Судьбы изменчивые лики [Наталья Голубева] (fb2) читать онлайн

Наталья Голубева Судьбы изменчивые лики

Навстречу солнцу, ветру и морской прохладе

Это лето выдалось особенно жарким, но туристов не становилось меньше. Они каждый день проходили мимо окон приветливо улыбающегося старика, посылавшего особо понравившимся посетителям воздушные поцелуи. Праздником для него были дни, когда его выносили на улицу посидеть у дома. Подагра делала свое дело, он все более становился неподвижным. Только слушались руки, которые за долгие годы врачевания не поддались Недугу, постепенно забирающему тело. Особенно странно он выглядел в зной. Укутанный в одеяло, с замысловатым чепчиком на голове старик производил впечатление человека, на котором сходились миры — реальный и какой-то таинственный, загадочный. Каждый из них хотелось приоткрыть и в каждый заглянуть. Иногда он даже брал в руки гармошку. Не успевал приложить ее к губам, как уже сами собой начинали звучать привычные для него, но забытые историей звуки. Они напоминали марши второй мировой, но звучали так по-мирному, мелодично, что всегда привлекали прохожих и туристов. За годы недуга у него сложился круг почитателей его таланта во главе с вечно голодной кошкой Расой и задиристым вороном по кличке Барон, на которую он откликался с неизменным почтением. По тем монеткам, которые иногда бросали ему туристы за мастерское исполнение забытых военных хитов, он изучал географию. Когда же вместо привычных марок, пфеннигов к его ногам упал незнакомый евро, он понял, что в мире что-то произошло, он стал другим и его время окончательно ушло в вечность.

«Следующая станция Лиелупе, — прозвучал голос машиниста. — Будьте внимательны при выходе на перрон». Гедрюс всматривался в знакомый с детства пейзаж, который сначала медленно проплывал за окнами вагона, а затем, все ускоряясь, превращался в стремящуюся вперед и вперед зелено-голубую ленту. Он не мог ответить себе на постоянно задаваемый в последние дни вопрос: зачем нужна ему была эта поездка? В его жизни все начинало складываться нормально. После долгих мытарств он наконец-таки получил работу в серьезной компании. Конечно же, она далеко не соответствовала его интеллекту, возможностям, но и это уже было что-то после стольких лет неопределенности, потерь, жизненных перипетий. Дайва тоже потихоньку начинала входить в его жизнь. Их отношения нельзя было назвать совсем близкими. Она могла бы стать хорошей хозяйкой в их доме, досмотреть его детей. Возможно, она даже его любила. У него же были к ней ровные, без напряга и претензий на душевную близость отношения мужчины, которому просто нужна была женщина. Гедрюс чувствовал, что грань между ровными и обязательными уже начинала медленно смещаться в сторону последних. Это состояние тяготило его. Видимо поэтому он стал подольше задерживаться на работе, принимать предложения знакомых провести время в их компании. В его жизни стали появляться женщины. Он понимал, что еще немного, и он просто пойдет по рукам, отчего частенько возникало чувство отвращения к самому себе. И вот теперь эта неожиданная встреча. Гедрюс осознавал, что ему именно сейчас не нужны были еще какие-то отношения с женщиной, а тем более приехавшей на отдых, для которой связь с ним могла стать не более чем курортной интрижкой. Гедрюс тут же отогнал эту мысль: она была слишком далека от образа легкомысленной разбитной бабенки, ее вид подчеркивал скорее обратное. Уверенность, самодостаточность были во всем — во взгляде, в гордой осанке, в движениях, манере говорить, общаться. Гедрюс понимал, что на подсознательном уровне с ним что-то происходит, но оценить свое состояние еще не мог или не хотел. Скорее всего, он боялся признаться в том, что эта встреча тронула его душу. Он всеми фибрами ощущал очень сильное женское начало, которое завлекало в свой плен. Для него это было давно забытое чувство, отчего все сложнее становилось управлять разумом. Нахлынувшие вдруг эмоции предвещали, скорее всего, безрассудство. И, тем не менее, они волновали, радовали, хотя и создавали ощущение тревоги, бросая его, неисправимого циника, в стихию неизвестности.

Старик, преодолевая дрему, поглядывал в сторону залива. Затем погружался в старческий сон и, движимый внутренними импульсами, вновь возвращался в реальность. Анна… Он интуитивно чувствовал, что она уже должна быть где-то здесь. Ведь наступил конец июля, ее время, когда она выходила из дюн в лучах играющего солнца, соединяя здесь, в этом месте, энергетику земли, тепло песчаного берега с золотом расходящихся солнечных нитей. Играя, переливаясь в этих энергетических сплетениях, Анна казалась неземной, легкой, воздушной. К ней хотелось, но нельзя было прикоснуться из-за боязни, что она может слиться с этими лучами, этим светом и уйти навсегда.

Зазывной шепот то набегающей, то вновь уходящей в глубины стихии волны уносил старика в свой особый мир. Это был мир то наплывающих воспоминаний, то иллюзий. Он видел себя в прошлом, в далеких мечтах, планах, видел молодым и по-прежнему красивым. К нему вдруг приходило ощущение того, что впереди еще так много надежд и каких-то манящих тайн. Возможно, он просто заглядывал в мир своей будущей жизни, куда судьба уже совсем скоро должна была перенести его после физического ухода. Она как бы успокаивала старика, давая понять, что все то, что так безжалостно отняла у него в этой жизни, обязательно возвратит ему в иной, и по-особому, светлой. Его страсть, его отнятая обстоятельствами любовь… Его Анна… Он уже не мог определить грань между тем, что долгие годы было в его памяти, и тем, что присутствовало в его воображении. Только музыка, созданная чувствами, идущими из глубин подсознания, проводила черту между миром воспоминаний, который давно стал его реальностью, тоской по утраченному, и тем, что рождали его фантазии. Эти чувства наполняли смыслом теперешнюю жизнь. Особенно это волнующее душу ожидание уже совсем скоро увидеть Анну. Вместе с ее появлением именно в этом месте и в это время года к нему возвращалась из далекого прошлого его Анна, выходящая из дюн в играющих лучах июльского солнца навстречу его любви. Его душа открывала путь для так знакомых и с годами не забытых чувств. Он, как и много лет назад, совершенно реально ощущал прикосновение ее прохладного тела. Он помнил свои ладони, скользящие по бархатистой коже и собиравшие стекающие с золотистых волос ручейки задержавшейся соленой волны, помнил, как сухими губами касался ее глаз, нежного лица, шеи, заглатывал соски упругой груди. Он утопал в ее страсти, соединяясь с глубинными тайнами души и уютным шелком ее тела, сливающегося с золотом песчаного ложа.

Его приняли сдержанно дружелюбно. И это задевало Гедрюса. Он ничего не понимал. Столько женщин искало его расположения. «Что надо было этой особе? Еще раз доказать себе, что она все еще хороша, привлекательна, нравится мужчинам, обращает на себя их внимание? Или же это способ самоутверждения? Но зачем? У нее все это есть», — рассуждал он, делая вид, что слушает Анну. Она была хороша. В лучах уходящего солнца ее тело отливало бронзой, золотистые волосы играли переливами на легком ветру, посылаемом набегавшей волной. Гедрюс целый день жил предстоящей встречей. Эти эмоции… Они будоражили его воображение, мешали, радовали, вызывали гнев. Она понимала, что нравится, но вела себя так, будто ничего не замечает. Его приводило в бешенство это состояние. С ним играют, забавляются как с неопытным юнцом? Но это вовсе не походило на насмешку. В глазах читался интерес к тому, что он говорит, думает. Гедрюс невольно поймал себя на мысли, что уже давно ни одной женщине не открывал душу, в этом даже не возникало потребности. Теперь же ему казалось, что он успел рассказать этой незнакомке все, о чем думалось в последние десять лет, о чем переживалось, о каких-то своих чувствах, в которых сам не мог разобраться все эти долгие годы. Ему хотелось говорить об этом именно с ней. Произошло все так неожиданно, как-то само собой, как будто все это было предначертано судьбой. Она все понимала, но вовсе не давала советов, не восхищалась и не осуждала. Да в этом и не было никакой потребности. Он чувствовал, что его понимают, и то, что Анна увидела его как-то по-своему, особенно, льстило.

Даже их первая близость была как бы сама собой разумеющейся. Скорее это походило на встречу людей, которые долгие годы жили ее ожиданием, зная, что она обязательно произойдет. Казалось, что где-то, кто-то, и без их ведома, уже соединил души, мысли, подготовил сознание, ведя к ней по жизни.

Гедрюс с улыбкой вспомнил свое недавнее состояние, когда, просто не понимая как себя вести в неожиданно сложившейся ситуации, сказал совершенно глупую фразу: «Мы будем мечтать, как в юности, глядя на звезды, или целоваться?» Это произошло, наверное, от растерянности. Его постоянно преследовала неуверенность, неуверенность во всем — в действиях, в чувствах. Ему казалось, что он делает что-то не так, чего-то недопонимает, просто не понимает Анну, что не понимают его и общаются с ним лишь для того, чтобы в очередной раз доказать свои достоинства. А тут все оказалось совсем не так. Уютная прогулка перешла в уютное чаепитие, уютное чаепитие захотелось закончить просто уютным сном в объятиях красивой женщины.

Глядя тогда на спящую Анну и все еще ощущая тревогу от того, что какими-то неосторожными действиями он может разрушить эту идиллию, Гедрюс невольно вспомнил взгляд очень странного старика, которого, видимо, вынесли на набережную в этот июльский зной подышать морским воздухом и на какое-то время забыли. Он был в таких причудливых одеждах, что невольно обращал на себя внимание прохожих. На вид он казался таким слабым, немощным, но когда Анна поравнялась, Гедрюс вдруг увидел совершенно другого человека. Он ожил, в его глазах появились трепет, волнение и вовсе не было ощущения, что перед ними ко всему потерявший интерес человек. Казалось, что в тот момент на Анну смотрел красивый немолодой мужчина, который в ожидании свидания с желанной женщиной просто временно разместился здесь, на набережной. По тому, как они смотрели друг на друга, можно было предположить, что они уже давно знакомы. Во всем этом была какая-то тайна.

Солнце только всходило, но присутствовало ощущение, что вместе с ним на дюны наплывал зной. Эти часы были, пожалуй, самыми счастливыми. Здесь, вблизи этих волн, забывалось обо всем, что творилось вокруг в ставшем таким тревожным мире. Это было не мнимое, а вполне реальное ощущение свободы. Извечная перебранка задиристых чаек с так нелюбимыми воронами, утренняя морская прохлада, дыхание дюн, пробуждающиеся и начинающие свой путь облака создавали атмосферу умиротворенности. Хотелось оставаться в этом мире подольше или же вообще не покидать его никогда.

Казимир уже привык к тому, что вот-вот должна распахнуться калитка и в дюны выйдет она, вся такая юная, искрящаяся счастьем и беззаботностью. Не смея приблизиться, он всегда издали любовался ее красотой, ловкостью, с которой она управлялась со всеми делами на берегу. Ему все сложнее и сложнее было заставлять себя возвращаться обратно. Его ждали дела, пациенты. Он только начинал свою врачебную практику, апробировал новые методики, привезенные из Европы. Его уже знали, рекомендовали как перспективного лекаря, который, несмотря на молодость, имел неплохие результаты и солидную клиентуру. Несомненно, связи и положение в обществе его семьи делали ему имя. Но и сам он, как ему казалось, притягивал внимание здешней аристократии.

Как хороша эта девушка, сможет ли ее принять окружение его семьи? Казимир, сам не понимая почему, задавал себе этот вопрос. Ведь еще ничего не случилось, они даже не знакомы, он практически ничего не знает о ней. Эти мысли подспудно присутствовали в сознании Казимира. Но было ощущение, что скоро, совсем скоро произойдет что-то важное в его жизни и связано оно будет с ней, с этой юной красавицей.

Руки старика привычно потянулись за гармошкой. Приложил ее к губам, тут же зазвучала какая-то русская мелодия, которую часто передавали перед войной. Она была популярна, ее напевали везде, даже на национальных праздниках. Но вместо песенной бравады, которая должна была поднимать патриотический дух, мелодия звучала как-то с надрывом. Боль, тоска, счастье от того, что память все еще хранит милый образ, не покидали сознание Казимира. Тогда ему казалось, что вокруг так много светлого. Этот уютный залив, без которого Казимир уже не мог представить себя. Первые детские воспоминания были связаны именно с ним, какие-то важные события — тоже с этими волнами, берегом, которым хотелось все поведать, поделиться сокровенным. И вот теперь эта встреча. Еще недавно ему казалось, что его жизненная дорога предрешена. Совсем скоро должна состояться помолвка с вызывающе красивой рыжеволосой Мартой. Ее уверенность в себе, в том, что она делает, напористость, умение добиваться поставленной цели всегда восхищали Казимира. Его размеренность, обстоятельность, с которой он подходил ко всем, даже незначительным вопросам, забавляла Марту. Она еще с детства не упускала возможности отпустить какую-нибудь не всегда лестную шутку по этому поводу. Когда же ее семья увидела в нем приличную для дочери партию, просто подтрунивала над ним. Иногда это даже становилось обидным. Да, он любил свою медицину, мог часам корпеть над анатомическими атласами, разгадывая ребусы. Да, он не любил шумные, такие модные предвоенные вечеринки этой особенной молодежи, которая только и делала, что похвалялась друг перед другом победами своих сородичей, отдыхом в Европе. Казимир видел совсем другую Европу, марширующую, агрессивную. Он не понимал, или, скорее, боялся понимать, что происходит, представить, что вся эта обезумевшая орда может вдруг оказаться здесь, на берегу этого залива. Может поэтому, его так тянуло именно сюда. Чувствуя спокойное дыхание моря, Казимир успокаивался сам, обретал душевное равновесие. Этот залив как бы разделял его жизнь на две: здесь и там. Здесь он был самим собой, таким, каким создала его природа с реальными ощущениями, тайнами и желаниями. И там — обязательно живущим по законам их семьи и окружения, с обязательной респектабельностью, уважением общества, престижной профессией, лучшим на побережье домом, псарней, арабскими скакунами.

Казимиру так не хотелось возвращаться в мир обязательности. Его все больше тянуло к этой юной, ослепительно юной девушке. Было ощущение, что соткана она из нежности, которая незаметно укутывала теплотой всех, кто попадал в ее объятья. Именно здесь, в своей реальной жизни, он хотел быть именно с ней и именно таким, каким был, без всех этих приукрас, свободным от так давящего на него светского антуража.

Казалось, зной расплавил уже не только набережную, но и начал дробить золотые песчинки дюн. На лице старика, при всей его отрешенности читалось волнение. Он действительно боялся, что его заберут в дом раньше, чем появится Анна.

Боже, как быстротечна жизнь. Казалось, что все это было так недавно. Погружаясь в свой особый мир воспоминаний, Казимир совсем как в юности вновь ощутил свое сильное, молодое тело, ощутил себя бегущим меж волн, распахивающим свои объятия навстречу Анне, ветру, морской прохладе. Как они тогда были счастливы. Им казалось, что время остановилось, его вообще не существовало для них. Думалось, что впереди еще такая долгая жизнь, а она пронеслась как один порыв ветра, даже не позволив насладиться лучшими ее мгновениями. А они были в жизни, были благодаря его Анне.

Помолвка с Мартой откладывалась. Она срочно должна была выехать в Германию вместе с родителями. Начиналась судебная тяжба по полученному от близких родственников наследству, да и в компании, совладельцем которой был ее отец, требовали его присутствия. Казимир в душе был рад такому повороту событий. Все эти предстоящие хлопоты по поводу помолвки тяготили его, а в последнее время стали просто раздражать. Только сейчас он понял, что вообще никогда не задумывался о таком понятии, как любовь, тем более по отношению к Марте. Все должно было произойти так, как должно было произойти. Объединялись связи, капиталы, собственность состоятельных семей для дальнейшего усиления их влияния в обществе. Уже изначально все было ясно в их жизни, жизни их детей, их внуков.

Анна перевернула его жизнь. В этой девушке не было хитрости, корысти, расчета, но была такая искренность. При всей видимой неприступности она была так доступна и понятна. Она поверила ему и, видимо, поэтому распахнула перед ним свою душу. Казимир впервые в жизни стал ощущать и свою душу, открывать новое в себе самом. Оказалось, в нем было много ранее не известного. Он переживал, но это были совсем другие переживания. Он волновался, но это было совсем иное волнение. Он знал, что сейчас распахнется калитка и выбежит она, его Анна, их соединит страсть, тоже доселе неведомое для него чувство. Они выходили в дюны в лучах июльского солнца. Земная нега раскрывала объятия для неги людской, а когда угасали страсти, как приятно было засыпать в объятиях Анны и как всегда не хотелось пробуждаться ото сна, чтобы опять погрузиться в реальность, в те проблемы, которые надо было решать.

Казимир все откладывал и откладывал объяснение с родителями. Они уже начали замечать перемены, которые происходили с ним в последнее время. Он не мог больше, как раньше, говорить о Марте. Это было неприкрытое раздражение, которое вызывало такое же неприкрытое раздражение родителей. Он даже не мог больше поддерживать разговор о только что закончившихся работах на вилле, наделавшей столько шума на побережье и названной в честь его будущей супруги «Марта», — подарок к их свадьбе.

Он должен был объясниться с Анной, рассказать ей о тех обстоятельствах, которые могут осложнить их отношения и даже будущее. Казимиру было хорошо как никогда в жизни, и пока ничего не хотелось менять. Успокаивала надежда на то, что Анна была из известного финско-эстонского рода Одингов, обедневшего, утратившего свое былое влияние в обществе, но все еще почитаемого. Несмотря на очень скромное, по меркам его окружения, состояние, в семье трудились все, работая на то, чтобы вернуть былую значимость. За это их уважали, хотя и не звали на собрания местной знати, где решались важные проблемы значимых людей. Эти обстоятельства, по мнению Казимира, могли смягчить гнев его родителей. Анна же была еще так молода, что эти проблемы были далеки от нее и, скорее всего, просто не понятны. Казимир даже не представлял, как подступиться к этому разговору. Он знал, что сейчас откроет глаза и увидит склонившуюся над ним Анну, ее зелено-голубые глаза, ее манящую улыбку. Он знал, что она накроет его своим прохладным телом и страсть поглотит их вновь.

Кругом уже бурлили предвоенные страсти. Казалось, что все от мала до велика были заражены политикой. Споры простых людей, официальные дискуссии о будущем этой маленькой уютной страны были не шуточными. Даже здесь, на побережье, где всегда царила атмосфера фривольности, во всем чувствовалось напряжение. За кружкой традиционного пива или же чашечкой кофе, которая раньше располагала к интимности, во время морских прогулок, везде говорили о политике. И, пожалуй, как нигде, именно здесь ощущалось, как расколото общество. Одни ругали Советы, видели в них реальную угрозу для страны, полушепотом рассказывали о массовых арестах, уничтожении большого количества людей в России. Вспоминали родственников и земляков, которые увлеклись коммунизмом, а в конечном итоге попали под нож сталинских репрессий. Это звучало как назидание тем, кто сочувствовал Советам. Многие же не верили тому, что говорили обо всех ужасах режима, считали, что это очередная буржуазная «агитка» и видели в новой власти большевиков реальный шаг к созданию свободного общества, где все равны. Для простых, неимущих людей это была надежда изменить жизнь к лучшему, получить образование, что называется, выбиться в люди.

Нешуточные страсти разгорались и в высшем обществе. Все понимали, что Германия рано или поздно нападет на Россию, а их страна, как не раз бывало в истории, окажется между противоборствующими сторонами. Ничего хорошего это не предвещало. По сути, та же война, противостояние людей. Только вот с жертвами, кровавым исходом или нет? Это был вопрос обстоятельств. Все произойти могло уже в обозримом будущем.

Основная масса буржуа заблаговременно готовилась к отъезду из страны, потихоньку распродавалось имущество. По мере нарастания напряженности в обществе недвижимость падала в цене. Поэтому многие запасались бесчисленными бумагами о землевладении, праве на собственность, движимое и недвижимое имущество. Это давало надежду на то, что если не удастся сохранить состояние, то во всяком случае при новом режиме или же в случае эмиграции можно будет когда-нибудь предъявить свои законные права на свою собственность.

Общей панике поддалась и семья Казимира. В спешном порядке в Германию к родственникам переправлялось все возможное имущество, переоформлялись акции. Сложнее обстояли дела с переводом денег за пределы страны. Это были, как правило, незаконные операции. Они требовали поиска обходных путей. Предстояло решить вопрос и по двум фабрикам. Их нельзя было закрывать вот так, сразу. Они работали ритмично, приносили основную, и немалую, прибыль, но и отдавать на откуп судьбе тоже не хотелось. Все это создавало в доме нервозную обстановку. Единственное успокоение Казимир находил в медицине. Больных не становилось меньше. Он все больше начинал тяготеть к хирургии, которая казалась ему более перспективной, идущей впереди всех остальных направлений. Поэтому много времени сейчас уходило на работу в клинике, наблюдение за больными, общение со светилами и практику. Сам он еще не оперировал, но уже ассистировал на нескольких операциях, и им были довольны.

Отдушиной были утренние часы, когда он выходил в дюны. В ожидании того, что вот-вот распахнется калитка и он вновь увидит свою Анну, заключит ее в объятия, Казимир представлял, как снова сойдутся воедино миры — реальный и их особый, созданный только ими двоими мир. Несмотря на то, что их не минули разгорающиеся предвоенные страсти, и волей или неволей приходилось возвращаться к разговорам о будущем страны, своем будущем, они были счастливы. Но каждый из них в душе понимал, что пришло время ответить на главные вопросы в их отношениях, но начать первым этот разговор никто не решался. Так не хотелось трогать последнее, что оставалось в этом неспокойном мире, — их любовь.

Гедрюсу совсем не хотелось уходить. В их отношениях с Анной все складывалось хорошо, даже пугающе хорошо. Он нутром чувствовал, что так не бывает. Слишком уж все было ровным, спокойным. Их связь напоминала комфортную жизнь людей, когда опыт совместно прожитых лет как бы подсказывал, где нужно было уступить, где обойти острые углы, где прислушаться к мнению другого и согласиться с ним. На отдыхе такого не бывает. Гедрюс вспомнил свои, еще комсомольские, вояжи на юга, бурные, но быстротечные романы и такие же бурные выяснения отношений при расставании, несметное количество выпитого спиртного, а по возвращении — воспоминания о ловеласовских подвигах.

Единственное, что, пожалуй, делало его отношения с Анной неуютными, — он постоянно должен был принимать ее правила игры. Гедрюса все больше и больше угнетали подчеркнутые самостоятельность и независимость Анны. В нем, вроде бы, нуждались, но в нем, вроде бы, и не нуждались. Он, вроде бы, нравился, но и без него могли обойтись. Пересилив свои желания, под благовидным предлогом он даже сделал паузу в их отношениях. Гедрюс вспомнил, как тогда томился в ожидании звонка от Анны. Ему так хотелось услышать ее взволнованный голос, хотелось услышать, что его ждут, что без него скучают. В конечном итоге, он нахамил, кажется, всем, кто попался ему на глаза в офисе, наорал на обслугу, сказал что-то обидное Дайве и уехал на побережье. Пожалуй, впервые в жизни тогда ему захотелось побыть одному, просто пройтись вдоль берега, остыть, ответить, в конце концов, самому себе на постоянно задаваемый в последнее время вопрос: зачем ему это надо? До встречи с Анной в его жизни все было понятно. Он знал, что хочет от женщины, он знал, чего ждут от него. Гедрюс все больше начинал задумываться над тем, а надо ли вообще изобретать какие-то сложности в отношениях между людьми. И кто только придумал такие категории, как взаимопонимание, сопереживание, массу других условностей эмоционального плана. Есть воздух, вода, секс, без которых человек не может существовать. Как ими воспользоваться, каждый выбирает по своему усмотрению. А вдумываться, переживать, особенно тогда, когда, человек тебе действительно не безразличен, так утомительно. Лишние эмоции. Их можно потратить на созидательные дела, например, на зарабатывание денег, которые он так любил. Не то, чтобы они были культом или делали Гедрюса заложником их соблазна. Просто любое телодвижение, ход рождающейся мысли должны были, по его мнению, приносить деньги. Все в этой жизни должно быть рационально. Как, впрочем, и отношение к женщине. Ты вкладываешь в нее средства, свое личное время, определенную дозу эмоций, или, как сейчас модно говорить, души. За это ты должен иметь вполне конкретную отдачу в виде внимания, понимания, выполнения своего чисто женского предназначения и обязанностей. С эмоциями или же без эмоций, это уже зависит от обстоятельств. Хорошо, когда все понятно. В жизни и так все непросто, а тут еще эти особенности характера, понимание и непонимание, без них проще. Да, Анна хороша, умна, но она так самодостаточна, что чем-то удивить, а тем более вызвать в ней к чему-то интерес достаточно сложно. Да, она сексуальна, хороша как женщина, но с ней все время надо быть в напряжении, думать, анализировать, мучиться мыслью о том, соответствуешь или же не соответствуешь ее уроню, нравишься ты ей или не нравишься. И зачем все это надо? С Дайвой проще: минимум внимая, секс в меру потребности и полная уверенность в том, что тебя боятся потерять, поэтому все простят и поймут без всяких объяснений и высших материй.

Путаница в мыслях, алогичные параллели вызывали раздражение. Тогда эти не свойственные его характеру рассуждения привели к заливу. Хотелось идти и идти вдоль берега. Казалось, что так он сможет найти ответы на нечасто посещающие его философские вопросы о жизни, о себе, о любви.

Он бы еще долго мучился над ними, если бы вдруг не увидел Анну. Она была какая-то непривычно отрешенная, так глубоко ушедшая в свои мысли, что, казалось, для нее не существовало ни этого залива, ни этих людей, спешащих насладиться его красотами, ни реальности, которая совсем еще недавно определяла ее образ жизни, бытие. Это была совсем другая Анна. Она сидела по-бабьи одиноко на скамейке у самого забора рядом с калиткой деревянного особняка. Дом был старым, из числа сохранившихся довоенных построек, но, судя по внешнему виду, еще крепким. Казалось, что его хозяева много лет назад покинули его, а он, не тронутый временем, так и остался дожидаться их возвращения. Только облупившаяся краска, отвалившиеся в некоторых местах резные наличники, следы от многократно меняемого замка на входных дверях, говорили о том, что здесь присутствовало время, реальные люди, жившие по своим законам, события, каждое из которых оставило свой след. Поэтому хотелось, чтобы искусный мастер прошелся по его фасаду, возвратил ему первозданную неповторимость, восстановил все, как было задумано изначально людьми, которые создали его, вдохнули в него душу, благословили на эту долгую жизнь. Скорее всего, он был не жилым в последнее время. По местным законам о возвращении собственности бывшим хозяевам, дом, видимо, готовили к переоформлению. Анна то пересыпала золотистый песок из одной ладони в другую, то рисовала на песке какие-то только ей ведомые фигурки, а потом долго сидела, о чем-то задумавшись.

Гедрюс так и не решился тогда подойти к Анне, спросить, что ее так беспокоит, что связывает с этими местами, о чем думалось, а возможно, и вспоминалось.

Все эти события, мысли неожиданно соединились на одном временном пространстве, переплелись именно сейчас, когда ему так необходимо было ответить для самого себя на вопрос, что же ему делать дальше, как поступить: оставить все как есть и положиться на силу обстоятельств, судьбу, которые должны сами расставить все по своим местам, или же что-то предпринять, чтобы закрепить уже определившиеся отношения. Гедрюс опять поймал себя на мысли, что, несмотря на всю путаницу в мыслях, ему вовсе не хотелось уходить. Ему действительно, несмотря на все сомнения, хорошо с Анной. Пусть все было сложным для него, пусть он не привык к таким отношениям с женщиной, но, возможно, в этой непривычности и заключалось то ощущение потребности не просто обладать, а находиться рядом с ней. Это было нечто большее. Что именно: отношения, определенные судьбой, отношения, позволившие посмотреть на себя совсем с иной стороны. Гедрюс пока не находил ответа на все эти вопросы. Его мужское самолюбие подсказывало, что в данной ситуации лучше уйти, уйти по-английски, не прощаясь. Будут ли его просить вернуться, начнут ли с ним выяснять отношения? Наверное, нет. Анна не тот человек, который попросит о снисхождении. Их будущее? Для каждого из них оно — в созданном только их мире. Наверное, они проживут долгую и счастливую жизнь, как бы сказали в конце красивой и романтической сказки. Но в данном случае каждый по отдельности, вспоминая, что где-то, когда-то, на каком-то этапе в их жизни были только их отношения, отношения, которые вопреки всякой логике, стали возможны между такими не похожими, такими разными людьми.

Анна никогда не жила в этом доме, она не родилась в нем, с ним не были связаны ее воспоминания. Но она знала, нутром чувствовала, что ее место здесь. Эти дюны, эта калитка в дальней части двора, которая распахивала путь к заливу. Ее воображение постоянно рисовало какие-то картины прошлого. Скорее всего, они были навеяны рассказами о когда-то давно разыгравшихся в этой стране событиях, коснувшихся и их семьи. Она никогда не была их свидетелем, но из рассказов матери, бывших воспоминаниями, болью, трагедией ее бабушки, Анна как бы воспроизводила их очередность. Полоса светлая — любовь, страсть к умному, красивому, состоятельному и состоявшемуся молодому человеку. Любовь-сказка, любовь-надежда, мечты и планы, которые обязательно должны осуществиться. Полоса темная — давно ожидаемая, но так неожиданно начавшаяся оккупация. Страшная дорога в Сибирь, мучительные роды в каком-то заброшенном поселении, голод, скитания, непосильный труд чернорабочей, извечный страх за то, что ты родился не там и не тем, как требовали законы этой страны. И, конечно же, огромное желание выжить, чтобы рассказать своей дочери об этом заливе, дюнах, иной жизни, в которой они могли бы быть бесконечно счастливы. Все, что успела Анна, — это дожить своей очень короткой жизнью до того времени, когда смогла рассказать дочери об этих местах, людях, стране, о своей любви. Ее же мать так и не смогла добраться до этих мест. Она как бы готовила эту миссию для Анны. Вынужденный брак с военным крестьянского происхождения, исправленная биография, активная комсомольско-партийная стезя — все это позволило выбраться из глухих сибирских окраин, положить начало новой истории их семьи.

Последние годы ее особенно влекло и влекло сюда, она постоянно ощущала, что какие-то внутренние силы подталкивали ее вернуться к заливу, этому дому. Может, об этом просила уже далекая от них и этого мира Анна, завещавшая исполнить последнюю волю, — поклониться любимым местам, а может когда-то и вернуть ее прах родной земле. В свой первый приезд она даже не искала этот дом, просто шла и шла берегом залива. Еще издали, завидев усадьбу, точно определила, что это именно тот дом, куда так мечтали вернуться Анна и ее мать. Она прикасалась руками к его стенам, сидя на скамейке около старой калитки, перебирала песок. И как странно было тогда, в знойный июльский день, когда, казалось, все замерло на какое-то время от жары, вдруг услышать свое имя. «Анна! Моя Анна! Я знал, что когда-то увижу тебя. Анна, моя Анна», — только и повторял незнакомый, уже совсем пожилой мужчина. Скорее его можно было назвать стариком. Но от него исходили такая теплота, трепет, которые читались в его глазах, преображали его, делали выразительными и удивительно привлекательными некогда красивые черты лица. Воспоминания, незнакомец, который, возможно, знал ее, эта встреча, и именно здесь, у этой калитки старого дома. Как это было странно. Анну не покидало ощущение, что время все поменяло местами. Казалось, что она была какой-то совершенно другой, не той Анной, рациональной, динамичной, вечно стремящейся опередить ход времени, событий. А совершенно абстрагированной от мира, такой не спешащей, не ощущающей реальность.

Июльский зной делал свое дело. Как не стремился старик пересилить себя, дрема начинала одолевать его, а из глубин памяти медленно наплывали одно за другим воспоминания, которым он уже не сопротивлялся.

Казимир не находил себе места. Ему хотелось стонать, кричать, найти хоть какой-нибудь выход. Он метался, пытался что-то сделать. Но все это было так бесполезно, и от осознания того, что сделать ничего нельзя, что выхода практически нет никакого, и что бы он не предпринял, изменить уже ничего нельзя, становилось еще хуже. От безысходности он потерял ощущение времени, реальности, в которой пришлось оказаться. Кругом были люди, другая страна, куда он вдруг попал и из которой уже не было дороги назад. Казимир не знал, кого винить в том, что произошло. Да, он так мечтал попасть на этот престижный конгресс, куда со всей Европы съезжались ведущие медики со своими новациями. Предстояли интересные встречи, дискуссии. Казимир был так поглощен подготовкой, что даже не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Ведь уже тогда был заключен пакт Молотова — Риббентропа, а в октябре 1939 года президентом страны подписан с Советами пакт о взаимопомощи. Эти события только и обсуждались практически всеми. В обществе спорили, задавали себе один и тот же вопрос: «Что это? Тонкий дипломатический ход или же сдача своих позиций, сговор и предательство руководства страны?» А ему казалось, что 1940 год обещал быть как никогда успешным для него. Он молод, респектабелен, его имя уже имело определенный вес в медицинских кругах, вышли его первые статьи с практическими наблюдениями, и они были хорошо приняты коллегами.

В первые часы, когда Казимир, весь искрящийся счастьем от успешного выступления перед светилами, услышал страшное сообщение, просто не понимал, что все это значит. Скорее не хотел понимать, или просто не мог. Это слово, это ненавистное слово «оккупация», леденящие душу вести с родины, его родины. В доме только и говорили об этом. Близкие не могли нарадоваться, что так вовремя приняли настойчивое предложение родителей Марты срочно выехать в Германию. И как кстати появился повод. Они должны были сопровождать сына на конгресс. Казимир так был поглощен подготовкой к нему, что все организационные вопросы все равно кому-то нужно было брать на себя.

С этой поездкой связывалось многое. Предоставлялась прекрасная возможность уладить не только свои дела, но и дела сына. Тема женитьбы отошла для него на второй план, что начинало пугать. Очень не хотелось, чтобы брак расстроился. В складывающейся обстановке не хотелось терять и поддержку этой влиятельной семьи. Именно сейчас надо было объединять капиталы, связи, чтобы удержаться на плаву, достойно выйти из сложной финансовой ситуации.

Казимира волновали совсем другие проблемы. Русские уже были на берегу залива. Кто-то, а не он, возможно, бредет сейчас берегом по его любимым дюнам, вдыхая морскую прохладу, распахивая свою душу ветру, морю, солнцу. А возможно, этим людям вовсе и не понять красоту мест, где прошла его жизнь, жизнь его предков, возможно, они вообще не будят у них никаких чувств. Для них все там чужое. Мысль о том, что с его Анной может что-то произойти, приводила его в ужас. До них уже доходили слухи о том, что всех, кто имел хоть какое-то отношение к аристократии, владел собственностью, без всяких разбирательств объявляли врагами народа, грузили в вагоны, в которых перевозили скотину, и целыми составами отправляли в глубь России. Мысль о том, что среди этих людей могла оказаться Анна, приводила Казимира в оцепенение. Анна, его Анна. Как они смогли. Она ведь совсем еще девочка, такая юная, такая светлая. Разве она может быть в чем-то виновата. А ее красота. Неужели кто-то надругается над ней, растопчет эту чистую душу. Как он был виноват, виноват в том, что уехал, что не был рядом с ней, что ничем не может помочь. Но как? Обстоятельства оказались выше его возможностей.

Как он жил все эти годы? Наверное, не прав тот, кто утверждает, что время лечит. Его время не лечило и не щадило, а мстило. Мстило за то, что смог избежать трагедии на родине, за то, что все же женился на Марте и выжил в этой стране, пройдя страшную мясорубку подозрений, проверок, обязательных для придворного лекаря высокопоставленной верхушки, за то, что стал знаменит и его методики успешно применялись на практике. Казимир много работал. Все восхищались его трудоспособностью, талантом, начали даже поговаривать о его фанатизме в любви к медицине. Но никто даже не подозревал, что это была своего рода защитная реакция. Он боялся остаться наедине с самим собой, своими воспоминаниями, мыслями, тревожившими все эти годы, мыслями о его Анне, ее судьбе. Разговаривая с Мартой, он видел в ней Анну, раздражался, когда не находил тех чувств, понимания, которые исходили от Анны. Казимир пытался воспитать в своей дочери нежность, утонченность восприятия мира, но она была слишком практична с детства. Он задыхался. В этой славе и респектабельности, в этом благополучии ему не хватало хотя бы глотка живительной влаги — простора и морской прохлады его залива, искренности любимой Анны, ее наивности, бескорыстия, ему не хватало его родины. Уже много позже, когда появилась возможность хоть что-то узнать о судьбе тех, кого коснулись репрессии, Казимир пытался отыскать хоть какие-нибудь сведения о семье Одингов, но все было тщетно. Единственное, что заставляло его жить, стремиться — надежда на то, что когда-нибудь придет время, и он сможет вернуться в родные места, к своему заливу, к памяти о прожитых здесь годах. К сожалению, пришло это время слишком поздно, уже совсем на закате его жизни. Но и это было подарком. Судьба как бы сжалилась над ним и давала последнюю возможность почувствовать себя опять счастливым, свободным от бремени таких долгих и тяжелых лет его жизни. Наверное, он был счастлив как никогда за последние годы, несмотря на то, что практически никого из близких уже не осталось рядом с ним в этой жизни, а дети и внуки жили совсем в другой стране. Казимир был счастлив, что власти позволили ему вернуть хоть и не всю, но все же часть собственности его семьи. Он жил в старом доме, который многократно перестраивали на свой лад сменяющие друг друга хозяева. Но это был его дом. Он мог часами любоваться заливом, вдыхать его свежесть и прохладу. Судьба даже подарила ему возможность еще самому, без посторонней помощи проделать такой знакомый с юности путь его берегом до заветного места, места, где когда-то начиналась и жила его любовь. И какой наградой была для него эта встреча. Казалось, что все в одночасье возвратилось из небытия. Этот дом, эта калитка и его Анна, которая сидела как-то отрешенно, совсем одиноко на старенькой скамейке, пересыпая из одной ладони в другую золотистый песок. «Анна! Моя Анна!» — повторял Казимир, к которому, казалось, опять возвратились те давние, но незабытые чувства. Анна смотрела на него своими зелено-голубыми глазами, понимающими и непонимающими. В них был вопрос, но в них было что-то очень знакомое и понятное. Глядя друг на друга, они молчали, но было ощущение, что встретились люди, много лет жившие ожиданием этой встречи. Оно было долгим и, живя им, каждый из них уже мысленно сказал другому все, о чем хотелось поведать. Глядя на залив и наслаждаясь медленно наплывающей на берег прохладой, меркнущими лучами заходящего солнца, шепотом перекатывающихся россыпей уставших от июльского зноя дюн, они просто молчали, думая каждый о своем. Эти два совершенно разных человека, пришедших сюда из разных жизненных измерений, были счастливы, каждый по-своему. Они наконец-то пришли сюда, каждый своей дорогой, каждый через свою судьбу, чтобы здесь, в этом месте воскресить такую дорогую для них память, память о любви.

