Гвидо Кнопп История вермахта. Итоги
ВЕРМАХТ:подведение итогов
В армии Гитлера служило почти 18 миллионов мужчин. Более пяти лет она вела, вероятно, самую кровопролитную войну в мировой истории и в течение некоторого времени держала в оккупации почти половину Европы, хотя все же потерпела в итоге поражение. Вермахт был не просто самой крупной армией в истории Германии. Это было миллионное войско, обладавшее большей властью, чем все когда-либо существовавшие немецкие вооруженные силы. Присягнув на верность тирану, армия стала инструментом диктатуры, пособником безумной расовой войны, оставаясь верной режиму до самого конца. Эта верность стоила германской армии колоссальных потерь — без малого пяти миллионов солдат, погибших в ходе военных действий и в плену.
Спустя десять лет после того, как в Германии в ходе демонстрации выставки «Преступления вермахта»[1]разгорелась беспрецедентная и затяжная дискуссия о виновности или невиновности вооруженных сил Третьего рейха в событиях Второй мировой, пришло время расставить точки над «i».
Для этого сегодня есть все основания и возможности. С одной стороны, многие свидетели тех событий все еще пребывают в здравом уме и доброй памяти, но при этом достигли возраста, когда нежелание отвечать на вопросы отступает перед непреодолимым желанием рассказать о тяжелых и болезненных событиях их жизни. С другой — так называемые дебаты о вермахте вызвали к жизни целую волну исследований, которые позволяют создать новый и многоликий портрет армии Третьего рейха. С третьей — с недавних пор перед нами открылась возможность исследования новых источников, хранящихся в архивах Восточной Европы. Наконец, был проанализирован огромный фонд протоколов британских секретных служб, осуществлявших прослушивание и запись разговоров заключенных немецких генералов и высокопоставленных офицеров. Их высказывания заставили задаться вопросом: как именитые военачальники расценивали военные преступления и войну в целом, в какой степени они сами были причастны к этим преступлениям?
Отвечая на эти вопросы, не стоит воспринимать вермахт как некий институт власти. Речь должна, скорее, идти о тех людях, которые служили ему, — генералах, офицерах, унтер-офицерах и солдатах, о якобы «совершенно обычных людях» из его рядов. Что же в таком случае мы увидим в итоге? Можно ли говорить об армии солдат, которые «просто выполняли приказ», или об отдельных людях, осознанно злоупотреблявших данной им властью? Как ограниченная предписаниями Версальского договора армия могла быть настолько хорошо вооружена, что оказалась весьма боеспособной уже в первые годы войны? Как немецкие вооруженные силы оказались втянутыми в нацистские игры? Как случилось, что изначально отрицательное отношение военных к Гитлеру вдруг изменилось на противоположное? Как вермахт превратился в карательное оружие? Как он позволил втянуть себя в преступление против человечества? Что знали солдаты о преступлениях, творившихся на линии фронта и в тылу? Почему они не противостояли этому? И наконец, как режиму удалось добиться того, что, несмотря на бесперспективность борьбы в последние годы войны, вермахт остался верен ему до конца?
В основу данного исследования легли подлинные истории жизни солдат и офицеров, которые позволяют судить о том, как в армии Гитлера происходили метаморфозы самосознания, поведения, понятий о победе и поражении. Но речь пойдет не только о немецких солдатах, но также о людях разных национальностей, которые должны были воевать против них, жили на оккупированных Германией территориях или пострадали от действий вермахта.
Вторжение в Европу
Когда 1 сентября 1939 года вермахт вступил на территорию Польши, вся Европа была шокирована боеспособностью армии, которая шесть лет назад насчитывала всего 100 000 солдат и не обладала ни одним самолетом или танком. И если солдаты рейхсвера присягали на верность Конституции Германии, то с 1934 года клятва верности приносилась лично Гитлеру. Это было залогом безусловного и, как выяснилось позже, фатального повиновения. После 1935 года[2]многие немцы выбрали себе военную карьеру или работали на военных заводах, выполнявших заказы для нацистов. И все же война была исключительно делом генералов, потому что в 1939 году рядовые граждане не испытывали такого воодушевления относительно грядущей войны, как в 1914-м. А некоторые генералы, по меньшей мере, не возражали, когда еще в 1933 году Гитлер провозгласил целью своей политики завоевание Востока. Жажда реванша за поражение в 1918-м, испытываемая ими, позволила главе государства с легкостью убедить руководство рейхсвера в необходимости присягнуть ему. Поведение высоких военачальников, таких, например, как Вальтер фон Браухич[3], показало, что «аполитичные вояки» не сопротивлялись беспрекословной жажде завоеваний Гитлера. Скептики в рядах руководства рейхсвера были давно отстранены от дел, и планы государственного переворота, вынашиваемые Людвигом Беком[4]и Францем Гальдером[5], превратились в гору макулатуры за отсутствием возможности реализации и, прежде всего, решимости. Польская кампания завершилась через шесть недель. Уже здесь, а не в России впервые проявилась безжалостность ведения войны Гитлером. Были совершены первые военные преступления, незаконно казнены тысячи польских солдат и гражданских лиц. Кроме того, за спиной вермахта боевые отряды СС совершали убийства гражданского населения, уничтожали целые деревни. Простой народ был лишен почти всех прав. Лишь немногие представители вермахта, как, например, генерал Йоханнес Бласковитц[6], решились протестовать, объясняя это тем, что поляки вполне обоснованно могут поднять восстание против Германии. Подобных критиков Гитлер быстро устранял, так что Бласковитц тоже был вынужден вскоре покинуть армию. Победа над Францией, одержанная в июне 1940 года вопреки общепринятому мнению, висевшая буквально на волоске, превратилась в триумф, но триумф, чреватый роковыми последствиями. Потому что одержал его Гитлер, использовавший стратегию одного из самых своих талантливых генералов — Эриха Манштейна[7]. Фюреру удалось сломить сопротивление военачальников, сплотившихся вокруг Гальдера, и он умело воспользовался победой. Несмотря на то что при Дюнкерке диктатор совершил одну из, вероятно, самых решающих в той войне ошибок[8], поражение «кровного врага» придало ему как минимум кажущуюся ауру непобедимости.Поворот в войне
Когда Гитлер отдал приказ о разработке плана нападения на Советский Союз, он практически не встретил сопротивления генералитета, несмотря на то что этот план и был своеобразной игрой ва-банк, в которой он использовал вермахт. Планы диктатора — завоевать жизненное пространство на Востоке — не подчинялись никакой военной логике, хотя пропагандистскому тезису о превентивной войне, предупреждающей агрессию Советского Союза, верили многие солдаты. Тем не менее многие из них были ошеломлены и обеспокоены, когда 22 июня 1941 года тайный план нападения на Советский Союз был приведен в действие. Хотя при этом молниеносность и легкость боевых действий в первые недели войны казалась очевидным продолжением побед минувших двух лет. Однако в тылу Восточного фронта все было иначе, чем прежде — на Западном фронте или в Африке. Там вступили в действие особые подразделения СС[9], которые буквально вели охоту на людей, в первую очередь — на евреев. Оккупация, запечатленная на кинопленку самими же солдатами, вполне вписывалась в логику тотальной войны. Пленников расстреливали, страна была разграблена, с мирными жителями обращались как с врагами. Это была война, в которой даже самые небольшие подразделения вермахта были вовлечены в многочисленные преступления. В декабре 1941 года развитие войны достигло своей кульминации. Нападение на Москву провалилось, вермахт вел войну на все большем числе фронтов, Гитлер все чаще лично вмешивался в события. Большинство генералов позволяли ему делать это: кто — по убеждению, кто — опасаясь приступов ярости диктатора, не считавшегося с авторитетом героев прошлых лет, даже таких, как, например, Гудериан, и отстранявшего их от дел. Впрочем, многие генералы мирились с ситуацией еще и потому, что они получали крупные суммы денег и даже дворянские поместья. Таким образом Гитлер лишал самостоятельности своих военачальников, превращая их в козлов отпущения. Вермахт же постепенно превращался в персональную армию Гитлера, загонявшего ее все дальше и дальше в безвыходное положение. Все чаще звучал девиз: «Все или ничего». Гитлер заявлял: «Если немецкий народ однажды перестанет обладать достаточной силой и больше не будет готов пожертвовать кровью ради собственного благополучия, то он должен погибнуть и будет уничтожен другой, более мощной силой». Война из наступательной превратилась в борьбу за выживание, и Гитлер требовал от вермахта самоубийственного служения до конца. В этой книге бывшие солдаты рассказывают о том, как война на Востоке перешла в радикальную фазу, как солдаты пережили поражение под Москвой, как вера в командование постепенно гасла, как перед битвой под Сталинградом в пропагандистских листовках разоблачалась ложь и почему, несмотря ни на что, никто не допускал возможности отказаться от войны, считая это банальным дезертирством.Военные преступления
Казалось бы, совсем недавно вопрос о преступлениях вермахта был досконально изучен. Однако ожесточенная дискуссия, разгоревшаяся в результате, потребовала дополнительных исследований. Их результат был неоднозначен. С одной стороны, оказалось, что соединения вермахта, прежде всего на Восточном фронте, причастны к большому числу преступлений против гражданского населения и солдат. С другой — было очень много немецких солдат, которые следовали велению собственной совести. Так что обобщения тут просто недопустимы. Согласитесь, понятия «некоторые», «многие», «все» в этой ситуации просто неприемлемы. Потому что многие не должны нести ответственности за происходившее, но некоторые в ответе за слишком многое. В то же время тех, кто не только знал о творившихся преступлениях, но и был к ним причастен, как минимум, слишком много. По самым консервативным оценкам, это порядка 5 % всех солдат вермахта. Так что только для Восточного фронта эта цифра составляла приблизительно 500 000 человек. Так, скажем, необходимо упомянуть пресловутый «приказ о комиссарах», требовавший немедленно расстреливать пленных политкомиссаров Красной армии. Долгое время утверждалось, что этому указанию следовали только в исключительных случаях. На самом же деле анализ документов вермахта показал, что «приказ о комиссарах» исполнялся более чем в 80 % немецких дивизий. Непосредственно из прослушивания разговоров между немецкими офицерами, находившимися в британском плену, стало очевидно, что вермахт причастен как к военным преступлениям против гражданского населения Советского Союза, так и к массовым смертям военнопленных. В том числе и к холокосту: генералы одинаково откровенно рассказывали об эвтаназии, расстрелах заключенных и убийствах евреев. На основании этих разговоров можно сделать неоспоримый вывод, что груз военных преступлений лежит не только на С С, но и на вермахте. Но тем не менее были и те, кто избегал выполнения преступных приказов. Такие, как, скажем, обер-лейтенант Хорст Дроссель, о котором пойдет речь ниже. Их пример показывает, что, несмотря ни на что, всегда есть простор для проявления человечности. Это — незаметные герои преступной войны.Сопротивление в мундирах
После 1933 года армия осталась единственной силой, способной противостоять национал-социалистическому режиму. Поэтому, несмотря на существование других групп и форм сопротивления, только оппозиция, родившаяся в рядах вермахта, могла иметь хоть какой-то успех. Немногочисленных представителей военного сопротивления объединяло убеждение, что национал-социалистическое государство безнравственно и преступно, и если Адольфа Гитлера не удастся устранить, Германию неизбежно ожидает катастрофа. Впрочем, многие будущие заговорщики поначалу с восторгом служили диктатору. И некоторые из них сами были вовлечены в истребительную войну. Хотя при этом такие крупные военачальники, как Эрих Гепнер[10]или Карл Генрих Штюльпнагель[11], в своих приказах по армии шли наперекор антисемитским циркулярам командования вермахта. И офицеры штаба, такие, как, например, Хеннинг фон Тресков[12]или Филипп фон Безелагер[13], тоже бывшие звеньями национал-социалистической системы уничтожения, разочарованные покорностью фельдмаршалов и генералов перед лицом творящихся преступлений, брали инициативу на себя и делали соответствующие выводы. Так что во главе Сопротивления в результате оказались не высшие чины, а офицеры. Те, кто в конце концов решился покончить с обезумевшим психопатом и закончить войну своими силами, были заговорщиками-одиночками, руководствовавшимися отнюдь не волей народа, а собственным чувством долга. Они осознавали, что противостояние фюреру не встретит понимания ни в рядах вермахта, ни в народных массах, но при этом считали, что их нравственный долг — показать миру, что не все в Германии подвержены воцарившемуся там преступному безумию. Сопротивление среди военных не ограничивалось действиями представителей офицерского корпуса. Оно имело множество проявлений: военнопленным позволяли бежать, приказы исполнялись спустя рукава, переиначивались и даже игнорировались. Нет, открыто не подчиняться приказам решались немногие. Но десятки тысяч солдат — особенно в самом конце войны — дезертировали из армии[14], прекрасно понимая при этом, что того, кто будет схвачен, ждет смерть: к тому времени гитлеровский режим вел войну против своих же подданных, отказывающихся ему подчиняться.Война до последнего
Осенью 1944 года, спустя пять лет после начала войны, вермахт был оттеснен к старым границам рейха. Теперь на фронт призывали уже шестнадцати- и семнадцатилетних. Чем быстрее шло наступление союзников на немецкие территории, тем, с одной стороны, старше, а с другой — моложе становились солдаты. Когда в октябре 1944 года Красная армия дошла на востоке до немецких земель, национал-социалистическое руководство запретило эвакуацию мирного населения. Циничный расчет заключался в том, что нуждающиеся в защите женщины и дети будут усиливать боеспособность солдат. Вермахт был волей Гитлера обречен на защиту каждого сантиметра земли. Генералы, не согласные с этим, как Фридрих Хоссбах[15], были вынуждены уйти в отставку. До самого последнего момента национал-социалистическая пропаганда пыталась при помощи угроз и обмана поддерживать иллюзию обороноспособности Германии. Члены юношеской организации «Юнгфольк»[16], воодушевленные проповедовавшейся с высоких трибун ложью, спешили к линии фронта, обгоняя отчаявшихся, обескураженных старых солдат. Гражданских капитулянтов, планировавших избежать гибели, сдавшись на милость победителя, ждала виселица. Что еще поддерживало дисциплину в войсках? Что заставляло солдат участвовать в массовой бойне? Ведь на самом деле большинство подразделений вело боевые действия до самого конца, несмотря на ужасающие потери и положение, с каждым днем все более безвыходное. Что это было? Соблюдение все еще незыблемой воинской этики, страх перед ужасающим будущим в советских застенках или ожидание мести за все совершенные немцами преступления? Средняя продолжительность жизни новобранца вермахта в 1945 году едва дотягивала до четырех недель. Только в период с января по май 1945 года умерло 1,3 миллиона немецких солдат. Потери противника тоже исчислялись миллионами. Вермахт превратился в инструмент одной из самых смертоносных войн мировой истории и оставался таковым до самого конца. Смерть, разрушение, страдание — все, что эта армия принесла в мир, обратилось против нее самой. Эти раны кровоточат и поныне.ВТОРЖЕНИЕ В ЕВРОПЫ
Когда Генрих Гусманн, солдат 14-го стрелкового полка 5-й танковой дивизии, подъезжал ночью 1 сентября 1939 года на бронетранспортере к польской границе, он рассказал своему старшему товарищу: «Мой отец сказал мне: „Я никогда не пожелаю тебе оказаться на войне. Но запомни одно на случай, если она начнется: историки сразу запомнят того, кто выстрелит первым. А того, кто сделает последний выстрел, не вспомнит никто“». Девятнадцатилетний юноша вовсе не был мятежником. Он с воодушевлением присягнул Адольфу Гитлеру и хотел проявить себя в этой войне как храбрый солдат. Но уже в первый день войны он получил урок, который не смог забыть. Один лейтенант, невольно подслушавший его разговор с приятелем, объяснил Гусманну, что отцовское наставление кажется ему в высшей степени подозрительным. Вывод, который лейтенант сделал из своего объяснения, был столь же ясным, сколь угрожающим: «Берегитесь, Гусманн, если я уличу вас хоть в малейшей трусости, вы предстанете перед военным трибуналом». Генрих уяснил: в вермахте нет места раздумьям, хотя на войне много над чем стоило бы задуматься. Так, уже на второй день войны, как вспоминает Гусманн, ему был преподан следующий, еще более серьезный урок: «Второго сентября, при наступлении на Плес, в нашем подразделении погибло двое солдат. У поляков там была оборонительная линия, состоящая из бункеров со станковыми пулеметами и малокалиберными орудиями. Мы, пехотинцы, должны были взять эти огневые точки практически голыми руками. Это нам не удалось».
Так же, как я сам готов пожертвовать своей жизнью, — каждый может забрать ее, если это нужно для моего народа и для Германии, — так и от всех других я требую того же. Тот же, кто считает, что в праве не последовать этому национальному завету, — падет! Предателям нечего ждать, кроме смерти!Солдаты вроде Генриха Гусманна прошли в Польше боевое крещение. Впрочем, оно было связано в большей степени с хаосом, чем с проявлением героизма. Об этом вспоминает и солдат Юстус Габерманн, служивший во время польской кампании водителем грузовика в 10-й танковой дивизии: «Возле города Грауденц мы были атакованы поляками. Только мы оставили машины, как началась стрельба. Пули летели буквально из-за каждого угла — было абсолютно непонятно, откуда стреляют, мы были полностью дезориентированы. Потом, правда, мы разобрались что к чему, отползли, окопались, попытались понять, где противник». О сопротивлении Габерманну можно было и не думать — винтовка осталась в стойке, в машине. «Сразу появились раненые. Это был цирк чистой воды: одному товарищу прочертило пулей живот по касательной, так он заполз под машину и санитарам пришлось его оттуда вытаскивать, чтобы перевязать. Самой первой реакцией было именно спрятаться. Люди автоматически стараются куда-нибудь заползти, хотя это отнюдь не всегда то, что нужно». Будучи на ту пору двадцати одного года от роду, Габерманн тоже получил важный урок — понял, что у одиночки практически нет шансов. «Выжи ть можно только в группе, в сообществе. В одиночку далеко не убежишь». Юстус Габерманн только в общих чертах представлял себе, почему он должен воевать против Польши: «Грубо говоря, я знал только, что Версальский договор значительно ограничивал нас и что мы хотели вернуть себе коридор[17]. О большем я и не задумывался». Генрих Гусманн, напротив, поражался тому факту, что дело вообще дошло до войны. «Гитлер же всегда утверждал, что он знает, что такое война, ведь он вернулся с Первой мировой тяжело раненым. В общем, все были убеждены, что кто-кто, а он войну точно не начнет. И, я должен сказать, во время польской кампании мы искренне верили, что это поляки, сойдя с ума от мании величия, начали боевые действия, а не мы». Его поколение не знало ничего, кроме официальной пропаганды Третьего рейха. А она убеждала, что мир исполнен несправедливости и постоянной угрозы, враждебен Германии.Гитлер, 1 сентября 1939 г.
В национально-правовом аспекте нападение на Польшу было, однозначно, проявлением наступательной войны.Карл Хайнц Фризер, историк
Поляки не были противником, которого принимаешь всерьез: мы многократно превосходили их.Хорсту Баземанну было тогда 17, он еще учился: «Семь лет в „Гитлерюгенд“ вымуштровали нас, сделали нас слепыми». Он приветствовал начало войны. «Мы даже не могли себе вообразить, что партийное руководство вводит нас в заблуждение. Напротив, мы были взволнованы, мы хотели побыстрее выучиться и приступить к делу». На него произвела впечатление пропагандистская ложь о нападении поляков на радиостанцию в Гляйвице[18]: «Тогда мы, конечно же, были возмущены тем, что вытворяют поляки», — объяснял Баземанн. Разве Польша не принадлежала к числу наций, выигравших от нового мирового порядка, установленного по итогам Первой мировой? Разве это не были те самые поляки, которых немцы так глубоко презирали? «Тогда о Польше было только негативное мнение. Польская экономика, и так далее и тому подобное… Грязно, несовременно и отвратительно. Все „немодное“ было польским, и все дрянное — тоже», — вспоминает о предрассудках того времени Херманн Конрад, бывший летчик Люфтваффе, которому на тот момент было 24. Многие, в свете молниеносных успехов вермахта в Польше, боялись пропустить войну, не успеть поучаствовать в ней. Так, двадцатилетний на ту пору член офицерского кадрового резерва Вальтер Хайнляйн вспоминал: «Я пребывал в восторге от того, что происходило. Слава богу, потом это прошло. Но тогда мне непременно нужно было пережить все это, во всем поучаствовать». Но воодушевление, в котором пребывала тогдашняя молодежь, не переходило на народ в целом. Ликования, как при объявлении всеобщей мобилизации в 1914 году, не было. Семнадцатилетний выпускник средней школы Хорст Кюне находился на гражданской службе, и служба в армии еще предстояла ему. Он вспоминает о первой реакции своей семьи: «Большой испуг. Большой испуг, превратившийся в сущий кошмар для людей. Стоя на площади в Бунцлау, мы слушали из громкоговорителей о правилах поведения на случай воздушной атаки — и тогда вдруг в нас поселился жуткий страх». Люди были подавлены, рассказывал Кюне. «Люди думали так: до сего момента Гитлеру удавалось воплотить свой план в жизнь. В Австрии и в Судетах ему удалось выиграть без войны. А в этот раз у него не получилось, в этот раз он слишком заигрался».Генрих Гусманн, солдат вермахта
Мы были внутренне готовы к тому, что дело может дойти до военного конфликта. Однако мы не испытывали по этому поводу лишнего восторга, так как видели и невероятный риск ситуации.Однако Гитлер вовсе не «заигрался», как считали многие. Напротив, эту кампанию он выиграл благодаря строгому расчету. И важнейшим инструментом его политики с самого начала был вермахт. Причем он не скрывал от военачальников своих взглядов. Уже через четыре дня после своего вступления в должность, 3 февраля 1933 года, он собрал высший генералитет рейхсвера в берлинском Бедлерблоке на служебной квартире главнокомандующего сухопутными вооруженными силами генерала Курта фон Хаммерштайн — Экворда[19]. В программе вечера был ужин с новым рейхсканцлером. То, что он обратился к ним сразу после своего вступления в должность, польстило офицерам. И все же большинство вело себя подчеркнуто сдержанно и холодно, когда появился Гитлер: для ценящих свой статус представителей военной элиты он оставался анекдотическим «богемским ефрейтором*[20], впервые почувствовавшим себя государственным чиновником и натянувшим по этому случаю фрак. Однако трапеза быстро отошла на второй план, когда Гитлер перешел к выполнению по-настоящему важного пункта вечерней программы: рейхсканцлер решил объяснить офицерам, как он представляет себе их будущую плодотворную совместную работу. Причем говорил он от души, не стесняясь. «Возрождение вермахта было одной из его целей, — с удовлетворением отметил один из присутствовавших, генерал-лейтенант Либманн в своем конспекте гитлеровской речи. — „Искоренение марксизма, борьба против версальского диктата“ и, наконец, „может быть, разработка новых возможностей экспорта, а может быть, — и это было бы даже лучше — завоевание нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация“». Конспект Либманна уже давно известен историкам. Этот документ служит доказательством раннего «романа» между национализмом и вермахтом. Но генерал Либманн был не единственным, кто, сидя в тот вечер в обеденном зале дома у генерала Хаммерштайн — Экворда, делал записи. На ужине, наряду с приглашенными офицерами, присутствовали Мария-Луиза и Хельга фон Хаммерштайн, дочери хозяина дома. Обе молодые дамы должны были совершенно официально стенографировать речь рейхсканцлера. Их полный протокол собрания, найденный недавно в одном из московских архивов, открывает всю значимость проникновенной речи, которую Гитлер произнес тем вечером в узком кругу[21].Бернд Фрайгерр фон Лоринтфен, офицер Генерального штаба
Во время разговора становятся заметны сильная воля и размах его личности, создается впечатление мужчины, твердо знающего, чего он хочет, и готового претворять свои идеалы в жизнь со всей присущей ему энергией.Генерал-лейтенант Либманн о Гитлере, 3 февраля 1933 г.
То, что эта речь была произнесена при первом же удобном случае сразу после прихода к власти, показывает, насколько важно было для Гитлера и его планов завоевать доверие вермахта.«Как можно спасти Германию?» — вопрошал он. И предложил генералам национал-социалистическое подавляющее государство в качестве средства духовного вооружения немецкого народа: «Вначале нужно искоренить марксизм. После этого вооруженные силы посредством проведения воспитательной работы под моим руководством получат серьезный „призывной материал“… Я ставлю себе срок от шести до восьми лет, чтобы полностью уничтожить марксизм. После этого вооруженные силы будут в состоянии вести активную внешнюю политику, и цель расширения жизненного пространства немецкого народа будет достигнута с помощью оружия». Такого рода заявлениями Гитлер в полной мере разоблачил себя уже три дня спустя после своего вступления в должность. Однако многое из того, что военные услышали в тот вечер, пришлось им по сердцу. Канцлер заворожил своих слушателей обещаниями: армия останется самостоятельной и вернется к своему былому величию. «Мы будем на одной стороне с армией, станем работать с ней и для нее. Прославленная армия Германии, в которой еще царит тот же дух, что и в героические времена мировой войны, будет самостоятельно выполнять поставленные перед ней задачи». 5 февраля Völkischer Beobachter вышел с заголовком: «Армия — плечом к плечу с новым канцлером!» Министерство рейхсвера ответило не менее восторженным комплиментом. «Никогда прежде задачи вермахта и государства не совпадали настолько полно», — заявил новоназначенный шеф департамента министерства рейхсвера полковник Вальтер фон Райхенау[22]. Вместо слова «рейхсвер» он уже использовал понятие «вермахт»[23], которое с давних пор употреблялось в жаргоне вооруженных сил. Только хозяин званого ужина, генерал Курт Фрайхерр фон Хаммерштайн — Экворд, которого в Веймарской республике из-за его дружественных отношений с профсоюзами называли красным генералом, был обеспокоен: для него было очевидно, что его вечерний гость произнес речь, чреватую значительными последствиями. Еще за несколько недель до знаковой встречи с генералами фон Хаммерштайн пытался убедить Гинденбурга не назначать Гитлера на пост рейхсканцлера Германии, но ему это не удалось. Теперь же выступление Гитлера на званом ужине подтвердило худшие предположения генерала. Хаммерштайн — Экворд подал в отставку уже в 1933 году. Однако его поступок следует рассматривать скорее как большое исключение. Встреча нового рейхсканцлера с военной элитой 3 февраля 1933 года в доме у Хаммерштайн — Экворда была организована человеком, который в значительной степени повлиял на отношения Гитлера и вермахта. Это был генерал Вернер Бломберг[24], обладатель ордена Pour le Mérite[25], вошедший в правительство Гитлера в качестве военного министра. Пригласил его на эту должность Пауль фон Гинденбург[26], который тем самым хотел продемонстрировать, что он. президент Германии, а не будущий рейхсканцлер Гитлер, может командовать армией. Мало того, Гинденбург утвердил Бломберга в должности на два часа раньше, чем в должность вступил Гитлер. Таким образом он подчеркивал, что этот офицер, давно и искренне преданный эксфельдмаршалу Гинденбургу, сохраняет свою самостоятельность. Однако, хотя этот жест и должен был послужить демонстрацией силы, эффект от него был, мягко говоря, невразумительным: Вернер фон Бломберг был почитателем Гитлера и считал его политические цели верными и разумными. Уже ранним утром 30 января 1933 года, в день, когда Гитлер вступил в должность, Бломберг изыскал возможность поговорить с назначенным рейхсканцлером, и они очень быстро нашли общий язык. Оба мечтали о создании «народной армии», о «широкой промышленной мобилизации» и доминирующей роли современной военной авиации, которая и Бломбергом и Гитлером рассматривалась в качестве важнейшего оружия будущей войны. Тем самым Бломберг показал себя «думающим адекватно требованиям времени» офицером, готовым противостоять традиционному мышлению генералитета. Недвусмысленно признать себя сторонником национал-социализма тоже, вероятно, было «в духе времени». Потому что после этого разговора он стал гордо носить на своем мундире золотой партийный значок и держаться особняком в консервативной военной касте, которую «вульгарные методы» нацизма скорее отталкивали. В генеральских кругах Бломберга скоро стали высмеивать и называть «Гитлер-юнге Квекс»[27]— в честь героя одноименного пропагандистского фильма о Гитлер-югендовце, пожертвовавшем жизнью ради национал-социалистического движения. Гитлер, вступая в должность, понимал: армии, выстроенной на основе благонравных прусских традиций, можно не опасаться. Тем более что фон Бломберг — его верный сторонник — не просто занимал должность министра рейхсвера, а был главнокомандующим армией. Ханс-Эрих Фольксманн, профессор военно-исторического исследовательского отдела университета Фрайбурга, считает, что «несмотря на постоянные дебаты о мере идеологического сродства вермахта и НСДАП, нужно сказать, что руководство вермахта на этом этапе значительно способствовало укреплению и упрочению положения нацистского государства. Что бы ни говорили многочисленные исследователи, но Бломберг уже в 1933 году четко разъяснил, что 30 января произошла вовсе не обычная смена правительства, а настоящая национал-социалистическая революция». Собственно, руководствуясь как кредо этим своим высказыванием, оброненным в узком кругу в июне 1933 года, Бломберг с той поры и действовал: «Время аполитичности прошло, теперь остается только одно: со всей преданностью служить национальному движению». Это было не что иное, как подчинение армии власти — Бломберг поставил себя и вермахт на службу политике Гитлера. Но почему же это подчинение ему и всем остальным «аполитичным» офицерам далось так легко? Дело в том, что военная элита Германской империи получила запоминающийся, объединивший ее опыт: она все еще находилась под впечатлением Первой мировой войны и понесенного поражения. Это поражение фронтовики не признали и не поняли. Они знали, что воевали отважно и умело, и потому никак не могли понять, почему капитуляция все же оказалась неизбежной. В результате, вместо того чтобы признать, что с активным вмешательством США в военные действия соотношение сил однозначно сместилось в пользу армии союзников, офицерская каста Германии начиная с 1918 года замкнулась на идее об «ударе кинжалом в спину» — храбрая немецкая армия осталась непобежденной на поле сражения, но в тылу социалисты и пацифисты подорвали обороноспособность населения. Эту абсурдную небылицу придумал генерал Эрих Людендорф[28]. В 1918 году он вместе с Гинденбургом находился в ставке командования армией и сам активно выступал в защиту идеи мирных переговоров, руководствуясь пониманием того, что в военном и материальном отношении рейх был совершенно опустошен. Но ложь, лившаяся из уст Людендорфа, была страстна и пламенна. Не зря консервативно настроенные слои элиты рейха именно так и объясняли гибель вильгельмовской Германии. Переиначивание исторических фактов позволяло военным оправдать себя хотя бы в собственных глазах. Поражение Германии было для них невероятно болезненным, ведь оно означало для многочисленных бывших офицеров понижение социального статуса. В самом деле, ведь среди прочих элит кайзеровской Германии офицерская каста находилась на высшей позиции и имела всевозможные привилегии. Армия считалась «школой нации», а ее руководители — самыми верными слугами кайзера. С поражением 1918 года военные утратили их особый статус, оказались, в социальном плане, на обочине: новое демократическое парламентское государство хоть и нуждалось в солдатах, но не приближало их ко двору в той мере, как это было в имперские времена. Как следствие, для большинства военных демократическое государственное устройство Веймарской республики было чуждо. Да к тому же многие офицеры оказались попросту лишними, поскольку Версальский договор налагал на побежденную Германию большие военные ограничения. Численность рейхсвера не должна была превышать 100 тысяч человек, запрещено было иметь тяжелую артиллерию и мотопехоту, впрочем, как и военную авиацию, в составе морского флота могли остаться лишь небольшие суда береговой охраны. Мало того, в Версале было официально объявлено, что только Германия несет ответственность за войну. Патриотически настроенные военные воспринимали это как позор. С этим унижением нельзя было мириться. В кризисном 1923 году французские войска заняли Рурскую область. Официальным поводом для этой операции стала задержка Германии с репарационными выплатами[29], но в гораздо большей мере речь шла о демонстрации власти со стороны великой державы-победителя, какой на тот момент была Франция. Главнокомандующий армией генерал Ханс фон Зеект[30]решился сперва оказать вооруженное сопротивление в случае дальнейшего продвижения французов. Началась даже подготовка к мобилизации. Но разум в конце концов возобладал. Армия рейхсвера обладала запасом боеприпасов, которых хватило бы в общей сложности только на час боя. Таким образом, любое сопротивление было априори обречено на провал, — в лучшем случае оно выродилось бы в нечто типа партизанской войны. В принципе рассматривался и такой вариант, ведь в течение 20-х годов в Германии с ведома руководства рейхсвера существовали тайные хранилища с оружием. Там хранилось оружие в количестве, которое превышало реальные потребности стотысячной армии. Содержание подобных тайников противоречило условиям Версальского договора, но это нарушение относилось к разряду мелких проступков. Но идея партизанской войны тоже была в конце концов отброшена, и остался только призыв к гражданскому населению Рурской области оказывать пассивное сопротивление оккупантам. Ощущение абсолютной беспомощности перед бывшим военным противником стало для большинства немцев настоящим шоком. В особенности оказались унижены военные, обнаружившие в 1923 году, что они не в состоянии защищать свою родину. Военный историк военно-исторического исследовательского департамента генерал Карл Хайнц Фризер в интервью немецкому каналу ZDF в деталях описывает настроение, царившее в рядах офицеров Веймара: «В то время существовала простая формула, позволяющая охарактеризовать воздействие, оказанное Версальским договором на Германию в целом и на ее обороноспособность в частности, — „heerlos, wehrlos, ehrlos“ — без армии, оружия и чести». Этот новый мировой порядок немецкая военная элита принять никак не могла, — армия жила своей собственной жизнью. В то время, когда демократически избранные политики Веймарской республики пытались как-то повлиять на внешнеполитические реалии 20-х годов, военные эти реалии просто игнорировали. Они смотрели в будущее и видели там совсем другую — отнюдь не слабую Германию. Инструментом необходимого для этого пересмотра Версальской системы должна была стать новая война, и она была возможна только в условиях авторитарного правления. И само собой разумелось, что непременным условием этой войны, которая должна была вернуть Германии господствующее положение в Европе, была массированная программа перевооружения. Которую, в свою очередь, можно было осуществить, только игнорируя или обходя установления Версальского договора. Находясь под впечатлением оккупации Рурской области в 1923 году, военное руководство начало строить планы создания будущей армии. В 1925 году был составлен так называемый Большой план: в нем было детально описано, какими должны быть личный состав и оснащение боеспособной армии. Вместо дозволенных 100 000 было запланировано активизировать от 2,8 до 3 миллионов военнослужащих, вместо семи дивизий вермахта должно было быть 102 дивизии, вместо существовавших до того момента 46 генералов рейхсвера будущей армией должны были управлять 252 военачальника. Большой план отнюдь был не игрой воображения, но четкой инструкцией и продуманным руководством к действию. И после прихода Гитлера к власти он почти дословно был претворен в жизнь. 1 сентября 1939 года при нападении вермахта на Польшу немецкая армия насчитывала более 2,8 миллиона человек и состояла из 102 дивизий под командованием 252 генералов. Пока же до этого было еще далеко, германское военное руководство должно было запастись терпением: над Германией все еще тяготели репарационные выплаты. Под руководством генерала Вильгельма Хейе[31], преемника Зеекта на посту главнокомандующего, рейхсвер, до сего момента подчеркнуто дистанцировавшийся от политического руководства рейха, стал искать более тесного взаимодействия с правительством. Заручившись его поддержкой, прогрессивный штабной офицер полковник Вернер фон Бломберг, сотрудник министерства рейхсвера, смог разработать «Первую программу вооружения». Ее целью стало создание армии, состоящей из 21 дивизии и обладающей достаточными материальными резервами, чтобы вести оборонительные бои на протяжении шести недель, В 1928 году был утвержден пятилетний план действий. С согласия правительства, но без ведома депутатов Рейхстага, для его осуществления ежегодно выделялось из секретного фонда по 80 миллионов марок. Нужно сказать, что на эти средства не создавались новые дивизии, не вооружались солдаты. Эти деньги были инвестированы в создание проектных, экономических и технических структур, которые позволили бы осуществить быструю мобилизацию персонала и вооружение отдельных подразделений. Таким образом, например, около 1000 фабрик сразу были готовы к тому, чтобы перевести производство на массовое выполнение военных заказов. Итак, к моменту, когда Гитлер 30 января 1933 года занял пост рейхсканцлера, вооружение армии давно шло полным ходом. Восхищенному происходящими переменами новому военному министру фон Бломбергу оставалось только достать из ящика стола разработанную еще в веймарские времена программу вооружения. При этом он получал бюджетные средства практически на любые цели. Приход к власти Гитлера, казалось, создавал идеальные условия для того, о чем так долго мечтали военные. В новых условиях они сформулировали «двухколонную модель»: новое немецкое государство, планирующее в ближайшем будущем новые военные акции, должно опираться на два столпа — партию и вермахт. За НСДАП оставатась политическая и идеологическая мобилизация, на долю же армии выпадали задачи вооружения, а также — планирования военной кампании, целью которой было возвращение Германии статуса великой державы. На 1938 год было запланировано создание полностью оснащенной и боеготовой армии из 21 дивизии. Однако в свете усиления тенденций довооружения Франции и Великобритании этого вермахту явно не хватало. И германский генеральный штаб предложил новый план: его целью была «великая армия», о которой шла речь в Большом плане. Наличие 102 боеспособных дивизий было запланировано уже на начало 40-х годов. В январе 1934 фон Бломберг отдал приказ тайно начать подготовку к переходу к всеобщей военной обязанности, — план должен был вступить в силу 16 марта 1935 года[32]. У последовавшего вслед за этим увеличения численности армии был один «побочный эффект», который способствовал огромному росту престижа нацистского режима среди офицеров. Дело в том, что многие из них долгие годыждали повышения в звании и должности, ведь небольшая стотысячная армия давала небольшие возможности карьерного роста. Профессор Герхард Вайнберг, ранее работавший в университете Чепел-Хилл в Северной Каролине, видит в этом психологический эффект. «Для людей, которые долгие годы вынуждены были мириться со своим низким чином, зачастую более низким, чем был у них в годы Первой мировой, быстрое восстановление немецких вооруженных сил стало избавлением от, казалось бы, бесконечного ожидания. Их карьера, казалось, пересела из трамвая в скорый поезд, и то, что он катится напрямую к катастрофе, большинство из них заметили чересчур поздно». Примечательно, с какой все возрастающей скоростью происходила интеграция вермахта и режима. Руководство этим процессом осуществлял Вернер фон Бломберг. Когда в июне 1934 года «охранные отряды» СС по заданию Гитлера выступили против штурмовиков СА, находившихся под командованием Эрнста Рема[33], стало очевидно, что режим не остановится даже перед насилием. Так называемое подавление путча Рема было не чем иным, как спланированной государством карательной акцией, которая призвана была смести с пути партии ее противников и надоедливых критиков[34]. В некоторых случаях эсэсовские палачи, занимавшиеся ликвидацией неугодных, принимали также во внимание и интересы вермахта. Так, скажем, Бломберг только приветствовал развенчание военизированных штурмовых отрядов СА, в которых армия ревниво усматривала своего конкурента. Он символически раскланялся с Гитлером, поблагодарив его «от имени кабинета министров за решительные и мужественные действия в качестве главы государства и солдата, которые спасли немецкий народ от гражданской войны». То есть, иными словами, будучи полномочным представителем вермахта, поблагодарил его за террористическую преступную акцию, в ходе которой были ликвидированы его критически настроенные к режиму, а потому опальные товарищи, как, скажем, отставные генералы фон Шлейхер[35]и фон Бредов[36]. Историк Ханс Эрих Фольксманн говорит об этом так: «Армия, как единственная вооруженная сила всей нации, выжившая после кровавой бойни, праздновала пиррову победу, давшуюся слишком большой ценой. Во имя формального подъема собственного престижа они пожертвовали нравственной чистотой». Но Бломберг пошел еще дальше. На заседании кабинета он проголосовал за то, чтобы после смерти дряхлого маршала Гинденбурга его функции имперского президента Германии были возложены на канцлера Гитлера. Но и это еще не все: после кончины Гинденбурга он хотел привести вермахт к присяге Гитлеру как главе государства. Это был решающий шаг на пути к полному подчинению армии. Для того чтобы сделать вермахт послушным инструментом, Гитлеру не нужно было даже прилагать усилия: в лице Вернера Бломберга армия была и без того достаточно послушной. Формула армейской присяги, бытовавшая в Германии до 2 августа 1934 года, дня смерти Гинденбурга, была такова: «Я приношу перед Господом эту священную клятву всегда верно и добросовестно служить своему народу и отечеству и как смелый и преданный солдат всегда быть готовым подтвердить эту клятву собственной жизнью». В формулировке же, утвержденной 20 августа 1934 года военным министром Бломбергом, присяга звучала уже совсем по-другому: «Я приношу перед Господом эту священную клятву сохранять непререкаемую верность вождю Германской империи и народа Адольфу Гитлеру, верховному командующему вермахта, и как смелый и преданный солдат всегда быть готовым подтвердить эту клятву собственной жизнью». Один из коллег полковника Райхенау, главы военного департамента, майор Герман Ферч[37], уже тогда понял, хотя это ничуть не помешало ему присягнуть на верность Гитлеру, на что его толкает эта клятва: «Это была форма присяги, не подразумевавшая исключений, не дававшая выхода». 5 ноября 1937 года началась новая фаза в отношениях между вермахтом и Гитлером. В этот день стало ясно, что диктатор намерен перейти к фазе агрессивной внешней политики: на совещании в имперской канцелярии он сообщил главнокомандующим трех родов войск о предстоящем нападении на Чехословакию. Военный министр Бломберг и главнокомандующий сухопутными войсками фон Фрич[38]отнеслись к этому плану весьма настороженно. Но, несмотря на это, 21 декабря 1937 года фон Бломберг как верховный главнокомандующий создал внутреннюю директиву, из которой следовало, что необходимо начать подготовку к «наступательной войне против Чехословакии и решению тем самым территориальных проблем Германии». Впрочем, дни Бломберга во главе вермахта были сочтены. В январе 1938 года в результате ставшего общеизвестным громкого скандала Гитлер отстранил военного министра от дел. Суть скандала заключалась в том, что после того, как вдовец фон Бломберг женился на женщине младше его на 35 лет, — кстати, свидетелями на этой свадьбе были Гитлер и Геринг, — стало известно, что его супруга некогда была проституткой и позировала обнаженной для порнографических фотографий[39]. Это было абсолютно несовместимо с моральными представлениями того общественного класса, к которому принадлежал Бломберг. Гитлер, который был свидетелем на той свадьбе, чувствовал себя особенно одураченным. Скандал привел к отставке Вернера фон Бломберга. И, как бы Гитлер ни злился на опального министра за эту неприятнейшую ситуацию, он весьма сожалел, что потерял такого ценного помощника и последователя. Кризис, затронувший верхушку руководства вермахта, на этом не закончился. В то же время, что и фон Бломберг, в тяжелом положении оказался командующий сухопутными войсками барон Вернер фон Фрич, на которого Гитлер рассчитывал как на преемника неудачно женившегося министра. Его карьеру погубили скандальные слухи. На самом деле донос от информатора, видевшего барона в обществе гомосексуалистов, поступил еще в 1934 году, и тогда ему хода не дали. Но когда стало известно о предстоящем возвышении главнокомандующего сухопутными войсками, группенфюрер СС Рейнхард Гейдрих, руководитель СД, достал документы по так называемому делу Фрича из ящика и предъявил их Гитлеру. Потрясенный делом Бломберга и от этого ставший весьма подозрительным Гитлер не поверил честному слову обвиненного генерала. 3 февраля 1938 года Фрич потерял свой пост. К слову: как оказалось позже, все обвинения были чистой воды клеветой. Так частный скандал с участием влиятельных представителей вермахта привел к значительному изменению соотношения сил между Гитлером и армией. «Дело Бломберга» не было инсценированным нападением на руководство вермахта, а всего лишь причудой истории. Фрич же, судя по всему, — по крайней мере, как это принято считать сегодня, — стал жертвой интриг внутри национал-социалистской иерархии. Так что так называемый кризис Бломберга — Фритча нужно рассматривать как отдельные эпизоды и называть его, — как это часто случалось раньше, — гитлеровским «обезглавливанием вермахта» было бы не верно. Кстати, фон Бломберг на своей прощальной аудиенции у фюрера сам предложил последнему принять от него функции главнокомандующего армией. Гитлер именно это и сделал. Диктатору нужен был кризис, и он воспользовался им с совершенно ясной целью, как об этом говорит фрайбургский историк Ханс Эрих Фольксманн: «Приступая к осуществлению своей агрессивной политики, Гитлер стремился создать своеобразный передаточный механизм для трансляции своей воли. Став верховным главнокомандующим, он еще сильнее привязал к себе вермахт». Должность военного министра больше никем не занималась, а вместо нее была создана новая структура — верховное командование вермахта — ОКВ[40]. Во главе его стоял назначенный по предложению все того же Бломберга генерал Вильгельм Кейтель[41]— в будущем единственный советник Гитлера по вопросам вермахта. Впрочем, Кейтель, как представитель армии, не был самостоятельной фигурой, — он был подчинен Гитлеру и, проявив себя весьма послушным и преданным слугой нового господина, скоро заслужил прозвище Лакейтель. Новым главнокомандующим сухопутными войсками и, соответственно, преемником Фрича был назначен генерал Вальтер фон Браухич. Имперские газеты сообщали, что Бломберг и Фрич подали в отставку «по состоянию здоровья», а официальное коммюнике правительства объясняло перемены во власти как «сильнейшую концентрацию всех политических, военных и экономических сил в руках верховного руководителя». Тем самым власть Гитлера над военными кругами была закреплена, а вермахт после отставки Бломберга остался без политического представителя и впоследствии мог противодействовать планам Гитлера лишь в деталях, но не общеполитически. Однако несмотря на «переворот» во власти, представители генералитета сознавали: в 1938 году им предстоят судьбоносные решения. Директивы Гитлера, касавшиеся нападения на Чехословакию, были поводом для немалого беспокойства. Руководитель генерального штаба сухопутных вооруженных сил генерал-полковник Людвиг Бек[42]выражал свои мысли по поводу планов наступления в многочисленных памятных записках. Надо сказать, что и Бек, и многие другие генералы оперировали профессиональными аргументами: особенно они опасались вмешательства Франции и Великобритании. До военного уровня этих великих держав, опасались они, вермахт еще не дорос. Бек даже призывал генералов к коллективной отставке. «Вашему солдатскому повиновению положен предел там, где исполнение приказа вступает в противоречие с вашими знаниями, совестью и ответственностью. И если ваши советы и предостережения не найдут в этой ситуации отклика, — ваше полное право и даже долг перед народом и историей — потребовать отставки с занимаемых вами должностей». В принципе этим обращением он ставил перед критически настроенными по отношению к новой власти генералами непростой выбор: соучаствовать в преступлениях или последовательно не подчиняться приказам. А скептиков в вермахте хватало. Многие ощущали противоречие между собственными убеждениями и политикой власти, но до открытого протеста против военных планов Гитлера дело не доходило, — никто не хотел уходить со своих постов. Даже генерал фон Браухич предпочитал воздерживаться от предъявления Гитлеру каких-либо ультиматумов генералитета, хотя и разделял опасения Бека относительно возможного вмешательства Запада, его неутешительный анализ ситуации. Открыто выступать против фюрера никто не хотел. Между тем, по мнению контрадмирала Вальтера Хеннеке[43], «Браухич должен был сказать: „Пожалуйста, я подаю в отставку“. Каждый, кто тогда имел отношение к власти, несет теперь равную ответственность». Согласен с ним был и генерал-майор Людвиг Круг[44], который еще в июле 1944 года искал объяснения, почему генералитет в 1938-м отказался от борьбы. Господа генералы обсуждали эти вопросы совершенно открыто, — впрочем, делали они это не сидя в немецком казино, а уже будучи в британском плену. Более 80 генералов, попавших в плен, начиная с 1942 года содержались в замке Трент-парка под Лондоном в, прямо скажем, шикарных условиях. Чего они при этом не знали, так это того, что их разговоры прослушивались и записывались круглые сутки: британцы протоколировали важнейшие высказывания пленных. Что нужно отметить: речь идет не о протоколах допросов, а о непринужденных разговорах офицеров вермахта между собой. Майнцский историк Зенке Нейцель так оценивает эти документы, хранящиеся в Британском национальном архиве: «Немецкие генералы, попавшие в плен при подчас драматических обстоятельствах, попали в это сказочное поместье, где они проводили дни в покое и мире, со всеми удобствами, буквально обреченные на праздность. Эта праздность привела к тому, что генералы разговорились, стали общаться, обмениваться воспоминаниями и взглядами относительно войны, военных преступлений, политики и перспектив будущего. А британцы, что характерно, записывали эти разговоры на пластинки. Особенная ценность этих источников состоит в том, что это были частные разговоры: в них никто не оглядывался на начальников, семью, жену. В этих товарищеских беседах с глазу на глаз никто ничего не приукрашал. А мы, в результате, очень близко подходим к пониманию, что генералы в самом деле думали о происходящем, относительно чего рефлексировали». Становится видно, что пленники сами для себя искали ответы на вопрос: что же привело Германию к войне? «Во всем виновата клика, собравшаяся рядом с Гитлером, — они же все должны были ему говорить „мой фюрер“», — предполагал генерал-майор Людвиг Круг, который считался «нацистом» среди британских караульных. «Может быть, он не позволял им ничего говорить». — парировал его собеседник полковник Вальтер Кен. «Тогда надо было уходить», — подвел итог Круг. «Я говорил им: вам нечего ждать от генерального штаба. Но у 99 % была сломлена воля, — они вели себя совершено по-рабски. Это были не командиры, а жалкое подобие командиров со сломленной волей. Тут все дело в воспитании, и все. От таких ожидать было нечего», — так звучал суровый приговор, вынесенный генералом Вильгельмом Риттером фон Тома[45]в другом разговоре о бывших коллегах в Трент-парке. Генерал-майор Йоханнес Брун[46]был не менее откровенен: «Теперь все только за голову хватаются, — как это мы следовали за этим обманчивым светом Гитлера». Его визави, генерал-майор Герхард Фишер[47]', тут же выдал готовый ответ: «Как? Да просто офицеры не вмешивались в политику и верили, что правительство так же порядочно. как и они сами. Это — наша национальная черта, и ей Гитлер воспользовался, чтобы обмануть всех». Впрочем, генерал Брун должен был сделать нацистам и последний комплимент: «Если говорить о негативе, о преступных действиях, то нацисты, если уж так рассуждать, сыграли свою роль просто отлично». В ситуации кризиса 1938 года только один представитель генералитета продемонстрировал осмотрительность, сопоставил «обманчивый свет» Гитлера со своими собственными планами, — генерал-полковник Людвиг Бек. Когда он понял, что Гитлер не воспринимает его протесты всерьез, он подал прошение об отставке. Его преемником на посту начальника штаба сухопутных войск стал Франц Гальдер. Он тоже считал военные планы Гитлера преждевременными. Когда в конце лета 1938 года Гитлер своим требованием отторгнуть от Чехословакии Судетскую область и присоединить ее к рейху навлек на страну непосредственную опасность войны, в вермахте впервые проявились реальные тенденции противостояния фюреру. Гальдер, горстка генералов и некоторые офицеры Абвера даже обдумывали план путча: в случае если западные державы объявили бы войну Германии, они были готовы свергнуть Гитлера. Но с подписанием Мюнхенского соглашения ветер покинул их паруса: после уступок, на которые пошли Франция и Великобритания, после передачи Судетской области Германии, заговорщики, собравшиеся вокруг Гальдера, больше не видели повода для переворота. Терпение союзников и их готовность к компромиссам были, казалось, безграничны: пресловутая «политика попустительства» британцев дала Гитлеру свободу действий, которой он сразу и без оглядки воспользовался. Западные державы не вмешивались даже в марте 1939 года, когда Гитлер силами вермахта оккупировал Чехословакию. Основываясь на этом опыте, командование вермахта не выразило и тени сомнения в успешности следующего плана, о котором им поведал Гитлер. 25 марта 1939 года Гитлер направил армии директиву: он планировал, пользуясь благоприятно складывающимися обстоятельствами, силовым путем решить так называемый данцигский вопрос и даже польский вопрос. Польша была для него и огромного числа схоже думающих и чувствующих немцев инородным телом на карте Европы, порождением мирового порядка, установленного в Версале. В основе большинства сценариев стратегических игр уже в 20-е годы лежало вооруженное противоборство с Польшей. Со времен окончания Первой мировой войны у Германии постоянно возникали разногласия с восточным соседом по поводу отошедших к Польше областей. Основная причина разногласий заключалась в том, что Польша владела узкой полосой прибрежной территории, которая давала ей выход к Балтийскому морю, но при этом отделяла Восточную Пруссию от Германии. В этом «коридоре» располагался бывший немецкий город Данциг, находившийся под юрисдикцией Лиги Наций. Пересмотреть этот пункт Версальского договора долгое время оставалось центральной задачей внешней политики Германской империи. На протяжении всех 30-х годов Гитлер не оставлял попыток склонить Польшу к уступкам в этом направлении. Но ни угрозы, ни дипломатия не привели к решению территориального вопроса, на долгое время ставшего камнем преткновения в отношениях Германии и Польши. Следуя директиве Гитлера в апреле — мае 1939 года, военные разработали планы нападения, проходившие под условным наименованием «операция Вайс». В стратегическое планирование Гитлер не вмешивался. Но при этом, скорее всего, он отдавал себе отчет, что речь шла уже не только о Данциге или «коридоре», но о победе над Польшей вообще, причем одержать эту победу нужно было как можно скорее. Потому что сразу же по завершении операции войска следовало как можно быстрее перевести на западное направление: хотя Гитлер и демонстрировал вовсю оптимистичный настрой, генералы опасались вмешательства западных держав и войны на два фронта. Точно так же, как это было в 1914 году, вермахту надлежало сперва одержать быструю победу на одном фронте, а потом — переключиться на следующего противника. Это было главным акцентом всех планов. Разворачивающиеся вблизи границы немецкие вооруженные силы должны были за счет численного превосходства преодолеть польские пограничные заграждения и нанести главный удар с юга, со стороны Силезии. Здесь располагалась 10-я армия группы войск Юг — одно из самых боеспособных соединений, наполовину состоящее из моторизованных корпусов. В задачи армии входил незамедлительный выход к Висле и наступление на Варшаву. Две другие армии должны были продвинуться вперед слева и справа от 10-й, защищая ее фланги. Следующий удар планировалось нанести с севера, со стороны Померании: 4-я армия должна была выйти по «коридору» к Восточной Пруссии, где располагалась 3-я армия. Совместным ударом они должны были также проложить путь к Варшаве. Два удара — с севера и с юга — были нацелены на польскую столицу, чтобы взять западную Польшу в клещи, окружая и блокируя основную группировку польской армии. С самого начала большое значение в этой операции придавалось мощной поддержке Люфтваффе: на Восточный фронт было переброшено две трети боеспособной техники, в то время как остальная часть защищала западную границу империи. На протяжении всего августа многочисленные армейские дивизии направлялись на восток государства, чтобы, как это объяснялось официально, «окапываться» — для строительства оборонительных сооружений. Другие соединения были направлены туда же под предлогом широкомасштабных маневров. Среди бесчисленного количества молодых людей, направленных на восток, был и восемнадцатилетний служащий Имперской службы труда[48]Карлханс Майер. В интервью немецкому каналу ZDF он вспоминает о конце лета 1939 года и о предвестьях войны: «Мы все были распределены по крестьянским подворьям для участия в сборе урожая. А когда работа уже шла полным ходом, на тех же подворьях разместили новых квартирантов — из числа солдат вермахта, прибывших на обучение, на маневры. Крестьянин, у которого жил я, сказал: „Маневры? Значит, война!" Это было на границе с Польшей. Деревня называлась Нидервайден. Он меня тогда послал еще раз привезти на тракторе солярки. Но мне это не удалось, заправка была занята вермахтом, потому что бензин был нужен для маневров. Ну, а потом и мы поняли — это были не маневры, на следующий день войска вступили в Польшу». Войска были переброшены и в Восточную Пруссию, тоже под предлогом проведения маневров. Кроме того, по официальным заявлениям, у мемориала в Танненберге[49]должен был состояться крупный военный праздник — в августе исполнялось двадцать пять лет с момента победы над русской армией в битве за Восточную Пруссию. В общей сложности, с 19 августа на восток было направлено 5000 поездов с войсками и техникой. В целях маскировки наступающие войска были глубоко эшелонированы: только подразделения, которым предстояло первыми вступить в бой, находились на своих позициях вблизи границы, ожидая сигнала. От Польши их отделяли один-два дневных перехода. Войска, расположенные в удаленных на запад областях Германии, уже начали движение к границе, но все же находились на достаточно большом расстоянии от цели. Любой ценой нужно было избежать привлекающего излишнее внимание скопления немецких войск на границе с восточным соседом.Райнхард Мюллер, историк, обнаруживший стенограмму речи в Москве
Короткий отдых — и снова вперед
«Штукас». Восточный фронт, весна 1943 г.
