Энтони Бёрджесс М.Ф
Donna valente, la mia vita per voi, piŭ gente, é ismarita.[1]
В своем «Лингвистическом атласе Соединенных Штатов и Канады» Ханс Курат не признает изоглосс,[2] совпадающих с политической границей вдоль 49-й северной широты.Симеон Поттер
C'est embкtant, dit Dieu. Quand il n'y aura plus ces Français, Il y a des choses que je fais, il n'y aura plus personne pour les comprendre.Charles Péguy[3]
Входят принц, Леонато, Клаудио и Джек Уилсоп.«Много шума из ничего». Первый Фолиант[4]
Посвящается Лиане
Глава 1
– Господи помилуй, совсем голый? Все это было давным-давно. Я в то время еще не достиг совершеннолетия и теперь накладываю на того неоперившегося юнца в спальне «Алгоикина» позы и речи, которые называю взрослыми. Не думаю, например, чтобы я в самом деле ответил: – Скажем, функционально голый. Все оперативные зоны наружу. – И при белом свете? – При лунном. При девственном свете массачусетской луны. Между нами лежала неутолимая печаль Лёве. Поверьте, что я сказал следующее. Всему поверьте. – Идея была ее главным образом. Она сказала, можно считать это формой протеста. Сама, давно выйдя из студенческого возраста, не совсем вправе протестовать. Значит, это был, используя британское выражение, мой номер. Бесстыдное публичное совокупление как способ выражения возмущения. Против тиранических демократий, войн во имя мира, принужденья студентов к учебе… – Вы признаете это бесстыдством? – Скелетообразные индейские дети едят собачьи экскременты, когда посчастливится отыскать. – Я спрашиваю, вы приз… – Не было вообще никакого бесстыдства. Все произошло возле Мемориальной библиотеки Ф. Джаинату. Помощница библиотекаря мисс Ф. Карика только что заперла ее на ночь. Я отчетливо видел браслет-змейку, когда она ключ поворачивала. Отчасти мысли мои были заняты сочиненьем шарады про Лёве.[5] Вот к чему я пришел:Тевтонский гордый горлопан,
В зубах его зажат баран.
Вверх – разлившийся поток;
Вниз – пахучий лепесток.
Глава 2
– Индианский (или иллииойсский) ореховый пирог. – Яйца вкрутую. – Шафранные тосты. В любом случае, что-то вроде. Сны, думал я, предсказания (когда они вообще пророческие) – просто тривиальность. В яркой дешевой столовке на авеню Америки я заказал к горячему сандвичу с говядиной слабый, новый для себя напиток – «Коко-Кохо», изготовленный кондитерами в Шоуни, штат Мичиган. Бутылка в виде совы – первая грубая отливка стеклодува, впрочем, из зеленого стекла, – а на этикетке изображалось то, чего из экономических и упаковочных соображений нельзя было отлить, – пристальный взгляд, уши, клюв. Напиток оказался зеленым, пенистым, с легким привкусом ангостуры сквозь сахарин. Меня забавляла возможность отомстить за насмешки во сне, выпив подобие той совы вместе с шипеньем и прочим. – Мерланг в эстрагоне, горячий. Я ел горячий сандвич с говядиной на европейский манер, с ножом и вилкой. Даже будучи американцем, имея в подтверждение паспорт, я в детстве так долго жил вне Америки, что многие аспекты здешней жизни до сих пор странно меня поражали. Зачем, к примеру, сначала все резать, как в детской, а потом в каждый кусок тыкать вилкой? Инфантильность – любящая мамочка стоит рядом, одобряя голодные тычки в нарезанные мамулей кусочки? Пережиток срочной нужды Союза в образовании с зажатым в левой руке орфографическим словарем Ноя Вебстера? Возможно, левая рука схватила однажды вилку, готовя правую для кобуры? Одновременно грызи свое мясо и своего врага. А может быть, некогда, в дикой еще стране, предусмотрительный официант на фронтире[16] торопился как можно скорей забрать нож, чтобы тебе не вздумалось, нарезав мясо, перерезать кому-нибудь горло. Американский пунктик против ножей. За завтраком позволяется лишь один нож, отчего жирная ветчина попахивает клубничным джемом. Рудименты того или другого. Я опять прибег к явному наложению. А еще это дело насчет горячего сандвича с говядиной – виртуального воскресного обеда за полтора доллара. Британцы, среди которых я получал начальное образование, считаются великой расой преуменьшителей, но назвать сандвич воскресным обедом – окончательная литота,[17] или что-нибудь вроде того. Под толстым куском мяса кастрированного бычка, картофельным пюре, кружочками помидора, горошком, непременной рифленой баночкой шинкованной капусты (лишь маргинально съедобной росписью Духа Американской Кулинарии Быстрого Обслуживания) действительно лежит пропитанный подливкой, пористый, словно губка, пласт белого хлеба, но это просто этимология, ничего больше. – Синхроническая метафора диахронии. Здешний суп моментального приготовления символизирует отрицание Новым Светом истории, но во Франции до сих пор есть кухни, где суп кипит все четыре столетия. Снова Франция. Голос быстрый, с французским акцентом. Я не видел его обладателя, так как в том заведении не желавшие есть на эффектной публичной сцене за огромной полукруглой стойкой уединялись между деревянными перегородками. Я уединился, говоривший тоже. – Итак, хороший мясной бульон закипел приблизительно во времена Камбрейской лиги; при сраженьях Гастона де Фуа в Италии в пего добавили кусочки колбасы; когда Гизы крошили гугенотов, накрошили капусту, фронду аристократов отметили несколькими свежими говяжьими косточками, свежей свиной строганиной – Ахенский мир… Мазохизм? Преподаватель французского, слишком красноречивый для наших утилитарных классов, поэтому бедный и жаждущий растворимого супа? – Зашеина при якобинцах, требуха – кодекс Наполеона, пряные травы – Эльба. Явно очень способный, только эта страна не для таких вздорных фантазий. Кажется, его собеседник отвечал на идише – Shmegegge, chaver, что-то вроде, – но, может быть, это чей-то другой собеседник. Что делает человек, говорящий на идише, в некошерной обжираловке? Пора мне пить кофе и уходить. – Мичиганский (или миссурийский) устричный суп. – Филей. – Яичница-болтунья. – Ребрышки. Я обнаружил, что обладатель французского акцента говорит по-английски в миниатюрный магнитофон «Имото». – Погаси огонь, дай бульону остыть, и история растворится в аморфном, дурно пахнущем вареве, именуемом экономичностью природы… Пухлый, яркоглазый; может быть, не сумасшедший; лет шестидесяти пяти, абсолютно лысый, в дорогом летнем костюме цвета меда из кассии; и, если понимать под французом Вольтера, Клемансо и Жан-Поля Сартра, то не француз. Рядом с ним костыли. Левая рука похожа на искусственную: пальцы движутся, только кажутся целлулоидными, кукольными, или как у дешевых религиозных статуэток. Чашка с супом стояла, почти холодная, на розовой столешнице из огнеупорной пластмассы, сверху суп затягивала тонкая пленка жира. Он взглянул на меня и кивнул с некой робкой самонадеянностью. Я нахмурился, выпустив дым синджантинки. Лицо не совсем незнакомое. Это не обязательно значит, что мы встречались раньше; подобная самонадеянность скорее подразумевала, что я видел, должен был видеть его публичный образ. В самом деле, не видел ли я мельком это лицо, не слыхал ли акцент в каком-нибудь выходящем из моды телевизионном шоу, где дают кратко высказаться эксцентричным личностям, – восстающим из-под земли, гадающим на магическом кристалле, приверженцам маточного молочка, читающим вслепую? Поскольку для удовлетворения своего двадцатичетырехчасового и двадцати-четырехкаиалыюго аппетита телевизионная утроба вскоре проглотит каждую физиономию в Соединенных Штатах, Электронная Деревня претворится в реальность, не останется незнакомцев, исполнитель будет приветствовать предполагаемого зрителя, удостоверяя телевизионный контакт; односторонность исчезнет, ибо зритель и исполнитель легко взаимозаменяются. Поэтому я слабо улыбнулся в ответ, приметив у него черный ящичек с магнитными кассетами внутри, а на ящичке блеклый золотой листик, должно быть, с его отчеканенным именем, хотя безусловно немыслимым – З. Фонанта. Теперь я увидел, что на идише говорил японец, а его слушатель с виду малаец. Тут никаких загадок. В Нью-Йорке многие моноглоты иммигранты нанимаются кошерными официантами, с радостью учат идиш, считая его английским, пока хитрый хозяин старается не лишать их иллюзии. – A nechtiger tog! Стояла скорее дневная ночь в жарком тиффаниевом[18] Манхэттене, похожем сейчас на ювелирную треску, но завтра на голый пенис в синих трусах, изливающий сперму в канал Баттермилк (весьма эксцентричное, может быть, не совсем зрелое наложение) или в катетер Бруклинского моста. Скорей живой искусственный член, если рассматривать Гарлем-Ривер в изолированном порядке Гудзона и Ист-Ривер как тонкий нож, отсекающий твою крайнюю плоть, белый мальчик. Рикерс-Айленд где-то справа от меня, шагавшего на север, – крошечная плывущая мошонка с уместно там расположенным мужским Исправительным заведением. Я шагал к Сорок четвертой улице, восхищаясь рвущимися ввысь зданиями, отодвигавшими ночь до предела, особенно новой метлой Партингтон-Билдинг с более коренастыми фланкирующими его Пенхоллоу-Сентер и Шиллабер-Тауэр. Восхищался я также обширным, искусственно возбуждаемым потребительским аппетитом этой цивилизации, отраженным в витринах, в заоблачных вывесках. Безопасней выдерживать бомбардировку уговорами съесть, сесть за руль, поиграть, вымыть голову шампунем «Голдбоу», чем поставить Мэдисон-авеню с ее притоками на службу идеологии правящей власти. Свободное общество. Может быть, эта свобода проявилась в акте грабежа, совершенном где-то близ 39-й улицы троицей косматых юнцов над стариком с бородой раввина. Никакого насилия, лишь торопливый поиск бумажек и мелочи для парней, отчаянно жаждавших дозы. Никаких хулиганских пинков, нету времени причинять боль, разве что при оказанном сопротивлении. Старик, плача, стоял на коленях. Немногочисленные прохожие поглядывали без особого любопытства: ежедневная уличная мыльная опера. На стене позади кто-то мелом написал В ЗАДНИЦУ МЕЙЛЕРА; индифферентный рабочий высоко на лестнице позвякивал осколками разбитого окна. Изложу свои, а в действительности его мысли и чувства, как таковые, следующим образом. Сел па иглу, потом полный рабочий день будешь дозу искать; работать, значит, невозможно, даже если какому-то работодателю сгодится трухлявый, изъеденный червями скелет, способный оживиться только чтобы ограбить, добыть нужную пуще хлеба дозу, наполнить шприц, отыскать еще непродырявленный лоскут кожи. Никаких тебе на дозу благотворительных грантов, ни частных, ни государственных. Единственный способ – грабеж, значит, вмешиваться жестоко, даже если благоразумно. Как бы ни нуждалась жертва, их нужда больше. Помочь жертве после бегства напавших на нее грабителей? Снова неблагоразумно. Запоздалое появленье полиции, легавых, привод в участок, допросы; на молодежь, совершившую хоть какой-нибудь общественный жест по отношению к старикам, падет подозрение. Ты видишь просто телевизионное шоу. Аспект Электронной Деревни. Тут не место эмоциям. Нам надо учиться по-новому чувствовать или, вернее, ничего не чувствовать. Единственный путь к выживанию. Кроме того, я должен спешить. Надо успеть к вертолету на Кеннеди. Уже позже, чем я думал. Добрый самаритянин мог быть добрым, располагая временем, а также деньгами. Он не летал по воздуху, не ездил ни в поездах, ни по скоростному шоссе. Аминь. И я вернулся в «Алгоикин». Оставил саквояж в номере, не у портье, ребячески решив получить свои деньги. Столь же ребячески собрался наверху помочиться, не спуская воду в унитазе, точно кот, утверждающий посредством запаха свои права. Моча у меня всегда сильно пахла. Я поднимался наверх; лифтер, украинец без шеи, хмурился над бейсбольными результатами в вечерней газете, бормоча: – Броском з центра пола вин выбыл ррраннера з базы. Открыв ключом дверь номера, я обнаружил Лёве, сидевшего на кровати, обняв одной рукой мой саквояж, как собаку. На стуле сидел предположительно штатный сотрудник Лёве, хотя на законника не похожий, скорей наоборот. Без пиджака, без галстука, он звучно занимался любовью со спелым персиком. Взрывной хлюп (не рык, как у Лёве): шшшшурп. На коленях у него лежал обильно истекавший соком бумажный пакет, под ногами в сандалиях валялись персиковые косточки. Он вполне любезно кивнул мне, моложавый, лысый, крупный мужчина с очень широко расставленными глазами, как квадрантные циферблаты окуляров судового компаса. Я наполовину улыбнулся в ответ, испытывая в каком-то второстепенном безумном чуланчике своего мозга смутную радость, что номер в мое отсутствие не пропадал совсем уж напрасно. Но сказал Лёве: – Как и зачем? Лёве был в белом смокинге, в черной шелковой рубашке с рюшевым воротом на слишком молодежный для него манер. Курил «панателу» и, судя по тону, как бы репетировал городские ритмы послеобеденной беседы. – Не хотелось обременять администрацию или, если на то пошло, с ней встречаться, поэтому присутствующий здесь Чарли открыл дверь пилочкой для ногтей. Инструмент с аурой не только респектабельности, но и положительного достоинства. Им обычно пользуются ЦРУ, ФБР и прочие агентства национальной безопасности. Чарли, простой поступок которого лишился таким образом благородства, сверкнул мне зубами в персиковом соке. – Насчет «зачем», – продолжал Лёве, – затем, чтоб сказать: вы не едете на Каститу. То есть прямо сейчас не едете. Я имею в виду, можно было понять, что никакой спешки нет. Но сумка уложена, вы как бы с ног сбились, торопитесь. Ваше упоминание нынче днем про Каститу прозвучало глухим звонком. Я позвонил в Майами Пардалеосу. Пардалеос подтвердил то, что мне было изложено в виде простого… простого… – Намека на что-то? Лёве это проигнорировал, хотя Чарли под впечатлением прервал возню с персиками. – Необходимо, – сказал Лёве, – сделать определенные вещи, произвести определенную корректировку, прежде чем вы сможете безопасно отправиться на Карибы. Поверьте мне. Скажем, два-три дня. Оставайтесь здесь. С вами останется Чарли: он не возражает против бесконечного бдения и охраны на службе ценному клиенту. Я условлюсь, чтобы счет прислали мне в офис. А теперь, для надежности, будьте добры вернуть деньги. Я ошибся, признаю добровольно. Еще несколько дней, и они вновь будут ваши. – Слушайте, – сказал я, – добровольно признайте, что это в высшей степени не по-адвокатски. И все это время, прости Господи, я сочинял шараду на Пардалеоса;[19] и уже вышло вот что:Ответный треск в долине, и пред нами
Кость римская, и с римскими губами.
Глава 3
Она привела меня к себе в волшебную пещерку, оказавшуюся квартирой на Риверсайд-Драйв, на третьем этаже, но только после долгой беседы за грязным столом в мрачном неаппетитном углу того самого бара. Вот ее автобиография: многообещавшую юную жизнь испортили мрачные, загнанные в неаппетитный угол мужчины. Она вполне охотно угощала меня выпивкой, ровно столько же пила сама – в основном могучие смеси вроде водки с зеленым шартрезом, ром и джин с гренадином, бенедиктин с коньяком. Ее хорошо знала здешняя администрация: самый экзотический запас в баре явно держали только для нее. Мне же, милому, по ее выражению, мальчику, не выпивка была нужна: я хотел прийти, влезть, войти, выйти, слезть, выскочить, удрать с несколькими купюрами высокой деноминации, лежавшими у нее в сумочке. Лёве меня задержал, только, может быть, это, в конце концов, дающий ключ шанс, но я не собирался задерживаться дольше следующего подходящего рейса, вылетавшего, по-моему, скоро я уточню, на рассвете. В такое время года рассвет, фактически, не так уж далеко. Глупый Лёве, намекнув на тайну, твердя об отсутствии спешки, заставлял очень спешно разгадывать тайну. Я не мог задерживаться с выясненьем причины насильственности этой задержки, если она насильственная. Я почти забыл Сиба Легеру: он стал просто устрицей в раковине, которую Лёве облил маргариковой кислотой. Главный пункт в данный момент: сколько в твердой валюте потянет маленький кусочек моей твердой мужественности по мнению этой женщины. Которую звали Ирма. – А он говорит, Ирма, ты шлюха. Тут я заплакала, он же знал, это неправда, ты еще слушаешь? Я еще слушал. Все мужчины в ее жизни были свиньи, перед которыми она метала маргариковые сокровища своей души и тела, а у нее талант художницы, все говорят, она склеивает кусочки не хуже того самого Раушенберга,видимо, когда к западу катится сокрушительная волна демографического взрыва и человеческий сексуальный позыв начинает пугать, центр или центры эротического наслаждения могут стать исключительно грудными. Летиция, полногрудая героиня романистки Тукань, отлично оснащена для подобного сдвига кверху. Жаль, что проза не соответствует этой резко очерченной спелости. Ей, подвижной, но вялой, недостает как остроты, так и формы. При всей ловкости концепции или контрацепции, можно сказать, что «Баб Бой» в стилистическом смысле – провал за провалом.И все. Начало, должно быть, на той стороне, приклеенной к холсту. На остатке страницы помещалось начало столь же осиной рецензии на «Племянника президента» (652 страницы. Эйнбрук. $ 9.95), книгу, в которой ее автор Блатшаид вел долгий тяжкий бой с государственным непотизмом, как указывало название. Нельзя было сказать, когда вышел этот номер «Гляди-и-и», но в тот вечер Карлотта выглядела точно так же, как здесь, и была такой же полногрудой. Совершить акт сексуального протеста с настоящей женщиной-романисткой, чей портрет напечатан в «Гляди-и-и»… Что ж, я испытывал благоговейный восторг, гордость, парение духа. И она совсем не такая, как автор рецензии выразился о ее прозе. – Где ты там. Это Ирма кричала из спальни, пока я разглядывал книжные полки. Миченер, Роббинс, Мейлер, Генри Мортон Робинсон, «Золотой свиток», но никакой Карлотты Тукань. Ну, время терпит, я был молод, весь мир лежал передо мной. Поэтому я вошел в спальню, обнаружив полностью одетую Ирму, лежавшую на кровати, четырехспальной. В комнате стоял приятный смешанный запах коньяка, масла какао, женского пота и «Калеш». Я полностью разделся и принялся раздевать Ирму. Знаю, читатель требует права допуска к наблюдению за любым сексуальным опытом, которого требует ход истории (а он очень даже требует, ведь от этого зависела моя поездка на Каститу), но я всегда стеснялся, используя тяжеловесное эксцентричное выраженье профессора Кетеки, оягнячивающей лобковой деятельности. Могу снабдить вас лишь вульгарной фригидной символикой, профанацией Блейка, сказав, что она лежала в той самой постели, подобно Лонг-Айленду, – на голубых простынях, – а я гладил такие районы, как Уонтаф или Ист-Норидж, пока они не озарились светом; потом спокойное лизание как бы вод Флендерс-Бей спровоцировало поразительное восстание в Риверхеде. Разумеется, не в Риверхеде Амхерста – это лишь совпадение. Со временем не столько по моей, сколько по ее воле, Манлингамхэттену, хоть и занимавшему верное место на карте, пришлось спустить отдельные реки в объятья мембрановых Джерси-Сити и Южного Бруклина. В Бэттери-парке готовились грянуть пушки, когда я сообразил, что радостные мужские стоны принадлежат не мне, ибо они исходили откуда-то издали, из-за Ирминых ног. Корабли в Аппер-Бей выпустили триумфальные залпы, прогремели множественными благодареньями, после чего я в два взмаха выплыл на землю и увидел голого мужчину, входившего в спальню из ванной. Ирма с немалой силой свалила с себя мое тело, протягивая к мужчине руки. Он тоже открыл ей объятия. Она воскликнула: – Честер, милый. Было очень-очень хорошо. – Ирма, божественная моя крошка. И они стали ерзать, ласкаться в объятьях друг друга в постели, и я понял, как меня использовали. Честер, по моей догадке, так названный из-за внушительного размера груди,[27] вошел в квартиру с собственным ключом, прошел из гостиной в темную ванную и предался буквальному, а не литературному вуайеризму.[28] Его яйца влажно поблескивали в розовом свете ночника, когда он угнездился рядом с Ирмой, наслаждаясь послелюбовной томностью. Чтобы как следует разозлиться, мне, эксгибиционисту, пришлось бороться с чувством удовлетворения. Я превратился в искусственный член, в какого-то сложного и немыслимо дорогого японского секс-робота, в одноразовую эманацию Честера, обладающую полом, но безымянную. Мне надо было избить их обоих, лежавших, лишь маргинально обо мне помня, как бы о персонаже шоу для полуночников, если бы Честер не был столь крупным и мускулистым, хотя немолодым и лысым. В любом случае, я, как минимум, имел право воскликнуть: – Деньги, я требую денег. Честер был ошеломлен. Посмотрел на меня снизу вверх большими темными глазами и прокричал в ответ: – Оскверняешь? Пачкаешь нашу любовь? Гадкая, грязная проститутка мужского пола! Несмотря на изысканную риторику и высокие чувства, было что-то очень трогательное в слове «грязная», которое он произнес почти, но не совсем как «красная». – Вот хрен, – сказал я, – если б ты знал, что это такое. Я упаковал свой собственный у них на глазах, быстро оделся, отстранившись от голой сентиментальной возни. Ирма с зажмуренными глазами ленивым тоном превосходства сказала: – Некоторые мужчины, Честер, не знают, что такое любовь. – Наверно, ты права, моя сладкая. – Надо их пожалеть. – Наверно. – Пускай все берет из моей сумки. В пятницу алименты. – Я и от Честера кое-чего хочу, – сказал я. – Ради справедливости. Он сполна от меня получил. – Возражаю, – без возражения сказал Честер. Я понял, против чего он считает необходимым в первую очередь возразить: против моего фамильярного обращения к нему по имени, когда он, голый, не имеет особой возможности облечься достоинством. Он был маменькиным сынком, невзирая на лысину и мускулистость, и наверняка воспитывался на вышедших из моды понятиях. Он еще не усвоил правила общественного поведения, соответствующие его сексуальным потребностям. Имел все основания говорить сейчас со мной очень вульгарно. Но здесь была Ирма, а Ирму он уважал и любил. Когда я оделся и, готовый уйти, искал деньги в гостиной, он стиснул Ирму в бережном тесном объятии, точно я мог выхватить пистолет или могла войти его мать. В сумке Ирмы нашлось меньше ста долларов. И никаких случайных банкнот, сунутых в ящики, в вазы: я искал очень тщательно, осмотрел даже погубленные коллажи, не вклеена ли в вульгарные дизайны какая-нибудь безвкусная зеленая бумажка. Но нет. Отодрал, что отодралось, от рецензии на «Баб Боя», главным образом, снимок Карлотты, желая его иметь. Зачем? Молодость, хвастливость, сочинение эпиграммы насчет конца и гонца. С выдранным куском коллаж смотрелся гораздо лучше. В карманах брюк Честера оказались лишь даймы и никели; в лежавшем в пиджаке бумажнике две пятерки, десятка и карточка обеденного клуба, которую я повертел в руках с мыслью забрать, но понял, что это ведет к безобразному криминалу. Нет, пришлось довольствоваться суммой в 115 долларов 65 центов; не много, с учетом сделанного мною для них и для их любви, как они выражались. Вернувшись в спальню, я сказал: – Извините за прерванный упоительный психоз, по мне надо позвонить. Они быстро очнулись от неги. Смотрели па меня снизу вверх взглядом, быстро превращавшимся в собачий, молящий. Им снова требовались мои услуги, но чем они могли за них расплатиться? Мир жесток; факты экономической жизни безнадежно жестоки. Я сел на край кровати под прямым углом к Ирме, стал просматривать телефонный справочник, а она робко сунула палец мне между ягодицами. Я проигнорировал этот жест. Дозвонился в Кеннеди до Карибской авиакомпании, выяснил, в самом деле есть рейс на рассвете, но, спросив про стоимость билета, понял, что у меня не хватит даже на один билет экономического класса. Поэтому велел Ирме вытащить из моей задницы палец и окрысился на Честера, лишенного наличных. Честер, впрочем, отреагировал сдержанно и пришел на помощь, сказав: – Тебе надо поехать в Майами и отработать проезд. Там на кисах[29] у миллионеров полным-полно чудных яхточек, – на Ки-Ларго снимали фильм с Богартом, и на Пиджин, и на Нижней Матекумбе. Там всегда рады парню, желающему прокатиться в Вест-Индию, если он услужливый и респектабельный. Работа галерная, развлечение жен и так далее. – Ты себе на проезд заработал? – полюбопытствовал я. – На галерах работал, – сообщил Честер. – Уехал из дома, поехал в Саванну-ля-Map. Потом снова вернулся, потому что знал, разобью сердце своей старушке. – Ну ладно, – сказала Ирма, тиская мое бедро. – Честер, может, снова отправишься в ванную? – Надо тебе, – сказал Честер, – связаться с авиакомпанией «Уиум» в Ла-Гуардиа. Они часто летают в Майами. Думаю, можешь попасть на шестичасовой рейс. Позвони и спроси. У них так называемые «плюрибусы», не реактивные лайнеры, не такие большие, но вполне приличные, знаешь. Я работал с этими самыми «плюрибусами». Кроме всего прочего, патриотично. Рекламу помогал сочинять. – Этим ты занимаешься? Рекламой? – Простите великодушно, – старомодно сказала Ирма, – что перебиваю. Может быть, мне уйти, чтоб вы, мальчики, могли мило поболтать? – Кое-что мое можно в подземке увидеть, – сказал Честер. Нагота его и вялый член (любовь в мужчине увядает гораздо позже призвания) были теперь атрибутами раздевалки. – Соленая рыбка Фолли, – сказал Честер. – Был «Соленый Мевии», а я предложил Мевинский, Реджинальд Мевин-Кальсонов, Ван Мевин, О'Мевин и Мак-Мевин, хэй-хо. – Моему отцу понравилось бы, – сказал я. – Да? А меня теперь прозвали Мевин Мевин. – Честер, – резко сказала Ирма. – Да, детка, – сказал Честер, потрепал ее, не глядя, как какого-нибудь гигантского чихуахуа. – Как насчет яичницы с ветчиной? После такой физической нагрузки. Я как бы проголодался. Он улыбнулся мне, даже подмигнул намеком. Словно Ирма была искусственным членом, катализатором, движителем, сблизившим его со мной. Биологический позыв хочет рождать социальные связи, но может достичь этой цели, лишь скатываясь на окольный путь стыдного онанизма. Гигантские структурные механизмы пульсируют вдалеке, сигналы закодированы. Ирма демонстрировала обиженный зад, прикинувшись спящей. Честер приготовил яичницу с ветчиной, одетый теперь и приличный; рассказывал про неудачу с кошерной ветчиной, синтетическим изобретением со вкусом лишь хлопковой ваты и соли. Ее он не рекламировал.
Глава 4
Рассвет не предназначен для индивидуальных насильственных действий, лишь для коллективного убийства силами дисциплинированных расстрельных рот, поэтому я без особого страха шел к станции Ист-Сайд. Старался шагать резко, в такт неровному храпу Ирмы, хотя чувствовал себя усталым и сильно сознавал свою общую слабость. Достойный завтрак Честера вполне комфортабельно угнездился внутри, ковыряя в зубах. Аврора, аврора, думаю, думал я, – подходящее имя для громоподобного налета зари, но как подобрать название этому чудному хрупкому свету над городом? Да, эолит – безверхие башни, родохрозит, родомель, тронутый рододактилем. Печальная струна ми должна всегда звучать в мозгу раннего городского прохожего, знающего, что эта невинная красота нравственно столь же бессмысленна, как Рождество; что дневное насилие, предательство, вульгарность уже подогреваются или разогреваются, как остывшие вчерашние горячие пирожки. Ах да, печально думал я. Не забывайте все время помнить, что я был очень молод. Сев в автобус до Ла-Гуардиа, я почувствовал, что один пассажир интересуется мною больше, чем следует незнакомцу. Может быть, мы знакомы? На нем был легкий черный костюм, как бы для летних похорон, излучавший коринфский мерцающий свет. Лицо тяжелое, брылы тряслись в чуть запоздалом согласии с автобусом, глаза светлые, выпученные, с водянистыми линзами. Он сидел прямо напротив через проход, и всякий раз, когда я осторожно посматривал, нагло опускал взгляд. На коленях у него лежала книжка в бумажной обложке, «Приголубленные голубки», – исследование извращений в высших кругах Америки, с многозначительными разоблачениями, в то время очень популярная. Когда мы прибыли в Ла-Гуардиа, он сунул книжку в боковой карман, как-то желчно взглянул на меня, потом вышел и исчез. Возможно, в конце концов, думал я, он не меня хоронить приготовился. Тем не менее я осторожно садился в «плюрибус» до Майами, поглядывая по сторонам, высматривая его. Его видно не было: может, летел в Бостон или еще куда-то. Самолет казался не больше любого другого, каким я летал раньше, только было как бы больше кресел. Но пассажиров в Майами летело немного, весь ряд экономического салона оставался в моем распоряжении. Подали второй для меня завтрак – кофе, ананасовый сок, липкие пирожные, – потом я соснул. Снилась мне мисс Эммет, упомянутая Лёве при вчерашней нашей встрече. Она раздосадованно восклицала, вытирая губкой пролитый на пластиковую столешницу густой белый суп. Надела для работы мои пижамные штаны, и я даже во сне восхищался экономичностью ее образа. Дорогая мисс Эммет, с жестоко затянутой в корсет талией, где вечно болтались ножницы; с рыжей кошкой Руфой, которая до единственной своей беременности звалась Руфусом; мисс Эммет, с таким наслаждением грызшая рафинад и маслянистые рассыпчатые меренги, выкуривая четыре сигареты «Ханидыо» в день. В моем сие она запела единственную свою песню «Будешь ты летней моей королевой» отойдя от вытертого столика (откуда пластик? в нашем доме в Хайгейте только прочная сосна и дуб), чтоб сложить мои вещи перед возвращением в приготовительную школу Св. Полиэрга при Эмис-колледже Господня Спасения (тюдоровское заведение в Редруте, графство Корнуолл). Она нагружала сумки крутыми вареными яйцами. Сон напомнил мне о ее единственной кулинарной промашке. Она никогда не могла, как бы я ни просил, подать на завтрак яйцо всмятку: ставила на плиту яйца перед тем, как меня звать, а потом забывала про них. Сама крутая женщина, здоровенная старая карга. Карга? Казалось, будто ощущение неуместности этого слова, в любом случае, здесь, в Америке, вынуждало меня встать и пойти, однако истинная причина была физической: утренний кофе сделал свое мочегонное дело. Я встал и пошел в хвост самолета. В камбузе две праздные хорошенькие стюардессы в форме бирюзового, алого и почти белого цвета занимались заказанными напитками: на жаркий юг так мало пассажиров; легкая работа. Впрочем, несмотря на малочисленность пассажиров, на одной туалетной кабинке горела табличка «Занято», и продолжала гореть, когда я выходил, после того как долго писал и быстро оглядывал себя в зеркале (в Майами надо купить, как минимум, бритву: нельзя выглядеть бомжистым бомжом по прибытии на кисы). Идя назад по проходу, я увидел на пустом сиденье ту же самую книжку в бумажной обложке про голубков. И вытаращил глаза. Ну, конечно, книжка популярная. Все равно, я тихо волновался, вернувшись на свое место, гадая, не мужчина ли в черном костюме хоронится в туалете у меня на хвосте. Агент Лёве, не возражающий, чтоб я добрался до американской границы в своем паломничестве на Каститу. Может быть, преднаследственное испытание моего интеллекта и инициативности, вписанное отцом в завещание?
Хотелось закурить, а синджантинки кончились. Ох уж эти вороватые свиньи. Я позвонил стюардессе, и она со временем меня снабдила добавочной пачкой «Селима» с четырьмя сигаретами; будь это «Ханидыо», мисс Эммет было бы вполне достаточно на день; сигареты водянистого вкуса, без смолы, без канцерогенных веществ, благодаря целой миниатюрной фабрике, встроенной в хвост. Оральное насилие в конце концов изгнано из современной Америки.
Когда след от «плюрибуса» превратился из параллели в гипотенузу, я убедился в напрасности своих подозрений. Пришлось снова пойти в туалет (над бухтой Юпитера, пляжем Юноны), и по пути оказалось, что книжка про голубков теперь читается, но не летним похоронщиком; то была женщина средних лет в лимонном и гранатовом, с огромными обгоревшими руками. Значит, все (Лентана, Гольфстрим, Гольф-Вилледж) в порядке, что (Рока-Батон, Хыо-Тейлор-Берч) как бы подтверждали две светящиеся таблички «Свободно». Я думал пописать, совершив нечто вроде ликующего возлияния, но, к моему ужасу, с жидкостью пошла кровь. Почему кровь? Что я такого с собой сделал, что нарушилось в моем теле? Я взглянул на свое ужасавшееся небритое лицо, губы приоткрылись, и абрис правого верхнего резца показался неправильным. Я потрогал зуб. Он слегка ослаб, странно вывернулся в лунке. Что-то со мной не в порядке.
Загорелась табличка «Займите места». Я приплелся назад, дрожа, пристегнул ремень. Потом дрожь утихла. В конце концов, у каждого что-нибудь есть, на сто процентов никто не здоров. Кровь – пустяк: перепил с Ирмой. В борьбе за саквояж и деньги меня побили, пусть не слишком сильно: может, этим объясняется зуб, он опять укрепится, если массировать десны. Порой следует благословить жестокий удар, от него снаружи зажигается свет; с жестоким ударом поймешь, где ты есть. В каком-то смысле он чист, справедлив, человечен, как музыка: само слово связано с музыкой. Надо бояться процессов неправедных, совершающихся во тьме, – выпадения зубов (Форт-Лодердейл) во рту, сдобренном зубным эликсиром, мятным полосканием; язвы (Холлендейл) у любителей молока; рака легких (Охас, Серф-сайд) у ненавистников табака.
Мы очень низко скользили вниз над беговыми дорожками Хайли под иронические триумфальные крики многочисленных игроков на скачках, и вот Международный аэропорт Майами в чудовищно тяжеловесном лете. Плюхнулись, долго ехали, как в такси; я отщелкнул ремень. И тут – просто не представляю, как ему, черт возьми, удалось стать невидимым, может быть, все дело в черном? – он воплотился рядом в проходе и говорит:
– Проходи.
– Зачем, черт возьми, кто вы, черт побери?
– Ох, давай проходи, объясню, понял?
Я пошел. В конце концов, любопытно узнать, какая вообще ведется игра.
– Лёве, да? – сказал я.
У него был голос с придыханием и довольно приятное произношение с понижением, свойственное Бронксу.
– Не сам мистер Лёве. Я на мистера Пардалеоса больше работаю. Хотя и мистер Лёве участвует. А сейчас ты повидаешься с мистером Пардалеосом.
Удобно усевшись в такси, чистя ногти зубочисткой, он сказал:
– Та, с которой ты на Риверсайд-Драйв был, звякнула мистеру Лёве, а потом, видишь, мистер Пардалеос за дело взялся.
– Ирма? Ирма тоже участвует?