Превратности судьбы

Ник допивал ароматный кофе, непроизвольно поглядывая на часы. Она вот-вот должна была подъехать, а может подойти, или же стремительно ворваться в этот идущий своим чередом ход времени. За короткий период знакомства он успел привыкнуть к ее неожиданному, скорее, непредсказуемому появлению.

Ряды ассиметрично расположенных на открытой площадке столиков утопали в зелени. Аромат необычных для здешних мест цветов перебивал привычные запахи мегаполиса. Было такое чувство, что ты находишься вовсе не в окружении цивилизации, а в роскошной оранжерее, любовно досматриваемой заботливыми хозяевами. Уютно вписавшаяся в неожиданный экзотический рай кофейня придавала этому уголку особый шарм. Среди обступающих высоток здесь ощущалось особое умиротворение. Дела, проблемы, большой город с его суетой сами собой уходили на второй план.

Он специально приехал пораньше. Хотелось подольше побыть в этом спокойном мире, подумать о чем-то своем, личном, и обязательно хорошем. Приятные мысли не заставили себя ждать. Они теснили совершенно серьезные проблемы, которые необходимо было обсудить в ходе предстоящего кофепития. Сейчас Нику особенно не хотелось этого делать, хотя он и стремился к этой встрече, и вопросы были более чем сложные. От будущего альянса зависела судьба компании, его компании, которую он создавал с таким трудом, можно сказать, выстрадал. Теперь же интуиция подсказывала ему, что период успешной работы вот-вот начнет идти на спад, ресурс в этой стране уже практически выработан. Необходимо было искать варианты. Все предпосылки позволяли надеяться на хорошие перспективы. У компании уже был свой бренд — качество, в которое вложено много сил, в конце концов, средств, было имя и приличная репутация. Снижение планки означало бы не только потерю наработанного имиджа, но и немалых денег. Поэтому такой ситуации просто нельзя было допустить. Ограниченность рынка могла серьезным образом повлиять на ситуацию в компании в целом. Возможное сотрудничество, определившееся почти спонтанно, могло бы открытьновые перспективы. Но ему совершенно не хотелось думать о делах. Пожалуй, впервые за эти долгие годы ему хотелось быть интересным, импозантным, хотелось нравиться, просто общаться. Ему безумно хотелось общаться. Его, от природы замкнутого и немногословного, распирало от желания в одночасье рассказать все: какой он умный и сколько в его жизни заслуг, как он не потерялся в этой круговерти и как смог стать тем, кем стал. Все эти желания возбуждала необычность ситуации, в которой он оказался. До этой встречи его отношения с женщинами выстраивались по традиционной схеме: от него чего-то хотели, перед ним заискивали, ему стремились понравиться, угодить и, в конечном итоге, затащить в постель. Поэтому в его жизни присутствовал обычный набор признаков внимания к прекрасной половине человечества, которые мог оказывать воспитанный, но знающий себе цену мужчина. Теперь от него ничего не хотели, перед ним не заискивали, ему не льстили. Скорее, это он чувствовал себя неуютно от того, что нужно было менять привычный формат отношения к женщине. Говоря его математическим языком, — менять программу. Какую на какую, Ник не знал и терялся в догадках. Он просто знал, что нужно что-то сделать, чтобы понравиться. Но как? Ник никак не мог вписаться в какую-то модель поведения с этой так странно появившейся в его жизни леди, отчего нервничал и постоянно ждал каких-то неожиданных поворотов в их отношениях. Ее профессионализм, конечно же, чувствовался во всем. Но ведь были и легкая ирония, и пугающие системность, постоянная смена тональности. Все это не позволяло выстроить какую-то схему отношений. Системность, как ему казалось, была у него в крови, от рождения. Любая невозможность логически выстроить проблему приводила его в замешательство.

Вот и сейчас он не знал, как начнется их встреча, какой характер приобретет, чем закончится и что они вообще будут делать дальше. Эта неизвестность уже начинала наносить ущерб его здоровью. Ник заказал третью чашку кофе, а ответов так и не находил. Он чувствовал, что в этой ситуации попытки выстроить какие-то комбинации, скорее всего, бесперспективны. Да и думать об этом почему-то не хотелось. А самое главное, — на ум никак не шли мысли о деловом сотрудничестве. И это пугало более всего. Впервые за долгие годы он не вспоминал о деле, а сидел в этом тихом уютном уголке большого города, вальяжно разместив свое еще красивое тело, облаченное в супермужские новшества из любимого бутика, и о чем-то думал. Скорее он не думал ни о чем. В памяти просто всплывали какие-то отрывочные эпизоды из его бурной трудовой деятельности, тут же сменявшиеся картинами умиротворенности и увлекающих иллюзий.

Доминика, проходя мимо любимого зеркала в любимой прихожей, по привычке бросила взгляд на свое отражение. На этот раз что-то заставило ее остановиться. Она уже несколько минут стояла перед этим, как ей показалось, незнакомым пространством, пристально вглядываясь в лицо женщины, которое она вдруг там увидела. Это была она, но это была и не она. Дана всматривалась все пристальнее и пристальнее в свое отражение и ничего не могла понять. Казалось, что зеркало притягивало ее какой-то совершенно незнакомой энергетикой, притягивало, чтобы заставить сначала остановиться, а потом внимательно взглянуть на себя. Доминика стояла так уже достаточно долго, и чем внимательнее она вглядывалась в лицо этой незнакомки, тем больше возникало у нее вопросов. Неужели время смогло ее так изменить? Нет, внешне она практически не изменилась. Тот же овал лица без двойных подбородков, та же гладкая бархатистая кожа, предмет зависти многих ее знакомых, тот же, характерный только для нее, цвет лица. Да и время уберегло ее от морщин. Но вот взгляд. Он стал совершенно другим. Если не принимать его во внимание, то получалась вполне миловидная, приятная во всех отношениях барышня, моложавая, вся такая спортивная, стройная с модной французской стрижкой. Типичный портрет современной деловой женщины, которая всем своим видом, манерами, интеллектом стремится доказать всему миру, что в любом возрасте она может оставаться женщиной без возраста, быть не просто активной в этой жизни, а вершить большие дела. Но вот взгляд. Тут жизнь, конечно, накрутила здорово. Доминика впервые испугалась. Она вдруг увидела совершенно жесткий взгляд, который мог принадлежать очень прагматичному человеку, человеку, запрограммированному на решение большого количества вопросов, которые уже в определенной последовательности разложены по полочкам и ждут своего часа. О таких говорят: «У них все дорожки пишут одновременно и в левом, и в правом полушарии». Скорее всего, так мог выглядеть человек с очень большим самолюбием, возможно, и тщеславием. Боже! Какой кошмар! Наверное, это тип женщины-сухаря, которую кроме деловых проблем уже ничего не интересует в жизни! Доминика, пожалуй, впервые за долгие годы задавала себе вопрос, а что же ее интересовало в этой жизни? И вообще, почему она вдруг начинает задавать себе такие вопросы? У нее ведь действительно в жизни все нормально. Успешная женщина, общаться с которой, а тем более решать деловые вопросы, многие почитали за честь. Значит, было же в ней что-то такое, что привлекало, что давало партнерам уверенность в надежном сотрудничестве. Она чувствовала, что с ней любят общаться, что она нравится мужчинам. Но вот нравились ли они ей? Доминика за все так быстро пробежавшие годы, пожалуй, впервые задала себе этот вопрос.

Уже была перемыта вся посуда, принята любимая ванна, а эти вопросы все не выходили из головы, отвлекая от традиционного анализа прожитого дня, проведенных встреч, проигрывания перспективных проектов. Ей как никогда необходимо было сосредоточиться, а для этого выспаться, чтобы иметь свежую голову и в конце концом хорошо выглядеть. Но вдруг появившиеся откуда-то мысли, не свойственные для нее в последнее, по крайней мере, десятилетие, не позволяли думать о деле, ставшем всей ее жизнью, с которым они были не отделимы друг от друга. Вся эта рассредоточенность, расконцентрация внимания начинала раздражать. Идеи, мысли, стремление, темп, позитивный имидж, обязательный результат, упорядоченность, логичность, системность — те любимые спутники, которые стали вторым «я» для нее. Ни минуты без дела, дела, нацеленного на решение главной задачи — благополучия компании. Это было и самоутверждение, и проверка своих возможностей, и интерес. Ей была даже интересна эта гонка. Чем быстрее темп она набирала, тем все более хотелось ответить себе на вопрос: а есть ли предел ее возможностям, вообще человеческим возможностям, возможностям женщины? Эта тема всегда была для нее не безразлична. Иногда она ее даже побаивалась: на памяти было столько знакомых, постоянно на что-то жаловавшихся. Сначала на мужа, не сумевшего обеспечить ту жизнь, о которой мечталось, потом на скуку, потом на здоровье. Дана давно уже прекратила тесное общение со своими пусть даже и близкими приятельницами. Сначала их нытье просто утомляло, затем стало раздражать, потом все это показалось алогичным. Ведь жизнь одна, и времени не так много, чтобы чего-то ждать, на кого-то рассчитывать, думать, что кто-то решит за тебя твои проблемы. Вокруг так много интересного, в любой ситуации можно всегда найти возможность реализовать себя. Она-то знала это не понаслышке. Когда-то профессорская жена, при этом молодая, эффектная, да еще с хорошими мозгами, как говорили окружающие, Дана купалась в лучах славы мужа, уважаемого в ученом мире и советском бомонде. Казалось, что для нее не было ничего невозможного. Все премьеры посещались ею в числе первых, модные магазины, куда был обеспечен доступ по регулярно выдаваемым для их семьи талонам, открывали перед ней двери. Она ездила на отдых за границу, для всех бывшую пределом мечтаний. Но и тогда, под улюлюканье злопыхателей, которые боялись, или же сознательно не хотели признать ее талант, перспективность, Дана ни на минуту не прекращала работу над собой, занималась наукой, любимой диссертацией. Как быстро это все рухнуло, развалилось как карточный домик. Ушли в вечность и благополучие, связанное с той эпохой, и почитание, и уважаемый муж, не вынесший испытаний. Как это было давно, и, казалось, не с ней и не в этой жизни. Спасли, наверное, трудолюбие, стремление ни на йоту не уступить так быстро пришедшему совсем другому времени, изменившимся обстоятельствам, нахлынувшим проблемам. Поэтому когда перед ней встал извечный вопрос: «Что делать?», выбор был сделан в сторону интеллекта. И этим Доминика особенно гордилась. Ей не пришлось опускаться до сотрудничества с весьма сомнительными личностями, участвовать в каких-то непонятных махинациях, именуемых сделками, на грани фола и криминала, она не заводила связи с этим миром, не искала защиты у откровенных бандитов с их крышами и разборками. Она все эти годы могла позволить себе оставаться такой, какой была всегда — изысканной, изысканной в связях, в манерах, общении, внешнем виде и образе жизни, в своих писаниях. Так Доминика именовала свое дело, которое теперь стало и делом всей жизни, и бизнесом. Она продавала интеллект, свой, своей команды, научные разработки, новые технологии. Как зачастую над ней подшучивали знакомые: «Быть впереди Европы всей — ее жизненный удел». Была ли она счастлива? Пожалуй, да. Осуществилась ее мечта — Дана создала условия для самореализации и помогала реализоваться многим талантливым людям, которые давно погибли бы как личности, перебирая груды барахла на европейских отстойниках, именуемых рынками, или же просто спились, опустились на дно жизни. А сегодня — это команда, команда сильных, уверенных в себе людей. Позади осталось так много проблем, уже решенных вопросов. Сегодня она могла позволить себе парить в своей стихии. В коллективе у них были нормальные отношения, она любила каждого из своих сотрудников за ум, индивидуальность, за то, что каждый был особенным. Она чувствовала и их уважение к себе. Больше всего Доминика боялась, что все это когда-то может закончиться. Будучи системным человеком и сильным аналитиком, она понимала, что в любом процессе есть этапы, включающие свое начало, период созревания, стабильности, вызревания новых идей, самый опасный и проблемный, период отрицания прошлого, как правило, сопровождающийся конфликтами, и выход на новые рубежи. Доминика четко отслеживала эти этапы и когда чувствовала, что грани начинают сходиться, делала все, чтобы переход был плавным, естественным, незаметным для коллектива. И она предчувствовала, что уже в ближайшее время необходимо предпринять самые энергичные меры, чтобы предложить новую концепцию. Ресурс прошлых проектов практически выработан, а рисковать именем компании, жить былыми заслугами, было не в ее правилах. Как кстати появился этот человек. Доминика нутром почувствовала, что это — свой, до мозга и костей свой. «Умен, изыскан, независим, уверен. По всей видимости, у его компании уже в ближайшее время могут возникнуть проблемы, и он ищет выход, но внешне все подается очень по-умному и красиво. Это — несомненное достоинство», — оставаясь верной своему принципу все жизненные ситуации подвергать анализу, отметила про себя Доминика. Но она вдруг поймала себя на мысли, что ей больше хочется думать о нем, как о мужчине, а вовсе не строить догадки о его проблемах, просчитывать варианты. За тот период нового времени, в котором она жила, такое желание возникло, пожалуй, впервые. Дана впервые обратила внимание на мужчину просто как на интересного внешне и внутренне человека. Она, всегда прислушивавшаяся к своему внутреннему голосу, когда должна была принять важное решение или же оценить обстоятельства, человека и его качества, сейчас понимала, что нахлынувшие чувства застали ее врасплох. Вглядываясь в отражение, которое она видела в своем любимом зеркале и которое будто бы специально невидимыми энергетическими нитями притягивало ее к себе для того, чтобы поближе познакомиться с ним, Дана, начинала заниматься самоанализом. Да, она вовсе не была мужененавистницей или же эмансипированной в советском понимании женщиной. Скорее наоборот, ей так не хватало мужской опоры, сильного мужского начала, сильной личности. Да, она могла и любила подчиняться уму, интеллекту, мужской страсти. Со временем забытые ощущения, казалось, медленно начинали возвращаться из прошлого. Как давно она была счастлива совсем другим, женским счастьем. Она, юная, подающая большие надежды, аспирантка престижного учебного заведения обратила на себя внимание известного ученого. Это была красивая история со счастливым хэппи эндом, где было все — и красивое ухаживание, и ослепительные выходы в свет на зависть всей тусовке, и океан любви, который просто невозможно было объять.

Ей накануне снился шторм. После бурной страсти это было так неожиданно. Неожиданно, когда на смену умиротворенности вдруг приходит страх. Казалось, ничто не могло уже разрушить ту гармонию, в которой она жила, к которой привыкла и уже не хотела думать о том, что в ее жизни может что-то произойти или же быть по-другому. Этот страшный шторм. Дана слышала противоестественный шум, переходящий во все усиливающееся завывание. Звуки бьющейся о берег волны, падающие с огромной высоты тяжелые потоки воды. От них хотелось убежать как можно дальше, на безопасное расстояние, но из этого ничего не выходило. Доминика проснулась, но в ушах продолжал стоять шум, какой-то треск. Она ничего не понимала. Прислушавшись, сообразила, что что-то происходит. Выглянув в окно, она увидела танки, военных в полной амуниции, каких-то людей. Их все разрастающийся поток напоминал предштормовые волны. Было ощущение, что ты вдруг очутился на краю преисподней.

Потом в ее жизни были какие-то встречи, даже ухаживания, но на фоне ставшего эпидемией предательства, приспособленчества причем со стороны, казалось бы, близких людей, мужчин, которые еще совсем недавно рассыпались в любезностях, все они уже не воспринимались. Возможно, кого-то она обидела, чьи-то чувства не смогла принять, но это была уже совсем другая жизнь, с совершенно иными ценностями. Иногда ей казалось, что такие понятия как искренность, доверительность стали отжившими свой век категориями и в этой жизни больше просто не нужны. В душе она их сохранила, но стала рациональной, прагматичной, как и время, в котором Дана теперь жила. Все эти намеки и комплименты, откровенные упреки в гордыне, чрезмерной самоуверенности и самостоятельности больше не вызывали в ней никаких эмоций вовсе не потому, что глодали какие-то обиды или же над ней довлела память о прошлом. От него Дана смогла абстрагироваться. Просто она поменяла программу, перешла на другую частоту и на этой жизненной волне создавала ценности, приносившие удовлетворение и позволявшие быть счастливой, но уже совсем по-другому. И вот теперь, когда все было логично и понятно, в ее жизни так неожиданно появился Николос.

Работы было много, но он никак не мог собраться с мыслями. Ник выслушивал утренние доклады руководителей структурных подразделений. За эти годы они стали традиционными. И если бы даже кому-то пришло в голову их отменить, они все равно проходили бы, возможно, как ритуал, но проходили. Иногда он даже кивал головой, иногда делал какие-то замечания. Перед ним были его коллеги, о чем-то бурно спорившие, что-то обсуждавшие, что-то предлагавшие. Его же мысли все возвращались и возвращались к Доминике, их последней встрече. О работе, делах совсем не хотелось думать. Он давно не испытывал такого состояния. Все было так непривычно и неожиданно. Ему даже казалось, что каждая его эмоция начинала воссоздавать определенный запах. Аромат благоухающих экзотических цветов вызывал умиротворенность, кофе по-восточному — сладострастие. И это при том, что между ними ничего и не было. Не было ли? Да, был деловой разговор, жесткий, конкретный. Давно он так не потел, извлекая из памяти обилие цифр, аргументов. Было удовлетворение от взаимного понимания. Они мыслили практически одинаково, одинаково расставляли акценты, но все-таки были такими разными. Когда Ник спорил, аргументировал какие-то выводы, он видел рядом сильного оппонента, аналитика, глубоко знающего проблемы. Но при этом он чувствовал очень сильное влечение к женщине. Теперь он не понимал, каких чувств у него все-таки было больше: желания решать деловые вопросы или же быть рядом с такой не похожей на окружающих его в жизни женщин, Доминикой. Это было предметом его размышлений во время утреннего совещания.

«Голос… Как странно? Именно ее голос притягивал сильнее всего», — думал Ник, прокручивая в памяти их последние встречи и одновременно кивая в знак одобрения каких-то предложений своих коллег. Наплывающий, мягкий, спокойный тембр, очень мягкий и очень необычный, скорее завораживающий, чем просто красивый. Такой голос мог принадлежать, наверное, очень душевному человеку. Как он не соотносился со стилем жизни, родом занятий, жесткостью времени и обстоятельств, в которых жила Доминика. Она совсем не такая, какой знакомые представляли ее Нику. А как его наставляли перед встречей, пугали непредсказуемостью, неожиданными выводами, которыми эта бизнес-вумен могла удивить именно в тот момент, когда напрашивались совершенно другие. «Как все глупо, — размышлял Ник под очередной доклад одного из коллег. — Как страшно, когда умного человека начинают оценивать серые, посредственности, этакие середнячки. А еще страшнее бывает, когда эти серости начинают формировать мнение, с точки зрения ограниченности своего ума. Слава Богу, что времена уже не те. А сколько нормальных людей пострадало из-за этой серости, которая как зараза заползала во все расщелины, особенно туда, где была власть». Глядя на своего умницу зама, Ник с горечью вспомнил, как ему не позволили назначить его даже на незначительную должность в КБ, потому что просто кому-то не понравился. Не так одет, не те манеры, слишком интеллигентен, слишком умничает. Так и промаялся бы простым инженером в госприемке, если бы не этот развал и появившийся шанс выбора. Как верно он поступил, когда принял в свою команду таких вот неправильных, отвергнутых когда-то этой серостью, людей. Теперь — это команда, с которой уже столько сделано. И, пожалуй, самое приятное, что для этих людей главным оставались самореализация, идея, интересный проект. Все это приносило деньги, иногда совсем немалые. Но о них никто не говорил, не спорил, не выяснял отношений. Это были само собой разумеющиеся вещи — нормальная плата, достойная, за нормальный, достойный труд.

Как много все-таки у них было общего с Доминикой — свое дело, доведенное умом и стараниями практически до совершенства, стиль, образ жизни, твердость, последовательность, системность. Но Ника не покидало ощущение того, что Доминика в силу каких-то обстоятельств вынуждена была стать такой, развернуть свой несомненный талант, как бы сказал его гениальный зам, в другую сторону. Он вспомнил их последнюю встречу. Тогда он практически уже не слушал Доминику. Ему все было понятно: их альянс состоялся номинально. Своими аналитическими мозгами Ник просчитал возможные этапы сотрудничества, поэтому мог позволить себе не слышать Доминику, а делать умный, заинтересованный вид, изображать участие и любоваться ею просто как женщиной. Ему даже хотелось сделать ей комплимент, но он не мог выдавить из себя ни одного подходящего в таких ситуациях слова по той простой причине, что никогда этого не делал.

Именно в этот момент его столь глубоких раздумий о целесообразности вообще каких-то комплиментов, сантиментов в отношениях между понравившимися друг другу людьми, а то, что он впечатлил, у него не оставалось сомнений, закончилось, наконец-таки это короткое, такое длинное совещание.

Ник видел, как собравшиеся покидали его кабинет, непривычно молча, поглядывая в сторону шефа и не задавая обычных после утренней встречи вопросов. Видимо, они обратили внимание на нетрадиционность его реакции и решили оставить наедине со своими мыслями. Это как раз было то, чего ему так не хватало именно сейчас. Но в этом были свои плюсы и минусы. Минусы, потому что Ник меньше думал о работе. Плюсы — его сознание заполняли приятные мысли, от которых просто становилось плохо, так как они все вытесняли и вытесняли мысли о деле.

У ее ног был целый город. С высоты шестнадцатого этажа Дома торговли, или же Хаммеровского центра, как его прозвали в народе, открывалась удивительная панорама Москвы, этого удивительного города. Высотки чередовались с золотящимися куполами старинных храмов, новые супермодерновые здания заключали в свои объятья тихие улочки с красивыми особняками, по стилю которых можно было изучать историю архитектуры — готика, классицизм, барокко, неоклассицизм. Обзор был на любой вкус, под любое настроение. Иногда Дана, обдумывая очередной проект, разворачивалась в любимом кресле к окну во всю стену и устремляла взор к уютным местечкам в этом городе, утопающим в зелени кафешкам, каким-то старинным паркам. Иногда глаз радовали новостройки, которые шли с размахом. По ним Дана изучала новые строительные технологии современного города. Особенно привлекали строящиеся жилые районы. Как они были не похожи на здания из ее советского детства, одинаковые хрущевки, которые потом сменили серые и невыразительные блочные коробки. Глядя на них, всегда охватывал страх, что они могут в любой момент распасться на многие составляющие. Ну а попасть всеми правдами и неправдами в кооператив или же получить жилье в кирпичном доме было пределом мечтаний любого гражданина советской страны. Дана как член семьи кадрового офицера успела пожить во многих образцах стого градостроения, испытав на себе все правила советского общежития — от совместного проживания на общих кухнях в коммуналках до вполне элитного в советском понимании жилья. Как хорошо, что уже закончился XX век, как много абсурдного осталось в нем. Больше всего Дане было жаль времени. Сколько понапрасну его было отправлено в вечность из-за обязательного сидения на многочисленных и никому не нужных многочисленных собраниях. Как неуютно становилось от осознания того, что ты должен был изображать массу, своим присутствием помогать обеспечивать явку на очередное мероприятие для галочки, а новоявленным вождям карьеру и благополучие. Новый век только начинался, а казалось, что жилось в нем давно. За динамизмом ее жизни, обилием интересных, а самое главное, нужных проектов, прошлое всплывало иногда в связи с какими-то обстоятельствами. И так хотелось пожить подольше в этой жизни, в этом веке.

Только встреча с Николосом, нахлынувшие вдруг чувства, которыми она когда-то жила в прошлом столетии, заставили Дану пуститься в воспоминания. Эмоции, рождавшиеся от одной только мысли, что вдруг в твоей судьбе появляется человек, о котором думается, были такими знакомыми. Но вот чувства, которые она испытывала тогда и сейчас, были такими не похожими. В прошлой жизни это был восторг, упоение. Она вся светилась счастьем. Теперь это была растерянность. Ее не покидало ощущение того, что она обезоружена, поставлена в ситуацию, когда ей напомнили, что она совсем другая, не та, которая живет в таком рациональном мире. Этот человек, ничего не делая, ничего не говоря, просто разоблачил ее тем, что понял всю ее сущность, а может быть и душу. Он попал на ее частоту, на которой она жила благополучно столько лет. Он понял ее ценности, которыми она руководствовалась и которые были дороги для нее. Доминика постоянно ловила себя на мысли, что ей стало не хватать общения с Николосом. Хотелось еще и еще раз заглянуть в его глаза, увидеть в них интерес к себе как к женщине, услышать, в конце концов, комплимент. Она много их слышала от коллег, поклонников, но воспринимала как обязательный атрибут общения. Теперь же он ей ничего не говорил, только слушал, молчали, думал, переваривал информацию, что-то анализировал. Но что? Внутренний голос подсказывал Дане, что вовсе не их совместный проект. Но что?

Голос, какой странный голос… Ник никогда не замечал, что у Виды такой голос. Немного скрипучий, даже режущий. Странно, она ведь неплохо пела. В последние дни голос жены раздражал его все больше и больше. Столько лет вместе, а Ник только теперь посмотрел на супругу как-то по-другому, со стороны. Все вроде бы шло своим чередом. В их жизни ничего не менялось. Вида как всегда занималась домом, как всегда была опрятна во всем, старалась не нарушать сложившийся за столько лет их образ жизни — его работа, встречи с детьми и друзьями, совместные, всей семьей прогулки, обязательные, раз в месяц посещения культурных мероприятий. Ник всегда был не равнодушен к искусству, особенно любил вернисажи, слыл ценителем классического направления в живописи. «У них была хорошая семья», — как сказали бы близкие друзья. «Хороший дом, хорошие, уже взрослые дети. И женился я по любви», — размышлял Ник. Он точно знал, что тогда любил Виду. Увидел, влюбился и женился. Симпатичная девушка, услужливая, внимательная. Он не мог вспомнить, чтобы с ним когда-то не соглашались, перечили ему, спорили, в чем-то отказали. Он всегда был ухожен стараниями супруги, накормлен и обласкан. Как, впрочем, и дети. У него не было вообще причин не любить Виду. Но что-то все равно было не то. Ник понимал, что у него в жизни многое состоялось и теперь все складывалось нормально, но в последнее время он не находил себе места от какого-то внутреннего дискомфорта. Во всей этой привычной домашней обстановке ему чего-то недоставало. Появилась навязчивая идея во всем сравнивать Виду и Доминику. Но ведь это было так глупо, они такие разные — домашняя женщина и деловая, ну просто как небо и земля. Но и Доминику он больше не воспринимал как партнера по бизнесу. Ник уже не сопротивлялся тому, что думал о ней как о женщине, но дать волю своим чувствам не мог и не решался по многим причинам. Их действительно было много. Хоть и сохраняла свою актуальность фраза известного поэта о том, что любви все возрасты покорны, наверное, в этом состоянии он выглядел бы просто смешным. Ник был в красивом возрасте зрелого мужчины, когда приобретены не только жизненный опыт, мудрость, но и уверенность в себе, независимость, когда можно без оглядки на чье-то мнение позволить себе то, что хочется. Но и позволять себе все было как-то не с руки. Ведь на тебя и твой возраст кто-то равнялся, кто-то подражал, кто-то завидовал, а посему становиться всеобщим посмешищем тоже не желательно. Влюбленный седеющий идиот с сияющим как луна фэйсом. Ничего более комичного придумать нельзя. Да и что он скажет Виде. Он дал ей в этой жизни многое — положение, благополучие. Она смогла избежать жизненных проблем, ставших большинство людей перед выбором. За домашними делами, обеспеченностью перипетии времени обошли ее стороной. Но и она дала ему немало. Спокойствие, которое даже в самые сложные периоды его жизни, присутствовало в их доме, дорогого стоило. Ник постоянно убеждал себя в том, что всякие отношения с какой-либо женщиной беспочвенны, они просто не возможны, даже с Доминикой, к которой его так влекло, особенно в последнее время. И, тем не менее, несмотря на все свои пространные рассуждения о ситуации, в которую он попал, Ник был в самолете, который уже совсем скоро приземлится в аэропорту Шарль де Голль, где его наверняка ждет Дана. Она уже несколько месяцев работала в Париже над новым проектом с французскими коллегами и предложила его компании принять в нем участие. Это было выгодное предложение, и своими программами они вполне вписывались в общую концепцию. Как правило, на начальном этапе любого проекта работали его специалисты, чтобы сделать выводы, определить стратегию, экономическую политику. Ник, ко всеобщему удивлению, изменил сложившейся традиции и на встречу полетел сам. Наверное, его не поняли в компании. Да и сам он себя не понимал, не понимал, что все-таки его привлекало больше — желание заняться новым проектом, который мог вывести компанию из штопора, или же наконец увидеть Доминику, без которой все это время было испытанием нервной системы на прочность. Ему не в чем было себя упрекнуть, он все эти месяцы пытался выработать иммунитет к нахлынувшим чувствам, пытался выбросить из своего сознания образ преследовавший его повсюду, приходил в бешенство, когда, анализируя ту или иную ситуацию, задавал себе вопрос: «А какое решение приняла бы Доминика?» Наверное, он стал раздражительным. Дома, видя его состояние, но, не понимая причин, а связывая их с проблемами компании, просто обходили стороной, избегали всяких поводов для создания конфликтной ситуации. И за это он был благодарен Виде. Ник даже представить себе не мог, каким скандалом все могло бы закончиться, если бы с ним начали выяснять отношения. И теперь всем, наверняка, было лучше от того, что он на какое-то время уехал. Пусть все уляжется само собой. Вот только его умный, всезнающий и такой любимый зам, по-видимому, уже все понял. Смотрел своими хитрющими глазами, при этом не забывая давать советы вовсе не производственного характера, делая акцент на внешние атрибуты да приговаривая: «Только не делай такой умный вид на переговорах, это бьет по самолюбию бизнес-вумэн. Побольше шарма, импозантности. Не забывай, что ты летишь в Париж на встречу с женщиной». Ник что-то бурчал в ответ, пытался даже укорять беднягу, но разве можно скрыть то, что явно написано на твоем лице, да еще если речь идет о мужчине?

Август в Париже был жарким, поэтому так приятно было наслаждаться вечерней прохладой Люксембургского сада, любоваться журчащим фонтаном и представлять как когда-то, в позапрошлом веке, их пра- и прапрабабушки прогуливались его тернистыми аллеями, ведя размеренные разговоры на красивом французском со своими титулованными ухажерами. Уже густые сумерки покрывали верхушки старинных деревьев, а они все болтали и болтали о чем-то, как им казалось, интересном для них обоих, а в принципе, ни о чем. Дана с ужасом заметила, что за весь вечер никто из них не вспомнил о работе, предстоящих встречах и переговорах. Наверное в их жизни наступил этап, когда сознание перенасытилось проектами, идеями, они устали от постоянной гонки за ноу-хау. Было так хорошо, а главное свободно от деловых проблем, партнерских обязательств, хотелось подольше наслаждаться и наслаждаться теплым парижским вечером, уютом этого сада, вбирать положительную энергетику, исходившую отовсюду. Только нежась в ванне, которая стала уже обязательным вечерним ритуалом, Доминика поняла, что что-то происходит с ней, с Николосом. Она вспомнила его глаза, скользящий по ее лицу взгляд. Так мог смотреть только влюбленный мужчина. Было заметно, каких усилий стоило ему сдерживать свои эмоции. Доминика в свойственной ей манере прокручивала и прокручивала все происходящее в последнее время. В ее жизни появился мужчина — не просто партнер, а интересный и, как бы сказал известный гоголевский герой, приятный во всех отношениях. И самое непоправимое, — что уже произошло, он ей нравился. И она, как ей казалось, тоже нравилась ему. Доминика, сама того не желая, оказалась в ситуации злополучного любовного треугольника, из которой надо было искать выход. И это было печально. Можно обрубить все концы сразу, чисто по-женски уйти, ничего не объясняя, — по привычке прокручивала Дана возможные варианты развития событий, вновь погружаясь в густую ароматную пену. Все спишется на женскую непредсказуемость, дурь, которую мужчины именуют женской логикой, а проект передать коммерческому директору. Но этот вариант не проходной. Все знают, что у нее — не женская логика, а такой уход из темы может быть расценен как слабость, страх, ослабление позиций ее и компании в целом. Из практики известно, что как только окружение замечает хоть малейший намек на нестабильное положение, с тобой просто перестают считаться, могут сформировать такое мнение, что потом не хватит никаких усилий, чтобы восстановить с такими трудами созданный имидж. Да и выходить из игры она привыкла честно, аргументируя перед партнерами все «за» и «против». Поэтому события могут развиваться по трем сценариям. Она может стать женщиной, с которой мужчина встречается в удобное для него и свободное от семьи время. Но это так банально. Она слишком хорошо знала себе цену, чтобы ставить себя в такое унизительное положение. Делить мужчину, пусть даже и любимого, с какой-то женщиной, пусть даже и хорошей, — это не для нее. Да и самолюбие не позволит. Ждать, когда для тебя, самодостаточной женщины, найдут свободное от семейных обязательств время? Зачем? Она всегда с сожалением смотрела на таких мужчин и никогда не могла понять их логику, а скорее принцип, которому они следовали: жить с женщиной, которая уже не интересна и искать доудовлетворение с той, которая действительно нравится. Двойная жизнь — это признак, наверное, ущербности, страх перед переменами, нерешительность и еще масса всего негативного. Боже, какая скудость мысли…

Тошнота стала подступать к горлу. Она больше всего боялась, что Николос может предложить такую схему общения. Скорее, она боялась разочарования в небезразличном ей человеке. Поэтому этот сценарий был отвергнут сразу, как и последующий. Разрыв, уход из семьи. Это Доминика тоже не могла принять. Оставалось просто общение симпатичных друг другу людей. В конце концов, любые деловые отношения между мужчиной и женщиной складываются успешно, когда они немного сексуальны. Но все равно хотелось большего. На этом Доминика прекратила свой аналитический расклад как не поддающийся логике, предсказуемым выводам, а просто погрузилась в уютный мир воспоминаний от этого будоражившего чувства теплого парижского вечера.

