Улица Каталин [Магда Сабо] (fb2) читать онлайн

Магда Сабо Улица Каталин

Старение протекает совсем по-иному, чем это изображают писатели; и подавно не похоже оно на то, как трактуется медицинской наукой.

Людей, живших на улице Каталин, ни литература, ни врачи не подготовили к той необычной резкости, с какой наступающая старость озарит пред ними темный, еле различимый коридор, которым шли они первые десятилетия своей жизни; не помогли им навести порядок в собственных воспоминаниях и страхах, изменить свои суждения и привычную шкалу ценностей. Они приняли к сведению, что придется считаться с определенными биологическими изменениями, когда тело их начнет свертывать свою деятельность и будет выполнять эту работу столь же тщательно, как с момента зачатия готовило их к предстоящим обязанностям: примирились они и с тем, что изменится их внешность, ослабнут органы чувств, вместе с нестойкими внешними формами другими станут их вкусы, и, пожалуй, привычки и требованья; сами они сделаются либо прожорливей, либо вовсе потеряют аппетит: ими овладеет боязнь, возможно, даже мнительность: то, что в молодости казалось им раз навсегда заведенным и само собой разумеющимся, как жизнь – факт сна и пищеварения, – теперь тоже может оказаться под сомнением. Никто не сказал им, что утрата молодости страшна не тем, что с нею уходит, а тем, что приходит взамен. Не мудрость, не безмятежность, не трезвость и не покой. Осознание разрушенного Целого.

Они вдруг заметили, что старение вспороло их прошлое, которое в юношеские и относительно молодые годы казалось таким круглым и цельным: целое распалось на части, в нем было все то, что случилось с ними до сегодняшнего дня, хотя и в ином виде. Пространство распалось на места происшествий, время на даты, события на отдельные эпизоды, и жители улицы Каталин поняли наконец что из всего, что составляло их жизнь, лишь одно-два места, несколько дат да два-три эпизода действительно что-то значили, а все остальное служило лишь прокладкой для хрупкого бытия, подобно тому как в сундук, приготовленный для дальней дороги, кладут стружку, чтобы смягчать удары, которые могли бы повредить содержимому.

Теперь они уже знали, что между живыми и мертвыми разница лишь количественная и не столь уж значительная; знали и то, что каждому человеку дано встретить в жизни лишь одно существо, чье имя может сорваться с его уст в предсмертное мгновение.

Места событий

К этой квартире никто из них не мог привыкнуть, ни один не смог ее полюбить, ее только принимали к сведению, как и многое другое.

Квартира служила тем укрытием, где они могли спрятаться от дождя и от полуденного зноя, чем-то вроде пещеры, только немного удобнее. Вечно слегка запущена, хоть госпожа Элекеш и вкладывала всю душу, стараясь содержать ее в чистоте, но из-за врожденной неряшливости ей лишь на несколько минут удавалось обеспечить видимость порядка: тут же, словно по манию какой-то таинственной силы, от этой внешней красоты и гармонии не оставалось и следа. Гостю попадался как раз тот стакан, который она не домыла или просто не вымыла. Мужчины спрашивали пепельницу, и в ней оказывалось полно жженых спичек вперемешку с окурками: хозяйка забыла их вытряхнуть. С седьмого этажа их сравнительно нового дома возле самого Дуная они могли смотреть через реку па противоположный берег; из окон новой квартиры, был виден их старый дом на улице Каталин; дом этот, как и другие здания по соседству, долго перестраивали, фасад его много месяцев закрывали строительные леса, и казалось, будто знакомый с детства человек со злости или в шутку надел на лицо маску и забыл ее снять, хотя карнавал давно уже окончился. Балинт, Ирэн или госпожа Элекеш частенько задерживались на балконе и глядели через Дунай, даже когда весь противоположный берег вместе с их улицей уже был застроен, а если в комнату входил старый Элекеш или Кинга, тотчас отворачивались, сделав вид, словно на балконе у них было какое-то дело.

Всем было плохо в этой квартире, – не только из-за высокого этажа, из-за тесных комнат и отсутствия сада, но и каждому по своей особой причине, однако больше других страдал Элекеш. Все, кроме Кинги, были очень к нему внимательны, словно в старости решили послушаться советов, с которыми он когда-то обращался к своим ученикам, наставляя их любить добро и красоту, и этой утомительной доброжелательностью торопили его дни. Проявив беспримерную силу воли, Элекеш научился обеспечивать себя сам, развлекал себя слайдами, подрядился даже в какой-то кооперации клеить коробочки и пакеты, печатал на машинке, пописывал крохотные статейки на педагогические темы; Ирэн время от времени сообщала ему, что послала его статью в «Общественное воспитание» и там ее напечатали. Элекеш, хоть и не произносил этого вслух, – про себя знал, что его сочинениям не хватает ни свежести, ни злободневности, что их не поместят, не могут поместить, и предполагаемый скромный гонорар, который ему якобы присылали, выкраивался скорее всего из тех денег, которые предназначались на хозяйственные расходы, их давали ему в руки потрогать, а затем клали на место.

Мебель в квартире, за исключением кое-каких переделок, оставалась в основном старой, хоть многое и пришлось продать во время последнего переезда – из-за нехватки места; Элекеш все еще любил посидеть за столом под бюстом Цицерона, сам не зная почему, ведь весь письменный стол и все ящики занимали теперь вещи Ирэн. Днем Элекеша дважды спускали вниз погулять – как собачку, и хотя он страстно любил солнце, запах ветра и воды, но всегда считался с тем, что у его спутника мало времени и много дел, более важных, чем таскаться с ним по набережной Дуная; поэтому он вежливо торопил с возвращением домой. Если его сопровождала Ирэн, она всегда покупала ему что-нибудь – летом мороженое, кукурузу, зимой жареную тыкву или каштаны; Элекеш с отвращением жевал, что ему давали, испытывая чувство беспомощности и стыда. Кинга путалась у всех в ногах, она любого могла вывести из терпения, исключая старого Элекеша; малышку с самого начала приводило в отчаяние, что Дед не видит ее проделок, даже того, как она с балкона показывает прохожим язык и изображает ослиные уши; она не признавала его авторитета и, будучи слишком уверена в его любви, не нуждалась в ее проявлениях. Зато Балинта она замучила излияниями чувств, хотя тот едва отвечал на ее преданность и даже, бывало, делал ей в сердцах замечания: навестила бы лучше своего отца и запомнила бы раз навсегда, что твой отец Пали, а не я. Госпожа Элекеш отчаянно барахталась в море воды для мытья посуды, никак не поспевая управиться с делами в квартире, где две комнаты занимала семья Ирэн; квартира, с одной стороны, вызывала у нее смертельное раздражение, потому что была ужасно большой для ее слабых сил, а с другой стороны – крохотной до убожества, почти до позора, если сравнить с домом на улице Каталин: порой она проходила по комнатам и каждый раз отмечала, какие из вещей потеряны пли проданы за бесценок, что пропало из мебели, вспоминала о чердаке, разных погребах, встроенных шкафах и ящиках; в такие минуты, позабыв о домашних делах, она растерянно замирала на месте и стояла каменным изваянием, словно символ беспомощности. Ей очень не хватало Бланки, и в дни, когда пора бы прийти письму, а его все не было, она чуть не скулила с тоски, стоя в узкой передней, и таким взглядом смотрела на почтальона, что тот чувствовал себя виноватым за опоздание той жалкой писульки, которую ждала старуха. Госпожа Элекеш все больше погружалась в тревожные и мучительные думы о Бланке и все сильнее боялась того момента, когда Ирэн вернется после работы домой. Впрочем, этого момента боялись все без исключения, даже старый Элекеш, который не видел, что происходит, но именно поэтому всегда переживал, когда Ирэн появлялась на пороге и, объявив, что она очень устала, что сегодня в школе у нее вымотали все нервы, сразу же, словно машина, хваталась за уборку. Балинт, госпожа Элекеш и Кинга молча смотрели, как она мечется по комнатам, задвигает или вытаскивает книги, переставляет вазы. Госпожа Элекеш, которой казалось, что уборка квартиры уже замучила ее до смерти, испытывала иногда желание сдернуть со стола скатерть или выбросить за окно какую-нибудь фарфоровую безделушку – таким досадным и унизительным был этот изо дня в день повторявшийся бой за порядок на столе и на полках, за неизменность расстояний между предметами обстановки, чье место и расположение даже по прошествии многих лет она так и не смогла усвоить.

Если Ирэн кричала, то их реакция была иной. Элекеш слушал ее неестественно тягучий голос, сгорая от стыда, жена – вне себя от волнения и страха, отчего Ирэн злилась еще больше, и лишь Балинт внимая ему со спокойным любопытством. И как всегда, Ирэн сразу стихала, стоило ей заметить лицо Балинта или его взгляд: притулившись где-нибудь в уголке, он покуривал сигарету и поглядывал на нее чуть ли не с довольной усмешкой; видя это Ирэн тотчас меняла тон; бывало, и расплачется, а потом всякий раз просит у всех прощения, ссылаясь на одни и те же причины – старость, утомление, нервы. Что Ирэн не владеет собой, может ни с того ни с сего сорваться в крик, замахать руками, скинуть туфли, что она вечно ноет и лишена выдержки, огорчало всех гораздо больше, чем некогда грехи Бланки, от которой отец всегда ожидал хоть и не совсем того, что случалось на самом деле, – но все равно какого-нибудь полуприличного, не совсем порядочного поступка. Кинга, никогда не знавшая Ирэн другой, с крайним изумлением слушала рассказы деда и бабушки об их прежней квартире и детских годах своей матери: Ирэн, не забывавшая проверять ее уроки, родительница правильная, хоть и немного странная – словно она все еще не осознала, что эта девочка ее собственная дочь, – эта Ирэн никак не походила на тот яркий образ, который сверкал в воспоминаниях стариков Элекешей.

Балинт, бывая дома, большей частью скучал или удивлялся. Все еще удивлялся тому, насколько ему безразлично, где он теперь и сколь бесполезной оказалась надежда, будто стоит ему жениться на Ирэн, как тотчас исчезнет впечатление нереальности той жизни, которой он живет. Из вещей, оставшихся в доме Биро, госпожа Темеш сумела спасти для него лишь немногие, и хотя прежняя обстановка Элекешей сохранилась почти полностью, – того чуда, которого он ждал, так и не произошло, – квартира семьи Ирэн ничуть не напоминала их жилья на улице Каталин. И здесь его по-прежнему преследовало ощущение иных краев; женитьба на Ирэн была хотя бы тем хороша, что у них могли быть общие переживания, ведь Ирэн так же страстно ищет улицу Каталин, как и он сам, и точно так же не находит ее; стремятся туда и старики Элекеши, но столь же безнадежно; одна лишь Кинга живет беспечно и весело, не прислушиваясь к отзвукам прошлого, потому что Кинга по знает ничего другого, кроме их теперешнего пештского дома, и, в сущности, осуждает все эти подозрительные и глупые воспоминания, до которых ей лично нет ровно никакого дела.

Закон иных краев был строг: он никогда не показывал ни того, что есть на самом деле, ни того, чего хотелось бы. Например, в плену, еще до того, как его определили на работу в больницу, Балинт видел не колючую проволоку и не беспощадный свет прожекторов, а больничную палату или университет. Исполняя работу, на которую его посылали, он задумчиво разглядывал порой свои грязные рука и размышлял, как можно касаться больного такими вот пальцами или как объяснить в аудитории, почему на нем эта странная одежда, однако никогда не видел он ни сада Хельдов, ни майорских седел или бюста Цицерона, с каким бы усердием ни пытался восстановить в памяти обрывки прежней жизни. Уже возвратясь из плена, поселившись у Элекешей и работая в больнице, он все равно и тут видел не комнату, где жил, не ванную, где купался, не больных, которых лечил, и не удобную постель – а приметы плена. Делал больному укол, а самому казалось, будто он копает землю; в квартире никого нет, а он спешит поскорее выйти из ванной, потому что знает – время мытья ограничено; даже когда можно было спокойно спать – он по привычке высчитывал минуту лагерной побудки. Тогда еще существовала улица Каталин, семейство Ирэн все еще жило в доме Элекешей, и хотя второй из соседских домов уже принадлежал каким-то чужим людям, но приют для престарелых еще не подавал заявки на все эти три здания, и новые жильцы спокойно терпели, когда Балинт заглядывал в окна своего прежнего жилья. Однако смотрел он напрасно, – старый дом, хоть и казался неизменным и его можно было даже потрогать, вдруг разом исчез, а вместе с ним пропала и улица, по которой он ходил, словно кто-то унес ее в кармане, как носовой платок.

В самый светлый период своей жизни, в деревне, он снова понапрасну вызывал в памяти то, что ему хотелось бы увидеть. Он был владельцем уединенного дома, а из-за иных краев дело представлялось так, будто он снимает комнату на проспекте Ракоци, ее и видит вокруг, а отнюдь не собственный новый дом; по вечерам он даже приглушал радио, так как помнил, что хозяину квартиры на проспекте Ракоци музыка мешает; даже в квартире Бланки, среди съежившейся от страха обстановки, он прислушивался к тишине, к характерным утренним и вечерним звукам деревенской улицы. Здесь, возле Ирэн, настоящим, стало все разом – плен, и больница, и комната, которую он снимал, и квартира Бланки, и деревенский дом… Иногда он улыбался, наблюдая, как женщины стараются поддерживать порядок на этой призрачной сцене, где то появляются, то пропадают иные, чуждые края и места происшествий; зачем это женщины начищают дверные ручки, если вокруг только поле, колючая проволока да прожекторы, нет ни ручек, ни замков – только охранник; и к чему они наващивают паркет, ведь в больнице пол каменный и его бессмысленно мазать воском; зачем колдуют с ванной – пленному-то она не полагается, да и вообще ее нет, и почему им так важен балкон и ящики с цветами, если квартирная хозяйка подобных штучек все равно не терпит, и потом – всем этим горшечным растениям у Бланки приходится плохо, да и возможно ли, чтобы столько народу набивалось в его деревенский дом, где он всегда жил один, вот появился здесь уже и маленький ребенок – девочку, должно быть, забыли у него во время утреннего приема. У входа в эту квартиру сталкивались места различных событий его жизни. Если не было никакого дела и от усталости не хотелось ни читать, ни слушать музыку, Балинт ложился, развалившись в том углу, где когда-то сидела, скрючившись, Бланка, и наблюдал, как картины прошлого непрерывно сменяют друг друга; он от всей души приветствовал бы их и попытался бы выспросить, знают ли они друг друга настолько, насколько знает их он. Однако то, ради чего он сюда приходил, из-за чего разыскал на выставке Ирэн, то единственное место, где каждый уголок он знал, как свои пять пальцев, – никогда ни с Ирэн, ни без нее не посещало этих комнат, не напоминало о себе ни в разговоре, ни в воспоминаниях; Ирэн, как выяснилось, точно так же не знала пароля, как и он, напрасно он на ней женился. Улица Каталин исчезла на противоположном берегу вместе с госпожой Темеш, с семейством Хельд, вместе с майором и Генриэттой.

Иногда выпадало свободное время, и если не предвиделось визитов и сами они никуда не собирались (гости Ирэн были особым испытанием для стариков – в таком случае они должны были лечь спать позднее обычного, а если уже все-таки успевали улечься в привычное время, то просыпались от возни и шума в кухне, – это Ирэн среди ночи мыла и расставляла на свои места стаканы, – и тогда оба еще отчетливее понимали, что они уже не в своем старом доме; улицу Каталин, где когда-то распоряжались они сами, унесла на крыльях неведомая птица, улетела с нею в таинственную сказочную страну, и теперь им приходится подлаживаться к Ирэн, взрослой дочери, у которой нет на настроения, ни времени для того, чтоб самой приспособить к их нуждам свой изменившийся характер) – все сходились в гостиной – поговорить. Старый Элекеш сидел чинно и был весь внимание, госпожа Элекеш, смертельно устав, полулежала на стуле, Кинга пристраивалась возле Балинта, поглядывала оттуда на остальных и, слушая их голоса, давилась от смеха; в семье Ирэн разговаривали всегда так, словно бы у старого Элекеша пропало не только зрение, но и слух: повышали голос, старались говорить раздельно, и девочку это потешало. А для чувствительных ушей старика это было почти невыносимо. Сидели вместе, потому что уже не могли обойтись друг без друга, хотя эти совместные посиделки тоже вызывали взаимное раздражение, и Пали, который был тогда мужем Ирэн, впервые увидев ее вместе с Балинтом, тотчас догадался, что оставаться среди них – дело совершенно бесплодное; эти люди знали что-то такое, чего он не знал так же, как и Кинга; они берегли некую тайну, недоступную ему, чужаку. Когда Ирэн дала Пали отставку, он оказался единственным, кто понял, почему с ним так обошлись, лишь одного Пали меньше всех возмутило, что Ирэн предпочла ему какого-то бездарного врача, человека без будущего, ибо врачом Балинт оказался по недоразумению; он и выглядел-то значительно старше, чем Пали, и не отличался обаянием; к тому же с первого взгляда было видно, что он не пылает к Ирэн страстной любовью – впрочем, однажды он уже бросал ее, Ирэн сама рассказывала об этом. Пали знал, что речь идет не об Ирэн и Балинте, даже не о нем самом или Ирэн, не о любви вообще, а лишь о чем-то, чему он так и не подыскал названия, но что объединяло этих людей, которые перекидывались малозначащими словами, словно играли в мяч, пользовались понятиями, которые для него или девочки не имели никакого смысла, но от которых у остальных начинали блестеть глаза, и даже старый Элекеш тихо посмеивался про себя. Когда в душе Пали утихла первая боль обиды, он, в сущности, был даже рад тому, что может уйти, покинуть их, не стыдясь, пусть себе играют в эту странную общую игру одни, без свидетелей, промеж собой.

Если они и создавали вокруг себя некую таинственную среду, – общий шум и восторги продолжались недолго, все уставали от собственных усилий. Игра ничего не решала и не приносила разрядки, это походило на томительное желание, за которым не следовало и не могло последовать заключительное объятие. Для поддержания яркости тех образов, что за словами вослед всплывали из глубин памяти, их одних было недостаточно, не хватало тех, кто ушел из жизни; воздух в комнате словно сжимался и нависал над их лицами, будто готовый обвалиться потолок. Спустя некоторое время у них возникало чувство, что проку не будет, однако все равно они тут же начинали сызнова, потому что хотя и не умели еще подыскать нужное выражение, но лелеяли надежду, что стоит им взяться за руки, сжаться в тесный круг – как удастся угадать нужные слова, выбраться из этого лабиринта и как-нибудь добраться до дому, а до тех пор потерпеть эту до невозможности временную квартиру, расположенную слишком высоко и близко к воде; сядет же где-нибудь отдохнуть та неведомая птица. Их четверо в пути, а может, и пятеро, ведь и Бланка тоже с ними, раз присылает письма. И если хотя бы один найдет дорогу домой, то, значит, найдут ее и все, Элекеш вновь сможет видеть, сможет направлять их, госпожа Элекеш позволит себе передышку, возьмется шить подушки, снова обленится и растолстеет, Ирэн и Балинт полюбят друг друга, и тогда Ирэн станет кроткой, тихой и блистательной, а от Балинта вновь будет исходить свет, уверенность и обещание великой врачебной будущности. Как-то раз в такое время побывала у них Генриэтта; она не обнаружила своего присутствия в доступной восприятие телесном облике, но все же была среди них, и слушала их разговоры с грустью, ибо знала, что без нее никогда не найти им улицы Каталин, нечего и искать. Кинга, тогда еще совсем маленькая, заметила ее и такой, но тщетно пыталась дать всем понять, что, кроме них, в комнате есть еще кто-то, – дедушка прочел ей коротенький стишок о плохих девочках, Ирэн шлепнула ее легонько по ручонке, – нечего выдумывать ерунду, это неприлично, – потом взяла на руки и унесла спать.

Дом стоял на самом краю мыса, но так высоко, что волны прибоя не достигали его. Только шум их слышался целые дни напролет то слабее, то сильнее, и, выглянув за парапет сада, можно было увидеть вокруг одно море, которое то и дело обрушивалось на кромку скалистого берега, словно вело с каменными утесами извечную и неразрешимую тяжбу.

Она никогда по-настоящему не засыпала по ночам, а уж летними ночами и вовсе не смыкала глаз. Ее муж, свекровь, прислуга уже считались с этим, и давали ей спать днем, когда и сколько она хотела, а если она в раздражении слонялась без всякого дела по дому, они старались не попадаться ей на глаза, чтобы не причинять лишнего беспокойства. В жаркие ночи она вообще уходила из своей комнаты в сад и бродила там в одной лишь тонкой рубашка до тех пор, пока свекровь или муж не обнаруживали, что она почти голая, и не заставляли ее набросить на себя халат, зная, что, как только жара спадет, она успокоится и станет вновь прежней – кроткой и покорной.

Она соблюдала заведенный для воскресений порядок и из-за этого снискала особую любовь свекрови, ведь свекровь знала, что это за мука – надеть в жару принятую на острове праздничную одежду, которую традиция предписывала для женщин, отправляющихся в церковь, и исходить потом в черном платье и накинутом на голову черном платке, – однако Бланка шла на это – лишь бы им угодить. Им очень редко приходилось приспосабливаться к Бланке, и поэтому с наступлением лета они прощали ей испорченные ночи и терпеливо ждали, когда она снова придет в себя. Если они видели, что покоя не дождаться, то и сами тоже не ложились, на острове это не казалось чрезмерно большой жертвой, все и так спали как попало, жизнь начиналась раньше и позже кончалась, зато с полудня и до вечера, по сути дела, замирала совсем. В такое время муж и свекровь сидели вдвоем и разговаривали, старуха грызла какие-нибудь сладости, муж смешивал для себя прохладительные напитки, в комнате Бланки горничная вытаскивала из-под вентилятора разбросанные предметы туалета и таскала за Бланкой туфли, когда та босиком выбегала в сад, потом и сама устраивалась на самой нижней ступеньке мраморной лестницы у ног хозяев, с любопытством наблюдая, как Бланка гуляет. Она обожала Бланку, которая относилась к ней лучше и человечнее, чем кто-либо в ее прежней жизни, и следила за ней, когда та подолгу задерживалась в дальнем углу сада, глядя вниз; порой молилась за нее, так ей было ее жалко. Время от времени Бланка распахивала халат, чтобы кожей ощутить дыхание моря, и тогда мельком приоткрывалась грудь. Муж в таких случаях прикрикивал на нее, она испуганно запахивала халат снова, начинала обмахивать лицо, задыхаясь от зноя. Семье ее было чуточку обидно, что она никак не может привыкнуть к их климату; язык их она выучила быстро и говорила без ошибок, почти изящно, приняла даже их веру, что для нее было все же труднее, чем терпеть жару. Порой они видели, как она по каменному полу открытой галереи направляется в кухню, где стоял огромный холодильник, открывает дверцу и бросает в тарелку горсть ледяных кубиков. Она никогда не клала эти кубики в питье, только играла, – выйдет в сад, прижимая Их к телу, и водит холодными ледышками по шее, плечам и рукам или положит себе на макушку.

Если они замечали, что ее клонит ко сну, то отправлялись за ней в сад. Она устраивалась в тени парапета, причем никогда не садилась на скамью, только на голую землю, так и дремала под душистой листвой кустарника, откуда ее приходилось под руки отводить домой. Свекровь смотрела ей вслед с любовью и любопытством, ведь Бланку нельзя было не любить, такая она была послушная и непохожая на тех, кого старуха знала; Бланка оказывала старухе больше уважения, чем другие благородные девицы, жившие на острове. У Бланки не было насчет жизни никаких новомодных мыслей; если окружающим не нравилось, чтоб она выходила, она никуда и не выходила, сидела дома. За всю свою жизнь старая женщина ни разу не встретила среди своих соотечественниц столь утонченной дамы, как ее невестка, – ведь она ни разу не выполнила ни одной разумной работы и, по всей видимости, по ней не скучала, и при этом в своей естественности и неиспорченности была от рождения предназначена только повиноваться и любить. Старуху тревожило лишь то, что Бланка все еще не подарила ей внуков, однако она надеялась, что рано пли поздно та доставит ей эту радость; ведь не так уж давно она и замужем. Потому все и терпели ночные странности Бланки, а муж ее, хоть и чувствовал, что приносит большую жертву, летом, как правило, отказывался спать с нею. И если все же не мог иногда воздержаться, от объятий млел и слабел, мгновенно засыпал и никогда не знал, что у задремавшей было Бланки после этого сразу пропадает сон; вместо того чтобы наконец по-настоящему расслабиться, она лежит в тоске с открытыми глазами, потом выходит в ванную и стоит под душем, пока не застучат от холода зубы. Собственно говоря, когда муж сжимал ее в объятиях, Бланку занимали совсем иные мысли, чем ее мужа, благоговейно предававшегося страсти, – она думала о том, какой обильный пот покрывает их тела и как странно чмокает кожа. Ничего другого она не чувствовала, лишь то, что очень жарко; как бы ни шумели вверху вентиляторы и сколько бы она ни пила, все напрасно, облегчение давала лишь неподвижность, полная неподвижность, и не в постели, а в саду, когда сидишь, сжавшись за парапетом, и морской ветер обвевает тело.

Конечно, днем, даже среди лета, было легче. Днем она либо спала после скверно проведенной ночи, либо, если лежать не хотелось, спускалась к морю и долго плавала. В этом климате трудно было привыкнуть к тому, что жара не прекращается даже ночью, и после мучительных часов бессонницы в сознании вновь рождались картины, которые она сперва не хотела видеть и только тогда оставила попытки рассеять, когда поняла, что чем усерднее она их гонит, тем упорнее они мучают ее. Впрочем, если бы она не была столь послушной и не заслуживала такой любви, и если бы на этом острове, где когда-то родились и жили боги, не случалось множества других странных вещей, ее судьба, возможно, сложилась бы еще труднее, но муж очень привязался к ней, и благодаря симпатиям свекрови ее положение в доме было абсолютно прочным. Свекровь, быть может, любила Бланку даже больше, чем муж, и это, возможно, еще сильнее поражало посторонних, так как Бланка хотя и позволяла, словно ребенок, помыкать собой, всех слушалась, одевалась по желанию старухи в платье, приличное для церкви, для визита или приема гостей, и даже перешла в их веру, тем не менее оставалась среди них совершенно чужой. Это не имело значения, они принимали ее и такой. Бланка прелесть как походила на тех приезжавших издалека женщин, которые одни могли привлечь внимание сына старухи, потому что того, к несчастью, никогда не тянуло к женщинам своего народа. Но старуха хорошо знала, что эти чужие женщины, которые приезжают на яхтах, держат собак прямо в каютах, много пьют и сорят деньгами, – только посмеялись бы над ее обычаями и над ней самой, стали бы перечить ей на каждом шагу, настраивать против нее сына, и она потому лишь приняла Бланку, такую же белокурую и длинноногую, как и другие, Издалека приезжавшие светловолосые женщины, что у той не было ни родины, ни денег, ни дерзости; всем она пришлась по душе – и сыну ее, который стал обладателем желанной экзотики, и ей самой, заполучившей такую невестку, такую беспрекословную служанку.

Вокруг их дома стояли на страже пальмы, лавры, мирты, старые олеандры, а в маленьких горшках из майолики, расставленных возле входной лестницы, внутри открытой, не имевшей дверей гостиной и по всему внутреннему саду, скрытому за зданием, содержались карликовые кустарники. Старуху забавляло, что на родине Бланки коллекцию кактусов держат в самом доме, что растенья эти там совсем крохотные, муж Бланки вырезал ее имя на одном из кактусов, вымахавшем в раскидистое дерево – пусть и здесь этот кактус принадлежит ей; всем было смешно слышать, что на ее родине олеандр с приближением зимы вносят в дом, чтобы он не замерз. Бланка часто останавливалась возле своего кактуса, вырезала на его толстых, мясистых листьях какие-то слова. Ни муж, ни старуха не понимали надписей, сделанных на чужом языке, хотя и могли прочесть их, зная латинские буквы. Когда они спрашивали, что же она, собственно, пишет, она отвечала: имена. Это они тоже ценили, радовались, что она предана своим родным и не забывает их, а когда на острове справляли день поминовения усопших, Бланке тоже давали пучок тонких как паутинка поминальных свечей, чтобы она, по обычаю островитян, могла принести жертву на своем собственном алтаре. Удивлялись, как много она зажигает свечой, как много, должно быть, у нее умерших близких и как много времени проводит она пред алтарем; все это тоже нравилось ее свекрови, которая думала, что, когда ее самой не станет, память ее Бланка будет чтить так же усердно.

Когда Бланка – это случалось очень редко – проявляла самостоятельность, старуха не испытывала радости, но прощала ей и это. Порою среди зимы Бланка бывала непривычно оживленной, и, если муж находился на заседании суда или в своей городской конторе, домашним оставалось только удивляться ее причуде, и даже слуги мужа в такие моменты входили в дом на цыпочках, крадучись и выжидали, прячась за колоннами. Считалось неприличным, что она садится за письменное бюро мужа, и старуха запрещала слугам выдавать эту тайну кому бы то ни было. На полке, висевшей над письменным столом, белел бюст свекра Бланки, под пим она и присаживалась в такие дни, разбрасывала перед собой мужнины судебные документы, в которых не понимала ни слова, брала листы бумаги, покрывала каракулями и разглядывала их, забыв обо всем. Генриэтта, приезжавшая на остров, знала, что Бланке бюст ее свекра представлялся Цицероном, и что сама Бланка в такой момент уже не Бланка, а старый Элекеш, она воображает, будто находится дома и исправляет школьные сочинения. Генриэтта могла прочесть и то, что написано на стоявшем во дворе кактусе, – это были имена их всех, в том числе и ее собственное, и по числу свечей, стоявших на поминальном алтаре, она видела, что Бланка зажигала свечи не только в память о них, но и о майоре, и о всех тех, кого покинула, в том числе и в память о Темеш.

Генриэтта много времени провела возле нее, ей. было любопытно, кто из них и каким образом запечатлелся в душе Бланки, как она играет в их тени среди кушеток с бронзовыми ножками и низких кресел, где одна только комната мужа выглядела привычно, но как раз сюда-то женщинам и неприлично входить. Если Бланка появлялась на кухне, где ей тоже было не место, прислуга следила за ее. хлопотами с благоговением. Готовить она умела превосходно, как все девушки, учившиеся у Темеш, только дома ей было лень, да и здесь об этом вспоминалось лишь тогда, когда возникало желание окунуться в прошлое, почувствовать возле себя Темеш. О Темеш ей тотчас напоминал вкус домашней еды, хотя то, что Бланка готовила здесь, кроме нее самой, никто не мог есть, – отведав, тарелку тотчас отодвигали прочь, жалуясь на слишком крепкие специи, от которых, стоит лишь попробовать, непременно заболит желудок. Чаще всего Бланка выбирала для себя роль госпожи Элекеш и принималась шить подушки, бесформенные и неуклюжие, их отдавали слугам, но те не знали, что с ними делать, ведь на острове не было принято, садясь, подкладывать под себя мягкое на раскаленные зноем сиденья, поэтому они вежливо убирали подушки подальше, но прежде подолгу рассматривали странные изображения, вышитые Бланкой. Разглядывали колодец с журавлем, дивясь, что бы это значило, рассматривали набросанный по памяти Цепной мост, который у Бланки был тоже вышит синими нитками. В изображении они не поняли ровно ничего, различили только львов, потому что на острове когда-то жил бог с львиной мордой, и поэтому решили, что Цепной мост – что-то вроде магического знака.

Когда она вышагивала взад-вперед, старательно выпрямляя спину, напряженно отводя назад плечи и едва сгибая в коленях ноги, – будто проглотила аршин, – новые родственники следили за нею с любопытством, они ведь имели весьма смутное представление о той стране, которую оставила Бланка. Да и откуда им было знать, какая походка отличала там в свое время бравых офицеров? Бланка выучилась играть на местных инструментах; если приходили гости и свекрови хотелось похвастаться перед другими старухами своей послушной, кроткой невесткой, – ведь на острове молодые женщины почти совсем потеряли стыд, переняли в одежде дурные нравы далекой столицы и дерзко высмеивали старших, – то Бланка была готова выступить и в этой роли. Шумные рукоплескания были ей неизменной наградой за игру на дудке, на которой она исполняла самые странные на свете мелодии, как раз те, которым она выучилась у госпожи Хельд, любившей исполнять на фортепьяно пятиладовые песни. В такие моменты Генриэтта только слушала, сидя в пахнувшей ладаном и ярко освещенной приемной, куда слуги то и дело вносили кофе и прохладительные напитки, и у нее возникало чувство, что здесь присутствие ее матери было реальней, чем там, где та на самом деле пребывает: в этой звонкой, скачущей детской песенке словно бы эхом отзывались стены дома на улице Каталин. И отца своего она тоже "узнавала иногда благодаря Бланке: дело в том, что у мужа Бланки, учившегося в Парижском университете, была прекрасная библиотека, он собирал произведения иностранных авторов, и на острове Бланка вдруг набросилась на книги. «Почему ты никогда не читаешь настоящую литературу?» – спрашивал, бывало, у Бланки Хельд, когда та была еще девочкой, и предлагал ей почитать классиков. Бланка со смехом убегала, крича в ответ, что ей это скучно, неинтересно. Элекешу было стыдно за нее: девочка не поддается воспитанию, в доме у них никто, кроме него, не читает, только Ирэн. Теперь перед Бланкой постоянно лежал французский перевод какой-нибудь из любимых книг отца, и Генриэтте казалось, что Хельд, сидя среди полок с классиками, улыбается и одобрительно кивает головой; Генриэтта снова видела, как он достает с полки книгу и кладет ее на стол. Сама Бланка поддерживала порядок и среди книг. Когда-то в книжных шкафах у отца Генриэтты книги выстраивались в такой же очередности, в какой стояли теперь классики на полках у Бланки.

Генриэтту растрогало, как часто думает о ней Бланка. Муж Бланки еще с университетских времен знал о странной склонности иностранцев к животным, а свекровь Бланки, которая здесь, на острове, родилась и лишь один раз по монастырскому обету побывала на континенте, этого пе знала, И она была поражена, когда Бланка взяла под свою защиту бродячих животных, которых на острове было несметное множество, однако ни до их жизни, ни до их смерти никому не было дела. Заметив, как какого-нибудь мула или осла кусают мухи, а он только мотает окровавленной мордой, Бланка взволнованно убеждала слуг: напоите их, оботрите, немедленно снимите с них упряжь. Муж Бланки гордился даже этой ее странной прихотью, которую его мать никак не могла взять в толк; он знал, что и в этом Бланка похожа на западных женщин, поэтому терпел ее причуды безропотно, лишь иногда его злило, что из-за своры собак, рвавших друг у друга еду, он с трудом мог попасть к себе домой, да и по саду должен был пробираться осторожно, чтобы не наступить на бланкиных кошек. Генриэтта слышала, что всех животных Бланка подзывает одинаково: любая бродячая, голодная или больная животина, которую она пыталась выходить, звалась «Генриэттой». Понурые, с потухшим взглядом животные, заслышав зов «Генриэтта», тотчас поднимали головы, а. Бланка уже бежала к ним, приносила воду, кормила, со-, провождаемая ошеломленными и обалделыми взглядами свекрови и слуг. С восклицанием «Генриэтта!» служанка как-то показала Бланке задавленную собаку, которая так и осталась валяться в грязи, где ее сбило грузовиком; Бланка подобрала ее и на своей машине отвезла в местную больницу, где, все из-за тех же иностранцев, что почти без исключения приезжали с животными, в летнее время дежурил столичный ветеринар.

В Балинта и Ирэн Бланка не играла, предпочитая о них говорить. О них одних она и говорила, а свекровь, обожавшая любые истории, все не могла наслушаться. Генриэтта, присутствуя при этом, лишь удивлялась, как в этих рассказах Бланка переиначивала не только собственную жизнь, не только причины и обстоятельства отъезда из страны, но и жизнь своей прежней семьи. Ее отцом оказывался майор, но этому Генриэтта, часто посещавшая Бланку на ее повой родине, уже не удивлялась: на острове не слишком чтили учителей, человеку такой категории, как муж Бланки, и в голову бы не пришло заговорить с каким-нибудь директором местной школы, зато гарнизонного командира он постоянно зазывал в гости. Так Элекеш и майор слились для слушателей в один образ; приходилось Бланке рассказывать и о своей матери, но поскольку, кроме неряшливости госпожи Элекеш, она, разумеется, не могла дать почувствовать ни ее чарующей любезности, ни пленительного обаяния, то в этих ее описаниях Генриэтта узнавала собственную мать. Таким образом, госпожа Хельд выступала на острове в двойной роли: Бланка не только исполняла ее песни, но до мельчайших подробностей описывала ее внешний облик, характер, кроткую чистоту души. О Генриэтте и супругах Хельд, о госпоже Темеш она никогда не упоминала – только об Ирэн и Балинте, причем Балинта она тоже выдавала за брата, это было проще, чем объяснять, кто он такой, – на острове не имели представления о друге-мужчине, понимали это лишь в одном-единственном смысле. Свекровь Бланки была женщина суровая, от нее никогда не слышали жалоб, однако, как всякий старый человек, она страдала всевозможными физическими недугами и страстно мечтала о знаменитом враче, профессоре, живущем в далекой стране, для которого не существует неизлечимых болезней. По тем понятиям о мире, которых придерживались старуха и ее сын, женщине не к лицу зарабатывать деньги, и потому вечно работавшая Ирэн предстала им в описании Бланки воплощеньем доброты и милосердия, к тому же женщиной религиозной, много религиознее, чем на самом деле, чуть ли не святошей, и в конечном счете таким совершенством, что старухе порой приходила мысль – не следует ли каким-нибудь образом спасти Ирэн, помочь ей бежать с ее родины и здесь выдать замуж за любимого двоюродного племянника. Она была довольна и Бланкой, но Ирэн казалась ей женщиной еще более исключительной и безупречной.

Генриэтта слушала рассказ Бланки и поражалась, как это ни старуха, ни ее сын не возьмут в толк, что с Бланкой происходит или может произойти неладное. Навестив их в очередной раз, она просто ужаснулась; слуги сидели скрючившись на ступеньках, как обычно, у ног старой госпожи, муж Бланки только что возвратился из суда и еще не успел снять черный костюм, в котором вел заседание. Средь невыносимого зноя недвижно стояла пальма; полуприкрыв глаза, бродили по саду «генриэтты», бока их тяжело вздымались. Вдруг Бланка прислонилась лицом к стволу пальмы и крикнула: «Снегу! Льду!» Слова были легкие, слуги поймали их, как апельсин, перекинулись ими меж собой, старуха тоже уловила звук, засмеялась и бросила в свою очередь: «Снегу! Льду!», словно подбадривая игроков во время спортивного матча. Бланка перегнулась через парапет и воскликнула, обращаясь к морю: «Улица Каталин! Улица Каталин!» Это было потруднее, но все же и это им удалось выговорить. «Улица Каталин!» – произнес муж Бланки и засмеялся, с гордостью глядя на жену, которая в такой жаркий полдень старается развлечь их милыми шутками, и, по всей видимости, произнося на своем языке эти глупые, ничего не значащие слова, сама тоже забавляется, если из глаз ее текут слезы.

Она часто наведывалась домой, и потому ей очень завидовали. Возвратиться к родному очагу получалось не у всякого, и неудачники были сердиты на тех, кто навещал родные края всякий раз, когда хотелось. Генриэтта вначале пробовала оправдываться, рассказывала, как счастлива она была там, как сознательно, еще с детства, собирала воспоминания, связанные с их домом и жизненным укладом, но ее доводы никого не убеждали, и она оставила свои попытки. Она заметила, что в такие минуты собеседники смотрят на нее, как тот Солдат при синем свете карманного фонаря. И это тем более тревожило ее, что спустя некоторое время после ее посещения прибыл и сам Солдат, и то и дело возникал где-то поблизости: привыкнуть к его присутствию вначале было почти невозможно, но и потом он производил на нее тяжелое впечатление. Заметив Солдата в первый раз, она так перепугалась, что бросилась бежать, лишь позднее, взяв себя в руки, сообразила: здесь он уже не может ее тронуть, да это, по-видимому, и не входит в его намерения. Она много раз встречала его, и вскоре догадалась, почему он смотрит ей вслед, почему ходит за нею. Солдат забыл всех, только лицо Генриэтты сохранилось в его воспоминаниях, и лицо это, пугавшее Солдата и внушавшее ему ужас, все-таки влекло его к себе, – настолько невыносимо было одиночество, а, кроме Генриэтты, он никого здесь не знал.

Часто он пытался заговорить с нею, но разговор неизменно сводился к тому, что он падал перед нею ниц, выбрасывал вперед руки, клал на них подбородок, и так, глядя снизу вверх, умолял: скажи, где еще я мог бы поискать свою семью! Ведь она, Генриэтта, чуть ли не все время проводит в пути, бывает в своем старом доме или разыскивает друзей, она-то уж наверняка знает, как это делается. Девушка не отвечала, пряталась, только бы его не видеть. Лишь она могла сообщить Солдату, где проходит и что представляет собой дорога домой, но не говорила, как он ни молил.

Никто не проверял, сколько длятся ее отлучки, отец и мать никогда не спрашивали, где она пропадает. Ей необходимо было с самого начала самой познакомиться с местными привычками и законами, и ее тотчас постигло разочарование, ведь ее родители всю жизнь старались облегчить для нее понимание вещей. Генриэтту долгое время угнетало, что ожидания ее по прибытии на место не подтверждались; ужасное впечатление оставила, к примеру, первая встреча с родителями, которую воображение много раз рисовало ей в самых ярких красках. Когда она появилась, они даже не попытались объяснить ей, какие формы приняла отныне их жизнь; впервые с тех пор, как она была их ребенком, родители не дали ей никакого совета, точнее – им даже в голову не пришло, что она могла нуждаться в их поучениях. Хотя они ждали дочь, появление ее привело их в мучительное замешательство, ведь они тогда еще не были вместе, каждый жил со своими родителями, Хельд со своими, а его жена со своими. Когда Генриэтта пришла, госпожа Хельд играла, а Хельд отчего-то тихо плакал. Дочь даже не узнала их, это они узнали ее, и среди радости и волнений, связанных с превращением, никому из них и в голову не пришло хоть что-нибудь объяснить Генриэтте.Разнообразные метаморфозы, к которым Хельд и его жена готовы были всякую минуту, производили столь нелепое впечатление, что сами по себе отбивали всякую охоту находиться с ними рядом; и после нескольких таких попыток окончательно отпугнули от них Генриэтту. С нею Хельды всегда оставались такими, какими она их знала, но стоило зайти к ним их собственным отцу или матери, либо им самим посетить стариков, как они принимались неестественно размахивать руками, громко шуметь; они изменялись даже внешне. Хельд, человек неразговорчивый и тихий, начинал вдруг хныкать или громко смеяться, нес всякую околесицу, а дедушка, которому при обычных обстоятельствах Генриэтта очень обрадовалась бы, при встречах хватал зубного врача за руки, приподнимал и принимался раскачивать, и Хельд визжал от наслаждения, а госпожа Хельд, завидев родителей, тотчас отталкивала от себя Генриэтту и поднимала истошный крик: «Мамми! Мамми!», хлопала в ладоши, вертелась, – а порой, присев на корточки и спрятав лицо в ладони, подглядывала за ними сквозь пальцы и громко смеялась, Взрослые, которые попали сюда, уже женившись и обзаведясь детьми, – все были горазды на такие метаморфозы, которых Генриэтта терпеть не могла, и хотя понимала, что это с ее стороны несправедливо, чувствовала себя попросту обиженной. Когда она замечала, что госпожа Хельд, скучая по дому, навещает не только квартиру па улице Каталин, но частенько захаживает и на другую, где жила еще девочкой, точно так же, как и сам Хельд бывает в своем прежнем доме, находившемся в другом городе, причем посещают они и такие места, которых Генриэтта не видела вообще, – ей становилось грустно, а порой в душе шевелилась ревность. Позднее она приучилась сдерживаться и, вместо того, чтобы лишний раз разыскать родителей, сторонилась их. Она обнаружила, что среди ее взрослых знакомых только у Солдата не было детей, так что он оказался единственным человеком, кто в ее глазах никогда не менялся ни лицом, ни в манерах, как прочие; она стала избегать общества супругов Хельд и взрослых вообще и уединялась у себя, в своем старом доме.

Их дом она восстановила весь до мелочей, и поскольку уже с шестилетнего возраста дома Элекешей и Биро тоже вошли в ее жизнь, она воссоздала и жилье соседей, а в конце концов и всю улицу Каталин от церкви до турецкого колодца. Во время войны турецкий колодец задело бомбой, на его месте теперь оказался зал ожидания междугороднего автобуса; дома Хельдов, Элекешей и Биро объединили в один, открыв там пансионат для престарелых, а из трех садиков получился небольшой парк, в котором были расставлены скамейки с большими полотняными зонтами. В тени этих зонтов сидели старушки и старики; придя туда в первый раз, Генриэтта воззрилась на них с любопытством. С газонов, разбитых на месте трех прежних садов, на нее угрюмо смотрели неприхотливые цветы; у стариков были иссохшие лица и напряженный взгляд. Почти все они не отрывали глаз от одного из выходивших во двор окон, где сидела, облокотясь, медсестра и любовалась небом, не обращая никакого внимания на подсматривавших за ней снизу стариков. «Но ведь это неправда, – подумала Генриэтта. – Это недоразумение. Почему им никто не расскажет?» Она постояла немного, подождала – вдруг медсестра глянет вниз и крикнет старикам, что когда-то все здесь дышало молодостью, светом и здоровьем, но ничего такого не произошло. На одной из скамеек сидела и Темеш, что-то бормоча про себя, и вдруг, напрягшись всем телом, тайком вытянула у заглядевшейся на окно соседки несколько печеньиц, запустив руку в коробку из-под вермишели; Генриэтта видела это, и ей стало так страшно, что она убежала прочь. Тогда-то она и построила для себя свою собственную улицу Каталин, где не было никаких там автобусных остановок, а вместо богадельни между церковью и турецким колодцем подряд распахивались друг за другом трое ворот – Элекешей, Хельдов и Биро. Войдя в ворота среднего из строений, она всякий раз, как только появлялось желание, снова оказывалась наконец у себя дома.

