Мальчишки, мальчишки... [Владимир Григорьевич Соколовский] (fb2) читать онлайн

Владимир Соколовский МАЛЬЧИШКИ, МАЛЬЧИШКИ… _{ПОВЕСТИ}

_{Художник О. КОРОВИН}

ВАНЯ КАРАСОВ

В селе Марково Березовского района стоит памятник юному герою Ване Карасову, павшему от рук белогвардейцев 27 декабря 1918 года. Его имя носит пионерская дружина Березовской средней школы.

1

Поздней ночью, когда все уже спали, застукали возле дома копыта, заржала у ворот лошадь. И стихло.

— Ой, это кто тамока приехал? — проснулась и растревожилась мамка Фекла.

И ребята проснулись: зашумели, завозились. Она подняла двух старших — Гришку и Петьку. Мальчики накинули одежду и выбрались на улицу.

Лошадь беспокойно фыркала, задние ноги нестойко подрагивали — устала. На ней распластался бесформенный темный куль.

— Тпру-ка, тпру-ка, Игреня, — успокаивали ее ребята, приближаясь.

А куль оказался мужиком, намертво обхватившим руками лошадиную шею, вцепившимся в ее шкуру скрюченными, закостеневшими на морозе пальцами. Гришка зашел с одной, другой стороны, глянул в лицо:

— Тятька, мам!

— Охтимнешеньки! — заголосила Фекла. — Околел он, ли чё ли? А сани-то где?

— Вроде живой, — ответил мальчик, приникнув ухом к отцовскому рту.

Снять отца с лошади оказалось непросто: сведенные руки, ноги неохотно расставались с лошадиным крупом, да еще и всадник сопротивлялся, лишь приходил в сознание. Наконец сняли, втащили в избу, где семилетняя девчонка Анька уже раздувала самовар. Игреню отвели в конюшню, кинули сена.

Долго оттирали руки, ноги, лицо, толкали отца. Наконец он стал отходить потихоньку, осмысленно поглядывать вокруг, ругаться на нерасторопных ребят и бабу. Тело крапивно жгло недавним морозом. Лишь когда принялся пить чай, обливая крутым кипятком бороду, заговорил окончательно, но тут уж было не до ору на ребятишек: такое пережил прошлым днем Петро Карасов, что и сам ойкал, рассказывая, и ребята ойкали, и мамка Фекла тихонько подвывала из угла.

2

Две недели назад по их селу Марково прокатились красные, отгоняя на восток белогвардейские части. Вслед за передовыми отрядами в селе появились обозные и тыловые части, командиры ходили по дворам, мобилизуя мужиков с подводами для разной фуражной надобности. Кто шел охотно, кто скрывался с лошадьми в лесах, на заимках. Петро Карасов все думал да раздумывал, как ему поступить, и продумал свое время, по обыкновению. Пришли на двор два красноармейца: «Отец, запрягай подводу, поехали!» И поехал, и возил: то солому, то снаряды, то раненых. Дело крестьянское! А вчера был большой бой под Тулумбасами. Тут-то и время бежать домой, да снова не успел: то поезжай туда, то поезжай сюда. А потом, как пошло в наступление чужое войско, тоже не ускачешь, догонит кавалерия — ссекут на ходу. Лучше уж ткнуться в дно саней, зажмуриться — авось пронесет.

Пленных в том бою белые взяли немало: кроме мобилизованных мужиков (их было человек тридцать), еще и сотни три красноармейцев — раненых, ошеломленных натиском. Их сначала сгрудили в одну общую кучу, а потом разделили на группы, человек по пятьдесят в каждой. И заходили между ними офицеры, пристально вглядываясь, выспрашивая, кто кем, по какой причине служил у красных. Кой-кого уводили после таких расспросов в штаб. Кой-кого отправляли сечь. Некоторые нацепляли тут же выданные погоны. Пожилой офицер подошел к обмершему от страха Петру Карасову, метнул угрюмый взгляд из-под лохматых бровей: «А ты кто такой?»

Тот еще больше забоялся, хоть и видом меньше всего походил на служивого: зипун, драная шапка из кота, лапти, портки в заплатах… «Подводчик, подводчик я! Мобилизованный». — «Ладно, ступай. Толку от тебя, я гляжу. Да в другой раз не попадай, а то…» — и напоследок, вдогонку, так круто стегнул нагайкой, что прожгло зипун и комком подкатило к горлу. Да не до обид, какое там, добраться бы скорее до лошади, вон их согнали там, у краешка села. Плюхнулся в сани, огляделся: нет, не уйти, снова можно влипнуть, надо ждать момент.

Тут сортировка кончилась, и снова пленные и возившиеся вокруг них белые пришли в движение. Оставшихся — человек двести — снова согнали в одну кучу, а затем стали выравнивать. Отвели подальше от села, поставили в одну цепь. Раненые висли на плечах товарищей. Некоторые срывались, падали — таких тут же добивали прикладами или штыком. Наконец пленные встали густой, плотной, темной стеной. Раздалась команда, и со стороны леса вышел так же растянутый в цепь пеший отряд вооруженных солдат. От деревни офицеры, покрикивая, вели такую же цепь. Подводчики возле своих лошадей следили за происходящим, ждали, что будет дальше.

«Каку опять ерундовину затеяли?» — подумал Петро Карасов, и только подумал, как стоящие на окраине деревни солдаты закричали что-то недружно, серая лента шевельнулась и, убыстряя шаг, с винтовками наперевес побежала на пленных.

«Ойё!» — в ужасе охнул кто-то из подводчиков. А там уже кололи, добивали раненых, догоняли бегущих к лесу. Тех, кто успевал оторваться, встречали другие солдаты, — наткнувшись на их цепь, человек сваливался темным кулем на серый истоптанный снег. И кончено было все — в маленькие, считанные минуты. Поле опустело, только мертвые лежали на нем.

Все время расправы Карасов просидел на санях, словно окаменелый: уж и повидал, кажись, войну, и смерть-то видел близко, но чтобы вот такое… И когда солдаты, только что коловшие пленных красноармейцев штыками, валом, без всякого строя, пошли мимо него, посмеиваясь или подавленно молча, или обсуждая какие-то свои дела, он еще сидел тычком на клочьях соломы, охолоделый и сосредоточенный. А потом кобыла вдруг дернулась, визгнула от укуса игривого жеребца, и подводчик свалился на снег мерзлой кокорой. И, вскочив, сразу закрестился: «Восподи, восподи, помилуй… помилуй…» Стал быстро распрягать Игреню, соображая: теперь самое главное — уйти. А то мало ли что… Остальные подводчики серыми мышами крутились возле своих саней, чмокали, дико взвизгивали, и тоже — дальше, дальше отсюда. Петро верхами обогнал всех. Сначала он еще ехал бойко, глядел и вперед, и по сторонам, и назад, — не догоняют ли? — но как накатила темнота, накатил и страх, осознание происшедшего, и Петро оцепенел понемногу, свесившись лицом на лошадиную гриву, обхватив шею Игрени…

3

Детишки, растыкавшись по углам, пугливо слушали отцовский рассказ. Ой, страхи, страхи! Фекла билась головой перед божницей — молилась за убиенных.

Кончив говорить о побоище, отец помолчал, внимательно оглядел себя и, убедившись еще раз, что жив-здоров, вдруг рассмеялся и сказал уже совсем другим тоном:

— А ведь я, мать, нашего Ваньку видел. Ну, мужи-ик наш Ваньша!

Сын Ваня ушел из дому не так давно. Тогда в Марково стояли красные, и у Карасевых квартировал немолодой уже красноармеец Михей. Дома, в деревне, у Михея осталось четверо детей. Он, провоевав всю германскую войну, вернулся к ним ненадолго, а в начале восемнадцатого снова пошел воевать — уже за Советскую власть. Иначе, как объяснял Михей, ему было нельзя: он — большевик, стал им еще в окопах на германской. У красных он служил и взводным, и ротным командиром, а осенью как-то застудил своих лошадей, они пали. Дело обошлось без трибунала, только из командиров он снова стал рядовым бойцом. Михей держался солидно, говорил мало, но веско, никакое слово у него даром не пропадало. Чем уж он приворожил к себе четырнадцатилетнего Ванюшку Карасова — сказать трудно. Только скоро они стали друзьями — не разольешь водой. Когда наступал вечер, кончались все воинские и крестьянские дела, они уходили на огород и о чем-то подолгу толковали. Или шли к новым Ваниным друзьям, Михеевым сослуживцам. И однажды, когда младших ребят не было дома, Ваня подошел к сидящим за столом отцу с матерью, низко им поклонился и сказал:

— Тятька, мамка, отпустите к красным армейцам.

— Чего-о? — отвесил Петро на грудь бороду; выбежал из-за стола, схватил сына за волосы и начал таскать. Отлупил, прогнал с глаз, покрестился, снова сел пить чай.

И все-таки Ваня ушел. Исчез, пропал вскоре после того, как красные части покинули село.

А когда Петро был у красных подводчиком, еще до боя под Тулумбасами, подъехал раз к избе, куда был определен на постой, глядь — бежит красноармеец в шинелке, папахе и лапотках. «Опять занарядит!» — тоскливо подумал Петро. А красноармеец закричал еще издалека:

— Тятька, тятька-а!

— Ваньша! — ослабели у отца ноги.

Он обхватил колкую, жесткую шинель и стал тереться бородой о щеку сына.

— Ванюша! Сынушко-о!.. Ох, родной, лихоманка тя забери, ты куда это задевался, а? Уж мать выла, выла… драть бы тебя да драть, ведь вона что учуди-ил…

Сказал так и забоялся: ладно ли? Все-таки сын уже не так просто, а при амуниции, с винтовкой, сабелькой. А Ванька вис на шее у Игрени, целовал ее в вислые большие губы:

— Игрень, Игренюшка, матушка ты моя!

Ошеломленные и обрадованные встречей, отец и сын так и не поговорили толком в тот раз: Ваня торопился на службу, он состоял при полковом штабе. И когда пошел прочь, отец еще долго не мог опомниться, беспокойно смотрел вслед. Вот так Ваньша! Давно ли, кажись, и баловал, и сек его, и брал на сенокос, и возил гостинцы из Березовки или Кунгура, если случалось там бывать, а теперь — поди-ка! Бывало, уезжая из деревни по какой-нибудь надобности, Петро брал сына с собой, чтобы подсоблял в делах по мере сил. А когда возвращались обратно, в Марково, веселый Петро кричал: «Эй, Ваньтё! Тормози лаптем! Деревня близко!»

Теперь попробуй, поди, скажи так-то! Известно — служивого задирать и обижать нельзя, он человек казенный, за него начальство спросит.

Вот так объявился пропавший было Ваня.

4

Батальонный командир товарищ Шунейко наотрез отказался записать Ваню в свое подразделение. Вместе с комиссаром они вызвали бойца Михея Голохвастова, на которого ссылался мальчик, и дали ему добрую взбучку. Велели гнать парня домой, война — не детское дело.

— Так эть я что ж? — оправдывался Михей. — Он сам явился да меня нашел. Мальчонка неплохой, полностью на наших позициях, а что не детское дело — это вы тоже постойте-подождите. Революция, она разве спросит? Домой обратно его гнать — сами с этим разбирайтесь, у меня язык не повернется. Да и парень здешний, глядишь — сгодится для военного вопроса.

Однако начальство оставалось непреклонным, и Михей грустным вернулся в свой взвод, сказал приунывшему парнишке:

— Ничего с тобой, Ванька, не выходит. Ладно, не печалуйся, что-нибудь да придумаем…

Поступать согласно приказу командиров — отсылать Ваню обратно — Михей не стал и пытаться, знал его характер. Вот, терзай, кляни теперь себя за то, что позволил привязаться смышленому мальчугану! Так ведь и то надо понять: скитаешься, скитаешься четвертый год по войне, кругом — кровь, порох, пот, усталость от походов, своих детишек и видел-то всего ничего, и тянет к ребятам заскорузлую, наскучавшуюся душу. А Ваня полюбился ему. Сначала, как пришли в Марково и Михея определили на постой в карасовский дом, парень казался настороженным, диковатым. Видно, наплели невесть чего про Красную Армию доброхоты. Как-то спросил: «Ты большевик, дяденька?» — и, услыхав утвердительный ответ, снова замкнулся. Но Михей сделал вид, что не заметил этого. Про себя понял, однако: парня настраивают на стороне. Дома такого быть не могло, сам Петро Карасов был бедняк. Советской власти сочувствовал, только поругивал большевиков, что они против церкви.

— Куда парнишко вечерами бегает? — спросил у него однажды Михей.

— К Борисовым, поди-ко.

— Кто это?

Борисовы оказались богатенькие, у них был сын Яшка, Ванин сверстник, да еще к ним, кроме Вани да Санка Ерашкова, ходили вечерами играть в карты сыновья главного марковского богатея Петра Ромкина.

«Вот откуда дует ветер!» — понял Михей. И, дождавшись, когда Ваня придет от Борисовых, затеял с ним разговор.

— Ну, Ванюш, много в карты выиграл?

— Не, не выиграл. Мы не на интерес. В «акулю».

— Что-то мои делают? — вздохнул солдат. — Тоже шебуршат где-то, мизгирята. Скучно без них, спасу нет, а воевать все одно надо.

— Воюете, стреляете, только народ губите… — заворчал мальчик. — А потом что — все общее, да? Церкви попалите, землю у крестьян отберете, самих по миру пустите, а все ихние дома да справу комиссарам отдадите?

— Дурак ты, Ванька, — захохотал Михей. — Кому ваша косая избенка да драные лапотины нужны? Нет, брат, наша сила за бедных, наоборот, стоит. Со мной вот ране такая чепуха была: ребятишек много, в недород лошадь за хлеб продавали, ломались с бабой на своей землишке так, что она у меня, бедняга, вся болезнями изошла, а толку что? Мученская то, Ваня, была мука, не жизнь! Царь-батюшко тоже так сидеть не даст; ступай-ко, Михей, на войну, сполняй службу! А лавочниковы да кулаковы робята все, поди-ко, откупились: у кого фершал грыжу нашел, у кого глаз худой, кто глухой, кто хромой. Это кто победней — иди, мужик, германца воевать! Кого нам с ним было делить, с германцем? С войны вернулся, а семья моя супротив того лучше живет! Баба бьется, как муха в ухе, ребята в кусочки ходят, а богатей — машины, лошадей, протчего скота завели! Вот как она им, война-то, откликнулась. Это справедливо, а?

— Знать-то, у разных мужиков и судьба разная, — попытался рассудить Ваня. — Мы вот с Ерашковыми бедные, а у Пётры Ромкина паровая молотилка есть, и мужики с бабами на него батрачить ходят. Ну так и что теперь?

— А Пётра Ромкин беда жадный. А ребята у него, хоть отец и богатый, все изворовались. Летом подсмотрели, когда у Ерашковых дома никого не было, залезли да колобки украли, луку, бутыль с квасом разбили, напакостили на полу. Отец их потом за это драл, да толку-то! Сами богатые, а у бедных в избе воруют.

— Так ты с ними в карты-то не играй, ежли они пакостливые!

— Да-а, не играй. Они иной раз из дому-то сахару, леденцов напрут. Ску-усно!

С этого разговора отношения между Михеем и Ваней сильно изменились: мальчик сам стал искать общения с красноармейцем, и случалось так, что беседы их затягивались допоздна. Михей был мужик умный, бывалый, немало коверканный жизненными передрягами. Большевиком он стал по твердому убеждению, что только их партия способна установить на земле полную справедливость для бесправных людей. А четырнадцатилетний человек всегда желает уже точно знать свое место в мире! И Ваня слушал, слушал да мотал на ус слова нового друга. Они были гораздо интереснее и серьезнее, без всяких глупостей и ужасов, каких он наслышался про «комиссарское господство» от братьев Ромкиных.

«Конечно, — рассуждал теперь Ваня, — Пётро Ромкину со своими семейственниками, да Борисовым, да другим богатинкам как не ругать красных! А мы с Санком Ерашковым бедные, да и сидим тоже, глазами лупим, их слушаем! Нет уж, пущай-ко дождутся, как я их слушать буду!»

С той поры с Ромкиными — дружба врозь. А Офониха, мать Яшки Борисова, дружка, остановила парнишку как-то на улице, спросила елейно:

— Ты пошто, Ванюш, к нам бегать-то перестал? Мы с мужиком глядим-глядим, бывало, на улку: где это Ванюшенька Карасов к нам не жалует? Уж такой-то он баской, да не озорной, да опрятной! — Офониха вся замаслилась. — Не то, что эти Ромкины, озоруны. Недавно ведь опять у нас в сусеках шарились! Яшка-то мне и говорит: Ванюша все с комиссарами да с комиссарами, с красными да с красными. Что встать, что спать лечь — все с ними. Это правда, а, Вань?

Ваня поглядел в широкое, как большой блин, обложенное пуховой шалью Офонихино лицо, вздохнул, шмыгнул носом:

— А вы их больше ругайте, большевиков-то. Они, поди, получше вас будут. Я еще вашему Яшке наскажу, что вы неправду на всех болтаете!

Он повернулся и убежал. А баба, стоя посреди улицы, кричала ему, раскачиваясь и махая короткими руками, подпертыми теплым зипуном:

— Пащенок ты, голышман! Краснопузый бес, лешак! Тронь-ко у меня Яшеньку-то, загну салазки! У-ух, идолы, дождетесь вы-ы!..

И Яшку Борисова привел как-то Ваня в большой дом, где жил марковский священник, отец Илларион. Здесь квартировало большинство бойцов Михеева взвода. Сам поп, толстенький и пугливый, переселился с матушкой в баню и там глухо роптал. Но красноармейцы вели себя смирно, не воровали, не безобразничали, не зарились на скотину, а если прирезали трех овечек — так ведь и заплатили! Ваню, старого знакомого, бойцы приняли весело, с шутками, и он пытался Яшку увлечь той жизнью, какой жила в поповском доме маленькая взводная коммуна. Только тот походил, пофыркал, кошачьи скаля зубы на шутки бойцов, и ушел, так же пыжась. Даже не поиграл на гармошке, как обещал. Видно, здорово ему успели напеть дома! Ну и шут с ним. А Ваня остался.

5

Было так: позвал его Михей к своим сослуживцам раз, другой, а в третий он уж и сам пришел и привык скоро к новому окружению, не мог взять в толк, как можно было раньше жить по-иному. Бойцы чистили оружие, объясняли, какая часть в нем для чего служит, иной раз давали выстрелить на огороде в шапку или старую лапотину. Отделенный, выкатывая при командах глаза, занимался с ним фрунтом. «Проворный, Ваньша! Смышлен! Молодца, брат!» — хвалили его бойцы. И Ване нравилось, что его хвалили, только вот без друга поначалу было скучновато, не с кем было побороться, не перед кем выхвалиться.

У Санка Ерашкова отца не было. Как-то в лихую и темную пору начала восемнадцатого года тот поехал в Кунгур продавать сено, да так и сгинул с тех пор, не вернулся обратно. Осталась при матери семья — шестеро ребят, Санко старший. Вот и бьются они с матерью, вечно пли в людях работают, или возятся на своем подворье, в поле, а порой Санку не то что и некогда — не в чем на улицу-то выбежать. Летом еще туда-сюда, а зимой просто беда. И ходить к другу у Вани не стало времени с тех пор, как изба батюшки Иллариона — место квартирования Михеева взвода — стала вторым для него домом.

Однако когда идет война, солдат на месте долго не стоит. Пришла пора и взводу, где служил Михей, заканчивать свое мирное житье в селе Марково и идти вслед за колчаковскими войсками на восток. Там забабахали однажды тяжелые пушки, и ночью заиграло сияние над недалеким лесом. Началось наступление. Вслед за криками лихих вестовых, спешащих от штаба к избам, начинали звучать команды: люди, захватив немудрое свое барахлишко и амуницию, выходили из домов и строились. Слухи о выступлении ходили давно, но Ваня не придавал им особенного значения, потому что по-детски легкомысленно думал: «Куда они теперь без меня денутся?» К тому же они с Михеем затеяли важные дела: во-первых, привезли из лесу дровишек, сменили лаги и пол в конюшне втроем с отцом; во-вторых, Михей в лесу надрал бересты, согрел ее дома, смастерил из нее жалейку — пастуший рожок — и стал учить Ваню играть на ней. У него самого получалось славно.

— А как же? — смеялся красноармеец. — Я, брат, с малых лет до женихов пастушил. Взойдешь леточком на горку, чтобы стадо видно было, сядешь в траву, спиной к березке, дудочку возьмешь — пошла, родная! Ты гляди, гляди, как оно делается.

У Вани получалось плохо: щеки надувались, с губ летели брызги, а звук получался плохой, хрипучий и конфузливый. Терпеливый Михей снова брал у него берестяную дудочку, объяснял ее премудрость. Они сидели в огороде и слышали, как скричал на улице грубый отрывистый голос, затопали сапоги в избе. Спустя какое-то время тот же голос в сенях скомандовал Михею в темноту двора, чтобы он шел домой, собирался и бежал во взвод, потому что настала пора идти в поход. С берестяной дудочкой в руке мальчик бежал за постояльцем, обмирая от тоски и спрашивая на ходу:

— А я-то, я-то теперь как, дяденька Михей?

— А ты расти, брат Ваньша! — весело откликнулся тот. — Войну закончим, разгоним буржуйскую рать, я к тебе еще приду! Дорога-то — она одна, мне домой почти что через вас обратно дуть, так что заверну, не сумлевайсь. Дудку, дудку сбереги, мы с тобой еще ее постигнем, верное мое слово!

Тут они пришли к попову дому. Ваня сунулся было к взводному, но тот, замороченный сборами, только отмахнулся от него и велел тикать домой, не путаться под ногами. Тогда мальчик встал с правого фланга строя, но и оттуда был изгнан, да еще чуть не надрали уши, спасибо, вступился Михей. Он подошел, обнял мальчишку и сказал:

— Ступай-ко ты, правда, Ваня. Война — рази детское дело? Тебе жить да жить еще, новую жизненку ставить. Ступай, милок. Я ведь говорил: зайду, как с войны буду вертаться.

Однако Ваня не ушел и с лицом, залитым слезами, провожал до околицы красноармейские ряды.

Дома он не стал ужинать, все сидел на пороге и дул в берестяную дудочку. Ничего-то у него не получалось! А потом, ложась спать, он снова горько плакал, вспоминая Михея и его друзей. Слова красноармейца о том, что на войне убивают, он как-то не принимал всерьез: в детстве трудно верится в возможность не только своей — и чужой гибели. В детстве война — это, чаще всего, когда бегут с флагами, кричат «ура!», непременно побеждают трусливого неприятеля… Вот и дядя Михей ушел вместе со взводом бить коварного белого врага, чтобы бедным во всем свете жилось лучше. Ушел — и победит, не такой дядя Михеи человек, чтобы не одолеть супротивника. А он, Ванюшка, так и будет лежать тут на печке, ждать да почивать. И опять слезы душили мальчишку. Он не спал до самого утра.

А утром, как только мамка встала топить печку, он оделся, сказал ей:

— Дай-ко хлебца, мам. Пойду в Бородино, к тетке Агахе, дрова просила поколоть.

Деревня Бородино была по соседству, а жившая там тетка Агаха приходилась матери сестрой. Но мать недавно ее видела, и та не поминала ни о каких дровах. Ну, мало ли, может, у них с Иваном был свой уговор. Сестра у Феклы — одинокая да больная, как ее не пожалеть, не отпустить парня помочь!

— Хлеб-от тебе зачем? — спросила мать. — Ай она тебя не накормит?

Но Ванюшка уже сунул краюху за пазуху, толкнул дверь — и был таков. До вечера его не было, и не ночевал, но не тревожились: думали, что у Агахи. Но та сама прибрела утром и аж вся побелела, узнав, что племянник еще сутки назад ушел в Бородино. Вот беда-то! Избегали всю деревню и в Бородино обошли всех, ходили и кричали в лесу, но — бесполезно. Заподумывали уж горькое: вот так-то, когда стояли еще в Марково красноармейцы, один из них, местный, задумал сходить проведать своих в Березовку. А наутро нашли его за деревней, всего исколотого, раздетого. Кто мог сделать такое? Ясно, что кто-то свои, местные, а кто — неизвестно. Ваньшу искали, отец с матерью доехали до Березовки, заглядывая за обочины дороги. Ничего не выездили, вернулись домой.

Тут Петру выпала доля ехать в подводчики, и он уехал, оставив Феклу и детишек.

6

А Ванюшка в это время уже в полной красноармейской амуниции исполнял обязанности бойца из взвода полковой разведки. Затруднение с определением его на службу разрешилось вдруг просто и быстро. Ведающий разведкой помощник начальника штаба полка Тиняков, доставляя в штаб с передовых позиций пленного офицера, слишком разогнал лошадь, и сани перевернулись. Возчика отбросило в снег, он барахтался в нем и чертыхался, самому Тинякову сильно зашибло ногу, а пленный беляк, несмотря на связанные руки, быстро вскочил и, вскидывая длинные худые ноги, бросился в сторону леса. Тнняков стрелял ему вслед из маузера, но бесполезно. И тут подбежали тоже следовавшие в штаб Михей с Ванюшкой.

— Чего? Чего тут содеялось? — торопливо спрашивал Михей.

Разобравшись, в чем дело, потащил с плеча винтовку. Стукнул выстрел — офицер вскрикнул, опрокинулся на спину. По глубокому снегу Михей с Ваней добрались до него, потащили, ослабевшего, раненного в бедро, обратно к саням. А когда и сани были на месте, и упряжь исправлена как следует, и возчик вскарабкался на облучок, сидящий в санях Тиняков сказал Ивану:

— Забирайсь сюда, паренек. Как он — подойдет ко мне, а, Голохвастов?

— Мальчонка справный, — степенно ответил Михей. — Берите, не пожалеете. Да и возле начальства, глядишь, целее будет. Во взводе смелость да проворство — не главное дело, сила нужна, а ты ее нагуляй сперва.

Так Иван стал бойцом полковой разведки. Он еще привыкал к новому обличью, радовался, бахвалился перед местными ребятами, что он-де не кто-нибудь — настоящий боец-красноармеец, еще и не понюхал как следует солдатской службы, потому что Тиняков его баловал поначалу и не загружал по-настоящему, как вдруг, совсем неожиданно для него, через пару дней после зачисления нагрянула страшная весть: убило Михея. На позиции осколком снаряда прямо в сердце.

Вот уж было горе! На похоронах над стылой могилой комиссар говорил хорошие слова, а Ваня смотрел вниз, и ему все не верилось: вот лежит еще недавно здровый, веселый человек, учивший его играть на берестяной дудочке, а уж не встать ему, не пойти, не засмеяться, не заговорить. Вот что такое война!

Батальонный командир Шунейко, возле которого Ваня стоял на похоронах, после прощального залпа обнял его:

— Ну вот, Иван, теперь видишь, каковы военные дела… Хотел я Михея снова на роту ставить, да вот не вышло, вишь. А ты его не забывай, это такой был мужик… большевик, одним словом.

Он оттолкнул мальчика, повернулся и, горбясь, побрел по снегу, не замечая тропки, к избе, где размещался штаб батальона.

— Вань! Ванюш! Посиди с нами! — приглашали Карасова бойцы Михеева взвода, но он, тоже притихнув, пошел на квартиру — он жил вместе с полюбившим его Тиняковым.

— Не плачь — не скажу, плакать надо, — сказал ему разведчик. — Хороших людей теряем. И никуда не деться, так будет, пока народ свою власть не установит. Только такой плач не жалость, не тоску, а скорбь и ненависть должен порождать. Это суть святые качества, Иван, без них нет настоящего бойца. Усвоил? На, глони чайку — ишь, весь застыл.

Война, казалось бы, шла вяло, без особых успехов и с той, и с другой стороны. Однако в ходе такой вот войны по тылам идет особая работа — наращиваются силы, концентрируется вооружение, выбираются и распределяются удары, и тут уж счет идет жесткий — кто быстрее. И пока красные собирали истощенные резервы, занимались нелегким мобилизационным делом, сортировали и чинили старое, еще с германской войны пользуемое оружие, белогвардейцы подтянули с востока казачьи полки, сибирские кулацкие части — и ударили.

Произошло это через неделю после того, как Ваня встретил отца в красноармейском обозе. Встретил и сперва страшно обрадовался ему. Однако робел сначала: а вдруг отец за ослушание, за дерзкий его побег начнет еще пороть при всех, охаживать тяжелым кнутом? Но отец, видимо, тоже побаивался теперь сына, и Ваня, уходя, удивился: будто не сызмальства знакомый грозный тятька сидел теперь в розвальнях, а другой, получужой даже мужик. Вот они будут воевать, и пойдут дальше, и будут гнать врага, а тот мужик вернется потихоньку домой и опять потащится займовать семена к богатинке Ромкину, гнуть за это на него спину, а после с матерью на полатях втихомолку ругать его, чтобы никто не подслушал, не передал, не дай бог… Эх, тятька, тятька!

«Санку привет передай! Ну, да, может, увидимся еще!» — обернувшись, крикнул он тогда отцу. Тот зажмурился, вытер глаза и, отняв руку, быстро закивал.

7

А в другой раз увидеть отца Ванюшка тогда не смог, потому что ушел в разведку. Это было первое его задание, и собирал его, и отправлял в тыл к врагу тот же помначштаба Тиняков, Иван Егорыч. Молодой, русый, кудрявый и крепкий, он тогда еще чуть прихрамывал — все из-за тех перевернувшихся саней. Расстались они темной морозной ночью, и Тиняков, вздохнув, промолвил на прощание:

— Ну, с добром. И рад бы не посылать тебя, да не могу — всяк боец, сам знаешь, должен быть при деле, иначе ему и на копейку цены нет. Ты уж тихонько там как-нибудь, что ли, на глаза-то не лезь, по боевым порядкам тоже не рыскай. Приходи… приходи, слышь, а, Вань? — почти жалобно, пытаясь глянуть мальчику в глаза, попросил он.

— Да приду я, не бойтесь вы! — грубовато ответил Ваня.

Ему не понравилось, что взрослый человек, такой большой начальник, товарищ Тиняков, сомневается в том, что он может что-то не сделать, почему-то не вернуться.

Примерно в версте от дороги Ваня вошел в лес и пошел, ориентируясь по звездам и выданному Тиняковым маленькому компасу. Снега было еще немного, в самых глубоких местах — по колено, идти было нетрудно. И следов не встречалось почти, не было тропок: редко кто отваживался ходить по лесу в грозное время. Ваня соблюдал осторожность; мало ли, вдруг засада за кустом, за деревом — могут кликнуть, а могут и стрельнуть, да и все. Поэтому шел он тихонько, останавливаясь и осматриваясь. При таком шаге расстояние, намеченное к преодолению — верст десять, — требовало долгого времени. Ладно, хоть не холодно. Иногда мальчик доставал из-под зипуна флягу с горячим чаем, прикладывался. Ску-усно, с сахаром… Хорош мужик товарищ Тиняков! Ну, да за Ваней тоже служба не пропадет.

К утру, к самому серому рассвету, он вышел в низинку, где притулилась за речкой небольшая деревня, чуть в сторонке от тракта. Перешел речушку и, сторонясь спешащих уже за водой к полынье и оглядывающихся на него баб, зашагал к домам. В селе чувствовалось присутствие военного отряда — много саней, сена возле дворов, часовые перед кой-какими домами. Когда Ваня проходил мимо одного, он вдруг вспомнил строгий тиняковский наказ, а вспомнив, впервые почувствовал такой страх, что у него закололо сердце и пятки зачесались, — так и дал бы деру обратно изо всех сил. Ведь что было сказано: первым делом, подойдя к деревне, еще издали выбрать приметное место, оглядеться, обдумать снова все хорошенько, по пунктикам, а самое главное — спрятать надежно свой компас и фляжку из-под чая. А ну как сейчас задержит часовой, и у него найдут все это хозяйство? Эх ты, Ваня-разведчик! Однако часовые его не окликнули, посчитав, видно, за местного мальчишку. Но прежней свободы он уже не чувствовал, шел и боялся. Найдя дом, описанный ему помначштаба, постучал в окошко. Отодвинулась занавеска, баба — видно, только от печи — шевельнула губами:

— Чего тебе?

— Кузьму Иваныча! — ответил Ваня.

Женщина вгляделась — мальчик был незнакомый, — затем состукала дверь, и хозяйка сказала уже из сеней:

— Нету его! Где-то офицера возит, уж третий день. И не ночует. Сказывали, нонче вечером должен быть.

«А я-то как же?» — тоскливо подумал Ваня, поворачиваясь, чтобы идти обратной дорогой. Он уже замерз. И опять — мимо часовых у домов, мимо вяло жующих солому лошадей, мимо полыньи — в лес. Он углубился в него, но настолько, чтобы проглядывалась деревня, и сел возле высокой, толстой, смоляной снизу елки. Холод кусал через лапотки, хоть ноги у Вани и были тепло укутаны. Так ведь не навечно же хватит такого тепла! Достал фляжку, побулькал — чаю оставалось еще половина, — вытащил из-за пазухи пропахшую зипунчиком краюху хлеба, шматок соленого сала и умял все дочиста, запивая тепловатым чаем. От этого немного согрелся, расслабился, задремал. Проснулся: холодно! Поднялся и стал бегать возле елки. Но холод, однажды забравшись, уже не уходил, хватал сильнее и сильнее. К полудню Ванюшке уже казалось, что и силы кончаются, не высидеть больше на этом месте, и всякие опасности чудились, и раз даже показалось, что взвод солдат идет, чтобы забрать его. Взвод, точно, шел к речке, но, дойдя до нее, остановился и стал заниматься военными упражнениями.

«Вот бы пушку сюда, — думал Иван. — Ка-ак бы я по вам трахнул!»

Он хотел помечтать, как стал бы командовать пушкой к разить беляков, но вспомнил про свои страдания и снова скуксился, съежился. Захотелось уйти обратно, под заботливую руку товарища Тинякова, тем более, что такой вариант, какой сейчас происходил, в задании вовсе не предусматривался. Было сказано: найти Кузьму Ивановича, взять у него, под видом нищего, ковригу хлеба, обменявшись условными словами, и сей же момент дуть обратно, до своего полка. Так что спрос не был бы велик, потому что главного человека, этого самого Кузьмы, не оказалось на месте. Но ведь хозяйка сказала, будет вечером. Это одна сторона. Другая — как показаться перед Тиняковым или даже перед самим комполка, не сделав того, что тебе велели, — строгими служебными словами говоря, не выполнив боевого задания? Какая будет тебе после этого вера? В первый раз послали — и сразу обмишурился боец, на тебе! У взрослых за это спрос суровый, ну, а его по молодости могут просто выгнать из полка, еще и накостыляют на прощание по шее… Нет, Ванька, надо сидеть, ждать!

Когда короткий зимний день начал гаснуть потихоньку, Ваня все же не выдержал: оторвался от елочного комля и направился в деревню. Теперь уже без фляжки, без компаса. Он бродил, бродил по деревне, дрожа от холода, нахохлившись, не обращая внимания на любопытных, заглядывающих ему в лицо, толкающих в бока и что-то кричащих вслед ребятишек. Наконец, чувствуя, что дело становится совсем плохо, он вошел без стука в первую попавшуюся избу. Там не было мужиков: только молодая баба в горнице кормила грудью ребенка, да старуха сидела за прялкой. Остуженным, осипшим голосом Ваня поздоровался, поклонился, покрестился на божницу и сказал:

— Подайте сирому, нищему, горемычному сиротине.

И не хватило больше сил, шлепнулся на лавку. Старуха подошла, налила ему молока в кружку, он выпил — и забылся сразу же, свалился со скамейки.

Проснулся на том же месте. В кухне горела лучинка, в горнице кричал ребенок. Молодая баба помогла ему подняться с пола, положила на стол перед ним хлеб, несколько теплых картошек:

— Ешь, родимой. Что есть, уж не обессудь…

Он жадно съел все, запил молоком, поклонился хозяевам в пояс, благодаря; пошел на улицу. Голову покруживало, и он не сразу разобрался, в какую сторону ему надо добираться к дому Кузьмы Ивановича. Он поплутал, и только крик солдата, пугнувшего его от одного из домов, восстановил чувство опасности, и дальше мальчик шел уже безошибочно. Стукнул, как раньше. На сей раз в окошко не выглядывали — было темно, а сразу вышел бородатый мужик, еще не старый, спросил:

— Чего тебе?

— Тетенька Фиса Ощепкова, из Березовки, она вам родня будет, просила привет передать, да с подарочком. Вот, пожалуйте!

Ваня отдал хозяину мешочек соли. Тот взял, ответил верно:

— Тетеньку знаю, только она мне родня по бабе. Ладно, обожди меня здесь.

Кузьма Иваныч ушел в дом. А когда он открыл дверь, выходя, вслед ему послышался густой мужской голос:

— Кого черти принесли?

— Нищеброд, вашбродь, мальчишка, — подобострастно ответил хозяин. — Ноне моего тестюшки покойного годины, так надо подать: пущай вознесет молитовку за душу за грешныя!

— Тащи в комендатуру! — прохрипело из-за двери. — Там разберутся, что это за нищета такая развелась в расположениях.

— Так мальчик, мальчик, сирота, дескать, — снова заторопился Кузьма Иваныч. — Извольте глянуть, вашбродь.

Он сбегал в избу, вернулся с лампой и осветил Ванино лицо. Отодвинулась занавеска, и толсторожий дядька с большими, переходящими в баки усами, в расстегнутом кителе с серебряными погонами, шальными глазами посмотрел, наморщился, рявкнул что-то, разинув рот с редкими зубами, но, оставшись, видно, удовлетворен осмотром, откачнулся обратно и скрылся за занавеской.

— Ступай… ступай скорея… — подталкивая Ваню к тропке, тыкал его в бок Кузьма Иваныч. — Не видишь, что ли, каков мой-то дракон? Я бы в други поры и согрел, и накормил, и постелю тебе сам постелил — да вишь, кака пора… Наступленье, слышь-ко, они готовят, так и передавай Тинякову. Ладно, вот хлеб, бери, там я все склал, доложил, о чем надо. А ты его не съешь ли ненароком по дороге-то? — он покосился на Ваню, подавая ему большую ковригу. — А то больше я тебе ничего вынести не могу, офицерик-от мой шибко из себя подозрительный. За всеми подзирает, а за мной — паче того, потому что я ему, вишь, и кучер, и квартирный хозяин. Ух, придет времечко, и разочтусь же я с им, с собакой! — Он остановился и даже задрожал от такого желания, однако тут же опомнился и снова сильно толкнул Ваню в бок: — Давай дуй скорея! Хлеб-от не сожрешь, малец?

— Не бойсь, не сожру, — давясь обидой и глотая слезы, ответил Ваня. — Я, дяденька, не голодный, хоть чаи с офицерьем в избе и не распивал.

— Цыц, шшенок! — затопал ему вслед ногами Кузьма Иваныч.

Ох и трудно далась Ванюшке обратная дорога, хоть и шел он по протоптанному прошлой ночью следу! Во-первых, мороз стал сильнее, и приходилось все время тереть лицо, зябко перетаптывать лапотками. Во-вторых, очень аппетитно тянуло из-за пазухи ржаной печеной корочкой. А ведь организм-то у юного красноармейца находился в такой поре, когда сколько ни ешь — все мало, все равно есть хочется. И спасибо Ивану Егорычу Тинякову: ждал его на кошевке в том же самом месте, где расстались сутки назад, а то пришлось бы еще брести полверсты к деревне. Сгреб мальчика в охапку, бросил на солому, хлестнул лошадь вожжами:

— Но-о, окаянная, все бы ты стояла!..

