Харон [Николай Германович Полунин] (fb2) читать онлайн

Николай Полунин ХАРОН

Автор выражает искреннюю благодарность тем, кто сумел вернуться с полпути, чтобы рассказать о своих впечатлениях и поделиться воспоминаниями.

Глава 1

В этот раз он «проявился», ощутив под собой кучу опавших листьев, еще не слишком сухих и хрустких, — опавших тополиных листьев самого начала осени. Поднял голову, огляделся. Вокруг была ночь, а по месту он ошибиться не мог.

«Да, это здесь, просьбу снова учли, — подумал он. — Но разрыв сокращается, а потом становится больше, закономерности в нем не просматривается никакой, и не угодить бы как-нибудь в январь в одних трусах, если что-то где-то пойдет наперекосяк!»

Ощупал себя. Куртка, джинсы, ботинки на толстенной, уродской, зато ныне модной подошве «шимми». Достаточно универсальный наряд.

«Молодежная мода. Какая уж я молодежь, если только второй, как было сказано, свежести. «Шимми»… Раньше это делали верблюды, тр-рам! Раньше так плясали ба-та-ку-ды, тр-рам!.. А теперь весь мир танцует шимми день и ночь!.. Тра-та-та. Где ж я все-таки конкретно?»

Куча листьев была скорее длинной, чем высокой, ее сгребли в валок да бросили, и ребрами он чувствовал под собой твердую землю. Позади, вплотную к спине, заборчик из тех, какими в прежние времена обставлялись детские садики. Символический. Детки, считалось, через такой лазить не должны. Вроде как лисенята через веревку с тряпками линялого кумача.

«Хрен-то. Я сам, помню, убегал с одной девочкой из старшей группы, и мы долго и самозабвенно тыкались друг в друга мордочками и другими обнаженными ради такого случая частями тела, хихикая над дурищей воспитательницей, оравшей далеко с заунывной периодичностью».

В следующие времена над такими заборчиками понадстроили железных двухметровых сеток, и это именно то, что он разглядел над собою в темноте сейчас. Напротив дом, по силуэту явная хрущоба, на пятом этаже под самой крышей сбоку смутно горело единственное окно.

За еще одним забором и редкими стволами черных деревьев — улица с фонарями и без машин, в ногах — просто чернота. Укромно.

«Если я еще не все забыл, где-то тут должно располагаться так называемое «бревно» или «ящики»: вытоптанное местечко с толстым культурным слоем из почвы, сорванных пробок, бычков, и очень вероятен стакан-другой на ветке».

Он не стал уходить отсюда. До рассвета не имело смысла. Если его выбросило именно сюда и именно в этот час, значит, так тому и следовало быть, здесь пока безопасно.

Он подумал о теперешних своих целях и хихикнул, сразу, впрочем, помрачнев. Ведь раньше-то было не так, верно?

«Да, верно. Но я это заработал, то, что сейчас. Я заслужил, понимаете? Вам кажется, это было легко?»

Прежде чем улечься поудобнее — что может быть приятней вороха душистых гремучих листьев? — он еще раз тщательно ощупал себя.

Самое необходимое в карманах, остальное или добудем, или просто пойдем и возьмем. Тело тоже работало нормально.

С особенной осторожностью коснулся тугой ленты, что опоясывала горло. Ее прикрывал изящный белый шарфик.

Дотрагиваясь, старался почти совсем не нажимать, лента и без того затрудняла дыхание. Сперва было еще тяжелее, потом он пообвыкся.

Он подгреб под себя побольше шороха и запаха ранней прели, уложил голову на лапы… то есть на руки, конечно, и заснул, чтобы проснуться ровно через два с тремя четвертями часа, когда по улице, на которой начнут блекнуть фонари, пойдут люди, а в хрущобе напротив засветятся окна.

Он почуял во сне движение, но совершенно не ожидал, что произойдет следом. Его ударили резиновой палкой по толстым подошвам «шимми».

— Вставай, чего разлегся. Сейчас пойдешь к нам ночевать.

«Однако. Шимми — это танец заграничный, тр-рам!.. Вот тебе и местечко».

Трое, один в штатском. Зато дубинки у всех. Пока не увидел, думал, что обычная пьянь ищет угол. Форма удивляла.

«Сменились, что ли? Тогда зачем забрать обещают?»

— Подруга выгнала, ребята. Без денег, только на метро. Не домой же идти, домой жена не пустит.

Стараясь не делать резких движений, поднялся, встал ровно. Снял лист-другой с головы, провел по рукавам, груди. Незаметно поправил шарфик.

Попробовал нагнуться вычистить колени, но тут же получил слева по почкам.

— Пижон какой. Документы! Подруга где живет? Он старался не хвататься за бок и не гнуться. «Вот суки-то. Молодые ж совсем, первый год

после Школы милиции. В штатском постарше. На чуть».

— Да тут рядом, на Пятой Соколинке, где башня. Напротив булочной второй дом.

Справа по почкам, гораздо сильнее.

— Ты документы имеешь? Паспорт с собой? Нам херню-то не клей!

Опять слева, так же сильно. Штатский глядит.

«Ага, вот что тебе нужно. Натаскиваешь, стало быть. Больше бить не дам, щен поганый, не знаешь ты, на кого тявкнул. Ох, как не хочется, но черт с вами, нет мне до вас никакого дела, ни до вот этих вас, ни до остальных вас… Сколько сквозь башку-то пролетает за миг времени. Но больше бить не дам, баста».

Документы у него были в полном порядке.

— А не договоримся, мужики? Командир, договоримся, а? Все деньги возьмите, сколько есть. У меня есть, — врал я.

— Чего у тебя может быть… Руки поднять, за голову, стоять, ноги шире. Куртку распахни, пижон. Это еще что у тебя?

Тот, что взялся обыскивать, прихватив дубинку под локоть, заметил за разошедшимися концами шарфика отблеск с ленты.

Только это и было нужно.

Заранее набрав в грудь воздуха и надавив себе большими пальцами на шею, где по ней проходила лента, он раскрыл две крайние пасти и с неуловимой быстротой разорвал горла щенкам в форме. Штатский корчился, придавленный к земле могучей лапой. Его он немного пощекотал когтями.

Змеи ошейника, ярясь, злобно тянулись к придавленному, роняли яд с зубов. Хвост с драконьей пастью хлестал по бокам.

Оборотившись вновь, он одной рукой взял штатского за глотку. Поднял, прислонил к сетке ограды садика.

— Так договоримся, пятнистый?

В сиреневом рассветном полусумраке видно было, что глаза у того совершенно белые. От адреналинового спазма, вызванного мгновенным и непереносимым ужасом, зрачки закатились под лоб.

Он сильно и больно сжал, заворачивая штатскому мочки ушей, и глазные яблоки вернулись в нормальное положение.

— Вот так оно и бывает, пятнистый. Это тебе не бомжарика беззащитного по ребрам охаживать. Не ширнутых обирать. Сонник — слыхал про такую воровскую квалификацию? Так ты еще хуже, оттого мне тебя и не жалко ни чуточки, соплячок. — Спросил быстро, резко: — Число какое сегодня?

— Две… двенадцатое, — просипел мужик, держась за горло и размазывая кровь со щеки, распоротой когтем.

— Сентября, я так понимаю, да, пятнистый?

— Я тебе не пятнистый, сволочь. Оборотень. Не боюсь тебя, понял?

— Чего? — очень удивился он.

— Собака ты баскервильская, не бывает вас, не боюсь, не боюсь тебя!..

«У сопляка истерика», — сообразил он.

— Ишь, мы какие гниды начитанные… Фу-ты ну-ты… Эк!! — Автоматическим ударом, прошедшим вне сознания, переломил кисть, метнувшуюся к поясу, где, должно быть, была полукобура. Так же автоматически вторым прямым вбил нижнюю челюсть в кадык, предотвращая вопль. Оставалось лишь прикончить совсем, что он и сделал.

— Усвоили политграмоту, — пробормотал, убираясь из темного закутка.

Он не боялся погони с собаками. Ни одна ищейка не пойдет по его следу. А вот из района надо бы убраться как можно быстрее и незаметнее.

Он сел с толпой утренних работяг в счастливо подошедший автобус и скоро в гораздо более плотной толпе уже спускался в метро.

Скромно, но со вкусом одетый светловолосый мужчина.

«Шимми — это танец заграничный! Не совсем, но все-таки приличный…» — назойливо вертелась песенка.

Двенадцатое сентября от девятого, когда он возвращался в предыдущий раз, отделяет, как можно догадаться, всего два дня, и было бы странно искать перемены, но он все же непроизвольно искал их, а поймав себя на этом, строго приказал прекратить. Он на отдыхе. Заслуженный отпуск. Для него, как в том веселом клипе про бухгалтера: «Месье Жан». Музыка, танцы, развлечения».

«Граф Монте-Кристо, — выскочило моментально. — Встречи со старыми добрыми друзьями — Кадруссом, Дангларом и еще этим, как его, прокурором, который его засадил… С де Вильфором. К кому бы двинуть для начала?»

Обведя глазами рекламы и наклейки с плакатами о восьмисот пятидесятилетии Москвы на стенках вагона, он подумал, что на месте мэра Не велел бы сдирать их вообще — авось дотянут до девятисотлетия. «Если само метро не зачахнет», — подумал он. Затем прикрыл глаза и вызвал из «памяти» телефоны знакомых девочек, кого можно рассчитывать застать дома в пятницу утром.

Ему сохранили эту способность, своеобразный экран под веками, изъяв все, относившееся к прежней деятельности, оставив лишь его личное. Ну и немножко информации общего плана. По сути, обыкновенная записная книжка. Чуть шире.

Из множества строчек он выбрал ту, где был адрес, по которому ему не особенно удивятся. («Ну-ну, не преуменьшай!..») Там он, по местному времени, не был дней десять.

Являться к даме каждые двадцать четыре часа с цветами, презентами и застоявшейся потенцией по меньшей мере неосмотрительно. Самая мнительная за жениха примет.

Он глубоко вздохнул и стал смотреть на коленки девушки, читавшей яркую книжку в суперобложке. «Записки…» кого-то там. Дракон нарисован. Девушка сдержанно похихикивала.

Кроме «Записок…» и коленок, ему была видна пышная пепельно-русая макушка. Под его взглядом макушка начала медленно-медленно склоняться, а смешки прекратились.

Вдруг девица вскочила и пулей вылетела, расталкивая других пассажиров, когда двери, согласно объявлению, обещали вот-вот закрыться. Она была красная, как маков цвет. Вряд ли она ехала именно до этой станции.

Выходя на следующей и усмехаясь, он старался, чтобы усмешка была не слишком самодовольной.

— Инесс, — сказал он из вестибюля метро, где были установлены таксофоны с кнопочным набором и оплатой магнитными карточками. — Инесс, это снова я, я вам еще не надоел? Ах, даже так. Что ж, готовься, буду через семь тире двенадцать минут, я, как обычно, рядом, дышу буквально в затылок.

— Свет мой ясный, я сама тебе подышу, куда скажешь, только появляйся поскорее! — верещала в трубку Инка за одну с хвостиком автобусную остановку от него.

— Ага. Тогда поведай, сама выставишь, кто там у тебя в койке валяется, или опять мне придется?

— Ой, жаль-то какая, что не валяется никого, я б с таким удовольствием снова посмотрела! Зато, может, какая гадость… какой гадость — так говорится? — в ванне плещется? Я поищу.

— Ты лучше специально пригласи.

— Ясненько. Но уж если не найду за минутки эти, не кори меня, бедную.

— Не буду, — пообещал он. — Жди, в общем.

— Жду, жду, уже раздеваюсь.

Все еще усмехаясь, он вышел наверх, пряча магнитную карточку в бумажник и доставая купюру.

Усмешка сбежала с его лица, когда он, отойдя от цветочницы, вдруг понял, что держит в руках одну-единственную темную, почти черную розу, купленную им только что.

символ любви страстной подарите мне

Спешащие прохожие обходили его, застывшего как истукан, со слепым окаменелым взглядом. Рядом торговали. Шумел проспект. У цирка поднимали на растяжках радужный монгольфьер с корзиной, набитой восторженной ребятней.

«Она так и сказала тогда: одну красную розу, символ любви страстной. И все. Черт бы побрал память».

Тряхнув головой, он провел по лицу ладонью и заметил окружающий его мир. С большой буквы — Мир. Куда он выпросил себе возможность время от времени возвращаться… зачем?

Нехорошо прищурился. Он знает зачем. Он лучше всех знает, что прошлого не вернуть и возвращаться бессмысленно, но он все же делает это, он…

Опять выскочило: «И ради Бога, Харни, никогда не возвращайся туда, ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое мертво».

Это-то откуда?

«Так-с, своего ума нет, чужого добавили». Подумав так, он все-таки вернулся к цветочнице и прикупил к своей еще две розы — белую и ярко-алую. Букет попросил завернуть как можно роскошней. С оборочками, звездочками, ленточками и бантиками. Вот теперь Инке понравится, вот это цветы, скажет она. Бог с ней, с дурочкой.

Напоследок пошалил: растормошил взглядом эту видавшую весь свет вместе с Мирами и на, и в, и гораздо глубже кобылу-цветочницу до того, что из-под слоя штукатурки у нее кое-где проступил неподдельный девичий румянец. Занять всю полагающуюся ему по законам природы площадь он не смог, потому что позабыл, как это делается.

Инка попросила пощады часа через два, хоть он был бы не прочь продолжить. Но пожалел. Уж больно расширены показались ее зрачки, когда она безумно-невидяще открывала на миг глаза.

Тонкая кисть, которой она гладила его грудь, откинувшись навзничь, неровно дрожала. Сердечко трепыхалось так, что сосок прыгал.

— Ладно уж.

— Сейчас, я… ты, если хочешь, то пожалуйста, я… пожалуйста…

В ответ он провел по ее коже кончиком языка разделительную черту. От корней черных с бобровой — с детства — сединой волос через переносицу, кончик носа, потрескавшихся губ не коснулся, подбородок, горло с синей жилкой, ямочка между ключицами, солоноватая от пота, судорожно поднимающаяся-опускающаяся грудь — здесь тоже только Дыханием, потому что у Инки меж грудей сильная

эрогенная зона, дрожащий живот, пупок (где сказано: «О пупок, вмещающий унцию розового масла!» — «Тысяча одна ночь» или «Песнь песней»? — да тут только соль добывать, залив Кара-Богаз-Гол, который теперь почти в Турции!), спустился к лобку и только едва-едва забрел во влажные слипшиеся колечки, не пошел дальше, остановился на опушке рощи, хотя Инкина рука приглашающе коснулась затылка. Ладно уж.

Набросил на Инку простыню, задержав взгляд на стройном длинноногом теле с шоколадными — русская, откуда же? — крупными сосками.

— Ухайдокал я тебя?

— Ничего, — шепнула она, — спасибо.

— Пойду подхарчусь, а ты сосни пока.

— Я уже. — Слабо улыбнувшись, она указала на свой распухший рот.

— Пошлячка. Даже я до такого не опускаюсь.

— Ты нежный, хоть и жуткий, а бабам можно, мы грубые.

В холодильнике у Инки кое-что нашлось. Он вытащил и поставил на огонь обширную сковороду с обжаренными в масле и затем протушенными баклажанами под сыром. Соорудил бутерброд. Открыл пиво.

Было странно снова есть, хоть и это чувство странности он тоже испытывал уже не впервые. Так — или иначе всякий раз заново приходилось вспоминать вкус того или другого продукта, напитка. А вот собственные пристрастия в нем засели, оказывается, гораздо прочнее. Баклажаны он обожал, никогда не забывая об этом, а, например, к жареной свиной печени, еще одну сковороду с которой он обнаружил в самом низу, его ничто не заставило бы притронуться.

Процесс еды. Насыщение организма для сохранения его работоспособности и нормального функционирования. Об этом чрезвычайно скоро забываешь, как только расстаешься с функционирующим организмом как таковым.

А еще в холодильнике был торт. Большой. Слишком большой, чтобы не полюбопытствовать, поэтому он вытащил коробку и нескромно заглянул внутрь. Торт был свадебный.

На белом, обрамленном чуть розоватой глазурью поле располагался флердоранж из высоких сахарных лилий, напоминавших корону. В середине каждой лилии торчали тычинки из крема на тонких стебельках, и в каждой тычинке сидело по алому брусничному глазку. По розовому разливу россыпь голубеньких цветочков. Никаких надписей, что в общем-то не характерно для свадебного торта.

Торт занял свое место. В холодильнике было и шампанское. И «Смирнофф» — два литра. И всякие баночки и деликатесные упаковочки. И разнообразные рыбные нарезки. И соусы-майонезы. И…

— Эй! — крикнул он в комнату. — У тебя сегодня сабантуй? Наворочено на Маланьину свадьбу.

— Ага, — сказала Инка, плюхаясь в простыне на табурет под полочками и зевая. — Ой! — Прервав зевок, сморщилась и пересела так, чтобы быть на одной ягодице. — Всю мне… тело истерзал. Замуж я выхожу, помолвка сегодня.

— Здесь?

— Здесь. — У тебя?

— У меня.

— И именно помолвка, а еще не свадьба? — Он Понял про торт. — И во сколько же?

— Да вот часа через два первые гости начнут идти.

— Ну ты даешь, — только и нашелся он. — Спохватился: — Погоди, а почему не в доме жениха, как положено? Невеста-то вроде как непорочной должна быть, а значит, и в дом к ней жених ни ногой. Или я путаю?

— Не знаю, что и ответить вам, сударь мой, — сказала Инка, потягиваясь в притворной задумчивости. — Похоже, я допустила ошибку, допустив вас к утреннему приему… тьфу! «Допустила, допустив» — ляпсус, снимается. И вообще все снимается!

Сбросив простыню, она с воплем «Гоп-ля-ля!» повисла у него на шее.

— Здравствуй! — Она назвала его по имени. — Не поздоровались ведь еще, не успела я дверь открыть, как оказалась в койке.

Имя, которое Инка произнесла, не было настоящим.

Выполнив работу, которую делал теперь, он, если так можно назвать, обращался с вопросом. Ему опять-таки, если это можно так назвать, отвечали. Если — нет, тогда он снова выполнял свою работу и снова спрашивал.

В случае положительного ответа детали его не касались. Он просто оказывался здесь в таком виде, в каком надо, в каком ему разрешили здесь бывать. Собственно, внешность у него оставалась без изменений в сравнении с тою, с которой он был когда-то просто обыкновенным живущим в этом Мире человеком.

Разумеется, это было недоступно пониманию. Или, наоборот, совсем просто, но тогда непереносимо жутко.

А та работа, что он выполнял… Там, где это происходило, Времени не было. Совсем. Там было нечто иное.

Он решил остаться на сабантуй. Инка уговорила.

Не очень-то он представлял свою роль на этой помолвке, но любопытство разобрало: с мужьями ему прежде, давным-давно, когда-то, сталкиваться приходилось, а с женихами еще нет. С одним мужем даже водку пили на предмет возвращения супруги, которая, кстати сказать, была уже не с ним, а с кем-то еще, и мужу следовало пить водку там.

Наскребя в себе остатки порядочности, он все же предостерег Инку:

— Девочка, не дури. Из-за собственной, — и назвал предмет своим именем, — можешь испортить намечающуюся личную жизнь.

— Чего ты про мою личную жизнь знаешь, — отпарировала Инка. — Может, она у меня только в, — и она тоже назвала предмет своим именем, — и расположена?

Порядочность кончилась, он не мог не воспользоваться столь прямым предложением, и еще час они провели в постели.

Впрочем, к началу «хода гостя» все уже было пристойно, Инка застелила белье хрусткое, «ненадеванное», и на китайском покрывале было столько (же морщин, сколько их на койке образцово-показательного воина. Сперва он чинно пил чай, а с приходом первой пары — молодые, Инкины ровесники, с тихим младенцем в рюкзачке на папином животе — был мобилизован на устройство стола.

«Итак — «месье Жан». Музыка, танцы… Да ведь до полуночи времени еще много. Нет, даже не в полночь, сакраментальный час, мне надо успеть до двух».

Он с готовностью ставил тарелочки и открывал баночки, нарезал и раскладывал. Что-то такое шутил со все прибавляющимися помощницами, чьи спутники — в основном очень молодые мужья с младенцами, как один тихими и рюкзачковыми, — сбились в комнате на («еще неостывшей», — подумал он) софе и обсуждали свое. Как он урывками разобрал — что-то компьютерное.

Представлен он всем был по имени-отчеству, но молодые мамы-помощницы уже называли его просто по имени, хоть и на «вы», конечно. «Разумеется, разумеется, Наташа, Ольга, Марина, какие могут быть вопросы, пожалуйста, с Инкой мы тоже по именам…»

Отчего-то последнее им всем сильно понравилось.

Инка появлялась то там, то тут. Что уж там делала, неизвестно, а здесь, на кухне, не столько участвовала в процессе, сколько следила зорким поголубевшим глазом, чтобы подружки в непринужденном общении не зарывались, не вольничали, глазками не стреляли, крутыми бедрами в обтягивающих джинсах не терлись, молодые крепкие груди в вырезах, нагибаясь у него перед носом, не демонстрировали.

Он оказался единственным мужчиной на кухне.

«Кухонный мужик — похоже, это снова становится модным».

Подружки были, между прочим, вполне. И сами вполне, и готовы вполне; нет, нет, он не пользовался своим взглядом. Только одна, Ирена, что ли, родами располнела, но и та была вполне. Остальные же вызывали у него ассоциации со стайкой подтянутых голливудско-бродвейских хищниц. Модельки, вышедшие в тираж или недотянувшие, еще что-то подобное. Студийно-околостудийное, в общем.

«Да, собственно, почему именно голливудско-бродвейское? — подумал он. И ответил: — А потому, что у тебя другой ассоциации и быть не может, старичок. Старичок. Ну даже смешно. Вот именно. И почему бы не модельки? Ты ж Инку не знаешь вовсе, откуда тебе подружек-то ее знать? Фотульки-живописьки какие-нибудь, и все… Однако ты уже хорошо окунулся в «месье Жана», одни уши торчат…»

Задвинутый столом в самый угол, он опять что-то прилежно нарезал. Он сам попросился сюда — «а то всю кубатуру вам занимаю, девочки». Теперь он вспомнил об обещанных «месье Жаном» развлечениях и шепотом, улучив момент, попросил у худенькой рыженькой красавицы Дарьи стакан «Смирноффской».

Ох, занялся бы он этой Дарьей, стриженной под мальчика. Французский стиль, точеная фигурка!

И стиль не очень-то его, и фигурка не очень-то точеная, но глаза… За них можно простить и отдать все-все-все и сто Миров в придачу.

Дарья заговорщически мигнула и, свернув головку тому штофу, что был оставлен на второй круг, соорудила стакан. Тяжелый, хрустальный, в нем было ровно в двадцать раз больше льда, чем напитка.

Протягивая, нарочно сделала так, чтобы он непременно дотронулся до ее пальчиков, обнимавших широкий резной бок. Задержав руку, шепнула скороговоркой телефон, хотела повторить, но он качнул головой.

— Ваш я запомнил с первого раза. — И, опустив на миг веки, добавил к другим, перенеся на почетное место в первом десятке.

Звонок возвестил о прибытии жениха. Так, по крайней мере, можно было судить по переместившейся основной массе голосов из комнаты в прихожую, где их стало слышней сквозь музыку, которая страшно раздражала его с самого начала.

Звездноглазая Дарья в передничке тоже удрала, и он, воспользовавшись безнадзорностью, приподнял стол, взявшись со своего края, и отставил его, чтобы дотянуться до холодильника. В стакане, составленном по его вкусу, водка и лед имели обратное соотношение.

— Папа! — услыхал он Инкин голос и мгновенно понял, что удумала эта стервоза.

— Папа, что же ты не встречаешь нас с Жоржиком?

Он спокойно подавился, поперхнулся, выплюнул лед, затем мелкими глотками — крупно глотать не позволяла лента на горле — допил водку и только тогда повернулся.

Рядом с длинноногой фотомодельной Инкой стоял пухлогубый пухлощекий молодой человек ниже ее ростом.

На пухлощеком пухлогубом молодом человеке был джемпер, из-под которого выпирал животик.

Животик молодой человек прикрывал букетом, кажется, собираясь преподнести его не Инке, а ему.

Из-за плеча молодого человека выглядывала… решил: мама, соотнеся явное сходство и разницу в возрасте.

Тогда он посмотрел на Инку.

Инкины голубые глаза молили, Инкины голубые глаза кричали. Они обещали все то, что он отдал бы Дарье, и еще больше. Только пойми, только помоги, только поверь! Это никакой не розыгрыш и не глупый фарс, я и не думала издеваться над тобой и унижать тебя, я не обманываю тебя сейчас и не обманывала раньше, между нами было все ясно с самого начала, и потом я сделаю все, что ты скажешь, выполню все, что захочешь, а сейчас — надо!..

— Прошу извинить, — сказал он бархатным голосом, отставил стакан и представился. — Меня сегодня дочка по хозяйству направила.

Вокруг него завились, его окружили, его потащили, ему сунули букет, который он не глядя сунул Инке, его знакомили с округло-оценивающей мамой, с замешкавшимся в прихожей бородато-волосатым папой, и вообще все напоминало давние-давние сцены семейных сходок «на праздники», когда тому, в кого он сейчас вернулся, самому было двадцать лет.

Был стол, слова, поздравления, выпивка-закуска, и казалось, присутствует он не на репетиции, а на настоящей свадьбе, не хватало только воплей: «Горько!»

Папа оказался крутым демократом, ветераном и 91-го, и 93-го, все еще борющимся за Свободную Россию против СССР, и от него он отделался шуточкой, что да, СССР был страной, в которой прошлое непредсказуемо, настоящее невыносимо, а светлое будущее терялось во мраке. (Выскочило.) С мамой шуточками было не отделаться.

— Вы знаете, — говорила ему мама, опасно перегибаясь бюстом через салат, — мы, конечно, особенно рады обретению Инночкой, так сказать, своей семьи, я имею в виду вас, но хотелось бы все-таки познакомиться, как бы это сказать… вы понимаете? Как насчет завтра у нас? Все-таки суббота.

— Я для Жорки все, чо хошь, сделаю, — говорил перешедший на тему чадолюбия волосатый папа. — Еще когда он первый грант от Беркли получил, я решил — все сделаю…

— Слава Богу, находятся люди, для которых не все измеряется выгодой, не торгаши, вы понимаете? — говорила мама. — Егорушка у нас с детства

увлекался математикой, все олимпиады выигрывал, а потом, когда Лужков учредил этот отдельный Московский университет для особо одаренных детей…

— А ты, Иван Серафимыч, в какой области? — качался рядом со «Смирноффым» папа. — Инка про тебя молчок, говорит — шибко секретный… Но уж как мы теперь почти родственники…

— Я ей сказала сразу: безродных нам не надо. Мы должны сперва встретиться, познакомиться. Будь ты хоть на каком месяце. Сейчас, я слышала, и экспертиза крови ничего не дает. Но ведь мальчик нервничает, его нельзя нервировать…

— Инка! — позвал он, оглянувшись на галдящий сквозь шум музыки стол. — Поди-ка помоги мне… нет-нет, это сюрприз, мы буквально пять минут, он у меня в машине, это рядом.

Мальчик Жоржик обиженно надул губки. Он оставался наедине с мамой и папой. Остальные все заняты, разговаривают, а у него невесту отнимает нехороший дядька. Потом подумал и откусил торта.

На лестнице Инка остановилась, закурила. Ему было интересно, что она скажет первое. «Хочешь ударить — ударь», или «Я тебе сейчас все объясню», или… еще чего-нибудь.

— Иван — что это такое у тебя? — спросила она, кивком указывая на шарфик, которым он замотал горло, имитируя бинтовую повязку, на которую, кстати, шарфик сильно смахивал.

Только раз Инка видела, что под ней, и то мельком. И во время любви — да и сколько у них встреч-то было? — он сразу приучил ее не касаться его шеи руками и не лезть с поцелуями. Никогда не спрашивала, сегодня спросила.

— А про все то, — посмотрел на закрывшуюся за ними дверь, — ничего не скажешь?

— Бляди чем платят? Натурой. Я тебе заплатила с утра. Подумаешь, посаженным отцом побыл, всего-то.

— В лоб хочешь, чтоб сильно умной не была?

— Не хочу. Пришибешь. А мне еще за эту мамину радость замуж выйти надо.

— Зачем? Залетела за срок? Кто он?

— Вундеркинд. Газеты надо читать. В двенадцать — школа с математическим уклоном, в четырнадцать — мехмат плюс еще какое-то мудреное-мудацкое заведение по прикладной математике. В шестнадцать — работы на уровне кандидатов, в девятнадцать уже две стажировки в Штатах, какие-то там эпохальные ихние математические открытия. Гранты, премии, надежды, перспективы. Посмотришь внизу, на чем они приехали.

— Папа ж наелся в зюзю, как домой поедут?

— Там везде мама за рулем.

— А ты?…

— Что я? Подцепила, огуляла, втюрился, берет за себя, и уезжаем.

— Так уехать нельзя, если уж настолько Россия обрыдла?

— Посудомойкой в Мюнхен? Нянькой в Монреаль? Овец стричь в Австралию?

— В Австралии мужики овец стригут.

— Неважно. Важно — теперь с ним маму не приглашают. Совершеннолетний, бляха-муха! Только законную супругу. Ты бы видел, каких она ему подкладывала! Так он их просто боится. Как только я сумела уломать, чтобы дал! Теперь уперся — только Инночку-любимую, без нее не поеду. Мерин двадцатилетний. Онанист.

— Зря ты на него. Может, правда парень одаренный, они, бывает, того… своеобразные. Со своей колокольни смотришь.

— Со своей! — отрезала она. — Да!

— Будешь его Нобелевки ждать?

— Математикам Нобеля не дают, я уже выясняла.

— Это жаль, — посочувствовал он. Инка закурила сигарету от первой.

— На позорище вдвоем пойдем, или ты — туда? — указала вниз по лестнице.

Он сказал в раздумье:

— А молодец все-таки, «месье Жан», умеет развлечь.

— Что?

— Я говорю: я-то тебе зачем был?

— Ты ж ее видел. «Нам безродные не нужны!» Я с три короба навертела, что папка у меня в секретных лабораториях, парапсихологию изучает, все такое.

— А он кто?

— Я детдомовская, да, да, и такое в наше время есть. Соврала, что ты только нашелся. Квартира эта трехнутая, моя, думаешь? Чтобы жить — во, передком плачу, да и то через крим… ой, да не хочу я обо всем этом говорить!

Инка отвернулась, прижав ко лбу ладонь с сигаретой меж пальцев.

«Точно. Самая она мне для сегодняшнего дела подходящая. И один бы мог, да… В общем, выбрал я кому позвонить».

— А не подвернулся бы я сегодня?

— Не знаю. До свадьбы все равно кого-нибудь бы нашла.

Он улыбнулся, поглядев на тонкую упрямую шею под шапкой коротких густых подвитых волос.

— Чем все-таки этот твой… выдающийся суженый в математике занимается конкретно? Или не сечешь?

— Ты сечешь! Что-то… теория чисел… интегральные зависимости…

— Не ругайся матом вслух при старших, — сказал он добродушно.

Инка медленно повернула голову, посмотрела из-за плеча. Она не верила. Слез не было, только у губ прорезались две короткие, маленькие, но очень старящие морщинки.

«Не злые морщинки, — подумал он, — скорее — скорбные».

— Что-то все одно к одному у нас складывается, — приговаривал он, стягивая с плеч свою толстую куртку коричневой кожи. — И я у тебя вовремя нарисовался, и ты мне сегодня ночью понадобишься… понадобишься, слышишь? Как хошь от своих гостей отмазывайся. (Она несмело кивнула.) Только не за этим, не надейся, ты свои двести тысяч процентов с утра получила.

С этими словами он кинул ей куртку на подставленные руки: «Подержи-ка». Чуть надорвав подкладку в среднем шве, достал плоский металлический футляр.

Тайник в куртке был устроен так, что ни снаружи, ни изнутри заметить невозможно, а прощупать — трудно. О нем надо было знать.

Футляр сунул в задний карман джинсов, куртку набросил на одно плечо, как гусарский ментик. Хотя… надел, как полагается. Во избежание.

«Не останавливайся завязывать шнурки на бахче соседа». Народная мудрость. Это не выскочило, это я уже сам знаю».

Футляр оттягивал джинсы.

— Что это? — спросила Инка.

— Ну и выдержка у тебя! — совершенно искренне восхитился он. — Тут едва по морде не схлопотала, едва вся жизнь не вверх тормашками, а ты эдак спокойненько: «Что это?» Будто еще подумаешь, принимать ли. Ценный подарок сейчас буду вручать. Молодым на свадьбу и дальнейшее обзаведение.

— Что это?

Он открыл у нее перед носом футляр — тот имел крышку с торца, — вытряс ей на ладонь, предупредив о тяжести, желтый полированный брусок со скругленными углами, выдавленными буквами «СССР» в сдвоенном круге, чуть ниже и крупней — «1 кг» и тремя девятками с еще одной после запятой.

Инка задумчиво осмотрела, взвесила, уложила обратно, вернула. Сошла, поманив за собой, на два пролета вниз, там закинула руки ему на плечи, не касаясь шеи, и очень серьезно посмотрела в глаза.

— Ты нужна мне сегодня с двадцати трех до ноля тридцати. Тебе… да и мне риска никакого. Но может случиться, что тебе придется сыграть маленькую роль. Как мне только что. Это нужно, чтобы я мог, — он сделал мысленную паузу, подумав, что она ведь все равно не поймет, — чтобы я мог уйти. Домой поедешь одна. Все.

— Я сделаю. А теперь…

Она прильнула к его рту. Оторвалась со всхлипом. Вот и слезы.

— Ты не представляешь, как мне все время этого хотелось. Даже, когда я думала, что все кончено, даже, когда поджилки тряслись, что сейчас убьешь.

— Пошли, я тебя буду развлекать сексуальными фокусами. Нет, серьезно, могу сделать так, что все твои девочки похватают своих мальчиков и потащат по углам. А то маму заставлю папу в ванную утащить. Или до кого помоложе она дотянется, хочешь? Могу устроить.

— Ты мне так и не сказал… — Инка показала на шарфик, игнорируя предложение.

— Ночью скажу.

— С Дашки глаз сними, — вдруг сказала она уже перед дверью. — Она моя лучшая подруга, мне неохота ей кислотой в морду плескать.

— А можешь?

Инка взглянула на него с тем же холодом, что и говорила.

— Верю, верю, иди, иди.

— Смотрите, смотрите все, Жоржик, смотри, чего нам мой папка к свадьбе подарил! — колокольчиком зазвенел из глубины квартиры ее голос.

Он только плечом повел, входя.

Из метро «Шоссе Энтузиастов» они двинулись вниз, к Окружному мосту, вдоль чугунной ограды, за которой кусты — акаций, что ли? — почти совсем облетели. Инка не выпускала его руки.

— Может, обнимешь?

— Можат, поцалуишь, Вань? — вылетело. — Прости. — Он обнял ее узкие под плащом плечи, поцеловал в щеку. В руках у Инки был пакет, а в нем куртка-ветровка. «Силуэт изменяет, — пояснила еще на выходе из дому Инка, — а плащ брошу или сюда же».

— Что ты сказала своему Жоржику с его дэдди энд мамми?

— Тебя это интересует?

— Тоже верно. А! — вспомнил он. — Меня интересует, что сказал наш пьяный демократ насчет эсесесерного клейма? Я опасался, он спустит слиток в канализацию. Из принципиальных соображений. А ну это то самое золото партии?

— Мама заставила бы его самого за ним нырять. Золото есть золото.

— Ага. А вот я слышал, что самые ценящиеся клейма — ну, которым больше всего веры в банковских сферах, — это австралийские кенгуру. Там, знаешь…

— Иван, — сказала Инка, — хватит мне пудрить мозги. Поцелуй меня и переходи к делу.

У своего подъезда, внизу, Инка показала ему черный «Пассат»: «Ихний». Он только покивал иронически.

Был удивлен невозмутимости, с которой она приняла, что им придется ехать на метро. Впрочем, это было гораздо менее удивительно, чем ее молчание по поводу слитка. Остальные-то замолчали тоже и разговорились опять не скоро, но их молчание было совершенно иным.

«Молчание ягнят», — прокомментировал ему осточертевший внутренний голос.

Дэдди энд мамми — особенно мамми — вообще заткнулись. Дэдди еще бормотал невнятное, оставшись тет-а-тет со «Смирноффым», а мамми лишь робко чирикнула, предложив услуги личного шофера, когда Инка тоном не терпящим возражений заявила, что поедет провожать отца на работу. Даже гениальный ребенок Жоржик не посмел сказать против, хотя происходящее лежало явно за пределами математики.

«Жаль, тебя не было на праздники, — сказала Инка, держась за его рукав в несущемся сквозь тьму вагоне. — Или был?»

«Не было. Жаль», — согласился он.

«Было ничего себе, только уж больно народу много, непривычно. Но, наверное, так и надо на праздник. А шоу это лазерное — говно».

«Какое шоу?»

Он в этот момент считал, сколько раз был с Никой. Выходило, пять с сегодняшним. Точно. Он и познакомился с ней как раз перед тем, как… «Сменил работу», — невольно усмехнувшись, подумал он. Значит, по его личному счету — бесконечно давно.

«Ты все время уходишь, — шепнула она, прижавшись, — и теперь я знаю, что когда-нибудь ты уйдешь совсем».

«Все там будем, — сказал он цинично, чтобы пресечь сопли в зародыше, — а я, между прочим, возвращаюсь… то есть, я хотел сказать, периодически звоню, — спохватился он. — Неделю-другую потерпеть не можешь».

«Нет, — сказала она убежденно, — ты бываешь где-то очень далеко, я чувствую. Хочешь, я тебе Дашку подложу, только не уходи совсем?»

«Черти бы вас взяли, шлюхи паршивые! — выругался он. — Иди давай, нам на переход».

…Оглохнув от грохота под мостом, по которому как раз шли бесконечные цистерны, они свернули направо. Он стал говорить о предстоящем деле, и она слушала очень внимательно. Выслушав, кивнула, что все поняла. Спросила:

— А ты потом?

— Не твоего ума.

Она опять кивнула, ничего не возразив. Они брели вдоль рядов гаражей молча и медленно.

Ему разрешалось только дважды оборотиться за весь «отпуск», длящийся сорок восемь часов, и между первым и вторым обращениями должно пройти меньше суток. Хоть на секунду. Хоть на миллионную ее часть.

После второго он обязан в течение получаса оказаться на том же месте, где «проявился», поэтому он выбирал места в непосредственной близости к «объектам».

Теперь, в отличие от прежних, — его личным «объектам». Его личная «коза ностра».

С первым обращением он всегда тянул, чтобы иметь эти сорок восемь часов в полном объеме. По разным местам в городе у него еще с прежних времен было распихано кое-что, позволявшее провести досуг довольно занимательно. Все-таки сводить комплекс услуг «месье Жана» только к забавам любви (как бы ни было это дело приятно) и пирушкам в менее или более теплой компании — маловато. А слиток в куртке — вообще НЗ, это он только сегодня ради Инки распрягся, достал.

