Призвание [Владимир Васильевич Кованов] (fb2) читать онлайн

Призвание

Студентам-медикам посвящаю

Автор

ОТ АВТОРА

В последние годы вышел в свет целый ряд мемуарных изданий. Пишут воспоминания генералы, инженеры, рабочие, авиаконструкторы, общественные деятели. Но среди мемуаров мало встретишь книг врачей — об их жизненном пути, их профессии, а главное, о том, как формируется, складывается, вырабатывает характер человек, посвятивший себя борьбе за здоровье людей.

Раздумывая над этими вопросами, я, пожалуй, неожиданно для самого себя, вдруг решился попытаться как-то ответить на них — на примере своей жизни, жизни и труда моих сверстников, моих учителей, с которыми посчастливилось пройти бок о бок долгие годы… Я, конечно, понимал всю сложность такой задачи и ограниченность собственных возможностей. И все же — решился. Ведь нам, комсомольцам 20-х годов, пришлось начинать свой путь в интереснейшие, волнующие, незабываемые годы становления первого в истории социалистического государства. Для нас, детей рабочих и крестьян, впервые широко открылись двери школ и университетов. Нам Советская власть предоставила право на бесплатное образование и свободный труд. И, думается, долг наш — рассказать обо всем этом юному читателю.

Нелегко поначалу было учиться. Но жажда знаний помогала преодолевать трудности. Молодежь увлекал революционный пафос созидания. Мы близко принимали к сердцу все, что касалось строительства нового мира. Жили жизнью партии, страны, народа и росли вместе с ними.

Глубокого уважения достойны наши учителя, в том числе представители старой интеллигенции, которые стали на сторону Советской власти и честно служили ей до конца своих дней. Они помогали растить новую, советскую интеллигенцию — выходцев из трудового народа. В своих заметках я пытался обрисовать замечательных ученых, кому обязан столь многим в своей врачебной и научной работе. Это М. П. Кончаловский и П. А. Герцен, А. И. Абрикосов и Н. Н. Бурденко, А. В. Вишневский, С. С. Юдин и другие.

Не мог не вспомнить добрым словом и тех, с кем вместе жил и работал, с кем делил горечь неудач и радость успехов, — врачей, студентов, медсестер.

Навсегда осталось в памяти моего поколения время войны: отступление, гибель товарищей, руины и выстраданное счастье победы. В мирные дни перед врачами возникло немало разных и трудных задач. Длительная работа в ректорате 1-го Московского медицинского института многое дала мне и многому научила.

Поездки за рубеж, общественные и научные контакты с иностранными коллегами, встречи с борцами за мир — коротко было написано и об этом.

И естественно, значительное место в моих заметках заняла медицинская наука, хирургия, ее проблемы и перспективы, обучение и воспитание нового, идущего на смену поколения врачей.

И вот книга написана и вышла в свет.

С глубоким волнением, подобно больному, ожидающему решения консилиума врачей, я ждал отзывов на свой скромный труд. Что скажет главный судья — читатель? Удалось ли хоть в какой-то мере раскрыть такое сложное понятие, как призвание, этот ключ человеческой судьбы? Удалось ли через призму личных впечатлений, с помощью ретроспективного взгляда на прожитое и пережитое показать процесс формирования нашего, ныне уже старшего, поколения, помочь молодежи перенять и освоить его опыт?

Первое издание книги «Призвание» получило положительную оценку читателей. Вместе с тем в многочисленных письмах люди самых различных профессий высказывали отдельные замечания и добрые советы. За эту откровенную, доброжелательную критику приношу самую искреннюю благодарность.

Когда пошла речь о новом издании, ответственность перед читателем заставила меня вновь и вновь тщательно продумать все, что написал, внести в текст необходимые исправления и дополнения. В частности, более полно показать воспитание молодежи. Ведь сила и непобедимость социалистического строя прежде всего в идейной убежденности советских людей, в их преданности ленинской партии и глубокой вере в справедливость ее дела. Материалистическое мировоззрение — неотъемлемое качество советского ученого, которое помогает ему быть на передовых позициях прогресса.

В наш век развитие науки идет буквально с космической скоростью. Каждый день приносит все новые и новые открытия, ставит сложнейшие проблемы. И это также побудило меня значительно обновить многие фактические данные.

Но главное в замысле книги осталось неизменным — помочь юным серьезно и ответственно подойти к выбору жизненного призвания; рассказать о том, как люди советской медицины решают те задачи, которые выпали на их долю.

В. КОВАНОВ

НАЧАЛО

I. ВЗРОСЛОЕ ДЕТСТВО

Трудящиеся тянутся к знанию, потому что оно необходимо им для победы.

В. И. Ленин

РАННИЕ ГОДЫ

Когда сейчас, после многих прожитых лет, вспоминаешь детство и юность, в памяти возникает лишь самое яркое, то, что особенно поразило когда-то детское воображение. Воспоминания разрозненны, их трудно сложить в стройную и последовательную картину, но все же они позволяют, пусть на миг, снова ощутить детство таким, как оно было.

Однажды, когда я был уже подростком, произошел случай, который повлиял на всю мою дальнейшую жизнь.

Жили мы тогда в селе Ичалки Нижегородской губернии. В субботу, как обычно, ребята отгоняли лошадей в ночное и пасли их на лугах весь воскресный день. Ночью кто спал, закутавшись в отцовский зипун, кто ловил рыбу. Мы были спокойны: в лощине, зажатой с одной стороны лесом, а с другой — речкой, лошади не могли разбрестись далеко. Наутро мимо нашего табуна гнали на водопой стадо коров. Впереди шел огромный, сильный, крутого нрава бык. И вдруг — никто и ахнуть не успел — бык, заревев, ворвался в табун и с ходу поднял на рога молодую лошадь. Через мгновенье Орлик уже лежал на земле с распоротым животом. Отогнав палками разъяренного быка, ребята заметались, не зная, что делать.

Орлик лежал на боку, вытянув ноги, часто и тяжело дышал, судорожно напрягая живот. Умные глаза лошади были широко раскрыты и страдальчески смотрели на нас. Ребята постарше считали, что лошадь придется прирезать: зачем ей мучиться? Но мой двоюродный брат Миша убедил всех, что надо поехать за фельдшером Николаем Яковлевичем Мартыновым, который жил в селе Якшень, в нескольких верстах отсюда. Вскочив на коня, Михаил помчался в село. Мы тем временем окружили несчастного Орлика. Кто-то принес мешок, а я предложил подвязать мешок к животу лошади, чтобы не вываливались кишки. Так и сделали.

Вскоре подъехал на бричке фельдшер. Он осмотрел лошадь, похвалил нас за находчивость, и с превеликим трудом мы доставили «раненого» домой.

Тетя Дуня, мать Миши, уже вскипятила воду, приготовила таз, чистые полотенца. Вымыв руки и одев халат, Николай Яковлевич готовился к операции. Ловко стреножил Орлика и каким-то ему одному известным приемом заставил лошадь лечь на бок. Оглядев наши испуганные лица, он спросил:

— Кто поможет?

Один из ребят вытолкнул из круга меня. Фельдшер велел вымыть руки с мылом, надел на меня белый халат, и мы начали промывать кишки в теплой воде, пахнувшей каким-то лекарством. Перед тем как вправлять их обратно, фельдшер разрезал рану, а мне велел в это время обеими ладонями придерживать кишки. Но они то и дело проскальзывали между пальцами. Тогда Николай Яковлевич дал лошади понюхать что-то. После этого кишки уже не вываливались и не мешали зашивать брюшину. Я усердно помогал Мартынову.

Когда операция окончилась и живот Орлика был забинтован, лошадь, правда, с трудом, дрожа, встала на ноги. Я глядел на все это, как зачарованный. Меня потрясло могущество человека, вооруженного знанием. Смерть, которая казалась неизбежной, отступила перед ним.

Через несколько дней Орлик совсем оправился, а фельдшер, регулярно навещавший своего, четвероногого пациента, говорил, приложив к его животу трубку:

— Какая музыка! Если бы не играла она — плохо было бы наше дело, да и ваше тоже, разнесчастные вы пастухи!

Позднее, когда Николай Яковлевич встречал меня на улице, он неизменно спрашивал, улыбаясь:

— Ну, как дела, «хирург»?

…Приближалась осень. Многие ребята из нашего села стали разъезжаться на учебу — кто в Арзамас, кто в село Мурашкино. Должен был возвращаться в село Дальне-Константиново и мой брат Павел, который учился там в восьмом классе школы второй ступени.

Павел не раз убеждал меня ехать с ним учиться, но я все отказывался: не хотелось оставлять больную мать, да и крестьянская жизнь мне была, признаться, по нраву. Но тут брат, который видел, как я был потрясен исцелением Орлика, пошел на хитрость. По его словам, Николай Яковлевич сказал ему «по секрету», что у меня «большие способности к хирургии». Но для того чтобы стать врачом, мне, конечно, обязательно нужно окончить школу. Я легко поверил брату. И вот уже, после недолгих сборов, мы с ним уселись на телегу и тронулись в путь.

Вспомнилось раннее детство, рассказы отца… Шестнадцати лет ушел он из дома на Дон грузить баржи. Был не обижен силой — легко переносил восьмипудовые кули по шатким мосткам пристани. Подошел, срок службы и взяли его за рост, силу и красоту в Преображенский полк — в Питер. В этом городе и остался. Тяжелой, полной лишений и нужды была жизнь чернорабочего…

Когда началась первая мировая война, отца призвали на военную службу. На руках матери, Анны Дмитриевны, осталось нас пятеро. Жили мы в тесной, сырой клетушке под лестницей старого купеческого дома на Лиговке. Помню, через щели пола часто просачивалась густо-зеленая вонючая жижа. Утром, прежде чем спустить детей на пол, мать собирала эту зловонную грязь и открывала дверь, чтобы проветрить комнату. Едва успев одеть и накормить нас, она спешила на задний двор, где в подвале помещалась прачечная. Мать стирала белье жильцам. Мы, малыши, играя, часто забегали к ней. Нагнувшись над корытом, она стояла босая, с подвернутым подолом, в густой пелене пара. Не отрываясь от работы, устало улыбалась нам и посылала во двор, на солнышко.

Шел 1917 год. На улицах было полно встревоженных, ожидавших чего-то людей. Немало лет прошло, прежде чем я осознал, чем жили тогда Петроград, рабочая Россия: только что отгремел Февраль, большевики готовили массы к штурму Временного правительства. А тогда… Мы, мальчишки, видели все, но не понимали многого.

По вечерам наша Анна Дмитриевна часто уходила на митинги и собрания рабочих. Вместе с другими женщинами она участвовала в демонстрациях, требовавших прекратить опостылевшую всем войну, вернуть мужей с фронта. В те дни мать помогала своему брату Ивану, рабочему Путиловского завода, созывать женщин на собрания, распространять листовки, вести пропаганду против войны, против политики Временного правительства. Она жадно вслушивалась в речи ораторов, стараясь уяснить смысл надвигавшихся событий.

В канун Октябрьской революции мать, пренебрегая опасностью, помогала сыну Алексею — рабочему-красногвардейцу завода Вестингауз прятать винтовки, боеприпасы. Могла ли она предполагать, что пройдет совсем немного времени и прозвучат на весь мир исторические слова Владимира Ильича Ленина:

«Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».

Наша комнатушка была постоянным местом сбора женщин-солдаток. Все ожидали восстания в городе. И обсуждали свои, житейские дела. Одна приходила к матери, чтобы выплакать горе: муж пропал без вести; другая жаловалась, нечем кормить ребят; третья спрашивала, как быть: хозяин узнал, что она была на митинге, и грозит уволить. Мать умела как-то успокоить, ободрить, хотя и самой было нелегко — отец находился в германском плену, старшего сына Михаила отправили с маршевым батальоном на фронт… А тут еще подкралась тяжкая болезнь сердца, частые атаки ревматизма расшатали здоровье. Худая, с впалыми щеками, покрытыми лихорадочным румянцем, Анна Дмитриевна едва передвигала распухшие ноги.

Наконец мать решила уехать к себе на родину, в деревню. Поезда тогда ходили нерегулярно, подолгу стояли на станциях и полустанках, запасаясь на перегон дровами и водой. Голодные, измученные, выбрались мы из вагона на станции Пьянский-Перевоз и на попутной подводе поехали в село Ичалки.

Был ненастный осенний День. Дед Федор встретил нас сурово, неприветливо. Он даже не спустился с крыльца, чтобы поздороваться с невесткой и внуками. Лохматый, в длинной холщовой рубахе враспояску, дед громко, чтобы слышали соседи, бросал нам жесткие, колючие слова:

— Что, приехали, питерские пролетарии? Дошли до ручки… Полюбуйтесь-ка на голодранцев! Ну что ж — живите, как можете. На меня не рассчитывайте…

А потом все же пустил в дом, но за столом продолжал ворчать на мать:

— Приехали голые… А чем мне кормить вас? На первый случай, так и быть, отделю небольшую полосу ржи. Ну, а дальше землю получайте в обществе, сами обрабатывайте. Что посеете, то и будете жать…

Село Ичалки Княгининского уезда Нижегородской губернии расположено в излучине реки Пьяны. Сбегают к пойме узкие улочки. Левый берег — отлогий, заливные луга без резких границ переходят в богатые черноземные поля, а правый берег реки изрезан глубокими оврагами, поросшими дубняком, орешником, золотистой сосной.

Трудной, голодной и холодной, была наша первая зима в деревне.

А лето в восемнадцатом году выдалось знойное. Яровые — пшеница, овес, просо — пожелтели, не успев выметаться, свернулись в трубочки, ощетинились жесткими стрелами. Зато озимая рожь выстояла, вовремя отцвела, и в жаркие июльские дни тяжелые колосья колыхались от ветра.

Жители Ичалок с восходом солнца выходили на жатву. К полудню уже выстраивались в ровные ряды туго перетянутые снопы золотистой ржи. Потом их складывали в кресты, бабки…

Только на нашей полосе дело не спорилось. Мать моя за годы жизни в Петрограде отвыкла от крестьянского труда, да и не под силу было ей это. На нас надежда была плохая. Мне исполнилось тогда всего 9 лет, Павлу — 11, Николаю — 16. Два старших брата воевали: Михаил в латышском отряде — на Урале, против Колчака, а Алексей защищал Петроград.

Соседи поначалу зло посмеивались над нашим неумением запрячь лошадь, пахать, жать, косить. Особенно переживал насмешки Николай. Был он невысокого роста, коренастый, смуглый, ходил не спеша, вразвалку.

Все изменил один случай… В знойный полдень в поле, где мы убирали рожь, вдруг донеслись частые удары колокола. С Глиняной горы село было видно, как на ладони: горели тесно прижатые друг к другу избушки на Ичалковском порядке, в центре села. Метались красные языки пламени, росли клубы дыма.

Услышав набат, все побросали серпы и кто бегом, а кто верхом на лошади бросились в село. Дорога — в завесе поднятой пыли, ничего нельзя было разглядеть, только слышались громкое понукание лошадей да удары кнутов.

Когда прибежали в деревню, огонь бушевал вовсю. Горели дома, дворовые пристройки и сенницы, крытые соломой. Ветер легко перекидывал пламя с одной улицы на другую. Обезумевшие люди бестолково метались по пожарищу, пытаясь спасти имущество. Некоторые отчаянно кидались в горящие дома, выхватывали, что попадалось под руки: пустые ведра, посуду и всякую мелочь.

Кто-то вынес иконы Николая-чудотворца, божьей матери. Старики и старухи стали на колени и начали молиться, прося помощи у бога. А пожар все разгорался, угрожая улицам Заречья. И вдруг в отблеске огня я увидел брата Николая. Вместе с другими парнями он стал багром растаскивать горящие бревна дома, от которого пламя вот-вот могло переброситься на соседние дворы. На брате загорелась рубаха, кто-то облил его водой, а он снова бросился в пекло. Скоро к смельчакам присоединились молодые мужики, женщины. И огонь, наткнувшись на пустоту, начал спадать.

Николай пришел домой весь в ожогах. Мать, положив ему на обожженные места смоченное водой полотенце, смотрела на сына с нежностью и гордостью. Я, конечно, тоже гордился своим братом. После этого случая отношение к нам односельчан изменилось. Теперь, когда мы отставали и у нас на полосе появлялись «козы», с соседних делянок прибегали пособить девушки и ребята. Да и в другой помощи отказа не было.

Так прошел год. А когда летом девятнадцатого из плена вернулся отец, хозяйство наше уже кое-как было налажено.

Частые пожары вконец разорили село и заставили мужиков отказаться от деревянных построек. В ту пору недалеко от Ичалок обнаружили большие залежи известняка. Стали собственными силами добывать белый камень. Решили и мы построить себе каменный дом. Работали всей семьей. Иногда из соседней деревни приходил помочь товарищ отца по германскому плену Фрол Иванович. Потомственный каменщик, он показывал, как готовить раствор извести, укладывать камень в ровные ряды.

В мою обязанность входило носить на стройку воду. Делал я это с большим рвением, стараясь не отставать в работе от старших. И однажды очень уж захотелось показать свою удаль и ловкость. Павел с тревогой заметил, как я, подцепив коромыслом два ведра воды, а третье взяв в руки, балансировал на тонкой доске, перекинутой через яму, где гасилась известь. Как и следовало ожидать, доска в конце концов треснула, и я вместе с ведрами очутился в кипящей извести. Павел не растерялся — быстро вытащил меня из ямы. Одежда, бывшая на мне, правда, моментально «сгорела», но кожа почти не пострадала. Так я был наказан за самохвальство.

Дом, который мы тогда построили, и сейчас стоит на дороге от Пьянского-Перевоза в Ичалки. Забегая вперед, скажу, что когда бедняки и середняки начали объединяться в сельскохозяйственную артель, мы решили передать наш дом в распоряжение только что организованному колхозу.

Бывая в родных местах для встречи с односельчанами, я с удовольствием захожу в наш старый дом, где ныне размещается сельский Совет.

…В жизнь Ичалок все больше врывалось дыхание нового, революционного времени.

Село наше напоминало разворошенный улей. Убрали с площади в центре села памятник Александру II. В школе были отменены уроки закона божьего. Вернувшиеся домой матросы, демобилизованные солдаты, грузчики создали в деревне комитет бедноты. Крестьяне делили землю, бывшие помещичьи угодья, со всех сторон стеснившие нищие мужичьи делянки, распределяли между собой имущество, скот и сельскохозяйственный инвентарь, оставшийся в покинутых хозяевами барских усадьбах. О таком еще недавно даже и не мечтали!

Вскоре Ичалки стали центром волости. Теперь сюда из уезда часто наведывались представители молодой Советской власти.

Хорошо помню, как на центральной площади собирался народ. Уполномоченный укома рассказывал о международном положении, «текущем моменте», разъяснял мужикам ленинский Декрет о земле, задачи комитета бедноты. Мы, ребятишки, пробирались к трибуне и во все глаза смотрели на приезжего докладчика, одетого в кожаную куртку, перехваченную широким ремнем, брюки галифе, кожаную фуражку со звездой. Впервые слышали мы мудреные, непонятные слова: «мировая революция», «Антанта», «империалисты»… А потом председатель волисполкома Иван Ливанов, коренастый, мощный дядя из волжских моряков, обращался к собравшимся:

— Граждане-товарищи! Прошу задавать вопросы…

Долго никто не решался подать голос. Потом людей прорывало. Говорили о разном. Одни спрашивали, правда ли, что немец опять пошел на нас войной. Другие требовали навести порядок в торговле керосином, спичками, солью и т. д. Раздавались и злобные голоса — кричали те, кто побогаче. Им все не нравилось, все было не по нутру. Да и не удивительно — ведь хозяевами положения в деревне становились бедняки. Тех, кого комбед наделил землей, дал скот, не смущали никакие нехватки. И не потому, что они привыкли к тяжелому труду и постоянным лишениям. Просто в каждом бедняке крепка была вера в свою рабоче-крестьянскую власть, в то, что жить скоро будет лучше.

Бедняки активно боролись за новую жизнь на селе, пресекали происки кулаков и спекулянтов, которые срывали продразверстку и не хотели сдавать излишки хлеба государству. Мы, ребята, тоже старались принести пользу. Караулили на Глиняной горе и, когда видели, что какие-то подводы с хлебом стараются незаметно выехать из села, тут же сообщали на заградительный пост.

Получила и наша семья тогда от комбеда кое-какой инвентарь, телку, жеребца Мальчика. Главным предметом нашего внимания и забот был, конечно, Мальчик. Чистили мы его по два-три раза в день. Ну, а если нам разрешалось проехаться верхом по улице, радости не было границ.

По вечерам вся деревенская детвора собиралась за околицей. Карманы ребят оттягивали телячьи и овечьи козны. Каждый имел их по нескольку десятков, — мы использовали свинец с постамента, на котором когда-то возвышалась поджарая фигура Александра II. От метких ударов увесистой биты разлетались в стороны подложенные под козны не имевшие уже цены деньги — марки с изображением последних самодержцев.

Занятия в школе проходили нерегулярно. Бывало, после одного-двух уроков нас распускали. Кто шел домой, а кто на речку «зыбать». Нас тянул к себе первый зимний лед — чистый, прозрачный, тонкий. Он «шевелился» под ногами, то поднимаясь, то опускаясь. Устоять на нем и называлось «зыбать». Не простое это было дело — нет-нет да кто-нибудь и провалится в ледяную воду. Тогда ребята дружно вытаскивали пострадавшего за шиворот и со всех ног неслись в школу к нашему сторожу деду Ванче сушиться.

Любили мы бывать в каморке деда Ванчи — так все звали старого, одинокого матроса, неизвестно когда появившегося в школе. Усевшись у печки и получив от деда по горячей печеной картофелине, жадно слушали его нескончаемые истории про восстание на броненосце «Потемкин», про дела геройские матросов-односельчан, с которыми вместе по Волге и Каспию плавал, а то и про наше родное село, Ичалки.

— А нонче я про твою мать расскажу, — сказал мне как-то своим хриплым, как бы простуженным басом дед Ванча. — Ты еще тогда совсем малец был… Проходила она, Анна Дмитриевна, мимо дома помещика нашего Урилычева, да не поклонилась барыне, хозяйке-то. Та и велела своему сынку — прапорщику наказать гордячку. Он — на коня, догнал мать (она с ребенком на руках шла) и исхлестал плеткой до полусмерти. Отец твой все правды добивался, жалобу написал в суд, но суд ее и не принял… Долго твоя мать хворала от побоев…

Была у деда Ванчи любимая присказка; «Мы — ичалковские, нас голыми руками не возьмешь». Помолчит, подмигнет хитро, подкрутит свои порыжевшие от самосада усы и начнет вспоминать.

Запомнились его рассказы о крестьянских «беспорядках» в нашем Княгининском уезде в 1905—1906 годах. По соседству с Ичалками было имение тогдашнего одесского градоначальника барона Нейдгардта, жестоко расправившегося с восставшими матросами. Вернувшиеся в село со службы на флоте матросы-черноморцы в отместку за своих товарищей вместе с крестьянами разгромили усадьбу барона.

Разъяренный барон Нейдгардт добился, чтобы среди крестьян села Ичалки было произведено дознание. Однако когда управляющий имением Юдин и полицейские въехали в село, они увидели перед собой толпу крестьян до двухсот человек с кольями, палками и топорами в руках. Ехать дальше полицейские не решились, повернули подводы и под угрожающие крики «Бей их!» погнали лошадей прочь от села. После отъезда полиции кто-то ударил в колокол и, собравшись на площади, крестьяне решили продолжать борьбу.

Вскоре прибыл отряд казаков — чинить суд и расправу. Крестьяне Ичалок пытались оказать сопротивление, но силы были слишком неравны. 15 человек арестовали и бросили в тюрьму, в том числе и вожака — матроса-черноморца Федора Бачаева. Предвидя, что предстоит вынести жестокую порку шомполами, Бачаев пошел на хитрость. Уговорил конвоира зайти в лавку купить ему связку баранок. А потом незаметно положил их за пазуху, обернул вокруг тела. По счастью, баранки оказались такие, что их, как говорится, топором не разрубишь. Когда стали пороть, баранки-то, наверное, и спасли его. Но домой Бачаев уже не вернулся. Как и многих других, его сослали в Сибирь. А против остальных «бунтарей» судебное разбирательство длилось несколько лет…

В Княгининском уезде поджоги барских усадеб, разгром имений случались не раз. Уже много лет спустя попал мне в руки интересный документ, живо напомнивший деда Ванчу и его рассказы… И не могу не процитировать этот документ, так ярко говорит он о настроениях крестьян в ту пору, об истоках революционных настроений, широко охвативших крестьян в предоктябрьские годы.

«Донесение начальника Нижегородского губернатора жандармского управления в департамент полиции о составлении крестьянами с. Большие Кемары приговора о конфискации частновладельческих земель и прекращении войны на Дальнем Востоке.

1905 года, августа 8.

20 минувшего июля крестьяне 2-го общества с. Больших Кемар Княгининского уезда на сельском сходе составили приговор, в котором постановили: добиваться отобрания земли у духовенства и частных землевладельцев с целью поделить ее между крестьянами; об отделении церкви от государства и о прекращении войны на Дальнем Востоке. Составление означенного приговора было результатом подготовительной агитации сына местного сельского писаря — учителя начального училища Дмитрия Андреева Кострова, под руководством которого приговор составлял его отец Андрей Иванов Костров при содействии сельского старосты Сергея Иванова Клыбина… Приговор этот крестьянами отослан в Министерство внутренних дел.

Полковник Левицкий»

Такие настроения у нижегородских крестьян были, конечно, не случайны. Крестьянство этих мест имело тесные связи с сормовскими и канавинскими пролетариями, многие из которых были выходцами из окружающих деревень. Сормовские рабочие-агитаторы часто появлялись в деревнях, проводили тайные сходки, разъясняли обстановку, побуждали крестьян к решительным действиям против угнетателей.

Продолжу, однако, рассказ о своем детстве.

Сейчас уже многим просто трудно представить себе, как жила деревня в первые годы после революции, с какого уровня начинался ее путь к колхозам, механизации, зажиточной и культурной жизни.

А было так… С ранней весны до поздней осени и взрослые, и подростки почти все время проводили в поле. Выезжали из дома с восходом солнца, в холщовых штанах и рубахах, босые. Даже лапти мы надевали только с наступлением заморозков. Ехали до своей полосы часа полтора — два. Дрожали от холода так, что зуб на зуб не попадал, но виду не подавали. Если становилось совсем невмоготу, вылезали из повозки и бежали за лошадью, чтобы согреться. Родители во всем относились к нам, как к равным, никаких поблажек и скидок на возраст не делали, даже самому младшему в семье. Работа в поле была изнурительной. Нестерпимо болели спина, руки, ноги после многих часов борьбы с колючим, словно влипшим в землю осотом, липким молочаем, стелющейся березкой. Они забивали тоненькие всходы проса и пшеницы, не давали им расти, а от их жизни зависела и наша.

Особенно тяжко приходилось на жатве. От восхода и до захода солнца, расставив ноги и наклонив вперед туловище, качаешься, как маятник, стараясь захватить в левую ладонь побольше стеблей ржи, а правой — серпом подсекаешь пучок. В спешке забираешь жесткие стебли не только в ладонь, но и между пальцами, от чего сильно устают руки. Часто острый серп соскальзывал и рассекал до крови то один, то другой палец. Рубцы эти сохранились у меня до сих пор.

В поле мы обычно отправлялись вдвоем с двоюродным братом Васей Огурцом — так прозвали его за невысокий рост, округлые плечи и пухлые румяные щеки. Отец его, Федор Алексеевич, много лет работал в шахтах, рано состарился, потерял здоровье, и все хозяйство вел шестнадцатилетний Вася. На правах старшего он помогал мне наладить плуг, отбить косу, распутать постромки бороны. Иной раз я выезжал в поле и один. Тогда все приходилось делать самому. Сколько труда стоило надеть на лошадь хомут, затянуть супонь. Лошадь словно знала, что запрягают ее нетвердые детские руки, раздувала живот, мешая себя заподпружить, топталась на месте, не заходила в оглобли. Да и управлять лошадью было нелегко. Зато когда удавалось без огрехов запахать полосу под пар, хорошо уложить воз со снопами ржи — усталости как не бывало! Домашние на похвалу были скупы, но по лицу матери видел, что она мной довольна.

Все чаще меня на целый день отправляли пахать одного. Порой, чтобы не мучить лошадь переездами, приходилось в поле и ночевать. Разведешь костер и дремлешь около него, а лошадь пасется где-нибудь рядом.

Пахать сохой было трудно, особенно после дождя, когда земля пристает к сошникам и надо их чистить, а для этого приходилось то и дело вытаскивать соху, держать на весу. За день так намаешься и натрудишь руки, что вечером ложку не удержать.

Зимой самой тяжелой обязанностью была заготовка дров. Вместе с Васей Огурцом рано утром мы отправлялись на санях в лес. Утопая по пояс в снегу, рубили хворост, затем укладывали его на сани, прикручивая мерзлой веревкой. За короткий зимний день успевали сделать лишь по одной-две ездки. Так постепенно я приучался крестьянствовать и не мыслил, что можно жить иначе.

Вершителем всех дел в доме была мать. Человек пытливого ума, большого и доброго сердца, она не умела ни читать, ни писать. Обучиться грамоте в детстве было негде, а когда вышла замуж, все время отнимали заботы по хозяйству. Поэтому самой большой мечтой ее было дать образование детям.

В те трудные годы в доме нередко не бывало хлеба, в иные черные дни приходилось питаться собранными в лесу желудями, похлебкой из лебеды, но мать делала все, чтобы мы учились. Как ни тяжело было вести хозяйство без старших братьев, воевавших на фронтах гражданской войны, родители отправили Николая в Сережинский лесной техникум. А Павел стал учиться в школе в селе Дальне-Константиново.

Ну, а я остался дома, с грехом пополам «переползал» из класса в класс, находя больше удовлетворения в работе по хозяйству, чем в учебе. Я уже умел не только пахать, косить, но и плести сети, делать корзины, сучить дратву. И только после случая с Орликом, о котором уже рассказано, решил учиться всерьез.

До села Дальне-Константинова было верст шестьдесят. К вечеру мы с Павлом доехали до деревни Макраши, где и заночевали. Здесь я впервые увидел электричество. Долго стоял, онемев от восторга, и, жмурясь, смотрел на мягкий, теплый свет от диковинной лампочки. У нас в селе мы вечерами готовили уроки за семилинейной керосиновой лампой или же при тусклом свете фитиля в плошке с конопляным маслом. Утром еле отмоешь лицо от осевшей копоти. А тут точно в какой-то сказочный мир попал! Так я впервые познакомился с тем, как входил в жизнь ленинский план ГОЭЛРО. Входил в приземистые, крытые соломой избушки, затерявшиеся в глухом сосновом бору…

В субботу утром, в разгар базара мы въехали в Дальне-Константиново. Большое село с добротными деревянными и каменными (многие — в два этажа) домами было очень оживленно, а центральная площадь забита возами крестьян, приехавших со всей округи. В плетеных корзинах сидели живые куры, утки, гуси. Многие возы были доверху завалены лаптями. Рядом шла бойкая торговля горшками. Немного поодаль продавали лошадей, коров, овец и свиней.

Было шумно и празднично. Истошно кричали дородные, круглолицые торговки. Одна зазывала: «Эй, подходи, отрежу горла!» Видя мое недоумение, Павел, смеясь, объяснил: «Это она потрохами торгует…»

Другие разливали по мискам горячие жирные щи, наперебой предлагали пироги с калиной, грибами, рыбой. Такого видеть еще не доводилось. В пустом желудке урчало.

В самой середине базара размещались крытые ларьки и лавки покрупнее; здесь за баснословные деньги продавали дефицитные предметы ширпотреба — цветастые ситцы, расписные платки, шали, хромовые сапоги. Было как-то странно, непривычно видеть масляные рожи преуспевающих торговцев.

Неожиданно мне припомнился случай, как привели однажды брата домой окровавленного, избитого. Это его, оказывается, торговец кожами Кислов так «разукрасил». Ребята играли возле его дома, шумели, видно, а тому не понравилось. Выскочил, ударил Павла кулаком в лицо. Павел ему: «Вот погоди, пойду в сельсовет — тебе не поздоровится», Кислов совсем озверел. Стал бить и пинать Павла ногами, приговаривая: «Вот тебе за комбеды, вот тебе за сельсовет!»

И вот такие Кисловы торгуют вовсю, живут, как видно, припеваючи. Я ничего не понимал.

Мы шли торговыми рядами, и я услышал от брата незнакомое слово — НЭП.

Пытался рассказать мне Павел про новую экономическую политику, многого я не понял тогда, да и самому брату, видно, не все было ясно, но одно запомнил твердо — не долго будут благоденствовать торговцы и спекулянты; дело это временное.

Устроились мы с братом у одного богомольного старика. Этот «богомол» уступил нам угол горницы, содрав за это втридорога. До занятий оставалась всего неделя, в течение которой предстояло сдать экзамены. И вдруг Павел неожиданно заявил:

— Сдавать будешь не в шестой, а в седьмой класс. Когда я поступал, меня после экзаменов приняли в седьмой. Почему бы и тебе не попробовать?

Перечить я не стал, но был уверен, что и для шестого класса вряд ли гожусь. Как и следовало ожидать, экзамены я провалил с треском. Павел был просто обескуражен моими ответами. Так, на экзамене по географии на вопрос: «Что такое руда?» — я ответил не раздумывая: «Руда она и есть руда».

Учительница брата, Евдокия Константиновна Лебле, всячески старавшаяся помочь мне, развела руками.

— Павлуша, — сказала она брату, — мы сможем принять Володю только в шестой класс, да и то с условием, что ты будешь с ним постоянно заниматься.

Так я стал учеником шестого класса Дальне-Константиновской школы-девятилетки.

ВПЕРЕД, ЗАРЕ НАВСТРЕЧУ…

Бревенчатое здание школы стояло на пригорке у въезда в село и было окружено со всех сторон стройными тополями. Когда-то его покрасили в бледно-голубой цвет, но краска местами облупилась: школа давно не ремонтировалась. Двери из просторных светлых классов открывались в общий зал, где мы бегали во время перемен. Здесь же проходили собрания и вечера.

Школа мне сразу понравилась. В ней было шумно и весело. Занятия проходили в две смены. Учеников насчитывалось 360 человек, преимущественно из соседних деревень, но были и такие, как мы с Павлом, — из отдаленных мест. Нередко за одной партой сидели усатые парни, в линялых гимнастерках, побывавшие на гражданской войне, и совсем зеленые юнцы. Всех объединяла тяга к знаниям. Не припомню случая, чтобы кто-нибудь отлынивал от занятий, пропускал уроки. А ведь многим ребятам приходилось вставать в три-четыре часа утра, чтобы успеть управиться по дому и не опоздать к урокам — идти-то надо было верст семь-восемь.

В очень злые метели те, кто жил в дальних деревнях, оставались ночевать в общежитии при школе, и тогда общежитие походило на муравейник: долго не могли угомониться, а спать ложились в ряд на соломенные тюфяки, накрывшись полушубками.

Занимались мы поначалу без учебников, старательно записывая на оберточной бумаге все, что говорилось на уроках.

Помню, был у нас в классе паренек Вася Занозин. У него была тетрадка, и служила она ему верой и правдой. Напишет Вася карандашом сочинение или диктант, потом сотрет резинкой и следующий урок вписывает… Он был единственным сыном, мать его постоянно болела, но Вася, хотя и вел все хозяйство «за мужика», никогда не пропускал занятий и не опаздывал. «Когда ты только спишь?» — удивлялись ребята. Вася застенчиво улыбался, отмалчивался.

Ох как трудно было на первых порах… Особенно с математикой, русским языком. Вечера напролет приходилось просиживать, решая задачи по геометрии и алгебре. А чтобы научиться грамотно писать, я старательно переписывал целые страницы из книг для чтения. Видя мои мучения, Павел посылал меня к Евдокии Константиновне, и она терпеливо объясняла правила, заставляла рассуждать вслух, помогала решать особенно сложные задачи. День ото дня мои дела поправлялись.

Домой на зимние каникулы приехал с легким сердцем, плохих отметок у меня не было. Мать радовалась моим успехам, хвалила брата. «Живите дружно, — говорила она, — помогайте друг другу. Мне-то вряд ли придется увидеть, когда вы выйдете в люди…»

Мы никогда не забывали слова матери.

Эти первые каникулы я почти целиком просидел дома, на улицу выходил только вечером, когда никто не мог разглядеть моего одеяния. А были на мне ситцевая рубашка и… клетчатая юбка матери! Причиной столь необычного наряда была собственная неосторожность.

Как-то мать попросила растолочь в ступе куски соли «бузуна». Посреди избы стояла раскаленная докрасна железная печурка, а на ней — большой чайник. Я уселся на пол поближе к печке и стал чугунным пестиком разбивать в ступе куски серой соли. От сотрясения чайник на плите запрыгал, незаметно соскользнул на пол, и я оказался в луже с кипятком! Кожа с ягодиц и бедер сошла чулком. Боль была адская. Мать быстро смазала яичным желтком обожженные места. Через два-три дня я уже мог кое-как ходить. Но до самого конца каникул пришлось пользоваться юбкой матери — штаны нестерпимо натирали кожу. В школу вернулся с некоторым опозданием.

Жизнь в Дальне-Константинове была заполнена не только учебой. На втором году меня избрали заведующим «школьным кооперативом». «Кооператив» был почему-то при кассе взаимопомощи. Впрочем, она играла тогда большую роль в нашей жизни. На членские взносы мы покупали в год две-три пары сапог самым нуждающимся ученикам и кроме того учебники, бумагу и карандаши.

В мою обязанность входило приобретать и доставлять из Нижнего Новгорода школьные принадлежности.

Собрав по классам деньги, ребята вручали их мне и снаряжали в дорогу. Выезжать приходилось два-три раза в год. Особенно тяжело приходилось осенью или ранней весной в распутицу. Помню, как-то осенью, купив в Нижнем Новгороде учебники и тетради, я отправился в обратный путь. На станцию Суроватиха приехал поздно. Шел дождь, дорогу размыло. Но оставаться до утра на вокзале не хотелось, попутчиков не оказалось, и я один отправился пешком в Дальне-Константиново. Пройти 12—13 верст по хорошей дороге особого труда не составляет, но ночью, в дождь и по бездорожью, да еще с большой поклажей, было нелегко. В довершение всего я сбился с пути и потерял ориентировку; долго блуждал по рыхлому полю, увязая по колено в грязи. Не знаю, сколько прошло времени, пока вконец измученный, присев под куст отдохнуть, не услышал вдали скрип колес повозки. Что было сил бросился к дороге!

В повозке, к моему удивлению и радости, оказалась Евдокия Константиновна Лебле. Узнав меня, она пришла в ужас от моего вида. Помогла втащить мешок в повозку, велела снять мокрые лапти и всего укутала в тулуп. Разморенный теплом и усталостью, я сквозь дрему слышал, как она ласково пробирала меня за необдуманный поступок.

Вскоре показались огни нашего села.

Утром меня так «ломало», что в школу не пошел. После уроков прибежали ребята. Оказалось, что Евдокия Константиновна все им уже рассказала. И теперь каждый хотел тем или иным способом подбодрить меня. Я чувствовал себя смущенным, но было приятно, что выполнил поручение товарищей.

Вскоре после этого случая секретарь школьной комсомольской ячейки Виктор Яворский сказал мне:

— Тебе, Володя, пора в комсомол вступать, парень ты вроде подходящий…

Я, конечно, обрадовался и, посоветовавшись с братом, написал заявление. Тогда в комсомол принимали прямо на собрании. Сначала товарищи говорили о моей работе в «школьном кооперативе», тут все шло гладко, а затем кто-то спросил, верю ли в бога? Я растерялся и выпалил: «Наверное, верю, в церкви много раз бывал». Действительное значение моей «веры» все, конечно, понимали, и тем не менее произошло замешательство.

С надеждой смотрю на Павла. И ему опять, в который раз, пришлось идти на выручку. Павел рассказал, что моя «вера» объясняется влиянием религиозного деда, в семье которого я рос. И дал слово перевоспитать меня. Вынесли решение — принять меня в члены комсомола, как брата настоящего атеиста. А вскоре я и сам сделался заядлым безбожником!

В комсомоле познакомился тогда со множеством новых и очень интересных дел. Наши собрания обычно проходили бурно, в горячих спорах. А после собрания все гурьбой выходили на улицу и с песнями шагали по селу.

Пели мы с воодушевлением, и на нас смотрели изо всех окон — революционеры идут!

Довольно часто вспоминаю я на этих страницах о своем брате Павле. И немудрено. Сколько раз приходилось искать у него совета и помощи! Правда, Павел был старше меня всего на два года. Но в то время, когда все вокруг менялось буквально не по дням, а по часам, два года означали многое. У Павла были друзья значительно старше его, многие из них успели побывать на гражданской войне. Это от них я впервые услышал такие слова, как «экспроприация», «ГОЭЛРО», «коммунизм». Наверное, в то время и сами они не понимали до конца всего значения этих слов, но мне друзья Павла и сам он казались людьми знающими, бывалыми, занятыми большими делами. Они уже жили не только жизнью школы, но и нелегкими заботами всего села.

В 16 лет Павел кончил школу и по комсомольской путевке поехал учителем в глухое, затерявшееся в оврагах село Наумово. Такие, как он, были на селе активистами, опорой бедноты, объединяли крестьян в ТОЗы («товарищества по обработке земли»). Чтобы доказать выгоду коллективного труда, активисты вместе с комсомольцами засеяли делянку земли овсом. Урожай собрали сообща, продали, а на вырученные деньги купили веялку — первую машину в Наумове.

Днем Павел учил ребят, а вечером руководил драмкружком, занимался со взрослыми по ликбезу. Вел работу селькора, нередко участвовал в жарких спорах на сельских сходках. В то время в деревне резко определился«водораздел» между бедняками и кулачеством, которое не хотело сдавать без боя свои позиции.

Часто горели хаты сельских активистов. Совершались покушения на их жизнь. Так, на Украине, в Дымовке, был зверски убит кулаками селькор Григорий Малиновский. Дымовка в то время стала нарицательным именем, когда говорили о подобных открытых контрреволюционных выступлениях.

Партия вела большую работу среди деревенской бедноты и середняков, готовила их к решающей схватке с последним классом эксплуататоров.

И у себя, в комсомольской ячейке, под воздействием старших товарищей я постепенно стал все больше интересоваться политическими вопросами, о которых еще недавно не имел ни малейшего представления.

Бурные, неповторимые были это годы. Наша юность была окрылена революционным пафосом. Со свойственной молодости горячностью и нетерпеливостью мы «рвались в бой», искали для себя то самое важное, самое главное, что непременно надо делать сейчас, сию минуту…

Программой жизни для нас, комсомольцев 20-х годов, стала речь В. И. Ленина на III съезде комсомола. Мы читали и перечитывали с жадностью, впитывая каждое слово, тоненькую брошюру с речью Ильича.

Учиться, учиться коммунизму! Слова вождя звали вперед. Надо в полной мере представить себе, как звучал тогда этот призыв. В нищей, измученной войнами стране, в обстановке небывалой разрухи, голода, холода, застарелых предрассудков, яростного сопротивления классового врага было очень нелегко увидеть путь к идеалу, в коммунистическое завтра. А Ленин увидел… Он говорил нам о коммунизме, как о насущном деле, практической задаче юных. И первооснова, фундамент всего — участие в борьбе за будущее, в общем коллективном труде. Отдавать все силы общему делу, оказывать помощь во всякой работе, проявлять свою инициативу, свой почин… Замечательные, немеркнущие ленинские слова! Скольким они осветили жизнь!

Незаметно, в напряженном труде и учебе шли дни, месяцы. И вот… 22 января 1924 года председатель учкома Сергей Волыгин принес в школу горестную весть: не стало Ленина. Сергей узнал о смерти Ильича от отца — заведующего почтой — и сразу же побежал в волком партии, где в это время шло волостное партийное собрание. Секретарь волкома Куранов огласил телеграмму. Все встали и, склонив головы, застыли в скорбном молчании. А наутро коммунисты и комсомольцы отправились в деревни и села проводить траурные митинги. Они рассказывали крестьянам о постигшем страну горе.

В морозный январский день собрались на митинг и мы, учащиеся. Выступили директор школы С. А. Яковлев, секретарь волостного комитета комсомола В. Попов. Все запели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Скорбь переполняла нас; плакали, не стесняясь слез, клялись защищать дело Ленина до конца своих дней.

На уроках учителя читали обращение Экстренного пленума Центрального Комитета РКП(б). Жгли сердце слова этого незабываемого обращения:

«Но его физическая смерть не есть смерть его дела. Ленин живет в душе каждого члена нашей партии. Каждый член нашей партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина».

Мы, комсомольцы, тогда, может быть, впервые по-настоящему почувствовали себя младшими братьями в этой коммунистической семье. Недаром говорят: горе делает юного взрослым…

ПЕРВЫЕ НАСТАВНИКИ

Нельзя не вспомнить сердечным словом первых наставников, нельзя не воздать им дань самой горячей признательности.

Учителя, так же как и мы, жили тогда впроголодь. Обитали они в общежитии при школе или снимали угол. Мизерная заработная плата да скудный паек составляли весь их материальный достаток. Но они мужественно переносили лишения и невзгоды.

Физик Иван Андреевич Бекетов и обществовед Николай Михайлович Павлович выделялись среди других не только тем, что так и не сняли после гражданской войны солдатских шинелей, но и своим демократическим духом, товарищеским отношением к ученикам. Они четко сознавали главную задачу: строить пролетарскую школу на новых основах.

И. А. Бекетов жил вместе с учениками при школе. В его отгороженной фанерой комнатушке мы, ребята старших классов, часто собирались по вечерам. В комнате стояли железная кровать, стол, этажерка с книгами да две-три табуретки. Нас тянуло к доброму, сердечному, умному человеку, и мы подчас не замечали того, как ему трудно — одному, без удобств, инвалиду гражданской войны, потерявшему на фронте ногу.

Бекетов не только учил нас любить и знать физику. Он помогал правильно понимать бурные события, происходившие в стране, старался воспитать из каждого своего ученика настоящего «общественного человека». Сколько раз слышали мы от него:

— Надо жить так, чтобы от тебя была польза другим.

И он объяснял нам отвратительные стороны мещанства и обывательщины, говорил, как легко можно погрязнуть в этом болоте. Беседы с таким наставником, как Иван Андреевич, были нужны нам, как хлеб.

Директором школы был Сергей Александрович Яковлев. Высокий, подтянутый, всегда в начищенных до блеска сапогах, отутюженном френче, он выглядел даже щеголеватым.

Яковлев был прекрасный педагог, страстно любивший русскую литературу. Надо было слышать, с каким чувством он читал стихи Лермонтова, Пушкина, отрывки из «Мертвых душ», целые главы из «Евгения Онегина». Такого чтения, кажется, я больше никогда не слышал, даже в исполнении артистов-профессионалов. Может быть, поэтому мы горячо полюбили литературу, а некоторые из нас избрали ее своей профессией.

В противоположность Бекетову Сергей Александрович не стремился стать на одну ногу с учениками или разговаривать с ними, как с равными. Но вместе с тем он и не подавлял инициативы ребят, поддерживал их разумные общественные начинания. Бывал на заседаниях учкома и репетициях драмкружка, помогал выбрать репертуар для выступлений, правил заметки в стенгазету.

И хотя Яковлев был суховат и строг, многие шли к нему со своими невзгодами. Когда Яше Казанскому нечего было есть и нечем кормить своего младшего брата и он пришел к Сергею Александровичу, тот, несмотря на тяжелые условия, нашел все же возможность помочь ему: устроил Яшу рабочим по ремонту школы.

Я ближе узнал и оценил Сергея Александровича, когда в течение двух лет был председателем ученического комитета. Он часто приходил на заседания учкома, садился где-нибудь в стороне, прислушиваясь к нашим горячим спорам. На собраниях стоял неумолчный шум и гам. Каждый кричал, председателя никто не слушал. Угомонить ребят мог только Яковлев. Когда мы не могли найти единого решения, он брал бразды правления в сбои руки и двумя-тремя фразами расставлял все по местам.

Большой след в нашей жизни оставила Мария Васильевна Загрядская. Она преподавала биологию и химию. Входила в класс быстрым, размашистым шагом, на ходу деловито поправляя коротко подстриженные, непокорные волосы. Каждого ее урока мы ждали с нетерпением. Но самыми интересными были, пожалуй, занятия в саду, в поле, в лесу. Здесь под руководством Марии Васильевны мы постигали тайны земли — источника всех благ человека, учились читать мудрую книгу природы.

Всем очень хотелось быть похожими на своих учителей. Впрочем, большинство из нас в то же время еще не выбрало себе дороги. Школа наша получила задание готовить учителей для начальной школы («шкрабов», как их тогда называли) и культурников для сельских изб-читален. Такие профессии, как инженер, химик, агроном, были мало знакомы. О хирургии я и думать забыл, после того как Павел признался, что «предсказание» якшенского фельдшера Мартынова он выдумал.

Мы все же понимали, что от нас требовались не только твердые знания по основным предметам: предстояло с первых же самостоятельных шагов бороться с темнотой, невежеством и неграмотностью на селе, участвовать в строительстве нового быта, а для этого надо было многое знать и многое уметь. Книга все прочнее входила в нашу жизнь. Уже была прочитана школьная библиотека: Лажечников и Загоскин, Майн-Рид, Жюль Верн, Дюма. На смену им пришла более серьезная литература. Молодая хозяйка волостной библиотеки Аня Вавилова разрешала нам рыться на полках и выбирать все, что понравится. Так я ближе познакомился с Чернышевским и Белинским, Чеховым и Горьким, полюбил «Спартака» и «Мартина Идена». Читали мы каждую свободную минуту, иногда, при свете коптилки, ночи напролет…

Жил я в то время вместе с тремя товарищами в доме крестьянина Маркина; сын его учился вместе с нами в одном классе. Питались из общего котла. Хозяйка дома варила нам суп и кашу, а хлеб у каждого был свой — его присылали из дома.

«Коллектив» у нас подобрался разношерстный. Самой любопытной фигурой был, пожалуй, Саша Фролов — юноша впечатлительный, горячий, неуравновешенный. Он не признавал никаких авторитетов, то и дело вступая с кем-нибудь в конфликт — с учителями, товарищами и даже комсомольской ячейкой. Но если Саше поручали дело по душе, он отдавался ему со всей горячностью.

Однажды Фролов привез из дома сочинение Кропоткина «Хлеб и воля» и несколько других книжек анархистского толка. Эти книги достались Саше от его отца, испытавшего сильное влияние анархистов. Надо сказать, что книги Кропоткина были прочитаны нами с интересом и на какое-то время овладели нашим вниманием. Но ненадолго. Молодежь искала ответы на самые животрепещущие вопросы — о нэпе, о кооперации, о том, как будет устроено пролетарское государство. Искала и находила их в работах В. И. Ленина. Разобраться самим было, конечно, нелегко, но на помощь приходили учителя.

1926 год. Мы уже перешли в выпускной класс. Читали газеты и бурно обсуждали новости: началась индустриализация! Да и сами выпускали стенгазету — предмет нашей гордости. Читали ее не только ученики и учителя, но даже родители, специально приходившие для этого в школу. Помимо прочих материалов, в стенгазете помещали стихи и рассказы школьных самодеятельных писателей и поэтов.

Желающих попробовать силы в литературе было много. Поэтому-то и возникла мысль выпускать свой литературный журнал. С. А. Яковлев, одобрительно относившийся к любой хорошей инициативе, поддержал нас. Редактором журнала единогласно избрали Сашу Фролова. После выхода первых же номеров журнал завоевал в школе популярность. Однако судьба его оказалась непредвиденной.

Создали мы журнал, как я уже говорил, с согласия директора школы. Знал о нашем «детище» и секретарь волостного комитета комсомола Виктор Попов. Мы любили и уважали секретаря волкома. Он не упускал случая побывать на комсомольских собраниях, помогал нам советом и делом. Но как нарочно, именно в это время Виктор получил назначение на другую работу, а вместо него секретарем волостной комсомольской организации стал некто Борис Моисеев. Вид у нового секретаря был надменный, начальственный. На нас, школьников, он смотрел свысока, и если доводилось к нему за чем-то обращаться, то он не советовал, а поучал, как надо действовать. И мы дружно невзлюбили Моисеева.

Узнав о существовании в школе рукописного журнала, Борис Моисеев тотчас вызвал к себе секретаря ячейки Витю Яворского и предложил немедленно ликвидировать этот, как он выразился, «нарост». Моисеев явно усмотрел в издании школьного журнала нечто вроде «фракционной деятельности».

После этого на собрании школьной комсомольской ячейки произошел примерно следующий разговор.

Я в о р с к и й. Кто члены редколлегии журнала и кто вас выбирал?

Ф р о л о в. В редколлегию входят Женя Васютина, Володя Кованов и я. Выбирали нас на общем собрании класса. Бюро ячейки об издании журнала знало.

Я в о р с к и й. Мы получили от волкома комсомола указание ликвидировать журнал, а вам нужно самораспуститься.

Ф р о л о в. Распустить нас вы не имеете права. Снять с нас полномочия членов редколлегии может только наш класс…

Нужно сказать, что мы знали о решении волкома закрыть наш журнал, но, считая это несправедливым, заупрямились. Когда об этом сообщили Борису Моисееву, он пришел в ярость. Приехав к нам, Моисеев потребовал созыва общего собрания. Собрание было бурным; ребята кричали, свистели, не давали Моисееву говорить. Секретаря волкома обвинили в «подавлении свободы». Школьные активисты и даже преподаватели поддержали нас. Дело приняло неприятный оборот.

Наша девятилетка была, если можно так сказать, опорным пунктом волостной комсомольской организации. Нелепый конфликт между Борисом Моисеевым и школьной ячейкой грозил серьезными неприятностями, все последствия которых трудно было предугадать. Но как бы то ни было, в ответ на категорическое требование секретаря волкома прекратить выпуск журнала Фролов продолжал упорствовать. В итоге за свою строптивость он был исключен из комсомола. Члены редколлегии отделались выговорами.

Нужно сказать, что старшие товарищи не поддержали столь суровые наказания. Когда обо всей этой истории узнали в нижегородском укоме комсомола, то там строго отчитали секретаря волкома за административный раж, и Сашу Фролова восстановили в комсомоле.

Неудача с журналом, конечно, очень огорчила нас. Но мы не унывали и по-прежнему жаждали самостоятельной деятельности. И этот порыв всячески поддерживали Бекетов, Яковлев, Загрядская.

Был у нас среди взрослых и еще один умный и чуткий друг — Елена Алексеевна, мать одноклассника Васи Рузанова. Мужа ее, отца Васи, убили местные кулаки. Сразу после этого, не поддавшись горю, Елена Алексеевна вступила в партию. А в то время, о котором идет речь (1924 год), она работала в женотделе волости.

Помню, как повозка Рузановой останавливалась во дворе школы; Вася выбегал навстречу матери, и они вместе входили в класс, неся плетенный из лыка кошель. А через несколько минут все с наслаждением уплетали ржаные лепешки, испеченные на конопляном масле. Затем мы окружали Елену Алексеевну тесным кольцом и слушали ее рассказы о событиях в волости. Большевики, говорила она, поставили перед нами задачу: вооружить народ книгой. Надо по-настоящему заниматься воспитанием людей, просвещать их, вести антирелигиозную пропаганду. Плохо вот, грамотных избачей не хватает, учителя наперечет…

Беседуя с нами, Елена Алексеевна острым глазом замечала, у кого не хватает на рубашке пуговицы, порвались рукава на локтях или штаны на коленке. Не прекращая беседы, вынимала иглу с ниткой и начинала нас «ремонтировать». Она приняла близко к сердцу наши огорчения по поводу журнала. Мы были почти уверены, что именно Рузанова рассказала в укоме комсомола, как вышла вся эта история, и помогла Саше Фролову снова стать в ряды комсомола. По ее совету мы стали расширять и свою «просветительную деятельность».

Ходили в села, проводили беседы по «текущему моменту», на антирелигиозные темы. Принимали нас по-разному. Старухи, как правило, плевались, проклинали безбожников, а молодежь слушала охотно, особенно когда беседы сопровождались показом картинок «волшебного фонаря» или незамысловатыми опытами по физике и химии.

Мы понимали, что могли сделать больше. Комсомольцы из ближних сел говорили, что девчата, как и раньше, собираются на посиделки, сплетничают, а парни пьянствуют, часто устраивают дебоши. Посоветовавшись, решили ходить на эти посиделки и читать вслух интересные книги. Это понравилось; после двух-трех раз молодежь, особенно девушки, без всяких уговоров стала собираться на наши чтения. Задолго до нашего прихода «слушательницы» рассаживались по лавкам — кто прял лен, кто вязал чулки или варежки — и с нетерпением ждали чтецов. Приходили мы обычно втроем и сменяли друг друга.

Однажды в субботу собрались в старой заброшенной избе. Комнату освещала тусклая керосиновая лампа. Читали Чехова. И вдруг я почувствовал, что чтение сегодня не занимает девчат. Они были явно чем-то обеспокоены. Я не выдержал и спросил у сидящей рядом со мной Груни Волковой, что случилось? Она помолчала в смущении, а потом сказала:

— Шли бы лучше домой… Ребята собираются нынче вас побить…

Я не поверил ее словам. Пожал плечами:

— За что же нас бить?

Не успел закончить фразу, как под окнами раздались звуки гармошек и пьяные голоса громко запели непристойные частушки. Потом в окно влетело полено. Лампа разлетелась вдребезги, и мы оказались в кромешной тьме. Девушки кинулись из избы, но дверь со стороны сеней оказалась закрытой. Поднялись крики, визг. Я рванулся к двери и вместе с товарищами сшиб ее с петель.

Когда вывалились из сеней на улицу, нас окружили и стали бить. Кто-то из девчат вложил мне в руку здоровый кол. Мы сопротивлялись отчаянно. От наших ударов натиск парней стал слабеть. Но тут кто-то подскочил ко мне сзади и ударил ножом в плечо. Что было дальше — не помню. Очнулся в санях. Нестерпимо болело плечо, во рту пересохло. Груня изо всех сил нахлестывала лошадь. Вскоре мы доехали до Дальне-Константиновской больницы.

Доктор Лебле, муж нашей учительницы, осмотрев рану — она оказалась неглубокой, — наложил швы и отпустил меня домой, наказав несколько дней полежать в постели.

А через некоторое время нас вызвал к себе секретарь волостного комитета партии.

— За хорошие стремления, — сказал он нам, расхаживая по комнате, — вас можно похвалить. Однако поймите: время «хождения в народ» ушло безвозвратно. Сейчас надо начинать не с этого. Объедините вокруг себя сельскую молодежь, создайте актив, вместе подумайте, как организовать ее отдых, а потом помогайте, чем можете. — И добавил: — А зачинщиков драки мы накажем…

К сожалению, осуществить на практике совет секретаря волкома нам не пришлось. Наступила весна 1927 года, а с ней и пора выпускных экзаменов.

По окончании школы нескольким ученикам, в том числе и мне, предложили работать в школе, где мы обычно проходили практику. Но я не воспользовался этим предложением. Мною вдруг с новой силой овладело забытое желание учиться на врача. Связано это было с трагическими событиями в семье.

Здоровье матери становилось все хуже и хуже. Кое-как собрав деньги, отец решил везти ее в Москву, чтобы показать столичным врачам. Их возвращение домой совпало с моими последними школьными каникулами. Отец не скрывал горя. Мать, как всегда, держалась стойко. Она сама рассказала о приговоре, который вынес столичный врач: лекарства ей никакие не помогут… Иными словами, больна она безнадежно. Внешне Анна Дмитриевна ничем не проявляла своего душевного состояния, но я чувствовал, как подкосили ее слова доктора. О, как я ненавидел этого человека! Я и по сию пору уверен, что его жестокие слова сократили дни матери. Сколько раз позже приходилось мне встречать подобных врачей, почитающих своим долгом и заслугой ничего не скрывать от больного. Да, в одних случаях нужно обязательно рассказать больному правду о его болезни, чтобы мобилизовать его силы, снять чувство страха. Но это тогда, когда врач видит, что только при активном участии самого больного можно победить недуг. Но огромную, непоправимую ошибку допускают те врачи, которые из ложных «гуманных» соображений говорят больному то, что необходимо от него скрыть, чтобы не ослаблять его волю и веру в возможность выздоровления.

Уезжал из дома после зимних каникул в смятении и тревоге, с тягостным ощущением, что вижу мать в последний раз… Она, конечно, заметила мое состояние, успокоила как могла, заботливо уложила в сани мои пожитки, и мы с отцом выехали со двора. А мать долго стояла у крыльца, смотрела вслед…

Только вернулся в школу, как пришло тяжкое известие: мама скончалась. Я потерял самого близкого и родного мне человека…

Вскоре отец бросил хозяйство и переехал в Москву. Устроился вначале дворником, затем пошел работать на хлебозавод. Он с нетерпением ждал, когда я наконец окончу учебу и перееду к нему в Москву.

И вот школа окончена. Впереди новая жизнь, новые планы и заботы. Вместе со мной собирался ехать в Москву Вася Рузанов, чтобы поступать учиться во ВХУТЕМАС. Саша Фролов решил сдавать экзамены в Горьковский университет на химический факультет. Разъезжались в разные стороны и другие ребята. К сожалению, не всем удалось осуществить свои мечты о дальнейшей учебе.

До сих пор сохранилась наша дружба с А. Ф. Фроловым. Я присутствовал на его успешной защите докторской диссертации по химии и от души поздравил старого друга.

В 1969 году коллектив Дальне-Константиновской школы отмечал столетие со дня ее организации. Собрались питомцы многих выпусков из разных концов страны, чтобы еще раз вспомнить добрым словом тех, кто дал нам путевку в жизнь…

II. ГОДЫ СВЕТЛЫЕ СТУДЕНЧЕСКИЕ

Дети — это завтрашние судьи наши, это критики наших воззрений, деяний, это люди, которые идут в мир на великую работу строительства новых форм жизни.

А. М. Горький

В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

В 1927 году я приехал в Москву с твердым намерением поступить на медицинский факультет университета. Но тут бывалые люди посоветовали подать заявление одновременно в два-три вуза. Не сдашь экзамены в один, говорили они, можно попытаться сдать в другой, куда-нибудь да попадешь.

Советы возымели свое действие, и я, сняв копии с документов, отнес их сразу в три места: на медфак университета, в Тимирязевскую академию на агрономический факультет и на биологическое отделение педагогического факультета 2-го МГУ. Не удивительно, что экзамены превратились для меня в какой-то кошмар. Иной раз приходилось сдавать по два-три предмета подряд. После трех-четырех дней я едва таскал ноги, хотя и был здоровенным парнем. Но делать было нечего: взялся за гуж, не говори, что не дюж!

Видя, как я рвусь на части, чтобы вовремя попасть на экзамены в разные вузы, Вася Рузанов уговаривал меня бросить эту чехарду и сдавать только на медицинский факультет. Я, по-видимому, так бы и поступил, но произошло непредвиденное…

На экзамене по математике полагалось три задачи. Решил их довольно быстро и уже собрался идти отвечать, как сидящая сзади меня девушка, всхлипывая, стала умолять помочь ей решить задачу: она уже третий раз поступает на медфак и никак не может выдержать экзамены то по физике, то по математике. Она незаметно подложила бумажку с условием задачи под стиральную резинку и подала мне. Но когда я стал таким же способом возвращать резинку, бумажка с ответом выпала. Преподаватель заметил ее и велел мне покинуть аудиторию. Девушка пыталась было взять вину на себя, но он не хотел ее слушать. Было стыдно и горько: на девушку не был в обиде, винил себя за неловкость.

Простившись с мыслью поступить на медицинский факультет, я продолжал сдавать экзамены на педфаке и в Тимирязевке. Но и на педфаке меня ждала неприятность: долго не мог осилить задачу по физике и преподаватель поставил мне «неуд».

Дома не нахожу места, расстроился. А тут как раз зашел брат Алексей узнать про мои дела. Рассказал ему все. Алексей вначале тоже огорчился, посочувствовал, а потом говорит:

— Послушай, а если это к лучшему? Давай-ка приходи завтра к нам на завод, посмотришь, какие приборы делаем, и тогда решишь, кем быть. Может, твое настоящее призвание не медицина, а техника!

Алексей с увлечением стал рассказывать об «Авиаприборе». Не так давно, в годы разрухи, говорил он, на заводе делали зажигалки, ведра, крупорушки… А теперь начинаем изготовлять измерительные приборы для самолетов! Правда, кое-что осталось и из ширпотреба, например готовальни, часы-ходики, медицинское оборудование. Но они уже «погоды не делают»…

Наутро отправился на завод. «Авиаприбор» размещался тогда в кирпичном здании бывших грузинских бань, по Электрическому переулку. В проходной меня встретила приветливая девушка в темно-синей спецовке, туго перетянутой ремнем, в обычной тогда красной косынке. Познакомились. Аня — из сборочного цеха, где начальником был Алексей. Он и попросил девушку показать мне производство. Узнав, что я недавно из деревни и впервые в жизни вижу завод, Аня обещала показать все, что разрешит «папаша». Так уважительно звали молодые рабочие Алексея, хотя ему было тогда всего 26 лет.

Идем по цехам. Сначала самое большое впечатление произвели на меня… ходики. Их здесь сотни, и все они одновременно тикают! В помещении, где комплектуют готовальни, слепит глаза блеск полированного металла.

Самый большой цех на заводе — сборочный. За длинными столами сидят на круглых вертящихся стульях мастера. И каждый из них что-то «колдует» над прибором. Это — «царство» Алексея.

Брату сейчас не до меня. Видимо, получен срочный заказ, и он дает какие-то указания то одному мастеру, то другому, что-то объясняет им по чертежам, выслушивает оперативные сообщения помощников.

Побывав на «Авиаприборе», я еще более проникся уважением к старшему брату. По правде сказать, я не думал, что Алексей и его товарищи имеют столь непосредственное отношение к изготовлению точнейших приборов, которые помогают летчикам на воздушных трассах. Позднее, в середине тридцатых годов, мир потрясла новость: советский летчик Валерий Чкалов совершил беспосадочный полет на АНТ-25 через Северный полюс в Америку. И этот самолет был оборудован навигационными приборами, изготовленными на «Авиаприборе»! Штурман экипажа АНТ-25 опытный летчик Беляков, имевший дело с приборами, заявил при встрече с рабочими: «Приборы, изготовленные заводом «Авиаприбор», не обнаружили никаких дефектов».

Заметив, что я нахожусь под сильным впечатлением от всего увиденного на заводе, брат не без ехидства спросил:

— Ну как, Володька, может, решишься в технику пойти?

Ответил сразу же и чистосердечно:

— Нет. Мне больше по душе медицина; все сделаю, чтобы стать врачом.

И вскоре — вот судьба! — почтальон принес мне открытку из приемной комиссии медфака. Секретарь комиссии А. В. Белов предлагал мне явиться к нему. Иду, конечно.

Секретарь приемной комиссии, пожурив за легкомысленный поступок, дал мне разрешение пересдать математику. Как на крыльях, влетаю в аудиторию и подаю преподавателю — тому самому, который отстранил меня от экзамена, — записку Белова. Удивленно посмотрев на меня, преподаватель стал гонять по всей программе. Но на все вопросы я ответил. Итак, мечта учиться дальше, кажется, осуществлялась…

На первый курс медфака было принято 450 человек, из них больше половины рабфаковцев и фельдшеров. И те и другие зачислялись в университет без экзаменов. Советская республика остро нуждалась в своей интеллигенции. Еще в августе 1918 года В. И. Ленин подписал декрет о «Правилах приема в высшие учебные заведения». Этим декретом отменялась плата за обучение, студенты обеспечивались стипендиями и общежитием. Но главное — в институты в первую очередь принималась молодежь пролетарского происхождения. Партийные организации заводов и фабрик направляли в высшие учебные заведения молодежь, получившую закалку в рабочих коллективах и в рядах Красной Армии.

Рабфаки, организованные в первые годы Советской власти, сыграли огромную роль в пролетаризации высшей школы и послужили, по образному выражению А. В. Луначарского, своего рода «пожарными лестницами», приставленными к окнам вузов, по которым поднималась к высшему образованию пролетарская молодежь. Рабфаковцы коренным образом изменили лицо вузов и внесли с собой в студенческую среду новую, пролетарскую идеологию, высокую сознательность, настойчивость, упорство. «Даешь науку!» — этот боевой клич объединял все пролетарское студенчество.

Большая часть студентов, окончивших рабфаки, поступала в технические вузы, которые были ближе рабочей молодежи по своему профилю. Но немало рабфаковцев решило посвятить себя медицине.

Демобилизованных из армии фельдшеров узнать было нетрудно: ходили они в военной форме, да и выправка их свидетельствовала о службе в армии. Многие были людьми в возрасте, с большим жизненным опытом и стажем работы. Приехали они в университет вместе с семьями, детьми и те, кому повезло, разместились в семейных комнатах студенческого общежития. Среди других рабфаковцев тоже было немало людей средних лет, получивших возможность учиться только после революции. Лишь небольшая часть курса пришла прямо со школьной скамьи. В основном это были, как и я, дети крестьян-бедняков и рабочих.

Медицинский факультет, после физико-математического, считался в университете самым трудным. Пробным камнем для всех была анатомичка: если студент не мог побороть в себе страх и брезгливость, ему на медфаке делать было нечего. Надо отдать должное профессору Удальцову, ректору университета: он беспрепятственно разрешал студентам переводиться на другие факультеты. И, честно говоря, впоследствии я не раз с завистью вспоминал этот порядок: ведь куда лучше, если человек вовремя поймет свою ошибку в выборе профессии и изберет другую, чем будет тяготиться всю жизнь и работать «без огонька», без любви к своему делу. Это касается любой специальности, но медицинской — особенно. Может быть, можно, не любя, налаживать и ремонтировать станок или механизм, лечить людей — нельзя.

Но сегодня, как бы глубоко ни чувствовал ректор эту истину, он лишен возможности разрешить студенту перейти на другой факультет и тем паче в другой вуз — с него строго спросят за это. В мое же время на факультете оставались только те, кто действительно хотел стать врачом и готов был ради этого с утра до ночи препарировать трупы, зубрить латынь, делать анализы в химической лаборатории.

На первом и втором курсах медики изучают главным образом теоретические дисциплины: строение человеческого тела, функции органов и тканей, биохимические процессы, которые протекают в человеческом организме. Одним из основных предметов считается анатомия.

Заведовал кафедрой анатомии на медфаке известный тогда ученый и педагог профессор П. И. Карузин. Это был высокий человек, с красиво посаженной головой и большим выпуклым лбом. Говорил он не торопясь, тихо, но внятно. Поначалу слушать его лекции было трудно, слишком уж «сыпал» он латинскими терминами. Позднее мы нашли этому объяснение: профессор много лет работал над составлением обширного справочника латинских терминов, употребляемых в медицине.

Впрочем, главным в курсе анатомии были не лекции, а практические занятия. Их проводили ассистенты, они же принимали у нас зачеты. Помню, как все до дрожи в коленях боялись доцента С. О. Стопницкого. Пока студент наизусть не ответит, скажем, все детали строения черепа — бугорки, отверстия, желобки и т. д., — не видать ему зачета, как своих ушей.

Тетя Даша — уборщица, прибирая нашу комнатушку, нередко находила в самых неожиданных местах кости человеческого скелета. После каждой такой находки она в ужасе крестилась и заявляла, что не будет убирать до тех пор, пока мы не соберем все кости и не отнесем их обратно на кладбище. Как я ни убеждал тетю Дашу, что это кости из анатомического музея и мы учимся по ним, она слушать ничего не хотела.

«Освоив» кости и связки, мы впервые пришли в анатомичку — секционный зал, где на мраморных столах лежали приготовленные для изучения кадавры — трупы. Ассистент, видя наше смущение и растерянность, деловым тоном начал объяснять, что бояться трупа нечего, он обеззаражен в формалине и опасности не представляет. Даже запаха гниющих тканей нет, изменяется только цвет тканей, он становится серым…

Нам, по правде говоря, было не до этих, чисто утилитарных объяснений. Наши ощущения были куда сложнее, чем просто боязнь трупного заражения. Описать впервые охватывающие тебя чувства при виде изолированных органов и тканей человека трудно. Те, кто испытал его, знают это… Непременно кому-то сделается не по себе, кто-то выйдет в коридор. Но большинство более или менее быстро привыкают к необычной обстановке.

Много хлопот доставляло то, что все анатомические обозначения надо было выучить в латинской транскрипции. Еще в древние времена римляне разработали медицинскую терминологию, а греки — первые искусные врачи ввели названия болезней. Попытки выработать свою национальную терминологию предпринимались во многих странах, в том числе и у нас, но успеха не имели — пришлось вернуться к старой, испытанной и проверенной в течение многих веков. Латинская и греческая терминология была и остается международным языком медиков. Студент-медик, хочет он или нет, должен в первые два года запомнить и твердо знать сотни всяких названий и обозначений по латыни и на греческом языке.

Все мы любили факультативные лекции по анатомии. Проводил их приват-доцент М. Ф. Иваницкий. Сухой, казалось бы, материал он излагал так образно, демонстрируя при этом движения человеческого тела, и так блестяще рисовал разноцветными карандашами на доске, что мы уходили с его лекций не только обогащенные знаниями, но и какие-то воодушевленные, будто послушали хорошую музыку или стихи.

Оригинальной фигурой на кафедре нормальной анатомии был доцент Е. О. Грейлих — человек почтенного возраста, худощавый, с реденькой бородкой. Он любил называть студентов синьорами, а студенток — синьоритами. На коллоквиумах и зачетах, в случае, когда студент «плавал», Евграф Оскарович ворчал: «Протурю…» Несмотря на суровую внешность и исключительную требовательность, мы не только уважали, но и искренне любили Грейлиха за прямоту, принципиальность и высокое педагогическое мастерство. Свой, казалось бы, сухой предмет — анатомию он «показывал» в динамике, на живом человеке. На экзамене требовал перечисления мышц, участвующих в том или ином движении, и уж потом допытывался до мест их прикрепления или строения.

Популярны у студентов младших курсов были и лекции профессора-физика А. Б. Младзиевского. Задолго до начала аудитория заполнялась до предела. Профессора приходили слушать и студенты других факультетов — настолько увлекательно читал он свой курс. Маленький, розовощекий, он быстро перебегал от одного физического прибора к другому и, как иллюзионист, поражал наше воображение «чудесами».

Другого склада был профессор Богоявленский — заведующий кафедрой зоологии. Лекции он читал сухо, скучно и совершенно не обращал внимания на аудиторию. Студенты могли заниматься чем угодно, а он — грузный, малоподвижный, уставив взгляд глубоко посаженных глаз в одну точку, монотонно описывал особенности того или иного жука, бабочки, рака. Если большинство преподавателей принимали экзамены в утренние часы, то профессор Богоявленский обычно начинал с 10—11 часов вечера. Во время экзамена по выражению его лица нельзя было понять — согласен он с твоими ответами или нет. Ни одного замечания, ни одного дополнительного вопроса. Сидит, глубоко уйдя в кресло, не поднимая головы. Это, однако, не мешало ему все видеть и замечать. Говорили, однажды он сказал студенту: «Эти ботинки, молодой человек, я сегодня вижу уже второй раз…»

Много пользы принесли нам беседы профессора М. Н. Шатерникова — ученика знаменитого физиолога И. М. Сеченова — о тонкостях нашей будущей профессии. Как сейчас вижу этого сухощавого старика с правильными чертами лица и седой вьющейся шевелюрой. Держался он со студентами просто, лекции читал без внешнего блеска, но примеры из медицинской практики, которые он приводил, были настолько поучительными, что запоминались на всю жизнь, а впоследствии помогли избежать многих ошибок.

Помню рассказ Михаила Николаевича о том, как выдающийся русский хирург Н. В. Склифосовский оперировал одну из своих пациенток. Сложную пластическую операцию он вынужден был проводить без обезболивания. Но врач сумел внушить больной, что исход во многом зависит от ее мужества. И что же? Женщина стойко перенесла тяжелую и болезненную операцию.

Так, еще на студенческой скамье мы начинали постигать, какое большое значение имеет не только лекарственная терапия или хирургическое лечение, но и доброе, умное слово врача.

Известный терапевт М. П. Кончаловский внушал студентам: «Если после посещения врача больному не станет лучше, значит, его посетил плохой врач». А опытный врач-педиатр профессор Ю. Ф. Домбровская говорила: «Врач, прикасающийся к ребенку, должен иметь теплые руки…» Холодные руки могут испугать, оттолкнуть малыша, а ведь врачу необходимо прежде всего завоевать симпатию маленького пациента. «Теплые руки»… Мы понимали, как много хотела сказать этим Юлия Фоминична.

Лекции профессора М. Н. Шатерникова нравились еще и тем, что, излагая материал, он говорил о перспективах развития отдельных проблем физиологии, призывал нас вместе с ним думать и участвовать в их решении. Многие из нас охотно задерживались на кафедре физиологии, помогая ассистентам и доцентам ставить эксперименты на животных для изучения функций организма, отдельных его систем и органов. Чтобы выяснить роль какого-либо органа, его удаляли и изучали происходящие в организме изменения. Таким образом мы получали наглядные и конкретные практические знания, которые потом очень пригодились.

Были, конечно, среди профессоров и преподавателей и такие, которых студенты недолюбливали и даже боялись. О Богоявленском я уже говорил. Особенно чувствительна молодежь к несправедливостям, а мы не могли не заметить предвзятого отношения некоторых преподавателей к «великовозрастным» студентам из фельдшеров, хотя трудились те в поте лица, стараясь преодолеть пробелы в своей подготовке.

Не жаловал бывших фельдшеров преподаватель органической химии профессор «старой закалки» А. В. Степанов. Если кому-нибудь из них удавалось без осечки получить у него удовлетворительную оценку, это считалось событием. Полный, подвижный, на коротких ножках, Степанов, словно шар, вкатывался в аудиторию. Пощипывая пышные усы, ходил около доски, набрасывая мелом одну формулу за другой. И попробуй только отвлечься: профессор ухитрялся держать в поле зрения буквально всю аудиторию. «Нарушителя» он просил встать и повторить его слова или вызывал к доске и предлагал изобразить ту или иную химическую реакцию. Если студент «плавал», профессор, не стесняясь в выражениях, высмеивал его. Фельдшерам доставалось больше всех, и они очень тяжело переживали это.

Весь уклад студенческой жизни мало походил на школьный. Она была более кипучей, разносторонней, наполненной. И тем не менее я с теплым чувством вспоминал годы, проведенные в Дальне-Константинове. Благодаря знаниям, которые были получены в школе, мне легко давались общеобразовательные дисциплины. А любовь к литературе, багаж, приобретенный с помощью книг, помогали не отставать от наших эрудитов, студентов-москвичей.

Наконец позади остался второй курс, зубрежка до одурения анатомических терминов и химических формул. Перед нами впервые открылись двери клиник.

Еще в конце прошлого века на Девичьем поле был построен для медицинского факультета клинический городок. Корпуса основных клиник расположены в два ряда. Их разделяет прямая, с густыми кронами лип аллея — Аллея жизни, как образно называют ее. В начале аллеи — акушерская клиника. Здесь рождается человек… Чуть в стороне, через дорогу, — клиника детских болезней. Там лечат малышей. Справа от аллеи — здания, где размещены гигиеническая и теоретические кафедры, а напротив их — вытянутые вдоль Большой Пироговской улицы корпуса хирургических и терапевтических клиник. Они построены по одному плану: двухэтажные, с большими окнами, с светлыми просторными палатами, с длинными широкими коридорами. Под одной крышей здесь размещаются факультетские клиники (терапевтическая и хирургическая) для студентов четвертого курса и госпитальные клиники для студентов пятого курса. Между факультетскими и госпитальными клиниками — центральная поликлиника. Сюда приезжают не только москвичи, но и больные из разных областей и городов нашей страны, чтобы установить диагноз заболевания, получить совет и лечение.

И последнее здание, которое замыкает аллею, — морг… Завершение одного из витков нескончаемой спирали жизни.

Первая клиника, куда мы пришли на лекцию, была хирургическая. Она похожа на большую операционную — стены облицованы метлахской плиткой, потолок покрашен белой масляной краской; по краям аудитории несколько рядов стульев, которые занимаем мы, студенты, посредине зала — операционный стол. Чуть поодаль, за инструментальным столиком, в стерильном халате и маске стоит операционная сестра. Она уже подготовила все необходимое: инструменты, перевязочный материал, медикаменты.

Вводят молодую женщину с туго перетянутой бинтами грудью. Кладут на операционный стол, обнажают припухшую, покрасневшую грудь. Ассистент готовится к операции — протирает операционное поле спиртом, раствором йода. У головы больной становится врач-наркотизатор.

Профессор коротко рассказывает историю заболевания. Женщина — кормящая мать; у нее появилась трещина на соске, затем небольшая припухлость и краснота в нижней части груди. Согревающие компрессы не помогли. Из-за сильных болей она была вынуждена кормить ребенка только одной грудью. Постепенно боли усилились, температура поднялась до 39°. Диагноз: мастит — воспаление грудной железы. Единственное средство лечения — операция.

Следим за каждым движением профессора. На нем стерильный халат, перехваченный матерчатым поясом, на руках — резиновые перчатки, лицо закрыто марлевой маской, видны лишь спокойные, внимательные глаза. Он как-то по особенному собран, сосредоточен. Наркотизатор быстро накинул на больную маску с хлорэтилом, и та сейчас же заснула. Короткие взмахи скальпеля, и гнойник вскрыт. Профессор осушил рану, быстро вставил сухие марлевые тампоны. Операция закончена!

Просто не верилось, что так быстро, буквально в считанные секунды можно сделать операцию. Больную увезли в палату, а мы все сидим, словно загипнотизированные. Без преувеличения могу сказать, атмосфера, царившая здесь, нас поразила: впервые мы увидели, как священнодействуют врачи и медицинские сестры в операционной; чистота, тишина, ни одного лишнего движения или слова. И у всех в голове одна мысль: неужели когда-нибудь и я так смогу?!

У всех нас сразу же возникло желание стать хирургами. Переборов дрожь в ногах, часами простаивали за операционным столом, придерживали крючки, которыми хирург раздвигал рану, наблюдали за ходом операции.

Большие полостные операции делались тогда под эфирным наркозом, от которого нередко засыпал не только больной, но и стоящий рядом студент. Однажды вид широко раскрытой раны и сильного кровотечения произвел на меня такое впечатление, что я, вдруг обмякнув, сполз под операционныйстол. Старшая операционная сестра привычно подхватила меня и с помощью нашатырного спирта привела в чувство. Тошнило, кружилась голова, выступил липкий холодный пот. Было неловко перед товарищами, а еще больше перед профессором — человеком, которого мы не только глубоко уважали, но буквально боготворили. Однако после операции профессор, дружески похлопав меня по плечу, проговорил:

— Ничего, ничего — это бывает, и не только с вами…

И тут же рассказал, как Склифосовский, будучи студентом третьего курса, вот так же, присутствуя на операции, упал в обморок.

Профессором этим был Петр Александрович Герцен (но о нем речь — в следующей главе).

ЛЕКАРСТВА — СИЛА МЕДИЦИНЫ

«Камнем преткновения» для студентов третьего курса была фармакология — наука о действии на человеческий организм различных лекарств. Это трудный для запоминания и усвоения предмет. Помимо знания механизма действия тех или иных веществ, необходимо удержать в памяти десятки рецептурных прописей лекарств. Особенно трудно запомнить дозы препаратов, применяемых при определенных заболеваниях.

И все же нас привлекали в фармакологии большие возможности управления функциями органов и систем с помощью лекарственных средств. Известно, что одни вещества оказывают угнетающее или возбуждающее влияние на высшую нервную деятельность, другие — устраняют боль, третьи — стимулируют деятельность сердца, понижают или повышают артериальное давление и т. д.

Помню, какое впечатление произвела лекция, на которой демонстрировался опыт с изменением артериального давления у собаки. Водяной столб в приборе, соединенном с сонной артерией животного, пульсировал в такт с сокращениями сердца. Давление было низким и продолжало падать. В этот момент собаке внутривенно был введен адреналин — препарат, суживающий кровеносные сосуды. И уже через несколько секунд давление стало стремительно повышаться.

В середине прошлого века были открыты первые средства, с помощью которых обезболивались операции. Основоположником отечественной фармакологии академиком Н. П. Кравковым был предложен первый наркотик для внутривенного наркоза. В то время во всем мире такой наркоз называли «русским наркозом». В начале нашего столетия были получены средства для местного обезболивания. Эти крупные открытия определили дальнейшее развитие многих отраслей медицины. До введения их в практику больные во время операции испытывали жесточайшие боли и нередко гибли от них. Обстановка в операционной была ужасающей. Все помнят описание в романе «Война и мир» хирургических операций во время Бородинского боя:

«На ближнем столе сидел татарин, вероятно казак, судя по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что-то резал в его коричневой, мускулистой спине.

— Ух, ух, ух!.. — как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое, черное, курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжать пронзительно-звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой полный человек… Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая, большая, полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча — один был бледен и дрожал — что-то делали над другою, красною ногой этого человека».

Я где-то читал, что наш бесстрашный полководец Багратион, побывавший однажды на операционном столе, говорил: «Легче пробыть пять часов на поле боя, чем пять минут в операционной».

В наше время с помощью наркотиков и анестетиков операции проводят при полном обезболивании. Выделилась самостоятельная наука — анестезиология, занимающаяся всеми вопросами, связанными с регуляцией основных функций организма во время и после операции, причем и в данном случае основная роль принадлежит лекарственным веществам.

На лекции по фармакологии опыты по местному обезболиванию проводили на студентах-добровольцах. С помощью булавки проверяли болевую и тактильную чувствительность поверхности языка. Затем язык последовательно посыпали солью или сахаром. Убедившись, что все виды чувствительности у нашего товарища «на высоте», язык ему смазывали местным анестетиком — кокаином и через несколько минут снова проверяли чувствительность. Оказывалось, что боль от укола отсутствует полностью; сохранялось лишь ощущение прикосновения булавки. Для проверки вкусовой чувствительности на язык насыпали белый порошок. Так как студент сидел на стуле с высунутым языком, профессор просил его поднять левую руку, если будет ощущение соленого, и правую, если испытуемый почувствует вкус сахара. Студент несколько мгновений размышлял, а потом отрицательно качал головой. Чувствительные окончания, ведающие вкусом, были блокированы.

Большой интерес представляют лекарства, которые восполняют недостаток в организме естественных веществ, необходимых человеку, например гормонов. Это так называемые эндокринные препараты. Многие заболевания связаны о недостатком витаминов. Так, при цинге не хватает витамина C; злокачественная анемия развивается при дефиците витамина B₁₂, полиневриты — при нехватке витамина B₁ и т. д. И с этими болезнями стали теперь успешно бороться.

Фармакология весьма разнообразна как по методам исследования, так и по направленности. Студенты, увлекавшиеся теоретическими дисциплинами, могли особенно углубленно заниматься механизмом действия веществ. Те, кто больше любил прикладные аспекты, знакомились с тем, как создаются и клинически испытываются лекарственные средства.

Поражал в фармакологии очень высокий темп ее развития. Каждый год появлялись новые препараты, а иногда и целые группы веществ с новым механизмом действия. Надо было прилагать большие усилия, чтобы успевать постичь и запомнить все это. Задача еще больше усложнилась, когда мы стали врачами, так как теперь уже приходилось иметь дело с конкретными заболеваниями и при этом надо было выбирать из громадного арсенала препаратов самые эффективные лекарства.

Одной из ярких страниц фармакологии является создание психотропных средств, с помощью которых можно воздействовать на психическое состояние человека, регулировать его эмоции. Первые шаги в этой области были сделаны еще академиком И. П. Павловым. Но добиться разработки достаточно эффективных психотропных средств удалось лишь в 50-х годах нашего столетия. Появилось большое число разнообразных препаратов, которые включают так называемые транквилизаторы (успокаивающие средства, например аминазин, трифтазин), «лекарства против страха» (андаксин, элениум), антидепрессанты (средства для снятия чувства угнетенности — имипрамин и другие), психотонические вещества (стимулирующие нервную деятельность) и т. д.

Можно по праву считать, что появление психотропных средств принципиально изменило положение дел в психиатрии. Появились высокоактивные препараты, с помощью которых можно успешно лечить психозы, депрессии и другие психические заболевания.

Такие препараты нашли широкое применение. И это понятно, потому что темп жизни и работы, психические нагрузки в наше время намного возросли. Известно, однако, что неосторожное или чрезмерное применение психотропных средств способно нарушить нормальные реакции организма и принести больше вреда, чем пользы.

Последние два-три десятилетия ознаменовались большими достижениями в области создания эндокринных препаратов. Это относится, в частности, к инсулину, который применяют для лечения сахарного диабета.

До недавнего времени инсулин выделяли из поджелудочной железы животных. В последние годы удалось химическим путем синтезировать инсулин. Это крупнейшее достижение науки относится к «высшему пилотажу» в области химии белков. Ведь инсулин — сложная часть белка — включает в себя 51 аминокислоту! Недалек тот день, когда синтетический инсулин будет использоваться в качестве лечебного препарата.

Получены аналоги естественных гормонов и их синтетические заменители для лечения заболеваний щитовидной железы, терапии ревматических поражений, средства, применяемые при кожных заболеваниях, препараты для усиления родовой деятельности и многие другие. Эти лекарства характеризуются высокой физиологической активностью, и применять их, естественно, нужно с большим умением и знанием всех особенностей их действия.

Одна из актуальнейших проблем современной фармакологии связана с лечением «болезней века» — гипертонической болезни, стенокардии, инфаркта миокарда. Повышение артериального давления (гипертония) связано с изменением тонуса сосудов. Основные гипотензивные (снижающие давление) вещества, влияя на нервную регуляцию, снижают активность той части нервной системы, от которой зависит тонус сосудов. К таким препаратам относится широко известный резерпин, выделенный из растения раувольфия змеевидная, произрастающего у южного подножия Гималаев. (Впоследствии был осуществлен синтез резерпина, однако он очень дорог и менее выгоден, чем резерпин из растительного сырья.) Появились и другие эффективные гипотензивные препараты, влияющие на нервную систему, — октадин, пирилен и многие другие. Успешно применяются также вещества, которые действуют на обмен солей (гипотиазид) или непосредственно влияют на мышцы сосудов и таким путем снижают уровень артериального давления (папаверин, дибазол).

Большим злом являются заболевания сердечных сосудов, что приводит к нарушению кровоснабжения мышцы сердца. Обычно это связано со спазмом сосудов или закупоркой их тромбом, часто возникающими на фоне атеросклероза. В более легких случаях заболевание проявляется непродолжительными, но часто сильными болями, а в тяжелых — омертвлением части сердца (инфаркт миокарда). Для терапии и профилактики таких заболеваний были созданы препараты, расширяющие спазмированные сосуды сердца (нитроглицерин, коронтин, хлорацизин), препятствующие свертыванию крови (гепарин, фенилин) и растворяющие уже образовавшийся тромб (стрептокиназа).

Достижения в области фармакологии сердечно-сосудистых средств велики. Однако запросы практической медицины здесь еще не удовлетворены. Перед химиками и фармакологами стоит серьезная задача — пополнить арсенал лекарств более эффективными препаратами.

Миллионы человеческих жизней были спасены после того, как в медицинской практике стали применяться антимикробные средства. Эти вещества воюют против микроорганизмов, вызывающих инфекционные заболевания. Сначала появились сульфаниламиды (белый стрептоцид и его аналоги). Однако, как мы уже говорили, фармакология — это наука, которая характеризуется чрезвычайно высоким темпом развития. В 1941 году были получены еще более совершенные антибактериальные средства — антибиотики. С этого времени начал свое триумфальное шествие пенициллин. Миллионы людей обязаны ему жизнью и здоровьем. Прошло еще несколько лет — и появились новые антибиотики, более широкого спектра действия, — тетрациклин, левомицетин и многие другие. Были созданы активные противотуберкулезные средства (стрептомицин, фтивазид, ПАСК), средства для борьбы с грибками. Таким образом, появилось значительное число самых различных антимикробных препаратов, обладающих высокой активностью и длительным действием.

Нынешнему поколению врачей кажется вполне естественным, что почти против каждого заболевания есть активные препараты. А то, что их не было еще вчера, воспринимается как некая абстракция. Мое поколение может более остро прочувствовать и оценить те события в фармакологии, которые произошли за последние 30—40 лет. Они поистине грандиозны. Приятно сознавать, что многие надежды оправдались, хотя кое-что еще надо усовершенствовать, доделать. Но есть проблема, которая еще ждет своего кардинального решения, — это лечение рака и злокачественных опухолей в целом. Возможность лекарственной терапии злокачественных опухолей доказана. Первые успехи в этом деле уже достигнуты. Можно считать, что в недалеком будущем появятся активные препараты, которые помогут бороться с этим страшным недугом.

Одним словом, для молодежи, посвятившей себя медицинской науке, фармакологические исследования открывают широкие перспективы, конечная цель которых состоит в избавлении людей от заболеваний.

НЕВИДИМЫЕ ВРАГИ

На третьем курсе студенты познакомились со злокачественными опухолями, с гнойной инфекцией и своими глазами увидели те страшные разрушения, которые вызывают в органах и тканях невидимые враги человека. Патологическая анатомия наглядно показала, как выглядят под микроскопом раковые клетки и клетки других злокачественных новообразований.

Удивительное дело, раковые клетки вначале похожи на молодую ткань. Затем наступает их бурный рост, влекущий за собой гибель здоровых клеток, развитием метастазов, и опухоль начинает как бы расползаться по органам. Оказывается, это и является характерной чертой злокачественной опухоли.

Невидимый мир врагов человека, болезнетворных микроорганизмов, с которыми нам, будущим врачам, предстояло бороться, расширялся. Возбудителей гнойной инфекции оказалось немало, и каждый из гноеродных микробов ведет себя в организме по-разному. Один вид микробов вызывает развитие абсцесса или флегмоны, другой — рожистое воспаление, третий — газовую гангрену. А как они выглядят, чем отличается один микроб от другого?

…Слушаем курс лекций по общей микробиологии, включающей изучение морфологии и физиологии микробов, понятие иммунитета, характеристику возбудителей инфекций, методы профилактики и лечения вызванных ими заболеваний. Как и на других кафедрах, много времени отводится здесь на практические занятия и самостоятельную работу: учимся брать нужный материал от больного для исследования, знакомимся с методиками выделения и культивирования микробов, практикуемся в приготовлении препаратов, способах их окраски, в умении различать бактерии под микроскопом.

Наносим взятый материал на предметное стекло, делаем мазки, сушим их, прогреваем над пламенем горелки, затем окрашиваем препарат метиленовой синькой. Через пять-шесть минут краску смываем и высушиваем мазок. Теперь можно рассматривать предметное стекло с помощью иммерсионной системы под микроскопом. Интереснейшее дело!

На одном из занятий нас знакомят с многообразными формами бактерий — шаровидными, палочковидными, прямыми, изогнутыми или похожими на запятую. Бактерий, имеющих вид палочек, оказывается, в природе больше, нежели других форм. Наиболее распространенный микроб, обитающий в толстом кишечнике человека, так и называется — кишечная палочка. Их несметное число — два-три миллиарда в одном грамме испражнений человека. Имеются похожие по форме на кишечную палочку патогенные микробы, как, например, возбудители дизентерии, брюшного тифа и паратифа. Возбудители столбняка, газовой гангрены, оказывается, тоже имеют форму палочки.

Мы постепенно начинаем различать этих и других невидимых врагов, с которыми придется бороться. Узнаем их строение и «нрав», их уязвимые места.

Нередко в препарате встречаются не только микробы с виде палочек или спиралей, но и шаровидные бактерии — кокки. Они могут быть собраны в гроздья, наподобие виноградных, и носят тогда название стафилококков. Их можно обнаружить в содержимом гнойной раны. Они часто служат причиной развития гнойно-воспалительного процесса на месте повреждения.

Бактерии, расположенные в виде нитки бус, — стрептококки. Последние вызывают в одних случаях рожистое воспаление, в других — ангину, в третьих — заболевание внутренних оболочек сердца — эндокардит.

Если кокки располагаются по два, то это так называемые диплококки, которые обусловливают развитие таких болезней, как менингит, воспаление легких, гонорею. Но не следует думать, что один и тот же вид диплококков вызывает столь разные по характеру и течению заболевания, как, например, менингит и гонорея.

Разумеется, разобраться в многообразии форм патогенных микроорганизмов чрезвычайно трудно. А тем более ответить на вопрос, послужит ли обнаруженный в препарате микроб (стафилококк или стрептококк) началом развития тяжелого заболевания?

В определенных условиях, когда организм ослаблен, резко понижена его сопротивляемость, попавшие через раневую поверхность патогенные микробы могут вызвать развитие тяжелого недуга. В других же случаях, когда организм сильный, закаленный, имеет устойчивый иммунитет, — тот же вид микробов может и не оказать заметного действия на организм, находясь в латентном (дремлющем) состоянии.

Любопытно, что некоторые бактерии имеют споры — круглой или овальной формы, — которые располагаются на периферии или в центре клетки. Бактерии столбняка содержат спору на самом краю, а у возбудителя сибирской язвы спора находится посередине клетки. Преобразование бацилл в спору — особая стадия развития микроба. Когда спора обособляется от остальной части клетки, она обычно «одевается» в такую оболочку, которая чрезвычайно устойчива к воздействию как высокой, так и низкой температуры, и может выдержать воздействие на нее различных химических веществ (антисептиков). Споры обладают способностью оставаться живыми после кипячения или даже замораживания до температуры жидкого азота. В силу этого патогенные микробы, образующие споры (столбняк, газовая гангрена и т. п.), представляют особенно большую опасность для жизни человека. Они могут случайно попасть из почвы в рану и вызвать тяжелое заболевание.

На кафедре микробиологии нас знакомили не только с патогенными бактериями, но и со средствами борьбы с инфекцией, повышения сопротивляемости организма и формирования иммунитета, на основе которых введены в практику профилактические прививки.

Занятия на кафедре позволили понять необходимость строжайшего соблюдения методов обеззараживания операционного поля, рук хирурга, инструментария, перевязочного материала, белья и всего того, что связано с проведением хирургической операции. Не буду скрывать, и мне, и моим товарищам предосторожности эти порой казались чрезмерными. Ну зачем чуть ли не полчаса тщательно обрабатывать щетками руки перед операцией, когда достаточно просто вымыть их?! Но когда нас ввели в коварный мир микробов, мы стали думать по-другому.

Внимательно знакомимся с работой операционной и перевязочной. Следим не только за ходом операции, но и за движениями хирурга, операционной сестры, персонала, строго соблюдающего жесткие правила асептики. Делаем и для себя необходимые выводы во время операции — стоим на месте, не двигаемся, не разговариваем. Устаем от этого не меньше, чем сами хирурги. Но выходим из операционной в приподнятом настроение довольные, с ощущением, что с каждой такой демонстрацией приобретено что-то новое.

На кафедре общей хирургии мы узнали, что существуют два метода борьбы с гнойной инфекцией: с помощью антисептических растворов (карболовая кислота, растворы сулемы, риванол и др.) и более прогрессивный — асептический (безгнилостный) с помощью кипячения и пара под повышенным давлением. Применение антисептического метода в чистом виде в середине прошлого века являлось, несомненно, шагом вперед в борьбе с гнойной инфекцией, когда от осложнений погибало немало раненых и оперированных больных. Н. И. Пирогов приходил в ужас от количества умиравших от гнойных осложнений после сравнительно небольших оперативных вмешательств. В те годы больные, которых оперировали даже по поводу небольшой доброкачественной опухоли мягких тканей головы, нередко погибали на второй-третий день от заражения крови. Конечно, здесь антисептика сыграла свою положительную роль.

Вместе с тем скоро выявились и отрицательные стороны этого метода. Во-первых, антисептические растворы не только убивают бактерии, но и разрушают ткани в ране. Во-вторых, антисептики, применяемые для дезинфекции воздуха в операционной и раны больного, нередко приводили к тяжелым последствиям.

«Мы отравлялись сами и отравляли больных, — вспоминал профессор В. Ф. Снегирев, — потому, что верили, что этим убиваем заразу в организме больного и в окружающей атмосфере. Да будет прощено нам это увлечение!.. Мы теряли зубы, а больной жизнь!»

Современные методы асептики принесли огромную пользу в предотвращении бактериального инфицирования при операциях. И в этом заслуга микробиологов и хирургов. Больных стали лечить не только хирургическим методом, но и с помощью противоинфекционных средств, разработанных в основном микробиологами. Это прежде всего антибиотики, антитоксические сыворотки, бактериофаги и т. д.

Антибиотики оказались смертельным оружием для микробов. Но в дальнейшем стало ясно, что микробы могут приспосабливаться к новой среде. Появились антибиотикоустойчивые формы бактерий, на которые препарат в обычных дозах уже не оказывает нужного действия. Больше того, некоторые микробы стали вырабатывать фермент (пенициллазу), при котором введенный в организм пенициллин только улучшает развитие патогенных бактерий. Поэтому гнойную инфекцию можно и сейчас считать одной из трудных и сложных проблем хирургии. Помимо того, что микробы «вооружились» ферментами, они еще нашли и другую форму защиты от антибиотиков — «оделись» в непроницаемые оболочки. Встала задача найти вещества, способные разрушить ферменты и уменьшить сопротивляемость оболочек. Такие вещества, в шестидесятых годах были найдены. К ним относятся протеолитические (разлагающие) белки — ферменты, которые не только воздействуют на гноеродные микробы, но и очищают раны от омертвевших тканей. Со временем появилась возможность применять их в лечебной практике.

На лекциях по микробиологии мы впервые услышали о существовании большой группы заболеваний, возбудителей которых обнаружить долго не удавалось. Они настолько малы, что легко проходят через тончайшие поры фарфоровых фильтров. Это так называемые фильтрующиеся вирусы. (Увидели их по-настоящему лишь много позднее, когда был изобретен электронный микроскоп.)

Микробы, о которых я говорил ранее, — гиганты в сравнении с вирусами. Соотношение между ними приблизительно такое же, отмечает известный вирусолог В. М. Жданов, как между пятиэтажным домом и кирпичом или между слоном и мышью. Однако вред, который приносят вирусы, несоизмерим с их величиной: они вызывают грипп, оспу, энцефалит, бешенство, полиомиелит, корь и т. д. В наше время обнаружено и описано более двух тысяч вирусов. Выделен специальный курс микробиологии — вирусология. В стране созданы огромные вирусологические институты и исследовательские лаборатории.

Нас, третьекурсников, очень заинтересовала работа группы студентов-старшекурсников в кружке по микробиологии. Судя по всему, они уже избрали свой путь в медицине и начинали активно работать по своей будущей специальности. Их было немного, человек десять — двенадцать, но они были энтузиастами и поразили нас своим искусством. Вот один из примеров. Им была доверена смесь патогенных микробов: брюшнотифозной палочки, дизентерийной и кишечной. Надо было выделить чистые культуры из этой смеси, причем не с помощью методик, описанных в учебниках, а более сложным, капилляризационным, методом. На наших глазах студенты-кружковцы ловко манипулировали пробиркой со смесью патогенных микробов: опускали в нее стерильные листки фильтровальной бумаги, которая «впитывала» только палочки брюшного тифа, подогревали пробирку до температуры 45 градусов и тем самым убивали дизентерийного микроба (кишечная палочка, оказывается, выдерживает эту температуру). Все это делалось настолько уверенно, квалифицированно, что порой невольно забывалось, что перед нами студенты, парни и девушки старше нас на два-три курса. С восхищением смотрели мы на них, как на настоящих ученых.

Кружковцы, конечно, видели, какое впечатление на нас производят их «чепуховые», как они говорили, опыты. Они гордились этим и приглашали нас в свои боксы смотреть совсем уже невероятные эксперименты. Несмотря на то, что с тех пор прошло уже больше четырех десятков лет, я и сейчас не забыл, в какой священный трепет вгоняли нас их опыты. Помню одну из работ студентов-кружковцев с кафедры профессора И. М. Великанова. Им надо было с помощью клизмы (именно клизмы!) заразить вшей риккетсиями^[1]. И они делали это, причем ухитрялись под лупой ставить за час клизмы 150—200 вшам! Это уже было что-то от сказочного тульского кузнеца-левши, сумевшего подковать блоху!

Совершая такие экскурсии в мир невидимых врагов человека, как страстно хотелось побыстрее научиться всем премудростям медицины!

Замечу, что некоторые из студентов, увлекавшиеся тогда микробиологией (М. П. Чумаков, А. К. Шубладзе, М. Н. Соколов, О. П. Петерсон и др.) стали впоследствии крупными учеными — специалистами по антибиотикам, риккетсиологии, вирусологии, в совершенстве владеющими сложными и подчас опасными для жизни приемами исследования.

Ныне, вспоминая все это, я снова и снова думаю о том, как важно для будущего ученого участие в работе студенческого кружка. Это первый, но очень важный для молодого человека шаг в науку.

ШКОЛА ГРАЖДАНСТВЕННОСТИ

В мои студенческие годы общественная работа заполняла все свободное от занятий время. Быть в гуще общественной жизни стало для нас потребностью, без которой жизнь казалась неполной…

Наш «штаб» — комсомольское бюро помещалось в старом здании университета со стороны улицы Грановского. Дверь в большую комнату была всегда открыта настежь. Но из-за табачного дыма, который стоял сплошной стеной, трудно было разглядеть, кто в ней находился. Слышались только громкие голоса, среди которых всегда выделялся зычный бас и раскатистый смех Бориса Сафонова — студента факультета советского права. Долговязый, широкоплечий, с копной белых, как лен, волос, он, по-моему, все время, за исключением лекционных часов, проводил, вернее — жил, в бюро комсомола. Борис был наш признанный трибун и остроумный полемист. Он умел точно и ясно выражать мысли, которые волновали тогда каждого. А было это время горячих споров с троцкистами и их подголосками о путях развития молодого Советского государства.

Теперешним студентам уже трудно представить себе атмосферу тех бурных 20-х годов. Отличительной чертой ее был, пожалуй, всеобщий острый интерес юношества к политике.

Вспоминается первый курс…

На комсомольских собраниях шли горячие дискуссии: можно ли построить социализм в одной стране, разумно ли все силы бросать на ускоренное развитие тяжелой индустрии, как понимать союз рабочих и крестьян?

Троцкисты и их ставленники в студенческой среде утверждали, будто без предварительной победы пролетарской революции на Западе, победа социализма в нашей стране невозможна. Нападали на принцип демократического централизма, домогались «свободы» фракционной борьбы в партии. Изображая крестьянство как реакционную силу, борющуюся против социализма, вели линию на разрыв союза рабочего класса с трудовым крестьянством.

Всячески заигрывая с молодежью, троцкисты объявляли ее «барометром» партии, всеми средствами пытались увлечь за собой учащуюся молодежь, сбить ее с ленинских позиций. Надо сказать, что поначалу им удалось посеять сомнения среди некоторой части студентов. Но в ходе ожесточенных споров выявлялось, что демагогические призывы троцкистских крикунов не встречают поддержки большинства молодежи. Все чаще они оказывались в изоляции. Попытались, правда, антиленинские элементы выступить открыто со своими лозунгами (дело было на октябрьских праздниках 1927 года), но потерпели полный провал. Демонстрация прошла сплоченно, организованно.

На комсомольских собраниях, проходивших обычно в Коммунистической аудитории — одной из самых больших в университете, часто выступал в те дни секретарь Московского городского комитета комсомола Александр Косарев. Помню его — простого, оживленного, в клетчатой рубашке. Говорил, слегка картавя, очень темпераментно, с воодушевлением «подчеркивая» наиболее важные мысли взмахом руки.

Мне вспоминается одна его речь.

— Обстановка наших дней, — говорил Косарев, — характеризуется значительным обострением классовой борьбы в стране. Вытесняемые с последних позиций капиталистические элементы отчаянно сопротивляются. Прекрасно сознавая, что будущее за теми, с кем пойдет молодежь, они ищут (и порой находят) лазейки к ней, пытаются опутать ее паутиной своего влияния. Противоречия социалистического строительства и трудности, через которые нам временами приходится пробираться, — вот на чем стремится сыграть классовый враг, делая ставку на молодежь.

Выступления вожака московского комсомола вызывали бурную реакцию в зале. Случалось, его пытались прервать подголоски троцкистов: они выкрикивали свои лозунги, принимались стучать ногами. Но их быстро «приводили в чувство» сами студенты, а если крикуны упорствовали — выводили вон.

Кое у кого в нашей среде находили отзвук и взгляды правых капитулянтов, выступавших против высоких темпов социалистической индустриализации страны, против коллективизации сельского хозяйства. Иные студенты, приезжавшие из деревни после каникул и летней практики в сельских больницах, привозили с собой нездоровые, кулацкие настроения. Зарождению таких настроений способствовали и хозяйственные затруднения в стране. На комсомольских собраниях, бывало, раздавались голоса, утверждавшие, что «при нашей некультурности нечего гнаться за индустриализацией». Наслушавшись Бухарина, некоторые ораторы утверждали, что если «кулацкие хозяйства находятся под контролем государства и платят госналоги, то кулаки не могут быть отнесены к числу классовых врагов».

В трудные дни, когда накал страстей на собраниях доходил до предела, пламенные речи Александра Косарева имели особенное значение. Мы жадно внимали горячим, как уголь, словам, призывавшим не поддаваться фальшивым доводам капитулянтов, стряхнуть обывательщину, держать сухим «большевистский порох» и не покладая рук бороться за генеральную линию партии. После таких выступлений ни те, кто попал на удочку троцкистов, ни просто путаники, как правило, не решались вылезать на трибуну.

Мы, студенты-медики, полностью поддерживали линию Центрального Комитета партии, активно помогали вести борьбу против оппозиции не только в своей среде, но и в заводских и фабричных коллективах Фрунзенского района.

Во многом тогда мне помогал разбираться Алексей, который был в самой гуще борьбы с троцкистами. Это к ним на завод «Авиаприбор» в 1927 году сделал «визит» Троцкий. Он пытался найти опору среди квалифицированных рабочих. Но провокация троцкистов провалилась, пришлось им убраться не солоно хлебавши.

Обстановка в комсомольской организации университета была все же довольно сложной. Оппозиционный угар, охвативший часть студенчества, вызывал тревогу в комсомольской ячейке. Комсомольские собрания, заседания университетского и факультетских бюро длились по нескольку дней подряд. Бывало и так, что вместо занятий активисты шли на заседание бюро или проводили комсомольские собрания в группах.

В октябре 1927 года в «Правде» были опубликованы тезисы по вопросам порядка дня XV съезда партии. Центральный Комитет объявил по ним общепартийную дискуссию. Мы с жадностью читали материалы дискуссионных страниц «Правды». За политику ЦК партии проголосовало более 99 процентов коммунистов! Троцкисты и зиновьевцы оказались «генералами без армии». Все слабее и разрозненнее становились голоса их приверженцев и в студенческой среде…

По отношению к заядлым уклонистам наше комсомольское бюро было вынуждено принять суровые меры: их исключили из рядов ВЛКСМ. Те, кто осознал свои ошибки и отошел от оппозиции, через несколько месяцев были восстановлены в комсомоле.

Не раз перед студентами университета в Коммунистической аудитории выступал «всенародный староста» М. И. Калинин. Выступал по самым жгучим, животрепещущим вопросам, и в речи его была такая покоряющая ясность, непоколебимая убежденность и простота, которые присущи только человеку, умудренному долголетним опытом революционной борьбы. В ней не было ничего, рассчитанного на внешний эффект, хотя говорил он на редкость образно и как-то очень по-своему. Он скорее беседовал, нежели держал речь. Здесь была и критика в наш адрес, и дружеские советы опытнейшего пропагандиста-организатора, и поистине отеческая забота о молодых.

— Когда будете работать, никогда не следует перед массами кичиться своей культурностью… С массой можно говорить только тогда, когда говоришь открыто, прямо, подразумевая, что это одинаково с вами здравомыслящие люди, могущие так же умно решать вопрос, как сам докладчик и автор, — советовал нам Михаил Иванович.

В речи, посвященной 10-летию комсомола, М. И. Калинин особо подчеркивал, что формирование нового человека, строителя социалистического общества, должно гармонически и естественно сочетать в себе уважение к труду, стремление к приобретению профессиональных знаний с интересом к общественной работе.

— Мне могут задать вопрос, — говорил Михаил Иванович: «Ну, а что должен делать врач в первую голову — быть хорошим врачом или быть врачом посредственным, но хорошим общественником?» Тут нужно сказать, — сам же и отвечал Калинин, — что общее влияние врача будет расти с его профессиональным влиянием. Чем он больший специалист в своей области, тем большим авторитетом он будет пользоваться у населения и как общественник. Это вполне естественно.

Нас глубоко волновали эти вопросы. Ведь некоторые тогда ударились в некую крайность — ушли с головой в общественные дела и забросили учебу; перестали посещать лекции, практические занятия, а на экзамены многие смотрели как на что-то отжившее, ненужное…

Выступление Михаила Ивановича Калинина подействовало как нельзя лучше.

В университетском бюро комсомола были тогда и студенты-медики: Мария Глебова, Ольга Улит и я. Возглавлял бюро тоже медик — Василий Иванов, в недавнем прошлом рабочий Гусь-Хрустального стекольного завода. Медики активно участвовали в проведении субботников по разгрузке эшелонов с хлебом и овощами. Рабочих рук не хватало, и городские партийные и комсомольские организации часто обращались за помощью к студентам.

Заводилой среди нас была Маруся Глебова — черноглазая, круглолицая, подвижная девушка, бывшая работница типографии. Она умела заразить ребят своей неуемной энергией, энтузиазмом, с которым выполняла любое задание комсомола.

Выходили на работу всем курсом. Поблажек никому не делали. Помню, однажды двое студентов четвертого курса заявили, что не могут разгружать вагоны, так как боятся повредить руки — они ведь собираются вскоре стать хирургами. Ребята так дружно подняли их на смех, что «хирургам» ничего не оставалось, как присоединиться к добровольным грузчикам.

Бывало и так: только кончим разгружать эшелоны с овощами и зерном, возникает нужда расчистить железнодорожные пути от снега. И работа продолжалась до глубокой ночи.

Как-то ранней весной разразившаяся в Москве метель засыпала снегом все дороги, остановился городской транспорт. Под угрозой оказалась работа предприятий. Нужны были экстренные меры. Райком партии поднял нас ночью по тревоге и поручил срочно, силами всех вузов района провести расчистку привокзальных железнодорожных путей.

Нам досталось «мобилизовывать» студенческое общежитие Академии коммунистического воспитания имени Крупской. Стучим по комнатам. После короткого разъяснения ребята быстро одеваются, выходят на улицу строиться в рабочие колонны. Каково было мое удивление, когда в одной из комнат увидел взлохмаченную голову Павла. Оказывается, он приехал на сессию студентов-заочников. Тут уж брату пришлось вставать и в легких ботинках топать с лопатой на Киевский вокзал.

Работали на субботниках с большим воодушевлением. Далеко не каждый знал и помнил слова Владимира Ильича: «Мы будем годы и десятилетия работать над применением субботников, их развитием, распространением, улучшением, внедрением в нравы. Мы придем к победе коммунистического труда!» Но каждый сердцем чувствовал: мы помогаем самому большому и дорогому делу — делу социалистического преображения России.

В стране велось решительное наступление на неграмотность и малограмотность. Поголовное обучение грамоте партия рассматривала как важнейшую государственную задачу, от решения которой зависело культурное строительство. Тысячи и тысячи людей — подростков, стариков, женщин — выводили на досках: «Мы не рабы…», «Рабы не мы…»

После занятий редко кого из студентов можно было застать в общежитии. Наспех пообедав, мы расходились по предприятиям района, до позднего вечера вели занятия в кружках ликбеза. Много времени, сил, упорства требовала эта работа.

Помню, как комсомольцы на свои деньги решили построить самолет «Первый университет». В нашей газете тогда нередко можно было прочесть, например, такие заметки: «По вызову тов. Андреева, студента 2-го курса медфака, с 25 ноября я бросил курить. Деньги в сумме 2 р. 50 к., сэкономленные в течение месяца на курении, вношу на самолет «Первый университет» и призываю последовать моему примеру студентов 3-го курса медфака». (К сожалению, сейчас серьезных призывов к прекращению курения не услышишь. В перерывах между лекциями многие студенты и студентки лихо дымят в коридоре. В наше время девушки почти не курили.)

Тогда же у нас родилась новая форма борьбы с бюрократизмом, равнодушием, кумовством — «легкая кавалерия», та самая комсомольская «легкая кавалерия», о которой Косарев говорил:

«Народ все отважный, горячий и преданный своему делу. «Легкая кавалерия» без мандатов рыскает по всем нашим учреждениям, выявляет бюрократов и бесхозяйственников, головотяпов и лодырей, приносит большую помощь РКИ».

Рейды «легкой кавалерии» всегда были внезапны, планы ее «боевых действий» держались в секрете. Администраторы из числа нерадивых всегда побаивались этих рейдов. Для «легкой кавалерии» не существовало деления задач на большие и малые. Когда, например, было обнаружено, что в одном из общежитий затягивается ремонт и работы выполняются крайне недобросовестно, штаб выявил виновных и настоял на том, чтобы ректорат строго наказал их. «Легкая кавалерия» держала под контролем работу стипендиальной комиссии, столовых, помогала устроиться в общежитие нуждающимся.

Популярны среди студентов были в те годы различные формы проверки политических знаний комсомольцев и расширения их кругозора. В них охотно участвовали не только комсомольцы, но и несоюзная молодежь.

Конечно, нынешним студентам все эти дела могут показаться обыденными. Но именно так начинали складываться те общественные традиции, многие из которых живы и сегодня.

Наконец наступили и для нас такие дни, когда каждый смог проверить себя в большом и ответственном деле.

В 1929 году на основе решений XV съезда партия практически приступила к осуществлению ленинского кооперативного плана. Велась огромная работа по перестройке сельского хозяйства на социалистический лад. В сельские районы страны вместе с коммунистами выезжали комсомольцы, в том числе студенты, помогая агитировать крестьян за колхозы.

Вот когда пригодились знания и опыт работы в комсомоле. В комитете ВЛКСМ чувствовался какой-то особенный подъем. Круглые сутки дежурили члены штаба по отправке комсомольцев в деревню. Здесь же комплектовались библиотечки, подбирались плакаты, вырезки из газет. Члены кружка художественной самодеятельности брали с собой музыкальные инструменты — баяны, гитары, мандолины, балалайки.

Группа студентов-медиков была направлена в отдаленные районы Московской области. Там они вели агитационную работу и одновременно оказывали медицинскую помощь населению. Такое сочетание врача и пропагандиста открывало нам души людей. Ну а если студент-медик был к тому же выходцем из деревни и хорошо знал специфику сельского труда — успех был полный.

Жителям села Ивантеевки полюбился комсомолец-активист нашего вуза Анатолий Федоров. Начитанный, хорошо «подкованный» политически, он мог ответить на сложный вопрос, умел убедительно показать преимущества коллективного хозяйствования.

— Вот окрепнете, встанете на ноги, — говорил он крестьянам, — появятся средства. Будет на что построить и школу-девятилетку, и больницу, и клуб для молодежи. Вот тогда и заживете по-настоящему, так, как мечтал Владимир Ильич!

Кончится собрание, и Анатолий идет по домам — навещать своих больных, а заодно вести беседу «по душам». Тут нужна была аргументация и агитатора, и тонкого психолога.

Около года в одном из глубинных районов работал Николай Маслов. Его так полюбили крестьяне, что написали в институт письмо с просьбой разрешить им избрать Николая председателем колхоза. Когда мы приехали в этот колхоз на уборку урожая, то сразу поняли, откуда такая любовь и уважение. Целый день Николай пропадал в поле вместе с колхозниками, а по вечерам — у него прием в больнице.

Когда кончились осенние работы, Колю Маслова провожало все село, как близкого, родного человека. Добавлю, что впоследствии хирург из него вышел отличный.

Многие из нас попали в деревне в сложную обстановку. С одной стороны, в стране появлялись уже целые районы сплошной коллективизации — свидетельство исторического поворота основной массы крестьян к социализму. Это и радовало, и поднимало дух. С другой — не дремали и кулаки — совершали поджоги, убийства из-за угла, исподтишка, вели бешеную агитацию против колхозов…

Довелось и мне, как говорится, воочию увидеть, что такое классовая борьба в деревне. А произошло это так. Мы с женой-студенткой решили навестить брата Павла — он работал тогда председателем колхоза в селе Белкино Калужской области. Павел с семьей жил на отшибе села в школьном здании. Мы знали, что местные кулаки и подкулачники создали невыносимые условия для жизни семьи брата: им не продавали продукты, дети не имели молока. Угрожали расправой.

И вот поздно вечером сошли мы с поезда на знакомой станции и поузкой тропинке поспешили к дому брата. Когда подошли ближе — решили, что попали не к тому дому: дубовые двери в нижнем этаже сорваны с петель, оконные рамы вырваны и искорежены. На втором этаже стекла в окнах выбиты, вместо них торчат подушки, одеяла. Разоренный дом погружен в темноту, только в одном из окон угадывается слабый свет керосиновой лампы.

В недоумении поднимаемся по темной лестнице на верхний этаж, стучимся. Узнав, кто мы, брат открыл дверь. В ответ на наши тревожные расспросы он рассказал, что прошлой ночью жена его Лина с малыми ребятами выдержала настоящую осаду ломившейся в дом банды.

Дело было так. Он уехал на Белоусовскую текстильную фабрику, где выступал с докладом о текущем моменте. Задержался и решил было заночевать у знакомых, но уснуть не мог, сердце сжимала тревога… В три часа ночи Павел зажег «летучую мышь» и отправился домой. На полпути к дому стояла сторожка лесника. Брат не раз ходил мимо сторожки, но на этот раз решил «спрямить» дорогу и идти по тропе, которая шла чуть в стороне от дороги, ближе к оврагу. Вдруг слышит, от дома лесника раздался выстрел, потом другой… Над головой упала подсеченная пулей дубовая ветка… Засада! Павел тут же погасил фонарь и в кромешной тьме отполз в овраг, а затем осторожно стал пробираться к дому. Это заняло много времени. А когда подошел, увидел — что-то произошло. «В беспамятстве рванулся к дому, — продолжал брат. — Внизу никого… Испугался до смерти — не за себя, за семью. С трудом поднялся наверх, забарабанил в дверь. Когда Лина открыла, ноги подкосились. Вижу, что жена и ребята целы и невредимы, а все никак в себя не приду, — закончил Павел. И добавил: — Ладно, Владимир, дело фронтовое. Ведь вопрос решается так: кто — кого. Вот враги и пускают в ход пули, топоры. Только они нас больше боятся…

На всю жизнь запомнилась эта тревожная, боевая пора борьбы за новую, социалистическую деревню. Прошло несколько десятков лет, и мне пришлось снова быть в этих местах. Там, где был лишь дикий лес, болота, там, где из обреза стреляли в активистов, вырос теперь город Обнинск — город науки. Большой отряд ученых раскрывает тайны атома, находит новые, все более могучие средства борьбы за жизнь и здоровье человека.

«КОММУНАРЫ»

В нашу студенческую жизнь постоянно врывалось что-то новое. В то время шла реформа высшей школы, и то и дело, порой без достаточного основания, менялись программы, учебные планы, методы обучения.

Одно время мы учились по бригадному методу: знания студентов оценивались по успеваемости академической группы. Студенту достаточно было присутствовать на практическом занятии, и это уже обеспечивало ему зачет. Экзаменационные оценки по предмету выставлялись на основании собеседования профессора или доцента с группой в целом. Но этот «прогрессивный» метод, к счастью, продержался недолго. Вновь были введены семестровые и курсовые экзамены по основным предметам. Перед экзаменатором была уже не группа, а один студент, и знания его проверялись по всем статьям.

Шли годы первой пятилетки. Вся страна кипела «в сплошной лихорадке буден», стала единой гигантской стройкой. В этих условиях, конечно, приходилось мириться со многими лишениями и нехватками, особенно в обуви, предметах ширпотреба, питания. Продукты в студенческую столовую поступали с перебоями, мы обычно довольствовались винегретом и кашей. Но не этим мы жили. Мы знали: партия поставила главной задачей в кратчайший срок заложить прочный фундамент социалистической экономики. И когда рабочий класс выдвинул лозунг «Пятилетку в четыре года!», мы дружно решили, что не имеем права и не хотим оставаться в стороне. После горячих обсуждений единогласно вынесли решение: выполнить учебную программу не в пять лет, а в четыре. Студентов поддержал новый нарком здравоохранения М. Ф. Владимирский. Он присутствовал у нас на собрании и похвалил за такое решение. Правда, наш курс кончил институт в четыре с половиной года, но и это было успехом, учитывая крайне насыщенные учебные планы.

В 1929 году медицинский факультет университета выделился в самостоятельный 1-й Московский медицинский институт. Тогда же нам были переданы и общежития по Малой Пироговской улице и на Зубовской площади.

Жили мы по три-четыре человека в комнате. Столовой поначалу в институте не было. Студенты, проживавшие в общежитии, решили объединиться и организовать свою кухню и столовую. Конечно, на полном самообслуживании: дежурили, покупали продукты, стряпали нехитрый обед по очереди. Потом стала работать общестуденческая столовая.

Так складывалась одна из форм организации студентов в единый коллектив. Однако, как считал комсомольский актив, этого было недостаточно.

Комсомолец считался в те годы своего рода зачинателем новых форм труда, быта, и все мы этим очень гордились.

На строившемся в Нижнем Новгороде автозаводе комсомольцы создавали бригады — коммуны, брали на себя решение самых трудных задач, показывали пример нового, сознательного отношения к труду. Нам очень хотелось последовать примеру этой рабочей молодежи — жить и учиться одной большой семьей. Подзадоривало и то, что студенты Плехановского института и Тимирязевской академии уже организовали у себя коммуны.

Когда на стене кухни нашего общежития появилось маленькое объявление, приглашавшее студентов на собрание по вопросу об организации коммуны, на него сначала не обратили внимания. То ли потому, что объявление это затерялось среди десятка других, висящих на доске, то ли сказалась сухая форма обращения. Тогда инициативная группа решила обойти комнаты и поговорить с ребятами запросто. После этого и состоялось первое собрание будущих «коммунаров».

Идея организации коммуны понравилась. Но начались споры, когда стали обсуждать вопрос: какой тип коммуны выбрать — Тимирязевской академии или Плехановского института.

Тимирязевцы обобществили все «материальные ресурсы» своих членов. В общий котел шли все доходы, начиная от стипендии. Обобществлению подлежали книги, одежда, белье, обувь… В Плехановском институте ограничились взносом каждого «коммунара» в размере 21 рубля. Остальные деньги, если, конечно, они были, — оставались в его личном распоряжении, так же как и учебные пособия, книги.

Горячие головы склонялись в сторону «Тимирязевки». За «Плехановку» высказывались преимущественно студенты постарше. В конце концов был выработан устав нашей будущей коммуны. Комсомольская организация института и профком пошли навстречу — отвели в Малопироговском общежитии отдельный «отсек», выделили комнату под красный уголок. Официальное рождение «Пироговки» состоялось в день Парижской Коммуны.

В коммуне объединились медики, историки, химики, математики, правоведы. Так, в 1927—1929 годах в общежитии по Мерзляковскому переулку в одной из комнат жили 12 человек, и все с разных факультетов. Вечерами в этой и других комнатах завязывались интересные беседы, порой настоящие диспуты, по вопросам науки, политики, культуры и искусства. В результате таких бесед студенты-медики нередко посещали лекции по советскому праву и, наоборот, студенты других факультетов приходили послушать наши лекции по психиатрии или судебной медицине. Это приносило всем большую пользу.

Режим дня у нас был строгий: в семь часов — подъем, утренняя зарядка, в восемь — завтрак, после лекций — обед в столовой, самостоятельные занятия и в восемь часов вечера — ужин, приготовленный дежурными «коммунарами» в красном уголке.

В нашем уставе было записано: все деньги сдаются в общую кассу, книги и учебники составляют библиотеку коммуны. Если «коммунар» должен помогать семье, то коммуна обязуется оказывать ему помощь из общих средств.

Денежный фонд коммуны состоял из стипендий и побочных заработков: одни разгружали вагоны, другие перебирали овощи на складах, третьи устраивались в театр рабочими сцены. Стол труда профкома МГУ предоставлял коммунарам работу в первую очередь. Из общей «казны» выделяли определенную часть на питание, книги, одежду, обувь, белье. Иногда часами заседали, обсуждая, кому прежде других купить пальто или ботинки. Оставшаяся сумма шла на развлечения: ходили в кино и театр, всем скопом отправлялись на каток, — благо, он был рядом, на Плющихе. Деньги на проезд хранились в консервной банке, и каждый брал столько, сколько ему требовалось.

Прием в коммуну новых членов проходил следующим образом. Желавший вступить подавал заявление в совет коммуны. Заявление вывешивали на видном месте. Совету просили сообщить, имеются ли какие замечания по адресу вступающего, нет ли у него порочащих привычек, отрицательных черт характера, каково поведение в быту, отношение к учебе и т. д. Затем заявление в присутствии подателя тщательно и всесторонне обсуждалось на общем собрании коммуны. Пройти такое «чистилище» было не так-то просто.

Быт наш был предметом попечения самих коммунаров. На каждый день в порядке очереди назначались двое дежурных, обычно парень и девушка, которые по квитанционной книжке получали на базе продукты (ассортимент их был невелик) и, как умели, стряпали завтрак, обед и ужин. Приготовить трехразовое питание на 26 человек без привычки и опыта было, конечно, нелегко. Особенно когда надо самим привезти продукты, поддерживать топку, содержать в чистоте посуду и кухонные котлы. Когда кончалась смена и следующая пара приступала к своим обязанностям, дежурные буквально валились с ног от усталости и с трудом добирались до постелей.

Жизнь нашей коммуны вызывала в институте большой интерес. Нас приглашали и студенты других вузов, просили рассказать о житье-бытье. Мы охотно соглашались.

Все 26 «коммунаров» отлично учились, много читали, не упускали ни одной возможности послушать лекции А. Луначарского, Е. Ярославского, Н. Семашко и других видных представителей советской культуры. Каждый успевал при этом вести общественную работу: кто в комсомольском бюро, кто в профкоме или академических комиссиях. А во время каникул все мы работали в пионерских лагерях, экспедициях, районных больницах.

Надо сказать, что мы смотрели на вещи трезво и не переоценивали идею студенческой коммуны. Хотя многое в ней было, несомненно, заманчиво, каждый все же понимал, что для широкого распространения коммун не было необходимых условий. Но все полезное, что могла дать нам, юным, коммуна, мы взяли, и к тому же чувствовали себя искателями новых форм организации быта.

У всех нас была тогда одна мечта: поскорее включиться в какое-то большое, серьезное дело. Многие студенты — старшекурсники в летнее время и на зимние каникулы выезжали в Поволжье, где помогали врачам вести борьбу с трахомой. Малярийный институт направлял их в экспедиции в зараженные районы; вместе со специалистами старшекурсники отправлялись и на ликвидацию очагов инфекционных заболеваний.

Впоследствии медики Михаил Чумаков и Иван Павлюченко в составе экспедиции, возглавляемой видным советским ученым профессором Л. А. Зильбером, совершили поездку на Дальний Восток. После этого Чумаков навсегда избрал вирусологию как основную специальность и добился выдающихся успехов.

ПО ЗАДАНИЮ И. В. МИЧУРИНА

Судьба предоставила мне завидную возможность встретиться с Иваном Владимировичем Мичуриным и даже принять какое-то участие в его работах.

Имя великого селекционера в то время не сходило со страниц газет. Его поразительные успехи в выведении новых сортов плодовых деревьев, смелость в постановке научных экспериментов, а главное, их результаты изумляли всех. Мичурин казался каким-то могучим волшебником, который настолько постиг тайны природы, что может заставить ее послушно служить своим замыслам. Его знаменитое изречение: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача» — отвечало революционному духу эпохи социалистического строительства.

Шла историческая перестройка сельского хозяйства, его социальных, экономических, научно-технических основ. Человек в коллективном хозяйстве, освобожденный от эксплуатации, вооруженный современной техникой, превращался из раба земли в ее полновластного хозяина, перед которым открывались необъятные перспективы по преобразованию природы. Мичурин своими опытами наглядно показывал, что может сделать человек, если он познает законы природы.

Меня, проведшего детство и юность в условиях нищего крестьянского хозяйства средней полосы, где в поте лица невероятно тяжелым трудом добывали рожь да овес, лен да картофель, успехи мичуринских экспериментов захватывали невероятно.

Летом 1934 года вызывают меня к заведующему пионерским отделом ЦК ВЛКСМ товарищу Золотухину, который сразу изложил суть дела:

— Вы, Володя, не один год работали летом в пионерских лагерях. Теперь уже врач, к тому же, знаем, любите ботанику. Так вот, у нас есть к вам предложение — возглавить отряд пионеров-мичуринцев и поехать с ним на Алтай. Недавно, — пояснил он, — Мичурин обратился в ЦК комсомола, чтобы молодежь помогла ему в сборе ягод дикорастущих.

Я смутился. Одно дело — любить ботанику, другое — ее знать… По плечу ли мне такое?

— Не волнуйтесь, с вами поедет специалист. Это ботаник университета профессор М. П. Нагибина.

— Ну а как я соберу этих мичуринцев?

— Газеты «Колхозные ребята» и «Комсомольская правда» уже подняли такой шум, столько ребят «воюют» за право участия в этом походе, что задача в другом: как из тысяч ребят отобрать десяток!

Сраженный этим доводом Золотухина я сдался.

— А теперь за сборы. Выезжайте немедля с корреспондентом газеты «Колхозные ребята» Гришей Краснощековым в Козлов^[2], к Ивану Владимировичу. Он вам все расскажет, куда ехать и что собирать.

Мичурина мы нашли в саду. В соломенной шляпе, длинной холщовой блузе и с неизменным другом — маленькой собачкой, он мелкими шажками шел, опираясь на палку, по аллее. Гриша представил меня, объявив, что я выпускник медицинского института, но вместе с тем интересуюсь ботаникой, участвовал в нескольких экспедициях. Мичурин приветливо улыбнулся и предложил присесть. Завязался разговор. Ивана Владимировича оказывается интересовала не только ботаника, но и медицина. Он сказал, что всерьез занялся выведением плодов для лечения малярии и предложил их попробовать. Мы подошли к какому-то кусту, Иван Владимирович снял румяный плод величиной с грецкий орех и протянул мне. Я раскусил и тут же выплюнул. Мичурин улыбнулся:

— Ну как, доктор, хорошо ли мое лекарство?

— Горькое, как хина, — говорю я.

— Вот это и важно, чтобы оно было горькое, чтобы лечило людей от малярии.

Иван Владимирович неторопливо водил нас по своему диковинному саду, любовно рассказывая о каждом растении. Показал виноградные лозы, которые в условиях Тамбовщины хорошо переносят суровые зимы и дают плоды, по вкусу и урожайности не уступающие своим южным родственникам. Познакомил с вьющимся кустарником актинидией. Очень сожалел, что ягоды еще не поспели — они обладают вкусом ананаса (сорт так и назван: «актинидия ананасная»). Узнали мы тогда и о чудесных свойствах лимонника.

— Обратите особое внимание на эту лиану, — говорил Иван Владимирович. — Сама природа создала лимонник для вас, медиков. От многих болезней — лучшее средство. Недаром китайская медицина так широко его использует. Надо это растение обязательно с Дальнего Востока перенести к нам сюда. Оно может расти от Кавказа до Ленинграда…

Посмотрели мы и новые сорта яблок, груш, смородины. Постепенно становилась ясной задача и смысл предстоящей алтайской экспедиции.

Иван Владимирович размышлял вслух о том, чего он ожидает от нашей поездки, какие его интересуют плодово-ягодные растения, и, в частности, назвал черную и красную смородину, произрастающую в горной тайге.

— Ну а если найдете лук морозостойкий — сагано, то это будет совсем хорошо! Мне рассказывали, что там, в горах, есть лук, который выдерживает 50—60 градусов мороза, не теряя всхожести. Вот бы его заполучить! — мечтательно проговорил Мичурин.

— Облазим все горы Алтая, но обязательно найдем, что вы просите, — с энтузиазмом заверили мы Ивана Владимировича.

…Экспедиция наша состояла из десяти пионеров-мичуринцев, вожатого, на котором лежали также обязанности завхоза, и двух сотрудников. Научным руководителем была профессор М. П. Нагибина, а меня утвердили начальником экспедиции.

Наряду с заданием, полученным от Мичурина, — изучить дикорастущие плодово-ягодные растения Алтая, мы должны были собрать маточные формы и семена морозостойких маков, крахмалоносов и других растений для Ботанического сада университета.

Первая остановка была в столице Горно-Алтайской области, где приобрели вьючных лошадей и весь необходимый для похода инвентарь. Здесь же запаслись продуктами.

Затем во главе с двумя проводниками-алтайцами двинулись в путь. Предстояло пройти 500 километров по глухим горным местам вдоль реки Катунь и ее притоков. Тайга, раскинувшаяся вдоль реки, таила несметные богатства ценного растительного сырья.

Гербарные папки быстро заполнялись разнообразными растениями, а дневники — подробным описанием каждого найденного вида и класса. До сих пор хранятся у меня странички дневника члена нашей экспедиции Пети Львова. В них — атмосфера нашей походной жизни, наши будни. Вот некоторые записи:

«11 августа. Старик-алтаец привез к нам в лагерь 200 луковиц «сагано» — горного лука. С большим восторгом чэки (члены экспедиции) приняли подарок. Но нам нужно не менее 500 луковиц. Каждому чэку хотелось попасть в «луковую» разведку. Поэтому еще с вечера мы приготовились в поход. На рассвете из лагеря выехали семь человек. Идти обходом через реку Иню было далеко, около 40 километров. И проводник провел нас прямо на перевал. Мы перешли вброд реку и вплотную подошли к подножью перевала. Чем выше мы поднимались в гору, тем круче и круче становился подъем. Огромные стволы деревьев то и дело преграждали путь…

Был полдень, когда наконец мы достигли вершины. На очень крутом склоне растет лук «сагано», но попадается он редко и чаще всего по одной-две луковицы. Проводник первым спускается вниз, находит и собирает лук.

— Сюда! — кричит он, а сам переходит на другое место.

Мы привязываем к ногам железные кошки и спускаемся за ним. У некоторых ребят было только по одной «кошке», поэтому двигаться им было очень трудно. Но вот послышались глухие, еле уловимые звуки свистка — сигнал возвращаться. Когда мы собрались вместе, то оказалось, что проводник нашел 100 луковиц, а мы шестеро — всего 109 штук.

…На другой день мы встали очень рано и со свежими силами выехали на последний приступ «сагано». Все разбрелись по склону горы. Вдруг я услышал голос нашего начальника Владимира Васильевича. Он звал нас к себе. Я быстро скатился вниз ему навстречу. Владимир Васильевич карабкался впереди, а сзади, хватаясь за колючую карагану, взбирался Гриша. Пот с них лил ручьями. В руках у каждого был мешок лука. Вдвоем они накопали 200 штук! Теперь у нас было 500 луковиц и можно было собираться в обратный путь.

Галопом, на ходу выстроившись в линейку, вступили в лагерь.

— Крепость «сагано» пала, взято шестьсот «пленных»! — отрапортовал командир.

— Гип, лук, ура! ура! — прогремела лукаво-ягодная разведка. Раздался ружейный залп».

Наша экспедиция собрала 21 вид морозостойких ягодных растений и свыше 150 названий декоративных деревьев, кустарников и трав.

И. В. Мичурин писал нам:

«Поздравляю с большой победой! То, что на протяжении всех лет существования Советской власти не могли сделать на Алтае наши научно-исследовательские учреждения, сделали юные пионеры…»

Теперь, спустя несколько десятилетий, оглядываясь назад, невольно задаешь себе вопрос: а не была ли эта экспедиция сопряжена с безрассудным риском? Не переоценивали ли мы сил и возможностей подростков?

Для меня лично ответ бесспорен: подобные экспедиции, походы при тщательной подготовке, соответствующей организации и строгой дисциплине могут служить замечательной школой воспитания и закалки, отвечают активной эмоциональной психологии подростка.

Перед поездкой на Алтай был тщательно разработан режим. Несколько дней ребята провели в лесном палаточном лагере, на практике отрабатывая необходимые навыки. Мы ставили целью, помимо решения специальных задач экспедиции, обеспечить укрепление физического здоровья ребят, повышения их выносливости в различных условиях, способствовать развитию ловкости, смелости, товарищеской спайки.

Длинные переходы по неизведанной горной тайге, по едва заметной охотничьей тропе, частые переправы через бурные реки, крутые подъемы и спуски вдоль обрыва требовали большой выдержки, хладнокровия и решительности. Нелегкое дело — верховая езда в глухой тайге. В этих условиях лошадь требует особого внимания, ухода и обращения. За каждым юным участником экспедиции на все время экспедиции была закреплена лошадь, он должен был ухаживать за ней, уметь правильно вьючить ее. Каждый должен был уметь быстро оседлать лошадь, знать, когда можно и когда нельзя поить ее, пустить на корм, стреножить и т. д. Конечно, все эти навыки, особенно городским ребятам, дались не сразу. Но если вначале сбор занимал три-четыре часа, то под конец — всего 20 минут! Сколько было радости и гордости на лицах пионеров, когда они научились, как заправские конники, ловко седлать и вьючить своих лошадей, без каких-либо «аварий».

Хорошее дело осуществляет ныне комсомол, организуя походы молодежи, пионеров по местам революционной и боевой славы своих отцов и дедов. Неизгладимое впечатление оставляют эти походы, воспитывая чувство патриотизма, любовь к Родине, уважение и преклонение перед бессмертным подвигом тех, кто отдал свою жизнь за счастье и свободу народа.

Далеко еще не изведана наша необъятная Родина с ее разнообразной и многоликой богатейшей природой, раскинувшаяся от суровой Арктики до субтропиков и пустынь. Изучать не только по книжке свой город, свой край, свою страну, ее историю, природу, быт и труд людей — значит воспитывать глубокую любовь к Отчизне, чувство хозяина-преобразователя.

НА КОМСОМОЛЬСКОЙ ТРИБУНЕ ТЕЛЬМАН

В один из сентябрьских дней 1932 года нас пригласили на городской комсомольский актив. «По секрету» узнали, что будет выступать Эрнст Тельман. Трудно передать то волнение, с которым мы ожидали этой встречи. Большой зал не смог вместить всех желающих увидеть и услышать вождя немецкого пролетариата. Задолго до начала актива все проходы, все подоконники были заняты. Мне посчастливилось примоститься в зале недалеко от трибуны.

Имя Тельмана вызывало жгучий интерес. В Германии шли тогда острейшие классовые бои. Бастовали германские металлисты, горняки Рура и Верхней Силезии, рабочие транспорта. Коммунистическая партия сколачивала единый антифашистский фронт. Мобилизовывала свои силы и фашистская реакция. В обстановке экономического и политического кризиса, грандиозного успеха коммунистов на парламентских выборах все мы со дня на день ждали в то время взрыва пролетарской революции в Германии.

Молодежь с восторгом встретила товарища Тельмана. Бурные овации, возгласы: «Да здравствует Тельман!», «Да здравствует революция в Германии!», «Рот фронт, рот фронт!» — прокатывались по залу.

Но вот Тельман подошел к трибуне, улыбаясь, поднял руку, и шум стал стихать.

Перед нами стоял крепко сбитый, широкоплечий человек. Белый отложной воротник рубашки обнажал загорелую мускулистую шею. Все говорило, что ему хорошо знаком физический труд. Ясный взор, четко очерченный подбородок, склад губ выражали большую волю.

Тельман говорил спокойно, несколько резким голосом, без особой аффектации, только иногда скупым жестом руки как бы подчеркивая фразы. Но речь его была настолько логична и аргументированна, так дышала спокойной силой, что воздействие ее на аудиторию было неотразимым.

С особой убежденностью оратор говорил о значении успехов страны строящегося социализма для международного рабочего движения, о том, что своего счастья немецкий народ добьется только в дружбе с советским народом. Врезались в память слова, что если бы в 1918 году немецкие рабочие имели такую партию, какую имел пролетариат России, то немецкий народ, немецкий пролетариат пошли бы тем же путем, что и русские рабочие.

