Волчонок [Даниэль Мусеевич Клугер] (fb2) читать постранично

Даниэль Клугер Волчонок

1

Волк еще дышал.

Воздух со свистом вырывался из полуоткрытой пасти, розовая пена стекала с языка на рыжую, сожженную солнцем траву. Зверь привстал на передние лапы, но тут же снова упал. Стрела, засевшая в позвоночнике, лишила его возможности двигаться, и главное оружие — ловкость, молниеносность броска — оказалось утраченным навсегда.

Волк тоскливо завыл. Краешком глаза он видел лес, прозрачно светящийся на горизонте и уже недосягаемый, с каждой секундой, с каждым свистящим выдохом из окровавленной пасти уходящий все дальше и дальше.

Бока, покрытые бурой, местами не успевшей слинять шерстью, судорожно поднимались и опадали в такт дыханию, сил оставалось все меньше, глаза мутнели.

Резкий свист заставил зверя насторожиться, он попытался подняться, из последних сил напрягая ставшие вдруг вялыми мускулы, тоскливое ожидание в его глазах сменилось ненавистью: он увидел человека.

Волк зарычал, и это рычание, казалось, отогнало неумолимую смерть. Когти впились в рыхлую землю, кровавая пена закапала чаще.

Человек остановил коня, злобно зафыркавшего на лежащего зверя, легко спрыгнул на землю и направился к волку. Тот снова зарычал, но уже слабее, и потянулся навстречу человеку. Ярость его была столь велика, что ему удалось протащить парализованное тело на несколько шагов. Теперь они были совсем рядом — охотник и добыча.

Охотник медленно потянул из-за пояса нож. Солнце заплясало на лезвии.

— Ну-ну, друг, я не хотел… Рука сорвалась…

Рычание было ответом на эти слова, рычание, полное ненависти и бессилия.

Человек шагнул вперед, занес руку. Зверь судорожно дернул головой, пытаясь поймать, раздробить еще не утратившими силу челюстями эту руку, несущую смерть. Но не успел.

Всхлипнув, поднялись и замерли бока, волк уронил голову.

Его глаза застыли.

Пора весенних дождей в Синопе окончилась так же внезапно, как и началась. Казалось, только что ливневые потоки обрушивались на землю, и конца-края этому не было видно. Но вдруг тяжелые черные тучи растаяли, растворились в голубизне весеннего неба, и вновь появилось долгожданное солнце.

Впрочем, несмотря на долгожданность, радость от этого быстро исчезла. Сразу же вслед за сезоном дождей в Синопе установилась невыносимая жара. Миновало всего-навсего три дня, но за это время беспощадное, отнюдь не благодатное солнце так опалило несчастный город, что жизнь в столице Понтийского царства замерла. Причем это касалось и царского дворца, и самых жалких лачуг, лепившихся к городским стенам. Недавние проливные дожди вспоминались теперь синопцами в таких же примерно выражениях, в каких рапсоды поют о Золотом Веке. Поэзии в этих выражениях было, конечно, поменее, но чувства — куда больше. Над белыми пыльными улицами повисло подрагивающее, напряженно звенящее облако зноя.

Облако, словно гигантская губка, впитывало множество звуков, из которых обычно сплетается голос большого города, и поглощало их, окутывало город немотой, еле слышным однообразным знойным звоном.

Проклятый зной, проклятый звон действовал на нервы, лез в уши, будто гигантская назойливая муха.

Хуже всех переносили жару, конечно, старики. Даже они, вечно мерзнущие по ночам, вечно дрожащие из-за медленно текущей, давно остывшей крови — обливались потом, задыхались, жадно хватали беззубыми ртами обжигающий словно в паровой бане воздух и слабыми голосами рассуждали о том, что подобная резкая перемена погоды — большая редкость, что климат в Синопе всегда отличался мягкостью и что боги, видимо, прогневались на синопцев.

«И, наверное, не на всех, — добавляли они еле слышным шепотом, — а лишь на двоих…»

И уж совсем беззвучно, одними губами говорили они:

«На Митридата Эвергета и Лаодику. На царя и царицу…»

Боги или нет, но в этом году все, действительно, встало с ног на голову.

Во всяком случае, так считал тридцатилетний сотник царского войска Диофант, изнывавший от жары в недавно купленном доме на северо-восточной окраине Синопы.

Год назад, неожиданно для многих и, в первую очередь, для самого себя, Диофант, из простого сотника, начальника конного отряда царской гвардии превратился в воспитателя понтийского царевича Митридата Евпатора. Строго говоря, он считался воспитателем обоих царских сыновей — Митридата Евпатора и Митридата Хреста, однако последний отличался болезненностью и некоторой слабостью ума. Большую часть времени он проводил в гинекие дворца, с матерью, царицей Лаодикой.

Митридат Евпатор являл собою полную противоположность брату — живой, крепкий, сообразительный. Именно на него возлагал серьезные надежды отец. Диофант, в глубине души, побаивался своего воспитанника. Временами он испытывал к царевичу чувство, подобное чувству человека к молодому зверю, прирученному, но все еще опасному. Иногда же Диофанту казалось, что не он воспитывает и обучает Митридата Евпатора, а кто-то