Однако из-за бездарного происшествия утром, когда он позволил себе… в общем, он не должен был себе этого позволять, — все полетело вверх тормашками, и теперь он шел туда, где намеревался быть лишь следующей ночью.

«Дело есть дело», — выскочило опять. О, это он помнил, это из «Острова сокровищ», так любил говаривать старикашка слепой Пью, покуда не угодил под копыта лошадей на ночной дороге.

— Могу я задать вопрос? — Инка шевельнула плечом под его потяжелевшей рукой.

— Валяй. Но если тот же, что уже задавала, я тебе не отвечу. Я врал сегодня, когда обещал.

— Нет, не тот же. Про тот я догадалась, что не ответишь. Скажи, чем этот… ну, кого… в общем, куда идем, чем он виноват? Он виноват перед тобой?

Они уже почти дошли. Слева начались корявые старые яблони перед пятиэтажками.

— Да, — сказал он, подумав, — этот виноват передо мной. Перед моим другом, которого… который сам сделать что надо не может теперь. И не перед ним одним. Это все, что тебе следует знать.

— Тогда… нет, подожди, я о другом. Я могу достать оружие. Хоть гранатомет. Надо?

— Твоя фамилия случайно не Сара Коннор? Я сам себе оружие, — сказал он, начиная ее целовать. — Не надо.

«У Генерала игра, — думал он, одновременно наслаждаясь ощущением ее губ; он уже не мог не думать о деле непрерывно, — почти каждую ночь игра, и даже сегодня, несмотря на утреннее тройное убийство пэпээсников за домом. Плевать он хотел, его небось и не потревожили, а потревожили, сами не рады были — покровителей хватает. Какого черта живет в этом клоповнике, давно бы евроапартаменты себе построил. Тем лучше для меня и хуже для него. А для меня плохо то, что между «проявлениями» зазор все-таки растет. Пока растет. Хотя я продолжаю двигаться вперед по вектору, и еще ни разу не было петли. Спросить бы после сегодняшнего, но кого-нибудь, кто мне действительно ответит. Может быть. Как я узнал об условиях «отпусков». Потому что, и все. И веники. Кто-то — «они»? Может быть. Не знаю… «Знаю — не знаю», до чего же мне это, в конце концов, надоело! Вон окно, красное, угловая квартира на первом этаже. Помнит он девочек-малолеток Пашки Геракла, Паши Верещагина? Вряд ли, сколько их таких через его потные лапы прошло. А самого должен. Единственный, кто тогда от Бати ушел. Три… четыре года назад, когда Паша повел свою охоту, достал всех, за исключением только его, Генерала. Никто не ушел, только он. Улизнул. Спрятался. Даже я сумел отыскать его только в своих «отпусках». Ничего, сейчас мы все поправим. Решетки на окнах. Но я войду через дверь…»

— Пора — приказал он.

— Я не успела тебе… — Инка шла ровно, рука, лежащая на его руке, мягко покачивалась в такт шагам. — В общем, я не знала, с кем можно посоветоваться, а теперь поняла — с тобой можно…

— Короче. — Они почти пришли.

— Иван, с недавнего времени вокруг меня стали происходить странные события…

— Короче или заткнись. У тебя двадцать секунд.

— У меня была подружка, — заторопилась Инка, не сбиваясь с прогулочного темпа. — Она умерла недавно. Какой-то молниеносный рак. Дней за десять до ее неожиданной смерти мы с ней гуляли, ну, шли, и к нам подскочил тип, заговорил с ней, как со старой знакомой, потом извинился, что обознался, и отплыл. А тут на эти праздники я была в одной компании, и вдруг — тот же тип, я сразу узнала. Так же заговорил с одним, будто обознался, так же отчалил. Позавчера того парня сбила машина. Насмерть. Это важно, или я дура?

— Это важно. Мы поговорим об этом потом. Ну, еще раз…

Во время поцелуя он огляделся, затем поставил Инку в тень под деревья. Теперь он увидел, что это клены. А укромное утреннее местечко, значит, с той стороны дома. Та самая хрущоба, как это он сразу…

Быстро, но без излишней торопливости, вошел в подъезд, позвонил условным звонком. Генерал осмотрел его в «глазок», но все-таки открыл. Руку держа в кармане.

— Вот и все, мужик, — сказал он Генералу. — Вот и все.

Выстрелить тот не успел, потому что меж дверью и косяком встала уже не нога в ботинке «шимми», а лапа со стальными когтями.

Из окон квартиры на первом этаже, которую показал ей Иван, донесся крик, за ним другой. За ними последовал такой душераздирающий вопль, какого ей сроду не доводилось слышать. За красной занавесью погас свет.

Инка вцепилась в бугорчатую кору.

Иван вышел почти спокойно, ей показалось — едва передвигая ноги. Опомнилась, выбежала, и они свернули за угол, на ту пешеходную дорожку, о которой он ее инструктировал.

Два «уазика» подскочили к дому неслыханно быстро.

— Видишь? — шепнул он.

Еще один проскочил мимо них, но затормозил, сдал назад.

— Давай!

Инка заколотила ему в спину кулаками.

— Я тебе покажу, кобель, твою работу! Там дочка плачет-заходится, а ты по блядям таскаешься! Ну-ка домой живо, стервец! Сейчас тебе теща всыпет по первое число, стыда-совести нету!

— Граждане, остановитесь! Крики слышали?

— Что? — Инка, перестав на минуту колотить, откинула со лба челку. — Ничего мы не слышали, этого кобелину гулящего от самого метро домой гоню! Генка, домой, паразит, дочка плачет — где там папка, где папка!..

— Как «не слышали»? Где живете? — Подскочивший было сержант остановился в замешательстве.

— Да ладно, Зинуль, ну что ты, поговорили с мужиками у метро, — чуть качнувшись, он потянулся губами к Инкиной щеке.

— Вон,на Уткина, — Инка небрежной скороговоркой бросила адрес, поворачиваясь к вопрошающему спиной. Снова: — Вот тебе теща сейчас задаст, хорошо, хоть ее боишься!..

— Садись, оставь их, после найдем, они здешние! — донеслось из машины сквозь хрипы рации.

— Иди, говорю, гад, домой! — Инка саданула так, что у него перехватило дыхание.

Сержант, плюнув, прыгнул в машину. «УАЗ» рванул с места.

Они, разом замолчав, прошли еще дальше. Включившиеся в нем часы продолжали тикать.

— Проспект Буденного — туда, — сказал он, оглядываясь.

— Найду, — коротко и хрипло сказала она.

— Ты…

— Не пропаду, иди. — Инка спрятала трясущиеся руки глубоко в карман плаща, пакет с курткой задрался.

— Хорошо. — Часы тикали все громче. — Я вернусь. Не уезжай пока со своим математиком.

— Не уеду, иди.

— Будь осторожна. Сейчас к вообще. Я вернусь, и мы поговорим про того типа. Увидишь еще раз — беги от него что есть мочи. Послушай утренние новости по городу.

— Да иди же ты!..

Вспомнив, он сунул ей бумажник, откуда заранее вынул паспорт. Там остались только деньги и карточки.

Оглянулся всего раз, но высокой фигуры с перетянутой тонкой талией на освещенной улице уже не было. Она тоже умела уходить, Инка.

«Это похоже на игру в контрразведку», — сказала она по дороге.

«Похоже, — согласился он. — На игру».

Он не мог допустить, чтобы его задержали, что наверняка произошло бы, попадись он один. Отпуская в этот Мир, ему совершенно точно дали понять, что всего одна оплошность, одно невозвращение к сроку — и путь сюда будет навсегда закрыт.

«Похоже на игру», — твердил он про себя, обходя широким кругом место, куда стягивались милицейские машины. Зашел сзади, через скопление старых гаражей в яблонях.

Кучу листьев, в которые он прыгнул с крыши крайнего гаража, сегодня сдвинули в процессе осмотра места трагедии метров на десять, но роли это уже не играло. Вспыхнувшие прожекторные фонари оставленного на всякий случай поста — он обошел и пост, видя и чуя во тьме, — не высветили никого, потому что там никого и не было.

Глава 2

Ему, как всегда, пришлось возвращаться по общей тропе, набитой от выхода из Тэнара, и, как всегда, было противно видеть кучки дерьма, оставленные густо вдоль тропы, и перешагивать оставленные прямо на тропе, и перепрыгивать раздавленные. Через два колена ущелье расширялось, там будет посвободнее.

Его сперва удивляло, как это люди — здесь, до лагеря, они еще были людьми, как это ни странно, да и в лагере оставались многие — могут так беспардонно гадить, отправляясь по последней своей дороге. Но он припомнил, как там, в том Мире, выглядят обочины любых военных дорог любой войны — скажем, что он видел когда-то сам, дорогу на Кандагар, — и удивление само собой испарилось.

«Да и то сказать, это ведь смотря с какой стороны считать. Последняя дорога… Она же для них и первая. Последняя — оттуда, первая — сюда. Для всех них, кто здесь все-таки очутился, это же целое откровение. Оказывается, «там», в смысле тут, что-то все-таки есть, и не врали попы и проповедники всех мастей, и не врали те, кто возвращался, например, после временной остановки сердца, и вообще — живем! живем, наплевав на всякие шиши, братцы!.. Конечно, что считать за жизнь…»

Он перепрыгнул целую натоптанную площадку с парой вбитых бумажных клочков.

«Неужели у них действительно так подпирает? И именно здесь? Всегда тут бывает навалено больше всего. Может, просто реакция? Скорее всего».

За поворотом действительно стало попросторней, стены отступили, кому приспичивало, могли отходить за выступы. Хотя от танатов особо не отойдешь… Он начал длинный спуск по тропе, идущей уступами.

«А куда — сюда, вы знаете? Выйдя из ущелья, первое, что вы видите, — лагерь, палаточный городок от подножия до самой кромки воды, протянувшийся в обе стороны, сколько хватает глаз. Нет, первое, конечно, — это Река, а уж лагерь у подошвы Горы потом. Или я просто уже сам слишком привык и не могу адекватно перенести на себя чувства, которые каждый из них должен испытывать после наползающей ощутимо на грудь черноты, отчаяния, страха и, весьма вероятно, немалой боли, а то и долгой отвратительной болезни… Хотелось бы мне тоже знать это поточнее, куда на самом деле — сюда…»

Что здесь было действительно постоянным — это Река, черная, блестящая, медленно и величаво несущая свои воды, и — Тот берег, едва видимый вдали. Даже сход с тропы зачастую оказывался совсем не в том месте, где был совсем недавно.

Небо тоже менялось. То затянутое низкими серыми тучами, сквозь которые едва пробивался рассеянный свет, оно создавало впечатление непрекращающихся сумерек. То, напротив, тучи растягивались какими-то верхними, не достигающими поверхности ветрами, и тогда лагерь, Реку и пристань на Реке и вообще все освещали две неподвижные, будто приколоченные к черному беззвездному бархату полные луны, расположившиеся друг против друга, как два наглых пятака — над Тем берегом и над этим.

Еще когда ему было интересно, он пробовал выяснить для себя, разузнать в лагере, видел ли кто-нибудь в тех своих жизнях нечто подобное, хотя бы во сне, но разговоры, которые он сумел услышать, касавшиеся этой темы, заставляли думать, что нет. Не видели и не представляли себе ничего похожего. Даже те, кто — подавляющее меньшинство — давал себе труд задумываться на соответствующие темы.

Две луны в небе были даже большим потрясением для многих, чем все остальное.

«По крайней мере сначала», — подумал он, перепрыгивая в узком месте через курящуюся Священную Расщелину.

«Тоже бред. Что здесь может быть священного? Для кого? Подумаешь, то один, то другой новичок из очередной партии, пригнанной танатами, — то есть из тех, кто еще не перестал дышать, — вдохнув эти испарения, начинает вещать и прорицать. Ничего, кроме как указать, кто попадет на следующую Ладью, новоявленные пифии не могут. Но подобные оракулы и сами обычно оказываются на той же Ладье, и снова лагерь ждет новых.

Как и остальное, этот порядок был здесь до меня, чему удивляться, конечно, не приходится. А иногда находятся счастливчики, кому светит прямиком в Тоннель, и их называют те же оракулы. И никогда не обмолвились ни словом о тех, кого я увожу пешком. Вот это точно удивительно…»

С последнего уступа, откуда тропа, превратившаяся по ходу дела в широкую дорогу, спускалась прямо к лагерю, он всмотрелся в приблизившуюся панораму островерхих шатров, домиков и плоских брезентовых крыш.

Все правильно, выход опять сместился. В прошлый раз пристань была далеко по правую руку, теперь же почти точно напротив. Или то было в поза или даже позапозапропшый раз? Или перемещается сама пристань? Но нет, вон красная с синим, кажущаяся отсюда бурой с черным квадратная палатка Локо-дурачка, она как была, так и осталась через две линии от той, что ведет напрямик к причалу. Ладья у пирса не болтается, значит, предстоит что-то другое.

«Пришла новая партия. Посмотрим, что предстоит в связи с этим делать. Что-нибудь. Не то, так это. Посмотрим».

Он лукавил. Он знал, что предстоит, и ему было плохо от этого своего знания.

Быстрыми шагами, почти бегом добрался он до крайних палаток, где его, завидя издали, уже встречали.

— Здравствуйте!

— …вуйте!..

— Добрый день.

— Здра…

— Добрый вечер.

Это те, кто еще не отвык от времени. Внешне они все ничуть не менялись. Переставали дышать, начинали общаться, не разжимая губ, но голоса так же звучали в неподвижном ледяном воздухе, который многим из них уже не был нужен. Было ли это какой-то разновидностью телепатии? Все могло быть. Даже темперамента — по крайней мере, в рассуждениях, дискуссиях, а то и шумных спорах — многие из них не утрачивали. Не все.

— Господин Харон, вы не знаете, когда будет' следующий рейс?

— Эй, Харон, сколько можно ждать, мы торчим здесь уже год!

— Месяц…

— Для тебя месяц, для меня год… Слышишь ты, бревно глухонемое?!

— Дяденька Харон, а где мои мама и папа?

Вот еще к чему он не мог привыкнуть — что тут бывали и детишки. Немного и нечасто, но бывали. Почти в каждой новой партии шло два-три заплаканных, испуганных малыша. Они жались к взрослым, и те обычно принимали их, вели с собой, ободряя и успокаивая, сами растерянно озираясь, хотя бы давали палец, но случалось, что детей отталкивали. Танатам, гнавшим партию, было все равно, они подхлестывали и грозили мечами всем отстающим без разбору. Только в лагере, попав в какую-никакую устоявшуюся среду, вновь прибывшие постепенно успокаивались. Всем находилось место.

— Здравствуйте, здравствуйте, как поживаете?… О, я смотрю, вы уже перестали дышать — вот вы, вы, я вас имею в виду! — это отрадно, прекрасный признак, вселяет надежды… Нет, я не знаю, когда будет следующий рейс, это зависит не от меня. Я, к сожалению, всего лишь глухонемое бессловесное бревно, которое иногда отчего-то оказывается у штурвала, и разбираюсь в здешних порядках едва ли не хуже вашего…

— Харон! Харон, слышишь, зайди потом ко мне. Восемьдесят восьмая линия, рядом с палаткой Локо-дурачка. Я знаю, должен ты слышать меня. Зайди, есть разговор.

Он медленно оглядел, задержавшись, обратившегося. Тот, говоря, еще артикулировал. И грудь под драным комбинезоном «листопад» поднималась и опускалась. И вообще, черт возьми, он казался совсем-совсем живым!

Он вспомнил этого парня. Из предпредыдущей партии. Еще тогда он обратил на парня внимание, потому что парень шел, держа под локоть беременную женщину в холстяном сарафане, а на другой руке у него сидела крохотная девочка, и подумалось: надо же, целая семья, наверное.

Потом он узнал, что парню определили отдельную одноместную палатку, а тех услали на другой конец лагеря, и это тоже — что он нес и вел, оказывается, не своих, помогал чужим на тропе, где самому бы собрать мысленки разбегающиеся, — это тоже способствовало тому, чтобы врезаться в память. Здесь так было не принято.

— Подобрались интересные личности, Харон. Приходи, Харон, хорошо, да?

Так же неспешно оглядывая парня, Харон кивнул.

Бурная деятельность парня в лагере повсеместно натыкалась на инертность обитателей, большинство из которых, утеряв последние живые черты, чем дальше, тем больше впадали в оцепенение и транс (тут поневоле приходилось употреблять определения из Мира живых), а точнее, просто приходило в состояние, которое здесь считалось — да и было — самым естественным.

Танаты в происходящее внутри лагеря не вмешивались, им, похоже, не было никакого дела до того.

«Ты еще не видел, парень, как они становятся прозрачными, твои интересные личности. Ты не знаешь, кого я выгружаю на ту сторону. Ничего, у тебя все впереди, хотя… Может, очередной оракул назовет тебя тем, кто отправляется в Тоннель? Пожалуй, это было бы как раз по тебе. Пожалуй, я был бы за тебя рад».

Харон еще раз кивнул парню и даже позволил себе улыбнуться уголком губ, чего, в общем, старался в лагере не делать. Плохо действовала его улыбка, даже самая искренняя.

«Их психика все-таки находится в угнетенном состоянии, и чужая улыбка производит на них обратное действие. А тем более моя. Мол, вот еще и улыбается, смеется над нами».

Он миновал парня, свернул на прямую линию, ведущую к пристани, где у самого начала пирса стояла его хибарка. Единственное дощатое сооружение во всем лагере.

Как он и подозревал, у дверей хибарки его ждал танат.

— Вот список, — войдя, танат по обыкновению обошелся без предисловий. — Поведешь на Горячую Щель. Как обычно.

— Они не пойдут. В лагере и так ходят всякие разговоры насчет Горячей Щели.

— Они пойдут. — В отличие от обитателей лагеря, танаты его речь слышали. Хотя, возможно, с ним всегда разговаривал один и тот же танат и слышал его только он один. Внешне они были неотличимы друг от друга. Сам он, по крайней мере, отличить не мог.

Одинаковые лица сплошь из складок, будто из сморщенной резины. Одинаковый рост, одинаковые хламиды, одинаковые короткие мечи. Что в этих коротких широких лезвиях черной бронзы было жуткого для обитателей лагеря, Харон понять не мог. Они, кажется, даже не были отточены, эти мечи, но лишь вид их, когда танаты выдергивали их из толстых, вроде войлочных, ножен, повергал гонимых вниз по тропе, или уже обитающих в палатках, или загоняемых на Ладью (да-да, вовсе не каждый, Далеко не каждый рвался туда!) в состояние ступора либо неконтролируемого ужаса.

— Они пойдут, — повторил танат. Танаты тоже обходились без артикуляции. — Они еще будут упрашивать тебя, чтобы ты их отвел. Они — такие. Поищи, — танат засмеялся противным дребезжащим смехом, — среди них кого-нибудь знакомого. Ты ведь по-прежнему ищешь, Харон, не так ли?

— Заткнись, сволочь!

— Спокойно! — Танат уставил свою мерзкую пятнистую ладонь на уровень его глаз. — Держи себя в руках, Харон, а руки держи в карманах! Я только имел в виду, что у тебя есть шанс встретить кого-нибудь из тех, с кем виделся в свой последний «отпуск», не более. Никто не собирался задевать твоих сокровенных — ха-ха! — чувств. Слушай, Перевозчик, зачем они тебе, твои сокровенные чувства? Вот мы обходимся без них, и нам хорошо. Подумай, если захочешь, тебя могли бы от них навсегда избавить. Кому от них польза? Только не говори, что тебе. Ты хороший работник, тебе пойдут навстречу. Хочешь, замолвлю словечко?

— Лучше скажи, когда будет рейс, — проворчал Харон угрюмо. Что взять с таната. Как умеет, он даже проявляет участие и искреннюю заботу. Пусть катится с такой своей заботой.

— Не успел вернуться, как хочешь обратно? Что-то ты зачастил после каждого рейса. Неужели… — танат помялся, — неужели физиология играет такую важную роль? Нам это непонятно.

— Еще бы вам было понятно.

— Что ты хочешь этим сказать? — Иногда, всегда внезапно, в танатах прорезалось болезненное самолюбие, и казалось, они готовы были броситься за случайные, незначащие слова.

— Я хочу сказать, что физиология — совсем не главное, — миролюбиво проговорил он.

— Все равно. — Танат поднялся с лавки, протянутой вдоль стены, Харон встал тоже. — Не можешь излечиться от воспоминаний о жизни? Или как был вольным Стражем? Так учти, твое место там уже занято, и если тебе и позволяются некие вольности,

то это только в счет твоих предыдущих заслуг. А также, — танат выдержал многозначительную паузу, — в расчете на последующую преданность. С порога танат сказал:

— Список у тебя. Извещать начнешь сразу после моего ухода. Как соберешь, так и веди, там их уже ждут. Рейс будет сразу по твоему возвращении от Горячей Щели. Но я бы на твоем месте не возлагал на него особых надежд. Всего один короткий рейс — на «отпуск» не заработаешь. Слишком много работы, Перевозчик, придется потрудиться, покататься туда-сюда. Да и твоя, — танат опять рассыпал в ледяном воздухе пригоршню дребезжащего смеха, — твоя синяя страна, которую ты так ищешь, — как знать, быть может, когда-нибудь Ладья пойдет именно туда?

Харон задохнулся бы, если б мог это сделать.

— Ты!..

— Подумай, о чем я тебе говорил, — донеслось из-за стены. — Излечиться от чувств, от переживаний — это ли не прекрасно? Слишком досадно, если тебя самого не вспомнят только из-за того, что с нашей стороны на берег иной раз выходит и жалостно воет какая-то паршивая трехголовая собака, не так ли? — И снова будто пригоршня камней высыпалась в ржавое ведро.

Он заставил себя усесться обратно.

«Отвлекись. Не думай, откуда они знают. Знают, и все. Пускай. Танат есть танат, пятнистая рожа. И правда, что они все такие пятнистые? Как гиены. Гиены и есть. Хоть бы по пятнам их научиться различать. Завлекательный у него проскочил пассаж о якобы последующей моей преданности. Выходит, впереди тебя ждет что-то еще, а, Харон? Но не будем о далеком. Ближайшие цели — собрать всех по списку, ого, душ с полсотни. Отвести к Горячей Щели, где их, изволите видеть, уже ждут. Небось заслужили. Горячая Щель — это я вам доложу… Раза четыре только и водил туда, но уж явно — отпетых, хотя были чистота и невинность с виду. Танаты никогда не употребляют такие выражения, как «сейчас», «потом», «скоро», «долго», «быстро», да то же самое «никогда». Никаких привязок ко Времени как к чему-то большему, нежели линейная простая цепь событий. Отсчет только от производимого действия — «сразу после моего ухода», например.

То, что я сохранил в себе способность видеть и понимать шире и больше, это в мою пользу говорит или наоборот? Или, может быть, кому-то это здесь нужно?… Синяя страна. Неужели так заметно, что я все еще не потерял надежды отыскать ее? А вместе с нею ту, которая… которую до сих пор…»

Харон растворил скрипучую дверь, шагнул наружу, где вместо полусумрака теперь господствовали две луны. Кроме стола, за которым здесь нечего и некому было есть, в его хибарке имелась длинная лавка, на которой только что сидел танат, и грубые нары, на которых некому было спать. Иногда он вообще не понимал, зачем она нужна, эта его хибарка, но так уж было заведено — дощатый домик у причала занимал Перевозчик. Тоже давно заведено. До него.

Меж палаточных стен на улицах — линиях — лежали четкие двойные пересечения света и тени. Лагерь и без того являл собой унылое зрелище, а при свете двух лун становился особенно мрачным. Самая простая деталь вроде протянутой наперекосяк в общем ряду палаточной растяжки обретала зловещий двойной смысл.

Он решил пройти берегом до самых первых линий, оттуда и начать. В списке упоминались линии с десятых по сто сороковые, практически по всему лагерю. Ну да так оно в подобных случаях и бывает, приходится разыскивать и разговаривать с каждым в отдельности.

«А написано от руки, коряво и чернилами. Кто их… не составляет, нет, это уж совсем не понять, но кто их хотя бы переписывает, эти списки? Танаты?»

Идя влажной кромкой, он знал, что не оставляет за собой отпечатков, как не оставляют ни малейшего следа мелкие аккуратные волны, облизывающие слежавшийся, твердый, как стекло, зернисто-песчаный берег. Плотный крупный песок был абсолютно черным, похожим на вулканический, но на самом деле своим цветом он обязан воде Реки. Все, что соприкасалось с ее водами достаточно долго, — чернело. Борта всех без исключения Ладей, которые ему довелось здесь видеть, почти до самых планширей несли траурную окраску. Лопасти весел — на Ладьях, где были весла — глянцевели антрацитом. Сваи причала казались высеченными из черного Лабрадора, хотя это был дуб — вечный дуб, целая дубрава, вырубленная в Священной Роще на южной оконечности Пелопоннеса, неподалеку от входа в Тэнар…

Разумеется, он отдавал себе отчет, что за этими рождающимися у него названиями, из которых больше половины он не знал, с чем соотнести, ничего конкретного не стоит. Нет и никогда не было никакой Священной Рощи. Старался он припомнить, да так и не смог, отчего ущелье, по которому идет единственная тропа оттуда сюда, его тянет называть именно Тэнаром. Откуда он вообще взял, что танаты — это танаты? А не тонтон-макуты или красные какие-нибудь кхмеры?

«Про Таната — бога смерти я еще кое-как вспомнил. Правда, был он в единственном числе, черный, а не пятнистый, с огромными крыльями и длинным острым мечом. Эти совсем на него не похожи. Обмылки… Если серьезно, то идет, должно быть, замещение аналогиями, вытащенными из моего же подсознания. Но хорошенькое «из моего», если терминологию эту использует весь лагерь?…»

Дойдя до кучи черного плавника, собранной кем-то и когда-то, которая обозначала десятые линии, он свернул внутрь. Отсюда уже можно было увидеть, где кончаются палатки. За крайними — первыми, ибо отсчет шел от них — были только тьма и мгла, да отроги Горы подступали к самой воде.

Принятая нумерация линий была, так сказать, чисто изустной. Никаких табличек не было — как и собственных имен у тех, кто попадал сюда. Имена, даже если кто-то из последних сил цеплялся за них, быстро истирались в гаснущей памяти, и это был один из признаков, по которому различались старожилы и вновь прибывшие.

В своих сборах Харону приходилось все больше руководствоваться принципом: «Да ты пальцем покажи!» Списки составлялись с уймой лишних слов и не всегда точно описанных деталей.

Здесь, на одиннадцатой, если правильно вышел, линии, ему требовалось найти «желтую палатку с двойным входом и печкой позади сбоку».

Поначалу на сборы он тратил огромное количество… опять чуть было не подумал по привычке — времени, но потом на самом деле удостоверился, что тут это не имеет никакого значения.

Танат, к которому он обратился со своими недоумениями и, смешно сказать, чем-то вроде рационализаторских предложений, его попросту не понял.

«Что немудрено. Да ведь и проделывать эту работу — искать, собирать, увозить-уводить — приходится в общем-то одному мне. Какой от танатов прок — только если кто-то один, а за ним, по цепочке, и другие, начинают артачиться — тогда… Загонщики. Остальных же эти нелепицы организации — вот выразился-то, а?! — не касаются. Что такое единица, пусть это даже сам Перевозчик? У остальных иные заботы, иные страдания. Что ждет за Рекой — вот их вопрос вопросов. Почти каждый, самый оцепенелый и инертный, что-то такое предчувствует, предугадывает, подозревает…»

юдоль горечи и печали печалью а не болью наполнено все здесь

«У одного Локо-дурачка есть собственное имя, которое знает весь лагерь. К нему сходятся слушать его болтовню. Локо — неотъемлемая часть лагеря, как лачуга Харона-Перевозчика. Потому что Хароны, сколько можно догадаться, периодически меняются, а Локо — словно вросший в центре лагеря камень-валун — замшел и вечен. И он тоже был до меня, и ни в один список, и ни в один рейс его не включают, а уж тем более не называют среди отправляющихся в Тоннель. Не удивлюсь, если парень в «листопаде» звал меня именно к нему. Не удивлюсь… да ничему я уже, кажется, не удивлюсь. Если что-нибудь возьмет да и случится вот прямо сейчас — удивлюсь. Что-нибудь из ряда вон. Что-нибудь выпадающее из раз и навсегда заведенного порядка».

За ближайшей брезентовой стенкой что-то с лязгом обрушилось, загремело, покатилось.

— Дубина, — сказал женский голос. — Идиот.

— Я не знал, что она съемная, — ответил мужчина растерянно. Харон остановился послушать.

— Дегенерат, олигофрен! Скотина. Теперь вся Палатка провоняет керосином. Свинья. Боже, неужели мне придется мучиться с тобой и здесь? И на том свете от тебя одни неприятности.

— В ней должна использоваться солярка, по-моему, — неуверенно сказал мужской голос, и раздались звуки, как если бы жесть терли о жесть. — Не надевается. — Мужчина зашипел, снова громыхнуло, упав, металлическое. — Горячая, черт!..

Полог палатки был неопределенного пегого цвета. Из-под него, натянутого прямоугольным домиком, вел двойной тамбур. Похоже, это и есть искомое. Харон шагнул вплотную к палаточному боку.

Подобные сцены в лагере были чрезвычайно редки. Вместе с гаснущей памятью о прошлой жизни между мужчинами и женщинами утрачивались и брачные узы — если кто-то попадал сюда вместе с супругом. Дело было даже не в прекращении способности и потребности в физической любви. Распадались связи. А с ними и все сопутствующее.

Он поглядел с одного бока палатки, с другого. Да, действительно, когда-то она была желтой. Но где что-нибудь похожее на печку?

Словно в ответ раздался женский голос:

— Зачем ты затащил ее внутрь, болван?

— Я думал, так будет теплее. У меня зуб на зуб не попадает.

— А я ничуть не мерзну. Просто перестаю замечать холод. Я ощущаю настоящий комфорт. Почему ты не можешь, как я? Никогда не обладал силой воли. Всегда был слизняк. Мразь.

— Пожалуйста, перестань, Марго, — взмолился мужчина. Пробормотал невнятное. Потом: — Смотри, она так и продолжает работать, хотя в бачке нет ни капли. Поразительно. Как это получается? Внутренний цилиндр накален до малинового, и вентилятор гонит воздух, но чем он питается? Попробуй,

как тепло. Слышишь, Марго, погрей хотя бы руки, хочешь?

— Я в этом не нуждаюсь, — отрубила Марго. — Имбецил.

«Что-то больно разнообразно она ругается, — подумал Харон, переступая с ноги на ногу, — ни разу еще не повторилась».

Теперь он различал не такое уж слабое гудение внутри. Звук был слишком ровным, поэтому сперва он его даже не выделил из окружающего не менее ровного безмолвия с далекими привычными шумами лагеря. Они неслись из центра. На окраинах всегда бывало тише.

— Я только хотел сказать, что ты можешь не опасаться запаха гари. Ее просто не будет, хотя я решительно не понимаю…

— Что бы ты понимал! «Он не понимает»… Что бы ты понимал и что бы ты без меня делал, скажи на милость? Вот что ты собираешься делать?

— Я попробую приладить трубу обратно, хотя…

— Тупица! Я спрашиваю, что ты собираешься делать вообще? Как мы будем выпутываться из этого положения, в которое ты нас загнал? Ведь мы… ведь я очутилась здесь по твоей вине. Если бы ты не напился, как последний сапожник, мне не пришлось бы вести машину. Если бы мне не пришлось вести машину — машину! Боже! да твой драндулет давно нужно было списать в металлолом! — не провалились бы тормоза. Если бы не провалились тормоза, мы спокойно доехали бы домой, а не… не сюда.

— Если бы за рулем был я, тормоза провалились бы точно так же. «Мерседес» старенький…

— Нет, не провалились бы! В конце концов, этот столб пришелся бы на твою долю! Страх какой, до сих пор перед глазами стоит…

— Не понимаю, в чем разница, ведь я сидел рядом. Если бы мы поменялись местами и ты села справа…

— Я бы села сзади! — Послышались всхлипывания.

— Марго… Не надо, Марго. Ты ведь тоже была порядком на взводе, что уж теперь говорить.

— Подумаешь, лишний коктейль!

— Ты пила коньяк, Марго, — сказал мужчина устало. Возобновился скрежет жести о жесть. — С коктейлей ты начала. Как обычно.

Марго долго не отзывалась, и Харон, которому надоело торчать под палаточной стенкой, уже хотел войти, но тут голос Марго произнес:

— Отсюда можно выбраться.

Мужчина промолчал, и она повторила громче:

— Отсюда можно выбраться, ты слышишь меня? Мне сказали знающие люди. Отсюда выбирались… возвращались, есть ход.

— Марго, не сходи с ума. Ты же сама прекрасно представляешь, где мы находимся, только что говорила. Кто отсюда выбирался? Куда? Как?

— Есть ход! — Голос Марго зазвучал тише, но напористей. — Мне сказали те, кто знает точно. Он… — невнятно, — …кроме корабля. Обратно в горы. И там выводит. Надо только убедить, уговорить, предлагать что-то бесполезно, ему ничего не надо. К сожалению. А то бы я…

— Уж это конечно, — сказал мужчина. — Ты бы не растерялась. Тебе не привыкать.

— Перестань!

Харон почти увидел, как эта женщина досадливо отмахнулась. Она представлялась ему маленькой шатенкой, хорошенькой, как куколка, с лучистыми порочными глазами, вертлявой и злой. А муж был большой, рыхлый, может быть, с рыжей неаккуратной бородкой.

— Тебе, в конце концов, не привыкать тоже. Мы скажем, что у нас остались двое малышей. Или трое. Что они без нас пропадут. Хотя бы без одного из нас. И старуха мать… Ведь моя мама еще жива. Должно же в нем сохраниться что-то человеческое.

— И этот кто-то один будешь, конечно, ты. Откуда ему знать, что ты уже четыре года, как упрятала старушку в богадельню.

— Прекрати! — Марго зашипела, как рассерженная кошка. — Это называется геронтологический пансионат для страдающих некоторыми нервными…

— Это называется сумасшедший дом. Старуха молодец, что еще держится, другой на ее месте давно бы переселился куда-нибудь сюда. Твоя идея насчет выбраться — чистой воды бред. Карету тебе подадут, чтобы отсюда вывезти? Да и вообще… то, что мы все-таки умерли, — это нам за грехи. Я не собираюсь больше заниматься тем, чем мы занимались там. С меня хватит. Уж лучше — здесь, что бы ни было уготовано.

— Да? А ты видел, что происходит с теми, кто здесь давно? Видел, какие они? Знаешь, что говорят про Тот берег? Тут есть один, Локо его зовут, я ходила, слушала. Радуйся, что я успела все разузнать так быстро. У нас есть шанс, понимаешь?

— Марго, не глупи. Это ты не понимаешь. Выдумываешь какое-то приключенческое кино, а это все по правде. Тот свет есть, вот он, и за грехи будет воздаяние. Мы умерли, погибли, разбились в автокатастрофе! Нас уже нет. Наш разговор — это разговор двух бесплотных душ, если только у нас с тобой, после всего, что мы творили при жизни, еще сохранились души. Это наше искупление. Мы должны пройти его до конца. — Мы бесплотные? Посмотри на меня. Посмотри на себя. Ты мерзнешь, ты греешь руки, ты все чувствуешь — это бесплотность?

— Не знаю, Марго… Сколько мы уже здесь, а я не ощущаю совершенно никаких обычных потребностей, желаний… Я даже тебя не хочу.

— Виктор, Виктор, слушай меня, очнись, мы должны вернуться. У нас только-только все пошло, мы только-только начали зарабатывать настоящие деньги…

— Деньги… Они всегда стояли для тебя превыше всего. Грязные деньги. Кровавые деньги.

— Пусть! Пусть так. Деньги всегда грязные, а где грязь, там v. кровь. Послушай, Виктор, я договорилась с этими, пятнистыми, страшными, и еще кое с кем… Он придет к нам сам, он зайдет за нами и скажет… Смотри, я кое-что сохранила… В нем шесть карат…

Дослушав до этого места, Харон решительно направился в двойной тамбур палатки. Коль уж настал твой выход, нечего заставлять ждать партнеров и публику.

Ему не понравился подслушанный диалог. Что-то в этом разговоре было неестественное, наигранное. Как в слишком аккуратных, неповторяющихся, книжных каких-то оскорблениях Марго своему Виктору.

«Но эти двое — совсем-совсем новенькие, — подумал он, переступая порог. — Точно, без меня была новая партия. Значит, я все-таки по-настоящему отсутствую, это никакая не иллюзия, сброс психического напряжения, который мне устраивают после особо сильных нагрузок. Это важно, да-да, это — важно…»

— Что, братцы-кролики, заждались? Покойнички мои дорогие?

Оглянувшись, Харон уселся на подобие стула.

Внутреннее убранство палатки роскошью не отличалось. Тут везде было так — очень скудно и примерно одинаково. Не стоило внимания.

Пожалуй, только одно отличие — печка. Походно-армейский компактный вариант. Что-то вроде огромной паяльной лампы, упрятанной в двойной кожух, где пламя закрыто со всех сторон, а жар выдувается наружу нагнетаемым меж раскаленных стенок воздухом. Похожа на миниатюрный ракетный двигатель, подвешенный в прямоугольном параллелепипеде из металлических трубок.

Пока Марго с Виктором поселили в домике с печкой, по приходу в лагерь так определяют многих. Затем их переводят в палатки без обогрева, а к печкам помещают новеньких. Заведенная процедура.

Печка прилежно гудела, согревая тех, кто в этом нуждался. Она действительно работала без солярки для факела и электричества для вентилятора. И гари от нее, конечно, никакой не могло быть, поэтому коленчатая труба, что так и не сумел приладить Виктор, была попросту не нужна.

Все печки в лагере работали так — ни на чем. «От святого духа», — выразился бы Харон, если бы раз и навсегда не объявил себе подобные напоминания запретными. Да что там печки! Ого, в лагере было на что посмотреть, если кто интересуется, чудес на бытовом уровне хватало.

— Что примолкли? Боитесь Перевозчика? Не бойтесь, я не глотаю души живьем, я их только транспортирую. Я вообще очень тихий и покладистый. Видите, сам к вам пришел, как ты, Марго, не знаю уж с кем там договорилась.

Он всегда разговаривал с ними со всеми. Когда-то — надеясь, что вдруг найдется, кто услышит и ответит, с кем можно будет хоть беседой скрасить свое одиночество и обособленность. Напрасные надежды, он вскоре их оставил. Теперь разговаривал просто по привычке, чтобы не забыть, как это делается. Иногда шутил, но и шуток его никто не слышал.

«Ты никудышный психоаналитик, Харон. Все твои экстраполяции внешности по голосу и манере речи можешь без зазрения совести вышвырнуть в Реку. Пусть они там почернеют и утонут, туда и дорога. Ах, Марго, как вы, оказывается, аппетитны были в той своей жизни!..»

Из угла, с застеленного вытертым покрывалом ложа, на него смотрела томная крупная блондинка. Ямочки на уже тронутых здешней бледностью щеках и тревожные влажные ланьи глаза. Виктор был маленьким человечком, состоявшим из носа и сизых от щетины щек и меланхолии.

— Он слышит?