А в избе усадил разведчика к самовару, сам ушел к себе, за отгороженное занавеской место, ломать принесенную ковригу. Когда вернулся, Ваня уже спал, так и не сняв мокрых лаптей, подложив на пол старенький зипунишко. Помначштаба бережно укрыл его своим полушубком, погладил жесткими пальцами по светлым волосам и в трепаном, времен старой службы, матросском бушлате отправился в штаб полка — докладывать донесение.

8

Как ни готовились красные к отражению белогвардейского удара, колчаковцы на сей раз взяли верх: прорвали оборону, захватили прифронтовые селения и устремились дальше. Тогда-то и разыгралась трагедия с пленными, о которой рассказывал своей семье Ванин отец Петро Карасов, своими глазами наблюдавший ее и еле живой от пережитого ужаса возвратившийся домой.

Но ни сам Ваня, ни командование полка, при штабе которого он числился, не узнали тем утром о приключившейся под Тулумбасами трагедии. Красные отступали. Начштаба полка был убит в бою, и его должность исполнял теперь Тиняков. Раненный в плечо, он ехал на кошевке вместе с Ваней Карасевым, юным бойцом. Ваня сжимал свою винтовку и был сам не свой: сегодня он стрелял из нее по белякам. Выстрелил раз семь или восемь, и, кажется, даже упал после выстрела колчаковский солдат, впрочем, может быть, это он споткнулся, потому что после падения все равно продолжал двигаться вперед. Мальчик испугался. Что делать: стрелять еще или бежать что есть духу? Но тут Тикяков здоровой рукой сорвал Ваню со снежного увала, за которым он укрылся, и потащил в повозку.

Стали подъезжать к Марково, родному Ваниному селу. Рану Тинякова перевязали еще на позиции, но Ваня видел, что новому начштаба сильно нездоровится, лицо его горело, губы обметало, он мучительно сглатывал, и Ваня догадывался, что Ивану Егорычу хочется пить. Поэтому, как только въехали в Марково, он сразу велел вознице остановиться у крайнего дома. Это был дом Борисовых, тот самый дом, где Ваня еще совсем недавно со своими сверстниками дулся напролет в карты.

И Борисов-старший, и Яшка, и хозяйка Офониха настороженно встретили явившегося к ним в солдатской шинельке, в папахе с красной лентой соседского мальчишку Ванюшку.

— Ваньша, ты ли? — спросил Яшкин отец.

— Он, он, анчутка, богов противник, — поддакнул забредший в гости и успевший уже натрескаться бражки отец Илларион. — Ох, Ваньша, Ваньша, мало об тебя батогов извели.

— Ладно, некогда мне! — отрывисто и сурово сказал Ваня. — Дай-ко мне, тетка Аня, водицы, раненого командира напоить надо.

Офониха торопливо вынесла ковшик с водой, буркнула:

— Хоть бы ковшик-от вернул, он ведь ишо не обчий!

Тнняков пил жадно, задыхаясь и постанывая: пришлось сбегать еще за ковшиком, тогда только жажда утолилась. Ваня отнес Борисовым посудину и с неприязнью смотрел, как Яшкина мать, завернув ее в холстину, отдала, будто бы опоганенную, пьяному батюшке: святить. Старший же Борисов, Офоня, молодецки подкрякивая, пытался затеять разговор:

— Дак ты, значит, Ваньша, в красных теперь? Комиссаришь, значит?

— Да нет, что вы! У нас ведь в армии не одни комиссары, много рядовых бойцов. Вот я рядовой и есть.

— А то, что комиссару напиться носишь, так это, значит, вроде слуги, лакея, ага? Как, значит, полностью его ублаготворишь, он тебя в комиссары произведет? Хоро-ошие, гли-ко, у вас дела!

— Дурни вы! — мальчик сжал кулаки. — Раненого не жалеете! Когда ваш Яшка ногу гвоздем проколол, так я его две версты на себе волок. А теперь…

— Ступай, ступай, милой, с боушком, — каркнула Офоннха. — Мы тебя не забидели!

— Да уж, ступай! — оскалился Офоня. — Тут не ступай, тут вишь, как дерут — только голяшки сверкают. Ничего-о, далеко не убежите! Станем в скорых порах вас занистожать.

А поп Илларион просипел в спину уходящему Ванюшке:

— Придет господин раба того в день, в которой он не ожидает, и подвергнет его одной участи с неверными!

Ваня, нахохлившись, ехал по деревне. У ворот его дома стояла мать с маленькой Анюткой и смотрела на текущих дорогой мимо отступающих красных. Мальчик сунулся лицом в дно кошевки, чтобы проехать незамеченным. Ему не хотелось, чтобы мать бежала рядом, плакала, просила вернуться. И еще — неудобно перед родней и знакомыми за то, что вот они, Красная Армия, самая что ни на есть народная, вынуждены отступать перед белогвардейскими войсками. И так уж исстыдили, испозорили за это в избе у Борисовых, уши горели от горя и обиды.

Тиняков растрепал ему волосы здоровой рукой, накрыл пологом.

— Дай я тебя от них прикрою. Правильно, стыдиться надо, но только больно не горюй, самое главное в человеке — вера должна быть. В себя, в свое дело. Пока он верит — живет и действует. А мы с тобой еще пошебуршим, рабочий люд так скоро им не извести!

На большое наступление колчаковцев все-таки не хватило. Откатившись, красные части остановились и снова начали собираться с силами. Приходили люди из окрестных деревень, из Перми, из других городов и селений губернии, пополнялись роты и эскадроны. Снова полк, где служил Ваня, стал сильным и полнокровным. Целыми днями командиры учили бойцов обращению с оружием и разным военным приемам, комиссары проводили политбеседы. Даже газетка стала выходить, хоть и на плохой, серой, как мешковина, бумаге. Повеселевший Тиняков много занимался с разведчиками, гонял их по окрестным лесам и полям, а Ванюшке, верному своему адъютанту, говорил:

— Старайся, брат Ваня, тот еще не боец, кто десяток полных котлов каши не съел да тыщу верст пехом не оттопал.

Однажды он сказал Карасову:

— Ну, кажись, пришла твоя пора, Иван. В разведку надо идти. Так что готовься.

— Ну и подумаешь, бедакакая! — бодро воскликнул Ваня. — Али я не ходил в нее, в разведку-то? Ну, и еще схожу.

— Ты, милок, не равняй ту разведку с этой. Связника сыграть — что-то отнести, что-то принести, кого-то найти, передать — дело сложное, но не очень, хоть там тоже своя опасность есть. Только связнику особо работать головой не приходится, он все заранее знает и все по заранее учтенному делает. А настоящая разведка — это когда те сведения, за которыми связник ходит, собираются. В их сборе — вся суть разведчицкой работы. Дело серьезное, брат, сам разведотдел дивизии данные просит. Я думал, думал: кого, кроме тебя, послать? Ты местный, это очень важно. Во-вторых, по возрасту к тебе меньше подозрений. В-третьих, требуют сведения как раз по линии Марково — Бородино, а там ведь родные твои места. В Марково сейчас штаб колчаковского отряда, а какого, что за численность, вооружение, есть ли артиллерия, сколько лошадей, кадровая или мобилизованная часть — неизвестно; врастопырку же бить не годится. Жалко, нет в ваших местах такого Кузьмы Иваныча, к которому ты тогда ходил, вот не человек, а целый клад… Ладно, Ванюш, давай слушай теперь свою науку. Вот что заруби на носу, браток, — Тиняков глянул Ване в глаза. — Главное в разведке — это тайна, то есть знать о человеке, что он разведчик, должны только самые надежные люди, и никто больше. Ну-ка, проверим, кого ты мне назовешь?

— Тятька с мамкой. Тетка Агаха, Санко Ерашков… Ну, у меня еще ребят по деревне знакомых много.

— Хватит, хватит! Много-то что? Я ведь говорил тебе. Много вредно. Так-то вот. Тятька, мамка да Агаха эта самая — народ надежный, понятно, родня. А вот Санко-то? Друг, говоришь? Друзья тоже разные бывают. Из бедных хоть, нет? Дело другое, но смотри все ж таки…

9

Время было дорого. Уже через сутки Ваня, тщательно проинструктированный и напутствованный Тиняковым и товарищем из разведотдела дивизии, топал по дороге, ведущей в сторону Марково. Первая остановка намечена была в Бородино, у тетки Агахи. Одинокая тетка, вдова, любившая всех карасовских детей, встретила его с пребольшой радостью:

— Ваничка-золотко-родимой-сладко-ой! Ты откудова набежал? Где ино был? Ведь тебя мамка-то с тятькой потеряли. Ой, возьму-ко я веник! Ой, отлуплю!

— Ты, тетка, — запыхтел намаявшийся на морозе гостенек, — чем шуметь на меня, лучше напои-ко, накорми да спать уложи. А утро вечера, как говорится, мудренее.

— Ух, да ты какой стал! — хохотала Агаха. — Как старшим-то зубатишь. Недаром, видно, слышь-ко, баяли про тебя, что ты большевистом стал. Давай ешь шаньги-те, Ванюшка.

Ваня наелся шанег, отогрелся и уснул на печке. Утром же, пробудившись, поучал тетку:

— Ты никому не сказывай, что я к тебе пришел. За это тебе от красных, когда придут, будет агромадная благодарность. А если хошь остатний век на богатинок спину гнуть, тогда ступай и доноси самому главному колчаку. Меня исказнят, а тебе пуд муки дадут или тридцать рублев. Как Иуде.

— Сам ты Иуда! — озлилась тетка, забегала по избе. — Ведь, нехристь, право, не постеснялся тетке родной такое выговорить! Я ли тебя не любила-а! Я ли тебя не холила-а!

— З-замолчь! — сурово сказал с печки юный разведчик. — Как ты можешь понимать военную регуляцию! Сказано тебе — я человек тайный, казенный, ну вот и все. Каки стоят в деревне войска?

— У нас никого, Ваня, нету. — Тетка успокоилась и стала замешивать квашню. — Каки стояли, дак ушли. У нас ведь деревня-то маленькая. Ушли, стрелили напоследок двух болезных — учителя да Ваську Наберуху, коновала. Учителя — чтобы не грамотничал, не умничал тут, а Ваську — почти что так просто. Кобылу ихнюю, слышь, взялся лечить, а она возьми да сдохни. Они и вырешили: дескать, нарочно, Васька, мол, вредитель. Господи! Да от него и сроду-то никакого толку никогда не было.

— Ты сбегай, теть, в Марково, — попросил Ваня. — Мамке с тятькой шепни: я, мол, здесь, пущай ждут. Да по дороге к Ерашковым загляни, я тебе чичас для Санка гумагу сочиню.

— Какую, Ваня, гумагу?

— Это тебе пока не положено знать. Ты еще на службе не состояла, а тут строгое военное наименование. Дай-ко карандаш.

Агаха нашла карандаш, ворча, достала из-за божницы четвертушку чистой бумаги, и Ваня, помаявшись над нею, сочинил послание:

«Санко здорово есть большое дело но пока надо увидецца ты бежи и никому не говори даже матере своей и никому ребятам, а мы договоримся вечно твой Иван Карас».

Эту бумагу он сложил так, чтобы она получилась как можно мельче, сам запрятал ее за подклад теткиной плюшевой душегреечки и внушил:

— Это есть наиважнейший секретный, тайный военный документ! Ты, если с ним все толком обладишь, будешь у меня самая что ни на есть распрекрасная революционерка!

— Ладно, ладно! Растыркался, тоже мне, — посмеялась, уходя, тетка. Однако Ваню заперла крепко, не велела никому открывать и наказала: — Ты, Ванюшка, смотри тут, тихонько! Люди-те, сам знаешь, какие разные бывают. Станешь по избе соваться без толку — ан кто-нибудь в окошко-то и узрит. Вот будет тебе тогда наиважнеюще… секретно… военно.

Агаха ушла, а вернулась уже в сумерках, вместе с другом-закадыкой Ваниным, Санком. Тот, войдя в выстывшую избу, заозирался было, отыскивая Ивана, да тетка помогла ему, подтолкнув к печке:

— Полезай наверх. Он ведь у нас теперя как начальство: лишний раз не покажется. Лезь, лезь, говорю, голова два уха!

— Ваньте, ты тамо, ли чё ли?

— Ага, — донесся из-за трубы толстый бас. — Лезь, Сано, ко мне.

— Сам слезай!

— Мне нельзя. Я человек тайный, военный.

— Вона что!

— Лезь, лезь давай!

На печке они сразу стали бороться, хихикать, подняли такую возню и пыль, что тетка заругалась:

— Ну-ко, бездельники, счас веником нахвостаю!

— Як дедушке отпросился, — рассказывал Санко. — У меня дедушко в Бородино живет. А про тебя мне Яшка Борисов да ромкинские ребята баяли: дескать, ты состоишь услужником при наиглавнейшем красном комиссарине. Еще говорили, будто ты к ним заезжал, когда красные отступали. А пошто ко мне не заглянул, а, Вань?

— Некогда было. Ладно, после расскажу. А Яшка врет, проклятый, и ромкинские ребята тоже врут! Никаких услужников у красных нет. Ни у комиссаров, ни у командиров. Есть адъютанты, ординарцы у большого начальства — ну, так это ведь совсем не то, это штука военная, без нее нигде нельзя! Да и тоже, Сано, под командой живут: нонче адъютант, а завтра снова боец или командир. А Тиняков, Иван Егорыч, с которым я тогда был, мне завроде старшего товарища, хоть я и под его начальством. Мужик хороший. Начштаба по разведке, понял?

— Кто, кто? — вскидывался любопытный Санко.

— Ктокало! Так и хошь, чтобы я тебе военную тайну выдал. А если хошь, тогда божись, что никому не расскажешь.

— Хос-споди исусе! — закрестился друг. — Я ведь, знашь, никогда… Чес-сна мамина могила!

— Ну вот, так-то лучше. Скажу, так и быть, как мужик мужику. Скоро начнется, Сано, наше наступление, и тогда уж колчаков погоним до самой Сибири, вот увидишь. А я послан красным командованием, чтобы разведать беляцкие военные силы. Понял?

— Не.

— Да чтобы воевать-то, надо знать, поди-ко, с кем да с чем! Какая часть супротив твоей стоит, какое у нее вооруженье, сколь пулеметов, орудий, где стоят и протче. Где в Марково, например, колчаки главную позицию держат?

— Это я знаю! — сказал Сано. — Они у леса, за деревней, всю землю лопатами, ломами да кирками изрыли, день и ночь там солдаты попеременке сидят. Посидят-посидят да в деревню идут. А на смену им другие из домов топают.

— Молодец! — похвалил друга Ваня. — Если не врешь, вынесу после успешного наступленья благодарность перед строем. У нас положено.

Санко Ерашков посмотрел на товарища уважительно.

— А только это одно мне мало знать! Где пулеметы, где пушки стоят, где основные, где запасные позиции, что за части, в каком доме штаб — вишь ты, сколь набирается!

— Штаб-от ихний, Вань, у Ромкиных в доме, там и офицеры толкутся, и караул стоит целые сутки. Сеньке Ромкину, слышь, погон подарили, дак он его на грудь нацепил, вроде как орден. Красу-уется!..

— Я ему покажу погон! Живо сниму. — Ваня сплюнул на пол.

— Ох, Ванька, Ванька, скажу отцу, надерет он тебя… — снова заворчала Агаха.

— Где пушки стоят, тоже знаю! — расходился тем временем Санко. — Солдаты мужиков-то деревенских не пущают, стрелить грозятся, а мы бегаем, нам хлебца иной раз дают да каши. Я ужо и иную прислугу знаю: фийверкеры там, ездовые… Четыре пушки знаю, где стоят. А пулеметов у них сколь-то там, в окопах и землянках, а сколь-то в селе. Когда ученье, их солдаты туда-сюда таскают. Солдат-то — штук триста, поди, а то и поболе.

— Побо-оле! Сколь поболе-то? Может, пятьсот?

— Может, и пятьсот, — подумав, ответил Ерашков. — Может, и пятьсот двадцать. Хотя нет, пятьсот двадцать не будет, поди…

Затопленная Агахой печка стала нажигать зад, Санко заерзал, хотел слезть, но Ваня удержал его:

— Э-э, ты куда?

— Пойду я к дедушку, а то он даст мне бучку, если поздно заявлюся. Не век ведь с тобой на печке-то сидеть, от людей прятаться. Даже в карты не поиграть.

— Я говорил, что мне нельзя? Говорил? А ты не понял? Ух, Сано! Ладно, завтра, когда еще не светло будет, забежишь за мной. В Марково пойдем.

— Ку-уда? — заполошилась тетка. — Только там и ждали тебя! Схватят — где и был!

— Обожди, не гуди. Ты мамке с тятькой сказала, что я здесь?

— Сказала, да тятьки-то не было дома, а мать… Еле отвязалась я от нее! Хотела за мной сюда бежать, пришлось наврать, что ты не у меня ночуешь, незнамо где. Уж не ходил бы ты туда, Ванюшка, солдаты с офицерами там ведь на каждом шагу шныряют. Иные таковы суровые, прямо страсть!

— Все равно, тетка. Как справный красный боец должен я теперь задание свое исполнять, а как примерный сын — мамку с тятькой проведать. Не так, что ли? Ну-ко, отвечай!

— Ох, Ваньша, Ваньша! Ты-то примерный сын? А кто из дому бегал?

— То другое дело. То дело революционное.

— Так оно… Да только сидел бы да сидел у меня, не ходил никуды. Вон Санко-то все узнает, завтра вечером набежит опять да и расскажет.

— Санко… — Ваня покрутил пальцем вокруг носа, словно закручивал ус, с высоты печки глянул на одевающегося друга. — Санко, конечно, мужик свой, неплохой, красноармейской породы. Однако разведчицкое дело еще не постиг. Как я могу одному ему довериться? Возьмет да наврет или еще что-нибудь не то узнает. А мне потом за это перед товарищем Тиняковым, Иван Егорычем, ответ держать? Была нужда.

Дружок Санко покряхтел немного — обиделся — и сказал:

— Ты, Ваньша, с утра со мной лучше не ходи. Увидит тебя кто-нибудь в деревне да и побежит в ромкинский дом, офицерам доносить. Знают ведь, где ты, Офоня с бабой да батюшка Илларион всем расшумели. Ты давай-ко лучше вечерком, я тебя за нашей оградой ждать буду. А днем я по позиции на лыжах пробегу, еще раз те пушки посмотрю. И у ребят поспрошаю, у кого в избе пулеметы стоят. Так ведь лучше будет, а, верно, Вань?

Подумав, Ваня согласился.

— Ты только и вечером поосторожничай, Вань, — попросил его, уходя, Санко. — У нас в избе, слышь-ко, два солдата стоят, а у вас тоже солдат. Так что ты тихонько давай.

— Да что ты, Санко. Нам ведь это, разведчикам, не впервой. Вот зажмурю глаза, скажу: «Эх, честная разведчицка праматерь, Акулина-троеручица, выводи-ко давай!» — так все и будет ладно.

Разведчицкую матерь Акулину любил поминать — во гневе ли, благодушии — товарищ Тиняков.

10

На другой день, лишь стемнело, Ваня Карасов отправился в Марково. Через ворота он проходить не стал, потому что там дежурил белогвардейский пост, а, увязая в снегу, забрал немножко влево, к лесу, перелез изгородь и оказался в родном селе. Дальше на улицу было махнуть — пара пустяков. А вот и Санушков дом, милого друга.

— Э-эй, Сано!

— Здесь, здесь я, Вань! Иди-ко быстрей.

Они зашептались за оградой. Ерашков обсказывал все так толково, что Ваня аж подивился вслух его наблюдательности и сообразительности.

— Да ты, глянь, совсем бедовый, Санко! Тебе бы самый след разведчиком быть.

Тот гордо, солидно выпрямился, вздернул подбородок и вытащил из рукава латаной-перелатаной, расползающейся шубейки сложенную бумагу.

— Карандашиком, Вань, начеркал, как да чего. И где пушки стоят, и как окопы нарыты. И где пулеметы по избам. Сколь офицеров у Ромкиных, у кого сколь солдат на постое. Лошади, да что да…

Ваня сунул бумагу себе в шапку, крепко пожал другу руку:

— Спасибо, Сано, побегу я. Мамке с тятькой надо показаться. А ты у меня будешь распрекрасный большевицкий боец!

Сторожась, прижимаясь к домам, Ваня поспешил к своей избе. Зашел сбоку, отыскал чистое место в покрытом морозным рисунком стекле, глянул внутрь. Отец сидел на лавке, возил куском вара по скрученным суровым ниткам — собирался, видно, чинить валенок. На кованом сундуке, под лоскутным одеялком, спала сестра Анька. Братья Гришка и Петька со страшным ревом молотили друг друга на полу. «Ужо я вас!» — топала на них мать и замахивалась. Братья — ноль внимания. Младший, Васька, сидел в зыбке и сосал кулачок. От радости, что видит опять всех, у Вани слезы защипали глаза, и он сипло закашлял, удерживая плач. Стало жарко в носу, в висках; непослушной рукой он застучал в замерзшее окошко.

— Кто там? — мать метнулась к стеколку.

Ваня махнул ей рукой и побежал на крыльцо.

— Ой! Ты ли, Ванюшка? — вскрикнула Фекла.

— Я, мамка, я! — забормотал он.

Фекла снова ойкнула и тоже заплакала. Так они стояли, обнявшись, пока не вышел отец и не спросил:

— Кого бог принес, мать? — И потом так же растерянно стоял рядом, не зная, как вести себя с внезапно объявившимся сыном. Только губы прыгали.

— Вот так дело! Вот так Ваньтё — тормози лаптем? Ты откуль, Ванюш?

— Да оттуль! От красных. Солдат-то где ваш? Сказывали, солдат у нас в избе стоит, а я его в окне не видел.

— Лешак его знат, — сказала мать. — Он не каждый раз ночует у нас. А утром толковал — отправляют-де его куда-то, до завтрашнего дня. Пойдем скорее в избу, сынушко!

— Нет, мамка. В избу я не пойду. Мало ли… ребята увидят, разболтают, — самим же плохо будет. В Бородино-то мне уж поздно теперь бежать, ты вынеси хлебца, да сала, да картошки, я в конюшне с Игреней заночую.

— Замерз ведь, иди хоть погрейся.

— Нет, нельзя. Вы за меня не беспокойтесь, мы, красные бойцы, ко всему привычны. Нас не замай! Как-нибудь уж… хлебушка только принесите.

— Ты надолго ли сюда, Ванюш? — робко спросил отец.

— Я, тять, рано поутру убегу. А там — ждите красные войска с победой, скоро прогоним к лешакам ваших сатрапов.

— Но-но… А кто это такие, сатрапы?

— Да колчаки, кто!

— Но-но…

У Игрени в конюшне было, конечно, уже не так холодно, как на улице, но и не больно тепло. Наевшись и напившись молока, Ваня отогрелся и задремал, однако к утру холод пробрал его окончательно, он то быстро ходил из угла в угол конюшни, то грел руки на теплой лошадиной шее, то садился на кобылу и прижимал ноги к ее теплым бокам.

11

Утром стукнула, заглянула мать:

— Ой, Ванюш, да ты ведь весь замерз! Идем-ко в избу хоть ненадолго, там самовар кипит, я тебе и сахарку к чаю дам, у меня есть маленько за божничкой. Пойдем, пойдем, родимой.

Ваня колебался минуту, но соблазна преодолеть не мог; притом — как побежишь до Бородино к тетке Агахе такой стылый? Упадешь, замерзнешь по дороге — только и видел тебя тогда товарищ Тиняков! И он пошел в избу.

Сел на лавку возле стола в горнице, поглядел на спящих в разных углах избы братьев и сестру. О горячую кружку с чаем согрел пальцы. Скинув зипунчик, стал есть картошку с конопляным маслом. Вкусно! Ел и ел, настукивая ложкой по миске. Мать, посидев напротив, снова затопталась возле печки, готовя еду для семейства: так, занятые своим делом каждый, они прослушали, как стукнуло на крыльце, кто-то пробежал по сенкам и толкнул дверь избы.

— Охти, охти! — успела только рыднуть Фекла. — Ходила за водой, не закрыла дом-от я, тетеря! Прячься, Ванюшка!

Сын вскочил, опрокинув лавку, растерялся на мгновение и увидел: в избу с клубами пара вкатилась толстая Офониха.

— Ойе! — вскричала она. Аж присела — так удивилась. — У тебя тут, Феклуха, гостенек дорогой. А я за скалкой забежала: моя-то пропала, никак не могла найти — или Яшка куда задевал, или Ромкины угланы опять украли. Беда с ними! Ну, Ванюшка, какой ты стал баскоо-ой. Вот она, военная-то служба. Да ведь все, поди-ко, у красных состоишь? При том самом комиссаре. Ага, Вань?

— Не болтай! — угрюмо сказала Фекла. — Не видишь — домой сынок пришел, тятьку с мамкой проведать. И ни у кого он не служит теперя. Ну-ко скажи ей, сынушко!

Ваня промолчал, исподлобья сверкнул глазами на Офониху. Ведь экая пустая баба, а уж злющая и хитрая — такой поискать. Он еще не мог забыть обиду, нанесенную ему в борисовском доме, когда заезжал туда попросить водицы раненому товарищу Тинякову.

Уже не обращая внимания на Карасевых, Офониха вдруг рванулась обратно в дверь.

— Скалку возьми! — крикнула ей вдогонку Фекла.

Но та уже исчезла в сенях и дробно скатилась — тум-тум-тум — с крылечка.

В избе на короткое время словно замерло все. Мать и сын — каждый со страхом — глядели друг на друга. Завозился на полатях Петро, шумнул, свесив вниз голову:

— Эй, Ваньтё! Тормози лаптем! Ты уходишь, что ли, сынушко? Давай-ко хоть оладей горяченьких, что ли, ему напеки, мать.

— Замолкни ты, идол! — взвопила с плачем Фекла. Побежала к вешалке, сдернула Ванюшкину одежку, рассыпала скороговоркой испуганные слова: — Ты давай, Ванюшка, давай… чтобы ладно было… ладом все… Ух, змеина… выследила, вынюхала… Ты давай-ко, сынушко, скорея, скорея… Да бегом беги, не оглядывайся… чтобы ладом все было, ладом…

Отец, ничего не понимая, слез с полатей и бестолково завертелся по избе, тычась в углы, усиливая внезапно возникшую толкотню.

— Что, что? — спрашивал он.

Мать застегивала Ванину одежку, а сам он рвался к двери. Так торопился, что, вылетев из избы, поскользнулся на крылечке и угодил в сугроб — прямо головой, аж плечи впечатались в снег. Выкарабкался, покрутил шеей — кажись, еще цел маленько! — поднялся и пошагал по улице. Было еще довольно темно, и он хотел так же, как вчера, перед воротами уйти в сторону, огибая белогвардейский пост, перебраться через ограду и выйти на дорогу в Бородино. Шел быстро, не глядя по сторонам и не сторожась, и это подвело его: лишь только он миновал дом батюшки Иллариона, как кто-то отделился от стены, схватил сзади за локоть и сказал:

— А ну-ка стой!

От крика этого, от внезапности, непоправимости случившегося Ваня ощутил цепкий льдистый ужас, рванулся, но тут же другой солдат забежал вперед и, приставив к его груди штык, пробубнил:

— Куды-куды, ты постой, товарищок…

Ваня остановился, оглянулся беспомощно по сторонам и увидал ныряющий в сугробах, несущийся прочь от этого места темный ком: это Офониха бежала домой после сделанного ею доноса на сына соседки, который еще совсем недавно дневал и ночевал в ее избе. И ничем не омрачилась после этого ее душа. Она и дома всем рассказала о своем поступке и встретила одобрение домашних и иных пришедших на скорый слух деревенских богатинок: «Так-де ему и надо, Ваньке, краснопузому». И отец Илларион возбужденно гомонил среди них: «Тако, тако! Наказать, сугубо взыскать богомерзейшего отступника Ваньку, да под розгами и подпустить ему: „Ладно ли тебе, чадо? Бога-то не вспомнил ли? Ну-ко давай-ко, вспоминай“. Вспомнит, вспомнит, увидите, запросит сей отрок у мира пощады и покаяния…»

12

А Ваня тем временем сидел в амбаре большого дома деревенского богатея Ромкина, где размещался штаб белогвардейского отряда, и ждал решения своей участи. Вместе с ним сидел там еще колчаковский солдат, арестованный за кражу валенок из обозной повозки. Вор сначала заинтересовался соседом, спросил, нет ли еды и курева; умяв же ковригу сунутого матерью Ване на дорогу хлеба, сыто отдулся и рассказал о своем преступлении. На вопрос, какого ждет наказания, ответил вяло:

— Шомполков, поди-ко, пожалуют. Ну, да я уж бит. Как-нибудь, бог даст… Сам-то кто, в чем виновен?

— Ни в чем я не виновен. У тятьки с мамкой гостил, да и схватили.

— Тады сиди спокойно. Ежли не расстреляют, так выпустят, — ухмыльнулся солдат.

— А почему ни о чем не спрашивают? — забеспокоился Ваня. — Сколь мне можно здесь сидеть? Поди-ко, уж день настал, а я все сижу да посиживаю!

— Обожди, не торопись. Господа офицеры с утрева кофий да какаву попивают. Дойдет твоя очередь!

В амбаре было холодно, почти так же, как в конюшне у Игрени. Ванюшка чакал зубами, совал ладони в рукава, пытаясь согреться.

Не согрелся, задремал от усталости и отчаяния и почти сразу был позван в избу конвойным солдатом. Его провели по длинненькому, похожему на сени коридорчику между большой печью и стеной. Ваня думал, что окажется в комнате, где Ромкины устраивали совместные трапезы, однако солдат велел подниматься на второй этаж, и там он оказался в обширной горнице. В ней за столом сидели, о чем-то переговариваясь, два офицера — подпоручик и штабс-капитан. Знаки различия белогвардейской армии Ваня знал хорошо.

— Подойди к столу, голубчик, — сказал штабс-капитан, отпустив конвойного. Он был значительно старше подпоручика, рыхл и голубоглаз, со вздернутым носом, и китель на нем сидел мешковато, как-то не шибко по-военному. Встретишь такого где-нибудь ненароком и подумаешь: добрецкий дядька! — Как тебя зовут, говоришь? Ну, молчи, молчи, я все равно знаю. Иван, верно? Имя-то какое хорошее, самое русское.

Хмурый, чернявый, подтянутый подпоручик неопределенно кивнул, дрыгнул ногой в тонком блестящем сапоге, ударив носком по ножке стола.

— А кто же тебя, истинно русского мужичка, учит, что надо революцию непременно делать? Господ свергать? В расположении войск крутиться?

— Ни по чему я не крутился.

— Ну вот, еще и лжешь.

Вдруг дикий вопль раздался под окнами избы. Толстяк поморщился, а подпоручик встал, глянул:

— Это, Евгений Павлович, Федоркина порют.

— Так драли бы его где-нибудь на огороде, что ли. А то нашли место — прямо перед штабом!

— Нет, клянусь честью, это-то как раз и не плохо. Вид публично наказуемого устрашает. Не воруй! Демонстрация, демонстрация нужна, демонстрация! — Офицер так взглянул на Ваню, что тот съежился, и на лбу выступил мелкий пот.

«Ой, сколь страховидный! Всех бы, поди, убил», — подумал он. И вслух заканючил жалобно:

— Отпустите меня, дяденьки-и… Не знаю никого, ничего…

— Лжешь, лжешь, голубчик, — штабс-капитан опять скривился от донесшегося с улицы неистового воя. — Нам доподлинно известно, что ты служил у красных, причем добровольно, а не по мобилизации. Впрочем, какая может быть мобилизация для мальчишки? Ну, это неважно. Так вот: одного факта твоей службы у большевиков достаточно, чтобы расстрелять тебя без суда и следствия.

Крики внезапно прекратились, и наступила тишина. За окнами стоял ясный, солнечный морозный день.

«На лыжах бы сейчас», — мелькнуло в голове у Вани.

— Но если ты сейчас подробно ответишь на некоторые наши вопросы насчет твоей службы в Красной Армии, а после публично раскаешься перед своими земляками в совершенном преступлении, мы, так сказать… сможем смягчить наказание…

— Какие еще вопросы?

— Ну вот, молодец. Вопросов у нас будет много: к какой части относишься, кто тебе дал задание, какое, круг командиров, с которыми общался… Не молчи, не молчи, это тебе не на пользу. Может быть, ты дал им какую-то присягу, или клятву, или вообще какое-нибудь слово, и теперь боишься его нарушить? Стойкость и верность слову — качество, конечно, отменное, но имей в виду, что любая клятва относительно тех, кто тебя послал, — пустой звук. Ибо однажды они уже преступили присягу, данную богу и царю. Значит, кем мы можем их считать? Христопродавцы, клятвопреступники — вот и все слова…

Заржали кони, загикали люди под окнами: видно, шел обоз. Эх, завалиться бы на дровенки, на мягкую соломку…

— Врете вы все! — сказал Ваня. — Все вы врете.

— Так-так-та-ак! — удивленно вскинул руками штабс-капитан. — Что же это мы врем? Интере-эсно! Просим пояснить.

— Никакие они не клятвопреступники, вот! И никого они не продали, дяденьки!

Пронзительные глаза подпоручика снова уперлись в Ваню, а штабс-капитан воскликнул:

— Вот они, наши мужички! Мы-то думали, он после нашего разговора со Христом побежит в свою избенку — сеять и жать хлеб, кормить коровку, молиться о властях предержащих, а он…

— Что говорить, Евгений Павлович! Долиберальничались мы с ними. Мало драли в свое время, надо было больше драть, мало Столыпин за пожары в усадьбах вешал, надо было больше вешать.

— Нет, вы обождите! — Ване кровь бросилась в лицо, и порозовело в глазах. — Только, видать, и знаете — драть да вешать! А мужик на вас за это работай — со Христом, да? Коровку корми? Да еще на своих богатинок гни шею? Ладно, если до весны хлебушка-то хватит! А нет — опять иди Ромкину в ноги кланяться. Он даст, у него много. Да только за хлеб-от за этот сколь на него робить надо! Разве ж это правильная была власть? Чего мужику за нее молиться-то?

— Э, да ты, братец, еще и агитатор? Не могу стерпеть, надо поучить тебя…

Штабс-капитан вскочил со стула и, кряхтя, кинулся к Ване. Мальчик отскочил к двери, толкнулся в нее, но она оказалась закрыта. Подбежавший подпоручик завернул ему за спину руки, а толстяк, ухватив мясистой сильной рукой Ванино ухо, скрутил его. Ваня зажмурился — так велика была боль. Что-то треснуло — и сразу стало жарко, торкнуло в виски, и только тогда он закричал.

Штабс-капитан будто опомнился от этого крика, сразу отпустил ухо, поглядел брезгливо на обрызганные кровью пальцы, достал платок и стал аккуратно вытирать их.

— Пойду я, Сергей, — сказал он устало и подавленно. — Что-то… нехорошо мне стало. А этого малолетнего Робеспьера возьмите уж на себя. Только я прошу — без этих ваших пытошных методов. Мы ведь не Шешковские, не Малюты Скуратовы.

— Полагай — решим все без формальностей, по законам военного времени? — спросил подпоручик за Ваниной спиной.

— Да, разумеется, голубчик! Составьте такую небольшую бумагу… для отчета. Я подпишу.

Когда за ним закрылась дверь, подпоручик громко выругался, гаркнул:

— Либерал! Долиберальничались, просадили Россию. Ручки боится запачкать!

Потом он бил Ваню. Устал, вытащил за шиворот в сенки, бросил на стылый пол, сказал часовому:

— На место его!

Тот — пожилой, усатый — сел перед мальчиком на корточки:

— Ах, вашбродь, вашбродь… Ну, вставай ино, малой, потихоньку… Вот так… вот так…

Обнял мальчика, потащил по сенкам. Ваня мутно видел, как навстречу им попались братья Ромкины, друзья по детским делам. Они куда-то торопились, разговаривали и вдруг быстро, как мышата, метнулись вбок и припали к стене. Лица у них были испуганные. Конвоир проволок Ваню мимо них.

Возле открытой двери в амбар сидел на чурбаке только выпущенный оттуда вор-солдат, тот самый, что сказал Ване утром: «Ежли не расстреляют, так отпустят». Солдат постанывал от боли; при виде мальчика он охнул, хлопнул руками по коленям и заплакал. Конвоир согнал его с чурбака:

— Ступай отсель, Федоркин. Получил свое и иди, не мути людей.

Солдат убрел, стеная, волоча за собой холщовый мешок. А Ваню конвоир ввел в амбар, посадил возле стены, достал из кармана маленький, облепленный табачными крошками кусок сахара:

— На, пососи хоть чуток, легче станет.

Вышел и стал закрывать дверь на толстый деревянный засов. Ваня пососал сахар, но легче ему не стало, вроде еще сильней заболело тело. Да еще ухо горело, и от этого страшно ныла голова. Он пополз в угол, где стояла маленькая бадейка с водой, наклонил над ней лицо, стал жадно пить, затем свалился на пол и забылся.

То ли во сне, то ли наяву — появлялся в амбаре беркут-подпоручик, снова пинал его, орал: «Ну-ка рассказывай всю подноготную! А то перестреляю на глазах всю твою родню-блудню!» А он лежал перед офицером, распростертый, как кукла, и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Лишь к вечеру отошел, со стоном перевалился на живот, попытался встать; заглянувший на шум часовой дал ему кусок хлеба:

— Ешь, болезной.

Он ел и чувствовал, что голова снова становится чистой и уже не так ноет тело. Нагреб в угол соломы, попробовал снова забыться — и не мог. Не добраться теперь по доброй воле ни до мамки, ни до тятьки, ни до тетки Агахи, ни до товарища Тинякова… А как было бы хорошо!

В то, что его казнят, Ваня не верил — как в детстве вообще никто не верит в собственную смерть. Поползал в темноте по амбару, покуда не нашел выброшенную при обыске из дорожной котомки дудочку-жалейку, подаренную некогда Михеем. Утром его обыскивали солдаты-доброхоты в караулке, но лишь сверху, очень нетщательно, потому что начальник караула был пьяный, лыка не вязал. Самое главное — не нашли тогда бумажку, спрятанную Ваней в шапку, бумажку, где верный друг Санко Ерашков нарисовал расположение белогвардейских позиций и написал о вооружении и численности марковского гарнизона. Ваня эту бумажку свернул и утыкал в мох амбара между бревнами. Теперь проверил, на месте ли они. На месте-то на месте, да что теперь от нее толку? Нет уж, не попадет она к товарищу Тинякову до того самого времени, покуда Марково не освободят красные войска и его не выведут из этого проклятого амбара на бел-свет. Тогда подойдет к нему Иван Егорыч и скажет сурово: «Выходит, не получилось твое разведчицкое дело, боец Карасов. Жалко, жалко. А я было на тебя понадеялся…» И проедет дальше на лошади, только пыль задымится за ним. Ваня всхлипнул. Вспомнил песенку:

Приложил ко рту берестяную дудочку — подарок красноармейца, душевного друга Михея — и попробовал выдувать легонько мелодию. Легонько, совсем тихо — выдувалось неплохо, но стоило подуть сильнее — жалейка начинала хрипеть.

— Хороший был мужик дядя Михей! Хорошие пел песни.

Возня, сдавленное фырканье послышались за амбарной стеной. Это братья Ромкины пробрались к амбару и запели:

Часовой солдат завозился на чурбаке, цыкнул, топнул на них:

— Пошли отсель, шалыганы! Вот стрелю теперь, как ведено по уставу, — будете знать!