Все эти подготовительные мероприятия служили одной цели: удар по Польше должен был быть внезапным. И хотя официально между странами все еще царил мир, 26 августа 1939 года Гитлер объявил наступление «часа икс». Армия в ходе искусно спланированной и «замаскированной» мобилизации выросла в течение нескольких дней почти на три миллиона резервистов, 400 000 лошадей и 200 000 автомобилей, разумеется, не могла укрыться от правительства в Варшаве. Еще в марте Польша привела свои вооруженные силы в состояние частичной боевой готовности, а с середины августа процесс мобилизации был ускорен. Когда же 22 августа немецкий министр внешней политики фон Рибентропп отправился в Москву для подписания пакта Гитлера — Сталина, в округах, граничащих с Германией, была объявлена срочная мобилизация, а 28 августа польское военное командование посчитало положение столь тяжелым, что главнокомандующий рекомендовал главе государства Рыдзу-Смиглому[50]объявить 30 августа всеобщую мобилизацию. Но во второй половине дня 29 августа в дело вмешались Франция и Великобритания: на их взгляд, мобилизация Польши уничтожила бы последний шанс на сохранение мира. Таким образом, мобилизация снова была отменена. Подготовка польских вооруженных сил превратилась в хаос: когда немецкие войска вторглись на территорию страны, лишь треть польских войск действительно была в полной боевой готовности. И несмотря на то, что многие из лучших военных соединений были переброшены на запад, к границе, польская армия оказалась просто ошарашена немецким наступлением. 1 сентября 1939 года в 4:47 утра капитан Густав Кляйкамп на борту немецкого военного корабля «Шлезвиг-Гольштейн» отдает команду «огонь!». Орудия корабля, стоявшего на приколе в порту вольного города Данцига «в ходе дружественного визита», начали обстрел польских укреплений на приграничном с Данцигом Вестерплатте. В то же самое время подразделения вермахта без объявления войны пересекли границу с Польшей. Выстрелы, разбудившие жителей Данцига, послужили началом Второй мировой войны. Сенсационные кадры начала военных действий вводят в заблуждение. Обстрел Вестерплатте с корабля «Шлезвиг-Гольштейн» стал впечатляющим эпизодом военной хроники, но именно эта операция никакого тактического успеха не имела. Военно-морская штурмовая рота, тайно переброшенная на «Шлезвиг — Гольштейне» к Данцигу вряд ли могла добиться сколь бы то ни было значительного успеха в нападении на береговые укрепления Вестерплатте, несмотря на поддержку тяжелой корабельной артиллерии. На протяжении нескольких следующих дней укрепления «утюжили» 60 пикирующих бомбардировщиков «Штукас»[51], 4 сентября подоспели усиленные пехотные и инженерные войска, и только 7 сентября после очередного тяжелого обстрела корабельной артиллерии защитники Вестерплатте решили капитулировать. Сопротивление в портовом городе Гданьске продолжалось до 13 сентября, а военный порт был взят только 19 сентября. Другие операции вермахта, напротив, протекали более успешно, впрочем, тоже не всегда в четком соответствии с планом. Танковые соединения группы армий «Юг» уже 10 сентября подошли к окраинам Варшавы, но в город не вторглись. Часть польских войск между тем оказалась в окружении к западу от Вислы. В следующие несколько дней они предпринимали попытки прорвать немецкую линию фронта и уйти на восток. 13 сентября к северу от польского города Лодзь в боевые действия активно вступила авиация Люфтваффе. Она беспрерывно атаковала скученные походные колонны поляков. Однако польские соединения не сдавались, — они всеми силами пытались вырваться из «котла» и уже было поколебали преграждавшие им путь на восток силы немецкой 10-й армии. Но 16 сентября 820 самолетов с 328 тоннами бомб на борту атаковали польские войс ка. Это нападение было настолько деморализующим, что польские солдаты побросали оружие, и германское командование приняло решение о прекращении воздушных атак на полностью обезоруженного противника. 18 сентября военные действия в «котле» западнее Варшавы постепенно прекратились: 120 000 польских солдат сдались в плен. За день до этого произошло еще одно событие, ставшее смертельной раной для Польши: сталинская Красная армия вторглась в Польшу на востоке, точно так, как это было запланировано в советско-германском пакте Гитлера — Сталина. Польские войска, находившиеся восточнее Вислы, вдруг столкнулись с еще одним превосходящим их по силе противником: Польша оказалась как между двух огней, в состоянии войны сразу с двумя сверхмогущественными соседями. По приказу Гитлера немецкие соединения должны были с 20 сентября прекратить все бои к востоку от Вислы и больше не рисковать людьми, а еще двумя днями позже планировался отход на «свои» рубежи. Одновременно вермахт сконцентрировал усилия на окончательном завоевании «своей» части Польши. 20 сентября началась массированная бомбардировка польской столицы, а собственно штурм Варшавы — 25 сентября. В этот день самолеты Люфтваффе совершили тяжелый бомбовый налет на объявленный крепостью город, двинулись вперед наземные войска. Под прикрытием огня тяжелой артиллерии, безостановочно обстреливавшей город, пехотные подразделения вышли к черте города. 27 числа наступило затишье, и командующий 8-й немецкой армией, генерал-полковник Бласковитц потребовал безоговорочной капитуляции. День спустя город с гарнизоном численностью 120 000 человек сдался. Немецкая сторона гарантировала польским офицерам сохранение их наград и званий, солдатам было обещано, что спустя некоторое время они будут отпущены из плена, и 1 октября комендант крепости в Варшаве формально передал свои побежденные войска генерал-полковнику Бласковитцу. 2 октября немецкие войска во главе лично с Гитлером вступили в польскую столицу. Победой Германии над Польшей мировая общественность была просто ошарашена: это выглядело так. как будто вермахт применил принципиально новую стратегию и тактику войны при помощи превосходящих танковых сил и современных ВВС. О так называемом блицкриге на Западе впервые заговорил американский журнал Time, сообщавший 25 сентября 1939 года о событиях в Польше. В Германии же это понятие вошло в обиход еще в 1935-м, после публикации в военном журнале Deutsche Wehr. Там слово «блицкриг» использовалось для описания стремления стран, не обладающих большими сырьевыми запасами, «вести войну максимально щадящим для собственной экономики образом, добившись победы в самом начале боевых действий, одним решительным напряжением всех доступных военных сил». Но была ли польская кампания действительно войной принципиально нового типа? Фактически это был грандиозный военный эксперимент, позволивший опробовать различные тактические решения, в частности активное применение военно-воздушного флота. До нападения на Польшу авиация оставалась по большей мере «вещью в себе» и во взаимодействии с наступающими танковыми силами была применена практически впервые: звенья «штукасов» и бомбардировщиков атаковали оборонительные позиции перед наступающими танками, буквально пробивая им дорогу. Однако в остальном стратегия войны против Польши не имела под собой никакой принципиально новой концепции. Сегодня польская кампания оценивается экспертами не как первый блицкриг, а скорее как его предварительный этап. В сущности, нападение на восточного соседа было классическим вариантом «маленькой победоносной войны», о котором долго думали немецкие военные стратеги. Такая война предусматривала быструю победу над врагом посредством смелой, обескураживающей военной операции, в которой ставилось на карту буквально все: нужно было спровоцировать вражеские войска на удар по самым слабым позициям, чтобы затем зажать их в тиски ударом сильной войсковой группировки. Враг оказывался в результате заключен в огромном «котле», где его можно было постепенно уничтожить. Битва при Каннах[52], в которой в 216 году до н. э. карфагенская армия именно таким образом победила превосходящие силы римлян, — победа при помощи малых сил, но посредством гениальной тактической разработки — долгое время служила идеалом для военных стратегов Германии. По мнению прусского генерал-фельдмаршала Хельмута фон Мольтке[53], «величайшее благо войны — в быстром ее окончании». Его победу над французами при Седане — блестяще проведенную операцию окружения во франко-прусской войне 1870/71 года — даже называли Каннами XIX века. «Каннская идея» с тех пор была объявлена немецкими военными панацеей и вытеснила все другие концепции. Так, на ней базировалась стратегия развертывания вооруженных сил Гермапии в 1914 году, ориентировавшаяся на знаменитый план Шлиффена[54]. Согласно ему Германия должпа была рискнуть решительно всем, чтобы избежать опасности войны на два фронта: сперва ударом всех сил на занад должна была быть побеждена Франция, а затем все войска следовало направить на восток против России. Гениальная идея и ее точное воплощение в жизнь должны были помочь Германии выйти из незавидного промежуточного положения — когда она постоянно опасалась открытия второго фронта. Впрочем, такая игра ва-банк во время Первой мировой войны, в любом случае, не привела Германию к успеху. Военное положение империи осенью 1939 года было похоже на ситуацию 1914-го, правда, с обратным знаком. Теперь нужно было победить врага сначала на востоке, после чего можно было бы незамедлительно повернуть на запад. И немцам действительно удалось нанести скорое поражение Польше. В первую очередь потому, что нападение на восточного соседа произошло при исключительно выгодных для вермахта условиях: польское государство было с трех сторон окружено контролируемыми Германией областями, так что окружение Варшавы было несложно с точки зрения географии, и войскам было недалеко идти до цели. Вермахт при этом превосходил противника, с которым ему предстояло столкнуться, по всем статьям — как в плане оснащения, так и в отношении техники и тактики. Польские войска были плохо вооружены, находились на невыгодных позициях и не имели достойного командования. Их положение могла бы облегчить помощь союзников Польши — британцев и французов, но никакой поддержки от них поляки не дождались. Наконец, последним фактором, окончательно решившим судьбу Польши, стал удар РККА на востоке, — удар, пришедшийся уже порядком измотанным польским вооруженным силам в спину. Война против Польши создала миф, в который очень быстро и охотно поверили как сами немцы, так и их противник, — миф о том, что вермахт является непобедимой и сверхсовременной военной машиной. При этом молниеносная победа над Польшей обошлась вермахту недешево: потери армии едва не превысили допустимые пределы: погибло свыше 16 000 немецких солдат. Впрочем, были и более тяжелые потери: из строя было выведено почти 50 % дивизионной техники. Закрыть эти «дыры» удалось только к весне 1940 года. Кроме того, немцы израсходовали большую часть своих боеприпасов. О быстром пополнении резерва не стоило и мечтать, так как возможности немецкой промышленности изрядно недотягивали до уровня потребностей вермахта. Сталелитейная отрасль ежемесячно недодавала армии 600 000 тонн стали, а об увеличении объемов производства пороха нечего было и говорить. Только то, что 18 сентября сражение с Польшей уже было практически выиграно, спасло Германию от тяжелого положения на фронте. В начале октября генерал-квартирмейстер отрапортовал, что наличных резервов боеприпасов хватит только на треть дивизий, и то на период не более 14 дней. Не лучше было и положение люфтваффе, чья поддержка и обеспечила молниеносную победу: запаса бомб также хватало лишь на две недели, после чего, по словам генерального инспектора ВВС генерал-полковника Мильха[55], пилотам оставалось бы играть в «скат»[56]. Когда Гитлер узнал о таком положении дел, он был в бешенстве. Для скорейшего решения проблемы им был назначен специальный министр по делам снабжения боеприпасами. Генерал артиллерии Бекер, в чьей компетенции были эти вопросы прежде, посчитал для себя невозможным оставаться в этой ситуации козлом отпущения и покончил жизнь самоубийством. Но все эти вопросы проходили исключительно под грифом ДСП, официально же в счет шел только молниеносный успех вермахта. Он глубоко впечатлил германский народ и шокировал весь остальной мир, даже если считать, что эта кампания не продемонстрировала новых, революционных способов ведения войны. Новое между тем прорастало совершенно на другой почве: потерпев поражепие, Польша сразу же ощутила на себе всю мощь национал-социалистского террора. В «Обращении к Польше», опубликованном 1 сентября верховным командующим сухопутными войсками фон Браухичем, еще говорилось, что вермахт не рассматривает мирное население как противника и намерен соблюдать все международно-правовые соглашения. Реальность же с самого начата выглядела иначе. Так, под Ченстоховом, после того как, — судя по всему, от шальных выстрелов из собственных окопов — погибли восемь немецких солдат, командир 42-го пехотного полка приказал согнать в одно место тысячи представителей гражданского населения. Как минимум сотня поляков — и среди них много евреев — была расстреляна в качестве акции устрашения. Позднее же, и правда, выяснилось, что выстрелы, унесшие жизнь восьмерых немцев, были сделаны с позиций других немецких подразделений, которые в хаосе наступления вели беспорядочный огонь по противнику. Подобные акции против мирного населения описаны неоднократно. В своей книге «Увертюра к истребительной войне. Вермахт в польской кампании 1939 года» историк Йохен Белер цитирует памятный листок ОКВ — «Польша: государство и население». Там говорилось, что поляки по отношению к другим ведут себя «бесцеремонно и непредсказуемо», что они «жестоки, беспощадны, коварны, вероломны», а также «исполнены ненависти и слепого фанатизма». Такими предостережениями немецкие солдаты, говорит Белер, были соответствующим образом подготовлены к встрече с мирным населением Польши. А тут еще — приказы командования, требовавшие «большей жесткости», и широко распространившийся страх перед партизанами. Все это, наложившись на общую нервозность немецких солдат, не имевших на ту пору достаточного военного опыта, и приводило к таким последствиям, как в Ченстохове. Белер приводит и другие примеры. Так, под Цепелювом солдаты 15-го пехотного полка 8 сентября после боя расстреляли 250 пленных польских солдат. Не обходилось и без грабежей и изнасилований. Впрочем, это были отдельные эксцессы, которые командование вермахта рассматривало как дисциплинарные нарушения. Разбираться с ними должен был военный трибунал. Однако большинство обвиняемых было амнистировано распоряжением Гитлера от 4 октября 1939 года. Серьезность проступков старательно преуменьшалась: официальные документы трактовали их как действия, вызванные «реакцией на преступления поляков, совершающиеся на протяжении всей военной кампании». Тут нужно сказать, что и в самом деле после начала войны от бесчинств поляков пострадали многие представители немецкого национального меньшинства, жившие в Польше. По сегодняшним оценкам, в результате погромов было убито около 4000 «фольксдойче». Это послужило предлогом для проведения всеобщей амнистии. Для еврейского населения Польши с вторжением в страну вермахта начался долгий скорбный путь. То, что евреи оказались под особым прицелом, вовсе не казалось немецким солдатам чем-то необычным, — напротив, для нацистского режима такой подход был самым обыкновенным. А вермахт был не более чем отражением тогдашнего немецкого общества. Впрочем, среди солдат были как антисемиты всех мастей, так и те, кто на антиеврейские мероприятия смотрел с нескрываемым ужасом. Генрих Гусманн вспоминает об облаве, проводившейся его подразделением. «Я был в составе 6-й роты 14-го стрелкового полка. 7-я рота получила задание вытащить из домов всех евреев в возрасте от 16 до 60 лет и согнать их на главную площадь города». Многих евреев забрали на принудительные работы. «Мы видели, как полевая жандармерия хватала за шиворот евреев, по большей части —„лапсердачников“, чтобы те работали на уборке улиц», — рассказывает Георг Пенгель. Ему был тогда 21 год. В составе передового отряда Люфтваффе он охранял на аэродроме под Радомом группу евреев, пригнанных туда на работы. «Мы оборудовали полковые квартиры, и по ходу дела нужно было переставить кровати. Для этого привели евреев. Среди них были шесть старых евреев в шляпах и кафтанах». Во время перерыва Пенгель принес хлеба и заговорил с одним из них. «Среди них был один еврей в гражданском костюме. Он достал из бумажника фотографию, на которой он был запечатлен в мундире австрийского офицера. В таком типичном гонведском[57]мундире, какие носили венгры. Тогда я в первый раз подумал: „Черт, да что же за дерьмо тут творится!“ Он сказал: „Я уже три дня в пути, и все время под охраной“. Я спросил: „Почему вы не хотите сбежать? Вы же можете!“ — „А куда я подамся?“ — сказал он. Я и сегодня еще думаю об этом человеке, который сидел тогда рядом со мной, — небритый, но в хорошем костюме, вызывающий глубочайшее сочувствие. То, что с ним произошло, заставило меня тогда крепко задуматься, — как же это могло случиться?» Вскоре стало очевидно, что под властью немцев и впрямь может произойти практически все что угодно. В Польшу было направлено пять так называемых особых бригад, состоявших из служащих СС и СД, которые должны были провести «расово-политическую чистку». И Рейнхгардт Гейдрих[58], поставленный во главе этих бригад, запустил «согласно особому приказу Гитлера» свою машину уничтожения. Начались карательные акции, жертвами которых стали польская интеллигенция и еврейское население. 17 октября Гитлер вывел СС и полицию из компетенции военного трибунала Польши из-за якобы «недостаточного понимания вермахтом» проводимых «мероприятий». Дело в том, что некоторые эсэсовцы по-настоящему предстали перед судом за свои преступления. Генерал-полковник Йоханнес Бласковитц, командующий войсками в Польше, писал своему начальнику Браухичу, осуждая «звериные и патологические инстинкты СС», которые привели к гибели десятков тысяч евреев и поляков. Бласковитц опасался «чрезмерного одичания и разложения в случае, если отряды СС не будет взяты под контроль». Однако контролировать их он был не в состоянии, потому что «Особые отряды имеют слишком много полномочий и чувствуют себя вправе совершать любые преступления». Далее говорилось: «Армия не желает, чтобы ее связывали с преступлениями, совершаемыми полицией безопасности, и отказывается сотрудничать с особыми отрядами, почти исключительно исполняющими функции расстрельных команд. На сегодняшний момент полиция вызывает среди мирного населения не уважение, а страх». Ответ Браухича на этот протест был пугающе однозначным: «Необходимое для обеспечения безопасности немецкого жизненного пространства и направляемое лично фюрером решение расово-политических задач неизбежно предполагает необычно жесткие меры по отношению к польскому населению оккупированной территории». При этом генерал предостерегал Бласковитца: «Критика, угрожающая единству и боеспособности армии, должна быть запрещена».
Генерал-майор Роберт Заттлер: «Мы расстреливали людей. Это началось еще в 1939-м, в Польше. СС этим занимались в колоссальных масштабах». Генерал-лейтенант Карл Вильгельм фон Шлибен: «Поэтому-то Бласковитц и ушел в отставку». Генерал-майор Роберт Заттлер: «Да, разумеется. А эсэсовцев вместо того, чтобы расстрелять, — наградили».Впрочем, вермахт тоже совершал убийства в Польше. Были убиты 3000 военнопленных и 7000 гражданских лиц. Но что перевешивало в оценке таких эксцессов, — критическое отношение и осуждение или согласие и вера в их необходимость? Это вопросы, которые до сих пор вызывают споры. Некоторые ответы на них можно найти в протоколах подслушанных разговоров в британском лагере военнопленных генералов в Трент-парке. Находясь там, генерал Эдвин граф фон Роткирх, заядлый кинолюбитель, рассказывал: «Я был в Кутно, хотел снять фильм, это было единственное, чем я занимался. Я там очень хорошо знал одного руководителя СС, мы периодически болтали о том о сем, и однажды он мне предложил: „Господи, ну хорошо, может быть, вам было бы интересно как-нибудь снять какой-нибудь расстрел?“ Я сказал: „Нет, послушайте, я не смогу, это претит мне“. А он: „Да ладно вам, я думаю, это не имеет совершенно никакого значения, мы расстреливаем людей каждое утро. У нас еще осталось несколько человек, если хотите, мы могли бы расстрелять их после обеда“. Вы только представьте себе, насколько они озверели». Но это было не единственное его переживание в Польше. «Посмотрите, мы сами совершенно одичали. Яехал через одно маленькое польское местечко, там были расстреляны студенты только за то, что они были студентами, а еще все польские дворяне и помещики, все были расстреляны. Я пришел к генералу Бокельбергу[59]и рассказал ему об этом. А он мне сказал: „Да, послушайте, мы не можем поступить иначе, так все и должно быть, потому что студенты — это самые опасные люди, они все должны исчезнуть, а дворянство, оно всегда будет против нас. В остальном… не волнуйтесь вы так. Когда мы одержим победу в этой войне, это уже не будет иметь значения“. Тогда я ему сказал: „Господин генерал-полковник, все может быть и так, но я еще должен свыкнуться с этим новым порядком“». К подобным «новым порядкам» генерал-полковник Бласковитц, главнокомандующий войсками в Польше, привыкать не хотел. Но его протест ни к чему не привел, — в мае 1940 он был отстранен от должности. Впрочем, его карьеру этот протест не разрушил. Вскоре после этого он стал военным министром во Франции. В Трент-парке обсуждали и это. «Бласковитц боролся против этого, но у него ничего не вышло. А вермахт на это не сказал ни слова. „Это компетенция гражданских властей, и нас это не касается“», — вспоминал полковник Рудольф Мюллер-Ремер. «Высокие чины вермахта говорили совершенно открыто: „Мы в этом свинстве не участвуем! Это позорит само имя немца!“ Если бы они перешли от слов к делу, и сделали это вовремя! Это же просто загадка мировой истории, почему этого не произошло», — рассуждал его собеседник, контр-адмирал Вальтер Хеннеке. Вывод Мюллер-Ремера был таков: «В этом состоит историческая вина немецкого генералитета…» Но генералитету было не до того: с сентября 1939 года он был занят в военной кампании. Победа в Польше не ввела никого в заблуждение: рейх по-прежнему оставался в весьма невыгодном со стратегической точки зрения положении. Возможность начала войны с Францией и Англией Гитлер на тот момент всерьез не рассматривал, хотя «Западный вал»[60]на границе был построен и укреплен как только можно. На случай предстоящей войны с западными державами не был подготовлен ни один общестратегический план, не говоря уж о планах операций. У Генерального штаба армии даже возможности не было разрабатывать подобные планы. Размышлять о перспективах войны на Западе означало бы сомневаться во внешнеполитических способностях Гитлера. При том, что он сам предпочитал высмеивать глав западных государств. Так, 22 августа 1939 года на собрании генералитета в Оберзальцберге он заявил: «Наши противники похожи на маленьких червячков. Я видел их в Мюнхене». Однако вскоре ситуация изменилась: Гитлер стал давить на командование своих войск, готовя новую войну. Уже 9 октября 1939 года он издал меморандум, в котором говорилось о нападении на Францию. Рурская область рассматривалась как «ахиллесова пята рейха», слабое место, куда союзники могли нанести удар. Это предполагаемое нападение он хотел предупредить, планируя нанести «большой удар» по врагу еще до Рождества 1939 года. Предварительная дата нападения была назначена на 25 ноября. «Если мы не сможем довести дело до конца, то мы заслужили серьезную порку», — заявил он. Военное руководство было шокировано. Оно теперь слишком хорошо знало о слабых местах вермахта, обнаружившихся после польской кампании. Но их фюрер, казалось, намеревался молниеносно отреагировать на опасности, грозившие империи с запада, и обрести спасение в нападении. «Для его начала никогда не рано. Предстоящие месяцы не приведут к значительному увеличению наших наступательных сил, но гораздо с большей вероятностью будут использованы противником для укрепления обороны», — говорил Гитлер. Однако меморандум, созданный верховным командованием, содержал иные выводы: вермахт не был оснащен для борьбы против «постоянных укреплений». Генерал Браухич посчитал идею «безумием», и даже сам Вальтер фон Райхенау, которого называли нацистским генералом, назвал планы Гитлера «прямо-таки преступными».Из подслушанного разговора в Трент-парке, август 1944 г.
Противником, вызывавшим наибольший страх, была, разумеется, Франция. В первую очередь из-за воспоминаний о Первой мировой, боязни, что германская армия снова будет истекать кровью на Западе. Генералитет и в особенности Гальдер сделали все, чтобы предотвратить эту войну.Как это уже было осенью 1938 года при Судетском кризисе, командование вермахта было взбешено игрой ва-банк, в которую играл Гитлер. Оно снова заявило о своих профессиональных сомнениях: подобная война слишком «преждевременна и бесперспективна», войска измотаны, снабжения не хватает. И, как и в 1938-м, генерал-полковник Франц Гальдер решился устранить Гитлера, подняв против него путч. Посвящен в эти планы был офицер Абвера Гельмут Гроскурт. Он записал в своем личном дневнике, как Гальдер стоял перед ним в слезах, «он уже несколько недель приходил с пистолетом в сумке к Эмилю [Гитлеру], чтобы, возможно, выстрелить в него через толпу». Заговорщики были едины в том, чтобы снова привести в исполнение планы путча в случае, если Гитлер отдаст приказ о нападении на Запад. Впрочем, Гальдер, будучи отличным тактиком, надеялся, что без путча все-таки можно будет обойтись. Прежде чем организовывать государственный переворот, с Гитлером должен был встретиться фон Браухич, чтобы высказать фюреру свое мнение и ясно и недвусмысленно представить все возражения. На этот разговор, намеченный на 5 ноября, Гальдер возлагал большие надежды. Тем в большем смятении он оказался, когда Гитлер с дикими криками «осадил» главнокомандующего армии фон Браухича и, хлопнув дверью, покинул комнату. «Белый как смерть, с перекошенным лицом» вышел Браухич со встречи. «Я ничего не буду делать, но я и не буду сопротивляться, если это сделает кто-то другой», — это было все, что он смог сказать. Одно-единственное предложение, характеризующее поведение всего военного начальства. Сопротивление Гальдера было подавлено еще до того, как перешло в активную фазу. Единственного припадка бешенства Гитлера полностью хватило на то, чтобы смести со стола все возражения руководителя генерального штаба.Кристиан Хартманн, историк
Ставка. Внезапно мы оказались в той же атмосфере, какая царила в 1938-м незадолго до Мюнхенской встречи. На утро на доклад к Гитлеру записался Браухич. От этой встречи напрямую зависит принятие окончательного решения. Однако Шахт спокоен, он убежден, что ничего не происходит: «Вот увидите, хитрый Гитлер чует, что в воздухе пахнет жареным, так что завтра он не объявит никакого решения».Майор Гроскурт, который был одной из движущих сил раннего военного сопротивления, написал 6 ноября в своем личном дневнике: «…все уже слишком поздно и абсолютно запутано. Эти нерешительные военачальники вызывают отвращение. Страшно». Генералам все же удавалось, ссылаясь на нерешенные вопросы, постоянно оттягивать решение о нападении. В основном благодаря тому, что погодные условия зимы 1939–1940 годов были неблагоприятны для нападения. Срок начала военных действий на Западе переносился 29 раз, вплоть до 10 мая 1940 года. До этого времени у вермахта была возможность разработать план военных действий против западных держав. Если подходить к делу с обычными мерками, о победе можно было и не мечтать. Союзники превосходили Германию во всех отношениях: у них было больше солдат, больше танков, больше самолетов, больше боеприпасов. И они окопались за «линией Мажино». Первые немецкие наступательные планы свидетельствовали об отсутствии у их создателей как оригинальности, так и смелости. Военный историк Карл Хайнц Фризер пишет об этом в своей книге «Легенда о блицкриге»: «Это еще вопрос, хотели ли Браухич и Гальдер вообще представить функциональный план операции или их разработки были не чем иным, как своеобразным актом сопротивления? Действия верхушки военного руководства позволяют, скорее, подозревать последнее, и предложенный план операции, похоже, был специально составлен для того, чтобы указать Гитлеру на бессмысленность нападения на Запад. Судя по всему, создатели плана наступления вообще не хотели воплощать его в жизнь».Из дневника Ганса Берндта Гизевиуса, сотрудника Абвера. 4 ноября 1939 г.
«Браухич был просто полностью сломлен…»Из дневника Гельмута Гроскурта, офицера Абвера, 5 ноября 1939 г.
У Браухича приключился настоящий нервный припадок. Внезапно из его глаз хлынули слезы. Причем не только у него, а у Гальдера тоже. Ах, этот Гальдер! Разве мы не вместе все придумали?Генерал-лейтенант фон Манштейн, руководитель Генерального штаба группы войск «А», с сомнением смотрел как на эти весьма неубедительные планы, так и на заведомо невыполнимые задачи, ставившиеся перед вермахтом. В своей ставке в Кобленце он разработал собственный план: его группа войск «А» должна была осуществить нападение там, где противник этого меньше всего ожидает, — в лесистой и холмистой области Арденн. Этот участок французской границы считался у французов «лучшим противотанковым препятствием в Европе», здесь они даже не стали расширять бункерную линию. И именно здесь должны были начать наступление концентрированные танковые силы вермахта. Выбор необычного пути наступления в плане Манштейна не был чем-то новым. Новое содержалось во второй части его концепции. Танковые войска должны были преодолеть реку Маас рядом с Седаном, а после этого оторваться от наступающей пехоты, чтобы с более высокой скоростью по широкой дуге добраться до побережья Ламанша. В итоге же главная группировка войск союзников, располагающаяся на севере Франции и Бельгии, должна была оказаться заключенной в кольцо. Эта стратегия включала в себя все, что обещало успех в «быстрой войне». Внезапное нападение на противника, постоянное движение и скорость, концентрация сил в точке прорыва и цель взять в клещи союзнических защитников. Это был классический план сражения в понимании Мольтке и Шлиффена, при котором недостаток собственных сил компенсировался смелостью. Важно при этом следующее: план «Удар серпа» не был продолжением так долго разрабатывавшейся наступательной стратегии блицкрига. По мнению военного историка Карла Хайнца Фризера, «он был своего родом актом отчаяния, попыткой с честью выйти из сомнительнейшей ситуации».Из дневника Ганса Берндта Гизевиуса, сотрудника Абвера, 6 ноября 1939 г.
Оперативные планы главного командования армии выглядели в существенных деталях не более чем повторением всем известного плана Шлиффена образца 1914 года. Мне показалось в корне неверным, что нам досталась столь печальная участь — повторять чужие старые рецепты, пусть даже их автором является сам Шлиффен.Эрих фон Манштейн. «Потерянные победы»
Коллега фон Манштейна, эксперт в области танковых войск Хайнц Гудериан[61], который в конце 1939 года также находился в Кобленце, был весьма воодушевлен этим планом. Однако консервативная военная элита Германии нетрадиционным планом сражения была напугана. «Идея Манштейна, нашедшая отражение в плане „Удар серпа“, была столь захватывающей, звучала столь безумно, что походила на переход Ганнибала через Альпы верхом на слонах или, скорее, на фантазию Жюля Верна, но никак не на выдумку методичного, педантичного немецкого генерала», — объяснял Фризер в интервью ZDF. Многие посчитали Манштейна выскочкой, который только о том и думает, чтобы добавить значимости собственной группе войск. Так что Манштейн в итоге стал главной жертвой собственного плана. Он, правда, получил повышение, но в результате был отстранен от дел: его новое место службы, город Штеттин, располагался далеко от западного фронта. Однако еще до отправки в Штеттин ему удалось познакомить со своей концепцией Гитлера. Тот, прочитав докладную записку, пришел в необычайное воодушевление, так что скептикам в лице того же Гальдера не оставалось ничего иного, как вникнуть в дело подробнее, и вскоре они почувствовали вкус идеи. Позже Гальдер стал даже называть себя соавтором плана. Неудивительно, что вскоре ведомством доктора Геббельса была создана легенда об интуитивном решении, можно сказать, озарении Гитлера, мистическим образом повторяющем идею Манштейна. 10 мая 1940 года план Манштейна, впоследствии названный Уинстоном Черчиллем операцией «Удар серпа», был претворен в жизнь в ходе наступления вермахта на Запад. Все операции, проводившиеся группой войск «В» в Бельгии и Голландии, включая даже более чем примечательную десантную операцию, имели на самом деле второстепенное значение. Они преследовали только одну цель — обмануть противника и ограничить его действия на севере. В это время танковые колонны должны были в ускоренном темпе пересечь Арденны и через четыре дня достичь реки Маас под Седаном. Группа войск «В» была, если сравнивать ее с корридой (как это сделал британский военный историк Лиделл Харт), алой мулетой тореро, задача которого — не убить быка, — то есть противника. — а лишь спровоцировать его на рывок. В это время в его незащищенные фланги должен был вонзиться «клинок» в виде группы войск «А». Острием клинка служила танковая группа Клейста[62], состоявшая из пяти танковых дивизий и одного моторизированного пехотного полка, то есть в общей сложности 41 140 единиц техники, в том числе — 1222 танка. А самым кончиком острия было танковое соединение под командованием генерал-полковника Хайнца Гудериана. Начало нападения было похоже на хаос. По дорогам, которые вели в Арденны из районов стратегического развертывания немецких войск в Эйфеле, в районе Лимбурга, а также Ветцлара/Гисена, скоро стало совершенно невозможно передвигаться. Вероятно, дорожная пробка, образовавшаяся в ходе наступления вермахта через Люксембург и Бельгию в направлении Седана, была самой большой в истории Европы: 13 мая все дороги в этом направлении были на 250 километров забиты серыми танками и автомобилями в «фирменной» серой вермахтовской раскраске. То, что они остались незамеченными самолетами противника и не были разбомблены, до сих пор остается удивительнейшим фактом военной истории. Но, несмотря на все заторы, верхушка немецкого атакующего клина достигла 13 мая реки Маас под Седаном. Задача, поставленная перед танкистами Гудерианом, звучала так: «Через три дня у Мааса, на четвертый день — через Маас!» — и она была в точности выполнена. Впрочем, для простых солдат, когда они сталкивались с реальным противником, подобные формулы значили мало. Юстус Габерманн, солдат 10-й танковой дивизии, вспоминает об ужасах сражения: «Французская артиллерия была почти безупречна: они обстреливали нас просто с ненормальной точностью. Буквально в точку били. Я отлично помню, как наши солдаты бегали вокруг, вспоминая маму и папу. Так тяжело все это тогда началось». И, подводя итог своего военного опыта: «Страх сильнее всего, когда ты, ничего не предпринимая, лежишь под обстрелом. Если ты уже ввязался в бой, если можешь хоть что-то сделать. — он отступает. Потому что когда речь идет о твоей собственной шкуре, — становится не до страха». На ту пору двадцатиоднолетний Вальтер Хайнляйн, фанен-юнкер второй танковой дивизии, дислоцировавшейся у Седана, вспоминает: «Первое, что мы заметили при переправе через Маас, — что противник тут. Вог получили мы взбучку! Появились первые потери. Война — это вам все-таки не веселая прогулка! На Маасе у нас были просто невероятные потери, мы попали под кошмарный огонь — пулеметы, артиллерия, все сразу. Сопротивление было мощнейшим». Впрочем, вскоре оно было сломлено силами Люфтваффе. «И тут подоспели первые „штукас“, для нас это было в новинку, этот рев, тогда даже мы вздрогнули. И враг, конечно, тоже, он ведь тоже никогда их не видел». На берегу Мааса при Седане французские защитники столкнулись с полной боевой мощью подразделений Люфтваффе. До сего момента Люфтваффе была задействована только на севере в боях группы войск «В» для введения противника в заблуждение по поводу непосредственной цели нападения.
Ветеран в 23 года, за его плечами война в Испании
Но 13 мая немецкие самолеты осуществляли поддержку танковой группы Клейста, используя всю стоящую на вооружении технику. «Никогда больше немецкие подразделения Люфтваффе не проводили столь массированные атаки на таком узком отрезке фронта», — пишет историк Карл Хайнц Фризер. Волна за волной бомбардировщики — в общей! сложности 1500 немецких самолетов — на протяжении нескольких часов атаковали французские позиции под Седаном. Психологический эффект от этих атак был гораздо больше, чем причиненный ими материальный ущерб.
Замена двигателя у танка РzКрfw IV D
«Пяти часов этого кошмара хватило, чтобы сломить их, они больше не могли противостоять наступающей армии», — писал один французский генерал о воздействии этих атак на французские войска. После бомбардировки немецкие войска форсировали реку в трех местах. Несмотря на поддержку Люфтваффе, дело все равно дошло до кровавых стычек. «Там были задействованы и наши инженерные войска, прежде всего с огнеметами: они взяли под контроль все люки блиндажей, чтобы французы и высунуться не могли», — описывает те сражения Вальтер Хайнляйп. Но сам прорыв, конечно, оставался делом пехоты: «Все получилось только благодаря мужественности наших солдат. Они, несмотря на потери, несмотря на сильный огонь, форсировали Маас. Приказ был — перейти Маас, и это должно было быть сделано. Любой ценой». Немцы захватили и удерживали три предмостных укрепления. Это сделало возможным строительство временных мостов, по которым 14 мая на другую сторону перешли 600 000 солдат.
С борта самолета был сброшен новый приказ
Первые потери
Но после успешного рывка через Маас, который Гитлер называл не иначе как чудом, фюрер решил остановить продвигающиеся вперед войска. Диктатор высказал мнение, что наступление необходимо затормозить, всеми силами защищая только что завоеванные позиции. Выдвижение танковых сил с этих плацдармов в направлении Ламанша казалось Гитлеру и многим консервативно настроенным военным советникам слишком рискованным. Они боялись, что устремившиеся вперед танки будут атакованы по незащищенным флангам. Если бы противник среагировал быстро, он и правда получил бы прекрасную возможность для контрудара, однако весной 1940 года быстрая реакция не относилась к сильным сторонам западных войск. И человек, осуществлявший непосредственное командование операцией на Маасе, — генерал-полковник Хайнц Гудериан — был отлично об этом осведомлен. Поэтому он решился на рискованный шаг — самовольно принял решение использовать достигнутый успех для дальнейшего нападения. Гудериан, долго обсуждавший в 1939 году в Кобленце первоначальный план нападения с его автором Манштейном, инстинктивно действовал правильно. Но действовал вопреки приказу! Он оставил на ценном предмостном укреплении на Маасе только небольшую охрану. Он взял на себя этот риск, чтобы использовать единственный шанс. В новейшей военной истории самовольные действия Гудериана представлены как поворотный пункт, констатирует военный историк Карл Хайнц Фризер: «Возникшая в 1918 году картина „позиционной войны“ внезапно сменилась картиной современной оперативной „маневренной войны"». Он называет Гудериана в числе тех, кто решил исход французской военной кампании: «При этом он не только пошел против однозначных приказов своего командования и указания Гитлера, но и против всех „правил военного искусства“. Но своим решением он спровоцировал лавинообразный эффект, поскольку потянул за собой и другие танковые дивизии. Они образовали оперативный нападающий клин, который в одиночку устремился к побережью». Впрочем, не только Гудериан начал движение, но и танковый корпус Гота[63], который в 30 км севернее от этого места тоже форсировал Маас. В результате же, как мы сегодня знаем, тогда, 14 мая 1940 года, французская армия уже проиграла в этой войне, хотя ее командование об этом еще не подозревало. Укрепления на восточной границе были прорваны, немецкие танковые войска приступили к окружению противника. Это был первый в военной истории факт оперативного применения танкового оружия. Целые танковые дивизии прорывались вперед, делая ставку на «внезапное» нападение. Больше не нужно было использовать танки для достижения тактического территориального превосходства, козырной картой послужила превосходящая по численности и территориальному охвату маневренность. «Операция — это движение!» — гласило новое кредо. Успех наступления подтверждал правоту Гудериана, однако представившийся шанс был использован не так последовательно, как хотелось бы. Уже 17 мая танковые войска получили приказ остановиться у Монкорне, — распоряжение пришло лично от Гитлера. «Фюрер ужасно нервничает. Он боится собственного успеха», — записал 17 мая генерал Гальдер в своем журнале боевых действий. А журнал боевых действий группы войск «А» резюмирует причины нерешительности Гитлера: «Ни при каких условиях нигде в этот момент нельзя допустить контрудара противника, который подарил бы не только военному, но и, в первую очередь, политическому его руководству шанс изменить коренным образом ход военных действий». Чтобы защитить танковый клин и следующие за ним моторизированные группы поддержки от атак на оголенных флангах, вплотную к ним должен был двигаться «старый вермахт», то есть пехота и конная артиллерия. Можно сказать, что во Франции под знаменами вермахта воевали две армии. Одна — это современные, моторизированные и бронированные объединения, составлявшие примерно 10 % общей мощи. Другая — большая часть армии — передвигалась со скоростью, свойственной скорее наполеоновским войнам. Бесконечные колонны пехоты шли пешком, обозы и артиллерия перемещались на упряжных лошадях. В целом вермахт отнюдь не был «стальной лавиной», безудержно катившей по всей Франции. Скорее его можно было сравнить с копьем, опасное острие которого было из стали, а длинная рукоятка — из дерева. 19 мая Гальдер смог уговорить фюрера отменить приказ о прекращении наступления, и танковые войска Гудериана снова устремились к Ламаншу. Но через несколько дней поступило знаменитое распоряжение. вошедшее в историю Второй мировой войны под названием «стоп-приказ». Острие немецкого танкового клина достигло побережья. Танки остановились в 15 километрах от Дюнкерка, последнего морского порта, находившегося еще в руках союзников. С помощью «Удара серпа» удалось взять в «котел» войска противника, теперь оставалось лишь раздавить их, чтобы не дать уйти через порт в Дюнкерке. Французы и британцы завязли в боях с группой армий «В» и не имели никаких шансов отразить удар, нацеленный им в спину. Но тут танковым войскам Гудериана поступил приказ остановиться. Сперва — от руководителя группы войск «А», генерал-полковника Герда фон Рундштедта[64]. Рундштедт хотел остановить танки 23 мая, чтобы усилить кольцо окружения, которое ему казалось еще слабым, и подождать, пока отставшая пехота догонит вырвавшуюся вперед технику. Верховное командование сухопутными войсками под руководством фон Браухича было во всех отношениях за то, чтобы позволить танкам дальнейшее продвижение, чтобы завоевать Дюнкерк. Поэтому в тот же день руководство армии отстранило фон Рундштедта от командования танковыми дивизиями. По мнению генералов штаба, танки должны были быть переведены в группу войск «В» и продолжить боевые действия в кольце окружения. Но 24 мая штаб-квартиру фон Рундштедта в Шарлевилле посетил Гитлер. Возмущенный тем, что «отставка» фон Рундштедта прошла без его ведома, он объявил все распоряжения ставки недействительными и утвердил приказ об остановке танков. В тот же день последовал и личный приказ фюрера, вошедший в анналы истории под названием «стоп-приказ Гитлера для Дюнкерка». Генерал фон Рундштедт вернул себе командную власть для проведения всех дальнейших мероприятий. Танки остановились под Дюнкерком. «Они были похожи на свору охотничьих собак, которую заставили остановиться прямо перед лесом и наблюдать, как уходит добыча» — так писал один из наблюдателей. Конечно, с одной стороны, необходимо было поберечь танковые войска для дальнейших операций в южном направлении, но с другой стороны Геринг подчеркивал, что его авиация в одиночку смогла бы уничтожить окруженного противника. Впрочем, во многом это было абсурдное обещание, поскольку уже в первые четырнадцать дней Западной кампании подразделения Люфтваффе потеряли 1000 самолетов, так что «поберечь» нужно было скорее ее, а не танковые войска. Почти на всех уровнях армии вермахта царило возмущение и непонимание «стоп-приказа». Руководитель ставки верховного главнокомандования фон Браухич хотел донести свои возражения и аргументы против этого приказало вождя, но был выгнан взбешенным Гитлером и, смирившись, умолк. Как и раньше, в других подобных поворотных ситуациях, стало ясно, что те, кто стоял во главе командования войсками, были не в силах противостоять Гитлеру, А диктатор постоянно находил способы «поставить шах» своим противникам, опираясь на поддержку преданных ему вассалов. В этом случае таким человеком оказался генерал фон Рундштедт, разделявший точку зрения Гитлера. Военный историк Карл Хайнц Фризер рассуждает: «В первый раз это случилось не при Дюнкерке, а еще при Монкорне, где политик Гитлер ввел в тактику ведения войны нечто совершенно новое в военной истории. В этом отношении 17 мая 1940 года является важной вехой в военной истории. До того момента высоко ценимый во всем мире немецкий генеральный штаб состоял из представителей интеллектуальной элиты, а его решения были плодом здравого профессионализма. Но теперь в это профессиональное чутье вмешался элемент непредсказуемости и даже иррациональности. Проблема в меньшей степени заключалась в недостаточной военной компетентности Гитлера, а скорее в его чрезвычайных перепадах настроения. Фюрер постоянно балансировал между безмерной переоценкой собственных возможностей и постоянным преувеличенным фатализмом». События в Дюнкерке, по сегодняшним оценкам, предрешили дальнейшие события Второй мировой войны. Основная группировка британского экспедиционного корпуса не была, несмотря на громогласные заявления Геринга, уничтожена немецкой авиацией, а, согласно документам, спаслась, переправившись через Ла-Манш. Свыше 120 000 французских и 250 000 британских солдат в составе хорошо сформированных регулярных войск были спасены в рамках операции «Динамо». Эти опытные британские офицеры и солдаты должны были стать основой кадрового состава увеличивающейся современной и боеготовой британской армии. Впоследствии эта армия будет бить войска Роммеля в Африке и промарширует от берегов Нормандии к Рейну, чтобы вместе с американцами окончательно занять северные и западные территории Германии. Спасение британских вооруженных сил было весьма важным для Великобритании как в политическом, так и в психологическом смыслах. Уинстон Черчилль смог даже в момент поражения летом 1940 года дать своему народу искру надежды, назвав все произошедшее чудом Дюнкерка. Ему удалось превратить мнимое поражение в непосредственную победу. У него больше не было необходимости участия в переговорах с немцами. Его независимый остров будет продолжать войну, и, как он надеялся, скоро в войну на стороне британцев вступят американцы. Значимость событий, произошедших под Дюнкерком, в то время не признавалась немецкой стороной. Почему Гитлер так мощно вмешался в военные действия и потянул «стоп-кран», многим участникам тех событий казалось загадкой. По воспоминаниям Вальтера Хайнляйна, солдаты не понимали, почему был приостановлен наступательный порыв: «Мы думали, почему мы не пошли дальше? У нас были все средства для этого, у нас там были танки, мы могли загнать в воду всех англичан. Но мы не должны были этого делать. А потом появилась авиация, она осуществляла бомбардировку кораблей. Многого они не добились, технически было сложно»… Многие склонялись к тому, чтобы приписать все происходившее дальновидности фюрера. «Я узнал, что существовал некий приказ фюрера, запрещавший стрелять в бегущих англичан. Так называемая экспедиционная армия должна была попасть на свои корабли. Мы еще тогда сказали: „Что за бред!“ А наш командир ответил: „Ну да, это же англичане — викинги, это тоже германская раса!“ Все это расовое безумие тогда было сильно распространено. А мы ему потом сказали: „Ага, не поэтому! Он, вероятно, хочет еще заключить мир с ними, что для нас лучше, чем если мы будем продолжать войну“», — рассказывает Карл-Ганс Майер о разговорах, ходивших в действующей армии. После войны подоплеку «стоп-приказа» тоже пытались разгадать, но ни одна из теорий не была сколь бы то ни было правдоподобна. Военный историк Карл-Хайнц Фризер дает в своем исследовании «Легенда о блицкриге» объяснение, ориентированное на личность диктатора: «Чтобы поставить точку, хочу сказать, что при Дюнкерке Гитлер хотел остановить не танки, а командование армии. Слишком самостоятельный вермахт плохо сочетался с его принципами, в первую очередь — с так называемым „принципом фюрерства“. Третий рейх был „государством фюрера“, в котором все должно быть ориентировано на него, это относилось и к военному командованию». Он показал военным, чье слово важнее. Война против Франции была только его войной. Верхушка вермахта не смогла считать ее своей победой. Но Западная кампания закончилась самой сенсационной победой в военной истории, а генералитет вдруг продемонстрировал неожиданное самосознание. Гатьдер и фон Браухич везде продвигали идею «Удара серпа». Когда же они, не уведомив Гитлера, лишили фон Рундштедта командной власти над танковыми войсками, диктатор почувствовал в этом провокацию. Карл Хайнц Фризер рассказывает о реакции диктатора: «Он захотел восстановить иерархию и продемонстрировать, кто обладает неограниченной властью. Он просто парировал удар, превратив Браухича и Гальдера в статистов, дав Рундштедту право определять, как долго остановленные им танки должны стоять без движения». Для этого он отстранил от дел верховное командование сухопутных войск. На время, пока фон Рундштедт как главнокомандующий группой войск «А», генерал, подчиненный верховному главнокомандованию, выполнял волю Гитлера, распоряжаясь дальнейшим ходом операции во Франции. Впрочем, вскоре Дюнкерк, — несмотря на отступление британцев вермахту не удалось в полной мере одержать победу, — был практически забыт, оказался в тени других событий. В Германии праздновали «Чудо 1940-го». И приписывали это чудо, разумеется, гению Гитлера. Шеф-редактор газеты Völkischer Beobachter восторженно рассуждал: «…именпо национал-социалисту Адольфу Гитлеру удалось выполнить эту задачу и с успехом пройти путь от статичной до динамичной тактики ведения войны». Но на этом мифотворчество не закончилось, ведь объяснение невероятных побед Германии искал весь мир. И оно было найдено: Гитлер открыл революционную стратегию блицкрига, а его генералы должны были применить ее на поле боя. Хотя на самом деле «Удар серпа» основывался не на продуманной доктрине, а был вынужденной импровизацией генерала фон Манштейна. Она превратила войну с Францией в блицкриг, который скорее случайно закончился победой. Гитлер и многие колеблющиеся, консервативно настроенные генералы в решающих ситуациях ставили успех под угрозу. И только самовольные действия одного человека в конечном итоге спасли удивительно молниеносную победу, а именно решение Гудериана уйти 14 мая со всеми подчиненными ему танковыми войсками с плацдарма под Седаном. Не зрелая концепция блицкрига, и даже не гений Гитлера, а смелый план фон Манштейна и неповиновение генерала тапковых войск Гудериана решили исход войны во Франции. Использование танкового оружия Гудерианом и «Удар серпом» стали вехами военной истории. Но гораздо более важным, чем эта военная революция, стало совсем другое. Решение Гитлера при Дюнкерке подчеркнуло решающий перелом в его отношении к вермахту и в особенности к немецкому генералитету. Если до сего момента право принятия решений по тактике ведения операций Гитлер отдавал военным экспертам, то теперь он заметно крепче взял всю власть в свои руки. Военный историк Карл Хайнц Фризер рассуждает о новом качестве взаимоотношений между генеральным штабом и Гитлером: «Поскольку он сам оценивал себя как военного гения, он видел в генералах, которыми себя окружил, в конечном счете только фон для собственных решений. В этом смысле Дюнкерк на самом деле является некой вехой. Когда 17 июня 1940 года в командный пункт Гитлера поступило прошение о перемирии от французского правительства, генерал-полковник Кейтель провозгласил фюрера „величайшим военачальником всех времен“. Тем самым Гитлер окончательно был обречен на „безумие Цезаря“. Но для большинства солдат и гражданского населения Германии Гитлер летом 1940 года отнюдь не был сумасшедшим, а напротив — весьма успешным вождем. Он находился в зените своей власти. Сам же Гитлер рассматривал войну на Западе только как предварительную ступень перед эпохальным противоборством с „большевизмом“ и Советским Союзом. „Величайший военачальник всех времен“ имел еще большие планы, связанные с вермахтом. Он так и сказал спустя некоторое время после окончания Западной кампании в разговоре с руководителем верховного командования вермахта: „Теперь мы показали, на что способны. Поверьте, Кейтель, поход на Россию против этого был бы просто игрой в куличики“».
ПОВОРОТ В ВОЙНЕ
Немецкая пехота на марше. Восточный фронт, июль 1941 г.