Тельман рассказывал о тяжелом экономическом положении трудящихся Германии, о безработице, о том, какую опасную игру затеяли монополисты, раздувая психоз реванша.

Слушая Тельмана, мы особенно остро почувствовали всю опасность прихода нацистов к власти. Фашисты рвутся к господству, говорил вождь немецкого пролетариата, они выступают как верные псы монополистов и для подавления рабочих и для организации подготовки войны против СССР. Правительство поддерживает штурмовые отряды, которые открыто, безнаказанно истязают и убивают активных антифашистов…

Гитлер — это война. Борьба с фашизмом, продолжал Тельман, — главная задача немецких коммунистов, коммунистов всех стран. В этой борьбе должны объединиться в единый фронт все прогрессивные силы.

В притихшем зале четко звучали слова о революционном долге немецких коммунистов, об их готовности пойти на любые жертвы во имя трудового народа. Какие бы тяжкие испытания ни выпали на нашу долю, сказал Тельман, мы, коммунисты, выполним свой долг.

Всей своей деятельностью, всей своей героическом жизнью Эрнст Тельман доказал это. Прошло 40 лет после памятного мне собрания. Но образ пламенного трибуна, непоколебимого революционера-ленинца, любимого вождя немецких рабочих стоит у меня перед глазами.

Ни пытки, ни ад фашистского застенка не могли сломить волю Тельмана, поколебать его веру в победу рабочего класса, в силу Советского Союза, в неизбежность крушения кровавого гитлеровского режима. Для гитлеровцев Тельман был страшен, даже находясь за решеткой. В январе 1944 года он писал из тюрьмы:

«…Вероятен один исход, как ни страшно и ни горько здесь о нем говорить. А именно: при продвижении Советской Армии в связи с ухудшающимся общим военным положением национал-социалистский режим сделает все возможное, чтобы объявить Тельману мат. В такой обстановке гитлеровский режим не отступит ни перед чем, чтобы заблаговременно устранить Тельмана, то есть удалить его или прикончить раз и навсегда»^[3].

По личному приказу Гитлера 18 августа 1944 года в Бухенвальде фашисты подло убили Тельмана. Но разве можно убить идею, убить революцию? Новая, бурно развивающаяся социалистическая Германия — ГДР — это живое воплощение того великого дела, тех идеалов, за которые боролся и отдал свою жизнь без остатка товарищ Эрнст Тельман.

III. ВЫДАЮЩИЕСЯ ДЕЯТЕЛИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ МЕДИЦИНЫ

Светя другим, сгораю сам.

Ван Тюльп, известный голландский медик

Так случилось, что в студенческие годы судьба свела меня со многими интереснейшими людьми, выдающимися представителями отечественной медицины. О них я и попытаюсь рассказать…

Еще на младших курсах мы узнали необычную биографию Петра Александровича Герцена.

ВНУК ВЕЛИКОГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА-ДЕМОКРАТА

Выдающийся борец против самодержавия, писатель и мыслитель Александр Иванович Герцен в предисловии к одной из своих книг, посвященной сыну Александру, писал:

«Мы не строим, мы ломаем, мы не возвещаем нового откровения, а устраняем старую ложь. Современный человек печальный pontifex maximus^[4], ставит только мост, — иной, неизвестный, будущий пройдет по нему. Ты, может, увидишь его… Не останься на старом берегу… Лучше с ним погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции»^[5].

Александру Александровичу, известному физиологу, жившему в эмиграции, не удалось выполнить завет отца и перейти «мост», чтобы проповедовать революционные идеи на родине, дома, где, «может, вспомнят меня», как надеялся Александр Иванович. Но внук А. И. Герцена Петр вернулся домой и принял деятельное участие в строительстве новой жизни России.

Непрост и негладок был жизненный путь Петра Александровича. Родился он во Флоренции в 1871 году; в юности жил в Швейцарии, где получил медицинское образование. Видимо, от матери, итальянки, Петр унаследовал тонкий орлиный нос с горбинкой, черные брови и мягкий взгляд больших карих глаз.

Памятуя завет деда, в 1897 году он приезжает в Россию. Вскоре Петр Александрович приватно сдал экзамены на врача, работал хирургом в Старо-Екатерининской больнице для «чернорабочих». Продолжая работать там, стал ассистентом, а затем и профессором.

Приезд Герцена в Москву совпал с XII Международным съездом врачей, проходившим под председательством выдающегося русского хирурга Н. В. Склифосовского. Конгресс удался на славу, сыграл важную роль, показав всему миру, каких успехов достигли русские врачи.

Большое влияние на научные и общественные взгляды П. А. Герцена, на формирование его как хирурга и ученого оказала плеяда блестящих представителей отечественной медицины. Это были такие выдающиеся хирурги, как А. А. Бобров, С. П. Федоров, В. А. Оппель, П. И. Дьяконов. Современниками и соратниками Герцена были широко известные хирурги и ученые С. И. Спасокукоцкий, Н. Н. Бурденко, Г. Ф. Ланг, А. В. Вишневский, В. С. Левит. На его научно-теоретические воззрения огромное влияние оказали И. П. Павлов и А. Д. Сперанский. П. А. Герцен стал достойным преемником и продолжателем идей Н. И. Пирогова в хирургии.

Круг научных интересов Герцена был очень широк.

Мировое признание получила его работа о пластике пищевода. Эту уникальную операцию он произвел у больной с рубцовой стриктурой (сужением) пищевода, которая развилась после отравления серной кислотой. Видоизменив методику, предложенную его учителем — профессором Ру, Петр Александрович создал пищевод из сегмента тонкой кишки, проведенной предгрудинно под кожей. Больная хорошо перенесла операцию и прожила после этого более 30 лет.

Об этой операции П. А. Герцен доложил на съезде российских хирургов в декабре 1907 года. Председательствующий, известный хирург П. И. Дьяконов, сказал:

«Я думаю, что никто из нас не будет спорить, что сообщение, сделанное доктором Герценом, редкое и выдающееся, что в лице доктора Герцена профессор Ру имеет редкого ученика. Случай этот открывает нам новые горизонты, теперь мы не можем считать таких больных безнадежными».

Много лет спустя П. А. Герцен получил письмо от своей бывшей пациентки.

«Многоуважаемый Петр Александрович!

Я решила напомнить о себе. Вероятно, Вы меня забыли, но я до сего дня живу. Прошло много лет, когда Ваши руки сделали мне первой в России искусственный пищевод в Старо-Екатерининской больнице. До сего времени я жива и здорова. Имею сына 15 лет… Чувствую себя хорошо.

Спасенная Вами Юзефа Сухорнчевская.

10 апреля 1937 г.»

Операция создания искусственного пищевода из тонкой кишки, проведенной предгрудинно, вошла в учебники и руководства под названием «операции Ру — Герцена». Она и до сих пор применяется в хирургии.

Петр Александрович — один из выдающихся исследователей в области хирургии сосудов и сердца. В книге «Хирургическое лечение травматических аневризм» он подробно излагает симптомы аневризм (изменений и повреждений стенки артерии), клинику заболевания, возникающие осложнения, показания и противопоказания к оперативному лечению, а также методы операций. Это была первая русская монография (опубликована в 1911 году), наиболее полно освещающая эту важную проблему, которая в последующем приобретет особое значение и определит тактику военно-полевых хирургов при ранении кровеносных сосудов в годы мировой и Отечественной войн.

П. А. Герцен был одним из первых, кто при перевязке артерий стал лигировать (перевязывать) и одноименную вену с целью предупреждения гангрены конечности. Большой интерес представляет описание редкого случая перевязки безымянной артерии по поводу артериовенозной аневризмы. Операция завершилась выздоровлением больного. Тогда в мировой печати были описаны всего 11 подобных операций.

В 1940 году Петр Александрович написал монографию «О кровотечениях», посвятив ее Советской Армии. Несмотря на то что эта тема многократно освещалась в специальной литературе, исследование Герцена имело важное значение. Излагая материал, накопленный за ряд войн, автор приводил новейшие для того времени данные о свертывании крови, роли гепарина, тромбоббразоваиии, а также подчеркивал важность технических деталей, которые следует иметь в виду при наложении лигатуры на сосуд. Описывая огнестрельные повреждения почечных сосудов и печени, Герцен изложил оригинальный чрезбрюшинный способ перевязки почечных сосудов.

Петр Александрович мечтал о большой хирургии сердца. В своей ранней статье о хирургии сердечных заболеваний он пишет, что «два органа являются для широкой хирургии неприступными вершинами — это пищевод и сердце. Пора объявить поход за овладение этими разделами хирургии».

Герцен в числе первых в нашей стране накладывает шов при ранении сердца. Две подобные операции им были выполнены еще в 1902 году, и обе успешно. Он подробно излагает диагностику ранений сердца, технику операции, подчеркивая, что «деятельность сердца от этого не страдает». Он одобрительно относился к опытам известного хирурга Н. Н. Теребинского и патофизиолога С. С. Брюхоненко, проводивших эксперименты на собаках с временным обескровливанием сердца и прямым вмешательством на его клапанах.

Интересны и поучительны статьи Петра Александровича, его выступления на конференциях о лечении гнойных перикардитов (воспалений околосердечной сумки) и коронаросклерозов. Применявшаяся им активная тактика в лечении гнойных перикардитов и сейчас используется в хирургической практике.

Одной из блестящих страниц научно-клинической деятельности П. А. Герцена явилась хирургия желчных путей.

С присущей ему точностью и методичностью он разбирает достоинства существующих операций как на желчном пузыре, так и на протоках. Причем подчеркивает, что из всего многообразия операций при острых холециститах методом выбора следует считать удаление измененного пузыря, и тут же указывает, что надо стремиться делать эту операцию раньше, чем разовьются отягчающие осложнения.

…Когда мы впервые пришли в клинику П. А. Герцен находился в расцвете творческих сил. Он был блестящим лектором и педагогом. Всех захватывали его темперамент, широчайшие знания, оригинальные мысли, своеобразие речи. Говорил он с акцентом, и подчас не там, где надо, ставил ударения. Для связи одного предложения с другим употреблял выражение «вот именно». Произносил он это скороговоркой, сливая буквы, отчего выходило: «вотьинно». Но каждый раз это «вотьинно» звучало по-разному: было то восклицанием, то междометием. И словечко это, к которому привыкли и студенты и сотрудники, никого не раздражало, более того, казалось нам, как и все в Петре Александровиче, обаятельным. Когда любишь человека, то и бородавочка на его лице кажется привлекательной!

Мы любили присутствовать на операциях Петра Александровича. Нас поражала не только быстрота и тщательность, с которой он делал сложнейшие операции на желудке и пищеводе, но и артистичность исполнения. Мало сказать, что он оперировал хорошо, он оперировал изящно, красиво. Щадил ткани и не терялся ни при каких обстоятельствах.

До сих пор помню, как Петр Александрович удалял у одной больной грудную железу по поводу рака: сложная операция проходила без спешки и суеты, удивительно четко и по видимости легко. В считанные минуты, почти бескровно, опухоль вместе с грудными мышцами была удалена. Кстати говоря, когда я впервые самостоятельно делал подобную операцию, мне пришлось изрядно понервничать и во время операции и после. Делал все вроде так же, как профессор, а получалось далеко не так…

Казалось, для Герцена не существовало сложных ситуаций. Только иногда сказанное им словечко «интересно» указывало на то, что не все было так просто, как виделось со стороны. Впрочем, слово «интересно» Петр Александрович употреблял в операционной крайне редко. Со временем мы поняли, что оно означало: «А ведь я, как будто, начинаю волноваться!» Правда, ближайший ученик Герцена профессор Лукомский уверял нас, что Петр Александрович произносил это слово уже после того, как опасность устранена…

Как он учил студентов? После операции мы вместе шли в секционную, и Петр Александрович предлагал нам воспроизвести проделанную им операцию на трупе. Если у студента что-то не получалось, он просил повторить ее еще и еще раз, но никогда не «натаскивал».

П. А. Герцен любил, когда после занятий студенты отправлялись его провожать. Ходил он быстро, и мы, молодые, с трудом поспевали за ним. По дороге расспрашивал, как живем, как проводим свободное время, бываем ли в театрах, что читаем. Он любил шутку, меткое словцо, удачное выражение.

Однажды у Герцена образовался на шее карбункул. Врач, приехавший из провинции на практику, благоговейно спросил именитого профессора:

— Чем вы его лечите?

Петр Александрович иронически ответил:

— Презрением!

Надо сказать, что тогда наука еще не располагала надежным средством борьбы с микроорганизмами, которые вызывают развитие гнойных процессов, в том числе и карбункула (антибиотики появились только в 40-х годах).

В ходе одной из операций, остановив сильное кровотечение прижатием пальца, Петр Александрович заметил: «Самые лучшие инструменты — это пальцы!» И действительно, пальцы Герцена как по волшебству могли выполнять самые точные, ювелирно рассчитанные движения, когда нужно было осторожно выделить опухоль, сосудисто-нервные стволы или произвести одним взмахом разрез тканей на нужную глубину.

П. А. Герцен с успехом оперировал в различных областях человеческого тела, в частности занимался хирургией опорно-двигательного аппарата, пластической хирургией, хирургией селезенки, проводил восстановительные операции на нервах, гортани, при закрытии свищей околоушной железы. Но венцом его деятельности следует считать разработку «стратегии» борьбы против рака.

В 1930 году в своих статьях он поднимает вопросы теории и практики лечения злокачественных новообразований, подчеркивает значение предраковых состояний в их развитии, а также подробно разбирает вопрос о зависимости степени злокачественности от возраста, пола и характера опухоли. Причем указывается, что полиморфизм опухоли (ее многообразие) определяет различную тактику хирургов применительно к отдельному случаю. Нужно сказать, что в те годы природа раковых заболеваний так широко в литературе не обсуждалась. Поэтому публикации Петра Александровича явились программой действия хирургов по отношению к наиболее часто встречающимся формам рака.

В работах по онкологии Герцен постоянно подчеркивал значение ранней диагностики рака и своевременного оперативного вмешательства. В этом он видел залог успешной борьбы с жестоким недугом. Когда он возглавил созданный его стараниями институт^[6], то значительно увеличился диапазон оперативных вмешательств и резко уменьшилась смертность после операций. Институт превратился в школу подготовки врачей-онкологов.

Герцен подчеркивал важность «борьбы не против образовавшегося уже рака, а против изменений, заведомо могущих завтра стать раковыми». Это направление получило широкое развитие в работах онкологического института еще при жизни Герцена, а также в последующие годы. Анализируя данные различной локализации рака и методы лечения, он приходит к выводу, что все указанные меры — ничто без широкого санитарного просвещения населения и врачей, без активного участия органов государственной власти в борьбе с жестокой болезнью.

Кратко о некоторых профессиональных и научных принципах, которые утверждал Петр Александрович Герцен. Он считал, что хирург должен быть не только мастером своего дела, не только знатоком анатомии, но также физиологом и патологом. Без этого при самом блестящем владении хирургическим инструментарием невозможно, по мнению Герцена, установить правильный диагноз и проведение оперативного вмешательства на высоком уровне.

Именно уровень этих знаний в сочетании с блестящим хирургическим мастерством был тем водоразделом, который отличал истинную научную хирургию, как один из методов лечения, от хирургии ремесленнической, считавшей, что все подвластно скальпелю и ножницам, что только отвага и лихость при рассечении и сшивании тканей человеческого тела и есть главная черта истинных хирургов в целом.

Его знания анатомии и физиологии живого человека поражали студентов и врачей. «Хирург не имеет права, — писал он, — браться за нож, не зная анатомии, возможных физиологических осложнений и их причин». Он относился к анатомическим и физиологическим руководствам и атласам как к увлекательному чтению, как к поискам разгадок нерешенных проблем, которые всегда возникали в хирургии.

Казалось бы, в этой профессиональной черте хирурга Герцена не открывается ничего нового: это утверждал еще выдающийся врач Древнего Рима Клавдий Гален, борясь против ремесленников и цирюльников в хирургии. Но хирургия первой половины нашего века — это не галеновская хирургия, а прежде всего хирургия, «завоевывавшая» все полости человеческого организма, вплоть до сердца. Ее анатомо-физиологическое обоснование является непременным условием успеха.

Петр Александрович Герцен в числе других выдающихся хирургов России открывал пути научной хирургии, возвышал ее. Свои принципы преподавания хирургии он, будучи руководителем кафедры топографической анатомии и оперативной хирургии, настойчиво стремился внести в педагогическую практику.

«Прошу медицинский факультет, — писал он в 1921 году прошение, — разрешить мне внести некоторые изменения в преподавание оперативной хирургии… Всеми признано, что чисто анатомическое изложение оперативной хирургии не вполне удовлетворяет современнымтребованиям науки. В настоящее время для просвещенного врача недостаточно знать, можно ли анатомически произвести ту или иную операцию… В равной мере ему нужно знать, какие функциональные расстройства может дать произведенная, хотя технически безупречная, операция. Современная хирургия не только стремится вернуть больному естественную форму, но прежде всего старается дать больному восстановление функции».

В программу он ввел новый раздел — функциональной оперативной хирургии, то есть проблемы трансплантации тканей, хирургии желез внутренней секреции, оперативной хирургии сосудов, функциональной оперативной хирургии анастомозов (соединений) между полыми органами, оперативной хирургии легких.

Таким образом, в те годы, когда страна наша была бедна, когда у нас не хватало средств, было мало инструментов, хирург Герцен видел, куда идет современная хирургия, что потребует наука и практика в будущем, и готовил кадры для этого будущего, создавая фундамент современных успехов хирургии.

П. А. Герцен считал своим профессиональным и жизненным кредо творческое отношение к больному человеку, оказавшемуся вследствие своего недуга на хирургической койке или на приеме в кабинете хирурга. Он постоянно говорил, что оперативное вмешательство — это всегда травма, наносимая больному. И хотя она часто оправданна и нередко единственный путь к спасению жизни, однако хирург должен стремиться к тому, чтобы эта травма была минимальной и не причиняла больному больше страданий, чем само заболевание, по поводу которого больной обратился к врачу.

Эти принципы нисколько не потеряли, а, пожалуй, наоборот, приобретают в наше время еще большее значение. Когда-то Гиппократ писал, что «врач-философ богу подобен». И если можно этот афоризм отнести к кому-то из хирургов, то я полагаю, что он имеет отношение прежде всего к Петру Александровичу Герцену. И совсем не потому, что он писал философские трактаты, а потому, что был мыслящим хирургом, умевшим на основе всеобъемлющего анализа сделать на уровне науки своего времени единственно правильный вывод по поводу необходимого хирургического лечения.

Герцен верил в будущее хирургии. Поэтому в дискуссии о путях ее развития, которая развернулась в связи с книгой известного русского профессора С. П. Федорова «Хирургия на распутье» в 1926—1927 годах и другими подобного рода книгами за рубежом (например, книгой Эрвина Лика), стоял на прогрессивных позициях, утверждая, что будущее хирургии не только в ее техническом совершенствовании, а в ее симбиозе с другими пограничными науками, что открывает перед нею необыкновенные перспективы.

«Нет, — говорил скептикам Герцен, — хирургия живет! Устойчив ее биотонус». И он активно выступал против догматизма и формализма в науке. И, как мы видим теперь, его взгляды блестяще подтвердились.

Петр Александрович Герцен считал истинным ученым в медицине лишь того, кто, решая фундаментальные проблемы науки, умел создать школу, воспитать учеников, которые должны были развивать науку, самостоятельно сделать больше, чем сделал учитель. Он был бесконечно тронут письмом своего учителя Цезаря Ру, который в связи с тем, что Герцен радикально усовершенствовал операцию Ру по созданию пищевода из тонкой кишки, писал, что «ученики превосходят своих учителей».

Петр Александрович побуждал нас, молодых врачей, творчески изучать свой предмет, думать, высказываться. Он любил молодежь, верил в ее силы. Как-то, прогуливаясь с профессором Лукомским, он сказал ему:

— Я счастлив, что живу в такое горячее время. Рад молодежи, которая меня окружает, вместе с которой и я двигаюсь вперед.

У Петра Александровича действительно было много талантливых учеников, ставших впоследствии видными хирургами.

Школа П. А. Герцена представлена не только такими видными учениками, как А. И. Савицкий, Б. В. Петровский, В. М. Святухин, Е. Л. Березов, И. Г. Лукомский, В. А. Иванов, И. С. Жоров и другие. Это прежде всего тысячи хирургов, применяющие хирургические методы, предложенные Герценом, и их совершенствующие.

Некоторым деятелям науки, возможно, покажется не столь уж внушительной цифра — 79 статей за такую долгую жизнь и всего 5 монографий. Но следует учесть, что все статьи и книги П. А. Герцен писал самолично от первой до последней строчки, а не в «тесном содружестве», читал оригиналы книг, а не аннотации и приводил в библиографическом указателе только то, что сам проштудировал.

Заканчивая набросок портрета хирурга Петра Александровича Герцена, нельзя не упомянуть, что он был также великолепным знатоком музыкального искусства, блестящим исполнителем произведений Чайковского, Рахманинова, Верди, Пуччини и других известных композиторов. Он считал, что человек познается не только через анатомию и физиологию, но и через искусство, литературу, через любовь к природе и людям. И эти качества должны быть присущи истинным врачевателям.

Петр Александрович был жизнелюб, понимавший, что жизнь дается только раз и, чтобы ее сохранить и продлить, надо всемерно расширять могущество медицины. Максимальные возможности для этого представляет наш социальный строй, где медицина полностью и в равной мере доступна всем трудящимся.

П. А. Герцен прожил большую и яркую жизнь. Он был одним из наиболее выдающихся хирургов нашего времени, внесшим огромный вклад в отечественную и мировую науку. Весь свой замечательный талант клинициста-педагога и ученого он отдал Родине, верным сыном которой был до конца своих дней.

КРУПНЕЙШИЙ ТЕРАПЕВТ

В то время московские врачи шутливо говорили: «Если нужно показать больному профессора, то пригласить следует Максима Петровича». И неудивительно. Руководитель клиники факультетской терапии М. П. Кончаловский с первого взгляда, уже одним своим видом покорял людей. Высокий, статный, с правильными чертами красивого лица и окладистой русой бородой, он удивительно благотворно влиял на больных.

М. П. Кончаловский был одним из крупнейших терапевтов нашей страны. Сложившись как врач и ученый еще до Октября, он с первых же дней революции связал свою судьбу с Советской Россией.

Кончаловский был истинным клиницистом. Он понимал человеческий организм как единое целое. Большое значение при определении причин возникновения заболеваний он придавал внешней среде и неустанно подчеркивал преимущества советского строя, который позволяет устранить целый ряд вредных внешних факторов, вызывающих болезни. Исключительно важную роль он отводил профилактическому направлению советского здравоохранения.

Учебная, научная, лечебная работа на кафедре (а поставлена она была образцово) заполняла всю жизнь Максима Петровича. Даже его однодневное отсутствие в клинике было чрезвычайным происшествием. Если он выезжал в командировки, на съезды и т. д., то сразу же по возвращении, в тот же день спешил в клинику. Он был поистине неутомим.

Кончаловский считал, что ведущее место в преподавании клинических дисциплин, в воспитании и формировании будущего врача занимают лекции. Здесь студент воспринимает клиническое мышление ученого, его богатый врачебный опыт, получает последние сведения об этиологии, патогенезе, способах лечения заболеваний.

Каждый человек болеет по-своему, говорил Максим Петрович. И разные причины вызывают заболевание. Ни в одном учебнике или монографии их не изложить. Лекции, подкрепленные большим демонстрационным материалом, — наилучший способ передачи молодому поколению медиков врачебной эрудиции.

Студентам было известно, как серьезно и обстоятельно Максим Петрович готовился к лекциям. Он каждый раз волновался и не скрывал этого. На кафедре знали, что никакие вопросы перед лекцией разрешать с Кончаловским нельзя, ибо весь он поглощен ожидаемым выступлением. Он постоянно привлекал к этому делу клинических ординаторов и даже студентов, с которыми предварительно «репетировал» их сообщения. Каждый из нас с трепетом ждал того момента, когда ассистент предупредит: «На предстоящей лекции вы будете докладывать больного». История болезни и все данные, касающиеся обследования, надо было знать назубок. В кабинете профессора отрабатывалась форма доклада, давались советы, как нужно вести себя в присутствии больного, особенно когда заболевание было тяжелым, трудно излечимым.

Если по очередной теме кем-либо из сотрудников кафедры проводились научные исследования, то Максим Петрович всегда рассказывал о полученных результатах. При этом в его словах звучала отеческая гордость за успехи своих учеников. Он старался каждого из своих помощников «поднять», представить в лучшем свете, если, конечно, тот заслуживал этого.

Особенно многому студенты учились у профессора во время обхода палат. Считалось удачей попасть в число сопровождающих его при обходе. Кончаловский был ласков, внимателен к жалобам больных, тщательно их осматривал, но никогда не позволял себе в присутствии больного поправлять лечащего врача или отменять его назначение. Если возникала такая необходимость, он делал это «по ту сторону палаты».

Как я уже говорил, Максим Петрович считал, что лечение больного должно быть чисто индивидуальным и комплексным. Он широко применял массаж, лечебную гимнастику, водные процедуры. Значительная доля успеха в лечении, по его мнению, заключалась в психическом воздействии врача на больного.

Так же как М. Н. Шатерников, он учил нас бережно относиться к больному и не травмировать его психику неосторожным словом. Он неукоснительно требовал, чтобы ординатор знал о своем больном все. Если кто-то во время обхода начинал лихорадочно рыться в кипе анализов, то Максим Петрович «по ту сторону палаты» строго выговаривал ему.

Такая система распространялась и на студентов. Нам не разрешалось пользоваться существовавшими тогда формами историй болезни, а предлагалось писать их более подробно и обстоятельно, развивая и анализируя. Мы часами просиживали у постели больного и тщательно собирали все данные по поводу его заболевания.

Нелегко даются студенту-новичку беседы с больным. Долго учится он, казалось бы, простому делу: как выяснить характер заболевания, дойти, что называется, до сути.

Редко встречаются люди, которые могут толково рассказать о своей болезни. Обычно больной жалуется на боли, легко перескакивает с одного на другое, подробно останавливается на деталях или обстоятельствах, которые подчас не имеют отношения к заболеванию. А прервать его рассказ нельзя — человек может замкнуться. Сбор сведений о болезни (анамнез заболевания) является своего рода искусством, и владеют им далеко не все врачи. Этому искусству учатся, прежде всего, у постели больного, при обходах и клинических разборах. Помню и краснею до сих пор за один случай.

Вместе со студентом Федоровым, будущим патологоанатомом, мы беседовали — это был наш первый опыт — с одной больной, поступившей в клинику с воспалением желчного пузыря. Больная охотно отвечала на наши вопросы, которые мы подготовили в тот раз не сами, а списали со стандартной формы истории болезни. В конце ее значился вопрос: Была ли аутопсия больного и какие результаты получены на секции? Мы еще не знали тогда, что значат слова — «аутопсия» и «секция» и, ничего не подозревая, задали этот вопрос больной. Она удивленно посмотрела на нас и спрашивает:

— Вы, молодые люди, понимаете, о чем говорите?

— Конечно, понимаем, — отвечаем с некоторой заминкой.

— Ну, тогда говорить нам больше не о чем. Вы, вы… либо невежды, либо циники!

На глазах у нее появились слезы. Тут уж мы растерялись. Видя наше искреннее смущение, больная сменила гнев на милость.

— Дорогие коллеги, — сказала она. — Я еще пока жива, поэтому вскрытию не подвергалась. А аутопсия — это вскрытие, которое производится в секционном зале для установления причины смерти больного…

Сгорая от стыда, не зная, куда девать глаза, мы просим простить нас и, если можно, никому не рассказывать об этом случае.

В клинике Кончаловского широко применялись новейшие методы исследования и лечения больных. Любимым его делом была патология органов малоизученной тогда брюшной полости. В тот период операции на сердце еще не проводились, и профессор говорил:

— Не интересен этот раздел патологии. Ну, поставишь диагноз — порок сердца, а дальше что?

Он немало сделал в изучении патологии органов пищеварения: классически описал язвенную болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки, подчеркнув наличие функциональной стадии этого заболевания — «прелюдии язвы», которая тогда была накрепко забыта клиницистами. Максим Петрович первым в мировой науке охарактеризовал язвенную болезнь как общее заболевание организма, а не как местный процесс. Анализируя причины язвенной болезни, он придавал большое значение неблагоприятным условиям жизни, отрицательным эмоциям и сильным нервным переживаниям. Положения, высказанные профессором об этиологии язвенной болезни, сохраняют свою силу и в настоящее время.

Широк и разносторонен был круг научных интересов М. П. Кончаловского. Одним из первых ученых-клиницистов он понял необходимость разрабатывать научные проблемы вместе с представителями других специальностей. На протяжении многих лет Максим Петрович работал совместно с одним из талантливых учеников академика Павлова — И. П. Разенковым. Особенно глубоко осуществился этот контакт, когда Кончаловский возглавил терапевтическую клинику Всесоюзного института экспериментальной медицины. Коллектив ее проводил свои научные исследования в тесном сотрудничестве с работниками лаборатории Разенкова.

Максим Петрович не переставал радоваться сближению хирургов с терапевтами, сглаживанию ранее существовавшего «антагонизма» между ними. Он не уставал повторять нам: «Хирург обязан быть хорошим терапевтом. Ведь операция — это только этап, эпизод в общем лечении больного».

Он резко восставал против необоснованных резекций желудка, считая эту операцию нефизиологичной.

«При удалении желудка, — писал он, — имеет значение не только выпадение его секреторной, химической функции, но даже в еще большей степени — исчезновение желудка, как полости, с определенным мышечным механизмом».

Имел Кончаловский свой твердый взгляд и на лечение желчнокаменной болезни. Хирургическое вмешательство при этом заболевании он считал возможным только в том случае, если больному не помогало двукратное лечение на курорте. Хирурги же нередко настаивали на необходимости расширить показания к операции, особенно когда в желчном пузыре обнаруживали камни. Максим Петрович не соглашался с такой точкой зрения и приводил случай из своей практики:

— Когда я пришел к больной, она от невероятных болей каталась по ковру. Приступы шли один за другим. Что я ни делал, что ни предпринимал, ничего не помогло. Исчерпав все возможности, я сам предложил больной лечь на операционный стол. Она категорически отвергла операцию. Тогда, назначив лечение, я уехал домой. Ночью меня разбудил звонок. В дверях квартиры стоял муж больной, умоляя помочь умирающей жене. Я быстро собрался, и мы поехали. Представьте себе наше удивление, когда мы нашли «умирающую» сидящей за столом и пьющей чай. Попросив извинения за беспокойство, она все же сказала мне с укором:

— Вот вы советовали лечь на операцию, а камень у меня из печени сам вышел…

И Максим Петрович показал нам камень величиной с лесной орех.

Об этом же случае самоизлечения желчнокаменной болезни я слышал от профессора и позже. Он пояснял, почему при желчнокаменной болезни показания к операции не ставятся так широко, как при аппендиците: перфорации при этом заболевании сравнительно редки. Хирурги упрекают нас, говорил М. П. Кончаловский, что мы поздно посылаем больных с желчнокаменной болезнью на операцию. Но известен случай, когда немецкий хирург Кер, заболев желчнокаменной болезнью, поехал лечиться на воды, отказавшись от хирургического вмешательства.

Надо сказать, что точка зрения М. П. Кончаловского на желчнокаменную болезнь не удержалась долго в медицине, и в дальнейшем терапевты стали более настойчиво рекомендовать больным радикальный, хирургический метод лечения. Зато его мысли о том, что с желудком «нельзя расставаться» с легкомысленной поспешностью, нашли научно обоснованное подтверждение на первом симпозиуме, организованном Всесоюзным обществом гастроэнтерологов в 1967 году. Участники симпозиума пришли к выводу, что основным методом лечения язвенной болезни является консервативная терапия, а хирургический метод можно применять только при соответствующих показаниях, после единодушного решения хирурга и терапевта.

В то время мало что было известно о сущности и возникновении такой распространенной болезни, как ревматизм. Не было и надежных средств лечения ревматизма — они появились много позже. Максим Петрович сумел приковать внимание врачей и ученых — представителей различных клинических и теоретических медицинских дисциплин к ревматизму как к большой социальной проблеме. «Настало время, — говорил он, — когда наконец медицина соединенными усилиями врачей всех специальностей должна сбросить завесу и открыть тайну интимной природы ревматизма и таким образом рассеять тот туман, который еще до сих пор стелется над этой болезнью». М. П. Кончаловский возглавил комитет по изучению ревматизма и борьбы с ним, который был создан в 1927 году.

Нельзя не сказать и еще об одной стороне деятельности М. П. Кончаловского. Максим Петрович принимал самое активное участие в создании системы советского здравоохранения. При его непосредственном участии перестраивалась организация курортного лечения. Он явился также одним из энтузиастов внедрения в практику переливания крови.

Упомяну, что организатором и первым директором Института переливания крови был известный врач и философ А. А. Богданов. Исследования, начатые в институте, дали основание Богданову сделать вывод о положительном влиянии переливания крови на организм человека при разных заболеваниях, в том числе и при сильном переутомлении. Он считал, что переливание крови оказывает пользу, «повышая жизнеспособность организма и отдаляя таким образом срок старческого увядания, которое для современного человека наступает слишком рано».

Увлекшись этой идеей, Богданов решает доказать ее правильность на себе, делает 11 обменных переливаний крови. Двенадцатое переливание (проведенное 24 марта 1928 года) оказалось для него роковым. Но сама смерть А. А. Богданова явилась примером мужества и безграничного служения науке. Во время развития тяжелого осложнения, пока сознание не покинуло его, Богданов вел тщательное самонаблюдение за признаками и симптомами болезни. Об этом рассказывал нам Максим Петрович, который вместе с ним стоял у колыбели нового большого дела.

В течение ряда лет Кончаловский был бессменным консультантом и председателем научных конференций Института переливания крови, сыгравшего огромную роль в годы Великой Отечественной войны. Вместе с А. М. Горьким он был инициатором создания Всесоюзного института экспериментальной медицины.

Но особенно много труда и энергии вложил Максим Петрович в реорганизацию высшего медицинского образования в условиях советского строя. Он считал, что полноценная подготовка врача должна складываться из освоения им общетеоретических, естественных наук, специальных клинических дисциплин и философии марксизма-ленинизма.

Не случайно на должность ассистента кафедры он пригласил врача А. Г. Гукасяна, который окончил Институт красной профессуры и был хорошо подготовлен в области диалектического и исторического материализма, а также истории философии.

— Арам Григорьевич обучает нас философии марксизма, а мы его будем учить терапии, — говорил Кончаловский. Он же предложил организовать для врачей семинарские занятия по марксистской философии.

В статье, посвященной памяти С. П. Боткина, Максим Петрович писал:

«Будем продолжать учиться у него любить науку, любить свою Родину, тем более, что в наше время, после Великой Октябрьской социалистической революции, советской медицинской науке обеспечены все возможности служения советскому народу».

Все свои силы, способности и талант выдающегося ученого отдал Кончаловский служению советской медицине.

РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Сегодня 1 сентября, весь курс в сборе. Первая лекция профессора М. С. Малиновского вводит нас в новую область медицины — акушерство и гинекологию.

Мы уже знали, что Михаил Сергеевич читает ярко, живо, образно, интересно. Тех, кто его слушал, привлекали культура, высокая эрудиция, обширные познания во всех областях клинической и теоретической медицины. Интерес к его лекциям огромный.

Свободных мест в аудитории нет. Некоторые студенты примостились даже на ступеньках лестницы, старательно записывают. Быстро установился контакт профессора с аудиторией. Никто не отвлекается, не разговаривает — все внимательно слушают о новой, неизвестной им специальности, ее становлении и развитии.

Акушерство — наука о беременности и родах, их физиологии и патологии, рациональной помощи роженице — одна из древнейших отраслей медицины. Первые упоминания о приемах по родовспоможению встречаются еще в древнеегипетских папирусах и священных книгах индусов. В России основоположником акушерства был Н. М. Амбодик-Максимович, написавший «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле» (1784 год). Но долгие века об акушерстве как о науке говорить, по существу, не приходилось.

Михаил Сергеевич рисует мрачные картины прошлого, когда обычным явлением были роды дома на полу, в хлеву, в бане, нередко в поле на меже во время работы. Бывало, роженицу чуть не запаривали в бане или выгоняли ее из избы на холод, водили до изнеможения по двору, подвешивали к потолку и встряхивали, как во времена инквизиции. Кое-где считали роженицу «нечистым» существом и запрещали с ней соприкасаться, полагая, что она должна рожать одна, без посторонней помощи.

— Дорогие коллеги! Я застал это время и в меру своих сил боролся с невежеством и варварским отношением к женщине, — говорит Михаил Сергеевич. — Мне довелось в начале самостоятельной работы акушера бывать в глухих районах Казанской губернии и оказывать помощь в тяжелых, запущенных случаях, когда женщина находилась на грани жизни и смерти, — спасать ее и ребенка. Как часто мы уже ничего не в силах были сделать…

Вы знаете: после Октябрьской революции впервые в истории было покончено с таким варварским положением. Материнство у нас признано социальной функцией женщины, которая, как и охрана детства, находится под особой заботой нашего государства. С момента создания Советского государства здоровье человека стало считаться большой государственной задачей. Даже в самые трудные годы, когда в стране свирепствовали эпидемии и голод, была проявлена максимальная забота о детях, чтобы сохранить их, вырастить новое поколение здоровым, крепким и сильным. Еще в решении совещания по вопросам женского труда при ЦК РКП(б) от 14 сентября 1922 года говорилось, что задача охраны материнства и младенчества не может быть снята «ни при каких условиях существования пролетарского государства»^[7]. Специальные законы охраняют у нас труд и здоровье женщин, особенно в период беременности. Развернута широкая сеть родильных домов и детских учреждений: яслей, консультаций, детских садов, больниц, санаториев, пионерских лагерей…

От социального аспекта Малиновский переходит к освещению биологических сторон проблемы.

Чтобы переключить внимание от одной проблемы к другой, сугубо медицинской, профессор неожиданно обращается к сидящему в первом ряду студенту с вопросом:

— Скажите, пожалуйста, вот перед вами два таза — какой из них женский, какой мужской?

Тот волнуется, краснеет и что-то тихо говорит, видимо привлекая себе на помощь вычитанное в учебнике по анатомии. Нам наверху ничего не слышно.

Михаил Сергеевич тактично выслушал студента и помог ему правильно ответить на вопрос. Он даже похвалил студента за то, что не забыл размера женского таза — это важно для акушерства.

Малиновский великолепно умел излагать самые сложные вопросы темы. Он аргументировал свои суждения разносторонними данными из области биологии, физиологии, анатомии, эмбриологии и других дисциплин. Его лекции, насыщенные новым материалом, которого не прочтешь в учебнике, приходили слушать и студенты-выпускники и врачи-акушеры.

Мы, третьекурсники, тогда плохо представляли промежуточные стадии формирования плода, повторяющие все этапы развития жизни на земле. За считанные недели и месяцы оплодотворения яйцеклетка в утробе матери превращается сначала в подобие зародыша рыб с наличием жаберной щели и хвоста; затем такой зародыш приобретает черты рептилий; наконец, когда плод достигает семимесячной зрелости, он покрывается пушком, становясь похожим на потомство млекопитающих…

Размножение, как одно из свойств живого, представляет собой биологический процесс, обеспечивающий непрерывность и преемственность жизни. Жить — значит воспроизводить себе подобных! Инстинкт размножения, присущий и человеку, вызывает свойственное женщине чувство материнства, желание стать матерью. Не случайно между матерью и эмбрионом устанавливается тесная связь с момента зарождения. Плод становится инициатором возникновения в организме беременной женщины изменений, обеспечивающих оптимальные условия для внутриутробного развития и для рождения на свет. Эта связь продолжается и после, в процессе вскармливания ребенка грудью матери, а в дальнейшем в процессе воспитания потомства.

Осветив вопросы эмбриогенеза применительно к специальности, профессор говорит о высокой роли врача-акушера в жизни людей.

Малиновский говорит о благородной миссии врачей, работающих по всей нашей необъятной Родине. Всюду: и на Крайнем Севере, и в далеких кишлаках Узбекистана, на санях в оленьих упряжках или верхом на лошади, верблюде, на машине — врачи с акушерской сумкой спешат оказать неотложную помощь роженице и принести счастье в семью.

Врач независимо от его специальности должен уметь оказать женщине акушерскую помощь, даже при патологических родах. Чем лучше он это сделает, тем спокойнее могут быть близкие за жизнь матери и ребенка. Вот почему студенты должны досконально изучить все тонкости акушерского дела, говорит Михаил Сергеевич.

— Не думайте, пожалуйста, — продолжает он, — что в акушерстве все просто и ясно. Вы можете встретить очень сложные и трудные случаи, которых никогда не видели в клинике. Их помнишь потом всю жизнь; и поневоле задумаешься, правильно ли сделал, решив стать акушером.

Дорогие коллеги! Заранее не угадаешь, какой тяжести будет ваш первый пациент и какое решение вы примете… Для меня, например, первый случай практики оказался трагическим. До сих пор мучаюсь угрызением совести за проявленное малодушие. Признаваться в этом не легко! События полувековой давности, но я их помню и сейчас.

Вскоре после госэкзаменов с дипломом врача меня позвали в цыганский табор к женщине, которая никак не могла родить. Излишняя самоуверенность, желание показать всем, какой я знающий врач, помешали мне взять с собой опытную акушерку.

Приехал ночью. Под телегой на куче тряпья лежала в полузабытьи женщина. Желтое лицо искажено мукой, покрыто испариной, губы сухие, в кровавых трещинах, глубоко запавшие глаза смотрят с тоской и надеждой. Ни стона, ни жалоб… Бросился к роженице. Осмотрел и сразу понял: ребенок мертв. Пытаюсь за выпавшую ручку вытащить весь плод, ничего не получается. Проходят долгие минуты… Все напрасно. И тут, в отчаянии от своей беспомощности, теряю самообладание и убегаю…

Пораженные откровенным признанием убеленного сединой профессора, мы сидим притихшие и думаем, как же нелегко быть врачом, какое тяжелое бремя ложится на его плечи, особенно на врача-акушера…

Профессор Малиновский прочитал нам несколько лекций по акушерству. Он был признанным авторитетом, разрабатывающим физиологическое направление в акушерстве. Это учение, опирающееся на достижения отечественной физиологии и биохимии, отражено в его учебнике по оперативному акушерству, которым мы пользовались при подготовке к занятиям. Надо сказать, что учебник Малиновского признан лучшим пособием для студентов и врачей не только в отечественной литературе, но и среди одноименных иностранных руководств. У книги много достоинств, но, пожалуй, главное из них то, что М. С. Малиновский убедительно показывает молодому врачу, на что следует обратить особое внимание, чем грозит тот или иной признак, нужно ли немедленно вмешиваться в течение родов и если да, то как.

Практические занятия проводили опытные ассистенты клиники. Нашу группу вела одна из лучших ассистентов — Екатерина Ивановна Гагаринская. Невысокого роста, живая, худенькая… Как-то не верилось, что она мать четверых взрослых ребят.

Екатерина Ивановна была всегда в окружении студентов — на амбулаторном приеме, в палате, в родильном отделении или на занятиях в учебной комнате, где обучала нас сложным приемам оперативного акушерства. Терпеливо ожидала, пока каждый студент проделает «операцию наложения щипцов» или «поворот на ножку». Фантом (макет) роженицы позволяет имитировать нормальные и патологические роды. Преподаватель искусственно создает различные положения «плода» в фантоме, подобные тем, какие встречаются в жизни, и предлагает студентам найти правильное решение.

Екатерина Ивановна была хорошим педагогом и необыкновенно чутким врачом. Она умела так заинтересовать предметом, что даже те, кто «определился» в выборе специальности, проявляли большой интерес к акушерству. А сколько студентов-кружковцев вместе с ней участвовали в проведении исследований на животных или разбирали кипы историй болезни по теме, которую вела Екатерина Ивановна. Я вспоминаю, с каким волнением и душевным участием помогала она моей однокурснице Ольге Макеевой готовить доклад по диагностике и оперативному лечению внематочной беременности. Екатерина Ивановна успокоилась только тогда, когда Ольга сделала блестящее сообщение на научной конференции кафедры.

Она болела душой за каждого из нас, мы это очень ценили, и не было случая, чтобы студенты ее группы пришли неподготовленными на экзамен. На курсе считалось большой удачей попасть на занятия в ее группу.

Имея большой и трудно нажитый жизненный опыт, Гагаринская умела расположить к себе студентов, предостеречь их от неверного шага в жизни.

Вспоминается случай, который всех нас взволновал. Молодая пара студентов решила жить вместе. Когда возникала такая ситуация среди студентов и если складывалась семья, ей шли во всем навстречу: помогали получить отдельную комнату, приобрести мебель, кухонные принадлежности и другие предметы быта. Так произошло и на этот раз. Студенты-однокурсники поженились и стали жить в отдельной комнате на Пироговке. Жили дружно, хорошо, пока не родился ребенок. Прибавление семейства не входило, видимо, в планы молодого отца. Его стали раздражать детский плач, пеленки, домашние заботы, материальные затруднения. Он уже начал поговаривать, что «женился зря». Семья — помеха в жизни и учебе, говорил он. Жену стал обвинять, что она перестала расти, отстает в учебе, не ведет общественную работу, стремится больше быть дома. Сам же ночевал дома редко, больше у товарищей. В общем, вскоре он поставил вопрос о разводе. Все наши разговоры в группе, на комсомольском бюро ни к чему не привели. Семья была на грани распада.

Эта история сильно расстроила Екатерину Ивановну. Как-то после занятий в клинике, в задушевной беседе с нами (присутствовала и молодая чета) она стала говорить о родительском долге, об ответственности вступающих в брак не только друг перед другом, но и перед обществом, особенно когда появляется ребенок. Рождение ребенка — это ведь не только большая радость в семье, но и огромная ответственность за его жизнь и здоровье, за воспитание, формирование нового человека!

Наше государство помогает чем только можно: организует ясли, консультации, детские больницы. Но за то, как растет, развивается ребенок, несут ответственность родители! Не только мать, но и отец. Как же можно «забыть» такое, пренебречь своим гражданским долгом… А после Екатерина Ивановна пригласила молодую чету к себе домой. И, ни о чем не спрашивая их, стала рассказывать, как осталась одна, без мужа, с оравой малых ребят на руках. Приходилось и учиться и работать, чтобы содержать их. А ведь детей надо было обуть, одеть, накормить.

— Представляете положение? — продолжала Екатерина Ивановна. — Что делать? Хоть в петлю лезь! И все же — как ни трудно было — справилась. При поддержке товарищей, конечно. Видите, вот мои дети — их четверо. Никого не потеряла, всех выходила и поставила на ноги, никто из них не сбился с дороги. Думаете, это только мое личное дело? Нет, я выполнила свой долг перед обществом, перед будущим Родины. Полезно вовремя задуматься над этим. Поймите: вам — молодым, сильным — нет основания пасовать перед трудностями. Да и не такие уж они у вас серьезные. Ваша жизнь только еще начинается, и ребенок — это ваше неоценимое сокровище. Надо сделать все, чтобы он рос и формировался в нормальной обстановке. Не торопитесь разрушать то, что потом не восстановить…

Такой «урок» своего любимого преподавателя, который не был предусмотрен ни программой, ни расписанием, пошел на пользу молодой чете…

Щедро делясь знаниями и опытом со студентами, Гагаринская не терпела поверхностного отношения к предмету, верхоглядства, нерадивости и разгильдяйства. Не стеснялась в выражениях, когда видела, что простые слова до некоторых не доходят. Ох, уж и доставалось им! Одна такая проборка быстро приводила в чувство даже самых «непробиваемых!»

В родильное отделение Гагаринская повела нас после того, как освоили технику родов на фантоме, привели себя в должный вид; осмотрела каждого — чистый ли халат, в порядке ли руки, не выбиваются ли из-под шапочки волосы. Только после такого досмотра разрешила по одному войти в «родилку».

…Родильный зал залит солнцем. Кафельный пол, потолок, стены как бы излучают белизну. Запах лекарств воспринимается как осязаемый знак: здесь помогают человеку.

Тишина. Разговоры полушепотом, все внимание роженице, молодой женщине, нервно хватающей за руку акушерку, — умоляет помочь ей быстрее родить.

Акушерка Мария Петровна — в годах, полная, с моложавым лицом — стоит рядом, обнажив по локоть мускулистые, натруженные руки. Вот уже 30 лет несет она свою трудную, почетную службу, принимая новых граждан Советского Союза. Сколько их прошло через ее руки — не сосчитать!

В клинику пришла после техникума, да так и осталась здесь, не заметив, как прошла молодость… Надеялась выйти замуж, обзавестись семьей, но не пришлось: началась война, любимого взяли в армию, домой не вернулся — погиб под Смоленском. Верная слову, данному жениху, замуж ни за кого выходить не хотела. Так и живет вдвоем с родной сестрой, старушкой, по соседству с клиникой. Обо всем этом нам тайком поведала медицинская сестра как-то на ночном дежурстве.

До начала родов Мария Петровна пальпаторно (прощупыванием) определяла место наилучшей слышимости сердцебиения плода. Методом аускультации (выслушивания) пользоваться не могла: глуховата. И все же почти безошибочно предвидела, трудные будут роды или нет.

Принимая роды у молодой, неопытной женщины, учила ее, как мать, сурово внушая взять себя в руки и слушать ее советы, иначе возможны тяжелые осложнения у нее и ребенка.

А женщина в это время находится всецело во власти материнского инстинкта и думает прежде всего о ребенке, а не о себе. Ее беспокоит, здоровым ли родится сын или дочь, нет ли каких изъянов на теле, на кого похож и, прежде всего, будет ли он жить. На все вопросы Мария Петровна отвечает так, что у роженицы не остается никаких сомнений, она верит, что родит богатыря, красивого и, конечно, самого умного, счастливого — ведь родится он «в сорочке»! Психологически подготовленная таким образом роженица легче терпит боли и относится к ним спокойнее. Материнский инстинкт у женщины, с нетерпением и радостью ожидающей ребенка, преодолевает отрицательные эмоции и страх.

Первый крик новорожденного — награда матери за ее терпение. И нет в эту минуту человека счастливее, чем она! Ее лицо первым склонилось над ребенком — лицо матери. И первое слово, которое он произнесет, будет «мама». Это же слово он произнесет и в час опасности, и в последнюю минуту жизни. Ибо мать — самое прекрасное и дорогое существо в жизни каждого, и перед ней мы всегда в долгу.

Рождение человека — извечное чудо, которое повторяется миллионы раз с тех пор, как утвердился на земле человеческий род. Звонким криком возвещает малыш о своем появлении на свет. Внутренним сиянием озарено лицо матери. Улыбаются все, кто присутствует здесь, улыбаемся и мы.

В родильном зале наступило радостное оживление. Розовый младенец уже положен на весы, ему на ручку вешают заранее заготовленную «бирку» с фамилией матери и номером «истории родов». Потом его уносят в специальную палату для новорожденных. Там их собралось уже десятка два. Они лежат в дреме, чмокая губами, завернутые в пеленки — как куклы.

Доктор Геннадий Иванович Смирнов, опытный врач-«микропедиатр», на попечении которого находились новорожденные, показывая нам малышей, уверял, будто они начинают осмысленно относиться ко всему окружающему буквально на другой день! И раздражался, когда видел, что мы не разделяем его восторженных «выводов».

Осваивать родовспоможение на практике мы должны были на дежурствах в клинике и родильных домах. Вместе с нами дежурит наш ассистент — преподаватель. В ординаторской, надевая белый халат, Екатерина Ивановна и здесь, как бы исподволь, делится мыслями о важности дела, которое нам предстоит.

— Каждый раз, приходя на дежурство в родильный дом, — говорит она, — ловишь себя на мысли: тебе предстоят волнения, тревоги и заботы, с которыми приходится встречаться повседневно, но привыкнуть к которым просто нельзя…

Небольшими группами по 3—4 человека рассеиваемся по родильным домам Москвы. Берем с собой учебники и до глубокой ночи «беспрепятственно» готовимся к очередному зачету. А когда начинают слипаться веки и безумно хочется спать, тебя вдруг поднимают с дивана и зовут в родильный зал.

Чаще всего роды протекают естественно и спокойно, но порой нарушаются, и тогда рождение ребенка во многом зависит от самоотверженной, вдумчивой работы врача, акушерки, требующей огромной собранности, точности в действиях, быстроты и решительности в борьбе за жизнь матери и малыша.

И здесь нам были очень полезны наставления такой опытнейшей акушерки, как Мария Петровна.

Мария Петровна — «профессор» своего дела, умела все видеть, подмечать, вовремя вмешиваться и — незаметно для окружающих — помогала молодым врачам проводить сложные роды. Советы давала в мягкой, необидной форме, с большим тактом. Поэтому никто на нее не сердился и не обижался. Все, кто делал тогда свои первые шаги в акушерстве, не забудут добрых наставлений Марии Петровны.

Мне посчастливилось под ее началом принять несколько родов. Я запомнил их во всех подробностях. Казалось, смогу принимать роды самостоятельно, без всяких тревог. Но нет, в жизни же получалось все не так просто, как в клинике, когда рядом была Мария Петровна…

Забота о женщине и ребенке в нашей стране находит предметное выражение в организации государственной системы охраны материнства и детства. Широкая сеть акушерско-гинекологических учреждений обеспечивает полный охват специализированной помощью беременных, рожениц и новорожденных. Разработаны научные основы организации лечебно-профилактической помощи женщинам.

В дореволюционный период сеть акушерско-гинекологических учреждений была ничтожной. Так, в 1913 году на всей обширной территории Российской империи было всего 7500 родильных коек. (Сейчас их в СССР — 224 тысячи). Свыше 96 процентов женщин рожали без всякой медицинской помощи. В начале века ежегодно погибало от патологических родов не менее 30 тысяч женщин, а из каждой тысячи новорожденных в течение первого года жизни умирало 270.

Огромный рост учреждений здравоохранения, численности медицинских работников, внедрение в практику новых методов диагностики и лечения коренным образом улучшили дело акушерско-гинекологической помощи.

В 1969 году в СССР с медицинской помощью было проведено 98,5 процента родов, причем в 93,4 процента всех родов она была оказана в условиях стационара. Детская смертность в 1971 году снизилась до 24,7 на тысячу новорожденных.

Одновременно с расширением сети акушерско-гинекологических учреждений, оснащением их новой техникой быстро растет количество врачей-акушеров и фельдшеров. Если в 1962 году в медицинских учреждениях СССР работали 147,2 тысячи акушерок, то в 1967 году их стало 184,8 тысячи, а в 1969 году — 203 тысячи. К началу 1970 года в стране насчитывалось уже 281,1 тысячи акушерок и фельдшериц-акушерок.

Наши медики вложили немало труда в изучение проблем обезболивания родов и регуляции родовой деятельности. Советский ученый А. Ю. Лурье считается инициатором широкого применения обезболивания родов. Большое практическое применение во многих странах нашли разработанные в СССР методы психопрофилактической подготовки беременных к родам.

За последние годы значительно усилилось использование современных методов научного изучения родовой деятельности и лечения ее нарушений. В акушерстве и гинекологии теперь широко применяются электрофизиологические, биохимические, гистохимические, биофизические, медико-генетические методы исследования. В некоторых научно-исследовательских институтах и на кафедрах с успехом применяют в целях диагностики и лечения кибернетические, радиометрические и математические методы. Постоянно расширяются контакты с научными учреждениями и специалистами смежных дисциплин теоретического и клинического профиля, что значительно повышает научный уровень и практическую ценность исследований, выполняемых акушерами-гинекологами.

Все это позволяет вполне обоснованно предположить, что в ближайшее десятилетие произойдетдальнейшее значительное снижение смертности населения. Наши статистики предсказывают, что детская смертность в СССР к 1980 году снизится на 12 процентов. Угроза преждевременной смерти усилиями современной науки будет отведена от тысяч и тысяч маленьких человеческих существ. Что может быть радостнее такой перспективы!

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С Н. Н. БУРДЕНКО

Вряд ли найдется из числа моих коллег и сверстников такой, кто сейчас, по прошествии многих лет, забыл, с каким трепетом входили мы в операционную, когда там священнодействовал наш учитель, замечательный советский хирург Николай Нилович Бурденко. Он сыграл большую роль в моей жизни, и позже я расскажу об этом подробнее; здесь же поделюсь лишь первыми студенческими впечатлениями.

Осенью 1930 года, перейдя на четвертый курс, мы впервые попали на лекции Н. Н. Бурденко. От старшекурсников мы уже знали, что он читает факультетскую хирургию. Подробно и обстоятельно разбирает то или иное заболевание, требующее хирургического вмешательства. Причем одному и тому же вопросу, например язве желудка, может быть посвящена лекция целиком, а то и две, в зависимости от имеющихся «под руками» больных с язвенной болезнью в клинике и особенностями их течения. Впрочем, на этой кафедре не ставилась задача показать студентам как можно больше хирургических больных, скорее наоборот; примеров заболеваний разбиралось в продолжение курса немного, но зато — обстоятельно, всесторонне, с показом многообразия форм течения одного и того же заболевания у разных больных. В этом, пожалуй, была основная особенность курса факультетской хирургии.

Николай Нилович Бурденко говорил не так ярко, как П. А. Герцен или М. П. Кончаловский, без внешнего эффекта. Читал он лекции скороговоркой, торопливо, словно боясь, что не успеет поделиться с нами своими знаниями, мыслями, планами. По правде сказать, вначале мы не всегда понимали и ценили по достоинству своего учителя. Некоторым студентам его лекции не нравились, и они предпочитали это время отсидеть дома или пойти в кино.

Николай Нилович не сетовал, когда аудитория была не полной; он справедливо считал, что те, кому действительно нужны знания по хирургии, придут. Ну а тех, кто считает по-другому, убеждать не стоит. Тем более, что посещение лекций тогда не было обязательным.

Однажды произошел курьезный случай со студентом Николаем Сычевым, ныне заведующим кафедрой одного из медицинских институтов. Николай ухитрился пропустить все лекции Бурденко и, прочитав материал по учебнику, пришел в клинику сдавать экзамен. У входа он встретил почтенного возраста мужчину в белом халате и спросил его:

— Как пройти на экзамен к Бурденко?

— Идите на второй этаж — там его кабинет, а я вам его приглашу, — ответил тот.

Можно представить себе смущение Сычева, когда через несколько минут в кабинет по-хозяйски вошел тот самый человек, который обещал ему пригласить профессора. Николай так растерялся, что даже не решился экзаменоваться…

Разбор больных со студентами профессор Бурденко проводил с мастерством и вдохновением. На его обходы собиралось по 30—50 студентов, да с десятка два врачей. В сопровождении такой «свиты» Николай Нилович входил в палату… Хорошо, что палаты в клиниках на Девичьем поле просторные, коридоры широкие, рассчитанные на большие потоки студентов. Этот тип палат и поныне считается самым удобным для учебных целей, и мы придерживаемся его при проектировании новых клинических зданий.

В день Н. Н. Бурденко обычно обходил один этаж, где лежало 60—80 больных, и на это у него уходило несколько часов. Медленно переходил он от одной постели к другой, подолгу задерживаясь у наиболее «трудных случаев». Каждый такой больной вызывал у профессора острый интерес. Он не удовлетворялся принятой схемой обследования, а требовал проведения дополнительных анализов, методик, которые еще не всем врачам были известны.

Мы, студенты-кураторы, на обходе докладывали ему истории болезни больных и должны были высказать свои суждения по поводу диагноза и метода лечения. Он неподдельно радовался, когда видел способного студента, умеющего самостоятельно думать и рассуждать у постели больного. Когда речь заходила о необходимости операции, Бурденко требовал самого обстоятельного обоснования и сердился, если кто-нибудь из нас необдуманно рекомендовал, например, при глубоком поражении кровеносных сосудов конечностей делать больному ампутацию.

— А вы, молодой человек, все учли, все взвесили? — сердито спрашивал он. — Подумали о том, что в данном случае можно еще попытаться сохранить ногу, и как это сделать?!

Говорит, а сам оглядывает студентов, смотрит, все ли согласны с ним. Честно говоря, желающих вступить в спор с профессором не находилось. Особенно терялась на обходах профессора круглолицая, великовозрастная студентка З. От волнения она почему-то начинала икать. Сначала Николай Нилович делал вид, что ничего не замечает, а потом его, так же как и нас всех, начинал разбирать смех. И он советовал:

— Вы, матушка, попробуйте водицей икоту снять.

З. краснела, смущалась и начинала икать еще больше…

Однажды Бурденко, осмотрев «моего» больного (с паховой грыжей), назначил его на операцию, а мне предложил готовиться ему помогать. Это значило, что я буду у него ассистентом на показательной операции. Зная, какое внимание обращает Николай Нилович на то, как ассистент держит крючки, кровоостанавливающие зажимы, как накладывает лигатуры на сосуды, вяжет узлы, я начал усиленно тренироваться дома и на кафедре оперативной хирургии, где мы в это время проходили технику операций. В общежитии, не обращая внимания на «подковырки» товарищей, учился вязать узлы, снимать с пальцев бранши зажимов и ножниц. Тщательно изучил строение паховой области, где предстояло делать операцию. Проследил, как проходят здесь мышцы, нервные ветви, семенной канатик, кровеносные сосуды. Все эти детали надо было знать совершенно точно.

Наконец настал день операции.

Веду в операционную больного, и оба волнуемся. Я успокаиваю его, он меня. Мою руки, одеваю стерильный халат, резиновые перчатки и приступаю к обработке операционного поля. Переусердствовав, налил слишком много раствора йодной настойки в пах. Больной забеспокоился. Незаметно подошел Бурденко, посмотрел, что я делаю, покачал головой и стал быстро удалять марлевой салфеткой лишний раствор йода. Потом кивком головы показал, где я должен встать.

Профессор делал все не спеша, можно сказать, демонстративно. А я так волновался, что он вынужден был несколько раз останавливаться и просить меня успокоиться. А тут, как назло, нитки скользят, никак не удается положить лигатуру на сосуд, разваливаются бранши ножниц, а когда Николай Нилович велел мне соединить края раны, у меня стали ломаться иглы. Пот лил ручьем, я стоял весь мокрый, да еще соллюкс пригревал так, что прямо деваться некуда. Уж и не помню, как закончилась операция. Слышу только слова Николая Ниловича:

— Молодец, здорово помог!

А я стоял растерянный и подавленный, как первоклассник на трудном уроке. Товарищи улыбались: им-то хорошо было видно, что я не столько помогал, сколько мешал профессору.

Вскоре мне пришлось помогать хирургам на дежурстве по «скорой». Дежурный врач охотно ставил студентов ассистировать на операциях. Заметив мой повышенный интерес к хирургии, посоветовал чаще бывать в поликлинике. «Там вы будете не только помогать, — говорит он, — но и сами делать несложные операции, например накладывать швы, удалять липомы (жировики), вскрывать гнойники и т. д.». Так постепенно приобщались мы к «малой хирургии».

Однажды произошел случай, который мог кончиться плохо. Ехали мы в трамвае из одной клиники в другую. На задней площадке вагона заметили крестьянина с большой шишкой на голове. Как оказалось, он вез на Киевский вокзал пустую тару из-под овощей. Стали уговаривать его пойти в клинику. «Мы живо уберем эту дулю, — говорим ему, — она портит вам весь фасад». Он не соглашался, побаивался, но потом решился.

Привели мы его в приемный покой, вызвали дежурного врача. Он бегло осмотрел больного и велел готовить к операции. «Начинайте, — сказал он, — я подойду, как закончу обход отделения».

Вымыли мы нашего пациента, переодели в чистое белье, побрили голову и положили на операционный стол.

Подготовили операционное поле, приготовились делать анестезию на месте разреза. И только сделали первый укол новокаином, видим, входит в операционную Николай Нилович. Он не спеша подошел к столу, раскрыл историю болезни, долго читал ее, хмыкая, а потом спросил:

— Рентгенографию черепа делали?

Мы растерялись.

— Нет, не делали, — говорим.

— Тогда подождите с операцией. Как же можно было класть больного на стол, не сделав главного? — возмутился Бурденко. — Кто это вас так учил?!

Мы конфузливо молчим, размываемся и уводим больного в рентгеновский кабинет. А потом несем сырые рентгеновские пленки профессору. Он тут же показывает нам дефект в черепе на месте «опухоли».

— Видите, у больного врожденная мозговая грыжа. Ее так оперировать нельзя, — говорит Николай Нилович, — можно беды нажить. Эдак с вами и в тюрьму недолго попасть!

Через несколько дней Николай Нилович артистически убрал злополучную «дулю». Мы ему ассистировали, и, конечно, старались изо всех сил, чтобы доказать свои хирургические способности.

Те, кому посчастливилось быть учеником Н. Н. Бурденко, не могли не заразиться его беззаветной любовью к хирургии. Неудивительно, что многие из нас решили посвятить свою жизнь именно этой области медицины. Так думал и я. Но в то же время меня очень заинтересовала и другая область — патологическая анатомия.

УЧЕНЫЕ, ПЕДАГОГИ, ВОСПИТАТЕЛИ

В этой области «царил» Алексей Иванович Абрикосов. Его научная деятельность началась задолго до Октябрьской революции. Он много и успешно занимался патологической анатомией, создав впоследствии советскую школу патологов. Одним из важнейших требований этой школы явилась тесная связь патологической анатомии с практикой здравоохранения.

Абрикосов был разносторонне одаренным ученым. Он высказывал новые оригинальные идеи в самых различных областях медицины (работы по туберкулезу, патологии вегетативной нервной системы, исследованию опухолей, изучению костной патологии и др.). Исключительное значение для практического здравоохранения имела его докторская диссертация на тему: «О первых анатомических изменениях при начале легочного туберкулеза». В работе подчеркивалась необходимость применения комплексной терапии в лечении болезни, придавалось особое значение коренным изменениям социальных условий жизни больного. Абрикосов был и талантливым педагогом. По его учебникам училось не одно поколение врачей.

Алексей Иванович видел новые возможности для развития теоретической и практической медицины в осуществлении неразрывной связи патологической анатомии с клиническими дисциплинами. Абрикосов по праву считался самым авторитетным патологоанатомом страны. Его авторитет был настолько велик, что к нему приезжали проконсультироваться и получить заключение крупные специалисты из различных городов страны и даже из-за границы.

Нельзя сказать, что Алексей Иванович обладал особым даром красноречия, однако аудитория, где он читал лекции, всегда была переполнена. Студенты охотно слушали глубокие, содержательные и предельно ясные по изложению лекции ученого.

Большое внимание Абрикосов уделял вопросу подготовки патологоанатомов. Как известно, после Октябрьской революции в вузах была введена аспирантура. В нее зачислялись те, кто успешно закончил институт и проявил склонность к научной и педагогической деятельности. При этом учитывалось и общественное лицо абитуриента. В 20—30-х годах остро стоял вопрос о расширении партийно-комсомольской прослойки в коллективах теоретических кафедр и клиник факультета. В 1931 году на кафедре патологической анатомии был всего один коммунист — ассистент Д. Н. Выропаев. А. И. Абрикосов ежегодно имел 5—7 «собственных» аспирантов и несколько человек, прикомандированных из других институтов страны.

Во всех разделах подготовки и воспитания аспирантов Алексей Иванович проявлял буквально отеческую заботу. С Полным основанием он считал необходимым, чтобы его молодые сотрудники наряду с теоретической, научной работой непременно вели практическую работу в прозектурах (патологоанатомических отделениях) городских больниц. Регулярно проводимые показательные вскрытия в присутствии молодежи, изучение и разбор тематических биопсий были для нас чрезвычайно полезны.

Впервые введенные Абрикосовым в СССР клинико-анатомические конференции обеспечивали научный рост как патологоанатомов, так и клиницистов. Благодаря его деятельности между клиницистами и патологоанатомами устанавливались отношения товарищеского научного сотрудничества. На патологоанатомические вскрытия приходили такие корифеи медицинской науки, как Бурденко, Кончаловский, Молчанов. В клинико-анатомических конференциях активно участвовали почти все заведующие клиниками института, чего, к сожалению, нет в настоящее время.

А. И. Абрикосов пристально следил не только за научно-учебным ростом своих сотрудников, особенно молодежи, но и за их общественно-политическим развитием. Его аспиранты всегда активно участвовали в общественно-пропагандистской деятельности, были сплоченной, боевой группой как в коллективе кафедры, так и в институте. Маститый ученый не мыслил себе науки, педагогики вне сочетания с общественной деятельностью. Его в течение 20 лет избирали депутатом в Моссовет, где ученый вел большую и полезную работу в медицинской секции. Он был председателем Всесоюзного общества патологоанатомов, ответственным редактором журнала «Архив патологии человека», деканом медицинского факультета 1-го МГУ, членом различных комиссий. Неоднократно с честью представлял советскую медицинскую науку за рубежом.

Ученые-медики Москвы поручили Алексею Ивановичу Абрикосову выступить на XVI съезде нашей партии с рапорт том о состоянии и перспективах развития медицинской науки. А. И. Абрикосов — один из организаторов Академии медицинских наук СССР, ее первый вице-президент.

Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили деятельность ученого-патриота, наградив его орденом Ленина и орденом Трудового Красного Знамени, а в 1945 году, в день 70-летия, А. И. Абрикосову было присвоено почетное звание Героя Социалистического Труда.

Вместе с профессором Абрикосовым работали его ближайшие соратники и ученики, такие, как И. В. Давыдовский, В. Т. Талалаев, С. С. Вайль, Д. Н. Выропаев, Е. Я. Герценберг, А. И. Струков, М. И. Авдеев.

При кафедре патологической анатомии был студенческий кружок, собиралось научное общество, и мы охотно их посещали. Герценберг и Выропаев много времени отдавали молодежи, терпеливо обучая студентов приемам вскрытия и методам приготовления различных препаратов.

Я настолько увлекался патологической анатомией, что часто и в воскресные дни приходил в секционную побыть при вскрытиях, помочь ассистенту, вместе с ним обрабатывал секционный материал, писал под его диктовку протоколы. Абрикосов заметил это и предложил мне после окончания института остаться на его кафедре аспирантом. Впрочем, на раздумье у меня оставалось еще много времени…

Кафедру госпитальной хирургии возглавлял выдающийся хирург, создатель большой школы Алексей Васильевич Мартынов. Его имя было широко известно не только у нас, но и за границей, куда его не один раз приглашали читать лекции и научные доклады. А. В. Мартынов был ведущим хирургом-клиницистом страны. И не случайно, когда в 1925 году академику Павлову предложили срочную операцию (у него обнаружили заболевание желчных путей), Иван Петрович попросил Мартынова оперировать его. Алексей Васильевич блестяще справился с трудной и сложной операцией. В благодарность И. П. Павлов посвятил Мартынову одну из своих монографий.

Когда студенты узнавали, что лекцию будет читать Мартынов, аудитория наполнялась до предела. Перед началом лекции мы стоя приветствовали маститого профессора. Алексей Васильевич проходил к кафедре расслабленной старческой походкой, слегка сутулясь и раскланиваясь на ходу. Но как только начиналась лекция, он преображался на глазах.

Перед нами был энергичный, волевой, собранный оратор, всецело владевший вниманием аудитории. В ходе лекции он вел подробный разбор хирургических больных, обращая особое внимание на распознавание заболеваний, показания к операции и последующее лечение больного. А. В. Мартынов лично отбирал больных для демонстрации, детально изучал историю их болезни, рентгенограммы, данные лаборатории.

Как в калейдоскопе, проходили перед нами больные с различными заболеваниями. Удивительно, как тонко чувствовал и понимал Алексей Васильевич состояние каждого из них, как осторожно и с каким тактом расспрашивал. В его вопросах не было ничего, что могло бы расстроить или насторожить больного. При демонстрации, скажем, больного раком желудка он говорил все, что нужно для нас, и вместе с тем ничего такого, что могло бы навести на тяжкие раздумья самого больного.

Незаметно летело время. Анализ сложных и интересных для нас случаев еще не окончен, как звенит звонок. Профессор чувствует наше настроение и продолжает читать до тех пор, пока не входит заведующий учебной частью кафедры и не напоминает, что время лекции истекло. Алексей Васильевич несколько смущается и, быстро попрощавшись с нами, уходит к себе в кабинет.

А. В. Мартынов часто повторял нам, что диагноз для хирурга — это все. Распознавание решает, делать ли операцию, как и когда, следует ли выждать или оперировать немедленно. Эти мысли лежали в основе преподавания хирургии в госпитальной клинике. Ими руководствовались его ученики, готовившие нас к самостоятельной врачебной работе.

Почти каждую лекцию профессор начинал с краткого сообщения о состоянии оперированных больных, разобранных на предыдущих занятиях. Он умело рисовал углем на стеклянной доске отдельные этапы операции. Некоторые из его рисунков, несомненно, явились бы украшением в атласе по оперативной хирургии.

Профессор Мартынов демонстрировал не только удачные операции и хорошие исходы. Ничего не скрывая, он рассказывал и о собственных ошибках в диагностике и оперативном лечении. Рассказывал для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что если и опытные хирурги могут оплошать, то как же осторожны должны быть молодые врачи.

Алексей Васильевич часто делал в присутствии студентов наиболее ответственные перевязки, а раз в неделю вел с нами амбулаторный прием. Он придавал важное значение занятиям в поликлинике, где студенты разбирают не одного-двух больных, как в факультетской клинике, а видят большое число таких больных, с которыми им придется встречаться на практике. Он требовал, чтобы студент сам ставил диагноз и назначал лечение. Если тот в чем-то ошибался, профессор мягко и тактично поправлял его.

Словом, занятия на кафедре госпитальной хирургии были направлены на то, чтобы познакомить нас со всем многообразием хирургических болезней, а также научить методам обследования больных и умению быстро ориентироваться в заболеваниях.

Здесь же на кафедре нас знакомили с методами обследования и лечения челюстно-лицевых и урологических больных. Обучали даже технике экстракции (удаления) кариозных зубов. Но больных, нуждающихся в такого рода операциях, в клинику не клали. Их «доставал» стоматолог в соседней зубоврачебной поликлинике и приводил на занятия. На группу приходилось один-два больных, и преподаватель мог только показать нам, как нужно удалять зубы. Но хотелось самим выполнить операцию, освоить технику экстракции на практике. И тогда мы решили обследовать один другого. В результате обнаружили несколько запущенных зубов, которые надо было удалять.

Анатолий Федоров вырвал у меня кариозный зуб, а я стал такую же услугу оказывать ему. И вот уж тут моему другу пришлось помучиться, пострадать во имя науки. Нужно было удалить корни двух нижних зубов. С одним коренным зубом справился довольно просто, а вот под второй никак не удавалось подвести «козью ножку». После нескольких попыток «распахал» нижнюю челюсть так, что Анатолий долго ходил с распухшей щекой и никак не хотел показать плоды моей «работы».

Исключительно важно для практической деятельности врача хорошее знание таких клинических предметов, как психиатрия, нервные болезни, травматология и ортопедия. А профессор Петр Борисович Ганнушкин так увлекательно читал лекции по психиатрии и проводил разбор больных, что, несмотря на острую нехватку времени, мы упросили его дать нам несколько дополнительных занятий.

П. Б. Ганнушкин — выдающийся отечественный психиатр. Еще в дореволюционной России он принимал активное участие в организации психиатрической помощи в стране, проявлял особый интерес к проблемам социальной психиатрии. Талантливый ученый, Ганнушкин уже в ранний период своей деятельности вместе с передовой частью научной молодежи восставал против старых клинических представлений о неизлечимости психических заболеваний — представлений, связанных с влиянием западных ученых. Позже он стал одним из создателей советской психиатрии. Петр Борисович воспитал целую плеяду молодых психиатров, щедро передавая им свой опыт и знания. При этом он постоянно указывал на огромное значение социальной среды, правильной организации труда и быта в деле предотвращения психических заболеваний. Он был талантливым диагностом, обладал искусством подхода к психическим больным. Надо было видеть, с каким волнением и нетерпением ждали они профессорского обхода. Петр Борисович великолепно умел разговаривать с людьми, вызывать в них доверие и расположение.

Иногда нам удавалось присутствовать на его вечерних неофициальных обходах. Они не носили административного характера, не были проверкой работы персонала клиники. Обход посвящался беседам с больными «на свободе», когда Петру Борисовичу никто не мешал и не нужно было куда-то спешить. С одним он разговаривал по часу, другому задавал два-три вопроса. Одного больного слушал молча, не прерывая, другого — поправлял, останавливал, задавал вопросы. Ганнушкин почти никогда не спрашивал: «Как вы себя чувствуете?» Казалось, он вел разговор на отвлеченные темы, расспрашивал о делах в учреждении, где работал больной, говорил о литературе, искусстве, о последних событиях. Но мы понимали, что все эти данные позволяли профессору судить о границах психического расстройства больного.

Для профессора Ганнушкина как клинициста было характерным то, что он не переоценивал отдельные симптомы, характеризующие ту или иную форму болезни, их роль при установлении диагноза. Пациент был для него своеобразной книгой, каждая страница которой содержит что-то новое и важное. Он был неутомим в стремлении распознать сокровенный механизм психического заболевания больного.

Разборы больных на клинических конференциях были также далеки от какого-либо шаблона. Профессор старался беседовать с ними, как на амбулаторном приеме. В результате клиническая картина заболевания становилась ясной и для нас, студентов.

Наряду с воздействием словом, медикаментами, в клинике широко применялась трудовая терапия. И на наших глазах многие больные избавлялись от навязчивых идей. Посильный труд постепенно помотал им выйти из тяжелого состояния, и они возвращались к общественно-полезной деятельности.

— Умение беседовать с психическими больными, — говорил Ганнушкин, — дается не только знаниями, опытом, но и определенными данными врача-исследователя, иногда даже его интуицией. Есть очень опытные, знающие психиатры, которым расположить больных к себе не удается. Научиться этому можно, если психиатр будет вдумчиво и внимательно относиться к психическому больному, если он будет правдив и прост в обращении с больным. Лицемерие, ложь, слащавость больной не забудет и не простит врачу.

— Лучшие психиатры, — отмечал Петр Борисович, — Крепелин — немец, Маньян — француз, Корсаков — русский, были большими мастерами, прямо-таки художниками в деле разговора с больными, в искусстве получить от него то, что нужно для определения всех особенностей болезни…

При беседе с Ганнушкиным больной чувствовал и понимал, что общение с ним для профессора нечто большее, чем служебная обязанность, что рассказ больного интересен для Ганнушкина и даже увлекателен. Ганнушкин не скрывал своих чувств, он смеялся, сожалел, сердился, переживал все перипетии рассказа, и это располагало к нему больных, они полностью раскрывались в беседе с ним. Великий знаток человеческой души, чуткий, внимательный, необычайно простой, он неотразимо действовал даже на лиц, почему-либо недоброжелательно к нему настроенных. Не случайно личность Ганнушкина отражена в ряде художественных произведений. Ганнушкиным был навеян образ психиатра в романе Л. Леонова «Вор». С большой теплотой Петр Борисович описан в мемуарах артиста Михаила Чехова.

Мы, студенты, любили бывать в клинике, присутствовать на обходах, амбулаторном приеме и слушать лекции Ганнушкина. Лекции по психиатрии читались во вторую половину дня. В аудитории было уже темно. На кафедру ставилась лампа с зеленым абажуром. Профессор читал лекции, сидя в кресле. Голос у него был негромкий. Прежде чем показать и расспросить при нас больного, он вначале развивал некоторые общие положения, иногда вносил в беседу элементы дискуссии с противниками его взглядов.

Ганнушкин неоднократно подчеркивал на лекциях трудности в распознании психических болезней. Нет ни одной психической болезни, говорил он, которая в определенный период своего развития не находилась бы на грани между здоровьем и болезнью. Петр Борисович считал, что даже на пути своего нормального развития человеческая личность обыкновенно претерпевает коренные изменения и делается иной раз совершенно неузнаваемой. В течение долгой жизни человек может явиться перед нами последовательно в виде нескольких личностей, до такой степени различных, что, если бы каждая из фаз его жизни могла воплотиться в виде различных индивидов, которых можно было бы собрать вместе, они составили бы крайне пеструю группу, нередко держались бы противоположных взглядов или питали бы даже презрение друг к другу. Естественно, что при патологических условиях человеческая личность претерпевает еще более глубокие изменения.

На одной из лекций Ганнушкин попросил ординатора кратко изложить историю болезни одного пациента.

Молодой человек рано лишился родителей, докладывал врач, жил вместе со старшим братом, служащим банка. Житейские неурядицы переживал тяжело, малейшая неприятность оставляла в его душе длительный и глубокий след. С детства страстно мечтал стать юристом, чтобы бороться с несправедливостью и защищать невинных людей. И вот, все изменил в его жизни один нелепый случай. По соседству с домом, где он жил, произошло ограбление. Краденые вещи подкинули к нему на чердак. При обыске вещи были найдены, и юношу арестовали по подозрению в ограблении. В первое время он относился к аресту как к недоразумению и ждал, что его вот-вот освободят. Но суд вынес совершенно неожиданный приговор: молодой человек был осужден к 10 годам тюремного заключения и переведен в камеру для уголовных. Это перевернуло всю его психику. Его пугали не наказание, не лишения, но буквально убивала сама несправедливость, сознание, что сидит он в тюрьме безвинно.

Он стал казаться себе низким, ничтожным; сознавая, что нужно бы что-нибудь предпринять, объявил голодовку, хотел даже покончить с собой, но не смог, не было сил, не было воли. Появилась апатия ко всему, полное безразличие, чувство собственной беспомощности. Состояние заключенного все ухудшалось, и на третий год пребывания в тюрьме он «совершенно ушел в себя» — сторонился людей на прогулке и на работе, при первой возможности стремился забиться куда-нибудь в угол.

На четвертом году выяснилась невиновность молодого человека, и он был выпущен на свободу. Друзья и родные встретили его с радостью, окружили вниманием, заботой, устроили работать на фабрику. Но психическое расстройство стало проявляться все отчетливее. Работать ему с каждым днем становилось все труднее и труднее, он мучил всех нелепыми подозрениями, избегал товарищей. Сестра и брат решили отправить его в санаторий, откуда он поступил в клинику…

Описанное состояние больного носит название «патологического развития личности». Оно возникло в результате тяжелой психической травмы — судебной ошибки. Суть его, говорил профессор, заключается в коренном, необратимом изменении всего склада психической деятельности больного. Прежде активный, целеустремленный, юноша после перенесенной травмы надломился, стал чрезмерно пассивным, потерял уверенность в себе. Далее Петр Борисович излагал интереснейшие мысли о путях и методах лечения такого рода заболеваний.

Профессор Т. И. Юдин, продолжительное время работавший вместе с П. Б. Ганнушкиным, писал о нем:

«…он был выдающимся психотерапевтом и, главное, постоянно активным в своей профессии человеком, старающимся активно воздействовать на мир. Он убежден был в силе психотерапевтического лечения, причем его психотерапия была крайне самобытна, исходила из понимания практики жизни каждого больного, а задачей его психотерапии было сглаживание дисгармонии характера… Его психотерапия подходила к каждой конкретной личности, учитывая и индивидуальные особенности личности (почву), и связи личности с конкретными общественно-историческими условиями… И именно благодаря этому он умел подбирать «ключ» к каждой личности, убежденный в пластичности личности и в способности ее при благожелательной помощи окружающих сгладить свои дисгармонии… Тонкий знаток человеческой души, всегда чуткий, внимательный, необычно простой, он обладал очарованием, неотразимо действующим далее на лиц, недоброжелательно к нему настроенных, и благодаря этому он умел, беседуя с больным, понять его положение и его затруднения. Умение беседовать с больным — главная задача врача-психиатра по Ганнушкину»^[8].

Едва заканчивались занятия по психиатрии, мы спешили в клинику нервных болезней. В дверях аудитории нас уже встречал сухощавый, среднего роста человек с высоким лбом и длинными прямыми волосами, зачесанными назад.

Это был Евгений Константинович Сепп — выдающийся ученый-невропатолог. Труды Сеппа являются серьезным вкладом в науку. Он один из первых ввел в невропатологию изучение истории развития нервной системы и показал, как под влиянием меняющихся условий жизни возникают новые функции и как последние меняют структуру мозга.

Е. К. Сепп разработал учение об организации защиты нервной системы от инфекций и установил основные принципы, лежащие в основе этих защитных реакций. Он не славился на Девичке как лектор, но его лекции, общение с ним будили мысль, заставляли идти вглубь при изучении предмета. Это был в полном смысле слова человек необыкновенный: мыслитель, талантливый педагог, выдающийся врач-клиницист, активный общественный деятель. С первых же дней Октября он отдает все силы заботам о здоровье советских людей, принимает повседневное участие в создании новой, общенародной системы здравоохранения и воспитании кадров советских врачей.

Так же как и М. П. Кончаловский, Сепп старался заинтересовать студентов общественными науками. Глубоко разбираясь в вопросах философии, он помогал нам изучать труды классиков марксизма-ленинизма, руководил студенческим семинаром по философии. После его семинарских занятий мы с еще большим интересом шли на лекции по диалектическому материализму.

Профессор Сепп стремился показать студентам динамику и многогранность физико-химических процессов, которые лежат в основе патологических состояний. Он учил не пользоваться готовыми ярлыками диагноза, подчеркивал необходимость изучать каждого больного в отдельности, выясняя присущие только ему особенности. Образцом для всех было отношение Сеппа к больному: «Больной не материал, а прежде всего страдающий человек, которому нужно помочь».

Со своими пациентами он разговаривал как-то особенно мягко, тепло, задушевно, всегда сочувственно к их страданиям и вместе с тем твердо и убедительно, когда надо было мобилизовать волю больного.

Евгений Константинович любил физический труд. Его нередко можно было видеть дома за верстаком или в саду за обработкой роз и прививкой плодовых деревьев. «Труд — это отдых, — говорил Сепп. — Друзья мои, не бойтесь физического труда, а бойтесь праздности. Берите пример с великого нашего соотечественника Ивана Петровича Павлова, который как никто умел совмещать умственную и физическую работу».

…Время летело неудержимо быстро, но, казалось, так же быстро росло количество дисциплин, которые мы должны были изучить. Среди них были и травматология, и ортопедия, и судебная медицина, и детские болезни, и социальная гигиена, и др.

Почти на всех кафедрах нас вооружали серьезными знаниями на современном уровне, профессор же П. А. Минаков, заведующий кафедрой судебной медицины, больше рассказывал об ограблении банков, самоубийствах и убийствах. Профессор еще до революции долго работал в органах юстиции и накопил много материала об этом. Впрочем, рассказы его было чрезвычайно интересно слушать.

Совсем на другой лад настраивали нас лекции по травматологии.

— Рано или поздно, а вам, дорогие друзья, придется заняться нашей дисциплиной, — сказал на первом занятии профессор Н. Н. Приоров. — Помните: мы строим Советское государство в капиталистическом окружении и провокации неизбежны. Ну, а если будет война… Знайте, что она есть не что иное, как травматическая эпидемия. Вот тогда-то вы лихорадочно будете вспоминать все, чему вас учили: хирургическую обработку ран, технику ампутации конечностей, наложение гипсовых повязок, шинирование и, наконец, протезирование. Поэтому-то, коллеги, вам надо хорошо знать мой предмет!

Николай Николаевич много занимался вопросами военно-полевой хирургии и санитарной тактики. Он считался пионером, основоположником протезирования, одним из видных специалистов в области лечения повреждений опорно-двигательного аппарата. Еще в 1921 году на него была возложена организация лечения инвалидов первой империалистической и гражданской войн. Тогда же он создал Научно-исследовательский институт по вопросам травматологии и ортопедии, впоследствии ставший всесоюзным научно-методическим центром.

Авторитет профессора как хирурга-травматолога был настолько велик, что, когда надо было организовать квалифицированную хирургическую помощь раненным в боях на Халхин-Голе, а затем в период войны с белофиннами, это ответственное задание выполнял Н. Н. Приоров вместе со своими врачами-хирургами. Но мы, студенты, мало знали тогда о скромном ученом, талантливом организаторе и непревзойденном ортопеде-травматологе. Честно говоря, мы не задумывались всерьез и о том, что когда-нибудь нам действительно понадобятся знания по травматологии.

В 1930 году в жизни нашего медицинского института произошло большое событие — был создан первый в Советском Союзе санитарно-гигиенический факультет. Он должен был готовить врачей для проведения «широких оздоровительных и санитарных мер, имеющих целью предупреждение развития заболеваний», как было сказано в Программе РКП(б) в области охраны народного здоровья, принятой на VIII съезде партии.

«ГЛАВНЫЙ ДОКТОР РЕСПУБЛИКИ»

Первый народный комиссар здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко организовал и возглавил на факультете кафедру социальной гигиены и профзаболеваний. Деканом и душой санитарного факультета стал известный профессор, историк медицины И. Д. Страшун. Ведущими кафедрами на факультете стали заведовать профессора А. Н. Сысин, А. В. Мольков, С. И. Каплун и другие ученые.

Семашко читал новый курс социальной гигиены и у нас. Его лекции были проникнуты одной мыслью: задача медицины состоит не только в том, чтобы распознать болезни и лечить их; главное — уметь предупреждать появление заболеваний, особенно социальных и инфекционных.

— Профилактику, — говорил он, — надо понимать не узко, как лишь ведомственную задачу органов здравоохранения, а гораздо шире и глубже — как заботу Советского государства об укреплении здоровья советского народа.

Профилактическое направление в медицине Семашко считал основным завоеванием Советской власти в области здравоохранения. В одной из своих работ он писал: «Акцент на профилактику — не случайное явление, а целиком вытекает из общего направления заботы Советской власти о трудящихся». Из этого он делал вывод, что профилактикой должны заниматься не только органы здравоохранения, но и другие ведомства.

Для нас тогда было новостью такое определение целей профилактики, ее места в системе здравоохранения. По существу, мы только из лекций Н. А. Семашко по-настоящему начали понимать, какое великое значение в жизни страны, народа имеет предупредительная медицина.

На лекциях и семинарских занятиях Николай Александрович учил студентов применять социально-гигиенические познания в различных областях практической медицины. При этом его интересовали, пожалуй, не столько теоретические знания студента, сколько умение применять их в различных областях медицины. Поэтому экзамен по социальной гигиене нередко больше напоминал дружескую беседу, во время которой обоюдно задавались вопросы, делались совместные обобщения, а порой даже возникали споры. Николай Александрович добивался того, чтобы мы понимали сущность нового направления в медицине, тщательно изучали его. Вы должны помнить, указывал он, что основные социально-гигиенические мероприятия нам удалось провести потому, что почву для этих социально-гигиенических мероприятий дала политика Советской власти.

Несмотря на такую, казалось бы, простую форму экзамена, никто и не помышлял о том, чтобы прийти к профессору Семашко неподготовленным. Совесть не позволяла сесть за экзаменационный стол, не зная предмета. Да и слишком велик был авторитет Семашко как ученого, коммуниста, соратника В. И. Ленина.

Николай Александрович прошел трудный жизненный путь революционера. За его плечами были тюрьма, ссылка, эмиграция. Вернувшись в Россию, он принял активное участие в подготовке Октябрьской революции. После подписания В. И. Лениным Декрета об организации Народного комиссариата здравоохранения его назначают «главным доктором республики». Впервые в мире был создан центральный государственный орган, призванный руководить всем медицинским и санитарным делом в стране.

Свою деятельность наркому пришлось начинать в тяжелых условиях гражданской войны, интервенции, голода и разрухи. Повсюду свирепствовали эпидемии тифа и других тяжелых болезней. Большое внимание Наркомздраву уделяли партия и лично В. И. Ленин. 5 декабря 1919 года на VII Всероссийском съезде Советов Владимир Ильич говорил: «Товарищи, все внимание этому вопросу. Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!» В. И. Ленин призвал к мобилизации всех сил и средств страны на быстрейшую ликвидацию инфекций. Владимир Ильич связывал судьбу молодого государства, судьбу революции с борьбой за здоровье трудящихся. Он считал, что забота о здоровье народа является одной из важнейших функций Советского государства. Огромную, неоценимую помощь оказывал В. И. Ленин органам здравоохранения.

«Все принципиальные вопросы в нашей деятельности, все основные законопроекты нарком-здрава, — вспоминал Семашко, — предварительно докладывал Владимиру Ильичу и согласовывал с ним. И основные принципы советской медицины всегда находили в нем лучшую поддержку».

Н. А. Семашко вместе с З. П. Соловьевым, М. Ф. Владимирским, И. В. Русаковым, Е. П. Первухиным, В. А. Обухом, М. И. Барсуковым творчески развивал ленинские идеи организации здравоохранения трудящихся и претворял их в жизнь. Без преувеличения можно сказать, что нет ни одной области советского здравоохранения — касается ли это организации сети медицинских учреждений в стране, предупреждения заболеваний или решения вопросов охраны материнства и детства, — куда бы не внес достойный вклад Н. А. Семашко. Особенно много он сделал для медицинской науки, внедрения новых достижений в практику. Развитие науки должно планироваться в общегосударственном масштабе, считал Николай Александрович, и исходя из самых насущных нужд и интересов народа.

Предметом особых забот «главного доктора» была постановка высшего медицинского образования в стране, дело воспитания советского врача.

Под руководством такого талантливого человека молодой санитарно-гигиенический факультет быстро рос, развивался и вскоре занял в институте такое же положение, как и лечебный, сложившийся за многие десятилетия. Правда, поначалу было трудно с набором на новый факультет. Большинство поступающих в медицинский институт представляли себе профессию врача-лечебника, но ничего не знали о задачах большой государственной важности, которые должны решать врачи-гигиенисты. Приходилось зачислять тех, кто не получал проходной балл на лечебный. Но потом, когда о факультете узнали, такую практику отменили, и конкурсные экзамены стали проводить раздельно.

Впоследствии не раз проводился такой эксперимент: при распределении врачу, окончившему санитарно-гигиенический факультет, предлагалось идти работать лечебником: терапевтом или акушером-гинекологом. Охотников не нашлось ни разу. Больше того, каждый врач, пройдя шестилетний срок обучения на санитарном факультете и проработав некоторое время на практике эпидемиологом, пищевиком или промышленным врачом, по-настоящему влюблялся в свою профессию.

Н. А. Семашко считал санитарное дело становым хребтом профилактики, без которой немыслима медицина. Санитарных врачей он называл передовой колонной, ведущей все медицинское дело по пути оздоровления населения.

Деятельность Николая Александровича на посту наркома здравоохранения продолжалась до 1930 года, когда он перешел на работу в Президиум ВЦИК, где возглавил комиссию по улучшению жизнидетей.

…Наступила пора государственных экзаменов.

Комиссия по распределению тут же направляла одних на периферию, других — в лечебные учреждения Москвы. Некоторые студенты, работавшие в научных кружках, были рекомендованы в аспирантуру. Так, Иван Шероватов, отлично занимавшийся по анатомии, остался в аспирантуре у профессора П. И. Карузина, кружковец В. Степаненко, пропадавший целыми днями в биохимической лаборатории академика В. С. Гулевича, был направлен к нему на кафедру. В дальнейшем из него вышел известный ученый-химик, обогативший науку рядом открытий. По созданному им учебнику теперь учатся студенты фармацевтического и лечебного факультетов. Я думал ехать работать на село, о чем и заявил на комиссии по распределению. Но секретарь партбюро Б. М. Бичман, присутствовавшая на комиссии, неожиданно для меня заявила, что считает целесообразным оставить меня в аспирантуре на одной из теоретических кафедр. По ее словам, она учитывала просьбу профессора Абрикосова. Предложение секретаря партбюро поддержали.

Незадолго до окончания института осуществилась моя заветная мечта о вступлении в партию. На открытом партийном собрании лечебного факультета меня, как активного комсомольца, единогласно приняли кандидатом в члены ВКП(б).

Позднее, в ноябре 1933 года, вместе с коммунистами факультета успешно прошел чистку. В члены партии был принят лишь в начале 1939 года, так как решением Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) от 12 января 1933 года прием в партию был временно прекращен.

Оставили в аспирантуре по окончании института и Михаила Чумакова. Несколько позже вместе с группой вирусологов Чумаков выехал на Дальний Восток для изучения неизвестного тогда клещевого энцефалита. Там в центре эпидемического очага он обнаружил разносчика инфекции — таежного клеща. Но произошло непредвиденное: спасая от наводнения научные материалы — коллекции инфекционных клещей, Михаил заразился энцефалитом… Одновременно с ним заболели фельдшер Галина Уткина и научный сотрудник Надежда Каган. Были использованы все средства для их спасения, в том числе и сыворотка, полученная от переболевшего. Но ни героические усилия врачей, ни молодость не могли спасти жизнь Каган и Уткиной. Михаил Чумаков выиграл сражение со смертью — остался жив, хотя и навсегда потерял слух и способность двигать правой рукой. В последующие годы талант этого мужественного и необычайно упорного в достижении своей цели ученого развернулся в полную силу. Вскоре он открыл группу вирусных геморрагических лихорадок^[9] в ряде областей страны; его деятельность сыграла большую роль в ликвидации у нас инфекции полиомиелита.

Профессор Михаил Петрович Чумаков — действительный член Академии медицинских наук СССР, лауреат Государственной и Ленинской премий. Его научные исследования широко известны за пределами Советского Союза.

Среди моих однокурсников многие стали известными учеными. Это микробиолог В. И. Вашков, офтальмолог Е. М. Белостоцкий, патологоанатом Р. Д. Штерн, хирург И. В. Шмелев. Акушер-гинеколог О. В. Макеева вела большую организационную и практическую работу в Индии и других странах.

IV. НА ПУТИ В НАУКУ

Нет ничего постыднее, как быть бесполезным для общества и для самого себя.

Б. Паскаль

В АСПИРАНТУРЕ

На кафедру патологической анатомии были приняты трое — А. Н. Федоров, Т. Ф. Джанумов и я. Представители одного поколения, мы очень различались по характерам.

Джанумов — темпераментный, подвижный, типичный южанин. Ему трудно подолгу усидеть за микроскопом. Он то и дело зовет нас посмотреть, какие сенсационные открытия сделаны им при изучении препарата. Федоров — полная противоположность Джанумову: спокойный, уравновешенный, рассудительный. Он иронически относится к «открытиям» нашего друга и не прочь вылить на него ушат холодной воды.

В дождливую осень Джанумов сникал на глазах, уходил в себя, становился апатичным и равнодушным ко всему. Причиной тому был туберкулез. В такие дни мы не оставляли его одного, доставали лекарства и продукты, заставляли теплее одеваться и всячески старались «растормошить». Проходило какое-то время, и наш товарищ вновь становился весел и оживлен. Мы успокаивались: значит, Джанумову лучше.

Несмотря на различия в характерах, жили мы дружно и весело, постоянно подтрунивая друг над другом. Мы рьяно изучали основы патологической анатомии, штудировали учебники, руководства, научные статьи. Приходилось к тому же усиленно заниматься немецким, поскольку большая часть литературы по патологической анатомии издавалась за рубежом на языке Вирхова и Любарша — крупных патологов мира.

Абрикосов уделял нам, аспирантам, много времени. Раз в неделю он специально для нас проводил показательное вскрытие — подробно разбирал лечение больного, причины и исход заболевания. Один день отводил работе по препаратам, которые приносили ему на консультацию из разных лечебных учреждений Москвы. Эти занятия походили на своеобразное соревнование: кто правильно определит диагноз заболевания. Заключения мы давали в письменной форме, по всем правилам. После неудачного ответа приходилось пересматривать десятки предметных стекол, пока не поймешь допущенной ошибки, не научишься лучше разбираться в срезах ткани. Мы любили эти нелегкие занятия. Они обогащали знаниями, приучали и мыслить и, как говорится, доходить до сути.

Уже тогда мы отдавали себе отчет в том, какую трудную область медицины избрали. Не случайно патологическая анатомия считается основой всех клинических дисциплин. И положение патологоанатома среди врачей особое: он как бы соединяет в своем лице «судью» и «прокурора». При вскрытии подтверждает или отвергает поставленный при жизни больного диагноз и одновременно высказывает свое мнение по поводу метода лечения. Его слово является последним и не может быть оспорено. Вместе с тем А. И. Абрикосов просил не забывать, что патологоанатом прежде всего врач. Хотя в то же время он должен быть на голову выше лечащих врачей, глубоко разбираться во всех разделах внутренней медицины, чтобы у секционного стола сразу сориентироваться в течении и финале болезни.

— Вскрытие — не судебное разбирательство с участием обвинителя и обвиняемого, — любил повторять Алексей Иванович. — Здесь на равных правах участвуют два врача и оба одинаково заинтересованы в одном и том же: глубоко проанализировать течение болезни, методы лечения и причины исхода, чтобы избежать ошибок в лечении того или иного заболевания.

Это значило: надо неустанно работать в клинике, секционной и лаборатории с микроскопом, следить за отечественной и иностранной литературой. Даже изучив и освоив патологическую анатомию, без знания клиники нельзя стать настоящим патологоанатомом. Нам, аспирантам, нравилось, когда Алексей Иванович брал нас с собой в клинику, и мы вместе с ним присутствовали при обходах и разборах больных, проводимых М. П. Кончаловским.

Приходилось соблюдать такт и осторожность, дабы не возбуждать ненужную тревогу среди больных. Дело в том, что, когда мы подходили к постели тяжелобольного, соседи по койке тут же начинали сочувствовать ему, считая, что если «этот доктор в пенсне с большой лысой головой» подошел к больному, то его дни сочтены, потому что-де профессор не лечит, а только вскрывает трупы. Абрикосов, предвидя такую реакцию, просил Максима Петровича разбирать всех больных подряд.

Сам Алексей Иванович охотно учился у клиницистов и часто говорил: «Поставить диагноз на секционном столе куда легче, чем у постели больного».

НАШ ИВАН ГЛЕБЫЧ

Бывали, конечно, случаи, когда некоторые ассистенты-клиницисты стремились «продемонстрировать» наши еще недостаточно твердые познания в патологической анатомии и неумение отстаивать свое мнение на вскрытии.

До сих пор помню, как однажды испытал чувство полного бессилия в стремлении доказать клиницистам правильность своего диагноза. Я утверждал: «Вы видите — в брюшной полости раковые узлы, следовательно, источник их возникновения надо искать в легких — в бронхах».

— Вот вы нам и покажите это, — лукаво заметил присутствовавший на вскрытии ассистент клиники.

Поскольку мой диагноз был выведен чисто логическим путем, я оказался в затруднительном положении. Вдруг, чувствую, кто-то тихонько толкает меня под локоть. Я оглянулся и увидел, что это наш Иван Глебыч — старый служитель, лаборант секционной. Ободряюще подмигивая, он протягивал мне пинцет с тканью легкого. В первый момент я ничего не понял и, только пристально вглядевшись в тонкие, пенящиеся полоски ткани, обнаружил раковый узелок. Аргумент неопровержимый! Клиницисты были посрамлены…

Иван Глебович Трофимов пришел на кафедру патологической анатомии семнадцатилетним деревенским пареньком, не имея ни образования, ни какой-либо специальности. Его определили на должность служителя — приносить и уносить трупы после их вскрытия. Здесь нужна была большая физическая сила, выдержка. При вскрытиях ему надлежало помогать патологоанатому выполнить наиболее тяжелую работу — произвести распилы костей, вскрыть черепную коробку и, наконец, взять необходимый материал на исследование. Он должен был готовить все необходимое для следующего вскрытия. Так день за днем, редко выходя из секционной, молодой служитель осваивал свое сложное и трудное дело, зорко присматривался к работе врачей и профессоров, пока не научился и сам разбираться, как практик, в делах, входящих в компетенцию врачей. Имея от природы недюжинные способности, он стал незаменимым помощником врачей-патологоанатомов.

Иван Глебыч часто приходил нам, молодым, на помощь. В трудных ситуациях он оказывался рядом и «подсказывал» нужные аргументы, особенно если речь шла о первичном раке того или иного органа.

Трофимов обучал нас и технике вскрытий, всем ее тонкостям, предупреждал о возможных опасностях при вскрытии, следил, чтобы все надевали резиновые перчатки, фартуки и очень сердился, если кто-нибудь из нас пренебрегал «техникой безопасности». Мы, аспиранты, любили и уважали этого несомненно талантливого и доброго человека.

На попечении Ивана Глебыча находилась не только секционная, где производились вскрытия трупов, но и музей учебных и научных препаратов. Здесь же нашлось место и для столов аспирантов. Поэтому мы постоянно были вместе и привязались к Глебычу, как к родному. Во многом именно ему мы были обязаны умением быстро и точно готовить растворы для консервации органов, делать тонкие срезы с кусочков тканей, замороженных углекислотой.

Мы подолгу засиживались на кафедре, обрабатывая «случаи» или занимаясь изготовлением препаратов. Допоздна задерживался и Иван Глебыч, помогая подготавливать материал для сдачи профессору. Каждый протокол вскрытия и заключения мы должны были тщательно обосновать и подтвердить данными микроскопического исследования тканей органов.

— А почему кусочки почек не взяли? — вдруг спрашивал Глебыч. — Ведь человек-то от почечной недостаточности скончался.

Мы вздыхали, чесали затылки и обещали впредь быть внимательнее. Зато когда все шло гладко, Иван Глебыч говорил:

— Молодцы ребята!

И это была высшая похвала.

Трофимов знал и помнил наизусть почти все выставленные в музее препараты. А их было около трех тысяч. И сейчас, расставленные по полкам в соответствии с принятой системой деления заболеваний, они хранятся в больших стеклянных шкафах музея. Здесь представлена, по существу, вся патология человека. Легкие туберкулезного больного с характерными изменениями в ткани: участки распада с образованием гнойных полостей, сухожильных тяжей. Растянутые камнями почки с полной атрофией коркового вещества, перерожденная ткань печени, сердце с утолщением мышечных стенок желудочков, деформированными клапанами сердечных отверстий и т. д. Есть в музее и поистине уникальные препараты: сросшиеся близнецы, родившиеся без рук или ног, с одним глазом и т. д. Иван Глебыч любил рассказывать чуть ли не о каждом из них.

В 1915 году Иван Глебыч приготовил препарат и теперь хранящийся в огромной стеклянной банке. Там законсервирована большая часть туловища человека, имевшего два половых органа. Был у этого человека и еще один вид уродства — третья недоразвившаяся нога, из-за чего он носил очень широкие шаровары, похожие на юбку. Каким-то образом он попал к профессору А. В. Мартынову и попросил сделать ему операцию — удалить третью ногу. Мартынов согласился. Операция затянулась, и больной ее не перенес. Так в музее оказалось диковинное пополнение.

Кафедра во многом была обязана Ивану Глебычу созданием своей уникальной коллекции препаратов. Он помогал профессору Талалаеву в разработке нового метода изготовления пластинчатых препаратов, заложенных между стеклами в агар-агаре, который и теперь широко используют при обучении студентов.

Самородок-практик, он был не только хранителем, но и реставратором препаратов, незаменимым помощником профессора Абрикосова. И не случайно, когда Алексею Ивановичу было поручено подготовить для бальзамирования тело В. И. Ленина, он взял с собой Ивана Глебыча и вместе с ним выполнял это ответственнейшее дело. Ивану Глебовичу Трофимову в числе немногих тогда было присвоено звание Героя Труда с вручением грамоты Верховного Совета СССР.

По этому поводу на кафедре состоялось торжественное заседание. Помню, на чествование Ивана Глебыча пришли врачи не только институтских клиник, но и всех лечебных учреждений города. И не удивительно: ведь столько поколений медиков в той или иной мере пользовались его помощью.

ПАВЛОВСКИЕ «СРЕДЫ»

На втором году пребывания в аспирантуре (было это в 1932-м) А. И. Абрикосов решил послать нас в Ленинград познакомиться с патологоанатомическими школами и побывать в лаборатории у И. П. Павлова. В письме к замечательному ученому Алексей Иванович просил позволить нам присутствовать на опытах в его лаборатории.

Можно представить себе, как не терпелось нам попасть к И. П. Павлову. И наконец этот день наступил.

Двухэтажное здание лаборатории, ничем не примечательное с виду, помещалось на территории Института экспериментальной медицины. С трепетом вошли мы в лабораторию и сразу же оказались в просторном зале-приемной. Пол зала был бетонный, серого цвета, мебель простая, деревянная, потолок и стены давно не белены. Вдоль стен зала стояли деревянные станки для собак. Мы с интересом рассматривали обстановку приемной, как-то не укладывалось в сознании поначалу: великий физиолог и вдруг вокруг него все так просто и скромно! Вскоре сверху по винтовой лестнице быстро спустился вниз чем-то расстроенный, так хорошо знакомый по портретам, Иван Петрович. Он в гневе стал ходить из конца в конец зала, громко выговаривая одному из экспериментаторов за неудачно поставленный опыт и напрасно погубленную собаку.

Затем он остановился и удивленно воззрился на нас. Мы стали что-то смущенно бормотать, но он тут же ухватился за неудачно сказанную мной фразу: «Хотим посмотреть лабораторию»… и перенес весь свой гнев на нас:

— Здесь не цирк и не театр! Вам, молодые люди, лучше пойти на Невский проспект или куда-нибудь там еще, мало ли в Питере интересных мест. А тут, простите, делом занимаются!

Отрезал, повернулся и унесся, как метеор, к себе в кабинет.

Мы постояли в растерянности, а потом, огорченные, поехали к известному профессору Н. Н. Аничкову — другу Абрикосова. Он принял нас у себя на кафедре в Военно-медицинской академии.

Николай Николаевич посвятил свои силы патологии сердечно-сосудистой системы и особенно атеросклерозу, который, как известно, является одной из основных причин преждевременной смерти человека. Созданное на основе его опытов представление о причинах и ходе развития атеросклеротического процесса чрезвычайно важно и поныне для рационального лечения и предупреждения этого опасного заболевания. В то время профессор Аничков, как строитель, воздвигающий новое здание, производил эксперименты, собирал один факт за другим, в результате которых рождалась интереснейшая теория, проливающая свет на развитие атеросклероза. На кафедре изучалось влияние на обмен веществ повышенных доз холестерина, термических факторов — тепла и холода, а также роль увеличения или снижения физических нагрузок на живой организм. Памятуя о только что полученном уроке, мы сразу же представились и рассказали о неудавшейся встрече с Павловым. Николай Николаевич искренне развеселился:

— Вот что, друзья, на первый случай я вам помогу: дам примерный перечень вопросов, которые вы можете задать Ивану Петровичу, чтобы дело пошло на лад. А уж потом садитесь за его труды, штудируйте их. Вы, конечно, еще не доросли, чтобы вступать в дискуссию по тому или иному вопросу с Иваном Петровичем, что он, кстати, очень любит. А вот задать несколько вопросов, которые бы его заинтересовали, думаю, можете.

Так мы и сделали. Выждав несколько дней, мы снова явились к И. П. Павлову. На этот раз нас представил ближайший его ученик профессор П. С. Купалов. А когда, осмелев, мы передали Ивану Петровичу письмо от Абрикосова, он улыбнулся и сказал:

— Так-так… Вы, значит, будущие патологоанатомы, а не физиологи. Что ж, хорошо… У вас есть вопросы?

К этому мы были готовы. Отвечая Иван Петрович не переставал ходить по комнате и с увлечением рассказывал о том, над чем работает, о результатах по использованию его экспериментальных данных.

Незаметно прошло два часа. Мы понимали, что задерживаем Ивана Петровича больше, чем можно, но и откланяться не смели. Вдруг он, оборвав себя на полуслове, подбежал к профессору Купалову:

— Послушай, Петр Степанович, оказывается, толковые ребята у Абрикосова! Какие они мне тут вопросы задавали! Ты уж, пожалуйста, покажи им все, что мы делаем…

После этой встречи мы стали частыми гостями в лаборатории и даже присутствовали на знаменитых павловских «средах». Для нас это была необыкновенно полезная школа, и мы были благодарны Н. Н. Аничкову, который принял в нас столь отеческое участие.

Павловские «среды» по своему характеру и форме нисколько не походили на научные заседания или конференции. Скорее они напоминали беседу, обмен мнениями единомышленников.

Обычно Иван Петрович делал небольшое вступление, а потом сообща обсуждали вопросы, которые он выдвигал по поводу проведенных экспериментов. Тут же выясняли, какие получены новые факты в поведении животного в ответ на то или иное раздражение. Обсуждались все детали опыта, одни данные сопоставляли с другими. По ходу разговора об отдельных опытах Павлов сообщал присутствующим о том, что сделано в других лабораториях.

Иногда после живого обмена мнениями, а порой и спора по поводу полученных данных, начиналось так называемое «думание вслух»: Иван Петрович поглубже усаживался в кресло, принимая не свойственное его темпераменту покойное положение и крепко сцепляя пальцы рук. В эти минуты нередко рождалась новая рабочая гипотеза. Идея «обговаривалась», недостающие звенья гипотезы затем дополнялись новыми данными эксперимента.

Павлов питал органическое отвращение ко всяким непроверенным, поверхностным заключениям и обобщениям. Сам он мыслил, опираясь на гигантскую сумму полученных и проверенных им фактов, строго придерживаясь данных эксперимента, хотя и признавался, что любит «распустить фантазию». Не случайно поэтому тщательность в оценке материала обеспечивала выход из лаборатории безупречной научной продукции.

— Эксперимент легко может быть истолкован неправильно, — говорил Иван Петрович, — если экспериментатор хочет видеть не то, что есть в действительности.

И советовал своим ученикам:

— Вы должны постоянно сомневаться и проверять себя.

«Распускать фантазию» могли и присутствующие на «средах» сотрудники. Иван Петрович поощрял это, если, конечно, фантазия не сводилась к досужим беспочвенным рассуждениям, не подкрепленным фактами.

Все это создавало атмосферу общей заинтересованности и доброжелательства, хотя и не исключало споров и горячих дискуссий. В борьбе и столкновении мнений вырабатывалось новое направление, основанное на точных, научно обоснованных данных.

Стараясь как можно глубже проникнуть в существо основных закономерностей нервного процесса, Иван Петрович многократно возвращался к проблеме «взаимоотношений» раздражительного и тормозного процессов.

«Он называл его «проклятым» вопросом, — говорил его ученик Л. А. Орбели, — не поддающимся до последнего времени разрешению; является ли каждый из них самостоятельным или нервный процесс, происходящий в коре, есть постоянное и одновременное взаимодействие по закону обратимых процессов?»

С исключительной энергией и настойчивостью Иван Петрович стремился «расшифровать» не только нормальную деятельность коры, но и патологические сдвиги человеческой психики. На «средах» звучали его страстные выступления против идеалистических теорий, против пустой «профессорской словесности».

В конце «сред» обычно зачитывались последние статьи иностранных ученых или подготовленные к печати работы сотрудников лаборатории, включая и труды самого Ивана Петровича.

Л. А. Андреев — ученик Павлова — в своих воспоминаниях описывает обсуждение на одной из «сред» статьи «Условные рефлексы», написанной И. П. Павловым для Медицинской энциклопедии:

«Начал Иван Петрович… с критики энциклопедий, которые, по его мнению, «обслуживают лентяев», после чего примиряюще заявил: «А впрочем, читать статью будут разные люди: и сведущие в вопросах нервной деятельности, и несведущие. Вот я и рассчитывал так, чтобы каждый из них что-нибудь получил после чтения этой статьи. Этим объясняется местами некоторая упрощенность, вернее, элементарность изложения»».

Статья произвела на всех присутствующих большое впечатление. Так глубоко и в то же время предельно просто и ясно мог писать Иван Петрович.

В программу «сред» входил и такой ритуал. За минуту до 12 часов беседа прерывалась, и все сотрудники, вынув часы (в то время они, как правило, были карманные), ждали, когда раздастся выстрел пушки. Иван Петрович радовался, когда выстрел совпадал с ходом его часов. Позднее, когда пушка была отменена, сверка времени проводилась по радио. Сейчас эта традиция восстановлена, и приезжие с удовольствием сверяют свои часы с традиционным выстрелом пушки.

Когда мы поближе познакомились с работой лаборатории, для нас стала ясна и реакция ученого на наше первое посещение. Дело в том, что его лаборатория стала местом паломничества врачей и биологов, желающих стать поближе к большой науке. Одни приходили сюда «сделать» диссертацию, другие — поучиться методике постановки экспериментов на животных. Третьи задерживались надолго, увлекшись идеями Павлова в области физиологии пищеварения или деятельности центральной нервной системы.

Тем, кто приходил с серьезными намерениями, двери лаборатории были широко открыты. Со всеми, кто хотел посвятить себя науке, Иван Петрович щедро делился своими огромными знаниями, опытом, мыслями. Его не смущало, что собеседник порой мало был подготовлен к восприятию сложных суждений в оценках опытов. После беседы новичок долго не мог прийти в себя, усваивая услышанное. Такие беседы могли повторяться еще два-три раза, затем новый сотрудник получал тему и должен был вести самостоятельную работу.

В дальнейшем И. П. Павлов одному сотруднику уделял больше внимания, другому — меньше, в зависимости от того, насколько его самого интересовала разрабатываемая тема. Но упрекнуть Ивана Петровича в том, что он кому-то отдавал предпочтение в выборе темы или создавал лучшие условия для работы, было никак нельзя, да и сам он постоянно подчеркивал, что «мы все впряжены в одно общее дело, и каждый двигает его по мере своих сил и возможностей».

БАГАЖ ПОПОЛНЯЕТСЯ

Н. Н. Аничков, который помог проникнуть в лабораторию Павлова и подышать творческой атмосферой, царящей там, затем оказал нам еще одну большую услугу: ознакомил с интересными исследованиями А. Д. Сперанского — ученика Ивана Петровича Павлова. По острым статьям, горячим выступлениям на диспутах мы знали Сперанского как страстного полемиста, умеющего с великой убежденностью и юношеским задором отстаивать свое научное кредо. По теории Алексея Дмитриевича, патологические процессы своим происхождением целиком обязаны нервным воздействиям. Всякое болезнетворное начало заставляет нервную систему мобилизовывать защитные реакции. Задача врача состоит в том, подчеркивал Сперанский, чтобы вовремя и необходимыми средствами поддерживать силы сопротивления организма, способствовать выздоровлению.

Концепции Сперанского стимулировали применение новых подходов к изучению механизмов развития различных заболеваний и новых методов лечения. К ним относятся, например, «буксирование», заключающееся в попеременном извлечении и обратном введении спинномозговой жидкости. Своевременный «массаж» способствовал выздоровлению тяжелых больных с поражением спинного и головного мозга. Метод лечения заболеваний с помощью новокаиновой блокады, предложенный А. Д. Сперанским и А. В. Вишневским, стал широко применяться во врачебной практике.

На основе идей нервизма Сперанский разработал учение о нервной трофике, доказав зависимость обмена веществ в тканях от раздражений, получаемых нервной системой, и от реакции ее на эти раздражения.

Результаты опытов ученого показывали, что источником патологического раздражения, вызывающим изменение в тканях, могут быть, например, травмы периферических нервов. Пересечение нерва вызывает глубокие структурные изменения не только на больной, но и на симметричной здоровой конечности.

Когда мы пришли в лабораторию к А. Д. Сперанскому, он тут же пригласил нас в операционную, где он и его ученики ставили эксперименты.

— Если не возражаете, — говорил он, — побеседуем после операции.

Алексей Дмитриевич был высок, широкоплеч, несколько сутул, с большой головой, подстриженной под бобрик, и характерным лбом мыслителя.

Живой, порывистый, нетерпеливый, он встал за операционный стол, на котором лежала занаркотизированная собака. Короткий взмах скальпеля — и поверхность свода черепа обнажена. А дальше, как в нейрохирургической клинике, — просверливание коловоротом отверстий черепа, соединение их пилой «джигли», отворачивание костного лоскута, надсечение твердой мозговой оболочки и, наконец, обнажение серого бугра основания головного мозга. Затем А. Д. Сперанский взял несколько стеклянных шариков величиной чуть меньше горошины и положил их на область серого бугра. Потом послойно соединил рассеченные ткани, костный лоскут уложил на место, швы на кожу. Операция прошла быстро и бескровно.

При нас было сделано еще две такие же операции, после чего профессор пригласил к себе в кабинет…

Пока профессор переодевался, мы успели рассмотреть просторный, вытянутый в длину кабинет. Большой письменный стол завален рукописями, книгами. Книжный шкаф, два старых кресла у стола, легкие гнутые стулья, какие сейчас уже не часто встретишь. В углу кабинета стояли виолончель, пюпитр с нотами. Хозяин кабинета явно был большой любитель музыки. Своеобразной «деталью» кабинета были кролики, которые безмятежно прыгали на полу, оставляя на нем характерные следы…

Угостив нас чаем, Алексей Дмитриевич поднялся и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину, обсуждая только что поставленные эксперименты.

— Вы видели, я проводил наложение инородных тел на область серого бугра основания мозга, — говорил он. — Через несколько дней у собаки быстро разовьются разнообразные патологические явления: появятся язвы на коже конечностей и по ходу желудочно-кишечного тракта, кровоизлияния в легких, надпочечниках. Что сие означает? — спросил нас профессор и, не дождавшись ответа, продолжал: — Животные погибают от так называемой нервной дистрофии. По такому же типу патологический процесс может развиваться и в случаях, когда источником раздражения являются различные специфические яды, выделяемые микробами…

Из этих наблюдений можно сделать вывод, — заключил Алексей Дмитриевич, — что любой вызывающий болезнь агент, какими бы специфическими качествами он ни обладал, оказывает на организм, на нервную систему характерное действие, приводящее к расстройству основных жизненных функций организма.

Но с помощью нервных воздействий можно существенным образом менять течение патологического процесса. Если процесс не зашел слишком далеко, его можно приостановить и ликвидировать. На этом основаны методы патогенетической терапии, применяемые при ряде заболеваний, в том числе и гнойно-воспалительных процессах, — методы воздействия на нервную систему в виде новокаиновой блокады.

Многое, о чем поведал профессор, было откровением. О роли нервного фактора в развитии болезни нам в институте говорили мельком или просто упускали. И вот сейчас мы услышали из уст Алексея Дмитриевича новое слово в теории медицины.

Мы покинули лабораторию Сперанского с «распухшими головами» и, чтобы как-то успокоиться, отправились в кино.

Во время пребывания в Ленинграде мы имели возможность познакомиться и с работами профессора Г. В. Шора — известного патологоанатома.

Профессор Шор разработал новый метод вскрытия трупов, основанный на топографоанатомическом принципе и на убеждении, что нужно до конца исследования сохранять анатомическую связь всех органов между собой. Разработанный Шором метод отвечал современным требованиям развития медицинской науки, помогал разрешать вопросы клиники, патологической анатомии, судебной медицины. По заключению академика Н. Мельникова-Разведенова, метод революционизировал старую «органную» технику исследования, предложенную в свое время Вирховом.

В 30-х годах этот метод получил признание среди патологов Ленинграда. В других городах вскрытия производились все еще по старой вирховской методике. Да и у нас, в Москве, на кафедрах метод вскрытия по Шору практически не применялся. Все это подогревало наше желание побывать у профессора и изучить новый метод исследования с помощью самого автора.

Полный, коренастый, добродушный, он сердечно принял нас и сразу же увлек своими идеями. Мы ходили вдоль стеллажей, сплошь заставленных глубокими фарфоровыми чашами, в которых хранились консервированные по его методу (в обеззараженной среде) препараты отдельных органов и тканей.

— Метод прост, дешев и может быть использован в любых условиях, — говорил профессор. — Для консервирования не нужно специальных сред, посуды, особых реактивов, а вместе с тем препараты могут храниться десятилетиями.

И тут же показывал нам препараты сердца или почек, которые находятся в музее больше 30 лет.

— Советую изучить этот метод консервации органов и ввести его у себя на кафедре, а то, небось, храните препараты в банках со спиртом, как было заведено пятьдесят лет назад, — шутил Г. В. Шор.

Нас очень подкупало, что профессор разговаривал так, будто мы были знакомы много лет. Это была его манера.

На кафедре у профессора Шора ознакомились с новым методом вскрытия. И постарались досконально изучить и освоить его. Из Ленинграда возвращались обогащенные новыми знаниями, и нам не терпелось поделиться ими с товарищами по кафедре. В первую очередь решили продемонстрировать метод вскрытия по Шору. Вскоре меня попросили показать технику вскрытия студентам-выпускникам.

На одном из таких занятий мне пришлось отвлечься, чтобы помочь студенту Хорошко, который производил вскрытие тела человека, погибшего от сепсиса. Увлеченные работой, не заметили, как поранили себе руки. Вернувшись домой, я почувствовал резкое недомогание, головную боль и лег в постель. В это время раздался телефонный звонок: мать Хорошко интересовалась моим самочувствием и жаловалась, что сын совсем разболелся. Смерил температуру — 39 градусов! Домашние заволновались. Случилось страшное: я и Хорошко заразились сепсисом.

Нас поместили в клинику профессора Бурденко. Активных средств против заражения крови тогда не имелось. Единственный способ, который был известен, это употребление в неограниченном количестве алкоголя. (Повышенная концентрация алкоголя в крови и тканях способствует нейтрализации токсических продуктов, выделяемых микробами.) Три раза в день сестра приносила мне полную кружку разбавленного спирта. Одним махом я должен был выпить ее содержимое. Неудивительно, что после такого «лекарства» сразу же погружался в забытье. Смутно помню, как в палату приходили врачи, товарищи. У постели неотлучно сидела жена, врач-терапевт Клавдия Андреевна. В течение нескольких недель я находился в состоянии постоянного опьянения. Из лекарств мне ничего не давали.

У меня сильно распухла поврежденная рука, образовался гнойник — его вскрыли. После четырех недель, в течение которых температура не опускалась ниже 38 градусов, наступило улучшение, а еще через три месяца начал ходить. Студента Хорошко на десятый день заболевания не стало. Об этом я узнал много позднее…

Окончательно поправившись, я спросил профессора Бурденко, могу ли продолжать работать на кафедре патологической анатомии? Он ответил:

— После перенесенного заболевания ты либо приобрел иммунитет, либо, наоборот, у тебя создалась повышенная чувствительность к инфекции такого рода. Проверять это на себе, пожалуй, не стоит. Поработай на кафедре оперативной хирургии, а там посмотрим…

Однако сразу приступить к работе на кафедре оперативной хирургии не хватило сил; после перенесенной болезни еще долго не мог «войти в форму».

* * *

Случилось так, что мое выздоровление совпало с отчетно-выборной профсоюзной конференцией. Меня избрали председателем местного комитета клиник и института. Наша профсоюзная организация в то время объединяла около двух тысяч человек, в нее входили педагоги, врачи, медицинские сестры и обслуживающий персонал. Дело для меня было незнакомым, до этого я работал только в комсомоле. К тому же оказалось, что профсоюзная работа была довольно запущена. Пришлось погрузиться в новые заботы.

Клиники Девичьего поля похожи на огромный завод с напряженным ритмом. В его «ремонтных мастерских» восстанавливается такая хрупкая и драгоценная вещь, как человеческое здоровье. Но здесь же формируется молодая советская интеллигенция — врачи, ассистенты. Признаться, до этого времени я плохо представлял себе, в какой степени жизнь и деятельность сложного медицинского учреждения связана с тем, как работают партийная и профсоюзная организации. После нескольких бесед в парткоме вместе с товарищами наметили план неотложных дел. Начали с подбора актива в основном из молодых врачей и медсестер. А создав его, стали добиваться улучшения медицинского обслуживания больных, вникали в вопросы, связанные с обучением студентов, заботились о материальном обеспечении сотрудников, особенно младшего медицинского персонала.

В 30-х годах еще было немало трудностей с питанием. Предприятия Москвы должны были сами изыскивать возможности для улучшения снабжения своих рабочих и служащих. Овощи и другие продукты наш институт получал в одном из подмосковных совхозов. Мы в свою очередь обязаны были помогать ему рабочей силой. Чтобы повысить заинтересованность персонала в работе совхоза, пришлось выпустить нечто вроде облигаций «трудового займа». Погашение облигаций производилось овощами. Это давало возможность значительно улучшить питание и больных, и сотрудников.

Среди младшего медперсонала в те годы было много людей без специальной подготовки, и мы принялись за организацию всевозможных кружков и курсов по повышению квалификации. Местком организовал социалистическое соревнование за лучший медицинский пост, отделение, клинику и т. д.; собирались предложения по улучшению работы клиник и кафедр. Когда на заседании месткома решали, кому передать Красное знамя, приходили профессора — заведующие клиниками вместе с партийными и профсоюзными активистами. Вспыхивали горячие споры о том, какой клинике отдать предпочтение. Без пристрастия, прямо и откровенно говорили о недостатках и достижениях того или иного коллектива. При присуждении знамени во внимание принималась не только научная и лечебная работа, но и участие в подписке на заем, посевных и уборочных работах в совхозе, кампании по ликвидации неграмотности, субботниках.

Вспоминается заседание, на котором было решено передать Красное знамя из терапевтической клиники, которой заведовал профессор Кончаловский, в акушерско-гинекологическую, возглавляемую профессором Малиновским. Показатели научной и лечебной деятельности у той и у другой клиники были примерно равными. Но в коллективе Малиновского была хорошо поставлена общественно-воспитательная работа, там полностью ликвидировали неграмотность младшего персонала, систематически велись занятия в кружках по повышению квалификации. Узнав обо всем этом, М. П. Кончаловский поддержал решение месткома и первый поздравил своих соперников с присуждением Красного знамени. Но зато тем, кто отвечал за общественно-воспитательную работу в его собственной клинике, от профессора досталось крепко.

Работа в месткоме позволила не только лучше узнать жизнь клиник и кафедр, но, и это главное, познакомиться с очень многими людьми. Я уже знал, кто в институте серьезно относится к своему делу, а кто «смотрит в лес», ищет лишь возможность перейти на другое, более легкое и выгодное место.

Работа клиник и кафедр с каждым годом усложнялась. Повышались требования к преподавателям и врачам, В 1935 году молодой коммунист, ассистент кафедры ушных болезней А. Г. Лихачев защитил на Ученом совете докторскую диссертацию. Его пример подтолкнул и других ассистентов. Многие стали энергичнее готовиться к защите. Конечно, общественные организации института горячо поддержали такое важное дело. Предоставляли отпуска, освобождали от круглосуточных дежурств — словом, помогали всем, чем могли.

В числе многих трудностей, которые приходилось в то время преодолевать клиникам, была нехватка медицинского персонала. Особенно острая нужда ощущалась в квалифицированных медицинских сестрах. Местком организовал школу по подготовке среднего медицинского персонала. Вместе с тем мы охотно принимали на работу медсестер, пришедших из других учреждений.

Как-то в местком пришла высокая худощавая женщина в непривычном черном одеянии. Присев на краешек стула, она тихим грудным голосом спросила:

— Не нужны ли вам операционные сестры? Я окончила в свое время курсы сестер милосердия и много лет работала в операционной.

Я очень обрадовался: операционные сестры ценились у нас очень высоко. Как раз в этот день Николай Нилович, полушутя, полусерьезно сказал мне: «Помог бы местком найти операционную сестру». Не раздумывая, предложил сестре завтра же явиться в клинику к профессору Бурденко. Но она в ответ покачала головой:

— Доктор, не спешите. Я только что от главного врача большой московской больницы. Когда он узнал, что я бывшая монашка, к тому же была выслана, то отказался взять меня на работу. Может быть, и вы…

По правде говоря, я был несколько обескуражен таким заявлением и попросил Ксению Ивановну Чуркину (так звали мою собеседницу) рассказать о себе подробнее. Вот что я услышал.

С малых лет ее из нужды отдали на воспитание в монастырь. Там она провела суровые годы, полные унижений и тяжелого труда, ухаживая за престарелыми, знатного рода монахинями. Чуркиной удалось окончить при монастыре курсы сестер милосердия, и ее уже не заставляли ездить в лес за дровами, работать по двору. После революции монастырь закрыли, а монашки разбрелись кто куда. Одни вышли замуж, и из них получились радивые хозяйки, умеющие все делать по дому; другие затерялись в житейском море, пристроились где могли.

К. И. Чуркиной выпала нелегкая доля. В тяжелом разговоре с неким официальным лицом, заинтересовавшимся ее прошлым, она наговорила лишнего и была репрессирована. Отсидев «за чуждые взгляды» несколько лет, Ксения Ивановна вернулась в Москву и вот после долгих поисков работы пришла к нам.

У моей собеседницы были такие натруженные руки, такие добрые и печальные глаза… Да и весь ее вид, манера держаться невольно внушали доверие. Подумав, все же решил поговорить о ней с профессором.

Н. Н. Бурденко внимательно выслушал меня и сказал:

— Если она подойдет как операционная сестра, возьмем непременно.

Так в нашей хирургической клинике появилась одна из самых замечательных медицинских сестер, с которыми мне когда-либо приходилось работать.

Человеком она была своеобразным. Легким характер Чуркиной не назовешь, а уважение и любовь больных к ней были безграничны. Удивительное дело: больные не чувствовали ее рук. Она так ловко снимала повязку и перевязывала рану, что никто и поморщиться не успевал. Лицо у Ксении Ивановны суровое, улыбка на нем — редкий гость. Улыбалась она разве только тогда, когда надо было утешить ребенка. И вместе с тем ее переполняли самая нежная чуткость и заботливость по отношению к страдающим людям. Не успеет больная или больной поднять руку, а сестра уже знает, что нужно: прополоскать рот или поправить постель, протереть язык или причесаться.

Если Ксения Ивановна вдруг заметит, что повязка пропиталась свежей кровью (особенно после операции по поводу зоба), она немедленно бежит к дежурному врачу или посылает санитарку за каталкой, чтобы везти больного в перевязочную. Она знает, что в таких случаях дорога каждая минута, промедление — смерти подобно.

Однажды Чуркина помогала мне при тяжелой операции — удаление желчного пузыря. Больная, женщина средних лет, была измучена частыми приступами. Понимая необходимость хирургического вмешательства, она со страхом, почти отчаянием, согласилась лечь на операционный стол. Зная об ее состоянии, я нервничал, завязывая узел, порвал кетгут раз, другой. Вдруг слышу: «Доктор, зачем же такое усердие?» Ксения Ивановна смотрит на меня и — улыбается! Странное дело, я как-то сразу успокоился…

И для больных, и для врачей была она поистиненезаменимым человеком.

В КОЛЛЕКТИВЕ БЕЗ «ЗВЕЗД»

Шел 1933 год. Настало время решать, где работать — в хирургической клинике или аспирантуре при кафедре топографической анатомии и оперативной хирургии, как рекомендовал Н. Н. Бурденко. После некоторых раздумий я решил последовать совету своего учителя. Пришла пора серьезно засесть за учебники и руководства по в общем-то новой для меня дисциплине — топографической анатомии, которая изучает тело человека по областям, применительно к хирургическим операциям.

Одновременно работал в больнице на строительстве канала Волга — Москва. Обычно с утра дежурил в больнице, а во второй половине дня спешил на кафедру, чтобы заняться препарированием или ставить эксперименты по теме будущей диссертации.

Кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии помещалась в том же здании, что и кафедра патологической анатомии, где я начинал аспирантуру. Коллективы кафедр постоянно общались между собой, нередко устраивали совместные вечера и собрания. Поэтому заново знакомиться с людьми мне не пришлось; быстро вошел во все дела кафедры, став полноправным ее членом. Вскоре стала заметна разница между той и другой кафедрами как по уровню проводимых исследований, так и по составу научных работников.

На кафедре оперативной хирургии коллектив был молодой, еще не сложившийся и, главное, не объединенный одной научной проблемой, над которой работали бы все сотрудники.

Каждый волен был выбирать себе тему и вести ее на свой страх и риск. Ассистенты, основное научное ядро кафедры, чрезмерно загруженные занятиями со студентами, одновременно работали в хирургических отделениях городских больниц. Они приходили на кафедру только во второй половине дня, уставшие, выжатые, как лимон. У них едва хватало сил провести занятия, а до научной работы не доходили руки.

Такая система не шла на пользу ни сотрудникам, ни делу. Молодежь кафедры, жаждущая экспериментировать и вести научные исследования на актуальные темы, нуждалась в помощи старших товарищей, но должного руководства не получала. Да и научные сотрудники ничем особенно не выделялись. Здесь не было таких ярких «звезд», как на кафедре патологической анатомии.

Заведующий кафедрой, профессор П. Н. Обросов, так же как и его сотрудники, был до крайности перегружен работой вне института. Он выбивался из сил, стараясь не опоздать на лекцию, поспеть в хирургическое отделение загородной больницы, на консультацию в поликлинику и, кроме того, выкроить время на общественные дела.

Ученик известного хирурга Тихова, Павел Николаевич долго работал с ним в Сибири, в 1902 году вступил в партию и активно участвовал в революционном движении. Он неоднократно подвергался репрессиям, сидел в царских тюрьмах, а получив свободу, снова выполнял задания партии. После революции П. Н. Обросов принимал участие в организации здравоохранения и больничного дела в молодой республике. Это прежде всего благодаря его стараниям в 20-х годах подвергся коренной реконструкции Институт имени Н. В. Склифосовского: был выстроен хирургический корпус, оснащенный первоклассным инструментарием, соединены подземными переходами отделения института.

Из-за большой занятости Павла Николаевича мы редко видели его на кафедре. Никто нас, аспирантов, не опекал, мы были полностью самостоятельны, и даже выбор темы нередко определялся самим исполнителем. Научная деятельность не стояла в центре внимания кафедры, а была скорее «нагрузкой» после занятий со студентами. Поэтому вести или не вести научную работу зависело от воли и настроения сотрудника. В такой обстановке малоинициативные, безвольные быстро сникали, теряли вкус к научной работе, и, не успев в срок подготовить диссертацию, уходили на практическую работу.

Одним из лучших преподавателей кафедры был М. А. Бубнов. Упорный, настойчивый и волевой, он сочетал научные исследования с работой в хирургическом отделении больницы.

Михаил Александрович умел так «подать» скучный анатомический материал, что слушатели невольно начинали совсем другими глазами смотреть на топографическую анатомию и оперативную хирургию. Нередко при препарировании трупа, видя, что студент потерял ориентировку в тканях, Бубнов брал пинцет или скальпель и одним движением бранши находил нужное анатомическое образование — сосуд или нерв. Это приводило студентов в восторг. Он так знал свой предмет, словно видел человеческое тело насквозь. Впоследствии Бубнов по праву занял ведущее положение среди преподавателей факультетской хирургической клиники.

Мы подружились с Михаилом Александровичем и стали вместе работать над определением углеводного обмена при новокаиновой блокаде по Вишневскому. Эксперименты проводили на кошках, которых поставляли нам ребята соседних дворов. Кошек мы держали в подвале, там же кормили их и сами убирали помещение. Одно время у нас скопилось около ста кошек; одних готовили к операции, другие выздоравливали после нее.

Экспериментировать на кошках мы были вынуждены потому, что других животных тогда было трудно достать. Бывало и так: жители соседних домов, обнаружив пропажу кошки, приходили к нам и в довольно бурных тонах выражали все, что они о нас думают. Приходилось прекращать опыт и возвращать животных владельцам.

Когда опыты были закончены, решили написать о своих наблюдениях статью в журнал. Сидим день, два, и — ни с места! Не получается начало, никак не можем сформулировать исходные позиции… Нервничаем, сердимся друг на друга. Наконец решили пойти за советом к профессору В. В. Лебеденко, заместителю Н. Н. Бурденко. Раньше он работал на этой кафедре и был в курсе наших экспериментов. Лебеденко выслушал нас, попросил показать полученные данные, кривые содержания сахара в крови, а затем стал расспрашивать, что думаем мы сами по поводу тех или иных своих наблюдений. Делал он это неспроста. Когда наш долгий разговор подходил к концу, мы вдруг почувствовали контуры будущей статьи. Оставалось только сесть и написать ее, что мы и сделали в ближайшие же дни. Наша первая научная работа была доложена на кафедральной конференции и опубликована в 1935 году в журнале «Хирургия».

…Карамышенская больница, которая обслуживала рабочих и служащих строящегося канала Волга — Москва, размещалась в районе Серебряного бора в одноэтажном здании барачного типа. В хирургическое отделение доставляли больных с острым аппендицитом, прободной язвой, непроходимостью кишок, острым холециститом, а также с производственными травмами.

Заведовал хирургическим отделением П. Н. Обросов, а я числился его заместителем. Хирургической работы всегда было много, операции делались круглосуточно. Представлялась возможность, так сказать, «набить руку», овладеть техникой в самых различных областях хирургии, в том числе и умением обрабатывать производственные травмы — вправлять вывихи, лечить переломы костей и т. д.

Когда в отделении задерживался Павел Николаевич, все вопросы решались легко и просто. Он часто помогал нам, учил технике выполнения сложных операций — удаления желудка, желчного пузыря, ампутации конечностей.

Чувство ответственности за жизнь человека заставляло быть всегда предельно собранным и аккуратным, постепенно вырабатывались необходимые для работы хирурга твердость, уверенность, спокойствие.

У нас в отделении нередко лежали уголовники, отбывавшие на строительстве канала срок наказания. Люди это были своеобразные, трудные, требовали особого подхода. Лечил их так же, как и вольнонаемных, никаких различий не делал. Они это ценили и охотно помогали в уборке палат, дежурили в приемном покое и в операционном блоке. И все-таки один старый фельдшер советовал мне в отношениях с ними «держать ухо востро».

Однажды перед обходом палат фельдшер подошел ко мне и таинственно сказал:

— Что-то не нравится мне тут один. Будьте поосторожнее, как бы не обчистили…

Я пожал плечами, но некоторые меры все-таки принял: часы и деньги убрал во внутренние карманы пиджака, портсигар, зажигалку также спрятал надежно. Надев поверх костюма халат, завязав его сзади тесемками и перетянув поясом, направился в палату.

Больные, как всегда перед обходом, лежали на своих местах, укрывшись одеялами. На крайней койке лежал больной, оперированный накануне по поводу острого аппендицита. Расспросил его как обычно, пощупал пульс. Потом подошел к другому больному, к третьему. Задаю вопросы, слушаю грудную клетку, прошу снять рубашку и показать живот… Рядом со мной стоит сестра и записывает назначения. Тут же врач терапевтического отделения. Нет никаких признаков, что предупреждение фельдшера оправдается.

Наконец обход закончен; прощаюсь с больными, желаю им быстрее поправиться. И вдруг один из них, блестя в улыбке «фиксой» — металлическим зубом, говорит:

— Минутку, доктор, вы забыли у нас в палате свои личные вещи…

И протягивает мне все то, что я так тщательно спрятал, вплоть до денег, портсигара и зажигалки! Мы остолбенели от удивления.

— Когда это вы успели?!

— Секрет прежней профессии, доктор! Вспомнил, чтобы вас повеселить.

Надо сказать, что за многие месяцы работы с заключенными настоящей кражи не было ни разу.

Работая в больнице, собирал материал для диссертации. Тему ее продиктовала жизнь. У рабочих-строителей на почве простуды нередко возникали фурункулы и карбункулы. Приходилось не только применять консервативные методы лечения, но и прибегать к хирургическому вмешательству, вплоть до широкого вскрытия гнойников. Но такой метод лечения не всегда приводил к быстрому выздоровлению. Кроме того, на месте операции оставались большие, долго не заживавшие рубцы. Они обезображивали лицо, шею, и поэтому больные нередко отказывались от помощи хирурга.

Тогда мы решили разработать более щадящий метод лечения карбункулов — без широкого вскрытия гнойников. Под защитой 2-процентного раствора новокаина вводили в гнойник антисептические растворы (аммарген, риванол и др.). Сделанный в центре очага небольшой прокол позволял удалить содержимое гнойника, а также излишний раствор антисептика. Гнойный очаг опадал и наступало быстрое излечение. В некоторых случаях таким методом удавалось предотвратить развитие карбункула, оборвать его течение в острой стадии, без последующего оперативного вмешательства. Прежде чем применить этот метод, я испробовал его на себе, и только когда убедился в его безопасности, стал применять на больных.

Разработанный нами метод лечения гнойно-воспалительных очагов получил широкое распространение в практике, особенно когда на вооружение пришли антибиотики. Сейчас, как известно, довольно часто вводятся в фурункулы и карбункулы растворы пенициллина вместе с новокаином, и результаты получаются хорошие. Тогда же наши возможности были ограниченны.