Ребята убежали.

«Ничего, погодите, надерет вас вечером отец — тогда запоете…» — со злорадством подумал Ваня. Ромкин порол своих вороватых сыновей каждый вечер — для порядка.

Вскоре появился сам Ромкин с отцом Илларионом и Офоней Борисовым.

— Слышь, служивый! Открой нам амбар-от. Страсть охота Ваньку Караса поглядеть — што он за такая стал птица?

— Не положено! — угрюмо отвечал солдат. — Ежли вы без пароля, без начальственного позволения — тогда без разговору должон я в вас стрелить!

— Ой, ой! — заторопился Ромкин. — Ты обожди! Нам сами их благородие, господин штабс-капитан, позволили. Давай, отпирай амбар-от, он в моем, поди, доме или нет?

Солдат, ворча, отодвинул засов, и вся компания, нагибаясь, проникла в амбар. Офоня Борисов угодливо держал керосиновую лампу, а кривобокий пегобородый Ромкин с толстым батюшкой ходил вокруг пленника.

— Што, Ваня, не глядишь на нас? — спросил поп. — Или стыд тебя одолел?

— Была мне нужда глядеть на вас, мироедов! — раздался суровый ответ.

— Гляньте-ко, мужики, — сказал Ромкин, — большевичок у нас Ванька-то, истинно большевичек! Комиссар! Ну-ко я его! — И он сильно пнул мальчика в бок. Тот повалился на пол.

— Вот я вас! — застучал прикладом часовой. — Не своевольничать мне тут! Тебя бы так-то стукнуть. Убирайтесь живо! Насмотрелись, поди!

Полупьяный батюшка протрубил еще на прощанье:

— Уйми, Ваньша, гордыню! Вот отдерут тебя батогами на миру, тогда, истинно говорю тебе, отвратишься ты от богомерзких своих комиссарских дел. Не верю я в столь глубокую твою порчу. Одумайся!

Они ушли.

«Поди-ко, ночь уже», — подумал Ваня, услыхав, что снаружи, перед амбаром, стали меняться часовые. Прежний был дядька неплохой: он все сидел, ворочаясь, на чурбаке, смолил, видно, цигарку да гудел что-то под нос. А новый оказался ретивый: ходил, ходил перед амбаром, а когда Ваня попросил его:

— Дяденька, скажи, времечка сколь? — злобно рыкнул:

— Я те не пономарь на колокольне, часы-те возглашать, мизгирь красноармейский!

— Эх-хе! Бывают же люди…

Как поп-то сказал? «Отдерут батогами на миру…» И пущай дерут. От него они крика больше не услышат. Пущай дерут. Что толку от их дранья? Все равно не ихняя правда будет.

Что-то зашуршало у наружной стены амбара, и Ваня услыхал легонький короткий тройной стук. Подошел к стене, тоже стукнул три раза.

— Ваньша, ты?..

— Санко, Санко! — обрадовался он. — Ой, Санко, миленький ты мой дружочек! А мне здесь беда худо. Тебя там не поймают?

— А темно! — тихо говорил Санко Ерашков, приникая к мерзлым бревнам. — Темно, кто увидит? Я тут огородом, незаметно, легонечко… Ох, Карас, Карас, как плохо, что тебя тамо заперли.

— А то хорошо! Да чего теперь, раз попался… Как дома-то? Мамка, тятька как?

— К вам, Ваньша, солдаты с офицером днем приходили, все в избе порушили. Тятьки-то дома не было — он еще, когда тебя арестовали, куда-то смылся, спрятался, а мамка, как увидела в окно, что колчаки идут, так сразу в холодную печку залезла и велела ребятам заслонку за собой закрыть. Они зашли да и давай штыками одежу, ящики, кровати пырять. Поди, и сожгли бы дом-от, да тут как раз солдат, что у вас живет, пришел, сказал офицеру: они-де, твои тятька с мамкой, не знали, что ты у красных служишь. Ушел, мол, куда-то да и пропал — поди узнай, где он бродит! Они и убрели обратно… Ну, так ты чего, Вань?

— Сижу вот за решеткой в темнице сырой… — невесело ответил Ваня. — Шут знает, что они со мной думают сробить.

— Убежать-то нельзя?

— Как убежишь? Солдат сидит.

— У меня, Ваньша, поджиг есть. Самопал. Помнишь, летом делали? Здорово палит. Давай я за ним домой сгоняю, селитрой с порохом заряжу, проберусь тихонько в ограду да как бахну у часового под ухом! Он со страху сомлеет, а я засов с амбара сдерну, да и кинемся с тобой драть. Поди-ко догони!

Ваня подумал, швыркнул застывшим носом:

— Нет, Сано, это навряд ли выйдет. Ведь точно, что поймают тебя. Вдвоем, конечно, веселей сидеть будет, да толку-то что от такого сиденья? Ты лучше бежи давай в наш красный полк, к товарищу Тинякову.

— О! Кто мне там возрадуется, интересно?

— Не мели-ко давай, а слушай. За Березовку иди, в сторону Лысьвы, там наши войска. Побродяжкой малолетним прикинься и пройдешь. А там уж товарища Тинякова ищи, начштаба по разведке. Найдешь — скажешь: так, мол, и так с Ванькой получилось, не смог он сам прийти, меня послал… Помнишь, нет, что на бумажке-то писал?

— Как не помню! Где сколь белых по избам стоит, Да сколь офицеров, да пулеметов. Это помню.

— А где какие позиции у них — тоже помнишь?

Ерашков зло сплюнул по ту сторону стены:

— Начищу же я тебе, Карас, ряшку, когда свидимся. Что я — совсем уж без ума, без памяти, что ли?

— Ладно, ладно! — успокоил его Ваня. — Некогда тут лаяться. Давай торопись, Сано. Сегодня иди. Домой забеги, хлеба возьми, да и пошел. У дедушки своего в Бородино переночуй, а с утра дуй в сторону Березовки.

— Так ведь он мне, поди-ко, Вань, не поверит, Тиняков-то твой. Заявлюся к нему: здрассьте! А может, я вражий белый лазутчик? Пришел к нему маленько пошпионить.

— А-атставить! Какой еще такой лазутчик? Ежли передашь все, как положено, — настоящий будешь красный боец великой революции! Товарищ Тиняков к награде представит. Малиновые галифе с кантом получишь. Правда, к ним представляют только наиотважнейших. Вроде меня. Но ты старайся. А чтобы у товарища Тинякова сомнений не было, что от меня задание имеешь, скажи ему при встрече так: «Клянусь честной разведчицкой праматерью, Акулиной-троеручицей». Он тогда сразу поймет.

— Ваньша, а может, лучше из поджига?..

— Ты чего это там сипишь, бесштанный комиссар? — послышался суровый голос солдата-часового, и загремел отодвигаемый засов.

Дверь скрипнула, солдат с фонарем просунулся внутрь амбара, поглядел на сгорбившегося в углу пленника. — Сма-атри у меня…

Ваня слышал, как друг Ерашков порскнул по огороду, по снегу, прочь от амбара, и ему стало так тоскливо и одиноко — хоть плачь. Да еще ударил ночной мороз снаружи такой, что бревнышки начали потрескивать, а в амбаре похолодало, мальчик стал коченеть. Спасибо старому солдату, сменившему ретивого, — принес во фляжке кипятку. Ваня погрел о посудину руки, похлебал горяченькой водицы. Стужа от этого показалась уже не так велика, и Ваня вздремнул на соломке. Во сне он видел товарища Тинякова верхом на штабной кобыле Буланке, Санка Ерашкова, вооруженного поджигом; на друге были огромные малиновые галифе — такие большие, что застегивались на блестящие пуговицы поверх плеч, образуя что-то вроде погон, а руки торчали из карманов; еще видел мамку — она то подплывала, то отходила вдаль, говорила слова, которых он не мог разобрать, и держала в руке заслонку от печи.

13

Под утро старый солдат пробудил его от вязкого холодного полусна:

— Пойдем-ко, друг, в караулку. А не то застынешь напрочь — глянь, какой мороз на дворе! Я с караульными договорился, они не против. Эх, робята вы, робята! Сколь жалко вас. У самого ведь семеро по лавкам…

— А кто тебе велел меня караулить? — стуча зубами, спросил Ваня.

— Мобилизованные мы, — уклончиво ответил солдат. — Давай, скорее собирайся…

В караулке было жарко натоплено — Ваня как сел на пол, так сразу и забылся. А проснулся оттого, что кто-то ударил его по ноге:

— Вставай!

Ваня открыл глаза, поднял голову — над ним стоял офицер с выеденным оспой лицом, злыми глазами. Чуть поодаль, у двери, он увидал толстого штабс-капитана, накануне допрашивавшего его в штабе.

Тот подождал, когда Ваня поднимется, и сказал уставшим голосом:

— Ну, насчет тебя все решено. И я мог бы не приходить сюда, но я пришел. Специально из-за тебя пришел, понимаешь хоть ты?! — высоко выкрикнул офицер; сглотнул, успокоился, и дальше: — Так вот. Я повторяю вчерашнее условие. Ты отвечаешь мне на вопросы относительно твоей службы в Красной Армии, а также твоего теперешнего задания, потом публично каешься перед всем селом и даешь слово больше не служить у преступников и христопродавцев. Затем крестьяне всем миром определяют тебе наказанье, — я имею в виду количество розог, — тебя порют и отпускают домой. Понял? Высекут, и все тут. Иначе же… к разведчикам военный закон строг, и я не могу его нарушить. Согласен ты? Если да, тебе сейчас дадут кипятку и отведут немедленно в избу. Н-н-н-у-у?!..

Ваня глубоко вдохнул спертый воздух караулки, словно перед броском в воду на глубину, и ответил хриплым, простуженным голосом:

— Не дождешься, брыластый черт!

Прапорщик, разбудивший Ваню, быстро глянул на штабс-капитана — тот ошеломленно развел руками и вдруг, скривившись и всхлипнув, быстро покинул караулку. И тотчас вошли двое: казак с расчесанной надвое бородой, в шароварах с лампасами под шинелью, и ражий унтер-офицер на толстых ногах-тумбах. В руках они держали ременные плети.

Мальчик не шелохнулся. Тогда они бросились и сорвали с Вани одежду — всю, кроме белых исподних штанов. Вытолкнули на улицу, на мороз.

Большая проезжая улица была рядом с домом Ромкина — только подняться чуть в горку. Ваня закоченел, снег жег босые пятки. Прапорщик шел впереди, а сзади казак и унтер-офицер похлестывали пленника.

И сразу вокруг них начал собираться народ. Вот выкатился из своего дома отец Илларион с матушкой под руку, заблажил на все село:

— Возрадуемся, люди! Ваньку Карасова богоотступного ведут пороть. Надо, надо вложить сему отроку ума в задние ворота!

— З-замолчи, дурная голова! — стукнула его по спине попадья. — Или глаза свои не продрал с похмелья, отче? Ведь на смерть они парня-то ведут. Гли-ко, раздели.

— Да неужто, матушка? — и поп сразу притих.

Мужики и бабы скорбно молчали, следуя к речке за мальчиком-односельчанином и стегавшими его с двух сторон белогвардейцами. А те перешучивались между собою, развлекались и даже устроили спор: кто сильнее ударит. Ваня содрогался от ударов, несколько раз падал, но его поднимали и заставляли идти дальше по трескучему морозу. Он нашел в себе силы оглядеть толпу и, к радости своей, не увидел в ней Санушка Ерашкова: значит, не обманул дружочек, ушел к товарищу Тинякову! Дело, выходит, не пропало. И тятьки с мамкой не видно: удержали, знать-то, соседи, уговорили не ходить, не смотреть на сыновы мучения. Тоже ладно! А вон и Офониха побежала от толпы народа прочь к своему дому, переваливаясь толстой бадьей: лишь только она попробовала присоединиться к скорбному шествию, как все бабы обрушились на нее — стали плевать в лицо, царапать, толкать кулаками в спину.

Корявый прапорщик замерз: тер уши, хлопал руками в перчатках. Подручные же его не испытывали мук холода, занятые своей зверской работой.

Немного не дойдя до речушки на окраине села, возле огорода Ваниного дядьки, Митяя Карасова, процессия остановилась. Мальчик был уже весь синий, дрожал, полосы от плетей виднелись по телу.

— А ну, поддержись, ожгу! — заорал снова ражий унтер, размахиваясь плетью.

— Не трожь младеня! — подался вдруг к нему из ропщущей толпы поп Илларион. — Нехристь ты, бесстыдник! Кого бьешь?

— Уймись, долгогривая тварь! — Кончик плети жогнул воздух перед батюшкиным носом. — Укорочу!

Поп без памяти повалился обратно.

Прапорщику надоело, видно, торчать на морозе.

— Кончайте это дело, — махнул он рукой палачам.

— А что, Фока, — сказал казак ражему своему спутнику. — Не хошь ли поспорить, что засеку краснопузика единым ударом?

— Чего тут спорить, — зашлепал тот вялыми губами. — Главное — стать перебить.

— Отзы-ынь! — казак отскочил немножко от Вани, перекосился, махнул плетью…

Скорчившись, юный боец упал набелый, скованный декабрьским морозом снег.

Прапорщик наклонился, перевернул Ваню.

— Готов.

Пошел вверх по склону, надраивая ладонями побелевшие щеки. Сзади заохали, запричитали бабы.

У тела Вани Карасова белые поставили часового и не давали его хоронить родным и близким, — так они хотели устрашить местное население. Лишь через трое суток родителям удалось взять сына со снега и с великими осторожностями закопать рядом с местом гибели. В сердцах же крестьян по отношению к белым поселились не страх, а ненависть и отвращение.

Недолго после того стояли колчаковцы в Марково. Со стороны Лысьвы, Кунгура двинулись в наступление красные части. Ваниных палачей, рябого прапорщика, толстого штабс-капитана, — всех их поразили красноармейские пули.

А Ваню Карасова похоронили на окраине села, со всеми подобающими настоящему бойцу почестями. На прощальном митинге рядом с начштаба полка товарищем Тиняковым стоял юный разведчик Санко Ерашков — Ванин друг, принесший красным нужные сведения.

Прогрохотал залп-салют.

На вершине холмика встал небольшой памятник с красной звездочкой.

Мимо него текла, текла волна поднявшегося на защиту революции народа: шла пехота, усталые лошади везли орудия, скакали быстрые всадники.

На восток.

На Колчака.

РЕБЯЧЬЕ ПОЛЕ

Летом 1930 года в селе Лягаево Кочевского района Коми-Пермяцкого национального округа был организован пионерский колхоз.

1

В начале мая тридцатого года две учительницы Лягаевской школы-четырехлетки, юные комсомолки Дуся Курочкина и Муся Жилочкина, как-то сказали ребятам после уроков:

— Сегодня объявляется ударный школьный день по борьбе с грязью в домах. В некоторых избах ужас что делается, годами не убирают! Идите, стыдите их, учите чисто жить.

Первый-второй класс отпустили домой, объяснив им значение чистоты и наказав бороться за нее в своих избах. Из учеников же четвертого и третьего классов организовали бригадки по нескольку человек — и вперед!

Шли по деревне, заходили в дома. Не спрашиваясь, принимались за работу: мели полы, шоркали стены, снимая паутину и плесень, сгребали и сбрасывали с печек не убиравшиеся многие годы пыль и хлам. Поднимался такой содом, что ничего не было видно. Удивленные, очумевшие старухи ковыляли поспешно на крыльцо, оттуда — к соседям. Там — такое же светопреставление. Спаси, господи, милостивый Никола!

Из открытых, густо выбрасывающих пыль окошек — ребячий чих. Чумазая, в пыльной одежке стояла на крыльце одного из домов третьеклассница Опёнка Минина и толковала собравшимся внизу молодкам, старухам, ребятишкам:

— В грязи-то, гляжу, больно хорошо вам жить! Такими же хотите быть, ага? — она показала на роющих завалинку двух остромордых, чрезвычайно похожих на больших крыс поросят местной породы с большими черными пятнами на шкуре. — Ведь как хорошо, когда дома-то чисто! Не будете жить по новой советской медицине — заест вас микроб!

Олёнка — первая в школе активистка.

— Слышь-ко, бабы, что девка бает!

— Что, что, что?

— Дескать, приедет из самого Кудымкара с наганом какой-то мистоп, всех начисто порешит, а иных так прямо и заест.

— Ой, ой, ой!..

В ту пору трусил мимо на лошади по своим делам председатель лягаевского колхоза «Красный Октябрь» Иван Николаевич Мелехин.

— Эт-то еще что за митинг?

— Это, Иван Николаевич, пионерский поход за чистоту крестьянского жилья! Хватит в грязи-то им жить, пора и об медицине маленько думать. Так нам учительница Евдокия Федоровна сказала.

Председатель увечной левой рукой — половины кисти не было — потер щеку, проводил взглядом летящую по улице пыль, крякнул:

— Дело шибко хорошее! Да только управиться ли с ним вам, сопливым? Ведь тут отсталость вековая, а вы разбежались по избам, вениками — шир-шир! Кавалерийский наскок в этом вопросе ничего не решит, — время надо, силы, хотение. Под силу ли вам это, подумай, Олёнка! Ребятам что — они сейчас веники бросили, все забыли да играть побежали. А бабы с мужиками и кумекай потом: зачем это школьники по избам ходили, пыль поднимали?

— Как — силы не хватит? — обиделась девчушка. — Нас много! В третьем да в четвертом классе только больше двадцати! Надо будет — и малышню пристегнем. Сколько будет? Вот! Неужели мы все вместе грязь не одолеем? Да мы хоть какое дело изладим!

— Ой, какая Олёнка у нас храбрая! — засмеялись стоящие у крыльца бабы и старухи. — Все она изладит! Нос-от подотри, пионерка!

Председатель же помолчал, затем тронул повод и потрусил дальше.

2

На другой день, к концу последнего урока, он появился возле школы. Ребята, сидящие возле окон, видели, как Иван Николаевич примостился на бревно у забора и завел разговор с малолетним Трофимком Дегтянниковым. Трофимко был из соседней, за леском, деревни Тюиково, ровесников у него там не было, и он таскался, как привязанный, за братом Артёмком, третьеклассником. Тот в школу — и Трофимко в школу, тот бегать — младший братец за ним, тот делает что-нибудь по дому — и пятилетний тоже пыхтит, тужится, работает. Бывает, надоест Артёмку как горькая редька, надает он ему; отвяжись! Трофимко поревет-поревет тихо в сторонке и опять бежит за братом. Еще у Трофимка была совершенно ничтожная собачонка Тявка. В Лягаево и окрестных деревнях собаки были большие, сытые, добрые. «Откуда взялось экое чудо? Наверно, она прибежала из самого Кочева», — судили между собой крестьяне, глядя на семенящую за Трофимком на коротких лапах лохматую остромордую страхилатину.

Сейчас Трофимко хвастался председателю, какая Тявка у него ученая.

— Усь! Усь! — покрикивал он, указывая на бродящую по полянке привязанную к колышку козу.

Собака смотрела, смотрела на него, на козу; вдруг, изогнувшись, бросилась вбок, к Ивану Николаевичу, и хватанула его за коленко. Мелехин лягнул ногой — Тявка отлетела к огороду, села, помотала головой: жива ли? — и припустила к выглядывающей из подворотни курице.

Трофимко надулся, поддернул худые, из мамкиного домотканого сарафана порточки, убрел за школу.

— Ишь ты, — усмехнулся председатель. — Малышня…

Потер колено, погрозил радостно осклабившейся, замотавшей хвостом собачонке: вот я тебя, уродина!

Из школы спешили к нему юные комсомолки Курочкина и Жилочкина:

— Просим, просим в гости, Иван Николаевич!

— Надо, Евдокия Федоровна, Марья Ивановна, кой о чем потолковать. С вами, с ребятишками.

— Сейчас, сейчас, это мы сейчас! Дети, не расходитесь! Здесь соберемся или в класс пойдем?

— Лучше в классе, дело серьезное. Вы старших-то и младших отпустите, второй и третий только оставьте.

Дуся и Муся переглянулись: что такое? — и побежали распоряжаться.

Школа помещалась на втором этаже обширного дома раскулаченного Никиты Демидова. Маленькая комнатешка учительниц, две большие — в одной Курочкина занималась с первым и третьим классами, в другой — Жилочкина со вторым и четвертым. По два ряда парт в каждой: для младших и старших ребят.

Собравшимся второклассникам и третьеклассникам председатель лягаевского колхоза сказал так:

— Живем мы, колхозники, пока худенько. То земля не уродит, то непогода прихватит. Становимся, как говорится, на ноги. Но сразу решили: что бы ни случилось, первый кусок — всегда школе. Вас нынче в школе хлебом кормили?

— Кормили! — ответили ребята.

— Так будет и дальше. Сами станем голодать, а вас обеспечим, выучим. Однако и вы нам тоже помогайте.

— Поля полоть, что ли? — спросил Иванко Тетерлев из Васькино. — Так мы к вам, к лягаевским, не пойдем, у нас свои поля есть. И тятьки с мамками не пустят. Хитрые какие! Чтобы на вас из других деревень работали.

— Обождать-то не можешь, когда взрослый скажет? — строго глянул на него Мелехин. — Если они все у вас такие невежи, так я лучше уйду, — это к учительницам.

— Нет, нет! Они не такие. А он такой. Ваня, скажем тятьке! Выйди из класса! Нет, встань в угол! — заволновались Дуся и Муся.

— Ладно, пускай сидит, — смягчился председатель. — Ребята у нас хорошие, дружные, послушные. Вон как они вчера чистоту наводили. Я тогда и подумал: если всем вместе да за что-то взяться им — ведь выйдет у них! А? Одну былинку, как говорится, и пальцами переломишь, а сноп и через колено не сломаешь. В общем, так: выделяем вам небольшое поле, и садите там сами картошку, морковку, капусту, редьку, горох, свеклу — все, что надо, что в еду годно. Это будет школьное. Чтобы вам потом не один хлеб колхозный здесь жевать. Суп на обед сварить, то-другое. Дома-то тоже не больно жирно кормят, поди? Вспахать мы вам вспашем, а уж садить, окучивать, полоть, копать — это давайте сами. На прополку колхозных полей я своих лягаевских ребят тоже позову. А ты, Ваня, у себя в деревне будешь помогать полоть, потому что — верно! — у вас свои поля есть. Я к ним не касаюсь. Но в школу бегаешь к нам, и школьное поле будь добр к нам ходить обрабатывать, потому что оно для всех школьников. Понял?

— Да я что, понял.

— Почему первоклассников и четвероклассников отпустили? — подал кто-то голос. — Они что, не школьники, им есть не надо?

— Четвероклассники для нашей школы — ломоть отрезанный. Кто-то из них в колхоз придет, самостоятельно будет работать, кто-то в семилетку, в Казово, станет ходить, дальше учиться — это особая статья, к вам не касаемая. А вот вас, пионеров-третьеклассников, что в четвертом классе осенью начнут учиться, да будущий третий класс, который к Первомаю пионерским стал, — милости прошу! Ну, о первоклассниках что говорить! Они ведь еще маленькие, что умеют? Попросите иной раз, помогут они вам, и ладно, а я права не имею. Я и насчет вас-то его не имею, да что делать — такая обстановка, надо взрослым, подсоблять, а это — посильная для вас работа.

Олёнка Минина подняла руку, встала и сказала:

— Почему это первоклассников нельзя использовать? Они у нас нынче уже во второй класс пойдут, и некоторые есть очень самостоятельные! Помните, вы меня как-то обещали научить кроликов держать? Дать им несколько этих кроликов, и пускай возятся. Ведь там только и дел, что травы нарвать да клетки вычистить, а к зиме будет мясо. Только клеток нет…

— Клетки — что, — проговорил Иван Николаевич. — Плотнику сказать, так он мигом сделает. Ты ведь верно, пожалуй, Олёнка-девка, сказала сейчас. Много ли с кроликами хлопот? И ребятам на лето заделье будет. Трех крольчих дам. А в кролы — самого Якова дам!

— Ох ты! — воскликнули ребята.

Крол Яков был гордостью председателя колхоза, серьезно занимавшегося кролиководством, и об этой гордости знала вся деревня.

— Эх, пять крольчих дам! — распалился Иван Николаевич. — Кормите, пущай плодятся. Эдак-то штук пятьдесят к осени разведете. На зиму без мяса не останетесь!

Что-то грохнуло в углу: это Трофимко Дегтянников, сомлевший и задремавший, упал со своего чурбачка на пол. Чурбачок он сам как-то принес и иной раз сиживал на нем во время уроков, учительница его не прогоняла. Правда, надолго его не хватало: поскучав немного, Трофимко вставал и уходил из класса играть на улицу.

Мальчик плакал, а ребята смеялись. Председатель подошел, поднял Трофимка с полу, посадил за учительский стол. Трофимко мигом загордился и затих.

— Ну ладно, орлы-пионеры, отдыхать вам пора, гляжу, устали после уроков-то. Пойду я. А вы готовьтесь, да и за работу! Пословица наша как говорит: «На чужой хлеб не надейся!» Выбирайте меж собой начальство да и приходите к нам в правление. Только не тяните, на днях уж пахать станем! До свиданья!

Иван Николаевич ушел, и ребята хотели бежать из класса, но Опёнка, председатель совета пионерского отряда, остановила их:

— Стойте, стойте! Бойкие какие, побежали! Евдокия Федоровна, что делать будем?

— Давайте соберемся вечером! — предложила Курочкина. — Сейчас вам и правда пора по домам, а вечером приходите к сараю, где мы репетируем спектакль, и после репетиции все обговорим. И сами подумайте до того времени. Ладно?

3

Зимой неподалеку от леса лягаевские мужики сколотили большой сарай, чтобы держать в нем сено для колхозных лошадей. Пока же сарай пустовал, и учительницы Дуся и Муся репетировали в нем с парнями и девками народные коми-пермяцкие танцы и песни, а также отрывки из трагедии английского драматурга Вильяма Шекспира «Отелло». Поднять всю эту пьесу было бы тяжело в полуграмотном Лягаево, к тому же перевод ее на коми-пермяцкий язык был неважный. Курочкиной и Жилочкиной дала ее в Кудымкаре, откуда их направляли на работу, представительница окркультотдела со словами: «Эта пьеса из жизни беспощадно подавляемого крупным капиталом негритянского населения. Тема, девушки, актуальная и жизненная!»

И вот теперь мучились с ней, сокращая и сокращая, уменьшая число действующих лиц: парни с девками отказывались проживать неестественные страсти, говорить неестественным языком. Хотели показать постановку сельчанам к Дню Парижской коммуны, потом к Первомаю, сейчас думали: хоть бы успеть к Октябрьской! Из исполнителей остались только самые-самые энтузиасты: Дуся с Мусей, молодой колхозный плотник Ониська Минин, деревенский грамотей Яков Федорович Шипицын, Тимофей Кучевасов из Тарасове да Катерина Мелехина. Этих, чуть вечер, не выкуришь из сарая: тяжело выговаривают непривычные фразы, гнутся по-деревянному, подражая галантным поклонам, парни фехтуют на палках — и, бывает, войдя в азарт, поколачивают друг друга.

Ребята под вечер собрались недалеко от сарая и, покуда суть да дело, стали загадывать загадки.

— Рогатый, да не бодается!

— Ухват!

— Ног много, а с поля на спине едет.

— …?

— Борона, черти!

— На крыше медведь пляшет.

— Я знаю! — поднял руку Трофимко Дегтянников, пришедший вместе с братом. — Это медведь, Миша-Оша, залез на крышу и пляшет.

— Эх ты, бестолковый Трофимко! Ведь это дым. А вот еще: целый день в лесу шумит, а ночью под лавкой спит.

— Пьяный мужик, в лесу напился!

— Грибная корзина!

— Дудка!

— Топор, топор!

Трофимку надоело отгадывать загадки, и он, выждав паузу, сказал важно:

— Мы с Тявкой зимой медведя, Мишу-Ошу, в лес убивать пойдем. У меня Тявка ученая. Она как бросится на него, как укусит прямо в пасть, а я в ту пору стрелю в него из тятькиного ружья. Я никого не боюсь.

— Ой, Трофимко! — засмеялась Олёна. — Получится с тобой, как с той Овдей, которая ходила пиканы собирать. Никто не знает? Вот пошла раз Овдя в луга за вкусными, сочными пиканами. Только стала рвать, слышит — кто-то шумит в кустах. «Ой, медведь! Ой, он меня поймает!» И — бежать. А шум за ней, за ней. Страхи страшные! Прибежала в деревню как полоумная, все пиканы потеряла. Бабы увидели ее, шумят: «Ты пошто, Овдя, поясок от лаптя распустила? Ведь лапоть потеряешь!» Она смотрит — и верно: поясок от лаптя развязался, ширкает по траве, шумит. Вот тебе и медведь! Ты тоже так-то не испугайся смотри, герой!

— Ну, ладно! — сказал Артёмко. — Хватит болтать-то. И ты помолчи, Трофимко, не мешай большим, а то отведу тебя в лес и отдам страшному Боболю. Сиди тихо! Так что, будем ждать Марию Ивановну с Евдокией Федоровной или сами пока подумаем?

— Что мы, маленькие?

Пришли все, никто не вздумал увильнуть, чтобы отговориться после: долго искал-де корову или мать с отцом не отпустили. Всего было двадцать три человека: одиннадцать будущих четвероклассников и двенадцать третьеклассников.

— О, как нас много! — сказал Артёмко. — Так что же это такое будет, — никак, бригада?

— Надо две бригады сделать, — предложил Ондрейко Давыдов. — Одну из старших, другую из младших. На одной ведь работе надо ребят посильнее, а на другой можно и послабже.

— Так-то так… А кто над ними обоими руководствовать будет? Разве еще одного бригадира, главного, поставить?

— Нет, ребята, это не по-пионерски получается, — подала голос Груня Жакова. — Ведь в бригаде как? Если бригадир сказал — ему перечить не смей, а то порядка не будет. Это правильно. Но ведь у пионеров еще совет должен быть. Без совета нельзя. А то бригадир скажет, а ты делай. А если он неправильно велел?

— Самое лучшее, я думаю, будет, если мы организуем колхоз. Самый настоящий колхоз, вот. Только пионерский. — Так сказала Олёна Минина.

Ребята зашумели:

— Ты, Олёнка, придумала тоже: колхоз! Они у мужиков-то не везде получаются.

— Один колхоз большой, а в нем — еще и маленький. Ха-ха-ха!

— Кто разрешит?

— Мы пионеры или нет? — зашумел Артёмко. — Мы сами эти дела можем решать. Олёна у нас пионерское руководство — давай, голосовать будем, да и все! Колхоз — самое верное дело. Председатель, две бригады — как у больших! А председателем Олёна пускай и будет. Она у нас самая активная, самая работящая. Верно? Кто за такое дело, поднимай руку!

Одни сразу, другие — посомневались немного, но руки за пионерский колхоз и его председателя — Олёну Минину — подняли все. И все-таки было непривычно, боязно, ребята поеживались: шутка ли — свой колхоз! Что-то у них получится?

Теперь надо было выбрать бригадиров. Дело ответственное!

— Давайте, предлагайте, — сказала Олёна.

Поднял руку Иванко Тетерлев:

— В бригаду четвероклассников надо меня бригадиром выбрать. Я работать во как люблю и всех других заставлю. Я и учусь хорошо.

— Сам себя похвалил! — засмеялись одни ребята.

— А что, Иванко правильно говорит! — сказали другие. — Он шибко работящий. И учится ударно.

Груня Жакова воскликнула:

— Тетерлев для бригадиров неподходящий. Вы у него когда-нибудь что-нибудь пробовали попросить? Никогда, ни за что не даст, хоть у него и есть, и самому не нужно. Он жадный! А нам жадных бригадиров не надо. У нас бригадиры пионерские, мы ничего другим жалеть не должны, наоборот, помогать, если кому трудно будет.

— Списывать тебе не даю, вот ты и шумишь, — заворчал Иванко.

Однако Груню поддержало большинство ребят:

— Верно она сказала! Иванко жадина, только для себя старается!

И бригадиром четвероклассников выбрали Артёмка Дегтянникова, а третьеклассников — толстенького, рассудительного Максимка Мелехина. Старшей над второклассниками решили поставить пионерку Груню Жакову.

Стало темнеть, и ребята видели, как к окраине села прошли несколько мужиков с ружьями: в Лягаево был крепкий отряд самообороны, регулярно выставлялись ночные посты — в округе ходила и безобразничала банда конокрада Гришки Распуты, Григория Никонова из деревни Прошино. Убивали сельчан, устраивали поджоги. Появляться к лягаевским мужикам они побаивались и дела свои творили обычно в мелких лесных деревеньках, где и народу было поменьше, и менее он был организован. Однако осторожность в таких делах не помешает, и ночами люди выходили в караул.

Из сарая, где шла репетиция, доносилось:

гудел плотник Ониська.

Дездемону играла Муся Жилочкина.

— Не надоест им! — вздохнул толстенький Максимко. — Толмят и толмят одно каждый вечер. Я бы задавился, кажись, от такой жизни.

— Так то ты! — сказала Груня Жакова. — А мне вот беда как нравится, ребята-матушки. «Какой-то ураган в твоих словах, но не слова…» Я уж ходила к ним, просилась, а они — дескать, подрасти еще надо…

Вдруг рядом кто-то истошно заревел. Это Трофимко плакал, размазывая слезы, подтирая под носом. В темноте светленькими пятнами выделялись его лицо да белые лапоточки.

— Ты чего?

— Ой, я боюсь Боболя! Он страшный, придет сейчас из леса и заберет меня к себе!

Тявка сидела рядом, горестно поскуливала.

Олёна подошла, погладила мальчишку по голове:

— Не плачь, Трофимко, не плачь, маленький. Боболь только с виду страшный, а так он добрый. Все свою жену собирался набить, да так и не смог. Это мне бабушка Окуля рассказывала.

Где-то звонко тукала сторожевая колотушка, да голоса бубнили внутри сарая. Трофимко затих, поднялся следом за братом, взял его за руку.

— Что их ждать, учительниц! — сказал Артёмко. — Мы им и завтра в школе все скажем. А нам надо домой идти, а то мамка с тятькой ругаться будут.

Остальные ребята тоже начали вставать.

— Ступайте, ступайте! — напутствовала их Олёнка. — Я их одна подожду и все расскажу. Я бабушке сказалась, что поздно приду, она меня искать не будет.

Ребячьи фигуры рассеялись в темноте, и Олёнка-председательница осталась одна. Она села на бревнышко, вытянула ноги и стала смотреть на небо с чистыми майскими звездочками. Вон та звезда, наверно, висит над Кочевом, а та небось над самим Кудымкаром. О том, что на свете существуют и другие, еще более дальние края, Олёнка знала, но как-то боялась, оставаясь одна, об этом думать. Неужели вправду, как говорит учительница Марья Ивановна, вся земля — огромный шар и везде на этом шаре живут люди?

4

Олёнкина отца, Игната, убила на пашне молния, когда девочке был всего год от роду. Остались они вдвоем с матерью Оксиньей и жили у Игнатовой матери, бабки Окули, доброй, крепко тужившей после смерти единственного сына старухи. И Оксинья плакала, плакала два года, да что делать! А годы молодые берут свое. И вот в весенний праздник вышла она как-то из избы на полянку перед домом и запела веселую песню, заплясала, взмахивая подолом красного сарафана.

Подошли лягаевские бабы, засудачили:

— Что ты, Оксинья? Разве дело весело петь и плясать одной на людях детной бабе, не молодке?

Перестала Оксинья петь и плясать.

— Что же делать мне, бедной, без милого мужа, перед кем спеть веселую песню, сплясать, показать красивый сарафан? Чтобы похвалил меня, посмеялся вместе со мной. Никого близь нету, кроме дорогушечки моей Олёнушки!..

Заплакала горько и бросилась обнимать стоящую тут же белоголовую дочку. Бабы поохали, поразводили руками и разошлись по своим избам.

А осенью к Оксинье посватался вдовый бездетный мужик Аким и увез ее с Олёнкой к себе, на дальний лесной выселок.

Аким оказался неплохим человеком: добро смотрел на Олёнку, усмехался ее проделкам, мастерил из дерева свистульки, вырезал игрушки, куколок. Только вот беда — больно уж был молчалив. Привык, видно, что в глуши, где он живет, порою и не с кем перемолвиться словом.

И мамка Оксинья, хоть ей нравилось житье с Акимом, тоже стала молчаливая, как и он, перестала петь веселые песни.

С весны до зимы Аким жил на земле: сеял хлеб, держал огород, занимался сенокосом. А лишь выпадет снег — все, снова настала для Олёнки скучная, тоскливая пора. Отчим с матерью берут ружья, надевают лыжи и уходят далеко в лес, на охоту. Когда-то придут!

Вот и сидит Олёнка в избе вдвоем с котом Пимом. Поиграет в своих куколок, походит от окошка к окошку, подышит на стекла. Т-р-р! Бум-м-м!.. — вдруг послышится из леса, полетят шапки снега с высоких елок. Это лесной человек, Яг-Морт, бродит около дома. Страшно Олёнке! Прижмется она к пушистой щеке кота и шепчет:

— Пимко, Пимушко, поймай мышку. Будем с ней играть, веселей станет, ей-право…

Толстый Пимко только фыркает или мяукает в ответ. Что ему мышка! И так дает хозяйка каждый день теплое жирное молочко. Старый, ленивый.

Поскучала так Олёнка два года, а потом запросилась жить в Лягаево, к бабушке Окуле. Аким с женой потолковали, повздыхали: больно хорошая, работящая растет помощница! — но отвезли девчушку. Тоже не дело: одна да одна! Надо немножко ведь и с ребятами поиграть, на людях побыть.

А у бабушки Окули хорошо. Бабка добрая, все умеет: и пирог испечь, и дрова распилить, и огород поправить, и сказку рассказать, и песню спеть. Открыла сундук, вытащила старые свои сарафаны, нашила Олёнке платьев: ходи, внучка! А среди сарафанов были и те, в которых она еще незамужней бегала. Ожила у бабки Олёна.

И как пришла пора в школу идти, выручила ее бабка. Аким с Оксиньей не хотели, чтобы девчушка училась: что бабе, мол, за нужда — уметь читать, писать да считать! Мужику — ну куда еще ни шло, вдруг на базар поедет или расписаться где-то надо. И то — баловство! Женское же дело — хозяйство, и нечего забивать голову грамотой. Особенно Аким противился отдаче Олёнки в школу: он вообще, живя всю жизнь в лесу и мало видя людей, не разумел в учении никакого проку. Однако бабка Окуля ударила по всем его доводам:

— Ты, Акимко, если сам глупой, так других людей в этот грех не вводи. И не хвастайся невежеством-то своим! Твой дед с отцом сухим пням молились, деревянным богам губы медвежьим салом мазали. Подумай-ко, Акимко, сколь ты невежа! Нет, или я отдам девку в школу, или больше не получите ее у меня! Они ведь там не только учатся — и играют, и бегают вместе. А она — сиди дома, глазей на них, точи слезы, да? Ну так будет не по-вашему, а по-моему!

Аким посопел, поворочал глазами, почесал в лохматой голове, а что ответить — так и не нашелся. Что скажешь бойкой бабке! Да, поди-ко, и верно она говорит. Вдруг возьмет да и правда не отдаст Олёнку? Старухе-то она родная кровь, не то что Акиму.