Каски надевай! По машинам!» Этот приказ 21-летний Хайнц Отто Фаустен услышал ночью с 21 на 22 июня. Для него такие моменты были не большей рутиной, чем во времена его обучения на командира танковой бригады. Однако в этот раз это были уже не учения. Все было всерьез. Приказ звучал так: «Нападение! Нападение на Советский Союз». На одном из холмов близ границы с оккупированной Советами Литвой под покровом ночи было сформировано наступательное звено мотопехоты для участия в кампании. Люди ждали и размышляли. Многие спали, некоторые курили. Около трех часов ночи свою позицию поспешно заняла тяжелая зенитная батарея, направившая пушечные стволы калибра 88 мм на восток. Через четверть часа на берегу Юры началось настоящее светопреставление, как две капли воды похожее на то, что творилось на всем Восточном фронте. Мощная канонада из несметного количества стволов разорвала тишину. Бесчисленные снаряды всех калибров пролетали над головами и глухо взрывались на вражеской территории. «Весь горизонт горел синим пламенем», — вспоминает Фаустен о том одновременно впечатляющем и устрашающем спектакле. «Потом прозвучала команда: „Пошел!“ II мост через Юру взлетел на воздух. Мы рванули через реку. Не прошло и пяти минут, как уже был ранен наш первый мотоциклист-связной. После этого все началось». Бригада мотопехоты, в составе которой был Фаустен, быстро добралась до берега. Первый город, до которого дошли немцы, Таураге, был взят. Недалеко от этого места солдаты наткнулись на советские позиции. Они увидели запряженных в телеги лошадей, очевидно брошенных обескураженными атакой красноармейцами. «Бегом! Вперед!» — скомандовал унтер-офицер, который руководил группой. Вдруг краем глаза он заметил советскую униформу, рывком поднял вверх пулемет и выстрелил в лоб забытому своими товарищами красноармейцу, уснувшему на дереве. «Там был человек в пилотке, с наклоненной вперед головой, мертвый. Он был того же возраста, что и мы, ему было не больше двадцати, он так и не проснулся, — рассказывал Фаустен, — Мы застыли от ужаса. Это был первый мертвец, которого я увидел в России. Унтер-офицер тоже тяжело переживал то, что с ним случилось. Через четыре недели он тоже погиб». Двое погибших, за которыми с обеих сторон последовали миллионы, были зловещим предзнаменованием опустошительной войны, которая была так беспощадна и бесчеловечна, как ни одна предыдущая война. Это была война, которой так желал Гитлер. Польша, Норвегия, Франция, Югославия — все эти наступательные цели в конечном итоге были тишь увертюрой перед непосредственным сражением за «жизненное пространство на востоке» и борьбой с «еврейским большевизмом». Целью диктатора было создание «Великого Германского Рейха» между Атлантическим океаном и Уралом. «Германия станет либо мировой державой, либо ничем, — заявил Гитлер еще в двадцатые годы в своем памфлете Mein Kampf. — Но чтобы стать мировой державой, необходимо величие… Если сегодня мы говорим о новых землях в Европе, в первую очередь надо подумать о России и подчиненных ей ближних государствах». Поэтому война для узурпатора по-настоящему началась с нападения на Советский Союз. Военный поход на Восток стал его «войной в войне», не обремененной соблюдением правил цивилизации. Но это была не только война Гитлера. Это была и война немецкого генералитета. Гитлеру не нужно было заставлять генералов участвовать в нападении на СССР. Они сами хотели этого. И их устраивало то, как эту войну ведет Гитлер. Гитлеру никогда не удалось бы в одиночку спланировать, подготовить и провести эту военную кампанию. Для этого ему требовалось тесное взаимодействие с военной элитой. «На самом деле военные планы, если не обращать внимания на временные сомнения профессионального характера, основывались на всеобщем одобрении», — констатирует еще один военный историк, Вольфрам Ветте при анализе «похода на Россию». Когда 30 марта 1941 года фюрер озвучил перед представителями немецкого армейского командования свою программу по нападению на Советский Союз, он мог положиться на то, что мировоззрение генералов близко его собственному. Страх перед опасностью, которую нес в себе «большевизм», объединил Гитлера и его слушателей. Таким же несомненным показалось высшим военным чинам Германии требование диктатора о вторжении в Советский Союз. То, что в борьбе с Великобританией и ее союзниками решение можно было найти, только сбросив со счетов «русский фактор», для гитлеровских генералов тоже само собой разумелось. Удивительно было только то, с какой радикальностью главнокомандующий Гитлер задумывал провести войну на Востоке. Не только Красная армия, но и все советское государство должно было быть уничтожено. О критической и даже возмущенной реакции присутствующих военных на эти планы, которые означали явное нарушение военного международного права, ничего не известно. Руководитель Генерального штаба армии Франц Гальдер так описывал основное требование Гитлера к генералитету: «Командование должно пойти на определенные жертвы, чтобы преодолеть собственные сомнения». Как хорошо это им удастся, должно было показать будущее. Вольфрам Ветте, исследовавший представления о России, сложившиеся у немецкого генералитета, подводит итог: «Командование вермахта в 1941 году в целях идеологической мобилизации подчиненных ему солдат не нуждалось в политкомиссарах, которые были в Красной армии. Немецкие генералы сами позаботились об этом». Воины Гитлера знали, в кого им надо было целиться. Это стало очевидно из протоколов прослушивания пленных генералов вермахта в Трент-парке, хотя это была не первая группа арестованных немецких генералов. Но все же мысли и разговоры военных в Трент-парке, а в 1941-м это были в большинстве своем командиры дивизий и полков, в основном крутились вокруг похода на Россию. «Эти разговоры показывают, как сильно ужас войны повлиял на людей», — объяснял историк Зенке Нейцель, который первым среди ученых провел систематический анализ материалов прослушивания, собранных британскими секретными службами. «Они, конечно, повиновались и действовали как солдаты, они не могли вырваться из системы, но они не были машинами. Они понимали, что за отвратительные вещи там происходили, и от их имени тоже, от имени вермахта. Не все, но часть заключенных Трент-парка называет эти вещи своими именами». Правда, очень скоро обнаружились противоречащие друг другу примеры обоснования, которые должны были определить характер послевоенных прений. «Еще в Трент-парке они начали с того, что переложили всю ответственность с вермахта на Гитлера лично, — писал Нейцель, — это стало уже частью легенды о „незапятнанном вермахте“. Гитлер должен был нести единоличную вину за произошедшее». Так полковник Ханс Рейманн, командовавший во время Восточного похода моторизированным стрелковым батальоном, жаловался: «Все было так хорошо. Все было так удивительно и безупречно. Но в этой чертовой России дела пошатнулись. Только два человека не понимали, что зимой в России холодно. Одним был Наполеон Бонапарт, другим — фюрер, этот дилетант в военных делах. Но так думал каждый». О мотивации, мыслях и чувствах небольшой группы немецкой военной элиты, насчитывающей пару сотен человек, мы, естественно, знаем гораздо меньше, чем о миллионах простых солдат вермахта. Начиная с 1933 года они подвергались постоянной пропагандистской обработке. А очернение большевизма, так же как и оскорбление восточных народов, называемых славянскими нелюдями, являлись основными стереотипами пропаганды Геббельса. Учитывая это, едва ли вызывает удивление то, что в сознании многих солдат глубоко засело соответствующее представление о враге. Как утверждал американский историк Стивен Г. Фриц в исследовании «Фронтовые солдаты Гитлера» на основании полевых писем, дневников и воспоминаний, многие солдаты были зомбированы нацистской идеологией. Они действительно верили в то, что перед ними поставлена миссия — спасти Германию и Европу от большевизма и изменить мир так, как это понимал национал-социализм. «Я действительно чувствовал, что мне доверено, говоря высокими словами, выполнение „исторической задачи“, — подтверждает это Манфред Гусовиус, который уже в 1938 годудобровольно пошел в танковые войска. — А без убеждения сделать что-то законное я бы никогда не смог в этом участвовать. Сегодня я, конечно, отношусь к этому очень критично». В отношении явного величия «русского колосса» многие немцы, однако, испытывали противоречивые чувства. Они приветствовали заключение в августе 1939 года договора о дружбе между Советским Союзом и Германией, о котором антисоветская пропаганда почти ничего не упоминала и который, как тогда казалось, помог сохранить мир. Страх перед открытием второго фронта и «нападением с востока» засел в головах этих людей глубже, чем «поддерживаемое пропагандой идеологическое отвращение», констатирует историк Мар-лис Г. Штайнерт в своей книге «Война Гитлера и немецкий народ». Хайнц Отто Фаустен тоже долгое время не мог и представить, что дело действительно примет такой серьезный оборот. Летом 1940 года его призвали, и следующей зимой он уже был отправлен в Восточную Пруссию на курсы рядовых мотопехоты. «Мы не верили, что начнется война против России, у нас же был с ними договор», — рассказывал этот уроженец Рейнской области. Однако ни он, ни его товарищи не могли закрыть глаза на мощное наступление войск вермахта. За несколько дней они сами получили приказ о наступлении в направлении границы. Они продвигались вперед ночью, не зажигая огней. Целыми днями машины и солдаты укрывались в лесах, оврагах и под кустами. Солдаты не переставали удивляться: что бы это могло значить? Слухи передавались из уст в уста: «Мы думали, что получили свободное право проезда по территории России, — рассказывал Фаустен. — Ходили слухи, что мы идем на юг, в Аравию за нефтью. Другие говорили, что мы оказываем помощь контрреволюции». Только вечером 21 июня 1941 года, когда был обнародован приказ Гитлера по армии, с неопределенностью Фаустена и миллионов других солдат было покончено. «В этот момент началось наступление, которое по протяжению и охвату было самым большим, которое когда-либо видел мир. От Восточной Пруссии до Карпат протянулись формирования немецкого Восточного фронта. Задачей этого фронта была не только защита отдельных государств, но и защита Европы и, тем самым, всеобщее спасение. Немецкие солдаты! Вы вступаете в жестокую и ответственную борьбу. Поэтому судьба Европы, будущее немецкого рейха и существование нашего народа с этого момента переходит в ваши руки. Помоги нам, Господь, в этой борьбе». Воззвание Гитлера было его пропагандистским достижением. Искусной апелляцией к национальной гордости и культурному самосознанию, любви к отечеству и готовности к обороне. И конечно, диктатор не преминул еще раз подогреть страх своих соотечественников перед большевизмом. Хайнц Отто Фаустен, однако, вспоминает о шоке, который он и его товарищи испытали при этих словах. При всей лжи и полуправде, густо перемешанных в этой речи, в одном Гитлер оказался прав: столь массированное наступление войск, действительно, не имело прецедентов в истории. Растянувшись более чем на 1600 километров, самая огромная и смертоносная действующая армия мира ожидала вступления в бой. Немецкие вооруженные силы насчитывали в общей сложности 3,3 миллиона человек. Солдаты имели в распоряжении свыше 600 000 машин, 3650 бронемашин, 7184 единицы оружия и 1830 самолетов, а также 625 000 лошадей. Немецкий фронт наступления делился на три отрезка. Группа армий «Север» должна была уничтожить советские соединения на Балтике и занять Ленинград. Для группы армий «Юг» предусматривалась нейтрализация Красной армии в Галиции и Западной Украине и после переправы через Днепр — наступление на Киев. Однако основной удар должен был быть нанесен к северу от Припятских болот в Белоруссии. Здесь был район боевых действий группы армий «Центр». По четырехсоткилометровому боевому рубежу надвигалась железная армия блицкрига в составе 2-й танковой группы генерал-полковника Хайнца Гудериана и 3-й танковой группы генерал-полковника Германа Гота, получавшей поддержку со стороны пикирующих бомбардировщиков. С помощью этих массированных танковых и военно-воздушных сил должна была быть атакована огромная брешь между Минском, Смоленском и Москвой. Но и в столь исполинском виде немецкая военная машина была изящна и привлекательна. Судя только по численности, она явно уступала своему противнику. Например, в отношении танков диспропорция была один к пяти. Кроме того, Советы обладали в два раза большим количеством самолетов и на четверть большим количеством единиц оружия, чем немцы и их союзники. Более 4,7 миллиона красноармейцев находилось на службе. А большая часть этих войск дислоцировалась на западной границе СССР. Неужели Сталин сам планировал нападение на немецкий рейх? Было ли нападение вермахта на Советский Союз по причине этого только «превентивной войной», целью которой было опережение истинного агрессора — Сталина? Есть некоторые подтверждения того факта, что советский диктатор хотел отдать своей стране роль «того, кто смеется, видя, как двое дерутся». Он твердо рассчитывал на «войну империалистических сил», под которыми подразумевал Германию, Францию и Великобританию. Он хотел выйти на арену только тогда, когда эти потенциальные противники измотают друг друга на Западе. Но этому тезису не хватало неопровержимых доказательств. Однозначно против этого говорит тот факт, что Сталин без всякого стеснения и ни в коем случае не из соображений обороны преследовал собственные властные интересы. Аннексия балтийских государств и Восточной Польши вследствие заключения пакта между Гитлером и Сталиным была явным доказательством того, что диктатор самым безжалостным образом пренебрегал естественными правами других народов. Но если хозяин Кремля действительно и планировал собственный удар по Германии, то лишь через несколько лет. А то, что так много советских солдат находилось в наступательной позиции близ западной границы, соответствовало советской оборонительной доктрине, согласно которой в случае нападения противник должен быть отброшен на его территорию. Признаки надвигающегося немецкого нападения Сталин упорно игнорировал. При этом он получал предостережения из разных источников, но каждый раз не придавал им серьезного значения. Не то чтобы он серьезно рассчитывал на германо-советский пакт о ненападении, подписанный в 1939 году. Как и для Гитлера, договор этот был для него всего лишь клочком бумаги, годным, чтобы выиграть время, не больше и не меньше. Но хозяин Кремля всегда подозревал заговоры и провокации. Он видел в этом вероломную тактику капиталистических сил, которые из личных интересов хотят втянуть его в войну против Гитлера, и считал маловероятным, что Гитлер пойдет на риск воины на два фронта, пока за спиной Германии стоит Англия. Но фюрер действовал как авантюрист, а Сталин — как осторожный политик. Его биограф Дмитрий Волкогонов, вероятно, самый большой знаток соответствующих документов, объясняет: «Сталин думал, что нападение произойдет гораздо позже. Но еще за двадцать дней до начала войны он сказал в кругу своих советников: «Судя по сообщениям, нам не удастся избежать войны». Но он рассчитывал только на май 1943 года. «Диктатор правил как бог на земле и просто утверждал: „Сейчас войны не будет“» — так писал этот историк. Верховные военные чины Советского Союза не разделяли точку зрения Сталина и взяли инициативу в свои руки. В середине мая 1941 года начальник Генштаба Георгий Жуков[65]и народный комиссар обороны Семен Тимошенко[66]предложили план, исходящий из того, чтобы «ни в коем случае не давать инициативу действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания». Этот план возник очень быстро, учитывая большие подвижки немецких войск, но, несмотря на это, в негодовании был отвергнут Сталиным. Он даже пригрозил обоим генералам: «Если вы будете на границе дразнить немцев, двигать войска без разрешения, тогда головы полетят!» Скрепя сердце, хозяин Кремля издал несколько приказов. Несколько дополнительных дивизий Красной армии были переброшены к западной границе, но решительных мер по подготовке к обороне от немецкого нападения не последовало. Сталин в своей речи перед выпускниками советских военных академий, дошедшей до нас лишь частично, не допускал и тени сомнения, что война с Германией неизбежна и что он хочет опередить нападение немцев: «А теперь надо перейти от обороны к наступлению. Создавая систему обороны нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом». Но он ошибся в сроках и не заявил о конкретных планах нападения. В те дни 1941 года все осталось на уровне требований военной и моральной готовности контрудара, который последует после нападения Германии. Предположение, что Сталин планировал в ближайшее время нанести удар по Германии, не основывается ни на одном внушающем доверие документе. Исторический груз ответственности за германское нападение на СССР не может быть уменьшен с помощью умозаключений о возможных долгосрочных военных планах советского диктатора. Сам Гитлер, несмотря ни на что, не рассчитывал на нападение: для его планов подобного рода сценарий не играл абсолютно никакой роли. В Mein Kampf завоевание России называлось миссией немецкого народа. Незадолго до захвата власти в феврале 1933 года он перед ведущими военачальниками озвучил конечную цель своей политики: завоевание и «беспощадная германизация» восточного пространства. Это — наряду с «истреблением еврейства» — была одна из его главных жизненных целей, достижению которой он подчинил все. Сразу по окончании Французской кампании были подготовлены первые конкретные планы по нападению на Россию. «Решение было таково: в ходе противостояния должно быть покончено с Россией», — записал в свой дневник начальник Генштаба Гальдер 31 июля 1940 года после совещания с фюрером, — «Начало похода: май 1941-го. Пять месяцев. Цель: уничтожение живой силы противника». 5 декабря 1940 года Гальдер вместе с главнокомандующим армией Вальтером Браухичем предложили диктатору проект плана. Две недели спустя он был утвержден как окончательный план нападения. В хронологию приказов фюрера он внесен под названием «Директива № 21». Тексту на одиннадцати страницах под заголовком «План Барбаросса» суждено было стать документом, имевшим самые фатальные последствия во Второй мировой войне. В документе были даны принципиальные директивы, касающиеся этой военной кампании. «Конечная цель операции — создание заграждений от азиатской России по общей линии Волга — Архангельск», удаленных от немецкой границы более чем на 2000 километров. В течение максимум четырех месяцев, по расчетам Гитлера, цель должна быть достигнута. Его министр пропаганды Геббельс давал русским только восемь недель. Впрочем, таких оценок придерживались не только нацистские руководители. «Тогда весь мир рассчитывал на поражение Советов, — объясняет британский историк Ричард Овери, опубликовавший множество исследований по Второй мировой войне. — Президент Рузвельт давал русским максимум пару недель. В Великобритании вера в способности Красной армии тоже была весьма ограниченной. Потому что если вермахт победил французскую армию за шесть недель — что же тогда могли противопоставить им русские?» То, что Красная армия действительно не готовилась к войне, стало весьма очевидно в первые дни войны. Вермахт смог почти молниеносно преодолеть советские пограничные укрепления. Советская авиация по большей части была уничтожена еще на земле. Немецкие танковые соединения в течение короткого отрезка времени обрушились на всем протяжении фронта на войска Красной армии. Пехотные дивизии едва могли справиться с быстрым прорывом танковых колонн. Темп, заданный немцами, казался невероятным. Группа армий «Север» в течение трех недель достигла литовского города Вильно (Вильнюс).
Гренадеры. Сталинград, осень 1942 г.
Финские солдаты перед атакой русских позиций
Немецкий патруль. Фронт на побережье Северного океана
Командование на связи с передовой, июль 1941 г.
Третьей танковой дивизии группы армий «Центр» понадобилось для преодоления 400 километров от Бреста до Бобруйска целых шесть дней[67]. Танки тогда были гордостью вермахта, который считался самой современной армией своего времени. «У нас было чувство, как будто мы гвардейская кавалерия современного образца», — вспоминает Манфред Гусовиус, ставший в 21 год командиром танка. «Нам практически вбивали в голову: „Вы лучшие солдаты мира!“ И после многочисленных успехов мы в это тоже поверили, — соглашался с ним его коллега Ханс Эрдманн Шюнбек, изъявивший желание служить в танковых войсках еще со школьной парты: — Мы принялись за дело, находясь в полном воодушевлении, и хотели победить. Мы знали, что у нас хорошее образование. Может быть, это прозвучит странно, но у нас была своего рода спортивная установка — кто стреляет первым, тот побеждает. Это было как на охоте на фазанов — нужно просто быть быстрее». Столь успешные быстрые прорывы танков во время войны в Польше и во Франции должны были быть усовершенствованы на российских просторах. Быстрые и рассчитанные на большое пространство наступления сильных танковых клиньев в тылу должны были вскоре достигнуть военных и политических центров противника и уничтожить их, чтобы сделать его недееспособным. Это почти в совершенстве удалось сделать за первые дни войны. Впрочем, современнейшая военная техника не была в этой кампании главным козырем. Даже самый боеспособный немецкий тип танка, Panzer IV, обнаруживал явные конструктивные недостатки и, собственно, больше не соответствовал последним требованиям. Волшебным словом было, скорее, «коммуникация». В то время как русский противник имел возможность общаться только посредством флажных и световых сигналов, немецкие танки были оснащены рациями. «Мы могли себе позволить общаться друг с другом с помощью ларингофона, — подтверждает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Это было огромное преимущество для немецких бронетанковых войск, поскольку мы резко могли быть направлены по другим направлениям. Когда мы сломили сопротивление, мы смогли, совершенно не опасаясь за безопасность левого и правого фланга, продвинуться в глубь страны». Отцом немецкой мотопехоты считается Хайнц Гудериан. Уже в начале 20-х годов он одним из первых военных понял, что впервые примененные британцами в Первой мировой войне танки превратились в боевую систему будущего. Рейхсверу согласно положению Версальского договора было запрещено производить разработку и испытания современного наступательного оружия. Так Гудериан организовал секретные учебно-тренировочные подразделения. Испытания танков проводились под прикрытием испытаний мощных тракторов. Неудивительно, что находчивый офицер после захвата Гитлером власти пришелся весьма ко двору: диктатор целенаправленно способствовал расширению танковых войск. Гудериан получил лично от фюрера задание создать первые танковые подразделения вермахта, что он и сделал к явному удовольствию Гитлера. Стал ли генерал, вышедший из богатой традициями прусской семьи военных, из-за этого национал-социалистом? «Гудериан определенно не был ни политиком, ни идеологом, — объясняет Зенке Нейцель. — Он придерживался, говоря языком дипломатии, правоконсервативных взглядов и еще в составе добровольческого корпуса боролся в Прибалтике и всей душой был настроен против большевиков. Он был военным, профессионалом, и прилагал все усилия, чтобы как можно лучше выполнить поставленные перед ним задачи». Как и многие другие немецкие военачальники, Гудериан воспользовался карьерным шансом, который ему предложил диктатор. В старом рейхсвере возможности продвижения по службе были ограничены постановлениями Версальского договора и заложенными в нем численными ограничениями до 100 000 человек. При Гитлере многие офицеры среднего звена пережили стремительный взлет. Гудериан тоже быстро сделал карьеру. При аншлюсе Австрии[68]и при наступлении на Судетскую область он командовал передовыми отрядами немецкого вермахта. Но настоящим боевым крещением для Гудериана все же стала гитлеровская война. Во время польской кампании военным соединениям удалось изолировать большие части польской армии с помощью быстрых танковых атак. Спустя почти четыре недели после начала войны сопредельная страна капитулировала. Молниеносная победа Германии смогла состояться благодаря эффективному взаимодействию танковых, авиационных, пехотных и артиллерийских соединений в рамках усовершенствованной Гудерианом концепции «общевойскового боя». Этот новый вид тактики ведения военных действий основывался на маневренности и быстродействии. «Да чего уж тут мелочиться» — так звучала любимая поговорка Гудериана. Спустя полгода во Францию снова вошли его танки, которые в течение 48 часов, которые длилась эта операция, прошли приблизительно на 100 километров в глубь вражеской территории, а после этого вопреки категоричному приказу Гитлера вошли в глубокий французский тыл без какой-либо защиты флангов. После того как через шесть недель Франция капитулировала, его имя, засвеченное нацистской пропагандой, было уже у всех на устах. Солдаты очень любили своего «быстрого Хайнца», как его с чьей-то легкой руки стали называть. Это тоже вписывалось в его концепцию «передового командования». «Он всегда стоял впереди и был везде, — подтверждает Манфред Гусовиус. — Он был внимателен и иногда столь же и осторожен, хотя часто кое-кому наступал на пятки». Относительно рано Гудериан, получивший между тем чин генерал-полковника, стал готовиться к войне с Россией. Казалось, у него не было никаких моральных колебаний, его возражения против нападения носили скорее профессиональный характер, как рассказывал генерал Вильгельм Риттер фон Тома своим сокамерникам в Трент-парке: «Я помню, как Гудериан в первый раз услышал историю о России, — я тогда оказался там случайно. Он сказал: „Что за глупость? Если не ударить сейчас, это будет такой колосс, что мы из войны с ним вообще не выберемся“». Сомнения Гудериана были в действительности более чем обоснованы. Если военная кампания против Польши и прежде всего против Франции развивалась стремительно, потому что немецкие танковые войска продвигались вперед весьма быстро только благодаря благоприятному стечению обстоятельств, то «операции Барбаросса» суждено было стать первым спланированным блицкригом вермахта. Конечно, географические условия в Советском Союзе были для этого не предназначены. Расстояния были огромными. Не было хороших дорог для того, чтобы танки смогли совершить быстрый прорыв. Русские «автострады» представляли собой не что иное, как запыленные трассы, которые осенью превращались в непроходимую кашу, прежде чем зима сделает их совершенно непреодолимыми. На всех предварительных совещаниях и штабных учениях Гудериан сам постоянно подчеркивал роль временного фактора. Все шло к тому, что его танки совершат быстрый и массированный прорыв, чтобы, как это было отрепетировано в Польше и во Франции, вызвать у противника панику, которая позволит сломать его оборону как карточный домик. Самое позднее к началу зимы война должна была быть выиграна. И Гудериан, хотя и знал об огромном оборонительном потенциале СССР, судя по всему, поверил, что план блицкрига сработает и в этот раз. «За три дня до того, как все началось, Гудериан был у нас, — рассказывал заключенный Трент-парка генерал Фридрих Фрайхерр фон Бройч, который в 1941 году был командующим кавалерийским полком. — Гудериан ведь и сам в это верил. Он говорил, что сам вначале был абсолютно против этого, но ему приказали. И тогда он сам пришел в такой восторг и почти поверил, хотя до этого придерживался прямо противоположной точки зрения». Пока не прошло воодушевление от приказа наступать на Москву, всем казалось, что этот нелепый план действительно сработает. Немецкие танковые передовые отряды стремительно наступали на центральном участке фронта. Только под Белостоком они встретили первое сопротивление. Недалеко от Лемберга на юге дислоцировалась крупная группировка советских войск — свыше 500 000 солдат и 7000 танков под командованием ответственного за этот участок фронта советского командующего генерала Дмитрия Павлова[69]. Их было почти в два раза больше, чем солдат вермахта, которые были задействованы на Восточном фронте. Пять танковых дивизий Гудериана насчитывали в общей сложности всего 800 танков. Позиция советских войск была идеальна для собственного нападения, но имела один существенный недостаток. Выдававшаяся вперед уступом линия фронта была с трех сторон окружена немецкими войсками. Танковые соединения вермахта могли охватить уступ и заключить его в «котел». Невозможно было и придумать лучших условий для немецкой наступательной тактики — прорыва вражеского фронта с помощью быстрых и маневренных танков, захвата противника в «клещи» и создания кольца вокруг советских соединений. А после того как это внешнее кольцо стало бы стабильно, закрытые внутри его войска можно было бы уничтожить с помощью немецких пехотных дивизий. Не удивительно, что так и произошло: через четыре дня после начала войны в «котел» под Белостоком попали 43 дивизии в составе четырех советских армии. Передовые отряды вермахта двинулись дальше, но задачей следовавших за ними войск было полное уничтожение противника. Конечно, попавшие в окружение войска пытались прорвать немецкие линии, чтобы пробиться к ближайшим советским оборонительным позициям. Подчас эти попытки прорвать кольцо были просто невероятны. Едва поддерживаемые танками красноармейцы бежали прямо на немецкие пулеметы, советские офицеры все время гнали их вперед. Это с военной точки зрения было совершенно бессмысленно. Приходили донесения о совершенно отчаявшихся солдатах, которых немцы просто вырезали. Однако, хотя советская тактика ведения боя и была столь же бессмысленна, сколь беспощадна, она позволяла Красной армии выигрывать время. Только 8 июля закончился первый в Восточной кампании крупный бой в окружении. Через три дня немецкое военное командование сообщило о захвате в плен 323 898 советских солдат. Кроме того, вермахт уничтожил или захватил 3300 танков и 1800 единиц оружия. Учитывая тот факт, что теперь Красная армия имела в распоряжении только 99 из первоначальных 180 дивизий и бригад, стало понятно, почему в начале июля Гальдер сделал следующую запись в своем дневнике: «Возможно, я не преувеличу, сказав, что война против России будет выиграна в течение 14 дней». Но до этого было еще далеко. Глянцевые пропагандистские картинки немецкой кинохроники не показывали, что война с Россией для немецких солдат с самого начала не была легкой прогулкой. Движение танков в глубь советской территории происходило при палящем зное, по едва укрепленным дорогам, в огромных клубах пыли. Двигатели машин глохли. От песчаной пыли и поломок из строя выходило больше танков, чем при вражеском обстреле. Еще больше страдали пехотинцы, следовавшие за танками пешком или на конных повозках, которые должны были уничтожить врага, взятого в гигантский «котел». Для них это означало огромные марш-броски на сотни километров, мизерные паузы для отдыха, несмотря на жару и тяжелую поклажу, частые обстрелы противника и постоянную опасность быть внезапно застигнутыми противником. Многочисленные советские защитники оставались на своих позициях на необозримой территории и ждали, пока будет прорвана линия фронта. А когда больше нельзя было использовать артиллерийский огонь, начались рукопашные схватки. Красноармейцев необходимо было уничтожать поодиночке. Но многие продолжали бороться, даже находясь в безвыходном положении, против превосходящего по численности врага. «Выстоять или умереть» — таков был приказ советского военного командования. Хайнц Отто Фаустен, чья моторизированная рота, в отличие от пехоты, была постоянно оснащена боевыми танковыми машинами, рассказывает о тяжелых боях тех недель. Тогда едва ли было время на обдумывание. Нужно было просто попытаться прорваться и выжить. «Первые размышления появились спустя примерно три недели постоянного наступления и боев, — рассказывает Фаустен, — у меня был друг, и мы с ним думали о том, как там у русских дела. Правда ли, что через пару недель с ними будет покончено? И нам было понятно, что это была неправда. Пропаганда ошибалась. Мы видели, насколько выносливыми и невероятно самоотверженными были русские солдаты в отличие от нас». Несколько недель спустя его друг погиб. «Вы должны только распахнуть дверь, и вся эта заржавелая структура рухнет», — подчеркивал Гитлер, общаясь со своими генералами перед началом нападения. Руководство вермахта также весьма скептически оценивало боеспособность РККА, несмотря на явное техническое превосходство СССР Ведь в конце концов всем было известно. что в 30-е годы многие члены командного состава Красной армии пали жертвами сталинских «чисток».
Немецкие войска на отдыхе, лето 1941 г.
В ходе русско-финской зимней кампании 1939–1940 годов советские подразделения, испытывая кадровый дефицит командного состава, были, фигурально выражаясь, до костей ободраны противником, многократно уступавшим РККА в численности. А кроме того, никто не верил, что советские солдаты будут жертвовать собой во имя сталинского режима, принесшего стране ужасный голод и непрекращающийся политический террор. Так что Красная армия, как надеялся немецкий генералитет, должна была буквально в считанные недели рассеяться, после чего операцию можно было бы считать завершенной.
Франц, командир взвода штурмовых орудий
И на самом деле можно констатировать факт, что в первые дин после нападения Германии на СССР в некоторых соединениях Красной армии наблюдались признаки распада. Причиной их, не в последнюю очередь, послужило молчание Сталина, который, покинув Кремль, укрылся на правительственной даче и почти две недели оставался недосягаемым для общественности. Только 3 июля диктатор дал о себе знать. В своем радиообращении он призвал советский народ к «Великой Отечественной войне» против фашистских оккупантов. Тон, который кремлевский владыка выбрал для своей речи, был совершенно новым и непривычным для советских граждан. Он обращался к своим слушателям не как к «товарищам», а как к «братьям и сестрам».
Бои на улицах Житомира, лето 1941 г.
Бой окончен фото на память, 22 июня 1941 г.
Это порождало совершенно новое чувство общности, и именно совместными усилиями предстояло разбить врага. Причем противостоять ему предстояло не только регулярным войскам. Потому что Сталин призвал к партизанской войне, к тому, чтобы мосты и дороги были взорваны, препятствуя наступлению немцев, чтобы все имущество, которое невозможно эвакуировать, — уничтожалось. Это была политика «выжженной земли», пусть даже и своей собственной. Однажды она уже принесла сокрушительное поражение Наполеону. А ведь император французов тоже поначалу добился немалых успехов, прежде чем потерпеть неудачу. Советы рассчитывали, что исторические аналогии сыграют в их пользу. Сталин все время приводил в пример поход Наполеона. Он взял на себя обязательства добиться таких же успехов, каких добился русский парод, победив армию корсиканца. Такая кара должна была постигнуть Гитлера за то, что он осмелился напасть на «матушку Россию». Лозунги хозяина Кремля попали на благодатпую почву. С начала 1942 года многочисленные партизанские отряды превратили жизнь солдат вермахта в ад. Число заявлений о добровольном вступлении в ряды Красной армии взлетело до небес. А там, где дисциплина в войсках оставляла желать лучшего, диктатор и его пособники реагировали, как правило, жестко и неумолимо. Так до конца войны было приведено в исполнение 158 000 приказов над красноармейцами, заподозренными в дезертирстве. Политкомиссары под угрозой оружия гнали своих собственных солдат в атаку, и подчас даже башенные люки танков заваривались перед боем, чтобы у экипажа не было возможности, устрашившись опасности, покинуть машину. Им ничего не оставалось, как до последней капли крови исполнять приказ советского командования — «выстоять или умереть». Но не только эти архаичные методы ведения войны помогли Советам. Вскоре после начала войны немецкие солдаты вынуждены были познакомиться с доселе неизвестным им оружием. Новому танку Т-34 с его почти пятисантиметровой броней нипочем были немецкие гранаты. «Нам сказали: „Ребята, мы настолько превосходим их, что просто сотрем эти русские танки с лица земли“, — вспоминает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Но тут мы вдруг увидели широкие следы их гусениц, в которых наши танки почти утонули. Мы задали себе вопрос: "И как мы их уничтожим?“» От брони «тридцатьчетверок» бессильпо рикошетили снаряды до сего момента весьма успешных противотанковых орудий калибра 3,7, получивших после этого у немецких солдат прозвище «устройство для простукивания танка». Правда, спустя несколько недель немцы выяснили, что чудо-танки можно сначала остановить прицельным выстрелом по гусеницам, а потом разрушить кинутой с близкого расстояния связкой гранат. Но все же везде, где появлялся Т-34, он сеял страх и ужас в немецких войсках. То же самое можно было сказать и про другое оружие, которое впервые было использовано в середине июля 1941 года. Советские солдаты называли его «катюша». Немцы дали ему название «Stalinorgen» (Сталинский орган). Речь здесь шла о «гвардейском миномете» — ракетной установке нового типа, которая вначале существовала только в виде нескольких экспериментальных моделей, но тем не менее оказывала мощное психологическое воздействие. Под закладывающий уши вой «катюша» выпускала целые ракетные залпы. Несмотря на то что точность попадания в цель оставляла желать лучшего, даже опытные солдаты впадали в панику, когда вокруг в течение полуминуты взрывалось более пятидесяти ракет. Первая же атака «катюш» нанесла немецким войскам большие потери, поэтому Москва распорядилась срочно начать массовое производство «органов». Эффективность нового оружия и решительность советских подразделений в оборонительных боях привели к тому, что темп наступления немецкой армии заметно снизился. Вместо прежних 50 и более километров в день передовые танковые подразделения преодолевали теперь ежедневно «всего лишь» 30 километров. Впрочем, и это был весьма стремительный темп, особенно если вспомнить, что наступление проходило на территории ожесточенно обороняющегося врага. Между Смоленском и Оршей немецкие танковые группы Гота и Гудериана к 24 июля снова взяли в кольцо 15 советских дивизий. Снова Красная армия потеряла 300 000 солдат и более 3000 танков. Но вопреки этой и другим менее значительным победам предполагавшаяся «легкая прогулка» в Москву все больше и больше превращалась для вермахта в кровопролитное шествие с многочисленными жертвами. Только в течение шести первых недель войны погибло почти 60 000 немецких солдат. «Цифры потерь были существенно выше тех, что озвучивались официально, — констатирует историк Бернд Вагнер. — Расход боеприпасов тоже был значительно выше, так же как износ снаряжения, оснащения и вооружения. Все это не вписывалось в первоначальные планы и выводило из равновесия всю систему». Тем временем обострились противоречия и среди военного командования. Главнокомандующий сухопутной армией Вальтер Браухич и руководитель генштаба Франц Гальдер продолжали выступать в защиту стремительного наступления группы армий «Центр» на Москву. Но Гитлер медлил: сражения в центре и на севере он решающими не считал. Для него были важнее успехи на юге, на Украине. Там, сломив жесточайшее сопротивление, Германии удалось взять под контроль важнейший промышленный регион СССР и одновременно его главную житницу. «Генералитет был воспитан в традиционном представлении, что решающим в войне является завоевание вражеской столицы. Причем до того, как начнется решающая битва, в ходе которой будет повержена армия противника, — объясняет Бернд Вагнер. — У Гитлера в этом отношении было более современное видение войны. Он знал, что современная индустриальная война ведется не только на полях сражений, но и в промышленных зонах. Поэтому для него решающим было завоевание промышленных зон и лишение Советского Союза возможности дальнейшего ведения войны». В директиве фюрера от 21 августа 1941 года это обосновывалось так: «Важнейшим для нас является то, что еще до начала зимы целью является не захват Москвы, а взятие на юге под контроль Крыма, промышленной и угледобывающей области под Донецком, а также блокада русских поставок жидкого топлива с Кавказа». Командование армии было возмущено, руководитель Генштаба Гальдер даже подумывал об отставке. Но Гитлер настоял на своей точке зрения. И даже Гудериану не удалось переубедить диктатора. «Мои генералы ничего не понимают в военной экономике», — объяснял Гитлер озадаченному генералу танковых войск. После этого он поставил четкие цели — скачала Украина, потом Москва. Таким образом, Быстрый Хайнц должен был повернуть свои танки на юг, ведь главной целью теперь был Киев. К этому времени немецкие головные группы были удалены друг от друга на 600 километров. Но если немецким танкам удалось бы с помощью огромных «клещей» преодолеть это расстояние, это стало бы конном для попавших в окружение советских войск. Как раз в это время в войсках вермахта для обозначения танков, воюющих на севере, стали использовать букву «С», нарисованную белой краской на броне, а для юга — букву «К». Буквы происходили от названий танковых групп Гудериана и Клейста, которые начали быстрое продвижение навстречу друг другу. Положение подразделений Красной армии становилось все более угрожающим. Много раз советские военачальники на местах просили разрешить отступление, чтобы избежать угрозы окружения, а после этого начать контрнаступление. Но приказ Сталина маршалу Семену Буденному[70], старому боевому товарищу еще по русской Гражданской войне, был однозначен: «Ни шагу назад, держаться или умереть». Как и немецкий фюрер, советский диктатор тоже с охотой вмешивался в военные дела и собственной властью определял стратегию боевых действий. «При простом упоминании горькой необходимости отдать Киев Сталин приходил в бешенство», — рассказывал впоследствии Александр Михайлович Василевский[71], исполнявший обязанности начальника Генштаба Красной армии. Сталин надеялся усилить советские оборонительные рубежи до того момента, пока с востока не подойдут новые войска. Но в глубине души он, казалось, больше не верил в то, что немецкое нападение еще можно было отразить. Он дал указание перенести важные военно-экономические промышленные сооружения на восток. Промышленное сердце Советского Союза не должно было биться для Германии, расчеты Гитлера заполучить промышленный потенциал Украины не должны были оправдаться. Для сотен тысяч солдат Красной армии приказы Сталина об обороне стали смертным приговором. 14 сентября 1941 года первые танковые подразделения Гудериана прорвали советские оборонительные позиции. Немецкие головные танковые группы встретились почти за 200 километров к востоку от Киева. Был создан огромный «котел», площадью 135 000 квадратных километров, что в два раза превышало размеры Баварии. Но огромные зазоры между соединениями еще были. В итоге было решено усилить кольцо, чтобы в последний момент Красной армии не удалось выйти из «котла». Гудериан знал, что контратака всеми силами окруженных войск могла бы прорвать немецкие позиции. Но когда советские военачальники в Киеве действительно попытались покинуть окружение, было уже слишком поздно. 18 сентября потерпела неудачу последняя попытка освобождения под командованием Буденного. Как позднее сообщалось в Völkischer Beobachter, произошло «величайшее, истребительное сражение всех времен». Но немецкие атакующие войска снова наткнулись на упорное сопротивление. Немецкая авиация осуществляла беспрестанные атаки с воздуха и выбрасывала свой смертельный груз на советские войска, оказавшиеся в окружении. Вплоть до 19 сентября, на протяжении пяти дней, в кольце бушевала преисподняя. После чего в Киев вошли первые немецкие солдаты. И все же украинская столица оставалась для вермахта опасным местом. Дорожные заграждения, засады, борьба за каждый дом ожидали захватчиков и требовали многочисленных жертв с обеих сторон. 26 сентября, спустя месяц после того как Гитлер обнародовал свои обновленные наступательные планы, а войска Гудериана вынуждены были повернуть на юг. крупнейшая до сего момента битва в окружении подходила к концу. Борьба за Киев закончилась для советских защитников беспрецедентным фиаско. Пять советских армий были полностью разбиты, от двух других остались только разрозненные части. Только четырем тысячам кавалеристов удалось вырваться из «котла». Верховное командование вермахта рапортовало о 665 000 пленных, по советским данным их было 450 000. Для красноармейцев, которым удалось пережить бойню окружного сражения, наступили мрачные времена. В бесконечных колоннах они брели на запад. «Для меня было невыносимо смотреть на эти колонны военнопленных, проходящие мимо нас, — рассказывает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Меня это невероятно впечатлило. С одной стороны, была мысль: „Тебе бы не хотелось когда-то это пережить“. Но, с другой стороны, у меня было чувство: „Бедные парни…“» Ведь всех этих красноармейцев ждала смерть. Хотя командованию вермахта было очевидно, что в ходе стремительных операций Восточной кампании нужно было ожидать большого числа военнопленных, не было предпринято никаких действий для снабжения этих людей продовольствием. С тем, что миллионы советских солдат должны были умереть от голода, просто попустительски смирились. Генерал-лейтенант Георг Нойффер, в 1941 году офицер штаба военно-воздушных сил, объяснял в Трент-парке, что существовал даже приказ фюрера оставлять в живых как можно меньше русских военнопленных. «Как можно больше русских должны были погибнуть», — рассказывал Нойффер в разговоре с полковником Хансом Рейманом. На самом деле в том, что приказ уморить военнопленных голодом действительно был отдан, сомнений нет никаких: миллионы красноармейцев действительно должны были умереть, и это вполне вписывалось в логику немецкой тактики ведения войны против Советского Союза. «Законы человечности в этой войне потеряли свою силу, — говорил Хайнц Ниверт, солдат батальона связи. — По сей день иногда ночью во снах я вижу всех этих мертвецов, всех этих раненых, все эти лежащие кругом истощенные тела, я спрашиваю себя, почему половину выдаваемого нам солдатского хлеба нельзя было дать пленным? Это просто уму непостижимо». Офицеров Трент-парка тоже, очевидно, мучила совесть из-за жестокого обращения с советскими пленными. «Эвакуация русских после окружных боев с Вязьмы и прочих областей проходила в ужасных условиях!» — объяснял генерал-лейтенант Нойффер. «Действительно, ужасных! — подтверждал его слова Рейманн. — Я как-то был участником такой переброски военнопленных… На станциях русские выглядывали из узеньких окошек вагонов и как звери орали по-русски русским жителям, стоявшим там: „Хлеба! Господь вас благословит!” К ним подходили дети и давали тыкву. Тыкву забрасывали внутрь, и после этого в вагоне были слышны только ругань и животное рычание, тогда они друг друга убивали из-за еды. Это меня просто убило. Я сел в угол и натянул пальто себе на голову. Я спросил вахтенного фельдфебеля: „У них что там, нечего есть?“ А он мне ответил: „Господин подполковник, откуда мы возьмем еду, ничего же не было приготовлено!“» — «Нет, нет, на самом деле, это было что-то невообразимое и страшное, — продолжил Нойффер. — Пленных гнали даже пешком. Я часто проезжал по этим дорогам, кюветы были сплошь заполнены расстрелянными русскими. Их вывозили машинами, это было ужасно». На долгие годы тема обращения вермахта с советскими солдатами была закрыта и в мемуарах командной верхушки и в воспоминаниях простых солдат. Именно это делает открытые признания британских пленников столь исключительными. «Никогда до этого и никогда после этого немецкие генералы не рассуждали, так открыто, так критично выражая мнение о массовых преступлениях над советскими военнопленными, — объясняет Зенке Непцель, опубликовавший отрывки из протоколов прослушивания в своей книге АЬgehört („Подслушанное“). — Удивительнее всего, что они совершенно открыто называли вещи своими именами. Они говорили: „Вермахт виноват в этих преступлениях, вермахт несет ответственность за это“. II советские военнопленные умирали не в ходе непосредственного сражения в „котле“, а во время эвакуации». Находясь в тылу, они часто не надеялись ни на снабжение, ни на крышу над головой. Самое большее, на что они могли рассчитывать, — это на кусок открытого пространства, обнесенного колючей проволокой, набитый кучей пленных. Голыми руками они должны были рыть землю, чтобы по меньшей мере как-то уберечься от ветра и непогоды. Часто отмечались случаи каннибализма. Только в феврале 1942 года в немецком заключении скончалось два миллиона советских пленных. Только после этого немцы стали немного задумываться. Большинство плененных советских солдат (конечно, их было уже не так много, как летом 1941-го) по меньшей мере получили скудное пропитание, были переброшены в Германию и использовались в качестве дешевой рабочей силы на нужды немецкой военной промышленности. Мощная победа под Киевом привела Гитлера и его военных вассалов в приподнятое настроение. Вопрос был в том, какое продолжение должен иметь поход. С одной стороны, ввиду ожидающихся в течение следующих недель крайне сложных погодных условий можно было оборудовать удобные позиции и дать передышку войскам.
Так как предстоял осенний слякотный период, когда ливневые дожди должны были превратить каждую неукрепленную дорогу в непроезжее болото, и внушающая страх русская зима с метелями и свирепыми холодами. В пользу подобной тактики говорило и то, что большинство соединений спустя более чем 12 недель ожесточенной борьбы обладали далеко не полностью укомплектованным штатным составом. Они понесли сильные потери, были истощены и утратили прежний боевой дух. А скудное снабжение горючим и боеприпасами было несравнимо с их фактическими потребностями. Все эти пробелы в снабжении можно было бы тогда ликвидировать и, сверх того, обеспечить войска крайне необходимой зимней одеждой. Решающим изъяном этого варианта было, конечно, то, что передышка была выгодна и противнику. Ему тоже необходимо было поднабраться свежих сил и направить на фронт новое подкрепление.
Дорога на восток. Восточный фронт, лето 1942 г.
Поэтому командование армии склонялось ко второму варианту: возобновить приостановленное в августе наступление на Москву. Уже в середине сентября были определены общие условия для этой операции. Важно то, что новый удар по Москве не был самостоятельным решением фюрера, принятым без учета мнения генералитета.
Танки наступают при поддержке гренадеров
Огонь ведет тяжелая 150-миллиметровая полевая Гаубица
Хотя генералам состояние армии было известно и они сознавали возможный риск продолжения наступления в это время года, они все же одобрили решение Гитлера и ускорили подготовку к нападению. Красная армия, по их расчетам, была так ослаблена, что необходимо было приложить лишь небольшое усилие, чтобы нанести ей последний, смертельный удар. Для солдат это означало, конечно, одно: вместо продовольственного снабжения или зимней одежды на фронт поставлялось оружие, горючее и боеприпасы. 2 октября 1941 года дело обстояло следующим образом: солдаты группы армий «Центр» услышали призыв Гитлера, в котором он говорил «о последнем сильном ударе, который должен разбить противника еще до начала зимы». «Сегодня только начало последнего большого решительного боя этого года. Он уничтожит врага». Операция «Тайфун» началась. Наступление проходило по плану. Даже самые большие оптимисты удивлялись, как беспрепятственно продвигались вперед немецкие танки. В полдень 3 октября вермахт занял Орел. Гудериан записал в свой дневник: «Захват города был совершен так неожиданно для противника, что трамваи даже не успели остановиться, когда наши танки вошли в город». 6 октября первые немецкие солдаты вошли в Брянск. Таким образом, первый этап наступления был завершен всего лишь через 6 дней после его начала. Еще через день состоялось воссоединение 3-й и 4-й головных танковых групп. Снова было создано мощное окружение. Успех снова был достигнут за счет того, что немцы прорвали оборонительные линии противника в нескольких местах и, сначала обойдя основные силы советской армии, объединились после этого в тылу противника. В этой ловушке оказались 55 подразделений, которые должны были защитить советскую столицу. Новая беда случилась с Красной армией 13 и 14 октября, когда окруженные советские подразделения капитулировали. И снова 663 000 военнопленных, 1242 танка и 5412 орудий попали в руки немцев. Нацистская пропаганда ликовала: исход войны понравился бы совершенно всем. 19 октября немецкие войска были в Можайске, в 100 километрах от Москвы. Предпоследний защитный засов советской столицы был сломан. В тот же день, но на 129 лет раньше, великая армия Наполеона вынуждена была начать отступление из горящей Москвы. На этот раз все указывало на то, что русская метрополия окажется в руках агрессоров. И все-таки в середине октября погода резко поменялась. Осенний дождь превратил дороги в пустыни грязи. А дождь скоро смешался с первым снегом. И хотя он еще не улегся, все же он тоже способствовал тому, чтобы дороги размокли. Период осенней грязи начался. Любое продвижение вязло по колено в болоте. Так называемое шоссе на Москву не выдерживало нагрузок. Сначала под грузом танков и машин ломалось дорожное покрытие, потом трасса превратилась в усеянную ямами с грязью и водными воронками полосу препятствий. Широкий транспортный маршрут уменьшился до размеров шестидесятисантиметровой тропинки, по которой еще можно было проехать благодаря постоянным ремонтным работам. Не бои с Красной армией тормозили продвижение — большинство немецких подразделений просто застревали в болоте. Вынужденный простой имел катастрофические последствия: немецкие войска должны были окапываться прямо там, где они находились в данный момент, и теперь уже сами должны отражать атаки Советов. Красная армия использовала Т-34, который благодаря его широким гусеницам мог двигаться вперед и по болотистому грунту. Вермахт, напротив, был обречен на бездействие, принесшее большие потери. Большинство солдат мечтали лишь об одном: «Если бы только наступили морозы!» В этом случае дороги стали бы снова прочными и проходимыми, — тогда решающий удар стал бы возможным: «То, что цель — Москва, было абсолютно ясно, — описывает Ханс Эрдманн Шюнбек чувства своих товарищей, которые они испытывали в те дни. — Мы просто должны были дожить до этого!» До тех пор, тем не менее, немцам оставалось только ждать. Три недели продолжался непредвиденный перерыв. Три недели, которые могла использовать РККА. Советы дожидались сильных, неизможденных подразделений из Сибири и возводили оборонительные позиции перед Москвой. В начале ноября первый мороз улучшил состояние дорог. Немецкая наступательная машина снова заработала. Согласно плану немцы двумя клиньями пронзили глубоко эшелонированные системы обороны: когда подразделения 3-й танковой армии в 65 км от центра Москвы перейдут через канал Москва — Волга, Советам будет угрожать прорыв. Однако вскоре вермахту суждено было совершить два роковых поступка. Советские солдаты под Москвой оказывали ожесточеннейшее сопротивление. Снаряженные наилучшим образом сибирские подразделения удерживали свои позиции. Чем ближе вермахт продвигался к столице, тем более упорно боролись защитники. «Выстоять или умереть», «Ни шагу назад!» — эти приказы Сталина никогда не исполнялись столь решительно, как тогда. Но и это было еще не все: немцы должны были разобраться со вторым своим безжалостным противником — холодом. Уже в середине ноября температура упала до 25 °C ниже нуля. Скоро термометр показывал уже -40 °C. Вермахт не был оснащен для такого холода. Не хватало всего: вместо шуб солдаты носили пальто, вместо перчаток на меху — тонкие рукавицы, простые защитные маски вместо меховых шапок. Обувь все же была хуже всего. Пробитые гвоздями кожаные сапоги с коротким голенищем могли бы сослужить хорошую службу летом. Зимой стальные гвозди все же оказывались идеальными проводниками холода. У солдат вермахта не было валенок, которые носили в Красной армии. Поставки теплой одежды осуществлялись слишком поздно. Да и поставлялось только 30 % общей потребности. При воспоминаниях о тех неделях даже год спустя генералов Трент-парка пробивала дрожь: «В прошлом году из теплой одежды не было вообще ничего, — жаловался Вильгельм Риттер Тома в конце ноября 1942 года в разговоре со своими коллегами, — Мотопехота дошла дотуда в выходной воскресной обуви. Русские пришли туда в толстых, утепленных ватой вещах, они, вероятно, получили новую одежду в этом году… Мы снимали с каждого мертвого русского валенки, мы снимали с каждого мертвого русского кители… Они так и передавались слегка обчищенными». Все же и подобные импровизированные мероприятия были не в состоянии воспрепятствовать тому, чтобы цифры потерь на немецкой стороне выросли. Почти каждый второй появлялся с обморожениями рук или ног в медпункте, который едва ли мог помочь. В некоторых подразделениях количество смертей от обморожений было больше, чем от вражеского огня. Для многих солдат помощь прибывала тем не менее слишком поздно. Генерал Тома рассказывал в Трент-парке о тяжелораненых, которые замерзали, потому что эвакуировались обратно в неотапливаемых товарных поездах. Хайнц Отто Фаустен тоже до сегодняшнего дня не может забыть эти ужасные сцены: «Я видел орудийный расчет, который буквально окоченел на позиции, с которой велась стрельба. Они стояли на коленях позади пушки, три, четыре человека, превратившиеся в кусок льда…» Тогда самонадеянность немецкого армейского командования и приносила свои горькие плоды. Не все говорили об этом открыто, но думали они и действовали, как министр пропаганды Геббельс, громогласно вопрошавший: «Зимой? Мы будем сидеть в теплых квартирах Ленинграда и Москвы!» А холод создавал сложности не только для солдат. Двигатели танков и винтовки выходили из строя, горючее замерзало. «Мы разжигали огонь под танками, чтобы согреть масло и бензин, — рассказывает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Но и это уже больше не помогало». Вопреки всем трудностям на нескольких участках фронта немецкие войска продвигались вперед. Ближе всего к советской столице в районе Химок подошли соединения 4-й армии. Они стояли в восьми километрах от пригородов Москвы. Разведывательные дозоры уже могли разглядеть башни собора Василия Блаженного. И все же эти акции лишь симулировали силу, которой больше не было. Вермахт больше не наступал на всем протяжении фронта; он силами небольших боевых групп мог захватить и удерживать только отдельные точки. Кольцо вокруг Москвы никогда не могло сомкнуться даже на чуть-чуть. В начале декабря немецкие военачальники на местах остановили нападение. «Сила армии и горючее заканчивались», — смирившись, отметил генерал Гудериан. Гитлер снова был иного мнения. Он хотел захватывать Москву любой ценой. Диктатор приказал продолжить наступление на советскую столицу при любых обстоятельствах. Но сил и правда не хватало. 5 декабря 1941 года Красная армия нанесла сильный контрудар. Сначала немецкие позиции были накрыты плотным артиллерийским огнем. После этого четырехкратно усиленные советские подразделения начали наступление. По всей длине фронта немецкие солдаты должны были противостоять массивному давлению Красной армии. Растянутая линия фронта была слишком слаба, чтобы выстоять перед наступающими, полными сил соединениями. Фронтовые генералы, как Гудериан, знали, что они не смогут достигнуть изначальной цели. Завоевать Москву теперь было невозможно. Теперь речь шла только лишь о том, чтобы предотвратить катастрофу. А это означало только одно — отступление. Только до некоторой степени организованный отход собственной армии по рубежам, которые было легче защитить, помог бы Восточной армии избежать катастрофического поражения. Но и для этого кое-где уже не оставалось времени. Во многих местах немецкие войска были вынуждены начать спешное отступление, чтобы попасть в изоляцию от остальных и не угодить в окружение. Операции по десантированию удавались не везде. Советские лыжные подразделения снова и снова прорывали сильно растянувшиеся немецкие линии. Время от времени немецкие соединения попадали в блокаду Красной армии и вынуждены были нести большие потери при попытках прорыва окружения. Неоднократно солдаты должны были идти на большие жертвы, чтобы спасти хоть что-то. Солдаты бросали танки, орудия и машины из-за недостатка бензина или из-за поломок от морозов. В роте Хайнца Отто Фаустена, находившейся на севере от Москвы, свыше 75 % всей техники вышло из строя. Он тоже в конце концов взорвал свой танк и попытался вернуться назад пешком: «Единства в роте больше не было. Из 10 человек моего экипажа осталось только двое, другие убежали, и мы не могли прийти в себя. Все твердили только об одном: назад, назад — каждый, как может». Несколько позже он познакомился с недавно прибывшими советскими войсками: «Мы были атакованы русскими. Они прибывали на своих Т-34 по снегу: никакой немецкий танк не смог бы так. Но у русских танков были настолько широкие гусеницы, что они ехали по глубокому снегу. А за ними шла колонна пехотинцев на лыжах. Они сразу взяли под обстрел наш обоз — у нас при этом было еще несколько лошаденок, лошадей спасти было невозможно, сани тоже, ничего больше не осталось. Оставалось только одно, бегство — прочь с дороги, по высоким сугробам, убегая от лыжников, танков и присоединившихся к ним потом самолетов. Мы бежали. При этом я вытащил пистолет образца тысяча девятьсот восьмого года и подумал, если ты сейчас будешь ранен, то ты приставишь пистолет к голове. Некоторые остались лежать со мной, они были убиты штыками. До своих позиций дошли, вероятно, 15–20 человек, из 300». Повсюду советским войскам удавалось успешно атаковать позиции немцев. Деревня за деревней, город за городом отвоевывались обратно. Вальтер фон Браухич, главнокомандующий армии, понимал, какая катастрофа постигла бы вермахт, если безотлагательно не реализовать директиву о полном отступлении. Но Гитлер отклонил это дерзкое требование. Вместо этого он 18 декабря 1941 года отдал свой преступный приказ об упорном сопротивлении: «При личном участии командующих, командиров и офицеров войска на их позициях нужно принуждать к фанатичному сопротивлению, без оглядки на сломленного врага на флангах и в тылу». Этот приказ имел катастрофические последствия. Упрямство диктатора стоило жизни десяткам тысяч немецких солдат. Его безумное требование не отдавать ни метра земли имело прямо противоположный эффект: советские подразделения смогли прорваться и взять в клещи разбитые воинские части Германии. Теперь та тактика, которая применялась вермахтом в начале войны, действовала против них же самих: быстрый прорыв на слабых рубежах фронта, изоляция с фланга, окружение и уничтожение оказавшегося в ловушке противника. Гитлер был далек от того, чтобы возлагать на себя ответственность за сложившееся положение. Вместо этого он перекладывал вину за неудачи на военное командование и офицерский корпус. Прежде всего на фон Браухича фюрер возложил ответственность за катастрофу под Москвой. Руководитель верховного главнокомандования подал в отставку, и диктатор принял на себя верховное командование армией. «Это несложное командование операцией по силам любому», — пренебрежительно заметил Гитлер на претензии министерства. Все же Браухнч не был единственным генералом, который должен был уйти в отставку. Командующие группы армий «Центр» и «Юг» Федор фон Бок и Герд фон Рупдштедт были отстранены от службы. Руководитель группы армий «Север» Вильгельм Риттер фон Лееб[72]сам попросил освободить его от занимаемой должности. Эрих Гепнер, командующий 4-й танковой армией, которая вела бои около Москвы, даже был выгнан из рядов вермахта за «непослушание и трусость». Незадолго до Рождества то же самое ожидало и одного из самых знаменитых героев этой войны. 20 декабря генерал-полковник Гудериан предпринял еще одну, последнюю попытку переубедить Гитлера и начать отступление на укороченную линию фронта. Танковый стратег хотел избежать, как это было принято в прусской армейской традиции, ненужных жертв. Но Гитлер больше не допускал никаких дискуссий. В результате 25 декабря 1941 года Гудериан должен был уйти. «Гитлер разговаривал с Гудерианом как с каким-то сопляком. Он орал на него и выгнал за дверь, — рассказывал генерал Тома в Трент-парке. — Он попросил — я знаю это от самого Гудериана — о расследовании. Ему было отказано. Дома в Берлине он был никем. Он говорил мне: „Мне стыдно идти в парикмахерскую, потому что там мне скажут: что вам здесь надо?“» У солдат бронетанковых войск увольнение Гудериана вызвало оцепенение: «Все говорили: „Как можно уволить такого профессионала по столь невнятным причинам?“ — вспоминает Манфред Гусовиус. — Это был настоящий удар по солдатам, уважающим традиции и уверенным в себе. Нам это не понравилось». К концу 1941 года Гитлер почти полностью поменял военную верхушку вермахта. Диктатор окончательно захватил всю власть в области принятия военных решений. Он определял не только стратегические цели, как это было раньше, но и оставлял теперь за собой право принятия решения по оперативно-тактическим вопросам. Самые высокие офицеры вермахта были понижены до уровня простых исполнителей чужой волн. Но продолжающееся лишение власти немецкой армейской элиты также готовило почву для легенд, охотно распространяемых генералами после 1945 года. Они пытались «выставить Гитлера маленьким ефрейтором, который мешал работать настоящим военным профессионалам», предположил профессор Вольфрам Ветте. Только Гитлер должен был нести ответственность если бы поход потерпел неудачу. «После войны немецкие генералы все объясняли гем, что завоевать Москву было невозможно, — подтверждает Ричард Овери. — Но тогда Москва имела символическое значение. Захват города не положил бы конец сопротивлению русских. Наполеону, несмотря на взятие Москвы, тоже не удалось победить Россию».