– Может, Ирма, может, еще кто-нибудь, в таких операциях имена не всегда что-то значат. Вчера вечером была куча звонков; видно, ты важнее, чем кажешься.
– И вы меня везете повидать Пардалеоса?
– Ну, тебе, наверно, ясно, что я мог покончить с работой в Ла-Гуардиа, видя, как ты покупаешь билет и объявляешь, куда направляешься, громко и четко. Я звякнул мистеру Пардалеосу, как было велено, да не лично с ним разговаривал, потому что он спал, время-то еще раннее, и мне одно только слово сказали: совпадение.
– Что, кто?
– У меня, говорю, похороны на Сайпрес-Хилл, а мне говорят, сперва живые, потом уже мертвые. Кто, говорю, имеется в виду? Ну, видно, какая-то авиакомпания стукнула, что тот самый Гусман чартерным рейсом летит обратно в Охеду. Гусман, через столько лет, что ты скажешь? А я похороны не сильно люблю, пускай даже приятеля. Получил прямо в шею три пули, пока ребята просто стояли, смотрели. Так что мне надо только вручить тебя мистеру Пардалеосу, он там ждет за столом, за завтраком, истинный аристократ, а потом возьму Гусмана.
– Вы какой-нибудь полицейский?
– Насмешил. Ну, насчет законности и прочего можешь не беспокоиться. Верну Гусмана куда надо, без всяких хлопот.
Он серьезно мне кивнул, сунул зубочистку в карман рубашки; кивок означал, что этому мужчине можно полностью доверять. Самолет тем временем подруливал к стоянке, и я знал, что нет смысла настаивать на своем праве войти в аэропорт свободным мужчиной или мальчишкой. Сопровождающий в черном, предназначенном для цели, которой не суждено сейчас исполниться…
– Вы носите по нему траур, это важная вещь.
– По кому? Понял. И заодно как бы правильно и подходяще брать Гусмана вот в таком виде.
– Атрибуты и одежды скорби.
– Очень хорошо, отлично сказано, хоть костюм только один. Любому хватит одного черного костюма. На всю жизнь хватит, если особенно в весе не прибавлять.
Легонечко, я бы сказал, придерживая меня за локоть на выходе из холодного самолета прямо в холодное здание, к которому он прилип, мужчина в черном быстро провел меня по многомильному коридору мимо залов ожидания с шумными, довольными, загорелыми кучками ожидавших, к огромной абстрактной зоне прилавков и бутиков, где полет еще не был (пугающим, восхитительным, апокалиптическим) подъемом в воздух, а оставался тихим вопросом денег, килограммов, кодовых номеров. И привел к ресторану под названием «Саварен». Ресторан был битком набит завтракавшими (неужели время завтрака никогда не кончится?) и провонял кофе, как бордель в Рио.
– Вон он, видишь? – сказал мужчина в черном.
С почтительностью. Поправил одной рукой черный галстук, другой с новой силой меня потянул. Несмотря на толпу спешно завтракавших, Пардалеос занимал большой отдельный стол, неторопливо обсуждал меню с негром-официантом, как будто было время обедать и к названию ресторана следовало относиться серьезно.[30] На грека внешне не похож, во всяком случае, на смуглого, коренастого грека; светловолосый, бледный, почти альбинос, в дорогом блестящем костюме клюквенного цвета. Из богов, не из демонов. Мой сопровождающий сказал:
– Вот он был вам нужен, мистер Пардалеос, а теперь с любезного вашего разрешения я займусь другим делом.
Пардалеос кивком отпустил его, сверкнув контактными линзами, встал, продемонстрировав пять с половиной крепко сбитых футов, пожал мне руку – жесткий поцелуй колец, – усадил меня вежливым жестом. Я сел. Сопровождающий робко меня потрепал и ушел. Мистер Пардалеос сказал:
– Здесь готовят довольно хороший омлет с почками. Закажем, предварив его frullato di frutta с киршем?[31]
Речь совсем без акцента, абстрактно интеллигентные тона, очищенные от классовых и местных признаков. Ему было за сорок.
– Я уже дважды завтракал, – сказал я.
– Не сочтете, что слишком рано для пинты шампанского?
– Слишком. Но мысль превосходная.
Он улыбнулся архаичной улыбкой, потом заказал себе завтрак, совсем другой по сравненью с предложенным нам обоим: вареную форель с соусом чили, холодный пирог с индейкой, вирджинскую ветчину, очень толстую, с выпущенными в кипяток яйцами, замороженное клубничное суфле. И, поскольку особого выбора не было, «Боллинжер» 1963-го года. В ожиданье пил воду со льдом, черный кофе. И сказал:
– Фабер. Хорошее, созидательное имя. Homo faber.[32]
– Простите, последнее замечание должно означать…
– Как молодежь чувствительна. Нет, к сексу ни малейшего отношения. Но раз уж вы эту тему затронули, хотелось бы задать сексуальный вопрос. Как вы смотрите на инцест?
– Смотрю на что…
– На инцест, на инцест. На секс среди членов семьи. Почти все культуры накладывают на кровосмешение довольно строгое табу. Например, мои предки. Эдип, Электра и прочие. Других это не слишком волнует. Скажем, Англию. Там приняли закон об инцесте только в 1908 году.
– Почему, зачем… И в чем, собственно, дело?
– Вы, молодежь, большие мастера сокрушать старые барьеры. Лёве рассказал мне о вашем поступке, – очень умно, в высшей степени смело. Вы готовы совершить инцест?
– Вопрос академический. Мне не с кем его совершать.
– Не заблуждайтесь, друг мой. Ну, говоря об инцесте, я имею в виду все дело целиком: eiaculatio seminis inter vas naturale mulieris,[33] без всяких пилюль, презервативов, вагинальных суппозиториев. Я имею в виду готовность рискнуть на кровосмесительное зачатие.
– Слушайте, я, по-моему, вправе знать, что творится. Я пытаюсь попасть на Каститу в законных образовательных целях. Кажется, все решили…
– Мне все об этом известно. Постойте. Ну, пока я ем форель, хорошо бы вам чуточку пофантазировать. Мальчик лежит в постели с собственной матерью, так? Оба голые. Он ее или она его обнимает. Продолжайте.
– Сначала Лёве меня обокрал, теперь вы сюда притащили ради разговора о…
– Продолжайте. Начните фантазировать. Если поможет, закройте глаза.
Я вздохнул. Можно ли винить меня, юношу, за мысль, что старик обезумел? Подали шампанское в ведерке со льдом, кое-кто из завтракавших поглазел, но недолго; дело было, в конце концов, в сибаритском Майами. Я закрыл глаза и увидел то, что велел Пардалеос. Двуспальная кровать, не совсем чистые простыни, жужжат мухи. Разгар лета: объяснение наготы. Над кроватью висит фоторепродукция, которую я четко не смог разглядеть, что-то сюрреалистическое, красная комната, до предела забитая стульями и какими-то пляшущими огненными параклитами.[34] Потом опустил глаза. Лица у матери не было, но тело четко очерчено – большие груди, живот, ягодицы потно лоснились в утреннем свете. Сын костлявый, перевозбужденный. Соитие их было спешным, он кончил быстро, как молоденький петушок. Потом лег на спину, мокрый, запыхавшийся, как бы с моим лицом.
– Ну? – сказал Пардалеос, покончив с форелью.
– Это был просто секс. Какому-нибудь поучительному комиксу можно было бы дать потрясающее название – СЫН ТРАХНУЛ МАТЬ. Первичный здравый смысл не возмущен, разве что эстетически. Это именно мысли, слова, иррациональные табу, псевдоэтические добавки, которые которые…
– Слова? Очень умно. Верно. Дай матери с сыном совокупиться и принести братика и сестричку. Дальше.
– Знаете, это на самом деле…
Но, следя глазами за вылетавшей пробкой от шампанского, я хранил в памяти ту постель, простыни поменяли, и свет изменился – почему-то на зимний дневной, с ощущеньем горящего электрического камина, – ее занимали мальчик с девочкой; оба гибкие, миловидные, с жадностью занимались любовью. Лица их были нечеткими: слипшись в поцелуе. Пробка выстрелила, официант направил в мой бокал обильную пену. Я не смог сдержать усмешку. И сказал:
– Преждевременное семяизвержение.
– Очень остроумно. В тот раз вы сказали, что первичный здравый смысл не возмущен, верно? А теперь подумайте. Через девять месяцев у нее родился ребенок. Есть комментарии?
– Это было бы несправедливо к ребенку. Вырождение. Купно передаются семейные слабости. Безответственный акт.
– Пейте шампанское, пока газ не вышел. А потом еще. Хорошо. Итак, вы говорите, что кровосмесительный секс плох при риске зачатия, но возможен при его предотвращении. Верно?
Я выпил бокал по его повелению. В желудке мгновенно взорвался накопившийся дурной воздух, потом через нос пошли пузыри. Одна из приятных особенностей питья шипучего вина заключается в отделении отрыжки через нос от желанья срыгнуть. Пардалеос тыкал вилкой в холодную индейку, жевал, склонив ко мне голову, в ожидании. Я осторожно сказал:
– Люди должны иметь право на инцест с контрацепцией. Я хочу сказать, они должны иметь возможность его требовать, точно так же, как требовать для себя права есть дерьмо. Но можно съесть и что-нибудь получше. Зачем спать со своей матерью или сестрой при возможности выбирать в целом мире женщин?
– Вы очень наивны, – заключил Пардалеос. – Не очень начитаны. Мы порицаем инцест, ибо он отрицает социальную общность. Все равно что писать книгу, где каждая фраза тавтологична.
– Мой отец, – начал я.
– Ваш отец был всецело против общественной тавтологии. Но любой сын восстает против отца. Молодой человек, протестующий против созданного его отцом общества, совокупившись у всех на виду с незнакомкой, вполне может…
– Нет. Вдобавок все это абсолютно академично. Я не могу совершить инцест.
– И не совершили бы, даже если б могли?
– Нет. Я требую права, но не совершил бы. Стопроцентно надежного контрацептива не существует.
– Я очень хорошо знал вашего отца, – сказал Пардалеос. – Он был другом, не только клиентом. Мои чувства к нему живы и за могилой. On выбрал свободу, которую выбрали бы немногие. Или, лучше сказать, был вынужден выбрать такую свободу, превратив ее в узы. Он совершил инцест.
Через пять секунд я осознал, что у меня отвисла челюсть. Через пять секунд я осознал, что крепко стиснул бокал, стекло затрещало, и на мою отвисшую челюсть все обратили внимание. Я вгляделся в невыразительные глаза Пардалеоса, стеклянные с миниатюрными линзами; рот его спокойно занимался пирогом с индейкой. Этот рот произнес:
– Ну, он теперь мертв, упокой его, Боже. Она тоже мертва.
Я пытался выкаркнуть вопрос, но не смог. Хряпнул еще шампанского. Оно было холодное, благословенное и бесполое. Пил с безумным ощущением чистого, холодного, благословенного единения с призрачным отцом, не моим, благословляющим из ужасного далека. Это был создатель шампанского, Дом Периньон. Пардалеос ответил на невысказанный вопрос:
– Да, сестра. Ваша тетка-матушка, по-шекспировски выражаясь. Но не думайте, будто это лишь немощный свободный жест протеста прошлого поколения. Дело в целом скорее эллинистическое. Он любил ее, она его; они жили как муж и жена.
Прибыла ветчина, мертвая плоть, со слепыми глазеющими глазами выпущенных в кипяток яиц. Я попробовал вычитать на тарелке зашифрованное сообщение из потустороннего мира. Какое-то время пристально смотрел. Слабость моего тела как бы собралась по частям воедино, чтобы пропеть дьяволический мотет Отцу, Подателю Всего. Я попробовал заговорить:
– Это. Вот так. Не надо.
– Глотните еще шампанского, потом дослушайте рассказ. Вы крутой молодой представитель крутого нового поколения, все сумеете переварить. После второго своего разрешения жена-сестра вашего отца была охвачена жестоким раскаяньем.
– Своего вто своего вто своего.
– Ее, как вам известно, нашли утонувшей, однако вы никогда не знали причину. Тело было обезображено, но ваш отец его опознал.
– Ее. Вы сказали.
– Да. У вас есть сестра. Ваш несчастный отец признавал, что однажды вы можете встретиться с ней. Как говорится, мир тесен. Его обуял страх, что при встрече вы можете впасть, без сомнения против собственной воли, несомненно против собственной воли, в аналогичную, в той же степени незаконную страсть. Опять эллинизм. Проклятие дому. Словно мухи па похотливых парней. Спорт бессмертных. Чепуха, говорил я ему. Могу сказать, Лёве полностью не знает истории. Равно как и Ачесои в Сиэтле. Равно как Шиллинг в Сакраменто. Мы с вашим отцом были довольно близки, как я уже говорил. В любом случае, говорил я ему, шансы полностью против. Я отвергаю всю чепуху насчет дома Атрея вместе со всеми прочими мифическими предрассудками моей расы.
– Сест.
– Молодая, прелестная, насколько я видел, девушка. Не очень крепкая, конечно. Ей нужно тепло. Живет на Карибах. Если вы едете на Карибы, то нам ее надо оттуда убрать. Дело лишь в ожидании ее отъезда в Европу. Заканчивать школу в Ницце.
– Боже. Что. Не могу.
– Еще шампанского?
– Бренди. Брей.
– У меня есть немного.
И вытащил из бокового кармана серебряную фляжку. Плоская, как портсигар, она бросила на меня блик света. Он налил бренди в мой пустой бокал из-под шампанского, но я сразу выпить не смог, так как слишком дрожал, и на меня смотрел некий лысый толстый суровый мужчина в очках. Пардалеос сказал:
– Беспокоиться нечего. Переживаемый вами шок – это шок, сопровождающий всякие новые, неожиданно приобретенные сведения. Что-то творится у вас за спиной, и вы отрицаете это. Вы получили напоминание, что даже молодость не обладает полным представлением о грандиозности, топкости и ужасе потайных механизмов жизни.
Он съел весь свой толстый ломоть ветчины и оба яйца. На тарелке его ничего не читалось, кроме краткого сообщенья горчицей, расшифровать которое я не мог. Может быть, Homo fuge?[35] Суровосмотрящий толстый мужчина атаковал большое блюдо какого-то желтоватого месива. Между приступами дрожи я проглотил бренди. Пардалеосу принесли клубничное суфле и счет на много долларов. Я с болезненным восхищеньем смотрел на розовый воздушный холмик, обильно украшенный крупными несочными половинками пунктирных вишен. Беря ложку, Пардалеос сказал:
– У меня нет, конечно, законного права вас здесь задерживать. Надеюсь, вы разделите мой взгляд на вещи. Уморительная посмертная шуточка. Он, в конце концов, ваш отец.
Мне казалось, будто я съел своего отца, полный гроб ветчины с выпущенными в кипяток яйцами вместо глаз, с мозгами-суфле, с живыми острыми ногтями. Это все бренди.
– Квартира моя вам понравится. Лежер-Сити – милое название.[36] Обождите, пока получу сообщение об их отлете в Париж. Это ведь на самом деле не ограничивает вашу свободу, правда? Что такое время в конечном счете? У вас его…
– Они? Они?
– За ней присматривает одна старая дама. Поверьте, эта глупость не будет длиться вечно. Когда вам исполнится двадцать один, женитесь, обоснуетесь…
Он зачерпнул ложкой розовые мозги. Чувствуя сильный прилив тошноты, которая, как я знал, была красной, намекая на густой мясной экстракт глубоко в моем горле, я сказал:
– Мне надо выйти в…
– Ради бога.
Он меня отпустил. Выходя из зала ресторана, я увидел, как из-за стола у входа встали два молодых человека в веселых рубашках, в зеркальных очках. Вот почему он меня отпустил. Я побежал, ища помещение с табличкой МУЖ., проталкиваясь среди укоризненно цыкавших женщин средних лет, их пузатых сопровождающих, готовившихся сказать, эй, приятель. Один мужчина, я видел, нес лыжи. Лыжи? ЛЫЖИ? Толкнул дверь мужского туалета, увидел, слава богу, массу народу, разнообразно шумела вода, жужжали «молнии», омывались теплой водой могучие подмышки. Те двое последовали за мной, легко дыша, слабо, но вежливо улыбаясь. У одного были ржавые волосы, зачесанные на прямой пробор, густые волны заправлены за уши; другой в мягкой фетровой шляпе, с косичкой. Губы у обоих мягкие, не жестокие. Я, вдвое согнувшись, откашлял на кафельный пол густой темно-красный комок крови. Возникла ожидаемая смешанная реакция: искренняя и нарочитая индифферентность, отвращение, замешательство, быстро подавленное возмущение, очень мало сочувствия. Я слабо, коварно крикнул:
– Врача, проводите меня к…
Парочка Пардалеоса тут как тут, подкатила с улыбкой, согнув руки крюками. Не столь слабо, но еще коварней, я крикнул:
– Нет, нет. Уберите их. Это их рук дело. Двое, судя по виду, руководящих работников в рубашках с короткими рукавами сверкнули очками на меня, на них, сурово помахивая руками. Потом служитель туалетной, крепкий черный старик в белом, с морщинистой серой слоновьей кожей, обнял меня за пояс.
– Тебе в неотложку, сынок? Пошли со мной.
Он меня вывел, а люди Пардалеоса на удивление не спешили следом. Фактически я увидел, как тип с ржавыми волосами пошел к писсуару, приготовившись большим пальцем ловко отковырнуть «молнию» па ширинке. Я оказался в огромном, полном людей вестибюле, свободный, но озадаченный. Озадаченный также и тем, почему не хочу отдохнуть в Лежер-Сити, слабый мальчик, еще больше ослабленный утренними откровениями. Предложение Пардалеоса выглядело абсолютно разумно. Если я двадцать лет жил без младшей сестры, не нужна мне младшая сестра. Что за спешка? Тем не менее я сказал:
– Теперь, наверно, все в порядке. У меня самолет. Просто временное…
– Ты уверен? Выглядишь совсем нехорошо, сынок. Куда летишь?
– На Каститу.
– На Каститу? Где это?
Я понял, что за спешка. Я жаждал Сиба Легеру, как единственной в мире нормальности. А потом увидел мужчину из Бронкса, сплошь в черном, напоминанье весело одетым о смерти, порывисто движущийся предупредительный символ того, что лежит для всех них за кратким спазмом отпускного солнца. Перед собой он вел коричневого коротышку в желтовато-коричневом костюме, усатого, яростно шевелившего губами, быстро таща его в скрытном захвате. Гусман, как и было обещано, взят, предотвращено его возвращение в… Британский глашатай, звонарь во все колокола, в треуголке, в бриджах по колено, в накидном кафтане, с наложенным саундтреком русского запевалы: я неосознанно запомнил этот образ.
– Я хочу сказать, в Охеду. Чартерным рейсом.
Охеда ведь где-то в четырехстах милях к западу от Каститы, не так ли?
– Вон на том телевизоре увидишь выход на посадку, сынок. А я вернусь в старый сортир. Уверен, что будешь в порядке?
– Спасибо, – сказал я и добавил: – Мы, Гусманы, крепкий народ.
Глава 5
И вот, через пару дней, я мчал на восток на ладной бермудской яхте под названием «Zagadka II», красивой новенькой поделке около тридцати футов по ватерлинии и десяти в ширину. Принадлежала она человеку по имени Фрэнк Аспенуолл, лет сорока пяти, мясистому, брутально лысому, как восточный монах или палач, уроженцу Харрисберга в Пенсильвании, незначительному модельеру женской одежды, отошедшему от дел ради жизни в походах по настроению в открытом море. Женщин он ненавидел и даже по отношению к своей лодке не говорил «она». Имелся у него компаньон, тоже женоненавистник, по имени Пайн Ченделер, двадцати с чем-то лет, поэт, который, по-моему, периодически бросал Аспенуолла то в одном, то в другом карибском порту, но в очередном возвращался, в синяках, изголодавшийся, кающийся. Как зовут мою сестру, гадал я? Аннамария, Кларинда, Офелия, Джейн, Пруденс, Чарити, Карлотта? Нет, не Карлотта. Мне, конечно, плевать. Просто праздное любопытство. С другой стороны, когда стану совершеннолетним, разве эта сестра не окажется на моей ответственности? Пусть закончит окончание школы, потом кончит замужеством. Но при этом я уже предполагаю облечься в жесткий саван главы семьи. Зачем это мне? Аспенуолл и Ченделер свободны, хоть и безнадежно друг к другу привязаны сексуально. Я научился относиться к сексу так: есть так есть, нет так нет. Мог, как воображаемые произведения Сиба Легеру, быть абсолютно свободным. Свободным даже от ропота и ворчания своего тела. Я теперь себя чувствовал лучше, одолеваемый всем этим озоном, льнущим к спине Карибским солнцем. Как бы выходило, что я, не зная причины всех своих мелких недомоганий, мог отписать их подобной причине, наподобие многочисленного движимого имущества. Я все отписывал обратно своему отцу. В данный момент я готовил обед – нечто вроде буйабеса из консервированной селедки, моллюсков, кальмаров, приготовленных с растворимыми рыбными кубиками, луком, перцем, а потом на десерт полумесяцы персика, утопленные в карамельном креме. Камбуз мой был па корме в большом кубрике, служившем главным образом для хранения парусов, – ближе к левому борту, с не слишком хорошо оснащенной буфетной, перед умывальней и трапом на правый борт. Дальше по корме от меня располагался салоп с кожаными сиденьями по обеим сторонам, со столом посередине и штурманским столиком у передней переборки. На одном сиденье лежал Пайп Ченделер с прямыми блондинистыми волосами, в очках из горного хрусталя, с выпяченными по-рыбьи губами, издававшими в вокальной репетиции периоды длинной псевдопоэмы, над которой он работал: «Вареным моллюском, ослабшей струной, уравненье доказано, равенства знак… – Ни слова про море вокруг: сплошной едкий, угарный сексуальный треп больничных сиделок. – …Опускайся, труба, отдохни, наконец, хватит дуть». На нем были вареные слаксы цвета шпината и рубашка, сначала казавшаяся старомодной газетной рубашкой, но при близком рассмотрении выяснялось, что ее, по какому-то грязному замыслу, украшали страницы писателей-мистиков. Аспенуолл ухмылялся своему дружку, голый, за исключением трубки. Доротея, Маргарита, Фредерика, Рикарда, Эдварда. Черт с ней, с распроклятой ответственностью. Было слишком легко сесть на чартерный рейс до Охеды. На борту такая смесь цветов, такое множество рас на Охеде, что я сошел за неприметного карибца. Никто не просил предъявить билет. Коричневый мужчина с серо-стальными кудрями не глядя вычеркивал в списке фамилии. Кортекс, хорош. Корти, хорош, хорош. Кортес. Точно. Мандукастис. Хорош, хорош, хорош. Гусман, Гусман, Гусман, хорош. Большинство пассажиров были хороши, а именно под мухой. Отдохнув во Флориде, они теперь возвращались на остров, унаследованный от английских отцов-мусульман, которые в 1647 году уплыли от английской пуританской нетерпимости после введения весьма суровых законов насчет спиртного. Один пассажир, подслеповатый от виски, принял меня за настоящего Гусмана и заговорил про совместно проведенное время на ипподроме в Хайли-парке. Я почти весь полет просидел в туалете. Где серьезно обдумывал свое будущее. Сначала осмотреть произведения Сиба Легеру, как намечалось, потом каким-нибудь образом вернуться в Соединенные Штаты, выудить у хранителей отцовских сундуков деньги, которых хватило бы приблизительно на год мирной бережливой жизни, пока я буду испытывать свой творческий талант. Я решил проявлять умеренное послушание относительно высадки в запрещенных районах вроде юга Франции, где находится Ницца и где скоро окажется моя сестра. Не люблю, чтобыменя обманывали, вот и все. Расскажите мне все, даже самое безрассудное, и я рассудительно отреагирую. Сестра: я не мог привыкнуть к мысли о сестре. О связанном с этим обмане. Но довольно легко отключить мысль об имеющейся сестре. Что, в конце концов, означает иметь сестру? Столь же мало, – но есть некая связь с ней, я не мог отрицать, есть какая-то связь, – как рожденье от кровосмесительного союза. Ведь есть в мире люди, талидомидные дети,[37] жители зобных долин, заядлые курильщики, потребители цикланов, дышащие выхлопными газами, поистине больные, а я не сказал бы, будто небольшие капризы моего организма отнесли меня в таксономическую категорию пожизненного инвалида. Все глупое прошлое – наш отец, точно так же, как весь мир – больница. Речитатив последнего глупо припомнился из кантаты Баха на Четырнадцатое Воскресенье после Троицы. Это, конечно, еще одна моя слабость. Поеду, скажем, в Мексику, в какое-нибудь симпатичное тихое грязное место вроде Идальго или Маисанильо, буду жить на тортильяс[38] и на текиле, проверю, может ли мой бесформенный разум, средневековый квартал, набитый лавками старьевщиков, непоследовательно произвести нечто осмысленное. Вот что я фактически намеревался сделать: написать пьесу. Признавал в себе определенную театральную склонность – другое название эксгибиционизма. Мог вообразить любое количество театральных ситуаций. Их воплощение в действии, моем собственном, бывало захватывающим, вроде акта с Карлоттой, но также утомительным и опасным. Лучше устроить театр там, где ему полагается быть, а именно в театре. Форма пьесы в голове еще не зашевелилась, но имелась куча ситуаций, которые можно связать воедино. Там, в туалете, освежаясь самолетной туалетной водой, я с большой четкостью представил себе сцену: Джордж. Почти вытащил Симона, паука-краба. Мейбл. Рыба-пеликан геркулесовых пропорций. В баскетах три Эусебии, я имею в виду баскские береты. Джордж. Да, да. Грохочущие легионы. Эти слова говорятся в постели, где продолжается совокупление. Смысл, разумеется, кроется в непоследовательности. Будучи столь молодым, я не знал, что подобная вещь уже сделана. Мы прибыли в аэропорт Охеды, расположенный прямо за Блэксли, жалкой грудой развалюх, именуемой столицей. Теперь мне требовался морской транспорт, чтобы отработать путь до Каститы. Осведомился насчет возможностей в кофейном баре напротив городского аэровокзала, и меня направили в бар отеля «Бессон» возле гавани. Там я познакомился с Аспенуоллом и Ченделером, па которых мне указал бармен, как на яхтсменов, собравшихся для разнообразия и неимения лучшего проехаться на Каститу на fista[39] Сента-Евфорбии: процессии со статуями, фейерверки, вязнущие в зубах сласти, чудеса, выпивка. Аспенуолл с Ченделером сперва были не слишком уверены, нужен я им или пет, но, когда я сказал, что умею готовить, признались, их уже тошнит от собственной и взаимной готовки. Мне надо срочно, сказал я. Ладно, сойдет и с приправой небольшой срочности. Что за спешка? Что за срочность, господи помилуй? Все дело в утверждении Лёве и Пардалеоса, будто нет никакой спешки. Разве не понимали они юного своеволия, не знали, что, если пустят в ход орудие неспешности, я превращу собственно спешность в свое орудие? – Думаю провести там неделю, – сказал я. – Неделя нам тоже годится. Можешь спать на борту. – А вы? – Иногда на борту, иногда нет. В зависимости от ситуации. И вот теперь, в двойной стихии страшного пламени и бирюзы, но окруженные в салоне успокоительными артефактами, мы пили бурбон с соком лайма, потом съели ленч. На левом рукаве Пайна Ченделера я прочел: «Чем более Бог во всем присутствует, тем более Он вне всего. Чем более Он внутри, тем более вовне». Аспенуолл с отвращением черпал ложкой свой рыбный суп, высматривая что-нибудь посолиднее, пригодное, по его мнению, для ощутимого съедения, а потом сказал: – Барометр на два миллибара ниже, чем в книжках написано. – Что это значит? – спросил Ченделер, показав серый ком пережеванной рыбы. Он всегда показывал еду, разговаривая за обедом, привычка столь же дурная, как и его стихи. «Эта бездна называется центром, кладезем или глубью души». – Значит, где-то за кулисами шторм, сука. Необычно для этого времени года. Он все знал про море, распоследнюю суку. Я кивнул. В жарком камбузе отдаленно предчувствовал тошноту. Значит, это был не отец. – Трисель после ленча поставить? – предположил я. Кажется, буйабес не понравился Аспенуоллу. Я принес десерт, заколыхавшийся на столе. Он деликатно покопался ложкой и выудил лунный серп дольки персика. Обследовал его, как бы выискивая пороки. Стоявшая рядом горчица заметно тряслась. – Правильно, – сказал он. Пайн Ченделер ел от души, потом снова лег на сиденье, вернувшись к своей псевдопоэме. Мы с Аспенуоллом вытащили через форлюк увесистый парус на палубу, поволокли по корме к мачте. Он пошел вниз в запасовку за тросами, фалами, шкотами, я за ним наблюдал. Точно, поднимался ветер. Он поднял парус, а я высоко прикрутил шкот к кокпиту. Мы спустили спинакеры, он с подветренной, я с наветренной стороны, и свернули их. Потом он поставил штормовой кливер. И сказал: – Хватит. Теперь хорошо пойдет. Как насчет кофе? Я сделал кофе, растворимый, гранулированный, обезвоженный. Ченделер лежал на сиденье, глядя ввысь пустым взором. На животе у него значилось: «Атман[40] – то, что наполняет вселенную, по ничем не наполняется; что всему сообщает сияние, но ничто не способно заставить его воссиять». Когда я принес кружки с кофе, он сказал: – Ненавижу шторма. – Я думал, поэтам они нравятся. – Не этому поэту. Хотя Фрэнку нравятся. Он их любит. В борьбе с ними таким мастером себя чувствует. Как Летучий Голландец, или еще кто-нибудь. Вот увидишь, он справится. Я крикнул, что кофе готов. Аспенуолл хотел, чтобы Ченделер встал к штурвалу. А Ченделер сказал: – Я не встану к штурвалу. Я тут должен лежать. Цепенею от шторма, даже от перспективы. Поэтому я взял штурвал, пока Аспенуолл пошел вниз пить кофе. Ветер постоянно усиливался, на солнце наплывала тонкая высокая пелена облаков, превращая его в луну. Я замерз в рубашке и слаксах. Скоро Аспенуолл поднялся закрыть передний люк и опустить штормовой щит на световом люке рубки. – По-моему, ветер шесть баллов, – сказал он. – Сука сука сука. Правда сука. Аспенуолл снова пошел вниз надеть штормовку. Вернувшись, угрюмо, умело перехватил у меня штурвал и сказал: – Иди сделай побольше сандвичей. Мне побольше горчицы. Дижонской. Очень крепкого черного кофе в термосы, с бренди. Только не «Кордон Блю». Слишком хорош для кофе. – Дело будет плохо, да? – Сука. – А друг твой чего собирается делать? – Лежать. Просто лежать. «Внутренний Свет вне похвалы и укора; он, подобно пространству, не знает границ». Я приготовил сандвичи из нарезного хлеба с консервированной свининой, салями, луковым сыром. Ченделер застонал. Я заварил черный, как собака, кофе, заставил его рычать и лаять от коньяка. Взял два больших термоя (?), загнал его туда надежно, потом надел куртку и пошел на бак взглянуть на штормовую одежду. Был всего один комплект, и, если на то пошло, только два спасательных жилета: тошнотворного оранжевого цвета. Чепделер видел, как я одеваюсь для тяжких морских трудов, и это ему не понравилось. – А я? – Ты тут будешь лежать. – Ох. «Узри лишь Одно во всем; второе сбивает тебя с пути». Я пошел помочь Аспенуоллу. Ветер крепчал, удовлетворяя его угрюмость. С триселем нелегко было взять риф. Аспепуолл подал фок чуть назад и взял курс по левому, а может, по правому борту, не помню. Тогда судно удобно село, делая около двух узлов по ветру. И мы спустились вниз. Ченделер принес из камбуза сандвичи и пожирал их, как волк. Перед ним стояла дымящаяся кружка сдобренного кофе. Он промямлил: – Я от испуга голодный. «Если ты называешь Бога добрым, великим, благословенным, мудрым или еще как-нибудь в том же роде, слова эти подразумевают: Он таков». – Святой Бернар, – сказал я. – А? – У тебя на правом соске. – Оставь его в покое, – сказал Аспенуолл. – Я только говорю… – Оставь его в покое. – Извините, – сказал я, не желая неприятностей, зная, что оба неуравновешенные. Чепделер взял еще сандвич и спрашивает: – А как насчет того, что прямо над пупком? «Ибо Бог заключает в Себе сокровище и невесту; Божество – такое же „ничто“, как если бы это не было „ничто“. – По-моему, Майстер Экхарт,[41] – говорю я. – Экхарт, – повторил Аспенуолл. – Не упоминай тут это имя. Нам нужна вся удача, какая найдется. – Но Экхарт был великий мистик, – сказал я. – Экхарт был великий сукин сын. Экхарт был врун. Я не был бы там, где сейчас, если б не дважды темный шустрик Экхарт. – А где ты сейчас? – спросил Чепделер. – Или, лучше сказать, где мы сейчас? – Где б мы ни были, все равно где-то в Карибском море. Аспенуолл сгорбился над штурманским столиком, мрачно думая над картой, схватив по пути сандвич. Мрачно думая, крепко куснул и какое-то время жевал. А потом говорит: – Мало горчицы. – Извини, – сказал я. – А ты прямо какое-то Божье дитя, да? – сказал Чепделер. – Весь этот выпендреж насчет святого Бернара у меня на правом соске. – Ты в Бога сплошь облечен, – заметил я. – Я бы сказал, Божьямайка. Что-то вроде апотропея?[42] Чтобы уберечься от шторма и прочей дряни? – Заткнитесь там насчет Бога, – неразборчиво сквозь хлеб, салями и мало горчицы крикнул Аспенуолл. – Нам нужна вся удача, какая найдется. Бог, как дог, услыхав свое имя, прыгнул на нас в великой, рабски преданной радости. Море треснуло и в высочайшем приступе аппетита бросилось па кости судна. Мы прыгали на трясущейся крыше волн, точно на лошадке-качалке. Аспенуолл прокричал: – Господь Всемогущий, Иисусе Христе. Апокалиптический разрыв грянул над нами, потом гулко захлопали тугие крылья обезумевшего архангела. Аспенуолл, держа сандвич, метнулся на палубу, меня понесло за ним следом. Брызжущая морская пена в экстазе наскочила па нас. Он яростно сунул свой сандвич в опрометчиво самоуверенное хлебало, которое тут же вывалило его обратно, когда он ошеломленно разинул его на трепещущие ошметки старого выстиранного белья па обрывках веревок: штормовой кливер съеден заживо, блоки триселя бьет колотун. Ему хватило времени с ненавистью посмотреть на меня, прежде чем проорать команды; ветер их проглотил, не распробовав. Берлин, Берлин, что-то вроде. Нет, перлинь. Это что еще за чертовщина? Сыпля проклятиями, он сам заковылял к баку, а я вцепился в поручни. Потом увидел, что такое перлинь: какая-то бечевка. Мы с ним, продолжавшим крепко ругаться, как в немом кино, главным образом на меня, спустили трисель, привязали его тем самым перлинем к главному буму. Теперь ни одного паруса вообще не стояло. Яхта просто слабоумно прыгала на волнах. То была сложная пытка: одна хулиганская шайка подбрасывала на одеяле идиота-ребенка, другая, неистовая, громко распевая иные песни, отшвыривала, забрасывала льдом, немедленно превращавшимся в теплую воду. Пала ночь, как говорится. Я оставил у штурвала Аспенуолла, подхлестываемого теплой водой, рассыпавшейся глыбами сумасшедшего снега, и пошел вниз, боясь, как бы меня не смыло за борт. «Если Он обретен сейчас, значит, Он обретен. Если нет, нам останется лишь поселиться в Городе Мертвых». Ченделер теперь сидел вцепившись в сиденье, задрав ноги, держа ступни приблизительно в футе от пола каюты, сплошь залитого трюмной водой. Он как бы вычитывал что-то в трюмной воде, глупый аденоидный косноязычный олух, читающий комикс на полу в туалете. – Заливает, – сказал я. – Кого? Чего? – Лучше начинать откачивать. Свет в каюте стал оранжевым шепотом. Ченделер сперва издал слабый вопль оргазма, потом молвил: – Иона. – Вода в батареи попала. Кто – я Иона? – У нас никогда раньше таких неприятностей не было. – Пошел ты в задницу, поэтохрен с устрицами вместо яиц. Помоги мне помпу поставить. – Это несправедливо. Альфреду Казииу нравятся мои поэмы. – Все равно, пошел, Божьямайка. Тут-то все и случилось. Судно не смогло вынырнуть, с треском рухнуло на правый борт, клюнуло носом, пошло вниз вниз вниз. Прежде чем погас уже почти исчезнувший свет, каждый проклятый предмет взбунтовался, загалопировал к левому борту, байки говяжьей тушенки, булькавший открытый бренди, конопатки, гаечные ключи, кастрюли, тарелки, карловы нобли,[43] пальцы с фланцами, деньги, лук, сыр, мертвец, коробка с иголками-нитками, крюки-собачьи клыки, секстанты, кусачки, шплинты, мерные багры, стаи расплющенной камбалы и так дальше, а может, и нет, – я не моряк. Однако помню шум – человеческий и лязг– сквозь вой бушующего моря и ветра. Пролом, завал или что-то еще. И полная, вертящаяся, мертво пьяная тьма. Конечно, у меня в черепе еще горела свечечка, давая достаточно света, чтоб высветить воображаемую усмехавшуюся физиономию, мою собственную, говорящую: «Ты ведь этого хочешь, не так ли? Гибели формы, кораблекрушенья порядка?» Потом меня что-то ударило, очень острое, вроде угла стола, внутренний пилот отключился, а я провалился в слякотные дебри, в приютившее Иону чрево, под огромный черный сырой зонт из китового уса. Я выплыл в тошнотворный холодный свет – рассвет и выздоровевшее море. Невероятная лихорадка отгорела, утихла. Я плашмя лежал на сиденье, колыхавшемся, как губка для мытья, в ритме судна. Я был совсем один. Ченделер, должно быть, на палубе или за бортом; Аспенуолл, угрюмый триумфатор, как всегда, за штурвалом. Я по-прежнему был в штормовке, не чувствовал себя промокшим. Поискал, где болит, и нашел глубоко в волосах глубокую нехорошую ранку. Онемевшим щупавшим пальцам ответил застывший засохший кровавый колтун. В каюте по-прежнему каша из раздавленной и расплющенной камбалы, но вода с пола откачана до простой сырости. Мое чрево, Ионино чрево, пробурчало грубое требование: буб и груб. Голова, как я обнаружил, очнувшись, не слишком болела. Встав, увидел мистическую рубаху Ченделера, валявшуюся среди обломков, мокрую, непригодную для носки, пока несколько часов не пролежит на солнце. Я устрицей вчитался в новый текст. Потом пошел на палубу, готовый к суровой встрече. Грот был поднят. Аспенуолл оглянулся, посмотрел на меня от штурвала, по-прежнему в прорезиненной робе; красный шрам засыхал, засаливался на правой щеке невысказанным упреком. Но боже мой, что я такого плохого сделал? Ченделер был в плотном свитере, явно сухом, наверно, лежавшем в каком-то высоком водонепроницаемом шкафчике. Очки из горного хрусталя он потерял и поэтому слепо моргал и моргал в разгоравшемся свете. – Я же не виноват, – сказал я, – что меня по голове ударило. – Земля? – спросил Ченделер Аспенуолла, скосив глаза на дюймовое солнце, бывшее нашей целью. Действительно, земля, чуть заметная передышка в причудливой круговой обманчивой линии. Через час, два, три мне, возможно, удастся сойти на берег и двинуться дальше, сухому, согревшемуся, без денег в кармане, но впереди карибское древо с плодами, только рви. Я не так уж плохо себя чувствовал с учетом всего. Знал, что никто меня ночевать на борту больше не пустит, да и сам не хотел. Самостоятельно обойдусь, и черт с ними, с обоими, с голубками и с фруктами. Ченделер любовно поглаживал прорезиненную робу своего голубкафруктадруга, приговаривая: – Фрэнк, ты был великолепен. – Знаю. – Слушайте, – сказал я, игнорируемый, – я ведь сделал все возможное, правда? Как ни странно, не я выдумал этот шторм. Я же работал, правда? Больше, чем можно сказать, за… – Оставь его в покое, – сказала спина Аспенуолла. – Э-э-эх, – начал было я, а потом уловил остаточный образ текста, только что виденного на рубахе Ченделера: «Боязнь одиночества лежит в глубине страха перед двойником, личина которого однажды является и всегда предвещает смерть». Кто это сказал? Святой Лаврентий Никогда? Кнут Александрийский? Черт возьми, я не боюсь одиночества. Пошел вниз удостовериться, что действительно это видел, но ничего не нашел. Перебрал всю рубашку, как бы в поисках вшей, но ничего подобного не было.Глава 6
Сента-Евфорбия, замученная при Домициане, трусцой бежала по Мейн-стрит или Стрета-Рийяль,[44] восьми футов ростом, старательно вырезанная из мягкого дерева. Верный признак любительского искусства – слишком много деталей для компенсации чрезмерной безжизненности. На деревянные веки наклеены черные крашеные ресницы из свиной щетины; я видел пухлый розовый язык во рту, приоткрытом в последней боли, в первом проблеске кончины. Красное платье ее раздувалось, сплошь деревянное, кроме огромного фаллического гвоздя, орудия мученичества, кроваво приколотившего к телу погребальные одежды. Кровь присутствовала, любовно нарисованная, хотя раны были пристойно скрыты. Крепкий ее постамент был прочно установлен на носилках с четырьмя ручками; несли их четверо мужчин в бордовых одеяниях с капюшонами. Путь перед ней расчищал духовой оркестр, музыканты в темных балахонах, инструменты в серебристых вспышках, подобных внезапным уколам испытанной ею боли, играли избитый медленный марш с сентиментальной мелодией. За ней иноходью священники в стихарях, за ними ковыляли дети, тараща глаза, в какой-то скаутской форме. Рядом со мной всхлипывали две женщины, то ли над смертными муками святой, то ли над сладкой невинностью ребятишек, не знаю. Я был стиснут в толпе, пахнувшей чистым бельем, чесноком, мускусом. Мне нужны были деньги; надо было где-то остановиться. От Пурта, где располагался причал для яхт, до центра Греисийты пришлось пройти милю; на паспорт мой просто кивнули, отсутствие багажа прошло незамеченным. Представители властей на причале сочли меня членом «Zagadki II», в том смысле, что «Zagadka II» послужила гарантом благонадежности в смысле благоплатежности. Аспенуолл и Ченделер это вроде бы подтвердили. С облегчением от расставанья со мной, помня, что высаженный на землю Иона был безобиден, как кит на мели, они мне помахали с готовностью, по без энтузиазма, который можно было б принять за прощальный. Как бы посулили потом еще встретиться. Но фактически они этого не желали, нет, ах нет. Фактическое прощание для этих двух голубков. И я пошел с возобновившейся под сильным солнцем головной болью прочь от моря и божьих тварей, по широкой дороге в Гренсийту, подмечая, что флаги, религиозные лозунги (Selvij Senta Euphorbia[45]), созвездия лампочек повреждены штормом, столь же сильным здесь, на побережье, как на море. Но теперь море было богородично-голубым, без единого облачка, над ним планировали промышлявшие чайки.