Внутри гудела бормашина. Генриэтта не боялась ее шума, еще ребенком она знала, что они на это живут, и бормашина представлялась ей животным, которое неустанно извещает, что семейство в сборе, и заодно охраняет дом. Она заходила в переднюю, затем в приемную, здоровалась с больными. Пока отец работал, заглядывать в кабинет ей, вообще говоря, не разрешалось, но именно поэтому она туда и заглядывала, причем так неслышно, что ни пациент, ни папа Хельд даже не замечали, что за ними подглядывают. Генриэтта стояла и смотрела, как отец, держа в руках смотровое зеркальце, наклоняется к пациенту, успокаивает его: «Больно не будет!» Она никогда не окликала Хельда, ей достаточно было убедиться, что он у себя, и закрыв дверь, она отправлялась на поиски матери. Иногда заставала ее в кухне, – в такие моменты от госпожи Хельд пахло сладостями, потому что она колдовала то над сахаром, то над раскрытыми банками с повидлом; в другое время она оказывалась в гостиной с книгой в руках – читала или же пела, сидя за фортепьяно, а порой гладила для мужа его белые халаты. Генриэтта, войдя в дом, проводила с матерью лишь несколько минут, ровно столько, чтобы вновь ощутить ее присутствие и убедиться, что у той нет никаких предчувствий насчет возможной иной жизни; всякий раз Генриэтта прикасалась к ее лицу, волосам или руке, а затем, отстранившись, пристально разглядывала кончики своих пальцев, которые еще сохраняли тепло прикосновения. «Генриэтта, это же неприлично!» – говаривала в таких случаях госпожа Хельд и смеялась, а Генриэтта, успокоенная, оставляла ее и шла в те комнаты, где еще не успела побывать. Войдя в спальню, она в порядке проверки открывала гардероб, вынимала и перекладывала с места на место полотенца, в гостиной проверяла, там ли швейная машина матери, в комнате отца выстраивала на полке ряды классиков. Перейдя в салон, всякий раз разыскивала возле канапе скамеечку для ног, почему-то именно эта скамейка постоянно вызывала у Генриэтты беспокойство, ей казалось, что ее уже нет на месте, и удовлетворенно кивала, убедившись, что пастуха и пастушку по-прежнему разделяет ручеек на гобеленовой обивке, натянутой на золоченую деревянную рамку, пастух кланяется, сняв шляпу, а пастушка держит в руках повязанную лентой палку и кувшин. В кухне она заглядывала в посудный шкаф и каждый раз радовалась, как много у них кастрюль, хотя, конечно, почему бы им и не быть? Убедившись, что все в. порядке, она шла к себе в комнату заниматься, ибо знала – пока не управишься с уроками, нельзя пойти ни к Элекешам, ни к Биро.

Когда уроки были в основном сделаны, а господин; Хельд отпускал последнего больного, он заходил к ней справиться, как дела. Генриэтта показывала свой словарик, и отец, даже не заглядывая в справочник Буриана, исправлял ошибки. «Всегда-то он выручит, – думала Генриэтта, – все знает и все может уладить. Что бы со мной было, если бы его вдруг не стало?» Она поднималась со стула, прижималась к Хельду, и этим движением кончалась первая часть церемонии возвращения домой: она осторожно дотрагивалась до отца, до его лба, рук, груди, Хельд смеялся и говорил теми же словами, что и госпожа Хельд: «Генриэтта, это же неприлично!» Дочь поглядывала на свои пальцы, кончики которых хранили тепло свежего прикосновения, и, засмеявшись, выбегала в сад.

Их дом фасадом выходил на улицу, так же как и дома соседей; улица Каталин утопала в садах, которые простирались до самой Крепости. Это были сплошные, вытянувшиеся вдоль улицы сады, представлявшие в плане правильные прямоугольники; участки отделял друг от друга забор, много выше человеческого роста, даже майор не мог заглянуть через него, а ведь он был самым высоким человеком. в округе. В их саду распускались розы, сплошные розы, а на шестах мерцали большие стеклянные шары. В саду у Элекешей цвели заботливо ухоженные, сладостно пахнувшие петуньи, левкои и резеда; на участке майора росли главным образом луковичные цветы, а посреди сада, вокруг маленького фонтана, как часовые, стояли черные сосны, в центре фонтана раскрывала рот бронзовая рыба, однако из ее рта никогда не била вода, и оттого казалось, будто рыба задыхается.

Так как дом Генриэтты состоял, собственно, из трех домов, то, возвратись, она устраивала проверки и у соседей. Девушка знала, что ей достаточно вновь выйти на улицу и пройти к тем или к другим через калитку, но она помнила, что ей через калитку нельзя, идти надо только той, другой дорожкой в дальнем конце сада среди кустарника, где в заборе, отделявшем их дом от домов Биро и Элекешей, из двух досок были вынуты гвозди; стоило только прикоснуться, как они раздвигались и открывалась щель в сад. где ее поджидали те, кто хотел с ней встречи. Надавив на доски, раздвигавшиеся со стороны соседей Биро, она проскальзывала в сад. Всякий раз Балинт уже ждал ее. Генриэтта никогда не говорила, каким странным он умеет быть, принимая свой ненастоящий облик – седым, иссохшим и сгорбившимся прежде времени; собственно, ей никогда не мешало сознание, что Балинту почти пятьдесят; ведь когда она возвращалась домой, ее всегда ждал настоящий Балинт, двадцати двух лет. И вот она проверяла, все ли в порядке у них, а Балинт молча следовал за нею. В саду никогда ничего не менялось, все так же сверкала бронзовая рыба и поблескивала вода, темнели высокие сосны, их хвоя была не зеленой, а черной. Балинт не удивлялся, что Генриэтта в таких случаях устраивает обход, Темеш тоже знала уже об этом ее обыкновении, знал и майор – они к этому привыкли. В холле на пороге дома девушку тотчас обдавало характерным запахом – кож, скипидара и нафталина.

Госпожа Темеш стояла у входа на лестницу, кивала головой и улыбалась. У Генриэтты всегда возникало желание поскорее увидеть майора, причем в его здешней, подлинной сущности, потому что майор, одним движением век повелевавший всеми, так что даже взрослая госпожа Темеш, когда у ней что-нибудь подгорало, в ужасе заламывала руки, становится несносен, стоит ему надеть личину: завидев своих родителей, бросается наземь и сыплет проклятьями, кисть руки у него делается маленькой, как у ребенка, меньше, чем у Генриэтты, и этой ручкой он грозит отцу, – зачем он заставил его пойти в солдаты. II настоящий майор всегда бывал здесь, – тогда, когда спал на кожаном диване, – прямой и несгибаемый, он даже во сне не походил на штатского. «Только солдат может так спать», – думала Генриэтта. Во время таких посещений она прикасалась и к майору; лицо, губы, глаза и даже веки у него были теплые.

Пока она совершала обход комнат, Балинт терпеливо сопровождал ее. В столовой по-прежнему стояли все девять стульев, на изображеньях, вырезанных в их спинках, девушки собирали виноград; висевшие у них за плечами корзины полнились огромными виноградными гроздьями. В доме майора не было других женщин, кроме госпожи Темеш, жена майора умерла раньше, чем Генриэтта попала на улицу Каталин, и в комнате, где она жила, девушка внезапно останавливалась, бросала взгляд на Балинта, раздумывала, не сказать ли ему, потом решала – не буду, все равно ему не понять. Гостиную она просто пробегала бегом, она не любила гостиной, где никогда не принимали гостей, почти не открывали окон и было нечем дышать; дольше задерживалась она в комнате Балинта, среди нот и медицинских книг, где половину узкой стены почти полностью занимал портрет жены майора; на картине стояла и улыбалась худенькая молодая женщина, за ее спиной виднелся неестественно огромный кусок неба, под ногами трава, Балинт – совсем маленький мальчик – прижимался к ее коленям. Там, где деревянная лестница поворачивала, на подставке всегда стояла ее тарелочка компота, она жадно съедала пару вишневых ягод, которые ждали ее всякий раз, когда она возвращалась домой. Успокоившись, что все по-прежнему, она радостно вздыхала и отправлялась дальше, к Элекешам.

Обратная дорога выводила на то же место. Темеш смотрела им вслед, качая головой, – ведь как бы там ни было, а лазать через забор неприлично, – однако ничего не произносила вслух, потому что так пожелал майор, а ведь он умнее всех. В этих случаях Балинт уходил с Генриэттой, – проводить девушку тоже входило в понятие порядка, – и ждал в саду Хельдов, пока она закончит осмотр у Элекешей и приведет с собой Ирэн и Бланку. Девушка прислушивалась, – бормашина в их доме гудела по-прежнему, – и быстро перебегала к забору, общему у них с Элекешами. В этом месте зияла огромная брешь из расшатанных досок, и ей достаточно было прикоснуться мизинцем, чтоб отвалилось ползабора, и впереди открылся дом Элекешей. Позади ограды ее поджидала Бланка, в нос ударял резкий, почти грубый запах цветов. В такие минуты Бланка не могла сдержать слез, – этому не приходилось удивляться, плакала она часто, потому что с ней всегда что-нибудь приключалось. Бланка провожала ее, следуя позади, как только что на своем участке это делал Балинт, неловко спотыкаясь в своих сандалиях на деревянных подошвах. Генриэтта знала, какова Бланка, когда она не настоящая, достаточно времени провела подле нее на скале, когда перед ними пенилось море, – однако не хотелось думать об острове, где эта ненастоящая Бланка теперь живет. Они вместе заходили сперва в мужскую комнату, где дядюшка Элекеш сидел перед своими книжными полками, под сенью статуи Цицерона, и правил письменные работы, не поднимая головы, лишь мраморно поблескивала лысина. Генриэтта всегда радовалась, когда заставала его за чтением или письмом – значит, он все еще различает буквы. Тетушка Элекеш сидела в гостиной, шила, как всегда, очередную подушечку для дивана, бог весть которую по счету, вокруг валялись обрывки ниток, ножницы, катался по полу наперсток. Та тетушка Элекеш, которая водит за руку ненастоящего дядюшку Элекеша, теперь уже худа как проволока, в то время как эта швея-подушечница, настоящая и подлинная, такая же круглая и пухлая, как ее подушки. Беспорядок в гостиной ужасный, ни у одного стула не видно обивки – так они завалены старым тряпьем.

Ирэн она всегда находила в столовой, где та накрывала на стол, в самый, что ни на есть будний полдник стол этот накрыт, словно к празднику, к какой-нибудь важной годовщине. Во время таких посещений Ирэн даже не взглянет на Генриэтту, не скажет «Здравствуй»; до тех пор, пока не перейдут к Хельдам и не соберутся все вместе, ни один не промолвит ни слова, не заговорит, не поздоровается. На Ирэн – передник, ни один волосок не дрогнет в прическе, даже когда она наклоняется, – у одной Ирэн ненастоящий облик хоть в какой-то мере соответствует подлинному; пусть по-старушечьи, пусть в сорок четыре года, но с неизменной гладкой прической, все теми же шажками привычно спешит она домой. В комнате девочек, на столе Ирэн, как прежде, лежат стопкой записи университетских лекций, возле кровати, где спала Бланка, валяются как попало школьные тетрадки и пенал с высыпавшимся содержимым. В кухне и в передней все как было, в спальне тоже все как всегда. Когда она успокаивалась, что нигде никаких перемен, жизнь могла начинаться снова.

Через лаз в заборе за ней следовали теперь Ирэн и Бланка, – так же, как до них Балинт. Мальчик всегда ждал на том самом месте, где они расстались. Даже тогда никто не произносил ни слова, никто ни с кем не здоровался, но каждый знал, чего в такие минуты хочет от них Генриэтта. Девушки становились треугольником, Балинт оказывался в центре, как полагалось по правилам игры. Вишенка гнется, тень вокруг лежит, смугленькая девочка под вишенкой сидит… Мало места Балинту в кругу, что замыкают их вытянутые руки, в нем трудно повернуться. Вот кто мил, кто пригож… Поют только Генриэтта и Бланка, у Генриэтты голосок совсем слабенький, у Бланки очень громкий. Гудит вместе с песней бормашина, но не может заглушить песенку. Скушай, мой дружочек, скушай, кого любишь… Балинт вытягивает руки и привлекает к себе Генриэтту. Девушки опускают руки, вдвоем они уже не могут замкнуть круг, просто стоят и смотрят, как Балинт кружит Генриэтту. Ирэн молчит, а Бланка продолжает петь. При возвращении домой всегда ярко сияло солнце.

Даты и эпизоды

Год тысяча девятьсот тридцать четвертый

Она всегда говорила, что ясно помнит тот день, когда очутилась на улице Каталин, но это было не совсем верно, потому что по собственным впечатлениям она могла поманить разве что о мосте, о грохоте, о каком-то тревожном состоянии души, о лицах людей, сыгравших позже стола важную роль в ее жизни, о двух-трех мелких сценах. Об остальном она знала по рассказам Хельдов, Элекешей или Балинта, который был из детей самым старшим и лучше всех сохранил в своей памяти события той поры. Из разговоров, звучавших в день переезда, ей достоверно запомнилась лишь одна-единственная фраза, ведь Генриэтте было всего шесть лет, когда они из провинции переселились в Пешт, – а прочие подробности и произнесенные в ту пору. слова сохранила память взрослых и остальных детей.

Связанные с переселением волнения и предшествовавший ему беспорядок были для их дома столь непривычны, что и это, например, навсегда уже врезалось в память. Для Генриэтты не имело никакого значения, что придется оставить бабушку с дедушкой, которых до тех пор она часто навещала, она еще не понимала, что такое разлука, хоть и видела немалую озабоченность родителей и слышала, как они утешают друг друга, – будем, мол, часто приезжать к старикам и приглашать их к себе. Ничего не говорило ей и то, что они переезжают и будут жить в Пеште, она и родные-то места знала очень приблизительно, а уж картины столичной жизни и вовсе не соблазняли ее. Генриэтта уже маленьким ребенком была очень серьезной, Хельды с удивлением обнаружили, как она затосковала при переезде. Сам Хельд и его жена в детстве были существами более веселыми и по своим давним воспоминаниям делали заключение, что дети только рады, если в доме все перевернуто вверх дном. А получилось так, что, когда начали перетаскивать вещи, Генриэтта остановилась в растерянности и смотрела на рабочих с выражением такого безысходного отчаяния, что в самый разгар сборов госпожа Хельд подсела к дочери и молча прижала к себе безмолвно протестующее тельце. Предметы обстановки один за другим покидали свои места, на время задерживались у ворот или прямо проплывали через все помещение и тотчас попадали на улицу, в кузов грузовика, а посреди комнат громоздились огромные чемоданы и пузатые корзины, битком набитые всякой мелкой утварью. Зрелище это повергло девочку в ужас, хоть она и знала, что раз они отсюда уезжают, то, конечно, должны увезти с собой и все свои вещи. В тот день отец не мог заниматься ею, слишком много навалилось хлопот, и заботиться о Генриэтте, на которую переезд подействовал таким неожиданным образом, пришлось одной госпоже Хельд, – она с тревогой думала о том, как скажется столичная жизнь на этом ребенке, которому так хорошо было здесь, который любил свой дом, уличных приятелей, окрестности; в этом городе Генриэтта была счастлива. Но тревога матери оказалась напрасной, Генриэтта скоро позабыла место, где родилась и жила до сих пор, а когда уже подростком снова увидела этот город в кинохронике, то скорее по взволнованным лицам родителей узнала его главные здания и неповторимые памятники.

Мать уехала сразу после отправки вещей, оставив их с отцом одних, и два дня они провели в местной гостинице, – событие это потому, наверное, стерлось из ее памяти, что Хельд вообще оставался с нею реже, чем мать, к тому же эти дни вдвоем прошли в такой радости, что даже пребывание в чужих гостиничных стенах и питание в столовой показались чем-то приятным, милым, и светлым. Поезду как ей рассказывали, она уже обрадовалась, и это она могла себе представить, ведь всякое путешествие означало что при отъезде она получит особенно смешные гостинцы из тех, что можно купить только на вокзале. Так и случилось – на вокзале Хельд велел ей опустить денежку в железный бок курицы-автомата и из особого ящичка вынул набитое леденцами металлическое яичко. Дома у Генриэтты игрушки были красивые и умные, поэтому безобразные и бессмысленные базарные поделки приятно волновали ее своей неожиданностью.

Про мост она уже помнила сама. Когда по дороге в Будапешт они в первый раз переезжали мост, она испугалась. Это было ее первое большое путешествие, где приходилось переправляться через реку, и теперь она впервые в жизни ощутила, что они едут в поезде над самой рекой. Реку она заметила еще издали, а потом они вдруг въехали за мост и загромыхали по нему меж укосин. Вскрикнув, она заплакала. Воды она не боялась, не могла и представить себе, что мост сорвется вниз, – ее перепугал стук, грохот, который до въезда на мост не был слышен, а после, моста тотчас прекратился. Перед следующей рекой Хельд уложил ее на сиденье и еще до того, как въехать на мост, зажал ей руками уши. Спрятав под отцовскими ладонями уши и зажмурившись от напряжения, она опять испугалась и пустила слезу, однако ладони в какой-то мере приглушили шум. Чтобы попасть в Визиварош, на новую квартиру, им уже в Пеште пришлось переезжать через Дунай, и хотя машина, на которой они ехали, громыхала не так оглушительно, Хельд из пущей предосторожности снова закрыл ей уши. Позднее, когда повзрослевшей Генриэтте, рассказали об этом, она зажала уши ладонями и поглядела на себя в зеркало. Однако тотчас отняла ладони – в зеркале изобразилось нечто смешное и одновременно пугающее. «Вот что такое ужас, – подумала Генриэтта, – лицо, у которого от страха и ушей-то нет».

Она не помнила, когда и где в самый первый раз зашла речь о семействе Биро, но имя это засело в ее памяти неизгладимо, – наверное, Хельд рассказывал о нем сразу после того, как возник план переезда в Пешт. Такие слова, как мировая война, ничего не говорили Генриэтте, хотя она знала, что отец был солдатом; какие отношения связывают Хельда и майора – об этом она догадалась гораздо позже, а на первых порах знала лишь, что в соседнем доме живет хороший друг отца и как это приятно, что им удалось купить дом рядом. Только много лёт спустя смогла она осознать прочность дружеских уз, связавших майора и Хельда, ж цену необыкновенной солдатской доблести и мужества, которое проявил Хельд, уйдя на фронт совсем еще мальчиком, сразу после школьных экзаменов; эти качества и привлекли к нему Биро, тогда еще лейтенанта; но до начала сороковых годов она даже не интересовалась, какие у отца награды. Позднее золотая медаль Витязя^[1] стала символом веры, тем гвоздем в стене существования, на котором держалась жизнь и безопасность их всех, и стоило этому гвоздю расшататься, как все оборвалось бы вместе с ним.

Об Элекешах в том старом городе она не могла слышать, потому что, когда созрел план переезда, сам Хельд о них не знал почти ничего, разве что из рассказов Биро, с которым поддерживал дружбу и после войны и который, узнав об их решении переселиться в Пешт, взял на себя хлопоты по подысканию дома. Биро сообщил, кто будет их вторым соседом, и порадовался, что теперь все они смогут жить неподалеку друг от друга.

Этого Генриэтта не помнила, об этом ей тоже рассказали лишь много позже; однако о том, что было, когда грузовик повернул на улицу Каталин, она помнила уже очень хорошо. Вначале она увидела церковь, перед церковью – статую женщины, которая стояла на колесе, а потом – узкую улицу, застроенную только с одной стороны, на другой стороне домов не было, только ряд невысоких раскидистых лил, меж которых просвечивал Дунай. Дома не походили на те, к каким она привыкла: это были долговязые, замкнувшиеся в себе дома-памятники, прижавшиеся к Крепости, вызвавшей ее недоумение и вместе с тем восхищение, потому что она напоминала рисунок из ее книги сказок. В самом конце улицы находилось маленькое строеньице, она так и не поняла, что это, – там, где они до сих пор жили, ей не доводилось видеть даже европейского уличного колодца, не то что турецкого. Должно быть, стояло начало лета, потому что цвели липы, запах их привлек внимание Генриэтты.

В воротах нового дома их встретили госпожа Хельд и Маргит. Отец отпустил ее руку, и Генриэтта со всех ног бросилась к матери. Она так бурно радовалась, что забыла рассказать даже про мост, хотя все еще находилась под впечатлением пережитого страха – настолько велик был ее восторг перед тем чудом, что у них снова есть дом, еще красивей и просторней, чем старый, что Маргит опять с ними и сама она – подле матери. Затем это воспоминание обрывалось и продолжалось уже в другом месте, хотя и в тот же самый день; мать стояла под сводом ворот, рядом с ней была уже не Маргит, а какая-то чужая женщина. Присутствие незнакомой женщины не слишком удивило Генриэтту, – к Хельдам всегда ходило много людей, – поразительно было то, как неряшливо она выглядела. Опрятная от природы, Генриэтта воззрилась на ее помятое, не очень чистое платье, спустившиеся чулки. Еще больше ошеломило ее другое: когда она вошла в дом, то увидела, как из комнаты, которую отвели для нее, появились две девочки – одна темноволосая, другая светленькая, обе они явно чувствовали себя здесь совсем по-домашнему, уютнее, чем Генриэтта у собственного порога, и каждая держала по одной из ее игрушек.

Их лица и платья проступали в ее воспоминаниях совершенно отчетливо. «Вот у тебя и подружки есть!» – сказала мать. Генриэтта ничего не ответила, она только стояла и смотрела на подружек, о существовании которых ничего до сих пор не знала, но сознание, что они есть и пришли ее встретить, радовало ее и давало ощущение безопасности. Обе они были старше ее – одна повыше ростом, смуглая, неторопливая в движениях, изящная, спокойная, вторая, что пониже, – более порывистая, более живая и очень похожая на ту женщину, у которой съехали чулки. Дом, до этого мгновения словно кружившийся в зыбкой неопределенности под водопадом свежих впечатлений, вдруг обрел устойчивость; эти девочки – темноволосая и светленькая – держали его на своих плечах, словно две кариатиды. Темноволосая показалась ей почти столь же серьезной, как она сама, а светленькая – просто егоза. Генриэтта в жизни своей не встречала более непоседливого существа.

Робко, словно она гостья в собственном доме, Генриэтта заглянула в свою комнату, у дверей которой стояли незнакомые дети. Смуглая девочка тотчас отступила в сторону и положила взятую игрушку на пол, потом взяла из рук светленькой другую игрушку и положила рядом; когда Генриэтта вошла в комнату, они последовали за ней. Генриэтта потрясла купленным на станции металлическим яйцом, яйцо забренчало; она ничего еще из него не извлекла, даже не открыла, ей, собственно, и не хотелось его открывать. Яйцо было уже потому волшебное, что снесла его железная курица, и ни к чему было узнавать, что у него спрятано внутри. И вдруг девочка поменьше выхватила яйцо у нее из рук, немного повозилась, поднатужилась и раскрыла его своими цепкими пальчиками – пестрые леденцы так и посыпались ей на ладошку. Светленькая малышка тотчас разгрызла один леденец, потом, словно вдруг догадавшись, что Генриэтте тоже кое-что полагается, сунула другой ей за щеку, а яйцо передала смуглянке. Та не только не взяла ни одной конфетки, а соединила обе половинки яйца и возвратила его Генриэтте, упрекнув светленькую: «Это ее яичко».

Ей часто напоминали об этой сцене, которая для всех троих оказалась характерной, и о том, как рассмеялись наблюдавшие за детьми из другой комнаты взрослые, к которым присоединился плешивый мужчина в очках и с усами, муж той неопрятной женщины. Госпожа Хельд принялась хвалить смуглую девочку – как она хорошо воспитана; та даже бровью не повела, зато светленькая улыбалась так, словно похвалили именно ее. Госпожа Хельд снова раскрыла яйцо, высыпала содержимое на тарелку и протянула Генриэтте – пусть раздаст угощенье. Генриэтта сама леденцы не очень любила, как и вообще чересчур сладкую еду, в яйце ее восхищало до сих пор как раз то, что не обязательно было видеть в нем лакомство, и вот теперь с какой-то приторно-сладкой гадостью во рту, которую насильно впихнула ей за щеку светловолосая девчонка, она принялась обходить комнату с тарелкой в руках. Мать не уточнила, кого именно ей следует угостить, стало быть – и взрослых тоже. Но только она направилась к ним, раздался звонок, Маргит вышла открыть, и в дверях появился мужчина в форме, а с ним вместе очень элегантная рыжеволосая женщина и еще один ребенок, на этот раз мальчик. Мальчик был старше их троих. Генриэтта увлеклась размахом только что полученного задания и, увидев вновь вошедших, одарила леденцами и их.

В комнате было теперь много народу, и все знали друг друга; Хельд обнял человека в форме, оказалось, что холеную рыжеволосую женщину зовут госпожой Темеш. Про этот эпизод и про то, как она обносила гостей, Генриэтта знала из рассказов, зато она запомнила, как мальчик и обе девочки вдруг незаметно от нее убежали, выскользнув через какую-то дверь, Маргит достала из буфета коньячные рюмки, взрослые сели поговорить, только Генриэтта осталась стоять, не будучи уже центром внимания. Спустя некоторое время Маргит увела ее из комнаты – пусть поиграет с остальными детьми, они, наверное, уже ждут ее – и доказала, как выйти в сад. И тут Генриэтта увидела свой сад, где цвели розы, и всех детей – обеих девочек и мальчика, – они кучкой стояли среди клумб и не двигались будто в ожидании. Но ждали кого-то другого – она это тотчас почувствовала, опасливо подойдя поближе, – однако были не прочь принять и ее; светленькая взяла Генриэтту за руку и подергала, но без всякой злости, по-дружески. Смуглая девочка осведомилась, как ее зовут и сколько ей лет. Генриэтта представилась.

– Меня зовут Ирэн, – объявила смуглая девочка. А светловолосая малышка ничего не сказала, только улыбнулась, но потом заявила, что у нее вовсе нет имени. Генриэтта поверила, хоть и удивилась.

– Бланкой ее зовут, – сказал мальчик. – Дурочка она.

Генриэтта посмотрела на Бланку с опаской. Бланка закружилась на месте и так весело расхохоталась, будто ей сделали комплимент, а потом показала пальчиком на мальчика и пропела: Ба-алинт.

– Ну, хватит, – сказал тот. – Будем играть или по домам?

Генриэтта стояла возле крана для поливки и глядела, как они вдруг, словно мотыльки, разлетелись в разные стороны. Дети играли во что-то похожее на пятнашки, только сложнее, Генриэтта никогда не умела быстро бегать, к тому же была робкой, неловкой, а светленькая, напротив, шустрой и нахальной, как чертенок; когда мальчик уже почти достал ее рукой, она вдруг подставила ему ножку, он упал и ссадил себе коленку. Поднявшись, больно съездил светленькую по затылку, та завизжала. Старшая девочка бегала с замечательным изяществом, Генриэтте только и оставалось стоять да смотреть, потому что эту девочку ей ни за что не догнать. Она не понимала в тот момент своих чувств, выразить их ей удалось бы только много позже, но тогда ее уже не стало в живых.

Игра прекратилась столь же неожиданно, как и началась, чуть ли не в самый разгар страстей, – так внезапная мысль поражает сознание человека. Мальчик вдруг бросил играть, остановился, ж, поскольку догонять было больше некого, остановились и обе девочки.

– Пусть и эта тоже играет, – сказал мальчик и посмотрел на Генриэтту. – Это ведь их сад.

– Давайте перейдем к нам, – предложила светленькая. Смуглая девочка промолчала.

– Нет, – ответил мальчик, – мы никуда не пойдем, потому что наши все здесь. Генриэтта тоже будет играть. Дослушай, нет у тебя другого имени? Это уж больно нескладное.

Она прошептала, что нет, и от стыда вся залилась краской. И это чувство пристыженности тоже закрепилось в ее сознании, и даже в какой-то момент возвратилось обратно, только навыворот, как все, что во времени возвращается вспять, и тогда свежее впечатление и воспоминание словно смыкаются подошвами, подобно тому, как поставленный на зеркало стакан сталкивается с собственным отражением. В тот момент ее называли Киш Марией.

– Ну, все равно. Пошли играть!

Она пошла. Ее то и дело салили, и из-за этого она вскоре так изнервничалась, что расплакалась. Мальчик тотчас перестал ее догонять, остановился и задумался, смуглая девочка посмотрела на нее с вежливым участием, словно растерявшийся врач, который все еще сидит у постеля больного, хотя уже знает, что ничем не сможет ему помочь. А малышка неожиданно обхватила ее за шею, по-видимому, желая утешить, но вышло неудачно, руки оказались потные и шершавые, их прикосновение причиняло боль.

– Нужно, поиграть во что-нибудь такое, чтоб и эта тоже умела, – предложил мальчик – Она ведь маленькая и неуклюжая.

– В вишенку? – спросила малышка.

– Хотя бы в эту дурацкую вишенку.

Она не знала такой игры, и они принялись ее учить. Игра привела ее в восторг. Песенка запомнилась сразу, и хотя голосок у нее был очень слабый, пела она правильно; светловолосая малышка заливалась от души, звонко-звонко. Смуглая девочка не пела совсем, как и мальчик. Они все кружились и кружились, пока не заметили, что всякий раз, когда в кругу оказывалась Генриэтта, она всегда выбирала одного Балинта, а Балинт – одну смуглянку. И тут вдруг обнаружилось, что они уже не одни. Как в финале оперы, когда все главные исполнители выходят на сцену, у входа в сад собрались и мужчина в форме, и холеная рыжеволосая дама, и отец, и неопрятная женщина, и лысый очкарик, и госпожа Хельд. Госпожа, Хельд уже направилась было в их сторону, но по дороге наклонилась над одним из розовых кустов, втянула носом запах из красной чаши цветка и восхищенно произнесла:

– Мы останемся здесь жить до самой смерти.

Это были единственные слова за весь тот день, которые оставили след в памяти Генриэтты. Однако и они были лишены смысла, потому что она не знала, что такое жизнь как ничего не знала и о смерти.

Что же вы знаете о нас? О ней? О ней самой? Ничего.

Более того – даже те поверхностные, несущественные сведения, если они и правдивы, то совсем в ином смысле нежели вы воображаете. Свидетели, которые могли бы рассказать подлинную правду, либо молчат, либо ушли из жизни. Так, например, знает правду Балинт, однако Балинт молчит, не говорит о ней не только вам, но и мне. Бланка тоже знает правду, она знает все, разве за какой-нибудь малостью, но до Бланки дальше, чем до звезд, Хельды, Генриэтта и майор умерли, госпожу Темеш уносит собственный прибой, укачивая на волнах слабеющей памяти; на струящихся водах реки перед ней колышутся большие торты, ведь в доме для престарелых мало дают сладостей. Госпожа Темеш не узнаёт и самой себя, где уж ей помнить о нас.

При все том она могла насмотреться на каждого, ведь была и Темеш разумной женщиной, и если чего не знала, – о том несомненно догадывалась, доискиваясь до сути сама или же расспрашивая Балинта. Не стоило большого труда составить представление о жильцах нашего дома даже в то время, когда она проживала не с нами, и это не только потому, что мы жили по соседству, а потому, что мы были достаточно простым уравнением, во всяком случае на вид. Моя мать была невероятно красива и поразительно неряшлива, отец очень серьезен и строг, Бланка крайне непослушна и вспыльчива, а я весьма дисциплинирована и вежлива. «За тебя, Ирэн, я не боюсь!» – сказала как-то Темеш, когда я остановила ее в воротах и протянула ей свой школьный табель. Я взглянула на нее, – мне всегда было мало простого слова одобрения или признания, – ждала, что она похвалит меня или приласкает. Я и понятия не имела о том, что на свете нет ни одного человека, за которого не следовало бы бояться.

Почему она не сказала тогда, что, конечно, боится за моего отца, за мою мать и, разумеется, за мою сестру? Через забор до нее не раз доносились крики и жалобы матери во время ссор с отцом, она достаточно часто могла слышать доводы и утешительные слова отца. Однажды я спросила их обоих, – со смущением и почтительностью, как это было мне всегда свойственно в разговорах с ними, я ведь уже ребенком чувствовала, насколько неприлично задавать такой вопрос родителям, – почему же они поженились? Не знаю уж, какого рода ответ я ожидала услышать, по-видимому, я искала объяснения тому, каким образом эти два столь непохожих человека оказались вместе и произвели на свет двоих детей. И я была поражена, когда оба ответили: потому что любили друг друга. Любовь, безрассудно тасующая людские пары, бросающая одного человека к другому, – любовь эта ни в одном художественном произведении не произвела на меня впечатления такой подлинности, как та, что явила себя в брачном союзе моих родителей, в их отданной друг другу жизни; гораздый на проделки античный бог, поражавший стрелами сердца совсем не подходящих друг другу смертных и со смехом улетавший прочь, когда я впоследствии узнала о нем, показался мне совершенно реальной фигурой: я не знала людей более разных и более глубоко любивших друг друга, чем мои родители. Я жила среди них, наблюдала за ними, чуть ли не на слух чувствуя, насколько они были разные: мать с ее суетливой болтовней и легкомысленным смехом или воплями – и отец с его безукоризненной, степенной и медлительной речью. И пусть уже в этом сказывалась их несовместимость, пусть на их долю выпало много страданий, которые они вольно или невольно причиняли друг другу, – все это ничего не меняло. Несчастные любили друг друга.

Всегда, даже ребенком, я удивлялась, насколько превратно они меня понимали. Прилежание, честолюбие, сознание долга и самодисциплина, которыми были отмечены все мои поступки, для них значили лишь то, что я им удалась, я – совершенство, я была тем единственным достижением, которое они могли предъявить миру и самим себе после мучительных сцен, разыгрывавшихся между ними. Вот она – Ирэн, в ком соединилось лучшее из того, чем был наделен каждый из них, – она столь же прилежна и точна, как отец, и обещает стать такой же привлекательной, как мать, без неуклюжести первого и без ненадежности второй. В моих успехах они видели только желание доставить им удовольствие, и всякий мой похвальный поступок означал, по их мнению, лишь то, что я стараюсь скрасить им их нелегкую жизнь. Порой, когда мы сидели за ужином, – Бланка чаще всего с зареванным лицом, потому что обычно лишь к вечеру у отца выпадало время для разбора наших дневных проступков, мать в не очень чистом домашнем халате, чуть более легкомысленном, чем это подобает жене директора гимназии, отец в чищеном-перечищеном костюме, поглядывая на всех из-за тарелки, словно с кафедры, – я только поражалась: неужели этим людям никогда не приходило в голову, что я хотела бы сама для себя добиться в жизни успеха, независимо от того, обрадую я их или нет? Если по какой-нибудь психологически необъяснимой причине у них возникла бы абсурдная идея, что для их счастья я должна бросить учебу или удариться в разврат, то я и тогда старалась бы, как теперь, потому что готовлюсь стать взрослой и самостоятельной, словно это и есть моя специальность, я хочу сразу устроить жизнь по своему вкусу. Совсем маленькой девочкой я уже знала, какой у меня был бы «вкус», – мне отнюдь не хотелось непрерывных увеселении, сплошного безделья или лавки сладостей, величиной с небесное царство, мне был нужен Балинт, Балинт вместе с домом Биро и с той тишиной, которая окружала Балинта уже в ту пору, даже когда он играл и в пылу игры вдруг срывался на крик, – я хотела той внутренней тишины, которой по малолетству не могла придумать названия, но потребность которой уже жила во мне. Если я буду очень хорошей, очень разумной, буду отлично учиться и безупречно себя вести, то майор, конечно, обрадуется, когда Балинт сделает меня своей избранницей, а я уж постараюсь стать подходящей женой для такого великого врача, каким станет Балинт, когда вырастет. Если все и всегда будут довольны мной, тогда, возможно, и майор, и госпожа Темеш не станут обижаться, что у нас часто случаются ссоры, что мама у меня такая, какая есть, что от Бланки столько визгу и что ее то и дело колотят. Я была ребенком и воображала, будто все те, кто играет важную роль в моей теперешней жизни, останутся в ней навсегда, будут свидетелями нашего с Балинтом счастья, будут сопровождать нас и в будни, и в день моей свадьбы, когда Бланка и Генриэтта понесут мой шлейф, чтоб хотя бы раз увидеть свадьбу вблизи, ведь их все равно никто не возьмет в жены, напрасно Хельды думают, что Генриэтта – пуп земли, и напрасно мама любит Бланку больше меня.

О том, что мать больше любила Бланку, легко было догадаться, однако уж если, бывало, та ее разозлит – мать била ее нещадно, словно перед ней не ребенок, а взрослый, сестра, а не дочь. Я не ревновала мать к Бланке. Я и сама полюбила ее без меры с той самой минуты, как мне ее показали, и пришлось приноровиться к тому невероятному обстоятельству, что у меня родилась сестра. Бланка была идеальным товарищем; отец мучился с нею до тех пор, пока не заставил хоть кое-как учить уроки, лишь бы она не ходила в отстающих по всем предметам, и благодаря ей мне нетрудно было лишний раз блеснуть своим всегдашним усердием и трудолюбием. Но хотя меня постоянно ставили ей в пример, – разве что собаки умеют взирать на хозяина, который к тому же не слишком их ценит, с такой преданностью и радостью в глазах, с какой Бланка смотрела на меня. Был несказанно горд за меня и отец, однако в нем рядом с этим чувством жило опасение, как бы в один прекрасный день я не занялась воспитанием их самих, такие же чувства питала ко мне и мама, но никогда и никто не гордился мною так, как Бланка.

Отец мой был прекрасным педагогом, за свою школьную жизнь, будучи ее наблюдателем или участником, я не запомнила в своем окружении второго такого страстного воспитателя, как он. Если в этой профессии могут быть герои, таким героем был мой отец, личность во сто крат более сильная и цельная, нежели я, ведь я всего лишь прилежна и образованна и, хотя исполняю свои обязанности аккуратно и безукоризненно – так же безукоризненно могла бы делать любое дело, какое бы мне ни поручили. Но для отца школа была не просто местом работы, а храмом, не просто хлебом насущным, а воздухом, без которого нельзя дышать. Он всегда хмурился, если те истины, в которые он свято верил, опровергались буднями жизни: он вставал в тупик даже тогда, когда не выдерживали испытания и более простые и наивные утверждения: если заяц оказывался не труслив, а лиса – не обманщица. Позднее, уже сама став учителем, я вдруг поняла, почему он ни разу не позволил себе вспылить даже в нашем беспокойном доме. Воспитатель, навечно поселившийся в его душе, в сущности, был рад задаче – наполнить крошечный мозг, предоставленный в распоряжение моей матери, хоть каким-нибудь содержанием и приучить ее, как первоклашку, не только завивать волосы, но и время от времени мыть их, а заодно и чистить туфли.

Но разговор я хотела повести не об этом. А о похвальных грамотах. В ту пору мы спали еще в одной спальне с родителями, лишь позднее нам с Бланкой отвелиотдельную комнату. На тумбочке горела маленькая лампа, и при ее свете, проснувшись среди ночи, я увидела, как отец ходит взад-вперед по комнате, выдвигая и задвигая ящика, В этих ящиках хозяйничала. мать, и там всегда царил невообразимый хаос: по существу, только Бланка да я догадывались, что в них содержится, – мы без конца копались в их содержимом и всегда натыкались на предметы непонятного назначения, разжигавшие наше любопытство. Мама знала, как не любит отец, когда что-нибудь валяется, и поэтому, заслышав его приближающиеся шаги, хватала не прибранную вещь, засовывала ее в первый попавшийся комод или на ближайшую полку, где она была совсем не на месте, и тотчас о ней забывала. Когда эта вещь оказывалась нужна, найти ее мать, разумеется, не могла, вываливала на пол все подряд, так что мы, словно вброд, пробирались через завалы разного хлама, чаще всего как раз тогда, когда родителям нужно было уходить. Отец принимался упрекать маму, что-то объяснял, о чем-то умолял, мы, как две мышки, бесшумно шмыгали вокруг, и, если, бы мама умела вести себя так, как папины ученики в школе или хотя бы изобразить раскаяние, как Бланка, если бы она – ведь отец ничего больше не ждал – признала его правоту, отец тотчас смягчился. Однако мама была неспособна признать за отцом право воспитывать себя, она смеялась ему в лицо, заявляла, что она сама взрослый человек, и если ему не нравится, как она ведет хозяйство, пусть наймет себе прислугу порасторопней, чем Роза, небось у майора Темеш за всем смотрит, а какая у Хельдов прекрасная помощница Маргит, – или же принималась кричать, что он невыносим со своей манией порядка, и тогда начинались убийственные сцены, где одно из действующих лиц визжало и размахивало руками, другое приводило аргументы и строило доказательства, а мы, словно немотствующий хор любопытных, только глазели. Наконец кто-нибудь из нас обнаруживал пропавшую вещь, можно было отправляться, и по тому, как родители держались, как они шли бок о бок, было видно, что случившееся не в счет, гроза прошла, и отец, возможно, чувствовал бы себя даже несчастным, если бы достиг своей цели – тогда бы во всей семье оставалось дрессировать и воспитывать только Бланку, а переломить маленького ребенка для него являлось не столь уже важной и трудной задачей.

В ту ночь он разыскивал пуговицу от рубашки. Заглядывал во все мыслимые и немыслимые уголки, сновал при свете ночника туда-сюда, зная уже, что в ящик со швейными принадлежностями залезать нет нужды, в нем только бумага для писем да чашка с отбитой ручкой, которую давно пора бы приклеить. Я приподнялась, села на постели и стала за ним следить, он ничего не замечал, продолжая ходить взад и вперед. Лица матери я не видела, только обнаженные плечи и спину, они были очень красивы, и даже во сне от них исходило ощущение удовлетворенности. О сексуальной жизни я знала мало, но уже тогда чувствовала, что ночью люди могут доставлять друг другу какое-то особое наслаждение, более сильное и яркое, чем любые дневные огорчения. Бланка спала, видна была лишь часть ее щеки.

Не знаю, почему я вдруг испытала к отцу такое глубокое сострадание и такую любовь, какой не чувствовала за всю мою жизнь и не чувствую даже теперь, когда знаю, чем и как он живет и что может значить для него наступившая слепота. Наверное, оттого, что была ночь и тишина, я угадала, как ему, в сущности, одиноко и какие тяжкие мысли бродят в его бессильно опущенной голове.

– Пуговицы на кухне, – наконец шепнула я, когда он снова принялся обшаривать спальню и еще раз до дна обследовать все ящики; у меня сжалось сердце, ведь я знала, как много он работает и как уже, должно быть, устал. – На кухне, в чашке от весов.

Он опустил рубашку, что держал в левой руке, взглянул на меня и молча кивнул. Не похвалил за подсказку, не промолвил ни слова, – наверно, чтоб не мешать спящим; сложил вместе обе ладони и прижался к ним щекой, давая понять, чтоб я засыпала. Но я не заснула, стала ждать его возвращения, боялась, что Роза с вечера обнаружила эти пуговицы, засунула куда-нибудь еще, и он проходит зря. Однако вернувшийся отец держал в руке картонку с пуговицами и, найдя иголку с ниткой, принялся шить.

Я слезла с постели и, тоже ни слова не говоря, подошла к нему, взяла из его рук рубашку и иглу. Пока я работала, он стоял возле и смотрел, я была еще совсем маленькая, но очень ловкая, такая же аккуратная, точная и методичная, как он сам. На стене, куда падал свет ночника, от мелких движений руки шевелились тени. Стояла тишина, только едва слышно дышали мама и Бланка. Отец стоял, я шила, и в моих руках сверкала приготовленная было к утру чистая рубашка, у которой на самом видном месте не оказалось пуговицы – после стирки ее такой и положила в шкаф.

Когда я закончила, он шепотом поблагодарил и вышел. Я забралась в постель, меня снова сморил сон, отец больше не входил, закрылся, наверное, в рабочем кабинете, он ведь часто не спал по ночам, писал статьи в специальные журналы или стихи и пьесы по случаю школьных событий и много-много писем. Поэтому я очень удивилась, почувствовав, что он вновь стоит возле моей постели; взглянула на него смущенно, с каким-то несколько неприятным ощущением – может, что не так сделала? От всякой неудачи я приходила в отчаяние, не могла перенести даже малейшего промаха. Сна как не бывало.

В руке отец держал какую-то бумагу. Я не понимала, чего он хочет, вероятно, просто поцеловать, прежде чем и самому наконец улечься снова, но он не двигался, продолжал стоять, держа в руках листок, который, таинственно мерцая, белел в свете лампы, совсем как рубашка, что незадолго перед тем сверкала в моих руках. У меня мелькнула догадка, – по какой-то непонятной причине отец хочет, чтоб я взглянула на то, что он написал, прочла то письмо или записку, которую он держал. Я протянула руку, пальцы его отпустили листок, и он упал ко мне на одеяло. Только тут я увидела, что это такое, и кровь прихлынула к моему лицу.

Отец был директором той самой школы, где мы все учились. Он ввел в школе такое новшество, чтобы все похвальные отзывы и порицания записывались на золотые и черные листки. Эти листки ученик собирал и в конце года сдавал учителю, который их подсчитывал, оценивал, и тот, у кого золотых листков оказывалось больше всех, получал награду: на заключительном торжестве отец сам ставил его рядом с собой на возвышении посреди школьного двора, пожимал ему руку и дарил книгу. Золотые или черные листки выдавались и по просьбе родителей, если дома ученик вел себя особенно хорошо или из рук вон плохо. Не настаивая на наказаниях для своих дочерей, родители весьма часто просили для них золотой листок – за какую-нибудь исключительно добросовестную работу по дому. У нас, хотя поводов было хоть отбавляй – ведь рядом с мамой и Бланкой мне, ребенку, приходилось быть за взрослого – до таких просьб никогда не доходило, в вопросах беспристрастности отец проявлял крайнюю щепетильность. Черный листок для Бланки он уже просил, а золотой для меня – ни разу.

И вот теперь в его руке было письмо, адресованное моему учителю: «Господин учитель, так как моя дочь Ирэн пожертвовала сном ради труда на благо ближнего, – соблаговолите выдать ей, если сами сочтете уместным, похвальную золотую грамоту. С почтением Элекеш Абель, отец».