— Он глухонемой.

— Тогда он должен понимать по губам. Вы… благодарим, что вы откликнулись, что пришли. Мы ждали вас. Вам говорили? Мы хотим… но нам нечем платить. У нас ничего не осталось, совсем ничего.

Кольца со сверкающим камнем, замеченного им от входа, на пальце Марго уже не было. Она очень открыто, очень на виду держала пустые руки.

— Это было таким потрясением — вдруг, здесь… У нас близнецы, то есть двойняшки, мальчик и девочка, Боренька и Жанночка, они остались… у них тоже нет ничего, ничего… и никого…

«Если ей дать поплакать подольше, это существенно повысит уровень Реки и порядком разбавит ее воды. Вот уж буквально — слезы, как градины. Их тела полностью функционируют, какая энергия, еще бы ей не хотеть обратно».

— Мадам, закройте кран, вы затопите лагерь. Осушите свои хляби небесные.

Харон сделал им жест приблизиться. Пальцем набросал на полу грубую схему. Черный загибающийся ноготь свободно бороздил утоптанный плотный песок, по твердости не уступающий прибрежному.

В нужном месте у обозначенной внешней границы лагеря он поставил кружок, ткнул испачканным пальцем попеременно в Марго и Виктора и махнул рукой, указывая сквозь стену направление.

— Уразумели, красавчики, или повторить?

— Мы должны идти туда, так? Когда? Прямо теперь? Что брать с собой… ах да.

— Подожди, Марго, я не понял, где это?

Тогда он взял их за руки, вывел, торопливо подчинившихся, снова указал направление. При двух лунах это было труднее сделать, чем в палатке при свете вечной, неугасающей «летучей мыши». Но они, кажется, поняли.

Он вернул их внутрь, заставил еще раз посмотреть свои кроки, даже прочертил маршрут, которого им следовало придерживаться. Попросту, два катета треугольника — туда и туда, без скитаний в лабиринте палаток.

Снова изобразил руками, что там сложена во-от такая пирамида из камней.

— Когда нам выходить, господин Харон? — деловито спросила Марго. Темные глаза мерцали, как угли, с которых сдули золу и пепел.

Он ответил улыбкой, своей завораживающей их всех улыбкой василиска, у него была такая в арсенале. Смотрел не отрываясь в это красивое и одновременно отталкивающее лицо.

«Чем, интересно, они занимались там, в Мире, откуда их выбили? Виктор говорит: на них за то, что они делали, лежит Несмываемый грех. Кровь младенцев? Хотя в том Мире это могло быть что угодно, там сейчас с этим вольготно, твори что хочешь.

Только не окажись потом здесь и не попади в список на Горячую Щель, об этом вы почему-то не думаете…

Она готова за свой шанс отдаться Перевозчику. Была готова, ведь она раньше не видела меня. А теперь? Виктора вон даже отшатнуло. Или ей настолько все равно — хоть с Хароном, хоть с крокодилом? Погоди, девочка…»

Своими черными заскорузлыми пальцами он отвел со лба Марго белую челку. В челке не хватало доброй пряди. Как и в редеющей шевелюре Виктора. Как и у всех в лагере.

Танаты вырезали прядь волос у каждого, кто появлялся из Тэнара на тропу — где еще узко, можно двигаться только гуськом. Специально двое всегда стояли, и рядом с ними росла, колыхалась куча разноцветных выхваченных лохм.

«Погоди-ка, а что танаты делают, если им попадается лысый? Совсем лысый, как пятка? Вот чего еще не видел, того не видел. А есть вообще лысые в лагере? Надо будет поискать».

Марго застыла и не шевелилась под его прикосновением. Он поднес к ее глазам список, провел по нему сверху вниз и опять махнул рукой в направлении места сбора.

Показал на Марго и Виктора, двумя пальцами изобразил шагающего человечка, показал на дверь, махнул рукой, встал сам.

— Нам нужно идти прямо вместе с ним. Виктор, я поняла, он собирает и других, мы будем не одни. Пошли, Виктор, мы будем ждать их там.

На Марго было искрящееся открытое платье-коктейль, круглые обнаженные плечи она кутала куском какой-то дерюжки, по-видимому, найденной здесь. Виктор даже не додумался отдать ей свой шикарный смокинг, правда, лопнувший на спине сверху донизу. Они вышли втроем.

Две луны начали укрываться за серыми низкими тучами. Лился рассеянный мглистый свет. Это не было своеобразными «днем» и «ночью», подобные смены происходили когда им вздумается.

Харон проводил взглядом пару, удаляющуюся меж палатками в сторону Горы. Поднял к засветившемуся небу черное, точно вырубленное из дерева или камня лицо в глубоких морщинах и складках.

«Чем я, собственно, так уж отличаюсь внешне от таната? Только что не пятнистый да покрупней раза в полтора. Не очень-то меня здесь и боятся, кое-кто даже пробует обходиться запанибрата. Еще — я умею улыбаться. Ценное качество, особенно, если учесть, что демонстрировать здесь мне его почти не приходится. Скажу по секрету, я еще и смеюсь иногда, но уж этого точно никто не узнает».

Харон отряхнул ладони от песка. При этом они издали звук двух ударившихся друг о друга кусков дерева.

Грешники Марго и Виктор были только первыми в его списке. Кроме них, там значилось еще сорок семь душ.

Знакомое кривое деревце торчало из груды нескольких крупных обломков базальта. Оно словно караулило выход из узкой, стиснутой отвесными стенами долины.

Ладонь Харона легла на изборожденную трещинами кору, и он вновь отметил сходство своей руки и запирающего выход черного деревца без листьев.

Однако лишь оно здесь было мертвым, черной загогулиной нарушая почти идиллическую картину травы и цветов долины — первого по-настоящему живого местечка после оскаленных пропастей и сухих, как змеиный выползок, сыпучих склонов.

Он довел их. Они могли быть довольны.

Тянувшиеся за ним длинной процессией сперва просто замерли, где шли, затем стали собираться в отдельные группки. Нагибались, с изумлением и недоверием гладили изумрудный травяной ковер. Многие уселись. Кое-кто, растянувшись, лег.

В потеплевшем воздухе раздались радостные голоса — это крайние в процессии нашли родник, бьющий из скалы.

Харон взглянул на того, кто был рядом, кого он, едва войдя в очередную по списку палатку, сразу узнал, забрал с собой и уже не отпускал от себя.

«Небось думает, что это ему особая такая привилегия — идти рука об руку с Перевозчиком. А и привилегия, что ж. Он, однако, неразговорчив».

Мутноватые глазки спутника Харона широко раскрылись. Шрам на щеке — след давнего удара пистолетной рукоятью — побагровел.

«Этот тоже разволновался. Появилась надежда. Все можно будет забыть, как страшный сон, как нелепый кошмар, настигший на вторую ночь после отхода от недельной пьянки, или грезу от кокаинового перебора. И ведь надо — никаких повреждений на нем. Свежих, я имею в виду, тех, которыми бренная жизнь его прервалась. А должны бы остаться, и немало — я старался специально… Они все так — будто непосредственная причина, приведшая к прекращению их биологического существования, не играет, по сути, никакой роли и даже не оставляет на них, появляющихся здесь, никаких следов. Они оказываются здесь вовсе не из-за того, что с ними случается в последний момент. Истинные мотивы гораздо глубже… Философия. Тема для Локо-дурачка и иже с ним. Особенно иже с ним».

Привалившись к твердому стволику, Харон прикрыл глаза. Бывший с ним потоптался в нерешительности, сел рядом. Ерзал, не сиделось ему. Все-таки вскочил — «Я быстро, извините…» — резво зашуршал по камням вниз, к остальным.

Вернулся почти сразу, в кулаке — Харон посмотрел сквозь щелку — пучок травы, два цветка. Соскучился, значит, а ведь пробыл-то в лагере всего ничего.

Не глядя в долинку, Харон слушал их, все более возбуждающихся от близости освобождения Ему оставалось ждать совсем недолго. Нащупал запястье своего спутника со шрамом, сжал так, что тот невольно охнул, притянул к себе. Его он придержит.

«Способность ощущать физическую боль — она у них тоже пока сохранилась, не могла не сохраниться, иначе бы весь фокус ничего не стоил. В лагере проходит и это, там будто заранее подготавливают к Ладье и последующему. Но не этих. Их всегда берут, пока из них ничего не ушло. Если отставить в сторону разнообразные сокровенные чувства и эмоции, от которых я почему-то даже в происходящей ситуации не согласен навсегда избавиться, то и танатам, и тому, кто или что ими, мной и всем остальным управляет, не откажешь в справедливости. Причем по самым тем, из покинутого Мира, человеческим меркам. Пусть не могу я знать о каждом из этих, внизу, но хотя бы факт, кто сидит рядом со мной, меня убеждает. И воздастся ему по Делам его, и получит он по вере своей…

Но тогда при чем здесь дети?» — возразил он сам себе.

Решающий момент приближался, он это ощутил to дрожанию камня под собой. В нем самом тоже родилась мелкая дрожь. Наверное, просто передавалась от почвы, откуда бы ей еще браться?

И эти внутренние разговоры с самим собой. Он всегда вел их на этом месте, под этим кривым мертвым деревом, и всегда — с закрытыми глазами, чтобы не видеть.

Он смотреть был не обязан. Он видел один раз, самый первый, ему хватило. «Правда, при чем здесь двое сопливых мальчишек и хрупкая, тонкая девушка, почти подросток, которых я привел сюда? «Он не успел нагрешить», — сказал ангел Смерти. — Разве это не о них? Что сделали, что успели сделать там? Мучили кошек? Обрывали крылышки бабочкам и стрекозам, плеснули бензину в крысячье гнездо? А девочка? Наврала матери о приставаниях отчима и с невинным тайным злорадством наблюдала перипетии краха недостроенного счастья? Ты видел их глаза, — напомнил он себе, — их ни за что не назовешь детскими, и может быть, впоследствии эти детки…

Не я решаю, — спрятался за обычную свою защиту. — Решаю — не я, и это по-настоящему хорошо».

Чужое запястье, стиснутое его пальцами, дернулось. Начинается…

Сперва раздались отдельные вскрики. Те, кто попил из хрустального источника, кто умылся в нем. Теперь, когда его вода превратилась в едкую горечь, они катались по изумрудной зашевелившейся траве. Одни — корчась, выгибаясь так, что пятки касались затылка, другие — воя, не в силах отнять рук от вспухших, лопающихся лиц с медленно вытекающими глазами.

Общий многоголосый крик. Это предательские растения, кусты по краям долинки вдруг выстрелили вперед и вверх нитями, которые только что были

цветущими ветками с блаженным ароматом. Перехлестнувшись, они накрыли сгрудившуюся в центре толпу, как ловчая сеть накрывает стаю глупых дроздов.

Пойманныервались, усугубляя собственные страдания. Нити со жгучими узелками полосовали одежду и плоть, не успевшую потерять чувствительность.

Только что все так радовались сохраненному.

Тонкий высокий визг невыносимой муки взвился над остальными. Харон не открывал глаз, не отпускал руки спутника, которого била крупная дрожь.

— Посмотри, посмотри, проникнись. Позаблуждайся, что я тебя одного спасаю. Еще не то предстоит, здесь только начало, а вашего конца не знаю и я…

Жар полыхнул внезапно и нестерпимо, крики потонули в нем. Дно долины раскрылось. В сужающуюся багровую щель посыпались обезумевшие от боли тела.

Медленно.

Сползая, цепляясь и не находя опоры.

Видя, как других втягивает дьявольская сковородка, как дымятся и вспыхивают их одежда и волосы.

Сознавая, что через несколько мгновений сам окажешься там. Откуда несутся жуткие звуки и запах сгорающего живого мяса. Нежного мяса Марго, провонявшего козлом и алкоголем мяса Виктора и всех остальных.

На вечные муки…

Впрочем, последнего он не мог утверждать наверняка. Харон поднялся, заслонясь от жара широкой черной ладонью. Деревце-знак опрокинулось, стволик вывернулся из прижимавших камней.

«Ах, как жаль, что не могу я ничего сказать тебе, Генерал! Я и там-то, в Мире, немногое успел тебе сказать, а уж тут… Но ты все поймешь сам. Ты уже понял, да?»

По пышущим жаром краям Горячей Щели никого не осталось боле. Отсвет лежал даже на близких облаках над кромкой скал. В лагере его видят, и самые знающие шепчут затравленно, что, мол, вот, это Перевозчик опять увел кого-то в горы…

Харон брезгливо оторвал от себя цепляющегося бледного червя с залитыми липким смертным потом жирными щеками. Не глядя спихнул с камней. У того даже не хватило сил вскрикнуть.

«Немногие вершители вендетт могут похвастаться, что убили врага дважды. Теперь уходи, Харон. Тебе здесь больше нечего делать»

К Тэнар-камню его привел Листопад. Так он стал про себя называть этого парня. Оказывается, Листопад шел следом, крался позади. Все, значит, видел. Ничего, ему полезно.

Подхватив слепо шатающегося Харона, он вывернул с ним на основную тропу. Хотел повести к лагерю, но Харон уперся и потянул в противоположном направлении. Листопаду показалось, что Перевозчик ничего не соображает, но противиться было бессмысленно. Пошли наверх.

Парню в драном комбинезоне и самому было интересно, он пока сюда еще не ходил, а раз, когда их вели танаты, не считается, он ничего не понимал тогда. Смутно помнил какую-то женщину, кажется, в положении, которая все время плакала и боялась оступиться, и он ей помог. И кого-то еще… нет, смутно.

Тропа петляла, сужалась, наконец совсем некуда стало идти. Перевозчик, чья огромная фигура возвышалась над парнем — вовсе не маленького роста — на две головы, встал на колени в тупике, обхватил своими ручищами каменную глыбу, приник к ней.

Тут же оторвался и махнул Листопаду, чтобы уходил. Погрозил, заметив, что тот медлит. Вообще, Харон, кажется, понемногу приходил в себя.

Листопаду очень не хотелось, но пришлось отойти за поворот.

«Неужели не отпустят? — думал Харон, прижимаясь щекой к знакомой шершавой поверхности. — Отпустите, что вам стоит. Я же так не выдержу, правда. Я не могу. Это зверство… я наслаждался в какие-то мгновения. Да пусть они хоть тысячу раз виноваты… Когда я был Стражем, мог, а теперь — не могу. Зачем я вам такой? Или отпустите, дайте сбросить с себя… Просто так, что ли, водить их?… Клянусь, в этот «отпуск» не буду ничего такого, с меня хватит. Неважно, сколько там времени прошло, в «когда» и «куда» вы меня отпустите. Я вернусь и буду служить снова. Как полагается. Клянусь. Только, если можно, я бы хотел поближе к…»

Он не успел назвать место, но это уже было известно и без его пожеланий.

Его отпустили.

Листопад, вернувшись, долго смотрел на перекрывший проход обломок скалы, из-под которого выбивалась натоптанная тропа.

Глава 3

А электричества в доме не было.

Была огромная русская печь, не беленная кто уж знает с каких времен, занимающая четверть единственной комнаты. Были лавки и полати, и серый мох-конопатка висел по углам бородой.

Теперь понятно, зачем Инке понадобилось тащить с собой едва не полную упаковку свечей. Она расставила их повсюду, и свет их он отрезал, как ножом, выйдя сейчас на темное крыльцо и прикрыв за собою дверь.

Рассвет все не наступал.

— Ступеньки шатаются, осторожней, — сказала Инка ему вслед.

— Я помню.

Язык ольховника вдавался в поле, где была тропинка, по которой они пришли. Рядом с ольховником начиналось болото. В поле чернел одинокий стог с торчащим из его макушки центральным шестом — стожаром.

Другие дома этой полузаброшенной деревни тянулись короткой цепочкой позади, он отвернулся от них. Почему-то захотелось просто постоять на крыльце посреди тишины.

Он не хотел ехать сюда. Как ни крути, а двести семьдесят километров, да десять от станции, да два пешком. Ну, положим, от станции-то их подкинул частник, из тех, что всегда дежурят, поджидая московский поезд. А с другой стороны — время, а с другой стороны — необходимость вернуться…

Правда, у всех медалей есть еще и третья сторона.

«Проявившись» непосредственно у Инкиной двери, на лестнице, где, казалось, они расстались только что, он даже не размышлял, не взглянул по сторонам. Просто надавил квадратную панельку звонка.

«Оглядываться да обдумываться будем позже, если шалапутной девки дома не окажется, что скорее всего, потому что там непривычно тихо. Черт с ними, и за плечо смотреть не стану, хоть сто соседей рты разинули. Материализация духов им и раздача слонов. День сейчас или ночь? Весело, если у нее кто-то. Ну, берегись, шалава. Вкачу… Инка-то тебе чем виновата, ты ж и с дороги не предупредил… Да что, правда, что ли, ночь, спит она?!»

Второй раз ему звонить не пришлось, потому что Инка открыла. И прислонилась к двери, словно сразу обессилев.

— Те же и Командор, — внезапно охрипнув, сказал он. — Прекрати моментально реветь, что за манеры? Меня впустят, или я уже на медовый месяц напоролся?

— О Дон Гуан, как сердцем я слаба… — Инка посторонилась, одновременно вытирая глаза и шмыгая носом.

За окнами знакомой квартиры, куда он вошел все-таки не без удивившего его самого волнения, была ночь, а точнее сказать, вечер.

«Не очень поздний вечер», — сориентировался по множеству горящих окон в окружающих домах и обилию транспорта на проспекте. Никого больше в квартире, Инка одна. Что странно. Еще более странно, что и впрямь — проигрыватель молчит. Пожалуй, молчащим он его видит впервые, всегда надрывался, и только угроза вышвырнуть лазерную штучку прямо сквозь двойную раму с восьмого этажа заставляла Инку глушить звук.

И уж совсем странно, что опять Инка стоит в дверях, прислонясь, из прихожей в комнату, завернувшись в огромный шотландский плед с толстой, как разжиревшей какой-то, бахромой, и не лезет целоваться-обниматься. На софе, переплетом кверху, книга. Инка и книга. Совсем новенькое. Свет зажгла, а то сидела со свечкой.

— Ночь, луна, свеча. Татьяна и вольнодумный роман, — сказал он, остро начиная чувствовать себя не в своей тарелке. — Или я помешал, так скажи.

— Сколько… — Инка прокашлялась, окончательно отирая мокрые щеки. — Сколько ты собираешься у меня пробыть? Нет-нет, я только имею в виду, скольким временем ты располагаешь? Ты сам, об этом только…

«Как всегда», — чуть было не ляпнул он. Вслух:

— Скажем, два дня. — Поправился: — Полтора, чуть больше, может быть. Если здесь, у тебя, то точно два. Двое суток по часам.

— Здесь у меня не получится, но я знаю, куда…

Инка сбросила плед, заходила по комнате, полезла в шкаф, оттуда на пол вылетела объемистая сумка, в нее полетели вещи.

— Эй, — позвал он, — меня уже не поцелуют? Мне что, уже не рады? Так я — поворот оверштаг, и пошел.

— Тебя поцелуют, — донеслось из шкафа. — Тебе рады, пожалуйста, не уходи. С антресолей достань коробку, в ней полсотни свечей. Там, куда мы поедем, будут нужны.

— Мы поедем, вот как? Ну, вы меня заинтригова-али…

Он решил не сопротивляться. Но на антресоли не полез, а прошел сперва на кухню, где привычно сунулся в холодильник.

Сказать, что обыкновенно у Инки в холодильнике бывало изобильнее — не говоря уж о прошлом дне помолвки, — означало ничего не сказать. Решетчатые полки и нижние выдвижные ящики украшали пара микроскопических свертков, надорванный пакет кефира, обломок колбасы в толстой оберточной бумаге поры социалистического абсолютизма, десяток яблок, керамическая масленка с древними отложениями масла, размазанными по всей внутренней поверхности. О! Бутылка водки в кармашке дверцы.

— Але, хозяйка, а чего так тратисси, подешевше

А водочку взять не могла? — Он оторвал ногтями «бескозырку», налил себе полный чайный бокальчик. — Дешевле не бывает, — отозвалась Инка из комнаты. — Выпьешь — за свечками лезь, нам надо исчезнуть поживее.

— Насовсем исчезнуть? — спросил он риторически, берясь за бокальчик. Медленно перелил в горло вонючую дрянь. «А ты вроде опять попал», — сказал себе, мучительно закусив жухлым яблоком.

Настало время проверить собственную экипировку. Одет точно так же. Первым делом ощупал шарфик, потом провел по карманам.

Шарфик был на месте. Бумажник был на месте, а когда раскрыл, убедился, что и все положенное содержимое тоже там. Полтора миллиона сотнями («Черт, так и болтаться мне тут, видать, не доходя до Нового года, путаться в нулях»), полтысячи «зеленью» да пять беловатых десятифунтовых банкнот. Карточки. Паспорт.

Скинув куртку, прощупал средний шов. И футляр с НЗ на месте, желать больше нечего. Кстати, мог бы и по весу догадаться.

«Полный отпускной комплект», — подумал удовлетворенно.

— Хочешь на одни сутки на Багамы? — спросил появившуюся по-дорожному одетую Инку.

— За сутки туда не обернуться, Иван. Ты свечи достал? Поезд через два часа, а нам еще билеты купить и с собой всякой всячины. — Инка шагнула

вплотную, коротко поцеловала. — Я ждала, как обещала. Я ждала тебя, Ванечка.

Он хотел уже взъяриться — что происходит, может она объяснить?! — но потом подумал: да ему-то не один ли…? «Месье Жан» вносит разнообразие, только и всего. Еще и благодарен ему должен быть.

Одно он все же сказал:

— Но мне надо вернуться сюда послезавтра. Именно сюда, к тебе, или хотя бы к твоему дому. В это самое время, даже чуть раньше. Это мне надо железно, ты понимаешь?

— Я понимаю, — сказала Инка, — ты успеешь. Налей нам на стремя, да всю разливай, не оставлять же врагу.

Ему припомнилось, что да, Инка пить умеет и может. Забавно, эта девчонка становилась для него загадкой, которую по-настоящему интересно разгадывать.

— У тебя сегодня имидж бедной студентки? — не преминул съехидничать он и, не дождавшись ответа, добавил: — Нет, с тобой как в сказке, чем дальше, тем сильнее дух захватывает.

— Путаешь ты две разные поговорки.

— Ага, — подтвердил сквозь прожевываемую колбасу, — это я нарочно.

— С тобой, между нами говоря, тоже не как в букваре. Но если бы ты сейчас не появился, Иван, очень может быть, что со мною дальше бы вообще ничего не было.

— Это как?

— А так. Иван, я для тебя хоть что-то значу?

— Та-ак. Прибыли, значит, на конечную станцию…

Заметил, что Инкины губы прыгают.

— Уходим так уходим, по пути расскажешь. Где антресоли-то твои?…

Ему досталась сумка с вещами, Инка взяла пустую — для «всякой всячины». Выходя, из внезапного любопытства перевернул книгу, отодвинутую Инкой на угол софы во время сборов.

Затрепанный, не новый не блестящий тиснением, лаковой картинкой или пленкой томик Пушкина. «Маленькие трагедии».

«Вот те раз, — подумал он, — ну-ка, ну-ка…» Но это был не «Каменный гость», где раскрыто. Следующая, «Пир во время чумы».

Даже присвистнул.

— И ты читаешь это всерьез? Ты?

— А ты меня с девочками-мальчиками, что в уши дебильники втыкают, не равняй! — огрызнулась Инка, спускаясь по лестнице. Не обернулась даже. Почему-то она не стала ждать лифта.

— Ты хоть дверь заперла как следует?

— Черт с ней.

Миновав нижнюю площадку, Инка вдруг попросила его пройти одному, поглядеть, не стоит ли поблизости вишневое «Вольво-470», номер Э-898-МК, а сама осталась внутри. «Вздрагиваешь?» — Он усмехнулся. «С тобой нет, но к чему время-то терять?» — «Логично».

Однако первое, что он увидел, выйдя наружу в вечернюю Москву, был вовсе не ряд припаркованных вдоль внутреннего проезда машин.

Сколько прошло дней! Недель.

Судя по почти совершенно голым тополям, по редким — уже успели собрать, смести — листьям на мокром зеркальном асфальте, по гнусному мельчайшему дождю, по холодному ветру, который пронизал сразу до костей, несмотря на толщину и непродуваемость куртки, сегодня он угодил в октябрь, если не начало ноября. Снега видно не было, но ведь в Москве, как во всяком огромном городе, он ложится позже и стаивает чаще.

Он просто стоял и дышал водяной пылью, пока не вспомнил, что им отчего-то надо спешить. Ах да, поезд. Куда она собирается его тащить? В смысле не поезд тащить, а его на поезде куда-то тащить.

Вновь посмотрел на стоящие машины. Нет, такого «Вольво» с таким номерным знаком среди них не было.

«Чего она боится — местных гопников, шушеры, любовников-содержантов, угрозыска, а то подымай выше — всяких ГУБО, ФСК-ФСБ и чего там еще из той компании есть? Без меня набедокурила? Аукнулось ее туманное прошлое, она ведь девочка явно с прошлым? Везет мне все-таки. С ней, стервой, точно попадешься. Вырваться-то я вырвусь, два «обращения» в запасе, но сутки — псу под хвост».

Он хохотнул получившемуся каламбуру.

«Погоди, а может, ее по тому делу тягают, за Генерала моего? Нашли ее все же? Сейчас спрошу».

Он шел уже к подъезду, когда из-за дома вывернула машина. До нее было метров сто. Она медленно прокатилась под фонарем, высветился силуэт «Вольво».

— Ты этих гостей ждала? — бросил Инке, оказываясь рядом. — Тебя не забывают. Не сказал бы я, что ты сильно готовилась к встрече и приему. Много их может быть, оружие носят?

Вдруг он ощутил, как всю ее прямо-таки колотит, скручивает, водит водуном из стороны в сторону.

— Эй? Что ты, девочка, да будь их хоть полная тачка с автоматами… Ты в порядке, Инка?

— Иван… — еле услышал шепот, — Ив-ван, спаси меня. Если ты только можешь… Упаси меня от этого… Этого…

«Вольво» остановилась поодаль, где было место. Фонари вдоль дома находились один впереди, другой позади, и света от них не хватало, но он-то прекрасно видел, как из машины вышли всего двое, причем самого нормального вида мужики. Водитель не спеша открыл багажник, выставил оттуда большую квадратную коробку, багажник захлопнул, коробку поднял на него с мокрого асфальта. Второй, фигурой пошире, повозился, добыл с заднего сиденья большое бесформенное на первый взгляд и хрустящее, и, приглядевшись, можно было узнать упакованный букет. Чего же здесь найти ужасающего?

«Если только современный Джек-Потрошитель взял себе ассистента-стажера, а в коробке подарочный пыточный набор? Буквально для праздника? Но место Потрошителя здесь отнюдь не вакантно».

Инка, должно быть, тоже увидела, причем совершенно не то, чего ожидала. Она шепотом длинно выматерилась, вдавила бычок, словно хотела продырявить им стену. Ей, похоже, резко полегчало.

— Иван, слушай, это не те, — зашептала она быстро-быстро, пока там заканчивали и «Вольво» послушно и коротко гукала на сигнал с брелока, — это так, чукча один, при нем телхран. Привычка у него без звонка являться. Тот под него и косит. («Кто — тот?» — мгновенно отметил он несоответствие.) Но чтоб они меня видели, тоже не надо. Телхран у него знаешь какой дубина… Ты прикрой меня как-нибудь хоть здесь в уголке, ну же, Иван!

— Тоже к тебе, значит. Ну, ты разнообразная женщина.

Обнял, закрыл плечами.

— Извиняюсь, молодые люди… — За спиной просопело, протопало, ушло на площадку к лифту, грохнуло дверью, загудело, уехало.

— Теперь удираем!

Они выскочили на улицу, побежали. Инка не отпускала его руки, неслась вприпрыжку. Он готов был поклясться, что минуту назад эта рука, так же стискивавшая его руку, оделась льдом смерти, готов поклясться. И с губ слетали последние слова. Уж он разбирался в этом.

Сейчас же Инка сделалась школьницей, счастливо удравшей с занятий, а негаданная встреча внизу — вроде как случайно промелькнувший в том конце коридора завуч.

Но он-то видел. И кроме того — что заставило его оглянуться, пробегая? — номер вишневого «Вольво» был не каким-нибудь, а именно Э-898-МК. Тот, что она и назвала.

— Я пьяная, пьяная, ты меня напоил! — приговаривала она в подхваченном такси, целуясь и ластясь. Прежняя Инка, а не то испуганное существо, что открыло ему дверь. Ничего, спросить еще успеется.

К Белорусскому она протрезвела. «Эйфория спала», — подумал он, украдкой приглядываясь к разом осунувшемуся лицу, к теням, что легли вокруг запавших глаз. Не случилось бы истерики. Но действовала Инка решительно и здраво.

Инка понеслась в кассы, а его навострила «набить суму под завязку всем, что пьют и едят», предупредив, что он имеет двадцать минут. Ждать она его будет вот тут вот, у входа в кассовый зал, у окна справочной. Он хотел дать ей денег, на что она сказала очень удивленно и по всему совершенно искренне:

— Так ведь я же твои сохранила. Что ты оставлял. — И предъявила бумажник, до молекулы, наверное, идентичный тому, который лежал у него во внутреннем кармане. — Все в целости, можешь посмотреть, посчитать.

— Ты чудесное, но непознаваемое создание. — Сказав так, он поспешил к оазисам, где можно было в два счета «набить суму», благо это находилось в нескольких шагах.

В поезд вскакивали на ходу, помахав перед носом недовольного проводника билетами. Долго шли от хвоста в середину к своему вагону.

— Принц Ля Помм с принцессой Ля Помм де Терр отправляются к сказочным берегам… чего-то там, — выскочило у него при взгляде на их купе-СВ с римской галочкой на двери.

Инка мазнула через плечо синими вечерними глазищами — они у нее менялись и в зависимости от времени суток тоже:

— Думаешь, легко было взять? Но не все мы господа.

— Да нет, я чего — я ничего. Ты молодец.

Инка сама отнесла билеты проводнице, приволокла полдюжины «Тюборга» в картонной коробочке-ридикюльчике. — «Ты ж наверняка не додумался, а у нее щас один «жигуль» и останется. Я пива хочу». Заперла дверь на задвижку и откинула флажок стопора. — «Теперь не припрется, за постель я отдала». Взялась устраивать на столике.

Ему оставалось лишь наблюдать за ее шуршащеразворачивающими и позвякивающе-расставляющими движениями, что он и делал, примостившись в уголке. «Между прочим, стоимость постельного белья в СВ входит в стоимость билета», — сообщил он. «Да? — легкомысленно отозвалась Инка. — Ну пусть подотрется тогда этой денежкой. Не отвлекай меня, я создаю уют».

Потягивая темное из бутылочки, он спрашивал себя, на кой ляд опять во что-то ввязался.

Напротив 19-го таксомоторного, на опушке Кузьминского лесопарка расположена территория, занятая гараж-конторой. Справа от трассы при выезде из города, не доезжая бензоколонки. На воротах либо смена Жука, либо смена Толстого, либо Михал Сергеича по прозвищу Горби. Ключи у них, ребята честные. Бокс номер 254, два навесных замка, один — секретка. Джип «Чероки», как у незабвенного тезки-Мишки, даже цвет тот же — «мокрый асфальт». Полный бак. Полный багажник. Занадобится острых ощущений — так «узи-45», иными мерками 11,3 мм — в тайнике. Полное «не хочу» — он прикрыл глаза и с невольным вздохом прогнал столбики имен и телефонов — девочек, среди которых найдутся куда поинтереснее «Инночки-любимой». И по две есть подружки, и по три. Что там, где-то даже был мальчик какой-то, всучивший-таки — настолько очаровался, что ли — ему свой телефон, а он сдуру занес в картотеку. Чего стесняться, раз пошла такая пьянка, «месье Жан» так «месье Жан»! Да, ведь и Дарьи этой где-то телефончик был… Вернув строку, увидел его, перечитал, но и так помнил, оказывается… И хочешь тебе — Селигер-лейк, хочешь — Себеж, всюду встретят по старой памяти гостем дорогим. А хочешь — ближе. А какая кухня! Какая обслуга! Все в западном (хочешь — восточном) рекламном глянце — и подают на чистых тарелках… Так нет же.

Он отставил пустую бутылочку, протянул руку, и Инка, углядевшая сквозь свои хлопоты, тут же вложила ему полную, по пути молниеносно раскупорив.

— Где же твой Жоржик, Инночка-любимая?

— «Мэссэчузетс текнолоджикл», — не поднимая головы, ответила занятая Инка. — Пусти-ка. — Угнездив тройку свечей средь бутылок и закусок, она потянулась и выключила весь свет. Выругалась, щелкнула зажигалкой в темноте.

— Ну и как там, в Массачусетсе-штате? — спросил он глупо.

— Это в Кембридже. Жоржик, по крайней мере,

там живет. Зелень, кампусы, тихие городки, громкие студенты, молодые профессора.

— И ты не с ним?

— И я не с ним. Еще вопросы?

— Зато здесь наша Родина, — только и нашелся он. — Открывай коньяк.

Потом, когда они выпили и он смотрел, как Инка жадно откусывает от сандвича с жареным цыпленком (он взял целую упаковку, готовые), выяснилась еще одна подробность. Она сообщила ему это между двумя глотками пива.

— Ну, ты и!.. — Не в силах сдержаться, выругался он. Нет, действительно, за дурака она его держит? Всего-то у него времени ничего, а тут — такое дело! Что ж ему, на среднерусские красоты прикажете только и любоваться?! Нет, вот уж везет так везет… Черт его дернул…

Кажется, в этот именно момент он начал по-настоящему успокаиваться. Там, внутри. Успокаиваться и забывать. Что держало — ушло. Хотя бы на те короткие часы, что ему были отпущены.

— Эй! Послушай, — вдруг сообразил он, — ты же хотела Жоржика на себе женить в силу острой житейской необходимости? Или рассосалось?

— Как ты любишь говорить — «я врал»? Вот примерно то же самое. — Инка скорчила гримаску, означающую: ну что ты, как маленький! — Не надо так нервничать, клиент, — металлическим голосом сказала она, облизывая пальцы. — Вас обслужат по разряду «элита», невзирая на колебания барометра и фазы Луны… Иван, если ты раздуешься еще больше, то лопнешь. Скинь куртку, неужели не жарко? Нам ехать всего четыре часа. За свой золотой запас не волнуйся, дальше купе не уйдет.

Он вспомнил, что Инка прижималась к его спине, когда входили в толчею вокзала, в дверях. «Батюшки, да не наводчица ли часом? Весьма может быть». Это соображение развеселило и сняло раздражение и досаду. «Месье Жан» продолжал подкидывать сюрпризы.

— Все, девка, я тебя прорентгенил… — Наконец начало сказываться выпитое. — Хипесница ты, вот кто. Представление красиво сыграла, а меня сейчас на гоп-стоп возьмут прямо в купе. Влезут морды, штук шесть… или восемь. Куда денусь9 Недаром заперлась и спаиваешь. Откроешь на условный стук и пароль. Клофелину подсыпала уже?

— Клофелин из ампул подливают, в таблетках и порошках он слабый, — шепнула Инка, пересев к нему и прижимаясь. — А у чукчи того на «вольвушнике» телхран — айкидока. Он в кэмпо только по иппон выигрывает и еще барс по русбою.

Он отстранился, посмотрел. Налил, выпил.

— Переведи теперь, а то я без сносок понял процентов тридцать.

— Неважно. Ты ведь про хипесницу в шутку, да?

— Согласись, с такой девочкой, как ты, это первое, что придет в голову.

— Первое — нe всегда верное.

— Почти никогда.

— А бывает, самое невероятное и — правда.

— Еще как.

— Налей нам ты.

— Окосеешь.

— Сам бы не окосел, мне в такие дни хоть два литра выпей, все ни в одном глазу, чаще только… ну, ты понимаешь. Иван, я что-то совсем с тобой ничего не стесняюсь, не думай, мне самой странно, будто даже не с подружкой какой, а словно ты — это часть меня. Я так ждала тебя, Иван. Сидела одна, боялась, тряслась, свет не зажигала, на звонки не отвечала, и когда в дверь…

— А чего…

— Я расскажу, расскажу. И вдруг сегодня как толкнуло что-то: открой! Ты опять уйдешь, да? А как же я? Погоди, я должна тебе еще сказать… ты…

Уложив и накрыв Инку, у которой все-таки наступила реакция, он задул две свечи из трех, расположился у окна.

Поезд и ночь. Сколько их когда-то было у него. Старичок «месье Жан», ты тонкий человек, угощаешь деликатесным блюдом из воспоминаний юности и всей прежней жизни, приправленным пряной гнильцой былых надежд! Надежды рождались из неведомости будущего, и их, оказывается, приятно вспоминать, черт возьми. Танаты — дураки, резиновые чучела. При чем здесь физиология! Тонкие струны души — вот на какой кифаре мы сыграем свою лебединую песню. Что бы учинить такое, раз уж девочка спит? Выпить разве да закусить? Хорошая идея. Пристойные коньяки стали продавать в привокзальных лавочках, однако…

— Я снова видела его, — сказала Инка ясным голосом, но, насколько он различал в неверном свете свечного язычка, не открывая глаз. — Того типа, помнишь? Он меня не заметил, хотя и искал. Мне повезло, я увидела первой. Удрала со всех ног, как ты велел. Потому и сидела взаперти, только что дверь не забаррикадировала. Он ищет меня, Иван, точно. Он приезжает почему-то на совершенно такой же «Вольво», с таким же номером. То, что было сегодня, — просто невозможное совпадение, я не врала тебе. Не сердись на меня за… чукчей. Этот впрямь иногда захаживает, у нас с ним и не было ничего… почти. Я знаю, ты не рассердишься, потому что…

— Тоже один из них, — дернуло его за язык.

— Нет, — упрямо сказала Инка, — не один из.

Видишь, я даже не обижаюсь, хотя ты хотел сделать больно. Но ведь я тоже делаю тебе… Ничего. Не об этом сейчас. С этим типом, мне кажется, дело гораздо серьезнее. От него исходит не просто страх, что-то другое. Простой страх я бы перетерпела. Не говори пока ничего, потом. Я посплю часок и приду в норму. Нам недолго… ах, это я, по-моему, говорила… там тоже недалеко, ты успеешь вернуться, я помню. Иван, я кое-что потом расскажу… о себе. Ты должен знать, потому что…

Инка свернулась калачиком, подложила ладошки под щеку.

— Спасибо тебе, Иван, что ты веришь, — пробормотала она, засыпая. И еще: — А про принца с принцессой… ну, Яблоко и Картошка… я вспомнила, это из книжки, я читала, там тоже двое… Называется… «Изгой», вот как. — И окончательно заснула.

«Совсем мило», — подумал он, цедя коньяк пополам со спрайтом.

Вышли, не доезжая Вязьмы. С поворота, где их высадил частник, прочертыхались час в темноте до этого крайнего дома, про который он сказал Инке после того, как она нашарила-таки ключ под доской, отперла, ввела и защелкала зажигалкой над свечкой: «Русь изначальная. Плана ГОЭЛРО не существует, и экологическая партия «Кедр» прыгает от счастья».

