О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели.
В нас Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.
Трехсотпятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы…
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.
Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас, и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.
Запри все чувства сразу на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.
Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто настежь вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась,
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.
Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.
Еще минута. Задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.
Еще мгновенье. Перекосит рот
От сердце раздирающего крика, —
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника.
Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой…
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще — второй, еще — четвертый, пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом.
Раскидан настороженный уют
Тяжелым, громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни верст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья,
Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.
Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».
И сразу канул в омут тишины
Трехсотпятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.
И может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
Пусть даже так. Потом просохнут слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.
Пусть даже так. Потом родятся дети
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.
Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мертвых мы поговорим потом.
Под сапогами оползает глина,
И вот опять встает перед тобой
Снарядами разрытая равнина,
Где третьи сутки колобродит бой.
Дрожит земля от бешеного гуда,
На сорок верст ворочается гром,
А он вспорхнул и с вышины, оттуда,
Рассыпался звенящим серебром.
Свистели бомбы. Тявкали зенитки.
Протяжный гул, невероятный вой…
А он висел на золотистой нитке
Между разбитым небом и землей.
Как будто бы пронизывала тело
Животворящей радости волна.
Моя земля травинкой каждой пела,
Таинственного трепета полна.
И раненый смотрел на клубы дыма,
Прислушивался к пенью, не дыша.
Здесь смерть была, как жизнь, необходима,
И жизнь была, как песня, хороша.
…Мне грустно от сознанья,
Что так невыразительны слова.
Полна таинственного содроганья
Весенняя природа. Синева
Сквозит над лесом. Робкая трава
На солнцепеке зеленеет. Ломок
Схвативший за ночь лужи у каемок
С ажурными прожилками ледок.
Седой лишай на валунах намок.
Снег ноздреват. Прозрачен и хрустален
Ручья стремительного перелив.
Серебряные почки тонких ив
Горят на солнце. Пятнами прогалин
Покрыто поле. Черные грачи
Сидят на кучах темного навоза.
Сквозь легкий пар скользящие лучи
Нисходят в землю. Тонкая береза,
Как девочка, стоит на берегу.
Я счастлив тем, что увидать могу,
Как утром занимается заря,
Подслушать бормотанье глухаря,
Понять в тиши упрямый рост растений,
Язык неумирающей воды,
Перемещенье воздуха и тени,
Сверканье звезд, звериные следы,
Движенье соков по стволу сосны, —
Я счастлив ощущением весны.
Она во мне. Я вижу — надо мною
В сиянье ослепительного дня,
В лазури растекаются, звеня
На тонких струнах, жаворонки. Хвою
На синих елях ветер шевелит.
Мне давнее предчувствие велит
Поторопиться, не теряя мига,
Не обойти вслепую стороной.
Природы неразрезанная книга,
Как жизнь моя, лежит передо мной.
И в этот миг, наперекор покою,
Наперекор забвенью, не спеша,
Невыразимым счастьем и тоскою,
Как чаша, наполняется душа.
Прекрасен мир! Он нерушим и прочен.
Непобедим и вечен человек.
Блестят ручьи, и оседает снег
В канавах развороченных обочин.
Но, повстречавшись с пулею слепой,
На желтую разъезженную глину
Он здесь упал с пробитой головой
И в грязь густую вмерз наполовину.
Мели снега. Звенели холода.
И солнце вновь дробится в каждой склянке.
Еще не унесла его останки
Холодная весенняя вода.
Они лежат, промытые насквозь.
Шинель, как пепел, на ветру истлела,
И выпирает ключевая кость
Из темного, бесформенного тела,
И вылезает за ребром ребро,
Со лба сползает кожа, как повязка,
И зеленью покрылось серебро,
И свастика заржавела, и каска.
И сжатый рот, как серый камень, нем.
Что делал он и шел сюда зачем?
Ведь этот мир, в накрапах желтых пятен,
Наш до конца — и только нам понятен
И чужд ему. Мир им обезображен:
Не счесть воронок и глубоких скважин,
Подкошенных деревьев. От села
Остались только пепел да зола.