Мы посмотрели друг на друга – он с той едва заметной улыбкой, которая очень редко появлялась на его лице и всегда красила его неправильные черты, а я без улыбки, растерянно, вот-вот готовая расплакаться. Все время, пока я ходила в школу, меня каждый раз в конце учебного года удостаивали чести стоять на возвышении рядом с отцом, пожимавшим мне руку, в момент вручения книги я слышала хлопки и упивалась сладостью победы и успеха. В том году у меня не было никакой надежды на награду; заболев скарлатиной, я пропустила целую учебную четверть и едва смогла наверстать отставание; отличных отметок, правда, хватало, но три месяца меня просто не было в школе, и все это время не было оснований для получения золотых листков. Я почувствовала острую боль, словно мне разбередили рану, – только теперь он пришел мне на помощь, лишь в этот раз, а ведь внимательной и доброй я была всегда; если не считать его самого, я одна убирала за Бланкой и мамой, так что такие листки ему следовало бы просить для меня каждый день, потому что, не будь меня, дом в его отсутствие развалился бы, поддерживать его одной Розе не под силу. Порой, когда отец бывал угрюмей обычного и маму его молчание пугало, она могла и приврать; то, что натворила сама, сваливала на Бланку, Бланка принимала на себя все, даже когда ее больно наказывали, зная, однако, что потом мама всегда ее чем-нибудь утешит – яблочком, шоколадкой, ленточкой. Мама и Бланка были заодно, только я, порядочная, сама по себе.

– Ты рада? – шепотом спросил отец, и снова на его лице появилась едва заметная улыбка. – Ты очень хорошо вела себя этой ночью.

Я не отвечала, он принял мое молчание за согласие и, как это уже случалось раньше, погасил свет, чтоб я не видела, как он будет раздеваться. Я еще не успела заснуть, как по мерному дыханию отца поняла, что он уже спит. Кинга засыпает так же легко, безо всякого перехода. Дыханье спящих чуть колыхал» воздух. Я чувствовала себя бесконечно несчастной, как это бывает только у детей. Бумага лежала рядом на стуле, куда я с вечера должна была класть вычищенное назавтра платье и свежее белье, я пошарила, нашла бумагу и смела ее на пол.

На другой день я отнесла бумагу моему учителю, получила за нее листок и опустила в пакет, где они у меня хранились, такие же точно пакеты были у всех воспитанниц, матери делали их по единому установленному образцу; мой пакет отец склеил, когда я была еще первоклассницей. Бланка, от скуки делавшая вид, будто подражает, мне, заметила в моих руках пакет и достала свой. Там лежало пять золотых грамот, откуда так много – одному богу известно, у нее столько и за целый год не набиралось. Теперь я относилась к отцу уже более миролюбиво, чем прошлой ночью, и подумала, сколько же ему пришлось с нею помучиться, прежде чем либо добиться, чтоб она пять раз отлично ответила урок, либо сделать ей такое суровое внушение, что она и впрямь подтянулась и вела себя образцово.

Бланка вынула свои листы, сложила из них узор, в недоверчивом восхищении еще раз пересчитала, действительно ли их так много. Злое и горькое чувство овладело мной, и – что меж нами случалось крайне редко, – я набросилась на нее с криком: как она мне надоела, хвастается своими дрянными бумажками, а сама ничего не умеет и совсем, не трудится, а я хоть и не смогу стать в этом году первой, – все равно старалась как могла; однако мне уже не собрать столько листков, сколько надо.

Бланка, уже привыкшая к ругани, ничего мне не ответила, молча собрала свои вещи и убралась прочь с моих глаз. В тот день я ее почти не видела, Бланка ушла к Хельдам, мы кричали, звали ее домой, но она не вернулась. Маме пришлось пойти за ней, нашлепать по попке, та разревелась. Сидела весь вечер надувшись, потом вдруг, без всякой причины развеселилась, принялась шалить и озорничать, бочком-бочком прилезла ко мне и поцеловала. Я отняла ее руки – в тот вечер Бланка была мне невыносима, – но она очень старалась помириться, и где-то в глубине души я чувствовала, что она неповинна в том, из-за чего я на нее сержусь. В тот день мы еще раз поссорились, – в нее словно чертенок вселился, затеяла возню вокруг моего портфеля, что всегда бесило меня. Как и отец, я терпеть не могла, когда прикасались к моим вещам, которые всегда содержались в чистоте и порядке. Я оттолкнула ее от моего портфеля – так, что она испуганно взвизгнула, отец поинтересовался, что это у нас происходит, как мы себя ведем. Тогда мы наконец затихли. Мама у зеркала примеряла шарф, оценивая, хороша ли она была бы в роли испанской плясуньи; волосы свои она заколола на самой макушке огромным высоким гребнем. Бланка взирала на нее с восхищением, только нам с отцом было, кажется, немножко за нее стыдно.

На другой день мы сдали свои листки, их судьба меня не интересовала, я ведь знала, что мне все равно не быть первой. И все-таки, когда на последнем уроке назвали мое имя, меня охватила безумная радость, наверное, как у взрослых от вина; на какое-то мгновение мелькнула надежда, а вдруг меня пожалели, вдруг на педсовете решили – не важно, сколько у Ирэн Элекеш похвальных листков, она всегда была самой первой ученицей, пусть так будет и теперь, присудим ей первое место и без листков. Я вышла к кафедре. В ушах у меня шумело.

– Ну, как же ты укладывала свой пакет? – улыбнулся мой учитель. – Ай-яй-яй, Ирэн!

Я воззрилась на него с удивлением. Он увидел, что я не понимаю его намека, и покачал головой. Вытряхнул содержимое моего пакета, которое вдруг распалось на две части, словно разложенное невидимой рукой. Одни листки были гладкие и легли на стол ровной блестящей стопкой, другие валялись кучей, рваные, засаленные, в пятнах от шоколада и чернил. Среди моих незапятнанных похвальных грамот затесалось пять испохабленных золотых листков.

– Ты случайно прихватила с собой и листки твоей сестры, – сказал учитель. – Не следует играть похвальными грамотами.

Он смел в пакет чистые листы вместе с грязными и вернул их мне. В том учебном году первой ученицей стала. Клари Калман, у нее оказалось самое. большое число похвальных листков. Урок тянулся медленно, за всю мою жизнь никогда так медленно не тянулись уроки. На перемену я вышла первой и сразу кинулась в класс Бланки. Моя младшая сестра стояла в углу, к двери спиной. Ее одноклассницы объяснили мне, что Бланке нельзя выходить на перемену, ее снова наказали за неряшливость. Забыла дома свои листки.

Я подошла к ней. Она, должно быть, почувствовала, что кто-то стоит рядом, и обернулась. А когда увидела – кто вспыхнувшее лицо осветилось улыбкой; Никто не умел улыбаться так, как Бланка.

Отец приучил меня к дисциплине, даже ребенком со мной не случалось такого, чтоб я потеряла самообладание или перестала различать, что можно, а что нельзя. Это был первый случай, когда гнев оказался сильнее меня. Я выхватила ее листки, разорвала на мелкие кусочки и швырнула ей в лицо, в грудь, под ноги.

– Идиотка, – крикнула я, – думаешь, мой портфель – дом для твоих кукол? Что ты суешь ко мне свои грязные бумажки? Думаешь, у меня и без того мало неприятностей?

Она не ответила, только взглянула на меня, и на глаза ее медленно навернулись слезы. Она не опустила глаз; о укоризной и глубокой грустью посмотрела мне в лицо, Я сцепила пальцы, чтобы не показать, как дрожат у меня руки. Теперь я уже поняла, на что она надеялась, когда тайком засунула в мой пакет свои похвальные грамоты, мне стало ясно еще, что она совершенно не наблюдательна, ей и в голову не пришло, что на каждом листке написано ее собственное имя, класс и тот поступок, за который листок выдан, а, значит, я никак не могла бы завоевать первое место даже с помощью пяти ее жалких похвальных листов.

Мы стояли молча, не зная, что сказать друг другу. Одноклассницы визжали, какая-то девочка выскочила из класса, побежала за тетей учительницей, и из коридора было слышно, как она кричит, что старшая сестра Элекеш ругается и мусорит в классе.

Теперь я тоже почувствовала, что за моей спиной кто-то стоит. По глазам Бланки тотчас поняла, кто это, можно было не оборачиваться, и так все было ясно. За исключением того, что произойдет теперь.

– Что случилось? – спросил отец. – Что здесь происходит?

– Я обманщица, – не задумываясь ответила Бланка повернулась к нам обоим спиной и, как в церкви во время обедни, опустилась в углу на колени. На колени в нашей школе ставили в знак самого большого наказания. Отец не стал спрашивать у нас объяснений, он взял меня за плечи и поставил на колени среди бумажных обрывков. Немного постоял позади, потом я услышала, как хлопнула дверь. До сих пор за всю мою жизнь меня не наказывали ни разу. Я горько плакала от стыда, не видя перед собой ни стены, ни Бланки. Но Бланку я почувствовала – минуту спустя она наклонилась и поцеловала меня.

Госпожа Хельд одевала девочек, Балинту помогала госпожа Темеш. Дети привыкли к этим костюмам, репетировали в них уже несколько дней, могли бы надеть их и сами, но им должны были помочь взрослые – это тоже входило в правила игры. Элекеш взволнованно носился из комнаты в комнату, и хотя среди детей страшно было вначале одной Генриэтте, волнение постепенно передалось и другим выступающим. Когда все они уже были в костюмах, госпожа Хельд принесла губную помаду и карандаши для бровей; гримировала уже всех сразу, в одной комнате, – подкрасив губы Ирэн, тут же принялась за Балинта. У мальчика ощущение вымазанных краской губ вызвало отвращение, первым побуждением было тут же вытереть их, что, разумеется, исключалось; зато девочкам эта процедура доставила истинное наслаждение.

В гостиной; где стояла сцена, сооруженная из кафедр, которые Элекеш велел перенести из своей школы, госпожа. Элекеш, Хельд и виновник торжества сидели и ждали начала представления, вместе с Розой и Маргит. Капитан не спускал любящих глаз с Элекеша, который то и дело проносился через комнату и, словно в классе, призывал сидящих потерпеть и не шуметь; он был очень трогателен в своем неустанном стремлении обеспечить этой непредсказуемой жизни устойчивость – хотя бы обязательным празднованием каждой знаменательной даты. В толстой клетчатой тетради Элекеш хранил множество придуманных им самим поздравлений, речь ко дню оплакивания героев-мучеников Арада,^[2] оду на день птиц и деревьев, а также стихотворения и сцены по случаю церковных или семейных праздников. С тех пор, как на эту улицу переехали Хельды, уже во всех трех домах дни рождения и именины каждого члена семьи отмечались торжествами по Элекешу. Сегодня был черед капитана. Когда Элекеш ввел этот обычай, на первых порах торжество ограничивалось тем, что дети говорили поздравления, кто-нибудь играл на фортепьяно или пел, но потом, когда дети подросли, он решил что им по плечу и более сложные действа, и вот теперь они выступали с целой маленькой пьеской; в прошлый раа это пришлось как раз на именины Хельда; в пьеске, сочиненной Элекешем, участвовала уже и Генриэтта, речь там шла о добром зубном враче. В тот раз Генриэтта играла страдальца больного, которого излечивает добрый зубной врач – Ирэн, а озабоченные родители – Бланка и Балинт, – взявшись за руки, декламируют сочиненные Элекешем стихи о самоотверженном докторе. Капитан был уверен, что на этот раз детьми будет разыгран патриотический спектакль на армейскую тему, и заранее к этому приготовился. Армейскую службу он ненавидел, все свои несчастья объяснял тем, что когда-то его вынудили к этому занятию насильно, однако давно потерял надежду объяснить это Элекешу. Его первые намеки Элекеш воспринял с таким испугом, словно говорились непристойности, и капитан отказался от продолжения разговора. Было бы недостойно травмировать духовный мир друга вещами, которых тот не понимал, ведь если в нежном сердце Элекеша уже поселилось патриотическое чувство, то он был способен лишь завидовать капитану и его мужественной профессии защитника сирот и вдов.

Об этом дне, когда капитан праздновал свое тридцатипятилетие, позднее все забыли, кроме Балинта, и в сознании Балинта день этот запечатлелся по-особому. Это воспоминание существовало отдельно от других, как апельсиновая долька, и в различные моменты жизни нет-нет да и всплывало в памяти.

Празднество началось по звонку. Артисты стояли наверху, на сцене, за занавесом, который сшила Темеш, Элекеш вышел к зрителям и на этот раз сам произнес торжественную речь, и она произвела поразительный эффект, – даже капитан смущенно моргал, уставясь себе в колени. В словах Элекеша было столько тепла, преданности, чистоты, и капитан растрогался, услышав, что на нем – благословение господне и Элекеш желает, чтоб ангел-хранитель никогда не отступался от него; Маргит и Роза перекрестились, будто в церкви, Хельд повернулся и пожал капитану руку. Госпожа Элекеш в волнении грызла леденцы, ей не терпелось увидеть своих детей, госпожа Хельд тоже сидела в зале и неотрывно смотрела на занавес. Она только что оставила Генриэтту среди детей и убедилась, что та привлекательнее и трогательнее других девочек; пусть не удалось добиться для нее роли со словами, – госпожа Хельд надеялась, что само появление дочери на сцене явится для нее громадным успехом.

Стоя за занавесом, дети слушали речь. Слова «доблесть», «мужество», «честь» ничего им не говорили, понимал их один только Балинт, который был взрослее всех и более других склонен к абстракциям. Теперь он недоумевал, зачем ему идти в доктора, если можно стать доблестным солдатом, и с волнением ждал, чтобы спектакль начался и он хотя бы вот так, со сцены, смог прокричать о том, что в иное время не выразишь – с какой радостью, если потребуется, он отдал бы жизнь за родину, и какое это наслаждение, когда в твоих руках сабля. Ирэн была необыкновенно, просто ошеломительно прекрасна в своей Короне. Элекешу казалось, что если он поручит ей играть роль Хунгарии, то простой национальный наряд не подойдет, поэтому на нее надели маскарадное платье ангела, только без крыльев, длинное-предлинное, белоснежными складками ниспадавшее до полу. Талию ее перехватывал изукрашенный каменьями поясок, а на голову девочки Элекеш надел корону Святого Иштвана, которую он сам сделал из золоченой бумаги и, не пожалев трудов, оклеил фальшивым жемчугом и разноцветными стекляшками. Генриэтта, исполнявшая роль пажа, не могла оторвать глаз от занавеса. Пусть ей даже ничего не придется делать, только опуститься на колени перед гербом страны у ног Ирэн и взирать на нее снизу вверх – все равно боялась она панически. Да и сама Ирэн чувствовала легкое волнение, ведь у нее большая роль, и если Бланка во время исполнения выкинет какой-нибудь фокус, то как бы из-за нее не сбиться с текста. В этой ситуации только один человек веселился и ликовал, забавно кланяясь своим кургузненьким, еще по-детски неоформленным тельцем, облаченным в мальчишеский костюмчик, – этот человек была Бланка. Из прически ее уже изгладились следы горячих щипцов, которыми госпожа Хельд пыталась завить ее гладкие волосы, и пока отец говорил, она непрерывно размахивала руками, так что Балинту пришлось схватить ее за локоть – не то она стволом своего ружья, того гляди, ударила бы через занавес Элекеша, который все еще продолжал свою речь; лишь после взрыва рукоплесканий он вернулся наконец к актерам и, превратившись из оратора в режиссера, отскочил в сторону, отдернул занавес, – занавес ловко скользнул по проволоке, прицепленной за гвозди от двух картин на противоположных стенах, и накрыл собой Элекеша словно Лазаря, – терпеливого и совершенно довольного своими пеленами.

Картина, представшая глазам зрителей, вызвала бурные аплодисменты. На стуле, лицом к залу, восседала Ирэн уронив руки на складки платья, ослепительная корона блистала над ее челом. У ног Ирэн склонилась Генриэтта и прижавшись к ее коленям в абсолютной, почти противоестественной неподвижности, держала национальный герб. Сердце госпожи Хельд сжалось, и даже Хельд забыл о своем интересе к детскому спектаклю – так жаль ему стало дочь, ведь он знал, что, несмотря на свой педагогический инстинкт, Элекеш неизменно допускал в отношении Генриэтты промах, понапрасну снова и снова принуждая ее показываться перед публикой; для Генриэтты игра в таких спектаклях оборачивалась мукой, она никогда не смогла бы уже выступать уверенно. Хельд стиснул руку жены, этим жестом они сказали друг другу, как жалко им дочь, как хорошо бы сейчас подняться за ней и забрать со сцены домой, ведь девочке так страшно. Герб в руках Генриэтты дрогнул, и простыни, изображавшие реку и горы, закачались.

Капитан смотрел на Ирэн – Хунгарию и поражался тому, что уже во второй раз им овладевает какое-то непонятное умиление. Элекеш не предпринимал никаких попыток: экспериментировать, то, что он хотел сказать, имело всегда один определенный смысл, и если от его пьесок веяло чем-то еще, то не по умыслу, а случайно, в результате непредвидимых факторов. Ирэн сидела на импровизированной: сцене, с короной святого короля на голове, к ногам ее склонился испуганный паж, уже мертвенно-бледный от страха и выглядевший таким сиротой, каких не сыскать в целом свете. Этот маленький паж, вместо того чтоб спасать положение, скорее усугублял его. Хунгария, сидевшая на своем стуле, казалась такой поразительно беззащитной и одинокой, что капитан поискал глазами Элекеша, желая прочесть по его лицу, заметил ли он, какой безысходностью повеяло вдруг от его постановки; но учителя закрывал занавес; на виду, в правом углу сидела с текстом в руках одна Темеш, их неизменный суфлер.

К счастью, тягостное зрелище Хунгарии, одиноко сидевшей под священной короной рядом с потерявшимся от страха пажом, продолжалось недолго, – из-за занавеса с грохотом вырвалась Бланка, одетая мальчиком, с игрушечным ружьем в руках, с ранцем за спиной, и напряженная обстановка разрядилась тотчас, как только ее коренастенькая фигурка в тесных штанишках завертелась по сцене. В тот вечер девочка была в отличной форме и на редкость хорошо помнила роль.

Бланка играла неприятеля, врага Хунгарии. Не было сказано, из какой части света родом этот враг, это был враг извечный, угрожавший родине, целившийся в нее из ружья. Очень кстати оказался пронзительный голос маленькой Бланки, она с наслаждением пользовалась возможностью покричать во всю мочь, взрослые громко смеялись над ругательным текстом, что вовсе не понравилось Элекешу, поскольку эта сцена и вся пьеса должны были по замыслу иметь серьезный характер. Бланка принялась поносить Хунгарию, обвинять ее во всевозможных гнусностях, а потом, заявив, что отберет у нее герб и корону, прицелилась в пажа, и у Хельда снова сжалось сердце; мимолетное хорошее настроение, вызванное неожиданным появлением Бланки, рассеялось, потому что у Генриэтты уже и губы сделались белые; сносить угрозы даже в тексте пьесы было явно выше ее сил.

И тогда поднялась Ирэн. Поднялась красиво, с достоинством, и так же великолепно произнесла написанный стихами текст, в котором отвергла все обвинения врага и звучным, громким голосом позвала на помощь, умоляя спасти ее герб и корону. На все стороны света бросила она клич: «Помогите!», и капитан вновь ощутил, как больно ему смотреть на сцену, видеть этот ужасный спектакль, смотреть на Хунгарию, которая в соответствии с режиссерской находкой Элекеша стояла на сцене в ангельских покровах, босиком, и, обращая свой лик в разные стороны, молила о помощи. Темеш опустила тетрадь – Ирэн не нуждалась в подсказке; госпожа Элекеш, восхищенная внешним видом дочери, не слышала ни слова из того вздора, который несли Ирэн или Бланка, видела только, как складно у них все получается, и продолжала громко грызть леденцы. Госпожа Хельд, не обращая внимания на Ирэн, не спускала напряженного взгляда со своей дочери. И тут наконец на сцену выступил Балинт.

Все почувствовали, что никогда им еще не доводилось видеть более красивого мальчика, которому так шла бы гусарская форма и который сумел бы так ловко обнажить саблю. Его текст тоже был написан стихами, он, красиво отчеканивая слова, просил Хунгарию успокоиться, забыть свой страх, потому что он готов за нее на бой, пусть она не боится ни за свой герб, ни за корону, ни за будущее, ибо он рядом и если понадобится, то и умрет за нее. Элекеш из-за простыни видел, как улыбнулась Ирэн и как она смотрит на Балинта, это удивило его, ведь Ирэн полагалось взирать на него с воодушевлением, а она улыбалась, и лицо ее лишь тогда снова помрачнело, когда она увидела, что Балинт даже не глядит в ее сторону, не замечает ее улыбки. Балинт, произнося слова текста, верил, что все здесь правда, в сочиненных Элекешем Стихах точно выражались только что родившиеся в его уме мысли – готовность погибнуть героической смертью и уверенность в том, что уж он-то сумеет спасти свою родину. Однако Ирэн видела перед собой не гусара, а мальчика Балинта Биро, и надеялась, что мальчик заметит, какая она сегодня необычайно красивая в этой блестящей короне и какой взрослой девушкой выглядит в этом длинном платье до пят. А у Балинта было совсем другое чувство – в этом длинном белом одеянии с поясом, усыпанном блестящими каменьями, стоит перед ним его родина, а вовсе не Ирэн Элекеш, поэтому, кончив декламировать, он опустился, как его учили, на одно колено и склонил перед Хунгарией саблю. Когда он стоял, коленопреклоненный, лицо его оказалось совсем рядом с лицом Генриэтты, он видел ее приоткрытые губы, словно она хочет позвать на помощь или ей просто нечем дышать, и, хотя Генриэтта ему нравилась, он с превеликим удовольствием дал бы ей пощечину, – нечего разевать рот, будто рыба в их саду, – но вместо этого он поднял глаза и взглянул на Ирэн.

Только тут он увидел, что перед ним Ирэн, и сразу забыл и про день рождения отца, и про патриотический спектакль, забыл даже, что надо говорить, два взгляда – из-под короны и кивера – уже не отпускали друг друга. Балинт не знал, что Ирэн охвачена таким же неистовым плотским желанием, как и он сам, он не знал даже, что именно так называется чувство, овладевшее им в ту минуту, когда в его руках была сабля, а на голове Ирэн корона, что это первая в их жизни минута, когда заявило о себе то, что впоследствии окончательно свяжет их друг с другом. Он лишь чувствовал, как хорошо бы теперь остаться здесь, рядом с Ирэн, а не продолжать спектакль и не говорить больше никаких слов.

Однако продолжать пришлось, потому что Бланка уже наставила ружье ему в грудь и с криком ринулась на него. Она была неописуемо забавна в тот день. Балинт поднял саблю, вскочил на ноги и собирался отобрать у Бланки ружье, прежде чем она выстрелит в него или в Хунгарию; по роли она должна была уступить. Однако не тут-то было – Бланка не захотела отдавать ружья. Лицо ее вдруг вытянулось, побледнело от злости, Элекеш и госпожа Темеш сдавленными голосами выкрикивали указания – все было напрасно, и Балинт в порыве первого в его жизни взрослого негодования набросился на Бланку. Он был сильнее, ему удалось вырвать ружье из ее рук, и тогда Бланка разревелась пронзительно и злобно. Элекеш уже хотел выпутаться из занавеса, чтоб привести дочь в чувство и призвать к порядку, – пусть немедленно сдается и, умирая, падает к ногам Балинта, который должен стать сапогом ей на грудь и, держа саблю в правой руке, а левую простерев к Ирэн, закончить монолог, из которого виновник торжества сразу поймет, что венгр – первый солдат в мире; однако этого так и не произошло, точнее, произошло совсем не так, как намечалось. Генриэтта без слов, без единого стона повалилась ничком, от пережитых волнений ей сделалось плохо.

Представление осталось незаконченным. Правда, через мгновение Генриэтта уже пришла в себя у госпожи Хельд на коленях, но спектакль пришлось прекратить; Бланку, как она была – в маскарадном наряде и гриме – госпожа Элекеш безжалостно отшлепала по попке, Балинт и Ирэн так и остались рядом на сцене. Ирэн сняла с головы корону, госпожа Темеш задернула занавес, и, отгороженные от зрителей, от виновницы и пострадавшей, ото всех, они остались вдвоем. Вдруг Балинт вновь ощутил то самое безымянное кошмарное и постыдное чувство, которое испытал минутой раньше, и, покраснев, как мак, бросился прочь со сцены.

Трижды этот спектакль приходил ему на память, каждый раз в особо значительные моменты его жизни, последний раз в 1952 году, когда началось слушание дисциплинарного дела и приступили к допросу. Бланка сидела неподалеку от него в углу комнаты, а он, вместо того чтобы сосредоточиться на вопросах, ломал себе голову, пытаясь вспомнить слова из ее роли, и кадровику ничего не оставалось, как смотреть на него, пока он наконец не заговорил, но произнес совсем не то, что от него ждали, – стихотворную строку: «Я иду на тебя и, тебя одолев, отрублю тебе руки и ноги», В самый первый раз он вспомнил об их спектакле десять лет спустя, в день смерти Генриэтты, когда он вечером вернулся наконец из больницы и плачущая Темеш подвела его к стоявшему у забора стулу, чтоб он мог заглянуть в сад соседей; стоя на стуле, он увидел девушку на покрытой щебнем дорожке, она лежала в ярком лунном свете, повернув голову набок, точь-в-точь, как лежала у ног Иран во времена их детства. Спустя некоторое время образ той же самой сцены вновь возник в его душе. При осаде Будапешта он попал в плен, и когда с конвоем пленных отправлялся в путь, то думал об Ирэн, своей невесте, которая не могла даже вообразить, что происходит с ним в ату минуту. Однако та Ирэн, о которой он думал, была не собой – худенькой серьезной студенткой университета, – а призрачным видением в белом платье со сверкающим поясом и короной святого короля на голове. Охранник не понял, что у него на уме, когда он внезапно остановился, прикрыл ладонью лицо и стоял так, пока его не подтолкнули. Никто не узнал, что теперь он видит уже и самого себя в красном костюме с игрушечной саблей и кивером, и майора, который уже пал в бою, и супругов Хельд, которых увезли неизвестно куда, и Генриэтту, которую убили, а ему остается лишь ломать голову над тем, куда нилашисты могли деть корону Святого Иштвана.

Год тысяча девятьсот сорок четвертый

Я всегда вставала рано, а в тот день проснулась еще раньше, чем обычно.

Бланка спала, натянув на голову одеяло, и не слышала, как я проскользнула мимо. Подойдя к окну, я окинула взглядом наш сад и залюбовалась красками утра. В том году случайным образом из всех цветов мы насадили почти одни красные, сад пылал, и над этим полыханием лучи; раннего солнца отливали не золотым, а зеленоватым светом. Я так давно и так страстно была влюблена в Балинта, что, когда наступил день моей помолвки, меня охватило› двойное чувство: рядом с бурной неистовой радостью во мне жило ощущение, будто все, что должно сегодня произойти, в сущности, самая естественная на свете вещь, ведь ни к чему другому не может привести любовь, зародившаяся в пору бессознательного детства; разумеется, потому и раскрылись бутоны, и благоухает сад, и нежно касается моего лица свет, и перестал к утру моросивший со вчерашнего дня дождь, – что сегодня мой день. От окна я перешла к зеркалу, посмотрела на свое лицо, излучавшее то же сияние, что и сад, и небо того раннего утра; я была красива, молода и счастлива.

В день нашей свадьбы, когда мы, уже потрепанные жизнью и постаревшие, сидя в загсе у регистратора, взглянули друг на друга, это мгновение всплыло в моей памяти. Мы курили, и я подумала – как странно, даже по рукам можно обнаружить неумолимый бег времени, какая у меня стала большая и, в сущности, некрасивая рука. Мы пригласили с собой в итальянский ресторан еще двоих свидетелей, один из них был мой директор, а другой – Тимар; когда мы сели за стол, впервые в жизни как муж и жена, Балинт вдруг рассмеялся. Он задыхался от смеха, оба свидетеля смотрели на него удивленно. Тимар налил ему, предложил выпить, причем предложил таким жестом, будто он в курсе его дел, как человек, достаточно испытавший и, по-видимому, не без потерь выбравшийся из жизненного водоворота. Мой директор бросил на меня тревожный взгляд, говоривший, что на свадьбе хохот неуместен. Когда он отвел глаза, меня тоже разобрал смех, и вот мы с Балинтом сидели на противоположных концах стола и, глядя друг на друга, покатывались от хохота. Я не помню уже, какая стояла погода, но, кажется, такая же великолепная, как и в этот день.

Розы в доме уже не было, и это было обидно. Я любила ее и болезненно переживала, что пришлось в ней разочароваться. Роза много помогала всем нам, ухаживала за нами обеими с самого рождения; мама либо так слабо завертывала нас, что мы то и дело выбивались из конверта, либо просто забывала нас перепеленать: если мы кричали, ей всегда казалось, что у нас болит живот, и она отпаивала нас ромашковым чаем, – поить поила, а завернуть в чистое не догадывалась. Я тоже очень боялась воздушных тревог, однако далеко не в такой мере, как взрослые, и просто удивлялась, как это можно от страха ронять свое достоинство. Мне было трудно представить себе смерть, тем более свою собственную. À Роза в смятении решилась на такой шаг, какого от нее никто не ожидал, ведь у нас ей не просто нравилось, она была в восторге от нашей матери и все ее выходки и смены настроения воспринимала как веселый цирк: и вот она покинула нас. Ее уход означал, что теперь весь дом ложился на нас, то есть на отца и на меня, пока отца не призвали в армию; а позднее, когда призвали и его, на одну меня. Наша мать, которая в порыве искреннего прекраснодушия клялась, что мы можем во всем положиться на нее, либо не делала ничего, либо так, что мне легче было все сделать самой, чем исправлять то, что она натворит. Бланку пришлось почти полностью освободить от домашней работы, приближались выпускные экзамены, которые нужно было сдать как можно приличнее потому что ее ожидало место в той самой больнице, где уже) несколько месяцев как начал врачебную практику Балинт. Бланка в дикой панике перебирала экзаменационные билеты, всякий раз обнаруживая, что не помнит ничего из выученного накануне, и у меня не хватало духу требовать от нее помощи по дому.

Майор только ради нашей помолвки смог на три дня отпроситься с фронта, своего денщика он оставил на улице; от их семьи в приготовлениях участвовала госпожа Темеш, а от Хельдов, у которых хватало своих забот и уже давно не было возможности держать прислугу, пришла Генриэтта. Накануне мы не ложились до поздней ночи, работали, и даже моя мама, любившая поспать, так разволновалась по поводу предстоящего замужества дочери, что, пристроившись на краю дивана, праздно глядела, как мы трудимся, и время от времени громко предлагала какое-нибудь блюдо, по большей части заведомо неосуществимое, однако мы слушали ее с такой же радостью, с какой она об этом говорила. Отец мой в тот вечер исполнял роль отца невесты с самозабвеньем, удовольствием и каким-то умилением, он то заглядывал в комнату к Бланке, которой было приказано сидеть за книгами, то на минутку подсаживался к матери – отдохнуть. Когда мы кончили, он пошел проводить Генриэтту до ворот дома Хельдов, ведь иначе дядюшка Хельд не отпустил бы ее к нам. Ночное и даже вечернее время считалось у Хельдов опасным, и хотя дядю Хельда все еще ограждали медали, полученные в первую мировую войну, он даже днем не выпускал Генриэтту на улицу.

Я стояла у окна и смотрела в сад. Теперь-то я знаю, что это было за время, а тогда не догадывалась, ведь лишь задним числом спохватываешься, как бы хорошо растянуть мгновение, пока это еще можно и легко сделать. А я эти мгновения упускала, не пыталась их задержать, спешила, хотела, чтоб они быстрей проходили: поскорее бы проглотить завтрак, сбегать послушать мессу, а потом пойти домой, сесть за праздничный обед, который все из-за того же дядюшки Хельда и его домочадцев был именно обедом, а не ужином, и пусть вокруг будут все, кого я люблю, потому что сегодня я живу полной жизнью, и лишь один день будет еще полнее – тот, когда я выйду замуж. Поскорее бы все наступило.

И это наступило.

Те, кто окружал меня в тот день, либо навечно, либо на долгое время запечатлелись в моей памяти такими, какими я их увидела, в том порядке, в каком они входили или появлялись. Вот Бланка, она поднимает на меня глава, зевает, потом, когда до ее сонного сознания доходит, какой нынче день, она раскрывает мне свои объятия, я подбегаю к ней, целую, и ее по-детски круглое личико расплывается в улыбке. Я знала, что не только я, но и Бланка и Генриэтта были когда-то влюблены в Балинта, но не видела в них опасных соперниц, не сердилась на них. Балинт возбуждал такие чувства, сам того не желая: в него нельзя было не влюбиться. И в тех глазах, что смотрели на меня тем ранним утром, не было ни зависти, ни печали; Бланка, будь она сама невестой, не могла быть счастливее. Потом я много раз вызывала в памяти только что проснувшуюся Бланку, так же как и вошедшую к нам Темеш, – я открывала ей калитку, а она стояла с огромным противнем в руках, смеялась, и от нее веяло силой, бодростью и спокойствием. Казалось невероятным, чтоб у той Темеш могло быть хоть одно из теперешних лиц – то заплаканное или испуганное, то вкрадчивое, жадное или вообще лишенное выражения. В ту пору я не знала еще, что некоторые люди умирают много раньше, чем наступает их действительная смерть, я и понятия не имела о том, что вместе с последним подлинным выражением их лиц кончается последний день их подлинной жизни.

А вот моя мать. В тот день, пожалуй, я впервые увидела, какова она, если возьмет себя в руки. Она выглядела опрятной, по-настоящему отмывшейся, – приложила, по-видимому, уйму стараний, чтоб привести в порядок свои волосы и платье. Когда она подошла и остановилась передо мной, – мне улыбалось шаловливое дитя, совсем маленькая девочка, которая знает, как много с ней хлопот, зато посмотрите, какая она сегодня чистенькая и аккуратненькая. За завтраком она очень мило и чинно поела, не позволила себе ни одной глупости, ни одной из своих сногсшибательных выходок, словно приуготовляла себя к торжественному обеду, – не дай бог напугать майора или дать кому-нибудь повод думать, будто дочь Элекеша все-таки не достойна сына Биро.

Отец порой поглядывал на нее с изумлением и гордостью, почти влюбленно. Благостное спокойствие отца чистой безмятежностью наполнило тот день, когда он смог почувствовать, что дочь его не только удачный ребенок но и вся жизнь ее не может не сложиться счастливо. Мне казалось, что до сих пор отец бессознательно ждал какого-то знамения свыше – знака, что господь доволен им и готов признать ту неустанную честную работу, которую он исполнял, и теперь наступил наконец день, день моей помолвки, когда отец почувствовал, что признание пришло.

Хельдов я вижу всегда только со спины, потому что в тот день я поздно открыла окно и заметила их, когда они уже проходили мимо нашего дома – дядюшка Хельд, стройный, с густой шапкой русых волос, и тетушка Хельд – крошечная и худенькая. Я высунулась из окна, хотела крикнуть им, чтоб скорей возвращались обратно, не опаздывали к обеду, но раздумала. Я как раз занималась уборкой, в руках у меня была тряпка, на голове косынка, – вид для невесты неприличный. И теперь, как бы. я ни старалась, я уже не могу восстановить в памяти их лица, вижу только, как они семенят рука об руку по направлению к церкви в конце улицы Каталин, все больше удаляясь от нашего дома, и когда они снятся мне, то и во сне я вижу их спины; во сне я всегда окликаю их, но и тут они не слышат, все идут и идут, пока не исчезнут из вида.

Балинт и Генриэтта пришли одновременно.

Теперь я уже не понимаю, почему именно тогда, а не раньше, я осознала, что ревную к Генриэтте, ведь, с тех. пор как она переехала, она водилась не только с нами, но и с Балинтом.Что Балинт ни разу не побил ее, как нас с Бланкой, меня нисколько не удивляло, таких, как Генриэтта, бить нельзя, слишком она была тихоней, трусихой, притом самой маленькой из нас. Если Бланку так и хотелось поколотить, ущипнуть за ногу, шлепнуть по попке, то Генриэтта таких желаний не вызывала. В подобные минуты Балинт мог стукнуть и меня, но это прекратилось сразу после того спектакля, где он играл гусара, хотя мы еще не сознавали, почему нехорошо дергать и мучить друг друга, а точнее, почему это так поразительно приятно, однако драться перестали и больше никогда не дрались. Позже, когда мы уже оба поняли, что влюблены, каждый старался меньше задирать другого, насколько это было возможно.

В тот день, когда оба они стояли передо мной, и Генриэтта сдержанно улыбалась, я вдруг обнаружила, что ее присутствие раздражает меня. Именно раздражает, потому что она в беде, и ее надо беречь, потому что Балинт держится так, словно приставлен к ней телохранителем, и я не могу ни словом упрекнуть его, потому что в это безумное время он действительно должен был ее охранять. И то, что они пришли вместе, объяснялось вполне логично. Я только что сама видела, как ушли супруги Хельд, одной выходить на улицу Генриэтте не разрешалось, вот Балинт, наверное, и позвонил у ее дверей и привел ее к нам. Но от этого мне не стало легче. Не знаю, насколько понятны эти мои переживания, ведь я Генриэтту любила. Если бы она пришла вместе с Балинтом не в день моей помолвки, я ничего бы не имела против, отнеслась бы к ее присутствию с обычным сочувствием – как же им плохо, беднягам, – и постаралась бы быть с ней как можно приветливее и добрее, потому что кому-кому, а Генриэтте такие впечатления действительно нестерпимы. Я любила Генриэтту, но в тот день, увидев ее в обществе Балинта, разозлилась, – лучше бы уж она осталась дома, дождалась бы своих Хельдов и пришла бы вместе с ними, как это у нее не хватило такта в день нашей помолвки оставить нас вдвоем, хотя бы на пять минут, чтобы я могла побыть с Балинтом одна, пока не пришли гости.

Сегодня я уже знаю – ей было страшно, знаю и то, что Балинт боялся за нее. Но все равно, не только факты, но и чувства и реакции нельзя ни пережить, ни переиначить наново. Генриэтта поцеловала меня, прошептала какие-то слова, должно быть, поздравления, долго стояла, прижавшись щекой к моей щеке, я обняла ее за плечи. Я не испытывала в душе никаких теплых чувств, только сильное раздражение. Потом Генриэтта отошла и словно бы исчезла с наших глаз, пропали и отец с матерью, не видно было и Темеш, которая с раннего утра то прибегала к нам, то убегала. Я даже не услышала того тихого стука, который означал, что за последним из гостей закрылась дверь, лишь позднее, много позднее, когда я в десятый и в сотый раз пыталась восстановить, что же еще случилось в тот день, мне вдруг вспомнилась закрывающаяся дверь и чье-то красное платье, которое на мгновение полыхнуло перед моими глазами: это Бланка выгоняла гостей, и мы с Балинтом остались наконец вдвоем.

Я никогда больше не видела его таким, каким он был в тот день, и никогда больше не испытывала к нему такого чувства, как в ту минуту. Теперь я уже знаю, наш брак и вся наша супружеская жизнь заключены в тех немногих минутах, что мы провели вдвоем, стоя лицом к лицу, даже не прикасаясь друг к другу, только глядя друг другу в глаза, уступая неумолимым и болезненным законам любви и молодости, ни на пядь не приближаясь друг к другу, не нуждаясь ни в каких внешних выражениях, жестах или поступках. Эти минуты, и только они, были нашей жизнью, причем в большей мере, чем в любую из ночей потом, когда я стала его женой. Многие годы живем мы вместе, и нам все еще хорошо в объятиях друг друга, но меж тем некто, живущий в нас, – прежний Балинт и прежняя Ирэн – сидят где-то там, на краешке постели, и смеются, как смеялись на свадебном обеде, приводя в смятение свидетелей. Разве Балинту приходило когда-нибудь в голову, как много раз мне, что он для меня, в сущности, не второй муж, а третий, и я ему, по существу, уже вторая, а не первая жена, и вовсе не холостой мужчина и разведенная женщина вступили в брак в начале шестидесятых годов, когда наконец-то смогли пожениться, а двое овдовевших, из которых одному единожды, а другому дважды пришлось уже на короткое время быть супругом; двое овдовевших, у которых больше не осталось ни иллюзий, ни ожиданий, разве что нежелание в одиночку отправиться той дорогой, которая ведет к смерти, – по этой дороге неуютно брести одному. Но даже если они время от времени заключают друг друга в объятия, если хорошо ладят меж собой, все же втайне каждый из них вспоминает о своем первом супруге, настоящем и незабываемом, о том Балинте Биро, который умер вместе с Генриэттой, майором и Хельдами, и о той Ирэн Элекеш, которой не стало в то же самое время, о том человеке, который умел любить, у которого была такая неповторимая улыбка; но теперь один безмолвствует, второй знает, что он просто устал чувствовать боль всякий раз, как супругу вспомнится его первый брак, и лишь потому не мешает ему погружаться в прошлое, что сам давно уже мудр и немолод. А если в такой день у него достанет сил, он может и отомстить другому на свой особый манер, тоже вдруг предавшись воспоминаниям и повторяя про себя, – какие у тебя были густые волосы, и как ты теперь облысел, какие большие и синие были у тебя глаза, а нынче без очков ты и видишь-то плохо; мы считали тебя одаренным, а какой ты, в сущности, никчемный человек; какой неизъяснимо прекрасной была моя любовь, а сейчас если что и привязывает меня к тебе – правда, теперь уже неразрывно и до самой смерти, – так это наши общие воспоминания об улице Каталин.

Майор опаздывал.

Обычно майор не опаздывал никогда, но времена были совсем необычные, и мы не слишком близко приняли к сердцу, когда он не пришел к одиннадцати, как обещал. Ведь из-за Хельдов тоже приходилось повременить с обедом, – по словам Генриэтты, отец отправился в какую-то канцелярию, понес письма и документы в надежде, что удастся как-нибудь помочь дедушке с бабушкой. А в канцеляриях всегда ведь приходится ждать. Мне бы хотелось, чтобы они уже пришли, потому что после обеда мы собирались обменяться обручальными кольцами. Генриэтта все время о чем-то хлопотала вокруг, и теперь мне мешало уже другое – к чему быть такой предупредительной, зачем то и дело исчезать то в одной, то в другой комнате, и так смотреть на мамины диванные подушки, словно видишь их впервые. Сама – шестнадцатилетний птенец, вот и думает, будто нам так уж невтерпеж целоваться, не можем подождать, пока она уйдет домой.

До двенадцати часов мы спокойно разговаривали, Балинт объяснил, что майору надо было зайти в комендатуру, Бланка тут же размечталась, как по дороге он раздобудет чего-нибудь выпить, потому что с этим у нас обстояло хуже всего. Мать все еще проявляла удивительную выдержку, отец достал книгу и уселся почитать под Цицероном. Темеш делала свое дело на кухне, позвав на помощь Генриэтту, Бланка яростно зубрила что-то вслух у себя в комнате, так что в гостиной мы оставались вдвоем. И тут уж целовались в счастливом самозабвении страсти, тело мое горело, как в огне.

Генриэтта вошла лишь один раз – спросить у Балинта, как он думает, почему все еще нет ее родителей. Балинт пробормотал что-то невнятное, сперва даже не понял, о чем она, и только когда Генриэтта уже выскользнула за дверь, крикнул вслед, – наверно, много времени уходит на оформление документов и копий. От бешеного стука сердца у меня прерывалось дыхание – такое я испытывала торжество, что хотя бы на минуту Балинт из-за меня просто оглох и ослеп.

Было уже больше часу, а Хельды все еще не приходили, наконец появился майор. Его появление тоже обрадовало меня, хоть я и не поняла, почему о своем приходе надо было оповещать таким своеобразным способом, – не зашел, не позвонил, а отправился к себе и по телефону попросил прислать Балинта домой.

– Что-то стряслось, – сказал Балинт. – Надо сбегать домой посмотреть.

Я воззрилась на него с удивлением. Он побежит домой? Бросит меня? И в такой день? Может, его отец сошел с ума? Генриэтта стояла рядом и, когда Балинт направился к выходу, пошла за ним. Балинт заметил, что она идет следом, остановился, покачал головой.

– Нет, Генриэтта, не ходи, я пойду один. Побудь здесь, я скоро приду.

Он вышел, оставив после себя тишину, ту скверную тишину, которая наступает, когда люди, предоставленные самим себе, ничего не могут понять. Не знаю, какие мысли были у других, я же думала о том, что Балинт ушел, не попрощался, обручальные колечки брошены на столике, неизвестно, когда мы их теперь наденем, и в то же самое время мне казалось, что всему должно найтись естественное объяснение, может, они с отцом готовят какой-нибудь, сюрприз. Тут я пришла в себя, опомнилась, осознала, что. именно сегодня я настоящая хозяйка дома, подошла к Генриэтте, хотела привлечь ее к себе, погладить, я ведь видела, как она встревожена. Она попятилась от меня, посмотрела через окно в сад, но оттуда не доносилось никаких звуков.

Самообладание у мамы иссякло. Она чувствовала – что-то разладилось в течении дня, пожалуй, уже и ни к чему держать себя в руках. Я видела, как она сбросила с левой ноги туфлю, потом, заметив взгляд отца, неохотно всунула ногу обратно и даже встала с места, потому что Темеш, поняв из наших слов, что майор пришел, сидит у себя в соседнем доме и уже звонил по телефону, решила, что, конечно, он пришел вместе с Хельдами, значит, можно подавать, и вот уже появилась в столовой с куриным супом и поставила его в центре стола.

– Почитай пока, – посоветовал Генриэтте мой отец, – не стой без дела. Молодой девушке всегда нужно чем-нибудь занять себя.

Он сунул ей в руки «Графа Монте-Кристо». Темеш продолжала накрывать на стол, поставила на буфет салат, Бланка выдернула из него листик, просто так – оказался под рукой, и отнесла Генриэтте, но та только покачала головой, ей не до этого. Отец начал читать отрывок из книги, что предложил Генриэтте, Бланка подошла к матери, но та тоже отдернула руку, и тогда Бланка тайком засунула листик обратно в салат, отец ничего не заметил. Темеш снова исчезла на кухне.

От звонка Балинта мы все вздрогнули, словно от укола. Бланка всегда была у нас вместо привратника, но Генриэтта бросилась к двери первой. «Какая усердная, – мелькнула мысль – ишь, как торопится». И только с третьего раза, почти против воли, мне подумалось: «Как ей страшно!»

Они вошли втроем, и сразу же словно прояснилось небо, комната ожила, все заулыбались и заговорили наперебой. Майор прежде всего поцеловал меня, Балинт и Генриэтта стояли возле нас по обе стороны, лицо у Генриэтты сияло, майора она боготворила. Балинт смотрел на меня, ни на кого больше, только на меня. Он что-то хотел выразить взглядом, только я не поняла, что. Лишь позже я узнала, что именно, но тогда мне стало уже все равно.