Их интернат находился на Усачевке. В районе. Она покажет при случае. Там он и поныне. Трехэтажное узкое здание с квадратными окнами, квадратными колоннами и вообще обилием прямых углов — начало 30-х, модерн «под Ле Корбюзье». Как теперь покрашено, не знает, не была уж года четыре, а тогда — строгого школьного «девчачьего» цвета — коричневое с белым. С бежевым.

Нет, в интернате, в общем, было хорошо. Весело. «Мамы»-воспитательницы хорошие, директор добрая, Галин Иванна. Район вокруг хоть и выглядит не очень — корпуса, например, выстроенные еще когда, говорят, для семей старшего комсостава, — зато престижный. Асфальтовые дворы, кручи оврагов позади домов. Городок филатовской больницы. Школа, где учились всякие «шишечные» дети, — от нее и интернату кой-чего перепадало. Рядом, правда, интернат для даунов — вот соседство! Опять же Лужники. Весной, летом все любили убегать на Девичье поле, на пруды.

Там все у нее и случилось в первый раз… Да нет, не «это самое». Это самое они с подружкой Римкой проделали с Максиком, когда им с Римкой было по двенадцать, а Максику одиннадцать. Они зажали его в туалете, и ему некуда было деваться.

Нет, на Девичьем поле весной 89-го она впервые увидела саму себя.

Шла, шлепала по лужам вперемешку с грязным соленым снегом, настроение, помнит, было отвратительное, в честь чего уж там… и вдруг — словно позвал кто, прямо как сегодня с его приходом — оглянулась.

Она себя узнала сразу. Взрослая, очень красивая, очень нарядно и богато — видно — одетая. Хохочущая, в веселой компании. Под руку с мужчиной, про которого в те свои тринадцать лет подумала: старый, но тоже жутко интересный. Обрадовалась, что вот, нашелся все-таки папка, и потом, после, почти год каждый Божий день ждала, что раз не сегодня, то обязательно завтра, завтра придет он, как карапузка сопливая в семь годов, честно…

— Это был ты, Иван. Вспомни, нас именно одиннадцатого марта, в мой день рождения, Гога познакомил. Вы все еще ржали, когда я побледнела. Нас занесло в Новодевичий…

— Я помню, — сказал он, — продолжай.

А это просто она, взрослая, увидела себя ту, девчонку, да не призраком каким-то, а в самой что ни на есть плоти. На курточке болоньевой латка, ботинки уродские, стоптанные — как она их стеснялась! как ненавидела! — но не было других, не ломанулась еще широко родная благотворительность, а гуманитарку с Запада, тоже малую, перехватывали да пускали на рынки.

Вот вопрос: что счесть «настоящим» — в те ее тринадцать или в эти двадцать один? Где была она, а где — ее двойник? Или настоящие обе?

Что увидеть своего двойника — это очень и очень не к добру, она вычитала в соответствующих источниках много позже. А тем мартом (она не говорила? — тогда ведь тоже был день ее рождения, день в день, вспомнила сейчас: ничего ей не подарили, и не поздравил никто, хоть в интернате принято было отмечать, но тогда как-то так вышло; она шла и ревела), тем мартом 89-го года, заглядевшись на себя — хмельную красавицу, Инка-подросток тут же шлепнулась больно-больно.

Внимания не обратили. Мало ли шлепается на скользком подтаявшем льду неуклюжих девчонок. Прохожие обошли, красавица со спутником и компанией куда-то исчезла, а вечером их доктор Анна Тимофеевна осмотрела вспухшую руку и определила перелом кисти.

Она встречала себя самое еще дважды в жизни, и оба раза непосредственно следом происходили неприятности. Какие? Не столь важно сейчас, но случались совершенно точно. Как по расписанию или неведомому закону.

— Двойник шел так же следом или впереди тебя? — перебил он.

Инка вытянула из пачки «Честерфильд» — тонкая пачка, на десяток, «дамская», — прикурила от ближней свечки, удерживая волосы, чтобы не подпалить. Глубоко затянулась. Долго всматривалась ему в глаза поверх трепещущих огоньков.

В печи трещало, становилось жарко. По тесовым стенам прыгали отсветы свечей. Их с Инкой многочисленные скрещивающиеся тени бормотали про два башмачка, которые со стуком падают на пол.

— Погоди, Иван, не гони. Я к этому приду. Она начала видеть других. Видеть в смысле -

видеть про других. Мало. Раз десять или двадцать было случаев, и никогда она не могла понять вовремя, что мелькнувшая картинка, смутное предчувствие о ком-то знакомом есть ее угадывание эпизода из его будущей судьбы. Совсем не обязательно, плохое. Всякое. Как в жизни — всего помаленьку.

Грустное, веселое, счастливое, нейтральное, страшное… да, и страшное бывало — про Женечку Ненину, например, что случится нехорошее во время затеваемого Женечкой ремонта в комнате, черная тень такая вдруг надвинулась. И Женечка упала со стремянки, да так ужасно, ногу ей едва не отрубило той лестницей, долго лечилась, свищ у нее все открывался в щиколотке…

Но чего не бывает, верно?

А свадьба Зойки, с белыми «Мерседесами», с ужином в Царском зале вновь открытой «Праги», с круизом по Средиземному морю? Зойки-то, приморыша запечного, «Чахлэка Невмэрущего» — Кощея Бессмертного, — как она саму себя, не смущаясь, по-своему, по-хохляцки называла. А она, Инка, увидела — увидела — прямо посреди разговора еще за год с лишним до того. Кто мог знать? Кто поверит? Она и не говорила никому. Зачем? Но теперь…

— И что теперь?

— Теперь есть ты. — Инка смотрела не мигая. — И — тот. Который стал ходить, стал искать меня. О котором ты предупреждал. Иван, — Инка затянулась так, что огонек в сигарете взбежал до фильтра, — ты можешь сказать, кто ты? Нет, нет, постой, нельзя — не говори, но… Ты можешь взять меня с собой? Я не могу здесь. Я боюсь того, другого. Больше, чем страх, я говорила. Никогда не была суеверной, но, по-моему, он — то, что называется нечистой силой. Иван… или хоть помоги, если не можешь взять. Это в твоей власти, Иван, я чувствую…

«Знала б, кого просишь. И о чем. Но любопытно… Неужто это мой, так сказать, преемник в этом Мире? Вот уж воистину забавно встретиться бы. Посмотреть на себя в прежней, в былой роли, что называется — со стороны. Но — на себя ли? На роль — так будет вернее. Ах, «месье Жан», «месье Жан», откалываете вы штучки. Черт, в самом деле интересно… Однако девочка моя что-то притихла. Страшно, девочка? Не бойся, это не всегда больно, это — раз, и все. Как это самое. Которое то. Перестань!» — одернул он себя.

Инка сгорбилась перед столом, свечи уже оплыли. За кривоватым окном наконец засинело. Скоро самая длинная ночь года.

— Иван, я опять видела своего двойника…, свою двойницу — так? Она шла впереди, обернулась, засмеялась и поманила. В одном со мной возрасте, даже одета была так же. Это к смерти, Иван. Совсем скорой. Я как в мертвое зеркало посмотрелась.

«Без тебя знаю», — подумал он. Спросил брюзжа:

— Когда это ты сподобилась?

— Вчера. На вокзале, в кассах. Ты к ларькам отходил. Знаешь, я даже облегчение какое-то испытала, подумалось: ну вот. Ты мне не поможешь, нет? Конечно, ты ведь не обязан… кто я тебе? Шлюшка-потаскушка.

Он посмотрел на Инку, поджавшуюся на лавке этой неведомо чьей убогой хибары.

Красивая молодая женщина, у которой за всю ее короткую безалаберную жизнь с самого младенчества не было ни одного родного и по-настоящему близкого человека. Ни одного.

«Что, «месье Жан», пошевелим своей поросячьей задницей? Но правда — вот бы встретиться. Кем бы он ни был».

— Тебе следовало ехать с Жоркой в Штаты. В Кембридж или куда там, — сказал он жестко.

— Да-а, — выговорив свое страшное, Инка немедленно расклеилась, захлюпала: — А Самарра?

— Что Самарра? — не понял. — Какая Самарра?

— Это при… притча би… библейская. Мол, Смерть напугала одного раба в Багдаде на базаре, он пожаловался хозяину, и тот сразу отпустил его в Самарру и коня дал. А назавтра сам эту даму разыскал, пожурил: зачем моего раба ис… испугала, а она и говорит: ду… дурак твой раб, боится чего не надо, у меня с ним только завтра настоящее свидание в Самарре.

Стараясь делать это нарочито недовольно, он вытер Инке нос.

— Бабы вы бабы и есть, вместо мозгов черт-те чего в голову напихано. Тебя что, с обеих сторон к водопроводу подключили? Высморкайся, глядеть тошно.

— Женщины в критические дни отличаются повышенной нервозностью и возбудимостью, — тоненьким голоском, но очень авторитетно сообщила

Инка. Сунув платочек под цветную, донельзя замызганную подушку, она разлила по щербатым стаканам остатки коньяка. Впрочем, кажется, еще должно быть.

— Зальем инстинкты?

Ишь, и глазищи поголубели, словно омылись, и морда снова сделалась нахальная. Очень симпатичная хотя.

— Все как-то не находил времени спросить, ты, кроме этого дела, чем в жизни занималась? Училась чему, нет?

— О, я училась! Девочки у нас учились, чтобы потом поступить в медучилище, а я — хореографии и английскому языку, и кройке и шитью, и живописи, и на подготовительных на филологическом, и еще ходила на лекции этого, как его… и занималась шейпингом и плаванием, и полгода в секции тэквондо, и…

— Все, все! — замахал он руками. — Хватит. Достаточно — расстрелять. Теперь мне хотя бы томик Алексан Сергеича ясен. А по твоему прежнему образу, как он мне представлялся, можно было ожидать что-то вроде «Охваченные страстью», «В объятиях экстаза», «Оргазм крепчал»…

— Стыдно, дедуля, за дурочку держите? — Инка зашуровала в печке кочергой.

— А что, — спросил он небрежно, — никого из братков твоих, что стволами промышляют, не могла ты попросить того типа ликвидировать, нет специалистов? За рыжее кило самого Березовского можно, наверное, грохнуть, нет?

— Рыжее кило реквизировала мама — раз, — сказала Инка, не оборачиваясь. — К трем китам, что Березовскому, что Смоленскому, что Гусинскому, за кило на километр только и подойдешь, и то с пропуском, — два, а братки все — козлы — это три.

— Ну, чукчу мобилизуй с телхраном — мать-егодокой.

— Так показывать надо было бы, — вздохнула Инка, — а я, сам видел, — от одной мысли, что этот рядом, отключаюсь. Ты что, Иван?

Он копался в и без того развороченной сумке. Где ж тут…

— Оружие ищу, — буркнул, — подходящее.

— Свечи, Иван, — вот что подходит. Если огородить себя живым огнем, Зло не коснется тебя, или…

— Тебя-то коснулось… вон она! — Извлек бутылку. — «Эривань». Эта уже точно — последняя.

то-то я с тобой на пару не пьянею совершенно.

— …или у тебя появится могущественный защитник и покровитель от сил Добра, — закончила Инка с упрямством, в котором он начал уже убеждаться. Губы ее были плотно сжаты, обозначились короткие морщинки. При виде них, знакомых, у него опять выскочило:

— Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта — первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто.

— Что это?

— Я откуда знаю, — сказал он с досадой и совершенно честно. — Выскакивает вот время от времени. Наверное, я тоже когда-то читал какие-то книжки. Пушкина там, других. Не знаю, в общем, отстань. — Пододвинул к себе хлеб, сыр, паштет, икру. Стал сооружать колоссальный сандвич. — «Эривань» употребишь?

— Употребляй сам, — сказала Инка. Вытянула что-то из своей сумки. — Да не до дна употребляй, сейчас брат придет с охоты, он наверняка на гусей пошел ночью сидеть. Осенний гусь идет.

— Брат? Чей брат? — Он застыл с ножом, не донеся. Кусок икры шлепнулся на пол.

— Мой брат, чей же еще. Братец у меня имеется старший, его это дом. Только того братца предъявлять кому бы то ни было, знаешь… В общем, я приду сейчас, а ты «Эривани» оставь. Дозу, ему хватит. Или полбутылки, если вдвоем пить будете.

«Вот ты и снова попал пальцем в небо», — подумал он, глядя на захлопнувшуюся драную дверь.

— Я всегда говорил, что сестренка рано иль поздно себе подходящего бобра охомутает. Ты, Иван, за «бобра» не сердись, это я тебе в плюс. Не навещает только меня, требует. За два года, как откинулся, раз только и приезжала. Инк, как того-то звали, с кем тогда была? Тож — мушшина представительный… Да разливай, не жмись, денег дашь, я за керосином к Кирилловне нашей смотаюсь, рядом. Сам-то не гоню, не достаивает она у меня, значит, в бражке того, испаряется… — Брат гыгыкнул.

Брата звали Серега. Лет Сереге могло быть двадцать пять, а могло быть сорок. Из засаленного ворота фуфайки, которую он, войдя, снимать не стал, торчала на красной морщинистой шее головка с прилизанными волосиками, формой напоминающая кирпич.

— Ко мне здешние тож особо не ходят. Боятся. На отшибе так и живу — лешаком. Оно и понятно…

— Давай, Серега, будь! — Закусил парой оливок из баночки, сказал Инке: — Дай братану денег, пусть сходит, а то что ж у нас за разговор… кончилось все.

— Ни черта он не получит. Сам давай, если не напился еще. Вообще, не хватит ли?

Инка сидела, забившись в угол, подтянув колени, посверкивая глазищами. Вот что у брата с сестрой оказалось совершенно одинаковым — их невозможно синие в черных ресницах глаза. Больше ничего.

На топчан при входе Серега бросил добычу — пару крупных серо-белых птиц. У одного гуся грудка выпачкана кровью, второму дробь снесла клюв, и Серега свернул ему, упавшему, шею. Одноствольная «ижовка» шестнадцатого калибра с неплотно сидящим цевьем и плетеной веревочкой вместо ремня прислонилась к стене под разнообразной рванью на гвоздях, вбитых в бревна.

С момента прихода брата Сереги Инка перестала изъясняться человеческим голосом, только шипела и рычала. А живописному брату — у него и сапоги еще были разного цвета, зеленый и коричневый — вроде и ничего особенного от такого сестренки поведения. Он вообще не слишком их вторжению удивился, а про то, что Инка не навещает, говорил как бы между прочим, поддерживая по необходимости родственную беседу.

Объяснение, что Инка убежала сюда из одного своего мистического страха, решительно не удовлетворяло.

— Ну, не дадите так не дадите, — покладисто согласился брат Серега, — пойду на гуся тогда сменяю, она даст.

— Ты чего зверуешь? — спросил он Инку, когда Серега вышел, прихватив птицу с разбитым клювом. В чулане Серега погремел пустыми бутылками, поматерился, ища тару. — Зачем ехала тогда?

— Он меня в детдом и сдал, — сказала Инка, — в промежутках между отсидками. Мне двух годиков не было. Я потом узнала. Даже не уверена, настоящий он брат или как. По документам хотя получается — настоящий.

— Вы похожи.

— Я? На него? Ну, ты отпускаешь комплименты.

— Почему его местные боятся? Уголовников, что ли, мало видели? Или он не уголовник, что-то сильно ваньку валяет, у них так не принято.

— Не поэтому его боятся.

— А почему?

— А ты у него сам спроси.

Вернулся Серега быстро, водрузил на стол полуторалитровую пластиковую бутыль с чуть мутноватым самогоном.

— Короткая нога, одна здесь, другая там. Еще и под второго одолжился, сестренка-то его жарить-парить не станет, так на кой он? Не станешь ведь, а, сестренка? Ты ж городская, от готовки отвычная, у тебя там небось любая бацилла в холодильнике: колбаса, шпроты, разные ессентуки…

После полустакана зелья кожа на Серегином лице натянулась, скулы сквозь щетину порозовели. «Эривань» такого действия не оказал, видно, Серегин организм исключительно на здешние напитки ориентирован.

— Так зачем явилась, сестренка? — резко, не в пример самому себе, каким только что был, задал вопрос брат Серега. — Снова помощь требуется, того раза мало было? Учти, задаром я не помогаю, а цены нынче… растут. Как на нефть.

Инка зыркнула из своего угла, ничего не сказала. Решив не вмешиваться в разговор брата с сестрой, Иван протянул руку, налил себе еще, проглотил, содрогнувшись, мимоходом подумав, что, пожалуй, довольно.

— Что надо теперь?

— Оберег нужен, — медленно, словно с огромной неохотой, процедила Инка. — Сильный. Самый сильный, какой только сможешь. У тебя есть, я знаю. Ты можешь.

— Ага. — Серега поерзал на своем табурете,пробарабанил по столу заскорузлыми пальцами. Он выглядел довольным. — Занадобился, значит, братец. А бобер твой, — в его сторону Серега даже не смотрел — он чего ж?

— Ивана не трогай! — ощетинилась Инка еще больше. — Говори — да так да, нет так нет. Я заплачу… мы заплатим. Иван, ты позволишь взять у тебя? В куртке?

«Ориентируется девочка — загляденье. Новое поколение выбрало аурум. Оригинальным этот выбор не назовешь».

— Валяй, — сказал он, проводя рукой по шарфику, который вновь играл роль повязки. — Но прежде чем платить, надо знать, за что платишь. Мне лично пока не совсем ясно, однако тебе, Инесс, полный даю карт-бланш. Только уж сперва дело, плата потом, это у меня железно.

Серега поворочал своей кирпичеобразной башкой, небритой физиономией поморщился. Что-то, видать, себе такое сообразил.

— Это счас, мил человек, спроворим. Да ведь я бумажками-то не беру.

— Сказала же — заплатим…

Инка, потянувшись, достала Иванову кожанку, надорвала шов, вытащила футляр. При виде килограммового слитка Серега замигал.

— Ага, ага. Тогда, значит, садитесь вот сюда, гости дорогие. Сестренка тут, а ты, Иван, в сторонке малость. Со стола бы убрать не мешает, место мне расчистить…

Инка безропотно и очень проворно, будто Серега мог передумать, сдвинула в сторону снедь, бутылки, стаканы. Две свечи, несмотря на вовсю занявшийся день, встали перед братом Серегой. Инка поднесла было зажигалку, но Серега так на нее глянул, что она тотчас же убрала искусственный огонек.

Из печки, которую забыли закрыть, Серега выгреб кочережкой угольки. Тщательно раздул один, держа на голой ладони и, похоже, не чувствуя жара.

Уголек, выпустив струйку синеватого дыма, вспыхнул прямо в Серегиных корявых пальцах. Он поджег им обе свечи. Оглянулся косо:

— Удивляешься, мил человек? Удивляйся, удивляйся. С огнем-от разговаривать надо тож уметь. Ты, мил человек, живого огня не бойся, ты мертвого огня бойся, вот чего… Гляди, гляди на здоровьичко, мы люди простые, без секретов.

Вдруг показалось, что брат Серега непостижимым образом в мгновение ока набрал еще лет пятьдесят к неясным скольким своим. Перья волос совсем поредели, сделались серебряными, невесомыми. Рот провалился. Пальцы из заусенчатых обрубков превратились в тонкие, по-паучьи проворные и такие же отвратительные.

Будто дневной свет померк за кривоватым оконцем. Углы комнаты затянул мрак. Изменившийся брат Серега не спускал глаз с завороженной, как уснувшей с открытыми глазами Инки. Нечленораздельное бормотание ползло из черного беззубого провала Серегиного рта.

В непрестанно шевелящихся пальцах появилась веревочка. Пальцы обвивали ее вокруг себя, распускали, снова запутывали. Тянули и дергали в такт бормотанию, и в какую-то минуту стало ясно, что они вяжут на веревочке — да нет же, это был витой шнурок из трех шерстяных нитей — черной, белой и пестрой — один за другим хитроумные узелки.

Инка уже безотрывно смотрела только на дергающийся шнурок. Губы шевелились, повторяя за Серегой бессмысленные тарабарские слова:

— Одион, другион, тройчан, черичан, подон, ладон, сукман, дукман, левурда, дыкса…

Это было похоже на неведомый счет.

Резкий писк послышался в комнате. Почти вся она теперь казалась погруженной во мрак, и лишь пятачок с двумя горящими свечами оставался различим.

На стол меж свечей вспрыгнула громадных размеров крыса. Ее шкура была рыжей с черным отливом. Не вспрыгнула даже — по-хозяйски неторопливо забралась со стороны Сереги, как будто до этого сидела у него на коленях. Поводила длинной щетинистой мордой, принюхалась к куче отодвинутой еды, шагнула туда, волоча брюхо. Скосила умный глаз.

— Убей…

Откуда донеслось это отданное свистящим шепотом приказание? Серега не прерывал своего счета, и к нему уже вполне отчетливо присоединялась Инка, повторяя слово в слово.

— Убей…

Как холодный мокрый шелест ножа, входящего в плоть.

— Убей!.. — И Инкины хищно скрюченные, как когти, пальцы мелькнули, обхватили крысу за жирную шею, сдавили.

Тварь словно взорвалась. Замелькали судорожно лапки, голый мерзкий хвост ударил, повалил свечку, впрочем, не загасив ее. Из стиснутой глотки вырвался короткий жалкий звук. Хрупнули косточки, длинные зубы обнажились в последнем оскале. Выпуклый глаз застыл, огонек свечи отразился в нем, заполнил весь, а потом стремительно сузился в игольчатую малую точку. Тушка дернулась и вытянулась.

В этот самый момент брат Серега неуловимым движением накинул Инке на шею свой шнурок, полный теперь разновеликих узелков, расположенных на неодинаковом расстоянии друг от друга, и завязал последний — оба кончика. Получились как бы неровные веревочные бусы.

— Одино, попино, двикикиры, хайнам, дайнам, сповелось, сподалось, рыбчин, дыбчин, клек!

Все вернулось. В доме вновь сделалось светло. Серега, уже затушив свечи, любовно оглаживал слиток. Полированное золото отливало густо и жирно.

Тут раздался отчаянный визг. Это Инка обнаружила у себя в сведенной руке огромную дохлую крысу. Трупик полетел через всю комнату к двери, а Инка судорожно затрясла рукой, отирала ладонь о бедро.

— Иван! Ой, Иван, гадость какая!..

Брат Серега ухмылялся. Он тоже стал прежним. А менялся ли? Было ли что-то?

Но пестрый перекрученный шнурок у Инки на груди говорил сам за себя.

— Эх, Степаныча жалко, корешка моего, — со вздохом сказал Серега, поднимая мертвую крысу и выкидывая прочь за порог на улицу. — Но чего ради сестренки не сделаешь. Оберег этот, — указал на веревочку, — теперь сильный. Уж не знаю, что его и пересилить сможет, разве что… да нет, сильный, сильный. До весны продержится, а там начнет его сила убывать. Ты тогда, сестренка, снова приходи. И ты, мил человек, Иван, приходи. Если только еще тут вы будете. — И внезапно ставшим пронзительным взглядом брат Серега уперся ему прямо в глаза.

Но не дальше. Дальше никому в этом Мире проникнуть уже не дано. Серега и сам почувствовал, отвел взгляд.

Инка все не могла успокоиться, вытирала руку. Наконец вылила на ладонь самогонки, не обращая внимания на протестующий Серегин возглас.

Как-то сразу они засобирались в обратный путь.

— Последнее, — сказала Инка, встав перед Серегой, который все баюкал желтый, размером в полшоколадки брусочек. — Отдай что у тебя есть. Отдай, тебе все равно не надо.

— Чего? Ах это… да забери, сестренка. Только все едино ты ж не знаешь, кто здесь кто. — Из рухляди на вешалке Серега извлек квадратик картона. Инка быстро взглянула, спрятала в свою сумку.

— Прощай, братец, за помощь спасибо.

— А тебя все едино достанут, сестренка, — сказал Серега как бы между прочим. Инка запнулась на пороге.

— Оберег поможет?

— Оберег-то поможет, а достать достанут. Тебя уж и тут искали… Ага, приезжал один… Мое дело сторона, я-то кому нужен. А тебя — найдут. Тебя уже нашли. Твой бобер-то, думаешь, кто?

— Врешь ты все, братец.

— Может, и вру. Может, нет.

На Инку было жалко смотреть. Повесив ей на плечо вторую сумку, он вытолкнул ее из дому, слегка подшлепнул по круглой заднице: «Подожди там, внутрь не суйся».

— Серега, ты меня раздражаешь.

Сидящий в углу за столом брат Серега промычал нечленораздельное. Только быстрее завертел в руках слиток. Забормотал себе под нос. Золото сверкало, переворачиваясь, и вдруг он увидел, что Серега не касается бруска пальцами. Тот просто висит, крутясь в воздухе,

— Чудеса. Да ты, Серега, этот, как его… Пацюк, не иначе.

Ритмично вспыхивающие блики притягивали взгляд. Скороговорка лезла в уши, отвлекала. На несколько мгновений он поддался гипнотическому влиянию. Это было даже приятно в какой-то степени. Приятно…

Тем более что бросок Сереги к ружью перехватить не составило труда.

Одной рукой он швырнул братца на место, другой, нагнувшись, подобрал с пола грохнувшийся слиток. Не торопясь спрятал в футляр, убрал в карман.

— Не знаю, что там у тебя сестренка забрала, но это тебе тоже явно лишнее, Серега. Мне-то не жаль, но уж больно я хамов не люблю. Даже которые колдовать умеют. По деревне колдуном зовут, нет? Должны. Как самогонку только продают, иль сглаза боятся?

— Только уйдите, — прошипел Серега, — я с оберега-то силу сниму, повертится…

— А. Да. Это я не учел. Ну, как хочешь, ты сказал сам.

«Сколько я теряю? Часов пять, ну да ладно». Он накинул крючок на двери, чтобы Инка уж наверняка не сунулась, смотал с горла шарфик.

— Охотник, говоришь? А такую дичь видал? Мне ведь все ваши родства, правда ли, нет ли… сам понимаешь, до какого места.

И поднял руки к металлически отблескивающей полоске на своем горле.

— Что ты с ним сделал? — спросила всю дорогу до трассы молчавшая Инка. Они пытались голосовать, но никто не останавливался. Снова шел дождь, густые елки лесополосы с подрезанными верхушками потемнели.

— Пересилил. Не волнуйся, очухается через час, — солгал он. — Если уже не очухался. Еще, смотри, и в погоню побежит. Слушай, этот оберег… это действительно серьезно?

— Твои исчезновения — это серьезно? — вопросом на вопрос ответила угрюмая Инка.

— Угу.

— Вот и оберег — угу. Я вообще не понимаю, как мой братец умудряется периодически срок хватать. С его-то способностями. Знаешь, как умеет глаза отводить?

— А за что последний раз?

— Не знаю точно. Кажется, забрался ночью в магазин в соседней деревне. За водкой. Напился и там же уснул, тепленького взяли.

— Да, русский — это судьба. Золото-то ему зачем? Что он с ним делать собирался?

— Сам бы и спросил у него. Вообще-то у него много чего есть. Я забрала… вот.

Картонный квадратик оказался, как он и предполагал, фотографией. Старинный групповой портрет. Три девушки в скромненьких белых кофточках и темных гимназических фартуках с широкими лямками от талии. Средняя сидит, две другие держат руки у нее на плечах. Гладко причесанные, лупоглазенькие и напряженно-испуганные. У левой книжка, у средней на колене фарфоровый бульдог, у правой нелепая корзиночка. Позади нарисованный пейзаж с колоннами.

Он перевернул картонку.

«Фотография А. А. Краснова. Специальность увеличение портретовъ. Москва, Дъвичье поле, Усачевская ул., д. № 6».

Удивленно поднял брови.

— Усачевская? Тоже?

— Да. — Инка, бережно закрывавшая фото от капель дождя, спрятала картонку. — Видишь, Иван, как совпадает. Получается, что я оттуда и родом. С этого самого места Москвы. На фотографии — моя прабабушка. Только я не знаю, которая из трех. — И Инка неожиданно уткнулась ему в грудь. — Перекати-поле — трава без корней, так, Иван?

Наконец, чуть прокатившись вперед, возле них остановился «КамАЗ»-лесовоз.

— Залезай, перекати-поле. На поезд-то попадем какой-нибудь?

— Попадем. Там много. Иван, мы теперь оба, — шепнула на мягко подпрыгивающем сиденье, — как в фильме «Бегущий человек». С Арнольдом, ты видел? У меня тоже свой ошейник, — коснулась оберега с узелками.

— Это еще предстоит выяснить…

Стоя у окна, Инка терпеливо и честно прождала те тридцать минут, которые ему обещала. Вернулась в прихожую. Дважды дотрагивалась до замка на двери и дважды не решалась открыть.

Он строго-настрого приказал ей не смотреть ни в какую щелочку после того, как закроет за ним дверь. «Сама же не обрадуешься», — сказал он. Инка послушно кивнула. Они договорились, что она все же останется ждать его у себя дома. «В этой квартире, — уточнила она, — ведь своего дома у меня нет».

Он опять отдал ей бумажник, а про слиток просто забыл. От Стража ей не уйти за любые деньги, но Инка сильно верила в витую бечевочку.

Уже на Инкиной лестничной клетке, убедившись предварительно, что никого нет ни выше до двенадцатого, ни ниже до первого, он оборотился второй раз. Кстати, зачем это было ему, по большому-то счету — убеждаться?

«А чертовка «обслужить» меня так и не обслужила», — подумал последнее. Мысль догнала его ужена тропе от Тэнар-камня. Он совершенно не испытывал сожаления по этому поводу, лишь досаду на самого себя, так бездарно истратившего желанную передышку.

я обожаю тебя Мишенька пришли слова из прежней его жизни.

«С кем протекли его боренья? — выскочило. — С самим собой, с самим собой…» Но и это было из Мира, вновь им покинутого.

…Все же Инка посмотрела. Разумеется, никого.

«Он отошел от двери очень тихо и спустился пешком. Поэтому я ничего не слышала. И прошел сразу под окнами, и я не могла увидеть из окна, — попыталась она обмануть себя. — Или просто голову мне морочит, договорился с кем-то заранее и прячется в какой-нибудь квартире. У блондиночки на третьем. С него станется».

Словно сомнамбула, подняла телефонную трубку. Старый аппарат, всего с десятью кнопками памяти.

— Он ушел, — сказала Инка. — Можете приезжать. Да, уже… А я вам этого и не обещала. Документы остались. Бумажник теперь в двух экземплярах. Хорошо, жду.

Она сидела в прихожей под зеркалом и не испытывала ни малейшего желания смотреть на себя. Длинные ногти, покрытые прозрачно-малиновым лаком, перебирали узелки витого шнурка, висящего у нее на груди.

Глава 4

За вторым поворотом, на расширении тропы ему пришлось остановиться.

— Значит, ты так тут и торчал? Интересно тебе, значит? Юный, значит, естествоиспытатель?

Харон сделал еще несколько шагов вниз, поравнявшись с сидящим, привалившимся к стене ущелья, опустился на корточки рядом.

— Я в общем-то не удивлен. От тебя можно было ожидать. Я даже где-то рад. Давай рассказывай, как вы тут без меня, без хозяйского глаза. Не набедокурили случаем? Новенького что?

Возвращение пришлось на смену неба над Рекой. Сюда, на тропу, доходил свет только от одной из лун — что над Тем берегом, и резкие тени клонились в одну сторону.

— Эй, парень, тебе, кажется, говорю. Плевать, что ты меня не слышишь, глаза-то у тебя есть, или прошла новая установка, и все вы теперь побредете за мной, как слепцы на картине у Брейгеля? Или не Брейгеля, а Дюрера… Эй, Листопад, тебе говорю!

Он толкнул — оцепеневшего, что ли? — парня в бок и по вскинувшейся вихрастой голове с простригом, по в первый момент расслабленным, но тут же собравшимся мышцам понял, что тот просто… спал. Кемарил совершенно естественным образом, присев у скалы, спрятав лицо меж скрещенных на коленях рук, как сделал бы там, в земной жизни, где-нибудь в зале ожидания вокзала или на сельской автобусной остановке, у бэтээрной брони в передышке боя или, отдыхая, разморившись пивом и солнышком среди мирного пейзажа у ларька, или…

«Или на лагерной пересылке, — все еще находясь в изумлении, подумал, оборвав собственные рассуждения, Харон. — Что, собственно говоря, и имеет место. Чего он ко мне прилип?»

— Пришел твой корабль, — сказал Листопад, откашливаясь. — То есть не пришел, конечно, а так… появился. Не было, не было — и вот он. Многовесельный, я такого еще не видал.

Парень в драном комбинезоне пристально всматривался в огромную фигуру рядом. По обыкновению безмолвную. Черное рубленое лицо без всякого выражения, никогда не меняющийся взгляд. Впрочем, он, кажется, умеет улыбаться. Лучше бы он этого не делал.

— Мало ли чего ты еще не видал, салага. Ты мне вот что скажи, какого черта ты еще умеешь спать? Тебе, может, и сны снятся? Нет, слыхал я, чтобы живьем на небо забирали, но чтоб сюда…

— Стоит у причала, — продолжил Листопад, — шакалов с мечами видимо-невидимо. Харон, а может, пойдем ко мне? К нам? Ты обещал. А то погрузят, увезут. Куда ты их перевозишь, Харон? То есть это понятно, Харон, река Лета… но что там? Я понимаю, ты не скажешь, не можешь или не хочешь сказать, но хоть кивни, если… Пойдем к нам, Харон, не все тут такие… примороженные, честное слово. Или тебе тоже запрещено?

— Что значит — «тоже», мальчик? Обидеть хочешь? Я — Харон, Перевозчик душ, мне вообще все можно, понял? Захочу — всем вам кишки на голову намотаю. Пошли, пошли, неугомонный.

Листопад вздрогнул, увидя, как черные губы, похожие на шрам, раздвинулись на неподвижном лице, но усилием подавил дрожь и даже попытался улыбнуться в ответ. Харон потрепал его по плечу, и они вместе направились вниз.

— Забыл тебе сказать, Харон, в лагере объявился один… Оракул — называет таких Локо. Ходит, тычет пальцем в палатки, а за ним штук пять пятнистых. Это твоя команда, так? Откуда они берутся, эти оракулы, Харон? Локо говорит…

— Локо Локой, а вот о тебе ничего тот оракул не вещал? Ну, дойдем — увидим.

Харон придержал Листопада, все норовившего зайти сбоку, бросил короткий взгляд на панораму лагеря. Его интересовала нынешняя Ладья.

С подобной он пока не встречался, хотя гребные Ладьи были ему не в диковинку. Издали и сверху она походила на длинную черную летучую рыбу со сложенными и прижатыми к бокам веерами грудных плавников — десятками уложенных по бортам весел. Ладья была крупной — тянулась едва не на две трети причала, и борт ее возвышался над брезентовыми крышами лагеря, как крепостная стена.

«Приют для душ, — отметил себе Харон, спускаясь, — не на одну сотню пар чистых и нечистых. Нечистые-то отсюда направляются совсем в другую сторону — опять-таки если верить танатам и всему остальному ходу вещей. Ладьями вывозятся только оставшиеся «чистые». А Тоннель — вообще для особо избранных. «Запечатленных» — рассуждая в той же системе координат. Вот ты себе все и объяснил. Кто, в конце концов, был этот самый дед Ной — перевозчик, вы с ним коллеги… Ах, господин Харон, вам бы все шуточки шутить».

Несмотря на то, что к причалу еще никого не пускали, меж палаток и в середине лагеря, где плавно расходящиеся линии-улицы образовывали нечто вроде центральной площади, пространство запрудила толпа. Более разреженная по краям, в центре она становилась плотнее. В свете лун выглядящие практически одинаково серыми — черно-белыми, точнее, из-за четких светотеней, — они стояли плечом к плечу. Почти про всех можно было сразу понять, кто уже давно был в лагере, а кто из новоприбывших. Давние не шевелились, новые оглядывались по сторонам, переговаривались. Голоса сплетались в ровный негромкий гуд. И те и другие расступались при приближении Харона, вопросов не задавали, и не смотрел почти никто. Все взгляды были устремлены на Ладью, ход к которой перекрывала цепь танатов.

— Торопишься, Перевозчик? — Танат был тут

как тут. — Не торопись, мы еще не закончили свое дело.

Харон поглядел на пятнистую макушку таната сверху вниз. Оцепление отстояло десятка на два шагов, и никто со стороны лагеря не переступал незримой границы. Молча стояли и смотрели. Ждали разрешения.

Танаты вели себя более непринужденно. На глазах Харона один из них лишь прикоснулся к рукояти меча у пояса, и толпа непосредственно против него шарахнулась назад.

— Развлекаетесь, — заметил Харон, стараясь говорить с ленцой.

Он оглядывал высокий борт ладьи с близкого расстояния. Черная обшивка, черные, как лакированные, весла повдоль из узких отверстий над самой ватерлинией, похожих на бойницы. Чего бояться, штормов на Реке не бывает. Толстый брус гакаборта — Харон стоял под кормой — на высоте трех его ростов, тоже почти черный, с редкими проплешинами посветлее. Мачт у этой Ладьи не было, с тропы он хорошо рассмотрел ровную, без шкафута и шканцев палубу.

«Галера, — подумал он. — Скампавея. Самоходный паром боцмана Харона. Что ж ты, гад пятнистый, на дороге встал, авторитет мне рушишь? Может, дать по кумполу? О, кстати, лысых-то я хотел найти, танаты — они ж все как один…»

— Сколько вам еще? — процедил он по-прежнему как бы между прочим. Словно речь о безделице. Словно одолжение он этому танату и всем им делает. — Отчего не я собираю? Из доверия вышел?

На резиновой роже таната появилось что-то похожее на недоумение, затем складки прошли в изначальный вид.

— Вон, — махнул мечом, незаметно для глаза выдернув его из войлочных ножен. — Обошли только до сотой линии включительно. Пройдем до конца, и можешь отправляться, мы загрузим кого надо.

Танат смотрел не на Перевозчика. Позади, едва он добыл меч, разделительная полоса увеличивалась вдвое, но парень Листопад продолжал цепляться за полу хламиды Харона, и не требовалось специально оглядываться, чтобы представить себе его вид.

А вот глазки-щели таната уставились через Хароново плечо с ненаигранным любопытством.

— Кто это с тобой такой храбрый, Перевозчик? Где ты его откопал? — со своим дребезжащим смешком спросил танат, поигрывая коротким мечом. Харон взялся за лезвие.

«Правильно, даже не отточен. Пластина металла на рукояти, больше ничего. А хоть бы и отточен был».

Медленно он повернул меч вместе с прихваченной большим и указательным пальцами кистью в пятнистой шкуре и направил острие обратно в ножны. Танат попробовал дернуться, но пересилить руку Перевозчика, конечно, не мог. Прихлопнув по оголовку темно-бронзовой рукояти, Харон вбил меч обратно и, кажется, с одним-двумя пятнистыми пальцами. Вошел мягко, а там кольцо кованое.

— Поговаривают, в лагере объявился новый оракул? — безмятежно поинтересовался Харон. — Что-нибудь особое или как обычно?

— Кто говорит? — Оскорбленным танат не выглядел, что досадно. Кто их разберет, танат он и есть танат. Однако спесь с него сошла.

— Разные, — неопределенно пожал плечами.