Теперь появился хор девушек брачного возраста, сплошь в белом, за исключением красного мазка спереди, вроде планшетки корсета, распевавших эту молитву. Это был древний язык Каститы, сложившийся из романского диалекта, на котором говорили первые поселенцы, вынужденные перебраться на кантабрийское побережье из какого-то безымянного средиземноморского местечка. Их поработили, но загадочная волна британских мусульман, колонизировавших и Охеду, освободила рабов и, ослабев в своей вере под здешним солнцем, растворилась на острове в христианстве, впрочем, после того, как вырубила из местного камня, застывшего меда, мечети. Процессия двигалась сейчас к Дууму – огромному собору – мечети на площади Фортескыо. Кто такой Фортескыо? Британский губернатор во времена британского владычества – rigija,[47] – ныне минувшие. От этого владычества остались, как я обнаружил, департамент общественных работ, английский язык, дебри законов, но не демократия.
К моему удивлению, но к радости всех прочих, процессия превратилась теперь в бесцеремонно мирскую. Произвел это преображение дисгармоничный аккорд – огромный деревянный фаллический гвоздь, окрашенный красным, как бы сочившимся из его шляпки, вроде студенистого карамельного крема, который держал в руках клоун вроде Панча,[48] вилявший налево-направо, шаркая неуклюжими башмаками. За ним текли потоки с молодежными плакатами – Век Джаза (итонские стрижки, оксфордские сумки, мундштуки как у Ноэля Кауарда,[49] рогатый граммофон); Тюремная Реформа (каторжники, хлеставшие шампанское, держа на коленях тюремщиц в шелковых чулках); Сельское Хозяйство Каститы (рог изобилия из папье-маше, извергавший бананы, грейпфруты, ананасы, кукурузные початки и плоды хлебного дерева, с пухлыми девушками в потрясающих позах, в скудных одеждах Цереры); Дары Нашего Моря (Нептун со свитой, с гигантским уловом в сетях, включая еще шевелящегося осьминога); Дни Немого Кино (режиссер в бриджах с мегафоном, кинокамера с ручкой, Валентино, Чаплин и пр.); Благослови Боже Его Превосходительство (фотография крупным планом толстой симпатичной физиономии с умными, но неискренними глазами, окруженная флагами и салютующими детьми Руритании); остальное я, кажется, позабыл. Потом шел цирковой оркестр, наяривая пламенный марш с глиссандо тромбонов. Он не схлестнулся с прежним торжественным маршем, поскольку покорные оркестранты уже сложили инструменты у входа в Дууму, куда внесли Сента-Евфорбию и, наверно, спешили трусцой к алтарю. А потом слоны.
– Слоны? – изумленно вымолвил я. Повернулись веселые от души лица с разъяснениями:
– Цирк Элефанта, цирк Фонанта, цирк Атланта, цирк Бонанца.
Я так и не понял название. За слонами – Джамбо, Алисой, младенцем, державшимся гибким хоботком за хвост матери, – ковыляли фигляры и пара детенышей кенгуру, бившие в барабаны. Потом появились два льва в одной клетке и тигр с тигрицей в другой, грузовик с парой тюленей, дававших представление, балансируя полосатыми пляжными мячами, и прелестно бегущие белые пони с машущей балериной-хозяйкой. А потом толпа смолкла.
Высокая сухопарая женщина в терракотовом платье с лицом слабо светившимся, как бы от хны, шагала одна, с какой-то трагической гордостью. Над ее головой кружили, трепеща крыльями, птицы – майны, скворцы, попугайчики, – все трещали, пищали человеческим языком, обрывки слов тонули в шуме оркестра.
Видно, женщину окружала божественная или колдовская аура; отсюда молчанье толпы. Говорящая птица – нечто вроде зачарованного человека. Женщина сурово глянула на толпу, сперва налево, потом направо, взгляды наши, казалось, на миг встретились, и в ее глазах сверкнуло моментальное недовольное узнавание. Но она прошествовала дальше, а миг тишины и волнения улетел, изгнанный абсолютным демонстративным финалом, – футбольной командой Каститы, которая, как мне стало известно, победила венесуэльцев в финале кубка Центральной Америки. Они трусили, словно дорогу утаптывали, в оранжево-кремовой форме, ухмылявшийся капитан гордо, как дароносицу, пес серебряный трофей. Приветствие за приветствием за. Мы далеко ушли от Сента-Евфорбии.
Толпы зрителей хлынули теперь на улицу, став веселой волной карнавального шествия. Главным образом дети в потешных шляпах, с накладными носами, свистящими дудками и малиновыми свистками, гогочущие парни в джинсах с железными крестами и свастиками, болтавшимися на шее, хихикавшие девчонки в белом, желтом или голубом, как утиное яйцо. Люди постарше как бы улыбались и добродушно толкались на тротуарах по пути к площади Фортескыо или вливались в пивные. Мне тоже хотелось пить. У меня было всего девяносто американских центов.
Я зашел в подвальную пивную, длинную, узкую, как железнодорожный вагон. На этом острове с таким яростным солнцем выпивка всегда была темным делом: солнце в вине никогда не знакомилось с солнечным ликом на полных смеха бульварах. Почти ничего не видя, я пробирался сквозь пьяный шум, спотыкаясь об ноги. Один мужчина шумел громче любого другого:
– Как он на свое место пробрался, а? Всем чертовски хорошо известно, о чем я говорю, а если в тени шныряет какой-нибудь президентский шпион, пусть не старается. Я уже не боюсь. Ибо правда есть правда, ее не опровергнуть никакому официальному вранью, никаким интриганам наемникам.
– Ну, ладно, Джек, – сказал мужчина в белом фартуке, в темноте призрачный ниже пояса. – Кончай, чего у тебя там, да иди работай.
– Это не работа. Продажная фрагментарная правда, вот что это такое. Но никто никогда не задаст нужных вопросов, о нет. Чем наш любимый президент занимался с двумя маленькими девочками вечером 10 июня 1962 года в доме, который пусть останется без номера, на улице, которая пусть останется безымянной? Почему в таком скором времени после сбора по домам пожертвований в пользу сирот возникла целая флотилия «кадиллаков»? Почему Джеймс Мендоса Каллаген так внезапно и непонятно исчез осенью 1965-го? Вот эти и подобные вопросы – никогда, о нет. А я все ответы знаю, ребята, о да.
Теперь я его видел: плаксивый обломок интеллектуала в темпом костюме, дополненном жилетом, сидевший один за столом, с которого текло спиртное. Посетители перебивали его:
– Кончай, Джек, кругом полиция. Ладно, хоть сегодня не надо нам неприятностей. Господи Иисусе, зашел человек спокойно выпить. Умник, только посмотрим, куда ум его заведет.
Я стоял у стойки, заказывая бокал белого вина. И спросил мужчину в фартуке:
– О какой это он говорит продажной фрагментарной правде?
– А? Кто? Он? Ходит по городу в праздничные и в базарные дни и устраивает представления. Дон Мемория или мистер Мемори.
Потом мужчина в фартуке повернулся к нему, продолжавшему громкие бунтарские речи, и яростно рявкнул на первом или альтернативном языке острова:
– Chijude bucca, stujlt![50]
– Объясните также необъяснимое исчезновение редактора «Стейла дТренсийта» после выхода весьма деликатно отредактированной передовицы.
– Какие представления? – спросил я.
– Всем отвечает. Todij cwijstijoni.[51] Заткни свою жирную грязную пасть, провокатор. Или я вызову polijts.
– А то, что начальник полиции когда-то был мальчиком при его превосходительстве, подставлял ему задницу, это чистое совпадение?
– Tacija![52] Хватит! Вышвырните этого idijuta!
Мне показалось, будто, повернувшись от стойки, осматривая возмущенные лица, я увидал заглянувшую с солнца усмехавшуюся физиономию Ченделера и суровую Аспенуолла. Их было видно примерно секунду. В голове у меня вновь пульсировала боль. Потом на том месте встал, уже надолго, узнаваемый силуэт закона в рамке дверей на пороге, – тропический закон в накрахмаленных шортах, в рубашке с короткими рукавами; форма подчеркивала гибкость худого тела, обученного насилию. Кобура, руки в боки. Присутствовавшие, кроме Дона Мемории, умолкали, как будто серьезно слушали музыку.
– Спросите меня кто-нибудь, задайте вопрос, подобающий тошнотворному времени и прокаженному государству, где мы живем.
В ответ раздалось испуганное шиканье. Я поспешил вставить что-нибудь успокоительное:
– Чьим отцом было короткое яблочко?
– А? А, а? Если яблочко сорта пепин, то пепин – это Пипин Короткий, король франков, отец Шарлеманя. Семьсот четырнадцатый – семьсот шестьдесят восьмой, если вам нужны даты. Но такие вопросы бессмысленны в столь ужасные времена, как как как…
Я видел: он вглядывается в меня одним глазом, гадая, кто и что я такое, черт побери; густые грязно-седые волосы, тройной трясущийся подбородок. Силуэт в дверях шагнул внутрь в тяжелых ботинках, начали вырисовываться черты полицейского, словно в ванночке с проявителем.
– Давайте-ка еще послушаем про ужасные времена, – предложил полицейский.
– Жестокий лакей государства, президентский кулак, как сейчас там, в мире подкупа?
Я решил лучше уйти. Пока полицейского не интересовало мое задержание. Я обратился к жевавшему старику, перед которым па жирной бумаге лежало крошево из хлеба и свиного студня:
– Где он работает? Ну, вы поняли кто.
– На Дагобер-плейс, где ярмарка, – сообщил мужчина помоложе с дергавшейся левой рукой.
Полицейский уже более-менее поднял на ноги Дона Меморию, взяв одной рукой за воротник, а другой за штаны на заднице. Я вышел, слыша:
– Вернешься в участок, спроси, что там сделали с Губбио, с Витториии и Серано Старки. Кровавые репрессии, гвозди загоняют под ногти…
Потом я оказался на улице, щуря па солнце слепое лицо. Дагобер-плейс? Мне ткнул в нужную сторону пальцем или даже указал направление рьяный жандарм па посту у семафора. Услужливый народ, проявляющий массу энергии. Я пошел по булыжному переулку с закрытой газетной лавкой, свернул на улицу, где какие-то мужчины с песней сыпали зерна тмина на караваи, которые другие мужчины смазывали яичным белком; потом вышел на удлиненную пьяццу с двумя игравшими барочными фонтанами (каменные мышцы корчились, рты адски разевались, хватая в танталовых муках воду) и раскинутыми на время ярмарки прилавками. Продавались обычные вещи – детская одежда по сниженным ценам, футбольные бутсы, сласти; были тут наперсточники попытай-счастья и тиры. Веселые люди почти все смеялись в лицо зазывалам, прохаживались, облизывая конусы мороженого. Я высмотрел довольно тихий уголок и занял его. Требовалось нечто вроде платформы, поэтому я в немом представлении, ибо зазывала говорил исключительно по-каститски, выпросил взаймы три-четыре пустых крепких ящика из-под «Коко-кохо» (не такой уже новинки: напиток пришел на Карибы). И, поднявшись па свой постамент, объявил:
– Перед вами мистер Мемори-младший! Любые вопросы! Любыелюбыелюбые вопросы!
Робко хихикавшая россыпь юнцов вскоре оказалась со мной, и все-таки не со мной; они вполне могли быть как тут, так и в любом другом месте; ни один не смотрел мне в глаза, не бросал вызов. Потом мужчина средних лет, не совсем трезвый, крикнул издалека:
– Как сделать, чтоб жена меня не изводила?
– Закройте ей рот поцелуями, – крикнул я в ответ. – Утомите любовью.
Раздался смех. Толпа уплотнилась. Школьник попробовал что-то спросить, остальные не расслышали. Я крикнул:
– Юный джентльмен спрашивает, когда телевидение появилось. Если он имеет в виду первую общедоступную передачу, ответ – тринадцатого июля тридцатого года в Англии, благодаря системе Бэрда.
На самом деле мальчишка спрашивал дату открытия в Солсбери межрасового Университетского колледжа, но я не знал ответа. Приободрившись теперь, громкоголосые члены толпы предлагали вопросы: первое сообщение Морзе? (24 мая 1844 года); эвакуация из Дюнкерка? (3 июня 1940 года, в годовщину смерти Гарвея, описавшего систему кровообращения); древнее название столицы Болгарии? (Сердика, Триадица для византийских греков); двенадцатая годовщина женитьбы? (шелковая и льняная); краткая биография Че Гевары? (родился в Аргентине, сражался на Кубе, стал революционером в Гватемале); коктейль «Полуденная Смерть»? (шампанское и перно, хорошо охлажденные); рекорд по выпитому пиву? (Огюст Маффре, француз, 24 пииты за 52 минуты); 8 по Бофорту?[53] (свежий ветер: ломает ветви деревьев; идти трудно); кто сказал, что англичане считают цивилизацией мыло? (немецкий философ Трейчке); артемизия? (полынь или старик); гуанако? (крупный вид ламы, использующийся как вьючное животное); международный генри?[54](= 1,00049 абсолютного генри); как понимать трипаносомоз? (заражение трипаносомами или Байер-205); как отчистить сажу и копоть? (попробуйте тетрахлорид углерода); второе имя Эдит Ситуэлл?[55] (Луиза); победитель дерби 1958 года? (Крепкий Орешек, жокей К. Смирк).
Возможно, конечно, фактически задавались не эти вопросы, но вопросов было безусловно много, причем спрашивавший на каждый, как правило, знал ответ, поэтому и спрашивал. Я показывал около восьмидесяти процентов. А потом, к моему беспокойству, вопросы стали превращаться в загадки. Хихикавшая пухлая привлекательная молодая матрона спросила:
– Чего больше минуты не удержать, хотя оно легче пера?
Ответ простой. Потом морщинистая старуха сказала:
– В гостиной много стульев, посередине клоун танцует.
Молодой изможденный туберкулезник:
– Внутри тебя заперто, и все равно его могут украсть.
Дыхание у меня во рту скисло, сердце сильно билось. Может быть, надо было поесть. Ужасная головная боль. Потом кто-то сказал, я не мог разглядеть его четко:
Белая птица без перьев
Вылетела из рая,
Села на стену замка;
Пришел лорд Безземельный,
Поймал се, не хватая,
И поскакал без коня в белый зал короля.
Хрящик из студня вручили мне боги,
Стоит он без всякой подмоги.
Все кует, не сгибается,
Мне скакать на нем очень нравится.[56]
Входа пасть, язык, нос, зубы,
Вниз темнее адской глуби,
Осторожней в путь-дорогу,
Вдруг там львиная берлога.
Глава 7
На полочке у парадных дверей стоял телефон, и хорошенькая девушка в коротком платье – на груди аметист, «страж-привратиик» в виде помидорчика «бычье сердце», – говорила в трубку: – Один-один-три. Один-один-три. Мистера Ар-Джея Уилкинсоиа. А потом взглянула на меня так, как будто уже видела раньше и я ей не слишком понравился. Наплевать. Я пошел к администраторской стойке со своей новой бритвой и тремя новыми носовыми платками. Объяснил отсутствие прочего багажа, и хозяйка сочувственно причмокнула. Вот какие дела творятся в Нью-Йорке. В Индиях гораздо безопасней. Она втягивала губы до полного исчезновения, одновременно тряся головой. Это была женщина цвета мокко с пурпурными волосами, с белым, как выкошенная тропинка, пробором, одетая в кебайя. Три доллара за ночь – вроде бы не слишком. – Запишите фамилию в книге. Ваш паспорт. Отель назывался «Батавия», поэтому я так понял, что она, должно быть, из Индонезии или, скорее, из старой голландской Ост-Индии. Одна Индия другой стоит. Расписываясь, заметил у нее на стойке почти пустую пачку сигарет «Джи Сам Сой» с ароматом гвоздики, выпускаемых в Сурабае, и как бы двумя крепкими церебральными пальцами подавил свою ярость в связи с утратой синджантинок. И проворчал: – Нью-Йорк. – Да, да, ужас. В маленьком фойе располагался жаркий, битком набитый пивной зал, увешанный почему-то вполне обыкновенными малаккскими корзинками для рукоделия. Крупные серые ящерицы шмыгали по стенам, прятались под картинами с изображеньями парусников, чмокали губами. Несколько мужчин играли в карты, одного, моргавшего в полной невнимательности, незлобиво обвиняли в жульничестве. Одинокий пьяница, закрыв один глаз, пробовал языком свою щеку; другой, из Ост-Индии, рассматривал календарь с картинками, изображавшими молодую коричневую пару, которая целовалась в губы, а на фойе шокированный консерватор постарше наполовину отводил глаза. Или консерваторша? Не припомню. Стоял приятный запах корицы и камфорного дерева. Большая открытая дверь вела в сад, где девушка вытряхивала накрахмаленные простыни, парень чистил водоем, бороздя воду палкой. Какой-то невидимый новичок неумело бряцал на чем-то вроде лютни – до ре фа ля. Похоже, хорошее место, можно остановиться. Я понес ключ вверх по лестнице к номеру 8, отрыгивая рыбной похлебкой со специями, съеденной в каком-то сонном ресторане. Открытое окно с нейлоновыми занавесками, плясавшими от морского бриза, выходило на Толпин-стрит, полную веселого шума. Там была сапожная, кузница, лавка предсказателя судеб. В ветхом кинотеатре шел фильм «После послезавтра». Дальше море стояло стеной. Свободно колесили чайки. Прелесть. И пустая комната, обставленная в основном воздухом. А вода? Выйдя в коридор, я нашел рудиментарную умывалку – просто каменный пол, пара кранов. Выстирал рубашку куском жесткого синего мыла, но сперва, сложив чашечкой руки, запил купленные шесть таблеток аспирина. Шишка на голове уменьшилась, но боль еще толкалась и билась. Побрился вслепую, намылив подбородок голым куском мыла. Отложил то, что хотел сделать, должен был сделать, до завтра. А тем временем отдохнуть. Повесил рубашку на проволочный крючок под бриз и улегся меж грубыми чистыми простынями. «После послезавтра», сказал остаточный образ киноафиши. Нет, решительно завтра. Пораньше. Сначала я не мог заснуть. Лежа на боку, впервые увидел тумбочку у кровати. Что там в ней? Ночной горшок, Библия Гидеона? Открыл, увидел книгу, слишком маленькую для Библии. Обложка стояла углом, словно крыша, с закладкой приличных размеров. Закладкой служил тяжелый блестящий свисток профессионального рефери, сама же книга оказалась сборником правил футбольной ассоциации. «Игрок считается в положении вне игры, когда находится ближе мяча к штрафной линии соперника и между ним и штрафной линией не находятся два соперника или не соперник ударил в последний раз по мячу». Мощно снотворная белиберда. Значит, здесь ночевал заезжий рассеянный рефери. Рассеянный, или в конце концов возненавидевший то, вот что превратилась игра, – в повод проламывать головы или швырять бутылки, не обращая внимания па судейские распоряжения. Надо отнести книгу и свисток вниз. Впрочем, нет. Свисток красивый, оставлю себе. Он производил приятное ощущение, свойственное любой твердой округлой металлической форме. Я коснулся лба маленьким дулом: оно холодило и гладило. На свистке была двойная длинная прочная петля. Я надел его талисманом на шею. Он как бы навеял на меня сон. Снилась мне сестра, ставшая совсем маленькой, крошечной, скорей дочкой. Я нес ее по улицам Нью-Йорка под мышкой, как котенка, но, пока делал некоторые покупки, – вещи неясные, просто в виде громоздких пакетов, – она мне все больше мешала: под той и под другой рукой ей было тесно. Я бросил ее в Ист-Ривер, она обернулась рыбой. Глупый бессмысленный сои. Проснулся без боли, застав быстрый закат. Что-то твердое, маленькое стукнуло в грудь, когда я вставал. Я опешил, потом вспомнил. Чувствовал голод. Рубашка высохла. Спустившись вниз, обнаружил пустой бар, кроме хозяйки. Она курила «Джи Сам Сой», запах гвоздики смешивался с корицей и камфорным деревом. Подняла глаза от переписыванья чего-то из маленькой книжки в большую, спросила: – Вы долго пробудете? – О, – сказал я, подумывая об отъезде, – о, до после послезавтра. Она, видно, не поняла глупого намека. И сказала что-то вроде «слишком поздно». – Почему слишком поздно? – Я сказала tulat.[57] В день после для после дня завтрашнего конкретный опытный работник будет нести у себя на плече некую ношу на некой палке, поддерживая ее другой палкой, переброшенной через другое плечо. – Простите? – На этом примере, – сказала она, улыбнувшись теперь, – нам в школе когда-то показывали, что в английском языке нужно слишком много слов, чтобы сказать очень простые вещи. На моем языке, именуемом бахаса, хватит всего трех. – Правда? – Tulat tukag tuil. Tulat: слишком поздно послезавтра и так далее. Tuil: слишком трудно нести и так далее. Может быть, так вы запомните эти слова. – Но я не предполагаю никакой возможности испытывать когда-либо необходимость… – При чем тут предположение? На это нечего было ответить. Она собрала свои книжки, а потом сказала, как бы лишь для смягченья того, что могло показаться отпором моей юной дерзости: – Доктор Гоици приглашает вас с ним пообедать. Сказал, в любое время с шести тридцати. В «Пепегелыо». – Кто такой доктор Гонци, откуда он знает, что я здесь, зачем приглашает меня, где… – Сколько вопросов. «Пепегелыо» рядом, за Толпин-стрит. Доктор Гонци сказал, что сегодня уже с вами виделся. Заходил сюда выпить. У него создалось впечатление или что-то вроде. Здесь это называется uspijtelijtet.[58] Он обидится, если вы не придете. Нехорошо обижать доктора Гонци. Она кивнула и пошла в кабинетик за стойкой. Открыла дверь, вырвался едкий дым, словно смесь от астмы, послышался разговор, звяканье тихой выпивки. Вошла и закрыла дверь. Таким образом, я шел по Толпин-стрит, вынюхивая чеснок и горячее масло. Лавки, кино, лавки, лавки. Кто же такой доктор Гонци? Ученый студень? Едва ли… Но кем-то ведь он должен быть. На ходу я услышал с темной боковой улочки карканье как бы попугая: «Крааааааа-ах», – а потом говор НовогоЮжного Уэльса: «Ellow, Cocky». Постой, «пепегелью» должно означать «попугай», правда? Я пошел вниз по улице, дошел до четкого запаха жареной рыбы, и правда, там был ресторан. Маленький открытый дворик с полудюжиной столиков, на них стеклянные подсвечники, кусты в кадках. Крытая кухня с дверью-турникетом. С какой-то виселицы свисала клетка с красно-синим попугаем с глазами фигляра, вцепившимся в прутья. Прямо позади шипело море. А за столиком сидел в одиночестве, я должен был догадаться, человеклев. Перед ним стояла хорошо ополовиненная бутылка клейдхемского виски. Увидев меня, он выхлебнул полный стакан и нетвердо поднялся. – Доктор Гоцци? – Удивление в вашем тоне, словно высокие академические почести считаются несовместимыми с… с… Ну, не важно. Хорошо, что пришли. Неплохо справлялись сегодня. Большие запасы абсолютно бесполезных познаний. Мне это нравится. – Значит, вы не доктор медицины, сэр? Мы сели, я с большим беспокойством. Лицо его жутко выглядело при свечах. «Погладь Коки, агагагага. Краааааах». Других посетителей не было. – Философии. Истинной философии. Ее утешительность сильно переоценена. Боэций. Метафизика, устаревшее и не принятое во вниманье исследование. Я писал о епископе Беркли. Назовите меня идеалистом. Возможно, вы, зная столько ненужных вещей, знакомы с моим изданием «Альсифрона, или Обстоятельного философа». В голосе тот же вчерашний глухой резонанс, хотя виски обострило согласные. Я сказал: – Меня этот тип философии фактически не привлекает. Я хочу сказать, думаю, внешний мир существует.[59] – Думаю, говорите вы, думаю. Позиция вполне берклианская. А теперь, может, подумаем что-нибудь съесть? Он щелкнул когтистыми пальцами. Попугай ответил безобразным весельем, потом вышел маленький усатый креол в белом костюме. – Позвольте мне, – сказал доктор Гонци. – Я думаю, раковый суп, а затем иллюзия жареной летучей рыбы с перцами. Что думаете пить, виски? – С удовольствием. – Думаете. Вы думаете, что, возможно, я занял идеалистическую позицию, не желая, не имея возможности выносить внешний мир, где существует вот эта прискорбная маска и столь смехотворное тело. Чем больше иллюзий, тем лучше. Да? Реальность – душа. Сексуальный аппетит – иллюзия, подобно прочим аппетитам, отражение моего лица в чужих глазах – фокус кривого зеркала. Дети не пугаются по-настоящему, души их не волнуются. Знаю, что вы думаете. Но сегодня мне все равно. – Нет, нет, в самом деле. Я хочу сказать, меня так занимают недостатки собственного тела. Понос, боли, болезни. Нет, серьезно. – Можно сделать болезнь романтичной, сексуально привлекательной. Это вам должно быть известно. Безобразие определяется в понятиях красоты, верно? Но когда кто-то по генетическому капризу как бы изгоняется из собственного царства, когда все нормальные эстетические стандарты становятся неприменимыми… Я понятно выражаюсь? Да? Выпейте виски. Лапа цапнула бутылку, свеча отрыгнула золотой свет, канувший в моем бокале. – Лишь войдя в миф, – сказал он, – можно прийти к примирению. Понимаете? Я долго ждал появленья кого-нибудь вроде вас. Мои слова имеют для вас какой-то смысл? – Фактически, не совсем, пока нет. Официант принес рыбный суп, в котором плавал бренди, поджег наши тарелки тонкой свечкой, зажженной от нашей свечи. Доктор Гонци взглянул на меня через стол в краткой вспышке адского пламени. Я был очень взволнован, только точно пока не знал чем. – Неплохая иллюзия добродетели, да? Рыбный суп без сомнения был хорош: горячий, греющий душу, вкусный. Я сказал: – Беркли все толковал про смоляные воды, правда? О предполагаемой добродетели смоляных вод. – Чепуха. Ничего нет хорошего в смоляных водах. Он как бы мрачно задумался о смоляных водах, черпая ложкой свой суп. Потом сказал: – Кентавры и тому подобное. И разумеется, Пан, великий бог. Паника. – Что вы хотели сказать, говоря, будто долго ждали? Кого-нибудь вроде меня, я имею в виду. – Определенного сочетания безумного таланта и ощущенья вины. Да, вины. Вы так скорбно отвечали на все те вопросы. Ах, вот и летучая рыба. Прискорбно, прискорбно, кончены их игры в морской пене. Улеглись с фаршированным перцем. Мог ли когда-нибудь даже пригрезиться летучей рыбе фаршированный перец? Человек, человек, великий скорбный сопоставите ль несопоставимого. Еще бутылочку того же самого, а? Он пил и все больше пьянел. Но с большой охотой ел рыбу, суетливо выплевывая из надутых губ случайные косточки. Ему как бы хотелось продемонстрировать, что он, невзирая на внешность, не плотояден. Я тоже ел рыбу, чересчур сухую. Перец был фарширован рисом, сваренным в рыбном бульоне. Виски оказалось изысканно мягким, и я сказал об этом. – Ах, хорошо, сегодня мы должны себя побаловать. Никакой диспепсической чепухи-требухи. Нынче особенный вечер. Как я уже говорил, мне пришлось долго ждать. – Вы мне пока не сказали, что имеете в виду. «Ааааааарх. Коку оку оку оку оку ок». – Вы знали ответ на загаданную мною загадку, но не пожелали ответить. – Ну нет. Это ведь было так очевидно, правда? – У меня есть одна загадка, ответ на которую знаю лишь я. – Вы подразумеваете загадку жизни или еще что-нибудь в том же роде? – Жизнь не загадка. Зачем мы здесь? Чтобы страдать, не больше. Ах, вот еще интересней. Гамлетовский вопрос, конечно, и все мы знаем гамлетовский ответ. Я тоже, как Гамлет, все подпускаю шпильки. Знакомое зло, и так далее.[60] Но мы должны видеть отлично сложенного принца, пусть слегка тучного. Сумасшедшего, но привлекательного. Славный милорд, добрый милорд. Но взгляните на меня, взгляните. – Вы что-то про кентавров сказали. – Да, да, да, Гиперион[61] к сатиру. А вчера мне предложили деньги, понимаете, деньги, чтобы я выставился на обозренье зевакам. Цирк в городе. Деньги, мужчина по имени Дункель. Значит, это уже верный конец. – Я, по-моему, не вполне понимаю. – Конец, конец, Ende, fin,[62] konyets. Черт возьми, мальчик. Конец может быть только концом, да, не так ли? Он покончил со своей рыбой, с перцами и теперь начал яростно икать. Выпил полграфина виски, а попугай тем временем издавал певучие звуки, звучавшие сострадательно. Разожженная виски икота усиливалась, львиная морда позеленела, как в геральдике. Попугай внимательно слушал, склонив набок голову, потом попытался издать sotto voce[63] эти, возможно, новые для него звуки. Доктор Гонци поднялся, поплелся. – По нужде. Несварение. Мне его было отчаянно жалко, и, как бы ему плохо ни было, он должен был это знать. Несварение, ну, конечно. Он юркнул во тьму за свечами, исчез; по-моему, чтобы на улице заболеть. Пойти за ним? Он вернется? Стоял вопрос о счете, безусловно, солидном, с двумя бутылками виски. Я ждал, прихлебывая в предчувствиях, еще четко не определившихся; попугай неумело практиковался в икоте, потом отказался от этого звукового проекта в пользу пронзительного крика, призыва к спариваныо. Хорошо бы сигарету. Через несколько минут я вышел на улицу. Было очень темно и абсолютно пусто, кроме доктора Гонци. Стоял там какой-то сарай из мыльного камня, большой, пустой; он прислонялся к стене. Недуг, если он занедужил, опьянения не ослабил. Фактически, он был пьяней прежнего, судя по тому, что держал в руке. Он наставлял на меня автоматический пистолетик. Я прикинулся, будто не вижу. И говорю: – Лучше вам? Хорошо. Слушайте, дело в оплате счета. Я бы сам деньги оставил, но у меня нет… – Да, да. Знаешь, это бывает адом. Проблема Гамлета. Если я сейчас тебя убью и сдамся полиции, верный шанс, что меня повесят. Знаешь, в этой стране мастера вешать. Я вполне готов к обвиненью в убийстве. Поразительно, как спокойно порой воспринимаются такие вещи. Я говорю: – А мотив, а мотив? – Мотив? Желание сотворить зло, наилучший на свете мотив. Но я признаю необходимость определенной идиотской честности. Дайте мне уйти в определенном мифическом ореоле. Пока он говорил, я все время высматривал темные углы для бегства. Был переулок, сразу за складом, но, может быть, это тупик. Цветистой каденцией свиста ворвался попугай. Свисток. – Честности? – говорю я. – Вы говорите о честной игре? – В камере смертника у меня будет время для истинного наказания. Потом мимолетное чистилище повешения. Однако остается место для разумных гамлетовских сомнений. Игра неопределенности. Я должен загадать тебе свою последнюю загадку. Если не сможешь ответить, потом я тебя пристрелю. Если сможешь, то сам застрелюсь. Полагаю, могу обещать нам обоим, что ты ответить не сможешь. – Вы безусловно сумасшедший. – Пьяный, не сумасшедший. Но разве у меня нет всех на свете оснований быть furioso?[64] Я нужен мистеру Тьме, мистер Тьма может забрать меня. Дункелъ.[65] Готов? – Это просто невозможно. – Думаю, что возможно. Внимательно слушай. И, твердо нацелив мне в грудь пистолет, произнес свою дурацкую загадку:Шаг, и я объемлю землю
Над глубокими снегами.