– К сожалению, я не смогу остаться на обед, – сказал майор. – Начинайте одни! Это ужасно, но ничего не могу поделать. Мы уходим вместе с Генриэттой, ее ждут родители.

Генриэтта побледнела. Майор взял ее за плечи.

– Нечего бояться, глупенькая. Я видел их на улице, они наткнулись на какого-то хорошего друга из провинции, он готов сразу увезти всех вас к себе. Видишь, как тебе повезло, хорошо бы и Балинту с Ирэн уехать. Эти вечные бомбежки – страшная вещь. Ну, идем, тебя уже ждет машина.

Я поверила, почему бы и не поверить. И мне было непонятно, отчего Генриэтта так странно застыла на месте; «наверное, потому, – решила я, – что не сможет участвовать в помолвке».

– Попрощайся с невестой, – промолвил майор. – Надо спешить.

Я стояла и ждала, что будет. По словам майора, Хельды не придут к нам обедать, уезжают в провинцию, сам майор тоже не будет, – провожает Генриэтту, мы остаемся чуть ли не вдвоем. А наготовлено так много, еды хватит и на завтра.

Бланка кинулась к ним, расцеловала Генриэтту. Мне бы тоже поцеловать ее, но я следила лишь за тем, как Балинт – останется или нет, и когда увидела, что он выходить вслед за отцом не собирается, то вместе с Темеш бросилась за Генриэттой и только тут поцеловала ее. Не знаю какое у нее было лицо, когда она уже от двери обернулась взглянуть на нас. Этого лица я уже не помню.

Отец покачал головой, мать почувствовала себя счастливой и раскрепощенной, – ведь не будет ни майора, на Хельдов, которые всегда немного смущали ее, такие они были ухоженные, – тотчас окончательно избавилась от туфель и принялась что-то мурлыкать себе под нос. Бланка под началом Темеш занялась столом, убирала лишние приборы. Я глядела на Балинта, прикоснется ли он наконец к шкатулке с драгоценностями. Нет, не прикоснулся, на кольца даже не взглянул.

– Хельдов увезли, – произнес Балинт. – Отец видел. Увезли всех, кто находился в этой канцелярии. К сожалению, Генриэтте тоже надо ехать с ними. Он повезет ее следом.

Мать, как была в одних чулках, вернувшись из спальни, так и замерла, шлепанцы выпали у нее из рук. Отец, побледнел, в глазах его блеснули слезы. Темеш прислонилась к буфету, закусила губы, на щеках ее выступили большие красные пятна. А я так и осталась стоять, пытаясь представить себе, что дядюшку Хельда и тетушку Хелъд увезли, что Генриэтте тоже нужно следовать за ними – и не могла.

И тогда вдруг зарыдала Бланка. Отец одной рукой притянул ее к себе и стал молча гладить. Мне бы тоже заплакать, подумала я, Балинт ждет, чтоб я заплакала, я чувствовала, что он ждет, – как-то, много лет спустя, он рассказал, что думал обо мне в тот раз, когда видел, как я просто стою и глаза мои не видят ничего, кроме пары обручальных колец. – Но я не могла плакать.

– Что это за помолвка такая? – выговорила сквозь, слезы Бланка. – Бедные дядюшка и тетушка Хельды, я так их любила, только если уж так нужно, могли бы увезти их и в другое время. Не в день помолвки Ирэн.

Балинт повернулся к ней и наотмашь, слева и справа, ударил по лицу. Мать взвизгнула – это произошло так неожиданно и было так страшно. Отец опустил глаза, Темеш, не проронив ни звука, вышла на кухню. А я смотрела на Балинта, только на него одного, но так и не могла разгадать, что скрывал его взгляд. Бланки в комнате тогда уже не было.

Когда наступил тот момент, все произошло иначе, в другой раз и менее драматично, чем она представляла. О том, что это случится, она уже знала, если даже и не говорила об этом, и только удивлялась, почему остальные не видят этого так же ясно – ни майор, такой умный человек, ни Балинт, который ее очень любит, ни госпожа Темеш, женщина трезвая и почти совсем нечувствительная к тому, чего нельзя увидеть и пощупать, что доступно лишь человеческому чутью. Пока рядом с нею хоть кто-нибудь был, говорил с нею, кормил, пробовал развлечь или утешить, Генриэтта много размышляла о том, почему они не замечают, что все оставшееся такой пустяк, из-за которого не стоило бы майору брать на себя столь большой риск, ведь завершение дела, техническое оформление не могут иметь такого же значения, как сам факт. Как же никто не замечает, что она уже мертва?

Она ничего не спросила ни у майора, ни у Балинта, и по тому, с каким облегчением они вздохнули, видела, какую она тем самым доставила им радость и насколько ее молчание вне подозрений. Такой они и знали ее всегда, – послушной, покорной тому, кто принимал руководство. Она не расспрашивала, где же находится то таинственное место, куда она так и не смогла уехать вместе со своими родителями, которые вдруг взяли и раньше времени отправились к своему другу в провинцию, а теперь, находясь в безопасности, ждут, когда и она сможет без риска покинуть город, разумеется, они скоро встретятся, это лишь вопрос дней. Если она хочет, пусть напишет, успокаивал ее майор, и, прежде чем он уедет обратно на фронт, Балинт успеет доставить им это письмо. Генриэтта поблагодарила, но сказала, что у нее нет желания писать.

Хельды за последние недели продумали все возможности и условились относительно особого пароля; в случае, если обстоятельства оторвут их друг от друга, то для члена семьи, которому этот пароль будет передан, он безо всякой иной предварительной договоренности послужит знаком, что все остальные или хотя бы тот, от кого пришло известие, – живы и находятся в безопасности. Майор не назвал этого пароля, он его не знал, из чего Генриэтта поняла, что ее родителей забрали. Она жалела Балинта, который ломает голову, чем бы занять ее, оставляя их вдвоем с Темеш, порой даже на ночь, потому что иногда из-за работы приходится задерживаться в больнице и ночью. Темеш тоже не могла сидеть с нею все время, в те годы приходилось часами выстаивать в очередях, трудно было что-либо купить, однако Генриэтте они запретили показываться в саду, а выходить из дома ей разрешалось только в одном случае, в каком именно – это майор перед отъездом объяснил ей четко.

Она никогда не скучала, ей даже казалось, что время петит слишком быстро. Порой она с досадой смотрела на часы, которые спешили все больше: не успело наступить утро, как вот уже и вечер. Если Балинт неожиданно оказывался дома, они играли в карты, разговаривали, слушали радио, Балинт садился за пианино, вместе вспоминала общие игры, чтобы можно было играть вдвоем или втроем, с Темеш, а когда она и Темеш оставались одни, Темеш поручала Генриэтте что-нибудь готовить или вместе с нею пекла пирог. Выполняя их желание, Генриэтта играла или работала, однако покойно ей было лишь тогда, когда она оставалась одна и никто своим присутствием не пытался облегчить ей день, – тогда она могла до конца додумать то, что приносило ей больше утешения, чем разговоры Темеш, чем радиопередачи на иностранных языках, которые она понимала, однако слушала так, словно ее они вовсе не касались, – и даже больше, чем сам Балинт. В присутствии Балинта она не могла думать ни о чем другом, кроме того, что хотелось юноше, поэтому было важно найти в течение дня время вернуться к тем мыслям, в которых она черпала спокойствие и силу, – к картинам собственной смерти.

Покой ей доставляло сознание, что она умерла естественной смертью, а не так, как, наверное, умрет, едва дожив до шестнадцати лет; умерла смертью действительно естественной, как уже умирали до нее и другие молодые девушки. Когда Хельды обдумывали возможность бежать или пережить трудные времена на месте, Генриэтта просто сидела рядом, погрузившись в воспоминания, и видела себя умирающей в саду, в саду Элекешей, где она уже умирала стоя, по-солдатски, не дрогнув ни единым мускулом, как герой. «Балинт женится на Ирэн», – сказала как-то Бланка и от радости заплясала на одной ножке, а она лишь смотрела на нее и молчала, держа в руках часы, которые как раз собиралась надеть на руку, и в этом движений замерла – словно превратившись в картину: она сама со временем в руках. Она удивилась, почему ей это удивительно, ведь было очевидно, что когда-нибудь это случится, как очевидно было и то, что лишь она любит Балинта, а Балинт ее нет, точнее – любит, только не так. По-иному, и этого мало, чтоб она оставалась жить. «Я умерла», – с удивлением думала она в такие минуты. Долгое время ее занимала мысль, как просто это произошло, и совсем независимо от военных сводок, от законов, от ежедневно издаваемых приказов. Отец возлагал свои надежды на награды времен первой мировой войны, мать толковала о боге, а ей хотелось успокоить их, – если не помогут ни отличия, ни молитвы, плакать из-за этого нечего, ее ведь давно уже нет в живых.

Когда-то, еще совсем маленькими, они ужасно много играли, причем исключительно в такие игры, в какие можно играть в саду или во дворе, родители считали это полезным для здоровья, и она всегда просила поиграть в вишенку, игра эта своей неизъяснимой прелестью захватывала ее даже тогда, когда ей, в сущности, пора бы уж этого стыдиться. Балинт игру в вишенку ненавидел, но иногда снисходил до нее, ведь он всегда оказывался в центре круга и неизменно выбирал Ирэн, а они с Бланкой стояли и хлопали, пока те кружились меж ними. Генриэтта знала, что от этого зависит все; и то, что с нею произойдет, решилось, наверное, еще до Гитлера, уже тогда, в саду, когда они играли в вишенку и Балинт всегда выбирал Ирэн.

И во второй раз она перенесла смерть без звука и внешних реакций, соблазнившись тем, что последний акт, пожалуй, не так уж и страшен. Когда майор увел ее к себе в дом и сделал вид, будто звонит кому-то по телефону, а потом передал, что Хельды по какому-то недоразумению уехали раньше времени и поэтому она останется у них, пока не будет другой машины, – она не пролила ни слезинки, хотя горячо любила своих родителей и сразу поняла, что они разлучены и она никогда их больше не увидит. Тому, что она чувствовала, слезами не поможешь. «Их убьют, – подумала она, когда наконец осталась в комнате майора одна, – наконец-то они перестанут бояться и ощущать боль, но с ними вместе уже умерла и я, ведь только они знали, какова я на самом деле, когда не держу себя в руках. Какова я та, которой ни Ирэн, ни Бланка никогда не могли видеть, потому что я не смела показаться им целиком, ведь я постоянно чувствовала, – в какой бы мере они ни принадлежали моей жизни, они находятся внутри какого-то круга, а я вне его; какова я та, какой не могли меня видеть и майор с Балинтом, – ведь, бывая с ними, я всегда сдерживалась, мне хотелось, чтоб они так же надежно оградили меня от опасности, как были ограждены сами, чтоб оставили у себя, как беспризорную собачонку; на свой лад, потихоньку я, однако, все время навязывалась им – так сильно я любила Балинта».

Исчезновение Хельдов Генриэтта поняла так, словно они и в самом деле куда-то отбыли, куда скоро отправится и она сама; когда они, бывало, собирались на отдых, мать выезжала первой, чтоб заранее приготовить для них жилье на Балатоне. «Они ждут меня», – решила про себя Генриэтта и часами размышляла о том, где и как она встретится с ними снова.

По-особому она оплакала себя только в третьей смерти. Это была самая незначительная из ее смертей, которая ни в чем не меняла фактов, не несла в себе ничего нового и все-таки сильно подействовала на нее – возможно, потому, что была наивней, чем предшествовавшая ей вторая, и как раз из-за этой наивности очень страшной. Майор объяснил, каким образом Темеш подаст ей – знак, когда и что делать: если она услышит звонок, увидит, как Темеш открывает кому-то калитку, а затем, стоя в саду у фонтана, громко сетует на трудности со снабжением, то пусть бежит из комнаты жены майора на чердак, ибо такой посетитель, возможно, просто зашел узнать насчет комнаты; жалобы по поводу задержек на почте или воздушной тревоги обозначали тайник в угольном погребе позади кучи угля; но если Темеш повернет разговор на тему об аптеке или болезни, тогда нужно спуститься в сад к плетню, который уже так растрепался, что походил на кустарник, и, прячась за ним, пробраться в прежний сад Хельдов до общей высокой ограды. Здесь, как и в том заборе, что разделял участки Хельдов и Элекешей, Балинт отбил несколько досок, чтобы Генриэтта могла пролезть, – стало быть, если Темеш заговорит про аптеку и про болезнь, то Генриэтта, прячась за плетнем, который на всех трех участках был одинаково высоким и густым, должна от Биро через свой бывший сад попасть в погреб к Элекешам.

Прошла уже неделя, как она жила у майора, когда позвонили, и Темеш с двумя незнакомыми людьми – женщиной и мужчиной – остановилась возле фонтана. Спрятавшись за занавеской, Генриэтта хорошо видела их и слышала разговор, – они спрашивали насчет помещений для жертв бомбежки. Темеш в двух словах упомянула про трудности со снабжением, потом заявила, что дом майора избавлен от каких-либо постоев, тогда мужчина с женщиной заявили, что хотели бы взять на учет число комнат, – может случиться, что при безвыходном положении здесь все же придется кое-кого разместить. Генриэтта выбежала из комнаты жены майора, где жила, по деревянной лестнице поднялась на чердак и уже направлялась к условленному тайнику позади старых чемоданов, как вдруг остановилась. Остановилась и забыла, что ей наказывали, заглядевшись из чердачного окна на свой сад. Сверху ей хорошо была видна садовая калитка – запасной вход, – и стоявшие на лестнице стеклянные банки; бросились в глаза зеленые, разрезанные пополам огурцы, на крышках банок еще лежал хлеб, – все, как мать оставила в тот день. Дальше меж двух платанов покачивались на ветру качели. Сад был пуст, земля на неполитых клумбах засохла. Генриэтта стояла и рыдала так громко, что сама испугалась, – как бы внизу не услышали; в ужасе попыталась собраться с силами, но лишь горше полились слезы: огурцы, бидон для поливки и качели живо напомнили ей о случившемся, о том, что у нее нет больше дома, негде жить и нет никого из родных, даже имя чужое; если спросят, кто она, следовало отвечать, что ее зовут Мария Кшп, отца Антал Киш, а мать Нора Мюллер. Когда до нее дошло известие о помолвке Балинта, когда она поняла, что никогда больше не увидит ни Хельда, ни мать, ей стало жутко, и чувство это уже невозможно было излить в слезах. Теперь, в минуту своей третьей смерти, она понимала непреложную силу фактов и их окончательный смысл.

В тот день, когда наступил роковой момент, Балинта с нею не было, он обещал вернуться из больницы только ночью. Майор велел госпоже Темеш жить, точно следуя заведенному порядку, ходить той же дорогой, к которой она привыкла в обычных обстоятельствах; таким путем и отправилась она в тот день из дому – обменять продовольственные карточки. Генриэтта попробовала читать, послушала радио. Темеш пришла с опозданием и в дурном расположении духа, какое-то время молча сновала туда-сюда по комнатам. Генриэтта уже знала об этой ее привычке: если Темеш, не говоря ни слова, поднимает в квартире возню, значит, она возбуждена и расстроена. Генриэтта видела, как Темеш пробует дозвониться Балинту в больницу, дозвонилась было, но Балинта не застала. И так трижды. Генриэтта хорошо все слышала, но между тем в ушах звучало и что-то еще, совсем близко от них, – какой-то шум, грохот, хлопанье, будто где-то швыряли на землю тяжелые предметы. Наконец Темеш вошла к ней и рассказала о том, что заметила, когда ходила за продовольственными карточками. Военные власти или кто-то там еще вытребовали себе дом Хельдов и теперь выносят мебель и сваливают в саду; она спросила у часового, стоявшего у ворот снаружи, что они собираются сделать с домом, и тот ответил, что здесь будет перевязочный пункт, временный госпиталь, из-за бомбежек в городе полно раненых, которых негде разместить.

Генриэтта лишь молча смотрела на Темеш. Удивлялась, что знает ее с шестилетнего возраста и все еще не научится думать ее мыслями, настолько не совпадают они в оценке вещей. Допустим, Темеш понимает, что теперь, если придется бежать из дома, потребуется ввиду происходящего придумать что-нибудь другое; раз дом Хельдов превращен в перевязочный пункт, то с завтрашнего дня уже нельзя будет в случае опасности пробраться к Элекешам через сад. Однако не все ли равно? Вот придет Балинт и скажет, что будет дальше, он ведь и так обещал, что в этом доме она ненадолго. А Темеш ломала голову – неужели эта девушка не понимает, что случилось, или ей все уже настолько безразлично, что она ничего почти не замечает? Балинт должен нынешней же ночью увезти ее отсюда; случись налет Или стрельба, ей все равно придется выйти из дому, а тогда уж и майору на фронте не избежать неприятностей. Ведь на улице Каталин Генриэтту знают все.

Генриэтта вышла из комнаты. Дойдя до деревянной лестницы, сняла туфли, чтоб Темеш не слышала, в какую сторону она повернет, прокралась на чердак, где сегодня уже один раз побывала, и глянула вниз. Там было полным-полно солдат, вся их мебель валялась в саду, возле розовых кустов; в одну кучу были свалены стол, кровать, буфет, стулья; солдаты как раз разбирали содержимое ящиков, книги, белье. Она увидела свои платья, школьный портфель, – все приметы ее жизни лежали перед нею, устилая сад. На одном из кресел висели и белые халаты Хельда, только шкафа, где отец держал свои инструменты, не было видно, должно быть, остался в приемной, где стоял всегда.

Замерев, она смотрела на частицы своего прошлого и думала о том, что у каждой из них своя история, а те, кто копается в них, ничего этого не знают, чужим вещи ничего не говорят. Солдаты работали споро, почти профессионально, никто из них не пытался сунуть что-либо себе в карман, все раскладывалось по принадлежности, стул к стулу, картина к картине, мелочь в корзину, постельное и нательное белье опять-таки в особую кучу. Генриэтте вдруг подумалось о запахах, – как славно пахнут подушки или свежевыстиранные накрахмаленные халаты; о полотенцах, – как приятно они касаются кожи. Все было растрепано, распалось на составные части, на ее глазах дом разваливался на куски, и куски эти мог опознать лишь тот, кто здесь некогда проживал, тут было все, что когда-то происходило, и тут были все, кто в этом доме жил.

Темеш занялась ужином, Генриэтту не звала, решила, что та сидит, читает. Генриэтта оставалась наверху до тех пор, пока внизу не кончилась работа и солдаты не ушли. Стемнело, на первом этаже зажгли свет, когда она спустилась в кухню ужинать. Они ели компот, как вдруг послышался звонок, дважды по два раза, в семье это был условный знак, видимо, кто-нибудь из родственников Темеш.

– Ступай в свою комнату! – приказала Темеш. – И захвати свою тарелку с компотом. Скорее!

Она послушно пошла. На деревянной лестнице пролила компот. На повороте, прежде чем войти в комнату жены майора, остановилась послушать, кто пришел. Пришла племянница Темеш, имевшая обыкновение подолгу засиживаться и много болтать. Генриэтта знала ее с тех самых пор, как переехала на эту улицу. Поставив тарелку на подпорку у поворота лестницы, Генриэтта пошла дальше, снова прошла на чердак, но оттуда уже почти ничего нельзя было разглядеть, хотя в небе сияла луна.

«Эти запахи, – подумала Генриэтта. – У подушек, у халатов, у платьев. Последняя память о Лайоше Хельде и Анне Надь». Чуть шероховатое на ощупь канапе, тут они всегда сидели рядышком вместе с отцом и читали; развернутые мохнатые полотенца, отец наклоняет голову, влажные волосы падают на лоб, мать трет их полотенцем, чтоб побыстрее сохли, а сама смеется. Генриэтта была мертва, но и в смерти ей хотелось еще раз взглянуть на место, где она когда-то жила. Она сбежала по лестнице вниз и через задний выход прошла в сад.

Дом майора стоял совершенно темный, жалюзи совсем не пропускали свет. Она знала, что ни Темеш, ни ее племянница не заметят, как она пробежит по усыпанной гравием дорожке мимо фонтана с рыбой и доберется до плетня. Над нею в напряженном внимании склонилось высветленное лунным сияньем небо, и на нем отчетливо рисовались контуры деревьев и кружево плетня. Добежав до плетня, она прошмыгнула на другую сторону и пригнувшись побежала к забору, нашла расшатанные доски. Раздвинув их, проскользнула в щель и, когда была уже по ту сторону, в своем саду, среди густого запаха своих цветов, в тени своих деревьев, присела на корточки и закрыла руками лицо.

Вот и запахи. Вдохнуть еще разок, напоследок, ведь больше их никогда не уловишь, разве что внутри себя, если приснятся во сне. Она двинулась дальше, добралась до мебели и до той груды, которую искала: вот и халаты, тут же подушки и полотенца. Она остановилась перед ними, опустилась на колени, наклонилась к полотенцам и глубоко, словно задыхаясь, втянула воздух.

Уже поднимаясь с колен, она запнулась о скамеечку, на которой прежде так часто сидела – сверху на подушке были изображены пастух и пастушка, стоявшие на разных берегах ручья, пастушка держала посох с ленточкой и кувшин, а пастушок кланялся ей, сняв шляпу. Скамейка опрокинулась с резким стуком.

На шум от ворот сверкнул яркий луч, вспыхнул на мгновение и тут же погас, сменившись синим светом, – это был свет карманного фонаря. Тут же раздался протяжный крик, раздельный и недвусмысленный. Генриэтта не столько испугалась, сколько удивилась, вскочив на ноги, g метнулась к забору налево. Солдат закричал повторно. Генриэтта слышала, как он выбежал из-под ворот, и у нее мелькнула совершенно несуразная мысль: как хорошо, что возле этого покинутого дома поставили часового, по крайней мере, воры не смогут ничего украсть. Дома нужно охранять.

Она добежала до плетня. Боялась меньше, чем ожидала. Теперь перебраться к Элекешам, там Ирэн уже приготовила место в погребе, который должен оставаться всегда открытым. Солдат, наверное, пялит глаза, ищет, не может понять, куда же она пропала. Снова сверкнул синий луч, но не задел ее, солдат забежал уже в сад. Генриэтта добралась до самого забора, надавила на две доски, которые Балинт отбил, чтоб она могла перебраться к Элекешам. И тут у нее захолонуло сердце. Доски не подались, их заколотили с той стороны.

Вдруг забыв, что можно передвигаться позади плетня, она, словно обезумев, бросилась обратно в сад, в сторону забора Биро, к тому месту, где только что перелезала сюда, она уже знала, что делает ошибку, ведь она не умирала ни в первый, ни во второй, ни в третий раз, поняла, что живая и хочет жить. И когда поняла, была уже мертва. При свете луны по ней выстрелили дважды, целились судорожно и скверно, но уже первая пуля сразила ее наповал.

Я уже рассказывала, какими мы были, и из этого вы можете понять, почему Балинт и майор одной мне сообщили, где Генриэтта, и почему у нас все думали именно так, как того хотели майор и Балинт, – что Генриэтта отправилась к родителям и вместе с ними покинула город. Наша мать совершенно не умела хранить секреты; и даже приготовленные к рождеству подарки мы всегда прятали у Хельдов, ибо мама, как только догадывалась, что для нее Что-то купили, тотчас, позабыв о своей природной лени, принималась за расследование, могла перерыть все, лишь бы поскорее узнать, какой ее ждет сюрприз, и тем портила нам праздничный вечер. С Бланкой дело обстояло по-другому – ей было страшно. Она так боялась войны, боялась, как бы ее кто не тронул, что мы не решались пойти на риск и хоть что-нибудь ей доверить; Бланка любила Генриэтту, словно сестру, однако не могло быть уверенности, что в случае допросов или угроз она не расплачется и, как всегда, не скажет правды просто ради того, чтоб ее оставили в покое, не мучили, и лишь полминуты спустя поймет, что ее поступок стоил кому-то жизни. Отца моего тоже нельзя было ни во что посвящать. Он усвоил, что для Хельдов должно быть сделано исключение, считал правильным и естественным, что майор испробовал в их интересах все, что можно, но вера в то, что нельзя никого укрывать, раз это запрещено приказом, что требованию законов, даже явно безнравственных, необходимо подчиняться – на то они и законы, – эта вера была у него в крови. В ту пору отец с изумлением следил за происходящим, – и ни с позиций христианина, ни с точки зрения человека, чье дело учить общество нравственности, не мог принять фашистской идеологии, но считал, что при всех обстоятельствах властям и начальникам следует повиноваться; каким бы горьким ни был этот долг, для него он оставался долгом. Потребовалась смерть Хельдов и гибель Генриэтты, чтобы заскорузлые нормы этого долга разлетелись вдребезги, и сегодня отец не мог простить себе, что все произошло уже тогда, когда у него не было возможности никому помочь.

В день нашей помолвки, вечером, Балинт вернулся к нам. Все сочли это естественным, и каким бы печальным ни был день, когда оказалось, что военные заслуги дядюшки Хельда уже не защищают больше наших друзей и им пришлось на некоторое время покинуть дом и отправиться в лагерь для интернированных – так думал, так считал такое допускал отец, – мы все-таки надели в тот вечер обручальные кольца. Потом мы вышли в сад, на этот раз без Бланки. Балинт выбрал самую удаленную от окон скамью и там шепнул, что хочет доверить мне одну тайну: Генриэтта теперь у них, у них она и останется, пока ему не удастся подыскать для нее надежное место. Завтра майор снова уезжает на фронт, на Темеш положиться можно, а их дом, дом офицера, огражден от каких-либо повинностей, там Генриэтта может чувствовать себя в безопасности. Если ему удастся, то попозже он, возможно, заедет за нею с санитарной машиной, увезет в больницу и там положит среди больных под именем Марии Киш; если бы Хельды не ушли сегодня так рано и дождались отца, который, разумеется, ходил не в комендатуру, а за фальшивыми документами, и если бы они не попали в ту несчастную канцелярию, где всех посетителей хватали и увозили, их тоже удалось бы спасти. Ночью, сказал Балинт, он пойдет к дому Хельдов и расшатает в заборе несколько досок, со своей и с нашей стороны, – если бы по какой-нибудь причине к ним тоже пришли с обыском или дом задело бомбой, то Генриэтта могла бы через сад перебежать к нам и спрятаться в погреба. На крайний случай я должна загодя приготовить для нее помещение, куда никто никогда не заглядывает, но которое нам знакомо по детским играм, и пока он ее не устроит, чтобы я не ходила в университет, все время сидела дома и ждала, вдруг потребуется ей помочь, причем все это надо сделать так, чтобы мои домашние ничего не заметили.

Он говорил с расстановкой, медленно. Его речь не походила на любовный шепот жениха, это был приказ. Я слушала внимательно, но в голове царила полная сумятица, я не могла отделаться от мысли, – значит, все это опять не для меня – ни этот единственный вечер, ни весь этот день, речь снова о Генриэтте, о ее спасении, и Балинт больше не поцелует меня. Что Балинт влюблен в меня, я знала давно, и все-таки почувствовала, как что-то вдруг испортилось в наших отношениях, но тут же вознегодовала сама на себя, – какая я подлая, нашла о чем думать, когда Хельдов забрали и под угрозой жизнь Генриэтты, как же можно завидовать, что Балинт взял ее под свое покровительство. «Ведь он любит меня», – утешалась я, и потом мы снова целовались, по как-то не по-настоящему, потому что меж нами стояли тени дядюшки Хельда и его жены, и в голову лезли мысли о том, что теперь Генриэтта будет жить с Балинтом у майора, а комната Темеш находится: совсем в другой части дома, на втором этаже они будут одни, и что тогда может случиться? Ничего. Я чувствовала, что ничего, была уверена в них обоих, оба они любили меня. Теперь-то я уже точно знаю, почему обижалась на Генриэтту: она могла пробудить в Балинте нечто такое, чего я никогда не умела, что не зависело от моего желания или моей любви.

Первая ночь моей помолвки прошла как в тумане, я никак не могла успокоиться. Бланка немного похныкала и заснула, а я долго не ложилась, стояла, облокотившись на подоконник, и, как утром, смотрела в сад. Думала о том, что Генриэтта уже спит под одной крышей с Балинтом, а я когда еще буду.

Майор – мне так и не пришлось назвать его папой, не представилось случая, он погиб через две-три неделя после нашей помолвки, – назавтра уехал, Балинт почти весь день провел в больнице. Я, как обещала, не пошла в университет, отцу соврала, будто у меня нет там никаких дел, из-за налетов никто не работает. Бланка напихивала голову экзаменационной премудростью, время тянулось медленно. Генриэтту я увидела еще один-единственный раз, и снова вышло так, что она об этом не узнала.

В тот вечер собирался дождь, луну закрыли тучи, и вечер был необыкновенно тихим и теплым. После ужина я пробралась в сад, раздвинула нарочно отбитые доски и прокралась в покинутый дом Хельдов. Я не чувствовала страха, мне было только грустно; молчаливый и сумрачный дом Хельдов представился мне столь же нереальным, как позже, во время одной экскурсии – древние Помпеи. Если бы в тот момент какой-нибудь демон или ангел, в общем некто, кому приходится сопровождать нас на каждом шагу и нашептывать хорошие или дурные мысли, оказался добрым духом, он шепнул бы мне на ухо: тотчас вернись домой и, если даже тебе запрещено, все равно поговори со своим отцом, – он ведь порядочный человек, хоть его волю и парализовал тот непривычный факт, что закон, которому он подчинял свою жизнь, оказался беззаконием – и скажи ему, что семья Балинта прячет Генриэтту, тогда может быть, уже сегодня все пойдет по-другому, и жизнь наша с Балинтом сложится лучше, ведь теперь-то я уже доподлинно знаю, что для каждого из нас все сходилось на смерти Генриэтты. Однако за моей спиной стоял злой демон, и он подбил меня пройти в сад майора, взглянуть что там происходит, ведь, когда мы поженимся, этот дом будет мой, а не Генриэтты, да и Балинту уже давно пора бы быть у меня, а его все еще нет, и, когда я звонила в больницу, мне ответили, что он ушел домой.

Я приподняла доску в заборе у Биро, она отодвинулась и я оказалась у них в саду, позади плетня. Темеш тут, наверное, поливала, земля за плетнем была мокрая и мягкая. И первым, кого я увидела, был Балинт, он сидел в тени на каменном парапете у фонтана, а рядом сидела Генриэтта. Я остановилась и стала ждать. Не понимая, чего хочу. Человек не всегда знает, чего он хочет.

Вечер стоял мягкий-мягкий; казалось, будто и воздух, и ветер, и тени можно смять рукой. Из дома не так уж много можно увидеть, мне и нынче снятся иногда те совершенно черные, затемненные дни, во сне я все еще вижу слепые окна и иногда плачу. В такие минуты Балинт просыпается и трясет меня за плечо. Никогда не спрашивает, отчего я плачу, и я никогда не рассказываю. К чему?

Они разговаривали тихо, и все-таки я слышала их голоса. Темеш с ними не было, но я знала, где она, потому что до меня, доносилось ее пение: народная песенка слышалась из кухни, из-за жалюзи. На какой-то миг я снова удивилась тому, что Темеш можно доверить Генриэтту, а моей семье нет, и только позднее мне стало больно.

Их тени сливались в одну, словно от единого тела. Балинт, обращаясь к Генриэтте, вновь называл ее так, как мы называли ее в далеком детстве, когда хотели подразнить, хотя я и не знаю, что она находила обидного в прозвище «Генрик». Вот и сейчас он снова звал ее «Генриком», но я чувствовала, что теперь Генриэтте это не обидно, а скорее приятно, словно ее ласкают. Когда родилась Кинга, и я, еще молодая мама, обрела на время независимость от мира и людей и чувствовала себя счастливой, то с моей дочуркой я разговаривала именно так, как Балинт разговаривал с Генриэттой. В словах, с которыми они обращались друг к другу, даже гласные и согласные различались лишь условно, но такая в них звучала сила чувства, что все было понятно и без слов.

«Генрик, – слышалось из полумрака, – этот глупый Генрик наденет свое красивое синее платье, и мы увезем его, и покажем ему все, поедем вместе с ним в Зальцбург, послушаем Моцарта, и глупый Генрик будет сидеть в первом ряду и хлопать в ладоши, а потом он отправится в Париж смотреть картины и скульптуру, и так будет ездить повсюду, и на глупом Генрике будет красивая белая шляпа и лакированные туфли, а перчатки мы повесим ему на шею, потому что глупый Генрик еще малютка и все теряет, и если он потеряет перчатки, то в Риме его не пустят к папе, который хоть и горюет, но ждет глупого Генрика и скажет ему: «Барышня, если бы я мог жениться…»

Я нерасслышала, что она на это ответила, услышала только, как она рассмеялась, да меня уж ничто больше и не интересовало. Со мной Балинт никогда так не говорил, меня он только целовал или гладил по груди. До той минуты, пока я не услышала их разговор у фонтана, я и не знала, что одного этого мне от Балинта мало, мне нужно и то, что выпало на долю Генриэтты. Через сад Хельдов я вернулась к себе домой, где меня уже хватились, что-то пробормотав, села в гостиной и стала ждать, когда же наконец он придет и что скажет. «Вот уже девять часов, – подумалось мне, – глупого Генрика с тех пор уже, конечно, накормили, теперь они, наверное, играют с Темеш в домино, развлекают глупого Генрика». Тут я выбежала Балинту навстречу, и в передней мы поцеловались.

Я так молилась, чтобы он не вздумал лгать, признался, что идет из дому, и начал так: «Ирэн, сегодня мне так не хотелось оставлять Генриэтту в одиночестве, вот я в саду и пытался хоть чуточку утешить бедняжку». Он посмотрел на меня, словно снимая мерку, словно решая, чего я стою, потом поцеловал еще раз и сказал, что у него в больнице трудный случай, пришлось задержаться возле больного, и он только что оттуда. Я кивнула, – все понятно. Он поужинал с нами, я видела, какой он в самом деле голодный, и подумала – наверное, свою порцию тоже отдал глупому Генрику, ведь формально Генрика просто не существует, а у Марии Киш продовольственных карточек нет.

Поймите меня правильно, я любила Генриэтту и действительно хотела, чтоб она жила. Чтоб жила до тысячи лет и чтоб жизнь вознаградила ее за все – и за Хельдов, и за гнусные законы, за то безымянное нечто, из-за чего Балинт сегодня солгал мне, а сам сидел с ней у фонтана с полоротой рыбой, и обещал повезти ее в Зальцбург, и говорил о том, как влюбится в нее римский папа. Но поймите и то что за этими моими мыслями стояли и другие, целый строй мыслей, столь глубоко укоренившихся во мне, что до той поры я и не подозревала об их существовании, да и сами они знали, что едва ли найдут себе выражение, едва ли достигнут когда-нибудь моего сознания. Но при всем при том они жили во мне, наблюдали и выжидали.

В тот день, когда из дома Хельдов вынесли мебель и какая-то воинская часть устроила там перевязочный пункт я страшно изругала Бланку. Она опять надела и испортила что-то из моих вещей, и возбуждение, в котором я находилась из-за Генриэтты и Балинта, стыд, что я не могу войти в положение этой несчастной девочки, которую люблю, что завидую ей из-за нескольких слов человеческого участья, которые она слышала от Балинта, – все это привело к взрыву. Чулки в то время можно было получить только по талону, накануне Бланка ходила сниматься на общую карточку с другими выпускниками, ей хотелось быть очень красивой, – вот она и взяла мои самые лучшие чулки, которые я впервые надела в день помолвки; как можно было понять из ее рыданий – она взяла их в расчете, что я все равно потом разрешу, ведь у ней нет ни одной пары целых чулок; в трамвае ей оттоптали ноги, и, когда она вернулась домой, чулки были все в дырах. Я заметила это только утром, когда уже собиралась их надеть, – она, конечно, не осмелилась показать их мне сама.

Человек всегда срывается из-за нелепых мелочей, ведь, очевидно, не из-за чулок я плакала так горько, что отец в испуге прибежал узнать, что случилось. Бланка молча уставилась на меня, и у нее тут же задрожали губы, глаза вдруг сделались очень большие – от страха у нее всегда делались большие глаза. Протянула мне свой маленький кошелек, в котором едва ли что было, но эта малость составляла все ее состояние, протянула, – забирай, иол, все до последнего филлера, наказывай, – такой она выглядела виноватой и беспомощной. Я понемногу успокоилась, перестала плакать, убрала порванные чулки в шкаф. Уже вполне твердым тоном велела ей взять себя в руки, сказала, что не выношу той вечной суматохи и грязи, которую они с мамой разводят в доме. Розы теперь нет, все делаю я да отец, матери я указывать не могу, но если Бланка хочет жить со мной в мире, то пусть не злит меня я впредь. Она такая неряха, что даже дышать с нею одним воздухом уже невозможно. Хотя бы вместо отдыха между занятиями взяла бы иногда да и подмела, нечего сваливать все на меня, уж если она хочет, чтоб я забыла про порванные чулки, пусть наведет везде порядок и чистоту, вот и сегодня свое белье по всему саду разбросала – как у цыган, смотреть противно, не постыдилась веревку прямо к кустам привязать и на ней свои комбинации развешать, лень небось на чердак подняться. Чтоб я этих тряпок в саду не видела, не то пусть пеняет на себя. Бланка ушла, не промолвив ни слова.

Мы пообедали вместе, потом ей понадобилось пойти к одной школьной подружке, с которой они вместе учили физику, ее все еще не было, когда я на некоторое время тоже вышла из дому, это был первый и единственный случай, когда я вопреки наставлению Балинта отлучилась надолго; я не могла пропустить занятия по противовоздушной обороне, за это меня бы наказали. Когда я вернулась, дома как раз собирались ужинать, Бланка притихла, робела со мной разговаривать. Сказала, что ужин приготовила сама, я порадовалась – она готовила гораздо лучше, чем мама. Левая рука у Бланки была безобразно обмотана грязным бинтом, Бланка демонстративно обращала на нее мое внимание, но я нарочно не спросила, чем это она поранилась, – слишком уж она того хотела. Между прочим, такое повторялось изо дня в день: готовя, Бланка всегда умудрялась порезаться, обжечься или ошпарить себя кипятком.

Балинт все еще не звонил, я попыталась связаться с больницей сама, мне ответили, что он там, но его трудно найти. Я собиралась спросить, не знает ли он, что происходит в доме Хельдов и как было бы хорошо, если бы он вернулся пораньше и мы бы договорились, как теперь обеспечить безопасность Генриэтты. Утренняя буря сняла напряжение, мне было уже стыдно, что я устроила такой цирк из-за чулок. Бланка убирала со стола, отец попросил меня ей помочь, разве я не вижу, как ей мешает перевязанная рука.

Бланка возилась на кухне, я пошла и отстранила ее от работы. Левая рука у Бланки была перевязана и прибинтована большим бинтом, она не могла как следует ни мыть, ни вытирать. Вспомнив, какой испуг изобразился на ее лице утром, когда она протягивала мне кошелек, я уже готова была рассмеяться; к счастью, за моей спиной стоял добрый ангел, шепотом подсказавший мне на ухо мягкие слова. Я повернулась к Бланке, она поняла, что я больше не сержусь, обняла меня, повисла на шее и расцеловала, потом схватила табуретку и уселась на нее с сияющим видом. Она так радовалась, что сегодня ей больше не нужно работать; когда я уходила на занятия по противовоздушной обороне, вся домашняя работа и днем и вечером, даже во время подготовки к экзаменам, ложилась на нее. Она улыбалась, нянча свою руку, и тараторила без умолку: Какая она хорошая девочка, так много выучила и сверх того приготовила ужин и прибрала в комнатах, посмотри, как везде чисто. И еще у нее есть сюрприз для меня, а я еще так некрасиво разговаривала с нею утром, называя ее лодырем и неряхой.

Ох уж эти Бланкины сюрпризы! Взяв чистую тряпку, я продолжала работать. Бланка размотала на пальцах бинт и показала мне руку. Рана была страшная, рука была глубоко рассечена, на кухне так не поранишься.

– Теперь в саду порядок, – с сияющим лицом объявила Бланка, – тебе не нравилась веревка для белья, я ее сняла; весь день, пока ты была на занятиях по обороне, я работала как батрак. Подстригла траву, подобрала за плетнем черепицу, подмела. Порядок навела жуткий.

– Давно пора, – заметила я, продолжая работу.

– Я и гвозди забила, – сообщила Бланка и снова показала мне раненую руку. – Тогда и поранилась. Но забила все до одного.

– Какие еще гвозди? – спросила я. Не то чтобы меня; это особенно заинтересовало, я спросила скорее из вежливости и из чувства раскаяния, ведь утром бедняжке так от меня попало.

– С нашей стороны в заборе отстали доски, – объяснила Бланка, поглядывая на меня с видом собаки, которая ждет, чтоб ее похвалили. – Вот я их все и прибила на место.

Грохот тарелки, выскользнувшей из моих рук, раздался одновременно с криками, и сразу же прогремели два выстрела.

При звуке звонка она вздрогнула.

Вновь ее охватило отчаяние, которое уже столько раз пришлось пережить, отчаяние от того, что ни на кого, кроме самой себя, нельзя полагаться; в семье из четырех человек она может рассчитывать только на себя, в сущности, она совсем сирота. С тех пор как случилась беда, она ни разу не могла расслабиться как бы хотелось, потому как, помимо амплуа члена семьи, пребывающего в дурном расположении духа, в доме всегда находился претендент на роль несчастного, нуждающегося в уходе и утешении, к этом отношении не составлял исключение даже Элекеш, – он был совершенно убежден в том, что моральное основание его профессии неколебимо, а справедливость, Пусть даже после невероятных испытаний, все-таки восторжествует, и потому падал духом всякий раз, когда будни опровергали его теорию: государственные деятели объявляли недействительным только что заключенный договор, У рядовых граждан с каждым днем становилось все меньше прав, а на родильные дома с пищащими грудными младенцами взрослые мужчины бросали фосфорные бомбы. Когда после ареста Хельдов он узнал о гибели Генриэтты, чье неожиданное появление на старой квартире уже никак не мог себе объяснить, – выдержка изменила ему, он окончательно потерял под ногами почву. Ирэн видела, как он ищет успокоительное, подолгу тупо смотрит на таблетку, и лекарство прыгает в его трясущейся ладони, будто круглое геометрическое тело во время землетрясения.

Смерть Генриэтты тяжело отразилась на сознании Ирэн – словно какую-то часть тела, заморозив, лишили чувствительности; хотя мысль об этом терзала ее с первой секунды, настоящую боль она почувствовала лишь позднее. Бланку, которая после ухода Темеш всюду ходила за нею с зареванным лицом, то и дело принимаясь заново объяснять то, что страстно хотелось забыть, она прогоняла в постель, и сестренка лежала в их комнате, размазывая по лицу слезы и шмыгая носом, левой рукой тормоша своего старого, от детских лет сохранившегося мишку, которого теперь, уже став девушкой, все равно держала на своей ночной тумбочке. Ирэн хотела бы остаться одна, запереться хоть в ванной, чтобы не заботиться ни о чьих реакциях, кроме своих собственных, но Бланка непрестанно о чем-то просила или спрашивала ее. Был миг, когда Ирэн почувствовала, что дальше терпеть не в силах, – сейчас она бросится на Бланку и заорет ей в лицо – замолчишь ли наконец, убийца!

Меньше всего забот было с матерью. В исключительных обстоятельствах мать выжимала из себя исключительную энергию – если недавно, в день помолвки, надев красивые, но тесные туфли, она чинно позавтракала и постаралась вести себя с достоинством, то теперь, всплакнув, она беспристрастно, почти без всяких эмоций, прокляла неприличными словами всех, из-за кого такое могло случиться; Элекеш, побледнев и подавляя тошноту, сбежал от жены в свою комнату, в их доме никогда не дозволялось произносить даже такие слова, как «псих» или «зараза»; услышанные из уст жены непристойные глаголы и существительные, которых она бог знает где набралась и помнила до сих пор, вызвали у него почти физическое недомогание. Госпожа Элекеш ложилась спать в урочное время и умудрялась тут же задремать; во всей семье только она, забравшись в постель, могла сразу заснуть, даже если была почти уверена, что тут же начнется воздушная тревога; природа наделила ее долгими и приятными снами, и, когда их прерывали, вынуждая ее идти в убежище, она приходила в такую дикую ярость, – какого черта из-за войны превращать ее жизнь в сплошную пытку, тащить из теплой постели в погреб, – что в своем возмущении забывала о страхе. Ирэн искала себе занятье, что-то тупо собирала, заворачивала, не думая о сне, ей казалось невозможным, чтоб этот день закончился так же, как и любой другой. Элекеш, приняв лекарство, долго не спал, сидел под Цицероном, просматривая старые тетрадки; в одном из начальных классов он был учителем дочери Хельда, и в его архиве сохранились старые работы Генриэтты. Ирэн было невыносимо смотреть, как в аккуратно переплетенных тетрадках он пытается найти ответ, почему же эту девочку следовало в шестнадцать лет застрелить. За успокоительным перелистыванием его и настиг сон; когда раздался звонок, он дремал, уронив голову на стол, на тетради Генриэтты.

Ирэн попыталась его встряхнуть, не удалось. Отец поднял было на нее глаза, но веки снова смежились; из спальни слышался храп матери. Хотя Бланка не спала, но полагаться на нее не приходилось, даже если она все еще была одета; с тех пор как началась война и облавы, ею с наступлением сумерек овладевал такой страх, что при каждом звонке она тотчас пряталась, причем в самых нелепых местах – в ванной или в кладовке. Ирэн выбежала к воротам, но прежде чем отодвинуть засов, подождала, прислушалась. Молилась бессвязно и невнятно, обращаясь странным образом не к богу, а к Генриэтте, молила ее, чтоб за воротами стоял не Балинт. Кто угодно, только не он.

Звонок заливался надрывно, хотя с улицы не доносилось никаких звуков – ни бряцанья оружия, ни шепота. Значит, это не облава. Надеяться было наивно, но сознание уцепилось и sa это; если не облава, то звонить мог какой-нибудь пьяница. Или озорник. Наверное, решил попугать, подшутить. Разве не может случиться, что в тысяча девятьсот сорок четвертом году кому-то пришла охота пошутить?

Конечно, она знала, что это он. Не потому, что не отнимал пальца от звонка, хотя такое нетерпение и настойчивость в его характере, а потому, что в такой день это было неприлично. Она прервала молчание, спросила, кто там, и, не получив ответа, в конце концов открыла. С улицы Каталин проник синий свет. Балинт был в военной форме, входя, отшвырнул сигарету.