Завоеватели идут по улицам
В сталинградском «котле»
Радисты. На градуснике -40 °C
Холодно
Действительно, в декабре 1941 года «молниеносная война» потерпела фиаско, от которого вермахту больше не суждено было прийти в себя. «То, что мы не смогли захватить Москву, стало огромным разочарованием для честолюбия армии, — подтверждает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Такого в танковых дивизиях еще никогда не было, и это нас, естественно, заставило задуматься». Манфред Гусовиус тоже говорил: «Москва первая умерила наш пыл». На подступах к советской столице был развеян миф о непобедимости немецкой армии. К началу 1942 года наступательное давление Красной армии снова ослабло. Причиной этого было скорее не внезапное «гениальное» командование Гитлером немецкой армией, а то, что Сталин и советская армейская верхушка после успехов предшествовавших недель хотели слишком многого и сразу и распыляли силы в многочисленных отдельных операциях. Поэтому русское зимнее наступление было приостановлено. Пурга сделала все остальное, так что обе стороны буквально «зарывались», и положение на фронте на ближайшие несколько месяцев почти полностью успокоилось. Только в некоторых местах велись ожесточенные бои, как, например, в районе действий немецкой группы армий «Север» на озере Ильмень, в добрых 250 км к югу от Ленинграда. Здесь немецкие соединения имели возможность почувствовать все прелести собственной медицины. Как летом и осенью 1941 года это продемонстрировал сам вермахт, так и в начале января 1942 года сильные советские соединения прорывали ослабленные немецкие рубежи. В то время как несколько подразделений Красной армии атаковали с севера в направлении Демянска, другие соединения начинали свое продвижение с юга. Когда появились первые признаки окружения, уполномоченные представители армейских группировок попросили разрешения начать отступление войск. Однако Гитлер снова категорически отказывался пойти на это: «Нельзя отдавать ни пяди завоеванного пространства». В середине февраля оба советских наступательных клина смогли соединиться в тылу немецких войск. Впервые за всю войну большие общевойсковые соединения вермахта были окружены. Шесть дивизий, насчитывавших примерно 95 000 солдат, оказались в ловушке. До ближайших немецких подразделений было 35 км. Снабжение взятым в «котел» дивизиям поступало с воздуха. Продовольствие, боеприпасы и резервные войсковые части доставлялись самолетами под постоянными мощными обстрелами советской армии — при температуре от -40 до -50 °C. Ввиду большого перевеса сил в сторону русской армии окончательное уничтожение окруженных войск, казалось, было только вопросом времени. Естественно, немецкое армейское руководство любой ценой хотело прорвать окружение. Из более или менее случайно и наскоро собранных армейских подразделений была создана «ударная группа», руководство которой было отдано генерал-лейтенанту Вальтеру фон Зейдлиц — Курцбаху[73]. 53-летний генерал был офицером еще во времена Первой мировой войны и сделал карьеру в рейхсвере. Как командир пехотной дивизии, он принял участие во французском походе и походе на Россию и благодаря своим военным успехам был замечен Гитлером. Зейдлиц происходил из одной из самых богатых традициями прусских офицерских семей — его предок Фридрих Вильгельм (в период с 1721 по 1773 год) был генералом кавалерии при Фридрихе Великом. Прадед Зейдлица добился необыкновенной славы в ходе Семилетней войны, когда в 1758 году он в ходе битвы при Цорндорфе неоднократно уклонялся от исполнения приказа короля о начале наступления кавалерии, несмотря на то, что ему угрожали тем, что «он собственной головой несет ответственность за исход битвы». Зейдлиц начал действовать только тогда, когда атакой по флангам он мог добиться максимального эффекта. Это существенно способствовало победоносному исходу битвы, а прусский король сполна отплатил ему, выразив свое уважение. Вальтер фон Зейдлиц явно не был упрямым солдафоном. «Ему было все равно, кто перед ним — почтальон или какой-нибудь граф, — вспоминает его дочь Ингрид. — В любом случае у него было сильное чувство долга, я заметила это еще ребенком. Происхождение из такого старого дворянского рода требует большой ответственности, и нужно отдавать должное этой ответственности». При этом генерал вел себя в лучших традициях «аполитичного» прусского офицерства. Политика его явно не интересовала. «Зейдлиц был смелым, честным, ясно понимающим в военных вещах солдатом, — подтверждает граф Генрих фон Айнзидель, который познакомился с ним в 1943 году в советском плену. — Политически он, напротив, был совершенно необразован. Зейдлиц однажды сказал мне: „Для меня Гитлер только тем и примечателен, что носит плохо сидящую на нем униформу и плохо знает правила поведения за столом“». Тем не менее Зейдлиц должен был стать одним из немногих немецких офицеров, которые открыто возражали диктатору. Солдаты любили Зейдлица. «Он действительно мог с кем угодно, будь то офицер, унтер-офицер или простой сапер или стрелок, поговорить по душам, — рассказывает Иоахим Зандау, который встречался с ним под Демянском. — Генерал Зейдлиц принципиально разъезжал с карабином за спиной. Это было нетипично для генералов, генералы обычно ездили без них. А если кто-то вешал карабин, то это сразу привлекало солдат». 20 марта подразделения «ударной группы Зейдлица» приступили к прорыву окружения у Демянска. Операция под кодовым названием «Наведение мостов» началась. Погодные условия были скверные. Сначала бушевал лютый мороз, но скоро наступила весенняя оттепель, которая превратила и без того уже болотистую местность в трясину. Снабжение могло осуществляться только по наскоро сооруженным бревенчатым гатям. С невообразимыми трудностями и под атаками превосходящей советской военной авиации соединения Зейдлица продвигались вперед. Как рассказывал Йоахим Зандау, при этом генерал всегда находился на передней линии фронта. В то время как многие из его коллег-генералов предпочитали укрепленный командный пункт в глубоком тылу, Зейдлиц всегда лично следил за порядком на фронте. Через пять недель ожесточенной борьбы ударная группа пробилась к окруженным подразделениям. Был создан тонкий коридор, так называемое шланговое соединение. С его помощью в дальнейшем могло осуществляться снабжение окруженной с трех сторон советскими войсками области. «Это было для Зейдлица, естественно, очень большим оперативным успехом, — рассуждает историк Зенке Нейцель. — Однако командование армией теперь полагало, что может осуществлять снабжение и большей армейской группировки с воздуха. И эта вера — точнее, это заблуждение — имела в 1942 году фатальные последствия». Весной того года немецкое армейское руководство и прежде всего Гитлер снова были настроены оптимистично. «Советы будут разбиты следующим летом. Спасения для них больше нет, — кичливо заявил военачальник. — Большевики будут отброшены так далеко назад, что они больше никогда не коснутся культурной почвы Европы». Учитывая опыт предшествовавших месяцев, материальное положение вермахта и ситуацию с личным составом, эти слова звучали как простая насмешка. Ведь потери Германии между тем составляли один миллион человек. Каждый третий немецкий солдат, который перешел в июне 1941-го границу с Советским Союзом, был мертв, ранен, пленен или пропал без вести. Хайнц Отто Фаустен через девять месяцев был последним оставшимся в живых солдатом своей роты, численность которой в начале наступления на Россию составляла 240 человек. Не намного лучше дело обстояло с материальным снабжением. «В июне 1941 года примерно две трети всех подразделений считались, как это тогда называлось, полностью боеспособными, — разъясняет профессор Бернд Вегнер. — В марте 1942 года их было еще пять процентов. Мы видим на этом примере, что та армия, которая в 1941 году начала наступление, больше не существовала в принципе». Тем не менее продолжение похода с самого начала не было безнадежной затеей. Советский Союз тоже до сего момента нес громадные потери. Большая часть советской промышленности и сельского хозяйства находилась в руках немцев. Гитлер мог задействовать мощные ресурсы в районах Европы, занятых Германией. И наконец, диктатор, кажется, стал учитывать опыт предыдущих операций. Вместо таких престижных операционных целей, как Ленинград или Москва, он делал главный акцент в военных действиях на этот раз на юге фронта. Необходимо было значительно ослабить войска Красной армии между Донцом и Доном, захватить горные перевалы Кавказа и нефтяные области в Каспийском море. По словам британского историка Ричарда Овери: «Захват нефтяных месторождений Кавказа гарантировал бы поставку горючего даже для войны с Америкой». Как долгосрочную цель немецкие армейские стратеги рассматривали даже объединение с наносящими удар со стороны Египта соединениями африканского корпуса Роммеля и как следствие захват прочих нефтяных источников в Ближнем Востоке. Это гарантировало бы по меньшей мере с точки зрения поставок горючего затягивание войны на несколько лет. Для Советского Союза это, напротив, означало бы, вероятно, окончательный смертельный удар. Немцам действительно удалось достичь весной 1942 года важных стратегических успехов — советская контратака около Харькова была отражена, и полуостров Крым в Черном море был окончательно захвачен. 28 июня был наконец подан стартовый сигнал для начала операции «Блау» — немецкое продвижение в направлении Кавказа. Войска вермахта непрерывно захватывали новые территории. Этот факт, а также незначительное число советских военнопленных расценивалось немецкими офицерами как слабость советской армии. В действительности планы наступления стали известны противнику заранее. После этого Красная армия просто уклонялась от агрессора, заставляя его попусту растрачивать свои силы. Стремительная скорость продвижения и хроническая недооценка противника привели Гитлера к мысли о необходимости изменения первоначального плана, которое имело фатальные последствия для дальнейшего хода операции. Вместо предусмотренного заранее последовательного достижения двух главпых целей операции «Блау» теперь удар по Кавказу и нападение на крупный город на Волге Сталинград нужно было осуществить одновременно. «Тактически это решение было катастрофой! — говорит профессор Бернд Вегнер. — Это означало, что наступающие войска будут разделены пополам, а значит, поражение и под Сталинградом, и на Кавказе, становилось вдвое более вероятным». И все же захват Сталинграда превратился для Гитлера в идею фикс. Как говорил он сам, взятие города необходимо «по психологическим причинам». Дело в том, что наряду с военно-хозяйственным значением промышленного центра, центра вооружения и стратегического положения «игольного ушка», через которое осуществлялись поставки нефти, волжский город имел для Сталина еще и символическое значение. Здесь во время русской Гражданской войны он был впервые ранен. В 1924 году город получил тогда его имя. Переход Сталинграда в руки немцев был для диктатора вопросом сохранения или утраты репутации. 4 сентября 1942 года головные танковые соединения 6-й немецкой армии вошли в пригороды Сталинграда. Почти две недели спустя первые солдаты пробились к центру. Через четыре недели ожесточенных боев советские защитники были окружены и отброшены к самой Волге. И все же о быстром захвате города не могло быть и речи: «Мы несли колоссальные потери, так как сопротивление русских в городе внезапно усилилось. Настолько, что мы этого просто не ожидали, — вспоминает Манфред Гусовиус, который участвовал в боях под Сталинградом. — Русские бились за каждый метр до самой смерти». За каждый дом, за каждый подвал велась крайне ожесточенная борьба. Если какая-то советская позиция оказывалась в руках немцев, тут же начиналась контратака. Некоторые точки меняли владельца по несколько раз в день. Немецкие войска завязли в Сталинграде. Немецкие командующие фронтом быстро осознали смертельную опасность, таящуюся в этом и в развертывании фронта. Но Гитлера невозможно было переубедить. Он хотел завоевать Кавказ, нефть и Сталинград — любой ценой. На критические возгласы он реагировал так же, как зимой 1941–1942 годов, — приступами бешенства и отставками. На этот раз пострадали командующий группой армий Вильгельм Лист[74]и начальник генерального штаба Гальдер. Сталин, напротив, сделал совсем другое заключение из военных пертурбации первого года войны. Он все больше и больше передавал руководство военными операциями в руки своих военачальников, которые отныне могли принимать более самостоятельные решения о том, когда и где они будут применять свои войска. В середине сентября 1942 года начальник Генштаба Василевский и его заместитель Жуков представили планы советского контрнаступления на Волге. В сформированные из двух армий «клещи» должны были быть взяты немецкие подразделения, тем самым им отрезались все пути сообщения с Западом. Осаждающие должны были стать осажденными. Это была немецкая модель блицкрига, только с обратными условиями. 19 ноября 1942 года советская контратака в Сталинграде началась. Во время вьюги численно превосходящие войска Красной армии подавили уязвимые места немецкого фронта, а также румынские позиции к северо-западу и к югу от Сталинграда. Только через 4 дня кольцо вокруг города было сомкнуто. При этом почти 250 000 солдат оказались в ловушке. Еще до начала окружения главнокомандующий 6-й армией, генерал-полковник Фридрих Паулюс[75]попросил о предоставлении ему «свободы действий» — это означало: сдать Сталинград и начать отход к собственным рубежам. Но фюрер остался непреклонным. Солдатам на Волге было приказано «выстоять». Следующие попытки подвигнуть Гитлера к началу отступления остались безуспешными. Пыла у Паулюса заметно поубавилось. За это теперь выступал другой генерал. Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах, весной 1942 года освободивший немецкие войска из окружения под Демянском, тоже был в Сталинграде, где командовал армейским корпусом. Однако он точно знал: Сталинград — это не Демянск. Внешние условия были намного более неблагоприятные — не только потому, что в этот раз в окружение попало в два раза больше солдат, чем весной. «Котел» находился намного дальше от немецких рубежей, а перевес русских сил в Сталинграде был во много раз больше. В этой ситуации Зейдлиц решился на исключительный шаг: меморандум в адрес своих начальников. Сначала Зейдлиц обратил внимание на положение с военным снабжением. Уже и небольшие оборонительные бои будут приводить к ощутимому сокращению боезапасов. Снабжение «с воздуха» даже при дополнительных вылетах не могло бы покрыть потребностей армии. Он пророчил, что Красная армия продолжит атаки после закрытия кольца и уничтожит окруженных немцев, если как можно скорее не позаботиться о выводе войск из окружения. Но все же шансы на это ввиду сильного удаления и небольших сил немецких фронтовых войск Зейдлиц оценивал как невысокие. Поэтому он сделал одни-единственный вывод: «Армия стоит перед однозначной альтернативой: прорыв на юго-запад… или ее гибель в течение нескольких дней. Нет никакого другого выбора». Зейдлиц сделал еще одно заключение: если Гитлер не отменит приказ о «стойкой обороне», то армия должна будет сама взять в свои руки свободу действий. Это был ни больше ни меньше призыв к неисполнению приказа! Но многие офицеры, коллеги Зейдлица, ничего не хотели знать об этом: «Мы не должны озадачивать фюрера, а генерал Зейдлиц — главнокомандующего». — объяснял начальник штаба 6-й армии генерал-лейтенант Артур Шмидт[76]. Участь солдат в Сталинграде была предрешена. И хотя вывод ослабленных войск из окружения в направлении запада также был связан с многочисленными жертвами, предотвратить гибель всей армии было все еще можно. Но и одобренная Гитлером попытка прорыва блокады снаружи потерпела неудачу. «Держитесь! Мы вытащим вас», — передавали по радио соединения 4-й танковой армии генерал-полковника Гота окруженным, когда в середине декабря начали движение в направлении Сталинграда. Но за 48 км до города все закончилось. «Мы слышали приближение шума боя, — вспоминает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Но в Рождественский сочельник ничего не произошло. Тогда мы, разумеется, поняли, что случилось. И мы также знали тогда, что должны держаться до последнего патрона. Нам было это известно». В «котле» положение становилось все безнадежнее. Голод и холод истощали оставшиеся силы. Уже в середине декабря сухой паек стал еще меньше: 100 граммов хлеба, то есть два ломтя — больше солдатам выдавать было нечего, хотя маршал рейха Герман Геринг пообещал своему фюреру, что военная авиация сможет обеспечить снабжение окруженных частей. Но действительность выглядела иначе. Только одна треть того, что было обещано командованием Люфтваффе, доставлялась в войска — и даже это было только частью того, в чем, собственно, нуждалась 6-я армия, чтобы быть по меньшей мере хоть немного жизнеспособной и боеспособной. Рождество превратилось для окруженных в праздник страха, страшного голода и ледяного холода. Лейтенант танковых войск Шюнбек все-таки пытался устроить своим товарищам праздник. Он откопал из снега в степи маленькую сосенку и поставил ее в блиндаже. В своем полевом мешке он припас несколько свеч и бутылку коньяка. Вслух была прочитана рождественская история и произнесен «Отче наш». «Я даже додумался положить руку на плечо некоторым и сказать: „Слушай, как-нибудь мы выберемся отсюда!“ Я сам в это больше не верил, и в это, пожалуй, никто не поверил», — рассказывал Шюнбек. Больше месяца солдаты должны были еще сидеть в окружении. Командование армией по указанию Гитлера отказывалось от нескольких предложений Советов о капитуляции. Снова и снова над немецкими позициями сбрасывались листовки, призывавшие солдат вермахта к переходу на противоположную территорию. Но никто из них не хотел верить советской пропаганде. Страх перед пленом был велик. «Борьбу продолжали из страха перед русскими, — рассказывал Ханс Эрдманн Шюпбек. — Мы точно знали: если сдадимся, дела у нас лучше не станут, чем если мы будем бороться до конца». 10 января 1943 года, в конце концов, начался советский массированный налет на окруженные немецкие войска. Орудия беспрерывно обстреливали оставшиеся немецкие позиции. В нескольких местах советским войскам удалось прорвать немецкие рубежи. «Котел» стал для солдат вестибюлем смерти. Внешние условия были ужасны. Военные госпитали были переполнены, медицинское снабжение вот-вот могло прекратиться. Таким образом, те немногие места в самолетах, которые улетали из окружения после выгрузки продовольственных товаров, стали для многих последней надеждой. Повезло и Хансу Эрдманну Шюнбеку, который был ранен в середине января: он одним из последних смог на самолете покинуть окруженный город. В конце января положение ежедневно становилось все хуже и хуже. Красной армии удалось расколоть «котел». Часы защитников были сочтены. Утром 31 января советские соединения взорвали южный «котел». Во второй половине дня командующий армией Паулюс и его штаб покинули командный пункт с поднятыми руками. Генерал Зейдлиц тоже был арестован русскими. 2 февраля 1943 года капитулировал и северный «котел». Сталинградская битва была закончена. Кроме того, 90 000 немецких солдат оказались в советском плену. Почти две трети рядовых и унтер-офицеров, а также половина офицеров погибли, замерзли, умерли от голода или истощения — большая их часть в последние недели битвы. Неясная судьба ожидала и остальных. «У меня неоднократно появлялось желание, — рассказывает Манфред Гусовиус, — просто вернуться домой, просто выжить». Больше половины в высшей степени ослабленных солдат, находившихся в советских лагерях для военнопленных, весной 1943 года погибли от сыпного тифа. Лишь 6000 мужчин годы спустя вернулись домой, среди них был и коренной восточный пруссак Гусовиус. Сталинград стал для немецкого вермахта больше, чем только проигранной битвой. Конец 6-й армии ознаменовал психологический перелом в войне. «После Сталинграда у немцев больше не было стратегии, — говорит историк Бернд Вегнер. — Необходимо было только лишь выиграть время, дать режиму последнюю передышку перед окончательным крушением. Этот процесс растянулся более чем на два года и принес вдвое больше жертв, чем война до 1943 года». Немецкие офицеры в Трент-парке тоже поняли это: «Наше положение было безнадежным. Абсолютно несущественно, где мы атакуем, — мы больше не можем идти вперед и выиграть что-нибудь», — объяснял Фридрих Фрайхерр Бройч летом 1943 года. «Удивительно, что некоторые генералы уже тогда поняли, что война была проиграна», — размышляет историк Зенке Нейцель. Однако только абсолютное меньшинство действительно сделало выводы из этого познания. «Большинство говорило: Гитлер виноват в исходе войны, другие генералы виноваты в исходе войны. А я нет. И совсем немногим удалось преодолеть этот барьер и сказать: нет, я разделяю ответственность за все то, что творилось от имени Германии». Одним из этих немногих был и Вальтер фон Зейдлиц. В советском плену он основал Союз германских офицеров (нем. Deutscher Offiziere — BDO) и призывал своих соратников к свержению Гитлера. Поводом к принятию этого решения стал, как он сам говорил, «горький опыт Сталинграда». Многие бывшие солдаты и офицеры до сегодняшнего дня считают его предателем из-за сотрудничества с Советами. Они не осознают, что Зейдлиц в числе немногих немецких военачальников проявил настоящее гражданское мужество. Его целью, по выражению его коллеги по Союзу германских офицеров Генриха Графа Айнзиделя, было «предотвращение самоубийства Германской империи» и полного поражения Германии. Трагизм сто личности состоял в том, что он поверил обещаниям, которые дала ему советская сторона. Когда Советы поняли, что его образ не годится для пропаганды, он сначала был постепенно лишен какого-либо влияния и в конце концов даже приговорен к 25 годам принудительных работ. В октябре 1955 года он вернулся на родину и стал уединенно жить в Северной Германии. Отстраненный от дел герой танковых войск Гудериан, напротив, в 1943 году был снова взят Гитлером на службу в качестве главнокомандующего танковыми войсками и, наконец, даже в качестве начальника Генштаба армии. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 года он существенно способствовал радикализации войны, а именно согласно учению его фюрера: против собственного народа и против собственных солдат. Лишь незадолго до конца войны дело дошло до разрыва с диктатором. При всем при этом Гудериан в записанной американцами в июле 1945 года беседе так описывал национал-социалистический период: «Основные принципы были хороши». Летом 1943 года вермахт попытался в последний раз захватить инициативу в свои руки. Но «величайшая танковая битва всемирной истории» под Курском, примерно в 600 км к югу от Москвы, имела в конечном итоге неоднозначный результат. Гитлер должен был окончательно похоронить свою мечту о победе на Востоке. После этого у вермахта никогда больше не было необходимых ресурсов для крупных наступательных операций. Отныне охотники превратились в добычу. Им предстояло долгое, связанное с большими потерями и кровавое отступление, которое должно было закончиться лишь через два года в Берлине.
ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Казнь партизан. Югославия, 1943 г.
В апреле 1945-го, в лагере для военнопленных Трент-парка на севере Лондона два генерал-майора — Герхард Фишер и Людвиг Хайльманн сидели вместе и размышляли о прошедших военных годах. Биографии обоих офицеров не слишком отличаются друг от друга. Фишер как административный служащий служил в основном в Германии. Хайльманн, напротив, был одним из офицеров парашютно-десантных войск, отмеченных самыми высокими воинскими наградами, и боролся на Крите, в России и при Монте Кассино[77]. Их беседа снова и снова заходила о военных преступлениях вермахта. «Мы были на фронте, мы говорили: „Нас не касается то, что они делают там в тылу“. Но ведь и оттуда было видно, как они обращались с пленниками», — говорит Хайльманн. Фишер вне себя от возмущения. «Мы вели себя как дикари, а не как культурный народ», — говорит он. Хайльманн соглашается с ним: «Нам навсегда присвоено имя варваров». Немецкие солдаты — были ли они ордой примитивных варваров? А вермахт — армией преступников, совершавшей смертельный поход по Европе? Или ответственность за преступления несут лишь некоторые одиночки? Не совершались ли самые жестокие преступления бригадами СС? И не совершались ли и другие военные преступления? Едва ли найдется еще тема, которая в течение прошедших лет вызвала в общественности столь жепротиворечивые мнения, как преступления вермахта. В нем служили 17,3 миллиона мужчин — он был отражением мужского общества. Практически в каждой немецкой семье кто-то служил в его рядах. Это объясняет сильную реакцию, которую вызвала провокационная выставка Гамбургского института социальных исследований на эту тему. «Так что, дедушка также был преступником?» — впервые спрашивали себя многие немцы. Спор вокруг выставки «Преступления вермахта» показывает, как немного результатов исторических исследований проникло в общественное сознание и сколько открытых вопросов еще осталось. Таким образом, спор привел еще и к тому, что появилось огромное количество новых исследований, а у нас тем временем появляется действительно подробная картина преступлений вермахта. В центре дискуссий всегда стояла война с Россией, та война мировоззрений, которая велась без правил и число преступлений в которой достигло нереальных размеров. Уже 30 марта 1941 года Гитлер собрал своих самых высокопоставленных командиров общевойсковых частей в новой рейхсканцелярии в Берлине и взял с них клятву приложить все усилия для достижения цели устранения «русско-азиатской опасности» на Востоке в ходе беспощадной борьбы. «Мы должны исходить из идеи солдатского товарищества. Коммунист — это сперва еще не товарищ, а потом — уже не товарищ. Речь идет об истребительной борьбе», которая должна была вестись против Красной армии, советского государства и его представителей. Каждый высокопоставленный генерал после этой речи знал, чего Гитлер ожидал от него в предстоящем походе на Россию. Возражений не было. Гитлер находился в зените своей власти. После скорой победы над Францией критики молчали, и генералитет покорно склонил головы перед, вероятно, «самым великим полководцем всех времен», который подкупал их орденами, чинами, званиями и денежными пособиями. Кроме того, все шло против коммунистического Советского Союза. Он считался оплотом невежества, угнетения, угрозы для всех консервативно-общественных ценностей. Настроения в немецкой армейской элите не могли бы быть более антибольшевистскими. Не требовалось большого искусства убеждения, чтобы уверить их в необходимости войны мировоззрений против Советского Союза. Соответствующие приказы разрабатывались командованием вермахта (ОКW) и командованием армии (ОКН): «Указ о военной юрисдикции» от 13 мая гласил, что преступления немецких солдат против советского гражданского населения не должны подвергаться судебному преследованию. Он требовал с крайней беспощадностью учреждать немецкое господство в занятых областях и грубой силой подавлять любое сопротивление со стороны гражданского населения. Де-факто все гражданское население объявлялось вне закона. Разумеется, опасения по поводу того, что дисциплина в армии с отменой всех правил может пострадать, были напрасны. Соответствующие подразделения в командовании армии должны были обеспечивать то. что войска не будут «без надобности подстрекать к враждебным действиям или действовать с особой кровожадностью». Резни не должно было быть, и, в любом случае, действия против гражданского населения должны были совершаться по приказу офицера. «Приказ о комиссарах» от 6 июня 1941 года приравнивал советских политработников к партизанам. От них, согласно этому документу, следовало ожидать полного ненависти, жестокого и негуманного обращения с собственными пленными. Поэтому брать их в плен было нельзя, а следовало «устранять» по приказу офицера вне непосредственной зоны боевых действий. «Указ о военной юрисдикции» и «Приказ о комиссарах» окончательно связали вермахт с борьбой мировоззрений еще до того, как был сделан первый выстрел. Тем не менее вермахт и бригады СС имели две разные задачи. Войска и военная авиация должны были уничтожить Красную армию на поле боя, а «устранение» «еврейско-большевистской интеллигенции» и раскол коммунистического общественного порядка оставались задачей специальных оперативных групп СС и нескольких батальонов войск СС. Они больше подходили для целей национал-социалистического руководства — для убийств, нежели армия, которая еще в 1939–1940 годах протестовала против преступлений СС в Польше. Большинство генералов вермахта не проявляли особых симпатий к СС. Впрочем, они приветствовали их использование в России вне района боевых действий армии. Причем СС и вермахт отличались: для одних было характерно завышенное самомнение, для других — сословные предрассудки, — но образ врага в лице «еврейского большевизма» для них был един. Для генералов евреи тоже были часто диверсантами и террористами, а некоторые из них полагали, что если евреев казнить, это сделает глубокий тыл надежнее. К утру 22 июня 1941 года, когда началось немецкое нападение на Советский Союз, истребительная война уже была предрешена. Все высокопоставленные военачальники получили соответствующие приказы. Враги были обозначены, методы оговорены. Разумеется, сначала необходимо было посмотреть, как война велась в реальности, как командующие армиями и группами армий пользовались данной им свободой действий. Многое можно было спланировать заранее, но динамику войны предвидеть было невозможно. Будут ли низшие чины общевойсковых частей и простые солдаты вести истребительную войну таким образом, как того ожидает от них их командование? Рассмотрим сначала применение «приказа о комиссарах». Он приводился в исполнение более чем в 80 % всех подразделений, которые в 1941 году вели военные действия в России. Во многих случаях казни над советскими политработниками осуществлялись прямо на поле боя. Однако по большей части, кажется, их вывозили за линию фронта, затем допрашивали на командном пункте подразделения и тут же расстреливали. Многих других комиссаров распознавали только в лагерях для военнопленных и тут же убивали. Стрелковая рота Бруно Менделя охраняла тысячи пленных красноармейцев недалеко от Минска. «Каждое утро, — вспоминает он, — мы вытаскивали комиссаров из толпы пленников и расстреливали. Там были такие старые траншеи, куда они должны были сесть, и после этого их расстреливали. Однако, я думаю, это был какой-то отряд полиции, который расстреливал их, наши этого не делали». Количество убитых комиссаров, по разным оценкам, составляет от семи до восьми тысяч. Это, конечно, не означает, что «приказ о комиссарах» исполнялся всегда. Начальник Генерального штаба армии Франц Гальдер зафиксировал в дневнике, делая запись о боях 17-го танкового дивизиона в сентябре 1941 года: «Поведение войск с комиссарами и т. д.: не расстреливают». Проявляли ли солдаты милосердие или становились убийцами, зависело от различных факторов. В какой ситуации был арестован комиссар? Был ли он опознан именно как комиссар? Понесла ли армия в предыдущих боях потери? Насколько идейным был местный командир? Разброс мнений был огромен, и точно о том, что происходило, можно сейчас рассказать лишь в исключительных случаях. По дошедшим до нас служебным делам армии, полевой почте и частным дневникам, однако, очевидно, что «приказ о комиссарах», как правило, исполнялся. Причина этого очевидна: советские замполиты создавали идеологический остов Красной армии, они были столпами сопротивления против вермахта и воплощением еврейского большевизма. «Слово „комиссары" в тогдашнем немецком языке означало то же, что „евреи". Они и были преимущественно евреями», — рассуждает Бруно Менцель в интервью ZDF. Заранее разработанный образ врага вскоре после начала войны обрел реальное подтверждение. В отличие от польских и французских солдат, с которыми до этого вел борьбу вермахт, красноармейцы боролись с немецким агрессором гораздо более ожесточенно, до последнего патрона. Они не сдавались даже в безнадежном положении, продолжали борьбу и заставляли немецкие войска нести огромные потери. С точки зрения немцев, только комиссары могли нести за это ответственность. В донесении 8-го армейского корпуса о положении противника в сентябре 1941 года сообщалось: «Комиссары и политруки способствовали зарождению в массах фанатичной воли к сопротивлению и приложили все усилия, чтобы постоянно контролировать ее и разжигать. При появлении усталости от войны и ослаблении боевого духа они применяли беспрецедентные методы террора». Все преступления над немецкими военнопленными признавались главным образом результатом действий комиссаров. Оценка их как подлых извергов, негодяев, дикарей и преступников, конечно, действовала как воплощающееся в жизнь пророчество. Немецкий приказ на уничтожение стал очень быстро известен на советской стороне и привел к тому, что комиссары оказывали отчаянное сопротивление и предпочитали покончить жизнь самоубийством, чем попасть в руки врага. По этой причине «приказ о комиссарах» в мае 1942 года после соответствующего вмешательства армейского командования был упразднен. В какой степени советские политработники действительно способствовали обострению военной обстановки, до сих пор доподлинно не известно. Исследования не могут быть продолжены, потому что доступ в русские архивы до сих пор закрыт. В коллективной памяти свидетелей тех событий «приказ о комиссарах» играет второстепенную роль. Причина этого вполне убедительна. На Восточном фронте в течение первых месяцев проведения операции «Барбаросса» в день погибало в среднем 1500 немецких солдат, а в конце 1941-го эта цифра составила более 300 000. Поэтому смерть одного советского политработника на фоне массовых смертей, разрушения и горя, пожалуй, только в исключительных случаях воспринималась как кое-что особенное. От этого в конечном счете отмахнулись как от незначительного побочного эффекта войны и потому больше не вспоминали. Кроме того, нужно помнить, что только очень небольшая часть воевавших на Востоке солдат вермахта принимала непосредственное участие в убийствах комиссаров. Командование армии совершенно осознанно следило за тем, чтобы как можно более «незаметно» «устранить» их рядом с командным пунктом подразделения. Заявление, подобное тому, которое сделал в интервью ZDF один из свидетелей тех событий Эвальд Генрих фон Клейст — Шменцин, хотя и не может быть проверено спустя 60 лет, заслуживает абсолютного доверия. Он заявлял: «Я никогда не был свидетелем расстрелов комиссаров, я никогда этого не видел». Свидетель Хорст Кюне вспоминает о ночи 22 июня 1941 года, когда «приказ о комиссарах» был озвучен солдатам: «Наш командир роты зачитывал его и говорил: „Я читаю вам это, потому что я должен так поступить. Каждый будет делать то, что позволит ему его совесть“. Мы восприняли это как великолепную, совершенно открытую отрицательную оценку приказа и стали больше уважать нашего командира роты за то, что он так сказал». Существует много подобных свидетельских рассказов. Письменные источники об оглашении приказа не сохранились. Но доклады об исполнении между тем однозначно доказывают то, что имелось достаточное количество солдат, которые охотно совершали убийства комиссаров. Многие советские политработники избавлялись от своей предательской формы, прежде чем сложить оружие. Таким образом они могли затеряться в многомиллионной толпе советских военнопленных. Но в лагерях на них велась целенаправленная охота. Даже если их не распознавали, никто не мог гарантировать, что они выйдут оттуда живыми. В немецком заключении красноармейцев ожидала печальная судьба. Национал-социалистическое руководство и руководство вермахта перед началом операции «Барбаросса» были едины во мнении, что оккупированная советская территория должна беспощадно эксплуатироваться на нужды воюющей армии и родины. При этом все, кто принимал участие в разработке операции, осознавали, что вследствие этого миллионы людей могут умереть с голоду. Для обеспечения пропитания военнопленных ни верховное главнокомандование вермахта, ни главное командование сухопутных войск осознанно не предприняли никаких мер. Из 5,7 миллиона красноармейцев в немецком заключении, по разным оценкам, погибло от 2,5 до 3,3 миллиона человек, что составляет от 45 до 57 % общей массы. Они умирали в лагерях вермахта. 845 000 — в военных административных районах недалеко от линии фронта, 1,2 миллиона — в лагерях гражданских административных районов в тылу, 500 000 — в так называемых генерал-губернаторствах и от 360 000 до 400 000 — в лагерях немецкого рейха. Массовые смерти начались по причине недостаточного продовольственного снабжения уже поздним летом 1941 года и достигли своего апогея зимой, временно прекратившись только к весне 1942 года. До тех пор примерно 2 миллиона плененных красноармейцев были казнены. Определенный поворот в политике обращения с военнопленными наступил только осенью 1941 года, когда немецкая военная экономика стала испытывать все большую нехватку рабочей силы. Теперь стала оцениваться стоимость жизни человека, которого заставляли умирать с голоду. Но командование вермахта так и не могло решиться на коренное изменение политики, даже при том, что существовали люди, отчаянно боровшиеся за жизнь военнопленных и, правда, безуспешно протестовавшие против ужасного с ними обращения. Военные действия в России с самого начала были абсолютно бесцеремонны, не только в отношении убийств комиссаров и обращения с военнопленными. На поле боя вермахт должен был действовать крайне жестоко, как указывалось в армейских памятках, распространявшихся перед нападением. Как утверждалось, Красная армия вела боевые действия в противоречии с международным правом, коварно, вероломно и низко, что требовало нанесения ответного удара «с необходимой остротой». Когда 22 июня 1941 года начались бои, очень скоро стато ясно, что призывы руководства были не напрасны. С первого же дня вермахт вел беспощадную борьбу. В некоторых областях «картина бесчисленных [советских] солдатских трупов, лежащих на пути наступления… безоружных и с поднятыми руками, однозначно убитых вблизи выстрелами в голову», превращалась в массовый феномен. Решающим фактором для этих неконтролируемых актов насилия стало то, что описанная в памятках картина жестокой тактики ведения боевых действий Красной армией очень скоро подтвердилась. С первого же дня войны советские вооруженные силы вели борьбу, не вписывавшуюся в рамки международного права и обычаи военного времени. Карлханс Майер в интервью ZDF вспоминает: «Там было столько жестокости! Мы находились за Западной Двиной, и тогда наш передовой отряд, разведывательная группа была атакована русскими, а потом с ними жестоко расправились. Одному отрубили руки и стали тянуть на веревке по дороге, ведущей через прогалину, а мы тоже должны были идти следом. Других мы нашли убитыми в воде. Ясно, что время не давало нам возможности выжить». На сообщения об истязательствах над немецкими пленниками, ужасные увечия раненых и убийства сдавшихся солдат невозможно было закрыть глаза. По сегодняшним оценкам, от 90 до 95 % немецких солдат, которые попали в 1941 году в руки советских войск, не пережили плен и были убиты большей частью непосредственно на фронте. Сообщения о советских преступлениях по отношению к немецким раненым и военнопленным вызвали в соединениях Восточной армии ответный гнев и усилили и без того уже имевшуюся готовность к беспощадной тактике ведения войны. В начале июля 1941 года генерал Готтхард Хайнрици писал своей семье: «Вообще в некоторых случаях никакого прощения больше не было. Русские вели себя по-скотски по отношению к нашим раненым. Теперь наши люди забивали до смерти и расстреливали всех, кто бегал вокруг в коричневой форме. Таким образом, обе стороны подняли взаимное сопротивление, что привело к массовым человеческим жертвам». Если солдаты узнавали, что плененные немецкие солдаты были убиты Красной армией, русские пленники, в свою очередь, тоже ликвидировались. Подобное зафиксировано в поведении 61-й пехотной дивизии, которая вела бои в северной части Восточного фронта. Когда 7 октября 1941 года были обнаружены трупы трех убитых однополчан, на следующий же день командир дивизии отдал приказ о незамедлительном расстреле 93 русских солдат. Взаимное убийство пленников было, конечно, решающим фактором для эскалации насилия на Восточном фронте. Этому способствовало, однако, и то, что непосредственные бои имели совершенно иной характер, чем в Польше, Франции или Югославии. Красная армия неожиданно подняла жесткое сопротивление, и многие советские солдаты предпочли оборону до самой смерти, вместо того чтобы сдаться. Ближние бои велись с особым ожесточением, снова и снова приводили к тяжелым потерям, к превышению пределов необходимой обороны. Как грубое нарушение военного права расценивал вермахт, например, симуляцию ранений, непригодности к военной службе и смерти с целью продолжения борьбы из засады. Эта военная хитрость определенно не была запрещена Гаагской конвенцией о законах и обычаях сухопутной войны, однако она представляла собой нарушение неписаных правил открытой борьбы. О таких «коварствах» рассказывалось в памятках командования армии в преддверии похода на Россию, на что немецкие войска отреагировали с большой беспощадностью. Так, в конце июня 1941 года командование 299-й пехотной дивизии сообщило: «Военнопленных армия, озлобленная коварной тактикой ведения боевых действий противником, больше не берет». Обстрелы из засады, ближние бои с противником, внезапный кинжальный огонь, манера пропустить передовые отряды противника, чтобы затем напасть с тыла. — все это называлось азиатским коварством и вменялось в вину красноармейцам, хотя речь при этом шла о нормальных (впрочем, необычных для немцев) методах борьбы. Ликвидация русских пленных, добивание раненых солдат на поле боя и массовые расстрелы в качестве возмездия были, без сомнения, обусловлены расистскими установками, прочно внушенными солдатам армии вторжения. Им при каждом удобном случае объяснялось, что они должны бороться «против враждебной расы и носителей низших культур». Командование армии позаботилось о том, чтобы вызвать у собственных солдат «здоровое чувство ненависти» и подавить возможное проявление «сентиментальности и милосердия» в борьбе. Хотя на каждого из немецких солдат эта пропаганда подействовала по-своему, в разной мере, все они едва ли принимали во внимание право вражеских пленников на жизнь. Историк Феликс Ремер на основе всех имеющихся в распоряжении немецких источников впервые исследовал эскалацию насилия на Восточном фронте. Он установил, что апогей насилия пришелся на первые недели войны с Россией, чтобы временно стихнуть поздним летом и осенью. Во время зимнего кризиса в 1941-42 годах количество эксцессов по причине ожесточенного характера ведения войны снова возросло. Когда Восточная армия вынуждена была хаотично отступать, военнопленные часто расстреливались сразу по несколько человек, так как вывезти их было невозможно. До конца войны снова и снова чередовались фазы актов неконтролируемого насилия и взвешенного поведения. Хотя убийства пленников на поле сражения все же никогда полностью не исчезали из повседневности той войны. Немцы и русские воспринимали войну как борьбу не на жизнь, а на смерть «вне рамок традиций и норм законов». И если воюющие стороны на североафриканских и западноевропейских полях сражения еще придерживались международно-правовых норм, то на Восточном фронте нормы эти в значительной степени были отменены вследствие так называемой борьбы мировоззрений. Поэтому армейское руководство по обе стороны линии фронта предпринимало лишь робкие и единичные попытки ограничить эскалацию насилия. Впрочем, когда немцы в ходе войны уяснили, что «подстрекательство» войск к осуществлению на практике расового учения и акции устрашения приводило только к усилению сопротивления Красной армии, были предприняты попытки приостановить неконтролируемое насилие, — конечно, с разным успехом на разных территориях и в разное время. В конечном счете в начальной стадии кампании обе воюющие стороны настолько замарались в крови, что «возвращение к формам „нормальной европейской войны“ было исключено, как бы этого ни хотели обе стороны конфликта», — рассуждает историк Феликс Ремер. Хотя имеются и многочисленные свидетельства о проявлении человечности и милосердия в этой войне, несомненно, что до мая 1945 года не только в воскресных речах некоторых национал-социалистических руководителей, но и, что важнее, в умах солдат по разные стороны фронта не прекращалась война мировоззрений. Одним из самых крупных немецких преступлений, в которое в России был вовлечен и вермахт, было, без сомнения, убийство евреев. В течение первых двенадцати месяцев операции «Барбаросса» было убито примерно 900 000 евреев, из которых 500 000 в районе боевых действий армии. Массовые убийства совершались в несколько фаз. Сначала была, очевидно, запланирована ликвидация лишь еврейско-большевистских кадровых работников. В июле 1941-го национал-социалисты дошли до решения убивать всех еврейских мужчин, а начиная с августа 1941 года — также женщин и детей. Впрочем, только относительно малая часть еврейского населения была расстреляна силами вермахта, вероятно, около 20 000 человек. 707-я пехотная дивизия была единственным оперативным соединением, которое организовывало «самостоятельно и систематически массовые бойни евреев со стотысячными жертвами», — утверждал историк Кристиан Герлах. Только осенью 1941 года подразделения дивизии уничтожили более 10 000 евреев. Командующий дивизией генерал-майор Бехтольсхайм[78], фанатичный антисемит, издал 19 октября 1941 года следующую директиву: «Евреи — это наши смертельные враги. Они — не люди в европейском культурном смысле, а в юности воспитанные преступники, с детства обученные издевательствам. Эти чудовища должны быть уничтожены». Бехтольсхайм не был, конечно, в своем крайнем антисемитизме типичным генералом вермахта, а 707-я пехотная дивизия отнюдь не была средним в этом смысле подразделением. Хотя вермахт при массовом уничтожении евреев выступал отнюдь не как преступник, тем не менее это не может скрыть тот факт, что армия поддерживала холокост, помогая при транспортировке своими заградительными отрядами, при печати объявлений или выставлении часовых карательным отрядам СС. Бруно Менцель, солдат 281-й охранной дивизии, рассказывал в интервью ZDF о том, как его батальон принимал участие в убийствах евреев в белорусском местечке Крупки, к северо-востоку от Минска. «Накануне вечером пришел наш командир взвода и сказал: „Завтра у нас, ребята, трудное задание. Тот, кто не хочет в этом участвовать, может не участвовать“. Никто не встал и не сказал: „Я не участвую“. Это было бы проявлением трусости перед врагом. Никто вообще ничего не сказал. Ночью в два часа началась тревога, и весь этот город Крупки был оцеплен нашими подразделениями, и в 8 часов утра прибыл офицер СС с двумя людьми и объявил повсюду, что евреи должны были явиться на рыночную площадь с целью дальнейшей эвакуации. Мы ходили по домам и говорили: „Выходите! К рыночной площади, к рыночной площади“. Они могли взять с собой все, что они могли унести. Во второй половине дня все шли по шоссе до убранной пашни. И вдруг прозвучало: „Всем стоять! Солдаты, на расстояние!“ И тогда они должны были встать перед глубокими рвами. Каждый раз десять евреев должны были снять верхнюю одежду, получали выстрел в затылок и один за другим кувырком летели в котлован. Их расстреливали не останавливаясь». Сотрудничество СС с армией всегда проходило без осложнений. Особая группа «А» в октябре 1941 года даже смогла рапортовать о том, что сотрудничество с 4-й танковой группой под командованием генерал-полковника Гепнера было очень тесным и даже сердечным. Собственно, договоренности, достигнутые перед началом операции «Барбаросса», предусматривали то, что отряды СС только в особых случаях могли исполнять свои карательные функции в районе боевых действий армии. В этой зоне, которая простиралась почти на 200 км в глубь тыла, полномочия командования вермахта были не ограничены. Но генералы, казалось, рассматривали убийства мужчин-евреев как желанный вклад в оборону оккупированных территорий. Таким образом, они позволяли оперативным группам СС следовать за передовыми отрядами танковых частей, чтобы они после занятия русских городов и деревень могли приступить к массовым убийствам. Убийства евреев приняли в области боевых действий 6-й армии ужасные размеры. Это объяснялось, с одной стороны, тем, что район ее боевых действий охватывал несколько крупных украинских городов, в которых, несмотря на бегство и эвакуацию, все еще оставалось большое количество евреев. С другой стороны, генерал-фельдмаршал Вальтер фон Райхенау занимал решительно национал-социалистскую, антиславянскую и антисемитскую позицию. Он был совершенно своеобразным человеком, мнение которого не по всем пунктам совпадало с национал-социалистским руководством. В 1939 году он даже активно протестовал против французской кампании и также был в контакте с Карлом Герделером. Честолюбие и его политические убеждения в России, конечно, привели к тому, что он неудержимо и решительно способствовал убийствам евреев. В районе боевых действий армии Райхенау произошел особенно ужасающий пример взаимодействия боевых групп и вермахта. Начальник гарнизона Белая Церковь в Украине отдал в середине августа приказ явиться в комендатуру примерно 800 местным евреям. Тайная военная полиция передала их группам СС, и те ликвидировали их. Солдат Франц Колер стал случайным свидетелем тех событий. «Я увидел это и подумал: „Зачем это люди там впереди делают кувырок? Делают кувырок и исчезают“, — вспоминает он в интервью ZDF. — „Там стоит ряд из нескольких человек, которые делают одновременный кувырок. Что это?“ — об этом я думал. Я подошел поближе, до тех пор, пока не рассмотрел, что они были расстреляны и лежали в яме. Я не мог поверить в это. Там были женщины, детей не было. Я сказал себе, но так же не бывает. Мы же не убиваем гражданских. И я тогда пошел туда. Я обратился к одному часовому СС, который тоже до этого принимал участие в расстреле. Он был моего возраста или немного младше меня. Я говорю: „Что все это значит? Что вы здесь делаете?“ — „Выполняем приказ фюрера“, — ответил он. „Да такого быть не может“, — возражаю я. „Но у нас есть приказ расстреливать всех евреев“. Я говорю: „Исключено!“ — „Но это так.“» — «Этого я никогда не забуду, — рассказывает далее Франц Колер. — Там были пожилой мужчина и две женщины. Должно быть, это были его дочери. Их осталось трое. Он взял женщин за руки, а потом пришел эсесовец и расстрелял их из пистолета. Выстрелом в затылок. Сначала дочерей, а он продолжал держать их за руки. А потом очередь дошла и до него». Сначала примерно 90 детей убитых удерживались в здании, напоминавшем школу, без какого-либо снабжения. Наконец двое священников вермахта обратили внимание офицера Генерального штаба 295-й пехотной дивизии, дислоцированной непосредственно в Белой Церкви, подполковника Хельмута Гроскурта на страшные условия, в которых они содержались, после чего он 20 августа 1941 года произвел осмотр здания. «Помещения были заполнены примерно 90 детьми. Кругом была неописуемая грязь. Тряпки, пеленки, мусор лежали вокруг. Бесчисленные мухи покрывали частично обнаженных детей. Почти все дети плакали или жалобно стонали. Стояла невыносимая вонь», — сообщал Гроскурт в донесении. Объятый ужасом от всего увиденного, он навел справки у верховного обер-шарфюрера СС, который охотно сообщил ему, что детей скоро «уберут». Полевой командир вермахта тоже подтвердил это. Гроскурт связался с более высокими командными инстанциями и узнал, что решение о судьбе детей принимает главнокомандующий 6-й армией Вальтер фон Райхенау. Утром 21 августа Гроскурт получил звонок из армейского штаба: однажды начатая акция должна быть проведена «целесообразным способом», дети будут расстреляны. Райхенау ничего не стоило спасти их. Но он и не думал об этом, так же, как и местный полевой командир вермахта. Он даже в отличие от Гроскурта высказывался в пользу того, что «этот выводок должен быть искоренен». Так же, как и подполковник Гроскурт, многие солдаты и офицеры во время военной кампании в России стали свидетелями массовых карательных акций. Массовые расстрелы едва ли можно было скрыть, а кое-где они привлекали даже целую массу любопытных. И снова солдаты вермахта предлагали помощь СС при проведении расстрелов и усердно фотографировали все происходящее. 6-й армии стоило, пожалуй, опасаться «одичания» войск, поэтому 10 августа 1941 года был издан приказ о том, что «любое участие солдат армии в качестве зрителей или исполнителей при экзекуциях, которые исходили не от приказа начальника», запрещались. Генрих Киттель тоже участвовал в одном из многочисленных расстрелов. В британском лагере Трент-парк он рассказывал об этом в декабре 1944 года своему товарищу по заключению: «Рано утром в субботу я лежал в кровати, услышал два залпа, а после еще огонь малокалиберной винтовки. Я встал, вышел и говорю: „Что это здесь за стрельба?" Ординарец говорит мне: „Господин полковник, вам нужно туда пойти, там вы все увидите“. Я только немного приблизился, и мне этого хватило. Я сказал: „Я приму меры", сел в машину и подъехал к тому полицейскому и сказал: „Я запрещаю раз и навсегда, чтобы вы проводили расстрелы там, где их могут увидеть. Если вы расстреливаете людей в лесу или еще где-нибудь, где этого никто не видит, то это ваше дело. Но мы берем питьевую воду из глубокого колодца, это же будет трупная вода“». Киттель протестовал против расстрела евреев — но только потому, что видел опасность заражения питьевой воды, которую употребляют его солдаты. Дитрих фон Хольтиц, принимавший в 1941–1942 годах участие в боях под Севастополем в Крыму в качестве командующего 16-м пехотным полком, был свидетелем страшной «мясорубки». Своими впечатлениями он поделился в английском плену с одним своим приятелем: «Комендант аэродрома подошел тогда ко мне — а там была стрельба. „Что, — спросил я, — выстрелы доставляют вам беспокойство?