Летучий прах и мусор ветром скучен.
На кольях уцелевшего плетня
Горшки торчат, как головы. Как скучен
Тяжелый вид. Ни дыма, ни огня.
Ревет река, и берега покаты.
У переката пенный бьется вал
В быки и сваи черные. Пока ты
В оцепененье каменном стоял,
Уже расцвел подкошенный орешник,
Заплыл смолой в стволе сосны свинец.
И в чудом сохранившийся скворешник
Веселый возвращается скворец.
Малиновка у ржавого лафета
Свила гнездо и вьется у гнезда,
Поет и заливается с рассвета.
Гори, моя солдатская звезда!
О, дай мне сил и мужества, наполни
Мои глаза сверканьем синих молний,
Весенним громом уши оглуши,
Наполни сердце самой едкой желчью,
Дай мне азарт, и дай повадку волчью,
И вырви жалость из моей души.
О, проведи меня по бездорожью,
Развей по ветру горький смрад и прах,
Чтоб мир опять заколосился рожью,
Чтоб хмелем и смородиной пропах.
Пленительна, печальна и ясна.
За наступленьем шествует весна.
Цветет земля. Отныне и вовек —
Прекрасен мир и вечен человек!
Не потому, что женщина любила,
Не потому, что женщина ждала,
Нет, сердце, опаленное дотла,
Уберегла в бою другая сила.
И пусть сейчас тебя не оскорбит
Мое признанье. Так душа хотела.
И, слепо вырываясь из орбит,
Я сам не знаю, где она летела,
Куда неслась, чтоб защитить меня,
Весь мир вставал, и глох поток огня.
И я пришел, я весь в глазах твоих.
Мне так светло, так хорошо —
ты видишь?
…Как взмах ресниц медлителен и тих.
Ты все простишь и словом не обидишь.
А завтра? Видимо, судьба
У нас одна. И мы в нее поверим.
…Какая ночью протрубит труба,
Какая буря разворотит двери?
Неправда! Есть еще в пороховницах
Запас хороший пороха сухого.
И есть еще на глубине души
Святая нерастраченная совесть.
Она-то и дает, наверно, право
Глядеть в глаза, и верить, и любить,
И обнимать с надеждою за плечи
Редеющих, как зимний лес, друзей.
Я каждый день хожу сосновой рощей
По берегу янтарного залива,
Где ветер, набегающий со взморья,
Гудит в вершинах и несет по склону
Сыпучий снег с песком сыпучих дюн,
Где грозно замерзающее море
Кувалдами тяжелыми колотит
В береговой белеющий припай.
Давно я знаю, что покоя нету,
Что счастье человека вне покоя,
Что время выдувает из души
Всю накипь, неудачи и сомненья,
Как ветер, набегающий со взморья,
Сдувает пену с бесконечных волн.
«Пройдет и это» — мудрость Соломона
Не нашему характеру сродни.
Мы любим землю. Мы земные люди.
Мы жили больше в помыслах грядущим
И очень мало для себя самих.
Гремел Октябрь над нашей колыбелью
Раскатами «Авроры». Резал уши
В два пальца свист метели продувной.
Походные костры и бивуаки,
Забытые могильные курганы
И серый пепел страсти и раздумий
На рано поседевших волосах.
Мы не сдались. Мы, словно эти сосны
По берегу, все в ссадинах и шрамах,
Корявые, высокие, прямые,
Ломаемся, но не умеем гнуться.
Мы глубоко в земле сплелись
корнями,
Мы в небесах вершинами сплелись
И бурю, налетающую с моря,
Встречаем грудью, как всегда,
в упор.
Редеем мы. Но выстоять нам надо.
Уже встает, уже шумит подлесок,
Поддерживая нас и подпирая,
Вершинами вытягиваясь к солнцу,
По-своему шумит…
Он розов, он лилов, он фиолетов,
Метельчатый, высокий иван-чай.
…Не спрашивай, не жди моих ответов,
Моей глухой тоски не примечай.