Глава 8
– Вот этого нам не надо, – сказал инспектор. – Это ты, парень, очень плохо приплел. Доктор Гонци, да? Смех. Почему не Дух Святой, или, на твое счастье, не сам президент? Он звякал ботинком по корпусу металлического стола, подчеркивая таким образом главные пункты. Хорошо выкормленный мужчина с умными карими глазами, единственными из здешних полицейских глаз не загороженными темными очками. Взявшие меня констебли, наготове стоявшие с обеих сторон от него, быстро скривили нижнюю часть лица в подобострастном смехе. Один из двух патрульных, глотавший живую коку, прыснул. Инспектор бросил стальной взгляд на обоих. Оба откозыряли наискось, и тот, что не прыскал, сказал: – Muwvijemu.[67] – Хорошо, идите. С пьяными разбирайтесь на месте. Тут не ночлежка для пьяниц. – Я могу вам сказать только правду, – сказал я. – Доктор Гонци стрелял в меня. Поэтому я свистел. Трижды. Я имею в виду, он три раза стрелял. – Ох, боже мой. Доктор Гонци – убийца. Может, скажешь нам, куда ты дел пистолет? Как насчет разрешения на оружие? – Неужели я такой чертов дурак, чтоб звать полицию, когда сам стрелял? – Я такой вопрос слышал и раньше. Мы тут тоже не чертовы дураки. Инспектор проинспектировал судейский свисток, вертя и вертя его в пальцах, словно сигарету скручивал. – На нем имя написано, – сказал он. – Гравировка. В. Поцобланко. Ты В. Поцобланко? Хорошенько подумай, прежде чем отвечать. – Я вам уже назвал свое имя. – Признаешь, значит, что украл свисток у В. Поцобланко? – Ничего не признаю, кроме того, что уже говорил. – Ты чужак, – сказал в полный голос инспектор. – Может, не понимаешь каких-то вещей, которые тут происходят. Я поелозил задом на бамбуковом стуле. Кабинет был чистый, простой, как бы в опровержение грязных вещей, явно происходивших в составном сложном комплексе алломорфных структур, в камерах, в комнатах для допросов за задернутыми пластиковыми занавесками. Оттуда доносились звуки, какого-то мужчину рвало, кто-то орал, как бы приказывая все выкладывать под страхом дальнейшей насильственной боли. Другие где-то дальше пели, вроде бы гимн, торжественно, не пьяно. Палка ритмично постукивала по крышке стола, аккомпанируя угрожающим моносиллабам. Стыдливо просачивались дуновения фекальных испарений. – Как по-вашему, – спросил я, – можно мне сигарету? – Конечно, конечно. Какую-нибудь особую? С опиумом? Турецкую? С порошком мескаля? Со смесью от астмы? Последний удар был жестоким. Я дышал с некоторым трудом: все время старался дышать полной грудью и набирал убегавшего воздуха меньше дюйма. – Предпочту «Синджантин», – сказал я. – Простите, сэр, не припасли, – сказал инспектор с честным лицом. Рты констеблей расползлись в ухмылке; пустые черные глаза упрекали веселье, подобно самому закону. – Видишь ли, – сказал инспектор, – мы тут не любим оружие, особенно в руках у простых граждан, особенно у чужаков. Почему правду не говоришь? Я говорил правду. Как всякая правда, она прозвучала неправдой. Инспектор сказал: – Что касается мемориального мошенничества на рынке, здесь приезжим не разрешается зарабатывать деньги без заранее спрошенного разрешения. Тем больше у тебя неприятностей. – Я не знал. Никто мне про этот закон не рассказывал. – Никто никому про закон не рассказывает. Закон предполагает, что закон всем известен. – Прошу прощения. Инспектор опять посмотрел на предметы, изъятые у меня из карманов. И сказал: – Незаконно заработанные каститские доллары. Нам их придется забрать. А вот эта вырезка, видно, насчет грязной книжки. Зачем она тебе? Это была рецензия из «Гляди-и-и» на роман цыпки Карлотты. – Я однажды с автором встречался, – сказал я. – Да? Дела кругом плохи, правда? – Не пойму почему. Инспектор сразу оживился, хотя на редкость беспристрастно, словно я просто бросил ему драматическую ключевую реплику. Разогнулся, отчего ножки стула резко скрипнули по линолеуму, потом, сильно возвысившись над констеблями, превратившимися в кариатиды-колонны просцениума, качнулся вперед и назад, сцепив за спиной руки. – Не поймешь почему, да, не поймешь почему? О, я вполне хорошо могу показать тебе почему, вот именно, почему почему почему, клянусь небесами живыми, могу так icsplijcari,[68] если наше родное слово тебе понятно, это твое почему, друг мой, что в твоем словаре не останется ни одного почему. Что ты об этом думаешь, а? Почему почему почему, в самом деле. Он вышел в центр, встал спиной к своему столу и, крепко уткнувшись в него ладонями, сильно напрягая почти голые руки, насупился с большой высоты вниз на вырезку из «Гляди-и-и». И сказал: – Во-первых, слишком много китайщины. Что у тебя общего с этой китайщиной? Странно, что он это сказал. Я ответил: – Предполагается моя женитьба на некой мисс Ань. В каком-то смысле от этого я и сбежал. – Ах, а она связана – да? – с мисс Ту Кань и с китайскими сигаретами, которых ты просил? – «Синджантин». Корейские, не китайские. А леди в отеле «Батавия» (кстати, как, черт возьми, я заплачу там по счету, если вы деньги у меня забрали?) курит сорт под названием «Джи Сам Сой». – Ту кань сии джан тин джи сам сой. Очень громоздко, правда? На это нечего было ответить, но меня обеспокоило нечто новое. Может быть, ощущение, будто меня что-то тянет к востоку, к мисс Ань, несмотря на все старания идти своей дорогой? У меня не было времени думать об этом, так как вошел сержант, а следом два новых констебля. Сержант был без темных очков, хотя со столь усталыми глазами, будто слишком много в последнее время писал, окруженными массой слоновьих складок, тогда как во всех остальных отношениях лицо было длинное и аскетическое; в темных очках он смотрелся бы лучше. Может, темные очки – привилегия констеблей, компенсация за низкую зарплату, ширма для желторотой человечности, вычеркиваемой с повышением ранга? Сержант говорил на британском английском, держался с инспектором фамильярно. Не отдав чести, сказал: – Принял меры по сигналу, как было приказано. Ничего там не происходит, Джек. По-моему, фейерверк. – Преждевременные петарды, да? Никакого праздничного шума до субботы, сказано в инструкциях. Да мальчишки есть мальчишки. Инспектор посмотрел на меня, как на одного из мальчишек, подлежащих прощению. Сержант тоже взглянул, отвел взгляд без интереса, потом вновь перешел к делу: – Значит, это он, да? Ты, да? Снова вляпался в неприятности, да? Напал на бедного уважаемого несчастного гражданина, который не может дать сдачи и сейчас в любом случае спокойно спит в своей постели, вот что ты на этот раз натворил? Я изумился, но не так, как следовало. Оставалась проблема с вдыханием воздуха, возобновилась пульсация в голове, сложилось общее ощущение подвешенного состояния законов вероятности здесь, на этом загадочном острове. Но я все-таки стал выдыхать: – Этого. Я. Совсем. Не понимаю. Вы и вы. Меня. Не знаете. Это как. Называется. Провокация? – Как он представился? – спросил сержант. Инспектор ответил, заглянув в блокнот. – Вчера вечером, – сказал сержант, – он назвался мне именем Ллев. Очень заботился насчет написания и произношения, Клев, Тлев, какая-то куча чепухи заграничной. Написал полностью на Марпл-стрит. Туда его доставили. – Кого. Доставили. Что. Бога. Ради. – За что доставили? – спросил инспектор. – Кричал какой-то девчонке в открытом окне. Объяснил, мол, думал, она занимается этим делом. Кричал, как насчет того самого, а еще: может, вспомним немножечко старое. А еще жесты делал. Сержант продемонстрировал пару тех самых жестов. – Откуда он? – спросил инспектор. – Зачем здесь? – С цирком приехал. Другое дело, как этот цирк умудрился пробраться при наших законах? Животные и прочее. Подрывные иностранцы. Клоуны и тому подобное. Сам именуется Трусливый Царь Зверей. Вот именно, зверей. Хотя мог, в моем понимании, заманить, как диковинку, доктора Гонци. В моем понимании, доктор Гонци правильно разозлился, а этот в ответ разозлился неправильно. На мой взгляд, нельзя себя так вести. – Это, – сказал я, – нечестно. Это был кто-то другой. Доктор Гонци был в депрессии. Собирался покончить с собой. Настроился на убийство. – Насчет вот этого свистка, – сказал инспектор, помахивая свистком. – Мистер Тьма, – сказал я. – Нет, стойте… Мистер Дункель. – Ну вот, – с большим удовлетворением сказал сержант. – Этот самый Дункель – директор. В моем понимании или по моей рекомендации надо его ненадолго упрятать, а Дункель пусть его домой заберет. То есть дать ему время. Видишь, Дункеля он точно знает. Это доказывает, кто он такой; вопрос, я бы сказал, дедукции или логического заключения. – Точно, – сказал инспектор и обратился ко мне с холодным профессиональным спокойствием: – Повзрослей, парень. Не получается врать полиции. У нас приличное общество, мы умеем с неприличными разбираться. Уведите его. Он повернулся к какой-то коробке для входящей корреспонденции с демонстративным отвращеньем и деловитостью. Два констебля расслабились, как бы снова очнувшись от долгих чар, стали толкать меня и погонять к полосатой пластиковой занавеске. Сержант совсем другим тоном сказал: – Старик Фергюсон колбасил нынче, Джек. – Танталически и иттрически? Так это прозвучало. Меня молниеносно проволокли мимо темных зарешеченных камер, где мужчины стонали, один горько смеялся. Констебль гавкнул какое-то имя, похожее на Фенгус. Лысый мужчина в одних подштанниках вышел, жуя, из своего пенала, с ключами, болтавшимися на несуществующей талии. Сунул мне большую карту в переплете, которую я на одно безумное мгновенье принял за меню. Но когда меня заперли в одиночестве под низковольтной лампой, увидел: это перечень преступлений, караемых смертью. В камере стоял тонкий эфирный запах универсального унижения, сложившийся из потного спектра метаний от облегчения к безнадежности с добавлениями недержания мочевых пузырей и кишок, сконцентрированный в одной капле, обильно разбавленной дезинфицирующими средствами. Я лег на волосатое одеяло на нарах, стараясь дышать. Вскоре удалось, слава богу, преодолеть последний дюйм вонзенных в грудь когтей, без чего я бы умер, и ощутить облегчение, которое смыло все прочее. С улыбкой прочел перечень. Он был длинный, начиная с (впрочем, возможно, я плохо запомнил) антипедобаптизма до незаконного импорта зумбуруков. Инцест значился посередине – помню очень отчетливо, – но совокупление родных сестер и братьев не считалось инцестом; это был иной тип преступления, рассматривавшийся в несмертельной категории. Я затаил опасение и даже интерес. Пожалуй, любопытно взглянуть на дальнейшее. Долго ничего не происходило, я тем временем дважды прочел перечень преступлений. Возникло давнее воспоминание о молодом человеке в «ливайсах» с венком, которое почему-то навело меня на мысль, что, в конце концов, список смертных грехов можно принять за меню. Широкое разнообразие блюд для удовлетворения наложенного культурой желания смерти, вроде внушенного голода, причем каждое блюдо составляет полный, больше того, последний обед. Бред и признак того, что мой разум клонился ко сну. Я прогнал сон, сосредоточился па боли в черепе; надо было бодрствовать, не хотелось ничего пропустить. Один миг невнимательности, и тот самый инспектор свершит брачную церемонию надо мной и мисс Ань. Я метнулся, очнувшись, к дверям камеры, открытым Фенгусом, если его так звали. Словно обед был мной уже выбран, он забрал меню (заказ отменю, ох как умно) и передал меня новому констеблю, которому, по моему понятию, предстояло препроводить меня на ограниченную свободу. Он был в сплошных бинтах, будто участвовал в подавлении мятежа. Дал мне общепринятый тычок перчаткой из пластыря, и вот я уже заморгал в ярком кабинете. – Элатерит. – Мягкий битум. Инспектор с каким-то мужчиной прекратили беседу. Мужчина, предположительно Дункель, был мрачен и курил сигару конвульсивно стреляющего сорта. Было в высшей степени любопытно увидеть его реакцию: «Это вовсе не тот чертов парень, что тут происходит?» Но он признал меня знакомым. Я не собирался протестовать, предъявляя истинную личность: хотелось оттуда выбраться, удовлетворить кое-какое естественное любопытство. Он был в белом смокинге с пышным черным галстуком, лет пятидесяти, пегие волосы зачесаны вперед, пряча лысину. Очки с оконными стеклами, толстыми, словно донце бутылки. – Речи оставляю твоей матери, – сказал он. – Пошли. – Очень хорошо. Простите, если доставил вам неприятности. – Неприятности. Сам ты, я бы сказал, неприятность. Акцепт нейтральный, какой-то пластмассовый. Что это вообще за разговоры о матери? Инспектор устало махнул па немногочисленное жалкое содержимое моих карманов, предлагая сгрести его. Я кивнул, не больше. Он даже разрешил мне забрать каститские доллары. Потом Дункель кивнул инспектору и вышел. Я покорно следовал за ним. Оглянулся в последний раз на инспектора, который профессионально или со скорбью качал головой. Все-таки, черт возьми, что я такого плохого сделал? Автомобиль Дункеля оказался белым «хэррап-инка». Синтаксисом кивка и клуба сигарного дыма он велел мне садиться назад. Обивка из черно-белой шкуры пони. Хорошая машина; цирк, должно быть, преуспевает. Он мастерски ехал по Стрета-Рийяль, объезжая бражников посреди дороги, распевавших достаточно медленные для святости песни. Улица смотрелась красиво с цветными огнями и флагами. Официальные памятники – правители со свитками в руках; мрачный викторианец начала эпохи в цилиндре, смахивавший на поэта; одиночный благословляющий бородатый архиепископ, – подсвечены снизу, гирлянды ярких лампочек превращали бальзамин и фустик в сливовый сад. Дункель направлялся на юг, не говоря ни слова, впрочем, вздыхая время от времени. Я сделал попытку: – Понимаю возможную чрезмерность просьбы, но не будете ли добры сказать, который час? – Со мной нечего разговаривать таким спесивым тоном, – сказал он. – Почти что время второго представления, как тебе чертовски отлично известно. Только и это тебя не волнует. Он включил радио, пробежал поп и джаз, которые как бы могли поощрить меня на докучливую фривольность, отыскал, наконец, очень мрачный скрипичный концерт. Мы проезжали мир коммерческих зданий – Панкарибский сберегательный банк, страховая компания «Желтая птица», «Коллембола электрик», «Спрингтайд санитари инжиниринг», «Рабдос хауссок» и так далее, – по направлению к окраинам с автобусами и домами-коробками; море слева выплескивало непонятные сообщения. Я что, должен участвовать в представлении? Потом подъехали к большой открытой зеленой лужайке. Там был цирк – высокий шатер, клетки, электрогенераторы, тент ресторана, автомобили и трейлеры, заполненная автостоянка для зрителей. Огни, далекие трубы оркестра. Мрачный концерт приветственно издал все три яростных мажорных аккорда. При всем своем смятении я был взволнован. Меня как бы брали в цирк. Дункель держался дороги по периметру лужайки. Трейлеры этого кочевого народа стояли на краю утоптанной площадки приблизительно в акр. Он замедлил ход, остановился у сливочного большого трейлера, обрубив музыку посреди невразумительной оркестровой борьбы, где скрипке не было места. Потом коротко махнул мне головой, что означало: вот, как тебе отлично известно, заходи, жди, пока тебе всыплют чертей. Сердце мое с треском ухало, ухало, готовое к безумию, к странности, к встрече, полностью изменяющей жизнь, пока я выходил из машины, шел к двери трейлера, открывал и влезал. Он, юноша, лежавший па койке, читавший книжку в бумажной обложке, был шокирован гораздо больше, чем я. В конце концов, я его более или менее ожидал, а он меня – нет. Понимаю, с какой трудностью столкнется сейчас мой читатель в связи с признанием того, что мне хотелось бы видеть признанным явлением реальной жизни, а не просто литературным достоянием. Трудность в том, что он – вы – охотно признает – признаете – последнее, что неизбежно подрывает возможность признать первое. Фотографический фокус, расщепленный кадр! Развертка совпадения с целью развлечения. Великолепный роман для чтения на сон грядущий или в летнем гамаке под хлюпанье персиком; традиция старая, как Плавт, чтимая Шекспиром, в труппе которого были два идентичных близнеца, Уолт и Пип Гослииы, впрочем, светлые, низколобые. Продолжайте, пожалуйста. И было так: вошел я туда, и – о, чудо! – на койке, читая нечестивую книжку, лежит мой собственный близнец, хотя никогда меня не извещали о брате – близнеце, младшем, старшем. И взглянули мы друг на друга, и он больше был изумлен, ибо я заранее предчувствовал, что ему подобный действительно существует. Сказано было, у каждого на свете имеется// Точная копия. Но воистину, кто может верно сказать// Что есть копия, что есть оригинал?// Милорд, я читал об этом в труде Беллафонте// У Галена, у Вейса, Вителлия и того,// Кто писал Книгу Скорби. Только это совсем другое. Реальное, современное, нынешнее. Мой расщепленный образ вошел в сад этого мира без объяснения подлинным расщеплепьем яйца. Это, безусловно, проделка усталой или невнимательной природы, и бессмысленная проделка. Одет он был почти, но не точно, как я: одежда хорошо поношенная, темноватая, как моя, но материал лучше. Рубашка, как моя, открыта на шее, только шею холит веселый фуляр. Во времена до статичной и движущейся фотографии я сначала был бы озадачен при встрече, видя, что он похож и в то же время не похож: не было б снято моих портретов, ему следовало бы предстать в моих глазах зеркальным отражением, единственным мне известным собственным подобием. Но фотоаппараты познакомили меня со своим образом в глазах мира. И по отношению к нему тоже это должно было быть справедливо. Мы долго друг на друга смотрели, слыша слабую цирковую музыку, отчего еще более клоунским делалось состязание отвисших челюстей в нашем первом диалекте. Разумеется, его челюсть отвисла больше моей. Тут никаких сомнений: событие ошеломляющее: ищешь простого сходства, а получаешь полную идентичность. Только придирчивый мог прицепиться к таким деталям, как линия его губ или раздутые в изумлении ноздри, другие, чем у меня, с виду глупые. Теперь нам предстояло продвинуться дальше обычного изумления. Не столько люди, сколько жизнь демонстрирует, что у них идентичная внешность. Вышло так, что он произнес первую реплику, предварив ее глупым смешком, сразу же подтвердившим, что я испытывал к нему надлежащие чувства. Только, думаю, я внимательно слушал голос другого, стараясь услышать, уменьшается ли совпадение в аудиторном плане. По мнению большинства, голос значения не имеет; голос считается чем-то призрачным, неким нарядом, косметикой, тогда как это весьма отличительный атрибут зримого или осязаемого тела. Сознательное искажение голоса, как в беззубом военном ораторстве Черчилля или в щелевом пении поп-певцов, не просто заметно, но ценно, – ценно, ибо искажение заставляет заметить его. Однако при реконструкции личности, скажем, Иисуса Христа никто никогда не брался за голоссоагиографию. Видеть – да, но никто никогда не слышит Его арамейского, который, насколько нам известно, мог быть шепелявым. Не важно. Звук почти для всех только декор. Для этого парня, для Лльва, голос мой был стандартным аппаратом общения, старой развалюхой-машиной для езды, и черт с ним, с внешним видом. Для меня его голос, который я с тошнотворным голодом несколько минут пожирал, служил ненавистным благословенным ключом к возвращению к полному разнообразию жизни, против которого мы с ним богохульствовали, – нет, только он, он один. У его голоса был во многом мой тембр, но фонемы – заученные, в конце концов, вещи, простая косметика, – американско-валлийские. Пенсильвания? Ллев от Ллевелина, сказал он. Здесь был его передвижной дом. Дверца вела к элементарному транспортному газу, воде, а еще была дверца в помещение его матери, в данный момент не занятое. Простор, все удобства. При передвижении вагон цепляют к «Сирано» с откидным верхом, вести который дело Ллевелина. Ллевелин, а дальше? Это и есть фамилия, а по имени его обычно зовут Лльвом. Мать отказалась от глупой возни с фамилией при регистрации и оформлении документов. Сама она – Эйдрин, Царица Птиц. Приятно было бы мне иметь мать, Царицу Птиц? Отец? Умер от рака курильщиков, нервно выкуривая по восемьдесят сигарет в день, вынужденный оставить профессию канатоходца. Ни один из нас даже не позволил материализоваться мысли, будто у нас одни и те же родители. Кем бы он ни был, он мне не близнец. Грубость его ума демонстрировали расклеенные по фибергласовым стенам пустые ухмылки, выпяченные животы, одинокий мучитель гитары с бакенбардами, квартет волосатых расхлябанных философов музыки, обладателей золотых дисков. Был у него свой проигрыватель, пластинки-сорокопятки валялись на грубой подстилке на полке, как недокормленные лакричные печенья, пустые конверты со зверскими физиономиями, – «Сунь палку», «До донца помойки», «Туды-сюды», «Молитва Черному Аду», «Тяни-толкай». Книжка в бумажной обложке, которую он читал, носила название «Петушище», – не сказка, а явно развязная история о жестоком сладострастном соперничестве, брызжущем спермой, где представление о наслаждении сводится к женской агонии. Ненависть, которую я испытывал, не имела ничего общего с нравственностью; сейчас, – тогда я этого слова не знал, – я ее называю онтологической ненавистью. Само его существованье на свете оскорбляло сокровенные, наиболее тесно связанные фибры моей личности. И вот это вот похоже на меня! Я был уверен, что он слишком глуп для ответного аналогичного ощущения. Скорей смутно польщен, словно на рынок должны были выбросить его заводную модель в полный рост, а я представлял собой рекламный образец. В первую очередь смог увидеть во мне только алиби. А потом я предоставил бы ему возможность возвыситься в узком мирке, где он проваливался по слабости даже в самой простенькой роли. Прыгал в львиной шкуре, пугал клоунов, триумфально бил себя в грудь, рычал, кашлял, удирал в панике при появлении настоящих львов, даже в клетках. Таков был его единственный вклад в свод пустых и безумных талантов, составляющих цирк. А потом продал львиную шкуру, оставшись без денег, а Эйдрин, Царица Птиц, ничего не дала бы ему из содержанья на следующий месяц. Свои деньги, сообщил он, получит, когда женится, да только он не женится, ой, нет. Ему нужна свобода. Развеселая свобода. Потом выбегал в простом трико, помогая собирать обеденные тарелки в конце выступленья Великого Вертуна, во множестве их крутившего на концах гибких вертикальных шестов. Считал это прямо-таки унижением, однажды, нечаянно или нет, поставил подножку Великому Вертуну, когда тот, закончив прыгать и скакать, раскланивался па аплодисменты, в свою очередь ловко подпрыгнул и убежал; удостоился грубых слов, мрачных взглядов. Теперь шофер, не больше, при Эйдрин, Царице Птиц. Но, боже, старик, с моей помощью… В одной корзинке с реквизитом ржавеет целая куча цепей, кандалов и замков. Они принадлежали Великому Узнику, или еще какому-то артисту, умершему от сердечного приступа на шестом допенсионном десятке. А еще есть будка с вертящейся внутренней стенкой. Служила она для потешного исчезновения клоунов, один шут искал другого в бесконечно кружащейся тьме; сейчас этим приспособлением не особенно пользуются. Прикинь, старик. Если меня, Селима (я представился ему Селимом; не хотел пачкать свое настоящее имя, вложив его ему в уста), кто-нибудь из публики жестоко закует в наручники, прикрутит цепями, запрет, держа ключи у себя до конца представления, потом я влезу в будку, опустится занавеска, стенка внутри повернется, и он, Л лев Освобожденный, почти сразу появится без оков, но держа дубликаты цепей, кандалов, как задушенных змей. Все просто попадают замертво. Тогда он, Ллев, возвысится. Потребует высокой зарплаты, будет отчислять мне проценты. Только вне арены должен оставаться один. Замаскироваться просто. Вот у меня тут темные очки, есть и шляпа. Отрежу себе клок волос, старик, усы тебе приклею. Я кивал и кивал, подчиняясь его присутствию, как подчинялся возобновившейся из-за него пульсации в голове, думая, что мне лучше вернуться в Нью-Йорк, сначала телеграфировав Лёве насчет денег на самолет. И увидел легкий конец. Он, конечно, мелькнул, блеснул, вместе с крепнувшим ощущением необходимости заставить это бессмысленно двигавшееся передо мной лицо, словно я сам изображал из себя идиота, превратиться в не-меня. На лицевую хирургию требуется крупная сумма денег. Придется исполнить все требованья отцовского завещания. Или можно справиться хуже, дешевле? Скажем, пусть доктор Гонци его застрелит? Но Гонци понадобится ритуал, а не милость случайной встречи. Клюнет ли он на мое неизбежно самоубийственное появление в одинокой, заранее подготовленной тьме? Не удастся ли напоить Лльва допьяна, толкнуть его навстречу паре готовых стрельнуть полисменов? Нет, пусть я уеду, увидев то, что приехал увидеть. Пусть хотя бы освобожусь от присутствия этой непристойной мерзости. Но все тянул с уходом, кивая, восхищаясь. Кстати, первые произнесенные им слова были такими: – Так вот почему мама думала, будто это я, понимаешь, гляжу на гребаное шествие, а ведь я, старик, все это гребаное время в койке лежал. Есть свидетельница, не хочу только сюда ее впутывать. Говорю, мам, глазами смотри, мать твою, вот что я сказал, старик, твою мать. А оказывается, это и правда гребаная подделка. А она из-за этого разоралась, вот что.Глава 9
Итак, я не ушел прямо сразу. Можно сказать, настолько решился уйти, что уход позволительно было откладывать. Или: стремленье уйти было столь сильным, что казалось извне навязанным, и поэтому ему следовало сопротивляться. Тумбочка была набита замызганными сексуальными журналами, издававшимися не где-нибудь, а в Аделаиде, в Австралии; на обложке одного девица долбала искусственным членом согласного кенгуру. В той же тумбочке он держал бутылку с коктейлем собственного изобретения – главным образом водка и краденое алтарное вино, по его словам по крайней мере. Вкус дебоша в операционном театре. Театр, конечно, играл роль в моем промедлении. Мне, эксгибиционисту, трудно было отвергнуть предложение Лльва. И вот Ллев и располневший юноша в темных очках, с усами, в какой-то широкополой шляпе, направились в обход к задней части большого шатра. Я, как Ллев, надел его одежду. Не жалел о задуманном им постоянном обмене ролями, поскольку его вещи были лучше моих. Он засунул в мои штаны подушку, постоянно подергивал левым уголком губ, растягивая их в нервном тике, – впрочем, вскоре утомился и бросил. На месте шла разнообразная деятельность, но без слишком яркого освещения, а исполнители чересчур волновались от нервности, облегчения, злости и не обращали на нас особого внимания. Истинный Ллев настойчиво толкнул меня к Великому Вертуну, составлявшему стопкой холодные тарелки, как официант в trattoria.[69] Великий Вертун окрысился на меня и сказал: – Vaffa nculo. – Сам давай, сволочь, – отвечал я. – Навали на тарелку дерьма, старик, устрой себе горячий обед. Это был истинный Ллев. Это было ужасно. А также не ужасно. Вокруг поднималось все больше и больше волнения, подогреваемого животными. Вывели цепочку прелестных пони, вонючих от нервности, но все-таки своевременно топавших в такт оркестру позади на арене. Море аплодисментов. Усатый шталмейстер обругал почти голую дрессировщицу пони, даже щелкнул хлыстом, как в пеком порнографическом романе Эдвардианской эпохи. Слоненок издал какой-то пронзительный баховский трубный глас, и умиротворенная серая мать успокоительно пробежалась по его спине хоботом, как стетоскопом. Выгребали слоновий навоз, горячий, дымившийся, заполнивший массу корзин. Ллев сказал: – Вон она, старичок. Разумеется, я ее знал. Видел ее в процессии. Прямая, застывшая, собранная, ждала своего выхода, спиной к нам. Красное платье до щиколоток, сизые волосы по пояс. Пара рабочих готовилась вытолкнуть две клетки, в обеих на жердочках сидели птицы. Тем временем бултыхалась клоунская интерлюдия. – Хочу посмотреть представление, – сказал я. – Я ж на этом гребаиом деле вырос, старик. Но раз я – ты, вполне можешь меня провести. Мы пошли кругом. Девушка-билетерша с ненавистью на меня посмотрела, а я ухмыльнулся. Ллев всецело радовался простому обману; легко было обрадовать парня. Мы стояли позади арены спиной к парусине. Шатер заполняли каститцы, выражавшие или освящавшие удовольствие от представления лихорадочной едой. Хлеб и зрелище: здесь эта циничная сумма становилась синхронным условием. Речь шла не только о сластях, орешках, шоколадках, мороженом и фруктовых напитках. Толстые матери принесли с собой толстые сандвичи, термои (?), и я точно видел одно семейство с холодной нарезкой в тарелках. – Видишь вон того шута на велосипеде? – говорит Ллев. – Ну? – Веришь, старик, это церковник гребаный. Отец Костелло. Служит мессу по воскресеньям, по обязательным гребаным святым дням. Исповеди выслушивает, вижу, не веришь. Ну, тогда, старик, знаешь чего можешь сделать. – Но… Служащий священник. Клоун, по-моему, – служащий. Трюковый велосипед сложился под ним. Большой накрашенный рот изображал безмолвный плач, потом, без видимой причины, на него накинулись другие клоуны, толкали, пинали, синхронизируя производимый шум с барабанной дробью сбоку и трубным пуканьем. Что ж, фактически, насилье, опять же без видимых оснований, творилось над его господином, над Тем, Кто Получает Пощечины. – Говорит, слава в вышних, – объяснил Ллев. – Ребенком становится. Гребаное царство небесное. – Он какому-то епископу подчиняется? – Никому не подчиняется и никем не командует. Педик с засохшими яйцами. Говорят, жутко праведный, никогда не имел ни женщины, вообще ничего. Зарплату получает, только раздолбай меня, не знаю, что он с деньгами делает. Называется капеллан, старик. Ономастически все было правильно. Отец Костелло уковылял, неся велосипед, распавшийся на половинки, громко, но молча воя. Другие клоуны радостно махали жевавшей, хлопавшей публике. Потом притушили огни, и зеленый луч высветил Эйдрин, Царицу Птиц, величественно вышедшую под музыку. Играли «В монастырском саду», дополненную си-бемольным кларнетом, который исполнял облигато звонкую птичью песню, весьма банальную. Я гадал, не начнет ли отец Кастелло, прямо в клоунском гриме, служить среди запаха львиных фекалий. Потом принялся восхищаться Эйдрин, хотя сын ее просто стонал, бормотал: «Ох, Иисусе». Вспыхнул верхний свет, возникло суровое задумчивое лицо в странной патине хны. Вкатили два портативных вольера, и теперь суетливые руки устанавливали в нужное положение на высоте головы две металлических перши, каждая около шести футов длиной, с двумя двойными литыми ножками. Установили их друг против друга через арену. Третья стойка под прямым углом к обеим, точно такая, литая, служила как бы птичьим буфетом: на длинном узком подносе лежаликуски непонятного мяса, которое, клянусь, пахло так, словно было недавно вырвано у еще живых животных. Одна клетка была полна хищников, весь спектр, насколько я мог судить, от сокола и ниже – кречет, балобан, сапсан, бастард, канюк, пустельга, дербник, лунь, обыкновенный чеглок, стервятник, тетеревятник, перепелятник, кобчик. Они сидели на жердочке без колпачков, моргая в ожидании; потом, когда дверца клетки открылась, не проявили нетерпения вылететь. В другой клетке сидели не охотники, а говоруны – майны, скворцы, попугайчики из утренней процессии. Когда открылась дверца, языки у них без всякого волнения развязались. Теперь тошнотворная музыка смолкла на полутакте, из горла Эйдрии прозвучала почти неслышная трель. И сразу, с готовностью, по старшинству, по рангу, первым императорский сокол, последним пажеский кобчик, хищники покинули клетку и воспарили под купол, потрепетав в вышине пять секунд. В публике рты перестали жевать, запрокинулись и открылись, как бы ловя птичий помет. Потом они, на сей раз в обратном порядке, с младшего, так что первым был кобчик, грациозно слетелись к еде, каждый брал по одному кусочку, в завершенье усаживаясь на длинной перше поодиночке, с интервалом в секунду между приземлением. Оркестр взял четырнадцать аккордов, по одному на птицу, на счет в три четверти, четвертушки на шестьдесят тактов метронома, синхронизировано как по маслу. Финальный аккорд – имперское фортиссимо для сокола. Птицы сидели спокойно, скучая, не заинтересованные представлением. Пара перьев затрепетали, как нервы, когда пошли аплодисменты. Аплодисменты были долгими, очень громкими. Эйдрии, желтая, окаменевшая, сделала головой легкий жест признательности. Потом настал черед говорунов. Они вылетали из клетки по другому сигналу – на какой-то воркующий всхлип, очень тихий, – и сразу сами без особого порядка выстраивались на противоположной перше. Эйдрии щелкнула пальцами. Птицы, не суетясь, по очереди объявили свои имена. Я позабыл имена; скажем, Айрис, Ангус, Чарльз, Памела, Джон, Пенелопа, Бриджит, Энтони, Мюриель, Мэри, Норман, Сол, Филип, Айви. Потом все вместе начали издавать поразительный шум, который я в тот момент интерпретировал как звук летящего самолета. Хищники поднялись в боевом порядке, сокол – капитан, разбились на две эскадрильи, потом на четыре звена, и принялись пикировать, как бы желая выклевать глаза детям, почти сплошь сидевшим в первых рядах. Возник приятный испуг, потом громче прежнего грянули аплодисменты. Хищники получили в награду еще по кусочку мяса и снова уселись, индифферентные, на своей длинной перше. Говоруны еды пока не получали. Я сказал Лльву, сильно хлопая в ладоши: – Она потрясающая. – Гребаная старая сука. – Но она великолепна. – Еще бы, старик. Птицы птицы птицы, всю жизнь долбаную. Видишь, я ж не подарок. Видел, я уже видел. – Попробуй-ка с ней поживи, вот что я тебе скажу, твою мать. Теперь говорящие птицы устроили более развернутую демонстрацию своего мастерства. Усаживались по очереди па правое запястье хозяйки, и каждая произносила нечто вроде орниантологии из знакомых цитат. Скворец в подобающем Гамлету черном начал: – Быть или не быть, вот в чем вот в чем вот в чем кваарк вопрос. – Этот, – сказал Ллев, – уже получит по гребаной заднице. – Здесь и сейчас, – вновь и вновь безупречно твердила майна. Попугайчик возразил: – Завтра и завтра и завтра. Другая майна, неосведомленная о последующем самоиссечении Одена, прокричала под аплодисменты: – Мы должны любить друг друга или умереть.[70]Над красногрудой малиновкой в клетке
Небеса хохохохохохочут, как детки.