Он явно пришел из дому, от Темеш, потому что по лицу его было видно – он знает о случившемся. Сначала они замерли на месте, словно два актера, которым режиссер запретил сделать хотя бы шаг вперед или назад, но стояли так близко, что слышали дыхание друг друга. Потом Балинт закрыл калитку и притянул Ирэн к себе. В то первое мгновение в его прикосновении не было ничего мужского. Им и детьми часто случалось стоять вот так, когда одному становилось грустно или зябко и второму хотелось утешить его или согреть; вот и теперь тела их, соприкасаясь, оставались словно бесполыми, искали иного тепла и иной поддержки, чем много лет до сих пор, но потом, словно вдруг опомнившись, эти два прижавшиеся друг к другу человека обнаружили, что детство осталось в прошлом, один из них уже мужчина, а другой – молодая женщина, и тогда дикое желание пронзило обоих. В ту минуту они были поглощены не сами собой и не друг другом, а мыслью о Генриэтте и ее смерти; цепляясь друг за друга и целуясь, они словно поддерживали друг друга на краю пропасти, держались за свою страсть, чтоб не рухнуть в бездну. Позднее Ирэн сообразила, что как раз тогда, в той подворотне, между поцелуями, и следовало бы рассказать Балинту про все – про занятие по ПВО, про забитые доски забора, про ту роль, которую она и Бланка сыграли в гибели Генриэтты, – возможно, тогда все сложилось бы по-другому. Но она не смела заговорить, ей было страшно. Уже потом она поняла, что рассказать всю правду о самой себе, даже если бы она ее знала, хватило бы смелости только у одного человека – у Бланки.

Они вошли в дом. Молча – разговаривать было не о чем. О том, как представлял себе гибель Генриэтты Балинт, Ирэн узнала из объяснений Темеш: Генриэтта, для того, наверное, чтобы проститься со своим бывшим домом, пренебрегла всеми запретами и обещаниями, тайком перебежала к дому Хельдов, и часовой, поставленный в тот день, увидел ее и застрелил, когда она еще не успела добежать до забора Элекешей. Балинт ходил взад-вперед по квартире, Ирэн знала эту его привычку – он любил расхаживать по. комнатам. Но сейчас привычка эта вдруг бросилась ей в глаза, потому, верно, что в эту ночь он бродил по их квартире менее уверенно, словно бы не знал ее с мальчишеских лет. Сначала она не могла понять, чем его прежние прогулки по дому отличаются от нынешних, не сразу сообразила, что, бывая у них прежде, Балинт почти никогда не выдвигал ящиков и не открывал без стука дверей. Теперь же оп сновал из комнаты в комнату, взглянул на Элекеша, совершенно бесчувственного ко всему, смахнул на пол несколько попавшихся под руку тетрадок, перешел в спальню, где было темно и слышалось только сопение госпожи Элекеш. Что-то непонятное, нечеловеческое было в его метаниях. Сунулся он и в девичью комнату, но Бланки там уже не было, одна лишь заправленная постель, Ирэн и сама не знала, куда она спряталась, может, за штору, может, и под кровать, и даже если узнала Балинта, выйти не осмеливается, стыдится, что он увидит ее в ночной рубашке.

Ирэн не знала, что он ищет, но он явно что-то искал. Она была взвинчена, несчастна, без сил, ей бы наконец отдохнуть, расслабиться, но нельзя. Балинт не хотел войти в ее положение. Он заглянул и. в кладовую, – тогда она подумала, что ему, наверное, хочется есть, и уже потянулась за хлебом, но Балинт покачал головой. В углу, за капустной кадкой стояла длинная трубка в форме вытянутой тыквы. Балинт взял ее, словно это была прогулочная трость, и забрал с собой. Ирэн удивленно глядела, как он расхаживал в военной форме, держа под мышкой пустую стеклянную тыкву. Так как он намеревался бродить по дому и дальше, она загородила ему проход, но Балинт отстранил ее, бестрепетно, почти грубо, в его жесте не было ни капли нежности или желания. Так, с трубкой в руках, он продолжал слоняться из комнаты в комнату, пока наконец не открыл дверь в сад и не выбежал во двор. Ирэн спустилась следом, теряясь в догадках, – что еще у него на уме. Увидев, как он открывает дверцу погреба, немного успокоилась. Девушка любила это бомбоубежище, чувствовала себя в безопасности под городской крепостью, меж толстых, выдолбленных в скале стен. Разумеется, она знала, что там, внизу, им лишь несколько минут удастся побыть вдвоем и поговорить, отец не отпустил бы их туда, хоть они и помолвлены. И все-таки она пошла за ним.

Она заговорила с Балинтом, тот буркнул в ответ что-то невнятное, он торопился дальше, открыл винный погреб, зажег внутри свет, Ирэн пришлось чуть ли не бегом поспевать за ним по длинному коридору, так быстро он шел. Когда наконец она догнала его и увидела, на этот раз со спины, его фигуру в форме, и впервые отдельно от знакомых черт лица восприняла его изменившуюся походку, чужие, коротко остриженные на затылке волосы, ей вдруг показалось, что человек, которого она впустила в дом, вовсе не Балинт, а солдат, пусть даже он знает ее с рождения, знает всех домочадцев и квартиру, знает каждый предмет обстановки, не зря же он выдвигал у столов ящики, заглядывал в кладовую, а когда захотелось пить, спустился в погреб. Ирэн так и стояла позади него, глядела, как он через тыкву отсасывает из бочки вино и переливает его в праздничный кувшин Элекеша.

И тут он стал страшен ей, хотя таких, каким он был теперь, она никогда, ни прежде, ни после, не боялась, страшен, ибо наконец она поняла то, чего никогда не могла постичь прежде, о чем из гордости не спрашивала и что для Балинта или майора было совершенно естественным, и, как им казалось, не требовало разъяснений: поняла, что Генриэтта – дитя Балинта, ведь родственные отношения зависят не от того, кто и насколько старше, а от чего-то другого, и что тот солдат, который теперь проник к ним в дом и с такой страстью поцеловал ее под воротами, нынешней ночью способен на все, ведь, у него отняли его ребенка.

Балинт, не выпуская кувшин, обернулся. Возможно, он что-то прочел во взгляде девушки, и улыбнулся. Улыбка была нехорошей, Ирэн тотчас отвела взгляд и решила, что, как только они вернутся в дом, она безжалостно разбудит Элекеша. Увидев, что Балинт направляется в сторону убежища, включает там освещение, ставит на стол кувшин и оглядывает сделанную им при оборудовании убежища полку в поисках стакана, – она решила бросить его и убежать. Но убежать не смогла, Балинт ухватил ее за запястье и усадил на скамью рядом с собой. Налил себе, налил Ирэн, вложил стакан девушке в руку. Выпил; Ирэн пить не стала, только сидела рядом, и тут Балинт, отвернувшись от нее, заплакал.

Убежище оборудовал Элекеш, его заботливая рука чувствовалась во всем, на столе лежал, молитвенник, в углу стояли разного рода инструменты, кирки, лопаты, карманные фонари, на полке возле водопроводного крана консервы, непочатые пачки печенья, аптечка, на стене распятие а вдоль стен – трое нар, на которые были брошены одеяла и подушки. Среди этого наивного реквизита, проникнутого надеждой на спасение жизни, из души Балинта исторглась наконец смертельная тоска, и он заговорил, однако понять его было невозможно, волнение исказило его голос, одна лишь имя Генриэтты улавливалось в потоке слов. Девушку поразило, что еще несколько дней назад при этом имени у нее сжималось сердце, что в ее душе могла жить ревность к этому ребенку. Теперь она уже плакала сама, они оба справляли поминки по Генриэтте, и Ирэн выпила наконец вино, которое налил ей Балинт.

В своей жизни они не часто говорили о любви, слишком давно они любили друг друга. Пытаться выразить или хотя бы проанализировать свои отношения было бы столь же бессмысленно, как утверждать, что по утрам наступает рассвет; родители видели и знали, что происходит меж ними, считались с их чувствами и скорее, чем они сами, определили, чем кончится это взаимное увлечение. Балинт не успел еще сказать Ирэн о своей любви, как те уже договорились их поженить, не откладывая помолвки до конца войны. Да и руки ее Балинт просил так, как обычно сообщают о пустяках – меж двух ничего не значащих фраз вдруг обмолвился: «Ирен, я на тебе женюсь». Предложение, которого девушка ждала столько лет, получилось таким обыкновенным, что она даже не удивилась, почему Балинт не выразился поэтичнее, почему не объяснил своих слов. Она просто знала, что он ее любит, объяснения оказались бы лишними.

Однако в ту ночь он все-таки сказал ей: «Я люблю тебя, Ирэн».

Девушка поставила стакан, недоумевая, как в такую горькую минуту может вместиться столько сладости и как она может быть так бессовестно счастлива в ночь смерти Генриэтты. Она не ответила, только смотрела, с какой жадностью он пьет. Балинт пил редко, да и то понемногу, но Ирэн знала, почему теперь он пьет, глотая вино почти с отвращением, как обычно глотают лекарства: пьет, чтоб забыться, чтоб на пять минут оглушить себя. Она отвернулась; запах спиртного был ей неприятен, однако в ту ночь ей не хотелось ли поучать Балинта, ни призывать его взять себя в руки. Балинт обнял ее за шею, снова привлек к себе, еще раз поцеловал. Этот поцелуй был уже лишним – не только потому, что получилось грубо и у поцелуя был спиртной привкус, но и потому, что губы, целовавшие ее, вдруг сделались чужими. И опять к ней вернулось то чувство, которое она, плача вместе с Балинтом, начала было забывать, – чувство, что рядом с ней не Балинт, а кто-то совсем незнакомый. Она с трудом высвободилась, он долго удерживал ее, прежде чем отпустить. Девушка тут же встала, ей хотелось вернуться домой, убежище уже не казалось ей безопасным, она тосковала по тем, кто оставался наверху. Балинт поднялся тоже.

– Я люблю тебя, – повторил он. Ирэн кивнула головой – понимаю, уже слышала, – и направилась было к выходу, но юноша преградил ей дорогу. Девушка испугалась. Балинт обнял ее за плечи, заглянул в лицо, девушка не могла угадать, что он хочет в нем увидеть, и снова ей стало страшно, она вновь попыталась высвободиться из его объятий, но он не выпускал ее. Ирэн уперлась руками в его грудь, хотела оттолкнуть, но юноша был сильнее, повалил ее на нары.

– Я-то думал, ты любишь, – проговорил он, и в голосе слышалось удивление, словно он чего-то не понимает, а именно, не понимает, что и почему может быть неясно, когда перед тобой девушка. Балинт уже наполовину подмял ее под себя, – они лежали, как раз на том спальном месте, которое было отведено для ее матери. Ирэн плакала, царапалась, отбивалась. Балинт со свойственной ему основательностью и терпением ждал и осторожно, чтоб не причинить сопротивляющейся девушке боли, пытался стянуть с нее платье.

Ирэн всегда хотела принадлежать ему, никому другому, только ему. Но не так, не теперь, не в убежище, и не потому, что другой сходил с ума от горя по убитой Генриэтте. В эту ночь она не хотела мужчины, и это было так очевидно, что руки Балинта вдруг разжались, – он выпустил ее. И вдруг разом сверкнули в свете лампы их обручальные кольца. Ирэн, судорожно хватая воздух, поднялась, села, привела в порядок платье.

– Элекеш Ирэн, – Балинт обращался к ней так, как в школе было принято обращаться к ученикам. – Элекеш дочь Абеля Элекеша. Пусть будет так, уходи наверх. Оставь меня здесь. Я буду кутить один. Ступай спать, спокойной ночи.

Он повернулся к девушке спиной, снова налил, потом уронил стакан, стакан покатился по земле, вино пролилось. «Пьяный, – подумала Ирэн, чувствуя, что не выдержат, закричит, разбудит весь дом. – К нам забрался пьяный солдат и теперь буянит у нас в погребе». И она пошла к выходу. Она еще не дошла до порога, когда услышала, как Балинт выкрикивает ругательства, потом снова заходится в плаче. Она знала, что он плачет не по ней, не по ним обоим. И бросилась по ступеням вверх, а когда уже выбралась из погреба в сад, столкнулась с Бланкой.

Бланка была в саду, стояла, накинув поверх ночной рубашки ее, Ирэн, халат, подавшись вперед, по всей видимости, прислушиваясь. И то, как она стояла в раме из душистых кустов, просилось на картину.

– Почему ты оставила его там? – спросила она тихо, едва шевеля губами. – Зачем ты вылезла?

Ирэн не ответила. Младшая сестра скользнула взглядом по ее волосам, платью, на котором вверху не хватало пуговиц.

– Что он там делает? – спросила шепотом. Ирэн показалась забавной мысль, что та может знать все, что только что произошло в погребе.

– Пьет и плачет.

Потом уже ей вспомнилось, как Бланка выдохнула? «Бедняга». Нежно подтолкнула ее и движением подбородка указала в сторону спускавшихся в сад ступенек.

– Иди спать.

Позже она поняла и то, что ей следовало бы снова вернуться в погреб, отослав Бланку. Но она этого не сделала. Бланка глубоко вздохнула, словно погружаясь в воду, потом нырнула в крохотную дверцу, и Ирэн слышала, как она задвигает засов.

Когда она стала его женой, они не дожидались ночи. Балинт тотчас лег к ней, и во время объятий ей все еще казалось, что Балинт торопится, будто хочет поскорей миновать нечто. Она и сама не хотела ничего другого – только бы поскорее кончить, и с легким удивлением подумала, что с Пали ей было, пожалуй, лучше. Стоял яркий полдень, наверное, три четверти третьего. Разжав объятия, Балинт повернулся на бок и, растянувшись голый на кушетке, погрузился в газету.

Год тысяча девятьсот пятьдесят второй

Балинт еще в Пеште попал в плен, из Пешта его увезли за пределы страны, и он вернулся на родину с самой последней партией в сравнительно более приличном состоянии, нежели остальные военнопленные; уже в плену его через некоторое время послали работать в больницу. Я не знала о нем ничего, до нас не дошло ни одного извещения, хотя, как выяснилось, он послал не одно письмо; другие уже вернулись, а от него еще несколько лет не было никаких вестей, мои родители и Темеш совсем уже смирились с мыслью, что его нет в живых. По-настоящему и без сомнений его ждали лишь я да Бланка, только Бланка всегда готовилась к самому лучшему, а я просто не допускала мысли, что жизнь может лишить меня того, чего я так жажду. Старикам казалось естественным, что и он пропал вместе с другими, ведь прекратил же свое существование сам дом Биро; майор пал в бою, и, после того как попал в плен Балинт, их дом забрали. Темеш сумела спасти для Балинта только два чемодана пожитков, соврав, будто они принадлежат ее покойному мужу. В послевоенной неразберихе, когда Темеш тоже пришлось оставить дом, даже присутствие Балинта не могло ничего изменить, едва ли ему удалось бы доказать, что за офицер был его отец, кому он помогал, какую роль сыграл в жизни других людей; те, кто принадлежал к его кругу или пользовался его покровительством, погибли, замыслов своих он осуществить не успел, поэтому непосвященные не знали про него ничего другого, кроме того, что он погиб на фронте, и даже носить по нем траур было не совсем удобно.

Хозяйство Биро ликвидировали, дом отдали людям, пострадавшим от бомбежек, мебель увезли и распределили по решению Комиссии Оставленных Ценностей,^[3] а Темеш перебралась к нам. Один жилец нам как раз требовался, У нас был слишком большой дом, такого количества комнат нам по инструкции не полагалось. Переселение Темеш ничего не меняло, никто из нас даже и не заметил, что в Квартире живет посторонний, да Темеш, собственно, и не была для нас посторонней.

Помощь ее оказалась очень кстати, к тому времени уже и Бланка работала в приемном отделении той самой больницы, где работал Балинт, устроилась туда по протекции майора тотчас после получения аттестата, более чем за полгода до того, как Балинт попал в плен. На работе Бланка чувствовала себя лучше, чем можно было ожидать, и хотя печатала скверно, как попало раскладывала, а норой и теряла учетные карточки, но иногда получала и премии, – родственники многих больных писали в больницу, как помогли им ободряющее слово Бланки, неизменный оптимизм, светившийся в ее улыбке, когда она утешала своих подопечных: не надо бояться, у нас тут все непременно выздоравливают.

При троих работающих на жизнь кое-как хватало. В школе, где я впервые начала трудиться, меня окружала такая естественная атмосфера, словно я тут и родилась, отец был счастлив, когда выяснилось, что я унаследовала от него надежные приемы преподавания, что считаюсь хорошим воспитателем, хотя на первых порах из-за неопытности мне приходится туго. Как новорожденные мальки тотчас осваиваются с водой, так и я скоро освоилась со школьной жизнью. Дел было много, но меня это не смущало, работать я любила, и к тому же почти не оставалось времени задумываться над тем, где теперь Балинт, что делает и как сложится наша жизнь, если он вернется.

В сорок девятом голу, к вечеру, когда я возвращалась из школы и возле церкви свернула на улицу Каталин, я уже издали увидела, как он. идет по улице. У него был сверток, который он, вместо того чтобы нести за веревочку, держал под мышкой. Он шел впереди, я видела только его спину, но все равно его узнала. Бросилась следом и догнала как раз в тот момент, когда он остановился – какая-то женщина обратилась к нему с вопросом, наверное, хотела узнать о муже или сыне. Я оторвала его чуть ли не силой, женщина еще некоторое время шла рядом, словно не понимая, что Балинт не может дать ей никакой справки, что у нас у самих тоже есть дело друг к другу. Так она и шла, теребя Балинта за рукав, что-то кричала, уж и не помню, что.

Мы все еще не поцеловались, шли и шли, я уцепилась за его свободную левую руку, и слезы мои капали ему на рукав. Лицо его оставалось неподвижным, но он тоже радовался, хотя и сдержаннее, чем я. Он держал путь к своему дому, хотел войти в него вместе со мной, и первое, что он от меня услышал – помимо своего имени, произнесенного громким, прерывающимся голосом – были не слова «вот ты и вернулся», «я так люблю тебя», а известие, что дом уже не его, что теперь он тоже будет жить у нас. В тот момент мы уже стояли возле их ворот, он молча поглядел на ручку калитки, потом отвернулся и пошел вместе со мною к нам.

У нас его ждал теплый прием, теплее невозможно я пожелать. Госпожа Темеш, женщина очень суровая, рассудительная и сдержанная, поцеловала и обняла его, – пожалуй, впервые с тех пор, как он сделался взрослым, да и мама, хоть и подняла шум, старалась сдерживаться, не стала надоедать Балинту тревожными слухами и глупыми вопросами. О том, как счастлив отец, говорило его тихое шебуршанье; всех скованнее чувствовала себя, пожалуй, я, потому что с первой минуты встречи Балинт держался со мной еще скованнее, чем с остальными. Когда вернулась из кино Бланка, Балинт попробовал было подбросить ее вверх, как прежде, но не смог оторвать от земли, пожаловался, какая она тяжелая, будто мешок с солью, а у него Мускулы уже не те. Я оставалась сдержанной, застенчивой, старалась держать себя в руках. Если я чего-нибудь очень хотела, то в конце концов добивалась, а чтобы обрести наконец естественность, всегда требовалось время.

Положение Балинта определилось довольно быстро, личность его удостоверили, вскоре он вернулся в больницу, и жизнь потекла дальше. Утром мы все «четверо отправлялись на работу, Балинт и Бланка – в больницу, а я с отцом – в школу. Когда мы расспрашивали его о жизни в плену, он рассказывал в основном забавные эпизоды, я никогда не слышала от него жалоб, однако месяц проходил за месяцем, а Балинт все не становился прежним. Он почти не целовал меня, а если и поцелует иногда, то только в волосы или в щеку, случалось, пожмет руку или погладит плечи, как будто для половой близости достаточно такого кроткого прикосновения. Спустя некоторое время мне этого стало уже мало. Когда я избавилась от давящего страха, что мы, пожалуй, можем и не увидеться вновь, и осталось позади воспоминание о его первом появлении, тело мое, которое в ночь после гибели Генриэтты так категорически его отвергло, жаждало уже большего. Мне было двадцать пять лет, а телесную любовь я переживала только в воображении и ни разу еще не испытала по-настоящему. Мы жили в одном доме, по закону принадлежали друг другу, и я ждала, что однажды, когда мы случайно останемся одни, он наконец подступится ко мне, как когда-то в прошлом. Но мы жили как брат и сестра. Большую часть получки он отдавал моему отцу в счет уплаты за стол и квартиру, и мы принимали его деньги, потому что при наших заработках просуществовать было отнюдь не просто, и, если бы не гениальность Темеш по части ведения хозяйства, мы питались бы еще хуже. Он жил у нас, среди нас и вместе с нами, но никогда не заговаривал о женитьбе.

Я свое обручальное кольцо сохранила, а он свое потерял. Сперва я не хотела объясняться, потом мне было стыдно, а в последнее время я уже и не осмеливалась с ним заговорить. Как-то усевшись вместе – я, Бланка, родители и Темеш, – мы попытались выяснить, какая муха его укусила. Отец считал, что разузнавать об этом неприлично, он и Бланке запретил заводить речь на эту тему, только Темеш в конце концов решилась вызвать Балинта на разговор-. Сразу по окончании разговора она зашла к нам, а Балинт тотчас ушел из дому, словно чувствуя, что теперь мы начнем обсуждать услышанное. По словам Балинта, положение его в больнице довольно шаткое, его затирают, не дают подходящей работы, в то время как линия моей жизни идет, видимо, по восходящей, я в этом мире прочно стою на ногах, меня считают «своей». Он не знает, как сложится его судьба, вероятно, никак, ему еще нужно сориентироваться, дадут ли ему вообще жить, принимая во внимание, кем был его отец. Следует подождать, но теперь Он ни по своему душевному состоянию, ни по положению не считает возможным возобновлять наши отношения с той точки, где они были прерваны, а если это мучительно для моих родителей и у меня есть лучшая возможность, то мы спокойно можем указать ему на дверь, он не обидится.

Я не смотрела ни на кого, сидела, уставившись себе в колени, словно удивлялась, что у меня есть руки и ноги. Мать была вне себя, поносила Балинта всячески, Бланка кричала, что он трус, самыми хладнокровными оказались отец и Темеш. Отец как мужчина, наверное, лучше разбирался в чувствах Балинта, Темеш без колебаний стала на его сторону. Ее предложение состояло вроде бы в том, что мы должны оставить его на время в покое, характер у него тяжелый, как и у майора, ему трудно свыкнуться с тем, что его берут в мужья, а не он женится, и вместо того, чтоб увести Ирэн в дом майора, сам вынужден жить у Элекешей. Вечером, когда Балинт наконец вернулся, мы вышли с ним после ужина в сад. Я сказала ему, что Темеш, как мне стало известно, уже посвящена в наши дела, пора бы и нам самим обсудить их. Я могу терпеть – на самом деле я изождалась, но из гордости не могла в этом признаться, – и буду ждать, если он считает, что так лучше, пусть его не беспокоит, что он живет у нас, значит, ему хорошо и так.

Он посмотрел на меня, положил мне на колено руку. Куда девался мой солдат, солдат тех давних лет, который той ночью в убежище поцеловал меня так сильно и больно, а потом повалил на дощатые нары? Теперь он прикасался ко мне так, словно я была милый ребенок, оказавшийся рядом, а я от его прикосновения вся дрожала, ждала, вдруг он все-таки скажет что-нибудь еще, не только то, что передал через Темеш, ведь должен же он почувствовать, как я, в сущности, несчастна и унижена, и, что бы там ни объясняла Темеш, я не понимала одного – зачем ему эти увертки, почему я не нужна ему, ведь он же мой жених? Чего я только ни ждала, пока его пальцы отдыхали на моем колене, ждала, например, вдруг и мне, как некогда Генрику, он расскажет сказку о том, что, когда его положение на работе станет более прочным, он повезет меня в Зальцбург или Рим, и папа будет очень опечален, что не может на мне жениться, но он промолчал, то есть заговорил, но совсем не про это. Слова, произнесенные им, скорее напугали меня, потому что он сказал только: «Ты очень сильная, Ирэн, и чувствуешь себя уверенно во всем».

Отец воспитал меня так, чтобы всегда и в любой ситуации я могла найти себя, чтоб прочно стояла на собственных ногах, не кричала, как Бланка, и не позволяла себе визжать, как мама. Балинт не стал продолжать свою мысль, и из этого я поняла, о чем он хочет промолчать, какие слова не решается выговорить: что сам он, напротив, человек слабый и неуверенный, ему непонятным образом мешает то, что я считаю своим главным достоинством. Внутренний голос говорил мне еще и другое, – но этого я, действительно, не желала слушать, – что для того душевного состояния, в котором он находился, без дома и без отца, без прочного места в своей больнице, ему больше подошла бы другая женщина, которая смогла бы лучше понять его, – скорей всего, именно Генриэтта. Тогда они колебались бы оба, оба боялись бы самих себя и еще чего-то, чего я не боюсь, потому что не знаю, что это такое, и не думаю, что мне хоть что-нибудь угрожает, а они оба думали бы о смерти, одна – потому что уже мертва, а второй – потому что видел слишком много мертвых и в плену освоился с таким миром, из которого я выпадала, а Генриэтта нет, потому что она тоже жила пленницей, хоть и короткое время, причем не где-нибудь, а в доме его отца.

Мы сидели молча, как брат и сестра, и тогда я впервые в жизни догадалась, что мертвые не умирают, и если кто хоть однажды в каком-либо образе жил на земле, его уже нельзя уничтожить, и еще я почувствовала, что если бы Хельды и майор жили в эту минуту по-настоящему, и Генриэтта тоже могла бы стоять рядом с нами, Балинт вновь поцеловал бы меня так, как когда-то; я понимала теперь, – Генриэтта, Хельды и майор отняли у Балинта и унесли с собой нечто такое, что я, пожалуй, никогда не сумею ему возвратить, не потому что я мало люблю его или не стала бы стараться, а просто потому, что это не в моих силах и вообще невозможно.

Мы всё сидели. Я только на картине видела жену майора, и на той картине Балинт, совсем крошечный мальчик, прильнул к ней, опершись о ее колено. Точно так же сидел он теперь рядом со мной, и я знала, что не смогу сделать для него ничего больше, кроме как послужить опорой, чтобы ему было к чему прислониться на минуту, ничего большего он от меня не хочет. Я все еще любила его, даже когда поняла про него и про других все то, что ясно предстало моей душе как раз г этот вечер, и однако я по-прежнему хотела выйти за него замуж, хотя меня уже пронзила догадка, что, наверное, никогда, ни в какое время я не смогу быть для него настоящей женой, во всяком случае, такой, как Леонора для Вильгельма, ведь Балинт пал в своей собственной битве за Прагу, и если я выйду за него, то и для меня он будет мужем таким же своеобразным, и отношения у меня к нему будут такими странными, лунатическими и тревожными, как у этой девушки из баллады Graut's Liebchen auch?^[4]» Нет, этого я, в сущности, не боялась. Я хотела его, но знала, что желаю себе беды, я хотела его еще и тогда, когда он просто так, без всякого повода, громко заявил, что женится на мне, хотя в то время я была уже женой Пали, уже родилась Кинга и я давным-давно разлюбила его.

В последующие годы у отца появилась причина особенно гордиться мной, я оказалась фантастически молодой заместительницей директора, причем одной из первых, во мне осуществились все неудовлетворенные амбиции отца, и он был счастлив. Мать мало чего понимала в моей жизни, однако и она тоже глядела на меня с сияющим лицом, а когда я приходила домой и отчитывалась о результатах прошедшего дня и своих успехах, то она слушала разинув рот. Насколько она тоже гордилась и радовалась за меня, можно было судить по тому, что она снова начала следить за собой. К нам домой из школы или из отдела приходило много моих сослуживцев, они заходили поговорить, обсудить за чашкой кофе какое-нибудь волновавшее всех дело, и мама, выбегая навстречу гостям, подтягивала вечно спущенные чулки и старалась говорить умные вещи. Будь я даже более откровенной от природы, делиться с ними своими трудностями мне все равно не хотелось. Моим поверенным была Бланка.

В эти годы моя сестренка часто влюблялась, а потом во всех подряд разочаровывалась. Я смутно подозревала, что она живет свободнее, чем мы думаем, но помалкивает; при всей своей болтливости Бланка, когда хотела, умела молчать. Она не была уже такой упрямой и резкой, как в детстве, и, если мне случалось ночью разбудить ее, чтобы дать волю признаниям, которые днем я обнаружить стыдилась, она всякий раз выслушивала меня с большим вниманием и сочувствием. Сперва она уверяла меня, что этот лунатик еще опомнится, а потом, по мере того как эта ее уверенность слабела, пока в конце концов не иссякла совсем и мои жалобы и опасения за Балинта уже не находили ответа, я пришла к выводу, что за рассказами, которые я слышала от самого Балинта, кроется что-то неладное. Я ждала объяснений, одно время безрезультатно, но однажды все разъяснилось. Как-то ночью – это было в пятьдесят втором году, Балинт жил у нас уже третий год, я преданно носила обручальное кольцо, а он вместо своего потерянного еще не приобрел другого и так вот жил с нами и среди нас как вежливый старорежимный квартирант – Бланка наконец заговорила со мной. Посоветовала мне вызвать Балинта и силком принудить жениться. У него есть любовницы – распоследние потаскушки, да и вообще в больнице – а народ там попадается всякий – не осталось такой дряни, какой бы он пренебрег. Балинт ведет себя словно с цеписорвался, потерял стыд и контроль, а ему пора бы взять себя в руки, ведь его карьера висит на волоске. На службе его несколько раз переводили с места на место, каждый раз на новую должность. Теперь он работает в том же приемном отделении, где она, и ей легче, чем прежде, следить, что он днем делает.

Я всегда верила Балинту и терпеливо ждала. Если и плакала, то не при нем. Пока мне казалось, что меж нами стоит лишь проклятье бюргеровской баллады, травма, нанесенная войной и пленом да далекая тень майора, который, пока был жив, всегда помогал Балинту, а теперь только вредил, – до тех пор ничто не возбуждало моего любопытства; как бы ни обращались с ним в больнице, думала я, не в их власти изменить мои чувства. Какое мне дело, что ему не дают ходу и никогда не доверят серьезных задач, мне-то что до этого? Но что у него есть любовницы, что на мне он и не хочет жениться, этого я вынести не могла. Бланка пыталась удержать меня, что-то кричала, но я, набросив на себя халат, уже вскочила и через столовую, мимо спавшей Темеш, кинулась в кабинет, где жил Балинт, и включила свет. Одним из выключателей зажигали большую люстру, и, случайно схватившись за него, я, кроме бра, нечаянно засветила и эту люстру. В комнате вспыхнул такой яркий свет, словно пылал дом. Балинт вздрогнул, проснулся, рывком сел на кровати и уставился на меня, а сверху, сзади и вокруг горело все, что только могло гореть.

Я разразилась громким воплем, разбудив весь дом, мне уже было безразлично, что за дверью мог спрятаться и подслушивать кто угодно из домочадцев. Не помню, в чем был смысл моих речей, наверное, в том, что мне известно про его любовниц, из-за них он и не хочет жениться на мне, а с меня этой мерзкой жизни довольно, я готова его простить, но на этой же неделе мы обвенчаемся, а потом уж я позабочусь, чтоб все пришло в порядок, пора кончать с этим унизительным и идиотским прозябанием.

Я кричала, рыдала, слезы застилали мне глаза. Потом кое-как пришла в себя, Балинт уже поднялся, стоял, тоже набросив халат, и смотрел на меня. Никогда прежде он не смотрел на меня так, и я твердо знала, что так он не смотрел ни на Бланку, ни на Генриэтту. Это было что-то новое.

– Выходи замуж, Ирэн, – сказал он. – Ты такая порядочная девушка, у тебя непременно все сразу образуется. Выходи за кого-нибудь замуж, роди детей. А я съеду от вас, как только найду комнату. Я так надеялся, что ты снимешь наконец это кольцо и вы вышвырнете меня вон. Ужасно, как вы безжалостно мучили меня своим бесконечным терпением. Тебе уже давно пора понять, что происходит.

Что такое? Я остановилась и только в изумлении глядела на него. Он закурил, и только теперь, впервые после возвращения, я увидела его спокойным и раскованным. Он выглядел почти счастливым, таким, как прежде, когда мы были еще детьми или совсем молодыми.

–. Все будет в порядке, – сказал он и поцеловал меня. Наконец-то поцеловал. – Все уляжется и образуется. Когда-нибудь снова можно будет получить паспорт, и ты отправишься путешествовать, ты ведь еще никуда не выезжала. Посмотришь, что тебе захочется, будешь кормить в Валенсии голубей, увидишь Неаполь.

Все это продолжалось до тех пор, пока я не сдернула с пальца кольцо и не швырнула ему на стол. После чего вышла из комнаты; квартира была пуста, пустовала даже постель Темеш; наверное, все в отчаянии, не одеваясь, собрались в кухне. Одна только Бланка уже вернулась к себе и снова улеглась в постель. У меня не было ни слез, ни слов. Я присела к ней на кровать. Думала о том, какая я в их глазах бесхитростная мещанка и как просто от меня отделаться. Генриэтте он прописал папу и Зальцбург, мне путешествие в Неаполь: дешевая романтика.

– Этого человека я в порошок сотру, – неожиданно произнесла Бланка.

Я взглянула на нее, но на месте лица увидела лишь пятно, и другое пятно – вместо тела. В первый раз, с тех пор как я начала себя сознавать, жизнь без Балинта показалась мне такой ненастоящей, что от ужаса этих минут чувства мои мне отказали. Я не поняла, что она такое сказала, словно это было предложение на каком-то чужом языке, в котором я даже не могла бы найти сказуемое. Бланка плакала вместо меня, я не могла уже плакать.

Позже, когда об этом зашел разговор, он так и не смог объяснить Ирэн, каким большим облегчением явилось для него дисциплинарное дело, благодаря которому было окончательно распутано то, чего собственными усилиями он никак не сумел бы распутать. Ирэн посмотрела на него непонимающе, потом поцеловала, Балинт вытерпел поцелуй с раздражением, словно получал награду, которой не заслужил. Его злила собственная неспособность убедить ее в том, что отнюдь не в рыцарстве дело, он и впрямь не сердится на Бланку и вообще – он ни на кого не сердится, даже на директора больницы, который председательствовал на слушании дела и которого бог весть куда унесло с тех пор течением истории. Всего этого Ирэн была не в состоянии постичь, и чем старше становилась, тем меньше понимала. Однажды, в сравнительно мирный период их брака, Балинт попытался рассказать ей, что на самом деле представляла собой жизнь в плену. Ирэн зажала уши и закричала, что она не в силах слушать о его страданиях. Балинт удивился, ему и в голову не приходила мысль о страданиях, от времен плена и тех четырех лет, которые ему пришлось провести в провинции после дисциплинарного дела, память его сохранила нечто совсем-совсем иное.

Ирэн, становясь старше, все больше походила на своего отца, чувства ее становились все более прямолинейными, по-школьному гладкими и обтекаемыми. Балинт мог бы, не дослушав до конца, наперед сказать, какими словами она закончит свое высказывание: несчастный пленник, голодный узник, жертва клеветы. Своими воспоминаниями о днях плена ему следовало делиться с кем-нибудь из мужчин, ни одна женщина не допускала и мысли, что можно обрести какой-то покой даже в неволе и унижении, найти избавление от тягот ответственности в том состоянии, когда у человека отбирают право на самостоятельность и кто-то думает за него, пусть без жалости и по-дурацки, дает ему еду, определяет рабочее время, судит о его пригодности и даже не очень плохо с ним обращается, просто вновь объявляет его несовершеннолетним, лишая как раз того, чего взрослый Балинт уже и так боялся – права решать и свободы воли. Когда его отпустили, ему стало еще более странно, чем когда взяли в плен; он почти с. ужасом думал о том, что теперь ему нужно ехать домой, где, конечно, уже все по-другому и где от него ждут, что он добьется благополучия, женится, будет заботиться о детях. Ирэн он все равно бы не признался, что в плену мало о ней думал, и хотя действительно скучал по женщинам и плотским утехам, но эти воображаемые женщины не походили на Ирэн. Мысль об Ирэн, если она и посещала его за границей, то лишь как напоминание о том, что дома от него ждут особой выдержки, особой твердости, что уже утомило его, и он не был даже уверен, хватит ли его на это.

Во время слушания дела его уже ничто не удивляло, только личность обвинителя и само обвинение. Он предполагал, что вызван по причине безнравственной интимной жизни, на это он не стал бы обижаться, полагая, что к его врачебной работе не имеет никакого отношения то, с кем и в каком качестве проводит он свое свободное время, однако этот факт фигурировал только среди побочных обстоятельств, чтоб оттенить главное обвинение. Увидев в зале Бланку, Балинт сперва решил, что у заведующего приемным отделением попросили отпустить ее в суд вести протокол, и даже посочувствовал – сколько раз ей, бедняжке, придется его переписывать, ведь она такая неряшливая, никогда не умела сосредоточиться. И все-таки ему было приятно знать, что она рядом, вот уже четвертая неделя, как он ушел от Элекешей, и когда в отделении он как-то окликнул ее, хотел поинтересоваться, как дела в семье, девушка посмотрела мимо, оставив его расспросы без ответа, по всей видимости, не могла простить ему уход от Ирэн. Но пусть даже Бланка дуется, она принадлежит ему, и он был бы рад успокоить ее, пусть не думает, будто Ирэн или Элекеши не принадлежат ему по-прежнему, речь идет не о том, что они воображают, сидя у себя дома, а о вещах гораздо более простых. Все, что он узнал в плену о самом себе и увидел вокруг по возвращении, произвело на него достаточно сильное впечатление, чтобы отказаться от мысли стать грузом для Ирэн, да и самому взвалить на себя ее бремя.

Директор предложил ему выслушать, какое против него выдвинуто обвинение, Балинт закурил, подождал, пока перечислят всех медсестер, молодых врачей и выздоровевших больных, с которыми он за прошедшие годы имел дело. Лишь из-за женщин он чувствовал легкое неудобство, однако надеялся, что у них, верно, не будет неприятностей, если кому и попадет, так только ему. Услышав, кто и в чем его обвиняет, он рассмеялся. И тогда на него посмотрела даже та, которая до сих пор избегала его взгляда.

Бланка никогда не умела выражаться понятно, а теперь еще и заикалась, глотала слова, сказуемые в ее фразах не согласовывались с подлежащими. Все же из ее речи можно было понять, что его обвиняют в том, будто он принимал от больных деньги. Она сама несколько раз это видела, заявила Бланка, ведь он работает в том же приемном отделении, а в последний раз он получил взятку от больной Имре Карр. Имре Карр, требовавшая, чтоб ее положили немедленно и притом в палате, где меньше больных, сунула ему в руку конверт; до этого Балинт ничего ей не обещал, а взяв конверт, сказал – там посмотрим, что можно сделать, и этой Карр действительно досталось место у окна, причем в удобной палате на четверых, куда он в виде исключения никого, кроме нее, не положил.

Бланка продолжала тараторить, лицо ее раскраснелось. Балинт смотрел, – какое у нее ладное игрушечное ружье и штанишки пузырями, на кургузенькой фигурке куртка а на прическе, завитой щипцами госпожи Хельд, – твердый картонный шлем. В течение всего заседания Бланка маячила перед ним в этом маскарадном костюме, а Генриэтта, которая пришла как раз на ее выступление и разыскивала их, увидев, удивилась и задумалась, почему это для больницы Бланка надела маскарадный костюм и почему на Балинте гусарский ментик, тот самый, что и тогда. Она не долго раздумывала над увиденным, ведь с каждым возвращением впечатления ее становились все более далекими от реальности: слепой Элекеш, пишущий пьесы о жертвах фашизма, Темеш, приютившаяся в семье Ирэн и с трудом переносящая утрату самостоятельности, госпожа Элекеш, щебечущая с коллегами Ирэн на темы социалистического воспитания; ожесточившаяся, несчастная Ирэн, так и не вышедшая замуж, или полысевший, гоняющийся за женщинами Балинт, – такое настоящее казалось ей невероятным, словно всех их она видела на костюмированном балу или на сцене, в пьесе, которая явно не шла их характерам. Впрочем, если уж им так хочется, пускай Балинт снова носит красные гусарские рейтузы, а Бланка сидит с игрушечным ружьем и пусть их развлекаются.

Балинт припомнил женщину с фамилией Карр. Эта женщина попала в больницу недели две назад, она в самом деле просила поместить ее в маленькую палату, ей было противно жить табором. Карр была полная, улыбчивая женщина, она пришла на собственных ногах и принесла от участкового врача направление с явными симптомами воспаления слепой кишки. Балинт принял ее и, даже не думая о ее просьбе, ответил, что в отделении решат, куда ее положить, все зависит от того, какая койка в данный момент свободна, – и уже перешел к очередному больному. Карр ушла, Бланка в той же комнате, как всегда, стучала на машинке. Кто-кто, а Бланка могла расслышать, что он сказал. Если бы ему раньше передали, что Бланка хочет его погубить, это скорее позабавило бы его, чем потрясло. Только теперь до него дошло, почему Бланка выбрала именно Карр.

Вскоре после операции Карр умерла, это была одна из тех пока непонятных смертей, которые порой случаются при аппендиците. Дело расследовали, вещи переслали родным, Балинт уже почти забыл, что она лежала у них, больных проходило очень много. Бланка смотрела ему прямо в глаза, и, пока она тараторила, дуло игрушечного ружья торчало за ее спиной на одном уровне с ее головой. В ее обвинении не было ни слова правды, но в том-то и дело, что госпожа Карр не могла ее опровергнуть, Бланка ссылалась на человека, которого уже не было в живых, и тем самым ее обвинения, сколько потом он ни доказывай обратное, будет достаточно, по-видимому, чтобы уволить его из больницы. В дополнение к своим словам Бланка сделала несколько нескладных, лицемерных, псевдосоциалистических заявлений, призывая комиссию обратить внимание на необходимость бдительности в вопросах врачебной этики. И тут-то Балинту наконец вспомнилось то, над чем он ломал голову с самого начала заседания, – фраза из давней роли Бланки, и он совершенно неожиданно для всех произнес: «Я иду на тебя и, тебя одолев, отрублю тебе руки и ноги!» Кадровик решил, что он сошел с ума. А Балинт теперь вспомнил и то, какую отчаянную борьбу пришлось ему выдержать с Бланкой на сцене, пока Элекеш не поспешил к нему на помощь, какой сильной, не по-девчоночьи сильной и храброй она тогда оказалась. Бланка села, сняла с плеча игрушечное ружье.

Он отвечал спокойно, спокойней, чем от него ожидали, ни директор, ни кадровик, ни остальные четыре члена комиссии даже не подозревали, с какой радостью он готов уволиться из этой больницы, которую его отец присмотрел для него, еще когда он был мальчиком-гимназистом и где после возвращения из плена ему так и не дали серьезной работы. Он отрицает обвинение, будто брал у больных деньги, однако привести доказательства, разумеется, не может, но ведь и Бланка не в состоянии доказать противное; Балинт догадывался, что для суда это очень слабый пункт, решение будет зависеть от того, чьим словам поверят больше. Бланка может подтвердить лишь то, что в течение тех пяти минут, пока он оформлял госпожу Карр, они с Балинтом были в канцелярии одни, из двух других сотрудниц одна уходила обедать, а вторая задержалась в туалете. На то время, пока комиссия обсуждала решение, их обоих попросили выйти из зала. И прежде чем Бланка успела прошмыгнуть в отделение мимо него, он ухватил ее за руку.

Он снова почувствовал, какая она сильная и неподатливая, но теперь уже легко справился с ней, привлек к себе. Бланка отбивалась, но высвободиться не смогла. Они не разговаривали с тех самых пор, как Балинт от них переехал, и теперь он надеялся наконец расспросить ее, но Бланка вдруг громко взвизгнула, на крик открылась дверь, и из-за двери выглянул кадровик; тут уж девушку пришлось выпустить. «Наверное, он решил, что я хотел ее задушить», – подумал Балинт и отпустил Бланку, пусть ее бежит, теперь он уже не видел на ней военных рейтуз, она была в дамском платье темно-синего цвета, узнала небось от Ирэн, что в подобных случаях следует одеваться в темное, для дисциплинарного дела это в самый раз. Попробуй тут хоть кому-нибудь объяснить, как дорога ему Бланка, даже теперь, когда она на него донесла, когда он уже знает все ее хитрости и дурные порывы. Никакой надежды! Кадровик, выглянувший на визг Бланки, смотрел на него как на преступника. Балинт знал, что если до настоящего момента в исходе дела еще можно было сомневаться, то теперь уже все ясно. Обвиняемый явно пытался избить бедную девушку или похотливыми объятиями склонял ее взять свои показания обратно.

Когда их пригласили в зал, ему было сообщено, что министерство в дисциплинарном порядке переводит его на другую работу, в деревню, где пока еще нет электричества, но оно предусмотрено в плане пятилетнего развития. Представитель министерства еще раз внимательно посмотрел на него; наверное, пытается понять, подумалось Балинту, что может нравиться в нем женщинам, такой он бледный, хилый и, в сущности, ничем не примечательный. В мотивирующей части, помимо конверта госпожи Карр, упоминалось и о его любовных похождениях, слушать это ему было неприятно, один из членов комиссии, женщина-врач, упорно смотрела в землю, ее Балинту было жалко больше всех… Ей пришлось выслушать длинный список, вроде того, что вел слуга Дон-Жуана, после чего она наконец поняла, что спать с нею ему было просто некогда, как бы она того ни хотела. Его предупреждали – хорошо бы почаще заниматься самокритикой, взять себя в руки, и пусть он радуется, – у него и впредь будет кусок хлеба, лишь бы он вел безупречную жизнь; а теперь он может идти. Направляясь к выходу, он испытал чувство неописуемого облегчения, узнав, что в деревне, куда его переводят, у него будет служебная квартира. У Элекешей он был женихом и квартирантом, от них попал в один из переулков Кольца, где жил в немыслимых условиях. «Собственная квартира и никаких людей, – восхищался про себя Балинт, удивляясь, что все еще способен чему-то радоваться. – Эх, Бланка, садовая голова. Идиотка несчастная!»

Он направился в приемное отделение собрать свои вещи. Позади него что-то стукнуло, послышались торопливые шаги. Это был один из членов комиссии, его коллега, с которым Балинт был знаком лишь поверхностно, только здоровался при встрече, – тот работал на другой территории. Звали его Тимар. Балинт остановился, не понимая, чего тот от него хочет, а тот явно чего-то хотел.