Ник перелистывал номера телефонов в своем мобильнике. Несколько раз звонила Вида. Он понимал, что надо перезвонить, но не мог этого сделать, пожалуй, впервые за их совместную жизнь. Обычно он всегда отзывался, где бы не находился, а сегодня не смог сделать этого осознанно. Ник смотрел на такой знакомый домашний номер и ничего не предпринимал. После желанного вечера с Доминик, который, по идее, должен был бы вдохнуть в его душу новые эмоции, какие-то приятные ощущения, вопреки всякой логике, он испытывал состояние опустошенности. Эта пустота начинала очень энергично вытеснять все, что умещалось в его сознании. Сейчас он сравнивал себя с компьютером, из которого файл за файлом удаляли старую информацию, а сам он превращался в чистый лист, который готовили для того, чтобы начать писать на нем совсем новую историю. Он, как бы стирая свое прошлое, но, не представляя будущего, сидел перед этим чистым листом и не мог ничего начать писать, а скорее, не знал… Ник не знал, что ему делать. Эмоции опережали сознание. Они были разными — от будоражущих чувства, возбуждающих до тревожных. Сознание догоняло эмоции, расставляло все по своим местам, но от этого не становилось легче. Не было, к сожалению, ответа на такой знакомый извечный вопрос: «Что делать?» Он больше не мог общаться с Доминик как раньше — что-то обсуждать, решать совместные вопросы. Грань уже перейдена в сторону совсем других отношений, которые позволить себе он тоже не мог. Внешне Ник сохранял ровные отношения с Видой, но как к женщине он испытывал к ней в последнее время все меньше и меньше влечения. Что-то сломалось внутри, ушло. А может, логика человеческих взаимоотношений сама подсказывала ход событий? Был этап влюбленности, этап семейной жизни, ровный и стабильный, с определенными эмоциями. Он был долгим, поэтому настало время его логического завершения и перехода в другое состояние — или же более высоких эмоциональных чувств, или же кардинального изменения ситуации. Это, если следовать методу системной трансформации и все укладывать в схемы. Если же рассуждать на уровне обыденного сознания, то все вполне можно оставить так, как есть. Но как? Он не мог оскорбить Виду, точно так же он не мог оскорбить Доминик. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что она вовсе не та женщина, которая удовлетворится случайной связью или же унизится до того, чтобы пользоваться чужим мужем, теша себя мыслью о том, что она не одна, что она кому-то нужна и у нее есть друг. Да она лучше останется одна, и при этом будет чувствовать себя вполне комфортно, получая удовлетворение от своей востребовательности, самодостаточности. И почему всегда именно мужчине выпадает незавидная роль расставить окончательные акценты в злополучном любовном треугольнике, все коварство которого он начинал ощущать на себе? Его, такого упорядоченного, системного, логичного, всегда знающего что делать, как и зачем, теперь терзали сомнения. Ника больше всего раздражала невозможность все четко разложить по полочкам, расставить по позициям, увидеть логику и перспективу. Боже! И зачем ему понадобился этот альянс? Ну, жил бы себе с проблемами своей компании. Когда-то же решились бы и эти вопросы. А теперь… С альянсом вроде бы все в порядке. Только вот на чашу весов этого альянса поставлены его чувства, с которыми ничего невозможно поделать, его личная жизнь. Жалел ли он о случившимся? И да, и нет. Эта встреча многое изменила. Произошло то, чего он так боялся, глядя когда-то на своих друзей, которые вдруг, в одночасье, теряли голову, бросали все, пытались начать жизнь сначала, но не у многих что-то получалось. Ник с ужасом думал, а что если такое случится и с ним, но всегда отгонял эти мысли, так как полагал, что с ним ничего подобного произойти не может. Нормальный дом, нормальная семья, иногда легкое увлечение женщиной. Все это делало жизнь вполне комфортной. Сегодня же он вынужден констатировать полную капитуляцию перед силой обстоятельств и полное неведение, как поступить. А что, собственно, произошло? Ну, подумаешь, встретил неординарную женщину, умную, деловую, красивую. И что теперь? Все надо бросить, перечеркнуть и жизнь начать сначала? Зачем? Жил же он без всех этих эмоций и плохо ему не стало, и теперь хуже не станет. Успокоив, казалось, свои чувства и приведя в норму разыгравшееся воображение, Ник отправился досыпать оставшийся отрезок парижской ночи, но стоило ему погрузиться в ночной полумрак, как сознание попадало в плен прежних чувств. Разве Доминик была неординарной? Говорить так, значит ничего не сказать. Да и все эти слова — такая условность. Они все равно не подходили к ней. Она просто была другая, и это надо было понять и принять. К Доминик влекло, и с этим ничего нельзя было поделать.

Между ними было пространство, бесконечность которого ощущал каждый из них. Вроде бы все шло своим чередом — работа, связанная с реализацией нового проекта, вызывавшая все больший и больший азарт, всеобщий подъем, царивший в компании, первые результаты альянса. Но настроения не было. Заглушить раздирающие душу чувства невозможно было ничем — ни колоссальной нагрузкой, которую каждый из них взвалил на себя, ни уходом в свой мир, ни обилием светских встреч, бесконечным общением.

Ник уже достаточно долго смотрел в окно, изучая зимний пейзаж, и чем внимательней вглядывался в него, тем больше захватывало его происходившее по ту сторону его. Ник любил это тихое, уютное место в лесопарке, этот кабинет в своем загородном доме с огромным, во всю стену; окном, через которое в домашней тиши он мог любоваться окружающим и принадлежащим только ему миром. Это только для него природа сменяла одно время года другим, только для него деревья меняли наряд, расцветая то яркими соцветиями, то успокаивали глаз теплыми тонами, только к нему слетались ненасытные чайки попрошайничать или же поворчать. Сегодня он был околдован ослепительной белизной зимнего дня. Ник никогда не обращал внимания на то, как рождается снег. Теперь это действо захватило его так, что впервые за последнее время ни о чем не думалось. Откуда-то сверху элегантно, кокетничая и кружась, спускались снежинки и занимали свое место на белоснежном, отливающем золотисто-голубым светом ковре, делая его все более объемным и пушистым.

Сколько совершенно новых, необычных эмоций будит этот процесс, наполняя душу ощущением легкости, свободы. А ведь скоро придет время и все в одночасье растает, принеся печаль и память о чем-то очень светлом. Совсем как чувства — сначала светлые, завораживающие, а затем остается память. Но и она бывает разной — удаляющейся, с легким налетом грусти, оставляющей уют и тепло в душе, и навязчивой, неотступно преследующей, взывающей к совести, самокопанию, самоанализу, самооценкам. Это — жестокая память, жалящая в самое сердце, не щадящая, не признающая силу обстоятельств. Вот и теперь откуда-то из глубин памяти, вытесняя друг друга, замелькали такие близкие и дорогие сердцу картины его счастья. Доминик… От одного упоминания к ее имени защемило сердце. Доминик… Казалось, что она была где-то рядом, казалось, что вот-вот откроется дверь и он увидит ее, подхватит на руки и закружит в вихре наплывающих чувств, сливаясь с нежностью, легкостью снежного танца, совсем как тогда, в Париже. Все произошло вопреки всему, вопреки здравому смыслу и всем аргументам, которыми каждый из них оперировал, пытаясь доказать себе невозможность никаких отношений. В золотисто-персиковом платье Доминик была восхитительна. Никакого намека на деловой стиль, жесткость. Перед ним было само обаяние, женственность. Ник привык видеть Дану в строгом классическом костюме, шарм которому придавали красивые аксессуары, украшения, подчеркивая ее изысканный вкус. Теперь это был такой контраст. Глядя на Доминик, оказавшуюся в центре внимания, многие, наверняка, задавались вопросом: «Неужели это та неприступная бизнес-леди, которая покорила практически весь Париж?» О ее деловой хватке, умении быстро и профессионально решать вопросы, добиваться результата, ходили чуть ли не легенды. А тут была красивая женщина, в которой все было так гармонично, что хотелось до бесконечности слушать ее красивый голос, не вникая в суть сказанного, смотреть в ее лучистые глаза, любоваться уютными манерами. В облегающем платье, еще больше подчеркивавшем ее красивое тело, она была так сексуальна, что мысли о светском общении вообще не приходили на ум. Ник наслаждался тем, что издалека любовался Доминик. Вот она грациозно поворачивается в сторону встречающих, вот наклоняет голову в полупоклоне, вот подает руку для поцелуя, выслушивая, скорее всего, весьма фривольный комплемент и нежно улыбаясь. Он интуитивно ощущал, что Доминик чувствует его присутствие, но не видит, иногда окидывая взглядом гостей. Ник все оттягивал и оттягивал момент встречи. Доминик была в его сознании, мыслях, сердце и ничего не хотелось менять. Это был другой мир, скорее, другое измерение этого мира. Видя удивленные взгляды присутствующих, которые скользили по Доминик, Ник с грустью думал о том, что когда-то какие-то обстоятельства заставили эту красивую женщину, созданную длясчастья, изменить себя, свой мир, образ жизни, стать другой, пойти против природы. Для всех присутствующих нынешняя Доминик — противоестественное состояние. Для него же противоестественными были динамичность, рационализм стремящейся вперед и вперед Доминик. Только теперь Ник смог ответить на изначально мучивший вопрос — что же так всегда влекло его к этой женщине. Ник чувствовал, видел женщину, которую не только любил, понимал, но и проник в ее тайну. Мысленно она уже принадлежала ему и только ему. Никто кроме него не понимал ее так, как он. Ник смог за тем образом, в котором жила Доминик, увидеть ее настоящую.

Он так и не решился тогда подойти, несмотря на то, что они были компаньонами и должны были, по идее, вместе принимать поздравления по поводу завершения первого этапа проекта, выслушивать какие-то пожелания. Но в том своем состоянии он мог все испортить, выдать себя и свои чувства, а мужское самолюбие не позволяло, чтобы кто-то проник в его тайны.

Ник медленно брел по Мари-Роз, любуясь вечерним Парижем, разноцветьем огней. Прием подходил к концу, хотелось уйти незамеченным Доминик. Он и так, налюбовавшись ее прелестным образом и почувствовав, что вполне серьезно начинает ревновать каждого, кто приближался и прикасался к ней, а таких было изрядное количество, остаток мероприятия предпочел провести в нижнем баре. На душе было неуютно. Очень захотелось выпить водки, взять галоши, зонтик и покинуть это заведение. И он покинул его, тихо, не прощаясь. Аванс терпения был исчерпан. Его душа рвалась куда-то наружу. Он не мог больше выносить своих отношений с Видой, делая вид, что все нормально и в их жизни ничего не произошло. Он не мог больше мириться с такими отношениями с Доминик, делая вид, что между ними ничего не происходит. Он устал делать вид, что не замечает пересудов в компании о том, что оба шефа неровно дышат друг к другу. И вообще он устал, устал искать какие-то варианты отношений, устал уговаривать себя не любить, не думать, не переходить грань. Только сейчас Ник осознал, какое это счастье — быть самим собой, делать то, что подсказывает тебе твое сердце, твои чувства, и наслаждаться всем этим.

Он не помнил, как долго бродил по вечерним улочкам. Наверное, уже было поздно. Каким-то непонятным образом Ник оказался у дома, в котором во время наездов в Париж жила Доминик. В окне, видимо в спальне, горел неяркий свет. Его пропустили, так как в темноте сразу узнали, правда, немного удивившись такому визиту, хотя и привыкли к поздним вечерним посиделкам с обилием бумаг, схем, выпитого кофе. Доминик, наверное, предупредили по внутреннему. Она встречала его у входа, застигнутая врасплох, в наспех наброшенном мягком, струящемся разноцветьем шелка халате. Взволнованная, с легким румянцем на щеках от вдруг нахлынувшего возбуждения, Дана выглядела такой юной, будто и не было за плечами долгой жизни со всеми ее перипетиями, а казалось, что она только начинается. В ее взгляде читалось легкое удивление, а на полураскрытых губах застыл вопрос, ответ на который она уже знала наверняка. Ник чувствовал, что Доминик стремилась к нему душой, чувствовал ауру, легкую струящуюся энергетику, внутренние импульсы подсказали ему, что он должен был прийти сюда именно сейчас. Николос впервые видел Доминик такой открытой, свободной от созданного жизнью и обстоятельствами образа, незащищенной. Он подхватил Дану на руки, привлек к себе, и чувства, так долго жившие в нем, в каждом из них, вырвались наружу, слились воедино.

Ощущения, которые он испытал тогда, вызвали легкий трепет, волнение, защемило сердце. Откуда-то из глубин сознания наплывали воспоминания. Они вернулись к нему почему-то именно сейчас, как будто все это время хранили случившееся где-то в тайниках подсознания. Ник совершенно реально, совсем как тогда, ощутил теплую струящуюся энергетику Доминик, которая укутывала его, околдовывала, вовлекая в свой манящий мир. И чем больше он прикасался к ней своим сознанием, тем больше она притягивала его, делая чувства такими близкими, понятными, возбуждающими. Ник хотел прикоснуться к прошлому и боялся, боялся признаться себе в том, что это прошлое и есть его настоящее, его реальное состояние, в котором ему так комфортно, уютно. Любовь к Доминик была его естественным состоянием. Но он не мог позволить себе находиться в этом состоянии. Обстоятельства были сильнее его.

Наслаждаясь тишиной, одиночеством, первозданностью зимнего пейзажа, Ник все больше и больше попадал в мир чувств. Вот глаза Доминик, горящие, влекущие. Это они давали такую теплоту и сильный энергетический импульс. Ее божественное тело, бархатистое, по-девичьи упругое. Ее красивые нежные руки, ее страсть, подчиняющаяся его страсти, их страсть, безумная, всепоглощающая, уносящая в тот мир, где никто не задумывался о случившемся, об обстоятельствах. Их мир был не подвластен времени, сложившимся канонам, ему неведомы были преграды. Пожалуй, впервые за многие годы каждый из них был самим собой, был свободен и вкушал эту свободу, свободу чувств, свободу любви.

Этот голос… Ник слышал его отчетливее и отчетливее, эти пьянящие запахи, аромат парижской ночи. Все это становилось невыносимым. Он вдруг совершенно реально осознал, что если именно сейчас не предпримет что-то, то все эти чувства так и останутся воспоминаниями, превратятся в ушедшую мечту. На душе вдруг стало легко, наверное, от принятого решения.

Уже были отменены все встречи, систематизированы мысли и собраны любимые вещи. Он брал таймаут от привычного ритма жизни, от людей, обязательств, от всего, что окружало его все эти годы. А совсем скоро самолет, взмывая над облаками, уносил его навстречу новой судьбе, которая так неожиданно для Николоса, системного и упорядоченного человека, перепутала все его схемы, частоты. Не поддаваясь логике, она как бы еще и еще раз доказывала ему, что в этом мире любовь сильнее любых обстоятельств…

И на земле была весна

Ловкими движениями вынув из печи благоухающий какими-то особыми ароматами еще дышащий хлеб, Акулина вся светилась счастьем. Боже! Как это прекрасно что-то создавать. Особое, ни с чем не сравнимое чувство — в твоих руках начинают оживать, казалось бы, совсем бездушные предметы. Мука, закваска… Как приятно видеть, что все это вдруг приобретает форму, заданную твоим воображением, а совсем скоро и законченный вид. Ты вдыхаешь в них жизнь, и они уже начинают жить вместе с тобой, дополняя твой мир, принося удовлетворение.

И почему чернь так не любит выполнять работу, связанную с домом, стряпней, воспринимает ее как тяжкую повинность? Но ведь и она теперь чернь, такая же, как и они. Акулина присела на лавку возле печи и, разглядывая свои все еще холеные руки, стала прислушиваться к самой себе. Нет, ей не было обидно, ей не было страшно, на душе не скребли кошки, и она не впадала в отчаяние. Скорее, наоборот, за все эти долгие месяцы наконец-таки наступило успокоение. Ее девочка была в безопасности, она, дай Бог, скоро доберется до своих, и, кто знает, возможно, уже в самое ближайшее время все они окажутся вместе. Главное, чтобы только Яна не сплоховала. Она хоть и смышленая девочка, но такая еще маленькая. Да и зовут ее теперь не Янина, а Нина и дочка она вовсе не начальника железнодорожной станции, а простого крестьянина, у которого своих еще восемь ртов.

Где-то сейчас сестра Ванда? Смогла ли перебраться через границу? Возможно, она уже в Ревеле? Чувство тревоги, такое знакомое в последнее время, вновь стало обретать над ней власть. Как странно устроен мир. Ты приходишь в него для радости, природа дает тебе так много, наделяя разумом, эмоциями, способностями. У каждого они проявляются по-своему, по-особому. Кто-то шьет, кто-то строит, кто-то музицирует, а кто-то просит Всевышнего о заступничестве. И все живут надеждами на то, что в их жизни будет так много счастья! А потом вдруг приходят какие-то люди, присваивают себе право распоряжаться чужой судьбой, заставляют жить по своим варварским законам, разрушают не только твой мир, твой дом. Рушатся храмы, уничтожаются ценности, которые так долго были гордостью этой земли. А если твоя жизнь иная, ты просто не имеешь права жить.

С содроганием Акулина вспомнила вереницу идущих на верную гибель людей, многие из которых верой и правдой когда-то служили Отечеству, сражались за эту землю. А сегодня Георгиевский крест — это крест на твоей судьбе, жизни. Если ты умен, образован, то опасен для общества. Только теперь такими правдивыми казались рассказы о судьбе их родственников из далекой Украины. Автора известного учебника по математике оставили в живых только потому, что в артеле, организованной крестьянами, не нашлось грамотного человека. А так как он в уме лихо складывал цифры, его определили счетоводом и время от времени позволяли даже пасти коров. Грустно. Но Акулина верила, что судьба будет к ней благосклонна. Уже который раз она в мыслях повторяла Молитву Ангелу Хранителю, прося «… от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи. Аминь». Она была уверенна, что это ей Ангел Хранитель помог вытолкнуть из обреченной толпы ее девочку, ее Яну, а потом каким-то чудом выбраться и самой. Господь хранил и оберегал ее.

Яна сосредоточенно водила тряпкой по белым, некрашенным половицам, раскрасневшимися от холодной воды ручонками старательно пыталась оттереть образовавшийся темный налет на досках. Пожалуй, больше всего ей сейчас хотелось, чтобы в медный таз плеснули хотя бы немного горячей воды, которая уже закипала в печи. Но попросить об этом не могла. Ей дома постоянно повторяли, что просить о снисхождении, хныкать и жаловаться непозволительно. Так поступают только мещане и плебеи. Очень хотелось к маме, к любимой Насте, которая все не приходила и не приходила. В их доме она была ей няней, в этом — стала сестрой. Раньше Настя любила ее. Вечерами, когда все в доме засыпали, она забиралась к ней в кровать, и они подолгу рассматривали картинки в удивительно красивых книжках, придумывая новые истории для уже знакомых сказок. Теперь Настя бегает на какие-то встречи строить новую жизнь, изредка забегая к Яне, чтобы отвесить очередной подзатыльник или щелчок. Яне тоже очень хотелось попасть на эти встречи, но особенно — в ту, новую жизнь, которую строила Настя. Но ее не брали, а все больше выговаривали за то, что только из-за таких как она, у них такая плохая жизнь. Даже занятия, на которых Насте было позволено присутствовать, уже не интересовали ее, и любимый французский, на котором они так любили разыгрывать всякие смешные сценки. В новой жизни он был уже не нужен. Хоте лось плакать. Яна вспомнила мамины слова, сказанные в тот их последний вечер, о том, что надо набраться сил и обязательно пережить это время, чтобы выжить и совсем скоро собраться всем вместе. Для этого надо во всем слушаться этих людей. Теперь они — ее новая семья, а эти дети — ее братья и сестры. И этот флигель — уже не принадлежит им, а ее новой семье. Яна, в той, прошлой жизни, иногда забегала сюда после шумных игр разгоряченная, возбужденная, чтобы выпить парного молока и обязательно посмотреть на огонь, который играл разноцветными искрами, послушать потрескивание сухих поленьев, вдохнуть необычные запахи, которых не было в их доме. А теперь она живет в этом доме, прибирает в нем. Раньше ей нравился отблеск медных тазиков и посуды, но она и представить не могла, сколько силенок надо приложить, чтобы ежедневно отдраивать налипающую на них сажу. Теперь за их блеском никто не следил, но ей так было жаль эти тускнеющие предметы, что когда все расходились по своим делам, бралась за их очистку. Яне казалось, что если сажа покроет эти миски, кружки, то они непременно умрут. А ей этого совсем не хотелось. Она так старалась, но ее за это никто не хвалил, даже посмеивались, иногда обидно. И когда же придет Фрол?! Только он любит ее теперь, потому, что очень любит маму.

Как давно это было. Ей казалось, что все произошло вовсе не с ней. Иногда, когда воспоминания безжалостно преследовали ее, казалось, что она просто перелистывает страницу за страницей грустного романа, у которого по каким-то причинам пока еще нет окончания. Прикасаясь своими ладонями к древним стенам Вавеля, Акулина, как бы хотела впитать его энергетику, собиравшуюся в этом месте столетиями, чтобы набраться сил, которые позволили бы и дальше жить надеждами.

Кроме Вавеля у Акулины были свои любимые места. Они притягивали незримо, зазывали именно в тот момент, когда сознание еще не подсказывало, а душа уже чувствовала необходимость, потребность быть именно здесь. Она часто приходила в Мариацкий костел, к этому веками намоленному месту. Под наплывающие звуки органа куда-то уходили все печали и тревоги, на душе становилось спокойнее. Хотелось думать о возвышенном, светлом, появлялась надежда на то, что все в этой жизни образуется, что скоро все они снова будут вместе — она, Ванда и ее Яна.

Какое странное понятие «время»… Один и тот же отрезок жизни может быть бесконечно долгим, а может промелькнуть, как мгновение, будто и не было его вовсе. Но этот отрезок, который она прожила, был в ее жизни и от этого никуда не деться, как никуда не деться от реальности, обстоятельств и памяти. В ее памяти Янина оставалась маленьким смышленым ангелочком, она несла радость, порхала, беззаботно парила над миром, в котором не было и, казалось, не могло быть проблем. Теперь — дочь уже совсем, наверное, взрослая. Какой она стала? Помнит ли ее, их теплый уютный дом, свою семью, их жизнь. Или же эта страна заставила забыть о том, кто она на самом деле, о своих корнях, предках?

С той стороны до них доходили хотя и отрывочные, но очень тревожные вести. Всех тех, кто остался, открыто заявил о себе, своем происхождении, давно уже нет в живых. Те, кто смог прикрыть свое шляхетство родством с простым народом, отречься от прошлой жизни, память о ней отправили подальше в глубины подсознания и вряд ли когда-нибудь вспомнят, даже под страхом смерти не сделают этого.

Фрол… Он ведь тоже выходец из того самого народа, а скольким она обязана ему. А тогда все это казалось легкой забавой, даже не флиртом молодой замужней женщины с одним из работников железнодорожного депо, который просто работал под началом ее мужа, часто бывал в их доме. Его природная смекалка, страсть к изобретательству, руки, которые лежали к любому делу, — все это не просто импонировало ее Сигизмунду, практически с нуля начинавшему строительство железнодорожной станции в далеком от светской бурной варшавской жизни местечке. Эта станция была его второй семьей, его детищем. Каждый, кто относился к этому детищу так же, как он, заслуживал всяческого внимания и почтения. Поэтому все свои изобретения он доверял воплощать в жизнь именно Фролу, который без чертежей, просто по рассказам, мог смастерить любую деталь. За это его любили и ценили как незаменимого практически во всех изобретательских делах человека. Но разве могли они сравниться?

Сигизмунд… Образованный, из знатной семьи. Несмотря на свое шляхетство, в нем не было и намека на самолюбование. Напротив, мягкость, сдержанность, терпимость иногда просто поражали. Казалось, его любили уже только за то, что он с одинаковым почтением относился и к прислуге, и людям, равным по сословию. Все это так не вязалось с его военной выправкой и внешностью красавца, который, казалось, природой обречен покорять дамские сердца.

И простой крестьянин, который пришел на заработки из ближайшей деревни, им же и принадлежавшей, когда прослышал, что для строительства железнодорожной станции нужны мастеровые люди. Во всей округе он слыл мастером на все руки, но больше его ценили за изготовление мебели. Какое-то природной чутье подсказывало ему образы, которые Фрол воплощал в предметах, создавая их из всех известных в здешних местах пород деревьев. Вещи, сделанные его руками, обретали форму и душу органически входившую в жизнь дома, семьи, куда их определяли на вечное пользование.

Акулина очень любила свою спальню, особенно резной сундук из местной породы дуба, где хранились ее самые заветные вещи, привезенные из Варшавы, и, конечно же, альбом с посвящениями, посвящениями ей, ее молодости, ее уму и привлекательности. Она и сейчас, по прошествии стольких лет, открывая глаза, по привычке бросала взгляд туда, где мог бы стоять ее любимый шкаф. Такой тонкой резьбы она больше нигде не видела, а амуры, венчавшие его верхнюю часть, со своими любовными страстями, были просто шедевром, представленным в дереве. В глазах Фрола тоже всегда присутствовала страсть, страсть ко всему, что он делал, страсть к ней, Акулине, страсть, которую она просто не могла не замечать.

Последних часа два Нина постоянно выглядывала в окно. После того как ей и вовсе надоело это занятие, она примостилась на подоконнике неказистого окна, которое, казалось, врезали еще в прошлом столетии в этот такой же неказистый дом. Она сосредоточенно всматривалась в осенний полумрак наступающего вечера. Очень хотелось распахнуть окно, вдохнуть аромат только что ушедшего лета, насладиться легкой прохладой, устремиться навстречу этому миру, рождающимся звездам, вобрать в себя живительную силу природы здешних мест. Родившемуся порыву не могло помешать даже осознание того, что она вовсе не Наташа Ростова и вовсе не читает свой знаменитый монолог о любви и счастье у распахнутого окна своей усадьбы.

Они с Настей находились далеко от родных мест. Здесь все было по-другому. Когда они ехали в этот маленький городок под таким странным названием Журавичи, Нине представлялось, что это — город журавлей и ходят здесь гордые птицы, хозяева здешних мест, живут своей особенной свободной жизнью, в которую не терпелось вторгнуться. Все, конечно же, оказалось не так. Бедность ощущалась во всем. В скромной одежде жителей, убранстве домов. Многие, чтобы прокормиться, держали скотину, что и вовсе напоминало типичную белорусскую деревню восточного региона, а не маленький, но все же городок. Из-за стесненности в возможностях что-то построить на своем подворье, люди иногда жили с животными прямо в хате. Нина вспомнила, как однажды испугалась от неожиданности, когда открыла дверь и, заглянув в сенцы, увидела премилую мордашку буренки, сосредоточенно пережевывавшей сено в отгороженном стойле. Сбоку, в таких же отгороженных яслях, похрюкивал поросенок, а перекинутая от порога до входа в комнату доска была тем спасительным пространством, которое позволяло добраться до жилого помещения.

Им с Настей повезло. В доме, где они квартировались, был деревянный пол, под полом большой погреб, в котором помимо любимой картошки, которую называемой тут всеми не иначе как бульбой, имелись бочонки с грибами, соленьями и даже гладышек с медом. Половину комнаты занимала печь, по одну сторону от нее, за занавеской, стоял их с Настей лежак, по другую — хозяйская кровать. Вокруг дома было много земли. Иногда казалось, что они вообще живут на хуторе. Судя по удаленности от полуразрушенного фундамента некогда находившейся здесь усадьбы, скорее всего его использовали когда-то как флигель. Дико растущий кустарник, стремительно обживавший свободные территории, придавал этому месту на краю городка экзотический вид. Здесь ощущалась какая-то необузданная свобода. Нина сразу приняла и этот дом, и эту природу. Они напоминали знакомые картины из ее, казалось, такого далекого детства. Тот же флигель, тот же простор и то же запустение, которое вовсе не подавляло, не угнетало, а наоборот, будоражило воображение.

Нина была одна. Уже несколько раз прибегала Бася. Завтра столько важных дел, а Насти все не было и не было! Бася жила на другом конце городка, где традиционно селились евреи. Совсем другой мир, быт, отношения. Нина очень любила Басин дом. Ее мама, Фрида Вульфовна, всегда как-то по-особому относилась к ней, выделяла среди других Басиных одноклассниц. Нина иногда ловила на себе ее изучающий взгляд, в котором читались и удивление, и теплота. Каждый раз она пыталась угостить ее чем-то особенным, казалось, приготовленным специально и только для нее, и при этом, не уставая повторять излюбленное: «Вы такие разные с Настей, хотя и сестры». Один случай заставил ее серьезно поволноваться. Как-то, в прошлом году, Бася затащила ее к себе домой после окончания учебного года. Они возбужденно обсуждали предстоящие планы на лето, когда дверь отворилась, и из своего кабинета вышел Басин отец. Весь энергичный, улыбчивый, он раскланялся перед юными особами, поцеловал Нине руку и пригласил к себе в кабинет — знак особого почтения. От неожиданности Нина оторопела. За стеклами книжных шкафов она увидела такие знакомые когда-то книжки и непроизвольно, как бы сами собой, полились французские слова. Вот приключения, которые происходили в неприступной крепости-замке Сан-Мишель. Вот северные сады Нормандии, в которых всегда случались самые неожиданные чудеса. Вернуться в реальность заставили удивленные слова Фриды Вульфовны, сказанные по-французски: «Вы так прекрасно говорите по-французски, будто только сегодня выдержали экзамен в институте благородных девиц! Но в школе вы же учите немецкий?!» Нина стояла посреди кабинета растерянная, в свое оправдание на память не приходили никакие мысли. Она ведь должна соответствовать теперешнему статусу выходца из бедной крестьянской семьи, которая всю жизнь батрачила на панов. И только Басин отец, своим метким взглядом лекаря, увидев все ее смущение, спас ситуацию. Он предложил попробовать дышащий ароматом приготовленный Фридой Вульфовной пирог по поводу Васиного окончания учебного года и его нового назначения. Теперь он будет руководить местной больницей, что было большим доверием со стороны большевистского руководства. После этого случая Нина, которая и так не злоупотребляла добрым отношением Басиных родителей, старалась бывать у них как можно реже. Во-первых, в ее сознание еще с раннего детства врезалась заповедь о том, что беспокоить людей своим присутствием лишний раз неприлично, а во-вторых, просто боялась расспросов. Она действительно боялась. На комсомольских собраниях в последнее время осуждали даже за нескромность в одежде. Когда одна из ее одноклассниц надела привезенные из Рогачева новые ботики, за которыми пришлось выстоять не один час в длиннющей очереди и выложить с таким трудом накопленные деньги, ее чуть было не исключили из комсомола. А тут такое! Еще обвинят в связях с врагами народа. Хотя врагов в этом городке и быть-то не может, все друг друга знают с незапамятных времен, все на виду друг у друга. Но ведь куда-то увозят в последнее время людей и они не возвращаются, а потом оказывается, что и заговор они готовили, и сами в нем принимали участие. Лучше от греха подальше!

Нина любила Басю, которая всегда все знала, первой приносила какие-то новости и всегда хорошие. Вот и теперь она одна из первых узнала, что в сельпо привезли ситец и завтра будут продавать. Чтобы разжиться отрезом, а этого страсть как хотелось, нужно было часов с 5 утра занимать очередь, а Насти все не было и не было. Так важно было определить очередность, а главное, кто из них первым пойдет в такую рань толкаться под магазин. Бася могла быть или первой, чтобы в случае чего отстоять свои права, или же последней в их тройке, чтобы на самом важном, заключительном этапе вырвать победу. А Насти все не было!

Нина сползла с подоконника. Одержимая желанием приобрести обновку, а ситцевые сарафанчики только входили в моду, да еще с блузкой — рукавчик фонариком, она открыла так полюбившийся ей сундук, в котором хранились их с Настей сокровища. Откуда он появился в этом доме, было непонятно. На фоне скромной мебели, сделанной, наверняка, местными умельцами, — длинной деревянной лавки со спинкой, хозяйственного стола с двумя створками внизу, набитого до отказа всякой утварью и неоднократно перекрашиваемого в разные цвета, парадного стола, на котором как в музее было выставлено все самое ценное, что составляло гордость этого дома — фигурки, плетенные из соломы, деревянное резное блюдо, графин из матового стекла, он смотрелся весьма странно. Сундук был кованый и, судя по виду, наверняка предназначался для хранения чего-то очень тяжелого. Скорее всего, он достался хозяевам в качестве трофея еще со времен первой мировой войны. В знак особого уважения к Настиной высокой комсомольской должности им выделили эту драгоценность. Перекопав вещи, Нина с самого дна извлекла сокровище — изысканную длинную юбку, сшитую из тонкой серой шерсти. Тайком, когда им выпадала возможность остаться с Настей вдвоем, они доставали ее, раскладывали на своем лежаке за занавеской и сосредоточенно вытаскивали из корсета кости, которых вокруг талии было натыкано видимо-невидимо. До выпускного вечера необходимо было успеть все это распороть, разгладить, отнести к Басиным знакомым, упросить Шмерку сшить Нине сарафан с узенькими шлейками, перехваченными сзади крест накрест и юбку для Насти, а потом еще и уговорить, чтобы тот, в случае чего, сказал, будто ткань продал из старых запасов. Но еще большей драгоценностью были сапожки, поставленные на красивый широкий каблук, высокие, со шнуровкой и набивными разводами на тонко выделанной коже. Нина прекрасно понимала, что вряд ли когда-нибудь наденет эту красоту, но уже в который раз вставила ногу в один из них, закрыв глаза от того блаженства, которое она испытала. Мягкий мех обхватил ногу и обдал своим теплом. Нина уже представляла себя идущей по главной улице городка и ощущала на себе завистливо-восхищенные взгляды прохожих. Но вряд ли это произойдет в ее жизни. Она провела рукой по тонкой коже любимых сапожек, вздохнула и отправила их на прежнее место дожидаться своего часа. А возможно и нет. Может, так и придется доживать им свой век на дне этого старого, всеми забытого сундука, изредка напоминая о том, что было другое время, другие люди, другие нравы. Нина поймала себя на мысли, что боится вспомнить это другое время, а еще больше — людей из этого времени. Такое естественное слово «мама» она даже в мыслях уже не могла заставить себя произнести. Со временем оно стало каким-то абстрактным. В памяти остался образ ослепительно красивой женщины, напоминающий добрую фею из сказки о Золушке. Но образ этот с годами все отдалялся и отдалялся, а затем превратился в некий символ, далекий и существующий вне ее жизни. Сначала очень хотелось к маме, но она знала, что любое упоминание о ней может навредить всем. Поэтому терпела, ждала и даже заставила себя звать мамой Настину маму. Они никак не относились друг к другу. Нина старалась делать все, что ей велели. Настина мама уделяла ей внимания не более, чем всем остальным детям. Ей становилось легче, когда она тайком вытаскивала из своего плетеного сундучка, запрятанного далеко под кровать и замаскированного Настей всяким хламом, заветные вещи — красивую, стального цвета юбку из тонкой английской шерсти, часики на цепочке, которые вставлялись в элегантный карманчик на корсете, и сапожки на очень нежном, теплом меху. Это все, что удалось вытащить из обоза, которым вывозили остатки имущества из принадлежащего им когда-то дома. Часики от греха подальше закопали недалеко от каменной ограды костела, а вещи спрятали от посторонних глаз.

От неожиданности, не успев испугаться, Нина чуть было не свалилась с любимого сундука. Дверь резко отворилась, и в дом влетела, ворвалась Настя из своей новой жизни, которую она днями напролет все строила и строила уже который год.

Прильнув щекой к стене древнего замка, Акулина слушала тишину. Как быстро все произошло. Фактически не сходя с одного и того же места, в одночасье, она оказалась совсем в другой стране. Поставы, Ошмяны, Лида… Это была уже Польша. А ее девочка осталась там, совершенно в другом мире.

Граница подступала, казалось, мгновенно. Она проходила уже значительно дальше от линии Керзана. Неопределенность ощущалась во всем. Волнения давно сменились страхом. Кто-то боялся наступления большевиков, кто-то прихода поляков. У многих еще были свежи воспоминания о том, как батрачили на панов, как заставляли забыть родной язык, веру, быть изгоями на своей земле. Помнили и как устанавливали советскую власть. Понятно, они — угнетатели, поработители, эксплуататоры и еще много других эпитетов, которые присвоила им новая власть, оправдывая методы установления своего порядка. С ними расправлялись жестоко. Сигизмунда увели сразу. Наивный, он еще пытался растолковать этим людям, как важно то, что было сделано им на железнодорожной станции, как важно все это сохранить и чем может обернуться нарушение ее эксплуатации.

Комок подступил к горлу. Акулина, приходя в этот костел, первые слова всегда обращала к памяти Сигизмунда как безвинно убиенного, молила Всевышнего за его неземное благополучие. Там, в далекой деревушке Заполье, куда Фролу удалось запрятать ее после того, как они чудом смогли выбраться из этой обреченной, бредущей на верную гибель толпы, у нее еще оставалась надежда. В свой последний приход, когда это местечко вот-вот могло стать уже польской территорией, он рассказал, что Сигизмунда и еще много служивых людей держат под охраной, их судьбу будут решать после важных переговоров по спорным с поляками территориям. Все ждали заключения какого-то договора. А когда в Риге в марте далекого 1921 года его подписали, рухнули последние надежды. Судьбу этой части земли, ее людей, как и тогда, в 1918 году после заключения Брестского мира, решили где-то как-то какие-то представители каких-то государств. И судьбы людей, как потом оказалось, никого не интересовали. Земли отдали полякам, людей расстреляли за ненадобностью, да и незнанием, что же с ними делать дальше. Вот так просто взяли и расстреляли… рассеяли души по Вселенной, к счастью, им неподвластной.

Прошло столько лет, а воспоминания о тех далеких событиях заставляли переживать их снова и снова, будто происходили они совсем недавно. В ушах продолжал стоять звон падающих осколков бьющихся зеркал. Их крушили с особой ненавистью лишь только за то, что они первыми оказались на пути освободителей. Казалось, всю свою ненависть они пытались выместить именно на них, а заодно продемонстрировать и весь революционный порыв. Осколки их прошлой жизни, осколки судьбы, которые уже никогда и никому не удастся собрать воедино.

Фрол… Подспудно каждый из них осознавал, что эта встреча может стать последней, последней в этом времени, этой стране, в их жизни. Пробираясь лесистыми тропами, которые отделяли деревушку, расположенную практически в лесной глуши, от остального мира, Фрол даже здесь ощущал нависшую тревогу. На пути всегда встречались следы того, что тут уже побывали лесники, или же дровосек, наводя традиционный порядок в своих, скрытых от людского глаза, владениях. Теперь же кругом стояла необычная тишина. Затаились люди, птицы, звери в ожидании чего-то неизвестного. Добравшись огородами до знакомого дома, расположенного на самом краю деревеньки, Фрол остановился. Как-то по-особому волновалось сердце. Рассказать ли Акулине о том, что происходит вокруг? О той безысходности, из которой выхода практически нет?

Фрол тихонько отворил дверь в избу, и сразу повеяло ароматом только что испеченного хлеба. Прислонившись к печи, на скамеечке сидела Акулина, так глубоко ушедшая в свои мысли, что он еще какое-то мгновение оставался незамеченным. Тихонько присев на лавку рядом с ней, Фрол нежно обнял ее за плечи и привлек к себе. В ее распахнутых глазах он увидел столько чувств, теснивших друг друга, еще не определив, каким из них позволить вырваться на свободу. Боль и отчаяние, застывший на губах вопрос: «Что стало с близкими мне людьми? Как моя девочка, моя Яна?» Нежные и полные страсти глаза… Фрол медленно стал расплетать густые шелковистые волосы. Еще совсем недавно, подобранные к верху, они укладывались в красивую прическу, особой формой подчеркивавшей недоступность Акулины. И только кокетливые завитки, ниспадающие как бы случайно на высокий красивый лоб, завлекали, давали надежду на то, что весь этот строгий, подчеркнуто холодный образ — просто образ. Теперь волосы, медленно расходясь волнами, ниспадали на плечи, грудь. Он взволнованно гладил их и, касаясь сухими губами, утопал в этой красоте.