Слеза прошибла охотника, он заерзал на лавке, бормоча:

— Тово-тово, Олён, тово-тово… Ты, слышь-ко, давай, как бабка бает, а я тебе… тово-тово — в Кочево сбегаю, слышь-ко, карандашиков, тово-тово… бумажки куплю…

И вот теперь она уже отучилась три года, нынче пойдет в четвертый класс. Отличница, пионерка, а теперь еще и председатель школьного колхоза! Бабка радуется, мамка радуется ее успехам, а уж тятька Аким — пуще всех! Все выспросит при случае, иной раз даже всплакнет от радости. Душа у него простая, таежная.

5

Только отзвенел звонок с последнего урока, в школу пожаловал снова председатель Иван Николаевич с землемерным инструментом — двумя сколоченными углом палками, скрепленными в поперечнике, — этаким огромным угольником.

— Как колхоз свой назвали, ребятня? — спросил Мелехин. Он, конечно, уже знал все. — Что молчишь-то, Олёна-председательница?

— Никак еще. Мы и не думали о том. А что, разве надо?

— Как же! Давай, пионерия, действуй. Да вот так и назовите его, что ли: «Пионер».

— Верно, верно! — закричали ребята.

— «Пионер», «Пионер», — проворчал Артёмко Дегтянников. — Пионеры, поди-ко, везде есть — и в Грузии, и в Чувашии. А мы — коми-пермяки. И колхоз должен называться — «Коми-пермяцкий пионер».

— Давайте будем за Артёмкино предложение голосовать! — раздался клич быстрой разумом Олёнки.

Проголосовали и сразу загордились: у них теперь колхоз не только с собственным председателем, бригадирами и прочим, а и со своим названием. Шутка сказать!

— Где же вам, помощники, поле-то намерить? — спросил председатель.

— Надо ближе к школе! — предложили юные учительницы Дуся и Муся. — Чтобы нам его от школы видно было. И зимой, и весной, и осенью, и вообще…

И совсем недалеко — всего метрах в двухстах от школьного здания — Иван Николаевич отмерил школьникам две трети гектара хорошей, жирной земли и вбил колышки по углам.

Ребята ходили за ним важно, по-хозяйски, чуть вразвалку, убирали с земли мусор, старались меньше мять ее лапотками.

Серьезный был тот день, и серьезные были те минуты: оказывается, очень прекрасно, когда есть что-то — не тятькино, не мамкино, не твое даже лично, а общее, всем принадлежащее и всех касающееся.

А на следующий день произошло еще одно событие: после уроков от дома Ивана Николаевича Мелехина потянулась к школе стайка будущих второклассников, обремененных почетным грузом — пятью крольчихами и знаменитым кролом Яковом. Крола бережно несла впереди всех старшая над малышней — Грукя Жакова. Крол был важный, жирный, толстошерстый, с красными глазками-пуговицами.

Сбоку от Груни семенила Тявка, пуская по ветру алчную слюну.

От школы слышался стук — это плотник Ониська с колхозным бригадиром дядей Наумом сколачивали клетки в ограде.

Так началось существование «Коми-пермяцкого пионера».

6

В середине мая приехали на поле двое мужиков на телегах с плугом и бороной. И — хочешь не хочешь! — пришлось Курочкиной и Жилочкиной отпускать ребят после второго урока: липли к окнам, галдели, переживали: что же там такое творится, на ихнем поле. Прибежав же на поле, ходили по пятам за лошадьми, придирались по каждому поводу и все-таки заставили мужиков где надо — перепахать, а где надо — переборонить. Те вздохнули с облегчением, уезжая от жужжащей, как потревоженный улей, оравы школьников: «И что же это за настырный народ!»

Ребята под вечер снова собрались на поле, с лопатами: намечать, копать и разравнивать канавки между грядами. Вид у многих был усталый: надо ведь было и на своих огородах садить картошку! Однако никто не проявил недовольства, не ушел раньше времени. Разметили и обкопали грядки под картошку, морковку, редьку, репу, горох и бобы, лук.

Пошли домой, охваченные новой большой заботой: что ж, надо теперь садить!

Но день пришлось все-таки подождать: не все еще в деревнях отсадились, а начинать такое дело поодиночке, не вместе — не следовало. Олёна ходила тот день сама не своя, переживала: как-то пройдет в пионерском колхозе первое важное дело?

День посадки картошки объявлен был ударным для всех членов колхоза. Отменили занятия в первом, втором и третьем классах. Учился только четвертый класс: предстояли выпускные экзамены, к которым четвероклассники усиленно готовились. Тем более — на экзамены ожидалось прибытие представителя районо из самого Кочева. Старшеклассники не носились уже в переменах по двору как угорелые, не боролись и не визжали, а ходили солидно, группками по двое-трое, и тихо что-то обсуждали. Некоторые ребята, самые успевающие, собирались учиться дальше, в школе-семилетке, она находилась в большой деревне Казово.

И вот с утра потянулись на пионерское поле третьеклассники и второклассники с лопатами. Мужики привезли на подводах мешки с семенной картошкой. Пригарцевавший на смирной своей кобыленке Иван Николаевич усмехался:

— Эту садите, а больше у нас не просите. Сами картошку на семена сохраняйте.

Поглядывал внимательно: пойдет ли на лад ребячье дело? По плечу ли затея? Не шутка — девяти-одиннадцатилетним школьникам заняться всерьез тем, чем всегда занимались взрослые люди!

Ребята рыли и закапывали ямки, девочки бросали картошку. Председатель крикнул:

— Отдохни, ребятня, устанете ведь! Предложение приняли охотно, но вместо того, чтобы отдыхать, стали бегать да бороться.

— Эх, вы… — Иван Николаевич подозвал пионерского бригадира Артёмка Дегтянникова. — Артём, поди-ко сюда!

Взял комочек земли, размял его на остатках калеченной ладони, поднес к мальчишкнну носу: нюхни-ко. Тот понюхал, глянул на председателя.

— Хорошо, Артём, пахнет землица?

— Не знаю…

— Эх ты — «не знаю»! Слаже этого духа для крестьянина ничего не должно быть. Особенно весною дух хорош, когда семя в нее сыплют. Словно земля говорит: походи за мной, да и я у тебя славная буду! Учись это понимать. Ладно, веди, показывай, где что садите.

И они пошли по полю, вспугивая жадных крикливых грачей.

Только стали ребята трудиться дальше, глядь — бежит к ним от школы Груня Жакова, ревет ревом. Что у нее случилась за беда? А она подбежала к мешкам с картошкой, топает лаптями, что-то шумит — ничего не разобрать за плачем.

— Что с тобой, Груняшка?

— У-у, у-у-у… Ойе-ие… Сами ушли, сами тут работаете, весело вам, а я там… У-у-у… Ойе-о-о… Одну бросили-и…

— Почему одну? Ведь ты у нас, Груняшка, старшая над первоклассниками, кролиководами.

— Не хочу я больше к ним! Не хочу с ними! С вами охота. Вы тут вместе, а я там маюсь с ними, лешаками. Они слова моего не понимают, не слушаются, дерутся. Хитрые вы! Сама, Олёнка, к ним иди. А я тут останусь. Тут веселее.

Олёнка Минина нахмурилась, хотела сказать: «Как же ты так, Груняшка? Ведь ты пионерка, должна дисциплину понимать», — и тут у нее из-за спины вывернулся Иванко Тетерлев:

— Какой из нее, Олёна, из девки, толк в бригадирах? — Тут, сообразив, что Олёнка и сама не парень, смешался маленько, но ненадолго: — Я ведь говорил: ставь бригадиром меня. Вот и ставь давай.

— Так ведь там, Иванко, первоклашки, младший народ, особая статья, потому и Груняшка сбежала. Они еще маленькие.

— Что такое — маленькие? По восемь, по девять лет — маленькие тебе? Я в их годы уже косил! Не умеет она руководствовать — вот и вся беда. Велико, право, дело — кролей кормить!

— Ну иди, попробуй, что ли. Как, ребята?

— Иванко справится!

— У него не поволынишь.

— Сам будет первый работник и другим лениться не даст.

— А говорили недавно, что Иванко жадный, только для себя старается! — вмешался в общий одобрительный гул Артёмко Дегтянников. — Что-то это…

— Что же, что жадный? — послышались неуверенные голоса. — Пускай теперь за общее дело порадеет. Зато у него все одно к одному. И работать у него будут, он баловаться-то больно не даст.

— Работать бу-удут! — гудел Иванко. — Я им хвосты-то нажучу!

— Ну, значит, решено! — сказала Олёна. — Ты, Груняшка, оставайся, хоть ты и недисциплинированная оказалась пионерка, а мы пойдем посмотрим, как там с кроликами дела…

Груня с радостью схватила лопату, а Иванко с Олёнкой двинулись к школе.

Там, конечно, они не застали никакого порядка: лишь несколько крохотных пучков зеленой травки лежало перед кроликами, и они их доедали. На дворе катался шар из ребячьих тел. Иногда из него кто-нибудь выпадывал, промаргивался и снова нырял в кучу. Девчонки с визгом бегали друг за другом. Время от времени Жилочкина, проводившая занятия с четвертым классом, высовывалась из окна и кричала на ребят, но это были бесполезные крики. А то выбегали из школы несколько четвероклассников и начинали растаскивать кучу малу. И сами в ней исчезали. Выбирались с трудом; шли обратно, отряхиваясь и разводя руками. И верно: что тут поделаешь! Одна Дуся Курочкина, наверно, могла воздействовать на них, но она находилась в это время на пионерском поле, садила картошку.

Только кролики сохраняли полное спокойствие. Особенно хорош был Яков: в своей клетке он стоял колом, глядел вокруг бодро и весело, словно сытый бравый солдат накануне смотра.

Тут-то Олёна Минина оценила достоинства Иванка Тетерлева. Он не спеша подошел к куче мало, нашел удобное место и ужом полез внутрь. Движения кучи становились все тише, тише, будто ее кто-то держал изнутри, и она стала распадаться. Ребята по одному отваливались, падали на полянку и отпыхивались. Новый бригадир тем временем принялся за девчонок, и они скоро затихли и утянулись стайкой к полям — рвать траву.

— Если мало принесете — не приму! — кричал им вслед Иванко, и они слушали его со страхом и понимали, что мало нарвать совершенно невозможно.

А мальчишек Иванко отправил в лес — делать метелки для чистки клеток. Сам он остался и сразу начал что-то обкапывать, мастерить какие-то совки.

«Пойдет тут теперь дело!» — с облегчением думала Опёнка, возвращаясь на поле.

7

После того как посадили картошку, можно было уже не торопиться особенно: главное сделано. Однако ребята понимали: весенний день год кормит, — и после занятий, пообедав, тянулись на поле. Теперь надо было садить горох, бобы.

День за днем май шел на убыль. Глядь — и занятия кончились. Впереди лето! Но сначала было собрание около школы. На бричке приехала из Кочева важная тетя в очках. Ребята ходили по домам, собирали лавки, несли их к школе, ставили на полянке перед нею. Вечером на них сели те, кому предстояло получать табели. И родители сидели тут же, и еще набралось много народу из деревни — большинство лягаевских жителей приходилось родней друг другу. Вообще далекие коми-пермяцкие села не богаты событиями, жизнь здесь течет в каждодневном труде и житейских заботах, иногда люди подолгу не собираются вместе, занятые своими делами, поэтому выпуск в школе, хоть и четырехклассной, — событие, да еще какое! А тут сельская молодежь разнесла весть, что вечером у школы будет даваться представление, пектакль. «Что же это за такая чепуховина?» — подумали сельчане. И пришли почти все, даже древние старухи.

Важная тетя произнесла речь о пользе учения и стала выдавать табели. Трое будущих четвероклассников получили похвальные грамоты; Олёнка Минина, Артёмко Дегтянников и Иванко Тетерлев. Они возвращались на свои места радостные, пунцовые от гордости: Иванко с Артёмком к своим родителям, Олёна — к бабушке Окуле. Мать с отчимом так и не приехали с выселка, хоть и обещались загодя. Обидно, конечно, да что тут сделаешь!

Те, кому предстояло в этом году оставить школу, поглядывали на младших хоть и снисходительно, но и с некоторой завистью: у них небось все позади, а у четвероклассников впереди целых два экзамена, да каких сложных — по письму и по арифметике.

Трофимко Дегтянннков, после того как Артёмков табель посмотрели довольные родители, взял его, повертел перед глазами и показал Тявке. Она клацнула зубами, закрутилась между ног зрителей и — понеслась по поляне с квадратиком серой бумаги. Трофимко завизжал, и вся дегтянниковская семья, сорвавшись с места, кинулась ловить пакостливую собачонку.

Церемония вручения табелей тем временем продолжалась. Когда же она кончилась и важная тетя поздравила учеников и родителей с окончанием учебного года, вышла взволнованная Муся Жилочкина и сказала, что силами деревенской молодежи сейчас будет дан концерт. Три девушки в коми-пермяцких национальных нарядах запели народные песни. Им подыгрывали плотник Ониська — на балалайке, и Тимофей Кучевасов — на гармошке-двухрядке. Девушки попели, чинно удалились, и тут снова явилась на сцену Муся — встрепанная, будто бы испуганная.

— Сейчас будет исполнена сцена из спектакля Шекспира «Отелло»! — объявила она.

Из-за угла школы степенно вышел Ониська — в обычном своем одеянии, в лаптях, только с вымазанными сажей лицом и руками. Появление его было встречено удивленными возгласами:

— Вот так Ониська! Чистый стал лешак!

— Хо-хо-хо! Вот такого-то его выпустить на Гришку Распуту — живо у него все разбежатся!

— Идем, Ониська, ко мне трубу чистить, все равно ведь тебе, грязному!

Ониська упрямо, бодливо повертел головой, встал в позу и заговорил деревянным голосом:

Муся Жилочкина сидела рядом с ним на табуреточке.

пищала она.

рычал Ониська.

После того как ревнивый Отелло задушил жену, среди крестьян наступило молчание. Только когда Ониська и поднявшаяся с предусмотрительно положенного на землю половика Муся поклонились зрителям, те зашевелились.

— Ой, страсти! Даже помолиться бабе не дал перед смертынькой.

— Так вас, вертихвосток, ягиное племя!

— Это где же живут такие чернущие страхилаты?

— Поди-ко, в Кудымкаре.

— Нет, в Кудымкаре не живут. В Перми, поди-ко, живут.

Довольная общим шумом, бегала Тявка, вся в клочках изорванного табеля.

8

Утром Олёнке улыбнулось счастье: приехали мамка с отчимом.

— Мамка, мамка, как там моя Светлушечка живет?

— Светлуша телочку, дочка, принесла нам, такую славную! Пуськой назвали ее.

— Ой, мамка, как хорошо! Ужо я с ней поиграю. Пимко-то, Пимко без меня — разбаловался, поди?

— Куда ему баловать, старому толстяку! Знай молочко лакает да муркает. Иной раз так тоскливо поглядит — видно, по тебе, дочка, скучает.

— Ой, мамка…

Аким особенно радовался Олёнкиной похвальной грамоте; читать не умея, он вертел ее и так и сяк. Ты подумай-ко! — твердая красивая бумага, с настоящей печатью, подписями — все чин по чину. Поди, Олёнка теперь важная птица!

— Приедем с тобой домой, Олёна, — сказал он, — и сразу ее на стену. Тово-тово… Вот, мол, какая ты у нас девка! Зимой-то и поглядим на нее с Оксиньей, бывало, когда тебя не будет.

— Не могу я, тятька Аким, домой ехать. Я здешнему школьному колхозу председательница.

Взвились тут Оксинья с Акимом! Особенно Аким забушевал:

— Какой еще колхоз? Опомнись, Олёна! А ты, Окся, гляди, какие они, колхозники-те: ребят отнимают, не дают им с тятьками-мамками побыть-порадоваться… Тово-тово…

Оксинье такие разговоры — ножом по сердцу. Побежала к председателю колхоза Мелехину, заголосила. Тот еле-еле уразумел, чего ревет баба, а уразумев, отправился домой к бабке Окуле. И застал там саму Олёнку горько плачущей.

— Ты чего ревешь, Олёнка-девка?

— Мне… дядя Иван… Мне домой охота, на выселок… Там телушка, Пимко… И без мамки с Акимом я соскучилась.

Выслушал ее Иван Николаевич, погладил девочку по голове:

— Езжай давай, Олёнка. Мы тут без тебя как-нибудь уж. Бригадиров только своих собери, договорись насчет замены. Артём там у тебя шибко деловой мужик.

9

Олёнка уехала с матерью и отчимом на выселок, и председателем пионерского колхоза стал Артёмко Детянников.

Тяжело собрать летом всех ребят! У них ведь, кроме колхозных, свои дела: помочь по дому, потаскать пескариков в речке Сепульке, искупаться в ней, сбегать в лес, да и вообще мало ли… Но все-таки их тянуло на свое поле, и не было дня, пожалуй, чтобы они не собрались около школы. Обсуждали новости, а потом отправлялись работать.

Всем находилось занятие. Хоть и разъехались на каникулы учительницы, некому было понукать, заставлять, собирать, а дело все равно шло.

Шло оно и у кролиководов — так, что лучше некуда. Иванко Тетерлев держал своих подчиненных в строгости, следил за питанием кроликов, за чистотой в их клетках. Что потяжелее — делал сам, иногда один, иногда с приятелем Василком Давыдовым.

Василко был сирота, мирской сын деревни Лягаево. Раньше у него были и отец, и мать и жил он в дальнем лесном селе. Но вот однажды нагрянул туда со своей бандой Гришка Распута и застрелил Василкиного отца, председателя сельсовета. Мать же после того сошла с ума и утопилась в глубоком омуте студеной таежной речушки. Василко остался один.

А в те времена в коми-пермяцких больших деревнях существовал обычай: брать на мирское воспитание детей, оставшихся без родителей. Собиралсясход, на нем принимали решение взять сироту, определяли, какое участие в его прокорме должен принимать каждый крестьянский двор. Выбирали семью, в которой он будет жить, и обязательно старались, чтобы люди в ней были подобрее.

Василко жил у бездетных стариков Москалевых, Прокопия и Манефы. Они любили приемыша, считали своим наследником, но были уже старенькие, и большая часть работы по хозяйству ложилась на Василка. Мальчик не роптал на судьбу, все делал старательно, только иногда садился куда-нибудь в уголок и долго плакал: по тятьке, по мамке, по родному дому в дальней лесной сторонушке…

Характером Василко был немногословный, работящий, хозяйственный и скуповатый. Примерно такой же, как Иванко. Поэтому они и сдружились. Василко хоть и считался в полевой бригаде и исправно там работал, но находил время помогать Тетерлеву. Да еще всякие дела по дому. Он и не любил, по правде сказать, праздной жизни, того, что другие называли отдыхом. Что еще за такой отдых! Так и возились они с кроликами, он да Иванко, ведя между собой серьезные, только им понятные разговоры.

10

Иногда взрослые задавали пионерам такие вопросы:

— Что это у вас за колхоз? Ерунда, а не колхоз. Ни трудодней у вас нету, ни учетчика. Как работу-то меж собой делите?

Сначала ребята затруднялись, не знали, как отвечать, но однажды, поговорив на общем собрании, решили, что ответ должен быть такой:

— Мы работаем на общий погреб. Работаем все вместе и вместе смотрим, чтобы никто не ленился. А если все-таки кто-нибудь поленится, пускай ему потом стыдно будет нашу картошку, горох или мясо есть!

В середине июня пионерская полоска опустела: председатель Иван Николаевич Мелехин позвал ребят на прополку колхозных полей.

С раннего утра, пока еще не палило сильное солнышко, уходили все школьники на поля и возвращались домой к обеду с исколотыми, изрезанными злым сорняком и прочей лишней травой руками. Вечером шли снова и снова пололи. Зато уж поля после них оставались чистыми-чистыми.

Мелехин хвалил ребят перед колхозниками:

— Вот уж они у нас молодцы!! Вот уж они помощники! Куда бы мы без них!

Два раза — утром и вечером — школьникам возили на поле молоко и хлеб. А когда наработаешься, да съешь краюшку, посыпанную крупной солью, да запьешь кружечкой прохладного молока, да поваляешься на куче выполотых сорняков — беда как славно станет! Уставали, некоторые ног под собой не чуяли, возвращаясь домой. Только Иванко Тетерлев и утром, перед работой, и днем, и вечером обязательно находил время заглянуть на школьный крольчатник, поглядеть, как идут дела. Там у него дежурили каждый день двое второклассников, и он им не давал сидеть сложа руки: рви траву! Чисти клетки! Или еще что-нибудь делай! У него, надо сказать, не лентяйничали: ребятишки видели, какой он сердитый и старательный, и сами старались, и делали все добросовестно.

Кончилась прополка, можно было бы, кажется, отдохнуть как следует, а впереди — новая забота: поднимается картошка, надо окучивать ее, рыхлить землю, убирать сорную траву. Не сошли еще с рук волдыри и порезы от прополки, а уж пора брать в руки тяпку. И родители дома шумят: ты-де сначала на своем огороде помоги, а потом уж беги на другой, школьный. А там небось картошка тоже ждать не будет, ее тоже окучивать надо.

Измаялся Артёмко Дегтянников: днем дома тяпает, торопится, а вечером бегает по своей деревеньке Тюиково да по Лягаеву — хочет собрать ребят, чтобы идти на пионерское поле. Он и председатель, и бригадирских обязанностей с него не снимали. Но никто даже на улицу не выходит — так устают за день, что и до ужина редкий дотянет — валятся спать.

Все-таки, что ни говори, на домашнем огороде лучше, там семья, потяпают все вместе пару дней от души, глядишь — и окучена картошка.

А если поле твое — пионерское, колхозное — кто поможет?

Солнце между тем палит, земля сохнет, сорняки лезут из земли, глушат картошку.

И вот кончилась домашняя страда. Артёмко с бригадиром третьеклассников Максимком Мелехиным вечером обежали всех, предупредили строго: чтобы с утра всем быть на поле! Со своими тяпками. Артёмко навестил последнего своего подчиненного, на самой окраине Лягаева, сел отдохнуть на лавку перед избой. Глянул вдруг на идущую в деревеньку со стороны лесов дорогу и — подпрыгнул, глазам своим не поверил. Отер глаза рукой, проморгался, смотрит снова — нет, вроде не блазнит ему: топает по дороге Олёнка Минина, Олёнка-председательница!

— Эй, Олёна!

Подошла, упала рядом на лавку. Вся в пыли, дышит тяжело.

— Ох, ноженьки мои! Ох, спинушка моя! Как бы дойти до бабушки Окули, маленько хоть водицы испить.

Артёмко сбегал в избу, принес ей воды в ковшике.

— Ты откуда?

— Из дому, с выселка. Тридцать, почитай-ко, верст за день отшагала.

— Зачем?

— Ой, Артёмко! Хорошо дома, да только сердце все ноет, спасу нет. Как тут живете-то без меня? Поле-то наше пионерское хоть окучивали, пололи?

— Завтра начинаем. Все по домам возились, тяпали. Гли, какие у меня мозоли. Хоть тряпкой руки завтра оборачивай.

— Ой, справимся ли, Артёмко! Какая на этой окучке работа тяжелая! Я тоже дома все ладоши ссадила.

— Ничего, Олёнка. Нас ведь много.

11

Много-то много — так ведь и земля сухая, ее разбить надо. Еще подсечь и вытащить липучий, цепляющийся за одежду вьюнок или колючий репейник, оборвать мелкую траву. Очистить, взрыхлить, подгрести землю к каждому гнездышку.

Работать начали рано; потом, переждав по домам самую сильную жару, снова собрались на поле и взялись за тяпки. Ребята устали, саднили руки, болели мышцы, и настроение к вечеру было уже неважное. Казалось, работали, работали, а полю еще не было видно ни конца ни краю. Олёна с Артёмком, тоже усталые, еще бодрились, пытались пошучивать, хоть и тяжело было на душе: видно ведь, что ребята выдыхаются, и неизвестно, хватит ли сил у них еще и на завтра, и на следующие дни. Особенно тяжко было смотреть на третьеклассников, Максимкову бригаду. А с каждым днем работать будет все хуже: картошка-то растет, обрабатывать ее становится труднее; растет и сорняк.

По Артёмковой команде потянулись отдыхать; бухнулись в кучу сорной травы, и Олёнка сказала унылым голосом:

— Вот тебе и колхоз. Понадеялись на себя, а много ли силы-то?

В это время маленький Трофимко — он тоже был тут, рвал траву и тоже устал, — крикнул, показывая на деревню:

— А я кого-то вижу! Ивана Николаевича вижу! Еще много народа вижу. Гли-ко, Артёмко, и наши тятька с мамкой идут. И бабушка Окуля. Тявка, куси их! Усь, усь!

Ничтожная собачонка бросилась к идущим людям, но кусать никого не стала, наоборот, заизвивалась, завалялась в траве перед лаптями шествующего впереди председателя. А народу за ним шло много, почитай, все взрослые колхозники, мужики и бабы. Парни с девками пели песни под балалайку. И четвероклассники-выпускники солидно вышагивали сзади всех, гордые своим старшинством перед пионерами-колхозниками.

— Здорово, пионерия! — сказал Иван Николаевич. — Много ли вас, не надо ли нас? Заработались, воробьиные носы? Сидите, сидите, отдыхайте. Ну-ко, бери у них тяпки! Да пошли-поехали!

Недоумевающим же ребятам объяснил так:

— Вы нам помогаете, и мы вам должны тоже помогать.

А взрослые уже рассыпались по полю, затукали по земле, перекликаясь:

— Это кто тут куст надсек? Не мой ли Филиппко-озорник?

— Трофимко, Трофимко, экой куст попался, иди, помогай матери!

— Клонись ниже, Ониська, тяпай почаще да поглубже, это тебе не черного мужика представлять.

Повеселело у ребят на душе, а Олёнка так даже заплакала, отчего лицо ее стало совсем чумазым. Не думали, не ждали, а как хорошо обернулось дело!

Малолетний Трофимко Дегтянников сидел на куче травы, рядом с бабушкой Окулей, и толковал ей:

— Я, бабушка, когда вырасту большой, заведу себе сапоги. Как намажу их дегтем да как пойду-у!

— Ой, хвастуша. Сапоги-то ведь мало иметь. Вот жил такой старый Опонь, всю жизнь ходил в лаптях, копил деньги на сапоги. Изработался весь, старый стал совсем, а накопил. Купил на ярмарке, принес домой: «Ну, старуха, теперь держись, буду в сапогах ходить». — «А как надеть-то их, знаешь ли?» Думал Опонь, думал, как сапоги надеть на ноги, потом поставил сапоги возле лавки да и прыг в них сверху! Не попал, только ушибся. Встал, ругается на старуху: «Почему ты, старая, не можешь мне подсказать, как правильно сделать!» — «Ой, Опонь, мужик мой, поди-ко, правильно будет в них в голбец прыгать». Поставили сапоги вниз, в голбец, а Опонь сверху в них опять — прыг! Ушибся еще пуще прежнего. Вот и ты так-то, Трофимко, не станешь ли?

— Мне сапоги в армии дадут. Я в армию пойду. Меня там научат их надевать. У нас в деревне Герасим в сапогах из армии пришел, так каждый праздник в них ходит, а иной раз и в воскресенье наденет. Или в гости. Я люблю слушать, как он про армию сказывает. Я тоже в армию пойду. И Тявку с собой возьму. Науськаю ее на врагов и выпущу. А сам их из ружья всех застрелю.

— Ой, какой храброй! А ну как иной из них в тебя захочет стрельнуть?

— А я от него убегу.

12

После того как окучили картошку и пропололи остальные овощи, Олёнка хотела сразу уйти обратно, на выселок, да пришлось задержаться, потому что в пионерском колхозе случились другие важные события.

Во-первых, начали кролиться крольчихи: Галя, Дуня, Опрося, Кочка и Маковка. Появился целый выводок крольчат — семнадцать штук! Второклассники, особенно девчонки, целый день толклись на крольчатнике, глядели на потомство, старались подержать на руках маленькие пугливые комочки, несли травку понежнее. В строгих владениях Иванка Тетерлева воцарились суета и беспорядок.

Во-вторых, жертвою этого беспорядка, а также ничтожной Трофимковой собачонки Тявки пал не кто иной, как крол-герой Яков. Однажды в общей суматохе забыли после уборки закрыть его клетку, и отважный кролик выбрался из нее. Побегал маленько по ограде, нашел дыру внизу ворот, пролез сквозь нее и встал колом, вытаращив красненькие глаза. Полюбовавшись так красотами близлежащей природы, Яков попрыгал к огороду и на подступах к нему настигнут был вездесущей Тявкой. Она быстренько и тихо придушила крола, взяла его в зубы и, гордо выступая, двинулась к ограде, прямо на выходившего оттуда Иванка Тетерлева. Тот чуть не упал от гнева и изумления, увидав тушку смельчака и масленые, ждущие похвалы глаза собачонки. Вот, мол, как я стерегу ваше богатство! Никто и никуда от меня не убежит.

В-третьих, это только поначалу Иванко чуть не упал от гнева и изумления. Потом-то мысль у него сработала четко. Он спрятал кролика в траве на огороде и бросился за своим другом Василком Давыдовым. Вдвоем они ушли в лес за деревню, там освежевали кролика, сварили его на костре в притащенном из дому глиняном горшке и съели. Покуда крол варился, Иванко сходил в деревню и украл у отца махорки. Покончив с кроликом, мальчишки накурились до полного одурения. Их долго и мучительно рвало, покуда, вконец изнемогшие, они не легли оба пластом около костра. Там их и нашел вечером искавший в лесу корову колхозный бригадир дядя Наум. Сграбастал их себе под мышки и потащил в деревню.

Весть о поступке ребят быстро разнеслась, и еще в тот вечер нашлось немало желающих оглядеть место преступления — костер с разбросанными кругом цигарками и останками кролика-героя.

Уж что-что, а ребячье табакурство испокон веку не терпели в коми-пермяцких деревнях! И наказывали детей за него очень жестоко. Лишь только Иванко Тетерлев пришел маленько в себя, как тут же был усерднейше выпорот отцом. Василка Давыдова, по просьбе стариков Прокопия и Манефы Москалевых согласился посечь сам дядя Наум.

После чего они, виновато пряча глаза, растерянно шмыгая, почесывая сквозь порточки болящие места, предстали перед пионерским отрядом.

Председательствовала Олёнка Минина.

— Вы почему съели кролика? — спросила она первым делом. — Оголодали, что ли? Дома вас плохо кормят? Коровы у обоих в семьях есть, а они — вишь ты! Кролика им захотелось. Он разве ваш?

— Ну и не твой, — сказал Иванко. — А я его кормил-поил. Имею право.

— Да ты что говоришь-то, Иван! — крикнул кто-то из пионеров.

Иванко набычился:

— Я то и говорю. Куда его девать-то было? Вам отдавать? Вы его не поили, не кормили. А я его и поил, и кормил. Вот. Сам и съел.

Сколько с ним ни бились — стоит на своем: «Не мой и не ваш. Съел и съел. Потому что кормил. Имею право». И постановили: за присвоение и последующее съедение кролика, принадлежащего колхозу «Коми-пермяцкий пионер», за табакурство — Иванка Тетерлева как главного зачинщика строго предупредить и снять с должности заведующего кроличьим хозяйством, а несознательного сироту, деревенского приемыша Василка, — просто предупредить.

— Груняшка! Жакова! Пойдешь опять к кроликам?

— Ой, пойду. Ой, пойду, милые мои! Там теперь такие маленькие, такие пушистенькие малявочки!

— Гляди, Груняшка! Чтобы больше не сбегать оттуда, не жаловаться!

— Не буду, не буду. Ой, беда мне, ребята-матушки, нравятся маленькие кролички!

Тут заревел, захлипал Иванко:

— Не убирайте меня от кроликов! Эх вы, голубчики мои-и! Как я вас холил-жалел…

— Нет, Иванко. Раз ты съел кролика, значит, не очень подходишь для важного дела. Работай на поле.

Иванко вдруг ощерился, сжал кулаки и закричал со злобой:

— Погодите тогда! Весь ваш колхоз порушат и самих вас порушат! У меня дядька в команде Гришки, Распуты, Ондрей Филиппович Тетерлев, я ему скажу — так он тогда и тебя, Олёна, и тебя, Артёмко, стрелит, и председателя вашего, Ивана Николаевича! Вот, держите! — и он начал стягивать с себя пионерский галстук.

Вдруг кто-то кинулся на него, сбил с ног и начал колотить. Это оказался Иванков друг-приятель, Василко Давыдов. Ребята еле оттащили его — Василко цеплялся за рубаху бывшего кроличьего начальника, визжал, мотал головой. Наконец Иванку удалось подняться, и, шипя и гнусавя из-за разбитого носа, он побежал в свою деревню.

А Василко еще долго не мог успокоиться, вздрагивал, стонал. Ребята сначала не могли понять: в чем дело? Потом поняли: у Василка отец с матерью погибли от злых рук Гришки Распуты и его помощников, а тут — стоит вроде бы твой дружок и угрожает той же расправой другим людям! И родня у него в банде — поди-ко, они и убили тятьку! Ах, на, получай, гадина невероятная!..

— Вот, Василко, теперь будешь знать, с кем связываться!

— Поди узнай. Он, Иванко-то, не говорил раньше, что у него родня в банде числится.

Так обсуждали ребята случившееся происшествие. Василко сидел и молчал, не глядел ни на кого.

Олёнка подобрала с земли тетерлевский галстук и сказала:

— На-ко — взял, содрал да и бросил! Ну, и не носить тебе его больше. Видно, не заслужил.

— Верно, верно! — поддержали ее ребята. — Надо Иванка исключить. Давайте голосовать.

И проголосовали.

И исключили.

13

На следующее утро пионеры-колхозники собрались к школе на разнарядку. Теперь больших работ на их полях не предстояло до осени, можно было отдохнуть, попа не подойдет пора сенокоса: тогда и дома хватит дел по самую макушку. В такую пору взрослым некогда, все хозяйство на старых да малых. Иван Николаевич, председатель, сказал, что возьмет ребят покрепче свозить сено в стога на волокушах. Навалят мужики с бабами копешку сена на волокушу, и вези ее на лошадке, сидя верхом, правь, понукай да отгоняй паутов. Труд не шибко тяжелый, только нудный, утомительный. Вдобавок жара. Зато за хорошую работу похвалят принародно и рассчитаются с тобой потом хорошо, как со взрослым мужиком. А ведь как приятно, когда к тебе относятся словно к большому!

Но до сенокоса еще долго! Бот уж можно будет побегать на Сепульку, покупаться! Или — в лес, за пикапами. Да мало ли куда. В детстве много дел, и все важные. Только Груне Жаковой надо было каждый день бывать в крольчатнике, доглядывать за кроликами, за тем, как несут дежурство ее подчиненные — второклассники.

Они дежурили парами, через несколько дней. Но Груня уже не тяготилась своей должностью, а, наоборот, гордилась ею.

Так что настроение у ребят, собравшихся около школы на разнарядку, было хорошее. Они просто сидели и разговаривали: о том; кому куда надо идти, да что надо делать, да что велели сделать на день тятька с мамкой.

И вот тут-то пожаловал на площадку перед школой Иванко Тетерлев. Его тащил отец, тоже Иван Тетерлев. «Эко я тебя, озорного!» — кричал он время от времени и скользом бил сына по разлохмаченной голове растопыренной ладонью.

— Падай в ноги! — приказал он, поставив сына перед ребятами.

Иванко, подвывая, бухнулся на колени и прижался лбом к земле. Иван Филиппович Тетерлев тоже опустился на колени, развел руками:

— Уж вы простите нас, честной народ! Я как узнал, что он вчера тут содеял… Ведь надо же — додумался этого Ондрейка, пакостника, имя назвать, да еще стращать им стал! Он ведь конокрад, Ондрейко-то, он с Распутой еще давным-давно связался, вместе лошадей воровать ходили. И били их, и по тюрьмам они сидели — все неймется! А наша вся семья, все Тетерлевы от него давно отвернулись, отказались. Бродят они, как звери, по лесам-то, людей обижают. Как у тебя язык повернулся его имя ребятам назвать, свинья ты после того! — отец оттолкнул Иванка от себя. — А у нас в родне сроду воров да озорников не бывало. Простите, честной народ!

— Вы встаньте оба, — отводя глаза, сказал Артём-ко. — Распадались тоже… Надо было, дядя Ваня, раньше ему думать. Выключили мы его. И из пионеров, и из нашего колхоза. Пущай теперь живет, как сам хочет. Хоть бежит к своему дяде. Нам он не нужен такой.

— Это что же… — не поднимаясь с колен, старший Тетерлев тяжко вздохнул. — Не нужен ты, значит, обществу, прогоняет, значит, оно тебя. А раз такой приговор — нельзя тебе здесь жить. Надо будет, наверно, тебя из дому-то, прогонять.

— Тятька-а!.. — заскулил Иванко.

— Может, простите все ж таки его? — выкрикнул отец со слезами. — Сгинет парень, пропадет, а ведь он у меня один сын-от! Остальные девки все, пять штук, будь неладны. Послушный, хозяйственный, работящий — а поди-ко, сколь натворил беды. Кланяйся, собачья шерсть!

Иванко опять ткнулся носом в траву.

— Что он работящий, мы знаем, — произнес угрюмо Артёмко. — А только так делать никому не положено. Не быть ему пионером больше, дядя Иван. Ни пионером, ни нашим колхозником.

— Ты, Артёмко, за всех-то не говори! — неожиданно вмешалась Олёнка Минина. — Мало ли, что ты сам думаешь. Там не быть, да там не быть. Мы все должны вместе решать, вот. А мне, если честно, Иванка жалко. Обиделся он, что его тятька налупил, да мы еще от кроликов отлучили, вот он и наплел со зла всякой гадости. Мы, конечно, все правильно сделали, прощать таксе нельзя. Но ведь его теперь тятька из дому хочет выгнать, это вам как? Пускай парень пропадает, да? Сколь мы с ним учились, вместе бегали! Уйдет он из дому да и сгинет, а мы тогда вроде бы ни при чем будем, да? Не знаю, как ты, Артёмко, а я в жизнь себе такого не прощу.

— Что я, злой медведь, что ли?

— Ну и вот. Я что предлагаю: пускай Иванко работает с нами, как прежде. В полевой бригаде. К кроликам мы его, конечно, не пустим, хватит, накомандовался! Вот мы посмотрим на его работу, на поведение, и к Октябрьским праздникам решим вместе, быть ему дальше пионером или нет. Заслужишь — снова примем. Не заслужишь — смотри сам. Тебе жить. Как вы думаете, ребята?

Что делать, жалко Иванка! И пионеры поддержали Олёнкино предложение.

— Только уж ты, Тетерлев, смотри у нас! Не будешь так больше-то?

Иванко плакал, дергался на траве:

— Ой, не буду! Ой, матушки мои, не буду-у!..

То-то.

14

Олёнка забежала ненадолго домой, к бабушке Окуле.

— Бабушка, бабушка! Дай-ко мне туесочек воды да шанежек на дорогу. Побежала я к себе на выселок, к тятьке Акиму да мамке Оксинье. Они там без меня соскучились, поди-ко.

— Ой, неуемная ты у нас, Олёнка! Где такое видано — за тридцать верст бегать пешком по лесным дорогам! И Акимко молодец — не мог на лошади за тобой приехать.

— А я ему не велела. Нечего лошадей маять, у меня ведь тут тоже много дел. Давай, бабушка, туесок да шанежки, а то там меня шибко ждут. Телочка Пуська да Пимко-кот — вон сколь я их не видела!