Маг Зороастр, мертвое мое дитя,
Встретил собственный образ, гулявший по саду.
Он единственный видел тот призрак.
Ибо ведомо, есть два мира, живых и мертвых…
Глава 10
А на следующее утро, когда я проснулся, – поздно, судя по освещению, – после абсолютно ничем не омраченного сна, вязкого, как сироп, его одежда ждала меня на стуле, точно сам Ллев. Брюки (имевшие на диалекте Лльва множественное число, так же, как яйца в оскорбительном смысле) были из немнущейся и негнущейся в сложенном виде ткани: я усадил их задницей на стул, и штанины свисали на пол. Пиджак сидел на спинке стула, как на киноактрисе тридцатых годов. Каким я был дураком, внеся нечто от него в жизнь, решившую выпарить память о нем, обезличить его. И нельзя себе было позволить покупку другой одежды, пока нет: все вело к моей капитуляции перед законниками. Рубашка была моя собственная, имелись носовые платки. Оскверненный, оскверняющий платок Лльва я оставил на сиденье в автобусе. Нельзя допускать более тесных контактов со Лльвом. Устало побрился насухо, сидя на кровати, закрыв глаза; закрытые глаза лучше зеркальца для бритья: сразу учишься бриться вслепую. Потом выглянул в коридор, нашел его пустым, голым шмыгнул в умывальню принять душ. Оделся, пятерней причесался, рассовал по карманам багаж, пошел вниз. В вестибюле было пусто, кроме хозяйки, выпускавшей за своей конторкой гвоздичный дым Сурабаи. – Съезжаю, – сказал я. Выложил все свои бумажные деньги одним комком в кулаке, вытащенном из брючного кармана. Среди них оказалась и цыпка Карлотта; прежде чем я ее отделил, сунул в нагрудный карман, хозяйка заметила и говорит: – Странно. Именно это слово я при вас вчера упоминала. Никакого нет фокуса, чтобы его запомнить. Я не понял. Она отдала мне мой паспорт. И спрашивает: – Пойдете в Дууму на чудо? – На чудо? – Mijregulu на их языке. Намоем – mu'jizat. Такое у них суеверие – ждать чуда в это время года. Один мальчик кричал нынче утром на улицах, что mijregulu произошло, причем произошло для него одного. Он был на утренней mijsa[73]вместе со своей матерью, и съел хлеб, который, по их суеверию… Впрочем, может быть, вы той же веры. Мальчик клялся, будто чувствовал во рту безволосого маленького ползавшего зверька, говорит, очень маленького, а в голове слышал голос младенца. А потом он его проглотил. По-моему, просто каннибализм. Но возможно, и вы той же веры. – Ну, в каком-то рудиментарном смысле… – Поскольку это не mijregulu puwblijgu, то есть не публичное чудо, его игнорируют. Для mijregulu puwblijgu по-ихнему надо, чтоб из невозможных источников хлынула кровь. Ну и всего час назад, пока вы, должно быть, еще спали, кровь потекла. Не из статуи ихней Сента-Евфорбии, как почти все ожидали, а из pipit или маленького zab'a младенца Исы, по-вашему, наверно, Иисуса, лежащего на руках своей матери. Отвратительно. Кровь, говорят, еще сочится. Ее собирают в чайные чашки. Не зовут никаких химиков, чтобы сделать анализ. Боюсь, все это отвратительно. – Откуда, из?… – Вот именно. Надеюсь, вы с удовольствием провели здесь время. Чтобы попасть туда, куда мне было сказано, а именно на Индовинелла-стрит, пришлось пройти через площадь Фортескыо. Там стояла огромная мечеть Дууму в жаркой католической полуденной давящей синеве. Золотая кожа местами шелушилась, смахивая поэтому на обертку из фольги от обгрызенного мышами бисквита, тем паче что под ней был камень хорошо пропеченного цвета. Площадь была набита битком; главным образом женщины в черном, поющие гимн. Аккомпанировал полицейский оркестр с добавлением ансамбля в балахонах из вчерашней процессии. Гимн примерно такой:Sengwi d'Iijsuw, Levé mij, levé mij.[74]
Вверх и вниз по широким каменным ступеням поднимались и спускались люди, входили и выходили в изукрашенную арочную дверь, легко неся к входу и выходу крошечную посуду, – рюмочки для яиц, пузырьки из-под таблеток, одна женщина с надеждой кувшин, – несли осторожно, глядя на выходе под ноги. Один мальчишка держал бутылку из-под «Коко-Кохо» с парой капель драгоценной крови то и дело, щурясь, заглядывал в горлышко, словно на редкое пойманное насекомое.
Заиграв новую мелодию, полицейский оркестр произвел внезапный богохульный эффект дисгармоничной пародии, поскольку балахоны продолжали старую. Новый мотив был мирским и военным,
вроде национального гимна, каковым и оказался. Ибо на площадь вплывал, предваряемый, фланкированный и сопровождаемый мотоциклетным эскортом в пучеглазых очках, открытый автомобиль с государственным флагом на капоте. Сам президент прибывал посмотреть на mijregulu и, дав ему президентское благословение, заимствовать для себя и своей должности немного божественности. Жирный, сияющий, умный с виду, в фуражке, в галунах, в медалях, в безупречном белом морского типа, он встал, принимая приглушенные почести от своего народа, который не в тот же миг (причем он, очень умный, как бы признательно кивнул на это) забыл Бога в связи с появлением кесаря. Президент с адъютантами вышел из автомобиля, смиренно преклонил голову перед благословением горсти колец барочного священнослужителя, вышедшего ему навстречу на ступени Дууму. Я проталкивался сквозь толпу к Иидовинелла-стрит. Черт с ним, с порядком, церковным и светским. Черт с ними, с чудесами. Чудеса? Но чудеса ниспровергают порядок, не так ли? Нет, абсурд: они его подкрепляют: удерживают народ на коленях. Но ты ведь сторонник иррационального, каковым являются чудеса. Нет, нет, нет, иррациональное подтверждает рациональное, как ночь предвещает день. Дай мне попасть меж днем и ночью в мир, ох, затмения.
На периферии толпы я увидел доктора Гонци. Он кивнул мне со всей приятностью, какую допускала мрачная прокаженная маска. На нем был грязный черный плащ и соответствующее сомбреро. Мне хотелось пройти, забыв его вчерашнее вечернее пьяное сумасшествие, но он вцепился мне в рукав когтями и говорит:
– Тебе нечего больше бояться. Я нашел другое орудие. Мало что сделал в философии и политике, но всегда признавал идею договора.
– Послушайте, мне надо попасть на…
– Да. Мне тоже надо спешить. Нефилософский практичный вопрос.
Я чувствовал в его дыхании виски, незастоявшийся запах. Значит, привычный пьяница.
– Гоббс, – сказал он, – хорошо говорил о договоре, читай Гоббса. Я должен сыграть в ту самую игру с соответствующими властями. Возможно, в согласии им удастся придумать ответ, хотя я сомневаюсь. Никто из них в отдельности не обладает твоим специфическим даром. Может быть, все-таки ты направил меня к конечной цели. Ты меня понимаешь? Я разослал одну глупость по штаб-квартирам, да ее там сунули в архив среди прочих посланий от сумасшедших. Не подписался, конечно. Ты увидишь, что неподписанство – главный пункт предприятия в целом.
– А сейчас извините меня, если я…
– Поосторожнее, мальчик. От феноменальности мирские радости не утрачивают остроты. Ну а я жду других. Например, встречи с епископом.
– С епис…
Но он ушел в толпу, выпятив вперед торс, выставив когти, как бы навстречу земле, павший лев. Толпа вежливо пропускала его. При нем явно не было никакой посуды, но он шел взглянуть на mijregulu. Я собирался увидеть нечто совсем иное.
Отыскал Индовинелла-стрит после расспросов скептиков, предпочитавших свои магазинчики кровавому zab'y младенца Исы. Это была покатая булыжная улица с парой старомодных таверн и жилыми домами с обнесенными стеной садами. Дома были узкими, по компенсационно высокими – в четыре-пять этажей. В одном из них лежали в пренебрежении произведения, увидеть которые я приехал из такой дали, с таким трудом и, да, с такими страданиями. Студень не мог сообщить мне название или номер дома. По его мнению, была на нем когда-то деревянная табличка, но ее давно сбили то ли праздные мальчишки, то ли семья бедняков, нуждавшихся в топливе. Он посещал дом однажды много лет назад, но увиденное ему не понравилось. Ключ от дома висел на гвозде в лавке табачника, может, до сих пор висит, ржавеет. Он не советовал мне посещать дом: я безусловно увидел бы не утонченное искусство, а тошнотворное сумасшествие.
Я поднялся и спустился по Индовинелла-стрит, но не нашел никакого табачника. Зашел за информацией в таверну под названьем «Йо-хо-хо, ребята» и, пока стоял, ждал у покинутой стойки, услыхал голос, крикнувший из темноты: «Эй». Я оглянулся, осматривая темное помещение в поисках его источника.
– Эй.
Радаром нацелясь на смутную форму, я направился к ней: может, пьяный клиент. Но это оказался один из голубков, Аспенуолл, лысый, мясистый, с нарушенной координацией, трясущийся от спиртного. Привыкая к темноте, я четко разглядел этикетку бутылки у него на столе, прочел название: «Ром Аццопарди Белый Пес». Аспенуолл заговорил, дыша мощной сладостью:
– Правда, ненадолго хватило ублюдка?
– Кого? Удрал, да? Твой дружочек в священной рубашке?
– Вглубь. В глубину, как говорит эта сволочь. Говорит, тут великий поэт. Паломничество к великому поэту. Выпей.
– Только не на пустой желудок. Какой великий поэт?
– Тогда завтракай. Ленч-хренч. Любую чертовщину. Эй, вы там, – крикнул он за занавеску. – Еще сандвичей с говядиной, с сырым луком, и побольше горчицы.
– Вряд ли здесь есть Дижон, – заметил я, усевшись.
– Не так его зовут. Какой-то распроклятый британский поэт с каким-то таким кальсоновым именем вроде Вере де Вере, Мэджори Бэнкс или сэр Мармадыок Апыорасс.
– Значит, чудо он пропустил. А ведь мог окунуть свою драгоценную Божыомайку в драгоценную кровь.
– Эта проклятая Божьямайка, как ты говоришь, чуть нас не доконала в этом переходе. Религия на борту – нехорошо.
– По-моему, это я считался Ионой.
– Ты и есть Иона. Религиозный. А был еще другой, упоминания о котором я больше никогда не хочу слышать. Особенно при такой сучьей погоде, как та. Хотя, по-моему, не ты целиком виноват. Тот самый тип – настоящий вредитель.
– А, – сказал я, припомнив. – Это ты Майстера Экхарта имеешь в виду?
– Майстер Говнюк. Джек Экхарт – величайшая дважды сволочь, когда-либо точившая в роскоши зубы, глядя на голодных сирот. Увез меня и выкинул на мели, вонючка и крыса. Украл две крупные денежные идеи, обе мои, прикарманил деньги за их удушение, дважды мошенник.
– Что за деньги за удушение?
– Фирма платит, желая придушить идею. Например, вечная спичка погубила бы Крюгера, Крюгер платит, чтоб ее похоронить. Как называется это животное, которое ходит назад и вперед, с головой с обоих концов?
– Амфисбена. Вроде ящерицы. Ее не существует.
– Называется, да, и не существует? А та вещь существует. Холодильник с двумя дверцами. Я выдумал.
Он ждал от меня проявленья каких-то эмоций. Я ничего не проявил, но заметил:
– Я думал, ты занимался моделированием одежды.
Он нетерпеливо всплеснул руками и сказал:
– Боже мой, вся одежда машинная. Ты такой же тупой, как все прочие, только тот шустрик Экхарт не тупой, о нет. Не знаешь, зачем две дверцы? Затем, что всякая всячина остается в глубине обычного морозильника. Ставишь пиво, да? Берешь, остается пустое место, еще пиво ставишь. Берешь все время спереди. Никогда так не делал?
– Никогда не имел холодильника.
– Ох, ребята, ребята, нынче все одинаковые. Травка, да героин, да чересчур много волос.
К моему удивлению, мужчина в рубашке с короткими рукавами принес сандвичи с сырым луком и байку горчицы с уксусом. Это был хорошо сложенный маленький октерон или, может быть, квартерон,[76] с массой волос, укоризненно по этой причине взглянувший на Аспенуолла. Я ему говорю:
– Я ищу музей Сиба Легеру. Должен быть где-то поблизости. Ключ в лавке табачника.
Он с сожаленьем встряхнул волосами и, по-прежнему ими тряся, ушел. Поиски выходили нелегкими. Я взял сандвич, а Аспенуолл говорит:
– А когда дверцы сзади и спереди, такого не бывает, правда? Ничего замороженного сзади не остается. Хорошая идея, иначе ублюдки не платили бы за ее удушение. Консерваторы, сволочи. Знаешь, какая другая идея?
– Нет.
– Ну, давай. Угадай. Угадай.
– Слушай, ты, конечно, имеешь в виду, что дверцы должны быть устроены по бокам. Сзади было бы трудно – решетки, свинцовые пломбы, и прочее.
– Ох уж мне эти ребята. Морозильника не имеют, а все про него знают. Давай, гадай дальше.
– Нетекущая байка с маслом. Рама, принимающая на себя вес очень тяжелого трахальщика.
– Он всегда может снизу лечь.
– Вдруг ему попадется очень тяжелый партнер.
– Сейчас это меня не особенно интересует. Пошли со мной, будешь в полной безопасности. Впрочем, забавные твои слова про ту самую нетекущую банку.
– Что ты имел в виду, пошли со мной? Когда отплываешь?
– Наверно, завтра на рассвете. Сделал на посудине пару вещичек. Проведу капитальный ремонт на каком-нибудь кисе. Сучий был шторм. Нет, насчет этой байки.
– Во Флориду плывешь? Значит, не будешь ждать Божыомайку?
– В задницу этого извращенца с его извращенной поэзией. Конфуций или какой-то другой тип сказал, что последняя капля парню всегда в штаны попадает. Материал портится, знаешь. Вот тут в дело вступает портной-модельер. Вставляем сменную губку по форме ширинки, чтоб собирала капли. Даже знать не желают о любом подобном предохраняющем презервативе. Пред пред пред предназначенном для для как его там.
– Растворения? Поглощения? Для сокрытия?
– Наверно, именно так.
– Можно мне сегодня на борту ночевать?
– Наверно, именно так.
Он прикончил бутылку рома без моей помощи, я просто ел лук и сандвичи. Макнул уголком в горчицу последнюю корочку, проглотил и закашлялся. Тело мое сотрясалось: я стал окончательно плох.
– По-моему, именно так.
Я видел: он сонно соображает, чего б еще выпить. Не настал даже полдень, перед ним лежал долгий день выпивки в одиночестве. Ну, в любом случае, с моим скорым отъездом отсюда, кажется, дело улажено. Аспенуолл мне не нравился, но моряк он хороший. Без поэтодряни в священной рубашке казался терпимей. Так или иначе, в шторм любой порт хорош. Я понял, что это на самом деле не очень-то подходящая поговорка. В голове гудели разные загадки, но теперь можно было их игнорировать. Я был скромно доволен. Здесь было темно и прохладно. Вскоре продолжу поиски Сиба Легеру. В золотую длинную узкую дверную щель проникало золотое солнце, куда, как в плавательный бассейн, не хотелось поспешно кидаться в пару ближайших минут. Потом в дверь проникло еще кое-что: очень знакомая фигура, жестоко затянутая в корсет. Мисс Эммет энергично ударила кулаком по стойке бара и крикнула:
– Мануэль! Мануэль!
Вгляделась во тьму, но не увидела никого знакомого, ничего нужного. Нужно ей было, как я увидел после появления волосатого Мануэля, одно – пачка с десятком сигарет «Хани-дыо». Она не изменилась. На поясе болтались ножницы. Ей следовало возвращаться туда, где она поселилась или остановилась, к переваренным яйцам и хрусткому рафинаду. Я, как всегда медленно, начал соображать, что она делает здесь, на далеком острове Кастита.
Глава 11
Смятение моей сестры и мое при нашей первой встрече без особого желания встретить друг друга облегчала новость о неудавшемся покушении на жизнь президента. Звали ее Катерина, очень простое имя, напоминающее о каменных святых. Мисс Эммет звала ее Китти, а иногда ужасающе – Китти Ки. – Так, – сказал я. Диктор теленовостей, лысый молодой человек, на фоне взятых крупным планом лиц ошеломленных каститцев бормотал, захлебывался: – …пока его превосходительство отдавал почести. Пуля попала в статую, пробила гипс и обнажила простой механизм, посредством которого совершалась мистификация. Начато расследование этого наиболее, по словам его преосвященства архиепископа, вопиющего богохульства, когда-либо осквернявшего священную реликвию. Его превосходительство президент заявил, что сильней потрясен этим свидетельством греховного и циничного заговора с целью бросить тень сомнения на фундаментальную характеристику религиозной жизни ревностных христиан, чем милостиво и, он сказал бы, чудесно неудавшимся покушением на жизнь демократически избранного… Мисс Эммет выключила ящик. И говорит: – Нечего нам это слушать. Сейчас, по крайней мере. В такой момент. – Должно быть, ощущения самые сложные, – сказал я. – Да, – сказала Катерина, – сложные. Китти Ки, надо же. Это была толстая семнадцатилетняя девушка, которую мисс Эммет выкормила, наверно, одними крутыми яйцами и сахаром. Видно, страдает запорами: кожа прыщавая. Я искал в ее лице свои признаки. Глаза, конечно. Но не нос, слишком картофельный. – Подумать только, – говорит мисс Эммет, – нас ведь здесь не должно было быть. Мы уже должны были уехать во Францию… – Кингстон, Лондон, Париж, Ницца, – вставила Катерина с гордостью юной путешественницы. – В Ницце я в школу пойду. – Не перебивай, Китти Ки. От адвокатов пришла телеграмма, чтобы мы ехали раньше, чем собирались. Прямо как будто знали, что здесь возникнут осложнения. – Почему тогда вы задержались? – спросил я. – Ох, у нас был такой страшный шторм, настоящий тропический, аэропланы не летали. Теперь совсем собрались, приготовились ехать, а тут ты явился. Провидение или еще кто-нибудь. – Так, – сказал я. Оглядел гостиную дома, который они снимали, лишенную каких-либо признаков чьей-нибудь личности. На мраморного цвета полу пара грязных ковриков из козьей шкуры. Мисс Эммет сидела в легком кресле цвета перепеченного шафранового печенья. Два виндзорских кресла, в одном я, в другом Катерина в модной в то время короткой юбке, обнажавшей почти до промежности толстые веснушчатые ноги. Это со: всем молоденькая девочка, говорил я себе. Что ты к ней физически чувствуешь? Я ничего не чувствовал, кроме индифферентности, присоленной отвращением. Меня это радовало, впрочем, я этого ожидал. – Завтра? – спросил я. – Дневным рейсом, – сказала Катерина. – Переночуем в Кингстоне. Никогда не была в Кингстоне. – Нехороший город, – заметила мисс Эммет. – Аборигены поют грубые песни и бьют в старые замасленные барабаны. – А вы поколесили по свету, – говорю я ей. – Много времени пролетело с тех пор, как мы… – Ты совсем не писал. Ни разу не прислал ни единого письмеца, не рассказывал, чем занимаешься, как поживаешь. – Никогда особенно не любил писать писем. Не знал, кстати, куда писать. – Все было очень таинственно, – сказала Катерина. Сильный свет безжалостно ее высвечивал из двух окон – одно, уличное, выходило на «Йо-хо-хо, ребята», в другом, фасадном, виднелось мертвое апельсиновое дерево. Угри, шрамик от фурункула на жирном подбородке, пыль перхоти на плечах платья, неразумно розовато-лилового, пара жирных пятен на груди. Моя сестра. Мисс Эммет, несмотря на возраст, выглядела гораздо здоровее. Возможно, в ее рационе всегда содержался белок в больших дозах, усваиваемый вместе с прописанными врачом пилюлями от обмороков или приливов. На морщинистом лице застыло выражение как бы твердого удовлетворения, как бы в связи с победой в жизненной битве. Ее нельзя было назвать некрасивой в хлопчатобумажном платье цвета морской волны с рисунком в виде летающих кайр, с поясом, на котором болтались сверкавшие ножницы. Я всегда считал ножницы чем-то само собой разумевшимся, подобно должностному значку, по чистой случайности оказавшемуся инструментом для резки картона и вскрытия пакетов. Зачем она его носит? – Зачем вы его носите? – Ножницы они, а не он, невежественный мальчик. Почему меня это обеспокоило? Ах да: брюки, яйца. Она всегда употребляет это слово во множественном единственном числе? – Ножницы вечно трудно найти, даже в самом прекрасно организованном доме. Они теряются. Забываешь, в каком они ящике. А хорошие ножницы всегда отпугнут любого подошедшего к двери. Они, как тебе, поумневшему, следует знать, не считаются запрещенным оружием. В Америке их попробовали объявить таковым из-за угрозы использовать как таковые. Однако каждая женщина имеет право на свои ножницы. – В Америке? – В Сиэтле, – объяснила Катерина. – Мисс Эммет не понравился вид мужчины, который приходил каждый день, что-то пытался продать. – Выпрямитель для волос, Китти Ки. Я его спрашиваю, разве мы похожи на людей того типа, которым нужен выпрямитель для волос. – Она пообещала ткнуть ему в лицо ножницами, если он будет надоедать. А он в полицию заявил. – Вы были в Америке, когда я был в Америке? Что вы делали в Сиэтле? – Мой отец, наш отец, надо было б сказать… – Не будем говорить о вашем отце, – сказала мисс Эммет каким-то литургическим тоном, к которому, предположительно, не раз прибегала раньше. – Мертвые мертвы, и их воскрешение ничего хорошего не принесет. Как в тот раз, например, когда ты выкопала в саду в Роторуа бедную старушку Руфу Пятую. – Вы безусловно покочевали по свету. Где это, Роторуа? – В Новой Зеландии, – сказала Катерина. – Вполне симпатичное место, деревьев полно, как бы трясет все время. Куча гейзеров, произносятся гизеры. – Выше южных снегов. Зачем столько разъездов? Не желаете где-нибудь обосноваться? – Мой, наш… Все в порядке, мисс Эммет. Я поправлюсь. – Не поправлюсь, а справлюсь. Старайся говорить по-английски, по-английски, Китти. – Я хочу сказать, почему вы оказались не где-нибудь, а именно здесь? – И ты здесь, а не где-нибудь, – заметила Катерина. – И причину привел очень странную. Мы сюда приехали потому, что я болела… все в порядке, мисс Эммет… я справилась, нет, поправилась… климат вроде хороший; есть один человек, который… надо было, наверно, сказать, был один человек. Он больше не практикует, а меня принял, оказал любезность. А теперь все бросил, просто пишет поэзию. Вон его книжка… Смотри… У окна стояла складная раздвижная индийская книжная стойка, не раздвинутая, с одним резным боковым зооморфным крылом, впавшим, можно было бы эксцентрично сказать, в уныние в связи с немногочисленностью книг. Кажется, Катерина указывала на что-то белое, тоненькое. – Вот где Божье дитя пригодилось бы, марака в святой рубашке. – Ты говоришь какие-то сумасшедшие вещи. – Ты все обо мне знала, – сказал я. – А я о тебе ничего. – Но, конечно, мисс Эммет… – Мисс Эммет должна была знать о тебе, когда была со мной. Вы не знали, мисс Эммет? – Ничего, – отвечала мисс Эммет. – Появление твоего отца с ней в Крайстчерче было большим сюрпризом. – В Новой Зеландии? – Именно. Я жила со своей племянницей и ее мужем. Он работает, надо бы сказать, работал, с коллекцией Батлера, что б это ни было. Я видела фотографию этого Батлера – насмешливый с виду старик с бородой. – И все-таки, – сказал я с горечью, которую признаю совершенно неискренней, ожидаемой позой, – он вообще никогда не хотел меня видеть после того, как моя мать, наша мать… – Все это очень прискорбно, – сказала мисс Эммет, – и, по-моему, нам не надо говорить об этом. Пожалуй, пойду налью чашку чаю. Сигарету хочется, а я чувствую себя нечистой, если курю без чашки чаю. Все равно что есть вареное яйцо без хлеба и масла. И вышла, держась очень прямо. Катерина сразу телевизор включила, словно без компаньонки робела со мной. – Теперь можно рассказывать, – сказала она. – Мисс Эммет в психотерапию не верит. Наверно, по-моему, чересчур для нее современно. Наш отец… ох, звучит как-то насмешливо, да только как еще его называть? – может быть, против тебя настроился, а во мне просто души не чаял. Очень любил, а потом как-то полюбил слишком сильно. Уезжал надолго по делам, а потом говорит, так соскучился по своей девочке. Я перепугалась. А мисс Эммет узнала и кинулась на него с ножницами. – Ох, нет. Я смутно видел лысого диктора новостей. Сообщалось то же самое: – …чем милостиво и, он сказал бы, чудесно неудавшимся покушением на жизнь демократически избранного главы свободного… – Меня страх обуял, а потом я стала все время загадки разгадывать. Кроссворды, очень трудные, и всегда правильно. А потом сказали, будто я больна. Сказали, самый лучший доктор в Сан-Франциско… Кажется, ты потрясен, вид у тебя по-настоящему потрясенный. Извини, я забыла, что люди от этого потрясаются. Видишь, я больше не потрясаюсь. Диктор новостей говорил: – В причастности подозреваются несколько человек. Полиция задерживает подозреваемых. На дорогах вокруг столицы выставлены блокпосты. В период чрезвычайного положения выезд запрещен. Международный аэропорт Гренсийты закрыт для вылета самолетов до дальнейшего уведомления… – Но это невозможно, – воскликнула Катерина. – Ох, какие они дураки со своей дурацкой политикой. – Дураки? Кто? Почему? Я не слушал новостей, я был потрясен, она верно заметила. Как же тогда я дословно цитирую прозвучавшие в новостях слова? Те же самые слова, или нечто подобное, говорились в новостях позже. Позже я новости слушал внимательно. Это все объясняет. – Мисс Эммет! Слышите, что они делают, мисс Эммет? – Слушай, – поспешно сказал я. – Тебе кто-нибудь что-нибудь сообщал об истинном характере отношений между нашими отцом и матерью? – Ох, они были счастливы. Поэтому он и свихнулся совсем, когда она… – Что за крик? Вошла мисс Эммет, грызя рафинад: «Што жа хрррик?» – Никого не будут выпускать. Из-за того самого дурацкого выстрела в дурацкого президента. – Ах, – сказала мисс Эммет. – Видите, стало быть, они знали, когда посылали ту самую телеграмму. Знали, что будут проблемы. Американцы не дураки. У них шпионские организации. КУА,[77] ЦРУ, ЮСИА.[78] – Да мы же приготовились, вещи собрали. Ох, какие дураки. – Принеси поднос, Китти Ки. В каком-то смысле, разумеется, провидение. Провидение нам послало милого дорогого Майлса, и абсолютно правильно, чтоб мы пробыли вместе какое-то время. Неси чай, девочка. Я сандвичи сделала. Она смотрела на меня с любовью. Первой ее реакцией при виде меня было изумление, прямо приведшее к возрождению гувернантских привычек. Оставшись одна на кухне, нарезая крутые яйца для сандвичей, грызя сахар, она была поражена мыслью, что я, Майлс, ее милый мальчик, снова с ней после стольких долгих лет. – До чего ты худой, зайчик. Надо тебя откормить. У кого ты остановился сейчас, на каникулах? Бедный мальчик, без собственного дома. Дайте я выключу этот ужасный ящик. – В дом мое поколение больше не верит. На каникулах я просто езжу повсюду, чтоб повидать Америку, иногда работаю. Так было раньше, по крайней мере. Теперь уж никаких каникул. – Бедный, бедный парнишечка. Ну, надо нам вместе побыть здесь немножко. В супермаркете на Крейг-роуд прелестные меренги. – Нет. Очень жаль. Завтра утром начну отрабатывать путь обратно во Флориду. – Чего завтра утром? Это Катерина только что вошла с подносом. Я увидел ожидаемое: яичный белок поблескивает между толстыми кусками хлеба с маслом; сахарное печенье. – Если нам нельзя уехать, – говорит Катерина, – то тебе тоже. Если самолеты не выпускают, корабли тоже. – Ох. – Ты что, не слышал? Она уже начинала главенствовать, настоящая сестра. Я смотрел на нее с отвращеньем, на толстую девушку, которая уже налила себе чашку чаю и прихлебывала с лишним шумом. Сразу сунула в рот целиком шоколадное печеньице, показав мне зубы, желтоватые, запломбированные, разъедавшие в слякоть печенье. Шоколадная крошка упала на большую отвислую грудь, и она пальцами вмазала ее в платье. Потом, уж заодно, раз пальцы все равно были тут, почесала живот. – Какое безобразие, чудовищное безобразие, – молвил я. – Милый мальчик, ты должен остаться, – объявила мисс Эммет, – пока все это не кончится. Американцы умный народ. Прекрасно нас предупредили, да вот, видишь, шторм. А здешняя авиакомпания… – «Арийя Кастита», – подсказала Катерина сквозь макаронное месиво цвета лосося, демонстрируя крохи своих познаний. – У них лишь две поездки в неделю до Кингстона. – Называются рейсы. – Знаю, девочка. Налей мне чашку чаю; умираю, хочу сигарету. – Шпионят лучше карибских метеорологов, – сказал я. – Американцы, я имею в виду. Собственно, думаю, лучше вернусь в отель. Если бы вы могли одолжить мне… – А в чем дело? – говорит Катерина. – От меня что, плохо пахнет? Фактически, нечестный вопрос. – В мансарде, – говорит мисс Эммет, – есть славная постелька. Там тебе будет удобно. Я тебя подкормлю, побеседуем. Ох, милый, – добавляет она. – В доме вряд ли найдется еда. Понимаешь, кладовку опустошили перед отъездом. Съешь сандвич с яйцами, дорогой мальчик. – Нет, спасибо, я съел уже. – Видно, мы ничего тебе дать не можем, да? – говорит Катерина, прежде чем приняться за сливочную трубочку. – Ну, тогда, если вы уверены, что я вам не доставлю хлопот. – Схожу в супермаркет, – говорит, дымя, мисс Эммет после таких моих слов. – Нет, нет, я пойду, – с чрезмерной готовностью вызвался я. Не хотел оставаться наедине с Катериной. Не хотел, чтоб она продолжала рассказывать о моем отце таким холодным врачебным тоном. Хотел переварить это один. – Может, одновременно выясню что-нибудь насчет музея. Он где-то на этой улице. – Нет здесь никаких музеев, – сказала мисс Эммет, – ни картинных галерей, ничего подобного. Только жилые дома, за исключением двух пивных. В той, что напротив, страшно шумят допоздна по вечерам. Но Мануэль славный. Для меня специально заказывает сигареты. – Люблю смотреть, как оттуда пьяные выходят, – говорит Катерина. – Все-таки развлечение. Дурацкие пьяные крики, выделывают друг с другом всякие дурацкие вещи. – Странно, – сказал я. – Мне говорили именно про эту улицу. Похоже, он не сомневался. – Кто, милый мальчик? – Мужчина, с которым я познакомился в… Студень. Простите, для вас это, конечно, бессмыслица. Мужчина, с которым я… – Ох, да, – говорит Катерина. – Знаешь, мы вовсе не так уж отрезаны от цивилизации. У нас тут есть студель. Вкусный. Особенно с консервированными персиками и взбитыми сливками сверху. Если идешь за покупками, купи студель. – И немного прелестных меренг, дорогой. Они продаются в пакетиках по шесть штук. Возьми два пакета, надо тебя подкормить. Вон там, под фарфоровой совой у дверей деньги. – Мясо. Вот что я собираюсь купить. Мясо. Обе смотрели на меня так, словно мясо было чем-то непристойным или взрывоопасным. Мисс Эммет оправилась и говорит: – Чмокни меня, милый мальчик, перед уходом. Все это уходило назад в мое детство. Она забыла про мой стеснительный подростковый возраст, когда я никого не стал бы целовать. Я простил дорогую старушку,коснулся губами седых, хорошо промытых волос. Она рассмеялась и говорит: – И разок Китти Ки. Ты понимаешь, что еще не целовал сестричку? Я сглотнул сразу вставший комок отвращения. Катерина без всякой теплоты смотрела на меня. Я спросил: – Тебе очень хочется… – Нет, конечно. – Ну и ладно тогда. Я вытащил доллары из-под фарфоровой совы и, выходя, услыхал жалобу мисс Эммет: – Ваше поколение абсолютно не знает любви, должна я сказать. Виттиг-стрит, Бакли-авеию. Я все повторял про себя, ища Сиба Легеру: его собственная плоть, его собственная плоть. Каннибализм какой-то. Сказал, что иду купить мяса, а эта фраза отвратила меня от мяса. И возникло как бы видение некоего почтальона в белом, спускавшегося по какой-то длинной улице, перебиравшего, склонив, как попугай, голову, письма, читая адреса. Он как бы издалека доставлял мне официальный конверт, который я распечатывал, трепеща, зная все время, что там внутри: там внутри официальное уведомление о моем сумасшествии в единственной короткой фразе, напечатанной очень крупными буквами, сплошь прописными. Сумасшествие, как венец остального наследия. У нее, у Катерины, был только краткий спазм, так сказать, исторический случай. Теперь она в здравом рассудке; хочу ли я тоже быть в здравом рассудке? Если я сумасшедший, возможно, быть в здравом рассудке значит стать таким, как Ллев. Мне требовался Сиб Легеру. Отчаянно. Я спрашивал встречных, не известно ли им, где находятся произведения Сиба Легеру, но они не знали и знать не желали. Смотрели на меня, как на сумасшедшего. Почему я, в отличие от них, не полностью поглощен поддельным чудом и погоней за убийцами настоящего чуда? Все они были настороже, в праздничном настроении. Его собственная плоть. Двойной испуг зажег в них желание жить и радоваться, ибо жизнь полна благодатных сюрпризов. Собственная плоть. Я содрогнулся над конформистским порядком Крейг-роуд – куда единственный супермаркет поставил бесконечную шеренгу чересчур чистых с виду домов, имеющих одну общую стену, – длинной плоской, лишенной деревьев ленты с унылым голым солнцем. Земля в виде песчинок, не удержанных растительностью, завертелась на ветру, попав мне в глаза. Полные слез, они были готовы отреагировать на механический раздражитель, как на запал, вызывающий жалостный взрыв отчаяния, разряжающий все мое напряжение. Но кругом слишком много веселых покупателей. Мясо. Я не стану покупать здесь мясо. Свернул на Покок-стрит, потом налево на Росс-Кресент. Нин-стрит, Вентура-стрит, Редверслейн. Никто не знал Сиба Легеру. Дошел до кучки магазинчиков – канцелярский, нитки для вязанья, мясник. В витрине у мясника лежала замороженная филейная часть туши, без сомнения, аргентинская, около шести фунтов весом. Вот это я куплю. Его собственная плоть. Я жаждал большой жареной вырезки. – Сиб Легеру? – Кто? Что? Мясник печально покачал головой, взвешивая кусок. Он был худ, как многие мясники, может, язвенник: среди ножей и секачей лежала пачка «Стамс». А потом волна памяти остро пронзила его. – Ключ у табачника, говорите? Пять долларов тридцать. – Да. Да да. – Ли. Спросите у Ли. Шадуэлл-Парк-роуд. За Индовинелла-стрит. Знаете? – Да. Да да да. Я вышел с куском мяса, завернутым в три газеты. Наконец чего-то добился. С некоторым трудом вновь нашел Индовинелла-стрит. Доставить сперва ледяную говядину, пускай выпустит воду с кровью. А потом. Я нес ее быстро и осторожно, как бомбу с часовым механизмом, час которой скоро настанет. А потом позади музыкально рыгнул автомобильный гудок. Я оглянулся: то был полицейский патруль. Похоже, полиция, при повышенной чувствительности в связи с нынешней срочной службой, тоже размышляла в понятиях тикающей взрывчатки. Я остановился, патрульная машина тоже. Красивый ярко-красный автомобиль, очень хорошо отполированный. Водитель в обязательных темных очках не вышел, но вылез вчерашний вечерний сержант, за ним скелетообразный констебль в темных очках. О боже, подумал я. У обоих кобура тускло поблескивала на солнце. Сержант, как бы отрастив под глазами еще больше слоновьих складок, сказал: – Так. Урок до сих пор не усвоил, да? – Что вы хотите сказать? Какой урок? Есть какой-то закон, запрещающий ходить по улицам? – Да, – подтвердил сержант. – В аморальных целях, как всему свету известно. Однако мы по-прежнему нарушаем и глупые шутки выкидываем, да? Мать твоя очень расстроилась, звонила нам, извинялась. И специально просила проверить, там ли ты, где быть должен, а именно у нее под присмотром. Значит, Ллев, как и следовало ожидать, ничего ей не рассказывал о своем, по его глупому представлению, образе, хотя фактически это он меня пародировал. Ллев не унимался. Если не принять мер предосторожности, меня снова примут за Лльва. – Слушайте, – сказал я. – Я не тот, кто вы думаете. Просто похож на него, вот и все. У меня с собой паспорт. Обождите-ка… Я переложил изолированное ледяное мясо в правую руку, чтобы левой залезть во внутренний карман. Сержант с констеблем отскочили. Констебль зачем-то схватился за кобуру. Сержант сказал: – Плевать на паспорта. Положи эту штуку. – Это мясо, – говорю я. – Я купил его Для своей сестры и бывшей гувернантки. Они вон там живут. – Гувернантки? – повторил констебль, произнеся слово, как «содержанки». Сержант схватил сверток, развернул три экземпляра «Тимпу д'Тренсийта». Он не мог отрицать, что видит мясо. Потыкал длинным указательным пальцем, но стена льда винного цвета не поддавалась. Мрачно глянул на первую страницу, но ничего подрывного там не было. – Ну и наглость. Что тут делает твоя сестра, если мать твоя там? – Не моя это мать. – Можно было б забрать тебя по подозрению, особенно после случившегося в Дууму. Только дичь у нас покрупнее тебя. Род, – сказал он констеблю, – свяжись по рации с мистером как его там, с директором цирка… – Дункелем, – глупо вставил я. – Да, да, знать не должен, а знаешь неплохо. Скажи мистеру Дункелю, Род, нам не надо, чтоб этот самый Лу шлялся по улицам. С нас и без него хватит. Давай, парень, делай, что собирался, и возвращайся на место. Мне не хотелось, чтоб Дункель стучал в дверь, хотя ножницы у мисс Эммет, несомненно, наготове. Не хотелось, чтобы полиции было слишком хорошо известно о моем местонахождении. И я шагнул к «Йо-хо-хо, ребята». – Что, там она… твоя сестра и другая? – Хочу купить бутылку вина. – Зачем пареньку в твои годы вино? Снова напьешься, начнешь делать грязные жесты? – Собираюсь готовить bæuf а la bourguignonne.[79] – Дерьмо заграничное. Я заметил, что констебль приказа не выполнил. Возможно, в машине не было рации, только обычная связь с участком. В день неудавшегося покушения участок не обрадовался бы просьбе передать сообщение в цирк. В любом случае, в разъездном цирке, разумеется, нет телефона? Впрочем, может быть, офис мистера Дупкеля располагается в постоянном арендованном помещении. Все равно было ясно: сержант лишь старался меня напугать. В действительности никто не способен реально поверить, несмотря на сверхъестественные доказательства, будто я и есть тот самый сквернослов бездельник. Я заставил сержанта поволноваться, а для ему подобных волнение – отец блефа. В «Йо-хо-хо, ребята» сидел еще только один клиент – Аспенуолл, храпевший во тьме. Вышел Мануэль, продал мне бутылку чего-то местного, черного от железа. Стоила она всего двадцать пять центов: за такие деньги по дурной дорожке далеко не уйдешь.Глава 12