Когда наш метод был апробирован в Хирургическом обществе, мой товарищ по работе в комсомоле В. А. Иванов, аспирант хирургической клиники, предложил проверить в эксперименте действие лекарственных веществ на гнойно-воспалительные процессы другим путем, а именно — введением антисептического раствора в артериальное русло. Идея показалась заманчивой, и мы вместе начали опыты на собаках. Тщательно изучив действие антисептических растворов на сосудистую стенку и окружающие ткани, вскоре убедились, что наш метод является многообещающим в лечении открытых повреждений конечностей, осложненных гнойной инфекцией. В. А. Иванов в дальнейшем расширил эту работу. Он провел ряд оригинальных исследований. Обобщенные результаты их стали темой его кандидатской диссертации.

Я тоже готовился к защите диссертации по лечению гнойно-воспалительных очагов. Но с защитой произошла задержка, и не по моей вине.

Наступил 1937 год.

Сейчас, пожалуй, многим уже трудно достаточно четко представить себе сложную обстановку того времени.

Всего за 20 лет, прошедшие после Октябрьской революции, отсталая, неграмотная, нищая Россия стала мощной, передовой индустриальной державой. Восхитившие весь мир достижения ее в области экономики и культуры свидетельствовали о великой жизненной силе нового, социалистического строя, о мудрости политической линии, которую вела Коммунистическая партия. Но случилось так, что огромные успехи, достигнутые усилиями всего советского народа под руководством Коммунистической партии и ее Центрального Комитета, все больше и чаще стали связывать с именем И. В. Сталина, который после смерти Владимира Ильича Ленина возглавил руководство партией и страной.

В те годы зловеще возрастала опасность новой войны. В Германии и Италии власть захватили фашисты, готовившиеся к агрессии и захватам. Японские империалисты провоцировали войну на Дальнем Востоке. Не все было спокойно и внутри страны. Мы узнавали о гнусной деятельности таких контрреволюционных, вредительских организаций, как кулацко-эсеровская «Трудовая крестьянская партия» или меньшевистское «Союзное бюро». Враги всячески мешали нашему движению вперед, не брезговали никакими средствами, чтобы нанести вред молодому социалистическому государству. Партии приходилось вести напряженную борьбу против троцкистских авантюристов, правооппортунистических капитулянтов, буржуазных националистов, борьбу, для успеха которой немало сделал И. В. Сталин как Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).

Вот в этой-то чрезвычайно сложной обстановке постепенно складывался чуждый марксистско-ленинскому учению, природе социалистического строя культ личности.

В укрепление могущества Советской страны, в идейно-политическую борьбу с врагами ленинизма Сталин своими теоретическими трудами и практической работой внес важный вклад. Вместе с тем, уверовав в свою непогрешимость, он совершил и немало ошибок, которые в конце 30-х годов приобрели особенно тяжелый характер.

Начались необоснованные репрессии против тех, кого тогда называли «врагами народа».

В конце 1937 года был арестован мой брат Алексей — известный инженер-конструктор.

Алексей пришел на приборостроительный завод рабочим-механиком. Вскоре его назначают мастером, затем начальником цеха; он становится инженером. Чувствуя, что ему не хватает необходимых знаний, Алексей неустанно работает над собой, вкладывая в это всю свою энергию и большевистскую напористость. На «Авиаприборе» быстро оценили способности молодого инженера — энтузиаста отечественного приборостроения.

В 1930 году Алексея Кованова направляют за границу. Он едет в Германию, Францию, США, с тем чтобы ознакомиться с производством на иностранных заводах, перенять все полезное из их технического опыта. Поездка в Америку в 1932 году дала ему возможность ознакомиться — в той мере, в какой это было возможно, — с достижениями авиационного приборостроения в США. Будучи за границей, он не только наблюдает, знакомится, изучает. В течение нескольких месяцев Алексей сам работает на крупнейших заводах лучших фирм, и это обогатило его ценным опытом, новыми представлениями о широких возможностях современного приборостроения.

Сразу же по возвращении из последней командировки Алексей начинает на заводе большую работу, стараясь поскорее использовать на производстве то новое и ценное, что увидел за рубежом. Он принимает участие в налаживании специализированных предприятий, подготовке кадров для них. Брат, что называется, горел на работе, заражая своим энтузиазмом окружающих, особенно молодежь, которая тянулась к нему, ценя его доброе сердце, готовность прийти на помощь в учебе и работе.

Алексея ценил сам нарком Серго Орджоникидзе, его уважали и любили в коллективе. Хочу привести несколько выдержек из статьи «Коммунист, инженер, рационализатор», помещенной в газете «Авиаприборовец» 4 сентября 1933 года:

«Алексей Васильевич Кованов рос вместе с заводом. Его имя неразрывно связано с освоением новой техники приборостроения на нашем заводе. Борьба за экономическую независимость от импорта, за высококачественный советский авиаприбор проходила на нашем заводе при самом ближайшем и непосредственном участии инженера Кованова. Весь свой богатый опыт, молодую творческую инициативу, подлинно большевистскую настойчивость он отдает без остатка тому большому делу, которое делает завод…

Инженер Кованов не только хороший производственник, он хороший коммунист и передовой общественник. Всю свою производственную работу Кованов строит на основе привлечения самой широкой общественности. Он по-большевистски борется за осуществление важнейших решений партии и сам своим личным примером показывает образцы творческого энтузиазма и инициативы… Кованов показал на деле большевистскую непримиримость к извращению генеральной линии партии».

Конечно, нельзя, невозможно было примириться с мыслью о том, что такой человек, самоотверженно выполнявший многие ответственные поручения, является «врагом народа». Я считал это чудовищное обвинение каким-то нелепым недоразумением. Как и другие, думал: скоро все выяснится. Но время шло, а брат находился под следствием.

Иногда удавалось получить разрешение на свидание. Алексей твердо верил, что рано или поздно правда восторжествует. Как-то в разговоре он назвал мне фамилию следователя — Фомин. Одно время они вместе работали на заводе «Авиаприбор». Это он, Фомин, любыми средствами старался добиться от брата признания в «измене» родине.

И надо же случиться такому… Во время одного ночного дежурства ко мне в клинику поступил больной с ущемленной паховой грыжей. Ущемление произошло часа два назад, медлить нельзя, так как это приведет к смерти. Срочно необходима операция. Больной согласен на все, умоляет спасти.

И вдруг меня будто что-то толкнуло — фамилия больного Фомин. Случайное совпадение? Мало ли на Руси Фоминых. И все-таки, готовя больного к операции, будто невзначай спрашиваю:

— Вы не работали на «Авиаприборе»?

— Нет, это мой брат работал.

…С трудом сдерживая волнение, приступаю к операции. Случай трудный: часть кишки омертвела, надо удалять. А в голове одна мысль: вдруг больной не перенесет операции? Смертельный исход может быть истолкован как преднамеренное убийство, что тогда будет с братом, со мной?

Наконец все кончено, зашиваю рану и в полном изнеможении валюсь на стул…

Какие только мысли не приходили в голову, пока не миновали тяжелые для больного дни, пока не исчезла припухлость и краснота в области шва, прекратились хрипы в легких, спала температура. Наконец настал день выписки. Я холодно слушал излияния Фомина по поводу спасения его жизни.

А потом сказал:

— Я врач и выполнил свой долг. А как выполняет свой долг ваш брат?..

Как ни сложна была обстановка, жизнь шла вперед. Развивались новые отрасли промышленности — производство самолетов, автомобилей, тракторов, станкостроение. Вступали в строй заводы-гиганты. Широко охватило все области труда зародившееся в 1935 году стахановское движение. Появились первые колхозы-миллионеры. Совершили беспосадочные перелеты в США через Северный полюс Чкалов и Громов. Четверка папанинцев высадилась на Северном полюсе и девять месяцев дрейфовала на льдине, показывая пример мужества и отваги. Были сделаны огромные шаги по пути улучшения материальных и культурных условий жизни народа. Ошибки и извращения, связанные с культом личности, нанесли, конечно, ущерб делу социалистического строительства. Однако они не изменили и не могли изменить природы советского общественного строя с его великими созидательными возможностями. Судьбу Страны Советов решали руководимые партией массы трудящихся — рабочие, крестьяне, советская интеллигенция, беззаветно преданные идеям марксизма-ленинизма.

Я продолжал вести научную работу, занимался со студентами, оперировал в больнице. Домой приходил усталый, озабоченный, ни о чем не хотелось думать. В таком состоянии духа однажды отправился по вызову к вновь назначенному директору института Ходжамирову.

— Мы решили, — сказал он, поздоровавшись, — вашу диссертацию и диссертацию Глебовой поставить на большом Совете, посвятив это заседание 20-летию комсомола.

— Мне известно, — продолжал Ходжамиров, — что вы оба старые комсомольцы-активисты. Диссертации, по отзывам оппонентов, как будто неплохие. Думаю, не подведете. Ну, а что дальше — видно будет.

Слова директора обрадовали и подбодрили меня. Я как-то встряхнулся, настроился по-боевому.

К тому же мы с Марусей действительно прошли большую школу в комсомоле, и оба были, конечно, счастливы, что будем защищать свои диссертации в день 20-летия ВЛКСМ. Надо было особенно серьезно готовиться к защите.

На торжественное заседание Ученого совета 29 октября 1938 года собралось много народу. Пришли послушать нас и бывшие «коммунары», с которыми мы, как говорится, съели не один пуд соли. Когда мне предоставили слово, я так волновался, что поначалу не мог говорить — пересохло во рту. Официальные оппоненты в своих выступлениях подробно разобрали представленную к защите работу. И вот — победа!

Успешно защитила свою диссертацию и Мария Глебова. Она окончила аспирантуру по кафедре патологической физиологии и была оставлена в институте ассистентом. Тогда же, в 1938 году, вскоре после защиты диссертации, профессор Н. Н. Бурденко предложил мне перейти к нему в клинику на должность ассистента.

V. УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИКИ

Всю мою жизнь я видел настоящими героями только людей, которые любят и умеют работать.

М. Горький

СНОВА С БУРДЕНКО

Нет, пожалуй, ни одной области хирургии, на развитии которой не сказался бы благотворно многогранный талант Николая Ниловича Бурденко.

Его научные и общественные взгляды формировались под воздействием прогрессивных идей Пирогова, Сеченова и Павлова. Их труды питали глубокий интерес Николая Ниловича к естествознанию, физиологии и хирургии.

В «Автобиографических записях» Бурденко вспоминает начальный период своей научной деятельности, увлечение физиологией и внимание к нему со стороны И. П. Павлова. Иван Петрович следил за ростом молодого ученого и даже предложил Бурденко перейти работать в его лабораторию. Но Николай Нилович уже избрал свой путь и, как ни лестно было предложение корифея физиологии, остался верен хирургии.

Вместе с тем Н. Н. Бурденко на всю жизнь сохранил любовь к физиологии, экспериментальным исследованиям. В тех же «Записях» он вспоминает:

«Я находился под обаянием работ И. П. Павлова, которые являлись основой для моего философского мышления. В своих научных работах Павлов всегда следовал девизу: не выдумывать, не измышлять, а искать, что делает и несет природа. Этим я решил руководствоваться в своей жизни и подражать Павлову».

Перед первой мировой войной Николай Нилович несколько раз выезжал за границу, работал в лучших клиниках Германии и Швейцарии, изучая тончайшие структуры нервной системы. В санаториях Ролье и Мэтера он ознакомился с новейшими методами лечения костного туберкулеза. Вместе с тем уже тогда Бурденко мог достойно представлять отечественную науку и знакомить иностранных коллег с теми достижениями, которые имелись у нас в области анатомии, физиологии и хирургии. Во многих разделах хирургии Россия стояла тогда отнюдь не ниже, чем Запад, а в некоторых областях, например в военно-полевой хирургии, и превосходила медицинские школы европейских стран.

Профессорская деятельность Н. Н. Бурденко началась после защиты докторской диссертации в городе Юрьеве (Тарту) в 1909 году. Он заведовал там кафедрой оперативной хирургии, обучая студентов технике операций, и одновременно работал в хирургической клинике. Несмотря на молодость (ему было тогда 34 года), Николай Нилович, как подлинный новатор, пытливый исследователь, вдумчивый клиницист и искусный хирург, завоевал высокий авторитет среди студентов и преподавателей университета.

Когда началась первая мировая война, Бурденко вел большую организационную работу по оказанию медицинской помощи раненым. Он работал в качестве хирурга в-госпиталях на Северо-Западном фронте, делая операции при наиболее сложных случаях огнестрельных ранений.

Первая мировая война выдвинула Н. Н. Бурденко в число крупнейших организаторов военно-медицинской службы и во многом определила его будущую деятельность в области военно-полевой хирургии.

Немало времени отнимала у него административная и организационная деятельность по линии Красного Креста. Его действия вызывали неудовольствие высокопоставленных господ, бестолково вмешивавшихся в работу госпиталей в качестве «опекунов» и «благотворителей». В своих воспоминаниях Николай Нилович писал:

«Особенно одолевали меня уполномоченные частных организаций. Они наскакивали на меня с требованием быстрой эвакуации их учреждений (в г. Гройцы). Когда я им возражал, они грозили мне арестом, отстранением от заведования госпиталем и вообще старались меня напугать, но природе было угодно, чтобы я лишен был способности пугаться».

В итоге длительных наблюдений Бурденко приходит к выводу о необходимости упорядочения эвакуации раненых и оказания первой помощи непосредственно в войсковом районе; он добивался приближения госпиталей к месту боевых действий армии, чтобы оперировать тяжелораненых, особенно с проникающими ранениями живота, в хорошо оборудованных лечебных учреждениях, а не везти их в тыл. Бурденко разработал систему специализированной хирургической помощи в госпиталях Красного Креста. Там были созданы отделения для лечения раненных в грудную клетку, живот и голову.

Так обозначались контуры организации специализированной помощи раненым, которая получит свое дальнейшее развитие и совершенствование в годы Великой Отечественной войны, когда Н. Н. Бурденко станет Главным хирургом Советской Армии.

Великую Октябрьскую социалистическую революцию Н. Н. Бурденко встретил уже зрелым ученым. Не раздумывая, он стал на сторону Республики Советов и верно служил ее идеалам до конца своих дней.

Он принимал самое активное участие в организации медицинского дела в молодой Советской республике, в подготовке ее врачебных кадров. И это в то время, когда многие ученые и профессора относились скептически и даже враждебно к Советской власти, к рабоче-крестьянской молодежи, искавшей путь в науку.

Когда в мае 1918 года в Воронеже был открыт университет, Николай Нилович получил должность декана медицинского факультета и руководителя хирургической кафедры. Его окружала здесь плеяда талантливых учеников, многие из которых работали с ним вместе не один год.

В 1923 году, переехав в Москву, Н. Н. Бурденко занимает должность заведующего кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии 1-го Московского госуниверситета. Он неустанно экспериментирует, ищет ответа на самые различные вопросы клинической медицины. Его, в частности, интересовало возникновение и развитие такой распространенной болезни, как язва желудка. Ее он рассматривал с позиций теории нервизма. Такая трактовка происхождения язвы желудка была новым словом в науке о происхождении и рациональном лечении этой болезни.

Вслед за разработкой методов хирургического лечения заболеваний легких (вплоть до удаления отдельных их долей при тяжелом поражении) Николай Нилович увлекается одной из труднейших патофизиологических проблем — травматическим шоком, сопровождающим, как известно, почти все тяжелые травмы и ушибы. К разработке этой проблемы он привлек многих специалистов, как теоретиков, так и практических врачей, подготовивших необходимые рекомендации по предупреждению и лечению травматического шока.

Н. Н. Бурденко был, пожалуй, одним из первых советских ученых, который так много сделал для внедрения достижений медицинской науки в практику. Он всемерно обогащал практических врачей новыми данными, полученными в эксперименте. Будучи председателем Ученого совета Наркомздрава СССР, он заботился о полной «отдаче» ученых практической медицине, вооружении ее наиболее эффективными средствами и методами лечения. Он сам подавал пример того, как нужно работать в той или иной области медицинской науки, органически увязывая ее с практикой, повышая уровень диагностики и лечения.

Его отличала удивительная разносторонность интересов, многообразие научных исследований. Подчас трудно было определить, какому вопросу он уделяет больше внимания: сегодня все его интересы — в лаборатории, где воспроизводится травматический шок и разрабатываются методы его лечения, а завтра он поглощен опытами по переливанию крови или экспериментами по лечению гнойной инфекции ран. Как ученый, клиницист и экспериментатор, Бурденко отличался высокой требовательностью к себе, добросовестностью и невероятным трудолюбием. Изучение вопросов хирургии проводилось им комплексно, с учетом данных физиологии, патофизиологии, биохимии и невропатологии. Он был беспощаден и строг к себе и не менее взыскателен к своим ученикам, работавшим вместе с ним в клинике или лаборатории.

Пожалуй, одной из самых больших заслуг ученого явилась организация нейрохирургической помощи и создание в Москве крупнейшего специализированного центра.

Можно сказать, что проблема лечения заболеваний головного и спинного мозга оставалась белым пятном в хирургии до тех пор, пока в ее разрешении не принял деятельное участие Бурденко. Он ясно видел, какие трудности стоят на его пути. Достаточно сказать, что хирургические вмешательства на головном мозге, особенно в задних его отделах, в 75—80 случаях из ста заканчивались смертельным исходом.

Николай Нилович достиг невиданных успехов в совершенствовании техники операций на мозге. Кроме того, им был привлечен к научной разработке этой проблемы широкий круг специалистов. Это позволило не только улучшить методы диагностики заболеваний центральной нервной системы, но и осуществлять в нужных объемах оперативные вмешательства, создавая такие условия, при которых больные переносили тяжелейшие операции и поправлялись.

До того как был создан Нейрохирургический институт (которому впоследствии присвоили имя Н. Н. Бурденко), Николай Нилович вел работу в факультетской хирургической клинике, а также в больнице имени Семашко в Москве. В 1929 году он организовал нейрохирургическое отделение при рентгеновском институте, на базе которого был создан в 1934 году Нейрохирургический институт. Трудно передать, сколько сил, труда, упорства вложил замечательный ученый-коммунист в создание этих учреждений; он поистине вдохнул в них жизнь, наметил перспективы их дальнейшего развития.

Николай Нилович, как никто другой, умел подбирать нужных людей, определить, на что каждый из них способен, какое дело можно поручить одному и какое — другому. В невропатологе Ахундове, например, он открыл талантливого диагноста, тонко разбиравшегося в самых сложных заболеваниях головного мозга. У молодого хирурга А. И. Арутюнова заметил блестящие задатки нейрохирурга и поэтому особенно часто ставил его на операции, «натаскивал» по технике. В А. Ф. Лепукалне он ценил не столько хирурга-техника, сколько выдающегося экспериментатора, эрудированного ученого и часто обращался к нему за советом по самым различным вопросам. Ближайший помощник Николая Ниловича профессор В. В. Лебеденко был подготовлен настолько разносторонне, что мог свободно заменять его как на кафедре, так и в операционной. Они понимали друг друга с полуслова.

Когда мне довелось работать в клинике Н. Н. Бурденко, он находился в ореоле славы не только как ученый, но и как общественный деятель. Он был депутатом Верховного Совета СССР, председателем Ученого совета Минздрава СССР и выполнял многие важнейшие общественные и государственные поручения. Но основным и главным местом своей работы он всегда считал клинику.

У ОПЕРАЦИОННОГО СТОЛА

В клинике Н. Н. Бурденко интенсивно велась научно-исследовательская работа по актуальнейшим вопросам хирургии; в частности, разрабатывались методы эффективного лечения ожогов, язвенной болезни и черепно-мозговых заболеваний; апробировались новые антисептические растворы и сульфамидные препараты для лечения ран.

Перед каждым из ассистентов Николай Нилович ставил определенную задачу. Одни, имевшие опыт в лечении гнойных ран, вели разработку методов применения новых средств борьбы с инфекцией. А. А. Бусалов, например, в итоге упорного труда дал исчерпывающее заключение по применению аммиачных растворов солей серебра; мне было поручено проверить действие бактериофагов^[10] в отношении патогенных микробов. Другие — М. А. Бубнов и А. Ф. Лепукалн — занимались разработкой методов лечения термических ожогов. Доцент И. С. Жоров работал над проблемой обезболивания при операциях с испытанием новейших средств. В дальнейшем он внес свой вклад в развитие этой области медицинской науки.

Исследования проводились не в одиночку, а в составе небольших групп, куда входили врачи, лаборанты и студенты. Экспериментальная часть работы велась на базе центральной научно-исследовательской лаборатории (ЦНИЛ). Полученные данные тщательно анализировались и сверялись с данными других авторов. После многократной проверки действия того или иного препарата его начинали применять в лечении больных.

Нелегко было вести занятия со студентами, делать обходы, оперировать больных и одновременно ставить опыты.

Праздников или выходных дней мы не знали, разве только 7 Ноября и 1 Мая прекращали опыты и вместе с коллективом кафедры шли на демонстрацию. (Приходил и Николай Нилович, при орденах, в парадном костюме). Время полностью поглощалось тяжелым, упорным, настойчивым трудом. Но иной жизни мы себе и не представляли. Тем более, что перед нами был пример неутомимого руководителя.

Бурденко часто заходил в ЦНИЛ после операционного дня. Ему нравилась сосредоточенная, деловая обстановка в лаборатории, где проводились опыты. Когда Николай Нилович оперировал, ему помогал кто-нибудь из нас, чаще всего — Клава Кузьмина, моя однокурсница. Она долго работала вместе с известным профессором-патофизиологом С. С. Халатовым. Николай Нилович ценил ее как экспериментатора.

Клава — худенькая, невысокого роста, черноглазая — отличалась на редкость спокойным, покладистым характером. Ее трудно было вывести из равновесия даже тогда, когда не ладился опыт или она попадала шефу под горячую руку. Словно не замечая раздраженного тона профессора, она подавала ему все, что нужно, и весь вид ее будто говорил: я маленькая, беззащитная, зачем меня обижать?

Грузный Николай Нилович, облаченный в стерильный халат, действительно выглядел гигантом по сравнению с хрупкой девушкой, склонившейся над столом. Он пыхтел, как самовар, ворчал, но уже без злости, больше «для порядка». Клава одна умела «усмирять» разбушевавшегося шефа и даже, не боясь гнева, отваживалась возражать ему.

В предвоенные годы в клинику Бурденко поступали на лечение больные из самых отдаленных мест страны. Многие из них были крайне тяжелые, потерявшие всякую надежду на выздоровление. Для таких больных лечение в клинике было последним шансом.

Оперировал Николай Нилович много и в самых различных областях. Было бы ненужным преувеличением утверждать, что он мог делать одинаково хорошо все операции; в тот период хирургия стала уже строго дифференцироваться на ряд разделов, и ни один хирург, даже самый талантливый, не мог быть одинаково хорошим специалистом во всех областях. Но операции на головном мозге Бурденко делал так, как никто другой. В этой области он стоял на недосягаемой высоте. Это был неподражаемый художник, тонкий ювелир, оперировавший, мало сказать хорошо или отлично, а изящно, красиво, виртуозно. Разумеется, операции стоили ему огромной затраты физических и духовных сил.

Операции на головном и спинном мозге относятся к наиболее трудным и тяжелым. Хирургу приходится вначале просверливать отверстия в черепной коробке, потом соединять их так, чтобы образовался костный лоскут таких же размеров, что и выкроенный из кожи. Костный лоскут открывается наружу, как форточка, обнажая вещество мозга, одетое в твердую, напоминающую целлофан, внешнюю, оболочку. Рассекая эту оболочку, хирург видит пред собой ткань мозга, покрытого тонкой, как вуаль, едва заметной глазу, паутинной оболочкой, состоящей из бесчисленного количества кровеносных сосудов. И предстоит решить, как лучше подобраться к опухоли и удалить ее. Начинается тонкая, поистине ювелирная работа. Яркий поток света от бестеневой лампы, висящей над головой хирурга, и соллюксов освещает операционное поле. Если хирург оперирует на большой глубине, то используется лампочка, прикрепленная к металлическому ободку, надетому, как у шахтеров, на голову. От всего этого жара стоит неимоверная.

Напряжение в операционной огромно: надо следить за кровяным давлением, дыханием, работой сердца и другими показателями жизнедеятельности организма больного. Приходится все время быть начеку, чтобы не поранить кровеносные сосуды и не повредить жизненно важные центры, расположенные вблизи от удаляемой опухоли. Рана беспрерывно орошается теплым физиологическим раствором — это способствует остановке кровотечения из мелких сосудов мозга, позволяет лучше видеть ткани, нормальные и измененные. Помимо хирурга в операции участвуют и несколько других врачей; они следят за деятельностью отдельных систем и органов больного, сигнализируя хирургу об их состоянии.

Шаг за шагом продвигается хирург в глубь тонкой и нежной ткани, пока не доберется до опухоли, угрожающей жизни человека.

Чтобы операции на мозге стали обычным делом, потребовались десятилетия упорного труда целого ряда «первопроходчиков», которые своей смелостью и дерзновением доказали перспективность хирургического метода лечения тяжелых форм заболевания головного и спинного мозга.

Оперировал Николай Нилович обычно наиболее трудные случаи, простаивая за операционным столом много часов подряд. Только иногда садился на круглый вертящийся стул, чтобы передохнуть, собраться с мыслями или посоветоваться с кем-нибудь из врачей. Собран он был до предела, разговаривал мало, изредка бросал отрывистые фразы наркотизатору и без слов протягивал руку, а операционная сестра должна была знать, какой инструмент нужно вложить ему в ладонь. Ошибки не прощались, и доставалось не только сестре, но и ассистентам. В такие минуты в твой адрес могли быть сказаны самые неприятные, обидные слова.

— Не знаю, чему вас может учить этот ассистент, он и лигатуру на сосуд не умеет положить как следует, — бросал рассерженный чем-нибудь Бурденко, обращаясь к студентам.

Но стоило только операции войти в нормальное русло, как шеф успокаивался и тем же студентам говорил:

— А я ведь был неправ, когда ругал ассистента. Вы у него многому можете поучиться. Да и я, как видите, учусь…

Случалось, правда, что ассистент парировал выпад Николая Ниловича. Так, во время одной сложной операции на желудке Бурденко высказал неудовольствие своему первому ассистенту Владимиру Владимировичу Лебеденко по поводу предоперационной подготовки больного. И проворчал: «Кто готовил больного?» Лебеденко ответил: «Я». Помолчав, Бурденко язвительно спросил: «А какой дурак учил вас хирургии?» На что Владимир Владимирович без тени смущения ответил в тон: «Вы, Николай Нилович».

Бурденко крякнул и уткнулся в работу. Операция продолжалась в молчании и закончилась успешно. Мы, конечно, сделали вид, что ничего не слышали.

Бывало, конечно, что после разноса в операционной кто-нибудь из ассистентов или ординаторов собирался уходить из клиники… но затем остывал, обида проходила. Отказаться от работы рядом и вместе с Н. Н. Бурденко было невозможно.

В то же время Николай Нилович горячо и искренне расхваливал сотрудника, который помог ему в каком-нибудь трудном случае, относящемся к неврологии или топографической анатомии (хотя он сам был блестящим диагностом и великолепно знал многие смежные дисциплины). Профессор с восторгом отзывался об ординаторе Ахундове, который хорошо знал неврологию и умел точно определить локализацию заболевания. Хирургом в то время Ахундов был еще недостаточно опытным, и Николай Нилович терпеливо обучал его.

Бурденко не щадил ни себя, ни других. Пока не было проведено обследование больного и не поставлен окончательный диагноз, он не успокаивался: по многу раз заходил в палату к больному, приглашал на консультацию других специалистов, советовался с ними и принимал все меры, чтобы полностью выяснить характер заболевания.

Пульс жизни клиники был напряженным. Это чувствовали и мы, ассистенты, и студенты, которые не только участвовали в операциях, но и помогали выхаживать тяжелобольных в послеоперационном периоде. Те, кто хотели в дальнейшем стать хирургами, к тому же дежурили ночью.

В это время поступало три, четыре, а иногда и больше больных. Необходимо было быстро обследовать их и решить, нужно ли оперировать. Решение принимал ответственный дежурный — ассистент, он же оперировал, привлекая в помощь врачей-стажеров и студентов. Если случай был сравнительно простой и ясный (острый аппендицит, грыжа), ассистент мог передать операцию молодому врачу — ординатору.

В тех случаях, когда ассистент был не в состоянии самостоятельно принять решение, он звонил Николаю Ниловичу. Профессор требовал, чтобы ему, не стесняясь, звонили в любой час ночи и вызывали на консультацию или операцию. Если этого не делали, хотя необходимость была, он гневно выражал свое недовольство. Интересы больного Бурденко ставил превыше всего. Если кто-либо не сделал того, что нужно, по незнанию — Николай Нилович готов был это простить, но горе тому, кто проявил забывчивость, нерадивость или лень; такому в клинике не было места.

Помнится, работал у нас в клинике аспирант С. Человек он был способный, но разбрасывался в научных увлечениях и экспериментах, был недостаточно внимателен к больным, неорганизован в работе.

И вот однажды С. вбегает в ассистентскую очень взволнованный.

— В чем дело? — спрашиваем.

Оказывается, только что его встретил в коридоре Бурденко и с необычной даже для него экспансивностью вскричал:

— Если еще раз увижу тебяслоняющимся без дела — возненавижу!..

Именно «возненавижу», а не «приму административные меры» или «объявлю выговор», «выгоню из клиники»… И что же? Подействовало!

Вместе с тем Бурденко хорошо понимал, что совсем не обязательно воздействовать на человека только «сильными» средствами. Тонкий психолог, Николай Нилович умел воспитывать врачей. И не только на лекциях или в операционных, но и у постели больного (во время обычного утреннего обхода), и просто разговором, подчас не имевшим ничего общего с медициной. То, к чему стремился Бурденко, можно назвать выявлением всех лучших качеств человека. И, может быть, прежде чем стать его учеником, надо было сдать, так сказать, экзамен на человека, для которого медицина — единственное и бесспорное призвание.

Всем ли удавалось сдать этот экзамен? Наверное, не всем и не до конца. Но тот, кто приходил к Николаю Ниловичу, попадал под обаяние этой сильной натуры и быстро совершенствовался. Работать с Бурденко было нелегко. Он был крайне требователен, сложен, подчас резок. И вместе с тем — беспредельно человеколюбив, доброжелателен и движим желанием найти в каждом, совсем еще «зеленом» студенте-медике то, что впоследствии сделает его настоящим врачом, подвижником и энтузиастом.

Я не берусь по пунктам называть педагогические приемы Бурденко. Но главным в них, как мне кажется, было стремление дать человеку возможность самостоятельно раскрыться, найти свой собственный «почерк». Профессор очень многого требовал от молодого врача и очень многое давал ему, прежде чем доверить жизнь больного, прежде чем врач оказывался один на один с больным, лежащим на операционном столе. Николай Нилович никогда не торопился: формирование врача — процесс медленный. Но в его клинике этот процесс никогда не сводился к элементарному накоплению знаний и навыков. Будущий хирург не оставался пассивным созерцателем. Самой атмосферой клиники он вовлекался в борьбу за жизнь человека. Не только наблюдение за больными в палате, но и непосредственное участие во все более сложных операциях, проводимых шефом, — через это должен был пройти каждый.

— Пробуй непременно, пробуй сам! Не забывай великой истины: от простого к сложному. Но самостоятельно приступай к операции лишь тогда, когда почувствуешь, что сумеешь не только сделать ее, но и выходить больного, — так учил нас Бурденко.

Николай Нилович не разделял молодых медиков, приходивших к нему в клинику, на теоретиков и практиков. Он считал, что без практики и теоретик не раскроет полностью своих возможностей. Впрочем, когда к нему приходили люди, в которых он подмечал склонность к размышлениям, анализу, обобщениям, он всячески развивал эти качества. Помню, как быстро Бурденко «разглядел» теоретический талант тогда еще совсем юного В. Угрюмова. Сейчас этот ученый руководит Ленинградским институтом нейрохирургии.

В клинику Николай Нилович заходил почти ежедневно и хорошо знал в лицо всех врачей и медицинских сестер. Он считал, что мало дать распоряжение или указание, надо контролировать, особенно когда дело касается выполнения его назначений.

Нередко Бурденко без предупреждения являлся ночью в клинику и, обнаружив непорядок, делал «разгон» дежурным. Николая Ниловича легко было вывести из состояния равновесия. Достаточно ему увидеть какую-нибудь оплошность, узнать, что не выполнено назначение врача или проявлено невнимание к больному, и он вспыхивал, как порох.

Бывали и курьезные случаи. Однажды ночью в операционную прибежала сестра и сообщила, что пришел Николай Нилович и срочно требует меня. Я только что закончил операцию. Было четыре часа. «Размываюсь», привожу себя в порядок и поднимаюсь на второй этаж в дежурку. Николай Нилович, возбужденный, красный, ходит из угла в угол. Резко обернувшись на скрип двери, сухо, подчеркнуто официальным тоном просит объяснить ему, как можно назвать учреждение, куда его, директора, не пускают?! Я не могу понять, в чем дело, стараюсь его успокоить, а он свое:

— Нет, скажи, что это за учреждение?!

Я говорю:

— Клиника…

— Нет, — кричит Бурденко, — это не клиника, а б…

— Это сравнение не подходит, — не сдаюсь я.

— Почему?

— Потому что, насколько мне известно по литературе, там порядок и туда даже зазывают, а здесь, как говорите, не пускают даже хозяина.

Шутка возымела действие. Успокоившись, Николай Нилович рассказал наконец, что произошло. Он пришел в клинику с очередным ночным «визитом». Но у дверей клиники вахтер преградил ему путь:

— Ты чего это, старик, по ночам бродишь?

Вахтер был только что взят на работу и не знал профессора в лицо. Николай Нилович назвал себя, но тот и глазом не моргнул.

— Бурденко, батенька мой, — с достоинством заявил вахтер, — государственный человек, он сейчас отдыхает, ему завтра работать. А ты иди-ка отсюда подобру-поздорову дальше, а не то врачей вызову…

После долгих препирательств разъяренный Николай Нилович, ругаясь на чем свет стоит, буквально ворвался в клинику…

Мы вместе посмеялись над непомерным усердием вахтера, а потом Николай Нилович и говорит:

— Иди-ка открой мой кабинет, я немного вздремну на диване.

Взяв ключи, открыл дверь его кабинета и опешил… На диване, накрытом белоснежным покрывалом, спал ординатор Г. Рядом стояли разбитые, промокшие сапоги. А на письменном столе Николая Ниловича под лучами рефлектора на трех толстых томах диссертации Г. были разложены для просушки портянки…

Ординатор жил за городом, к тому же далеко от станции, и нередко оставался ночевать в клинике. Дежурные врачи, зная о трудной жизни товарища, охотно шли ему навстречу, делили с ним ужин и укладывали где-нибудь спать, чаще всего в рентгеновском кабинете. Но как он попал в кабинет Бурденко?

Видя мою растерянность, Николай Нилович улыбнулся, поднес палец к губам и на цыпочках подошел к столу. Перевернув портянки сырой стороной к рефлектору, он так же тихо вышел из кабинета. Домой Николай Нилович не пошел, а прилег на койку в «дежурной» и велел наутро пригласить к нему ординатора.

Я, конечно, не выдержал, тут же разбудил Г. и стал его отчитывать:

— Ну какой тебя леший занес в кабинет профессора?! Ты что, в рентгеновском не мог поспать?

— Но вы же, Владимир Васильевич, сами меня просили не занимать сегодня рентгеновский кабинет… — в страшном смущении говорил ординатор. — Я и подумал, что здесь никому не помешаю. Что же теперь делать, как перед шефом оправдаться?..

Утром ординатор пошел к Николаю Ниловичу. Мы с нетерпением ожидали конца разговора. Вдруг дверь открылась, и ординатор, помахав нам какой-то бумажкой, пулей слетел по лестнице вниз. Часа через два он явился сияющий и рассказал о разговоре с шефом:

— Николай Нилович стал расспрашивать, откуда я приехал, где живу, есть ли семья. Я ему, не тая ничего, рассказал, что живу далеко за городом, дорога отнимает очень много времени. Рассказал и то, что жена осталась в Оренбургской области при участковой больнице, где я прежде работал, с ней трое ребят. Бурденко сокрушался, что мне приходится жить здесь одному, на бобыльем положении. Я ему объясняю, очень уж хотелось попасть в клинику в ординатуру, поэтому и решил: как-нибудь перебьюсь.

Потом Николай Нилович позвонил кому-то, — продолжал Г., — и попросил помочь мне с жильем. По разговору понял, что там уважительно отнеслись к его просьбе. И Николай Нилович велел сейчас же ехать в Моссовет. Вот я и помчался с его запиской!

Спустя несколько дней Г., ликуя, показал нам ордер на комнату. Мы от души разделяли бурный восторг товарища.

После этого случая профессор не раз подшучивал над диссертантом, представившим ему на апробацию объемистый труд:

— Не знаю, какая польза для науки будет от вашей диссертации, а вот портянки на ней сушить отлично — сам видел!

Вставал Николай Нилович рано и, если почему-либо не работал дома, приходил в клинику задолго до начала рабочего дня. Приходил тихо, незаметно, закрывался в кабинете и работал над рукописями.

Н. Н. Бурденко не был человеком сентиментальным, чувствительным. Но к детям он питал необычайную теплоту и нежность. Маленькие пациенты находились на особом положении. Николай Нилович часто навещал детскую палату, любил поговорить с больными ребятишками, ободрить их или просил сестру сделать для них что-нибудь приятное. Дети любили его. Малышам разрешалось без стука входить к нему в кабинет. И как бы ни был занят профессор, он обязательно встретит ласково: выйдет из-за стола, погладит по голове, возьмет на руки…

Под старость Николай Нилович стал несколько тяжеловат, кряжист; ходил он вразвалку, неторопливо. На широких плечах крепко сидела большая, лобастая, слегка асимметричная голова. Крупные черты лица, мясистый нос, глубоко посаженные голубые глаза хитро посматривали на собеседника. Говорил он слегка в нос, часто покашливал и заразительно смеялся, когда слышал или видел что-нибудь смешное. В споре, полемике бывал резок, даже грубоват. Но мгновенно преображался, если перед ним был больной или пришедший по важному делу человек.

УЧЕНИКИ И ПОСЛЕДОВАТЕЛИ

Перед войной в клинике Бурденко работало много талантливых научных работников и хирургов. Николай Нилович нередко поговаривал о том, что некоторым его ученикам пора уходить на самостоятельную работу: нечего-де закрывать дорогу молодежи. Но когда его просили отпустить кого-нибудь, он не соглашался: «Не могу, пока не могу отдать, самому нужен».

Впрочем, А. Ф. Лепукалн, В. Э. Салищев, П. И. Сапожков, И. М. Папавян и другие сами старались возможно дольше держаться рядом с Николаем Ниловичем, набираясь от него опыта, знаний и мастерства. А ведь каждый из них был уже значительной фигурой в хирургии.

Заместителем Бурденко по клинике был профессор Владимир Владимирович Лебеденко. Энергичный, с выразительными, чуть подслеповатыми голубыми глазами и удивительно мягкой улыбкой, он как-то сразу располагал к себе людей, и они проникались к нему симпатией и доверием. Он умел тактично, незаметно сглаживать «острые» стороны характера шефа. Создавая в клинике хорошую, дружелюбную обстановку, Владимир Владимирович во многом как бы дополнял Николая Ниловича, целеустремленно направляя коллектив на выполнение замыслов нашего беспокойного директора.

Все единодушно считали, что иного преемника у Николая Ниловича нет и быть не может, но жизнь рассудила иначе. Перед самой войной В. В. Лебеденко был выдвинут на самостоятельную работу — заведующим одной из хирургических кафедр института, и неожиданно для всех эти замечательные, столь близкие друг другу люди разошлись. Видимо, между Николаем Ниловичем и Владимиром Владимировичем пробежала, как говорят, «черная кошка», и их отношения стали ухудшаться. Как бы то ни было, В. В. Лебеденко ушел из клиники, где проработал бок о бок с Бурденко много лет.

Второй фигурой в клинике был Всеволод Эрастович Салищев — опытный хирург и педагог, автор учебника по частной хирургии.

Сын известного ученого, пионера клинической хирургии в Сибири Э. Г. Салищева, ученик замечательного русского хирурга И. К. Спижарного, он усвоил лучшие традиции своего учителя: беззаветную любовь к хирургии, мастерство у операционного стола, гуманизм, бережное и заботливое отношение к больному.

Держался Салищев удивительно просто и скромно и терпеть не мог, когда его хвалили или сравнивали с отцом, перед которым он преклонялся. А Николай Нилович, как нарочно любил на лекциях вспомнить Эраста Салищева, которого высоко ценил. И шутки ради подзадоривал: «Плохо быть сыном крупного ученого. Отец и сын роста могут быть одного, а вот вес их в науке — разный!»

Это была, конечно, шутка. Сам Всеволод Эрастович считался в Москве одним из лучших хирургов — специалистов в операциях на желчных путях и желудочно-кишечном тракте, непревзойденным мастером операций на тонких и толстых кишках.

…Среди врачей бытует мнение: никогда не следует лечить или оперировать своих близких, даже если они сами об этом настоятельно просят. Дело, конечно, не в фатальности, а скорее всего в том, что когда чувство превалирует над разумом, оно в какой-то момент может подвести.

Однажды Салищев отступил от этого правила. У его жены начался спаячный процесс в брюшной полости. Операция была неизбежна, но больная и слышать не хотела, чтобы ее оперировал кто-нибудь кроме мужа. И тут произошло то, что трудно было предвидеть.

Всеволод Эрастович, как всегда на операции, был сосредоточен, предельно аккуратен. Но случай был крайне сложным, и он вдруг оказался подавленным сознанием огромной ответственности, которую взял на себя, согласившись оперировать близкого человека. Операция проходила не гладко и затянулась. Салищев от волнения был излишне суетлив, терялся и с трудом закончил операцию. Послеоперационный период протекал трагично. Несмотря на все принятые меры, больная умерла.

Всеволод Эрастович тяжело переживал свое несчастье, намеревался больше не оперировать. Но через некоторое время вновь продолжал успешно делать сложнейшие операции, в том числе и по поводу заболеваний желудочно-кишечного тракта.

В жизни любого хирурга бывают минуты, когда он вдруг сознает, что допустил непоправимую ошибку.

Напрасно считают иные, что у хирурга вырабатывается «иммунитет», и он со временем перестает остро переживать смерть человека на операционном столе. Это совсем не так. Но хирург обязан всегда владеть собой, стойко держаться в самых трудных случаях, когда, например, при операции вдруг возникает непредвиденное острое кровотечение, распад органа, всякого рода аномалии… От его находчивости, собранности, мужества и трезвого анализа того, что произошло, зависит жизнь больного. Был же случай с одним известным хирургом в Саратове, когда, оперируя больную, он вдруг обнаружил, что, отделяя опухоль матки, пересек мочеточники. Можно себе представить его состояние в тот момент. Но он не растерялся. Собрав всю свою волю, он соединил мочеточники в местах пересечения. Закончив операцию, хирург, совершенно обессилев, с трудом дошел до кабинета и закрылся там. Он не хотел, чтобы кто-либо видел его отчаяние. Наступило мучительное время ожидания: теперь от того, появится моча или нет, зависела жизнь человека. К счастью и для больной и для хирурга, все обошлось благополучно. Больная вскоре поправилась, и невероятная тяжесть спала с плеч врача.

Такие ситуации возникали не часто, но все же возникали. В недавнем прошлом исход операции зависел исключительно от одного хирурга, а не от коллектива врачей, участвовавших в операции, как сейчас. Но и прежде, и теперь врач должен в равной мере обладать такими качествами, как чуткость и мягкость, мужество, решительность, ясность ума. Без этого хорошим врачом, а тем более хирургом, быть невозможно.

Эти качества были в высокой степени присущи В. Э. Салищеву. Впрочем, его нередко упрекали в «либерализме». Однажды, когда в присутствии Всеволода Эрастовича один из ассистентов стал разносить молодого врача, допустившего ошибку, и бросил фразу: «Может, вам стоит сменить профессию», Салищев, вопреки своим правилам, резко оборвал ассистента. А потом, когда «виновники» происшествия ушли, рассказал такую историю:

— Мне тоже в молодые годы пришлось выслушать «приговор», который чуть не изменил моего намерения стать хирургом. Ассистент, участвовавший в операции, взял инициативу в свои руки и… не столько помогал, сколько мешал работать. А в конце операции вдруг заявил: «Никогда из тебя не выйдет хирурга!» Прошло, как видите, много времени с тех пор, но я до сих пор не забыл этой жестокой фразы. Такие «приговоры» могут надломить человека, поколебать его веру в себя. А это — самое плохое! Вот почему я никогда не позволю себе сказать что-нибудь подобное ни одному студенту или врачу, хотя иногда, возможно, и бывают основания для таких суждений. Но и педагоги, когда берутся быть «пророками», могут ошибаться…

Вспоминая о своей деятельности в клинике Н. Н. Бурденко, Всеволод Эрастович говорил:

«В жизни каждого ассистента наступает пора, когда он чувствует: и он сам от клиники, и клиника от него получили все возможное, и надо «выходить из-под опеки» на самостоятельную научную и практическую работу…»

Видимо, почувствовал это и сам Салищев. Вскоре он возглавил кафедру общей хирургии в институте в Иванове. Всеволода Эрастовича еще долго вспоминали в клинике, ставя в пример врачам его деликатность, выдержку, отношение к студентам и больным.

В. Э. Салищев так рассказывал о своих первых самостоятельных шагах как руководителя кафедры:

«С первых же дней я ощутил необычайный прилив сил и желание работать. С юношеской энергией взялся за организацию клиники, педагогического процесса, научной работы. Вспоминаю бессонные ночи, которые проводил, читая литературу по патологической физиологии, по микробиологии и другим теоретическим дисциплинам, — чувствовал необходимость обновить и пополнить свои знания…»

Завоевать авторитет и признание среди опытных хирургов было нелегко. Но не для такого выдающегося медика, как Всеволод Эрастович. Начав операции средней сложности, Салищев постепенно переходил к более трудным, включая операции на кровеносных сосудах, головном и спинном мозге. В таких случаях в операционной присутствовали все врачи-хирурги больницы. После нескольких великолепно выполненных сложных операций Всеволода Эрастовича окончательно «признали» и очень сожалели, когда спустя три года ему пришлось оставить клинику и вернуться на работу в Москву.

В 1941 году В. Э. Салищеву было предложено принять заведование факультетской хирургической клиникой Н. Н. Бурденко, будучи Главным хирургом Советской Армии, не мог уделять должного внимания кафедре и попросил Всеволода Эрастовича возглавить клинику, где обучались студенты и лечились раненые.

ДАТЬ НАРКОЗ!

Операции в нашей клинике, как и в большинстве хирургических отделений, производились тогда под общим эфирным наркозом или под местным обезболиванием по методу А. В. Вишневского (в ткань через иглу вводился ¼ или ½-процентный раствор новокаина).

Метод местного обезболивания, разработанный Вишневским, вскоре получил довольно широкое распространение. Правда, в сложных случаях, когда операция связана со значительной травмой органов, особенно грудной или брюшной полости, предпочтение отдавали общему обезболиванию: использовали эфир или закись азота (веселящий газ).

Эфирный наркоз вытеснил в свое время хлороформ, более тяжелый по своим последствиям для больных, нежели эфир, и вместе с тем сам в дальнейшем уступил место другим, более щадящим по своему воздействию средствам. Эфирный наркоз давали на операционном столе через маску. Больной несколько раз вдыхал пары эфира и засыпал глубоким сном. Далее наркотизатор только подливал понемногу эфир, чтобы поддержать сон до конца операции. С течением времени метод общего обезболивания совершенствовался; были созданы специальная техника, лекарственные препараты, аппаратура, и даже выделилась специальная служба врачей-анестезиологов. Но такая дифференциация произошла позднее, после Великой Отечественной войны, а в предвоенные годы известным шагом вперед был переход от эфира к закиси азота.

В некоторых клиниках, а также и у нас, перед операцией больному еще в палате внутривенно вводили быстродействующие снотворные средства (авертин и др.). Больной мгновенно засыпал, и после этого его, спящего, везли в операционную. Такой метод обезболивания особенно благотворно действовал на людей с лабильной психикой, до ужаса боящихся операции и категорически отвергающих местное обезболивание (больные, уже прооперированные под местным обезболиванием, далеко не всегда лестно отзывались об этом методе).

В операционной часто можно было слышать нелегкий разговор между хирургом и больным. Встретившись с трудностями, скажем при отделении аппендикса, хирург вынужден был применить ряд сравнительно грубых манипуляций в брюшной полости, от которых больной страдал. Хирург пытался успокоить больного, вначале ласково, а потом уже строже, увещевая его потерпеть еще немного.

— Вот сейчас… сейчас все кончится…

Но больному было невмоготу. Он снова и снова требовал:

— Усыпите!

Тогда врач, стремясь облегчить состояние больного и получить возможность спокойно закончить операцию, командовал:

— Дать наркоз!

Так происходило нередко.

Как-то в клинику известного хирурга пришли врачи-туляки посмотреть, как производится удаление желудка под местным обезболиванием. Профессор привел гостей в операционную как раз тогда, когда сложная операция подходила к концу, но хирург замешкался с выделением желудка, а между тем ткань начала «отходить», появилась болевая чувствительность. Больная устала, с превеликим трудом ждала окончания операции, но крепилась. В этот момент и подошел к ней профессор и, не разобравшись в обстановке и явно рассчитывая получить бодрый ответ, спросил:

— Ну, как себя чувствуете?

Больная до сих пор молчавшая, вдруг повернула голову в сторону профессора и закричала:

— Скоро ли кончите меня мучить, окаянные?! Извелась я совсем!

Профессор растерялся, смутился, а гости, сделав вид, что они ничего не заметили, поспешно отошли от операционного стола.

В то время у нас в клинике не было специалистов-наркотизаторов, и эфирный наркоз давали ординаторы. С этого обычно начиналась их хирургическая деятельность: молодой врач должен был научиться безупречно давать наркоз через маску и уметь выхаживать больных после наркоза, чтобы у них не было воспаления легких и других осложнений.

Своего рода виртуозом по наркозу был у нас Иван Васильевич Дьячков. Он не был особенно удачливым хирургом, но наркоз давал так искусно, что хирург мог быть совершенно спокоен как во время операции, так и после.

Редкая операция Н. Н. Бурденко обходилась без участия Ивана Васильевича. Когда на наркозе стоял кто-нибудь другой и Николай Нилович не видел Дьячкова в операционной, он тут же посылал за ним и просил хотя бы присутствовать на операции. Больные также питали к Ивану Васильевичу особое расположение и задолго до операции просили, чтобы их непременно усыплял «этот высокий, со скрипучим голосом».

Иван Васильевич — действительно высоченный, костлявый, с хриплым голосом — ходил большими шагами, раскачиваясь, как маятник, говорил о́кая (родом он был владимирский). Все любили его за доброту, сердечность и отзывчивость.

Жил Дьячков по соседству с клиниками, приходил на работу первым, а уходил нередко последним. Перед уходом обязательно зайдет навестить «своих» тяжелобольных.

…Как-то больному передали, что, когда его усыпляли, он якобы буйствовал, ругался. «Правда ли это?» — спрашивает он смущенно у Ивана Васильевича. Тот, улыбаясь, отвечает: «Да, трудненько было вас, батенька, усыпить. Видимо, выпивали порядочно, а кто пьет — хуже поддается наркозу. Пришлось звать санитаров на помощь…»

Побеседовав с одним больным, Дьячков отправляется в палату к другому, — сегодня утром его оперировали по поводу перфоративной язвы желудка. Больной лежит бледный, осунувшийся, с темными кругами под глазами, в полузабытьи. У изголовья сидит дежурная сестра.

Иван Васильевич, подбодрив больного, пощупав пульс и удостоверившись, что больной находится под бдительным оком опытной сестры, тихо выходит из палаты. А в коридоре его уже ждет молодой врач — просит зайти в приемный покой, куда только что «скорая» доставила больную. Надо ли оперировать? Все знают, что в консультации Иван Васильевич никогда не откажет.

И так день за днем — обходы, операции, перевязки, дежурства, занятия со студентами… Студенты ходили за Иваном Васильевичем по пятам, внимательно слушая его окающую речь.

Видя, что ординатор никак не может усыпить больного, хотя и пытается удержать маску на его лице, Дьячков сразу же замечает ошибку и исправляет ее.

— Коллега не учел одной небольшой детали, — мягко говорит студентам Иван Васильевич. — При этом виде наркоза нельзя плотно держать маску на лице, да еще закрывать ее полотенцем! Надо периодически приподнимать ее для доступа воздуха. Иначе в маске создается повышенная концентрация углекислоты, которая раздражает центр дыхания, и, конечно, в этих условиях больного усыпить трудно.

Иван Васильевич сам дает наркоз, и больной сразу же засыпает. Студенты, конечно, восхищены мастерством Дьячкова. А он уже просит одного студента проверить, удобно ли лежат руки больного, другого ставит рядом с собой и показывает, как держать нижнюю челюсть больного во время сна, чтобы не запада́л язык, как «убирать» скопившуюся слюну из полости рта и многое другое. И все это без суеты, нервозности, лишних движений. Много полезного получали студенты, учась у такого опытного и знающего ассистента.

Любил он рассказывать молодым и о всяческих курьезах.

…Как-то поздно вечером дежурного хирурга вызвали в приемный покой. На стуле сидел средних лет мужчина, без пиджака, и придерживал на лице пропитанное кровью полотенце. Рядом стояла жена, которая, плача, поведала врачу грустную историю. Ее муж начал поздно приходить домой — занят, мол, по работе. Жена стала следить и вскоре убедилась: причина здесь другая. И чтобы наказать неверного мужа, бросилась на него в припадке гнева и откусила ему нос! А когда увидела окровавленное лицо, испугалась, упала в обморок. Муж не растерялся, подобрал с пола выплюнутый женой кончик носа, тут же положил его за щеку и, приведя жену в чувство, вместе с ней пришел в клинику. Дежурный врач — это был И. В. Дьячков — промыл злосчастный кончик носа в физиологическом растворе и тонким конским волосом фиксировал его на прежнем месте. А через неделю швы были сняты, благодаря хорошему кровоснабжению лоскут прижился! Пациент «остался с носом», чему, впрочем, и он и его жена были очень рады.

Была у Дьячкова одна невинная страсть — любил попариться в баньке. Рассказывал он об этом необыкновенно заманчиво, и в субботу кто-нибудь из нас увязывался с ним в баню.

Там Ивана Васильевича ждали как завсегдатая; тут же появлялся банщик, предлагая на выбор веники: березовые, дубовые. Наш знаток, не торопясь, пробовал, как пружинят прутья, много ли на них листьев, и наконец выбирал наидостойнейший. Затем, не торопясь, направлялся в парилку. Окатив полок горячей водой, он садился и принимался готовить веник. А потом начиналось священнодействие. Наверху, на полке́, неискушенному человеку нельзя было выдержать и минуты. Но Дьячкову — все нипочем!

Наконец, довольный, разомлевший, парильщик в изнеможении спускался вниз. Мы, малодушно покинувшие поле «сражения», ожидали его в прохладном предбаннике. Иван Васильевич сокрушенно качал головой и корил нас за то, что не понимаем мы пользы русской бани.

СЛУЖБА СЛУЖБОЙ…

Клинику часто навещали друзья и соратники Н. Н. Бурденко из других городов. Одни приезжали на заседания Ученого совета Наркомздрава, другие — по делам Всесоюзного общества хирургов, третьи — по линии Военно-санитарного управления, и каждый хотел встретиться с Николаем Ниловичем, поделиться мыслями, попросить дружеского совета или помощи. Мест в гостиницах не хватало, и шеф охотно предоставлял гостям на время командировок свой кабинет.

Иногда в клинике собиралось одновременно по три-четыре профессора. Дни они проводили на заседаниях и совещаниях, а вечера — в неторопливой беседе за чашкой чая. Нередко к ним «на огонек» захаживал и Николай Нилович. Тогда разговоры старых друзей затягивались далеко за полночь. Мария Эмильевна обеспокоенно звонила по телефону, просила дежурного врача «немедленно отправить» Николая Ниловича домой, но на это никто из нас не решался. Мы и сами старались побыстрее закончить обход больных, выполнить назначения лечащих врачей и тихонько садились в угол кабинета поближе к двери (чтобы в любой момент выйти по вызову), слушали горячие споры, рассказы о пережитом и шутки своих маститых коллег.

Как-то в канун Нового года в клинике собрались именитые хирурги Ленинграда. Профессор В. Н. Шевкуненко — создатель советской школы топографоанатомов; замечательный педагог, профессор Ю. Ю. Джанелидзе и, наконец, С. Р. Миротворцев — крупный ученый, один из активных организаторов советского здравоохранения. Каждый из них был интересной и своеобразной фигурой.

Виктор Николаевич Шевкуненко отличался некоторым аскетизмом в личной жизни и среди тех, кто мало знал его, слыл «сухарем». На самом деле это был один из благороднейших рыцарей отечественной медицины, Многочисленные ученики Виктора Николаевича помнят его необыкновенную отзывчивость, внимание и сердечность.

Нельзя было не преклоняться перед беспредельной преданностью Шевкуненко науке. Он отличался широтой научных интересов и смелостью в разработке новых проблем. Начиная свой путь в науке, он занялся новой в то время областью медицины — урологией. Много сил Шевкуненко отдавал и исследованиям кровеносной системы. Он высказывает ряд оригинальных научных идей, дает новое толкование анатомических факторов, обосновывает взаимосвязь типов строения органов и телосложения человека с особенностями функционирования организма, его физиологическими реакциями. Впоследствии его взгляды оформились в стройное учение — типовую и возрастную анатомию.

Серьезны заслуги В. Н. Шевкуненко в области нейрохирургической анатомии. Закономерности строения периферического отдела нервной системы, установленные им и его учениками, легли в основу практической деятельности нейрохирургов.

Создатель собственной школы в медицине, Виктор Николаевич Шевкуненко обладал удивительной способностью объединять вокруг себя талантливых людей, организовывать их плодотворную работу. Крылатыми стали его слова: «Кафедра — костер. Чем больше бросают в него трудов, тем ярче пламень науки».

Можно себе представить, как велико было желание молодых врачей «приобщиться» к такому человеку, просто побыть с ним рядом, послушать его.

Совсем другим и по внешности, и по характеру выглядел второй гость Бурденко — профессор Юстин Юлианович Джанелидзе. Невысокий, подвижной, это был удивительно общительный, веселый и остроумный человек. Впервые увидев его, трудно было поверить, что это и есть «тот самый» знаменитый ученый!

С именем Ю. Ю. Джанелидзе неразрывно связано развитие и совершенствование ряда областей научной и практической хирургии. Но больше всего его внимание привлекала хирургия сердца и органов грудной полости. Ему принадлежит получившее мировую известность исследование «Раны сердца и их хирургическое лечение». Оно поистине открыло новый этап в развитии хирургии сердца.

И еще одна проблема особенно занимала Юстина Юлиановича. На основании собственных наблюдений и опыта других хирургов он разрабатывает новые, высокоэффективные методы лечения ожогов. Забегая вперед, должен сказать, что в годы Великой Отечественной войны Джанелидзе много занимался пластической хирургией, совершенствуя оперативные приемы, а его монография «Бронхиальные свищи огнестрельного происхождения», обобщавшая опыт лечения раненых в годы войны, была удостоена Государственной премии.

Юстин Юлианович славился как рассказчик. Говорили, что, когда он председательствовал на хирургических съездах, все с нетерпением ждали его заключительного слова: таким оно всегда было ярким, содержательным.

Третьего гостя, профессора С. Р. Миротворцева, в шутку называли «побочным сыном Александра III». Мощный, «косая сажень» в плечах, Сергей Романович был учеником выдающегося хирурга С. П. Федорова, некогда работавшего доцентом в нашей клинике. Нелегко перечислить все области медицины, в которых раскрылся талант Сергея Романовича как ученого. Урология и оперативная эндокринология, проблема злокачественных опухолей и травматологии мирного времени, лечение заболеваний опорно-двигательного аппарата… И в каждой из этих областей он выдвигал новые идеи, предлагал свои оперативные приемы. Миротворцев любил иногда напускать на себя строгость и неприступность, но все знали, какой это был отзывчивый и добрый человек.

Н. Н. Бурденко связывала с ними многолетняя дружба; он высоко ценил каждого как хирурга, ученого и педагога.

…Однажды беседа друзей затянулась допоздна. Николай Нилович сам был хорошим рассказчиком и вместе с тем умел вызвать на разговор других. Спать никому не хотелось, и договорились по очереди рассказать какой-нибудь любопытный эпизод из своей жизни.

Первая очередь выпала на долю Миротворцева. Огромный, внушительный, он едва умещался в кресле. И неожиданностью для слушателей был мягкий, тихий голос. Казалось, что речь его льется откуда-то издалека. Сергей Романович вспомнил о тех днях, когда, будучи молодым врачом, он защищал диссертацию по пластике мочевыводящих путей.

Защита прошла успешно, но ему казалось, что никто из Ученого совета по-настоящему не понял и не оценил его труд. Не получил он удовлетворения и от выступлений консультанта и официальных оппонентов. Усталый, расстроенный, он решил поехать отдохнуть в Кисловодск.

В одном купе с ним оказалась молодая, интересная женщина. Доктор с увлечением принялся рассказывать ей о своей диссертации.

Женщина расспрашивала, как он пересаживал животным мочеточники, как они переносили это и какой результат можно ждать от подобных операций на практике. Чем больше Миротворцев рассказывал о своей работе, тем с большим интересом (во всяком случае, так ему казалось) внимала ему собеседница. Сергей Романович был в упоении: наконец-то нашелся человек, который по-настоящему захотел понять его диссертацию!

В Кисловодске они продолжали встречаться, и он с жаром рассказывал своей новой знакомой об особенностях пластики мочеточников и о своей мечте: в скором времени он обязательно произведет разработанную в эксперименте операцию на больном! Дни летели незаметно. И вот наступил конец отпуска. Накануне отъезда Миротворцев и его собеседница долго гуляли, и он не переставал восхищаться тем, как пытливо старалась она разобраться во всех деталях его работы. Правда, временами новая знакомая вопросительно поглядывала на него, как будто ожидала чего-то… Но увлеченный доктор не замечал этого. Когда они расставались, Миротворцева осенила мысль: подарить ей на прощание единственный оставшийся у него экземпляр диссертации. Он не сомневался, что она сумеет по достоинству оценить этот порыв.

…Поезд должен был тронуться через несколько минут. Наконец он решился и протянул своей даме в окно вагона бережно завернутую рукопись, заранее смущаясь ее благодарностью за столь щедрый дар.

Она развернула сверток. И вдруг миловидное лицо женщины исказила гримаса досады. Голос ее задрожал:

— Простите, доктор, но вы осёл!

Ударил колокол. Поезд тронулся. Опешивший Миротворцев даже не сумел поймать брошенный назад сверток. Листы рукописи разлетелись по платформе…

— А ведь тогда я так и не понял, чем вызвал гнев обворожительной дамы, — закончил свой рассказ Сергей Романович. — А когда понял, было уже поздно…

— Да-а-а… — многозначительно протянул Николай Нилович. — А может быть, она была и права?!

Все рассмеялись.

…Дошла очередь и до Виктора Николаевича Шевкуненко. Не вынимая трубки изо рта, он стал тихо рассказывать о былом.

— Работал я поначалу в больнице одного заштатного городишка, сплошь забитого купеческими лабазами, лавчонками и церквами.

Больница на окраине — заброшена, того и гляди развалится. Ломаю голову, где достать деньги на ремонт. О новом здании и речи быть не может. Купцы, сколько к ним ни обращался, твердили: «Пусть о твоей больнице заботится городской голова. Больница для горожан — его и забота». Потеряв всякую надежду поправить больницу, я уже начал думать о том, чтобы перейти на работу в другой город. Все изменил один случай.

В субботу утром присылает за мной коляску один купец, важная персона в городе, и просит приехать к нему домой. Поднимаюсь по крутой деревянной лестнице на второй этаж, в жилые комнаты (весь первый этаж занимала лавка). Открываю тяжелую дубовую дверь и оказываюсь в просторной горнице. Навстречу мне поднимается бородатый, с взъерошенными волосами купец и сразу же, без обиняков спрашивает: могу ли я, как доктор, определить — его сын или нет?! «Я недавно овдовел, — продолжал купец, — и женился вот на ней, молодой чертовке, околдовала она меня». Я оглянулся и увидел, сидит у двери женщина с младенцем на руках, вся в слезах.

— Люди говорят, не мой сын, а пригульный, — кричит купец. — Ты доктор образованный, помоги разобраться, кто прав, кто виноват! Уважишь — озолочу, построю новую больницу вместо этой развалины!

Я выждал, пока купец успокоится, и говорю: «Медицинская наука может ответить на такой вопрос, и я готов приступить к делу. Для этого мне понадобится одна из комнат». «Согласен, — заявляет купец, — не будем откладывать». И время назначает — на завтра, после обедни.

Пока купец был в церкви, мы обили стены горницы простынями, потолок тоже. В комнату принесли лабораторное оборудование, больничную мебель, посуду, реактивы. Все приготовил, как для большой операции…

Посередине комнаты установил белый стол и на нем — два микроскопа.

Когда пришел купец, он прямо опешил, не зная что делать. Его быстро раздели, облачили в белый халат, на голову надели шапочку. Я и мои лаборанты в белых халатах молча ожидали, надев маски, как будто нам предстояла серьезная операция…

Купец покорно сел на круглый, вертящийся стул. Рядом в кроватке резвился розовощекий довольный карапуз, которому, видимо, нравилась необычная обстановка.

Наконец я вымыл руки, подошел к купцу, протер спиртом его палец и быстрым уколом иглы получил каплю крови. Сделал мазок и тут же его окрасил метиленовой синькой. Ту же операцию пришлось проделать и с малышом, который, как и следовало ожидать, устроил рев. Подсушив предметные стекла, положили их под микроскопы. Говорю купцу: «Видишь, делаем все у тебя на глазах. Твоя кровь вот под этим микроскопом, а ребенка — под другим». — «Вижу всё», — отвечает хрипло купец. Волнуется сильно.

Поставил большое увеличение и прошу купца взглянуть, что он видит в микроскопе. «Красные шарики, много их», — говорит купец. «Смотри еще раз, — приказываю я, — и все запоминай!»

«А теперь, — продолжаю, — пожалуйста, посмотри кровь ребенка, под другим микроскопом!» Купец посмотрел и напрягся, побагровел весь. Вдруг он вскочил и закричал: «Вижу те же красные шары, что и у меня. Моя кровь!!»

Он отскочил от стола, стал целовать малыша, жену и всех нас подряд. Надо сказать, что купец сдержал слово и помог отстроить новую больницу, а купчиха еще уговорила его отвалить порядочный куш на оборудование больницы.

Все рассмеялись находчивости молодого доктора, «смелая операция» которого принесла людям столько добра…

Почему сейчас, по прошествии многих лет, я с таким удовольствием вспоминаю эти вечера за чашкой чая, нехитрые рассказы своих знаменитых коллег? Так уж, видимо, устроена человеческая память: вместе со значительными событиями хранит она и ничего, казалось бы, не значащие. Вечера в кабинете Николая Ниловича связывали нас — и молодых, и умудренных жизнью — незримыми нитями человеческих отношений, сообщали им особую теплоту. И когда после таких бесед мы вместе с Н. Н. Бурденко шли в палаты проведать послеоперационных больных, я смотрел на своего учителя другими глазами, лучше и глубже понимал его характер; а это очень важно для тех, кто связан одними узами, одной целью: бороться за жизнь людей.

У КАЖДОГО СВОЙ ТАЛАНТ

Передав больного из операционной в палату, Николай Нилович все надежды возлагал на лечащего врача, палатную сестру и няню. От их действий и заботы во многом зависели результаты операции.

В нашей клинике было несколько врачей, не столь уж «ярких» в науке и педагогике, но зато буквально незаменимых в уходе за больными, особенно в первые, самые тяжелые, дни после операции. Такой врач, а равно и медицинская сестра, чутко улавливают все нюансы состояния больного и вовремя предпринимают необходимые меры: вводят сердечные средства или противовоспалительные препараты, дают снотворное или переливают кровь, вводят под кожу физиологический раствор, ставят банки и т. п. День и ночь неотступно следят они за больным, помогая ему без осложнений пройти трудный послеоперационный период.

Мои палаты находились в конце широкого светлого коридора: две небольшие — двух- и трехкоечные, — предназначенные для тяжелобольных после резекции желудка и удаления желчного пузыря. Третья — на 25—30 коек — светлый зал, который больные в шутку называли «вокзалом». Здесь лежали предоперационные или же прооперированные по поводу сравнительно легкого заболевания (грыжа, аппендицит, расширение вен и т. п.). Они не сетовали на такую «населенность»; здесь можно было отвлечься от своей болезни, услышать новости, посудачить с соседом. А больные любят разбирать по косточкам медицинский персонал, начиная от профессора и кончая няней.

Нередко при операциях бывали и сложные ситуации, когда приходилось принимать решение: оставить или удалить поврежденный орган? Для тонкого кишечника, например, даже иссечение сравнительно больших участков существенного значения не имеет, а вот если речь идет об органах груди, живота — тут приходится крепко подумать, прежде чем принять окончательное решение. Видишь, например, что опухоль тесно связана с поджелудочной железой или спаяна с участками толстой кишки. Следует расширить операцию или нет?

В такие минуты важно, чтобы рядом стоял старший товарищ, а если его нет, то участливое внимание знающей операционной сестры всегда как нельзя более кстати. Обладая огромным опытом, она может дать по-настоящему ценный совет, причем с большим тактом, не задевая самолюбия врача, принимающего нелегкое решение.

Работа ассистента проходит на виду всего коллектива и студентов. Твои успехи быстро становятся известны всем, так же, впрочем, как и промахи, неудачи. Путь хирурга не усыпан розами. Опыт, знания, высокая техника приходят через мучительные сомнения, тяжкие размышления, а подчас и ошибки.

Помню, как при одной операции по поводу паховой грыжи я долго не мог разобраться в измененных тканях и «попал» в мочевой пузырь.Стоящий рядом доцент П. И. Сапожков быстро сориентировался и помог закончить операцию. Трудность случая была в том, что заболевание относилось к так называемым «скользящим» грыжам, которые подчас сложны для распознавания. Одну из стенок грыжевого мешка составлял мочевой пузырь, или, вернее, его стенка. При выделении грыжевого мешка я ее нарушил. Долго мучился в ожидании возможных осложнений, но они, к счастью, не появились, и больная в полном здравии выписалась из клиники. Но эта операция мне запомнилась лучше, нежели другие, которые прошли гладко, без погрешностей.

Об удачно выполненной операции говорят на врачебной конференции в «дежурке». Здесь кто-либо из ассистентов обязательно расскажет о том, как она проходила. Товарищи попросят прокомментировать некоторые детали, особенно если речь идет о трудном случае, связанном, например, с реконструкцией пораженного органа. Если же операция прошла негладко, товарищи всячески успокаивают тебя, стараются помочь, чтобы исход операции был благополучным для больного.

Здесь самая нелегкая задача — выходить больного — ложилась на плечи опытных сестер, особенно отзывчивой, на редкость щедрой душевно К. И. Чуркиной. Она неусыпно, неотлучно стояла у постели больного, пока не минует кризис, пока жизнь и здоровье больного не окажутся вне опасности. Ксения Ивановна не только самоотверженно выхаживала больных, но и всячески стремилась помочь стать на ноги молодым медицинским сестрам.

Однажды в клинике появилась приехавшая из деревни Маруся Левицкая. Не имея специального образования и подготовки, она сразу же заявила: «Хочу стать операционной сестрой». Ей растолковали, что для этого надо много учиться, оформили ее санитаркой и определили на курсы медсестер. Однако она не унималась, часто убегала с дежурного поста в операционную и, прижавшись к двери, как зачарованная смотрела на работу операционных сестер.

Как-то о страстном желании Левицкой узнал Николай Нилович. Он вызвал ее к себе. Трудно сказать, какой у них был разговор, но после этого Маруся часами тренировалась в разборке и сборке бранш-ножниц, пользовании иглодержателем, коловоротом, пилкой и т. д. Ей терпеливо помогала Ксения Ивановна. Они вместе просили молодых ординаторов «погонять» Марусю на имитированной операции. Радости обеих не было конца, когда кто-то во время дежурства поставил Марусю за инструментальный стол, а потом похвалил за умение и расторопность.

Вскоре Левицкую поставили подавать инструменты самому Николаю Ниловичу. Она так легко ими «жонглировала», что казалось: эта молодая, курносенькая, остроглазая девушка — опытная, бывалая операционная сестра. С тех пор редкая операция, которую делал Николай Нилович в клинике, проходила без участия Маруси. Из нее действительно вышла отличная медицинская сестра.

В клинике существовал порядок: каждый из ассистентов в течение трех — шести месяцев должен был поработать в стационаре, поликлинике и экспериментальном отделении. Делали это добровольно, так как все понимали, что нужно приобретать опыт и знания в разных областях хирургии. Поскольку я проявлял особый интерес к гнойной хирургии, меня на полгода определили заведовать гнойным отделением. Это отделение по праву считалось наиболее тяжелым. Там обычно лежали «хроники» с незаживающими ранами, свищами, трофическими язвами. Сюда же поступали больные с ожогами. Тогда мы не располагали такими мощными средствами борьбы с инфекцией, как антибиотики, поэтому перепробовали десятки различных препаратов, чтобы помочь больным. Вслед за риванолом начали применять аммарген, потом хлорамин, хлорацид и т. д. Но каждое из этих средств действовало не столько на микробы в ране, сколько на ткани организма, и поэтому они быстро выходили из употребления.

Большое количество больных поступало в отделение с острым заболеванием костей (остеомиелитом). Число их особенно увеличивалось во время эпидемий гриппа. Ночью или днем привозили больного с высокой температурой, распухшей конечностью, с покраснением на месте гнойника. Единственное средство в этих случаях — операция. Под общим наркозом мы производили чистку гнойного очага, убирали омертвевшие ткани, вводили в образовавшуюся полость марлевые тампоны, пропитанные мазью Вишневского, делали блокаду нервных стволов конечностей ½-процентным раствором новокаина, укладывали конечность в шину. После этого следили, как пойдет процесс: остановится или разовьется дальше.

Если больным был ребенок, то после удаления большей части кости была возможность ее быстрой регенерации (восстановления), если же процесс возник у человека в пожилом возрасте, то регенерация шла медленно. В таких случаях часто возникали рецидивы — возврат болезни. Приходилось неоднократно удалять отделившиеся кусочки кости.

Трудно было также на первых порах освоить все сложности лечения термических ожогов, где борьба с интоксикацией, нарушением белкового обмена, восстановление кожных покровов требовали много времени и сил больного, а также энергичных действий медицинского персонала. Но умение лечить термические ожоги необходимо для врачей, особенно на случай войны. Процесс лечения проходил несколько этапов. Когда становилось возможно, врач начинал искать у больного участки здоровой кожи, откуда можно было бы выкроить лоскут необходимых размеров. Затем бритвой снимался тонкий слой кожи, который переносили на обожженные части тела. Операций приходилось делать несколько, пока не «залатаешь» все обожженные места. Зато выздоровление больного вознаграждало нас за все усилия, которые были положены, чтобы спасти его, выходить и вернуть к труду.

В этом же отделении я продолжал работу по лечению гнойных очагов по разработанной мною методике. Особенно часто приходилось лечить женщин по поводу мастита. При обычном хирургическом лечении не всегда ограничиваются одним разрезом. Часто приходится делать их несколько, а это обезображивает грудь. По нашей же методике можно обойтись совсем без разрезов, ограничившись лишь небольшим проколом в центре гнойного очага. Эта операция делалась безболезненно, так как вместе с антисептиком вводился и раствор новокаина. Несколько таких процедур, дополненных физиотерапией, обычно приводили к ликвидации воспалительного процесса. Как благодарны были молодые женщины, к которым применяли наш метод лечения! Следов операции не оставалось. Таким же образом мы лечили больных с карбункулами и фурункулами.

Нелегко вести больных с абсцессами — гнойниками в легких, особенно после безуспешного их лечения в терапевтическом отделении. Силы у такого больного на исходе. Рассчитывать на то, что гнойник ликвидируется без операции, не приходится, нужно спешить, пока процесс не зашел слишком далеко. Операция делалась в два этапа. Вначале надо было рассечь мягкие ткани и удалить часть ребра над местом, где в легком расположен гнойник, чтобы соединить оболочки легкого и грудной стенки, а через несколько дней, когда убедишься, что гнойник после вскрытия будет изолирован и не распространится в плевральную полость, — делаешь вторую операцию. Но как и при тяжелых формах ожогов или гнойной инфекции, послеоперационный уход и лечение имеют здесь решающее значение.

На такого рода больных воспитывается весь персонал от врача до няни. От его собранности, четкости и даже самопожертвования часто зависит исход заболевания. Здесь все имеет огромное значение: вовремя сделанная перевязка, калорийное питание, чистая постель, пребывание на свежем воздухе.

После работы в гнойном отделении каждый из нас, несомненно, становился более опытным и зрелым. Работа в «чистом» отделении, где проводятся в основном плановые операции, уже не казалась такой сложной, а если и возникали трудности, то другого порядка — кровотечение, падение артериального давления, расхождение швов и т. д.

Сложно бывает представить, как будет идти гнойно-воспалительный процесс. Дело в том, что на его течение и исход может влиять ряд факторов, в том числе и место расположения гнойного очага, сопротивляемость организма и активность — вирулентность микроба.

До сих пор не могу забыть студента Емельянова, который проходил занятия в гнойном отделении. В ходе занятий я предупредил студентов о серьезной опасности для жизни больных, когда воспалительный процесс — фурункул — развивается на лице, особенно в области верхней губы. Гнойный процесс здесь легко может перейти на вены и вызвать их воспаление с последующим образованием инфицированного тромба в просвете кровеносного сосуда. Так как вены лица не имеют клапанов, тромб может легко оторваться и с током крови попасть в мозг, а также в общий круг кровообращения и вызвать тяжелые осложнения — абсцесс мозга, заражение крови. В том и другом случае последствия будут весьма тяжелые.

Студенты выслушали мои объяснения, задали несколько вопросов, помогли перевязать больных и, кончив занятия, разошлись по домам. Вечером Емельянов должен был идти на свидание с девушкой. А тут, как на грех, у него на верхней губе появился прыщик с желтой, гнойной головкой. Для того чтобы предстать перед девушкой «в лучшем виде», студент выдавил прыщик. А когда вернулся со свидания домой, его стало знобить, появилась припухлость губы и края носа, температура повысилась до 38 градусов. К врачу не пошел, решил подождать до утра. Но утром уже не мог встать — болела голова, припухлость губы увеличилась, появилась краснота. Когда студента доставили к нам в клинику, было ясно: состояние крайне опасное. Пришлось хирургически убрать инфицированную вену лица и лечить больного так, как в свое время здесь же лечили и меня по поводу заражения крови. Несмотря на все принятые меры, он через несколько дней скончался.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Подошел сороковой год. Фашистская чума расползалась по Европе. Были оккупированы Австрия, Чехословакия. Нападением гитлеровцев на Польшу началась вторая мировая война. Враг вплотную подошел к нашим границам. Со дня на день можно было ожидать грозных событий.

Н. Н. Бурденко стал реже бывать в клинике, подолгу задерживался в Главном военно-медицинском управлении. А когда приезжал, не раздеваясь, тяжело ступая, проходил прямо к себе в кабинет. Озабоченный, усталый, едва отдохнув в своем кресле, просил врачей на совещание. Вкратце разъяснив международную обстановку, он говорил о мерах, которые нужно принять, чтобы быть готовыми ко всяким неожиданностям. А однажды без обиняков сказал: «Сейчас же прошу вас засесть за подготовку материалов к составлению инструкций и указаний по военно-полевой хирургии. Дело не терпит отлагательства. У нас существуют десятки хирургических школ и направлений. В случае войны может быть разброд в организации медицинской помощи и методах лечения раненых. Этого допустить нельзя. Мы должны иметь единую систему этапного лечения, строго соблюдая принцип преемственности в обслуживании раненых и больных на различных этапах эвакуации».

Так говорил старый военный врач, участник нескольких войн, включая и недавнюю — с белофиннами, и мы поняли: опасность близка.

Фактически мы получили совершенно конкретное задание — в кратчайший срок разработать принципы хирургической и терапевтической работы в условиях полевой санитарной службы. Каждый из нас начал работать с удвоенной энергией. Равнялись на ассистентов И. А. Мухина, М. А. Бубнова, Н. А. Баяндина, хорошо проявивших себя в недавних военных операциях на Карельском перешейке.

— Ну вот, впряглись вместе со мной в одну телегу, так тяните что есть мочи! — говорил в те дни Бурденко.

Он бодрился, старался работать с обычной энергией, но все видели, что здоровье шефа заметно подорвано. Его организм не выдерживал огромного бремени навалившихся забот по срочной организации военно-медицинской службы. Появились частые головные боли, расстроился слух…

1941 год встретили в заботах и тревогах. Под влиянием разговоров с Николаем Ниловичем наши занятия все чаще сводились к военно-полевой хирургии. Учили студентов технике гипсования, скелетному вытяжению, переливанию крови, первичной обработке ран. «Неотложку» просили доставлять в клинику больше больных с открытыми переломами костей и другими травмами.

Профессор нередко приходил в перевязочную на занятия со студентами и показывал, как нужно иссекать края загрязненных ран, учил, какие ткани после хирургической обработки следует зашивать наглухо, а какие нет, показывал, как надо обезболивать место операции с помощью раствора новокаина.

Надо сказать, студенты с полуслова понимали нас: усердно выполняли все задания и проявляли большой интерес к занятиям по военно-полевой хирургии. Они знакомились с работами великого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова, подробно и обстоятельно разбирали данные по хирургической обработке ран в операциях на Халхин-Голе и в войне с белофиннами. Насколько я мог судить, такое же положение было и на других клинических кафедрах института, и в лечебных учреждениях столицы.

Большое внимание военной проблематике уделялось в работах всесоюзных съездов и конференций хирургов. Можно напомнить, что на XXII съезде хирургов в 1932 году стояли вопросы об анаэробной инфекции, переливании крови, травматизме; на XXIII съезде в 1935 году — о шоке и этапном лечении повреждений; на XXIV съезде в 1938 году — о лечении ран, ожогов, отморожений. Результаты научных исследований широко освещались в периодической печати, монографиях, учебных пособиях.

Все время подчеркивалась необходимость раннего оперативного лечения раненых. Известный военно-полевой хирург М. Н. Ахутин — участник боев у озера Хасан (он был в должности хирурга армии) — неустанно выступал перед многолюдными аудиториями врачей, делясь опытом работы на этапах эвакуации раненых. Он указывал на важность сортировки раненых на полковом медицинском пункте и оказания им здесь же неотложной помощи при острых кровотечениях, ранениях грудной клетки.

Ахутин — первый среди военно-полевых хирургов, начавших лечить открытый пневмоторакс (проникающее ранение груди) посредством оперативного вмешательства. Накопленный опыт он обобщил в монографии «Хирургическая работа у озера Хасан» (1938 год).

Михаил Никифорович был окружен ореолом боевой славы и геройства. Будучи в медсанбате, он в течение нескольких суток не отходил от операционного стола. Маршал Советского Союза Г. К. Жуков в своих мемуарах пишет:

«Хорошо помню встречи с профессором М. Н. Ахутиным. Однажды мне доложили, что профессор М. Н. Ахутин, будучи переутомлен многими операциями, буквально еле держась на ногах, приказал взять у него кровь для раненого командира. Я позвонил ему и посоветовал взять кровь у более молодого врача. Профессор М. Н. Ахутин коротко отрезал: — У меня нет времени для розыска подходящей группы. — И, попросив его не задерживать, тотчас же дал раненому свою кровь».

Далее, говоря о трудной и напряженной работе медицинских работников по спасению жизни солдат и командиров, маршал Жуков высоко оценивает деятельность Ахутина как армейского хирурга.

«Профессор М. Н. Ахутин продумал и хорошо организовал единую систему этапного лечения раненых. Он оказывал большую помощь и медицинским работникам братской нам монгольской армии. Работая по 15—18 часов в сутки, он уделял большое внимание подготовке и совершенствованию врачей-хирургов, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что те, кто работал и учился у профессора М. Н. Ахутина, многое постигли в искусстве хирургии»^[11].

Интерес врачей и студентов старших курсов к докладам Ахутина был велик. Студенты жадно впитывали все новое, что излагал Михаил Никифорович. Присутствуя на его докладах в Московском хирургическом обществе, я стал понимать, что такое военно-полевая хирургия и какие задачи стоят перед ней во время войны.

Удивительно, как деятельно врачебный мир готовился к перестройке на новые рельсы. В студенческой среде изменилось все: быт, времяпрепровождение, интересы. Достаточно было одного объявления о том, что начинают работать курсы медсестер, как от желающих не было отбоя. Нас, хирургов, стали нарасхват приглашать на заводы и фабрики, где мы учили молодежь оказывать доврачебную помощь. А ведь прямых разговоров о войне не было.

Изо дня в день — в клиниках, на курсах усовершенствования врачей, на различных заседаниях и конференциях, через печать — Н. Н. Бурденко настойчиво пропагандировал основные организационные принципы военно-санитарной службы.

С помощью крупнейших специалистов страны он выпускает для военных и гражданских врачей инструкцию по неотложной хирургии. В этих директивах изложены наиболее проверенные и оправдавшие себя методы оказания хирургической помощи на первых этапах лечения раненых, а также принципы обработки ран в условиях мирного и военного времени. Вскоре выходит из печати книга «Инструкции по лечению ранений в тыловых госпиталях», в которой получили развитие важнейшие положения по военно-полевой хирургии, а затем и «Указания по военно-полевой хирургии».

— Написать книгу, выпустить ее в свет — дело большое, — говорил Николай Нилович, — но это еще не все. Самое главное — довести книгу до практического врача.

Приходится только поражаться, с какой настойчивостью и упорством Николай Нилович, несмотря на подорванное здоровье, готовил большую армию врачей к трудной ратной работе. И надо сказать, война не застала нас, врачей, врасплох. В какой-то мере мы были подготовлены и вооружены для того, чтобы оказывать квалифицированную хирургическую помощь раненым, обеспечивать должное лечение их как в армейских госпиталях, так и в глубоком тылу.

Успешно разрабатывались насущные проблемы военно-полевой хирургии, что позволяло снабдить врачей-хирургов необходимыми рекомендациями по борьбе с шоком, кровотечением, по обезболиванию, обеззараживанию. Хирурги получили на вооружение простой и надежный метод местного обезболивания, разработанный А. В. Вишневским. Перед войной мы уже имели строго разработанную систему службы крови, позволявшую обеспечить раненых консервированной кровью и кровезаменителями.

В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ…

I. НАЧАЛО ВОЙНЫ

Ту Россию, которая освободилась, которая… выстрадала свою советскую революцию, эту Россию мы будем защищать до последней капли крови.

В. И. Ленин

ЕРШОВО ПОЛЕ

Утром 22 июня 1941 года радио разнесло по стране страшную весть: фашистские полчища вторглись на нашу землю. Война! Этого дня ожидали давно, и все же он оказался трагически неожиданным. Этот день круто изменил жизнь миллионов советских граждан. Огромный человеческий поток устремился в военкоматы, которые работали день и ночь, направляя людей по ручейкам разного рода войск, соединений и служб.

В первые же дни войны в действующую армию ушло большинство ассистентов, ординаторов и медицинских сестер клиники. Те, кто остался, с грустью смотрели вслед уходящим, питая, однако, надежду в скором времени встретиться вновь. Поначалу все думали, что война будет недолгой, вряд ли кто сомневался в нашей скорой и близкой победе.

Вскоре дошла очередь и до нас — ограниченно годных в военное время (в детстве я перенес полиомиелит, и у меня на всю жизнь сохранились остаточные явления). В июле 1941 года мне предложили выехать в сортировочный эвакогоспиталь, расположенный в Ярославле.

Госпиталь был размещен на берегу Волги в зданиях, где ныне находятся теоретические кафедры медицинского института. Долго осматриваться, привыкать к новому месту работы не пришлось. Июль и август прошли, как в лихорадке. Это было тяжелое время первого, горестного для нас периода войны. Потоки раненых накатывались один за другим, и мы едва справлялись с тем, чтобы обмыть их, переодеть, сменить повязки и быстрее эвакуировать дальше в тыл.

В госпитале был развернут огромный санитарный пропускник, несколько перевязочных и сравнительно небольших размеров операционная для оказания неотложной хирургической помощи раненым. Опыта работы в создавшихся условиях никто из нас не имел, и поначалу мы сутками не выходили из перевязочной или санпропускника. Трудной задачей было подобрать раненым обмундирование нужных размеров — шинель, гимнастерку, брюки, башмаки. Измотанные отступлением, неудачами на фронте, раненые были молчаливы, раздражительны и часто по пустякам срывали злость на ком угодно.

В операционную раненых брали только в тех случаях, когда в дороге у них на месте ранения развивались флегмоны или открывалось кровотечение из поврежденных сосудов. О плановых операциях и речи не могло быть; в задачу госпиталя входили лишь сортировка, санитарная обработка и эвакуация раненых в тыловые районы. Здесь я по-настоящему понял, что значат сестра-хозяйка, бельевщица, эвакуатор, какую неоценимую помощь они оказывают в трудное время поступлений и эвакуации больших партий раненых.

Как-то в госпиталь приехал заместитель Главного хирурга Советской Армии профессор Владимир Семенович Левит. Он несколько удивился, увидев меня в роли эвакуатора, и сказал:

— Пожалуй, вас лучше использовать как хирурга. У нас создалось очень трудное положение в Казани. Там сосредоточено много госпиталей, а большинство хирургов уехали в действующую армию. По приезде в Москву я доложу о вас Николаю Ниловичу…

Как-то мало верилось, что Бурденко, занятый делами огромной важности — организацией хирургической помощи и лечения раненых в действующей армии и госпиталях тыла, вспомнит о рядовом хирурге. Но случилось иначе. Когда Владимир Семенович докладывал о нашей встрече, в кабинете Н. Н. Бурденко находился Леон Абгарович Орбели, вице-президент АН СССР. Он как раз приехал с просьбой к Николаю Ниловичу направить одного из учеников в Казань для работы в госпитале, над которым шефствовала Академия наук. Так решился вопрос о моем переводе из Ярославля в Казань.

В сентябре 1941 года я приехал в Москву, чтобы оформить свой перевод в Казань. Столицу было не узнать: бумажные кресты на окнах, мешки с песком у витрин магазинов, зенитки во дворах, следы бомбежек… За какие-нибудь два-три месяца здесь все изменилось. Чувствовалось, что война подступает все ближе.

Перед отъездом из Москвы на минуту забежал к Н. Н. Бурденко. Он был очень занят и сказал всего несколько слов:

— Смотри, парень, не подкачай! Дел там у тебя будет много. Когда приедешь на место, явись к Александру Васильевичу (Вишневскому), он главный хирург эвакогоспиталей.

В клинике, куда зашел, чтобы навестить друзей и узнать новости с фронта, меня встретила К. И. Чуркина. Она была в большой обиде — ее не брали в армию. Полушутя сказал Ксении Ивановне:

— А знаете, могу вас взять, но не в действующую армию, а в тыл — в Казань. Только сами добивайтесь назначения в военкомате.

В то время Чуркиной было уже под шестьдесят, и о том, чтобы направлять пожилую женщину в армию, не могло быть и речи. Но она добилась своего — получила в военкомате назначение в Казань, и радости ее не было границ. Ксения Ивановна очень гордилась оказанным ей доверием.

…Погожим осенним днем мы приехали в Казань, город был переполнен эвакуированными: людьми, учреждениями, госпиталями. Под госпитали отвели помещения многих высших учебных заведений и школ. Приходилось поражаться, как можно было за такой короткий период приспособить самые различные здания под лечебные учреждения, создать в них операционные, перевязочные, физиотерапевтические и рентгеновские кабинеты, пищевые блоки, санпропускники, прачечные…

Городские партийные и советские организации в исключительно трудной обстановке делали все возможное, чтобы расширить госпитальную сеть и создать условия для нормальной работы лечебных учреждений.

До войны в Казани жилых зданий почти не строили, а старые порядком обветшали. Все возраставший приток эвакуированных ухудшал и без того затрудненное положение местных жителей. Нередко семья, занимавшая тесную комнатушку, принимала к себе двух-трех эвакуированных и делилась с ними всем, чем могла: утварью, бельем, посудой, даже последним куском хлеба. Жители Казани по-братски помогли тем, кто вынужден был в годы войны, в тяжелых условиях эвакуации жить и работать в их городе.

В Казани меня сразу же назначили ведущим хирургом эвакогоспиталя, расположенного на Ершовом поле в здании ветеринарного техникума. Здание это стояло как бы поперек дороги, примыкая к учебным корпусам Ветеринарной академии.

Начальник госпиталя Г. М. Невраев, известный специалист в области курортного дела, обрадовался нашему приезду: то и дело поступали тяжелораненые, а ведущего хирурга не было. Да и приехал я не один, а с «приданым» — своей операционной сестрой, что по тем временам ценилось на вес золота.

Меня сразу же предупредили, что помимо работы в своем госпитале придется помогать молодым врачам соседних госпиталей, расположенных в том же районе. И действительно, не успел ознакомиться с составом раненых у себя, как получил настоятельные просьбы прооперировать нескольких тяжелораненых в «подшефных» госпиталях. В то время госпитали нередко возглавляли хирурги, не имевшие достаточного опыта работы, они были назначены на эти должности по причине острой нехватки кадров. Я же получил основательную общехирургическую подготовку, чтобы оперировать почти во всех областях хирургии.

Однако работать сразу в трех госпиталях было физически невозможно, поэтому попросил эвакопункт направлять ко мне в первую очередь наиболее тяжелых раненых, которых надо было срочно оперировать. Кроме того, условились, что три дня в неделю я поочередно оперирую в каждом из трех госпиталей. Но сплошь и рядом случалось так, что все дни недели, в том числе и воскресенье, были операционными. Едва успевал закончить операции в одном госпитале, как у дверей уже стояла бричка — надо ехать в другой. И так день за днем, в операционной или перевязочной.

Вскоре я настолько устал, что понял — нужно принимать какие-то меры. А. В. Вишневский, который жил со мной по соседству и видел, как я мотаюсь по госпиталям, посоветовал не делать все самому, а учить других, больше доверять операции врачам, проявляющим склонность к хирургии. Это был действительно единственный выход, подсказанный опытным врачом. На счастье, Александр Васильевич находился рядом и в любую минуту был готов прийти на помощь.

Жил я в комнатушке при госпитале, по соседству с операционным блоком. Нередко А. В. Вишневский заходил ко мне. (Он квартировал у своего ученика, профессора Домбрычева, ведущего хирурга Казани.) Ему было трудно переносить тяготы эвакуации — сказывался возраст. А тут еще несколько месяцев не было вестей от сына Александра, главного хирурга фронта.

Долгими осенними вечерами мы пили крепкий чай, заботливо приготовленный К. И. Чуркиной, и вели разговор о войне, о тяжелой обстановке на фронте и о том, как лучше лечить инфицированные раны.

Надо ли часто перевязывать раненых или нет? Этот вопрос был далеко не столь простым, каким он представлялся мне поначалу. Думал, как и многие тогда, что чем чаще делать перевязки, тем скорее очистится и заживет рана. Александр Васильевич постепенно убедил меня в обратном и советовал делать перевязки как можно реже.

— Стремление создать покой раны — один из моментов учета нервного фактора, — говорил Вишневский. — Менять повязку надо только в случае бурной, тяжелой инфекции. Во всех других случаях хорошо обработанная рана должна оставаться под защитой масляно-бальзамической повязки, не сменяемой в течение пяти-шести дней. Такая повязка снижает раздражение нервов раны, обладает к тому же сильным антисептическим действием и хорошо отсасывает раневое отделяемое…

Как часто затем я вспоминал добрым словом эти беседы и ценнейшие советы, основанные на большом опыте и знаниях.

Не знаю более демократичного профессора и более сердечного человека, нежели А. В. Вишневский. Он был не только выдающимся ученым — новатором, но и поистине народным врачом.

НАРОДНЫЙ ВРАЧ

Работая в клинике Бурденко, я мало знал труды А. В. Вишневского и думал, что его популярность несколько преувеличена. Но когда от самого Александра Васильевича услышал о его системе лечения ран и воспалительных процессов, основанной на учении И. П. Павлова и Н. Е. Введенского, когда своими глазами увидел результаты лечения по методу Вишневского — понял, насколько велика сила действия новой системы. Она базировалась на серьезных и обширных научно-экспериментальных исследованиях и еще до войны была проверена на многих тысячах больных. Жаль, что студентов вузов мало знакомили в то время с методикой лечения, разработанной Вишневским.

Александр Васильевич обладал острым и проницательным умом, способностью концентрировать внимание и волю на решении какой-либо важнейшей проблемы медицины. В нем было все крупно, объемно, масштабно — мысли, кипучая, неуемная деятельность.

За свои идеи, научные взгляды и методы лечения ему приходилось вести долгую, упорную борьбу. Судьба не баловала его сочувствием со стороны корифеев хирургии. Нужно было обладать сильной волей, крепкой верой в правоту своих взглядов и принципов, чтобы отстоять их в острых спорах и ожесточенных схватках с приверженцами иных концепций, а они тогда пользовались большим влиянием и положением в науке.

Наиболее крупным открытием А. В. Вишневского были разработанные им методы обезболивания при оперативных вмешательствах. Говорят, что толчком к поискам безопасного и надежного метода местного обезболивания послужила неожиданная гибель трех больных, оперированных в его клинике под общим наркозом. Они погибли один за другим не в итоге операции, а от токсического действия наркоза с хлороформом. И надо сказать, в то время подобного рода случаи были не так уж редки.

Александр Васильевич начал разрабатывать безопасный метод местной анестезии с самого начала своей врачебно-хирургической работы. В решении поставленной задачи ему помогло открытие новокаина. С помощью этого препарата он не только осуществлял хирургические операции, но и воздействовал на нервную систему различными формами новокаиновых блокад, получая разительный терапевтический эффект при тяжелых патологических процессах. Уже в ранние годы, пользуясь новым методом обезболивания, Вишневский приобрел славу отличного хирурга, имеющего самый низкий процент смертности и осложнений. Александр Васильевич учил максимально бережному отношению к тканям. На базе созданного им метода обезболивания, «тугой инфильтрации тканей», изменилась и сама техника операций — она стала более красивой, щадящей, и что особенно важно, анатомичной.

Главное же достоинство его метода — простота выполнения, доступность и надежность обезболивающего действия.

«Моя методика разработана в таком виде, — писал Александр Васильевич, — что она может быть перенесена в каждый данный момент в любой угол нашей обширной страны. С ней можно спасти жизнь больному и в блестящей операционной культурного центра, и на простейшем деревянном столе, освещенном керосиновой лампой».

Разработанный Вишневским метод местного обезболивания при операциях и лечении воспалительных процессов прочно вошел в хирургию и позволил успешно справиться с обработкой огромного количества раненых во время Великой Отечественной войны.

Но до того, как взгляды и методы лечения Вишневского получили широкое признание, ему пришлось вести за них долгую упорную борьбу. Его критиковали за множественные уколы, производимые хирургом, объем вводимого обезболивающего раствора. Так, известный немецкий хирург Финстерер, автор оригинальной операции на желудке, обращал внимание на большое количество раствора, каким пользовался А. В. Вишневский при анестезии брюшной полости, считая, что это небезопасно, в особенности для слабых больных.

В своем ответе Финстереру Александр Васильевич деликатно указал, где можно подробно ознакомиться с разработанным им методом обезболивания.

«Принцип, каким я пользуюсь в своей методике анестезии, — писал он, — очевидно, не вполне понятен многим хирургам, поэтому и вся концепция в целом остается неясной, даже для искушенных и опытных в местной анестезии».

Вишневский терпеливо разъяснял своим оппонентам безопасность нового метода и его преимущества перед другими средствами обезболивания. По поводу множественных уколов, производимых им при обезболивании. Александр Васильевич отмечал:

«Нужно понять, что мои множественные уколы, во-первых, не такие уже «множественные» по сравнению, например, с уколами при анестезии по Финстереру. …Но самое главное — это то, что повторные уколы в брюшной полости всегда производятся в край уже образованного первым уколом инфильтрата, сделанного в заведомо безопасном месте. При этих условиях, — писал он, — мы никогда не рискуем поранить сосуд, вызвать образование гематомы…»

Долгие годы шла дискуссия о достоинствах и недостатках анестезии по Вишневскому, пока жизнь, практика не сказала своего решающего слова.

Не могу не вспомнить: в трудные дни, когда в госпиталь поступало много раненых с тяжелыми осложнениями, нередко около меня стоял А. В. Вишневский и учил, как нужно не только оперировать, но и лечить рану. На моих глазах Александр Васильевич обрабатывал сложнейшие инфицированные, гнойные ранения, которые нередко приводили больного к печальному концу.

Сам Вишневский оперировал отлично: разрезы приходились точно там, где нужно, величина их ни на миллиметр больше необходимого. Он умел хорошо «читать» патологический процесс. Его способ блокады нервных стволов и сплетений способствовал в одних случаях быстрейшему прекращению воспалительного процесса, в других — обрывал его развитие в самом начале. Мазь, носящая его имя, действовала на ткани как слабый «раздражитель» и способствовала мобилизации защитных сил организма для борьбы с инфекцией. А когда Александр Васильевич производил блокаду шейных нервов у тяжелораненых в грудь — больной, измученный нестерпимыми болями, буквально преображался, не веря тому, что боль исчезла. Все, кто присутствовал на таких операциях, дружно восхищались эффектом действия обезболивающего препарата.

В период войны блокада шейных нервов позволила хирургам успешно производить сложнейшие операции на грудной клетке и органах грудной полости. Это спасло многие тысячи жизней.

Одну из таких операций предстояло делать мне. Прежде чем уйти из госпиталя, Александр Васильевич спросил о том, как я представляю себе ход операции, приготовлено ли достаточно мази, марли, и пообещал:

— Я приду к вам.

И действительно, рано утром Вишневский появился в госпитале. «Ходячие» больные высыпали из палат — каждому хотелось увидеть именитого профессора. Александр Васильевич шел не торопясь, тяжелой походкой пожилого, несколько грузного человека. По пути он то ласково спрашивал о чем-то у одного бойца, то журил другого за испачканную повязку. И все это успокоительно, по-отечески, с доброй улыбкой.

Мне было приятно и лестно присутствие знаменитого коллеги; разговаривал он просто, как старший друг. Я расспросил его о том, что было неясно, посоветовался. К сожалению, Александр Васильевич зашел только на минутку. Его так ждали в других госпиталях!

Приступаю к операции. Под местным обезболиванием удалил по небольшому кусочку от двух ребер. Затем сделал «окно» в плевральную полость, выпустил гной, убрал рыхлые наложения плевры. Тщательно осушив полость, протер ее марлевой салфеткой со спиртом и начал укладывать в образовавшуюся полость длинные марлевые тампоны, густо пропитанные мазью Вишневского. Сначала укладывал тампоны в наиболее глубокие и отдаленные участки полости, потом перешел к передним отделам, ближе к средостению. Делал все тщательно, как учил Александр Васильевич, ни одного участка плевры не оставлял без мазевого тампона. Концы заведенных тампонов, как вилок капусты, вывел наружу, и они целиком заполнили операционную рану грудной клетки. Теперь гною негде было скапливаться. С такой повязкой раненый через два-три дня будет ходить.

Радикальные операции при гнойных плевритах с последующей масляно-бальзамической тампонадой оказались поистине чудодейственными. Коренным образом изменился облик отделений, где лежали оперированные раненые в грудь с осложненными пневмотораксами. Резко уменьшились септические осложнения. Раненые быстро стали выходить из тяжелого состояния, хорошо шли на поправку, быстрее возвращались в строй.

…Октябрь 1941 года. В окна хлещет холодный дождь. Промозглый воздух проникает в коридоры, палаты, операционную. Холодно. Раненые натягивают на себя все теплые вещи. Настроение унылое. Из черной тарелки репродуктора доносятся сжимающие сердце фразы очередной сводки Совинформбюро: «После тяжелых боев… под давлением превосходящих сил противника… наши войска оставили…»

Принимаем новую партию тяжелораненых, большинство — с огнестрельными переломами бедер. Люди лежат неподвижно, замурованные в гипс, как в панцирь. По лихорадочному блеску глаз, запекшимся губам и высокой температуре видно, что у некоторых под гипсом развивается острый гнойно-воспалительный процесс. Таких сразу же отправляем в перевязочную.

…На столе — молодой сержант, осунувшийся, с заостренными чертами лица. Жалуется на распирающие боли в ноге. Я быстро снял гипс, и в нос ударил тяжелый запах гниющих тканей. Нога блестела словно отполированная, местами была похожа на мрамор. При пальпации под кожей слышался характерный хруст. В середине бедра, снаружи находилась небольшая рана от осколочного ранения. Выше выделялась полоса, которая, словно демаркационная линия, отделяла больную часть конечности от здоровой. Сомнений не было: газовая гангрена…

По учебникам знал, что газовая гангрена — самое грозное осложнение при огнестрельных ранениях. Такого рода раненых следует обрабатывать в специальной операционной и содержать в отдельной палате; отдельными должны быть белье, инструменты и даже медицинский персонал. Так было заведено еще при Пирогове.

Он первый обратил внимание на грозную опасность распространения среди раненых газовой гангрены.

«Если я, — писал он, — оглянусь на кладбище, где похоронены зараженные в госпиталях, то я не знаю, чему больше удивляться: стоицизму ли хирургов, занимавшихся изобретением новых операций, или доверию, которым продолжают еще пользоваться госпитали у правительства и общества!»^[12]

Позднее было установлено, что споры возбудителя газовой гангрены чрезвычайно устойчивы и не погибают при общепринятых методах обработки материала и инструмента. Вот почему при обнаружении газовой гангрены требуются особые предосторожности.

Приступил к операции. Дав больному рауш-наркоз (оглушающий наркоз), сделал широкие лампасные разрезы, прошел ножом до кости через все мышечные слои, удалил мертвые ткани. Затем завел в раны марлевые тампоны, густо пропитанные мазью Вишневского, и уложил ногу в комбинированную шину Крамера. Раненому перелили кровь, ввели сыворотку, сердечные препараты. Как это ни трудно было, но пришлось поместить его в отдельную палату. У постели поставили специальный пост.

После обработки остальных раненых, я поспешил к Вишневскому. Рассказал ему о делах, поделился впечатлениями о новой партии тяжелораненых, сообщил о случае с сержантом. Подробно доложил, как прооперировал его. Профессор насторожился; он поинтересовался, откуда поступил раненый с газовой гангреной и где ему так плохо обработали рану. Однако определить это было трудно, так как раненого подобрали без карточки передового района, где обычно указывается, какая помощь оказана на этапах эвакуации. Александр Васильевич спросил, как я собираюсь следить за процессом развития газовой гангрены. Мне казалось, что об этом можно судить по общему состоянию, температуре, пульсу и самочувствию. Однако профессор допытывался: как же все-таки узнать, поднимается отек выше или нет?

Я не нашелся, что ответить. Тогда он сказал:

— Иди, Владимир, сейчас же в госпиталь. Положи выше места, где забинтована нога, простую шелковую нить. Положи циркулярно. Если через некоторое время нитка «утонет», значит — отек развивается, тогда бери раненого на стол и снова делай разрезы, чтобы уменьшить отек и создать лучшие условия для аэрации…

Быстро вернулся в госпиталь, одел специальный халат и вошел в палату к сержанту. Лицо больного было в испарине, бледное, пульс частил. Нога как будто не изменилась в объеме… Я осторожно подвел шелковую лигатуру выше места ранения и оставил ее открытой для наблюдения. Медицинскую сестру предупредил: «Если нитка будет погружаться, срочно сообщите мне».

Ночью чувствую, кто-то меня тормошит, а я так устал, что не могу оторвать голову от подушки. Наконец с трудом открыл глаза и увидел тревожный взгляд Ксении Ивановны. Значит, надо срочно идти в перевязочную. Раненый с газовой гангреной был уже там. Он в полузабытьи, язык и губы сухие, пульс частый, температура высокая. Шелковая лигатура «утонула», врезалась в кожу. Значит, опасный процесс продолжается, отек ползет выше.

Опять пришлось давать рауш-наркоз. Заходя на здоровые участки кожи, сделал дополнительные разрезы. Снова заложил салфетки, пропитанные мазью Вишневского, уложил ногу в шину.

У основания бедра оставил небольшую полоску кожи открытой для ниточки, сделал поясничную блокаду…

Закончив операцию, пошел к себе в комнату, но уснуть никак не мог. Открыл томик Есенина, который лежал у меня на полке вместе с книгами по частной хирургии и травматологии. Обращаться к учебникам сейчас не было смысла, в них подробно излагалось лечение таких заболеваний, как аппендицит, язва желудка, желчно-каменная болезнь и ничего — о лечении ранений в военное время. Невольно приходила мысль: за последние несколько месяцев никто ни разу не пожаловался на болезни «мирного времени». Они как бы перестали существовать. По-видимому, война оказывает огромное психическое воздействие на человека и в этом, переключает его сознание на опасности, идущие извне, и не даетвозможности сосредоточиться на неполадках внутренних органов. Не потому ли во время войны так редко отмечаются заболевания, распространенные в мирное время? Надо бы спросить об этом Александра Васильевича…

Наконец под утро заснул. Меня не будили, заведующие отделениями решили самостоятельно сделать обход.

В госпитале было три отделения, по одному на каждом этаже.

Первым отделением заведовала старый педиатр, доктор Яхонтова. Она долго не могла привыкнуть к «взрослым» больным, при обходе смущалась и краснела. Я не мог удержаться от улыбки, когда она, докладывая о состоянии больного, вдруг говорила в волнении: «Больной беспокойно сучит ножками!» Потом Яхонтова спохватывалась и смущенно улыбалась.

Ей трудно давалось описание ран и составление эпикризов — краткого резюме болезни. Но работала она самоотверженно, одна, без помощников, не уходила из отделения, пока не перевяжет и не накормит всех раненых.

Два других отделения возглавляли молодые энергичные врачи, недавно закончившие Казанский медицинский институт. Работали они день и ночь. Я уже доверял им делать некоторые операции, например удаление осколков из мягких тканей, разрезы при флегмонах и абсцессах. Они научились накладывать глухие гипсовые повязки на конечности. Теперь я уже мог спокойнее уходить на операции в соседние госпитали; да и там врачи тоже «росли», становились на ноги.

Антонина Ивановна Лапина, ведущий хирург одного «подшефного» госпиталя, уже самостоятельно удаляла осколки мин из мягких тканей, делала ампутации, резекции ребер, вскрывала гнойные костные полости, а гипс накладывала так мастерски, что залюбуешься. А ведь она совсем не собиралась посвящать себя хирургии. Но война спутала все планы людей.

Я любил приходить в этот госпиталь. Там всегда был безупречный порядок и четкий ритм напряженной работы. Антонина Ивановна — резкая, прямая, шумливая. Ее голос слышен уже при входе. Когда она делала обход, доставалось всем — и медицинским сестрам, и нянечкам, и больным. Но, зная ее доброту, беззаветную преданность делу, никто не обижался. Правда, все замечали, что, когда приходил я, Лапина становилась необычно молчаливой. Доктор Саркисова — врач-терапевт, изящная, хрупкая женщина, с трудом выдерживала неистовый характер Антонины Ивановны. При случае она, улыбаясь, говорила мне:

— Приходите к нам почаще… Хоть отдохнем от нашей Антонины Ивановны…

Начальником этого госпиталя была тоже женщина, старый член партии Б. Я. Свержинская. До войны она работала в Наркомате здравоохранения, в методическом отделе по среднему медицинскому образованию, и мы с ней были знакомы. Каждый день начальника госпиталя до предела заполнялся хозяйственными заботами: то не ладилось с отоплением, то с подачей воды, то возникали перебои в снабжении медикаментами или продуктами питания. И она разыскивала специалистов-водопроводчиков, как «из-под земли» доставала топливо, продовольствие. А это было очень нелегкое дело осенью 41-го…

Когда заканчивал операции, на столе в ординаторской непременно появлялась вишневая настойка, огурцы, квашеная капуста и чудесные пельмени. Наслаждаясь роскошной по военным временам закуской, мы отдыхали, обсуждали насущные дела, вспоминали общих знакомых, ушедших на фронт.

Антонина Ивановна не раз поговаривала, что хотела бы туда, где больше работы, что надоело «воевать с персоналом»… Она даже заручилась моим обещанием взять ее с собой, если поеду на фронт.

Стоит ли говорить, с какой жадностью все эти месяцы здесь, в тылу, ловили мы вести с фронта. Сообщение о каждом оставленном нашими войсками городе отзывалось в сердце жгучей болью. Источником информации были и наши раненые. Чаще всего даже без разговоров и расспросов, по одному настроению и внешнему виду бойцов и командиров, по тому, как была оказана им первая помощь, становилось ясным: эти люди уже многое повидали — ад огня и металла, горечь отступления, гибель товарищей…

Немецко-фашистские войска далеко продвинулись в глубь советской земли. Врагу удалось зажать в кольцо блокады Ленинград, добиться крупного успеха под Киевом, захватить Ростов-на-Дону. Завязались кровопролитные бои на ближних подступах к Москве.

Фашисты бешено рвались вперед. Гитлер бросил на осаду советской столицы отборные войска, воздушные армады, танковые дивизии, переброшенные из Западной Европы и Африки. Тяжело, нечеловечески тяжело приходилось тогда советским людям. 23 ноября гитлеровцы заняли Клин. Через день пробились к Солнечногорску… Это мы слышали по радио, но в те дни еще не были известны многие, ставшие вскоре легендарными подвиги тысяч и тысяч советских воинов, своим телом, своим сердцем преградивших дорогу немецким танкам.

Операцией «Тайфун» наименовали гитлеровцы наступление на Москву. К началу декабря фашистские вояки под Москвой выдохлись с их «Тайфуном», остановились, захлебнулись собственной кровью.

Партия подготовила сокрушительный удар по врагу. В начале декабря в ходе стремительного контрнаступления советских войск ударные группировки противника, нацеленные на Москву, были разгромлены и отброшены.

Это было невиданное поражение, потрясшее всю военную машину фашистской Германии, Разгром врага под Москвой явился началом коренного поворота в ходе войны. Окончательно был похоронен гитлеровский план «блицкрига»; перед всем миром была развенчана фальшивая легенда о «непобедимости» гитлеровской армии. Потомки никогда не забудут огромную организаторскую работу партии, трудовые героические дела советского народа в тот период и ратные подвиги воинов.

То, что Красная Армия погнала фашистов на запад, создавало не только военный, но и огромный психологический перелом. Мы сразу почувствовали это по настроению людей. Раненые, прибывавшие к нам в конце 1941 года, после разгрома фашистских войск имели совсем другой вид; забывая о своих тяжких ранах, возбужденно рассказывали, как выбивали врага из подмосковных городов и деревень, как крушили вражескую технику.

Рассказам не было конца. Часто в палатах разговоры не смолкали долго после отбоя. Сестры не могли уложить своих больных. Сколько раз бывало: войдешь в палату и, вместо того чтобы навести там порядок, сам превращаешься в нетерпеливого слушателя. И до чего же образно рассказывали иные!

— Был он, фриц, лощеный да франтовитый, а теперь больше на платяную вошь похож, — говорил, смеясь, коренастый, светловолосый парень.

Другой, постарше, вспоминал, как сопровождал группу пленных в тыл:

— Ну, братцы, посмотрели бы вы, во что они одеты. На головах бабьи платки, в соломенных чунях на деревянном ходу — потеха!

И ни слова о себе. Иной раз создавалось впечатление, что эти люди, которые неделями не покидали окопов, поднимались в атаку под ураганным огнем, закрывали своей грудью товарищей, даже не подозревают о своей отваге и стойкости.

Мы делали все, чтобы облегчить страдания раненых, успокоить их, создать хоть недолгую «мирную передышку». А они торопились. Те, у кого раны едва затянулись, беспрерывно осаждали нас, допытываясь, когда же мы их выпишем. Нетерпеливо подгоняли врачей, обвиняли их в бюрократизме.

Танкист, которому осколок, как ножом, срезал руку у основания плеча, возмущался «беспомощностью медицины»:

— В медсанбате я просил врачей пришить мне руку, — рассказывал он, — а они говорят, что таких операций еще никто не делал. Видали! Не делал! Так вы начните, говорю, тогда и другие будут делать! Ну как я без руки воевать буду?

Воевать… А сам был еле жив. Он потерял много крови, черты лица заострились, ходить не мог, больше лежал. Мы перелили ему кровь, ввели глюкозу, физиологический раствор…

В один из вечеров я впервые за войну выбрался в театр. Вдруг во время действия администратор вызывает меня, просит к выходу. У подъезда стояла машина «скорой помощи». Через несколько минут я был в госпитале. В операционной на столе лежал мой танкист, под ним — лужа крови. Ксения Ивановна из последних сил прижимала кровоточащие сосуды культи; в такой позе, не шелохнувшись, она простояла уже около часа.

Оказалось, что гнойный процесс в мягких тканях культи расплавил торчащие закупоренные стволы крупных сосудов, возникло сильное кровотечение. Опоздай сестра на минуту, и раненый мог бы погибнуть…

Я немедленно приступил к перевязке сосудов выше места кровотечения. Операция прошла успешно. Когда мы выписывали танкиста из госпиталя и передавали ему протез искусственной руки, он сказал: «Сколько таких калек, как я. Учитесь скорее пришивать оторванные руки. Может, и моя прижилась бы?!»

И столько затаенной надежды было в этих солдатских словах, крепко запавших мне в память.

…Как-то морозным январским днем к нам зашел рослый человек в шлеме, теплой меховой куртке и унтах. Оказалось, летчик — перегонял боевую машину из Омска на фронт. Поздоровался, не спеша раскрыл планшет и… подал мне письмо от Алексея!

От брата давно уже не было никаких вестей. И тут вдруг такая радость! Алексей писал о делах завода, о своей работе по выпуску новых самолетов.

Из разговора с летчиком узнал, что брат работает по своей специальности — инженером по приборам — в группе известного авиаконструктора А. Н. Туполева. «Алексей Васильевич — большой авторитет на заводе. Любят его…» — уважительно сказал летчик. И за этими скупыми словами чувствовалась искренность и теплота.

Работа для нужд фронта поглотила и увлекла брата настолько, что он забыл написать, как живет и чувствует себя после недавних трудных лет. Вместо этого расспрашивал, как обстоят дела у меня, как лечим раненых. Лишь вскользь Алексей упомянул, что в 1941-м его реабилитировали.

«Все хорошо, — писал в заключение брат. — Вот только кашель привязался. Видимо, простуда…»

Но, как позже узнал, Алексея мучила не простуда. Это был туберкулез. Он и свел брата раньше времени в могилу, не дав дожить до заветного дня победы…

С начала 1942 года жизнь госпиталя вошла в размеренную колею. Раненые поступали по графику. Теперь представилась возможность не только лечить осколочные переломы костей, удалять секвестры^[13], осколки, но и делать пластические операции при повреждении кровеносных сосудов и нервов, иссекать обезображивающие рубцы. Проще обстояло дело, когда надо было выделить нерв из рубцов, труднее — при дефектах нерва на его протяжении. Тогда приходилось замещать дефект нерва формализованным кроличьим мозгом. Это предложение незадолго до войны было проверено в эксперименте на животных академиком П. К. Анохиным и рекомендовано в хирургическую практику.

Вернусь еще раз к теме, затронутой в случае с танкистом. Надолго задерживались в госпитале раненые с повреждением крупных суставов (тазобедренного, коленного) и те, кому мы вынуждены были отнять ногу или руку. Такие операции оставляли тяжелый, гнетущий осадок от сознания собственного бессилия, но сделать ничего было нельзя. Когда раненый находился в тяжелом септическом состоянии, единственным средством, которое могло оборвать роковой процесс, являлась калечащая операция — ампутация.

Трудно разговаривать с раненым, у которого отнята нога или рука. Он хочет вернуться домой на «своих» ногах и требует немедленно изготовить ему искусственную конечность. Убедить его в том, что настоящим протезом можно пользоваться только через полгода, не раньше, — невозможно. Даже вызов работников протезного завода, который располагался по соседству с нами, не мог ничего изменить. Приходилось делать по два протеза. Один выдавался при выписке, чтобы солдат мог с ним ехать домой, пройтись раз-другой по улице. А спустя полгода, когда культя «созреет», исчезнет отек мягких тканей, потребуется второй протез — опорный шинно-гильзовый или деревянный, который будет удобен для постоянного ношения.

Ох как трудно давалось раненому «воспитание» культи с тем, чтобы она была пригодной для протезирования. Даже одно прикосновение к культе вначале вызывало у раненого невероятные боли. И надо было терпеливо уговаривать, чтобы он мужественно переносил боль, ибо иначе ведь опороспособной культю сделать невозможно. Убедившись на примере других, что иного выхода нет, раненый, стиснув зубы, начинал «приучать» культю выдерживать давление, сначала опираясь на подушку, потом на матрац, затем на войлок и уж под конец тренировки — на более твердое основание. Так шаг за шагом человек при активной помощи врача готовился к тому, чтобы стать на «свои» ноги.

Когда раненые наконец начинали ходить, какой это было радостью и для больного, и для врача!

Иногда бывало и так. Все доводы в разговоре с раненым исчерпаешь, а он лежит, отвернувшись к стене, замкнулся, молчит. Тогда начинаешь рассказывать ему о героях-врачах В. В. Успенском и Н. А. Богоразе, которые, лишившись в молодости обеих ног, нашли в себе силы, волю, чтобы жить и работать, да еще как работать!

Забегая вперед, скажу, что сразу же после войны, когда я вместе с другими фронтовиками стал работать в отделе здравоохранения ЦК партии, мы подготовили предложение об изготовлении специальных мотоколясок с ручным управлением для раненых, потерявших ноги. Нас тогда горячо поддержали, и результаты не замедлили сказаться.

Скольких людей это помогло тогда возвратить к жизни и труду…

НАШИ ШЕФЫ

Как я уже упоминал, над нашим госпиталем шефствовала Академия наук СССР и помогала во многих делах.

Младшего персонала в госпитале не хватало: большинство молодых женщин и девушек работали на военных заводах, а к нам направляли пожилых людей, физические возможности которых были ограничены.

Чтобы помочь нам, жены научных сотрудников академических институтов, находившихся в эвакуации в Казани, взяли на себя заботы о тяжелораненых. Вместе со своими детьми они дни и ночи дежурили в палатах. На дежурства приходили, как на работу, — по графику. Анна Алексеевна Капица брала с собой своих ребят-подростков. Они помогали катать бинты, заготовлять материал для операционной и перевязочной, подавали тяжелораненым воду, чай, кормили обедом. Нашим добровольным помощникам приходилось нелегко. Они недосыпали, недоедали, многое из того, что приходилось делать, было им совершенно незнакомо, и нужно было учиться «на ходу».

Как родную мать, встречали раненые маленькую седую старушку — жену академика Трахтенберга. Надежда Ивановна часто приходила в госпиталь с судками. Дома она готовила еду для тяжелораненых, которые не могли есть обычную госпитальную пищу. И как довольна была Надежда Ивановна, когда раненый с аппетитом уничтожал принесенный ею домашний обед!

Все знали, как нелегко живется семье академика Понтрягина — слепого математика, ведь за ним самим нужно было ухаживать. Но его жена трудилась в госпитале наравне со всеми и даже обижалась, когда ее хотели освободить от очередного дежурства.

Дочь академика Л. А. Орбели — Мария, старший научный сотрудник физического института, часто дежурила в госпитале после работы в институте. На редкость общительная, добрая, жизнерадостная, она вносила оживление и поднимала настроение раненых бойцов. Очень подружилась Мария Орбели с Ксенией Ивановной, и та не раз говорила ей: «Как жаль, Маруся, что ты не сестра — талант зря пропадает». Она, смеясь, отвечала, что и физиком быть неплохо.

Леон Абгарович, соскучившись по своей единственной дочери, приходил повидаться с ней. Мы, конечно, использовали это в своих «корыстных» целях: советовались, просили побыть на операциях, особенно при выделении из рубцов седалищного нерва. Раненых с повреждением периферических нервов скопилось в госпитале много, и приходилось часто оперировать то на срединном нерве, то на седалищном.

Орбели советовал подводить ко шву комплекс витаминов, а чтобы нерв снова не был замурован в соединительно-тканый чехол, рекомендовал место соединения закрыть биологической трубкой, изготовленной на кетгутовом заводе. (Я сделал несколько таких операций, и все они прошли благополучно.) Леон Абгарович находил время, чтобы подробно разобрать наиболее тяжелые случаи ранения нервных стволов и деликатно советовал применить тот или иной метод лечения. При этом он неизменно говорил:

— Я, к сожалению, не доктор, лечить не умею. А вот подумать вместе, как восстановить проводимость нервных стволов, всегда готов.

Все, конечно, понимали, что академик Орбели умышленно преуменьшал свою роль. Даже когда, последовав его совету, мы добивались успеха, он говорил: «Как это вы так хорошо придумали!» Хотя придумал «это» и предложил он сам.

Будучи ближайшим учеником и сотрудником академика Павлова, Л. А. Орбели был выдающимся ученым. Его научные заслуги получили широкое признание, снискали всеобщее уважение как в научном мире, так и среди врачей-практиков. Создав ряд оригинальных направлений в физиологии, он своими трудами внес крупный вклад в разработку многих ее разделов. Леон Абгарович — один из основоположников новой отрасли физиологической науки — эволюционной физиологии. Большой интерес представляют его работы в области физиологии вегетативной нервной системы, а также физиологии органов чувств.

Эти и другие его труды имеют неоценимое значение для клинической медицины. В деятельности Л. А. Орбели сочетались глубокие теоретические исследования с разработкой практических проблем, связанных с повышением обороноспособности страны.

Находясь в первые годы войны в эвакуации в Казани, Леон Абгарович, наряду с большой организационной деятельностью по академии, уделял много времени научной и лечебной работе в госпиталях. Его близко интересовали практические проблемы, которые были в центре внимания врачей-хирургов, — устранение боли, восстановление проводимости нервов и функций поврежденных жизненно важных органов, систем. Орбели был частым гостем нашего госпиталя, и мы всегда радовались его приходу.

Многие выдающиеся ученые, такие, как академик Е. В. Тарле, постоянно выступали перед ранеными с лекциями и докладами. Яркую, образную речь Тарле все слушали, затаив дыхание. Рассказывая о военных действиях на фронтах, он напоминал о походе Наполеона в Россию. Находя интересные образы, волнующие детали, маститый ученый-историк воссоздавал картину гибели наполеоновских армий, отступавших от Москвы. И тут же он, преображаясь в стратега, разбирал боевые действия по разгрому немцев у стен нашей столицы. Выступления Тарле действовали на раненых, как бальзам. Они долго еще обсуждали между собой наиболее запомнившиеся им примеры из рассказов ученого.

Сотрудники Академии наук СССР помогали госпиталю не только в хозяйственных делах, в частности в техническом обслуживании аппаратуры и по уходу за ранеными, но и вели большую политическую и воспитательную работу. Особенно важную роль играл в этом деле партком академии. Занятые по горло своими делами, члены парткома урывали время зайти к нам и договаривались с комиссаром — когда и кого из ученых следует прислать в госпиталь.

Комиссар госпиталя майор А. В. Борисов неотлучно находился при раненых. Он сам недавно выписался из госпиталя после ранения. Домой на побывку ехать не захотел, потребовал нового назначения. Ему не сиделось на месте. Опираясь на палочку, ежедневно обходил все палаты и подолгу задерживался около тех раненых, кому было особенно тяжело. Я не присутствовал при его разговорах, но по настроению раненого нередко чувствовал, что именно комиссар помог подготовить его к серьезной операции. А когда благодарил Борисова за помощь, он смущался, махал рукой и говорил, что он, де, не при чем.

Но вскоре нам пришлось проститься с нашим комиссаром. Он возвращался в свою воинскую часть. Очень не хотелось расставаться с этим человеком большой души и отзывчивого сердца. Но что поделать, война — время разлук.

В начале 1942 года начальника госпиталя, опытного администратора Г. М. Невраева, сменил другой — психиатр Зефиров, а потом и его от нас забрали. Госпиталь временно возглавил некий батальонный комиссар, лишь недавно оправившийся от контузии. Он сразу стал устанавливать свои порядки. Заведующие отделениями обязаны были ежедневно докладывать ему о состоянии раненых, «консультироваться» с ним по поводу их лечения.

Я возмутился: как мог человек, не имевший никакого отношения к медицине, вмешиваться в лечебные дела! Но протесты не дали результатов. Более того, комиссар заявил как-то мне, что в штате госпиталя нет должности ведущего хирурга, а есть заведующие отделениями, и добавил:

— Отныне вы не ведущий хирург, а заведующий отделением, и все вопросы, касающиеся операций и прочей деятельности, извольте предварительно согласовывать со мной.

Спорить и убеждать такого человека было бесполезно. Обратился за поддержкой в эвакопункт, но вместо помощи там ждал меня новый сюрприз:

— Вы не военный человек, — сказали мне в отделе кадров, — и вам, видимо, просто трудно примириться с дисциплиной. Лучше будет, если вы найдете с комиссаром общий язык. Кстати, нас интересует другое: какой это вы там монашке покровительствуете? Говорят, она у вас чуть ли не главное лицо в госпитале. Так ли это? Учтите, нельзя терять бдительность, за такие дела по головке не погладят!..

Я сразу понял, что новый начальник плетет интриги вокруг К. И. Чуркиной. Этого еще не хватало! Меня охватило возмущение, но я взял себя в руки и решил не придавать значения разговору в отделе кадров эвакопункта. Однако через несколько дней ко мне пришла в слезах Ксения Ивановна. Ей только что пришлось объясняться с комиссаром по поводу своего прошлого. «Он все допытывался, — рассказывала Чуркина, — как я попала в госпиталь и откуда вы меня знаете. Кажется, нужно от вас уходить…»

Дело принимало дурной оборот. Я, естественно, не мог и не хотел отпускать Ксению Ивановну — незаменимого помощника во всех лечебных и организационных делах не только в нашем, но и подшефных госпиталях. Да и вся атмосфера, сложившаяся в госпитале, не могла не тревожить: исполняющий обязанности начальника навел такой страх на врачей, что они, боясь скандала, не смели ему возражать, даже когда он говорил абсурдные вещи по поводу лечения раненых. Как иногда бывает в таких случаях, в коллективе нашлись подхалимы и склочники…

Как быть? Решил пойти в горком партии. Секретарь горкома принял меня без промедления. Беседа с ним получилась искренняя и полезная. Оказывается, он хорошо знал работу госпиталя, ему не раз докладывали, как мы оперируем и лечим раненых, одновременно занимаясь подготовкой врачебных и сестринских кадров для работы в других госпиталях. Знал он и о моей операционной сестре.

Наш разговор секретарь заключил следующими словами:

— Время сейчас суровое… Против захватчиков воюют все — партийные и беспартийные, атеисты и верующие. И никого «отлучать» от этой борьбы — под любым предлогом — мы не дадим. Что же касается религиозных убеждений Чуркиной, это, в конце концов, ее личное дело. Не придавайте значения конфликту, который произошел у вас с комиссаром. Он, ко всему прочему, больной человек и работать у вас, вероятно, долго не будет.

После такого разговора на душе стало легче, и я с новыми силами принялся за дело. Но в скором времени в моей судьбе произошел серьезный перелом: меня пригласили в мобилизационный отдел округа и сказали, что одному из фронтов нужен опытный хирург. Согласен ли я выехать в действующую армию? Конечно, сказал, что готов выехать в любую минуту.

В теплый осенний день 1942 года мы вместе с К. И. Чуркиной и А. И. Лапиной выехали в Москву, где в то время формировались госпитали 5-й ударной армии.

II. ПОД СТАЛИНГРАДОМ

Родина наша — колыбель героев, огненный горн, где плавятся простые души, становясь крепкими, как алмаз и сталь.

А. Н. Толстой

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

О санитарном отделе округа дежурный принял от нас документы и передал их начальнику ПЭПа (полевой эвакопункт), военврачу 2-го ранга Е. Б. Меве. В его ведении находились пока только три госпиталя, и те без ведущих хирургов, поэтому наш новый начальник сразу возликовал: наконец-то у него есть хирурги, да еще опытная операционная сестра!

Пришлось внести некоторую поправку. Я, на правах старшего, сказал:

— Мы бы хотели работать в одном госпитале. Мне трудно будет без Ксении Ивановны, а Антонина Ивановна Лапина пока еще не совсем готова к самостоятельной работе. Поверьте, в интересах дела будет лучше, если вы оставите нас вместе.

Начальник ПЭПа пощупал бороду, которую отрастил, видимо, для солидности, помолчал, потом протер стекла пенсне, близоруко сощурив глаза, и сказал:

— Ну что ж, пожалуй, согласен… Тогда ваш госпиталь сделаем головным, базовым. Будете учить молодых врачей и сестер работать в военно-полевых условиях. Тем более, что вы можете уже показать методы обработки ран…

Стоит ли говорить, как мы обрадовались такому решению! Между тем начальник эвакопункта продолжал:

— …прежде чем ехать на место дислокации вашей армии, придется некоторое время поработать в районе боевых действий под Ржевом. Надо помочь медико-санитарным батальонам. Заодно проверите, в какой мере наши госпитали подготовлены к предстоящей серьезной работе.

В тот же день состоялось знакомство с врачами и медицинскими сестрами госпиталя. Нас было теперь пять врачей и двенадцать медицинских сестер. Врачи-терапевты — женщины, опыта работы в хирургическом госпитале ни у кого, за исключением Лапиной, не было. Сестры — все со школьной скамьи. Понял, что опираться мне придется, как и ранее, на Чуркину.

Доктор Лена Алферова — совсем еще девочка. Она окончила четыре курса медицинского института и получила диплом врача военного времени. Круглолицая, с румянцем во всю щеку, от нее так и пышет здоровьем. Большие глаза Лены смотрят доверчиво и в то же время вопросительно; она с нетерпением ждет, когда же будет «настоящее дело».

Другие два врача — терапевты М. Г. Локшина и ее подруга М. С. Родина вели себя сдержанно и строго. Их призвали в армию в начале войны, они побывали в окружении и уже представляли, что такое фронт.

М. С. Родина посмеивалась над Леной:

— Смотрите, доктор, не проспите, на рассвете подъем, а будить некому — мамы рядом нет.

Лена понимала, что она шутит, и не сердилась. Потом, видно в который уже раз, спрашивала: «А правда, придется оказывать помощь под артиллерийским огнем?!»

Врачи снисходительно улыбались. Большинство медсестер были под стать Лене Алферовой — юные, без всякого опыта работы.

…Утром чуть свет пришли грузовые машины за медицинским оборудованием. Мы сообща грузили ящики с хирургическими инструментами и бельем, операционные столы, автоклав, укладывали носилки для сортировочного отделения, запас продуктов.

Начальник нашего госпиталя военврач 3-го ранга Владимир Крылов тоже очень молод: ему исполнился всего 21 год. Он недавно окончил Военно-медицинскую академию и был одет с иголочки — в хромовых сапогах, ладно пригнанной шинели и лихо сдвинутой на затылок фуражке. Крылов суетился, бегал от одной машины к другой, отдавая приказы и распоряжения.

Опыта административной работы у Владимира Крылова не было. Поэтому, видимо, иногда он впадал в крайности: то делал выговор одной медицинской сестре за то, что она обратилась не по форме, то вдруг начинал уговаривать другую заступить на дежурство. Я был старше его по возрасту, имел какой-то опыт организаторской работы и, конечно, старался, где мог, ему помочь.

Начальник ПЭПа военврач Меве был тоже рядом. О нем я знал немного. До войны он работал в туберкулезном диспансере. В армии с первого дня войны и успел побывать в трудных условиях. В своей должности он находился совсем недавно и был полон сил и энергии.

Наконец погрузка закончена. Личный состав всех трех госпиталей построен. С минуты на минуту ждем прибытия представителя округа, В шинелях, туго перетянутые ремнями, мы, вероятно, выглядели несколько неуклюжими. Было жарко, я чувствовал, как по спине между лопатками текли ручейки пота… Но вот вдали показалась санитарная машина. По команде Меве мы замерли по стойке «смирно». Метрах в двадцати от нас «санитарка» остановилась, и из нее неторопливо вышел представитель округа. Меве бегом устремился навстречу начальству. Метрах в пяти от него он остановился и по всей форме доложил, что личный состав госпиталя построен. В конце рапорта Меве отчеканил: «Докладывает военврач 2-го ранга Ме-ве!» Представитель округа принял рапорт и вдруг, словно передразнивая Меве, назвался: «А-бе».

По строю прошел негромкий хохоток. Представитель округа в первый момент не понял нашей реакции, но потом и сам рассмеялся: Абе принял рапорт от Меве. Действительно, получилось комично.

Наконец подана команда: «По машинам!»

Забравшись повзводно на грузовики, нагруженные доверху медицинским оборудованием, мы тронулись в путь по Волоколамскому шоссе.

Беспрерывно льет мелкий осенний дождь. По бокам дороги мелькают противотанковые рвы, ржавые проволочные заграждения, узкие щели траншей. Окопы и траншеи местами осыпались, наполнились водой, и их никто за ненадобностью не поправлял.

От многих деревень не осталось ничего, кроме пепелищ, сиротливо торчали обгоревшие печные трубы. Ни души. Где-то сейчас те, кто остался в живых?

Вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите-ка, фашистское кладбище!

В строгом порядке, словно солдаты на параде, на протяжении нескольких десятков метров стояли рядами похожие один на другой березовые кресты. На некоторых висели ржавые каски. Таков был конец фашистских завоевателей. За чем шли, то и получили…

Именно здесь Гитлер собирал силы для последнего броска на столицу. Но победа не состоялась: фашисты встретили мощный, решительный отпор и стали откатываться на запад. Однако сейчас враг пришел в себя, вгрызся в землю, вел упорные бои, стараясь остановить наши наступающие войска. Все явственнее доносился грохот канонады.

Приблизительно в 15 километрах от линии фронта, в лесу мы разбили палатки для приема и обработки раненых, как и положено хирургическому госпиталю первой линии. А раненые уже поступали. Медико-санитарный батальон дивизии не справлялся с потоком, и часть раненых привозили к нам прямо с передовой.

Я был очень рад, что у нас в госпитале имелись такие бывалые, «обстрелянные» медики, как Родина и Локшина. На них можно было положиться; они спокойно реагировали на разрывы снарядов дальнобойной артиллерии. Зато Лена Алферова то и дело вздрагивала, глаза испуганно блестели, волосы выбились из-под косынки. Мария Григорьевна Локшина успокаивала ее:

— Дорогая девочка, не надо бояться — немец палит в белый свет, как в копеечку, пугает, а ты не обращай внимания, привыкай!

В палатке сортировочного отделения негде ступить. По обеим сторонам на носилках, установленных на козлах, лежат тяжелораненые, вокруг чугунной печурки разместились легкораненые. Мария Григорьевна, бегло осмотрев каждого, распоряжается: одних направляет в санпропускник, других — в перевязочную, а третьих велит отнести в операционную.

В большой брезентовой палатке защитного цвета стояли пять операционных столов. На двух оперировала Мария Семеновна Родина. Она обрабатывала раны, накладывала гипс. На трех других работал я вместе с Леной Алферовой. Она ассистировала на операциях, набиралась опыта и постепенно входила в хирургическую работу.

Каждый раз я ставил перед ней новые, более сложные задачи. Вначале обучал, как нужно держать скальпель, завязывать узлы, останавливать кровотечение из мелких сосудов. Силы у нее было больше чем нужно, и при накладывании лигатуры она нередко рвала шелк и кетгут. За это ей доставалось от врачей. Все шутили: «Ну и силушка!» И она, бедная, очень конфузилась. Но зато, когда нужно было кого-то оставить работать в ночь, часто назначал Лену. Даже после суток напряженной работы она выглядела здоровой и бодрой.

В первые сутки мы приняли более 300 раненых. Большинство ранений осколочных, но много и пулевых. Легкораненые, как правило, просили не отправлять их в тыл, а оставить при медсанбате или, на худой конец, у нас в госпитале. Ну, а те, кого привозили с проникающими ранениями грудной или брюшной полости, с переломами конечностей, ни о чем просить не могли. Они лежали на носилках, боясь пошевелиться, ибо каждое движение отдавалось нестерпимой болью.

Особенно страдали раненные в грудь. Их мучил кашель, часто с кровью, было трудно дышать. Они жаловались на сильные боли в груди. Если повязка сползала, то слышалось, как через раневое отверстие в плевральную полость со свистом засасывался воздух. Даже лежать им тяжко, они никак не могли найти удобного положения. Оперировать таких раненых приходилось в основном мне.

Перед тем как приступить к операции, делал вагосимпатическую блокаду по Вишневскому, как учил меня в Казани Александр Васильевич, и просил свободных в этот момент врачей наблюдать за техникой блокады.

На глазах присутствующих происходило невероятное — раненый успокаивался, начинал ровно дышать, боли прекращались. Дело в том, что раствор новокаина, введенный в расположение нервных стволов шеи, прерывал болевые импульсы, идущие со стороны поврежденной плевры.

Пока Алферова готовила больного к операции: протирала операционное поле спиртом и йодом, обкладывала его полотенцами и закрывала больного простыней, я обследовал других раненых, лежащих на соседних столах. Вагосимпатическую блокаду доверял Родиной, и она выполняла ее безупречно.

Применив местное обезболивание, иссекал обрывки мышц, убирал куски ребер, расширял рану, осушал плевральную полость от сгустков крови. Удалив торчащий в легочной ткани небольшой осколок, останавливал кровотечение. Как-то не верилось, что маленький осколок — величиной в ноготь мизинца — мог натворить столько бед: пробил ребра, искромсал мышцы, поранил ткань легкого. К счастью, на этот раз ранение легкого было поверхностным и не требовало серьезного вмешательства. Зашил мышцы грудной клетки наглухо, оставив открытой только рану кожи.

Тем временем, так и не отдохнув, возвращалась в операционную Антонина Ивановна Лапина. Блокаду шейного нерва она не раз делала еще в Казани и работала уверенно.

Сейчас, стоя за соседним столом, она уже приступала к операции. Я видел, как волновалась Антонина Ивановна — ведь это ее первая самостоятельная операция по ушиванию открытого пневмоторакса. Тем не менее она взяла себя в руки, сосредоточилась. Движения ее строго размеренны. Куда только делись шумливость и многословность. Она коротко отдает распоряжения операционной сестре:

— Скальпель! Ножницы! Кохер! Пэан (кровоостанавливающие зажимы)! Салфетки!

То и дело Лапина спрашивала больного, как он себя чувствует, не беспокоит ли что-нибудь. И каждый раз раненый тихо отвечал: «Все хорошо».

Знал бы он, как благотворно действуют на хирурга такие ответы! Наконец все закончено. Раненого унесли в палату. Зато Антонина Ивановна заново переживает все перипетии операции. Товарищи, понимая ее состояние, участливо слушают отрывочный рассказ. Наконец Лапина выговорилась, успокоилась и приступила к обработке других, менее сложных ранений.

…Дни стоят холодные, сырые. Обогреваемся с помощью железной печурки, благо дров в лесу сколько хочешь. Рубят и носят сучья легкораненые. Они же, видя, что сестры валятся с ног от усталости, помогают ухаживать за «тяжелыми».

Наши палатки расположены на опушке. Листья уже опали, и госпиталь хорошо виден с воздуха. За это нам сделали замечание из штаба дивизии, и мы, как могли, пытались прикрыться хвойными ветками. По-моему, маскировка получилась не слишком удачной, но, к счастью, отступающим немцам было не до нас, и под бомбежку мы не попадали.

Трое суток работали почти без отдыха. Чтобы сохранить работоспособность, организовали дежурства. Начальник госпиталя приказал приносить в перевязочную горячий сладкий чай и что-нибудь съестное. Одни из хирургов отдыхали, другие оперировали. Когда заступали на дежурство Родина и Лапина, я уходил на короткую передышку. Володя Крылов заботливо охранял мой отдых, не разрешая беспокоить без особой нужды. Жили мы с ним вместе. Подружились. За эти дни он как-то повзрослел: на фронте люди быстро мужают. Стал менее суетлив и уже не так скрупулезно заботился о своей внешности, хромовые сапоги сменил на кирзовые, вместо шинели надел ватную куртку.