— Выпей, внучка, на дорогу теплого молочка. Верно ты говоришь. В своем доме и в пасмурный день весело. А тут с тобой весело. Нет тебя — и так иной раз скучно становится, прямо вот катятся слезы, и все.

— Ты не скучай, бабуш. — Олёнка прижалась к морщинистой бабкиной щеке. — Скоро я в школу приеду, снова станем жить вместе.

— Учишься, учишься, а потом совсем отсюда уедешь. Что мне, скажешь, делать в такой глуши! Глушь-то глушь, да ведь дом. У нас в народе говорят: «Дома — как хочешь, а в людях — как велят».

— Никуда я, бабушка, отсюда не уеду. Мне здесь больно нравится.

В руке берестяной туесочек, узелок через плечо — пошла Олёнка домой, на далекий выселок. Проводила ее бабушка Окуля и вернулась в свою избу.

Слышит вскоре — зацокали копыта, и кто-то стучит в окно. Выглянула:

— Здравствуйте, Иван Николаевич!

— Ты куда это внучку сейчас провожала? Старухи говорят — дескать, домой, на выселок?

— Ага, ага.

— Поч-чему вы с ней ко мне не пришли? Чтобы я свою помощницу пешком отправил? Эй, Матвейко! — сказал председатель стоящему поодаль конюху. — Иди, запряги пролетку и догони девчонку. До дому ее довезешь, понял? Твою внучку-пионерку, бабушка Окуля, я сам не обижу и другим обидеть не дам. Смену ведь ростим, можно ли?

Конюх Матвейко догнал Олёну, когда она уж отошла от Лягаева верст пять и села на берегу маленькой лесной речушки остудить ноги. Чуть поодаль, внизу, был небольшой омуток, но Олёна к нему не пошла, побоялась: вдруг выскочит из воды склизкий Вакуль, водяной, и утащит вниз! Вот и живи тогда в речке. Хо-олодно!

А Матвейко едет сзади, понужает лошадь, понукивает. Он рыжий, гордый. Как не гордиться: осенью в армию! Не всем небось такая честь. Въехал на рыси в брод — только поднялись кверху серебряные брызги.

— Эй, Олёнка! Садись, повезу тебя к тятьке с мамкой. Но, Серко!

И дальше Олёна ехала уже как королевна — на настоящей пролетке. Хоть потряхивает, так ведь все же не сравнишь с телегой, а еще Матвейко бросил на дно охапку травы, а она, подсыхая, пахнет так сладко…

Уже гораздо больше половины пути проехали они. И вдруг, завернув за один из поворотов лесной дороги, увидали прямо перед собой сидящих на обочине пятерых мужиков. Завидев повозку, они встали и вышли на дорогу. Матвейко остановил лошадь. Мужики все были с бородами, одетые по-крестьянски. Кто-то из них сразу взял лошадь за уздечку, а один мужичок, невысокий и Щупловатый, с хитрыми глазами (на нем, единственном из всех, были сапоги), спросил:

— Ты кто, парень? Куда поехал?

— Я из Лягаева. Матвей Минин. Поехал на выселок, девчонку вон председатель велел отвезти к своим.

— А, лягаевский! У вас ведь там колхоз, коммунисты? И лошадь колхозная?

— Колхозная, ага.

— Ну, тогда вылезай. И ты вылезай, козуля. Сейчас будет вашей лошади это… как, Данило?

— Конфискация, Гриша.

— Во-во, канпескация. Слазь, говорю!

«Да ведь это, поди-ко, сам Распута!» — догадалась Олёнка, глядя на хитроглазого. И Матвейко, видно, понял, весь как-то съежился, утянул голову в широкие плечи. Бандиты тем временем, похохатывая, распрягли лошадь.

— Жалко, что сам ваш председатель не поехал, — говорил Гришка. — Мы бы его тут поджа-арили. Была бы ему смерть, да еще с довесочком. Идите, идите, вас мы трогать не станем. Иди давай, кому сказано! — заорал он на Олёнку.

Та припустила бежать во всю прыть. А как не побежишь? Страшно! Вон Распута-то — сам бает, что они людей жарят. Так-то зажарят тоже да и съедят, косточки обгложут. Чистые ведь разбойники, что от них ждать?

— Как же я теперь про лошадь председателю-то скажу? — кручинился, все еще стоя перед бандитами, конюх Матвейко. — Отда-али бы вы ее, люди добрые.

— Брысь под лавку! — топнул лаптем об дорогу черный лохматый мужик. — Жизнь надоела тебе? Бежи, пока не поздно, а то… — он вытянул из-за пояса обрез, и Матвейко в страхе кинулся прочь. — А председателю своему скажи, — под хохот друзей кричал ему вслед лохматый, — что пусть он свою лошадку на конском базаре в Кудымкаре ищет. Или в Верещагино. Только пущай не опоздает!

Не останавливаясь, пробежала Олёнка оставшиеся до выселка версты. Бежала, оглядывалась: не гонятся ли за ней бандиты? Увидала мамку с Акимом — и ну реветь в три ручья.

— Что? Что с тобой, Олён?!

Аким, выслушав рассказ падчерицы, тяжело вздохнул:

— Совсем Гришка зверем стал. Людей убивает, грабит, скот отбирает. Ну ничего, поди-ко, новая власть долго ждать не станет — прольется и его кровушка.

15

День за днем, ночка за ночкой — вот тебе и прошло лето. Много пришлось еще ребятам поработать — и на своем, пионерском, поле, и на полях настоящего колхоза. Шла жизнь и на крольчатне. Там вместо Якова, отважного крола, водворился кролик Тимофей, по всем статьям уступающий предшественнику: не такой бравый, не такой молодцеватый и лихой; у него и уши-то не стояли торчком, как у того, а разваливались в разные стороны.

Ну, да что же делать! Якова не вернешь, а без крола, хоть худенького, тоже не обойдешься.

Каникулы кончились, снова началась школьная пора. А с нею и уборка овощей на школьном поле. Три дня ребята копались в земле, свозили урожай к школе, ссыпали в сделанные летом колхозными плотниками ямы. Сердце радовалось: какой получился урожай! В картошке почти нет мелкоты. Еще много картошки было не убрано, когда выяснилось вдруг, что ссыпать овощи больше некуда: ямы заполнены до отказа. Олёнка Минина с Артёмком Дегтянниковым, учительницами Курочкнной и Жилочкиной пошли к председателю узнавать: что делать?

Остальные ребята принялись бегать, валять друг дружку по земле. Тут же крутилась Тявка, хватала за пятки. Ее хозяин, Трофимко Дегтянников, сидел у костра, в котором пеклись печенки, ел маленькую репку и бубнил:

— Ну и репа! Ну и репа! Разве это репа! Вот мы с Тявкой на своем огороде нынче вырастили репу — больше моей головы! Все лето растили, поливали. Когда вырастили, я хотел ее тятьке с мамкой да Артёмку показать, да не мог поднять — во какая была! Ну, мы ее с Тявкой тут же вдвоем на огороде и сгрызли. Грызли, грызли, грызли… Даже зубы устали. Не верите мне? Вон Тявка не даст соврать. Верно я говорю, нет, ну-ко, отвечай, хорошая собачка!

— Г-гаф! Тяф!

Подошли Иван Николаевич, Олёнка с Артёмком, учительницы.

— Молодцы вы, ребята! — сказал Мелехин. — Как вы нам нынче помогли! Хлеб да молоко будем зимой в школу давать, как раньше, а в остальном — не будет заботы. Главное — все горячее будете есть. Суп, картошечка, щи. И мясцо кроличье есть. А то, что осталось, вы уж выкопайте, а свозить это станем к нам, в колхозные ямы. Все взвесим, как положено. И продадим. И поезжайте-ко вы на эти деньги в Октябрьские праздники в Кудымкар, вот что я скажу! Всей школой. Подводы вам наш колхоз выделит для такого дела. А что? Имеете право. У нас в деревне всего три жителя за всю жизнь по разу в Кудымкаре-то побывали. А вам, детям нашим, — вам ли не жить теперь!

Он замолчал и стал глядеть на дорогу, идущую из Кочево. По ней ехал на рысях верховой отряд. Винтовки колыхались за спинами всадников. Это чекисты и милиционеры скакали ловить банду Гришки Распуты. Тяжелая сентябрьская пыль, поднятая копытами, казалась розовой, подсвеченная поздним солнышком.

— Эх, ребята! — одной рукой председатель прижал к себе Олёнку, другую положил на белую голову Трофимка Дегтянникова. — Живете вы, живете и не знаете, не чуете еще, какой она хорошей становится, ваша жизнь!

ПАЛ ИВАНЫЧ ИЗ ПУШЕЧНОГО

Тысячи детей и подростков работали в промышленности и сельском хозяйстве в тяжелую для страны военную пору. Прототипы этой повести — мальчишки и девчонки, трудившиеся в годы войны на Мотовилихинском пушечном заводе.

1

Иногда ночами до поселка Запруд доносился далекий грохот: на заводском полигоне испытывали пушки. «Ч-пумм! Ч-пумм!..» От этих звуков, спящий Пашка вздрагивал, лягался. Ему снилась война. Будто он с винтовкой бежит на немецкие окопы. Рядом где-то бегут папка Иван Корзинкин, начальник цеха Сергей Алексеевич, старший мастер пролета Спешилов, одноногий мастер из ремесленного Рагозин, знакомые пацаны: Ваня Голубаев, Сашка Васильков, Серега Фирулев, Валька Акулов… Немцы дерут, улепетывают, но с их позиций прямо в лицо бьет и бьет, гвоздит и гвоздит пушка. Разрывы ближе, ближе, ближе… Вот сверкнет сейчас еще один, последний — и его, Пашки, уже не станет…

Пашка вскидывается, открывает глаза, хрипит очумело:

— Что, что?! Война, а? Мамка, война?

— Бонна, сынок. — Мамка подходит, трогает стриженую голову. — Война, Павлик. Только далеко. Ты спи давай, спи. Скоро на работу.

Пашка снова валится и спит, уже не просыпаясь, до шести, до времени, когда надо подниматься, собираться и идти на завод.

Война хоть гремит далеко, а сколько уже мотовилихинского народа забрала она! И отец у Пашки воюет, и еще многие мужики и парни. Идешь порою по улице, и слышно: где-то воет, надрывается женщина. Снова принесли в Запруд похоронку. А то выбежит чья-нибудь мать или жена из избы и кричит, бьется, бьется об землю…

2

Ровно в шесть Пашка просыпается, тут же встает и идет умываться. Разлеживаться некогда! Он ведь теперь мужик, в доме хозяин. Да Пашка никогда и не любил долго спать. Магазины в рабочих слободках открываются в пять утра, так он до войны, еще учась в школе, вставал всегда сам в полшестого и бежал за хлебом, чтобы к тому времени, когда папка сядет завтракать перед дорогой на работу, у него был свежий хлебушко. Потом завтракать и уходить на работу стали двое: папка и старший брат, кока^[1] Дима. Так оба ели да похваливали: «Павлик-де у нас заботник! Что бы мы без него!»

Вот и остался заботником: папка на войне, Дима в командирском училище в Красных казармах, дома только он да мамка, Офонасья Екимовна, да двое братьев недоростков: десятилетний Витька и четырехлетний Генька.

Пустое брюхо поет с утра, съесть бы хоть холодную вареную картоху. Но картоха сгодится дома, его, Пашку, накормят как ремесленника, только до этой фабрики-кухни еще добраться надо! Ладно, пока картошка есть, к Новому году кончится и она, тогда снова мамке ехать по деревням, менять на продукты Димины обутки, одежку. Папкино-то все выменяли еще прошлой зимой.

Пашка натягивает комбинезон, замасленный, длинный, не по росту, бушлат, нахлобучивает шапку с ремесленной эмблемой — двумя молоточками — и выскакивает на улицу. Еще темно, холодный октябрьский ветер, снег крупой. Голос радио доносится от проходных: «Вчера в течение дня наши войска вели ожесточенные бои с противником в Сталинграде…» Погодите, вот Дима окончит училище, станет командиром, он вам покажет!

Вот и сад Свердлова. Как здесь было хорошо до войны! Вечерами всегда оркестр, танцы на площадке, парни гуляют по аллеям с девушками, угощают их мороженым и семечками. Прибегут, бывало, школьники в парк, посмотрят на танцующих, на городошников, шахматистов, а потом Пашка найдет разговаривающего с друзьями или гуляющего с девушкой старшего брата: «Дима, дай пять копеек на мороженку…» Никогда не откажет. Если у самого нет, сходит, займет у кого-нибудь, а даст:

«Питайся, Пашка-букашка!» Будто он виноват, что маленький.

К остановке трамвая мальчик идет мимо дома, без которого он еще два года назад и жить не мог — Дома культуры. Хоть елка, хоть любой другой праздник, хоть обыкновенное кино — всё бежали туда. Вон как там было всегда весело! Куда, в какую комнату ни глянь — везде полно ребят. Где танцуют, где репетируют постановку, где учатся фокусам, где скрипят лобзиком…

А теперь этот клуб сумрачный, холодный, и мало туда ходит ребят — и на них ведь легла военная забота. Вот и плакат вывесили в окне:

3

В детском Доме культуры Пашка учился играть на баяне. У отца была гармошка, он неплохо играл на ней и сына тоже приохотил к гармошке-двухрядке, тальянке. Классу к четвертому он купил Пашке такую же, и они в выходные пели песни, такие перед домом закатывали концерты — собиралась вся улица. Девчонки дразнили Пашку частушками:

Пашка пыхтел, обижался на них, грозил напинать, если поймает, но гармошку не бросал. А в пятом классе стал учиться играть на баяне. Ходил всё и думал, как бы ему постичь такой сложный инструмент.

С ним в баянной группе занимался еще один мальчишка — Валька Акулов с Рабочего поселка. У Вальки не было своих ни баяна, ни гармошки, но он уроки все-таки как-то учил, вообще был очень старательный. Отец у него работал грузчиком в транспортном цехе, а мать — уборщицей в заводоуправлении. Язык у Вальки был злой, как жало у осы. Вот он и стал как-то после занятий подначивать Пашку:

— Вы, запрудцы, вшивогорцы. У вас, когда дом горит, так мужики кругом его стоят и пожарных не пускают: не смейте-де тушить, дайте дыму наглотаться, чтобы на табак меньше ушло!

Низенький Пашка давай его тогда щелкать крепкими кулаками! Набежали еще ребята, пустились стенка на стенку:

— Бей запрудских!

— Лупи их, жулябию!

Куча мала. И Пашка, вцепившись клещом в Вальку, не заметил, как порвал его совсем новую рубаху. Валька только услыхал треск распластанной с плеча до пояса рубахи — сразу вывернулся из Пашкиных рук, с громким ревом побежал к выходу из сада Свердлова, где происходила потасовка.

— Ого-го-го! Улю-лю-у-у! Бей, лови-и! — завизжал ему вслед Пашка.

— Замолчи, змей! — кто-то из рабочепоселковых ребят постарше крепко двинул его по шее. — Не знаешь ты, что с него теперь отец за эту рубаху три шкуры спустит!

Пашка еще удивился: что уж — за рубаху, в драке порванную, да три шкуры? Его отец даже и толковать бы об этом не стал: порвал — ходи в порванной или зашей сам, и дело с концом. В их семье ребят драли только за сказанную неправду, подлость и воровство. А тут — хы, рубаха! И забыл об этом, и вспомнил только тогда, когда увидал, что на следующее занятие Валька не пришел.

«Видать, правда надрали, да и сильно», — уже с беспокойством, уныло думал Пашка.

— Ты чего куксишься, вертишься, глазами туда-сюда ныряешь? — спросил его отец за ужином.

— Я, папка, одному парню из нашего кружка рубаху третьего дня порвал. А отец его за это избил, он даже на занятия сегодня не мог пойти.

— Так ведь ты варнак! — гаркнул Корзинкин-старший. — Ну-ко марш из-за стола, и чтобы сегодня на глаза мне не попадался больше!

— …Я нечаянно, не хотел… — занюнил Пашка.

— Не за то тебя корю, что рубаху порвал! Вы эти свои дела сами как хотите, так и решайте. Но вот ведь знаешь ты, что углану из-за тебя худо, а сидишь тут героем, как будто так и надо!

— А что я делать-то должен?

— Сгинь, пропади с моих глаз, сатана! Еще я должен учить, что он делать должен!

И, еле дождавшись на другой день конца уроков, Пашка побежал в Рабочий поселок, искать Вальку. Спросил того, спросил другого, нашел нужный барак, а в нем и Валькину квартиру, вернее, комнату с входом из общего коридора. На стук открыл сам Валька — синяк под глазом, ссадина на щеке. Он неприятно, зло ощерился при виде своего обидчика, хотел захлопнуть дверь, но Пашка втиснул в щель плечо и голову, спросил:

— Хошь, сменяемся рубахами? Я тебе свою, а ты мне свою, порватую.

— Не надо мне твою рубаху. А что на улицу стыдно выйти, да сесть невозможно, и сплю-то на брюхе — вот это да!

— Учти, Валька, ты первым тогда дразниться стал. А рубаху тебе я совсем не хотел рвать. Ну ничего, заживет. Я тебе полный карман жареных семечек принес. На, держи.

Валька был дома один. Пашка осмотрелся и спросил:

— Хоть гармошка-то есть у тебя?

— Какая гармошка! Отец с мамкой у меня страсть скупые, у них на учебники-то перед школой не допросишься.

— Баян без гармошки одолеть трудно.

— Я же играю, чудной ты!

— Вот я и думаю: как уроки-то учишь?

— К соседу бегаю. У нас тут мужик в бараке живет — баянист первой руки! У него баян хороший, звонкий. Хочешь, сходим к нему?

— Он разве не на работе?

— Вроде не должен. Он в охране работает, инвалид. Пошли!

Спустились на первый этаж. Валька постучал в дверь угловой комнаты. Ее открыл низенький, Пашкиного роста, горбатый мужичок с треугольным продолговатым лицом, редкими волосиками на голове, синими большими глазами.

— Это Пашка, дядя Игнат, запрудский, — сказал Валька. — Тоже на баяне учится. Привел тебя послушать.

— Что меня слушать! — засмеялся Игнат. — Есть много в наших краях музыкантов и поизряднее меня. — Подал Пашке длинную сильную ладонь и отрекомендовался чинно: — Голдобин.

4

Было, было, было… Теперь Пашка частенько вспоминает, как гостился до войны у доброго баяниста Игната. Играет он как-то мелконько, затейливо, красиво, словно кружева вяжет. А то поставит баян на коленки, поигрывает да и покрикивает тоненько:

А дочь его, Зойка, ровесница Пашки с Валькой, подвяжется платком, подбоченится да и пойдет стучать каблуками ботинок:

Знай поигрывает отец ее, подначивает, подмигивает:

Беда как хорошее было время! Бывая на фабрике-кухне, Пашка нет-нет да и глянет в сторону бараков, где живут Валька Акулов, Игнат с Зойкой. Матери у Зойки нет, она их бросила еще давно, куда-то уехала. А они не унывают, всегда веселые, знай попевают песенки. Зайти бы, забежать хоть на минутку, да только где его взять, время-то? То на работу, то домой надо поспешать, там тоже дел немало, а то и ноги еле волочатся — так устанешь.

В столовой утрами рассиживаться некогда: быстрей, быстрей, надо на завод! Да и рассиживаться-то, если честно, не за чем особенно: два кусочка хлеба, тарелка каши да стакан чаю. И то ладно, ремесленников хоть три раза в день подкармливают горячим, другие ребята им завидуют. Вон дружок Валька Акулов пошел на завод мимо «ремеслухи», прямо учеником токаря в механический цех, так и каялся после: ну, карточка рабочая, положено по ней семьсот граммов хлеба на сутки; хлеб-то по рабочей норме всегда получишь, а насчет чего другого — еще неизвестно: то ли есть, то ли нет, да и очередь надо стоять. А ремесленник уж точно всегда знает, что его три раза положено накормить. Им и форму дают: шинель, шапку, фуражку, ботинки, гимнастерку с брюками.

И все равно еды Пашке не хватает, все время хочется есть. Разве это еда при такой тяжелой работе!

5

За десять минут до начала смены Пашка в цехе. Его здесь зовут уважительно: Пал Иваныч.

— Пал Иванычу-у! С кисточкой!

— С пальцем семь, с огурцом пятнадцать!

— Как, Пал Иваныч, спалось-отдыхалось?

— Какой, к шуту, спалось! — задорно кричит Пашка сквозь цеховой шум. — Всю ночь в огороде сидел, комаров на суп ловил!

— Хо-о-х-хо!

— Тараканы-то, Паш, жирнее.

— Ну их! Надоели! У меня ребята уросливые, разносолов просят.

— Ху-ху-у-у! Вот так Пал Иваныч, за словом в карман не полезет…

Пашка бежит уже к своему рабочему месту.

— Ох вы мои пушечки, пушечки-полковушечки! Ждите, наведу я на вас марафет-туалет!

А работа у Пашки такая: после пробных стрельб пушки на тракторе по 8 — 10 штук подвозят в цех, на ствольный участок. Если раньше, на конвейере, пушку собирали, потом отстреливали на полигоне, то Пашке предстоит подготовить ее к окончательной сдаче. От него она пойдет уже только на фронт.

Первым делом разбирается затвор: открывается, отсоединяется от ствола, вывертывается поршень из затворной рамы, разбирается сама рама. Детали кернятся, метятся, чтобы не перепутать части от разных затворов, — их надо нести на участок воронения, в «воронилку», через весь второй механический цех. Сдал детали в «воронилку» — бегом обратно: пока они воронятся, надо почистить, «пробанить» стволы — в них после стрельб нагар, копоть; осмотреть, нет ли дефектов, — затем снова бежать в «воронилку», принести детали, собрать раму, затвор, — только после этого пушку с блестящим вороненым затвором, закаленным, готовым к долгой боевой работе, можно сдавать заказчику, военному человеку. Прощай, пушечка-полковушечка! Громи крепче фашиста!

Участок Пал Иваныча в цехе считается ответственным. Одному тут управиться трудно, как ни старайся. И у Пашки есть помощник, как бы напарник. Фамилия у него Фомин, но Пашка зовет его — Ваня Камбала. Потому что он плоский, а в тазу широкий. Сущее этот Камбала мученье! Лет ему под тридцать, он белесый, сутулый, медлительный, ходит, будто еле ноги таскает, запинается об землю, и штаны у него все время сползают. Так и приходится постоянно подгонять помощничка, покрикивать:

— Камбала, разворачивай пушечку-полковушечку! Да не туда, горе луковое!

— Камбала, в «воронилку» бегал? Ведь видишь, что мне некогда, со стволами маюсь!

— Камбала, детали накернил?

— Камбала, сюда! Помогай салазку ставить!

— Камбала, туда!

— Камбала!..

Однажды к Пашке подошел строгий Александр Ильич Спешилов, старший мастер пролета, поглядел на него сквозь спущенные на нос очки:

— Почему это у вас, товарищ Паша Корзинкин, такое отношение к взрослому человеку? «Камбала» да «Камбала» — кричишь на весь цех. Ведь ему, поди-ка, обидно.

— Верно, Александр Ильич! — возник с неожиданной прытью откуда-то Ваня… — Это… обзывает, честит угланишко, понимаешь!

— А ты шевелись маленько! — разозлился на него Пашка. — Ходишь целую смену, как сонная рыба, только штаны на фтоке поддергиваешь! Не надо мне его, забирайте куда-нибудь, один робить буду.

— Но-но! — начальственно сказал Спешилов. — Один он будет. Одному не положено. А другого — извини, друг! — взять негде. Ужобходись как-нибудь, воспитывай маленько.

И выдал на прощанье Ване:

— А тебя, друг, если так по-сонному станешь ворочаться, не только мальчишка-ремесленник, а и свои же дети нехорошо станут звать. Шевелиться, шевелиться надо, вот оно что!

Ушел мастер — и Ваня притих, даже в «воронилку» по Пашкиной команде побежал почти что бегом, только ноги волочил по-прежнему. Леший с тобой! Пашка был доволен уж и тем, что Александр Ильич не отругал его.

Пашка поступил в ремесленное после шестого класса, как только началась война. Так тогда получилось: проводил папку на фронт с первой заводской командой добровольцев, а назавтра — первый день занятий в училище. А в августе, после месяца учебы, пришел уже в цех, на сборку 76-миллиметровой полковой пушки. Соорудили ему подставочку к верстаку — такой деревянный трап — робь, Паша! Отбегал, отыграл свое. Как поет дядя Игнат:

Ох, и уставал первое время! Домой еле тащился. Бушлат замасленный, длинный, ниже колен, рукава висят… И однажды уснул в цехе. Сел на пушечный лафет, привалился к замку, запахнулся бушлатиком… Не помнится, что уж и снилось. Очнулся — кто-то трясет за плечо. Поднял голову — сверху смотрят сквозь круглые железные очки строгие глаза Александра Ильича Спешилова.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил старший мастер.

— Пашка.

— Ты, Паша, больше на работе не спи. Это не полагается. Цех для того нам, чтобы здесь трудиться, делать дело. Ведь ты же теперь рабочий человек, должен понимать!

Пашка аж заревел тогда со стыда. Сам старший мастер выговорил, словно последнему лодырю! И с тех пор старался завоевать доверие Спешилова. Тот в самом деле стал его скоро отличать: что-что, а работник Пашка был хороший — кропотливый, добросовестный. Пока не сделает, как надо, никогда не отойдет от верстака или от пушки.

6

В пересменки цех не снижает ритма: пришел — сразу включайся в работу, некогда рассусоливать. Только и успеваешь поздороваться кое с кем да перекинуться шуткой-другой.

По сравнению с иными цехами, в сборочном мужиков работает довольно много: золотой фонд потомственных пушкарей-мастеровых директор завода Быховский сохранил, несмотря ни на что, и бережет его как зеницу ока. И все равно — уходят на фронт, хоть Быховский и грозит трибуналом таким рабочим как дезертирам трудового фронта. Но все-таки на прицельном участке, сборке замков, подгонке требующих точности деталей в цехе сидят опытные рабочие. А вот в цехах, где работают станочники — сверловщики, фрезеровщики, токаря, — там почти одни только женщины да ребята, вчерашние школьники. Мальчишки, девчонки, Пашкины ровесники. Поставят им трап, чтобы удобнее было управляться со станком, они и работают. А норму надо дать взрослую, тут никаких скидок! Валька Акулов осунулся, совсем стал костлявый, злой, чуть что скажешь не по нему — вскидывается, прет драться. И все равно скучно, когда долго его не видно! И без Игната скучно, и без Зойки… Только никуда не выберешься — некогда.

Обедали ремесленники в заводской столовой, по талонам, чтобы не терять времени на дорогу на фабрику-кухню и обратно. Хоть не больно сытно, а все-таки похлебаешь супу, поешь каши или картошки, порой достанется крохотная котлетка или рыбки кусок, запьешь это дело горячим чаем — жить становится гораздо веселее. После обеда, если выйдешь компанией, можно и потолкаться, и погонять «глызку». И ребята стараются вовсю, словно хотят отдать маленькому промежутку свободного времени то детское, что еще осталось у них. Потому что дальше — снова работа, там не пошутишь, не побегаешь, не потолкаешься.

7

Когда Пашка сегодня возвращался с обеда в цех, его подозвал к себе начальник цеха, Сергей Алексеевич Баскаков:

— Пал Иваныч, иди-ко сюда! Вот что: ты покуда работай, но настраивайся идти домой. Мать приходила на проходную, велела передать: был дома твой старший брат, Дмитрий. Он сегодня уходит на фронт. Я уже послал за Васильковым, он тебя подменит.

Вот это дела — Дима уходит на фронт! Так ведь он мало проучился, еще и двух месяцев не исполнилось! Ну так и что? Он и так грамотный, до войны техникум закончил. Ему, наверно, можно дать портупею и по кубику в петлицы.

Пашка дождался сменщика, Сашу Василькова, тоже ремесленника, и побежал домой.

— Мамка, где Дима?

— Да ведь он на минутку всего заскочил, Павлик, его совсем ненадолочко отпустили! Сказал: сегодня к вечеру будут отправлять. Я сама-то не могу так далеко бежать, ты иди один, шанежек вот отнеси ему, я напекла…

Мамка болела: зимой ездила менять вещи на продукты и застудились; ноги ходили плохо, пухли, она лечила их мазями, растирала, парила в бане. Да только плохо это помогало.

Пашка взял узелок с шаньгами, и — через Рабочий поселок, через картофельные поля, через Егошиху — к Красным казармам.

Дима ждал его, встретил возле пропускного пункта, обнял:

— Здорово, Пашка! Здорово, рабочий класс!

— Привет! А почему ты не в портупее? Ты ведь на командира учился?

— Учился, братка, да недоучился. Все училище уходит на фронт, под Сталинград.

— О-о, ну, вы там дадите гитлерюге по зубам!

— Дадим, дадим… Ну, я пойду, мне надо еще там кой-чего сделать, потом нас будут строить, а после — на станцию. Ты меня жди, я в строю крайним встану, кликну тебя.

Пашка остался возле пропускного пункта ждать. Бегали туда-сюда командиры и красноармейцы, из-за забора, со строевого плаца, доносились топот марширующих людей, команды. Пашка ежился: становилось холодновато.

Вдруг из глубины военного городка послышалось пение:

мощно взметывался припев. Потом песня оборвалась, высокий срывающийся голос крикнул: «Батальо-он!» «Р-рота-а!» — гаркнули несколько голосов вослед. «Взво-од!» — маленьким хором спели командиры рангом пониже. И стало тихо — если это тишина, когда люди молчат, но в невероятном напряжении рубят с грохотом брусчатку сотни кованых командирских сапог и солдатских ботинок. Все, кому попадался на пути курсантский строй, шагающий на фронт, — будь то хоть красноармеец, хоть полковник, — становились смирно и брали под козырек.

Пашка тоже вытянулся, руки по швам, сердце у него билось часто-часто. И вслушивался, вглядывался в отбивающих мимо него шаг курсантов, боясь пропустить Диму. Увидав его шагающим с краю одной из шеренг, бросился: «Я здесь!» Дима поймал тянущуюся к нему ладонь брата, задержал ее в своей руке на мгновение, и Пашка повеселел, побежал рядом с шеренгой.

Когда вышли за ворота училища, была команда перейти со строевого шага на обычный. Слышны стали разговоры, смешки, кое-кто запалил папироску… Провожающие шли рядом с колонной: мужчины, женщины, ребятишки. Они окликали шагающих в строю родственников, переговаривались с ними.

Путь, по Пашкиным понятиям, предстоял неблизкий: от Красных казарм аж до Перми-Второй!

— Дима, Дим! — сказал он. — Что это вас на машинах не везут? Ведь далеко идти! Устанете, как будете службу править?

Брат и идущие рядом с ним курсанты засмеялись.

— Эх ты, Пашка! Разве же это для нас путь? Это для нас чепуха, вот что! Мы же пехота, разве ты забыл? «Пехота, сто верст прошел, и еще охота», — вот как про нас говорят. На войне, братка, любой марш может быть, а нас ведь на командиров готовили.

— Готовили, готовили… Кубик-то в петлицу уж могли бы дать!

— В кубике ли дело! Буду хорошо воевать — и там дадут, на фронте это не проблема. Приду домой — ты меня и не узнаешь, в командирской-то форме. Снова заживем… У меня ведь, Пашка, дел в жизни еще много! И жениться, и учиться, и вас, младших, поднимать…

— З-запева-ай! — послышалось спереди.

С улицы Карла Маркса колонна повернула на Большевистскую, по ней до вокзала была прямая дорога. Останавливались машины, лошади, пропуская курсантов, ребятишки бежали следом и рядом, подстраиваясь под шаг колонны, женщины, глядя вслед, утирали слезы.

— Куда отправляют, касатик? Не на фронт ли? — спросила маленькая сухая старушка идущего впереди командира.

— На фронт, бабушка! — просто и ласково ответил он.

— Да хранит вас бог, да минует злая пуля! — бабка стала крестить проходящих мимо курсантов.

— Спасибо! — говорили ей, а кто-то подбежал и поцеловал в щеку.

Низенький Пашка еле поспевал за шеренгой, в которой шагал Дима. Идет-идет рядом быстрым шагом, а потом все равно начинает отставать, и приходится бежать. От такого движения устал, к концу дороги еле тащил ноги. Дима видел, что брат выбивается из сил, да только что он мог поделать?

— Эй, Пашка! — иногда обращался к нему. — Ты бы отдохнул да и топал домой. Легкое ли дело — меня провожать! Увиделись ведь, хватит! А тебе еще от Перми-Второй до Запруда добираться — совсем сомлеешь, парень!

— Нет, я провожу… — тяжело дыша, отвечал брат. — Ты что, как не провожу… Мне после и покоя не будет. Мне не только мамка, и Витька-то с Генькой не дадут покоя, застыдят: ты что это, коку Диму на фронт не проводил!

— Ладно, ладно, иди! — успокаивал его Дима. — Так хоть шаньгу съешь на ходу, сил прибавится!

— Нет, что ты! Ты давай сам ешь!

— В строю не положено жеваться.

Пашка глядел на строй: там и курили, и ели… Ну что ж, если Дима говорит — не положено, значит, и правда так. Он порядок знал, в свои двадцать лет не пил, не курил. Однажды, перед войной, он попросил у отца разрешения устроить день рождения. Пришли хорошо одетые ребята, девушки, пили чай, щелкали орешки, а потом танцевали под патефон. «Какие все хорошие, самостоятельные», — так сказала мать, когда гости разошлись. Разве могло быть иначе у их Димы!

На станции колонна сразу распалась, и курсанты смешались с провожающими. Заиграла гармошка, где-то запели песню о разлуке, кто разговаривал с товарищами, кто прощался с детьми и женой… Курсанты были разные по возрасту: кому под тридцать, кто Диминых примерно лет. А были и совсем молоденькие ребята, только что из-за школьной парты, или с производства, или с колхозного поля: подошел возраст, образование позволяет — вот и направили учиться. Да и недоучили: война требовала людей под Сталинград, где шли жестокие бои. Кто останется живой — или на фронте станет командиром, или вернется обратно в училище. А тому, кто падет на поле брани, — вечная память и вечная слава!

Пашка и Дима сидели рядом на станционных ступеньках.

— Ешь шаньги, Дима!

— Ты ешь сам. Я не хочу. Не лезет… горло высохло. Или домой обратно отнеси.

— А если мамка меня из дому погонит? Это ведь подарок, как ты не понимаешь.

Дима махнул рукой:

— Ладно, открывай свой кошель! Съедим, что ли, по шанежке… Мамке скажи: Дима, мол, ел да нахваливал! Чтобы ей приятно было. Да сам-то бери! А взять, мол, не взял: некуда, мол, ему, и так всего много. Ладно, Пашка? Только не серди меня больше! От отца письмо было? Принес?

— На…

Прочитал, улыбнулся, хлопнул Пашку по спине:

— Может, встретимся мы с ним на фронте-то, а, Паш? Я тогда вместе с ним воевать попрошусь. А что — ребята вон, что с фронта в училище попали, говорят: и братья вместе служат, и отцы с детьми — сколько угодно. Вместе бы тогда и письма вам писали. А, Паш? Здорово бы было!

Наверху, по полотну, пышкая паром, медленно двигался паровоз с вагонами.

— Кажется, наш, — сказал Дима.

И тотчас послышалась команда:

— Станови-ись!

Масса людей на площади сразу замешалась, закрутилась: курсанты бросились искать свои роты, взводы, отделения; посторонние вытискивались наружу. И вот плотный четкий строй обозначился перед станцией. Быстро прошла перекличка, командиры отдали рапорты, поток начал втягиваться по лестнице наверх, к эшелону.

Пашка до последнего момента переклички видел Диму, стоя поодаль, в толпе провожающих, хотел подбежать к нему, попрощаться, когда начнут двигаться, но лишь раздалась команда: «Нале-эво!» — как провожающие бросились вперед, нажали на передних, он упал, сразу же поднялся, однако Диму уже не нашел. Перед глазами просто шли и шли в сумерках плотными рядами похожие друг на друга своими шинелями, шапками, ремнями и обувью курсанты. Пашка сразу забыл, что он самостоятельный, рабочий человек, старший теперь в семье мужик, закричал пронзительно:

— Дима, подожди-и!.. — и кинулся обгонять колонну.

У входа на перрон его, однако, задержали милиционер и красноармеец:

— Ку-уда? Сюда нельзя! Не положено! — и оттолкнули вниз.

Пашка остановился, подумал: не прорваться ли между ними с разбегу, или не проникнуть ли, затеревшись в курсантский строй, но затем сообразил вдруг, что брата в той толчее, что царила теперь возле вагонов, вряд ли найдет, а неприятности заработать может великие. Он спустился на ставшую пустой площадь, сел на ступеньку, где только что они сидели с Димой, и заревел. Эх, кока Дима! Не было человека тебя лучше и красивей.

8

Утром Пашка хоть и проснулся в шесть, как всегда, однако позволил-таки себе поваляться в кровати минут двадцать: сегодня был выходной. Первый выходной за пять недель! Лежал и дрыгал ногами: они еще не отошли, болели после вчерашнего, когда он через весь город дошел сначала до Красных казарм, после от них — до вокзала, а вечером топал пешком от Перми-Второй до Запруда. И трамваи не ходили почему-то: ни разу не попалось ни встречного, ни попутного. Пашка с удовольствием подумал о своих ботинках: другие бы стерлись, скособочились от такого путешествия, а этим хоть бы что! Спасибо за них старшему мастеру пролета Александру Ильичу! Старые ботинки, полученные Пашкой в «ремеслухе», быстро изъело в цеху солидолом, маслом, заливаемым в откатные механизмы, подошвы у них отпали, приходилось их подвязывать бечевкой или куском провода. А тут случилась еще одна беда. Старший мастер пролета, проходя однажды по участку, увидал, как Пашка, сидящий на пушечном лафете, согнувшись и гримасничая от боли, муслит палец и трет подошву.

— Что там у тебя, Пал Иваныч? — спросил Спешилов и замер: в подошве ботинка была изрядная дыра, сквозь нее виднелась нога — в грязи и крови. Оказывается, Пашка наступил на острую шпонку и рассадил кожу.

— Эх-ха! — крякнул старший мастер. — Ты вот что, Паша: обедай-ка сегодня быстрее да подойди ко мне.

И с обеда повел его в партком, где перед секретарем продемонстрировал и ботинок, и дыру. Секретарь вздохнул:

— Я ведь, ребята, ботинки не выдаю. Ты вот что сделай, парень: я дам записку к начальнику госпиталя, где мы шефы, ты сходи-ка к ним после работы. У них, бывает, остается одежонка, обутки…

Пашка пошел. Пока нашел начальство, нагляделся на раненых красноармейцев: и безногих, и безруких, перетянутых бинтами, стонущих. Начальнику госпиталя некогда было разбираться с Пашкой, он глянул на записку, черкнул в уголке: «Выдать!» — и послал его к завхозу. И вскоре Пашка вышел в обновке: ботинках из грубой, прочнейшей кожи, на толстой рубчатой подошве. Правда, новая обувка была великовата, Пашка в ней выглядел, как Чарли Чаплин. Ну и что за беда?

— Чьи же это были такие хорошие? — спросил Пашка у завхоза.

— Чьи были, того уж нет, — коротко ответил тот, и мальчик приумолк.