Я заплакал бы от разочарования, но не было запальной песчинки. Жаркое плевалось в духовке; Катерина грызла ногти под старый фильм по телевизору; мисс Эммет, выпрямившись, сидела в кресле (на некотором расстоянии от того, где сидел я), мягко про себя улыбалась, пока личный внутренний киномеханик крутил неуклюже смонтированный фильм из ее собственного прошлого, возможно, с моим в нем участием (Майлса Фабера играло какое-то незнакомое юное дарование). Я курил синджантинки одну за другой, затягивался до самой диафрагмы, ворчливо благодарил Бога за одну небольшую милость. Ли, хозяин табачной лавки, будучи неустановленно восточного происхождения, припасал кое-какие восточные марки («Джи Сам Сой», например); импортные пошлины очень высокие, сэр, лопни мои глаза. И протянул мне ключ, которого, по его словам, не спрашивали много-много лет. Распознал его в связке с другими по трем ножевым насечкам на стержне. По его мнению, дом находится на Индовинелла-стрит, только номер неизвестен. Он никогда там не был, ему надо за магазином присматривать. Я стучался во все дома на Индовинелла-стрит, сердце так колотилось, чуть с ног меня не сшибало, однако люди думали, будто я продаю что-нибудь или с ума сошел. Почти в каждом случае к двери подходил мужчина, наискось жуя, в кулаке нечто вроде салфетки. Жилой район хорошего класса, с салфетками. Не место для Сиба Легеру. – Милый мой мальчик, – сказала мисс Эммет, когда я в третий раз объявил о своем разочаровании, – юноше, у которого вся жизнь впереди, нечего расхаживать в поисках старых музеев. Мой зять в Крайстчерче был музейный человек, и добра ему это не принесло. Видишь, думая о своих старых музеях, ты меренги забыл принести. – И студель, – прогнусавила вслед Катерина. – В задницу студель. – Майлс, не совсем хорошо выражаться так при сестре, и при мне тоже. Не знаю, где ты таких слов набрался. А потом пошли те самые телевизионные новости с очень волосатым молодым человеком, читавшим их на том же крупном плане ошеломленных физиономий каститцев. Были допрошены четверо юношей, известных по предыдущим попыткам недружелюбных акций, полиция шла по горячим следам главы кружка. Был предотвращен вылет из Международного аэропорта Гренсийты частного двухместного самолета, пилот и пассажир арестованы за нарушение правил чрезвычайного положения, хотя они клялись, что ничего об этом не знали. В гавани выставлены сторожевые посты, а по всему причалу для яхт развешаны дополнительные предупреждения, характер которых в настоящее время разглашению не подлежит. Метеорологическая сводка, последовавшая за новостями, обещала прекрасную погоду. Как бы в компенсацию за вынужденное пребывание всех и каждого на Кастите, хотел он этого или нет. Потом приветственно рявкнул лев МГМ[80] перед каким-то старым фильмом. – Тихо теперь, – говорит Катерина. – Вы только этим и занимаетесь по вечерам? Я имею в виду, не читаете, не выпиваете, не играете на гитаре, не встречаетесь с друзьями, ничего подобного? – Бедная Китти Ки так и не получила особого образования. – Какое отношение имеет образование к выпивке или к приятелям? – Я про чтение. Для того и другого она чересчур молода. Знаешь, ей приходилось заботиться об отце, и она не могла регулярно ходить в школу. – Тише, я смотрю, не видите, что ли? Фильм начинался с длинногрудой женщины с металлическими волосами в купальном костюме тридцатых годов, пившей «Чичи» на пляже в Вайкики на фоне Алмазной Головы. – Гонолулу, – говорит Катерина. – Да, Китти Ки, дорогая. Оттуда ты летела прямо в Окленд, а потом в Крайстчерч, где мы и встретились. Какое совпадение. – А именно? – спросил я. – Ох, давай-ка потише. Вскоре фильм успокоился на нью-йоркских красотах и остроумии; женщины с яичными лицами в костюмах с накладными плечами острили с усатыми мужчинами в костюмах с подбитой грудью, державшими в огромных государственных юридических офисах на просторах Манхэттена кабинетные бары с коктейлями. Все это сопровождала музыка, быстрая, расторопная; визг тромбонов подчеркивал комические моменты, а если кто-то комично валился в постель, звучали два такта «Бай-бай, крошка». Думаю, можно было назвать это неким уроком общественной истории для необразованной Китти Ки. Звучали упоминания о Таммани-Холл, «Новом курсе» Рузвельта, «забытом человеке».[81] – Слушай, – сказал я, – обед почти готов. Ты собираешься до конца смотреть этот кошмар? – Не кошмар, а тонкая вещь. Я тут буду есть, у себя на коленях. – А-а-а-рх. В том узком доме было четыре этажа, но столовой не имелось. Я накрыл пластиковый кухонный столик, не забыв вино, вытащил мясо из духовки газовой плиты с баллонами. Слил обжигающую мясную подливку с дымящейся кровью и жиром в блюдо с трафаретным китайским рисунком, наточил подходящей сталью тупой мясницкий нож, крикнул, что еда на столе. Явилась мисс Эммет. Велела нарезать куски Катерине, сделать пару ступенчатых сандвичей. И говорит: – Жестковатое? Бедняжке Китти Ки пришлось вырвать несколько зубов, несчастной девочке. Поставили так называемый мост. Фактически, она может есть только мягкие вещи. Отнесла телеугощенье, вернулась, села за свою тарелку и, со своей стороны, пожаловалась на жестковатость. – Благодари судьбу, что у тебя свои зубы, дорогой мальчик, я хочу сказать, если они у тебя есть. Я свой последний оставила в Крайстчерче. Протезы плохо сидят. Можно купить у аптекаря какой-то клей, называется «Дентацемент», да я его все время съедаю. Очень жестко, правда? Было совсем не так жестко, и я яростно грыз, черпая в промежутках ложкой горчицу с хреном. Всех старался проглотить, убрав тем самым со своей дороги отца, Лльва, Китти Ки, себя самого. – Пожалуй, больше не смогу, дорогой, хотя ты приготовил прекрасно. Просто думаю заварить себе чашечку чаю. – Знаете, вино некрепкое. – Нет, крепкое, правда? Но приятное, очень приятное. Может быть, я засну от него. Не совсем хорошо сплю в последнее время. – Вы когда-нибудь обедаете как следует? – Ну, знаешь ведь, как бывает, дорогой мальчик. Знаешь, когда нигде нельзя поесть как следует, всегда хочется просто чуточку перекусить. Мне не понравилась мысль превратить одну спальню в столовую. В конце концов, спальня есть спальня. – Почему не переехали в дом побольше? – Ну, этот как бы семейный. Его мой кузен приобрел ради сдачи в аренду. – Я разинул на нее рот. – Показывать, что ты ешь, очень дурно. Меня просто от этого выворачивает, дорогой. – Кузен? – Работал в министерстве по делам колоний, не на очень высоком посту, но получил рыцарский титул, выйдя в отставку. Думал, арендная плата немножечко добавит к пенсии. Джим Писмир. Печень у него была совсем плохая. – Сэр Джеймс… – Верно. Откуда ты вообще знаешь? – Но, Боже милостивый, это ведь именно он… Что в этом доме? Что там наверху? – Только спальни. – Но, черт возьми, это и есть, должно быть то самое место… – Доедай, дорогой. Я вскочил на ноги, обжег лодыжки об горячую еще духовку. В руке держал ключ. – Этот ключ не от этого дома, – сказала мисс Эммет. – Здесь стоит автоматический йейльский замок. Правда, Майлс, иногда я гадаю, ты ли это. Хотя мне не стоило б так говорить, зная твоего несчастного отца. Я хочу сказать, здесь не музей, правда? Есть у меня несколько небольших украшений, как тебе известно, но ничего такого, чтоб кто-то смотреть приходил. Ну, садись, доедай. Я со стоном уселся. Налил еще вина нам обоим. Раньше я не осмеливался опасаться, что работы Сиба Легеру распались в результате пренебрежения на основные физические элементы, а потом канули в мусоросжигателе или в море, подобно прочим мирским детритам. Вино укрепило голосовые связки, и я сказал: – Когда вы в доме поселялись, было тут что-нибудь? – Ничего, дорогой, кроме пауков, больших таких, тропических. Помню, одна паучиха несла на спине яйца. В саду есть, конечно, сарай, куда, наверно, свалили старую рухлядь, что была тут раньше. Вино ее распалило. Она спела дрожащим голосом строчку-другую: «Будешь ты летней моей королевой». – Какую старую рухлядь? – Там закрыто, но можешь просто в окно заглянуть, сплошь паутина. Барахло, обычные вещи. Нехорошо держать дрянь всякую, даже в саду; арендная плата, собственно, вносится и за сад, да кусты вокруг так разрослись, что фактически сарая не видно. Американская красная смородина, лавр. И масса сорняков. С глаз долой, из головы вой. Боже, какое крепкое вино. А теперь куда ты собираешься? – Посмотреть на сарай. Она пьяненько рассмеялась. – Как всегда, настоишь на своем. Стемнело уже. Ничего не увидишь. И не сможешь войти, правда? Я лихорадочно стискивал ключ. – Подойдет. Должен подойти. Есть где-нибудь фонарь, лампа, свечка? – Ну, будь по-твоему. Свечи вон в том шкафчике, только пожар какой-нибудь не устрой. Я открыл шкафчик, нашел байку с изюмом, две пустые бутылочки из-под соусов, пачку глазурованного сахара, трубочку драже и бумажный пакет со свечами. И сказал: – Не ждите меня. Может уйти какое-то время. – Глупый мальчик. Я уже видел, что в сад вел узенький проход у стены дома, отдельной от соседнего, зеркально отраженной в покосившейся креозотной ограде. Выйти можно было только в парадную дверь, и я, минуя открытые двери гостиной, увидел Катерину, державшую в руке зубной мост, деликатно слизывая с него остатки пережеванного хлеба. Кино по телевизору говорило: «Он – червяк в большом яблоке», – затем для иллюстрации арабеска кларнета в сопровождении мягкой барабанной дроби. Катерина меня услыхала и спрашивает: – Покидаешь нас? – Я вернусь. – Мы тут рано ложимся. Я заблокировал йейльский замок на парадной двери, чтобы не остаться снаружи, и, дрожа, побрел на ощупь к сараю. Сад был в полном небрежении. Под ногами хрустело битое стекло; пробираясь в кустах и ветвях, я поскользнулся на тельце какого-то мертвого зверька. Луна светила не сильно. Вытащил местные спички, сжег несколько, прежде чем смог зажечь свечку. Листва не пропускала ветер. Меня так трясло, что с трудом удалось вставить ключ в замок покоробленной двери. Но ключ подошел. Значит, сарай с краской, сплошь съеденной соленым ветром, приютил бессмертное наследие Сиба Легеру. Момент был для меня столь торжественным, что хотелось срыгнуть. Дверь, проскрипев арабеску, открылась. И вот я внутри. Как описать увиденное с помощью литературных клише? Я зажег все свечи, рассадил их в собственном воске на каждом имевшемся ровном месте – на узком подоконнике, на ящике из-под минеральной воды, на паре банок с засохшей краской, предварительно мной перевернутых. Потом сладострастно вокруг огляделся, но немного встревожился из-за запаха разложения, не имея возможности установить источник. К стенам прислонялись полотна, разъеденные, запыленные. Пара ящиков из-под чая заполнены большими грязными желтыми конвертами; исписанные блокноты на пружинках, вырванные беззащитные листы, исцарапанные глупостями. Я потянулся, словно просыпался перед долгим летним днем, на который намечены всякие удовольствия, потом начал смотреть холсты. Взбесился от ярости, громко крикнул: «Гады», – видя слой грязи и плесени, потом отрешился от всего преходящего и погрузился в суть. Завтра вынесу произведения на дневной свет, на тщательное обозрение пытливого взора; сегодня общее благоговение, восторженный обзор множества. Картины, все масляные, не отличались хорошим рисунком – непременным условием сюрреализма, к каковому их отнесла бы грубая таксономия. Но вместо сопоставления несопоставимого или атрибутов кошмара (тромбон в огне; ватерклозет в лунной пустыне), это была упорная попытка изображения метаморфоз, не связанных никакими научными ограничениями. Так, завернутая буханка воспроизводилась, как живая, в процессе развертки в пространстве, стремясь удержать своих отпрысков – миниатюрные свернувшиеся листки – в крылышках из вощеной бумаги, пока плотность их растворялась в крови, сверкавшей при свечах, точно новая полинявшая шкурка. Это была свобода, это было воображение, которому не препятствовали даже подсознательные законы диссоциации. Картина, которую я признал парной, изображала кровь, претворявшуюся в едва различимую жижу тонких золотых нитей, ставших белым пудингом. Дальше на грубом холсте изображалось спереди насквозь голое бедро, стремившееся превратиться в стеклянный сосуд в блеске шумных красок фейерверка, из которых складывался нежно-розовый, белый, зеленый сегмент человеческой руки. Это были большие картины, приблизительно три на два фута. Полотна поменьше изображали аналогичные дерзкие акты, утешавшие мою душу отрицаньем того, что в мире называется смыслом. Открытый Первый Фолиант (узнаваемый по грубой репродукции портрета Доршута) шел по морю, сплошь состоявшему из пуговиц, рукавов, полосатого шелкового белья, но вся композиция сияла чернотой, обрамленной алыми мазками. Я теперь ясно видел, что старый сюрреализм в действительности трусливо подчинялся причинно-следственному миру: горя, тромбон провозглашал, что это невозможно. Здесь же окончательное освобождение духа. Я погрузился в большое литературное произведение, отпечатанное на машинке на полноформатных отсыревших, запятнанных, пропахших яблоками листах. Вскоре больше чем погрузился: читал стоя, полностью поглощенный. Это была история о человеке, выступавшем по радио. Сидя в студии в ожидании красной лампочки, он почувствовал необходимость пойти в туалет. Из спущенной в туалете воды вылетела огромная муха и обратилась к нему на языке, в котором он узнал ханаанский. Сверкая каким-то божественным золотом, она сквозь потолок привела его в помещение, где проходило собранье шиитов в широких одеждах. Мирза Мохаммед Али старался перекричать громкоговорители с музыкой из «Пиратов Пензанса», модулированной в бессмысленный стук счетной машины. Тут мужчина увидел, что муха превратилась в американца средних лет по имени Джордж, который привел его к какой-то арене, где жевавшие попкорн зрители подбадривали двух юношей, боровшихся с огнедышащим гигантским питоном. В воздухе падали листья, змей превратился в ствол мертвого дерева, парни съежились в спящих младенцев, потом выросли в белокурую женщину викингов, над которой молча рыдал мужчина в зеленом: брат, убивший собственных братьев, не успев их узнать. Сменившие арену лес и небо рассыпались в смех, и заплясала процессия бражников римлян с чашами, винными мехами, гирляндами, под барочную музыку. Джордж обернулся бронзовой статуей. Мужчина пошел за пирующими к дверям. И очутился в заставленном книгами кабинете, наедине с бородатым ученым, издали заговорившим с ним по-латыни, одновременно нарезая ломоть за ломтем розовое говорящее мясо. Каждый кусок мяса превращался в место или в личность – иберийский ландшафт, полный красномуидирников[82] и артиллерийского дыма, двор на охоте, король Артур III, Султан дочери Китая, внешняя стена феодального замка, на которой балансирует слепая дама, крымское побережье, Кабур в Нормандии, Хедур с мечом из омелы. Все это было в первой главе. Я бы читал до конца при свечах (книга примерно такая же длинная, как «Война и мир»), если б меня не напугал паук, спустившийся сзади на шею с потолочной балки. Это было напоминание: сейчас лишь окунуться, получить представление. Я искал чего-нибудь покороче, стихи. Вроде этого:Лондонский Фигаро ниже фунта
Соломон трехсуставный трясущий хвостом
Пес Гавриила промедлил у пункта
ИХЦ коронованный дреком трясется ослом
На тропе муравьиной шакал ведет разведку
Камень падает с неба грешным поцелуем пронизывая
Кардинал Мабинойон сел в клетку из корда
Только M – это NN небрежно написанное
Начерти же свободным штрихом идеально круглую виньетку
Чтоб исчезла костлявая морда!
Глава 13
Я читал песнь четвертую эпической поэмы в стиле пророческих книг Блейка, полную прозрачных гигантов, быстро переходивших из одного настроения и кофейника в другое и в другой. По-моему, очень волнующе. Свечи должны были очень скоро зафитилиться в жидком воске. Разумно было бы взять это или другое какое-то произведение наверх в мансарду, почитать с удобством в постели. Но это, напоминал себе я, предварительный обзорный вечер, перенести отсюда все шедевры наверх вряд ли можно. Собственно, это физическая инерция, дополненная интеллектуальным возбуждением, заставляла меня терпеть вонь, мало умеренную дымом синджантинок, равно как и боль в тощих ляжках от сиденья на ящике из-под минеральной воды. Я не обращал особого внимания па шум пьяниц, покидавших таверну, хотя на секунду задумался, не Аспенуолл ли, разочарованный и парализованный, рухнул, мне было слышно, колодой на мостовую, прежде чем хлопнуть дверью. Этот шум был реальней Ламановых обличений Роша:Забралошлемы, ржанье, спру, лепешки деребцов
В асафе, кентигерне, рушатся абаки, бревно,
Застряло в клоне бартлета…
Глава 14
– До этого происшествия, – сказал я, или думаю, будто сказал, – определенно, не более четверти часа назад, речь шла лишь о слегка досадной задержке. Теперь вам, разумеется, надо срочно уехать с Каститы. Катерина уже надела халат, несоблазнителыю темно-коричневый, похоронный, ассоциирующийся с пациентами государственных больниц, усеянный созвездьями памяток о съеденном в прошлом. – Я не могу понять я не могу понять я не могу… – Теперь это значения не имеет. Думай о том, что надо делать. Утверждаю, полиция отнесется к делу с предельной серьезностью. – Но нельзя говорить но нельзя… – Говорить будешь то, что у тебя в руках. Сама она не была расположена серьезно относиться к делу, несмотря на весомость моих рассуждений. По-прежнему утопала-выныривала в кильватере того самого другого вопроса. Снова взглянула на прыгавший листок бумаги, уже засаленный, хоть и двух минут еще в ее руках не пробыл, и говорит: – Они посмеются они посмеются они. Ох, а я так больна. Это невозможно, совсем невозможно, не могу поверить… – Только ты одна можешь пойти, черт возьми. Ясно? Я же ведь не могу, правда? И она безусловно не может. Мисс Эммет кусок за куском грызла сахар из красной квадратной пачки с рафинадом. Сидела, прямая, в кресле в гостиной, улыбаясь глазами над эпизодами внутреннего кино с участием гордой своей жестокостью старушки с триумфальным предвиденьем, слепленного безумным режиссером. Когда ее пальцы не брали новый кусок из коробки па столике позади, то поглаживали лежавшие на коленях ножницы, как холодную тощую кошку. Я окликнул ее по имени, но она не откликнулась. Щелкнул пальцами перед глазами, и она скачком обратилась в постгипнотическое внимание. – Да да да. – Слушайте, мисс Эммет, слушайте. – Да да да. – Поймите абсолютно ясно. Вы правильно сделали. Понимаете? Правильно. Закон и мораль позволяют ответить па атаку контратакой. Но мы не рискнем сообщать об атаке полиции. Она попросту не поймет. А если поймет, то чертовски нескоро. Здешние полицейские не очень умны, а сегодня, нынче вечером, очень-очень нервничают. Поняли, мисс Эммет? – Она не поняла, – говорит Катерина. – Она не поняла. Я не поняла. Никто не понял. Ох боже боже боже. Она не совсем хорошо себя чувствует. И я не совсем хорошо. И никто не совсем. – Она вполне хорошо себя чувствовала, когда делала то, что сделала. – Это это. Реакция. Ох боже боже, по-моему, мне опять надо стошнить. – Да да да. – Что хочешь сказать, опять! – Хочу сказать, опять постараться. Если бы ты сначала. Ох боже боже боже боже, ты нам все испортил, правда? Все было хорошо, пока ты не пришел. – Ах, заткнись. – Не следовало ему это делать, – четко сказала мисс Эммет. – Хотя это в крови. Что-то в крови толкает на это. – Ох боже боже, хорошо бы стошнить. – Хорошо, – сказал я мисс Эммет. – Продолжайте думать над этим. Это был Майлс, вы набросились с ножницами на Майлса, и Майлс выпал в окно. Потом Майлс убежал, и больше вы Майлса не видели. – Убежал. Да да да. – Вы правильно сделали. Теперь все кончено, нечего больше об этом упоминать. Майлс вернулся туда, откуда пришел. Вы взяли ножницы и вырезали Майлса из фильма. Нет больше Майлса. – Я не могу идти, пока она такая, – говорит Катерина. – Видишь. Видишь, я не могу. Идти пока она. – Плохого Майлса, – уточнила мисс Эммет. – Но хорошего Майлса не трогала. – Был только один, – громко сказал я. – Я не Майлс, если вы меня за него принимаете. Я некто совсем другой. – Пока она такая. – Тогда иди утром. Утром первым делом. Потом снова будут летать самолеты. – Туда за Божьей милостью отправлюсь я, – процитировала, закрыв глаза, Катерина. – В Новую Зеландию. Ох, это сумасшествие это сумасшествие это. Они посмеются, я тебе говорю. Посмеются ха-ха-ха. – Прекрати. Прекрати. Дай мисс Эммет пару таблеток снотворного и уложи в постель. Сама прими пару таблеток снотворного и… Ясно? Ясно я выражаюсь? Удалось ли мне достаточно ясно… Я сделал несколько успокаивающих глубоких вдохов: слава богу, астма процессу не помешала. А потом сказал: – Приду сюда завтра как можно раньше. И ушел. Мало что нашлось в доме в смысле материалов для маскировки, поэтому я шел окольными улицами, как хромой юноша в темных очках (из нагрудного кармана Лльва) с сильно болевшей щекой (лицо закрыто носовым платком). Полиции вокруг вроде не было, очень мало ночных прохожих. Из дверей выглянула женщина и сказала мне: – Fac fijki fijki?[84] Я ее проигнорировал и пошел к отелю «Батавия», где еще горел какой-то верхний свет. Рядом стояли две-три машины, еще несколько на Толпин-стрит. Кинотеатр был темен, закрыт, кино давно кончилось. Значит, я опоздал, сильно опоздал, впрочем, если понадобится, всегда можно сказать, зашел куда-нибудь выпить кофе. Я вытащил ключи Лльва с непристойным брелоком и тут забыл, как выглядит машина. Твою мать, старик. Вернулся четкий голос Лльва: «Сирано» гребаный с откидной крышей. Я ее личный шофер, мать твою. И вот он: кремовый, с зубными мостами крыльев, длинноносый, SKX 224. Я сел, сбросив зубную боль и темные очки. Включил мотор, приучил правую руку к осязанию и положению на элементах управления. Потом осторожно поехал. Предстояло о многом подумать. Но ценой своей жизни я не видел другого решенья проблемы, за исключением этого. Я не удивился, найдя мертвого Лльва. Другие, выпав спиной из окна третьего этажа, может быть, захромали бы с синяками, самое большее, долежали б с каким-нибудь переломом или с ушибленной головой до приезда «скорой». Но Ллев с полной эффективностью разбил череп о руины птичьей ванны – ирония, – и на гарнир порвал плечевую артерию о какую-то битую оплетенную винную бутылку. Не несчастный случай, но и не убийство, если не считать убийцей великого Творца Вседержителя. Он допустил ошибку, он повторился, и в конце концов нашел возможность и время загладить огрех. Собственно, сам факт ошибки попался ему на глаза благодаря моему случайному столкновению со своим жутким подобием. Но чего пристыженный мастер не мог сейчас сделать, так это рассеять разнообразные протяжения уничтоженной личности; он оставлял это другим, другому, – мне. Было собственно тело, а также его отпечатки, оставленные на жизненном пути на сетчатке чужих глаз. Была мать. Мои опасения перед появлением полицейских в «Йо-хо-хо, ребята», возможность, что кто-то им сообщил про шум в доме напротив, интерес полиции к присутствию разрушительной силы в этой части улицы, – все это удержало меня от поступка, столь часто совершаемого в криминальных историях более сенсационного типа. Мне хватало здравого смысла понять, что тело схоронить нелегко, это займет много времени. Даже последствия перетаски в центр заросшего темного сада и прикрытия, как на легендарных греческих похоронах, землей, листвой, ветками, могли стать опасными при моем появлении дома потным, с перепачканными землей руками. «Так-так, слегка среди ночи в саду покопался, да? Я и сама немножко садовница, давай-ка посмотрим на твою работу». А рассказать полиции невинную правду… Нет, правде там делать нечего. Я уже пробовал говорить правду каститской полиции, и меня бросили в камеру с исчерпывающим меню преступлений, караемых смертной казнью. Но полицейские пока еще не явились на Индовинелла-стрит. Может, позже придут; пусть пока два приземлившихся голубка посапывают друг у друга в объятиях. И у полиции, безусловно, не возникнет повода искать тело Лльва. Тело Лльва в «сирапо» матери Лльва осторожно ехало к спящему цирку. Я завалил труп в сарай, осквернив произведения Сиба Легеру. Все свечи догорели, кроме одной, которая раньше угасла от сквозняка, не пройдя и половины жизни. Вновь зажженной, ей удалось мелодраматизировать укладку Лльва за коробками из-под чая и холстами, отбрасывая густые тени Брэма Стокера. Пускай там, средь шедевров, дожидается перманентного захоронения. А пока мне придется стать им. Им, старик, мать твою. Я разработал общий сценарий, но было столько всяких вещей – вещей, не занимающих Бога, но важных в домашней жизни, – которых я ждал, теряясь в догадках. Я старался как можно дольше пробыть в дороге. Тут мне помог некий второстепенный или предварительный блокпост на пути, сразу перед расцветом зеленого, транзитом ведущем к цирку. Казалось, будто дорога к цирку открывала выход с Каститы, как в определенном смысле и было, убийцы-неудачники, взрыватели чудес, временно, в качестве клоунских подсадных уток, взявшись за руки в кружок, прячутся в соломе отбывающих слонов. Ничего удивительного, что подобное государство беспокоится даже насчет незначительных циркачей вроде Лльва. Ллев совершил попытку изнасилования и разбил себе череп. Фактически он не причинил вреда государству, но все это сулило верные потенциальные неприятности. Цирк был мировым большевизмом, еврейством или Ватиканом. Этот цирк наверняка очень влиятельный, раз вообще сюда въехал. И учтем стоимость транспортировки. Слоны трубят в сетях для переноски, клетки с тиграми елозят по штормовым палубам, испуганный грохот копыт бурной ночью, птицы кричат сквозь шторм. Ради какой прибыли? – Документы? Паспорт? – спрашивал молодой констебль. В темных очках отражалась дубликатом красная стоп-вертушка посреди дороги. Его напарник припарковал на лбу темные линзы, как дальнозоркая бабушка, разглядывая комиксы в вечерней газете. – Старик, если тебе, мать твою, личность надо установить, – попробовал я, – вали в цирк гребаный. Там каждый скажет, кто я такой есть, ясно? – А, циркач. Как насчет бесплатных билетов? – В любое время заходи, твою мать. Говори, от меня, от мистера Ллевелина. Вообще, старик, никаких проблем гребаных. Убийц своих уже поймали? – Скоро поймаем. Они махнули мне, пропустили, и теперь я столкнулся лицом к лицу с избитым старым парадоксом: поездка, как ее ни тяни, как ни кружи, ни медли, все-таки по самой своей сути стремится к месту назначения; и вот служебная стоянка. Я осторожно припарковался. Стоят трейлеры. Я пошел на ногах из студия, студень студнем. Сестра моя, глупая сука, ничего на самом деле не понимала. Даже не понимала как следует факта угнездившегося в сарае трупа. Есть опасенье, что ночью к первым петухам до нее все дойдет, она запаникует и созовет народ. Впрочем, мисс Эммет, во временном помешательстве, вполне может обеспечить успокоительный сахар и достаточную дееспособность. У тебя свои гребаные проблемы, старик. В одном трейлере пели песни, звенели стаканами. Наверно, не клоуны; они, говорят, люди мрачные и воздержанные. Но сливочный трейлер Царицы Птиц пребывал во тьме. Где, кстати, птичий насест? Может, там, в зоопарке, в теплокровной составляющей охотничьих атавистических снов. Дверца трейлера не заперта. Войдя, я ощутил себя объятым, как зародыш, громким биением внутреннего тепла. Нашарил выключатель, зажегся приглушенный свет, явив взору беспорядок в комнате или кабине Лльва, теперь уже не убогий, а патетический. Дешевая пресная музыка, ее робкие маленькие производители, для которых учение, мастерство, вся история – мертвая сцена, старались ошеломить волосами, бунтарскими усами, тесными, набитыми гениталиями штанами. В кармане у меня лежала одна из записных книжек Сиба Легеру; абсолютно не характерно для Лльва, но мне требовалось прикосновенье к святыне. Я собирался читать ее всю ночь; надо было бодрствовать, держаться настороже; нельзя рисковать выплыть из сна Майлсом Фабером, возможно, под взглядом Царицы Птиц, вылавливающим с высоты ее немалого роста обман, подобно рыболовным сетям. На постели Лльва лежала пара красновато-коричневых пижам, свежевыстиранных. Счастливая удача: я не смог бы надеть ничего, даже микроскопически запачканного его телом. Разделся, сложил одежду, которая принадлежала ему, приготовился ложиться в постель. Переворачивая простыню, высматривая любые мельчайшие признаки его ночного недержания, услышал голос его матери, окликнувший его по имени. Нас разделяли две дверцы, но слышался глубокий низкий топ. Теперь начинаем спектакль, не без волненья, отчасти приятного. – Чего, мам? Я дошел мимо кухни и ванной до ее двери, тихо открыл. Она лежала, зевала. Из кабинки Лльва сочился какой-то свет: я видел очертания длинной фигуры под одеялом, дверцы степных шкафов, пару встроенных зеркал. Длинные черные волосы оказались съемными: я видел на подушке седые короткие завитки, венчавшие твердое лицо в глубокой тени. Она заговорила вполне дружелюбно. Акцент, как и у Лльва, валлийский, с американским оттенком. Но какой низкий голос. – Ну, что за кино? – спросила она. – Ох, сексуальное, мам. Как все нынешние кино. До какой степени следует приправлять речь ругательствами? Ллев, похоже, не видел разницы между собеседниками мужского и женского пола. – А про море ничего? – спросила его мать. – Джорджо сказал, там про море. Какие чистые гласные в «море». – Ага, – говорю, – было чего-то про море. Вообще-то ничего хорошего, мам. И тут она сказала то, отчего я заледенел: – Носил сестре мясо. – М-м-мяу?… – Держись подальше от людей, bachgen.[85] Полицейские в таких местах не любят чужаков. Особенно умных чужаков, как мы. А у тебя идеальное алиби, как они говорят. По-ихнему получается, будто нести сестре мясо – что-то вроде… – Эвфемизма? – Duw mawr, что за длинные слова? Да теперь, что бы ты ни читал, кругом длинные слова. Вроде того самого длинного слова у меня в глазу. Напомни-ка. – Позабыл, мам. – Ну, надеюсь, он правильно скажет. Только не дай мне проспать. Назначено на десять. Ох уж этот мой длинный язык и длинные слова. – Конъюнктивит? – Нет, не так длинно. Но какой-то тивит. Ну, посмотрим. Как-то голос твой по-другому звучит нынче вечером, bach… Снова пил? – Только кофе, мам. – Кофе? Кофе? Длинные слова и кофе. Что ж, конечно, растешь. Мне придется признать, что мой мальчик растет. На месте ничего не стоит. Теперь постараюсь заснуть. Nos da. Я не знал, целовал ее Ллев nos da или нет. Но наклонился на всякий случай. И теперь четко видел твердое суровое лицо. Один глаз красный, воспаленный. Птица клюнула? Здоровый глаз не выдавал никаких сомнений, что это Ллев наклоняется. Целуя ее в лоб, я уловил слабый запах лавки, торгующей битой птицей. – Nos da, мам. Вернувшись в кабинку Лльва, пережил краткий обморок. Упал на постель, отключился на одно биение сердца. Напряжение. Нельзя долго жить в таком напряжении. У мисс Эммет есть деньги от адвокатов. Полечу с ними до самого Кингстона, на Ямайку, там отдышусь перед следующим этапом. Но уеду как Ллев. Или, как минимум, буду Лльвом до убежища в зале посадки на международные рейсы. Уже большой парень, мам. Иду своим путем, ясно? Устроюсь. Может, женюсь. Даже имя сменю.Просвирное семя на белых любимых
Тминных печсньицах для
Жесткошерстного чижа
Абердинежа
Глава 15