Несмотря на бесчисленное множество всяких дел, Крылов находил время зайти в сортировочную палату, проверить, все ли раненые накормлены, нет ли задержки в санитарной обработке. Кто-то из раненых офицеров не хотел сдавать оружие, начальник тут же улаживал «конфликт»; кто-то возражал против эвакуации в тыл — он убедительно доказывал, что распоряжение врача — закон.

Эвакуация раненых — одна из самых тяжелых и ответственных задач начальника госпиталя. У нас недоставало санитарного транспорта и чаще всего приходилось использовать попутный. Делалось это так: на перекрестке шоссе стоял старший лейтенант — начальник административно-хозяйственной части. Он останавливал машины, идущие в тыл, и уговаривал их взять с собой раненых. Одни шоферы сразу же соглашались, другие отказывались наотрез, ссылаясь на срочное задание. Нередко на подмогу лейтенанту приходилось идти комиссару. Так или иначе, а раненых мы эвакуировали.

Через четыре-пять дней на нашем участке фронта наступило затишье. В палате госпитального взвода остались только тяжелораненые, нетранспортабельные.

Пользуясь короткой передышкой, мы отправляли всех, кого можно, отдыхать. А начальник госпиталя, комиссар и я собирались, чтобы обсудить свои дела. Главное, что беспокоило, — это несвоевременная доставка раненых из полковых медицинских пунктов. Комиссар уже доложил об этом в политотдел дивизии. Там пообещали принять меры… Но тут поступил приказ начальника ПЭПа Меве «свернуться», а раненых передать сменяющему нас госпиталю.

Собрались мы в течение двух часов. Взяли с собой медицинское оборудование, хирургический инструментарий, оснащение операционно-перевязочного взвода и походную кухню. Свои палатки оставили госпиталю, а от них получили взамен новые. Наш путь лежал опять на Москву, где формировался эшелон с имуществом трех госпиталей.

Так закончилось для нас участие в наступательных операциях под Ржевом поздней осенью 1942 года.

На какой фронт нас отправляют, мы тогда еще не знали.

КАМЫШИНСКИЙ «УНИВЕРСИТЕТ»

Под вечер наш эшелон, нагруженный имуществом трех хирургических госпиталей 5-й ударной армии, прибыл в город Камышин, расположенный километрах в двухстах от Сталинграда.

В прошлом заштатный купеческий городок, он за годы Советской власти преобразился, обстроился, стал культурным и промышленным центром большого района. Жители работали на консервном заводе, мясокомбинате, швейной фабрике. Молодежь училась в школах и техникумах. Жизнь шла своим чередом. Кто бы мог подумать, что не так уж далеко отсюда к Волге подкатится вражеская орда!

На исходе лета 1942 года гитлеровцы прорвались в район Сталинграда и прилагали огромные усилия, чтобы сбросить защитников города в Волгу, а затем ринуться на север, на Москву, сметая на своем пути все живое.

Но яростные атаки отборной армии фельдмаршала Паулюса оказались тщетными. Огромная фашистская военная машина забуксовала, упершись в клочок земли, где насмерть стояли защитники Сталинграда. Несколько месяцев среди развалин города-героя шли невиданные по ожесточенности бои. Каждый дом, каждый шаг вперед стоил гитлеровцам огромных потерь. И вот 19 ноября огненный шквал над вражескими позициями возвестил о начале наступления Советской Армии. Вскоре враг оказался в «котле». Близилось время, когда чаша весов войны окончательно и бесповоротно склонится в нашу сторону.

В конце 1942 года 6-я и 4-я танковая немецко-фашистские армии были окружены. Шли тяжелые, упорные бои по уничтожению противника. Перед нашей 5-й ударной армией под командованием генерал-лейтенанта В. Д. Цветаева ставилась задача не допустить прорыва окруженной вражеской группировки и отбросить рвавшиеся к ней на выручку части фельдмаршала Манштейна.

Мы — госпитальная база армии — обосновались в Камышине. По склонам холмов, в помещениях школ, клубов и кинотеатров разместились госпитали в свернутом состоянии. Пока, до начала активных боевых действий армии, наш ПЭП находился в резерве.

Личный состав был в основном молодой, не прошедший через горнило войны, и все с нетерпением ждали участия в наступлении. При первом же знакомстве выяснилось, однако, что необходимых знаний и опыта работы в военно-полевых условиях ни у кого не было. Хирурги, в большинстве своем заурядврачи, только что окончили институты. Они не знали толком, как обрабатывать раны, накладывать гипсовую повязку на поврежденные конечности, ушивать открытые пневмотораксы, оперировать на органах брюшной полости. Эти и многие другие вопросы подготовки врачей встали во всей остроте: времени было в обрез.

Так родился Камышинский «университет». Используя каждый час, все сели за учебники и атласы, изучали инструкции и положения по оказанию хирургической помощи раненым. Врачи попросили провести с ними несколько занятий по топографической анатомии и оперативной хирургии применительно к работе в военно-полевых условиях. В спортивном зале одной из школ организовали секционную. Каждый врач имел теперь возможность не только практически изучить ту или иную анатомическую область, но и проделать на органах и тканях типичные операции, с которыми ему вскоре придется иметь дело. Разница между нашим «университетом» и обычным медицинским институтом состояла, пожалуй, лишь в том, что здесь не нужно было никого подгонять.

С утра и до поздней ночи врачи сидели над анатомическим атласом, осваивали технику ампутации конечностей, удаления ребер, вскрытия трахеи и других операций. Здесь на занятиях, мы вырабатывали единую тактику по оказанию хирургической помощи и этапному лечению раненых в соответствии с указанием Главного хирурга Советской Армии. Подробно разбирали также формы оказания специализированной помощи раненым: в каких госпиталях лучше организовать нейрохирургическую помощь, то есть помощь раненным в голову, а в каких — общехирургическую обработку.

Армейский хирург В. А. Русанов предупредил нас, чтоспециализированную помощь раненым сможет оказывать любой госпиталь, так как им будут приданы группы специалистов — нейрохирургов, офтальмологов, челюстно-лицевых хирургов, невропатологов и т. д. А врачи госпиталя общехирургического профиля должны научиться безупречно оказывать хирургическую помощь раненным в грудь, живот, таз и конечности. Поэтому на занятиях каждый врач в полном объеме проделывал все типичные операции, начиная от хирургической обработки раны мягких тканей до сложных операций на органах живота, грудной клетки и таза.

Наиболее трудный раздел хирургии — ранения полостных органов — потребовал тренировки на собаках. На них проводили резекцию ребер, вскрытие трахеи, ушивание открытого пневмоторакса. Очень важно было отработать технику наложения кишечного шва, научить молодых хирургов грамотно производить ревизию, то есть проверку состояния органов брюшной полости, а также ушивать мелкие ранения кишок и удалять поврежденную их часть.

Начальнику ПЭПа пришлось расщедриться и выделить на практические занятия гипс, бинты, чтобы можно было обучить врачей и сестер технике наложения глухих гипсовых повязок. «Профессором» по технике гипсования в «университете» была А. И. Лапина. Она успешно добивалась от всех врачей и медсестер умения быстро и безупречно накладывать на поврежденные конечности гипс и временные шины.

Командующий армией генерал В. Д. Цветаев одобрительно относился к нашим занятиям и благодарил начальника санитарного отдела за умелую организацию подготовки врачей и медицинских сестер к предстоящим боевым операциям.

Большую помощь в организации «университета» и его работе оказывал комиссар госпиталя А. Ф. Комаров.

Комиссар уже в летах, но выглядел браво: тщательно пригнанная шинель туго перетянута портупеей, а сбоку висел больших размеров маузер, вызывавший у всех нас улыбки. Позднее, когда комиссар уже был на передовой, во время одной из атак вражеская пуля в щепки раздробила деревянный футляр маузера, не задев Комарова.

Был он невысокого роста, плотный, с большой, как бы квадратной формы, головой и характерным прищуром подслеповатых глаз за очками в металлической оправе. Говорил медленно, чуть растягивая слова и как бы подчеркивая их жестом руки. Комиссар не любил вмешиваться в административные дела и подменять начальника госпиталя, даже когда того не было на месте. Ему больше по душе дружеские, доверительные беседы, которые он ведет то с ранеными, то с персоналом. Особенно с теми, кто сник, приуныл или устал. К такому комиссар подсядет, незаметно вызовет на откровенный разговор. Сколько раз ему приходилось успокаивать, ободрять, вселять в сердца людей бодрость и надежду!

Наш опыт подготовки врачей и медицинских сестер переняла расположенная по соседству группа госпиталей, «шефствовал» над которыми опытный хирург Н. И. Козлов.

К. И. Чуркина взяла на себя подготовку операционных и перевязочных сестер. Она муштровала их так, что у них совсем не оставалось свободного времени. Но что делать — обстановка требовала самой напряженной учебы! Я поражался дару Ксении Ивановны ясно и просто излагать сложные вопросы физиологии и патологии человека. Девушки, уже кончившие перед этим краткосрочные курсы медицинских сестер, слушали ее, как зачарованные. Каждое положение Ксения Ивановна подкрепляла случаем из своей практики, а опыт работы в госпиталях Казани позволял ей иллюстрировать свой рассказ интересными примерами хирургической обработки ран. При этом она не забывала подчеркнуть, что обстоятельства и условия, при которых оказывается хирургическая помощь раненым, подчас могут оказаться весьма сложными.

Главное внимание уделялось выработке технических навыков у медсестер — умению быстро и ловко подавать нужные хирургические инструменты и перевязочный материал, делать перевязки, накладывать шины. Ксения Ивановна учила их переливать кровь, вводить в вену лекарственные препараты, безболезненно делать уколы, давать наркоз, ставить банки, перестилать постель. Получив такую широкую и разностороннюю практическую подготовку, медицинские сестры могли свободно работать во всех подразделениях, начиная от перевязочной и операционной и кончая эвакуационным отделением.

Никаких поблажек Чуркина никому не давала. При других обстоятельствах обязательно последовали бы жалобы на придирки и злоупотребление временем персонала, но сейчас девушки усердно учились, забывая даже о еде и отдыхе. Зато как были они благодарны ей, когда началась фронтовая страда и надо было уметь быстро сориентироваться в самых трудных случаях!

Особенно ловкими и сообразительными оказались Нина Плахова и Аня Самолетова. Нина пришла в госпиталь совсем девочкой, с косичками, нежным румяным личиком, черными глазами, опушенными длинными ресницами. Ходила она крупным мальчишеским шагом, ловко носила форму и очень огорчалась, что копна густых волос мешает правильно носить пилотку. Аня Самолетова была сиротой, она пришла в армию из детского дома.

Обе девушки жили вместе с Чуркиной, понимали ее с полуслова, старались делать все так, как она учила: не только правильно, но и красиво. Ксения Ивановна вложила много труда и сил, чтобы из Ани и Нины вышли первоклассные операционные сестры.

Аня привязалась к Чуркиной, как к родной матери, и не отходила от нее ни на шаг. Даже когда в госпиталь наведывались курсанты расположенного неподалеку военного училища, она не выходила к ним без разрешения своей наставницы. Наконец-то Ксения Ивановна нашла себе радость и утеху; она отдавала Ане всю нерастраченную нежность своего сердца. Вместе с тем Ксения Ивановна относилась к своей любимице еще требовательнее, чем к другим. Но Аня не обижалась и все понимала правильно. По окончании войны Чуркина удочерила Аню, помогла ей получить высшее образование, найти верную дорогу в жизни.

«Университет» позволил выявить возможности каждого, узнать, кто на что способен. Я, например, сомневался, что из медицинской сестры Тамары Дикиной выйдет толк. Уж очень она выглядела беспомощной и слабенькой. Казалось, стоит подуть ветру, и Тому унесет. Но я ошибся! Во время наступления она сутками дежурила в операционной и к тому же успевала побывать в палатах, где лежали прооперированные тяжелобольные. Не раз отправлял ее отдыхать, но она под тем или иным предлогом возвращалась и не уходила до тех пор, пока не убеждалась, что без нее обойдутся.

Еще в «университете» мы неожиданно обнаружили, что у Тамары очень красивый голос. Но она неохотно участвовала в вечерах самодеятельности, и мы вначале не знали, чем это объяснить. Только много позднее она призналась: «Боялась петь, вдруг заберут в ансамбль — мне уже не раз предлагали, и тогда — прощай медицина! А я хочу стать врачом. Ну, а голос при мне останется…»

Тогда же мы узнали, что доктор Родина — заправский баянист. Оказывается, в прошлом она руководила самодеятельностью крупного подмосковного завода.

В постоянных занятиях и хлопотах незаметно шло время. Нас экипировали по-зимнему: полушубки, ушанки, валенки. Было холодно, дули сильные ветры. Движение затруднено — свирепствовала метель. И нам часто приходилось расчищать путь для колонн транспорта, день и ночь идущих в сторону Сталинграда.

По многим признакам чувствовалось, что близится начало решающих действий. Вскоре нам предложили быстро закончить занятия и быть готовыми в любую минуту сняться с места. Начальник госпиталя Крылов и комиссар Комаров сбились с ног: их вызывали то на одно совещание, то на другое, и каждый раз они возвращались в госпиталь в весьма боевитом настроении. Тотчас же собирали весь личный состав и начиналась «накачка». В такие минуты не дай бог кому-нибудь допустить хотя бы небольшую оплошность — немедленно следовало строгое наказание. Оправдываться чем-то было бесполезно. Да и все понимали: обстановка требует максимальной собранности.

Поздно вечером, ложась спать, продолжали обсуждать, как лучше подготовить все к передислокации, каких людей необходимо выдвинуть в передовую группу, а кто будет следовать с основным составом госпиталя. Не сегодня-завтра должны были начаться горячие дни. Начальник ПЭПа возлагал на нас, как на головной госпиталь, большие надежды.

Проходила неделя, другая. Весь мир с восхищением читал и слушал о победах Советской Армии под Сталинградом. А мы — в такое время! — все еще бездействовали. Все нервничали, то и дело сообщали друг другу какие-то неофициальные новости о потрясающих событиях на фронте. Е. Б. Меве боялся показываться на глаза. Что он мог ответить на бесконечные вопросы: «Когда, когда, когда?» Ждали приказа.

Наконец 5-я ударная вступила в дело. Завязались тяжелые бои. Мы двигались вслед за наступающей армией. Дороги были запружены разбитой немецкой техникой. По обочинам валялись трупы захватчиков — кто опрокинулся навзничь, кто уткнулся в окропленный кровью снег, вытянув вперед руки, как будто решил вплавь выбраться из бескрайнего снежного моря. На два-три дня госпиталь останавливался в отбитых у врага населенных пунктах, чтобы обработать раненых. А затем — снова вперед.

Позади остался Калач. Мы проехали по улицам, где еще дымились пожарища. Война показывала свой зловещий оскал, гибли люди. И все же главное было в том, что мы наступали! Настроение у всех приподнятое, на трудности никто не жаловался. Легкораненые просили не отправлять их далеко, чтобы можно было побыстрей вернуться в часть. Многие из них двигались со своими медсанбатами, а некоторые оставались при нашем госпитале и помогали в обслуживании тяжелораненых.

Гитлеровцы оказывали упорное сопротивление, цепляясь за каждый населенный пункт, каждую складку местности. Не затихала артиллерийская канонада. В воздухе стоял неумолчный рев моторов, грохот взрывов, треск выстрелов.

После усиленной артподготовки и массированных ударов нашей авиации пехота стремительно выходила на новые рубежи. Мы следовали за наступающими частями, готовясь развернуться в первом же крупном населенном пункте.

БЫКИ-ДОНОРЫ

Не успели наши машины подъехать к зданию школы у большой станции Тормосин, как стоявший здесь медсанбат снялся с места, почти на ходу передав нам раненых. А тут еще неожиданно подбросил своих раненых кавалерийский корпус, уходящий в глубокий рейд по тылам противника.

Предстояло рассортировать более двух тысяч человек, разместить их по домам, накормить, произвести санитарную обработку и оказать необходимую хирургическую помощь. А у нас всего пять врачей, двенадцать сестер, восемь санитаров и в помощь им несколько легкораненых бойцов, оставленных для лечения. Как быть? Стал разыскивать начальника госпиталя, так как надо было срочно что-то предпринимать. Но он куда-то запропастился. Пришлось поставить в операционную Лапину и Родину, а в помощь им — Лену Алферову. В сортировочной, у доктора Локшиной, скопилось более 200 человек. Не успеваем оперировать бойцов с ранениями в грудь и живот, а ведь им требуется неотложная помощь. А тут еще целая «очередь» в перевязочную легкораненых. Пришлось срочно устраивать дополнительную операционную для обработки легкораненых и поручить это М. С. Родиной. Антонину Ивановну я поставил на обработку ран конечностей. Себе отобрал самых тяжелых раненых.

На мое счастье, к вечеру в госпиталь приехал армейский хирург В. А. Русанов. Вместе с ним мы закончили оперировать тяжело раненных в живот и грудь. Не спали двое суток; глаза слипались от усталости. Подбадривали себя крепким чаем. Иногда на короткое время удавалось выйти из операционной и навестить раненых в госпитальном отделении. Здесь шла настойчивая, упорная борьба за жизнь прооперированных, которые были ранены в живот, грудь и голову. Медицинские сестры не отходили от них ни днем, ни ночью: переливали кровь, физиологический раствор, удаляли скопившуюся жидкость из плевральной полости, подбинтовывали, ставили банки…

Поодаль лежали раненые с огнестрельными переломами ног и рук. Они были закованы в гипс и не могли обойтись без посторонней помощи. Их обслуживали легкораненые: свертывали «козьи ножки», кормили, поили чаем, подавали «утку». Приходилось уговаривать раненых, особенно молодых парней, чтобы они, не стеснялись, просили «судно» или «утку». Для некоторых это была настоящая пытка. Лежит, мучается, а попросить помочь — выше сил. Только много позднее, когда человек привыкал к персоналу и понимал, что без посторонней помощи ему все равно не обойтись, он переставал стесняться и уже сам помогал соседу по койке.

Наконец, все раненые — стоило это нам огромных усилий — были обработаны. Навели некоторый порядок в подразделениях госпиталя. Каждый врач и медсестра стали работать четко, без суеты.

Появилась возможность осмыслить наши действия при массовом поступлении раненых, с чем раньше мы не сталкивались, и уяснить для себя главный вопрос, который не давал покоя все эти дни, — почему все же в госпитале хоть на короткое время возникла растерянность, неорганизованность? Казалось, сделано было все возможное для надлежащей подготовки медицинского персонала и, по общему признанию, это дало немалые результаты.

Да, работа, проведенная в этом направлении, оправдала себя — медицинский персонал действительно был хорошо обучен и подготовлен к работе. Но ошибка заключалась, по-видимому, в том, что мы упустили из виду необходимость заблаговременной тренировки всего персонала госпиталя для работы при массовом поступлении раненых. А здесь решающим является быстрая и надлежащая сортировка, с обязательным разделением потоков тяжело- и легкораненых, с устройством для последних специальных перевязочных.

Мы в своей работе исходили из того, что штат госпиталя рассчитан на прием и обработку до 200 человек в сутки. При необходимости, как показал опыт, мы могли бы «справиться» и с 300—400 ранеными. Но когда сразу поступает до двух тысяч человек…

К сожалению, сил не хватало. Не пришло на помощь и начальство — нам не подбросили ни резервного госпиталя, ни даже персонала. Между тем жизнь давала важный урок: на фронте всегда нужно быть готовым к маневру, к тому, чтобы наилучшим образом использовать все имеющиеся возможности.

Когда эти мысли высказал начальнику ПЭПа, то услышал, что на войне нельзя без резервов. Но я все же считал, что можно найти более гибкие формы работы, при которых медицинский персонал госпиталей армии будет использован в максимальной степени. И хотя много позже, но такие способы «маневрирования» силами и средствами санитарной службы во время проведения крупных военных операций действительно появились (об этом еще расскажу подробнее).

Февраль 1943 года был неустойчивым: то метель и холодные пронизывающие ветры, то ясное небо и тихая солнечная погода. Снегу нанесло много, но он быстро осел. Накатанные колеи дорог блестели, как стеклянные. Бои, отгремев артиллерийской канонадой, ушли далеко вперед. Развернулись решающие схватки за город Шахты.

Как-то утром перед зданием школы остановился вездеход. Из него вышли двое. По «шпалам» определил: военврачи 1-го ранга. Один — высокий, худощавый, подтянутый, другой — полный, коротконогий, мало похожий На военного, форма на нем не пригнана, ремень спустился на живот. Это были начальник санитарного управления фронта Н. П. Устинов и главный хирург фронта профессор Г. М. Гуревич. Я представился по форме, доложил обстановку в госпитале. Подробно рассказал, что сделано и какие меры принимаются для того, чтобы быстрее обработать раненых и подготовить их к эвакуации. Показал размещение госпиталя, познакомил с личным составом. Гости попросили рассказать о системе сортировки раненых, показать операционный и перевязочный блоки, эвакоотделение.

Как раз в этот момент группа раненых выходила из душевой. И вдруг вижу — один несет на плече шину Крамера, а под мышкой у другого — шина Дитерихса. Последнюю обычно врачи накладывают в случаях перелома костей бедра. А владелец шины идет себе, прихрамывая, «на своих двоих». Понять не могу, в чем дело!

Начальник сануправления и главный хирург фронта от смеха схватились за животы:

— Послушайте, ведущий хирург. Впервые в жизни видим, чтобы раненые, которым накладывают шину Дитерихса, несли ее на плече, как винтовку. Как это вам удалось, а?

Я был смущен до крайности. Потом догадался. Видимо, врачи медсанбата перестраховали себя и без особой нужды, при сравнительно легком ранении ноги, решили наложить шину Дитерихса. Действительно, получилось курьезно.

Смех смехом, но на этом случае я убедился, что с сортировкой раненых у нас не все благополучно, и решил про себя обратить на это особое внимание.

Начальство подробно ознакомилось с работой госпиталя, и мы тут же договорились об эвакуации раненых и передаче нуждающихся в длительном лечении фронтовому госпиталю.

Прощаясь, начальник санитарного управления фронта похвалил нас:

— Молодцы, что не растерялись при этаком-то наплыве раненых, хорошо организовали работу.

Не скрою, было приятно слышать такие слова. Но подумал: интересно, какой получился бы разговор, если бы начальство приехало к нам в госпиталь дня два-три назад… Да, видно, им сам бог внушает, когда лучше инспектировать подчиненных!

— Ну, а что касается недостатков, — сказал в заключение начсанупра, — то вы их сами видите и, конечно, устраните. Желаю вам, армейский хирург, успехов в работе!

Я был удивлен таким обращением и счел своим долгом уточнить:

— Простите, но я — ведущий хирург госпиталя…

— Ну, так будете армейским хирургом, — улыбаясь, ответил Устинов.

Крылов, услышав этот диалог, расстроился, решив, что меня и в самом деле заберут из госпиталя. Я его успокоил, сказав, что переходить никуда не собираюсь, все видят, что и здесь работы хватает.

Вскоре подошел фронтовой транспорт, и большую часть раненых вывезли. Остались у нас одни нетранспортабельные раненые и среди них двое особенно «тяжелых». У одного газовая гангрена развилась после слепого осколочного ранения голени, у другого — плеча.

Оперированных я стал вести так же, как в аналогичном случае в Казани. Обоих положил в анаэробную палату. Рядом оборудовали специальную перевязочную, приставили к ним лучших сестер. Состояние у них было тяжелое, температура доходила до 39 градусов. Оба жаловались на распирающие боли в месте ранения.

После широкого рассечения, переливания крови и введения противогангренозной сыворотки, а также поясничной блокады, у раненного в голень дело быстро пошло на поправку. У раненного же в плечо процесс неожиданно стал распространяться на грудь и спину. Пришлось делать разрезы и там. Оперировать его приходилось по два-три раза в день, а в общей сложности он перенес около 13 операций!

Ценой упорной борьбы, длившейся целый месяц, удалось спасти раненому руку. Правда, мышечной ткани в области плеча осталось немного, но рука полностью сохранила подвижность.

Поставив на ноги раненых, перенесших газовую гангрену, вновь с благодарностью вспоминал А. В. Вишневского, научившего меня понимать раневой процесс с позиций нервизма и лечить тяжелые осложнения после огнестрельных ранений. Уметь лечить гнойные раны — большое искусство, и врач получает огромное удовлетворение, когда удается спасти жизнь и вернуть в строй раненого, перенесшего газовую гангрену.

Наконец нам на смену прибыл долгожданный фронтовой госпиталь, который до этого все еще находился в свернутом состоянии в районе Камышина. Передали ему нетранспортабельных раненых — их оставалось около 40 человек. Как досадно, что в период массового поступления раненых нам на помощь не прислали хотя бы его передовую группу! Это намного облегчило бы наше положение, а главное, позволило бы улучшить помощь тяжело пострадавшим.

Быстро собравшись, выехали на новое место, в район города Шахты. Там нас уже с нетерпением ждали. Медсанбат должен был срочно отбыть в район боевых действий дивизии.

Не успели разместиться и оборудовать помещение, как начали поступать раненые. Это были в основном бойцы кавкорпуса, того самого, который еще совсем недавно лихо проходил поэскадронно мимо нашего госпиталя в Тормосин, направляясь в рейд по тылам врага. Не все смельчаки вернулись обратно, многие из них сложили головы в боях за Родину…

Раненых привезли в санях, закутанными в тулупы и полушубки. Повязки промокли, загрубели, издавали зловонный запах — видно, не хватало перевязочного материала, а может быть, и негде было менять повязки. Мы бережно снимали бойцов с саней, на носилках переносили в сортировочное отделение, поили горячим чаем. Тех, кого можно, мыли в бане и отправляли в перевязочные и операционные.

И вновь врачи и сестры трое суток без отдыха стояли у операционных столов. Мужество и выносливость раненых поражали: при самой тяжелой операции не слышалось ни стона, ни криков, только лихорадочно блестели глаза, скрипели зубы…

В одну из таких ночей меня вдруг срочно позвали в палатку, где оперировала легкораненых молодой, недавно прибывший к нам врач — Галя Дмитриева. Она лежала на кушетке и стонала. Осмотрев ее, сразу же понял — острый аппендицит.

Было три часа ночи. И, как на грех, забарахлил движок — начал чихать, а потом и вовсе заглох. Откладывать операцию до утра нельзя — нагноившийся аппендикс мог легко прорваться, и тогда дела будут плохи — разовьется перитонит. Зажгли светильники, сделанные из гильз. Свету от них, конечно, не ахти сколько, но что поделаешь! Уговариваю Галю согласиться на операцию, убеждаю: «Вы ведь врач, и не хуже меня понимаете, что может быть, если промедлим с операцией…» Наконец Галя согласилась. Понимала ли она, что оперировать ее придется почти вслепую…

Лена дала больной эфирный наркоз, Чуркина и Лапина ассистировали. Когда вскрыли живот, я пальцем «вывихнул» в рану огромный флегмонозный отросток, который с минуты на минуту готов был, как бомба, разорваться. И тогда быть катастрофе! Бережно, подобно саперу, обезвреживающему мину, освободил воспаленный отросток от рыхлых спаек, перевязал брыжейку отростка, пережал у основания. Теперь надо отсечь его между зажимом и лигатурой. Операция в разгаре, а светильник то горит сносно, то начинает трещать и гаснуть. Принесли другой — тоже чадит. Пришлось ждать, когда наладят освещение. Все волновались — рядом легковоспламеняющийся эфир, долго ли до беды; кроме того, в рану могла попасть копоть и грязь от светильника.

Когда наконец операция закончилась, все облегченно вздохнули. Подруги на руках отнесли Галю в палату рядом с операционной. К общей радости, она быстро поправилась и снова заняла свое место в строю. Но моя «расписка» на животе осталась и поныне. При встрече Галя непременно вспоминает об операции при коптилке…

В итоге зимней кампании, к концу марта 1943 года уже на всем необъятном фронте от Черного до Баренцева моря обозначилось резкое изменение обстановки в пользу Советской Армии. Понеся колоссальные потери, противник откатывался на запад. На нашем, южном, участке линия фронта проходила тогда в районе Лисичанск — Таганрог.

Весна в том году наступила рано. В марте дороги уже развезло — ни проехать, ни пройти. А у нас скопилось более 300 тяжелораненых. Вывезти их никак не удавалось — машины, не доходя до госпиталя, застревали. Мы оказались как на острове, отрезанные от продовольственных баз и фронтовых госпиталей. Через связных посылали тревожные сигналы в тыловые учреждения армии и фронта. Однако результатов не было.

С перевязочными материалами и медикаментами мы еще как-то выходили из положения, а вот с продуктами дело обстояло плохо. Местное население тоже ничего не имело, гитлеровцы выгребли все подчистую. Сердце сжималось, когда приходил в палатку к тяжелораненым. Все было сделано, как надо, — рана обработана хорошо, больной должен поправиться, а у него сил не хватает побороть таящуюся инфекцию. Мы всеми средствами старались спасти раненых, собирали хвою, варили отвар, однако это не помогало. И неожиданно я вспомнил прочитанное где-то: на Крайнем Севере люди нередко пьют свежую кровь оленя, особенно охотники, которым в суровую зиму подчас приходится жить впроголодь. Мелькнула мысль, а что если попробовать провести эксперимент? У нас оставалось несколько быков, предназначенных для убоя.

Взяли у быка несколько стаканов крови и дали тяжелораненому. Его мутило от одного ее вида и запаха. Пришлось сдобрить кровь пряными веществами и добавить несколько граммов спирта. Получилось нечто вроде «ликера». На этот раз раненый выпил и даже губы облизал от удовольствия. С этого и началось. Мы стали брать у быков кровь и поить ею раненых.

Раненые быстро разузнали, что мы получили откуда-то «ликер» и на обходах стали просить назначить им это «лекарство». У многих улучшилось самочувствие и настроение — раны очистились, посвежели, не стало серого налета и студенистых краев.

Так впервые в 5-й ударной армии появились быки-доноры.

Вскоре мне пришлось все же распрощаться с госпиталем. Я был назначен армейским хирургом в соседнюю, 44-ю армию. Видимо, еще тогда, при встрече в Тормосине, начальник санитарного управления фронта Н. П. Устинов решил этот вопрос и ждал лишь, когда закончится начатая военная операция, чтобы можно было произвести мое перемещение.

За назначением выехал в отдел кадров Управления фронта, находившийся в Ростове-на-Дону. Железнодорожное сообщение Шахты — Ростов было только что восстановлено, по одноколейной дороге по челночному принципу в Ростов и обратно в Шахты ходил поезд с шестью вагонами. «Путешествие» это занимало тогда несколько часов. Получив предписание явиться в санитарный отдел 44-й армии, возвратился в свой госпиталь попрощаться с товарищами и взять пожитки.

Собрались все врачи и медицинские сестры. Устроили проводы. Настроение у меня было довольно противоречивое. С одной стороны, повышение, новые обязанности, чувство огромной ответственности, с другой — было грустно расставаться с товарищами, с которыми так сработался и свыкся.

Утром, чуть свет, я уже ехал на «виллисе» в 44-ю армию, которая действовала в районе Таганрога.

АРМЕЙСКИЙ ХИРУРГ

Если бы сейчас мне предложили коротко изложить обязанности и задачи главного хирурга армии, я бы определил их так. Армейский хирург — это главный специалист по хирургической помощи и лечению раненых, начиная от батальонного медицинского пункта и кончая специализированными армейскими госпиталями. Он должен организовать всю хирургическую работу в армии, определить объем хирургической помощи на этапах эвакуации, обеспечивая преемственность в лечении раненых. В его обязанности входит проверка работы хирургов, обобщение их опыта и оперативное исправление допущенных ошибок. Вместе с начальником санитарного отдела армии главный хирург перед боевой операцией должен предусмотреть возможные потери, обеспечить наиболее тяжелые участки нужным количеством врачей и сестер из особой роты медицинского усиления или резервных госпиталей.

Армейский хирург решает, какой госпиталь следует преобразовать в специализированный для раненных в голову, позвоночник и лицо, какой будет принимать с полостными ранениями и т. д.

В период наибольшей активности войск армейский хирург выезжает в медсанбаты и госпитали, помогает оперировать раненых, учит хирургов приемам оказания хирургической помощи при наиболее тяжелых и сложных ранениях. Большую часть времени он тратит на руководство медсанбатами и госпиталями первой линии. Хирургической работой в госпитальной базе армии руководит обычно хирург-инспектор ПЭПа. Словом, обязанностей и дел более чем достаточно.

Заступая на должность армейского хирурга, я всего этого еще не знал, никто не учил меня руководить хирургической службой армии. К счастью, прибыл в 44-ю армию, когда активных действий на этом фронте не было.

Стояло жаркое, знойное лето. Наши части «нависли» над Таганрогом, в котором были «закупорены» гитлеровцы. Линия фронта на участке 44-й армии проходила по реке Миус и частично по глубокому оврагу в 18—20 километрах от города. Позади, от линии фронта до окраин города Ростова (там находился в те дни штаб фронта), лежала ровная выжженная степь с редкими островками сохранившихся глинобитных построек, где и размещались тыловые части, в том числе госпитали.

Попасть днем в медсанбаты было почти невозможно: целый день в воздухе висела «рама» — вражеский двухфюзеляжный самолет-разведчик. Как только где-то появлялась живая мишень, открывали огонь орудия немцев, или сама «рама» начинала обстрел.

Жизнь начиналась после захода солнца. Тогда в сторону первого эшелона войск двигались из тыла армии транспорты с боеприпасами, горючим и продовольствием. Машины шли ощупью, с притушенными фарами. Трудно представить себе, как могла двигаться колонна в такой кромешной тьме. Лишь иногда на мгновение вспыхивал свет ручного фонарика и снова — сплошная темень. Водители совершали буквально подвиг, своевременно доставляя к передовой все необходимое.

А когда поднималось солнце — все замирало. Только горячий ветер перебирал степной ковыль и гнал сухие травы. Жара стояла невыносимая.

Если не сумел вовремя выбраться из дивизии и застрял по дороге в какой-нибудь части, то приходилось отсиживаться в щели и терпеливо ждать, когда стемнеет. Вначале по неопытности я не очень-то следил за правилами маскировки, но после одного случая стал более дисциплинированным.

Временное затишье дало все же возможность объехать основные медицинские подразделения армии, и прежде всего медико-санитарные батальоны.

Медсанбаты размещались в глубоких больших землянках, вырытых по склонам оврагов. Таких причудливых построек я еще нигде не видел. Когда подъезжали к горе, ничего не было видно, только узкая, едва заметная щель змейкой уползала вглубь. Нельзя было догадаться, что она ведет в длинный подземный зал с рядами нар — сортировочное отделение; рядом были оборудованы операционная и перевязочная. Отдельно находились госпитальные отделения.

Замечу кстати, что в условиях обороны устройство подземных медсанбатов и даже госпиталей было единственным способом приблизить оказание квалифицированной врачебной помощи раненым к боевым порядкам войск и вместе с тем создать наибольшую безопасность для раненых и медицинского персонала. Поэтому санитарная служба нашей армии широко использовала подземные помещения, несмотря на то, что земляные работы отнимали много времени и выполняли их все — от санитаров и солдат из команд выздоравливающих до врачей.

Мы активно готовились к будущим боевым действиям. Обучая других, учился сам. Учеба персонала была основана прежде всего на анализе работы медицинских служб во время недавних военных операций. Во многом помогал опыт, накопленный в 5-й ударной армии. Если в начале войны перед медицинской службой действующих частей ставилась одна задача: оказать раненому хирургическую помощь и отправить его в тыл, то теперь в тыловые медицинские учреждения они отправлялись в «обработанном» виде. Практика показала, что такая система помогала сохранить жизнь тысячам бойцов. Все это накладывало новые серьезные обязанности на полковые медицинские пункты, медсанбаты. И я как можно чаще старался бывать в этих подразделениях.

Однажды, как говорится, натерпелся страха. Выехали в медсанбат еще засветло. Наш газик то совершал стремительный рывок вперед, то, стреляя мотором, неожиданно останавливался.

— Что это с машиной? — спрашиваю у водителя.

Он только плечами пожал.

— Сам не знаю.

— Какой же вы шофер, если свою машину не знаете?

— Да я и не шофер вовсе, — ответил он. — Везти вас некому было, вот меня и посадили. Повар я, права только недавно получил…

Делать было нечего. Кое-как добрались до медсанбата. Пока я занимался своими делами, водитель, с помощью медсанбатовских шоферов, исправлял машину. Провозились они до рассвета. А утром было назначено совещание хирургов в соседнем медсанбате, и меня там уже ждали. Решил рискнуть — авось проскочим!

Только выехали на открытое место, как в воздухе над нами повисла «рама». Скрыться некуда, едем по ровной, гладкой степи. Вдруг замечаем, что «рама» стала заходить сзади. Мелькнула мысль: сейчас немец даст очередь из крупнокалиберного пулемета, и — все…

Что-то отделилось от самолета, неужели бомба? Просвистело, ударило, и я… очутился в кювете. Ощупал себя, — вроде цел, подвигал руками, ногами — все в порядке. Поднял голову, что за оказия: с неба падают какие-то огромные хлопья снега!..

Оказывается, «рама» высыпала на нас тюки с листовками. Часть их разорвалась, и бумажный «снег» стал падать на землю. А один из тюков угодил прямо в машину, и я был выброшен в кювет. Шофер мой тоже отделался легким испугом, и, стряхивая пыль с гимнастерки, отчаянно матерился.

Опомнившись, стали соединенными усилиями заводить наш дикий, непослушный газик. Наконец машина тронулась, и мы уже без приключений добрались до места. Когда рассказал товарищам об этом происшествии, все весело смеялись над «боевым эпизодом».

Вскоре началось совещание. Н. Ф. Гришина, ведущий хирург медсанбата 320-й стрелковой дивизии, где проходило совещание, сразу же сказала мне, что больше всего вопросов будет о задачах полковых медицинских пунктов.

Это не было неожиданностью. Главный хирург фронта Г. М. Гуревич еще раньше предупредил: полковые медицинские пункты нельзя превращать в перевязочные. Врачи ПМП должны уметь выводить раненых из состояния шока, останавливать кровотечения, переливать кровь и кровезаменители, грамотно наложить шину на поврежденную конечность и, наконец, должны уметь сделать вагосимпатическую блокаду по Вишневскому при ранениях груди и накладывать герметические повязки на «сосущие» раны грудной полости.

Кое-что из этого, вплоть до временного закрытия отверстия в грудной клетке, в полковых медпунктах делалось, но вот вагосимпатическую блокаду почти не применяли, то ли потому, что не знали или не умели, то ли в силу каких-то других причин.

Некоторые врачи пытались доказать, что вряд ли следует рекомендовать на полковых медицинских пунктах применять вагосимпатическую блокаду ввиду сложности метода, отсутствия времени и опасности внесения инфекции на месте укола и т. д. Однако вскоре эти же врачи, как только овладели методом блокады, стали ее активными поборниками при ранениях груди.

На совещании договорились об обязательном объеме хирургической помощи в полковых медицинских пунктах, включая такую жизнеспасительную операцию, как вагосимпатическая блокада. Возник вопрос: какую блокаду следует делать — по Вишневскому или по Бурденко?

Все, конечно, знали, что Николай Нилович — Главный хирург Советской Армии и что я его ученик. Поэтому, видимо, думали, что я непременно буду советовать производить блокаду по методу Бурденко.

Однако этот метод для полковых медицинских пунктов был мало подходящим: он требовал специальной хирургической подготовки врача и умения в стерильных условиях обнажить сосудисто-нервный пучок на шее. Метод Вишневского является «закрытым» и технически выполняется проще, без риска повредить сосуды и нервы. Такую блокаду может выполнить любой врач. Вот почему, не умаляя значения метода Бурденко, я отдавал предпочтение блокаде по Вишневскому.

Позднее, когда представилась возможность побывать в Москве и докладывать о своей работе Николаю Ниловичу, я сказал, что, по моему мнению, его метод в условиях полковых медицинских пунктов трудно выполним. Бурденко нисколько не обиделся и даже заметил, что надо действовать сообразно обстановке, а не придерживаться правил, как слепец стены.

Договорились на совещании и о том, чтобы во всех случаях ранений конечности, после перевязки, обязательно накладывать шины и только в таком виде раненых направлять в медико-санитарный батальон или госпиталь, так как от правильно наложенной шины зависел успех последующего лечения.

После совещания решили побывать на двух-трех близлежащих полковых медицинских пунктах. Для этого надо было километров пять-шесть пройти по пересеченной местности и по открытому полю. Шли очень быстро небольшими группами по два-три человека, где во весь рост, где пригнувшись, а в особо опасных местах и ползком. Трудно было без привычки делать такие броски. Я и еще некоторые врачи оказались в хвосте и подошли к полковому медицинскому пункту последними. Тут нам и досталось по поводу необученности пехотному делу! Как мог отшучивался, но понял, что придется приобретать опыт не только в хирургии…

В дальнейшем часто приходилось бывать в полковых и даже батальонных медицинских пунктах, расположенных в непосредственной близости от боевых порядков войск. Постепенно научился делать перебежки, ползать по-пластунски, пользоваться личным оружием и даже метать гранаты. Этому нас обучили друзья — врачи передовых медицинских пунктов. В силу превратностей фронтовой обстановки им нередко приходилось держать в руках не только скальпель, но и автомат.

Было много случаев, когда фронтовых врачей и сестер награждали за то, что они не только спасали раненых, но и с оружием в руках защищали их.

Василий Прокофьевич Артамошин, командир хирургического взвода медсанбата 48-й стрелковой дивизии, и его товарищи были награждены орденами за то, что, взятые врагом в полукольцо, храбро вступили в бой. Взяв на себя командование, В. П. Артамошин хорошо организовал оборону, отбил все атаки фашистов и заставил их отступить.

После этого случая генерал-майор Г. Н. Корчиков — командир 48-й дивизии — проникся глубоким уважением к медикам и стал частым гостем в медсанбате. Ведущего хирурга, вопреки военным правилам, он называл не по званию, а по имени и отчеству. А когда грузовик, на котором ехал Артамошин, подорвался на противотанковой мине и Василию Прокофьевичу повредило ногу, Корчиков просил меня оставить его на попечение хирургов медсанбата. Генерал говорил:

— Он нам нужен до крайности. Хороший человек, отменный хирург. Да и как командиру ему цены нет, побольше бы таких!

Почти все лето 1943 года 44-я армия стояла в обороне, лишь на отдельных участках шли бои местного значения.

Во время затишья в Ростове собралось совещание хирургов по обмену опытом работы в армейских и фронтовых госпиталях. Главный хирург фронта профессор Г. М. Гуревич недавно побывал в Москве на VII пленуме Ученого совета при Главном военном медицинском управлении. Основное внимание на этом пленуме было уделено улучшению качества лечебной работы на всех этапах эвакуации раненых и — особенно — проблемам восстановительной хирургии как основному способу лечения и возвращения раненых в действующую армию.

— Как оказалось, — говорил профессор Гуревич, — около трети общего числа инвалидов, уволенных с военной службы, может быть возвращено в строй или к труду при активном хирургическом и консервативном лечении. Вот почему заместитель Главного хирурга Советской Армии профессор С. С. Гирголав поставил перед нами предельно ясную задачу: «Вся хирургическая деятельность любого этапа должна быть подчинена единой цели — восстановлению в кратчайшие сроки боеспособности и трудоспособности каждого раненого!»

Мы слушали докладчика внимательно, сознавая огромную ответственность, которая ложится на нас — армейских хирургов. Выступая на совещании, начальник санитарного управления фронтом Н. П. Устинов настоятельно советовал совершенствовать формы управления госпиталями и медсанбатами в наступательных операциях, к началу наступления подтягивать госпитали ближе к войскам, но не вводить их все в действие, а держать часть в свернутом состоянии, в резерве. Его советы помогали понять новую тактику военно-медицинской службы в период крупных наступательных действий, а это время, как мы понимали, было не за горами.

Совещание много занималось работой полковых медицинских пунктов и медико-санитарных батальонов. И это не случайно. В те дни некоторые медсанбаты ограничивались рассечением ран, перевязками и иммобилизацией конечностей, а раненных в живот и грудь спешили передать в госпитали. В результате такие раненые в пути «отяжелевали», упускалось ценное время, когда можно было наиболее успешно предпринять оперативное вмешательство.

Выступавшие подробно говорили об объеме хирургической помощи как в медсанбате, так и в госпиталях, подчеркивая необходимость организации специализированной помощи в масштабе армии. Все сходились на том, что наступило время расширить показания к хирургическому вмешательству при ранениях в живот, так как значительно улучшились условия доставки раненых в медсанбаты и госпитали. Появилась возможность не только делать таким раненым операции, но и выхаживать их на месте, без того чтобы транспортировать в глубокий тыл. Известно, что в подобных случаях эвакуация является крайне неблагоприятным фактором, отягощающим лечение.

Разбирался и вопрос о более активном лечении легкораненых. По примеру других армий мы тогда организовали у себя госпитали для лечения легкораненых (ГЛР), которые играли большую роль в быстрейшем возвращении бойцов в строй. В эти госпитали обычно направлялись раненные в мягкие ткани без повреждения костей, срок лечения которых можно значительно сократить за счет сравнительно небольших операций и других методов консервативной терапии. Если раньше такого рода раненые, пребывая в госпиталях глубокого тыла, обычно теряли всякие связи со своими частями, то теперь они после лечения быстро возвращались в свои подразделения.

На совещании в Ростове среди армейских хирургов встретил доцента нашей клиники Ивана Минаевича Папавяна. Мы с ним долго не виделись и очень обрадовались друг другу. Он много пережил, поседел и выглядел гораздо старше своих лет. Я видел, как трудно дались ему эти два года войны, работа фронтового и армейского хирурга. Беседам нашим не было конца. Папавян дал мне много дельных советов, а когда прощались, сказал:

— Старайся быть там, где больше раненых. В штабе пусть сидят другие специалисты…

Вернувшись из Ростова, подробно доложил о совещании начальнику медицинской службы 44-й армии Александру Марковичу Тарасенко.

Полковник Тарасенко прошел путь от полкового врача до начальника санитарного отдела армии. Он долго служил на Дальнем Востоке — под Хабаровском и Благовещенском. Ему приходилось жить и работать в трудных условиях, в глухихрайонах, часто переезжать с одного места на другое. Со скрытой грустью он говорил: «Даже семьей обзавестись не сумел…»

Он, видимо, ценил мое желание как можно лучше организовать работу в медико-санитарных батальонах и госпиталях и помогал как только мог. Нередко выезжали в части вместе. Во время этих поездок Тарасенко любил рассказывать разные истории из своей солдатской жизни.

— Ох и доставалось мне, бывало! — говорил он. — Особенно, когда проходили учения. Не дай бог замешкаться с рапортом, начальник санитарного управления округа со света сживет!

Сложившаяся на протяжении многих лет придирчивость старого служаки ко всякого рода докладам и рапортам была у нас поистине притчей во языцех.

Когда вдруг к нам, в армию, наведывалось начальство, полковника Тарасенко было не узнать. Он страшно нервничал, готовясь к рапорту, беспрестанно поправлял портупею и погоны, одергивал китель. А когда подъезжала машина и начсанупра фронта неторопливо вылезал из машины, Александр Маркович рысью бежал навстречу. Замерев в пяти шагах от генерала, он лихо брал под козырек ибуквально отчеканивал рапорт. Потом они здоровались за руку, видимо весьма довольные друг другом.

Мы с начсанармом часто выезжали в госпитали или медсанбаты, и я не раз видел, как Александр Маркович сердился, если подчиненный — начальник госпиталя не умел доложить по всей форме.

Начальником большого ГЛР был известный акушер-гинеколог Глеб Владимирович Степанов, мягкий, деликатный человек. Он постоянно терялся, рапортуя полковнику, и бормотал что-то невнятное. Но зато в деле он был незаменим. Никто не умел так хорошо оборудовать госпиталь в подчас совершенно неприспособленных помещениях. Персонал госпиталя любил и уважал своего начальника за простоту и справедливость. По дороге в госпиталь я обычно горячо убеждал Александра Марковича не обращать внимания на неумение Степанова стоять навытяжку и рапортовать. Ведь врач и организатор-то он отменный. Тарасенко и сам сознавал это, и тем не менее ему стоило большого труда сдержать себя и не «разнести» доктора по тому или иному поводу.

Впрочем, один случай вскоре изменил отношение начсанарма к Глебу Владимировичу. А было это так.

Однажды Г. В. Степанов получил распоряжение развернуть госпиталь на 600 коек в одном из населенных пунктов. В его распоряжении оказалась одна уцелевшая хата и пять палаток.

Сначала Глеб Владимирович старался убедить начальство, что выполнить приказание в таких условиях невозможно. Но приказ есть приказ, тем более, что выполнения его настоятельно требовала обстановка. Прошло четыре дня, и полковник Тарасенко приехал лично проверить, как справился со своей задачей начальник госпиталя. Он был поражен: госпиталь мог в любой момент принять сотни раненых! Глеб Владимирович сумел приспособить под палаты полуразрушенные здания школы и клуба. Начальник госпиталя получил тогда от начсанарма вполне заслуженную благодарность.

У А. М. Тарасенко я учился службе. Он говорил, например: «Бойся начальства не тогда, когда часть ведет бой, а тогда, когда она стоит в резерве или обороне». Действительно, в период затишья начинались нескончаемые проверки. Нас проверял санитарный отдел фронта; мы проверяли госпитали и медсанбаты; те в свою очередь выезжали в полки и батальоны. Ох, уж и «нагорало» тому, кто вовремя не сумел «упредить» комиссию и сделать все, как положено.

Доставалось от начсанарма и мне за то, что я, по его мнению, был недостаточно требователен к подчиненным. «Ну, зачем зря тратить время на разговоры и убеждения?! — говорил он. — Приказывайте, а подчиненный обязан выполнить приказ и доложить об исполнении!»

Так Александр Маркович воспитывал во мне, сугубо гражданском враче, то, что представлялось ему необходимыми чертами офицера медицинской службы. Но, должен признаться, несмотря на мою длительную службу в армии, достичь желаемого моему наставнику так, кажется, и не удалось.

Многие его советы и рекомендации я усвоил, особенно о работе армейского хирурга во время боевых действий, когда в медсанбатах и госпиталях скапливалось большое количество раненых и очень хотелось самому встать за операционный стол и помочь хирургам.

— Вы, Владимир Васильевич, являетесь не просто хирургом, — говорил Тарасенко, — а хирургом-организатором.

Пользуясь тем, что мы часто разъезжали по воинским подразделениям в одной машине, Александр Маркович прямо и косвенно «вдалбливал» мне в голову эту мысль. В общем, его аргументы были правильными и сводились к тому, что если не заниматься должным образом организаторской деятельностью, то дело может обернуться плохо, и тогда сотня хирургов не сможет ликвидировать тяжкие последствия нераспорядительности военно-медицинских администраторов!

Я понимал справедливость его доводов, но часто не мог справиться со своей «хирургической душой». Дело прошлое, можно признаться: когда очередная военная операция заканчивалась и ЧП не было, я уезжал по медсанбатам и госпиталям, останавливался в каком-нибудь особенно перегруженном ранеными госпитале и на несколько часов вставал за операционный стол. Тем не менее мне становилось все очевиднее: главное, чем надлежит заниматься армейскому хирургу, — это вопросы организации и тактики военно-санитарной службы. Тут Тарасенко был совершенно прав.

Как писал еще Н. И. Пирогов, «хорошо организованная сортировка раненых на перевязочных пунктах и в военно-временных госпиталях есть главное средство для оказания правильной помощи и предупреждения беспомощности и вредной по своим последствиям неурядицы». Лучше не скажешь! К сожалению, мы и в 1942 году, и даже еще в начале 1943 года, только постигали эту истину на собственном горьком опыте.

Известно, что каждая армия располагала 20—25 госпиталями (большинство из них было хирургическими). Каждый госпиталь рассчитан на прием 200—300 раненых, а фактически может принять и обработать раза в два больше. В госпиталях, как правило, — полные комплекты имущества и хирургического инструментария, оборудования и необходимое количество врачей, медсестер, санитаров. И если разделить поступающих раненых за всю операцию на количество имеющихся в армии госпиталей, то нагрузка на каждый из них оказывается не такой уж большой. При этом надо учесть непрерывную эвакуацию раненых во фронтовую госпитальную базу. Помня о своей работе хирургом госпиталя, когда нам в тяжелой обстановке не пришли на помощь, я сейчас всячески добивался лучшего использования всего наличия госпиталей. Оказалось, что решить эту проблему практически не так-то просто. При стремительном наступлении армия должна иметь резервные госпитали (примерно около половины общего количества), которые необходимо держать свободными, чтобы в нужный момент перебросить их в намеченный пункт. Мы старались использовать их персонал для помощи работающим госпиталям. Это несколько облегчило положение врачей, медицинских сестер, но мало сказывалось на пропускной способности госпиталя и увеличении количества обрабатываемых раненых. Так, мы с А. М. Тарасенко поначалу не нашли наилучших способов использования всех наличных сил и средств в операции; товарищам в некоторых других армиях удалось сделать больше.

Как-то довелось встретиться с моим товарищем, начсанармом 13-й армии — Виктором Андреевичем Буковым. Мы с ним в свое время проходили аспирантуру в 1-м Московском медицинском институте: я — по кафедре оперативной хирургии, а он — по кафедре патологической физиологии. Разговорились о самых насущных и волнующих вопросах. Буков поделился опытом организации автохирургических отрядов (АХО), которые широко использовались во время финской кампании. Отряд располагал несколькими автомашинами, квалифицированными хирургами, медсестрами, санитарами, палатками для развертывания перевязочной и операционной, автоклавом и инструментарием. Когда он прибывал в медсанбат или госпиталь, сейчас же развертывал операционные и перевязочные и приступал к хирургической обработке, беря часть потока раненых на себя. Это была эффективная помощь.

В некоторых армиях были созданы отдельные роты медицинского усиления (ОРМУ), в которых находилось несколько хирургических групп разного профиля (челюстно-лицевая, глазная, общехирургическая, нейрохирургическая). Когда роту направляли в хирургический госпиталь общего профиля, это позволяло ему принимать раненных в голову, живот, грудь.

— Однако вскоре, — говорил Виктор Андреевич, — нас уже перестала удовлетворять система временной организации специализированной помощи, которая осуществлялась в армии. Мы стремились иметь постоянные специализированные госпитали, которыми можно было бы маневрировать в ходе военной операции. Медицинский персонал в полной мере оценил важность этого дела. В постоянных специализированных госпиталях приобретали ценнейший опыт и знания как врачи, так и медицинские сестры, которые помогали выхаживать особо тяжелых раненых…

Наряду с ОРМУ в 13-й армии «возродились» нештатные хирургические отряды. Их создали во всех хирургических госпиталях. Каждый такой отряд имел необходимое имущество, персонал и средства для передвижения. Когда хирургический отряд резервного госпиталя получал приказ прибыть в переполненный ранеными медсанбат, он быстро выезжал на место, развертывался в работе. А когда потоки раненых уменьшались, хирургический отряд «свертывался» и возвращался в свой госпиталь. Во время крупной военной операции в дополнение к отдельным ротам медицинского усиления армейский хирург мог сформировать и пустить в дело пять-шесть хирургических отрядов.

В. А. Буков рассказал, как организовывалась хирургическая помощь раненым во время Орловско-Курской операции. На левом фланге 13-й армии в районе станции Поныри скопилось много необработанных раненых, поступивших прямо из полковых медицинских пунктов своей и соседней армии. Армейский хирург подполковник В. И. Стручков^[14] и начсанарм быстро перебросили в этот район резервный госпиталь и 4 хирургических отряда из других госпиталей, которые, развернув 24 перевязочных и 8 операционных столов, сумели быстро «расшить» пробку.

Беседы с Буковым были для меня чрезвычайно полезны. Постепенно, шаг за шагом я постигал премудрости многогранной деятельности армейского хирурга.

Массу хлопот доставляла нам эвакуация раненых, хотя этим делом занимался специальный отдел.

Казалось бы, вполне себя оправдывала хорошо разработанная система эвакуации раненых и больных по принципу «эвакуации на себя». Каждый начальник, начиная с батальонного пункта и кончая фронтовыми госпиталями, обязан был забирать раненых из предыдущего этапа в свои учреждения. Так записано в наставлениях и указаниях, регламентирующих работу санитарной службы. Но в жизни все выглядело иначе: этот принцип строго соблюдался только до медсанбата. А на следующих этапах эвакуации начальники обычно привозили раненых и больных «к себе» и отправляли их «от себя». Поэтому с эвакуацией раненых далеко не всегда обстояло гладко, особенно в период бездорожья и растянутости коммуникаций. Трудно было осуществлять необходимый маневр госпиталями и из-за недостатка транспортных средств и перегрузки госпиталей ранеными. В связи с этим мы пошли на новшество — стали выдвигать вперед сразу несколько госпиталей (коллектор), куда входили общехирургический и специализированный госпитали для приема раненных в живот, грудную клетку, голову, конечности. Был в коллекторе и госпиталь для приема и лечения легкораненых, а также инфекционный и терапевтический госпитали.

Благодаря коллекторам не допускалась чрезмерная перегрузка отдельных госпиталей, работа проходила более ритмично, слаженно. Замечу, однако, что мы иногда сознательно шли на перегрузку отдельных госпиталей, когда ожидалась крупная наступательная операция и предвиделось поступление большого количества раненых. Тогда другие госпитали двигались по пятам наступающих войск и развертывались по необходимости. Причем госпиталь развертывался не весь, а только частично, главным образом операционно-перевязочный блок, госпитальное отделение. Остальное имущество, аптека, продукты и прочее оставалось в машинах. Все это делало госпиталь более мобильным.

Время передышки кончилось. В конце лета 1943 года наша 44-я армия перешла в наступление. Взаимодействуя с соседними подразделениями, наши части ворвались в Таганрог, освободили город и продолжали с боями продвигаться на запад.

Наступление было в разгаре. Войска преодолели ряд сильно укрепленных опорных пунктов врага, перерезали важную магистраль, по которой гитлеровское командование посылало подкрепления своим армиям, зажатым в Крыму. Наконец вышли к Днепру. На берегу реки, прямо перед нами, была легендарная Каховка.

При таком стремительном продвижении наши коммуникации оказались сильно растянутыми. Госпитали, не успев как следует развернуться, должны были снова двигаться вслед за наступающими войсками.

В те дни большую часть времени я находился в дороге, на пути от одного госпиталя к другому, из медсанбата в медсанбат. Возвращаясь в санитарный отдел, докладывал обстановку полковнику Тарасенко, и мы тут же намечали план действий на ближайшие дни.

Интересуясь делами в том или ином медсанбате, Александр Маркович, как бы между прочим, выспрашивал, не знаю ли чего нового о медсанбате 320-й дивизии и его ведущем хирурге Нине Федоровне Гришиной. Я стал догадываться, что это неспроста: однажды, когда попытался было пошутить по поводу повышенного интереса Александра Марковича к этому медсанбату, он рассердился, и я понял, что шутить на эту тему не следует.

Зато, когда я докладывал, что, будучи в медсанбате у Нины Федоровны, видел, как она оперирует раненых, как ловко справляется с эвакуацией, Тарасенко весь сиял. Он глубоко затягивался папиросой и пускал сильную струю дыма. Это был верный признак того, что он в хорошем расположении духа.

Иногда мы заезжали в медсанбат 320-й дивизии вместе. Обычно Александр Маркович постоит у двери операционной, посмотрит, как священнодействует Нина Федоровна и, не сказав ни слова, исчезает. Если мне доводилось вскоре после этого вновь появиться в медсанбате дивизии, Нина Федоровна начинала обиженно ругать Александра Марковича:

— Тюлень, бегемот, уж не мог дождаться конца операции!

А когда я собирался уезжать, меняла тон и неизменно просила передать: — Пусть хоть на минутку приедет, накопилась уйма вопросов…

Как-то дальше у них сложатся отношения, разве угадаешь? Уж очень они разные, непохожие один на другого… А может, именно потому и быть им вместе? Так это и произойдет, но значительно позже. А тогда все смешалось, переплелось длинными неспокойными дорогами, бесконечными переездами, бессонными ночами. Трудная бивуачная жизнь. Мы не знали, где остановимся сегодня и где заночуем завтра.

В глубоком раздумье еду по разбитой вконец фронтовой дороге. Холодный дождь стучит по брезентовой крыше нашего видавшего виды газика. «Дворник» не успевает смахивать воду с ветрового стекла, и шофер едет с открытой дверкой, чтобы вовремя обойти глубокие, невылазные промоины. Нужен особый нюх, артистическая шоферская интуиция, чтобы не «засесть» в этой трясине.

Так, преодолевая ухаб за ухабом, пробираемся к перекрестку, где нас останавливает светло-русая регулировщица в насквозь промокшей плащ-палатке. Диву даешься, как эта юная девушка, которая в мирное время, наверное, боялась войти в темную комнату, сейчас одна в степи, во мраке и холоде строго проверяет документы, мужественно охраняет доверенный ей боевой пост. Да, поистине велик подвиг юных «хозяек» фронтовых дорог…

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Пожалуйста.

— Возьмите с собой товарища майора. Ему с вами по пути. Промерз изрядно.

— Ну что ж, возьмем вашего майора, товарищ сержант.

— Спасибо, только не сержант я — рядовой.

Вскоре, шлепая по грязи, появился коренастый, с чубом из-под шапки, черноглазый майор.

— Едете в свою часть? — спрашиваю его.

— Нет, я военный корреспондент Совинформбюро, еду на передовую, — отвечает, усаживаясь в кабине, мой новый попутчик с заметным кавказским акцентом.

— Военный корреспондент… А не знаете ли моего брата Павла Кованова? Он тоже на фронте — от Союзрадио. Может, доводилось слышать или встречаться?

— Да неужели вы брат Павла! — даже привскочил на сиденье майор. — Это же мой хороший друг! Совсем недавно встречался с ним на Втором Украинском. А я — Лилоян. Очень рад, что так все получилось, — продолжал майор, горячо пожимая мне руку.

— Скажите, как он там, Павел?

Я, естественно, устроил Лилояну «допрос».

— Жив, здоров, никогда не унывает! Покрупнее он вас. А вы медик? Он часто мне говорил, что брат у него хирург, воюет где-то.

— Вы знаете, — рассмеявшись, продолжал майор, — у нас Павла прозвали «тягач». Застрянет машина, он только плечом поднажмет — и все в порядке! И храбрый парень. Когда форсировали Днепр, так он с правдистом Борисом Полевым с первыми взводами на тот берег перебрались. Как уцелели — неизвестно! Об этом нам комиссар полка рассказывал, а Павел помалкивал. Только однажды сказал мне: «Мы, Лило (это он так меня зовет), должны идти вместе с солдатами, не по чужим сводкам писать, все своими глазами видеть. А если надо, и автомат в ход пустить».

Незаметно доехали до госпиталя. Рад я был и своему веселому спутнику, и таким приятным для меня вестям. Больше Лилояна не видел. В конце войны узнал, что он погиб в боях за освобождение Югославии.

Вскоре у нас произошли важные события.

На берегу Днепра фашисты удерживали сильно укрепленный, похожий на язык, лоскут земли — Никопольский плацдарм. Они засели в глубоких траншеях, дотах и дзотах. Сил нашей армии в ходе наступления поубавилось, и нам никак не удавалось выбить противника. А он с этого плацдарма вел постоянный тревожащий артиллерийский огонь, и это доставляло массу неприятностей, особенно если учесть, что местность там была совершенно открытой и плоской.

Никопольский «язык» был как бельмо на глазу. Враг предпринимал дерзкие вылазки диверсионных групп. Одна из них решила судьбу командующего нашей армией генерал-лейтенанта В. А. Хоменко. Как-то после объезда частей машина командующего напоролась на вражескую засаду. Генерал Хоменко и командующий артиллерией армии, который следовал за ним на другой машине, погибли.

Вскоре после этого трагического события нашу 44-ю армию вывели из боя, а ее позиции должна была занять соседняя, 28-я.

В ожидании своей участи, а она должна была решаться на следующий день, мы с Александром Марковичем долго сидели, раздумывали и беседовали. Никто из нас не знал тогда, что полковника Тарасенко уже назначили начсанармом 28-й армии, а меня — армейским хирургом.

ИСТОРИЯ ПРИКАЗА № 220

Наступила осень 1943-го и с ней — непролазная грязь. Бездорожье затрудняло эвакуацию раненых. Опять возникли трудности с продовольствием и медикаментами. В создавшихся условиях регулярно снабжать госпитали продуктами, богатыми жирами и витаминами, не представлялось возможным, а раненые, особенно «тяжелые» и потерявшие много крови, остро нуждались в особо калорийном и легко усвояемом питании.

Вот тогда-то мы и начали широко применять свежую бычью кровь, тем более, что у нас уже имелся известный опыт в ее использовании. Новый питательный продукт назвали «гемокостолом».

Благотворное действие его легко объяснимо. Свежая кровь животных содержит хорошо усвояемые организмом белки, соли и гормональные вещества, которые оказывают активизирующее действие на все жизненно важные процессы, протекающие в организме. При лечении «гемокостолом» (два-три раза в день по 100—200 граммов) общее состояние тяжелораненых улучшалось буквально на глазах, появлялся аппетит, прибавлялся вес, повышался жизненный тонус. А главное — быстро очищались и хорошо заживали раны. Благотворные результаты, полученные от применения «гемокостола», заставляли нас подумать о постоянном источнике получения свежей бычьей крови.

Переговорили с начальником тыла генералом А. Н. Цибиным. Он уже знал о наших опытах и всячески содействовал отбору для нас яловых коров и быков. Нам разрешили иметь стадо в 150—200 голов. Надзор за содержанием скота поручили ветврачам.

Скоро об организации станции по заготовке «гемокостола» стало известно санитарному управлению фронта. Приехал представитель управления. Он кое-что слышал о нашей новинке еще в Ростове. (Работая ведущим хирургом госпиталя, я докладывал об этом Г. М. Гуревичу.) Теперь же у нас была целая походная станция, при ней лаборатория для обследования животных, мойка и стерилизация посуды, необходимый инструментарий. Занимался всем этим молодой, инициативный хирург Валентин Лысенко.

Вначале мы испытывали трудности с тарой для заготовки крови. Обычные бутылки из-под водки или пива плохо поддавались стерилизации. Но потом на одном медицинском складе нам удалось достать большую партию детских двухсотграммовых бутылочек. Градуированные бутылочки легче мыть и стерилизовать, а главное — они рассчитаны на одноразовую дозу приема крови.

При помощи ветеринарных врачей мы разработали и новую технику взятия крови. Животное привязывали; на шее, в области расположения яремной вены, выбривали волосяной покров, участок кожи обрабатывали спиртом и йодом. Ниже контурируемых вен накладывали жгут, а затем толстой иглой пунктировали вену. Через иглу и резиновую трубку кровь собирали в стерилизованные бутылочки, содержащие лимоннокислый натрий и раствор глюкозы.

Благодаря примеси лимоннокислого натрия кровь могла долго храниться в прохладном месте и не свертывалась. Введение небольшого количества глюкозы отбивало солоноватый привкус.

За один раз мы брали 2—3 литра крови, после чего животные 10—12 дней отдыхали. Полученную кровь, расфасованную и упакованную, как в молочной кухне, развозили по госпиталям.

Представитель санупра фронта, видимо, положительно оценил наш опыт, так как вскоре после его отъезда меня пригласили для доклада на Ученый совет Наркомздрава СССР. Кроме того, я сделал сообщение на конференции хирургов 28-й армии и объединенной фронтовой конференции хирургов и терапевтов. Меня энергично поддержал армейский терапевт Р. И. Шарлай.

Как нам вскоре сообщили, 23 марта 1944 года Президиум Ученого медицинского совета под председательством профессора И. П. Разенкова рассмотрел предложение об использовании крупного рогатого скота в качестве доноров и вынес постановление: считать предложение доктора Кованова заслуживающим внимания и вполне приемлемым; отметить государственное значение развития дела использования крови животных в медицинских целях, а также активность и инициативу тех, кто впервые применил этот метод в широкой практике.

Окрыленные успехом, мы стали использовать «гемокостол» при лечении не только хирургических, но и терапевтических и инфекционных заболеваний.

Вскоре сделали еще одно открытие. В некоторых войсковых частях бичом стала куриная слепота. Командиры забили тревогу: вполне здоровый боец с наступлением темноты терял зрение и становился беспомощным. Появилось несколько случаев заболевания и в нашей дивизионной разведке. И здесь свежая кровь оказала магическое действие…

Животных, кровь которых предназначалась для лечения страдающих авитаминозом, обильно кормили люцерной, содержащей высокий процент витамина A. Таким образом, мы варьировали определенные качества «гемокостола» в зависимости от цели его применения.

Разработанный нами метод получения свежей крови животных, консервирования ее и применения в лечении раненых и больных был подхвачен соседними армиями.

16 мая 1944 года начальник Главного военно-санитарного управления Советской Армии генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов и начальник военно-ветеринарного управления генерал-лейтенант ветеринарной службы В. М. Лекарев издали приказ № 220. Приказ гласил:

«В течение полутора лет в армиях 4-го Украинского фронта, где начальниками медицинской службы полковники тт. Тарасенко и Герасимов, а начальниками ветеринарной службы полковник т. Ухтомский и подполковник т. Кателиков, при лечении раненых и больных по предложению армейского хирурга майора медицинской службы т. Кованова и при активном участии армейского терапевта майора т. Шарлай широко применяется свежая кровь животных…

Оценивая большое значение описанного опыта, за полезную инициативу объявляем благодарность армейскому хирургу майору медицинской службы т. Кованову, начальникам медицинской и ветеринарной службы армии: полковнику медицинской службы т. Тарасенко, полковнику медицинской службы т. Герасимову, полковнику ветеринарной службы т. Ухтомскому и подполковнику ветеринарной службы т. Кателикову и

П р и к а з ы в а е м:

Начальникам медицинской и ветеринарной службы фронтов:

1. Организовать в армейских и фронтовых районах пункты получения свежей крови от животных-доноров, использовав для этого крупный рогатый скот по согласованию с интендантами фронтов и армий.

2. Отбор животных-доноров, взятие у них крови, хранение и использование крови для лечебных целей производить согласно прилагаемой инструкции.

Приказ довести до сведения всех медицинских и ветеринарных врачей».

Кроме того, была утверждена инструкция по взятию крови животных и применению ее в лечении раненых и больных.

Издание такого приказа помогло более широкому распространению нового метода лечения на других фронтах и организации «донорства» животных в армии.

Забегая вперед, скажу, что, когда наши войска вступили в Восточную Пруссию и фашисты, в спешке отступая, не сумели угнать скот, в рацион бойцов и раненых стало в изобилии входить свежее мясо — телятина, свинина, птица и т. д. Но даже в этих условиях наша станция продолжала забирать кровь у животных и развозить ее по госпиталям. Правда, такого спроса на нее, как прежде, уже не было. Раненые, естественно, отдавали предпочтение бифштексу или отбивной из свежей телятины.

III. ИДЕМ НА ЗАПАД

Кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить.

А. И. Герцен

В ЛЕСАХ И БОЛОТАХ БЕЛОРУССИИ

Осенью 1943 года наши части освободили левобережье Днепра в его нижнем течении и вышли на исходные рубежи для наступления на Одессу. Но вскоре 28-ю армию перебазировали в район Гомеля. Службы тыла армии, в том числе и санитарный отдел, расположились в городе Новозыбкове.

Новозыбков был сильно разрушен врагом при отступлении. Трудно представить, что всего два года назад это был оживленный город с несколькими заводами и фабриками, со школами, клубами, кинотеатрами, где вовсю кипела жизнь. Сейчас город выглядел так, как будто над ним пронесся огромной силы тайфун: разрушены дома, повалены телеграфные столбы, безлюдье…

С приходом наших войск Новозыбков постепенно начал возвращаться к жизни. На расчистке руин жителям, а большинство их были женщины, охотно помогали солдаты. С особенным увлечением и знанием дела работали саперы, которые соскучились по «мирному» делу. Им осточертело рыть траншеи, окопы, делать настилы над землянками. Сколько их вырыли — кто может подсчитать? А вот дом, который солдат восстановит, примет настрадавшихся людей, и они с благодарностью будут вспоминать добрым словом солдата-строителя.

В Новозыбкове неожиданно встретил своего однокурсника и друга Ивана Шмелева. Ученик П. А. Герцена, он прошел хорошую школу и считался у нас перспективным хирургом. Теперь Иван Васильевич был ведущим хирургом фронтового нейрохирургического госпиталя. Научился оперировать раненных в голову и позвоночник, применять новые методы лечения гнойных заболеваний черепа. Не скрою, было лестно, что ему, оказывается, известен опубликованный мною материал по лечению черепно-мозговых ранений на опыте Ростовского госпиталя. Шмелева заинтересовал и наш метод введения растворов сульфидина в сонную артерию при гнойно-воспалительном процессе в мозгу и его практические результаты. Он в свою очередь рассказал, что Н. Н. Бурденко рекомендовал использовать для лечения черепно-мозговых ранений метод внутриартериального введения пенициллина.

Беседуя со Шмелевым, я понял, что ему тесны рамки специализированного госпиталя. Однажды дал ему понять, что он мог бы иметь более широкий простор для организационной работы. Дело в том, что нам нужен был ведущий хирург ПЭПа и никак не удавалось подобрать подходящего кандидата. А тут вдруг встречается опытный, энергичный, хорошо подготовленный хирург! Иван Васильевич, не раздумывая, согласился.

Наутро доложил обо всем полковнику Тарасенко. Тот сразу же одобрил мое предложение и попросил начальника отдела кадров послать в Главное военно-санитарное управление письмо с просьбой откомандировать в наше распоряжение майора медицинской службы Шмелева. Буквально через день-два пришел положительный ответ.

Довольный успехом, я отправился к Ивану Васильевичу, чтобы вручить ему предписание. И вдруг он говорит:

— Знаешь, Володя… Кажется, я согласился, не подумав. Мне ведь и тут неплохо. А главное, здесь со мной жена, ребенок. Куда я их дену?

— Но, послушай, дело сделано. Ты просил — я уважил твою просьбу. О чем сейчас-то толковать?!

Шмелев задумался, а потом сказал:

— Тогда уж выручай до конца, поговори сам с женой.

Пришлось взять на себя этот разговор. Впрочем, когда жена Ивана увидела предписание, она поняла, что спорить бесполезно: новое назначение мужа — дело решенное. По ее глазам мы поняли, что «сцены» не будет. Улыбаясь сквозь слезы, она сказала мужу:

— Не беспокойся о нас, я с дочкой поеду к твоим родителям в Горький…

Так началась деятельность И. В. Шмелева в нашей армии.

Много позже, будучи уже профессором, заведующим кафедрой хирургии медицинского института в Краснодаре, он всегда с большим удовлетворением вспоминал о своей службе в действующей армии и при подходящем случае с гордостью показывал студентам боевые ордена.

В Новозыбкове и соседних деревнях располагались госпитали и медсанбаты, прибывшие вместе с нами из южных районов страны. Там мы привыкли к степям, к жаре, научились зарываться в землю, здесь же были совершенно другие условия: топкие болота, густой лес, бездорожье. То и дело идут дожди, беспощадно ест мошкара и комары. Ночи, даже летом, студеные и сырые. Белье постоянно влажное, а про портянки и обмотки и говорить нечего.

Опыта работы в лесисто-болотистой местности медицинская служба нашей армии не имела. По-новому встали вопросы оказания первой помощи в войсковом районе и выносе или, вернее, вывозе раненых на волокушах с поля боя. Если на юге раненый мог какое-то время ждать, пока за ним придут санитары, то здесь в холоде, промокший до нитки солдат не мог ждать и часа. Словом, возникло много осложнений. Надо было все предусмотреть и продумать до мелочей.

Как великую удачу воспринял я знакомство с теоретиком военно-медицинской службы и блестящим военно-полевым хирургом, генерал-майором медицинской службы профессором С. И. Банайтисом. Невысокий, плотный и очень подвижный, он часами рассказывал нам о специфике работы медицинской службы в здешних условиях.

— Помните, — говорил Банайтис, — согреть и обсушить раненого — первое дело, даже если он и не в таком тяжелом состоянии. Требуйте от начальников медсанбатов и госпиталей, чтобы не упускали это из виду. Хорошая, горячая баня — важное средство не только для лечения раненых, но и для профилактики всяких заболеваний.

Он объяснял, как организовать специальные шоковые палаты, сушилки для одежды. Мы жадно ловили каждое его слово.

— Хорошо бы, — говорил генерал, — наладить переливание крови и кровезаменителей в полковых медицинских пунктах. Надо широко применять вагосимпатическую блокаду и поднадкостничную анестезию при огнестрельных переломах костей конечностей. (Речь шла об обезболивании места перелома на время иммобилизации шиной.) Я не говорю уже о важности правильной иммобилизации при переломах и остановке кровотечения из поврежденных кровеносных сосудов, — это вы хорошо знаете и без меня. Но учтите: здесь, в болотах, все элементы хирургической помощи приобретают особое значение!

Однажды, заехав к нам в санотдел, Банайтис попросил:

— Пропылился порядком, может, устроите мне баньку?

Решили поехать в терапевтический госпиталь, который находился недалеко от Новозыбкова. Начальник его был польщен приездом генерала и, узнав о его желании, немедленно приказал истопить для нас баню.

Это был небольшой сруб, сверху из него торчала труба и курился сизый дымок. Мы вошли в предбанник, разделись, пролезли в узкую дверь. Через крошечное окошечко едва-едва пробивался луч света. Когда плеснули на раскаленные камни полка ковш воды, шипя, поднялись клубы горячего пара. Дышать стало трудно.

Вдруг я заметил, что генерал к чему-то принюхивается. Он подошел к печке и вынул чугун… с самогоном. Вот так раз! Банайтис, видимо, был доволен находкой.

— Подайте-ка, Владимир Васильевич, команду, — сказал генерал, — чтобы доставили нам хлеба и квашеной капусты.

Я высунулся наружу и сказал дежурному солдату:

— У генерала распух сустав на ноге, для припарки нужен вилок капусты и краюшка хлеба.

Уж не знаю, что и как он понял, но только через несколько минут мы имели каравай душистого хлеба и квашеную капусту.

Так «парились» мы часа полтора — два, а когда вылезли из бани и с трудом оделись, генерал, хитро посматривая на начальника госпиталя, стал ворчать, что-де в бане оказалось угарно.

…В те дни мы ждали приезда нового командующего армией. Говорили, что к нам из Севастополя едет генерал Александр Александрович Лучинский.

Как-то под вечер к дому, где я жил, подкатил «виллис» члена Военного совета генерала А. Н. Мельникова. Мне предложили срочно вылететь километров за полтораста в авиационный госпиталь, где по дороге остановился Лучинский. Оказывается, генерал был ранен в бедро и, не поправившись как следует, отправился к новому месту службы. В дороге от сильной тряски на месте ранения образовался гнойник.

Мы понимали состояние генерала, его раздражение по поводу неожиданно возникшего осложнения. Надо было принимать армию и не сегодня-завтра вводить ее в бой, а тут врачи предлагали госпитализироваться. Кто знает, сколько времени придется ждать, пока заживет рана? Осмотрев генерала, решил попробовать свой метод лечения — отсасывание гноя из очага и введение раствора пенициллина. Пенициллин в госпитале, к счастью, оказался. Несколько сеансов лечения были дополнены физиотерапией. Через три дня командующий встал на ноги, а через неделю мог продолжать службу. Так завязалась наша дружба с Александром Александровичем, и мы поддерживали ее до конца войны.

В начале лета 1944 года войска 1-го Белорусского фронта вели тяжелые бои с обороняющимся противником. Наши части продвигались на запад, к Бобруйску и Минску.

28-я армия, находившаяся какое-то время в резерве Верховного Главнокомандования, была передана в состав 1-го Белорусского фронта. В течение нескольких суток ее соединения, переправившись у Речицы через Днепр, выдвинулись на линию Озаричи — Мозырь.

Поначалу трудно было ориентироваться в топких болотах Полесья, находить дорогу в медсанбаты. А в полковые медицинские пункты некоторых дивизий можно было добраться только с помощью проводников, да и то днем. Ночью, во тьме, по бездорожью это было невозможно. Сколько раз мы буквально плыли, а не ехали на потрепанном «виллисе» по изрытой, топкой дороге.

На фронте удивительно умели чувствовать, что предстоит наступление. Никто об этом не говорил, никаких приказов еще не было, но по едва уловимым признакам все понимали: скоро в дело!

По указанию представителя Ставки маршала Г. К. Жукова в каждой дивизии первого эшелона формировались по одному-два соответствующим образом оснащенных штурмовых батальона с задачей «прокалывания» обороны противника. В нашем расположении появились конники генерала Плиева. Ночами подтягивалась артиллерия. Во всех частях для преодоления болот бойцы плели из веток лыжи и волокуши для пулеметов.

Утром 23 июня наступление началось.

Первой вступила в дело артиллерия.

«Развернувшаяся перед нами панорама, — вспоминает генерал А. А. Лучинский, — поражала своей грандиозностью. От ежеминутно взрывавшихся свыше 2000 снарядов и мин содрогалась земля. Окутавшие весь горизонт клубы дыма и пыли пронизывались огненными стрелами реактивных «катюш», а высоко в небе кружились стаи наших и вражеских самолетов…»

Когда пехота пошла в атаку, артиллеристы продолжали поддерживать ее двойным огневым валом. Полки нашей 55-й гвардейской Иркутской дивизии стремительно атаковали гитлеровцев. Несмотря на сильное сопротивление врага в Пружинищах, наши части овладели этим населенным пунктом и устремились дальше. Большую помощь наступавшим оказывали отряды белорусских партизан, героически действовавших в тылу врага.

Приходилось поражаться темпам продвижения частей 55-й дивизии, которые в труднейших условиях, буквально на руках двигая вперед боевую технику, теснили огрызающегося противника. Мы вновь и вновь восхищались стойкостью и изобретательностью русского солдата, умеющего приспособиться к самым сложным обстоятельствам, воюющего мужественно, расчетливо, упорно.

29 июня 1944 года Бобруйская операция 1-го Белорусского фронта была успешно завершена. Войска фронта окружили и уничтожили сорокатысячную группировку гитлеровцев. Корпуса и дивизии 28-й армии упоминались в приказе Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина с объявлением благодарности за отличные боевые действия и прорыв обороны противника юго-западнее Жлобина. Москва салютовала новой победе советского оружия.

28-я армия продолжала наступать в направлении Пинск — Барановичи. Следуя во втором эшелоне, мы развернули хирургический госпиталь на базе местной больницы только что освобожденного города Слуцка.

Мне, как армейскому хирургу, сообщили, что госпиталь переполнен, врачи не справляются с хирургической обработкой, нужна срочная помощь. Взяв хирургическую группу из роты медицинского усиления, выехал в Слуцк. Вместе со мной был армейский терапевт Роман Иванович Шарлай.

Шарлай, незаурядный специалист, получил клиническую подготовку в Харькове. В 28-й армии он был со дня ее организации. Высокий, стройный, подтянутый, он отличался на редкость мягким, покладистым характером. У него всегда было полно дел, независимо от того, вела ли армия активные боевые действия или нет. В затишье к нему часто обращались за советами и помощью офицеры штаба, пожилые солдаты из тыловых учреждений. И он никому ни в чем не отказывал. Его полевая сумка всегда была набита до отказа порошками, пузырьками с лекарствами, горчичниками, здесь же умещался аппарат для измерения кровяного давления и т. д. Шарлай даже ухитрялся возить с собой банки и ставил их не хуже бывалой медсестры. Роман Иванович хорошо знал, как и чем болели офицеры в прошлом, что их беспокоит сейчас. Периодически навещал то старого язвенника, то болевшего когда-то воспалением желчного пузыря. Давал советы и лекарства на случай обострения болезни.

Когда начинались активные боевые действия и работы в медсанбате или госпитале было много, Роман Иванович сутками не выходил из госпитального отделения, помогая молодым врачам выхаживать тяжелораненых, диагностировать осложнения, проводить необходимое лечение. Его советы и указания врачи высоко ценили и всегда были рады появлению в палатах внимательного, отзывчивого доктора Шарлая.

Однажды у нас в госпитале выдался крайне тяжелый день. Врачи прямо валились с ног от усталости. Отправив одного из хирургов передохнуть, встал к операционному столу.

Только что доставили раненого со сквозным осколочным ранением живота. Его привезли в госпиталь часа полтора назад в тяжелом состоянии, без пульса. Врачи не рассчитывали, что его удастся спасти. Но, конечно, надо было сделать все возможное. Раненого согрели, ввели противошоковые средства, сделали переливание крови. И вот теперь — операция.

Раненый, совсем юный паренек, находился в полузабытьи, лицо у него осунулось, заострилось, под глазами легли темные круги. Решил делать операцию под местным обезболиванием. Про себя подумал, что в случае необходимости перейду на общий наркоз. Вскрыв брюшную полость, увидел, что петли кишок плавают в кишечном содержимом. Осторожно обследовав петли тонкого и толстого кишечника, нашел места повреждений в тонком кишечнике, к счастью небольших размеров. Вывел пробитые осколком петли наружу. Внимательно обследовал, нет ли еще повреждений внутренних и забрюшинных органов — печени, почек… Чтобы не причинить раненому боль, обильно ввел раствор новокаина в брыжейку кишечника и пристеночную брюшину, а также в солнечное нервное сплетение — как учил Вишневский. Тщательно осушив брюшную полость и таз, последовательно ушил отверстия тонкого кишечника. Действовал как можно быстрее, чтобы без нужды «не задерживаться» в животе. Одновременно раненому ввели 500 кубиков крови.

Операция была не из легких, и когда зашили живот, все облегченно вздохнули. Раненого отнесли в послеоперационное отделение. Там будут бороться с осложнениями.

Не успел вымыть руки и сменить халат, как на стол положили раненого с перебитой правой голенью. Солдат подорвался на мине. Вместо стопы была бесформенная масса разорванных тканей, пропитанных кровью; кости голени перебиты. Сомнений не было — сохранить стопу невозможно, нужна ампутация. Раненый, поняв, что его ожидает, стал умолять оставить ему ногу. Я убеждал его, что это невозможно, а у самого на душе было тяжко.

Сделав местную анестезию, приступаю к операции. Выкраиваю кожно-фасциальный лоскут так, чтобы им можно было закрыть поверхность культи. Циркулярно рассекаю мышцы до кости. Затем — чуть выше пересеченных мышц — рассек надкостницу сначала большеберцовой кости, потом малоберцовой, перепилил кости. Остановив кровотечение, обработал культю пересеченного нерва. После этого закрыл поверхность культи кожно-фасциальным лоскутом. Наложил редкие швы накожу, а по краям, у основания лоскута, вставил два небольших тампончика — на случай возможного выделения из раны сукровицы…

Вечером над городом появились вражеские самолеты. Бомбы обрушились на жилые дома, школы и на наш госпиталь. Вылетели стекла. Погас свет. Бомба попала и в барак, где оперировал раненых известный белорусский хирург Д.

Вскоре в нашу операционную внесли тяжелораненого хирурга. Вместо ног торчали кровоточащие обрубки. Не дожидаясь, когда моего коллегу положат на операционный стол, положил зажимы Кохера на кровоточащие сосуды, перевязал их и начал переливание крови. Но кровь не шла — слишком слабое давление в венах. Сестра сделала уколы морфия, кофеина. Теперь надо было начинать хирургическую обработку раны.

В этот момент где-то рядом снова разорвалась бомба. Я упал, ударился обо что-то головой и на мгновение потерял сознание. Придя в себя, собравшись с силами, продолжал операцию, но понимал: спасти доктора нет надежды. Едва успел сделать повязку, положить шину, как снова начался налет…

Вой «юнкерсов», взрывы бомб. И так, с небольшими интервалами, продолжалось до рассвета.

Рано утром раненый хирург скончался. На похороны собрались все жители Слуцка, пришли и местные партизаны. Мы видели, как плакали эти мужественные люди, провожая в последний путь своего друга и товарища. Оказывается, в суровые дни оккупации он был «партизанским доктором», спас от гибели многих людей.

Вслед за наступающими частями 55-й дивизии продолжали двигаться вперед. Шли по бездорожью, через топкие болота и леса. Сколько раз вспоминал я в те дни профессора Банайтиса, его ценные советы. Как пригодились волокуши, сушилки, оборудованные при полковых медпунктах!

Медицинские работники, надо отдать им должное, приспособились к новым условиям — быстро вывозили раненых с поля боя, отогревали их и доставляли в медико-санитарные батальоны или госпитали первой линии.

Вместо землянок здесь строили огромные шалаши с высоко поднятыми над землей нарами. Тут же рядом были сушилки и баня. Хирургическая помощь в госпиталях оказывалась в полном объеме, вплоть до специализированной — раненным в голову, грудь, живот и конечности.

За два года войны мы приобрели большой опыт, многому научились. Об этом говорит хотя бы тот факт, что почти 90 процентов раненных в живот теперь оперировали в медсанбатах или госпиталях первой линии. Врачи овладели методами выведения раненых из состояния шока, умели делать новокаиновую блокаду, поднадкостичную анестезию, переливание крови или кровезаменителей, а главное — научились хорошо и быстро оперировать.

При ранениях в живот часть хирургов предпочитала оперировать под общим эфирным наркозом, а некоторые — под местной анестезией по методу Вишневского. Этот вопрос решался в зависимости от обстоятельств.

В случаях, когда нужно было делать обширную ревизию брюшной полости, производить резекцию (иссечение) кишки, останавливать кровотечение из печени, селезенки, я предпочитал проводить операцию под общим эфирным наркозом. А в менее тяжелых случаях охотно применял ¼-процентный раствор новокаина по методу ползучего инфильтрата.

Труднее решались проблемы лечения раненных в бедро, крупные суставы. Здесь мы не могли со всей тщательностью иссекать нежизнеспособные ткани и добиваться стерилизации раны ножом. К сожалению, не все зависело от хирурга. Да и не мог он в медсанбате, при большом потоке раненых, уделять много времени одному раненому, как это можно было делать, скажем, в институте имени Склифосовского.

Кстати говоря, вскоре главный хирург института имени Склифосовского С. С. Юдин приехал к нам, на 1-й Белорусский фронт. В это время советские войска уже достигли государственной границы и начали освобождение Польши.

ВЫДАЮЩИЙСЯ ХИРУРГ

Сергей Сергеевич Юдин был выдающимся хирургом, талантливым ученым и педагогом. Мы всегда с нетерпением ждали его очередных научных трудов, выступлений на хирургических съездах и конференциях. Все знали, что каждое его выступление — это новый шаг вперед, смелый взгляд в будущее. Его операции на желудочно-кишечном тракте поистине изумляли. Он не только хорошо и красиво оперировал, но и создавал модели новых операций. Так, например, им была модернизирована операция при сужениях и непроходимости пищевода, предложенная в начале XX века швейцарским хирургом Ру и нашим соотечественником П. А. Герценом.

Как я уже писал ранее, Герцен в 1907 году впервые в мире восстановил пищевод за счет кишечной вставки, уложенной над грудиной под кожу. Выполненная однажды удачно, эта операция долго никем не воспроизводилась, в том числе и самим Герценом.

За разработку и усовершенствование операции по созданию искусственного пищевода смело взялся С. С. Юдин. Он тщательно изучил работы своих предшественников и творчески возродил операцию, поставив ее на строго научные физиологические основы в соответствии с учением И. П. Павлова. После того как Сергей Сергеевич усовершенствовал методику воссоздания пищевода, эту операцию начали делать и у нас, и за границей.

Много нового и оригинального внес он в разработку сложных операций на желудке, в том числе и при обширных язвах двенадцатиперстной кишки. Его метод радикального лечения незаживающих язв желудка и двенадцатиперстной кишки после острых споров восторжествовал. Большинство хирургов вместо паллиативной операции — наложения соустья между желудком и кишечником — стали чаще делать резекции, то есть удаление части желудка вместе с язвой.

При наложении желудочно-кишечного соустья, язва остается, то есть операция не радикальна, а Юдин предложил ее убирать вместе с измененной частью желудка. Расширенная операция является технически более трудной, но зато результаты такого метода лечения значительно улучшились.

Но, пожалуй, самым выдающимся делом Сергея Сергеевича в медицине стало использование трупной крови для лечения раненых и больных. Этому смелому шагу предшествовали экспериментальные исследования, проведенные профессором В. Н. Шамовым.

На Украинском съезде хирургов в 1928 году Шамов сделал интересное сообщение о том, как ему удалось спасти жизнь обескровленной собаке за счет крови, взятой от другой, погибшей накануне. Оказалось, что кровь, взятая у мертвой собаки, через 10 часов не потеряла своих живительных свойств. Вот тогда-то ученые и решили при подходящих условиях проверить полученные результаты в эксперименте на человеке. С. С. Юдин тщательно готовился к тому, чтобы провести этот опыт! И такой случай представился 23 марта 1930 года.

Об этом событии очевидцы рассказывают так. Дежурный врач скорой помощи института имени Склифосовского попросил Сергея Сергеевича срочно спуститься в приемный покой к умирающему. Все меры по оживлению больного, у которого были перерезаны вены, ничего не дали. И тогда Юдин решился: приказал готовить умирающего к операции. Одновременно в лабораторию принесли труп человека, погибшего при автомобильной катастрофе.

Взяв кровь у трупа, он ввел ее умирающему — тот лежал на операционном столе уже без признаков жизни. Прошло несколько томительных, напряженных минут… Но вот у больного стал прощупываться пульс, лицо порозовело, покрылось испариной. Вскоре больной «ожил». Так впервые в мире была доказана возможность «трансплантации» трупной крови. Значение этого в хирургии поистине невозможно переоценить!

С. С. Юдин был устремлен в будущее, он неустанно призывал идти вперед, искать, экспериментировать. Его невозможно представить вне хирургии, так же как и хирургию нельзя представить без этого замечательного ученого.

Когда Сергей Сергеевич говорил о специфике различных профессий и навыках, которые со временем вырабатываются у человека, он неизменно подчеркивал, что хирург, как никто другой, должен обладать самыми различными качествами.

«Тут нужны, — отмечал ученый, — четкость и быстрота пальцев скрипача и пианиста, верность глазомера и зоркость охотника, способность различать малейшие нюансы цвета и оттенков, как у лучших художников, чувство формы и гармонии тела, как у лучших скульпторов, тщательность кружевниц и вышивальщиц шелком и бисером, мастерство кройки, присущее опытным закройщикам и модельным башмачникам, а главное — умение шить и завязывать узлы двумя-тремя пальцами, вслепую, на большой глубине, то есть проявляя свойства профессиональных фокусников и жонглеров».

Все эти качества и навыки были в полной мере присущи самому Сергею Сергеевичу. Его талант выдающегося ученого-хирурга и педагога, создавшего блестящую школу, почитался не только у нас, но и за границей. Он был удостоен почетной мантии Американской ассоциации хирургов, Английского королевского общества хирургов, Французской академии наук, был лауреатом Ленинской и Государственной премий.

На первый взгляд для тех, кто не знал хорошо Сергея Сергеевича Юдина, он мог показаться несколько манерным. Но мы, часто видевшие его за операционным столом, выступающим на съезде или читающим лекции, не придавали никакого значения этим странностям большого ученого.

Почести и награды нисколько не влияли на отношение Юдина к окружающим. Он был на редкость прост и доступен всем, кто хотел у него учиться. А учиться у него можно было многому, особенно военно-полевой хирургии.

Сергей Сергеевич, как главный хирург института имени Склифосовского, еще в мирное время накопил огромный опыт в лечении разных неотложных заболеваний и уличных травм. Разумеется, полной аналогии между уличной и военной травмой проводить нельзя, но методы лечения тех и других имеют много общего. Вот почему мы на фронте с волнением ждали встречи с С. С. Юдиным.

Мне посчастливилось встретиться с ним в конце войны, под Варшавой.

Юдин возглавлял хирургическую работу в специализированном госпитале в городе Миньск-Мазовецки. Он просил нас, армейских хирургов, доставлять ему, по возможности, тяжело раненных в бедро, непосредственно из полковых медицинских пунктов и медсанбатов. Город обстреливался противником. Нередко снаряды падали вблизи госпиталя. Но это не нарушало работу хирургов. Вместе с другими врачами Сергей Сергеевич сутками не отходил от операционного стола.

Во время небольшой передышки между боями мы, пять армейских хирургов, приехали в Миньск-Мазовецки к Юдину. В это время в госпитале находилось более 400 раненых. Большая часть их была обработана, а остальные ждали своей очереди.

И вот Сергей Сергеевич стал показывать, как оперировать нижние конечности при огнестрельных переломах. Как сейчас вижу: Юдин стоит перед операционным столом в стерильном халате с засученными рукавами, в резиновых перчатках. На голове — белая шапочка, лицо закрыто маской. Пальцы длинные, как у пианиста, перебирают один хирургический инструмент за другим. Пока готовилась операция, ученый объяснял разработанную им самим конструкцию операционного стола.

Инструменты подавала опытнейшая медицинская сестра — Мария Петровна Голикова. Она много лет работала с Юдиным, понимала его без слов, по одному движению руки или взгляду. Каждый из них беззаветно любил свое дело.

Сергей Сергеевич сделал широкий разрез входного раневого отверстия на наружной поверхности бедра. Такой же разрез сделал и на месте выходного осколочного ранения. После того как были разъединены края раны, он тщательно иссекает нежизнеспособные мышцы; затем ввел в рану мыльный раствор и освободил ее от грязи, попавшей вместе с осколком. Рану промыл тщательно, широко пользуясь салфетками. Он стремился к тому, чтобы убрать не только поврежденные ткани, но и небольшие, едва видимые сгустки крови — «питательный материал» для микробов.

Дойдя до места повреждения кости, С. С. Юдин несколько задержался — убрал осколки, лежащие свободно, а те, которые были связаны с костью — надкостницей, вставил на место и тут, обращаясь к нам, несколько смущенно произнес:

— Вот ахиллесова пята моего метода! Я бы, конечно, мог и тут применить такой же радикальный прием, как при иссечении мышц, но тогда неизбежен большой дефект кости и едва ли удастся получить хорошее сращение.

Входное и выходное отверстия раны после иссечения мышц напоминали большие воронки. Он сделал контрапертуру — противоотверстие на задней поверхности бедра, чтобы был свободный отток в повязку. В заключение густо припудрил рану стрептоцидом, который распылялся из сконструированного им аппарата, позволявшего хирургу направлять тонкий слой порошка во все «закоулки» раны. Помимо всего прочего такой метод обработки раны давал большую экономию препарата.

Операция прошла хорошо. Пока сестра делала глухую циркулярную гипсовую повязку на оперированную ногу, Сергей Сергеевич расспрашивал, что мы думаем по поводу его метода. Все мялись, подталкивали один другого, а сказать то, что думали, не решались, не хватало смелости.

Разумеется, метод, предложенный С. С. Юдиным, заслуживал самого серьезного и тщательного изучения. Но сейчас мы должны были исходить прежде всего из реальных условий фронта. Дело в том, что даже у такого мастера, как Сергей Сергеевич, операция продолжалась полтора часа. Далее, оправдано ли столь широкое иссечение мышц без тщательного удаления поврежденных участков кости? Так или иначе, в ране оставался «горючий» материал для инфекции. Разумно ли и возможно ли тратить полтора часа на одного раненого, заведомо зная, что заживление огнестрельной раны потечет по общему принципу, с осложнениями, и потребует длительного лечения — такого же, как и при первичной обработке обычным способом, без радикального удаления мышц? Надо ведь учитывать условия медсанбата, когда хирургу приходилось обрабатывать за сутки не одну сотню раненых. Но ничего этого мы тогда так и не высказали…

На прощание Юдин подарил нам только что вышедшее руководство по военно-полевой хирургии, где он обобщал опыт работы в условиях различных фронтов, а также свои многолетние наблюдения за лечением ран в институте имени Склифосовского. Мы сердечно поблагодарили ученого. Долго, задушевно беседовали с ним. Была эта встреча в 1944 году, на польской земле, под несмолкающий гул артиллерийской канонады.

После войны я не раз встречался с Сергеем Сергеевичем. Он продолжал гореть новыми идеями и замыслами, находился в полном расцвете творческих сил и таланта. Институт Склифосовского стал своего рода «Меккой», куда приезжали хирурги со всех концов мира, чтобы поприсутствовать на операциях ученого, посмотреть на его виртуозную технику, услышать его увлекательные разборы больных и, наконец, поспорить с ним о путях и перспективах развития хирургии.

Часто институт посещали деятели культуры и искусства, известные общественные деятели. Так, вскоре после войны институт Склифосовского посетил выдающийся борец за мир настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон.

Потрясенный тем, что он увидел в клинике и услышал от Сергея Сергеевича, почетный гость записал в книге отзывов:

«Я увидел операции волшебства. Кто разуверит меня? После всех ужасов войны и гибели жизни здесь возвращают снова жизнь… Какое величие кроется в идее, что еще живущая кровь мертвого человека переливается еще живому, страждущему по ней. С тем большим желанием хочу и я, чтобы после моей смерти и моя кровь была использована с той же целью…»^[15]

Взгляды Юдина на хирургию и вообще на медицинскую науку были изложены в статье «Творчество хирурга», опубликованной уже после его смерти в журнале «Вестник хирургии» в 1961 году. Эта статья — мудрые раздумья большого ученого. Сергей Сергеевич, полемизируя со своими оппонентами, утверждал: «Ни одно из научных открытий не живет долго и непременно меняется». Он развивал эту мысль следующим образом: «Статичность не только не свойственна, но прямо противоположна самой сущности истинной науки, каковая вечно, непрестанно ищет и неизбежно эволюционирует». Юдин считал, что нельзя упрощенно понимать законы развития живой материи, сводя все к физическим или химическим реакциям…

Большой интерес представляют высказывания Сергея Сергеевича о задачах хирурга-педагога. «Хирург-лектор и хирург-докладчик имеют задачи, безусловно сходные с актерскими в театре», — говорил он с присущей ему ноткой иронии. Но вместе с тем подчеркивал существенное различие в мастерстве актера и хирурга-лектора, который «один совмещает в себе роль автора, режиссера и актера». Хирургу приходится «выступать» и в операционной, и в палате при обходе больных с врачами и студентами. И от того, как хирург говорит, как держится перед аудиторией, зависит многое.

Большое значение придавал ученый эмоциональной стороне выступления, умению вести полемику. В этих случаях, по его мнению, даже «молнии благородного негодования вполне уместны». Ему всегда импонировали страстные, взволнованные выступления П. А. Герцена, остроты, каламбуры и даже анекдоты, которыми любили уснащать свою речь С. Р. Миротворцев и Ю. Ю. Джанелидзе.

С. С. Юдин был беспощаден к врачам, которые вместо больного видят «случаи» и равнодушны к страданиям людей. Он указывал, что студенты и практические врачи, приехавшие на курсы усовершенствования, никогда не осудят лектора, если он по ходу разбора больных проявит чуткое отношение «как к людскому горю и страданиям, так и искреннюю непосредственную радость по поводу успехов науки, хирургии и человеческих настойчивых усилий». И вот еще один его тезис: Никогда не следует говорить студентам, что в хирургии все ясно и понятно, что ошибок быть не может, тем более сейчас, когда мы располагаем значительными техническими средствами, чтобы поставить правильный диагноз и определить: нужно делать операцию или нет.

Сам Сергей Сергеевич не боялся на лекциях приводить примеры собственных ошибок и неудач. Прием этот, конечно, не был новым. Но примечательно здесь то, что такой блестящий диагност, тонкий, наблюдательный клиницист не считал для себя зазорным разбирать даже перед малокомпетентной аудиторией, не искушенной в тонкостях хирургии, допущенные им промахи. Делал он это для того, чтобы повысить интерес слушателей к теме, чтобы рассказанное им прочно засело в голове студентов «как вечное предостережение от подобных же ошибок».

В одной лекции Юдин приводил пример неудачи, постигшей его при операции по поводу остеомиелита кости плеча, когда он случайно перерезал лучевой нерв. В другой рассказывал о том, как чуть было не потерял больную из-за того, что поранил крупную вену на шее, а затем, спасая ее от кровотечения, повредил лицевой нерв.

А ведь этой трагической ошибки могло и не быть, подчеркивал Юдин, если бы в свое время было обращено должное внимание на изучение топографической анатомии.

Сергей Сергеевич органически не выносил праздности. Его работоспособность была поразительна. Днем — в клинике за операционным столом. А ночь нередко проходила в подготовке очередного научного труда или доклада.

Отдых Юдин находил в посещении театра, художественных выставок, музеев. Был страстным охотником и рыболовом. Увлекался поэзией, художественной литературой — сам был выдающимся художником в хирургии. Сергей Сергеевич Юдин горячо любил родину — «за красоту творчества, за радость бытия, за мощь и размах неустанного движения вперед, за характер и особенности советского народа, за его великодушие и мудрость, трудолюбие и самоотверженность».

Хочется добавить еще одно: Юдин отличался высокой гражданственностью, неиссякаемым оптимизмом, огромной силой воли, не теряя этих качеств даже в самых трудных и трагических обстоятельствах. Когда вскоре после войны его осудили и сослали по нелепому клеветническому обвинению, он мужественно перенес нежданную беду. Позже Юдин был полностью реабилитирован и вернулся к своей творческой и практической деятельности.

В 1954 году, возвращаясь самолетом из Киева со съезда хирургов, на котором он председательствовал, Сергей Сергеевич почувствовал себя плохо… Так оборвалась жизнь талантливого, яркого ученого, возвеличившего своим вдохновенным трудом славу отечественной медицины.

«ПАН ДОКТОР»

На территории Польши мы пробыли недолго: всего полтора — два месяца. Действуя рука об руку с частями Войска Польского, наши войска при поддержке местных партизан быстро очистили от гитлеровцев восточную часть страны.

Госпитали размещались в довольно благоустроенных помещениях. Польские женщины и девушки охотно дежурили у постелей тяжелораненых, помогали медицинским работникам.

Пожалуй, никогда в истории отношений между нашими народами не было столь теплого и сердечного взаимопонимания и уважения, как в те дни — в канун полного освобождения Польши. Поляки хорошо понимали, кто своей кровью заплатил за то, чтобы навсегда покончить с проклятым фашистским рабством. Они радостно встречали наших воинов-освободителей, помогали наводить переправы через реки, ремонтировали мосты и железные дороги, взорванные врагом при отступлении.

В воскресные дни жители, приодевшись как могли, впервые за долгие годы свободно выходили на улицу; те, кто постарше, направлялись в костел. Жизнь постепенно входила в новую колею. И часто приходилось видеть, как люди горячо, взволнованно обсуждали свои проблемы, а их было немало — начиная от хлеба насущного и кончая разделом помещичьих земель.

Я поселился на окраине небольшого городка, в доме старого польского врача. Вечерами мы подолгу беседовали с ним. Доктор в свое время жил в Петрограде, там и женился. Потом судьба забросила его сюда, в Польшу. Жена доктора — маленькая, живая старушка — вся сияла. Она радовалась, что пришел конец оккупации, гордилась своей родиной, победами Советской Армии.

— Сейчас многие смотрят на меня так, словно впервые видят, — говорила старушка. — А некоторые даже поздравляют, благодарят, будто это я их от немцев освободила!

Часто на огонек заглядывали соседи: учитель гимназии, юрист и даже ксендз. Все чинно рассаживались, и начиналась долгая откровенная беседа. Расспрашивали обо всем: о нашем государстве, об обучении в школах и университетах, о медицинском обслуживании…

— Неужели и у нас так будет? — мечтательно говорил учитель. — Ведь сколько приходилось видеть талантливых ребят из семей бедняков! Им бы учиться да учиться. А нужда гнала их в батраки или на фабрику…

Ксендза, конечно, занимали вопросы, относящиеся к религии.

— Я слышал, большевики закрыли все церкви, а вера запрещена. Правда ли это? — степенно спрашивал он. Приходилось терпеливо разъяснять, что к чему.

Однажды вечером меня срочно вызвали в политотдел армии. Там уже собрались и другие врачи. Нам было предложено оказать срочную медицинскую помощь населению освобожденных районов, в частности жителям Седлеца (теперь Седльце).

В переполненной городской больнице раненые и больные, взрослые и дети лежали вместе, нередко без должного ухода и лечения. Их обслуживали два-три врача да несколько сестер-монашек. Кормили плохо. Большинство больных было жертвами налетов фашистской авиации. В больнице лежали и дистрофики, только что освобожденные из концентрационных лагерей. Никто из них ни на что не жаловался. Лежали молча, укрывшись с головой одеялами. Было тяжело входить в палаты и видеть скорбные глаза измученных, голодных людей, особенно детей.

Мы приехали в Седлец со всем оборудованием, хирургическим инструментарием и медикаментами. Начали с того, что рассортировали раненых и больных, организовали санпропускник и с помощью местных жителей стали мыть и стричь больных.

Одновременно развернули операционную и перевязочные, оборудовали кухню и столовую для ходячих. Среди наших девушек — медсестер и сандружинниц в солдатских гимнастерках то и дело мелькали монашки в черных, длинных, наглухо застегнутых платьях. На головах у них возвышались белоснежные капюшоны. Работали они споро и ловко. Перевязки делали так, будто всю жизнь провели в операционных.

Объясняться с поляками оказалось не так уж трудно — в польском языке много знакомых нам слов.

Р. И. Шарлай — мой незаменимый товарищ лучше других знал польский язык и запросто объяснялся с больными. Они уважительно называли его «пан доктор» и беспрекословно выполняли все его назначения. Особенно подружился Шарлай с маленькими пациентами. Те толпой ходили по пятам за добрым «паном доктором» и ждали, когда он обратит на них внимание, потреплет по щеке или угостит таблеткой глюкозы.

За два-три дня городскую больницу нельзя было узнать. В отделениях навели идеальную чистоту и порядок. Раненые и больные лежали в чистом белье, перевязанные, ухоженные, а главное — хорошо накормленные.

С поляками — врачами и медицинскими сестрами — мы сдружились так, будто век работали вместе. Даже монашки, поначалу чопорные, молчаливые, с каменными лицами, начали приветливо улыбаться и охотно вступали в разговор.

— Хоть вы в бога и не веруете, а поступаете, как учит Христос! — говорила нам их наставница, которая ухаживала за больными вместе с послушницами. В ее устах это, видимо, было высшей похвалой.

Незаметно пролетели две недели. Нашей армии предстояло передислоцироваться в район действий 3-го Белорусского фронта.

IV. ПОБЕДА

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

Гете

В ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

Зимой 1945 года войска 3-го Белорусского фронта, куда теперь входила наша 28-я армия, вели бои на территории Восточной Пруссии. Гитлеровское командование возлагало большие надежды на прочность линии обороны в этом стратегически важном районе.

Нашим воинам предстояло прорвать несколько оборонительных рубежей. От Немана до реки Дейме, на протяжении более 100 километров, фашисты соорудили расположенные в шахматном порядке мощные железобетонные пулеметные и артиллерийские доты со стенами толщиной до двух-трех метров. Подходы к ним прикрывались многорядными проволочными заграждениями, противотанковыми рвами, минными полями. В опорные пункты были превращены города, деревни и даже отдельные хутора. Обилие рек, озер, каналов, лесных массивов создавало дополнительные трудности.

Боевые действия в центральных районах Восточной Пруссии развернулись в конце января 1945 года. Вскоре наши войска овладели рядом городов и прижали противника к заливу Фришес-Гаф юго-западнее Кенигсберга.

Начались ожесточенные бои по уничтожению вражеской группировки, обосновавшейся в районе города Хейлигенбейль. Враг сопротивлялся здесь особенно яростно. Сконцентрировав на небольшом участке свои силы, гитлеровцы стремились создать заслон, удержать как можно дольше этот город, чтобы вывести на косу Фрише-Нерунг для эвакуации хотя бы часть солдат и боевой техники.

Но натиск наступающих был неудержим. 25 марта 1945 года Хейлигенбейль пал. Затем настал час немецких дивизий, прижатых на косе Фрише-Нерунг. Здесь скопилось много танков, орудий, машин, повозок. Все попытки врага вырваться из окружения, его отчаянные контратаки ни к чему не привели. 29 марта гитлеровская группировка юго-западнее Кенигсберга была уничтожена.

6 апреля начался штурм Кенигсберга. После трех дней боев противник был полностью разгромлен. Осиное гнездо агрессора — Восточная Пруссия — было навсегда обезврежено.

Наша 28-я армия, участвуя в наступлении, вела ожесточенные бои под городами Эйдкуннен и Гумбиннен.

Раненых у нас было много, особенно с пулевыми ранениями. Противник оборонялся яростно, используя в уличных боях выгодные позиции для прицельного огня из автоматов и пулеметов. Фашисты группами рассредоточивались по чердакам и оттуда поливали улицы пулеметным огнем. Выбивать их было очень трудно.

— Эх, доктор, доктор, — горестно говорил обветренный, усатый боец хирургу Любе Шарлай, — где же справедливость! Я от Сталинграда до Восточной Пруссии прошел, а теперь перед самым концом войны должен в госпитале лежать! Неужели за неделю не поправлюсь?

— Нет, дорогой, и за месяц вряд ли поднимешься, — отвечала Люба. — Ведь у тебя кость перебита на правом плече, нога ранена. Видимо, войну кончать будут уже без тебя…

Госпитали и медсанбаты были развернуты в зданиях школ и учреждений, полковые медицинские пункты — в небольших фольварках или в домах на окраинах населенных пунктов, где еще шел бой. Врачи полковых пунктов тут же перевязывали раненых, выводили их из состояния шока, накладывали шины на поврежденные конечности и направляли в медсанбат.

В один из горячих дней мы с Р. И. Шарлаем решили заглянуть в медсанбат 48-й дивизии. В штабе дивизии нам показали по карте, что МСБ должен быть километрах в пятнадцати от них, на опушке сосновой рощи. Но там его не оказалось. Мы долго плутали и наконец случайно наткнулись на палатки, только не на опушке, а в лесу. Оказывается, вражеские части, прорывающиеся на запад, обстреляли медсанбат, и командир решил укрыться в глухом лесу. Почти все раненые были уже обработаны, прооперированы, и их готовили к отправке в госпитали. Оставалось прооперировать несколько человек с ранением живота. Ведущий хирург уже второй день не отходил от операционного стола и, чувствовалось, порядком устал. Надо было помогать. Он охотно уступил мне место, а сам пошел в госпитальный взвод посмотреть, как себя чувствуют тяжелораненые.

Пришлось напряженно поработать до утра, пока не были прооперированы все раненные в живот. За другими столами всю ночь работали врачи медсанбата.

В период «прогрызания» глубоко эшелонированной обороны противника медсанбаты и полковые медицинские пункты находились сравнительно неподалеку друг от друга — на расстоянии двух-трех километров. Но как только войска устремлялись в прорыв и уходили вперед, сразу увеличивалось расстояние между полковыми медицинскими пунктами и медсанбатами, а также между медсанбатами и госпиталями, которые следовали за ними.

Сейчас медицинские пункты и армейские госпитали расположились близко к боевым порядкам. Раненых быстро обрабатывали и тут же эвакуировали во фронтовые госпитали.

Госпитали хотя частично и «свернуты», но хирургические отделения работают. Раненые часто поступают на попутных машинах. Шоферы, видя на пути госпиталь, подъезжают и сдают раненых в сортировочное отделение, не спрашивая, развернут госпиталь или нет. Поэтому начальники даже «свернутых» госпиталей, опытные врачи-организаторы, всегда готовы к поступлению раненых, всегда настороже. Застать их врасплох было невозможно. Нередко их умение разбираться в тактической обстановке, оперативно действовать вызывало восхищение. Состав начальников госпиталей на войне обычно менялся редко. Начсанарм не без основания считал их своей главной опорой, дорожил опытными кадрами и редко с кем-либо из них расставался.

При этом начсанарм в период затишья не стеснялся делать «разгон» тому, кто допустил хотя бы малейший промах в работе. Но когда шла военная операция, он помогал начальникам госпиталей чем только можно: врачами и сестрами, транспортом, перевязочными средствами, медикаментами и т. д.

Медицинские работники в сложных боевых условиях проявляли мужество и смекалку, а иногда совершали и подлинно героические поступки.

Майор медслужбы Керн, начальник госпиталя № 5032, только что доложил начсанарму А. М. Тарасенко о подвиге трех медицинских сестер. Майор Керн послал их на грузовой машине привезти солому для матрацев. Стога соломы находились километрах в пяти от госпиталя, в поле, вблизи от пустующего фольварка. Когда медицинские сестры стали раскрывать стог, то обнаружили в нем… фрица. Увидев, что перед ним русские девушки, солдат бросился на них с ножом. Медсестры не растерялись и, действуя прикладами автоматов, быстро привели его в «чувство», связали и положили в машину. Затем девушки обнаружили еще двух прятавшихся немецких солдат и их забрали в плен.

Когда возвращались, неожиданно попали под обстрел. Ответив автоматным огнем, медсестры благополучно вернулись в госпиталь, доставив туда и свои «трофеи» — трех связанных гитлеровцев. Вскоре командующий армией генерал-лейтенант Лучинский вручил храбрым девушкам медали «За отвагу».

…Занятые города и фольварки были почти пусты — эсэсовцы запугали жителей, заставили их бежать, бросив имущество и скот. Мы с Шарлаем как-то ехали в медсанбат по глухой дороге, вдоль опустевших фольварков. Везде бродили коровы, свиньи, домашняя птица. Коровы в беспокойстве мычали — их некому было подоить…

Начальник госпиталя, развернутого в Гумбиннене, обрадовался нашему приезду, хотя сейчас ему и было не до нас: не успели развернуть и оборудовать госпиталь, как случилась беда.

Вот что произошло. Отступая, фашисты, видимо, предполагали, что в здании, где была городская больница, разместится госпиталь. И заминировали его. Перед тем как оборудовать здание под госпиталь, пришли наши саперы и извлекли несколько мин замедленного действия. Сложили их во дворе.

«Пока мы раскладывали свое имущество, — рассказывал начальник госпиталя, военврач Шахназаров, — расставляли койки и готовились к приему раненых, старший лейтенант — сапер все ходил и покрикивал на девушек, чтобы они не приближались к минам. Меня упрекал, что я слишком тороплюсь, если, не дай бог, случится взрыв, то от госпиталя ничего не останется.

Наконец подошла подвода с двумя солдатами, я попрощался с лейтенантом и ушел в здание. Уходя, слышал, как он о чем-то говорил и шутил. А потом раздался сильный взрыв, посыпались стекла, штукатурка, меня сбило волной. Когда выбежал во двор, то не увидел ни старшего лейтенанта, ни двух солдат, ни лошади с повозкой… Вероятно, одна из мин каким-то образом сдетонировала, и произошло непоправимое».

Обидная, нелепая смерть, но сколько пришлось повидать их за годы войны!..

Выяснив, в какой помощи нуждается госпиталь Шахназарова, поехали в медсанбаты, которые были расположены поблизости. По узким улицам Гумбиннена пришлось продвигаться осторожно. Тянуло гарью. То тут, то там вспыхивала перестрелка. Немцы-смертники засели на чердаках и крышах домов и обстреливали улицы. Бойцам приходилось прочесывать дом за домом, квартал за кварталом.

Помню, был такой случай: в медсанбат доставили раненого эсэсовца и хотели оказать ему помощь. Но он сорвал повязку, выхватил из сапога нож и замахнулся на врача. Однако ударить не хватило сил, нож выпал из ослабевших рук. И раненый зверь остается зверем…

Гитлер бросал в бой последние резервы. Среди защитников городов все чаще стали попадаться желторотые юнцы и пожилые люди — ветераны прошлой войны. После артиллерийского налета или залпа «катюш» они в страхе разбегались по подвалам и чердакам, «огрызаясь» как попало автоматным огнем. Опытных, умелых и наглых гитлеровских вояк, начавших войну где-нибудь под Варшавой или Дюнкерком и затем переброшенных на Восточный фронт, осталось мало: они «растаяли» в кровопролитных боях на бескрайних российских просторах.

Советская Армия мощной лавиной неудержимо продвигалась вперед. На пути отступления врага оставалось все больше военной техники, машин, боеприпасов, продовольственных складов. Пути для переброски всего этого в Германию были отрезаны.

Отгремели залпы на косе Фрише-Нерунг. Военные действия в Восточной Пруссии подходили к концу.

СЛЕДЫ ЗВЕРЯ

Вскоре мы обосновались в городке Домнау. От этого небольшого городка с его благоустроенностью, обилием зелени и островерхими черепичными крышами веяло уютом. Кто мог знать, что и здесь фашизм оставил свои страшные следы…

На окраине Домнау, замаскированный под госпиталь, был размещен фашистский концлагерь. Там томилось около 700 советских, французских, бельгийских, итальянских и польских военнопленных. Лагерь охранялся эсэсовцами. Людей подвергали пыткам и издевательствам, травили собаками, убивали. Ни о какой медицинской помощи не было и речи.

Особенно жестокий режим был создан для пленных советских воинов. Их помещали в отдельные бараки; вся их пища состояла из миски свекольной бурды и ломтя хлеба с опилками. Истощенных, больных и раненых ожидало неминуемое уничтожение.

В тот день, когда мы побывали в лагере, ворота его были широко открыты. Те, кому довелось остаться в живых, дождались свободы. Специально созданные службы обеспечивали их одеждой, питанием. И трогательно, и грустно было видеть, как расставались на перекрестках жизненных дорог эти люди, выстоявшие в фашистском аду. Все они — французы, поляки, итальянцы — со слезами на глазах благодарили своих избавителей — советских солдат.

Концлагерь Домнау оставил неизгладимое, тяжелейшее впечатление, и мы невольно задумались над тем, как фашистский режим извратил и растлил самую светлую и добрую профессию на земле — профессию врача, призванного помогать людям, исцелять их от физических и душевных страданий. Врач-гитлеровец нередко превращался в изощренного мучителя, садиста, экспериментатора на живых людях. Какие чудовищные «опыты» ставили эти палачи в белых халатах над заключенными Дахау, Бухенвальда, Освенцима…

Фашисты «изучали» на своих жертвах действие новейших препаратов, призванных сломить психику испытуемого, а также свойства отравляющих и иных веществ. Проводились эксперименты для определения воздействия ледяной воды на живой организм. Людей помещали в ледяную воду и оставляли там до тех пор, пока они не теряли сознание. Большинство погибали при понижении температуры тела до 25—26 градусов. На оставшихся в живых проверяли эффективность различных методов привести их в чувство. Столь же хладнокровно военнопленным делались прививки культур брюшного и сыпного тифа, их заражали малярией и изучали фазы развития заболевания и гибель подопытного.

Нет и не может быть ни снисхождения, ни пощады для таких врачей-извергов!

МАЙОР, КОТОРОГО ЗНАЛИ ВСЕ

Только что кончился тяжелый рабочий день в медсанбате. Моросил холодный мелкий дождь. Несмотря на усталость, одолевала меня одна забота. Недавно я узнал, что по соседству с нами действует 48-я гвардейская армия, а армейским хирургом там — мой давний товарищ по клинике И. М. Папавян. Не виделись мы с 1943 года. Так хотелось принять его как следует, но вот беда — угостить нечем. Как быть? И вдруг Р. И. Шарлай говорит:

— А ведь мы можем кое-что раздобыть…

— Каким образом? — спрашиваю.

— Добудем, — повторил, улыбаясь, Роман Иванович. — Пригласи к себе майора Шлеймовича и, между прочим, заведи разговор про любимую Одессу. Он сразу «растает», и посмотришь, что произойдет!

Тут я смекнул, в чем дело. Начальник медицинского снабжения армии, майор медицинской службы Исаак Соломонович Шлеймович в ходе наступления изрядно пополнил свои запасы медикаментами и перевязочными материалами. Мы знали, что перепало ему и несколько ящиков французского коньяка и разных консервов. Но с какого боку к нему подойти? Помочь могла «военная хитрость».

Вскоре Шлеймович явился. Это был близорукий, невысокого роста, но крепко сложенный человек. Он протер очки, осмотрелся и вдруг, словно догадавшись о наших тайных целях, сказал:

— Как же это вы, специалисты, так бедно живете! Неужели трофейная команда о вас позабыла?

Я скромно ответил, что мы дела с трофейной командой не имеем, а вот у майора Шлеймовича, как известно, и снега зимой не выпросишь.

— Ну, ну, не такой уж я скупой, — обиженно возразил Исаак Соломонович. — Война кончается, можно немножко и ремень распустить. Посылайте вашего связного на склад, возьмите чего нужно. Надо же отпраздновать победу в Восточной Пруссии!

— Вы, наверное, хотите меня спросить, — продолжал Шлеймович, — почему я такой богатый и как обеспечил войска медицинским имуществом? Скажу вам по секрету, что мне и обеспечивать их почти не пришлось. Полковые медицинские пункты и медсанбаты сами снабдили меня всем. Да, да, можете мне верить!

Когда Шлеймович ушел, Роман Иванович не выдержал, рассмеялся и сказал:

— На словах у него все просто. А ведь все, что надо, прямо из-под земли выкопает!

Действительно, майор Шлеймович не раз оказывался в сложных и трудных переплетах. Его можно было видеть на передовой, на полковых медицинских пунктах и в медсанбатах. Он сам проверял обеспеченность медицинских подразделений перевязочным материалом и медикаментами. Начсанарм нередко говорил ему:

— Ну какого черта ты туда лезешь?! Чего тебе там надо? Твое дело — снабжение.

А Шлеймович смущенно отвечал:

— Я же должен знать, что нужно человеку иметь при себе, когда он идет в атаку или когда обороняется.

Как он передвигался — уму непостижимо! Правда, его все в армии знали и охотно подсаживали на машину с боеприпасами или санитарную повозку. К тому же он был желанным попутчиком — всегда имел в запасе папиросы, хотя сам не курил, и был великий мастер рассказывать. Особенно о своей родной, любимой Одессе. Тут шутки, каламбуры сыпались, как из мешка, все окружающие хватались за животы.

Мы всегда поражались, как Шлеймович мог один, без помощников, рассчитать и определить количество перевязочного материала, необходимого на ту или другую боевую операцию. Его выкладки всегда были предельно точны. Он знал наизусть, каким медицинским имуществом в данный момент располагает батальон, полк и дивизия и сколько кому и чего надо «подкинуть». Спорить с ним было бесполезно, обхитрить или выкроить лишнее и вовсе невозможно.

Работал И. С. Шлеймович, не зная сна и отдыха. Все давно спят, а он все сидит за столом, заваленным бумагами, толстыми канцелярскими книгами и считает, считает, прикидывает. Когда нам с Шарлаем приходилось ночью возвращаться из поездок на новое место дислокации санитарного отдела армии, то мы шли на огонек, будучи вполне уверенными, что горит он в доме у Шлеймовича.

— Там в котелке похлебка, чай в термосе, — не отрываясь от бумаг, бросал он.

Не ожидая повторного приглашения, мы ужинали, выпивали по кружке горячего чая. Наливали чай и Исааку Соломоновичу. Он ворчал, что отрываем от дела, торопливо прихлебывал из кружки и просил поскорее угомониться: ему надо к утру сделать расчеты и заявки в сануправление фронта.

Однажды майор, узнав от кого-то, что я посылаю с оказией посылку домой, пришел ко мне с пакетом в руках.

— Слушай,положи это детям, пожалуйста. Я все равно паек не съедаю, а мои вряд ли остались в живых…

Мы уже знали, что возражать ему бесполезно. Каждый месяц он делился с кем-нибудь из товарищей своим пайком.

Мы искренне жалели этого доброго, сердечного человека. Он горячо говорил о семье, связь с которой у него прервалась в первые же месяцы войны. Писал письма друзьям в освобожденную Одессу, делал официальные запросы, наводил справки о детях, родных, но все было безрезультатно.

В тот вечер, с которого я начал свой рассказ, у нас в доме собрались все, кто был свободен от работы. Пришли даже стажеры из Военно-медицинской академии. Наконец явился и Иван Минаевич Папавян. За разговором, шутками, песнями незаметно пролетела ночь — последняя ночь в Восточной Пруссии.

А утром мы уже спешно грузились в машины, чтобы двинуться в Германию — под Берлин.

ПОСЛЕДНИЕ БОИ

В середине апреля 1945 года наши войска вышли на исходные рубежи для последних, решающих боев за Берлин.

Между тем в тылу наших войск образовался ряд «котлов», где противник продолжал оказывать сопротивление, пытался разомкнуть кольцо, прорваться на запад.

Везде в частях царил огромный подъем, все жили предчувствием скорой победы, и никто из нас не придавал особого значения разрозненным и деморализованным группам гитлеровцев, оставшимся в тылу. Все знали, что окруженные обречены, участь их решена.

Действительно, такого рода «котлы» — под Эльбингом, Данцигом, Грауденцем, Шнейдемюлем и др. — не могли существенно повлиять на развитие обстановки. Однако иногда они причиняли немалые неприятности, особенно когда на пути хорошо вооруженных, озверевших от отчаяния вражеских частей, стремившихся прорваться к своим, оказывались наши тыловые учреждения: госпитали, склады, почтовые отделения, мастерские, военторги.

После одного из переходов мы расположились в небольшом городке. Ночью нас подняли по тревоге. Сонные, утомленные дорогой, мы не сразу поняли, в чем дело. Как выяснилось, было получено сообщение: в нашу сторону движется вырвавшаяся из окружения большая группа гитлеровцев с танками и артиллерией.

Надо сказать, удивительное понимание сложившейся обстановки проявила жена генерала С. А. Цыбина Александра Дмитриевна. Эта мужественная, энергичная женщина многое сделала для того, чтобы наши службы без малейшего промедления снялись с места и выехали в сторону первого эшелона армии.

И действительно, только наши машины тронулись с места, как на городок посыпались снаряды, начался ураганный обстрел. Мы едва успели проскочить, но — увы! — не все. Те, кто замешкались, поплатились жизнью.

Когда опасность миновала, мы воздали должное усилиям Александры Дмитриевны, недаром она прошла с мужем всю войну! А она и вида не подала, что имела какое-то отношение к случившемуся.

Сколько раз вместе с нами Александра Дмитриевна попадала под артобстрел и бомбежку. В самые опасные моменты она держалась с исключительным самообладанием. Вместе с Александрой Дмитриевной был и ее 15-летний сын Славка. Он привык засыпать и под артиллерийскую канонаду, и на марше, примостившись где-нибудь на вещах в грузовой машине. Бойцы научили его стрелять из пистолета, водить автомашину. На отдыхе Слава нередко приходил к нам, и, вспоминая своих детей, мы с удовольствием играли с ним в шахматы, шашки или рассказывали разные фронтовые истории.

…Мы были еще в пути, а выдвинутый вперед один из корпусов нашей армии уже завязал бои на окраинах Берлина.

Медсанбаты развернулись поблизости от района боевых действий. Невдалеке от них оборудовали несколько госпиталей, остальные держали наготове, ожидая, когда войдут в соприкосновение с противником главные силы армии.

Санитарный отдел 28-й армии остановился в 15—20 километрах от Берлина в городке Бланкенфельде. Рядом находился захваченный немецкий военный госпиталь. Начальник санотдела полковник А. М. Тарасенко поручил мне ознакомиться с составом раненых в этом госпитале.

— Вполне возможно, — сказал он, — что там под «маркой» раненых укрываются фашисты…

Узнав об этом, Р. И. Шарлай решил поехать со мной, опасаясь каких-либо случайностей.

Через полчаса мы подъехали к госпиталю. У ворот стоял наш часовой, кругом никого не было. Со стороны казалось, что здания пусты. Часовой предупредил нас:

— В здание только что прошел капитан из отдела контрразведки.

Мы пошли к главному входу. Не успели подняться на ступеньки крыльца, как услышали выстрел и бросились в вестибюль. Навстречу нам капитан — бледный, с рукой, висевшей, как плеть. Когда я наложил ему жгут, сделанный из носового платка, он тихо сказал:

— С-сволочь! Надо бы его тут же кончить, да не смог — ног у него нет…

Тут прибежал пожилой немец в форме военного врача, начальник госпиталя. Трясясь, как в лихорадке, он на ломаном русском языке стал лепетать, что раненые не знали, что госпиталь находится в зоне, занятой советскими войсками, поэтому и произошло несчастье… Оказывается, увидев советского капитана тяжелораненый немецкий офицер выхватил из-под подушки «вальтер» и выстрелил.

К счастью, пуля прошла через мягкие ткани плеча, не задев кости. Воспользовавшись операционной госпиталя, я провел хирургическую обработку раны и наложил асептическую повязку.

Вместе с Романом Ивановичем капитан провел с начальником госпиталя соответствующую беседу, объясняя, кто мы и зачем приехали. Немцу было приказано предупредить персонал и раненых о последствиях возможных провокаций.

Вскоре в сопровождении врачей госпиталя мы уже обходили палаты. За четыре часа, проведенные там, ни одного инцидента не было. Нас встречали врач и медицинская сестра, они же, как могли, докладывали о своих раненых и больных. Но все были напряжены…

Попав в свою стихию, я, забыв об опасности, осматривал раненых, спрашивал, делал замечания, когда видел, что раненого долго не перевязывали, повязка промокла. Но Р. И. Шарлай все время был рядом, жестко посматривая вокруг. Я видел, что под халатом он держал наготове револьвер. Закончив обход госпиталя, мы убедились, что случайно попавших сюда людей не было.

Приказав начальнику госпиталя наутро явиться в штаб, мы уехали в санитарный отдел.

Здесь Александр Маркович Тарасенко сообщил новость: мне необходимо срочно выехать в штаб фронта, договориться об эвакуации раненых и представиться главному хирургу 1-го Украинского фронта профессору Ахутину…

Имя это мне было давно известно. Ахутин — прославленный военный хирург, выдающийся ученый. С его трудами знакомился не раз, и мысль о встрече радовала меня.

М. Н. Ахутин был армейским хирургом еще в период боев на Халхин-Голе, на озере Хасан. Он, как я уже писал, неоднократно выступал в печати об опыте хирургической работы во фронтовых условиях. Тогда мы слушали его доклады как откровения, а теперь многое из того, что делалось в то время в медсанбатах и госпиталях, легло в основу действующих инструкций и указаний по военно-полевой хирургии.

Вместе со мной в штаб фронта ехали начальник штаба тыла полковник Д. П. Барсуков и офицер связи. Подали «мерседес». Полковник пригласил меня в машину и тут же начал выговаривать за то, что я-де распустил своего шофера. По его словам, мой Иван Михайлович вступил с ним в пререкания, доказывая, что должен везти меня на своей машине. Я пытался отшутиться.

Мы проехали километров пятьдесят — шестьдесят, как вдруг сзади послышались настойчивые гудки «виллиса». Полковник велел остановить машину и узнать, в чем дело. К нам, запыхавшись, подбежал Иван Михайлович и доложил, что машина меня ждет. Барсуков окончательно рассердился.

— Ну, вот что, подполковник, — сказал он, — вылезай из машины и трясись в своем «виллисе»!

Нехотя я пересел в свою машину и стал отчитывать Ивана Михайловича за чрезмерную настойчивость. А он, как ни в чем не бывало, твердил, что тоже за меня отвечает, а шофер автобата молодой. И всякое может случиться…

Своей заботой он меня обезоружил. За разговором мы отстали от «мерседеса». Спохватившись, Иван Михайлович прибавил газу. Расстояние между нашими машинами стало быстро сокращаться. И вдруг мы услышали выстрелы и увидели, что «мерседес» резко вильнул в сторону, перевернулся и упал в кювет.

Подъехав, бросились к «мерседесу». С помощью солдат перевернули машину, осторожно вытащили полковника Барсукова, офицера связи, шофера… Ни один из них уже не нуждался в моей помощи: очередь из крупнокалиберного пулемета прошила всех троих насмерть.

Оказалось, что шоссе обстреляла группа невесть откуда взявшихся фашистов. Сняв фуражки, мы постояли над еще теплыми телами товарищей. Опять смерть…

В штаб фронта все-таки прибыл, но не на машине, а самолетом, так как шоссейная дорога в нескольких местах была перерезана блуждающими немецкими частями.

Здесь встретился с генерал-лейтенантом медицинской службы профессором М. Н. Ахутиным. Тяжелые годы войны, беспокойная бивуачная жизнь, бесчисленные операции то в одной армии, то в другой измотали Михаила Никифоровича. Он выглядел далеко не таким бодрым и здоровым, каким его видел перед войной в Москве. Вместе с ним в армии находилась его жена — тихая, заботливая и очень приветливая женщина.

Встретились мы как хорошие знакомые. Кратко доложил обстановку в армии, рассказал о трудностях с эвакуацией раненых в госпитали фронта. Шли ожесточенные бои, и надо было оперативно вести лечение и эвакуацию раненых в новых условиях.

Михаил Никифорович говорил в основном об организации специализированной помощи, обеспечении госпиталей хорошими специалистами и необходимым оборудованием. Ахутин с гордостью подчеркивал, что ни одна армия в мире не имеет такого количества высококвалифицированных врачей.

Вспомнили ряд интересных случаев из фронтовой практики. Беседа затянулась далеко за полночь. На другой день вернулся в Бланкенфельд.

В последние дни апреля начался штурм Берлина.

Немцы заблаговременно подготовили город к обороне. Они опоясали его тремя сильно укрепленными рубежами. Некоторые из четырехсот мощных железобетонных дотов и бункеров уходили под землю на глубину до шести этажей. В такой железобетонной коробке размещался целый гарнизон. Всего в Берлине было сосредоточено более чем 300 тысяч всякого войска. В числе их были эсэсовцы, «фольксштурм», члены молодежной организации «Гитлерюгенд». К участию в обороне были привлечены выпущенные из столичных тюрем уголовники. Вместе с ними в строю оказались и 32 тысячи полицейских. Проиграв войну и чувствуя, что неотвратимо наступает возмездие, гитлеровцы пытались всячески оттянуть час расплаты.

Шли упорные, жестокие бои. Центр и восточные районы после бомбежки американской авиацией лежали в руинах. Воины нашей армии, действовавшей в составе 1-го Украинского фронта, от дома к дому, от квартала к кварталу продвигались к имперской канцелярии. И вот наконец над рейхстагом взвилось знамя Победы!

Мы с начсанармом Тарасенко ехали по только что занятым нашими войсками районам. Груды битого кирпича, обгорелые пустые скелеты зданий — вот во что превратил столицу третьего рейха смерч войны.

Наконец подъехали к рейхстагу. Только что из его обширных подвалов вывели полковников и генералов медицинской службы немецкой армии. Не поднимая головы, проходили они мимо нас. Исподлобья, мутным взглядом обводили разрушенные и опустошенные улицы. Сопровождавший их дивизионный врач бросил нам в машину кожаную санитарную сумку с надписью «Рейхстаг». Долго хранил сумку у себя, пока кто-то не «позаимствовал» ее на память.

Ночью, когда стало известно о подписании акта о капитуляции, небо осветили ракеты, тишину прорезали залпы из револьверов и автоматов. Это были последние выстрелы войны, солдатский салют Победе! Ратный путь наших людей от Сталинграда до Берлина завершился.

В первые дни мир оглушал тишиной, врезался в память, казалось бы, мелкими, но такими примечательными сценками, Вот солдат батальонной кухни щедро наделяет стоящих в очереди женщин и детей борщом и кашей. Как же отходчив и незлобив русский человек! Вряд ли кто вынес больше страданий, чем он. Но ему жаль и осиротевших детей, и беспомощных стариков, и убитых горем вдов. И он делится с ними всем, что у него есть.

Да, кошмар войны остался позади. Но мысль вновь и вновь невольно возвращалась к прошлому. Вспоминались бессонные ночи, проведенные у операционного стола, стоны раненых, грохот орудий, бесчисленные фронтовые дороги, которые пришлось пройти за эти годы нашим войскам. Вновь перед глазами возникали лица товарищей, боевых друзей, с которыми было столько пережито. Многих из них нет в живых.

Первая военная зима. Заснеженная Казань… Нескончаемый поток раненых, поступающих из-под Москвы, Тулы, Волоколамска. И операции, операции, операции…

Незабываемый Сталинград… Наш полевой подвижной госпиталь № 4166 следует за войсками 5-й ударной армии, которые выдвигаются навстречу группировке фельдмаршала Манштейна. Дороги, забитые искореженными машинами, сожженными танками со свастикой. Руины и нескончаемые вереницы пленных…

Весна 1943 года. Наши войска далеко ушли от Волги, где был совершен подвиг, повернувший весь ход войны. Новые времена, новые люди, новые обязанности. Я осваиваю должность армейского хирурга. Завтра новый маршрут — в соседнюю гвардейскую дивизию. И снова операции.

Возникают в памяти топи, дремучие леса и сожженные гитлеровцами деревни и села Белоруссии. Радостно встречает советских воинов-освободителей население Польши. Дыхание войны на улицах восточнопрусских городов… И вот наконец Берлин — главная цель.

Тысячи и тысячи километров прошли солдаты с оружием в руках и мы — солдаты в белых халатах. По завьюженным дорогам Подмосковья, среди руин Сталинграда, по непролазной грязи в весеннюю распутицу на Украине, по болотам Полесья — всюду вплотную к переднему краю следовала медицинская служба.

Нелегко далась советскому народу победа над врагом. Неимоверно тяжел был ратный труд воина, который привел нашу страну к победе. Но не менее тяжелым и необходимым был труд всех тех, кто на фронте и в тылу обеспечивал эту победу.

В книге «Солдатский долг» Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский высоко оценивал труд медицинских работников в Великой Отечественной войне:

«Поистине наши медики были тружениками-героями. Они делали все, чтобы скорее поставить раненых на ноги, дать им возможность снова вернуться в строй. Нижайший поклон им за их заботу и доброту!»

Мне трудно судить, насколько полно удалось показать роль армейского хирурга как военного организатора; одно могу сказать — роль эта большая, ответственная. И для успешного выполнения возлагаемых на него обязанностей, армейских хирургов, по-моему, нужно готовить заранее. Одних специальных знаний и даже организаторских способностей явно недостаточно. Армейский хирург должен хорошо знать организацию и тактику медицинской службы и обладать определенным минимумом военных знаний.

И еще подумал я об одном важном для медицинской службы итоге войны. Подумал о том, как мало знали о войне и о работе в полевых условиях мы, врачи, идущие на войну. И как из-за этого было трудно вначале! Теперь накоплен огромный, неоценимый по своему значению опыт работы в самых различных условиях военной обстановки. Таким поистине всеобъемлющим материалом, характеризующим самые различные стороны деятельности военных врачей, никогда еще не располагала в прошлом медицинская служба.

Многое делалось по осмыслению и обобщению этого материала еще во время войны. Стоило наступить временному затишью на фронте, как медицинская служба приступала к анализу опыта своей работы в только что отгремевших боях. Конкретные цифровые данные, характеризующие хирургическую работу, в сочетании с живыми впечатлениями непосредственных участников и очевидцев минувших событий давали богатую пищу для размышлений и помогали улучшать качество лечебно-эвакуационного обеспечения войск. Вот почему санитарный отдел нашей армии всегда стремился организовать широкое обсуждение накопленного опыта на дивизионных или армейских конференциях. Неоднократно приходилось мне рассказывать об опыте хирургической работы нашей армии и на фронтовых конференциях. Но теперь, в мирные годы, можно и нужно гораздо глубже и всестороннее анализировать неоценимый опыт советской медицины в минувшей войне.

В военное время плодотворно работала творческая мысль ученых, раскрывались дарования практических врачей. В труднейших условиях те и другие продолжали совершенствовать военно-полевую хирургию, методы хирургического лечения раненых. Большую роль сыграла и та организационная перестройка, которая была проведена в военно-медицинской службе перед войной.

Была разработана единая военно-полевая доктрина, в соответствии с которой во время войны осуществлялась система этапного лечения раненых и больных. Впервые в истории войн хирургическая помощь на всех этапах была унифицирована, разработаны и применены единые принципы хирургической обработки в войсковом районе, а также оказание специализированной помощи в армейском и фронтовом районах. Организация специализированной помощи позволила спасти сотни тысяч жизней тяжело раненных в голову, живот и конечности. Трудно переоценить и значение армейских госпиталей для легкораненых: применение активных хирургических методов помогало быстро возвращать воинов в строй. Благодаря напряженному труду медиков во время войны в строй возвратилось 72,5 процента раненых и 90 процентов больных. Ни одна армия не имела таких результатов! Советские медики по праву могут ими гордиться.

В предисловии к книге А. А. Вишневского «Дневник хирурга» Маршал Советского Союза Г. К. Жуков пишет:

«…в условиях большой войны достижение победы над врагом зависит в немалой степени и от успешной работы военно-медицинской службы, особенно военно-полевых хирургов».