Он пахнет медом, сенокосным зноем.
Войди в него, слегка пошевели —
И зашумят над иван-чаем роем
Встревоженные пчелы и шмели.
Кукушка закукует на опушке,
Надеждой вечной сердце веселя.
Здесь в капонирах били наши пушки,
Горели камни, плавилась земля.
Душа моя, в тоске не будь немою.
У памяти прощенья не моли!
Окопы зарастают над Невою —
Здесь полегли товарищи мои.
Давно истлели звезды из фанеры,
Осыпались могильные холмы.
Живые — мертвым, верные без меры,
Своею жизнью присягаем мы.
А жизнь летит? И ветерок, качая,
Сдувает вниз, к сплетенью корневищ,
Лиловые метели иван-чая,
Печального растенья пепелищ.
Я жизнь свою в деревне встретил,
Среди ее простых людей.
Но больше всех на белом свете
Любил мальчишкой лошадей.
Все дело в том, что в мире голом
Слепых страстей, обидных слез
Я не за мамкиным подолом,
А без семьи на свете рос.
Я не погиб в людской остуде,
Что зимней лютости лютей.
Меня в тепле согрели люди
Добрей крестьянских лошадей.
Я им до гроба благодарен
Всей жизнью на своем пути.
Я рос. Настало время, парень,
Солдатом в армию идти.
Как на коне рожденный вроде,
Крещен присягой боевой,
Я начал службу в конном взводе
Связным в разведке полковой.
И конь — огонь! Стоит — ни с места.
Или галопом — без удил.
Я Дульцинею, как невесту,
В полку на выводку водил.
Я отдавал ей хлеб и сахар,
Я был ей верного верней.
Сам командир стоял и ахал
И удивлялся перед ней.
Но трубы подняли тревогу,
Полночный обрывая сон.
На север, в дальнюю дорогу,
Ушел армейский эшелон.
А там, в сугробах цепенея,
Мороз скрипел, как паровоз,
И что поделать! Дульцинея
Ожеребилась в тот мороз.
Заржала скорбно, тонко-тонко
Под грохот пушек и мортир.
И мне: «Не мучай жеребенка…» —
Сказал, не глядя, командир.
Я жеребенка свел за пойму
Через бревенчатый настил.
И прямо полную обойму,
Как в свою душу, запустил.
Стучали зубы костью о кость.
Была в испарине спина.
Был первый бой. Была жестокость.
Тупая ночь души. Война.
Но в четкой памяти запали:
Мороз, заснеженный лесок
И жеребенок, что за палец
Тянул меня, как за сосок.
Я над своей задумался судьбой:
И радости припомнил, и тревоги.
Судьба меня вела из боя в бой —
Другой, наверно, не было дороги.
Другой дороги не было и нет.
Ищи другую, как иголку в сене.
Ракетами разорванный рассвет,
И хлеб, и песня поровну со всеми.
Поземка сзади заметала кровь.
Вполнеба — сполох, и луны осколок.
Костры горели, и домашний кров
Был, как любовь, желанен и недолог.
Я был твоим. Я был самим собой.
Святое слово «родина» — с собою.
Ее судьба была моей судьбой,
Как хлеб и песня, как команда:
«К бою!»
Воспоминанья прошлого пестры.
Но ярче перед новыми мостами
Горят, горят походные костры,
И мир согрет походными кострами.
Они для всех. Они недалеки.
Ценой моей тревоги и разлуки
Навстречу дню в ночи материки
Над океаном простирают руки.
Июль был жарок, как Сахара.
В жаре, без водного пайка,
Как бы в предчувствии пожара,
Желтела старая тайга.
И он возник. В глуши, проворный,
Пошел хозяйствовать огонь.
Клубился дым густой и черный,
Ползла удушливая вонь.
Лес задыхался в том угаре,
Охвачен огненной волной.
Но, как спасение, ударил
По лесу ливень проливной.
Единоборствуя с пожаром,
Хлестал, открытый и нагой.
Шипя, дымился белым паром
Под мокрым мохом перегной.
