Меня не укусила эта собака. Почему — я не знаю. Она могла укусить. Она должна была меня укусить, эта большая собака. Она должна была лаять, припадать к земле грудью и издеваться. Должны были проснуться люди, явиться в окнах, бледнеть, шуметь, вести меня в милицию. Я должен был часто тыкать пяткой в собаку, страдать и, бодрясь, шептать ей: «Ну что ты, ну что?»
Собака отнеслась ко мне просто и мило. Она смолчала. Большая овчарка в саду за забором. Она лишь глядела оранжевым глазом, как я иду к калитке, как волочу ноги, делая вид, что вовсе не иду, а стою и буду стоять, раз так вышло.
Я рвал в саду сирень для одной девушки.
В ту пору еще не было политехнического обучения. Я не ходил на стройку класть кирпичи, а лишь только читал книжки и слушал лекции. Я не знал, куда девать свою силу, и часто делал не то, что надо.
Я был студент, и любил одну девушку, и рвал для нее чужую сирень. Я полюбил ее сразу. Она шла по улице и несла котенка. Котенок высокомерно моргал глазами. Он разрешал себя нести.
— Какой симпатичный котенок, — сказал я. — Он похож на свою хозяйку.
Девушка могла пойти быстрее, могла сказать: «Что такое?», или остановиться, или хмыкнуть носом.
Я уже тогда не любил злых собак. Я не любил людей, которым нужны злые собаки. Я не любил девушек, которые ко мне плохо относятся. Но тогда я об этом не думал и даже не знал. Теперь-то я знаю об этом точно. Может, все дело в той серой собаке в саду? Почему она меня не укусила?
Девушка с котенком сказала мне тогда:
— Это Капля. Очень хорошая кошка. Когда она облизывается, она похожа на вас.
Я пошел рядом с девушкой. Мы легко поговорили. Я узнал ее дом, ее дверь, ее служебный телефон был пять два ноля семнадцать, добавочный сорок два.
Я был рад этой девушке. Она была рада мне. Я полюбил ее за это. Не то чтобы очень полюбил. Просто захотелось что-то доказать и в чем-то возвыситься. Без этого не стоило звонить по телефону, прямому и добавочному. Я пошел в Публичку, налег на книжки и сдал на пятерку политэкономию. Но это было не все. Тренируясь на Малой Невке, я налег на весло, и оно сломалось. Прочное академическое весло марки «Рудер». Силу некуда было деть. Я точно не знал, что надо делать. Тогда еще не ввели политехническое обучение.
Я надел старые штаны, пошел на Витебский вокзал и сел в поезд. Это большое удовольствие — ехать в поезде в старых штанах. В них можно сесть, не размазав ладонью пыль по полке... Можно лечь или перейти на другое место или на третье, можно что-нибудь сказать соседке, сыграть в «козла», сойти на первой ночной станции или на последней.
Поезд привез меня в Вырицу. Я слез и пошел по дороге. Была ночь. Она прохладно пахла дождем и деревьями. Я порвал ногой дождевую пленку на мягкой дороге, и снизу душно пахнуло пылью, вчерашним жарким днем. Нанесло дальний запах сирени.
Люди с поезда быстро прошли. Я остался один. Ночь была светло-серой. Тьма держалась лишь в соснах да возле домов. Я стоял, дышал и не мог понять эту ночь. Понять — не то слово. Я не мог ее постичь, потому что забыл, что так бывает, что так уже было со мной прежде, не помню когда.
Я стоял долго, слушал и вдруг побежал, просто так, ликуя, как заяц. Ноги крепко касались земли. Я ощущал ее сыпучую мягкость, упругую податливость, напряженную жесткость корней. Потом был мост, подъем, и ночь расступилась, обозначив резче дома и заборы. Я пошел шагом.
Никогда с тех пор я не бегал без умысла, хотя случалось делать не то, что надо; Ни одна собака не отнеслась ко мне так хорошо, как та большая собака в ту ночь.
Я остановился у дома с двумя окошками. Дом был весь на виду, новый, с редкозубым забором. В окнах застыла стеклянная чернота. Окна глядели на меня прямо и были как темные очки. Может, они и не глядели, а может, видели все.