А дома, хвастаясь ботинками и разглядывая их, увидал немецкое клеймо. Утром сам начцеха Баскаков обратил внимание на Пашкину обновку: пощупал, поцокал языком, сказал: «Егерские!» Тут-то Пашка и понял, каким долгим путем попали к нему ботиночки: сапожник немец стачал их, чтобы германский солдат шагал, разя и убивая, покоряя чужие земли. Но захватчик попал в Россию, и красноармеец поразил его в бою. А своя обутка у него была худая, разваливалась, как у Пашки. «В такой дотопаю до Берлина!» — сказал он. И переобулся. А потом снова был бой, на этот раз вражеская пуля нашла красноармейца. И поехал он на Урал, но так и не смог победить жестокую рану и скончался в госпитале, и был похоронен на воинском кладбище, на Егошихе.

Вот какие ботинки были теперь у Пашки.

9

С Перми-Второй, с проводов Димы, Пашка вернулся домой уже к ночи, еле добрел — под конец отдыхал уже каждые пятьдесят метров. Мамка встречала его, маячила у дома, бросилась с расспросами, но он молча, шатаясь, прошел мимо, дома положил узелок с шаньгами возле порога, а сам двинулся к кровати. Как брякнулся на нее — уже не помнил, мать и разувала и раздевала его.

— Павлик, у тебя выходной, что ли? — спросила она от печки, увидав, что сын проснулся.

— Выходной, мамка.

— Хорошо вчера Диму проводил?

— Хорошо. До станции.

Мать села на табуретку, заплакала.

— Убьют, убьют нашего Диму…

— З-замолчи! — яростно крикнул Пашка. — Придумаешь тоже — убьют! Отец вон второй год воюет — и живой. Разве Диму могут убить? Думай, о чем говоришь.

— Ой, Павлик, страшно-о!

Пашка встал с кровати, подошел к матери, погладил по голове:

— Ну мам, ну перестань, ну что ты, мам, — а у самого тоже сводило губы.

Она глянула на него, вздохнула, вытерла слезы рукавом кофты.

— И верно, хватит, поди, реветь-то… А что же он, Павлик, шанежек-то моих не поел, с собой на военные позиции не взял?

— Да, мамка… — врать Пашка не любил и не умел, а тут приходилось. — Сначала-то я ему говорю: возьми, а он — «Не положено. После отдашь!» А потом, когда их повели, меня как толкнут. Я упал. Встаю — а его уж и нету. Но мы с ним по шанежке съели.

— Не надо было их, Паша, домой носить. Отдал бы любому бойцу, да и дело с концом.

— Да, отдал бы, — заворчал Пашка. — Чужому отдай, а сами — зубарики отбивай, да?

— Скупонек ты у меня. Иной раз это и неплохо, а вот если вчерашний случай взять… Как можно так рассуждать, если люди нас защищать идут?.. Ты вот что, Павлик, — помолчав, продолжила мать. — Пойдешь завтракать на Рабочий поселок, на фабрику-кухню, — забеги-ко на обратной дороге в детдом, что на Грачевской улице. Пригласи какую-нито сироту, пускай среди нашей семьи день побудет. Родню-то у них у всех, поди-ко, немец поразил… Чаю морковного попьем, шанежек поедим — вот и проводим все вместе нашего Димульку, хоть и без него. Потом письмо ему об этом напишем — как Диме приятно будет! Ты ведь его знаешь. Сделаем-ко так, а, Павлик?

Хоть мамка была и права по всем статьям и Пашка чувствовал это, он все же надулся, набычился, преодолевая раздражение. Так тяжело давался каждый кусок для семьи! А тут еще веди неизвестно кого, угощай. И стыдно стало: Пашка завертел головой, отгоняя прилившую к лицу кровь.

— Ладно, приведу кого-нито…

И пошел мыться, одеваться, на этот раз не особенно спеша: в выходные их группа ходила завтракать к восьми.

10

С завтрака Пашка вышел довольно сытый: шутка ли — навернул целых триста граммов хлеба, тарелку каши да выпил стакан чаю! Он стукал себя по животу кулаком и пел:

Идти сразу в детдом — звать сироту и вести к себе в Запруд — Пашка и не подумал: подождет, вот еще! Есть дела поважнее. И главное — навестить друга, Вальку Акулова. У него ведь тоже выходной. Валька должен быть дома, ему торопиться некуда, он не ремесленник, питается дома или в заводской столовке.

Валька топил печку, варил картошку в чугунке. Вид у него был усталый, под глазами — темно. Да и сам Пашка был, наверно, не лучше.

— Ты опять один? Мать-то где?

— На рынок с утра упорола. Она тут к каким-то торговым людям в няньки устроилась: с ребенком сидеть, пеленки стирать. Вечером да ночью полы в заводоуправлении моет, там и спит, а утром нянчить идет. Жадная стала до ужаса. Вчера они ей буханку хлеба в расплату дали, так она с ней на рынок поперлась. Я говорю: «Не валяй дурака, съешь сама хлеб-то», а она — «Нет, сынок, денежки-то мне нужнее». Вот дура! Война идет, а она — «денежки»! Денежки-то по нынешним временам — чепуха да и только. Говоришь ей, говоришь — не понимает.

— Всю буханку унесла и тебе нисколько не оставила?

— Не надо мне от нее ничего! Возьмешь, так потом всего искорит. У меня своя карточка есть, я сам на себя работник. Да наплевать, об этом еще толковать! Как житуха-то? Сейчас порубаем, вон картошечка доваривается.

— Я с завтрака, Валька. Полкартошки съем, ладно. Зато у меня соль есть, целых полкоробка. Надо?

— Давай, если не жалко. Ну, как твои пушечки поживают?

— Пушечки, пушечки-полковушечки… Не раз, поди-ко, немец чихнет с моей работы.

— Не хвастай, зубастый. Нашелся тоже — главный пушкарь.

— Я, Валька, Диму вчера на войну проводил. От Красных казарм аж до Перми-Второй рядом с ихним строем шел.

— Вон как… А мне отец письмо написал. На, читай вот отсюда.

— «Валя сынок теперь мы невместе и ты не обижайся что до войны мы жили с тобой не очень хорошо и я тебя иной раз лупил, ну иной раз и ты был виноват иной раз и я погорячусь. Наверно у тебя в сердце обида против меня ну ты ее изживи».

— Ишь ты! Изживи! — зло фыркнул Валька.

— «А я так порой просто плачу что не вижу тебя и мамку. После войны коли останусь жить, то тебя уже не трону».

— Не тронет он! Да я ему сам не дамся! Еще и наподдаю, в случае чего!

— «Служу я в пехотной части попрежнему, но теперь в разведке, это служба хоть очень трудная но почетная недавно сам комполка мне и еще одному нашему бойцу вручил перед строем медали „За отвагу“, так что за отца там не стыдись он воюет ладом…» Слышь, Валька! Папка-то твой медаль получил. Мой ничего насчет этого не пишет, а твой — получил, вишь! Может, он это… неплохой, а?

— Неплохой… тебя бы так драли. Помнишь, как он меня за рубаху, которую ты порвал, изварзал?

— Ну, мало ли. Это дело, Валька, твое, только я вот что скажу: ты ему на войну всякую ерунду не пиши, вроде того, что ты паразит был, я тебе не прощу, да я тебе припомню. Это солдату писать нельзя, он с таких писем сам не свой бывает. В самом деле: и так кругом пули свищут, а тут еще и дома ты никому не нужен. Вот кой-кто и сам свою смерть начинает искать. А от этого стране урон.

— Да разве я не понимаю! И ничего ему плохого в письмах не пишу: здравствуйте, мол, Николай Михайлович, все у нас хорошо, работаем, хлеб-картошка есть, до свиданья, желаю счастья, крепче бить оккупанта. А что я должен: папочка-тятечка, милый-любимый, день и ночь об тебе скучаю, реву от горя? — снова разозлился Валька.

Чтобы переключиться с тягостного разговора, Пашка спросил:

— К Игнату забегаешь? На баянчике поигрываешь?

— Шибко редко. Некогда, устаю в цеху. Да и Игнат-то теперь не больно хорош, болеет, говорят.

— Надо зайти, попроведать.

Валька вывалил горячую картошку в алюминиевую миску:

— Давай наворачивай.

11

Игнат лежал в постели, на боку; остренькое лицо его заострилось еще больше, кожа обтянула голый череп. Только синие глаза светились, как раньше.

— Ребятушки мои пришли! — обрадовался он. — И Павлик, милой мой сын! Давно ты у меня не бывал. Ох, и чем бы нам, Зоинька, угостить-то их, ничего ведь нету… — Говорил Игнат с одышкой, бухал кашлем. — Зой, Зоя! — хрипел он. — Угостить нечем, так давай хоть песенку им споем. Возьми, доча, баян.

Зойка поставила инструмент на колени, тронула кнопки:

Она сидела спиной к отцу, голос ее становился все тоньше, и Пашка еще прежде, чем увидел слезы, догадался: Зойка плачет! Что опять за чепуха? Он подошел, снял с плеча у девчонки ремень, приспособил баян:

— А ну-ко, веселей давай! Уснули все, заревелись!

Особого веселья от этой песни в комнате не прибавилось, но реветь Зойка перестала, а Игнат под конец даже маленько подпел.

За те полгода, что Пашка не видел Зойку, она еще больше выросла, кофтенка на груди не сходилась, — будто война и не действовала на девку. Хоть Валька и говорил, что живут они с отцом очень худо, Зойка бьется изо всех сил — и на огороде, и подрабатывает, где может, — из отца-то теперь работник совсем плохой. А так она бегает в школу, в восьмой класс. Пашка с Валькой тоже бегали бы в восьмой… Пашка завидовал ей иногда, даже злился: люди работают, ломаются, а она… Тоже, ученица! Но, отойдя от злости, рассуждал уже по-другому: нечего девке надсажаться с малых лет. Заводское дело — тяжелое, мужицкое. Учит ее дядя Игнат — и молодец. Хочет, значит, чтобы ей лучше потом было.

Когда ребята уходили, Зойка сказала:

— Шкодный же ты, Пашенька, в своих ботинках. Когда подрастешь-то?

Пашка смешался, надулся, как хомяк, уставился в пол. Ну и Зойка, огрела!

— Ты не обижайся, Паш, — она погладила его по плечу. — Заходи давай. С тобой хорошо. Зашел вот, спел, поиграл, теперь нам с папкой этого до ночи хватит. Пока, но?

Сперва обидят, потом обласкают. Какие все ж таки женщины хитрые и неверные! Но настроение Пашкино поднялось.

12

В детдом возле грачевской больницы они с Валькой пошли вместе. Одному Пашке было неудобно: искать кого-то, просить, чтобы вызвали, отпустили, то-другое.

Детдом — большое деревянное здание, построенное буквой «Т», раньше оно называлось Домом специалистов, в нем жили заводские инженеры и техники. Когда в город прибыли ленинградские блокадные дети, их прикрепили к заводу, специалистов расселили по баракам, по частным квартирам. И никто не роптал, люди понимали: не просто так, не по чьей-то досужей воле их стесняют, а потому, что надо помочь детям, чудом отобранным у смерти. Впрочем, много ребят умерло уже здесь от необратимых последствий блокадной дистрофии. Те же, что выжили, держались как-то особняком, с мотовилихинскими ребятами не сходились да и редко показывались за воротами детдома. Иногда только летом и ранней осенью они группами гуляли чинно вдоль по улице. Вперед — обратно, вперед — обратно. Вообще они выглядели не по возрасту серьезными, даже во дворике детдома играли мало, и то самые маленькие. Вот какой был странный детдом. Местные ребята сначала умирали от любопытства, табунами ходили смотреть на них: шутка ли — ленинградские, из блокады! А после, обидевшись на сдержанное обращение, ходить перестали, забыли, занявшись своими делами.

У ворот детдома Пашка попросил:

— Сходи, Валька, а? Попроси кого-нибудь там… пускай выделят!

Друг поддел носком камушек, покачал головой:

— Эх, Пашка! Где так ты человек как человек, а где — чистый, ей-богу, воробей! Ладно, жди.

— Тот хмыкнул, удивился, поприглядывался к скачущим по мерзлой позднеоктябрьской земле воробьям, лохматеньким и серым: чем уж это он так особенно на них походил? Глупость какая…

Валька явился довольно скоро с девочкой примерно их лет, одетой в тонкое осеннее пальто и белый берет с помпоном. Пашка даже зашипел от возмущения: девчонка! Этого еще не хватало! А когда он увидал, что девчонка держит за руку карапуза, Генькиного ровесника, его даже озноб охватил.

— Вот, выпросил, — сказал Валька. — Ее зовут Лена, познакомьтесь. А это Вадик, ее брат, он тоже с нами.

Лена с ледяным, надменным выражением на лице протянула тонкую руку, и Пашка слегка пожал ее. Вадик тоже полез с рукой, и Пашка даже улыбнулся ему, но это была улыбка Карабаса Барабаса.

— Идите за мной! — бросил Пашка и впереди всех пошел по улице вниз. Валька, Лена с братом болтались какое-то время стайкой в его кильватере, пока Валька не догнал Пашку, не взял его за руку и не сказал задушенным от ненависти голосом:

— Ты что это как куркуль последний себя ведешь?

— А я с вами и разговаривать, гражданин, не хочу. Отойди, говорю! Я сказал: одного пригласить, а ты что сделал?

— Да пойми, дурак, она не хотела без брата идти. Если, говорит, Вадик останется, тогда и мне нечего делать ходить. Она-то как раз по справедливости рассудила, а ты… да мне рядом-то с тобой идти стыдно, не только разговаривать! У них отец с матерью на войне погибли, а ты перед ними, словно гусь лапчатый… У, какой ты жадный!.. — Валька остановился, повернулся и двинул в обратную сторону.

— Стой! — крикнул Пашка. Догнал: — Ты это, Валь… извини, что ли… Действительно, неудобно получилось. Ладно, идем к ним. Ты вот что пойми: я сам из дому ни кусочка не беру, бьюсь-стараюсь ребят с матерью накормить, — так каково мне другим-то людям еду отдавать? Жалко. А нехорошо получается, вишь. Понимаю, что этим ребятам хоть все отдай, да мало — и нашла все-таки такая чепуха, будь неладна… Хошь, я тебе штуку покажу? — спросил он Вадика, подойдя. Нашел какую-то палку, закрутил ее в руке, забормотал считалку:

да и пошел-пошел утиным шагом, переваливаясь, расшлепывая по земле своими длинными ботинками-лыжами: истинный Чарли Чаплин! Не только Валька с Вадиком захохотали — даже Лена улыбнулась.

— Я тебя сейчас с одним таким же малолетком познакомлю, — толковал Пашка Вадику по дороге. — Озорно-ой! Ты ведь тоже, поди, озорник? Ну-ко скажи, товарищ сестра, я их там обоих настрожу, будут как миленькие! А, боишься? Ну, то-то! Я к вашему брату, озорнику, беда как беспощадный. На гармошке сыграю, вот.

— Вы нам, дядя, хлебуска дадите? — спросил его вдруг Вадик. — Голбуску дайте, я ее сплятаю, никому не дам. А потом, когда все умлут, я ее съем.

Лена побледнела, сжала руку Вадика, и он умолк, морщась от боли. Валька с Пашкой шли удивленные, растерянные страшными словами, услышанными от малыша.

— Это блокадное, вы не обращайте внимания, — сказала девочка. — Ребята у нас еще не все отошли от этого ужаса, болтают всякую чепуху, а малыши, вроде него, перенимают. Хотя Вадьке тоже от всего этого досталось, нас ведь с ним еле выходили…

Мать их была учительницей, отец — помощником командира подводной лодки, погибшей на минных полях. Товарищи отца помогали им, чем могли, потом начался самый настоящий голод, всю свою пищу мать отдавала двоим детям; когда она умерла, Лена и Вадик больше суток провели возле нее в холодной промерзлой квартире — не было сил выйти, позвать на помощь. Вадик то канючил, то терял сознание. Вдруг дверь отворилась, пришел товарищ отца с базы подводного плавания. Лена помнила как в полузабытьи: их везли куда-то на машине, потом они пили чай в кабинете у адмирала, потом — аэродром, приземистые самолеты, подмосковная больница, где их кормили с ложечки… И — поезд, Урал, детдом в деревянном здании буквой «Т».

Ребята, потрясенные услышанным от Лены, смотрели теперь на нее и на маленького мальчишку совсем по-другому: вот где герои-то! Да разве можно здешнюю жизнь сравнить с блокадой! Ремесленнику Пашке хлеба дают аж восемьсот граммов, больше, чем по рабочей карточке! Три раза в сутки кормят горячим, будь только любезен, приди! А ведь находятся такие, что еще и нюни распускают: тяжело-о, еды не хватает… Ну, пускай теперь только попадутся, есть о ком рассказать, с кого брать пример!

Пашка все пытался взять Вадика на руки, чтобы тащить до своего дома; ему казалось, что тот совсем слабенький, малосильный, в чем душа держится. А когда дома десятилетний Витька спросил сквозь зубы:

— Что, дармоедов привел? — Пашка так на него заорал, что тот вылетел в сени и больше уже не показывался.

За чаем с шаньгами Пашка поведал матери страдания гостей. Офонасья Екимовна вся уревелась. Взяла сколько-то денег из Пашкиной получки, ушла с ними, вернулась с четырьмя кусочками сахара: чтобы два гости съели здесь, с чаем, а два унесли с собой. Лена пыталась разделить сахар на всех, но бесполезно.

— Глюкоза-то, поди-ко, не нам нужна! — рубил ладонью воздух Пашка. — Мы-то уж тут как-нибудь, не хуже других живем.

Вставая из-за стола, мать сказала:

— Поели, попили, вместе посидели. Вот и проводили, считай, нашего Димочку на войну. Пускай бережет его судьба от недруга и напастей.

Пашка после обеда подвинул табуретку на середину избы.

— Ну-ко, мамка, где моя гармошка? Пляши, Валька, чечетку!

Валька — старый чечеточник. Как отобьет, как отобьет каблуками — только держись!

Ух, и старался Валька! И все украдкой поглядывал на Лену: нравится ли ей? Офонасья Екимовна сидела, положив руки на колени, склонив по-птичьи голову на плечо. Давным-давно не было в этом доме веселья. А как хорошо, когда оно есть, есть ребячий шум, и люди смеются и пляшут. Без этого и дом вроде как не настоящий дом. Конечно, твоя изба, родная, все в ней на месте, а все-таки что-то не то.

Спели «В степи под Херсоном», «То не ветер ветку клонит», «Спят курганы темные», «По диким степям Забайкалья». В конце Лена исполнила под гармошку песню, выученную в детдоме:

Про эту песню Офонасья Екимовна сказала со вздохом:

— Переживательная.

13

Обратно Пашка проводил гостей только до площади 1905 года, дальше, к детдому, их взялся довести Валька Акулов. А Пашка зашел к товарищу по «ремеслухе» за хлебом, который наказывал взять для себя с обеда, сам он на обед никак не попадал с гостями, — и припустил на дровяной склад. Там у него лежала кучка дров, три кубометра, ее надо было вытаскать домой. Не вытаскаешь — замерзнешь зимой в холодной избе. И сам, и мамка, и братья. Каждый день, идя с работы, он заходил на склад, брал две доски или два бруска отпущенного пиловочника и тащил домой. Сегодня он успеет, пожалуй, сходить за дровами пару раз до того, как настанет время бежать на ужин. А с ужина по дороге домой унесет еще маленько! Вот и будет ладно.

И все равно дров не хватает. Много тепла берет большая изба! Да в баню надо дров, как редко ее ни топи. До войны как-то не было этой заботы. Возьмет отец, бывало, на заводе подводу на выходной, съездят они с Димой в лес, наберут сушняка — опять хорошо. Да так не один раз. И на заводе выписывали. А теперь выписали Пашке эти три куба, и как хочешь, так и крутись.

В конце этого лета, в августе, Пашка позвал с собой друга Вальку, и они, взяв тележки, отправились за сушняком. Прямо после обеда — в лес. Валька был в отгуле, а Пашка — с ночной смены. День был сухой, теплый, не жаркий уже, словом, в самый раз для такого путешествия. Вышли они с Валькой с Рабочего поселка и потопали через редколесье, ведущее к аэродрому. Аэродром лежал между Егошихинским оврагом и Коноваловскими пашнями, там взлетали и садились самолеты, стрекотали моторами со всех направлений. Когда ребята с тележками подходили к лесу, какой-то летчик идущего на посадку маленького самолета высунулся из кабинки, что-то прокричал и погрозил им кулаком. «Поймай, поди-ко!» — усмехнулся про себя Пашка.

Сушняк они набирали долго: где его было искать, не одним им нужны дрова! И только заполнили тележки павшими сучьями и сухими стволами — ударил дождь. Да такой проливной! И нигде в лесу не скроешься от него. Еще и пуще текут на тебя потоки с листьев, с хвои. Веревками они подвязали дрова и отправились домой. По лесу шли довольно ходко — еще и силы были, и почва была довольно тверда, а вот когда вышли на дорогу — прямо смерть! Грязь, огромные лужи, вязнут ноги, колеса. Добрели еле-еле до Валькиного барака в Рабочем поселке. Пашка сел на крыльцо, закрыл глаза:

— Все, больше не могу. — От лица — пар, сверху дождик сечет… Посидели вдвоем минут пять, Пашка говорит: — Валька, сбегай узнай, сколько времени.

Валька вернулся, а Пашка уже выталкивает свою тележку с их двора. Догнал:

— Паш, десять уже. Ты беги давай скорей, тебе ведь на работу в ночь, а тележку здесь оставь!

— Оставь… Ты что? Пошел человек за дровами, а обратно — и без дров, и без тележки? Нет, я как-нибудь добреду.

И ведь добрел! Правда, в Запруде уже, в одном месте, чуть не спустил свою тележку обратно под гору. Толкает, толкает ее — а она ни с места! И сил больше нету. Все вышли, сколько было. И тут проходила мимо ста-аренькая, горбатая уже старушка. Остановилась:

— Ну-ко, внученек, давай, что ли, вместе попробуем. Старый да малый — что-нибудь, глядишь, и выйдет у нас?

Только тронула ручку у тележки — она и пошла. Да легко так.

— Ой, спасибо, бабушка!

— Не за что, паренек. Это я тебе не тележку катить помогла. Человек свою силу должен почуять, вот ты ее снова и почуял. Иногда и соломинка спину переломит, иногда и старой бабушки худая сила человека взбодрит. Иди с боушком!

И опять Пашка попер свой воз в крутую гору.

Подходил к дому — шатался, оранжевые круги в глазах, глядит — бежит навстречу мамка:

— Павлик! Павлик! Кровинушка моя! Да ведь времени-то полдвенадцатого, опаздываешь ты!

Пашка встал:

— Докатишь одна тележку-то?

— Да как ино не докачу, ведь рядом.

— Ну, а я пошел на работу.

Повернулся и — бегом по улице! Нет уж, на работу-то он не опоздает. Ведь это какой позор — опоздать-то! Кто опаздывает — тот последний человек. Эту истину Пашке внушил еще отец, и он усвоил ее крепко.

14

Через неделю после выходного Пашку как-то вечером вызвал из цеха Валька Акулов — они работали в вечернюю смену — и сказал:

— Слышь, Паш, дядя-то Игнат вчерась ведь помер. Завтра с утра хоронять будут. Ты провожать придешь?

— Надо ли? Кто меня там ждет?

— Дурак ты, Пашка! Да хоть никто не жди! Он ведь нам не чужой был. Песни с нами пел, на баяне играл. Приди, но?

— Но.

И Пашка ушел обратно в свой цех, к пушечкам-полковушечкам. Только когда шел домой с двумя брусками пиловочника в руках, понял вдруг: да ведь дядя Игнатко помер, баянист синеглазый, его больше нет и не будет совсем! Пашка даже остановился как вкопанный от такой мысли. Не придешь больше к нему пить вкусный чай из самовара, не сыграет он тебе на звонком своем баяне, не споет веселой частушки. Постой, а как же Зойка? Осталась, выходит, без отца, без матери. Вроде Лены. Но Лена — другое дело. Зойка все-таки своя, мотовилихинская, у нее и в руках все горит, и на словах она никому не даст спуску. Нет, не похожа Зойка на сироту. А как ни прикидывай — все равно выходит сирота, вот и поди ты…

Хоть устал Пашка, а спал в ту ночь плохо, вскидывался чаще обычного; снились ему и война, и живой дядя Игнат торговал почему-то мороженым в саду Свердлова вечером, под доносящийся с танцплощадки духовой оркестр. Встал мрачный, злой, сразу оделся и пошел в магазин, выкупать хлеб по карточкам. По возможности он это делал сам — с тех пор как брат Витька прошлой зимой по дороге из магазина слопал целых полбуханки. Витьке тогда, конечно, досталось и от Пашки, и от матери, но ведь хлеб-то не вернуть!

Принес домой хлеб, сказал матери:

— Я, мамка, теперь только уж перед работой появлюсь. Надо идти дядю Игната хоронять.

— Кого это? — встрепенулась мать. — Баяниста-то? Из охраны? Ой, царство небесное. У него ведь еще, ты говорил, девчонка была? Куда она теперь?

— Почем я знаю…

— Павлик, возьми меня-а… — занюнил четырехлетний Генька. — Ты хотел со мной гулять!

— Не сегодня! — отрубил Пашка. Но, подумав маленько, решил взять мальчишку: вдруг ему там на поминках перепадет что-нибудь сладенькое? Да и поест в людях. Положено ведь в таких случаях угощение. — Ладно, собирайся, да скорее, а то на завтрак опоздаю.

И пожалел, что взял: Генька шел тихо, вертелся из стороны в сторону, болтал всякую пустяковину. А в трамвае заревел: посади да посади, охота стало ему посидеть около окна, и что ты хошь делай!

— Гень, пойми, — урезонивал он брата. — Люди едут с работы, они устали, в ночь работали, им надо отдохнуть. И вот они будут стоять, а ты сидеть, словно фон-барон! Ты вот, к примеру, сегодня что-нибудь сам поработал?

Но брат его не слушал, закатил такую рёвку, что будь здоров. Пашка разозлился, хотел уж на остановке вытащить Геньку из вагона да увести домой, но тут пожилой, уже почти старый мужчина с выглядывающими из нагрудного кармана шинельного сукна куртки синими очками — такие Пашка видал у сталеваров — встал с сиденья и сказал Геньке:

— Садись, малец.

— Что вы, что вы! — замахал на него руками Пашка.

— Не мешай ему, пускай садится. Я домой еду, там отдохну. Взял бы его на колени, да роба, вишь, у меня грязная. Что он еще понимает — работал, не работал! Маленький. Пускай сидит, смотрит. Это у него сейчас детство, игра, все интересно. И за то стювать, гонять ребятишек не надо: то, другое не делай! Надо просто видеть — вправду ему интересно или он специально на вред кому-то хочет сделать. А он маленький, ничего еще толком не видал, как ему неохота из трамвайного окошка глянуть! Часто он на трамвае-то ездит?

Пашка задумался: сам он с Генькой никогда не ездил на трамвае. Мать — тоже вряд ли. Куда?

— Ты, Генька, первый раз на трамвае-то, что ли?

— Ага!

Вот тебе и на! В городе, называется, живет пацан.

Чем ближе подходили Пашка с братом к бараку, где жил Игнат, тем тяжелее становилось у Пашки на душе. Из столовой, где перед этим «ремеслуху» кормили завтраком, Пашка вынес малышу краюшку хлеба, чтобы тот не нюнил и не приставал по дороге. Иногда было страшно, иногда интересно: какой дядя Игнат мертвый? Пашка только один раз имел отношение к похоронам — когда шесть лет назад умерла бабушка Степанида Федоровна. Но он тогдапробегал почти все время на улице с ребятами и ничего как следует не запомнил, разве только то, что бабушка лежала на столе.

Пашка постучал — открыла какая-то незнакомая тетка, впустила их и сразу ушла к плите, готовить. Они вошли в комнату. Дядя Игнат лежал в гробу на столе, лицо его стало еще острее, он распрямился, вытянулся. По обе стороны стола, друг против друга, сидели Зойка и Валька Акулов. У Зойки лицо было хоть печальное, но сухое, — видно, она уже изрядно наплакалась, А у Вальки блестели мокрые глаза, он часто сглатывал. В комнате находились еще два человека из охраны завода, товарищи Игната по работе, скорбные соседки, свободные соседи-мужики.

Генька подошел к Зойке, дернул ее за рукав кофты:

— Тетенька, почему это дядя лежит на столе?

Зойка вздрогнула, оглянулась; увидала Пашку, поняла все, погладила малыша:

— Да он умер.

— Ну, ничего! Вот Павлик получит по карточкам хлеба, даст ему, он поест и встанет.

— Кы-ышш! — зашипел сзади Пашка, оттаскивая брата от Зойки.

Какой-то запах, такой сладкий, приторный, никогда его не было в комнате дяди Игната и Зойки. Легко всегда пахло: травкой, крепким чаем. А идешь под окном — слышно: пикает баян. Пашка всегда отличал, когда играл дядя Игнат, когда Зойка. Зойка все-таки тяжеловато играла, без тех красивых легких россыпей, на какие мастер был синеглазый Игнат. Мастер. Был. Был… Тут горе так сильно сдавило впервые Пашкино сердце, что он заревел в голос, с рыданиями, всхлипами. Зойка за ним тоже заплакала, закричала:

— Папка! Ты что, папка-а?

Под окном заржала лошадь. Кто-то глянул на улицу и сказал:

— Вот и телега по Игнашу приехала. Давайте посидим с ним в последний раз да и станем выносить…

Провожающих собралось немного, вместе с ребятами — человек десять. Генька сидел на телеге, болтал ногами.

А когда вернулись с кладбища и сели за убогий стол, низенький сухой старичок, сослуживец покойного по отделу охраны, сказал так:

— Проклятая война! Это она убила Игнашу. Будь другое время — разве мы допустили бы, чтобы человек почти до смерти на работу ходил? Отправили бы его на курорт, в санаторий, а то и просто в деревню — молочка попить, на солнышке погреться, по лесу походить. Или на все лето — баянистом в пионерлагерь. Что сейчас говорить! Зубы крепче сжать да дальше…

— Эх-ха! — ударил кулаком по столу молчаливый сосед. — Сколоть бы его от Сталинграда, осиновый бы кол ему в глотку! Бьет и бьет и по фронту, и по тылу — одна зараза! Это солдат падет, к примеру, на фронте, а дома-то ведь семья у него, ей каково теперь будет — вот и подумай!

Провожавшие посидели немного, распрощались с Зойкой и ушли. Женщины убрали со стола и тоже исчезли. Остались ребята: Зойка, Валька, Пашка да малолетний Генька. Генька шумел, бегал, и Пашка выгнал его на улицу, играть с малышами.

Как пусто стало в комнате! За время болезни отца Зойка, чтобы подкормить его, продала самовар, шифоньер, маленький диванчик, кой-что из одежи — своей и Игнатовой, много посуды. Ничего почти не осталось теперь, только стол, кровать да табуретки, и те не все свои, половину надо тащить по соседям, отдавать обратно. Скучно! Скучно, тоскливо.

— Дай-ко мне, Зойка, баян! — попросил Пашка. — Поиграю. Надо поиграть, а то тяжко чего-то… Давит. Может, и вам маленько полегче станет.

— Ох, Паша! Баян-то ведь продала я.

Вот тебе на! Продала и баян. А он думал — стоит себе под кроватью, задвинутый на время суеты. Значит, не осталось здесь, в этой комнатке, ни души дяди Игната, ни его дыхания…

— Баян-то уж, Зойка, можно было и не продавать, наверно?

— Зачем он мне? Я больше здесь жить не собираюсь. Что его с собой таскать? Деньги будут — новый куплю.

— Так ты уходишь отсюда, что ли?

— Конечно! Пойду в ремесленное, с девчонками в общежитии буду жить. Там веселее. А тут что? Возись с этим домом, одних дров не напасешься. В школу мне теперь все равно не ходить — на что жить-то? Ты не представляешь, как мне сегодняшние поминки дались. Соседи помогли, спасибо, так ведь все равно — то надо, другое надо. До баяна ли?

— Зойка, Зойка! Тяжело тебе придется, девка. Работать-то ведь тяжело. Ну, ты ничего, нос не вешай. Мы вон с Валькой тоже работаем. И правильно, что в ремесленное идешь. У нас паек хороший, лучше рабочего. До свиданья, Зой. Жалко дядю Игната, а что поделаешь? И тебе тоже ничем не могу помочь.

— Что ты, Паша! Кто мне сейчас поможет, да и можно ли? Пришел, проводил папку — и ладно, спасибо. До свиданья! Хоть мне приглашать тебя больше и некуда будет. Ну, да в одном городе живем, может, еще и свидимся!

Замерзшего на улице младшего брата Пашка отогрел в Валькиной квартире. Налил ему горячей воды в кружку, сунул взятый на поминках пряник: «Лопай, озорник!» Валька попросил дождаться его, пока он переоденется в рабочее.

— Так ведь рано еще на работу-то! — удивился Пашка. — Куда тебя несет? Сидел бы да сидел еще дома целый час.

— Да это… надо мне в одно место, понимаешь?

— В какое место?

Друг конфузился, помалкивал. Только когда они дошли до спуска и Валька не свернул налево, к заводской лестнице, и не двинулся наискосок, чтобы выйти к площади 1905 года, а намерился отправиться дальше, вдоль по Уральской, в Пашкиной голове зародилось смутное подозрение. И, чтобы проверить его, он тоже пошел с Валькой, хоть им и не было по пути.

У отворота на улицу Грачева Валька крикнул:

— Ну, пока! — и хотел оторваться от друга. Да не тут-то было!

— Эй, молодой! К сиротинке ленинградской пошел? Завлекли парнишку? Как это она пела: «Дочь капитана Джин Грей, прекрасней ценных камней… и заглушая печаль, гремел разбитый рояль…» Вот для кого старалась! Я понял! И понял, для кого ты у Зойки пряник в газетку заворачивал!

Валька побледнел, выпучил глаза. Наскоком, боком, словно петух, он стал приближаться к Пашке:

— Тебе жалко, да? Тебе жалко, да? Она ленинградка, блокадница, в чужом месте… тебе жалко, да?

— Во-первых, мне не жалко, — заливался Пашка. — Во-вторых, ты успокойся, не прыгай. В-третьих, была она когда-то ленинградкой, да. Так ведь это давно было! Теперь она никакая тебе не ленинградка, а наша мотовилихинская девушка. А насчет того, что блокадница, так они там все, в этом детдоме, такие. И кормят их всех одинаково, как положено. А ты ей пряники с чужих похорон таскаешь.

— Да ты чего разоряешься-то? — Валька даже растерялся, до того его поразила Пашкина речь. — Я что, этот пряник — украл у кого-то, что ли? Сам ни одного не съел, если хочешь знать, чтобы ей с братом принести!

Пашка и сам не мог понять, чего это он так разозлился. Но злость не проходила. Ишь ты, какая хитрая оказалась красотка Джин Грей! Так вот и получается: сначала кока Дима ушел на фронт, потом умер дядя Игнат, да и Зойка исчезает с горизонта, а теперь еще — Валька предает дружбу ради какой-то заезжей цыпы-дрипы!

— Ууххх!..

Пашка растопырился ежом, хотел уже заехать лучшему другу в нос, но опомнился: неудобно при Геньке, подумает — что это они дерутся, словно пьяные мужики? Еще перестанет уважать. И все-таки они идут с похорон, надо быть в таких случаях постепеннее, как-никак, хоронили хорошего, доброго человека. А через час смена, неудобно показываться в цехе исцарапанным, с синяками? Лучше уж подраться с Валькой как-нибудь перед выходным. А за выходной синяки можно прекрасно свести голодной медью.

Пашка окинул еще раз взглядом замершего напротив в боевой стойке друга, сплюнул ему под ноги и пошел своей дорогой. Только бросил на прощанье:

— А прозывать тебя буду — Матрос-Гарри-без-слов! Понял? Смотри, не замарай ее, фифу, кавалер в комбинезоне!

И заорал на всю улицу:

15

Перед Октябрьскими праздниками получили письмо от Димы:

«Прошли пешком 176 километров. Снаряды рвутся за нашей деревней Мазенка. Утром идем в бой. Мы, мотовилихинские, держимся вместе: я, Миша Косогов с электроцеха, Саша Любов с мартена, Коля Будашкин из ОГМ, еще другие ребята. Немец разит, но и мы сейчас прем не хуже, хоть война и другая, чем я думал».

Дальше шли приветы.

Пашка носил письмо с собой, показывал знакомым, говорил:

— Ну, фриц, теперь тебе по горбу-то нащелкают! Наши мотовилихинские ребята тебе спину-то вымоют!

Прошли праздники, и наступила зима. Замерзла грязь на улицах, повалил снег, ветер раздул его — стало вьюжить, пуржить. Бежишь на работу из тепла — а ветерок прохватывает, лезет за воротник, холодит стриженую голову. Шапка-то — рыбий мех! Если же пришел домой, то сразу — «кипяточку, мамка, налей скорее!» Обхватишь ладонями жестяную кружку — ох, хорошо-о… Кружка жжется, успевай только перехватывай.

Холодно, темнеет рано, светает поздно — словом, зима. Привезут в цех пушки с полигона, с опробования, тронешь металл, и если палец или ладонь влажные — мигом прихватит, оторвешь — оставишь лоскуток кожи. А в рукавицах не ко всему можно подобраться, приспособиться.

Как-то старший мастер пролета сказал:

— Пал Иваныч, зайди к начальнику цеха после смены. Что-то у него дело к тебе.

Сергей Алексеевич Баскаков был краток:

— Распишись-ко, брат Корзинкин, за две хлебных карточки. Одну даем тебе за ударную работу, другую — за то, что у вас в семье два фронтовика, оба наши, заводские. Иди, корми свою оравушку.

— Спасибо, Сергей Алексеич!

Еще бы не спасибо. Так на карточки дают — матери триста граммов, как иждивенке, Витьке с Генькой — по четыреста, у них детская норма. Почти полтора кило — дело большое, огромное, можно сказать. Хоть сколько-то будет поддержка.

А по дороге домой на Пашку вдруг налетели возле пруда шпанистые ребята:

— Ну-ко стой! Хлеб есть? Карточки есть? Шарь у него по карманам! Шапку сымай!

Да как взяли в оборот! Кто шапку сбивает, кто бушлат расстегивает, кто в карманах уже буровит. А карточки под шинелью, в нагрудном кармане комбинезона. До них добраться — пара пустяков. Пашка аж взвыл. Надо же было так попасться! Нет, думает, карточки вы у меня так просто не возьмете! Развернулся — хлесть одному по морде! А кто-то сзади ему подножку — бац! Пашка упал, запахивает шинель, лягается ногами. «Убьете, гадины, а карточки я вам все равно не отдам!»

Убить бы не убили, пожалуй, но поуродовали бы изрядно, до бессознания. Со шпаной шутки плохи! И карточки взяли бы, куда б они девались! Но только слышит Пашка сквозь удары: подошли к шпанистой кучке еще двое парней, один и говорит:

— Кого вы тут метелите? О, да это ведь Пашка, мой сосед! Ну-ко отзынь все назад! Я кому сказал!

И — давай сам оттаскивать бьющих, понужать их пинками. Они расползлись с тихим ворчанием, но открыто не перечил никто. Попробуй заперечь, когда перед тобой сам Женька Федотов, один из главарей местной шпаны! Он тебе задаст так, что не будешь рад и жизни. Женька поднял Пашку со снега, обернулся к своим подданным:

— Этого парня больше не трогайте. Он — работяга, не ворует и воровать не будет. Эй, у кого есть кусок хлеба, давай сюда!

И Пашка потопал домой со здоровой горбушкой, граммов на триста, не меньше! Треть слопал по дороге, а остальное отнес братьям и матери.