Огонь, казалось, стал покорней,
Но, распаляясь — месть за месть,
Он в рыжий торф ушел под корни,
Ушел и след сумел заместь.
И там пошла его работа,
Непоправимая беда.
И закоробилось болото,
Как на углях сковорода.
И сосны, вздрагивая редко,
Не в силах вынести жары,
Текли смолой, роняли ветки
И вылезали из коры.
Огонь не выбрался наружу,
Не заметался, как петух,
И сам себя не обнаружил,
Он сделал дело и потух.
В золу забился, в пепел стертый,
Кольцом свернулся и исчез.
Потом я видел этот мертвый,
Безрукий, прокаженный лес.
Ни птичьим свистом, ни трубою
Не оглашалась эта тишь.
…Какая почва под тобою?
Поосторожнее… Сгоришь!
Траве расти, и женщинам рожать.
И соловьям свистеть рассветной ранью.
Пройдет вся жизнь моя, а я все буду ждать
Своих друзей, оставленных за гранью
Слепых огней и вечной тишины,
Откуда нет моим друзьям возврата.
Но наши души не разобщены, —
И мертвый брат живого кличет брата.
О, соловьиный щелк на утренней заре,
Свист пеночки в черемуховой дрожи!
Окопный дым — и вся земля в золе.
Два сердца. Две любви, как две росинки, схожи.
Нет, не тоска! Немая песнь души,
Живых и невозвратных связь живая.
На перекличку дружества спеши,
Моей души любовь сторожевая.
Я боль тревоги до конца несу,
Чтоб никогда и никакая сила
Июньскую тишайшую росу
В черемухе цветущей не спалила.
У меня не смертельная рана!
Я еще доползу до огня.
Улыбается мальчик с экрана,
Бесподобно играя меня.
Добреду, опираясь о стену,
До палатки с кровавым крестом.
Зал внимательно смотрит на сцену,
В жизнь мою на ходу холостом.
Жизнь моя мельтешит и мелькает
И у смерти висит на краю.
Удивляюсь, откуда он знает
Обожженную душу мою.
Я совсем отвергаю досаду
И клопиный ее непокой.
А своею игрою награду
За меня перехватит другой.
С голубого экрана без грима
Он сойдет через десять минут.
И девчонки в бездумье игриво,
Спотыкаясь, за ним побегут.
Он пройдет, на меня не похожий,
Улыбаясь загадочно мне.
Дескать, шире дорогу, прохожий,
Отойди и постой в стороне.
Что ж, толкайся, но только не шибко.
Торопись, но спешить погоди.
Где-то есть в моей жизни ошибка,
Не споткнись о нее впереди.
И не хмурь недовольного взгляда,
Непокорный вихор теребя.
Не играй меня, мальчик, не надо!
Я и сам доиграю себя.
Лебединые юности трубы
В невозвратном поют далеке.
Не криви пересохшиегубы,
О былом не гадай по руке.
И от глаз напряжением воли
Отгони невеселую тень.
Бесшабашно на Марсовом поле
Голубая бушует сирень.
Бушевала сирень. Бушевала
Даже смерти самой вопреки.
И стучали по плитам канала,
Спотыкаясь, твои каблуки.
Перемешанный с дымкой рассвета,
Поднимался сиреневый чад.
Каблуки из блокадного лета
Не по плитам — по сердцу стучат.
Две орбиты схлестнулись, и круто
Развернулись ракеты в рассвет.
Стала вечностью эта минута,
Ей ни смерти, ни времени нет.
Отпылили далекие марши.
Белой ночи рассеялся дым.
Я не стал ни моложе, ни старше.
Я остался все тем — молодым.
Я живу этим чудом рассвета,
И с восторгом в моей тишине
Из того невозвратного лета
Откликаются лебеди мне.
Был год сорок второй.
Меня шатало
От голода,
От горя,
От тоски.
Но шла весна —
Ей было горя мало
До этих бед.
Разбитый на куски,
Как рафинад сырой и ноздреватый,
Под голубой Литейного пролет,
Размеренно раскачивая латы,
Шел по Неве с Дороги жизни лед.