– Хотя зажило хорошо. Странно, что так и не рассказал. Такая гадкая рана. – Не хотел тебя тревожить, мам. Как бы хватит с тебя. Глаз и все такое. – Все равно. Странно, что ты так и не рассказал, bachgen. Изменился. В чем-то к лучшему. И все равно. Дрался, да? В моей смелости была вся боль отчаяния, что в конечном счете и есть обычное состояние души художника. – На судне, мам. Когда все время качало. – Да. На судне. Дрянной переход был, тяжелый. Я порой думаю, стоит ли чего-нибудь такая жизнь. Никогда не осядешь, все время в движении. – Да, мам. Я тут тоже думал немножко последнее время. Пора мне задуматься о… – С Профессором Беронгом в вольере жизнь была спокойней. Наука. Хотя, говорят, столько науки превращается в шоу-бизнес. Помнишь Паркингтонов из Миссури? – Да, да, Паркингтонов. – Они говорили, что занимались настоящими исследованиями. В том самом месте/похожем па члена королевской фамилии. Кажется, в Северной Каролине, они говорили. – Дьюк?[86] – Похоже. Ты помнишь лучше меня. СВЧ, что бы это ни значило. – Сверхчувственное восприятие. – А ты научился, bachgen. Переменился к лучшему со своими длинными словами. Только, по их словам, соблазнились. Никогда не забыть мне его слова. Помнишь его слова? – Этот говнюк дорогу собирается переходить или нет? Извини, мам, не надо бы мне говорить это слово. Доводят тебя до отчаянья, поэтому вылетают короткие слова. Я вполне устал для отчаянья. И наверно, больше выдавал неуверенным стилем вождения, чем речами и даже затылком. Она хорошо видела мою голову, сидя сзади, дама, которую шофер возил по врачам. Отвечала, скажем, представленью о леди во вчерашнем фильме МГМ, – высокая, стройная, в строгом асфальтово-сером костюме, в черных чулках паутинкой, с седыми подсиненными волосами, с висячими серьгами. Серьги, сказала она, и, несомненно, часто говорила раньше, полезны для зрения. Оттенка хны на щеках не было: видно, это была деталь профессионального грима. – Настоящий язык Тигриного Берега. Ну, скажу тебе, львенок, ты в последнее время и правда стараешься его придерживать. Эрик Паркингтон говорил, что за всяким искусством стоит наука. И правда, bach. – Я про это и хотел сказать, мам. Ни искусства у меня, ни науки. Пора мне за что-нибудь взяться. Пора отправиться, что-нибудь сделать как следует. Всю вчерашнюю ночь лежал, думал. Видишь, устал нынче утром. – Думал? Что ж, перемена к лучшему. Мальчик, я знаю, что это такое. На пути у тебя никогда не стояла. Все брошу, как только захочешь устроиться. Я и раньше часто говорила, да ты только смеялся. Chwerthaist ti. Работа, дом, птицы в саду, мама твоя готова к переменам. Что тут делают все эти люди? – Крови хотят. Мы проезжали мимо Дууму, где верующий отверг ложное чудо. Старухи с посудой скандалили у закрытых дверей. – Крови? Голос ее ослаб, словно кровь просочилась в него, и я подумал, не видны ли мурашки у меня на затылке. – Но я скоро хочу уехать, мам. Слишком уж много жизни потратил впустую. – Присматривать за своей вдовой матерью пустая трата, да? Ах, вот тут. Марроу-стрит, странное названье для улицы, особенно где врачи. Она рассмеялась, chwerthodd hi, и мне из чувства долга пришлось рассмеяться, не имея никакого понятия. Хорошо ли я обязан знать валлийский язык? Я гораздо позже узнал, что marw по-валлийски означает смерть. – Встань вон там, – приказала она, – на пустом месте. Жди меня. Я недолго. – Я хочу одну книжку купить. – Сексуальную, да? Нет, ведь ты изменился, да, siwgr? Книжку без секса, полную знаний. Хорошо, только недолго. Я смотрел, как она поднимается по ступеням к большой дубовой двери доктора Матты, имя которого было выгравировано медным курсивом на оловянной табличке. Стукнула медным молотком-дельфином, потом оглянулась, бросив на меня последний взгляд перед тем, как ее впустили. Взгляд твердый, озадаченный, но, когда девушка в белом открыла дверь, она быстро улыбнулась с болезненной любовью. Мне не нравился ход событий: от напряжения уже возникла боль в прямой кишке, стало трудно дышать, расшатались верхние резцы, возобновилась пульсация в голове. Она вошла, дверь за нею закрылась. В то утро я сказал, что выпью кофе; Ллев впервые захотел к завтраку кофе. Но ей было трудно продвинуться дальше простого недоумения в связи с явными переменами в манерах и привычках. Великим неоспоримым фактом служило лицо, лицо Лльва, и, так сказать, стоявшее под вопросом тело. Словарь – дело другое, но ей, видно, нравились первые проблески нового повзрослевшего Лльва. Будь он жив, даже ему пришлось бы взрослеть. Главная суть заключалась в присутствии трехмерного существа; остальное – вопрос случайностей. Но я должен был исчезнуть, как Ллев, с сожалением расстающийся с любящей матерью ради собственного блага. Человек имеет право на свободу; в те дни столько говорили об этом. По-моему, все эти вещи топали на моих, его, тощих торопливых ногах к Индовинелла-стрит. Я жаждал очутиться в сарае с Сибом Легеру, но это означало бы также общение с трупом, уже тронутым карибской жарой. Сарай будет сегодня от него очищен; я испытывал уверенность, что, немного набравшись духу, справлюсь с погребением где-нибудь за полчаса. Очень легкая песчаная почва, никакой свинцовой глины, с треском рвущей спину и легкие. Лопата, должна быть какая-нибудь лопата. Возможно, как это ни странно, в собственном сарае Сиба Легеру. Лопаты – для Вордсворта, не для этого неземного сияния. Я вытирал мокрый лоб, звоня в звонок. Подошла Катерина, осторожно глянула в щель, потом распахнула ее в тишину. Выглядела не так плохо, учитывая гребаное положение дел, старик. Платье чистое, чисто голубое. Волосы стянуты сзади, как я потом увидел, резинкой. Мы вошли в гостиную. По пути я заметил, что кухонный стол не убран: вкруг холодного мяса плясали мухи. Мисс Эммет не видно. – В постели еще, – сказала Катерина. – Я ей очень большую дозу дала. – Чего? – Я хочу сказать, еще одну, утром, перед уходом. У нас только аспирин. Она его в любом количестве готова принимать. Ела и ела, как сахар. Только доза не смертельная. Просто достаточная. – Значит, ты ходила? – Только к телефону, на почту. Не могла ж я пойти сказать прямо в лицо, просто-напросто не могла. Очень долго искала, кто выслушал бы. Но оно уже точно там было, лежало еще на столе у кого-то среди входящей корреспонденции. Такое же самое. Точно такое, как ты мне дал. Помнишь? – Ох. – Увидели какое-то объясненье в отъезде, во мне, в Новой Зеландии, только сами по этому поводу ничего делать не будут. – Боже боже. Duw. Спросили, кто ты такая? – Да. Фамилию, адрес, все такое. Я сказала, что я секретарша доктора Фонанты. – Доктора кого, доктора чего, чья сек… – Доктора Фонанты. К которому лечиться ездила. Хотя теперь он поэт. Вон тот вон поэт. И махнула головой на тонкую белую книжку на индийской книжной стойке у окна. Об этом тоже надо… Впрочем, позже. Я сделал, однако, три шага к книжке и взял ее. – Мы ни в чем не виноваты, – сказала Катерина. – Запомни. Мы ничего плохого не сделали. А они ничего не могут сделать с мисс Эммет, правда? Заголовок: «Структуры». Имя: Сварт Смайт. Я сказал, мельком перелистывая страницы: – Вот именно, не виноваты. Невиновность нынче никому ничего хорошего не приносит. Выигрывает скорей тот, кто врет. Фонанта. Shmegegge, chaver, Гастон де Фуа. Все сложится вместе, когда будет время. Вот какой там был сонет:Два самолета вписали по нотному стану в небесную просинь,
Между ними покоится слабое полукраткое солнце.
Песья шерсть пахнет коровьей лепешкой. Деревья без листьев в оконце,
Листья лежат кусочками жареной рыбы. Осень,
Распущенный летний корсаж. Яблоки валятся, словно подбитые лоси,
Красновато-коричневые. Нос мой, вздернутый, как у японца,
Верит, что скоро вокруг них поднимутся кольца
Сопутствующего аромата свиного жаркого…
Глава 16
– Я хочу сказать, считай это театром, простым продолжением цирка. Братья и сестры раньше изображали влюбленных. Бет и Боб Гринольф играли Ромео и Джульетту в Принсис-тиэтр в Манчестере, в Англии, году приблизительно э-э-э в 1933-м. Конни Чаттерлей и егеря Мэллорса в сценической версии уморительной проповеди Лоренса играли Гилберт Циммерман и его сестра Флорейс. По-настоящему совершали все действия, причем голые, с гениталиями, увитыми цветами, и прочее. Разумеется, гораздо позже 1933-го. – Ох боже боже, в какую же ты нас беду втравил. – Скоро – может быть, завтра, может быть, даже сегодня, сможем разъехаться по отдельности, то есть, я имею в виду, если ты мне денег одолжишь. Полиция не позволит себе ударить в грязь лицом, не представив – через приличный промежуток времени, как бы охватывающий потаенное мастерство и прилежность, – того или иного лидера кружка. Возможно, с самим президентом решат, кто это должен быть. Может, министр образования расколется и признается; крупный процесс, общая чистка, президент осиян новой славой. И окажется, что министр образования, вольномыслящий или вольный каменщик, сам устроил взорванное поддельное чудо, чтоб заставить молчать истинное. – Ты наделал черт черт черт… – Ты же знаешь, что это несправедливо. Я взял из-под совы денег, сходил через дорогу в «Йо-хо-хо, ребята» за бутылкой «Feileadhbeag» (произносится «филибег»), шотландского виски, производимого в Порт-оф-Спейпе, и стал его пить. Я был разговорчив, в приподнятом настроении. – Но что это значит, что доказывает? – Возможно, конечно, что будет единственный возможный кандидат, – наш кандидат. Что значит? Что доказывает? А, сегодняшнее дело. Наивно, в самом деле. Никто ведь не думает жениться на своей сестре. Если я на тебе женюсь, значит, ты мне не сестра. Значит, я ее сын, Л лев. И как Л лев, покидаю ее с молодой женой. А потом все будет спасено, в том числе честь. Не смогут же они насильно принудить к завершенью супружеских отношений, хотя, может быть, попытаются. – Супру супру… – Я сумею сыграть, а ты сможешь? Лучше выпей еще. Лучше хихикай, чем так, как сейчас. Сейчас она осунулась и дрожала, тряслась всем жирным телом, как, наверно, хотя я, конечно, его не купил, ее излюбленный студель; жирное лицо обвисло, словно толстая нога в тесной туфле. Я продолжал: – Что касается меня, ситуацию вполне можно назвать интересной. За два дня в чужой стране я обрел мать в виде говорящей по-валлийски Царицы Птиц, которая меня пугает… – Меня тоже пугает. – Может быть, но ты не видела, как пикируют ее проклятые ястребы. Один неверный шаг, и летят. В глаза целят. – Ох боже боже боже. – Такой у них номер. Еще выпей виски. Дальше, несколько часов я провел в тюрьме, нашел в садовом сарае произведения величайшего неизвестного художника, и в меня стрелял задающий загадки специалист по епископу Беркли с львиной мордой. – Ох боже, до чего гадкий вкус. – Значит, думай о гадком вкусе, и ни о каких других гадостях. Самое интересное, что нынче вечером цирковой клоун должен женить меня на собственной сестре, – о которой я впервые услышал в прошлое воскресенье, а встретил во плоти вчера, – и передо мной стоит задача похоронить в саду труп юноши, моего двойника, верней, бывшего двойника. Единственный момент для этого – то, что все на свете будут называть моей брачной ночью. Понимаешь, старик, мать твою, это надо обстряпать. – Ты чудовище. – Может быть, по спасу тебя от кровавых клювов. – А потом, еще она. С ней проблема. Просто не просыпается. Она, конечно, мисс Эммет имела в виду. Мы с Катериной сидели в комнате мисс Эммет по обеим сторонам от ее постели. Комнатка красивая, чистая, но загадочно увешанная обрамленными репродукциями, не имевшими ни памятной, ни эстетической ценности. Были среди них фотографии самых обыкновенных буковых листьев, как бы заросших плесенью. Было нечто похожее на советский плакат времен Второй мировой войны с изображеньем рабочих и солдат, марширующих плечом к плечу под огромной звездой; головы у солдат были почему-то больше, чем у рабочих. Был грубый акварельный рисунок золотой рыбки в банке, только, кажется, не репродукция, а оригинал, – работа Катерины, давно умершего меня? Был как бы архитектурный чертеж проектируемой фабричной коробки. Была реклама пластмассовой мебели, любовно вставленная в рамку, словно драгоценное произведенье искусства. Ничего этого не видя, мисс Эммет крепко спала, и, по-моему, здоровым сном. Проснется ли она исцелившейся от шока, после которого все твердила да да да да? Разумеется, ей лучше спать. А вдруг она проснется в паше с Катериной отсутствие и побежит, здоровая, но по-старчески слабоумная, в полицию с тем, что сделала, по ее убеждению, вчера вечером? Я должен похоронить проклятый труп, однако не сейчас, когда буйствует солнце, когда люди субботним днем сидят в соседних садах. – Что нам с ней делать? – спросила Катерина. Я абсолютно серьезно сказал: разбудить и дать еще снотворного. – Ох, ты ужасный и невыносимый. Насколько умна или насколько глупа Царица Птиц? Если она уверена в моем самозванстве, тогда уход ее, в результате чего я остался до вечера наедине с Катериной, – чистый гнусный подвох. Она знала, я знал, и терпеливо старался, чтобы Катерина знала, что любая наша попытка спрятаться в городе или добиться привода в полицию за какой-то сознательно совершенный проступок докажет мое самозванство, будет означать мою, Катерипину, еще чью-то причастность, в лучшем случае, к похищению, в худшем – к ликвидации ее сына. Предполагалось, что мы с Катериной терпим в гостиной истинный ад, глядя в ужасе друг на друга, когда отводим глаза от часов (кстати, с кукушкой, молчавшей птичкой, прятавшейся за двойной дверцей), пока мухи атакуют холодное мясо на кухонном столе. Если, с другой стороны, она признает меня истинным Лльвом, а эту девушку (до чего невероятно) моей любимой, тогда просто любезно оставила жениха и невесту целоваться, обжиматься, мечтать под луной о грядущих солнечных радостях, чтоб тем временем – отменив доктора, и, при всей нелюбви к вождению машины, самостоятельно приехав обратно, – сообщить хорошие новости мистеру Дункелю и цирковой труппе, включая птиц. Катерина сказала, что проголодалась, и спустилась на кухню, пока я пил «Филибег» и почти прикончил небольшой запас синджантинок. Она вернулась с красной пачкой рафинада, и я на миг подумал, будто это для того, чтобы заставить мисс Эммет очнуться, сунув ей кусок в рот, – разумеется, такой способ применяется для возвращения диабетиков к сомнительной мирской сладости после комы, вызванной нарушеньем обмена веществ. Сои ее по-прежнему казался здоровым сном от аспирина. Сахар Катерина принесла для себя. Хрустела, хрустела, и говорит: – И мясо там внизу ужасное. Полно чего-то белого, кишмя кишит. Фу. – Почему ты его не выбросила? – Не мое это дело. Ты купил, ты готовил, ты ел. – Ты тоже ела. – Только маленький сандвич. Я хотела студель и меренги, а ты, эгоист, не купил для меня. Ни для мисс Эммет. – Не будь ты такой чертовой эгоисткой, приготовила бы чего-нибудь, вместо того чтоб жрать сахар, как какая-то толстопузая прожорливая кобыла. – Мне такой разговор не нравится. – Говорю, как хочу. – Только не со мной. Мы уставились друг на друга, распознав чистейший симулякр первой супружеской ссоры. Судьба, или ход событий, или маниакально экономная природа (эксцентричная, полагаю, идея) воспользовалась нашими вытаращенными глазами и открытыми ртами, обратив все это в реакцию на новый звонок в дверь. У школьногоприятеля, с которым я обычно жил, был колли, который вполне дружелюбно брал в пасть голову сиамской кошки. Однажды при мне он зевнул, увидал рядом кошку и, поскольку пасть уже была открыта, признал весьма удачной возможность заодно забрать в нее кошкину голову. Действительно, редкий случай экономности. Так или иначе, в дверь звонили, и после банальных реакций можно было сделать одно – пойти открыть. Я спустился с сильно бившимся сердцем и пр., она следом за мной. Личность у дверей была нам обоим знакома. Катерина воскликнула: – Доктор Фонанта, ох, доктор Фонанта! Для меня – студень, но также и тот, как теперь стало ясно, кого я видел до отъезда на Каститу. Имя Фонанта вызвало фонтан воспоминаний: нью-йоркская столовка, хромой мужчина, диктовавший на магнитофон заметки о французской истории, о французском крестьянском супе. Он был без шляпы, на костылях, без перчаток, демонстрируя целлулоидную руку. Позади него, притершись к бровке тротуара, стоял длинный отполированный «Ориген-70» с громилой водителем за рулем. С французским выговором, таким же, как я теперь слышал, каким диктовал в Нью-Йорке и загадывал загадки здесь, в Гренсийте, ближе к концу моего уличного представления, он с мягкой куртуазностью проговорил: – Я счел за лучшее зайти. – О да, о да, доктор Фонанта, заходите, доктор Фонанта. Он впрыгнул в дверь, Катерина его усадила в кресло в гостиной, суетясь так, словно он должен был, по ее мнению, сидеть средь ковров со скамеечкой под ногами. Она явно придерживалась высокого мнения о докторе Фонанте. Для меня возникла масса новых загадок, над которыми придется потрудиться. – Сначала в Нью-Йорке, – сказал я, – потом здесь, теперь здесь, я хочу сказать, в доме… – Да, да, отлично помню. Я в тот вечер читал лекцию в Колумбийском университете. Кстати, вы брат Катерины, должно быть. – Лысина его сверкала на потолок, а глаза на меня. Над искалеченным телом умное доброхарактерное лицо. Но я помнил, поэт он дрянной, значит, не так умен. Катерина сказала мне, ему, нам обоим: – Как вы, где… – Мне нанес визит инспектор Препаратис, – сказал доктор Фонанта. – В сопровождении мотоциклистов, весьма впечатляюще. Что-то насчет сообщения от моей секретарши. У меня, разумеется, нет сейчас секретарши. Только Умберто в машине. Инспектор хотел выяснить, что им, полиции, следует делать с этим сообщением. Рассуждал о невероятности, о том, какой все это вызовет смех, и так далее. Я сказал, что па основании полученной информации, сколь бы безумной она ни казалась, вполне можно действовать, но, видно, он усомнился. Вопрос в том, чтоб дождаться, пока серьезные большие люди в управлении уяснят широту рамок серьезности. – Значит, аэропорт остается закрытым, – сказал я. – О боже. – Я хочу сказать, – сказала Катерина, крепко держась за стул в этом мире, где столько разумных законов зависло на время, – как вы друг с другом познакомились. – Тут было много всякого, – улыбнулся доктор Фонанта. – Вопросы и ответы, покойный художник по имени Сиб Легеру, бедный лев-нелев доктор Гонци. – Сиб Легеру, – сказал я. – Вы точно знали, где находятся его произведения. Зачем меня заставили тратить время па поиски? – Ах, так это была трата времени? Интересно. – Ох, мы в такой беде, – крикнула Катерина, – ох, мы в такой ужасной беде. – И пока я здесь, – сказал доктор Фонанта, игнорируя ее, всматриваясь в мое лицо, словно это была на самом деле печатная книга, со строчками и так далее, – хотелось бы еще раз взглянуть на те самые произведения. Презрительный нюанс вышел у него плохо, у столь слабого поэта. Потом с треском грянул оркестр отчаяния, бросив меня в дрожь. Я сказал: – Это. Собственно. Не. Воз. – Собственно невозможно. Опять интересно. Вы их сожгли? Продали? Уже упаковали и отправили какой-то великой академической консерватории чепухи в Соединенных Штатах? – Я. Потерял. – Ключ. Не проблема, лом у Умберто найдется. – Много ли, – осторожно спросил я, глотая и глотая кусок мерзкого хлеба, который не проглатывался, распластываясь, как на пляже, на стенке с тикавшими бескукушечными часами с вывалившимися па цепи внутренностями, – вам известно? – Известно? Известно? О чем? – О о… Вы не имеете права говорить то, что сказали; вы сказали, чепуха. Яблоки, жареная свинина, вы… – Правда, не лучшие мои стихи, но хотя бы со смыслом. До эстетики дойдем позже. Вчера, Фабер, вы устроили убедительное представление, хотя восхитительно затруднялись разгадывать загадки. Я послал Умберто следить за вами. Не заметили в тени его тушу? В отеле «Батавия» удостоверили вашу личность. Но я уже хорошо знал. Дальше последовало остальное. Девичий голос в полиции, загадочный ответ, имя Фонанта. Предполагаю, Фабер, вы поддались искушению. Это был ваш ответ, не ее. – Я не понимаю, что… – Хватит времени. Давайте на время опустим скучные промежуточные моменты. Кстати, как дорогая мисс Эммет? – Она сыграла свою роль, – сказал я, – как вам, вероятно, чертовски хорошо известно. Сейчас под действием снотворного. В шоке. – Все идет хорошо, – просиял доктор Фонанта. – Жаль, нынче нет затмения. Впрочем, по-моему, фейерверк будет. Наверно, тут где-то протухшее мясо. Тут мы с Катериной обменялись виноватыми взглядами. Я, не сказав ни слова, пошел на кухню. Говядина оживилась, подобно телефонному диалогу. Отводя глаза, я схватил блюдо, с официантской уверенностью пошел к парадной двери, вышел, направился с бешено компьютеризованным мясом по узкой дорожке, потом, как на сафари, продрался через заросший сад туда, где вывалил жестикулировавшее мясо в ежевику, лютики и чудовищные листья цвета какао. В новой среде разлагавшийся ужас включился в жизненный цикл. Я для полной гарантии выбросил фарфоровое блюдо, но это был лишь разбитый артефакт, нерастворимый в каком-либо конечном смысле, просто жалкий опознавательный знак преходящей фривольной культуры. Потом вернулся в дом. Доктор Фонанта послал мне сияющую улыбку. – Катерина сообщила мне любопытные новости. – Люб любо… – Все очень мило идет к завершению. Как я уже говорил до вашего ухода, где-то должно быть гниющее мясо. – Я его выбросил. – По-моему, нет, Фабер. Ну, не важно. Все кончится хорошо. К тому я и вел. Вы мастер игры в слова. Должны быть и мастером палиндромов. Я на мгновенье не понял, о чем он. Считал его ликование нечеловеческим, свойственным какому-то литературному интеллектуалу полисмену высшего ранга, который видит в страдании выпускаемый из трубки дым, наполняющий помещение, предназначенное для развлечений с шарадами или планами битвы. Вся история была задумана с претензией за претензией на возможность, что бездна между двумя безднами заполнена чем-то другим, кроме игр. И все-таки, если б природа серьезно не поработала, что осталось бы человеку? – Я приближаюсь к какому-то ликованию, – сказал доктор Фонанта над искалеченным телом и целлулоидной левой рукой.Глава 17
Вот отчет, который из-за моего опьяненья в то время и дальнейших издержек памяти мог стать неточным, о моей женитьбе на своей сестре. Слоны получили булки, артисты-тюлени – рыбу, рычавшие хищники – мясо. Птицы, хищники в клетках на жениховской половине круга арены, говоруны на половине невесты, ничего не получили. Почти все присутствовавшие еще оставались в том виде, в каком выходили на сцену, по отец Костелло или Понго разоблачил лицо, оказавшись энергичным аскетом-священником в клетчатом мешковатом рванье, возможно, не более эксцентричном, чем любой традиционный сакральный наряд. У него был изысканный англо-ирландский выговор, и он проповедовал довольно пространно. – Нисколько не странно лицезреть некое возрождение утраченной догрехопаденческой невинности в этом идеальном круге, символизирующем, подобно самому обручальному кольцу, вечное единство Бога. Мы стояли там, я чуть пошатывался, Катерина в каком-то помятом белом мешке, откопанном со дна упакованного чемодана, рядом со мной мистер Дункель с кольцом наготове, ликующий доктор Фонанта отправил своего железноплечего громилу купить простенькое и дешевенькое в центральном универмаге под названием Буунмиркету. Он был безусловно безумен, но, разумеется, заодно с остальными. Сказал, что появится позже. Должен оживить мисс Эммет, дать ей определенные секретные указания. Про Сиба Легеру он больше не заговаривал, но я, как, конечно, и вы, прочитал его палиндром. – Адам и Ева и ручные накормленные звери на земном уровне. На уровне небесном все создание славит Творца своего божественно дарованным разнообразием. Все мы – жонглеры Божии; играем и кувыркаемся перед престолом Его, доставляя Ему отдохновение от трудов. – Давайте кончайте, – пробормотал мистер Дункель в смокинге. Потом наградил меня очередным так называемым желчным взглядом, которым, как я догадывался, только и награждал всегда беднягу Лльва. Никто Лльва ничуть не любил, кроме пары девушек-наездниц без седла с решительными дерзкими лицами, но поистине великолепным телом, которые стояли сейчас, почти голые, среди прочих собравшихся, не в силах отвести взгляд от Катерины. Явно верили, будто я по-семейному сошелся с Катериной где-нибудь посреди бесконечного циркового круженья, и теперь, таща за собой свой багаж и беременность, она меня тут подцепила. – Не случайно, конечно, при цезарях первые мученики впервые прозревали кончину в кругу цирковой арены. Что касается Эйдрии, Царицы Птиц, она стояла позади меня, окаменевшая, накрашенная хной, в бирюзовом платье, с катарактой накладных волос. Было абсолютно невозможно сказать, что творится у нее на уме. – Итак, возвращаемся к нашей нынешней радостной цели. Нарочитая ирония? С приближеньем момента неистины я старался окостенеть, а Катерина успешно окостенела. Доктор Фонанта предварительно как следует напичкал ее лекарствами, которые его громила носил в черной сумке, содержавшей наряду со сфигмометром[88] и клизмой разнообразный набор таблеток. Одна из наездниц без седла с овальной сучьей мордочкой и волосами мадонны ухмыльнулась мне, и я при этом, видя ее груди и ляжки, в общей насыщенной сладострастием атмосфере любой свадьбы (вдобавок здесь присутствовали огромночленные звери, пусть в клетках, и мирные слоны без клеток, долгое совокупленье которых, уже ославленных кардиналом Ньюменом, могло составить законную тему краткой каденции в проповеди отца Костелло), обнаружил, что сегментально окостенел, для некоторых, возможно, наглядно, ибо штаны лучшего синего костюма Л льва сидели плотно, как кожа. Брачный обряд отца Костелло был либо новым и экуменическим, либо представлял собой его собственную композицию. Я был спрошен: – Желаешь ли ты, Ллевелин, ввести эту женщину, Катерину, в супружеский храм, кормить и услаждать, одевать и украшать, дарить ей здоровый сон и радостное пробуждение, пока время не ослабит узы, гирлянды не станут цепями, мир не обернется враждой? Что я мог ответить, кроме того, что желаю? – Берешь ли ты, Катерина, этого мужчину, Л леве липа, себе в опору, в помощь, в поддержку и прибежище, в источник радости и гнева, еды и беды, детей и плетей, пока похоть не прекратит охать и любовь волновать кровь? Возможно, я не совсем точно помню. Катерина, как всякая нормальная невеста, боролась с сухими слезами и не отвечала. Отец Костелло ласково сказал: – Смелее, дитя. Катерина как бы кивнула, что было принято за удовлетворительный ответ. Дункель по знаку отца Костелло вручил мне купленное доктором Фонантой кольцо, и отец Костелло повел мою руку с кольцом от Катерининого большого пальца к безымянному, произнося при прохождении каждого пальца фразу из своего обряда, пока не дошли до нужного: – Отец да будет тебе домом, Сын – столом, утешитель – веющим сладким ветром. А этот священный акт связует вас двоих воедино. Тут он сунул Катеринин палец в кольцо, оказавшееся чуть великоватым. Оркестр, составивший из своих инструментов другое кольцо на арене, грянул, затрубил свадебный марш, которого я никогда раньше не слышал:
Эйдрин холодно нас обоих поцеловала, пока распущенная конгрегация направлялась к буфетным столам. Дункель потащил меня в сторону, как бы для благословения: – Ну, гаденыш, чтоб теперь было покончено с твоими вонючими играми и поганой безответственностью. С виду она не особенно; убей бог, не пойму, как ты с ней связался, только, спорю, каким-то поганым, типичным для тебя образом. В любом случае, только потому, что мать твоя попросила меня хорошенько, отдаю тебе его на ночь, только чтоб все было чисто, ясно, поросенок? – Пузан, мать твою, – дружелюбно откликнулся я. – Чего на ночь, кого его, старик? – Мой трейлер, – сказал Дункель, источая ненависть сквозь очки из горного хрусталя, может быть, из-за очков смахивая немножко на Пайна Ченделера, хотя постарше. Я рвался к той скотине в священной рубашке, как к дельфиньему безинцестному морю свободы, думая в то же время, что слишком уж много кругом дубликатов, словно мой со Лльвом дуэт заразил окружающий мир, думая в то же время, что Дункель не имеет права на трейлер, если работает и ночует в гостиничном номере. – Чисто, – повторил он, – поганец. – А потом пошел к звеневшим бутылкам со стаканами. – Да, чисто, – ответил я совершенно серьезно. Нынче ночью ничто не прольется. Будет бденье с транзисторным приемником, который я позаимствую у здешнего молоденького выгребателя слоновьего дерьма, крутившего рок исключительно для себя, глухого к грохоту оркестра. Скоро должны прийти новости, с ними снова откроется выход с Каститы. Тем временем предстояло пройти через празднество. Эйдрии хорошо все устроила. На покоящихся на козлах столах джин, виски, вино, ведерки со льдом, «Коко-Кохо», сандвичи, даже какой-то импровизированный свадебный торт – вишневый, с мороженым, увенчанный двумя целлулоидными куклами, весьма уместно лишенными пола. Великий Вертун в тесных расшитых штанах и бордовой тужурке типа так называемого полуперденчика заправлялся хлебом. Я с улыбкой сказал: – Вот и тарелки твои пригодились, а? – Figlio d'una vacca puttana troia stoppati il culo. – Несправедливо по отношению к моей матери, старик. Тебе того же самого, урыльник чесночный. Я обнаружил, что масса простых циркачей готовы надо мной посмеяться или окрыситься на меня, на разнообразных языках к тому же. Один мускулистый блондин, по имени Карло, работавший на трапеции, плевался умляутами темной финской ночи, а дама, похожая на классную руководительницу, отвечавшая за тюленей (которых теперь уложили в аквариум спать; слышно было, как они мирно храпят, не допущенные к веселью), язвительно заговорила со мной на манер опустившегося Софокла. Ну, может быть, бедный Ллев и заслуживал всего этого, но он за все расплатился. На самом деле моим долгом было устроить прием в честь этого финального или послефиналыюго появления, с полным богатым поганым похабным паскудным набором шуточек никчемного мертвого парня, но как-то духу не хватило, старик. Я почти совсем слабо пожелал надутому укротителю львов (львы тоже – кругом одни львы, начиная с Лёве), чтоб его вшами осыпал гнусный чесоточный старый кот с немытой гривой, а потом заразил бы тропическим сифилисом. Увидел, как одна из девушек без седла увела Катерину, наверно, обучить ее технике уклонения от моих грязных требований. Эйдрин с больным глазом, с виду ставшим хуже, величаво потягивала джин со льдом со шталмейстером, сиявшим корсет и почесывавшим освобожденное пузо. Я пошел к клоунам, которые, еще не избавившись от помидорных носов, спорили о метафизике с Понго или отцом Костелло. Возможно, тут в самом деле подпольная семинария. Оркестр заиграл неуклюжий вальс, тяжело отдуваясь; тромбоны ревели, кларнеты визжали. Укротитель львов танцевал с хозяйкой тюленей. Почти беззубый погонщик слонов заставлял Джамбо или Алису балансировать на задних ногах, помахивая передними, шевеля гибким хоботом. Но это было то же самое, что говорить о служебных делах на досуге, поэтому вскоре все прекратилось. Выпивка отчасти смягчила враждебность ко мне, превратив ее просто в насмешливую жалость. Один клоун, прервав критику кантовской Ding an sich,[89] сказал: – Вот ты и пришвартовался, Kerl.[90] Есть справедливость на свете, ничего больше сказать не могу. – Как вставать начинает, – подмигнул отец Костелло, – должен выливать. Я видел, как девушка без седла, мадонистая сука, отошла одна от стола с сандвичем в руке. Да, начинает вставать. Мне хотелось потанцевать с ней, спрятать в ней вставшего при виде нее, в ее объятьях поднявшегося еще выше. Грязно, грубо. Но я был Лльвом. А также был Майлсом. Набросился бы Ллев с таким же рвеньем на цыпку-протестантку? Я почему-то вдруг вспомнил хозяйку отеля «Батавия», рассуждавшую про послепослезавтра. Что это было за слово? И зачем оно мне, каким бы ни было? Я подошел к той девушке и говорю: – Потанцуем, а? Как бы в последний раз в память о прошлом, а? Можно мне получить удовольствие? – Потанцуем? Да ты ж не танцуешь. Акцепт у нее был того типа, что меньше всего мне нравился: провинциальный британский, пришедший в большой мир через Америку. Но как может мужчина раздумывать, что перед ним – великое благо или абсолютное зло, когда его дрожащие руки тянутся к такому лакомству, к крепким, но деликатным изгибам, к серебряной роскоши? Я сказал, задыхаясь: – Не танцевать. Приди в мои объятия, хочу заключить тебя как бы в объятия в самый последний раз перед мраком брака целиком и полностью ради денег. И руки мои ее уже хватали. Она затолкала в рот сандвич, слизнула языком каплю кетчупа, потом сделала смешные большие глаза, вильнула тазом, с пародийной отдачей бросилась в мои объятия. И мы затанцевали под полным светом к ярусу за ярусом за ярусом громоздившихся пустых рядов, оркестр гремел и ревел свой вальс, петушок мой тянул во тьме шею, Катерина, с ничего, кроме медикаментозного покорного спокойствия, не выражавшим лицом, еще выслушивала инструкции на совершенно ненужную тему. Потом шталмейстер, танцевавший поблизости с недавно им обруганной дрессировщицей пони, тоном, прозвучавшим, как треск бича, говорит: – Не забывай про приличия и манеры, дубина. Этот танец для тебя с новобрачной. Да, правда, Господи Иисусе, а я с этой самой, старик. Хиханьки-хаханьки, и пришлось мне наброситься со своим бременем на Катерину, вытолкнутую на манеж гибкими цирковыми руками. Прижавшись, я неуклюже вертел ее, по эта теплая жирная плоть стала для петушка ледяной водой, и он съежился в страхе и ярости, словно изгнанный дьявол, погрозив кулаком в обещанье вернуться. А потом. – Босс! – крикнул Дункель. Босс? Меня уже ничто не могло удивить, как, должно быть, и тебя, читатель. Кстати, что ты собой представляешь? Праздно зевая, ища хорошую книжку, праздно вытащил с полки публичной библиотеки, или прихватил с прилавка букиниста, или в тачке уличного разносчика, нагруженной зачитанным хламом с загнутыми уголками, и рассеянно следишь с яблоком, с сигаретой, небрежно откладывая и опять принимаясь, разумеется, с отчужденностью, за написанной кровью сердца исповедью невинного слабого мальчика, одолеваемого безумием самой сути жизни? Посочувствуй; больше того: поверь. Я мог быть твоим собственным сыном или отцом. Боссом был доктор Фонанта (разве я не слыхал это имя или что-то подобное, когда цирк впервые медно грянул, взвихрился, с ревом ворвался в мою жизнь в хвосте процессии Сента-Евфорбии?), которого в самоходном кресле вниз по наклонному проходу выкатывал, держась за высокую спинку, громила. Громила катил его одной рукой, другой же придерживал па плече слегка запотевший портативный холодильник, содержавший, как мы вскоре увидели, дюжину шампанского. Видимо, один Дункель знал, что это босс; остальная цирковая труппа следила за нисхожденьем к арене с изумлением и любопытством. Выдвинули какой-то клип в пластмассовом огражденье арены, освобождая доктору Фонанте проезд. Он сидел, ликуя, всему беспристрастно кивая, пока громила Умберто вытаскивал из коробки и взрывал бутылки. Лицо Умберто, не снявшего фуражку клином, представляло собой преувеличенную и звероподобную версию лица давно покойного канадского газетного магната по имени лорд Бивербрук. Дункель сказал от имени труппы: – Очень редко выпадает нам радость. – Действительно, очень редко, – с довольной миной перебил доктор Фонанта, – но радость исключительно для меня. Это ваше первое появленье на острове, где я устроил себе основной дом, и, возможно, последнее. Затраты на транспортировку, как вы догадались, далеко превосходят любую возможную прибыль. Впрочем, с вашим визитом произошло примечательное счастливое событие, весьма для меня утешительное. Простите за столь долгое опоздание на саму церемонию, но надо было сделать разные вещи. Вдобавок я оказался свидетелем прискорбного и странного события. Неудачно покушавшийся на его превосходительство публично сожалел о неудаче поступка, который следует назвать не просто убийством, но также и богохульством. Полиция, действуя на основании полученной информации, прибыла к дому этого человека, который находится на Наттерман-сквер, в многолюдном месте, обнаружив его поджидающим у парадных дверей с оружием. Он громко заявил о своем недовольстве жизнью в целом и организацией жизни в республике в частности, после чего выстрелил в никуда, хотя, по мнению полицейских, в них. Справедливо занервничав, они тоже стали стрелять, и мужчина рухнул па собственных ступеньках, нашпигованный пулями. Это был человек весьма уважаемый за ученость и благородство, его также жалели за жестокие увечья, полученные в утробе в результате поистине внебрачного зачатия. Многие ошеломленно не могут поверить, что он способен замыслить покушение, пусть даже не добившись успеха. Звали его доктор Гонци; по-моему, мистер Дункель был ему профессионально представлен, по, думаю, всем остальным здесь собравшимся он неизвестен. Доктор Фонанта улыбнулся окружающим, но не сделал никакого особого жеста, который указал бы на роль, сыгранную мною и Катериной, а фактически, мной одним, в суматошном конце доктора Гонци. Я в душе склонил голову, серьезно почтив его счастливое освобождение, потом позволил сердцу подпрыгнуть, ибо мое собственное освобождение не могло отложиться надолго. В каком-то воображаемом углу арены, прячась за старшими, слоновий паренек по-прежнему слушал свое маленькое радио. Я гадал, как отнеслись к новостям на Кастите. – Мисс Эммет, – говорит Катерина, – как мисс… – Лучше, моя дорогая, надеюсь, скоро сами увидите. Я сказал: – Мы оба с моей новобрачной. Хорошо бы отправиться по обычаю на супружеское как бы ложе. Фраза, несмотря на тмезис,[91] прозвучала слишком литературно для бедного Лльва, поэтому я ее квалифицировал двумя-тремя иконографическими бедренными толчками и разинутым в ухмылке ртом, пару раз для надежности чмокнув по-зулусски. Доктор Фонанта с радостным сожаленьем сказал: – Ах, дорогие мальчик и девочка, – я уже с ними знаком, леди и джентльмены, у них много прекрасных качеств, – необходимо исполнить определенные светские брачные церемонии, такова традиция цирковых свадеб. Во-первых, спеть эпиталаму. Кстати, тут у меня есть подобное сочинение, свеженаписаное, и его написание послужило одной из причин моего опоздания. Итак, свободно звените бокалами, при всей моей слабости, по этому случаю голос мой далеко разлетится. Вот уж действительно слава богу. Доктор Фонанта вытащил из внутреннего кармана отпечатанный на машинке листок, потом ему пришлось включить спрятанный микрофон. Пока компания от души выпивала, он продекламировал стих по-английски с французскими интонациями:
Духи брака пусть возложат
Милость, счастие на ложе,
Где та пара будет гостью,
С юной плотью, с юной костью,
Свежий цветик розмарин,
Один уже не один
В обусловленном союзе…
Даришь ты сладкую боль,
Царства ян лихой король,
Инь уже завоевал,
Прежде чем вошел и встал,
Облекаешь ты с колен
Нераздельный ноумен[94]
В некое подобье Фрины,
Утонув в пуху перины.