Весь опыт войны подтверждает справедливость этих слов.

В обслуживании раненых и больных участвовала не только медицинская служба вооруженных сил, но и органы здравоохранения на местах, а с ними вместе десятки тысяч людей, далеких от медицины. Матери, жены, младшие братья и сестры воинов, работая в промышленности, сельском хозяйстве, находили силы и время для заботливого ухода за ранеными и больными в госпиталях. Испытывая большие лишения в питании, одежде, советские женщины и все, кто трудился в тылу, отдавали последнее, и в том числе свою кровь, для того чтобы быстрее восстановить здоровье воинов. Именно это позволяло успешно решать основную задачу: как можно быстрее вернуть воинов в строй.

Еще в ходе войны в стране была развернута сеть научно-исследовательских институтов, специализированных госпиталей и поликлинических учреждений для инвалидов войны. Они получали в них необходимую медицинскую помощь, обеспечивались протезами, ортопедическими аппаратами, направлялись на санаторно-курортное лечение. Государство обеспечивало инвалидов Отечественной войны пенсиями, создало школы профессионального обучения, которые помогали им вернуться к активной трудовой деятельности.

В целях дальнейшего развития медицинской науки и практики решением правительства была создана Академия медицинских наук СССР. На учредительной сессии, состоявшейся в конце декабря 1944 года, первым президентом АМН единогласно избрали главного хирурга Советской Армии, депутата Верховного Совета СССР, Героя Социалистического Труда Николая Ниловича Бурденко, который принимал самое деятельное участие в организации академии.

Созданию АМН СССР Н. Н. Бурденко придавал не только научное, но и политическое значение. В своей речи, заключая сессию, Николай Нилович говорил:

«Мы присутствуем при закладке здания, которое имеет историческое значение. Значение Академии медицинских наук в историческом смысле определяется следующими моментами:

Во-первых, Академия медицинских наук учреждена во время Великой Отечественной войны. Значение академии должно расцениваться не только в научном, но и в политическом отношении. Академия — это учреждение — продолжение становления Советского государства. Она свидетельствует о сознании силы народа и о его твердой вере в победу над фашизмом.

Во-вторых, мы принимаем на себя историческое наследие основоположников русской науки — Пирогова, Сеченова, Боткина, показавших мировой науке, какие силы таятся в русском народе»^[16].

Война окончилась, но работа врачей, порожденная ею, продолжалась. Об этом — в следующих главах.

МИРНЫЕ БУДНИ

I. СНОВА ДОМА

Наука является самой лучшей, прочной, самой светлой опорой в жизни, каковы бы ни были ее превратности.

К. А. Тимирязев

Итак, мир…

Днем и ночью движутся по необъятной нашей стране в разных направлениях людские потоки. Возвращаются с фронта солдаты, едут домой эвакуированные.

У всех одна мысль: только бы попасть на поезд или попутную машину, а там, в дороге, как-нибудь все устроится — мир не без добрых людей, помогут с харчами, дадут прикорнуть на краешке лавки, присмотрят за ребятишками. Так и едет в людском потоке мать с детьми из-под Оренбурга в Ленинград или Минск, а навстречу ей спешит солдат — муж, отец детей — то ли из Вены, то ли из Берлина. Где только не побывал в последний год войны русский солдат!

несется лихая солдатская песня из переполненных вагонов.

Шумное оживление не только в городах, на узловых железнодорожных станциях, но даже на проселочных дорогах: пылит полуторка, а в кузове нетерпеливо ждет своего перекрестка солдат. И, не дождавшись, пока затормозит машина, спрыгнет на обочину, помашет на прощание шоферу, озорно, по-мальчишески оглянется по сторонам — видят ли люди, как блестят начищенные ордена и медали. Потом небрежно бросит через плечо вещмешок, на руку положит видавшую виды, не раз простреленную, прожженную у костра шинель и, подтянув туже ремень, двинется к родному дому. Сколько будет восклицаний, радостных слез, неумелых поцелуев, рукопожатий!

Все это видел не раз, когда сам возвращался длинной дорогой с запада, из-под Берлина, на попутной машине, вместе с демобилизованными офицерами и солдатами.

Приехал домой утром. Ребята уже знали, что со дня на день буду дома. И вот наконец-то опять все вместе. Разве опишешь это чувство! Только сейчас я, пожалуй, по-настоящему понял: мир!..

Дети подросли, вытянулись — их трудно узнать. А жена и отец заметно сдали — осунулись, похудели. На лицах появились морщинки, стали строже глаза.

Особенно тяжело пришлось в дни войны жене. Будучи в эвакуации, она сутками дежурила в участковой больнице: вела амбулаторный прием, посещала тяжелых больных на дому в деревнях. А когда по соседству открылся госпиталь, мою Клавдию Андреевну мобилизовали и назначили хирургом — заведующим отделением. Раненых было много, и она, едва управившись с операциями, перевязками, записями истории болезни, поздно вечером возвращалась домой чуть живая от усталости.

А дома ожидали неотложные дела. На ее попечении находились трое ребят, старуха мать и мой больной отец, эвакуированный из Москвы с гнойным плевритом. Их всех надо было одеть, накормить, достать дрова. А тут еще неожиданно подкралась беда. В конце зимы 1943 года Клавдия Андреевна выехала в деревню Ургу на ликвидацию вспышки сыпняка. Там сама заболела сыпным тифом и лишь чудом осталась жива. Обо всем этом я узнал позже, когда во время передислокации армии мне разрешили несколько дней побыть дома.

Жена тогда только что выписалась из больницы. Худая, измученная болезнью, без кровинки в лице, она была похожа на подростка. Остриженная голова едва держалась на тонкой, прозрачной шее. С трудом передвигая ноги, опираясь на палку, шла она мне навстречу в поношенном пальтишке и разных валенках. Когда узнала, обмякнув, упала мне на грудь и потеряла сознание… Придя в себя, всхлипывая, горевала, что где-то по дороге потеряла галошу…

Да, смерч войны пронесся не только по полям сражений, но и по глубокому тылу…

Смолкли орудийные залпы. Но работа по ликвидации последствий войны только начиналась. Было над чем серьезно подумать и нам, медикам. Надо, не теряя времени, засесть за обобщение полученного на войне опыта, прежде всего в области лечения ран. Всесторонне изучить наиболее рациональные методы введения лекарственных веществ в поврежденные органы и ткани, которые мы эмпирически применяли в армейских госпиталях.

Очень важно также выяснить, почему перевязка крупной артерии при ее ранении на одном уровне приносила одни результаты, а перевязка на другом — другие. Нам на войне казалось, что нужно перевязывать магистральный ствол конечности как можно ниже, но при этом, как показывал опыт, нередко конечность омертвевала, приходилось делать ампутацию.

Волновал не только вопрос об уровне перевязки крупных сосудов. Каковы возможности наложения шва на поврежденный участок артерии? В дни войны наши попытки наложить шов на артерию заканчивались плохо. Рана нагнаивалась, шов расползался, и наступало тяжелое вторичное кровотечение. Видимо, главное здесь техника шва, изменение условий, при которых он должен накладываться.

Камнем преткновения для врачей тыловых госпиталей являлись гнойные затеки, сепсис. Сколько раненых погибло от того, что мы не всегда могли точно определить место локализации гнойного затека, пути распространения гноя и вовремя вскрыть их в нужном месте. Н. Н. Бурденко, А. В. Вишневский, В. Ф. Войно-Ясенецкий, П. А. Герцен, С. С. Юдин не случайно снискали всеобщее уважение не только как хирурги, но и как большие знатоки анатомии, что позволяло им предугадывать возможные осложнения при том или ином тяжелом ранении. Особенно выделялся познаниями в области топографической анатомии В. Ф. Войно-Ясенецкий. Сразу после войны его книга «Очерки гнойной хирургии» была удостоена Государственной премии, как лучший научный труд в области медицины.

А. В. Вишневский говорил мне: «Не мешало бы поставить серьезные исследования по хирургической анатомии фасции и клетчаточных пространств человека. Они играют первостепенную роль в развитии и распространении гнойной инфекции. Займись, Владимир, этим вопросом, — советовал он. — Ты вырос за эти годы, стал зрелым хирургом, приобрел опыт, знания. К тому же кончил в свое время аспирантуру по топографической анатомии, тебе и карты в руки». (Тогда я не предполагал, что разговор окажется «с продолжением».)

А сколько оставалось раненых, нуждающихся в пластических операциях — в восстановлении утраченных частей тела, особенно на лице, голове и конечностях. И здесь для хирургов был непочатый край работы. Тяжело было видеть, как раненые приспосабливали мягкие ватные валики для защиты мозга при тяжелых повреждениях костей свода черепа. Найти надежный метод костной пластики — это было насущной задачей.

…Как-то меня вызвал Николай Нилович Бурденко.

— Чувствую себя не так уж хорошо, — сказал он. — сам не в состоянии проводить опыты по глубокой антисептике… А ты с этой темой знаком. Начинай, я помогу…

Грустно и больно было смотреть на Николая Ниловича. Он перенес не один инсульт, двигался с трудом, совсем потерял слух, говорил невнятно и поэтому предпочитал писать.

Нетвердой рукой Бурденко написал заглавие и подробный план моей будущей работы, а также аннотацию докторской диссертации. Не прошло и нескольких дней, как он спрашивал у профессора А. Ф. Лепукална:

— Ну как, Кованов прочитал мою аннотацию?

Лепукалн, исполнявший некоторое время обязанности Николая Ниловича по кафедре, ответил:

— Прочитал. Смущен широким масштабом заданной темы. Боится, что не сумеет охватить и выполнить. Но тема чертовски интересная!

Бурденко проворчал:

— Хотя бы часть выполнил…

Речь шла действительно об очень интересном деле: о глубокой тканевой антисептике, применяемой в лечении гнойно-воспалительных заболеваний посредством введения лекарственных веществ в артериальное русло.

Проведя многократный анализ развития методов и средств борьбы с инфекцией ран, изучив эффективность действия различных антисептических, бактериотропных и бактериостатических препаратов^[17] и особенно биопрепаратов, Н. Н. Бурденко пришел к выводу, что наряду с разработкой новых синтетических и биологических препаратов необходимо совершенствовать и методы их введения в человеческий организм. Он близко подошел к проблеме введения химиопрепаратов непосредственно в артериальное русло того или иного органа и длительного воздействия на него различных препаратов. Но осуществить этот замысел у Николая Ниловича не хватало сил.

По указанию Бурденко ассистент кафедры В. Н. Парамонов еще в 1942 году применил в клинике метод введения сульфамидных препаратов в сонную артерию для лечения гнойных менингитов и абсцессов мозга при ранении черепа. А в 1943 году Николай Нилович уже рекомендовал вводить в сонную артерию раствор пенициллина, как более действенного средства в лечении гнойных осложнений при черепно-мозговых ранениях. Он исходил из предположения, что при таком способе можно достигнуть большей концентрации препарата в крови и лучшего воздействия его на гнойный очаг в мозговой ткани. Надо сказать, что в госпиталях 44-й армии, где было много тяжело раненных в голову и конечности, мы не раз прибегали к этому методу.

В разговорах с Лепукалном шеф постоянно интересовался, приступил ли я к экспериментам, не теряю ли понапрасну время. Александр Федорович успокаивал его, рассказывал:

— Он уже экспериментирует в лаборатории. А теперь хочет со мной проконсультироваться…

Собираясь навестить Бурденко, Лепукалн всегда подробно узнавал о моих экспериментах на животных, тщательно записывал полученные данные и планы дальнейшей работы.

— Это ведь своего рода лекарство для нашего старика, — говорил он мне. — Ты уж не подведи, сам знаешь, как все новое, интересное его радует. А он еще может немало дельного подсказать, посоветовать. Удивительно, как по-прежнему неустанно и ясно работает мозг. Жаль его невыразимо…

Однажды летом 1945 года Александр Федорович пригласил меня поехать с ним в Барвиху, где Бурденко находился на лечении. Выехали чудесным солнечным днем. Николая Ниловича нашли на веранде за чтением почты. Приглаживая ладонью редкие волосы, он о чем-то сосредоточенно думал. Я подошел ближе и по-военному взял под козырек — на мне еще была военная форма. Бурденко улыбнулся, покачал одобрительно головой, словно говоря: «Здорово же вымуштровали парня на войне!» Потом пригласил сесть и тут же с ходу начал допрашивать (опять же с помощью карандаша и бумаги): «Как твоя работа? Что уже сделал? Каких больных имел и завязал ли сношения с лечучреждениями?»

Когда я сообщил результаты опытов по введению в артерии антисептических препаратов, шеф этим не удовлетворился:

«Я тебе дам с 15.XII, когда буду в Москве, препарат Лериша. Его надо разводить 1 : 1000, вводить в артерии по 10,0 при суставных нагноениях. Это — на больных».

И тут же приписал: «Когда буду в Москве, свезу сам в госпиталь с инфекциями суставов и остеомиелитом и там проведем несколько больных».

Несмотря на тяжелое состояние, Н. Н. Бурденко не переставал размышлять о дальнейшей разработке глубокой тканевой антисептики. Он крайне раздражался, если ему советовали «отдыхать и ни о чем не думать»; сердился, когда лечащие врачи рекомендовали читать «легкую» литературу. Как-то в нашем присутствии он написал лечащим врачам: «Кто в конце концов старше? И кто кого должен слушать? Нет уж, друзья мои, мне отпущено мало времени, надо торопиться и успеть сделать хотя бы часть из задуманного…»

И зло прищурив глаза, склонив голову набок, исподлобья посмотрел на присутствующих.

Наконец эксперименты по внутриартериальному введению лекарств были сделаны. А что, если пойти дальше?

В один из визитов к Николаю Ниловичу я спросил его, как он смотрит, если лекарственное вещество вводить в левый желудочек сердца, в обход печеночно-легочного барьера, чтобы создать повышенную концентрацию препарата во внутренних органах. Ведь при обычных методах введения лекарства в организм (через пищевод, внутримышечно или внутривенно) препарат, прежде чем попасть в общее артериальное русло, неизбежно должен пройти через клеточные мембраны таких «фильтрующих» органов, как легкие, печень. А это обстоятельство не может не снижать активность препарата по отношению к микробам, находящимся в том или ином патологически измененном органе.

Вот я и задумался: нельзя ли как-то обойти эти естественные барьеры? Если такой метод найти, то можно будет подвести препарат к патологическому очагу в неизмененном виде, без потери присущих ему специфических свойств.

Бурденко эта мысль понравилась, он сразу же поддержал ее и развил в плане лечения септических заболеваний, особенно в случаях абсцессов печени, легких. А когда я сказал, что под это нужно подвести экспериментальную базу, он ответил одним словом: «Правильно!» — и жирно подчеркнул. А потом заметил: «Но ты обрати внимание на дезинфекцию ткани сустава, костного мозга, легких, печени и головного мозга».

Николай Нилович неустанно думал над тем, как и чем помочь дальнейшим исследованиям. По его просьбе была собрана вся литература по этому вопросу, и при встрече, чтобы не забыть, он написал: «Я тебе приготовил литературу, справки». Слово «справки» было подчеркнуто, видимо, чтобы я знал, как важно их иметь. Бурденко вновь и вновь советовал не останавливаться на этом этапе работы, развивать идею дальше. Его записки означали: думай, дерзай, иди вперед!

Встречи с Николаем Ниловичем оставляли неизгладимый след, волновали, вселяли уверенность в успехе начатой работы. Видя его постоянный живой интерес к опытам, я работал с удвоенной энергией. Большую помощь оказывали мне сотрудники научно-исследовательской лаборатории 1-го Московского медицинского института. Старший лаборант Елена Борисовна Александрова, занятая по горло собственными делами, находила время, чтобы помочь ставить опыты и ухаживать за оперированными собаками.

Чтобы иметь возможность обдумать и обработать большой клинический материал, собранный на фронте, и в то же время экспериментировать, перешел на кафедру оперативной хирургии 2-го Московского медицинского института.

Так в неустанных делах и заботах прошло более года.

В конце 1946 года закончил диссертацию и представил ее Н. Н. Бурденко. Это была последняя научная работа, которой он руководил. Николай Нилович прочитал диссертацию, сделал ряд очень верных и тонких замечаний и со своим отзывом направил ее в Ученый совет. Вскоре состоялась защита. Все прошло успешно, и мне присудили ученую степень доктора медицинских наук. Это, конечно, было большим и радостным событием в моей жизни.

Тут же после защиты побывал у шефа в больнице, чтобы поблагодарить его за все. Он поздравил с успехом, растрогался до слез и попросил прислать экземпляр диссертации.

Огромным усилием воли преодолевая тяжелый недуг, прикованный к постели, Николай Нилович продолжал работать, писал статьи, готовил научные доклады.

1 октября 1946 года открылся XXV Всесоюзный съезд хирургов. В Москву съехались ведущие хирурги страны. Открывая съезд, заслуженный деятель науки профессор Н. Н. Приоров говорил:

«Война проверила работу наших организаций. Она проверила правильность и жизненность наших научных доктрин. В период войны было разрешено много теоретических и практических проблем военной хирургии… Съезду предстоит обсудить ряд новых положений и теорий, которые были выдвинуты за период войны и нашли свое применение в деле лечения ран».

О каких же положениях и теориях шла речь? Прежде всего, война заставила врачей пересмотреть старые каноны в области хирургии периферической нервной системы и головного мозга. Родилась новая дисциплина — хирургия легких. Был накоплен ценный опыт в области хирургии сердца. Этот неприкосновенный ранее орган становился доступным для хирурга. Медицина научилась лечить остеомиелит как следствие огнестрельного ранения. Теперь это могло помочь при наступлении на хронический остеомиелит. Словом, нового было немало. И весь опыт, приобретенный в годы войны, должен был служить людям в мирные дни. Новые методы, применявшиеся для лечения ран, теперь надо было использовать при различных тяжелых заболеваниях. Идти вперед! Еще не были повержены такие страшные болезни, как туберкулез и полиомиелит. Сотни больших ученых искали причины возникновения злокачественных опухолей, думали над профилактикой рака. Обо всех этих проблемах и шла речь на XXV съезде хирургов.

Особый интерес хирургов вызвал доклад Н. Н. Бурденко (зачитал его по поручению Бурденко А. Ф. Лепукалн). Доклад был посвящен лечению на фронте огнестрельных ранений. В нем подводились итоги многолетней работы. Излагалось то новое, что дал опыт лечения раненых и больных во время Великой Отечественной войны.

«…С открытием антибиотиков, — говорилось в докладе, — человек еще раз подчинил природу своей власти. Но и в этой области — изучения антибиотиков — предстоит еще много работы. Мы — советские ученые, врачи — справимся с предстоящими трудностями в отношении антибиотиков».

Эти слова были как бы завещанием выдающегося хирурга и ученого нашего времени своим ученикам и последователям. 11 ноября 1946 года Николая Ниловича не стало. Не стало человека, который так много значил для всех нас и которому я лично стольким обязан…

В 1947 году меня избрали на должность заведующего кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии 1-го Московского медицинского института, где работали ранее такие выдающиеся хирурги, как П. А. Герцен и Н. Н. Бурденко. Это ко многому обязывало. Признаюсь, первое время даже чувствовал некоторую подавленность. Но вскоре множество больших и малых дел и забот навалилось, захватило все силы и помыслы.

Время было нелегкое. Остро ощущалась нехватка опытных врачей и преподавателей. Многие из них отдали жизнь в боях за Родину.

Не вернулся с фронта мой друг и товарищ Коля Баяндин. Мы с ним вместе учились в институте, работали в комсомоле и оба были оставлены в аспирантуре.

В начале войны Николай Андреевич Баяндин в составе 506-го подвижного госпиталя выехал на Западный фронт. В октябре 1941 года попали в окружение. Защищая раненых, Баяндин вместе с ними оказался в плену. Дальнейшая судьба его долго оставалась неизвестной. Лишь в 1943 году Н. Н. Бурденко, выезжавший в качестве члена Чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков в Орел, узнал, что Н. А. Баяндин умер в гитлеровских застенках от сыпного тифа.

В июле 1942 года оборвалась жизнь замечательного человека и патриота — ассистента кафедры гистологии А. Н. Воронина. Отправляясь на фронт в составе 5-й Фрунзенской дивизии народного ополчения в день, когда у него родилась дочь, Воронин оставил жене письмо, которое заканчивалось словами: «Не беспокойся, все будет хорошо! Я должен защищать наше счастье». А. Н. Воронин спас жизнь многих раненых солдат и офицеров. Он погиб в одном из тяжелых боев.

Трагически сложилась судьба заведующего кафедрой и декана санитарно-гигиенического факультета профессора С. И. Каплуна. В начале войны, когда медицинский институт был эвакуирован в Уфу и студентов осталось мало, профессор Каплун получил направление на трудный участок — по борьбе с эпидемиями в Бурят-Монголию. Однако, после настойчивых просьб, он все же был зачислен добровольцем в действующую армию. Его назначили армейским эпидемиологом. Бывая в полках и дивизиях, он не раз попадал под обстрелы артиллерии и налеты авиации противника. 23 октября 1943 года осколок вражеской бомбы оборвал жизнь ученого, педагога и коммуниста.

Погиб в ополчении при обороне Москвы доцент Н. И. Соколов.

Не вернулись многие врачи, преподаватели и медицинские сестры. Память о них свято чтит коллектив 1-го Московского медицинского института. Навечно занесены имена героев на мраморную доску в Большом зале института. Ежегодно сюда приходят первокурсники. Здесь же выпускники дают клятву верности врачебному долгу.

После тяжелого ранения вернулся в госпитальную хирургическую клинику Дмитрий Мартынов. До войны Дмитрий работал ассистентом на Пироговке, в соседней хирургической клинике, которую в свое время возглавлял его отец — известный хирург А. В. Мартынов. Молодой военврач благополучно прошел через всю войну и уже мечтал поскорее вернуться домой, приступить к работе в клинике. Но весной 45-го произошла беда. Над операционным блоком медсанбата сбросил бомбу фашистский самолет. Дмитрий Мартынов в это время оперировал тяжело раненного в живот. Осколком разорвавшейся бомбы его ранило в голову.

Демобилизовали из армии Ксению Ивановну Чуркину. Но в клинику она не вернулась. Устроилась на работу в хирургический кабинет поликлиники Метростроя. У нее прибавилось хлопот по дому: надо было пристроить на учебу своих воспитанниц — медицинских сестер, создать им необходимые условия. О себе, как всегда, некогда было думать. Так в труде и заботах незаметно шли годы, пока не пришлось уйти на пенсию.

Году в 1969-м у меня раздался звонок, я узнал знакомый тихий голос Ксении Ивановны. Она просила заехать к ней домой. Понял, что случилось что-то неладное. Поехал сразу же. Чуркина сидела в кресле с опухшими ногами, одутловатым бледным лицом. Страдальчески улыбаясь, она рассказала, что вот уже несколько месяцев, как болит грудь. Никому не показывалась, думала, все так пройдет. По моему совету Ксения Ивановна согласилась лечь в хирургическую клинику.

Утром следующего дня профессор В. И. Стручков сообщил мне, что у К. И. Чуркиной рак груди… Ксения Ивановна чутьем поняла, что обратилась за помощью слишком поздно. Силы покидали ее. Но виду не подавала, вела себя мужественно: ухаживала за соседями по палате, подбадривала больных, томившихся в ожидании операции.

Как-то она рассказала такую историю.

«Дело было с год назад, — говорила КсенияИвановна. — По утрам я ходила в магазин за продуктами. Магазин расположен напротив моего дома, и, чтобы не делать крюка, я часто переходила улицу прямо, не доходя до перекрестка. Молодой сержант милиции каждый раз останавливал меня на середине улицы свистком. Важно, не торопясь, он подходил и долго читал мне мораль — учил, как переходить улицу. А сам в это время поправлял портупею, франтовато выпячивал грудь со сверкающими значками — отличника строевой подготовки. Сделав мне соответствующее внушение, милиционер милостиво разрешал «в последний раз» перейти улицу в неположенном месте. Так продолжалось до тех пор, пока я не задумала кое-что… Вынула из комода свою выглаженную гимнастерку с тремя кубиками, прикрепила к ней ордена и медали. И, надев портупею, направилась, как всегда, в магазин прямиком через дорогу. Сержант, увидев меня, обомлел, выронил свисток и, щелкнув каблуками, отдал честь, замерев по стойке «смирно». Когда я поравнялась с ним, он восторженно воскликнул: «Да вы, бабка, оказывается, настоящий герой! Ходите теперь всегда прямо в свой магазин!» И правда, после этого, когда я направлялась в магазин, сержант поднимал кверху свой жезл и останавливал транспорт, пока я переходила улицу».

Удивительны были мужество, стойкость и жизнелюбие нашей Ксении Ивановны.

Студентов — участников войны узнавали по военной выправке и дисциплине. Им было во многом труднее, чем другим, но они показывали пример сознательного отношения к занятиям и общественным поручениям.

Бывший начальник штаба авиационного полка, студент II курса лечебного факультета Юрий Копаев усердно штудировал анатомию и гистологию. Вместе с тем он, как заместитель секретаря парткома института, вел большую общественную работу.

По праву был избран вожаком комсомольской организации института студент Игорь Сычеников, кавалер боевого ордена Красной Звезды.

Активно участвовал в общественной жизни института студент Михаил Кузьмин. Он был тяжело ранен, за несколько дней до окончания войны потерял руку, но это не помешало ему упорно и настойчиво учиться, быть в числе отлично успевающих по всем предметам, Лишь его близкие товарищи знали, сколько сил, выдержки и воли стоило Михаилу переносить острые приступы болей после утомительных занятий, всегда и при всех обстоятельствах оставаться спокойным и бодрым.

Студенты — бывшие солдаты — благотворно влияли на обстановку в группах и лечебных учреждениях. Они не давали возможности некоторым из вчерашних школьников «филонить», пренебрегать занятиями.

Девчата, а их в институте было больше половины, тоже — я говорю о старших из них — побывали на фронте, а кое-кто и в партизанских отрядах. Ну, а те, что оставались в тылу, заменяли мужчин на заводах и полях. Все они привыкли к трудностям и не боялись их.

Жизнь молодежи первых послевоенных лет чем-то напоминала мою студенческую пору. Комсомольцы выезжали на уборочные работы в подмосковные колхозы, ходили на разгрузку вагонов с овощами, перебирали картошку на продовольственных складах. Никто не жаловался на нездоровье, не ссылался на домашние дела. Каждый сознавал, что обстановка трудная, восстановительных работ непочатый край и надо помогать стране чем только можешь.

За время войны клиники и кафедры института не ремонтировались, имели запущенный вид. Студенты по своей инициативе чистили, мыли палаты, делали мелкий ремонт, красили окна, двери, мебель. В институте царила атмосфера дружбы, деловитости, порядка. На лекциях стояла образцовая тишина. Студенты внимательно слушали преподавателей. А рассказывать им было что: большинство побывали на войне, многое пережили, многому научились.

Во время войны на кафедре работали в основном женщины. Сейчас, когда вернулись с фронта мужчины, они, как в каждом доме, взяли на себя наиболее тяжелые и хлопотливые дела.

Конечно, не все поначалу шло гладко. Сказались годы эвакуации в Уфу. Было трудно восстановить лабораторное оборудование и оснащение кафедр: многое побили в дороге, часть оставили вновь организованному в Уфе медицинскому институту, а часть привезенного назад имущества попросту устарела или пришла в негодность. Приходилось обивать пороги министерств, ходить на заводы, «беспокоить» партийные и советские органы. Постепенно заботами многих энтузиастов восстанавливалась материальная база института.

Многие кафедры института по-прежнему возглавляли видные ученые: А. И. Абрикосов, И. П. Разенков, Б. И. Збарский, Е. К. Сепп и др. Госпитальной хирургической клиникой руководил М. Н. Ахутин. Талантливый военно-полевой хирург и прекрасный лектор, он, как и в довоенное время, пользовался огромным уважением и любовью студентов. Тяжелые годы войны подорвали его здоровье. Михаил Никифорович, как прозорливый, наблюдательный врач, сам поставил диагноз своего заболевания и даже определил срок своей жизни. Впрочем, о близкой смерти он говорил просто и естественно. Его беспокоило одно: сможет ли вовремя завершить начатые труды в клинике? И он с головой уходил в работу, отказывался отдыхать и лечиться.

На 51-м году Михаила Никифоровича Ахутина не стало. Все, кто знал его, тяжело переживали утрату талантливого ученого, мужественного человека, прошедшего через горнило войны.

Госпитальной терапевтической клиникой стал заведовать приглашенный из Ленинграда профессор А. Л. Мясников.

Пожалуй, никто в институте не умел так красочно и образно читать лекции, выступать с научными докладами, как Александр Леонидович. Студенты любили присутствовать на его обходах больных, на занятиях студенческого кружка.

При нем клиника буквально преобразилась и стала центром диагностики и лечения сердечно-сосудистых заболеваний, а также центром подготовки научно-преподавательских и врачебных кадров. Став впоследствии директором Научно-исследовательского института терапии Академии меднаук СССР, А. Л. Мясников не оставил кафедры и продолжал вести курс терапии. Как бы ни был он занят в институте, назначенная лекция или клинический разбор больных для учащихся никогда не отменялись. Обучение студентов он ставил превыше всех других дел, хотя и исследовательской работой занимался с воодушевлением и интересом.

Почти каждый год профессор выпускал монографии по актуальным вопросам сердечно-сосудистых заболеваний. Он был признанным авторитетом в лечении атеросклероза; часто выступал не только перед научной аудиторией, но и по радио, телевидению. Очень велик его вклад в профилактику сердечно-сосудистых заболеваний, и его рекомендациям многие обязаны жизнью.

А. Л. Мясников достойно представлял советскую науку на международных съездах, конференциях, симпозиумах. И не случайно он единственный из советских ученых удостоился высокой чести: Всемирное общество кардиологов в знак признания его заслуг перед мировой наукой вручило ему «Золотой стетоскоп».

Выступления Александра Леонидовича на Ученом совете всегда отличались эрудицией и широтой взглядов. Он умел видеть дальше других. Его суждения порой казались резкими, но он не умел льстить, не хотел прощать бескрылую ограниченность и ремесленничество. Его, например, никто не мог убедить голосовать за диссертацию, если, по его мнению, она ничего нового не вносила в науку. Александр Леонидович никогда не отдавал голоса при выборе профессора, доцента, если у кандидата, по его мнению, не было достаточных для этого данных. Вместе с тем он был чрезвычайно человечным по самому своему существу, добрым и отзывчивым, и больные чуяли в нем не только крупного специалиста, но и сердечного, внимательного человека.

А. Л. Мясников был нетерпим к срывам и нарушениям дисциплины, этики. Недисциплинированность, грубость, леность он не прощал никому, в том числе и своим близким. Однажды он узнал, что его младший сын, студент-медик, в чем-то провинился. Александр Леонидович тут же явился ко мне (я в 1956 году был назначен ректором института) и, нервно расхаживая взад и вперед по кабинету, раздраженно говорил:

— Нечего держать таких в институте! Гоните вон! Вон!

Стоило больших трудов успокоить его. Логика моих рассуждений была примерно такова: проштрафившихся студентов у нас не так уж мало, и если их всех гнать, то кто же останется?

— Дело ваше! Вы ректор, вам и решать, а я свое мнение высказал! — совсем рассердился Мясников.

К великому сожалению, Александр Леонидович не дожил до 50-летия Советского государства, гражданином и строителем которого он был до последнего дня своей жизни. Его именем назван Институт кардиологии Академии медицинских наук СССР в Москве.

Кафедру факультетской хирургии, где некогда работал Н. Н. Бурденко, в послевоенные годы возглавил его достойный преемник — генерал-лейтенант медицинской службы Н. Н. Еланский. Воспитанник Военно-медицинской академии имени Кирова, Николай Николаевич долго работал под руководством выдающегося хирурга С. П. Федорова.

Участник боев на Халхин-Голе и в Финляндии, Еланский занимал во время Великой Отечественной войны должность главного хирурга фронта. Он пришел в институт, имея огромный опыт организационной и научной работы. Еланский-лектор не пользовался столь громкой славой, как Мясников или Ахутин. Кое-кто считал, что у него нет дара подавать учебный материал живо и образно. Однако, увидев Николая Николаевича за операционным столом или в палате около больного, все проникались к нему благоговейным уважением.

Трудно было представить, как этот огромного роста человек, с невероятно большими ладонями и толстыми пальцами, мог так виртуозно выполнять самые тонкие манипуляции на сосудах. Нельзя было не дивиться его изумительному мастерству.

Рост, размеры рук и ног были у Николая Николаевича настолько необычными, что, стоя с ним рядом, все невольно чувствовали себя ничтожно маленькими. Когда мы бывали с Еланским за границей, то постоянно ловили восхищенные взгляды своих коллег. Они словно говорили: «До чего же большой и красивый русский человек!» Невольно пожалеешь, что в природе мало таких обаятельных представителей рода человеческого. Впрочем, сам Николай Николаевич очень сетовал, что природа так расщедрилась по отношению к нему.

— Приедешь во время войны в медсанбат или госпиталь, — рассказывал он, — и сколько хлопот людям доставишь: халат ни один не лезет, кровать для меня не найти — хоть из двух одну делай, а уж об обуви и говорить нечего, всю жизнь шью по специальному заказу.

Когда в институте отмечалось 70-летие Н. Н. Еланского и ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, Маршал И. С. Конев, с которым вместе они долго воевали, в своем приветственном выступлении рассказал следующий эпизод, связанный с необычным ростом Николая Николаевича.

В боях за Будапешт был тяжело ранен командующий корпусом генерал-лейтенант И. М. Афонин. Маршал отдал распоряжение, чтобы к раненому срочно выехал Н. Н. Еланский. Дело было весной, дороги развезло, и Николай Николаевич решил лететь на небольшом самолете, который мог совершить посадку на любом «пятачке». Но, приехав на аэродром, он с огорчением увидел, что… не помещается в самолете. Поскольку лететь нужно было во что бы то ни стало, летчик предложил разместиться так, чтобы хоть голова и туловище находились внутри, а ноги — ноги, на худой конец, можно было привязать к фюзеляжу самолета.

Так и полетели. Когда прибыли на место, на лугу уже стояла наготове санитарная машина, и врач с нетерпением ожидал появления своего знаменитого коллеги. Вдруг он увидел, что летчик развязывает какие-то ремни и освобождает огромные онемевшие ноги, торчащие из самолета. Врач был в полном недоумении. И только когда «освобожденный» Николай Николаевич встал во весь рост, тот понял, в чем дело…

Все в зале долго смеялись, выслушав этот рассказ. А бывший пациент Еланского — командующий корпусом добавил следующее:

— Если бы тогда Николай Николаевич не прилетел, я, возможно, не стоял бы сегодня перед вами. У меня были повреждены не только голова, руки, ноги, но и кишечник. Своей жизнью я всецело обязан дорогому доктору. Желаю ему как можно дольше жить и работать на благо Родины!

По соседству с кафедрой хирургии находилась факультетская терапевтическая клиника. После смерти Максима Петровича Кончаловского ее возглавил выдающийся ученый терапевт В. Н. Виноградов.

Деятельность Владимира Никитовича как клинициста-терапевта была многогранна, диапазон его научных исследований весьма широк. Новатор в науке и практической медицине, он использовал новые, более совершенные методы лечения и вместе с тем никогда не назначал «модных» препаратов, недостаточно проверенных на практике. В центре его трудов всегда находился больной человек, окружающая его среда, условия быта, приобретенные и унаследованные заболевания. Виноградова отличала какая-то особенная чуткость к больному, глубокое сострадание ему. И выражалось это прежде всего в том усердии, с которым Виноградов стремился создать в клинике охранительный режим для больного, почти домашнюю, уютную обстановку.

Владимир Никитович немедленно пресекал всякую бестактность или упущение по отношению к больным. Он требовал, чтобы все его назначения выполнялись точно и безукоризненно. Авторитет В. Н. Виноградова как врача был непререкаем. Трудно было сыскать равного ему по опыту, знаниям и умению подойти к больному, расположить его к себе и помочь в трудную минуту болезни.

Вспоминается примечательный случай. Однажды я сопровождал в его клинику заокеанскую гостью Элеонору Рузвельт, вдову знаменитого президента. В соответствии с программой, на посещение ею медицинского института было отведено 30 минут, поэтому решил ограничиться посещением клиники Виноградова. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что и через пять часов высокая гостья все еще находилась в клинике. Оказывается, Владимир Никитович произвел на нее такое впечатление, что она стала рассказывать ему о своих недугах. Владимир Никитович со свойственным ему тактом разобрался во всех ее жалобах, тут же провел обследование и дал исчерпывающие наставления по поводу того, как себя вести, какой режим соблюдать и какие принимать лекарства. Элеоноре Рузвельт было тогда уже за семьдесят, да и Владимиру Никитовичу примерно столько же.

Через год после посещения института Элеонорой Рузвельт мне довелось приехать в Нью-Йорк и быть ее гостем. Она долго, с большой теплотой и сердечностью вспоминала о встрече с Владимиром Никитовичем и о том незабываемом впечатлении, которое он на нее произвел.

Мы побывали у Э. Рузвельт вместе с известным московским хирургом П. И. Андросовым. На обеде, который приготовила госпожа Рузвельт, присутствовали ее взрослые дети и внуки. Все чинно расселись в столовой за небольшие сдвинутые столики. Блюда подавала сама хозяйка. Помогать ей никому не разрешалось. «Такова традиция нашего дома», — пояснила мне сидевшая рядом ее старшая внучка.

На сладкое хозяйка предложила отведать яблочного пирога ее изготовления. Каждому она торжественно положила на тарелку по большому куску пирога. Мои соседи, попробовав, почему-то больше к пирогу не притрагивались. Откусив, понял, в чем дело: пирог был явно непропечен. Однако Павел Иосифович решил угодить хозяйке, — съев свою порцию, он стал вовсю расхваливать пирог. Я решил «наказать» Андросова за неумеренную лесть и попросил хозяйку положить ему еще одну порцию, что она охотно и сделала. Долго не мог мне простить Андросов эту невинную проделку.

В послевоенные годы в наш институт пришли такие известные ученые, как профессор Петр Кузьмич Анохин — ученик академика Павлова, крупный физиолог-экспериментатор, прекрасный лектор.

Кафедру госпитальной хирургии возглавил выдающийся хирург Борис Васильевич Петровский. Его деятельность, несомненно, способствовала росту авторитета 1-го медицинского института, и не только в стране, но и за рубежом.

Кафедру биологической химии принял профессор Сергей Руфович Мордашев, ученик известного ученого профессора Б. И. Збарского, участвовавшего в бальзамировании тела Владимира Ильича Ленина.

Процесс замены одного руководителя кафедры другим проходил безболезненно. Многие профессора заблаговременно подготовили себе замену. Так, академика А. И. Абрикосова сменил его достойный ученик А. И. Струков. Профессор И. Г. Руфанов передал кафедру известному хирургу В. И. Стручкову.

Ведущие профессора, начиная чувствовать, что их физические возможности ограничены, передавали кафедры молодым, а те в свою очередь, используя опыт и знания учителей, старались в полной мере передать их своим ученикам, готовить высококвалифицированных врачей. Так шел процесс становления и развития института.

Вернувшиеся с фронта преподаватели, изголодавшиеся по научной работе, сутками не выходили из клиник и лабораторий, готовили диссертации. Вскоре состоялась защита докторских диссертаций моих фронтовых друзей И. М. Папавяна и И. В. Шмелева. Приятно было слушать их. Зрелые, умудренные опытом хирурги докладывали результаты своих исследований, проведенных в сложных условиях войны и подкрепленных позднейшими экспериментами, поставленными в научно-исследовательской лаборатории института.

Вскоре защитил докторскую диссертацию Василий Алексеевич Иванов, о котором я упоминал ранее как о комсомольском вожаке университета, многообещающем враче, прошедшем хирургическую школу у профессора П. А. Герцена. Василий Алексеевич с первых дней войны находился в действующей армии, вначале он был командир и хирург медсанбата 26-й стрелковой коммунистической бригады, а позднее — армейский хирург.

Участвуя в тяжелых боях под Тарусой, бригада несла большие потери. Поток раненых, нуждавшихся в срочной хирургической помощи, был непрерывным. И ведущий хирург медсанбата В. А. Иванов сутками не отходил от операционного стола, спал сидя, пока уносили одного раненого и приносили другого.

В один из декабрьских вечеров 1941 года его вызвали в сортировочную палатку по необычному случаю. Привезли солдата-связиста, которому вражеская мина пробила валенок, вошла в мягкие ткани голени и, не взорвавшись, осталась там.

Когда Василий Алексеевич подошел к раненому, чтобы осмотреть его, солдат очень спокойно, по-волжски окая, предупредил: «Осторожнее, доктор! Она ведь и взорваться может». Со всеми предосторожностями раненый был перенесен в операционную. Как вспоминает В. А. Иванов, в операционной остались втроем — раненый, операционная сестра и он. Усыпив раненого, хирург разрезал валенок и освободил голень вместе с торчавшей в ней миной. Осторожно извлек мину и передал ее в руки санитара, дежурившего у входа в палатку. Тот вынес мину из операционной и бросил в ближайшую яму, где она и взорвалась. Позднее, когда опасность миновала и Иванов спокойно все оценил, он не мог не отметить того истинного, скромного мужества и самого раненого, и тех, кто подобрал его на поле боя, и тех, кто вез его на санях ночью по ухабистой дороге…

Случай этот вскоре стал известен через фронтовую печать и дошел до нашего госпиталя. И я был рад и горд за моего мужественного друга.

Сейчас В. А. Иванов — известный хирург, профессор, возглавляет кафедру на медицинском факультете Университета имени Патриса Лумумбы.

Замечу, что некоторые из выдающихся наших педагогов, например, такие, как В. Э. Салищев, ушли с кафедры значительно раньше, чем можно было ожидать. Всеволод Эрастович противился уговорам остаться еще хотя бы на несколько лет заведующим кафедрой, не будучи в состоянии работать в полную силу. Он говорил мне:

— Сейчас один я вижу и сознаю, что возможности мои уже не те, а пройдет некоторое время, и все вы будете замечать мои слабости и недостатки, а я, к сожалению, уже осознать и правильно оценить их не смогу… Нет, оставаться дальше на кафедре нельзя. Пора пригласить перспективного хирурга, у которого бы все было впереди, а не в прошлом, как у меня. Мои возможности в хирургии на исходе, и я честно об этом говорю. Но если нужно использовать мой преподавательский опыт — пожалуйста.

Оставив кафедру, Всеволод Эрастович Салищев в течение многих лет был незаменимым консультантом и советником по организации учебной и методической работы в институте.

II. В НАУКЕ НЕТ МАЛЫХ ОТКРЫТИЙ

Весь смысл жизни заключается в бесконечном завоевании неизвестного, в вечном усилии познать больше…

Э. Золя

НОВЫЕ ЗАДАЧИ

Кафедра оперативной хирургии находится под одной крышей с кафедрой патологической анатомии. Успехи соседей в научной и учебной работе подхлестывали, и я постоянно думал, как бы сделать так, чтобы не отставать от них.

Мы хорошо понимали, что залог успеха кроется в подборе коллектива и объединении его одной научной идеей. Здесь, на кафедре, мне стала особенно ясна глубина ленинского положения о необходимости сочетания старых, опытных кадров с молодыми. Я всеми силами стремился объединить усилия людей, направить их на решение актуальных вопросов теории и практики хирургии.

Поначалу, без достаточных знаний и опыта, было трудно браться за большое дело. Приходилось серьезно учиться самому и в то же время помогать расти молодым научным работникам.

Мой предшественник по кафедре И. С. Жоров разрабатывал проблему, связанную с перевязкой крупных артерий верхних и нижних конечностей в военно-полевых условиях. Он, как и я, столкнулся на войне с трудно объяснимыми случаями, когда перевязка поврежденного крупного сосуда нередко приводила к омертвлению конечности. Вернувшись с фронта, мы продолжили начатые ранее исследования.

Стали искать ответ на вопрос: почему в одних случаях перевязка подколенной артерии приводит к омертвлению конечности, а в других — нет? Один эксперимент следовал за другим. Тщательно изучали уже обобщенный к тому времени опыт военных хирургов.

Наши мысли и результаты экспериментов нашли подтверждение: у раненых с повреждением подколенной артерии, которым перевязывали кровеносные сосуды в верхнем углу подколенной ямки, омертвление голени, как правило, не наступало. Если же подколенная артерия перевязывалась в нижнем углу, результат был другим.

Аспирант В. М. Вольская, поставив ряд экспериментов, показала, что в восстановлении кровообращения конечности большую роль играет количество кровеносных сосудов, которые включаются в работу выше и ниже места перевязки артерии. Оказалось, что кровеносных сосудов выявляется больше, если артерия перевязывается в верхнем углу подколенной ямки, и, наоборот, их функционирует гораздо меньше при перевязке артерии в нижнем углу подколенной ямки. Так была внесена существенная поправка в методику операции.

Шаг за шагом вырабатывались рациональные методы перевязки сосудов бедра, голени, плеча, шеи. Наконец, встал вопрос о расширении показаний к применению шва на поврежденный сосуд, а также пластического замещения поврежденного участка сосуда биологическими или синтетическими материалами.

Каждый сотрудник кафедры экспериментировал самостоятельно. Один занимался перевязкой ягодичной артерии, другой — подключичной, третий — шейной. По вечерам, собираясь вместе, делились успехами, разбирали итоги, вместе думали. Искали и — находили. Эти работы становились основой будущих кандидатских диссертаций. Доцент А. А. Травин, который изучал проекцию кровеносных сосудов и нервов, конечностей человека на кожу, кости и суставы, работал одновременно над докторской диссертацией. Это были первые самостоятельные шаги молодых в науке.

И вот наступило время, когда стало ясно: одни анатомические исследования не могут в полной мере раскрыть всех сторон патологии сосудов. Выяснилось, например, что и при анатомической достаточности сосудов после перевязки магистрального ствола они могут не раскрываться, а находиться в состоянии резкого сужения; в результате наступает омертвление конечности. Этим в значительной мере и объяснялись малоутешительные результаты, получаемые при перевязке крупных артериальных стволов.

Вот тогда Н. Б. Доброва и В. И. Шумаков (до операции — перевязки сосуда в эксперименте) стали вводить в фасциальное влагалище сосудов^[18] несколько кубических сантиметров 2-процентного раствора новокаина. При этом эффект получался разительный: боковые сосуды, или, как их иначе называют, коллятерали, раскрывались и функционировали после перевязки или пересечения магистрального ствола. Омертвления конечности не наступало!

Оказалось, что введение в сосудистое ложе обезболивающего вещества сразу же парализует на время нервный аппарат сосудистой стенки. Это способствует широкому раскрытию просвета кровеносных сосудов, по которым кровь беспрепятственно поступает к нижележащим тканям. Полученные в эксперименте на животных результаты позволили нам рекомендовать этот метод в хирургическую практику.

Вскоре профессор И. В. Шмелев проверил наши экспериментальные данные в клинике. Результаты оказались хорошими. Так был сделан первый шаг к установлению тесных контактов с клиникой.

Как-то после лекции об операциях на кровеносных сосудах с применением сосудосшивающего аппарата ко мне подошел студент (звали его Глеб Соловьев) и попросил совета: стоит ли заниматься совершенствованием ручного шва на кровеносных сосудах? Может быть, эта проблема уже не актуальна, поскольку изобретен соответствующий аппарат?

Я ответил, что и хороший ручной шов — вещь нужная. Для наложения механического шва на сосуды могут быть одни показания, а для ручного другие. Важно, однако, чтобы ручной шов был простым при наложении, не приводил к образованию тромба (закупорки) сосуда на месте шва и т. д.

Тогда не думал, что эта беседа поможет нашей кафедре обрести новый талант. Спустя два года Соловьев стал аспирантом кафедры. Здесь он и разработал оригинальный метод соединения кровеносных сосудов, в основе которого лежит полная изоляция просвета сосуда от поврежденных участков сосудистой стенки и шовного материала.

Но главное достоинство нового метода заключается в том, что он не требует много времени, прост в исполнении, а вместе с тем надежен и гарантирует от образования тромба на месте шва.

Поясню, что кровеносные сосуды состоят из трех слоев: внутреннего — гладкого, по которому «скользит» кровь, среднего — мышечного, обусловливающего сокращение сосуда, и, наконец, наружного слоя, который является как бы футляром сосуда. При операциях на артериях и венах важно, чтобы внутренняя поверхность сосуда на месте соединения оставалась гладкой, без всяких изъянов.

Кандидатская диссертация Соловьева послужила основой для монографии и утвержденной Ученым советом Министерства здравоохранения СССР инструкции по внедрению нового шва в хирургическую практику.

Впоследствии Глеб Соловьев перешел на работу в клинику академика Б. В. Петровского и взялся за решение новой проблемы — искусственного кровообращения при операциях на «сухом», выключенном сердце. Вскоре его труды, оригинальные операции вызвали интерес со стороны медицинской общественности. Имя Г. М. Соловьева стало все чаще появляться в печати, на съездах и международных конгрессах. Он, бесспорно, выдвигался в ряды крупных специалистов в области хирургического лечения врожденных и приобретенных пороков сердца.

В 1967 году профессор, доктор медицинских наук Г. М. Соловьев избран членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР.

Вместе с Глебом Соловьевым пришел на кафедру со студенческой скамьи Валерий Шумаков. Его также интересовал новый раздел хирургии сердца и кровеносных сосудов. По характеру Шумаков резко отличался от горячего, беспокойного Глеба. На первый взгляд он казался медлительным, даже неповоротливым. Но тех, кто хорошо знал Валерия, поражали его внутренняя сила и энергия; он мог ночи напролет вести сложные эксперименты, создавая новые модели операций, изучая подходы к такому важному органу, как сердце.

Валерия Шумакова заинтересовал вопрос о хирургическом лечении последствий ревматической болезни, когда клапанный аппарат сердца разрушен и больной становится тяжелым инвалидом. Существуют разные теории и методы воссоздания клапанов. Сейчас эта проблема более или менее прочно опирается на успехи, достигнутые в эксперименте и клинике, а лет десять назад, когда мы начинали заниматься этим вопросом, у нас не было достаточного опыта и знаний. За рубежом и упомянутой области было также сделано не очень много.

Сердце человека — это своего рода насос. Его клапаны играют такую же роль, что и в технике: обеспечивают одностороннее движение жидкости. Сердце сокращается, расслабляется сердечная мышца, открываются и закрываются клапаны. Если клапаны изуродованы развивающейся в них инфекцией, то функция сердца как насоса нарушается. Для того чтобы восстановить ее и разрабатываются различные виды искусственных клапанов.

Вот этому-то вопросу и посвятил годы напряженного труда В. И. Шумаков. Ему удалось разработать оригинальный метод сужения отверстия между желудочком и предсердием. Сейчас этот метод известен в хирургической практике под названием метода Шумакова.

По окончании аспирантуры мы рекомендовали Валерия Шумакова, так же как и Глеба Соловьева, в институт экспериментальной и клинической хирургии. Там он стал профессором и ныне заведует лабораторией, которая конструирует искусственное механическое сердце. Идея эта весьма перспективна.

Одновременно с Соловьевым на кафедре учился в аспирантуре молодой врач, выпускник Каунасского медицинского института Ю. Бредикис.

Высокий, сильный, он обладал великолепными физическими данными. (Кстати говоря, Бредикис долгие годы успешно занимался штангой.) Бредикиса также увлекала идея хирургического лечения заболеваний сердца. Но шел он своим путем. Разработав проекцию на грудную клетку важнейших отделов сердца, он стал изучать ответную реакцию сердца на различные механические воздействия, начиная с уколов и кончая разрезами, наносимыми при операции. В свое время я также изучал реакцию тканей сердца при введении иглы в стенку левого желудочка. В основу методики Ю. Бредикис положил уже разработанный мною метод введения в полость сердца — желудочек — лекарственных веществ.

Но Бредикис пошел дальше. Он доказал, что сердце переносит травмы не только иглой, но и скальпелем. Эти данные, полученные в эксперименте на животных, позволили более смело ставить вопрос о расширении круга оперативных вмешательств на сердце, вплоть до вскрытия его полостей.

Позднее, когда Бредикис уедет к себе на родину в Каунас и возглавит кафедру хирургии, он станет успешно развивать новую область хирургии — реконструктивные операции на сердце. А пока он аспирант и всецело поглощен своей диссертацией. Кроме того, учится вести занятия по топографической анатомии и оперативной хирургии со студентами…

Приятно слышать, что сейчас Бредикис не только хороший специалист-хирург, но и общественный деятель. В 1969 году его избрали членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР.

Хирургия сердца и кровеносных сосудов, которой занималась кафедра, все больше привлекала внимание молодежи. В эту область устремлялись на редкость одаренные студенты. Дни и ночи проводили они в лаборатории.

Вокруг молодого ассистента Натальи Борисовны Добровой группировались энтузиасты, разрабатывавшие операции на крупных и мелких кровеносных сосудах. Студенты Константинов, Хилькин, Фальковский не давали покоя Наташе: едва заканчивались занятия, как они уже собирались в ее кабинете. А у Добровой был маленький ребенок и много забот по дому. Но, видя, как горят глаза у Константинова, который успел уже все приготовить к эксперименту, Наталья Борисовна вместе со своими помощниками спускалась в операционную и становилась за операционный стол. Подключался аппарат искусственного кровообращения, животное обкладывали льдом, чтобы понизить температуру тела, включались аппараты для наблюдения за жизнедеятельностью отдельных важнейших систем (артериального и венозного давления, функции головного мозга и др.). Собака переводилась на искусственное дыхание.

Несколько часов длилась сложнейшая операция на самом крупном артериальном стволе — на дуге аорты — сосуде, который отходит прямо от сердца. Вместе со своими учениками Доброва разрабатывала модель новой операции — удаления участка крупного ствола и замещения его гофрированной трубкой из синтетического материала. Собака в дальнейшем должна была жить с протезом.

Не обходилось и без курьезов. Как-то Борис Константинов вывел на прогулку собаку с искусственной дугой аорты. Его сразу же окружили товарищи, среди которых была, видимо, небезразличная для него студентка. Константинов стал оживленно рассказывать об удачно прошедшей операции.

— Вот видите, — говорил он, — собака себя отлично чувствует! А как она ко мне привязалась! — И… отпустил поводок.

В то же мгновение пес рванулся вперед и скрылся из виду. Товарищи начали было смеяться над происшествием, но, видя, как сокрушается Борис, вместе с ним бросились искать собаку. Но ее и след простыл… Константинову здорово досталось тогда от Натальи Борисовны. Она коршуном налетела на него, упрекая в никчемном хвастовстве. Борис долго переживал свою оплошность.

Вначале у Добровой и ее помощников не все шло гладко. Гофрированный протез оказался чрезвычайно пористым и пропускал через свои стенки кровь. Пришлось ломать голову над созданием другой ткани.

Очень сложным делом было соединить искусственный протез с концами сосуда. Десятки, сотни раз отрабатывалась на собаках техника наложения сосудистого шва, то с помощью аппарата, то ручным методом. От беспрерывных упражнений в технике наложения шва студенты ходили с мозолями на пальцах.

Наконец операция, которая вначале занимала шесть-семь часов, стала выполняться за полтора-два часа. Швы, наложенные на месте соединения протеза с сосудами, держались теперь прочно, гофрированная трубка хорошо проходила, и животное сравнительно легко переносило тяжелую операцию. Таких операций было сделано уж около полусотни. И большинство из них прошло с хорошим результатом. Это давало основание для рекомендации операции в клинику.

Такого рода операций на больных, за исключением американца Ди-Бэйки, в 50-х годах еще никто не делал. Да и тот прибегал к ней в одном-двух случаях.

Вскоре идея замещения отдельных участков кровеносных сосудов настолько поглотила Н. Б. Доброву, что она оставила педагогическую работу на кафедре и перешла в научно-исследовательский институт, где стала заведовать лабораторией по изучению пластмасс в хирургии. Она приняла деятельное участие в создании новых протезов как для кровеносных сосудов, так и клапанов сердца. Ее доклады и сообщения на съездах и конференциях, научные статьи в печати привлекли внимание специалистов.

Доброва стала как бы связующим звеном между химическими предприятиями и больничными учреждениями. Пройдет несколько лет, и, когда перед Министерством здравоохранения встанет задача создания специального института по полимерам в медицине, Наталью Борисовну пригласят на ответственный пост заместителя директора по науке.

А ближайший помощник и ученик Добровой Борис Константинов успешно закончил аспирантуру и был рекомендован в Институт сердечно-сосудистой хирургии имени А. Н. Бакулева. Вскоре он стал одним из крупнейших специалистов в области операций на сердце у новорожденных. Здесь проявились его способности не только как хирурга-оператора, но и как блестящего организатора, умеющего великолепно наладить систему диагностики, хирургического лечения и выхаживания детей. Этому во многом способствует то, что Борис на редкость чутко и заботливо вникает во все детали ухода за прооперированными малышами.

Одной из ведущих проблем на нашей кафедре была проблема хирургического лечения кровеносных сосудов. Ассистент кафедры М. В. Биленко взяла на себя разработку операций на сосудах мелкого диаметра.

Биленко обладала качествами, необходимыми для исследователя, — упорством, тщательностью, целеустремленностью. Она могла копаться в литературных источниках, сверяя одни данные с другими до тех пор, пока не находила нужное, касалось ли это большого теоретического вопроса или менее важного, имеющего чисто практическое значение. Именно Биленко обратила внимание на очень существенный момент: на частоту осложнений при операциях на кровеносных сосудах влияет выбор материала для пластики и диаметр сосуда, на котором производится операция, — чем больше диаметр, тем лучше результаты операции.

Марина стала подбирать материалы, которые могли быть использованы в хирургии кровеносных сосудов. Она проверила большое число биологических и синтетических материалов и доказала, что наилучший результат при пластике сосуда мелкого диаметра получается тогда, когда используются собственные вены животного, взятые по соседству от артерии. Кроме того, Биленко доказала, что при операциях несомненное преимущество следует отдать механическому шву, а не ручному, ибо, как бы ни было высоко мастерство хирурга, он не может обращаться с мелкими сосудами так тонко и деликатно, как это делает сосудосшивающий аппарат.

Однако, отдавая предпочтение механическому шву при операциях на кровеносных сосудах в обычных условиях, когда рана чистая, не заражена инфекцией, мы встали перед другой проблемой: как быть в случае нагноения раны? Можно ли при этом накладывать на кровеносные сосуды швы? Ведь до сих пор существовало мнение, что, если в ране появилась инфекция, она неизбежно расплавит стенку сосуда на месте шва. Поэтому в таких случаях старались швы не накладывать, ограничиваясь перевязкой сосудов лигатурой.

Ассистент И. А. Сычеников, проведя ряд интересных экспериментов на животных, доказал, что и при нагноившейся ране швы на сосуды можно накладывать безбоязненно, если использовать при этом антибиотики. Затем он продолжил свои эксперименты по пластике кровеносных сосудов, применив для этих целей полубиологические протезы, пропитанные гепарином, препятствующим свертыванию крови, и антибиотиками, направленными против инфекции в ране. Этой теме была посвящена его докторская диссертация, которую он блестяще защитил в конце 1972 года.

ВЕРНЫЕ ПОМОЩНИКИ

Далеко не последнюю роль в научной работе на кафедре играет обслуживающий персонал: операционные сестры, наркотизаторы, работники вивария.

От того, насколько слаженно работает операционный блок, как готовится и стерилизуется материал, дается наркоз, подчас зависит и исход операции, и конечный результат опыта. Даже когда операция выполнена при строгом соблюдении всех правил асептики, это еще не значит, что все благополучно, что животное непременно будет жить. Наступает самый трудный период — выхаживание.

После серьезной операции, например пересадки животному кишки, задней конечности, желудка, легких или почки, хирургу и его помощникам долго не придется спать. Сутками они будут выхаживать свою собаку — поить с ложечки молоком, кормить бульоном и т. д. А потом, когда четвероногая пациентка начнет вставать и ходить, ее будут выводить на прогулку. Операционная сестра или няня сошьет для нее теплый жилет. Им всем одинаково дорог успех эксперимента. Такая общность интересов сближает людей, идет на пользу делу.

В то время, когда И. А. Сычеников работал над применением антибиотиков при наложении швов на сосуды, его избрали секретарем партийного комитета института. Это обязывало его много времени отдавать заседаниям парткома, подготовке собраний. Бывало так, что во время заседания он вдруг вспоминал: ему необходимо сейчас, сию же минуту быть в лаборатории для какого-нибудь неотложного дела. Он просил кого-нибудь из товарищей подменить его, а сам пулей мчался в лабораторию, где его уже ждали операционные сестры и обслуживающий персонал. Чувствуя себя виноватым, он безропотно переносил едкие замечания старшей медицинской сестры Галины Волковой.

Галя давно работала на кафедре, и не один диссертант при защите выражал ей искреннюю благодарность за помощь в работе, особенно когда он впервые самостоятельно ставил эксперимент. Перед операцией они вместе отбирали необходимые хирургические инструменты, шовный и перевязочный материал и совместно решали, какой лучше дать собаке наркоз. У операционной сестры глаз наметан, и она безошибочно определяет — стоит брать в опыт собаку или лучше сначала ее подкормить, подправить.

Внешне суровая, застенчивая, Волкова не терпит многословия. Ее трудно «расшевелить», вызвать на откровенный разговор. Может быть, это от того, что девушка рано осталась без отца и матери. В доме она за старшую. Надо накормить, обуть, одеть братишку и сестренку, отправить в школу. А потом она и сама мечтает поступить на вечерний факультет. У нас в коллективе ее любят, уважают, ставят в пример многим, кто «спотыкается», в том числе и студентам.

Был на нашей кафедре и еще один надежный, незаменимый помощник — тетя Поля. Когда-то она жила в деревне, имела семью, небольшое хозяйство. Но пришла война, фашисты сожгли дом, угнали детей, а муж пропал без вести. Так и осталась одна-одинешенька на белом свете. Погоревала, поплакала на пепелище и решила ехать куда глаза глядят. Попутной машиной доехала до Москвы и здесь устроилась уборщицей. Вскоре тетя Поля перешла к нам на кафедру. С ее приходом виварий преобразился. В нем стало чисто, как в палате, собаки сытые, ухоженные. Они нетерпеливо ждут, когда своей неторопливой походкой, пошатываясь под тяжестью ведер с едой, появится их кормилица тетя Поля. Любую, самую злую собаку она легко и свободно выводит из клетки и отправляется с ней в операционную. При ней они позволят экспериментатору сделать все необходимые исследования, даже болезненные уколы.

Вместе с хирургом она неотлучно дежурит у оперированной собаки, ожидая, когда та оправится. Если «больной» плохо, тетя Поля завернет ее в теплое одеяло, сядет рядом с клеткой, разговаривает, как с малышом. А потом подробно расскажет врачу о своих наблюдениях, и тот занесет их в протокол как важнейший материал. Когда случалось, что собака после операции погибала, тетя Поля долго ходила расстроенная. Честный труд и доброе сердце этой женщины очень помогали экспериментаторам. Трудно было бы работать хирургам без таких скромных исамоотверженных людей.

ВАЖНАЯ ПРОБЛЕМА

Применение синтетических материалов для пластики сосудов, которое мы начали осуществлять с конца 50-х годов, вскоре показало, что вставки из синтетического материала — лавсановые, капроновые, тефлоновые, дакроновые — изменяются в организме, становятся хрупкими. Материал как бы стареет, и сосуд на месте операции подвергается значительным изменениям. Он становится трудно проходимым для крови и, следовательно, теряет свои физиологические свойства. Это заставило делать повторные операции уже по поводу патологии вставленного участка сосуда. Возник жизненно важный вопрос: как сделать сосуд таким, чтобы он вжился в организм, не был инородным телом и не приводил к тяжелым последствиям? От успешного решения вопроса зависело многое.

На кафедре над этой проблемой стал работать аспирант Анатолий Хилькин — живой, энергичный парень, большой спорщик, но хороший товарищ и помощник в работе. Вместе с группой студентов он стал искать такой биологический материал, который в соединении с синтетическим мог быть использован для полубиологического протеза.

Настойчивые поиски и эксперименты увенчались успехом. Было обнаружено: если сетку из синтетического материала — лавсана или тефлона — пропитать коллагеном, полученным после вываривания сухожилий животных, а из сетки сделать трубку, она в дальнейшем становится непроницаемой для тока крови. Пропитанная коллагеном трубка вставляется на место повреждения кровеносного сосуда, вживается в организм и становится как бы его составной частью. Чтобы на месте шва или на протяжении вставленной трубки не образовался тромб, последнюю пропитывают гепарином — веществом, препятствующим свертыванию крови.

Так в результате упорных поисков был найден подходящий пластический материал для операций не только на артериях, но и на венах, то есть на кровеносных сосудах, где ток крови обычно замедлен, что, как известно, способствует быстрому формированию тромба.

Полубиологическими протезами заинтересовались не только экспериментаторы, но и клиницисты. Вскоре встал вопрос об организации промышленного изготовления полубиологических протезов различного диаметра и размера, чтобы обеспечить ими лечебные учреждения в достаточном количестве.

Так теоретическая кафедра — кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии — помогла клиницистам в важнейшем деле хирургии сердца и кровеносных сосудов.

Мы оценивали свои успехи весьма скромно, понимая, что главные узловые вопросы этой проблемы будут решаться в клинике. Вместе с тем наше участие в обосновании некоторых операций, в разработке новых моделей, апробации материалов, новых технических приемов в какой-то мере способствовало решению насущных проблем хирургии. Не случайно некоторые питомцы кафедры, получив у нас подготовку, пошли в большую хирургию.

Кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии все больше и больше сближалась с клиникой. И не только в разработке хирургии сердца и сосудов, но и в решении других, сугубо теоретических вопросов. Мы стремились и стремимся строить свою работу так, чтобы исследования помогали практическим врачам лучше диагностировать и лечить хирургические заболевания. Даже в такой области, как изучение фасций и клетчаточных пространств человека, иначе говоря оболочек мышц, футляров кровеносных сосудов, нервных стволов, мы преследуем цель анатомически изучить развитие и распространение гнойно-воспалительных процессов, обосновать наиболее рациональные методы лечения их.

Эта проблема долгое время оставалась в тени, пока хирурги, особенно во время войны, не убедились, что развитие и распространение гнойных осложнений нередко зависит от особенностей строения и расположения фасциальных футляров в области ранения, наличия здесь клетчаточных щелей, по которым обычно «продвигается» воспалительный процесс.

Наши предшественники, в частности И. П. Матюшенков, не без основания рассматривали фасции как продолжение костного остова человека и придавали им значительную роль в функции органа, особенно в местах соединения футляров друг с другом. Если нарушить целостность мест соединения футляров, то не только резко понижается сократительная функция мышц, но широко раскрываются межмышечные щели, что способствует гнойным осложнениям ран.

В течение многих лет изучение фасций и клетчаточных пространств стало такой же важной темой в работе кафедры, как и экспериментальные исследования по хирургии сердца и кровеносных сосудов. Необходимость изучения соединительнотканых межмышечных перегородок, мышечных футляров, клетчатки, которые находятся обычно между мышцами в щелях, где проходят сосуды и нервы, вытекает из огромного опыта лечения осложнений после огнестрельных ранений. Опыт военно-полевой хирургии натолкнул топографов и анатомов на более тщательное изучение, этих важных анатомических образований, которые во многом обусловливают развитие и распространение гнойно-воспалительных процессов.

КИМ ЦОН СИК ЗАЩИЩАЕТ ДИССЕРТАЦИЮ

Изучить фасции и клетчаточные пространства человека, установить существующие анатомические связи между ними, выяснить их роль в патологии, дать анатомо-физиологическое обоснование хирургическим доступам при лечении гнойных процессов — все эти вопросы легли в основу многолетней работы коллектива кафедры.

Но мы «легли на курс» не сразу. В те годы еще не была разработана методика исследования, не выяснено, как нужно документировать полученные результаты и, наконец, на каком материале целесообразнее проводить работу. Шли горячие споры о том, как лучше подойти к разрешению этих вопросов, кого привлечь к анатомическим исследованиям.

Дело в том, что проводить эксперименты на трупах много сложнее, чем экспериментировать на животных. Надо сидеть и препарировать ночами, уметь не только хорошо владеть скальпелем, но и заполнять полости и щели контрастными массами, производить рентгеновские снимки, делать безупречно тонкие пластинчатые срезы, раскрашивать их, терпеливо протоколировать полученные данные, производить необходимые зарисовки и фотографии.

Люди нетерпеливые, непоседливые не в состоянии долго заниматься столь кропотливым трудом; для этого надо обладать особыми качествами. Такими качествами в полной мере был наделен ассистент кафедры Игорь Кирпатовский. Еще будучи студентом, он занимался исследованием фасций стопы человека. Забывая о времени, сидел и препарировал одну стопу за другой. Не раз, бывало, я подходил к его столу, а он, поглощенный работой, даже не замечал меня. Фасциальные образования на стопе — мелкие, похожие на тонкие листочки — образуют футляры мышц и перегородки между ними. Выявить их не просто — надо часами сидеть и осторожно выщипывать мышечные волокна, постоянно промывая ткани в растворе формалина. Необходимо, далее, так же тщательно обработать все имеющиеся фасциальные образования, систематизировать их, описать, а затем сравнить данные нескольких стоп, выявить общие закономерности в их строении.

Разобраться в соединительных футлярах мышц стопы невероятно трудно, но Игорь настойчиво шел к поставленной цели. Ему удалось не только описать все эти сложные образования, но и подметить важную особенность, имеющую большое теоретическое и практическое значение. Кирпатовский установил, что все футляры мышц фиксируются — прямо или косвенно — к определенным соединительнотканым пластинкам, делящим стопу на ряд отсеков. Стоит рассечь пластинку, и группы мышц, собранных как бы в пучок, сразу же рассыпаются.

На первый взгляд это не имеет большого практического значения. В действительности же при флегмонах стопы, то есть гнойном заболевании ее, хирург, зная своеобразное строение футляров и перегородок, не будет теперь без крайней нужды пересекать их, ибо это может создать дополнительные условия для развития и распространения воспалительного процесса.

Так решение одной проблемы повлекло за собой другое — выяснение роли подобных фасциальных узлов (так мы назвали место соединения футляров друг с другом).

Интересную работу в этом отношении выполнил аспирант Ким Цон Сик, приехавший к нам из КНДР. Вначале мы испытывали некоторые сомнения в том, что Ким Цон Сик сможет справиться с такой серьезной темой диссертации, как изучение фасций и клетчаточных пространств стенки живота. Кореец совсем не знал русского языка. Единственное слово, которое он употреблял во всех случаях жизни, — это «здравствуйте»…

А срок аспирантуры у него тот же, что и у других, — три года. За это время он должен был не только выполнить ряд работ, но и защитить кандидатскую диссертацию. Ясно было, что нужно помочь юноше из братской страны.

Доцент кафедры Ф. Д. Николаев, старый член партии, опытный, вдумчивый и рассудительный педагог, решил взять аспиранта к себе. Я охотно согласился на это, попросил Федора Дмитриевича сообщать, как пойдут дела и чем необходимо еще помочь Ким Цон Сику. На том и порешили.

Вначале наши контакты ограничивались тем, что Ким Цон Сик приходил ко мне с анатомическими препаратами брюшной стенки, показывал важнейшие фасциальные образования и клетчаточные щели и схематические зарисовки отдельных анатомических деталей. Он показывал, а я кивком головы соглашался или не соглашался с его данными.

Постепенно у Кима начал «прорезываться голос». Через три месяца он мог уже кое-как изъясняться и даже попытался сделать на конференции небольшой реферативный доклад. Правда, слушатели не все поняли, сказалось недостаточное знание Кимом русского языка. Ким Цон Сик очень расстроился. И — с еще большим рвением взялся изучать русский язык. За год он сделал такие успехи, что я был поражен. Теперь Ким мог свободно и довольно правильно говорить по-русски.

Успешно продвигалась и его работа над диссертацией. Все вечера он просиживал на кафедре. Сделанные им препараты были настолько красиво и тщательно оформлены, что мы сочли возможным использовать их для атласа по хирургической анатомии конечностей человека.

На второй год пребывания в аспирантуре Ким Цон Сик получил группу студентов. К их чести, надо сказать, что группа приходила на занятия отлично подготовленной и всячески помогала молодому преподавателю вести занятия. А когда наступили экзамены, почти все студенты сдали теоретический и практический курс на «отлично». Ким смущенно благодарил их и говорил: «Я никогда не забуду вашу дружескую помощь».

Сейчас кандидат медицинских наук Ким Цон Сик успешно трудится у себя на родине.

ЛЕПТА КАЖДОГО

Среди аспирантов кафедры был И. П. Новиков. В первые месяцы войны он получил тяжелое ранение и на всю жизнь остался инвалидом. Я по себе знаю, как трудно, когда поражена нога, поэтому упорство и мужество Новикова вызывали у меня особое уважение. А ведь с него спрашивали, как и со всех аспирантов, без всякой скидки. Он сам настаивал на этом, и, если кто-нибудь предлагал ему помочь, скажем принести препараты в лабораторию, развесить таблицы, очень сердился. Илья Павлович не терпел сочувствия и жалости. Поднимаясь по лестнице вприпрыжку, он тащил из подвала препараты, а потом как ни в чем не бывало садился за стол и улыбался, хотя человеку внимательному видно было, как ему тяжело: лицо покрывалось потом, руки дрожали. Во время дежурства в зале он демонстративно ходил, не присаживаясь, от одного стола к другому, помогал развешивать таблицы, расставлять банки с анатомическими препаратами, приносил инструменты.

Новикова занимал вопрос, почему при ампутации конечности часто не удается купировать боль и избежать тяжелых последствий, например шока. Зная его повышенный интерес к области бедра, предложил ему исследовать строение футляров мышц бедра. Эта проблема в свое время волновала выдающегося нашего хирурга Пирогова.

Илья Павлович должен был изучать строение футляров мышц бедра и выявить, какое значение они имеют в распространении гнойных заболеваний, а также в применяемом обезболивании при ампутации конечности. Ему удалось установить, что футляры мышц имеют дефекты (отверстия), неодинаково хорошо выраженные у основания бедра и на его периферии. Через эти дефекты футляр одной мышцы сообщается с футляром другой. Более того, он нашел ответ на вопрос, почему, несмотря на хорошо сделанное местное обезболивание, больной иногда остро реагирует на пересечение мышц бедра. Крупные нервные стволы бедра, такие, как седалищный нерв, имеют самостоятельный, хорошо выраженный соединительнотканый футляр. Если анестезирующий раствор не попадает в этот футляр, то обезболивание нерва не наступает. Своим исследованием И. П. Новиков доказал необходимость введения раствора не только в мышцы, клетчатку, но и в футляры крупных нервных стволов — это позволит избежать срывов на операциях и тяжелых исходов.

— Если бы оперировавший меня хирург знал о футлярах и о том, как нужно вводить обезболивающие средства, — сказал мне однажды Илья Павлович, — я избежал бы многих тяжелых минут…

Соединительнотканые футляры изучало несколько аспирантов. Участник Отечественной войны В. А. Клепиков выполнил интересную работу по фасциальным образованиям кисти; И. Котельникова собрала материалы по строению фасциальных футляров мышц голени; Т. М. Кариев — по фасциям и клетчаточным пространствам плеча. А. И. Емельяшенков изучил клетчаточные пространства плечевого пояса. И. Г. Гурбаналиев получил полезные данные по топографической анатомии плечевого сустава. Л. Б. Симонова исследовала фасции и клетчаточные пространства ягодичной области.

Каждый вносил свою лепту в решение общей научной проблемы, вложил много сил и терпения, пережил немало трудных минут. Помню, как болезненно переживала Ирина Котельникова неудачи при освоении методики изготовления анатомических препаратов. Ира пришла на кафедру прямо со студенческой скамьи — худенькая, хрупкая, с милым, приятным лицом. Товарищи по кружку, где они вместе работали два года, заверяли меня в том, что на Ирину можно смело положиться, справится с любой работой.

И хотя мы обычно при отборе в аспирантуру отдаем предпочтение врачам с опытом и практическим стажем по хирургии, Котельникову в аспирантуру все-таки взяли. Вскоре я предложил ей тему кандидатской диссертации: изучить соединительнотканые футляры мышц голени, где часто возникают осложнения как после огнестрельных ранений, так и при производственных травмах.

Ирина увлеклась этой работой. Но видимо, по молодости лет, желая доказать всем, что она «сама большая» и может выполнить тему самостоятельно, Котельникова стала избегать помощи товарищей. И конечно, переоценила свои возможности, знание предмета. Ее доклад на конференции подвергся резкой критике за ряд погрешностей в документации анатомического материала. Пришлось все начинать сначала. Досталось и мне, как руководителю. «Ну можно ли молодую аспирантку оставлять без должного внимания и руководства?!» — справедливо критиковала меня наш парторг Тамара Ивановна Аникина.

Мне ничего не оставалось, как согласиться с ее доводами и сделать для себя выводы на будущее.

После конференции мы долго сидели с Ириной и обсуждали наши дела. Сквозь слезы она говорила:

— Все равно, вот увидите, докажу, что умею работать не хуже других…

После того, что случилось, другие аспиранты стали чаще теребить своих руководителей.

Профессор А. А. Травин, мой заместитель по кафедре, так же как и я, засел за проверку протоколов и изготовленных аспирантами препаратов. Мы более систематически проверяли работы молодых, заставляли переделывать уже написанные главы, проводить дополнительные исследования. Делалось все, чтобы каждая работа при защите могла получить высокую оценку Ученого совета института.

Успехи и неудачи в учебной и научной работе горячо обсуждались на заседаниях партийной группы. Здесь откровенно высказывались различные точки зрения, подвергались критике недостатки. Не спасало ни положение на кафедре, ни заслуги перед институтом. Если профессор или доцент плохо прочитали лекцию, им об этом говорили прямо в лицо, без стеснения. Так было заведено на кафедре давно, и мы оберегали добрые традиции.

Доцент Т. И. Аникина взяла на себя разработку наиболее трудного и сложного раздела — фасциальных образований области лица. Здесь на сравнительно небольшой площади находится ряд жизненно важных органов и анатомических образований, тесно связанных друг с другом посредством фасций и клетчаточных щелей. Изучить их строение, дать правильное объяснение течению и развитию воспалительных процессов на лице, разработать наиболее рациональные доступы к гнойно-воспалительным очагам в глубоких отделах лица, методы обезболивания — все эти задачи нашли свое разрешение в большой работе, которую представила Тамара Ивановна к защите на степень доктора медицинских наук.

Аникина — талантливый преподаватель и на редкость упорный, организованный научный исследователь. Несмотря на болезнь, Тамара Ивановна не покладая рук трудится в лаборатории, осваивает сложнейшие методики, поднимает ворох литературы, постоянно консультирует в клинике. Вместе с тем она как парторг неустанно помогает товарищам, не дает пощады ни себе, ни другим.

Вместе с Т. И. Аникиной мы обобщили материалы кафедры по изучению фасций человека и написали совместный труд, который в 1972 году был удостоен Президиумом АМН СССР премии имени В. Н. Шевкуненко.

Сама отличающаяся исключительной научной добросовестностью, Тамара Ивановна заставляла и других по многу раз переделывать опыты и уже написанные главы диссертаций. Она не уставала напоминать всем, кто работал с нею: диссертация, вышедшая с нашим грифом, должна отвечать самым высоким требованиям.

А требования на кафедре действительно строгие. Диссертация, представленная к защите, непременно должна содержать новые теоретические выводы, солидно обоснованные фактами, таблицами, рисунками, рентгенограммами. Кроме того, диссертант должен уметь доложить ее Ученому совету. Если же он плохо владеет материалом, запинается, заглядывает в текст — защита откладывается.

Мы руководствуемся принципом: диссертация не личное дело соискателя, в ней заинтересован весь коллектив.

Экзамен перед Ученым советом, считаем мы, держит не только диссертант, но и вся кафедра. Поэтому каждая защита — большое событие в жизни коллектива, которое затрагивает всех, от профессора до служителя. Сотрудники кафедры твердо знают, что без творческой научной работы всего коллектива жизнь кафедры не будет полноценной, от нее отвернутся и студенты. Вот потому-то мы и отстаиваем свободное посещение лекций. Это заставит каждую кафедру настойчиво искать пути, чтобы заинтересовать студентов, привлечь их к научной деятельности. Пока же по этому вопросу идут бесплодные дискуссии…

Придавая важное значение лекции в обучении и воспитании студентов, всячески стремимся поднять их уровень. Добиваемся того, чтобы каждая лекция не только хорошо читалась, но и иллюстрировалась отличными фотографиями и кинофильмами, сопровождалась показом типичных операций. Для лучшего усвоения излагаемого материала, особенно, когда речь идет о сложной операции, нами подготовлено несколько цветных короткометражных фильмов.

Параллельно с читаемым курсом на кафедре ведутся практические занятия. Их проводят ассистенты и аспиранты второго года обучения. За то время, которое отводится по плану на изучение оперативной хирургии, студент успевает изучить наиболее важные области человеческого тела и выполнить типичные операции применительно к его будущей практической деятельности. Каждое занятие насыщено до предела. Студенту приходится много работать не только на кафедре, но и дома — по учебнику, атласу, руководству. Те, кто хотят глубже изучить нашу дисциплину, обычно работают в научном кружке, помогают ассистентам ставить опыты, затем некоторые из них получают темы и ведут научные исследования самостоятельно.

Необходима активная педагогическая работа с группой, и вестись она должна не формально, от случая к случаю, а каждодневно. Ассистент должен уметь не только дать знания, а разбудить интерес к ним, привить любовь к предмету, к хирургии. Студенческая группа — маленький коллектив, «сплав молодости, опыта и способностей». Студенты в группе непохожи друг на друга, и надо понимать каждого из них, вникать в их дела и заботы. Разные пути привели людей в медицинский институт. Одни оказались на студенческой скамье сразу же после окончания десятилетки, другие отслужили в армии, третьи смогли учиться, отработав несколько лет на производстве или в больнице. Следовательно, уровень их знаний да и возраст неодинаковы. Поэтому важное значение имеет дифференцированный подход преподавателя к каждому студенту, с учетом его подготовки и возможностей, дружеская помощь в овладении знаниями и практическими навыками (подробно разговор об этом пойдет дальше).

Случилось так, что мои научные интересы совпали с желанием ассистентов обобщить многолетний опыт преподавания двуединой дисциплины — топографической анатомии и оперативной хирургии.

Мы задумали создать такое практическое руководство по топографической анатомии, которое дало бы возможность студентам и врачам самостоятельно, без посторонней помощи, изучить хирургическую анатомию важнейших областей человеческого тела. Причем особое внимание уделялось изучению анатомических образований, определяющих хирургическое значение области (крупные сосуды, нервы, суставы).

Предстояла долгая, кропотливая работа. Сложность задуманной книги заключалась в том, что ни у нас, ни за рубежом ничего подобного еще не было. Имелись учебники, руководства, атласы по топографической анатомии. Но практического руководства до сих пор создано не было, хотя потребность в нем чувствовалась огромная, ибо коренным образом изменились методы преподавания в высшей школе. На всех кафедрах, в том числе и на нашей, требовали от студентов умения самостоятельно работать. Для этого их надлежало вооружить методическим руководством. В отличие от существовавших учебников по топографической анатомии, мы хотели дать здесь подробное описание методики препарирования по областям, то есть прежде всего того, как находить и выделять нужные анатомические образования.

Материал в пособии нужно было расположить так, чтобы для пользования им вовсе не требовалось изучать целый раздел или главу. Студент или хирург мог выбрать по подзаголовку то, что ему практически требуется в данный момент. Или то, что необходимо по программе. Это может помочь ему и при оперативных вмешательствах на жизненно важных органах и тканях. Так мы шли к осуществлению задуманного плана создания практического руководства по топографической анатомии.

Коллектив кафедры разработал макет учебного пособия, определил отдельные разделы, главы; был отобран иллюстративный материал, облегчающий восприятие текста. Особенно настойчиво искали форму изложения анатомического материала, чтобы сделать руководство доступным для каждого, кто будет им пользоваться.

В муках творчества родились первые главы. Критиковали друг друга беспощадно, но никто не обижался, когда ему говорили, что глава написана сухо, нет должной последовательности, мало иллюстраций и т. д. Вместе со мной и доцентом Ю. М. Бомаш авторы по нескольку раз переделывали своя главы. Затем их выносили на суд студентов и аспирантов, практических врачей, работавших на нашей кафедре. Так в поиске, труде, волнениях, незаметно день за днем прошло десять лет. За это время каждый из тех, кто принимал активное участие в составлении учебного пособия, вырос, приобрел опыт, знания; многие стали незаурядными специалистами, некоторые перешли на самостоятельную работу. Наконец практическое руководство по топографической анатомии было готово. Оно отражало многолетний опыт преподавания нашей дисциплины в институте.

Уже вскоре после выхода (в 1964 году) руководства в свет стали получать десятки отзывов. Это принесло чувство удовлетворения. Никто уже не сетовал, что столько времени и сил ушло на подготовку и выпуск этого труда.

Профессор Б. М. Хромов в рецензии на наше пособие писал:

«…авторам удалось написать оригинальное, именно практическое руководство по топографической анатомии, подобного которому в нашей литературе еще не было». И далее: «Очень многое из описанного в книге имеет непосредственное отношение к практической работе хирурга, в частности для операционных доступов».

Рецензенты сходились на том, что руководство будет полезно не только студентам и преподавателям кафедр топографической анатомии, но и врачам многих специальностей.

Замечу, что многолетняя наша работа не только не выбила из «научного седла» коллектив кафедры, но, наоборот, заставила всех ассистентов и аспирантов еще упорнее вести исследования по экспериментальной хирургии и топографической анатомии. Особенно оживились исследования по фасциям, кровеносным сосудам, нервам, а также хирургическим подходам к этим образованиям, играющим большую роль при ряде заболеваний.

В это же время вместе с профессором А. А. Травиным мы вели кропотливую работу по созданию еще одного капитального руководства — по хирургической анатомии верхних и нижних конечностей человека. Оперативные вмешательства на верхней и нижней конечностях производятся очень часто, и необходимость таких операций очевидна. Но любая операция нуждается в обосновании не только клинически и с точки зрения хирургической техники, но и анатомически. Анатомическое обоснование операции — это важнейший фактор, нередко определяющий характер оперативного вмешательства и его исход.

Цель новой книги сводилась к тому, чтобы дать практическому врачу-хирургу отправные топографо-анатомические сведения для диагностики и оперативного лечения заболеваний верхних и нижних конечностей человека.

Под этим углом зрения и строилась вся работа по анализу, подбору и подготовке необходимых материалов. Трудность состояла в том, что мы задумали создать хирургическое руководство, которое бы содержало новейшие данные по хирургической анатомии конечностей и основывалось бы на собственных анатомических исследованиях.

В нашей работе помимо врачей участвовали десятки художников. Они с натуры зарисовывали сделанные препараты. И в этом были свои трудности. Оказалось, что не каждый художник мог работать вместе с нами в морге, делать там эти зарисовки. Нередко художник на полпути бросал работу, потому что не выдерживал обстановки морга и вида широко раскрытой раны. Он бледнел, покрывался холодным потом, и, конечно, ему было уже не до рисования.

Сколько было сделано препаратов А. А. Травиным и его помощниками, учесть трудно. Я всегда восхищался упорством и настойчивостью Анатолия Афанасьевича, который вынужден был по многу раз делать один и тот же препарат, пока художник не изучит досконально все нужные анатомические образования области и не воспроизведет их с абсолютной точностью на таблице. А художник вдруг начинал капризничать, жаловаться на плохое освещение, плохую бумагу и т. д. Словом, требовал к себе «врачебного» подхода, внимания и заботы. Вообще, что претерпевали авторы руководства, одному богу известно! Трудно было получить в ночное время материал, доставить его в секционный зал, сидеть всю ночь за приготовлением препарата. А на следующий день, как обычно, читать лекцию или проводить практические занятия со студентами. (И кому какое дело до того, спал ты или нет! Разве только Анна Степановна, старый препаратор кафедры, заметит круги под глазами и серый цвет лица и принесет в кабинет стакан крепкого, горячего чая.)

Так прошло два года. Однажды к нам на кафедру зашел тогдашний директор Медгиза В. М. Банщиков. Он всегда горячо нас поддерживал и теперь решил посмотреть уже подготовленный иллюстративный материал. Но какой удар нас ждал! Просмотрев целую кипу рисунков, Банщиков неожиданно заявил:

— Нет, все это положительно никуда не годится; рисунки надо делать заново!

Когда он ушел, мы долго не могли прийти в себя. Из огромного числа рисунков не забраковано было всего несколько. Это значило, что двухлетний труд, бессонные ночи, проведенные с художниками в морге за препарированием, — все пошло прахом!

Трудно было примириться с мыслью, что надо заново садиться за препаровку и подолгу растолковывать художникам особенности препарата, подолгу спорить с ними по поводу той или иной детали на рисунке, которую непременно следует подчеркнуть, выделить или, наоборот, притушить. Словом, предстояла гигантская работа, а наши возможности ограничивались двумя художниками, чьи рисунки понравились Банщикову. Впрочем, надо отдать им должное. Эти художники — Ю. Р. Гржешкевич и Т. В. Беляева совсем вжились в будущие книги, заразились нашим энтузиазмом и работали отлично. Благодаря этому ими были созданы подлинно художественные иллюстрации, которые впоследствии получили высокую оценку на различных выставках, где они демонстрировали свои оригинальные рисунки, сделанные с натуры.

Поскольку наша работа в первую очередь предназначалась для врачей-хирургов, особенно травматологов и ортопедов, мы постоянно показывали им законченные разделы. Доложили о своей работе и в прославленном коллективе врачей-хирургов Научно-исследовательского института имени А. В. Вишневского. Вывесили там для обозрения цветные таблицы и рисунки. Обмен мнениями был откровенным и оживленным. Хирурги похвалили нас, но и упрекнули за слишком растянутые сроки подготовки труда к печати. Упрек был, разумеется, вполне справедливым.

В институте имени Склифосовского врачи-травматологи просили дать побольше анатомического материала в плане их операций по скорой помощи. А тут в 1962 году подоспел Всесоюзный съезд хирургов, и мы уже демонстрировали макет руководства по хирургической анатомии конечностей в 2 томах.

Так постепенно, шаг за шагом рождалось руководство, созданное на большом анатомическом материале с учетом последних достижений отечественной и мировой науки. Первый том — «Хирургическая анатомия нижних конечностей» — вышел в свет в 1963 году, а второй — «Хирургическая анатомия верхних конечностей» — в 1965-м.

Мы с нетерпением и некоторой опаской ждали, как оценят их специалисты анатомы и хирурги-травматологи. Наконец 1 ноября 1963 года появилась первая рецензия в «Медицинской газете», написанная видным ученым-анатомом Д. А. Ждановым. Он одобрительно оценил труд и отметил его научное и практическое значение. После такого отзыва ведущего анатома страны, имя которого хорошо известно и за границей, на душе стало как-то легче.

Затем в журнале «Хирургия» (№ 9 за 1965 год) появилась рецензия известного хирурга-ортопеда М. В. Волкова, руководителя Центрального научно-исследовательского института травматологии и ортопедии. Он тоже весьма положительно отозвался о наших работах.

Главный хирург института имени Склифосовского профессор Б. А. Петров писал о книге «Хирургическая анатомия нижних конечностей» следующее:

«Монография представляет фундаментальное научное руководство, основанное на многолетних исследованиях авторов и изучении большого литературного материала, в частности по развитию прикладного направления в анатомии. В нем выдвигаются новые теоретические положения…»

Позднее, на Всемирной выставке книг в Лейпциге второй том — «Хирургическая анатомия верхних конечностей» — был признан одной из лучших книг мира за 1966 год. В том же году Министерство здравоохранения СССР наградило дипломом 1-й степени первый том нашего труда — «Хирургическая анатомия нижних конечностей».

Но «почивать на лаврах» авторы не собирались и принялись с удвоенной энергией за работу по подготовке третьего тома — «Хирургической анатомии живота». Как сложится этот том и когда он появится в свет, сказать трудно. Работы предстоит еще много, и она далека от своего завершения.

Работа над руководством и атласом по хирургической анатомии конечностей, в которой принимал участие почти весь коллектив кафедры, теснее связала нас с клиникой, медицинской практикой. Теперь взялись за комплексное изучение вопросов, относящихся к разработке различных диагностических методик и приемов, с обоснованием методов лечения и операции. Клиницисты, и в первую очередь хирурги, проявили особенную заинтересованность в разработке подходов к труднодоступным органам и отделам. Мои коллеги А. А. Травин и Л. К. Богуш анатомически обосновали новый хирургический подход к культе бронха после удаления легкого. Эта методика значительно улучшила результаты лечения осложнений после обширных операций на легких.

Актуальным представляется для клиницистов и дальнейшее развитие метода внутриартериального введения лекарственных веществ. Еще задолго до Великой Отечественной войны этот метод разрабатывался В. А. Ивановым и мною и получил тогда апробацию в клинике при лечении гнойных заболеваний. Во время войны его применяли для предупреждения развития тяжелых осложнений после огнестрельных повреждений черепа и конечностей. Сейчас к этому методу часто прибегают при лечении злокачественных опухолей.

Весьма перспективным и актуальным делом представляется для клиницистов и дальнейшее развитие метода внутриартериального введения лекарственных веществ (инфузии). И мне и моим коллегам довелось немало заниматься этим. Сейчас к нашему методу часто прибегают и при лечении злокачественных новообразований, а также тяжелых форм хирургических инфекций. Причем в ряде клиник разработан и широко используется метод длительной внутриартериальной инфузии лекарственных веществ.

Исследования, проведенные в хирургических клиниках Красноярского медицинского института (профессор Ю. М. Лубенский, доктор медицинских наук В. К. Сологуб), показали преимущества длительной внутриартериальной инфузии перед другими методами введения лекарств. Главное преимущество этой терапии состоит в том, что введение катетера в аорту или другой крупный сосуд позволяет создавать высокую концентрацию препарата в тканях пораженного органа и поддерживать ее в течение многих часов и дней. Это особенно важно при лечении гнойных заболеваний мозга, печени, легких, поджелудочной железы, конечностей и т. д. Профессор Лубенский, делясь своими впечатлениями о методе, который он развил на основе наших ранних работ, вспоминает о таком случае. Мальчика 11 лет доставили в клинику с тяжелым заболеванием мозга. Лицо больного было отечно, огромные темно-багровые веки закрыли глаза. На лбу и висках пальпировались плотные тромбированные вены. Мальчик метался в жару, бредил. На спасение не оставалось никакой надежды. Что делать? Решено было применить внутрикаротидную инфузию с антибиотиками, гепарином и фибринолизином. И вскоре стало выясняться со всей очевидностью — успех! Спустя три недели мальчик в хорошем состоянии был выписан из клиники.

Практика свидетельствует, что внутриартериальная инфузия лекарственных веществ оказывает благоприятное влияние на коррекцию нарушений ионного равновесия, на обменный процесс в тканях, что особенно важно при острых гнойных заболеваниях.

Опаснейшее заболевание — разлитой гнойный перитонит. Статистики говорят, что смертность при этом заболевании составляет 50—60 процентов. Комплексное лечение разлитых гнойных перитонитов с применением длительной внутриаортальной инфузии, проведенное доктором В. К. Сологубом, позволило снизить процент смертности до 21. Такого результата не добивался еще ни один исследователь!

Четко выраженный клинический эффект наблюдается при длительной аортальной инфузии лекарственных препаратов при панкреатитах, двусторонних пиэлонефритах^[19]. В этих случаях большое значение придается сочетанию антибиотиков с новокаином, витаминами, гормонами и другими лекарственными препаратами.

Вот уже в течение ряда лет профессор Лубенский применяет длительную инфузию при нагноительных процессах в легких как у детей, так и у взрослых. Нередко после этого отпадала необходимость оперативного вмешательства, и больные выписывались из клиники здоровыми. У другой группы больных стихали перифокальные явления, вследствие чего значительно уменьшался объем предполагаемой операции.

Весьма ободряющие результаты получены при лечении длительной внутриартериальной инфузией бронхиальной астмы, воспалительного генеза, тромбооблитерующих заболеваний. С успехом применяется длительная инфузия с целью профилактики хирургической инфекции при тяжелых травматических поражениях мягких тканей и органов.

Но пожалуй, наиболее важным направлением в деятельности нашей кафедры за все эти годы следует считать дальнейшее развитие экспериментальной хирургии и трансплантации органов и тканей. Это большая и серьезная проблема.

Трудно сейчас найти человека, который не следил бы с волнением за достижениями нашей и зарубежной медицины в этой области. Человеку, обреченному на гибель, снова даруется жизнь. Кожа, кости, роговица, почка, кровеносные сосуды, наконец, сердце, пересаженное от другого человека, теперь продолжают служить. Это ли не фантастика?! Как же пришла медицина к таким победам, какие проблемы решают и над чем работают ученые и хирурги сейчас? Об этом и пойдет речь в следующей главе.

У каждой науки свой язык. Математика, физика, химия немыслимы без сложнейших формул и вычислений, военная наука употребляет свои термины. И нам избежать некоторой специфики в изложении, известной сухости и профессиональности языка, особенно в следующей главе, невозможно.

III. ХИРУРГИЯ БЕЗ ФАНТАСТИКИ

Один опыт я ставлю выше, чем тысячу мнений, рожденных только воображением.

М. В. Ломоносов

В ВЕЧНОМ ПОИСКЕ

Мертвое тело всегда внушает людям страх. Непознанность смерти делает ее таинственной. И хотя разгладились морщины — следы прожитых лет и былых страданий, на обескровленном лице нет больше отсвета эмоций, навсегда угас мозг. Осталась одна «бренная оболочка» человеческая. Безмолвная, она иногда прекрасна, порой уродлива.

О чем думал и чем жил, как страдал, творил, любил попавший на секционный стол? Даже проникнув в обиталище мысли и чувства — мозг, анатом не узнает этого. Тело мертво. И все же… оно учит нас многому. Справедливы слова, высеченные на фронтоне парижского анатомического театра:

«Здесь торжествует смерть, помогая жизни».

Когда в анатомическом зале я рассекаю скальпелем тело, чтобы продемонстрировать студентам топографию (месторасположение и взаимоотношения) органов и тканей, не устаю дивиться его совершенству, высочайшей целесообразности. И вместе с тем преклоняюсь перед мужеством многих поколений анатомов. Вопреки жестоким догмам средневековой церкви, не боясь костров иезуитов, они, люди, опередившие свой век, положили начало описательной анатомии — основы медицины, особенно хирургии.

Шли длинной чередой десятилетия и века. Появились учебники и атласы описательной анатомии. Анатомы сравнили все, что поддавалось сравнению в строении органов человека и животных, — возникли руководства по сравнительной анатомии. Они изучили расположение органов и тканей, — и у нас есть теперь книги по анатомии топографической. Что же осталось на нашу долю?

В самом деле, со времен кроманьонского человека — на протяжении 10 тысяч лет — никаких серьезных эволюционных изменений в формах нашего тела как будто бы не отмечено. Так неужели мы должны воскликнуть вслед за поэтом: «Что же делать нам теперь? Чем заниматься?» Разъяснять студентам прописные анатомические истины?

Нет, нет и еще раз нет. Процесс познания бесконечен. Как бы скрупулезно ни изучили анатомы всех времен и направлений мертвое тело и все видимое в нем, как бы глубоко ни проникли гистологи в глубь его структур, как бы широко ни раскрыли специалисты по электронной микроскопии молекулы, составляющие клетки, — все это не предел знаний и даже не фундамент для воспитания современного хирурга. И не только потому, что болезнь предательски изменяет знакомую картину — путает взаиморасположение органов, запаивает органы в соединительнотканые оболочки, — но еще и потому, что, продемонстрировав студенту источник или очаг болезни на уже мертвом теле, далеко не всегда можно объяснить ее течение. Будущий хирург, терапевт или невропатолог должен научиться рассекать не только мертвое, но и живое тело — теплое, полное жизни, чьи сосуды наполнены пульсирующим током крови. Не случайно эксперименты на животных составляют обязательную часть курса топографической и хирургической анатомии, и собака — наш друг — с незапамятных времен верно служит науке.

Когда однажды И. П. Павлову поставили в упрек эксперименты на животных, он ответил:

«Но страдания и насильственная смерть животных, несмотря на различные меры… подсказываемые чувствами жалости и благоговения, все же существует. Есть ли оправдание для этого? Бесспорно, что без опытов и наблюдения над живыми животными у человеческого ума нет средств познать законы органического мира. Этим все и безапелляционно решается в вопросе о законности живосечения. Если человечество до сих пор терпит охоты на животных, т. е. их страдания и смерть ради развлечения людей, если существует убой животных для прокорма людей, если самих людей тысячами на войне подвергают страданиям и смерти, то как восставать против принесения животных в жертву одному из высочайших стремлений человека к знанию, одной из великих идей — идее истины»^[20].

Величайший гуманист, И. П. Павлов требовал по возможности устранять или облегчать боль, избегать всякого ненужного излишества в опытах на животных. По его инициативе в Ленинграде у Института физиологии поставлен памятник собаке, с надписью: «Собака, помощник и друг человека с доисторических времен, приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства». Не только физиологам, познающим работу живого организма, изучающим «машину на ходу»,необходимы эксперименты на животных. Они не менее нужны хирургам и анатомам.

Последовательность, при которой за экспериментом на животном следует операция на человеке, кажется вполне естественной и логичной. Но жизнь нередко решает этот вопрос по-своему. Когда весной 1635 года в больницу Кенигсбергского медицинского факультета был доставлен крестьянин, случайно проглотивший нож, перед хирургом Даниэлем Швабе встал вопрос: оперировать или оставить все «на волю божью»? В те времена еще никто в мире не делал подобных операций. Не было ни действенных обезболивающих средств, ни сколько-нибудь реальной защиты от микробов (об их существовании даже не подозревали). Но чувство долга врача взяло верх. Хирург решился. Он собрал в анатомическом зале всех преподавателей медицинского факультета, привязал больного к доске и, не обращая внимания на его крики и вопли, быстро рассек переднюю брюшную стенку, желудок, удалил нож и зашил раны. Человек выжил! Так была проведена первая в мире операция на брюшной полости.

Два с половиной столетия прошло после операции Швабе, и лишь тогда хирурги начали разрабатывать в эксперименте и клинике операции на органах брюшной полости. Но и в начале нашего века удаление воспаленного аппендикса (не говоря уже об операциях на желудке и кишечнике) было явлением далеко не частым.

В наше время произошло примерно такое же событие. Пока экспериментаторы изучали на животных возможность пересадки почки, определяли жизнеспособность пересаженного органа, условия, при которых почку лучше всего консервировать, и т. д., жизнь заставила хирургов произвести такую операцию на человеке.

Впрочем, далеко не всегда эксперимент на животных может предшествовать операциям в клинике, ибо существует большая анатомическая и физиологическая разница между животным и человеком. Часто успех, достигнутый при операциях на животных, оказывается невозможным в клинике, и наоборот. Операции на «сухом сердце», то есть с помощью специального аппарата, при котором сердце освобождается от крови, останавливается, лучше проходили у человека, нежели у собак. С помощью специальных средств можно остановить сердце человека на час, два и более, сделать необходимый «ремонт» перегородок, исковерканных болезнью клапанов, а затем вернуть его к нормальной жизнедеятельности.

Применение аппарата «искусственная почка», в котором происходит очистка крови от шлаков, когда собственные почки больных не способны делать это, хорошо переносится людьми, но значительно хуже собаками.

Это, конечно, не значит, что можно обходиться без предварительных опытов на животных. Они и сейчас остаются основой развития и хирургии, и современной анатомии. И нам, анатомам, необходимо изучать не только мертвое, но и живое тело, создавая экспериментальные модели операций и прокладывая пути дальнейшего развития хирургии.

Но, достигнув невиданных высот, хирургия остается лишь крайним методом лечения больных. Кто захочет, например, удалить желудок, когда его заболевание можно излечить другим путем? Зачем убирать часть легкого при туберкулезе или злокачественном поражении, если возможно достигнуть полного излечения лекарствами?.. И когда Цельс писал, что «успехи хирургии связаны со слабостью медицины», имея в виду внутреннюю медицину — терапию, то он был в общем-то прав.

Медицина настойчиво работает над совершенствованием консервативных методов лечения, продолжает поиски наиболее действенных лекарств для борьбы с заболеваниями. И по мере появления новых способов лечения и предупреждения болезней хирургические вмешательства будут сокращаться. Доказательства тому есть и сейчас. Удаление желудка и двенадцатиперстной кишки по поводу язвенной болезни теперь, когда изучены причины заболевания, делают только по особым показаниям, так как болезнь можно вылечить лекарствами, режимом, питанием. Новые возможности терапии ограничивают показания к хирургическим вмешательствам.

Любая операция, связанная с удалением жизненно важного органа или даже его части, не может считаться наилучшим способом лечения заболевания. Ведь так или иначе это приводит к снижению сил и работоспособности человека, а нередко делает его инвалидом. Именно поэтому медики издавна старались найти способ, позволяющий пересадить человеку новый орган или ткань взамен пострадавших.

В качестве одной из иллюстраций этого упомяну случай из жизни У. Черчилля, который отдал лоскут собственной кожи брату — офицеру, получившему ранение во время Суданской кампании 1898 года. Вот что пишет Черчилль в своих мемуарах:

«Молино был спасен от гибели благодаря героизму одного из его солдат. Он был привезен в Англию и доставлен в госпиталь. Я решил навестить его. Когда мы беседовали, пришел врач, чтобы сменить перевязку на его ране. Это была ужасающая рваная рана, и врач был обеспокоен тем, что кожа содрана на большом участке. Врач тихо сказал что-то медсестре, и та обнажила свою руку. Они отошли в угол, где он приготовился срезать с ее руки кусок кожи, чтобы пересадить его на рану Молино. Бедная сестра побледнела от страха. Доктор резко повернулся ко мне. Это был высокий костлявый ирландец. «Что бы вы сказали, если бы я взял у вас кожи?» — сказал он. У меня не было выбора, и я засучил рукав. Он продолжал спокойно: «Вам приходилось слышать о человеке, горящем заживо? Так вот, это примерно такое же ощущение». Затем врач стал срезать лоскут кожи с внутренней стороны моего предплечья. Мои ощущения во время медленных движений его бритвы вполне удовлетворяли его описанию этой процедуры. Но я должен был крепиться, пока он не снял отличный кусок кожи с тонким слоем прилегающего мяса. Его ирландец и пересадил на рану моего брата. Этот лоскут остался там и до сего времени и хорошо сохранился во всех отношениях. Я же со своей стороны храню шрам на руке как сувенир…»

В те далекие годы такое вмешательство было еще редкостью. Но времена изменились.

В настоящее время хирургия вступила в новый этап — реконструктивных и пластических операций. Врач уже на стремится только отсечь, убрать орган — он старается максимально сохранить его, восстановить его функцию. Хирургия вплотную подошла к замене органов и тканей биологическим двойником — синтетическими материалами или искусственными протезами. Но и у этого этапа своя предыстория.

«СОВЕТСКИЙ СПУТНИК В ХИРУРГИИ»

В свое время великий русский хирург Н. И. Пирогов писал:

«Для хирургии настала бы новая эра, если бы удалось скоро и верно остановить кровотечение в большой артерии, не перевязывая ее».

«…Если оценить все наши хирургические операции с физиологической точки зрения, — вторил ему много лет спустя Н. Н. Бурденко, — то операции сосудистого шва принадлежит по праву одно из первых мест».

В начале нашего века А. Каррелем была разработана методика ручного сосудистого шва, которая и в настоящее время широко используется в практической хирургии. Секрет сосудистого шва состоит в том, что концы сосудов должны присоединяться один к другому только внутренними поверхностями. Ведь сам кровеносный сосуд — это не пассивная трубка, а живое образование состоящее из трех слоев: наружного, в виде своеобразной пленки, покрывающей сосуд на всем протяжении; мышечного слоя, который дает возможность сосуду сокращаться, и третьего, внутреннего, с идеально гладкой поверхностью, препятствующего свертыванию крови. Вместе с тем если на поверхности внутреннего слоя появятся какие-либо бугорки, нить от шва и т. д., то в этом месте образуются кровяные сгустки — тромбы, которые грозят закупоркой сосуда, а значит, и остановкой тока по нему крови. Вот почему сшиваемые поверхности должны касаться друг друга внутренними слоями.

Рассказывая о нашей кафедре, я уже говорил о работе аспиранта Соловьева и его оригинальном и в то же время простом и доступном методе — круговом шве сосудов, но и это все же был ручной шов.

Как часто бывает, на требования практики откликается научная и инженерная мысль. Так случилось и на этот раз. В конце 1945 года в отдел здравоохранения ЦК КПСС обратился инженер В. Ф. Гудов. Молодой, энергичный, он был поглощен идеей создания аппарата для соединения любых сосудов, и тогда, считал он, врачи смогут свободно пересадить человеку любой орган, даже глаз.

— Вы подумайте, сколько в результате войны осталось слепых! И я поставил себе цель — помочь вернуть им зрение. Очень прошу поддержать меня. Вот тут я изложил все, что нужно… — И он показал несколько ватманских листов с чертежами и расчетами. — Если бы удалось воплотить это в металл, поверьте, получился бы уникальный аппарат!

Мы, то есть профессора Б. Д. Петров, А. И. Струков и я, работавшие в то время в ЦК КПСС, не стали объяснять инженеру, что проблема пересадки глаза не столько техническая, сколько биологическая. Помогли Гудову достать необходимое оборудование, средства и организовать конструкторскую группу.

Прошло некоторое время, и Гудов вместе с группой инженеров и врачей представил модель своего аппарата, с помощью которого соединение сосудов осуществлялось маленькими П-образными скрепками из тантала, сделанными наподобие тех, какими сшивают школьные тетради.

Аппарат состоит из двух разъемных частей. Каждая с помощью специальных втулок, соответствующих диаметру сосуда, надевается на его конец. Потом обе части аппарата соединяются, и скрепки, расположенные в «магазине», прошивают сосуд по всей его окружности, создавая прочное соединение^[21]. С течением времени скрепки постепенно «замуровываются» окружающими тканями. Тут действительно было чем заинтересоваться! Мы апробировали аппарат. Механический шов сосудов отнимал у хирурга всего 3—4 минуты вместо 30 минут или часа, а по крепости и результатам приживления превосходил все другие методы.

Это был успех!

Видный итальянский хирург, почетный член Академии медицинских наук СССР профессор Марио Долиотти из Турина на Международном конгрессе по хирургии в Атлантик-Сити (США) назвал сосудосшивающий аппарат «советским спутником в хирургии». Было это в 1957 году — в том году, когда впервые в мире наша страна запустила искусственный спутник Земли, открыв эру штурма космоса.

Сосудосшивающие аппараты завоевали доверие хирургов и нашли широкое распространение не только у нас в Союзе, но и за рубежом.

Стремление механизировать работу хирурга породило и другие полумеханические приемы. Д. А. Донецкий разработал (в 1954 году) соединение сосудов при помощи специальных металлических колец (разного диаметра) с несколькими шипами по окружности. Кольца остаются в организме, но нисколько не вредят его существованию.

Созданы и другие приемы соединения сосудов при помощи рассасывающихся колец. Большая экспериментальная работа по изучению бесшовного соединения кровеносных сосудов выполнена на кафедре А. Г. Коневским (1956 год). Этот «шов» достаточно прочен и герметичен. Он обеспечивает отличное соединение внутренних поверхностей сшиваемых сосудов и исключает возможность проникновения шовного материала в просвет его.

В конце концов усилия медицинской и инженерной мысли привели к тому, что шов кровеносных сосудов, несмотря на ряд еще имеющихся трудностей, перестал быть проблемой. А если принять во внимание, что современная химия разработала клей, при помощи которого можно склеивать не только сосуды, но и ткани, то становится ясно, что хирургия в этой области получила новые широкие возможности.

ХИРУРГИЯ И ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС

С каждым годом все теснее и теснее становятся узы, связывающие медицину с техникой. И не только с техникой.

В наше время хирургическая операция представляет собой сложный акт, для осуществления которого объединяют усилия различные специалисты. При операциях на сердце или легких кроме хирургов участвуют анестезиологи, занятые не только обезболиванием, но и управлением дыхания, специалисты по искусственному кровообращению, электрофизиологическим и биохимическим изменениям, происходящим в организме. Все это очень повышает технические возможности хирурга. Инженеры, физики, химики, специалисты по электронике и представители других научных и технических дисциплин пришли на помощь медикам и стали работать вместе с ними.

Создан аппарат — искусственный водитель ритма сердца, который поддерживает ритм, когда сердце временно утратило его. Есть аппарат — дефибриллятор — для восстановления сокращения сердечной мышцы, когда вместо слаженной деятельности начинаются разрозненные трепетания ее отдельных пучков и волокон (так называемая фибрилляция); существуют аппараты для искусственного дыхания, для регистрации биоэлектрических потенциалов сердца и головного мозга (электрокардиографы и электроэнцефалографы различных конструкций).

Созданы системы, дающие возможность наблюдать за больными при помощи датчиков, информирующих об отдельных физиологических функциях и сигнализирующих об их нарушении и т. д.

Наконец, сконструированы аппараты «сердце — легкие», которые заменяют сердце и легкие больного при операции.

Идея такого аппарата принадлежит советскому ученому профессору С. С. Брюхоненко, который еще 30 лет назад сконструировал специальную машину — автожектор, осуществляющую искусственное кровообращение как всего тела, так и изолированного органа. Устройство аппарата было аналогично схеме кровообращения теплокровного животного. Два диафрагмальных насоса, соответствующие левой и правой половинам сердца, приводились в движение электрическими моторами и служили механическим сердцем. Один насос посылал кровь через артерии, другой откачивал кровь, притекающую через вены. Для регуляции давления крови в сосудах и поддержания ее нормальной температуры были использованы автоматические регуляторы.

Взамен легких, где кровь обогащается кислородом, Брюхоненко применил пенный аэратор (теперь его называют оксигенатором). Он представляет собой широкий цилиндр, заполненный свежей кровью, через которую, под давлением, пропускается насыщенный кислородом воздух.

Аппарат профессора Брюхоненко позволил впервые осуществить не только кровообращение в изолированном органе, но и полноценное искусственное кровообращение во всем организме.

Первый же эксперимент искусственного кровообращения у собаки с полным выключением сердца дал положительный результат.

«Я, как сейчас, помню этот первый и решающий опыт, — писал С. С. Брюхоненко в 1955 году. — У собаки под наркозом вскрыта грудная полость, аппарат искусственного кровообращения присоединен к организму и включен. Я проверяю безукоризненность его работы и останавливаю работу сердца собаки простым сжатием его рукой. Обычно в таких случаях быстро наступает агония и смерть.

С естественным волнением наблюдаю, не появляются ли эти грозные симптомы. Нет. Проходит сначала минута, затем десятки минут. Собака остается живой. Все рефлексы и функции сохранились, как и до выключения сердца».

Собака жила 2 часа 17 минут. Временное выключение работы сердца и легких открыло широкие возможности для оперативного вмешательства на сердце.

Ныне врачи и инженеры сконструировали различные аппараты искусственного кровообращения. Существует ряд моделей такого рода аппаратов как у нас в стране, так и за рубежом (системы Милрозе, Гиббона и др.), и конструкция их постоянно совершенствуется. Но во всех современных аппаратах искусственного кровообращения сохраняются все основные узлы автожектора С. С. Брюхоненко. Это прежде всего оксигенатор (искусственные легкие) и насосы, обеспечивающие циркуляцию крови (искусственное сердце). Правда, сейчас разработано уже несколько видов оксигенаторов, — наиболее распространенными можно считать пенно-пленочные и дисковые. За выдающееся открытие С. С. Брюхоненко в 1965 году был посмертно удостоен Ленинской премии.

История развития искусственного кровообращения неразрывно связана с именем этого советского ученого, и, как отмечают английские ученые Д. Милрозе и В. Проберт, «научный вклад, внесенный выдающимся русским ученым профессором С. С. Брюхоненко по созданию аппарата искусственного сердца и легких для искусственного кровообращения, до сих пор не получил того признания, которое он заслуживает».

Значение этого открытия действительно неоценимо. Ведь сегодня применение искусственного кровообращения позволяет лечить почти все виды врожденных и приобретенных пороков сердца хирургическим методом. Хирурги могут смело «выключать» сердце на длительное время — на полчаса, час, а иногда и больше.

Методы «слепых» пальцевых и инструментальных внутрисердечных манипуляций успешно дополняются операциями на открытом сердце. Хирурги стремятся осуществить не только рассечение и иссечение тканей сердца, но и реконструкцию его клапанного аппарата и аорты с полным устранением сложных, комбинированных, врожденных и приобретенных пороков сердца. Эти операции у нас и за рубежом проводятся чаще всего с применением аппаратов типа «сердце — легкие». Использование в медицине таких аппаратов неуклонно расширяется.

Другая идея С. С. Брюхоненко — о поддержании жизни изолированного органа — также находит сейчас практическое применение при операциях по пересадке органов и тканей.

В нашей лаборатории по пересадке органов и тканей Т. М. Оксман было предложено использовать регионарную (местную, изолированную) перфузию с помощью аппарата искусственного кровообращения в качестве способа определения жизнеспособности органа перед его пересадкой и как метода борьбы с уже возникшими ишемическими^[22] нарушениями в переживающем органе.

Оказалось, что регионарная перфузия кровью ампутированной конечности со сроками ишемии до трех часов (при комнатной температуре) полностью восстанавливает обменные процессы и физиологические функции органа. С удлинением времени ишемии до шести часов возможности компенсации развившихся расстройств значительно уменьшаются, но еще существуют. Степень обратимости происшедших в органе изменений в зависимости от длительности периода предшествующей ишемии помогает определить динамика показателей мышечной электровозбудимости (сокращение мышцы ишемизированной конечности в ответ на прямое раздражение электрическим током). Схематично это можно представить следующим образом: если мышечная электровозбудимость сохранена, то возможно полное восстановление нарушенных функций; если мышечная электровозбудимость к началу перфузии отсутствует, но затем в процессе ее проведения появляется, то можно ожидать частичного восстановления возникших нарушений; если мышечная электровозбудимость отсутствует как до, так и во время трехчасовой перфузии кровью, то рассчитывать на восстановление утраченных функций не приходится.

Как показали исследования, добавление в кровь, находящуюся в аппарате искусственного кровообращения, различных веществ (папаверина, гидрокортизона) позволяет направленно воздействовать на некоторые важные стороны жизнедеятельности органа.

Кроме искусственного кровообращения современная хирургия обогатилась также новейшими методами обезболивания с помощью специальных наркозных автоматов и полуавтоматов. От попыток снять боль различными одурманивающими средствами (мандрагора, инд, конопля, алкоголь и др.) через открытие наркотического действия эфира и хлороформа наука пришла к современной анестезиологии. Теперь человек может находиться под наркозом долгие часы, а врачи с помощью современных технических средств управляют его дыханием, давлением крови, следят за составом дыхательных газов и пр.

Интенсивно изучаются возможности широкого практического использования одного из «чудес XX века» — лазеров в различных областях медицины, в частности в хирургии.

Лазер — новый прибор, позволяющий получить устремленный в одном направлении световой луч невиданной мощности и интенсивности. В зависимости от устройства оптического квантового генератора его излучение может быть молниеносным, прерывистым или действовать постоянно. Это очень ценное качество для хирургии. Кратковременные световые «выстрелы» могут применяться, например, для «обстрела» опухолей. В других случаях лазеры непрерывного действия применяются для производства различных операций с помощью «светового ножа», который способен рассекать ткани и тем самым выполняет функции скальпеля.

Луч лазера не только отсекает пораженные ткани, но и как бы «запаивает» встречающиеся по ходу разреза сосуды, сводя кровотечение к минимуму. Эта его особенность может иметь большое значение при операциях на внутренних паренхиматозных органах, имеющих густую сеть кровеносных сосудов. Лазер вселяет новые надежды у хирургов, давно мечтающих о бескровных операциях.

Уже сейчас с помощью лазера, удаляют различного рода пигментные пятна и татуировки. С помощью светового луча «приваривается» отслоившаяся сетчатки глазного дна, разрушаются опухоли глаза. Одно из перспективных направлений применения оптических генераторов в медицине — лазерная терапия опухолей. Как показывают опыты, при правильном выборе энергии излучения световые импульсы приводят в ряде случаев к полному разрушению опухолевом ткани. Дозированные вспышки световыми иглами входят в опухоль, «воюют» с нею и вместе с тем благодаря их молниеносности почти не ощущаются больными. Есть все основания полагать, что лазеры займут вскоре важное место в медицине, станут действенным оружием хирурга.

Возникла и совершенно новая отрасль знания — реаниматология. Это наука о восстановлении жизни организма, впавшего в состояние клинической смерти.

Большая заслуга в разработке теоретических основ новой науки и широком внедрении, метода реанимации в практику принадлежит профессору В. А. Неговскому. Руководимая им лаборатория впервые у нас в стране повела работу по оживлению организма и созданию соответствующей медицинской службы на периферии. Только за последние 10 лет врачами клинического отделения лаборатории возвращена и сохранена жизнь около 2400 больным. За достигнутые успехи руководитель и сотрудники лаборатории дважды (в 1952 и 1970 годах) награждались Государственными премиями.

ГИПОТЕРМИЯ НА СЛУЖБЕ МЕДИЦИНЫ

Широко разрабатываются также методы охлаждения человеческого тела, которые позволят без ущерба для здоровья проводить длительные операции.

Биологи и физиологи давно установили, что гипотермия (охлаждение) теплокровного организма сильно понижает обмен веществ. При этом значительно сокращается потребление тканями кислорода и, следовательно, замедляется кровообращение.

Врачи не раз отмечали, что кровотечение удавалось остановить быстрее, если раненый находился на холоде. Это дало основание Н. И. Пирогову, участнику Севастопольской битвы и других сражений, записать: «Счастье раненому в грудь, если у госпитального врача есть довольно льда под руками». Великий хирург рекомендовал содержать таких раненых в погребах и других холодных местах.

Дальнейшие наблюдения и исследования физиологов показали, что возможно охлаждение теплокровных организмов без вреда для их дальнейшей жизни. Чем объяснить это?

Температура в теплокровном организме регулируется особым физиологическим механизмом. Основной частью его является центр терморегуляции, расположенный в, гипоталамусе^[23]. Наблюдения за животными показали, что у некоторых из них (в частности, у медведей) во время зимней спячки понижаются и обмен, и температура тела. Фармакологи изготовили специальные средства, введение которых в организм ослабляло деятельность этого центра: температура тела могла снизиться на один-два градуса. Когда при этом тело искусственно охлаждалось, можно было добиться понижения и до более низких температур.

С развитием хирургии сердца физиологические эксперименты на животных приобрели практическое значение. Ведь в состоянии гипотермии понижаются обменные процессы, организм потребляет меньше кислорода, и жизнь его, применяя технический термин, идет «на малых или средних оборотах».

Больного (под наркозом), которому предварительно ввели препарат, ослабляющий работу теплового центра, постепенно опускали в ванну с холодной водой. Когда температура тела снижалась до плюс 33 градусов по Цельсию или ниже, его вынимали из ванны, обкладывали пузырями со льдом и, поддерживая эту температуру, производили операцию.

При помощи специальных аппаратов велось строгое наблюдение за всей системой кровообращения, дыхания, деятельностью головного мозга и пр. После того как операция заканчивалась, больному вводили препараты, снимающие действие ранее введенного средства, и согревали его грелками. Постепенно возвращалась нормальная температура тела.

Техника охлаждения из года в год совершенствовалась. Сейчас охлаждение организма проводится на специальных столах с колпаками из органического стекла. После того как больному дан наркоз, колпаки убирают и производится операция. Затем, когда нужно согревать больного, колпаки вновь надеваются и заполняются теплым воздухом. Такие способы охлаждения применяются в различной модификации, когда надо произвести операцию на сердце в сравнительно короткое время — 10—15 минут.

При операции на том или ином органе, чтобы приостановить или замедлить его деятельность и уменьшить потребность в кислороде, часто производят охлаждение не всего организма, а лишь оперируемого органа, иными словами, применяют регионарную гипотермию.

Этот метод применяется при операциях на сердце, головном мозге. Вскрыв грудную клетку, врач обкладывает сердце стерильным снегом, который приготовлен из физиологического раствора и содержит набор солей в таком же количестве, что и в плазме крови. Сердце останавливается, хирурги производят «ремонт», а затем согревают его теплыми компрессами. Постепенно сердце вновь начинает сокращаться.

При длительных операциях на сердце, когда нужно заменить клапан или исправить сложный врожденный порок, гипотермия сочетается с искусственным кровообращением.

Для этого кровь, которая поступает из аппарата искусственного кровообращения, предварительно охлаждают в специальном теплообменнике. Постепенно температура тела понижается. Когда операция закончена, кровь в теплообменнике согревают до нужной температуры. Искусственное кровообращение (охлажденной кровью) можно поддерживать и в изолированном органе.

Эти методы позволили произвести много операций на сердце, головном мозге и на других органах. Ученых волновал теперь вопрос: каковы пределы понижения температуры тела? И на этот вопрос помогла ответить сама жизнь.

…Лето 1967 года в Японии было очень жарким. Фирмы, снабжающие жителей мороженым, стремились как можно скорей доставить его потребителям. В один из таких дней в Токио из Саппоро прибыла машина-холодильник. Шофер приехал к месту назначения и в ожидании, когда подойдет его очередь сдавать груз, стал на обочину. Жара стояла нестерпимая, и, чтобы немного охладиться, водитель залез в кузов и прилег. Через несколько часов из Саппоро полетели запросы, почему не возвращается машина под таким-то номером. Тогда служащие базы открыли кузов автохолодильника, стоявшего на обочине… и увидели тело совершенно замерзшего водителя. Но врачам удалось вернуть жизнь и здоровье шоферу. Почему же он не погиб? От газов, выделявшихся из искусственного льда, шофер впал в состояние наркоза и подвергся быстрому и глубокому охлаждению. Известны и другие, столь же любопытные случаи.

26 марта 1960 года в морг больницы одного из совхозов Казахстана был доставлен труп замерзшего мужчины, найденный на окраине поселка.

Вот что записали при осмотре трупа: окоченелое тело в обледенелой одежде, без признаков жизни. При постукивании тела — глухой звук, как от удара по дереву. Глаза широко раскрыты, на склере и радужке — ледяная корка. Пульс, дыхание — не определяются. Диагноз: общее замерзание, клиническая смерть.

И все же врач П. С. Абрамян предпринял энергичные меры к оживлению пострадавшего: согревание, стимулирование сердечной деятельности, искусственное дыхание, массаж. Через полтора часа человек вернулся к жизни. Это был 29-летний тракторист В. И. Харин.

Вот что он припомнил: возвращался на тракторе в поселок, поднялась пурга, метель. Внезапно заглох мотор. Провозился с ним более двух часов — безрезультатно. Решил добираться до поселка пешком. Измученный, потерял ориентировку, присел отдохнуть, уснул. По расчетам, пролежал в снегу 3—4 часа.

Отсутствие головного убора, который Харин потерял, способствовало усиленному охлаждению головного мозга. Резкое снижение температуры мозга предотвратило поражение его нервных клеток. Это и помогло возвратить жизнь человеку.

Выносливость головного мозга к глубокому охлаждению имеет огромное значение. Преимущественное охлаждение головного мозга позволяет одновременно вызвать умеренную гипотермию тела (до 30 градусов) на время, необходимое, скажем, для проведения операций на открытом сердце. Под «защитой» гипотермии мозга хирурги прекращали кровообращение на полчаса и даже больше.

Старший научный сотрудник нашей лаборатории профессор В. А. Буков разработал аппарат «Холод-2-ф», важной особенностью которого является полная автоматизация процесса охлаждения и согревания организма по заданной программе. Аппарат уже выпускается промышленностью и, надо думать, вскоре найдет свое применение не только при операциях на сердце, но и в ряде других случаев, при которых возможно общее охлаждение организма. Следует заметить, что операции на сердце с применением нового способа охлаждения занимают значительно меньше времени, нежели с аппаратом искусственного кровообращения.

Искусственное охлаждение наряду с другими открытиями создает реальные возможности сохранять в течение длительного времени органы и ткани трупов для пересадок. На этом основе в некоторых странах созданы так называемые «банки тканей». У нас тоже существуют специальные центры, откуда в любое время можно получить необходимую ткань для спасения жизни больного.

Обычно органы и ткани берутся от погибших людей. Сейчас уже мало у кого вызывает удивление тот факт, что некоторые ткани после гибели организма умирают не сразу и в течение нескольких часов еще сохраняют свою жизнеспособность. Это свойство тканей «переживать» погибший организм широко используется при пересадках.

Однако идея использования тканей погибших людей утвердилась не сразу, и в значительной мере ее становлению способствовало внедрение в клинику переливания трупной крови.

«КРОВЬ ИЗ СЕРДЦА ТВОЕГО…»

В середине XVII века были сделаны первые шаги в области одного из видов пересадок — переливания крови. Как нам известно, в 1667 году врач Деннис сообщал, что он успешно перелил кровь теленка собаке. Впоследствии подобные опыты были проведены и на людях. Однако в те далекие времена переливания крови приводили к тяжелейшим осложнениям и нередко заканчивались смертью реципиента^[24].

На протяжении двух последующих столетий ученые не смогли выяснить причину неуспеха таких операций. Картина начала проясняться лишь в начале XX века. Сначала Ландштейнер в 1901 году, а затем Янский в 1907 году определили у людей наличие четырех групп крови, несовместимость по которым вызывает склеивание (агглютинация) эритроцитов. Это склеивание осуществляется специфическими (антиэритроцитарными) белковыми веществами, антителами, содержащимися в сыворотке (жидкой части крови) реципиента.

В 1910 году был сделан еще один шаг вперед. Грифельд установил, что в эритроцитарных белках разных групп крови имеются два вещества — A и B, названные им эритроцитарными антигенами^[25]. Различная комбинация этих антигенов и антител и обусловливает существование четырех групп крови у людей. Если больному реципиенту, имеющему в эритроцитах A-антиген, перелить кровь от донора, имеющего B-антиген, то анти — B антитела осаждают «пришельцев» и вызывают сначала их склеивание, а затем и разрушение. Организм реципиента наводняется ядовитыми продуктами распада чужих эритроцитов — развиваются тяжелые осложнения, нередко заканчивающиеся гибелью больного. Только при подборе крови с учетом содержания A и B-антигенов переливание дает благоприятный исход.

После раскрытия загадки антигенного состава крови много лет переливали кровь, взятую только от живых доноров. Живой донор и сейчас незаменимый источник получения крови для лечения больных. Но один из основоположников переливания крови в нашей стране — профессор В. Н. Шамов высказал в 1928 году мысль о возможности переливания трупной крови. Многие встретили ее в штыки, многим она показалась кощунством. Но в марте 1930 года, как я уже писал, в Институт имени Склифосовского был доставлен человек с тяжелейшими ранениями обеих рук. Он погибал от потери крови. Профессор С. С. Юдин впервые перелил ему трупную кровь. Жизнь человека была спасена.

С. С. Юдин со своими учениками продолжал настойчиво и упорно разрабатывать в эксперименте и в клинике эту проблему, имеющую огромное научное и практическое значение. Переливание трупной крови по этическим и некоторым лженаучным представлениям пугало и отталкивало не только людей непосвященных, но и врачей.

«Метод переливания трупной крови нереален и фантастичен», — утверждал известный французский хирург после доклада, сделанного Юдиным на эту тему в Париже.

И все же Юдин добился признания своего метода. Несомненно, этому способствовало то, что в нашей стране, как говорил В. Н. Шамов, всякие религиозные и моральные предубеждения против использования трупной крови для переливания давно потеряли какое-либо значение.

Преимущества этого метода для врачей-специалистов очевидны. Трупная кровь не требует добавления посторонних консервирующих веществ и дает значительно меньше реакций организма, нежели консервированная.

Раньше считалось, что кровь умершего непременно содержит быстро развивающиеся трупные яды, которые оказывают на больного смертельное действие. С. С. Юдин опроверг это многократными переливаниями крови, выполненными в Институте имени Склифосовского. Правда, для переливания бралась кровь только от трупов в прошлом здоровых людей, которые умерли в связи с несчастным случаем, например, при автомобильной катастрофе.

Перед переливанием кровь подвергалась тщательному лабораторному исследованию, чтобы исключить возможность передачи больному того или иного опасного заболевания. Трупная кровь долго не свертывается и может быть сохранена при температуре плюс 3—4 градуса в течение 25 дней, не теряя своих биологических свойств.

Свой многолетний опыт по переливанию трупной крови Сергей Сергеевич Юдин обобщил в монографии, эпиграфом к которой предпослал следующее собственное четверостишие:

Значение этого открытия не только в том, что был обнаружен новый резерв крови. Главное, было опровергнуто мнение о невозможности пользоваться органами и тканями, взятыми от трупов.

КОСТИ — ЖИВАЯ ТКАНЬ

Раскопки курганов и захоронений подтверждают, что древние эскулапы делали «заплаты» на поврежденных черепах воинов из пластинок золота и серебра. В качестве материала для «заплат» использовали даже скорлупу кокосовых орехов. А в 1860 году Макрен впервые в истории медицины успешно использовал кость животного для закрытия дефекта черепа раненого. В дальнейшем ученые применяли в этих же целях самые разнообразные материалы.

Однако эти попытки далеко не всегда приводили к положительным результатам. Чаще пересаженная кость не приживалась и постепенно рассасывалась.

Некоторое время ученые перестали использовать подобные биологические материалы для закрытия дефектов черепа.

И вот в 1852 году Н. И. Пирогов первым в мире выполнил костно-пластическую операцию при тяжелых повреждениях стопы. Для того чтобы создать опорную культю, Пирогов в этих случаях выкраивал кожно-костный лоскут, содержащий часть пяточной кости, затем прикладывал ее к распилу костей голени и закреплял швами. В дальнейшем приставленная часть пяточной кости срасталась с костями голени и служила хорошей опорой для раненого.

Так было положено начало восстановительной хирургии. Распространение получила пересадка кости, взятой у самого больного. Хирурги брали при этом не всю кость, а только часть ее, необходимую для замещения дефекта. Кровообращение при такой экономной трансплантации почти не нарушалось.

Но даже в случае полного успеха больной неизбежно получал дополнительную травму. Кроме того, этот метод не давал возможности ликвидировать большие дефекты, и, самое главное, в ряде случаев через некоторое время наступало обратное развитие — кость рассасывалась, и дефект открывался снова.

Поиски новых путей пластики навели ученых на мысль, использовать для пересадок ткани, взятые у животных. Но здесь экспериментаторов подстерегла неудача. Ткани, заимствованные у животных, в 30—40 процентах давали отрицательные результаты.

Тогда попытались применить комбинированные методы и сочетать разные материалы. Однако и этот метод широкого распространения в клинической практике не получил.

Пересадка тканей одного человека другому оставалась неразрешенной проблемой медицины. Но смелые опыты продолжались. Придворный врач Амбруаз Паре (1510—1590 годы) пересадил французской принцессе на место больного зуба здоровый зуб ее камеристки. Позже последовали многочисленные попытки использовать метод трансплантации ткани для устранения костных дефектов. Врачи тщательно подбирали величину и форму пересаживаемых костей, соблюдали всевозможные предосторожности, но успех приходил не так часто, как хотелось бы, — не были известны способы сохранения (в течение даже короткого времени) жизнеспособности кости, взятой от другого человека.

В настоящее время ученые располагают несколькими способами консервирования кости. Были проведены эксперименты со сверхбыстрым замораживанием кости при температуре сжиженных газов. Однако вскоре убедились, что этот метод не гарантировал стерильности, был громоздок и очень дорог.

В 1955 году советские ученые А. П. Надеин, А. М. Сазонов и А. Ф. Павлова предложили новую оригинальную методику консервирования — в твердом парафине. Исследования подтвердили: кости, консервированные в парафине, послушно «вживаются» в организм. Но добиться 100 процентов выздоровления больных опять не удавалось. Из уже осуществленных операций свыше 10 процентов дали отрицательный результат.

Поиски продолжались.

Изучая со всех сторон процесс костной пластики, его историю, ученые вспомнили об одном из древнейших методов консервации — в жидких средах. В самом деле: а что, если с помощью веществ разных концентраций и соотношений создать условия, близкие к физиологическим? Данный метод должен быть сравнительно дешев, он не требует громоздкой аппаратуры и достаточно универсален.

Какое же вещество ввести в консервирующую среду? Таким веществом оказался формалин слабых концентраций. Метод был предложен В. Ф. Парфентьевой, В. Д. Развадовским и В. И. Дмитриенко и разрабатывается на кафедрах 1-го Московского медицинского института и Кишиневского медицинского института. Многочисленные исследования показали: кости, обработанные формалином, долго не утрачивают жизнеспособность. Работы других ученых — ботаников, микробиологов подтверждали наши данные. Незрелые клубки картофеля сохраняются в 3-процентном растворе формалина в течение трех лет и затем, высаженные в грунт, начинают расти, развиваться, плодоносить. В. В. Войно-Ясенецкий пересадил роговицу, обработанную формалином. Она хорошо прижилась и сохранила прозрачность. Такие же результаты были получены при пересадке кожного лоскута.

Почему «оживает» формализованная костная ткань? Многочисленные опыты показали, что растворы формалина не изменяют клеточную структуру и физико-химические свойства кости. Более того, такой гомотрансплантат не только стимулирует образование кости из окружающих тканей, но и сам принимает в этом процессе активное участие, создает молодую костную ткань. Это позволяет закрывать самые обширные дефекты.

В марте 1968 года в Институт нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко поступила больная К., у которой в лобно-теменной области черепа был дефект площадью 40 кв. см. Этот дефект был закрыт формализованной костью. Через месяц больную выписали. Счастливая она уехала домой, в Смоленскую область. Периодически мы вызываем больную для обследования, смотрим, как ведет себя пересаженная кость. Прошло много времени, результатом операции довольны и больная, и, конечно, лечащие врачи. Сейчас в институте сделано около ста подобных операций на больных.

На кафедре травматологии и ортопедии 1-го Московского мединститута формализованную кость уже применяют при пластических операциях на позвоночнике. Первая такая операция состоялась в мае 1968 года. Больной полностью поправился и вернулся к привычному труду.

Слабые концентрации формалина начали применять и для хранения других тканей, в частности кожи.

Недавно на Международном конгрессе хирургов в Москве (1971 год) советские ученые доложили своим коллегам о новом, оригинальном методе «починки» костей. Это метод ультразвуковой «сварки». Сущность ультразвуковой «сварки» костных тканей состоит в том, что электрические колебания, вырабатываемые специальным генератором, преобразовываются в механические, после чего акустический узел направляет их к месту применения. Ультразвук может быть и режущим и сваривающим «инструментом». С его помощью удается не только «сваривать» сломанные кости, но и воссоздавать костную ткань из мелких обломков. Все это имеет большое практическое значение в травматологии.

Применяется ультразвук при операциях и для резки костей, мягких тканей. Ультразвук производит это достаточно мягко, легко и позволяетхирургу манипулировать в труднодоступных областях. Применение ультразвуковой резки, мало повреждающей ткани, обеспечивает осторожное и вместе с тем радикальное удаление костных опухолей и гнойно-воспалительных очагов.

За разработку и применение в клинической практике методов ультразвукового соединения костей после переломов, ортопедических и грудных операций, а также ультразвуковой резки живых биологических тканей академику АМН СССР М. В. Волкову, профессору В. И. Петрову и другим присуждена в 1972 году Государственная премия.

ПОЛИМЕРЫ В ХИРУРГИИ

Наука движется вперед. На помощь современной восстановительной хирургии пришла химия. В начале этого столетия химиками была синтезирована особая группа высокомолекулярных соединений и полимеров. Эти материалы обладают высокой степенью химической инертности, легкостью получения и обработки. Поэтому они сразу же привлекли внимание многочисленных исследователей и хирургов.

Главным был вопрос о возможности вживления инородного, синтетического материала в организм. Исследования показали способность организма «терпеть» синтетический протез в течение длительного времени. Следовательно, принципиальная возможность применения синтетических материалов для пластики была доказана. Полимеры стали использоваться в качестве трансплантатов для практических целей, и этот метод получил название аллотрансплантации.

Накопленный опыт позволил перейти от случайного применения аллотрансплантатов к систематическому изучению их свойств и особенностей использования.

Появилась необходимость разработать целый комплекс специальных вопросов, связанных с применением полимерных материалов и протезов из них в отдельных областях хирургии.

Дело в том, что протезы различных органов и тканей имеют свои функциональные особенности. Совершенно разными свойствами должны обладать и полимерные материалы, а также протезы из них, при протезировании сосудов и клапанов сердца, при замещении отделов желудочно-кишечного тракта, мочеполовых путей, дефектов мышечной ткани, костей, при создании искусственной кожи.

Среди первых синтетических материалов для пластики кровеносных сосудов был поливинилалкоголь. Я познакомился с этим материалом в 1955 году в Англии при посещении хирургической клиники профессора Робба. (Тогда он еще работал в Лондоне, но вскоре американские «скупщики умов» соблазнили его переехать в США.) Профессор Робб замещал дефект сосуда трубками из поливиниловой губки. Первые результаты превзошли самые смелые ожидания. Так как внутренняя поверхность протеза была гладкой, без дефектов, то проходимость сосуда оставалась хорошей. Я привез этот материал к себе на кафедру, и мы стали проводить эксперименты. Оказалось, что вставки из поливиниловой губки через один-два года «старели», склерозировались, и их приходилось удалять.

Кроме того, было выяснено, что поливинилалкоголь, рекомендованный Роббом и Детерлингом — ученым из Бостона, может быть использован только при операциях на аорте и крупных сосудах. При пластике сосудов небольшого диаметра, производимой с помощью поливинилалкоголя, на всем протяжении протеза вскоре образуется тромб, постепенно сужающий просвет сосуда. Аналогичные данные наблюдали и хирурги США, применившие в 60-х годах поливинилалкоголь и другие синтетические материалы для пластики сосудов. Тромбоз (закупорка) периферических артерий наблюдался в 37 процентах случаев, тогда как операции на аорте давали отрицательный результат лишь в 7 процентах. Увеличение числа тромбозов в синтетических протезах при пластике периферических сосудов по сравнению с операциями на аорте связано с более узким их диаметром, худшими условиями кровообращения и особенностями строения стенки. Здесь имеется в виду плохое прорастание (вживление) ткани реципиента в поры синтетического протеза, примененного в качестве заменителя определенного участка кровеносного сосуда. Протез сразу после вшивания вступает во взаимодействие с кровью. Организм стремится отграничить чуждый ему материал, в результате чего на внутренней и наружной поверхности последнего образуется пленка. В дальнейшем пленка претерпевает морфологические изменения, преобразовываясь снаружи протеза в соединительнотканый чехол, а внутри — в гладкую эндотелиальную ткань, какая имеется в обычном сосуде.

Но химия продолжает работать на медицину. На смену поливинилалкоголю пришли гофрированные протезы из тефлона и дакрона. Эти материалы оказались более инертными, а сами трубки более гибкими и удобными для пластики. Американский хирург Ди-Бэйки разработал методику замены такими протезами больших участков аорты вместе с отходящими от нее ветвями и многократно применял эту методику в клинике.

Можно ли создать такой протез, который совместил бы положительные качества биологических и синтетических трансплантатов? Этот вопрос занимал многих хирургов-экспериментаторов, в том числе и коллектив кафедры оперативной хирургии 1-го медицинского института.

В основу поисков была положена идея создания полубиологического протеза, который должен состоять из нерастворимого синтетического каркаса и растворимого биологического компонента. Были проведены многочисленные эксперименты. В результате опытов удалось найти необходимую конструкцию протеза и подобрать биологический материал — коллаген. По сравнению с другими он обладает лучшими биологическими свойствами. Кроме того, коллаген легко вступает в связь с гепарином, препятствующим образованию тромба на месте шва.

Полубиологические протезы, сначала испытанные в эксперименте для пластики крупных и мелких артерий, а также полых вен, вскоре были переданы для клинического испытания. Первые обнадеживающие результаты при операциях больных по поводу выраженной недостаточности печеночных вен свидетельствуют о перспективности применения полубиологических протезов в клинике.

Однако полубиологические протезы не исключают применения синтетических. Полимерная ткань служит надежным каркасом, на котором организуются ткани организма при удалении и закрытии врожденного дефекта межжелудочковой перегородки сердца, а также при укреплении стенки сердца.