Слушая тишину старинного Вавеля, Акулина мыслями все возвращалась, и возвращалась к их последней встрече. Его молодое сильное тело, его необузданная страсть. Она поглощала, отстраняла на второй план условности, о которых просто не думалось. Фрол… Только теперь она поняла, что так влекло к нему. Какая-то девственная чистота его чувств, искренность. Ее просто любили, страстно распахивая свое сердце перед ней и забирая ее любовь без остатка. Его любовь вовсе не была похожа на ту, салонную, показную, манерную, так модную и принятую в их мире и окружении. Акулина растворялась во всем этом счастье!

Это было безумие, безумие их последней встречи! В его сильных объятиях она ощущала себя такой защищенной, особенно теперь, когда больше всего в этом нуждалась, защищенной от суровости и жестокости мира. Он укутывал ее нежностью и теплом, отдавая всю страсть. Прислушиваясь к тихому журчанию пробивающихся сквозь огрубевший снег весенних протоков, серебряному перезвону капели, они слушали звуки возрождающейся жизни, которые сливались с нежной мелодией их чувств, давали силы и надежду. Ведь на земле была весна…

Он знал тогда, что больше никогда не увидит ее, а у нее оставалась надежда. Надежда оставалась даже тогда, когда уже здесь, в Кракове, до нее дошли вести о том, что Фрола больше нет. Она, как никто другой, понимала, чувствовала, что этот сильный человек не смог победить тоску, безысходность, которые так пытался скрыть тогда, в их последнюю встречу, и которые чувствовались во всем — в его голосе, в том, как он ласкал ее, как пытался убедить их обоих, что все образуется. Не хотелось верить в то, что ушел он таким молодым, покинув ее, Яну, их Яну, плод их любви. Для нее он продолжал жить, но только уже в ее памяти. «Люба, люба, Акуля, моя ты голуба». Эти слова, как бы разрезая пространство, приходили к ней из неизвестного далека от ее Фрола, его слова, предназначенные только для нее. «Люба, люба, Акуля, моя ты голуба». Тогда, звенящие как капель в тенистой аллее их уютного парка, они звучали так победно-помпезно, как будто смогли преодолеть какие-то непреодолимые преграды, разрушить их. Это ощущение рождало удивительное чувство свободы. Хотелось кричать от счастья, не обращать внимания на условности, мчаться навстречу своему такому желанному счастью. Теперь же они звучали как реквием. Под наплывающие звуки органа они возвращались из глубин памяти, чтобы стать такими реальными. Их нежный шепот окутывал своей теплотой, ласкал, возвращал в тот прошлый, такой далекий мир.

Нина собирала их нехитрый скарб. Они могли выехать в любой момент, как только Настя освободится. Это может произойти или ночью, или днем. Нина уже привыкла, что они не принадлежали себе, не располагали своим временем, а зависели от того, как распорядится Настино начальство. Складывая вещи, Нина все норовила постучать три раза по столу, чтобы ничего не изменилось. Они возвращались в родные места. Воссоединялись западные земли с основной частью белорусской территории. По этому поводу предстояли грандиозные торжества. Она, закрывая глаза от счастья, даже не могла представить себе, что вообще их может там ждать. Нина пыталась достать из глубин памяти своего далекого детства какие-то воспоминания. Но на ум ничего не приходило, а только наплывали давно забытые звуки, которые медленно воскрешали отрывочные картины, связанные с этими местами. Из всех почему-то выделялся посвистывающий, протяжно скрипящий звук попадающих на брусчатку колес. Тогда на него вовсе не обращалось внимания. Прижимаясь к маме, гордо восседая в экипаже, она с высоты своего положения созерцала панораму необыкновенно красивого города, в котором были костелы, замок, расположенный на самом берегу Немана. Теперь звуки города больше походили на удивительную мелодию, медленно возвращали в прошлое. Картины из ее детства, тесня друг друга, стали наплывать, словно в тумане.

Все радовало. Вот только странно как-то ведет себя в последнее время Настя. Вдруг начала расспрашивать ее, помнит ли она что-то из прошлой жизни. Раньше такого никогда не было. Настя всегда строго следила за тем, чтобы никто даже заподозрить не мог, что у них есть своя тайна — их прошлая жизнь. Сама она батрачила с малолетства на панов, Нина была совсем маленькой и ничего не помнит. Когда же умер их отец, Настя забрала на воспитание свою младшую сестру из большой крестьянской семьи, которая не могла прокормиться усилиями одной только матери. Вот и вся их биография, типичная для всех представителей народа. Настя работает, Нина заканчивает в Рогачеве учительские курсы и ведет их нехитрое хозяйство. Скоро она тоже станет самостоятельной. Вот только как быть дальше? Наверняка на работу ее оставят в этих местах, и это может их совсем развести. Если все пройдет хорошо, и Настю захотят перевести на работу в Гродно, ей придется возвращаться сюда уже одной. Чувства были двойственные. Очень хотелось домой, в родные места. Но и здесь уже был ее дом, друзья, ее все знающая Бася, любимая и неразлучная подруга, с которой они должны вместе начинать учительствовать. Как-то по-особому защемило сердце. Только ли дороги ей были эти места и ее друзья? В душе при мысли о Николае, вихрастом летчике, который мчался к ней после полетов за столько километров, чтобы увидеть, обнять, рождались доселе незнакомые чувства.

Наверное, из-за торжеств ей придется опоздать к началу учебного года, но она, наверняка, все наверстает, тем более, что на хорошем счету и включена в состав официальной делегации. Но Настя! И почему ее вдруг это заинтересовало?

Здесь все было непривычно. Этот город, эти дома, своей архитектурой совсем не похожие на те, которые строили в восточной части. Неповторимой красоты костелы, из которых доносились божественные звуки органа, сменяли православные храмы. Кругом слышалась польская речь, такая далекая и уже практически забытая.

Настя, всегда занятая, вдруг вызвалась погулять по центру этого красивого города. Неспешно прохаживаясь по узким вымощенным булыжником улочкам, Настя опять завела этот странный разговор об их прошлом. Особенно неожиданным был вопрос о том, что бы она почувствовала, если бы вдруг встретилась со своей мамой, родной, настоящей? Не дожидаясь ответа, она быстро, практически скороговоркой, заговорила сама.

Немноголюдная улица, что в самом сердце города, в полдень была залита тем особенным солнечным светом, который приносит ранняя осень. Казалось, ее, с наконец наступившей легкой прохладой, так ждали после изнурительного летнего зноя и не щадящего солнца. Случайные прохожие невольно обращали внимание на двух женщин, которые прохаживались навстречу друг другу по противоположным сторонам улицы. Они были такими разными, что, казалось, на этом небольшом пространстве сошлись миры — какой-то прошлый, которым когда-то жили здесь, и настоящий, новый, которым должны были жить теперь.

Одна, статная средних лет дама, утонченные черты лица которой не могла скрыть даже вуаль, иногда украдкой смахивала кружевным платком скатывающие слезы. Она двигалась царственной походкой, и, казалось, что со своими рюшами и оборками сошла со страниц доброй сказки, но вот только что-то сильно ее огорчило. И девушка в элегантном сарафанчике из тонкой серой шерсти, чем-то напоминающая эту необычную даму, пытаясь сдержать слезы, нервно теребила хвостики туго заплетенных, ниспадающих на грудь кос. Приближаясь, они украдкой смотрели друг на друга и расходились, чтобы на обратном витке вновь обменяться взглядами.

Яна, ее девочка, ее ангелочек, ее кровиночка. Она выросла такой красивой и очень похожей на Фрола! Эти, хотя и грустные, но горящие страстью теплые карие глаза! Эти разлетающиеся орлиные брови, которые так неожиданно расположились на нежном, немного скуластом, с утонченными чертами, лице.

Вдруг откуда-то стали наплывать сначала знакомые звуки, а затем щемящие душу такие родные голоса. Их побеждал приближающийся заразительный детский смех. Как звоночки-колокольчики, он серебром разливался где-то совсем рядом, то отдаляясь, то приближаясь вновь. Вдруг, выпорхнув из аллеи парка, ей навстречу, распахнув объятья, бежала ее девочка, девочка-ангелочек, вся такая светлая, искрящаяся счастьем, разрумянившаяся, простоволосая. Сливаясь с переливами теплого весеннего солнца, казалось, Яна была соткана из солнечных нитей, которые играли, золотились разными оттенками в сплетениях ее светло-русых волос. Своим заразительным смехом, пробегая аллеями парка, касаясь ручонками, словно волшебной палочкой, вековых деревьев она как бы заставляла оживать после зимней спячки все уснувшие на время красоты этого мира, чтобы помочь вернуть к жизни, помочь обрести счастье. Акулина, перебегая от дерева к дереву, то прячась, то появляясь в неожиданных для Яны местах, наконец, поймав, заключила в свои объятья это, казалось, неземное создание и закружилась с ней в вихре весенних звуков, а потом, схватившись за руки, устремляя ввысь свои голоса, они кружились уже вдвоем, наполняя пространство счастливым смехом. Вдруг сильные руки Фрола подхватили их Яну, и обнявшись, они уже все вместе кружились в вихре только им принадлежащего счастья. И на земле тогда была весна, была надежда…

Миражи

Тишину мягкого полумрака уютной гостиной нарушали отстукивающие свой маршрут стрелки старинных часов. Казалось, ничто не могло остановить их уверенный ход. «Неужели моя заветная мечта скоро станет реальностью?» — думал Алекс, поглаживая немощную руку старухи, почти бездыханно разложенную на атласных подушках. 40 лет, долгих 40 лет из года в год приезжал он в дом, в этот уютный, теплый город из своей не всегда уютной страны. Он мечтал, что за все терпение ему воздастся. Он станет полноправным хозяином этой виллы и, собрав все почести и награды в своей нелюбимой стране, вполне легально сможет наконец-таки оставшуюся часть жизни наслаждаться теплом этого края, лаской моря, собственной славой добытых побед. Но путь к этой жизни до конца еще не пройден. Главное, чтобы ему хватило сил доиграть поставленный им же самим спектакль. При этой мысли Алекс улыбнулся. Надо отдать должное его режиссерским способностям. Сценарий сделан профессионально. Жаль, что об этом нельзя никому рассказать, даже своему давнему другу и сопернику по цеху Митяю. Талантлив, бесконечно талантлив. Премьеры, банкеты, женщины… А жизнь не сложилась. Не то, что у него. Правильный выбор — и ты в десятке. Правда, он не испытал наслаждения от близости слюбимой женщиной, не вкусил услады от женской красоты, не почувствовал кайфа от высказанной правды мерзавцам закулисных интриг. Он был с ними радушен, как, впрочем, и с чиновниками всех рангов и мастей. Алекс давно научился подавлять в себе свое «я», терпел, смирялся, угождал, подстраивался. И все ради одного — быть здесь, в этом мире респектабельности и вальяжности, в кругу здешней аристократии. Оставалось совсем немного. Он почти уже свой среди этих людей, среди светских бесед и пикантных интрижек. Но от одной мысли, что, вероятнее всего, придется «любить» еще много лет нелюбимую женщину, заставила Алекса содрогнуться. Как хорошо, что есть этот дом, эта гостиная. Вид из ее огромных окон на море, доносящийся шепот волн, эта уединенность всегда создавали состояние какой-то умиротворенности, помогали собрать свои мысли, восстановить душевные силы.

Алекс поймал себя на мысли, что за эти долгие годы он научился без видимой фальши постоянно закипающую неприязнь к Вирги выдавать за мягкость, участие. Вкрадчивый голос и слегка интригующая улыбка органично вписались в образ мужчины, которого никогда не покидали плотские желания при виде любимой женщины.

Мороз крепчал, а Митяй опаздывал уже на добрых полчаса. Если бы не это соблазнительное предложение, вряд ли бы его мог кто-то вытащить сегодня из общаги. Тем более девчонки-соседки обещали устроить немыслимый по своей роскоши ужин — с рожками, поджаренными в масле. Да и одежду пришлось выпрашивать у этого пижонистого Борьки, комсомольского петуха, в обмен на обещание подписать очередное воззвание непонятно к кому и по какому поводу. Но предложение пообщаться с девчонками-иностранками было так соблазнительно. По этому поводу весь вчерашний день Алекс представлял возможные картины своего светлого будущего. Он обязательно должен влюбить в себя девушку из так манящей теплой страны.

Море, ласковое море… Как часто, засыпая, Алекс представлял себя, идущим вдоль его берега. Приглушенный шум волн, шуршащих о гальку, волновал, будоражил его воображение. Как часто снился ему этот сон. Одна картина сменяла другую, каждая из которой была загадочнее предыдущей, манила и звала в какую-то неизвестную, но очень реальную жизнь. И как сильно каждый раз было его разочарование, когда он, просыпаясь, обводил взглядом жилище, которое в очередной раз, и не без малых усилий, удавалось снять его родителям. Последнее, перед поступлением, было даже не бараком. Какая-то пристройка из досок, где зимой во все щели поддувал снег.

От этих воспоминаний Алекса передернуло. Еще более неуютно становилось от мысли, что он уже битый час торчит на морозе под этим совершенно несчастного вида фонарем. Митяй опаздывает, ужин в общаге наверняка доедают, а знакомство может и не состояться.

От этих мыслей настроение вовсе не улучшалось, и когда Алекс уже принял решение уйти, в темноте замаячил быстро передвигающийся силуэт друга.

— Извини, старик, задержали, — почти кричал Митяй.

Алекс уже был готов отвесить лучшему другу по заслугам. Но счастье, которым светилось лицо Митяя, его возбужденное состояние мгновенно заставили Алекса забыть все обиды.

— Представляешь, проект понравился комиссии, — опять почти кричал Митяй. — Спорили до хрипоты, но все же решили утвердить мой дипломный проект. Не переживай ты так. Наши иностранки в обиде не будут. Они тоже напереживались здорово. Одна из них будет даже петь главную партию в моем спектакле. Мне кажется, что все это не со мной! Правда, утвердили не ту кандидатуру. Я мечтал совсем о другой девушке. Да ты знаешь ее, это Даша. Хоть она и не с нами учится, я все ее работы посмотрел. У нее большое будущее. А как собой хороша! А как неприступна! Да кто я для нее? Отец в Канаде торгпредом, такие хахали вокруг вертятся, ей зал консерватории подавай. А что я? Мне кажется, что новое предложение было неожиданным и для комиссии. Но и это неплохо. Главное, что утвердили. Да еще, как мне потом в комитете объяснили, получится международное сотрудничество. У них там опять какая-то разнарядка пришла. Виргия, так, кажется, ее зовут, даже толком познакомиться не успели. Внешние данные совсем никуда, а вот голос неплохой. Так что нас не просто ждут, нас обязаны принять с необыкновенной теплотой.

Алексу показалось, что он попал совсем в другой мир. Вроде бы все то же, что и у них в общаге. Но в то же время здесь было все по-другому. Поражало обилие каких-то замысловатых бутылочек, баночек в кухонной части комнаты. Их было так много… Мысль о том, что помимо любимой горчицы и хрена на свете есть такое количество приправ, кружила голову. Ярко-бордовые салфетки с незнакомым, но колоритным орнаментом, вместо газет на проживших не один студенческий век столах; непривычная, тонкой работы керамическая посуда, какие-то вазочки, конфетницы, цветы. Все это после привычных жестянок, которые одновременно служили и стаканами, и тарелками, и при этом были в дефиците, будоражило воображение, создавало ощущение того, что ты попал в один из лучших ресторанов. Родную атмосферу напоминала суета. Суетились девчонки-иностранки точно так же, как и все студентки московских и немосковских общаг. Раскрасневшиеся от волнения щеки, горящие глаза от неизвестности приятного общения. О, как много они были наслышаны об этой стране, о ее мужчинах, светлых, голубоглазых, которые пьют много водки и страстно любят женщин!

Боже, как это было давно. Воспоминания о том, совсем другом мире, пожалуй, впервые сделали для Алекса такой понятной мысль о быстротечности времени. Каких-то 40 лет отделяли его от тех московских дней. А сколько всего с ним произошло, как быстро все менялось в жизни, его жизни. От воспоминаний мрачных картин незавидной общаговской, хронически голодной жизни Алексу стало не по себе. Казалось, кругом все так были счастливы. Эти бесконечные вечеринки вперемешку с комсомольскими собраниями, обязательной сдачей норм ГТО, субботниками и рапортами, вечной борьбой за социалистический быт и коммунистическую нравственность. Ему никогда не нравилась эта жизнь. Вечная погоня за дефицитом и обязательная радость от жизни в стране Советов. Его манила другая жизнь. При воспоминаниях о своих юношеских мечтах Алекс улыбнулся. Каким наивным в них было все. Узкие брюки а-ля дудочки, яркая блуза, поездка к так манящему теплому морю. Он представлял себя прогуливающимся вдоль его берега с серебристым транзистором, только входящим тогда в моду, и обязательно в окружении всеобщего внимания. Или же туфли с узеньким носиком. Сколько нужно было преодолеть хитросплетений московской фарцовки, чтобы начать щеголять в новеньких, с приятным скрипом ботинках. Что-то в нем было такое, что на генном уровне подсказывало о его далеко не рабоче-крестьянском происхождении. Вкрадчивый голос, мягкие, уютные движения, обходительность и учтивость, которые он так любил сам, особенно с нужными для него людьми, всегда выделяла Алекса среди его сверстников. К нему хорошо относились. Нет, скорее к нему просто тянуло. Девчонок — потому, что кругом были юношеская бравада и даже крутые разборки. Алекс же всегда был учтив. Разговаривая даже с сокурсницами, любил взять девушку за руку и, нежно поглаживая, проявлять искреннее участие к тому, что казалось так важным для нее. Ребят — своей непохожестью. Это помогало избежать многих проблем с комсомольско-партийными обязанностями. Его не тащили в эти организации, не обязывали. Он был другим. Его тип не подходил под общепринятые стандарты. Алекса чаще отправляли на дружеские встречи с творческой молодежью зарубежных стран, всякие международные диспуты заниматься контрпропагандой. Боже, слово-то какое. Ну, только для юмористического спича. А тогда… Многочасовые промывки, политбои с участием Самих и высоких комсомольских чинов. И от них он ушел. При этом Алекс почувствовал, как удовольствие стало разливаться по всему его телу. Они уже торжествовали. Услужливый, податливый, быстро понимающий, чего от него хотят, он как никто другой подходил под их стандарты. И когда уже все было готово для того, чтобы он стал своим, он стал другим.

Как быстро все изменилось в его жизни. Бедный Митяй. Интересно, сколько часов своей драгоценной жизни он провел на утомительных партсобраниях, пленумах, съездах. Сколько стоили ему его премьеры? Вороха подписанных пасквилей против своих же коллег, бывших сокурсников, полного собрания речей и тостов «в честь» и «за». А сколько барышень из числа партноменклатуры должно было пасть жертвами его обольщения. Приемы, банкеты, женщины. Сколько попусту растраченных сил, таланта Митяя. И все ради одной премьеры в год или поездки раз в 5 лет в Болгарию, или же, о предел мечтаний, в ГДР. Была такая страна. Даже название сегодня уже режет слух. Не то, что Алекс.

Все произошло так естественно, быстро, как будто судьба давно уже начертала ему этот путь. Только надо было дойти именно до этого этапа, пережить голод, ту нищету, которая рождала безысходность. Иногда ему казалось, что он так и погибнет здесь, среди этих бараков, нечистот, унижения.

Когда их представили, Алекс испытал доселе неизвестные чувства. Скорее это был холодный страх. Он панически боялся сделать что-то не так и упустить свой шанс.

На память пришли картины его грез. Она была блондинкой с нежной кожей и голубыми глазами, нет, — карими. Или породистой, как и подобало ее происхождению, с синими глазами и темно-платиновым цветом волос.

Его не по-мужски мягкая теплая рука ощутила сильное рукопожатие уверенного в себе человека. Вирги, так в последствии стал называть ее Алекс, скорее отталкивала, чем привлекала. Выступающие вперед зубы, грубоватый овал лица, темные волосы и смугловатая кожа были откровенно неожиданными для Алекса. Обаятельная улыбка и, вопреки всякой логике, приятный низкий голос возвратили его в реальность, к тому, что Вирги существовала и это был его шанс, это была его судьба, которую он просто не мог упустить.

Жара усиливалась. Алекс опустил немощную руку старухи на атласные подушки, а сам продолжал просто сидеть, погруженный в воспоминания. Как он любил эту гостиную. Все ее убранство подчеркивало аристократизм и изысканность. Скоро должна была прийти Дара. Как всегда она приготовит ароматный кофе, а он, наслаждаясь его терпким вкусом, будет любоваться ее грацией, молодым, упругим телом, открытым, манящим взглядом. Ему ничего не мешало отдаться во власть своей страсти. Как хотелось ему сорвать с нее одежды и любить до безумия, забыв обо всем на свете. Но и это он не мог себе позволить. Алекс поймал себя на мысли, что даже и эти чувства он научился подавлять в себе. Сколько же еще испытаний отмерила ему судьба. Он надеялся, на скорую развязку.

Невольно вспомнился прошлогодний вояж в местный клуб. Там почти не случилось это! Дара на корте разыгрывала очередную подачу. Легкая, прыгучая, она привлекала внимание завсегдатаев клуба. У нее был свой круг поклонников, ей прочили блестящую карьеру певицы, славу и выгодную партию. Но Дара выбрала карьеру юриста, стажировалась в Англии по частному праву и частенько наведывалась в эти места, где прошло ее детство. Уютный дом, любимая бабуля, которая только одна понимала ее, Дару, ее мечты и жуткое нежелание заниматься пением. Оперная стезя еще с детства ассоциировалась с ее теткой, которая поехала учиться в холодную Россию, там же и застряла. В ее воображении оперная сцена ассоциировалась с холодом, мраком, каким-то странным выражением лица Виргии. В ней не было той раскованности, естественности, которая так отличала местных аристократок. От былой светскости не осталось и тени налета. Замкнутая, вечно с какой-то оглядкой, не слишком ли внимательны к ней особенно незнакомые люди, она производила впечатление странной леди. Бедняга, с такой внешностью, хотя и роскошным голосом, она никогда бы не сделала здесь карьеру, не говоря уже о Европе. Только в этой непонятной стране она смогла стать примой. Иностранка на социалистической сцене. Да ты хоть без голоса, все равно тебя будут лелеять. Это же такая политика. Жаль только ее хасбента. Из России, а породист как светский лев. С таким не стыдно появиться в любом обществе. Бедный, мечется между Вирги, этим домом. Но держится хорошо. У него почти искренне получается любить бабулю, думает, что его не забудут после ее смерти.

— Смерть… Какое холодное слово! — Дара не могла представить его относительно себя, своих близких. — Лучше об этом не думать! Резко изменив настроение и мысли, она направилась в дом. Надо еще приготовить Алексу кофе, выслушать все замечания по поводу сегодняшнего состояния больной и заглянуть ему в душу. Она любила читать чужие мысли, особенно его. Для Дары Алекс был загадкой. Внешне спокойный, корректный, он глубоко в себе держал свои истинные чувства. Как убедилась Дара, добраться до них было почти невозможно. Она невольно вспомнила их прошлогоднюю встречу в клубе. Дара знала, что хороша собой, что на нее не просто обращают внимание, а пожирают глазами эти сытые холеные сынки, солидные и респектабельные посетители.

Между ними всегда была игра взглядов. Ее это забавляло. Ему, как ей казалось, было нелегко хранить где-то глубоко свои чувства. Такое состояние Алекса ее раззадоривало. Даре так хотелось достать из этих глубин его истинные мысли, увидеть его настоящим.

Они столкнулись случайно в раздевалке. Между ними были мгновения. Трепет, глубинные импульсы Дара ощутила от прикосновения его тела, какие-то неведомые доселе чувства всколыхнули ее душу. Она понимала, что между ними вспыхнула искра, но разгореться она вряд ли сможет. Но этими чувствами она жила целый год до этой их встречи. Вот и сейчас она войдет в гостиную, подаст ему кофе, и весь ее вид будет излучать желание.

Глядя на Дару, отвечая на ее вопросы, Алекс был здесь, рядом, слышал ее голос, но был вместе с ней в далеком мире своих иллюзий. Он представлял себя входящим в зал приемов президента. Перед ним распахивалась дверь, и диктор хорошо поставленным голосом объявлял: «Народный артист, лауреат, сенатор… с супругой». И все взоры сразу были обращены на них. На лицах гостей читалось восхищение, любопытство, хорошая зависть. Он слышал перешептывание соседей: «Какая красивая пара! Какое сочетание умудренности и молодости!»

На память пришли совсем другие воспоминания. Его обязательные выходы в свет были их с Вирги ритуалом. Он играл роль заботливого семьянина, внимательного мужа. Вирги счастливую жену и удачливую женщину. Чаще он слышал ставшие уже привычными слова: «Какие они все-таки разные!» Он вспомнил, какой сенсацией на курсе стала его женитьба, а затем и рождение одного за другим двоих детей.

Как все тогда изменилось в его жизни. Вирги никогда не меняла своего гражданства и всегда оставалась подданной своей страны. Это решало многие их жизненные проблемы. Гражданка иностранного государства не нашей системы не могла жить в обычной советской хрущевке, отводить своих детей в обычный районовский детский садик, ездить на репетиции в общественном транспорте, иметь плохую мебель или же гардероб среднестатистической советской женщины.

Алекс был выездным: то он должен был сопровождать жену в ее поездках по многочисленным родственникам, то отвезти или забрать детей после летнего отдыха у моря. Детей они тоже предусмотрительно записали на фамилию матери с соответствующим закреплением за ними гражданства ее страны. Они свободно могли перемещаться во времени и пространстве, отправляясь то в одну, то в другую страну. Для того чтобы дети нормально развивались, им необходимо было показать или живого слона, или же экзотический заповедник. И, конечно же, с ними всегда рядом был их любящий отец. Это помогало ему и в профессиональном плане. Встречи, контакты, благодаря которым он смог получать практически ежегодно выгодные контракты. Алекс объехал весь мир, тогда как его талантливый Митяй лез из кожи, чтобы выбить гастроли хотя бы по своей стране. Под поездки давали деньги, которые потом практически все возвращали в доход государства, но что-то все-таки оставалось. Он смог создать труппу, попасть в которую было престижно и непросто, собрать все титулы и звания в своей стране, стать лауреатом многих престижных международных конкурсов. Деньги, связи, свободный выезд делали свое дело и, несомненно, — его талант. В этом ни у кого не было сомнения. В минуты откровения перед самим собой Алекс часто с горечью думал, что было бы с ним, если бы не его женитьба? Вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь смог бы узнать о его таланте. Взвешивая, что же он потерял в этой жизни, а что приобрел, Алекс всегда успокаивался. Да, его терзали мысли о том, что он обманывал. Обманывал себя, женщину, которая его отношение к себе воспринимала, скорее всего, как искренние, разыгрывал спектакль почитания ее родственников. Но все остальное стоило того, чтобы принести такую жертву. «Контора» отстала от него сразу, боялись огласки, слишком большим был для нее риск. Он стал свободным, Вирги нашла свое счастье, их карьера состоялась, у них были перспективы. Чтобы убедить в первую очередь себя в своем счастье, семейном и профессиональном, он давал много интервью, резюме которых было одно: «У нас хорошая семья».

У него, как у опытного театрала, уже давно был заготовлен сценарий, который дожидался своего времени. Он наконец-таки сможет перебраться сюда, как принято сейчас говорить, на ПМЖ. Будет наезжать в свою страну, по контракту ставить спектакли за хороший, естественно, гонорар, будет, разыгрывать роль патриота своей страны, который помнит о ней и продолжает работать, укрепляя авторитет. Это должно было принести ему бессмертие и интернациональную память.

Дара уже не одну минуту стояла над Алексом, не решаясь нарушить тишину. Он был глубоко в себе, в каком-то понятном только ему мире. Стон старухи заставил его очнуться. Алекс медленно сфокусировал свой взгляд на Даре. В этот момент он вдруг ощутил холодный страх, как когда-то очень давно, в той далекой Москве. Он неожиданно для себя осознал, что перед ним была реальная Дара в этом реальном мире. К нему вернулось забытое чувство, которое все нарастало и нарастало. Внутренний голос подсказывал, что если именно сейчас он не предпримет каких-то действий, то может потерять что-то очень важное в своей жизни. Судьба давала ему какой-то знак. Но какой? Ответить на этот вопрос Алекс не мог.

Он не помнил, как все это случилось. Страсть к Даре брала верх над рассудком, над его, только им написанными, жизненными принципами. Какая-то неведомая сила увлекала в незнакомый, но такой манящий мир. Алекс погружался в какие-то тайны, вокруг звучали удивительные, никогда ранее не слышанные им звуки. Его руки скользили по бархатистому телу. Он растворялся в будоражащих воображение запахах, сливался с ее плотью, ликовал от тех чувств, которые рождались в нем, но доселе не были ведомы ему, кричал от осознания того, что это был он, Алекс, и что никто не мог помешать его счастью, их счастью. За эти долгие годы он впервые был самим собой, делал то, к чему так стремилась его душа: хотел женщину до безумия и имел именно эту женщину, не изворачивался, не притворялся. Не искал варианты своей дальнейшей жизни и причины для успокоения. Все было естественно, желанно и так гармонично.

Алекс вдруг услышал знакомые звуки, которые зазвучали совсем странно. Они исходили откуда-то издалека и по мере приближения все усиливались. Мягкое шуршание набегающей на гальку волны сменялось шепотом, который исходил из морских глубин. Волны ласкали его своими звуками. Из морского чрева звучала зазывная мелодия. Музыка волн увлекала его все дальше и дальше в свои недра, как будто хотела отдать ему какую-то важную тайну, о которой он знал, но никак не мог отыскать ее, найти к ней путь. Сначала он искал ее в глубинах волн, устремляясь вглубь и преодолевая их волнение. Затем почувствовал какую-то необыкновенную легкость. Кругом наплывали волны, но Алекс спокойно пронзал их, устремляясь все дальше и дальше. Показался туннель. Алекс не ощущал больше своего физического состояния, его душа стремительно неслась по неизвестным, неземным просторам. Доселе чарующие звуки вдруг начали переходить в смех, сначала приглушенный, а затем все нарастающий. Он раздавался отовсюду. Алекс изо всех сил пытался оторваться от этих звуков, но они преследовали его все с новой и новой силой. Откуда-то из глубин выплыл незнакомый силуэт. Он то догонял Алекса, то отставал, то преграждал путь, смеясь прямо в лицо, то увлекал в свои глубины, то возвращался вновь. Алекс напряженно вглядывался и не мог понять, кто бы это мог быть. И вдруг он понял — это была судьба, его судьба, которая напоминала ему о том, как он с ней поступил, как надсмехался над ней в своей земной жизни, хотел обойти, обхитрить. Теперь судьба смеялась над ним, шутила, резвилась и дергала за те нити, за которые хотелось именно ей, ломая и круша все на своем пути.

Измир, Измир…

Дорога, то пропадая в густой растительности экзотических деревьев, то вдруг возникая меж ухоженных пастбищ и небольших горных деревушек, в которых несмотря на летний зной кипела сельская жизнь со всеми ее заботами о будущем урожаи, петляя в горах, медленно уходила ввысь. Из окна автобуса были видны долины, которые роскошно раскинулись среди старинных холмов, некогда покоившихся на морском дне. Казалось, море специально отступило от этих мест, уступив первенство суше, чтобы, наконец, раскрыть свои тайны и показать все это великолепие людям. Гранатовые рощи, сменяя оливковые, как бы указывали дорогу туда, где сходились небо и горы. Хотелось как можно скорее погрузиться в тайны этих мест, прикоснуться к святыням, впитать ту энергетику, которую веками привносили сюда посланники Всевышнего.

Глория ощущала себя частичкой огромного полотна, сотканного из пьянящих горных ароматов, прозрачного, струящегося ввысь воздуха, мелодий наплывающих переливов стрекочущих цикад, ласкающих слух. Незримая связь с этим миром, напоминающим рай из библейских писаний, вызывала какую-то особую легкость. Недавние проблемы становились такими нелепыми, даже абсурдными. Своими мыслями она приближалась и приближалась к последнему земному пристанищу Богородицы, Пресвятой Девы Марии, которая готовилась тут обрести вечность, чтобы посылать потом людям свою любовь, стать их заступницей. Хотелось думать о возвышенном, поклониться этим святым местам, помолиться за здравие живущих, очистить свою душу. И вовсе не верилось, что еще недавно было совсем не здорово на этой самой душе.

Усталость ощущалась во всем. Казалось, груз проблем уже начинал подпирать возраст, который неумолимо приближался к своей середине. Перегрузки на работе, которые просто не могли не сказаться на ее отношениях с Макси, окончательно выбили Глорию из колеи. Она интуитивно чувствовала, что, несмотря на внешне прежние отношения, они начали отдаляться друг от друга. Глория вовсе этого не хотела. Она стремилась к Макси душой, оставалась в плену их совместных планов, которые еще недавно были частью их общей жизни, но подсознание уже подсказывало, что им не суждено было исполниться. А потом этот скандал, так не похожий на сдержанного, всегда понимающего Макси. Он был вне себя от гнева, когда узнал, что из-за ее занятости ему опять предстоит менять свои планы, откладывать их совместный отдых, а значит переносить и запланированный, выкроенный с таким трудом, отдых с детьми и горячо любимыми очаровательными внуками. У Глории еще сохранялась надежда на примирение. Она скорее по установившейся традиции продолжала посылать эсэмэски, по электронке сбрасывать какие-то послания, но ответа все не было и не было. В одночасье наступил какой-то вакуум. Казалось, что все напоминания о себе уходили в неведомое доселе пространство и умирали там в глубокой печали. На столе в ее спальне все еще стоял роскошный букет любимых желто-кремовых хризантем, присланных Мак си. «Как порой бывает изменчива судьба», — погруженная в свои печальные мысли думала Глория. Еще утром твое сердце было переполнено счастьем, тебя любили, и, казалось, весь мир был к тебе благосклонен. А уже после обеда ты становишься совсем другим, подавленным, отказывающимся понимать, что оказался в другой жизни, другом измерении и такое понятие как «женское счастье» становится и вовсе абстрактным, относящимся к кому угодно, только не к тебе. Еще недавно, глядя на себя в зеркало, строила совсем реальные планы отдаться во власть пластического хирурга, что-то изменить в своем имидже, манерах. Сегодня же все это кажется таким ненужным. С нескрываемой иронией, бросая взгляд на свое кислое отражение в зеркале, уже в который раз задавалась банальным вопросом: «Зачем?»

Судя по тем знакам внимания, которые ей оказывали пусть даже коллеги, люди, просто зависящие от нее, Глория понимала, что у нее есть достоинства и она все еще привлекательна. Хотя реально отдавала себе отчет в том, что все эти знаки внимания скорее были необходимым атрибутом общения начальника и подчиненного, как и в том, что годы неумолимо подступали, а время делало свое дело. Но, тем не менее, любое внимание было приятно. Оно льстило ее женскому самолюбию, и было хорошим стимулом для того, чтобы всегда держать себя в форме. Еще совсем недавно ей казалось, что их встреча предопределена свыше как награда за все те жизненные перипетии, которые пришлось пережить. Чего еще можно было желать от судьбы? Хорошо сохранившаяся средних лет дама, не глупа и не дурна собой. И состоятельный, состоявшийся в этой жизни мужчина, один из совладельцев вполне успешной компании, да еще и с хорошей 10-летней разбежкой в возрасте. Казалось, что все в этой жизни складывается вполне логично. Он — давно вдовец, она давно в разводе. У них есть дети, которые тоже устроены, и даже внуки. Пройдена большая часть жизненного пути, который для каждого складывался по-разному, но в конечном итоге успешно. И вполне закономерным было бы соединение их судеб, когда два самодостаточных человека вполне успешно начинают новую, скорее всего не менее успешную жизнь. Казалось, ничто не может омрачить этот союз — один уровень, практически одинаковый статус, у каждого свое дело и определенная степень независимости, а следовательно, и общий круг интересов. А оказалось, что в личной жизни, особенно в семейном союзе равных не бывает. Кто-то все равно должен быть первым, кто-то кому-то должен подчиняться, уступать, подстраиваться, поступаться своими принципами и интересами.

Уже который день Глория, забравшись в самый дальний угол пляжа подальше от людских глаз, сидя на ненавистном лежаке с резиновым матрасом, опустив ноги в набегающие волны немного волнующегося моря рассуждала о смысле жизни и взаимоотношениях полов в немолодом возрасте. Очнувшись от столь серьезных философских размышлений, она только сейчас заметила, что по ее щекам текут слезы. Да, ей было до невозможности обидно, что все произошло так по-глупому. Но она и представить себе не могла, что когда-нибудь будет ронять крокодиловы слезы по поводу того, что ее оставил мужчина. Да еще как! Ее, свободную, независимую, уверенную в себе и правильности своих поступков, бросили как простую среднестатистическую тетку, еще и обругав напоследок, обвинив во всех мыслимых и немыслимых грехах. И что она имеет в результате? Чем закончилась вся ее эта самостоятельность, самодостаточность и прочая независимость? Ее деловая, казавшаяся такой важной, поездка была отменена по производственным причинам. Партнеры в последний момент оказались не готовыми к столь серьезным переговорам и попросили тайм-аут на эти летние месяцы. Ее союз с Макси вконец расстроился, и она, чтобы хоть как-то прийти в себя, ткнув наугад пальцем в карту, купила билет, села в самолет и благополучно приземлилась на берегу Эгейского моря, где и пытается сейчас привести в порядок свою душу и мысли. А ведь все могло сложиться иначе. От этих дум вновь наплывали воспоминания об их романтической встрече под небесами, в самолете во время перелета через океан, их отношениях, красивом ухаживании и таком обидном завершении отношений. И все начиналось сначала. Опять текли слезы, которые, казалось, невозможно было остановить никакими, даже самыми приятными мыслями о новой коллекции ее нарядов, забавных привычках ее очаровательных внуков, воспоминаниями о бесконечно любимой кошке Сьюзи. Натянув панаму до середины лица, Глория пыталась уговорить себя прекратить это внутреннее безобразие.