Тимар заявил, что не верит ни одному слову обвинения, да и, конечно, не он один, разве что те, кого приучили всему верить. Настоящая причина – его отец да та бесстыжая проституточка, которая донесла на него явно по злобе, потому что он и разговаривать с ней не хотел. Когда-нибудь он вернется еще в эту больницу, тогда пусть не забудет, что именно он, Тимар, рассказал ему обо всем. Тряхнув Балинту руку, Тимар исчез. Слова его лишь вскользь задели сознание Балинта, услышанное не столько заинтересовало, сколько разозлило его; вот если бы все эти слова Тимар произнес в зале, но там он, разумеется, промолчал. А наедине лезет с соболезнованиями. Стоит ли обращать внимание? И почему он обозвал проституткой Бланку, маленького солдатика с ружьем? Про любовные похождения как раз все правильно, хотя это ведь никак не мешает быть хорошим врачом. Все сплошная глупость, идиотизм.

Бланку он встретил уже в приемном отделении, она склонилась над машинкой, повернувшись спиной к двери. Две других сотрудницы при его появлении вместо приветствия встали. До сих пор они никогда не вставали ему навстречу. «Становлюсь мучеником», – подумал Балинт, улыбаясь, и начал разбирать содержимое ящиков стола, а Генриэтта, стоявшая за его спиной и смотревшая, как он укладывается, задумалась над тем, как глупо, что у него столько любовниц, и только ее одну он ни разу так и не поцеловал. И поразилась, как ей все еще больно, что в ее жизни этого не произошло. Балинт собрал свои личные вещи, мелочь затолкал в портфель. Поколебался, как попрощаться с девушками, – те разрешили его сомнения, сами подошли пожать ему руку. Бланка не поднялась с места, и он не сказал ей ни слова. Выйдя, направился в больничный парк, и только тут вспомнил про халат, – он снял его, когда заходил к директору. Ему не хотелось идти на зад, но в конце концов он решил вернуться; ведь это бы один из тех еще домашних, сшитых Темені халатов, который он обнаружил у Элекешей.

Когда он снова вошел в приемную, там как раз вовсю шла перестановка. До сих пор Бланка сидела между двух других девушек, теперь ее стол оттащили в угол. Бланка стояла и плакала, закрывшись ладонями, а обе девушки угрюмо священнодействовали, словно две жрицы, совместными усилиями сдвигая свои столы. Между ними и Бланкой зияла пустота. «Боже мой, – подумал Балинт, – бедняжку теперь отлучат, как шпионку и изменницу».

В памяти его хранилось много выражений ее лица, он видел, как она ревела и веселилась, как каталась на санках и струсила при виде трубочиста, зубрила урок и как плакала, без оглядки отдаваясь наслаждению на лежанке госпожи Элекеш в погребе-убежище, видел ее и танцующей с игрушечным ружьем, и взрослой девушкой во взаправдашнем платье, – ему снова захотелось дотронуться до нее, и он было шагнул к ней, но на его пути встала более серьезная из сотрудниц, старшая по возрасту.

– Нет, – строго сказала она и даже покачала головой, – такое даже богу не угодно. Не делайте этого. Она не заслужила.

Сама сняла с вешалки халат, сложила его и в таком виде подала Балинту, халат пришлось нести на руке, он не влезал в портфель. Балинт вышел расстроенный, не из-за того, что с ним произошло, а потому, что не смог проститься с Бланкой. «Сейчас тысяча девятьсот пятьдесят второй год, – думала Генриэтта, проводив Балинта и на секунду поколебавшись, не остаться, ли ей все-таки с Бланкой, чей поступок и поведение она никак не могла взять в толк, – а я из всего этого уже не понимаю ни слова. Что вы делаете друг с дружкой? Что здесь происходит? Если бы я была жива, мне было бы двадцать четыре года».

Прошло три месяца с той поры, как Балинт уехал от нас, а я чувствовала, что больше без него не могу. Пусть все будет так, как он хочет, пусть, если ему надо, волочится за женщинами, только пусть возвращается назад и живет у нас. Балинт принадлежит нам, он часть нашей жизни, если не хочет, пусть не женится, но все равно живет у нас, чтобы хоть иногда с ним можно было поговорить. Во мне не было никакой гордости, я не чувствовала никакого волнения при мысли, что после случившегося мне придется все это ему сказать. Я не знала его нового адреса, но когда попросила у Бланки передать ему в больницу, чтоб он сообщил, где и когда мы могли бы встретиться, Бланка ответила, что если бы даже он там и работал, он все равно не стал бы с ней разговаривать, но его вообще нет в Пеште. Его перевели.

Я подумала, что она шутит или лжет, не хочет выполнить мое поручение и позвать его домой. Но она не шутила. Вспылила с неожиданной резкостью и в первый раз за всю нашу жизнь вздумала поучать меня, что-де я за простофиля, готова его обратно в дом взять, будто он и не бросал меня, к не унижал. Принялась, волнуясь, объяснять, какой превосходный человек я и какое ничтожество Балинт, не сумевший оценить сокровище, которое уже держал в руках, пока я принадлежала ему. «Забудь про него!» – кричала она. А я только смотрела на нее, – что она такое городит, словно у нее приступ лихорадки или безумия, – и не допускала даже мысли, что Балинта нет в городе, наверное, выдумав эту ложь, Бланка хочет воспрепятствовать моим попыткам вернуть его обратно. Я готова была ударить Бланку – откуда в ней столько подлости и нахальства и почему она так отказывается мне помочь, хотя прекрасно знает, что значит для меня Балинт.

Я не осмеливалась просить вмешательства у отца, этого нельзя было делать, после ухода Балинта в нем взыграло самолюбие, и он тяжелее, чем я, переживал обиду. Старую Темеш, которой было стыдно за своего приемного сына, мне тоже не хотелось посвящать в свои дела, я не знала, к кому обратиться, и обратилась к матери, – та была и напугана, и осчастливлена тем, что я впервые в жизни не могу без нее обойтись, плачу в ее комнате и умоляю поправить мои расстроенные дела. В силу неписаных семейных законов мать считалась у нас несовершеннолетней, ее полагалось по возможности щадить, она не очень разбиралась в том, что происходило в мире, но мои страдания поняла. Й взялась выяснить, правду ли говорит Бланка, точнее, – чего та не договаривает. Я никогда так не следила за ней, как в тот день, когда увидела, что она отправилась в путь, после того как долго чистила пальто, туфли и даже дважды причесала волосы. Было пятое декабря, уже выпал снег, я стояла у окна и смотрела в сад, где ничего не было видно, зимой в это время уже темно. Бланки дома не было, она часто где-то задерживалась после работы, в последнее время уже не знакомила нас со своими друзьями, мы даже не знали, с кем и куда она ходит. Темеш возилась на кухне, готовила угощение к праздничному ужину в честь святого Микулаша; отец, видя, что я уже справилась со своей работой; велел мне выставить туфли с сюрпризами в окно. Мама долго не шла, и отец не знал, где она, – когда мама снарядилась в путь, его не было дома, и мое сбивчивое объяснение насчет того, будто она пошла в гости, прозвучало слишком неубедительно, чтобы он в это поверил. Еще позднее вошла в гостиную Темеш со своим шитьем и тоже была удивлена – где это ходит моя мать, прибежала наконец и Бланка, от нее пахло спиртным, глаза блестели, чувствовалось, что она ходит с мужчиной, должно быть, у нее кто-то есть. В этот раз настроение у нее было веселое, почти торжествующее.

Наконец явилась и наша матушка. Ключ от входной двери она, конечно, взять забыла, и ей пришлось звонить, впрочем, ключ мама забывала сплошь да рядом, я впустила ее, с нетерпением ждала, что она скажет, от нетерпения и волнения не могла произнести ни слова. В тот вечер мать выглядела молодой, взволнованной и словно бы испуганной. Я никогда еще не видела ее такой и сразу почувствовала, что Балинта в Пеште действительно нет и что беда даже больше, чем я предполагала. Ее засыпали вопросами, где она была, мама, ничего не отвечая, сбросила пальто. Отец немного подождал, но Ни Бланка, ни я не двинулись с места, тогда он поднялся сам, подобрал пальто и отнес на вешалку. Бланка крутила радио, курила, сказала, как хорошо бы мне пойти праздновать рождество к ним в больницу на елку, у них там тьма неженатых молодых врачей. Она желала мне добра, но делала все так неловко, что я в ответ только покачала головой. Теперь приступила к расспросам Темеш, выпытывая, куда ходила мать. И вдруг мы услышали, что мама плачет.

До нас тотчас дошло, что со времени получения известия о смерти майора, мы не слышали, чтоб она плакала. Бросились к ней. «Умер, – пронеслось у меня в голове, – такой реакции от нее можно ждать, только если Балинта уже нет в живых, и она не осмеливается этого произнести». Я попробовала представить себе, что Балинта уже нет, и не смогла. Я стояла перед матерью и страстно желала, чтобы она обняла меня. Что мама это мама, я никогда по-настоящему не ощущала, только когда мне было больно, да и сама она лишь в редкие минуты возвышалась над самой собой. Я ждала, – вот она привлечет меня к себе, приласкает, и вдруг увидела, что она обнимает и гладит Бланку. Я глядела на них с глупым удивлением. Ведь это я была брошенной невестой, вдовой Балинта, а она прижимала к себе Бланку, обнимала-целовала ее, словно этим необъяснимым взрывом чувств хотела ей нечто сказать, но что – никто не мог понять, и Бланка меньше всех.

– Что тут происходит, – с беспокойством спросил отец. – Что с тобой? Где ты была?

Мать не ответила, только продолжала целовать и гладить Бланку, а потом, словно вдруг потеряв рассудок, принялась ее бить. Бланка, взвизгнув, вырвалась из ее рук, отбежала к окну. Мать снова заплакала, и так горько, словно на похоронах.

Я уже изнывала, ожидая, когда же она наконец сообщит, что узнала, перестанет томить нас неизвестностью. Что бы с Балинтом ни произошло, – умер, покончил с собой, – я должна знать, что именно, и если нужно оплакать его, то готова настроиться на траур, лишь бы разрешились наконец все сомнения, только бы не метаться больше, раздираемой противоречивыми чувствами. Темеш дала матери воды и хлопотала вокруг нее с таким же добросердечием и невозмутимостью, с каким ухаживала за любым из нас, стоило ему заболеть. Мать понемногу пришла в себя, вытерла слезы, вновь стала нормальным человеком, ответила, что ходила к портнихе заказать платье, однако ей никто не поверил, все прекрасно знали, как не любит она новых вещей, носит только старые, в которых чувствует себя привольно, а ходить на примерку ей испокон веку было лень. Отец махнул рукой; мать частенько говорила неправду, ситуация вроде нынешней была ему куда как знакома, и хотя для него по-прежнему оставалось тайной, где она могла разгуливать в этот холодный вечер и что такое стряслось с Бланкой, но тревога его уже прошла, главное, что мать вернулась, потом и сама сознается, где была и что ее так расстроило, ведь ей ни разу в жизни не удалось сохранить тайну. Темеш ушла в бельевую,^[5] Бланка какое-то время сидела, обидевшись, потом поцеловала мать и снова засобиралась, заявив, что ей вместе с компанией нужно еще кое-куда сходить, ее ждут, Отец запротестовал, – пусть останется дома, почитает или починит белье, сегодня вечером к нам придет Микулаш, не может быть и речи, чтоб в такое время ее не было с нами, Бланка вернулась в нашу комнату надутая, мать прошмыгнула в спальню, я вошла следом, и наконец мы остались вдвоем. Когда я взглянула на нее, она снова лила слезы, но теперь уже начала говорить, то и дело прижимая к глазам платок, чтобы не видеть меня.

Она не знала нового адреса Балинта, поэтому и пошла справиться о нем в больницу. Привратник сообщил ей, что Балинт здесь уже не работает, его перевели, мать ходила из одного помещения в другое, надеясь найти кого-нибудь, кто бы мог ей сообщить, куда его перевели, когда это случилось. Ей удалось поговорить с директором, только что вышедшим с какого-то заседания, он принялся расхваливать ей Бланку, по его характеристике Бланка – существо несколько легкомысленное, но с задатками, ей чужды обывательские предрассудки, заметив где-либо недостатки, она тут же стремится их исправить, даже если лично ей это и тяжело – из-за каких-нибудь детских воспоминаний или ребячьей солидарности. Когда оказалось, что мама не понимает его намеков, он напрямик выложил, что случилось с Балинтом и кто обратил внимание персонала больницы на необходимость его увольнения.

Я не могла взять в толк, о чем она говорит. Я и сейчас еще не могу объяснить, почему смысл ее рассказа тогда ускользал от меня, ведь все было так просто, и почему мне пришлось дважды просить ее досказать до конца эту жалкую повесть, прежде чем я поняла, что наделала Бланка. А когда наконец поняла, вникла в суть услышанного, то без сил опустилась на стул. Никогда до этой минуты я не думала, что наш разрыв окончателен; даже когда я сдернула с пальца и швырнула Балинту обручальное кольцо, я знала – пройдет какое-то время и все разрешится. Теперь надеяться было не на что. Все кончено.

В момент катастрофы, когда удар уже разразился, сознание пытается обороняться, цепляется за какие-то несущественные частности. Словно парализованная, я тупо размышляла о том, как после всего этого буду спать в одной комнате с Бланкой.

Спать с нею в одной комнате мне не пришлось. Когда я повернулась и хотела выйти, то увидела, что за моей спиной на пороге стоит отец и, судя по всему, уже минут пять, как ждет, держа в руках обернутый красной креповой бумагой колокольчик Микулаша, он ведь всегда уходил звонить в спальню, и только мамин рассказ приковал его к порогу. Он прихватил язычок колокольчика, чтобы тот случайно не звякнул и не возвестил нашему дому о начале праздника. Когда я прошла мимо него, он не сказал мне ни слова, только проводил до своей комнаты.

Я снова присела на стул, не держали ноги. Отец не остался со мной, прямо прошел в нашу с Бланкой комнату, по-прежнему с колокольчиком в руках. Он пробыл там довольно долго, я слышала только его голос, и ни звука из ответов Бланки. Когда он вернулся, его бледное лицо раскраснелось, он уселся под Цицероном, снова пододвинул к себе книгу. Мама тоже высунулась из спальни и, – чего я за ней раньше никогда не замечала, – подсела к отцу за стол. В ту минуту это не показалось мне странным, хотя если я и знала кого-нибудь, кто даже близко не подходил к письменному столу или книге, так это была моя мать. Они сидели, как два близнеца, во власти одного и того же раскаяния, одного и того же стыда. Они не заговорили ни со мной, ни друг с другом, не пытаясь искать утешения.

Когда Бланка вышла с чемоданом, уже в пальто и в платке, я подошла к ней, взглянула ей в лицо, беззвучно, одним взглядом спросила еще раз – что она наделала. Она не проронила ни звука, только ласково коснулась моей руки – движением более нежным, чем те страстные порывы, к которым я привыкла, – и подошла к отцу. Тот не поднял взгляда от книги. Бланка стояла и ждала, отец, не отрывая глаз, перевернул страницу. Мать глядела то на меня, то на Бланку, голова ее моталась туда-сюда, будто у испуганной куклы. Потом она все-таки решилась, бросилась к Бланке, обняла и, прошептав что-то на ухо, подтолкнула к выходу и проводила до дверей. Бланка ушла из дому молча, слышался лишь плач матери, которая не вернулась к нам, ушла в спальню, затворив за собой дверь.

Я опустилась на канапе. На уроках я люблю рассказывать о героях, уроки получаются интересные, мне кажется, У меня есть особое чутье на те мгновения, когда в человеке просыпается герой, в детстве меня всегда волновали трагические ошибки, любые трагические ситуации, которые разрешались триумфом добродетели. Я посмотрела на отца, сидевшего под Цицероном, и, помимо отчаянности собственного положения, осознала еще две вещи, именно две, одну из которых я должна бы, собственно, заметить уже давным-давно, но лишь теперь она дошла до моего сознания. До сих пор мне всегда казалось, что это я любимица отца, свет его очей, а теперь – словно он сам сказал мне – я убедилась, что не только мать, но и отец больше любил Бланку. Не знаю, почему. Может быть, оттого, что ему приходилось больше прощать ей, или потому, что она меньше на него походила, или из-за того, что была такой несамостоятельной, такой опрометчивой и дурашливой. Бог его знает, почему. В любви, которую к нам испытывают, всегда есть нечто от милосердия.

Я знала теперь и другое: когда отец выгонял Бланку из дому, обрекая на неопределенное существование, печальный исход которого при ее расхлябанности и безответственности не оставлял сомнений, выгонял за то, что, превратившись в доносчицу и клеветника, она оскорбила тот нравственный миропорядок, в который он верил, – то, что Балинт не мог принять денег от кого бы то ни было, было для всех нас очевидно, ведь мы знали его с детства, а Бланка лучше всех, – отец поступал как Добози;^[6] убивший вместе со своей женой и самого себя.

Темеш вернулась из бельевой, у меня не хватало духа заглянуть в нашу опустевшую комнату, я не осмеливалась посмотреть, что унесла с собой Бланка и что оставила после себя. Я словно повисла в безвоздушном пространстве, потеряв вес и центр тяжести в этом мироздании без Балинта, а теперь еще и без Бланки, где и так не было уже ни Хельдов, ни майора. Темеш накрыла стол, стенные часы пробили девять, мы стояли и отсчитывали удары.

– Ну как, не пришел еще Микулаш? – спросила Темеш. Из всех трех домов святой всегда выбирал именно наш, Новый год мы встречали у Хельдов, а пасху в доме Биро.

Отец поднялся, вспомнив про колокольчик, забытый в нашей комнате, пошел за ним, оттуда послышался звон – отец тряс колокольчик. Темеш ждала с доверчивой радостью, из спальни, прижимая к глазам платок, вышла мать. Окно, куда святой Микулаш обычно складывал свои подарки, по обычаю, открывал самый младший член семьи, – Генриэтта, пока была жива, а после ее смерти Бланка. Темеш ждала, поглядывая на дверь нашей комнаты, когда же появится Бланка. Но оттуда возвратился один отец. Отдернув штору, открыл внутреннюю створку окна. Со двора дохнуло холодом, даже в натопленной комнате мы почувствовали дыхание зимы. В пяти парах туфель краснело пять кульков, отец вынул свой, начал развертывать. Руки у него дрожали.

– А Бланка? – спросила Темеш. – Уже уснула?

– Ушла, – ответил отец и принялся сдирать с шоколадной фигурки серебряную бумажку. Мать, известная сластена, даже не подошла к сладостям. Темеш глядела, ничего не понимая, только переводила взгляд с одного на другого.

До сорок четвертого года отец в общем жил как во сне, просыпаться он начал после насильственного увоза Хельдов и только после гибели Генриэтты окончательно нашел себе место среди тех, кто умеет видеть и слышать. Он остался прежним, только стал бдительнее и лучше разбирался в политике. Лишь о мертвых сообщали таким тоном, каким он теперь говорил о Бланке, объясняя Темеш, почему не намерен спать под одной крышей с головорезом. В эту минуту Балинт был нам близок, где бы ни находилась та деревня, название которой мать забыла тотчас, еще в больнице, но теперь Балинт был для нас не просто тем, кем оставался всю жизнь, но еще и человеком, с которым обошлись несправедливо по вине одного из членов нашей семьи, по навету Бланки. Темеш не страдала сентиментальностью, умела держать себя в руках, но теперь ей не приходило в голову ничего такого, чем можно было бы смягчить тяжелое впечатление от сухого отцовского разъяснения. Отец раздал всем туфли, на окне осталась только одна до блеска начищенная пара, из которой выглядывал сладкий гостинец. К нему не прикоснулся никто. Падал снег.

Год тысяча девятьсот пятьдесят шестой

В машине он почти не разговаривал, только курил, смотрел на груженные продовольствием телеги, двигавшиеся в сторону Пешта, на тяжело ступавшие, степенные и для современного мира уже чужеродные фигуры лошадей, которые тащились по шоссейной дороге с опущенными головами, словно размышляя над тем, что общего у них с делами человека.

Он удивлялся, – сколько людей все еще стараются убедить его начать жизнь заново. Машину вел Тимар, от него Балинт и услышал о том, что его должны реабилитировать, и этот чуть ли не растроганный голос Тимара казался ему забавным; ведь сам Балинт все эти годы вовсе не страдал, он не считал наказанием или унижением тот образ жизни, от которого Тимар пытался теперь его отговорить. В деревне радовались, что у них наконец-то есть свой доктор, на него смотрели с уважением, ценили за то, что он делал для больных. Балинта удивляло, как мало значения придавали они тому, из-за каких событий он к ним попал, а те, кто знал обстоятельства его перевода, сразу же решили, что перед ними жертва, и относились к нему почти с нежностью.

Если бы Балинт не испытывал тревоги за Бланку, Тимару не удалось бы уговорить его даже на пару дней съездить в город и лично принять ту компенсацию, которую предлагает больница. Однако Тимар с такой торжественностью сообщил, что директора уже сняли и вообще в больнице нет уже никого из тех, кто входил в комиссию по его делу, только та маленькая потаскушка-доносчица, но и она в скором времени свое получит, – что Балинт сунул в портфель кое-какие пожитки и сел к Тимару в машину. Когда машина тронулась, Балинт почти с завистью смотрел на долговязого молодого парня, которого Тимар привез с собой, чтобы подменить Балинта, пока тот пробудет в Пеште, а если Балинт надумает там остаться, то новый доктор окончательно заступит на его должность в деревенской больнице.

Балинт рассчитывал как-нибудь уладить дело Бланки и тут же вернуться; он прекрасно чувствовал себя в деревенской тиши, там он сумел наконец спокойно обдумать все то, чего при обычных обстоятельствах своей жизни никогда по-настоящему не мог, но теперь, увидев Пешт, удивился чувствам, вдруг охватившим его.

Как только показался родной город и машина миновала первый мост, его потрясло наблюдение, насколько он все-таки счастлив вернуться в Пешт, какая детская радость охватывает его при виде Дуная. Он подумал, что дел в больнице окажется гораздо больше, заранее потешался над процедурой, когда ему будут доказывать нечто прямо противоположное тому, в чем пытались убедить четыре года назад, когда больная Карр так и не смогла воскреснуть для дачи показаний; однако все обошлось просто. Сам пересмотр дела произошел несколькими днями раньше. На импровизированном торжестве, где присутствовали одни новые коллеги, Тимар, новый директор, передал ему решение, сказав короткую речь, и Балинт узнал из нее о своих многочисленных заслугах и добросовестном врачебном труде, а сверх того, о том, что он – по причине его происхождения – еще до поступления клеветнического заявления от Бланки Элекеш незаслуженно подвергался гонениям. Он ерзал на месте, эта церемония оказалась для него неприятнее, чем давнишний донос Бланки.

Тимар еще раз – отныне уже официально – сделал ему предложение вернуться на прежнее место работы. Он обещал ему даже квартиру, разумеется, несколько позже, а пока Балинту давали комнату при больнице. Он хотел соблазнить Балинта новым и весьма высоким назначением, которое открыто представлял как возмещение за обиду, – услышав о нем, Балинт должен был бы растрогаться, но Балинт просто нервничал. Однако на этом маленьком домашнем торжестве ему не захотелось сразу же расстраивать сиявшего радостью Тимара, и поэтому он попросил у него времени на размышление. Он пообедал с коллегами в столовой; ему подавали с таким лицом, словно он воскресший Христос. Пока шел обед, он попытался узнать что-либо конкретное о судьбе Бланки. Тимар сообщил, что теперь она сама должна предстать перед дисциплинарной комиссией, чтобы держать ответ за свою клевету. «Ты был только началом, – заявил он возмущенно, – она доносила на всех, с кем не ладила, только с другими у ней получилось не так удачно, они сумели вывернуться». Вместе с решением о реабилитации Балинт получил выписанную ему довольно значительную сумму денег и теперь раздумывал, что бы он с ними сделал, если бы мог принять всерьез хоть что-нибудь – либо тогдашнее изгнание отсюда, либо теперешнее стремление вернуть его обратно.

Он и не пытался разыскивать Бланку в приемном отделении, знал, что там ее не найти, стоит ей почувствовать, что ее где-то подстерегает беда, она тотчас убегает, скрывается. Где тут ее теперь найдешь? Темеш, которая ему иногда писала, сразу сообщила, что Элекеш выгнал Бланку из дому и с нею даже не видится, однако Темеш не знала ее нового адреса; она так рассердилась на нее из-за Балинта, что даже не интересовалась ее судьбой. Впрочем, Темеш и сама уже не жила у Элекешей, еще в год замужества Ирэн она нашла себе место в одном школьном интернате, и теперь ведала там кухней. Сперва Балинт отправился к ней, сам разыскал ее в огромном здании, – ввиду происходящих событий учащимся в классах не сиделось. Спросил, не тревожно ли ей. Темеш посмотрела на него в недоумении, словно не понимая, с чего бы ей беспокоиться. По безучастному виду женщины он почувствовал, как сильно она изменилась, его реабилитации она не только не оценила, но, по всей видимости, даже не очень доняла, что это значит; когда он вошел, она узнала его не сразу, да и потом не выказала особой радости или волнения, была рассеянна, быстро утомлялась и робела. Балинт любил Темеш, всегда чувствовал ее неустроенность, причем не как ребенок, а как взрослый мужчина, с тех пор как за ее положением дальней родственницы и домработницы уже угадал, что, собственно, привязывало ее к майору. Теперь он разочарованно сидел возле нее, сам не понимая, чего от нее хочет, во всяком случае – кроме того, что уже узнал. Он пробыл у нее недолго и пошел к Элекешам. Темеш на прощание сказала ему, что у нее пропал сон, плохо и с желудком, но не пригласила зайти, когда он закончит дела.

Встретившись с одним знакомым, Балинт подивился, что случай свел его именно с ним. Своего старого товарища по плену он не виделс той поры, как обоих выпустили, он уже тогда не принимал всерьез их обоюдного обещания найти друг друга, как только жизнь войдет в норму. В плену они оба одно время работали в больнице, однако у этого зубного врача дела всегда шли лучше, чем у Балинта, и не только потому, что он был ловчее, но просто по натуре раскованней, общительней и веселей, чем Балинт. Балинту запомнилось, что он чуточку завидовал Сэги, потому что тот в самых трудных и тяжких обстоятельствах постоянно строил какие-то планы, и его нелепый оптимизм таинственным образом впоследствии всегда оправдывался. Теперь Сэги сообщил, что завтра утром отправляется странствовать по свету, причем таким тоном, будто собирается на рынок. Лотом спросил, нет ли у Балинта денег заплатить за дорогу до пограничного города и за проводника, который поможет ему переправиться в Австрию, а если есть, то не хочет ли и он присоединиться, – в грузовике, который его берет, есть одно свободное место. Балинт, рассмеявшись, отказался, но Сэги не принял этого всерьез, – как случалось и в плену, когда Балинт отказывался участвовать в каком-либо деле, которое Сэги прекрасно устраивал и которое действительно оказывалось выгодным, причем от Балинта требовалось только решиться, – но Балинт, если это от него зависело, даже пальцем не шевелил. Однако Сэги все-таки сунул ему в руку номер телефона, говоря, что после полудня его можно еще застать. И если надумает, то завтра на заре Сэги заедет за ним на машине. Отсюда они выберутся, пусть Балинт не беспокоится, каким образом, – это его дело. Нужны только деньги. Балинт и не думал сомневаться, Сэги всегда исполнял то, что забирал в голову, но никогда не бесплатно.

Из все более путаных и невеселых писем Темеш он знал, что на улицу Каталин ходить не следует, дом Элекешей вместе с домами Хельдов и Биро соединили в одно здание. Он не хотел видеть, во что превратилось их старое жилье, и отправился к Элекешам на новую квартиру. Завидев скопление людей или толпу, он уходил с их дороги, сворачивал в какой-нибудь переулок.

Дом Ирэн, выстроенный на пештской стороне Дуная, был красивый, совсем новый и совсем чужой. В душе Балинта не шевельнулось ни малейшей неприязни или смущения, когда он позвонил у дверей их квартиры, хотя не видел Элекешей с той самой минуты, как Ирэн вернула ему обручальное кольцо, Элекеш, открывший дверь, окаменел, моргая глазами, потом обнял его и расцеловал, жена его с визгом бросилась Балинту на шею. Ни Ирэн, ни ее мужа дома не было, Ирэн – по их словам – сейчас в своей школе, а их зять – инженер в отделе водоснабжения, в такое время его вообще не бывает дома. Дочку Ирэн госпожа Элекеш тут же протянула Балинту, Кинга не испугалась, захохотала, Балинт тоже засмеялся в ответ. Это была хорошенькая девчушка, и если на кого и походила, то, наверное, на отца, от стариков или от дочерей в чертах ее не было ровно ничего. В душе его не шевельнулось никакого желания – вот бы ему быть ее отцом.

Квартира в основном осталась прежней, мебели поубыло, она стала чуть посовременней, на верху книжного шкафа над письменным столом неизменно царил Цицерон. Балинт заметил, что сохранившуюся мебель они постарались расставить так, как она стояла в гораздо более просторном доме на улице Каталин. Снаружи проникал неугомонный шум города, откуда-то издали доносились песни и крики «ура». Балинт тотчас перешел к цели посещения, спросил адрес Бланки, ему как можно скорее нужно с ней поговорить. Это очень важно.

После его слов наступила тишина. Элекеш, который изменился мало, только взгляд его как-то странно помутнел да сам он стал еще более сухим и строгим, словно постепенно превращаясь в камень, – ответил, что ничего о Бланке не знает. С тех пор, как она с ними не живет, они не общаются. Госпожа Элекеш смущенно затараторила насчет того, что пусть-де он ее простит, не такая уж она скверная девушка. Балинт начал объяснять, – он не желает ей зла напротив, хочет помочь; по тому испугу, который отразился на лице Эдекеша, он прочел: им и в голову не приходило, чтоб он мог разыскивать Бланку иначе чем с целью укорить, и только в эту минуту поняли, что происходящие в городе события могут принять такой оборот, когда будет уже. не безразлично, на кого и когда донесла их дочь, дело Бланки – теперь не просто вопрос этики, речь идет о ее безопасности. Элекеш вспомнил, что в кладовке есть кое-что из тех напитков, которые Балинт любил, и вышел принести. Тогда-то госпожа Элекеш и шепнула Балинту адрес Бланки. Призналась, что сколько могла, навещала дочь. Ирэн с мужем тоже иногда заходят к Бланке; с тех пор как Ирэн вышла замуж, она снова видится с нею. Высказавшись, она с испугом взглянула на Балинта, но он успокоил ее, пусть не тревожится, он никогда не держал на Бланку зла.

Элекеш вернулся с бутылкой палинки. Балинт отведал угощенье и снова отправился в город. Уже темнело, на всех окнах шторы были задернуты, словно в войну, навстречу попадались вооруженные люди, его не окликали, бесшумно проходили мимо; Балинт задумался над тем, что отвечать, если его окликнут, и следует ли идти за ними, если предложат. Жилье Бланки находилось на одной из коротеньких старинных улочек Белвароша,^[7] после нескольких звонков он уже отчаялся проникнуть к ней, однако дворничиха, к которой он обратился, сказала, что жилица, насколько ей известно, и не выходила из дому. Несколько минут звонил он у дверей с маленькой грязной шарообразной ручкой, досадуя и теряя терпение. Наконец ему послышалось, что внутри кто-то осторожно подошел к двери и приоткрыл дверное окошечко. И в окошечке показался настороженный глаз Бланки. Это длилось какую-то долю секунды, окошечко тотчас захлопнулось. Тогда он крикнул ей, чтоб немедленно открыла.

Внутри стояла противоестественная, глухая тишина, ни малейшего шороха. Балинт продолжал звонить и уже начал стучать в дверь. Снова у него возникло чувство, – как только он наконец до нее доберется, непременно поколотит зачем она заставляет его терять время. Больше всего его бесило, что она совсем рядом и, наверное, как всегда, заперлась от страха в ванной или кладовке – если в этой современной квартирке есть кладовка.

Бланка всегда только захлопывала двери, никогда не решаясь запереться на ключ, прежде над ней много смеялись, отчего это она вечно ждет какой-нибудь напасти – пожара, грабителей или Страшного суда и почему для бегства ей необходима эта вот секунда, время одного поворота ключа. Балинт огляделся. Бланка уже выставила за дверь мусор, рядом с половиком стояло ведро, на крышке ведра – погибший кактус. И это тоже было для нее очень характерно: всякое горшечное растение, стоило ей к нему притронуться, тотчас погибало либо от слишком обильной поливки, либо оттого, что она вообще забывала его полить. Он поднял цветочный горшок и из всей силы треснул им по дверному окошечку – внутрь посыпались осколки стекла. Просунув руку в отверстие, он изнутри нажал на ручку. Как он и думал, на ключ дверь не заперли, и он мог войти. Бланку он нашел во второй комнате; присев на корточки среди щеток, веников и непонятного назначения ящиков, она, как в детстве, от страха заткнула уши.

Он, схватив за руки, поднял ее, втащил в комнату. Должно быть, Бланка уже несколько дней пребывала в страхе, потому что там все было прибрано. Если Бланке было страшно, она всегда наводила дома порядок; разбирая содержимое ящика, она забывалась, словно под действием морфия. Теперь ее объял такой ужас, что она плакала, не издавая ни звука. Он прижал ее к себе и вдруг удивился, – за всю жизнь ему лишь однажды довелось обнять ее, однако горячечность и нереальность той четверти часа напомнила о себе и в эту минуту, тоже горячую и нереальную, хотя и по иной причине. Это длилось недолго, вскоре он уже держал ее на руках, как только что перед этим дочку Ирэн. Бланка наконец поняла, что он не хочет ей мстить, и свернулась клубочком. Балинт рассказал ей, с чем пришел, обещал остаться с нею до рассмотрения дела и объяснить комиссии, что крылось за ее доносом, почему это – личное дело только их двоих или, если угодно, его и семьи Элекешей, а вовсе не политика, и он примет все меры, чтобы ее не наказывали. Он передал ей и те, ошеломившие его, слова Тимара, которым не поверил, – будто против нее есть и другие обвинения. Это ведь явная ложь.

– Нет, не ложь, – возразила Бланка, зажмурившись. И прижавшись к его плечу, сказала: – На девушек из приемного я тоже донесла. На обеих.

Он отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо, Бланка стерпела, однако так и не открыла глаз; разговаривала с ним, будто сквозь сон.

– Я донесла, потому что они ненавидели меня и боялись. Я очень рассердилась на них за то, что они больше не любили меня.

Она говорила шепотом, как будто разговаривала не с Балинтом или рассказывала не о себе, и Балинт слушал ее так, будто речь шла о каких-то других, давних ее проделках и дурачествах.

Он закурил, принялся в волнении расхаживать по комнате. Наконец Бланка открыла глаза, долгим взглядом посмотрела на него, словно желая по лицу угадать, о чем он думает. Балинт, заметив ее взгляд, покачал головой и произнес: «Ну и свинья же ты!» Тогда она вскочила и, чуть не сбив его с ног, принялась покрывать поцелуями его руки, потом вдруг выбежала из комнаты, Балинт слышал, как она чем-то гремит на кухне. Вернулась, сгибаясь над тяжелым подносом, на котором был хлеб, консервы, бутылка палинки, расставила все это на столе и принялась уписывать за обе щеки. Балинт вдруг почувствовал, что проголодался, обед в больнице ему пришелся не по вкусу, и тоже налег на еду. Бланка ела некрасиво, давясь большими кусками, давно, видать, во рту не было ни крошки, верно, даже есть боялась. Потом принялась жадно и много пить, Балинт увидел, как она глотает спиртное, – успела за это время пристраститься. Бланка уже чуть не задыхалась, через силу впихивая еду, а Балинт все смотрел и смотрел на нее. Попытался представить, как ее будут судить, и как сможет он объяснить или оправдать бланкины проступки перед кем-нибудь другим, если сама эта девушка не понимает своих нелепых побуждений, никогда не знает и не предвидит следствий своих деяний, своего необузданного гнева, который всю жизнь вскипал в ее сердце, стоило ей заподозрить, что кто-то презирает или чурается ее. Бланка останется в их глазах доносчицей, и как бы он ни объяснял истинные мотивы ее тогдашних беспочвенных обвинений, кто из членов комиссии сможет понять и прочувствовать, чем была для них когда-то улица Каталин и что могло произойти в душе Бланки из-за того, что он бросил Ирэн. Oн курил, ломал себе голову, потом вынул конверт, полученный в больнице, и пересчитал деньги. Бланка молча глядела на него, потом благоговейно потрогала сотенные кончиками пальцев. Балинт подошел к телефону и позвонил Сэги. Для Сэги его слова были понятнее, чем для Бланки, хотя ему пришлось разговаривать с ним на птичьем языке. Сэги даже хохотнул, услышав, что Балинт хотел бы взамен себя отправить в провинцию по месту распределения свою сестру и готов полностью оплатить необходимые расходы, если Сэги гарантирует доставку. Сэги гарантировал и добавил, что в три утра он будет возле дома Бланки. Балинт не стал дослушивать до конца непристойные шутки насчет сестры и повесил трубку.

Бланка плохо понимала, чего он хочет, уезжать ей было, по-видимому, так же страшно, как и оставаться на родине. Растерянная и поникшая слонялась она по комнате, потом вдруг опустилась перед ним на пол и положила голову ему на колени. Поплакав, начала собираться. Три четверти уложенных вещей Балинт выбросил, и ей пришлось по одной вымаливать их обратно; она плакала, шмыгала носом, жаловалась. Потом решила сходить попрощаться к родителям, но Балинт не разрешил, и ей стоило труда понять, почему для Элекешей выгодно не знать об ее отъезде. Она хотела было им позвонить, по крайней мере, хоть еще раз услышать их голос, но это тоже было нельзя; тогда она села и расхныкалась. За деньги, которые Балинт положил ей в сумку, она даже не поблагодарила, ее не столько радовал такой исход, в результате которого ни Тимар, ни иже с ним уже не смогут привлечь ее к ответу, сколько пугала неизвестность – куда ее увезут и что станется с нею там. У Балинта не было настроения утешать ее, на мгновение он просто вспылил – какая безответственность, неблагодарность и глупость; ему, в сущности, следовало бы бросить ее на произвол судьбы, пусть Тимар и его дружки растерзают ее или поступят с ней, как им заблагорассудится. Он даже заорал на нее, и Бланка, съежившись, притихла. Тут уже стало стыдно Балинту, с чего это он вздумал на нее кричать, это ведь не рассудительная Ирэн, а всего лишь Бланка. Мышка, которая суетливо шмыгает, затерявшись внутри страны, и ей страшно сбиться с привычного пути – кто знает, где она окажется и что ее ждет.

Они снова поели, но теперь уже более умеренно и с меньшим аппетитом, потом Бланка постелила постель. Балинт видел, что она стелет свежее белье, и снова пожалел ее, так она усердствовала, так старалась, какого черта понадобилось ей на одну-единственную ночь чистое постельное белье? Где-то далеко на улице стреляли, радио кричало так, словно все дикторы посходили с ума. Они легли рядом, с той естественностью, с какой во времена катаклизмов или в убежищах, во время ночных бомбежек, укладывались друг возле друга женщины и мужчины. Бланка немного подождала, потом придвинулась поближе к нему словно спрашивая своим напрягшимся телом, хочет ли он ее. Балинт не хотел. «Не старайся платить, ведь и сама не хочешь!» – сказал он почти раздраженно, и по дыханию Бланки понял, что угадал. Больше всего Бланке хотелось спать, от страха она уже давно не смела заснуть. Балинт бодрствовал подле нее, курил, один раз даже встал, приготовил кофе, выпил остатки бланкиной палинки, поставил будильник на девять часов, чтобы к десяти успеть назад в больницу, и в половине третьего разбудил девушку. Как и в детстве, она едва стояла на ногах, такая была сонная; он прыснул холодной водой ей на лицо. Пошатываясь, она побрела в ванную, Балинт приготовил чай, она пить но стала, снова заплакала и снова попыталась потихоньку впихнуть в свой чемодан какую-то ерунду. Балинт больно ударил ее по руке и вышвырнул засунутые было тряпки. Она хотела ехать в юбке, он заставил ее надеть брюки, помог одеться, сунул в руки зимнее пальто. Когда они спустились вниз, на улице было темно, хоть глаза выколи, и. ни малейшего шороха. Тишина прерванного движения была еще более громкой и тревожной, чем громыханье танков по мостовой. Дворничиха проснулась с трудом и не сразу; когда она открывала им ворота, веки у нее спросонья были припухшие. Бланка не промолвила ни слова, пожала ей руку, зубы у нее стучали, замерзла, не выспалась, объяснила она, но Балинт знал, что ей попросту страшно, он обнял ее я согрел своим теплом. Услышал ее шепот, – она лепетала волшебные заклинания из поры детства, тут у него снова зачесались руки ударить ее, – идиотка, свинья, – ведь эти волшебные заклинания они пускали в ход, когда хотели отвести от себя опасность. Теперь ей вздумалось заколдовать Сэги, не хочется уезжать, желает, видите ли, остаться, лишь бы не пускаться в путь. А что станется с нею, если придется отвечать перед комиссией? И когда машина Сэги с точностью до секунды остановилась перед домом, он оттолкнул девушку.

Никто не произнес ни слова, хотя в машине были люди, много узлов, много незнакомых, даже дети. Сэги издал шипенье, как когда-то в плену, и Балинт нехотя, как человек уже старый для такой романтики, прошипел в ответ. Забросил бланкин чемодан. Девушка обняла его и поцеловала. Он помог ей подняться в машину. В свете фар еще раз увидел ее фигурку, волос под шапкой не разглядеть, теперь она больше не плакала. Сэги усадил ее рядом с собой, у него хватило порядочности повременить, не начать тут же пересчитывать деньги, зажатые в кулачке Бланки. Балинту она вновь показалась маленьким солдатиком, но уже без прежней ярости и азарта, невыразимо печальным, и при нем уже не было ружья.

В тот вечер все выглядело особенно неправдоподобным. Пали вернулся рано, начал выкладывать самые свежие новости, но я не слышала, что он говорил. Как только я узнала, что к нам заходил Балинт, то, помимо судьбы Бланки, не могла уже думать ни о чем другом, лишь о нем и о себе самой; почувствовав его близость, я вновь очутилась в кругу, который его жизнь образовала вокруг моей и в котором ничего не изменилось от того, что один из нас какое-то время пробыл в плену и порвал с другим, а другой случайно вышел замуж и родил ребенка. Но не только я была захвачена такими мыслями. Родители мои тоже слабо реагировали на вести, принесенные Пали, я знала, что и они думают о Бланке, о Балинте и о самих себе, да еще об улице Каталин. Ни один из нас не обмолвился об этом ни звуком, но почувствовали это все; Пали все еще ораторствовал, бедняга так раздражал меня, что я вышла из комнаты в столовую и начала расчесывать бахрому ковра, лишь бы не оставаться с ним рядом.

Мне кажется, Пали значительно скорее догадался о том, последствия чего мы выяснили гораздо позже, – какой бесплодной оказалась попытка этого корректного сожительства, то есть нашего брака. По-настоящему мы так и не приняли Пали, и это было тем печальнее, что был он человеком порядочным, характера твердого, любил моих родителей, как и они его, любил меня, как, собственно, s я в определенном смысле любила его. Но за все годы нашего брака мы так и не сумели чего-то объяснить ему, да и сами не проявили интереса к чему-то, что было для него важно.

В тот вечер ему вскоре опять пришлось почувствовать как и много раз прежде, что мы снова оставляем его в стороне. Я не могла ничем помочь ему, ведь даже друг с другом мы не осмеливались говорить о том, что занимало нас всех в ту минуту, – о Бланке, которая скрывается где-то на квартире и которую теперь явно постигнет наказание или о неожиданном появлении Балинта, после чего никто уже не мог отрицать, насколько бесчеловечной и невероятной была для всех нас жизнь без него. Отец побледнел и пал духом. Я точно знала, что с того момента, как он указал Бланке на дверь, он действительно не разговаривал с нею больше, но знала и другое – он так и не оправился от воспоминания о том несчастном дне. Я давно уже пережила горькое чувство, которое испытывала первое время думая о Бланке, а потом ее поступок оказался для меня даже кстати, я долгое время утешалась тем, что, если бы Бланка, именно Бланка не навлекла на него беду, Балинт обязательно вернулся бы ко мне. Вскоре мы снова стали с ней встречаться, Бланка вызывала меня из школы, ждала после работы, но частенько околачивалась и вокруг нашего дома, надеясь увидеть отца. Мать разговаривала с нею каждые два-три дня, на первых порах мы собирались в кафе, а когда она впоследствии получила квартиру, то у нее дома, – хотя первое время я и попрекала ее, – нечего, мол хвастать полученной вне очереди новой квартирой, это небось плата за голову Балинта. Я много раз доводила ее до слез, и все-таки она радовалась нашим встречам; когда мы заходили к ней вместе с Пали, она была особенно деликатна и, обращаясь к моему мужу, вела себя столь же почтительно, словно Дама с Камелиями.

Конечно, я говорила Пали о Бланке, объяснила ему, что она натворила, в общем, рассказала Пали обо всем, что было на деле, фактически и что можно было изложить в словах. Теперь, когда уже и воспоминание о нашем сожительстве постепенно стирается из памяти, я прихожу к мысли, что даже те истины, которые можно выразить и сформулировать, остались недоступны его пониманию, напрасно я, к примеру, пыталась ему втолковать, что у меня была большая любовь, которая в конце концов так и не сбылась, он не принимал таких заявлений всерьез, считая это детской игрой, да и историю с Хельдами слушал только из сочувствия, даже не пытаясь выяснить, каким образом жизнь нашей семьи зависела или могла зависеть от их гибели. Три наших дома были для него просто зданием из прошлого, он не понимал важности улицы Каталин.

Вечером того дня, когда вернулся Балинт, моя мать вдруг заговорила. Я не помню, чтобы когда-нибудь за всю жизнь нашей семьи она говорила таким тоном; мама часто ругалась, срывалась на крик, хитрила, строила козни пли пускала в ход лесть, но теперь она выступила с заявлением. Она объявила отцу, что боится за своего ребенка, пусть он вернет Бланку домой. Отец поднял голову от книги, взглянул на нее и ничего не ответил. На улице, совсем близко, раздавались выстрелы.