И где-то там,
Невы посередине,
Я увидал с Литейного моста
На медленно качающейся льдине
Отчетливо
Подобие креста.
А льдина подплывала,
За быками
Перед мостом замедлила разбег.
Крестообразно,
В стороны руками,
Был в эту льдину впаян человек.
Нет, не солдат, убитый под Дубровкой,
На окаянном Невском «пятачке»,
А мальчик,
По-мальчишески неловкий,
В ремесленном кургузом пиджачке.
Как он погиб на Ладоге,
Не знаю.
Был пулей сбит или замерз в метель.
…По всем морям,
Подтаявшая с краю,
Плывет его хрустальная постель.
Плывет под блеском всех ночных созвездий,
Как в колыбели,
На седой волне.
…Я видел мир.
Я полземли изъездил,
И время душу раскрывало мне.
Смеялись дети в Лондоне.
Плясали
В Антафагасте школьники.
А он
Все плыл и плыл в неведомые дали,
Как тихий стон
Сквозь материнский сон.
Землетрясенья встряхивали суши.
Вулканы притормаживали пыл.
Ревели бомбы.
И немели души.
А он в хрустальной колыбели плыл.
Моей душе покоя больше нету.
Всегда,
Везде,
Во сне и наяву,
Пока я жив,
Я с ним плыву по свету.
Сквозь память человечества плыву.
Сквозь прицел оптических винтовок
Мы с тобой знакомились в упор.
Без дипломатических уловок
Начинаем новый разговор.
Ты сейчас сидишь в моей квартире.
Греешься у ровного огня.
Пьешь вино
И говоришь о мире, —
Больше не прицелишься в меня.
Восстановлен Ленинград.
У Кельна
Колокольни на ветру гудят.
И тебе, и мне сегодня больно
За моих и за твоих ребят.
Ты солдат, и я солдат, —
Не так ли?
Нам стареть,
А молодым расти.
…Вся Земля из просмоленной пакли —
Стоит только спичку поднести.
Нет, мы не витаем в эмпиреях,
С лика века отмывая грим.
Фарисеи спорят о евреях,
Мы о Достоевском говорим.
О Добре и Зле.
А мир угарен.
Над Европой мутно и серо.
Я тебе, пожалуй, благодарен
За твое солдатское перо,
Что во имя жизни человека
Ты для человечества донес,
Пусть хоть небольшую,
Правду века,
Только не на ближнего донос…
В кабаке портовом не без цели
Ночью надрывается тапёр.
В Пушкина
Стреляют на дуэли.
Фучика
Подводят под топор.
Врут попы,
И договоры лживы.
Прошлое — грядущему родня.
Мир сейчас на переломе.
Живы
Гитлеры сегодняшнего дня.
Кто? Они? Нет, мы сегодня в силе
Отстоять спокойную зарю.
Сын Земли
И сын моей России,
Я с тобою, немец, говорю.
Мы солдаты.
Мы с тобой в ответе
За навоз Земли
И за Парнас.
Пусть на свете вырастают дети
Мужественней
И достойней нас.
На пиниях иней, как маска на скулах врача.
И очерк горы. И за нею в бездонности синей
Плывут облака, на холодном ветру клокоча.
И пар над провалом. И иней не падает с пиний.
Согрей мое сердце и скорбные руки скорей.
Здесь колются звезды, и ночи безжалостно долги.
Согрей их приветом, далеким дыханьем согрей
И сдунь, словно иней, со старого сердца иголки.
Не сердце, а кактус растет, распускаясь в груди.
И давит на ребра, и гасит ночные светила.
Ты памятью в память скорее ко мне приходи,
Как в жизни и смерти спасеньем ко мне
приходила.
Я жду тебя, слышишь! За горной гряды перевал
Летит мое слово, а ветер холодный нахрапист,
Его оборвал — и обвалом под камни в провал.
Ни слова. Ни эха. Кончается ночи анапест.