“ Он ответил: „Ради Бога, я не могу об этом говорить. Здесь несколько дней расстреливают евреев“». Один из офицеров Хольтица был даже официально приглашен палачами СС к участию в массовой казни — в качестве гостя. В целом примерно 40 000 евреев были казнены солдатами оперативной группы «О» в Крыму. И эти массовые убийства вообще не могли остаться скрытыми. Свидетелями тех событий были не только полковник Хольтиц и простые солдаты, но и, естественно, местный главнокомандующий, генерал-полковник Эрих фон Манштейн, который командовал 11-й армией. После войны он всегда отрицал, что был в курсе убийств евреев в Крыму. Архивные источники, однако, доказывают, что штаб самым подробным образом был информирован о приводимых в исполнение казнях и даже одобрял их, очевидно, чтобы улучшить положение с жильем и продовольствием в крымской столице Симферополе. Представитель министерства иностранных дел в армейском штабе Вернер Отто фон Гентиг[79]возмущенно рапортовал об убийствах евреев: «Последствия такой резни затронут не только самих жертв: они однажды коснутся всего населения оккупированной области, никто ведь не предполагал, что мы будем убивать женщин и детей. Они коснутся и морали войск и в дальнейшем нашего экономического положения». Офицер разведки группы армий «Центр» Рудольф Кристоф фон Герсдорфф[80]был потрясен процессами, происходившими за линией фронта, и позволил себе в декабре 1941 года сделать следующую запись в официальном журнале боевых действий: «При всех долгих беседах с офицерами я узнавал у них об убийствах евреев, хотя меня об этом и не просили. У меня появилось впечатление, что офицерский корпус почти единодушно отказывался совершать расстрелы евреев, пленников и комиссаров. Расстрелы рассматривались как оскорбление чести немецкой армии, в особенности немецкого офицерского корпуса. Необходимо к тому же отметить, что имеющиеся факты стали известны в полном объеме и что в офицерском корпусе об этом говорилось больше, чем предполагалось». Герсдорфф, Хеннинг фон Тресков[81]и прочие штабные офицеры к тому времени уже перешли к сопротивлению, еще и по причине того, что стали очевидны истинные масштабы уничтожения евреев. Было ли уклонение от массовых убийств, как это пытается представить Герсдорфф, действительно «почти повсеместным», — мюнхенский историк Йоханнес Хюртер подвергает сомнению. Доказать нельзя ни то, ни другое. Для Герсдорффа и его соратников в штабе группы армий «Центр» бойня под Борисовом, городом, в котором 20 октября 1941 года отряды полиции и украинская милиция особенно жестоким способом расправилась с 8000 евреев, могла стать ключевым переживанием. Но не все солдаты желали признавать, что на их глазах осуществлялся геноцид. Многие подвергали сомнению подлинность историй об убийствах и беззаконии, другие отмахивались от этого как от отдельных эксцессов обезумевших подразделений СС. Кто-то был потрясен, кто-то реагировал с полным безразличием, а для третьих смерть сотен тысяч людей стала военной необходимостью. Неоднородность мнений не имела границ. В сентябре 1944 года генерал Генрих Эбербах беседовал со своим сыном, молодым командиром подводной лодки, об уничтожении евреев, не подозревая, что их беседы в лагере Трент-парка записывались на магнитофонную ленту. «Так, вероятно, можно дойти до того, что кто-то скажет — хорошо, пусть так и будет, в интересах народа, — возмущался Эбербах. — Но женщины и дети, — этого не должно было быть. Так можно зайти слишком далеко». Сын ответил ему на это: «Ну, если речь идет о евреях, то тогда и женщины, и дети, или, по меньшей мере, дети… Только не нужно этого было делать открыто, и вовсе не необходимо было убивать стариков». Из многочисленных свидетельств становится сегодня очевидно, что очень многие знали об убийствах евреев. О событиях в глубоком тылу фронта вообще молниеносно узнавали все. Как это происходило, рассказывал в декабре 1943 года в Трент-парке своему приятелю полковник Ханс Райманн: «Мне самому один высокий полицейский чиновник рассказал в дороге, как они расстреляли тысячи евреев — и женщин, и детей — в Бердичеве и Житомире. Он рассказал мне это сам, я его ни о чем не спрашивал, и он описал все это так ужасно и грубо, что я засунул руку в свой мешок и вытащил бутылку водки. Он рассказывал это с деловым спокойствием профессионального убийцы». Это. конечно, не значит, что в убийства были вовлечены все. Очевидно, что многочисленные солдаты не соучаствовали в этих гнусных преступлениях. Так, о систематических убийствах в газовых камерах из солдат не знал никто. И даже среди заключенных в Трент-парке офицеров лишь 10 % было известно о существовании лагерей смерти. Сегодня на вопрос о том. как много солдат вермахта непосредственно или косвенно участвовали в убийствах евреев в России, точно ответить нельзя. Мюнхенский историк Дитер Поль считает, что в организации и проведении убийств участвовало несколько десятков тысяч солдат вермахта. Они прибывали прежде всего из расположенных в глубоком тылу охранных подразделений, тайной военной полиции и полевых и местных комендатур. Это не были широкие массы солдат вермахта. Убийства евреев в течение первых шести месяцев войны с Россией неоднократно случались под прикрытием так называемого усмирения оккупированных территорий. Руководители СС и СД при этом снова и снова обосновывали это тем, что казни мужского еврейского населения необходимы для того, чтобы защитить захваченные территории. Верили ли они действительно в это, вопрос остается открытым. Это было прежде всего оправдание массовых убийств. Многие генералы вермахта рассматривали еврейское население как военную угрозу безопасности. Евреи, считали они, являлись сторонниками большевистского государства, повстанцами, убийство которых неоднократно приветствовалось, так как вместе с этим уничтожалось в зародыше возможное сопротивление оккупационной власти. «Там, где есть евреи, есть партизаны, где есть партизаны, есть евреи», — сообщалось в директиве группы армий «Центр» о борьбе с партизанским движением в сентябре 1941 года. Поэтому большинство командующих вермахта приветствовали убийства евреев силами оперативных групп и поддерживали их. Единичный и в конечном итоге, конечно, безрезультатный протест был поднят только тогда, когда даже при самом широком толковании говорить о военной значимости больше было невозможно: когда осенью 1941-го также систематично стали убивать еврейских женщин и детей, на Восток были депортированы первые немецкие евреи и там же убиты. Поддержка массового уничтожения евреев проясняет не только идеологическое единение вермахта и нацистского руководства. Оно указывает и на фундаментальную проблему в концепции самой войны. Командование войск было целиком и полностью сконцентрировано на том, чтобы разбить Красную армию. Защиту огромных оккупированных районов обеспечивали лишь малые силы. Всякого рода охранные подразделения, полицейские батальоны и военизированные бригады СС, общая численность которых составляла 100 000 человек, должны были контролировать территорию, во много раз большую, чем вся Германия. 221-я охранная дивизия, численностью 9000 человек, стояла в конце июля 1941 года перед прямо-таки неразрешимой задачей. Она должна была занять часть Белоруссии, которая простиралась на площадь, едва ли не равную площади современного Баден-Вюртемберга. Поэтому страх перед невозможностью контролировать огромную страну был велик, тем более что оказалось невозможным прочесывать всю окруженную в «котел» территорию, охваченную быстрыми танковыми подразделениями. Многочисленные, обращенные в бегство красноармейцы, укрываясь в лесах, могли избежать взятия в плен и скрывались в глубоком тылу фронта. Вермахт весьма серьезно воспринимал потенциальную угрозу установления связи между красноармейцами и гражданскими лицами; в особенности после того, как 3 июля 1941 года Сталин призвал всех к началу «Великой Отечественной» и вместе с тем партизанской войны. Он тем самым подтвердил ожидания Германии того, что «натравленное большевистское население может начать бандитскую партизанскую войну». Гитлер говорил 16 июля, что эта партизанская война дает теперь повод «искоренять все, что становится на нашем пути». Чтобы принести мир на огромную территорию, нужно было «стрелять в каждого, кто смотрел косо». Уже спустя неделю, 25 июля, верховное командование вермахта издало приказ, согласно которому «любая угроза, исходящая от враждебно настроенного гражданского населения, и любое содействие или помощь со стороны гражданского населения партизанам, отбившимся от своих частей солдатам и т. д.» будет беспощадно пресекаться. Там, где только намечается пассивное сопротивление или после диверсии невозможно сразу установить преступников, необходимо предпринять «безотлагательные коллективные насильственные меры». Не должно было быть «снисхождения и мягкости». Скорее для того, чтобы задушить локальную войну в зародыше, должны были быть «предприняты жестокие и беспощадные решительные меры», к которым приучены «русские» и которые соразмерны с русским «коварством и своеобразием большевистского противника». Нижестоящие служебные инстанции передавали это указание иногда без комментариев, а иногда указывая на то, что с «доброжелательным» — особенно украинским — населением нужно обращаться «прилично» и «благоразумно», а насильственные меры предпринимать, главным образом, против евреев или русских. Вопреки всем опасениям и вопреки обращению Сталина от 3 июля 1941 года в течение первых месяцев войны в России не осуществлялось сколь бы то нн было существенной партизанской деятельности. Несомненно, осуществлялись отдельные нападения, однако характер этой борьбы был несравним с партизанской войной более поздних лет, в частности проходившей в 1943–1944 годах. Отставшие от своих частей красноармейцы стремились только к тому, чтобы спасти свою жизнь, но не бороться против немцев. Лишь в зоне боевых действий группы армий «Север» наступление партизан «тягостно» обращало на себя внимание уже начиная с конца июля 1941 года. Реакция вермахта ввиду безусловного доверия к насильственным мерам была неудивительна: Эрих Гепнер, командующий 4-й танковой группой, уже 3 августа 1941 года отдал приказ сровнять с землей деревню Страшево, так как рядом с ней немецкие солдаты были атакованы партизанами. Это поведение стало типичным в ходе войны в России. Реакцией на партизанские акции было испепеление близлежащих деревень, убийства жителей или казни пленных. Партизанская борьба не была отрегулирована с точки зрения международного права. Гаагская конвенция о законах и обычаях сухопутной войны от 18 октября 1907 года не останавливалась подробно на этом явлении. Она, однако, присваивала партизанам статус комбатантов, если во главе их стояло лицо, ответственное за своих подчиненных, они имели издалека узнаваемые знаки отличия, открыто носили оружие и соблюдали законы и обычаи войны. На практике эти правила, конечно, едва ли соблюдались. По международному обычному праву убийство партизан было совершенно допустимо, и согласно немецкому распоряжению «О чрезвычайном уголовном праве в период войны» от 17 августа 1938 года убийство ополченцев грозило смертным приговором. Между тем ему должен был предшествовать упорядоченный процесс военного суда. Однако подобные «издержки» не случались ни в 1939 году в Польше, ни в 1940-м — во Франции, где вермахт осуществлял казни сельских жителей, в большинстве случаев без разбора подозревая их в партизанской деятельности. Для операции «Барбаросса» проведение упорядоченных процессов военного суда с самого начала предусмотрено не было, и на всех уровнях преобладало мнение, что с партизанским движением можно бороться только беспощадным применением силы. Осенью 1941 года глубоко за линией фронта начинали создаваться советские партизанские отряды, и впервые они были признаны большой военной проблемой. К этому времени немецкая армия находилась в тяжелом кризисе. Первоначальный план уничтожения РККА в течение нескольких недель непосредственно после перехода через границу потерпел неудачу. Несмотря на большие успехи, сломить сопротивление было невозможно, и собственные потери достигли умопомрачительных высот. К тому же имел место постоянно обостряющийся кризис снабжения. Успешное окончание походаотодвигалось на неопределенный срок. В этой ситуации генералитет хотел, приложив последние силы, еще до начала зимы добиться решительного результата. Это означало — со всей жестокостью бороться с этого момента с осуществлявшими активные боевые действия партизанами. Острее всего на эту угрозу отреагировал главнокомандующий 6-й армией Вальтер фон Райхенау. 10 октября 1941 года он призвал свои войска: «Борьба против врага за линией фронта ведется еще недостаточно серьезно. Пока все еще продолжают брать в плен коварных, жестоких партизан и потерявших человеческий облик женщин. С одетыми в полувоенную форму или в штатскую одежду партизанами и бродягами все еще обращаются как с порядочными солдатами и отправляют их в лагеря для военнопленных». Он требовал применения драконовских методов: «Ужас перед немецкими контрмерами должен быть сильнее, чем угроза со стороны все еще слоняющихся вокруг остатков большевистских отрядов». И он еще раз недвусмысленно заявил: «Войну необходимо вести как разрушительный поход, чтобы раз и навсегда освободить немецкий народ от азиатско-еврейской опасности». Этот печально известный приказ, который тоже был ловким ходом Райхенау с целью улучшения возможностей сделать карьеру, не оставался без последствий, как это смог доказать историк Феликс Ремер. Число расстрелянных силами подразделений 6-й армии гражданских лиц и партизан в течение следующих месяцев резко подскочило вверх. Но Райхенау все еще был недоволен, и 9 ноября 1941 года он еще раз дал указание своим солдатам: «Вы должны выступать мстителями для организованной борьбы против бессовестных убивающих чудовищ! С одной стороны, вы должны использовать для уничтожения убийц методы, которые нам не свойственны и еще никогда не применялись немецкими солдатами нротив вражеского населения». Приказы Райхенау вызывали в вышестоящих инстанциях большое одобрение и считались образцовыми. Герман Гот и Эрих фон Манштейн тоже издали для своих армий подобные приказы. Образ действий на всем Восточном фронте был одинаков. Небольшие отряды охранных соединений, тайной военной полиции, полевой жандармерии и местных вспомогательных войск снова и снова прочесывали большие участки местности и приводили в исполнение казни над партизанами или теми, кого принимали за них. Только в тылу группы армий «Центр» до 1 марта 1942 года было объявлено о «расправах» над 63 257 партизанами. Этой массе противопоставлялись 638 погибших немцев. Крайнее несоответствие собственных потерь и потерь в партизанских отрядах показывает, что при борьбе с повстанцами речь шла не о военной операции в классическом смысле, а в большинстве случаев о террористических акциях, которые одинаково затрагивали всех, кого считали подозрительными. И хотя среди казненных, можно предположить, было большое число настоящих партизан, все же подавляющее большинство жертв состояло, скорее всего, из невиновных гражданских лиц. Генерал Готтхард Хайнрици как раз в этот момент проводил эскалацию силы. «Кругом царят обычаи и нравы, подобные тем, что были в 30-е годы. Только тот прав, кто имеет власть», — записал он в дневник 19 ноября 1941 года. Бруно Менцель, член 286-й охранной дивизии, которая действовала в тылу группы армий «Центр», рассказывает в интервью ZDF о том, как быстро раснравлялись с пойманными партизанами. «Командир роты говорил: „Их надо распределить“. Приходил обер-фельдфебель и отдавал команду о казни: „Ты… ты… ты…“ Это были восемь молодых русских, и мы должны расстрелять их прямо в лицо — всех. Я должен был для этого собрать все силы. Они ревели как сумасшедшие. Они знали, что их расстреляют. Они плакали, но обер-фельдфебель все же дал команду: „В ружье! Огонь!“ И ты должен был сделать это. Ты должен. Это приказ. Если ты не нажмешь курок, это будет расценено как неповиновение». Партизанские отряды, которые медленно, но верно получали пополнение, не могли быть устранены этими мерами. В ходе советского зимнего наступления в 1941-42 годах партизаны были организованы уже гораздо более четко и получали большую поддержку с советской стороны. Весной 1942 года советские партизанские отряды контролировали уже более обширные территории, прежде всего в зоне группы армий «Центр». Небольшие отряды по борьбе с диверсантами больше не могли справиться с этими подразделениями. Поэтому вермахт, используя так называемые крупные предприятия, пытался покончить с партизанской угрозой. Боеспособные крупные соединения должны были быть на время сняты с фронта, чтобы создать оцепление вокруг подчиненной партизанам территории и, устроив что-то вроде облавы, затем прочесать ее. Так как партизаны даже на непросматриваемой местности уклонялись от непосредственной конфронтации с немецкими войсками, жертвами всеобщих немецких карательных и разбойных акций стало гражданское население. Генерал-полковник Рудольф Шмидт[82], командующий! 2-й танковой армией, был одним из немногих, кто высказывался против безразборного применения силы. 19 июня 1942 года он постановил: «Я ожидаю, однако, что армия поймет то, что необходимо различать партизан и живущее на партизанской территории частично под сильным террором население. Все идет к тому, что необходимо привлекать их на нашу сторону. А там, где потребуется, эвакуировать население и разрушить их дома, действовать нужно по-человечески. И в партизанской войне мы остаемся солдатами и не будем вести борьбу против женщин и детей». Подобное разграничение вызывало только недовольство у Гитлера, который снова напоминал в своем «Приказе о борьбе с бандитизмом» от 16 декабря 1942 года о том, что армия в борьбе не на жизнь, а на смерть правомочна и обязана «без ограничений применять самые беспощадные средства также против женщин и детей», если они ведут к желаемому успеху, «чтобы сдержать эту чуму». Партизанская война и способы борьбы с ней в разных районах были весьма различны. Кое-где происходила эскалация насилия, кое-где имелись признаки ее снижения. Однако в общем и целом все укладывалось в единую схему: чем дольше продолжалась война, тем она становилась ожесточеннее. Тем более что организация партизанского движения становилась все лучше, партизаны стали получать все большую поддержку гражданского населения оккупированных территорий, когда весной 1943 года начались массовые депортации на принудительные работы в Германию. С 1943 года вермахт стал все чаще использовать метод создания так называемых мертвых зон. При этом речь шла о том, чтобы эвакуировать гражданское население из больших областей, а всех оставшихся после этого людей считать партизанами и убивать. То, что тысячи невиновных гражданских лиц также пали жертвой такого самоуправства, никто не брал в расчет. Эти операции, впрочем, также охотно использовались для того, чтобы перевезти тысячи мужчин и женщин в Германию, где они в нечеловеческих условиях должны были надрываться на предприятиях военной промышленности. В борьбе с партизанами, по достоверным оценкам, примерно 500 000 советских граждан нашли свою смерть. Сколько из них было «активных» партизан и сколько непричастных гражданских лиц, сегодня уже точно не установить. Однако широкое большинство необходимо все-таки отнести к последней категории. Поэтому борьба с партизанами — после убийств советских военнопленных — была одним из самых больших преступлений вермахта. Она в своем стремлении задушить грубой силой сопротивление в глубоком тылу в зародыше потерпела неудачу. Постоянный рост партизанских отрядов мог быть частично приостановлен только посредством политического воздействия на население. Однако именно это и противоречило как духу нацистского большинства, так и большинства среди руководства вермахта. Необходимо было эксплуатировать и грабить страну, а население должно было безмолвно это терпеть, даже если это означало собственную смерть. Выступление немецкого оккупационного режима с самого начала характеризовалось «небезопасностью, расовым высокомерием, национально-политической направленностью и безусловной верой в силу». Описывая судьбу советского гражданского населения, можно понять, насколько поход на Россию стал похож на «тотальную войну». «Указ о военной юрисдикции» ставил гражданских вне закона, они должны были беспрекословно подчиняться произволу немецких войск. То, какие последствия все это могло иметь, испытал в декабре 1941 года в качестве командующего 20-й танковой дивизией генерал Вильгельм Риттер фон Тома. Он точно описал это в британском лагере Трент-парк товарищу по заключению Эбербаху: «В одном деревенском доме в Александровке собрались вместе в единственной теплой комнате капитан, старший лейтенант и несколько унтер-офицеров. И случилось следующее: капитан говорит старшему лейтенанту: „Ах, я не могу больше видеть эти крестьянские лица!“ Вытаскивает револьвер и стреляет через стол в крестьянина, которого он сам же и пригласил». — «Ему все же вынесли тяжелый приговор, тому капитану», — предположил Эбербах. «Да, подождите, я расскажу, что из этого вышло, — продолжил Тома. — Тогда он говорит одному из адъютантов, чтобы они его выбросили на улицу. Жена поднимает дикий крик, ужасный вой, убегает со своими детьми, залезает прямо на печку и, само собой разумеется, ревет. Тогда он говорит старшему лейтенанту: „Я желаю покоя. Выгони этих, наверху!“ Он вытаскивает револьвер и стреляет в женщину. Ее тоже выбрасывают на улицу. Там была еще девушка, десятилетний мальчик и двухмесячный ребенок. Вдруг капитан говорит: „Пусть кто-нибудь их застрелит“. Тогда он застрелил девушку. Потом дошло до десятилетнего мальчика. Капитан говорит: „Выведи его на улицу и расстреляй“. Он также был убит выстрелом в затылок. Теперь наверху остался только двухмесячный малыш. Тут он говорит: „Выбросите это животное!“ Его ударили, схватили, вытащили за ногу и выбросили в снег. Я посылал туда военного судью, и на заседании суда капитан сказал: „Те, кого мы застрелили. это не люди. Фюрер же говорил, русские — это не люди, они принадлежат звериному классу. Господин генерал, мы не признаем, что совершили убийство“. Тогда был вынесен приговор военного суда, одип был разжалован и приговорен к заключению, другой — к нескольким годам тюрьмы. Я не подписал приговор. Вся армия была взволнована этой ужасной историей. Я предлагал вынести обоим смертный приговор, а именно через открытый „расстрел перед войсками“. Однако Гитлер не подтвердил приговор. Оба убийцы отделались переводом в штрафную роту». Этот случай демонстрирует, какие последствия имел «Указ о военной юрисдикции». Остались свидетельства многочисленных похожих происшествий. Конечно, имелось много подразделений, которые хорошо обращались с гражданским населением. Но особенно живущих в зоне боевых действий русских почти всегда ждала весьма тяжелая участь. Ведь солдаты вермахта в большинстве случаев не интересовались их даже самыми простыми основными потребностями. «Я знаю о случаях, — рассказывал Генрих Эбербах в Трент-парке, — когда мужчины от отчаяния той ужасной зимой 1941-42 годов в России совершали вещи, которые они никогда бы не сделали при прочих обстоятельствах. В качестве доказательства упомяну только один случай: наш мотоциклетный батальон, утопая в глубоком снегу, атаковал одну деревню и взял ее, понеся значительные потери. Потом они заняли и еще одну близлежащую деревню, где русские все заминировали. Тогда они погнали русское население по тем минам. Из 30 человек, которые шли по минам, на воздух взлетел 21. Командир батальона сообщил мне: „Я потерял уже так много хороших парней, что я просто не мог взять на себя ответственность перед немецкими матерями и отцами и послать своих парней идти по этим минам“». Но и после окончания непосредственных боевых действий население было отдано в руки оккупантов в полное их распоряжение. Доказаны многочисленные случаи грабежей и вандализма. Вот слова одного из очевидцев: «Проходящие мимо войска расстреляли пасущихся в поле коров. Вместо денег солдаты дали крестьянам талоны на сигареты пли листочки, на которых написано: „Господь Бог заплатит“ или „Поцелуй меня в задницу!“» Бесчинства армии участились, кажется, прежде всего в первые недели войны и в период хаотичного отступления. Для людей на оккупированных территориях то, что вермахт вынужден был бесцеремонно добывать себе пропитание «из страны», оказалось фатальным. Вообще немецкие войска вошли в Россию с продовольствием, которое было рассчитано только на 20 дней. Согласно Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны оккупационным властям было разрешено использование экономики страны только для собственного снабжения. Однако это могло происходить только в объеме, насколько то позволяла экономическая мощь. Но нацистское руководство и руководство вермахта с самого начала не собирались учитывать потребности местного населения и «с поразительным равнодушием приняли в расчет» голодную смер ть миллионов людей, рассказывает мюнхенский историк Кристиан Хартманн. Гораздо большее значение, чем «дикие» грабежи действующей армии, против которых так или иначе выступало командование, имело планомерное угнетение силами частей снабжения немецкой Восточной армии. Все-таки нужно было кормить от 2,5 до 3,3 миллиона солдат. Это вело к тому, что особенно зона боевых действий, в которой находилось 80 % всех солдат вермахта, превратилась в «зону дефолиации». Кроме того, высшие армейские штабы тесно сотрудничали с так называемой экономической организацией «Восток», военно-гражданским «смешанным органом власти», примерно 20 000 специалистов которого были заняты систематической эксплуатацией оккупированных областей. Экономическое бремя, которое было возложено на крестьян, везде было разным. Они могли быть более или менее сносными, как установил в своем исследовании белорусского города Барановичи Александр Бракель. Жители немногих крупных городов, напротив, очень сильно страдали от немецкой «политики голода», так как были сильно ограничены в свободе передвижения. Они не могли ездить за дефицитными продуктами в деревню, так как немецкие органы власти опасались начала городского движения сопротивления. Однако о снабжении городских жителей тоже никто не беспокоился. Хотя большой катастрофы не было, но все же тысячи горожан погибли весьма скверной смертью. Только в Харькове, четвертом по величине городе Советского Союза, вплоть до августа 1942 года от голода погибли 11 000 человек. Эксплуатация оккупированных областей касалась не только продовольствия, но и рабочей силы местного населения. В военных административных районах мужчины, женщины и дети должны были убираться в казармах у солдат вермахта, обустраивать позиции и строить аэродромы. Местных жителей неоднократно использовали для разминирования, в ходе проведения которого зачастую погибали целые колонны рабочих. Это тоже противоречило действующему международному праву, которое разрешало работу только в исключительно гражданских целях и в приемлемых условиях. В гражданских административных областях примерно 600 000 человек были заняты на работах в ремонтных мастерских, солдатских клубах и даже в борделях для вермахта. До конца лета 1944 года 2,8 миллиона человек были депортированы из оккупированных областей на принудительные работы в Германию. Почти половина из них была «зарегистрирована» вермахтом, хотя эти акции в большинстве были чистой воды охотой на рабов. При походах на Россию уже скоро превратилось в военный обычай оставлять врагу при отступлении только разрушенную страну, чтобы замедлить его продвижение. Это не было ничем необычным, ведь тактика «выжженной земли» снова и снова применялась в войнах еще со времен античности. В 1941 году Красная армия сначала попыталась уничтожить все важное имущество, которое нельзя было эвакуировать. Последствия первым почувствовало гражданское население. но разрушения были не столь значительны, чтобы существенно задержать атакующую армию вермахта. Маневренная война в большинстве случаев не оставляла советским войскам времени на всеобъемлющие опустошения. Во время своего отступления зимой 1941-42 годов вермахт использовал тот же самый принцип. И тут тоже более чем ясны последствия такой тактики для гражданского населения. Но самой разрушительной и в исторической перспективе, пожалуй, беспрецедентной была стратегия «выжженной земли», применявшаяся немцами с 1943 года, когда вермахт вытеснялся из Советского Союза. Гитлер требовал разрушать все в оставляемых областях. Какое-либо «внимательное отношение к положению населения» должно было быть исключено «в интересах боевого руководства». Повсюду, где отступление происходило более-менее упорядоченно и планомерно. Восточная армия оставляла горящую и разрушенную страну, начиная с марта 1943 года при оставлении фронтовой дуги между Ржевом и Вязьмой. Были уничтожены промышленные сооружения, вокзалы, пути, мосты и деревни. 21 сентября 1943 года один молодой солдат писал своей жене: «На противоположном берегу [Днепра] уже долгое время все горит ярким пламенем, ты ведь должна знать, что все города и деревни в тех областях, которые мы покидаем, сжигаются, даже самый маленький дом в деревне должен быть уничтожен. Все большие здания взлетают на воздух. Русским не должно достаться ничего, кроме груды развалин. Так мы отнимаем у них любую возможность размещения войск. Это ужасно красиво выглядит». Ни командование вермахта, ни армия принципиально не отклонялись от осуществления тактики «выжженной земли». Были одиночные протесты, но только там, где бессмысленное разрушение свидетельствовало уже об «одичании» солдат или в случае, если это могло помешать собственному отступлению. При возможности предпринимались попытки забрать с собой практически все, что не было прибито к полу, — ценности, крупный рогатый скот, свиней, лошадей… и гражданское население. Красная армия должна была обнаружить не только разрушенную, но и опустошенную страну. «Только в Белоруссии был вывезен „в никуда“ один миллион человек, — подчеркивает историк Кристиан Хартманн. — Во всем Советском Союзе их было, пожалуй, 3 миллиона». Какая-то их часть последовала за вермахтом добровольно, потому что боялась мести Красной армии: либо из-за того, что они сотрудничали с немцами, либо потому, что каким-либо способом извлекли пользу из оккупации. Советы быстро расправлялись с коллаборационистами и теми, кого они ими считали. После того как советским вооруженным силам в феврале 1943 года удалось на несколько недель отвоевать Харьков, там по подозрению в сотрудничестве с врагом были расстреляны 4000 жителей. Большинство гражданских лиц сопровождали вермахт, однако не по доброй воле, они были вынуждены совершить неизвестно чем грозящий поход на Запад. Собственно организация этого принудительного бегства вменялась в обязанность учреждениям трудовой повинности в органах гражданского управления. Но самостоятельно они совершенно не справлялись с этой задачей и могли выполнить ее только с помощью вермахта. В районе боевых действий группы армий «Центр» практика депортации весной 1944 года уперлась в собственные же границы, так как «продовольственное положение и недостаток места» вынудили отправить все «непроизводительные части населения… калек и инвалидов, заразно больных и нетрудоспособных (стариков, детей, женщин с несколькими маленькими детьми) на поле боя. под огонь врага и бандитов», — как это описывалось в служебных делах. 9-я армия в марте 1944 года получила благоприятную возможность освободиться от всех «нахлебников» в своем районе. Несколько подразделений к этому времени должны были уйти с выступа линии фронта, расположенного в 80 км к югу от белорусского города Бобруйска. На предусмотренную для опустошения территорию незамедлительно были перевезены 50 000 гражданских лиц. 12 марта 1944 года подразделения вермахта и военной разведки начали с того, что стали сгонять в область размером 5000 кв. км население, втискивать их в поезда и переправлять в район недалеко от деревни Озаричи в непосредственной близости к линии фронта. Через пять дней после отступления вермахта лагеря с депортированными находились уже на нейтральной полосе между немецкими и советскими оборонительными рубежами. Таким образом была решена проблема дальнейшего снабжения продовольствием этих людей, а собственное отступление было прикрыто вывеской заботы о людях. При транспортировке людей в лагеря происходили ужасные сцены. Военный священник 129-й пехотной дивизии отметил в своем дневнике: «Я увидел вдали лагерь. Беспрерывные тихие стоны нескольких голосов поднимались оттуда в небеса. И тогда я увидел, как труп старого мужчины тащили просто как кусок мяса. Мертвая старуха лежала на дороге со свежей раной от выстрела. Часовой полевой жандармерии указал на несколько комочков, лежавших на земле. Это были мертвые дети. Их тоже расстреляли как вообще, все устроено, если из-за болезни, возраста и слабости больше невозможно идти дальше». Примерно 9000 человек умерли насильственной смертью или от изнеможения во время депортации или от их прямых последствий — истощения, переохлаждения, а также эпидемии тифа, подчеркивает историк Кристоф Расс. Хотя преступления, совершенные во время отступления, еще не полностью исследованы, Озаричи, по полученным до сего момента сведениям, кажутся чем-то запредельным. Но только один этот факт доказывает то, как решительно и бесцеремонно вермахт был готов обходиться с советским населением. Совершенно очевидно, что с 1941 года взгляды ничуть не поменялись. Гражданские лица оставались «бесправной массой», поступать с которой можно было по собственному усмотрению. Список преступлений вермахта на Восточном фронте длинный. Немецкие солдаты невообразимо бушевали в Советском Союзе, совершали убийства и ограбления. В современности еще не было такой жестокой войпы с миллионными жертвами. С самого первого дня это без всяких сомнений была преступная война. Что это значит теперь для каждого солдата вермахта? Кто совершал все эти преступления? И прежде всего — сколько было этих преступников? Это основной вопрос, который и придал такую большую взрывную силу первой выставке, посвященной вермахту. Ее организатор Ханнес Хеер исходит из того, что на Восточном фронте от 60 до 80 % солдат вермахта были причастны к преступлениям. В целом примерно 10 миллионов немецких солдат участвовали в походе на Россию, следовательно, мы имеем дело с 6–8 миллионами преступников. Практически в каждой немецкой семье, таким образом, был свой военный преступник. Реакция общественности на эти упреки известна. Серьезные ученые заявляют о гораздо более низких цифрах. Фрайбургский историк Ульрих Герберт назвал предположение о 80 % преступников «в некоторой степени абсурдным». Военный историк Рольф Дитер Мюллер говорит о 5 % преступников. Но между тем это все еще 500 000 человек! Тем не менее различие между двумя цифрами сразу бросается в глаза, так как они стоят далеко друг от друга. Даже если никогда не появится возможности определить точное число, то все же речь идет о вонросе «много» или «мало». Была ли масса солдат Восточной армии вовлечена в эти отвратительные события или преступления были действиями меньшинства? Для ответа на этот вопрос нужно представлять, где, когда и кем были совершены бесчисленные преступления. Большого числа жертв потребовали массовые убийства советских военнопленных и жестокая партизанская война, в ходе которой были сожжены огромное количество деревень и были жестоко убиты сотни тысяч гражданских лиц. И те и другие преступления происходили в глубоком тылу фронта, в котором дислоцировались именно семь процентов всей численности Восточной армии. То же самое касается и пособничества холокосту. Здесь тоже участвовали лишь немногие тыловые подразделения: охранные дивизии, полевая жандармерия, местные и полевые комендатуры. Подавляющее большинство солдат вермахта, 80 %, было задействовано в зоне боевых действий, занимавшей площадь максимум 20 км на переднем крае обороны, и не участвовало в этих процессах. Разумеется, нельзя предаваться иллюзиям. Солдат, принимавших участие в военных действиях и дислоцированных за линией фронта, едва ли можно делить на «хороших» и «плохих». Преступления в глубоком тылу всегда доходили и до непосредственного района боевых действий. Фронтовые солдаты и солдаты тыла были всей частью преступной войны мировоззрений, и часто только случай решал то. становился ли солдат преступником или нет, к примеру, если собственное подразделение направлялось на борьбу с партизанами. И естественно, была заметна борьба двух идеологий прямо на фронте. Здесь необходимо вспомнить о применении «приказа о комиссарах». Учитывая 3,3 миллиона солдат вермахта, которые были задействованы в боевых действиях в России в июне 1941 года, и то, что до середины 1942 года было ликвидировано от 7000 до 8000 русских политработников, конечно, становится непонятно, как большая часть солдат смогла бы остаться непричастной к этим преступлениям. Применение «приказа о комиссарах» демонстрирует, какие извращенные формы принимала война непосредственно на фронте. Это, конечно, не относится к крайне беспощадным боям на передовой, которые проходили вне рамок всех существующих международно-правовых норм. По отношению к врагу не проявлялось «никакой милости», красноармейцев «уничтожали» в бою, пленников расстреливали. Разумеется, и здесь борьба не всегда проходила вне правовых норм. Широта поведенческих реакций колебалась в зависимости от времени и места. Хотя Красная армия с первого дня войны не соблюдала требования международного права, это не делает поведение немецких солдат правомочным. При всем при этом из-за беспощадной жестокости борьбы возникла едва ли не самая запутанная смесь действия и противодействия, которая делает почти невозможным сегодняшнему наблюдателю четко разделить преступника и его жертву. Картина преступлений, совершавшихся немецкими войсками при отступлении, кажется более однозначной. В то время как ответственность за депортацию взяли на себя полевая жандармерия и подразделения тыла, действия армии неоднократно становились причиной неслыханных разрушений. И здесь имелись значительные временные и региональные различия. В то время как некоторые участки фронта из-за поспешного отступления остались почти нетронутыми, другие подразделения оставляли за собой «пустынные зоны». Один взгляд на немецкую Восточную армию объясняет в дальнейшем, что вермахт был лишь собирательным названием для совершенно различных армейских соединений, от танковых дивизий до хлебопекарных рот. Их жизненные среды и мера их ответственности за противоправные действия и преступления несопоставимы. Таким образом, будет более правильным остановиться на неточном определении. «Большинство должны ответить за немногое, и немногие должны отвечать за многое», — этими словами историк Кристиан Хартманн абсолютно точно дал субъективное измерение совершенных преступлений. «Поход на Россию» был без сомнения политическим и военным «стержнем» Второй мировой войны в Европе. Бои, проходившие между Кольским полуостровом на севере и Кавказом на юге, продолжалось дольше всего, они потребовали наибольших жертв, им придавалось наибольшее идеологическое значение, и они бесспорно повлекли за собой большинство военных преступлений. Но все же какой характер имела война в Польше, во Франции, Италии и на Балканах? Ограничивалась ли война мировоззрений лишь Восточным фронтом и действовал ли вермахт в остальном в рамках «нормальной» европейской войны? Почему в России все вышло по-другому? В походе на Польшу происходили хотя и затрагивающие гораздо меньшее количество человек, но весьма схожие инциденты, подобные тем, что случались во время проведения операции «Барбаросса». Весьма твердое и ожесточенное сопротивление польских вооруженных сил и латентный страх перед партизанами и агрессией были причинами многочисленных «мясорубок». Неуверенность и агрессия создали в походе на Польшу опасную смесь, которая изверглась как вулкан. Примерно 3000 польских солдат в сентябре 1939 года были казнены вермахтом за линией фронта. К ним можно прибавить примерно 7000 гражданских лиц, которые в большинстве случаев пали жертвами феномена, встречавшегося в немецкой армии еще в ходе Первой мировой войны: прямо-таки панический страх перед партизанами, так называемый франтитерский психоз. Как только сверхраздраженная армия обстреливалась из засады, она тут же реагировала с жестокой твердостью и зачастую ликвидировала совершенно не причастных к этому гражданских лиц. Хотя имелись отдельные указания на настоящих партизан, но все же реакция вермахта ни в коем случае не может быть оправдана международным правом, тем более что речь в большинстве случаев шла просто о выдумках неопытных солдат. На Балканах сначала ничего не указывало на особое обострение войны. 6 апреля 1941 года немецкие, итальянские и венгерские войска вступили в Югославию. Только через 11 дней страна была оккупирована. Бомбардировка Белграда, жертвой которой пали свыше 1500 гражданских лиц, парализовала местную военную администрацию, и многонациональная армия была скоро распущена под натиском держав «оси». Ожесточенная борьба происходила только в отдельных местах. Многие хорватские, словенские и сербские солдаты просто возвратились домой, в большинстве случаев они взяли с собой оружие. Как и везде в Европе, в Югославии вермахт беспощадно реагировал на сопротивление оккупации. Когда 20 апреля 1941 года в расположенном недалеко от Белграда сербском городе Панчево партизаны совершили убийство солдата дивизии СС «рейх» и тяжело ранили еще одного, было задержано около сотни жителей, которые предстали перед армейским судом, приговорившим 36 из них к смерти. 18 были расстреляны командой исполнения наказаний нехотного полка «Великая Германия», остальные 18 были повешены на кладбище Панчево. Эти казни должны были послужить примером и мерой устрашения для уничтожения любого сопротивления в Сербии еще на корню. В течение последующих недель в стране было спокойно. Югославия была разделена, было образовано «независимое государство Хорватия», которое вступило в союз с Германией и Италией. В Сербии остались три слабые оккупационные дивизии. Летом 1941 года с умопомрачительной скоростью сочиненный на скорую руку мирный договор был расторгнут. При нападении Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года в Сербии началось стихийное и абсолютно неорганизованное восстание, во главе которого стояли в течение следующих месяцев председатель югославской Коммунистической партии Иосип Броз Тито[83]и роялист Драголюб Михайлович[84]. Они организовали более или менее боеспособное партизанское движение, Тито командовал коммунистическими партизанами, а Михайлович — четниками. Вермахт попытался беспощадно подавить восстание. Только в июле — августе 1941 года подразделения вермахта расстреляли или повесили 1000 человек. Но положение выходило из-под контроля, скоро удаленные части Сербии оказались заняты повстанцами. Гитлер послал в Сербию генерала Франца Беме[85], чтобы «надолго восстановить порядок на всей территории самыми решительными мерами». 16 сентября 1941 года верховное командование вермахта издало директиву, согласно которой за каждого убитого немца будет убито 100 сербских пленников, а за каждого раненого — 50. Беме исполнял этот преступный приказ. С сентября 1941-го по февраль 1942-го силами вермахта в Сербии было расстреляно как минимум 20 149 гражданских лиц. Беме распорядился также признать всех евреев козлами отпущения, поэтому в ходе карательных мер вермахт по собственной инициативе уничтожил все мужское еврейское население Сербии, примерно, 4000–5000 человек. Самая ужасная резня проходила в октябре 1941 года в сербских городах Кралево и Крагуеваце. Подразделения 717-й пехотной дивизии расстреляли в течение нескольких дней от 4000 до 5000 заложников мужского пола в качестве мести за нападения четников. Майор Эберхард Вильдермут был в то время в Кралево. В доверительной беседе в лагере для пленных Трент-парка он настаивал на том, что никогда не исполнял приказ об искуплении каждой смерти немецкого солдата жизнями сотни сербов. Говорил ли Вильдермут, который без сомнения был противником национал-социалистического режима и после войны стал федеральным министром строительства в кабинете Аденауэра, правду или он все же участвовал в массовом убийстве в Кралево, по переданным делам установить не удается. Он только записал в дневник: «Кралево стал мертвым городом. Жестокость наших ответных мер страшна». Немецкие репрессии стали шоком для повстанцев. Драголюб Михайлович все больше сомневался в целесообразности мятежа, так как последствия для гражданского населения были разрушительными. К этому добавлялось и то, что между коммунистическими партизанами Тито и роялистским движением четников тем временем разразилась гражданская война. Поэтому в декабре 1941 года сербское восстание окончилось провалом. Схожий — с немецкой точки зрения успешный — эффект имела борьба с партизанами в Греции. В Фессалониках в октябре 1941 года армия вермахта сожгла несколько деревень и уничтожила 488 гражданских лиц. Эти военные преступления привели к времепному крушению партизанского движения герильи в этом районе. Конечно, Югославия и Греция не могли смириться с этим. В 1942 году снова вспыхнули действия оппозиционеров. Вплоть до освобождения во второй половине 1944 года на Балканах и прежде всего в Югославии бушевала жестокая партизанская война. Наряду с борьбой против немецких, итальянских и болгарских оккупантов коммунистические партизаны Тито, сербские четники и союзный с державами «оси» хорватский режим усташей вели кровавые бои между собой. Запутанная ситуация в некоторой степени могла бы разрешиться только посредством политического решения, которое Гитлер принимать, конечно же, не хотел. Жестокие репрессии запустили волну насилия, которую невозможно было остановить. Массовые расстрелы заложников, сжигания деревень, убийства непричастных гражданских лиц, уничтожение пленных оставались на повестке дня, хотя борьба против отлично оснащенных и по-военному четко организованных партизан едва ли отличалась от регулярных боев на линии фронта. Военные преступления регистрировались только тогда, когда они имели политические последствия, например, если были убиты гражданские лица в союзническом государстве Хорватии. Немецкие солдаты воспринимали Югославию в значительной степени как нелегальную зону, в которой царил закон сильнейшего. Число жертв из-за смешения партизанской и гражданской войн до сегодняшнего дня сложно определить. По оценкам военного историка Клауса Шмидера, из миллиона югославских военных жертв 300–350 тысяч погибли в ходе немецкой борьбы с партизанами. Треть из них — это непричастные гражданские лица. В Греции вермахт тоже с большой беспощадностью боролся с партизанским движением. Так, 16 августа 1943 года члены 1-й горной дивизии под сомнительным предлогом жестоко расправились с 317 жителями деревни Коммено. В ходе акта возмездия за убийство 75 пленников солдаты 117-й пехотной дивизии расстреляли 696 жителей в городе Калаврита и его окрестностях. Тезис совиновности и коварства почти всего населения в сочетании со стереотипом «балканского менталитета», согласно которому «человеческая жизнь в этой стране ничего не стоит», зпачительно снизили планку внутреннего порога в войсках, подчеркивает историк Хаген Флейшер. В общей сложности 21 000 греков погибла в ходе проведения Германией «ответных мер»; 9000 лишились жизни от актов возмездия итальянской армии, 40 000 — от репрессивных мер со стороны болгар. Выход из войны союзнического государства Италии 8 сентября 1943 года вермахт расценил как коварное предательство, которое, кажется, подтвердило все расистские предубеждения по отношению к «этим итальяшкам». Смесь из ненависти и мести и обыкновенная жестокость в борьбе с партизанами на всех уровнях привели к тому, что не было ни одного «военного преступления или преступления против человечности, которое солдаты немецкого вермахта, СС и полиция… не совершили бы по отношению к итальянским мужчинам, женщинам и детям», как отмечал фрайбургский военный историк Герхард Шрайбер. При разоружении итальянских вооруженных сил вермахт действовал иногда с несоразмерной жестокостью и «ликвидировал» около 6800 солдат бывшего союзника. Самый ужасающий инцидент произошел на греческом острове Кефалония, на котором по приказу Гитлера были убиты примерно 5300 итальянских солдат, не пожелавших капитулировать. Из 700 000 взятых в немецкий плен солдат 46 000 погибли при транспортировке или самым жалким способом — в ходе принудительных работ. В оккупированной Германией центральной и северной Италии вспыхнула кровавая партизанская война, которая тоже превратилась в стычку между теми, кто перешел на сторону союзников, и теми, кто поддерживал фашистскую республику Муссолини Сало. Как и в других театрах военных действий, вермахт и военизированные бригады С С отвечали на действия партизан самым беспощадным образом. В целом вследствие карательных мер оккупационной власти погибли примерно 10 000 гражданских лиц, большинство из которых были женщины, дети и старики. Хотя особые отряды СС устраивали настоящую бойню, большая часть жертв пала от рук солдат вермахта. Свыше 95 % солдат немецкой армии в Италии все же ни напрямую, ни косвенно не участвовали в этих преступлениях. Лишь некоторые немногочисленные подразделения, как, например, дивизия «Герман Геринг», отличались непостижимой жестокостью. Хотя Гитлер хотел, чтобы его приказ о борьбе с «бандитами» исполнялся и в Италии, и требовал «без ограничений использовать любые средства также и против женщин и детей», ответственность за ужасные преступления не может быть переложена на диктатора. Немецкий генералитет одобрил эти методы, снова и снова требовал «принятия острых решительных мер», сообщал, что намерен привлечь «слабых и нерешительных руководителей» к суровому «ответу», и войска за редким исключением были готовы следовать этим указаниям. Как и на других театрах военных действий, в Италии тоже временами прилагались усилия по ограничению насилия, но попытки деэскалации были неискренни и наталкивались на постоянную нехватку решимости. «Кто наступает на нас? Плутократические массы всемирного иудаизма. Англо-американец без маски ни на волосок не лучше, чем большевик, исполненный точно такого же желания уничтожить, что и азиатский красноармеец». Такими словами национал-социалистические офицеры весной 1944 года пытались подготовить солдат вермахта к предстоящей высадке союзников во Франции. Верхушка государства и руководство армии хотели вести «войну мировоззрений» не только против Советского Союза, но и против западных держав. Поэтому едва ли удивляет тот факт, что их призывы к началу фанатичной борьбы вплоть до последнего патрона, к беспощадной борьбе с партизанами или к «выжженной земле» не намного отличались от радикальных директив войны на Востоке. Но пропагандируемая национал-социалистическим руководством «война мировоззрений» во Франции так и не началась. Такой подход в большей степени годился для борьбы на фронте или для приказных разрушений во время отступления, но лишь в последнюю очередь — для операций против партизан. Впрочем, и в первом, и во втором, и в третьем случаях вермахт совершал военные преступления. Больше всего правовые нормы нарушались, без сомнения, в борьбе с партизанским движением. Почти 20 000 французов пали жертвами подавления восстания в 1940–1944 годы, в том числе примерно 6000–7000 ни в чем не замешанных гражданских лиц. Еще 61 000 человек по политическим причинам или из-за сопротивления оккупационной власти была направлена в немецкие концентрационные лагеря, где 40 % из них погибли. Нельзя забывать и о пособничестве вермахта при депортации 75 000 евреев в лагеря смерти. Сколь ужасное впечатление производит эта пропорция, столь сильно война во Франции отличалась все же от войны в Советском Союзе или на Балканах. Борьба с французским движением Сопротивления велась как с помехой в воине, а не как со смертельным идеологическим врагом. Во Франции «войны мировоззрений» не было, поэтому никакой систематической террористической стратегии для борьбы с повстанцами не применялось. Во Франции только однажды была сожжена вся деревня, а все ее население убито. 10 июня 1944 года рота дивизии СС «рейх» полностью уничтожила деревню Орадур-сюр-Глан. И во время проведения других акций женщины и дети почти всегда становились жертвами слепой ярости подразделений СС В Италии это случалось чаще, но и там лишь немногие, особенно идеологизированные соедипения как 16-я дивизия СС «Рейхсфюрер-СС» или дивизия Люфтваффе «Герман Геринг», действовали более жестоко, чем все остальные подразделения вермахта. На Балканах и в Советском Союзе, впрочем, подобных различий не было. Образ врага СС и врага вермахта здесь, очевидно, был един. С тех пор как в мире ведутся войны, определенные правила и нормы должны ограничивать и контролировать использование силы. Эти принципы нарушались снова и снова, и доходило до бесчисленных актов насилия, которым в большинстве случаев никто не мог противостоять. Масштабы военных преступлений издавна зависели от двух факторов: от духовной индоктринации борющихся (в религиозной или идеологической форме) и от жестокости и вида боев. Оба фактора могли привести к тому, что противника признавали не обладающим равными с нападающим правами и отказывали ему в какой-либо пощаде. Подобные случаи были отмечены прежде всего в ходе проведения колониальных, религиозных, а также партизанских войн, которые почти всегда вступали в фазу чрезмерного превышения допустимых пределов применения силы. Во время Второй мировой войны тотализация войны достигла своего исторического апогея и вместе с тем размеров военного преступления. И хотя все участвовавшие в войне в период с 1939 по 1945 год армии виновны в этих ужасных преступлениях, все же советские, японские и прежде всего немецкие вооруженные силы совершали их в столь огромных масштабах, что это затмило все. Во всех трех армиях идеологизированность руководства и солдат в условиях весьма жесткой и страшной войны превратилась в разрушительную готовность к насилию. Впутри вермахта военные преступления имели региональные и временные различия. Вкаждом театре военных действий господствовали разные «нравы и обычаи», и вермахт вел себя по-разному. Это вплотную зависело от местных условий: от определенного идеологической схемой восприятия оккупированной территории в целом и противника в частности, срока и интенсивности партизанского движения и ожесточенности борьбы на фронте. Наиболее радикальные методы вермахт, без сомнения, использовал в Советском Союзе, где он вел беспрецедентную «войну мировоззрений», в которой слились в единое целое военная и политическая борьба. На Балканах вермахт не вел «войну мировоззрений» — регион сравнительно безразлично относился как к национал-социалистскому руководству, так и к командованию армией. Однако здесь они натолкнулись на мощное движение сопротивления и гражданскую войну, подавить которые, как они полагали, можно было, только применив беспощадную жестокость. Ни военными, ни политическими методами тут долгое время можно было ничего не добиться. И здесь вермахт тоже участвовал в геноциде, конечно, в численном отношении он не сравнится с тем, что происходило в Советском Союзе. Преступления в Италии и Франции снова во многом сходятся. И хотя здесь подавление партизанского движения происходило тоже весьма жестоким способом, война даже не приблизилась к той ступени эскалации насилия, которая была достигнута в Советском Союзе. Мотивы преступников в течение десятилетий были предметом исследования многочисленных работ. Правда, до сих пор так и не удалось разработать их психологический профиль. Воспитанные в строгой католической среде отцы семейства совершали убийство так же, как и фанатичные национал-социалисты. Наряду с мировоззренческими иидоктри нация ми должны учитываться и так называемые ситуативные факторы. Вера в то, что группа в своих действиях не имеет права выбора (из-за нежелания выделяться из коллектива или из-за страха перед санкциями), привела к тому, что слишком многие стали убивать не раздумывая. Осуществление самостоятельной деятельности вопреки мнению большинства случалось в вермахте весьма редко. Феномен социального отделения тоже был важен. Если в противнике, например «партизане», не признавали непосредственного участника боевых действий, то он выводился из группы солдат, с которыми обращались в рамках международного права, что облегчало его казнь. Этот процесс разграничения в отдельных оккупированных странах протекал совершенно по-разному и зависел от приказов руководства вермахта и от военного опыта солдат. Насколько разнообразно вермахт подходил к этому процессу, становится видно при взгляде на способы подавления партизанских движений во Франции и России. Особенную ответственность нес генералитет, тот небольшой круг людей, который находился на вершине вермахта и должен был определять действия 17,3 миллиона солдат. Преступная война Гитлера была и их войной. Конечно, имелись и исключения, и некоторые протесты. После победы над Францией генералитет, особенно его верхушка, превратился в коррумпированный инструмент диктатора, готовый на любое преступление. Как недавно рассказал Йоханнес Хюртер, главнокомандующие Восточным Фронтом почти никогда не использовали свою огромную свободу действий для сдерживания беззакония и насилия — как раз наоборот. Вермахт совершил бесчисленные преступления, но далеко не все его солдаты были преступниками. Коллективной вины быть не должно. Задача более подробно осветить ответственность каждого отдельного человека, чтобы больше узнать о мотивах и личной вине каждого, остается открытой. Историки должны сделать еще очень многое.