Пали, который на своей работе умел так же чутко уловить общее настроение, как я у себя в школе, без колебаний принял ее сторону. Ему, а не матери, отец изложил свое понимание этого дела и сказал, что не желает выслушивать ничьих советов. Бланка уже взрослая, раз сама натворила, пусть сама и расхлебывает, убивать ее не станут, если только с тех пор она не совершила еще более тяжких преступлений; если историческая справедливость обернется против нее, пусть пеняет на себя. Я ждала, что мать заплачет или вспылит, но ничего такого не произошло, она ушла в спальню и закрыла за собой дверь.

Пали позвал меня спать, но я не пошла, занималась чем ни попадя, тянула время, ждала, пока он уснет. Я не хотела быть с ним в эту ночь, на душе был сумбур, мне нужно, было собраться с мыслями, я ломала себе голову над тем, как бы опять увидеть Балинта, который, как я была убеждена, живет теперь у Темеш. Отец еще не знал, ему тоже не хотелось объясняться с матерью; так мы и копен шились, убивали время; он, по-видимому, прекрасно понимал, отчего я все еще брожу, не иду к себе, как и мне было ясно, почему он все еще на ногах. Я позвонила в школу вахтеру, подняла его с постели, спросила, все ли в порядке, он ответил, что в порядке. Наконец, когда тянуть дальше стало невозможно, я пошла в ванную готовиться ко сну. В дверях наткнулась на мать, она была в пальто, голову повязала платком и уже направлялась к выходу.

И снова я удивилась, почувствовав, как сильно оба они любят Бланку, один потому, что умеет быть с него суровым, неспособным прощать, другая – потому что готова ради нее на подвиг. Тогда я еще не знала, что и я люблю Бланку больше всего на свете, больше чем кого бы то ни было из тех, кто имел или имеет отношение к моей жизни Даже больше, чем Балинта.

Отец досадливо одернул ее, что это ей взбрело в голову, я стянула с нее пальто, оттеснила от двери, тут же пообещав, что, если она останется, я завтра же утром сама схожу за Бланкой, а среди ночи ее к Бланке не пущу, ведь на улице стреляют. Отец слышал, как я уговариваю мать, но притворился глухим, хотя по лицу его я видела, как он рад, что мы его не слушаемся, и с каким самозабвением и. волнением ждет назад свою злодейку-дочь. Мать в конце концов расплакалась, от ее плача проснулась Кинга. Пали встал к ней, взял на руки, вынес к нам, взбудоражил весь дом. Так и стоял с ребенком на руках, глядя на нас, как доверчивый Святой Иосиф в молодости.

Впоследствии я подолгу думала о нем, меня не оставляло сознание вины, – следовало ли мне за него выходить только для того, чтобы упорядочить свое существование, жить нормальной половой жизнью, пусть хоть кто-нибудь отдает мне свою любовь, раз уж меня оставил Балинт. Пали не должен был ждать, когда я брошу его, однажды за ужином объявив весело, естественно и непринужденно, что развожусь с ним, ибо дело все-таки решилось – мы с Балинтом женимся. Ему следовало бы самому бросить меня, но он на это не пошел. Я много раз думала о нем с признательностью и тоской, потому что он был во сто крат лучшим мужем, чем Балинт, и во сто крат более добрым человеком и умелым специалистом. Если после смерти нас что-нибудь ждет, мне непременно придется держать ответ за мое замужество с Пали, не потому, что я не отдала ему все, что только могла, пока не оставила по первому зову Балинта, а потому, что мало что могла ему дать. Почти ничего.

В ту ночь все мы были неспокойны, меня же лихорадило, как актера перед выступлением. Пали был таким же обязательным человеком, как и мой отец, он не допускал и мысли о прогуле даже в самые смутные дни и не смог проводить меня к Бланке, отец же, как я знала, ни за что не ступил бы на порог моей младшей сестры, с него достаточно и того, что он разрешил ей вернуться домой, поэтому мне пришлось отправиться одной. Визит к Бланке даже в обычных обстоятельствах был для меня отнюдь не простым делом, ведь я знала о ее образе жизни, и упоминавшиеся ею имена и неловкие обмолвки выслушивала со смущением женщины, живущей в честном браке. Успехам своим, достигнутым в последнее время, я давно уже разучилась по-настоящему радоваться; в начале пятидесятых годов меня с отцом наградили, и хотя во времена культа личности отца многое возмущало, наградам этим он радовался, как дитя, представляя себе дело так, что нас отмечают за нашу честную работу, пусть даже этот случай исключительный, светлый проблеск в мрачную эпоху. И, в сущности, лишь по поведению нашей матери я догадалась, что с этими награждениями отнюдь не все в порядке, как-то она обронила – к счастью, лишь в моем присутствии, отца при этом не было, – какая-де Бланка хорошая сестра, и как старательно исполняет ее желания тот высокопоставленный мужчина, который за ней ухаживает, – употребив это слово, бедняжка покраснела как рак. Я с ужасом разглядывала коробку, в которой поблескивали наши награды, – преподаватель я была хороший, добросовестный, об отце и говорить нечего, мы оба их действительно заслужили, – но радости я уже не испытывала. И с того момента ко всем бланкиным подаркам, которые она тайком пересылала на наш адрес и которые обычным порядком приобрести было невозможно, я относилась с подозрением, пытаясь угадать, с кем дружит моя сестренка теперь – с чиновником министерства внешней торговли или с каким-нибудь государственным деятелем.

Ранним утром мы с Пали отправились – я в Белварош, а он в отдел водоснабжения. Наступило кратковременное затишье, перед выходом я позвонила в райсовет, занятий по-прежнему не было, значит, попозже успею еще зайти в школу. Я спешила поскорее управиться с визитом к Бланке, чтоб потом сразу сбегать к Темеш. В передней мама неожиданно сунула мне в руку какой-то ключ. Меня это поразило, я и понятия не имела, что у нее есть ключ от бланкиной квартиры. Отец сделал вид, будто не знает, куда я иду, крутил радиоприемник, слушая последние известия. В то время он сидел на больничном листе из-за глаз, ручки приемника крутил неумело, я с тревогой смотрела на него, попробовала представить, как же он будет жить дальше, когда не сможет разглядеть даже светящейся шкалы. Я рассталась с Пали на углу, и, как только осталась одна, уверенность моя поколебалась, хотя на том отрезке пути, который мне оставалось пройти, не произошло ничего особенного. Со стороны крытого рынка ехал грузовик, груженный капустой, шофер крикнул, что коли мне в Белварош, то он может меня подвезти, не стоит бродить по улицам одной. Я уселась с ним рядом, за нашей спиной тряслись капустные кочаны. Он высадил меня на площади, куда выходили окна бланкиной квартиры, статуи, возведенной два года назад, на месте уже не было. Если бы не куча собственных проблем, я бы глубже почувствовала эту необычную поездку среди капустных кочанов и внимательнее вслушалась в то, что рассказывал шофер, обращавшийся ко мне на «ты». Позднее мне вспоминались странные картины, неожиданная пропажа статуи и все звуковые впечатления: не менее неожиданное «тыканье» и грозная тишина кругом.

Добравшись до бланкиной квартиры, я испугалась – дверное окошечко было разбито, отверстие кто-то заткнул газетной бумагой. Я позвонила, как у нас дома – три раза, мне не открыли, я не удивилась, знала, как Бланка ведет себя, когда ей страшно, даже став взрослой, она по-прежнему искала спасенья в шкафу или под кроватью. Подивившись маминой предусмотрительности, я достала навязанный мне ключ и отперла.

Вошла осторожно, приготовившись к тому, что сразу ее не найти, спряталась небось в каком-нибудь тайнике, и, возможно, не одна, – я долго в смущении придумывала разные безобидные фразы, которые можно использовать в глупейших ситуациях подобного рода. Пройдя прихожую и миновав гостиную, где царил жуткий хаос, я приоткрыла дверь в спальню. Постель была разобрана, и на ней лежал Балинт.

Про Бланку я забыла тотчас, забыла совершенно. Позднее мне пришло в голову, что в то мгновение ее могли схватить и избить на моих глазах, – я не обратила бы па это внимания. Балинта я не видела с той минуты, как швырнула ему обручальное кольцо и он ушел, и вот теперь он здесь, лежит голый в бланкиной постели и спит, спит так глубоко, что даже не слышал звонка. Я присела на краешек кровати и молча смотрела на него. Вследствие рефлекса, воспитанного отцом, мне казалось неприличным сидеть вот так возле Балинта, ведь я замужняя женщина, а с точки зрения моих собственных рефлексов, напротив, мысль о том, что в моих отношениях с Балинтом есть и может быть что-либо неприличное, выглядела просто забавно – я чуть не рассмеялась. Смешно даже подумать, что существует Пали.

Я ждала, пока Балинт проснется сам, будить его не стала, я была так счастлива от сознания его близости, что хотела продлить этот миг. В голову лезли глупости вроде того, что он скажет, увидев меня, а вдруг с тех пор, как Темеш получила от него последнее письмо, он успел жениться, и что было бы, если бы его жена заявилась к нам, уселась возле моего мужа, и каждый из супругов принялся бы рассказывать про нас что-то такое, что знает только он один, а мы с Балинтом стояли бы у них за спиной и смеялись.

Балинт спал спокойным сном уставшего человека. Черты его заострились, лицо вытянулось, постарело, но все это меня, в сущности, не касалось. Мне не было никакого дела до постаревшего лица Балинта, меня интересовал только сам Балинт.

Я сидела возле него, позабыв обо всем, как вдруг около меня задребезжал бланкин будильник. Я вздрогнула от испуга, Балинт проснулся. Открыв глаза, с удивлением увидел меня, некоторое время смотрел, потом сел на кровати, остановил звонок, зевнул, потянулся и произнес: «Привет, Ирэн». Таким тоном, словно мы только вчера виделись. На приветствие я не ответила.

Я ждала, что он дотронется до меня, потянется к моей руке, но он только пошарил возле себя и, не найдя, что искал, попросил принести ему сигарету. В спальне я портсигара не нашла, вышла в другую комнату. Занимаясь розысками среди царившей там неразберихи, я слышала, как он вылезает из постели, рыщет по комнате, одевается. Когда я вошла, он сидел уже в рубашке и брюках, натягивая носки. Потом надел ботинки, подошел ко мне и нежно поцеловал. Я стерпела, на поцелуй не ответила, какой смысл. Поцелуй этот был только другой формой приветствия, все равно что «здравствуй». Братский и пресный, он мог предназначаться Генриэтте.

– Я пришла за Бланкой, – объявила я. – Отвести ее домой.

Он покачал головой и развел руками – ее нет. Я посмотрела на него и испугалась собственного испуга, настолько не могла себе вообразить жизни без Бланки, ведь если ее увезли или она попала в беду, как мы с отцом сможем смотреть друг другу в глаза?

– Она бежала, – ответил Балинт. – Я отправил ее с одним другом. Сейчас она уже за границей.

Он отправил ее, именно он? Ее, которая выжила его отсюда? Чувство облегчения при мысли, что сестренка вне опасности, не шло ни в какое сравнение с ощущением растерянности, охватившим меня, ведь я опять ничего не понимала.

Он снова подошел ко мне, теперь совсем уже близко взял мое лицо в свои ладони. Я закрыла глаза, ожидая поцелуя. Губы его были рядом, но вдруг дыханья его опять не стало слышно. Он отпустил меня.

– Как ужасно, что ты никогда не могла понять самых простых вещей, – заговорил он. – Таких, как жизнь. Как смерть. Как чистая вода. Жизнь, Ирэн, это не школа. В жизни нет правил.

Я взглянула на него снизу вверх. Лицо его вновь стало иным, чем минуту назад. То, что я видела в его глазах, больше всего походило на сочувствие, будто он знал, что я больна, а я не знала.

– Успокой стариков, скажи, что с Бланкой ничего страшного. Квартиру я ей сохраню, здесь мне будет хорошо, ведь я, похоже, останусь в Пеште. Если не хватит денег, продам ее вещички. Ее панталончики.

Ужасно было то, что я никогда не знала, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Я машинально подобрала с полу одеяло, отряхнула, принялась приводить в порядок комнату. Все было разбросано, ящики и дверцы шкафов раскрыты.

– Ты само совершенство, и ты, и твой отец, – произнес Балинт. – Куда бы вы ни вошли, там тотчас воцаряется порядок. Я часто думал о вас, после вашего дома мне всюду чудилась грязь. Проводить тебя домой?

Я не ответила, только глядела на него, застыв на месте с подобранной тряпкой в руке.

– К десяти я должен обратно в больницу, потому и поставил будильник. Я опоздаю, но это не страшно, теперь мне все прощают. Я должен проводить тебя, пока можно, пока не поздно.

И опять я молча смотрела на него, а он на меня. Надел свой пиджак, завязал галстук. «Умываться не будешь?» – спросила я робко.

Он расхохотался, потом от смеха закашлялся. Я поражалась, мне бы в жизни не догадаться, отчего ему так весело.

– Умоюсь в больнице, – проговорил он. – Вообще-то я умываюсь, только теперь у нас нет времени. Я должен в целости и сохранности доставить тебя домой. Ты, Ирэн, никогда не знала, когда и для чего настало время. Бланка была идиоткой, круглой дурой, по это знала.

Когда я спохватилась, мы были уже за дверьми, он взял меня под руку, и мы вместе сбежали вниз по лестнице. Я не спрашивала, да и Бланка никогда не говорила о том, что произошло меж ними в убежище, в ночь после гибели Генриэтты. Теперь я уже знала. Но и это было не в счет. Мне казалось, что я задохнусь от его прикосновения. Я не знала ни того, что все еще так пылко люблю его, ни того, что мне нет ровно никакого дела до моего мужа. Пока мы шли, я говорила и говорила, все о том, как он обидел меня тогда, да и теперь, спустя столько лет, он снова дважды обидел меня, и даже похвала его мне тоже почему-то обидна, лишь до сознания дошла, а до чувств нет. Я рассказала ему о себе все, что могла, он слушал, не говоря ни слова. Шел большими шагами; когда мы оказались на улице, то на свету стало еще заметнее, как он за эти годы постарел, волосы не только поредели, но и тронуты сединой, и даже зубы не походили на прежние. Пока мы шагали, я забыла о Бланке, не в силах думать ни о чем другом, кроме одного, почему он не спросит меня про то единственное, о чем я умолчала, даже не упомянула – люблю ли я Пали, и вообще – как я живу с моим мужем.

Год тысяча девятьсот шестьдесят первый

Если она и боялась встречи с живыми, предпочитая иметь дело с тем обликом улицы Каталин, который создала сама, то все же навещала их часто.

Встреча с ними всегда утомляла ее, и, однако, она не могла удержаться от того, чтобы не заглянуть к ним. Если Она какое-то время не видела их, ей становилось беспокойно, она запирала дом на улице Каталин, оставляла его жильцов заниматься привычными делами: госпожу Элекеш среди подушек, Элекеша за тетрадками, где он поправлял ошибки, свою мать среди хлопот по дому, отца в приемной, госпожу Темеш на кухне, майора в пропахшей кожами комнате за чтением газеты. Ирэн готовящей уроки, Бланку среди веселья или рева, а Балинта в саду. Она прощалась с ними, обещала, что отлучится из дому лишь ненадолго, затем захлопывала калитку, и жители улицы Каталин продолжали свой день с того момента, где остановились, а она, возвращаясь к ним, пряталась иногда в своей комнате, не смея попасться им на глаза, так сильно боялась, как бы они не догадались о чем-нибудь из того, что знала о них лишь она одна и сама очень хотела бы забыть. В такое время разумней было скрываться, потому что зачастую ей казалось невозможным не сообщить отцу или матери, на каком году жизни и при каких обстоятельствах они умрут она избегала и майора, боясь, как бы с языка не сорвалось то, что он поведал ей при первой посмертной встрече, – где он погиб и как был в тот миг рассержен, ведь у него и в мыслях не было не только погибать, но и воевать вообще, однако он не успел объяснить это тому, кто в него выстрелил. Госпоже Элекеш она помогала приумножить ее барахло, ей было очень жаль той, что с таким трепетом чистила и прибирала в комнатах Ирэн, а господина Элекеша поощряла – пусть читает как можно больше, и приносила ему все новые и новые книги, завалив ими весь стол. С Темеш разговаривала иногда целыми часами, наслаждаясь ее блестящей логикой и живым умом.

Она знала, насколько это непростая задача – встречаться с живыми, но все же их мир все время притягивал ее. Она побывала и на дисциплинарном деле Балинта, и у Элекешей, когда отец выгнал Бланку из дома, и на замужестве Ирэн; она стояла в церкви за ее спиной и отметила, какая та закоченелая, она была бы рада нести за ней ее фату, но у Ирэн не было свадебной процессии, не было свадебного платья, которое они обсуждали еще детьми, и сама свадьба была печальней, чем она воображала, отец ее уже тогда почти ничего не видел и уже не он вел Ирэн к алтарю по церковному нефу, освещенному одними свечами, а вели его самого. Бланка стояла, забившись в угол, отдельно от своей семьи, незнакомый худой парень с наивным и счастливым видом отвечал на вопросы священника, и Генриэтте было удивительно, как он не понимает, что ему не место рядом с Ирэн, хотя он очень гордится ею и полон надежд. Она всегда мечтала увидеть первую свадебную ночь, но проводить молодых до дому не получилось, свадьба выглядела такой жалкой, что ей захотелось назад на улицу Каталин, где она легла спать с сознанием, что все это был только сон, раз Ирэн и Бланка еще девочки, как и она сама, и спят сейчас рядышком в детской комнате; Ирэн, когда вырастет, еще станет когда-нибудь женой Балинта, а этот худой черный парень в церкви всего лишь призрак. Сновидение.

На новой родине Бланки Генриэтта ходила как зачарованная, ведь она в первый раз видела море, и если на вершине скалы не заставала Бланки, задыхающейся от зноя, в слезах или охрипшей от крика, то могла даже наслаждаться игрой волн, но стоило ей завидеть Бланку, как уже хотелось убежать обратно, ибо она видела, что в белом доме меж кишевшими там «генриэттами», за которыми Бланка присматривала, сама Бланка – такая же Генриэтта, и в большей мере пленница, чем кто-либо другой из прежних членов семьи, хотя только у нее одной есть настоящий и всюду действительный паспорт.

Трудней всего ей приходилось, когда она разыскивала Балинта, однако и его она навещала часто. В лагере военнопленных, у Элекешей, в деревне, в больнице, везде, куда его забрасывала судьба, Балинт жил и двигался, как цирковой артист, который однажды уже падал с трапеции и расшибся, но каким-то образом его снова заставили выйти на помост, где он и старается, как умеет, но, выполняя свои упражнения, так боится смерти и так жалок, что публику это уже не развлекает, а раздражает. Балинта, по которому она всегда тосковала, ей удавалось вытерпеть лишь несколько минут; о сексуальной жизни Балинта и его запутанных отношениях Генриэтта знала гораздо больше, чем Ирэн, не подозревавшая и малейшей доли правды, однако если она и приходила порой в смущение от вида женщин, бывавших вместе с Балинтом, и от сознания того, каким ничтожным тварям он раздаривает свою любовь, то отнюдь не из-за этих его любовниц стремилась обратно на улицу Каталин, а из-за непрерывного ряда неудач, неотступно, как собаки, преследовавших его в жизни и на профессиональном поприще. Когда она все-таки навещала его, то очень скоро убегала прочь, чтобы снова увидеть его молодым человеком и там, дома, прочувствовать, какой он умный, ловкий и талантливый, послушать, как Темеш, Элекеш и майор пророчат ему блестящее будущее. Настоящий покой и забвение приходили к ней лишь тогда, когда молодой Балинт оказывался совсем близко и играл с ней и с девочками в вишенку, она сердилась на себя за то, что образ старого Балинта снова манит ее к себе, и лишь тогда опять возвращалась к нему, когда сильнее всяких соображений оказывалась тоска по его телу.

Когда она сталкивалась с кем-нибудь из них в магазине или встречалась на улице, реакция их была всегда одной и той же – они смотрели на нее, затем отводили глаза, без тени недоверия или смущения; ни один из них ни на миг серьезно не относился к тому, что это Генриэтта стоит рядом или проходит мимо. На лицах их отражалось в крайнем случае нечто вроде умиления, словно откуда-то издалека ветер донес отзвук песни, той песни, которую они знали и даже пели в пору юности, но с тех пор забыли, и так странно, что эти несколько тактов звучат вновь. Пока они не окликали ее и не узнавали, Генриэтта не могла с ними заговорить, не могла объяснить, что это действительно она, потому и ждала сколько можно, оборачиваясь им вослед. Часто случалось, что и они оборачивались, а то и останавливались, но потом шли дальше с умилением и влажным блеском в глазах, говоривших – как эта юная девушка похожа на кого-то, кого они любили и кого все еще не могут забыть, но никогда не окликали ее. Госпожа Элекеш, Темеш, господин Элекеш, Бланка и Ирэн бессчетное число раз видели Генриэтту на улице, но ни разу ни на секунду не поверили бы, что эта девушка и есть она: после таких встреч она на долгое время падала духом и если спустя некоторое время снова навещала их, то уже старалась не обнаруживать себя в доступных их восприятию телесных формах, ведь тогда не так больно, если тебя не принимают всерьез, не здороваются и не окликают.

Единственным человеком, которому она никогда не показывалась, хотя навещала чаще других, был Балинт. Генриэтта чувствовала – только Балинт, который так любил ее, узнает, что она – это действительно она, и, уж конечно, не испугается, ведь не испугался же он тогда, когда увидел ее лежащей в саду, только тяжело и глубоко вздохнул, стоя на стуле позади забора; она и сама смотрела на себя со спины и думала о том, как бы одернуть юбку – ведь когда она упала среди цветов, юбка задралась, оголив коленку.

Она была совершенно уверена, что Балинт наконец поймет естественность ее возвращений и отнесется к ее появлениям иначе, чем остальные, и потому с года на год откладывала момент, когда сможет наконец воссоздать себя для него. Генриэтта чего-то хотела от Балинта, хотела всю жизнь и долгое время безо всяких надежд, но лишь когда узнала, что Балинт оставил Ирэн, а Ирэн вышла замуж, у нее возникла мысль – теперь уж он достанется ей, и, может быть, после этого она будет терпимее относиться к той форме бытия, которую ей надо принять теперь уже навеки. Желание это было, в сущности, наивным, не то чтобы бесстыдным, а скорее детским, и все же ей не следовало рассказывать о нем госпоже Хельд, ни переменчивой, ни той, что осталась на улице Каталин. В конце концов, она решилась открыть Балинту, как когда-то думала о нем и какое таила желание, а от него услышать, что теперь, когда Ирэн уже нет, когда она выпала из его жизни, то, пожалуй, будь Генриэтта жива, это не было бы невозможно. Генриэтта долго готовилась к встрече, такона была стеснительна, застенчива и боязлива. Когда она наконец решилась, то отправилась с улицы Каталин в сторону больницы Балинта, при этом обретенное лицо ее становилось то пунцовым, то бледным, – она не могла отделаться от представления, что по лицу ее можно читать, что творится у нее в мыслях.

Как всегда при возвращении в жизнь, она ужаснулась, – каким огромным стал город и какое оживленное движение на его улицах. Ей хотелось пройтись пешком, но путь был неблизкий, а ни на какой транспорт она сесть не могла, так как у нее не было денег, не было даже носового платка. Перейдя по мосту на пештскую сторону, она решила, что в Белвароше случилась какая-то авария – там толпился народ, размахивали руками шоферы, у одного из них полицейский проверял документы: тот выкладывал разные бумажки, и полицейский тщательно их изучал, Генриэтта ускорила шаг, впечатление у нее создалось комическое, смущало только то, что у нее самой нет никаких бумаг. Документы Генриэтты Хельд остались в доме Хельда, где и были уничтожены. Удостоверение на имя Марии Киш, даже если бы Темеш его не сожгла, теперь бы все равно уже не отвечало требованиям, у всех паспорта были бордового цвета. Когда наконец она подошла к больнице, Балинта пришлось ждать, он долго не появлялся. Перед больницей стояла старая статуя святого Яноша, окруженная скамейками, отсюда Генриэтта поглядывала на двери, а время от времени – на часы главного фасада, и ждала. Увидев наконец Балинта, она испугалась, потому что он был не один. Тимара, с котором он вместе вышел, Генриэтта знала; к счастью, Тимар сел в машину, а Балинт не захотел, отправился пешком. Она последовала за ним. От ощущенья счастья, страха и надежды на все то, ради чего вернулась, ее охватило волнение, почти такое, как на тридцатипятилетии майора, когда она упала в обморок, уронив щит. Идти к Балинту ей было труднее, чем она тысячу раз себе воображала.

Балинт торопился. Он всю жизнь ходил быстро. Генриэтта уже тогда с трудом поспевала за ним, и теперь ей казалось, будто он убегает от нее со всех ног, хотя это было невозможно, ведь он ее еще и не видел. Она старалась догнать его и уже задыхалась, когда наконец, на тротуаре, смогла с ним поравняться. Сердце так колотилось в груди что она испугалась, как бы ей не стало плохо, но тут же успокаивала себя – не надо волноваться, ей не может стать плохо, это невозможно, ее опасенья просто смешны. Она запыхалась, так как последние несколько метров одолевала уже бегом, Балинт обратил внимание на этот тихий свистящий звук, взглянул наконец в ее сторону, скользнул по ней взглядом, потом снова отвернулся и продолжал идти дальше. «Не поверил своим глазам», – подумала Генриэтта. От этой мысли ей не стало больно, другого она и не ожидала, знала, ему нужно время, пока он поймет, что произошло.

А Балинт все шагал. Время от времени он бросал на нее взгляд, словно желая проверить, тут ли она и, когда видел, что она по-прежнему семенит рядом, ускорял шаг, не собираясь, по-видимому, ни останавливаться, ни заговаривать с ней. Генриэтта уже бежала. Но когда Балинт вдруг внезапно свернул за угол, она наконец поняла, что надежды ее напрасны, Балинт не верит, что это она, а не какая-нибудь навязчивая незнакомка, не верит точно так же, как остальные, и от этого ей стало так горько, что с отчаяния она расплакалась. Балинт зашел в кафе, в дверях столкнулся с какой-то женщиной, та улыбнулась ему, Балинт ответил сухой улыбкой, с этой женщиной он уже заговорил, сказав ей: «Пардон».

Генриэтта взяла себя в руки, отошла к витрине, заглянула внутрь. Она знала, что, если упустит момент, у нее уже не останется ни мужества, ни сил повторить попытку еще раз в доступной форме воссоздать себя для Балинта. «Терпение, – подумала она. – Это не так просто. Для него это не так просто. Уходить нельзя, иначе конец». Она посмотрела на Балинта, окинула взглядом кафе, в таком месте она еще ни разу не бывала, прежде в Будапеште были только кофейни да кондитерские, кофе пили не так и не столько, не было привычки. Подивилась на необычной формы чашки, на кофеварочный аппарат, на Балинта, который сидел за столиком один и взглядом так же искал через стекло ее взгляда, как ее взгляд ловил его. Поколебавшись, она наконец решилась, вошла следом и боязливо, медленно подвигалась в его сторону; у столика остановилась и снова молча посмотрела на Балинта.

Балинт и теперь не заговорил с ней, лишь в конце концов пошевелил рукой. Переставил свой врачебный чемоданчик на дальний стул. Генриэтта поняла – он освобождает ей место, чтоб она могла сесть рядом. С облегчением вздохнув, опустилась на стул, села рядом с мужчиной и стала ждать, что Балинт произнесет ее имя.

На стол упала тень девушки-официантки, спросившей, что будут заказывать. Генриэтта потупилась, уставилась себе в колени, Балинт проследил за ее взглядом. У нее не было с собой ни кошелька, ни ридикюля, ни перчаток. Теперь он заговорил в первый раз, заказав два кофе. Когда перед Генриэттой поставили чашку, она потянула носом, – запах был резкий, определенно кофейный. К кофе она не притронулась, не желая ничего пробовать на вкус, никакой еды или питья, только помешала ложечкой в чашке.

Тогда Балинт наконец обратился к ней. Спросил у нее, чего она хочет.

Она не ответила, только смотрела на него.

– Пей свой кофе и уходи! – услышала она. – Могут нагрянуть с облавой и увести.

Слова облава? Какая облава? Она испугалась, потом улыбнулась, ведь больше ее никто не мог тронуть. Балинт, даже не взглянув на девушку, проглотил свой кофе, тут же расплатился. Увидев, что он собирается уходить, Генриэтта тоже поднялась и, не ответив на удивленный вопрос официантки, почему она не выпила свою чашку черного кофе, пошла следом. В детстве они часто играли в то, что они – это не они. Когда загадывали остальные, Генриэтта без конца проигрывала, не могла по их особым правилам доказать, что она – это в самом деле она. И теперь ей снова стало стыдно, как тогда, она по-прежнему не умеет доказать, что это она. Но это чувство было сладким, давним, знакомым. Она шла рядом с Балинтом, сжавшись от напряжения, надеясь и все еще ожидая, что он вдруг остановится и все-таки назовет ее по имени. Ведь он терпел ее за столом, даже заказал ей кофе.

Балинт шел и ворчал, как прежде, когда кто-нибудь его разозлит, ворчал и не раз обращался к ней, пусть уходит, оставит его в покое, какого черта уставшему человеку не дают побыть одному. Девушка понимала его слова, но они были настолько нелепы, что не достигали ее сознания. Она преданно следовала за ним и, когда по направлению определила, что Балинт держит путь домой, на ту квартиру, которую унаследовал от Бланки, улыбнулась. Теперь понятно, почему в кафе он молчал, а на улице в присутствии незнакомых сдерживал свои чувства и бормотал что-то странное; им нужно быть у себя, одним, чтоб родилось впечатление, что они снова вместе.

Когда они подошли к воротам, она знала, что догадка эта была правильной, потому что ее спутник остановился. Посмотрел на нее долгим взглядом, потом сказал: «Что ж, пошли наверх!» Генриэтта бежала рядом с Балинтом по лестнице и размышляла, что она скажет ему, когда будет можно, ведь она все еще не может к нему обратиться, пока он не объявит, что узнал ее. В дверях, прежде чем отпереть, Балинт произнес еще что-то, но у этого высказывания, как и у всех предыдущих, тоже не было никакого смысла, оно не имело ничего общего ни с их делом, ни с их отношениями, Генриэтта так и не поняла, зачем в такой момент вылезать с подобными вещами. Балинт произнес: «Денег у меня немного».

Он был первым, единственным, кто позволил ей прийти домой вместе с ним, кто приглашал ее к себе. Генриэтта привычно расхаживала по его квартире, она уже не раз бывала здесь, хотя в том ее образе Балинт не мог ез даже увидеть. Она прямо направилась к столу, на котором стояла карточка майора, потом перевела взгляд на стену, где над канапе висел портрет его жены, спасенный Темеш из прежнего дома. Балинт оглянулся на нее с таким видом, словно вовсе не был рад тому, что Генриэтта первой здоровается с майором и майоршей, его как будто раздражало, что она разглядывает его родителей.

Он не заговорил с ней, не назвал ее по имени, даже не предложил сесть, но это, наверное, потому, что он не знает, как приступить, для него невозможен простой факт, что она снова здесь, ведь в последний раз, в саду, он видел ее мертвой. Она по-прежнему не могла догадаться, зачем он тянет время, занимаясь разными пустяками, и как бы сделать так, чтобы он облегчил ей произнесение первой фразы, потому что Балинт вел себя невозможно, она никогда не могла бы и вообразить, что так обернется их встреча: начал считать деньги, выложил все, что было в его бумажнике. Денег и в самом деле было немного, отложив пятьдесят форинтов, он взглянул на Генриэтту. Генриэтта тоже взглянула на него и молча улыбнулась, ожидая, чтоб он сказал что-нибудь такое, что присуще лично ему. Но улыбка исчезла с ее лица, когда Балинт вдруг развязал галстук, снял пиджак, вышел в ванную и разделся. Вернулся обратно в шлепанцах на босу ногу, в халате, под халатом не было ничего.

Генриэтта так и осталась стоять, где была, посреди комнаты, сцепив пальцы и не произнося ни слова. Лицо ее было бледно, она едва дышала.

– Чего ты ждешь? – спросил Балинт. – Раздевайся сама, я не люблю возиться со всеми этими штучками.

То, что предлагалось этой минутой, превосходило ожидания, ради которых она возвратилась, и если бы он обращался к ней, знакомой ему Генриэтте Хельд, то, пожалуй, следовало бы согласиться. Но он обращался не к ней, теперь она уже знала, что не к ней, поняла, за кого он ее принимает, и раз до сих нор не узнал ее, то теперь уже не узнает никогда.

Она все стояла, замерев на месте. Балинт поискал сигарету, но закурить не успел, потому что девушка подошла к нему гораздо ближе, чем до сих пор, и прикоснулась к нему кончиками пальцев. Балинт схватил ее за руку и почувствовал, что из того, к чему он приготовился, ничего не выйдет, соития не будет, это создание почему-то передумало. Открытие не очень его огорчило, он, собственно, и не хотел ее, просто ему было лень противиться, ведь она так напоминала Генриэтту. Может быть, сказать ей, что он мог бы переспать с нею просто из любезности, потому что она очень похожа на одну девушку, которую он любил, наверное, больше всего в жизни? Только она все равно не поймет, впрочем, ей нужны только деньги, чего бы еще ей хотеть. У нее ведь ничего нет, даже носового платка. Одно непонятно, уж коли пришла, то чего вдруг раздумала.

Если не обнимать, то поцеловать ее он был бы не прочь, однако она и этого не стерпела. Отвернулась, еще раз обошла комнату, потом снова вернулась к нему, так близко, что он слышал ее дыхание, снова на миг положила пальцы ему на лицо, затем сразу отдернула их и такая же безмолвная, какой была с момента встречи на улице, направилась к двери. Он подумал, что она перерешила, пошла, верно, в ванную и там раздевается. И тут же вдруг почувствовал, что все-таки хочет ее. Желает ее страстно, но со смутным чувством греха, словно у него вдруг появилась сестра, к которой он воспылал страстью, и мысль обладать ею казалась теперь одновременно и заманчивой и страшной.

Он слышал, как девушка прошла мимо ванной, как на бланкиной двери щелкнул замок. Бежать за ней он не смел, она уже спускалась по лестнице, а он был в одном халате, голый и босой. Рванулся к окну, высунулся наружу чтоб увидеть хотя бы, как она выйдет, и увидел ее уже на улице.

Девушка плакала и плача бежала прочь, бежала нескладно, рывками, как когда-то Генриэтта. «Она ведь, пожалуй, голодная, – подумал Балинт, – а у нее ни гроша». Он почувствовал, что должен дать ей хоть сколько-нибудь ему нельзя отпускать ее с пустыми руками. Он вернулся к столу, скомкал деньги, чтобы удобней бросать. Но бросать было некому. Когда он снова высунулся из окна и посмотрел вниз, площадь была пуста.

Потом я узнала, что он спрашивал про меня первый раз в школе, и там ему сказали, где меня искать, что я еще не пришла или уже уехала с классом на выставку. «Очень-очень давно не бывал я в тех местах, – признался он мне, – и был рад, когда поехал за вами следом, чтобы заодно посмотреть знаменитую коллекцию». Я заметила его уже в здании, он вдруг оказался в одном из залов, среди скульптур. Я обрадовалась ему, тело мое отозвалось на его присутствие ощущением, в котором давно уже не было ничего сексуального, ведь в этом отношении жизнь наша была вполне устроена, скорее это походило на то, как узнают друг друга животные, родившиеся в одной норе, когда одинаково реагируют на воспоминание об общей подстилке. Я была всегда рада встрече с Балинтом.

Мы смогли поговорить не сразу, я была занята, не могла оставить класс, нужно было получить хотя бы поверхностное представление об экспонатах. Я обходила залы, осматривала экспонаты, в чувствах моих царил изрядный сумбур, потому что от изобразительного искусства я ждала другого, – безмятежных, спокойных или величественных ликов, плавных форм, извлеченных из мрамора или бронзы. Я заранее знала, что дети и на сей раз лучше поймут и запомнят увиденное, чем я. Почти со страхом рассматривала я достопримечательности выставки, бесформенные очертания, искривленные головы, нечеловеческие взгляды каменных глаз, вернее, тех просверленных в камне отверстий, которые заменяли статуям глаза, в сущности, каменные лица только этим и различались, потому что у них были одни глаза, – ни носов, ни ушей, ни губ.

Балинт, по-видимому, ждал, когда мы сможем отойти в сторону и поговорить. С тех пор, как уехала Бланка, мы снова стали видеться, хотя и редко, оставаясь вдвоем на одну минуту, кто-нибудь из членов моей семьи постоянно оказывался рядом; Пали Балинту нравился, он с удовольствием с ним беседовал, присутствие Пали нисколько не смущало его, и раньше это меня даже обижало. Дочку мою он находил очень забавной, прекрасно умел обращаться с нею, лучше, чем отец, родитель слишком мнительный и заботливый, чье назойливое внимание даже Кинга, ребенок, выносила с трудом. Два дня назад Балинт заходил к нам, провел с нами весь вечер, и появление его на выставке не произвело особой сенсации, но все же явилось приятным сюрпризом. Я вопросительно посмотрела на одну из моих коллег-учительниц, справится ли она без меня, та взглядом ответила, что справится, дети молча и с любопытством рассматривали экспозицию. Я подошла к Балинту и, как уже много раз, заговорила о Бланке, от которой накануне пришло письмо. Балинт перебил меня, сказав, что об этом после, он здесь не случайно, приехал специально за мной следом, нужно кой о чем поговорить, и если можно, то немедленно.

Мы присели на одну из скамеек, Балинт нарочно отсел от меня подальше, чтоб я могла одновременно видеть и его, и скульптуры. На лице его появилось какое-то новое выражение, своеобразная умиротворенность и покой, которые мне в общем не понравились, чертам его лица была свойственна переменчивость, смена переживаний, ирония, гнев, неприятие, холодность. Однажды я уже видела на его лице такое же. безразличие и бесстрастность, – когда он поведал мне, что его снова, на этот раз без всяких доносов и травли, перевели в приемный покой, – оказывается, теперь уже окончательно выяснилось, что как врач он недостаточно подготовлен, чтоб доверить ему целое отделение, ему явно не хватает той искры божьей, без которой нет настоящего врача. По-видимому, он не усматривал в сложившейся ситуации ничего трагического, рассказывал о ней так, словно речь шла вовсе не о нем, мои отец и мать выказали куда больше беспокойства, но я-то знала, что стоит, что может скрываться за его спокойствием.

Он не стал тянуть с объяснением причин своего желания поговорить со мной. Изложил дело так просто, словно попросил одолжить книгу: мне надо разойтись с Пали, выйти за него, он решил все-таки жениться на мне. Я даже и бровью не повела, только опустила глаза, перевела взгляд с его лица на скульптуры. Прямо возле нас на низком постаменте стояли три каменных столба и шар с надписью «Борец». У этого странного существа можно было различить только туловище, бедра и голову без лица, один торс и почти ничего больше, бог весть, отчего он производил столь отчаянно живое впечатление. Я смотрела на скульптуру, слушала Балинта, чувствуя, что Балинт не ждет ответа, Балинт знает так же хорошо, как мы все, как, возможно, и мой муж, что Пали попал к нам случайно; он живет с нами и у нас, однако никто и никогда, в сущности, не принимал его всерьез, даже отец, хотя для него брак – святыня. Балинт знает и то, что Кинга никакой не залог любви, романтическое воплощение общей супружеской жизни, просто нужен был кто-то, на ком могло без стыда проявить себя наше стремление ласкать и нежить – собственно говоря, можно было бы обойтись и собачкой.

Тогда он еще не потянулся за моей рукой, и я не подала ее. Года два назад я спросила у него, что он почувствовал, когда в деревню вдруг прикатил в машине Тимар и объявил, что можно вернуться в Пешт, теперь уже все доподлинно знают, что он невиновен. Балинт пожал плечами, словно ему неприятно отвечать, посмотрел на меня тем же взглядом, который был знаком мне с давних пор и который говорил, что я все равно не смогу этого попять; и ответил что-то вроде «ничего особенного». «Если человека реабилитируют, это ничего особенного?» – возмутилась я, а отец, который был тогда рядом, заметил, что нельзя быть неблагодарным циником. «Я не циник, – с раздражением ответил Балинт и закончил громче обычного: – Тогда мне было уже все равно. Вам этого не понять».

Теперь я поняла.

Я опустила веки, не хотела, чтоб дети видели, как на глаза навернулись слезы. Почувствовала его пальцы у себя вокруг запястья; теперь, пожалуй, впервые в нашей жизни, он даже не догадывался, о чем мои мысли. Пальцы у него были теплые, ласковым пожатьем он выразил то, что думал: «Я ведь знаю, как ты счастлива, но теперь уже все, что стояло меж нами, миновало, осталось позади, и поэтому, Ирэн, не нужно выражать свою радость слезами, радуйся так, как ты когда-то умела – всем сердцем». Впервые в жизни он не заметил, что размякла я не от счастья, а от отчаянья, из-за себя самой и из-за него, что я потому плачу, потому не в силах держать себя в руках, как того требуют место и окружение, что давным-давно уже его не люблю.

Это была страшная мысль, такая же, как окружавшие нас страшные скульптуры, если бы могла, я вырвала бы ее из себя, как занозу из-под ногтя. Я догадалась, что Пали был единственной подлинностью в той сгустившейся ирреальности, в которой барахтались и задыхались мы все, в которой отец стал беспомощным, мать прилежной и пугливой, а я и он такими, какие мы сегодня, дома на улице Каталин исчезли, и те, кто еще знал про нас, какими мы были, либо безнадежно больны, как Темеш, либо затерялись на далеком острове, как Бланка, либо погибли, как Хельды и майор. Лишь Пали был настоящим, подлинным, но как раз мы-то и не могли его оценить, не принимали всерьез, и сам он, оставаясь среди нас, не мог, наверное, относиться к себе со всей серьезностью. Теперь его больше не будет, и как только он покинет наш дом, закроется последняя щель, через которую мы могли бы выйти вслед за ним наружу, куда уже никогда не сможем попасть, ведь дорогу преградил Балинт, вернувшийся обратно. А Балинт вернулся, тщетно он так долго боролся один, теперь он уже понимает, что без нас никогда не найти ему того, что он хотел найти в одиночку, когда оба мы были еще молоды; вновь достичь улицы Каталин он сможет только вместе с нами, свидетелями его жизни на том ее отрезке, когда все было еще впереди.

Меня не интересовало, кто на меня смотрит, что обо мне думают, впервые со времени молодости я не заботилась о том, что скажут мои ученики, увидев, как я сижу тут на скамье и не скрываю слез. Балинт подсел ко мне ближе и теперь не только держал меня за руку, но и обнял за плечи. А мне думалось, – все время, сколько живу, я готовилась стать его женой, и вот когда мы уже у цели, ближе, чем в день смерти Генриэтты, потому что нет войны и бомбежек и можно уверенней, чем когда-либо, строить планы, оказалось, что мы уже стары, и он уже не может любить меня с той грустной пылкостью, как любил когда-то, да и мои чувства тоже увяли и охладели. Мы отправляемся в жизнь, как попутчики, надеющиеся – если вдруг ветер бог весть куда погонит их корабль, – уцепиться друг за друга и тешиться жалкими воспоминаниями, ведь помнят они об одном и том же, знают один и тот же кусочек суши, и как им на нем жилось, пока их не понесло в море, и как синело и сверкало небо, пока не раздался гром.

Я сидела все так же, мысленно прощаясь с миром а спокойствием, простилась с Пали, любившим меня, рядом с которым жизнь была простой и удобной, который не желал ничего больше того, что я могла ему дать, и никогда не стремился узнать, что кроется за моим молчанием, и проникнуть в мои тайны. Теперь я уже перестала плакать, даже на слезы не было сил. Это скорее походило на оцепенение и испуг. Балинт молча смотрел на меня, в глазах его светилась нежность и сострадание. Он привык, что я не всегда его понимаю, и временами насмехался надо мной; даже во времена нашей самой пылкой любви случалось, что он издевался над моей неспособностью проследить за ходом его мысли, и теперь, глядя на него, мне очень хотелось сказать, что, пожалуй, в первый раз за всю жизнь я точно знаю, о чем он думает и откуда такая бесконечная жалость ко мне. Я знала, что с языка у него готова сорваться фраза, которую он хотел бы произнести при сватовстве: «Я принесу тебе, Ирэн, мертвое тело, что ты когда-то любила, ты получишь меня, но я стал пуст, как разреженный воздух». Я молчала, мне было слишком зябко в тот миг, что настиг и пленил нас обоих, однако нужно было сказать ему, чтоб он успокоился и перестал меня жалеть, пусть лучше пожалеет сам себя, ведь Ирэн Элекеш больше нет, а возможно, никогда и не было. Пока рядом, со мной жила Бланка, я была круглой, цельной и совершенной. Верила, что такой и родилась, и он тоже этому верил. А потом вдруг обнаружила, что я никогда не была такой, какой считали меня они или воображала себя я сама, просто кто-то так меня любил, что совершал все мои грехи вместо меня, прежде чем я вообще успевала осознать для самой себя, что бы я захотела сделать, не будь я рабой условностей и, в сущности, трусихой. Но Бланка покинула меня, и с тех пор я грешу сама, и те, кто живет со мной, робко уступают мне дорогу. Лишь Пали действительно умеет переносить меня, ведь он не может помнить, какой я была в юности. Я видела себя, всех нас и Балинта, как он ищет тишины, того спокойствия, что царило в доме майора, оставшемся там, на улице Каталин, как он просто стоит и растерянно смотрит на нас, как я кричу на маму, швыряю на пол тарелки и хлещу по щекам Кингу, когда она меня разозлит, а в кухне, до смерти уставшая после вечерней школы, потрясаю случайно не вымытой чашкой, как уликой против мужчин, и жалуюсь всем на свою несчастную судьбу.

Мы сидели и молчали. Оба замалчивали то, что нужно бы сказать друг другу, и на этот раз я, а не Балинт, знала, что слова уже ничего не могут изменить. Мне казалось, что все эти скульптурные изображения смотрят на нас своими причудливыми лжеглазами, что странные эти творения даже не высечены из камня, а просто случайное нагромождение камней. Я отвернулась, услышав, как Балинт тяжело вздохнул, и не просто вздохнул, а зевнул, но не так, как бывает от скуки, а как очень усталый человек; я вдруг почувствовала, что и мне надо бы зевнуть, ведь я тоже смертельно устала, словно годами и десятками лет меня бессмысленно гоняли и понукали, и вот теперь я могу наконец присесть.