— Верно поговаривают. Он как раз ведет нас по лагерю.

— Вот как? Очень хорошо. Как закончит, пришлете за мной. Я буду у…

— Мы найдем тебя. Мы найдем тебя, где бы ты ни был, Перевозчик. Знай это.

Танат сделал несколько шагов в сторону, показывая, что разговор окончен. Он, впрочем, встал таким образом, чтобы ни у Харона, ни у кого из толпы не явилась мысль, будто Перевозчику разрешили пройти к причалу или — упаси! — подняться на саму Ладью. Нет, Харон всходит на борт последним…

«А сколько апломба! И последнее слово осталось-таки за ним. За ними. Вот еще к чему никак не привыкну — к их манере называть себя во множественном числе. Будто понятие отдельной личности у них отсутствует. Как называются такие структуры? Черт, забыл…»

Харон развернулся, чтобы уйти, и развернул послушного, как кукла, Листопада. Тот сейчас больше походил на какого-нибудь подзадержавшегося в лагере индивида. «Примороженного», вспомнилось его же, Листопада, определение. Очень верно подмечено.

— Ну, парень, не обращай внимания на пятнистую сволочь, много им чести. Я и они — вынужденное равновесие сил. Что говоришь? Вы, остальные? И вы, конечно, куда от вас денешься, тут все вообще только ради вас и устроено. Все во имя, все на благо, понимаешь ли. Л танаты — они танаты и… сам уж должен разбираться, пора.

Он пробирался сквозь толпу, волоча за собой никак не очухивающегося Листопада, и внутри у него все кипело. «Надавали тебе, Перевозчик? Все ему можно, как же. Знай свое место, кормчий, да не вылезай, вот что я тебе скажу. Равновесие. Где ты его видел, то равновесие…»

Оки очутились на площади, окаймленной с одной стороны семьдесят девятой, а с другой — восьмидесятой линиями. Семидесятые слева кончались ровным рядом одинаковых домиков под двойными тентами. Справа, где начинались восьмидесятые, палатки были поразношерстней. По краям площади даже кое-где торчали искривленные скелеты странных деревьев, а из утоптанной почвы неведомыми силами выбивались кучки пыльных жестких трав, серо-желтых, как мочало.

Луну над дальним берегом скрыли засветившиеся рябые тучи, и Харон опять испытал ощущение, которое всегда охватывало его на этой площади.

Не просто он когда-то видел ее и бывал здесь, живя пока только там, в оставленном Мире людей. Мало ли что он видел там и наяву, и в снах, являвшихся вовсе не отвлеченными. Он уже многое из того теперь забыл. Но выходя на эту площадь между рядами домиков, он ощущал ни с чем не сравнимое.

Вот здесь он и должен быть.

Не то чтобы это было его окончательное место, его теперь вечный дом, его предназначение, но чувство верно пройденного пути, хотя бы части пути, было очень острым. Потом острота сгладилась, однако всякий раз, вступая на утрамбованное широкое пространство, он то, первое, вспоминал.

— Куда поведешь, парень? К себе? Или прямо сразу к Локо? Где твои интересные личности?

Листопад повертел головой, безуспешно пытаясь сориентироваться. Вообще-то он уже неплохо разбирался — да и что там разбираться-то? — в линейной планировке лагеря, но пока что у него еще не выветрился завораживающий страх, когда отнимаются ноги, и тошнотворная, оглушающая, бьющая в темя боль.

Бесстрастный Харон возвышался перед ним, как молчаливая скала. Что ему надо? А, да, к Локо. И вообще поговорить. Что-то надо было сказать

Перевозчику, была какая-то мысль. В какую же сторону двигаться?

— Да, Харон, конечно. Я только никак не соображу…

Черная рука взяла его за плечо, повернула. Палец указал узкий проход между палаточных стен. Правильно, туда.

— Спасибо, Харон. Пошли, кто-нибудь там должен быть. Если не отправились на берег, вместе со всеми.

Харон покачал головой, чуть усмехнулся. Палец вновь указал в проход меж палаток.

«Ошибаешься, парень, — думал Харон. — Когда Локо и Локина компания ходили смотреть на какую-то там следующую Ладью, пусть даже кому-то из этой компании на той Ладье предстояло отъезжать? Эти не станут нервничать по поводу очереди на Тот берег, они «со всеми» не пойдут. Давай, давай, парень, а будем нужны, позовут нас, найдут. Где хошь сыщут».

«Все-таки он взаправду слышит, — думал Листопад, перешагивая растяжки и какие-то подозрительные ямы. — А я не верил. Выходит, зря».

Внутренность большой, примерно как армейская десятиместная, палатки освещалась теми же подвесными фонарями «летучая мышь». Никогда не гаснущие, никогда не изменяющие силы источаемого сквозь мутный колпак света. Их и открыть, чтобы рассмотреть, что, собственно, там светит, какой род огня — электрический, живой коптящий язычок, еще что-нибудь, неведомый какой-то люминофор, — было невозможно. Да они и небьющиеся, кажется, были к тому же, эти «мышки».

Однако здесь этих ламп, которых в обычных палатках по одной, было аж шесть штук, и еще пару, Харон знал, Локо прячет в рухляди в углу. Припасливый, рачительный хозяин Локо.

Про него единственного можно было сказать, что у него налажен быт. Эти невозможные покрывальца, кособокие табуреты и лавочки с трухлявыми резными сиденьицами и спинками, этажерочки и занавесочки — смех, окон-то ведь нету — и по всему лагерю собранные безделушки, поделки, сохранившиеся с невесть каких времен… «Нет, нет, надо выразиться, как это принято в лагере: с бессчетного множества Ладей назад. Детский язык».

Харон опустился прямо на пол у входа. Здесь он мог оставаться в некоторой тени, а усевшись ниже уровня лавочек и креслиц, на которых размещались другие, не лез в глаза своим ростом и размерами.

И Ладьи не про Локо, и Тоннель, а уж о чем другом и говорить не приходится. Локо-дурачок явно ориентирован на длительное вживание, говоря уже языком взрослых дядей с серьезными занятиями. Только никакой он не дурачок, хотя прикидывается иной раз просто артистически. И собираются у него любопытные не из тех, что стали бы простой фонарь колотить, чтоб «поглядеть, чего внутри».

— Поймите, и Злые Щели, и город Дит — это все не из той оперы. Нет никакого резона примешивать сюда построения Алигьери! Подумаешь, семь — или сколько? — веков мир проникался его концепцией и наконец проникся настолько, что она сделалась нарицательной и будто бы даже и непреложной! Да и какой мир — европейский? Христианский? В Африке про эти пресловутые Крути слыхом никакие зулусы-масаи не слыхивали…

— Мы тут… не из Африки. Не городи ты, — отозвался от противоположной стены угрюмый бас.

— Верно, — легко согласился говоривший, — и это еще отдельный вопрос. Я хочу сказать, что не следует поддаваться, идти на поводу у первых пришедших в голову аналогий. То, что в лагере — чем бы лагерь ни считать — сложился определенный фольклор, еще ни о чем не говорит… то есть на него безусловно необходимо ориентироваться, если мы хотим понять, где мы и почему, но считать за единственно правильный со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Присутствовало десятка два гостей. Как принято у Локо, в основном располагались вдоль стен и вокруг обширного овального стола с гнутыми ножками — предмета особой Локиной гордости, но где, где, спрашивается, взял?! Основную речь вели сидящие за столом, от стен обычно ограничивались репликами. Состав, понятно, менялся, но общее правило соблюдалось.

«Что характерно, изменения настигают с обеих сторон: с одной — то и дело кому-то приходит очередь, и его, такого только что пытливого и ищущего, загоняют на сходни, подвздергивая для острастки из ножен черное тупое лезвие, с другой… а с другой так: витийствует, ораторствует, предлагает гипотезы, выдвигает теории, рассыпается мелким бисером, а там глядь! — уж не подсаживается к столу, скромно у палаточной стеночки, и глаза пустые. Вякнет что-нибудь по старой памяти, произнесет в точку или в пусто, да и вновь перед собой упрется. А там и совсем перестанет ходить, переселится на сотые… Эти поднимаются по сходням сами. Массой. Стадом».

— Тот, что говорит, прибыл одну Ладью назад, точно, я его вычислил, — шептал Листопад, пристроившийся рядом. — Еще пока нормальный. Не приморозило его еще. (Листопаду самому понравилось слово.) Этот, который возле него, — просто псих. Псих, про него все знают, поймешь почему.

Но он в общем молодец, похоже, разбирается. Баба рядом — не знаю, не видел, из последних, может? Опять новые прибыли, Харон, почему, как тебя не бывает, сразу поступают новые? Смотри, на стороне, где Локо сидит, один в бушлате, видишь? Вот с ним мы хотели к тебе подойти, но это успеется. Других не знаю, да все они какие-то… Где-то в лагере, поговаривают, такой хоронится мудрец — Психу рядом не ходить…

Харону надоела придушенная болтовня Листопада. Он приподнял парня, как тот был, пропихнул в сторону.

Говоривший у стола, в клетчатой кепке, клетчатом длинном пиджаке с кожаными накладками на локтях, повернулся, оглядывая аудиторию.

— Злые Щели — об этом стоит подумать, — сказали от стены. — Перед этой Ладьей над горами зарево было. Что, думаете, такое?

После этого замечания многие головы опустились, кое-кто — Харон заметил — не в состоянии удержать себя нервно передернулся. Даже клетчатый энтузиаст не нашелся что сказать, притух.

«Злые Щели — это да, это что-то оттуда, из Данте… Где Злых Щелей отвесные громады над пузырящейся смолой вдали чернеют… Ты прав, Клетчатая Кепка, да ведь от этого не легче, ага?»

Харон передвинулся, чтобы совсем быть в тени. Седьмая «летучая мышь» стояла на столе. Локо расстарался для гостей.

— Все же я предлагаю быть если не конструктивными, то по меньшей мере логичными. — Клетчатый справился, не поддался неприятному повороту разговора. — Наше… существование здесь — я не отступлюсь от принципа «когито эрго сум» — мыслю, следовательно, существую, — наше существование пронизано очевидными парадоксами. Начать с того, что это явно не Земля, откуда у Земли два спутника, хотя рисунок пятен очень похож и повторяет один другой, насколько можно рассмотреть. Эта бесконечная то ли ночь, то ли сумерки… А знает кто-нибудь, что лежит по обе стороны за пределами лагеря? Были попытки разведать? Если нет, то почему, или туда закрыты пути, нет дороги? Да начать хотя бы с появления нас, каждого из нас в этом… в этом странном мире.

— Вот и начни, — тихо, так что еле можно было разобрать, сказала сидящая рядом женщина. — Начни с самого себя, Антон, и расскажи нам, как ты очутился здесь. Что непосредственно твоему появлению, — она подняла голову, горько улыбнулась, — твоему осмыслению себя на тропе в ущелье предшествовало. Конкретно. При всех. А мы послушаем.

— Пожалуйста. Я могу сказать, в этом нет ничего постыдного. Неудачная операция, запущенный случай. Наверное, несколько суток провел без сознания. Последнее, что видел, — белая шапочка фельдшера, потом — сразу сюда. В общем, обычный аппендицит, заштатная больничка в Старой Вырье, близ Центрального заповедника, Тверская область, знаете ли. Отсутствие настоящего хирурга, тот фельдшер резать, конечно, не захотел. Смешно, но так. Там было довольно глухо, осень, дороги развезло. Это не совсем приятно вспоминать, знаете ли. Не понимаю, какое отношение…

— Ну, прямо так уж сразу — сюда. Сперва острый перитонит, — сказал один из сидящих за столом, — затем общий сепсис, переходящий в крайнюю форму септицимии. Самочувствие соответствующее. Глушили морфинами, промедолом, если в вашей амбулаторийке, фельдшерском пункте, нашлось. Полная очистка и даже замена крови в стационаре, куда доставили слишком поздно, не принесли результатов. Как следствие — леталис. И уж только проощущав, — говоривший как будто просмаковал слово, — все положенное, вас — сюда. Клетчатый Антон промолчал и сник.

— Вы доктор? — спросил кто-то говорившего. — Можно подумать, про себя рассказывали.

— Врач? Пожалуй. Что-то вроде. Что-то вроде врача, что-то вроде похожее переживал. Но не пережил. Было. Как и вы, в смысле — были, кем бы ни были. Нам представлен образец откровенности, но не думаю, чтобы кто-нибудь последовал примеру.

— Сколько хочешь, — сказал бас. — Я вот вообще ничего такого не помню. Не успел. Щелк — и нету. И мне уже тот шнырь своим перочинным ножичком бобрик ровняет.

— Чего так — не успел? — спросили заинтересованно.

— А так. Тонкостенная пуля, двадцать грамм, девять миллиметров, с посеченной рубашкой. Видать, точно в затылок и попала.

— Миллиметры и граммы затылком разглядел?

— Я же ему ту штуку и подогнал, черту этому, мне ли не знать.

— Никто здесь ничего вспоминать не будет, — так же тихо произнесла женщина. Темноволосая и, кажется, очень смуглая или сильно загорелая, она плотно запахнулась в красивую шерстяную кофту. — Следует честно признать себе, что та жизнь кончена. Что дальше? От кого зависит наша дальнейшая судьба и что это будет за судьба? От танатов? Или от этого… Перевозчика?

— Как хотите, не могу я найти разумное объяснение, откуда здесь могли сложиться подобные… эллинские мотивы, — развел руками Клетчатый Антон. — Вот я, например, из Новомосковска. Не который на Украине под Днепропетровском, а в Тульской области. Еще я знаю тут многих… некоторых. Все из России.

— Из России — с любовью, — вставил кто-то, вроде Листопад.

— Да уж… Я хочу сказать, что неоткуда этим мотивам тут взяться, если это действительно рожденный здесь фольклор. Ни один славянский эпос не упомянут даже краем. Кто мог запустить такие названия в оборот, чтобы они прижились? Разве что до нас? Откуда нам знать?

— Локо должен знать. Локо, какой народ здесь был раньше? («Врач тоже из новых», — подумал Харон.) Древние греки попадались?

Но Локо не имел привычки раскрывать рот попусту. Он себя высоко ценил и выдавал свое авторитетное суждение только когда считал этот шаг совершенно необходимым. Беда, что невозможно было заранее предугадать момент его решения облагодетельствовать слушателей.

— И явное совмещение разнородных понятий. Какая-никакая, но мифология — Ладьи, Харон, и тут же — Злые Щели, которые есть художественный вымысел поэта.

— Горячая Щель, — поправили из угла. — Значит, не вымысел.

— Пусть так. Кстати, что это, может кто-то объяснить? — Антону отвечать никто явно не собирался, и он продолжил: — Мы видим две большие разницы. Еще Каинну сюда добавьте, Джудекку…

— Дит, — включился тот, кого Листопад назвал Психом, — древне-талийский бог преисподней. Орк и Дит отождествлялись в римской мифологии с Плутоном, иначе — по-гречески — Аидом, властителем Царства Мертвых, его еще зовут Гадесом. Подземные реки Коцит и Стикс, а Стикс — дочь титана Океана, и именем ее клянутся сами боги, в слиянии дают начало черным Ахеронта водам.

«Он имеет в виду Реку, Вторую реку и Третью реку, — понял Харон. — Слияние Третьей и Второй находится выше, из лагеря не увидать. На остром мысу мертвый лес, деревья без сучьев, как черная щетина. Перед мысом — намывная банка, «гуляющая», никогда не поймешь, где будет в следующий раз, куда пойдет, огибая, Ладья. Если заходишь в Третью реку, держись высокого берега, там фарватер и стрежень смещены соответственно. Смотри-ка, и это знают, ну-ну…»

А Псих продолжал, разойдясь:

Стихи, здесь и далее: Овидий. «Метаморфозы» (пер. Н. Мамонтова).

«Сам ты старый, — подумал Харон. — Ясно теперь, чем Псих кличку заработал. Кто станет говорить стихами, да еще на том свете? Только психи».

— Вот именно, — прервал воцарившееся после выступления Психа молчанье бас. Харон наконец понял, кому он принадлежит. Тот, в бушлате, сидящий рядом с Локо, Листопадов приятель. Он обращался к Клетчатому: — Я интересуюсь, чего тебе делать было в Тверской области, когда сам с-под Тулы?

— Я… ну, по работе.

— Врешь, Антон, чего-то ты шустрил в заповеднике том. Не тушуйся, не тушуйся, все мы шустрили. Я вот — гастролер был по основной специальности. Гастролировал, значит. В одном городе зависнешь, в другом. Что было, то было. Обратного хода нет. Этот… правильно сказал: не повезет обратно. Чего дальше будет, узнать бы, тут ты, подруга, права. Да ведь никто ж не скажет, а подойдет черед — сами узнаем, что там за рекой. Как ты ее, — повернулся к Психу, — Ахерон?

— Ахеронт, — уточнил Псих.

— А ты ее переплыви, — посоветовали Гастролеру.

— Переплыть… это да. Чего-то неохота мне в нее кунаться. Боязно.

— Вот! — воскликнул Антон, — в этом все и дело! Посмотрите, главный императив нашего поведения здесь — страх, причем ничем логически не объяснимый. Барьеры существуют только внутри нас. Не выходить за черту лагеря, не приближаться к берегу или, уж по крайней мере, не касаться воды. Не подниматься вверх по тропе, подчиняться танатам с их… бр-р… мечами. Откуда это в нас? Если я могу вот так спокойно рассуждать обо всем этом, то стоит мне лишь попытаться какой-либо запрет переступить… Я не могу найти ни одного рационального объяснения.

— Вот за себя и говори, рационалист, — сказал Листопад. — По тропе ему страшно вернуться. Боишься, жмет — не ходи. Думал, пряники тебя поджидают медовые. Я вот так скажу: хорошо, жрать хоть тут не хочется совершенно, а то не знаю, что бы грызли, друг дружку если только.

— Кому что, — коротко усмехнувшись, бросила смуглянка в кофте.

К Харону нагнулся один из безучастных, что смирно расселись вдоль стен, ближайший справа. Должно быть, он не различил в тени, к кому обратился, да и глаза — Харон покосился — были у него плотно зажмурены.

— Вы где проживали? — шепнул безучастный. — В столице? Я — на Остоженке, Турчанинов переулок. Только тут отчего-то москвичей не любят. Надо же, и там, — махнул неопределенно в сторону и вверх, — тоже не любили. В армии, в тюрьмах, говорят, тоже… вообще. Знаете, вот думаю, может, сюда собраны вовсе даже не мы, то есть не настоящие мы, а что-то вроде наших копий? Такое вполне допустимо, я читал. Кому это могло понадобиться? Как кто, а я за всю жизнь пальцем никого не тронул. Тихо-мирно приторговывал. Маленькое частное дело. За что меня сюда? Я умирал так неприятно, смею вас уверить, а теперь что же, все снова? Когда мне стало окончательно ясно, где мы все находимся, я попробовал искать близких, кто ушел до меня, родственников, друзей. Никого. Мы все чужие здесь друг другу… С другой стороны, книга Моуди… Но я не наблюдал себя со стороны и сверху, рядом со мной не было доброго проводника, как там описывается, никакого яркого света впереди. Тут есть какой-то Тоннель, вы не в курсе, что под этим подразумевается?

Как ни тихо говорил этот примороженный, последнее расслышали все. Или почти все. Повернулись, вглядываясь. Локо бросил безделушку, которую вертел, и, прекратив копаться в седой бороде, поднял «летучую мышь» со стола, направляя свет на вход.

Харон с удовольствием отметил, что его вид произвел впечатление. Замерший глыбой у стены и, как они должны догадаться, присутствовавший на их посиделках уже давно. Кто его знает, этого Перевозчика, может, он глухонемой, конечно, а может, и нет вовсе.

Смуглянка неслышно охнула, поднеся ладонь к губам, да и у других челюсти поотвисали. Харон не часто удостаивал компанию Локо посещением.

Один Псих смотрел вовсю. Вдруг выдал:

— Вот спасибо-то! — сказал Харон в сердцах.

— Вы, Антон, сами себе противоречите. — Назвавшийся врачом, в отличие от остальных, демонстративно не замечал Харона. Оглянулся, провел взглядом и продолжал неторопливый обмен мнениями. — Вы желаете иметь информацию, что лежит за пределами лагеря, и в то же время признаете, что отправиться туда, чтобы разузнать самому, у вас не хватает духу.

— Я ему то же самое!.. — завелся Листопад, но Врач остановил его движением руки.

— Не будем доискиваться причин страха. Врожденный он или… благоприобретенный. Мистическим образом на ваше мыслящее, — тут Врач тоже хмыкнул, как давеча красотка, — «я» наведенный. Вы признаете лишь, что он есть, и вы не в силах его перешагнуть. Не вижу принципиально нового в ситуации. Точно такие же дилеммы вставали перед каждым и там, — жест, — имеют они место и тут. По крайней мере, для вас, ведь каждый эти вопросы решает для себя сам.

— А вы? — набычился Клетчатый, не желающий совсем уж оказаться размазанным по стулу.

— Обо мне речи нет. И я испытываю нечто похожее, и мне, мягко говоря, не по себе. Но я и не претендую на роль Того, Кто Все Поймет И Объяснит. По возможности без мандража, жду своей очереди. Вот подойдет Ладья, и поглядим, как выразился наш Гастролер, что там за рекой в тени деревьев. Впрочем, не он первый это сказал.

Врач откинулся в креслице, перевернул одну та расставленных на столе, уродливую, вырезанную из почерневшего плавника фигурку с ног на голову. Или с головы на ноги, не понять, что оно было такое.

«Выставка работ местных умельцев, невесть сколько Ладей назад покинувших лагерь, — подумал Харон, от которого наконец отвернулись. — Локо впору этнографический музей открывать. Должно же где-то это все собираться, не пропадая втуне. От отходов телеснойжизнедеятельности освобождаются еще по дороге сюда, в Тэнар-ущелье, отходы душевных порывов скапливаются в запасниках у Локо. Экскременты творческих потуг».

— Что я говорю! — напирал Листопад. — Прошурупил теперь, Тоша? Я вот ходил на тропу, например, еще раз, и ничего, со страху не помер… то есть я хочу сказать…

— Че тебя туда понесло? — тут же спросил Гастролер.

— Так, захотелось посмотреть.

— Посмотрел?

— Да ну! Ничего, говно только. Извиняюсь, — сказал Листопад смуглянке. Та изобразила презрение.

— С какого те… — не стесняясь никого, продолжал допытываться Гастролер, — там на че-то смотреть? То-то я тебя не видел в лагере. Раз двадцать до тебя заходил, нет и нет. Те где сказали быть,… ты трехнутое?

— Да ладно, брось ты.

— Я те, мудило несусветное, брошу, погоди. Те за кем сказали смотреть?

— Да ты чего, он же!..

— Поговорим еще с тобой,… ты нестроевая.

— Прекратите, вы! — не выдержала смуглянка. — Или идите — вон, на улицу, там отношения выясняйте. Господи, — она сжала руками щеки, — даже тут! Мужичье, хамы…

Харон сразу вспомнил подслушанный разговор Марго со своим Виктором, а про Листопада с Гастролером подумал: «Милые какие ребята. Зачем я им так нужен, что за мной даже надо. было смотреть?»

— Медные врата! — рявкнул пробудившийся Локо, и присутствующие, кто мог, вздрогнули. — Широко раскинулась могучая Земля, — и Локо простер над столом клешнястые лапы, — дающая и питающая соками все, что живет и растет на ней. Далеко же под Землей, так далеко, как далеко от нее необъятное чистое светлое небо, в неизмеримой глубине таится мрачная ужасная бездна, полная вечной тьмы! Борода у Локо стояла торчком. Никто не решался пошевелиться. Локо нельзя перебивать, а то он обидится и ничего больше не скажет,

— Несокрушимые медные ворота запирают путь в вечную тьму, имя которой… имя которой, — Локо тянул паузу.

«Артист, — Харон потихоньку оглядывал внимающих, — при этих он не изображал. Которые активны — Антон, Врач, Гастролер, Листопад, дама, — они этого номера еще не видели. На эффектах ловит дешевых, седая зараза».

— Имя ей — Тартар!

«Были бы свечи — как одна потухли бы, пусть и. незаметно в бороде, шевелятся у него губы, нет».

— Тьма! Мрак! Забвение!

Локо медленно повел раскинутыми, руками, как бы обнимая замерших слушателей, и те послушно подались к нему.

За неизбежной после такого объявления немой сценой, которую Локо тоже тянул сколько мог, должно было последовать пространное описание

ужасов Тартара, а потом, когда присутствующие проникнутся и уяснят, Локо милостиво бросал соломину: «Остерегайтесь Тартара на своем пути! Путь в Тартар — это путь в бездну, не ходите туда!» Мол, вы пока не там, не все потеряно, имеете варианты, хлопцы.

Никудышным он был артистом, Локо. Так, на кривой ехал: какой с дурачка спрос — во-первых, и раз пришли посидеть, поговорить, сами сказать, других послушать, так слушайте — во-вторых. Вот и вся его тактика.

«Псих ему до чего в цвет помогает, встречал ведь я его уже в лагере, припоминаю, бродил он по линиям, ни к кому вроде не приставал, к Локо чтоб захаживать — не замечалось, а он — вон каков», — размышлял Харон, становясь свидетелем обычного Локиного балагана.

Заведенный порядок оказался поломан. Брезентовая дверь на корявой раме — еще свидетельство зажиточности и прочности положения Локо, у остальных-то драные пологи — была отодвинута в сторону, и в палатку стремительно шагнул танат. И еще один за ним. И еще. Всего, как говорил Листопад, пять штук.

С ними… «Девочка», — подумал о ней с первого впечатления Харон, хотя худенькая девушка с прямыми льняными волосами была достаточно взрослой. Но тонка, угловато-неуверенна в движениях, вызывает ощущение детской незащищенности и хрупкости.

На узкие плечи наброшена, прямо на голое тело, меховая безрукавка, как на Локо, только у того из вытертой козьей шкуры в колтунах, а на девушке совсем новая, из пятнистого меха. Барса, что ли, снежного, ирбиса, уж очень пышная. Короткая, едва до верха стройных бедер, узкая, беззастенчиво показывает, что под ней больше ничего не надето. Словом, ни сверху, ни снизу. Девушка придерживала ее обеими руками.

— Он! — пронзительно выкрикнула девушка, и рука ее метнулась вперед, указывая через стол. На одного из сидящих у палаточной стены, увидел Харон. — Этот! И этот! И эта тоже!

Пронзительный голос с хрипотцой, закаченные под веки глаза. Харону это все было слишком хорошо понятно, чтобы удивляться. Он удивился другому — как это Листопад, говоря о появлении нового оракула в лагере, умолчал о столь живописных подробностях.

Девушка стояла совсем рядом, Перевозчик видел, что нежная кожа под отошедшей полой безрукавки покрылась пупырышками от холода, посинела. Из-за стола, откуда все взгляды были обращены к пифии, Гастролер засматривал особенно жадно. Его густые очень широкие брови взлетели, а потом сошлись, когда показалось нагое тело.

— Все? — спросил танат. Девушка находилась в затруднении. Полусомкнутых век не поднимала, но дыхание участилось, лицо посерело, покрылось бисеринами пота. Одна открытая грудь с отвердевшим сморщенным соском заходила вверх-вниз, рот исказился. Харон впервые наблюдал пифию так близко.

— Еще один. Он здесь есть. Он там! — Рука обежала круг. — Он уже есть там, но это не он!

— Нам непонятно, выразись яснее. Укажи, кого ты имеешь в виду.

— Он здесь ни при чем, — выдохнула девушка. Ее передернуло судорогой, руки бессильно упали и опять взметнулись. — Я не знаю! — с отчаянной мукой выкрикнула она. Безрукавка совсем разошлась

на ней. Гастролер не отрываясь смотрел. — Не знаю! Он останется. Но он должен быть там. Ему помешает… он!

Рука с напряженным, почти выгнутыми в обратную сторону пальцами остановилась в направлении Харона, который, не шевелясь, тоже наблюдал с любопытством, но по другому, чем Гастролер, поводу.

— И ты здесь, Перевозчик, — сказал танат. Просто констатировал. — Не дело тебе сюда таскаться, не для твоей персоны место. Оставался бы у себя. Сидеть с ними, стенания их слушать, в рейсе не хватает?

— Покомандуй еще мной, шкура. Где хочу, там и сижу, кого хочу, того слушаю! — Харон искренне вознегодовал. Так дойдет, что эти пятнистые его захотят конвоировать, вы подумайте!

— Впрочем, если тебе интересно. Нас это не касается. — Девушке: — Нам брать его или до следующей Ладьи?

Харон вдруг понял, что под вопросом находится не кто иной, как Листопад. Тот замер, скулы обтянулись, а двое танатов уже зашли сзади, готовясь выгонять названных девушкой. Приятель Листопада, Гастролер, в их число не вошел.

— Бойтесь, бойтесь перекрестков трех дорог! — напомнил о себе из глубины нечистой шкуры Локо. — Эмпуса с ослиными ногами обитает возле них. Она заманит, выпьет всю кровь и пожрет еще трепещущее тело. Страшна и Ламия, и мрачные Керы своими мокрыми красными хищными ртами…

Не мог Локо вот так просто смириться с собственным фиаско, с испорченной появлением нового оракула в окружении танатов программой выступления.

Псих был тут как тут — на него тоже не указали, между прочим:

— Ладно, забираем всех, там разберемся, — скомандовал танат, терпеливо дослушав до конца. Два пальца на кисти с особенно отчетливыми пятнами были свернуты, торчали неестественно.

«Э, — подумал Харон, — так это я тебя приложил на пристани. Но каково сказано! «Взять всех, там разберемся!» Вечная формулировка».

Понимая, что к Локо танаты заявились в последнюю очередь, Харон поднялся и, сильно пригнувшись под низким для него потолком, пошел из палатки Локо-дурачка впереди остальных.

Девушку-пифию танаты бросили. Она выполнила свою задачу и более была не нужна. Действие паров Священной Расщелины кончилось. Она опустилась на корточки, где стояла, обхватила себя за плечи, сжавшись комочком, дрожала. Харон пожалел ее, проходя.

«Однако же с другими ее не потащили, оставили. Отчего бы?» — Он посмотрел — рядом с девушкой присел Гастролер. Согнулся низко, зашептал тихое. «Нет, положительно, энергичные ребята они с Листопадом. Этого даже девочки продолжают интересовать. Жаль будет разбивать их тандем».

Харон коротко задержался на пороге.

Линии опустели. Кому следовало, уже пребывают на Ладье, остающиеся в лагере сидят по палаткам или толпятся на причале. Кто-нибудь пытается пролезть под шумок на борт, его не пускают. Их группка, последняя, пересекла свободную площадь, свернула в проход, напрямую выводящий на пристань.

— А ты чем докажешь?! Ты-то докажешь чем?! — завопил пронзительный женский голос за палатной стенкой. — Я тебя в тыщу раз, сикуха, живее, у тебя самой уж хлебало, вон, не раскрывается, оторва ты!.. — И дальше полетел неразбавленный визгливый мат, оборвавшийся, будто прихлопнули ее, а может, и правда трахнули чем по голове, где волос долгий, ум короткий.

Харон невольно оглянулся на надменную смуглянку. Та шла рядом с Врачом, ничего не замечая, не слыша, бормоча что-то, стиснув кулачки у горла. Врач утешал и подбадривал. Его и Клетчатого Антона, что ошивался с другого бока, забрали лишь под соусом «после разберемся».

Опять-таки предельно небрежно Харон чуть повернулся к танату, оказавшемуся близ:

— Списки отменили? С подачи одних оракулов будем отправки формировать? Понятно, они ж ясновидцы у нас…

Не горячись, Перевозчик, никто на твое законное не посягает. Во всем, что касается Ладьи, ты главный. Вот ступишь на борт — никто слова тебе поперек сказать не посмеет. Просто, если объявляется оракул, этим надо пользоваться, а тебя в лагере не было. Да и проще так. — Танат вздернул заносчивый подбородок. Эта девчонка… она на самом деле так привлекательна для смертных? Что в ней такого, мы осмотрели ее всю? А для тебя?

«Оп, — подумал Харон, — уже вторая жемчужина. Первая — идея того примороженного о копиях. Тривиально, сам о таком не раз думал, но от кого-либо из них услышал впервые. А теперь этот почти впрямую признался, что они, пятнистые, осознают

свою ущербность и, быть может, даже тяготятся ею. То-то же вам».

— Я разве смертный? — бросил он и, так и не удостоив таната взглядом, приотстал, давая Гастролеру с Листопадом, тащившимся в хвосте, догнать.

— …не успели, — расслышал убитый голос Листопада. — Один я — разве что?

— Ты, главное, там не дрейфь. Подумаешь, предсказала она. Видали мы таких — пальцы веером, сопли пузырем, зубы с пробором. — Гастролер басил как-то рассеянно, один раз, еще на площади, он обернулся на красно-синюю палатку.

— Иди-ка отсюда, парень. До дружка ли тебе, когда девочка там осталась? Иди шуруй, я за ним присмотрю, он в мое распоряжение поступает.

Они уставились на преградившую им путь фигуру Перевозчика. Харон похлопал Гастролера, повернул назад, подтолкнул. Листопад тщетно пытался отыскать хоть какое-нибудь выражение на этом невозмутимом темном лице.

Чисто инстинктивно он рванулся назад, но рука, подобная чугунной отливке, легла ему на плечи, и он уже никуда не мог деться. Черноту с двумя лунами сменила светящаяся мгла, и сразу над собой Листопад увидел местами выщербленные, старые доски нависающего черного борта.

Да, погрузка была завершена. Борта сверху облепляли силуэты по грудь, как мишени в тире, и плохо различимые лица, одинаковыми пятнами белели в сумраке, сливаясь по мере удаления к баку. Сходни охранялись двумя танатами с обнаженными мечами, поэтому пространство перед ними было широко и просторно.

Держащаяся в отдалении толпа безмолвствовала, как молчали и те, кто был на борту. Никаких маханий руками, платками, улюлюканья, прощальных

напутствий. Если это и было прощание, то прощание тихое.

Рассматривая брусья толщиной в ладонь, из которых собраны сходни — на всех Ладьях такие, бронебойные, — Харон вновь с привычным недоумением раздумывал, кой черт заставлял делать их такими. Не орудия же по ним вкатывать.

«На том берегу для всего скопа моих пассажиров довольно поясок из трав плетенный с борта перекинуть, сойдут — не шелохнется. Один экипаж останется при статях и кондициях, да и то потому, что всего экипажа — я."

Мне не приходится буквально пальцем шевелить, все потребные работы, действия, маневры осуществляются сами собой. Как бы сами собой, Вот именно — как бы».

Очутившись рядом с полностью готовой к выходу Ладьей, он позволил себе открыть дверь мыслям и воспоминаниям о том, что ему — вот лично ему, Харону, бесстрастному, невозмутимому, «суровому старому Перевозчику», теперь предстоит. От чего теперь его отделяют всего несколько шагов и, может быть, несколько слов, если он захочет, но которые все равно никем не будут услышаны, и поэтому без слов можно обойтись.

Часовые убрали мечи в ножны, чтобы отобранные могли приблизиться и подняться. А у конвоиров произошла заминка. Они сошлись, принялись совещаться.

— Шевелись, пятнистая немочь, решайте, кого берете, кого нет!

С макушки до пяток Харона пронизал знакомый зуд, очертания предметов слегка поплыли. Ладья почуяла своего кормчего.

— Смотрите, — проговорил удивленно Антон, — так и написано — Ладья.

— Для таких, как ты, и написано. Чтоб не перепутали.

— А вы хотели бы, чтобы тут было написано «доски»? — отозвался Врач с раздражением. Он обнимал плечи смуглой дамы, стоявшей безучастно, бросив по бокам руки, как плети.

— Нет, нет! — продолжал воодушевившийся Антон. — Помните, я говорил с самого начала, мы зачем-то очень нужны там, куда нас отправляют, куда перевозят. Не в Хароне же, право, дело, он просто лодочник. В особом смысле, разумеется. Кому мы нужны? Зачем? На наши вопросы мы вряд ли найдем ответы здесь, на этом берегу, но я убежден: Ладьи — это еще не конец…

Харон очень внимательно посмотрел на него. Врач сказал:

— Один эмбрион говорит другому: «Вы знаете, коллега, я тут долго и обстоятельно размышлял и пришел к выводу, что роды — это еще не конец!» А тот ему отвечает: «Ты, — говорит, — совсем трехнулся. Ну подумай своей головой бестолковой, ведь оттуда сюда обратно еще никто не возвращался!» Так что все убеждения наши… — Врач махнул свободной рукой и отошел с женщиной.

— А вы как думаете? — Антон спросил Листопада, который покорно стоял, прижимаясь плечом к гранитной твердости локтя Перевозчика.

— Обложил бы ты его, парень, да леща двинул бы хорошего, — посоветовал Харон. — Что ему все чего-то больше всех надо? Ведь последний раз видитесь, случая уже не будет.

— Я думаю, что Локо и Псих просто сговорились, — сказал Листопад.

— Ты сомневался?

Внутренний зуд, гул, как отголосок неразборчивого эха, утвердился в Перевозчике и занял полагающееся место. Теперь он будет только нарастать, вплоть до самых последних нестерпимых аккордов, финального крещендо, но и тогда останется непонятным, ошеломляющим, чужим.

Но до этого еще далеко. «Как до Того берега», — позволил себе усмехнуться Харон.

— Не знаю, не знаю, не уверен, — глубокомысленно протянул Клетчатый Антон, — они безусловно владеют какой-то информацией, и в том, что говорят, я вижу смысл…

— Вон он готов тебе выдать информацию. Видь свой смысл на здоровье. Без тебя погано.

— Вот это правильно, Только больно ты, парень, тих. Неужели боишься? Тебе что было сказано — не дрейфь!

Псих, задрав бледную мордочку — он вообще был хлипковатый, — продекламировал:

— Ну-ка повтори, повтори!

Харон потянулся к Психу, желая приблизить, но явились договорившиеся наконец сами с собой танаты. Все завертелось.

Псих, Антон и другие, кому суждено в этот раз остаться, были отправлены в толпу. Туда же, после того как от него оторвали судорожно цепляющуюся смуглянку в ее красивой кофте, последовал и Врач. Харон, хмыкнув про себя, отметил, что танаты не привнесли ничего нового в уже произведенное пифией разделение. Отъезжающие потянулись по сходням наверх, с Хароном остался один Листопад. С неизвестно откуда взявшейся надеждой непонятно на что он старался поймать взгляд глубоких черных глаз Перевозчика.

— Можешь отчаливать, Харон, наше дело сделано. Харон ждал.

Танат копался в складках своей хламиды, доставал затертый кожаный мешочек, развязывал его. Харон ждал.

Овальный, в половину обыкновенной ладони, зелено-голубой прозрачный кристалл появился из поясного кошеля таната. Пятнистые пальцы положили его в подставленную черную, в резких морщинах руку. На ней он выглядел камушком, просто красивой речной галькой. Танат прикасался к нему благоговейно…

Небрежно спрятав зеленый камень к себе в пояс, Харон поманил таната и показал ему два поднятых указательных пальца. Медленно свел руки и, подержав палец к пальцу, продолжил движение левого направо, а правого налево. Как обмен заложниками на границе. Видя исказившуюся злобой физиономию, довольно осклабился.