Ну можно же было, в конце концов, отменить эту поездку! Хотя раньше даже в мыслях Глория ничего подобного не могла допустить. Все само собой и образумилось бы. Она осталась бы с Макси и сейчас наслаждалась доминиканским раем, всеми прелестями экзотической жизни, испытывая душевный комфорт и спокойствие, а не коротала свое время в этом отеле. В нем, наверное, было хорошо, но только не ей с ее настроением. Единственным успокоением было море, которое подкрадывалось ненавязчиво и незаметно, завлекая вкрадчивым шепотом в свои воды. Оно забирало скверные мысли, плохое настроение, устанавливало барьер между теми проблемами, которые оставались на суше, и тем наслаждением, которое получал, соприкасаясь с ним. Своими теплыми волнами оно сначала обхватывало тело со всех сторон, а затем, покачивая, тихонько убаюкивало, нашептывая какую-нибудь древнюю притчу из своей долгой истории, заставляя победить те силы, которые привнесли в твой мир, мысли душевный разлад. Глория, незаметно для себя преодолевая расстояние, устремлялась все дальше и дальше, туда, где, казалось, билось огромное доброе сердце этого морского организма, которое непременно хотело всем помочь и успокоить, оградить от тягостных дум. Она заплывала далеко. Это была ее стихия. Еще с детства Глория любила покорять водные просторы, испытывая свои силы, волю, побеждая страх, сливаясь воедино с иным миром, растворяясь в нем и становясь его частичкой.

Далеко позади остались буйки. Условной границей допустимого маршрута для Глории уже который день была белоснежная яхта с трогательным названием «Дельфинчики», с изображением по правому борту резвящихся в волнах морской стихии двух прелестных морских созданий с премилыми хитрющими, кокетливыми мордашками. Каждый раз, подплывая к условному объекту, напоминающему, что пора возвращаться, Глория рассматривала их, и каждый раз видела нечто новое в их взгляде, настроении — то укор, то насмешку. Ее так это забавляло, что в голову даже не приходило обратить внимание на обитателей этой яхты, которая вдалеке от людских глаз расположилась здесь в тиши морских глубин и гордом одиночестве. И только теперь, непроизвольно подняв голову, она увидела неприкрытое любопытство во взгляде мужчины, который наблюдал за ней уже, наверное, достаточно давно, а возможно и ни один день.

— О! Мадам! Неужели вы, наконец, обратили на меня внимание?! Вы говорите по-английски? Я могу пригласить вас на борт своего судна? — так, чтобы его услышали, почти прокричал мужчина. Глории показалось, что он достаточно непожилого возраста, и, судя по спортивному телосложению, по тому, как он перевешивался через перила, скорее всего, выше среднего роста. Панама с широкими полями бросала тень на его лицо, на котором отчетливо были видны широкая улыбка и белоснежные зубы.

От неожиданности Глория сначала смутилась, а затем, помахав рукой любопытному, но вполне приветливому мужчине, поплыла в обратную сторону. Но плылось уже совсем с другим настроением. «Как немного надо все же женщине для счастья, даже до обидного немного! — размышляла она, медленно рассекая привычными движениями морскую гладь наконец успокоившегося моря. — На тебя просто обратили внимание. Ты даже не знаешь — кто и не знаешь почему? Обыкновенный повод пообщаться хотя бы с кем-нибудь для одиноко болтающегося в море мужчины. Но настроение меняется кардинально и, что немаловажно, в лучшую сторону».

Уже на берегу ей захотелось поменять купальник на более яркий и привлекательный, который она уже который день таскала с собой в спортивной сумке. Все это время было желание оставаться незамеченной, побыть наедине с собой в окружении этих незнакомых людей, которые уже раззнакомились друг с другом, активно общались. У них даже образовались стихийные компаний для совместного времяпрепровождения. Незаметно для себя Глория загорела. Ровный загар лег на ее тело красивым нежно-бронзовым оттенком, поэтому купальник глубокого желтого цвета оказался кстати, а резиновая шапочка цвета сирени и вовсе делала сочетание эффектным.

На сей раз, проплывая привычную дистанцию, она уже не концентрировала внимание на море, волнах, его энергетике. Где-то на уровне подсознания выплывал навязчивый вопрос: встретит ли сегодня она этого незнакомца? Мысли о нем Глория гнала от себя, но они все более напоминали о себе по мере приближения к яхте. Она плыла и плыла вперед. Что-то подсказывало ей, что можно было бы и изменить маршрут. Но что-то подсказывало и обратное. Это просто глупо. Не хотелось выглядеть кисейной барышней, которая, увидев мужчину, меняет свои привычки для того, чтобы продемонстрировать целомудрие, при этом, подглядывая исподтишка, не влачатся ли за ней. Она — солидная женщина, которая свой жизненный сценарий пишет сама и свои маршруты прокладывает тоже там, где ей это удобно.

Еще издалека она заметила знакомую фигуру все на том же месте и в той же позе. На дельфинчиков смотреть сегодня явно не возникало желания. Он здесь! Очень хотелось верить, что именно из-за нее.

— Мадам! Вы сегодня неприлично хороши! На фоне синего пространства вы смотритесь просто великолепно, — только и успел прокричать незнакомец.

Сердце от волнения начало энергично отстукивать свои удары, которые, казалось, были слышны даже рыбам — неизменным попутчикам Глории в ее морских путешествиях. Чтобы скрыть расплывающееся в улыбке от счастья лицо, словно у ребенка, который наконец-таки заполучил желанную игрушку, она помахала незнакомцу рукой и, повернув в обратную сторону, энергично стала рассекать морскую гладь.

«Наверное, что-то произошло? Но что такого могло произойти? Что вообще может измениться в моей жизни, особенно теперь? По собственной глупости я вернулась к тому, чем жила долгие годы: дела, бизнес, снова дела, снова бизнес, проблемы детей, опять дела, опять бизнес», — размышляла Глория. Вот только очень влекло к морю. Хотелось быстрее соединиться с его утренней прохладой. И когда же, наконец, наступит рассвет?!

Море, ласковое море! Как ты все понимаешь и все принимаешь! Еще вчера была печаль, и ты успокаивало. Сегодня появилось какое-то особое настроение, можно даже сказать, подъем, которого не испытывал давно, и ты ободряешь, посылая попутный ветерок. Глория как никогда плыла энергично красивым правильным классическим брассом. Пляж с его песчаным белеющим берегом остался далеко позади, а впереди на необозримые просторы разливалась морская синева. Но все равно хотелось быть замеченной и замеченной во всем блеске своих достоинств.

Глория все ускоряла и ускоряла брасс, приближаясь к заветному объекту. В привычном месте, где уже были различимы силуэты дельфинчиков, чего-то не хватало, что обычно дополняло привычную картину. Подняв глаза, она не увидела того самого приветливого мужчину, который, оказывается, успел стать частью ее курортной жизни. По инерции Глория продолжала энергично брассировать, но тело уже расслаблялось. Все так было неожиданно, что замешательство от увиденного пустого пространства, зияющего над яхтой, сбивало с ритма, с толку. По выработанной годами привычке в любой ситуации и при любых обстоятельствах собираться быстро с мыслями, делать вид, что ничего не произошло, и продолжать жить, принимать решения, Глория попыталась прибегнуть к испытанному методу. Но ничего не получалось. Ругая себя за легкомыслие, за то, что поддалась каким-то иллюзиям и вообразила невесть что, она резко повернула в обратную сторону, но плыть не хотелось ни вперед, ни назад. Перевернувшись на спину, глядя в небо, она слушала дыхание моря, его звуки, нежную мелодию легкого волнения. Сколько времени она так болталась в этом морском пространстве, Глория даже не пыталась представить. Понимая, что все равно надо возвращаться, она медленно поплыла прочь от места, которое еще совсем недавно, казалось, излучало такую приятную энергетику.

Выходя из моря, несмотря на закалку, почти обессиленной, а скорее, опустошенной, с одним желанием свалиться под тент на уже полюбившийся лежак, Глория вдруг заметила, что кто-то бесцеремонно уже расположился на нем.

— Мадам, вы, наверное, прообраз той, что пеной морской была рождена? Я решил ждать до победы. Ведь должно же наступить время, когда вы, наконец, выплывете?

Вода, стекающая с успевших выгореть белесых волос, ручейками растекалась по всему телу и уходила в песок. Она стояла перед этим симпатичным человеком, который, откровенно разглядывая, улыбался ей, в полной растерянности, не зная, что предпринять и, вообще, что делать? Нахамить за такую бесцеремонность? Но она была рада его видеть. Сделать вид, что его присутствие ей безразлично? Но и это было неправдой. Уплыть обратно в море? Полное ребячество!

— Не бойся, я ничего тебе не сделаю. Ты такая красивая… У тебя сильное красивое тело. Я пришел, чтобы увидеть тебя и спасти от морского плена, из которого вырваться сама ты, похоже, не сможешь никогда, — все с той же улыбкой, тихим, спокойным голосом, но тоном, не терпящим, а скорее, не предполагающим возражения, произнес незнакомец, поднимаясь навстречу Глории. Взяв за руку, он так нежно привлек ее к себе, что даже самая предвзятая к отношениям мужчины женщина и в самом плохом расположении духа, не смогла бы устоять перед таким вниманием. Глории же показалось, что во всех ее эмоциональных системах наступил паралич. Все было так неожиданно. Она красива, у нее красивое тело, она нравится. Но ведь совсем еще недавно все эти категории были предметом ее совершенно плохого настроения, многочисленных сомнений.

Да, она вовсе не ощущала своего возраста, не видела особой разницы между собой и теми, кто был моложе ее, всегда следила за собой. Но все равно во внешности уже хотелось что-то изменить, подправить. Она часто в последнее время укоряла себя за то, что мало времени проводит в тренажерном зале, да и массаж хотя бы отдельных частей тела давно не мешало бы сделать. Волосы отросли, вмешательство парикмахера тоже было бы кстати. А тут, оказывается, она может вполне нравиться такой, какая есть, — мокрой, прилизанной, без макияжа. Вот уж точно — самая дорогая красота — естественная. По сложившейся многолетней привычке все анализировать в сознании Глории этот процесс начал происходить достаточно интенсивно. Она терялась в догадках, путалась в сомнениях. С одной стороны с трудом верилось, что ее воображаемый образ соответствует действительности. Он, что, не видит или не понимает, что она вовсе не молода? Ну, стройна, подтянута, загар. Но все равно понятно, что не первой свежести. Наверное, очередная лесть, или же опережающий комплемент для решения каких-то своих дел? Но зачем? Он даже не знает, кто она, откуда, чем занимается, и вообще, на каком языке разговаривает? Возможно и правда все то, что он говорит. Но, ему-то зачем она нужна? Вокруг так много молоденьких девиц и молодых леди. Для полного сил и страсти импозантного мэна есть где разгуляться, даже с его самыми авантюрными фантазиями.

— Юсуф, меня зовут Юсуф, — глядя Глории в глаза, произнес этот так странно появившийся в ее жизни человек. — Оставь все свои сомнения. Смятения в твоей душе вовсе тебе не к лицу. Я думал, ты старше, а ты молода и прекрасна. Я украду тебя сегодня. В этих местах есть еще кое-что интересное, кроме моря, — все еще держа в своих больших ладонях ее руку, проговорил Юсуф. Прикоснувшись к ней сухими губами, заглянув в ее распахнутые, полные растерянности глаза, как бы спрашивая согласия, он, задержавшись еще на мгновение, затем, медленно, рассекая своими стопами песок, побрел прочь от этих мест. Глория так и осталась стоять обескураженной от всего происшедшего. Только потом, оставшись одна, она дала волю своим эмоциям. Сначала ее душил смех. Ну, это же просто смешно! Ну, как можно было в одночасье все так запутать и перепутать? Отсмеявшись вдоволь, ей вдруг стало совсем грустно, до безумия грустно. Пожалуй, впервые за долгие годы она задумалась над своим возрастом, над тем, как ей казалось, огромным отрезком времени, отделяющим ее от образа, который существовал в иллюзиях этого незнакомца и того, в котором жила в реальности. Впервые стало грустно, что эти уже когда-то прожитые годы навсегда ушли в вечность, и что бы она не предпринимала, как бы не щадило ее время, ей уже никогда не будет 35, и даже 40 и 45. Глория представила себя в каждом из этих возрастов, представила, какими бы заботами сейчас жила, будь ей на 10 или 15 лет меньше. Она любила каждый свой жизненный период, и у нее никогда не возникало желания что-то изменить, тем более возвратиться в прошлое. Пожалуй, впервые ей захотелось повернуть время вспять. Как бы сейчас без оглядки на возраст и обстоятельства она, словно в омут, бросилась бы в стихию рождающихся чувств, отдалась бы во власть этого незнакомца. Но реальность такова, что кто-то другой, а не она, станет жить чувствами этого человека, пойдет с ним по жизни, любя, страдая, восхищаясь. И ничего с этим невозможно поделать, невозможно изменить. Она должна оставаться в своем времени, жить в ладу со своим возрастам и обстоятельствами. Просто всю эту историю надо воспринимать, как приятное мгновение. Ей посчастливилось заглянуть в прошлое, которое в силу каких-то обстоятельств, могло бы сложиться совсем по-иному.

Глория вовсе не ждала Юсуфа. Все больше и больше она не хотела этой встречи, которая могла еще больше растревожить душу. И чем сильнее она отталкивала от себя мысли, убегала от нахлынувших чувств, тем больше ее влекло к этому человеку. Захотелось опять уплыть далеко-далеко в море, туда, где не могло быть никаких проблем, а только ты, твой мир и эта чарующая синева.

Огромный желто-оранжевый шар, на какое-то мгновение зависший над горизонтом, начал медленно опускаться за ту черту, где сходились небо и море. Глория все брела и брела песчаным берегом, не думая ни о чем. Легкий предвечерний ветер волновал ее развевающиеся волосы, золотившиеся в лучах заходящего солнца огненно-оранжевыми оттенками. Пожалуй, впервые за все эти дни и недели ей было легко и покойно. Это море с его ласкающим теплом и убаюкивающим волнением, тихим шепотом, который успокаивал, принося душевное раскрепощение. Эти набегающие волны, которые, будто запрятывая понадежнее все сомнения, уносили в свои глубины земные проблемы. Они казалисьтакими мелочными, ничтожными, что сами собой растворялись и уходили в небытие, а оставалась жизнь, просто жизнь такая, какой она была сейчас, сегодня, какой будет в наступившем дне.

— Вот ты где? Плен морской сменяется пленом общения с природой? Как зовут тебя, незнакомка, неприступная и романтичная?

— Глория я, а иначе «слава». Вот и манят меня море, стихия, простор, чтобы мир этот славить, — будто закладывая первые строки для будущего поэтического опуса и приняв соответствующую позу, ответила Глория, лукаво улыбаясь Юсуфу. В ее глазах вдруг всеми разноцветиями заискрилась бирюза, переливы которой, сливаясь с переливами зеленовато-голубых оттенков собирающегося на покой моря, излучали теплоту, умиротворенность, а золотисто-огненные, летящие на ветру волосы, перешептываясь, словно зазывали в свою стихию. Юсуф сильными руками привлек к себе Глорию. Вдыхая ароматы ее тела, он все больше погружался в струящуюся энергетику Глории, растворялся в нежной ауре, сливался с ее миром и шелковистым бархатом тела. Ничто не могло удержать его страсть.

В узких улочках Эфеса особо ощущался зной. Он преследовал повсюду, обхватывал со всех сторон, исходил, казалось, даже от древних плит, булыжника, которыми была вымощена дорога. Она то уходила вверх, то неожиданно за поворотом резко меняла свое направление в сторону моря. В нижних этажах плотно прилегающих, теснящих друг друга домов местились лавки, магазинчики, продавцы которых бойко завлекали туристов и просто прохожих. Пройти мимо, обойти их своим вниманием было просто невозможно. Кругом все сияло, блестело, искрилось разноцветием красок, которые напоминали один огромный яркий турецкий ковер. Особые ароматы благовоний, традиционного для этих мест кофе, сандалового масла, гранатового чая стойко повисали в воздухе, дополняя общую картину этого экзотического уголка.

Глория, переходя от одной лавки к другой, ведомая Юсуфом, просто не успевала разглядеть все великолепие многочисленных предметов. Да и не старалась этого сделать. Ее узкая ладошка мерно покоилась в его широкой ладони, и ей нравилось улавливать, ощущать биение его сердца, реагировать своим сердцем на все посылаемые им импульсы. Ей нравилось просто бродить по этому миру, наслаждаясь тем, что так неожиданно послала ей судьба. Глория никогда не думала, что в ее жизни наступит момент, когда она не будет задумываться над тем, какой человек вдруг оказался рядом, просчитывать варианты возможных отношений, определять степень его интеллекта, социальное положение, а будет просто наслаждаться красивой внешностью, восхищаться его силой, упиваться тем, что ты все еще нравишься. Она ловила себя на мысли, что это состояние вовсе не было женским тщеславием. Ей действительно было хорошо, необыкновенно хорошо, непривычно легко и даже беззаботно, совсем как в юности, когда приходит вдруг увлечение, и ты думаешь, что впереди долгая жизнь, в которой ты будешь парить над миром в этом никогда не проходящем состоянии любви. Ей даже не было грустно от того, что значительная часть этой долгой жизни уже прожита. Она наслаждалась до упоения жизнью сегодняшней.

Глория любовалась статью Юсуфа, его сильным телом, лицом с легкой улыбкой и бархатистыми бордово-вишневыми глазами. Крепко держа ее за руку, легко подхватывая там, где надо было преодолеть сложный участок, Юсуф уверенно вел ее только ему ведомыми маршрутами, чему Глория вовсе не сопротивлялась. Иногда она мило грозила пальцем ватаге ребятишек, которые бежали за ней, показывая на ее волосы, бурно обсуждая необычный для здешних женщин играющий в лучах летнего зноя их рыже-золотой цвет. Иногда кокетливо подмигивала очередному излишне любопытному торговцу, который, откровенно рассматривая ее, посылал знаки восхищения. Ее летящие одежды нежно-бирюзового цвета приоткрывали силуэт красивого тела, легкие сандалии с плетением, уходящим вверх, подчеркивали стройность ног. Она походила больше на греческую богиню, грациозную и утонченную.

Над Эфесом уже опускалась вечерняя мгла, которая незаметно укутывала путников своим ласкающим южным теплом. А они все бродили и бродили по его узким улочкам, переходя от одной лавки к другой, иногда останавливаясь, чтобы полакомиться восточными сладостями или же насладиться ароматным гранатовым чаем.

Заиграла тихая мелодия волшебной флейты, загорелись приглушенным светом лампады, на небе вспыхнула звезда, покровительница этих мест, рядом с горящим полумесяцем. Разместившись на ярких подушках, разбросанных на огромном восточном ковре, Глория вместе с Юсуфом вслушивалась в звуки наступающей южной ночи, в биение сердец, погружаясь в манящий мир таинств и любви турецкой ночи.

Пьянящие ароматы сладострастия, зажигательные ритмы южного танца, тихая мелодия флейты восточного волшебника и зазывный голос муллы на рассвете, напоминающий, что на смену любовной неге приходит время покаяния и очищения души, — все эти картины, сменяя друг друга, всплывали в сознании Глории, заставляя переживать их снова и снова, наполняя душу давно забытыми или доселе неизвестными чувствами.

Она все набирала и набирала темп, ускоряя свой красивый брасс. Стремительно рассекая загоревшим до бронзы телом божественной красоты водный покров так, чтобы не повредить его, Глория метр за метром оставляла позади водную гладь.

Впереди во всем великолепии ее приветствовала знакомая яхта с игривыми дельфинчиками на борту и Юсуф с неизменной обворожительной улыбкой. И до счастья оставалось всего-то ничего. Оказывается, так мало нужно для этого самого счастья. Просто надо, чтобы тебя любили, а возраст для женщины — это такая условность, на которую вовсе не стоит обращать внимания, тем более, если ты действительно Женщина.

В небесах и на земле

Не спалось… Уже которую ночь одно за другим наплывали воспоминания. Вот и теперь они растревожили сердце и теребили душу. Стас потянулся за пачкой сигарет. В его жизни было много сложных периодов, но закурил он только после их расставания. Невольно он поймал себя на мысли о том, что в последнее время у него вообще появилось много странных привычек, например, ничем не объяснимая манера просыпаться в пять утра и заполнять утренние часы информационным мусором. Стас даже пытался убедить себя в том, что это важно для его работы. Но, в сущности, она была никому не нужна, как, впрочем, и многое из того, что он делал в последнее время.

Время… За какие-то 10–15 лет он стал самодостаточен, респектабелен, приобрел уверенность в себе. В нем появилась даже некоторая вальяжность, так не свойственная ему ранее, большую часть своей жизни посвятившему армии. Путь к этому благополучию был далеко не безоблачным. Но все это осталось в прошлом. Стас пережил так много, что все события из его прежней жизни, казалось, должны были бы давно уже затеряться в глубинах памяти.

У него были женщины, разные. Он даже не пытался вспомнить об отношениях ни с одной из них. Они просто приходили в его жизнь, уходили, потом опять возвращались. Все такие предсказуемые и до простоты понятные. Стас давно был в разводе, но восстановил отношения с бывшей супругой. Зачем? После всех обид этого можно было бы и не делать. Но так было нужно для его нового имиджа благородного, участливого к судьбе близких людей человека.

Бесконечные встречи, поездки. На какое-то время все эти события, казалось, стерли из его памяти прошлое. Но последнее время было для него просто невыносимым. Это уже начинало походить на какое-то наваждение. Ее образ преследовал его повсюду. Он, который не мыслил свою жизнь без комфортабельного авто, бродил вечерами по городу, вглядываясь в лица прохожих с надеждой встретить ее. Он знал, что она уже давно живет в этом городе, может быть где-то совсем рядом с ним. Стас ложился с мыслью поскорее погрузиться в принадлежащий только ему мир воспоминаний. Над ним довлело какое-то непонятное состояние. Это вовсе не было отчаянием, безысходностью. Глодало ноющее чувство утраты, чувство, что когда-то он потерял что-то очень важное в жизни и теперь без него она теряет всякий смысл, превращается в существование.

Стас ловил себя на мысли, что ему ничего не надо, он имел все. Но это «все» в последнее время отзывалось какой-то глухой пустотой: пустой дом с массой, наверное, нужных и дорогих вещей; пустой город с суетой снующих людей; пустая душа при обилии друзей. Если бы он мог тогда знать, что наступит иное время, неужели бы он принял такое решение. Он знал, что для него оно будет трудным. Но разве он мог представить себе, как может плакать душа зрелого мужчины. Ему хотелось уйти от всех: от назойливого внимания неожиданно появившихся многочисленных знакомых, каких-то женщин, видевших в нем удачную для себя партию. Чтобы хоть как-то оградиться от реальности, в кругу своих знакомых Стас методично внушал мысль о том, что его кайф — это аналитика, он весь в ней. Он больше не собирается создавать семью, ему не нужна никакая женщина. Боже, как нужна была ему женщина, именно его женщина, та, которая жила в его памяти, присутствовала в подсознании все эти годы и вернулась к нему в его мыслях именно сейчас. Как много он отдал бы сегодня за то, чтобы не было между ними этих долгих лет.

С самого утра у Стаса день не заладился. Через неделю в дивизию из Калининграда прилетал командующий. Даже беглая проверка реквизита перед предстоящими учебными полетами оставила удручающее впечатление. Предстояла отработка пилотажной техники на новых тяжелых бомбардировщиках, а на аэродроме не оказалось двух прожекторов. На его памяти ничего подобного еще не случалось. В дивизии он был всего несколько недель, но, как ему показалось, происходили здесь явно странные вещи. При утреннем докладе на его вопрос: «Что же, черт побери, происходит и что все это значит?» дежурный по гарнизону спокойным и невозмутимым голосом отрапортовал, что два прожектора с личным составом отбыли в распоряжение Дарьи Владимировны и будут возвращены обратно после всех мероприятий. От такого неожиданного ответа Стас даже не нашелся, что и сказать, только и смог пробурчать что-то невнятное, типа: «У нас здесь что, филиал филармонии?» После чего установилась какая-то непонятная тишина и на него как-то странно начали посматривать. За свое короткое пребывание в дивизии он только и слышал это имя: «Дарья Владимировна звонила, надо срочно решить. Дарья Владимировна собирает актив — надо поприсутствовать. Сегодня Дарья Владимировна выступает перед личным составом…» И даже этот зануда-особист очень быстренько прибрал свои бумажки, с которыми, похоже, не расставался даже во сне и умыкнул на встречу. Но когда комдив прервал совещание, извинился и сказал, что должен уезжать на встречу с этой самой Дарьей Владимировной, видите ли, она приглашает, Стас понял, что все зашло слишком далеко. Дивизией командует какая-то, по всему видать, спесивая бабенка, все берут под козырек и, спотыкаясь, бегут исполнять бабский каприз. И вообще ничего хорошего от этого ждать, по всей видимости, нечего. Настроение и без того было скверным. Через несколько дней праздник, весь личный состав принимает в нем участие. В ущерб подготовке к полетам приходится заниматься строевой, репетировать участие в городском шоу. Для него, классного летчика, для которого небо было стихией, все это было непонятным. Он в мыслях прокладывал воздушные коридоры, которые позволили бы обойти проблемные места, еще и еще раз проигрывал ситуации. Вся эта суета его, очень собранного человека, начинала раздражать. Свою лепту в эту нервозность вносил и предстоящий приезд супруги. С большим трудом удалось уговорить ее решиться на переезд. Где-то он ее понимал. Столица, круг общения, возможность демонстрировать наряды. Масса свободного времени, от которого офицерские жены в глухих военных городках лезли на стенки, уходила на походы по магазинам, поездки к приятельницам в дальние районы Москвы. Но ведь она знала, что звания и погоны в столицах не зарабатывают, а в глухомани, особенно у них, в морской авиации, на какой-нибудь базе, типа Монгофты. Светлане хотелось быть генеральшей, но и до этого звания в столице так просто не дослужиться. На него ведь тоже надо работать вместе. Начальник штаба дивизии — это уже величина. А еще если жена умная — там тебе и женсоветы, и помощь школе, и самодеятельность, внимание соответственно командования к деятельности боевой подруги, которая не гнушается и в хоре спеть, и проверяющих принять. Стас тяжело вздохнул. Все это было так далеко от его Светланы. А ведь знала, что ее ждет, сама из семьи офицера. Ему все больше казалось, что его любили только после возвращения из загранки. Тогда доллары, марочки с молниеносной быстротой растворялись в ненавистных ему «березках». Придумал же кто-то название этим магазинам. В жизни бы не догадался, что это советское ноу-хау по поглощению валюты. А пока ему ничего не оставалось, как оправдывать перед командующим очередную отсрочку переезда семьи. Тем более это выглядело странным потому, что новое место службы было лучшим из того, о чем можно было мечтать. Уютный город, в котором есть все необходимое для жизни, есть серьезные предприятия. При желании жена НШ, так за глаза всегда называли начальника штаба, всегда могла неплохо устроиться на работу, войти в круг местной элиты и вести вполне приемлемый образ жизни. Ведь и в провинции есть свои прелести. Женщинам особенно льстит, когда они первые, на виду у всех и вовсе неважно, где это происходит.

Стас нервничал. Телефонный доклад командующему затянулся, до начала парада оставалось не так много времени. До приезда гостей нужно было еще раз все проверить и убедиться, что все идет по плану. Он во всем любил точность, порядок, поэтому всегда, особенно на такие мероприятия, приезжал заранее. А тут кругом были пробки, приходилось объезжать чуть ли не каждую колонну то ветеранов, то демонстрантов. «Черт знает что, — вслух уже ругался Стас. — Если машину начальника штаба не пропускают, то что же будет с машиной комдива? Надо было проинструктировать своих, а не полагаться на городские власти». Настроение совсем стало скверным, когда он наконец-таки попал на площадь. Все было совсем не так, как положено. «Коробки» с офицерским составом разместили почему-то не там, место для коленопреклонения было изменено. Стас был вне себя от гнева. Его заместитель Захаренко, семеня за ним, лепетал: «Извините, Станислав Васильевич, сценарий. Дарья Владимировна сказала…» «Это уж слишком. Опять эта Дарья Владимировна. Ее становится слишком много в моей жизни с ее сумасбродством. И вообще эти бабы, откуда они только такие берутся», — с этими мыслями он уже почти бежал через площадь. Немного овладев собой, Стас решительным шагом направился в сторону трибуны, где уже собирались ветераны и гости торжества. За ним все так же семенил его заместитель, бормоча что-то невнятное на ходу. Никого солидного среди этой толпы не было видно, но он знал, что она должна быть где-то здесь. Стас едва не налетел на совершенно очаровательную девушку, вовремя успел приостановиться и уже было открыл рот для извинения, как увидел необыкновенную улыбку, теплую, добрую и глаза, которые светились таким светом, что Стас от неожиданности ничего не успел сказать.

— Николай Петрович, дорогой Вы наш и любимый, здравствуйте. Без Вас совершенно все не ладилось. Как я рада, что Вы уже здесь. Что это с Вами? Ах, извините, это суровое прелестное создание и есть ваше новое великое начальство? Даша, — совсем просто и совершенно естественно сказала она, как будто они давно были знакомы, и вложила в его большие ладони свою теплую ладошку.

Стас почувствовал себя полным идиотом. На глазах всего личного состава он стоял с открытым, в полном смысле этого слова, ртом, держал в своих ладонях руку этой юной дивы, которую совсем не хотелось выпускать, и под постоянно повторяемые слова зама: «Познакомьтесь, это наша Дарья Владимировна, зампред горисполкома», — просто смотрел на нее.

Сегодня он пытался вспомнить, что же тогда его так потрясло. Ведь он был далеко не мальчик и тоже влюблялся, и, что греха таить, имел связь на стороне. Это теперь, по прошествии стольких лет, он понимал, каким светлым человеком была Даша, со своей особой энергетикой, в которую просто хотелось укутаться, спрятаться от всех проблем, защититься от неприятностей. От нее исходила надежность и у него, взрослого мужчины, никогда не возникало сомнений, что именно она поможет ему, если с ним что-то случиться. Видимо поэтому он всегда чувствовал такую уверенность в себе, в том, что он делал.

Этот сложный в профессиональном плане период он прожил так легко, как бы сказала Даша, с вдохновением. На вооружение поступала новая техника, ее нужно было осваивать. Стас вспоминал, как сутками они не покидали тренажер, как выходили на первые испытания, как несли потери, нелепые и от них независящие. Какой трагедией для всего летного состава была гибель лучшего экипажа, когда буквально за несколько метров до приземления самолет неожиданно потянуло вверх, а затем резко бросило вниз. На глазах встречающих горела машина, взрывались снаряды, пулями рикошетило все пространство. К огню нельзя даже было приблизиться, не говоря уже о спасении людей.

И какое успокоение он находил с Дашей. Ей нельзя было лгать, она все чувствовала, понимала, принимала какие-то свои тайные решения и также тайно воплощала их в жизнь, от чего не ощущалось никакого душевного дискомфорта. Она просто смотрела в глаза и слушала, но чувство было такое, что от макушки до пят тебя уже изучили и определили, где и в какой части твоего подсознания что-то происходит. И только в ее власти было позволить ли мыслям покинуть этот тонкий мир или же остаться там навсегда. В свойственной только ей манере доброго подтрунивания Даша самые серьезные переживания могла обратить в какую-то совершенно комичную историю, где взрослые дядьки вполне серьезно устраивают из совершенно логичных и предсказуемых вещей, невесть что, портят друг другу нервы, доводят до инфарктов. Все заканчивалось доброй шуткой или смехом до слез с неизменным напоминанием об имеющемся дефиците сердечных препаратов в местной больнице. Да и прежде чем заниматься самоедством или же входить в стрессовое состояние, сначала нужно подумать о том, какими материальными потерями это обернется для семьи. Лучше уж бороться за экономию.

И сколько же жесткости, лаконичности было у этой юной леди, когда обсуждались их совместные мероприятия. Иногда он смотрел на нее и думал о том, какого же ценного кадра потеряла в ее лице армия.

«Наверное, я все-таки старею, если занялся воспоминаниями, самокопанием», — ловил себя на мысли Стас. Он всегда шел по жизни без оглядки, не подвергал свои поступки сомнению. Но в последнее время постоянно ощущал чувство вины. Пожалуй, впервые в жизни. Перед кем он был виноват? Перед Дашей? Стас все прокручивал и прокручивал в своем сознании эти ушедшие годы. Это начинало напоминать старый фильм, который сняли с полки, и теперь, по истечении времени, просматривали вновь и вновь, и каждый раз по-новому. Он уже не сомневался, в том, что Даша все понимала и знала, чем закончатся их отношения. Кому как не ей, выросшей в военной среде, было не понимать, что генеральские погоны не ставят на карту ради женщины. Видимо поэтому так спокойно отступила и до их последней встречи делала вид, что не понимает, что же на самом деле происходит в его душе. Стас не сомневался, что для нее это не была легкая, льстящая душу красивая лав стори. Это был разум, эмоции. Никто так глубоко не понимал и не чувствовал его как Даша. Ни с одной женщиной ему не было так… Стас мысленно стал подбирать слова — хорошо, комфортно… Ни одно из них не подходило. С ним просто никогда такого не было. Это была не просто страсть к молодой, уже в такие годы состоявшейся женщине. Что? Он не знал. Он просто знал, что хотел обладать ею с момента их знакомства, с их первой встречи. Вспоминая свое тогдашнее состояние, Стас невольно улыбнулся. Он, всегда относящийся к женщине как к данности, которая просто должна быть по жизни, совсем как неопытный юнец, искал повод, чтобы позвонить, в мыслях перебирал мало-мальски приемлемую проблему, за которую можно было бы зацепиться и обсудить. Как же он был обескуражен, когда, не успев начать свою отрепетированную речь, услышал такой спокойный, совсем домашний голос: «У вас сегодня что-то не так на душе? Вам захотелось поговорить со мной о чем-то? Поэтому давайте просто поговорим, ни о чем. В юности обычно начинают с погоды, а вы как?». Он давно так не смеялся искренне и от души. После той напряги, которая свалилась на него в последнее время, вдруг стало так легко от того, что не надо было притворяться, искать какой-то повод, что-то изображать. Его сразу и разоблачили, и поняли, и дали надежду.

Бедный телефон! Как он только все это выдерживал. Стас не мог представить себе, как он проживет день, если после утреннего доклада не позвонит Даше и не услышит ее голос. Боже, как он нервничал, когда у него кто-то был в кабинете, а он знал, что она сейчас уедет в очередную, так ненавистную для него командировку. Каждая их встреча будоражила чувства. Даже уже тогда, когда в их отношениях, казалось, все было ясно, он никогда не мог предположить, чем закончится их встреча. Если Даша шла на все это осознанно, невзирая на общественное мнение, которое в те годы делало свое дело, возможные последствия для карьеры, значит видела в нем какие-то достоинства. Она относилась к тому типу женщин, которые никогда не смогли бы потерпеть рядом с собой слабую личность. Судя по тому, что она не пыталась искать его, восстановить их отношения, для нее этот отрезок времени, скорее всего, был дорог и она хотела сохранить его в своей памяти таким, каким он был в ее жизни.

Перед Светланой? Вряд ли. В их жизни все получилось само собой. По современным понятиям их брак можно было бы назвать СП. Для выпускника летного училища женитьба на дочери высокопоставленного военного сулила хорошую карьеру, а супруге безбедную жизнь. Гармония в их отношениях наступала тогда, когда Стас получал очередное звание. Пустота сама собой образовала пропасть, когда в его жизнь вошла Даша. Но Светлана воспринимала ситуацию такой, какой она была, просто дожидалась генеральские погоны. Зато потом отыгралась за все. Когда грянули перемены, Стаса уволили из армии и как многих из них объявили оккупантом, чуть ли не врагом своего народа, перед ним закрылись двери собственного дома, он стал изгоем среди друзей. А были ли они вообще, или же он их растерял? Первый надлом произошел в тот вечер. Он помнил, как хлестал дождь, жесткий, холодный. Их транспортный самолет несколько раз заходил на посадку. Когда он спускался по трапу, сразу же почувствовал отчуждение. В дивизии уже знали о присвоении ему генеральского звания и новом назначении. По рукопожатиям встречающих он понял, что от него просто отвернулись. Были обязательные поздравления, тосты, как полагается, обмыли звезды. Но все это больше походило на траурную церемонию. Настоящим шоком были для него слова, сказанные самым близким по жизни человеком, Иваном. Еще у трапа вместо рукопожатия и привычных поздравлений, отвернувшись, он сказал, что Даша последним рейсом улетает в Москву, навсегда. Он помнил, как стал набирать привычный номер телефона, как мчался через весь город к ее дому и по пугающей темноте окон понял, что опоздал, как, выругав перепуганного водителя, бросил машину и бежал по взлетной полосе, а потом, подставив лицо дождю, дал волю всем своим эмоциям. «Если мужчина любит женщину, он никогда ее никому не отдаст», — эти слова, брошенные ему вслед там, на аэродроме, Иваном, вдруг зазвучали так отчетливо, как будто все это происходило именно сейчас, а не осталось где-то там, в далеких годах.