Я жду тебя, слышишь! Гремит водопад, клокоча,
И тень от горы закрывает в тумане долину.
На пиниях иней, как маска на скулах врача.
Я выйду в ущелье. Я каменных гор не раздвину.
Я вслушаюсь в утро, как мальчик в плохие стихи,
Как в грубый подстрочник, который не ждет перевода.
На пиниях — иней. В Цхалтубо поют петухи.
И запахом хлеба спокойная дышит природа.
А лжи недолго править миром.
Пусть правда ложь бросает в дрожь.
Пусть только временным кумирам
На их погибель служит ложь.
И Пушкин знал, как при Пилате, —
Ему за все держать ответ.
Знал, что за слово правды платит
Своим изгнанием поэт.
Словесный мусор гонит в Лету
Волна упрямого стиха.
…Сейчас в Михайловском лето,
И зноен день, и ночь тиха.
И я не вижу святотатства
В том, что на пушкинском лугу
По старому закону братства
Тебя не вспомнить не могу.
Давно со мной живет твой голос,
Еще с мальчишества. Не раз,
Ликуя, веруя, кололась
Моя душа о твой рассказ.
И строй твоей высокой речи
Как бы на новую ступень
Над чередой противоречий
Благословлял идущий день.
И он был строгим до предела,
Ложился лугом под косу.
И мгла ненастная редела,
И пела иволга в лесу.
А что касается изгнанья,
То лучше многих знаешь ты:
Изгнанье Пушкина — признанье
Его чистейшей правоты.
Мне вспоминать об этом горько,
Но я не вспомнить не могу:
Гнедая кобылица Зорька
Паслась на пушкинском лугу.
Вокруг нее, такой же масти,
Играл и путался у ног
Смешной, глазастый, голенастый,
С волнистой шерстью сосунок.
Она густой травы наелась,
Стряхнула гриву с головы.
Ей поваляться захотелось
В прохладной свежести травы.
Весь день она возила сено,
Звеня колечком под дугой,
Согнув точеное колено
Одной ноги, потом другой.
В истоме легкости и лени
Передзакатного тепла
Она склонилась на колени
И на бок медленно легла.
Заржала радостно и сыто,
Собой довольная вполне.
Над брюхом вскинула копыта
И закрутилась на спине.
Откуда было знать кобыле,
Что на некошеном лугу
Вчера здесь гости были. Пили.
И пели в дружеском кругу.
А кто-то с «мудрою» ухмылкой,
В хмельной беспечности удал,
Бутылки бил пустой бутылкой
И в воздух горлышки кидал.
…Дрожит кобыла стертой холкой,
Всей кожей с головы до ног.
И конюх ржавою карболкой
Ей заливает красный бок.
Стекает кровь из рваной раны
В мою горячую строку.
И ребра, как меридианы,
Сквозь кровь белеют на боку.
Есть за плечами песни два крыла,
И новый день вчерашним светит светом.
Тоскуешь, друг, что молодость ушла
И женщина за ней уходит следом.
Ты за любовь любовью ей платил,
Но обернулась искренность притворством,
И трезвость поубавила светил
На небе правды, откровенно черством.
Тоскуй до сумасшествия. Дотла
Сгорай в тоске, коль некуда деваться.
Но есть в резерве верности, светла,
Святая память фронтового братства.
Она спасет. И ляжет шрам на шрам
На поле боя, пасмурном и диком.
Сквозь пепел лет смеется юность нам
Прекрасным беспощадным ликом.
Встречай ее в открытую, смелей,
Ответь на смех заботы мудрым смехом.
Твоя душа, как музыка,
и ей
Не суждено довольствоваться эхом.
Кто я? Старый журавль, отстаю постепенно от стаи.
Вон на север весенний все дальше уходит косяк.
Там по мягким болотам линяют снегов горностаи.
И холстины тумана на голых деревьях висят.
Там гнездо моей жизни, извечная родина родин,
Заливные луга и леса в предрассветном дыму.
Там высокие звезды как гроздья созревших смородин.
Мне, наверно, туда не добраться теперь одному.