Из полимеров делаются протезы клапанов сердца. Применение этих протезов является единственным радикальным методом излечения клапанного порока. Искусственные клапаны сердца завоевали «права гражданства» в хирургии, они успешно прошли испытания в эксперименте и применяются в клинике. Причем из клапанов различных конструкций выделяется искусственный шариковый клапан (каркас из титана и пластмассовый шар), сконструированный советскими инженерами в тесном сотрудничестве с хирургами.

Искусственный шариковый клапан применяется для замены всех сердечных клапанов: митрального, трехстворчатого, аортального и легочного. В последнее время успешно проводится бесшовное укрепление клапана танталовыми скрепками.

Широкому применению искусственных шариковых клапанов в клинике способствует их высокая надежность, долговечность и хорошая функция. Во время сердечного цикла клапаны совершают два движения — они закрываются и открываются. Каждый клапан сердца совершает около 80 миллионов колебаний в год. В силу этого весьма трудно имитировать сложную функцию клапана при конструировании искусственного протеза. Тем не менее эта сложная задача находится в стадии решения.

Дальнейшее совершенствование клапанных протезов связано с разработкой малогабаритных моделей и конструкций с ламинарным потоком^[26].

В совершенствовании шариковых клапанов и проверке их в экспериментальных и клинических условиях деятельное участие приняла профессор Н. Б. Доброва. Она в течение ряда лет возглавляет лабораторию по применению полимеров в медицине Института сердечно-сосудистой хирургии. Начатая ею на нашей кафедре работа по проверке различных синтетических материалов при пластике аорты завершилась солидным научным трудом, который Наталья Борисовна представила на соискание ученой степени доктора медицинских наук и успешно защитила в 1967 году.

Особым требованиям должны удовлетворять полимерные материалы и протезы из них при замещении отделов желудочно-кишечного тракта (пищевода, стенки желудка, желчного протока и т. д.). Здесь главное условие — герметичность протеза и надежная изоляция окружающих тканей от инфицированного содержимого. Однако такие протезы, которые полностью удовлетворяли бы хирургов, еще не созданы. Применение нашли лишь протезы из полиэтилена в виде трубок для временной проходимости пищевода при его поражении опухолью. Делаются попытки применить протез желчного протока на основе пористой сосудистой трубки, покрытой для герметизации пленкой из полимеров.

Создание новых, более совершенных протезов тесно связано с разработкой биосовместимых материалов с определенными сроками рассасывания. В хирургии уже есть опыт замещения дефектов мягких тканей, особенно после иссечения рубцов, послеоперационных грыж. Здесь применяются высокопористые ткани и трикотаж из лавсана, полипропилена. Похожие на сетки, эти ткани не рассасываются в организме и создают прочный каркас, создающий основу мягких тканей.

Сотрудник нашей кафедры В. В. Навроцкая провела интересные исследования по закрытию дефекта пищевода синтетическими материалами. Она установила в опытах на животных, что пластика пищевода капроновой сеткой после ушивания дефекта является более целесообразным приемом, нежели применение поливиниловой трубки, которая продолжает оставаться инородной тканью.

Особое место занимают полимерные материалы при лечении переломов. Перспективным представляется создание костных штифтов из полимеров с длительными сроками рассасывания их для сохранения надежной фиксации отломков вплоть до полного срастания перелома. Разработка таких штифтов ведется на основе биосовместимых материалов.

Для лучшего срастания костных отломков трубчатых костей (бедра, костей голени) сейчас применяются металлические гвозди, пластины. Они удерживают отломки, улучшают условия их срастания. Однако через 6—8 месяцев в таких случаях требуется повторная операция для удаления металлических деталей. При штифтах и пластинах из биосовместимых материалов надобность в повторной операции отпадает. В то же время сроки лечения больных сократятся, так как сам полимерный материал, рассасываясь, стимулирует образование костной мозоли.

Искусственная кожа из полимерных материалов сейчас нередко применяется в восстановительных операциях при обширных дефектах кожи и ожогах. Основное требование к этим материалам — гигроскопичность, пористость.

Советские химики создали биологический клей для соединения мягких тканей. С большим успехом этот клей применяется в легочной хирургии. Уже накоплен клинический опыт по применению клея для герметизации швов и сосудов сердца. Это особенно важно в тех случаях, когда у больного понижена свертываемость крови или операция производится с аппаратом искусственного кровообращения. Склеивание поврежденных поверхностей при ранении внутренних органов, таких, как печень, селезенка, почка, легкие, помогает резко сократить время операции, что часто является решающим для спасения жизни больного.

Применение синтетических материалов при внутреннем протезировании позволит более точно определить его возможности и перспективы, отобрать наиболее пригодные для этой цели материалы.

Быстрое развитие химии высокомолекулярных соединений создает условия для синтеза новых полимерных материалов, обладающих всем необходимым комплексом биологических свойств. В ближайшие годы, несомненно, появятся новые полимеры, которые будут использоваться в протезировании внутренних органов и систем, вплоть до применения их в качестве переносчиков газов крови, гормонов, а также веществ, усиливающих действие лекарственных препаратов.

IV. ВАЖНЕЙШАЯ ПРОБЛЕМА СОВРЕМЕННОЙ ХИРУРГИИ

Горячая вера в науку — качество не только положительное, но драгоценное; без него решительно невозможен подлинный научный прогресс.

С. С. Юдин

«ГОЛОВА ПРОФЕССОРА ДОУЭЛЯ»

В 30-х годах на прилавках книжных магазинов появился научно-фантастический роман А. Беляева «Голова профессора Доуэля». Помните?

«Лоран повернула голову в сторону и вдруг увидала нечто, заставившее ее вздрогнуть, как от электрического удара. На нее смотрела человеческая голова — одна голова, без туловища.

Она была прикреплена к квадратной стеклянной доске. Доску поддерживали четыре высокие, блестящие металлические ножки. От перерезанных артерий и вен, через отверстия в стекле шли, соединившись уже попарно, трубки к баллонам. Более толстая трубка выходила из горла и сообщалась с большим цилиндром.

Цилиндр и баллоны были снабжены кранами, манометрами, термометрами и неизвестными Лоран приборами. Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделенная от тела, самостоятельной и сознательной жизнью.

Несмотря на потрясающее впечатление, Лоран не могла не заметить, что эта голова удивительно похожа на голову недавно умершего известного ученого-хирурга, профессора Доуэля, прославившегося своими опытами оживления органов, вырезанных из свежего трупа».

Люди читали и содрогались… А между тем сюжет романа был подсказан автору опытами профессора Брюхоненко. Это он в 1924 году впервые в мире создал образец аппарата искусственного кровообращения, названный им автожектором. Об этом аппарате я уже писал.

В сентябре 1925 года на II Всероссийском съезде патологов С. С. Брюхоненко впервые публично продемонстрировал свой аппарат, а через год, в мае 1926 года, участники II Всероссийского съезда физиологов были свидетелями жизни отделенной от туловища головы. Собачья голова с помощью автожектора жила 1 час 40 минут. Что и говорить, опыт произвел ошеломляющее впечатление на присутствующих.

Лежащая на блюде собачья голова открывала и закрывала глаза, высовывала язык, реагировала на прикосновение и даже проглатывала кусочек сыра или колбасы.

«Особенно интенсивные движения, — писал С. С. Брюхоненко, — следовали за раздражением слизистой носа зондом, введенным в ноздрю. Такое раздражение вызывало у головы, лежащей на тарелке, столь энергичную и продолжительную реакцию, что начиналось кровотечение из раневой поверхности и едва не были оборваны канюли (трубки. — В. К.), присоединенные к ее сосудам. Голову при этом пришлось поддерживать на тарелке руками. Казалось, что голова собаки хотела освободиться от введенного в ноздрю зонда. Голова несколько раз широко открывала рот и создавалось впечатление, по выражению наблюдавшего этот эксперимент профессора А. А. Кулябко, что она будто пыталась лаять и выть».

Идея жизни изолированного органа по-разному развивается и осуществляется. По-своему подошел к ней известный советский экспериментатор В. П. Демихов. Ему удалось добиться стойкого приживления головы одной собаки, подсаженной на шею другой. Эта операция заключалась в том, что два крупных сосуда (аорта и полая вена), отходящие от сердца щенка-донора, соединяются с крупными сосудами шеи большой собаки (реципиента). Соединение сосудов происходило таким образом, что кровообращение в подсаженной голове ни на минуту не прекращалось. После соединения кровеносных сосудов сердце и легкие щенка вместе с внутренними органами и большей частью туловища удалялись. Кровообращение в подсаженной голове и передней части тела щенка осуществлялись за счет крови большой собаки. И если в опытах, проводившихся ранее Брюхоненко и Чечулиным, изолированная голова питалась искусственно, отвечала лишь на сильные раздражения и жила всего несколько часов, то у Демихова голова живет в течение восьми-девяти дней.

В. П. Демихов пишет:

«…после пробуждения собаки (реципиента) от операционного наркоза, как правило, просыпалась и пересаженная голова. Первое, что обращало на себя внимание, это полное сохранение всех жизненных функций головы.

Пересаженная голова живо реагировала на окружающее, имела осмысленный взгляд, смотрела в глаза подходящим к ней людям, облизывалась при виде блюдечка с молоком. С жадностью лакала молоко или воду, при осторожном поднесении облизывала палец, в момент раздражения кусала его с озлоблением. При вставании собаки-реципиента и возникновении неудобства и болезненности пересаженная голова кусала за уши до боли собаку-реципиента. При повышенной температуре в комнате (во время киносъемки с электрическими осветителями) пересаженная голова высовывала язык и производила учащенные дыхательные движения. Подобные же, но не синхронные движения, наблюдались у собаки-реципиента.

Сон у пересаженной головы наступал независимо от бодрствования или она собаки-реципиента. При повышенном аппетите у собаки-реципиента появлялся аппетит и у пересаженной головы, при виде мяса последняя облизывалась, а когда ей подносили мясо, она начинала есть…

Пересаженная голова управляла своими передними лапами, пересаженными вместе с головой. Иногда наблюдались движения пересаженных лап, напоминающие бег»^[27].

Но… через несколько дней после операции начинался отек, нарушалось кровообращение. Отек тканей в пересаженной голове становился заметным на третьи-четвертые сутки после операции и в течение одного-двух дней достигал значительной степени. Пересаженная голова приобретала форму шара, глаза полностью заплывали, язык не помещался в ротовой полости. Если надавливали на кожу пальцем, то оставалась ямка.

«Чужую» голову приходилось удалять, чтобы спасти собаку, принявшую к себе часть другого организма. Из многих десятков опытов лишь одна пересаженная голова сохраняла свои жизненные функции в течение 32 дней.

Почему в одних случаях пересаженные головы животных живут 8—10 дней, а в некоторых — более 30 дней, — сказать трудно. По-видимому, в последнем случае имеет место близкое родство тканей собак, случайное совпадение групп крови, когда нет выраженной ответной реакции организма на чужеродную ткань.

Но было и сенсационное сообщение: американскому профессору Р. Уайту удалось в течение двух суток сохранить живым изолированный мозг обезьяны.

Конечно, такого поразительного успеха Уайт добился не сразу. Позади свыше шестидесяти подобных экспериментов.

Сначала изолированный мозг обезьяны оставался живым в пределах часа. Затем, по мере совершенствования техники эксперимента и условий проведения опыта, жизнь мозга удлинялась.

Результаты опытов Р. Уайта во многом схожи с первыми операциями по пересадке головы и сердца собаки, проведенными В. П. Демиховым. Удлинить срок жизни изолированного мозга на более продолжительное время вряд ли возможно до тех пор, пока не будут решены многие другие вопросы, относящиеся к проблеме совместимости тканей и преодоления тканевого барьера^[28]. Причем заметим, в опытах Уайта речь не идет о пересадке мозга от одного индивидуума другому или трансплантации внутренних органов — почек, сердца.

Итак, Р. Уайту удалось доказать, что можно создать в эксперименте условия, при которых изолированный мозг на некоторое время остается живым. Как достигается это?

Наиболее разработанная экспериментальная модель трансплантации головного мозга собаки заключается в его изоляции из черепной коробки и подсадке в предварительно подготовленный подкожный карман на шее собаки-реципиента.

Операция проводится в условиях охлаждения животного до плюс 28—29 градусов по Цельсию. Широко вскрывается черепная коробка, пересекается спинной мозг, извлекается и фиксируется на специальные приспособления головной мозг. Центральный конец общей сонной артерии реципиента соединяется У-образной канюлей с сонными артериями трансплантата, а другая канюля соединяется с сердечным концом яремной вены нового «хозяина». Чтобы предотвратить тромбообразование и закупорки сосуда, на протяжении всего времени эксперимента вводятся лекарства, предотвращающие свертывание крови. Функциональное состояние головного мозга оценивается записью его биотоков, а также по содержанию кислорода и углекислого газа крови. Для этого используются специальные катетеры, соединенные с артериальной и венозной системой трансплантата.

Наличие обмена веществ — главное свидетельство жизни. Мозг «дышит» — поглощает кислород и выделяет углекислоту, регистрирующая аппаратура определяет биотоки. Значит, изолированный мозг проявляет некоторые физиологические функции, свойственные мозгу, находящемуся в обычных для него условиях, то есть «живет». Но осуществляет ли изолированный мозг свою главную функцию, то есть «мыслит» ли он и существует ли в нем сознание? Видимо, нет. Для того чтобы изолированный мозг сохранил мыслительную функцию, необходимо иметь соответствующий приток к нему бесчисленных нервных импульсов от органов чувств, мышц, внутренних органов. Но такого рода имитаций импульсов в эксперименте Уайта не было создано. Следовательно, говорить о полноценной жизни изолированного мозга пока еще нельзя.

Теперь попытаемся ответить на другой вопрос: если удалось создать искусственные условия для биологической жизни изолированного мозга, то, может быть, возможна и пересадка его от одного индивидуума к другому (животному, человеку)?

Технически при современном уровне хирургии такую операцию осуществить вполне возможно. Но сразу же встает проблема регенерации, то есть восстановления проводящих путей в центральной нервной системе. Связь головного мозга с периферией тела осуществляется через огромное количество нервных проводников, которые проходят через спинной мозг. А из экспериментального и клинического опыта известно, что пересеченные нервные волокна головного и спинного мозга в дальнейшем не регенерируют, то есть не восстанавливаются. Это — серьезное препятствие на пути пересадки мозга. Даже пересадка головного мозга вместе со спинным мозгом вряд ли приведет к положительным результатам. Восстановление проводимости нервных волокон после пересечения корешков спинного мозга едва ли возможно. (Я не говорю о больших технических трудностях при проведении подобных операций. Они во много раз сложнее других операций, производимых в эксперименте и клинике.) Следовательно, при пересадке одного головного мозга или вместе со спинным мозгом необходимо прежде всего преодолеть «регенерационный барьер».

Вживление пересаженного мозга и восстановление его связей с периферией — органами и тканями — жизненно необходимо, ибо он должен управлять функциями органов и тканей «чужого» тела и получать от них необходимую информацию. Конечно, когда мы научимся подчинять себе регенерационный процесс, восстанавливать проводящие пути в центральной нервной системе, тогда проблема пересадки мозга может быть решена.

Само собой разумеется, что одновременно должна быть решена и проблема тканевой несовместимости, которая, по-видимому, в этих операциях будет иметь свои специфические особенности, отличающие ее от преодоления тканевого барьера при пересадке внутренних органов.

Итак, при пересадке мозга от одного индивидуума другому встают трудные проблемы — регенерации нервной ткани, иммуно-биологической (защитной) реакции организма и техники проведения такого рода операций, особенно когда речь пойдет о пересадке головного мозга вместе со спинным.

Будут ли опыты С. С. Брюхоненко, В. П. Демихова, Р. Уайта иметь когда-нибудь практическое значение, найдут ли они применение в клинике, пока сказать трудно. Хотя, надо заметить, некоторые ученые не видят ничего непреодолимого в существовании изолированной от тела головы человека, даже сегодня или завтра.

«Меня спросили: как я отношусь к идее жизни изолированной от тела головы? — пишет член-корреспондент АМН СССР профессор Н. М. Амосов, — и я ответил: …не вижу в этом никакого кощунства, и если бы предложили мне, то согласился бы».

А если бы предложили мне? Я отказался бы! Может, потому, что мне, по специальности хирургу-анатому, более отчетливо видны и более дороги сердцу изумляющее совершенство человеческого тела, неповторимая пластичность его форм, гениальная в своей первозданной простоте взаимосвязанность частей. И вдруг нам предлагают нарушить эту величавую гармонию! Ради чего? Чтобы продлить на год или на два мыслительную способность мозга? Сомневаюсь в успехе! И суть тут совсем не в технике, не в этом дело. Если уж он, этот изолированный купол мысли, и впрямь будет существовать и мыслить, то неужели сам он не оценит во всей убогой реальности нищету и ограниченность собственного положения? Наверняка оценит… Нет, слишком органично и тесно связаны наша голова и тело, чтобы допустить возможность их раздельного существования.

Существуют разные формы жизни — простейшие, элементарные и высшие, свойственные в наших условиях человеку и человеческому обществу. Современная наука доказывает, что мыслительный процесс, свойственный людям, есть высшее проявление их жизнедеятельности. Существование и развитие человеческой мысли обусловлено двумя органическими взаимосвязанными факторами: биологическим (материя мозга) и социальным (совокупность общественных условий, в которых живет человек). Если исходить из экспериментов на животных, и в частности из факта жизни в искусственных условиях головы собаки, можно допустить и возможность присущей животным элементарной мыслительной деятельности в этих условиях. Однако допустимо ли подобное применительно к человеку? Мне кажется, ни в коей мере.

Несмотря на наличие многих общих черт в строении и функционировании человеческого организма и, предположим, организма высших животных, между ними существует принципиальное различие. Оно состоит прежде всего в том, что человек в своем существовании подчиняется не только биологическим, но и социальным закономерностям. И при единстве тех и других решающую роль играют закономерности социальные. Сама биологическая природа человека в известной мере изменяется под влиянием тех общественных условий, в которых он живет.

Что касается зачатков мыслительных способностей животных, то они являются продуктом только биологических закономерностей. И, как свидетельствуют зоопсихологи, элементарная мыслительная деятельность животных, обладая некоторой общностью с мышлением человека, может быть рассматриваема лишь как известная предпосылка для его появления.

О решающем значении общественных закономерностей в появлении и развитии мышления людей свидетельствуют и такие факты. Даже еще не родившийся ребенок в организме матери подчиняется законам развития своего вида, следовательно, отражает так или иначе, в той или иной форме процесс развития человека и человеческого общества. Одновременно с биологическими процессами жизнедеятельности возникают и формируются зачатки мыслительных способностей людей. То есть не может мыслить отдельно от человека существующий мозг — мыслит человек при помощи или посредством мозга. И мыслит не потому только, что у него есть мозг, а потому, что он — человек, цельное, необыкновенно сложное живое существо.

Люди становятся людьми постольку, поскольку они живут в мире себе подобных, вступают в многообразные отношения с ними. И процесс мышления невозможен без общения с другими людьми. Все высокое и низменное, благородное и порочное в человеке, гений и злодейство — все это порождено людьми и в обществе других людей. То, что дается природой, формируется, развивается в обществе. И человеческое мышление, по своей природе, форме и содержанию, не только биологический, но и социальный продукт. Наличие мозга — это только возможность мысли, ее биологическая предпосылка; общество превращает данную возможность в действительность. Духовный мир человека есть мир тех социальных отношений, в которых он живет.

Далее. Исследуя сложный мир человеческой психики, необходимо исходить из цельности организма человека и взаимодействия всех его жизненных процессов. Мышление, сознание, психическая деятельность возможны не только потому, что у человека есть изумительный по своей сложности и целесообразности орган — его мозг. Эта деятельность осуществляется в силу того, что человек воспринимает богатство, многообразие, многокрасочность мира; причем воспринимает его в качестве целостного организма, а не только мозгом. Именно постоянное взаимодействие человека с внешним миром является необходимым условием мыслительной деятельности.

Окружающий человека мир отражается как в его мыслях, так и в чувствах, как сознательно, так и неосознанно. И это сознательное и бессознательное восприятие мира дает сложную, пеструю картину человеческой психики, элементом которой является мыслительная деятельность. Причем мысль возникает из диалектической взаимосвязи сознательного и бессознательного, воли и эмоций, памяти и чувственных восприятий. В живом процессе сложной психической жизни человека мы искусственно выделяем мыслительную деятельность с целью познать ее особенности и законы, по которым она осуществляется. В реальной жизни нет сухой, голой, «чистой» мысли. Мыслит, повторяю, человек, который радуется и страдает, восхищается и ненавидит.

«Ничто великое не рождается без страстей», — сказал Гегель. Но и самая маленькая мысль всегда окрашена человеческими чувствами и переживаниями. Поэтому допустить ее наличие в отдельно от человека существующем мозге равнозначно тому, чтобы признать, что мысль рождается из ничего. И наконец, как мне представляется, не может мыслить изолированно существующий мозг потому, что конечный источник всей духовной жизни человека — созидание, творчество.

И животное получает информацию из окружающего мира, психическая жизнь животного также складывается из различных взаимосвязанных между собой форм. Но только психика человека и мыслительная деятельность его имеет своим источником особого рода информацию, в основе которой лежит трудовая деятельность. Человек тем и отличается от животного, что он творит мир, преобразует его в большом и малом. В этом истоки человеческой мысли.

Как же, спрашивается, будет мыслить самостоятельно существующий мозг?

Да, мы можем допустить наличие элементарных форм жизнедеятельности в отдельно от человека существующем мозге, но возможность сознания, мышления для него совершенно исключены. И положение, как нам кажется, не изменится даже тогда, когда станет возможным искусственный приток информации к такому мозгу. В данном случае допустимо воспроизведение каких-то сторон, форм мышления человека, но это будет искусственное мышление, осуществляющееся в соответствии с целесообразной волей людей, направляемое ею. Здесь вполне уместна аналогия со счетно-вычислительными машинами и подобными им устройствами.

ПЯТАЯ НОГА СОБАКИ

Летом 1959 года в Московский институт имени Склифосовского был доставлен молодой человек, получивший серьезную травму. Когда развернули забинтованную, а точнее, укутанную руку, то увидели почти начисто оторванную кисть. Она была соединена с предплечьем лишь небольшим кожным лоскутом. Это был единственный мостик, соединявший почти мертвую кисть с предплечьем. Времени для размышлений не было, и хирург П. И. Андросов, моя руки, уже составлял план операции. Он исследовал этот мостик и обнаружил, что кожное кровообращение оборвано еще не полностью. Тогда, тщательно обработав раневые поверхности, он соединил и мышцы, и сосуды, и нервы, и кости. Прикрыть все это кожным лоскутом было нетрудно. Постепенно стало восстанавливаться кровообращение, кисть становилась все теплее. Кость прижилась, так же как мышцы и сосуды, но вот восстановить функцию кисти удалось значительно позднее — после длительных упражнений.

Другой случай описан американским хирургом Рональдом А. Молтом. Дело было в 1962 году. В массачусетский госпиталь доставили 12-летнего мальчика, у которого при крушении электропоезда была оторвана рука на уровне верхней трети плеча. Мальчик был доставлен в госпиталь через полчаса после катастрофы. Пока его выводили из состояния шока и готовили к операции, рука была помещена на лед. Потом сосуды ее промыли физиологическим и другими питательными растворами. Хирург соединил крупные кровеносные сосуды (артерии и вены). С помощью специального приспособления соединил плечевую кость, нашел концы нервов, пометил их, но не сшил. Потом принялся обрабатывать мышцы. Убрав размозженные ткани, он сшил мышцы и наложил на кожу швы. Через полгода, когда хорошо зажила рана и выяснилось, что инфекции нет, мальчика оперировали повторно — сшили крупные нервные стволы. Через полтора года во всех пальцах руки восстановились болевая, температурная и тактильная чувствительность.

Сам Рональд Молт считает, что благоприятный исход этой операции достигнут благодаря относительно быстрой доставке пострадавшего в госпиталь и радикальной хирургической обработке раны.

Медицина знает теперь и другие случаи. В 1963 году китайский хирург Чэн сделал реплантацию полностью отсеченной кисти, лишенной кровообращения в течение четырех часов. Функция кисти была восстановлена.

Мне представилась возможность посетить в Шанхае больницу имени Сунь Ят-сена, где работал Чэн. Молодой доктор держался уверенно. О его успехе знал весь Китай, и он стал известным человеком. Видел я и больного. Операция, действительно, принадлежала к числу редких. Хирургу удалось восстановить проходимость мелких кровеносных сосудов, обеспечить питание кисти, соединить крупные нервные стволы, добившись хорошей их функции. В конечном итоге кисть полностью восстановила свою функцию, и больной, слесарь по специальности, мог спустя некоторое время вернуться к прежней работе.

Успех Чэна не подлежит сомнению. Успех, достигнутый благодаря знаниям, таланту и упорству молодого хирурга. Но в условиях безудержного культа личности Мао Цзэ-дуна благоприятный исход операции был, разумеется, приписан «чудодейственному» влиянию «великих идей Мао» и т. п. Нет нужды говорить о том, что все это шаманство не имеет никакого отношения ни к хирургии, ни к науке, ни к здравому смыслу, но такова уж обстановка в современном Китае.

В октябре 1969 года в «Известиях» сообщалось о сходной операции, выполненной в Польше. В хирургическое отделение города Радом доставили 38-летнюю женщину, работницу металлургического завода, которая случайно попала рукой в машину, и ей оторвало кисть. Бригада врачей во главе с хирургом С. Кутылой произвела обработку раны культи, затем сшила кровеносные сосуды, крупные нервы и сухожилия мышц; соединили также перебитые кости предплечья. Операция прошла успешно.

Недавно профессора Ярославского медицинского института Ю. В. Новиков и Н. К. Митюнин успешно произвели реплантацию правой голени юноше Юре Ерохину, попавшему в автокатастрофу. Случай был тяжелый: отрыв голени на уровне коленного сустава с разрушением всех сосудов и нервов. Хирурги, после того как сделали все возможное для сохранения жизни юноши, реплантировали конечность. Голень прижилась! Больной чувствовал себя после операции вполне удовлетворительно. Есть основания полагать, что оторванная нижняя конечность приживлена впервые.

Сейчас мировая медицина насчитывает десятки операций по реплантации оторванной конечности. Не все они закончились успешно. И в этом нет ничего удивительного. Ведь травмы были неодинаковой тяжести, разными были время доставки больных, условия, в которых приходилось оперировать, квалификация хирурга и многое другое. Притом подобная операция всегда неожиданна и вынужденна. Но важно другое: принципиально и технически такие операции вполне осуществимы.

Об этом говорят и опыты на животных. В течение многих лет они проводятся анатомами, физиологами и клиницистами, тщательно разрабатывающими эту проблему. В числе первых клиницистов-экспериментаторов был профессор Н. А. Богораз — крупный хирург, возглавлявший в 30-х годах хирургическую кафедру в Ростовском медицинском институте. Судьба этого выдающегося человека трагична. В 1920 году он попал под трамвай и потерял обе ноги. Но и на протезах профессор Богораз продолжал работать, оперировать. Много лет своей жизни он посвятил проблеме приращения травматически оторванной конечности. В начале 30-х годов его ученик В. Л. Хенкин с успехом пришил собаке отрезанную у нее же ногу. Продолжила эту большую экспериментальную работу лаборатория, руководимая другим учеником Богораза, профессором А. Г. Лапчинским. В течение трех лет у него жила собака с пересаженной от другой собаки ногой. Но все это лишь начало большого дела.

Предстоит многое сделать, прежде чем отсеченную конечность можно будет без большого риска для больного «вернуть на место». Я не говорю здесь о несравнимо более трудной и более ответственной задаче, которую надо решать медикам (и не только им!), чтобы успешно пересаживать конечности от одного человека другому, от погибшего — больному.

Но, думая о завтрашнем дне хирургии, надо сегодня найти, по-видимому прежде всего в эксперименте на животных, надежные способы и методы, которые позволят успешно воссоединять с организмом отсеченные конечности.

Нередко хирургу, выполнившему буквально ювелирную работу по реплантации, то есть пересадке конечности, из-за нарастания угрожающих жизни больного явлений, приходится ее вновь удалять.

Мы еще плохо знаем клинические, биохимические, физиологические, морфологические и другие изменения, наступающие в организме после реплантации конечности, а по поводу причин и механизма их развития существуют противоречивые точки зрения. Одна из задач нашей лаборатории состоит в том, чтобы найти ответ на вопрос: почему не удаются опыты по пересадке конечности? Какие факторы являются здесь ведущими, а какие играют второстепенную роль? Какое время после отсечения конечности следует считать приемлемым для реплантации и после какого срока бесполезно рассчитывать на успех?

На многие вопросы, связанные с изучением возможности реплантации конечности, ответ должны дать биохимики, морфологи, физиологи и другие специалисты. Для комплексного исследования этой проблемы в группу реплантации конечности я ввел помимо хирургов биохимиков, морфологов, физиологов. Хирурги разрабатывали и осуществляли модели экспериментов, близкие к клиническим условиям. Другие специалисты, получая соответствующую информацию, обрабатывали ее и давали свои советы и рекомендации. Потом мы совместно обсуждали полученные результаты, горячо спорили, вносили поправки.

Возглавил группу волевой, инициативный, трудолюбивый хирург-экспериментатор Г. С. Липовецкий, который недавно по этой проблеме успешно защитил диссертацию на степень доктора медицинских наук.

Эксперименты заключались в том, что у собаки под наркозом ампутировали заднюю конечность, а затем, через разные сроки, пришивали ее на старое место. Соединяли крупные кровеносные сосуды, нервы, кость, мышцы, сухожилия и кожу. Делали все так, как если бы перед нами был человек, попавший в аварию и получивший тяжелую травму — потерявший конечность.

Операция реплантации, произведенная через один — три и даже шесть часов после отсечения конечности, проходила удачно. Животные относительно легко переносили послеоперационный период. Правда, много усилий требовалось, чтобы конечность прижила и собака владела ею так же, как и до операции.

Но практически, если дело коснется человека, пришить оторванную конечность в такие сравнительно короткие сроки будет не всегда возможно. Отдаленность места катастрофы от хирургического отделения, неподготовленность к проведению такой сложной операции, тяжелое состояние пострадавшего и целый ряд других моментов могут значительно увеличить период ишемии конечности. Поэтому в своих опытах мы удлинили срок прекращения кровоснабжения конечности до 24 часов. Но такие опыты кончались неудачно.

Собаки гибли одна за другой. Что только мы не делали! Подбирали особенно крепких животных, операции старались проводить как можно быстрее, тщательнее. Дни и ночи дежурили у оперированного животного. Но, несмотря на все усилия, через один-два дня после операции собака погибала. Не помогло и предварительное консервирование ампутированной конечности в холодильнике при температуре плюс 2—4 градуса по Цельсию.

Я видел, как мрачнели лица сотрудников. На пятиминутках мы разбирали и анализировали каждый опыт, докапываясь до причин гибели собак. Вновь и вновь просматривали данные опытов, сопоставляли их друг с другом, думали, спорили.

Специальная группа занималась изучением состояния мышц ампутированной конечности. Установили, что мышцы отсеченной конечности через 24 часа обладают высокой степенью токсичности. Если взять кусочек такой мышцы, размельчить, поместить его в центрифугу, а потом 0,5 миллилитра полученной надосадочной жидкости ввести в вену мышки, то она погибала моментально. В некоторых опытах даже не успевали вынуть иглу из вены. Смерть наступала, как у нас говорят, на «конце иглы».

Значит, по мере увеличения срока ишемии, конечность, лишенная питания, приобретала определенные токсические свойства. Как устранить или хотя бы уменьшить токсичность?

И снова — длительные опыты. Сосуды конечности сразу после ампутации промывали холодным раствором для удаления сгустков крови. После этого ее помещали в стерильных условиях в специальный аппарат для консервирования. Через 24 часа вынимали, вновь перфузировали, но уже для того, чтобы вымыть из нее токсические вещества, восстановить обменные процессы и согреть. И опять нас постигало разочарование. Большой процент животных погибал. А у тех, что выживали, послеоперационный период протекал чрезвычайно тяжело.

Вновь наступал период тщательного изучения электрокардиограмм, энцефалограмм, кривых пульса и артериального давления, данных биохимического и физиологического исследований. Снова бурные обсуждения и долгие споры. Все были охвачены одним желанием — решить эту важнуюпроблему.

Как ни странно, но выручила нас та самая, ставшая поговоркой, «пятая нога» собаки. Да, да! Мы решили «обогатить» совершенно здоровую собаку, не ослабленную предварительно ампутацией, наркозом и другими манипуляциями, конечностью другой собаки, ампутированной 3, 6, 9 и 24 часа назад.

Поздно вечером, приезжая в лабораторию, я заставал там всю группу научных сотрудников и студентов. Всю ночь в лаборатории светились окна. Работали напряженно, с большим увлечением. В день ставили по два, а то и по три эксперимента, а, надо сказать, опыты с ампутацией и последующей через сутки реплантацией конечности очень трудоемки и громоздки. После «подключения» животному пятой конечности наблюдение велось в течение суток, а иногда и больше. Непрерывно производили сравнение состава оттекающей от конечности венозной крови с притекающей к ней артериальной кровью. Одновременно проводили изучение изменений крови в организме животного, функции почек, сердечной системы, дыхания и многое другое. Исследование позволило обнаружить и установить определенные изменения, развивающиеся в организме животных после восстановления кровообращения в электролитном, белковом, водном обмене.

Выявленные данные позволили разработать обоснованное лечение таких животных в послеоперационном периоде и добиться выживания собак после реплантации конечности, обескровленной в течение 24 часов.

Первая часть исследований была закончена. Был определен комплекс изменений, наступающих после реплантации. Назвали его «синдром реплантации конечности». Однако по-прежнему оставался неясным вопрос о развитии шока в связи с поступлением в кровь каких-то особо губительных продуктов из ишемической конечности. Какова природа этого явления? Этот вопрос занимал меня еще с довоенных лет, когда я работал на кафедре у Бурденко. Теперь за разработку проблемы взялась Т. М. Оксман. В литературе не было единого мнения о природе ишемического шока. Одни авторы — отечественные и зарубежные — поддерживали мысль о накоплении различных токсинов в длительно обескровленном органе, другие оспаривали эту идею. Так, американские ученые Молт, Мел и другие считали, что гибель животного после реплантации наступает вследствие большой потери плазмы крови, нарушения кислотно-щелочного равновесия и т. п.

Татьяна Михайловна с головой ушла в эксперименты. Желая преодолеть опасность шока, применила гипотермию: животных во время операции охлаждали. Смертность от шока уменьшилась, но это еще не давало ключа к разгадке причины шока. И снова опыты… Неудачи длились до тех пор, пока не была использована уже упоминавшаяся модель с «пятой ногой». Отсеченную у пса лапу через три часа соединяли с кровеносными сосудами здоровой собаки. И вот вскоре яд, проникавший из подсаженной пятой лапы, вызывал шоковое состояние у здорового животного. Причем, чем больше проходило времени с момента отсечения лапы до ее подсадки здоровой собаке, тем тяжелее развивался шок.

Результаты опытов близко подводили к выводу о токсической природе шока. Но надо было получить токсин в чистом виде. А как это сделать? Обратились в один известный научно-исследовательский институт. Но там в ответ на просьбу помочь выделить токсин, ответили: «Для этого пришлось бы засадить за эксперименты весь институт. И уйдет на это лет двадцать…»

И тут помог Татьяне Михайловне случай — неожиданная встреча с товарищем по институту иммунологом Михаилом Далиным. Ему, опытному специалисту, сотруднику института вакцин и сывороток имени Мечникова, нередко приходится выделять и «опознавать» те или иные белковые вещества. Опыты хирургов увлекли иммунолога. Помимо всех своих плановых дел Далин стал «ловить» ишемический токсин в жидкости, которую прогоняют через сосуды отсеченной конечности собаки. Прошло полтора года в охоте за токсином. За это время М. Далин вместе с Т. Оксман разработали совершенно новые методики (за которые им позже было выдано авторское свидетельство). Опыт следовал за опытом. И вот наконец удача: токсин получен! Это вещество белковой природы с низким молекулярным весом. Будучи введено даже в небольшом количестве в кровь животного, приводит к моментальной его гибели.

Нам не только удалось выявить ишемический токсин, но мы уже учимся освобождать от него органы, приготовленные для пересадки. Теперь, зная, что в основе шока лежит сильнейший токсин, который появляется при длительном обескровливании органа, легче вести борьбу с этим грозным осложнением.

И все же многое еще предстоит выяснить: надо дознаться, какова химическая структура ишемического токсина, что за механизмы ведут к его образованию и накоплению в тканях. Так что главное — впереди.

Реплантация конечности — это длительная, трудоемкая, технически сложная операция, требующая большой скрупулезности в выполнении. Только в руках специалиста, хорошо владеющего техникой обработки и подготовки конечности к реплантации, техникой сосудистого шва, шва нервов, соединения костей, знающего, как вести послеоперационный период, операция реплантации конечности может быть успешной.

В своей практической работе хирурги постоянно восстанавливают различные сосудистые, костные и нервные повреждения конечностей.

Однако реплантация конечности имеет свои особенности. Они заключаются в том, что необходимо защитить раневую поверхность от инфекции, сохранить отделенную от организма конечность до тех пор, пока больной не попадет в хирургическое отделение и не станет возможным произвести ее реплантацию. После реплантации в конечности необходимо восстановить не только достаточный приток артериальной крови, но и необходимый венозный и лимфатический отток, правильно провести терапию всех возможных ранних и поздних послеоперационных осложнений, разумно осуществить функциональную разработку конечности.

В нашей научно-исследовательской лаборатории проводились такие эксперименты: у собак пересекались только лимфатические пути конечности. Магистральные кровеносные сосуды и седалищный нерв оставались нетронутыми. Сама конечность, естественно, тоже не отсекалась. Тем не менее послеоперационный отек конечности достигал почти таких же размеров, как при ее реплантации. Этот факт заставил нас заняться поисками путей к восстановлению нормального оттока лимфы в пересаженной конечности. До настоящего времени в хирургической практике не применялось восстановительных операций на лимфатической системе. Расчет был на самостоятельное восстановление лимфооттока. Проблема трансплантации органов заставила пересмотреть и эту сложившуюся традицию.

Предпринятые в лаборатории исследования показали, что наиболее надежным способом восстановления лимфооттока является стыкование лимфатических узлов трансплантата и хозяина. Лимфатические узлы — это как бы запруды на пути лимфатических «рек»: «русло» в этих местах шире, «берег» толще, плотнее, а «течение» тише, медленнее. Отсюда следуют технические преимущества соединения лимфатических путей именно в области узлов. Однако возможно также создание лимфо-венозных коммуникаций, что позволяет отводить лимфу из лимфатической системы в венозное русло практически на любом уровне.

При проведении операции реплантации конечности необходимо, разумеется, учитывать общее состояние больного, его возраст, здоровье, профессию и многое другое.

Больной должен быть тщательно осмотрен, чтобы не пропустить других, сопутствующих повреждений органов, так как, увлекшись мыслью о возможности реплантации ампутированной конечности, можно не заметить или не придать должного значения наличию повреждения других органов, при которых операция реплантации конечности противопоказана.

При решении вопроса о реплантации важно, какая конечность ампутирована, верхняя или нижняя, высота или уровень ампутации. Необходимо учесть также, является ли повреждение таким, что реплантация конечности даст функциональный результат лучший, чем последующее протезирование.

Наиболее существенным моментом является срок ишемии конечности, который должен быть как можно короче. Нашими исследованиями установлено, что шесть часов хранения конечности при комнатной температуре являются пределом обратимых изменений в ампутированной конечности. Однако допустимое время ишемии можно продлить охлаждением ампутированной конечности.

В настоящее время еще трудно определить все показания и противопоказания к операции реплантации конечности. Все перечисленные, а также многие другие соображения должны быть тщательно взвешены хирургом перед тем, как решить вопрос о реплантации.

ТКАНЕВЫЙ БАРЬЕР

В начале своего развития восстановительная хирургия шла по пути использования собственных тканей организма (аутотрансплантация), так как было замечено, что пересадка тканей от одного организма другому (гомотрансплантация) не дает успеха. Но все же попытки пересадить ткань или орган от одного человека другому или от животного — человеку (гетеротрансплантация), возможно, предпринимались еще в глубокой древности, и об этом мы узнаем в отраженном виде — из дошедших до нас сказаний и легенд.

Вспомните, какие причудливые образы содержат древние мифы о химерах, кентаврах, русалках, тела которых будто бы состояли из разных частей животных и человека. Известно и сказание о Дедале. Он «прирастил» себе крылья птицы, улетел из тюрьмы, расположенной на отдаленном острове, и благополучно достиг родной земли.

В Индии пересаживать кожу пытались еще несколько тысячелетий назад. Индийские врачи уже тогда знали, что собственная (ауто-) кожа человека приживляется хорошо. Источники утверждают, что делались и довольно трудные операции. Прежде чем сделать пересадку, кожный лоскут донора «отбивали» до тех пор, пока он равномерно вздувался. Затем для лучшего «прилипания» использовали особый состав, рецепт которого держался в строгом секрете и, к сожалению, до нас не дошел.

Способность приживления собственной кожи охотно использовали для рекламы знахари и торгаши. По сообщению итальянского физиолога Баронио, в 1804 году некая дама, расхваливая свои мази, отрезала на глазах у изумленных людей лоскут собственной кожи и тут же прикрепляла его с помощью снадобий на старое место. На следующий день она демонстрировала публике, как хорошо прижился вчерашний лоскут.

Однако еще в древности люди столкнулись с конфликтом между реципиентом — организмом нового хозяина — и трансплантатом, то есть пересаженной ему тканью или органом. Причем конфликт этот почти всегда заканчивался гибелью трансплантата.

Известный итальянский хирург и анатом XVI века Гаспар Таглиакоцци писал:

«Характер индивидуума полностью разубеждает нас в том, что возможно проведение пересадок между людьми, потому что власть и сила индивидуальности безграничны. Если кто-то полагает, что он способен увеличить красоту свою за счет другого и, более того, способен успешно пользоваться пересаженным органом, то нужно считать такого человека плохо разбирающимся в естествознании».

Видимо, сам Таглиакоцци предпринимал попытки осуществлять пересадку, но безуспешно.

В начале этого века были сделаны первые шаги и в области еще одного вида пересадок — переливания крови. При этом, как уже говорилось, было выявлено содержание в эритроцитах крови антигенов, а в сыворотке крови — противоэритроцитарных антител. Для успешного переливания крови оказался необходимым подбор подходящей группы для совместимости, совпадение антигенов донора с антигенами реципиента.

Конфликт, разыгрывающийся при гомотрансплантации других тканей, так же как и при переливании крови, обусловлен различием их антигенного строения.

В настоящее время известно более 30 антигенов эритроцитов человека. Причем комбинации этих антигенов у разных людей совершенно не одинаковы. Почему? Генетика установила, что антигены эритроцитов человека являются неизменяемыми и формируются еще в эмбриональный период развития, не меняясь на протяжении всей жизни. Структура же их наследуется от родителей. Однако комбинация антигенов у каждого организма своя, специфическая. Если у родителей имеется антиген A и антиген B, то у детей этих родителей будет различная комбинация этих антигенов. Так, один ребенок может унаследовать только A-антигены, другой — только B-антигены, а третий — A и B вместе. К тому же общее число антигенов в каждом организме очень велико, ведь мы упоминали только эритроцитарные антигены. Поэтому нетрудно себе представить, какое количество комбинаций может быть в различных антигенных группах у различных людей.

Таким образом, с одной стороны, имеется неизменность антигенов (их структуры), а с другой — бесчисленная вариабильность их комбинаций.

В чем смысл такой вариабильности комбинаций антигенов? Оказывается, благодаря этому возникает сугубо индивидуальный набор антигенов, с которыми «мирятся» оборонительные, защитные органы каждого индивидуума. Это представляет одну из форм проявления так называемого тканевого барьера.

Возникает вопрос: возможно ли обойти его и заставить организм принять чужеродный орган или ткань? Оказывается, ответить на этот вопрос можно только после досконального изучения трех важных проблем:

1) выделения и изучения трансплантационных антигенов, их химической структуры и локализации в клетке;

2) выяснения возможности определенного изменения этих антигенов;

3) искусственного влияния на защитную реакцию организма, направленную против введенных с пересаженным органом трансплантационных антигенов (организм великолепно и чрезвычайно оперативно распознает чуждые вещества, что и представляет «силу и власть индивидуальности»).

Вот три «кита», поддерживающие непробиваемость тканевого барьера, который, по остроумному выражению видного французского иммуногематолога Доссэ, «создан для того, чтобы противостоять мирному союзу предприимчивых хирургов, задавшихся целью изменить организм хозяина».

Что же известно в настоящее время об этих трех «китах»?

Установлено, что кроме эритроцитарных антигенов есть и специфические антигены лейкоцитов^[29]. Известно также, что при совместимости лейкоцитарных антигенов (их изучение еще не закончено) трансплантат живет гораздо дольше. Можно предположить, что эти антигены играют большую роль в формировании иммунологического ответа реципиента, если они не имеются в его антигенном наборе.

Ученым предстоит выявить остальные группы антигенов, совместимость по которым будет способствовать успеху пересадки тканей и органов. Но мы еще не знаем химической структуры трансплантационных антигенов, не можем четко сказать, с какой частью клетки они связаны, где находятся в наибольшем количестве. Существующие ныне способы разделения клеточных структур несовершенны и не дают возможности получить их в чистом виде. Однако экспериментальные данные подтверждают, что большинство антигенных структур сосредоточено на клеточной оболочке.

Следовательно, первый шаг в подборе совместимых по антигенам людей, пусть пока по одной только известной нам группе лейкоцитарных антигенов, уже сделан.

А что известно о прочности генетического контроля антигенов? Каждая клетка имеет в ядре парные образования — хромосомы. В каждой клетке человека их 46. Состоит хромосома из дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК), комплекса специальных белков и нескольких видов рибонуклеиновых кислот (РНК). По современным представлениям, РНК служит передатчиком информации, которая хранится в ДНК. Хромосомы — защитные оболочки всей наследственной информации — имеют особые маленькие участки — гены. Они-то и контролируют передачу того или иного признака организма, в том числе строение антигена.

Все, что зашифровано в генетическом аппарате, при повреждении способно быстро восстанавливаться. Вот почему изменить любой врожденный признак организма практически невозможно. Кроме того, на защиту и поддержание этой устойчивости природа поставила целую «армию» защиты организма.

«Защитная армия» — это лимфоидная система организма. Она, так сказать, «заведует» защитными реакциями организма. Состоит «войско» обороны из неподвижных «дзотов» — селезенки и лимфатических узлов, а также из подвижных элементов лимфоидной системы — лимфоцитов, плазматических клеток, лейкоцитов; последние обладают способностью фагоцитировать, «заглатывать» всякие посторонние частички (отсюда название — фагоциты). Каждый из указанных видов клеток имеет свои обязанности. Правда, они еще не до конца изучены, не выяснен и механизм взаимодействия этих клеток.

Первая загадка: как лимфоидные образования распознают чужеродные вещества? Предполагается, что в этом значительную роль играют фагоциты — они первыми вступают в контакт с чужеродным антигеном, захватывают и «переваривают» его. Затем, как утверждают некоторые исследователи, происходит контакт фагоцитов с лимфоцитами, количество которых начинает значительно увеличиваться. Они также устремляются к месту, где «окопался» чужой антиген. На помощь приведенному в действие защитному гарнизону организма приходят плазматические клетки. Они поставляют «боеприпасы» — специфические, пристрастные чуждому антигену белки — антитела. Весь этот комплекс пополняется действием некоторых других систем организма, вырабатывающих особые вещества, которые благоприятствуют лучшему взаимодействию собственных лимфоцитов и антител с чуждыми антигенами и, таким образом, способствуют быстрейшему их обезвреживанию и выведению из организма.

Теперь мы можем в общих чертах представить себе, что происходит после гомотрансплантации органа и ткани.

Трансплантат не совпадает по своим антигенам с тканями воспринимающего организма. Его антигены вызывают «огонь на себя», то есть ускоряют мобилизацию иммунокомпетентной защитной системы реципиента. Сначала трансплантат атакуют лейкоциты, они поступают в него из крови. Вскоре к ним присоединяются лимфоциты и плазматические клетки, число которых резко увеличивается. Уже через 5—6 дней трансплантат как бы «нафарширован» всеми этими образованиями, а миллионы и миллионы защитных клеток располагаются еще и вокруг, образуя мощный оборонительный вал.

Некоторые исследователи утверждают, что во взаимодействии лимфоцитов с чужеродными клетками участвуют и антитела, вырабатываемые плазматическими клетками. Но вопрос об участии антител еще недостаточно ясен. Ведь иногда они, к нашему удивлению, оказывают противоположное действие, усиливая рост и жизнедеятельность пересаженного трансплантата.

Итак, «нафаршированный» защитными клетками трансплантат гибнет. Но куда же девается его масса? Ее убирают «мусорщики» — фагоциты. Мы видим сложную и слаженную картину взаимодействия разных сил: одни вызывают гибель трансплантата, другие убирают погибшие части, третьи участвуют в замещении возникшего дефекта соединительной тканью.

Эта ответная иммунологическая реакция сама по себе очень ценна, так как защищает организм от проникновения извне любых чуждых для него инородных тел белкового происхождения, в том числе болезнетворных микроорганизмов, возбудителей всякого рода инфекций.

К сожалению, природа слепа, и организм в одинаковой мере мобилизует свои силы, вырабатывая антитела, направленные как против микробов, вызывающих болезнь, так и против пересаженных тканей или органов.

Но из общего правила есть исключение. Встречаются люди, антигенное (белковое) строение и состав тканей которых совершенно одинаковы. Это близнецы, развившиеся из однояйцовой клетки. Между их тканями не существует антагонизма, и поэтому близнецы — идеальный материал для осуществления пересадок. В разных странах произведено около 50 операций пересадок почек между однояйцовыми близнецами. Некоторые из них живут с единственной — новой — почкой уже более 10 лет. Конечно, нуждаются в пересадке органов и тканей, увы, не одни только однояйцовые близнецы. Однако эти операции помогают ученым прокладывать трудные пути для преодоления несовместимости тканей.

Каковы же пути и тропинки, которые ученые прокладывают в обход тканевого барьера?

Первыми хитроумно «обманули» иммунокомпетентную систему организма чехословацкий ученый Милан Гашек и английский иммунолог Питер Медавар. Они вводили эмбриону животного клетки костного мозга, селезенки и форменных элементов крови, взятых от другого индивидуума — донора, затем пересаживали от него же выросшему животному участок кожи. Оказалось, что способность организма реагировать на чуждые антигены формируется главным образом к концу эмбрионального периода развития. В это время и в первые дни после рождения (постэмбриональный период) организм еще способен воспринять чужеродный белок тканей и закрепить его в своей «памяти». В последующем, «взрослом» состоянии такой организм уже без конфликта воспримет ткани донора, от которого ему были введены антигены. Подобное состояние «терпимости» к чужому белку получило название толерантности. Оно было открыто М. Гашеком и П. Медаваром.

Ученик М. Гашека — С. Пуза, сотрудничавший с нашей научно-исследовательской лабораторией, предложил создать такую же «терпимость» к донорским клеткам путем полной замены крови у новорожденного щенка.

На разработку этого метода его натолкнули исследования советских ученых. Еще в 30-х годах два врача, работавшие в Средней Азии, — О. С. Глозман и А. П. Касаткина задумались над тем, как спасти жизнь людей, получивших большие дозы ядовитых веществ, например при укусе змеи. Различные виды медикаментозного лечения помогали мало, так как отравляющие вещества находятся в крови и вместе с кровью разносятся по всему организму. Следовательно, удалить их можно только с кровью. В связи с этим был предложен метод тотального (полного) замещения крови, который заключался в том, что кровь больного медленно выпускали через артерию и одновременно с этим в вену нагнеталась в том же количестве кровь донора.

Обменное замещение крови производилось с таким расчетом, что практически собственная кровь больного полностью удалялась из организма. Применяя этот метод, удавалось спасти больного, который до этого практически считался обреченным. В настоящее время этот метод стал широко использоваться в акушерско-гинекологической практике. Детям, родившимся с признаками, скажем, такого грозного заболевания, как гемолитическая желтуха^[30], срочно производят обменное переливание крови, исходя из тех же соображений, которые высказывали О. С. Глозман и А. П. Касаткина по поводу отравления змеиным ядом.

Казалось бы, данный пример прямого отношения к трансплантации органов не имеет, но так ли это? Ведь если можно полностью заменить кровь реципиента, то можно ожидать, что и орган, взятый от того же донора, что и кровь, будет длительное время функционировать в организме нового хозяина, имеющего тот же состав крови, что и до взятия трансплантата. Однако поставленные в нашей лаборатории эксперименты разочаровали исследователей: в организме после тотального замещения крови все же вырабатывались антитела в ответ на введение чужеродного органа, и трансплантат довольно быстро погибал.

Вновь начались эксперименты, душой и инициатором которых был чехословацкий ученый С. Пуза. Исследователи исходили из положения, что в самом раннем периоде организм еще не представляет собой хорошо налаженного механизма, способного отвечать на внедрение чужеродных белков защитной реакцией, характерной для взрослого. Вводимая кровь, считали они, может усваиваться как своя собственная, со всеми ее антигенными свойствами. Однако оказалось, что период, в течение которого организм способен адаптироваться к вводимым чужеродным белкам, длится очень короткое время — всего четыре-пять дней!

Был поставлен эксперимент на собаках. Производилась почти ювелирная операция на сосудах щенят двух — четырех дней от рождения. Бедренные сосуды — артерия и вена у новорожденных щенят очень тонкие (примерно диаметр волоса). В эти сосуды вставлялись иголочки. Через артерию кровь выпускалась в градуированный сосуд, одновременно с этим через вену нагнеталась кровь будущего донора. Приходилось внимательно следить за соответствием объемов вводимой и удаляемой крови — они должны быть на протяжении всего эксперимента одинаковыми. Для того чтобы быть полностью уверенным в том, что вся кровь щенка заменена новой кровью, обменное переливание крови осуществляли три раза. После этого терпеливо ждали несколько месяцев, пока новорожденные щенки не подрастут. Орган для пересадки брался от животного, кровь которого раньше переливали щенку.

Аналогичные эксперименты проводились в это же время и в лаборатории А. Г. Лапчинского. Опыты показали, что методом тотальной замены крови в раннем периоде можно влиять на защитные силы организма и добиваться удлинения срока жизни пересаженных тканей от другого организма.

В экспериментах, проведенных в нашей лаборатории, гомологичный кожный лоскут, пересаженный собакам, подвергшимся тотальному замещению крови, сохранял жизнеспособность до 80 дней. А. Г. Лапчинскому удалось добиться у таких животных стойкого приживления пересаженной задней лапы (правда, за исключением кожного покрова). С. Пуза у себя на родине, в Чехословакии, пересадил собакам, подвергшимся тотальной замене крови, почку, которая функционировала несколько лет.

Но к сожалению, метод тотальной замены крови невозможно широко использовать при пересадке органов: это нередко вызывает крайне тяжелую реакцию. А ведь эту процедуру необходимо производить новорожденным. Есть и другая трудность: толерантность, как я уже говорил, создается только к одному-единственному донору. Но как может человек быть всю жизнь связан со своим заранее нареченным спасителем? И как знать, кому из них раньше придется встретиться с грозной опасностью?

Поэтому практически более перспективным оказался метод воздействия на взрослый организм, нуждающийся в пересадке органа, различными иммунодепрессивными агентами. При применении иммунодепрессивной терапии, направленной прежде всего на подавление активности лимфоидной ткани, используются химические, физические и биологические средства. Это химические соединения (имуран, азасерин, тиогуанин и др.), гормональные препараты (кортизон, кортикостерон и др.), антибиотики типа актиномицинов C и D. В последние годы с их помощью удалось добиться более длительного приживления органов, и прежде всего почек. По данным Международного почечного центра за 1968 год, процент функционирующих почечных трансплантатов, взятых от доноров, не состоящих в родстве с реципиентом, возрос до пятидесяти.

Но к сожалению, большинство указанных препаратов токсично и отрицательно сказывается на жизнедеятельности других органов и тканей человека, а также значительно снижает борьбу организма, его сопротивляемость против всяких болезнетворных микробов и вирусов. Больных, которым ввели эти средства, приходится содержать в стерильных (безмикробных) условиях, тщательно ограждать от возможности бактериального загрязнения.

В настоящее время широко ведутся поиски новых химических средств, которые бы были менее токсичны для организма и более действенны против иммунозащитной системы.

Снижению реактивности иммунокомпетентной системы служит и воздействие рентгеновскими и гамма-лучами.

Как известно, ионизирующее облучение обладает губительным действием на живые клетки, причем степень этого воздействия зависит от их вида и дозы облучения. Это используется в течение многих лет при лечении больных злокачественными новообразованиями для разрушения опухолевых клеток.

Облучение всего организма вызывает подавление иммунитета, то есть невосприимчивости к различного рода агентам, и прежде всего к возбудителям инфекционных заболеваний. На этот факт было обращено внимание еще при первых попытках пересадки почки больным в 50-е годы нашего века. Применение общего облучения в этих случаях было направлено на подавление реакции организма на чужеродную ткань. Проведенные на различных животных опыты показали, что, действительно, при облучении всего организма удлиняется срок жизнеспособности трансплантата, пересаженного от другого животного того же вида.

Это явилось основанием для того, чтобы испытать данный метод на практике. Способствовал этому трагический случай, который произошел с группой югославских ученых-физиков. При работе с атомным реактором произошла авария, в результате которой ученые получили смертельную дозу радиации. Для их спасения были мобилизованы все силы. Приняли решение произвести им пересадку костного мозга, чтобы предотвратить развитие лучевой болезни. Операцию произвел французский ученый Матэ, который взял костный мозг от здоровых людей и ввел его облученным; клетки костного мозга прижились. Именно тогда и возникла мысль об искусственном облучении человека (конечно, не опасными для жизни дозами), с тем чтобы добиться приживления пересаженного органа.

Оказалось, что применение общего облучения при пересадке почки действительно удлиняет срок функции трансплантата. Но, несмотря на то что максимальная доза облучения не превышала 600 рентген, у таких больных возникали тяжелые осложнения, приводившие иногда к гибели в связи с развитием лучевой болезни.

Тем не менее сама идея использования ионизирующего облучения при пересадке органов не забыта, и в последнее время этот метод вновь нашел свое применение, но уже в виде локального (местного) облучения пересаженного органа и расположенных вблизи него лимфатических узлов.

Изучение нового метода началось одновременно в нескольких странах. За рубежом интенсивные исследования проводились в США — в клинике профессора Д. Хюма (1964 год) в Ричмонде и в урологической клинике профессора В. Гудвина (1963 год) в Лос-Анджелесе, а в Советском Союзе — в нашей научно-исследовательской лаборатории и на кафедре оперативной хирургии Университета дружбы народов имени П. Лумумбы. Ассистент Э. Д. Лебедева использовала метод локального рентгеновского облучения области пересаженного органа с двоякой целью: для предупреждения отторжения пересаженного органа и для борьбы с уже начавшимся отторжением. На основании проведенных исследований на крысах и собаках было показано, что данный метод приводит к удлинению сроков жизни пересаженных чужеродных кожных лоскутов, почек, причем при пересадке кожи эффект его выражен в большей степени, нежели при пересадке почки. Были изучены разные режимы облучения. Оказалось, что важное значение имеют разовая доза облучения, начало его и интервалы между отдельными сеансами. Лучшие результаты были достигнуты в случаях, когда облучение начинали в день пересадки. Разработана схема облучения при трансплантации органов. Облучая животных после пересадки по этой схеме, удалось добиться удлинения срока жизнеспособности кожных лоскутов в среднем в 3,5 раза, а пересаженных почек — в 2 раза по сравнению с теми случаями, когда рентгеновское облучение не применялось.

Важным преимуществом метода локального рентгеновского облучения является его относительная безопасность. Он не вызывает резкого нарушения общего состояния животных, которое имеет место при общем облучении организма.

Идея использования ионизирующего облучения для предотвращения отторжения пересаженного органа была использована также в другой методике. Японский исследователь И. Шиката для подавления реакции отторжения предложил вводить в лимфатические пути больного радиоактивное золото, которое проникало в лимфатические узлы и облучало их. Результаты оказались в шести случаях весьма благоприятными.

В последние годы разработаны также методы радиоактивного облучения лимфоидных клеток, выведенных с помощью трубочек, вставленных в кровеносные или лимфатические сосуды, за пределы организма. Такое «экстракорпоральное» облучение наиболее функционально активных лимфоцитов, циркулирующих в крови и лимфе, позволяет удалять их, не оказывая при этом токсического действия на организм.

В настоящее время известны биологические способы борьбы с тканевой несовместимостью, такие, как феномен усиления (enhancement). Феномен усиления впервые был отмечен в начале XX века в опытах на опухолевых трансплантатах крысиных сарком и в последующем многократно воспроизводился на опухолях различных млекопитающих. Суть его заключается в том, что опухоль приживает и начинает усиленно расти, если реципиенту предварительно вводят парантерально гипериммунную сыворотку, содержащую антитела против трансплантата. В ряде работ четко показано, что усиление роста трансплантата связано с действием гуморальных антител. Этот феномен был также воспроизведен с положительным эффектом при пересадке нормальных гомологичных кожных лоскутов. Касаясь механизма феномена усиления гуморальными антителами, можно допустить, что переизбыток антител действует, вероятно, так же, как и избыток антигена, который блокирует специфические центры размножения клеток, вызывая их отмирание, и сводит на нет индуктивную и продуктивную фазы иммуногенеза, создавая толерантность.

Активно внедряется в клиническую практику иммунодепрессивный препарат биологического характера — антилимфоцитарная сыворотка. Получают ее от животного (лошади, кролика), которому предварительно многократно вводят лимфоциты человека. В такой сыворотке содержатся готовые антитела против воинственных лимфоцитов, стоящих на страже неприкосновенности организма. Введение новой сыворотки человеку, которому пересадили почку или участок кожи, значительно удлиняет срок жизни трансплантата.

В нашей лаборатории В. И. Говалло применял антилимфоцитарную сыворотку при пересадках кожи кроликам и мышам. Данные оказались очень интересными. У одного подопытного кролика кожный трансплантат продержался свыше 10 месяцев (обычно он погибает через 7—15 дней). Сыворотка, приготовленная сотрудниками нашей лаборатории М. В. Биленко и Н. Н. Голубевой, дала обнадеживающие результаты и при пересадках почек у собак. Ценность препарата заключается в том, что он обладает более направленным антилимфоцитарным действием, чем химиопрепараты и в то же время менее токсичен.

Т. Старцл — американский ученый, обладающий наибольшим опытом клинического применения антилимфоцитарной сыворотки, считает, что она дает лучшие результаты, чем другие методы воздействия, и открывает широкие перспективы для пересадки органов от одного человека другому.

Механизм действия антилимфоцитарной сыворотки еще не ясен. Ученые пытаются выяснить специфические свойства препарата, чтобы шире использовать его в клинике. Нередко применяют антилимфоцитарную сыворотку при пересадке почки, в комбинации с иммунодепрессивными химиопрепаратами. Пытаются воздействовать на ответную реакцию удалением некоторых органов лимфоидной системы: селезенки, вилочковой железы, лимфатических узлов.

Предложений много, но пока еще нет общепризнанного надежного метода подавления врожденного иммунитета. Поиск продолжается.

С ЧУЖОЙ ПОЧКОЙ

Многие люди на земле благополучно живут с чужой почкой. Один больной, оперированный хирургами из группы Амбурже в Париже в 1959 году, пользовался пересаженной ему почкой свыше девяти лет.

«Сейчас уже можно сказать, — утверждает академик Б. В. Петровский, — что пересадка почек из стадии эксперимента перешла в клинику. Операция пересадки почки основана на прочной научной базе и позволяет продлить жизнь некоторых тяжелых больных».

Почки — наш главный выделительный орган. Они выводят из организма все шлаки — азотистые соединения, продукты распада белка, соли и т. д. За одни сутки через почечный фильтр проходит не менее 140 литров крови. Почки регулируют водный обмен, осмотическое давление, ионный состав и кислотно-щелочное равновесие плазмы крови. Нарушилась работа почек — и сразу же возникают в организме серьезные расстройства, подчас угрожающие жизни.

Первым в мире пересадку почки человеку сделал советский ученый Ю. Ю. Вороной в 1934 году. Взяв почку от трупа, он пересадил ее женщине, умиравшей от отравления ртутью. Технически операция прошла успешно, но пересаженная почка оказалась функционально неполноценной. Через 48 часов после операции больная погибла. Ведь в то время еще не были известны иммунодепрессивные средства, подавляющие реакцию отторжения, и не были разработаны методы хранения почек от момента их взятия у донора до пересадки.

В течение 16 лет, до 1950 года, Ю. Ю. Вороной сделал еще 4 такие пересадки. В том же году произвел аналогичную операцию чикагский доктор Лавер. Но через некоторое время он, так же как и Вороной, убедился, что пересаженная почка не работает. В докладе, сделанном им на съезде врачей урологов, сообщалось: «Через некоторое время после операции пересаженный орган начал сморщиваться и слабо функционировать».

Следующая попытка принадлежала доктору М. Сервеллю из Страсбурга. Больная имела одну не вполне здоровую почку. Сервелль пересадил женщине почку только что умершего человека. Вначале все шло хорошо, но через несколько месяцев новая почка перестала выделять мочу, организм отверг это чужеродное тело.

Большого успеха в пересадке почки добился в 1954 году Мюррей (США). Но успех этот связан в основном с тем, что донор и реципиент были однояйцовыми близнецами, а их ткани, как известно, абсолютно тождественны и не вызывают иммунологического конфликта. Правда, у Мюррея были свои трудности. Ему пришлось столкнуться со сложностью ухода за этими тяжелобольными и преодолеть «этический барьер», связанный с удалением нормальной почки у здорового донора. Дальнейшие исследования показали, что трансплантат работает нормально. Впоследствии Мюррей произвел еще не менее 25 пересадок почек однояйцовым близнецам. Все операции прошли без сколько-нибудь серьезных осложнений.

Техника пересадки почки от живого донора такова: операция производится сразу на двух столах и помимо высокого мастерства хирургов требует строжайшей стерильности. Малейшая неточность может предрешить исход вмешательства. Артерию и вену почки донора сшивают с подвздошной артерией и веной реципиента, которые расположены в нижнем отделе живота, близ мочевого пузыря. Мочеточник почки-трансплантата вшивают непосредственно в мочевой пузырь или соединяют с концом оставшегося мочеточника. Ставшие ненужными измененные почки больного удаляют в момент пересадки или через некоторое время после нее.

Опыт операций на почках однояйцовых близнецов позволил выяснить ряд важных вопросов, связанных с трансплантацией органов. И главное, доказал, что орган, лишенный нервной связи с организмом, все-таки может существовать.

Новым успехам при пересадке почек в клинике способствовала большая экспериментальная работа, связанная с интенсивным изучением различных методов подавления реакции тканевой несовместимости.

Сначала таким методом было рентгеновское облучение реципиента. Оно быстро нашло и клиническое применение. Больного, которому предстояла пересадка, подвергали воздействию рентгеновских лучей в очень высоких, подчас опасных для жизни, дозах. После работ Р. Шварца, открывшего в 1959 году в опытах на кроликах иммунодепрессивное действие химического препарата 6-меркаптопурина, химиотерапия стала активно вытеснять метод облучения и в дальнейшем во многом обусловила экспериментальные и клинические успехи гомотрансплантации.

Иммунодепрессивные химиопрепараты стали исследовать научные коллективы многих стран. В нашей лаборатории изучалось действие 6-меркаптопурина при пересадке почек у собак и кожи у кроликов. Этот препарат, нарушая в ядрах быстро делящихся клеток синтез белковых соединений, угнетает способность лимфоцитов отвечать на чужеродную ткань. Благодаря 6-меркаптопурину почки, пересаженные собакам, в течение 18—20 дней сохраняли работоспособность, тогда как без него на 7—10-й день полностью выбывали из строя. Однако у экспериментальных животных, получивших иммунодепрессант, пропадал аппетит, они резко худели, слизистые оболочки и кожа становились желтушного цвета. Все это свидетельствовало о токсическом действии препарата.

Токсически действовал препарат и на кровь: падал гемоглобин, уменьшалось количество форменных элементов крови. Вскоре начинались и другие тяжелые осложнения: возникали гнойники, развивалось воспаление легких. Потеряв способность бороться с чужеродной тканью, организм становился совершенно беспомощным и перед болезнетворными микробами.

Начались поиски менее токсичного препарата. Им оказался азатиоприн, синтезированный советскими учеными в конце 1963 года. Азатиоприн продлевал сроки жизни собак до одного — трех месяцев. Вводили его животному за три — семь дней до пересадки, а после операции постепенно снижали дозы. Благоприятные результаты давало сочетание азатиоприна с преднизолоном (гормональный препарат, полученный из коры надпочечников).

Но со временем мы убедились, что и азатиоприн не лишен токсического действия на печень и кровь животного. Кроме того, он, так же как 6-меркаптопурин, снижает устойчивость животных по отношению к инфекции. Старший научный сотрудник лаборатории М. В. Биленко с аспирантами и студентами почти круглосуточно дежурили возле оперированного животного, делали ему многочисленные уколы и вливания. Однако так и не удавалось создать прооперированным собакам условия полной стерильности. Большая часть их погибала от побочных осложнений, хотя почечный трансплантат продолжал успешно функционировать.

Помнится, в начале 1965 года мы решили продемонстрировать на заседании Московского хирургического общества одну из собак через три месяца после трансплантации. Это был первый в СССР случай столь длительной функции пересаженного органа. Хотелось скорее познакомить хирургов с новым препаратом — азатиоприном, чтобы внедрить его в практику. Но, увы, за три дня до демонстрации животное погибло от случайного осложнения, не имевшего никакого отношения к пересадке. Пришлось ограничиться показом графиков и короткого кинофильма. Марина Владимировна Биленко плакала от огорчения. Но что поделать? Такова участьэкспериментатора. Пришлось начинать опыты сначала!

Поиски менее токсичных препаратов для преодоления тканевого барьера продолжались. Таким агентом оказался не химический, а биологический препарат — антилимфоцитарная сыворотка. Исследования показали, что сыворотка, вводимая собакам в виде единственного лечебного средства за 3—14 дней до пересадки почки и ежедневно после нее, лишь умеренно задерживает срок отторжения пересаженного органа. Использование сыворотки, меченой светящимся препаратом (флюоресцеином), и исследование ее взаимодействие: с разными видами лимфоцитов организма позволили определить причину такой неполноты эффекта. Оказалось, что антилимфоцитарная сыворотка обладает избирательным действием на разные виды лимфоидных клеток и обволакивает, а затем и губит не все лимфоциты, а в основном клетки, находящиеся в крови, в то время как клетки лимфатических узлов и костного мозга продолжают активно размножаться и вести борьбу с трансплантатом.

Введение животным дополнительно к антилимфоцитарной сыворотке сниженных вдвое и потому менее токсичных доз азатиоприна и преднизолона, обладающих действием и на лимфатические узлы, значительно улучшило результаты: у большинства собак пересаженная почка сохраняла функцию свыше 1—1,5 месяца, а в отдельных случаях — свыше 9 месяцев.

Достигнуто главное: животное оказалось способным переносить длительное введение препарата, который предотвращает отторжение органа.

Ясно и другое: для успеха трансплантации большое значение имеет подбор донора. Помимо совместимости по антигенам эритроцитарных групп большую роль играет совпадение по антигенам белых кровяных телец. Ученый Доссэ различает в лейкоцитах человека 14 видов антигенов, которые необходимо учитывать при пересадках; по этим антигенам между донором и реципиентом не должно быть различий.

Подбору донора, в наименьшей степени отличающегося от реципиента, помогает особая лимфоцитарная кожная проба, предложенная Брентом и Медаваром. Предполагаемому донору внутрикожно вводят лимфоциты больного. Разыгрывается ответная реакция — кожа краснеет, возникает отек. Чем резче она выражена, тем больше и степень несовместимости.

В тех же целях используют и пересадку небольших кожных лоскутов от нескольких предполагаемых доноров человеку, которому предварительно ввели лимфоциты больного. Трансплантат того донора, который имеет с тканями больного наименьшее сходство, отторгается быстрее.

Существует и другой метод — совместное выращивание лимфоцитов больного и донора на искусственных питательных средах, в присутствии специального стимулятора — фитогемагглютинина. Лимфоциты при этом превращаются в крупные иммуноактивные клетки: чем их больше, тем менее совместима исследуемая пара.

Используя новые методы иммунодепрессивной терапии и тщательно подбирая донора, наиболее близкого в антигенном отношении к реципиенту, в клинике достигают значительных успехов при пересадке почки от родственников больного и даже от посторонних людей. Выписываясь из клиники, больные продолжают свой обычный образ жизни и лишь время от времени подвергаются обследованию для правильной дозировки и своевременного постепенного снижения иммунодепрессивных препаратов.

Успешную пересадку почки от живого донора впервые в нашей стране осуществил в 1965 году действительный член Академии наук СССР, профессор Б. В. Петровский. Вслед за тем в Институте экспериментальной и клинической хирургии, которым он руководит, было произведено еще несколько десятков трансплантаций почки.

Больных, нуждающихся в замене больного органа здоровым, очень много. Вот почему так остро стоит вопрос: где брать материал для трансплантации?

Использование органов от трупов затрудняется большой чувствительностью почки, печени, сердца к кислородному голоданию: они гибнут при более или менее длительном перерыве кровообращения. Поневоле приходится максимально сокращать эти сроки, совершенствовать методы консервации трансплантата на все время, которое хирургам необходимо для подготовки больного.

Исследования показали, что почка для пересадки может быть использована максимум через 1—1,5 часа после смерти донора. Если ее охладить до плюс 2—4 градусов, этот срок продлевается до 3—12 часов. При более длительной консервации почки (в течение 18—24 часов) функция трансплантата восстанавливается лишь спустя 2—4 недели после операции. Экспериментаторы пробовали помещать почку на 24 часа в барокамеру, где поддерживалась низкая температура, а давление превышало атмосферное в 4—7 раз. В этих условиях почка возобновляла работу в более ранние сроки, однако сразу после операции ее функция все же оставалась ослабленной.

По-видимому, даже для того крайне низкого — «редуцированного» — обмена веществ, который идет в охлажденном органе при длительных сроках консервации, необходима дополнительная доставка питательных веществ и кислорода, а также выведение отработанных продуктов. Это можно осуществить, применяя периодическое введение в орган перфузата, близкого по составу к плазме крови. Такие перфузионные методы консервации почки интенсивно разрабатываются в настоящее время в Институте экспериментальной и клинической хирургии, а также в нашей лаборатории.

Быстрота восстановления удовлетворительной функции органа имеет большое значение. Ведь пока почка «молчит», приходится использовать аппарат «искусственная почка». Это создает дополнительные трудности.

Некоторые ученые пытаются применить для консервации более низкие — отрицательные температуры, вызывающие в тканях почти полную остановку обменных процессов и, следовательно, создающие возможности неограниченно долгого хранения тканей. «Надо создать специальные холодильники — «банки» запасных органов, аналогичные уже существующим «банкам тканей»», — говорят они. Однако при низких температурах вода, составляющая большую часть любого органа, превращается в кристаллы льда, которые повреждают живую ткань. Чтобы не образовывались кристаллы, нужны специальные защитные вещества, которые сами по себе очень токсичны. Надо искать и испытывать новые. Преодоление «температурного барьера» ждет будущих исследователей.

Между тем усовершенствование способов консервации органов, взятых от трупов, значительно расширит возможности пересадок. Ведь из 1167 осуществленных к 1967 году трансплантаций почки, более чем в 40 процентах случаев они были взяты от трупа. В 1968 году процент почек, взятых от трупного донора, возрос до 56, а в 1969 — до 62.

На пересадку исключительно трупной почки переходит целый ряд нефрологических центров, и в частности урологическая клиника 2-го Московского медицинского института. Она уже обладает опытом пересадки взятой от трупа почки тяжелым, ранее считавшимся безнадежными, больным. Эти операции проводит член-корреспондент АМН СССР профессор Н. А. Лопаткин. Он уже осуществил пересадку почки 36 больным. Всего в СССР проведено около 300 трансплантаций трупной почки.

Большим успехом можно считать пересадку почки вместе с поджелудочной железой и двенадцатиперстной кишкой, тоже взятыми от трупа. Такие операции американский хирург Келли сделал двум больным, страдавшим диабетической нефропатией (болезнью поджелудочной железы и почек).

Нельзя ли пересаживать людям органы от животных, наиболее близких к нам в генетическом отношении, в частности от человекообразных обезьян? Мы еще не можем ответить на этот вопрос. В США не раз пытались пересадить почку обезьяны человеку, но все больные погибали.

Научные поиски всегда трудны, перед учеными нет проторенных дорог. Тысячу раз был прав К. Маркс, когда писал: «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам». А разве не самой «каменистой» тропой современного естествознания является пересадка органов? Достигнуть «сияющих вершин» ученые смогут лишь тогда, когда иммунологи, генетики, физиологи, биологи, инженеры и представители многих других наук будут идти вместе с хирургами к заманчивой цели.

Время для пересадки органов пришло. Резервы есть и еще будут. Помимо животных, людей — доноров, а также умерших появятся — обязательно появятся! — хитроумные протезы — сложнейшие механизмы, идеально имитирующие биологические системы. Все это придет в медицину и поможет врачам спасать от преждевременной гибели тысячи и тысячи обреченных.

КОГДА ЗАМОЛКАЕТ СЕРДЦЕ…

3 декабря 1967 года мир облетело сенсационное известие: впервые в истории совершена успешная пересадка сердца человеку. Новым обладателем сердца молодой женщины Дениз Дарваль, погибшей в автомобильной катастрофе, стал житель южноафриканского города Кейптауна Луис Вашканский. Замечательную операцию осуществил хирург профессор Кристиан Барнард.

Все с волнением следили за исходом дерзкого, сопряженного с огромным риском эксперимента. Со страниц газет не сходили сообщения о состоянии здоровья мужчины, в груди которого билось сердце женщины. 18 дней и ночей врачи кейптаунской больницы Хроте-Схюр бережно и настойчиво поддерживали это биение. Всем так хотелось поверить в то, что чудо свершилось… Но вскоре Вашканский умер. И это не было неожиданностью. Помимо далеко зашедшей болезни сердца пациент страдал диабетом, который всегда осложняет любое оперативное вмешательство.

Операцию Луис Вашканский перенес хорошо. Но перед врачами стояла труднейшая задача — предотвратить отторжение организмом чужого сердца. Больной получал большие дозы иммунодепрессивных средств, его облучали кобальтом. При этом сопротивляемость к инфекциям и без того ослабленного организма резко понизилась. На фоне выраженных изменений костного мозга и диабета вспыхнуло двустороннее воспаление легких. А тут еще появились признаки грозной реакции отторжения — в виде околососудистой клеточной инфильтрации и некроза мышечных волокон миокарда. Таким образом, смерть была вызвана не ошибками или техническими погрешностями в ходе операции. 2 января 1968 года Барнард произвел вторую трансплантацию сердца — Филиппу Блайбергу. И — успех! Почти два года больной носил в груди чужое сердце!

Вопреки «воле божьей» 17 месяцев в груди пастора Булоня билось сердце, принадлежавшее ранее 39-летнему мужчине.

Операция была произведена во Франции известным хирургом Шарлем Дюбо. В продолжение долгого времени 58-летний священник чувствовал себя хорошо. «Даже не ощущаю своего нового сердца», — говорил он.

Роберт Макки, 52-летний американец, также давно «освоился» с чужим сердцем. Он побил «рекорды» Блайберга и Булоня. Операция по пересадке сердца Макки была произведена летом 1968 года в Пало-Альто (Калифорния) профессором Шамуэем.

Так что же, сложнейшую проблему пересадки сердца можно считать в основном решенной? Или это не так? Здесь надо обратиться к фактам и разобраться в них.

Со времени, прошедшего после первой операции, сделанной Кристианом Барнардом, во многих странах было произведено уже немало подобных операций: в США — Шамуэем, Кантровицем и Ди-Бэйки, во Франции — Дюбо, в СССР — А. А. Вишневским и Г. М. Соловьевым, в Чехословакии — К. Шишкой и другими.

К концу 1970 года в мире было сделано 165 пересадок сердца; при этом более года жили 26 оперированных, из них 9 — более двух лет. В первые три месяца после трансплантации умерло две трети больных. Наилучшие результаты получил американец Шамуэй: из 25 оперированных им больных 30 процентов жили 6 месяцев, а 34 процента — более полутора лет.

Самой частой причиной смерти было отторжение трансплантата. Затем следуют инфекция и сепсис, возникавшие чаще всего как следствие использования иммунодепрессантов. Немало больных погибало от сердечной недостаточности в первые дни после операции.

К 1972 году в различных странах жило около 40 человек с чужими сердцами. Двое из них — 50-летний француз, коммивояжер, отец троих детей Эмманюэль Витриа 27 ноября 1971 года отметил трехлетие своего «второго рождения», а житель Индианаполиса (США) Луис Рассел, в груди которого бьется сердце 17-летнего юноши, уже перешагнул этот рубеж.

Итак, смелый эксперимент Кристиана Барнарда послужил толчком для новых попыток. Но следует оговориться: первая операция вовсе не была делом случая. Профессор Барнард готовился к ней в течение нескольких лет, тщательно отрабатывал все детали операции на животных, изучал опыт других экспериментаторов. В 1960 году он посетил Советский Союз, где тщательно ознакомился с техникой операций, разрабатываемых доктором биологических наук В. П. Демиховым.

История пересадок сердца началась задолго до Кристиана Барнарда.

Первые попытки были сделаны в самом начале нашего века Ч. Гатри и А. Каррелем. Начались они с того, что ученые подшивали сердце одного щенка к сосудам шеи другого. Сердце жило и билось несколько часов. Билось до тех пор, пока в полостях не возникали тромбы. Большего добился в 30-х годах профессор Ф. Манн. Пересаженное им сердце билось на шее другой собаки 8 дней. В 1951 году Маркус, в 1953 году Довни, в 1959 году Сапег и Грехт, в 1962 году Бинг повторили операции по методике Манна. Эти работы показывали: восстановить функцию сердца, изъятого из чужого организма, и сохранить ее в течение какого-то времени можно.

Однако экспериментаторы преследовали пока еще чисто физиологические цели. Их прежде всего интересовало, как поведет себя сердце в новых условиях, без нервных связей с родным организмом. Ученые не ставили перед собой задачи пересадки сердца в том смысле, как это понимают сейчас.

В течение многих лет интересные эксперименты на животных ставили советские ученые Синицын и Демихов. В. П. Демихов несколько лет работал в нашем коллективе — на кафедре оперативной хирургии 1-го Московского медицинского института. Он первым стал пересаживать сердце собаки не на шею, а непосредственно в грудную клетку, рядом с ее собственным сердцем. Это гораздо более сложная операция, она требует высокой техники, ювелирного мастерства, огромного труда и упорства. Чтобы найти наиболее простую и совершенную схему операции, Демихов испытал более 20 вариантов. Легко ли это далось? «На первых порах, — вспоминает Владимир Петрович, — все до одного животные погибали еще на операционном столе».

Но неудачи не охладили, не заставили опустить руки. По мере овладения тончайшей техникой и совершенствования методики гибель животных в ходе самой операции становилась уже редким явлением. Теперь животные погибали лишь через несколько часов из-за того, что в пересаженном сердце появлялись необратимые изменения, образовывались тромбы, особенно частые в местах сосудистых швов. Тогда экспериментаторы применили сосудосшивающий аппарат системы Ф. Гудова. Количество тромбозов резко сократилось. Животные стали выживать дольше — до 8—9 дней. Однако потом все равно развивались либо инфаркты, либо тромбозы кровеносных сосудов. Было, правда, радостное и памятное исключение: собака Гришка, которой в один из июньских дней 1962 года было пересажено второе сердце, прожила с ним 141 день! Впервые в истории медицины электрокардиограф почти пять месяцев вычерчивал ритмичную работу своего и чужого сердца.

Самое поразительное в опытах В. П. Демихова состояло в том, что пересаженное им сердце продолжало жить в груди теплокровного животного. Будучи подшито к ответвлениям основных его сердечно-легочных сосудов, оно полностью включалось в общую кровеносную систему. Таким образом появлялся дополнительный орган кровообращения, второй «живой насос», значительно облегчавший работу собственного собачьего сердца. Ведь он перекачивал около половины крови.

Производил В. П. Демихов и другие эксперименты: удалял сердце и легкие у одной собаки и пересаживал их другой. Делалось это так: сначала в грудную клетку животного подшивали чужие органы — сердце вместе с обоими легкими. Минут десять работали параллельно два сердца и две пары легких. Потом собственное сердце и легкие животного удалялись, причем постепенно, осторожно, чтобы не нарушить кровообращение в головном мозге. Успех Демихова состоял также и в том, что все то время, пока он переносил сердце из одной грудной клетки в другую, оно продолжало нормально сокращаться, жило.

Даже опытные хирурги не могли не удивляться, видя, как на второй день после сложнейшей операции собака просыпается от наркоза, встает, ходит по комнате, пьет воду и с аппетитом ест. Помнится, в 1951 году одну из своих исключительно эффектных операций В. П. Демихов проделал в Рязани перед делегатами выездной сессии АМН СССР. Ученые были в восхищении. Собака с замененным сердцем и легкими шестеро суток жила в здании, где проходила сессия, и погибла от осложнения, связанного с повреждением во время операции гортанного нерва. Такого рода операцию пробовали сделать и на человеке. Профессор Д. Кули (США) прооперировал девочку с врожденной аномалией сердца и легких. Но операция закончилась смертью ребенка в первые же сутки.

В. П. Демихов — автор многих оригинальных методик пересадки органов — объяснял вначале свои неудачи чисто техническими причинами и последующим развитием инфекции. Он не признает существования иммунологической борьбы организма с навязанной ему тканью. Ну что ж, каждый экспериментатор имеет право на собственные взгляды и собственные заблуждения. Мы же убеждены, что именно несовместимость тканей, а не техника — центральный вопрос всей проблемы трансплантации. От преодоления тканевого барьера в первую очередь зависит успех пересадки органов. Преграда тканевой несовместимости еще грозит своими подводными рифами. И хотя основная функция сердца механическая, а не химическая и не секреторная, нет оснований сбрасывать со счетов действие иммунологических факторов.

Сейчас многие ученые, оперирующие на сердце, считают, что проблема тканевой несовместимости при трансплантации сердца оказалась более сложной и трудноразрешимой, нежели при пересадке почек. Указывается, что, чем больше различий в тканях донора и реципиента, тем раньше выявляются симптомы отторжения сердца и наступает гибель больного.

Логическим развитием работ В. П. Демихова явились исследования ряда отечественных и зарубежных ученых. В 1958 году Голдберг (США) с соавторами опубликовал результаты трех попыток заменить сердце трансплантатом. Но пересаженные им сердца работали очень недолго — от 20 минут до 2 часов. Веббу, использовавшему ту же методику, удалось продлить жизнь пересаженного сердца до 7 часов 30 минут.

В 1960 году Норман Шамуэй (США) предложил новую методику, тщательно отработанную на собаках. Сущность ее состояла в том, что удаляется не все, а лишь бо́льшая часть сердца — желудочки и нижняя половина предсердия. Верхняя же часть предсердия вместе с крупными венами остается на месте. У донора выкраивается таких же размеров и формы трансплантат, который и переносится на место изъятых тканей. При подавлении тканевой несовместимости 80—90 процентов оперированных Шамуэем животных выживали, причем в отдельных случаях жили свыше года.

Методика, разработанная Шамуэем, оказалась более простой в техническом отношении и наиболее рациональной: при ее использовании сокращалось время операции, уменьшалось количество сосудистых швов, время ишемии органа.

Но шли опыты и в другом направлении.

22 января 1964 года в клинику медицинского центра Миссисипи привезли 68-летнего больного (сердечная недостаточность) в крайне тяжелом состоянии, без сознания. К вечеру начало резко падать артериальное давление, появилась мерцательная аритмия. Больного перевели на управляемое дыхание, применили целый комплекс реанимационных мер. Но — безуспешно. Надо сказать, что коллектив специалистов этой клиники под руководством Джеймса Харди давно уже готовился к пересадке сердца, исподволь отрабатывал методику, заранее был определен даже состав будущих бригад. Словом, психологически врачи были подготовлены к осуществлению этой операции. 23 января состояние больного стало угрожающим, приближалась неотвратимая остановка сердца.

В это же время в клинике находился другой больной — молодой человек, умиравший от опухоли мозга. Никаких надежд на его спасение не оставалось, и родственники разрешили использовать его сердце для спасения другого человека. Но в последнюю минуту у врачей все же не хватило духу взять у больного, пусть даже обреченного, его бьющееся, трепещущее сердце.

Но как быть с тем, умирающим? Больного срочно взяли на операционный стол. Почти в тот же момент его сердце остановилось. Подключили аппарат искусственного кровообращения. И тут перед лицом грозно нараставших трагических симптомов врачи решились на смелый эксперимент. Они пересадили больному заранее подготовленное сердце шимпанзе. После согревания и дефибрилляции оно начало ритмично сокращаться — 90 раз в минуту. Но тут же стало очевидно: небольшие размеры сердца обезьяны не могут обеспечить достаточного кровоснабжения человеческого тела. Желудочки и предсердия то и дело переполнялись, и Харди приходилось проталкивать скопившуюся в полостях кровь, сдавливая сердце рукой. Прожив два часа с сердцем обезьяны, больной погиб.

При всей необычности эксперимента Джеймса Харди, его не следует недооценивать — важен и ценен каждый шаг на пути к цели, любой штрих помогает дорисовать пока неоконченную картину.

Наука должна ее дорисовать, должна во что бы то ни стало! И многообразные исследования продолжаются. У нас в Советском Союзе их ведут Б. Петровский, В. Бураковский, А. Вишневский, В. Демихов, Е. Мешалкин, Г. Соловьев, В. Савельев, В. Шумаков и другие.

Каков же вывод?

Сформулировать его надо, трезво оценивая факты.

Несмотря на ряд успешных операций, буквально взбудораживших мир, проблему трансплантации сердца нельзя считать решенной. Она все же еще не вышла из стадии экспериментов, пусть смелых и многообещающих, но все же экспериментов. И не надо заблуждаться и переоценивать события: замечательные операции Барнарда, Шамуэя, Дюбо и их последователей тоже суть лишь эксперименты.

Мне могут возразить: любая операция, а тем более произведенная впервые, содержит элемент неизвестности и, значит, тоже является в какой-то мере экспериментом. Верно. Но столь же несомненно и другое: новый метод лечения допускается в клинике, как правило, только после длительной, тщательной, всесторонней отработки на животных, после того, как все без исключения опасения и неясности сняты. Разве не так обстоит дело и с трансплантацией сердца?

Жизнь торопит, снова возразят мне. Клиника зачастую идет параллельно с исследованиями в лабораториях, а то и опережает эксперимент. Да, примеров тому в истории медицины немало. Луи Пастер не успел еще проверить на животных эффективность своей вакцины, как сама судьба в образе фрау Мейстер из Эльзаса вынудила его взяться за лечение девятилетнего мальчика Иозефа Мейстера, укушенного бешеной собакой. Мальчик остался жив — ученый победил. Разработанный Пастером метод предохранительных прививок завоевал всеобщее признание. Но это было потом, а в тот момент, когда ученый дрожащей рукой делал первое впрыскивание своей еще не очень надежной вакцины, это был в чистом виде эксперимент на человеке. Никто и не помышляет отказывать в таком праве Харди, Барнарду, Кули и десяткам других зрелых, сознающих свою высокую ответственность исследователей.

Я знаю, что каждая сложная и трудная операция ставит хирурга перед дилеммой: или попытаться (пусть даже с риском смертельного исхода) спасти больного, или отступить. Во всем руководствоваться лишь гуманным, но отражающим ограниченные возможности медицины принципом «Не вреди!»? Или во всеоружии знаний рисковать во имя той же гуманности и человечности? Меня лично больше прельщает второе. Я думаю, здесь прав профессор Н. М. Амосов, выдвигающий новый принцип — активный, зовущий к отважным поискам: «Помочь обреченному!». Протоптанный и спокойный путь — переходить к операциям на человеке только после экспериментов на животных — оказывается на поверку не самым лучшим, а главное, не самым близким к цели.

В самом деле, почти все собаки, которым пересаживали сердце, погибали, а среди оперированных больных есть случаи, когда люди жили с пересаженным сердцем длительное время. И при неудачном исходе рискованного вмешательства ученого нет оснований упрекнуть. Не отважься в свое время Пастер, мальчик бы неминуемо погиб. Значит, преступлением против человечности была бы в данном случае как раз осторожность, а не известный риск.

Я говорю об этом только для того, чтобы меня правильно поняли: сами по себе слова «эксперимент на человеке» не должны отпугивать. Вещи надо называть своими именами: эксперимент — значит научный опыт, поиск нового. А связанная с этим опасность? Ее оправдывают лишь конкретные обстоятельства, ведь операция предпринята как крайняя мера, когда все другие способы помочь больному уже полностью исчерпаны.

Профессор Дзюро Вада из города Саппоро выполнил сложную операцию по пересадке сердца. Реципиент — 18-летний Миядзаки, получивший новый «мотор», прожил с ним около трех месяцев. И вот спустя два года одна организация врачей возбудила судебное дело против профессора Вада, обвиняя его в «убийстве» двух человек, ставших объектом пересадки сердца. Другая группа врачей обвинила профессора в нарушении «основных прав человека». Развернулась дискуссия в печати. Она шла вокруг двух вопросов: было ли состояние больного, принявшего новое сердце, настолько плохим, что возникла необходимость пересадки сердца, и был ли донор «на все сто процентов» покойником в момент изъятия его сердца.

После долгого разбирательства обвинение с профессора Вада было снято «за недостатком доказательств состава преступления». И все же высказанное сомнение в целесообразности операции в этом случае Вада не рассеял…

Есть, на мой взгляд, один исключительно важный момент при пересадке органов. В отличие от всех иных операций здесь объектом воздействия становится не один, а два человека — донор и реципиент. Первый, живой донор, вполне здоровый человек, добровольно отдает другому для спасения его жизни один из своих парных органов, скажем почку. В случае успеха выигрыш прямой: живыми остаются оба. Ну а если трансплантируется такой орган, как сердце? Тут хирург поставлен перед дилеммой: кого спасать? Потенциального ли донора — человека, поставленного силой грозных обстоятельств на самый край гибели, или реципиента, который тоже ступил на этот трагический рубеж?

Нью-йоркская вечерняя газета в статье, посвященной первой операции Кристиана Барнарда, привела следующие слова одной из своих читательниц:

«Могу ли я быть уверена, что доктора сделают все от них зависящее для спасения моей жизни, если я попаду в катастрофу или внезапно заболею? Не окажет ли на них влияние мысль о том, что мои органы могут пригодиться другому человеку?..»

Итак, кого спасать? На мой взгляд, ответ может быть только один: без всякого выбора — обоих!

Но обратимся к конкретным житейским обстоятельствам.

Представьте себе операционные, в которых два пока еще живых человека. Один из них умирает от болезни сердца. Другой — от несовместимой с жизнью травмы мозга. Сердце этого человека еще может служить. Он умирает, но еще не умер. И вот надо где-то на крайней точке таинственного, пока еще не познанного «морзе» отважиться сказать: «Вот это мгновение!» В такой или подобной ситуации решение не облегчает ни высокое профессиональное мастерство, ни опыт, ни безупречная честь. Хирург остается человеком, и он не может забыть, что не так давно известный советский хирург, тяжко заболев, 57 раз переступал грань клинической смерти и 57 раз был возвращен в жизнь. А что, если бы в те драматические моменты у кого-либо поднялась рука на сердце еще живого человека?

Таков морально-этический аспект проблемы, и о сложности его нам снова и снова напоминает действительность.

Приведу кратко рассказ советского журналиста М. Стуруа еще об одной трансплантации.

3 мая 1968 года в британском Национальном госпитале по сердечным заболеваниям профессор Росс со своей бригадой успешно произвел первую в Англии пересадку сердца. Пересадили его Фредерику Уэсту, страдавшему тяжелой формой сердечной недостаточности, от Патрика Райна, молодого столяра. Упав со строительных лесов, Райн получил тяжелую травму мозга. В реанимационный центр «Кинге колледжа» Райн был доставлен в бессознательном состоянии. Сердце останавливалось дважды, но с помощью массажа и дефибриллятора его работу удавалось восстанавливать. Зрачки, однако, оставались расширенными и не реагировали на свет, дыхание отсутствовало; электроэнцефалограф и электрокардиограф не фиксировали какой-либо активности мозга и сердца. Нейрохирурги, пытавшиеся спасти пострадавшего, столкнулись с несовместимыми с жизнью разрушениями жизненно важных центров — дыхательных и сосудодвигательных. Все специалисты единодушно пришли к выводу: дальнейшие попытки реанимации бесполезны. Вскоре еще одна группа специалистов, в которую входили помимо нейрохирургов анестезиологи, общие хирурги, ортопеды, констатировали: смерть. Был подключен аппарат «сердце — легкие», который мог некоторое время искусственно поддерживать в бездыханном теле кровоснабжение и дыхание. Родственники Райна дали согласие на пересадку его сердца другому умирающему человеку. Было быстро установлено наличие генетической гистосовместимости донора и реципиента по 21 фактору (это лишь на один компонент хуже, чем было у Блайберга).

Бригады хирургов в двух операционных одновременно приступили к операции. Первая, под руководством Кейта Росса, должна была извлечь сердце из грудной клетки Райна. Вторая бригада, во главе с профессором Дональдом Россом, готовила к операции Уэста.

Наступил решающий этап операции. Сердце донора бережно уложили в полость перикарда. Предсердия донора подшили шелковыми швами к предсердиям реципиента, соединили легочную артерию с легочной артерией, аорту с аортой. Рану послойно зашили. Вскоре стало очевидным: успех!

К операции, на которую ушло несколько часов, хирурги готовились многие годы. Профессор Дональд Росс, сокурсник Барнарда, один из лучших хирургов мира, до этого произвел около 200 пересадок клапанов сердца.

Весть об удачной операции молниеносно разнеслась по Англии. Газеты и журналы разделились на два лагеря: одни считали операцию с медицинской точки зрения преждевременной, а с моральной — неправомерной; другие возражали, ссылаясь на пример Филиппа Блайберга и на обоснованность риска…

Несомненно, уже сегодня можно говорить о первых достижениях трансплантации.

Мы рады и за больных, и за наших зарубежных коллег, добившихся успеха. Но стоит задуматься над цифрами: в течение первого года после того, как мир был взбудоражен блестящими успехами профессора Барнарда, было сделано около ста пересадок сердца, и вокруг них поднялся невообразимый ажиотаж. Многие хирурги, подхваченные потоком общественных восторгов, устремились в новоявленный «Клондайк». В последующие два года пыл начал остывать и было произведено менее ста операций. Сегодня мы знаем замечательных специалистов, которые, произведя одну или две пересадки сердца, не видят пока возможности их повторять. Даже виднейший хирург Франции профессор Дюбо, сделавший три операции такого рода, в том числе и получившую мировую известность пересадку сердца аббату Булоню (мы уже упоминали о ней), недавно признал:

«Теперь мы поняли, что большое количество пересадок, проведенных за сравнительно короткое время, не было оправдано научным состоянием проблемы. Я бы сказал: слишком много было сделано слишком быстро».

Такова позиция и ряда других видных ученых. Но есть и иные взгляды. Американский хирург профессор Шамуэй, выполнивший 25 пересадок сердца, заявил, что придает таким операциям огромное значение и что, по его мнению, «будущее медицины тесно связано с этим методом».

После окончания проходившего в Москве XXIV конгресса Международного общества хирургов президент Словацкой академии наук академик Карел Шишка в ответ на вопрос: «Какое направление в области хирургии сердца вы считаете наиболее перспективным?» — сказал: «Конечно, пересадку сердца!» И добавил, что, несмотря на основное препятствие — реакцию отторжения, он смотрит на проблему пересадки «весьма оптимистично».

Оптимизм, как известно, необходимое качество ученого. Но оптимизм непременно должен сочетаться с реальным учетом имеющихся условий и обстоятельств. Каковы они? Попробуем разобраться.

Проблем — острых и острейших: медицинских, технических, этических, социальных — множество. Они привлекают сейчас внимание не только врачей, но и физиологов, иммунологов, биологов, биохимиков, инженеров, юристов.

Начнем с того, что техника пересадки сердца разработана еще не полностью. Многочисленные технические трудности преодолены лишь частично. Важнейшими этапами на этом пути были разработка А. Каррелем способов соединения кровеносных сосудов, ценные методики Н. Шамуэя и создание советскими учеными надежного сосудосшивающего аппарата. Но над решением целого ряда практических вопросов предстоит еще немало потрудиться.

Теперь о другой стороне дела. Известно, что больных, нуждающихся в замене сердца, много — гораздо больше, чем возможно «заготовить» этих органов при внезапных катастрофах и авариях. Где же выход? Его надо искать. Думаю, что самый лучший резерв для трансплантации (при котором полностью отпадают все этические, препоны) — это свежие, не успевшие погибнуть органы переставшего жить человека.

Придет время, и мы лучше, глубже познаем самые тонкие механизмы жизни сердечной ткани и найдем способы растягивать процесс ее умирания на дни, а может быть, и на недели после смерти больного.

Наука давно бьется над тем, чтобы найти пути к восстановлению работы сердца после его остановки.

Работы А. А. Кулябко, С. В. Андреева, С. А. Чечулина и других показали: добиться этого можно. Сердце, изъятое из организма животного даже через час после его смерти, пригодно для трансплантации. Видимо, сердце человека можно оживить, нужно только найти для этого наиболее верные пути. И тогда необозримо расширятся возможности для пересадки органов, а проблема донора перестанет быть ахиллесовой пятой трансплантации.

Надежды экспериментаторов поддерживает то обстоятельство, что сердца, взятые от трупов людей, погибших от сепсиса, рака, гипертонической болезни, дизентерии, дифтерии, скарлатины, некоторое время сохраняют жизнеспособность. С. В. Андреев добился частичного возобновления сокращений у 222 из 397 человеческих сердец, а у 28 — полного восстановления. При этом доказано, что сердца молодых людей лучше восстанавливают свое биение, чем взрослых и старых. Повторяю, надежды есть, надо работать, искать, пробовать!

Методы сохранения сердца донора, применяемые сегодня при операциях пересадки сердца, неодинаковы. Так, например, Н. Шамуэй охлаждает изъятое сердце в физиологическом растворе, К. Барнард, П. Гронден поддерживают жизнеспособность сердца коронарной перфузией, а Д. Кули не прибегает к подобным средствам. Сложнее представляется проблема длительного сохранения сердца, когда требуется много времени (несколько часов и даже суток) для доставки его в лечебное учреждение или в силу непредвиденной задержки операции у реципиента.

Советские ученые Г. Фальковский и А. Покровский исследовали несколько способов сохранения трансплантата сердца до момента его пересадки. В одних случаях они в течение 15—65 минут охлаждали трансплантат. В других — прибегали к общему искусственному кровообращению с умеренной гипотермией, в третьих — изымали сердце под защитой общей гипотермии, а в последующем накачивали в него обогащенную кислородом кровь. Этот последний вариант кажется наиболее перспективным. Однако работу мы не считаем законченной. Предстоят новые попытки консервировать трансплантат при повышенном давлении кислорода в барокамере, сохранять его в жидких питательных средах при низкой температуре, испытать разные методы и режимы перфузии и т. д.

Еще один вопрос требует пристального к себе внимания — о реиннервации^[31] сердца. Дело в том, что в ткани или органе, потерявших обычные нервные связи с организмом, непременно происходят типичные и весьма сложные обменные и структурные изменения. Разрушение нервных связей (деиннервация) сопровождается резкими расстройствами белкового, углеводного, электролитного, гормонального обмена. Поэтому необходимо научиться быстро восстанавливать нервные связи. Возможно ли такое в принципе? Возможно. Это показывают работы С. В. Андреева, В. Д. Дедовой, Т. И. Черкасовой. Но нужны еще серьезные исследования, которые выявят реальные методы ускорения реиннервации пересаженного сердца.

В этом отношении интересны предложения профессора нашей лаборатории И. Д. Кирпатовского. Учитывая, что при пересадке органов приходится иметь дело с очень мелкими и многочисленными нервными веточками, он отказался от общепринятой идеи наложения швов непосредственно на нервы, а предложил выкраивать и сшивать лоскуты, на которых находится эта сеть нервных волокон. Эта методика технически проста и может быть осуществлена при пересадке любого органа, независимо от «калибра» нервных ветвей, осуществляющих его иннервацию.

Целесообразность использования нового метода в клинической практике покажет будущее. Когда хирурги будут располагать достаточным количеством наблюдений за длительно функционирующими трансплантатами (2—3 года), этот вопрос станет значительно яснее. Как известно, срок жизни, скажем, почечного трансплантата в большинстве случаев ограничен… Считается, что виной всему тканевый барьер, несовершенство иммунодепрессивной терапии и так называемое хроническое отторжение. Но досконально этот вопрос еще не изучен. Мы полагаем, что быстрое «старение» трансплантата, развитие в нем склеротических явлений могут зависеть не только от иммунологического гнета в чужом организме, но и от деиннервации, что хирургическое восстановление нервных связей могло бы эти изменения предотвратить или по крайней мере уменьшить. Правильны ли наши предложения? Это покажут дальнейшие наблюдения за оперированными животными.

Наконец, мы не располагаем сегодня убедительными тестами, которые бы с абсолютной точностью определили: сколько может функционировать трансплантат в данных условиях? Как влияет на него иммунодепрессивная терапия? Какова степень изношенности донорского сердца и тканей самого реципиента?

Функциональная способность пересаживаемого сердца ныне поддается определению. Пока, правда, путем опытной оценки, но достаточно приближенно к истине. Не сомневаюсь, что инженеры, физиологи, кибернетики в творческом содружестве создадут контрольные аппараты, которые будут давать прогноз с математической точностью.

Гораздо сложнее предугадать, как поведет себя пересаженное сердце на новом месте, в новых условиях. Только для недостаточно осведомленных людей сенсацией прозвучало выступление в английском журнале «Лэнсет» патологоанатома кейптаунской больницы Хроте-Схюр доктора Томпсона. Он установил, что за 19 с половиной месяцев новое, молодое и совершенно здоровое сердце, пересаженное Блайбергу, претерпело от «сотрудничества» с больным организмом такие сильные изменения, каких Томпсон, по его словам, «не видел ни при одном из вскрытий за всю свою сорокалетнюю практику». Увы, несмотря на могущество современной медицинской техники, хирург не может достаточно точно учесть потенциальные возможности и степень «сопротивляемости» всех жизненно важных органов и систем реципиента — его легких, печени, почек, сосудов и др. И в данном случае речь не о реакции отторжения, а о том окружении, в котором с первых же минут должен начать перекачивать кровь новый «насос».

Так, например, произошло у нас в случае с первой пересадкой сердца молодой женщине, которую оперировал известный хирург профессор А. А. Вишневский. Больная прожила с новым сердцем 33 часа. На операции выяснилось помимо крайне тяжелого состояния сердца, которое подлежало замене, еще не менее серьезные изменения со стороны сосудистой системы легких. Позднее выявились патолого-анатомические изменения в ряде других органов.

Идеальным был бы, конечно, вариант: сердце вышло из строя, его надо менять, а все другие органы в полном порядке. Но это только розовая мечта. «Тень» от плохого сердца неизбежно ложится на весь организм. Надеяться хирургу остается лишь на то, что сумерки эти не слишком сгустились и свежий ветер еще в состоянии разогнать тучи.

Но где же тогда основания для оптимизма? Поразмышляем. Как известно, ни одна из известных медицине операций не спасает всех до единого больных, даже при аппендиците и грыже. Какие же основания требовать стопроцентного «попадания» при пересадках сердца? Вместе с тем не нужно считать непреодолимой пресловутую реакцию отторжения. К решению проблемы биологической несовместимости тканей, как и к любой другой, можно и следует «подбирать ключи». Известно около 30 признаков, по которым ткани должны соответствовать друг другу. У нас, в СССР, да и в других странах созданы особые панели, позволяющие определять степень тканевого родства, а значит, и с гораздо большей точностью подбирать донора и реципиента. Но в операционные всегда неудержимо вторгается время, власть трагических минут и секунд. Когда в результате катастрофы появляется возможность взять для пересадки еще бьющееся сердце, у врачей не оказывается в резерве почти никакого времени для раскладывания тканевых «пасьянсов». И все же, во-первых, кое-что можно сделать и сегодня, а во-вторых, многое сулит применение электроники, кибернетики. Электронно-вычислительные машины помогут выиграть время в битве со слепым инстинктом отторжения.

Значительно осложняет задачу и ухудшает результаты пересадки сердца отсутствие до настоящего времени подходящего метода вспомогательного (разгрузочного) кровообращения. Дело в том, что пересаженному сердцу первое время особенно трудно справляться с той нагрузкой, которую налагает на него чужой организм. При пересадке почки роль некой «подпорки» играет аппарат «искусственная почка». Напервых порах он берет на себя часть очистительной работы и тем самым облегчает деятельность новой почки. Именно этот аппарат помог организму сотен оперированных больных миновать наивысшую точку реакции несовместимости, побороть «криз отторжения». Созданием аппарата «искусственное сердце», способного в течение многих часов и дней заменять собственное сердце, занимаются многие ученые.

Энергичные попытки в этом направлении предпринимаются в СССР, США и других странах.

Известно, что 5 апреля 1969 года в Хьюстоне (США) профессор Д. Кули произвел эксперимент пересадки человеку искусственного сердца, которое билось в груди больного, 47-летнего Хаскелла Карпа, 63 часа. Х. Карп находился в госпитале в ожидании операции по пересадке сердца от донора. Однако его состояние резко ухудшилось, и он умер бы, по словам профессора Кули, если бы не было произведено пересадки искусственного сердца. Искусственное сердце, пересаженное Карпу, сконструировано аргентинским врачом Доминго Лиотта, работающим в США. Оно состоит из дакроновых волокон и пластика и работает от электрического датчика. Наконец донор был найден, и профессор Кули изъял у больного искусственное сердце, а на его место пересадил сердце 40-летней женщины, умершей от заболевания мозга. Но пересаженное сердце донора на другой день перестало биться, и больной умер. Несмотря на трагический конец, значение произведенной операции — пересадки искусственного сердца на время, пока не будет подобран донор, — очень велико.

Советский ученый профессор В. И. Шумаков с группой сотрудников из Института экспериментальной и клинической хирургии в последнее время добились большого успеха. Они создали искусственное сердце, которое уже успешно испытано на животных. Аналогичные работы ведутся и в других институтах и лабораториях страны.

Некоторые зарубежные специалисты скептически относятся к самой возможности вживления в человеческий организм механического сердца.

Я тоже сомневаюсь в возможности сколько-нибудь долгой жизни человека с искусственным сердцем. И тем не менее считаю: вполне оправданны затраты сил и средств на конструирование «сердечных моторов». Хотя бы потому, что механическое сердце весьма необходимо если не для постоянного использования, то как временный «костыль» для больного сердца. Оно поражено, скажем, тяжелым инфарктом, захлебывается, расходует последние силы, вот-вот и совсем выйдет из строя. А что, если рядом с ним заработает некий насос и возьмет часть труда на себя? Может быть, тогда сердце, отдохнув, хоть частично преодолеет кризис? И пересадка, глядишь, не потребуется.

Другой случай: без замены сердца никак не обойтись, все консервативные методы и средства лечения испробованы, не помогают, и теперь вопрос поставлен так: или — или… Но медицина не лотерея. Да и «ставка» чересчур ответственна — жизнь! Искусственное сердце поможет, мы надеемся, устранить из операционных неподобающую им атмосферу скачек наперегонки с временем. Пока «мотор» будет поддерживать кровообращение в организме больного, врачи серьезно, неторопливо, осмотрительно подберут донора по всем показателям тканевой совместимости. Ничто, наверное, не помешает на каком-то этапе подсадить механическое устройство и донору, чтобы оно немного «потащило» за собой его сердце после того, как по всем канонам оно должно было остановиться. Операции по пересадке сердца станут более надежными, появится больше уверенности в стабильных результатах. Наконец, хочется надеяться, что создание пластмассового или иного сердца облегчит организацию «банка» резервных органов, подлежащих пересадке. Словом, с какой стороны ни подойти, поиски полностью оправданны.

Ученые-медики с завистью смотрят на авиаконструкторов, — увы, мы не располагаем еще «аэродинамической трубой», позволяющей испытывать надежность «сердечных моторов». А нечто подобное надо и, более того, можно иметь в наш век электроники и кибернетики.

Но забота ли это одних лишь медиков? Не пора ли осознать, что, подобно тому как завоевание космоса является всенародной задачей, так и раскрытие тайн человеческого организма, победа над болезнями, прежде всего сердечно-сосудистыми и вызванными злокачественным ростом тканей, — дело всей отечественной науки и техники.

Высшие интересы народа требуют, чтобы министерства, ведающие развитием электроники, кибернетики, химии, направили лучшие творческие, конструкторские силы на создание аппаратов, приборов, реактивов, материалов, имеющих самое высокое назначение — служить здоровью и счастью человека!

Так или иначе, но эксперименты идущих впереди всколыхнули общественное мнение, подстегнули творческую мысль ученых — в этом их несомненная ценность. Мы тоже за то, чтобы мертвые все больше спасали своим угасшим телом живых, не давали им преждевременно уйти из жизни, полной радостей и печалей, любви и страданий, творческого труда, смелых поисков и окрыляющих открытий. Но эти слова останутся риторикой, если за ними не последуют трезвые, углубленные, очищенные от всего наносного — подлинно научные исследования. Ей, науке, принадлежит решающее слово.

«ОМОЛОЖЕНИЕ» ОРГАНИЗМА

XVIII век… Медицина, подобно другим наукам, находится под тяжким господством церкви. Заниматься медицинской наукой было опасно, ибо научные изыскания могли дать повод к обвинению в ереси и привести смельчака на костер инквизиции. И все же, несмотря ни на что, врач Гюнтер, нарушив запрет церкви, начал изучать строение, функцию и роль желез внутренней секреции в процессах жизнедеятельности организма. Перейдя к опытам, он взял половую железу петуха и пересадил ее курице. Результат был поразителен: у курицы вырос гребень, ее поведение стало напоминать поведение петуха.

Позднее, основываясь на гюнтеровском опыте, ученые стали производить пересадку половых желез, пытаясь добиться «омоложения» организма. Интересны в этом отношении работы французского физиолога Броун-Секара. Считая, что старение является следствием ослабления функции желез внутренней секреции, которые вырабатывают жизненно важные гормоны, он приготовил экстракт-вытяжку из семенных желез животных и полученный препарат вводил себе в организм. Казалось, желаемый эффект достигнут: самочувствие резко улучшилось, повысилась умственная и половая способность. Но увы! Действие экстракта оказалось крайне непродолжительным, а повторные впрыскивания даже ухудшали состояние здоровья. Тем не менее разные ученые в различных странах мира продолжали проводить подобные эксперименты.

Заслуживают внимания работы врача С. А. Воронова, жившего и работавшего во Франции в 20-х годах нашего столетия. Он пересаживал человеку семенники от различных животных (быка, барана, обезьяны и т. д.). Однако длительного приживления семенников не наступало. С. А. Воронов и его многочисленные последователи пересаживали семенники целиком и отдельными тонкими пластинками, что в общем-то не очень отличалось от того, что делал Броун-Секар. Разница заключалась лишь в том, что Броун-Секар вводил в организм экстракт-вытяжку, а Воронов, целиком или кусочками, — ткань семенных желез. Рассасываясь, они выделяли в окружающие ткани специфические половые гормоны. Но эффект и в этом случае был непродолжителен.

Последователи С. А. Воронова настойчиво искали причины столь быстрого рассасывания пересаживаемых желез. Они изучали влияние различных областей человеческого тела на длительность рассасывания семенных желез. Яичко пересаживали в мышцы живота и в брюшную полость, в мышцы бедра и под кожу области молочной, железы. Выяснилось, что пересаженное яичко несколько дольше не рассасывается в том случае, когда его подшивают непосредственно в мошонку.

Тем не менее кратковременность действия пересаженных желез породила отрицательное отношение врачей к подобным опытам с целью омоложения. Многие ученые потеряли интерес к проблеме пересадки желез внутренней секреции.

Вторая мировая война потребовала от хирургов возвращения к полузабытой проблеме. Многие раненные в область половых органов остались живы, но через несколько лет у них начинали развиваться явления кастрации, что приводило к ухудшению здоровья и к тягостному ощущению физической неполноценности. Надо было помочь таким людям.

В послевоенные годы ведущими учеными-медиками нашей страны были разработаны новые операции по пересадке яичка, которые коренным образом отличались от проводимых ранее. Яичко теперь не просто подшивалось, а бралось целиком, вместе с кровеносными сосудами, которые затем соединялись с сосудами тела. Это обеспечивало нормальное питание кровью пересаженного органа, продлевало его жизнедеятельность. В результате этих операций многим больным были возвращены работоспособность, радость семейной жизни.

Но можно ли было считать это полной победой? К сожалению, нет. Через некоторый период после операции половые железы рассасываются. В чем причина этого? Видимо, в том, что ученые при пересадке рассматривали и яичко как обособленную гормональную ткань, не учитывая в достаточной мере того, что оно, как и любой другой орган, требует при пересадке тщательного выполнения всех требований, выдвигаемых трансплантологией — наукой о пересадке органов.

Когда берут трупное яичко, надо учитывать группу крови (она должна совпадать с группой крови больного). Необходимо, далее, установить степень соответствия тканей (белка) трупа с тканями больного. Взятие яичка должно производиться в строго ограниченные сроки, с тем чтобы оно было еще жизнеспособно.

Сохранять яичко до момента операции надо при строго определенной температуре, в стерильном специальном питательном растворе. Срок хранения также ограничен.

Какую схему операции выбрать, куда пересаживать яичко, к каким сосудам больного подшивать его сосуды, подшивать ли только одну артерию или вену и артерию одновременно — вот некоторые очень важные вопросы, от которых во многом зависит успех операции.

Но это еще не все. Предположим, что удалось сохранить яичко длительное время в жизнеспособном состоянии. Как определить еще до пересадки степень его жизнеспособности?

И еще один весьма существенный момент. Нельзя забывать о том, что мы ввели в организм чужой для него белок и начинает действовать закон тканевой несовместимости. Предотвратить или ослабить эту реакцию, «примирить» организм больного с чужим органом — в этом одна из главных задач. Для того чтобы яичко не отторгалось длительное время и впоследствии прижилось, нужно проводить комбинированное воздействие как на организм больного, так и на пересаживаемый орган.

Эти и другие проблемы уже в течение нескольких лет изучаются в нашей научно-исследовательской лаборатории по пересадке органов и тканей. Разработан новый метод пересадки яичка человеку. В недавнем прошлом эти пересадки осуществлялись по типу «свободной трансплантации», отдельными кусочками или, в лучшем случае, с восстановлением только артериального притока крови. В лаборатории применен новый, простой способ пересадки яичка на артериально-венозной ножке. В качестве источника кровоснабжения выбран кровеносный сосуд на передней стенке живота (нижняя подчревная артерия и вена). Это обусловлено тем, что их калибр меняется на всем протяжении, в связи с чем можно выбрать участок, наиболее соответствующий по диаметру сосудам трансплантата, что обеспечивает лучшее восстановление кровообращения пересаженного органа. Уже имеются обнадеживающие экспериментальные и клинические результаты. Положительный функциональный эффект прослежен у ряда прооперированных на протяжении шести лет. Есть основания думать, что наступит время, когда мы сможем эффективно помогать больным, страдающим тяжким недугом.

И если XX век считают веком освоения космоса, атомным веком, веком кибернетики, то нам, медикам, хочется назвать его веком трансплантации.

ЗАГЛЯДЫВАЯ В ЗАВТРА

Прогнозирование, являясь научной основой плана, способствует повышению эффективности научных исследований, рациональному распределению материально-технических средств, целесообразному использованию научных кадров. Основной целью прогнозирования медицинской науки и здравоохранения является определение наиболее вероятных путей развития важнейших проблем медицины, научно обоснованное предвидение уровня их развития в будущем, а также установление оптимальных сроков решения крупных комплексных проблем, объема необходимых материальных и трудовых затрат и возможностей практического использования результатов исследований.

В постановлении Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР о мерах по дальнейшему улучшению здравоохранения и развитию медицинской науки в стане говорится, в частности, о необходимости разработать долгосрочные (на 15—20 лет) прогнозы развития важнейших направлений медицинской науки. Наряду с необходимостью в ближайшее время составить научно обоснованные прогнозы по проблемам вирусологии, злокачественным новообразованиям, сердечно-сосудистым заболеваниям, проблеме питания здорового и больного человека представляет особое значение изучение некоторых аспектов генетики наследственных заболеваний и, конечно, проблема трансплантации органов и тканей.

Каков завтрашний день трансплантологии? Несомненно, будущее этой науки уже отражено в ее настоящем: совершившиеся открытия, выдвинутые гипотезы, теории, первые шаги в клинической практике — все это реальные предпосылки для перехода от периода становления трансплантологии как науки к ее бурному развитию и совершенствованию. Иными словами, трансплантация переживает стадию перехода из чисто научной академической проблемы в проблему практического здравоохранения. Этим определяется дальнейшее развитие ее как науки.

Несмотря на то что прогнозирование по проблеме трансплантации затруднено большим количеством мнений, часто противоречивых, ясно сегодня одно: наука, развивающаяся на стыке таких разделов медицины, как общая иммунология, медицинская генетика, вирусология, онкология, явится основной платформой для успешного решения многих важных теоретических и практических вопросов общебиологического характера. Так, например, ряд проблем онкологии тесно переплетается с проблемами трансплантации. Нельзя не согласиться с мнением Бернарда Амоса, что параллельное изучение процессов метаболизма в пересаженных тканях и опухолях поможет познать природу трансплантационных и опухолевых антигенов, а как только будет раскрыт секрет наследственных причин злокачественных заболеваний, будет решена и проблема генетических основ тканевой несовместимости. В свою очередь, возможно, факты, полученные при исследовании реакции тканевой несовместимости, помогут проникнуть в тайны злокачественных образований. Опираясь на существующие гипотезы и научные данные, можно с уверенностью сказать, что трансплантология ощутимое влияние окажет на исследование аутоиммунных процессов. Так, по мнению доктора Роберта Уайта, если в ближайшее время пересадка головного мозга и не найдет применения как органозамещающая терапия, то она непременно послужит хорошей биологической моделью для исследования заболеваний нервной системы, например рассеянного склероза, одним из этиологических факторов которого предполагается аутоиммунная реакция.

Развитие трансплантации прольет также свет на возникновение гемолитической желтухи новорожденных, хориокарцином — патологий, которые обусловлены несовместимостью по определенным факторам между плодом и матерью. По мнению Феликса Милгрома, мост, перекинутый между исследованиями аутоиммунных процессов и пересадкой, — мост будущего.

Основной характерной чертой трансплантации завтрашнего дня явится комплексность исследований. Уже сейчас рассчитывать на успех в том или ином разделе науки одному ученому, без содружества, комплексирования невозможно. Ведь труд ученого-исследователя основывается не только на своих собственных данных, но и на непрерывном обогащении знаниями, добытыми его предшественниками, воплощенными в научной информации, поток которой непрерывно возрастает в любой области медицинской науки, в том числе и по проблеме трансплантации.

В будущем комплексирование в этой науке достигнет своего совершенства и выльется в такую организацию, по всей вероятности глобального значения, прототипом которой явится делающая сегодня первые шаги Служба трансплантаций европейских стран — содружество ученых-трансплантологов и смежных специалистов. Основная цель создания такой организации — централизованный подбор пар: донор — реципиент. Учитывая опыт работы этого содружества, априорно можно представить, как будет выглядеть служба трансплантации XXI века. В компьютеры (счетно-вычислительные машины) будет заложена информация о каждом живущем на земле человеке в двух аспектах: аспект реципиента и аспект донора. В аспекте реципиента информация будет включать группу крови, резус-фактор, так называемый иммунологический паспорт (характеристика лейкоцитарных и тканевых антигенов), возраст, тип нервной системы, черты характера, перенесенные заболевания и т. п. В аспекте донора будут записаны индексы всех живущих людей, имеющих один фенотип с данным человеком или отличающихся от него по одному или двум антигенам. Наличие такой организации службы трансплантации позволит через систему телевидения — самый перспективный и безошибочный метод связи — быстро и точно произвести подбор нужного донора в международном масштабе. Служба трансплантации, несомненно, будет иметь свой «банк» органов.

Теоретические проблемы трансплантации органов и тканей развиваются у нас пока все же недостаточно. Что делается для того, чтобы улучшить дело? Создан Институт по пересадке органов и тканей, в задачу которого в первую очередь входит разрешение многих теоретических, иммунобиологических вопросов, которые определяют успех пересадки органов в клинике. Принимаются меры к укреплению существующих лабораторий и групп, занимающихся разработкой отдельных вопросов трансплантации, например лабораторий но пересадке сердца, конечностей, желудочно-кишечного тракта и т. д. Координация работ этих лабораторий является важной задачей вновь созданного исследовательского института трансплантации. Усиление внимания ученых разных специальностей к этой проблеме, подкрепляемое квалифицированными кадрами и необходимой аппаратурой, приборами, позволит в ближайшие годы получить ощутимые результаты не только в теории, но и в клинике.

Уже сегодня пересадка жизненно важных органов человека стала реальностью благодаря стремительному полету хирургической фантазии и появлению новой отрасли учения о специфических механизмах иммунитета — трансплантационной иммунологии. На 1 апреля 1972 года, по данным Международного регистрационного центра, в мире произведено 189 трансплантаций сердца 186 реципиентам (зарегистрировано 60 центров трансплантации сердца). К этому времени были живы 29 реципиентов. Наибольшая продолжительность жизни человека с пересаженным сердцем составила 43 месяца, а 6 человек живут четвертый год. Печень человека была пересажена 162 раза 159 реципиентам (зарегистрировано 34 центра трансплантации печени). На 1 апреля 1972 года были живы 10 реципиентов с пересаженной печенью. Наибольшая продолжительность жизни реципиента составила 40 месяцев. Легкие человека были пересажены 29 раз — 29 реципиентам (зарегистрировано 19 центров). К этому времени был жив один реципиент, которому трансплантация легкого была произведена 3 месяца назад. Наибольшая продолжительность жизни реципиента с пересаженным легким составила 10 месяцев. Почки человека были пересажены 9131 раз 8438 реципиентам (зарегистрировано 218 центров трансплантации почек). На 1 апреля 1972 года были живы около 4000 реципиентов с пересаженной почкой. Наибольшая продолжительность жизни трансплантированной почки составляет 17 лет.

Все изложенное дает право предположить, что в ближайшие 15—20 лет пересадка органов прочно войдет в клиническую практику, хотя в настоящее время этому мешает несовершенство методов преодоления тканевой несовместимости. В ближайшее пятилетие основные усилия экспериментаторов и клиницистов будут сконцентрированы на пересадке почки, сердца, печени, легкого, поджелудочной железы и желез внутренней секреции.

Параллельно трансплантации органов будут развиваться и еще два направления реконструктивно-восстановительной хирургии: регенерация и создание искусственных органов. Опыты доктора Гердена из Оксфордского университета, который вырастил из эпителия кишечника взрослой лягушки особь — биологическую копию своего прототипа, дают в принципе возможность создать неограниченный резерв «запасных частей» для любого человека. Важным направлением явится интенсивно пропагандируемая идея создания искусственных органов. Широкое вовлечение физиков, математиков, электроников, биофизиков в работу по трансплантации, а также успехи в области кибернетики и бионики позволяют надеяться, что в ближайшие 10—20 лет будут созданы искусственные печень, поджелудочная железа и др. Уже сейчас широко известен аппарат «искусственная почка», создан искусственный протез, который временно может заменять сердце реципиента.

Опыты доктора Гердена, пример Эсперансы дель Валле Васкез, которая уже 5 лет живет с искусственным сердцем-насосом, прикрепленным к плечу над грудью, оправдывают предвидения некоторых специалистов, что в XXI веке человеческий организм сможет сам себе «фабриковать» любой орган, заменяя им больной, а случаи, подобные Эсперансе дель Валле Васкез, будут исчисляться не одной тысячей. Несомненно, в будущем получат развитие все три направления органозамещающей терапии: пересадка, регенерация и создание искусственных органов. П. Н. Гидженеску видит целесообразность в развитии всех трех направлений до тех пор, пока одно из них не докажет своего превосходства.

Вполне естественно, что одновременно будут решаться вопросы, касающиеся разработки более действенных, целенаправленных средств для преодоления тканевого барьера (как химической, так и биологической природы). По всей вероятности, будущее за индукцией специфической толерантности и феноменом усиления. Эти два механизма очень близки, и, по мнению ряда специалистов, изучение одного из них приведет к раскрытию другого. Большое внимание привлекает к себе антилимфоцитарная сыворотка. По словам Балнера, у АЛС большое будущее. Ее превосходство по сравнению с химическими иммуносупрессивными средствами дает основание считать дальнейшее исследование в этом направлении очередной задачей. Настоятельно необходимо выделить в чистом виде иммуносупрессивное начало антилимфоцитарной сыворотки и провести ее детальное изучение.

Одним из первоочередных дел является изучение трансплантационных антигенов. В настоящее время в различных лабораториях мира выделено 28 лейкоцитарных антигенов, объединенных системой HL — A (название по первым буквам английского написания этой системы); 22 из них вошли в международную классификацию, 6 подтверждены в нескольких иммунологических лабораториях мира. Остальные проходят межлабораторную идентификацию. Однако получить трансплантационный антиген в чистом виде пока не удается, так как генетика еще не располагает возможностью прямого генетического анализа локусов^[32], «ответственных» за тканевую специфичность человека, из-за сложности структур хромосом и отсутствия методических приемов. Мало известно в настоящее время о гене, его локализации, морфологическом воплощении, составе генетического аппарата в целом, а также о той его части, которая ответственна за наследование и синтез антигенов тканевой специфичности. В генетическом локусе человека, ответственном за тканевую специфичность, вероятно, имеется группа сцепления генов^[33], определяющая лейкоцитарные антигены. Проведение дальнейшей типизации лейкоцитарных антигенов, их полное выявление даст возможность установить роль этих антигенов при трансплантации. Таким образом, в генетике остаются нерешенными два основных вопроса: природа и локализация антигенов, контролируемых локусами тканевой совместимости, и структура этих локусов. Такие возможности могут быть намечены, если опираться на достижения в смежных областях (биохимия нуклеиновых кислот, вирусология). Чем быстрее эта работа будет выполнена, тем эффективнее окажется воздействие на тканевый барьер.

Немаловажное значение в этом плане приобретает разработка приемов управления иммунологической реактивностью с целью создания стойкой толерантности к трансплантатам.

Исходя из современных предпосылок, можно думать, что в ближайшем будущем трансплантологи возьмут на вооружение математический анализ генетики совместимости тканей, благодаря которому станет возможным прогнозировать течение и исход каждого отдельного случая пересадки. Достигнутые успехи в этом направлении позволят повысить эффективность операций пересадки костного мозга, столь необходимой для лечения острой лучевой болезни.

Трудно переоценить значение работ по проблеме консервации органов, которая уже сейчас оформляется в самостоятельную дисциплину. Здесь в первую очередь подлежат изучению методы, направленные на сохранение жизнеспособности взятого для пересадки органа. К ним относятся: глубокая гипотермия, гипотермическая оксигенация, использование повышенного давления инертных газов, изолированная перфузия, метод биологической консервации, в частности сердца, и сердечно-легочного препарата. Трудность проблемы глубокого замораживания заключается в предотвращении внутриклеточной кристаллизации воды. Решение этого вопроса лежит на стыке физики и биологии. Перечисленные задачи, естественно, далеко не исчерпывают всей сложности проблемы трансплантации, которая только в последние годы получила серьезный толчок для своего развития и разрешения.

* * *

Насущные проблемы, которые решала и решает советская медицинская наука, требуют огромного притока новых, молодых кадров. Научная подготовка и воспитание будущих врачей, теоретиков и практиков медицины, — жизненно важная общегосударственная задача.

ДОЛЖНОСТЬ ПОЧЕТНАЯ И ОТВЕТСТВЕННАЯ

I. КТО ТЫ, АБИТУРИЕНТ?

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое!

А. С. Пушкин

В этой части записок хотелось бы прежде всего рассказать о трудоемкой, беспокойной и очень ответственной работе ректора. О деятельности ректора пишут мало, и если кое-где и промелькнет статья, то непременно только в критическом плане. Но это между прочим.

В 1956 году я был назначен ректором одного из старейших, прославленных коллективов, каким является 1-й Московский медицинский институт, и руководил этим учреждением более 10 лет. Как уже рассказывалось, прошел здесь все этапы пути в науку, начиная со студента, аспиранта, ассистента и кончая профессором — заведующим кафедрой, получил идейную закалку. Будучи ректором, одновременно занимался научными исследованиями, читал лекции студентам, готовил научные кадры.

Итак, работа ректора…

О работе директора завода или фабрики обычно судят по тому, как предприятие справляется с планом; выполняет план — хвалят директора, лихорадит завод, выдает он плохую продукцию — ругают.

А как оценить работу ректора медицинского института? Ведь сфера его обязанностей очень обширна. Это прежде всего не только подготовка врачей, но и руководство научной деятельностью института, а если при институте есть клиники, то и лечебной. Не мыслю себе ректора, который был бы только администратором и не занимался наукой, не преподавал. Конечно, можно сосредоточить внимание на том, как студенты осваивают теоретический и практический курс медицины. Но этого далеко не достаточно для подготовки хороших врачей. Безусловно, комплекс самых различных профессиональных знаний, которые получает студент, — основа основ. Без этого вообще нельзя работать ни в одной области. Но врач — профессия особая. Если молодой медик не умеет или не хочет отдать своему делу не только знания, но и все силы, сердце, хорошего специалиста из него не получится. А ремесленников в медицине быть не может, не должно быть! Не такая это профессия, медицина.

Но попробуй определи, выпускает институт настоящих врачей или ремесленников, единственное достоинство которых — большее или меньшее количество знаний и навыков.

После окончания института молодые специалисты разъезжаются в разные уголки страны, и связь с ними прерывается на долгие годы. Редко кто подает о себе весточку. И лишь спустя 5—10 лет, когда выпуск по традиции соберется на встречу, можно вновь увидеться со своими бывшими питомцами.

На таких встречах, однако, как-то не принято говорить о недостатках и пробелах в институтской подготовке, которые испытали на собственном опыте молодые врачи. В эти вечера вообще забывается все плохое: скучные лекции (а в каком вузе их не бывает?), теснота и отсутствие уюта в Малопироговском общежитии, однообразие меню в студенческой столовой. И уже никто не сердится на особенно требовательного профессора, подчас заставлявшего студентов по нескольку раз пересдавать свой предмет.

Приятно бывать на таких встречах. С какой трогательной теплотой встречают врачи-однокашники своих профессоров и преподавателей! Эти минуты едва ли не самые счастливые в нашей преподавательской жизни.

Организаторы таких встреч, чаще всего москвичи, задолго известят о дне сбора товарищей по выпуску, соберут о них необходимые сведения, обобщат их и даже напишут доклад, из которого явствует, кто чего достиг за эти годы. Кто стал кандидатом или доктором наук, заслуженным врачом, кто отмечен правительственной наградой. Им бурно аплодируют. Ну, а других тоже не забудут, найдут причину сказать теплое слово.

…Аудитория долго не может успокоиться. Слышатся взаимные приветствия, восклицания, шутки, громкий смех. Председатель ничего не может поделать, беспомощно разводит руками и терпеливо ждет, когда все рассядутся по местам, где сидели раньше, когда слушали лекции.

И вот нет уже здесь ни главных врачей, ни кандидатов наук, ни ассистентов, которые так солидно подходили к родному институту, старательно скрывая волнение, а есть веселые, оживленные студенты, пришедшие в аудиторию на очередную лекцию.

А потом, после собрания, бывшие студенты разбредутся по кафедрам, клиникам, и вместе со своими наставниками долго будут вспоминать минувшие дни, занятия и лекции, будут вспоминать, как выхаживали больных или ставили опыты и как подчас, устав до изнеможения, засыпали прямо в дежурке.

Со смехом вспомнят, что за пропуски лекций чаще доставалось… примерным студентам, а заядлым прогульщикам все сходило с рук. Их по привычке «покрывали» старосты. Зато на практических занятиях никакие уловки не помогали: преподаватель видел всех, как на ладони, и был неумолим. За прогулы приходилось отрабатывать дежурствами в клинике.

Много теплых слов говорится на этих встречах в адрес медсестер, нянечек, учивших будущих врачей выхаживать больных. Теперь-то молодым медикам особенно ясна их роль! Не случайно известный наш профессор В. Ф. Снегирев вывесил у себя в акушерско-гинекологической клинике рядом с портретом Дарвина и Пирогова портрет няни Макаровой с надписью: «Выходила тысячу послеоперационных больных».

— До сих пор не умею делать внутривенные вливания так, как Галина Волкова из хирургической клиники, — сокрушается один уже опытный врач. — Больной, бывало, и охнуть не успеет. Благоговею перед ее искусством и посылаю к ней сестер на практику…

Воспоминаниям нет конца. Одна рассказывает, как ей, старшекурснице-практикантке, впервые поручили сделать молодому человеку перед операцией клизму. Она стеснялась, мучилась, сгорая со стыда, пока опытная няня в одно мгновение не поставила все на свое место.

— А мне не удавались банки! — вспоминает собеседница, тоже уже опытный врач. — То спину обожгу больному, то банки отваливаются. Спасибо нашей тете Поле: многому она меня научила…

Дружеские встречи, задушевные беседы и воспоминания надолго останутся в памяти и бывших выпускников, и преподавателей института. Жаль, что не участвуют в них студенты-старшекурсники. В это время у них либо экзамены, либо каникулы. А сколько они могли бы почерпнуть на этих встречах, как изменилось бы их представление о некоторых предметах, которые почему-то повелось считать второстепенными! При всей эрудиции врач не может рассчитывать на доверие больного, если он не может попасть иглой в вену или поставить банки. Врач должен уметь делать все это не хуже самой квалифицированной сестры, вернее, лучше.

Молодой специалист, в сущности, каждый день держит экзамен. Но если спросить студента или выпускника, какие экзамены были для него самыми трудными, он, не задумываясь, ответит: вступительные!

Ну, а если спросить ректора, какое время в году для него самое тяжелое, он, наверное, тоже не задумываясь, скажет: август!

Вот уже много лет поступающие в медицинский институт должны не просто выдержать экзамен, но и выйти победителем в конкурсе 6—8 человек на место, то есть набрать наибольшее число баллов. Подобный подход, казалось бы, создает видимость полной объективности.

Видимость? Нет, я не оговорился, поскольку веду речь не об отборе абитуриентов вообще, а именно, о подавших заявления в медицинские вузы. Что и говорить: природные способности, знание общеобразовательных дисциплин, которые выявляются на экзаменах и оцениваются баллами, дают определенную гарантию, что абитуриент сможет учиться. Но ведь эти же условия позволяют ему поступить в любой вуз. Почему же он выбрал именно медицинский?

Замечу для начала, что многие молодые люди «спокон веку» выбирали профессию исходя из самых различных мотивов и соображений.

Джозеф Листер, основоположник антисептики, выбрал профессию врача, чтобы «трудиться на благо ближних». С. П. Боткин вначале поступил на математический факультет университета, а уже потом изменил свои намерения и стал медиком. Да каким! Основателем знаменитой русской терапевтической школы.

Известный французский хирург-экспериментатор Р. Лериш в своих воспоминаниях пишет о том, что был поглощен идеей пойти «на службу человеку, думая только о его боли, страданиях, его незащищенности в схватке со страшным чудовищем, каким является болезнь».

Выдающийся русский хирург А. А. Бобров избрал профессию врача, пережив в детстве тяжелое потрясение. Его мать стояла в легком платье у топившейся печки. Платье неожиданно вспыхнуло факелом, и мать получила тяжелый, смертельный ожог…

Как-то в «Известиях» я прочел статью «162 мечты». Многие ученики московских школ решили: будем врачами. Как они объясняли свой выбор? Одна девушка писала: «Мне всегда нравились люди в белых шапочках и белых халатах». Вторая объявила: «Мне с детства запомнился врач, который меня лечил…»

Не знаю, может быть, и та и другая станут отличными врачами. Ну, а как все же сделали выбор те 350, которые ежегодно поступают на лечебный факультет 1-го медицинского института? Чем объяснить, что в среднем 10 процентов, то есть 35 человек из них, в течение первого же семестра показывают неспособность или нежелание серьезно учиться и остывают к врачебной профессии (а в то же время на вечерних факультетах, куда поступает молодежь, уже поработавшая в медицинских учреждениях, отсев бывает крайне незначительным).

Мы еще мало думаем над всеми этими вопросами, плохо знаем поступающих, подчас отказываемся от тех возможностей, которые хоть в какой-то степени могли бы помочь «раскусить» абитуриента. Мы не проводим собеседований, а ведь не так уж трудно опытному педагогу даже в короткой беседе составить представление о 18-летнем молодом человеке, его познаниях и склонностях. Не придается, к сожалению, должного значения и характеристике из школы, где учился поступающий. А ведь наши коллеги в средних школах, хорошо зная своих питомцев, могут подсказать им, куда лучше поступить: в медицинский, педагогический или технический вуз. Если, скажем, школьник все годы учился по физике на тройки, вряд ли стоит поддерживать его желание идти на физико-математический факультет. Вот почему, думается, в основу конкурса должны быть положены оценки в аттестате, рекомендация педагогического совета школы и обстоятельное собеседование с абитуриентом.

С 1972 года правилами приема в вуз предусматривается введение новой «отметки» — среднего балла аттестата, входящего в общую сумму проходного балла. Кроме того, не будет более «флюса» в сторону профилирующих дисциплин: оценка по литературе займет подобающее место среди других дисциплин, по которым проводятся вступительные экзамены.

Полезным оказался в медицинских вузах вступительный экзамен по биологии. Он помогает выяснить в беседах с поступающими увлеченность того или иного абитуриента проблемами живого организма, эволюционным учением, бионикой, отношениями биосферы и человека. К сожалению, в средней и высшей школе недостаточно внимания уделяется молодежи, увлекающейся основами биологии, не поддерживается интереса к этой области так, как это делается в отношении тех, кто проявляет склонности или способности к музыке, математике, физике и т. д. До сих пор что-то не слышно о «биологически» одаренной молодежи, среди которой можно было бы предугадать будущих Пироговых, Павловых, Боткиных…

Если бы можно было набирать студентов-медиков из увлеченных, осознанно стремящихся научиться искусству помогать больным, тогда не приходилось бы затрачивать столько энергии на уговоры студентов заниматься добросовестно. Увы, увлеченные и одержимые идеалами нашей профессии не составляют пока большинства студентов. В этом убеждает меня многолетняя педагогическая деятельность в институте.

Улучшению отбора поступающих в медицинский институт могли бы способствовать письменные экзамены, например, по биологии или химии, то есть по предметам, на основе которых прежде всего и развивается медицина. Вместе с тем следует сохранить и устные экзамены — в той мере, в какой необходимо для полного ознакомления с подготовкой молодых претендентов. И наконец, как мне кажется, в отборе будущих студентов самое непосредственное участие должны принимать сам декан факультета и его заместитель, ведущие профессора и преподаватели института. Существующий порядок, когда вступительные экзамены принимают главным образом преподаватели средней школы, а учить будут преподаватели вуза, вряд ли оправдывает себя.

Ошибка в выборе любой профессии всегда опасна. Но она трагична, когда молодой человек решил, без призвания и способностей к тому, стать врачом. Ведь именно от него зависит судьба сотен и тысяч больных, которые надеются на врача и ждут от него помощи.

Я всегда вспоминаю слова своего учителя, замечательного педагога и терапевта М. П. Кончаловского, который говорил: «Можно быть плохим писателем, слабым художником, бездарным актером, но преступно быть плохим врачом. Он может стать невольно убийцей».