А он отдал. Было ли ему легко это сделать? Это уже никого не интересовало. Вызов к командующему был более чем неожиданным. Они практически накануне вернулись с подведения итогов. Их отметили, по традиции наградили ценными подарками. Потом, тоже по традиции, крепко обмыли результаты труда всего летного состава. Было столько надежды на то, что все испытания, самое сложное уже осталось позади и наконец-таки наступит светлая полоса в его личной жизни, карьере. Ведь предстоящее назначение и присвоение долгожданного звания решало многие его личные проблемы. А тут как гром средь ясного неба: «Выбирай! Или карьера, или…»

Его осуждали, наверное, презирали. Дашу действительно все любили за простоту, какую-то особую легкость в общении. Даже когда было совсем не просто на душе, рядом с ней становилось легко и покойно. Ее любили за все, в конце концов, за молодость. Видимо, поэтому понимали ее увлечение и не осуждали. К их отношениям, как ему казалось, относились не просто благосклонно, а даже с каким-то участием, бережно. Стас невольно улыбнулся. Он вспомнил, как после окончания полетов и традиционного доклада дежурного по гарнизону об обстановке, тот смущенно, уже совсем не по уставу сказал, что Дарья Владимировна сейчас на встрече в Доме офицеров. И как же тогда досталось его заму за то, что не доложил об этом сразу.

Была ли это любовь? Ему иногда казалось, что он вообще не знал, что это такое. Стас просто не мог представить свою жизнь без Даши. Когда она была рядом, он искал любую возможность побыть с ней. После полетов, учений, всяких накачек, водитель уже не спрашивал, куда ехать. Стас невольно вспомнил, как в свой юбилей сбежал с банкета, как на глазах перепуганных поваров собирал в коробку на кухне все, что попадалось на глаза, а потом через весь город пробирался к ее дому дворами, чтобы остаться незамеченным. И все ради того, чтобы сделать себе самый дорогой подарок. Потом, когда Даши не стало, она всегда присутствовала в его подсознании, то уходя от него, отдаляясь, то возвращаясь вновь. Теперь становилось особенно неуютно оттого, что ее не было рядом с ним. Появилось неудержимое желание раствориться в ее ауре. Казалось, что он совершенно реально ощущал ее прикосновение, чувствовал, как кончики ее пальцев скользили по его лицу, подбородку, заряжая каким-то особым энергетическим зарядом.

Стас почувствовал, как начала подступать тошнота, какая-то утробная, отторгающая все, что его окружало. Как бы спасаясь от этого состояния, он начал окидывать взглядом самые любимые уголки своего уютного дома. Очаровательная горка из собранных с таким трудом экзотических ваз вдруг начала напоминать груду горшков, сваленных на полу у окна. Расцветка его любимых кресел вызывала раздражение. Книги в дорогих переплетах, оружие… В отблеске любимого фарфора Стас неожиданно для себя увидел совершенно незнакомое, чужое выражение лица. Становилось невыносимо душно. Вдруг захотелось отбросить все это барахло, которое окружало его, обступало со всех сторон, давило на него. Едва успев схватить ключи, Стас выбежал на улицу. Он ощутил себя реальным только тогда, когда увидел такие знакомые, казалось, давно забытые места. Бросив машину, он дальше пошел пешком. Моросящий дождь все усиливался, переходя в жесткий и холодный. Взлетная полоса прерывалась выбоинами, вывернутыми плитами, затем продолжалась вновь. Стас невольно остановился у того места, где обычно самолет уже отрывался от земли. Впереди еще оставалось пространство. Что-то удерживало его именно здесь, он не решался сделать шаг в это пространство. Ему казалось, что если он его сделает именно сейчас, то оторвется от земли, потеряет опору и его закружит, увлечет в пространство, сделав безвольным и уже не властным над собой. Стаса охватил страх оттого, что он в подсознании пытался и не мог отыскать эту опору. Его душило чувство, у которого он был в плену, оно завладело им всем, как бы связывая своей невидимой, но прочно удерживающей паутиной. Он винил себя, судьба винила его. До безумия хотелось освободиться, сбросить это чувство вины, которое где-то, в каких-то далеких частях его души копилось все эти годы и теперь прорвалось наружу. Оно сливалось с этим холодным, не щадящим дождем. Та легкость, которую Стас вдруг ощутил и которую давно уже не испытывал, застала его врасплох. Он пытался найти объяснение, что же происходит с ним, с его душой. Какое-то забытое и теперь возвращающееся откуда-то из глубин подсознания чувство медленно разрасталось и постепенно заполняло все его сознание. Оно было ему знакомо, он помнил, что ощущал его когда-то очень давно. Оно всегда появлялось в преддверии чего-то очень важного. Стас лихорадочно перебирал в сознании определение этому состоянию. Надежда. Да, надежда. Только она может будить такие чувства, только она может указать путь к возрождению…

К истокам своим возвращаясь

Опять наступил этот ненавистный понедельник. Настроение было препаршивым и вовсе не потому, что предстояло после проведенного уикэнда возвращаться к рабочим делам, а потому, что наступило время принять важное для семьи решение. Из месяца в месяц они оттягивали этот момент, но дальше откладывать уже было некуда. В клинике день для посещений только один в неделе — понедельник. Каким будет состояние Иосифа? Тоже не ясно. Врачи делают вовсе не утешительные прогнозы.

В саду хлопотал садовник, делая традиционный утренний обход своего зеленого царства, которое он создавал много лет стараниями, умом, и, несомненно, любовью к этим безмолвным созданиям. Казалось, он разговаривал с каждой капелькой росы, с каждым новым родившимся листочком, пытаясь разгадать ночные тайны этого особого мира.

К поездке уже готовили машину. Слышалась привычная утренняя суета прислуги и голос его Ребекки, отдающей последние распоряжения. Скоро отворится дверь его спальни, и она войдет своей стремительной походкой, как всегда свежая, благоухающая утренними ароматами, излучающая уверенность, оптимизм и надежду. Он несмотря на их долгую совместную жизнь всегда ждал этого прихода, который с годами превратился в своеобразный ритуал. Общение с ней, пусть даже бессловесное, заряжало энергией на день, придавало силы. Как все сложится сегодня? Ведь им обоим необходимо принять совсем непростое решение.

Оставались короткие минуты утреннего уединения, когда еще никто не смеет нарушать его покой. Мысленно он все возвращался и возвращался к застигшей врасплох их семью проблеме. Он все еще энергичен, полон сил. Его работа — не просто смысл жизни, а и есть сама жизнь. Но годы брали свое. Казалось, еще совсем недавно они с Ребеккой после долгих мытарств наконец-таки обосновались в этой стране. Их счастью не было предела, когда практически сразу они смогли получить работу в пекарне. А потом, благодаря таланту его Ребекки, которая просто из ничего, соединяя каким-то чудесным образом, перемешивая только ей ведомые компоненты, создавала из муки кулинарные шедевры, они смогли сначала организовать свое дело, а затем укрепить позиции и на долгие годы стать лидерами в этой отрасли. Но именно те первые эксперименты, из которых и рождались нехитрые кулинарные изыски, положили начало теперешнему благосостоянию, их империи, их могуществу.

Откуда-то из далеких глубин его памяти вдруг зазвучали такие, казалось, давно забытые звуки: «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка, тум-бала-лаечка». Голос матери, тихий спокойный напев его давно ушедшего детства возвращал в то время, когда он был наивным, всеми любимым Мойсей с белокурыми кудряшками, румяным счастливым личиком, и когда казалось, что в этой жизни все так интересно, поэтому все надо непременно попробовать, везде побывать. И даже обидное слово «жид» звучало совсем по-особому, даже красиво, особенно тогда, когда его произносила молочница Люба. С ней у Мойси были свои отношения. Он ее просто любил, как и запахи сена, свежего молока, которые ее окружали, любил ее взгляд, когда она наблюдала за тем, как он за обе щеки уплетал испеченные на дрожжах блины со взбитой ее руками сметаной. В Любиных глазах всегда было столько восторга и благодарности за то, что приготовленная ею стрепня не просто нравится, а проходит на ура! Тогда Люба нежно приговаривала: «Жидок ты мой ненаглядный, голубка моя, головушка золотистая», — при этом подкладывая на тарелку очередной блинчик. Люба, Люба! Если бы ты знала, во сколько здесь, в этой стране, оценили твои кулинарные изыски, такие простые и до невозможности вкусные. А тогда, наевшись от пуза, втайне от родителей с ватагой таких же мальчишек он пробирался путаными бобруйскими улочками из еврейских кварталов сначала до рынка, а там дворами до Белой церкви, а потом до крепости. И вот тут-то наступала истинная свобода. Потом, в своей взрослой жизни он это чувство ощутил много лет спустя, практически на склоне лет, когда стал богат. Но эта свобода зависела от денег и была созданной, завоеванной в нелегком жизненном сражении, а та, далекая, была настоящей.

Распахнулась дверь и стремительной походкой вошла Ребекка. Внешне она была такой же, как всегда, но по едва уловимым движениям, чувствовалось волнение. Ободряющая улыбка, какие-то слова, сказанные с юмором и легким цинизмом, напоминающие о возрасте и необходимости передать бразды правления империей молодым, быстро вернули Моисея в то время и в ту страну, в которых он жил, в те проблемы, которые предстояло решить.

И опять на душе стало до невозможности тягостно. Это состояние не могло изменить даже присутствие Ребекки.

Дорога в клинику из городка Олней, где обосновались самые богатые люди страны, казалась бесконечным испытанием воли и нервов несмотря на то, что расстояние-то было всего ничего. Холодный страх парализовал сознание, волю. Моисей собирался с силами, чтобы сначала заставить себя выйти из машины, а затем побыстрее исчезнуть в недрах клиники. Видимо, будут эти вездесущие папарацци, и завтра наверняка все газеты раскричат о его посещении хоть и элитной клиники, но все же для наркозависимых. Наркозависимых… Разве его Иосиф был наркозависимым? Уже очевидно, что он находился на стадии невменяемости. Наркота разрушила его мозг, когда-то красивое тело и добрую душу. Им с Ребеккой предстояло выслушать окончательный вердикт врачей, который и так был понятен, но сознание все еще не хотело признавать очевидное. Были опробованы все известные методики, но и они оказались безрезультатными. Все эти годы кошмара Моисея терзала одна и та же мысль — за что ему мстила судьба? За то, что они много трудились с Реббекой и были счастливы? Она завидовала им и мстила, сначала забрав их любимую дочь, их красавицу Эмми, так нелепо погибшую в катастрофе? Теперь забирает внуков, садистски истязая тем, что заставляет наблюдать, как медленно угасает Иосиф. Сарра, такая способная, красавица, как и ее покойная мать, ведет непонятную жизнь с вечеринками, странными увлечениями, которые сопровождаются сначала приливами страсти, а затем затяжными депрессиями.

Распахнулась дверь, и приветливая медсестра с милой улыбкой выкатила на середину просторной светлой комнаты коляску, в которой в странной позе расположился Иосиф. Отсутствующий взгляд, отсутствие эмоций, реакции на окружающих. Слова и комментарии были излишни. В полной тишине, обменявшись понимающими взглядами, которые были красноречивее всяких слов, они разошлись в разные стороны. Иосифа увезли, они же с Реббекой поспешили покинуть это заведение по причине полной бесполезности своего присутствия.

Всю дорогу они молчали, но каждый в мыслях наверняка возвращался к одному и тому же вопросу. Когда, на каком этапе произошло то, что произошло? Как могло случиться так, что окруженный вниманием Иосиф вдруг оказался сначала в непотребной среде, с которой никто и никогда из их семьи не соприкасался. А потом этот страшный образ жизни, который по каким-то причинам стал и его образом жизни.

Очень болело сердце. Моисей, чтобы хоть как-то облегчить свое состояние, прикрыл глаза. Одна за другой стали проплывать картины его далекого детства. Как мечтал он, что на исходе своей жизни привезет в родные места Иосифа и Сарру, найдет вместе с ними то место, где когда-то стоял родительский дом, пройдет с годами незабытым маршрутом сначала до «керосинки», куда частенько его посылали родители к добряку керосинщику за бесценным в хозяйстве продуктом, потом до рынка, а там и до свободы рукой подать. Больше всего любил Моисей время, когда зацветали вишни. И именно тогда мечтал привезти в родной городок, далекий уютный Бобруйск, своих внуков. Весь город тогда одевался в бело-розовые одежды, наполнялся светом и необыкновенными горьковато-пьянящими ароматами. Это был город-сад. Именно таким представлял Моисей себе рай, когда повторял главы из Ветхого Завета. Сад-рай, рай-сад, благоухающий, пьянящий. Рай — это цветущий город его детства в далекой, самой красивой стране на земле — Белоруссии. Он всегда, когда подступала грусть или неуютно становилось на душе, вращая в своем кабинете глобус, подолгу останавливал взгляд то на узкой полоске, тонкой линией идущей вдоль моря, земле обетованной, Израиле, то на зеленом отрезке в самом сердце Европы, где была его родная белорусская земля.

Обедали тоже в полном молчании, каждый по-своему переживая увиденное. Как всегда мысли, которые приходили на ум Моисею, озвучила Ребекка: «Нужно поговорить в последний раз с Саррой, объяснить ей всю сложность ситуации».

Спустя несколько дней перед ними предстала Сарра. Даже не верилось, что эта избалованная девица, весь вид которой подчеркивал, что ей позволено все, и есть их Сарра. После пережитого потрясения последних дней Моисей был особенно холоден: «Если Вы, Сарра, не измените свой образ жизни, не продолжите учебу в университете и не вернетесь к заповедям и традициям, согласно которым живут добропорядочные еврейские семьи, вы будете отвергнуты, лишены наследства, а вся собственность, земли, предприятия по причине отсутствия наследников перейдут благотворительным организациям». После сказанного, Моисей пошел прочь. Видеть Сарру, красавицу внучку, которая как две капли воды была похожа на Эмми, переживать очередной душевный стресс он просто не мог. У него больше не осталось на это сил.

Утро началось с привычной поездки за покупками, которые Сарра любила делать, не утруждая себя задумываться над их надобностью. Она всегда приобретала много вещей и без разбору. Скорее ей нравился сам процесс. Ее одолевала скука, и надо было попросту чем-то заниматься. Сарра устраивала такие поездки или от нечего делать, или же для очередного пиара, чтобы снабдить папарацци очередной информацией о светской жизни сильных мира сего и напомнить о том, что она тоже член влиятельного клана. На сей раз, к удивлению водителя и прислуги, они ехали в направлении обычного маркета, излюбленного места среднестатистического американца. Оставив вдалеке лимузин, Сарра, нацепив на нос найденные в забытом барахле очки из ее подросткового детства, закрутив на затылке волосы куксой, пешком направилась к магазину. Слившись с массами, спешащих и неспешащих людей, Сарра блуждала по его необъятным просторам в поисках нужных вещей. Раздражение нарастало. Необходимо было куда-то идти, что-то высматривать, просить, чтобы тебе что-то показали. Тебя никто не приветствовал, к тебе не бежали навстречу, тебе, в конце концов, никто не старался угодить. Кругом еще эта охрана, которая в каждом посетителе видит потенциального вора. Чтобы быстрее покончить с кошмаром, который, казалось, никогда не кончится, Сарра наугад сняла с вешалки какой-то балахон, который, как оказалось в последствии, был костюмом, который она в принципе и хотела приобрести. Из общей корзины вытащила несколько первых попавшихся вещей, какую-то обувь и постаралась как можно быстрее покинуть это заведение. Уже дома, в своей комнате, придя в себя, она, разложив свои обновки, стала трудиться над созданием нового образа, образа той Сарры, которой предстояло всем доказать, что она достойный член достойной семьи.

Последние перед учебой месяцы Сарра провела практически в уединении, много читала, ходила в синагогу, чтила субботу. Поначалу все это тяготило, потом забавляло. Свой новый образ жизни, новый имидж с соответствующими внешними атрибутами она воспринимала как игру, но в какой-то момент Сарра поняла, что ей даже начинает нравиться такая жизнь. Она много внимания уделяет себе, слушает свой внутренний голос. Больше всего ее увлекало состояние, когда она начинала прислушиваться к своей душе. Оказывается, все это время она была в полном разладе с ней. Теперь Сарра свободно философствовала о том, какая она, реальная, настоящая и в чем разница между ней, теперешней и той, какой она была совсем еще недавно. Когда же Сарра нащупывала эту отправную точку к своему естественному состоянию, ей становилось покойно. Ее никто не дергал, не надо было мчаться на очередную вечеринку, и что самое приятное, — изображать энтузиазм, браваду, демонстрировать свою неуемную энергию. Где-то в душе она была даже благодарна случаю, пусть даже и печальному для семьи, который смог вернуть ее в то состояние, которое позволяет быть самой собой. Оказывается — это такое счастье быть тем, кто ты есть на самом деле. Сарра не подходила к телефону, не отвечала на звонки. Со временем дружки и подружки оставили ее в покое, не вдаваясь в подробности происшедших перемен, махнули на нее рукой. Когда же наступило время отправляться в Вашингтон, в родной университет имени почтенного Вашингтона, Сарра внутренне была готова не тосковать по светской жизни, которой жила все эти годы, не отвечать на знаки внимания сильной половины человечества, не реагировать на них. Да и вряд ли это могло случиться теперь. В своем сером костюме-балахоне, который напрочь скрывал красивые формы и стройные ноги, в черных туфлях с закругленными носами, белой блузке под горло, неизменной куксой на затылке и нацепленными на нос круглыми очками, она была классической дурнушкой, смотревшей на свет наивными глазами. Весь ее вид подчеркивал, что никакие плотские желания не могут посещать ее в принципе.

Удовлетворенная своим образом и тем, что в таком виде она ни практически, ни теоретически никому не может быть интересна, Сарра явилась в университет.

Как Сарра теперь напоминает ему Ребекку, ту девочку в круглых очках, сером балахонистом пальто с пелериной, по краям отделанной темно-серым каракулем, и задумчивым сосредоточенным взглядом. Добрая улыбка легла на уставшее лицо Моисея. Опять вспомнились знакомые улочки еврейских кварталов Бобруйска, только теперь уже заснеженные, с узкой протоптанной тропинкой сквозь сугробы. По ней, подхватив полы пальто, каждый день в одно и то же время пробиралась Рива, мужественно, с завидным упорством преодолевая это сложное расстояние, чтобы обязательно выбраться на проезжую часть, а там благополучнопродолжить свой маршрут. Позади за ней волочилась огромная синяя сумка для нот на длинных, сплетенных косичкой ручках, в центре которой был изображен огромный скрипичный ключ. Сумка всегда до отказа была набита нотными тетрадками, книгами, и, судя по всему, являлась тяжелой ношей в полном смысле этого слова. Но с каким трепетом она приподнимала эту ношу, чтобы благополучно перетащить через очередной сугроб. Было понятно, как дорого ей все, что находилось в ней и было связано с музыкой — и эти нотные тетрадки, и этот путь туда, где, наверняка, уже звучали дорогие сердцу мелодии, создавались только ей ведомые звуки.

Время бежало неумолимо быстро. В студенческой среде Сарра заняла место, соответствующее ее внешности и образу, — странной особы, правильной отличницы, которую ничего кроме знаний не интересует. С ней охотно дружили все. Девчонки потому, что она никому не могла составить конкуренцию в любовных делах. Ребята — потому, что с ней можно было нормально общаться, не опасаясь за последствия оказаться втянутым в очередную любовную интрижку. Да и была она не такая, как все. С ней можно было поболтать на разные темы, даже раскрыть душу и рассказать о сердечных неудачах. Многих устраивало и то, что Сарра жила одна, хоть и пользовалась общим коридором. Сокурсники это тоже относили на счет ее странности, вовсе не допуская мысли о заботе состоятельных и влиятельных родственников. Поэтому к ней всегда можно было забежать, поплакаться или же поделиться радостью, а потом вернуться обратно в свой мир, сняв тяжесть проблем с души.

Сегодня Сарра никак не могла сосредоточиться. Сначала постоянно забегала Рита, импульсивная красавица, яркая блондинка, всегда эффектно и дорого одетая. Положение своей семьи она эксплуатировала по полной. Сарра уже забыла счет ее любовным похождениям и поклонникам. И какие только тайны не хранили стены этой комнаты по поводу ее интриг! Потом несколько раз заходил Рикки, справлялся о Рите, которая, назначив свидание, благополучно отбыла в другую сторону и с другим парнем. Теперь он сидел перед Саррой и изливал душу. Хотя и поджимали свои проблемы, но и отослать Рикки ей было неудобно. Где-то в потаенных своих мыслях она наталкивалась на эмоцию, не дающую покоя. Присутствие Рикки ей было не безразлично. Вначале нравилось с ним просто общаться, потом — наблюдать за ним, получать удовольствие, глядя на его правильные черты лица, высокий лоб, цвета холодной стали вьющиеся волосы и ярко-синие глаза. «Как можно играть на чувствах такого парня? Как это несправедливо!» — думала Сарра и жалость к его состоянию заставляла вновь и вновь выслушивать его душевные излияния. Со временем круг тем для общения значительно расширился и оно стало просто интересным. А так как Рита частенько меняла свои планы в делах сердечных, этого общения становилось все больше и больше.

Вся студенческая среда бурлила и кипела, жила рождественскими приготовлениями. Намечалась грандиозная вечеринка с участием известных рокеров, фейерверками, обильным застольем и, конечно же, фривольными забавами. Сарра уже который раз ловила себя на мысли, что ей все это абсолютно не интересно и даже безразлично. Очень хотелось уединения, хотелось побыть одной. Но больше всего хотелось в родной Олней, в дом-крепость, где, наверняка, порадовались бы тем переменам, которые произошли с ней, и где своим присутствием она могла бы скрасить тяжелые дни и мысли любимых деда и бабки. Поэтому всякое появление сокурсников вызывало внутреннее раздражение. Рита демонстрировала уже который наряд, и в каждом была все краше и краше. Облачаясь в новые одежды, она взывала к каким-то неведомым силам, чтобы они ей подсказали, какому из поклонников отдать предпочтение. Окончательный вердикт должна вынести Сарра. Но и ее мнение было простой условностью. Выслушав аргументы мудрой сокурсницы о том, что самый приличный из ее окружения — это Рикки, подающий надежды архитектор, который красив, умен и несмотря на молодость уже имеет имя и приличную репутацию, Рита соглашалась со всеми доводами, но поступала наоборот. Последнее время она предпочитала общество Тэдди, модного рок-музыканта, известного тусовщика, напористого громилы с неуемной энергией. Сарре даже не следовало напрягаться, чтобы понять, — излияния Рикки на ближайший вечер ей обеспечены. Этого вовсе не хотелось и не потому, что его общество было неинтересным для нее. Втайне она мечтала, чтобы все те чувства, которые он испытывал к Рите, были обращены к ней. Сарре нравилось, что он может чувствовать и понимать собеседника, может быть участлив, способен сопереживать.

За окном то и дело ночное пространство озарялось разноцветьем праздничных фейерверков. В переливах падающих огней отражалось то лицо Сарры, то горящие глаза Рикки. На мгновение они заливали светом уютную комнату, нарушая ту атмосферу, которая складывается между людьми в момент их душевной близости.

Рикки держал в своих ладонях руки Сары и не спешил выпускать. Нежные, холеные, с красивым узорчатым маникюром, они могли принадлежать очень изысканной, с хорошим вкусом девушке. Это так не вязалось с ее странным видом, необычной одеждой на грани безвкусицы, а скорее нелепицы, что хотелось сбросить ее, заглянуть, что же на самом деле скрывают они, и увидеть Сарру такой, какая она есть. Желание усиливалось еще и от того, что все ее мысли, логика, несомненный интеллект, а самое главное, умение почувствовать душу, увидеть в ней то, что неведомо даже самому себе, явно не вязалось с ее образом дурнушки. Рикки, пожалуй, впервые задумался над тем, что это вовсе не естественное состояние Сарры, а какой-то придуманный, созданный в непонятных целях образ. Но зачем? Все это было так странно и не понятно. Рикки еще больше начал теряться в догадках, когда предложил Сарре поменять стиль одежды, прическу, стать такой, как все, на что она ответила категорическим отказом.

Это и вовсе повергло его в полное смятение. Но больше всего в последнее время Рикки беспокоило его состояние. Их частые встречи с Саррой то по причине отсутствия Риты, или же излияния души по поводу полного ее невнимания вдруг обернулись тем, что он больше начал думать о Сарре, даже строить какие-то планы. Ему хотелось быть с ней рядом. Даже простая болтовня ни о чем нравилась и доставляла удовольствие. Его влекло к ней. Пожалуй, она была первой и единственной, с кем ему хотелось быть откровенным. И главное, она была первой, кто его понимал и кому он доверился.

Нужно было уходить, но делать этого совсем не хотелось, но и оставаться тоже не было ни повода, ни причины. За всей доброжелательностью и внешней отрешенностью Сарры он чувствовал, что и в ее душе рождаются какие-то чувства, а возможно и желания. Но переступить грань этих хороших отношений он не мог. Слишком велико было непонимания того, что происходит. Над ним постоянно довлела и неприступность Сарры. А этот странный образ сдерживал еще больше. Ну что скажут о нем? У него столько поклонниц, такой выбор! И тут такое странное увлечение? Вот если бы Рита с ее роскошной красотой была бы не столь легкомысленна, а добра и участлива как Сарра!

Сарра видела и понимала состояние Рикки, видела и то, как он борется с собой, осознавая, как непросто для него принять какое-то решение. Им вместе комфортно, но она ведь внешне совсем непривлекательна, а для такого красавца вовсе не просто придать огласке отношения пусть даже с умной, но внешне неинтересной девушкой. Понимая все это, Сарра старалась не расстраиваться по поводу того, что они давно не виделись с Рикки. Он, видимо, понимая, что их отношения больше не могут оставаться просто дружескими, пытался найти какой-то компромисс со своей совестью, душой и чувствами. Сарра же отдалась во власть судьбы и была спокойна. В конце концов она сама избрала этот путь, хотя и одолевало любопытство, как же все-таки поступит Рикки. Для него ведь это совсем не простое испытание.

Казалось, все шло своим чередом. Сарра готовилась к выпускным экзаменам. Будущее экономиста-биржевика увлекало ее все больше и больше, а перспектива работать на одной из крупных бирж и вовсе вызывала доселе незнакомые чувства — азарт, граничащий с необузданной эйфорией. Она все выверяла и выверяла прогнозы, предположения, которые предстояло изложить в заключительном докладе для столь авторитетной комиссии. На нее уже были виды. После предварительных встреч и обсуждений с главным менеджером биржи ее предложениями заинтересовался сам руководитель корпорации. Предполагается, что он будет присутствовать при ее докладе. Это было даже не исключением из правил, а каким-то неслыханным в стенах корпорации поступком. Поэтому Сарра волновалась безумно. Говорят, он очень умен, красив, но жутко щепетилен, — прокручивала в сознании Сарра полученную информацию. Нужно не просто сделать хороший доклад, но и произвести хорошее впечатление, обязательно понравиться! Вот тут-то Сарра, пожалуй, впервые за все эти годы вспомнила, в каком образе она пребывает, и с ужасом представила, какими эпитетами по поводу ее внешности, скорее всего, наградили ее, докладывая руководству корпорации, какого работника прочат на столь ответственный пост. Сарра медленно стала осматривать себя в зеркало. Неужели это она? Очки, закрывающие почти поло вину лица, зализанная прическа, какой-то бесформенный балахонистый костюм грязно-серого цвета. От увиденного такого своего отражения стало как-то не по себе. Она, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, вполне реально стала осознавать, что этот образ, это состояние больше тяготит ее, чем устраивает. Появилось неудержимое желание сбросить с себя эту одежду. Но через какое-то мгновение Сарра поняла, что в ней борется и другое чувство. Что-то подсказывало ей, что нужно оставить все как есть. Ведь и этот образ, и этот балахон были ее своеобразной защитой. Все это время он хранил и оберегал ее, позволил стать ей такой, какая она есть в своей сегодняшней жизни.

Захотелось закрыть за собой дверь этой комнаты, где все эти годы она жила в этом образе, умчаться отсюда в родной Олней, сменить обстановку, посоветоваться с мудрой Ребеккой, как же все-таки поступить? Сарра, схватив с вешалки широкий шарф, скорее напоминающий пончо, открывая дверь, неожиданно столкнулась с Рикки. Судя по его растерянности, он был здесь давно и просто не решался войти. Какое-то мгновение они молчали. Повисшую в воздухе паузу первым нарушил Рикки. Его монолог больше напоминал некий сумбур. Так бывает тогда, когда очень долго готовишься к ответственной встрече, и, переволновавшись, уже ничего не можешь объяснить. «Сарра, мне тебя очень не хватало», — только и смог выдавить из себя Рикки. Сарра тоже была застигнута врасплох. Она никак не ожидала, что они встретятся именно сейчас, в момент, когда ей необходимо принять какое-то очень важное для себя решение. Она даже не знала, что ответить. Ее душа стремилась к чему-то очень важному. К чему? Сарра не могла еще толком понять. Впереди было так много планов. Они, наверное, стояли бы еще так долго, если бы самообладание не вернулось к Рикки: «Сарра, я пришел пригласить тебя на наш семейный обед. Даже не верится, но мой проект прошел на ура! И это хороший повод отпраздновать такое событие, ведь это моя первая самостоятельная работа. Сарра, я прошу тебя принять это предложение, я очень хочу, чтобы ты поняла меня и порадовалась моим успехам».

Переспросив дату и время торжества, Сарра поняла, что они совпадают с временем ее доклада. Почувствовав замешательство девушки, Рикки спросил: «Ты против?» Немного подумав, Сарра приняла решение. Она пригласит Рикки на свой доклад, а потом они смогут пообщаться с ним уже на обеде.

Сарра волновалась как никогда. Это майское утро в Олнее было особенным. В саду хлопотал садовник, обходя свои владения цветущего и благоухающего весенними ароматами сада. Но особый аромат исходил от цветения вишен. Горьковато-пряный, он заполнял все пространство, то навевая какую-то особую грусть, то побуждая к жизни. Одна за другой радужные картины будущей, уже самостоятельной жизни, сменялись в воображении Сарры. Сегодняшний день должен определить, какой же будет ее судьба в этой новой для нее жизни. Оставались считанные часы до того момента, когда она предстанет перед столь уважаемой аудиторией — учеными мужами, светилами и, конечно же, перед ним, всемогущим главой корпорации. И все они должны вынести вердикт ей, Сарре, быть ли ее судьбе такой, о которой она мечтает, или придется выбирать иной путь. Поэтому очень хотелось быть особенной, необыкновенной. Ребекка предпринимала для этого, пожалуй, не меньше усилий, мобилизовав все имеющиеся в ее распоряжении резервы. Ей еще больше хотелось, чтобы Сарра предстала во всем своем великолепии и они могли гордиться тем, что у них такая умная и красивая внучка и, наконец, испытать те чувства, к которым все эти долгие годы стремилась душа, — душевный комфорт и успокоение. Очень хотелось прожить хотя бы какой-то отрезок жизни, наслаждаясь тем, что собиралось, создавалось многолетним трудом. Хотелось, чтобы судьба, наконец-таки, стала к ним благосклонна и позволила бы обрести покой. Они так надеялись передать все бразды правления их империей Сарре. Но как относиться к тому, что она хочет попробовать себя в деле совсем в другой корпорации? Сначала это решение расстроило их с Моисеем. Ведь оно нарушало их планы. Но, успокоившись, взвесив все «за» и «против», они решили поддержать выбор внучки. Пройти самостоятельно весь путь управленца, да еще в корпорации, у которой хороший имидж, совсем не просто. Но у Сарры есть харизма, есть стремление и огромное желание самой добиться успеха.

Ребекка в очередной раз перебирала в своем воображении образы, в которых Сарра могла бы предстать перед столь уважаемой аудиторией.

Уже были приглашены лучшие парикмахеры, портной в который раз придирчиво осматривал созданный им шедевр для своей когда-то любимой клиентки. Волновался он не меньше других. Ведь Сарра поменяла не только стиль жизни, но и стиль в одежде. На смену экстравагантности, зачастую кричащей, приходили женственность, утонченность. Он давно не обслуживал Сарру и теперь не представлял, как она отнесется к этому наряду. Он только знал, что Сарра должна предстать в образе молодой, с хорошим вкусом, леди из состоятельной и уважаемой семьи. Для него это могло бы стать и хорошей рекламой. Представленная на суд работа может помочь ему стать модным мастером светской тусовки в этом сезоне. Очень хотелось не упустить свой шанс. Чтобы приглушить некий официоз и подчеркнутую строгость, решено было сыграть на контрасте цветов. Глубокого малахитового цвета блуза в сочетании с костюмом цвета теплой стали должны были подчеркнуть и необыкновенную красоту малахитово-зеленых глаз Сарры и придать шарм, неожиданность всему ее образу.

В зале воцарилась атмосфера особой торжественности, всегда присутствовавшей на подобных мероприятиях. Студенты, которые прощались со своим студенчеством, родственники и просто близкие друзья, переживавшие не меньше тех, кто должен представить свои заключительные доклады. Но всех объединяло, пожалуй, одно чувство — ожидание чего-то особенного, необычного, понимание того, что именно сегодня, в этот день, во многом определяется их будущая судьба.

Сарра не ощущала никаких чувств, не испытывала никаких эмоций, никак не воспринимала находящихся в зале людей, пожалуй, до того момента, пока не прозвучала заключительная фраза ее доклада и не раздались аплодисменты. Они все нарастали и нарастали. Сарра, еще сосредоточенная, нацеленная только на успешную защиту своих идей, теперь растерялась. Как все это понимать? Ей аплодируют впервые в жизни! Значит — это успех?! Только сейчас она позволила обратить свои взоры в зал, туда, где были любимая Ребекка и ее суровый дед. Она увидела, как они горды. Сегодня звучала их фамилия, звучала с триумфом, так, как и должна была звучать всегда. Было ощущение, что они, наконец, стряхнули с себя груз тяжелых проблем. Так светлы были их лица.

Сарра почувствовала на себе взгляд, исходивший откуда-то из глубины зала. Повинуясь интуиции она скользила взглядом по сидящим в зале. Ее глаза остановились на Рикки. Недоумение, растерянность, восторг, восхищение читались в его глазах. Сарра так и стояла бы еще долго, внимая залу и глядя в раскрытые, полные удивления глаза Рикки, если бы не возвратившие в реальность слова руководителя корпорации. «Вы безумно хороши! — произнес он, не то пожимая, не то прижимая к себе ее руку. — Я восхищен вашей красотой и потрясен неординарным мышлением. Это такая редкость для столь юной леди. Сочту за честь работать с вами в одной компании». И уже холодным тоном, обращенным к сопровождающим, он произнес: «А вы мне говорили совсем обратное. У вас, что, воображение меняется в зависимости от погоды или от того, с какой ноги вы утром встали?»

Перед глазами проплывали люди, цветы, улыбки искренние и неискренние, в воздухе повисали добрые фразы и сказанные с явным сарказмом: «Ну, надо же, как умело маскировалась. Кто бы мог подумать, что она и есть та самая Сарра из этих богатеньких?!» Но из всей этой массы она видела только одни глаза, глаза Рикки, который шел ей навстречу, и, казалось, боялся приблизиться Он шел на встречу с одной Саррой, а теперь перед ним стояла роскошная брюнетка, густые каштановые волосы которой, красиво уложенные, волнами расходились до плеч. Большие зелено-изумрудные глаза, обрамленные густыми загнутыми ресницами, смотрели на него так искренне и с такой теплотой. Только по этому взгляду и узнавалась та самая Сарра, которой доверено так много сокровенных тайн, переживаний, сомнений и надежд. Этот эффектный наряд, выдержанный в лучших традициях светской классики, стройная, точеная фигура. Ее образ хотелось ваять, запечатлеть на роскошном полотне. Но все равно чего-то не хватало в этом образе. Не было того привычного, близкого и понятного, что стало таким родным за все эти годы их общения. Не было очков, закрывающих половину лица, из-за которых за ним всегда следил внимательный взгляд. Не было просторного балахонистого костюма, который делал Сарру простой, доступной, а скорее домашней и располагающей к уютному общению. Рикки был в растерянности.

И Сара прервала затянувшуюся паузу, сказав: «Это я, Сарра, и я, кажется, сегодня приглашена на обед. Но так как предложений все не поступает, я позволю себе пригласить вас, уважаемый архитектор, к нам. Олней уже ждет и готов встречать всеми своими красотами».

Горьковатый аромат цветущих вишен заполнял кабинет Моисея. В столовой хлопотала прислуга, заканчивая последние приготовления к, пожалуй, самому важному обеду в его жизни. Еще было немного времени, когда он мог побыть один и когда никто не смел нарушать его покой. Теперь эти любимые с детства запахи Моисей вдыхал полной грудью, стоя у распахнутого окна. Весна, эти ароматы… Он всегда ждал прихода этого времени года. Оно приносило какую-то легкость, ощущение близких перемен и обязательно к лучшему, надежду. Сегодня за долгие годы он наконец-таки почувствовал, что к нему возвращается давно забытое чувство. Оно уже было когда-то в его жизни. Моисей ощущал его там, в любимом городе его далекого детства, когда пробирался путаными бобруйскими улочками сначала до рынка, затем до Белой церкви, а потом, растворяясь, сливаясь с бело-розовым светом цветения вишневых садов, вдыхал полной грудью нежно-горьковатые ароматы города-сада, сада-рая, наслаждаясь истинной свободой.