Мы не говорили ни о каких практических шагах, ни о каких частностях, это было не к спеху, мы знали, что с этим успеется. Пали уладит, что надо, и притом ценой самой малой крови. Мой класс стоял в очереди, Балинт не оставил меня и тогда, когда я снова вернулась к своим детям, ходил за мной, словно уже ни на минуту не хотел оставить меня одну. Я очень мило распоряжалась, тщательно и внятно строила свою речь, даже позволила себе несколько суждений по поводу выставки, старалась, чтобы дети, если они и заметили, как я только что плакала на, скамейке, забыли об этом, а между тем чувствовала, как ненавистно мне иго, принуждающее меня к самодисциплине, к тому, чтобы быть именно такой, какой желают меня видеть другие, хотелось остаться наконец самой собой, потому что меня все и вся утомляло, а пуще всего – Балинт. Мы отправились, и я знала, что до конца жизни мне никогда уже не быть такой, какая я есть, и все случившееся, и то, что предстоит, бессмысленно и слишком запоздало.

Моя коллега шла впереди группы, а мы вдвоем в хвосте. Был полдень, и, когда мы вышли из Галереи, ярко светило солнце, мы заговорили о погоде. На земле корчились наши тени, и я следила, как они скользят по залитой солнцем дороге. Перед нами бесшумно двигались очертания двух грузных каменных глыб, и ни у одной из них не было ни рук, ни ног – одни торсы.

Год тысяча девятьсот шестьдесят восьмой

Это были старые деревья, но каждую весну они вновь одевались в листву, скрывая под ней следы разных болезней. Листья их никогда не опадали прежде времени, потому что люди, жившие на этой улице, любили старые деревья и вечерами – в особенно жаркие месяцы – выливали на их корни ведра воды. Генриэтта, часто ходившая по улице Каталин, раньше других заметила, как редеют в аллее деревья, и сообщила об этом своим родителям и майору. Старших эта новость повергла в уныние, ведь аллея занимала свое место в воспоминаниях каждого из них, и Генриэтта решила, что если в ближайшее время пойдет туда, то воскресит и деревья, ведь без них улица утратит свой облик. «Пока аллею вырубают, делать этого нельзя, – сказал майор, – придется подождать, пока она совсем исчезнет. Тогда ты сможешь насадить ее вновь». Вот она и ждала, пока дровосеки и машины выполнят свою работу, и только когда от аллеи уже не осталось и следа, принялась вослед трем домам вызывать назад и деревья – майор оказался прав, ибо деревья не замедлили вернуться, заняли привычные места и опять, как в прошлые лета, вписались в лоно закономерной смены времен года.

Когда через две недели началось строительство, ее снова охватило беспокойство. Генриэтта не знала таких понятий, как нехватка места или перенаселенность, но предчувствовала, что вслед за деревьями уничтожат и ту незастроенную часть набережной, откуда сквозь кроны деревьев достигал их домов блеск Дуная, и тогда другою станет улица Каталин, где дома всегда стояли лишь по левой стороне и никогда по правой. Она чувствовала, как трудно ей будет ждать, пока построят все дома и в каждом из них возникнет жизнь, ведь лишь тогда она сможет убрать этот новый ряд зданий и вернуть набережной ее прежний облик.

И вот, как только на другой стороне улицы выросли дома, великолепный вид, открывавшийся отсюда, исчез, словно чья-то огромная ладонь сгребла Дунай в пригоршню и унесла прочь. При благоустройстве города достопримечательности улицы были сохранены, новые двухэтажные здания, гармонировавшие по стилю с другой стороной, оказались прямо напротив крепостного холма. Вокруг новых домов тоже были свои сады, только уже не такие большие, сады спускались к набережной и через их низенькое проволочное ограждение просматривались свежепосаженные деревья и цветы. Генриэтта любила Дунай; воплотившись, она гуляла по набережной, и ей часто приходилось видеть обратную сторону нового ряда строений; порой, остановившись, она смотрела через ограду на жильцов, сидевших в садах, загоравших или игравших в карты. Она приглядывалась к событиям будней, к почтальону, звонившему у двери и вручавшему письмо, которое, войдя в дом, тут же распечатывали, к тому движению, которым открывали бутылку, принимаясь жадно глотать пиво, – тогда на губах оставались усы из пены.

Когда она стояла и смотрела вокруг, ее, случалось, окликали. Она приходила в восторг, но сразу же смущалась, – молодые люди просто развлекались на ее счет, она никогда не удостаивала их ответом, и они рано или поздно отставали. Один раз какие-то подростки попали в нее мячом, и тот, кто это сделал, даже не подумал извиниться, просто крикнул, чтобы она кинула им мяч обратно. Она молча бросила. Мяч взлетел в воздух, и Генриэтте припомнилось, как любила она когда-то играть в мяч; в другой раз она захватила с улицы Каталин свой мячик и мелкими хлопками погнала его перед собой по набережной. Пахло водой и рекой, Генриэтта все шла и шла вдоль Дуная, ударяя об землю и ловя подпрыгивающий красный шар.

Постепенно познакомилась она и с жителями новой, противоположной стороны.

В семье одного военного был сын, мускулистый светловолосый мальчик, в свободное от уроков время он обычно лазал по саду. У их соседей подрастали девочки, одна смуглая и тихая, а другая, помоложе, шумная и крикливая, часто обе они играли с мальчиком, да так самозабвенно, что Генриэтту брали завидки, и она, подчас нарочно, забрасывала свой мяч к ним в сад, чтоб они, прервав игру, выбросили ей мяч обратно. Иногда Генриэтте случалось видеть и их родителей; военный, облокотившись об ограду, что-то объяснял и смеялся, а отец девочек, маленький, неловкий близорукий человечек, вечно что-нибудь мастерил, с чем-то возился, пока жена его лежала в шезлонге, читала иллюстрированные журналы или кормила детей. С этой женщиной произошел однажды необыкновенный случай: Генриэтта стояла у ограды и с любопытством смотрела, как девочки едят, и вдруг эта ленивая, неопрятная женщина поднялась, принесла на отбитом блюдечке сомнительной чистоты пончик, и через ограду протянула Генриэтте; улыбнувшись, сказала, что раз уж той так интересно смотреть, то пусть заодно и отведает пончика. Генриэтта взяла, что ей протягивали, беспомощно взглянула на пончик но не могла ни поблагодарить, ни объяснить, почему ей не хочется, и почему, собственно, она стоит здесь и смотрит. Как только женщина отвернулась, она раскрошила тесто на мелкие кусочки и высыпала их в реку, на лакомство устремились рыбы, большие, с коричневой спинкой, и, широко разевая рот, похватали крошки. Девочки заметили ее поступок, и младшая из них с возмущением заверещала, что это еще за особа, швыряет пирожки в Дунай, старшая укоризненно покачала головой, а мальчик подбежал к Генриэтте, выхватил из рук блюдце, заявил, что она, наверное, дожидается, когда ее угостят еще, только черта-с-два, пусть лучше уматывает отсюда. После этого она уже долго не осмеливалась играть в мяч возле их сада. На новой стороне улицы один дом еще не заселили, он стоял пустой, когда ей не хотелось сидеть ни на своей улице Каталин, ни там, где жил Солдат, она проводила время здесь, перед этим домом, играя в свой мяч.

Однажды она возвратилась раньше обычного, разволновавшись из-за госпожи Хельд. Накануне ее мать со своей нянькой совершила прогулку в близлежащее курортное местечко, Которое часто посещала в детстве, мать вернулась оттуда в том нелепом, старомодном детском купальничке, в котором когда-то плескалась в море; Генриэтте страшно было ждать, пока та сменит свой облик, к тому же она боялась няньки, которая ласкала ее мамочку. Генриэтта так сильно тосковала по настоящей госпоже Хельд, что, прибежав в свой дом на улице Каталин, прямо-таки вломилась на кухню и, когда услышала, как мать, по обыкновению, что-то мурлычет там себе под нос, обняла ее и долго стояла, прижавшись, пока не успокоилась, выкинув из головы ненастоящую девочку, которую только что видела с маленьким, наполненным ракушками ведерком в руках. Госпожа Хельд положила в миску абрикосы, но Генриэтта не взяла их, пока не кончила обход, а когда увлеклась в саду игрой, то совсем про них забыла, и мать, высунувшись из окна кухни, напомнила ей, что можно поесть фруктов. Балинт отправился за миской и бегом вернулся к остальным, Бланка сразу выхватила миску у него из рук, начала делить, Ирэн разложила на ступеньке виноградные листья, чтоб класть абрикосы на чистое. Бланка считала фрукты под какую-то песенку: раз-два-три-четьгре, раз-два-три-четыре. С той радостью, которая охватывала ее всякий раз, сколько бы это ни повторялось, Генриэтта отмечала, что эта Бланка уже не забывает выделить и ее долю – ведь в детстве довольно часто получалось так, что Бланка, запамятовав, что фрукты у них общие, делила только на троих, словно Генриэтты вовсе и не было. Гудела бормашина, Бланка все делила, все напевала свое: раз-два-три-четыре. Ослепительно сияло солнце.

Они уселись на самой нижней ступеньке, Бланка принялась за абрикосы. Тогда-то Генриэтта и услышала глум, на который обратила внимание лишь попозже, – было так непривычно, что сквозь гуденье бормашины прорываются и еще какие-то звуки, какой-то грохот, хлопанье, словно где-то поднимали и роняли на землю крупные предметы. Казалось невозможным, чтобы с таким шумом убиралась наверху мать, но Генриэтта все-таки побежала взглянуть.

Госпожа Хельд сидела в гостиной, облокотившись на подоконник, и, услышав шаги, повернула голову.

– Что это за шум? – спросила Генриэтта.

Хельд ответила, что это, наверное, пароход. Перед их глазами плыл пароход, – посмотри только, как красив сегодня Дунай, какого он необычного синего цвета. И пароход тоже огромный. Только что это за пароход?

Генриэтта подошла поближе и проследила за ее взглядом. Из окна она увидела аллею, а меж деревьями – дома противоположной стороны, закрывшие реку, – Дуная видно не было. Ворота единственного, все еще не заселенного дома стояли распахнутые, Генриэтта бросила взгляд на подворотню, где суетились рабочие, сгружавшие с грузовика мебель. Мебель какое-то время задерживалась в воротах, потом проплывала под ними и исчезала внутри дома.

– Это немецкий пароход, – ответила Хельд. – Что же он возит? Ты видишь, какой на нем флаг?

Генриэтта видела предметы мебели, чемоданы, жильцов. Перед воротами стоял тот близорукий вместе с военным и незнакомой женщиной, с ними была и та ленивица с какой-то сумкой в руках. Их детишки скакали меж старого барахла, создавали суматоху, а потом затеяли беготню. Со стороны церкви выехала машина, детишки помчались перед нею и провожали до самых ворот, из машины вышел мужчина, они обрадовались ему, мужчина держал на руках маленькую девочку. Поставил ее на землю, обе девочки, большеглазая и светленькая, тотчас обступили малышку и вместе с ней побежали через ворота в сад.

Мальчик шагал не так быстро, но тоже отправился за ними. Взрослые смотрели им вслед и смеялись.

– Вот еще один пароход, – произнесла госпожа Хельд. – Позови в дом Балинта, пусть он тоже посмотрит.

Она вышла, по не в сад, а из дома, перешла по прямой на новую сторону, по ней до самого конца, затем возле церкви свернула на набережную и остановилась перед воротами, где обычно играла в мяч. Сад был заставлен всяким барахлом, под открытым небом стояли кресла, заваленные одеждой, грудами книг, постельным бельем, на скамьях лежали подушки, одеяла, горбатились махровые простыни.

Мальчик заметил, что она снова тут, подбежал к ограде, за ним последовали остальные и сгрудились напротив нее. Рабочие тащили теперь к лестнице белый, выкрашенный эмалевой краской застекленный шкаф и зубоврачебное кресло, гибкий стержень бормашины свисал змеей. Младшая из девочек показала Генриэтте язык.

– Это та, что с мячиком, – сказал мальчик. – Немая, которая кормит рыб пирогами.

– Тс-с, – шикнула на них смуглянка. – Мы ведь с ней даже не знакомы.

– Немая, – повторила светленькая. – Немая. С мячиком.

– Уматывай отсюда! – приказал мальчик.

– Тс-с, – прошептала смуглянка. – Так говорить неприлично.

Генриэтта почти не слышала, что ей говорят, она не могла оторвать взгляда от маленькой девочки и мебели. Позади малышки, посреди сада, возле кучи постельного белья виднелась маленькая скамеечка, узоров на ней она различить не могла, скамеечка лежала к ней некрашеной стороной. Она стояла, и от страшного напряжения памяти лицо ее исказилось. Извне до нее доносились голоса взрослых, которые звали детей, у вновь приехавшей малютки дрогнула ножка, словно она собиралась кинуться на зов. Девочка была робкая, у нее была белая кожа и темные глаза.

– Потопали, – сказал мальчик. – Ее ведь на нас оставили, эту глупышку. Надо ее назад отвести. Потопали.

Светленькая сорвалась и побежала, только туфли застучали, пробежав меж куч постельного белья, она исчезла под воротами, смуглянка медленно, нерешительно последовала за ней. В ее походке было какое-то притягательное спокойствие, кроткое достоинство, хотя ей еще не было, наверное, и десяти лет. Вновь прибывшая малышка подняла на Генриэтту глаза, помедлила. Мальчик тоже все еще не уходил.

– Все на эту немую смотришь? – спросил он у малышки.

Девчушка молчала.

– Она и тебя в воду бросит, как пончик.

Этого она не поняла, но заявление сбило ее с толку, в нем ей почудилось нечто странное и страшное. Она стояла и смотрела то на одного, то на другого. Мальчик потерял терпение.

– Ладно уж, оставайся. Когда тебе станет с ней скучно, ищи нас в саду.

И он затопал прочь. Малышка огляделась, обнаружила, что стоит возле ограды, и что напротив – совсем чужая тетя. Испугалась, кровь прихлынула к ее щекам. Генриэтта знала, что еще мгновение – и она уйдет, убежит от нее, но все же перелезла через ограду и прикоснулась к ней. Малышка не отстранилась, хотя вид у нее был такой, словно ей сделали больно, и Генриэтта отняла свои пальцы, потому что не знала, какое у нее прикосновение, – как у других или нет, и не повредит ли оно малышке. Извне послышался смех, голоса спорящих, приближавшийся топот, шум какой-то игры, словно пели и танцевали.

– Как тебя зовут? – спросила она у малышки. И подумала, что та не понимает ее, ведь Генриэтта заговорила в первый раз с тех пор, как ее убили. Малышка не отвечала, глядела на нее задумчиво, словно не знала, нужно и можно ли отвечать незнакомой тете, потом влажные губки ее разомкнулись. Но не успела она заговорить, как по садовой дорожке примчались дети, схватили малышку за ручки и вбежали с ней под уже опустевшие ворота.

Мебель, чемоданы и груды постельного белья исчезли, кто-то затворил ворота с другой стороны, уже не видно было ни рабочих, ни взрослых. Теперь она видела издали одних детей, которые кружились, взявшись за руки, малышка была, наверное, не очень ловкой, ее в игру не принимали, и она стояла в стороне, глядя на трех других. Генриэтта прислонилась к ограде, смотрела на них, ей хотелось услышать песенку, которую они пели, но, когда дети увидели, что она все еще в саду, хоровод прекратился, мальчик нагнулся, набрал горсть камешков и начал кидать в нее. Тогда она убежала, снова до конца набережной, мимо церкви и скрылась в доме Хельдов.

В тот день она раньше вернулась туда, где теперь в общем пребывала всегда. И, вернувшись, не нашла дома никого – ни майора, ни дедушку с бабушкой, ни Хельдов, одного только Солдата. Они долго, внимательно смотрели друг на друга, и Солдат снова спросил у Генриэтты, не может ли она сказать, как добраться отсюда до дому. И впервые с тех пор, как они снова встретились, Генриэтта взглянула ему в лицо без страха и отвращения – у Солдата было простое лицо, молодое и чуть глуповатое. И не стала ему отвечать.

Каждому человеку дано встретить лишь одно существо, чье имя может сорваться с его уст в предсмертное мгновение.

Верните домой Бланку!

Послесловие Творчество Магды Сабо

Среди самых популярных, самых читаемых писателей сегодняшней Венгрии Магде Сабо принадлежит одно из почетных мест Она вошла в венгерскую литературу ярко, стремительно, с самостоятельной творческой манерой, тотчас приковавшей к себе заинтересованное внимание читателей и критики. В поворотный для Магды Сабо 1958 год вышли на печати сразу четыре ее произведения: романы «Фреска» и «Скажите Жофике…», сборник стихотворений «Шорохи», стихотворная сказка «Барашек Болдижар», а также книжка-картинка для самых маленьких «Кто где живет». В следующем году на прилавках книжных магазинов появляются роман «Лань» и повесть для детей «Голубой остров», имя Магды Сабо мелькает на рекламных щитах кинотеатров – идет поставленный но ее сценарию фильм «Красные чернила». В этом же году она – лауреат премии имени Аттилы Йожефа, а в Издательстве художественной литературы тем временем уже читаются корректуры ее нового романа «Праздник убоя свиньи», в театре имени Йокаи идут репетиции ее первой драмы «Укус змеи».

Жизнь – не сказка. «Вдруг, откуда ни возьмись…» не начинают бить даже источники творчества. Имело свою предысторию и бурное вступление в литературу Магды Сабо. Ибо в действительности оно было вторым. Первое же состоялось вскоре после войны, когда молодая учительница-филолог, в 1940 году окончившая университет по венгерско-латинскому отделению, опубликовала две книжечки стихов. Ей, выросшей в Дебрецене и там же, а потом в другом, и вовсе провинциальном, городке Ходмезёвашархейе начавшей учительствовать в годы войны, очень мало было известно о причинах и сути происходивших в мире катаклизмов, но ужас войны, бомбежек, рушащихся городов и гибнущих людей пронизал ее насквозь, надолго парализовал мысли и чувства, убил – в то время ей думалось: навсегда – способность радоваться жизни. Трагизм, окутавший душу поэтессы и сильно, с болью отразившийся в ее мерных стихотворных опытах, подвергся позднее суровой – быть может, чрезмерно суровой – критике. В 1949 году Магде Сабо, работавшей с апреля 1945 года в министерстве просвещения, пришлось оставить свою должность и вновь вернуться к преподавательскому – на счастье, действительно горячо любимому – труду, которому она и отдалась с присущей ей увлеченностью. Десять лет (1949–1959 гг.) Магда Сабо учила детей (теперь ужо в Будапеште) родному языку и литературе, иногда сама писала для них сказки, будя в своих учениках фантазию, обдуманно расширяя словарный запас, кругозор.

«У меня было тогда много свободного времени», – с улыбкой скажет она много лет спустя, в интервью, объясняя, как вновь, еще не думая печататься, ощутила настоятельную потребность писать. Не времени было у нее много – очень велик был творческий потенциал, а каждый день жизни среди людей, в бурно меняющей свой облик стране, прибавлял опыта, понимания – стремления высказать, художественно оформить постигнутое. Еще писались стихи, но они уже шли скорее по периферии творческих интересов Магды Сабо, главный же накопленный материал, усложнившееся миропонимание, многоголосие звучания жизни потребовали для себя иных форм. И Магда Сабо обратилась к прозе.

Несколько лет копились на ее письменном столе наброски, заготовки, подробно разработанные планы первых романов («Фреска», попавшая к читателям прежде других, существовала уже в 1953 г.), и постепенно становилась явной органическая особенность писательского человековидения Магды Сабо, ее своеобразный дар прозревать строй души как бы в разрезе, одновременно во всех ее главных временных напластованиях, способность, высвечивая деталь, неотрывать ее от целого – от всей совокупности внутренних импульсов и внешних воздействий, из которых складывается та или иная нравственная индивидуальность.

В сущности, это тот самый принцип, что лежит в основе самосознания человека вообще: человеку свойственно ощущать свое «я» как реальную данность не только в сиюминутном времени и соответствующем ему пространстве, но и во всей протяженности – и пространственной расположенности – вобранного его существованием времени. Разумеется, в практической жизни этот принцип применяется чаще всего безотчетно, переносится жо с себя, экстраполируется на других людей и вовсе редко и неглубоко. Однако литература – особенно литература XX века с ее повышенным ощущением неповторимой сложности человеческой личности, неделимости на временные участки и доли (достаточно упомянуть здесь только Марселя Пруста и Томаса Манна) – угадала в ном возможность нового, синтетического, симультанно-многопланового, иными словами, более достоверного постижения человека.

Для творческой индивидуальности Магды Сабо этот метод оказался как нельзя более органичным и плодотворным, и хотя в ее творчестве немало прекрасных произведений, созданных в более традиционной манере, все же свое, новое слово в венгерской литературе она сказала, овладев методом свободного движения по внутренним параметрам человеческой психики.

«Фреска», первый роман Магды Сабо, построен целиком на внутренних монологах персонажей. Никакой экспозиции, никаких пояснений, представлений и «анкетных данных» – никакой помощи читателю. Мы еще ничего не знаем о героине, проснувшейся в гостинице родного городка, и сразу оказываемся внутри водоворота обуревающих ее мыслей, чувств, воспоминаний, нынешних и давних – да еще разной давности! Всплывают на поверхность ничего пока не говорящие нам имена, чтобы тут же опять кануть в неизвестность, оставив лишь звенышко каких-то сложных, напряженных отношений; но не успевает читатель за эти звенышки ухватиться, как в ушах звучит уже другой голос – его обладатель явно иначе смотрит на мир, иные и речь его, и чувства, иные связи с людьми, однако постепенно во всем этом ином, своем проступают очертания чего-то уже знакомого, уловленного раньше, люди, события начинают приобретать объемность, реально друг с другом сближаться… И когда та пли иная тема подхватывается новым голосом – опять незнакомым – третьим, четвертым, пятым, – то ее уже узнаешь, как узнаешь затем повторяющиеся, вновь и вновь вступающие, перемежающиеся голоса. Незаметно для себя читатель оказывается не вне, а внутри той жизненной круговерти, в какой страдают, любят и ненавидят сами участники действия.

На страницах небольшого по объему романа бурлят страсти, события, проходит целая эпоха – с довоенной поры до первых ростков новой жизни, – и все это не в ретроспективном пересказе, вообще не в пересказе, а так, как хранится все важное в памяти человеческой, связанное тысячами живых нитей с нашим сегодня.

Не только угрюмая бездуховность семьи провинциального протестантского священника запечатлена на этой фреске со страстной негодующей силой – на ней проступают и контуры гораздо большей человеческой общности в момент исторической ломки, когда первая же рухнувшая стена старого социального строя открыла на всеобщее обозрение таившуюся за ней нравственную фальшь и гниль. Внешне респектабельный дом старого пастыря становится в романе неким средоточием многих социально-этических конфликтов времени, и почти никто из его обитателей не в состоянии достойно и мужественно, по-новому, их разрешить. Даже Аннушка, единственная непокоренная и творчески яркая душа, все же решившаяся бежать из мертвого родительского дома (это происходит в день, когда без боя занявшие городок советские солдаты своим неожиданным для запуганных обывателей добродушием словно приоткрыли ей путь в большой и трудный, но подлинный мир), – даже Аннушка на долгие еще годы сохранит в сердце страхи и ощущение бессилия, вынесенные ею из ее прошлого. Девять лет живет она в другом мире, управляемом другими законами, по все не отпускает ее пережитый в детстве и ранней юности кошмар. Сколько видела она здесь душевных мук, убитых надежд на простое человеческое счастье, искривленных, понапрасну загубленных жизней: ее несчастная мать, повредившаяся в уме от непреодолимого отвращения к насильнику – священнику-мужу; Янка, нелюбимая дочь и нелюбимая жена, бессловесная рабыня в собственном доме; да и сам отец, священник Матэ, этот угрюмый тиран, – он тоже жертва и становится жертвой после первой же сноси пирровой победы над волей другого человека – жены, лишенной им права на ей нужное, ею избранное счастье. И сколько здесь лицемерия, ханжества, прямой подлости, которые с непреложной закономерностью расцветают всегда на почве всеобщей скованности, несвободы.

Антитезой этому миру становится в романе прекрасный и гордый человек, воплотивший в себе лучшие черты народного характера – батрак и прирожденный художник Анжу. Он естествен, талантлив, он добр и величественно свободен духом. Для Аннушки, с пеленок к нему прикипевшей, Анжу служит мерилом всех нравственных ценностей, он единственный ее родственник по духу в отчем доме; когда она уже не может дышать в гнетущей его атмосфере, когда тоска по творчеству, по духовной свободе окончательно ее одолевает, именно Анжу, обрекая себя на полную нищету, помогает ей вырваться, тем положив начало медленному, но уже неизбежному крушению этой цитадели старой ханжеской морали.

Уже в первом романе Магды Сабо отчетливо звучит одна из важных тем ее творчества – тема детства, основополагающей роли накопленных ребенком впечатлений в формировании взрослой, общественно-значимой личности. Немало великих произведений об этом написано, немало счастливых, напоенных любовью детских распахивали перед нами свои двери, немало видели мы «страстей-мордастей» глазами обездоленных детой. Но материал этот, как видно, неисчерпаем и непреходяще его значение – иначе не тянулись бы мы так к новым талантливым книгам о началах, истоках человеческого пути.

В творчестве Магды Сабо проблема детства проступает двояко. Прежде всего вспомним ее романы и повести непосредственно о детях, подростках (уже упоминавшийся роман «Скажите Жофике…», затем «Бал-маскарад», 1961, «День рождения», 1962, и др.) – так называемую юношескую литературу. Школьники Магды Сабо – это дети пятидесятых годов, которых она сама учила, чью жизнь и психологию чутко наблюдала и такими – реальными, сегодняшними – показала в своем творчестве. Эти дети, при всей напряженности их личного, школьного и внутрисемейного, существования, тысячами уз связаны с жизнью страны, которая всячески помогает им смолоду почувствовать себя членами общества, видеть в нем опору, а иной раз и противовес личным неурядицам.

Как и всякая настоящая литература для юношества – это давно уже стало прописной истиной, которой труд венгерской писательницы служит лишь подтверждением, – книги Магды Сабо не менее важны, интересны и взрослому читателю. Ведь отдельный, отгороженный от взрослого, мир детей существует только в воображении закоснелых педантов от педагогики, манипулирующих догмами. Магда Сабо, сама одаренный педагог, обладающий и природным и профессиональным психологическим чутьем, в своих произведениях страстно убеждает: пи от какой, самой сложной житейской и социальной проблематики детой отгородить практически нельзя, к тому же это опасно и вредно, ибо дети остались бы тем самым без всякой помощи в их естественном стремлении понять окружающий мир.

Но есть у Магды Сабо и другой, более сложный путь к той же теме начального становления личности: пристально всматриваясь в уже сложившуюся человеческую индивидуальность, добираться до самых глубинных ее пластов; зная, какова она в законченности своей (относительной законченности), разглядеть и изначальную направленность натуры, и то сложное взаимодействие больших и малых сил, которые в конечном счете спрямили или согнули податливый юный росток.

Эстер Энци, героиня романа «Лань», – один из самых сложных психологических образов Магды Сабо, блистательно показанный писательницей все тем же методом самораскрытия героя, внутреннего монолога. Одаренное, незаурядное, сильное, но и слабое, глубоко несчастное существо, словно с завязанными глазами бредет Эстер но жизни и, как зверек, повсюду чует одни опасности, не верит (уже достигнув славы, став знаменитой, обожаемой актрисой) в возможность искреннего человеческого участия, симпатии, лелеет и себе мучительную, годами копившуюся озлобленность. Ключ к своему невероятно исковерканному еще в детстве характеру она старательно прячет в жестоко израненной душе и не допускает туда даже того, кого наконец полюбила, в чью любовь к себе уже было поверила… Только у могилы его, погибшего – нет, погубленною ее фатальным неверием в доброту, – стала она рассказывать ему, уже нe слышащему, о голгофе своего детства, проникнутого смутным, до конца не осознанным и неверно направленным ощущением социальной несправедливости, отвечать ему, навсегда умолкшему, на все его бережные, ласковые, тревожные, а потом и болезненно раздраженные «почему».

Не только Эстер, но и многие другие «взрослые» герои Магды Сабо – которые, естественно, складывались как индивидуальности, еще в ином, прежнем социальном мире – становятся в ранние свои годы (тут сказывается личный и семейный опыт самой Магды Сабо), так или иначе, жертвами жестокой сословно-классовой иерархии; происходя в основном из средних слоев либо деклассированных семей, они научились лишь страдать, ненавидеть и прятаться – но по бороться. Придя в современную жизнь Венгрии сложившимися, они не чувствуют себя активными участниками животворимой истории, даже свидетелями со по-настоящему по являются, воспринимая все искаженным и приглушенным, словно отчужденно наблюдают происходящее сквозь толстое и мутное стекло. Таков и учитель Япош Тот из «Праздника убоя свиньи» (1960), который безоглядной, больной любовью к жене своей Пауле Кемери, презирающей «мужика»-мужа каждой капелькой своей «голубой» крови, полностью отгорожен от внешнего мира; он просто не замечает (а Магда Сабо умеет даже сквозь такое отстраненное сознание показать ему самому не внятные, но безошибочно узнаваемые читателем характерные черты нового), как разительно этот внешний мир изменился за четверть века его мучительного служения своему недостойному божеству, изменив и социальную шкалу ценностей, поставив в глазах общества его скромных, ради жены отвергнутых родителей-мыловаров, куда выше кичащейся родовитостью, бездушной и насквозь лживой семьи Кемери. Увы, Япош Тот вообще но научен был думать о чем-либо, стоящем вне его, пусть честных, но все-таки узко-личных интересов, он тоже лишь обыватель по своему кругозору и социальному невежеству – поэтому он слаб и беспомощен в жизни, как щепка в бурном потоке. И когда, смертельно уязвленный открывшейся ему коварной изменой, отравленный мукой всей жизни, он убивает жену, это тоже не акт протеста и не проснувшаяся воля к борьбе – а лишь окончательная капитуляция несостоявшейся личности.

Магда Сабо хорошо, близко знает мир чопорных и бездушных, осененных старинными гербами семейств Кемери, Энци и им подобных. В одном из таких домов золушкой росла ос собственная мать, расплачивавшаяся за «грех» неравного брака родителей (эта жизнь, эта семья с ошеломительной откровенностью и большим социальным накалом описаны Магдой Сабо в «Старомодной истории», изданной летом 1977 г.). В эгоистической, повернутой лицом только к себе среде венгерской знати – как и в среде тянувшейся к ней, за ней «безродной» верхушки тогдашнего общества – нечасто рождались яркие личности, способные воспринять правду миллионов, требующие справедливости и готовые пожертвовать ради этой правды всем, вплоть до жизни. Нечасто, но рождались, что, разумеется, естественно, как естественно и то, что не на свою среду они оказывали влияние, а напротив, становились в ней изгоями, отщепенцами даже в глазах семьи. Не просто этот факт отмечает Магда Сабо, создав на страницах «Лани» образ смелого и самоотверженного юноши Эмиля Граффа, студента-подпольщика, противника войны и фашизма, а то, как проявляется нравственный – безнравственный – облик этой среды через столкновение с новым.

Впрочем, Магда Сабо умеет и в этой среде увидеть большое число психологических вариантов. Наиболее интересен среди них образ Ангелы, которая явно входит в число так или иначе приспособившихся и все же остается в глазах окружающих «голубым ангелом», детски-невинным существом. Ангела – антипод Эстер. Суровая школа жизни и собственная активность научили Эстер не ждать милостей, полной мерой расплачиваться за все, но зато и ожесточили до крайности. Но Ангела свитая наивная Ангела – напротив, приникла, что все дается ей само собой, считает это чем-то вроде закона природы и потому умеет лишь брать от жизни, ничего не давая взамен. Магда Сабо показывает: позиция (пусть бессознательная) невмешательства в дела мира в конечном счете есть эгоизм и душевная инфантильность, в каком бы невинном виде это пи проявлялось.

Ангела – паразитическое растение на теле жизни, и только. Но хамелеонству, циническому приспособленчеству Магда Сабо отводит– самое позорное место, она нетерпима к нему и в личном и в общественном проявлении, справедливо считая, что для людей, одержимых этим пороком, нет и не может быть ничего святого, что одним только их прикосновением оскверняются самые прекрасные и благородные чувства, идеи и цели. Оттого-то не находит она смягчающих красок для Приемыша – племянника, пригретого старым священником Матэ, который беззастенчивой ложью, обманом пытается протоптать себе дорожку в партию; оттого лишь выслуживание перед властью угадывает в поступках «красного попа» Ласло Куна, видя жестокое его своекорыстие и нечистые помыслы в его личной жизни («Фреска»); оттого так явно разделяет презрение Ветер Энци к ханжески-скорбной семейной группе, окружившей мемориальную доску с именем Эмиля. В 1962 году Магда Сабо еще раз вернется к этой теме в страстной пьесе «Разоблачение», тверди убежденная, что ханжество и цинизм, как крайние степени общественной и личной аморальности, необходимо разоблачать во всеуслышания, чтобы они не отравляли жизнь общества.

В творчестве Магды Сабо возникает также, многократно и разносторонне освещаемый, вопрос взаимопонимания поколений. Должно быть, еще со времени тургеневских «Отцов и детей», но особенно сейчас, во второй половине XX века, эта тема рассматривается обычно как противостояние зрелых, еще полных сил, но до какой-то степени отчуждающихся уже от собственной юности «отцов» и решительно требующих себе места в активном социальной жизни, хотя еще слишком зеленых, не сложившихся Каи личности «детей». Магда Сабо, которой несомненно присуще глубоко ответственное чувство перед завтрашним днем, в своих произведениях для юношества всегда стремится научить и юных в взрослых взаимопониманию, взаимоуважению. В 1967 году она опубликовала роман, в котором уже специально взяла эту тому, заострив ее до последней крайности, создав ситуацию жестокой непримиримости между только входящим в жизнь и зрелым поколением («Моисей, книга первая, глава двадцать вторая»); искренне стараясь понять изнутри сущность обуревающего молодежь протеста, ее стремления по-своему организовать свою жизнь, она бережно, убедительно показывает, что только высокая цель – ради следующего шага в утверждении гуманизма – и только чистые руки, чистые средства делают присущее молодости бунтарство осмысленным и справедливым.

Однако гораздо больше места в творчестве Магды Сабо занял другой, не столь часто разрабатываемый литературой аспект этой темы поколений. Для нее, особенно в шестидесятые годы, острей зазвучало сопоставление обратного толка: уже взрослых, в расцвете лет и творческой активности «детей» – и отходящих от дел, доживающих свой век «отцов». Были тому и личные причины: нелегкая старость родителей, близко наблюдаемые судьбы их друзей-сверстников, смерть отца, наконец, тяжелая, долгая, смертельная болезнь матери.

Роман «Пилат», написанный в 1963 году, дополнил галерею созданных М. Сабо женских образов еще одной сложной и многозначной фигурой. Женщина сильная, одаренная, самоотверженный врач, социально-полезная личность, безусловно нужная людям, обществу, Иза не выдерживает экзамен лишь на самую простую – домашнюю, казалось бы, только частной ее жизни касающуюся – человечность. Но эта деталь, частность под умным пером Магды Сабо вырастает в серьезную социальную проблему. Своеобразная архитектоника романа, построенного как бы концентрическими, все сужающимися кругами, не сразу, но круг за кругом проясняет, выявляет душевную неполноценность героини, постигшую се незаметно для нее самой атрофию чувств, заменить которые в человеческих отношениях не может даже самый ясный, самый благонаправленный интеллект. И дает себя знать эта особенная неполноценность сперва, разумеется, только в сфере интимной жизни, разрушая самые задушевные связи. Издали Иза все еще видится людям совершенством – по что из того, что она окружила мать умным, до последней мелочи продуманным комфортом, – ее сердце не умело сочувствовать, сопереживать другому, даже самому родному сердцу и потому оказались напрасными все усилия ее разумной моли: лишенная ощущения собственной нужности – главного смысла человеческого существования, мать теряет вкус к жизни и, охваченная отчаянием, безнадежностью, трагически ее обрывает.

Магда Сабо еще не раз возвращается к этой острой мучительной теме (в радиопьесе «Перемирие», 1965, во многих новеллах, изданных сборником в 1967 г.). С присущей ей чуткостью, но и прямотой она обратила внимание на важную для всего общества неустроенность: ей очевидно, что изменившиеся отношения в нынешней семье требуют какого-то нового «воспитания чувств», чтобы гуманизм современного человека не оказался ниже его интеллектуального уровни.

Воспитание чувств. Нравственное совершенствование человека. Для Магды Сабо важным звеном в нем является воспитание чувств гражданских. Оно подымает индивидуум над опытом его частной жизни, раздвигает горизонты, научает видеть закономерности и связи явлений, через общее дает способ к преодолению многих личных невзгод. Какой здоровый и своевременный выход незаурядной энергии Эстер Энци нашелся бы еще в начале ее сознательной жизни, но отдели ее от задач и тревог большого мира глухая стена семейных предрассудков, обывательской обособленности большинства обитателей ее провинциального городка.

Такой же искусственной стеной отгорожены от реального мира и многие другие героини Магды Сабо. А когда стена рушится, они – даже самые сильные и цепкие из них – оказываются беззащитными, нежизнеспособными или до конца дней несчастными. Эта тема назревала в творчестве писательницы исподволь, косвенно проявляя себя почти везде, полнее прозвучав в ее исторической, пронизанной предчувствием революции драме «Наследие Фанни» – весьма самостоятельной обработке известной пьесы венгерского писателя просветителя конца XVIII века Йожефа Кармана. Однако наиболее глубоко и драматично разработана эта тема в романе «Улица Каталин», вышедшем из печати в 1969 году.

«Улица Каталин», быть может, самая добрая, но в то же время и самая суровая книга Магды Сабо. Она добра к людям (кроме сознательных носителей зла, вроде фашиста Солдата, погубившего Генриэтту), готова простить чуть ли не любые непредумышленные их проступки, но сурово отрицает право на социально бездумную жизнь, роковую и для них самих, и для всего общества.

Роман строится как бы в двух плоскостях. Основной сюжет располагается в шести главных хронологических срезах, одинаково важных для всех действующих лиц и навечно, хотя во многом по-разному запечатлевшихся в их сознании. Этому предшествует краткая экспозиция: три небольших главки, три «места действия», в которых мы застаем героев, когда само действие – прожитая, но только сейчас по-настоящему осознаваемая жизнь – в главном позади. «Мест действия» три, потому что все они, герои, давно уже далеко друг от друга, давно потеряли свою улицу Каталин – образ безоблачного мира, – хотя она продолжает жить в них, рядом с ними: для Ирэн и Балинта – в географической близости, для безвольно унесенной от родины Бланки – в мечтах, которые для нее единственная подлинная реальность, для убитой Генриэтты – в том смутном, но смело сконструированном автором мире ушедших, из которого она постоянно ускользает на землю, к тем, кто помнит и думает о ней. («Человек на этой земле но исчезает бесследно; он живет, пока кто-то помнит о нем», – говорила еще героиня «Лани».)

О ней, Генриэтте, помнят они все, пытаясь понять, как могло произойти то жестокое, бессмысленное, что произошло, – и с нею, и с ними всеми. Три семьи на улице Каталин жили так чисто и дружно, так по-человечески тепло и красиво, что вырванная фашизмом органическая часть этой общности – еврейская семья Генриэтты – открыла в самой жизни всех остальных героев зияющую, незаживающую рану. И они уже не могут быть счастливы буднями доставшейся – оставшейся им жизни, и мысленно каждый по-своему все кружит и кружит в поисках путей к утерянному счастью – счастью незамутненной человеческой близости. Внутренний монолог Ирэн – ведущий голос – время от времени сменяется голосом автора, но голосом, окрашенным всякий раз в иную тональность, в зависимости от того, чье эмоциональное восприятие передает: Балинта, Бланки, или даже физически уже не существующей, но такой реально-земной, почти осязаемой Генриэтты. Всех их память упорно возвращает то в чистое, наглухо отгороженное от внешнего мира отрочество, то к травмам войны, ворвавшейся в их заповедное царство страхом, мучительной парализующей растерянностью, расовыми гонениями, смертью. Но дело но в самой памяти: все они чувствуют, что там, на улице их юности, истоки всего светлого, всех заложенных в каждом возможностей, – однако оттуда же идет и их несостоятельность перед реальной жизнью, обернувшаяся личными неудачами, преступной безответственностью, приведшей даже к потере родины, глубокой внутренней опустошенностью.

Глуше, неувереннее становится с каждым новым вступлением голос «сильной» Ирэн Элекеш, поначалу так твердо убежденной в собственной непогрешимости, но постепенно, из мозаики разновременных воспоминаний, отчетливее познающей себя и свою объективную вину перед слабой и доброй Бланкой, от которой не pa i принимала плоды ее грешных усилий, по которой сама никогда не протянула вовремя умную, твердую руку помощи, не отвела от края нравственного падения; перед Генриэттой, от которой отгородилась душой, поддавшись столь мелкому и пустому в тех трагических обстоятельствах чувству ревности. И с непреложной очевидностью открывается наконец героям романа та горькая истина, что в действительности они не умели жить и любить, оттого и теряли даже друг друга – сперва Генриэтту, потом, в новых и столь же не понятых ими трагических событиях 1956 года в Венгрии, Бланку, своей социальной инфантильностью обрекшую себя на жизнь без родины.

Обновленная, заново отстроенная улица Каталин в конце романа, с заселившими ее новыми, полными жизни семьями, с детьми, так похожими на их печальных предшественников, лишь внешне повторяет расстановку персонажей – ибо они живут в другом, более умном мире, и над ними не нависла война, им не угрожает расистский бред. Улица Каталин в романе Магды Сабо вырастает в символ родины, по которой мало тосковать – которую нужно, должно понимать и деятельно любить, только тогда удастся ее сберечь.

Многие произведения Магды Сабо пронизаны любовью к ее маленькой прекрасной стране (нельзя хотя бы не упомянуть о внутренне перекликающемся с «Улицей Каталин» романе «Созерцатели», 1973). Но во всем ее творчестве явственно присутствует и родина в более узком смысле – ее родной город Дебрецен, к которому она привязана горячей дочерней любовью. Чуть не в каждой ее книге он появляется какими-то штрихами, зарисовками отдельных, известных старожилам домов, улиц, обычаев, а в пьесе «Город, крикни!» (1973) Магда Сабо прямо обращается к истории Дебрецена, к героическим и драматическим страницам его прошлого. Связь эта настолько крепка и ощутима, что естественным был ответный великий дар города Дебрецена в 1977 году, в связи с шестидесятилетием Магды Сабо, присвоившего ей звание почетного своего гражданина.

Магда Сабо находится в расцвете творческих сил, полна замыслов, планов, идей. Вместе с мужем, писателем Тибором Соботка, она много ездит по стране; обаятельная и наделенная даром живой непосредственности, охотно, часто встречается с читателями, и с некоторыми из них у нее завязываются многолетние дружеские связи. Она вообще легко вступает в контакты с людьми, одинаково естественно находя верный тон со старой крестьянкой из Трансильвании, растерянно переходящей шумную будапештскую улицу с большим коробом привезенных на продажу вышивок, и с девчушками с соседней улицы, наперебой призывающими ее быть арбитром в их сложном, запутанном споре. На лестнице красивого дома в Буде, когда она подымается с гостями в свою квартиру, се останавливает соседка, чтобы поблагодарить за внимание к больной матери («просто женщина эта целый день на работе, а мать давно не выходит, все время одна, я по своей мамо знаю, что это такое», – мельком поясняет Магда Сабо). Так живет она среди людей, в кипении жизни, и, из жизни черпая вдохновение, пишет книги, нужные людям.

Ее романы и новеллы, драмы и радиопьесы, произведения для детей и юношества выдерживают по нескольку изданий' – не стареют, находят все новых читателей и почитателей, причем не только на родине писательницы, но и далеко за ее пределами. Магда Сабо любит подходить к тесно уставленным полкам, где собраны переводы ее произведений, и пробегать глазами по корешкам – словно по карте мира: в самом деле, каких только языков здесь нет! Почетное место занимают среди них и переводы на русский язык, выпущенные издательствами «Прогресс» («Скажите Жофике…»), «Молодая гвардия» («Бал-маскарад»), «Детская литература» («День рождения»). Теперь еще три любимых детища Магды Сабо заговорили по-русски, зазвучали в нашей огромной стране, которую она с первой же встречи успела принять в свое сердце – и тепло, чутко описать в живых, раскованно-непосредственных «Путевых заметках» (1962).

Признание дорого каждому человеку, каждому творцу – но Магда Сабо во внимании к ее творчеству видит, пожалуй, прежде всего, что она, дочь маленького народа, утверждает те высокие, нравственные, гуманистические идеалы, которые близки, нужны всему человечеству. И это наполняет ее радостью – радостью служения людям в том, что для них сегодня так важно: высвобождении истинно человеческой, истинно нравственной и социально-ответственной личности от обывательской мелкотравчатости и эгоистического равнодушия.

Е. Малыхина

Примечания

1

Медаль Ордена Витязей, созданного буржуазным правительством в 1920 г., выдавалась задним числом и за первую мировую войну; в годы разгула антисемитизма могла служить «охранной грамотой» для офицеров-евреев.

(обратно)

2

Арад – город в Трансильвании, где в октябре 1849 г. были расстреляны тринадцать венгерских генералов, руководивших освободительной борьбой 1848–1849 гг.

(обратно)

3

Оставленными ценностями считались предметы собственности, потерянные либо неизвестными владельцами, либо лицами, вывезенными в Германию или в другие оккупированные фашистами страны (с. 2. IX. 39 по 4.IV.45), либо тех приверженцев фашизма, которые эмигрировали после освобождения и до 31.XI.45 г. не вернулись. Комиссия Оставленных Ценностей существовала с 1945 по 1948 год.

(обратно)

4

Тебе тоже страшно, любимая? (нем.)

(обратно)

5

Специальное помещение, оборудованное для больших стирок, обычно расположено во дворе дома

(обратно)

6

Добози – герой баллады Яноша Араня.

(обратно)

7

Белварош – один из центральных районов Будапешта

(обратно)

Оглавление

Места событий

Даты и эпизоды

  Год тысяча девятьсот тридцать четвертый

  Год тысяча девятьсот сорок четвертый

  Год тысяча девятьсот пятьдесят второй

  Год тысяча девятьсот пятьдесят шестой

  Год тысяча девятьсот шестьдесят первый

  Год тысяча девятьсот шестьдесят восьмой

Послесловие Творчество Магды Сабо

*** Примечания ***