СОПРОТИВЛЕНИЕ В МУНДИРАХ
Награждение в артиллерийской части между боями
Хайнц Дроссель был так же обессилен, как и его мокрые от пота и покрытые пылью товарищи, — несколько дней тащились тяжело нагруженные солдаты 415-го пехотного полка по летней жаре Литвы. В полдень 9 июля 1941 года было приказано сделать привал где-то между Ковно и Даг-дой. Походная колонна должна была освободить дорогу и пропустить мотопехоту. «Мы лежим у обочины, кругом шум, грязь, пыль. За нами луг, потом лес, темный лес. У меня было чувство, как будто надо убежать отсюда, побыть минут пятнадцать одному, как будто я уже не могу смотреть на эту войну», — пишет Дроссель в своих мемуарах. Он был ротным связным и у него была возможность быстро оттуда убежать — целью был близлежащий лес. Там творилось что-то необычное: «Примерно в 30 м подо мной находилось дно долины, и я увидел большую братскую могилу шириной примерно 2 м и длиной 25–30 м. Вокруг могилы стояли на коленях и кричали мужчины. Все мужчины были одеты по-еврейски, и за ними стоял солдат в немецкой форме с пистолетом или пулеметом в руке. Непосредственно подо мной стоял маленький мальчик, вероятно, шести лет, он постоянно хватался за мужчину рядом с ним, а человек в форме за ним бил его постоянно по руке, это произошло, вероятно, два-три раза. Когда мальчик снова схватился, мужчина взял свой пистолет и выстрелил малышу в затылок и сбросил его ногой в могилу». Внезапно часовой в форме СС или полиции закричал по направлению к объятому ужасом солдату Дросселю: «Что тебе тут надо? Проваливай! И заткни глотку!» Будучи тогда 23 лет от роду, он больше никогда не забудет эту ужасную картину — ведь тогда ему все стало ясно: «Теперь с меня точно хватит; теперь с этим режимом для меня окончательно покопчено, и я буду действовать только лишь по велению моей собственной совести». Действовать по совести — на войне тоже были люди, которые решались на это. В их числе и Хайнц Дроссель, который ровно через два дня после своего первого юридического государственного экзамена был призван в вермахт. Несмотря на отличный аттестат, его не допустили к практике, потому что он не хотел вступать в ряды ни одной национал-социалистской организации. Так юрист 1 декабря 1939 года в качестве простого солдата был отправлен в 9-й Потсдамский пехотный полк. Во Французском походе ему стало ясно, что он никогда не сможет выстрелить в человека. То, что это для него значило, он доказал после нападения на Советский Союз. Спустя неделю после того, как он стал свидетелем убийства евреев, он получил приказ отвести пленного комиссара в командный пункт батальона. Дроссель знал о противоречащем международному праву «приказе о комиссарах», согласно которому политкомиссаров Советской армии необходимо было «ликвидировать». «Я принял его, он был уже обезоружен, и заставил его идти в двух-трех метрах перед собой. Я зарядил карабин и снял его с предохранителя, он шел с поднятыми руками. Мне было ясно с самого начала: ты не доведешь его до батальона. Его же там расстреляют. Я так его и вел, пока мы оба не оказались вне поля видимости и слышимости остальных. Я ему сказал: „Стоять, руки вниз, повернись“. Мы стояли друг против друга, я поставил карабин на землю, чтобы показывать ему, что я не намерен его убивать. Я мог представить себе, что он, естественно, зная о существовании „приказа о комиссарах“, полагал, что все к этому и идет». Уже будучи солдатом, Дроссель окончил курсы переводчиков русского языка. «Я ему говорю: „Я — не убийца! Я — человек! А вы сейчас побежите прямо по этой дороге, там немецких солдат нет. II там найдете своих“». Советский комиссар воспользовался шансом и побежал. «Но тут он остаповился, обернулся, кивнул мне и крикнул: „Благослови тебя Бог! Да пребудет с тобой мир!“-и исчез. Потом я повернул обратно, вернулся и тут понял, что обязан все рассказать. Но я этого не сделал. Я вообще ничего не сделал. Просто встал в двух-трех метрах от нашего ротного командира. А он меня даже не заметил, и больше мы с ним об этом инциденте никогда не разговаривали». Пользующийся дурной славой «приказ о комиссарах» оскорблял не только правосознание простого солдата Хайнца Дросселя. Еще до начала операции «Барбаросса» приказ вызвал возмущение совсем на ином уровне. «Если нам не удастся сделать так, что эти приказы будут отменены, то Германия окончательно потеряет свою честь» — так в мае 1941-го звучало мрачное пророчество Хеннинга фон Трескова, 1-го офицера штаба группы армий «Центр». Как сознательный офицер, он сразу понял далеко идущее значение этого противоречащего международному праву «приказа о комиссарах». Это в равной степени относилось и к изданному почти в то же время «указу о применении военной юрисдикции», в котором сообщалось: «Действия, которые солдаты вермахта и сопровождения совершат против враждебных гражданских лиц, не подлежат уголовному преследованию, даже в том случае, если действие является в то же время военным преступлением и правонарушением». Обе директивы противоречили не только профессиональному правосознанию Трескова. Родившись в дворянской семье в Померании, он чувствовал себя обязанным соответствовать особой моральной этике настоящего пруссака: «Это требует больших обязательств, обязательств к правде, к внутренней и внешней дисциплине, к исполнению долга до-последнего. Но никогда не нужно говорить о пруссачестве, не указав на то, что оно на этом не заканчивается. Его часто истолковывают неправильно. Понятие свободы никогда не нужно отделять от истинного пруссачества», так звучало его кредо. Свобода, которую он брал на себя, была свободой в независимости мышления и в самостоятельном суждении. Это было его понятие о существующем пруссачестве — жить в соответствии с ним, вот то, чего он ожидал от офицеров и в особенности от генералитета. Фон Тресков выразил командующему группы армий «Центр», фельдмаршалу Федору фон Боку[86]свое несогласие выполнять преступные приказы. Это не было абсурдное незаконное притязание штабного офицера, а хорошо просчитанная стратегия благородного прусского дворянина: с точки зрения происхождения он занимал более прочное положение и спокойно вращался в высших кругах — фельдмаршал фон Бок был его дядей. Поэтому он решил надавить на родственника: «Ты должен сегодня же отправиться к Гитлеру, вместе с генерал-фельдмаршалом Рундштедтом и генерал-фельдмаршалом Леебом… Вы должны поставить вопрос о доверии кабинету Гитлера и все вместе заявить: вы обещали нам, что армия не будет обязана выполнять преступные приказы. Это обещание было нарушено, потому что теперь вы послали нам приказ, который однозначно является преступным. Мы отказываем вам в повиновении, если вы не отмените этот приказ». Фельдмаршал фон Бок, «дядя Феди», как его называл Тресков, не был в восторге от этого: «Да он же меня вышвырнет вон!» Его племянник ответил: «Тогда ты с точки зрения истории, по крайней мере, красиво уйдешь!» Но все призывы к фельдмаршалу были напрасными. Он и его приятели генералы не протестовали против Гитлера, не предотвращали возникновение преступных форм борьбы с Советским Союзом и упустили возможность «красиво уйти в историю». Генерал-фельдмаршал фон Бок хотел, конечно, послать в Берлин доверенное лицо, сотрудника штаба Трескова ротмистра Рудольфа Кристофа Фрайхерр-Герсдорффа. Он должен был выразить несогласие при верховном командовании армией. Однако на ноту протеста Герсдорффа, сделанную от имени фельдмаршала фон Бока, в Берлине никто большого внимания не обратил. В конце концов верховное командование армией принимало участие в редактировании приказов. Но все же генерал, к которому обратился Герсдорфф, утверждал, что командование подвергло эти приказы яростной критике. Но никто из руководящих работников не хотел бьг рисковать и из-за протеста «снова быть вышвырнутым Гитлером». Тресков был потрясен. Такими были прусские генералы — у фельдмаршалов не хватило сил противостоять Гитлеру и его приступам бешенства. От «старого доброго прусского духа», которым столь часто клялись генералы, не осталось и следа. «Ответственность каждого отдельного человека была предметом долгих споров в прусско-немецкой армии. Однако это только одна традиция. Другой традицией была, само собой разумеется, традиция следования, содействия, исполнения или возможного применения приказов. Я бы хотел не только противопоставить одно другому, но и просто увидеть две линии, из которых, само собой разумеется, та, что направлена на авторитет и преемственность, всегда была более сильной», — анализирует душевное состояние немецкой армейской элиты историк Мюнхенского института современной истории Кристиан Хартманн. И его коллега по институту Йоханнес Хюртер объясняет в интервью ZDF, как Гитлер сделал генералов послушными «подсобными рабочими»: «Эта элита в определенной степени была задобрена и подкуплена успехами Гитлера, которые были и ее собственными успехами. Хотя и не только успехами, но и прямыми материальными выгодами. Гитлер после победы над Францией осыпал генералитет из рога изобилия почестями, пособиями, материальными пособиями, дотациями и денежными выплатами. Все эти вещи в значительной степени подкупили отношение и моральные принципы генералов». Но и с идеологической точки зрения интересы генералитета и Гитлера совпадали — нападение на Советский Союз, казалось, обещало круппый и столь желанный успех. Как говорил Йоханнес Хюртер: «Гитлеру не надо было агитировать офицеров в пользу этой войны. Все шло против заклятого еврейско-большевистского врага, все шло против большевистского Советского Союза, и против этого заклятого врага пужно было как можно быстрее начать беспощадную войну. Это было единогласное мнение». С одной стороны, Хеннинг фон Тресков возмущался преступными приказами, однако одновременно как солдат выполнял свой долг. В качестве начальника штаба группы армий «Центр» он летом 1941-го отвечал за оперативное ведение войны — по своим картам он осуществлял управление дивизиями и армиями в битве. Хотя он имел определённые сомнения в возможности военного успеха операции «Барбаросса», все же, приняв в расчет первые убедительные победы, он колебался между скепсисом и уверенностью. Москва была целью группы армий «Центр». Военные планы руководства совпадали с его собственными профессиональными воззрениями. Он понимал, что эта война может иметь успех только в том случае, если ее исход в пользу вермахта решится еще до начала зимы. «Я полагаю, что Хеннинг фон Тресков в 1941 году по убеждениям был хорошим солдатом в этой войне против Советского Союза. Он ведь тоже хотел победить противника как можно быстрее. Он был национально-консервативным офицером, у которого тоже был образ врага в лице большевизма, в этом его взгляды совпадали с Гитлером», — рассуждает о фигуре Хеннинга фон Трескова историк Йоханнес Хюртер. Он был человеком своего времени, отражавшим его сложные взаимоотношения и внутренние надломы. И тем не менее он бесспорно был в вермахте самым активным противником Гитлера. Но он не был рожден для этого — политика диктатора сделала его таким. Фон Тресков считался в начале тридцатых годов сторонником многообещающего агитатора национал-социализма. Вопреки его благородному происхождению он был критиком «закоснелого дворянства». Он считал, так отмечает его биограф Бодо Шойрига, что не черствый душой молодой человек должен быть либо коммунистом, либо национал-социалистом. В 1930 году Тресков попытался оказать на своих друзей-офицеров «национал-социалистическое влияние», как пишет Шойриг. Он в политической беседе посоветовал одной родственнице: «Если ты умна, ты выбираешь Хугенберга, если ты страстна, ты выбираешь Гитлера». В 1933 году он поприветствовал, как и многие молодые офицеры, захват Гитлером власти, так как новый рейхсканцлер пообещал искупить «позор Версаля» и вернуть, наконец, армии ведущую роль в Немецкой империи. Рожденный в 1901 году в Магдебурге, Тресков вырос в имении Вартенберг в Померании. Его отец, бывший геперал кавалерии, стал по праву наследования крупным землевладельцем. В возрасте 16 лет Хеннинг добровольно вступил в ряды претендентов в офицеры в Потсдамский 1-й гвардейский пехотный полк — соответствующее его социальному положению элитное подразделение для благородного прусского патриота, неограниченная лояльность которого была отмечена королем и императором. В июне 1918 года он был произведен в лейтенанты императорской армии. В течение последних месяцев Первой мировой войны Тресков на Западном фронте участвовал в оборонительных сражениях против неизможденных американских подразделений. После перемирия он был принят в рейхсвер —9-й пехотный полк в Потсдаме продолжал традицию Потсдамской гвардии Одновременно монархия в умах офицеров оставалась мерой всех вещей, новое демократически-парламентарное государство было чуждо этой консервативной военной элите. Хеннинг фон Тресков, который проявлял при всем том поражающую для его кругов независимость, считал так же. В 1920-м он был демобилизован из рейхсвера и начал изучать юриспруденцию, теорию государства и финансовое хозяйство. В 1924-м он совершил путешествие вокруг света; затем он поступил на службу к одному потсдамскому еврею-банкиру на должность банковского служащего и биржевого маклера. Финансовый мир был сферой, с которой мужчина его состояния и его чеканки имел, как правило, очень мало общего. И здесь Тресков показал свой независимый характер. В 1926-м он сочетался браком с Эрикой фон Фалькенхайн, дочерью фельдмаршала Эриха фон Фалькенхайна; одновременно он хлопотал о своем возвращении в рейхсвер. Это во времена «стотысячной армии» была не легкая затея, но у Трескова были отличные связи. Президент Германии Гинденбург лично замолвил за него слово, чтобы тот смог вернуться в свое старое подразделение, 9-й Потсдамский пехотный полк. 9-й пехотный полк был, бесспорно, элитным подразделением рейхсвера, его даже в шутку называли «граф 9». Почти половина из его 76 офицеров происходила из дворянства. В этом маленьком кругу приятелей Тресков нашел друзей и знакомых, сопровождавших его долгие годы или снова появлявшихся в решающие моменты жизни — некоторые как сообщники и соучастники в сопротивлении против Гитлера. 21 марта 1933 года, вскоре после захвата Гитлером власти, все офицеры и солдаты 9-го пехотного полка показали себя лояльной военной частью. В «день Потсдама» они, чеканя шаг, прошлись торжественным маршем перед новым рейхсканцлером Адольфом Гитлером. На его стороне стоял — как успокоительный символ связи традиции и национал-социализма — Пауль фон Гинденбург, пользующийся в армии высоким авторитетом президент Германии. Неся знамя, Хеннинг фон Тресков в составе 1-го батальона тоже проходил мимо трибуны для почетных гостей, на которой стояли те люди, которые в январе 1933 года таким роковым способом определили будущее Германии. Уже в следующем году все более очевидным становилась двуликая сущность нового режима. Еще 1 мая 1934 года Тресков с удовлетворением получает звание капитана. К тому же он получил приглашение на экзамен, что обещало ему поступление на обучение офицеров Генерального штаба. Таким образом, Хеннинг фон Тресков тоже извлек пользу из улучшенных возможностей карьерного роста, которые принесло с собой стремление Гитлера вооружить армию. Уже в следующем месяце последовал шок. 30 июня он как адъютант должен был поднять свой 1-й батальон по тревоге — были выданы боевые патроны, а полк переведен в режим боевой готовности. Речь шла о предстоящем «путче СА». Но скоро выяснилось, что это был лишь предлог. Тресков быстро узнал, что речь шла о нейтрализации «надоедливых» членов партии. Однако Рем и его приятели не были преданы суду, а пали жертвой карательных бригад СС, так же, как и бывшие генералы рейхсвера Шлейхер и Бредов. Руководство вермахта умолчало о произошедшем акте террора и насилия. Генералитет прошел мимо убийства обоих своих товарищей, что в глазах молодого капитана Трескова было совершенно постыдной реакцией. Это была насмешка над его доверчивостью, его верой в Гитлера — отныне он более критично смотрел на реальность. Дистанция с власть предержащими росла. Когда в сентябре 1936 года он перевелся в 1-е отделение Генерального штаба имперского военного министерства, он уже не был приверженцем режима. На своей новой должности Тресков познакомился с элитой вермахта — начальником Генштаба армии генералом Людвигом Беком и главнокомандующим армией генерал-полковником Вернером фон Фричем. Верховный квартирмейстер полковник Генштаба Эрих фон Манштейн был здесь весьма ценным знакомым. В Генеральном штабе Тресков начиная с середины 1937 года участвовал в создании плана стратегического развертывания войск против Чехословакии. Однако сценарии, на которые опиралось руководство рейхсвера, имели еще оборонительный характер. Уже скоро целевые установки поменялись — начиная с декабря 1937 года планы нападения ковались для «решения немецкой проблемы размещения». Внешняя политика Гитлера входила в новую, несравненно более опасную фазу. Когда опасность войны во время Судетского кризиса поздним летом 1938 года стала острой, Тресков оказался в ужасе от этой «политики дикого запада»; в кругу друзей он говорил о том, что нужно «расстрелять» Гитлера. Он не был проинформирован о подробностях планов путча, которые обдумывались в командовании армии, но на своей должности и благодаря личным контактам с генералом Эрвином фон Вицлебеном[87]он узнал, что в вермахте существовала оппозиция, которая хотела предотвратить войну с Чехословакией. До путча так и не дошло, так как Мюнхенское соглашение пока охраняло мир в Европе — Гитлер торжествовал, британцы и французы испугались его угрожающей мимики. Окончательным противником Гитлера Тресков тем не менее стал после событий, которые уже скоро последовали за внешнеполитическим триумфом Гитлера. Ночь погрома 9 ноября 1938 года свидетельствовала о том, что в Германии правили преступники, которых больше никто не мог или не хотел остановить. Трескову было стыдно, что руководство армии не проронило ни слова о нападении на еврейских граждан, не говоря уже о том, чтобы заявить протест. В марте 1939-го — при военной оккупации «остатка Чехии» — генералы беспрекословно повиновались, так же, как и при планировании и проведении «польского похода». Тресков вслед за генералом Манштейном после победы над Польшей отправился в штаб группы армий «А» в Кобленц. Его должность теперь называлась «помощник 1-го офицера генерального штаба». Находясь в этом обществе, Тресков стал свидетелем обсуждений, которые были вызваны приказом Гитлера о нападении на Францию еще осенью 1939 года. Большая часть руководства армии полагала, что на удар по Франции ответа не последует. Совершенно уверенно Тресков надеялся на энергичный протест верховного командования армии под руководством Брау-хича, на вмешательство начальника Генштаба Гальдера или на восстание главнокомандующих группами армий. Но никто из них не нашел в себе сил и мужества вместе выступить против Гитлера. Восстания от этой руководящей прослойки ожидать не приходилось. Это Трескову стало ясно за несколько месяцев до начала французского похода. Последовавший успех блицкрига против Франции прямо-таки привел вермахт в состояние эйфории. Тресков тоже не мог не поддаться ему — он был поражен и взбудоражен шестинедельным триумфальным шествием его армии против противника, которого невозможно было добиться в течение четырех лет Первой мировой войны. При всей радости по поводу скорых военных успехов солдата Хеннинга фон Трескова с момента нападения на Польшу терзали муки совести. Хотя он в сентябре 1939 года не проявлял никакой агрессии, все же как офицер, он был полон решимости исполнить свой долг. Вермахт вел борьбу; многие солдаты чувствовали себя связанными военной присягой и были готовы следовать за фюрером. Непринятие режима Тресковым находилось в конфликте с обязательствами его армии и его товарищей. Как солдат и пруссак, он решался на то, что будет выполнять все свои обязанности добросовестно и по лучшему разумению. Об отказе, подрыве армейской сплоченности или даже пособничестве врагу он не мог и подумать. Он был противником режима, которому служил свою солдатскую службу. Эта деятельность была не только маскировкой, но и результатом обязательств, которые он дал своему отечеству и «армии» как институту вермахта. Война против Советского Союза летом 1941 года захватила его целиком и полностью. Тресков был не только оппозиционером, но и профессиональным штабным офицером на ответственном участке Восточного фронта, а противоречия, терзавшие Трескова, все еще вызывают дебаты среди историков. Его деятельность в качестве начальника штаба группы армий проявляется сегодня в новом свете, как, по меньшей мере, полагает историк Йоханнес. Хюртер. Он наталкивался в архивах бывшей службы государственной безопасности ГДР на копии документов, которые снабжены именем и подписью Трескова. Речь идет о донесениях о еврейских казнях силами боевых групп. Тресков подписывал их сочетанием букв «1а» — «принял к сведению». Хюртер пишет: «Я оцениваю это так, что Хеннинг фон Тресков и его сотрудники, которые позже стали ядром оппозиции против Гитлера, в июле — августе 1941 года восприняли устранение еврейских мужчин по меньшей мере как необходимую в условиях войны меру. Это не означает, что они непременно согласились с этими убийствами, что они были в восторге от этого, но они, по меньшей мере, приняли это… Документы, которые я нашел, бесспорно доказывают, что они в это время были подробно информированы о расстрелах сотен и даже тысяч еврейских мужчин. И они ничего не предприняли, хотя и обладали для этого абсолютной свободой действий и даже могли ограничивать свободу передвижений карательных отрядов Гиммлера. Они отказались от этого». Лишь позже Тресков понял: «Все поменялось, когда подразделения СС осенью 1941-го перешли к массовым расстрелам женщин и детей. К этому времени моральное возмущение, совесть снова зашевелились. И это снова стало сильным мотивом критического отношения к Гитлеру». Но тут к месту будет упрек Хюртера: «Можно говорить о замедленном применении морали, однако также можно говорить и о постепенном ослаблении морали в течение первых военных месяцев — о постепенном ослаблении морали по военно-профессиональным причинам». Йоханнес Тухель, руководитель музея немецкого сопротивления в Берлине, напротив, защищает действия Трескова летом 1941 года: «С течением времени, в течение июля, августа, сентября, октября, он узнает о том, что эти массовые убийства — это не единичные случаи. а, что для него весьма значимо, входят в программу наступательной войны и „войны мировоззрений“ Гитлера. Теперь, естественно, ставится вопрос: „Что он может вообще сделать в этот момент — в одиночку, как офицер Генерального штаба?" Тресков начал собирать вокруг себя, как рассказывает Тухель, друзей, искать единомышленников, прощупывать почву и образовывать ядро противников Гитлера при группе армий «Центр» — все это требовало времени. «Все же этот образ действия, который для человека с таким образованием, с таким профессионализмом, с моей точки зрения, совершенно логичен». Информационную ценность документов, которые обнаружил Хюртер, Тухель ставит под сомнение: «Это не официальный дневник Хеннинга фон Трескова, который есть у нас, а весьма спекулятивная вещь. У нас есть отдельные документы, отдельные сообщения, на которых стоит одно „Т“, это виза Трескова, рядом с „1а“, обозначением его должности. То есть он что-то знал. Однако покажите мне, пожалуйста, документы, по которым вы делаете вывод, что он одобрял эти вещи, поддерживал их, а не просто был осведомлен». Хюртер, напротив, считает, что он своей критикой Трескова хотел бы только обосновывать основополагающие знания о сопротивлении в вермахте: «Хеннинг фон Тресков и фон Штауффенберг[88]тоже не были рождены героями; они стали ими. И это становление, которым мы сегодня по праву восхищаемся, имеет надломы… Это люди, а не иконы». Тухель соглашается с ним, но он в своей оценке Трескова отчетливо делает другой акцент: «Я вижу здесь того, у кого были сведения и кто, в отличие от многих других, располагавших теми же сведениями, летом и ранней осенью 1941 года сделал собственные выводы. Произошло ли это днем раньше или днем позже — имеет ли это в действительности значение в условиях той осени 1941-го? Не намного ли важнее то, что наконец кто-то набрался духу и захотел сделать что-то вразумительное против Гитлера? Нет, я не вижу в этом его вины». В кругу Трескова росло убеждение, что против Гитлера что-то необходимо предпринять. Подполковник начал, используя свое положение в группе армий «Центр», систематично создавать сеть сопротивления в вермахте. Историк Йоханнес Тухель признает наличие у Трескова, занявшего в этом заговоре центральное положение, наличие исключительных качеств: «Он использовал свои организаторские способности, чтобы одновременно исполнять возложенные на него определенные военные функции в качестве начальника штаба и вести подготовку тайного заговора против Гитлера, а также форсировать его развитие… У него были способности подходить к другим людям, убеждать других людей, в том числе и с помощью своей открытости… Если бы у нас было больше таких военных руководителей с такой харизмой, которые были бы готовы рискнуть своей жизнью против Гитлера, то персональная основа так называемой армейской оппозиции, вероятно, не была бы так скудна, как она была». Чтобы соединить сеть сопротивления, такой человек, как Тресков, должен был задействовать очень личные связи внутри вермахта. Иногда это были родственные узы, которые он стремился использовать. Так он привел в свой штаб своего кузена, лейтенанта Фабиана фон Шлабрендорффа — человека, который стал надежным соучастником заговора. Кроме того, он привлек своих старых друзей. Он прислушивался в кругу бывших приятелей командования ПГ 9, не были ли они готовы предпринять что-то против Гитлера. Тот, кто постоянно обсуждал эти вопросы, должен был обладать особенным чутьем на людей, должен был уметь читать знаки оппозиционного отношения, должен был уметь отбирать достоверные рекомендации третьих лиц. Только на этой личностной основе могла быть организована ничтожно маленькая оппозиция внутри огромного аппарата вермахта. Одновременно нужно было действовать и говорить так, чтобы не вызвать подозрений у остальных товарищей. Так как большая часть была лояльной к Гитлеру и тем самым представляла потенциальную опасность. Открытая беседа была возможна только в самом узком кругу, — и круг заговорщиков оставался таким с начала и до конца. Тресков, ключевая фигура военного сопротивления, тоже был не в состоянии сгруппировать вокруг себя больше нескольких дюжин посвященных, к ним относились и те немногие, кто знал о его действиях, но не предавал его. Мюнхенский историк Кристиан Хартманн говорит о «тройной клетке», в которой любое сопротивление внутри вермахта наталкивалось на его границы. Правила армии накладывали ограничения, к которым присоединялись принуждения и необходимость войны, сужавшие свободу действий, обстоятельства жесткой! диктатуры затрудняли любое действие. Заговорщики в группе армий «Центр» были полностью заняты ведением войны — только между делом они могли вести конспиративную деятельность. Их цель определилась в конце 1941 года: необходимо устранить Гитлера. Поражение вермахта под Москвой зимой 1941 года послужило сигналом для многих офицеров. Запланированная как «молниеносная война» операция «Барбаросса» потерпела неудачу. Одновременно Гитлер страшным способом вовлек армию в преступления. Вермахт, совершая массовые убийства евреев на оккупированных территориях, стал частичным соучастником преступления или по меньшей мере сообщником. Тресков принял решение свергнуть Гитлера, действуя прямо с фронта, так как гражданские круги сопротивления, с которыми он наладил связь, кажется, не обладали ни средствами власти, ни решимостью, чтобы устранить диктатора. Тем не менее Тресков осознанно поддерживал контакты с гражданским сопротивлением; при этом знакомые поддерживали его в учреждениях Абвера, прежде всего полковник Ханса Остер. Смерть Гитлера не должна была вызвать хаос, необходимо было задуматься о следующем правительстве; для этого Трескову необходимо было договориться с гражданскими, «политическими» головами, как, например, Карлом Герделером[89], выгнанным Гитлером, бывшим Лейпцигским обер-бургомистром. Привлечены были и критически настроенные к режиму дипломаты в министерстве иностранных дел. Они должны были прозондировать отношение противников войны к мятежным стремлениям в империи и наладить контакты с заграницей. Все же при всей политической предусмотрительности Тресков думал преимущественно о том, чтобы покончить с господством Гитлера, а на это был способен только вермахт. Для этого он, между тем, нуждался в помощи одного или нескольких фельдмаршалов. Предоставлялся великолепный шанс, Тресков, в конце концов, обладал личными и служебными отношениями с руководящими верхушками вермахта на Восточном фронте. В разговоре со своим дядей, Федором фон Боком, в конце 1941 года он поделился своими планами: «Есть только одно решение; мы должны устранить Гитлера!» Фельдмаршал испугался: «Я не потерплю таких слов; это государственная измена и измена родине!» Тресков болезненно воспринял недоброжелательную реакцию, хотя и относился к своему дяде прохладно: «Бок прежде всего боится. Он даже боится донести на нас. Этот страх надежен!» Мероприятия диктатора и роль генералитета тоже занимали мысли немецких генералов и офицеров, которые, сидя в британском плену в прослушиваемом лагере в Трент-парке, размышляли о сопротивлении и противос тоянии. Полковник Рудольф Мюллер — Ремер, который был арестован в августе 1944 года во Франции, уже несколько дней спустя в Трент-парке громогласно рассуждал об исторической ответственности вермахта: «Историческая вина немецкого генералитета состоит в том, что он не предотвратил это свинство, которое начиналось на войне. Они просто подняли протест, сложили оружие или что-то там еще». Его собеседник контр-адмирал Вальтер Хеннеке соглашался: «Они поносят всех, всех генералов. А я всегда говорил: „Ребятки, если вы знали все это, то я не понимаю, почему ни один генерал, ни тем более несколько генералов, никто против этого ничего подобного не предпринял“. Все говорят: „Я же не хочу обжечься“». Полковник Мюллер — Ремер, между тем, выдвинул главные обвинения: «Конечно, Бок, Манштейн, Лесо, Рундштедт — они во всем виноваты; так как против верховного главнокомандующего могли восстать только самые высокие чины».
Дорога на Восток. Восточный фронт, август 1942 г.
Советские пленные. Восточный фронт, лето 1943 г.
Расчет заряжает 211-миллиметровую мортиру
Но никто из «высоких чинов» не желал «восставать». К фельдмаршалу Эриху фон Манштейну обращалось напрямую доверенное лицо Трескова, и он откровенно отверг возможность подобных действий. Он ответил ему тем, что связан с Гитлером клятвой. Манштейн критиковал отдельные решения фюрера, но не решался на принципиальный конфликт с диктатором. Он считал себя просто армейским экспертом, перед которым стояла чреватая тяжелыми последствиями задача — сдерживать фронт. Путч был в его глазах изменой родине, дорогой, которая посреди войн вела бы напрямик к хаосу. «Прусские фельдмаршалы не бунтуют» — таким остался его девиз. Так думало, пожалуй, большинство генералов и фельдмаршалов. Традиция повиновения и особенно данная клятва, а может быть, и карьера были для них важнее, чем обязательство действовать в трудной ситуации по разумению, совести и личной ответственности. Их безусловное повиновение и слепая верность клятве превратили их в обыкновенных исполнителей приказов; в этом отношении большинство из них ничуть не отличалось от ефрейторов. Ушли в забвение слова Фридриха Великого, который говорил когда-то одному из его ведущих офицеров: «Я сделал Его генералом, чтобы Он знат, когда Он не должен повиноваться». По меньшей мере один фельдмаршал, кажется, помнил эту старую прусскую мудрость. Это был генерал-фельдмаршал Гюнтер фон Клюге[90]. Он был преемником фельдмаршала фон Бока, чьи полномочия были прекращены Гитлером из-за неудачи под Москвой в конце 1941 года. Новый фельдмаршал, поставленный во главу группы армий «Центр», стат теперь целью разъяснительной работы Трескова. Тресков, как писал позже свидетель тех событий Рудольф фон Герс-дорфф, работал как «часовщик, который утром заводил часы Клюге, так что они шли весь день и звонили, но только фон Тресков мог снова завести часы, если они останавливались. К сожалению, останавливались они довольно часто». Клюге знал, что военные решения Гитлера вели вермахт и Германию в пропасть. Ему было также ясно, что подобное положение, если вообще и могло быть изменено, то только насильственным способом. Также очевидно было то, что фон Клюге не хватало собственного стимула, чтобы начать действовать. Вместе с тем он допускал, что Тресков в сфере своего влияния готовил что-то необычное: по данным фельдмаршала, Гитлер должен был быть застрелен в марте 1943 года во время фронтового посещения группы армий «Центр». Одним из четырех стрелков, которые должны были осуществлять вооруженное покушение на Гитлера, должен был стать молодой лейтенант, который служил в штабе Трес-кова. Двадцатичетырехлетпий Филипп фон Безелагер уже тогда однозначно рассуждал: «Гитлер — преступник!» И был готов к решительным действиям. «Точно обсуждалось, где должен был сидеть Гитлер: Клюге сидит в середине, Гитлер — по одну сторону, Гиммлер — по другую. Командующие армией и главнокомандующие — напротив. Офицеры, которые хотели принять участие в покушении, должны были сидеть полукругом — слева и справа, чтобы выстрелить прямо в Гитлера и Гиммлера». В интервью ZDF Безелагер признался в том, что у него были серьезные нравственные сомнения. «Это действительно было бесчестно. Но в этом случае чести больше не было. Все было отброшено, все эти понятия, эти общественные понятия, в которые мы твердо верили, на которые долгое время опирались, все было выброшено за борт, чтобы убить Гитлера». В последний момент, тем не менее, фельдмаршал Клюге отменил покушение. Этот самый нерешительный человек среди фельдмаршалов не хотел брать всю ответственность за покушение на себя. О причинах размышляет Безелагер: «Клюге узнал, что Гиммлер, который первоначально тоже должен был присутствовать, на этот раз сопровождать фюрера не будет. Клюге сомневался: если Гиммлер узнает, что армия совершила смертельное покушение на Гитлера, то это могло бы привести к гражданской войне между армией и СС. С этой точки зрения, Клюге, по сути, действовал с полной ответственностью. Он мог руководствоваться прагматичными причинами, чтобы пока не убивать Гитлера. Но здесь определенно свою роль сыграла и нерешительность генерала, который был не в ладу с собой и который охотнее, однако, ставил повиновение выше совести. Тресков, пожалуй, предвидел, что Клюге мог бы отказать — предусмотрительно был задействован альтернативный план.» Вечером 13 марта самолет фюрера, «Фокке-Вульф 200 Кондор», стоял на аэродроме Смоленска, готовый вернуть диктатора в Германию после его посещения группы армий «Центр». Когда Гитлер со своей свитой направился по взлетно-посадочной полосе к самолету, Тресков и некоторые из его заговорщиков на некотором расстоянии последовали за ним. Они просили офицера, который должен был лететь в Растенбург, взять с собой на борт небольшой пакет. В нем были: две бутылки «Куантро» якобы для друга на родине. Офицер охотно сделал это одолжение — не подозревая, что в пакете была взрывчатка и кислотный взрыватель. Через полчаса после старта все это должно было взорваться. Машина разлетелась бы в воздухе на мелкие части. План был превосходен, но несколько часов снустя из Растенбурга пришло сообщение, что самолет Гитлера совершил благополучную посадку. Заговорщики были шокированы: бомба, которая должна была убить Гитлера, не взорвалась. Вероятно, в холодном багажном отделении кислотный взрыватель не сработал. В этот мартовский день 1943 года диктатор избежал двух предполагаемых покушений. Еще неделю спустя ему снова повезло. Сотрудник штаба Трескова Рудольф фон Герсдорфф должен был организовать на складе оружия в Берлине по случаю Дня павших героев показ русского трофейного оружия. При таком удобном случае он планировал взорвать себя и диктатора. Но Гитлер покинул выставку уже через несколько минут. Сопровождавший его Герсдорфф уже активировал бомбу, находившуюся в кармане его пальто. Но после того как Гитлер досрочно покинул склад, Герсдорффу удалось забежать в уборную и в самую последнюю минуту снова обезвредить взрывное устройство. Смерть тирана должна была стать решающим фактором — это «первичное воспламенение» стало бы сигналом миру, что в Германии начались перемены. И тут уже можно было бы выторговать у западных держав мягкое заключение мира. Необходимо было предотвратить тотальное поражение Германии и спасти рейх. Но это были лишь «штабные учения», подготовка к которым в марте 1943 была явно недостаточной. Как после смерти Гитлера должна была быть передана власть в Берлине, как можно было сохранить внутренний порядок? Штабной офицер Тресков выучил, что точное планирование и компетентность были важны для обеспечения эффективного использования армии. После первых неудачных покушений на Гитлера заговорщики приступили к ускоренному планированию государственного переворота. В июле 1943-го года Тресков был переведен в кадровый резерв руководства в Берлип. Там он связался с одним своим знакомым и важным соратником, руководителем Общевойскового управления генералом Фридрихом Ольбрихтом[91]. Его служебная инстанция, которая была размещена в Бендлерблоке, отвечала за материальное и прежде всего кадровое снабжение армии. Поэтому ему подчинялись многочисленные учебные центры в Германии. В сейфах всех подразделений резерва армии лежали приказы под кодовым названием «Валькирия», которые содержали точные указания для командиров на случай, если иностранные рабочие или военнопленные развязали бы «внутренние беспорядки» в империи. Поздним летом 1943 года Хеннинг фон Тресков занимался разработкой этих боевых планов — с одобренияОльбрихта. Заговорщики хотели превратить войска резерва армии в инструмент государственного переворота. Боевые приказы под кодовым названием «Валькирия» должны были вступить в силу. Подчиненные Общевойсковому управлению войска, руководствуясь этими директивами, должны были начать марш, как только заговорщики посчитали бы, что момент настал, то есть после убийства Гитлера. Тогда войска должны были бы занять ключевые позиции: радиостанции, министерства и военные базы СС в Берлине и по всей империи. Государственный переворот должен был начаться, таким образом, на основании официальных — пусть даже и «подложных» — приказов сверху и передать «исполнительную власть» армии. Это был гениальный план, которого до сего момента не хватало Трескову в качестве дополнения к его планам покушения. Одновременно он дальше расширял сеть. В Берлине летом 1943 года он обновил старые связи с гражданскими кругами сопротивления. Он встретился с Герделером, Беком и другими предводителями оппозиции. Военные союзники тоже поддерживали его в его действиях. Таким образом, Тресков повстречался в Берлине с шефом оккупационных войск во Франции генералом Карлом Генрихом фон Штюльпнагелем. Он уверял его, что приложит все усилия, чтобы в случае использования плана «Валькирия» сделать все, чтобы содействовать перевороту. Тем не менее решающим было то, что летом 1943 года в вермахте появилась еще одна важная фигура сопротивления. Подполковник Клаус Граф Шенк фон Штауффен-берг был назначен генералом Ольбрихтом шефом штаба резервной армии; получив в сентябре 1943 года сильное ранение в бою, Шта-уффенберг приступил к службе в Бендлерблоке в Берлине. Тресков знал, что этот человек спустя годы стал ярым противником Гитлера. В то же время Штауффенберг считался весьма способным штабным офицером, исключительной личностью, обладавшей интеллигентным и независимым духом. Он сразу был подключен к заговору — он получил задание разработать план «Валькирия»; и конечно, его составление должно было вестись в пользу предстоящего заговора. Когда в октябре Тресков снова получил перевод на Восточный фронт, чтобы командовать полком, он передал все свои документы и руководство по планированию государственного переворота своему лучшему воину. Штауффенберг неутомимо работал над разработкой плана и продолжал налаживать контакты с гражданскими кругами противостояния, как это раньше делал Тресков. Он встретился с членом СДПГ Юлиусом Лебером, а также представителями «кружка Крайзау»[92], которые обсуждали политические программы Германии «после Гитлера». Таким образом, Штауффенберг осенью 1943 года стал внутри вермахта ключевой фигурой противостояния. Рожденный в 1907 году в старой швабской дворянской семье Клаус Граф Шенк фон Штауффенберг в период от захвата власти до первых успехов на войне проявил себя как истинный сторонник режима. В мае 1940 года он был призван в штаб командования армии. Сначала он считал, что войну против Советского Союза можно выиграть, но еще до поражения под Сталинградом узнал о страшных цифрах потерь немецкой армии на Восточном фронте. С тех пор он был убежден в том, что его любимое отечество было в наивысшей опасности. Кроме того, активного христианина возмущала жестокая политика оккупации на Востоке и систематическое истребление евреев. «Гитлер собственно несет ответственность, принципиальное изменение возможно только в том случае, если он будет устранен: я готов сделать это». Уже в сентябре 1942 года он продемонстрировал всю свою волю к убийству тирана. Занимаемая им в ставке верховного командования армии должность позволяла налаживать всевозможные контакты, но никто из тех генералов, с которыми он беседовал, не давал себя уговорить предпринимать что-то против Гитлера. «Парни наложили в штаны, у них солома в голове, они ничего не хотят» — так звучал его приговор. Ему никак не удавалось сформировать готовую к действию группу. Вместо этого он из-за своего постоянного поиска союзников оказался в опасном положении. Поэтому он постарался получить перевод на фронт. В феврале 1943 года он приступил к своим обязанностям в качестве 1-го офицера Генерального штаба 10-й танковой дивизии в Тунисе. Там 7 апреля 1943 года он попал под атаку штурмовиков и был серьезно ранен; он потерял правую руку, два пальца левой руки и левый глаз. Но тяжелое ранение ни в коей степени не повредило его желанию коренных перемен. Когда летом 1943-го он прибыл в Берлин, он был полон решимости остановить Гитлера. Еще одна возможность для покушения представилась группе Штауффен-берга и Трескова в ноябре 1943 года. Молодой капитан Аксель фон дем Буше, яростный противник диктатора, с тех пор как в 1942 году он стал свидетелем расстрела 5000 евреев в Дубне, был готов взорвать себя вместе с Гитлером — у террориста-смертника была возможность приблизиться к диктатору при показе обмундирования в штаб-квартире фюрера. Но новые мундиры, которые должны были быть предложены Гитлеру, сгорели после воздушного налета на Берлин, «показ мод» отменили. Диктатор снова избежал смерти. Новый шанс появился в марте 44-го. Ротмистр Эбергарт фон Брайтенбух, сотрудник фельдмаршала Буша, нового главнокомандующего группой армии «Центр», должен был сопровождать своего начальника в резиденцию Гитлера Оберзальцберг на совещание. Брайтенбух заранее договорился с Тресковым, что при этой возможности совершит покушение на Гитлера. Он хотел тайно пронести в комнату совещаний маленький браунинг, так как обычное служебное оружие должно было быть сдано в вестибюле. Но в последнюю секунду его задержал часовой. Как выяснилось, в тот день адъютанты не были приглашены на совещание. Таким образом, остановленный убийца-заговорщик с пистолетом в сумке вынужден был несколько часов выжидать в вестибюле. Его не обыскивали, на него вообще никто не обратил внимания. Но Гитлер снова каким-то непостижимым способом избежал смерти. Хайнц Дроссель ничего не знал о действиях офицеров генштаба Штауффенберга и Трескова в Берлине. Он делал на своем месте то, что он считал подобающим, и пытался помочь другим в том, чтобы найти свой путь между приспособлением и неповиновением. После долгого пребывания на фронте Хайнц Дроссель получил звание лейтенанта. Юрист по образованию, он как судебный офицер при штрафном батальоне должен был позаботиться о солдатах, которые вступили в конфликт с военной юстицией и должны были «искупить вину» на фронте. В интервью ZDF он вспоминает об одном случае: «Тогда прибыло пополнение из 561 солдата. Среди них был молодой парень из Вены лет около 20, вероятно. Спустя неделю он пошел к своему ротному фельдфебелю оружейной службы, отдал все свое оружие и объяснил, что больше не пуждается в нем, он не будет стрелять в людей. Это запрещает ему его совесть, и он не хотел бы иметь ничего общего с этой войной». Хайнц Дроссель пытался спасти его от его собственной совести — он заклинал его отказаться от собственных слов, чтобы добиться более мягкого штрафа. «Я часами разговаривал с ним: „Послушай, скажи, что передумал. Сделай это ради своей матери“. Его ответ был: „Моя мать поняла бы меня. Я не смогу показаться матери на глаза, если как солдат буду стрелять в людей“. Я сказал ему: „Приятель, никто ведь не сможет проследить, стреляешь ли ты в человека, стреляй в воздух“». Но прагматичный совет Дросселя не был услышан — мальчишка снова апеллировал к совести. «На суде он остался при своем и был приговорен к смерти». Неповиновение молодого солдата по тем временам каралось строго; Дроссель присутствовал при казни. «Я имел право быть с ним до самого конца — мы обнялись тогда, и он сказал: „Передай, пожалуйста, привет моей матери от меня“». Дроссель сделал удивительный вывод об этом уклонисте. «Он — единственный герой, которого я знал в своей жизни. Человек, который во всем открыто следовал велению своей совести». Казнь уклониста дала Хайнцу Дросселю еще некоторые познания относительно вопросов совести, которые ставились в вермахте: «Я узнал в беседе с членами расстрельной команды, что два солдата, которые были выбраны для приведения в исполнение его расстрела, отказались сделать это. Они в соответствующей форме попросили о том, чтобы не принимать участие в исполнении. В соответствии с этим без особых возражений были назначены другие». Часто используемый стереотип о том, что «всех, кто уклонялся, расстреливали», не выдерживает критики. Сегодня по многочисленным исследованиям конкретных случаев известно, что именно это специальное уклонение, как правило, не имело серьезных последствий. Это. вероятно, было возможно, потому что руководство вермахта могло быть уверено в том, что основная масса немецких солдат систематично исполняла приказы и повиновалась — в том числе и под крайним давлением. Многие знали: с фронта, где смерть была делом обычным, никто уйти не мог, разве что только раненые или убитые. Но подразделения действующей армии предлагали определенную меру исчисляемости на становящейся все более хаотичной и убийственной войне. Прочность и защищенность обещал только весьма тесный круг солдат. Но тот. кто искал эту надежность, с другой стороны, был вынужден склоняться под давлением группы. Особенно в условиях Восточного фронта большинству это давалось с легкостью. Тем не менее подобные факторы, которые сплачивали войска, не везде во время войны имели одинаковую силу. В оккупированной Франции многочисленные солдаты вермахта до июня 1944 года ощущали на себе другую сторону Второй мировой войны. С одной стороны, ослабленные сильными потерями армейские подразделения, которые прибывали с Восточного фронта, снова получали здесь пополнение и дальнейшее обучение. Таким образом. Франция стала чем-то вроде комнаты отдыха для вермахта. Многие другие солдаты, которые постоянно находились во Франции как оккупанты, могли узнавать об ужасах Восточного фронта только по сообщениям из кинохроники. Солдату морской пехоты Людвигу Бауманну хватало и этого — съемки, которые он с его приятелями видел еще поздней осенью 1941 года в немецком солдатском кино в Бордо, сильно беспокоили его. «Вермахт вел бои до самой Москвы. В каждом „котле“ оказывалось много сотен тысяч русских военнопленных — мы видели это». Когда началась зима и немецкие солдаты стали спасаться от обморожений присланными с родины лохмотьями, Бауманн и его товарищи стали задумываться. «Мы сели и стали рассуждать, спрашивая себя: русские в открытом поле, военнопленные на сорокаградусном морозе, они все должны замерзнуть и умереть с голоду. Было и такое. И тогда мой друг и я сказали: „Нет, мы больше не хотим в этом участвовать. эти преступления, эта война, мы просто хотим жить!“» Бауманн, который считался «плохим солдатом» и чувствовал отвращение к армии, и его приятель приняли решение дезертировать. Тем самым они вставали на очень опасный путь. Как дезертиры они едва ли могли рассчитывать на понимание и помощь товарищей и немецкого населения. Они были изгоями, которые должны были считаться с тем, что будут выданы. Но Бауманн с товарищем пока хотели не в Германию, а в свободную Вишистскую Францию. Помощники во Франции способствовали их плану: «Это было ночью, французы на маленьком грузовике ждали за углом. Там мы получили гражданскую одежду; и тогда они нас повезли к внутренней границе Франции всего лишь за 40 км оттуда, мы пробирались по кустам». Но немного позже они оказались в руках немецкого таможенного патруля: «Они имели винтовки, а у нас были пистолеты в сумке; мы смогли бы застрелить их. Мы не сделали этого. Я не хочу хвастаться этим, но мы не смогли бы сделать это», — рассказывает Бауманн в интервью ZDF. За этим последовал приговор военного суда: «Я не думал, что нам вынесут смертный приговор, так как мы отсутствовали менее суток. А тогда нас приговорили к смерти». Но Бауманн не был казнен, в отличие от многих других. Он попал в концлагерь Эстервеге, один из пользующихся дурной славой «лагерей на болотах» в Эмсланде, а позже — в тюрьму вермахта Торгау: «Как я знаю сегодня из дела, через семь недель приговор заменили на двенадцать лет тюрьмы с отсрочкой исполнения до конца войны. Я не знал этого. Я десять месяцев просидел в камере смертников, скованный по рукам и ногам дни и ночи, каждое утро, когда менялись часовые, я думал, что сейчас они вытащат и меня. А если они проходили мимо камеры, то я снова был спасен на один день. Это был такой ужас, эта боль преследует меня до сих пор». По-разному оценивается общее число дезертиров в вермахте. Максимальная оценка — 300 000 случаев до конца 1944 года. Более реалистичным кажется число 100 000 дезертиров, считает доктор Беньямин Циманн, историк университета Шеффилда. Тем не менее не поддающиеся статистическому учету данные на конец войны едва ли нужно называть. Это примерно 100 000 человек, что, если подумать, соответствовало численности почти семи подразделений. При общей численности вермахта 17,3 миллиона солдат, служивших во время Второй мировой войны, дезертирами тем не менее стали лишь меньшинство. Все же Циманн подчеркивает: «Дезертирство, принимая во внимание его охват и последствия для военных ведомств и солдат, было самой знаменательной формой неповиновения в вермахте». В немецкой армии с лета 1943 года имелся значительный прирост случаев дезертирства, которое было следствием все ухудшающегося военного положения, к тому же после танковой битвы под Курском Советская армия на Восточном фронте однозначно захватила инициативу, а в Сицилии высадились западные союзники; на родине город Гамбург был разрушен как раз в результате ужасного огневого штурма, вызванного одной из самых до сего момента тяжелых бомбардировок союзников. Но можно ли однозначно оценивать дезертирство как «сопротивление в вермахте»? Циманн дифференцирует эти понятия и приводит весьма показательные статистические данные о причинах дезертирства немецких солдат. Минимум 15 % называли однозначные политические и религиозные мотивы; к ним в основном принадлежали коммунисты, сторонники СДПГ и католики. Самая большая группа — более 50 % всех дезертиров — бежала из армии из-за «усталости от войны». Они сообщали, что ощущали бесполезность войны или объясняли все тоской по семьям или женам. От 15 до 20 % солдат вермахта совершили правонарушения: нарушения караульной службы, самовольная отлучка из расположения, несвоевременное возвращение из отпуска, неповиновения; многие указывали, что они во время короткой паники хотели избежать военной юстиции и дальнейших расследований. Основа для таких «статистических оценок», так указывает Циманн, скудна, но грубое деление на три основные группы — непосредственное противостояние, общая усталость от войны и индивидуальные штрафы — все это дает представление того, почему солдаты совершали дезертирства. Наверное, половина исследованных случаев подтверждает, что дезертиры характеризовались происхождением из «лево-пролетарской или католической среды», пишет Циманн и делает вывод; «Распространяемые в родительском доме и круге знакомых ценностные представления, очевидно, способствовали появлению у них моральных норм и категорий суждения, которые влекли за собой внутреннее дистанцирование от вермахта и войны».
Группа истребителей Bf-110 готовится к атаке
150-миллиметровая гаубица преодолевает реку по понтонному мосту
Заняв город, немецкие солдаты тушат пожары
Туркестанские добровольцы на занятиях, осень 1943 г.