— Мы так и думали, — не скрывая охватившей его ненависти, проговорил танат. — Мы так и предполагали, что на отплытии ты что-нибудь учинишь. Это в твоем стиле, Перевозчик.

«А как же, — подумал, но не сказал Харон. — Но при чем здесь я? Просто делаю, как сказано. Негоже не исполнять предсказание».

Он повторил жест. И на всякий случай похлопал по поясу с камнем.

— Будь по-твоему, Перевозчик, мы подчинимся. Пользуйся своим правом. Остается, как мы понимаем, этот. (Листопад очумело завертел головой.) Кто тебе нужен оттуда? Но не думай, что тебе так забудется…

«Есть вещи поглавней моего и твоего права, пятнистый. Не прикидывайся, что ты о них ничего не знаешь».

Он дернул Листопада за вихор с выстригом, толкнул кулаком в грудь.

— Уноси подошвы, не то передумаю. — Танату, когда парень отошел на негнущихся ногах: — Все равно, кого зацепите. Хотя… — У Харона мелькнула еще одна шкодливая мысль, и улыбка коснулась страшноватого лица.

Уже взойдя на борт и поднявшись на помост кормчего, единственное возвышение над палубой, с той же мертвенной улыбкой он наблюдал, как танаты сперва окружают, ловят — тот выказал отменную прыть, — а затем, вылущив из попавших в кольцо других, гонят к сходням того, кого Харон им назвал.

Клетчатый с закаченными глазами взлетел по сходням пулей, и в тот же миг они заскрипели, оторвались от причального настила, задрались в горизонталь и, визжа от трения, поползли внутрь, под палубу.

Перевозчик дотронулся до исполинского румпеля, заранее приготовясь к тому, что последует за касанием. Невидимая и неслышимая молния пробила его тело насквозь. Перетерпев этот первый миг, он обхватил обточенный брус, слился с ним, чтобы уже не отрываться до самого конца рейса. «До окончания работы, — подумал он. — И я даже не имею права сказать «поехали!» или, как полагалось бы, «пошли». Нет, мы именно «поплыли»…»

Лепесток руля шевельнулся, как широкий плавник, повинуясь на диво легкому ходу румпеля. Ладья тяжко вздохнула и отошла. Весла лягут на воду, когда неспешное течение отнесет огромную лодку Перевозчика ниже лагеря.

Парень в драном комбинезоне и тот, кто назвался в палатке Локо врачом, не ушли вместе с постепенно разбредшейся с пристани толпой, задержались на причале. Они смотрели, как тает, сливаясь с черной поверхностью не знающей бурь Реки, высокая корма судна.

— Кто она тебе? — спросил Листопад. Поправился: — Была тебе. Жена?

— Ему она была жена, — Врач указал на удаляющуюся Ладью.

— Кому?! Перевозчику, что ль?

— Дурак. Антону, которого Харон вместо тебя взял. Почему тебя оставил, а его взял, как думаешь?

— Ага, — соображал Листопад. Неуверенно ухмыльнулся. — Узнает Тоша-Тотоша, кому он там так сильно нужен. Мы лучше погодим.

— Думаешь, лучше? Мучиться неизвестностью так приятно?

— Как кто, я не особо мучаюсь.

— Ты не ответил на вопрос.

— Понятия не имею, чего он меня оставил, а его взял. Слушай, слушай, Врач! Ему танат чего-то такое передал блестящее под самый конец. Вроде зелененькое чего-то такое, не рассмотрел я как следует.

— Ты не подмечал, что танаты с ним каким-то образом могут общаться? Что с ними он, в отличие от тебя или меня, разговаривает?

Листопад наморщил лоб, припоминая.

— А точно! Я с ним подходил сюда до погрузки… Слушай, как ты догадался? Ты вообще кто, откуда? Знакомиться давай, раз так.

— Догадался… Наблюдал, приглядывался, делал выводы. Что же, считай, проводили. Двигаем отсюда.

— Куда? К Локо? Чего это за имя, откуда взялось?

— «Локо» — по-испански «дурачок», «слабоумный».

— Это Локо-то? А по-испански — с какого потолка свалилось?

— Вот и я говорю, сам себе небось выдумал. Что

знал. Как и все остальное. Не туда мы пойдем. Расскажете, что вы там с Гастролером напланировали. — Во даешь, и это знаешь!

…Двадцать пар длинных весел вознеслись над обоими бортами и замерли на мгновение в верхней точке подъема. Медленно и плавно опустились они в черные воды. Ладья вновь тяжело вздохнула, прибавила ход, выворачивая поперек течения.

Курс выбирал и держал не Харон. Он лишь послушно вел румпель, тянул его, выглаженный ладонями и локтями предыдущих Харонов. Отчасти, быть может, уже и его собственными, потому что на всех Ладьях, где ему довелось побывать, румпель был одним и тем же, переносясь с судна на судно путями и способами, о которых не хотелось думать. Включившись в неспешный ход Ладьи, Перевозчик становился частью ее неведомого устройства, винтиком, зубчатым колесиком механизма, прекращал быть самим собой.

К сожалению, сознание — оставалось.

Глава 5

Впустив гостей. Инка снова забралась с ногами на кровать, завернулась в бахромчатый толстый плед, в красную и черную клетку. Всего их было четверо, но вели они себя так, что сразу становилось понятно их между собой разделение на трех и одного. Тот, который был один, отошел к окну.

Среди троих, несомненно, главным был грузноватый мужчина в турецкой длинной куртке черной кожи со множеством «молний» и карманов, седой, с кустистыми бровями, глазами и щеками стареющего бульдога. Остальные двое — молодые, в аккурат-

ных стрижках, при себе имели чемоданчики-«дипломаты» чуть крупнее привычного размера. Добротностью и внешней отделкой чемоданчики походили будто от «Шульца-М», из аксессуар-шопа на Комсомольском, где Инка была дважды — покупала очки «Блаватти» и раз — какую-то мелочь. Цены там…

Едва войдя, парни «шульцевские» чемоданчики раскрыли, и внутренность их оказалась поразительна. Невероятное количество — там еще и отделения раздвигались — разнообразнейших инструментов, приспособлений, приборов, которые Инке были непонятны.

Один с чемоданом прошел на кухню, другой орудовал в прихожей, затем переместился в ванную и туалет. Седой присел к столу, пододвинул к себе пепельницу, вытащил из какого-то одного кармана короткую кривую трубку, из какого-то другого пакетик с табаком, тяжело вздохнув, принялся набивать. «Клан», — прочитала издали Инка на красно-зеленом пакетике. Седого она видела второй раз в жизни.

— Как полагается, Инна Аркадьевна, когда можно ожидать следующего появления вашего знакомого? — спросил седой, приминая коричневые табачные ленточки.

— Не знаю, не докладывает.

— Так-таки ничего? — Седой словно и внимания не обратил на Инкину враждебность, набивал трубку. — Хоть приблизительно? Не может же быть такого, чтобы просто — развернулся и за дверь.

— Ему позволяется.

Седой приподнял нависающую бровь. Не спеша раскурил свою трубку, сломав при этом несколько спичек, добываемых одна за другой из потертого коробка. Он производил впечатление человека, все на свете делающего обстоятельно, без торопливости и суеты. — Вы, кажется, упомянули, что документы он в этот раз оставил? Будьте так добры…

Инка, изогнувшись, достала из-под себя — был в заднем кармане джинсов — коричневый бумажник, кинула на стол, едва не сшибив при этом пепельницу.

— Ой! Извините…

— Не стоит волнений, Инна Аркадьевна. Сережа!.. Парень, похожий на молдаванина, выглянул из кухни. На кивок седого, который к бумажнику не прикоснулся, подошел с каким-то приборчиком, сделал вокруг бумажника несколько пассов, глядя в окошко прибора. Затем осторожно раскрыл. Он действовал в прозрачных тонких перчатках.

На столе перед седым в ряд выложились: паспорт, три вида банкнот, карточки. Седой пролистнул паспорт, а Сереже-молдаванину кивнул на деньги:

— Займись, это по твоей части. Проверь, номера сравни с предыдущими. Прямо сейчас проверь, при мне.

У Сережи появился квадратный фонарик ультрафиолетового света, им Сергей быстро провел по нескольким купюрам, взятым наугад из пачечек долларов, фунтов, стотысячерублевок.

— Настоящие.

— Номера?

— Я и так вижу, совпадают. По крайней мере те, какие сейчас взял.

— Вот займись. Но уже кое-что. И карточки, карточки… — Седой постучал ногтем по скатерти возле пластиковых кредиток.

— Те же «Виза» и «Экспресс», значит…

— Ладно, работай. Как фон?

— Это Юрик.

— Нигде не пищит, я сразу проверил, — отозвался из прихожей Юрик, — а наследил он по факту, нет — это я в комнате посмотрю.

— Селивестров Иван Серафимович, — прочитал вслух седой. — Обложка интересная, приметная, я такой и не видел.

Паспорт был в бело-сине-красных корочках, три широких полосы — российский флаг, с золотыми уголками, золотым тисненым орлом.

— Не замечали, Инна Аркадьевна, предыдущий документ внешний вид такой же имел?

— Что значит — предыдущий?

— Ну, который был до этого. Как и бумажник, и деньги, и все. Кстати, как… Иван Серафимович отреагировал, когда вы ему вернули? Обрадовался найденной пропаже? Хотя да, какая пропажа, если в кармане лежит точно такой же. Инна Аркадьевна, в нашу прошлую встречу две недели назад…

— Тринадцать дней.

— Надо же. Точно. Так вот, наш предыдущий разговор был в определенной мере неконкретным. Да другим он и быть не мог. Все-таки мы не знали, появится ли ваш… — седой вновь чуть нарочито словно запнулся, — Иван Серафимович у вас еще.

— Почему обязательно у меня его искать? Паспорт его теперь у вас, прописка, фотография. Объявите розыск. Я при чем? Спасибо, засаду не оставили…

— Не будем сейчас говорить об этом, Инна Аркадьевна. Засаду… не смешно. Пока люди работают, — повел рукой в сторону кухни и коридора, — не могли бы вы обрисовать вашего визитера несколько подробнее? Скажем, о личных привычках, мелких черточках, особенностях характера, поведения. Надеюсь, у вас хватило благоразумия не открывать ему факта нашей с вами предыдущей встречи и последующих договоренностей? Я так и думал. Но вот о нем. Ничто в глаза не бросалось? Так, чтобы сразу? Или, наоборот, незаметное, обыденное, личное.

— Например?

— Ну, например, курит ли он? Что любит из еды? Острое? Сладкое? Неприхотлив? Пьет? Когда выпьет, пьянеет сразу или держится? Много может выпить? Заходила ли речь, даже в шутку, о наркотиках? Травка? Что-нибудь посерьезнее? Об иных стимуляторах? Чувство юмора? Примерный уровень интеллекта? Эрудиция? Осведомленность о текущих событиях? Отношение к политике? Суждения о современной ситуации — в столице, стране, мире?… Музыку какую предпочитает? Видите, сколько при желании можно задать вопросов.

— Терпеть он музыку не мог, — угрюмо пробурчала Инка. — Не курит, но на меня никогда не ругался. Некоторые, знаете… — Инка открыла свою пачку.

— Бывают предубежденные, — пыхая трубочкой, согласился седой. — Ну, а внешность?

— Что — внешность?

— Нет, я говорю — интересный мужчина. Даже на какого-то американского киноактера похож.

— На Стивена Сигала, — не удержалась Инка.

— Вот-вот. Но по фотографии в паспорте… А вот роста, например, он какого? Выше среднего? Метр восемьдесят пять? Еще выше? Походка не характерная, не отметили? На теле… может быть, шрамы, родинки, татуировки?

Инка молчала, затягиваясь.

— Еще… Инна Аркадьевна, ничего больше ваш друг не оставлял? Скажем, на хранение? Что-нибудь не совсем обычное?

Она уже поняла манеру седого заваливать грудой вопросов, а самый главный задавать под конец, довеском, на излете.

— Нет.

— Вот так вот — «нет», и все. И ничего больше.

Про золотой слиток она тоже, естественно, ничего не говорила, ни тогда, ни сейчас не скажет. Что она им, обязана?

— А ездили куда? — мягко спросил седой. — Отчего так сорвались? Была причина? Какая?

— Мы ездили… Уезжали к брату. Навестить. — Инка едва не потянулась к узелкам шнурка, висевшего на груди, но вовремя руку остановила. Тоже знать им незачем. Никому из них. Она впервые взглянула на отвернувшегося к окну четвертого.

— Навестить, значит.

Седой отложил книжечку паспорта на угол стола, выпустил еще один клуб ароматного дыма, который почти сразу превратился в тончайший слой. Таких, не рассеивающихся и не смешивающихся между собой, висело в комнате уже несколько. В них бродила, тоненько завиваясь, струйка от Инкиной «честерфильдины».

— Навестить… — неторопливо повторил седой. — А ведь мы с вами, Инна Аркадьевна, совсем по-другому уговаривались. Совсем, совсем по-другому.

— Вот я вам трахаться при всех ваших подслушках да подглазках! — неожиданно для самой себя выкрикнула Инка, вскакивая и ударяя себя по локтю руки со сжатым кулаком. Как какая-то пружина развернулась в ней. Недокуренная сигарета полетела через всю комнату.

— Сядь! Сядь, говорю! Вот так… Ишь, принцесса Недотрога какая! А то тебе хором не приходилось. Сиди, сказал! Крыльями она на меня махать будет. — Седой бульдог показал свою хватку. — Золото где? Для экспертизы нужно, потом получишь обратно, мы тебе не твои дружки-мазурики, хоть была б моя воля, я не отдал. Только не вздумай дуру валять — не знаю, не видела! Тебе лично он килограмм этот дарил? Не тот, что Зубковым отдала, еще один, следующий, в этот приход. Ну?

— Сергею оставил, — глухо сказала Инка, вновь теребя пачку. — Подарил.

— Не оставлял он ему ничего. Несчастный случай с твоим братом произошел, понятно тебе?

— Туда и дорога. В гробу я его видела.

— Увидишь. Смею заверить — пренеприятнейшее зрелище. Не для слабонервных. Поэтому повторяю свой вопрос: почему так спешно сорвались и почему именно туда. В эти твои… Шатуны. Шатуры…

— Шаборы, — подсказал Юрик. Покончив с прихожей, он заглянул на минутку в комнату взять что-то из своего распахнутого чемодана.

Инка курила. Дернула плечом.

— Он… Иван предложил… попросил куда-нибудь на природу, мол, Москвой сыт по горло. Ну, я и сказала, если хочешь…

— Ах, Инна Аркадьевна, — опять тяжело вздохнул седой. Добыв из нового кармана репортерский рекордер, поставил перед собой. Дважды прогнал ленту, попадая не на те места. Наконец нашел.

«…поцелуют, — сказал рекордер голосом Инки, — тебе рады, не уходи, пожалуйста. С антресолей достань коробку, в ней полсотни свечей, там, куда мы поедем, будут нужны». — «Мы поедем, вот как? — сказал голос Ивана. — Ну, вы меня заинтриговали…»

Седой щелкнул «стопом». На Инку не смотрел.

— Н-ну? — сказал резко. — Чем тебе брат так не угодил, что ты своего… Серафимыча повезла его убирать? Да и как убирать-то… врагу не пожелаешь. Или кому другому не угодил? Или они там сами между собой чего не поделили, золото то же? Ты рассказывай, рассказывай, пока у тебя шанс есть в домашней обстановке говорить.

— Семен Фокич, — нарушил свое молчание четвертый. Он все так же стоял у окна, спиной к комнате. — Не дави, пожалуйста.

Четвертый Инкин гость был высок, строен, широкоплеч, что особенно подчеркивалось элегантным кремовым плащом, на котором он, очутившись в квартире, даже не распустил пояса. Ровные густые волосы, осыпанные бисером дождя, когда вошел, теперь высохли. Истаяли и потеки на плечах и на спине. Говорил он не оборачиваясь.

— Ребята твои закончили?

— В самом разгаре. — Седой был недоволен вмешательством.

— Пусть поторопятся.

Седой Семен Фокич спрятал рекордер. По карманам он также рассовал паспорт на имя Селивестрова, магнитные карточки для оплаты метро и таксофонов, сам бумажник.

— Второй, — постучал по столу.

Ободренная поддержкой Инка нагнулась к сумке, которая так и стояла раскрытой у кровати, положила перед седым портмоне — близнеца первого.

— Наоборот, — сказала она. — Это — первый.

— Ну да, ну да. Не заметил он, что купюры-то мы заменили?

— Он вообще был удивлен, как это я сохранила и не потратила ничего. Даже в руки не брал. А купюры… чего тут замечать, если деньги те же. Это вы на номера смотрите.

— Суммы те же. А вот с банкнотами у вашего знакомого явная накладка произошла.

— Они же настоящие, сами сказали, Сережа ваш сказал.

— Не бывает, Инна Аркадьевна, двух настоящих банкнот с одинаковыми номерами.

— Так что, он фальшивомонетчик, по-вашему?

— Не прикидывайся дурее, чем есть, понятно? Тебе не идет.

— Семен Фокич!.. — раздалось от окна.

— Ладно, поговорили. — Семен Фокич тщательно выбил трубку и даже вычистил извлеченной опять-таки из кармана куртки специальной изогнутой железочкой. Спрятал курительные принадлежности, посопев в пустую трубку. Вздохнул.

В эту минуту Юрик, который окончательно перешел в комнату и возился в углу за телевизором, попросил Инку пересесть. Он по-хозяйски бесцеремонно откинул с софы все постельное белье, верхний матрац. Извлек неширокую полоску пленки из черного бумажного пакета, запрятанного под ними. Присвистнул.

— Ого! Вот это да.

Показал пленку высунувшемуся из кухни Сергею, Сергей тоже присвистнул.

— Концерт птичьей песни устроили? Свиристели какие, — недовольно сказал Семен Фокич. — Забыли, как словами разговаривать? Есть что-нибудь?

— Еще как есть! — Юрик продемонстрировал пленку. На вид она казалась много плотнее обычной полиэтиленовой. Первоначально совершенно прозрачная, она была сильно и неравномерно затемнена, как задымлена, а с одного края дым сгущался в непроницаемую черноту. Обратился к Инке:

— Гость… ну, он был на кровати? Присаживался или как?

Не находящая от возмущения слов Инка могла лишь яростно помотать головой.

— Тогда тем более.

— Сильно? — живо поинтересовался седой.

— При такой засветке индикатора — не меньше ноль-пять в час. Сколько вы пробыли дома вдвоем, девушка, минут тридцать-сорок? Ваш знакомый «горяч», девушка, — сказал Юрик, — теперь это совершенно точно установлено. Вы бы, девушка, прикинули, сколько с ним по общему количеству времени общались тесно, а то и на обследование отправиться не мешает. И золотишко ваше, значит, тоже — того. Не рекомендую припрятывать. Золото вообще хорошо набирает. Тот ваш подарок — ох и «звенит»!..

— Тоже имею новость, — Сергей был мрачен, что особенно подчеркивалось встопорщенными черными усами и резкими складками на щеках.

— Час от часу… У тебя что?

— Момент. Необходимо, чтобы уважаемая Инна Аркадьевна показала какую-нибудь вещь, которую гость совершенно точно брал в руки, а затем больше ее не трогали.

Обескураженная его вежливостью, а еще больше не слишком понятными словами Юрика, Инка прошла с Сергеем на кухню.

Из распахнутого на столе чемодана в разных направлениях протянулись провода. Присосками они крепились к обоям на стенах, к потолку и даже линолеуму пола. Два были прикреплены к холодильнику с выдернутым из розетки шнуром. Провода образовывали сложную звезду, центром которой был чемодан с мигающим на внутренней стороне крышки экраном компьютера. Они мешали пройти.

— Там…

— Точно она? — Сергей держал за горлышко и донце водочную бутылку, извлеченную им из-за холодильника, куда он пробрался, отсоединив пару проводов.

— Точно.

— Может, другая какая, там много.

— Она, она. Я уж забыла, когда и пила-то еще такую гадость.

— Если вы насчет того, что предпочитаете более благородные напитки, то я с вами совершенно солидарен.

Покручивая в пальцах бутылку, южный Сергей явно не спешил докладываться начальству. Инка смотрела ему в глаза, мигнувшие зазывной искоркой, секунд пять, потом сказала:

— О Гос-споди!.. — И ушла обратно в комнату. Сергей явился через минуту.

— Я на всякий случай, пока контур снимается, решил взять пальчики с пары плоскостей. Дедовским способом, еще разочек для контроля. Нигде ничего похожего на клиента. Вот что мы теперь имеем — Положил на скатерть запятнанный листик целлулоида. — Инна Аркадьевна, бутылочку протирали перед тем, как в холодильник поместить? (Инка кивнула, вспомнив, что да, протирала, залапанной какой-то показалась.) Разливал он сам, так? По крайней мере отпечатки одного человека. И сравните, — выложил рядом с первым второй листок.

Седой и подошедший Юрик склонились над листиками.

— Сказал бы я, если бы сильно воспитанным не был, — промолвил Юрик.

— Но мы, похоже, пролетели. Как фанера над Пентагоном.

— Мальчик ты еще, — жалостно сказал седой. — Иди работай.

— А я — все. Что мог собрал.

— Сергей?

— Заканчиваю.

— Что ж, тогда…

— Благодарю тебя, Семен Фокич, — сказал высокий от окна. — Когда результаты обработаешь, пообщаемся еще. Сворачивайтесь, а мы с Инной Аркадьевной побеседуем на разные темы.

Парни стали собирать свои чемоданы, рассовывать по гнездам приборы, пристегивать хомутиками инструменты, сворачивать в аккуратные бублики шнуры, укладывать полиэтиленовые пакетики и конверты из вощеной бумаги. Семен Фокич тоже поднялся.

Все бы окончилось вполне благополучно. Инка проводила бы с облегчением, но тут Юрик, видно, припомнив и желая уточнить, задал не слишком, в общем-то, деликатный, но и не самый, применительно к ситуации, нескромный вопрос:

— Да, Инна Аркадьевна, туалетом вы последняя пользовались или друг ваш?

И спросил без всякой задней мысли. По работе просто.

Но для Инки вопрос явился последней каплей. Без того взвинченные нервы не выдержали. Кровь бросилась в лицо, запекло и по шее, и верх груди. Слезы прямо-таки брызнули. Всякое у нее бывало в жизни, куда похлеще ситуации случались, а тут — не выдержала.

— Да что ж вы!.. — закричала, заходясь на визг. — Что ж вы меня, как перчатку-то выворачиваете?! Я вам совсем не человек, да?! Убирайтесь отсюда все, слышите! Вон! Игнат, пусть они уйдут!

И зарыдала, отвернувшись, в ладони.

Высокий, к которому она обращалась, приобнял ее одной рукой, а другой сделал Семену Фокичу с бригадой жест, могущий быть расценен и как извинительный. Было слышно, как, пока уходили, Юрик сказал недоуменно: «Чего это она?» — «Шалава, физдипит много…» — Но кому принадлежали последние слова, помешала понять захлопнувшаяся дверь.

Игнат некоторое время поглаживал Инку по волосам.

— Извини, — наконец сказала она, отстраняясь.

— Не стоило принимать близко к сердцу, Инна. Семен — мужик грубый, что поделаешь. Зато специалист. И ребята его спецы закачаешься. А за конфиденциальность их услуг можно не беспокоиться. Садись и слушай. Теперь можно тебе кое-что рассказать. Да и нужно.

Примерно год назад, чуть больше, начал рассказывать Игнат, усевшись на стул, который только что занимал Семен Фокич, и по-прежнему не снимая плаща, среди неизмеримого множества больших и малых событий и потрясений, происходивших в нашей богоизлюбленной стране, имели место следующие. Сотрудница совершенно секретного учреждения, имевшего основной профиль — прикладные исследования в области аномальных сторон человеческой психики и жизнедеятельности в целом, знакомится с неким… скажем так, человеком. Невзирая на категорические запреты подобных знакомств. Невзирая на все подписанные ею обязательства, регламентирующие ее поведение и в личной жизни тоже. Невзирая на присутствующую — полагающуюся ей — охрану. Совершенно частным образом, прямо на улице. Впрочем, подробности неизвестны. Стремительный, едва не в несколько суток развившийся бурный роман. Руководство этой сотрудницы в лице прямого куратора, директора и, можно сказать, полновластного хозяина того учреждения, выделенного в свое время из недр самого «парапсихологического отдела» КГБ СССР и ФСК РФ, а также и выше, вплоть, наверное, до отвечающих за эти направления из аппарата Президента, — все понятным образом взволнованы.

Здесь необходимо знать, что простой сотрудницей называть ту женщину вряд ли уместно. Ее аномальные способности, выявленные и развитые в «фирме» должным образом, по характеру и масштабу воздействия вставали в ряд с наиболее мощными современными стратегическими вооружениями. Такие, как проект «антиСОИ» — «Щит», разработки физиков «Сдвиг» и биологов «Радость». Само ее существование на белом свете, в общем, самой обыкновенной во всем остальном женщины, делалось высшей государственной тайной.

Должно было сделаться, да не успело. Эта женщина погибла при самых загадочных обстоятельствах и не без вмешательства, а то и прямого действия своего неожиданного знакомого. Она была изолирована на одном из охраняемых объектов, а знакомый явился на выручку, имея при себе то ли группу захвата, то ли неизвестно зачем взятых совершенно посторонних людей. Последнее вероятнее, так как впоследствии все были опознаны и в большинстве своем на боевиков явно не тянули.

Погибли в учиненном побоище все, в том числе и сам директор «фирмы», генерал Рогожин Андрей Львович, и еще почти батальон спецназа, и много гражданских лиц. Впрочем, там тоже запутанная история, на заключительном этапе вместившая в себя чрезвычайное количество непонятностей, объяснение которым по сию пору не найдено.

Как не найдено объяснение тому, как и куда исчез этот таинственный незнакомец, и цели, какие он преследовал. То есть установочные данные на него отсутствуют, только фото, сделанное оперативным путем и сохранившееся-то, можно сказать, совершенно случайно.

Он единственный уцелел в бойне, по случайному стечению обстоятельств, вовремя не был взят под охрану, а все сведения о нем, которые, конечно, имелись, сверхъестественным — иначе не скажешь — путем изгладились из памяти компьютеров и пропали из архивов. Розыск как обычными, так и экстрасенсорными методами, которые в той же рогожинской «фирме» былиотработаны на чрезвычайно высоком уровне, успехом не увенчался. Данная личность не просто канула «в никуда», но и следов ее не удалось уловить самым высокоуровневым специалистам, словно никогда ее и не существовало. Не было такого человека среди людей, и своей морщинки в мировом астрале не оставила его душа.

Но это лишь первый из рассказов о Маугли.

Рассказ второй.

Исчезнувший появился. Точнее сказать… он начал появляться на короткое время, так, наверное. Остаточное действие его биополя — ведь биополя всех людей разнятся, как и отпечатки их пальцев…

(Тут Игнат умолк, словно споткнувшись, но сразу продолжил.)

Короче, его сумели засечь. Не имея целью искать именно его, конечно же. Просто один специалист в этой области, очень мощный сверхсенсорик, даже не сотрудник «фирмы», которая с гибелью главы функционировать, разумеется, не перестала, одинокий сокол высокого полета, в одном из своих «погружений» обнаружил знакомое присутствие. (Он привлекался покойным Рогожиным во время вышеупомянутых событий.) Однако след носил отчетливо прерывистый характер. Пунктир, редкие короткие штрихи, которые так же необъяснимы и невозхможны, как отпечатки десятка шагов на ровном песке, обрывающиеся и возникающие вновь в том же направлении, чтобы вновь, отпечатав свой десяток, исчезнуть и вновь возникнуть через сколько-то, будто пустые метры идущий перелетает по воздуху.

После достаточно долгих размышлений специалист решил поделиться информацией с Игнатом, которого знал с совершенно незапамятных времен, и знал, чем Игнат в этой жизни занимался и у кого работал. Сразу объявив, что разговор носит сугубо добровольный частный характер, и ни о каком сотрудничестве речи идти не может. Дал понять, что Игнат, вероятнее всего, сам окажется заинтересованным. Лично. А его, сообщившего, просит ни в коем случае более не вмешивать. Он сообщил — этого довольно.

«У меня создалось впечатление, что он меня таким образом как бы предупреждает, но о чем, этого я понять не мог, — сказал Игнат. — Да и не удивительно в тот момент».

Особый упор информатор сделал на утверждении, что подключать какие бы то ни было службы, к которым Игнат после известных событий сохранил отношение, нецелесообразно и даже вредно. Он, информатор, в видящемся грядущем раскладе ему, Игнату, не рекомендует. С предостережениями, исходящими от такого рода людей, приходилось считаться всегда.

Некоторое время Игнат потратил на то, чтобы выбрать направление, в котором следовало начать свой личный поиск, если его вообще стоило затевать. С какой стороны подступиться. У него не было ничего, кроме фотографии да еще — ориентировочных дат, когда удавалось отметить следы появлений «объекта», это информатор смог сообщить с точностью до нескольких суток. Интервалы между первым из таких появлений, пришедшимся на начало года, и каждым последующим оказались неровными, имели тенденцию к увеличению, но никакой закономерности не просматривалось. Всего таких следов было одиннадцать, еще за четыре информатор не ручался, и не ручался, что отметил все, имевшие место, ничего не пропустил. Сам след никогда не имел протяженности более суток-двух.

Тогда Игнат обратился к тому, что люди несведущие называют случайными совпадениями и что на самом деле есть основа любого мало-мальски серьезного расследования, а именно: стал раскапывать, не отмечено ли в указанные моменты времени чего-либо из ряда вон выходящего, необыкновенного, более того — одинаково необыкновенного. Некоторые, хоть гоже ограниченные, но все-таки гораздо шире, чем у рядового гражданина, возможности у Игната были.

Если объект поиска заведомо необычен, аномален, сверхъестественен, то и проявлений от него резонно ожидать подобных же. Будучи человеком самого трезвого ума, Игнат в глубине души не утратил веры в непознанное, даже непознаваемое, и надежды на встречу с ним. Вся его предыдущая деятельность — он был одним из помощников генерала Рогожина, что уж теперь скрывать — упрочивала эту его веру и подпитывала надежду.

Территориально круг также ограничивался — Россия, европейская часть. Информатор… а быть может, стоит называть его в определенном смысле инициатором? Слишком уж подробно излагал он условия задачи, раскрывая моменты в предыстории, которые и Игнату известны не были, слишком сам хотел остаться в тени, слишком удачно нашел, кого выбрать для своего сообщения — зная упомянутые глубинные свойства Игнатова характера… Он утверждал даже, что лишь один или два следа читаются вдалеке, не менее тысячи километров, основная же часть — рядом, область, может быть, прилегаю-

щие (направления, к сожалению, дать не мог) и — собственно Москва. Сгусток перемешанных друг в друге аур людей, живущих сейчас, и многих, что жили до, но чьи астральные тела по разным причинам задержались в чудовищном клубке. Эти узлы сгущений в незримых слоях жизни свойственны всем мегаполисам, но, в отличие от видимых глазу и осязаемых руке черт, разрушаются много медленнее, чем камень стен, стрелы и извилистые колена улиц, уют домашних очагов или пронзительная ясность брусчатых площадей, грохочущие подземные дороги или гулко молчащие залы, ветхая человеческая мудрость на траченных мышами листах или безумно непрочная человеческая плоть, в истреблении которой человек никогда не скупился на усилия, обращаемые к самому себе. Однако мы отвлеклись.

Игнат уже был готов к скрупулезному анализу, просеиванию через мелкое сито, перелопачиванию гор пустой породы, часам и часам работы, использованию всех мыслимых возможностей компьютера, имеющего выходы во многие сети и коды, отпирающие банки данных многих, в том числе и силовых структур и организаций. Но все оказалось гораздо проще.

Ничего, по переживаемым российским временам сверхнеобычного, ничего так уж из ряда вон. Серия убийств — среди множества убийств — ничем, кроме способа их совершения плюс некоторые сопутствующие обстоятельства, кажется, не связанных. Кое-что проскальзывало даже и в газетах — открытая информация. Последовательно занимались: криминальная милиция, рубоповцы, попробовали подключить фээсбэшников, следственное управление Генпрокуратуры, создать отдельную следственную группу, а потом дело вновь упало в криммил и болтается там, как хронический «висяк».

«В девятом вале преступности, захлестнувшем страну», — Игнат с отвращением выговорил затерханный и уже ничего не означающий оборот речи.

Этот вал, как хороший альпинист, упорно лезет к вершинам, на которых еще не бывал, и что такое в нем отдельное преступление против отдельной личности? Даже со зловеще повторяющимися подробностями? Да и к тому ж не было среди жертв никого, кто занимал бы сколько-то видимое общественное место или обладал пусть тайной, но реальной властью, положением, богатством, выдающимися личными качествами. Напротив. Было в них во всех что-то темное. Темноватое и скользковатое что-то, Один привлекался в свое время (безуспешно) за растление, другого подозревали, да тоже не доказали в принадлежности к темному криминальному миру, и ходили слухи о невиданной жестокости, граничащей с садизмом, а на поверку чист был, как ягненок. Про кого-то — вообще ничего незаконного, но абсолютно всеми знавшими характеризовался как редкая сволочь, подлец и мерзавец. Так ведь подобные расплывчато-моральные категории юридическую силу разве когда имели? Бьет жену, тиранит детей, подставляет партнеров, стучит на коллег, — это все вроде «а еще в наш суп тараканов подсыпает», к делу не пришьешь…Но темненькое было, было, хоть и недосуг на общем нынешнем фоне подноготную покойников выяснять, копать глубинные мотивы. Это если кто-то когда-то про них что-то знал, а тут с живыми дай Бог разобраться.

«В наше такое непростое трудное время», — эту фразу Игнат тоже произнес, морщась.

Знать умерщвленные друг друга не знали и, учитывая все обстоятельства, знать не могли.

Игнат сумел-таки ознакомиться с делом, иначе откуда ему стали известны эти подробности. Личные связи он тоже имел.

Все погибшие — мужчины, но односторонне-сексуальная направленность преступлений вряд ли может серьезно приниматься во внимание, так как никаких специфических признаков (следы изнасилования как мужчиной, так и женщиной, надругательства над телами) не отмечалось. Некоторые — буквально растерзаны, или как минимум разорвано горло, словно от столкновения с крупным хищником; кстати, редкие следы подтверждают. Большинство следователей склонялось к версии о маньяке. Имелась и гипотеза о ритуальных убийствах, чисто умозрительная, так как ни одна из известных сект, включая «Чад Сатаны», и «Братьев Дьявола», а также «Поклоняющихся Утренней Звезде» (одно из тайных имен Князя Тьмы), — никто подобных жертвоприношений людей не практикует. У них свои способы выбора жертв и приемы умерщвления. Не такие. Да и под контролем они постоянным.

Понадобились все же Игнату обширные возможности его компьютера.

Зарегистрированных случаев восемь. С последним, — поправился Игнат, а Инка крепче обхватила себя за плечи, — с последним девять. О нем он еще не выяснил, но восемь совпадают по времени с обнаруженными в сверхчувственной сфере следами появлений того, за кем Инка два часа назад закрыла дверь.

Особо впечатляюще выглядит обстоятельство, что лишь одна смерть из всех произошла в теплой Анапе с ее гниющим заливом, который считают границей южного берега Тамани и тоже южного, тоже берега, но уже Кавказа. Аккурат о том моменте Игнату говорилось экстрасенсом-информатором: «след» засекается далеко.

Предпоследнее, восьмое, уже с многочисленными трупами — Инка опять знобко вздрогнула — событие случилось примерно полтора месяца назад, в ночь с двенадцатого на тринадцатое сентября, пришлось, кстати, на «черную пятницу», единственный день в году, если Инка так любит даты и точные цифры. Причем преступление было двойным: утром трое и ночью четверо. Практически на одном и том же месте, как будто убийце помешали, но он все-таки вернулся за теми или тем кем-то одним, к кому приходил.

Снова тот же почерк. Снова море крови за буквально минуты. Снова никаких свидетелей. Почти никаких — со слов сержанта патрульно-постовой службы составлен робот-портрет мужчины (хуже) и девушки (отчетливее), могущих иметь отношение. Они были замечены невдалеке от места происшествия, там, ночью, в суматохе не задержаны, тем более что сказались живущими на соседней улице. Названный адрес оказался фальшивым: там таких никогда не было.

Игнат, к тому времени достигший апогея своего частного detectio — раскрытия, — смог этот робот-портрет получить. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы узнать молодую женщину, которой он был обязан опытом своего единственного, нелепо-романтического, очень короткого и очень неудачного брака.

Он долго думал. Все-таки скоро уже три года, как они расстались. Ну, не три, но… все-таки. Годы, вместившие многое. Ему не должно быть никакого дела. Он слишком многое потерял и слишком много имел неприятностей. Подобные скоропалительные шаги и неизбежные психологические встряски в личной жизни обычно стоят карьеры в системах, таких как та, где он был занят, и если бы не покровительственное отношение самого Рогожина… Собственные переживания Игнат оставлял за скобками. Не в них дело.

Он, повторил Игнат, долго размышлял. Он даже был готов оставить дальнейшие поиски, а так некстати явившиеся их «удачные» результаты похерить. Предупредить Инку, чтобы не связывалась, и умыть руки, хоть это и противоречит его принципам. Еще раз выйти на таинственного информатора-инициатора, пусть против своего обещания и его воли. Однако в самом начале октября произошло еще одно событие, подтолкнувшее Игната к решению, в результате которого на сцене появился Семен Фокич, и Инке пришлось выдержать тот, первый, тоже очень неприятный разговор с ним. Во всяком случае Игнат Инке очень благодарен и искренне восхищается ее артистизмом в предложенной ей роли. Он, Игнат, ей, безусловно, верит и, конечно, понимает, что это было нелегко, и ломались все ее личные планы, и Семен Фокич совсем не тот тип, с кем станешь любезничать по доброй воле, но сейчас он, Игнат, ей все объяснит…

— Двенадцатое, — громко перебила Инка.

Она устала. Игнат все-таки впал в извиняющийся тон, она не терпела этого. В последние его слова она не очень вслушивалась, что-то, казалось, подсчитывала, чуть шевеля губами.

— Двенадцатое сентября была пятница, а не тринадцатое никакое, не ври. В следующем году тринадцатых пятниц целых три.

— Да? Н-ну, может быть. Ошибся. При чем тут?

— Трис-ке-да-то-фо-бия, — выговорила Инка по слогам мудреное слово, — боязнь числа тринадцать. Не знал, Игнаша? Я о тебе тоже многого, оказывается, не знала. Очень удивилась, что ты тогда позвонил, а когда потом пришел этот с одним из

своих мальчиков… — Сразу, напористо: — Ты наговорил столько, что тебе десяти пожизненных сроков не хватит за разглашение. Зачем?

— Чтобы ты при следующей встрече передала, а он понял, что его периодические посещения перестали быть тайной.

— Предположим.

— Все-таки: когда он собирался опять появиться?

— Понятия не имею. Когда ему вздумается, тогда и появится. Игнат… насчет брата… правда?