Опять про этот старый новый водевиль

Это для Светланы, это для Татьяны, это для Алины, это… По нервно заходившим желвакам на лице шефа Микки понял, что речь идет о какой-то очень высокой особе и очень нужной, или же не поддавшейся на обольщение и оставшейся равнодушной к персоне Самого. Нервозность усиливалась. Нет, наверное, все-таки речь идет об очень неприятной для него особе. Видимо, в его сознании уже зреет план, как ей досадить, и побольнее. Сначала он должен расположить ее к себе, по возможности привязать, а если получится, то и влюбить, а потом бросить… эффектно, неожиданно, когда надежда уже заполнит все ее сознание. Лучше это сделать в присутствии большого количества людей. По тому, как лицо шефа приняло привычно-каменное выражение с подобием полуулыбки нэцкэ, Микки понял, что план созрел и утвержден к действию. В момент, когда одинаковые букетики, перевязанные одинаковыми ленточками с одинаковыми нежными посланиями складывались в элегантную коробку, а шеф прибывал в своем, созданном им мире, некстати зазвонил телефон.

— На проводе! У телефона! — раздраженно жестко сказал-отрезал шеф, видимо, очередной воздыхательнице. — Я же предупреждал, у меня на это время назначено важное совещание. Я занят! — и отключил телефон.

Его лицо выражало возмущение. В эту минуту он действительно был в образе руководителя очень высокого ранга и его, при исполнении ответственных поручений, осмелились беспокоить, да еще по таким пустякам, как отдых любимого чада за границей. Выражение лица несколько смягчилось, он что-то очень быстро перестраивал в своем сознании. «Любимое чадо, заграница. Это может быть интересно. Вот ее-то я и попрошу об услуге… в обмен на замолвленное словечко перед вышестоящими о ступеньке вверх по карьерной лестнице для перспективной леди. Вообще-то вопрос этот не решаемый, но будет повод потянуть время. Его с лихвой должно хватить, чтобы эта упертая идиотка наконец-таки поняла, что только с ним и только при его поддержке она сможет состояться в этой жизни, пробиться через эту чиновничью паутину. Чувство вины, нет, комплекс вины он просто обязан сформировать у этой самоуверенной, до чрезвычайности самоуверенной…» — Он подбирал слова. Она ведь действительно была хороша и, что немаловажно, умна. В этом-то вся и загвоздка.

Да, пожалуй, ни одна особа не далась ему с таким трудом. Иногда он до самобичевания истязал свое сознание. Ну что в ней такого особенного? Да ничего. И он начинал представлять ее образ, в котором ничего не должно было быть такого, что вообще могло привлекать, особенно его, светского льва и сердцееда. И вот тут-то все и начиналось. Его внутренности начинало будоражить. Почему? Этот риторический вопрос в сознании даже не мелькал. Все тело простреливала дрожь, хотелось стонать от неудержимого желания броситься в пучину ее чувств, которых все не было и не было. Он начинал строить планы, как войдет к ней в кабинет, как своим, только ему присущим, вкрадчивым голосом начнет говорить слова, которые всегда умиляли женщину, делали ее податливей. Только не ее. Он опробовал, как ему казалось, все приемы. Он, Сам, опустился даже до того, чтобы признаться ей в самом сокровенном: «Вы мне нравитесь». И что? Да ничего. Спокойна, как слон, будто ничто внутри не шевельнулось, будто не ей это говорят, будто ей это вовсе и не надо, неинтересно все это ей.

Господи, сколько женщин были у его ног и пали пред его обольщением. Сливы, какие спелые и свежие сливы всегда за полцены продавала ему на рынке Настенька. Как щебетала на весь базарный ряд своим голоском, когда он на глазах возбужденных его присутствием барышень, со всей присущей ему строгостью допрашивал беднягу о количестве внесенного в почву удобрения, содержании и уходе за деревьями в саду, оценивая товар. Он любовался собой, своими изысканными одеждами. Ну где еще могли смотреть на него с таким восхищением и обожанием как ни здесь, между базарными рядами. А эти любопытные взгляды. Сколько читалось в них трепета, преклонения перед его достоинствами и неоспоримыми качествами. Ну где еще они могли увидеть здесь, среди базарной свары, столько достоинств, собранных в одном человеке, мужчине, для них — с большой буквы. Изыскан, холен, подтянут, строг, повелевает, а это особенно нравится женщинам, тем более этим, брошенным здесь, среди овощных куч.

А его медичка. Сколько милосердия, сострадания всегда было в ее взгляде. На все готова, дура переспелая. Неужели не понимает, что создан он совсем для другой женщины, с уровнем повыше, положением. Микки, наблюдая за ходом мыслей своего шефа, представлял, как блуждает его воображение, переходя от одного виска к другому, напрягая мышечные складки лба. Он уже знал, что это состояние было высшей степенью концентрации его ума. В мозгу рождался ни с чем не сравнимый план, стратегия.

Напряженную, уже несколько зависшую тишину, прервал очередной, видимо, вновь женский звонок. «Ждите! Я же сказал, что буду. Заканчиваю обсуждение и еду», — отрезал шеф. «Наконец-таки, — вздохнул Микки. — Вот поеду на потеху. Это даже интересно. Когда еще вот так, сразу, можно будет увидеть всех его воздыхательниц?»

Элегантная коробка, перевязанная элегантной ленточкой водрузилась на отведенное ей по предпраздничным дням место, а аккуратные букетики, перевязанные одинаковыми элегантными ленточками привычно разместились на заднем сидении. «Подъезжаю, выходите!» — сделал свой первый звонок шеф. Из подъезда выпорхнула немолодая, но моложавая кокетка в короткой юбке и с ярко-красной помадой на губах. По всему было видно, что к этой встрече готовились долго. Надежда так и искрилась из ее глаз. Но все было тщетно. Шеф так и не дал бедняге даже рот открыть. «Позвольте поздравить с вашим женским днем. Честь имею, занят, важное совещание». Ярко-красные губы еще долго посылали вслед удаляющейся машине свои чувственные вибрации. «Экономические вопросы, налоги, разрешения», — бормотал шеф, вычеркивая в своем блокноте объект № 1. Объект № 2 располагался недалеко, за углом соседнего дома. Как передают в эстафете заветную палочку стоящим по трассе бегунам, так шеф передавал очередной воздыхательнице очередной букетик. И так же, как и предыдущая, каждая последующая не смогла даже начать свою отрепетированную речь, наполненную эпитетами в превосходной степени и восхвалениями. Шеф как всегда был краток, тверд и решителен. Впереди ждали дела архигосударственной важности. А он, бросив все, мчится на встречу, пусть даже и краткую, только для того, чтобы поздравить, увидеть, оценить.

Букетики исчезали с молниеносной быстротой. В блокнотике напротив очередного объекта ставился плюс. «Медицина, образование, недвижимость, автосервис…» — продолжал бормотать шеф, систематизируя объекты. Оставался последний, видимо, самый проблемный. Перекладывая телефон из одной руки в другую, шеф напряженно о чем-то думал. По всему было видно, что он нервничает, даже попросил остановить машину. Собравшись с мыслями, он наконец-таки набрал заветный номер. На другом конце провода трубку подняли, но долго не отвечали. Скорее всего, был важный разговор по другому телефону. Шеф исходил желчью, которая только благодаря каким-то очень серьезным сдерживающим причинам, не прорывалась наружу. Наконец ответили, выслушали заранее отрепетированную речь, поблагодарили, извинились, положили трубку. Судя то тому обилию слов далеко не нормативной лексики, которые сотрясали салон машины, Микки понял, что шефа опять послали. План был сорван, настроение вконец испорчено, лицо начало покрываться ярко-багровыми пятнами, рука потянулась за нитроглицерином. «Как она могла, как осмелилась, его, Самого, который при исполнении, при исполнении таких важных задач не удостоить» — скорее всего, именно такие мысли терзали сознание шефа, терзали до такой степени, что его состояние начинало пугать. «Быстрей, в больницу, мой инсульт, я знал, он должен был вот-вот наступить. И вот теперь, сейчас, когда я… в больницу!»

В знакомых, так любимых и почитаемых шефом больничных стенах их уже ждали. Кругом суетились медбарышни. «Не бережете вы себя!», «Разве так можно?!» — «Какие люди свое сердце надрывают», «Вспомнит ли о них государство?» — доносились отовсюду приглушенные голоса.

Это было состояние блаженства, его опять любили, о нем беспокоились, его, в конце концов, хотели не совсем последние женщины. «А эта, самовлюбленная…» На большее он не осмеливался. Она ведь была действительно респектабельна, при мозгах и положении. А его мозги?! Ему искренне стало их жаль. 24 часа в сутки напряженной работы. И все для того, чтобы держаться на плаву, и не просто. Как много пришлось думать, чтобы сформировать чувство зависимости от него у этих людишек, которые были кем-то, каждый в своем окружении, в своей элите. И все они зависели от него. Нет, они от него не зависели вовсе, но его мозги смогли так выстроить схемы, что по ним начали жить и стоить свои планы многие не совсем последние люди. Порой он удивлялся сам, как они, наделенные полномочиями, располагая материальными и человеческими ресурсами, прежде чем предпринять что-то, советовались с ним, хотели заручиться в случае чего поддержкой, прозондировать почву. Когда его посещали эти мысли, именно в этом месте возникало чувство гордости за свои мозги, которые смогли вот так просто перемыслить и умных чиновников — особую категорию, которые по жизни только и думают, как подстроиться, перехитрить, и простой люд, и даже военачальников. Его мозги, мозги простого сельского паренька. Если бы его не остановили тогда, каких высот он мог бы добиться. Может, пора уже на покой? Его мозги и так сослужили ему достойную службу. Женитьба на министерской дочери, последовавшая за этим успешная карьера, положение в обществе, и даже после развала он, не имея уже ничего, смог так переплести старые и построить новые связи, что уже ни у кого даже не закрадывалось сомнение в его всесилии, которого ему так не хватало в реальности. Решить проблему могла связь только с этой. Но у нее тоже были мозги, и откуда они только взялись. Ну что еще надо ему сделать, чтобы она поверила в искренность его чувств и намерений. И любимое чадо обхаживал, и любой каприз готов был исполнить. А результата нет.

Из-за двери доносился шум, скорее возня. Это сражались в миг набежавшие воздыхательницы за право первого прохода в больничные палаты к нему, Самому. Как все это было трогательно. Приняв соответствующую его состоянию больного позу, он изобразил неподвижность и перешел на режим тяжелого дыхания.

О, как они щебетали, ворвавшись наконец в святая святых. Каждая норовила приблизиться к желанному телу, поправить, расправить складку, оборку. Запах модных ароматов, заполняющих больничное пространство, с шиканьем и шуршанием одежд создавал особую атмосферу. Каждая из пришедших любила его по-своему, надеялась и вот теперь так хотела здесь, на глазах у соперниц, доказать свою преданность и любовь.

Приглушенную суету вдруг нарушил телефонный звонок. Микки стрелой бросился на пост дежурной сестры, который был выставлен специально рядом с больным. Запутавшись в дверном проеме, он наконец-таки схватил ненавистный телефон, нажал нужную кнопку, уже хотел было отвесить в манере своего шефа нарушителю покоя Самого и обомлел. Звонила та самая так нужная высокая особа. Микки что-то бормотал нечленораздельное, заикаясь от растерянности. Он слушал и не верил своим ушам. Она хотела извиниться перед Самим за то, что была занята и не смогла переговорить. Теперь хотела бы продолжить разговор. Микки держал паузу, лихорадочно соображая, как выпутаться из столь деликатной ситуации. И тут случилось невообразимое. Расталкивая остолбеневших от ужаса и неожиданности барышень, на лицах которых еще продолжало оставаться умиление и сострадание, шеф мчался к заветному телефону. Споткнувшись, поднявшись, выругавшись, он, наконец, выхватил из рук оторопевшего Микки трубку и ласковым, вкрадчивым, только ему присущим голосом, стал рассыпаться в комплиментах и благодарностях. И заструилась, зажурчала привычная речь из уст такого знакомого шефа. Лилейно-кисейным голосом он рассказывал, что не смог ответить сразу, его секретарь вынужден был ждать, пока он освободится после важного разговора, и вот теперь он весь во внимании, готов выслушать, исполнить любой каприз, а если потребуется, то бросить все свои важные и неотложные дела и предстать пред ясны очи. Видимо, на том конце провода убеждали, что этого делать вовсе не следует, в этом нет необходимости, что позвонили просто так, поблагодарить и пригласить на скромное семейное торжество по случаю вступления в брак.

«Как?! Этого не может быть! Как можно! Я! Я, который так любил и холил, я, который пожертвовал всем — своей гордостью, снизошел до всех этих сентиментов. А он, а она, нет, не может быть, не бывать!..» — вопил шеф, рванув к двери. И тут же вскрикнув, резко остановился, покачнулся, затем начал хватать воздух немеющими губами и через какое-то мгновение рухнул на руки по привычке бросившихся на помощь уже безмолвных барышень.

Никто больше уже не суетился, никто даже не спешил оказать помощь тяжело дышавшему шефу. Микки взглядом скользил по лицам застывших воздыхательниц и думал, как порой несправедлива бывает жизнь. Вот у Настеньки на лице гнев от осознания бессмысленно проданных за полцены слив. Если бы они были под рукой, то наверняка натерла бы ими эту ненавистную физиономию. А эта медичка. Поди, подсчитывает убытки от списанных и подаренных «за так» дефицитных препаратов. Одна, только одна увядающая кокетка пережевывала ярко-красную помаду с солеными слезами, которые все текли и текли от обиды, что рушились ее самые сокровенные планы, но она милосердна и готова все простить. Микки, съежившись в углу больничной палаты, думал о своем. Он думал о несправедливости, о любви, которая вовсе и не любовь, а так просто, выгода, расчет. А где же бескорыстие, о котором так часто напоминал ему шеф, верша свои великие дела?..

Алена

Алена все всматривалась и всматривалась в темноту. На небе не было видно ни звездочки, густая мрачная пелена медленно окутывала землю, которую иногда приоткрывал северный холодный ветер. В этот короткий миг вдруг вспыхивала леденящим блеском яркая луна, чтобы показать, что там, в небесном пространстве есть какой-то свой особый мир, своя тайна. Ее леденящий душу отблеск посылал на землю тревожные импульсы.

Остановив швейную машинку, Алена вновь и вновь пыталась в осенней ночной тьме разглядеть знакомый силуэт. «Может Василь где-то рядом, может, пробирается сейчас огородами, чтобы незамеченным, хотя бы на мгновение, увидеться со мной, а может затаился где-то за углом хаты, и выжидает удобный момент, чтобы подать знак своей Алене», — думала она, опять с надеждой вглядываясь в темноту. Под сердцем шевельнулось дитя. «Бедный! Ему тоже неспокойно от всех этих переживаний». Заставив себя сосредоточиться на шитье, она пыталась думать о хорошем. Узелок с приданым для ее первенца все увеличивался и увеличивался. В надежде на то, что Василь помнит о ней и под покровом ночи все же как-то даст о себе знать, Алена больше теперь работала по ночам, несмотря на все усиливающееся ворчание отца. Ей и так жилось в этом, когда-то родном доме, не сладко. После замужества против воли родителей, они не просто от нее отвернулись, ей понукали. Когда же попадалась под горячую руку, просто выгоняли из дома как нечто непотребное, противоестественное для их семьи. Свекровь тоже гнала из хаты, потому что боялась накликать беду. Кругом раскулачивали зажиточных крестьян, а невестка, такая нежеланная, теперь еще и опасная из-за своего происхождения и прямой причастности к истинным что ни есть кулакам, могла их всех погубить. На печи же еще четыре рта от голода горюют. Родной дом стал чужим. Вот и скиталась по хатам, кто примет на ночлег. Когда же больше невмоготу стало бороться с голодом, она упросила мать позволить ей вернуться в дом. Над ней смилостивились. Скорее не над ней, а над ребенком, которого Алена носила под сердцем и который должен был стать первым внуком в семье. А вдруг родится мальчик, наследник, которому и надо будет передать в будущем управление всем этим хлопотным хозяйством, научить жизненным премудростям, вырастить из него настоящего продолжателя рода, их рода Лазеповых, столетиями живших на этой земле и издавна слывших крепкими хозяевами.

«Алена, красавица Алена… Кто бы мог подумать, что их род опоршивит какой-то голодранец, прижитый Хавроньей невесть от кого», — думал Игнат в минуты отчаяния. Хоть и судачили по деревне, что произошло это не без помощи и участия князя Федора Паскевича после ее наведывания Новобелицы да Слободы, куда она ходила на заработки и где полным ходом шли работы на некогда Румянцевском дворце, это ничего не меняло. Игнат часто всматривался в Василя. В нем было что-то такое внешне неуловимое, что отличало его от других деревенских парней. Безотцовщина, безземелье, случайные заработки Хавроньи ворожбой… Одним словом голытьба. Все это должно было обозлить парня. Ан нет. Со стороны казалось, что Василь вовсе не тяготился своим положением и даже чувствовал себя достаточно уверенно среди тех, кому он вовсе был не ровня. Но к нему, как ни странно, и относились как к равному. Василя звали на все деревенские посиделки, куда собиралась местная молодежь, а в дни ярмарок в Больших Стрелках и вовсе лучшего танцора было не сыскать. Вихрастый, с роскошной копной вьющихся темно-русых волос, стройной фигурой, выправкой скорее напоминающей потомственного офицера царской армии, а не крестьянского паренька, синими лучистыми глазами, он был не просто красавцем. После заработков на Смоленщине Василь и вовсе преобразился. Хромовые сапоги, темно-синие галифе, атласная рубаха, сшитая косовороткой, выделяли его из привычной среды крестьянских парней. Он был объектом повышенного внимания и для местных девиц. А еще Василя любили за легкий характер, за какую-то бесшабашность, за то, что даже в самых сложных жизненных обстоятельствах у него хватало сил на шутки. Вот только к земле у него не было никакой тяги. Да и Хавронья все жаловалась, что толку от него никакого в хозяйских делах нет. Все больше книжками интересуется. Сам грамоте выучился по каким-то случайным образом появившейся в их хате Малой энциклопедии Государства Российского. Сам выучился лихо играть и на гармони, которую приноровился выпрашивать после деревенских танцев у Сержука, местного признанного гармониста. Пока прибирались в хате, да с девками разбирались, Василь старательно пытался воспроизвести услышанные за вечер мелодии, но на свой особый лад, более душевно, а в некоторых местах и надрывно. А потом, как-то незаметно его стали просить подыграть то у одних, то у других, да по разным поводам, когда Сержуку было некогда. Особенно хорошо он исполнял падеспань и мазурку, чем нарушал привычный репертуар деревенских танцев, на которых все больше отплясывали польку.

А теперь и вовсе обуяла его страсть к городской жизни, после того как он частенько стал наведываться в город на заработки. Да только ли на заработки. Он с радостью принял новую власть, ее законы и жизненные принципы. Революционные лозунги и обещания перемен увлекали его все больше и больше. Во всем этом было столько романтики! Вот и теперь, уже который месяц, в село глаз не кажет, только и приходят изредка весточки то из Гомеля, то из Быхова.

Игнат по-своему переживал случившееся. Он ненавидел Василя за то, что тот появился в их жизни, опозорил их род. Он возненавидел свою дочь, свою Алену, когда-то такую любимую, за то, что поддалась легковесному увлечению, пренебрегла традициями семьи. Как гордился он ее красотой, тем, что вышла она такая ладная. А теперь все пошло прахом. Когда же проходил гнев, он пытался разобраться в причинах того, что произошло с ним, с его семьей, с Аленой. Иногда ему даже становилось по-своему жаль этого Василя. Может, потому вырос он таким, что не удалось ему ощутить в своей недолгой жизни это ни с чем не сравнимое чувство хозяина, хозяина на своей земле. Поэтому и не дано было ему полюбить землю, почувствовать ее дыхание, душу, понять всю ее многоликость.

Игнат всегда с трепетом, с каким-то ни с чем не сравнимым обожанием, относился к земле. Как любил он взять в свои ладони горсть родной земельки, ощутить теплоту, которая исходила от нее, прижать пригошню к сердцу, словно дитя, и вдыхать только ей присущие запахи. Он разговаривал с ней, когда прикасался к ее поверхности, определяя, готова ли она зачать новую жизнь и взрастить нужный людям урожай. Игнат испытывал наслаждение, когда осторожно, боясь нарушить собранный по песчинкам покров, разгребал то тут, то там землю, чтобы услышать биение ее жизни, которая дававшей жизнь житу, колосящемуся переливами тяжелых колосьев, сочным травам, крепкому люпину, всем этим запахам, которые пьянили и без которых нельзя было просто представить и свою жизнь. Вот только что же будет с Аленой?

Это жито, то расходящееся золотистыми волнами, играющее разноцветьями, синевой то тут, то там появляющихся васильков, то волнующееся под тяжестью колосьев, как бы напоминая, что пришло время отдать людям такой долгожданный хлеб, взращенный их заботами и трудом. Эти бескрайние просторы полей, начинающихся прямо за околицей родного села. Это ни с чем не сравнимое чувство свободы, когда можно идти и идти нескончаемыми родными просторами и каждый раз, вглядываясь в знакомые с детства места, не переставать удивляться их красотам. Эти неповторимые, такие особенные ароматы, которые рождали гречишные поля и сочные травы. И Василь, ее Василь, рассекающий молодым сильным телом колосящиеся волны жита, устремляющийся, распахнув свои объятья, навстречу ей, Алене. А потом этот струящийся, уходящий ввысь полуденный зной, сродни сладострастию, и эта расслабляющая нега после любовных страстей здесь, на свободе, втайне от людских глаз, деревенских судов и пересудов.

Как невыносимо становилось от осознания того, что больше нельзя прикоснуться к этим сильным колосьям, собрать в охапку только что сжатое жито, благоухающее живительными запахами, утонуть в только что скошенной траве и забыться после долгих трудов в пьянящих ароматах страсти.

Здесь, на краю земли, хотелось выть, стонать от безысходности, от понимания того, что вряд ли удастся еще когда-нибудь пройтись родным полем, руками коснуться утренней росы, умыться ее прохладой, и жить томительным счастливым ожиданием, ожиданием встречи с ее единственной любовью, таким желанным Василькой.

Опять зацветали пионы, в межскалье отвоевывая сначала себе право на жизнь, а потом, напитавшись соками этой земли, распускаясь копами алых бутонов, буяли яркими красками, преображая скалистые горы. И только земля была истинным успокоением. Сначала она охранила их семью, потом помогла выжить, и теперь радовала своими красотами, создавая настроение и забирая печаль.

Алена который раз приходила и приходила к этим местам, к этой поляне, сплошь усыпанной не только яркими купами пионов, но и сказочной красоты колокольчиками, совсем не такими, какие росли у них за околицей, — нежными, воздушными, а высокими, ссильными стеблями, напоминающими скорее густые заросли, и вовсе незнакомыми саранками, корзиночками, которые искрились непривычными красками. Алена все всматривалась и всматривалась в это многоцветие красок, вдыхая ставшие за столько лет знакомые запахи. Переходя от одного кедра к другому, прикасаясь к ним руками, нежно поглаживая ладонями будто в знак благодарности за посланное спасение, она начинала слышать совсем другие звуки. Из глубин памяти наплывали и наплывали сначала звуки, потом слова, затем образы.

После длительного этапирования, вытолкав из вагона, их погрузили на телегу и везли, пока была возможность ехать. Вечерело, густая мрачная пелена быстро опускалась на землю, стеной обступал густой лес, через дебри которого они продирались уже с трудом. «Всем остановиться!» — вдруг раздался приказ конвоира. Сбросив с телеги вместе с нехитрым скарбом, почти в ночи их оставили посреди мрачной поляны, окруженной наступающим со всех сторон лесом, обессиленных, обреченных на верную гибель. Эта поляна стала их первым пристанищем тогда, холодным страшным днем начала осени. Замершая, словно камень, чужая земля, будто умершая здесь, на самом ее краю, в одиночестве брошенная и забытая всеми… Недалеко от этих мест заканчивалась узкоколейка, а с ней, казалось, заканчивалась и жизнь, всякая связь с внешним миром.

«Почему нас оставили в живых, не расстреляли тут же?» — этот вопрос Алена задавала себе уже много лет, особенно тогда, когда к ней приходили воспоминания о тех страшных событиях. Что-то уже стерлось из памяти, какие-то детали наоборот становились более отчетливыми. Но одно она помнила всегда: у нее не было страха. «Эти глаза…» Они стояли напротив друг друга в полной тишине: одни, готовые навсегда уйти из этого мира, другие, пытавшиеся справиться с собой, сделать выбор. Что тогда помешало нажать на курок конвоиру, с виду совсем еще неоперевшемуся юнцу? Алена так и не могла понять. Страх? Возможно он не смог сделать первый в своей жизни выстрел, выстрел в людей, в крошечное существо, которое словно понимая всю трагичность ситуации, перестало плакать и тихо прижалось к материнской груди. Возможно этот человек успокаивал себя тем, что они и так погибнут в этой глуши. Нет. Он ведь наверняка знал, что с ним могут сделать за неисполнение приказа. Глаза… Эти глаза. Алена читала в них то смятение, то непонимание, даже жалость и какое-то участие, когда его взгляд скользил по ее лицу, переходя на Алеську, который затаился в ожидании чего-то очень страшного. И только биение его крошечного сердечка оддавалось болью в материнском сердце Алены. Конвоир, постояв еще так какое-то время, резко развернулся и быстро зашагал в сторону телеги. Алена только и успела заметить то облегчение, с которым вздохнул уже совсем немолодой крупный мужчина, судя по его жупану, видно из местных, который все это время придерживал лошадь и наблюдал с нескрываемым волнением за всем происходящим.

Эта страшная ночь, наверное, никогда не сотрется из памяти. Только теперь Алена осознавала, что это было самым тяжелым испытанием в ее жизни, испытанием в борьбе за эту жизнь. Тогда их, потерявших всякий смысл этой жизни, непонимающих ее надобность, спас Игнат, который заставил вернуться к ней. Всегда несший груз ответственности за семью, привыкший принимать решения, он быстро сориентировался в ситуации. Все действия, приказания, которые отдавал Игнат, теперь казались просто немыслимыми, нереальными и невыполнимыми. А тогда, осознав, что к ним вдруг так неожиданно пришла свобода, понимая, что это их единственный и последний шанс выжить, забыв о пережитых ужасах этапа, они бросились спасать свои жизни.

Надрываясь, заходилось криком дитя, ловя беззубым ротиком пустую Аленину грудь. На мгновение замолкая, громко причмокивая, а потом, не получив материнского молока, крохотный Алеська выплевывал ненавистный сосок, опять заливаясь криком. И только соленые капельки Алениных слез, попадая на личико, заставляли его замолчать на какое-то время.

Лихорадочно ломали все, что только возможно было сломать, согнуть голыми, задубевшими от холода руками — высокий кустарник, обламывали доступные для человеческого роста спускающиеся ветви елей, а затем по кругу начали раскладывать и жечь костры, чтобы не стать добычей волков. Вокруг того, что был по центру, из собранных веток соорудили настил, на который набросали скудные вещи и одежду, чтобы как-то переночевать эту страшную ночь. С одной стороны костра втроем, прижавшись друг к другу так, как это обычно делали в дырявом и продуваемом со всех сторон вагоне, елочкой, чтобы окончательно не замерзнуть ночью, разместились женщины — Гарпина, младшая сестра Игната, жена Агрипина, да Алена, втиснув Алеську так, чтобы человеческие тела смогли согреть его маленькое тельце.

Алена помнила, что тогда ей снился дом, теплый, уютный. Снилось, будто она лежит на любимой печи, раскинувшись на овчине, забывшись в предрассветной неге. Ее окружали любимые запахи сушеных яблок, груш, вишен, которые были подвешены в льняном мешочке тут же, за печью, подсушенного лука, косичкой свисавшего над ней. Вдруг ее стали тревожить странные ощущения. С одной стороны ее как бы обдавало жаром, с другой — леденящим холодом. Ничего не понимая, Алена собиралась с силами, чтобы проснуться, но натыкалась на что-то мягкое, теплое, дышащее. Еще через мгновение открыв глаза, она похолодела от ужаса, отказываясь верить, что все это происходит наяву. Не шевелясь, то открывая, то закрывая глаза, она стала вглядываться в темноту. Слабое пламя костра едва освещало поляну, над которой вот-вот должен был заняться рассвет, отдавая людям совсем немного тепла. С другой стороны, где они были с Алеськой, их подпирал какой-то зверь. Через какое-то мгновение Алена, поняла, что это от его тела исходило тепло. Боясь пошевелиться, она лихорадочно стала прокручивать в сознании возможные варианты того, что могло произойти с ними. Горькая реальность заставила ее возвратиться и на эту поляну, и в те обстоятельства, в которых, волей чьей-то судьбы они оказались. Еще крепче прижимая к себе ребенка, Алена вновь приоткрыла глаза и ее взгляд сошелся со взглядом медведицы, которая вытянув морду, смотрела на нее внимательными, немного прищуренными глазами, словно чего-то выжидая. Утонув в ее шерсти, мирно посапывая, спал Алеська. Алене казалось, что она опять похолодела от ужаса. «Что же делать? — проносилось в сознании. — Вскочить, закричать, схватить Алеську, наброситься на медведицу?» Увидев все тот же внимательный, теперь уже изучающий взгляд, устремленный на нее, она осеклась и теперь уже совсем иные мысли, а больше чувства, переполняли ее душу. В сознании проносилось: «Люди как звери. Словно пресытившись человеческими муками, они выбросили их на этой поляне на верную гибель. Звери как люди, которые, видя всю безысходность их положения, спасают от беды. Медведица, хищник, переступив свое звериное начало, женским чутьем почувствовала, как ей, Алене, необходима помощь именно теперь. Заслышав плач младенца, разносящийся в ночи, она пришла на его звуки и спасает ее сына, прикрыв от холода своим телом.

На противоположной от костра стороне на коленях стоял Игнат и тихим, едва слышным голосом произносил: «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится». Сложив руки и обращая взгляд в небо, он продолжал: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю!» Услышав знакомые строки псалома царя Давида, который они всегда повторяли, когда им необходима была помощь, Алена вдруг ощутила какую-то легкость. Появилось чувство, что кто-то посылает ей в этот страшный час надежду, надежду на спасение. И уже мысленно, вместе с Игнатом продолжала: «Всевышнего избрал ты прибежищем твоим. Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему. Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих…»

Медведица продолжала рассматривать Алену своим изучающим взглядом. А потом, все также глядя ей в глаза, тихонько, словно боясь нарушить сон спящего Алеськи, поднялась и заковыляла в сторону леса. Неожиданно для себя Алена вдруг поняла, что она испытывает чувство стыда. «Наверное, медведица прочла мои мысли, обиделась и ушла, — тут же пронеслось в ее сознании. — А может, поняла, что я уже проснулась и сама смогу оберечь своего младенца и в ней больше не нуждаюсь». Было и другое, странное чувство. Ей на мгновение вдруг показалось, что перед ней был добрый, заботливый человек, о котором она плохо подумала, не отблагодарила его.

— Агрипина, Гарпина, вставайте, — тихим голосом позвал Игнат, боясь нарушить сон Алены и внука.

Игнат, с надеждой и страхом смотрел на женщин, а потом, видя, как они зашевелились, все еще не мог поверить, что все они живы. «Они выжили! Это Бог помог пережить эту самую страшную ночь в его жизни!» — обращаясь к Всевышнему, в мыслях он продолжал благодарить его. «Агрипина с Гарпиной уже ворочаются, пытаясь встать. Проснулась и Алена. Теперь они просто не могут не бороться за свои жизни», — проносилось в сознании Игната. Он окидывал взглядом поляну, вглядываясь в стеной обступающий лес. Предутренний рассвет уже скользил по верхушкам деревьев, как бы освобождая ото сна сначала ели, березы, потом осины, остановившись окончательно на могучих кедрах. У них, в далекой Белоруссии, еще только начинается время уборки картофеля, а здесь уже подступает зима. И она чувствуется во всем: в леденящем промозглом ветре, холоде, исходящем от земли, который вот-вот закует землю в свои тиски. И как им пережить ее?! Продолжая оглядывать эти места, вдруг какие-то внутренние импульсы стали подсказывать ему: «Кедр!» Как же он не догадался! Конечно же, кедр! Он вглядывался в его ветви, пытаясь разглядеть на них шишки. А уже совсем скоро, обойдя вокруг поляну, Игнат нашел поваленные ветром деревья. Собрав последние силы, которые, казалось, покинули его и теперь каким-то чудесным образом возвратились вновь, он с трудом обломал толстую ветвь на одном из них. У него получилось что-то вроде хорошей дубины-колотушки. Опять собрав все свои силы, он начал стучать ею по стволу кедра. На землю посыпались шишки, которые тут же принялись подбирать женщины. Затем, вытряхивая, выколупывая из них маленькие кедровые орешки, они стали складывать их в одну кучку, а затем, разделив на равные части, поделили между собой. Осторожно пережевывая каждое зернышко, добытое с таким трудом, боясь уронить его, они, наконец, ощутили, что смогут выжить, если разгадают тайны этих незнакомых для них мест.

Нужно было торопиться. Не позднее завтрашнего дня следовало добраться до села Покровское, которое изначально было определено им как место проживания. Игнат тут же забеспокоился. «Возможно, нас уже списали, вычеркнули из числа живых. Что же делать? Нам то и там появляться опасно. Явись мы в село, неизвестно, что станет потом с конвоиром, который нас отпустил и который теперь уже из-за нас может поплатиться жизнью. Такой грех на душу я никогда не возьму. Что же делать?» — лихорадочно размышлял Игнат. «Но нам все равно нужно выбираться из этой глуши, идти в ту сторону, где могла быть жизнь», — уже приняв решение, продолжал рассуждать Игнат, пытаясь сориентироваться. Став посреди поляны, он мысленно воспроизвел маршрут, которым их везли от станции Бокситы, и вот тут-то с благодарностью вспомнил навязчивого своими разговорами Леонтия. Он был из здешних, хорошо знал эти места и, казалось, по тому, как двигался поезд, как притормаживал и вновь набирал скорость, этот простой до наивности человек, осужденный за то, что в хозяйстве была любимая коза, которую он всячески прятал, чтобы та не стала достоянием коммуны, безошибочно определял место, где они проезжали. Только теперь Игнат понимал, почему Леонтий все пытался с ним заговорить, а когда это удавалось, все рассказывал и рассказывал и про козу, которая все понимала и была чрезмерно умна, и про эти места. «Он боялся остаться со своими мыслями наедине! Как же я сразу не догадался?!» — будто сделав открытие, обрадовался Игнат. Так, наверняка, было легче ощущать, что ты еще человек, что ты жив, что колеса отстукивают свой маршрут по земле, которая все еще продолжает восприниматься как нить, связывавшая его с жизнью, с домом. Еще в вагоне, он рассказывал, что до конца колеи остается совсем немного пути. За ним начинается глушь, бездорожье, а чтобы добраться до Североуральска, надо выйти к реке, по ходу которой есть село Покровское. Оно затерялось меж гор недалеко от ее берега. «Значит, Североуральск — в противоположной стороне, и нам необходимо пробираться дальше на восток. Где-то на этом пути и должно быть село, — мысленно прокладывая предстоящий маршрут, размышлял Игнат. — Главное, выйти к реке с таким странным для нас названием Вагран. А там, двигаясь вдоль берега, мы сможем добраться до него. Нас, скорее всего уже списали из этой жизни и записали в списки умерших в пути», — проносилось в сознании Игната. Но надо было двигаться, идти вперед. Не останавливаться, искать жизнь в этих местах.

Никто из них потом не мог вспомнить, как долго они шли. Этот путь казался вечностью. Это потом, когда обустроившись, начав тут новую жизнь, им приходилось нередко этим маршрутом ходить в Бокситы, путь казался совсем недалеким. Лес наконец отступил, и теперь их со всех сторон окружали карьеры, меж которых они плелись в направлении горы. А под ней уже было видно, как несла, поспешая, свои воды река Вагран. Вскорости в изнеможении люди опустились близ ее берега. Стоило им остановиться, как они поняли, что дальше двигаться у них просто нет сил. Женщины расположились у разведенного костра, разложив тут же свой нехитрый скарб. Игнат принялся исследовать берег Ваграна, всматриваясь в его воды. «Вот и послал Бог нам спасение, дав возможность выйти к реке», — думал Игнат. Пройдя еще немного вперед, он остановился. Перед ним на берегу стояла раскидистая ива. Даже опавшая листва не могла испортить ее красоту. Игнат стоял, словно зачарованный. Он вдруг ощутил, что здесь, в чужой стороне, он встретил что-то родное. Как защемило, заныло его сердце. Вспомнилась такая же красавица ива под окном его дома. Пожалуй впервые за все это время Игнат вспомнил родной дом. Сначала он гнал от себя всякие мысли о нем, чтобы от горя, бессилия что-то изменить, у него не разорвалось сердце. Потом воспоминания, да и всякие чувства притупились сами собой. Он уже слабо различал грань между той жизнью, где они были людьми, и той, где они постепенно превращались в животных, скотину, которую гнали и гнали как стадо неизвестно куда какие-то люди, чтобы уничтожить кого раньше, кого позже. Но это уже было неважно для них. Время отняло у них всякие чувства, у них не было никаких желаний, наступало уже то безразличие, когда жизнь теряет всякий смысл. И вот теперь воспоминания нахлынули с особой силой. Его дом, его хата с раскидистой ивой под окном. Пелена стала застилать глаза. В минуты короткого отдыха знойным летним днем как он любил передохнуть под ее раскидистыми ветвями, охраняющими от палящего солнца и посылающими прохладу… Игнат покрасневшими от холода руками гладил оголенные ветви так, словно пришел к своему дому, к своей земле. Прислонившись к дереву, он слушал его дыхание.