Многие осужденные дезертиры заплатили высокую цену за свое дезертирство. 35 000 случаев дезертирства разбирались немецкими военными судами, в 22 750 случаях были вынесены смертные приговоры, 15 000 из которых были приведены в исполнение. Согласно параграфу 69 армейского уголовного кодекса виновным считался тот, у кого было «намерение длительно уклоняться от обязанности службы в вермахте». Минимальный штраф, предусмотренный за это, — 6 месяцев тюрьмы, за дезертирство «с поля боя» или в тяжелых случаях полагалось пожизненное заключение или смертная казнь. В подписанной Гитлером директиве от 14 апреля 1940 года сообщалось: «Смертная казнь выносится, если преступник действовал из страха перед личной опасностью… Заключение в тюрьму можно… рассматривать как достаточное искупление, если юношеская неразборчивость, ошибочное служебное обращение, сложные домашние отношения или другие бесчестные основания руководили поведением преступника». Тем не менее выходило, что немецкие армейские судьи во время Второй мировой войны весьма злоупотребляли смертной казнью — они, казалось, следовали формулировкам Гитлера в Mein Kampf, согласно которой: «На фронте можно умереть, но дезертир умереть должен». Таким образом, 15 000 казненных немецких дезертиров стали жертвами идеологизированной «юстиции устрашения», которая пыталась жестоко поддерживать «дисциплину» в армии и безжалостно преследовала «вредителей вермахта». Сравнение с Первой мировой войной объясняет истинные масштабы этого числа: в императорской армии, в которой служило примерно 13,5 миллиона солдат, в период с 1914 по 1918 год по статье «Дезертирство» было осуждено примерно 130 000 человек, 49 получили смертный приговор, над 18 осужденными приговор был приведен в исполнение. На многих оставшихся в живых немецких дезертирах Второй мировой войны еще несколько десятилетий лежало пятно обвинительного приговора. Только в 2002 году с принятием бундестагом «закона об отмене неправомочных национал-социалистских приговоров» они были реабилитированы. Дезертир Людвиг Бауманн встретил конец войны на Восточном фронте в штрафном батальоне 500. Искупать свою вину в этих штрафных подразделениях должны были те солдаты, которые по самым различным причинам вступили в конфликт с юстицией вермахта — и это были не только дезертиры. В другую категорию специальных частей попало объединение, которое было сформировано осенью 1942 года: В 999-й африканской бригаде, которая позже была развернута в 999-ю африканскую дивизию, служили солдаты, которые считались до тех пор «недостойными службы». К ним принадлежали комиссованные заключенные и каторжане, которые прибывали из тюрем, а также пленники концлагерей, которые находились в заключении как «охранные арестанты». Среди этих новых солдат было и много «политических», а именно коммунистов и социал-демократов. Как правило, «политически ненадежные» солдаты находились под командованием и полным контролем унтер-офицеров и офицеров, придерживавшихся крайних национал-социалистских взглядов, которые, кроме того, противопоставлялись уголовным преступникам, которые также служили в этих подразделениях. Часть этих войск в 1943 году была задействована в военных действиях в Тунисе. Командование позже подтвердило, что они боролись «безупречно». Тем не менее среди «политических» были случаи уклонения — часть первоначальной 999-й бригады зимой 1943 года располагалась на Восточном фронте на Днепре, там несколько солдат-коммунистов перебежали по льду замерзшей реки на советскую сторону. Следующей весной дошло до настоящего массового дезертирства — под Симферополем две немецкие роты из состава «999-й дивизии» 13 апреля перешли на сторону противника. Они предоставили советской стороне разведывательные данные. Двое из перебежчиков позже сообщили, что весной 1945 года они провели под Хиршбергом и Хемницем акции десантирования на территорию немцев. Другие стали фронтовыми комиссарами Национального комитета «Свободная Германия», которые со своей стороны должны были склонять немецких солдат для перехода на другую сторону. Деятельность «Национального комитета» заключалась, в том числе, и в акциях сопротивления захваченных в плен солдат вермахта и перебежчиков, которые были организованы противником, поэтому они не должны быть предметом этого исследования «сопротивления в вермахте». Переход на сторону противника необязательно должен был происходить на фронте. Среди солдат оккупационной армии во Франции имелись некоторые, кто внутренне уходил на другую сторону, делая из этого соответствующие выводы. Например, Курт Хелкер, будучи матросом батальона связи, находился в Париже и чувствовал отвращение к своим землякам в мундирах. «Это была оккупационная власть, которая позволяла себе — и в индивидуальном обращении с французами — вести себя по-хозяйски. Это выражалось в постоянных оскорблениях; в ресторане или транспорте, во всей общественной жизни. Они были повелителями в этой стране. Все подчинялось этому. Они любили власть», — вспоминает Хелкер. Но французы не воспринимали оккупацию без сопротивления. Начиная с августа 1941 года случаи противодействия немцам стали происходить все чаще и чаще. Оккупационные власти реагировали на удары сопротивления «карательными мерами». Они позволяли себе брать пленных и казнить их для устрашения, а потом писали об этом на плакатах. «Эти объявления и соответственно исполнительные сообщения о казнях французских участников сопротивления, которых называли террористами, глубоко задели меня. И навели на размышления о том, что там происходило. Соотносилось ли это с моим собственным поведением, можно ли это принять. И тогда начинался процесс размышления по этому вопросу: „Как ты будешь вести себя в будущем, сможешь ли ты это вынести?“» Вопрос совести стоял для Хелкера с очень практической точки зрения: «Это каждый день может ударить по мне. Так как среди прочего существовал приказ, что расстрельные команды формировались из всех частей вермахта не по плану, а случайно. Это могло бы коснуться и меня, когда однажды я мог предстать перед группой французов, которые боролись за свою свободу, и я должен был бы расстрелять их. Это было для меня невыносимо». На протяжении нескольких месяцев — с февраля по май 1942 года — смертные приговоры подписывались немецким главнокомандующим войсками во Франции генералом Карлом Генрихом фон Штюльпнагелем, человеком, которого необходимо причислить к сопротивлению в вермахте. Еще в 1938 году он как 2-й обер-квартирмейстер штаба генерал-полковника Гальдера занимался разработкой планов путча против Гитлера. Как и другие люди, которых мы сегодня знаем как членов сопротивления в вермахте, тоже был вовлечен на преступную войну Гитлера. Как главнокомандующий 17-й армией он вплоть до октября 1941 года служил на Восточном фронте. В тылу его армии действовала зондеркоманда 4b; Штюльпнагель беспокоился о бесперебойном сотрудничестве между армией и командой и предложил наказывать враждебные акты диверсии репрессивными мерами. Из приказа Штюльпнагеля от 30 июля 1941 года: «Коллективные меры принимать разборчиво!» Предпочтительной целью, скорее всего, считались «еврейские и коммунистические жители». Представителями банд считали «еврейских комсомольцев». Хотя он считался гуманистически образованным эстетом, он, как и большинство представителей своего поколения, ужасающе безразлично ставил знак равно между иудаизмом и «боль шевизмом». Пример Штюльпнагеля показывает, что можно было разделять примитивные представления Гитлера о «еврейском большевизме» и одновременно рассматривать диктатора как угрозу для будущего Германии. После инициированного им самим отзыва из команды, перевода на Восточный фронт и назначения главнокомандующим войсками во Франции Штюльпнагель до мая 1942 года сам нес ответственность за действия, выставившие его в невыгодном свете. 17 апреля 1942 года Штюльпнагель после нападения на скорый поезд вермахта отдал приказ о расстреле сразу 30 коммунистов и евреев. 1000 коммунистов, евреев и близких преступному кругу людей согласно его приказу должны быть депортированы на Восток, а еще 80 человек расстреляны, если в течение трех дней после публикации не будут установлены преступники. Тем самым он следовал непосредственному приказу Гитлера — по меньшей мере внешне. Его сын, Вальтер фон Штюльпнагель, тогда молодой офицер вермахта, защищает в интервью ZDF своего отца как человека, который сам себе в этой ситуации предоставил определенную свободу действий: «Так как через три дня преступники не были схвачены, он сообщил наверх: расстрел 80 евреев и коммунистов временно откладывается, у нас есть следы, и мы надеемся, что вскоре задержим преступников. Он еще пару раз сделал это, а через шесть недель вообще полностью приостановил дело. Коммунисты и евреи не были депортированы. Вместо того чтобы привести в исполнение казнь над 110 человеками, он позволил расстрелять только 24 и без того приговоренных. Нужно хотя бы раз представить, на какой риск он шел при этом. Это была директива фюрера расстрелять 110 евреев и коммунистов. Приказ фюрера был наивысшим и паиглавпейшим, что тогда было. Это был огромный риск, на который он тогда пошел». Курт Хелкер как солдат морской пехоты в Париже и подчиненный Штюльпнагеля, в сфере своей компетенции тоже шел на чрезмерный риск. Тот, кто отдавал приказы на расстрел или подписывал их, был на него похож — он хотел предотвратить плохое. Унтер-офицер военно-морского штаба Атлантика считал его достойным доверия и сделал Хелкера членом группы, у которой был контакт с Сопротивлением. Немецкие подпольные эмигранты стали участниками французского сопротивления «Travail Allemand» (ТА), чтобы оказывать на членов вермахта политическое влияние. «Там были отважные женщины, политические эмигрантки, которые действовали во Франции и проводили работу прежде всего с солдатами вермахта, чтобы завоевать у них поддержку антивоенной позиции против Гитлера. И просили прежде всего о том, чтобы не допускать преступлений против французов или вообще не участвовать в этом». Они целенаправленно искали взаимодействия и часто имели успех у простых солдат штаба. В штабах рядовые были окружены офицерами и унтер-офицерами, которые сохранили определенную дистанцию. Они были более изолированы, чем солдаты, которые обычно выполняли свою службу в больших военных группах и соединениях. Одновременно у рядовых штаба было существенно больше свободы передвижений, чем у среднестатистического солдата. Теперь эта свобода должна была быть использована Сопротивлением: пока, чтобы распространять конспиративные сведения: «Нас снабжали пропагандистскими материалами, листовками. Брошюры были запрещены. Иногда это были напечатанные на папиросной бумаге маленькие лозунги, призывы, которые мы прятали». Листки распределялись там, где общались солдаты вермахта. «Распространяли их в солдатских клубах и кинотеатрах. Их бросали в грузовики, поставленные на стоянку, через щелочку в окне. Их разбрасывали в вагонах метро, которые часто были забиты солдатами». Курт Хелкер и многие другие получали информационный материал во время конспиративных встреч. Встречи часто проходили в задних комнатах прачечных или парикмахерских — местах, которые в Париже мог посещать каждый немецкий солдат, не обращая на себя особого внимания. Приятель Хелкера Ханс Гейзель, который тоже принадлежал «группе сопротивления» немецкого морского штаба, пошел еще дальше: «Мы также попытались помочь Сопротивлению достать оружие. Это было относительно просто. Например, в бассейнах, которыми пользовались только немецкие солдаты, была иногда возможность собирать полные пистолетов сумки». Пистолеты в кобурах висели в раздевалках, и в то время как их владельцы купались или участвовали в соревнованиях по плаванию, Гейзель воровал оружие и передавал его членам французского Сопротивления. То, что делали такие люди, как Курт Хелкер и Ханс Гейзель, не может недооцениваться в процессе обсуждения Сопротивления в вермахте. Их действия требовали большого личного мужества и четких антинацистских убеждений. Не только кража оружия считалась «пособничеством врагу», но и распространение пропаганды и сведений в системе, которая планомерно подавляла свободный информационный поток, рассматривалось как опасное предприятие и жестоко наказывалось. Тем не менее подобные акции сопротивления среди простых солдат были возможны, пожалуй, только в условиях оккупационной Франции — это были единичные случаи, не вызвавшие особого интереса в Германии после войны. Хелкер и Гейзель еще во время освобождения Парижа присоединились к французским войскам; они пытались позже в составе пропагандистских подразделений с помощью радиопризывов по фронту убедить немецких солдат сдаться. Деятельность обоих ветеранов была очень высоко оценена во Франции после войны. В июле 1944 года, однако, у всех на устах были другие немецкие солдаты, которые были в Сопротивлении против Гитлера. Война достигла своего перелома, империя трагически потеряла все надежды на «окончательную победу». На северо-западе Франции после удачной высадки союзников проходили тяжелые бои, на Востоке Красная армия с началом операции «Багратион» приступила к летнему наступлению, которое больше невозможно было остановить. Восточный фронт вот-вот должен был быть сломлен. Шансы заговорщиков возросли. 1 июля 1944 года предводитель Сопротивления полковник Граф Шенк фон Штауффенберг получил между тем новую должность, которая предоставила ему доступ к оперативным совещаниям Гитлера в его штаб-квартире, в так называемом волчьем логове. Штауффенберг принял твердое решение самостоятельно установить бомбу в Растенбурге. Затем, однако, — и это сыграло негативную роль в его заговорщической деятельности — он должен был вернуться из Восточной Пруссии в Берлин. Там как движущая сила он был незаменим в том, чтобы из Бендлерблока координировать мероприятия «Валькирия». Покушение должно было стать только началом — решающим был бы запуск государственного переворота. Войска резерва должны были начать движение, чтобы перейти в активное наступление в немецких военных округах и прежде всего в оккупированной Франции. Там один из союзников уже заверил Бендлерблок, что во всем будет содействовать заговору. Это был генерал Карл Генрих фон Штюльп-нагель. Уже 13 июля 1944 года он пригласил к себе коменданта гарнизона Большого Парижа Ганса Фрайхерра фон Бойнебург — Ленгсфельда[93]. Оба уже давно сошлись во мнении, что Гитлер должен был уйти. Штюльпнагель сообщил, что в ближайшее время будет проведена акция по устранению фюрера. Задача, поставленная им перед городским комендантом, была ясна. Его люди должны были точно установить места дислокации СС и СД, частные квартиры их руководителей. После начала операции «Валькирия» должны были быть установлены палачи нацистского насильственного режима. Через семь дней, 20 июля 1944 года, во второй половине дня, Альфред Шнайдер, солдат штаба главнокомандующего «Запад», получил звонок из штаба армейского командующего во Франции, который озадачил его. Поступила странная телеграмма следующего содержания: «Фюрер Адольф Гитлер мертв. В этот час наивысшей опасности имперское правительство для поддержания законности и порядка ввело чрезвычайное военное положение…» Связные в Париже еще не знали, что в этот день около 13 часов в штаб-квартире фюрера взорвалась бомба — взорвал ее полковник Штауффенберг, который с этого момента был в бегах. «А потом поступили опровержения. Потом были телефонные переговоры. Штабы во Франции звонили друг другу: „Что ты знаешь? Что ты слышал? Получил ли ты циркуляр из Берлина и что там написано?“» В то время как в Берлинском Бендлерблоке заговорщики уже знали, что Гитлер не получил во время покушения почти не единой царапины, в Париже царила неясность. Генерал Штюльпнагель все же был готов ко всему — вопреки сомнениям в смерти Гитлера. Он безоговорочно поддерживал заговорщиков. Так в Париже был запущен механизм, который был определен в плане «Валькирия»: «Внезапно входит один товарищ и говорит: „Внимание, мы сейчас же должны вернуться в батальон“. К югу от Парижа дислоцировался наш батальон. Там все уже было в движении. Была дана предупредительная тревога. Тогда около 20 часов капитан-врач Гескен оглашал приказ в штабе командира полка, которого на тот момент там не было. И он звучал примерно так: „На родине начались беспорядки, СД совершило переворот, Гитлер мертв. У нас есть приказ срочно произвести аресты членов гестапо и СС“», — вспоминает бывший обер-лейтенант Карл Ванд, находившийся тогда в Париже. Как отреагировали СС и СД? «Они, естественно, были шокированы. Они не рассчитывали на то, что внезапно тихой летней ночью в Париже около 10–11 часов вермахт совершит вооруженный набег и с криками „Руки вверх!“ вынудит их сдаться», — сообщает Карл Ванд в интервью ZDF. Вермахт противопоставил себя мощи национал-социализма в Париже: 1200 представителей СС и СД были арестованы. Так же как в Париже, государственный переворот должен был начаться во всех военных округах империи. Был ли план «Валькирия» гениальным ходом? Или причиной первых успехов в Париже была абсолютная решимость одного особенного человека, Карла Генриха фон Штюльпнагеля? Между тем он тоже знал, что Гитлер жив. Но все же он ставил в этом положении ставку на предполагаемого союзника — на главнокомандующего группой армий «Запад» генерал-фельдмаршала Клюге, которому подчинялись все немецкие войска, которые вели сражения во Франции. Штюльпнагель полагал, что в западной стороне теперь могла развертываться собственная динамика — был ли Гитлер жив или мертв. Вечером 20 июля Клюге нанес ему визит в его штаб-квартире в Ла-Рош-Гийоне, чтобы просить его, буквально со слов Штюльпнагеля «встать во главе заговора во Франции». Штюльпнагель знал, что фон Ктюге имел контакты є Сопротивлением. Он надеялся на то, что, наконец, активный и знатный фельдмаршал возьмет в свои руки инициативу и вермахт закончит войну на Западном фронте. Фон Клюге должен был просить Америку и Британию о перемирии. Это было бы «решением западного вопроса», Штюльпнагель и заговорщики в вермахте часто размышляли о том, что армия должна была поставить Гитлера на Западе перед свершившимися фактами. Во время сражений в Нормандии многие командиры и солдаты поняли, что вермахт безнадежно проигрывал этому в материальном плане превосходящему его противнику. Поэтому «решение западного вопроса» предусматривало прекращение боев на Западе и отход из Франции в сторону границы с империей. Не должно было проводиться никаких консультаций с диктатором в штаб-квартире фюрера, целью был сепаратный мир с западными державами. Это тоже был своего рода переворот. Еще 15 июля Эрвин Роммель в оперативной сводке сообщил Гитлеру о бесперспективности борьбы и потребовал политических решений. Письмо заканчивалось словами: «Армия повсюду ведет героическую борьбу, однако неравная борьба идет к концу. На мой взгляд, необходимо сделать выводы из этого положения». Он тоже думал о «решении западного вопроса»; но письмо так никогда и не дошло до адресата, так как 17 июля Роммель был тяжело ранен при бомбардировке. Тем не менее его ясные слова были выражением понимания его ответственности как командующего общевойсковой частью. Уже вскоре после этого Роммель связался с Сопротивлением и заговорщиками «20 июля». Но он был настолько подозрителен, что в октябре 1944 года эмиссары Гитлера вынудили его совершить самоубийство. Но его однозначная поддержка или участие в покушении до сегодняшнего дня не вполне доказаны. Гораздо более очевидным кажется тот факт, что генерал-фельдмаршал фон Клюге проявлял, хоть и не всегда определенные, по все-таки симпатии кружку сопротивления Трескова и Штауффенберга. Вечером 20 июля Штюльпнагель и его сотрудник полковник Цезарь фон Гофакер — кузен Штауффенберга и сторонник Сопротивления-прибыли в штаб-квартиру Клюге в Ла-Рош-Гийон. Фон Клюге точно знал, что Гитлер жив. То, что происходило тогда, описывает Вальтер фон Штюльпнагель, сын парижского заговорщика: «Мой отец и Гофакер обработали его, он хотел участвовать, но потом он произнес свое знаменитое; „Да, если бы эта свинья была мертва!“ То есть он, пожалуй, участвовал бы, но при условии, если бы Гитлер при покушении погиб, а при данных обстоятельствах он не будет этого делать». Хуже того, он усомнился в правомочности приказов Штюльпнагеля, когда тот рассказал ему о том, что в Париже уже производятся аресты руководителей СС и СД. Клюге был возмущен и позволил начальнику штаба генералу Блюментритту тут же позвонить в Париж и отозвать приказ. Но акция уже началась; после этого Клюге освободил Штюльпнагеля от занимаемой должности. Нерешительный человек Клюге снова одержал победу, без успешного покушения он отобрал у путча последний шанс. Это определенно была правильная оценка, но она показывала и то, в чем фельдмаршал фон Клюге отличался от других заговорщиков. Они действовали в полную силу, были готовы на все. Многие из них, в том числе и совершивший покушение на Гитлера Штауффенберг, пожалуй, предвидели, что у них был очень незначительный шанс. Они даже были готовы совершить чисто символическую акцию: «Покушение должно было произойти. Любой ценой. Это больше не имеет никакой практической цели, важно то. что немецкое сопротивление решилось на значительный шаг перед миром и историей. Все остальное, по сравнению с этим, не имеет значения», — сказал на дорогу своему приятелю в Берлине Хеннинг фон Тресков, который сыграл незаменимую роль в июле 1944 года на Восточном фронте. Он и другие оппозиционеры были готовы пожертвовать ради этого собственной жизнью и репутацией в армии. Штауффенберг: «Это время, когда что-то еще делается: а тот, кто решается сделать что-то, должен осознавать, что он, возможно, войдет в историю Германии как предатель. По если он воздержится от действий, то будет предателем перед собственной совестью». Войти в историю Германии в качестве предателя — этого фон Клюге боялся больше, чем всего прочего С его отказом Штюльпнагелю путч в Париже потерпел неудачу. План «.Валькирия» до тех пор функционировал во Франции — четко организованная армия вермахта с правильными людьми во главе легко могла ликвидировать структуры нацистской власти. После покушения Штауффенберга тем не менее стало ясно, что армия была только военным фактором власти в Третьем рейхе. Политически она не могла и не хотела употребить свое влияние. Вермахт как инструмент сопротивления — все это осталось сокровенной мечтой оптимистично настроенных заговорщиков. После покушения стало очевидно, что в армии было большое количество убежденных национал-социалистов, которые ставили свою верность Гитлеру выше всего. В Берлине был один фанатичный нацистский офицер, который покончил с путчем еще вечером 20 июля. Майор Эрнст Ремер, командир охранного батальона «Великая Германия», силами трех полков оцепил правительственный сектор — так, как это было предусмотрено истинным планом «Валькирия». Но Ремер не поверил мнимому чрезвычайному положению. Он самостоятельно захватил инициативу. Он поспешил к Геббельсу и соединялся с Гитлером, находящимся в «волчьем логове». Фюрер был в полном здравии: тем самым Ремеру все стало ясно, он отдал приказ войскам окружить Бендлерблок. Горстка заговорщиков, сплотившаяся вокруг Штауффенберга, которые предпринимали там попытку путча, вела бессмысленную борьбу. Поздним вечером 20 июля они были обезоружены и арестованы. Их начальник, генерал-полковник Фридрих Фромм,[94]вынес им смертный приговор согласно законам военного времени — он был задержан заговорщиками во второй половине дня и посажен под домашний арест, так как отказался отдать приказ «Валькирия» без подтверждения смерти Гитлера. Сразу носле вынесения приговора военно-полевого суда взвод охранного полка во внутреннем дворике Бендлерблока уже направил винтовки на четверых немецких офицеров. Под залпами отданной команды на расстрел умирали полковник Клаус Граф Шенк фон Штауффенберг. полковник Альбрехт Риттер Мерц Квпрнхайм, старший лейтенант Бернд фон Хефген и генерал Фридрих Ольбрихт. Сообщение о покушении поразило солдат на фронте. Карлханс Майер, служивший тогда на Восточном фронте, описывает свою реакцию: «Вот это свинство. Теперь и на фюрера нападают из-за спины. В офицерском клубе это сообщение вызвало беспокойство и дискуссии. Все решили единогласно: „Все зашло слишком далеко, если нападению подвергся сам фюрер…" Это было бессмысленно, подумал я. Так как если его не будет, придет другой, а тот сделает, вероятно, еще хуже». Ветеран Вилли Геммер тоже рассказывав! в интервью ZDF: «Тогда я был унтер-офицером и командиром отделения. Солдаты были возмущены. Это я говорю честно. Они подумали: „Сейчас мы пошли на эту жертву, а потом будет еще что-то подобное"». Хайнц Миттелыптедт, в то время военный корреспондент, имел краткое знакомство со Штауффенбергом в Африке. Он описывает свою реакцию на покушение: «Мы все восприняли это как свинство. Все же ничего подобного при нынешнем военном положении делать было нельзя. Я понял все это только гораздо позже. Только после окончания войны мы стали медленно это понимать, что эти замечательные люди хотели для Германии только самого лучшего». II пленные генералы в Трент-парке обсуждали события 20 июля. Генерал-лейтенант Фридрих Фрайхерр фон Бройч, который попал в плен в 1943 году в Тунисе. 21 июля восхвалял Штауффенберга, совершившего покушение: «Такой чудесный человек. Он был моим начальником… Мы часто беседовали. Еще в 1942 году он объехал всех фельдмаршалов и предпринял попытку… Он говорил, если руководство и дальше останется таким, то произойдет полная катастрофа, так оно и вышло». Его собеседником в тот день был генерал-лейтенант Теодор граф Шпонек, который тоже в мае 1943 года попал в руки британцев. Он комментирует неудачное покушение так: «К сожалению, ничего не удалось. Я могу сказать только одно: то, что это не удалось Штауффенбергу, это горе!» Собравшиеся офицеры предвидели, на кого был бы тогда направлен гнев Гитлера. Однако генерал Шпонек видел преимущества в мести Гитлера генералитету. «Я хотел бы сказать, это так жестоко. Ярость нацистов, направленная против генералов, вероятно, вовсе не плоха, учитывая то, что произошло потом… В общем и целом все те, кто после этого подвергался преследованиям гестапо, в будущем оказались в более выгодном положении. Может быть, это событие стало чем-то, что народ, скажем так, запишет на наш с вами счет». Согласно протоколу прослушивания неустановленный собеседник продолжает эту мысль: «Да, народ скажет: "Это была наша армия! Мы всегда на это надеялись! Они попробовали сделать это!“» Очевидно, господа весьма четко осознавали ироничность этой мысли; протокол прослушивания зарегистрировал смех.Пленники, кажется, уже радовались дню, когда немецкий генералитет с удовольствием предъявит факт сопротивления Гитлеру. Одним из самых острых аналитиков в Трент-парке был генерал Дитрих фон Хольтиц[95]— он был арестован в августе 1944-го во Франции. В лагере он выяснил, если кому когда-нибудь и подобало бы получать почести, так уж точно не немецкому генералитету, а только «мужчинам 20 июля»: «Им всем еще поставят памятник, так как они были единственными в отечестве решительными и готовыми ко всему людьми. Так как они видели, в какой безумной беде мы можем оказаться, если ничего не изменится». Заговорщики, нанесшие удар 20 июля, были готовы пожертвовать своей жизнью — это определенно не было для солдат на войне чем-то необычным. Но люди, собравшиеся вокруг Трескова и Шта-уффенберга, выбрали особенно тяжелую дорогу: сопротивление против собственного руководства. На войне это могло в конечном счете быть расценено также как выступление на стороне противника. Одновременно они знали, что союзники не были особенно расположены к новому немецкому правительству, которое хотело окончания войны. Как зловещее предзнаменование в воздухе висело требование «безусловной капитуляции». Заговорщики примирились с этим конфликтом лояльности. Они, закончив войну, хотели избежать человеческих жертв. Они даже не могли предвидеть, что в течение девяти с половиной месяцев — с июля 1944-го до конца войны — погибнет большее количество людей, чем за пять предыдущих лет войны. Мужчины, предпринявшие 20 июля попытку переворота, должны были, кроме того, справиться с личностным конфликтом лояльности. Они как солдаты поклялись Адольфу Гитлеру «в безусловном послушании». Тот, кто осуществлял путч против Гитлера, осознанно нарушил традицию верной клятвы и послушания. Тем самым заговорщики превратились в абсолютных изгоев вермахта. Но это больше не относилось к ним, они хотели приостановить преступления режима. Они руководствовались не только приказаниями фюрера, но и повелением более высокой инстанции — их собственной совести. И она приказывала им поставить человеческое приличие как единственное измерение для собственных действий. От имени своей совести и человечности они были вынуждены устроить этот преступный заговор. Покушение 20 июля стало апогеем и заключительным этапом этого заговора. «Восстание совести» было также восстанием более молодого поколения офицеров. Не верхушка руководства армии поднялась против Гитлера, а группа штабных офицеров до уровня полковников наряду с некоторыми немногочисленными генералами. Заговорщикам всегда не хватало авторитетного военного руководства. Они добивались расположения нескольких фельдмаршалов вермахта. Но тем не менее никто так и не объявил о своей готовности активно поддерживать фронду. Удивителен, однако, тот факт, что никто из тех, к кому обращались заговорщики, не выдавал их. Очевидно, все ощущали определенный армейский корпоративный дух в традиции рейхсвера. Но корпоративный дух большинство заставлял только молчать, но не действовать. Большинство солдат вермахта, которые подняли восстание против Гитлера, поплатились за свое участие в нем жизнью. Между тем Хеннинг фон Тресков был назначен генерал-майором —21 июля к северо-востоку от Варшавы его 2-я армия вела тяжелые оборонительные бои против Красной армии. Когда утром он был разбужен Фабианом фон Шлабрендорффом и узнал о неудавшемся покушении и потерпевшем фиаско государственном перевороте, он уже знал, что нужно было делать. Как он говорил, он сыграл тонкую игру. «Тот, кто проиграл такую партию, тот должен делать выводы». Он попрощался с Фабианом фон Шлабрендорффом: «Сейчас на нас обрушится весь мир и начнет ругать. Но я по-прежнему твердо убежден, что мы действовали правильно… Если когда-то Бог пообещал Аврааму, что не погубит Содом, если в нем найдется хотя бы десять праведников, то и я надеюсь, что Бог не уничтожит Германию ради нас». Тресков прибыл на фронт близ города Острув, вышел на дороге, ведущей к лесу, и взорвал себя ружейной гранатой. Генерал Карл Генрих фон Штюльпнагель был 21 июля отозван из Парижа: по дороге в Берлин он остановил свой лимузин около Вердена. На берегу Мааса он пустил себе пулю в голову. Он не умер, а только ослеп. Его сын Вальтер узнал, будучи на Западном фронте, о событиях в Париже, начальники позволили ему съездить в Верден, где его отец лежал в военном госпитале. Тяжелораненый генерал не мог говорить с ним, вспоминает сын. «Я тихонько произнес: „Отец, я горжусь тобой“. Конечно, я не мог сказать об этом громко».
Генерал отдает приказания подчиненным
Полевая артиллерия выдвигается на позиции
Панцергренадер-пулеметчик, май 1943 г.
Хорватский сержант готовит бомбардировщик к вылету
Лейтенант Вальтер фон Штюльпнагель вскоре после этого был допрошен, взят в заключение за деяния, совершенные его отцом, и уволен из армии. В 1945 году он снова попал на фронт для «искупления вины». Его отец был повешен в 1944 году по приговору народного суда в тюрьме Плетцензее. Фельдмаршал Гюнтер фон Клюге — медлительный человек, который никогда последовательно не выступал против Гитлера, — продолжил вести бои на Западном фронте. Учитывая соотношение сил, он больше не видел реального шанса приостановить продвижение союзников. Из-за своего «отказа» он 17 августа по приказу Гитлера был освобожден от занимаемой должности и отозван обратно в Германию. По дороге домой он во время привала под Верденом совершил самоубийство, раскусив капсулу с цианистым калием. Несколько педель после 20 июля были временем преследований, арестов, допросов, пыток и разбирательств. Причастные к этому офицеры были «судом чести вермахта», чьим председателем тогда был генерал-фельдмаршал фон Рундштедт, изгнаны из армии и осуждены народным судом. В обшей сложности 21 генерал, а также 33 полковника и подполковника поплатились жизнью за участие в восстании против Гитлера. Все это стоило больших человеческих жертв, если подумать о том. что лишь около 200 солдат вермахта были полностью посвящены в планы покушения и путча, а арестованы могли быть не вес. В армии, в которой служили во время войны 17.3 миллиона солдат, 500 000 из которых были офицерами, такая маленькая группа смогла разработать планы, по для успешного их выполнения у нее постоянно отсутствовал базис. Число недовольных в вермахте с каждым годом войны увеличивалось. Поражение под Москвой в 1941 году, разгром под Сталинградом на стыке 1942 и 1943 годов, поражение в Северной Африке в мае 1943-го и последовавшая за этим высадка союзников в южной Европе, день «Д» в 1944-го — все это день за днем приближало империю к пропасти. На фронтах, особенно на Востоке, летом 1944-го ежедневно гибли тысячи немецких солдат, на родине от бомбардировок опустошались целые города. II тем не менее недовольство в вермахте так никогда и не привело к всеобщему мятежу. Несмотря на всю бесперспективность борьбы против могущественных противников, повиновение и исполнение долга оставались незыблемым правилом; подавляющее большинство осталось верными своей клятве и вместе с тем фюреру рейха, Адольфу Гитлеру. Сопротивление в вермахте было исключением. Среди них «мужчины 20 июля» последовали за своей совестью и погибли для этого. Нанесенный ими удар по диктатору был самым сенсационным актом сопротивления в вермахте. В тени покушения и его последствий мы иногда забываем о том, что были и другие солдаты, которые участвовали в сопротивлении — сопротивлении «маленького человека». Многие полностью использовали возможности, данные им их должностями и личной компетенцией, и гем самым предотвращал и несправедливость. Многие рисковали собственной головой и шеей и стали спасателями для преследуемых и обреченных насмерть. Несколько солдат искали содействия со стороны противника, чтобы покончить с господством Гитлера. Многие солдаты вермахта дезертировали. 5' этих «уклонистов» были свои индивидуальные причины, далеко не все из них были политически сознательными оппозиционерами. Но их мужественное решение больше не участвовать в преступлениях заслуживает уважения. Большинство солдат до последнего дня войны шли по пути, который проложил Гитлер. Это была дорога к тотальному поражению в войне.
ВОЙНА ДО ПОСЛЕДНЕГО
Минометчики за работой. Восточный фронт, май 1943 г.
Особое напряжение висит над городом. Это затишье перед бурей, которое парализовало будни в Аахене. Кое-где открываются магазины и учреждения, которые остались невредимыми после бомбежек, то тут, то там начинает просыпаться жизнь на улице. Но воздушные налеты и надвигающийся фронт принуждают оставшихся в живых жителей в начале сентября 1944 года, подобно пещерным людям, перебраться в городские бомбоубежища. «У нас было чувство, что что-то подобное уже было, — вспоминает Финни Курт, которая, будучи школьницей, обрела тогда временный домашний очаг за метровой толщиной бетона. — Кругом обсуждали то, что город не будет сдан, что предстоят бои. Но мы не знали, что надвигается на нас». Угроза, нависшая над Аахеном, уже была ощутима, но все еще довольно абстрактна. Уже свыше тысячелетия старый имперский город был одновременно воротами на Запад и пограничным бастионом Германии. Его пейзаж до сегодняшнего дня испещрен средневековыми стенами и защитными башнями. Именно здесь, где когда-то проходила коронация германских императоров и королей, война должна была вернуться в империю, которая ее и развязала. После высадки западных союзнических войск на французском побережье Нормандии в июне 1944 года и крушении немецкой обороны на Западе американские и союзные армии безостановочно продвигались вперед в направлении Рейна. Обращенные в бегство и изможденные соединения вермахта едва ли могли оказать эффективное сопротивление их намного превосходящей в снабжении и численности боевой мощи. Основная деятельность защитников состояла в спешном отступлении. Таким образом, Аахен находился под угрозой взятия врагом как самый западный пограничный город империи Гитлера. Чтобы предотвратить это, национал-социалистское руководство издало радикальные директивы. «В случае прорыва вражеских войск в Аахен нужно защищать каждый дом — так звучал приказ фюрера в эти дни. — Перемещений, например, с южной к северной окраине города быть не должно!» Здесь речь тоже шла о символе. На родной земле война по воле немецкого руководства должна была получить новое измерение. «Каждый бункер, каждый квартал немецкого города, — того в сентябре 1944-го настойчиво требовала от солдат Западного фронта другая директива фюрера, — каждая немецкая деревня должна стать крепостью, рядом с которой [именно так!] враг истечет кровью, или она погребет завоевателей под своими руинами в борьбе человека с человеком. Теперь больше нет места великодушию, а только удержанию позиции или уничтожению». Заканчивалась директива угрожающими фразами: «Руководители всех уровней отвечают за то, чтобы этот фанатизм в войсках и у населения был разбужен, увеличен и использован в качестве оружия против незваных гостей на немецкой земле. Тот, кто не приложит всех сил для выполнения своей задачи… должен быть устранен и привлечен к ответственности». В связи с продолжающимся ростом человеческих потерь отчаянная защита этих «крепостей» и всех участков фронта все чаще в стратегии вермахта заменяла динамичное ведение войны. Вопреки мифу, окутавшему армию вплоть до конца войны, она не располагала в это время ни сколь-нибудь адекватной боевой мощью, ни военной программой обороны на случай крупных наступательных операции союзников. Выражением этой агонии еще долго оставалась только упрямая «тактика сцепления», которая ничуть не была в состоянии «связать» противоборствующие силы в существенном объеме, но несла с собой огромные жертвы среди солдат и гражданского населения. В борьбе за Аахен идеологическая задача защитников твердо держаться на своих позициях должна была быть выполнена до самого конца. Борьба за «древний немецкий имперский город», из этого исходили идеологи министерства пропаганды, рассматривалась населением как «мера нашей общей боевой мощи на западе». Руководитель СС Гиммлер во время своей речи перед Аахенским бункером 10 сентября 1944 года лично убеждай жителей в столь необходимом решающем бое. «Вермахт наносит врагу ответный удар, — должен был объявить после свидетельств многочисленных очевидцев исполняющий обязанности министра внутренних дел и шеф резервной армии. — Эвакуации Аахена не будет». Однако на его собственных подчиненных воззвание, кажется, не возымело действия. Уже через немного дней после визита ключевые представители государства, полиции и партии покинули опасный пограничный город. После себя они оставили расплывчатый приказ об эвакуации, который испугал оставшихся жителей и породил ужасный хаос на улицах. Когда передовые отряды вермахта вечером 12 сентября прибыли в Аахен, они увидели тысячи жителей на вокзалах и полностью забитые автомобилями городские дороги, ведущие из города. Непре-кращающиеся бомбежки и первые артиллерийские удары ухудшали панические настроения. Солдаты известили об этом командира своей 116-й танковой дивизии, 45-летнего генерал-лейтенанта Герхарда Графа фон Шверина[96]. Профессиональный офицер, награжденный Рыцарским крестом с дубовыми листьями и мечами, вышедший из дворянской семьи служащего, считался своенравным человеком, но в сравнении с руководством и своими солдатами был весьма лояльным командиром общевойсковой части. Теперь на посту городского коменданта Аахена он натолкнулся на дилемму, перед которой стоял весь вермахт на всех фронтах в этом последнем году войны: продолжать ли борьбу или сдаться? Должен ли он был втянуть город и его еще примерно 25 000 оставшихся жителей в это сражение за крепость, которое по всему предыдущему опыту борьбы с превосходящими по силе союзниками казалось весьма бесперспективным? Спустя десятилетия после войны Шверин дал на это однозначный ответ: тогда он предпринял бы попытку, «удержать старый имперский город от боевых действий и спасти от гибели». Более того: он намеренно, сдав Аахен, прорубил бы брешь в линии фронта, чтобы таким образом «сделать все, чтобы закончить войну, которая стала безнадежной». Из-за таких, в значительной степени им же самим распространяемых, идей после войны появился миф о полководце, ставшем «спасителем Аахена». В действительности же сам Шверин после прибытия в Аахен предпринимал шаги, которые можно было расценить как отклонение от заявленной линии: он снова заставил разгуливающих по городу беззащитных жителей вернуться в свои квартиры. На следующее утро он даже оставил на телеграфе письменное обращение «командиру американских вооруженных сил, которые возьмут город Аахен: „Я остановил глупую эвакуацию гражданского населения и поэтому прошу Вас пощадить их“». Послание врагу было самым опасным для немецкого офицера нарушением запрета. По меньшей мере, однако, письменное сообщение доказывает, что Шверин еще утром 13 сентября исходил из того, чтобы сдать Аахен ожидаемым в ближайшее время американским вооруженным силам без боя. Первый немецкий крупный город, который настигла война, казалось, имел все шансы остаться невредимым.
Это письмо попало в руки гестапо, и Шверину было поставлено в вину, что он-де хотел сдать город. Но это вовсе не было его намерением. Он только просил о бережном обращении, в случае если город будет захвачен.Но все получилось иначе. Спасения для Аахена не было. Дубина войны уже со всей своей мощью нависла над историческим имперским городом. Мнимые усилия Шверина по мирной передаче города при более подробном изучении фактов и документов оказались придуманной им же самим, хотя и настойчиво распространяемой легендой послевоенного времени. Как ясно следует из военных сообщений тех дней, командующий, убирая с улиц колонны беженцев, в большей степени заботился о свободе передвижений своих войск, чем о благе населения. А то, что Шверин первоначально отказался привести Аахен в нуж-пую боевую готовность, основывалось на том, что он просто не мог этого сделать. Большая часть его солдат находилась к этому времени на фронте. Таким образом, командующий общевойсковой частью в первой половине дня должен был исходить из того, что союзники прибудут в Аахен до основного контингента его собственной дивизии. Поэтому он, очевидно, предполагал быстрое взятие города американскими вооруженными силами, возможно, он даже одобрял за это. Но в этот раз он ошибся в расчетах. Американцы абсолютно не собирались брать город. После изнуряющей погони предыдущих недель войска союзников, находясь на «линии Зигфрида» перед городом, которая внушала большие опасения, чем реальная преграда, намерены были сначала собрать новые силы. Для Шверина это коренным образом меняло исходное положение. Если когда-то он думал без боя оставить Аахен, то теперь он коренным образом пересмотрел свои планы. Уже во второй половине дня его подоспевшие между тем войска заняли заданные оборонные позиции вокруг города. Аахен тем самым превратился по приказу командующего в театр военных действий.Ханс Рихард Баргштадт, штабной офицер при Шверине
Аахен отблагодарил меня за то, что я спас город от уничтожения…Население Аахена тут же почувствовало последствия этих акций. Чтобы сохранить военную мораль и дееспособность собственной армии, командующий посчитал необходимым требовать соблюдения жесткой дисциплины. Жители должны были быть изгнаны с улиц. а грабежи прекращены. Некоторые предоставленные сами себе граждане, в действительности, начали опустошать брошенные магазины или рестораны. При этом многие из них чувствовали поддержку администрации, которая предоставила материальные ресурсы города в их полное распоряжение или для полной распродажи, чтобы они не попали в руки агрессоров. Но солдаты дивизии, которые между тем были переброшены в город, действовали согласно полученной директиве. К примеру, они вытащили из винного бара в центре города аахенца, который как раз был готов опустошить бочку с вином в подвале. Но в сети устроенных облав попали и любопытные, которые ничего общего не имели с подобными грабежами. Среди них были и два четырнадцатилетних молодых человека — Йоханн Херрен и Карл Швартц. Их попутчик Эгон Кох, который сопровождал их, может сегодня с уверенностью утверждать, что только любопытство привело обоих мальчишек к месту облавы. Но сыщикам в форме было все равно. Вместе с другими правонарушителями обоих парней доставили в военно-полевой суд при городской комендатуре. В то время как взрослые снова были освобождены, трибунал под председательством офицеров дислоцированного в этом населенном пункте гренадерского танкового полка приговорил обоих подростков к смерти через расстрел. По закону военного времени смертный приговор не требовал подтверждения более высокими инстанциями. «Мальчишкам завязали глаза большими носовыми платками, — рассказывает очевидица тех событий Финни Крут. „Мама, мама, мама, — закричал Карл, я не хочу умирать, я ничего не сделал! Мама, я не хочу умирать!“ Тогда один солдат крикнул: „Огонь!“ — и они оба упали. Карл снова встал на ноги после этого и прошел еще несколько метров. За ним тогда побежал один молодой лейтенант и сказал: „Что, не хочется умирать?“ — и прекратил его страдания, сделав последний выстрел». Почему против невиновных подростков была применена столь безжалостная твердость — и это в момент реальной внешней угрозы? Как связан акт произвола с развитием военных событий в Аахене? «В той крайней форме насилия, убийстве детей, — анализирует аахенский историк Кристоф Расс, который подробно изучил это случай, — в том, что выбирались самые молодые, состояло послание вермахта населению: господство снова вернулось, вермахт захватил власть в Аахене. Устрашающий эффект этих казней должен был выгнать людей с улиц и предоставить вермахту полную свободу действий». Армия нуждалась в этой свободе действий в предстоящей борьбе за город. Могло ли все это происходить без ведома и согласия местного коменданта, который издал основополагающие для этого директивы? После войны Герхард Граф фон Шверин неоднократно уверял, что он ничего не знал о казнях. Но его уличили во лжи с помощью сообщения, которое он сам послал через один день после инцидента своему начальнику. «Я приказал, — сообщалось в этом собственноручно подписанном документе, — вынести изобличенным грабителям обвинительный приговор согласно законам военного времени. Это и произошло. Двое грабителей были расстреляны». Но это были не грабители, а двое юн нов, которые оказались не в то время не в том месте. В день их смерти и сам главный виновник тех событий оказался в затруднительном положении — не из-за репрессий над гражданским населением, а из-за его ошибочных расчетов времени вступления союзников в город. Теперь написанное от руки почтовое послание Шверина врагу могло быть обращено против него самого. И хотя он распорядился снова забрать записку с центральной телефонной станции, но улика бесследно исчезла, а ее содержание к тому времени уже давно было передано по телефону в вышестоящие инстанции в Кельне. Шверин, пожалуй, сознавал, что письмо может быть истолковано как «пособничество врагу» или «пораженчество». Действительно, генерал-фельдмаршал Вальтер Модель[97], главнокомандующий группой армий, непосредственно после событий распорядился отстранить от дел командующего дивизией и начать в его отношении военносудебное расследование. Обвинение предъявлялось и в отношении самовольной отмены Швериным решения об эвакуации населения. Но в отличие от двух расстрелянных в Аахене молодых людей, строптивого Графа скорее ожидал благосклонный процесс. На его защиту встали не только его непосредственные начальники, заслуженный воин получил протекцию, очевидно, и из наивысшего эшелона власти империи. Позже, в британском плену, где велось тайное прослушивание и запись его бесед с другими немецкими офицерами, Шверин предположил, что глава канцелярии НСДАП Мартин Борман лично участвовал в благоприятном решении его судьбы. Заинтересованность партии в том, чтобы обнародовать отказ местных функционеров при эвакуации населения Аахена, была невелика. Фактически военно-судебный процесс, который был окончательно прекращен в ноябре, стал в результате чистой формальностью. Он не имел никаких уголовно-правовых последствий для генерал-лейтенанта — наоборот: в декабре 1944 года он снова был задействован в боях в Северной Италии, где уже в апреле 1945 года был произведен в высший ранг генерала танковых войск. Наказание все же выглядит немного иначе. После войны канцлер Аденауэр назначил Герхарда Графа фон Шверина консультантом по структуре бундесвера. Но интриги и трения препятствовали его длительному возвращению к военной карьере. В районе боевых действий его армии Шверина, конечно, уважали. Так называемый спаситель Аахена, ветеран войны, он в 1957 году был внесен в Золотую книгу города. Еще при жизни, в 1963 году, его именем даже была названа одна городская улица, правда, в 2007 году муниципалитет снова вернул ей старое название. Обе 14-летние жертвы, напротив, на протяжении 60 лет после окончания войны были увековечены на одной из памятных досок в Аахене как «мародеры», до тех пор, пока в 2005-м верховный суд Кельна не реабилитировал их. Их судьба на протяжении многих лет была предана забвению. Кроме того, командующий частями вермахта, дислоцированными в Аахене, проявил характерную манеру поведения. После первоначально робкой поддержки сопротивления Шверин все же не решился на риск из-за единообразия военных соглашений, хотя он очень хорошо сознавал опустошительные последствия битвы вокруг Аахена. Он не приступил к спасению, не добился спасения жителей, несмотря на то, что это весьма красочно описывалось после войны. Он считал своей заслугой желание предотвратить события, которые произошли после его отставки и имели весьма тяжелые последствия. В соответствии с выданной директивой наследник Шверина, полковник Герхард Вилк, самым ожесточенным образом командовал боями буквально за каждое здание. На руинах Аахена выжидали снайперы под лестничными площадками были заложены бомбы. Только в американской армии жертвами этих ожесточенных уличных боев стали 2000 солдат. «Тот. кто сдастся без боя. будет народным предателем» — так звучал приказ по части главнокомандующего Вальтера Модели войскам на Западе. В результате шестинедельных боев город по большей части превратился в груды развалин. «После самой беспощадной борьбы за каждый дом, за каждого человека боевая группа Аахена израсходовала последние боеприпасы, — сообщил Вилк 21 октября 1944 года в обычном отчете, — Раньше непоколебимая вера в наше право и нашу победу считалась последней данью чести нашей любимой немецкой родины. Да здравствует фюрер!» Лишь несколько дней спустя после взятия его в плен и передачи в британский офицерский лагерь в Трент-парке патетическое послание Вилка уже отчетливо звучало иначе: «Какой-либо причины для упорного сопротивления не существовало, — доверился он 25 октября одному полковнику, своему товарищу по плену, — все же нам не удалось захватить в плен три-четыре дивизии, как предполагалось, мы не помешали снабжению противника; поэтому все это оцепление и соответственно наша борьба в Аахене потеряла всякий смысл». Безоглядная вера в «окончательную победу» внезапно пропала ввиду собственного пленения: «Люди так устали от войны и были настроены положить всему этому конец, любой ценой, и я боялся, что это распространится по всей Германии». Устали ли немцы от борьбы — теперь, когда война окончательно достигла границ их родины? Появились характерные для этого признаки. Отрицательные отзывы, педантично собираемые шпионами партии, белые простыни на окнах, их часто вывешивали в последний момент перед прибытием союзников вместо флагов со свастикой, и значительный прирост приговоров военного суда в отношении «дезертиров» и так называемых пораженцев свидетельствовали о том, что вера в перелом войны среди населения быстро рассеивалась. Похожие признаки обращали на себя внимание и на фронте, хотя здесь невозможно распознать какую-либо общую схему: «Если исследовать развитие военного положения, — спокойно подвела итог служба по проверке полевой почты группы армий „А“ в сентябре 1944 года после исследования солдатской корреспонденции, — обнаруживается значительная усталость от войны. Большое количество корреспондентов говорит о том, что солдатская служба уже порядком всем надоела, однако та же самая масса соглашается, скорее поневоле, чем с воодушевлением, что родина и фронт должны переноситься, чтобы не лишиться всего».Герхард Граф фон Шверин, 1975 г.
У нас была такая поговорка — «Лучше со святым крестом с войны прийти, чем с железным на ней погибнуть». В этом духе мы и действовали.Несмотря на усталость солдат, бои не ослабевали. И это несмотря на то, что военные инстанции вплоть до самого высшего руководства перестали закрывать глаза на то, что эта война была проиграна. Это как с семейной тайной: все об этом знают, но никто не решается высказать это открыто или даже упомянуть. Несмотря на осознание бесперспективности борьбы, командующие всех уровней требовали от своих подчиненных продолжения борьбы, а исполнители приказов делали это, нисколько не задумываясь — особенно на Востоке, где антибольшевистская нацистская пропаганда и оправданный страх перед возможностью возмездия дополнительно подогревали дух борьбы. И здесь армия осенью 1944 года дошла до границы с немецкой империей. Крупная наступательная операция Красной армии 22 июня 1944 года, в третью годовщину немецкого нападения на Советский Союз, принесла немецким группам армий поражение и самые большие потери со времен Первой мировой войны. В течение трех недель 28 соединений группы армий «Центр» были в той или иной степени разбиты. Военное крушение вермахта открыло Советам дорогу к Риге, Висле и Варшаве. В Прибалтике вся немецкая группа армий была отрезана от остальных армейских подразделений. С военной точки зрения ее выжидательная позиция в так называемой Курляндии, в стороне от направления главного удара Красной армии, являлась бессмысленной. Наоборот: необходимое снабжение 700 000 солдат с моря отвлекало военно-морской флот от выполнения других задач. Тем не менее и в Прибалтике девиз звучал так же: «Выстоять любой ценой». Это была прежде всего идеологически мотивированная предпосылка, которая основывалась на представлении, что «немецкий солдат» не имел права снова сдать без боя захваченную территорию. Исполнителем этой директивы на месте Гитлер считал честолюбивого командующего группы армий Фердинанда Шернера[98], который как раз не принадлежал к числу скептиков в генералитете. Пятидесятидвухлетний генерал-полковник считал себя политическим солдатом в «войне мировоззрений». То, что это предвещало в дальнейшем, «курляндские воины», названные немецкой пропагандой героями, смогли ощутить очень скоро. За спиной у них было море. Поэтому отступление было невозможно, в то время как Красная армия осуществляла налеты, используя каждый раз все новые и новые силы. Вопреки отчаянному сопротивлению немецкие соединения оказались зажаты в маленькие «котлы».Курт Феттер, солдат вермахта
Мы двигались по дороге на фронт и вдруг увидели, что нам навстречу едет Шернер. Мы остановились немного в стороне, и тут я заметил, что со стороны линии фронта идет какой-то солдат. Шернер вместе с его офицерами подбежал к нему, последовала короткая беседа. А потом генерал — я не мог слышать его, но это было ясно, — велел одному из офицеров сойти с дороги и застрелить солдата.К северу от Риги оккупантам в начале октября 1944 года оставался только эстонский остров Эзель, по-эстонски Саарема, как последняя возможность отступления. Но и на острове продолжались ожесточенные бон. 10 октября остатки вермахта были оттеснены на полуостров Сворбе общей площадью 200 кв. км. Это был лишь вопрос времени, до тех пор, пока понесшие большие потери защитники не потерпели бы окончательное поражение. Тем не менее никто не собирался сдавать позиции. Примерно на 10 000 задействованных на Сворбе немецких солдат командование оказывало давление посредством угроз. «Никто не вернется с острова — разве только, чтобы отправиться в Сибирь». Герман Ульрих, 24-летний капитан и командир батальона, должен был довести тогда этот циничный приказ фюрера до своих подчиненных, как он сообщает в своих воспоминаниях. Об отходе или бегстве из этой засады нельзя было и подумать, ведь кругом была вода. И в то, что Советы будут вести себя с ранеными или пленниками корректно, никто из солдат не верил. Так значение боевого применения на эстонском острове для большинства состояло в том, просто чтобы оттянуть момент неизбежной смерти. На всех фронтах потери в этой военной фазе достигли огромных размеров. Только на Восточном фронте в третьем квартале 1944 года погибло свыше полумиллиона немецких солдат. Каждый день погибало в среднем 5750 солдат вермахта, каждую неделю их количество приравнивалось уже к двум с половиной дивизиям. «Смерть стала обыденной, — подтверждает Курт Феттер, который как обер-ефрейтор вел бои на Сворбе на передней линии фронта, — и мы всегда стояли перед вопросом: „Как долго ты еще хочешь биться здесь?" Только одно нам было ясно: как простой солдат с передовой ты никогда не выйдешь отсюда живым. Когда-нибудь попадет и тебе. Если ты удачлив, это будет всего лишь ранение, после которого ты еще сможешь идти. А если тебе не везет, то тебе разорвет туловище или ноги…» «Никто больше не верит этому, — писал 30 октября сослуживец Феттера Август Мюллер своим „дорогой жене и дочери" домой. — никто больше не верит, что кто-то хочет оставить этот маленький кусок острова Эзель [Сворбе]. Земля действительно бесконечно пропитана кровью. Это и неудивительно, ведь остров такой маленький. Русские потеряли здесь очень, очень много людей. От нашего старого взвода связи осталось в целом три человека в двух батальонах. Все другие либо ранены, либо убиты. Война требует многого…» Это были ежедневные будни в болотистых стрелковых окопах, в которых не было ни матрасов, ни санитарных устройств и — в идеальном случае — в день в жестяной посуде выдавалась одна продовольственная пайка. Если солдат погибал, его товарищи тут же хватались за его рюкзак, запас боеприпасов, что опять же повышало собственные шансы на выживание.Хайнц Дроссель, подполковник
Пулеметчик за работой. Восточный фронт, август 1944 г.
Казаки на службе в СС. Восточный фронт, лето 1944 г.
Повышение по службе. Добровольцы из казачьего полка
Сапер проделывает проход в заграждении
Однажды Курт Феттер, сидя в окопе, весь день вынужден был слушать, как его товарищ, подорванный на мине, жалобно просил о помощи, пока его голос совсем не стих. Никто не пришел, чтобы помочь ему в его беде. Так как при этом сам его спаситель неизбежно попал бы под пули. При начале наступления огонь противника достал и друга Феттера Бернхарда Лозенского, который был тяжело ранен. Феттер склонился над ним, потряс его, но его друг только стонал. В этот момент поступила команда к отступлению. Обер-ефрейтор оттягивал момент, но потом побежал вместе с другими, чтобы спасти собственную шкуру, — и оставил умирающего приятеля. «Это событие не оставляло меня, причиняло почти боль, — тихо рассказывает, оглядываясь назад, Курт Феттер. — Бросить друга можно было, только спасая собственную жизнь». Это было горькое следствие стратегии упорного сопротивления, которая использовала стремление некоторых солдат просто выжить. На родине жалкая смерть борцов на Сворбе прославлялась как героическая борьба — без какого-либо понятного обоснования военной тому необходимости. К концу октября это не лишило командующего группы армий Шерцера желания нанести личный визит высланным на остров подразделениям. «Он посетил тогда наш командный пункт полка, — вспоминает бывший капитан Герман Ульрих, — Всем командирам было приказано явиться туда. Шернер сразу перешел к делу и просил нас открыто рассказать о своих опасениях. И после этого мы без особого стыда и стеснения с негодованием обрушились на всех и вся. Недовольство бесцеремонно высказывалось в отношении всего, чего не хватало. Шернер был, очевидно, поражен и, поднявшись, сказал: „Я дам о себе знать“. И действительно, несколько позже поступила полевая почта, боеприпасы, зимняя одежда, съестные припасы». Никто, конечно, не решился затронуть основной приказ. «Само собой разумеется, Шернер из нашей беседы попял, что полуостров удержать не получится, — оправдывается Герман Ульрих. — Но одного понимания мало. Если останется приказ фюрера „Держаться до последнего человека!*…» Затем главнокомандующий Шернер немедленно собрался в опасный из-за советских авиационных налетов обратный путь и предоставил решать участь защитников острова провидению. «Если бы нам только удалось сбежать с этого проклятого острова. Но этого, скорее всего не будет. — сетовал солдат Август Мюллер в начале ноября в своем письме семье, а через неделю смиренно добавил: — Уже тошнит от того, что нужно торчать на этом полуострове Сворбе. Кроме того, Сворбе сделали крепостью… Вероятно, мы плачевно закончим здесь свою жизнь». Для солдат, удерживавших позиции, которые каждый день рисковали там своей жизнью, все. существование скоро стало вращаться вокруг одного вопроса: какие есть возможности выйти отсюда живым? Курт Феттер и его самые близкие друзья смогли найти на него только один ответ: они сами должны были заботиться о своем ранении, так как только раненые имели шанс ускользнуть от смерти или плена. Так называемое легкое ранение самому себе нанести было нельзя. Это было бы неизбежно замечено в полевом госпитале и тут же наказано смертной казнью. «Поэтому мы тянули жребий, — рассказывает Феттер. — Тот, кто вытягивал длинную спичку, должен был стрелять. Тому, кому доставалась короткая, стреляли в ногу. Я вытащил длинную. После этого я выстрелил из своего пистолета моему товарищу в ногу. Он рухнул и застонал, я ему сказал: „Ну, теперь можешь быть доволен, ты едешь домой!“» То, что этот инцидент не был исключительным явлением в той экстремальной ситуации, подтвердило исследование группы армий «Север». Согласно ему количество случаев членовредительства в Курляндии в ноябре 1944 года по сравнению с прошлым годом выросло на 180 %. Тот, кто получал ранение, после которого оставался жить, и кто при этом не был уличен в членовредительстве, имел большую удачу. Спустя несколько дней сам Курт Феттер достиг этого сомнительного «счастья». Пуля, пущенная на этот раз из советского ствола, попала ему в спину. «Я был по-настоящему рад, — описывает свои чувства Феттер, — особенно когда понял, что я все же мог продвигаться вперед. Наконец и я получил свой отпуск с выездом на родину!» На машине для раненых он покинул поле сражения. Тогда защитники продвинулись вперед всего на несколько километров. Назад на немецкую землю Феттер попал позже, сначала он угодил в американский плен. С войны он привез домой проблемы со здоровьем, с которыми должен был бороться до самой своей смерти в начале 2007 года. Как раз в то время, когда обер-ефрейтор Август Мюллер получил ранение, до его семьи дошла маленькая посылка с вложенными в нее приветственными словами: «5 пачек табака и мыло. Вещи, которые мне не нужны. Ты можешь обменять табак на другие вещи. Целую вас обеих. Ваш папа! Твой любящий муж». Это было его последнее известие. Август Мюллер никогда не вернулся с идиллического острова, который стал для него проклятием, как и для многих его нриятелей. После шестинедельной борьбы за Сворбе более 4000 солдат только на немецкой стороне были мертвы или пропали без вести. Только когда все действительно было потеряно, последние оставшиеся в живых смогли покинуть остров на транспортных судах. «Ваша героическая борьба почетно войдет в историю! — кричал генерал-полковник Шернер, приветствуя их на материке, и продолжил: — После нескольких дней отдыха вас ждут новые задания. Вы, закаленные борьбой за Эзеле, выстоите везде, куда бы вас ни отправили». Конечно, не только пропагандистские воззвания заставили солдат вермахта в конечной фазе войны стоять до-последнего, даже учитывая безнадежное превосходство противника. Что удерживало преобладающее большинство многомиллионного войска от того, чтобы сложить оружие — вплоть до собственной гибели? Трудно дать на это однозначные ответы ввиду, в том числе, и многоплановости самой армии, которая объединяла в себя все общество и вела бои на совершенно разных полях сражений по всей Европе. Кроме того, нам для этого просто не хватает информации. Надежной, свободной от напластований ретроспективного подхода. Опросы общественного мнения среди солдат или даже только одно свободное выражение собственного мнения тогда были, разумеется, немыслимы. Тем не менее из имеющихся источников можно почерпнуть определенные основные образцы мышления и поведения солдат.
Быть фюрером — означает верить. Тот, кто сам не верит в победу, не может бороться, не обладает необходимой твердостью и презрением к смерти. Он — пустое место. Тот, у кого пег безусловной воли к победе, — слабый человек, он опасен для всего подразделения.Существенным признаком солдатского мнения была, конечно, их апатия во время войны. Таким образом, в сообщении о состоянии 10–11 армии к осени 1944 года делается вывод: «Физические и психические нагрузки сражения заставляют солдата исполнять свой долг на грани человеческих возможностей. Он борется, так ему приказали, и во имя своей собственной жизни». Тот, кто долгие годы был частью армейского механизма, научился гарантировать собственное существование. действуя плечом к плечу со своими товарищами, такой человек с трудом может представить, как он вырвется на свой страх и риск из этого аппарата — как раз в экстремальных ситуациях. Многие солдаты также чувствовали себя обязанными военной присяге, давая которую они клялись «в безусловном послушании» лично Гитлеру. Вопреки исчезающему энтузиазму невозможно не заметить, как много было молодых солдат и офицеров, даже на пятый год войны, искренне преданных режиму. По опросу, проведенному американцами среди немецких военнопленных, половина опрошенных в конце 1944 года была все еще твердого мнения, что Третий рейх выиграет войну. Не меньше чем две трети этих солдат все еще демонстрировали свое доверие фюреру, даже находясь в плену. Похожая картина вырисовывается в итоге из полевой почты, в которой читается ожидание чуда со стороны немецкого руководства и фюрера. Особенно предрасположено к этому религиозному фанатизму было то поколение, которое с детских лет было частью аппарата по доктрипации нацистской системы. «Когда в 1942 году я сдавал экзамен на кандидата в офицеры, — описывает распространенный в те времена менталитет семнадцатилетний Клаус Мауельсшаген, — я боялся, что война закончится до того, как я сам попаду на фронт. Когда мы начали свое участие в войне, у нас была установка, что мы проявим себя, что мы всегда должны быть смелыми, что даже под градом пуль не испугаемся,когда будем атаковать цель. Мы до самого конца верили в „окончательную победу“». С 1943 года режим прилагал все усилия, чтобы поддержать эту веру. Чем меньших военных успехов добивалась армия, тем большее значение придавалось идеологическому обучению. Гитлер лично принуждал к тому, чтобы оказать на солдат вермахта влияние посредствам «умственного военного воспитания». На место традиционного кодекса чести армии должна была прийти «фанатичная верность» государству фюрера вплоть до завоевания «окончательной победы». С появлением так называемых «национал-социалистских офицеров руководства» (ЫБРО) вермахт должен был систематически получать политически подкованных солдат. Даже если эти политические комиссары в униформе были не в состоянии перевоспитать опытных солдат, тем не менее армия незаметно превращалась из скорее аполитичного военного аппарата в национал-социалистскую массовую организацию. Климат политического запугивания и контроля, как мучная роса, оседал на армии, и теперь военная карьера была открыта прежде всего перед смелым партийным солдатом. Выдающимся в этом отношении примером был генерал-полковник Фердинанд Шернер, которому неслучайно поручили то, чтобы позаботиться об ускоренной политизации армии. Он в одно и то же время был ее координатором и наставником: «Исход в войне, подобной этой, решается не численным и не материальным превосходством, — объявлял он в своем меморандуме. — В борьбе мировоззрений боевая идея является решающим оружием». Крепкий генерал сам был прототипом для нового образца политического солдата. Получивший во времена рейхсвера обучение на горного стрелка Шернер сделал замечательную армейскую карьеру в Третьем рейхе. Гитлер ценил в нем наряду с его безусловной преданностью то, что он, не раздумывая, исполнял приказы, имеющие идеологическую подоплеку. После того как в начале 1943 года он формально стал членом НСДАП, уже спустя четыре недели он получил золотой партийный значок.Из боевого приказа Вальтера Модели, 29 марта 1945 г.