Под окнами рос куст сирени, тоже новый, юный и бледный. Листья на нем были мелки и скрыты цветами. Цветов наросло много, но тоже мелких.
Я подошел к забору и долго глядел в незрячие окна. Вдруг они зрячие? Мне хотелось идти. Нельзя открыто стоять на рассвете, глядя в чужие окна. Мне стало стыдно. Я раздвоился и сказал одному из этих двух, тому, который хотел идти и не лезть на новый забор:
— Надо лезть, — сказал я ему.— Надо, парень. Надо рискнуть. В этом жизнь. В этом. Без этого нет жизни. — Я его убедил. Я его подавил и прикончил. — Ты трус, — сказал я ему. — Ты сволочь.
Он обиделся, и мы полезли на забор, стукоча своим единым резвым сердцем.
Мы сломали две ветки сирени, три, четыре. Не мы, а я, потому что сердце разрослось, трепыхалось по всему телу и двоиться стало нельзя. Я сломал пятую ветку, она жалко хрупнула под рукой. Окна глядели мне в душу. Я больше не мог, хотел раздвоиться, шептал, стращал: «Давай. Ломай. Ты должен довести до конца. Иначе ты не человек». Но ничего не вышло. Я прыгнул через забор и глянул на куст. Он остался прежним. Обломки веток скрылись в цветах. Я почувствовал радость и побежал, неся малый пучок сирени. Мне очень нравилась такая жизнь.
Я залез еще в один сад и еще.
В каждом саду я рвал по пять веток.
Я уходил, а сады оставались, как прежде. Становилось все веселее. Пучок превратился в букет. Он был не хуже любого букета с Кузнечного рынка. Я довел до конца свое дело и мог достойно идти на вокзал. Но я шел еще дальше. Мне было жаль расстаться с веселой рисковой жизнью. Я залез еще в один сад. В нем росло столько сирени, что мой букет показался мне жалким, и вдруг оказалось, что был я не там, где надо, и делал не то, что надо в ту ночь.
— Вот она, голубушка, — сказал я себе. — Вот она где, сирень-то.
Кусты обступили террасу. У них были толстые стволья, большие густо-зеленые листья и махрово цветущие мокрые ветки. Дом, видать, стоял давно, изукрашенный синими склянками, со светелкой, вделанной в чердак, с когда-то зеленой, бурой от времени крышей. Он был обнесен сплошным высоким забором. В калитке висело толстое чугунное кольцо.
Я повернул кольцо, брякнул и даже вздрогнул, прошел по дорожке без страха и сразу скрылся в кустах. Тут было спокойно и тихо. Я ломал самые лучшие ветки, но они все были хороши и ничуть не редели. Мой прежний букетик быстро потерялся в этих новых ветках. Букет стал таким, каких не бывает на Кузнечном рынке, каких не бывает вообще. Моей руки едва хватило, чтоб его обнять. Я его обнял, прижал к груди и понес. На ходу я его нюхал, погружался в него и прохлаждал щеки. Это было очень приятное занятие.
— Вот это букетец, — говорил я себе. — Теперь я позвоню по телефону пять два ноля семнадцать, добавочный сорок два. — И шел счастливый.
Собака вышла из-за дома, стала против меня и постригла ушами воздух. Это была надежная сторожевая собака. В таком доме не могло быть плохой собаки.
Ужас, боль, стыд, клочья мяса, слетавшие с моих ног, пыл любви и геройства, вышибаемые из моей головы хозяйскими кулаками, — все это было, все уместилось в словах, которые я сказал собаке: «Ну что ты, ну что...»
Собака посмотрела на меня лениво, разумно, лукаво и как-то еще и смолчала. Я унес свой букет.
Пошел по улице. Справа и слева блестели черные окна. Я старался в них не глядеть. Теперь я знал точно, что все они зрячие, — окна видят меня. И я не казался себе таким уж смелым полночным бродягой. Спокойно и крепко стояли дома, блестели их окна, собаке со сна не хотелось лаять. Собака, наверное, думала: «Пусть. Успею еще укусить этого глупого парня».
Последние комментарии
19 часов 18 минут назад
19 часов 37 минут назад
19 часов 46 минут назад
19 часов 47 минут назад
19 часов 50 минут назад
20 часов 7 минут назад