Вот так повезло! И карточки не отобрали, и хлеба еще дали. Выручил Женька, помнит, выходит, старое добро.

Федотовы жили через три дома от Корзинкиных. Женька с ранних лет был позлее других ребят, попакостливее, и наказывали его, стало быть, почаще. Да как наказывали-то! Бить не били, а посадят в темный голбец, и сидит он там, мается с голоду двое, а то и трое суток. Сидит, глядит на улицу сквозь маленькую отдушину. Пашка до войны всегда его выручал: как узнает, что Женька опять сидит в голбце, так выпросит у мамки хлеба, какой-нибудь стряпни и несет Женьке. Просунет в отдушину, тот схватит — и сразу в рот. Ест, давится.

Корзинкин-старший не раз ходил к Женькиному отцу, злому, чахоточному:

— Вы что, боговые, делаете с парнем-то своим? Погубите ведь вконец! Его воспитывать надо, а не голодом морить.

— Отстань, не твое дело!

Вот и вышло «не твое дело»: отец у Женьки умер прошлой зимой, и парень сразу пошел шпанить. Мать его моментально забыла все строгости. Как же: придет Женька домой, натащит хлеба, прочей жратвы, выпить еще принесет — идет там пир горой! Хорош стал матери Женька.

Но, как бы то ни было, выручил сегодня Пашку. На прощанье, однако, предупредил:

— Про то, что было, — молчок! А обо мне — вообще рог на замок. Не то шибко худо будет. Вот так. Кто работает, а кто ворует.

16

Мать только и жила теперь тем, что ждала весточек с фронта от отца да от Димы.

Отец писал домой аккуратно, примерно два раза в месяц, и уже знали, когда ждать треугольник со штампом: «Солдатское письмо бесплатно». Однажды его ранило, была задержка письма — так какая дома воцарилась суматоха! Мать чего только не наподумывала. Вся извелась. Успокоилась, только получив весточку из госпиталя.

И письма у отца солидные, степенные: с приветствиями каждому, наказами, советами по хозяйству и воспитанию. Конечно, до шуток ли человеку в такой большой должности: командир расчета семидесятишестимиллиметрового орудия, сержант! Пашке он писал:

«Павлик, как старый пушкарь, я при любом случае спрашиваю бойцов и командиров нашего и других подразделений, нет ли отказов в стрельбе по вине мотовилихинцев, своих дорогих заводчан. Но пока таких жалоб на качество не поступало. За это тебе, Павлик, от меня и бойцов благодарность».

Пашка, прочитав такое, фыркнул:

— А он как думал? Мы ведь тут тоже не в чечки играем, понимаем дело-то!

Время шло, вот уже и ноябрь покатился к исходу, а от Димы все не было и не было вестей.

Пашка утешал мать:

— Надо понимать: наступление идет. Радио-то слушай! Наши войска бьют врага под Сталинградом. Может быть, Диме теперь и перекусить-то толком некогда, не только что письма расписывать!

А у самого душа была не на месте.

И вот — пришла наконец весточка, да не та, какую ждали…

Торопясь с дневной смены, Пашка еще на подходе к дому услышал мамкин истошный крик. Забежал в избу — и обомлел: мамка каталась по полу, стукалась об него головой. Витька испуганно и тихо сидел в углу, Генька орал во весь рот. Еще была в избе соседка Клавдя, она тихо всхлипывала, била себя по коленям.

На столе лежал квадратик бумаги. Пашка взял его.

«Уважаемая тов. Корзинкина! Сообщаю, что Ваш сын, рядовой курсантского батальона Корзинкин Дмитрий Иванович пал смертью храбрых в бою за Советскую Родину и похоронен на высоте 191,2 в районе хутора Родник.

Вечная слава героям!

Нач. штаба батальона в/ч…

ст. л-нт Пахомов».

У Пашки подкосились колени — он так и сел на пол, рядом с заходящейся в крике матерью. В глотке першило, губы расползались, и в глазах стоял едкий туман. С трудом поднялся, опираясь на руки, и вышел в сени. Прислонился там к переборке, зацарапал пальцами стылые доски. Кока Дима!.. Кока Дима!..

17

Как ни тяжело такое пережить, а пережить надо. Надо работать, заботиться о еде, о дровах, присматривать за младшими братьями. Так и было. Только теперь Пашка уже не торопился после работы домой, как раньше. Словно бы что-то стало по-другому в избе после Диминой похоронки — как будто дом выстудили однажды, и до сих пор не возвращается тепло. И мамка сидит вечно в углу, точит слезы. Ходить-то она стала совсем плохо, шаркает да шаркает старыми валенками.

Нет, скучно стало Пашке бывать дома! А куда идти? Однажды Валька Акулов позвал его:

— Слышь, Паш, сходим сегодня вместе к детдому?

После того случая они недолго были в ссоре, и Пашка уже не смеялся над дружбой Вальки и девчонки-блокадницы, а даже с интересом выспрашивал, как там у них, да что, да о чем разговаривают. Правда, к старой Валькиной кличке — Акуля — прибавилась новая: Матрос-Гарри-без-слов. А Лену Пашка звал не иначе, как Джин Грей.

— А, товарищ Матрос-Гарри-без-слов, здравствуйте! Наше вам почтение! Как там гражданка Джин Грей, все еще «танцует танго цветов»? «И развевая печаль, гремит разбитый рояль»? Но-но, не куксись, я ведь шутю, не видишь, что ли? Как там, честно, дела-то?

Когда Валька предложил разделить компанию, навестить Лену, Пашка удивился:

— Зачем я тебе нужен?

— Видишь… — замялся Валька, — там у них есть одна воспитка очень злая. Меня она уже знает, и если увидит, что я пришел, ни за что Лену не отпустит. Она считает, что это… война, не надо это все…

— И правильно делает! — назидательно сказал Пашка.

— Ну конечно, я разве что… Так вот — ты туда зайдешь, скажешь кому-нибудь, чтобы Лену вызвал, ага? И вот еще что; я позавчера обещал ей, что приду, и не пришел — нас после смены увезли полигон от снега чистить, я только к ночи освободился. Ну и ты… помоги мне объяснить, в случае чего, вдруг она меня и слушать-то не захочет!

— Ладно, идем. Совсем ты, гляжу, запутался с этой красоткой Джин. Недаром тебя так и зовут — Акуля.

Пашка все сделал так, как велел друг: проник за детдомовский забор, сказал мальчишке, чтобы тот вызвал Лену Козневу, и спокойно удалился. Валька ждал у калитки, весь красный от напряжения. Вдруг калитка открылась, и появилась запыхавшаяся Лена в телогрейке:

— Валя, здравствуй! Где же ты был? Если бы ты знал, как я тебя ждала!

Валька открыл рот, замигал часто-часто: он, видно, сам не ожидал услыхать такое. Пашка повернулся деликатно, хотел идти своей дорогой и услыхал тонкий голосок:

— Ленка, ты куда? Лен, я с тобой! Я с вами! Не ходите без меня, а то воспитке скажу. Хитрые какие!

Это Вадик восстанавливал свои права на прогулки с сестрой. Лена развела руками, поглядела на Вальку; тот — умоляюще — на Пашку. Пашка сплюнул в сторону: ну, чертовые жених и невеста, и тут-то вас выручай! И позвал Вадика:

— Эй, Вадик! Ну-ко, идем давай лучше со мной! Я тебя на трамвае покатаю. Хошь? Ну, айда!

Взял мальчишку за руку, потащил за собой. Отойдя уже довольно изрядно, вдруг остановился и поглядел назад. Валька с Леной шли рядом вдоль по улице, становясь все меньше и меньше. Будто плыли куда-то между сугробов. И в Пашкино сердце проникла вдруг жестокая зависть к другу Вальке. Ишь, Акуля, как устроился! Как это она ему сказала: «Если бы ты знал, как я тебя ждала!»

Ему вот, Пашке Корзинкину, никто не говорит таких слов…

18

И снова — утром ли, днем ли, ночью — идет на свою рабочую смену низенький, скуластый, стриженый мальчишка. На заводе он — большой человек! Он делает пушки. Из этих пушек наши бойцы громят врага.

На работе — все забудь. Мало ли, что дома болеет Генька или Витька схватил подряд три пары. Забудь и то, что ты, например, не выспался или просто плохое с утра настроение. Тут работа! Не только сам крутись юлой, а еще и успевай подгонять Ваню Камбалу, по-прежнему ежеминутно поддергивающего грязные короткие штаны на плоском заду.

В эту зиму с Пашкой произошел случай, о котором потом на заводе рассказывали легенды.

Одна из них звучала примерно так:

«Прикатывают это на полигон партию пушек. Ну, приемщики тут, понятно, целая военная команда. Старший над ними — полковник по званию. Стали снаряжать к стрельбе первую пушку — что такое? Не открывается замок, да и всё тут! Туда-сюда — не открывается! Полковник бежит к телефону, звонит на завод: „Товарищ Быховский! В головном орудии сегодняшней партии допущен серьезный брак. Прошу немедленно принять меры!“ Директор ему отвечает: „Не нервничайте, сейчас я вышлю специалиста“. Выходит из заводоуправления, садится в свою персональную „эмку“ — и к пушечному. Является к начальнику цеха: „Ну-ка, где у вас Пал Иваныч?“ Вызывают Пал Иваныча: „Тут за воротами стоит моя машина, садись в нее и езжай немедленно на полигон. Надо поддержать честь завода. На тебя вся наша надежда!“ Тот садится, едет. Приехал, вылез из „эмочки“ и — к пушке. У военных глаза на лоб. Полковник снова к телефону, звонит Быховскому: „Вы кого мне послали?“ А тот в ответ: „Не волнуйтесь, все будет нормально. Пал Иваныч у меня дело знает“. Пал Иваныч сделал все, как положено, полковник сам проверил — не пушка стала, а золото, на пять с плюсом! Хотел Пал Иванычу спасибо от всей армии сказать, да смотрит — тот уже садится в „эмочку“. Приехал, заходит прямо к Быховскому: „Так и так, ваше приказание выполнено!“ Директор ему тут же выдал почетную грамоту и отрез на костюм. Вот как дело было!»

Пашка сам краешком уха слыхивал такую историю. Рассказчиков не перебивал, не поправлял. Думают так — ну и пускай думают. Он-то знает, что было совсем по-другому.

Насчет замка — все верно, заело на полигоне замок у головной пушки. Насчет звонка директору — может быть. Но уж точно Быховский в связи с этим никакой «эмки» не вызывал и лично в цех за Пал Иванычем ехать и не подумал. На заводе тысячи людей, откуда ему знать ремесленника Пашку! Скорее всего, попросил соединить его с начальником цеха и строго приказал немедленно принять меры. Баскаков спросил начальника участка: «Кого пошлем, Александр Ильич?» — «Да Пал Иваныч тут где-то был. Он ведь у нас замками-то ведает». И вот Пашка уже стоит перед Спешиловым. «Давай, Паша, садись на трактор, что с полигона пришел, и дуй туда. Говорят, замок заело. Разберись! Инструмент возьми!»

Пашка угнездился в уголке теплой тракторной кабины, тракторист тронул рычаги, и машина, ворча, потряслась по дороге. Потом он провалился в глубокий сон, неспокойный — там, в этом сне, тоже что-то тряслось, свистело, погромыхивало… Но лишь только трактор остановился, прекратилась тряска и стих шум мотора, как Пашка проснулся, увидал заснеженную пристрелочную площадку, пушки, будку и все вспомнил. Помотал головой, отгоняя дремоту, вылез на гусеницу и спрыгнул в снег. Подволакивая ноги в больших, не по росту, валенках, пошел к пушкам, к людям, стоящим возле них.

Старший, полковник по званию, спросил, глянув на шкета в замасленной телогрейке до колен, в шапчонке ремесленника:

— Эй, паренек, тебе чего?

— Да шут его знает, — хмуро отвечал Пашка. — Из цеха вот послали, говорят — пушка барахлит.

У полковника даже голос сделался какой-то плаксивый.

— Ну что же это такое? — воскликнул он, обращаясь к стоящим тут же офицерам. — Я ведь просил русским языком, чтобы послали знающего, квалифицированного, опытного товарища! А тут — извольте видеть! Сосунок, мальчишка, ну в чем он может разобраться, чем помочь?

Но Пашке было не до разговоров. У военного человека свои дела, свое начальство, а у Пашки — свое. Что оно сказало, то он и обязан сделать.

Пашка подошел к стоящей на огневой позиции пушке, спросил заводского испытателя:

— У этой, что ли, замок-то заело?

Не слушая ответа, вынул из кармана телогрейки деревянный молоточек. Ударил им по дуге, и сразу рукой — по рычагу замка. Замок открылся, лязгнув. Пашка поднял к изумленному испытателю чумазое курносое лицо, подмигнул хитро: «Слова знать надо!» Достал завернутую в бумагу пасту для притирки, склонился над механизмом. Стали подходить офицеры, столпились за Пашкиной спиной. Стояли тихие, будто боялись помешать работающему мальчишке. А Пашка закончил свое дело, кивнул испытателю: «Ну-ко давай!» Тот стал работать замком — механизм работал четко, надежно, легко. Пашка вытер руки захваченной из цеха ветошью, завернул обратно в бумажку остаток пасты и, волоча валенки, пошел к трактору.

У полковника задрожало лицо, он рванул шинель на горле так, что затрещал крючок.

— Эй, мальчик! Постой!

Пашка остановился:

— Чего?

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать. А чего?

— Да так. Ты подожди-ка немного.

Полковник ушел в будку, вернулся оттуда с буханкой хлеба и двумя банками тушенки.

— Не обидитесь, — спросил он у офицеров, — если отдам часть пайкового запаса этому мальцу?

Они загудели:

— Надо, надо отдать, какой разговор!

— Эх, ребятишки, чего только они сейчас на себе не тащат!

— Мои тоже вот так же где-то…

— Бери, парень!

Так Пашка вернулся с полигона в тот день с хлебом и тушенкой. Очень пригодились! Но никаких отрезов и почетных грамот от директора он тогда не получал.

Впрочем, грамоту за ударный труд ему дали.

Но это было уже весной, к Первому мая.

19

Самое тяжелое время — от середины до конца зимы. Холодно, день короткий, картошка кончилась. Мать, несмотря на больные ноги, ездила на рынок, распродавая потихоньку оставшуюся после Димы одежду. И все равно еды не хватало. Думали даже продать папкину гармошку (Пашкиной лишились еще в прошлую зиму), но Пашка не согласился, рассудив так:

— Папка с войны придет. «Где, — скажет, — моя гармошка? Так мне охота сыграть на ней вальс „На сопках Маньчжурии“!» А мы ему — «Продали, оголодали»? Нет, уж мы ее сохраним. Да и плохая это, говорят, примета для военного человека, когда его инструмент продают.

А голод жал.

Особенно маялся от него Витька — парень рос, а много ли в такую пору — четыреста граммов хлеба? Пашка таскал братьям свой пайковый хлеб из столовки, но Витьке все равно не хватало. Он стал пропадать из дому после школы, приходил поздно. Мать беспокоилась, однако Пашке не говорила, не подозревая ничего за Витькой плохого. Так и шло, покуда Пашка по дороге домой с работы сам не увидел брата, — тот, стоя на углу, торговал открытками, кустарно где-то изготовленными: «Люби меня, как я тебя», «Лети с приветом, вернись с ответом», «Жди!» — и еще всякое такое. Рисунок у всех открыток был примерно одинаков: в двух углах открытки — по кругу. В одном кругу — улыбающийся мужчина в костюме, с галстуком, с блестящей прической и томной улыбкой, в другом — расфуфыренная красавица. Они тянули друг к другу бокалы с вином. Между ними, посередине открытки, помещалось красное, пронзенное стрелой сердце.

Вот такими открытками торговал Витька. Он держал их в руке, раздвинув веерочком, слово карты, постукивал озябшими ногами одна об другую и покрикивал:

— А вот превосходные открыточки! Граждане, гражданки, купите! Неотразимое послание любви! Цены сходные!

Пашка, застав брата за таким делом, сначала не поверил глазам. Однако точно; Витька торгует открытками! Пашка подкрался сбоку, выхватил из веерка одну открытку, стал разглядывать.

злобно, на крике, начал он читать надпись на открытке, —

Витька остолбенел и молчал, затравленно озираясь.

— Дай сюда! — Пашка вырвал у него пачку. — Идем, обормотина!

Гнал Витьку пинками до самого дома, приговаривая:

— У, хмырь, торгаш, спекулянт несчастный! Отец на фронте воюет, мать еле ходит, а он — глядите, люди, какой нашелся приказчик! Ну, я тебе сейчас шкуру-то сдеру!

— Я хотел, чтобы лучше! На хлебушко хотел заробить!

— Ты бы еще воровать пошел! У воров тоже и хлеб, и деньги бывают. Иди, иди давай, паразит!

Дома сдернул с Витьки штаны и давай лупить по тощей попке своим сыромятным ремешком. Мать кружила рядом, покрикивала:

— Так, так его, Павлик! Ой, это что ж, такой позор! С торгашами подпольными связался. Не дай бог, отец-то узнает!

— Не буду-у! — верещал, извиваясь, Витька. — Мамонька, не буду, Павлик, не буду-у!..

— Вот-вот! «Не буду»! Павлика-то слушайте! Он тебя плохому не научит! Работать привыкай, а не шаромыжничать!

Отодрав Витьку, Пашка сунул ему отобранные открытки и сказал:

— Иди, отдай, у кого брал. И деньги вырученные отдай, нам их не надо. Вы, скажи, как хотите, а я к вам больше не приду. Дома не велят. И еще им скажи; надо, мол, честно трудиться, а не жульничать.

20

Редко когда бывает так, чтобы все было плохо. Или чтобы все было хорошо. Просто — когда одного больше, когда другого. Обычно же — серединка на половинку. И холодно, конечно, и голодно бывало Пашке, и редко когда приходилось работать только свою смену, восемь часов, обычно просили остаться, да если и не просили — куда уйдешь, коли нужен? Вот и приходилось работать с утра до ночи. Домой идешь — ног под собой не чувствуешь, одна лишь думка — скорей бы добраться до кровати…

Но, с другой стороны, разве не приятно получить с фронта такое письмо:

«Дорогие товарищи! Ваш подарок был вручен лучшим комсомольцам-командирам орудий и боевым расчетам. Из ваших орудий уже уничтожено огневых точек 25, пулеметов — 8, дзотов — 12, солдат и офицеров — 140. Это только начало. Наш счет врагам будет расти».

Пашка в такие дни гомонил на весь цех:

— Пушечки вы мои, полковушечки! Родненькие! Дайте расцелую! Бейте немца-фашиста, вредоносную гадину! Он у меня за Диму еще умоется, проклятая шишига!

Грохают где-то на фронте по врагу Пашкины пушечки!

Спасибо говорят бойцы заводским пушкарям.

Когда хорошие вести — и душа поет.

— В Неапольском порту, с пр-рабоиной в бар-рту… Эй, Камбала, шевелись, дуй за коробками! Порядок-то забыл? Я научу, смотри. Бросай цигарку, больно долго раскуриваешь! «Жанет-та» поправляла та-келаж…

Идет работа.

Как-то, спеша утром на смену, Пашка заметил в толпе идущих к проходной людей знакомое лицо.

— Зойка! Зоюшка!

Вот ведь не хотел сказать «Зоюшка», а как-то само собой получилось.

— Ой, Паша! Здравствуй, Паш. Вместе теперь работаем, ага?

— Ты где?

— В механическом, на фрезерном. Я ведь теперь тоже ремесленница!

— Вот оно что…

Видно, что ремесленница: в шинелке, в форменной шапке. Только вот в столовке не приходилось встречать ее: значит, кормят в разное время. Что же Валька-то не сказал, что Зойка работает на заводе? Впрочем, Вальке теперь не до Зойки — в каждую свободную минуту бежит он к своей подружке-ленинградке. Его и Пашка-то сам редко видит в последнее время.

— Пойду я, Паш! А то опоздаю. Надо еще станок настроить, то-другое.

— Так иди… Зой, Зоя, постой маленько! Я тебя это… у фабрики-кухни после ужина буду ждать.

— Ла-адно!

Вечером стоял у фабрики-кухни, постукивал по снегу немецкими ботиночками. Они прочные-то прочные, а холод забирают так, что будь здоров! Долго на месте не простоишь.

Наконец Зойка вышла.

— Что, Паша, погуляем?

Какое тут погуляем! Ногам уже совсем невмоготу. Ой, что делать-то? И Пашка решился:

— Пойдем, Зой, к нам в гости. Нам мамка там самовар поставит, чаю попьем.

— Гармошка-то жива еще у тебя? Хоть поиграть бы маленько.

Сразу после смерти отца Зоя ушла из барака и теперь жила в училищном общежитии. И девчонки ей нравились, и работа — словом, стала Зойка настоящей заводской девчонкой.

Мать, увидав, кого привел сын, обомлела сначала: вот так Павлик! Пришел с девушкой. Сидела, открыв рот, на лавке в кухне и глядела на них.

— Мамка, самовар давай! — закомандовал Пашка. — Ноги замерзли! Да и гостью встречай-уважай: это Зоя, дочка Игната-баяниста, помнишь, я тебе сказывал про него? Она теперь в нашем ремесленном учится и в механическом робит, на фрезерном.

Мать протянула Зойке руку, представилась даже с некоторым подобострастием (как же — всё в этом доме были одни мужики, кроме нее, даже Дима не успел завести девушку, как вдруг — появилась! Ох, Павлик…):

— Офонасья Екимовна. Вы раздевайтесь, Зоя, проходите, я сейчас с самоваром-то.

— Я вам помогу, можно? Давно не ставила самовар. Вдвоем-то мы быстренько!

Накидали углей из печки, расшуровали, и пока он гудел, нагревая воду, Зойка сидела в горнице и играла на гармошке.

— Ох, соскучилась! А эту, Паш, помнишь?

Спела любимую Игнатову: «Скакал казак через долину». Пашкиной матери песня так понравилась, что она всхлипнула, забормотала:

— Ой, какая хорошая… Ой да, Павлик, Зоя-то у тебя какая хорошая…

Пашка зло фыркнул, оскалился:

— Ну-ко замолчи! «Зоя у тебя…» Думай, говоришь дак. Не у меня она, а сама у себя. Чтоб я… Больно будет жирно! Ладно, давайте пить чай.

Но Зойка поднялась, сняла с плеча ремень гармошки.

— Нет уж, пора мне. Поздно.

— Что же чай-то? — заплескала руками мать.

— В другой как-нибудь раз. Ругать будут, не пустят еще. У нас ведь строго.

— Чай-то могла бы попить! — упрекнул ее Пашка, выйдя на улицу, чтобы проводить.

— Зачем? Чтобы слышать, как ты с матерью родной разговариваешь? Постыдился бы. Ну и отношение у тебя к женщине, оказывается!

— Какое отношение? Обыкновенное. Ты что, Зой? Ты, наверно, рассердилась, что я ее отругал, когда она сказала «Зоя-то у тебя»? Так ведь и правда — чего болтать-то всякую дурость?

— Сам ты болтун хороший!

— Ах-х… — зашипел Пашка. — Ты сама пустоболтка! Кикимора болотная! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!

— Чарли Чаплин! Шишонок! Стриж-балда!

И побежала.

Ну, Зойка! «Чарли Чаплин! Стриж-балда!» Разве он виноват, что не растет? А волосы заставляют стричь под нулевку в училище. И правильно: работа грязная, голова потеет под шапкой, еще заведется нечисть. Совсем необязательно этим дразниться. Вот будет взрослым — и отпустит себе челочку. Или даже пострижется под полубокс. С одеколоном. Нашла «стриж-балду»! Обидно.

Мать сидела за столом, пила морковный чай без сахара и тихо вздыхала.

— А Зоя-то, Паша, — сказала она, — душевная девушка, такая басконькая… На гармошке играет, песни знает хорошие.

И мать затянула тоненько:

21

Вся дружба с Зойкой — врозь. Пашка еще хорохорился, задирал носик-пуговку, увидав Зойку. Но она проходила мимо, словно не замечала.

Вообще основания гордиться кой-какие были: Пашкин портрет повесили на заводскую доску Почета, Он тогда аж изнемог от сознания собственной значительности, долго фланировал перед доской, искоса поглядывая на рассматривающих портреты людей. Но никто не узнал его — героя труда — в слоняющемся туда-сюда низкорослом шкете. На фотографии он выглядел как-то важно, даже благообразно.

Однако Зойка и после этого — ноль внимания, как прежде. Пашка притих, заунывал. Раз подкараулил ее, когда шла со смены, пристроился рядом, сказал, что ему тоже надо куда-то туда, в ее сторону, пытался пошутить, как ни в чем не бывало, — Зойка только скосила в его сторону глаза, вздернула голову и отчеканила:

— Позвольте обойтись сегодня без провожатых! Я ведь для которых-то пустоболтка, больше никто. У нас, мотовилихинских девчат, тоже есть свое достоинство!

И Пашка отстал. Поплелся уныло домой. А там что веселого? Дрова, вода, разная житейская мелочь…

Случалась и не мелочь. К примеру, избили до полусмерти соседа-вора, Женьку Федотова. Прибежала домой к Корзинкиным Женькина мать, завопила:

— Ой, Екимовна, беда! Ведь на ем живого места нет! До чего дошпанил, варнак! Мне теперь его кормить надо, а я где хлеб-то возьму? Галька, дочь, сколь ни заробит, все сама сожрет, нисколь домой не носит… Ой, беда-а!.. Ведь какой у тебя, Екимовна, Павлик хороший да работящий, вот бы мой обормот такой-то был!

— Заю тебе больно сладко было его ворованный хлеб есть! — сказала Пашкина мать и отвернулась.

Пашка оделся и пошел к Женьке. Тот лежал на печке и стонал. Лицо у него было все черное, голова в бинтах.

— Кто это тебя, Женька, отделал?

— Кхх… К-ха-а…

Оказывается, его избили ребята из враждовавшей с ними воровской шайки. Подкараулили — и уж постарались.

— Ох, беда с тобой, — вздохнул по-взрослому Пашка. — Шел бы лучше работать, никто бы тебя не трогал.

— Мне… к-ха… уж самому неохота шпанить, Паш. Да куда я пойду? Меня свои же ребята, когда узнают, что я воровскому делу изменил, в гроб заколотят.

Пашка почесал затылок:

— Интересная, оказывается, у вас, воров, житуха. Гляжу и удивляюсь. Что такое: воруешь — бьют, а то и в тюрьму посадят, не воруешь — тоже, оказывается, бьют! Очень роскошная жизнь! Трали-вали!

— Бывает ведь когда и весело… к-ха-а.

— Куда веселее-то: только и жди, что поймают, или свои же воры забьют до смерти. Нет, Женька, ты давай-ко это… А если нам так сделать? У мамки сестра в Закамске живет, моя тетка, тетя Аниса. Она работает на заводе, в плановом отделе. И одна живет. Мы тебе напишем письмо, и ты с этим письмом езжай туда! Мотовилихинская шпана там вряд ли бывает. Тетка тебя и на завод устроит, и со специальностью поможет, и с жильем. Какое-то время даже у нее можно пожить. Только ты уж у нее ничего не своруй, смотри.

У Женьки блеснули глаза, вздрогнули лохматые, покрытые сукровицей брови:

— Что я, в конце концов, совсем скотина, что ли…

22

Грянула весна, вторая военная весна, стало светлее, теплее, вообще как-то лучше, — только у Пашки на душе невесело. На работе-то все ладно, и все забывается, а вот выйдешь с завода — и хоть волком вой. Хочется видеть Зойку, да и все тут. А она при встречах — никакого внимания. Думал Пашка, думал, как быть, и однажды сказал другу:

— Слушай, Валька! Познакомь меня с девчонкой, у которой станок рядом с Зойкиным стоит. Полненькая такая, рыжеватая.

— А-а, с Фаюшкой! Ну так ладно.

Как раз собирали заводской слет юных ударников — на нем Валька и познакомил друга с конопатенькой Фаюшкой. Правда, особенных разговоров тогда не получилось — Пашка готовился к выступлению. Перед этим мероприятием его спросил парторг цеха:

— Пал Иваныч, речь скажешь на слете? Звонили из парткома, просили узнать.

— Всегда пожалуйста!

Пашка и не сомневался ни секунды, что выступит с трибуны прекрасным образом: подумаешь, большое дело! Это ведь не пушку собирать. Перед слетом погладил одежду, начистил егерские ботинки-лыжи и отправился.

Но уже когда сидел в зале и слушал выступающих перед ним, почувствовал страх. Потом — панику. А идя по вызову на трибуну, и вовсе плохо ступал вдруг онемевшими ногами.

Трибуна была высока для него — только стриженая макушка, глаза да нос-пуговка высовывались из-за нее. Пашка встал, помотал головой, шумно выдохнул:

— Ф-фу!

Изо всей силы стукнул ладонью по наклонной досочке трибуны.

— Так сказать!

Покашлял, держась за кадык. Зачем-то поклонился.

— Выражаясь буквально! Эк-гм! Допустим, я на сборке. Собираем полковушечку. За это нам благодарность. Эк-гм! Это если хорошо. А если нет — то не очень. У меня папка на фронте. А Диму убили. Но все равно. Эк-гм! Мы с одной стороны, и с другой, конечно… Короче — «броня крепка и танки наши быстры!» Вот так! Спасибо за внимание. Так сказать.

— Ну и речу-угу ты закатил! — сказал Валька, когда он вернулся на место. — Прямо соловей-пташечка. Век бы тебя слушал!

— А что, а что? — завертелся Пашка.

— Не слушай его, Павлик, — стала успокаивать его конопатенькая Фаюшка. — Хорошо, хорошо все сказал.

Пашка оглянулся на Зою. Она хоть смотрела в его сторону, но столько презрения было у нее на лице! Пашка надулся, нахохлился. Даже грамота, врученная ему на слете, не исправила настроения.

«Погоди ты! — думал он. — Цыпа-дрипа!»

При первом выдавшемся случае он пришел к Фаюшке в цех, к ее станку. Отпросился на пятнадцать минут у мастера.

— Фай, Фаюш!

Она наклонила голову:

— Чего?

— Ой, Фаюш, я какую книжку недавно прочитал!

— Про что?

— Интересно. Там одна бедная девушка это… полюбила богатого человека. Он, кажется, князь был. Или граф.

— Ойё! — Фаюшка выключила станок, потащила его в сторонку. — Ну-ну?

— И вот она его любит. А у нее, понимаешь, есть ребенок. Конечно, незаконный. Дочка. И еще, кажется, мальчик. И вот граф посылает сыщика, чтобы узнал, что у нее было в прошлом…

— Дашь почитать? — выпучив глаза и тряся веснушками, визгнула Фаюшка. — Дашь, дашь, дашь почитать?!!

И вдруг — отлетела в сторону, развалила горку деталей и шлепнулась на пол. Это пролетевшая мимо Зойка толкнула ее изо всей силы.

— У, выдра! — заругалась Фаюшка, поднимаясь. — Бегает как дикая. Руку вот ушибла.

А остановившаяся Зойка похожа была на разъяренную рысь. Тяжело дышала, фыркала, кричала:

— Точит тут лясы со всякими посторонними! Вот я мастеру-то нажалуюсь, будешь знать! Люди работают, а они — разлюбезничались, глядите-ко!

Пашка же по дороге в свой цех довольно похмыкивал:

— Тэкс-тэкс-тэкс… Тэкс-тэкс-тэ-экс-с… С пр-рабоиной в бар-рту-у…

23

Весной на Каме вытаивают застигнутые льдом бревна. Их вылавливают из воды, складывают на берегу. Но сложить — одно дело. Бревно надо еще и распилить, порою расколоть, только тогда оно станет полезным людям материалом. Большие бревна пилят на лесопилке механической пилой-циркуляркой, а не очень толстые — вручную.

Где взять для этой распилки людей? И на основном-то производстве не хватает рабочих.

В середине апреля начальник участка Спешилов сказал:

— Пал Иваныч, тебе шабашка сегодня есть. Дуй-ко после смены на лесобиржу, надо там с дровами помочь разделаться.

Дуй так дуй. Не впервой: и так приходится задерживаться очень часто — если не в своем цехе, так в другом месте — пошлют, вот как на эту лесобиржу, и идешь, работаешь.

На этот раз Пашке особенно «подфартило»; мастер лесобиржи поставил его старшим над полутора десятками женщин, собранных так же, после смен, из разных цехов, сказал, каких и сколько дров надо распилить, и ушел.

Только ушел мастер — бабы сели на бревна и сидят. Даже не глядят на пилы. Не хочется им больше работать. Устали. Еще и день такой — серый, мозглый, совсем не весенний. А у каждой из женщин свои заботы, свои дела, свои горести: у кого дети дома, ждут мамку, у кого муж на фронте, у кого сын, брат, кто-то уже получил похоронку на близкого человека… Ни платьев тебе, в которых так хочется походить перед людьми, ни веселых голосов кругом, ни праздников… А годы-то идут.

И вот сидят все, пригорюнились, жалуются друг другу. Заголосил уже кто-то тоненько:

Вдруг как все заревут! В голос, громко — словно прорвалось все горе, хлынуло наружу.

Что Пашке делать? Хоть сам реви с ними. Ходил, ходил между ними, уговаривал:

— Ну-ко замолчите! Ну-ко прекратите! Кто работать-то будет? — никакого действия.

Что им Пашка! У них у многих дети старше его. Ох, лешак задери! Ну, ладно…

Вышел Пашка на чистое место, руки в бока, и давай прищелкивать каблуками:

Примолкли бабы, глядят на Пашку. Вот кое-кто уже и улыбается, и притопывает ногой. А он пошел вприсядку:

Первой встала с бревна толстая сырая Устинья:

— Ну-ко, Павлик, дай я с тобой пройду! — И побежала вокруг Пашки ходко и плавно.

Женщины раскраснелись, подпевают, хлопают в ладоши:

— Жги, жги ее, Павлик!

— Не беспокойсь, Устинья ему не спустит, они с мужем, бывало, всю слободу переплясывали.

Устинья прошла несколько кругов, остановилась:

— Ну, хватит!

Остановился и Пашка.

— Беремся, бабы, за пилы! Работать надо. А тебе, Павлик, спасибо. Всю войну я сейчас с тобой забыла. Доброго тебе здоровья, сынок.

Разбирая пилы и расходясь, женщины говорили Пашке:

— Ну и Пал Иваныч! Ну и певун, ну и плясун ты у нас!

— Разве плохо? Гли-ко, как нас встряхнул.

— Разревелись, право. Слезами-то разве чему поможешь?

— Оно так, ну, а всё ж-ки легше делается.

— Дай тебе бог, Павлик, хорошую девушку, такую же певунью да плясунью.

24

Хорошо поработали! И расходились без давящего раздражения, которое оставляет порою тяжелый, не требующий никакого ума труд. Мастер, принимавший работу, остался доволен, сказал, что попросит выписать на всех хоть пару кубов за то, что ударно потрудились. Тоже не последнее дело! Дрова всем нужны.

Открыл Пашка дверь в избу, шагнул — и обомлел: за столом сидят мамка с Зойкой, пьют чай! Растерялся и буркнул:

— О, да у нас гости! Здравствуйте, здравствуйте.

— Здравствуйте, — ледяным голосом сказала Зойка. — Гости, да, промежду прочим, не к вам. Вот, зашла к Офонасье Екимовне, вашей маме. Просто попроведать. Мы ведь с ней тогда и чаю не попили. Вот, сидим тут, пьем.

— Ага, ага! — поддакивала мать. — Попроведать… Не попили…

— Ну, так и возьмите меня за компанию! — попросил Пашка. — Я ведь в этом доме-то не чужой. А я вам за это суприз дам.

— Садись ино тогда! — сказала мамка. — Да и неси свой суприз.

Пашка подошел к своей кровати, нашел дырку в матрасе, сунул туда руку, вынул какой-то небольшой, завернутый в бумажку предмет. Развернул — это оказался петушок-леденец на палочке.

— Купил с получки Геньке, — объяснил он, — хотел на Первое мая его обрадовать, да что уж, раз такое дело. Берите, пейте чай с леденцом!

Генька захныкал, что целый леденец уплывает от него, но Пашка погрозил:

— Не сметь реветь! К женщинам уважение-то поимей. Они ведь женщины, слабже нас с тобой. А ты, мужик, — да без конфетки не обойдешься?

— А маленького тоже не надо без сладости оставлять, — сказала Зойка. — Ему ведь обидно. Иди, Геня, иди, Витя, мы леденчик на всех разделим, вот и ладно будет. Хоть помаленьку, да каждому достанется.

— Павлик у меня, Зоя, хороший, — толковала размякшая мать. — Он добрый, душевный. Да… Хозяйственный…

— Знаем-знаем! Он добрый. Одной вон девушке у нас на работе все книжку собирается принести. Интересная книжка-то, Паша?

Ехидная! Пашка сконфузился, запотирал руки:

— Не! У меня нету. Я это… придумал все.

— А зачем? Значит, ты вруша?

Пашка хотел уже опять обидеться; подумал, посидел маленько и махнул рукой:

— Да ладно тебе, Зой. Что ты в самом деле? Давайте лучше на гармошке сыграем. Эх, где ты, тальяночка моя, душа-красавица?

Все, что знали, перепели, переиграли за вечер, и усталости как не бывало. А ночью, когда Пашка провожал Зойку домой, она сжала легонько его пальцы и сказала:

— А леденчик-то твой, Паша, — такой был вку-усный!

Словно по сердцу тем сладким леденчиком провела.

25

И так — еще два года: работа да дом, дом да работа… Зойка… Всяко бывало — и хорошо, и плохо. Но это все — оставь за проходной, когда идешь на завод…

И все-таки однажды Пашка чуть было не опоздал на работу. Предыдущим вечером они с братом Витькой ходили за сушняком; Витька уже учился в ремесленном. И пришли вроде не поздно, и не очень устали, и рано Пашка лег спать, и спал легко, без всяких снов, — впервые, наверно, за всю войну. И в первый раз подвел внутренний будильник: вскочил — на часах уже полседьмого! И мать, и Витька-брат — все спят без задних ног. Что такое всех вдруг такой сон одолел? Раз-раз, Пашка быстренько оделся, схватил из чугунки холодную картошку и, жуя ее на ходу, выскочил из дома. Быстрей, быстрей, быстрей!

А подходя к саду Свердлова, увидал необычное для раннего часа оживление на улице: вплоть до площади 1905 года ходили нарядные люди, махали флагами, что-то кричали, громко разговаривали. Что за праздник? Впрочем, какое Пашке до всего этого дело! Он на работу опаздывает.

На ходу Пашка услыхал, что его кто-то окликает:

— Павлик, Павлик! Остановись!

Остановился — а это кричит крановщица из их цеха, Анна Петровна.

— Чего?

Она подбежала, обхватила его голову большими руками, прижала к себе:

— Так ведь победа, Павлик! Победа, родной мой! Мы победили, понимаешь ты?

В глазах у Пашки сразу стало горько, губы повело на сторону, и он тоже заплакал, утонув в мощном объятии крановщицы. Победа! Значит, придет папка, значит, они наконец наедятся досыта, не надо будет вкалывать без выходных, с вечными сверхурочными, значит, ребята смогут учиться как следует, значит, значит… Значит, будет жизнь! Новая, хорошая. Без войны.

— Ой, Павлик! — всхлипывала Анна Петровна. — Мы-то ладно, а вот по тебе, работничку нашему золотому, как война пробежалась! Шестнадцать лет, а ты мальчишка мальчишкой! Все четыре года возле пушек себя надсажал! Куда, куда ты?