В полностью разрушенном городке Лаубан устроили построение парашютисты, отличившиеся в операции. Шернер обращается к войскам и в своей речи находит похвальные слова для меня и моей работы. Он говорит, в частности, о моей ностоянной и неутомимой работе в интересах тотальной войны и желает мне успеха. Он говорит, что я, как никто другой, знаю, что происходит на фронте. Я отвечал на это прочувствованным воззванием к подразделению, к морали солдат, апеллируя к историческому заданию, которое они выполняют сегодня. Местный колорит располагает к историческим аллюзиям. Здесь в округе нет такого города или деревни, которые бы не рукоплескали некогда победам Фридриха Великого или не оплакивали бы его поражений.В качестве высшего политического офицера Шернер требовал от каждого командующего безусловной готовности к победе и даже больше чем просто лояльное отношение к официальным догматам: «Между его боевой готовностью и его политическим признанием не должно возникнуть никакого противоречия. Целенаправленная идеологизация войны, — подводит итог военный историк Юрген Ферстер, — оказала свое действие. Немецкий солдат, таким образом, мог дольше продержаться, это отодвигало его смерть». Особенную роль в этом сыгран навязанный принцип приказа и послушания, который систематически заменял солдатам собственное мышление или действия согласно нормам совести. «Если в тишине офицера может охватить сомнение, он уже начнет колебаться и вследствие этого будет бесполезен. Его образ действия нужно приравнивать к измене» — так категорично в 1945 году звучало обращение вермахта к офицерам по случаю Нового года. Шернер оставил на усмотрение главнокомандующих армий, будут ли они рассматривать как «солдатское преступление», если «приказы не будут исполнены в точности до минуты и до метра». Какие последствия могло иметь каждое отклонение от заявленной линии, стало весьма отчетливо видно на конечной стадии войны. Там, где пропадал боевой дух, необходимо было оказать самое жесткое содействие. Страх во многих местах должен был заменить недостаточную боевую волю. «Против мародеров и трусливых симулянтов, — отметил осенью 1944 года шеф верховного главнокомандования вермахта Вильгельм Кейтель, — нужно на местах применять строгие судебные меры и с целью устрашения сразу приводить приговоры в исполнение перед солдатами. Только крайняя беспощадность сдержит этот грозящий родине упадок военной морали; здесь необходимо навести порядок, используя оружие в любой форме». В течение последних месяцев войны эта заданная величина все чаще находила свое применение. На фоне всеобщего распада все чаще военно-полевые суды и фельдъегерские отряды, имея соответствующие санкции, приступали к немедленнрму использованию оружия, исполняя функции существующей юстиции. Приговор и расстрел трусов или дезертиров часто выносился без правового разъяснения обстоятельств в тот же самый день. В целом нужно исходить из того, что из 30 000 приговоров через повешение, вынесенных против солдат вермахта, примерно 20 000 были приведены в исполнение — с целью устрашения. Таким образом, весной 1945 года молодые новобранцы из Вупперталя ежедневно должны были приводить в исполнение приговоры над товарищами из собственных же подразделений, которые были обвинены в «дезертирстве». Генерал-полковник Шернер тоже пользовался дурной славой за то, что приговор предполагаемым дезертирам выносился довольно быстро. «Это происходит потому, что наш бравый солдат, — объяснял он осенью 1944 года, — должен наконец понять, что каждый трус, как и каждый непричастный к войне, поплатится за это своей жизнью». Такая жесткая линия поведения благоприятно отразилась на военной карьере Шернера. В начале 1945 года Гитлер отозвал генерала из Курляндии и перевел его после очередной разрушительной наступательной операции Красной армии в группу армий «Центр», где он как новый главнокомандующий снова должен был уравновесить фронт у восточной границы империи, со всей доступной ему дракоповской жестокостью, любой ценой. Как никогда раньше, он командовал там, используя самые жестокие дисциплинарные меры. В целом решительные меры со стороны безжалостных военачальников и военных судей оставались, однако, до самого конца исключительным явлением. Число «дезертиров» в вермахте отчетливо ограничивалось допустимыми пределами. По сравнению с миллионной армией убежденные дезертиры или перебежчики стали исчезающим меньшинством. Даже тот, кто устал от войны, часто оставался и дальше служить в своем подразделении. При этом для многих очень важным мотивом было чувство принадлежности к армии. Переход на сторону противника считался изменой собственным друзьям. «Это было предосудительно, это был стыд — перейти на сторону противника, — описывает распространенное тогда мнение двадцатилетний призывник Хайнц Хейдт. — Нам внушили это заблаговременно, и мы чувствовали это всегда. Лучше было погибнуть в чести, чем убежать в позоре». К этому коллективному давлению присоединялся, особенно на Восточном фронте, простой страх перед тем, что нужно было ожидать по ту сторону фронтовой линии. Подпитываясь от пропаганды Геббельса о якобы совершаемых зверствах и от известий о фактических инцидентах, самым худшим среды солдат считалось попасть в руки противника. Прежде всего на Востоке защитники уже поэтому старались как можно дольше продержаться на своих позициях, что опасались стать жертвами советской мести и угодить в плен, который они вряд ли смогли бы пережить. Но и другими доводами солдаты, несмотря на бесперспективность и превосходство противника, пытались обосновать смысл собственных действий. Когда на Западе появились уже первые признаки распада, на Восточном фронте продолжались бои с верой в то, что это по крайней мере позволит населению покинуть восточные области Германии. Это представление поддерживалось нацистской пропагандой, которая создавала впечатление, что эвакуация притесненного гражданского населения стала возможна только благодаря несломленному боевому духу вермахта. Многие военачальники до самого конца войны именно так обосновывали свои директивы об упорном сопротивлении. При более близком рассмотрении мысль о спасении оказывается в значительной степени несбыточной фантазией, а часто даже поздним оправдательным утверждением ответственных лиц. В действительности же вермахт в последний год войны подчинил интересы гражданского населения Восточной Германии своей идеологически обоснованной тактике ведения войны. При использовании транспортных мощностей спасение беженцев отнюдь не было высшим приоритетом. На переднем плане скорее стояло поддержание оборонительных боев. «Население во многих местах было брошено на произвол судьбы, — подводит итог историк Генрих Швендеманн после анализа приказов, донесений и транспортных ведомостей. При другой расстановке приоритетов как население, так и солдаты могли быть полностью эвакуированы из «котлов» на Балтийском побережье». Таким образом, судьбы миллионов решал случай, от которого они якобы должны были быть спасены. Однако это не меняет тот факт, что защитники субъективно могли чувствовать себя защитниками бегущих земляков. Только по инициативе командующих низшего звена все-таки примерно 1 миллион беженцев могли быть переправлены в безопасное место на другой стороне. Другие солдаты реализовали свою очевидную слабость, тем не менее они полагались на то, что положение, как это много раз было обещано, еще может измениться. «Для нас было мучительно, что положение на всех фронтах ухудшалось, — подтверждает Клаус Мау-ельшаген. — Но все же мы продолжали воевать, мы говорили себе: „Ай, да ладно!“ И мы верили в чудо, нам помогало, когда мы слышали о разработке нового оружия и о том, что новые подразделения будут снабжаться этим оружием. Мы верили во все это, и нам это помогало». Идеологи режима пускали в ход все средства, чтобы поддержать эту иллюзию. Любая с военной точки зрения незначительная контратака выставлялась в решающий войну бой. Наступление, начатое всеми имеющимися в распоряжении силами вермахта, через заснеженные Арденны в направлении Запада в конце 1944 года оценивалось как знак надежды, хотя нападение уже через немного дней было снова приостановлено. Когда в марте 1945 года немецкому общевойсковому соединению группы армий под командованием Шернера удалось совершить прорыв советского фронта около Гсрлица, Геббельс лично немедленно поспешил к месту событий. Министр пропаганды, а по совместительству «уполномоченный на случай тотальных боевых действий» и без того восхищался генерал-полковником Шернером за его безрассудную смелость. «То, что он докладывает мне, в частности, о своих методах по подъему морали, великолепно, — отметил Геббельс 9 марта 1945 в дневнике. — Он обходится с этими людьми [дезертирами] довольно жестоко, вешает их на ближайшем дереве и цепляет соответствующую табличку». На рыночной площади нижнесилезского города Любани, на некоторое время отвоеванного немецкими войсками, Геббельс устроил для камер кинохроники яркий парад победы, который тем не менее показался несколько странноватым из-за состава смелых завоевателей. «Тогда в качестве якобы „действующих войск“ были продемонстрированы, — описывает место действия Фредо Потч, который сопровождал Шернера в качестве адъютанта в Любань, — пожилые мужчины, которых принудили к участию в народном восстании, дети и молодые люди, которым стальной шлем был на три размера больше. Это было печальное зрелище, то, что тогда нам предлагалось. У нас было скорее чувство, что здесь устроили просто шоу». Это было последнее крупное пропагандистское выступление маленького агитатора — военные кубики судьбы упали в другом месте. За один день до завоевания Любани союзникам на Западе действительно удался стратегический прием: 7 марта 1945 года американские солдаты перешли через Рейн у Ремагена. Все отчаянные попытки немецких защитников заранее взорвать мост потерпели неудачу. «Его ценность можно измерить лишь таким же весом золота!» — возликовал генерал Эйзенхауэр, главнокомандующий вооруженными силами союзников, после внезапного успеха. Самый большой естественный барьер был взят, дорога в сердце империи была свободна. Для немцев Ремаген стал не только военной катастрофой, но и психологическим шоком. Впервые со времен Наполеона вражеские войска перешли через Рейн, реку священную для каждого немца, — олицетворение немецкой национальной гордости. В ярости Гитлер создал новое учреждение, которое дальше обостряло террор против собственных солдат: летучий военно-полевой суд. Он действовал по прямому указанию верховного главнокомандующего, имел право выносить незамедлительный приговор любому солдату и непосредственно приводить в исполнение приговор — независимо от звания обвиняемого. Первые жертвы нового суда — четверо офицеров в Ремагене. Гитлер заставил найти виновных и казнить их по обвинению в трусости.Из дневника Йозефа Геббельса, 9.марта 1945 г.
Когда совещание закончилось, у меня камень с сердца упал: я понял, что бои в Рурском «котле» завершились. Но тут Гитлер начал кричать на повышенных тонах: «Группа армий „В“ не имеет права погибнуть! Фронт по Рейну должен быть восстановлен!» Тут мне и подумалось: «Этот парень окончательно съехал с катушек! Какими, спрашивается, силами его восстанавливать?!»После краха Ремагена на Западе все чаще стал обращать на себя внимание генерал, которого Гитлер называл своим лучшим фельдмаршалом: Вальтер Модель, в апреле 1944 назначенный генерал-фельдмаршалом, а с середины августа 1944 года — главнокомандующий группы армий «В», единственного дееспособного и боеспособного войскового соединения на Западе. Солдат рейхсвера старой закалки всегда апеллировал к прусскому идеалу лояльного, но аполитичного офицера. Он хотел служить государству независимо от больших линий политики, которую он публично не решался обсуждать до самой своей смерти. Благодаря его часто нетрадиционным, по эффективным методам руководства Модель снискал себе уже во время «русского похода» славу благосклонного оборонительного тактика. В 53 года он стал одним из самых молодых фельдмаршалов вермахта. Как «пожарного» посылал Гитлер своего лояльного последователя с одного опасного участка фронта на другой и восхвалял его как «спасителя восточного фронта». Теперь эффективный помощник в борьбе против Красной армии должен был задержать и гибель армии на Западе. Там положение становилось все более затруднительным. 11 марта союзники сбросили 4662 тонны бомб на Эссен, на следующий день 4800 тонн на Дортмунд. Не только гражданское население было измотано, но и главнокомандующий западным фронтом Альберт Кессельринг[99]диагностировал в своих войсках «опасное состояние измождения», как он писал в своих мемуарах. «Многие офицеры стали комком нервов, другие были больны, третьи недееспособны». Причиной этого было и плохое оснащение. В феврале 1945 года войска на Востоке получили в целом примерно 1500 самоходных орудийных установок — главнокомандующий Западными войсками получил целых 67. Пополнения ждать было бесполезно. Министр вооружения Шпеер прогнозировал в марте дату окончательного крушения немецкой экономики: через «4–8 недель». Энергичный стиль руководства Моделя должен был компенсировать этот недостаток снабжения. Гитлер доверял жесткому и темпераментному мужчине, чей старомодный монокль вовсе не подходил к его необычным способностям. Модель был динамичен, импульсивен, неутомим и мало понимал в военном этикете. Он ругался, бранился и угрожал. «Мы так и не поняли, — рассказывает будущий генерал бундесвера Петер Гребен после войны о своем своеобразном начальнике. — как это было возможно, что один воспитанный в старой армии… солдат мог иметь такие плохие манеры». Даже по отношению к своему фюреру Модель всегда говорил правду в глаза. Вероятно, никто из собеседников Гитлера так часто и так же энергично не спорил с ним, как это делал Модель. «Я верю, что он способен на это, — сказал однажды Гитлер о своем генерал-фельдмаршале. — Но я не хотел бы сам служить под его командованием». Все же речь никогда не шла о политике во всех этих дискуссиях. «Модель ограничивался в критике всегда своей армией, а позже своей группой армий. Он в этом отношении не критиковал Гитлера, а только боролся за ввод новых войск, оружия или бензина, — вспоминает офицер-ординарец Гюнтер Райхгельм. — Но он делал это с такой твердостью, что часто доходило до ругани между ним и Гитлером».Гюнтер Райхгельм, офицер Генерального штаба
Расчет немецкого противотанковое о орудия Рак-36 в бою
Бомбы падают на позиции врага, лето 1944 г.
Бывшая советская зенитка, теперь металлолом
Конец пути
Такие конфликты ни в коем случае не доказывают внутреннее дистанцирование от национал-социализма. Модель ставил под вопрос тактические представления Гитлера, но никогда идеологию, которая только и делала войну возможной. В этом отношении часто столь неформальный командир общевойсковой части не отличался от других уступчивых командующих вермахта. Солдаты на всех уровнях вермахта отдавали лояльность и чувство собственного достоинства, наследство богатого традициями армейского понимания, для того, чтобы значительно ослабить беззаконие и необузданность этой войны. Уже в 1943 году казненный позже участник сопротивления Ульрих фон Хассель признал за военным руководством наличие «технического мастерства» и «физического мужества», но также и «недостаток гражданского мужества» и «отсутствие внутренней, основывающейся на настоящей культуре нравственной самостоятельности». Как ни парадоксально, но как раз генералитет, которому Гитлер сильно не доверял после неудавшегося покушения 20 июля 1944 года, относился к его самым надежным помощникам. Как первый командующий с именем, часто такой упрямый в военных вопросах генерал Вальтер Модель послал телеграмму с выражением преданности своему избежавшему смерти фюреру. Покушение на убийство тирана противоречило коренным образом его представлениям о безусловной лояльности по отношению к политическому руководству. «Это преступное покушение, абсолютно невероятное», — возмущенно писал Модель в частном письме. В последние годы войны фельдмаршал в образе мыслей все больше приближался к идеологическим образцам режима. Таким образом, он в конце марта 1945 года сокрушался о том, что «все еще широкие круги немецкого народа и вместе с тем армии заражены еврейским и демократическим ядом материалистического образа мыслей». К этому времени Геббельс называл его в своем дневнике «фанатичным приверженцем фюрера и истинным национал-социалистом». Тем не менее из заслуженного вояки даже в течение последних месяцев не получилось сторонника партии формата Фердинанда Шернера. «Он не был политиком, но оставался до самого конца действительно только военным и мыслил только по-военному, — характеризует его тогдашний штабной офицер Винрих Бер. — Модель даже не решался подумать, не было ли более разумно открыть ворота перед союзниками и впустить их, чтобы они оказались в Берлине раньше. чем русские. Это был бы политический вопрос, и он не ставил перед Собой этот вопрос». Модель был прототипом гибкого технократа, который, не задумываясь, предоставлял в распоряжение режиму свой исключительный талант. И уставший рейх должен был считаться с этим, как никогда раньше. Бои на Рейне и в Руре имели катастрофические последствия для немецкой армии. После крупной воздушно-десантной операции и пересечения Ренна миллионная армия союзников в конце марта взяла в клещи группу армий «В» под командованием Модели: 9-я американская армия с севера, 1-я американская армия с юга. 1 апреля в восточно-вестфальском Липпштадте солдаты обоих соединений закрыли Рурский «котел». Неоднократно Модель просил Берлин об отступлении и оставлении Рурской области, но напрасно. Теперь он сидел в засаде: три армии с 320 тысячами солдат и 24 генералами были окружены, большее количество солдат, чем 1943 году в Сталинграде. В течение следующих дней союзники все больше завязывали «мешок», как они скоро стали называть кольцо вокруг немецких армий. Модель только лишь мог реагировать на это. Рациональные с военной точки зрения операции были едва ли возможны. «В чем заключается стратегия врага? — задавалась вопросом военная разведка командования союзников в своей оперативной сводке. — Ответ таков — на Западе ее не было». К тому же немецкие вооруженные силы больше не располагали достаточным оснащением и в большинстве случаев только лишь на бумаге — полным боевым составом. Подразделения Модели в Рурской области, подсмеивался, уверившись в победе, британский фельдмаршал Монтгомери в своем приказе, состояли лишь «из военных училищ, банных частей, голубятен». Из одного из этих «военных училищ» вышел Лотар Эстер. Он только начал обучение на кандидата в офицеры, как тут же был откомандирован в боевое применение к автобану близ Бекума. Он до того момента никогда еще не слышал имя Модели. Не имея никакого представления о военном положении, он получил свой первый боевой приказ — вместе с другими солдатами он должен был ликвидировать «противотанковые щели» глубиной примерно 1,5 м на краю автобана. Тактика была проста и одновременно опасна для жизни. В своем укрытии молодые рекруты должны были ждать так долго, пока все танки союзников не проедут мимо них или над ними, чтобы после этого «расправиться» с ними, одновременно атаковав их сзади из «Панцерфауста». Вдали Эстер слышал уже монотонный шум моторов американских танков Sherman. Когда танковые гусеницы оказались лишь в 3–4 м от его укрытия, он уже мог отчетливо распознать стволы их пушек. Нервозность стрелков «Панцерфауста» росла. У них был только один выстрел, и он должен был лечь точно в цель, до того как танковые колонны смогли бы отреагировать. «Было страшно, — описывает Лотар Эстер свое боевое крещение, оглядываясь назад, — видеть, как танки проезжают мимо, и понимать, что некоторые из них сейчас взлетят в воздух». Все же в этой ситуации нервы у одного из его товарищей сдали. Он выстрелил из своего оружия еще до того, как танки дошли до условленной точки. Теперь и Эстер должен был стрелять. «Башню у танка при взрыве оторвало. Страшная картина, которую я никогда не забуду». Оставшиеся танки не замедлили с реакцией. «Они подъехали к противотанковым щелям, развернулись на своих гусеницах на 360 градусов и оставили, таким образом, солдат лежать в этой дыре». Другие блиндажи по-настоящему выкуривались огнеметами. Лотар Эстер застыл от страха, что произойдет, надвинув стальной шлем на затылок, спрятав нос в землю. Он выжил благодаря той небольшой случайности, что блиндаж остался незамеченным. Между тем уверенность в успешном прорыве окружения начинала исчезать и у устойчивого к кризисам командующего группами армий, в которой служил Эстер. Своему адъютанту Гюнтеру Райхгельму, который был откомандирован для получения нового боевого приказа в бункер фюрера, Модель вручил длинное письмо, которое он адресовал своей жене. «Я и не предполагал, что Модель попрощается со своей жизнью, — говорит сегодня Райхгельм. — Я не мог представить, что он сдастся в плен». Благодаря данной ему миссии молодой офицер-ординарец смог покинуть Рурский «котел». Только по счастливой случайности Райхгельму удалось совершить свой безрассудный полет через оккупированное противником воздушное пространство. Он должен был совершить вынужденную посадку и доехал до Берлина на машине. Еще более рискованно проходила его беседа в штаб-квартире: «Я сказал Гитлеру: „Группа армий „В“ окружена со всех сторон. Боевой дух солдат упал до нуля. Последний дух сопротивления — это Модель, у которого больше нет, однако, возможностей отдавать приказы войскам. Так как приказывать больше нечего". Гитлер медлил и, поразмыслив, ответил: „Модель был моим лучшим фельдмаршалом“». «Был»! В то время как Модель с верностью Нибелунга удерживает положение в сражающемся Рурском «котле», высший военачальник давно уже списал его. После паузы Гитлер начал свой путаный монолог. Он требовал внезапных нападений, говорил об армиях, которые едва ли существовали, настаивал на том, что группа армий Модели должна выстоять. Райхгельм был растеряй. «После того как я столь взволнованно доложил все это Гитлеру, у меня было впечатление, что больше не имеет смысла возражать против такого заблуждения». В своей последней квартире, дворянской усадьбе около Дюссельдорфа, «лучший фельдмаршал» Гитлера все еще не мог себе представить прогрессирующую потерю действительности своего фюрера. С другой стороны, он ни в коем случае не хотел разочаровывать его. Закрытый в Рурском «котле», но все еще исполненный лояльности її военного чувства долга. Модель и не думал о капитуляции — хотя он излишне жертвовал ради этого жизнями собственных солдат. Даже в очевидно безнадежном положении начальник группы армий в апреле отверг два предложения о капитуляции американского генерала Мэттью Б. Ридгвея. Он обещал ему в письме «достойную капитуляцию «и апеллировал при этом к его разуму: «Подумайте о будущем Вашей нации и сдайтесь в плен. Ваша страна будет срочно нуждаться в людях, которых Вы спасете, чтобы вернуть себе свое достойное место в сообществе народов». Но Модель остался непреклонным. «И это хорошо, — отмечал Ридгвей в своих мемуарах. — То, что было в моей власти, я сделал. Отныне головы мог лишиться и сам Модель». В начале апреля в анализе 12-й американской армии сообщалось: «Мы будем свидетелями единственно возможной альтернативы безусловной капитуляции — постепенного распада и разрушения вермахта». Из инструмента, направленного на противников войны, вермахт превращался в инструмент самоуничтожения. Лотару Эстеру было позволено не жертвовать своей жизнью ради непреклонной точки зрения Моделя об исполнении долга. Ему удивительно повезло, вместе со своими товарищами он ушел в неизвестность от своего рассудительного начальника, услышав на прощание: «Война для вас закончилась. Не забудьте вновь навестить матерей, которые ждут вас!» Целыми днями Эстер со своими приятелями пробирался по лесам Зауерланда в направлении Брилона. Незадолго до прибытия в свой родной город молодые репатрианты, возвратившиеся на родину, 6 апреля 1945 года были поражены действиями вооруженного подразделения «имперской трудовой службы» (RAD. от нем Reichsarbeitsdienst), которая была подчинена вермахту. «Они хотели разъяснить нам, что мы нарушили приказ, — рассказывает Эстер. — И если мы не вернемся в Падеборн, они расстреляют нас». Сначала незаметно американские солдаты подкрались по лесной дороге. После короткого боя между солдатами «имперской трудовой службы» и американскими солдатами Эстер и его приятели поспешили перейти на американскую сторону. Однако внезапно из кустов раздались выстрелы. Как оказалось позже, руководители трудовой повинности стреляли сзади в собственных земляков. Приятели Эстера упали на землю, один умер сразу, другой был тяжело ранен, всего лишь в нескольких метрах от спасительного заключения. Сам Лотар Эстер, к счастью, пережил этот инцидент почти без повреждений. Он до сих пор старается объяснить: «Я могу только представлять себе, что это была ненависть, которая погнала этих людей. Они отдали всю свою жизнь системе, и они по-прежнему верили в окончательную победу. Вследствие этого мы были для них предателями». И поэтому — в глазах фанатиков — заслуживали смерти. Но ко многим из «борцов до победного конца» разум все же постепенно возвращался перед лицом неминуемого поражения. «Первоначально мы пришли на службу, чтобы защищать отечество, — описывает Хайнц Хайдт, солдат Рурского „котла“ свои чувства. — Но когда мы увидели, что ничего больше не нужно было защищать, в нас проснулся инстинкт самосохранения. Солдатская честь и военная присяга больше не связывали нас. Важно было только одно: вернуться живым и здоровым домой и пережить войну». Не имея контакта со своим руководством, некоторые подразделения в Рурском «котле» начали уничтожать боезапасы и оружие, чтобы они не достались наступающему врагу, другие охотно сдавались в плен. Число военнопленных в последние месяцы войны значительно выросло, до апреля только в американском плену оказалось свыше миллиона немцев. Немцы — это «побитая толпа, записал американский лейтенант Дуплантир в свой дневник, и они уже готовы покончить со всем этим… Горе, что они не додумались до этого сразу».
Мы смертельно боялись сдаваться. Прежде всего самого момента сдачи в плен. Ведь когда вы идете через линию фронта, в вас с одинаковым успехом могут выстрелить и ваши товарищи сзади, и враг спереди. Ведь он мог принять ваши действия за военную хитрость.Далеко в стороне от фронтовых событий, в британском лагере для военнопленных в Трент-парке эта мысль теперь забрезжила и у нескольких высокопоставленных немецких офицеров. «Никогда не считал правильным сдаться в плен, — доверился своему коллеге-офицеру в марте 1945 года генерал-лейтенант Фердинанд Хайм. — Наш народ был не в себе, и это имело бы в будущем, вероятно, весьма пагубные последствия. Но теперь, теперь нужно заканчивать, это просто безумие». — «Это самоубийство!» — подтверждал генерал-лейтенант Карл Вильгельм фон Шлибен[100], а Хайм дополнил: «Это абсолютное самоубийство миллионного народа, какого история еще не знала». Для других заключенных капитуляция по-прежнему была невозможна, хотя они довольно подробно знали о безнадежном положении на фронтах. «Мы не погибаем! — заявлял, например, генерал Дитрих фон Хольтнц, который носле войны из-за своего предположительного отказа разрушать французскую столицу был известен в Трент-парке как „спаситель Парижа“. — Любой приличный народ может проиграть войну. Это означает глупое руководство, политически бессмысленную установку. Но если вести достойную борьбу до конца, войну проиграть нельзя. Все же это большой страх для других!» Одобрение он нашел у генерал-лейтенанта Отто Элфельдта: «Теперь, действительно, воинская слава немецкого солдата не может быть сломлена никаким поражением, какое бы мы ни понесли. Этот народ может погибнуть, но сохранит свою честь». На это генерал Хольтнц согласно протоколу прослушивания ответил: «Проиграв войну, сохранить честь можно. Погибнув — нет!» Эта установка абсолютно совпадала с. мнением офицеров. После неудавшегося покушения и последовавшей за этим волны преследований никто из командующих не решился больше в конечной фазе войны предложить командующему капитуляцию. Самые отчетливые меры в этом отношении летом 1944 года предприняли фельдмаршалы Роммель и фон Клюге — но напрасно. Хотя многие командиры общевойсковой части сообщали в штаб-квартиру фюрера о катастрофическом положении на всех участках фронта, все же только ради того, чтобы следовать после этого снова за своими служебными буднями, намеренно исполнять далекие от реальности приказы и разрабатывать безнадежные стратегии. Они примирились с массовой смертью своих солдат. Досрочное окончание войны оставалось запретной темой. «Если больше нет резервов, то у борьбы до последнего человека пег смысла», — писал в конце марта 1945 года шеф главного штаба вермахта Альфред Иодль, но опять же только в дневник. Политике удалось полностью подчинить себе армейское руководство. Гитлер превратил своих генералов в безвольную и заменяемую функциональную элиту. Вопреки всей уступчивости, вопреки контролирующему аппарату и жесткой структуре приказа остальной офицерский корпус отнюдь не отличался закостенелым солдафонством в отношении требуемого фанатичного упорства. Кроме того, некоторые командующие пытались совместить свое понятие чести и совести. Старейшина маленького тюрингского городка Гога, как и многие другие, посчитал для себя невозможным исполнение прямой директивы — любой ценой удерживать город подобно «крепости». После своего вступления в должность военный комендант Иозеф Риттер фон Гадолла своей подписью должен был взять на себя обязательства по защите города «до самой смерти». «Любое предложение о капитуляции должно быть отклонено, — так было ему приказано. — Для вас и вашей команды возможна только борьба до самого конца». Но подполковник, коренной австриец и убежденный католик, едва ли был в состоянии согласовать со своими собственными убеждениями то. что приказ о сдерживании должен был быть поставлен выше блага собственного города и его жителей. Когда американские войска продвигались мимо Рурского «котла» в Тюрингию, Гадолла стоял перед весьма затруднительным решением: должен ли был он повиноваться строгим указаниям или рисковать своей жизнью, сдав город без борьбы? С какой целью, вопрошал он, он должен был противостоять вооруженным силам союзников со своими пятью тысячами защитников? Карл Линц, тогда капитан в Гоге, решил, что Гадолла находился «во внутреннем конфликте между своими обязанностями как солдат, офицер и боевой комендант, с одной стороны, и моральными заветами человечности и разума, с другой стороны». В отличие от всех своих коллег, боевой комендант сделал выбор против долга, но в пользу разума. «Не волнуйтесь по поводу себя и ваших детей!. Я позабочусь о том, чтобы осады Готы не было», — доверился Гадолла 2 апреля 1945 года своей домохозяйке. Действительно, имеющему твердый характер командиру войск удалось доказать местным национал-социалистским политикам, которые уже готовились к бегству, правильность своего намерения сдать город союзникам без боя. Своей оперативной сводкой в центральный командный пункт, расположенный в замке Фриденс-штайп, подполковник убедил военных и политических функционеров, что защита города на этот период времени не имеет смысла. Американцы стояли перед самым городом, в котором уже была дана вражеская тревога. Артиллерийские залпы озарили город. В этой ситуации Гадолла отдал подчиненным ему войскам приказ об отступлении. При этом у него не «возникло и тени сомнения», «что он полностью и ясно сознавал личные последствия своих действий!», — вспоминает Карл Линц. «Я жертвую собой во имя города», неоднократно повторял он. 3 апреля около 16 часов подполковник пустился в одно смелое предприятие. На своем служебном автомобиле, вооружившись белым флагом парламентера, Гадолла попытался пробиться к американцам. занявшим свои позиции недалеко от города, чтобы предложить им начать переговоры о капитуляции. Но поездка была внезапно прервана членом бригады СС, который угрожал тем, что изобличенный офицер будет немедленно расстрелян. Комендант больше не был в собственном городе хозяином положения. Белые простыни, которые он позволял вешать на фасадах домов, были снова убраны. Но Гадолла все-таки нашел отговорку, чтобы ускользнуть от своих преследователей. Без особых промедлений он предпринял вторую попытку установить контакт с врагом — с еще большим риском для себя. Пока он искал другую машину, время было уже далеко за семь вечера. Свет прожектора мог выдать его, одновременно он должен был опасаться, что американские дозоры в сумерках могут не понять его сигнал к переговорам и начнут стрелять по нему, тем более что в пригородах уже шли бои, так как отдельные подразделения отказывались подчиняться приказу Гадоллы на отступление. Так же союзники обстреливали Готу. Подразделения противовоздушной обороны были абсолютно бессильны перед начавшими охоту бомбардировщиками.Франц Шраге, солдат вермахта
Гадолла был обязан бороться за Готу до последней капли крови. И многие приготовления для этого были сделаны: были вырыты противотанковые рвы, призваны в строй шсстпадцатилетние, оповещены раненые в госпитале — те. кто мог стоять на ногах, должны были выйти на позиции.Ответственные за это солдаты, кажется, все же обращали большее внимание на развитие событий на улицах города. Не доехав до цели совсем немного, машина парламентеров была остановлена членами моторизированного зенитного дивизиона. «Фельдфебель открыл дверцу машины и приставил мне к носу пистолет, — вспоминает водитель Гадоллы Эрнст Рудольф. — В следующее мгновение меня схватили за пальто и выдернули из машины». — «Только подумайте, оборванцы, подлецы, изменники родины!» — орали солдаты на пассажиров машины. Несмотря на свое военное звание, Гадолла и его провожатые были незамедлительно арестованы, а с мундира городского коменданта были сорваны все знаки отличия. Только телефонное указание оказалось в состоянии отговорить их от бессудного расстрела предполагаемых «предателей». Порядок должен был быть соблюден. Еще ночью Гадолла был передан в близлежащую комендатуру вермахта. расположенную в Веймаре. Его водителю удалось совершить побег во время нападения союзников на колонну. Вся тяжесть тогдашнего военного положения обрушилась на обвиняемого в Веймарском трибунале. Напрасно ссылался Гадолла на поддержку его миссии со стороны местной гражданской администрации. Также воззвание к разуму не возымело никакого действия: «Я делал это все как идеалист, чтобы не допустить упадка и гибели города». Но обвинение настаивало на том, что он не выполнил своих обязательств защищать город «до самого конца». Приговор подтвердил этот вердикт: «Смерть и потеря воинского достоинства». Уклонист должен был лишиться не только жизни, но и воинской чести. 5 апреля 1945 года пастор Лео Шрамм последний раз причастил осужденного. Как он впоследствии рассказывал о беседе, Гадолла действовал по его представлению «по истинной воле совести», чтобы «уберечь людей от бессмысленной смерти». Около 7 часов утра солдаты навели на государственного преступника оружие. «Я умираю, чтобы Гота смогла жить!» — прокричал приговоренный к смерти, прежде чем пасть на землю под залп винтовок. Этому заявлению в любом случае суждено было осущест виться. В отличие от всех оборонявшихся городов, Готу союзники почти не тронули. Так как Гадолла вывел из города свои войска, а на фасадах все еще висели простыни, американские соединения смогли без единого выстрела дойти до ратуши. Незадолго до того дня. когда спаситель Готы поплатился за свое мужество жизнью, была подписана капитуляция города. Йозеф Риттер фон Гадолла был в вермахте редким, исключительным явлением. Однако до сегодняшнего дня его действия значительно недооценены. Более 50 лет прошло, прежде чем был отменен позорный, бесчестящий его приговор, который был недопустим даже с точки зрения тогдашнего законодательства. Именно потому, что мужественный подполковник был таким исключением среди прочих командиров вермахта, воспоминания о нем долгое время казались не своевременными. Слишком отчетливо его последовательное уклонение от исполнения приказов наглядно показывало, что альтернатива слепому исполнению долга без оглядки на потери, которое до самого конца практиковали генералы Гитлера, так-таки была. Генерал-фельдмаршал Модель тоже постарался оправдать ожидания. Лишь иногда, как, например, при выполнении так называемого приказа Нерона Гитлера, который требовал полного разрушения военной и экономической инфраструктуры, главнокомандующий отклонялся от заявленной линии. По отношению к своим солдатам он все же оказался неуступчивым. В приказе от 29 марта Модель проповедовал: «Еще больше, чем до сих пор, необходимо оспаривать у противника каждую пядь немецкой земли до последнего! Еще больше, чем до енх пор, каждый должен бороться вплоть до самопожертвования!» До сего момента аполитичный армейский технократ, по-видимому, полностью усвоил идеологическую фразеологию нацистской системы. Согласно его приказу, между тем, «огненная страсть и непреклонная твердость, проникновенность идеи и фанатичное использование» стали «решающими военными факторами». Политический офицер штаба Модели требовал «фанатичной ненависти ко всем нашим врагам», но, настраивая солдат на дальнейшие боевые действия, невольно сбился на насмешливый тон: «Напишите девиз на стене. Аккуратно, известью или краской. Извести — вот беда! — здесь, в руинах, больше, чем можно вообразить. Возьмите кусок кирпича или бетона и напишите девиз им. К сожалению, этого мусора кругом тоже хватает…» Но вопреки всем разговорам об «упорном сопротивлении», даже генерал-фельдмаршал больше не мог серьезно поверить в пресловутую «окончательную победу». Соотношение сил было слишком однозначным, уже в июне 1944 года немецкая военная авиация со своими 20 самолетами безнадежно уступала союзнической. «Мы изо дня в день наблюдаем за тем, какой перевес имела военная авиация союзников, — сообщил Моделю штабной офицер Винрих Бер. — Мы больше не можем передвигаться на машинах днем. Ни один связной не может залезать больше на мачту, чтобы не быть сбитым. Нам стало ясно, что союзники со своими невероятными резервами способны просто стереть нас всех с лица земли. До появления фельдмаршала все были убеждены, что мы больше не сможем ничего добиться на Западе». Именно такому неутомимому командиру, как Модель, должно бы ть невыносимо, праздно наблюдать за тем, как его враги добивались одного успеха за другим. 11 анреля союзники завоевали Эссен, сердце Рурской области и месторасположение заводов Крупна. В течение нескольких следующих дней пали Дуйсбург, Мюльхайм и Дортмунд.Хельга Рашке, историк
У нас тут большая работа — борьба с превосходящим противником, с англоамериканцами. Особенно — в воздухе. Но эта работа должна продолжаться до тех пор, пока враг не поймет: нас не сломить ценой малых потерь и не уничтожить. Ни в коем случае нельзя отступать, сдаваться! Нужно, напротив, бороться дальше, так, как призывает нас девиз, который мы подняли на знамя: «Шагайте дальше мужественно, ведь лучше погибнуть, чем потерять свободу и утратить душу!» Умирать когда-то придется каждому. Зная это, можноподготовиться к радостной смерти. Но у нас еще есть добрая надежда. В этом смысле мы все — боремся.Из письма Вальтера Моделя супруге, 24 марта 1945 г.
Переправа
Река Одер
После боя
Плакат
Хитрый стратег, Модель знал, что его последняя оборонительная битва была проиграна. 15 апреля 1945 года около Вупперталя он формально распустил группу армий «В» и официально сложил свои обязанности главнокомандующего. Но даже в момент военного поражения он был не в состоянии решиться на капитуляцию. В импровизируемой прощальной речи командующий предоставил своим солдатам выбрать между тремя альтернативами: пробиваться на свой страх и риск к войскам, ведущим бои к востоку отсюда, продолжать борьбу до самой смерти или, если это совпадает с внутренними ощущениями, совершить самоубийство. Сдаться союзникам — такого варианта не существовало. Это было чуждо самому образу мышления Моделя — даже для собственных действий. «Фельдмаршал не сдается!» — сообщил Модель в письме своему сыну. В этом состояла его ментальность, которую он настоятельно прививал теперь и своим солдатам. Ему хотелось в последний раз быть для них примером в этом: «Я разыскал одну зенитную батарею, имеющую боевой опыт, — объявил он в своей прощальной речи, — с великолепными молодыми солдатами, которые дали мне обещание бороться со мной до-иоследнсго и пасть с оружием в руках». Но все же тогда произошло изменение общественного мнения. 20 апреля при иных обстоятельствах столь замкнутый полководец поведал немногим оставшимся офицерам сопровождения о том, что с ним происходило. Речь, которую произнес главный пропагандист Геббельс ко дню рождения своего фюрера, стала поводом для этого редкого приступа откровенности. В перелеске около Дуйсбурга, где Модель со своими верными друзьями под открытым небом разбил временный лагерь, зазвучали хвалебные речи министра пропаганды из старого полевого радиоприемника — подобно фантасмагориям из дальней страны. «Геббельс в своей речи представлял ситуацию таким образом, как будто нам оставалось подождать совсем немного, прежде чем война будет выиграна, — вспоминает адъютант Модели Винрих Бер. — Я непосредственно сидел рядом с Моделем, когда он выслушивал это. Выражение лица его явно изменилось, и он только лишь бормотал: „Все же они свиньи. А я слепо доверял им, отдал всю свою жизнь, всю свою честь!“» Оглядываясь назад, Бер понял причины внезапной перемены взглядов его шефа: «До тех пор. пока Модель с угра до вечера был занят отдачей приказов, он не обращал на это внимания, он говорил: „Это политика, ты только исполняешь свой долг!“ Но теперь, когда он впервые без штаба фельдмаршала, искусанный комарами, всего лишь с пятью людьми прозябал без достаточного продовольственного снабжения в перелеске, до его сознания дошла вся абсурдность этой ситуации». Для раскаяния было уже слишком поздно. Лишенный власти полководец в этот момент прекрасно понимал, что его приказы стали причиной смерти сотен тысяч вверенных ему солдат. Это были бессмысленные жертвы, как он теперь понимал. Все же Модель ни в коем случае не думал снимать с себя эту ответственность. Выстрелом в голову из своего служебного пистолета он избежал предстоящего взятия в плен. Это соответствовало его понятию о солдатской чести. Тем самым он сослужил последнюю службу столь яростно проклинаемому им в конце жизни режиму. Тем самым нацистская пропаганда смогла причислить мятежного фельдмаршала в последние мгновения войны к героям, которые боролись буквально до последнего патрона.
Если бы кто-нибудь и мог в тот момент прекратить войну, то это был Модель. Но он был слишком пруссаком, был слишком неискушен в политике, чтобы принять подобное решение. Пожалуй, именно как прусский офицер он и поступил, когда покончил с собой. Ведь он сам говорил: «Я должен погибнуть с моей группой армий». Впрочем, он мог бы еще раньше, еще на немецкой границе сказать: «Дальше мы не воюем, я прекращаю войну и распускаю солдат». Он мог бы покончить с собой еще на Рейне, это было бы вполне возможно…День рождения фюрера, который в предыдущие годы отмечался как государственный праздник, нашел свой отзвук. Но в отличие от Рурского «котла», в штаб-квартире группы армий «Центр» не имеющее ничего общего с событиями на фронте и с действительностью восхваление верховного главнокомандующего не вызвало никакого разочарования, как раз наоборот: получивший еще 5 апреля 1945 года звание генерал-фельдмаршала командующий группами армий Шернер устроил по этому поводу пышный прием. В переоборудованном санатории при Градец-Кралове в Богемии, который служил ему командным центром, Шернер построил членов своего штаба 20 апреля на перекличку. «Тогда из его уст мы услышали слова прославления Гитлера, — вспоминает штабной офицер Фредо Печ. — По смыслу, Шернер объявлял, что фюрер поручил нам задачу, и мы не имеем права разочаровать его при исполнении этого задания». Одним из солдат, которые смогли почувствовать все последствия этого провозглашенного рабского повиновения, был Хайнц Дроссель. Во время отпуска по здоровью в своем родном городе Берлине подполковник какое-то время подумывал о том, чтобы переждать до конца войны в каком-нибудь убежище. Но обстоятельства и его убеждения привели его к тому, чтобы предоставить в своей квартире убежище тем, кому оно нужнее, — преследуемым еврейским соседям. При этом форма вермахта очень помогала, она предотвращала лишние вопросы и придавала незаконной операции спасения вполне солидный вид. Тем временем смелому офицеру вскоре настала пора возвращаться в свое подразделение, которое в конце апреля вело бои около моравского промышленного города Ольмюца (сегодня — Оломоуц) — в области, находящейся под командованием Шернера: правила по отношению к дезертирам были весьма жесткими, да и к квартире не стоило привлекать лишнего внимания. В это время западные союзники продвинулись вперед уже до Лейпцига и Магдебурга, Красная армия вела бои на окраинах столицы империи. Южнее, в районе боевых действий армии Дросселя линия фронта лежала еще на удалении сотни километров от имперской границы. И шеф группы армий Шернер, казалось, принял твердое решение сохранить эти позиции. Своим приказом он запретил даже упоминание слова «отступление». Стремительный прирост числа раненых он объяснял «попыткой к трусливому бегству». На фронте Хайнц Дроссель снова столкнулся с противоречиями в предписанной политике упорного сопротивления. Руководитель СС приказал ему еще 4 мая, чтобы он защищал возвышенность от надвигающихся русских «вплоть до последнего патрона». Но Дроссель очень хорошо мог представить себе, в чем состояла истинная причина для такого смертельно опасного приказа: «Офицер СС хотел быть уверен, что его собственное отступление прикроют, — говорит он, оглядываясь назад. — Он, вероятно, полагал, что, использовав нас, он достаточно оторвется от русских». Исполнитель приказа, как и многие его приятели, мог выбирать, таким образом, между штрафным батальоном и военно-полевым судом. В этой дилемме он нашел альтернативный путь. Сначала он повиновался, окопавшись со своим небольшим подразделением примерно на середине склона холма. Но офицер СС считал, что этого недостаточно. «На самую вершину!» — орал он издали. «Мы остаемся здесь!» — отвечал Дроссель. «Тогда я расстреляю вас!» — угрожал офицер СС. В этом тупике Дроссель видел лишь один выход: он отдал команду развернуть пулеметы и расстрелять членов команды СС, засевших на дне долины. Услышав это, те поспешно удалились. Но у этого эпизода была характерная развязка. После своего возвращения на позиции Дроссель был сразу задержан. Эсэсовец еще перед своим бегством отдал соответствующий приказ оставшимся войскам вермахта. В тот же день дипломированный юрист, который часто выступал как защитник при разбирательствах военно-полевого суда, сам должен был предстать перед этим импровизируемым трибуналом. Процесс, проведенный второпях в старом деревенском доме, незамедлительно был окончен вынесением обвинительного приговора: из-за отказа выполнять приказ Хайнц Дроссель был приговорен к смерти 4 мая 1945 года.Лонтер Райдтельм, офицер Генерального штаба
Офицер СС нашел майора и отдал ему приказ, как только мы спустимся, устроить надо мной суд. Он даже не поленился найти старшего лейтенанта и фельдфебеля, чтобы был полный состав суда. Пока мы были наверху, они все подготовили. В крестьянском доме они вытащили на середину стол и даже повесили над ним вымпел. Само обсуждение продлилось буквально минуты. Солдат был за секретаря. Вынесли приговор, и майор отправился собирать расстрельную команду…Председатель суда настаивал на незамедлительном приведении в исполнение приговора. Но правонарушителю повезло. Один из судей представлял мнение, что приговор только тогда имеет законную силу, если он подписан вышестоящим генералом. Поэтому суд приказал запереть Дросселя в сарае для кроликов. Этой короткой отсрочки казни хватило правонарушителям, чтобы избежать верной смерти. Для Хайнца Дросселя сдаться в плен чехословацкой армии за три дня до окончания войны означало спастись. Спустя более полувека после окончания войны за его участие в укрывательстве преследуемых еврейских соседей в Берлине ему была присуждена особая награда: в его честь — в честь одного из немногих солдат вермахта — на иерусалимской «аллее праведников» было посажено дерево.Хайнц Дроссель
Война была не просто политическим средством. В ней — вся суть идеологии. Без войны мы не сможем существовать — это внушалось людям на протяжении длительного времени. Если мы не боремся, то мы проигрываем союзникам, подчиняемся их воле к разрушению. Тогда Германии конец.Его начальник, генерал-фельдмаршал Шернер, который командовал единственной более-менее боеспособной группой армий вермахта, так и не признал необходимости пересмотра боевых приказов. Названный Гитлером в его завещании последним главнокомандующим армии Шернер до самого конца так и не отклонился от поведения, благодаря которому он и заслужил прозвище «железный Фреди». Это была убийственная принципиальность. Именно в конечной фазе войны, когда речь уже больше не шла о победе или поражении, а в любом случае только об отсрочке гибели хранителей режима, потери среди немецких солдат были выше, чем когда-либо раньше. Только когда было уже слишком поздно, через день после капитуляции Германии, генерал Шернер, оказывавший врагу упорное сопротивление, доказал удивительную способность к перевоплощению: 9 мая 1945 года его адъютант Фредо Печ с удивлением и разочарова нием констатировал, что его начальник неожиданно предстал перед ним в гражданском костюме. Его самым неотложным желанием было теперь, очевидно, как можно быстрее получить транспортное средство и доехать до ближайшего армейского аэродрома. Оттуда самолет должен был доставить его — якобы согласно непосредственному указанию из Берлина — для участия в «решающем бою» в одиозную «крепость в Альпах».Йорген Ферстер, историк
То, что Шернер тем утром был одет в гражданский костюм, шокировало меня, — это было просто необъяснимо. Он потребовал отвезти его на аэродром. Когда мы туда прибыли, там стоял один-единственный самолет. Затем мы довольно сухо попрощались…Однако истинное его намерение было более чем очевидно: Шер-нер хотел ускользнуть от взятия в плен Красной армией и пробиться к западным союзникам, в то время как его оставленную группу армий ожидала неизвестная судьба. «Я был очень разочарован, — рассказывает также и Юрген Барнсторф — Брандес, водитель Шернера. — Мы ведь оказались брошены на произвол судьбы. Война заканчивалась. Никто не заботился больше о немецких солдатах». Но все же расчет беглеца на Запад оказался неверным: американцы задержали генерал-фельдмаршала в Альпах и немедленно выдали его Советскому Союзу. После 10 лет в исправительно-трудовом лагере Шернер вернулся из советского плена в 1955 году. Очевидно, чтобы дистанцироваться от нацистского ветерана, федеральное правительство издало специальный закон («Закон Шернера»), который удовлетворил его право на пенсию. Однако он должен был предстать перед судом еще в нескольких процессах. Так, в 1957 году Шернер был осужден Мюнхенским судом за многочисленные расстрельные приказы на четыре с половиной года тюрьмы, откуда через два года был выпущен по состоянию здоровья. Старый солдат остался при своем — ни единого слова сожаления, никаких сомнений по поводу бесчисленных жертв его приказов об упорном сопротивлении. «Сегодня считается противоправным то, что тогда было необходимо! Моя вина состоит в том, что война была проиграна», — объяснял Шернер под одобрение многочисленных ветеранов войны. Одобрение, которое один из любимейших генералов Гитлера получил за свою стойкую позицию, характерно для восприятия немецкой армии в послевоенное время: в тени холодной войны молодая Федеративная республика поддерживала миф о «чистом вермахте». Даже офицеры, которые несли ответственность за однозначно преступные приказы, получали пенсии и могли беспрепятственно начать новую карьеру в сфере экономики и политики. Если начиналось обсуждение преступлений национал-социализма, то они приписывались и без того имеющим дурную репутацию организациям, как, например, С С. Вермахт, напротив, изображался как аппарат, далекий от режима, которым злоупотребил Гитлер во имя достижения собственных целей. Он продолжил борьбу в 1945 году только в стремлении спасти от Красной армии находящееся под угрозой гражданское население в немецких восточных областях. Во вновь начавшейся конфронтации с Восточным блоком подобные легенды оказались эффективным оправданием. При этом охотно упускалось из виду то, что вермахт ни в коем случае не был использованным в преступных целях инструментом всемогущего диктатора, как это пытались выставить его защитники после войны. В действительности сама армия до конца была решающим фактором власти. «Если бы генералитет сказал: „Все! Конец!" — анализирует историк Генрих Швендеманн, — тогда все действительно закончилось бы. Тогда Гитлер смог бы делать то, что он хотел, — а в одиночку он не смог бы ничего. Но вермахт был с ним до конца. Между вермахтом и нацистским руководством больше не было никакой дистанции. Вермахт был также впутан в преступления режима и поэтому, несмотря ни на что, продолжал эту войну». Но тем самым вооруженные силы Гитлера причиняли многомиллионные потери, горе и бедствия не только своим непосредственным противникам в войне. В конце стратегия была уже обращена против собственного населения. «В принципе вся стратегия вермахта вела к самоуничтожению, — утверждал историк Швендеманн, — Стратегии, которая смогла бы привести к успеху, уже давно не существовало. Из военных и политических соображений уже давно необходимо было положить конец этой войне. Но война продолжалась в социально-дарвинистском смысле: ведь борьба до самого конца всегда была основой идеологии национал-социализма. Шанс выжить есть только V самой сильной расы, все остальные должны погибнуть». Это последнее идеологическое изменение всех первоначально провозглашенных военных целей не осталось лишь игрой больного воображения. Оно оказывало самое обширное, мрачное и до сегодняшнего дня ужасающее воздействие. Только в течение последних четырех с половиной месяцев войны в 1945 году погибло свыше 1,3 миллиона немецких солдат, что составило четверть всех немецких потерь на этой войне. В фазе, в которой вермахт уже был с оперативной точки зрения практически парализован, в которой его военная авиация буквально стояла на земле, в которой почти каждый большой город подвергся постоянным бомбардировкам, в которой верховный главнокомандующий, сидя в своем Берлинском бункере, действовал не посредством стратегических приказов, а с помощью далеких от действительности заклинаний, его армия несла свои самые большие потери. Вместо того чтобы сдать оружие, она, кажется, направляла все свои последние силы против себя самой. «Борьба до гибели» слишком часто превращалась в «гибель как цель боя».Фредо Петч, штабной офицер
Поезд, следующий в Москву
Фотографы
Флаги
Нюрнберг
Естественно, на всех ступенях иерархии существовали благоразумные военачальники, которые элегантно и мягко избегали исполнения карательных задач; повсюду прежде всего старые солдаты беспокоились о том, чтобы сберечь свою шкуру и шкуру своих товарищей до наступления мирного времени; естественно, фанатизм снова и снова противостоял разуму. Тем не менее вермахт как организация и ее офицерский корпус были, как правило, без особого сопротивления поставлены на службу разрушительной для самих себя стратегии «борьбы до-последнего». Спасение находящегося под угрозой населения — недостаточное в этой ситуации оправдание свершившемуся факту. «Прусский офицер старой школы, — констатирует в своих воспоминаниях Юрген Барнсторф — Брандес, солдат штаба Шернера, — был отцом своих солдат. Он смотрел, чтобы потери были минимальны. Национал-социалисты сделали все с точностью до наоборот, иногда используя своих солдат как пушечное мясо. Типичные приказы об упорном сопротивлении, как „Этот город должен удерживаться, пока не погибнет последний человек!“ — это было абсолютно непрусское!» При этом именно эта армейская традиция, в верности которой клялись немецкие солдаты, сформировала подавляющее большинство солдат армии Гитлера, а они опирались и взывали к ней. На основании почти архаичного представления о самом себе как лояльном, аполитичном служителе в форме солдаты вели войну разрушения, уничтожения, а в конце и самоуничтожения, которые подорвали большинство устоев ведения военных конфликтов. По сегодняшним оценкам, во всем мире в течение шести лет погибло свыше 60 миллионов человек, до сих пор абсолютно невообразимое число. С огромным чувством преемственности, солдатским снаряжением и упрямой верой в приказ вермахт позволил превратить себя в эффективный инструмент этой самой убийственной войны в мировой истории.
Последние комментарии
35 минут 20 секунд назад
43 минут 18 секунд назад
1 день 12 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 18 часов назад
1 день 20 часов назад