Кто ты? Легкая ласточка, сбитая ночью с дороги.
Острым крыльям твоим встречный ветер осилить
невмочь.
Равнодушные звезды далеки и чужды тревоги,
Шторм под нами гремит, и кипит океанская ночь.
Хлещут волны внизу и соленой кидаются пылью.
Будь спасеньем моим, прижимайся плотнее к плечу.
Пусть доверье твое к моему прикоснется усилью:
Я спасу тебя, слышишь, и сам до гнезда долечу.
Все, что прошло, и все, что станется,
О чем я плакал и молчал,
Нежнее с каждым годом тянется
Туда, к началу всех начал.
Там детство с лампой керосиновой,
Там вместо дома моего
И всей деревни кол осиновый
Торчит — и больше ничего.
Там за церковною оградою
Ограды нет и церкви нет,
Под коромыслом зимней радуги,
Мой синий, синий, синий свет.
Цвет глаз моих идет от матери.
Лишь только голову закинь —
И хлынет синь по белой скатерти
Снегов, сольется с синью синь.
Я не без роду, не без племени,
Причастный к горести земной.
За мной два океана времени
И три погибели за мной.
За мной войны дорога дальняя.
Тоска и песня, пот и кровь.
И в наваждении случайная
Скорей печаль, а не любовь.
И не от случая до случая,
А каждый день сто тысяч раз
Надежда, радуя и мучая,
Мне светит синью синих глаз.
И льется, льется чудо синее
Через сугробы гор и лет,
Душа и песня в синем инее,
Над белым светом — синий свет.
Да, я солдат.
Завидуй мне. Дивись.
Я принимаю всех обид упреки,
Мне плоть и душу вымотала жизнь,
Восторги века и его пороки.
В снега времен и мой впечатан след,
Мое плечо хранит тепло соседа.
Я знал войну: взлет разума и бред —
Все, чем жила и маялась Победа.
Да, я солдат. Все шло через меня:
Остуда века и его отрада,
Сияние рассветного огня
И пепел водородного распада,
Предательство и чести правый суд,
Страсть поцелуя и мороз измены.
От стронция эпохи не спасут
Искусства бронированные стены.
Да, я солдат. Я возводил мосты.
Душа — в рубцах, и на руках — короста.
Возвышенные истины просты,
Да только их осуществлять не просто.
Я трубачом и плакальщицей был.
Меня несли бессилие и сила.
Я женщину без памяти любил —
Она меня еще не позабыла.
Да, я солдат. Живущее любя,
На перекрестках памяти непрочной,
Как листья клен по осени, себя
Идущим дальше раздаю построчно.
В бреду ночей и в сутолоке дней
У мысли есть одна первопричина:
Чем выше — тем сложнее и трудней,
И все-таки — да здравствует вершина!
Да, я солдат. И мой угрюмый страх
Живет во мне, как жизнь в подножном прахе,
И песня леденеет на губах,
Как свет звезды на снежном Карабахе.
Пусть упаду седой горе на грудь,
Но солнце вспыхнет огненным раструбом,
И кто-то вновь продолжит этот путь,
Цепляясь за уступы ледорубом.
Венеция уходит. Не тревожь
Венеции дождей и старых дожей,
Смущавшей оборванцев и вельмож
Осанкою и золотистой кожей.
Венеция уходит в глубину,
Венеция скрывается из виду,
Перечеркнув старинную вину
И позабыв последнюю обиду.
Венеция уходит навсегда.
Уходят тротуары и подмостки.
И куполом смыкается вода
Над рыжим завихрением прически,
Там в изумрудном забытьи воды
Ее кольцо колышется неярко,
И медленно смываются следы
Моей любви с камней Святого Марка.
Венеция! Уходит страсть и стать.
Сестра моя, а мне куда податься?
Венеции положено блистать.
Венеция устала торговаться.
Венеция уходит. На канал
От железнодорожного вокзала
Оплакивать последний карнавал
Последняя гондола опоздала.