— Все правда. И про брата, и про Ивана, который совсем не Иван и которого, почти уверен, бесполезно искать по прописке.

Инка полезла в сигаретную пачку, там оказалось пусто. Взглянула на Игната, тот развел руками.

— Бросил. Давно.

Она выбрала из пепельницы свой же бычок подлиннее. Прикурила. Несколько раз затянулась.

— Ты можешь объяснить мне суть того, что здесь происходило сейчас?

— Разве неясно? Я хочу понять, кто он на самом деле. Что он такое есть. Для сего собираются все физические и не только физические следы его пребывания. Ребята Семена, я говорил, доки. Это — их специальность, их хлеб.

— Хорош хлеб — в унитазе копаться.

— И это тоже. Составить представление о его метаболизме, общей физиологии…

— С ума сойти. Что-то я тебя не очень понимаю. Могу сообщить, с физиологией у него полный порядок. Только не надейся, что я стану делиться подробностями.

— Как тебе будет угодно, Инна, — сказал Игнат, глядя в стол перед собой. — Но коль уж ты согласилась сотрудничать, то обижаться на некоторые специфические моменты попросту глупо. Да и не тебе, прости великодушно.

— Да! Не мне! И плевать я хотела на эти ваши моменты. Только ведь вот я, — Инка повторила жест, который показывала Семену Фокичу, — согласилась! Он мне четко дал понять, что я отъезд себе зарабатываю. Спокойный. Или и это Семен, пес старый, врал? Пользуетесь, что как было, так и осталось, вам человека задавить, как… Демократия, свобода — ее для дураков только и объявили. Никогда здесь такого не будет, никогда!

Игнат украдкой взглядывал на Инку и спрашивал себя в который раз, как он мог мгновенно и до обеспамятенья влюбиться в нее, еще совсем юную, и готов был пожертвовать ради нее всем и собой прежде всего. В нее? Нет, не в эту. Перед этой он до сих пор самую чуточку терялся, как в короткие дни счастья, а затем долгие — горечи и тяжелого разочарования. Жила в этой Инке какая-то чертовщина, скрытая, какая бывает присуща редким людям с самых малых лет. Это-то он и понял, да, как водится, позже, чем следовало бы.

Словно угадав направление его мыслей — а это у нее бывало, — Инка сказала чуть насмешливо, поглаживая узелки оберега:

— Незачем было тебе на мне жениться. Старомодно это и ненужно. Ты так хотел осчастливить сиротку законным браком, что любая б не устояла. Такой взрослый, самостоятельный и загадочный! Знаешь, в чем была твоя беда, да и осталась? Вот Иван — он настоящий мужик, кем бы там ни был. А ты… Характера у тебя маловато, Игнаша. Как тебя на работе твоей, ужасно важной, держат?!

— У меня получается разграничивать личное и работу.

— И замечательно. А то устроил тогда трагедию графа де Ля Фер. Подумать, я тебе Миледи двадцатого века, вторая Оля Жлобинская. Слыхал про нее?

— Слыхал.

— Я посамостоятельней тебя могу быть.

— О да. Ты это вполне доказала.

Инка поморщилась, но тему продолжать не стала.

— Что еще вам от меня надо? Что за ерунда про Ивана?

— Отчего же ерунда? А что еще надо — чуть позже скажу. С Иваном так. Например, отпечатки пальцев у него изменились с прошлого посещения, ты уловила, надеюсь, в разговоре? Это ерунда? Тогда сняли, где ты указала, и сегодня — разные. Одинаковые номера купюр, идентичный набор денег и платежных карточек — разве не удивительно? Да за одно это он уже клиент любых «органов». Выяснилось — ты видела, — что при нем постоянно находится некий источник радиоактивного излучения — или этот источник — он сам?

Игнат с известной долей злорадства следил, как округляется у Инки рот.

— Многое еще, думаю, откроется в процессе обработки всего, что они тут насобирали. Куда уж при таких чудесах наше с тобою прежнее вспоминать.

— Так он что, не человек, да?

— А это тебе, Инна, судить, ты его лучше изучила. Мужик, говоришь, настоящий, не мне чета.

— Какой ты…

— Да уж такой, как есть.

— Слушай, а откуда вам про золото известно, что Иван таскает? То есть это удивительно, конечно, я сама в первый раз видела, но вы-то откуда?

— Его хотели поместить в один банк, в арендованный сейф, как личный депозит хранения. Завернули, понятно, в бумажку, а ее — в красивый чемоданчик. Ну, а в охранной системе стоят и индикаторы излучения тоже.

— Мама, блин, коза…

— Что ты?

— Ничего. Сразу вам доложили? Ну, вы, блин, вправду всемогущие…

— Вовсе нет. Я узнал… случайно.

— А радиация эта — тут уже и находиться нельзя? И раньше? — Инка обвела рукой комнату.

— Можно, почему.

— Ага, можно, только заболеешь и помрешь. — До нее только дошло, и как всякий человек, имеющий чрезвычайно смутное представление о предмете, она не на шутку перепугалась.

— Да нет, вполне безопасно сейчас. Ведь самого источника здесь больше нет. Ты сама как себя чувствуешь, во рту не сушит, не тошнит, под веками не жжет?

— Заботливый ты мой, — сказала Инка, смерив Игната взглядом, — Ну и что мне теперь будет? За соучастие? Когда вы его найдете? Если я и дальше «соглашусь»…

— Ничего тебе не будет, Инна. Не успеет. Да и его без его воли, наверное, не найдешь. Ты все еще не поняла.

Игнат поднялся, будто собираясь уходить, но вместо этого наконец расстегнул свой плащ. Он бы и сам с удовольствием закурил сейчас, но после того, как три года… почти три, скоро три, не совсем скоро, но все-таки… в общем, тогда дал себе зарок, ни разу не преступал его.

Прошелся по комнате, опять встал к окну, как в самом начале, глубоко засунув руки в карманы плаща.

— Ты меня невнимательно слушала, Инна, и это очень плохо. Когда наступит срок, тебе действительно придется ему все это повторить. Если только не будет уже слишком поздно и если он… Но в сторону лирику. Случилось еще кое-что, что затрагивает уже лично меня. И тебя. Тоже сугубо лично. Более личного дела и не придумаешь. Инка ждала продолжения.

— Что же?

Зная Игната, она поняла, что неспроста он тянет.

Она вдруг словно увидела, как он говорит, словно услышала голос Игната, произносящий фразу: «Тот, кто ищет тебя, меня уже нашел», — и не успела подумать, что вот вновь, после долгого промежутка, опять видит, как Игнат сказал:

— Потому что тот, кто ищет тебя, меня уже нашел.

Скручивающий холод прокатился по телу от одного упоминания кошмара, преследующего ее наяву, кошмара, которого она не могла, не умела понять. Инка вцепилась в узлы оберега, стиснула их, жесткие, скользкие на ощупь.

Но откуда Игнат знает? Этого не может быть. Хотя если говорит: тот нашел… Да кто же он — этот тот?!

Преодолевая себя, Инка заставила всплыть из памяти лицо, фигуру, весь облик того человека. Ничего примечательного. Но откуда же эта могильная тьма, ледяная, что окутывает при одном только воспоминании? Как она, Инка, опрометью понеслась прямо, сквозь толпу, запруду тел на широкой лестнице подземного перехода Арбатской площади. Едва заметив уголком глаза, едва почувствовав чужое, нацеленное на нее внимание, едва ощутив — затылком, мочкой уха, щекой. И — «Ой, девушка, осторожнее!» — «Что, бля, совсем?!» — «Мадемуазель, наступите мне еще разок…» Она все помнит, осталось, будто на невероятной фотографии, фантастической, запечатлевшей сразу все — вид, звук, запах, движение, вкус крови из закушенной губы… Она помнит, она не лгала Ивану. По крайней мере, в этом. Не рассказала всего, подробно, может быть — зря? Но это так страшно, ее будто захлестывает, тянет во мглу и черное безмолвие, которое она физически воспринимает надвигающимся откуда-то. Откуда? Как стена в изморози, как плеснувший на кожу спирт, как змеиное тело, проструившееся меж пальцев…

— Кто это? — Вопрос вырвался у Инки сам собой. Она не хотела знать. Нет, нет, не хотела, ни знать, ни думать о том, который…

— Кто это? — резко и требовательно повторила она. — Ты говорил с ним, Игнат? Или только Видел? При чем здесь Иван и… и я?

— А вот этого я тебе, Инна, не скажу. Я тут нарисовал красивый детектив. Он не легенда, все так было и есть на самом деле. Однако теперь можешь на него свободно наплевать, как это сделал я, но ни в коем случае не забыть, а при встрече Ивану передать. Он должен быть осведомлен, что при следующих появлениях здесь у него могут появиться проблемы.

Инка отметила едва уловимую, почти непроизвольную паузу, сделанную Игнатом перед словом «здесь», и сразу вспомнила, что так же сказал брат Серега. И вновь ее пальцы вцепились в оберег, как в соломинку.

— У нас с тобой, Инна, есть только один шанс. Единственный. Что Иван заинтересуется, обратит внимание, как-то отреагирует. Может быть, согласится помочь. Бог с ним, пусть держит свои тайны при себе, если хочет.

Еще раз говорю, дело касается только тебя и меня. Хочешь — вместе, хочешь — порознь. Не знаю ваших с ним отношений и вдаваться не хочу, но, например, я, лично я смог бы принести ему определенную пользу. Я обладаю информацией, у меня

есть связи, возможности. Что-то мне подсказывает, что и ты к нему с этой же просьбой — о помощи — уже обращалась.

— К заднице моей вы свои подслушки прицепили? — озлилась Инка. — Знаешь, Игната, что бы Иван на все это сказал? «Байки ваши бабушка по воде вилами надвое написала».

Инка совсем не чувствовала уверенности, которую пыталась демонстрировать. Наоборот, она будто вновь перенеслась в сырой московский вечер, когда возле дома едва не была настигнута темно-вишневой «Вольво» со знакомыми номерами. Еще приостановилась, сделала шаг навстречу, дура.

Только охватившая волна судорожного ужаса, отвращения, омерзения — чему не подобрать подходящего названия — погнала ее бегом через две, через три ступеньки, через все этажи, заставила прихлопнуть за собой загудевшую дверь и держать, уцепившись обеими руками в ручку, как будто поможет это.

А следующая чуть было не случившаяся встреча? Знакомый, пахнувший из-за угла необъяснимый страх, затормозивший на близком повороте, с характерным высоким багажником силуэт. Испуганное, птичье решение не выходить из дому. Вялая обреченность, которая не дает даже поднять телефонную трубку, — а ведь Инке было кого просить о защите. Или позвонить по номеру, что оставил старый козел Семен Фокич. Тут она не лгала Ивану, она действительно просидела неделю, как в осаде. Но Игнат? Ему-то откуда знать? — Как же получается? — сказала она вкрадчиво, — столько времени назад ты свой разговор с… — не сказала с кем, даже «тот» не сумела произнести, — а до сих пор жив? Странно.

— Разбираешься, оказывается, — сказал Игнат тяжело. — Ты…

Телефонный звонок помешал ему. Глазами показал Инке, состроившей гримаску, под которой прятала уже привычный испуг: ответь.

— Да… Нет… нет, я рада. Что ты, я очень тебе рада, ясный свет. У меня? В порядке. Почему — обыкновенный… Конечно. Нет, одна, опять ты не угадываешь. Приходи скорее.

Она положила трубку, и во взгляде, который получил Игнат, были и подозрительность, и растерянность, и недоверие. Но и торжество. Игнат понял, кто был на том конце провода.

— Ты… знал?

— Не исключал.

— Убирайся. Он будет через пять минут, и оставаться, чтобы с ним побеседовать сейчас, не советую. Тебя могут не так понять. Я уже имела удовольствие наблюдать, что тогда происходит.

Игнат, не говоря более ни слова, запахнул свой плащ и пошел к двери.

— Игнат!

Остановился, не оборачиваясь.

— Знаешь, — сказала Инка с растяжечкой, — что-то не очень мне верится, что после того, как я вас сведу, ты и твои… вы отстанете от меня. Пока все, что ты рассказал, это только слова.

— Ты можешь быть уверена. — Несколько раз кивнул. — Безусловно. Что-нибудь еще?

— Пожалуй, сегодня я оставлю его у себя. Надо же вам послушать и посмотреть. Можете наслаждаться. Ты тоже станешь смотреть за компанию?

— Аппаратура задействована не будет, — глухо сказал Игнат. — Она и сейчас отключена. В мои намерения не входит оставлять на память кому-либо нашу с тобой беседу. Теперь все?

— Теперь все. — Инка окончательно играла победу. — Можешь быть свободным, Игната.

— Благодарю. Это — чтобы ты не считала, что все сказанное — только слова. — Он выдернул из внутреннего кармана и положил на полочку рядом с телефоном небольшой листок плотной бумаги размером с игральную карту и, как картой, прищелкнул им. — Всего доброго, Инна.

И вышел, так и не оглянувшись, аккуратно прикрыв за собою дверь. Пренебрежительно скривив губы, Инка листок перевернула.

Принятое ею за бумажный листик было фотографией примерно шесть на девять. Несколько смазанное, как кадр из видеосъемки скрытой камерой, цветное фото. Иван смотрит, кажется, прямо в глаза, веселый, летний, в светлой рубашке с погончиками, говорит что-то. Молодой… нет, пожалуй, просто радостный, легкий, Инка его таким и не видела. Улыбается женщине, которая рядом. Та на него снизу вверх уставилась, рот до ушей. Без слов ясно, трусики заранее мокрые от удовольствия. Сытенькая, в костюмчике — юбка с жилеткой, под жилеткой кофточка-беж, Инку стреляй — не наденет. Идут где-то по набережной, позади, за смытым пространством воды, дома высокие, плохо различимые, ровной темной стеной. На переднем плане кусок дерева виден, ветка свешивается кудрявая, тоже не в фокусе. Только они резко, Иван и лярва эта, как дворняжка круглая.

Инке больше совершенно нечего стало выискивать на снимке, она бросила его, предварительно на всякий случай поглядев и на оборот тоже. Белый, синеватый чуточку.

«Ну, Игната… — подумала Инка. — Ну, Иван…»

Спрашивается, откуда взяться у нее этой ревности? Да все мужики для нее… Да каждого она из них… Да ей на них на всех…

«А ведь он даже не в объектив смотрит, — поняла Инка, — а на нее. Разожралась свинья свиньей, скоро третий подбородок повиснет. Попалась бы ты мне. Я из таких, как ты, сало ведрами топила…»

— Да-да, светик! — отозвалась громко на звонок от входной двери. — Иду, моя радость! Как хорошо, что ты вернуться решил, Ванеч… — И осеклась, потому что перед нею стоял другой.

Говоря Инке, что подсаженная к ней аппаратура отключена, Игнат даже не обманывал ее. Он просто не мог допустить обратной мысли. Но и тот, кому Инка, в запале забывшая обо всем, не задумываясь, отперла, понятия не имел, что квартира оборудована. Собственно, ему и дела не было. В одной руке он держал букет.

Глава 6

Уже дважды сменялось небо над Рекой, а весла все так же размеренно погружались в черноту вод, толкая Ладью вниз по течению, и лишь Харон знал, что едва заметно, но они забирают к середине, на стрежень. Шли вниз, прав танат, пятнистая рожа, рейс не будет продолжительным.

Река будто густела, делалась вязкой, как сироп, но и появлялось постепенно усиливающееся волнение, очень слабое, однако заметное даже с высоты его помоста. Ровные и мощные толчки весел протягивали длинный тяжелый корпус по зазыбившейся поверхности. Если учесть, чем кончается путь вниз по Реке, то появление этой непременной зыби в полном безветрии не лезло ни в какие понятия.

Поискав глазами, Харон поначалу не увидел Антона, погруженного в последнюю очередь, затем заметил его клетчатую спину довольно далеко, там, где у нормальных судов располагается спардек, в середине. Спина медленно перемещалась в остальной массе.

Берега отступали, Река ширилась. Румпель едва-едва толкнул Перевозчика, ему пришлось переступить на помосте.

«Еще никто не заметил, — подумал Харон, — им не приходит в головы, что смотреть надо наверх, а не по сторонам». И заключил сам с собой пари, что первым будет Антон.

Харон всегда заключал сам с собой подобные пари в рейсе или пытался отвлечься иными способами, чтобы оттянуть как можно дальше миг, в который полностью потеряет над собой контроль.

Антон сперва держался ближе к замершей, будто прикипевшей к массивному брусу, идущему от руля, фигуре Перевозчика. Понемногу начал разглядывать остальных пассажиров, своих спутников. Пока не находил ни одного знакомого лица.

Он нагнулся, пощупал руками настил, прошел к борту, оттеснив плечом бородача в легкой светлой рубашке. Глаза бородача были закрыты. Ковырнул ногтем доску планшира, глянул на мерно работающее ближайшее к корме весло. Когда лопасть поднималась из черной воды, не капли срывались с нее, а утончающаяся нить. Плюнул вниз.

Пройдя от кормы до носа, не обнаружил ни одного люка. Ему давали дорогу, но вяло и вновь замирали. Он и сам стал ощущать нечто сродни усталости, сонному оцепенению, и это не испугало его, как когда он, наблюдая, видел подобные симптомы у других в лагере.

— Машенька, ну как же так! А я-то тебя обыскался.

Смуглая женщина в пушистой кофте медленно подняла веки, отрывая взгляд от протянувшихся вдали лунных дорожек; над Рекой вновь светили две луны.

— А, это ты… — безучастно проговорила она. — И здесь не угомонился еще. Чего тебе, Антон?

— Ты видела, меня забрали в последний момент. Я уверен, это из-за тебя. То есть я хочу сказать, это очень хорошо, что мы будем вместе, правда?

— Наверное. Хорошо.

— Взгляни, Тот берег приближается. Сейчас особенно видно, что он пологий, почти совсем ровный, и это странно, ты понимаешь, что я хочу сказать? У всех земных рек наоборот: правый берег высокий, левый низкий, это из-за вращения Земли, ты понимаешь? То есть мы на самом деле на другой планете.

— Вот как? Может быть…

— Реальность — это совокупность всего, что существует, в отличие от несуществующего, разве не так? А мы разве не существуем? Ты, я, все вокруг, этот корабль, Ладья, Тот берег, этот. Река. Ты, кстати, не видела тут никого из… ну, из знакомых? Я, знаешь, искал-искал, не нашел.

— Нет…

Антон нерешительно потоптался рядом.

— Так я еще поищу, ладно? Ты побудь здесь, никуда не уходи только, а я пробегусь. Не может быть, чтобы никого не было, я же видел, как… Ты только ничего не бойся, Машенька, я уверен, все разъяснится. Выдумки… ерунда. Локо этот просто сумасшедший.

— Ты туда сходи, — не глядя, женщина махнула рукой в сторону носовой части судна, — там найдешь с кем поговорить. Единомышленников. Если уж тебе очень хочется…

Перекрещенные дорожки не отпускали ее взгляда. Они серебрились рыбьей чешуей, бликами, что становились все крупнее, как в речных устьях, куда из невидимого пока моря нагоняет волну. Было и что-то еще новое в перекрестье отсветов, прежде не отмечавшееся, Антон увидел, сразу забыл, не придал значения.

— Вот и хорошо. Никуда, значит, не уйдешь?

— Уйду?… Отсюда?… Куда?…

Вновь не найдя что ответить, Антон отошел. Ему приходилось пробираться сквозь густеющую толпу, почти стену из стоящих плечом к плечу, но отчего-то это удавалось без труда. Тела легко расступались и смыкались за ним, двигаться было нетрудно.

— …Товарищ, народ слушает тебя! — донесся густой голос от самого носа Ладьи, с бака, где толпа была особенно плотна, и Антон даже ощутил некоторое сопротивление. Сюда он еще не доходил и уже совсем решил повернуть, а лучше просто остановиться и постоять тихонько, как все, но густой голос притягивал его, как магнитом.

— …Товарищ, народ слушает тебя, — повторял грузный мужчина с мощными, почти как у Перевозчика, руками. — Народу… нам необходимо твое прямое, подкрепляющее слово. Мы нуждаемся в нем. В разъяснении и поддержке.

Грузный обращался к стоящему рядом, лицо которого напоминало в резком двойном свете смятую денежную бумажку, а сам он был худ, как жердь. У него, как у многих тут, были закрыты глаза.

— В конечном итоге, ну что еще можно сказать? Клото сплела нить, Лахесис отмерила ее, а Антропос пресекла. Куда должны мы смотреть теперь? Что надо увидеть? Царство Гадеса или сверкающие поля Элизиума — не все ли равно…

Антон пробрался совсем близко, борясь с оцепенением.

— К нам, товарищ? — Грузный освободил место подле, указал: — Становись рядом. А ты говори проще. Дай оптимизм, народу трудно. Знаешь, кто это? — обратился к Антону. — Я его возле себя сколь Ладей подряд держал, не отпускал, у него в лагере учеников было… Психа знаешь? Самый талантливый, говорит, собака, складно, за то, наверное, его и оставили, а этого — сюда. Да и впрямь сказать, что-то он сдал. Не помню, когда и глаза последний раз открывал. Я на Земле знаешь кем был? У меня банк…

— Я Психа знаю, — сказал Антон. — Только все это, по-моему… — Он хотел сказать: чушь, а вдруг само собой получилось: — Совсем не важно.

— Как не важно? Почему не важно? Мне — важно! Меня вот — сюда, а я не боюсь. Ничего не боюсь, ясно вам? Спокойно, товарищи! — сказал он зычно поверх голов, развернутых в разные стороны. — Спокойно! Мы — вместе! Я слежу за курсом!

— Фетида и Галатея помогают морякам в кораблекрушениях, — мечтательно произнес худой.

— Слыхали, товарищи! Помощь близка! Наверх, вы, товарищи…

— Они сходятся! — внезапно слабо вскрикнули в толпе. Из середины голов, за которыми терялась корма с помостом Харона, поднялась рука и тут же опала. Немногие взглянули туда.

— Наверх, вы, това… — Грузный издал тонкий сип и застыл с открытым ртом и поднятой головой. Мясистый нос всхлипнул в последний раз, глаза закатились, и он стал похож на остальных.

Антон совсем освободился от страха. Ему было только невыразимо печально. Как неизбежное и должное принял он и то, что обе луны в черном бархате неба теперь оказались совсем рядом, освещая Ладью с двух бортов, что дорожки их слились в

одну, изгибаемую крупной зыбью границу, на которую вот-вот наедет черное судно, взрежет, взломит тупым своим форштевнем. И гул, неведомо откуда нараставший, вдруг опрокинулся на них, а гулу вторил их тихий, но такой отчетливый плач.

Но и плач, и стенания, раздававшиеся тут и там у него за спиной на обширной палубе, не могли пересилить его собственной печали, в которой растворялось все-все и которая будет теперь всегда-всегда, и ни о чем он больше не помнил, потому что сверху вдруг обрушился на Ладью черный дождь из черной речной воды, он глотал его, не ощущая вкуса, а рядом изумленно говорил, раскрыв в последний раз переполненные страданием глаза, худой мудрец-мечтатель:

— Ибриум… Серенитатис… Менделеев… Верн… Она на самом деле поворачивается другой стороной. Я ошибался. Но на обратной стороне, верили египтяне, — ад. Плутарх писал: «Луна такая же планета, как Земля, но населяют ее не люди, а дьяволы». Почему — ад?…

И некому уже было его слышать, потому что Ладья прошла стрежень Реки, переломила пополам серебряную дорожку, вновь половины одной сделались двумя целыми и принялись расходиться там, уже Дважды На Той Стороне. Некому, кроме Перевозчика, прикованного к своему рулю чем-то большим, чем просто цепями, но до него через всю палубу было так далеко. И Перевозчик не слышал его последнего шепота:

— Сет, дух пустыни, главный враг душ во время их скитаний… — В ответ на прилетевший из знойных песчаных жаровен ветер раскаленной ночи.

Неведомый Перевозчику пассажир его очередной Ладьи ошибался и в этом. То был лишь его новый Мир, новый берег, до которого Харону их, прозрачных, освободившихся от тел, еще предстояло довезти. А самому вернуться.

…«И снова потом тебе нужно будет вернуться», — думал Харон, стараясь не терять из виду клетчатую спину, еще когда Антон, простояв возле правого борта и, похоже, с кем-то разговаривая, снова начал протискиваться вперед и потерялся среди спин.

На носу всегда бывало больше народу, и сейчас они грудились, как обычно. Становясь невесомыми, что особенно заметно в этой пронизанной двойным сквозным светом тьме, силуэты пропускали его. Один из последних сохранивших граны своей энергии шел, как через хлебное колышущееся поле.

«Хлебное поле», — Харон будто попробовал эти слова на вкус.

Привычным ухом он уже улавливал глухой внешний шум, и Ладья доворачивала градусов на тридцать к течению, заставляя Харона еще и еще перешагивать влево. Его взгляд, оставив происходящее на палубе, был устремлен туда, где дорожка от левой, слепящей почти в глаза, Луны вдруг обрывалась примерно в кабельтове.

Все Ладьи, на каких привелось ходить Перевозчику, если шли вниз по Реке, совершали этот маневр именно здесь, в кабельтове от невидимого гигантского обрыва, куда стекала, переваливаясь, как черная тяжелая ртуть, докатившая до своего конца Река. И обрушивалась… куда?

Лунные дорожки совместились, указывая границу Переправы. Оба приколоченных к небу пятака снялись со своих мест, сошлись и встали воротами над готовой пройти их Ладьей Перевозчика. Румпель почти загнал Харона в самый угол помоста. На баке заволновались — заметили наконец. Луны поворачивались, подставляя взглядам свои обыкновенно невидимые стороны. На палубу рухнул ливень, пробивающий насквозь воздетые к нему прозрачные сотни лиц, и с ним, унесшим легкость из отяжелевших вод Реки и память из бесплотных пассажиров Харона, рухнули и последние бастионы, за которые цеплялся Перевозчик, тщась удержать самого себя в себе самом.

…Он растворялся с каждым своим пассажиром. Звенящий гул, что рос внутри него, взорвался и рассыпал брызги его сознания на каждого из них. Он испытал тоску, боль, печаль, скорбь каждого из них. На него медленно и неотвратимо, тягуче-медленно и тягуче- неотвратимо, как тянется вода в окончании Реки, шло наступление чужих армий. Они ползком, маскируясь рельефом местности, или нагло, выставляя мощь напоказ, шли на него. Шаг за шагом. Фаланга за фалангой. Сверкая куполами боевых башен и копьями бронированной конницы и нестерпимым блеском щитов аргироаспидов…

А он был прикован к своему веслу. Он не мог шевельнуться, не в его власти было отступить. Его свеча стремительно сгорала, а он никак не мог противиться этому. Потому что был

должен

должен-должен-должен-должен

Сознание — оставалось.

Оно подсказало ему, что стрежень позади и Переправа позади, и, как ни горяч был вихрь, коснувшийся лба Перевозчика, он все же остудил его, хоть Харон и не мог этого почувствовать.

В кромешной тьме Ладья сама нашла дорогу, ткнулась в двери Иного Мира, принявшего тени из Мира Покинутого.

Быть может — чтобы одеть их новой плотью и впустить в себя полноправными живущими. Быть может — чтобы оставить скитаться навеки, но уже

со своей стороны Реки. Откуда Харону знать это, ведь он только лодочник, только

перевозчик

а ему еще надо вернуться

Два недоумения, две мысли преследовали его всякий раз, покуда Ладья, скрипя натруженными веслами, несла одинокого Перевозчика обратно. Первая — он именно здесь, впервые, убедился, что никто из переправленных им никогда не умолял перевезти его обратно. Ни один. Никогда. Вот что на самом-то деле оказалось легендой, сказкой. Сном.

А вторая (и тут Харон внутренне собрался, напрягся, плотнее прижал к ребрам полированное четырехгранное бревно, глядя, как вновь поплыли в небе луны, вновь ножницами пошли одна к другой серебряные дорожки в мертвой зыби), — вторая мысль, что и возвращение ему никогда не давалось даром, другое дело, что давалось несравнимо легче.

Уже на самой границе Переправы, перед готовым повторно обрушиться в нем гулом и грохотом, он понял, что его зовут, и Ладья пойдет не в сторону лагеря.

— Рад снова увидеться с тобой, Перевозчик.

— Здравствуй, Дэш.

— У тебя не слишком веселый вид. Ты устал? Не разучился ли ты улыбаться?

— Я полагал, что имею всегда один и тот же вид. Как танаты. Да, я устал. Из этого следуют какие-то выводы?

— Только тот, что если устал, тебе следует отдохнуть.

— Я уже отдыхал неда… эту Ладью назад.

— К чему уловки? Ведь мы говорим с тобой на одном языке. Улыбнись, я давно не видел, как ты это делаешь. Тысячу лет.

— Или миллион.

— Или миллион.

— Или один день.

— Или один день.

Эту встречу Дэш назначил здесь. Никогда нельзя заранее предугадать, где будет следующая. К разлому в сплошном скальном обрыве берега его предупредительно доставила Ладья, а дальше он шел сам, не утруждая себя даже тем, чтобы поглядывать по сторонам. Он знал, что Дэша следует искать где-нибудь повыше, но и не на самом верху. Дэш не любил прямого света и так же глубокой тьмы, его уделом была мудрая середина, а состоянием — прочное равновесие.

Поэтому когда из уютного закоулка ущелья, прямо из-за скального выступа, на еле волочащего ноги Харона упал знакомый теплый взгляд, он просто свернул с тропки и поднялся к стене на десяток шагов. И тяжко уселся напротив.

— Ты действительно устал. Ты даже не задаешь своих обычных вопросов.

— Мне надоело. Я там наслушиваюсь досыта. Некоторые там озабочены своей участью. Или будущей судьбой, или потерянным прошлым. Я устал больше от них, чем от чего-либо другого.

— Страх перед неведомым грядущим, скорбь по безвозвратно утраченному — разве это не главные из человеческих чувств? Даже свойственное смертным чувство любви…

С виду Дэш представлял собой два мерцающих глаза то ли на фоне, то ли в самом камне, контур лица с морщинами и складками, мощный лоб, всегдашняя смешинка во взгляде, который мог иногда становиться отталкивающе оловянным. Намек на очертания плеч, торса в такой же, как у Харона, хламиде. И все.

Мерцающие глаза смеялись, но никогда не насмехались. Дэш свободно позволял себе подтрунивать над Хароном, даже едко шутить, но зло — ни разу.

— Помнится, пару Ладей назад, — лениво начал Харон, нарочно употребляя именно такой оборот, — был у меня разговор в лагере…

— Это у Локо? Безмолвный Перевозчик участвует в разговоре?

— Ну, слушал я, не придирайся. У Локо, у Локо. Смерть, говорили, прекращение жизнедеятельности организма, оканчивающее его индивидуальноесуществование. Рассматривать по отдельности смерть тела, являющегося вместилищем его бессмертной души, которая продолжает самостоятельное существование в потустороннем мире, — антинаучно. Страх смерти, говорили дальше, всегда использовался разнообразными церквями и религиями для духовного закабаления людей.

— Духовное закабаление — это очень интересно. Я никогда не испытывал, а ты?

— Приходилось. Особенно сейчас. Вместе с телом.

— Кроме того, ты путаешь религию и церковь. Да и какое все это имеет отношение к тебе?

— Да? Я не силен в этих вопросах. А ко мне, ты прав, — никакого. Зачем звал?

— Поговорить. Я соскучился. Ты стал внушать мне сильнейшие опасения, Харон. Ты же был Стражем своего Мира, тебе должна быть ясна суть происходящего и твое место, твои задачи в нем. Ты хранил свой Мир от осколков чужих сущностей, вообще от чужого, попавшего случайно или проникшего намеренно, неважно с какими целями, или даже очутившегося в твоем Мире в результате несчастья, против своей воли и взывающего о помощи и спасении. Тебе указывали, и ты повиновался.

— Слушался старших.

— Ты проявил прекрасные способности и в конце концов смог обходиться собственным умением и чутьем. Тогда, увидя твой успех, тебя отпустили…

— И я понесся.

— Ничего подобного. Вольным Стражем ты не пересилил ни одного, в чьем уходе не нуждался бы твой Мир, равновесие Мира и цельность. Да ты бы и не смог это сделать. На не отмеченных чужим прикосновением ты действовать не мог. Как и до, — Дэш как будто помялся, — своей вольной. Зато скольких ты отыскал!

— Я после стал действовать. Когда ты начал выпускать меня отсюда, из лагеря. С Реки и Переправы. Из Хароновой шкуры.

— Иной раз я искренне жалею, что мне не дано владеть жестами, — я бы просто махнул рукой. И послушай, Перевозчик, это, в конце концов, невежливо, я тебе объяснил, что не имею никакого отношения к решению судеб кого бы то ни было, и к твоей в том числе. А то, как ты ведешь себя, выходя… это же твой Мир, ты имеешь на него полное право. Могут быть у тебя маленькие собственные счеты? Уязвленное когда-то самолюбие или даже нечто большее? В конечном счете, какие-то случайные обстоятельства…

— Эй, приятель, а ты не копаешься в моих мозгах во время наших с тобой душеспасительных бесед?

— Кстати, о душах. Что это за глупости такие — бессмертная душа? Души вовсе не бессмертны. Если ты еще не догадался, то я тебе об этом сообщаю. То же, что ты делаешь теперь, просто следующая в ступенях служения Мирам, и ее тоже надо пройти, только и всего.

— А ты проходил ее?

— Нет, — со всей возможной язвительностью

отвечал Дэш, — на такой ступени я не был. Но смею тебя уверить, и мой путь не устлан розами, при том, что он гораздо дольше твоего.

— Ты никогда не рассказываешь о себе…

— Я обязан?! — моментально взъярился Дэш. — По-моему, мы так не договаривались.

— Мы никак не договаривались. Но ты знаешь обо мне, а я о тебе — нет. Разве честно?

— А разве честно, что ты обладаешь способностью передвижения, даже выхода в свой прежний Мир, а я вынужден видеть только одного тебя, и то — когда мне соизволят разрешить, и довольствоваться сомнительным удовольствием общения с одним-единственным…

Дэш всегда поднимал Харону настроение. Забывались усталость и невероятная тяжесть от прошедшего рейса, привычные, хотя и не становящиеся от этого более терпимыми.

— Зато тебя слушаются Ладьи. Стоит мне почуять, что ты зовешь, и я точно знаю, что Ладья понесет меня в ближайшую к тебе точку берега. Тебе известно внутреннее устройство лагеря, которого ты никогда не видел, царящие там порядки и законы и, наверное, даже история его…

— Зато ты — Перевозчик.

Дэш буркнул это с едва уловимым оттенком… зависти, что ли? Мгновенно вспыхивая и столь же мгновенно стихая, Дэш оставался приверженцем неодолимой середины, а значит, умеренности.

— Поговорим о чем-нибудь другом.

— Охотно. Только позволю себе еще один комплимент, чтобы окончательно завоевать прощение. По моему глубокому убеждению, Дэш, тебе доступно даже будущее, касающееся моих ближайших дел и поступков.

— Можешь валять дурака, сколько тебе влезет,

Перевозчик. Как тебе удается кому-то из них, там, внизу, кому-то всерьез сопереживать? Ты черств и… и…

— И бездушен. Вот чья душа давным-давно скончалась — Перевозчика. Это ли не повод для огорчений? Даже его Ладьи подчиняются не ему, а какому-то неизвестному, живущему в горах существу. Нет?

— Ну хорошо, — смягчился Дэш, — вижу, ты слегка оставил свою извечную мрачность. Не знаю, как насчет всего обозримого будущего, но кое-что могу тебе сообщить. Можешь самым решительным и серьезным образом надеяться, что тебя вновь отпустят. Погулять… — Дэш хихикнул.

— Я переправил что-то такое, благодаря чему устояли сразу все Миры? Что-то небольшое, но недостающее в их таинственной непостижимой мозаике?

— Готовься ко многим походам в свой оставленный Мир, Перевозчик, — напыщенно произнес Дэш. — Ты вновь понадобился своему Миру, экс-Страж! Миры ждут от тебя спасения, они с надеждой взирают на тебя, Перевозчик!.. Уф.

— Я понял, ты вновь околеешь, что, не владея способностью к жесту, не можешь вытереть с воображаемого лба воображаемый пот, — сказал Харон. Несмотря на шутливый тон, он почувствовал нарастающее беспокойство. Минута легкости испарилась, как всегда, молниеносно.

— Ты обратил внимание, что в этот раз танаты начали сбор следующей отправки без тебя?

— Я не придал значения. В лагере появился новый оракул из партии, которая прибыла, когда я отсутствовал… кстати, почему, действительно, как меня нет — обязательно новая партия? Ты случайно не знаешь? Хорошо, не знаешь. Так почему в этот раз — без меня?

— Этого я тоже не знаю, но напрашивается определенный вывод.

— Что, они готовили место для новых? Да, Ладья была большой. В моем Мире тоже как государственный переворот — так амнистия, тюрьмы освобождают. Новый оракул принес известие о чем-то подобном?

— Новый оракул или нет, но ведь прежде такого никогда не случалось. Не бывало, пойми. Был… существует определенный порядок, и Река есть хранительница этого порядка, Перевозчики же — ее инструменты…

— Так ты не первого Перевозчика разговорами развлекаешь?

— Я потом тебе о них расскажу.

— А я хочу сейчас. Кто они были, из каких Миров?

— Мое слово, что — расскажу, тебя устроит? Потом. В какой-нибудь следующий раз, хорошо?

— Устроит. Хорошо. Я только хотел сказать, что Ладьи, может, потому и меняются, что… м-м, одноразовые. Не выдерживают остаточного действия вод Реки. А Перевозчики? Каков их ресурс?

Мудрые глаза укоризненно мигнули.

— Заботам Перевозчика вменены все Миры! Он — один из немногих, кто поддерживает равновесие, и это занимает все его помыслы, чего бы ему ни стоило. Стражем — ты таким не был.

«Тогда и было все по-другому!» — мысленно огрызнулся Харон. Дэш продолжал:

— Я знаю сколько и ты. Может быть, несколько с иной стороны, и только. Но что-то чувствуется. Что-то происходит такое… Искажения докатились даже сюда, и я ощущаю, что идут они из твоего Мира. Нечто подобное я ощущал незадолго перед твоим появлением здесь. Ты помнишь, как ты появился здесь?

— Помню, помню, меня там убили, не отвлекайся. Дэш нашел все же толику деликатности, чтобы запнуться на мгновение хотя бы.

— Любое отклонение, самое крохотное, от заведенного здесь порядка — сигнал неправильности происходящего где-либо там. В любом из Миров. На то мы и нужны, Перевозчик и его Дэш, чтобы реагировать и вовремя предотвращать это.

— Как это я буду предотвращать? Ниче не знаю, наша забота малая, лодочникова, нам че навалят, то мы и везем. Съел?

— Перевозчиком становится только лучший из Стражей, — негромко и печально сказал Дэш. — Лучший из Стражей нескольких Миров, если их Миры едины, и лучший из несущих свою службу в своей части своего Мира, если их Мир разделен. Его же могут призвать и обратно, если вдруг внезапно потребуется его помощь.

— Насовсем призвать?