Никогда не забываю этих мудрых слов своего учителя, подолгу вглядываясь в лица юношей и девушек, которые приходят с заявлениями о приеме в наш институт. Почему они решили стать именно врачами? Может быть, их действительно прельстил белый халат и сверкающие чистотой операционные, которые столь часто показывают в кино и по телевизору. Кто из абитуриентов имеет представление о будничной, тяжелой, ответственнейшей работе врача, его сомнениях и терзаниях, о бессонных ночах, о горечи неудач… Кто из вас, молодые люди, думает об этой стороне врачебной профессии? По силам ли вам все это? Очень мало знают о том, как тяжела и сложна профессия хирурга или врача-акушера.

Известный терапевт академик АМН СССР И. А. Кассирский, влюбленный в свою специальность, с чувством непередаваемой теплоты рассказывал о работе хирургического отделения, где ему пришлось побывать на положении больного.

«Особенное впечатление, — писал он, — производило на меня ночное бдение врачей и сестер. Весь мир спит, думал я, лежа на больничной койке, а вот здесь в полусвете и полутишине, в которой едва слышны шуршащие шаги дежурных врачей и медицинских сестер, в палатах и реанимационной идет борьба, борьба за жизнь, борьба, которая должна кончиться победой над смертью. Вот приехал профессор-хирург, он волнуется за оперированного. Тихо делаются уколы, тихо налаживаются и включаются системы, тихо струйки жизни текут по ним в сосуды больных, тихо звонят в аптеку… Но вот произошло что-то неожиданное, должно быть у больного сильное кровотечение или коллапс. Все забегало, задвигалось… и опять воцарилась тишина среди льющегося коридорного света, прикрытого зелеными абажурами настольных ламп. Вот надвинулся рассвет, так хорошо, тепло спится под утро, а врачи спокойно продолжают свою полную тревоги драматическую борьбу за жизнь людей. Она будет продолжаться и весь день, и опять ночь — круглые сутки, и много, много суток, бесконечный поток суток… Этот бесконечный поток дней и суток — и есть жизнь врача, сердце которого без остатка отдано человеку»^[34].

К сожалению, нет еще пока точных критериев, которыми можно было бы руководствоваться при отборе поступающих в медицинские вузы. Ученым медикам и педагогам (психиатрам, невропатологам, психологам) давно бы нужно включить в круг своих научных исследований эту важную проблему. На мой взгляд, задача оптимального отбора студентов вполне разрешима, если подойти к ней с научных позиций.

Но вот кончились экзамены, подсчитаны баллы. Тут-то и возникают сложные коллизии. Как быть, когда абитуриент не добрал баллов и по формальным соображениям должен отсеяться, а экзаменаторы уже успели заметить, что он очень подходит нашему вузу? Выход один — зачислить группу абитуриентов, не набравших баллов, кандидатами. Но отбор кандидатов требует еще большего внимания и тонкости, чем основной прием, где дело решается сравнительно просто, в известной мере автоматически. Здесь формальный подход вообще непригоден.

Помню личное дело Лены Вороновой. Приехала она в Москву из Горьковской области. Отец погиб в ВеликуюОтечественную войну. Мать три десятка лет работала санитаркой в районной больнице. Лена, работая, закончила среднюю школу. На экзаменах в институт она не набрала нужного количества баллов. Как быть?

Вижу, есть в этой девушке, уже знакомой с будущей профессией, что-то, что вызывает у членов экзаменационной комиссии уверенность: из нее может получиться хороший врач. После тщательного обсуждения всех «за» и «против» члены экзаменационной комиссии решили в порядке исключения допустить Лену к занятиям. И — не ошиблись. Став вольнослушательницей, она не пропустила ни одной лекции, ни одного практического занятия и успешно сдала экзамены за первый семестр. Сейчас Лена окончила медицинский институт и работает терапевтом на врачебном участке. Врач из нее получился отличный, творческий.

Был и такой, не совсем обычный случай. Юноша с нервным, изможденным лицом. Он ни о чем не просил, а просто рассказал, почему считает хирургию самой лучшей и самой важной специальностью на свете. Оказалось, несколько лет назад он глотнул случайно каустической соды и обжег пищевод. Его много раз оперировали, и теперь он практически здоров. Дело, которому служил оперировавший его профессор Борис Александрович Петров, завладело всеми помыслами юноши. Но баллов не хватало.

Я решил помочь юноше. Через четыре года встретил его у себя на кафедре. Он оказался не только отличным студентом, но и прекрасным экспериментатором, дни и ночи проводил в лаборатории, умело выхаживал животных после тяжелых операций. Можно было не сомневаться, что он станет хорошим специалистом-медиком.

Однажды пришел ко мне профессор Г. М. Соловьев и без долгих разговоров стал просить за одного юношу. Речь шла о бывшем пациенте Глеба Михайловича, перенесшем трудную операцию по поводу врожденного порока сердца. Операция осложнилась послеоперационным кровотечением, в результате чего наступила клиническая смерть. Было применено оживление. Но вскоре врачи снова констатировали клиническую смерть. Опять оживление. На этот раз успешное. Здоровье юноши стало постепенно улучшаться. И все же тяжелая болезнь не позволила сдать экзамены вместе с одноклассниками. Пришлось много заниматься, чтобы закончить среднюю школу. Для подготовки в институт не осталось ни сил, ни времени. Но страсть к медицине, вера в нее, испытанная на самом себе, породили твердое желание учиться только в медицинском институте. Стать доктором. Постичь тайны профессии тех, кто дважды вырывал его из рук смерти.

И вот надо решать его судьбу: по конкурсу он не проходил. В порядке исключения зачислили его на первый курс. Прошло несколько лет. Валерий закончил лечебный факультет на отлично.

Жизнь показала, что среди принятых в институт в порядке исключения отсева почти не бывает. Чем это объяснить? Очевидно, прежде всего тем, что в их число попадают те, кто действительно без медицины «жить не может». Само собой разумеется, что и висящая над ними угроза отчисления также служит стимулом в учебе.

Между тем никто как будто не возражает против создания некоторого резерва на случай отсева, но никто этого и не узаконил. Такая «нелегальность» не может не отражаться на настроении вольнослушателей и тех, кто на свой страх и риск разрешил им учиться. Вопрос этот и до сих пор как бы висит в воздухе.

Но вот набор закончен. Юноши и девушки заполняют аудитории. Отныне институт несет за них полную ответственность. Теперь профессора и преподаватели должны сделать все возможное, чтобы из студентов вышли хорошие, добросовестные врачи и честные труженики.

Вспоминаю время, когда никто не ставил в упрек ректору, если он своей властью разрешал перевестись «разочаровавшемуся» в другой институт. «Накачки» за такой отсев он не получал. Так было в мои студенческие годы. А вот сейчас считается, что, поскольку ректор несет за студента полную ответственность, он обязан довести его до выпуска.

Мысль, возможно, и справедливая, но на практике иногда получается, что, приняв в институт шалопая, не можешь потом избавиться от него и тянешь изо всех сил за уши, прекрасно понимая, что хорошего врача из него все равно не получится.

За время ректорства мне не раз приходилось сталкиваться с подобными случаями. Сколько сил и времени приходится тратить на лентяев и бездельников! Я не буду вдаваться в причины, которые порождают это явление. Они общеизвестны. Хочется, однако, сказать о том, к каким пагубным последствиям ведет неправильное воспитание детей в семье, стремление родителей оградить своих детей от всяких забот, чрезмерно баловать их.

Помню, как-то пришла ко мне мать, сама врач, и в отчаянии рассказала, что не знает, как быть с сыном. Связался с плохой компанией, не ходит в институт, дома ночует редко. Вызвали Николая Б. к декану. Разговор не помог. И вот он у меня на приеме. Спрашиваю:

— Почему не хочешь учиться?

— Не нравится работа санитарного врача.

— Так ты же ее по-настоящему не знаешь.

— А вы мне ее покажите на деле, — отвечает он.

Тут же звоню начальнику медсанчасти электрозавода имени Куйбышева. Прошу его познакомить парня с работой врача в цехе.

Прошло три месяца со времени нашего разговора, и Б. совершенно изменился! С «легкой жизнью» покончил. Увидел на практике, какова роль врача в промышленности, и твердо решил, что это его призвание. С этого времени он начал серьезно и настойчиво учиться и хорошо закончил вуз.

А вот еще случай. Студентка Д., дочь дипломата, осталась вдвоем с теткой. Родители — в длительном отъезде. Рано предоставленная самой себе, девушка начала проводить время в различных сомнительных компаниях. Учебу запустила, к весенним экзаменам не была допущена. Все попытки образумить Д., убедить ее взяться за учебу не удались. Вызываю Д. для беседы. Чувствую, не доходят до нее мои слова и уговоры. Сидит, глубоко уйдя в кресло, маленькая, стриженная под мальчишку, ярко накрашенная. Смотрит искоса, недоверчиво. На вопросы отвечает неохотно, односложно.

— Ну что же вам мешает заниматься? — спрашиваю. — Вы обеспечены, обуты, одеты, живете в отдельной квартире. Вам только бы учиться…

— Профессор, не тратьте вы на меня зря время, — нетерпеливо говорит она, — бесполезно. Учиться все равно не буду, пойду работать медицинской сестрой.

— Но кто же вас возьмет на эту работу после второго курса?

— Тогда придумаю что-нибудь. Надоело до чертиков выслушивать от всех поучения, мораль, советы… Буду жить, как хочу.

— Ну что ж, — говорю, — попробуйте. Держать насильно в институте не будем. К нам попасть трудно, а уйти — легко…

На том и расстались. Прошло два года. И вот на станции метро «Комсомольская» робко останавливает меня худенькая, скромно одетая девушка, совсем не похожая на самоуверенную особу, которая была тогда на приеме. Готовая расплакаться, тихо просит разрешения зайти в ректорат. Наутро Д. была уже у меня. Напряжена до предела:

— Профессор, что мне делать, чтобы меня восстановили в институте?

Мне не нужно ее расспрашивать о пережитом за эти два года. Все ясно и без слов: горькими они оказались…

Вижу, с каким волнением ждет Д. моего решения. Зачислил ее на 3-й курс, с которого она ушла. И вот не узнать человека! Стала лучшей студенткой курса. Сейчас Д. замужем, имеет ребенка и хорошо работает врачом помощи на дому.

Как-то встретил на городском партактиве ее отца и поздравил с успехом дочери. Он смущенно сказал: «Поздравить надо не меня, а вас, преподавателей, студентов, которые помогли дочери стать не только врачом, но и человеком».

Другая девушка на вступительных экзаменах получила круглые пятерки и была принята на лечебный факультет. А когда начались занятия, охладела, перестала посещать лекции и практические занятия по анатомии.

— Не могу выносить запаха анатомички и видеть, как препарируют трупы, — заявила она. (Случай, надо сказать, довольно типичный.)

Родители и педагоги в растерянности: не знают, как быть. А девушка, оказывается, мечтала быть учителем в школе. Надо было посодействовать ей перевестись в педагогический институт. Но, как уже говорилось, решать подобного рода дела нелегко и непросто.

Неудачи в учебе на первом курсе подчас надолго выбивают студента из колеи, и бывает, что, когда он выяснит для себя вопрос, где ему учиться, все возможности для перевода упущены.

Конечно, многое зависит от умения воздействовать на студента. Но если становится ясно, что врача из него не получится, необходимо как-то помочь ему избрать другую профессию. Таково мое глубокое убеждение, подсказанное жизнью и практикой, хотя убеждение это и идет вразрез с существующими правилами.

II. ШКОЛА СОВЕТСКИХ МЕДИКОВ

Ученик — это не сосуд, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь.

Из мудрости древних

СМОТРЯ СТУДЕНТАМ В ГЛАЗА

В первых главах книги, вспоминая свои студенческие годы, я не раз повторял фразу: «Задолго до начала лекции такого-то в аудитории не было ни одного свободного места». С каким нетерпением ждали мы появления на кафедре корифеев медицины — Абрикосова, Кончаловского, Герцена, Бурденко…

И это понятно. Никакие учебники не в состоянии заменить живого, вдохновенного слова лектора. Хорошая лекция не только вооружает знаниями — она развивает у студентов интерес к науке, будит мысль, зовет на творческий поиск. Видимо, и впредь лекции останутся основной формой преподавания в высшей школе, одним из самых действенных средств воспитания студентов.

В письме ученикам Каприйской школы В. И. Ленин писал:

«Во всякой школе самое важное — идейно-политическое направление лекций. Чем определяется это направление? Всецело и исключительно составом лекторов»^[35].

Качество лекции во многом зависит от подготовки ее, от опыта лектора, умения излагать материал доходчиво и убедительно, в строгих рамках определенного плана и времени. Когда лекция не «заштампована», когда она насыщена новыми данными, которых еще нет в учебниках и руководствах, хорошо иллюстрирована (операции на животных, показ больных, диапозитивы, фильмы и т. д.), — успех обеспечен.

В практике существует много оправдавших себя форм лекционного обучения. Появляются и новые. В 1965 году мы в виде опыта ввели, например, комплексные лекции по клиническим дисциплинам. Взяли довольно обычную тему: «Ревматизм. Современное состояние вопроса». Но читал ее не один специалист, а три: терапевт, патологоанатом и рентгенолог. Каждый освещал предмет в своем аспекте. И хотя посещение этой лекции было не обязательным, аудитория всегда была полна! В дальнейшем был прочитан ряд подобных лекций, и все они имели успех. Нововведение себя оправдало.

Посещаемость лекций прежде всего зависит от способностей и качеств лектора. Это общеизвестно. Убежден и в том, что заведующий кафедрой должен брать на себя основное количество лекций. Но вот что хотелось бы особо подчеркнуть: каждая лекция должна быть, событием.

Высокий уровень лекции — проявление уважения к студенту. Следует всемерно поднимать авторитет лекции и лектора. Не все доценты достойны читать курс. Нельзя допускать к аудитории человека, который не способен владеть ею. Плохо прочитанная лекция наносит непоправимый урон обучению и воспитанию студентов.

Лектор на трибуне, как и актер на сцене, должен уметь владеть аудиторией, воздействовать на нее. Бездарного, плохого лектора, какие бы он умные вещи ни говорил, слушать не будут. Не случайно С. С. Юдин подчеркивал: «Хирург-лектор и хирург-докладчик имеют задачи, безусловно, сходные с актерскими в театре». Это замечание мудрого ученого относится к любому виду выступления перед аудиторией.

У каждого из нас был в юности свой любимый учитель, любимый профессор. И много лет спустя мы помним, как он говорил и что мы чувствовали во время его лекций. Любимые лекторы должны обязательно быть. Без этого трудно ждать побед в обучении и воспитании студентов. И чем больше будет любимых педагогов, тем лучше. Вот почему хочется рассказать о моих коллегах, умевших и умеющих сейчас увлекать студенческую аудиторию, зажигать сердца любовью к изучаемому.

Завоевания медицины начинается с биологии. И в этом отношении студентам 1-го Московского медицинского института особенно повезло: они встречаются на первом курсе с профессором Ф. Ф. Талызиным.

Федор Федорович Талызин заведует кафедрой биологии и общей генетики. Для этого человека в науке нет ничего застывшего, он видит ее в движении, развитии и перед началом лекции, как правило, несколько минут посвящает новым открытиям. Отличная традиция! Надо ли говорить, как важно воспитать в будущем враче чувство нового, вкус к новому, жажду к постоянному пополнению знаний.

Говорит профессор просто, ясно, непринужденно. На столе расставлены спиртовые препараты, чучела зверьков и птиц. Федор Федорович много путешествовал по Сибири, Дальнему Востоку, Индии, Цейлону, Мексике, и на лекциях он непременно рассказывает о своих наблюдениях, приключениях путешественника. Такие лекции надолго останутся в памяти студента.

Минута в минуту начинает свою лекцию заведующий кафедрой гистологии профессор В. Г. Елисеев. Высокий, представительный, с крупными чертами лица, Владимир Григорьевич входит в аудиторию с некоторой торжественностью. Вместе с ним его ближайшие помощники. Все подтянуты, в накрахмаленных халатах и до блеска начищенных ботинках.

Студенты слушают профессора затаив дыхание. И «секрет» этого отнюдь не в какой-то особой манере чтения. Елисеев говорит медленно, четко, без лишних жестов, иллюстрируя отдельные положения рисунками, которые тут же набрасывает на доске. Все это делает лекцию неотразимо убедительной. Если Владимир Григорьевич замечает, что аудитория устала и нужна разрядка, он вспомнит примечательный случай, пошутит. Внимание студентов, которым Елисеев безраздельно владеет, — следствие большой и серьезной подготовки к лекции.

Кончилась лекция, и, сойдя с кафедры, профессор смешался со своими юными слушателями. Стремительно меняются темы разговора: от развития плода — к новому фильму, от международного события — к эпизоду в общежитии. Профессор говорит с открытой доброжелательностью друга-наставника, и все увлечены задушевной беседой, никому не хочется покидать аудиторию.

Зачарованными уходят студенты с лекций академика, лауреата Ленинской премии П. К. Анохина.

Петр Кузьмич — выдающийся ученый, активный продолжатель учения Павлова о высшей нервной деятельности. Он разработал и сформулировал один из основных принципов современной кибернетики — принцип «обратной связи». Исследования Анохина в области нейрофизиологии, нейрокибернетики и нейробионики получили всеобщее признание. В 1967 году ему была присуждена золотая медаль имени Павлова за серию работ по физиологии центральной нервной системы и разработку нового направления современной нейрофизиологии.

Петр Кузьмич увлекает молодежь глубиной мысли, оригинальностью изложения, новизной идей, остроумием. Студентам импонирует его широкий научный кругозор, общая культура и лекторский талант. Им не нужно напоминать о дне следующей лекции, они будут с нетерпением ждать ее. Важно отметить, что кафедра нормальной физиологии оснащена новейшим электронным оборудованием, вычислительными приборами, аппаратами для изучения функций центральной нервной системы. Все это тоже вызывает повышенный интерес к лекциям.

П. К. Анохин щедро делится со студентами своими огромными знаниями. Много раз ему предлагали целиком сосредоточиться на научно-исследовательской работе. Но он никак не хочет оставить вуз.

Важное связующее звено между теоретическими и клиническими дисциплинами — патологическая анатомия. И здесь, на пути перехода к изучению клиники, студенты 3-го курса встречают замечательного преподавателя, крупного ученого, академика Академии медицинских наук СССР, профессора А. И. Струкова. Он по праву считается ведущим патологоанатомом страны. Его интересы разносторонни и охватывают важные проблемы патологии человека. Многочисленные работы Анатолия Ивановича посвящены проблемам туберкулеза, гипертонической болезни, атеросклерозу, инфаркту миокарда и заболеваниям соединительной ткани. А. И. Струков первым в нашей стране внедрил в практику патологической анатомии тончайшие гистохимические методы.

Академик Струков — высоко эрудированный педагог. По его учебнику учатся многие поколения врачей. Но подлинная его стихия — лекции. Обычно за несколько минут до начала ассистенты занимают места в небольшом углублении, где стоит эпидиаскоп. Наступает тишина, студенты знают: сейчас появится профессор. Он быстро входит, здоровается и сразу начинает читать. И как читать! Увлеченно, страстно, убедительно. В напряженной тишине следят студенты за строго логичным развитием темы. Профессор не дает много фактического материала, не повторяет учебника. Он считает своей главной задачей научить студентов клинически мыслить, понимать патологические механизмы различных заболеваний. Доказательства, добытые новыми методами исследования — электронной микроскопией, гистохимией, и глубочайший анализ — все это, вместе взятое, увлекает слушателей.

Несмотря на большую занятость по клинике, институту и министерству, никогда не пропускает своих лекций Б. В. Петровский. Он любит общаться с молодежью, делиться с ней своим богатейшим опытом, любит благородное дело учителя.

На лекции Бориса Васильевича приходят не только студенты, но и врачи-ассистенты, научные сотрудники. Будучи блестящим лектором и великолепным клиницистом, умело раскрывает перед студентами потенциальные возможности хирургии в лечении больных. Он так разговаривает с больным, что у присутствующих создается впечатление, будто он знает этого человека, как говорится, сто лет. Умение вызвать на откровенность и завоевать расположение больного ради его же пользы — не в этом ли мастерство истинного медика?!

Академик Петровский — крупнейший хирург, глава одной из самых больших советских хирургических школ. Он воспитал десятки талантливых ученых-хирургов, которые нынче возглавляют кафедры ряда медицинских институтов, заведуют хирургическими отделениями. Борис Васильевич внес большой вклад во многие области хирургии. Он является пионером хирургического лечения заболеваний пищевода, диафрагмы, сердца, кровеносных сосудов. За разработку и внедрение в клиническую практику операций на сердце ему в 1960 году была присуждена Ленинская премия. В 1971 году Б. В. Петровский вместе с профессорами Г. М. Соловьевым, Ю. М. Лопухиным, Н. А. Лопаткиным и В. И. Шумаковым был удостоен Государственной премии за пересадку почек.

Имя академика Б. В. Петровского широко известно у нас в стране и за рубежом. Его избрали почетным членом многие академии и научные общества Европы.

А сколько раз гремели дружные аплодисменты после окончания лекции профессора С. В. Курашова!

Сергей Владимирович был талантливым организатором советского здравоохранения, многое сделал для развития и совершенствования медицинского дела в стране. Он удачно сочетал в себе качества организатора и педагога. Аудитория была для него местом, где он и размышлял вслух, и как бы «обкатывал» идеи практического здравоохранения. Он так и говорил: «Сегодня удачно обкатал вопрос об участковой сети. Студенты не только слушали меня, но и критиковали. Да… пожалуй, надо все же сделать в основном так, как задумал».

Сергей Владимирович Курашов имел свой собственный почерк как в министерской работе, так и в преподавании в нашем институте.

Огромная роль в идейно-политическом воспитании будущих врачей принадлежит работникам кафедр общественных наук. Но не побоюсь сказать: сила их воздействия на будущих врачей была бы куда значительнее, если бы помимо знания собственного предмета они лучше освоили специфику медицинского вуза, умели конкретно увязать преподавание своих дисциплин с медико-биологическими науками.

К сожалению, на кафедрах общественных наук все еще невелик процент преподавателей, хорошо знающих биологию и медицину. А ведь, говоря о некотором отставании этих кафедр, вспоминаю, что в свое время в Институте красной профессуры существовало медико-биологическое отделение для подготовки философов-медиков. С того времени и осталось в медицинских вузах несколько профессоров, получивших хорошую естественнонаучную и философскую подготовку.

Кафедру философии МОЛМИ в течение многих лет возглавлял старый коммунист, окончивший Институт красной профессуры, профессор И. А. Пашинцев. По образованию врач-гигиенист, он вместе с тем широко образованный философ, имеющий крупные работы по философии. Выступления Ивана Алексеевича перед студенческой аудиторией всегда вызывают интерес. Он умеет глубоко и всесторонне раскрывать связь медицины с философией, подкрепляет ее конкретными примерами из медицинской практики.

Иван Алексеевич Пашинцев является своеобразным «бродилом» в профессорско-преподавательском составе института: он постоянно подчеркивает, что, так же как преподавателям специальных дисциплин нельзя уходить от методологических вопросов и надо глубоко изучать философию марксизма, так и работникам кафедр общественных наук необходимо постоянно совершенствовать свои знания в области биологии.

Как никто другой, Пашинцев внушает студентам, что их долг — не только быть хорошими врачами, специалистами своего дела, но и общественными деятелями, пропагандистами великих идей Ленина, активными строителями коммунистического общества.

Русские врачи, говорит он, издавна стремились быть в гуще народа, помогая ему словом и делом. Разве обязанности врача можно ограничить рамками профессии?! Напомню вам, продолжает лектор, что писал в январе 1860 года Александр Иванович Герцен своему сыну А. А. Герцену — физиологу:

«Естественно (мне) было бы желать, чтобы ты шел по пути, тяжело протоптанному, но протоптанному родными ногами, по нему ты мог бы дойти, например, до того, до чего дошел один из величайших деятелей России — доктор Пирогов, который как попечитель в Одессе, потом в Киеве приносит огромную пользу, что не мешает ему быть первым оператором в России».

Умное слово, доходчивый пример всегда западают в души студентов. Не случайно так восторженно встречает аудитория каждую лекцию Пашинцева. Со всей страстью большевика разоблачает он реакционные идеалистические и метафизические теории медицины, широко распространенные на Западе.

Нет, конечно, возможности рассказать на этих страницах обо всех талантливых преподавателях, с которыми довелось работать, о тех, кто не только специальными знаниями, но всей своей увлеченностью, страстностью энтузиаста-врача заражает молодежь. Для этого потребовалась бы целая книга.

УЧИТЕЛЬ — УЧЕНИК

Время от времени наступает необходимость замены того или иного профессора, заведующего кафедрой другим: одни уходят на отдых, другие — из жизни. И это не просто «перемещение» — это вопрос деятельности кафедры, вопрос развития науки, преподавания. Он не может и не должен решаться формально, путем простого конкурсного замещения вакантных должностей.

По хорошей традиции, оставляя кафедру, профессор рекомендует на свое место кого-то из своих ближайших учеников. И мы охотно идем на это. Таким образом сохраняются традиции кафедры, ее школа, направление, которое каждое поколение ученых продолжает обогащать и развивать.

Так было, например, на кафедре детских болезней, которую в самом начале ее организации возглавлял основоположник русской педиатрии Нил Федорович Филатов (1847—1902 годы). Замечу, что он и его брат П. Ф. Филатов с благодарностью вспоминали об одном из своих самых любимых учителей, преподававших в Пензенском институте, — Илье Николаевиче Ульянове, отце Владимира Ильича Ленина^[36].

Н. Ф. Филатов далеко продвинул отечественную педиатрию, вывел ее на самостоятельный путь развития, поставил на подобающее место среди клинических дисциплин. Научные труды его выдержали много изданий и переведены на ряд европейских языков. Своим преемником на кафедре Нил Федорович оставил ближайшего ученика «филатовской школы» — профессора В. И. Молчанова. Блестящий педагог, клиницист и ученый, Молчанов в течение 30 лет возглавлял кафедру детских болезней и сам подготовил плеяду талантливых учеников. Когда в 1950 году по состоянию здоровья он уходил на отдых, руководство кафедрой перешло к ближайшей его ученице — профессору Ю. Ф. Домбровской, которая до недавнего времени возглавляла кафедру.

Клинике детских болезней 1-го медицинского института по праву принадлежит видная роль в педиатрической науке. Ее двери широко открыты для подготовки не только врачей-педиатров, но и научных работников — преподавателей высшей школы. Здесь проходят подготовку представители национальных республик — аспиранты из Литвы, Грузии, Узбекистана, из Монгольской Народной Республики.

Так же проходила смена поколений ученых на кафедре патологической анатомии. Организовавший кафедру профессор А. И. Полунин в конце своей научной деятельности передал ее ученику — профессору И. Ф. Клейну, который заведовал кафедрой в течение 30 лет и подготовил свыше 30 докторов наук, в том числе своего преемника по кафедре — М. Н. Никифорова. При нем кафедра становится центром научной медицинской мысли, приобретает известность не только в России, но и за рубежом. На кафедру тянулись врачи со всех концов страны за советом и практической помощью.

В 1917 году руководителем кафедры был избран известный ученый А. И. Абрикосов. В первой части своих заметок я уже подробно останавливался на большой роли А. И. Абрикосова в подготовке научно-педагогических кадров в стране. Он бессменно руководил кафедрой 45 лет. Его трехтомное руководство для врачей, учебник общей и частной патологии выдержали девять (!) изданий. Академик Абрикосов создал советскую школу патологоанатомов. Его ученики возглавили большинство кафедр вузов Российской федерации. А когда в 1953 году по состоянию здоровья он перешел в консультанты, на кафедру был избран его ближайший ученик, который успешно руководил ею.

Вот так выглядит смена научных «династий» на многих кафедрах нашего института. Такая преемственность, несомненно, укрепляет научную школу, способствует ее развитию и поднимает авторитет не только руководителя школы, но его учеников и приверженцев, которые сами нередко становятся лидерами школ и направлений. Например, из школы академика А. И. Абрикосова вышли при его жизни на самостоятельную работу ряд крупных, известных профессоров, в том числе и профессор И. В. Давыдовский, талантливый и оригинальный ученый, который явился создателем новой научной школы. Профессор Н. А. Краевский в свою очередь творчески развил идеи учителя и создал новое направление в патологии.

Известный академик-хирург С. И. Спасокукоцкий, чья школа широко известна в стране, передал эстафету своему ближайшему ученику, талантливому организатору науки и новатору-хирургу академику А. Н. Бакулеву. Это он первый в нашей стране начал производить операции на сердце и положил начало развитию большого раздела в хирургии. Сейчас его ученики — один в Сибири, профессор Е. Н. Мешалкин, а другой в Москве, профессор В. С. Савельев, — успешно продолжают работать в области хирургии сердца, способствуя дальнейшему развитию школы Бакулева.

Нередко бывало так, что ученик превосходил своего учителя, успевал сделать больше в науке. И скорее всего, так должно быть! Пусть ученик пойдет дальше учителя — к этому надо стремиться. Иначе трудно рассчитывать на успех в развитии науки, той или иной школы или направления. Бывает, что именно в трудах учеников по-настоящему раскрывается все величие и значение подвига учителя, которому при жизни, в силу тех или иных причин, не удалось добиться признания выдвинутой гипотезы, внедрить в практику разработанный метод диагностики или лечения. Перед учеником, по образному выражению профессора Б. Д. Петрова, стоят две задачи: «Во-первых, подражать учителю, следовать ему и, во-вторых, не подражать, не следовать ему, противопоставлять себя ему, обгонять его». Эти слова перекликаются с восточной поговоркой: «Ты не мастер, если твой ученик тебя не превзошел».

Известно, что на праздновании 25-летнего юбилея научной и преподавательской деятельности выдающегося терапевта С. П. Боткина его учитель по университету профессор И. Т. Глебов, приветствовал Сергея Петровича, как «бывший учитель и настоящий ученик».

Ученик известного хирурга-анатома конца прошлого века А. А. Боброва, П. И. Дьяконов, благодаря своему патрону стал не только крупным хирургом, но и выдающимся топографоанатомом, создателем школы, вокруг которого сложилась «могучая кучка» талантливых ученых, выпустивших ряд монографий, учебников и руководств по топографической анатомии и оперативной хирургии. Патологоанатом профессор М. Н. Никифоров создал базу для творческой деятельности ученика — А. И. Абрикосова, которого по праву называли «старостой советских патологов».

Термин «научная школа» не должен пониматься упрощенно, как некая группа учеников, работающих вместе, под одной крышей с шефом. Ученик может даже и не видеть учителя, не встречаться с ним и вместе с тем считать себя представителем школы, научные взгляды которой он разделяет и поддерживает.

Не каждому профессору суждено быть создателем школы или направления в науке. Некоторые ограничивают свою деятельность тем, что готовят квалифицированных специалистов, работают по той или иной проблеме, печатают научные статьи, пишут учебники, методические пособия, и это важное и полезное дело.

«Помочь талантливому человеку войти в науку, — говорит академик М. А. Лаврентьев, — для ученого дело, пожалуй, более важное и почетное, чем даже крупный собственный научный результат».

Очень важно, чтобы руководители научных школ помогали воспитывать у своих учеников лучшие качества советского ученого — принципиальность в науке и жизни, высокую идейность, чувство неразрывной связи с народом.

Нельзя представлять себе, что формирование и развитие научной школы всегда идет по восходящей. Жизнь динамична — новое, прогрессивное в науке утверждает себя, изживая старое, отжившее. И бывает, что та или иная школа, исчерпав свои возможности, переживает упадок, вплоть до распада, полной ликвидации. Причин для этого много, объективных и субъективных. Иногда проблема, над которой работал коллектив, решена, а переключиться вовремя на новую ни руководитель школы, ни его ученики не смогли, не хватило пороху… Или уходит из жизни лидер школы, а достойного преемника рядом не оказалось.

Как найти выход из создавшегося положения? Не исключена возможность прихода на кафедру нового лица со стороны, воспитанника другой школы. Если на кафедру пришел талантливый ученый, опытный и знающий руководитель, то коллектив, почувствовав это, быстро войдет в колею, будет творчески развиваться и расти.

Куда сложнее, когда место заведующего кафедрой занимает человек, не соответствующий этой должности. По существующему положению конкурс может быть объявлен только на вакантную должность. А «не соответствующему» профессору достаточно получить на Ученом совете определенное число голосов, чтобы остаться еще на пять лет у руководства. И, что греха таить, не всегда на Ученом совете решаются сказать товарищу по работе, что тот не справляется со своими обязанностями, не соответствует занимаемой должности. А ведь думать надо не о мелочном самолюбии, не о ложно понятом товариществе, а о том, что в результате такой вот «жалостливости» с нашей стороны снижается качество обучения по тому или иному предмету, будущие врачи не получают полноценных знаний.

Бывают, разумеется, случаи, когда совет все же говорит «нет». Однажды речь шла о переизбрании на кафедру профессора Ч. Все знали, что вот уже много лет профессор Ч. только числится на кафедре, но не работает. К лекциям не готовится, читает по старинке, многие студенты перестали их посещать. Предвидя исход обсуждения своего отчета на совете, Ч. подал десяток заявлений в различные инстанции: авось помогут оттянуть неприятный финал. Он так и не понял, что сам вынес себе приговор как ученому, перестав расти, работать над собой.

Как предотвратить подобные случаи? Может быть, ограничить возрастные сроки пребывания на должности профессора и преподавателя, как это сделано для руководящего состава научно-исследовательских институтов? Там профессор имеет право заведовать лабораторией, отделом до 65 лет.

Да и во многих странах (США, Англия, Франция и др.) профессора после 65 лет уходят на пенсию. Вероятно, следует подумать о том, чтобы после определенного возраста руководители кафедр могли либо уйти на отдых, либо остаться в должности консультантов.

Когда уходили на отдых руководители кафедр, наши маститые профессора, такие, как Я. С. Пржеборовский, А. А. Хрусталев, В. Ф. Черваков, перед ректором каждый раз возникал вопрос: как найти им равноценную замену? Проблема не из легких. Опыт убедил меня: на каждой кафедре должен быть человек (и не один), способный взять на себя руководство, тот самый ученик, который заменит, а может быть, и превзойдет своего учителя.

КАК ГОТОВИТЬ НАУЧНЫЕ КАДРЫ?

Кто будет спорить против того, что подготовка профессорско-преподавательских кадров для вузов и научно-исследовательских институтов — вопрос чрезвычайной важности? Это признают все. Но очевидно и другое: вопрос этот далеко нельзя считать решенным. Не могу не поделиться мыслями по сему поводу.

Профессорско-преподавательские медицинские кадры готовятся в вузах и научных институтах Москвы, Ленинграда, Киева — словом, в ведущих научных центрах страны. Только в нашем институте, например, в 60-е годы защищены сотни докторских и кандидатских диссертаций: в аспирантуре и ординатуре одновременно учится более 600 врачей.

Здесь растет научная смена не только для «своего» института, но и для академических лабораторий других институтов столицы, областных и республиканских вузов. Научным работникам, которые готовят диссертации, ученые института никогда не отказывают в помощи. И все же путь к ученой степени очень тернист. Актуальность темы, овладение современными методиками, кооперирование исследований и т. д. — здесь трудности неизбежны, закономерны и естественны. Но я говорю о другом. Готовить диссертацию в обычных условиях молодому ассистенту трудно. Основное время ученого отнимает педагогическая работа, а если он при этом клиницист, то добавляется и ведение больных. Ведь творческий отпуск предоставляется только для завершения и оформления диссертации.

У руководителей институтов, пожалуй, еще больше забот вызывает подготовка докторов наук, хотя это люди в большинстве зрелые и самостоятельные. Мне думается, докторов наук надо готовить организованно, через докторантуру. Такая система подготовки докторов наук в свое время оправдала себя, и к ней следовало бы вернуться.

Ведь для завершения творческих исследований часто необходимо руководство крупных ученых, особые лаборатории и время, свободное от учебной и педагогической работы. Все это может дать двухгодичная докторантура. Она сослужит хорошую службу молодым ученым, особенно тех вузов, где еще не хватает аппаратуры и консультантов должной квалификации.

Наш опыт подтверждает это. За короткий срок — пять лет — на кафедре оперативной хирургии успешно закончили докторские диссертации и защитили их кандидаты медицинских наук из вузов Омска, Симферополя, Читы, Горького, Волгограда, Запорожья.

В Министерстве высшего образования СССР, на всесоюзном совещании актива работников здравоохранения этот вопрос не раз был предметом оживленных дебатов. Все сошлись на том, что если почему-либо нельзя возродить докторантуру, то подобная ей форма должна быть найдена. Например, перевод ассистентов на должность научных сотрудников. И такое решение было принято. Периферийные вузы, наконец, получили возможность зачислять ассистентов, доцентов на должности младших, а также старших научных сотрудников с двухлетним освобождением их от преподавательской работы на кафедре для оформления докторской диссертации.

Это, так сказать, организационная сторона дела. Очень важная, но далеко не главная. Ведь диссертация, кандидатская или докторская, не самоцель. Работа над диссертацией — доро́га роста ученого. Почему же порой тема диссертации не имеет практического и научного значения? (Не секрет, что иногда после защиты сам диссертант и не вспоминает о своей работе.) Да потому, что иной раз утверждение тем на заседаниях Ученого совета проходит примерно так: аспирант что-то докладывает, члены совета благодушно слушают. И только через два-три года выясняется, что тема выбрана неудачно. Тогда начинаются споры, разборы, поиски виновных. А время? Время ушло впустую. Нетрудно понять, что если бы споры и обсуждения были до утверждения темы, если бы члены совета заранее ознакомились с ней, то потом не пришлось бы сожалеть о напрасно растраченном времени и средствах.

Темы диссертаций не внутреннее дело кафедры или вуза. Научная работа сейчас планируется в масштабах всей страны. Планирование научных тем по проблемам союзного значения осуществляется Академией медицинских наук СССР и Ученым советом Минздрава СССР. Кроме того, аналогичная работа ведется также учеными советами союзных республик. В этих условиях можно и нужно избегать случайных тем и дублирования.

Есть, однако, и еще одно «но». Самая хорошая и нужная тема, самые благоприятные условия работы не помогут, если в науку приходит человек случайный. Вот почему первостепенное значение имеет вопрос о том, кого мы принимаем в аспирантуру и ординатуру.

По существующему положению институт набирает аспирантов на теоретические и практические кафедры из людей, имеющих практический стаж работы. Предпочтение отдается работникам периферии. На протяжении многих лет по согласованию с Министерством здравоохранения институт рекомендует в аспирантуру наиболее одаренных студентов, которые сразу же после окончания вуза сдают экзамены в аспирантуру. Но они не приступают к занятиям, а нередко едут на работу по назначению. Институт поддерживает с ними связь и после двух-трех лет работы возвращает для учебы в аспирантуре.

К сожалению, институт ограничен в приеме в аспирантуру и ординатуру своих бывших студентов. Да и жизненные обстоятельства у людей складываются не всегда благоприятно для продолжения учебы. Мне кажется, что лица, пришедшие в институт после практической работы, могли бы зачисляться в аспирантуру сразу по окончании вуза, особенно на теоретические кафедры. А лучше — зачислять в аспирантуру врачей, имеющих двух-трехлетний стаж работы по избранной специальности.

Давно пора изменить практику зачисления в ординатуру по рекомендациям областных здравотделов. Эти рекомендации далеко не всегда объективны. Ведь не раз бывали случаи, когда они давались лишь для того, чтобы избавиться от «беспокойного» или случайного человека.

Вузы должны иметь право отбора студентов в клиническую ординатуру путем собеседования и предварительного испытательного срока, а не путем конкурса характеристик. Руководителю следовало бы предоставить право отчислять из ординатуры людей в том случае, если стало очевидным, что данный ординатор не способен справиться с работой. Но пока у профессоров вуза нет такого права, приходится скрепя сердце готовить подчас малоперспективных специалистов, а тем более ученых.

Немало тревожных мыслей вызывают учебные планы аспирантуры: весь первый год аспирант занимается общеобразовательными дисциплинами, готовится к сдаче кандидатского минимума, а на научную работу остается всего два года. А ведь кандидатские экзамены лишь усложненный вариант вступительных. Так не лучше ли усложнить вступительные экзамены и засчитывать их как кандидатские?

И еще несколько слов — о судьбе диссертаций. У таких крупных вузов, как 1-й Московский медицинский институт, есть право издания сборников аспирантских работ. Ну, а как быть тем вузам, у которых такого права нет? Хотелось бы видеть наиболее интересные работы опубликованными в журналах и сборниках. А это иногда труднее, чем написать диссертацию. Не пора ли возродить хорошую традицию журнала «Клиническая медицина», в котором был специальный отдел, где периодически публиковались подборки аспирантских и студенческих статей? Есть, вероятно, и другие пути. Но ясно одно: работы аспирантов должны пользоваться каким-то преимуществом для публикации.

Путь, который проходят врачи через аспирантуру в ассистенты, не легкий. Я уже не говорю о том, что далеко не каждому под силу по окончании института вновь сесть на «студенческую скамью» — пройти курс ординатуры, аспирантуры, выполнить ряд работ, сдать кандидатский минимум, написать научный труд и публично защитить его на Ученом совете. В процессе формирования и становления ученого-преподавателя возникают различные коллизии: то у молодого специалиста не ладится опыт и он опускает руки, начинает убеждать себя, что ему не стать научным работником; то не дается тема диссертации, то, увлекшись одним, упускает другое, важное и нужное. Уйдя с головой в эксперимент, один аспирант клинической кафедры отстает в клинике как врач, другой, наоборот, занимаясь практической работой, больными, не справляется с экспериментальными исследованиями.

Помню историю Галины Александровны Д. Способная, одаренная аспирантка, решившая посвятить себя изучению сложных вопросов электрофизиологии мозга, «потерялась» на кафедре, оказалась предоставленной самой себе. Как это произошло? Ее руководитель, занятый другими делами, не сумел выкроить для нее времени, не уделил ей должного внимания. Галя отчаялась, собралась уходить…

И вот ректор должен был решать вопрос о ее отчислении. Состоялся длинный и нелегкий разговор с заведующим кафедрой. Стало ясно: виновата не столько аспирантка, сколько ее руководитель. Я перевел Д. на другую кафедру. Ей дали соответствующую ее подготовке и интересам тему. Человек буквально преобразился. Интересные опыты следовали один за другим. Вскоре она пишет первую, затем вторую,третью научные статьи. И наконец, успешно защищает свою диссертационную работу на Ученом совете. Сейчас Галина Александровна — ассистент одной из теоретических кафедр. Работает хорошо, с огоньком и уже заняла достойное место среди молодых кадров института.

Но бывает и так: молодой человек, попав в аспирантуру со студенческой скамьи, думает, что это та же учеба, только времени для самостоятельных занятий больше. Значит, можно не спешить, строить свой день, как заблагорассудится.

Вспоминается случай, когда к Н. Н. Бурденко пришел представиться врач-аспирант. Первое, о чем он спросил профессора: «Когда я обязан приходить и когда могу уходить?» Я остолбенел, рассказывал Бурденко, и рефлекторно ответил ему: «Можете уходить прямо сейчас и больше не приходить». Однако после вспышки профессор все же сменил гнев на милость и принял его на работу. Но аспирант для себя сделал выводы на всю жизнь. Теперь он сам воспитывает кадры.

Тема диссертации непременно должна быть по плечу аспиранту, по-настоящему увлекать его. Нельзя перед новичком ставить сложные, трудно выполнимые задачи, если он не подготовлен для их решения, не имеет опыта и необходимых знаний по специальности. Другое дело, если аспирант предварительно работал год-два в научном кружке, знаком с проблемой, разрабатываемой на кафедре, знает литературу, владеет методиками. Такому аспиранту смело можно дать поисковую тему диссертации, он в силах справиться. Так примерно обстояло дело у Б. Константинова, А. Хилькина, Г. Соловьева, В. Шумакова (я уже писал о них), которые пришли в аспирантуру, чтобы закончить научные исследования, начатые в студенческом научном кружке. Их надо было не столько стимулировать в работе, сколько сдерживать и направлять в определенное русло, чтобы они «не растекались мыслию по древу».

Многое зависит от внимания к судьбе будущего ученого. Если аспирант выполнил в срок диссертацию и защитил ее, профессор должен помочь ему полнее раскрыть свои способности в научной или преподавательской деятельности. Бывает ведь, — закончит молодой человек аспирантуру, его переводят в ассистенты, а преподавать, вести занятия со студентами он не любит, не лежит у него душа к этому. Человек мучается, переживает, не зная, как поступить. Заявить об этом открыто не решается, а профессор не обращает внимания на то, что занятия ведутся формально, без души.

В таких случаях надо помочь молодому специалисту разобраться в собственных планах. Если ассистент твердо решил оставить преподавательскую работу, мешать ему не следует, напротив нужно содействовать переходу на лечебную или научную работу. Я никого на кафедре не задерживал и не жалею об этом. Вспоминаю, что сам в свое время горел желанием перейти в клинику, и профессор П. Н. Обросов, заведующий кафедрой топографической анатомии, понял меня и оказал необходимую помощь. А получив в клинике должную подготовку, снова вернулся на ту же кафедру, где проходил аспирантуру. Так произошло и с некоторыми другими моими товарищами по работе.

Не на каждой кафедре научная смена готовится одинаково. На одной — лучше, на другой — хуже.

Вот, например, за одно и то же время (1962—1964 годы) на кафедре патологической анатомии, которой руководил А. И. Струков, было подготовлено четыре доктора и шесть кандидатов, а на кафедре неорганической химии — ни одного. Правда, мне могут сказать, что химиков следует готовить в институтах химического профиля. Но у нас именно в связи с такой точкой зрения долго был застой на кафедрах фармацевтического факультета, а потом, когда их взяли на Ученом совете в оборот, лед тронулся, и сейчас там успешно готовят и защищают как кандидатские, так и докторские диссертации.

Подготовка докторов наук по многим причинам сложнее и труднее, нежели кандидатов. Это ясно и понятно для всех. А вот как сделать так, чтобы защита докторских диссертаций была в вузе не таким редким явлением, как сейчас, особенно на периферии, — об этом надо серьезно думать и нашей Академии медицинских наук, и крупным столичным вузам.

Может быть, по прошествии нескольких лет эти строки прочтет ректор или заведующий кафедрой медицинского института. Им будут понятны мои волнения, и, возможно, те проблемы, о которых пишу, будут уже решены. Что ж, именно поэтому их и надо поднимать сейчас, эти вопросы.

Недавно Министерство высшего и среднего специального образования СССР приняло решение об организации при головных вузах факультетов по подготовке и совершенствованию преподавательских кадров. Это уже шаг вперед.

Преподаватели, направленные на факультеты повышения квалификации, получают возможность выйти из круга своих каждодневных забот и обязанностей. Они изучают новейшую медицинскую литературу, знакомятся с новыми методиками и осваивают лучшие образцы преподавания предмета. Некоторые слушатели факультета, находясь в головном институте, успевают завершить свои научные исследования. Коллективы кафедр представляют им необходимые условия для учебы и углубленной работы по своей специальности, вплоть до помощи в завершении диссертаций.

Но главное, ради чего созданы такие факультеты, — это совершенствование педагогического мастерства, повышение уровня не только специальных, но и педагогических знаний, чего так не хватает многим нашим преподавателям. Качество подготовки врачей во многом зависит от знаний преподавателей, их умения передавать эти знания студентам. Никакие программы, учебники, наглядные пособия не могут заменить живое слово преподавателя, его опыт. И педагогическое мастерство ассистента нуждается в постоянном совершенствовании. Блестящие лекции или практические занятия, которые проводит опытный педагог, только кажутся легкими — мало кто знает, сколько труда и времени затрачивают на их подготовку преподаватель и его помощники.

В последнее время наряду с работой факультетов повышения квалификации преподавателей широко проводятся учебно-методические совещания в масштабах институтов, республик и всего Союза. Здесь обсуждаются методы преподавания на клинических и теоретических кафедрах, наиболее удачные средства демонстрации по ходу занятий, отбираются учебные кинофильмы, специальные пособия для программированного обучения и пр.

Несколько слов о месте программированного обучения в медицинских институтах. Прошла волна повсеместных увлечений и надежд, что именно программированное обучение позволит справиться с потоком огромной информации, которую должны «переварить» студенты-медики. Теперь стали очевидными ограниченные возможности программированного обучения там, где речь идет о воспитании у студентов клинического мышления, где ни в какие алгоритмы не могут быть уложены сложнейшие функции здорового и тем более больного человека.

Вряд ли следует ради моды создавать программированные пособия по тем предметам, которые имеют четкие параметры, определения сущности изучаемых вопросов (анатомия, физика, химия, рентгенология и др.). Мне пришлось читать корректуру одного программированного руководства, которое можно было одолеть только при дополнительной консультации самого автора. Можно представить себе положение студента, получившего «в помощь» такое руководство.

Вместе с тем программирование огромного фактического материала, требующего запоминания в процессе самостоятельной работы студентов, весьма полезно. Это поможет студентам лучше осмысливать сложные физиологические, патофизиологические, клинические явления.

Период исканий того, как применять программированное обучение в высшей медицинской школе, завершается. «Самодеятельности» кафедр в данном вопросе приходит конец. Пора думать о создании специальных учебных пособий для самостоятельной работы студентов по тем разделам, которые могут быть запрограммированы. Это, разумеется, не исключает поиска и новых, более прогрессивных форм и методов обучения студентов. Без этого трудно рассчитывать на прогресс медицинской науки.

ФИГУРА НОМЕР ОДИН

Когда, вспоминая о прошлом, я думаю о том отрезке жизни, который провел на профессорской работе в 1-м медицинском институте, то неизменно прихожу к выводу: решающую роль в формировании врача играет ассистент.

Именно он непосредственно руководит практическими занятиями студентов в лабораториях, у постели больного, именно он помогает им делать первые шаги в научных кружках. Многое требуется от преподавателя-ассистента. Он непрерывно должен пополнять свой собственный научный багаж, участвовать в разработке серьезных научных проблем, быть в курсе последних достижений смежных дисциплин, а главное, любить свое дело — обучение и воспитание студентов.

Есть разница в проведении занятий на теоретических кафедрах и в клинике, у постели больного. Здесь надо всегда помнить, что перед тобой лежит человек, чутко прислушивающийся к разговору врача со студентами. На практических или семинарских занятиях теоретической кафедры ничего подобного нет. Ассистент тут свободно ведет разговор по поводу любого заболевания, его течения и исхода.

Рабочий день преподавателя-ассистента заполнен до предела, особенно на клинических кафедрах: ассистент обязан присутствовать на лекциях профессора, работать с отстающими студентами, проводить консультации во время экзаменационной сессии, помогать будущим врачам в их научных исследованиях, дежурить в клиниках и на кафедрах, когда студенты самостоятельно готовятся к занятиям и т. д. И все это делать хорошо, с душой. Не удивительно, что преподаватели-ассистенты порой загружены сверх всякой меры. Официальная учебная нагрузка ассистента достигает… 800 часов в год! Это официальная, а фактическая — еще больше.

Преподаватели-ассистенты составляют основу кафедры. Они больше, чаще других находятся рядом со студентами, как их непосредственные учителя и воспитатели. Они лучше всех знают сильные и слабые стороны каждого студента. Ассистенты составляют и наиболее значительную часть преподавательского коллектива вуза. От уровня их знаний, подготовки, культуры, научной и общественной активности зависит лицо кафедры. Хорошим можно назвать только тот коллектив, где наряду с опытными, зрелыми преподавателями есть молодежь, недавно окончившая аспирантуру и защитившая диссертации. Умудренные опытом и знаниями преподаватели должны помогать молодым ассистентам повышать свое педагогическое мастерство, готовить себе смену. Одинаково плохо, когда коллектив преподавателей кафедры состоит либо из одних пожилых ассистентов, либо из только что окончивших аспирантуру. Знаю это по собственному опыту.

Был случай, когда я согласился с формальными доводами кадровиков института, и в итоге были отправлены на пенсию два ассистента, которые могли бы еще не один год работать. Сожалею об этом до сих пор. Опытные педагоги ушли на покой раньше времени, и студенты лишились хороших наставников, учителей. Тем более обидно, что одна из этих ассистентов лучше других знала наш очень сложный предмет — топографическую анатомию и оперативную хирургию.

Вообще без педагогической жилки вряд ли стоит браться за столь тонкое дело — учить и воспитывать студентов. Помню, как профессор М. П. Кончаловский, после обхода больных в отделении у одного из своих ассистентов, сказал ему:

— Вот если бы вы половину того, что сами знаете, передавали студентам, они стали бы знаменитыми врачами.

Ассистент этот впоследствии стал известным ученым. А вот настоящий преподаватель из него так и не вышел. Не было у него преподавательской жилки. Видно, это также, как говорят, дар божий.

Способность преподавать, учить надо всячески развивать и поддерживать. И если ассистент преуспевает в этом деле, следует повышать его в должности, переводить в доценты, чтобы в недалеком будущем рекомендовать на самостоятельную работу.

Глубокий след в сердцах не только студентов, но и всех, кто его знал, оставил ассистент кафедры факультетской хирургии, впоследствии доцент — М. А. Бубнов. Я о нем упоминал в первой части книги. Человек необыкновенной доброты и доброжелательности к людям, его окружавшим, он вместе с тем был строг и требователен. Его любили и уважали все в клинике: студенты, няни, сестры, хирурги и сам заведующий кафедрой Н. Н. Еланский.

Михаил Александрович, на мой взгляд, может служить образцом преподавателя высшей школы. Замечательный клиницист, блестящий диагност, хирург, филигранно владевший техникой, он был одним из достойнейших учеников Н. Н. Бурденко. Студенты обожали Бубнова. И прежде всего потому, что видели в нем достойного подражания врача, человека, самозабвенно влюбленного в свою специальность.

Вспоминается такой случай.

В клинику поступила больная, работница завода «Каучук», с диагнозом: хронический аппендицит, инфильтрат^[37] в стадии рассасывания. Случай представлялся банальным. Больная находилась под наблюдением врачей поликлиники. Она уже лежала с этим диагнозом в одной из московских больниц, но, побоявшись операции, выписалась домой. Однако боли продолжали беспокоить ее, и она снова легла в клинику.

Студент-куратор обратил внимание на то, что инфильтрат в брюшной полости меняет свое положение. Кроме того, больная жаловалась, что боли «отдают» в поясницу. Студент доложил об этом М. А. Бубнову, тот как бы между прочим предложил сделать обзорный рентгеновский снимок поясничной области. И вдруг — туберкулез позвоночника! Этот диагноз был как бы на грани прозрения. Легко понять, какое это впечатление произвело на студента.

Цикл занятий давно кончился. Студент, о котором идет речь, и его товарищи уже занимались в других клиниках, но он продолжал ходить на факультетскую хирургию и принимал участие в лечении «своей больной». Терпеливо учился гипсовать, вместе с ординатором делал для больной гипсовую кроватку, а затем по поручению М. А. Бубнова связался с директором завода «Каучук» и помог больной получить путевку в туберкулезный санаторий.

Так, Михаил Александрович, оставаясь как бы в стороне, вырабатывал у своих учеников любознательность, самостоятельность и настойчивость, прививал им любовь к профессии врача и живой интерес к медицине. Под таким руководством не вырастал и не мог вырасти врач-чиновник.

Любил Бубнов и оперировать с ординаторами — первогодками и студентами. Имея весьма солидную топографо-анатомическую подготовку и блестящую технику, он и здесь был для молодежи образцом. Ничто не ускользало из поля его зрения. С большим тактом, ненавязчиво, он подсказывал, что и как надо делать. В наиболее ответственные моменты Михаил Александрович иногда начинал «бурчать». Но операция всегда заканчивалась в атмосфере теплых, дружеских взаимоотношений старшего, многоопытного хирурга с его порой весьма «желторотыми» помощниками.

М. А. Бубнов всегда внимательно прислушивался к тому, как студенты разговаривают с больными. Не слишком ли много информируют их о заболевании и ходе лечения? Достаточно ли учитывают состояние и психику больного? Ведь неосторожно сказанное слово, отнимающее у больного надежду на выздоровление, может принести непоправимый вред.

В подтверждение этого Михаил Александрович нередко ссылался на разговор раненного на дуэли А. С. Пушкина с доктором Шольцем, который первый осматривал больного в квартире на Мойке в Петербурге.

«— Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу, дорогой шло много крови, — скажите мне откровенно, как вы рану находите?

— Не могу вам скрывать, что рана ваша опасная.

— Скажите мне, — смертельная?

— Считаю долгом вам это не скрывать, — но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.

— Спасибо! Вы поступили со мной, как честный человек, — при сем рукою потер он лоб. — Нужно устроить свои домашние дела.

Когда приехал лейб-хирург Арендт, он тоже осмотрел рану.

Пушкин просил его сказать откровенно: в каком он его находит положении, и прибавил, что, какой бы ответ ни был, он его испугать не может, но что ему необходимо знать наверное свое положение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.

— Если так, — ответил ему Арендт, — то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.

Пушкин благодарил Арендта за откровенность и просил только не говорить жене.

Уезжая, Арендт сказал провожавшему его в переднюю комнату Данзасу — близкому другу Пушкина, который был на дуэли секундантом: «Штука скверная, он умрет»»^[38].

Прошло больше 100 лет со дня смерти А. С. Пушкина. Но и сейчас не стихают споры по поводу того, правильно или нет поступали врачи, когда столь откровенно говорили тяжелораненому поэту о его безнадежном состоянии.

Острые споры возникали и здесь, на практических занятиях. Их умело вел и направлял Михаил Александрович.

Одни студенты резко осуждали врачей за их негуманное отношение к тяжелораненому Пушкину, другие, наоборот, оправдывали, ссылаясь, что, мол, в то время над такими вопросами не задумывались, смотрели проще — состояние психики больных не принималось во внимание, как это имеет место сейчас. В конце концов Михаил Александрович делал короткое заключение, в котором говорил, что врачи, по его мнению, были в этом случае излишне откровенны — чем тяжелее и опаснее заболевание, тем большая осторожность должна быть проявлена в разговоре с больным. В ряде случаев врач может даже погрешить против истины и не сказать больному всей правды. «Откровенность до цинизма, до жестокости, — считал известный наш хирург В. А. Оппель, — не может способствовать мобилизации сил больного, чтобы преодолеть недуг».

— Но значит ли, что мы, врачи, всегда должны скрывать от больного истину? — спрашивал Бубнов. — Нет, не значит. Чем легче заболевание, тем меньше оснований врачу уходить от правды. Чтобы не потерять доверия больного, врач не должен без особой надобности уклоняться от истины. На вопрос больного о серьезности предстоящей операции, например апендэктомии, нельзя умышленно преуменьшать опасность, боясь, что больной откажется от операции. Серьезный доверительный разговор с больным по поводу любой операции не пугает последнего и не уменьшает его веры и доверия к врачу.

«Не делай больному того, чего не сделал бы себе или своим близким», — не раз повторял Михаил Александрович мудрую заповедь.

Родственников, теряющих любимого человека, надо всемерно щадить. Как бы настойчиво ни спрашивали они о болезни, ее исходе, следует избегать натуралистического ответа. У родителей, чей ребенок находится в безнадежном состоянии, нельзя отнимать надежды на его выздоровление. Трагический исход неизбежен, но «терзание души» изо дня в день, в течение многих месяцев, ощущение потери ребенка, внушаемое притом врачом, недопустимы, говорил профессор Кассирский.

Отмечая безграничное доверие и уважение, которым пользуются у нас в народе врачи, он подчеркивал: ни в коем случае нельзя злоупотреблять этим доверием, проявлять малейшую небрежность, халатность по отношению к больному. Подобные действия граничат с преступлением, поскольку способны повлечь за собой тяжелые последствия. Так Михаил Александрович постепенно вводил студентов в деонтологию — науку о врачебной этике. Причем он не только рассказывал, как нужно разговаривать с больным, но и показывал врачебное искусство на примере собственной деятельности. «…Личный пример воспитателя — это луч солнца для молодой души, который ничем заменить невозможно», — говорил замечательный русский педагог К. Д. Ушинский.

— Никогда не забуду встреч с доцентом Бубновым, — вспоминает бывший студент, ныне профессор А. П. Сорокин. — Это был один из самых настоящих волшебников медицины. Под наблюдением Михаила Александровича я курировал палату с гнойными заболеваниями. Здесь лежали тяжелобольные с хроническими заболеваниями, трудно поддающимися лечению. Обычно о таких говорят — ничего нельзя сделать… Опыта у меня не хватало, знаний — тоже, но так хотелось помочь, избавить от страданий! В те времена в зените своей славы был пенициллин. Но и большое количество препарата, введенное больной, не помогало справиться с инфекцией. Болезнь (остеомиелит кости голени) как бы застыла на мертвой точке. Человек таял на глазах. Сознавая свое бессилие, приглашаю на консультацию Михаила Александровича. Он внимательно выслушал меня, посмотрел больную и порекомендовал отменить пенициллин, снять и все другие лекарства, а назначить толченую яичную скорлупу, новокаиновую кольцевую блокаду бедра и смазывание йодом кожи здоровой ноги. Сначала мне показалось, что Михаил Александрович хочет подшутить надо мной, но он тут же пояснил: микробы «привыкли» к пенициллину, а организм сам не в состоянии справиться с болезнью, возможно, из-за того, что много вводится лекарств и с пораженного очага все время идут патологические рефлексы. Надо подбодрить организм калорийным питанием, сменой назначений создать у больной хорошее настроение, атмосферу уверенности в излечении, снять патологические рефлексы (блокадой) и стимулировать восстановление раздражением кожи здоровой ноги йодом. Все очень просто, но это была, как я потом убедился, мудрая простота. Все назначения я проводил с исключительным вниманием, сам следил за рационом, далее смазывание кожи здоровой ноги йодом сам производил в перевязочной и все это обставлял соответствующим образом. Какое же было удивление всех (в том числе и мое), когда недели через две больная стала подниматься с постели, а потом оставила костыли!

Михаил Александрович Бубнов неоднократно избирался секретарем парткома института. И в этом, несомненно, сказывалось общее уважение к его партийным, человеческим и педагогическим качествам. Жаль, что рано оборвалась жизнь М. А. Бубнова. Сказались трудные годы, проведенные на фронте, и напряженные дни в послевоенное время, когда он спешил закончить докторскую диссертацию…

Рассказывая о важнейшей в медицинском институте фигуре — ассистента, вижу перед собой Михаила Александровича, его вдумчивое лицо, его немного усталые, но такие внимательные глаза. С точки зрения воспитания настоящих врачей, он сделал больше, чем иной профессор.

В последние годы некоторая часть молодежи, работающая в научно-исследовательских институтах, вузах, все свои устремления и силы отдает подготовке диссертаций, публикации статей, а от педагогической деятельности отлынивает, занимается ею неохотно. И в этом большой ущерб делу. Однако лишь недавно вновь заговорили во весь голос о педагогической деятельности ассистента, о необходимости неустанно и непрерывно повышать ее уровень.

Что греха таить, мы нередко оцениваем педагога высшей школы однобоко: у кого пять статей — того ругаем. У кого двадцать пять — говорим: перспективный преподаватель! И начисто забываем о главном — о педагогическом таланте, педагогическом мастерстве. А ведь такой подход наносит вред преподаванию, отталкивает молодежь от педагогической деятельности.

Думается, вряд ли помогут здесь какие-то общие мероприятия, показательные занятия и семинары. Если бы кафедры были однородны, близко подходили друг к другу по своему профилю, то в таких случаях имел бы смысл обмен опытом между ними. Но у нас что ни кафедра, то своя специфика, свой предмет.

А вот методическая работа, живой обмен педагогическим опытом на самой кафедре, несомненно, приносит пользу. Такие методические конференции нужно поощрять и поддерживать. На них молодежь учится, приобретает навыки ведения занятий. И если тут же опытный ассистент разбирает то или иное занятие в доброжелательном тоне, не обижая молодого преподавателя, то цены нет таким совещаниям.

Большую помощь росту ассистента как педагога оказывает руководитель кафедры. Его присутствие на занятиях, которые проводит ассистент, причем не на одном, а на нескольких, дает многое и профессору, и ассистенту. Профессор ближе знакомится с преподавателем, узнает его сильные и слабые стороны. А ассистент после разбора занятия в кабинете профессора делает для себя необходимые выводы. Такая форма работы с ассистентами, особенно на теоретических кафедрах, оправдывает себя.

Занятия у нас на кафедре проходят в большом зале — операционной. Одновременно здесь находится 6—8 студенческих групп. Если учесть, что в каждой группе 13—15 человек, то нетрудно подсчитать, сколько студентов в зале. Причем каждый преподаватель что-то объясняет или спрашивает. Поэтому не так просто ассистенту в таких условиях держать студентов в напряжении, чтобы они не отвлекались и сосредоточенно работали за своими столами.

Конечно, в современных учебных помещениях создаются оптимальные условия для занятий. Ну, а здание нашей кафедры построено 100 лет назад. Бывает, молодой преподаватель так увлечется рассказом об операции или хирургической анатомии области, что забудет о соседе, который занимается рядом. Там начинают нервничать, беспокоиться. Тогда приходится незаметно принимать меры к тому, чтобы увлекшийся умерил свой пыл.

Долго и терпеливо приходится обучать аспиранта или молодого ассистента педагогическому мастерству, умению держать в поле зрения всех студентов, доносить до них свою мысль. Пройдет много времени, прежде чем преподаватель будет испытывать удовлетворение от проведенного занятия, будут довольны и студенты. Уместно вспомнить слова Н. Н. Бурденко: «Студент не знает, как надо преподавать медицину, но студент знает, как не надо преподавать».

ПОМОЧЬ РАСТУЩЕМУ

Непременно ли ассистент должен стать доцентом, а доцент профессором? Такой вариант, по идее, конечно, желателен, но практически едва ли осуществим. Не из каждого ассистента можно подготовить доцента, и, тем более, далеко не каждый доцент станет профессором, руководителем кафедры. Причин тому немало, как объективных, так и субъективных.

Все это так. Но как отнестись к распространенному мнению, что, пожалуй, лучше оставаться доцентом под эгидой маститого профессора, нежели уходить на самостоятельную работу?

Мне, как ректору, приходилось терпеливо, настойчиво вести работу со многими доцентами. Некоторых из них убеждать, что пребывание на кафедре сверх всякого срока нежелательно: во-первых, такой «засидевшийся» закрывает перспективу для выдвижения ассистентов, а во-вторых, сам перестает расти, хотя нередко у него есть данные, чтобы самостоятельно заведовать кафедрой. Но заставить человека, привыкшего к должности доцента, уйти после защиты докторской диссертации на самостоятельную работу порой не легко. И тут, думается, должна быть создана система поощрения и морального, а может быть, даже материального.

Уход из института на самостоятельную работу в сравнительно молодом возрасте — до 40 лет — дает одни результаты, а, скажем, в 60 — другие. Молодой профессор, в расцвете сил, энергично берется за организацию коллектива, за оснащение кафедры новейшим оборудованием, успешно преодолевает трудности и, порой незаметно для себя, растет, приобретает опыт, знания, становится видным человеком в вузе. Ему идут навстречу, помогают, поддерживают. Будучи воспитанником определенной школы, он продолжает развивать ту или иную проблему, над которой работал ранее под руководством своего шефа, не теряя с ним связи, и часто добивается успеха, выдвигается в число тех, кто определяет данную отрасль науки.

Не без гордости слежу за становлением на самостоятельной работе ассистента А. П. Сорокина. В свое время он был рекомендован нами на заведование кафедрой анатомии одного из вузов Казахской ССР. В трудных, сложных условиях он не только создал первоклассную кафедру, но и организовал лабораторию по исследованию тончайших структур соединительной ткани. Ему удалось продвинуть дальше важные исследования, проводимые у нас на кафедре. Замечу, что А. П. Сорокин ушел на самостоятельную работу в молодом возрасте. Он смело взялся за новое для него дело и не только сам занимается научными исследованиями, но и ведет за собой сотрудников кафедры, сплачивая их в единый, дееспособный, успешно работающий коллектив.

Так же поступил в свое время и ассистент Вилянский. По окончании аспирантуры он остался в Москве — заведовал хирургическим отделением. Я посоветовал ему пойти на самостоятельную работу, помог подготовить и защитить докторскую диссертацию, а затем рекомендовал его в один из медицинских институтов Сибири. Молодой ученый, разумеется не без внутренней борьбы, согласился. Прошло не так уж много времени, и на страницах научных журналов стали появляться его статьи. Теперь он и его сотрудники систематически выступают по актуальным вопросам теоретической и клинической хирургии.

А вот еще один пример. Вернулась к нам на кафедру из хирургической клиники ассистент Т. Ф. Лаврова для работы над докторской диссертацией. Несколько лет назад она закончила аспирантуру по кафедре топографической анатомии и решила перейти на работу в хирургическую клинику. Мы не возражали. Но прошли годы, и ей стало физически трудно часами стоять за операционным столом, нести круглосуточные дежурства. Она колебалась, но потом все же оставила клинику и вернулась на кафедру, где проходила аспирантуру. Имея достаточный опыт в хирургии и знания, Т. Ф. Лаврова сравнительно легко «вжилась» в тему докторской диссертации. В установленный срок она выполнила и успешно защитила диссертацию, после чего была рекомендована на заведование кафедрой в один из периферийных вузов Российской Федерации. Татьяна Федоровна много работает над собой и помогает расти молодежи.

Но, к сожалению, есть и примеры другого рода, с которыми ректору приходится сталкиваться. Однажды мы рекомендовали на кафедру периферийного вуза доцента почтенного возраста. Он предварительно выезжал в этот вуз, знакомился с кафедрой. С воодушевлением говорил о том, какие перед ним открылись перспективы и возможности. Но уже вскоре с грустью сообщал: «Не уверен, хватит ли сил справиться с делами на кафедре…» Через некоторое время мы и сами поняли, что выдвинули человека с большим опозданием — он, так сказать, «перезрел», пересидел на кафедре, былые возможности ушли, и ему теперь уже не под силу новое сложное дело.

С работой на кафедре, как правило, такой человек — внешне — справляется, особых претензий к нему не бывает. Но сам он чувствует, что уже не может выдвинуть смелых научных идей, боится нового, работает без перспективы, без уверенности в поддержке коллектива, и в целом от этого страдает кафедра.

Безусловно, нельзя вульгаризировать проблему и весь разговор сводить только к возрасту. Никакого шаблона, правил или рецептов по поводу того, кого и когда выдвигать на самостоятельную работу, быть не может. Тут все должно решаться строго индивидуально. И в расчет надо брать способности ученого, его организаторское умение, стремление все время идти дальше, профессионально расти, искать, не бояться трудностей.

Неоспоримо одно: нужно всячески поддерживать ассистента, доцента, если он по-настоящему стремится к совершенствованию, к росту, к выходу на самостоятельную работу, поддерживать даже, может быть… в ущерб работе кафедры. Пусть он пишет статьи, читает, выступает с докладами на конференциях и съездах. Человек должен чувствовать помощь и всеобщую заинтересованность в его росте. Если оказать ему нужное содействие в период расцвета сил и способностей, можно смело рассчитывать, что он не только будет на должном уровне самостоятельно вести кафедру, но и успешно работать в той или иной области науки.

Хочется высказать и еще одну, на первый взгляд «крамольную» мысль. Научно-исследовательские институты и лаборатории Академии медицинских наук охотно принимают на работу доцентов и ассистентов, имеющих степень доктора. Им поручают заведование лабораториями, отделениями. Это соблазняет многих, особенно тех, кто в ущерб своему будущему отказывается ехать в периферийный вуз на самостоятельную работу. Не по зову сердца, а по малодушию идут они в научно-исследовательские институты.

Так было, например, и с доцентом Д., способным эпидемиологом. Он должен был сделать выбор: либо, оставаясь в вузе, закончить докторскую диссертацию и уйти на самостоятельную работу, либо перейти в научно-исследовательский институт. Он выбрал последнее и оставил преподавательскую деятельность в нашем институте. А через три года попросился обратно.

— Не могу заниматься только лабораторными исследованиями, не могу без студентов, — признался он.

Мы поддержали просьбу Д. Теперь он с увлечением отдается преподавательской работе. Но ведь не всякий так вот, три года спустя, сделает решительный шаг, признав свою ошибку. И скольких отличных преподавателей лишаются из-за этого медицинские институты!

Парадоксально, но факт: обилие научно-исследовательских институтов в Москве, что называется, расхолаживает многих ассистентов и доцентов. Они перестают совершенствоваться как педагоги и готовить себя к самостоятельной работе.

Чтобы устранить диспропорцию в росте научно-преподавательских кадров в условиях вузов и научно-исследовательских институтов, необходимо шире объединять деятельность кафедр и НИИ, как это проводится в ряде крупных вузов страны.

Конечно, объем обязанностей научного работника — преподавателя вуза и научного работника исследовательского института сравнивать трудно. Да и условия работы в научно-исследовательских институтах в большинстве случаев много лучше, чем на кафедре. Там ему помогают лаборанты, препараторы, и весь настрой лаборатории, отдела, института способствует целенаправленной деятельности; он знает, что тема, стоящая в плане НИИ, подкреплена и материально-технически: предусмотрены необходимое количество животных, аппаратура, персонал. Вот эта сторона дела часто подкупает ассистента или доцента. Но все-таки, обращаясь к своей ректорской деятельности, должен отметить, что для большинства преподавание в вузе остается основой жизни.

Приходится работать в трудных условиях: ежедневно 5—6 часов вести занятия со студентами, обслуживать больных (на клинических кафедрах) и, конечно же, продолжать научные исследования. Нужно постоянно думать и следить за тем, чтобы идти вперед и в педагогической, и в научной, и в лечебной области. Ассистент-преподаватель не может ограничить свою деятельность только одной исследовательской работой или только педагогической. Возникшие «ножницы» сейчас же дадут себя знать, весь коллектив кафедры сразу обратит на это внимание, и такому ассистенту-преподавателю придется «спуститься с неба на землю». Зато какая это отличная школа! Как много получает человек от возможности постоянно приумножать свои знания и передавать их другим! Сколько мыслей, идей появляется у него в постоянном общении с молодежью!

Преподавателя института, как правило, отличает эрудиция, умение свободно излагать мысли. Он всегда может выступить с докладом, прочитать лекцию, провести занятие. Как ни трудно порой бывает ассистенту вуза, он не может не получать от своей многосторонней деятельности большого удовлетворения.

Постоянно расти, повышать свое педагогическое мастерство, заниматься наукой, — без всего этого немыслима преподавательская работа.

III. ОДИН В ПОЛЕ НЕ ВОИН

Учитель работает над самой ответственной задачей — он формирует человека.

М. И. Калинин

УЧЕНЫЙ СОВЕТ

Мы бережно храним традиции старейшего российского высшего учебного заведения, знавшего столько светлых имен нашей медицины. Вместе с тем в жизнь института все время входит что-то новое. Каждый год на смену оканчивающим курс вливается новое пополнение; уходят отслужившие свое профессора и преподаватели — их места занимают выдвиженцы кафедр или же приглашенные из других вузов. В разное время пришли к нам выдающиеся ученые — профессора П. К. Анохин, Б. В. Петровский, Д. А. Жданов.

Но не только меняются люди, меняются и задачи, которые приходится решать институту. Так встал вопрос о необходимости наряду с выпуском врачей-лечебников и гигиенистов готовить провизоров, фармацевтов. На основе решений партии и правительства, принятых в конце 50 — начале 60-х годов, была усилена деятельность кафедр по подготовке научно-исследовательских кадров, выпуску крупных руководств, монографий и учебников.

Стало традицией: перед началом заседания Ученого совета ректор знакомит присутствующих с вышедшей новой книгой, автором которой является член совета института. Это производит хорошее впечатление на собравшихся и, конечно, доставляет большое удовольствие автору, которого тепло и сердечно поздравляют. Помню, как мы поздравляли профессора Е. М. Тареева с выходом в свет капитального руководства по заболеваниям почек. Над созданием этого труда профессор работал много лет. Вскоре по нашему представлению ему была присуждена Ленинская премия. А как все были рады появлению учебников А. Л. Мясникова по внутренним болезням, В. И. Стручкова по общей хирургии, А. И. Струкова по патологической анатомии! Ведь по этим книгам сейчас учатся студенты медицинских институтов. Было радостно чувствовать себя членом коллектива, где созданы эти замечательные пособия для студентов и практических врачей. Несомненно, каждый из нас мечтал подготовить и издать подобный же труд по своей дисциплине.

Утверждение в звании или должности, защита диссертации и многие другие важнейшие вопросы, касающиеся разносторонней деятельности института, решаются на Ученом совете — высшем консультативном органе института. В его работе принимают участие наряду с проректорами и деканами факультетов заведующие кафедрами и их заместители, представители общественных организаций. Этот орган по своему составу является весьма солидным и представительным. В мое время заседания Ученого совета проходили по понедельникам два раза в месяц и длились не больше двух часов. Выступления на совете всегда были конкретны и лаконичны. Никому не разрешалось нарушать принятый регламент — это тоже стало своего рода традицией.

На Ученом совете периодически заслушиваются отчеты об учебной, научно-исследовательской, лечебной и идейно-воспитательной работе факультетов, а также отчеты о деятельности научного студенческого общества. Проводятся конкурсы на замещение профессорско-преподавательских должностей и выборы деканов факультетов. Идет большой разговор о производственной практике студентов, о проблемах дальнейшего улучшения идейно-политического воспитания студентов, заслушиваются итоги финансово-хозяйственной деятельности.

Мой опыт говорит, что среди наиболее важных и ответственных для ректора можно назвать заседания Ученого совета перед началом учебного года и в конце его, когда председатели экзаменационных комиссий дают оценку не только выпускникам, но и кафедрам, институту. На этом совете притихшие профессора внимательно слушают, что говорят в их адрес председатели государственных экзаменационных комиссий. Докладчики — представители министерства, принимающие «продукцию» института, люди независимые, авторитетные, видные ученые. Их критические замечания достойны серьезного внимания.

Вспоминается одно из заседаний совета. Председатель комиссии обратил внимание на то, что некоторые студенты подзабыли важные разделы по топографической анатомии — не умели рассказать строение пахового канала, ход лицевого нерва, и я краснел на совете, поскольку, помимо всего прочего, замечание прямо относилось к работе руководимой мною кафедры.

Тяжело переживал профессор И. А. Пашинцев, когда оказывалось, что иные студенты, ориентируясь в материалах по диалектике, философии, подзабыли кое-что из курса истории КПСС, который они проходили раньше.

Именинниками чувствовали себя профессора-терапевты. Председатель экзаменационной комиссии лечебного факультета, профессор А. М. Дамир подчеркнул хорошую подготовку студентов по терапии, умение обследовать больного, разобрать сложный случай заболевания, назначить лечение, выписать рецепт.

А затем начинались прения. Признавая критику в свой адрес правильной, И. А. Пашинцев в своем выступлении просил Ученый совет обратиться в Министерство высшего образования с предложением изменить систему преподавания общественных дисциплин, поставить их в учебном плане так, чтобы между ними не было такого большого разрыва, как сейчас. Его предложение все одобрили. Затем было принято решение усилить подготовку студентов по клинической физиологии и рецептуре. Об этом просили и врачи-аспиранты. Профессор П. К. Анохин охотно согласился прочитать студентам-выпускникам несколько лекций о компенсаторных механизмах при обширных операциях на органах, которые производятся в клинике.

На заседания Ученого совета, посвященные началу учебного года, приходит послушать ректора большая часть преподавателей и врачей института. Всех интересует, что нового дал нам минувший год в научной, лечебной и учебной работе, какие задачи ставятся перед коллективом в предстоящем семестре, будут ли изменения в учебном плане, программах и сроках обучения студентов. Сообщаю, что Министерство здравоохранения ставит вопрос о введении субординатуры для студентов старших курсов и интернатуры для окончивших врачей; министр просит высказаться по этому важному вопросу, тем более что наш институт уже имеет в прошлом некоторый опыт начальной специализации студентов шестого курса.

Мы старались тогда помочь студенту получить как можно больше теоретических знаний и практических навыков по избранной им специальности. Такая полезная специализация проводилась в течение пяти лет. Потом министерство неожиданно решило отказаться от нее и перешло на подготовку врача-лечебника общего профиля. Сейчас трудно сказать, почему было принято такое решение. Возможно, управлению кадров Минздрава проще распределять молодых врачей общего профиля, нежели подбирать места и устраивать специалистов по избранной специальности. По-видимому, это соображение сыграло тогда не последнюю роль в отказе от субординатуры. Но время — лучший ценитель любого метода — показало, что субординатура являлась более прогрессивной формой обучения, нежели подготовка врача общего профиля.

Члены Ученого совета горячоподдержали начинание министерства, которое, несомненно, повысит уровень подготовки и качество выпускаемых врачей. Правда, реформа в обучении должна привести к удлинению срока обучения на один год. Но этот год интернатуры «студент» с дипломом врача проводит на рабочем месте, под руководством квалифицированных специалистов в одной из крупных городских или областных больниц. Причем оплачивает стажировку учреждение, куда был направлен молодой врач по окончании института. Следовательно, врач вернется в больницу не со студенческой скамьи, а после того, как получит начальную подготовку по избранной специальности.

Несмотря на прогрессивное значение интернатуры вне института, у меня возник вопрос: как будет ректорат осуществлять контроль за «студентами седьмого курса», работающими во многих городах страны? Вероятно, идеалом можно считать интернатуру на клинических базах института. За такой метод специализации ректор института может отвечать.

Новая форма обучения таит в себе много возможностей. Но пока только возможностей. Все зависит от того, как организовать это интересное дело. И тут есть над чем поломать голову профессорам и ректору. Ректору в первую очередь.

Ведь специализация резко меняет отношение студентов к занятиям в клиниках. Если раньше при подготовке врача широкого профиля студентов трудно было убедить посещать лекции по ряду дисциплин (например, глазные болезни, ухо — горло — нос, кожные), нести ночные дежурства по скорой помощи или в родильном доме, то при новой форме обучения студентов, желающих получить специальность хирурга или травматолога, не вытянешь из клиники. Никто из преподавателей уже не считает по головам: сколько студентов присутствует на лекции. В этом нет необходимости. Мы провели как-то опрос студентов, чтобы выяснить, почему они охотно посещали клинику при специализации и утеряли интерес к ней, когда институт перешел на подготовку врачей широкого профиля. Нам отвечали: при субординатуре все знали, что их направят после окончания института работать по специальности, поэтому и старались не терять зря время. Ну, а когда отняли такую возможность, пропал интерес углубленно изучать ту или иную дисциплину, — все равно по специальности работать после вуза не придется.

Помимо учебных дел на Ученом совете нередко обсуждаются вопросы строительства и реконструкции института в соответствии с принятым решением партии и правительства. Этот вопрос затрагивает всех сотрудников института — от санитарки до профессора. Каждого интересует, как будет развиваться дальше институт. Идут оживленные споры. Одни предлагают заново спроектировать институт и построить его за чертой города, другие считают правильным ограничиться реконструкцией старых зданий клиник и кафедр. Это намного дешевле, и не нужно никуда переезжать. Принимается компромиссное решение: помимо реконструкции и надстройки старых зданий возвести несколько новых корпусов на Девичьем поле.

Все с нетерпением ожидают, как скоро будут воздвигнуты новые клиники, учебные корпуса, общежития и жилые дома для сотрудников института.

За 10 лет нам удалось вдвое увеличить число студентов, открыть вечерний факультет, влить фармацевтический институт на правах факультета. Расширилась материально-техническая база института.

За этим скупым перечнем стоит напряженная деятельность большого коллектива, который наряду с научными и учебными делами помогал дирекции и парткому решать нелегкие вопросы строительства клиник, теоретических кафедр, жилых домов и общежитий для студентов.

Надо прямо сказать, опыта и знаний в такого рода делах ни у кого из нас не было. Ведь одно дело — учебная работа, другое — планирование и осуществление большого строительства. Одно дело — учить студентов — это наша профессия, другое — спорить с подрядчиками и прорабами. Приходилось, как говорится, на ходу осваивать новую «специальность». Мы учились разбираться в тонкостях проектирования и оформления разной технической документации, «выбивать» земельные участки, финансы, искали подрядчиков и т. д.

Надо учесть, что, когда все это начиналось, страна еще далеко не полностью залечила раны, нанесенные войной, и не удивительно, что строительные дела требовали огромных затрат сил и энергии. Далеко не просто было освободить территорию клинического городка на Девичке от старых, ветхих зданий и на их месте возвести клинику детских болезней или институт хирургии. Но городские партийные и советские организации охотно помогали нам во всем и шли навстречу при решении больших и малых дел.

Не обходилось и без курьезов. Помню, одобрили мы проект здания новой детской клиники. Оно должно было вплотную примыкать к старому, построенному в конце XIX века. На бумаге все выглядело отлично. И только когда строительство подходило к концу, мы вдруг поняли, что новое двухэтажное здание рядом хоть и со старой, но высокой, внушительной клиникой будет выглядеть жалким карликом. Что делать? Звоню председателю исполкома Моссовета, умоляю приехать. Надо отдать ему должное: Владимир Федорович Промыслов всегда внимательно прислушивался к нашим просьбам. Он приехал, осмотрел строительство, проект и тут же предложил «набросить» еще этаж.

А сколько «сражений» пришлось выдержать, воздвигая новую клинику гастроэнтерологии или клинику профзаболеваний и гигиены труда! Редкий день не собирались заинтересованные в строительстве руководители кафедр в кабинете ректора или прямо на строительной площадке. Может быть, кому-то покажется странным, что ректор вынужден заниматься строительством — ведь у него есть заместители, отдел капитального строительства, опытные инженеры. Да, все это так. Но если хотите, и в этом сказывалась сила традиции коллектива. Это были наши клиники, наши общежития, дома. Как же можно не заниматься всем этим?!

ЛИСТАЯ СТАРЫЙ РЕКТОРСКИЙ КАЛЕНДАРЬ

Направлять деятельность большого коллектива невозможно без повседневной помощи общественных организаций, деканов, начальников отделов. Так уж повелось — раз в декаду, а то и чаще проводится оперативное заседание ректората. Здесь руководство обычно обсуждает наиболее острые, злободневные вопросы жизни вуза. На ректорате заслушиваются отчеты о работе отдельных служб и подразделений института, дается оценка их деятельности, принимается решение об укреплении того или иного административного звена; рассматривается выполнение плана по капитальному строительству и ремонту зданий клиник, учебных корпусов, снабжению их необходимым оборудованием, реактивами; ведется контроль за деятельностью эксплуатационной службы и т. д.

Ректорат стал своего рода коллективным органом управления огромным хозяйством института, и в этой коллективности — его сила. Сотрудники помогали ректору принимать правильное решение по обсуждаемым вопросам и, главное, проводить его в жизнь.

Для того чтобы показать, как оно складывается и организуется — время ректора, беру старый, случайно сохранившийся кабинетный календарь с пометками, записями на каждый день и пытаюсь восстановить по этим торопливым записям несколько таких дней.

…Время ректора до отказа заполнено делами и заботами. Сегодня с утра надо заняться строительными делами — обсудить проекты новых клиник, рассмотреть техническую документацию и сметы. Спорим, взвешиваем, решаем. Во второй половине дня встреча в Моссовете — речь пойдет о переселении граждан, проживающих в 9-этажном здании по Малой Пироговской улице, 16. Хлопочем об этом здании для общежития уже два года.

Вечером заседание парткома. Первый вопрос — прием в партию. Надо быть: вступает в партию профессор В. Э. Салищев, которого давно знаю по совместной работе, и об этом надо сказать. В партию идет отличный человек. Это в некотором роде событие для всей организации, и, как бы ты ни был занят, не принять участия в этом событии нельзя.

Второй вопрос — отчет партийной организации лечебного факультета об идейно-воспитательной работе среди студентов. Приглашены преподаватели общественных дисциплин, ассистенты клиник и теоретических кафедр. Желающих выступить в прениях по докладу много. Секретарь парткома затронул в отчете деятельность не только кафедр, но и отдельных коммунистов, а это всегда вносит оживление, остроту.

Для всех ясно, что преподаватели кафедры должны не только уметь хорошо излагать свой предмет, но и воспитывать студентов в духе требований времени. А вот как это делать ассистенту той или иной кафедры, он не всегда знает. Его задача, считает он, — лечить больных, вести научную работу и заниматься со студентами — обучать их основам той или иной дисциплины; остальное не так важно. Ассистент, нередко молодой человек, без должного опыта и знаний, чувствует себя неуверенно, подчас сам нуждается в воспитании. Вот тут как нельзя кстати педагогический и житейский опыт старших товарищей. Они-то и задают тон на парткоме, рассказывают много интересного о формах и методах воспитательной работы со студентами.

На Всесоюзном слете студентов товарищ Л. И. Брежнев говорил, что мы не должны, не имеем права забывать ленинского призыва к тому, чтобы «процесс учебы шел рука об руку с процессом коммунистического воспитания».

«Воспитывать… гораздо труднее, чем учить, давать общее и специальное образование… — отмечал М. И. Калинин. — Ведь воспитатель влияет на воспитуемых не только тем, что дает им определенные знания, но и своим поведением, образом жизни, отношением к обыденным явлениям»^[39].

Эти мудрые слова для нас были напоминанием о важнейшей обязанности партийной организации вуза — требовать идейной четкости от всех коммунистов, от каждого педагога, всеми средствами своего влияния создавать в преподавательском коллективе обстановку взаимной взыскательности, принципиальности.

Тамара Ивановна Аникина, одна из лучших наших преподавателей, советует постоянно изучать каждого студента в группе, знать круг его интересов, чем он живет помимо занятий в институте.

Завоевать доверие студента, добиться, чтобы он был с тобой откровенным, не так просто, говорит Тамара Ивановна, но делать это надо, и не от случая к случаю, а каждый день. Тогда многие вопросы воспитания снимутся сами по себе…

Товарищи внимательно слушают Тамару Ивановну и делают для себя необходимые выводы. А ректору такое выступление помогает глубже понять самого преподавателя.

Заседание парткома окончилось тогда поздно. Но запись на листке календаря напомнила: завтра с утра лекция, надо успеть подобрать диапозитивы, таблицы и посмотреть материалы. Тема лекции — топографическая анатомия брюшной стенки, грыжи живота, оперативные доступы к органам брюшной полости. Вернувшись домой, принялся готовиться. Вскоре позвонил ассистент, который помогает мне на лекции. Ему надо знать, как будет построена лекция, какие диапозитивы и рисунки нужно показать и в какой последовательности. Ассистент волнуется: надо сделать и показать типичные разрезы брюшной стенки. И сделать все так, как в операционной, чтобы студенты не смогли заметить изъяны в импровизации операции.

После лекции предстоит обсудить план научной работы аспирантов, выяснить возможности операционного блока и вивария, — от этого зависит их работа над диссертацией. Такие беседы, как правило, затягиваются. Аспиранты нередко просят освободить их от занятий со студентами — слишком много времени они отнимают. Приходится долго убеждать, что для института важна не только научная, но и учебная работа аспирантов. Первые два года придется совмещать научную работу и преподавание. А вот на третьем предоставим возможность целиком заниматься диссертацией…

Впрочем, сказать «целиком» — значит допустить неточность. Ведь наша большая задача в том, чтобы и студенты и аспиранты приобретали навыки организаторской, общественно-политической работы. Об этом как-то состоялся серьезный разговор на Ученом совете.

Известно, что принятая в медицинских институтах система подготовки специалистов, определенная программами и учебными планами, дает им возможность за шесть лет обучения овладеть суммой знаний и практическими навыками, необходимыми для самостоятельной врачебной деятельности. Что же касается их подготовки к организационной и общественно-политической работе, то эта сторона дела чаще всего зависит от собственной активности студента, его заинтересованности и политического кругозора.

Разработанный общественными организациями и ректоратом единый план идейно-воспитательной работы обычно рассчитан на курс, поток, группу. Он, несомненно, играет большую роль в проведении различного рода мероприятий среди студентов. Но, к сожалению, при таком подходе у нас выпадает из поля зрения студент со своими индивидуальными склонностями и интересами.

Для того чтобы преодолеть этот недостаток, партком, ректорат, комсомольские организации решили разработать своеобразный минимум внеучебной работы для студентов. В этот минимум входят: для одних студентов — агитационная работа в группе, для других — культурно-просветительная, для третьих — санитарно-оздоровительная на подшефных предприятиях и колхозах. А некоторые наши студенты активно участвуют в различных общественных организациях, советах, методических комиссиях.

Коллектив той или иной кафедры, прикрепленный к потоку или курсу, в течение всего учебного года помогает студентам проводить общественно-политические мероприятия, заботится о повышении активности молодежи, направляя их деятельность в необходимое русло. Преподаватель в группе не только обучает студентов, но и воспитывает их, помогает приобрести навыки организаторской работы, умение работать с людьми.

Задача преподавателей — не «опекать» молодежь, не подменять комсомольскую организацию, а тесно содружествовать с ней. Мы считаем, что нужно предоставлять комсомольским и профсоюзным организациям возможно больше прав в делах, касающихся распределения стипендий, общежитий, научных студенческих советов.

Так родились у нас в институте общественные деканаты, которые помогают деканам решать многие вопросы учебной и воспитательной работы, поднимать ее уровень и, главное, постоянно держать в поле зрения студента со всеми его индивидуальными особенностями, запросами, интересами.

Следующая запись на старом календаре: заседание центральной методической комиссии. Живо помню и этот день, и это заседание. Обсуждаем проект нового учебного плана для лечебного факультета. Собирается весь «синклит» профессоров — представители всех кафедр института. Пришли даже те, кто обычно на комиссии не ходит, на методические — тем более. Повышенный интерес к заседанию понятен: профессора опасаются — вдруг уменьшат часы по его предмету, сократят штат ассистентов.

Зал заседаний ректората заполнен до отказа. После доклада проректора по учебной части А. З. Белоусова выступают заведующие кафедрами. Каждый из них горячо доказывает необходимость увеличить количество часов по его предмету и… уменьшить по другим. Правда, по каким конкретно — не говорит, не желая портить отношений с коллегами. Теперь декану предстоит учесть в новом плане все эти пожелания. Трудная задача…

Во второй половине дня у проректора по науке профессора В. М. Банщикова собираются представители гигиенических кафедр. Решается вопрос о хоздоговорных научных работах. Представители химических предприятий просят дать заключение о применении синтетических изделий в производстве, быту, сельском хозяйстве. Выполнение этих тем позволит кафедрам получить дополнительные средства на штаты, оборудование и приобретение экспериментальных животных. По предварительным расчетам главного бухгалтера, кафедра коммунальной гигиены может «заработать» 150—200 тысяч рублей в год. Это немалый вклад в наш строгий бюджет. Он откроет новые возможности, новые перспективы. И главное, научная деятельность сотрудников будет больше отвечать запросам практики, производства.

Кафедра коммунальной гигиены провела интересное в научном и практическом отношении исследование по гигиеническому обоснованию допустимого содержания определенных химических веществ в воде, где выращивается промысловая рыба. При разведении промысловой рыбы в прудах и озерах она не выдерживает конкуренции малоценной, но более жизнеспособной «сорной» рыбы. Сотрудники Всесоюзного научно-исследовательского института озерного и рыбного хозяйства вместе с работниками кафедры Г. Н. Красовским и С. С. Спасским разработали метод борьбы с «сорной» рыбой путем обработки водоема полихлорпиненом. Метод получил широкое распространение на водоемах Псковской, Ленинградской областей, Карельской АССР и дал большой экономический эффект, так как применение полихлорпинена оказалось в сотни раз дешевле строительства рыборазводных прудов.

На этой же кафедре доцент К. И. Акулов и М. Н. Рублева по договору с институтом «Мосподземпроект» провели исследование по гигиенической оценке возможного применения труб из полимерных материалов в водопроводной практике. Эта задача также была успешно решена, авторы работы были удостоены медалей ВДНХ.

Вот так было положено начало хоздоговорным работам, которые вскоре стали основой для научной деятельности кафедр гигиены труда, питания, общей гигиены, фармакологии и др. Великолепная, нужная вещь! К слову сказать, это широко практикуется в высших учебных заведениях Франции, Англии и особенно Соединенных Штатов Америки, где к тому же весь бюджет университета, колледжа строится именно на таких исследованиях.

Вечером научное студенческое общество проводит общеинститутскую конференцию. Надо послушать научные доклады студентов, в том числе и со своей кафедры. Ребята волнуются. Здесь же сидят и руководители научных кружков, профессора, доценты, под руководством которых выполнены работы. Каждый из них хочет, чтобы его подопечный выступил наилучшим образом. Это будет заслуга не только докладчика, но и кафедры, руководителя кружка, темы.

Рабочий день закончился поздно, а завтра с утра надо быть в загородном клиническом отделении. Его мы построили сами. Разобрали подлежащие сносу деревянные здания на Девичке, перевезли их в район города Истры и соорудили небольшой клинический городок. Там после курса лечения в детской клинике лежат на поправке наши маленькие пациенты.

…Нет, один день не похож на другой, но, напоминает мне календарь, все они забиты делами и заботами.

Понедельник и четверг — приемные дни в ректорате. Прием посетителей — дело не простое, особенно когда перед тобой неожиданно появляется в качестве просителя известное лицо. Ох, уж эти известные лица! Они появляются в роли ходатая за того или иного молодого человека, чтобы, скажем, перевести его из периферийного вуза в московский. Этот молодой человек выехал из Москвы в периферийный вуз, там выдержал экзамены и поступил в институт. А когда его зачислили, то он буквально с первого дня начал «бомбить» заявлениями ректорат 1-го или 2-го московских медицинских институтов о переводе на учебу по месту жительства родителей. Ну что ж, дело житейское. Однако ректор не может, не имеет права оказывать преимущество тому или иному молодому человеку из-за положения его родителей.

Разговоры такие вести трудно, говорю — вакантных мест нет. А уважаемый гость знать ничего не хочет, настойчиво просит перевести «племянника» или «племянницу» (конечно же, в порядке исключения) на первый или второй курс лечебного факультета.

Как быть? Сдаться, пойти по линии наименьшего сопротивления — и вскоре в институте нельзя будет повернуться от студентов, а ведь их надо учить у постели больного. Интересы дела пострадают.

Стараюсь терпеливо объяснить посетителю:

— Отказываю вам не потому, что у меня плохой характер, а потому, что, пожалуй, лучше, чем вы, знаю работу врача. Никак нельзя допустить, чтобы создавались невозможные условия для их подготовки.

Проситель замолкает, а затем соглашается, что, конечно, ухудшение подготовки врачей и условий лечения больных недопустимо.

— И в самом деле, почему бы племяннику не пожить самостоятельно, без родителей, как в свое время мы учились? — вдруг соображает уважаемое лицо. И мы расстаемся мирно.

Но бывает и так, что родители — старые, больные люди, и им без сына или дочери действительно жить трудно. Тогда приходится дело о переводе выносить на комиссию и принимать решение об удовлетворении их просьбы. Такого рода вопросы рассматриваются обычно в конце первого или второго семестра.

Чтобы посетители сразу же взяли правильный тон в разговоре, особенно когда речь идет об устройстве в институт дочери или сына, я намеренно положил на виду листочек с четко отпечатанным афоризмом, подходящим к случаю:

«Заслуги родителей по наследству не передаются и не дают права их детям претендовать на особое к себе отношение. Они должны собственным трудом заслужить уважение общества».

Часто разговор с теми, кто пришел в качестве ходатая, начинается с обсуждения этого весьма справедливого тезиса. Не все, понятно, сразу соглашаются с ним; некоторые пытаются спорить:

— Позвольте, как же так! Отец боролся на войне, кровь проливал, а детям нет никаких льгот при поступлении в институт?

— Ну, а кто из нас не воевал? — спрашиваю.

— Далеко не все.

— А если кто и не был на войне, разве они не отдавали все силы, чтобы помочь нам, фронтовикам, — на заводах, в шахтах, на поле?! Как быть с их детьми? Может быть, — продолжаю, — уж если и делать исключение, то для тех детей, родители которых погибли?

— Да, пожалуй, вы правы, — после некоторого раздумья говорит посетитель. — Мы как-никак вернулись и, конечно, поможем детям встать на ноги, а вот сиротам действительно следует помочь в первую очередь…

— Так мы и делаем, — говорю я.

В экзаменационную пору в роли посетителей чаще всего выступают студенты, провалившие один или два экзамена. Они сидят мрачные, насупившиеся и, как правило, стараются в постигшей их неудаче винить кого угодно, только не себя. Или начинают пылко доказывать, что получили «неуд» чисто случайно, просят «войти в положение», допустить к пересдаче. В таких случаях приходится обращаться к помощи секретаря курса, и проситель настораживается. Либо действительно студент провалился на экзамене случайно, либо он «хроник» — с трудом тянется, с горем пополам переходит с курса на курс.

Последнее бывает чаще: декан с такими студентами разговаривать не любит — они его берут измором. Когда его терпение лопается, он направляет такого студента к проректору или ректору.

Одно могу сказать: хорошие студенты редко попадают на прием к ректору. Им просто некогда да и незачем. Разве только перед окончанием института такой студент нерешительно переступит порог ректората, чтобы поинтересоваться, куда будут направлять оканчивающих институт. Нельзя ли попасть в свою область — Тульскую, или Орловскую, или Калининскую, где у него живут родители, и он хочет устроиться на работу в районную больницу поблизости от своего села. В таких случаях комиссия при распределении старается пойти навстречу молодому специалисту.

Прием посетителей, студентов стараюсь проводить так, чтобы в это время никто из сотрудников института не заходил и не беспокоили телефонные звонки. Не раз убеждался, что, когда врывается телефонный разговор, беседа с посетителем как-то вянет и потом трудно входит в свое русло. Когда же ты весь уходишь в разговор, оказываешь необходимое внимание, то даже при отказе в просьбе посетитель покидает кабинет без раздражения и обиды.

Нередко приходилось приглашать для решения тех или иных вопросов проректоров или главного врача, особенно в случаях, когда нужно было кого-нибудь положить на обследование и лечение в клинику.

После приема мысленно подвожу итоги — кому и в чем удалось помочь а кому пришлось отказать. Думаю, взвешиваю, проверяю себя — правильно ли решил, и, если убеждаюсь, что отказал неправильно, без достаточных оснований, прошу пригласить товарища снова зайти ко мне или позвонить по телефону. Не стесняюсь признаться посетителю, что после его ухода еще раз рассмотрел просьбу и буду искать возможность ее удовлетворить.

Умение признать свои ошибки, промахи и, признав, исправить их — это обязательное качество администратора. Человек, считающий себя безгрешным, никогда не ошибающимся, многое теряет и не приобретает ничего.

Нередко в ректорат заходит секретарь парткома; в беседе дает понять, что в таком-то деле я недостаточно глубоко разобрался и решение надо изменить. Он приводит убедительные доводы и ничего не остается, как согласиться с ним и постараться исправить допущенную ошибку.

Секретарь парткома — Игорь Анатольевич Сычеников, доцент, воспитанник института, в прошлом опытный комсомольский работник — великолепно знает людей, работу кафедр и клиник, умеет доходить до сути, решает вопросы со знанием дела. Очень принципиален, требователен и вместе с тем хороший, отзывчивый человек. Он врос в жизнь института и болеет за него, умеет вовремя подсказать, дать нужный совет. Бывает, что мы не соглашаемся друг с другом, спорим, выносим вопрос на заседание парткома, ректората. Как говорится, просим рассудить.

Помню, как поначалу я пытался делать все сам, не обращаясь к помощи заместителей, деканов, общественных организаций. Тогда мне казалось, что проще вопросы решать самому, нежели поручать их кому-то. Другие могут решить не так, как надо, к тому же уйдет много времени на разговоры и разъяснения. Секретарю парткома такой стиль работы, разумеется, не нравился. Но, будучи человеком деликатным, он не считал нужным сразу же ставить вопрос в лоб. Как-то он прочел мне к случаю высказывание В. И. Ленина, что коммунистам надо «не «самим» стараться «все» делать, надрываясь и не успевая, берясь за 20 дел и не кончая ни одного, а проверять работу десятков и сотен помощников, налаживать проверку их работы снизу, т. е. настоящей массой; направлять работу и учиться у тех, у кого есть знания… и опыт…».

Меня поразила глубина и точность ленинской мысли, и я сказал об этом. «Вот видите, — ответил секретарь. — Тут есть над чем подумать… Нельзя создавать в коллективе мнение, что только вы можете все сделать, решить, а другие ничего не могут».

Критические замечания, советы партийный секретарь делал в таком доброжелательном тоне, что обижаться на них было просто невозможно. Вскоре усвоил: одному, без помощи коллектива, и впрямь сделать ничего нельзя. Надо привлекать к общественной и административной работе как можно больше людей. Не бояться выдвигать молодых работников института. Больше доверять и не забывать проверять выполнение поручений. Вещи вроде общеизвестные. Но пока не постигнешь их сути на собственном опыте, они останутся только фразами. И хорошо, когда рядом есть человек, помогающий тебе понять это.

Еще усвоил я одно правило: коллектив живет полнокровной жизнью, когда все заняты делом. Дисциплина на работе должна быть строгой. Не случайно, «склочные дела» обычно появляются там, где отсутствует живая, творческая работа, где люди предпочитают проводить время в праздных разговорах в коридоре, в курилке и т. п. Один из видных наших ученых, профессор Н. И. Напалков, говорил: «Если на работе сотрудники не заняты делом, а занимаются посторонними разговорами, толку от них не ждите, ждите склок».

В этих словах заключена житейская наблюдательность и предостережение всем, кто занимается организационной работой. В большом деле воспитания коллектива ты один сделать ничего не можешь!

И сегодня, когда мое 10-летнее ректорство уже позади, часто вспоминаю о тех, кто были моими верными помощниками. Без них, без этих хороших людей, знающих ученых, преданных своему делу, как-то и представить себе не могу наш институт, который я любил и люблю.

Много лет обязанности проректора по учебным делам и вопросам строительства выполнял А. З. Белоусов. Мы с ним давние товарищи — вместе работали в комсомоле; был он и секретарем вузовского бюро комсомола. С той комсомольской поры сохранил Алексей Захарович любовь к работе с молодежью, со студентами. Белоусова трудно застать в кабинете. Он обладает удивительной способностью быть вездесущим: то на кафедре, то на новостройке, то — и это чаще всего — в окружении студентов, преподавателей. Меня всегда поражали его работоспособность, умение вести учебные дела, руководить строительством новых корпусов, студенческих общежитий, клиник, жилых домов.

Проректором по научной части долгие годы был профессор В. М. Банщиков. По специальности психиатр, он одновременно заведовал клиникой имени Корсакова, одной из ведущих в стране. Но это не мешало ему быть организатором научной работы в институте. Человек он на редкость уравновешенный, спокойный и покладистый. Дело свое знает досконально.

Большое, неоспоримое достоинство Василия Михайловича — умение организовать научные конференции, выпуск в свет ученых трудов. Но убедить его почаще бывать на кафедрах так и не удалось. Он остался при своем мнении: надо предоставить больше самостоятельности заведующим кафедрами. Так же как и Алексей Захарович, Банщиков влюблен в институт, много сделал для его развития, совершенствования.

Я не случайно рассказываю здесь о двух проректорах. Не случайно потому, что убежден: любой вуз, медицинский в том числе, может выполнить свое назначение — готовить высококвалифицированные кадры — только в том случае, если учебный и научный процессы тесно переплетены друг с другом. Убежден: чем выше научная деятельность кафедры, факультета, института, тем эффективнее идет вся учебная и воспитательная работа.

Я рассказал здесь о моих товарищах и помощниках в трудном деле обучения и воспитания нашей смены. А теперь мне хотелось бы вспомнить несколько фактов из жизни самих студентов, поговорить об их мечтах и интересах.

Несмотря на большую занятость студентов практическими занятиями, лекциями и разного рода общественными мероприятиями, свободного времени у них все же бывает достаточно, особенно на старших курсах.

И нам есть о чем подумать — как рационально организовать досуг и способствовать удовлетворению их научных интересов к той или иной отрасли медицины. Около двух тысяч студентов из восьми тысяч обучающихся в институте серьезно работают в научных кружках при кафедрах. Причем на экспериментальных кафедрах, где можно ставить опыты на животных, студентов работает больше, чем на чисто теоретических. Многие студенты в свободное время посещают клиники, осваивают сложные методы диагностики и лечения больных, несут дежурства по акушерству, неотложной хирургии, терапии. Эти будущие врачи уже определились, нашли себе специальность.

После обязательных занятий, наспех пообедав, студенты бегут кто в клиники, кто в лаборатории и допоздна сидят там за опытами или в операционной. Но ведь важно, чтобы они не росли однобоко, не уподоблялись узким специалистам, высвобождали время для посещения театров, музеев, занятий спортом. Когда группа ребят после вечернего обхода больных в клинике или после опытов ходит вместе в театр или кино, между студентами, естественно, устанавливаются более близкие, дружеские отношения, которые остаются на долгие годы, а у некоторых, можно сказать, на всю жизнь.

Значительная часть студентов находит себя в разного рода кружках самодеятельности. Для художественного воспитания и развития дарований у нас работают со студентами видные режиссеры, артисты и художники. Много радости приносят вечера художественной самодеятельности, где выступают студенты. Бывает, правда, что некоторые из них за время занятий в кружках вместо служения медицине решают перейти к служению Мельпомене. Так, например, бывшие наши студенты Лифшиц и Левенбук стали мастерами эстрады, сейчас они выступают на профессиональной сцене.

Во время летних каникул, участники самодеятельности обычно направляются на гастроли в сельские районы, на целину и там с успехом выступают перед многочисленными коллективами. Осенью они возвращаются в Москву довольные, радостные от сознания, что выполнили свой долг перед тружениками полей и новостроек. У секретаря комитета комсомола института на столе лежат пачки почетных грамот, и он горячо благодарит «артистов» за то, что не подвели, достойно выполнили поручение комсомола.

Горячо, с энтузиазмом работают студенческие отряды, посланные на целину. Там они помогают в уборке урожая, строят жилые помещения, скотные дворы, словом, работают вовсю. Особенно памятным для нас был 1958 год, когда на целине уродился богатый урожай и мы отправили на его уборку отряд из 300 студентов вместе с преподавателями института. Во главе отряда послали члена парткома доцента Льва Владимировича Метелицу. Вначале думали, что без преподавателей студентов отправлять нельзя: мало ли что может произойти. Вдруг они не будут выходить на работу, сорвут уборку урожая, тогда на институт ляжет пятно! Так рассуждали не только мы, но и комсомольские руководители. Вот почему в студенческие отряды на первых порах входили ассистенты и аспиранты. Однако вскоре выяснилось, что студенты могут свободно обходиться без нянек и наставников, народ они взрослый, достаточно организованный и подготовленный к работе. Лев Владимирович поступил правильно, когда предоставил студентам полную самостоятельность и возложил ответственность за дело на их собственные плечи, а опытных врачей, квалифицированных преподавателей использовал по специальности в качестве врачей в районных больницах и строительных отрядах других вузов.

Когда приехали в Кокчетавскую область, студенты разъезжались в разные пункты — кто в Песковский хлебоприемный пункт, кто в Ломоносовский, кто в Чистопольский. Работа предстояла тяжелая. Машины, нагруженные зерном, приходили одна за другой. В марлевых масках, не разгибая спины, с утра до позднего вечера студенты должны были разравнивать зерно в вагонах. Молодые люди только здесь по-настоящему узнали цену хлеба насущного — узнали болью в спине и грубыми мозолями на ладонях. Особенно трудной была разгрузка хлеба в ночную смену, нередко под дождем.

Дружба здесь воспринималась совсем по-другому, нежели в Москве, на студенческой скамье. Там проявлением дружбы подчас считалось послать товарищу шпаргалку или дать переписать конспект лекции, а здесь другое дело. Так, например, звено девушек однажды осталось работать в ночь, ребят с ними не было; рядом проходили Вадик Вербов и Валерий Высоцкий, они устали и едва волочили ноги, но, увидев девчат, решили, что надо помочь, и вместе с девушками проработали всю ночь.

Запомнился случай, когда вдруг в степи начался пожар. Не все в Песковском лагере сразу поняли, что нужно делать. Первыми, кто быстро сориентировался, были Виктор Корпушкин и Валерий Веневцов. Они сразу же подняли на ноги лагерь, и пожар через полчаса был потушен, пшеница спасена.

В своих воспоминаниях о целине студенты пишут:

«Экзамен, который мы выдержали, не выставляется в зачетку, не влияет на стипендию, но эта школа многому нас научила: верить в людей, быть непримиримыми к своим недостаткам. Мы стали более собранными, научились работать и ценить труд — мы стали старше. По календарю только два месяца прошло, а на самом деле значительно больше».

Учась в институте, будущий врач должен и выработать твердый характер, и развить физическую силу, и получить необходимую закалку, которая так пригодится, когда надо будет переносить все те испытания, которые лягут на его плечи; придется иногда и сутками стоять за операционным столом, ночами не отходить от постели тяжелобольного; в непогоду, по бездорожью добираться до далекого кишлака или заброшенной в горах геологической партии, чтобы спасти жизнь человека. Думаю, что трудовая деятельность студентов, особенно первокурсников, как раз и способствует этому.

Комсомольские активисты выдвинули вопрос о том, чтобы построить своими силами спортивную базу под Москвой и на юге, где-нибудь на берегу Черного моря. Выступая перед комсомольцами, разъяснил им, что строить лагерь — дело трудное и одного желания мало, надо вложить в это много сил и энергии. «Если беретесь и не остынете на середине, партком и дирекция готовы поддержать вашу инициативу…» Начались бесчисленные хождения по инстанциям; наконец получили участок под Москвой в районе Истры и минимальные средства на оплату специалистов, необходимых при строительстве жилых помещений и дороги. Комитет комсомола создал штаб, а он в свою очередь сколотил несколько отрядов из студентов.

Лагерь мы строили два года, за это время ребята и девчата хорошо освоили профессии маляров и штукатуров, а некоторые оказались неплохими плотниками — помогали настилать полы и потолки. Жили тут же в палатках, сами готовили обед и ужин и даже находили время для развлечений. Мы, взрослые, удивлялись, откуда только берутся у ребят силы. После целого дня тяжелого физического труда они, как ни в чем ни бывало, шли на спортивную площадку и азартно играли в волейбол, футбол, а то устраивали лихие танцы, на которые собирались девушки и парни из окрестных деревень. Важно, чтобы в коллективе было хоть два-три человека, умеющих организовать ребят, быть заводилами. Вот таким «бродилом» оказался, к примеру, Володя Горшков — землекоп, водовоз и дровосек. Его так и называли: «бог воды, земли, огня и пищи».

Продолжу разговор об обязанностях ректора.

Вот запись в календаре о депутатском приеме. Мне, как ректору, было оказано высокое доверие в течение трех созывов быть депутатом Московского городского Совета. Работа почетная, ответственная, требует времени и умения быстро вникать в самые разнообразные стороны жизни города. И главное, находить решение по просьбам и заявлениям избирателей. Просьбы могут быть разные: одному нужно помочь устроиться на работу поближе к дому, другому — получить место в яслях или детском саду, третий хлопочет о расселении многодетной семьи. А есть вопросы, которые касаются устройства жизни многих семей. В таких случаях на прием приходит целая делегация…

В Пуговчатом переулке стоял неприглядный покосившийся барак. Дом подлежал сносу. А пока в нем проживало больше 20 семей. Райисполком не один раз выносил решение о переселении жильцов и сносе барака, но выполнить его не мог: не было в районе свободной площади. Время шло, жильцы нервничали — писали в разные инстанции письма, вызывали комиссии. И вот делегация жильцов из барака у меня на приеме. «Вы наш депутат, помогите: боимся остаться в этом бараке еще на зиму».

Вижу, что за столом я ничего не решу, иду с жильцами в их дом. А потом «делаю визиты» в райисполком, Моссовет. Нигде не отказывают, сочувствуют, но… не решают. Иду на прием к председателю Моссовета, подробно рассказываю о трудном положении жильцов барака, показываю фотографию дома.

— Действительно, надо найти какую-то возможность расселить жильцов, сломать эту развалину, — говорит наконец председатель.

Вскоре последовало распоряжение о переселении и сносе дома. Люди довольны таким решением, удовлетворен и я: хлопоты увенчались успехом.

Все знают, как остра в Москве жилищная проблема. И всегда на собраниях, среди избирателей, приходилось отчитываться по жилищным делам — кого переселили из подвала в благоустроенный дом, кому помогли получить отдельную квартиру, а кого попросили подождать, если условия жизни семьи сносные. В то время на прием приходили главным образом люди, нуждавшиеся в срочном улучшении жилищных условий. Если видишь, что положение не терпит отлагательств, то вместе с избирателем идешь в исполком и там «пробиваешь» это дело.

Год от года появляются в столице новые кварталы, сносятся ветхие здания, и на их месте быстро вырастают дома-гиганты, меняющие облик и архитектуру города. Это сказывается и на работе депутата, меньше приходит посетителей с просьбами помочь с жильем. Но потребности людей многообразны, и, естественно, со своими нуждами они обращаются к депутату.

Вот и сейчас пришли на прием несколько старушек пенсионерок, просят — кому достать путевку в подмосковный санаторий, кому изготовить протезы зубов. А некоторые обращаются ко мне как врачу, за советом по поводу того или иного заболевания, просят помочь достать редкое лекарство, положить на обследование и лечение в клинику. Таких просьб стало заметно больше. Значит, нужно обратить внимание горздрава на необходимость улучшить контроль за медицинским обслуживанием пенсионеров и престарелых граждан. Ведь число их с каждым годом растет.

Депутатская деятельность — это не только приемы и встречи с избирателями, но и работа в медицинской секции Моссовета. Ее возглавляет опытный организатор здравоохранения депутат П. Т. Приданников. Он много лет руководил горздравотделом и поэтому хорошо знаком с работой лечебной и санитарной служб города. Каждое заседание медицинской секции, на котором присутствуют руководители здравоохранения города и районов, главные врачи больниц, директора поликлиник, — большая школа для всех них. Здесь они получают советы и поддержку в проведении важнейших оздоровительных мероприятий. Если возникает необходимость вынести вопрос на обсуждение президиума Моссовета или сессии городского Совета, то депутаты — члены секции здравоохранения принимают самое деятельное участие в обсуждении поставленного вопроса и подготовке постановления сессии.

Еще одна лаконичная запись в настольном календаре: «…объединение кафедр с профильными лабораториями и исследовательскими институтами». Эта новая организационная форма связи учебных и научных учреждений нам, медикам, была еще мало известна.

Необходимость в создании таких исследовательских институтов, объединенных с кафедрами, возникла не сразу. Вначале мы думали, как бы поднять уровень работы той или иной кафедры в пределах сметных ассигнований института. Потом оказалось, что содержать, например, кафедру госпитальной хирургии на бюджете института невозможно. Коллектив кафедры с приходом Б. В. Петровского стал разрабатывать новые вопросы хирургии — пищевода, сердца, кровеносных сосудов, легких, а также осуществлять в клинике пересадку органов, в частности почек. Для успешного решения этих и других важных проблем современной хирургии потребовались строительство нового корпуса,дорогостоящая аппаратура, квалифицированные специалисты-«смежники» и большие средства на медикаменты и реактивы.

Думали, решали — как быть? Ведь чтобы провести операцию на сердце с помощью аппарата «искусственное сердце — легкие», нужно иметь запас крови четыре-пять литров. Я не говорю уже о затратах на медикаменты, реактивы, приборы, оборудование и, наконец, на содержание большого количества врачей, инженеров, техников, медицинских сестер, без которых невозможно осуществить подобного рода операции. А таких крупных дорогостоящих операций обычно проводится в клинике за неделю 8, 10, а то и больше. Где же взять средства, как подвести материальную базу под все это? Можно, конечно, ущемить интересы других кафедр и взять часть средств от них на обеспечение работы хирургической клиники. Но тогда эти кафедры будут отставать в научном росте, что вскоре скажется и на подготовке врачей.

Мы узнали, что в последние годы на базе ряда кафедр технических вузов созданы научно-исследовательские институты.

В результате такого «симбиоза» стало возможным иметь крупный квалифицированный коллектив, оснащенный новейшей техникой, которому по плечу брать на себя разрешение больших научных проблем, имеющих важное народнохозяйственное значение. А главное, вновь созданное комплексное исследовательское учреждение бралось на самостоятельное содержание и снабжение. В результате представлялась возможность расширить штаты, приобрести оборудование не только для научной работы, но иметь и необходимые учебные пособия и оснащение для занятий со студентами.

Перспективное дело!

Вначале мы решили создать на базе госпитальной хирургической клиники научно-исследовательский институт клинической и экспериментальной хирургии, который являлся бы составной частью 1-го Московского медицинского института.

В итоге такой реорганизации все почувствовали, как расширились возможности кафедры госпитальной хирургии, как быстро стала она расти и решать многие вопросы медицинской науки. От такого объединения кафедры и института выиграли и студенты, которые получили возможность обучаться хирургии в первоклассном научно-исследовательском и учебном заведении.

Значительно поднялся авторитет 1-го Московского медицинского института, в системе которого стали организовываться вначале институт клинической и экспериментальной хирургии, а затем произошло объединение кафедры акушерства и гинекологии с соответствующим институтом.

Сравнительно недавно на базе терапевтической клиники, руководимой известным ученым, специалистом в области заболевания желудочно-кишечного тракта, академиком В. Х. Василенко, был создан Научно-исследовательский институт гастроэнтерологии (лечения заболеваний желудка и кишечника). Для вновь создаваемого института построено новое здание на Девичке, которое отвечает современным требованиям, с учетом размещения в нем и кафедры терапии.

Так за сравнительно короткое время на базе трех кафедр 1-го Московского медицинского института имени Сеченова были созданы научные центры, которые не только взяли на себя решение многих важнейших в научном и практическом отношении проблем, но и стали осуществлять координацию исследований по этим проблемам в масштабе всей страны.

НАД ЧЕМ РАБОТАЮТ КАФЕДРЫ

Главная забота нашего коллектива, основа основ всей его деятельности — это рост института как учебного и научного центра.

Выбор основных направлений исследований осуществляется на базе перспективного плана, подготовленного Академией медицинских наук. Профессора, преподаватели и научные сотрудники нашего института (их более 1100), представители самых различных теоретических, санитарно-гигиенических и клинических дисциплин, имеют неоценимые возможности для проведения комплексных научных работ, для плодотворных исследований на стыке самых различных отраслей медицины.

Проблемы, которые прежде всего занимают кафедры, — это предупреждение и лечение сердечно-сосудистых и желудочно-кишечных заболеваний, злокачественных новообразований и других грозных для человека болезней. Вопросы анестезиологии и реаниматологии также стоят на первом плане. В клиниках совершенствуются и разрабатываются новые способы диагностики и лечения в соответствии с последними достижениями науки.

Обширная программа исследований сердечно-сосудистых заболеваний основана на таких современных методах, как селективная ангиография (например, коронарография — рентгенологическое обследование артериальных сосудов сердца), тонкие биохимические методики, различные электрофизиологические методы. Ведутся углубленные исследования иммунных и гемодинамических изменений, а также влияния на них современных фармакотерапевтических средств.

Пристальное внимание всех терапевтических кафедр института привлекает разработка лечения недостаточности кровообращения.

Убедительно продемонстрировано преимущество комплексного лечения (сердечные препараты в сочетании с препаратами, нормализующими обменные процессы) перед изолированной терапией только сердечными препаратами. Исследованы нарушения отдельных сторон обменных процессов в мышце сердца и их значение в развитии сердечной недостаточности. Много сил и времени уделяется изучению ишемической болезни сердца и инфаркта миокарда. Изучены лечебные свойства ряда препаратов для нормализации сердечного ритма у больных с ишемической болезнью. Полученные данные позволяют уже сказать о возможности выявления ранних признаков сердечной недостаточности у больных с ишемической болезнью сердца с помощью современных инструментально-рентгенологических методов.

Кафедры института издавна комплексно разрабатывают проблему анестезии. Так, еще в середине прошлого столетия, когда стало известно о снотворном действии эфира и хлороформа, хирургические кафедры вместе с фармакологами и химиками медицинского факультета дали научное обоснование применению метода обезболивания и впервые ввели его в хирургическую практику.

Достижения в этой области, как эстафета, передаются из поколения в поколение врачей. В начале 30-х годов появились новые обезболивающие препараты и методы их применения — газовые наркотики (нарцилен, этилен), внутривенные (эвипан и серия барбитуровых препаратов), совкаин — удлинивший продолжительность спинномозговой анестезии. Медики взяли на вооружение циклопропан, кураре, а в последнее время получил широкое распространение внутритрахеальный наркоз. Наркозная смесь, в состав которой входит и кислород, при этом методе вдувается через трахею в бронхи, что позволяет хирургам смело раскрывать плевральную полость, не боясь спадения легких при операциях на сердце, легких, органах средостения.

Теоретические и прикладные аспекты проблемы обезболивания широко исследуются на кафедре фармакологии. Это направление связано с именем крупного исследователя-нейрофармаколога В. В. Закусова, в течение ряда лет возглавлявшего эту кафедру. Значительной заслугой профессора В. В. Закусова является создание им большой научной школы фармакологов (друзья в шутку называют его многочисленных учеников «закусятами»). Сейчас кафедрой руководит один из ближайших его учеников — профессор Д. А. Харкевич, успешно развивающий идеи своего шефа. Применяя современные методы исследования, на кафедре изучаются тонкие механизмы действия наркотиков, обезболивающих и других веществ, влияющих на центральную нервную систему. Большое внимание уделяется поиску новых лекарственных средств. В содружестве с химиками Института фармакологии АМН СССР сотрудники кафедры предложили ряд новых препаратов, применяемых при хирургических операциях. Это наркотик нового типа — оксибутират натрия, вещества, парализующие мышцы (типа кураре), — анатруксоний и другие, средство для управляемого снижения артериального давления — гигроний. Авторам препаратов выданы авторские свидетельства и патенты. За исследования в области фармакологии нервной системы профессору Д. А. Харкевичу была присуждена премия имени основоположника отечественной фармакологии Н. П. Кравкова.

Отличительной чертой кафедры фармакологии является ее тесная связь с клиниками. Такое творческое содружество теории с практикой обогащает и фармакологов, и клиницистов, благоприятствуя разрешению многих важных вопросов и способствуя зарождению новых идей и направлений.

Сейчас, когда анестезиология стала самостоятельной дисциплиной и появились врачи-специалисты анестезиологи, кафедры института продолжают разрабатывать эту проблему, обогащая медицинскую практику новыми методами обезболивания. Так, в факультетско-хирургической клинике, руководимой профессором М. И. Кузиным, родился новый метод обезболивания — электронаркоз. Механизм действия электронаркоза связан с торможением коры полушарий головного мозга, преимущественно двигательно-чувствительной зоны. Сконструирован аппарат для электронаркоза, в том числе и аппарат автоматического действия. На оба аппарата получены авторские свидетельства.

Практика показала надежность нового аппарата для электронаркоза, и теперь усилия направлены на получение физиологических параметров тока, которые могут вызвать наркотическое состояние с минимальным побочным действием. Большое значение придается радиоскопическим исследованиям во время наркоза, а также испытанию новых медикаментозных средств. Продолжается изучение влияния наркоза на функцию почек и на свертывающую систему крови. Тщательное научное исследование функции различных органов и систем в период наркоза позволит создать способы обезболивания, применимые у больных с хроническими заболеваниями почек, печени и других органов.

Среди работ, посвященных внедрению современных методов анестезии в специализированные отрасли клинической медицины, важное место занимают исследования общего обезболивания в хирургической и терапевтической стоматологии, проводимые коллективом кафедры челюстно-лицевой хирургии под руководством профессора Н. Н. Бажанова. В результате выработаны наиболее рациональные методики общего обезболивания в стоматологической практике, в том числе у больных с сопутствующими сердечными и легочными заболеваниями.

Немалых успехов добился институт в разработке и совершенствовании методов диагностики. Взять хотя бы инструментальный метод исследования бронхов (бронхоскопия). Профессор В. Н. Виноградов убедительно показал его преимущества перед другими методами исследования бронхов. Новый, прогрессивный метод не только был усовершенствован в терапевтической клинике, но и при активной деятельности коллектива кафедры широко внедрен в медицинскую практику.

Лечение больных с заболеваниями бронхов и легких с помощью бронхоскопии дает весьма положительные результаты. Так, например, при лечении больных с легочными нагноениями стойкие и длительные ремиссии получены у 83 процентов больных. Инструментальный метод исследования бронхов в ряде случаев является подготовительным этапом лечения перед радикальной операцией на легких.

Трудно переоценить роль хирургических кафедр института в разработке новых операций на легких, пищеводе, сердце и кровеносных сосудах. Б. В. Петровский и В. И. Стручков являются авторами новых, оригинальных методов лечения, получивших самую высокую оценку, — они удостоены Ленинской премии.

В клинике общей хирургии, руководимой профессором В. И. Стручковым, разработан метод зондирования сердца с контрастным исследованием сосудов легкого. Эксперименты дали возможность получить объективные признаки отличия нагноительных заболеваний от рака легкого. Работы по определению давления в полостях сердца и крупных сосудов представляют большой практический интерес для решения вопроса о показаниях и противопоказаниях к радикальным операциям при хронических нагноительных процессах; разработана методика анестезии при бронхоскопии, что значительно уменьшило ее опасность.

Госпитальная хирургическая клиника всегда играла ведущую роль на всероссийских и всесоюзных съездах хирургов. Со времен деятельности профессоров П. И. Дьяконова и А. В. Мартынова, П. А. Герцена, а позже М. Н. Ахутина и В. Э. Салищева в клинике углубленно разрабатываются вопросы хирургии сердца, сосудов, печени и желчных путей, щитовидной железы. И если П. А. Герцен мечтал в свое время об операциях на сердце, в частности при его приобретенных или врожденных пороках, то в настоящее время коллективом клиники госпитальной хирургии совместно с сотрудниками научно-исследовательского института экспериментальной и клинической хирургии выполнено свыше 3 тысяч такого рода операций.

Разработан ряд оригинальных оперативных методик хирургии сердца при врожденных и приобретенных пороках. Применяется доступ через правое предсердие для ушивания дефектов межжелудочковой перегородки. В клинике успешно выполнены операции протезирования клапанов сердца шариковыми протезами. В. И. Шумаковым разработаны протезы митрального, трехстворчатого, аортального клапанов сердца.

Предложенный Б. В. Петровским метод пластики измененных участков сердца после инфаркта за счет мобилизации лоскута диафрагмы завоевал признание и известность далеко за пределами нашей страны.

Ведутся перспективные работы по созданию искусственного сердца и пересадке сердца. Изучаются вопросы реконструктивной и восстановительной хирургии пищевода, желудка и кишечника. Разработан ряд оригинальных операций при коротком пищеводе, грыжах пищеводного отверстия диафрагмы. Изучаются типы восстановительных операций при злокачественных новообразованиях пищевода.

Плодотворно трудятся ученые института в области совершенствования реконструктивных и восстановительных операций на органах дыхания. М. И. Перельманом, А. П. Кузьмичевым и др. проведено уже свыше 100 операций резекции бронха. В эксперименте ведется исследование по пересадке легкого.

Профессор Н. А. Преображенский в числе первых успешно произвел тончайшую пластическую операцию на среднем ухе и восстановил слух больному. Вскоре эта операция была внедрена в практику, благодаря чему стало возможным вернуть слух многим больным. За разработку нового метода восстановления слуха и внедрение его в клинику профессор Преображенский получил Ленинскую премию.

Все шире вторгается хирургия и в область сосудистых заболеваний. Начато изучение новых аспектов хирургического лечения сосудистых поражений, ведется разработка более целесообразных методов прямой реконструкции коронарных артерий при недостаточности кровообращения в мышце сердца. Сотрудниками кафедры оперативной хирургии И. А. Сычениковым, Р. К. Абоянц, Т. Г. Руденко и другими созданы принципиально новые полубиологические сосудистые протезы, позволяющие избежать свертывания крови в протезе (тромбоза). Разрабатываются новые протезы, которые можно будет применять для пластики сосуда в инфицированной ране.

В области злокачественных новообразований основным направлением работы кафедр института стала ранняя диагностика и прогнозирование развития опухолей важнейшей локализации, в частности опухоли желудка, легкого, молочных желез. С помощью наиболее совершенных комплексных методов (рентгенологических, радиоизотопных, биохимических) проводятся исследования по выявлению ранних форм рака и предраковых заболеваний, выделению «групп риска»^[40], созданию специальных программ для обработки полученных результатов на ЭВМ. Определение чувствительности опухолей к препаратам, приостанавливающим их рост, в зависимости от уровня обменных процессов в исследуемой ткани дает возможность подобрать индивидуальное медикаментозное лечение злокачественных образований.

Ведутся исследования в области физиологии, биологии, биохимии, наследственности, направленной изменчивости.

В теле человека совершается огромное количество химических и физических реакций. Достаточно указать, что каждую секунду в нашем организме распадается и вновь создается 3 миллиона эритроцитов. Эти процессы идут под воздействием ферментов^[41].

Вопросы энзимологии — науки о ферментах — разрабатывает кафедра биохимии под руководством профессора С. Р. Мардашева.

На кафедре анатомии вот уже много лет ведутся исследования в области анатомии лимфатической системы. Профессор Д. А. Жданов и его сотрудники заново исследовали внутриорганную лимфатическую и кровеносную систему человека. При этом ими были использованы принципиально новые методы послойного изучения сосудов. Начав с данных по нормальной анатомии лимфатической системы, сотрудники кафедры углубляют свои поиски в области патологии, чтобы получить более точные сведения о распространении ракового и воспалительного процессов в организме человека. Это в свою очередь во многом поможет диагностике и лечению ряда заболеваний.

Большие достижения имеет кафедра патологической анатомии института. На кафедре выросла целая плеяда выдающихся ученых. Наличие единой «наследственной» линии на кафедре, передающейся по традиции от поколения к поколению, благотворно сказывается в научной работе. С помощью новейших методов исследования успешно разрабатываются проблемы, близко стоящие к запросам и требованиям практического здравоохранения. Если раньше в течение многих лет изучались инфекционные болезни, их клинико-анатомическое сопоставление, то в тематике работ последнего времени появляются и вопросы онкологии, сердечно-сосудистой патологии, болезней нервной системы.

Профессор Струков и его сотрудники продолжают тесный контакт с клиницистами на уровне современных методических и технических возможностей. На кафедре применяются новейшие методы: электронная, ультрафиолетовая и люминесцентная микроскопия, авторадиография — методика, позволяющая контролировать обменные процессы в том или ином органе с помощью радиоактивных изотопов. На примере изучения морфологии окислительно-восстановительных процессов в мышце сердца при инфаркте, комплексного изучения коллагенозов — тяжелых прогрессирующих заболеваний всей соединительной ткани организма — можно показать значение работ кафедры для практической медицины.

Значительны заслуги наших ученых и в разработке проблемы атеросклероза. Много лет трудились коллективы физиологов в Ленинграде под руководством академика Н. Н. Аничкова и в Москве, руководимые С. С. Халатовым, чтобы доказать в эксперименте зависимость образования атеросклероза от избыточного холестерина. Опыты имели большое влияние на дальнейшую разработку проблемы у нас и за рубежом. Профессора А. Л. Мясников и Е. М. Тареев — руководители терапевтических клиник института — показали, что при атеросклерозе нарушается не только липидный, но также белковый и углеводный обмен. За последние годы удалось определить и взаимосвязь между гормональными нарушениями и развитием атеросклероза.

Основным межкафедральным центром научных исследований нашего института является ЦНИЛ. Идея ее организации как общеинститутской базы принадлежит ученику И. П. Павлова профессору С. И. Чечулину, который и организовал первую Центральную научно-исследовательскую лабораторию еще в 30-х годах в 1-м Московском медицинском институте. Научно-организационная деятельность этой лаборатории направлена на проведение исследований по разработке и усовершенствованию новейших моделей, современных высокоспециализированных методов исследования и экспериментального лечения болезненных состояний. Результаты многолетней работы ЦНИЛ имени Чечулина в нашем институте со всей очевидностью показали перспективность такой организации научной деятельности. В ней объединены исследователи различных специальностей и сосредоточено современное и уникальное оборудование. Все это обеспечивает всесторонний подход к изучению поставленных проблем, высокий методический уровень исследований и повышает научную ценность и объективность получаемой информации.

По примеру ЦНИЛ 1-го Московского медицинского института подобные центральные лаборатории созданы при 68 медицинских вузах и институтах усовершенствования врачей.

Статус межкафедральных лабораторий, объединенных в 1971 году в Лабораторно-диагностический центр института, делает их естественными центрами комплексирования научных исследований и позволяет обеспечить проведение их на высоком уровне в любой клинике и на многих кафедрах института.

Так живут и работают все 74 кафедры 1-го Московского медицинского института имени И. М. Сеченова, внося свой вклад в разработку наиболее актуальных проблем медицины. «Учебное без научного, как бы ни была приманчива его внешность, только блестит». Как современно звучат эти слова великого русского хирурга Пирогова!

IV. СОТРУДНИЧАТЬ НА БЛАГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Люди, будьте человечны! Это ваш первый долг.

Жан-Жак Руссо

Мне, как и моим коллегам, много раз приходилось выезжать за рубеж, представлять Родину на международных научных конференциях, устанавливать и налаживать связи с учеными разных стран.

Медицина как наука никогда не была ограничена интересами какой-либо одной нации или государства. С давних времен ученые коллективно решали сложнейшие проблемы борьбы с болезнями, поддерживали друг друга, делились успехами. Человечество высоко ценит таких выдающихся ученых, как француз Пастер, англичанин Флеминг, немец Кох, американец Кеннон, русский И. П. Павлов; они обогатили науку замечательными открытиями, послужившими для блага всех народов.

Необходимость творческого сотрудничества ученых-медиков диктуется самой жизнью: чем шире фронт наступления на болезни, тем вернее и быстрее придет победа над ними.

ВСТРЕЧА С АНГЛИЙСКИМИ МЕДИКАМИ

Помню, как группа советских профессоров-медиков по приглашению Британской медицинской ассоциации посетила Англию. В задачу делегации входило установить дружеские контакты с учеными этой страны, ознакомиться с их достижениями, обменяться опытом.

Плодотворными и интересными были наши встречи с лондонскими медиками, знакомство с английскими научными и лечебными медицинскими учреждениями.

Мы познакомились с работой одного из крупнейших научно-исследовательских центров — института Милл-Хилл. Нас принял руководитель этого учреждения профессор Харлес. В Милл-Хилле ведутся всесторонние исследовательские работы по различным разделам теоретической медицины. Он связан с другими лечебными учреждениями, где проверяются разрабатываемые институтом методы лечения. Большую работу ведет институт по антибиотикам, противораковым средствам, гипотермии. При искусственном понижении температуры тела человека до плюс 28—26 градусов резко уменьшается потребность тканей в кислороде. Они вполне могут прожить 6—8 минут без кислорода. Этого короткого срока опытному хирургу достаточно, чтобы вскрыть сердце и выполнить небольшую по объему, но исключительно важную манипуляцию: расширить отверстия сосудов, устранить дефект перегородок. Мы сообщили нашим коллегам, что советские хирурги также успешно работают в этой области и что подобные операции у нас ставятся в ряд повседневных.

Заслуживает внимания, что экспериментаторы Милл-Хилла пробовали понижать температуру тела животного до плюс 10—15 и ниже градусов, а затем постепенно возвращали к жизни, казалось бы, угасший организм. Эти опыты представляют большой интерес для практической и теоретической медицины.

Любопытна конструкция аппарата, с помощью которого хирург направляет на область сердца радиоволны, возбуждающие сердечную деятельность. Казалось бы, аппарат должен явиться ценнейшим подспорьем при операциях на сердце. Однако, сказали нам, прошел ряд лет, а аппарат все еще не вышел из стадии проверки его в эксперименте на животных. К сожалению, в медицине бывает так, что препарат, метод хорошо оправдывают себя в эксперименте и оказываются непригодными для лечения человека.

Интересную работу провели в Милл-Хилле с новым препаратом пенициллина «ВН». Этот препарат уже широко применяется в лечебной практике. Как известно, пенициллин вводится в организм человека посредством серии уколов. Английские медики разработали и обосновали новый метод введения пенициллина в организм человека. Созданный ими препарат не подвержен действию соляной кислоты в желудке и полностью проходит в ткани. Больной получает возможность принимать пенициллин в обычных таблетках в домашних условиях, не прибегая к помощи медицинской сестры. Правда, английские врачи выразили обоснованное беспокойство тем, что в связи с широким применением в лечебной практике пенициллина выявились пенициллиноустойчивые формы микробов, которые не поддаются воздействию препарата.

Значительную работу проводят сотрудники института по борьбе с гриппозными заболеваниями. Лаборатории, которые изучают проблему гриппа, имеют свои филиалы во многих странах Европы, Азии, Африки, Америки. Получая сведения о характере эпидемии и гриппозного вируса, они имеют возможность ставить прогнозы о появлении вспышек гриппа и рекомендовать действенные профилактические меры.

В свою очередь, большой интерес у английских специалистов вызвало сообщение профессора Л. Ф. Ларионова о применении в СССР новых противораковых препаратов: новэмбихина, допана и сарколизина. Особенно их заинтересовал сарколизин, показавший свою эффективность при некоторых видах опухолей. Нам говорили, что в Англии отмечается рост заболеваемости раком легких, особенно в промышленных городах, где в воздухе скапливается много выхлопных газов и угольной пыли. В 1956 году смертность от рака легких среди мужчин составляла 72,6 на 100 тысяч жителей, среди женщин — 11,1. Резкое увеличение заболеваемости раком легких, по данным английского Совета медицинских исследований, связано также с курением, в особенности сигарет.

Из лечебных учреждений английской столицы мы посетили госпиталь Святой Марии и клиники Института усовершенствования врачей.

Госпиталь Святой Марии был построен около 200 лет назад. Жители Лондона знают этот госпиталь, многие лечили здесь свои недуги. Здание старинной архитектуры поражает посетителей своим суровым обликом, массивностью стен. Но когда входишь в госпиталь, то не чувствуешь, что этому зданию сотни лет. Кажется, что его построили лишь вчера, а сегодня с утра в его палатах поселились первые больные. Тишина, чистота, образцовый порядок, внимательный уход за больными характеризуют это старейшее медицинское учреждение Англии. Немалая заслуга в этом старшей медицинской сестры — матроны, которая руководит работой медицинских сестер и является весьма уважаемой и авторитетной фигурой. Даже назначения по уходу врачи должны вначале передать старшей сестре, которая уже затем передает постовым сестрам.

Госпиталь имеет свою школу медицинских сестер, которые живут здесь же. Их обучению и воспитанию уделяется большое внимание. Минимальный срок обучения — три года. Выпускницы школы являются хорошими помощниками врачей, освобождают последних от заполнения многих видов медицинской документации. На них лежит не только уход за больными и выполнение назначений врача, но даже и уборка помещений.

Приятно видеть в палате у больных аккуратных, подтянутых девушек, одетых в специально сшитые униформы, причем только по цвету кофточки можно отличить кадровую сестру от практикантки. Правда, строгость и деспотизм матрон, по мнению некоторых врачей, создают напряженную обстановку в больницах. Их влияние распространяется и на общежития медицинских сестер, где обычно установлен строгий режим прямо-таки монастырского типа, не позволяющий сестрам распоряжаться даже своим свободным временем. В связи с этим, а также с низким заработком медицинские сестры нередко оставляют работу в больницах и стараются приобрести другую специальность.

Медицинские работники борются за свои права и улучшение материального положения. Так, не раз в послевоенные годы в стране происходили массовые выступления медсестер с требованием увеличения заработной платы и улучшения условий труда. Их требования были поддержаны трудящимися ряда других профессий. Правительство вынуждено было пойти на уступки, несколько повысив ставки средних медицинских работников. Тем не менее наблюдается острая нехватка медсестер.

Неблагополучно обстоит дело и с врачами. Их, так же как и медсестер, не устраивают условия труда, низкая зарплата. Врачей в больницах не хватает. В 1961 году в Англии на 10 тысяч населения приходилось около 11 врачей, то есть в среднем 1 врач на 950 человек, тогда как в СССР в том же году на 10 тысяч населения приходилось 19,5 врача (в среднем 1 на 507 жителей).