Но Пашка уже бежал по улице, обегая высыпавших на улицу людей.

Это, конечно, победа! Но и на работу опаздывать тоже никак нельзя.

О ДОБЛЕСТИ, О ПОДВИГАХ, О СЛАВЕ Вместо послесловия

Подвиг — доблестный поступок, дело, или важное славное деяние.

В. Даль

В XIX веке в России жил такой писатель: Владимир Иванович Даль. Писал он рассказы, очерки, записывал сказки и легенды. Но в нашей литературе он знаменит прежде всего тем, что составил «Толковый словарь живого великорусского языка», которым пользуемся мы до сих пор.

Так вот, слово «подвиг» Даль объясняет так: «Движение, стремление. Доблестный поступок, дело, или важное славное деяние». Дальше приводится такое высказывание: «Воинские подвиги шумят и блестят. Гражданские темны и глухи».

Вот как!

Воинские — шумят и блестят. Гражданские темны и глухи.

Подумаем же над смыслом.

* * *

Нелегка, славна доля солдата, защищающего Родину. Ради нее порою жертвует он самым дорогим для себя — жизнью. Тогда про него говорят: «Он пал на поле чести. Имя его пусть сохранят потомки».

Жизнь ратного человека на войне полна опасности. Она подстерегает не только тех, кто находится в частях первого эшелона, на передовой, но и людей тыловых подразделений, резерва, штабов. Могут прорваться солдаты противника, налететь самолеты со своим смертоносным грузом, может разорваться дальнобойный снаряд, поднести «сюрприз» мина, оставленная отступившим врагом. Война — везде война. И герой может проявиться в любом человеке, про которого раньше трудно было и подумать, что он способен на подвиг. Например, служит солдат в роте охраны армейского или корпусного штаба. Солдат как солдат, ничем особым не отличается, как все. И вот однажды штабу угрожает опасность: к нему вышла с боем вражеская часть. Солдат отличился, отбивая многочисленные кровопролитные атаки, но и сам погиб. Л после боя кто-то из оставшихся в живых товарищей сказал: «Иван-то — герой оказался мужик! И ведь тихий был на вид, приветливый, сколько служили вместе — и кто бы подумал, что в нем такая отчаянность!» — «Да, кабы знать!» — вздохнул другой.

Дважды Герой Советского Союза Арсений Ворожейкин в своей книге «Под нами Берлин» рассказывает, как во время бомбежки аэродрома его самого и механика его самолета закрыли собою от осколков девушки — солдаты авиаполка. Они погибли ради того, чтобы их истребительный полк остался боеспособен, и Ворожейкин вновь и вновь поднимал свою эскадрилью в небо, сражаясь там с ненавистными захватчиками. Вспоминая об этом случае, Арсений Васильевич пишет:

«В бою люди всегда рискуют своей жизнью. В этом суть храбрости, суть подвига, суть победы и, наконец, поэзия борьбы. В борьбе, какой бы жестокой она ни была, как правило, есть шансы на жизнь. Ведь только жизнь, любовь к жизни заставляет человека бороться и побеждать. Вы же, дорогие девушки, не рисковали жизнью, вы просто отдали ее ради жизни своих командиров».

Подвиг? Подвиг. Сколько отваги, какой высокий душевный порыв надо иметь, чтобы среди взрывов, под сеющей смерть бомбежкой все-таки подняться, выбежать из укрытия и заслонить собой командира. И сделали это люди тех солдатских профессий, которые не имеют, вроде бы, прямого отношения к боевой героике: укладчицы парашютов, механики по вооружению… И самое главное — девушки.

* * *

Воинские подвиги — шумят и блестят.

Почему?

Потому что народ, общество, отечество всегда оказывают особый почет тем, кто рискует жизнью ради счастья других. Идя в бой, солдат никогда не знает заранее, останется он жив или нет. Участники Великой Отечественной войны шли в бой за свободу Родины, и она отметила их доблесть наградами.

Однако и солдатская доблесть бывает разная. Одна отмечена медалью, другая орденом, а ведь и между орденами и между медалями есть свои различия. Конечно, многое зависело и от обстановки: в отступлении и обороне, как мужественно ни сражались бы люди и части, наград дается всегда гораздо меньше, чем в наступлении…

Но наивысшим героизмом военного человека всегда было и останется — когда человек, собрав в железный кулак всю свою волю, преодолев страх перед смертью, сознательно идет на нее, зная, что погибнет. Погибнет, но смертью своей нанесет врагу значительный урон. Закроет грудью амбразуру, чтобы товарищи могли продолжать наступление. Бросит свой самолет с неба на вражеские головы. Закроет командира от смерти. Пойдет на таран в горящем танке.

Любой из этих поступков — «важное славное деяние», как говорит В. И. Даль, иначе говоря — подвиг.

Здесь следует сказать, что само слово «подвиг» имеет своей языковой основой такое понятие, как подвижничество. А подвижничество — это ни что иное, как верное, бескорыстное, самозабвенное следование какой-либо идее. Совершающий подвиг человек всегда совершает его во имя идеи. Во имя торжества науки над религиозным мракобесием взошел на костер Джордано Бруно. Во имя освобождения народа от векового гнета царизма отдал свою жизнь Александр Ульянов с товарищами. За светлое будущее погиб Чапаев. Многие, многие, многие…

* * *

Теперь поговорим о юных героях.

В этой книге я рассказал о герое военного времени — Ване Карасове, юном красноармейском разведчике. Оказавшись в исключительных обстоятельствах, он не поддался на уговоры врага и погиб доблестной смертью. Есть и другие примеры геройской жизни юных пермяков. В Пермском областном Доме пионеров и школьников хранится фотокарточка двенадцатилетнего Сережи Сергомасова, участника боев за освобождение Перми от колчаковцев, награжденного за мужество и храбрость именной саблей. Сыном полка был в Великую Отечественную войну четырнадцатилетний Алексей Щукин из Кизела. Он сбежал из дома на фронт, храбро сражался, был награжден, получил звание сержанта; командование отправило его домой, продолжать учебу, однако Алеша снова добрался до фронта, нашел свою часть, воевал и погиб в бою с фашистами.

Могут спросить: а насколько вообще оправдано участие детей в войне? Может ли общество подвергать их лишениям и опасностям наравне со взрослыми мужчинами? Я отвечу так: если идет война за правое дело, само общество настолько охвачено единым подъемом, единой целью, защита его интересов представляется людям делом настолько важным и героическим, что хочешь не хочешь, а мальчишек дома трудно удержать. Они тоже рвутся в бой, им кажется, что их место только на переднем крае. Так было всегда. Лев Толстой в своем романе «Война и мир» показал замечательный образ мальчика Пети Ростова, погибшего в бою во время Отечественной войны 1812 года. Многим из вас знаком Ваня Солнцев из повести В. Катаева «Сын полка». Конечно, в боевые списки армейских и партизанских подразделений попадали, как правило, те ребята, родные места которых были оккупированы фашистами, или те, у кого война отняла родителей. И то бойцы берегли их, как могли; многие из детей-солдат направлены были потом в суворовские и нахимовские училища.

В грозные годы, в годы опасности, нависшей над Отечеством, люди объединяются, тесно сплачиваются между собой, вместе делят и радость, и беду. И каждый стремится внести как можно больший вклад в Главное Дело. Л Главное Дело в войну одно: победа над врагом.

* * *

Урал в военное время был краем, ковавшим победу. Здесь проходил другой фронт: трудовой. Ведь для того, чтобы одолеть противника в столь жестокой битве, мало только одного желания да наличия солдат. Нужны были винтовки, автоматы, патроны, пушки, снаряды, танки, самолеты, машины и многое, многое другое. Огромную армию надо было кормить. Воистину вся страна работала на победу. Причем работать приходилось больше, упорнее, чем до войны. Само по себе растущее производство требовало рабочих рук больше, нежели раньше.

А взять их — рабочие руки — было негде. Более того: самый квалифицированный, самый сильный слой рабочего класса и крестьянства — мужчин призывного возраста — забрала война.

Кем же было их заменить? Рабочее место не может пустовать. Не просто заменить, а заменить тем, кто бы работал не хуже предшественника. Не только не хуже, но и — из-за недостатка людей — дольше. Получая при этом скудный военный паек.

Ставших солдатами мужей, отцов и братьев заменили женщины и дети. Они тоже несли на своих плечах все тяготы войны. И вынесли с честью. Недаром наряду с медалью «За победу над Германией», которой награждались солдаты и офицеры, была учреждена медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» для тружеников тыла.

Многие тысячи мальчишек и девчонок встали за станки, верстаки, вышли в поле. Помню рассказ одного подростка военного времени:

— Я в четырнадцать лет сел на трактор. Больше у нас в деревне некому было. Отец перед уходом на фронт маленько научил меня, так я и остался трактористом. Работал от зари дотемна. Силенок мало было, так мы вдвоем с председательницей трактор заводили. По полю еду, еду — укачивает! — и усну. Так девчонка с прицепа спрыгнет, трактор догонит да лупит меня сзади. Очнешься, снова рулишь…

«Подумаешь! — скажет кто-нибудь. — При чем же здесь геройство? Человек нормально работает, только и всего».

Однако тот, кто знает, что такое голод, что такое изматывающий сверхурочный труд, никогда не скажет так.

Прототип героя повести «Пал Иваныч из пушечного», бывший мальчишка-ремесленник, после войны много учившийся и ставший одним из руководителей большого производства, говорил так:

— Я себя помню после войны таким: низенький, худой, на лице — одни глаза да скулы. Отощал да и надсадился на пушках, там ведь все тяжелое. Пятьдесят метров бегом не мог пробежать, падал замертво от одышки и усталости. Комитет комсомола завода собрал тогда нас, доходяг, что всю войну в цехах отработали, и направил в пионерлагерь воспитателями на три сезона. А после нас — уже без детишек — еще и на четвертую смену оставили. Так под конец я на пятикилометровом кроссе меньше чем второе-третье-четвертое место не брал. И на рост с тех пор не жалуюсь…

У читающего эту книгу может возникнуть вопрос: почему повесть «Пал Иваныч из пушечного» не полностью документальна, ведь Пашка Корзинкин — это не конкретно существовавший мальчишка, а некий собирательный образ? Отвечу так: факты, легшие в основу повести, ни в коем случае не вымышлены. Они взяты из жизни реального человека. Просто труд ребят на заводах в то время — это пример именно массового героизма. Расскажешь об одном, другой скажет: а почему не обо мне, чем я хуже работал? И будет прав. Поэтому я посвятил повесть всем детям — труженикам тыла.

Но как же быть с этим: «Воинские подвиги — шумят и блестят. Гражданские — темны и глухи»?

Темны и глухи. Это не значит, разумеется, что в старое время не совершалось гражданских подвигов. Люди боролись за справедливость, писали замечательные, прогрессивные книги, совершали научные открытия. Другое дело — что власть имущим не было до этих людей никакого дела. Лишь после революции, когда труд был объявлен главной и почетной обязанностью каждого гражданина, стал возможен принцип: «Честь — по труду».

Героическим может быть ныне труд и рабочего, и крестьянина, и учителя, и инженера, и ученого. Надо только работать честно, добросовестно, не жалея сил. Быть активным в делах и производственных, и общественных. А то иной человек может заявить так: «И я герой! Не опаздываю, не прогуливаю, план выполняю — чего же еще?» Хорошо, молодец. Но это ты делаешь лишь то, что тебе положено делать. Делаешь и получаешь за это зарплату. Мало только не опаздывать, мало выполнять план, надо еще и вносить какой-то вклад в совершенствование и развитие того дела, тех отношений, в сфере которых протекает твоя деятельность. Иными словами — нужна активная общественная позиция.

Значит: есть подвиг военный, есть подвиг трудовой. Есть подвиг научный. Жизнь Главного Конструктора космических ракет Сергея Павловича Королева — тому пример.

* * *

«Ага! — воскликнет юный спорщик. — Для кого-то, может, все эти геройские дела и есть. Взрослому человеку, ему, конечно, пожалуйста! А мне? Меня ни в армию, ни на работу не берут. Ваня Карасов с Пашкой Корзинкиным почему герои? Потому что они в войну действовали. А в войну — сами говорите — такие обстоятельства, что детям приходится и за оружие браться, и на рабочее место вставать. Сейчас совсем другое. И ничего героического совершить невозможно».

Так ведь — «в жизни всегда есть место подвигу»! Это Горький сказал. Значит, в любом возрасте, в любое время.

«Ну, не говорите! Не верю!»

Ладно. Хорошо. Видно, так тебя не переспорить. Лучше расскажу одну историю. Называется она

ПОЖАР В КОЛОКОЛОВО

В деревне Колоколово — двадцать восемь дворов. Взрослые жители ее работают на полях и ферме совхоза «Западный» с центральной усадьбой в селе Заболотово, дети же — школьники — бегают учиться в Кленовку, за три километра, а за маленькими присматривают дома бабушки, дедушки или соседи. Или — когда придут из школы — те же школьники, старшие братья и сестры. Места здесь красивые, течет речка Колоколовка, есть пруд, где водится рыба. Кругом лес, в нем бегают зайцы, ходят хитрые лисы. Еще ягоды, грибы в лесу. Можно жить нескучно!

Когда скучать? Прибежишь из школы, выучишь уроки, перекусишь скоренько — да уже пора и бегать. Взрослые люди называют это беганье по-разному, кто — «собак гонять», кто — «шары загибать». Что бы они понимали! Если хоть раз не побегаешь — душа потом долго не на месте.

14 мая 1982 года третьеклассник. Витя Бушуев сидел дома и ел суп. Надо сказать, очень торопился. Потому что на у горе ждали друзья: трое Сережек и Олег.

— Витюшка, не торопись, не швыркай! — кричала ему из другой комнаты бабушка Вера Захаровна. — Что за такой спех, набегаешься еще, успеешь!

Сама она сидела и вела разговор со сватьей, Александрой Васильевной, зашедшей в гости. Сватья была бабушкой младших Бушуевых со стороны отца, Юрия Андреевича. А внуков у двух бабушек было много: пятеро. Так что разговор получался большой. Всех ведь надо обсудить, вспомнить всё их озорство. Как же: кто в лужу упал, кто сапог в грязи оставил, прибежал домой босой на одну ногу, кто двойку схватил в школе, кто до того задразнил козу, что она без памяти кинулась его бодать. Ну да что же, ребята без озорства не бывают! Не всегда, опять же, озоруют, когда и помогут, и по дому поработают, и мамке на ферме пособят, и пятерку из школы принесут.

Тихий, ясньш день уходил и вот-вот должен был обернуться таким же вечером.

— А ведь это стадо замукало, сватья, — сказала Александра Васильевна.

— Стадо, сватья.

— Надо ведь корову заганивать, сватья.

— Надо, сватья.

— Ну, я ино пойду ее заганивать, — Александра Васильевна поднялась с табуретки, пошла через другую комнату к двери и вдруг всплеснула руками, закричала истошно:

— Ой, да ведь мы горим, сватья!!!

Но Александра Васильевна ошиблась: горел не бушуевский дом, а другой, стоящий наискосок через дорогу Просто дым проник в избу и напугал бабушку.

Горел совхозный дом, в нем жила семья Матвеевых. Хозяйка дома, Екатерина Матвеева, уехала в тот день в райцентр, в Большую Соснову, троих детей оставила на стариков, своих родителей. А дедушка с бабушкой ушли тоже по своим делам, заперев ребят на замок. Насыпали им сырых подсолнечных семечек: «Ешьте, ребята!» — и ушли.

Ребят было трое, три девочки. Младшая, Надя, — еще грудная, ей было всего три месяца, она лежала в кроватке. Люде исполнилось четыре года, Вале — шесть лет.

Сидели они, сидели взаперти, грызли сырые семечки, и скоро семечки эти им надоели. Невкусные, не колются, ползут дряблой кашицей.

— Надо нам их поджарить, — заявила старшая, Валентина.

— Давай, давай семечки жарить! — завизжала с восторгом Люда.

Набрали газет, всяких бумажек, разложили по полу среди сеней. Надергали со стен мох — его тоже в костер, он хорошо горит. Чиркнули спичкой.

Сухая бумага и мох взялись моментально, метнулись вверх высоким пламенем. Девочки этого пламени испугались, ойкнули, убежали в избу. А пламя все шире, все больше. И добралось до стоящей тут же, в сенях, бутыли с бензином.

Ка-ак тут полыхне-ет!!

Раздался взрыв, горящий бензин через открытую дверь, через порог бросило в избу. Там сразу занялись пол и стены. Дым, огонь полыхает, ничего не видно. Надюшка ревет, заходится в кроватке.

Страшно девчонкам! Забились они по углам избы, кашляют, визгают тихонько от ужаса. Вот что значит озорничать с огнем! Поджарили, называется, семечек.

Услыхав крик: «Ой, да ведь мы горим, сватья!» — бабушка Вера Захаровна побежала в сени, зашарила там, разыскивая топор. Будь он неладен! Когда не надо, так только его и видишь, вечно на глаза попадается, а когда надо, так и не найдешь…

Пока она бегала в поисках топора, бабушка Александра Васильевна вместе с Витей выскочили из дома и побежали к горящей избе. Сзади тявкал, заливался старенький песик Мухтар.

На пожар они прибежали не первыми — под окнами уже метался цыган Егор. Он с весною приехал в деревню, узнать, не найдется ли для него на лето работы по кузнечной части.

— Лом, лом надо! — закричал Егор, увидав подбегающих людей. — Замок с двери сбивать!

От дома Бушуевых уже бежала с топором Вера Захаровна.

— У них ведь ребята дома, сгорят ребята-то, сватья! Некогда с дверями возиться, давайте окно курочить!

А в избе дым, огонь уже полыхает вовсю. Страшное дело!

Рама без створок, одинарная, раскрыть ее нельзя, высадить снаружи — тоже. Что делать?

— Ой, никак топор-от не подниму, Егор, сватья, Витюшка, помогайте!

Да и бух по раме обухом! Стекло в одной половинке дзынькнуло, улетело внутрь с обломками. Дым повалил в отверстие.

— Эй, ребята! — закричала бабушка Вера Захаровна. — Бежите к окну, прыгайте!

Никто не бежит, не прыгает, только огонь бушует внутри избы по-прежнему. А окно высоко, взрослому, тем более, старому человеку, не залезть в него, не дотянуться до дыры в выбитом стекле. Да и дыра-то слишком мала.

Бабушка Вера Захаровна повернулась к Вите:

— Придется тебе, Витюшка, за девками лезти. Как больше быть, не знаю. Сгорят девки! Глянь-ко, как там заполыхало! Давай… тихонько только.

— Я сейчас, бабушка! — Витя отбежал назад, потом разбежался, прыгнул и исчез в прогале рамы. Только пятки мелькнули в воздухе.

А внутри — жарко, огонь полыхает кругом, дым ест глаза. Где они, девки-то? Остановился, покричал: «Эй, эй, где вы?» А они затаились, молчат — боятся. Витя двинулся вдоль стены, на розыски.

Старшую нашел быстро, она была недалеко от окна, сидела на корточках и хлипала в ладошки. Витя схватил ее, потащил к окну, стал выталкивать. Она еще не поддавалась, упиралась.

— Пихай ее скорее, Витюшка! — кричали обе бабки. — Пихай, мы ее удержим!

Вытолкал ее, наконец, кинулся искать другую. Та была в дальнем углу, в полуобмороке. Он протащил ее по полу, поднял, просунул в окно бабкам и цыгану.

— Маленькую, маленькую давай скорее, Витюшка! Она в кроватке!

От жары и дыма Витя уже плохо соображал, голова болела, душил кашель, воздуха не хватало, но он снова побежал вдоль стен, отыскивая кроватку. Сунул в нее руки, схватил маленькое существо и понес к окну.

— Держи, бауш!

— Оп-па! Все ли тут? Сам-от давай, Витя, падай оттоль скорее!

Витя пролез в окно, спрыгнул на землю, не удержался на ногах и упал. Встал, покачиваясь. Лицо у него было белое, как бумага. Только веснушки светятся на нем. Вот ведь как! Когда лез, когда искал по горящей избе девчонок, когда подавал их в окно — вроде, не было никакого страха, одна только мысль: «Скорее, скорее надо делать, а то сгорят девки!»

А теперь, стало страшно. Стоит, весь белый, молчит.

И цыган Егор стоит, молчит.

Стоят бабки, тоже молчат.

Вдруг одна опомнилась:

— Ой, Витюшка! Ведь тебе сегодня десять лет стукнуло, ты не забыл?

— По примете, — встрепенулась и другая, — как человек день рождения встретил, какое главное дело в нем сделал, то дело ему и весь год делать. Тебе теперь, Витюшка, стало быть, целый год пожары тушить да ребят из них таскать!

И обе засмеялись.

Что ж, теперь можно и посмеяться. Хоть пожар и не потушен, дом еще горит, да ведь людей-то в нем уже нет! Всех вынес из огня пионер Витя Бушуев.

Семья у Бушуевых, я уже говорил, большая. Кроме Вити, в ней есть еще Эдик — самый старший. Витя — второй, а дальше идут девочки: Света, Марина и Оля. Все веселые, голубоглазые, веснушчатые.

Любой человек, выросший в многодетной семье, скажет: старшие дети в ней — великие труженики. Ведь кроме заботы о младших, еще одна ложится на них забота: хозяйство. Как в деревне содержать такую семью без своего хозяйства: коровы, теленка, поросят, куриц? А за всем нужен уход. Один сенокос сколько забирает сил и времени. Взрослые просто не могут все сделать сами: им еще и свою работу в совхозе надо делать. Вот и растут дети в каждодневных трудах и заботах. В этих делах, в мыслях о том, что тебе надо сделать то-то и то-то, без всяких напоминаний, и рождается великое чувство — ответственность. За себя, за свои поступки. За поступки других. За то, что кто-то попал в беду.

И чувство это бывает так, велико, и так крепко оно с малых лет сидит в человеке, что, когда опасные обстоятельства требуют быстрых действий, такой человек повинуется чувству ответственности прежде, чем успевает обдумать, что следует делать, или испугаться. Я не говорю о трусах — в трусе испуг всегда сидит, вынуждая иногда даже на предательство. Говорю о людях нормальных, мыслящих правильно и трезво. Некоторые из них прежде, чем сделать, порассуждают: «Ой, да ведь там дымно, угар, упадет еще сверху балка, и будет капут». Или: «Полез бы в воду, да костюм на мне совсем хороший, недавно купленный, измокнет, запачкается…» Пока рассуждает так — глядишь, и в помощи его уже не нуждаются…

А человек с развитым чувством ответственности сначала подумает о других и потом уже — о себе. Не то чтобы не боится, он не бревно, страх тоже понимает. Но выше страха — мысль о том, как спасти людей. Страх потом приходит, когда все вспоминается.

Не знаю, как кто, а я таких людей безмерно уважаю.

Маму Вити Бушуева зовут Римма Сергеевна, она работает дояркой в совхозе, папу — Юрий Андреевич, он тракторист. И случись им пойти на центральную усадьбу — она довольно далеко от Колоколова — на партийное собрание или еще по каким делам и задержаться, они не беспокоятся особенно за то, что дома без них будет что-то не сделано. Ребята все сделают. А старшие, пока мамки нет, и коров на ферме накормят и подоят в положенные часы. Вот какие.

За то, что он спас из огня троих детей. Витю Бушуева наградили медалью «За отвагу на пожаре».

Я видел эту медаль.

Даже в руке подержал.

Такая красивая, на красно-голубенькой ленточке.

Ну, как? Хочешь верь, хочешь не верь, а был такой факт: десятилетний мальчик спас от гибели троих детей. Разве же не героический поступок? И попробуй кто сказать, что медаль он получил не за дело! А я бы, если честно сказать, наградил такой же медалью еще и Витину бабушку, Веру Захаровну. Не у каждой бабушки хватит духу послать внука в огонь. Есть среди них и такие, что подхватят любимое чадушко да и ну бежать с ним прочь от пожара! Не дай бог, угорит чадушко. А то, что в огне могут погибнуть люди, ее не касается. У такой и внук часто растет барчуком, эгоистом, дурным человеком. Всегда ведь на Руси пожары считались общей бедой. На человека же, убегающего во время такой беды, ни в чем ни на одно мгновение нельзя положиться. Он в несчастье будет думать только о себе, а не о других. А Вера Захаровна вела себя на пожаре дома Матвеевых не только как героическая женщина, но и как мудрая воспитательница. Хорошо, когда рядом с тобой есть еще и такой вот взрослый.

А если нет?

Тогда сам думай, сам поступай, никто тебе не подскажет. Но и времени-то на раздумье, как правило, тоже нет!

Случаются, случаются такие обстоятельства, и ребята выходят из них с честью. Например, 18 июля 1981 года ученик шестого класса 80-й школы Орджоникидзевского района Перми Сергей Башков спас на речке Сылве мальчишку-третьеклассника — тот, не умея плавать, забрался на надутой автомобильной камере на глубокое место; камера выскользнула у него из рук, и он стал тонуть. Сережа бросился в воду, втащил утопающего на камеру и стал грести к берегу. Мальчика удалось вернуть к жизни, Сергей же за свой отважный поступок награжден был медалью «За спасение утопающих».

Когда я писал эту книгу, то встречался с Сережей Башковым, разговаривал с ним. Характер у него непростой. Парень он бойкий, строптивый и, уж конечно, не отличник. Но не можем же мы требовать, чтобы утопающих спасали и людей из пожара выносили только отличники! Смешно было бы это требовать.

Сила, решительность характера, быстрота мышления в сложных ситуациях — эти качества тоже чего-то значат! Надо только их развивать в нужном для других людей, для общества направлении.

Отважный поступок совершил Сережа Башков, и совершенно правильно его наградили медалью! Не каждому дано спасти человека. Но отмеченный наградой должен чувствовать и ответственность за все свои настоящие и будущие дела.

Предвижу такой вопрос:

«Ну, ладно. В одном случае был пожар. В другом — тонул человек. Серьезные дела! Но ведь можно прожить жизнь и не быть свидетелем ни одного пожара, не увидеть утопающего».

Это верно. Доказать свою отвагу зачастую помогает и случай, стечение обстоятельств. Не будь этого случая — кто бы узнал, на что ты, способен?

Теперь давайте поговорим вот о чем. Как упоминалось уже, рядом со словом «подвиг» стоит слово «подвижничество» — верное, бескорыстное служение идее. Труд во имя этой идеи, большие или маленькие дела, постоянно совершаемые во имя того, чтобы она воплотилась в жизнь — это, если хотите, тоже героизм.

Почему, как вы думаете, в сборнике на героическую тему помещена документальная повесть «Ребячье поле» о детях из Коми-Пермяцкого автономного округа, в 1930 году организовавших пионерский колхоз? Да потому, что дело здесь не только в том, что ребята сами вырастили для себя овощи и кроликов. Они узнали, что такое коллективный труд, труд будущего. Узнали; что такое ответственность одного перед многими, за многих. Опыт этот был не прост, да и не мог быть простым: ведь в 1930 году еще и взрослые-то не везде организовали колхозы, кое-кто не верил еще, что из коллективного труда может получиться что-нибудь хорошее. И не везде, не у всех всё получалось сразу. Что ж — новое без трудностей не приходит. И у ребят бы не получилось, если бы вовремя не помогли, не поддержали взрослые. И то лето — первое лето их маленького пионерского колхоза, когда они общими силами сняли с плеч взрослых колхозников заботу о своем школьном питании — кажется мне летом героическим для этих ребят. Не говоря уже о том, как сплотила их совместная работа, как помогла практически увидеть, чего можно добиться, объединившись вместе.

Это — именно пример коллективного подвижничества, когда люди избирают себе цель и добиваются ее общими силами.

Теперь от времени коллективизации перейдем к нашим дням. Много сейчас у ребят коллективных дел, и они уже никому не в новинку. Собирают макулатуру, металлолом, помогают ветеранам. Есть даже отряды юных помощников милиции. И трудно решить, что важнее и нужнее. Все важно, все нужно.

Но мне хочется поговорить сейчас о том, что тревожит всех лучших людей на земле, — об охране природы.

Еще недавно вопрос этот не стоял так остро, как сейчас. Люди как-то не задумывались о последствиях своих действий. Помню, в пятидесятые годы, когда я был школьником, у нас в Добрянском районе стали опылять леса дустом, чтобы извести, уничтожить расплодившегося там клеща. Целыми днями гудели самолеты, развозя губительный порошок, ссыпая его вниз. И что же получилось? Незаметно, чтобы клеща стало меньше: это насекомое хитрое, до него так просто не добраться, — зато сколько погибло зелени, зверья, другой живности по лесам, рыбы по рекам и озерам! Жгли государственный бензин, летели деньги за эксплуатацию дорогой техники, платилась зарплата пилотам и механикам… Лучше бы эти самолеты пассажиров возили. Вот какой ущерб могут нанести непродуманные поступки. Но главный вред был все-таки причинен природе. Она безответна, все стерпит! — привыкли рассуждать многие люди. А это не так.

Ребята нашей области тоже принимают участие в работе по охране природы. Они организуются в «зеленые», «голубые патрули», пионерские лесничества. И если уж взялись — относятся к этому честно и добросовестно.

Взять хотя бы сылвенских школьников. Моя последняя история — о них.

«ГОЛУБОЙ ПАТРУЛЬ»

Когда-то в селе Троица, Пермского района, любил проводить лето известный советский поэт Василий Васильевич Каменский.

«Ну и чем же он там занимался, интересно?» — не удержится любопытный.

Сам он говорил об этом так:

Сразу видно: этот поэт понимал толк в настоящей рыбалке! И не признавал орудий лова, которыми пользуется браконьер: бредней, неводов, сетей, морд. А то есть такие рыбаки, кому только побольше бы нахапать в свой мешок. Жадность застилает им глаза, они не хотят понимать, что рыбы в речке, в пруду, в любом водоеме — не бессчетное число, и не так-то просто при хищническом Лове восстановить прежнее рыбье поголовье.

Урон природе — урон всему живому. Прежде всего — человеку. И если природу не беречь, вполне может статься, что в одно не очень-то прекрасное время она откажется давать нам еду, питье, даже воздух.

Жалко только, что не все еще это осознают. И грязнятся реки, леса, вымирают целые породы рыб и животных, машины и самолеты «съедают» кислород из воздуха, заменяя его углекислым газом и свинцом, губительными для живых организмов и растений. По данным международных организаций, проводивших медицинские исследования в Мексике, у жителей ее уровень содержания в крови свинца и иных «отходов» нашего ядерного и технического века уже настолько высок, что угрожает существованию нации в целом. Исчезают леса — «легкие земли», мелеют реки, высыхают озера. Некоторую рыбу уже невозможно есть — до того она пахнет нефтью.

Все это человеку надо знать с самых ранних лет. Знать, чтобы бороться за чистоту природы, за бережное отношение к ней, разумное пользование тем, что она предоставляет нам для проживания.

А теперь вернемся на замечательную реку Сылву, в Троицу, туда, где любил жить поэт, рыбачивший «с толковым усердием мастера».

В ночь с 3 на 4 марта 1984 года от случайного огня загорелся дом-музей Василия Каменского. Вся Троица, наверно, сбежалась его тушить: во-первых, пожар — всегда общая беда, во-вторых, память Каменского здесь очень уважают, гордятся, что поэт долго жил в их селе. Но сгорело все-таки много. И буквально на другой день началась работа по восстановлению дома, приданию ему прежнего вида.

Ребята из Троицкой восьмилетней школы были в той работе первыми помощниками. Вроде и не зовут их взрослые: иди, бегай, гуляй, управимся без тебя! — а они снуют, словно прилежные муравьи, и делают все очень старательно.

Спрашивается — почему?

Потому что ребята из этой школы — люди исключительно дружные и трудолюбивые. У них с первого по восьмой класс есть то, что называется — школьный коллектив.

Коллектив — организация непростая. Существует он только там, где всех, от мала до велика, объединяет забота об одном, общем деле.

У троицких школьников такое общее дело — «голубой патруль». Борьба за чистоту Сылвы, за сохранность ее рыбных богатств. Руководит этим делом большой энтузиаст охраны живой природы во всех ее формах и очень хороший ребячий организатор учительница биологии Тамара Афанасьевна Жужгова.

Она прекрасно умеет находить с ребятами общий язык. Строга! Ну, так ведь как же — дело серьезное, это тебе не шуточки. Но ученики к ней льнут, и попасть в немилость к Тамаре Афанасьевне — трагедия невероятная. А уж если исключат из «голубого патруля», так хоть вообще никому больше на глаза не показывайся, уезжай, переводись в другую школу. Впрочем, такие решения ребята принимают только сами, на своем совете. И чрезвычайно редко. Быть членом «голубого патруля» — большая честь. До четвертого класса в члены его школьников не принимают, только — в кандидаты. Потом уж самым достойным устраивают торжественный прием. Сколько бывает радости, если примут!

Начинается с изучения рыб, водоемов, их многообразной жизни.

— Ну-ка, Оля, — говорит, например, Тамара Афанасьевна, — подготовь доклад для членов «голубого патруля». Ты у нас девочка серьезная, должна справиться.

И вот дома вырезается из альбома лист плотной бумаги, складывается вдвое. Обложка раскрашивается, украшается цветочками, посередине ее докладчица рисует некое колючеперое чудище с темными полосами поперек спины.

Большими буквами надпись:

ДОКЛАД

ЁРШ

И дальше:

Отряд Окунеобразные

Семейство Окуневые

ЁРШ ОБЫКНОВЕННЫЙ

Непростая, оказывается, эта рыба.

Домашние ходят тихо: как же, Оля пишет доклад!

У «патруля» есть свой денежный фонд. Образуется он вот как: перед тем, как у рыбы настанет нерестовый период, надо подготовить ей нерестилища — места, где она будет метать икру. Устройство нерестилища несложно: к плоту и любому другому неподвижному плавающему предмету привязывают бечевку. На другом конце бечевки крепят — камень — для тяжести. И вот на расстоянии 30–35 сантиметров друг от друга, вплоть до самого дна, подвязанные крест-накрест, в воду опускаются две пихтовые ветки. Рыба подплывет, обмечет их икрой, и плывет дальше. Таких гнезд перед нерестовым периодом (а длится он примерно с 5 мая до 15 июня) ребята готовят от двух с половиной до трех с половиной тысяч. Рыбохозяйство оплачивает эту работу, а совет «голубого патруля» распределяет деньги. Часть идет на общую поездку ребят в Пермь во время каникул, летом. Едут с Тамарой Афанасьевной, катаются на речном трамвайчике, смотрят животных в зоопарке, ходят в кино, едят мороженое, обедают в хорошем кафе… Воспоминаний потом хватает на весь год! Недаром осенью в сочинениях «Лучший день каникул» почти все ребята пишут об этой поездке. Прокатились, отдохнули, как следует, да не так просто, а на свои деньги, собственным трудом заработанные. Есть чем и погордиться.

А остальные деньги, заработанные на устройстве нерестилищ, идут обычно на подарки членам «голубого патруля».

Тут уж совет строг и справедлив, он все видел, все знает, его не обведешь вокруг пальца.

— Иванушкина в других пионерских делах не очень была активная, но в «патруле» работала хорошо. Приезжал мотоциклист ставить морды, так она сообщила в рыбинспекцию. В дозоры ходила аккуратно, отпрашивалась у родителей. Выделить ей подарок ценой в четыре рубля!

— Путяев Петр исполнительный, трудолюбивый! И сделает, и другим покажет, если надо. На устройстве нерестилищ работал очень старательно. Подарок ему в пять рублей.

— Воробьев Алексей саком ловил рыбу. Он сам браконьер, враг природы.

— Я не ловил!

— Врешь, мы тебя видели! Саком ловил. Не давать ему подарка!

— Зато он пять морд нашел. Дать ему подарок! А если в другой раз с сачком попадется — вообще исключить!

Кандидатам в «голубые патрули», младшеклассникам, подарки дают поменьше, поскромнее, но — всем. И что вы думаете? — получит какая-нибудь второклассница тридцатикопеечную крохотную куколку-пупсика, прижмет к себе, глаза зажмурит, аж дрожит от радости, что не забыли ее старание. После уроков летит опрометью домой — показывать, что она тоже чего-то стоит на белом свете!

А вечером:

— Папка, мамка! Я все сделала, теперь меня не троньте: я в «голубой патруль» иду!

Как, не отпустишь на хорошее дело!

Теперь пора, наверно, перейти к главному: как ребята несут охрану голубого богатства, своей Сылвы? Браконьер ведь — человек хитрый, взрослый, с ним не всегда справишься в открытую.

Тут несколько способов.

Первый такой:

— Вы почему тут с сетями? Разве не знаете, что ими ловите запрещено? Уходите, а то позовем милиционера. И в рыбнадзор сообщим.

Бывает, что уходят и больше не появляются. Бывает, что не уходят, огрызаются:

— Эт-то еще что за шантрапа? А ну пошли отсюда сами, сопляки, а то получите…

Но ребята ведь — как комары: шумят, жужжат, вьются, начнут бросать гальки в воду… Поневоле махнут браконьеры рукой, — видно, не удастся утащить вкусной сылвенской рыбки!

Легко и спокойно можно так делать, когда вас много — целый дозор, например. В дозоре шесть или семь человек, каждый дозор патрулирует свой участок реки. А если ты один? Или вдвоем? Не очень-то поспоришь с браконьерами! Могут еще поймать и отлупить. В таких случаях, когда браконьеры на машине, на мотоцикле, на тракторе, самое главное — записать номер, передать данные в рыбинспекцию. Они после разыщут виноватых, наложат штраф.

Участие в «голубом патруле» так сплачивает, так настраивает на борьбу за общественные интересы, что ребятам до всего есть дело, и любой непорядок они принимают очень близко к сердцу.

Шли как-то два друга-пятиклассника — Алеша Скорынин и Саша Богомолов — мимо совхозного амбара. Смотрят — образовалась в задней стенке дыра, и сквозь нее зерно течет на землю. Кинулись туда-сюда, забили тревогу: беда! Зерно гибнет.

От них отмахнулись: «Идите! Сказали и идите, не мешайте! У нас есть более важные дела!» Хотя какие могут быть в совхозе более важные дела, кроме заботы о хлебе, я не представляю. А ребята не отстали: ходили и ходили везде, всем говорили об этом зерне. И только когда уж и Тамара Афанасьевна с директором школы занялись этим делом, в совхозе выслали людей засыпать в мешки пролившееся на землю зерно. И насчитали его целых пятьдесят мешков. Не шутка. В школе ребятам вынесли благодарность.

Но не ради только благодарности мы живем. Главное — у ребят болит душа не за свое, а за общественное, принадлежащее всем советским людям. Если они будут так жить и действовать дальше — какая вырастет смена! Очистятся реки, леса, вновь живительной, прекрасной, дарящей воздух и тень зеленью покроется земля наших городов. Человек станет думать о будущем, и дума эта не даст ему совершить роковых ошибок.

Вот о чем я иногда рассуждаю.

И вспоминаю троицкий «голубой патруль».

Вспомню о нем — и становится легче на сердце.

Примечания

1

Кока — уральское название крестного отца или крестной матери. Обычно в их роли выступали старшие братья, сестры.

(обратно)

Оглавление

ВАНЯ КАРАСОВ

РЕБЯЧЬЕ ПОЛЕ

ПАЛ ИВАНЫЧ ИЗ ПУШЕЧНОГО

О ДОБЛЕСТИ, О ПОДВИГАХ, О СЛАВЕ Вместо послесловия

*** Примечания ***