Разносившийся эхом плач Алеськи заставил Игната вернуться в реальность и с еще большей силой ощутить необходимость бороться за жизнь. А от голода их должна спасти река. Игнат, поклонившись иве, словно испрашивая у нее прощения, стал отделять от ствола кору, чтобы сплести хоть какое-то подобие корзины. Женщины, поняв его намерения, тут же ловкими движениями стали помогать ему. Они будут забрасывать корзинки в воду, тянуть их, пытаясь поймать в них рыбу, которой, судя по тому как часто виделись всплески на поверхности реки, было много. Очень хотелось верить, что в них попадется пусть даже самая малая, но рыбешка. Вот только криком заходился Алеська, вовсе не хотевший ждать, когда они смогут добыть еду. Алена, пытаясь его успокоить, убаюкать, ходила берегом, обращая взоры то к небу, то к реке, призывая на помощь высшие силы, чтобы послали им удачу.

Вдруг пространство взорвалось криком, криком радости. Игнат бежал к ним, волоча по земле бьющуюся щуку. От неожиданности рыба всем показалась такой огромной, что люди замерли в оцепенении, все еще не веря, что наконец и к ним пришла удача. А еще через какое-то мгновение они услышали голоса, но уже совсем другие, незнакомые, доносившиеся до них со стороны горы. Обернувшись, они увидели сбегающих в их сторону трех женщин.

В только что отстроенном клубе, где еще пахло краской, свежеоструганными досками, суетился народ. Закончилось собрание партячейки по случаю обсуждения очень важного события: в республике будет выходить первая пролетарская газета, газета для народа, созданная самим же народом. Расходиться никто не хотел. Многие продолжали обсуждать это событие. Обсуждали и другую новость. Секретаря их партячейки Василя Федоровича по решению бюро ЦК ВКПБ (б) отправляли на учебу, да ни куда-нибудь, а в Москву на Высшие коммунистические курсы. Это было не просто событие, а большое доверие к их парторганизации, которая воспитала такого члена партии и в которой есть такие заслуженные люди.

Загудел паровоз, и поезд тронулся, плавно оттолкнувшись от перрона. За окном медленно стали проплывать знакомые пейзажи. Только теперь они были гораздо ярче, краше оттого, что пришедшая на землю осень одела их в яркие желто-оранжевые цвета. Они радовали глаз, создавая особое настроение. Но чем больше Василь вглядывался в такие знакомые с детства картины, тем больше у него создавалось впечатление, что видел их впервые. От Быхова до Могилева они ехали на подводе, торопились, боясь опоздать. Дорога была неровной, местами ухабистой, поэтому их не покидало желание поскорее преодолеть это расстояние. А окрестности с их пейзажами и вовсе никак не воспринимались. Теперь же из окна поезда все выглядело совсем иначе. Плетеные заборы с висящими на них сверкающими чистотой гладышами и чугунками, хаты. Прибранные поля, люди, вышедшие всей артелью убирать поля. Совсем как в его родной деревне. При мысли о ней сами по себе стали наплывать воспоминания. Василю вообще в последнее время часто снилась дорога, дорога сначала от их хаты в Больших Стрелках до Семиновки, куда они каждый вечер после трудного дня отправлялись на танцы. Из глубин памяти стали доноситься сами собой пришедшие на память знакомые звуки любимого падеспаня. Василю показалось на мгновение, что вдруг возвратилось то, давно ушедшее время, и теперь все это происходит наяву. Он даже ощутил уже забытые чувства, когда на смену физической усталости в одночасье приходит легкость, даже беззаботность, а с ними предвкушение счастья от скорой встречи. Когда же замирали звуки последних аккордов, Василь пробирался только ему знакомыми тропами сначала до дома, что был на самом краю села, а потом до заветного окна, чтобы подать условный сигнал Алене… Вдруг учащенно забилось сердце, а колеса в такт движению стали отстукивать: «Алена… Алена… Алена…» Сколько раз заставлял он себя забыть, вычеркнуть из памяти все, что было связано с той жизнью, с этим именем, но ничего не мог поделать с собой. Василь заметил, что судьба напоминала об Алене всегда в самый неподходящий момент. Именно сейчас, когда жизнь складывалось более чем удачно и у него, как никогда, было спокойно на душе, ее образ вновь вставал перед ним. Его заметили, оказали такое доверие, отправив на учебу, да ни куда-нибудь, а в Москву. Его хорошо проводили товарищи по партячейке, в новую жизнь напутствовал сам секретарь ЦК ВКПБ (б). И вот теперь опять эти воспоминания. Ну сколько они еще будут напоминать ему о прошлом? Ведь он давно отрекся от него, покаялся, — уже в который раз задавал себе этот вопрос Василь. Опять заныло сердце, и, словно наяву, перед ним предстали грустные глаза. Алена смотрела на него своими большими миндалевидными теплыми светло-карими глазами, обрамленными густыми темными ресницами, немного выгоревшими на солнце. В них не было укора, осуждения, в них даже не было мольбы. Они просто были грустными И это больше всего выводило его из равновесия, доставляло нестерпимую душевную боль. Иногда ему казалось, что было бы легче, если бы его корили, осуждали. Но ничего подобного не происходило. Это была его боль, от которой он пытался скрыться и иногда ему даже казалось, что это удалось. А было ли все, что он переживал, вообще болью? — уже в который раз задавал себе вопрос Василь. Все это так странно?! Он ведь давно вычеркнул из памяти все, что когда-то связывало его с Аленой. Их пути разошлись. По молодости он мало что понимал, да и времена были другие. А теперь все предельно понятно. Ну что может быть общего у него с дочерью кулака, с вредным и опасным для общества элементом. Он не может и не должен даже в мыслях думать о ней, она ведь действительно всего лишь элемент. А настоящий партиец должен искренне, с чистыми помыслами служить партии, — пытаясь бороться со своими чувствами, продолжал убеждать себя Василь в правоте своей нынешней жизни и правильности сделанного выбора. Но что же делать? Эти глаза преследуют его неотступно, глаза, наполненные грустью.

— Эрика! Хельга! Нэла! Где же вы?! Поторапливайтесь! Пора к столу! Самовар уже закипел! — оперевшись на плетеный забор, зазывала Агрипина соседок. Большой блестящий самовар, отменно вычищенный и натертый битым кирпичом, пыхтел на столе. Вокруг него в строгой последовательности привычно разместились любимые яства — брусника, клюква, которые извлекли из бочек, что стояли в чулане, сушеные ягоды жимолости. Их всегда старательно собирали в горах, продираясь сквозь скалы и кустарник. Поэтому эти дары здешней природы были предметом особой гордости семьи. Тут же стоял графин с соком из них. Но больше всего будоражили воображение расходящиеся запахи малинового варенья. Его обычно подавали на стол по особым случаям.

«Сегодня поводов полакомиться изысками из малины более чем достаточно, — думала про себя Алена, аккуратно расставляя миниатюрные розетки на столе под настойчивые призывы Агрипины побыстрее всем собираться на вечернее чаепитие. — Во-первых, наконец, наступила долгожданная суббота и после любимой бани можно расслабиться, попить чайку, посидеть подольше среди таких близких и дорогих людей. Во-вторых, Алесь закончил школу, и теперь, перед его отъездом в такой далекий и незнакомый Ленинград, это, пожалуй, последняя возможность собраться всем вместе. Как все потом сложится, неизвестно. Возвратится ли мой сынок еще когда-нибудь в эти места? Здесь столько всего пережито. Именно тут нам пришлось бороться и за свое выживание, и за человеческое достоинство. Да и не хотелось мне этого. Пусть бы все получилось, и Алесь после учебы вернулся на свою родную землю, в такую далекую теперь для нас Белоруссию, где он никогда не был, но куда так стремился». Алена поняла, что вновь начинают подступать грустные мысли, и тут же отогнала их. Они могли вызвать тяжелые воспоминания. А этого так не хотелось, особенно теперь, когда в их жизни все вроде бы налаживалось. Ее мысли должны быть только о будущем и, обязательно, о хорошем.

Забежав ненадолго в дом, чтобы извлечь из печи чугунок с пшенной кашей с аппетитно зарумянившейся корочкой, последним блюдом на их субботнем столе, Алена вдруг задержала свой взгляд на небольшом зеркальце, аккуратно вмурованном в печную стенку. От неожиданности она даже отпрянула в сторону. Потом, словно боясь вновь увидеть свое отражение, медленно стала приближаться к нему. Какой же она стала? Интересно, сколько же времени прошло с того момента, когда она вот так просто могла рассматривать себя в зеркале, вдруг подумала Алена. В этой жизни такого не было точно! Всматриваясь в свое отражение, женщина не могла поверить, что это она. Все эти годы ей пришлось нести непосильный груз проблем, поэтому порой и казалось, что они согнули, состарили ее. Да и мысли о том, чтобы обратить на себя внимание, вовсе не приходили ей в голову. Теперь же на нее смотрела молодая, вполне привлекательная, незнакомая ей женщина с нежным румянцем на немного скуластом лице. Было ощущение, что уже с другой стороны, из глубин маленькой зеркальной поверхности, ее рассматривали теплые светло-карие глаза, обрамленные густыми темными ресницами, немного выгоревшими на солнце. Высокий открытый лоб, льняные волосы, туго заплетенные в косу в два обхвата руки, перекинутую через плечо и спускавшуюся до самого пояса. Оказывается — это она, Алена.

— Алена! Гарпина! Только вас и ждем, — уже басил Игнат своим добродушным голосом.

Вечерело. Солнце, обогрев землю, искало свой покой где-то за горами. В лучах уходящего заката отражались теплым светом лица собравшихся за столом людей. На них читалось столько умиротворенности, что казалось, будто прожили они здесь, на этой земле, долгую и счастливую жизнь. В центре стола, в нарушение всяких традиций усадили Алеся как главного виновника события. Все вроде бы было готово к торжеству, но среди собравшихся чувствовалось какое-то напряжение, словно они находились в ожидании чего-то или кого-то.

Сердце Алены билось как-то по-особому. Она поймала себя на мысли, что это не только гордость за уже взрослого сына, которого удалось сначала вырвать из рук голодной смерти, потом вырастить и воспитать, вложить в его душу сознание, гордость за род Лазеповых, за землю, что была там, в далекой белорусской деревне, за те традиции, которые они хранили. Ее сердце в последнее время все больше и больше заполнялось совсем другими чувствами, давно забытыми, а может еще и неведомыми. Они как-то сами собой вошли в ее жизнь, и она жила, то пытаясь заглушить их в своем сознании, то с любопытством прислушиваясь к ним, то отгоняя прочь. Сейчас Алена тоже гнала их от себя, но подсознательно все задавала и задавала один и тот же вопрос: «Помнит ли о них Архип, об их торжестве, придет ли сегодня, или его опять задержат дела?» Когда Игнат уже встал, чтобы поднять чарку с душистой смородиновой настойкой, все услышали звук приближающейся полуторки.

«Алена, краса моя ненаглядная! Как истосковалась душа моя по тебе», — расплетая косу, тихо нашептывал Архип, нежно касаясь губами золотистых волос. В ярком лунном свете отражалось белизной ее сбитое стройное тело. Легкий ветерок тихо перебирал Аленины волосы, и казалось, будто русалка, вся свободная, переполненная гордостью от упоения своей силой, молодостью, взошла на берег Ваграна, покинув его величественные, устремляющиеся вперед воды. И только поцелуи Архипа, которыми он осыпал ее щедро, ограничивали, брали в плен эту свободу, завлекая в стихию разгорающейся страсти. Алена, поддавшись ее власти, уже ощущала прикосновение сильных рук, мускулистого тела, трепетное влечение, которое окутывало ее своим теплом. Она погружаясь в особый мир таинства, но вдруг откуда-то из глубин памяти стали наплывать образы, далекие, казалось уже давно забытые, и которые она совсем не ждала. Это жито, колосящееся тяжелыми колосьями, играющее разноцветьями, синевой появляющихся то тут, то там васильков. Эти бескрайние просторы полей, начинающихся прямо за околицей родного села. Эти гречишные поля и сочные травы, которые рождают особые, ни с чем не сравнимые ароматы. И Василь, ее Василь, рассекающий своим молодым сильным телом волны жита, распахнув свои объятья, устремляющийся навстречу ей, Алене. Ее будто обдало холодом. «Нет!.. Нет!.. — пронеслось в сознании. — Зачем эти воспоминания пришли именно теперь? Я давно похоронила их, вычеркнула из своей памяти. Прошлого нет, как и возврата к нему. Меня предали, бросили, благословили на верную гибель! Но что же делать с чувствами, с той болью, что заполняет сердце, вытесняя еще совсем недавно пришедшее успокоение?!» Паника, граничащая с отчаянием, заставила ее отпрянуть. Подняв глаза, она увидела устремленный на нее взгляд Архипа. Алена показалось, что он был таким же, как в тот страшный далекий день, казалось последний день жизни на этой земле, взгляд человека, которому надо было сделать сложный для себя выбор. Он медленно скользил сначала по лицу, затем переходил на ее сильное, сияющее белизной тело и возвращался вновь. Их взгляды сошлись.

«Архип… Как много он для меня значил. Это он сохранил нам жизнь, мне жизнь, оберег от расправы уже здесь, среди чужих людей, для которых они были получеловеки, просто ссыльные. Если бы не Эрика, Хельга, Нэла да Архип, неизвестно, чем бы все закончилось», — глядя вслед уходящему в темноту Архипу, думала Алена. Ее не покидало чувство вины, а в ушах все еще стояла брошенная ей фраза, с обидой, укором: «Ну, сколько еще будет между нами стоять эта память о прошлом?!» Алене почему-то вспомнился Североуральск, куда она, наконец, рискнула выбраться из села, чтобы прикупить необходимые в хозяйстве вещи. Они уже больше года прожили в Покровском. Только по прошествии стольких лет Алена осознала, что это было самое страшное и тяжелое время в их жизни. А тогда они все так радовались, что к ним пришла хоть и относительная, но все же свобода, что у них есть земля, к которой надо приложить силы, чтобы она их охранила. Три сестры Эрика, Хельга и Нэла, педантичные немки, сосланные сюда раньше, помогали, чем могли. А как благодарна была Алена им за то, что заботу об Алеське. Это тогда, когда обессиленные, они добрались, наконец, до берега Ваграна, эти женщины заслышав плачь ребенка, бросились на помощь. А потом был изнурительный труд на выживание.

Им ничего не позволили взять с собой, выгнали из собственной хаты в чем стояли. И когда они, наконец, добрались до этих мест, в нехитром скарбе кроме какого-то барахла, которое удалось захватить с собой, был только небольшой нож, пара самодельных ложек, которые Игнат выстругал по дороге из дерева, да стопка для питья, тоже выструганная, выдолбленная из какой-то толстой ветки. Эрика, самая деятельная из трех сестер, еще до революции была активным членом партии эсеров, разрабатывала аграрную программу переустройства России. И теперь пыталась реализовать ее в этом забытом Богом крае, вдалеке от людей и цивилизации. Поэтому Игнату было с кем отвести душу, когда он принялся за хозяйские дела. По всему было видно, как он истосковался по земле, по сельскому труду.

Алена робко ступала по брусчатке, которой была вымощена узкая улочка. Для нее было так непривычно оказаться вдруг среди спешащих куда-то людей, огромного, как ей показалось, города, что она почувствовала растерянность. На какое-то мгновение ей даже показалось, что она совсем забыла, зачем сюда пришла. И только подсознание подсказывало, что надо торопиться. Всю дорогу Алена повторяла наставления очень обстоятельной во всех вопросах Хельги. До чрезмерности педантичная даже в самых незначительных хозяйских делах, она до последней минуты как отправить в этот путь все наставляла и наставляла ее, как более коротким путем дойти до рынка, как быстрее добраться до нужного прилавка, кого спросить, как объяснить, что она ее родственница. «Какая все-таки Хельга умница, что согласилась отпустить меня одну. Конечно же она рисковала идти в город, да еще без всяких документов. Но Хельга видимо почувствовала мое состояние, поняла, что именно теперь мне необходимо что-то предпринять, изменить, начать жить новыми заботами, чтобы выйти из того страшного состояния, в котором находилась все это время. Вот и появилась эта идея сходить в Североуральск, что называется, и на людей посмотреть, и себя показать. А какие-то женские дела, пусть даже и по мелочам, не только отвлекают от тяжелых мыслей, но и создают совсем другое настроение», — думала Алена на всем пути, пока она босиком, перекинув через плечо выданные ей единственные, а значит и парадные сандалии Нэли, шла в город вдоль дороги, сплошь усыпанной щебенкой и острым гравием. Казалось, крылья сами несли ее туда. Когда же она попала в этот непонятный для нее мир, здорово пожалела о том, что не послушалась совета мудрой Хельги и, не дожидаясь ее, отправилась в путь одна. Теперь ей было так неуютно, что, казалось, будто все взгляды суетящихся меж базарных рядов людей устремлены только на нее. Остановившись у нужного прилавка Алена спиной почувствовала на себе взгляд. «Этот взгляд… Неужели снова этот взгляд? — мысленно задавала себе вопрос Алена. — Это мираж, или он как злой рок преследует меня? Может мне все это кажется? Но нет! Его я не забуду никогда!» Пока он медленно скользил по лицу, а затем остановился на глазах, ее словно сковал паралич. Неизвестно сколько бы они так стояли с Мефодием, который еще совсем недавно бойко предлагал свой товар, если бы не голос одного из сопровождающих молодого офицера: «Гражданка! Ваши документы!»

Вот тут-то с Аленой что-то произошло. Глядя в глаза этому офицеру, она бойко стала рассказывать выученную за Хельгой историю. На помощь тут же пришел Мефодий, который энергично из-под прилавка стал вытаскивать всякие узелки, приготовленные, якобы, для сестры из Покровского и размахивая ими громко причитать:

— Гражданин офицер! Племяшка это наша! Ее же все в селе, да и в округе знают! Какие тут документы, гражданин офицер?! Кто ж Алену не ведает-то! Вон, красавица какая! Такая только из наших будет!

— Вижу, что красавица, — не сводя глаз с Алены, медленно произнес офицер. — Племяшка, говоришь?

— Архипушка! Ты что не помнишь…

— Помню. Как же такую красоту можно не помнить, а тем более забыть? — на полуслове оборвал он Мефодия.

Этот скользящий взгляд. Эти глаза. Они были такими же как тогда, тем страшным холодным осенним днем. Только теперь в них читалось сначала удивление, но затем, и это Алена помнила отчетливо, вдруг появилась теплота, и они заиграли какими-то даже озорными искорками.

— Не забудь, Алена, привет тетке передать да от Архипа поклон. А в Покровское обязательно скоро наведаюсь сам. Так что пусть баньку погорячее готовит да угощение собирает.

Онемевшие не то от страха, не то от радости, что все обошлось, смотрели они вместе с Мефодием вслед удаляющейся троице. Алена сначала с трудом узнала в этом стройном лейтенанте НКВД того самого конвоира, который когда-то стоял перед сложным выбором. Он так изменился, возмужал. Тогда это был совсем еще юноша. Теперь же она встретила молодого мужчину, очень привлекательного, по которому, наверняка сохнет не одно девичье сердце. Что-то дрогнуло, будто искра пробежала, и в ее сердце. А про себя она уже отмечала красивый разлет его высоко вздернутых бровей, выбивающиеся из-под фуражки густые непослушные волосы красивого темно-пепельного отлива и глаза, лучистые с синей поволокой. «Совсем как у Василя!» — почему-то вдруг пришло на ум это сравнение. «Нет! Только не это! Я не хочу больше ни вспоминать, ни помнить о нем! Для меня его больше не существует!» — как бы отталкивая силой своей энергии вдруг появившийся образ Василя, пыталась справиться со своим состоянием Алена.

— Василий Федорович! Пора! — заглянув в кабинет, сказала Маруся. — Уже все собрались! Ждем только вас! — И кокетливо тряхнув кудрявой головой, скрылась за дверью.

— Отложив в сторону свежие газеты и свои записи по поводу напечатанного материала о новых назначениях в армии, Василь еще несколько минут позволил себе задержаться в кабинете. За окнами Смольного была осень в той поре, когда она расцветала своими яркими желто-багровыми красками, а ветер еще не посмел нарушить эту царственную красоту. «Как быстро она подступила, совсем незаметно», — подумал Василь, глядя с грустью на сменившееся убранство ленинградских улиц. «В Ленинграде осень совсем не такая, как в его родных местах. Здесь суета, там — простор, свобода, первозданность», — почему-то вдруг на память пришли ему эти сравнения. Идти никуда не хотелось, тем более что была любимая пятница и он уже пребывал в предвкушении таких редких выходных, когда после недельной напряги можно было, наконец, расслабиться, выспаться, в конце концов, да и выполнить свое обещание, данное Ираиде сходить в Мариинку. Давали «Онегина» в главной роли с Козловским или Лемешевым, а они с супругой были их неизменными поклонниками. Да вот только все что-то не складывалось. То у Ираиды в больнице ночные дежурства, то у него сплошная работа без всякого просвета и надежды на отдых. Сегодня же все складывалось как нельзя удачно. Руководство в Москве, каких-то важных или неотложных дел тоже не было. Оставался сущий пустяк — пересмотреть дела зачисленных в Военно-медицинскую академию. Соответствующие службы их уже просеяли, нужно только принять понятное для всех решение.

Вздохнув, поправив любимую рубаху-косоворотку, Василь вышел из кабинета и уверенным шагом человека, который ощущал себя в этих стенах хозяином, направился в зал заседаний. Это была его стихия, его мир, его образ жизни. Когда он проходил по коридорам власти, было ощущение, что откуда-то прибывает сила. Он весь подтягивался, менялась даже походка. Она становилась важной, твердой. Но когда он увидел целую гору папок, аккуратной стопкой сложенных на столе, его энтузиазм медленно стал угасать. А потом битых три часа вместе с членами комиссии пришлось выслушивать нудные рассказы о каждом, на кого были заведены эти толстые гросс-бухи. «Жизнь у людей только начинается, а уже такие досье, — глядя на очередное дело, думал Василь. — Хорошо же работают службы, слаженно. Интересно, какой толщины моя папка, которая, поди, лежит вот так где-то, дожидаясь своего часа». Василь отогнал от себя эти мысли и сосредоточился на обсуждении. Оно явно затягивалось. Кто-то из членов комиссии предлагал сделать перерыв, кто-то отложить рассмотрение на завтра. Василю не хотелось ни того, ни другого. Глянув на часы, он произнес: «Товарищи! Будем продолжать! У нас не так много работы осталось!»

Маруся, теперь Мария Михайловна, секретарь Ленинградского областного комитета комсомола, отбросив назад спадающие на лоб кудри, уставшим голосом произнесла: «Остались самые сложные дела. Они требуют серьезного рассмотрения. Вот, например, дело Лазепова. Положительный во всех отношения молодой гражданин. С Похвальным листом закончил школу, на отлично сдал вступительные экзамены, имеет хорошие характеристики, активист». И она стала перебирать целый ворох Похвальных грамот и монотонно перечислять, за что их выдали.

При упоминании фамилии Лазепов внутри у Василя что-то дрогнуло. В сознании стало лихорадочно проноситься: «Лазепов… Лазепов…» Вдруг он почувствовал, что его будто обдало жаром. Пытаясь скрыть нахлынувшие чувства, Василь склонился над разложенными перед ним бумагами и чтобы не выдать волнения, жестким голосом, переходящим в явно раздражительный тон, обратился к Марусе:

— Вы, Мария Михайловна, разве не знаете, что все нужно докладывать по форме: фамилия, имя, отчество, суть вопроса?

Не ожидавшая такой резкой смены тона обсуждения, Маруся сначала стушевалась, а затем бойко стала докладывать:

— Проблема в том, что он сын сосланных кулаков, но не совсем…

— Что значит не совсем?! — теряя над собой контроль, почти проревел Василь. — Вы что, не можете четко доложить суть дела?!

— Могу! Но вы же не даете досказать до конца, — уже чуть не плача, произнесла Маруся.

— Мать была женой батрака, — опять бойко стала докладывать она. Но выслали ее вместе со всей семьей: отцом, матерью, другими родственниками, которые были кулаками, в село Покровское за Урал. За ней и сыном никаких нарушений не выявлено.

— Дело сложное. Полагаю возможным согласиться с предложением перенести его рассмотрение на более поздний срок.

Василь сгреб в охапку оставшиеся папки и поспешил в свой кабинет. Он не помнил, сколько раз перелистал страницы этого дела, все вчитываясь и вчитываясь в скупые строки сухих заключений разных инстанций, перечитывал характеристики, будто пытаясь что-то прочитать между строк. «Но что? Что еще я хочу найти в этом деле?» — думал Василь, когда в очередной раз открывал дело. Алена жива. Она не погибла, не затерялась на бескрайних просторах страны, как многие, которым была уготована такая участь. У него есть сын, наверное, судя по характеристикам, хороший сын, умный и смышленый. «Интересно, каким он вырос, в чью породу пошел», — медленно потянувшись за папиросой, вставая из-за стола и подходя к окну, размышлял Василь. Какая странная штука судьба. Она каждый раз в самый неподходящий момент посылает испытание. В его жизни после пережитых волнений с его повышением, наконец, наступило стабильное время, когда можно спокойно поработать, даже уделить внимание Ираиде. Василь прекрасно понимал, что они все больше стали отдаляться друг от друга. Сказывалась постоянная занятость. Да только ли? Он не слепой, видит и понимает, что вовсе не так просто вьется вокруг нее этот услужливый Виктор Палыч, светило и бессменный начмед. У них общие дела, проблемы. Ираида на разрыв никогда не пойдет. Это повредит им обоим. Но и жить так: каждый своей жизнью, тоже надоело. Поэтому самое время восстанавливать былые теплые отношения. Теперь для этого есть все условия. И именно сейчас возвращается к нему из далекого небытия его прошлое. И напоминание о нем — его сын, судьба которого зависит от простого росчерка пера, его подписи.

А может он хочет найти упоминание о том, что за батрак был ее мужем? Но и здесь след обрывается. Почему Алена не указала, кто же все-таки был этот батрак? Боялась? Но чего? Ведь это могло спасти ее от выселения. Хотела забыть его, вычеркнуть из своей памяти? А может, наоборот, берегла его, не хотела навредить, поломать ему жизнь?

Его душу разрывали сомнения. Василь метался по кабинету, который уже погрузился в вечернюю мглу, ходил из угла в угол, выкуривал очередную папиросу, но так и не мог найти ответы на все эти вопросы. Остановившись у окна, он стал вглядываться в ночное небо. На нем то тут, то там вспыхивали звезды. Переводя взгляд с одного созвездия на другое, Василь вдруг поймал себя на мысли, что пытается отыскать свою звезду, ту далекую их звезду, которая когда-то светила им двоим, освещая минуты счастливых встреч, а потом все это время как-то жила без него, покинутая и забытая. Когда-то очень давно, когда она только загоралась на небе, пробираясь заветной тропой, к нему спешила Алена. Как волновался он, испытывая трепет, волнение от предвкушения предстоящей встречи. При этих воспоминаниях по его телу, как когда-то, стало медленно разливаться тепло. Этот горьковатый запах то струящихся дождем, то развевающихся на ветру льняных волос. Он уже реально ощущал его. Появилось неудержимое желание утонуть в них, спрятаться от вдруг нахлынувших проблем. Как никогда Василь ощутил неудержимое влечение к ней. «Алена… Его Алена… Может бросить все? Закрыть кабинет, захлопнуть дверь за той жизнью, которой я живу теперь и мчаться что есть сил в такое далекоеПокровское, чтобы увидеть Алену, все объяснить, объяснить, что по-другому я просто поступить не мог. Она поймет меня, поймет и обязательно простит». Ему так захотелось возвратиться в свою прошлую жизнь! Эти просторы подступающих к деревне полей, вечерки с неизменными посиделками и танцами до упаду и Алена, устремляющаяся, бегущая навстречу ему, их счастью. Одна за другой проплывали картины тех давно ушедших лет «А ведь это и была, пожалуй, моя жизнь», — впервые за много лет, задумавшись над тем, как он жил все это время, отметил про себя Василь. «Моя настоящая жизнь! Сколько потом пришлось подстраиваться под ситуацию и настроение тех, от кого зависела судьба, продвижение по службе», — с досадой подумал Василь. Нужные люди, нужные связи, правильные речи, постоянный страх, что кто-то что-то не так поймет или не так подумает, страх за последствия. Зачем все это, если истинные чувства спрятаны глубоко и со своей болью ты должен жить годы, всю свою жизнь? Ради чего все это, если все равно ты не сможешь быть самим собой, не имеешь права позволить себе такую роскошь как жить реальными чувствами, не быть с тем, без кого эта самая жизнь теряет всякий смысл? Только сейчас Василь осознал, что работа «на износ» была защитной реакцией организма от тех мыслей, чувств, которые жили с ним все эти годы и в любой момент могли вырваться наружу, заставить жить, поступать по-иному.

Он вновь метался по кабинету. Его душу раздирали сомнения. К нему то приходила уверенность, что надо все изменить в своей жизни, может даже попроситься на работу в те места. Это поможет как-то наладить отношения, прояснить ситуацию. То он впадал в паническое состояние, осознавая, что изменить что-то практически не реально. Телефонный звонок, особенно резкий в устоявшейся тишине опустевшего здания, заставил Василя очнуться. Он был так некстати именно теперь!

— На проводе! Слушаю! — почти прокричал в трубку металлическим голосом Василь.

— Это ты? Что-то случилось? У тебя такой голос?! — взволнованно проговорила Ираида. — Мы же договаривались! Ты обещал прийти сегодня пораньше. У нас ведь были планы.

— Минуту!

Василь закрыл ладонью трубку и замер в оцепенении. Он ничего не мог ответить. Его словно сковал паралич. Лихорадочно работало сознание, как бы прокручивая все возможные варианты. Пауза затягивалась…

— Извини, дорогая. Как всегда задержали непредвиденные обстоятельства. Уже выхожу. Скоро буду.

Василь медленно опустил на рычаг трубку, снял с вешалки кожанку и побрел к выходу. «Непредвиденные обстоятельства вновь все решили за меня и расставили все по своим местам», — с грустью заметил Василь.

На небе только-только загорались звезды, вспыхивая то тут, то там ярким светом. Теперь это было особое свечение от того, что первые осенние морозы пришли на эту землю. Алена уже не помнила, сколько так просидела за столом, где традиционно собирались их семьи летними субботними вечерами, не замечая ни усиливающегося холодного ветра, ни опустившихся сумерек. Она все всматривалась и всматривалась то в звездное небо, пытаясь отыскать на нем свою звезду, то в окрестности, которые хорошо просматривались с пригорка, где был их дом. Мысли, воспоминания как бы специально теснили друг друга, чтобы помочь ей принять правильное решение. А принимать его надо! Не только ради Архипа, дальнейшей судьбы Алеся, но и ради себя, своей судьбы. Но она так и не находила ответа. «Что же мне делать? Что подсказывает сердце?» — замирая на миг, прислушивалась к его ритмам Алена. Она вставала, медленно обходила этот пятачок земли и вновь возвращалась на свое место. «Когда-то это было совсем необжитое место где-то на окраине села, и даже за его пределами, которое со всех сторон обступали карьеры. А теперь с ним так тяжело расставаться, будто всегда эта земля была родной», — думала Алена. «Когда-то на этом пригорке они начали строить дом», — вспоминала она, скользя своим взглядом снизу вверх по ровно уложенным в стену бревнам. Сегодня она о каждом из них может рассказать целую историю: как люди под руководством Игната, вооружившись всем, что попалось на глаза, да теми нехитрыми орудиями труда, которые были в хозяйстве у трех добрейших немок, отправлялись вниз, туда, где был лес. Алене будто наяву слышались голоса то хозяйственной Эрики, учившей, как пилить, как валить деревья, в какую сторону отходить, чтобы не попасть под падающий ствол, то педантичной Хельги, которая чуть ли не по сантиметру вымеряла притирку бревен, то звук разрезающего пространство топора, которым работал до изнеможения Игнат. «Как много мы трудились и как радовались каждой своей победе! Но, пожалуй, самой главной победой, была победа над собой! Мы не сломались, нас не сломили обстоятельства, мы боролись и победили эти обстоятельства, судьбу, которая вдруг отвернулась от нас!» — глядя теперь на ухоженное подворье, размышляла Алена. Как радовались они, когда, наконец, построили дом. Тогда он им показался огромным! А сколько радости было от того, что удалось сложить печь, большую, вместительную. Как только они ее запалили, то сразу же ощутили, что у них появилась, наконец, своя уютная хата с присущими ей ароматами, яствами, стоявшими в чулане возле входа, куда всегда хотелось заглянуть и убедиться, что все это: налитая соком клюква, брусника, сушеная жимолость, крахмал, вяленая щука — их запасы, сделанные и добытые таким трудом! Алене казалось, что предметы, с которыми они прожили все это время, одушевленные. Люди вдохнули в них жизнь, чтобы те помогли выжить им. Почему-то вспомнился деревянный ящик, над которым они долго колдовали, чтобы приспособить для выдавливания из картофеля крахмала. Получился эдакий станок-бункер, куда сначала забрасывали мелкую картошку и специальной пластиной надавливали, чтобы сначала отделить жидкость, а затем из нее получить крахмал. А как они радовались, когда построили, наконец, баню, сарай, конюшню. Вспоминалось, как делали бочки, а потом солили в них лук, чеснок, капусту. Вот только фруктов не родила эта земля. Больше всего душа тосковала без яблок. Теперь в ее родных местах, наверное, собирают антоновку, перекладывая соломой, укладывают на зиму в погреба. При воспоминании о яблоках у Алены как-то по-особому защемило, заныло сердце. «Дом, родной дом… Где он для меня теперь? Здесь, где прожито столько лет, ведь на дворе уже 1940, или там, в далекой Белоруссии, где неизвестно, помнят ли нас, остался ли кто из родни, удалось ли кому избежать выселения? Что стало с нашим домом, кто живет в нем теперь?» — все задавала и задавала себе вопросы Алена. Ей даже казалось, что она пытается убедить себя в правоте слов Архипа, все это последнее время только и уговаривающего ее в том, что всякое возвращение просто бессмысленно. Он даже наводил какие-то справки, но все безуспешно. Алена была благодарна Архипу за все, что он сделал для нее. Только благодаря его хлопотам удалось доказать, что сослана она была незаконно. Ее, жену батрака, не должны были трогать. Это он помог получить ей и Алесю нужные документы, и теперь она вовсе не ссыльная, а как все полноправный гражданин своей страны и сын ее теперь будет жить по правилам этой страны с нормальной биографией. Может, теперь в большом городе он больше не будет ощущать на себе все эти недомолвки, осуждения и обсуждения по поводу его происхождения, может, станет хорошим врачом? Но что же делать? Здесь Архип, который ждет ее решения, дом, семья. Но там ее родная земля! Она ведь видит, как переживает и Игнат. Как жаль ему расставаться с ней. Сначала родной дом покинул его любимый внук, смысл его жизни, которому столько он передал от многих поколений рода Лазеповых. А теперь вот и она собралась оставить их. Видела Алена в его глазах и совсем другие чувства: желание, чтобы возвратилась она все-таки в родную деревню, подала весточку ему о том, что за жизнь там теперь, как их хата, кто живет в ней, растет ли под окном любимая раскидистая ива, которая укрывали их летом от зноя, а весной, распускаясь, одевалась в роскошное зеленое убранство. Алена вспоминала и их последнюю встречу с Архипом, все его обиды, просьбы и мольбы. Как он просил не уезжать, говорил, что теперь там опасно, уже очень неспокойно у западных границ, война подступает к их землям. Но что же поделать с сердцем, которое стонет и рвется туда, в родную деревню, с ее просторами за околицей, с колосящимся житом, с яблоневыми садами, которых так не хватает ей тут?

…Строгий голос диктора объявил долгожданное прибытие поезда. Потом отворилось окошко, за которым размещался радиоузел, и уже немолодая владелица этого голоса добродушно бросила в сторону Алены: «Отмаялась, дождалась, едет твой поезд, скоро будет, прибывает на первый путь». Алена металась по перрону, боясь пропустить нужный вагон. «А вдруг не увидит? А вдруг пропустит? А вдруг мы разминемся?» Остановившись, она вдруг почувствовала на себе взгляд, тот, родной взгляд, которого ей так не хватало все это время, взгляд, которого она так ждала. Обернувшись, Алена увидела его, своего Архипа с такими же синими лучистыми улыбающимися глазами, и теперь ничто не могло удержать ее, чтобы не броситься к нему в объятия.

«Граждане! Покиньте перрон! Поезд уже давно ушел!» — совсем не зло, а даже с какой-то добротой в голосе произнесла опять высунувшаяся из окошка тетенька. «Подполковник Архип Семенович Колесников прибыл, гражданка, в ваше распоряжение. Но службу будем проходить в Могилеве вместе», — отчеканил он не по годам звонким голосом.

«Как хорошо быть молодым. Повезло же им в такое прекрасное время родиться! Вся жизнь еще впереди!» — только и подумала с грустью о своих годах добродушная тетечка из радиоузла, глядя вслед удаляющейся красивой паре — элегантной блондинке с теплыми светло-карими глазами и высокому подтянутому военному, который, бережно подхватив ее под руку, спешил увести в их такую долгожданную жизнь.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Навстречу солнцу, ветру и морской прохладе

Превратности судьбы

И на земле была весна

Миражи

Измир, Измир…

В небесах и на земле

К истокам своим возвращаясь

Опять про этот старый новый водевиль

Алена