Профессор Робб, известный английский специалист по операциям на крупных сосудах, познакомил нас с научной работой, которая проводится в госпитале Святой Марии. Он показал ряд операций на сосудах с применением нового пластического материала — поливинилалкоголя. Подобного рода операций (проведенных им весьма успешно) мы в других лечебных заведениях Англии не видели, что объясняется, по-видимому, отсутствием достаточно широкого обмена мнениями и опытом между английскими врачами.

Нам, медикам, было интересно наблюдать, как английские коллеги выполняют сложные операции на различных органах, в том числе и на сердце. Подавляющее большинство операций (до 97 процентов) проводится под общим обезболиванием. Впрочем, трудно спорить против всех преимуществ общего обезболивания (при операциях) перед местной анестезией. Но, по нашему мнению, вряд ли следует совершенно игнорировать местную анестезию, как это делают английские хирурги. У нас в Советском Союзе большинство крупных операций делается также под общим обезболиванием, когда сознание человека на время операции полностью выключается. Но вместе с тем местное обезболивание, разработанное А. В. Вишневским, достаточно широко применяется в клинической и особенно амбулаторной практике.

Проведя целый день в госпитале вместе с профессором Роббом, мы как-то незаметно сблизились и подружились с ним. У нас с ним оказалось до некоторой степени общее прошлое. В годы войны против гитлеровской Германии и они я были на фронте — армейскими хирургами. Но он находился на театре военных действий в Африке, я же был в составе советских войск, изгонявших фашистских оккупантов с родной земли. Через наши руки в годы войны прошли многие тысячи раненых солдат. Да, нам было что вспомнить и о чем поговорить. И не только из области прошлого.

Профессор Робб с большим вниманием выслушал рассказ о том, над чем сейчас работают советские хирурги, живо интересовался работами в области операций на сердце и желудочно-кишечном тракте.

Между наставлениями и советами своим врачам и медицинским сестрам Робб успевал спрашивать нас: а как в СССР оперируют на кровеносных сосудах? Какие материалы применяются для пластики сосудов? Достаточно ли обеспечены врачи? Сколько получает профессор? Как часто удается бывать в театре, на концертах?

Мы побывали в гостях у профессора Робба. Он жил в типичном лондонском доме, состоящем из нескольких секций, выкрашенных в разные цвета. Квартиры расположены не по горизонтали, как принято у нас, а вертикально. Каждая имеет свой вход с улицы. Внизу — кухня и детская, на втором этаже — столовая и на третьем — спальная комната. Отопление, как и в большинстве домов, — камин. Эта традиция поддерживается и в новых домах, хотя малая рациональность такого способа отопления общеизвестна. Когда в отопительный сезон миллионы кубометров черного угольного дыма выбрасываются в воздух, весь город тонет в едкой гари «смога» — густого тумана. Туман держится иногда по нескольку дней, парализуя движение городского транспорта и затрудняя дыхание жителей.

Наша беседа текла неторопливо. По-спортивному стройный, подтянутый, с теплыми светло-голубыми глазами, профессор Робб добродушно поглядывал на детей, которые никак не хотели уходить к себе в комнату, — вероятно, гостей из Советского Союза они видели впервые.

Разговор наш затрагивал самые различные темы. Расспрашивая о жизни интеллигенции в Советском Союзе, профессор Робб не без горечи заметил, что жизнь в Англии с каждым годом становится труднее.

— Все дорожает, — говорил Робб. — Работать приходится много. Мой рабочий день начинается рано, в половине девятого утра, и кончается поздно вечером. И так каждый день! Единственное, чего я хочу, — это не спеша и осмысленно лечить больных, а взамен получить сносные условия жизни для себя и семьи. Не знаю, удастся ли мне это здесь…

Через два года, как я потом узнал, Робб стал одной из жертв американской политики «выкрадывания умов». Он уехал из Англии в США, куда его пригласили как очень опытного и перспективного хирурга. Американцы не стесняются приобретать в Европе не только произведения искусства, но и видных специалистов — ученых, инженеров, химиков, врачей. Не случайно, например, в 1963 году в США эмигрировало более 900 английских ученых. Почти во всех случаях причина одна: неудовлетворительные условия жизни и оплаты труда, а также недостаточность средств, выделяемых правительством на научную работу. Видный ученый, специалист по молекулярной физике доктор Попльтан так объяснил свой отъезд в США:

— Американцы под воздействием успехов русских уделяют больше внимания науке. В Америке у меня будут лучшие возможности для научных исследований.

Может быть, это и так. Но за Англию все же обидно: специалисты — это богатство нации, и лишаться даже части этого богатства неразумно…

На другой день профессор Робб попросил, чтобы мы познакомили студентов медицинского колледжа, где он читал лекции, с достижениями нашей медицины. Особенно заинтересовал аудиторию советский аппарат по сшиванию тонких кровеносных сосудов. Для того чтобы лучше изучить прибор, нас попросили разрешить запечатлеть его работу на пленку. Мы охотно выполнили эту просьбу. А затем наша делегация преподнесла сосудосшивающий аппарат в дар Британской медицинской ассоциации.

При посещении клиник мы заметили, что английские медики широко применяют консервированную кровь, а также замещающие кровь растворы. При необходимости используются средства, останавливающие кровотечение (фибринная пленка, желатиновая губка, тромбин).

Организация службы крови в Англии несколько отличается от службы крови в Советском Союзе. Там нет институтов и станций переливания крови, специально приспособленных для этой цели операционных. Делом переливания крови ведают так называемые «службы» (Blood Transfusion Service). При каждом центре имеются специальные бригады, которые выезжают на предприятия, учебные заведения, фабрики, фермы и берут кровь от доноров, причем в любом помещении. Донорство в Англии не профессиональное. От каждого донора кровь берут два раза в год. За 10 взятий крови донор получает специальную бронзовую медаль, за 25 — серебряную и за 50 — золотую медаль.

Проблеме переливания крови в Англии и некоторых других странах посвящена книга профессора социологии англичанина Ричарда Титмуса «Дружеский дар». Титмус приводит убедительные доказательства быстрого роста потребности в крови в медицинских целях. Это объясняется прогрессом медицины в таких направлениях, как хирургия на открытом сердце и легких, трансплантация органов и тканей, терапия с помощью препаратов и компонентов крови, искусственной почки. Однако удовлетворить все возрастающие потребности в донорской крови не представляется возможным, особенно в связи с увеличением продолжительности жизни человека и ростом несчастных случаев на дорогах. Дефицит крови привел в ряде стран к открытому вмешательству в эту сферу частных предпринимателей. Так, по данным Титмуса, это явление в США приняло угрожающие размеры. Только 7 процентов доноров дает кровь безвозмездно, из гуманных соображений. Объем крови, заготовленной частными предпринимателями, вырос с 1961 по 1967 год на 242 процента. Судя по ценам на кровь, предприниматели получают от ее продажи немалые барыши. Цена за флакон крови (400 граммов) колеблется от 30 до 100 долларов. Титмус приводит случай пересадки сердца в Калифорнии в 1968 году, когда за кровь был выставлен счет на 8361 доллар!

Во время пребывания в Англии мы имели возможность составить представление о британской системе здравоохранения. Организация здравоохранения в Англии более прогрессивна, чем в других капиталистических странах. С 1948 года она на 80 процентов финансируется государством; населению представляется возможность бесплатно пользоваться медицинской помощью. Это, несомненно, значительное достижение — результат длительной борьбы рабочего класса страны за улучшение условий жизни, вынудившей буржуазию пойти на известные уступки.

Но было бы неправильно не замечать того, что государство, находящееся в упряжке НАТО, расходует миллиарды фунтов стерлингов в год на военные цели, в то время как скудные ассигнования на нужды здравоохранения все более ограничиваются. Не случайно из года в год увеличиваются размеры взносов населения на социальное страхование, оплату многих видов медицинской помощи.

Кроме того, в связи с перегрузкой врачей общей практики и с большими очередями на госпитализацию, в Англии широко распространена частная врачебная практика. Многие люди, не получив помощи в государственных лечебных учреждениях, все чаще прибегают к услугам частнопрактикующих врачей и вынуждены платить за это большие деньги.

В государственные больницы попасть на стационарное лечение трудно из-за нехватки коек, особенно для хронических больных, а также женщин с гинекологическими заболеваниями. Поэтому при многих больницах введены платные койки. Однако стоят они дорого и далеко не всем по карману. Состоятельному человеку платная помощь дает право выбора врача-специалиста и отдельной палаты.

Состояние системы здравоохранения часто подвергается критике. Так, делегат от Бирмингема в своем выступлении на конференции либеральной партии заявил, что положение с больничным делом в стране нельзя считать нормальным, поскольку «две трети всех больниц построены 70 лет тому назад, а около 20 процентов из них — столетней давности».

Тем не менее многие стороны организации здравоохранения в Англии заслуживают внимания и представляют определенный интерес.

Нам рассказали, что государственные органы здравоохранения и санитарное законодательство возникли в Англии в конце первой половины XIX века. В 1919 году было образовано министерство здравоохранения. В 1946 году принят закон об организации Национальной службы здоровья. Закон отличался от предыдущих тем, что правительство впервые взяло на себя не только выполнение санитарных мероприятий, но и лечебное дело. Местные органы здравоохранения (графств и городов) в соответствии с этим законом подчиняются министерству здравоохранения. Частнопрактикующие врачи могут перейти на службу к государству и получать от него оплату за прием больных, занесенных в специальные списки пациентов, пользующихся бесплатной медицинской помощью. Однако эти врачи сохраняют право частной практики, и им разрешено принимать своих платных пациентов в государственных лечебных учреждениях, где они работают.

Все больницы — частные и благотворительные — перешли в ведение государства. Однако во главе этих учреждений остались лица, возглавлявшие их до национализации.

Имеются и районные больничные советы, которые в основном ведают больницами и службами специалистов в районах. Каждый совет состоит из 22—23 членов, назначенных министром по соглашению с университетами, органами здравоохранения, представителями медицинской корпорации, предпринимателями, профсоюзами и т. д. Все эти должности являются почетными — неоплачиваемыми.

Широко практикуется система консультативного обслуживания на дому. Любая помощь специалистов — консультантов, как, например, по туберкулезу, по психическим болезням и т. д., оказывается всему населению независимо от страхования.

Медицинские сестры нанимаются непосредственно местными органами здравоохранения или добровольной организацией. Около половины своего рабочего времени сестры уделяют уходу на дому за престарелыми или хроническими больными.

Местные органы здравоохранения располагают работниками, которые могут оказывать помощь в ведении домашнего хозяйства, когда это необходимо в связи с болезнью, родами или когда в доме есть дети и старики. Это обслуживание платное, но органы здравоохранения назначают плату в зависимости от обеспеченности семьи.

Добровольные организации также оказывают помощь больным и физически неполноценным людям. Функционируют эти организации, как правило, за счет труда неоплачиваемых добровольцев. Свыше половины всех больниц в Англии и Уэльсе имеет свои лиги друзей или подобные организации, которые создают столовые для амбулаторных больных и библиотеки для стационарных больных, помогают транспортировать больных, организовывают посещение их в больницах, пошив постельного белья, одежды и т. д.

Эти и другие особенности медицинской службы в Англии дают полезный материал для раздумий и дискуссий и вновь подтверждают: обмен опытом полезен для обеих сторон.

Деловая программа нашего визита была очень напряженной, но все же мы имели возможность осмотреть Лондон, пройтись по его улицам, ознакомиться с памятниками и историческими местами, побывать в знаменитом Гайд-парке.

Большой и разноликий город, расположенный на берегах Темзы, с его 9 миллионами жителей, имеет многовековую историю, и каждый век существования оставил свои специфические черты, заметные и сейчас. В британской столице рядом с ультрасовременными зданиями можно увидеть дома, построенные в XIV, XV веках — закопченные, с узкими окнами и островерхими крышами. Большинство из них двух- и трехэтажные. Многоэтажных зданий значительно меньше. Небоскребов, типа американских, здесь почти нет, и вроде бы англичане и не собираются их строить. Нам говорили, что этому отчасти мешают глинистые почвы, на которых стоит Лондон, но, кроме того, существует традиция: когда-то королева Виктория запретила возводить в черте города здания высотой более 33 метров,дабы ничей посторонний взор не проник в пределы Букингемского дворца. Поэтому город растет вширь. Сейчас, чтобы пересечь столицу Великобритании из одного конца в другой, надо покрыть расстояние не меньше 60 километров.

Первые этажи зданий, особенно на больших улицах, заняты под магазины, мастерские, рестораны. Причем нередко на одних улицах сосредоточены рестораны, на других, как, например, Пикадилли, — кинотеатры. На Флитстрит находятся редакции крупнейших газет Англии. Отсюда ежедневно утром и вечером выбрасывается на рынок «пища для умов», приготовленная по рецепту толстосумов. Главные банковские конторы, куда сходятся тайные нити управления страной, помещаются в Сити. Там же находятся монументальные здания Фондовой биржи и кафедрального собора Святого Павла.

Англия, когда-то всесильная колониальная держава, утратила свои прежние позиции в мировых делах. По мнению многих, этот процесс упадка продолжается. Правящие круги страны ищут выхода из тупика, предлагают рецепты «спасения» Англии, разные и — неэффективные. Призрак былого могущества империи мешает им трезво взглянуть на вещи, найти такой курс, который бы действительно поднял авторитет Лондона в международных делах.

Осколки былого величия Британии заметны повсюду. Ощущаешь их и в лондонских музеях.

Самый интересный, — бесспорно, Британский. Богатства, собранные здесь, потрясают. Вот памятники Древнего Востока — «Розеттский камень» и ассирийские рельефы из Ниневии. Вот уникальные шедевры греческого искусства — скульптуры афинского Акрополя, снятые с Парфенона статуи и рельефы, фрагменты стен храма. Осматриваешь эти чудесные творения человеческого гения, и невольно приходит мысль: а ведь, по справедливости, их давно следовало бы возвратить народам тех стран, откуда они были вывезены ловкими дельцами, скупщиками или просто взяты «по праву» завоевателей. Так, в частности, оказались в Британском музее около 2 тысяч папирусов, вывезенных из Египта.

В Британском музее находится одна из самых больших библиотек мира, состоящая из 5 миллионов книг, многих тысяч ценнейших рукописей и манускриптов. В библиотеке музея работали К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин.

К. Маркс, поселившийся в Лондоне в 1849 году, много лет был постоянным читателем библиотеки, собирая материалы по экономической истории Англии, создавая «Капитал». В мае — июне 1908 года Владимир Ильич Ленин работал здесь над книгой «Материализм и эмпириокритицизм».

Русский отдел Британского музея богат книгами и рукописями XV—XIX веков, в частности здесь представлены интересные материалы по истории революционного движения в России.

С особым чувством мы посетили могилу Карла Маркса на Хайгейтском кладбище. По узенькой тропинке между надгробиями подошли к могиле великого гражданина мира. У изголовья ее — куст многолетних роз и мраморная плита, положенная другом Маркса Фридрихом Энгельсом. В 1956 году на Хайгейтском кладбище был открыт памятник Карлу Марксу, сооруженный на средства трудящихся многих стран, в том числе и Советского Союза.

Склонив головы, мы почтили память гения, имя и дело которого переживут века.

* * *

После недельного пребывания в Лондоне мы вылетели в Эдинбург — древнюю столицу Шотландии.

Город расположен на холмистом южном побережье Северного моря у залива Ферт-оф-Форт. Прямые и широкие улицы выгодно отличают его от других городов Англии. Эдинбург — город четких и строгих линий, многочисленных замков, газонов и парков с развесистыми платанами и каштанами. Многочисленные здания в стиле северной готики придают его облику своеобразный колорит.

Принцесс-стрит, главный проспект, — краса и гордость эдинбургцев, спускаясь отлого вниз, переходит в зеленый массив парка, а затем обрывается у основания огромного каменного утеса, вершину которого венчает старинный Эдинбургский замок. Сюда ежедневно подъезжают и приходят толпы туристов и гости, чтобы отдать дань воспоминаниям о далеком прошлом мужественного и храброго народа, в жестоких битвах отстаивавшего свою свободу.

Со стен крепости открывается чудесный вид на город и залив. Видны старинные древние здания, окруженные зеленью парков, грандиозный памятник Вальтеру Скотту.

Встречи на шотландской земле были очень сердечными. Сэр Дэвидсон, который нас принимал в Эдинбурге, сказал, что приезд советских врачей является большим событием для всей медицинской общественности города.

— Личный контакт будет способствовать укреплению связей между медиками Шотландии и Советского Союза, — заключил он свою приветственную речь.

В филиале Британской медицинской ассоциации была устроена встреча делегации с врачами города. Любопытная деталь: за 300 лет существования Общества терапевтов ни одна женщина не переступила порога этого клуба. Исключение было впервые сделано для наших советских женщин — членов делегации, профессоров Л. Г. Богомоловой и М. Н. Фатеевой, которых приняли здесь очень тепло.

Шотландские коллеги показали нам много интересного. При посещении лечебных учреждений мне пришлось присутствовать на одной операции, которую демонстрировал профессор Брус. Операция производилась на желчных путях у женщины, страдавшей желчнокаменной болезнью. Прошла она хорошо. Но я видел, какого напряжения стоила доктору Брусу эта сложная и трудная операция, проведенная им в малоприспособленном помещении, бывшем бомбоубежище.

За первое послевоенное десятилетие в Англии, говорили нам, не было построено ни одной новой крупной больницы. Расширение больничной сети идет главным образом за счет реконструкции и приспособления старых зданий. Это, конечно, не лучший способ решения проблемы, но что можно предпринять при более чем скромных ассигнованиях правительства на нужды здравоохранения!

Из Эдинбурга мы выехали в крупный промышленный центр и портовый город Шотландии Глазго.

После приема в ратуше нам был показан госпиталь, в котором работал виднейший английский хирург Листер. На одной из стен здания укреплены барельеф Листера и мемориальная доска в память этого выдающегося деятеля медицины. В госпитале сохранилось несложное оборудование и аппараты, которыми пользовался ученый.

Осматривая вещи, принадлежавшие Листеру, невольно подумалось: совсем не лишним было бы создать специальный музей, посвященный жизни крупнейшего хирурга своего времени. Отметим кстати, что мы были поражены, когда прочитали в газетах, что знаменитому Флемингу, давшему человечеству пенициллин, памятник поставлен в Испании, а не на его родине в Англии.

Интересно отметить, что лечащие врачи в Шотландии работают в большинстве своем по совместительству. Поэтому после обхода больных и назначений, а также после операций во второй половине дня они ведут частный прием или посещают на дому закрепленных за ними больных. Их материальные условия в значительной мере зависят не столько от учреждений, где они работают, сколько от частных визитов. При этом над врачами постоянно довлеет необходимость заботиться о том, чтобы не потерять клиентуру, а следовательно, и заработок. Они как бы являются домашними врачами отдельных семей. По заявлению английских медиков, их материальное положение было бы много лучше, если бы не большие налоги, взимаемые государством, а также высокая плата за квартиру. Подоходный налог с врачей — прогрессивный: он возрастает по мере увеличения дохода от практики.

Врачи-шотландцы показали нам ряд медицинских кинофильмов. Один из них произвел особенное впечатление. В нем очень наглядно рассказывалось об операции пересадки роговицы по известному методу Филатова. Мы были восхищены этой картиной, и шотландские друзья подарили ее нам.

В Бирмингеме нам показали госпиталь королевы Елизаветы, переоборудованный недавно по последнему слову техники. По бесшумному мягкому полу коридора мы прошли в просторные, светлые палаты, а также осмотрели хорошо спланированные операционные комнаты, размещенные на различных этажах здания. Обращает внимание то, что при строительстве лечебных учреждений или, вернее, при реконструкции их англичане широко применяют гипслинолеум и звукоизолирующие материалы. Стены между палатами могут быть при желании раздвинуты, а в некоторых местах они заменены стеклом, что позволяет медицинской сестре наблюдать со своего поста за несколькими больными. Мебель портативна и удобна для дезинфекционной обработки. Кровати в палате стоят высоко и имеют ряд простых приспособлений для еды, чтения книг.

Это научно-учебное учреждение резко отличается от многих других больниц, которые мы видели в Лондоне, Эдинбурге, Глазго. Несомненно, англичане могут строить превосходные больницы; остановка только за необходимыми средствами.

Делегация советских врачей побывала в студенческих городах — Кембридже и Оксфорде.

При Оксфордском университете имеется большая библиотека, располагающая, в частности, многими редкими изданиями, старинными книгами по различным отраслям науки и литературы, вышедшими в различных странах, в том числе и в России. Эти книги представляют большую научную и историческую ценность. В библиотеке нам показали русский перевод Аристотеля, относящийся к 1633 году, письмо Бориса Годунова королеве Елизавете I, былины и песни, записанные англичанами у нас на Севере в 1816 году.

Мы посетили учебные залы и лаборатории различных кафедр медицинского факультета университета.

Хорошо оборудованы кафедры гистологии и анатомии. Студенты имеют возможность изучать ткани и органы человеческого тела. На кафедрах ведутся и исследовательские работы, правда, не так интенсивно и не в таком широком плане, как в наших институтах. В основном же сотрудники кафедр заняты учебной работой: читают лекции, проводят практические занятия со студентами.

При посещении кафедры анатомии, наряду с разработкой важных и актуальных проблем, касающихся, например, положения человеческого тела при различного вида физических упражнениях, нам было показано исследование, посвященное вопросу: каким концом выходит яйцо из курицы — тупым или острым? Автор сего труда установил исключительно ценный, с его точки зрения, факт, что яйцо выходит острым концом. Невольно подумалось: сколько еще сил и средств расходуется подчас на такие вот исследования (и отнюдь не только в Англии)…

Живо и интересно прошла наша встреча с оксфордскими студентами-медиками. Так же как и кембриджских воспитанников, их интересовал уклад жизни советских студентов, чем они заняты в свободное время, каковы их привычки и вкусы. Наши собеседники были удивлены, узнав, что в советские высшие учебные заведения свободно принимают мужчин и женщин, тогда как в Англии женщине попасть в университет трудно. Их принимают в пределах не более 10 процентов от общего количества первокурсников. Задавались и такие вопросы: может ли советская студентка выйти замуж? Должны ли студенты за время учебы проходить военную службу? Как одеваются учащиеся? Какие у них прически?

Мы отвечали терпеливо и подробно, стремясь к тому, чтобы наши юные собеседники возможно полнее представили себе жизнь советской молодежи, о которой, кстати говоря, многие английские газеты и кинофильмы создают превратное, а то и ложное представление.

Оксфордские медики с трудом могли поверить тому, что у нас нуждающиеся студенты получают от государства стипендию, место в общежитии, питание со скидкой. Что путевку на лечение советский студент получает бесплатно от своего профсоюза, членом которого он состоит обычно с первого курса.

Вскоре мы возвратились в Лондон.

Во время посещения Королевского колледжа хирургов профессор Платт показал замечательный музей, созданный известным английским ученым Гунтером, и ознакомил нас с весьма интересными материалами, относящимися к избранию почетными членами Королевского колледжа ряда известных наших хирургов — Н. А. Вельяминова, С. П. Федорова, Н. Н. Бурденко, С. С. Юдина, Б. В. Петровского.

В колледже терапевтов советских врачей принимал известный невропатолог профессор Р. Брейн. Нас очень заинтересовали уникальные препараты кровеносной системы человека, изготовленные в XVII веке Гарвеем. Уильяму Гарвею принадлежит открытие кровообращения. Его идеи получили широкое распространение и оказали большое влияние на дальнейшее развитие научной материалистической физиологии. И. П. Павлов писал, что «врач Вильям Гарвей подсмотрел одну из важнейших функций организма — кровообращение и тем заложил фундамент новому отделу точного человеческого знания — физиологии животных».

Под конец нашего пребывания в Англии врач, сопровождавший делегацию в поездке по стране, пригласил нас к себе домой, чтобы познакомить со своей матерью. Дочь русского писателя Эртеля, она в 1912 году вышла замуж за англичанина и переехала с ним на постоянное жительство в Лондон. Там она окончила филологический факультет университета, много занималась переводами.

Старая женщина с ясными светло-голубыми глазами встретила нас приветливо, не знала, куда посадить. Ей очень хотелось поговорить с русскими, узнать, как там живут теперь в России. Ее интересовало все: неужели под Петроградом проложили метро? Как же это могли сделать, ведь город стоит на болоте?! Можно ли в СССР купить квартиру и сколько стоит это? Дорого ли обходится обучение детей в школе?

Видя, что вопросам нет конца, сын мягко напомнил матери, что гостей пора бы пригласить к столу.

Хозяйка дома всплеснула руками, засуетилась.

— Милые мои, я совсем вас заговорила, — сказала она. — Я ведь так вас ждала, так ждала! Боялась — вдруг не придете. Не навестите меня на чужбине. Да, да! Моя родина не здесь, а там, где родились и умерли мои родители! Но ничего не поделаешь. Бывает и так: живешь в одной стране, а все думаешь о другой, и кажется тебе, что настоящая жизнь еще впереди… Только кажется… Но вот мое утешение. — Она встала и торопливо подвела нас к шкафу. — Вот, видите, книги Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Салтыкова-Щедрина — в моем переводе на английский язык. Этому я посвятила многие годы жизни…

Оживленная беседа продолжалась и за столом, где уже лежали английские сандвичи и пыхтел наш тульский земляк — пузатый, до блеска начищенный самовар…

Во время пребывания в Англии мы часто встречались с профессорами и преподавателями в неофициальной, домашней обстановке. Вели непринужденный разговор на самые различные темы, касающиеся нашей профессии. Говорили также и о том, что полезно чаще встречаться, обмениваться мнениями по интересующим обе стороны вопросам.

Через два года с ответным визитом в Советский Союз прибыла делегация видных английских деятелей медицины. Между прочим, среди них был и известный ученый-терапевт Гамильтон, с которым мы близко познакомились во время поездки в Англию. Он сразу же поинтересовался: остались ли мы довольны приемом в Англии и удалось ли нам побывать в частных домах? Мы ответили, что нас принимали очень хорошо, мы не раз были гостями в семьях медиков и храним об этом добрые воспоминания. Гамильтон тут же спросил:

— Что же, и нас будут приглашать в частные дома?

— Непременно, — сказал я. — Если вы ничего не имеете против, я готов принять вас у себя дома сегодня же.

Англичанин едва мог скрыть свое удивление.

— Разве вам не нужно спрашивать разрешения? — помедлив, все же спросил он.

Насколько все-таки глубоко укоренились на Западе, даже у людей, лояльных к нам, давние предрассудки в отношении советского образа жизни и быта советских людей! Я молча пожал плечами. Мой собеседник все понял, улыбнулся и поблагодарил за приглашение.

Вскоре члены делегации британских медиков сидели у меня в гостях, и мы за дружеской беседой провели остаток дня. Утром англичан принял министр здравоохранения, и вместе с ними была разработана обширная программа пребывания в Советской стране. Программа никем и ничем не ограниченная. Мы постарались удовлетворить все пожелания английских коллег, ответить на все их вопросы.

Встречи и беседы с врачами и учеными Англии вновь выявили обоюдное стремление к упрочению дружеских связей на основе взаимного доверия и понимания.

Развитие советско-английских контактов в области науки и культуры, пришли мы к единодушному выводу, поможет создать определенные предпосылки и для улучшения климата политических отношений между двумя крупнейшими европейскими державами.

ЗА ГИМАЛАЯМИ

Делегация советских медиков была приглашена на съезд врачей Пакистана. Встречи с этой страной все мы ждали с большим интересом: никто из членов делегации никогда ранее там не был.

Конечно, мы многое слышали, читали о Пакистане и все же не имели достаточно конкретного представления о том, как живет народ этой страны, в недавнем прошлом британской колонии, как решаются проблемы, оставшиеся пакистанцам «в наследство» от многолетнего хозяйничанья колонизаторов. Очень занимал нас, врачей, и вопрос, над чем и в каких условиях работают потомки древних и славных восточных медиков, как встретят они советских людей, которых видят не так уж часто.

Аэропорт Карачи. Президент медицинской ассоциации столицы доктор Х. Патель, почтенный, очень живой и дружелюбный человек, встретил нас с большой сердечностью и сразу же стал, как говорится, вводить в «курс дела». Мы почувствовали, что общественность страны придает большое значение съезду врачей, узнали, с каким интересом пакистанские врачи относятся к нашей медицине и особенно к тому, как у нас внедряются в жизнь новейшие достижения науки.

На съезд врачей из обеих частей Пакистана съехалось около 600 делегатов. Было заслушано более 30 докладов. В основном они касались наиболее распространенных в Пакистане заболеваний — туберкулеза, дифтерии, гастроэнтерита и других. (В отдельных районах страны туберкулезом болеет около трети населения. И не случайно участники съезда уделили самое пристальное внимание вопросам профилактики и лечения этой болезни.)

В первый же день работы съезда было предоставлено слово делегатам СССР и США. Профессор Альтон Ошнер (США) прочел доклад на тему «Курение и рак легкого». Он привел факты зависимости развития рака легких от действия никотина. Продемонстрированные докладчиком таблицы показывали рост заболеваний раком легких в Америке в связи с увеличением числа курящих.

Можно привести также данные Всемирной организации здравоохранения о том, что количество смертельных исходов, вызванных раковыми заболеваниями, растет. В частности, за 10 лет (с 1952 по 1962 год) смертность от рака в ряде стран Европы увеличилась в два раза, в США она выросла на 60, в Канаде — на 55 процентов. Среди мужчин США за последние 20 лет заболеваемость раком легких увеличилась в восемь раз, а среди женщин — в три раза.

С докладом о перспективах развития хирургии в области пересадки органов и тканей было поручено выступить мне.

Собравшиеся внимательно выслушали рассказ о проводимых в Советском Союзе научных работах и просмотрели фильм о пересадке сердца и головы собаке.

— Такого мы еще не видели… Это что-то фантастическое, — говорили потом слушатели.

Большой интерес был проявлен к докладу доктора Р. Джавадова о ликвидации многих инфекционных болезней в Азербайджане.

В перерывах между заседаниями пакистанские коллеги не без гордости показывали нам лучшие медицинские учреждения Карачи. Мы ходили по клиникам медицинского факультета, заглядывали в палаты госпиталя имени Джинны. Возникало много вопросов, и пакистанские врачи охотно отвечали на них.

На медицинском факультете, располагающем хорошими учебными корпусами и клиниками, мы познакомились с профессором Мюбарек. Она возглавляет детскую клинику. Женщина-профессор в мусульманской стране, где часто можно встретить ее согражданок, еще закрывающих лицо паранджой, — это уже само по себе многозначительно. К тому же наша новая знакомая оказалась человеком глубоких знаний, широко мыслящим, с ясной головой и добрым сердцем.

В отделении, где лечатся дети, больные дистрофией и менингитом, мы увидели живые, обтянутые смуглой кожей скелетики; в глазах ребят застыла недетская печаль.

— Делаем все, что можем, но… — госпожа Мюбарек выразительно развела руками.

Да, пакистанские медики горят желанием помочь своему народу. Но возможности их ограниченны. Сказывается прежде всего длительное господство английских колонизаторов, которые многие годы грабили и разоряли страну, довели ее до крайней степени отсталости и нищеты. Кроме того, ни для кого не является секретом, что многолетнее участие Пакистана в блоках СЕАТО и СЕНТО наложило на него бремя непосильных военных расходов, что не могло не сказаться и на финансировании здравоохранения.

Ассигнования на нужды здравоохранения в Пакистане недостаточны. Несмотря на то, что годовая сумма бюджетных расходов на здравоохранение за период с 1948 по 1953 год возросла почти в пять раз, она составляет всего один процент общегосударственного и провинциальных бюджетов. Кое-кто в правящих сферах Пакистана полагал, что участие в военных союзах, сколоченных западными державами, вызовет подъем экономики страны, позволит разрабатывать ее природные богатства в национальных интересах. Но этого не случилось. Связав Пакистан обременительными обязательствами, империалисты не дали ему ничего взамен. Они еще сохранили некоторые ключевые позиции в экономике, сбывая втридорога свою продукцию и вместе с тем постоянно снижая цены на местные товары, идущие на экспорт. Тормозится развитие тяжелой промышленности. И не случайно в Пакистане в последнее время все чаще раздаются голоса тех, кто требует выхода из военных блоков^[42], выступает в защиту национальных интересов, за самостоятельное социальное и экономическое развитие, за укрепление дружественных отношений со странами социализма, и прежде всего с северным соседом — Советским Союзом. Как известно, эти призывы встречают в нашей стране одобрительный отклик.

Интерес ко всему советскому был проявлен и на съезде врачей. И не столько в том, как нас слушали (внимательно слушали всех выступающих), сколько в том, о чем нас спрашивали.

— Как вам удалось за такой короткий срок ликвидировать в стране малярию и оспу?

— Чем объяснить ваши успехи в области борьбы с туберкулезом?

— Каковы бюджетные ассигнования на развитие медицины?

И, выслушав наши ответы, пакистанцы говорили, как бы высказывая свои заветные мечты: если бы и у нас в Пакистане, где столько людей умирает ежегодно от разных болезней, удалось осуществить хоть малую толику того, что сделали вы…

Были и такие вопросы, которые показывали, как мало информированы пакистанцы о нашей родине. Сколько в Советском Союзе больной платит врачу за операцию? — спрашивали нас неоднократно. В аудиториях колледжей Пакистана нам неизменно задавали вопросы: сколько платит советский студент за обучение? Могут ли студенты жениться?

Все это, как нам кажется, лишний раз подчеркивало значение расширения научных, культурных и технических контактов между СССР и Пакистаном для дела взаимопонимания и добрососедства народов наших стран. Гостеприимные хозяева познакомили нас с Карачи и Лахором.

Мы посетили университет Лахора, который только что отпраздновал столетие своего существования. И снова имели возможность убедиться, как живо интересуются развитием медицины в СССР наши пакистанские коллеги. На лекцию о советской клинической и экспериментальной хирургии пришло более тысячи человек, хотя в университете насчитывается всего лишь 700 студентов. Все долго аплодировали гостям из Советской страны.

Я подробно рассказал об операциях на сердце и кровеносных сосудах, которые проводятся в Советском Союзе с помощью аппарата «искусственное сердце — легкие», сообщил об экспериментах по пересадке органов и тканей. Особенно заинтересовала слушателей демонстрация сосудосшивающего аппарата советской конструкции. Пригласив к себе в ассистенты внимательно наблюдавшую за ходом операции молодую женщину, я попросил ее нажать рычажок аппарата и тем самым осуществить соединение сосудов. Заметно волнуясь, женщина дотронулась до рычажка. Мгновение — и аппарат сработал! Операция закончилась успешно. Это вызвало бурю восторга. Мы еле успевали отвечать на десятки вопросов об успехах развития советской медицинской техники.

На другой день мы были гостями женского колледжа имени Фатимы, созданного в 1948 году, вскоре после провозглашения независимости страны. Душой и организатором колледжа является видный ученый, профессор Шаджуат Али. Он рассказал нам, что в колледже обучается 600 студентов, срок обучения — пять лет. Колледж уже выпустил 400 врачей.

Профессор с гордостью сообщил, что в настоящее время пять женщин-пакистанок заведуют кафедрами, многие женщины читают лекции.

— Я мечтаю о том, чтобы весь наш преподавательский состав был женским! — с энтузиазмом воскликнул Шаджуат Али.

— Но тогда вам придется сдать свой портфель, — пошутили мы. — Женщины-профессора объединятся и предъявят вам ультиматум…

Профессор рассмеялся:

— Ну что ж, я предвижу такую возможность и вполне к этому подготовился. — Он тут же познакомил нас со своей дочерью, профессором анатомии. — Как видите, я предусмотрительный человек: готовлю себе преемника!

Нам, советским врачам, было приятно ощущать атмосферу энтузиазма, творческого горения, царящую в учебном заведении. И женщины-профессора и студентки вкладывают много сил и души в работу кафедр, лабораторий, кабинетов. Мы не могли не заметить, что между женским и мужским колледжами, расположенными по соседству, идет негласное соперничество. И не случайно наши собеседницы то и дело спрашивали: какой колледж нам больше понравился — мужской или женский?

Нам не хотелось «обижать» ни тех, ни других. Мы пожелали нашим новым знакомым не только соперничать, но и шире обмениваться опытом. Восторженно было принято пожелание об установлении делового контакта с медицинскими институтами Советского Союза.

Пребывание в женском колледже закончилось товарищеским обедом. Студентки оказались не только подающими надежды медиками, но и искусными кулинарками, радушными хозяйками. За столом то и дело слышались смех, веселые шутки. И здесь, конечно, мы еле успевали отвечать на вопросы о Советском Союзе, о положении женщины в советских республиках и т. д. Как жаль, что в составе нашей делегации не было женщин-медиков!

Присутствующие не сразу поверили, что в Советском Союзе матери, родившие и воспитавшие шесть и более детей, получают денежное пособие, награждаются медалями, что у нас существует почетное звание «Мать-героиня». Да и как в это поверить пакистанцам — жителям страны, где ведется кампания за уменьшение рождаемости, а при появлении ребенка родители обязаны уплатить налог…

Преподаватели колледжа и врачи города устроили в честь советской делегации прием. Он был необыкновенно теплым, сердечным. Особенно запомнилось выступление профессора Риаз Али Шаха, президента медицинской ассоциации города Лахора.

— Нам предстоит решать тяжелейшие проблемы, — взволнованно говорил он. — У нас не хватает врачей, медицинских сестер, не хватает мест в больницах, клиниках. Совсем мало научно-исследовательских институтов и высших учебных заведений. Но, господа, после ухода англичан нам пришлось начать все почти с нуля! Вот почему нам дороги и те небольшие успехи, которых мы уже добились…

Отрадно видеть, что советско-пакистанские отношения постепенно улучшаются. Советский народ с глубочайшей симпатией относится к народам Пакистана и Индии, которые, избавившись от колониального ига, стремятся к самостоятельному развитию.

В ГОСТЯХ У ДРУЗЕЙ

Предстояла поездка в Югославию. Официальной целью нашей поездки, состоявшейся в апреле 1966 года, было встретиться с югославскими коллегами, побывать в некоторых лечебных, научно-исследовательских и учебных заведениях. Но уже с первых дней пребывания в Югославии мы почувствовали, что программа выйдет далеко за рамки перечисленного. Мы — это небольшая делегация советских медиков в составе министра здравоохранения СССР академика Б. В. Петровского, министра здравоохранения РСФСР В. В. Трофимова, сотрудника министерства здравоохранения СССР Д. А. Орлова, доцента, патофизиолога Е. М. Петровской и автора этих строк. Екатерина Михайловна, на редкость мягкий, отзывчивый, скромный человек, помогала нам быстро находить контакт с врачами и с полуслова понимала, что для нас важно записать, отметить, запомнить.

Незабываемы югославские встречи. Всюду чувствуется искреннее расположение близкого нам по духу и крови народа. В какой бы уголок страны ни приезжали, мы встречали теплый, радушный прием, находили участников борьбы с фашизмом, непременно вспоминавших добрым словом советских воинов и партизан, вместе с которыми югославы отстаивали свою свободу и независимость.

Во время пребывания в Белграде мы ознакомились с Институтом здоровья, который является своеобразным центром, координирующим и направляющим работу органов здравоохранения республики. Возглавляет Институт здоровья опытный организатор, доктор Краус. В беседе с ним мы узнали много интересного. За последние десять лет в стране почти вдовое увеличилось число поликлиник и амбулаторий. Ныне насчитывается свыше 250 больниц, 3300 общих и 1800 зубоврачебных поликлиник, около 1300 различного рода диспансеров. Число врачей увеличилось по сравнению с довоенным временем в три с лишним раза и достигло 1700.

В Югославии ведется строительство новых лечебных и научных учреждений, реконструкция старых больничных корпусов и зданий. Наши коллеги накопили во многом поучительный опыт в области строительства и реконструкции медицинских учреждений. Новые больничные здания отличаются не только своей отделкой, но и разумной, рациональной планировкой палат, операционных блоков, лабораторий и других помещений.

В стране развивается медицинская промышленность. В учреждениях здравоохранения мы видели современное медицинское оборудование югославских марок: высокого качества рентгеновскую аппаратуру, операционные столы, бестеневые лампы, электронную аппаратуру. На заводе медицинских препаратов «Плива» производятся антибиотики, витамины, гормоны. Продукция завода известна не только в стране, но и за рубежом, в том числе и у нас, в Советском Союзе.

Мы осмотрели хирургическую клинику Военно-медицинской академии, руководимую известным хирургом профессором Папа. За сравнительно короткий срок это старое лечебное учреждение было реконструировано и превращено в первоклассную клинику с большим комплексом диагностических аппаратов и приборов, со светлыми и просторными палатами, с безукоризненной организацией работы врачебного и среднемедицинского персонала.

Профессор Папа, быстрый человек с живыми черными глазами, в течение двух лет работал в клиниках Москвы и Ленинграда. Беседуя с нами, он не раз выражал чувство восхищения своим учителем, выдающимся хирургом С. С. Юдиным. С грустью посмотрев на портрет Юдина, висевший на стене в кабинете, профессор Папа выразил сожаление, что учитель не дожил до того времени, когда его ученик стал располагать первоклассной клиникой, оснащенной новейшими аппаратами и приборами…

Большой интерес представило ознакомление с деятельностью туберкулезного центра, построенного с учетом последних достижений техники. Это образец рациональной организации поликлинического приема больных. Центр ежедневно посещают до 400 больных, но вы нигде не чувствуете тесноты и скопления людей — все делается слаженно, быстро, бесшумно. Можно быстро получить любую справку о состоянии больного, о характере заболевания, особенностях течения процесса и проводимом лечении. Думается, такую организацию работы лечебного учреждения и планировку его помещений стоило бы позаимствовать фтизиатрам Советского Союза. Правда, таких учреждений в Югославии не так уж много, и югославы сознают это, но хорошее начало положено.

Руководители медицинского факультета Белградского университета организовали нам встречу со студентами. Она проходила в клубе, где все мы разместились по принципу «в тесноте, да не в обиде». Стены небольшого клубного помещения с низкими потолками разрисованы незатейливой рукой студента-медика.

Югославские студенты откровенно рассказывали о своих делах, о своей учебе и общественной жизни. Во время летних каникул они выезжают на государственные стройки, помогают в строительстве шоссейных дорог. Юноши и девушки очень гордятся тем, что и их труд вливается в общее дело строительства социализма в Югославии.

— Мы хотим чаще встречаться с вашими ребятами, ведь есть очень много такого, о чем нужно узнать, поговорить, поспорить, — подчеркивали студенты.

Во время пребывания в Югославии не во всем удалось разобраться сразу. В пятидесятые годы в стране проведена обширная реорганизация с перенесением центра тяжести управления на отдельные республики, где действуют свои законы и положения. Это сказалось и на организации здравоохранения.

Нас, естественно, интересовали источники финансирования лечебных и научных учреждений, порядок оплаты врачей и медицинского персонала, принципы стимулирования научных работников, система конкурсов и замещения вакантных должностей, пенсионное обеспечение и другие вопросы постановки медицинского дела в стране.

Как удалось выяснить, единой системы оплаты труда врачей в Югославии нет. Каждая республика, в зависимости от своих экономических условий и ресурсов, определяет и заработную плату медицинским работникам и финансирование лечебных и научных учреждений, причем большое место занимает хозрасчетная договорная система, при которой всячески поощряется инициатива местных органов.

Нет и единой системы оплаты профессорско-преподавательского состава. Часть средств идет от университета, где они находятся на службе, а часть средств им выплачивает больничное учреждение, где они работают или заведуют клиникой. У врачей, работающих на участках в сельской местности, заработная плата выше по сравнению с врачами, работающими в городских лечебных учреждениях.

Несмотря на то, что система здравоохранения Югославии строится на несколько иных принципах, нежели наша, советская, опыт югославских коллег, при всем его своеобразии, представляет интерес и заслуживает изучения.

Государственный секретарь здравоохранения (по нашему — министр) Драгутин Косавец сказал, принимая нас:

— Мы не считаем, что наша организация здравоохранения полностью удовлетворительна. Дело это новое, мы изучаем уже накопившийся опыт, вносим поправки там, где это нужно, и будем работать дальше над совершенствованием сложившейся системы. Нас интересует и ваш опыт. Охотно возьмем все, что есть у вас хорошего и полезного…

Познакомившись с жизнью Белграда, мы отправились в поездку по стране. Первым городом на нашем пути был Сараево, столица Боснии и Герцеговины.

Всем памятен выстрел в Сараево — выстрел, с которого началась первая мировая война.

Жители Сараево сохранили на месте, где был сделан этот выстрел, даже следы на расплавленном июльским солнцем асфальте стрелявшего в Фердинанда Гаврилы Принципа. Но нас влекли не место покушения на Фердинанда и не узенькие улицы старинного города с мечетями, с которых и сейчас раздаются в определенные часы призывы муллы (35 процентов населения города — мусульмане).

Мы побывали на медицинском факультете. Посетили некоторые клиники, в частности клинику глазных болезней, которой руководит известный югославский ученый, профессор Чавка. Хирург-новатор Владимир Чавка — широко использует в своей практике прогрессивные методы лечения тяжелых заболеваний глаз, в том числе и известные методы пересадки роговицы по Филатову. С большой сердечностью он вспоминал своего учителя, с гордостью показывал нам портрет Филатова с его автографом, сборник научных трудов, выпущенный в Сараево и посвященный замечательному советскому ученому.

Мы долго ходили по палатам, лабораториям, осмотрели операционную, рентгеновский кабинет, диагностические кабинеты и с удовольствием убеждались в успехах, достигнутых нашими коллегами.

Профессор Чавка рассказал нам на встрече с врачами города об одном поистине уникальном случае.

— Мы все преклоняемся, — сказал он, — перед мужеством профессора Зимонича, заведующего нашей терапевтической клиникой, который погиб от инфаркта, когда ему не было еще и 55 лет. Умирая, он попросил пригласить к себе студентов, которые слушали его лекции, и с которыми он обычно на обходах разбирал больных. С трагической простотой Зимонич сказал им: «Перед вами умирающий… вот его электрокардиограмма… Запомните, как она выглядит в случае, когда человеку остается жить считанные минуты…» Вскоре его не стало. Мужественный врач, учитель, Зимонич до конца остался верен своей профессии. Даже своей смертью он продолжал учить и воспитывать мужество, волю, без которых нет и не может быть настоящего врача.

Загреб — второй по величине город Югославии. В послевоенные годы в городе стала развиваться тяжелая промышленность, главным образом машиностроение и электропромышленность. По берегу реки Савы выстроились красивые и удобные жилые дома современной архитектуры. Загреб — важный узел железных дорог. От него идут железнодорожные линии на Белград, Триест, Мюнхен, Будапешт. Здесь периодически устраиваются международные выставки с участием многих стран, в том числе Советского Союза. Университет Загреба известен и за пределами страны.

Мы посетили в Загребе школу народного здоровья, где ведется специализированная подготовка как научных, так и врачебных кадров по санитарно-гигиеническому профилю. Школу возглавляет известный ученый-медик и социолог профессор Кесич. Слушатели школы с интересом восприняли наше сообщение об организации и подготовке врачебных и научных кадров в Советском Союзе. Профессор Кесич, долго работавший во Всемирной организации здравоохранения и хорошо знающий состояние подготовки врачебных и научных кадров в Европе и Америке, высказал мнение, что советская система подготовки кадров является более четкой и лучше организованной, чем во многих других странах, в том числе США.

Нам показали комплекс лечебных зданий больницы имени Стояновича. Старые корпуса реконструированы, особенно хорошее впечатление оставляет «сердце» больницы — хирургическая клиника, которую возглавляет известный хирург-кардиолог Бранко Оперхофер. Ему за пятьдесят. Высокий, с крупными чертами лица, в роговых очках, за которыми видны внимательные, изучающие вас черные глаза, нависшие широкие брови срослись на переносице. Оперхофер неторопливо дает объяснения по устройству хирургической клиники и о работе всех подразделений больницы, в том числе и операционной, описывает выполненные им сложные операции на сердце с аппаратом «искусственное сердце — легкие». Югославский ученый в курсе всех новинок в области хирургии сердца и пластических операций на кровеносных сосудах. Он с успехом применяет все, что есть нового по методам обезболивания, оперативной техники при врожденных пороках сердца.

Планировка операционного блока устроена здесь так, что хирургу представляется возможность из центрального пункта, где он готовит руки к операции, свободно пройти то в одну, то в другую операционную, строго соблюдая правила асептики. Рядом с операционными — отделения, где лежат прооперированные больные, причем палаты устроены так, что дежурный персонал постоянно держит в поле зрения всех находящихся здесь больных, оказывая им помощь.

Палаты — чистые, светлые, на 4—6 больных; много полезных приспособлений, дающих больным возможность обходиться без посторонней помощи: прикроватные столики для приема пищи, столики для газет и журналов, приспособления для выполнения гимнастических упражнений и т. д.

Загребские коллеги познакомили нас и с деятельностью хирургической клиники, возглавляемой профессором Юзбашичем. Клиника занимает целый этаж огромного корпуса. Палаты просторные, большие. Для больных, особенно с заболеваниями органов дыхания, имеются своеобразные приставки к кроватям, пользуясь которыми больные периодически делают несложные физические упражнения, что помогает им быстрее восстанавливать свои силы.

Живописна столица Словении Любляна. Она окаймлена Камнишскими Альпами и поясом густых зеленых лесов. Через город протекает одетая в гранит река Люблянца. Среди достопримечательностей города — Люблянская крепость, построенная в IX веке, и выросший после войны большой металлообрабатывающий завод «Литострой», изготавливающий гидротурбины. В Любляне есть университет, академия наук, старинная библиотека (открытая в 1821 году), техникумы, музеи, театры.

Приехав в Любляну, мы посетили патофизиологическую лабораторию местного медицинского института, которой руководит видный ученый, профессор Жупанчич. Знакомство с его лабораторией показало, что он и его ученики стоят на переднем крае медицинской науки, в совершенстве владеют современными методами биохимического анализа деятельности нервной клетки. Мы вели задушевный разговор о прошлом и будущем науки, об успехах и трудностях, о том, сколько еще предстоит сделать нам, медикам, для здоровья людей. Профессор Жупанчич с большой теплотой вспоминал то время, когда он посетил Советский Союз и некоторое время работал в лаборатории И. П. Павлова.

Вечером нас пригласили в охотничий домик в альпийских лугах. По тону югославских друзей понял, что речь шла не совсем об обычной встрече. Так оно и было. Нас ожидала встреча с участниками партизанского движения, по-братски сердечная и задушевная.

Славные традиции антифашистской борьбы живы в Югославии, и замечаешь это на каждом шагу. Многие из тех, кто ныне заседает в Народной Скупщине, управляет заводами, заведует клиниками, учит студентов, в прошлом с оружием в руках отстаивал и свободу и независимость Югославии. Всем известно имя хирурга и общественного деятеля профессора Стояновича, который в годы войны был главным хирургом Народной армии. Руководитель школы здоровья в Любляне доктор Цвахте, с которым мне довелось познакомиться, также был участником партизанского движения, он долгое время находился в концлагерях и вместе срусскими испытал на себе ужасы фашистского плена. Да, эти люди знают, что такое война.

* * *

Надолго запомнятся Плитвицкие озера в Хорватии, пленительные красоты Словении, гигантские Постойские пещеры.

Нам рассказали о тех драматических событиях, которые разыгрались в пещерах в годы войны… Фашисты устроили здесь склад боеприпасов и хранилище бензина. Партизаны обнаружили этот склад и в ходе отчаянно смелой боевой операции взорвали его. Присмотревшись, можно заметить, что свод туннеля, ведущего в пещеру, и сейчас еще местами покрыт копотью, оставшейся после взрыва.

А дело было так. Склад горючего — более ста цистерн с бензином — находился недалеко от главного входа в пещеру под усиленной охраной жандармерии. Партизанами решено было подобраться к складу из близлежащей пещеры по узкому подземному коридору. На пути группы были выложенная из камня стена, завалы, металлические решетки и, наконец, перед самым складом — несколько рядов колючей проволоки. После долгих усилий группа пробилась к цистернам и заложила, где надо, взрывчатку с детонатором. Огромной силы взрывом фашистский склад был уничтожен.

По возвращении в Белград состоялась встреча с руководителями министерства здравоохранения. В ходе дружеской беседы они горячо поддержали наше предложение о необходимости установления более тесных связей как между учеными и врачами, так и между студентами наших стран. В свою очередь они предложили наладить непосредственный контакт между отдельными медицинскими учреждениями и институтами СССР и Югославии.

РАЗНОЛИКАЯ ЯПОНИЯ

Встречи и контакты с зарубежными друзьями нередко выходят за рамки чисто профессиональных интересов, приобретают характер политических акций. Да это и понятно. В наше бурное время сами понятия — ученый и общественный деятель — неразделимы. Советский ученый не может замыкаться в кругу своих, пусть очень ответственных и важных, повседневных дел, жить в отрыве от насущных проблем, волнующих и тревожащих все человечество. Наши ученые живут не только судьбами своей страны, но и судьбами всего мира. Встречи и контакты на разных широтах и меридианах со своими коллегами, учеными и общественными деятелями разных стран, стремление внести свой посильный вклад в общее дело борьбы за мир и взаимопонимание между народами, за дальнейший прогресс науки — почетный и ответственный долг советского ученого, патриота и гражданина.

Япония. Страна парадоксов… Потерпевшая сокрушительный разгром во второй мировой войне, пережившая национальную катастрофу, эта страна за два с небольшим десятилетия стала одним из высокоразвитых государств и не только успешно конкурирует на международном рынке с фирмами западных держав, но и вытесняет их в области радиоэлектроники и оптики, полупроводников и производства синтетических материалов. Япония вышла на первое место среди капиталистических стран в судостроительной промышленности, по выпуску радиоприемников, на второе (после США) — по выплавке стали, производству цемента, синтетического волокна и телевизоров, третье — по выпуску хлопчатобумажных тканей и выработке электроэнергии.

В чем причины столь бурных темпов роста японской экономики? Как выглядит сегодня страна Восходящего Солнца? Как живет ее народ? По приглашению Гэнсуйкин — японского общества, борющегося за запрещение атомного и водородного оружия, мы отправились в Японию, задавая себе эти вопросы.

…Комфортабельное судно «Байкал» режет водную гладь Тихого океана. Снизу доносится мерное гудение машин, а через полуоткрытые иллюминаторы — плеск свинцово-серой волны.

На рассвете мы увидели Японию. Входим в один из самых крупных портов Японии — Йокогаму. Традиционная процедура санитарного досмотра, и вот мы уже на берегу, тепло встреченные японскими друзьями. После экспромтом проведенной пресс-конференции выезжаем в Токио.

Вскоре перед нами открылся самый крупный город мира, в котором живет более 11 миллионов человек. В этом гиганте, как в фокусе, сосредоточились все болезни крупных городов современности. Многие из этих болезней стали хроническими, и сколько бы архитекторы, экономисты, социологи ни бились над поисками средств для их излечения, кажется, вряд ли можно найти такие средства при капитализме.

Токио — средоточие экономической, финансовой, научной, культурной, торговой жизни Японии. К нему, как магнитом, притягивает со всей страны молодежь, мечтающую найти здесь применение своим силам. Ежегодно в Токио прибавляется до четверти миллиона жителей. И всем им нужна работа, жилье. Из-за квартирной дороговизны токийцы селятся все дальше и дальше от центра, раздвигая тем самым границы города. Беспорядочно разбросанные деревянные одноэтажные дома лишены самых элементарных жизненных удобств. Особенно болезненна для Токио одна из самых трудноразрешимых проблем большого города — проблема транспорта.

Токио широко разбросан по побережью бухты. Он окутан плотной стеной копоти, чада и пыли. Тысячи фабричных труб ежедневно, ежечасно выбрасывают гарь. Ни в одном городе мира, пожалуй, нет такой копоти, столь губительной для человека и для зеленых насаждений — на центральных улицах деревья чахнут и погибают.

Столица реконструируется. Цены на землю, особенно в центре, взвинчены баснословно, и город растет главным образом в высоту. За последние годы улицы значительно обновились. Положительную роль в этом сыграли проведенные здесь Олимпийские игры, которые потребовали расширения проспектов и строительства новых магистралей. В центре города возводятся новые здания акционерных компаний и крупных фирм. Выглядят они еще внушительнее, нежели их заокеанские собратья: японцы обращают большое внимание не только на внешнюю, но и на внутреннюю отделку помещений, используют строительные материалы высокого качества, искусно подбирают цвета.

Центральные улицы Токио достаточно широки и могут пропускать большие потоки транспорта, но они запружены до отказа мчащимися машинами самых разных марок. На особенно опасных перекрестках стоят столбики с раскрашенными досками, на которых указывается число жертв за прошедший день. Это — своеобразное предупреждение: водители и пешеходы, будьте осторожны!

Школы в Японии чаще всего размещены в старых двухэтажных, ничем не примечательных зданиях. Однако возле каждой — хорошо оборудованная спортивная площадка.

Мы нанесли визит известному общественному деятелю, лауреату Международной Ленинской премии Каору Ота. Общительный, остроумный, живой, он сразу начал рассказывать нам о своих впечатлениях от поездки в Советский Союз.

— Скоро в Хиросиме и Нагасаки, — сказал затем Каору Ота, — состоится традиционная конференция сторонников мира, куда соберутся представители многих стран, в том числе и Советского Союза. Она будет посвящена борьбе народов против агрессии США во Вьетнаме. Уверен, что ваша делегация, как всегда, внесет достойный вклад в успех конференции…

Американская война во Вьетнаме, засилье американской военщины в Японии очень тревожат широкие круги японской общественности. И японские патриоты активно борются за мир. Взять, к примеру, такую общественную организацию, как Гэнсуйкин, штаб которой мы посетили.

За последнее время она окрепла, расширила связи с массами и превратилась в влиятельную политическую силу в Японии. Главная опора Гэнсуйкин — профсоюзное объединение СОХИО, насчитывающее в своих рядах более 4 миллионов человек, и Социалистическая партия Японии. Гэнсуйкин поддерживают также Всеяпонский крестьянский союз, Совет женщин, объединения врачей, юристов, художников, профессоров, преподавателей и студентов университетов.

Один из руководителей Гэнсуйкин рассказал нам о многообразной деятельности этой организации, в частности познакомил с опытом движения «Народное голосование за мир». Гэнсуйкин поставила своей целью: собрать до 30 миллионов подписей под петицией, призывающей прекратить агрессию США во Вьетнаме, не допустить ядерного вооружения Японии. В сборе подписей принимают участие широкие круги населения, в первую очередь рабочие, служащие и крестьяне.

* * *

Мы побывали в порту Сасебо, в городах Нагасаки, Хиросима, Осака, Киото, Сидзуока, Яйдзу и, наконец, в знаменитом своими историческими памятниками Никко.

Сасебо — небольшой порт. Он расположен на берегу красивой бухты, которая окаймлена горами, покрытыми густым лесом и кустарником. Скрытая от глаз, тихая, уютная гавань фактически оккупирована американцами. Они используют ее как перевалочную базу, а также для ремонта своих военных судов.

Несколько лет назад сюда стали заходить американские атомные подводные лодки. Общественность портового города с возмущением заявила протест, провела митинги и демонстрации. Но, несмотря на это, американская военщина продолжает получать от японских властей разрешение на свои опасные визиты в Сасебо. Естественно, что гнев и тревога японцев в связи с этим нарастают.

В японской жизни немало парадоксов. И здесь, в Сасебо, мы увидели, с одной стороны, многолюдные митинги, собрания, демонстрации, призывающие к тому, чтобы американцы убирались вон из города, а с другой — на широко открытых дверях ресторанов, кабачков, магазинов надписи: «Приветствуем дорогих американских солдат и офицеров». Бизнес есть бизнес! Мы подумали об этом не только тогда, когда прочитали столь гостеприимные приглашения. Известны вещи посерьезнее: при участии японцев американцы снаряжают свои самолеты и корабли, направляющиеся в сторону Вьетнама; 90 процентов напалма, которым сжигали заживо вьетнамских женщин, стариков, детей, поставляла Япония…

Вечером мы встретились с представителями общественности Сасебо. Абэ Кухинито — видный деятель Гэнсуйкин — рассказал о том, как жители города ведут борьбу под лозунгом превращения Сасебо из военного города в мирный. На встречу пришел и известный профессор Иноуэ Кэндиро, чтобы приветствовать первых советских людей в их порту; до сих пор в Сасебо не было ни одной советской делегации: иностранные гости редко посещают этот порт.

Профессор Иноуэ Кэндиро с грустью рассказал о том, что в минувшую войну погиб его единственный сын.

— Я всеми силами ненавижу войну, — сказал профессор, — и решительно протестую против американской агрессии во Вьетнаме, против того, чтобы в какой-либо мере использовали в этих целях и Японию. Я буду до конца своих дней бороться за сотрудничество с советским народом, за установление прочного мира…

Утром у городской ратуши Сасебо состоялся большой митинг, посвященный маршу мира, который продолжался 37 дней и закончился в Хиросиме. Митинг начался с коротких выступлений, в которых призывали положить конец войне во Вьетнаме, вывести из Сасебо американский военный флот. Затем демонстранты прошли по улицам города и направились навстречу другой колонне, которая в это же время вышла из Нагасаки. Возглавил марш мира видный профсоюзный деятель Ямасита Хиробума. Через каждые 25 километров участники марша сменяли друг друга. К концу пути колонна демонстрантов насчитывала уже сотни тысяч человек. Во всех крупных городах и населенных пунктах демонстранты устраивали митинги и собрания, разъясняли людям цели и задачи своего марша, призывали принять участие в борьбе за мир.

В пригороде Сасебо мы побывали на рисовых полях, разбросанных лоскутками по всей прибрежной полосе. Некоторые участки размещены террасами по склонам гор.

Земли для возделывания здесь мало, и используется она по-хозяйски, с любовью и невероятным старанием.

Июнь — самая страдная пора. С утра до глубокой ночи под палящими лучами солнца трудятся японские крестьяне на полях. Редко кто разогнет спину и поднимет голову, чтобы взглянуть на мелькнувший мимо поезд. Все их внимание зеленым кустикам, корни которых нужно хорошенько упрятать в грунт, как следует обработать. Пройдет немало времени, прежде чем высаженная рассада станет тугими рисовыми метелками. Много, много раз крестьяне пройдут по рядам высаженной рассады, поднимут упавшие кустики, уменьшат количество воды на поле или, наоборот, прибавят, уберут пробивающиеся сорняки, разбросают подкормку. И если не промчится тайфун и не произойдет какого-либо другого стихийного бедствия, можно ждать доброго урожая. Тогда крестьянин сможет расплатиться за полученные в кредит сельскохозяйственные машины, уплатить налоги, всякого рода сборы и обеспечить себя пропитанием.

Путь из Сасебо в Нагасаки лежал вдоль побережья Тихого океана. Асфальтовая лента круто петляет среди лесов и гор, то поднимается вверх, то спускается вниз. Вдоль дороги мелькают броские указатели: отель, где можно остановиться, ресторан, магазин… Иногда дорога ныряет в туннель, тянущийся на десятки метров, причем не сразу чувствуешь изменение в освещении: мягкий желтый свет туннеля не раздражает зрения. В местах, где возможны обвалы, японцы ставят сетки и цементируют их. Кое-где для крепления грунта высеиваются специальные травы с мощной корневой системой.

Всем известно, что Нагасаки — крупный порт, играющий немалую роль в экономике страны; здесь расположен один из самых больших доков, где строят современные океанские суда.

Известно и другое…

9 августа 1945 года американцы сбросили на Нагасаки атомную бомбу. В радиусе 5 километров погибло более 70 тысяч человек и примерно столько же было ранено, обожжено, отравлено.

О трагедии Нагасаки напоминает монумент, установленный в центре города в 1955 году. Это огромная бронзовая фигура рабочего, одна его рука обращена к небу, другая отставлена в сторону. По-разному воспринимают эту скульптуру туристы. Но основная идея памятника — предостережение и призыв к живущим не допустить повторения атомной катастрофы выражена скульптором достаточно ясно.

В торжественной обстановке состоялась церемония передачи советского медицинского оборудования для госпиталя в Нагасаки. Мэр города господин Судзута, подчеркнув, что жители Нагасаки издавна питают теплые, сердечные чувства к русскому народу, поблагодарил за ценный дар и заявил: дружба между нашими странами должна крепнуть и развиваться.

Беседа с японскими врачами показала, что они мало знают о достижениях советской медицины. Видимо, потому, что советская медицинская литература мало переводится на японский язык. Для наших коллег, например, было неожиданностью узнать, что у нас развита сердечно-сосудистая хирургия, успешно разрабатывается проблема пересадки органов и тканей, созданы «умные» аппараты, которые позволяют сшивать кровеносные сосуды мельчайшего диаметра.

С понятным волнением мы въезжали в Хиросиму.

Сейчас невозможно представить себе размеры катастрофы, происшедшей, когда президент США Трумэн дал приказ военно-воздушным силам США сбросить на этот город атомную бомбу. Трудно представить бушевавшее над Хиросимой море огня, в котором погибло 240 тысяч человек.

Уже не раз писалось о том, что самый страшный памятник многострадальной Хиросиме — тени погибших на стенах домов и железобетонных перилах мостов. За какие-то доли секунды люди, попавшие в сферу действия атомного огня, исчезли, превратились в ничто. Остались только их тени, остались навечно… И пусть эти тени служат предостережением тем, кто содействует агрессивным планам американской военщины.

На месте взрыва атомной бомбы разбит молодой парк, воздвигнут памятник жертвам бомбардировки, сооружен музей. Его экспонаты в какой-то мере дают представление о происшедшем. Художники воспроизвели картину невиданного в истории разрушения: скрученные металлические конструкции мостов, трупы людей, остовы разрушенных зданий…

Мэр Хиросимы господин Хамаи показал нам еще один памятник жертвам атомной бомбардировки — круглый столбик высотой сантиметров пятнадцать и толщиной в три сантиметра, выточенный из слоновой кости. На нем бусинки иероглифов, имена тысяч и тысяч погибших от атомной бомбардировки. Прочитать их можно лишь через сильное увеличительное стекло.

Мы прошли по молодому парку, разбитому заботливыми руками жителей Хиросимы. Деревья для парка были присланы из многих стран. У плантации благоухающих белых роз дощечки с надписями: «Будем выращивать розы и сохранять мир»… И снова памятник — в память погибших детей, воздвигнутый на средства, собранные детьми. Сделан он в виде округлого конуса, на вершине которого — тонкая фигура девочки с журавликом в руке. «Пусть во всем мире будет мир — это наш призыв, наша клятва» — высечено на памятнике.

Когда расцветает сакура, у памятника особенно многолюдно. Юноши, девушки, старики и дети не забывают положить к его подножию пышные букеты сакуры.

Жизнь есть жизнь. Она снова кипит на улицах обновленной Хиросимы. Оставшиеся после атомного взрыва остовы зданий снесены почти все, кроме одного — бывшей торговой палаты. Оно стоит на берегу реки как напоминание потомству о разыгравшейся здесь трагедии.

Город живет сложной и противоречивой жизнью. Из стекла и алюминия воздвигаются современные здания торговых предприятий, банков, гостиниц. И в то же время тысячи граждан продолжают ютиться в хижинах, построенных из старых ящиков. В этих трущобах особенно остро ощущается нищета и бедность обездоленных. В домиках нет ни водопровода, ни канализации. Тусклое освещение. Улочки настолько узки, что по ним с трудом могут пройти двое.

В госпитале, где лечат людей, пострадавших от последствий атомного взрыва, главный упор сейчас делается на борьбу с развивающимся малокровием и рубцами, наиболее частыми спутниками лучевой болезни. В госпитале установлено советское оборудование, полученное им в 1965 году. Наша общественность собрала тогда более 50 тысяч рублей на приобретение новейших диагностических приборов и аппаратов, которые помогли японским врачам сделать немало добрых дел.

Несмотря на то, что за жизнь каждого больного ведется борьба, в Хиросиме ежегодно умирает до тысячи человек, страдающих лучевой болезнью.

Есть здесь и госпиталь, содержащийся на средства американцев, где работают только американские врачи. Они тщательно исследуют пострадавших, наблюдают за ними, регистрируют у них отклонения от нормы и… фактически оставляют без реальной помощи. Более того, американские врачи скрывают от своих японских коллег результаты исследований, препятствуют им в ознакомлении с полученными данными для совершенствования методов лечения лучевой болезни.

Известный общественный деятель, редактор журнала «Сатердей ревью» Норман Казенс, посетивший Хиросиму, писал:

«Мы имеем дело с парадоксальным фактом, когда наши учреждения расходуют тысячи долларов, чтобы обследовать человека, страдающего лучевой болезнью, но не жертвуют ни одного цента на его лечение…»

Последствия атомной катастрофы в Хиросиме не изгладились в памяти людей, хотя кое-кто заинтересован в том, чтобы о них забыли. Свидетельство тому — недавно построенный в Хиросиме огромный роскошный бар. Под оглушительное завывание джаза и улюлюканье полупьяной американской матросни «актрисы» демонстрируют стриптиз на американский манер.

Незабываемое впечатление оставляет Киото — древняя столица Японии. В течение многих столетий здесь находилась резиденция японских императоров. Изумительный по форме, ажурный, удачно вписанный в окружающий ландшафт дворец высится на берегу залива. Сейчас здесь музей.

Киото больше, чем какой-либо другой город, сохранил особенности национальной культуры, восходящие к глубокой древности. Две тысячи храмов, дворцы, школы гейш, произведения древнего искусства, исторические документы, церемониальные одежды…

Наш приезд в Киото совпал с прибытием туда государственного секретаря США Дина Раска. Господин Хасимото — заместитель председателя совета профсоюзов Киото — только что вернулся с аэродрома и взволнованно рассказал нам:

— Вы, конечно, догадываетесь, господа, какую встречу мы оказали господину Раску. Дело в том, что — как мы считаем — Раск приехал затем, чтобы добиться еще большего участия Японии в войне с Вьетнамом. Вот поэтому мы и решили достойно встретить его!

Господин Хасимото то и дело вынимает платок, вытирает вспотевшее лицо и шею: в Киото очень жарко.

— Нам разрешили присутствовать на аэродроме. Туда направилась большая колонна демонстрантов. Шли мы спокойно. Полиция настороженно следила за нами, но повода вмешаться у нее не было. Только подойдя к аэровокзалу, мы высоко подняли транспаранты с надписями: «Раск, вон из Японии!», «Американцы, прекратите грязную войну во Вьетнаме!» и все стали громко скандировать эти слова. Встреча американца была скомкана. Его поспешили усадить в машину и увезти под усиленным эскортом полицейских. Правда, и нам досталось. Полицейские набросились на нас с дубинками, бомбами со слезоточивым газом. Восемь человек были арестованы. Но мы своего добились!

Мы воочию убедились, что и тихий Киото стал ареной бурной политической борьбы.

Вечером вновь в дорогу. Суперпоезд, курсирующий на линии Осака — Токио, развивает скорость до 200 километров в час. Обтекаемый, цельнометаллический состав комфортабелен и удобен, вращающаяся стеклянная дверь, открываемая фотоэлементом, мягкие кресла, полы, застеленные синтетическими коврами, широкие окна, кондиционированный воздух.

Проезжаем самую высокую гору в Японии — Фудзияма. Чаще всего она скрыта за облаками, но нам повезло — мы видели эту национальную святыню японского народа.

У причала городка Яйдзу разгружают рыбацкие суда. Вручную и кранами поднимают тонны выловленного тунца. Тушки полуразделаны. В таком виде рыба сортируется тут же, на пристани, и развозится по маленьким кустарным предприятиям для дальнейшей переработки. Мы посетили одно из таких предприятий. Нам показали готовые, разделанные бруски спрессованной рыбы, которую готовят к отправке на рынок. Хозяин предприятия — уже немолодой японец, побывавший в плену в Советском Союзе, охотно рассказывает о своем производстве, называя его «семейной фабрикой».

О Яйдзу, вероятно, никто в мире ничего не услышал бы, если бы не одно событие, известие о котором облетело весь мир.

В ночь на 1 марта 1954 года на небольшом японском рыболовецком судне, находившемся близ Маршалловых островов, шла обычная работа. Вдруг в кромешной тьме ночи рыбаки увидели вспышку света невероятной силы. Свет был настолько резким и сильным, что рыбаки невольно закрыли глаза ладонями, закричав от боли. Чудовищный грохот потряс небо. Некоторое время спустя на шхуну посыпался мелкий серый песок. За несколько минут все покрылось слоем мельчайшей пыли, похожей на рисовую пудру… Вскоре мир узнал: в Тихом океане, возле Маршалловых островов, американцы без предупреждения взорвали водородную бомбу. Так японцы в третий раз пострадали по вине своих американских «друзей». Из двенадцати рыбаков, получивших лучевую болезнь, особенно пострадал радист Кубояма. Несмотря на все принятые меры, спасти его не удалось.

Мы побывали на кладбище, где похоронен Кубояма, побеседовали с вдовой умершего, рано постаревшей женщиной, работающей на консервной фабрике. Она до мельчайших подробностей помнит тот день, когда Кубояма вернулся с последнего лова. — Когда его свели на берег, — рассказывала она, — он сразу потерял сознание. Его отправили в Токио. Поехала и я с ним. Почти полгода мучился мой муж, борясь за жизнь, но с каждым днем сил у него становилось все меньше. В последние дни его подкрепляло лишь сознание, что наше горе разделили не только друзья-рыбаки, но и все честные люди мира. Мы тогда получали — да я и сейчас еще получаю — много писем. Я благодарю всех, кто принял такое участие в нашей беде. Очень хочу, чтобы ни одна женщина не потеряла больше мужа или сына, не пережила того, что пришлось пережить мне.

Ежегодно жители Яйдзу устраивают митинги и демонстрации, отмечая тот памятный день, когда в порт вернулось рыбацкое судно, покрытое смертоносным пеплом.

Посетив Японию, мы собственными глазами увидели накал классовых битв, политической борьбы, потрясающей страну от Токио до Хиросимы, познакомились с мужественными людьми, полными решимости добиться мирного и демократического будущего для своей родины.

ПО БЕЛЬГИИ

Стюардесса нашего лайнера объявила — пересекаем границу Бельгии. Внизу плыла очень зеленая земля, аккуратнейшим образом разлинованная полосками и квадратами спеющих хлебов, густо опутанная сетью дорог и так заселенная — это сверху особенно видно, — что местами города ее как бы переходят один в другой.

Бельгия. Вот она какая… В Питере в дни первой мировой войны, когда армия кайзера Вильгельма II напала на Бельгию, я вместе с другими ребятами во дворе распевал вслед за взрослыми песенку:

Бельгийцы. Это слово произносилось с уважением, и к нему непременно добавлялось: «славные», «стойкие» или «мужественные». Нетленна страница истории, рассказывающая о том, как небольшой народ грудью встал на защиту своего отечества и показал высокий героизм в борьбе с врагом. Защитники крепости Льеж взорвали плотины, с тем чтобы ценой гибели полей и поселков задержать продвижение немецких полчищ.

В 1940 году вооруженный до зубов гитлеровский вермахт снова напал на Бельгию. Война и теперь пришла в страну с берегов Рейна и Мозеля. На этот раз буржуазия во главе с королем Леопольдом III сдала страну на милость победителя. Страну, но не народ. Народ продолжал героическое сопротивление, возглавляемое коммунистами, и бельгийские патриоты вписали не одну героическую страницу в историю движения Сопротивления. Здесь действовали и русские военнопленные, бежавшие из концлагерей. Была даже целая партизанская бригада из русских под командованием И. А. Дядькина, известного бельгийцам под кличкой Ян Бос.

Все это вспомнилось нам — делегатам Советского Комитета защиты мира, пока самолет снижался над аэропортом Брюсселя.

Бельгия — государство «размером с носовой платок», как шутят сами бельгийцы (300 километров на 200). Однако, когда позже я мысленно подводил итоги поездки, мне кажется, что и в этой маленькой стране за короткое время удалось повидать многое.

Мы прибыли в страну не в очень благоприятное время. В стране бушевали страсти по поводу перебазирования в Бельгию штаба НАТО. Опасная война, разожженная Израилем, полыхала на Ближнем Востоке. Под бомбами агрессоров продолжал бороться за свободу многострадальный Вьетнам. И где-то совсем близко от Бельгии, на берегах Рейна, вновь разгорались реваншистские аппетиты.

Все эти и многие другие проблемы волнуют и тревожат бельгийцев. Волею судеб их страна — в центре водоворота событий в Европе. Известно, что Бельгия оказалась втянутой в целый ряд западных блоков, союзов и объединений, которые мало что ей дают, но вяжут по рукам и ногам. Она участник НАТО, член Бенилюкса — таможенного и экономического союза трех стран, член Европейского объединения угля и стали, член Европейского экономического сообщества, штаб-квартира которого находится в Брюсселе. И у людей невольно возникает вопрос — не слишком ли велико для маленькой Бельгии бремя всех этих союзов и блоков?

Вхождение Бельгии в «общий рынок», детище международных монополий и трестов, привело к усилению небольшой кучки магнатов, связанных с иностранными, и прежде всего с американскими, монополиями, и дальнейшему разорению сотен мелких и средних бельгийских предприятий, особенно в текстильной и угольной промышленности.

Одновременно с завозом угля из-за границы растут горы непроданного угля, добытого в шахтах Бельгии, а это приводит к закрытию шахт, сначала на юге, в Боринаже, Турне, Шарлеруа, а затем и в областях Льежа и Кампины. Целые области как бы вымирают, закрываются предприятия по обработке угля. Угроза нависает и над металлургическими заводами. Протестуя против антинациональной политики правящих кругов Бельгии, рабочий класс отвечает мощными забастовками, захватом заводов, подлежащих закрытию. Их действия широко поддерживает прогрессивная общественность.

Мы решили посетить замороженный «угольный» район Боринаж, и друзья организовали такую поездку. В район Боринажа прибыли вместе с известной общественной деятельницей Изабеллой Блюм. Взору сразу же открылось грустное зрелище — полупустынные улицы и дороги. Мрачные здания закрытых фабрик и заводов, унылые фигуры шахтеров. За короткое время эти места покинули 27 тысяч оставшихся без работы горняков.

— Здесь я родилась, выросла, начала жизнь, — сказала Изабелла Блюм. — Не верится, что можно умертвить богатый край, остановить жизнь. А ведь умерщвляют…

Изабелла Блюм — пожилая, но очень энергичная и волевая женщина. Она давно связала свою судьбу с движением за мир. В юности учительница истории в школе, она оказалась свидетельницей того, как полчища Вильгельма II в августе 1914 года растоптали Бельгию. Такое забыть нельзя. И с тех пор Блюм отдает все свои силы делу мира. Ее не сломили ни преследования, ни травля. На заседаниях бельгийского парламента, на рабочих собраниях, на митингах звучат ее страстные, боевые речи истинной патриотки.

Председатель Бельгийского союза мира, член Президиума Всемирного Совета Мира Изабелла Блюм внесла большой вклад в дело укрепления мира и дружбы между народами Бельгии и СССР. В 1972 году Советское правительство наградило ее орденом трудового Красного Знамени.

Едем в Монс — промышленный центр района. По дороге видим, как бульдозеры рвут на части поля деревни Касто, укатывают катками полосы будущих дорог, везут тяжелые железобетонные плиты. Тут открывается другая трагедия. Землю высвобождают, чтобы возвести огромные коробки здания под штаб-квартиру НАТО. Строителей торопят, работы ведутся днем и ночью, натовские хозяева, выдворенные из Франции, хотят побыстрее обосноваться на новом месте. Что им до бурных протестов бельгийской общественности? Стоит ли церемониться с какой-то Бельгией? Кто в силах заступиться за жителей Касто, которых бесцеремонно гонят с родных мест? Тех, кто посговорчивей, берут на черную работу по обслуживанию многочисленной челяди, прибывшей сюда вместе с высокопоставленными чиновниками НАТО. Говорят, больше всего понаехало западных немцев. «Третье за столетие вторжение немецкой армии», — горько шутили бельгийцы.

После поездки в Боринаж у нас состоялась встреча с группой бельгийских сенаторов и депутатов парламента.

В ходе встречи был откровенный обмен мнениями по вопросам политической ситуации в Европе. Социалист Анри Ролен, в прошлом председатель сената, видный политический и государственный деятель, высказался в поддержку идеи упразднения обеих существующих в Европе военных группировок (НАТО и Варшавского договора) и замены их общеевропейской системой коллективной безопасности.

Депутат парламента Роллан Жилле, далекий по своим взглядам и убеждениям от коммунизма, тоже придерживается реалистического взгляда на вещи. Он высказался в том духе, что необходимо учитывать итоги второй мировой войны, и поэтому надо, чтобы все европейские государства признали линию Одер-Нейсе в качестве западной границы Польши.

Сенатор де Баэк, подводя итоги дружественной беседы, подчеркнул: «Все бельгийцы искренне желают мира. Такая небольшая страна, как Бельгия, не может иметь далеко идущих претензий. Горький исторический опыт обязывает нас стремиться к сохранению мира». Касаясь проблем НАТО, де Баэк заметил, что, хотя раньше многие бельгийцы верили в существование «советской угрозы», сейчас положение существенно изменилось. Подавляющее большинство членов парламента считают Советский Союз великой миролюбивой державой.

Большое впечатление произвели на нас встречи с общественностью Шарлеруа и Куртрэ, в ходе которых мы долго и откровенно беседовали.

Казалось бы, Бельгия и СССР расположены не так уж далеко друг от друга, и возможности для взаимной информации имеются. Тем не менее многое из того, что мы рассказывали, было для наших собеседников чуть ли не откровением.

Нам часто задавали вопросы о положении женщин в Советском Союзе. И многим из наших собеседников трудно было поверить, что никакой дискриминации женщин при приеме на работу и в учебные заведения у нас нет, что их труд оплачивается наравне с мужским, в соответствии с занимаемой должностью. А когда мы сообщили, что больше 50 процентов советских врачей — женщины, это вызвало всеобщее восхищение. Меня нередко спрашивали, как врача, сколько стоит та или иная операция, сделанная в больнице, сколько должен платить за лекарства и уход больной, находящийся на стационарном лечении. Правда ли, что большинство советских женщин рожают в больнице? Вопросы сыпались, как из мешка. И мы старались ответить на них возможно более конкретно и обстоятельно.

В поездке в Льеж нас сопровождала неутомимая Рози Орлендер — генеральный секретарь Бельгийского союза защиты мира. Маленькая женщина с тонкими чертами выразительного лица покорила нас с первого взгляда радушной улыбкой, доброжелательностью, искренностью. Ей хочется, чтобы мы как можно больше осмотрели, лучше узнали ее страну. И когда кто-то пошутил, что не мешало бы предусмотреть часик-другой и для сна, она ответила: «Что вы, господа, разве в таких поездках думают об отдыхе?! Когда я была в Советском Союзе, я спала еще меньше, чем вы у нас».

Льеж — большой промышленный город, известный своими революционными традициями. Это центр тяжелой индустрии Бельгии. Несмотря на то, что немало заводов и фабрик находятся в черте города, вы их почти не замечаете: так много здесь зелени и воды.

Мы посетили в Льеже «коммуну» — район, где живут рабочие металлургических заводов. Во главе «коммуны» стоит молодой энергичный бургомистр Андре Коолз. Ему 40 лет, он депутат парламента, социалист. Его отец, бургомистр той же «коммуны», погиб в немецком концлагере. Андре Коолз — энтузиаст благоустройства района, изыскивает средства (а это нелегко) для строительства жилых домов, школ, больницы. По тому, как относятся к нему люди, видно, что бургомистр в городе популярен. «Я хочу выполнить завет моего отца, — говорил нам Коолз, — строить возможно больше домов для рабочих, дать им возможность жить в сносных условиях, растить и обучать детей. Конечно, мы не можем предоставлять рабочим квартиры бесплатно, как это делается у вас, но кое-чего мы все же добились…»

Бургомистр охотно согласился показать нам рабочие районы города. В большом комплексе жилых зданий выделяется белый трехэтажный дом для престарелых — гордость «коммуны». Пожилые рабочие, у которых нет родственников, живут здесь в отдельных комнатах, на полном обеспечении. За это они должны вносить администрации определенную сумму из своей пенсии.

— Деньги на строительство дома престарелых, — рассказывает Андре Коолз, — мы всеми правдами и неправдами «выколотили» из администрации завода. Кроме того, получаем небольшие отчисления от профсоюзов. Планируем строительство спортивных сооружений, детских площадок, школ…

В другом рабочем районе Льежа мы посетили построенную на средства профсоюзов поликлинику и стационар на 60 коек для рабочих. Доктор Дельвини с гордостью познакомил нас с планировкой медицинского центра. Для того чтобы осуществить это строительство, ему пришлось потратить неимоверно много сил и здоровья. «Я удовлетворен тем, что сделал для рабочих, — сказал Дельвини, — но повторить что-то подобное я был бы уже не в состоянии. Вы представить себе не можете, как это у нас трудно».

После обхода больничного комплекса мы обменялись мнениями по многим интересовавшим нас вопросам, в том числе и специальным, медицинским. Оказалось, доктор Дельвини — уролог. Он тепло вспоминает свои встречи с советским урологом профессором Фрумкиным, который несколько лет назад посетил его больницу, присутствовал на операциях и подарил ему свою монографию.

Поздно вечером вернулись в Брюссель.

Два последних дня наши гостеприимные хозяева отвели для знакомства со столицей Бельгии. Незабываемое впечатление производит знаменитая площадь Гранд-Плас с ее замечательным ансамблем зданий, с ее всемирно известной городской ратушей и причудливой башней, выстроенными в средние века. Нельзя было, конечно, и отказать себе в удовольствии полюбоваться на фонтан «Маннике-Пис», установленный на углу улиц Рю де Евтюв и Рю де Шен. Это бронзовая фигура мальчика, который с удовольствием пускает струйку в резервуар. Этот мальчуган со своей неиссякаемой струйкой для Брюсселя то же, что волчица для римлян или сидящая на камне русалочка для жителей Копенгагена. Существует немало легенд, поясняющих необычный монумент. Говорят, что когда-то Брюссель был осажден скрытно подобравшимся противником. И вот рано утром, когда все крепко спали, маленький мальчик вышел на крыльцо. Вышел и увидел, что в город вот-вот хлынут вражеские войска. Мальчик закричал, поднял тревогу. Город был спасен! В честь этого события будто бы и был сооружен фонтан «Маннике-Пис».

…Смотришь днем на жизнь Брюсселя и кажется, что все обстоит благополучно, все чем-то заняты, куда-то спешат. Оживленное движение. Масса туристов. Бойкая торговля. Но вот приходит вечер, и облик города меняется. По улицам бродят в поисках пищи безработные. А рядом с центром, в переулках — освещенные окна. Окна-витрины. За ними сидят и лежат полуодетые женщины. Вяжут. Читают комиксы. Просто глазеют на улицу: это товар. Слоняются по тротуарам разрумяненные молодые люди. Это тоже товар. Неторопливо, парами ходят полицейские. Закон охраняет и эту торговлю. Спрос на «живом рынке» растет: натовские офицеры денег не жалеют. Оживление! А мне вспомнились пустынные улицы умирающих индустриальных районов…

* * *

Помимо деловых контактов со своими коллегами за рубежом, участия в научных конференциях мне, как ректору МОЛМИ, довелось вести постоянную работу в международных медицинских организациях, в частности представлять нашу страну в качестве эксперта во Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), являющейся одним из специализированных учреждений Организации Объединенных Наций. С помощью ВОЗ медики более чем 120 стран объединяют свои усилия в борьбе за здоровье людей во всем мире. С 1957 года СССР и другие социалистические страны принимают активное участие в ее работе.

Главное внимание Всемирная организация здравоохранения сосредоточивает ныне на решении проблем, имеющих жизненное значение для многих, особенно слаборазвитых, стран и требующих совместных усилий и согласованных действий. Речь идет о постановке здравоохранения, проведении санитарных и противоэпидемических мероприятий, о ликвидации таких заболеваний, как холера, оспа, малярия, паразитарные тифы, туберкулез, о борьбе с загрязнением окружающей среды. Для многих стран мира среди важнейших проблем — охрана материнства и детства, сестринское дело, социальная и профессиональная гигиена, подготовка специалистов — медиков, санитарное просвещение. Все это также входит в круг повседневных забот Всемирной организации здравоохранения.

С 1958 года ВОЗ проводит в жизнь широкую международную программу совместных исследований, координацию работ, помогающую медикам различных государств пополнять знания в области насущных проблем медицины и общественного здравоохранения, обмениваться накопленным опытом.

Из всего многообразия решаемых организацией проблем я хотел бы выбрать те, которые касаются обучения студентов — будущих врачей. С моей точки зрения, они имеют очень важное значение.

Запомнился симпозиум, который проходил во французском городе Нанси. Там были подробно обсуждены пути и средства преподавания профилактической медицины. Подчеркивалось, что единство лечебной и профилактической медицины, углубление объема знаний в области социальной медицины становятся сейчас насущной задачей. Широкий обмен опытом, методами преподавания профилактических аспектов медицины и особенно опыт Советской страны, где профилактика заболеваний стала основой всей постановки народного здравоохранения, бесспорно помогли развитию обучения профилактике во многих медицинских учреждениях мира.

Сегодняшний врач должен знать о влиянии, которое оказывают на человека условия его жизни, труда и быта, экономические и социальные факторы. Без этого правильно подойти к сегодняшним задачам здравоохранения невозможно.

Проблемы, обсуждавшиеся на симпозиуме в Нанси, нашли отражение и в дальнейшей работе ВОЗ. Так, в 1966 году в Лиссабоне состоялся симпозиум по вопросам подготовки врачей общественного здравоохранения. Были рассмотрены различные системы общественного здравоохранения в Европе, причем особый интерес представила та часть симпозиума, которая была посвящена работе медицинских школ, методам обучения и преподавания. Первостепенное значение приобретают эти проблемы для развивающихся стран Африки и Азии, где медицинские учебные заведения создаются впервые. И организация достаточно эффективной помощи этим странам в рамках ВОЗ является важной общественно-политической задачей.

Многие участники симпозиума особо подчеркнули ту мысль, что непременное условие успешного решения задач общественного здравоохранения — это создание условий жизни, необходимых для поддержания здоровья и нормального физического развития человека. На симпозиуме отмечалось, что в СССР и социалистических странах государство берет на себя полную ответственность за обеспечение населения всеми видами медицинского обслуживания. Медицинская помощь каждому человеку осуществляется здесь бесплатно, причем упор делается именно на профилактику заболеваний. В этом сказывается преимущество строя, для которого нет ничего важнее здоровья человека.

Один из аспектов деятельности Всемирной организации здравоохранения — объединение усилий для более эффективного использования статистических данных в деле общественного здравоохранения. В Бельгийском институте гигиены и здравоохранения было проведено международное совещание с участием ведущих преподавателей статистики и эпидемиологии, организаторов здравоохранения и клиницистов. Причем главное внимание уделялось вопросу о месте этих дисциплин (статистики, эпидемиологии, социальной гигиены) в подготовке будущих врачей. Для специалиста в области здравоохранения статистика является основным методом,которым он пользуется в целях учета заболеваемости, определения эффективности применяемых методов профилактики и лечения, оценки и прогнозирования нужд здравоохранения. Проблема эта особенно остро стоит в недавно освободившихся странах, уступая «пальму первенства» в промышленно развитых странах проблеме эпидемий неинфекционных заболеваний, связанных с применением токсических веществ в промышленности и сельском хозяйстве, загрязнением воздуха, ионизирующей радиацией, а также с бесконтрольным расширением сферы применения фармацевтических препаратов.

Вопросу о будущем специального образования в Европе были посвящены заседания медиков в Копенгагене в 1967 и 1968 годах. Речь шла о принципах дальнейшего улучшения медицинского образования, с тем чтобы в его системе смогли найти свое место новые отрасли знаний. Участники обсуждения пришли к важным выводам о необходимости более тесной координации в преподавании основных медицинских дисциплин, объединения этих дисциплин с социальными и другими науками. Обращалось внимание на необходимость такой подготовки студентов, которая обеспечивала бы выработку подлинно научного подхода к оценке получаемых данных, понимание проблем здоровья и болезни в обществе, факторов, способствующих или препятствующих их решению.

При обсуждении этого вопроса был освещен опыт медико-биологического факультета 2-го Московского медицинского института, готовящего высококвалифицированных специалистов, главным образом по таким дисциплинам, как молекулярная биология, генетика, радиобиология, биофизика, биохимия и т. д. Доклад советского представителя об этом опыте вызвал всеобщий интерес.

До сих пор я вел речь о проблемах, касающихся улучшения подготовки будущих врачей, совершенствования их профессионального уровня. Но есть и другая сторона дела — охрана здоровья самих студентов. И эта проблема также не осталась вне поля зрения ВОЗ.

На одном из симпозиумов, где мне довелось быть заместителем председателя, на обсуждение экспертов был поставлен вопрос об организации быта и медицинской помощи студентам в университетах. Как живут, учатся, питаются и отдыхают студенты-медики, какая забота проявляется об их здоровье, — для многих стран это острые и больные вопросы.

На заседаниях симпозиума мы выступали за создание специальных служб охраны здоровья студентов, которые обеспечивали бы их медицинское обслуживание, способствовали подготовке здоровых, энергичных и знающих кадров, особенно в развивающихся странах. Были подробно обсуждены объем деятельности служб охраны здоровья студентов, а также характер их работы, включающей медицинское обследование абитуриентов, периодические осмотры студентов. Много полезного говорилось о гигиене внешней среды и соблюдении правил безопасности в высших учебных заведениях, о формах медицинского обслуживания (как амбулаторного, так и стационарного), вопросах питания, борьбе с инфекционными болезнями среди студентов.

С большим вниманием участниками симпозиума было выслушано сообщение о том, что в СССР службы охраны здоровья молодежи находятся в сфере постоянных забот партии и государства, которые делают все для обеспечения плодотворной учебы и физической закалки студенчества.

Многолетний опыт работы в международных медицинских организациях глубоко убеждает меня в том, что совместная целеустремленная борьба медиков многих стран за здоровье людей планеты, за улучшение условий их существования может принести и приносит положительные плоды. Мы щедро делимся опытом постановки медицинского образования, медицинской науки в нашей стране, оказываем большую и бескорыстную помощь развивающимся странам. Да иначе и быть не может.

* * *

Завершая свой рассказ о встречах и контактах за рубежом (конечно, речь шла только о некоторых, наиболее запомнившихся поездках), я снова возвращаюсь к заботам и делам института. Сколько их, этих забот и дел…

V. ЭСТАФЕТА СЛАВНЫХ ТРАДИЦИЙ

Человек тем более совершенен, чем более он полезен для широкого круга интересов общественных, государственных.

Д. И. Менделеев

АКТОВЫЙ ДЕНЬ

11 октября 1940 года в Кремлевском дворце Михаил Иванович Калинин в торжественной обстановке вручил 1-му Московскому медицинскому институту орден Ленина за «выдающиеся заслуги в области развития медицинской науки и подготовки высококвалифицированных деятелей медицины». С тех пор стало традицией: ежегодно в этот день проводить Актовые чтения, на которые обычно собираются профессора, преподаватели, студенты института, а также гости из вузов и научно-исследовательских институтов Москвы. На заседании присутствуют государственные и общественные деятели столицы, представители заводов и предприятий, руководящие работники министерства. Не забывают, конечно, прийти и бывшие питомцы института.

В президиуме — все члены Ученого совета. На трибуну поднимается заведующий кафедрой, который на этот раз удостоен чести прочитать по избранной им теме Актовую речь. Он не сразу находит себя, волнуется, особенно в первые минуты. И это всем понятно.

Кто выступит с Актовой речью на очередном торжественном заседании, решает Ученый совет. Предварительно кандидатуру обсуждают на заседании ректората вместе с представителями общественных организаций. Дело это важное, ответственное. Заведующий кафедрой и возглавляемый им коллектив должны отвечать самым высоким требованиям в постановке научной, учебной, идейно-воспитательной работы со студентами. Готовясь к Актовой речи, профессор подводит итоги многолетним собственным исследованиям и научным работам, проводимым сотрудниками под его руководством.

Замечательная традиция Актовой речи, обновленная в советское время, родилась давно — сразу же после открытия Московского университета.

Первая Актовая речь на медицинском факультете университета была произнесена профессором И. Ф. Эразмусом в 1765 году. Затем торжественные акты стали приурочиваться к юбилейным датам, посвященным основанию университета. На заседаниях присутствовали почетные гости, ученые, писатели, деятели искусств, иностранные гости. В такой день университет принимал праздничный вид: украшалось здание, проводилась церемония награждения лучших профессоров, преподавателей и студентов.

Актовый день являлся подлинно общественным событием, его значение выходило за рамки жизни университета. О том, как оценивали роль торжественных актов университета передовые, прогрессивные деятели России того времени, свидетельствует высказывание В. Г. Белинского, который писал в 1838 году:

«Речи и отчеты, произносимые на торжественном годичном Акте Московского университета, представляют собой драгоценные документы истории этого первого и важнейшего учебного заведения в России. По ним, как по живым летописям, можно следить за его ежегодными успехами, за каждым его шагом вперед».

Традиция, рожденная в Московском университете, была воспринята многими другими университетами России. Ее свято хранят в нашем 1-м Московском медицинском институте, который является преемником и продолжателем славных начинаний медицинского факультета Московского университета.

Когда Виссарион Григорьевич Белинский говорил о годичных актах, как о «драгоценных документах истории», свидетельствующих о прогрессе научной мысли, он, несомненно, имел в виду Актовые речи таких выдающихся деятелей медицины первой половины XIX века, как профессора М. Я. Мудров, Е. О. Мухин, Ф. И. Иноземцев.

Незабываемой для современников была Актовая речь М. Я. Мудрова, которую он произнес в 1820 году. В своем выступлении, посвященном врачебному искусству и поведению врача у постели больного, оратор подчеркивал необходимость постоянного совершенствования знаний: «Во врачебном искусстве нет врачей, кончивших свою науку…» Мудров говорил о задачах медицины так, как будто дело происходит в наши дни: «Задача врача не столько лечить болезни, сколько предупреждать их, а наиболее — учить беречь свое здоровье». Эти вещие слова давно вошли в моральный кодекс врача. Предупреждение заболеваний, профилактика, как известно, стали ведущим принципом советской медицины.

М. Я. Мудров, как и другие русские медики, не только говорил о том, каким должен быть врач, но и личным примером доказал, как надлежит выполнять свой долг. Добровольно, по велению сердца, профессор Мудров поехал на борьбу со вспышкой холеры в Петербург и погиб там при исполнении своих обязанностей. Перед выездом из Москвы в письме, оставленном близкому другу П. Я. Чаадаеву, он так описывал свое душевное состояние:

«Тяжело расставаться с Москвой, к которой привык, которую люблю. Жаль Университет! Тяжело расставаться с близкими, с вами, а долг велит ехать…»

История отечественной медицины знает сотни подобных примеров. С. П. Боткин, выдающийся терапевт конца XIX века, сразу же по окончании медицинского факультета отправился в осажденный Севастополь и под жестоким обстрелом оказывал помощь раненым и больным. Н. Н. Бурденко по окончании медицинского факультета добровольно отправился на русско-японскую войну, где вскоре за храбрость и бесстрашие при оказании помощи раненым был награжден солдатским Георгиевским крестом.

Самопожертвование, благородство, бескомпромиссность в выполнении общественного долга — норма поведения наших врачей. «Профессия врача — подвиг, — писал А. П. Чехов, — Она требует самоотвержения, чистоты души и чистоты помыслов. Не всякий способен на это». Профессор-хирург С. П. Коломин в 1886 году застрелился после того, как по его вине погибла больная. Хотя этот поступок и нельзя оправдать, он свидетельствует о высоких морально-этических требованиях, которые русские врачи всегда предъявляли к себе, когда речь шла об ответственности за больного.

Молодой врач И. В. Мамантов поехал добровольцем в Маньчжурию с отрядом бесстрашного чумолога Д. К. Заболотного. Ученым надлежало выяснить роль грызунов в распространении болезни. Спасая больных, Мамантов заразился легочной чумой и погиб. Перед смертью он писал матери:

«Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума. Милая мамочка, мне страшно обидно, что это принесет тебе горе… Мне казалось, что нет ничего лучше жизни, но из желания сохранить ее я не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга».

Традиции русской медицины продолжали и развивали советские ученые и врачи. М. П. Покровская и Н. Н. Жуков-Вережников испытывали на себе новую противочумную вакцину, М. П. Чумаков — вакцину против энцефалита. З. В. Ермольева подвергла себя серьезному риску, экспериментируя с холерными вибрионами, и т. д.

Во второй половине XIX — начале XX столетия Актовые речи на медицинском факультете произносились учеными, которые внесли значительный вклад в развитие отечественной науки и умножили ее славу. Среди них — А. И. Полунин, И. Т. Глебов, Г. Н. Захарьин, Н. В. Склифосовский.

О научной и врачебной деятельности Н. В. Склифосовского, преемника Н. И. Пирогова, я еще расскажу подробнее. А сейчас хотелось бы поговорить о тех, кто уже в советский период в числе первых были удостоены чести произнести Актовую речь.

11 октября 1948 года Актовую речь на заседании Ученого совета института в присутствии многих почетных гостей, в том числе и из-за рубежа, произнес ближайший ученик И. П. Павлова, лауреат Государственной премии, действительный член АМН СССР профессор И. П. Разенков. Тема его выступления — «Роль желудочно-кишечного тракта в процессах обмена» — была подкреплена обширным экспериментальным материалом, накопленным автором в течение многих лет работы на кафедре нормальной физиологии.

И. П. Разенков — крупный отечественный ученый, внесший большой вклад в науку о физиологии и патологии пищеварения. Труды его и поныне имеют огромное значение для теории и практики советского здравоохранения. Талантливый педагог, он подготовил много учеников, которые развивают его взгляды по целому ряду проблем физиологии, особенно в области пищеварения. Им подготовлено 50 докторов и 80 кандидатов наук. Сотни и тысячи врачей с гордостью считают себя учениками профессора Разенкова.

В 1949 году Актовую речь читали лауреаты Государственной премии, действительный член АМН СССР профессор Б. И. Збарский и профессор С. Р. Мардашев. Их выступления были посвящены новым методам изучения белкового обмена.

Б. И. Збарский был на редкость одаренным ученым-коммунистом. Его имя широко известно как у нас в стране, так и за рубежом, особенно в связи с не имеющим прецедента в мировой науке опытом по сохранению тела В. И. Ленина. Научные исследования Б. И. Збарского и его школы проводились в области изучения биологической химии белковых веществ как в норме, так и при различных патологических состояниях (рак, скорбут, голодание и др.). Им впервые был предложен новый метод исследования пищевой ценности белков, основанный на определении аминокислотного состава всего белка пищевого продукта. Проводимые исследования Борис Ильич всегда тесно связывал с практикой и потребностями советского здравоохранения.

В 50-е годы Актовые речи читались выдающимися деятелями медицины, о которых уже подробно говорилось ранее. Это — В. Н. Виноградов, Н. Н. Еланский, Е. М. Тареев и другие.

11 октября 1964 года с Актовой речью выступил известный ученый-анатом, лауреат Государственной премии, академик АМН СССР профессор Д. А. Жданов. Его речь была посвящена итогам анатомо-экспериментальных исследований лимфатических капилляров в условиях нормы и патологии. Полученные Д. А. Ждановым данные вошли в руководства и учебники, широко цитируются за рубежом. Дмитрия Аркадьевича по праву считают ярким, широко мыслящим анатомом, целеустремленно и плодотворно работающим в чрезвычайно важном разделе анатомии человека. Его исследования по артериальной и лимфатической системе имеют не только большое теоретическое, но и практическое значение для лечащих врачей.

Актовый день — наш праздник. В этот день подводятся итоги деятельности не только кафедры, но и института в целом. Возрождена традиция отмечать лучших профессоров и преподавателей, а также поощрять отличившихся студентов. Лучшим кафедрам, курсам и потокам в этот день вручаются переходящие Красные знамена. В последнее время учрежден даже переходящий кубок лучшему преподавателю года. Он также вручается в Актовый день. Надо ли говорить, как это стимулирует преподавательский состав института!

Студенты получают почетные грамоты за активную работу в научном кружке, в КВН, за работу на целине или в подмосковных колхозах и совхозах. О них тепло говорят прибывшие на торжество представители целинного края, руководители далеких новостроек, где самоотверженно работали наши ребята. Будут чествовать и прославленную агитбригаду, которая выступала с художественной самодеятельностью перед строителями Братской ГЭС, рабочими лесосовхозов Сибири и рыбаками Дальнего Востока. Не забудут помянуть добрым словом молодых врачей гости из Московской и Тульской областей, где студенты ежегодно проходят производственную практику, фельдшерскую и врачебную.

Трудно переоценить общественно-политическое и воспитательное значение Актового дня, особенно когда он хорошо подготовлен, когда кафедре есть что рассказать о своей научной и учебной деятельности, и, наконец, когда институт в целом за год достиг заметных результатов в науке, учебе, идейно-воспитательной работе.

По почину нашего института традиция проводить ежегодно Актовый день воспринята многими вузами страны.

РОДОНАЧАЛЬНИКИ СЛАВНЫХ ТРАДИЦИЙ

В первой части книги я рассказывал о выдающихся деятелях медицинской науки, с которыми мне посчастливилось встречаться. Сейчас, вспоминая о славных традициях нашего института, не могу не отдать дань уважения и признательности корифеям нашей медицины, заложившим основы развития многих важных разделов науки, в частности хирургии. Среди этих славных имен мировое признание снискали великие русские ученые — Пирогов, Сеченов, Склифосовский, ставшие поистине гордостью отечественной медицины.

В 1965 году общественность широко отмечала 200-летие 1-го Московского медицинского института, который до 1929 года находился, как факультет, в составе Московского университета. В связи с этой датой, за выдающиеся успехи в развитии медицинской науки и подготовку кадров институт был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Медицинский факультет способствовал развитию университета в научном и общественном отношении. На этом факультете учились и работали такие выдающиеся ученые и общественные деятели, как М. Я. Мудров, С. П. Боткин, И. М. Сеченов, Н. В. Склифосовский и др.

Здесь в начале XIX столетия учился великий русский хирург Николай Иванович Пирогов — гордость отечественной науки. В своем «Дневнике старого врача» Пирогов с трогательной теплотой вспоминает о времени, проведенном в стенах университета, о влиянии, которое оказали на него прогрессивные деятели отечественной науки.

Огромное значение для развития теоретических наук имела работа И. М. Сеченова — руководителя кафедры нормальной физиологии медицинского факультета. Его бессмертный труд «Рефлексы головного мозга» стал подлинной программой материалистической физиологии. Сеченов впервые дал научное объяснение процессам мышления и сознания, происходящим в мозгу, что заложило основу деятельности гениального русского физиолога Ивана Петровича Павлова.

«Да, я рад, — писал Павлов, — что вместе с Иваном Михайловичем и полком моих дорогих сотрудников мы приобрели для могучей власти физиологического исследования вместо половинчатого весь нераздельно живой организм. И это — целиком наша русская неоспоримая заслуга в мировой науке, в общей человеческой мысли»^[43].

Рассматривая организм как единое целое в его неразрывном взаимодействии со средой, Павлов в дальнейшем открыл ведущую роль нервной системы в осуществлении всех жизненных процессов.

Исключительно плодотворным был период конца XIX века, когда на медицинском факультете университета работали такие видные деятели теоретической и практической медицины, как Н. В. Склифосовский, П. И. Дьяконов, А. А. Бобров, В. Ф. Снегирев, Н. Ф. Филатов, С. С. Корсаков, Г. А. Захарьин. Они активно выступали на российских и международных съездах, конгрессах, конференциях медиков. Благодаря их заботам на Девичьем поле в 1893 году было успешно завершено строительство клинического городка — по планировке и организации работы лучшего по тому времени в Европе.

Как эстафету передавали ученые опыт и знания следующему поколению, прививали ему любовь к науке, преданность своему врачебному долгу.

История медицинского факультета Московского университета и всей отечественной медицины неразрывно связана с именем выдающегося русского хирурга и общественного деятеля Николая Васильевича Склифосовского^[44].

Пожалуй, нет такой области хирургии и общественной медицины, в которой не сказался бы многогранный талант этого замечательного ученого, клинициста, педагога.

Н. В. Склифосовский был подлинным новатором, прогрессивным деятелем науки. Он впервые по достоинству оценил все преимущества антисептического, а затем асептического метода лечения и ввел асептику в повседневную практику. Будучи почетным председателем I Пироговского съезда в 1885 году, он посвятил свою речь антисептике.

«Этот момент, — вспоминает В. И. Разумовский, — представлял как бы поворотный пункт в России от старой хирургии к новой».

Проводя новые принципы в хирургии, Склифосовский, как ученик и последователь Пирогова, постоянно работал над совершенствованием хирургической техники и придавал особое значение изучению топографической анатомии. Одним из первых в России он начал производить лапаротомию (вскрытие брюшной полости). В 1864 году в Одессе, задолго до антисептического периода, он произвел свои первые овариотомии (удаление яичника), после которых последовало выздоровление. Эти операции положили начало развитию в России полостной хирургии.

Операции Н. В. Склифосовского отличались от операций многих других хирургов того времени простотой и изяществом выполнения. Но главное, они всегда были строго обоснованы и целесообразны. Каждый больной, поступавший в клинику Склифосовского на лечение, подвергался тщательному и всестороннему исследованию до операции и после нее, причем особое внимание обращалось на изучение последствий хирургических вмешательств и выяснение влияния операции на состояние и функцию оперированных органов.

Николай Васильевич Склифосовский известен научными трудами не только в области полостной хирургии. Он смело прокладывал новые пути в медицинской науке. Ему принадлежит идея операции при несросшихся переломах трубчатых костей, получившей название «замка Склифосовского». Разработана техника операции на мочевом пузыре, хирургическое лечение мозговых грыж, удаление зоба и т. д. С именем Склифосовского связано внедрение в практику хлороформного и эфирного наркоза, начатого пионерами этого метода — Пироговым и Иноземцевым, и развитие техники местного обезболивания.

Клиника Н. В. Склифосовского являлась своеобразным центром, куда постоянно стекалась масса врачей, чтобы получить необходимую практическую и теоретическую подготовку по хирургии. За 30 лет своей службы в Московском университете, пишет его ученик Спижарный, Николай Васильевич успел образовать в Москве школу хирургов и поставил свою клинику в уровень с лучшими европейскими хирургическими клиниками.

Склифосовский был одним из выдающихся военно-полевых хирургов второй половины XIX века. Он пользовался уважением и любовью не только среди врачей, но и среди широких кругов русской интеллигенции. Популярность эта была завоевана его достоинствами не только как клинициста-хирурга и ученого, но и неутомимого общественного деятеля. Не будет преувеличением сказать, что на протяжении больше чем тридцатилетней творческой деятельности Склифосовского не было в медицинском мире значительного общественного начинания, в котором бы он не принимал самого живейшего участия.

Склифосовский дружил с С. П. Боткиным и с известным юристом А. Ф. Кони. До глубокой ночи засиживался порой у профессора химии и композитора А. П. Бородина. В доме Склифосовского бывал П. И. Чайковский. Николай Васильевич встречался с Л. Н. Толстым. Художник Верещагин подарил ученому замечательный пейзаж с дружеской надписью:

«Если вы устанете от трудов — долго глядите на мою картину и тогда отдохнете…»

Декан медицинского факультета Н. В. Склифосовский, выдавая диплом об окончании Московского университета Антону Павловичу Чехову, напутствовал добрым словом молодого врача.

В марте 1881 года по поручению Московского хирургического общества и Московского университета Склифосовский выехал в усадьбу «Вишня» к Н. И. Пирогову, чтобы пригласить его в Москву для чествования в связи с 50-летием его научной и врачебной деятельности.

«Всегда ревнивая к славе и чести своих сынов, — говорил Склифосовский, — Москва не хотела уступить празднества знаменитого Пирогова, сделавшегося гордостью русской земли, никому другому; он ей принадлежал и по рождению, и по образованию; наконец, по тем особенностям его великого и могучего духа, в которых сказывался в нем воистину русский человек»^[45].

О своей встрече с Пироговым Николай Васильевич позже вспоминал:

«Я прибыл в Вишню рано утром и оставался в ней до позднего вечера, весь день проводя в сообществе этого великого старца. Я удивлялся при этом необычайной свежести его ума, поражен был почти юношеской бодростью его духа».

В тот же день Пирогов попросил Николая Васильевича осмотреть опухоль, появившуюся у него в полости рта. На твердом нёбе справа, там, где в глубине выходит нёбная артерия, Склифосовский обнаружил язву. Раковый характер ее не подлежал сомнению…

Успокоив Пирогова насколько можно, Николай Васильевич уехал в Москву.

«Мне сделалось невозможно тяжело, — писал он. — То было начало недуга, сведшего Николая Ивановича в могилу. Я выехал в Москву, подавленный тайной, обладателем которой сделался невольно…»^[46]

22 мая 1881 года состоялось торжественное чествование Н. И. Пирогова. Оно вылилось в празднество передовой русской науки. В знак особой признательности Москва избрала Николая Ивановича своим почетным гражданином. Торжества на некоторое время отвлекли Пирогова от мысли о болезни. Но 24 мая он, обеспокоенный, попросил Склифосовского вторично осмотреть его.

«Тотчас после его исследования, — вспоминал лечащий врач Пирогова С. Шкляревский, — я спросил Николая Васильевича о результатах исследования. Как громом поразил его резко и категорически высказанный взгляд: «Ни малейшего сомнения быть не может, что язвы злокачественные, что существует новообразование эпителиального характера… Необходимо удалить, оперировать, как можно скорее, — добавил он, — иначе неделя, другая, и будет уже поздно и невозможно»»^[47].

Далее мы читаем в дневнике. С. Шкляревского:

«25-го язвы Николая Ивановича осматривали, кроме Склифосовского, проф. хирургии Грубе из Харькова и Валь из Дерпта. Оба они находили положение Николая Ивановича столь же тяжелым, как и Николай Васильевич Склифосовский, и высказали свое категорическое мнение о качестве язв не только другим врачам, но и г-же Пироговой. Предлагали оперировать теперь же, немедля, в Москве; иначе будет поздно!»

26 мая под председательством Склифосовского вновь состоялся консилиум (Грубе, Валь, Эйхвальд). После осмотра больного Николай Васильевич, видевший Н. И. Пирогова два месяца назад, заявил, что «он констатирует громадную перемену в смысле увеличения язвы, изменения краев и дна»^[48]. Профессора, участвовавшие в консилиуме, пришли к единому мнению: злокачественное новообразование необходимо немедленно удалить.

Надо было сообщить больному решение консилиума. Сделать это попросили Склифосовского. Николай Васильевич находился в смятении. Вот как, по его воспоминаниям, проходила эта полная трагизма встреча:

«Что я скажу ему? Как передам? — недоумевал я, полный отчаяния. — Сказать ли правду или речь прикрасить обходами. Но ведь я должен был говорить с Н. И. Пироговым, которого так чтил… Обуреваемый такими сомнениями, я направился в зал, где ждал нас Николай Иванович. Я боялся, что голос мой дрогнет и слезы выдадут все, что было на душе.

— Николай Иванович! — начал я, пристально смотря ему в лицо, — мы решили предложить вам вырезать язву…

Спокойно, с полным самообладанием выслушал он меня. Ни одна мышца на лице его не дрогнула. Мне показалось, что передо мной восстал образ мудреца древности. Да, именно только Сократ мог выслушать с такой же невозмутимостью суровый приговор о приближающейся смерти…

Настало глубокое молчание. О, этот страшный миг!.. Я до сих пор с болью еще ощущаю его…

— Прошу вас, Николай Васильевич, и вас, Валь, — сказал нам Николай Иванович, — сделать мне операцию, но не здесь. Мы только что кончили торжество и вдруг затеем тризну. Вы можете приехать ко мне в деревню?..

Разумеется, мы отвечали согласием. Операции, однако, не суждено было сбыться…»^[49]

Родственники Пирогова уговорили его поехать в Вену к знаменитому тогда хирургу Бильроту. Находясь в крайне тяжелом состоянии, Н. И. Пирогов согласился. Это решение очень огорчило русских хирургов.

После осмотра Пирогова Бильрот заявил, что операции предпринимать не следует. Успокоенный Пирогов уехал в свое имение. Однако диагноз, поставленный Бильротом, оказался ошибочным. Скоро в состоянии больного наступило резкое ухудшение, и 23 ноября Николай Иванович Пирогов скончался.

3 августа 1897 года в Москве на Девичьем поле у здания факультетских клиник состоялось открытие памятника великому русскому хирургу и ученому Н. И. Пирогову. Это было накануне XII Международного конгресса врачей. В Москву съехалось много русских и зарубежных ученых, и все они присутствовали на открытии.

«Первый памятник русскому врачу сооружен на средства русских врачей, — отмечал известный хирург П. И. Дьяконов. — …На постройку памятника царское правительство, кроме «высочайшего соизволения», ничем не откликнулось…»

На открытии памятника с речью выступил Н. В. Склифосовский.

«Мы вступили в колею самостоятельной жизни, — сказал он. — У нас есть своя литература, есть науки и искусство, и стали мы на всех поприщах культуры деятельными и самостоятельными… Народ, имевший своего Пирогова, имеет право гордиться, так как с этим именем связан целый период врачебноведения. Начала, внесенные в науку Пироговым, останутся вечным вкладом и не могут быть стерты со скрижалей ее, пока будет существовать европейская наука, пока не замрет на этом месте последний звук богатой русской речи. У нас нет своего русского Храма Славы, но если когда-нибудь создастся народный «пантеон», то там отведено будет место великому врачу и гражданину…»

Слова Склифосовского сбылись. Советский народ высоко чтит память великих хирургов, и прежде всего Н. И. Пирогова, который высоко поднял престиж русской науки. Но с полным основанием почетное место в народном пантеоне славы может быть отведено и самому Н. В. Склифосовскому.

В Москве, близ Колхозной площади, гигантской подковой раскинулось архитектурное сооружение гениальных русских зодчих XVIII века. Здесь находится Московский городской научно-исследовательский институт скорой помощи, основанный после Великой Октябрьской социалистической революции. Этот институт не имеет себе равных в мире. В 1923 году ему было по праву присвоено имя Н. В. Склифосовского.

…Начиная с 1954 года в крупнейших городах страны ежегодно проводятся Пироговские чтения. Они посвящаются дальнейшему развитию научных проблем, поставленных в свое время Н. И. Пироговым.

В 1968 году Всесоюзные Пироговские чтения проводились в Виннице. В этом городе Пирогов долгие годы жил и работал. Здесь он вырос как земский врач, сюда со всех концов России стекались больные, чтобы получить совет и лечение у «чудесного доктора».

Дом-усадьба Пирогова в селе Вишня, что по соседству с Винницей, скорее напоминает больничное учреждение, ибо значительная часть помещений занята под больницу, амбулаторию и аптеку. Здесь Николай Иванович принимал больных, оказывал им хирургическую помощь, выдавал необходимые лекарства.

Открывая по поручению Президиума Академии медицинских наук СССР и Правления Всесоюзного общества хирургов Пироговские чтения 1968 года, я особо подчеркнул, что разработанные Николаем Ивановичем Пироговым положения стали научной основой организации и тактики медицинской службы в действующей армии, сыграли ценнейшую роль в годы Великой Отечественной войны.

Сейчас в доме-усадьбе Пирогова создан уникальный мемориальный памятник-музей. Здесь выставлены интереснейшие экспонаты, характеризующие жизнь и научную деятельность великого хирурга.

Более девяноста лет назад доктор Д. И. Выводцев тщательно бальзамировал тело покойного Пирогова. Оно и сейчас покоится в склепе по соседству с усадьбой. Тысячи людей приезжают сюда, чтобы отдать дань уважения великому хирургу.

ПРИСЯГА ВРАЧА СОВЕТСКОГО СОЮЗА

С давних времен студенты-медики, выходя из стен учебного заведения, давали клятву верности своему врачебному долгу. Клятвой Гиппократа называлось это. Отличная, между прочим, традиция! Недавно по предложению студентов эту традицию возродили.

Вот как проходит эта церемония в МОЛМИ. В аудиторию, заполненную выпускниками, входят члены Ученого совета, вслед за ними выносят Красное знамя института с прикрепленными к нему орденом Ленина и орденом Трудового Красного Знамени. У знамени замирает почетный караул. Затем один из студентов, обычно отличник учебы и активный общественник, выходит вперед и громко читает текст присяги:

«Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь:

все знания и силы посвятить охране и улучшению здоровья человека, лечению и предупреждению заболеваний, добросовестно трудиться там, где этого требуют интересы общества;

быть всегда готовым оказать медицинскую помощь, внимательно и заботливо относиться к больному, хранить врачебную тайну;

постоянно совершенствовать свои медицинские познания и врачебное мастерство, способствовать своим трудом развитию медицинской науки и практики;

обращаться, если этого требуют интересы больного, за советом к товарищам по профессии и самому никогда не отказывать им в совете и помощи;

беречь и развивать благородные традиции отечественной медицины, во всех своих действиях руководствоваться принципами коммунистической морали, всегда помнить о высоком призвании советского врача, об ответственности перед народом и Советским государством.

Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь».

Последнюю фразу присяги произносят все.

Текст присяги получает каждый молодой врач вместе с медалью в честь 200-летия института.

Волнующе звучат слова студенческого гимна, родившегося в стенах института:

По-разному сложится жизнь юных специалистов. Одни посвятят ее лечению больных, другие — науке, третьи придут на смену тем, кто когда-то приобщал их к великому искусству врачевания, станут преподавателями. Их ждут напряженный труд, успехи и огорчения, неудачи и трудности. Но каждая победа — победа над тяжелым недугом, над смертью, спасением одной жизни, шаг вперед в науке — с лихвой окупает все. Как мы, преподаватели, радовались и гордились подвигом нашего питомца Героя Советского Союза Бориса Борисовича Егорова, который вместе с другими смельчаками участвовал в мирном штурме космоса!

Десять лет ректорства… Десять выпусков. Семь тысяч врачей. Это — «мои дети». Я, конечно, не помню всех имен и фамилий. Не помню всех лиц. Но достаточно слов: «Я ваш выпускник», и в памяти всплывают дни, годы, события, связавшие нас на всю жизнь неразрывными нитями.

Мы не только коллеги, мы члены одной семьи, воспитанные на одних и тех же традициях. И когда узнаю о неудачах своего бывшего студента, они волнуют и тревожат, и незаметно встает вопрос: а может быть, в том и наша вина, что-то упустили, чего-то вовремя не заметили…

Зато успех каждого питомца — праздник института, праздник учителя, который воспитал ученика.

…Бурно и стремительно движется наше время. По зову партии, отдавая все свои силы делу коммунистического строительства, в общенародном строю трудятся и советские медики. Борьба за продление жизни человека, за сохранение его здоровья и работоспособности стала в нашей стране важнейшей государственной задачей, которая с каждым днем решается все более успешно и эффективно. Партия и правительство неустанно следят за развитием медицинской науки, всемерно стимулируют ее рост. Огромные ассигнования выделяются на исследовательскую работу в научных институтах и медицинских учебных заведениях. В широких масштабах идет подготовка врачебных и научных кадров.

Величайшие достижения научно-технической революции, как в фокусе, отражаются в развитии медицинской науки сегодня и в еще более грандиозных перспективах ее завтрашнего дня. То, что совсем недавно было лишь сферой фантастики, стало реальным свершением, практикой современной медицины. Медицина использует величайшие достижения в области физики, химии, математики и техники, ей доступны тончайшие методы физико-химического анализа, она способна проникать в глубочайшие структуры живой материи. Мы стоим на пороге крупнейших открытий в области биологии — подобных тем, какие произошли в области физики и химии. Наша эпоха — эпоха познания сущности живой материи, законов ее развития, — подвела науку вплотную к созданию искусственным путем живых систем. Наступил такой этап в развитии науки, когда жизненные процессы организма исследуются на молекулярном уровне. Достижения молекулярной биологии, вооруженной тончайшей современной препаративной и измерительной аппаратурой, открывают невиданные перспективы управления жизнедеятельностью организма, их наследственностью, процессом роста и размножения, они открывают исключительные перспективы для познания сущности деятельности мозга человека. Глубокое изучение молекулярных основ жизнедеятельности организма в нормальных и патологических состояниях, проблема пересадки органов и тканей, эффективного лечения рака, борьба с вирусными и инфекционными заболеваниями и многие другие проблемы медицины, имеющие огромное значение для человечества, представляют необозримое поле деятельности для молодых ученых-медиков. Они зовут к себе истинных энтузиастов, людей творческой инициативы, глубоких знаний, для которых профессия врача и ученого поистине дело их жизни.

Новые свершения и новые задачи, стоящие перед советской медициной, это и новые требования к ее молодым кадрам.

Конечно, сегодняшние студенты и выпускники медицинских вузов понимают, насколько возросли требования к медицинскому работнику в наше время, как глубоки и всесторонни должны быть его знания, как широк диапазон интересов. А сколько смежных с медициной отраслей науки надо познать, чтобы быть на уровне ее современных требований. Физика, биохимия, математика, биология — все это неразрывно состыковано с медицинской наукой, все это тот фундамент, который нужен сегодня молодому ученому — медику, творцу и экспериментатору, способному двигать нашу науку «вперед и выше». Не обойтись без этих знаний и врачу-практику.

Время диктует новые задачи и ученым — педагогам медицинских вузов. Без постоянного совершенствования и углубления учебного процесса, повышения уровня требований и уровня знаний будущих врачей нельзя решить те важнейшие проблемы, которые ставит партия и народ перед советской медициной.

Высший долг молодого поколения советских медиков — быть достойной сменой своих учителей и, приняв эстафету из рук старшего поколения, понести ее вперед, к новым научным свершениям, новым научным успехам.

* * *

Заканчивая книгу, я думаю о вас, будущие читатели, о молодежи, которой посвятил свои записки.

Перед вами прошла жизнь моего поколения, людей разной судьбы, разных характеров и устремлений, много повидавших, переживших, но вместе с тем познавших в жизни высшую радость — радость призвания, творческого труда.

Счастье служения людям объединяет героев книги, чью эстафету понесет наша смена. И если вы, читатель, найдете для себя на этих страницах что-то полезное и поучительное, буду считать, что труд мой оправдан.

ФОТОГРАФИИ

Село Ичалки Нижегородской губернии, где в 1905—1906 годах происходили крестьянские волнения. Слева — первый лист жандармского дела «О сопротивлении нижним полицейским чинам, оказанном крестьянами села Ичалки…»

Бюро школьной комсомольской ячейки и учкома Дальне-Константиновской школы. 1926 год. Во втором ряду третий справа — секретарь ячейки Николай Коринфский; слева от него — председатель учкома Владимир Кованов. Слева на врезке — учительница М. В. Загрядская.

Василий Федорович Кованов.

Аспиранты А. Федоров и В. Кованов в Музее патологической анатомии. Шутливый знак серьезного призвания.

Алексей Васильевич Кованов.

Беседа о «текущем моменте» с медицинскими сестрами факультетской хирургической клиники.

Профессор П. Н. Обросов.

Профессор П. А. Герцен.

Академик А. И. Абрикосов.

Академик Н. Н. Бурденко.

Профессор М. П. Кончаловский.

«Главный доктор республики» Н. А. Семашко.

Академик И. П. Павлов. Англия. Июль 1935 года.

Памятник собаке, принесенной в жертву науке; сооружен по инициативе И. П. Павлова.

Сотрудники кафедры, руководимой Н. Н. Бурденко. 1939 год.

Наш Иван Глебыч, старейший работник кафедры патологической анатомии.

Пропаганда военно-медицинских знаний. 1941—1942 годы.

Студенты-медики выезжают на уборку урожая в подмосковный колхоз. 1943 год.

Перед экзаменами в деканате. 1943 год.

Врач эвакогоспиталя села Бутурлино (Горьковской области) К. А. Кованова с детьми и матерью.

Старшая операционная сестра К. И. Чуркина.

За проверкой только что изготовленной партии бычьей крови — «гемокостола».

В хирургическом госпитале 1-й линии. В. Кованов и А. Лапина за операцией.

В белорусских лесах в 1944-м… Эвакуация раненого с помощью собачьей упряжки.

В полевом госпитале. Операция только что закончена. На раненую конечность накладывается шина.

Академик Л. А. Орбели.

Профессор С. С. Юдин.

Главный хирург 1-го Украинского фронта профессор М. Н. Ахутин.

Главный терапевт Военно-Морского Флота профессор А. Л. Мясников.

Группа армейских хирургов во главе с главным хирургом 3-го Белорусского фронта профессором С. И. Банайтисом (третий справа).

От Сальских степей дошел до Берлина, помогая солдатам, и этот «житель пустыни».

Группа работников санотдела 28-й армии. Второй справа в первом ряду — начсанарм А. М. Тарасенко; первый справа во втором ряду — армейский терапевт Р. И. Шарлай.

Н. Ф. Гришина, ведущий хирург МСБ 320-й стрелковой дивизии.

Академик Н. Н. Бурденко с супругой среди своих учеников. В первом ряду второй слева — В. Э. Салищев. Слева от него — К. И. Широкова. Во втором ряду справа налево: И. М. Папавян, М. А. Бубнов, П. И. Сапожков, В. В. Кованов.

План докторской диссертации, предложенный Н. Н. Бурденко автору этих строк. Справа — отрывок из последующей «переписки» по диссертации.

Профессор В. Н. Виноградов на обходе больных.

Первая самостоятельная операция студентов-выпускников.

Профессор А. В. Вишневский.

Академик Б. В. Петровский первым у нас в стране успешно пересадил почку.

На снимке видна отделенная от туловища голова собаки. С помощью автожектора системы С. С. Брюхоненко собачья голова жила: открывала и закрывала глаза, высовывала язык, реагировала на прикосновение.

В. П. Демихову впервые удалось добиться стойкого приживления головы собаки, подсаженной на шею другой.

На встрече ученых-медиков в Монреале. Слева направо: патофизиолог Т. Селье (Канада), хирурги А. А. Вишневский (СССР) и К. Барнард (ЮАР).

Видный чехословацкий хирург-экспериментатор К. Шишка (справа).

Для того чтобы научиться надежно закрывать дефекты кости черепа человека, пришлось сделать сотни операций на животных. На снимке: большая часть свода черепа собаки (вверху) замещена костью, взятой от другой собаки. Пересаженная кость хорошо «вжилась», закрыв дефект в черепе.

У юноши было серьезное повреждение височной кости черепа. Этот дефект успешно замещен гомотрансплантатом. Ткань мозга находится теперь под надежной защитой.

Эти книги — некоторые вехи многолетней работы в медицине.

Посвящение в студенты.

Начинается студенческая жизнь. Так происходит знакомство первокурсников с профессорами и преподавателями института. Впереди — учеба, работа, практическое знакомство с будущей профессией.

Советским медикам, равно как и специалистам в других областях науки, нередко приходится бывать за рубежом — встречаться с коллегами, обсуждать насущные проблемы своей профессии, принимать участие в борьбе за мир.

Будучи в Лондоне, любой советский человек непременно посетит Хайгейтское кладбище, могилу великого основоположника научного коммунизма Карла Маркса.

Все, кто бывал в Югославии, знают, как свято чтут здесь память советских воинов-освободителей.

Дыхание нового на древней земле Индостана. На снимке: Женский медицинский колледж в Лахоре (Пакистан).

Жить в мире и дружбе! Рукопожатие президента общества «Швейцария — СССР» и президента общества «СССР — Швейцария».

Во время операции.

Студенты-кружковцы на занятиях.

Позади годы напряженной учебы. Впереди — очередной экзамен.

На отчетно-выборной комсомольской конференции.

200-летие 1-го МОЛМИ. К знамени института только что прикреплен орден Трудового Красного Знамени.

Памятник «Медикам-героям Великой Отечественной войны. 1941—1945», работы народного художника РСФСР Л. Е. Кербеля и архитектора Б. И. Тхора, открыт на территории I Московского медицинского института в мае 1972 г.

ОБ АВТОРЕ

Жизненный путь Владимира Васильевича Кованова неразрывно связан с развитием советской медицины. Окончив в 1931 году медицинский факультет МГУ, а затем аспирантуру, он в течение ряда лет работал в хирургической клинике под руководством академика Н. Н. Бурденко. В годы Великой Отечественной войны В. В. Кованов был ведущим хирургом полевого передвижного госпиталя, а затем — армейским хирургом. После демобилизации работал в аппарате ЦК КПСС. С 1947 года В. В. Кованов заведует кафедрой оперативной хирургии 1-го Московского медицинского института имени И. М. Сеченова; с 1956 по 1966 год — ректор этого института. В настоящее время — вице-президент Академии медицинских наук СССР.

Созданная профессором Ковановым школа топографоанатомов и экспериментальных хирургов разрабатывает проблемы, представляющие большой теоретический и практический интерес. Ему принадлежит заслуга детального изучения хирургической анатомии человека, соединительной ткани и клетчаточных пространств, строения кровеносных сосудов и операций на них. Совместно с коллективом сотрудников лаборатории и кафедры он уделяет особое внимание проблеме пересадки органов и тканей.

Ученый и педагог, автор более 130 научных работ и ряда монографий, В. В. Кованов активно работает в области воспитания педагогических и научных кадров. Под его руководством подготовлено около 100 кандидатов и докторов медицинских наук. Основным и определяющим в работе В. В. Кованова является внедрение результатов исследований в практику советского здравоохранения.

В. В. Кованов — член Президиума Советского комитета защиты мира, президент Общества СССР — Швейцария. За заслуги перед Родиной он награжден двумя орденами Ленина, орденами Боевого и Трудового Красного Знамени, тремя орденами Отечественной войны, орденом Красной Звезды и медалями.

Примечания

1

Риккетсии — особые микроорганизмы, вызывающие острозаразные заболевания.

(обратно)

2

Ныне — Мичуринск.

(обратно)

3

См. Д. С. Давидович. Эрнст Тельман. Страницы жизни и борьбы. Изд. 2. М., 1971, стр. 308.

(обратно)

4

Верховный жрец; здесь: великий строитель мостов.

(обратно)

5

А. И. Герцен. Соч., т. 3, стр. 233.

(обратно)

6

Ныне — Московский онкологический институт имени П. А. Герцена.

(обратно)

7

«Известия Народного комиссариата здравоохранения», 1923, № 1, стр. 33.

(обратно)

8

Т. И. Юдин. Очерки истории отечественной психиатрии. Медгиз, 1951, стр. 189.

(обратно)

9

Геморрагические лихорадки — вирусные заболевания, при которых происходит нарушение проницаемости мельчайших кровеносных сосудов.

(обратно)

10

Бактериофаги — мельчайшие существа, пожирающие микробов.

(обратно)

11

Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления. Изд-во АПН, 1969, стр. 172, 173.

(обратно)

12

Н. И. Пирогов. Начала общей военно-полевой хирургии, ч. II. 1866, стр. 456.

(обратно)

13

Секвестр — свободно лежащая часть кости.

(обратно)

14

Ныне — действительный член Академии медицинских наук СССР.

(обратно)

15

См. М. Тарасов, Г. Владимирович. За жизнь человека. М., 1968, стр. 46.

(обратно)

16

«Академия медицинских наук СССР. Учредительная сессия 20—22 декабря 1944 г.». Медгиз, 1945, стр. 171.

(обратно)

17

Бактериотропные и бактериостатические препараты задерживают развитие болезнетворных микробов.

(обратно)

18

Соединительнотканый футляр, где находятся крупные кровеносные сосуды и нервы.

(обратно)

19

Заболевания поджелудочной железы и почек.

(обратно)

20

И. П. Павлов. Живосечение. «Реальная энциклопедия медицинских наук», т. VII, 1893, стр. 238.

(обратно)

21

На этом же принципе построены и другие аппараты, в частности для сшивания бронхов, кишок, ушивания желудка и др.

(обратно)

22

Ишемия — обескровливание.

(обратно)

23

Гипоталамус — подкорковый узел головного мозга; в нем расположены центры вегетативной нервной системы.

(обратно)

24

Реципиент — тот, кому переливают кровь или пересаживают орган, ткань.

(обратно)

25

Так в биологии называют вещество, способное вызывать ответную реакцию в организме с образованием антител.

(обратно)

26

Ламинарный поток — спокойный поток жидкости, без завихрений.

(обратно)

27

В. П. Демихов. Пересадка жизненно важных органов в эксперименте. М., 1960, стр. 144—146.

(обратно)

28

Об этом речь пойдет далее.

(обратно)

29

Лейкоциты, эритроциты — форменные элементы крови.

(обратно)

30

Гемолитическая желтуха — заболевание, связанное с разрушением эритроцитов крови.

(обратно)

31

Реиннервация — восстановление нервных связей.

(обратно)

32

Локус хромосомы — совокупность генов.

(обратно)

33

Сцепление генов — связь между генами, которая исключает их независимое друг от друга наследование.

(обратно)

34

И. А. Кассирский. О врачевании. Проблемы и раздумья. М., 1970, стр. 35.

(обратно)

35

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 47, стр. 194.

(обратно)

36

«Очерки по истории 1-го Московского ордена Ленина медицинского института имени И. М. Сеченова», 1958, стр. 385.

(обратно)

37

Инфильтрат — очаг воспаления.

(обратно)

38

В. Вересаев. Пушкин в жизни, т. II. М., 1932, стр. 271, 274.

(обратно)

39

М. И. Калинин. Избранные статьи и речи. М., 1957, стр. 64.

(обратно)

40

«Группа риска» — выявленные, подозреваемые на рак формы заболеваний.

(обратно)

41

Химические соединения белковой природы в клетках живого организма, выполняющие важнейшую функцию стимуляторов и регуляторов обмена веществ.

(обратно)

42

В ноябре 1972 года Пакистан объявил о своем выходе из СЕАТО.

(обратно)

43

И. П. Павлов. Полное собрание трудов, т. I. 1940, стр. 27.

(обратно)

44

Тех, кто хочет подробнее ознакомиться с жизнью и деятельностью замечательного ученого, отсылаю к моей брошюре «Н. В. Склифосовский» (М., 1972).

(обратно)

45

«Хирургический вестник», февраль — март 1894, стр. 37.

(обратно)

46

«Протоколы и труды Русского хирургического общества имени Н. И. Пирогова», 1894—1895, стр. 29.

(обратно)

47

«Врач», 1882, № 10, т. III, стр. 159.

(обратно)

48

Там же.

(обратно)

49

Там же.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

НАЧАЛО

  I. ВЗРОСЛОЕ ДЕТСТВО

    РАННИЕ ГОДЫ

    ВПЕРЕД, ЗАРЕ НАВСТРЕЧУ…

    ПЕРВЫЕ НАСТАВНИКИ

  II. ГОДЫ СВЕТЛЫЕ СТУДЕНЧЕСКИЕ

    В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

    ЛЕКАРСТВА — СИЛА МЕДИЦИНЫ

    НЕВИДИМЫЕ ВРАГИ

    ШКОЛА ГРАЖДАНСТВЕННОСТИ

    «КОММУНАРЫ»

    ПО ЗАДАНИЮ И. В. МИЧУРИНА

    НА КОМСОМОЛЬСКОЙ ТРИБУНЕ ТЕЛЬМАН

  III. ВЫДАЮЩИЕСЯ ДЕЯТЕЛИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ МЕДИЦИНЫ

    ВНУК ВЕЛИКОГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА-ДЕМОКРАТА

    КРУПНЕЙШИЙ ТЕРАПЕВТ

    РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

    ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С Н. Н. БУРДЕНКО

    УЧЕНЫЕ, ПЕДАГОГИ, ВОСПИТАТЕЛИ

    «ГЛАВНЫЙ ДОКТОР РЕСПУБЛИКИ»

  IV. НА ПУТИ В НАУКУ

    В АСПИРАНТУРЕ

    НАШ ИВАН ГЛЕБЫЧ

    ПАВЛОВСКИЕ «СРЕДЫ»

    БАГАЖ ПОПОЛНЯЕТСЯ

    В КОЛЛЕКТИВЕ БЕЗ «ЗВЕЗД»

  V. УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИКИ

    СНОВА С БУРДЕНКО

    У ОПЕРАЦИОННОГО СТОЛА

    УЧЕНИКИ И ПОСЛЕДОВАТЕЛИ

    ДАТЬ НАРКОЗ!

    СЛУЖБА СЛУЖБОЙ…

    У КАЖДОГО СВОЙ ТАЛАНТ

    ПЕРЕД ГРОЗОЙ

В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ…

  I. НАЧАЛО ВОЙНЫ

    ЕРШОВО ПОЛЕ

    НАРОДНЫЙ ВРАЧ

    НАШИ ШЕФЫ

  II. ПОД СТАЛИНГРАДОМ

    БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

    КАМЫШИНСКИЙ «УНИВЕРСИТЕТ»

    БЫКИ-ДОНОРЫ

    АРМЕЙСКИЙ ХИРУРГ

    ИСТОРИЯ ПРИКАЗА № 220

  III. ИДЕМ НА ЗАПАД

    В ЛЕСАХ И БОЛОТАХ БЕЛОРУССИИ

    ВЫДАЮЩИЙСЯ ХИРУРГ

    «ПАН ДОКТОР»

  IV. ПОБЕДА

    В ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

    СЛЕДЫ ЗВЕРЯ

    МАЙОР, КОТОРОГО ЗНАЛИ ВСЕ

    ПОСЛЕДНИЕ БОИ

МИРНЫЕ БУДНИ

  I. СНОВА ДОМА

  II. В НАУКЕ НЕТ МАЛЫХ ОТКРЫТИЙ

    НОВЫЕ ЗАДАЧИ

    ВЕРНЫЕ ПОМОЩНИКИ

    ВАЖНАЯ ПРОБЛЕМА

    КИМ ЦОН СИК ЗАЩИЩАЕТ ДИССЕРТАЦИЮ

    ЛЕПТА КАЖДОГО

  III. ХИРУРГИЯ БЕЗ ФАНТАСТИКИ

    В ВЕЧНОМ ПОИСКЕ

    «СОВЕТСКИЙ СПУТНИК В ХИРУРГИИ»

    ХИРУРГИЯ И ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС

    ГИПОТЕРМИЯ НА СЛУЖБЕ МЕДИЦИНЫ

    «КРОВЬ ИЗ СЕРДЦА ТВОЕГО…»

    КОСТИ — ЖИВАЯ ТКАНЬ

    ПОЛИМЕРЫ В ХИРУРГИИ

  IV. ВАЖНЕЙШАЯ ПРОБЛЕМА СОВРЕМЕННОЙ ХИРУРГИИ

    «ГОЛОВА ПРОФЕССОРА ДОУЭЛЯ»

    ПЯТАЯ НОГА СОБАКИ

    ТКАНЕВЫЙ БАРЬЕР

    С ЧУЖОЙ ПОЧКОЙ

    КОГДА ЗАМОЛКАЕТ СЕРДЦЕ…

    «ОМОЛОЖЕНИЕ» ОРГАНИЗМА

    ЗАГЛЯДЫВАЯ В ЗАВТРА

ДОЛЖНОСТЬ ПОЧЕТНАЯ И ОТВЕТСТВЕННАЯ

  I. КТО ТЫ, АБИТУРИЕНТ?

  II. ШКОЛА СОВЕТСКИХ МЕДИКОВ

    СМОТРЯ СТУДЕНТАМ В ГЛАЗА

    УЧИТЕЛЬ — УЧЕНИК

    КАК ГОТОВИТЬ НАУЧНЫЕ КАДРЫ?

    ФИГУРА НОМЕР ОДИН

    ПОМОЧЬ РАСТУЩЕМУ

  III. ОДИН В ПОЛЕ НЕ ВОИН

    УЧЕНЫЙ СОВЕТ

    ЛИСТАЯ СТАРЫЙ РЕКТОРСКИЙ КАЛЕНДАРЬ

    НАД ЧЕМ РАБОТАЮТ КАФЕДРЫ

  IV. СОТРУДНИЧАТЬ НА БЛАГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

    ВСТРЕЧА С АНГЛИЙСКИМИ МЕДИКАМИ

    ЗА ГИМАЛАЯМИ

    В ГОСТЯХ У ДРУЗЕЙ

    РАЗНОЛИКАЯ ЯПОНИЯ

    ПО БЕЛЬГИИ

  V. ЭСТАФЕТА СЛАВНЫХ ТРАДИЦИЙ

    АКТОВЫЙ ДЕНЬ

    РОДОНАЧАЛЬНИКИ СЛАВНЫХ ТРАДИЦИЙ

    ПРИСЯГА ВРАЧА СОВЕТСКОГО СОЮЗА

ФОТОГРАФИИ

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***