Требуй от Елены ласки!
Всякое обличье – маска,
Даже сибса[95] молодца
Меч ждет ковки кузнеца.
Хомо фабер, оранг тукан,
И, пока он не достукан,
Но по Божьей заготовке
Ждет охотно перековки…
Глава 18
– По-моему, только разумно, – повторил доктор Фонанта, – позволить им провести остаток брачной ночи, – радость которой была пока сильно подпорчена травмой сего неожиданного вторжения, – в городе; скажем, в добрачном доме невесты. В конце концов, цирк, может быть, не совсем подходит для начала медового месяца. Эта юная пара нуждается и заслуживает покоя. Фейерверк прекратился, взошла четвертушка луны. Дункель выискивал в своем трейлере следы осквернения. С его зрением трудно было разглядывать пол, не встав на четвереньки, чего он не сделал. Катерина стояла рядом со мной, неестественно веселая и беспечная. Кольцо с ее безымянного пальца пропало. Может, Дункель найдет его позже у себя в постели. Я снова был в костюме Лльва, со своей немногочисленной собственностью в карманах. Умберто по-прежнему придерживал мисс Эммет. Ножницы висели у нее на поясе, сверкая в лунном свете. Она говорила: – Гадкая женщина, гадкая, гадкая женщина. Подслушивает, пыталась подсматривать. Соблазнила мою Китти Ки на такое дело со своим чудовищным парнем, а потом подслушивала и подсматривала. Будь здесь бедный Майлс, одинаково расплатился бы с сыном и с матерью. Гнусное семейство. Эйдрин, Царица Птиц, кажется, повредила здоровый глаз, хотя из слезного канала вытекло минимальное количество крови. – Он не уйдет, – сказала она. – Пока, если не вообще. У матерей свои права. Нам есть что сказать друг другу. – Теперь сын ваш – женатый мужчина, – улыбнулся из кресла-каталки доктор Фонанта. – Может отправляться, куда захочет, туда же отправится и его жена. – Ну, конечно, женатый, – вскричала мисс Эммет, как кричала и раньше. – Я не хочу, чтоб они женились. Грязный трюк у меня за спиной, вот что это такое. Я полицию вызову. Я себя чувствовал очень странно, – слабый, но не больной, грешник и мученик, в опасности и в безопасности. Доктор Фонанта сказал очень мягко: – Не будем говорить о полиции, мисс Эммет. Никакой полиции. Не станем впутывать полицию. На это она промолчала. – Я убираюсь отсюда, мам, – сказал я. – С Катериной. Знаешь, сыграл в вашу гребаную игру, и с меня как бы хватит. Мы далеко уедем. Понимаешь, деньги есть, у нас все права на деньги, знаешь, их у нее полно. Ты на это на все согласилась, мам. Первым делом согласилась, когда разрешала жениться. Мы должны как бы жить своей жизнью, понятно. – Да, – очень устало сказала Эйдрин. – Но еще кое-что надо уладить, bachgen. Я еще не удовлетворена. – Чего тебе надо, мам? Не все еще от меня получила? – Только мы с тобой, bach. Ненадолго. Доктор Фонанта потерянно передернул плечами и сказал: – Вполне разумно. Умберто отвезет Катерину и мисс Эммет в город. Ваше пребывание здесь, мисс Эммет, было недолгим, но не без событий. – Надо же, брак. Пока я лежала в отключке, как свет, со своими кошмарными снами. – Вы, мой мальчик, как я понимаю, найдете себе транспорт попозже. Идите со своей матерью. Думаю, это в последний раз на какое-то время. – А если я скажу нет, мам? – Ты не можешь сказать нет, bach. Нет, я не мог. Она повела меня обратно к большому шатру, а мисс Эммет кричала: – Держись от девочки подальше, слышишь? Надо же, брак. Оглядываясь назад, думаю, я очень хорошо знал, что будет, хотя это, может быть, знание после события, много позже. Но каким еще образом, принимая логику единого целого, можно хоть что-нибудь знать сейчас, если это не было известно на том молчаливом пути к кругу арены, заключавшему в себе ее единственное волшебство, если я не был готов к происшедшему там? Еще горел полный свет, пара клоунов спорила о метатеологии под последнее выдохшееся шампанское. Млекопитающие ушли спать, а птицы бодрствовали, чистя перья. Эйдрин сказала клоунам: – Нам с сыном надо тут кое-то отрепетировать. – Финсен на этот счет упрям, как онагр. Онагр, как я уже говорил, может быть, слишком часто, – очень ручной осел. А, а? Да, дорогая леди, да. Уже уходим. Фигляр был еще с носом, в огромных шлепающих башмаках. Он ушел со своим коллегой, который, будучи немцем, все знал про Штрауса и романтическую школу; деталь его костюма составляли чрезмерно заплатанные джинсы «ливайс». Я сказал: – Этот гребаный цирк полон интеллектуальной жизни, мам. Доктор Фонанта как бы той задал. А тут еще ты со своим переходом от гребаного целомудрия к гребаной прикладной теологии рогачей. – Теперь ты вышел на чистое место, мальчик. Гром грянул. Что ты сделал с моим сыном? – Твой сын идет по коридору, мам. Понимаешь, женатый мужчина теперь. И в других отношениях тоже вырос. – Ты, – сказала Эйдрин, – Майлс Фабер. Девушка твоя сестра. Ты совершил самый смертный грех, причем лишь для сокрытия его двойника – убийства. Она сбросила с себя валлийские приметы, приготовившись теперь к hwyl[97] проповедника, методиста, кальвиниста из маленького городка. – Бред гребаный, мам, и ты это знаешь. – Мой сын сделал много плохого, ему часто грозила опасность то в одном, то в другом городе. Здесь я за него боялась, попросила полицию за ним присматривать, а также извинилась за все, что он мог уже натворить. А полиция говорит, что мой сын назвался Майлсом Фабером. – Разве нельзя в иных случаях называться чужим именем? А если я назвал фамилию любимой девушки, то только потому, что она – как мелодия в моих мозгах гребаных, мам. – Ничего у тебя не получится. Могу догадаться, что должно было произойти, хотя боюсь гадать. Я больше хочу, чтоб ты был моим сыном, живым, невредимым, а теперь женившимся, вошедшим в хорошую семью. Ты прожил плохую жизнь, если правда мой сын, по я всегда любила тебя. Начинал ты очень хорошо. Хорошо, с самого дня рождения, самого лучшего дня, не какого-нибудь, a Nadolig'a. Говорят только, будто в тот день родился Большой Черный Иисус, может, боролся он с Белым над твоей колыбелью, глубоко поцарапал тебя, прежде чем был в гневе изгнан. Если ты мой сын, если если если… Клише: голова моя шла кругом и т. д. Из всей барахолки старого железа, валившегося на меня, я на полпути выхватил ржавую кочергу и приготовился метнуть обратно. – Правильно, мам, – сказал я, – если. Я тоже могу сказать, если ты моя мать. Могу сказать про усыновление, долгие годы притворства. Все ведь только вчера открылось, когда ты сказала, что мой отец не настоящий отец. Подошла близко к правде, но недостаточно близко. Ты же себя саму имела в виду, а вовсе не его. Если все это звучит театрально, припомните, дело было в кругу цирковой арены, а его участники – прирожденные эксгибиционисты, однаваллийка, другой валлийцем притворяется. Эйдрин отреагировала на мои слова яростно, соответственно грубой забаве. Прислонилась к клетке с охотниками и сказала: – Кто с тобой разговаривал, мальчик? Доктор Фонанта? – Да, сегодня доктор Фонанта был раньше у меня и моей тогда еще будущей жены, но ничего подобного не говорил. Я немножечко думал, мам, думал, знаешь. Только раз уж ты упомянула доктора Фонанту, которого на самом деле зовут по-другому, в этом я уверен, мать твою, могу поспорить, он, во-первых, как-то помог тебе меня заполучить, когда ты уже была взрослой, как бы женщиной, бросившей мужа, или гребаного любовника, гораздо вероятней; без собственных детей, и хотела ребенка. В этом я уверен, мать твою. – Чей же ты тогда сын, если не мой, то есть, если мой, если Ллев… Она совсем сбилась, а мне все становилось чудовищно ясно, инцестная двойня, я старше примерно на час, а ведь среда гораздо важнее наследственности. Я сказал: – Не важно. Важно, что я мужчина, с женой, начинающий жить, а не сын конкретных родителей. Только скажу кое-что насчет имени, о да, имя, мам… – Ты не он, я все время могла сказать, ты не он, с таким голосом и с такими руками, с такими словами, которые употребляешь… – Имя, мам. Может, Ноэль – Рождество, – прочитанное наоборот, стало Леоном, как бы львиным именем, или Ноуэлл дал тебе Лльва, отбросив «ноу», – «нет», – которое я теперь от тебя получу, четко, ясно, но очень неубедительно, мам, ведь Ллевелин и Леон на самом деле одно и то же имя, а Ллевелин Ллевелин отлично подходит для мальчика, да да да, мам? – Нет. Нет. Нет. Она почти отодвинула клетку к выходу, в отчаянии прислоняясь к ней для опоры. – Именно это слово, – сказал я, – я от тебя получил. И это же самое слово будет последним тебе от меня, слово, которое называют отказом. Потому что я сейчас ухожу, мам. Она сделала несколько успокоительных вдохов, глубоких, профессиональных, прямо от диафрагмы. На ней все еще было платье для выхода на арену, накладные волосы, грим из хны. Безусловно, очень впечатляюще. И она сказала: – Любовь есть любовь, bachgen, даже если порой она все равно что профессия. Сядь на тот стул, bach, просто на минуточку, перед уходом. Я знал, разумеется, сцена не кончится моим лихорадочным прощальным взмахом, уходом без всякого эха, подобного финальному аккорду оркестра. Ей требовалось больше чем слова, и мне, может быть, тоже. Я сел на стул, оставшийся от свадебного торжества. И стал ждать. – Все это, – сказала она, – значения не имеет, пока ты здесь. Но мне важно знать, мой ли сын сидит передо мной, пусть даже изменившийся сын, рассуждающий об уходе навсегда. – Женитьба, мам, моя идея, но женитьба как можно скорее – твоя. Недоверие. Недоверие плохо для матери. – Я могла бы спросить, помнишь Олвина Проберта в Кардиффе, который вышел в море и упал за борт. Могла бы спросить про мисс Хогаи, которая торговала сиропом из фиг в большой бутылке в угловом магазинчике. Многое могла бы спросить про пашу совместную прошлую жизнь. Но одного будет вполне достаточно для доказательства. – Любовь и доказательство. Не пойдет, мам. Вижу, ты собираешься провести меня через какое-то гребапое огненное горнило, чтоб посмотреть, та ли самая это любимая, знакомая тебе вещица, которая в любом случае собирается тебя покинуть. Твоего чувства и разума должно быть достаточно. Это и в самом деле конец. – Если ты не мой мальчик, я начну искать своего мальчика. Но сначала ты будешь наказан. При этом она открыла клетку хищников и со своим великолепным искусством выпустила их в порядке старшинства – сокол, кречет, балобан, сапсан, бастард, канюк, пустельга, дербник, лунь, обыкновенный чеглок, стервятник, тетеревятник, перепелятник, кобчик. Красивые существа с нахмуренными глазами, не подразумевающими враждебности, с жестокими клювами, терзающими без злого умысла, поднялись в многочисленном шепоте парящих крыльев, глядя вниз на знакомую литую першу, которой там не оказалось, остались на крыле, кружа, кружа, спокойно выполняя пустое дело по новому гортанному звуку своей госпожи. Эйдрин открыла другую клетку и, скорее как домохозяйка в поисках нужной пачки в кухонном шкафчике, искала больными глазами и нежной рукой нужную птицу. Рука ее появилась с белоснежным какаду, склонившим па меня головку, как будто, что было правдой, между нами были отношения, пусть даже только отношения человека с машиной. Хищники кружили над головой, круг за кругом. Я сказал: – Это будет загадка, да, мам? И прямо из книжки стихотворных загадок доктора Фонанты, которую можно купить только оптом. Я много узнал, видишь, мам. – Помнишь вечер в Нормане, штат Оклахома, – сказала она, поглаживая перышки какаду. – Помнишь, был там насмешник профессор, смеялся, когда птицы плохо работали. Нервничали, публика не сильно симпатизировала, помнишь. Я вызвала его на сцену, – ты там был, из-за кулис смотрел, – и ему была задана эта загадка. Он разгадал неправильно, в результате очень испугался, думал, глаза ему выклюют. Если ты не мой сын, будешь наказан за преступления, а одно из этих преступлений – преступное самозванство. – Да ты рехнулась, мам, – сказал я, опуская правую руку в карман пиджака Лльва. – Если кому играть хочется, пусть играет. Но она инструктировала какаду, шепча ему ключевые слова. И сказала: – Ну, давай, кто кто кто. Птица почистила перышки, прочистила горлышко и пропищала загадку:Скажи, кто, всем концам конец и всем делам венец,
Низвергся в тень, прожив один великий день?
Глава 19
Воскресные колокола торжествовали над всей столицей, но поблизости, вероятно в какой-нибудь еретической церкви или в другом терпимом сектантском кармашке, одинокий колокол мрачно бубнил и бубнил. Вполне годится для Лльва, где бы ни было его тело. Я провел остаток ночи в мансарде дома на Индовинелла-стрит, в мертвом сие, не потревоженном ни Катериной, ни мисс Эммет, которые бодрствовали настороже средь своих упакованных чемоданов и, должно быть, умчались в такси сразу после рассвета. Наверно, стук хлопнувшей входной двери меня разбудил и после любопытно болезненного мочеиспускания заставил спуститься вниз, обнаружив записку в гостиной, придавленную ключом от карибского ветра, свежо веявшего в окно: «Отдать агенту „Консуммату amp; Сан“ на Хабис-роуд». И больше ничего. Я не удивился, обнаружив исчезновение тела Лльва из сарая. Полагался на таинственность целей доктора Фонанты, принимая на веру его могущество. Должно прийти какое-то озарение. Тем временем под радостный хаос колоколов перетаскивал произведения Сиба Легеру, большинство произведений, в гостиную, более подобающую, чем сарай. С изумлением обнаружил, что он писал музыку, наряду с литературой и живописью. Была там оркестровая партитура под названием «Син-фоньетта» с партиями для таких инструментов, как колоды чимбуру и тибетский носовой рожок. Я в то время не умел читать музыку, хотя старательно с тех пор учился, поэтому не мог судить о достоинствах произведения, однако в величии не сомневался. Не было никаких следов скульптуры, впрочем, в нескольких ящиках, почти все слишком тяжелые для переноски, могли лежать каменные и металлические группы и статуэтки. Пока дел хватало с полотнами, рукописями и записными книжками. Я был поражен, читая некоторые элегические гекзаметры за кружкой чаю без сахара, внезапно возникшей проблемой ввоза в Америку всего этого. Денег у меня по-прежнему не было, но можно попросить телеграммой и оплатить отправку самолетом. Однако в то время существовала значительная опасность захвата – средь мирных авиапассажиров внезапно возникали очень волосатые мужчины с оружием, требовали свернуть самолет с курса, лететь в места вроде Гаваны. Захват никогда не преследовал по-настоящему ясной цели, оставаясь, по-моему, чем-то вроде протеста, подобно моей собственной афере с цыпкой в кампусе. Нет нет пет, в любом случае, отбросим это. Не забыть: спросить Фонанту. Если мой отец погиб в разбившемся захваченном самолете, самолеты в целом не годятся для Сиба Легеру. Самым лучшим делом казалась осторожная транспортировка лучших произведений на «Zagadke II». Если голубки согласятся. Я оторвался от чтения, пошел напротив в «Йо-хо-хо, ребята» взглянуть, не там ли хотя бы пьяный Аспенуолл. Он был там, перед почти полной бутылкой особого белого рома «Аццопарди». Тогда отложим, скажем, до завтра. – Ублюдок снова слинял, – сказал он. – Ну его в задницу. Выпей. – Попозже. Закажи еще бутылку. – Мануэль Мануэль Мануэль! Я вышел в полном удовлетворении и переходил дорогу, когда сверкающим чудищем выехал доктор Фонанта с Умберто за рулем, демонстративно не узнавая меня. Доктор Фонанта был в плаще и широкополой шляпе, студень студнем; вся его отвага предназначалась главным образом для Манхэттена. Впрочем, запрыгнул на костылях в дом, сел, сияя, в гостиной, потом сморщил нос при виде произведений своего художественного победителя. – Ну, как я себя вел? – сказал я. – «Вел» значит «Лев». Теперь бедный парень исчез со света. Никогда не было другого столь никчемного рождения, поэтому никаких сожалений. Ночью Умберто унес его в мешке, совсем как у Верди. Верди. Вот эта музыка тут у вас не имеет никакого смысла. При размере в три четверти в такте не может быть пять четвертушек. Сплошной нонсенс. Смотрите – партия фагота резко падает к фа-диезу ниже потного стана. Невозможно. – А вы все знаете, да? – Только не заводите разговор о свободе самовыражения. Фагот не имеет права брать это фа-диез. Разве что, конечно, мысленно мысленно мысленно. Берклианство, гонцианство, сплошной нонсенс. – Вы хорошо знали Гонци, да? – Он искал у меня философического обоснования, он, философ. Я написал от его имени краткую головоломку. Она почему-то внушила ему ощущение силы. – А что за головоломку вы от своего имени написали? – Она лучше звучит под музыку, – улыбнулся он. А потом пролялякал четыре поты с интервалами, которые я с тех пор научился называть большой терцией, целым тоном и квартой, добавив: – Последнюю букву имени невозможно сфинксифицировать, но за все остальное идет «р» в «Тюдоре». – А кем вы приходитесь мне, если кем-то приходитесь? – Дедушкой. Я таращился на него пять секунд, вполне достаточно, чтобы спеть F А В Е,[99] а потом сделать паузу, и мне почти хватило глупости на ехидный вопрос: «По материнской или по отцовской линии?» Вместо этого я прикинулся, будто новость невеликая, и говорю: – Есть у меня еще родственники, кроме вас и сестры? – У тебя, разумеется, был краткий лишний близнец. Но, полагаю, можешь быть вполне уверен, твоя сестра, ты и я составляем весь остаток некогда крупного процветавшего семейства. Я чего-то не понимал. Вытащил почти раскисший в кашу снимок Карлотты и показал ему. Он хмуро прищурился. – Вы уверены, – сказал я, – что это не моя мать? – Вполне. Ты вчера вечером уловил слово тукань, да? Я сам узнал это слово от очаровательной владелицы отеля «Батавия». Признаюсь, довольно случайно. – В самом деле случайно? – Ничего не сделать без помощи случая. Настоящая фамилия дамы-романистки, по-моему, Рамфастос, только оно не похоже на имя популярной писательницы. Она попробовала Тукан, но это явно слишком орнитологично. Тукань обладает пряным восточным ореолом. Если хочешь узнать, откуда мне все это… – Нет, собственно. – Я попросил мистера Лёве в Нью-Йорке быстро провести определенные изыскания. Регистрационная книга «Лорд-Камберленд-Инн» в Риверхеде, штат Массачусетс, газетные архивы, обычные вещи. Понимаешь, я был озабочен. Должен был наступить какой-то великий момент. – А та самая женщина-птица как-то связана с Эйдрин? – Видно, тебя занимают родственные связи? Удивительно для того, кто так восхищается всей этой выясняющейся чепухой насчет отсутствия родственных связей. Нет, никак не связана. – Что вы знаете про мальтийский язык? – Стреляешь наугад, дорогой. Ничего. Кроме того, что это северный арабский диалект, заимствовавший итальянские слова, имеющий письменную форму чуть более века. Значит, я дал неверный ответ. Приемлемый, но неверный. Та елизаветинская пьеса была золотой номинально? Наверно, что-нибудь забытое: «Мидас и его золотое прикосновение», «Девушка – чистое золото» (впрочем, помнится, это после 1596-го); «Золотые мои господа», «Возвращение Золотого века, или Триумф Глорианы»; «Золотой пальчик и Серебряная шкурка». На том я успокоился и сказал: – Почему у вас французский акцент, если вы так упорно воспитывались в англосаксонской традиции? – В англосаксонской традиции? – Жареная свинина с яблочным соусом. Синхронизация соли и сладости. Совсем не по-французски. – Умно. Я всегда считал симпатичным галльский подход к жизни. Прекрасная традиция свободы и равенства. Братство не совсем соответствует, правда? При обсужденье в Америке того, что надо обсудить, французский акцент мне всегда помогал. Это вдобавок свидетельство революционных рациональных и гуманистических принципов, в большинстве своем ныне, увы, утраченных. Но ты весьма кстати упомянул об англосаксонской традиции. Я изучил язык. Знаю значение имени Сиб Легеру. – А я знаю значение имени Майлс Фабер. – Верно, но псевдоним Сиб Легеру песет тайный смысл. Возможно, значение моего собственного основного псевдонима слишком общее. З. Фонанта, zoom phonanta, – говорящее животное, – человек. – Вы занимаетесь поставкой на рынок продукта под названием студель? – Как-то я сделал подобное предложение одной маркетинговой организации в Нью-Йорке. Позволь выразить радость твоими поисками связей, закручиваньем гаек, которых не существует; ты остаешься солдатом, несмотря на признаки усталости, сколачиваешь постройки. – Зачем вообще вам цирк? – Почему бы и нет? Цирк с относительной легкостью пересекает государственные границы. Сначала я пользовался чужими цирками, в конце концов создал собственный. Понимаешь, мой мальчик, начинал я с серьезными минусами. Хромой, без денег, с полным сознаньем виновности в кровосмешении… – Боже, вы тоже? – Боюсь, это семейное. Но ты снял проклятье. Такова была цель твоего приезда сюда. В семействе Фабер больше не будет кровосмешения. – С кем с кем… – С собственной матерью. Боги с образцовой поспешностью послали наказание. Меня переехал трамвай в Лилле. Я так и не разлюбил из-за этого Францию. Но вернусь к теме. Я не имел профессии, несмотря на семейное имя; надо было быстро сделать деньги. Судьба и общество не дали мне искомых возможностей. Решил заняться нелегальным импортом-экспортом. – С помощью цирков? – Таможенники не взламывают пол только в львиных клетках. В птичьем зобу можно прятать ценные вещи. Цирк невинен, сложен, в высшей степени мобилен. Нынешний век жаден до нелегальной поставки товаров, в основном наркотиков. Но, сколотив Фаберам состояние, я сейчас мало чем занимаюсь. Есть свободное время для научных занятий. Хотя даже при этом я не одарен способностью к односторонней специализации, а хотелось бы. Дилетант дилетант дилетант. Получил медицинскую степень, почти уже выйдя из среднего возраста, в не имеющем репутации университете, которому предоставил долгосрочную беспроцентную ссуду. Хотел специализироваться по психологии инцеста, по область поразительно ограничена. Поэтому до сих пор дилетантствую – музыка, литература, легкая философия. Я думал, искусство песет человеку спасение, но нет. Это. Какое-то. Псевдо. Искусство. Последние слова он подчеркивал, раздраженно стуча целлулоидной рукой по ручке кресла, щурясь, хрипя, отдуваясь, совсем старик с виду. – Кто такой, – сказал я, – Сиб Легеру? – Кто? Кто? Уместнее было бы спрашивать что. Рассмотрим сначала имя. В знаменитой проповеди, произнесенной епископом Вульфстаном в конце первого христианского тысячелетия, в тот момент, когда антихристу в облике Дана[100] предстояло растлить, расколоть, уничтожить англосаксонскую цивилизацию, прозвучало слово siblegeru. Оно означает возлечь, прилечь, улечься со своим собственным сибсом; оно означает инцест. – Нет. – Ты этот смысл отрицаешь? – Нет. Нет. – Ты, несомненно, думал о столь великолепно воплощенной в этих произведениях свободе художественного самовыражения. Несомненно, несомненно, ты молод. Освобождение даже из темницы неосознанной одержимости. Смерть синтаксиса ветхого человека. Никакой больше грубости резкого света, солнечного или лунного; вместо этого романтический ореол затмения. Полный бред. Эти произведения так же жестко закованы в железный корсет наложенной формы, как, скажем, мой осенний сонет, который ты, судя по сморщенному носу, счел столь скучным, безвкусным, столь старческим, столь несвободным. Взгляни вот на эту картину. Ее детали заимствованы из игры в слова на детской страничке, где заменяется по одной букве: bread brood.[101] А вон та парная вопит: blood blond bland.[102] А вон там, с богохульной пародией на портрет Доршута, другая детская дразнилка: book boot boat coat coal.[103] Эти псевдобуквальные произведения опираются на самую бессмысленную и неуместную таксономию, их структура заимствована из алфавитного порядка энциклопедий и словарей. Попробуй, мой мальчик; любой на это способен. Что ж, и я могу сейчас, сидя здесь, сымпровизировать любое количество бессмертных строк Сиба Легеру. Например:Бронированный броненосец, фыркающий муравьед,
Грубая помесь гиены с овчиной,
Съел зверобой, коровяк, бирючину,
Золотарником с прочей растительностью кончил обед,
А в африканском небе стервятник летает
Над арабом, раздувшимся, точно мешок, под порывами ветра,
И дрожащие в похоти ядра арифмометра
Достигают границ преисподней, где долгий крик пропадает.
Кардинал Мабинойон сел в клетку из корда
Только M – это NN небрежно написанное
Начерти же свободным штрихом идеально круглую виньетку
Чтоб исчезла костлявая морда!
Последние комментарии
1 час 53 минут назад
1 час 56 минут назад
2 дней 8 часов назад
2 дней 12 часов назад
2 дней 14 часов назад
2 дней 15 часов назад