Парада нет, и пушки не палят,
Обманутая временем жестоко,
Венеция уходит в Китеж-град,
Как женщина, легко и одиноко.
Горит ее пленительная прядь,
Причесанная солнцем над волною.
…О чем ты призадумалась? Присядь.
Когда мы снова встретимся с тобою?
Когда тебе я не помощник в горе,
Когда слова сочувствий ни к чему,
Печальному, с самим собой в раздоре,
Я обращаюсь к твоему уму.
Еще не все испробовано в мире,
Еще он свеж и не кровоточит.
Вильям Шекспир не думает о Лире,
И Лермонтов о Пушкине молчит.
Еще о Руставели грезит келья
Всей пустотой тоски в монастыре,
И пьяница в предчувствии похмелья
Еще не просыпался на заре.
Еще не подступилось, окружая,
Раскаянье к нему. И налегке,
В блаженной страсти, женщина чужая
Спит на его, как на родной, руке.
Еще меж ними не порвались звенья,
Еще плечо доверено плечу…
Я не желаю для тебя забвенья,
Я действия твоей душе хочу.
На свежий воздух выйди из угара,
Где, тощие растенья теребя,
Недоумений старая отара
Ждет нынче не Кязима, а тебя.
Бери свой посох! Гор отроги строги,
Промыто небо таинством воды.
Смертельное желание дороги
И есть освобожденье от беды.
Идущие да будут вечно правы.
Попутным ветром горизонт раздут.
И на каменьях прорастают травы,
Как на сомненьях истины растут.
Глагол времен, мой гений, мой язык,
Скрещение судеб и мужества народа,
Через тебя явила миру лик
Ответственности строгая свобода.
Ты — ручейком из глубины веков,
Ты — светом путеводным из тумана,
От сердца к сердцу — музыкой. Таков
Твой трудный путь к величью океана.
Люблю тебя всей жизнью, всей судьбой,
Всем, что прошло, и всем, что дóлжно статься.
Ты воздух мысли и мечты. С тобой
Мне до скончанья мира не расстаться.
Ты для меня раскидывал мосты
И озарял окутанное тенью.
И, вопреки всему на свете, ты
Учил меня родству и уваженью.
Горжусь тобой! Прекрасен твой союз
Объединенья наций и наречий.
Ты на вершину поднял грозный груз
Единственной надежды человечьей.
Костры твоей поэзии горят,
Земного братства приближая сроки,
Через тебя друг с другом говорят
Гармонии поэты и пророки.
Ты — тверд и гибок, нежен и силен,
Ты — соловей на ветке бересклета,
Ты — сталь и пепел, колокол и лен,
Загадка тьмы и откровенье света.
Из тьмы времен ты выбился на свет,
Сквозь стены отчужденья прорастая,
И обрела в твоей судьбе привет
И почву жизни Истина простая.
Безмерен мир, и бесконечен путь.
И нет границ для разума и воли.
И в равноправье равных зреет суть
И ясный смысл твоей завидной роли.
Продли в себе моей тревоги дни
И эту песню выведи к распутью.
И суть моей души соедини
С твоей великой и бессмертной сутью.
Мне стрекоза садится на ладонь,
Как лайнер на бетон аэродрома.
И незабудок голубой огонь
Слепит глаза, как молния без грома.
Ликуя, пробирается ручей
Сквозь заросли и запах медуницы,
И остается тень его речей
На белом откровении страницы.
Я отвечаю голосу дрозда
Малиновки передзакатным свистом.
И лилия, как белая звезда,
Качается на отраженье чистом.
Мне светит небо в прорези ветвей
Всей верностью голубизны и сини
И тешит душу, открывая ей
Закон родства, как выход из пустыни.
Он бесконечен, мир земных чудес.
И я бессмертен вместе с ним, покуда
Он, перевоплощаясь, не исчез
Со мною вместе в совершенстве чуда.
Последние комментарии
5 часов 23 минут назад
5 часов 31 минут назад
6 часов 5 секунд назад
6 часов 3 минут назад
6 часов 4 минут назад
6 часов 12 минут назад