— Нет. Миры не могут обойтись без Перевозчика, его обязанностей никто не отменял. На него просто падет двойная тяжесть, но что может быть выше, чем сознавать, что потрудился вдвойне на благо Миров? Миры не забудут и непременно вознаградят его.

Харон обвел взглядом унылые, погрузившиеся в двулунную тьму скалы без единого ростка, припорошенные пылью, и согласно кивнул, медленно отряхивая холодный сухой прах с твердых ладоней.

— Да, конечно, что может быть возвышеннее и благороднее. И награда должна быть велика, мне намекали про прошлые заслуги. На досуге я попытаюсь ее себе представить — достаточно грандиозное, наверное. Что-нибудь вроде Тартара? Или все-таки те самые Елисейские поля? Между прочим, в моем Мире Еписейскими полями назвали главную улицу одного города… одного из самых красивых городов моего Мира. Даже песенка была такая… Конечно, если я заслужу… Дэш, который уловил сарказм, тоже не остался в долгу:

— Не обольщайся, Стражей в Мирах не так уж помногу. У тебя был не самый большой конкурс, Перевозчик.

— Ты заговорил, как танат.

— Может быть.

— Пожалуйста, не будь таким желчным. Что ты чувствуешь за искажения, идущие из моего Мира?

— Чувствую, и все, — все еще сердито отрезал Дэш. — Да ты и сам хорош. Кто тебя просил делать у сходней замену? Тебе загрузили Ладъю, ты получил Ключ, вставай к румбелю и выполняй свои обязанности.

— Подумаешь, не один, так другой, не эта Ладья, так следующая или через сколько-то там. Им же все равно. И почему — Ключ? Я думал, этот камешек называется Знак. Позлить танатов, охамели совершенно…

— Это тебе — камешек. «Позлить». Нет, Перевозчик, надо на тебя обидеться и перестать с тобой разговаривать. С Локо и компанией беседуй, они тебе самые подходящие. Пойми же наконец, нельзя вносить произвольные изменения!

— В моем Мире это называется «пороть отсебятину», — вставил Харон. — А еще — «своевольничать».

— В моем тоже. — Разозлясь, Дэш позабыл про свои обычные рамки. «Хоп», — подумал довольный Харон. — Ты можешь относиться к танатам как тебе заблагорассудится, но они выполняют свою роль так же, как и ты свою. Свобода воли даже в твоем Мире отождествляется с порождением Зла, открытием путей ему.

— Ну, — протянул Харон, забавляясь, — коль скоро нам с тобой, мой верный Дэш, приходится заниматься проблемами равновесия сил, то, значит, со Злом — я, правда, его никогда не видел в натуральном, так сказать, чистом виде, но это ничего не меняет — нам необходимо сталкиваться. Могу добавить, что Добра я тоже никогда не встречал. Отдельно. Не пересекались как-то наши пути-дорожки.

— Пора прощаться, — сказал не на шутку разобидевшийся Дэш. — Твое хорошее настроение действует на меня столь же неблаготворно, как и мрачное. Помни, что я тебе сказал, и задавай свой последний вопрос, который так и вертится у тебя на языке.

«Вот это да. Откуда ему известно, что ты с самого упоминания Элизиума, Елисейских полей, понятий, которые тоже, верно, порождены не истинным положением вещей, а лишь необходимостью все здесь существующее как-то для себя обозначить, что ты с того самого момента только и делаешь, что удерживаешь вопрос о синей стране: где такая? Какой из Миров, которые все безразлично тебе недоступны, — она? Бессмысленность вопроса не остужает его обжигающей остроты. Ведь что, действительно, ты собираешься предпринять, если вдруг одна из «пристаней», куда Ладьи без всякой твоей свободы и воли — что там! — перевозят их, пересыпают эти гирьки на Мировом коромысле равновесия, окажется ею? Попытаешься проникнуть? Ты только что, совсем недавно решил, что нынешнему тебе это вовсе незачем. Незачем — по логике любого, наверное, из Миров.

Решил? Вот и продолжай придерживать язык, Перевозчик».

— Оставим пока меня. А ты, Дэш? Тебе открыто, что тебя самого ожидает дальше? Если мы оба служим, то чего можешь ожидать для себя ты?

— Неизвестно.

— Может, ты скажешь мне, кто все это, — Харон обвел рукой, — выдумал, кем, если не напрямую управляется, то, по крайней мере, устроено? Добро, Зло — слишком абстрактные вещи…

— Неизвестно.

— Ну а как все-таки с Перевозчиками? Что с ними бывает дальше?

— Неизвестно.

«Ага, стали глаза оловянными. Из равновесия я его вывел, допек. Это могу».

— Послушай, Перевозчик, у тебя не бывает впечатления, что ты, несмотря на свои трудности и, верю, немалые… неприятные ощущения…

— Спасибо.

— …становишься другим? Я имею в виду — принципиально другим?

— Еще как. Скоро у меня отрастут крылья, неизвестно только, какого они будут цвета. Крылья — в твоем Мире они не являются символом чего-либо? В бывшем моем — да. Рассказать?

— Тебе бы больше пригодились жабры. В моем Мире символ — они.

Дэш не скрывал, что шутит. «Вот и прекрасно. И снова мы друзья. Да здравствует всеобщее равновесие. Ура».

— Нет, Дэш, сказать тебе честно — ничего такого я не чувствую. Никаких перерождений. Я просто устал. Ладья меня, конечно, не дождалась?

— Ее уже нет, Харон. Да отсюда не так далеко идти до лагеря твоих… заблудших душ. К тому же не все ли равно — сколько? Год — или тысячу лет.

— Или миллион.

— Или миллион. — Или один день.

— Или один день.

Харон не выдержал, улыбнулся. — Дэш, что ты говорил о бессмертии?

— Это не я говорил, это из того же кладезя премудрости, что и приведенное тобой рассуждение о сути смерти. Из тех глупых мыслей напрямую вытекает, что никакого бессмертия нет, сопутствующих ему процессов, типа отделения души от прекратившего свою жизнедеятельность ее вместилища, попросту не бывает и если какое бессмертие и искать, то лишь в сохранении…

— Деяний рук своих и ума.

— А вот и не так. В сохранении… результатов своей трудовой деятельности — вот как, если уж совсем точно.

— Я, кажется, отупел. Не вижу особой разницы.

— Особой и я не вижу, но разница есть. Жаль, что и вздохнуть над тобой сочувственно я не могу, Перевозчик. Ступай себе, действуй, чтобы потом сохранить свои результаты. И помни, что я тебе сказал, сходи в Тэнар, тебя должны отпустить.

— Да. Хорошо. Я схожу. До следующего свидания, Дэш.

Харон оттолкнулся жилистой рукой от каменистой почвы, встал. Он хотел сделать Дэшу на прощание приятное и поэтому назвал его полным именем:

— Буду ждать его с нетерпением, Даймон Уэш. Развернувшись, так что из-под черных босых тупней брызнула скальная крошка, Харон стал легко взбегать вверх: по гребням он гораздо скорее доберется до лагеря. Луна облила своим светом его прямые широкие плечи, когда он вышел под ее сияние. Глаза, мерцающие на скале, в ее затененном уголке, стали тускнеть. Штрихи, которыми обозначилось лицо, торс, стирались, как бы поглощаемые камнем. Дольше всех просуществовала улыбка, которой Харон уже не видел, и шепот, что не догнал его: «Иди, Перевозчик, спеши, торопись. Ищи то, чего не бывает…» — но и шепот развеялся.

С обрыва высотою не менее сотни локтей Река представлялась широкой темной дорогой, а Тот берег — просто скрытой во мгле пустотой. Ничто не нарушало пустынности мрачных вод, и Харон постоял, рассматривая сверху открывшийся вид на то ли вотчину свою, то ли место ссылки, где он был то ли властителем, то ли рабом.

«Может быть, и не второе, но уж, во всяком случае, не первое».

Заметный, легко узнаваемый контур скалы, что нависала над Рекой выше по течению, уже за лагерем, оказался не так и близко, и вновь пришла досада, что Ладья его не дождалась, чтобы, как зачастую это бывало, подвезти после свидания с Дэшем, поближе к крайним палаткам. Затем Ладьи уходили. Не всегда вниз, к обрыву водопада, но безвозвратно. Харон на самом деле не знал, что с ними происходит после. Возможно, они растворяются в этом мертвом воздухе, а скорее всего просто тонут, и их догрызает Река.

«Странно, что никто в лагере не додумался подстеречь меня при возвращении. Ведь есть же те, кому невтерпеж попасть в рейс. Кто томим жаждой познания, у кого шило из одного места даже танаты не вынули».

Скала была похожа на чей-то профиль с высокой шевелюрой, окладистой бородой и коротким носом. Еще раз подосадовав на ее отдаленность, Харон отправился в путь. Он, балансируя, шел по узким карнизам над пропастями, от которых, будь они освещены до самого дна, закружилась бы голова у любого канатоходца. Местами ему приходилось делать прыжки через расселины, наполненные лишь густой непроницаемой тушью, но под тушью угадывались в буквальном смысле бездонные глубины. А один раз он упал в длинном прыжке, целясь руками в выступ, расположенный двумя его ростами ниже на противоположной стене трещины, и, повиснув, проследил взглядом падение камней, сорвавшихся от его прыжка. Оно было долгим.

Он шел напрямик, не выбирая дороги. Ему попадались едва заметные тропки, и он удивлялся по обыкновению, кто и когда мог их проложить, и сразу забывал. В пришедших сумерках предметы, расположенные ближе, стали лучше видны, а дальше, наоборот, потерялись. Он уже не видел Реки и держал направление наугад.

Может ли он заблудиться здесь? Вдруг за следующим поворотом, за гребнем, за новым ущельем его ожидает нечто, дающее ответы на все вопросы, разрешающее загадки, несущее покой и отдохновение? Но там — лишь новый гребень, новое ущелье, новые скала и оползень.

«Сеанс поверхностной психотерапии проведен. К чему он еще, этот Дэш? Утешитель. Дорогой Утешитель — Даймон Уэш — Дэ-У — Дистанционное Управление… Чушь, ерунда: если кто здесь и управляет, то, уж конечно, не Дэш».

Он выпрямился на краю карниза и стал навытяжку все быстрее и быстрее падать вперед, не ослабляя напряженного тела. Опять прыжок вниз через пропасть на руки.

«После которой Ладьи я встретил эти мерцающие глаза, раскрывшиеся прямо в мертвом камне? После Горячей Щели, первой моей здесь, вот когда. Я попал сюда, к Реке, как и все, по той же Тэнар-тропе. В массе, с народом, ничего выдающегося… э-э, не так, меня-то танаты ждали специально, да едва не почетный караул выстроили, с докладом и разъяснением, кто я такой теперь есть. Сказали только то, что считали нужным, и первый же рейс показал, как мало они мне сказали, и Дэшу я был несказанно рад, кого пренебрежительно называю отдушиной, да и продолжаю быть рад каждой беседе с ним, что там говорить…»

Лагерь появился неожиданно. С этой стороны Харон еще никогда к нему не подходил. Задержавшись на приглаженной, ниже пройденных, вершине, он бросил взгляд на вновь открывшуюся ему Реку.

Ничейная полоса меж Мирами. Все пути лишь пересекают ее, разделяющую жизнь и… жизнь. В Мирах нет смерти. Она здесь, на этих берегах.

Оглянулся на горы. Локо бы сюда, поискал бы он и Ламию свою, и Кер, и Эмпусу с ослиными ногами.

Пружиня, стал спускаться широкими прыжками, утопая в струистом щебне глубже, чем по щиколотку. Ряды палаток неправильными изломами упирались от берега в подножие Тэнар-Горы. Тут начинались первые линии, прибежище новичков. Антон так хотел зайти за них, но так и не решился. Где теперь Антоша-Клетчатый-Тотоша? Его Мир, кажется, был жарок. Что поделывают Локо и Псих? Листопад и Гастролер? Была ли новая партия? Харон вернулся на свое хозяйство, ребята…

Неизвестно, как его углядели, но уже у первых палаток выстроились встречающие. Новенькие, они стояли с опаской, многие лишь высовывали головы из палаточных пологов и тут же прятались, едва он приближался. Срезая, он двигался поперек линий, стараясь выбирать промежутки пошире. В палатках, впрочем, усидели не все.

— Ну чего тебе, говори. Что трешься, как собачонка с поджатым хвостом?

Низенький толстячок преследовал его третью линию подряд, не решаясь ни догнать, ни отвязаться. Харон знал таких, вынь им и положь с самим Перевозчиком поговорить, хоть парой слов пере-

броситься, самолюбие потешить, перед другими покрасоваться. С «примороженностью» и это пропадало.

— Имеешь что сообщить? — Харон нарочно остановился меж прогнутых палаточных стен, где их мало кто мог увидеть. Сперва, трясясь, подойдут, потом по плечику похлопают, потом на шею сядут.

Недвижный, обративший к нему черное лицо огромный Перевозчик внушал толстяку плохо преодолимый трепет, но он все же решился:

— Господин Харон, я прошу извинить… Может быть, вам это пригодится…Вы ведь разрешите, господин Харон? Да?

— Да, да, разрешу. Рожай поживее, замерзнешь. Толстяк увидел, как голова Перевозчика слегка

наклонилась в вышине, и, ободренный, приблизился еще на шаг.

— Вы самый главный тут, господин Харон, и должны быть в курсе. Там на площади… Там какая-то свара, господин Харон. Не знаю, правда, по какому поводу, но что-то из ряда вон. Да-да, из ряда вон. Господ танатов — ой-ей, господин Харон! — Толстяк схватился за щеку, как будто у него болел зуб. — Все чего-то ищут, я, правда, не знаю чего. Но много народу, много. Да! Я видел там еще очень много этих, ну, простых обитателей. Стоят, глазеют. Да! Вспомнил! Ищут какой-то Тоннель. Он куда-то пропал. Я тут недавно, господин Харон, но уже дважды видел вас, вы, может быть, помните… ну, конечно, конечно, столько забот, куда там какого-то отдельного… Моя фамилия Брянский, разрешите представиться. Брянский! Я знаю, тут многие не сохраняют имен, но только не я! — Толстяк совсем разошелся и шаркнул ножкой. — Да! Так вот, Тоннель. Не могли бы вы пояснить… ах да, впрочем… Но я вам первый сказал, господин Харон, я надеюсь, мне это каким-то образом зачтется? Брянский вам очень и очень пригодится, господин Харон! Я тут недавно, но совсем не жалею, да!

«Сейчас, ты мне пригодишься…»

Харон подтянул к себе обомлевшего толстяка и, развернув, поставил впереди. Жестами указал, что требуется. Потом пошел, глядя сквозь Брянского, как будто они уже миновали стрежень и от того остались лишь прозрачные контуры. Брянский пригибал к земле растяжки и придерживал мешающие пологи. Он перебегал линии первым и победоносно оглядывал всех, кто замечал его, освобождающего дорогу Перевозчику. И, по всему, был очень доволен.

«Вот ты и еще кому-то принес радость, Харон. Маленькую и гаденькую, но хоть что-то. Пусть его, каждый должен быть употреблен на своем месте — так, кажется?»

Чем ближе к центру, тем больше наметанным глазом он находил свершившихся в лагере изменений. Хоть в той же расстановке палаток на линиях. Центральные-то он знал лучше. Вот здесь не было этой двойной, зеленой, новой. Вот тут выстроился, вклинившись в прежнюю картину, ряд низких, одноместных. На этой — шестьдесят девятой, кажется? — не зияла посреди прохода ямища.

«Я как будто возвращаюсь всегда в те же, но чуть переставленные декорации. Тоннель — с ним-то что могло стрястись? Вход в него обычно открывался по правую руку от Тэнара, более или менее рядом с сотыми линиями».

Слышался гомон, приглушенный, как сквозь вату. Это всегда так. Перед Хароном вырос танат.

— Фу ты, как чертик из коробочки.

— Разгуливаешь, где тебе вздумается, Перевозчик. Тешишься сокровенными разговорами?

«Отвык. Вот совсем немного не пообщался с этой сволочью и отвык. Гадость пятнистая».

— Какие-то проблемы? Без дяди Харона имущество растеряли? На что вы годитесь, немочь бледная,

Танаты — а их объявилось уже не менее десятка вокруг — совершенно одинаковыми жестами положили лапы на рукояти своих мечей.

— А ну, сдай назад. Песика мне напугаете. Брянский, ты где?

Танат, стоящий перед ним, потребовал коротко:

— Ключ.

— Я сейчас умру. То есть я хотел сказать, уйду за Реку. Никогда не мог предположить, что стану участником сказочной сцены.

— Ключ, Харон. Ты обязан.

— Что это у вас там случилось? — Харону не хотелось сдаваться сразу, но он знал, что зеленый камень, конечно, отдаст. — Поговаривают, вход в Тоннель пропал? Как же это могло произойти?

— Тебе следовало бы поменьше отлучаться, Перевозчик, тогда ты бы не спрашивал всякий раз, о чем поговаривают да как это могло произойти.

Когда танат обеими пятнистыми ладонями осторожно принимал тяжеленький, похожий по форме на удлиненное яйцо камень, Харон, выбросив вперед руку, вцепился ему в глотку и, несмотря на отчаянное сопротивление, легко приподнял над серой пылью улицы-линии.

— Вы стали забываться, пятнистые. Я на вас зла не держу, но место свое знайте. Если повторится подобное еще хотя бы раз, я оторву одному из вас голову и гляну, как это подействует на других. — Потряс корчащегося таната. — Это понятно? Если не подействует, стану отрывать по очереди всем остальным.

Танат, которого он отбросил, первым делом кинулся подбирать Ключ. Сказал как ни в чем не бывало, пряча камень в кошель:

— Нам понятно, Перевозчик. Мы постараемся не забываться. Но и ты поостерегись. От тебя стало исходить слишком много такого, что мешает установленному ходу вещей. Что нарушает равновесие.

«Провалились бы вы со своим равновесием! — подумал Харон. — Равновесие утонуло в Реке».

— Я поостерегусь, — пообещал он. Огляделся. — Брянский, эй! Выходи, не трусь! — Но за толстяком, завалившимся меж палаток, пришлось, конечно же, идти самому. — Так что там с Тоннелем? — сказал, извлекая трясущегося Брянского. «Отдам Локо на воспитание, авось получится второй Псих».

— Куда мог пропасть Тоннель? — сказал танат. Харон отметил, что остальные под шумок исчезли с линии. — Тоннель непреложен, как все остальное.

— И вы, и я?

— И мы, и ты, Перевозчик. Не стоит нам ссориться.

— Я только об этом и говорю. Поясни, почему там толпа все-таки?

— Произошел инцидент. Такое случается, но редко. Один из тех, кому был указан Тоннель, не захотел переходить на Ту сторону.

Харон был озадачен.

— Что значит, — не захотел? Кто его спрашивает?

— Ты не знаешь… — Танат мрачно передернул пояс с ножнами. — Тоннель, он…

— Можешь называть его «дальний путь», если тебе так удобнее, — неожиданно для самого себя сказал Харон. — В лагере опять новый оракул?

— Да, «дальний путь» — нам так удобнее. Он потому и называется дальним, что на самом деле никто не знает, что там, в конце Тоннеля. Известно только, что мало кто туда попадает, а тем, перед кем он открывается, путь лежит сразу за Реку. Им не приходится претерпевать Ладью. Мы догадываемся, Перевозчик, что там происходит.

«Лучше б вы догадались, что происходит со мной», — подумал Харон.

— Но дальний путь… Получивший его переходит на Ту сторону таким, какой он есть. Он сохраняет все. И там получает еще больше. Может быть, это как награда, мы не знаем твердо, но скорее всего так. Там, в Мире, быть может, они совершили что-то такое… Или их позвали… Ты помнишь Мир, Перевозчик? Ты ведь бываешь в нем? Как там теперь?

— Да в общем без изменений, — осторожно сказал Харон. — А ты… вы помните свой Мир, танаты? Какой он, ваш Мир?

— Смутно. Что ты имеешь в виду, говоря — «наш Мир»? Мир един, тот, что мы покинули, других Миров нет.

«Вот как», — подумал Харон. — Сначала нас было один, затем мы разделились, и нас стало много.

— Как же, по-вашему, чем я занимаюсь? — саркастически спросил он. — Чего ради все эти Ладьи, отправки, которые вы мне помогаете собирать, тот же дальний путь, да и Река вообще? К чему все?

— Нам этого знать не дано, — быстро ответил танат, — а значит, и не нужно. Может быть, это нужно тебе, но только не нам. У нас и без этого хватает хлопот, Перевозчик.

Видя, что танат опять заносится, Харон торопливо спросил:

— Так что там с Тонне… с дальним путем? Кто туда отказался идти и почему?

— Один… Из тех, что бывал у Локо. И он не отказался. Он вернулся с половины пути. Это редкость, — повторил танат.

Харон уловил в его словах какую-то недоговоренность. Словно было во всей ситуации что-то глубоко его, танатовой сущности, противное.

— Ну ничего, — сказал он. — Пойдет еще раз. Не говори только, что вы не в силах его заставить. А то погрузим на следующую Ладью, и я его малым ходом… того. А?

— Странно, — сказал танат. Ты — первый из Перевозчиков, который может шутить на такие серьезные темы. Как будто тебе очень весело. Тебе действительно весело, Перевозчик? Скажи, Харон, нам хочется знать.

«Уж куда, — подумал Харон. — Просто со смеху помираю».

— Иногда бывает, — сказал он. — Большое собрание на площади по поводу события, не так ли?

— Всем… многим хочется посмотреть, как мы будем его провожать обратно.

— Ну вот…

— Ты не понял. Обратно — это на Тэнар-тропу и дальше, в Мир.

Харон остолбенел.

— Того, кто добровольно отказывается от Тоннеля, Перевозчик, мы обязаны вывести обратно в Мир, чтобы там он еще раз прошел свой путь. — Слова таната повисли в шелестящем воздухе. — Мы это должны?

— Перевозчик, понятно тебе? А оракул в лагере прежний, та же девчонка, — добавил танат.

Харон лихорадочно обдумывал услышанное.

— Ты придержишь его, — сказал он внезапно.

— Мы должны…

— Вы придержите его, танаты! — отрезал он не терпящим возражений голосом. — Я первый должен оказаться у Тэнар-камня. Вы придержите его до моего возвращения, ясно вам? Я хочу с ним поговорить.

— Нет, Перевозчик, все будет сделано так, как должно…

Харон ухватил таната за пояс, дернул к себе.

— Все будет сделано так, как я сказал! Или мне начать отрывать вам головы? Я начну с тебя, мне плевать, что вас — один, хотя и много. Я этого не понимаю. У меня не укладывается это в моем ограниченном уме Перевозчика. Начать?

С удовлетворением Харон отметил проступающий на пятнистом лице ужас. «Не совсем вы потеряны для нормальных чувств, пятнистые», — подумал он.

— Это из-за тебя, Харон, — сказал танат бесцветно, поправляя пояс. — Ты начал нарушать непреложный порядок. Тебе это зачтется, не думай.

— А я и не думаю. Мне указывают, я исполняю. Мы с вами два брата-акробата, запомни новую шуточку. Она из Мира, который мы оба покинули. Кстати, учтите, ребята, Миров много. Это я совершенно ответственно заявляю. Надо вести себя примерно, а то ушлют, понимаешь… Я и отвезу. Или другой какой лодочник, кого поставят. Вот еще о чем побеседуем, как вернусь.

— Нам нет никакого интереса беседовать с тобой, Перевозчик.

— Да? Значит, интересно будет мне одному, а вы, пятнистые, перетопчетесь. Брянский! - Харон огляделся, ища. — С ним пойдешь… у-у, душа безухая! Эй, пятнистый, забери этого и Локо сдай, пригодится.

Повинуясь жесту Перевозчика, услужливый толстяк пошел в сторону площади. Он шагал быстро, все быстрее, чтобы танат не нагнал его. Один раз он зацепился за шнур и упал ничком, но вскочил, как резиновый мячик, и проворно скрылся за палатками.

— Ну, боятся вас, пятнистые. Меня бы так боялись.

— Что ты собираешься предпринять, Перевозчик?

— А ваше какое дело? — Харон говорил через плечо. — Оцепить площадь, никого не выпускать. Я поднимусь и спущусь, только и делов. А если, — Перевозчик сделал паузу, — если вы, танаты, со мной не согласны, прислушайтесь повнимательней к своему внутреннему голосу, или как у вас там. Должен подсказать. Все, я пошел.

И он оставил таната с его возмущением, и Брянского с его подхалимским страхом, и всех их, даже того, кто не захотел идти в Тоннель, кто пожелал вернуться, кто пожертвовал многим, что давалось ему. Широкими шагами Харон прошел эту линию, миновал сложенную из камней во-о-от такую пирамиду. Луны зажглись опять в очистившемся от светящихся облаков небе, камешки сыпались из-под шагов, сужались стены Тэнар-ущелья, а он шел, все ускоряя темп, и это было похоже на бегство, но он не бежал.

Он шел туда, где в нем нуждались в данный момент, в свой Мир, где стало происходить нечто такое, что заставляет избранные души отказываться от указанного им пути избранных душ, сулящего, быть может, то редкостное бессмертие, исполнение всех желаний, рай, Эдем, Элизиум, сверкающие поля, невиданное могущество, вечное блаженство…

Перевозчик стоял на коленях у Тэнар-камня, обнимая его шершавый бок, а потом вдруг оказался сразу на ногах, в телефонной будке. Где, пошарив по карманам (мельком рассмотрел, что теперь — в длинном пижонском пальто крупного черно-белого твида, в белом кашне, под пальто костюм, и тоже, кажется, шикарный), вбил в приемник найденный жетон, набрал номер, бросил несколько слов, почти не понимая, что говорит, и — быстрей! быстрей! что гнало? — добрался до Инкиного дома. Прыгая чуть не целиком через лестничные пролеты, взлетел на знакомую площадку со знакомыми дверями выходящих на нее трех квартир, и самую знакомую дверь загораживал некто плюгавый в хорошей, впрочем, дубленке — насколько можно было' судить со спины.

Без раздумий, еще в запале подъема, он со звоном врезал под самую плешь, в затылок, и плюгавый пролетел в глубь квартиры. Инкино: «Ой!» — оттуда. Моргнув, он задержал веки и увидел под ними много нового. Потом вошел следом.

— Что ж такое, — сказал он. — Нельзя домой съездить переодеться, а у нее уж полная хата кобелей! Срочно собирайся, ноги моей здесь больше не будет. И твоей тоже, между прочим. Ну, кому говорю?

Глава 7

За четыре с лишним месяца до описываемых событий — событий, происходящих в нашем Мире, разумеется, том, который все мы привыкни считать своим, а большинство из нас — и единственным, в конце веселого месяца мая уходящего года Красного Буйвола происходил телефонный разговор. Один из собеседников находился совсем рядом с Москвой, можно сказать, почти в черте города. Он разговаривал из своего особняка, стоящего в восемнадцати километрах от Московской кольцевой автодороги, на одном из самых престижных шоссе. Другой — на три с лишним тысячи километров восточнее. Из окон его квартиры по улице Зеленый бульвар открывался чудесный вид с высокого берега Иртыша на старую часть Омска.

Разговор шел по обычной междугородной АТС, таких разговоров, согласно свидетельствам работников Минсвязи, в минуту проходит до нескольких тысяч. Согласно другим подсчетам — до нескольких десятков тысяч. И это не учитывая специальных каналов. Собеседников разделяли и три часа времени, и счет шел не в сторону Москвы.

— Когда ты бросишь свою отвратительную манеру поднимать меня с зарей?

— Когда научусь спать по ночам. Не тебе плакаться, у меня уже половина пятого утра.

— У тебя уже полпятого, а у меня еще полвосьмого. Утренний сон самый сладкий. От бессонницы могу посоветовать валиум или седуксен. Старые, проверенные средства.

— Все равно заря — как раз у меня, а у тебя уже день, стыдно валяться.

Москвич различил в трубке звуки, означающие, что его собеседник поднимается, переходит на кухню, по обыкновению — москвич был прекрасно осведомлен о его привычках — садится к окну. Закуривает.

— Доброе утро, коллега, — донеслось из Омска. — Слушаю вас.

Это означало, что разговор можно начинать.

— Как я и предполагал, за первыми посещениями последовали дальнейшие. Я засек уже четвертое, и опять в Москве. Ну, или в ближнем Подмосковье, не принципиально.

— Вас это, разумеется, не может не беспокоить, коллега, я понимаю.

— Оставь, прошу, пожалуйста, иронию.

— Я ничуть не иронизирую. С тех пор как он появлялся где-то в моей стороне, для иронии не осталось питающей почвы. Продолжай. Ты по-прежнему не улавливаешь направления?

— Нет. Здесь гораздо эффективнее сработал бы ты.

— Почему обязательно я? Есть Алан. Есть Антонина. Снесись с ними, они должны помочь. В конце концов, мы заинтересованы равно все. У тебя под боком работает наш Пантелей, в конце концов. Вы вдвоем горы способны свернуть.

— Какой Пантелей наш… Что это такое вообще, применительно к каждому из нас — «наши»? Ты, я, Алан в своем Ташкенте…

— Верно. Каждый сам по себе.

— И каждый сам за себя, не правда ли?

— Так было. Не наша вина, что мы не можем хотя бы относительно долго находиться в обществе друг друга. Мы и общаться-то…

Первая утренняя сигара в Омске пыхнула, окутывая плотным дымом говорящего. В сизом облаке на несколько мгновений повисли призрачные очертания большой неправильной формы залы со стенами, выдержанными в черно-бордовых тонах, множеством длинных узких зеркал, развернутых под чуть-чуть разными углами, чтобы создать впечатление обманчивой неповторимости каждой точки интерьера. Потолок грозно нависал, давил сверху, мраморные вставки в полу образовывали косой пятиугольник с пристроенными к каждой из сторон правильными треугольниками.

Омич махнул перед собой ладонью, ломая видение.

— Я вас попрошу, коллега, перейти в какое-нибудь нейтральное помещение, ваш «приемный зал» мешает мне сосредоточиться.

— Ватерклозет тебя устроит, — хмыкнули из Москвы, — или забраться с головой под одеяло?

— Под одеяло будет в самый раз, самая действенная защита от привидений и прочей белиберды, к которой нам с вами, коллега, доводится так часто касаться. И что это мы сподобились? Может, планеты не так встали? Небесные планиды? А, коллега?

Вы переместились у себя там?

— Да, я уже в кабинете. А ты держишь защиту прочно, я сегодня ни единой щелочки не могу отыскать, чтобы пролезть.

— Это с утра. Зачем тебе лезть, я и так все скажу.

— Сам знаешь, рефлекс. Еще одно, отчего нам всем так трудно друг с другом. Как у вас погода в Омске?

— Солнышко. Жарко будет, поеду купаться на тот берег, к «Туристу». Там у нас шашлыки делают в палатке. Очень вкусно, только пересаливают. Пива возьму пакет…

— У вас до сих пор пиво принято брать в пластиковые пакеты?

— Если на разлив. И рядом с заводом. Продолжай, пожалуйста. Почему ты не хочешь задействовать Пантелея?

— До него не добраться. Даже мне. Закрывается он лучше нас всех, а по обычным каналам мне на него не выйти. Они все там… за забором. Его не выпускают. Я и в астрале следов почти год не встречал. Жив ли…

— Могу успокоить, жив.

— Он выходил?

— Не то чтобы… Так, попадался. Они там тоже обеспокоены.

— Грустно говорить, но я рад твоему «тоже». Отчего-то у меня всегда создавалось впечатление какой-то твоей… отстраненности. Несерьезности отношения, прости великодушно. Даже когда…

— Я никогда не относился несерьезно. Даже во время твоей прошлогодней авантюры. Просто мог заранее сказать, что она ничем не кончится. Так

ведь и произошло. Ничего не кончилось, коллега, и мы вновь озабочены тою же проблемой. Изменились лишь ее масштабы, причем отнюдь не в сторону уменьшения. Ты работаешь только по следам?

— Верно. Такое мне никогда еще не встречалось. След есть, вот он, свежий, горячий, а самого…

— Призрак-невидимка. Действительно, что-то новое.

— Вот именно.

— Но это он, точно?

–. Совершенно точно. И теперь я почти убежден, что он не остановится. Он возникает вдруг, чем-то занимается здесь, уходит, и лишь затем я могу обнаружить его присутствие, В прошедшем времени. Ты, впрочем, и сам убедился.

— Теперь убедился. Что ему могло понадобиться у меня в Сибири? К кому он мог приходить? Вы не пробовали, коллега, проконтактировать с какими-нибудь организованными структурами? Официальными или, наоборот, теневыми? Вы же имеете выходы и туда, и туда. Да нынче и не поймешь, где кто.

— Это у вас там в провинции не поймешь, а тут все давно ясно: один черт и те и другие. В связи с этим я имею план. Есть человек, которого можно заинтересовать…

— Деньги?

— Олег, — поморщился москвич, как от головной боли, — ну что ты, право. Кого сейчас заинтересуешь деньгами? В наших-то делах?

— Нет, столица, как всегда, отрывается. У нас тут деньгами можно заинтересовать многих. Всех. Но ты продолжай, продолжай. Что за человек? Он посвящен?

— Он не слишком посвящен, хотя в прошлогодней операции — я отметаю слово «авантюра» — был задействован. На вторых ролях. Тогда у нас ничего

не получилось, ты прав. Но ведь нам просто ничего не остается, как сделать вторую попытку. Раз уж… он объявился опять.

— Кстати, необходимо присвоить ему какое-нибудь обозначение. Нельзя же все время спотыкаться.

— Это тебе видней. Ты — теоретик. А по мне, так и вовсе бы его не бывало. Слышишь, Олег, у меня впечатление, что нам его не остановить. Ты же и сам чувствуешь, ты прикоснулся.

Сигарка пыхнула. Омич был взволнован. Перед большеголовым человеком, сидящим за столом с клавиатурой и дисплеем в кабинете шикарного особняка и глядящим в ровную стену с единственной миниатюрой в круглом багете, проступило широкое окно, панорама за ним, ближе — подоконник, вычурная пепельница, полная вчерашних окурков тонких черных сигарок.

— Но если не остановить… — Омич сделал усилие, плотнее сомкнул свою психическую защиту, и картинка перед его всевидящим собеседником в Москве растаяла. — Если не остановить, тогда просто покоримся судьбе. С чего ты вообще взял, что он обязательно — по наши души? Почему не по чьи-то еще? Откуда паника?

— Потому что по другие души сейчас действует другой, — веско сказал москвич. — Не прикидывайся, Олег, тебе это прекрасно известно.

Помолчали.

— Ты, между прочим, меня и тогда не убедил, что этот твой аггел приходил за нами, — сказал Олег сквозь сигарку.

— Ангел?

— Аггел.

— А, да, это разное. Что ж, не убедил так не убедил. Предпочитаю ошибаться в сторону осторожности, целее буду. Зато теперь, когда мы знаем гораздо больше, мне и убеждать тебя не приходится.

— Да уж.

— Мой план таков. Намеченный мною исполнитель отыскивает нашего Аггела, входит с ним в контакт. От своего имени, вернее, от имени организации, в которой продолжает работать. С официально-легальной стороны, так сказать.

— А-а, знаменитая рогожинская «фирма»! Тут и Пантелей может подключиться. Наверняка его шефу доложат. Первые лица должны быть в курсе происходящего на территории их государства. В некротической сфере тоже. Была бы их воля, они и надмирные выси поделили бы на сферы влияния. Просто потому, что по-другому не умеют.

— Возможно. — Москвича временами раздражал подчеркнутый цинизм его собеседника. — Не судите, да не судимы будете. Меня проблемы первых лиц государства как-то не занимают. Скажешь, тебя не так?

— Н-ну, какую-то степень патриотизма я еще сохранил. Остаточную. Реликтовую, вот. Провинция, дорогой мой, провинция. Не изжитые вовремя передержки комвоспитания на полумертвых пеньках христианских идей, такой у нас тут… бельэтаж. Рекламу слушаешь?

— К чему эти красоты речи?

— Пытаюсь представить себе ваш следующий шаг, коллега. Исполнительвыходит на Аггела. Вы, кстати, собираетесь ему п о м о г а т ь?

— В смысле?

— В смысле — помогать.

— А, нет-нет, тут все должно быть совершенно чисто. Ничем таким и пахнуть не должно, ничего из арсенала наших приемов…

— Ваших приемов, коллега, ваших. Я, как вы

знаете, являюсь принципиальным противником использования сверхспособностей в каких-либо прагматических целях. Только изучение ради чистой науки. Не нами взято, не нам и пользоваться.

— Да, конечно, безусловно, ваша позиция абсолютно ясна. — Говоривший из Москвы тоже перешел на «вы», что делал с Олегом достаточно редко. — Бескорыстие и чистота. Только подобные мне пачкают свой дар, оказывая услуги мафии. Или государству. Что, осмелюсь повториться, в современной России практически одно и то же. Другое дело, во что все это выльется лет через десяток.

— Через полста. Два поколения. У нас практически нет шанса застать.

— Только вот жить в эту пору прекрасную…

— …уж не придется. Точка.

— Да, Олег. — Москвич тяжело вздохнул. — Боюсь, что ты здесь ближе к истине. Но и раньше времени уходить тоже не хотелось бы.

— Откуда нам знать свой срок? — притворно вздохнули за три тысячи километров, и до москвича наконец дошло, что Олег его в который раз дурачит. Он разозлился.

— Если ты категорически против участия, так и скажи!

— Участия? В чем? Спасении шкур?… Ну, ладно, ладно, не кипятись. Я — «за». В конце концов, это просто интересно — воочию выйти на посланца Оттуда. Вы уже подготовили склянку с кровью для подписания договора, коллега? К делу. Я так понял, исполнитель выходит на Аггела, а ты — на исполнителя, потому что самого засечь не можешь. На что похожа его защита?

— По моей классификации подобное проходит как вариант «Немо». Не знаю, какое ты обозначение принял для себя. Порядок… мировых дхарм не нарушается от уровней сансары до восходящих к нирване. Извини, я знаю, ты не любишь терминологии дзэн-буддизма.

— Не люблю, зато хорошо понимаю. То есть его

как бы нет? И в то же время след после него остается. В астрале. А что-нибудь повещественнее?

— С этого и начнет исполнитель. Что-то он после себя должен оставлять. Не за просто же так он сюда всплывает.

(Как мы видим, говоривший был прав. Оставлял. И немало.)

— Именно это я и собираюсь выяснить. При встрече.

Ответом было молчание.

— Эй? Алло!.. Алло, алло!

— Да здесь я, не кричи. Значит, в итоге ты все же предполагаешь встречу. Лицом к лицу. Ну-ну. Не мне тебя предупреждать, чем это может быть чревато.

— Можно снова попробовать «простой способ», помнишь, ты мне советовал? Уж на. это-то исполнители у меня всегда под рукой. Только опять может ничего не получиться. Как в тот раз, — поддел своего собеседника москвич. «А не все ему, чистому, моими руками каштаны таскать из огня», — подумал он.

— Какой такой «простой способ»? Что я мог тебе советовать? Уволь меня, пожалуйста, от штучек со своими наемниками! — Сигарка в Омске потухла, Олег безуспешно пытался затянуться.

— Я исходил из того, — донесла из столицы трубка, — что если его не остановить, то, возможно, нам удастся договориться? Как делается? Положим на чаши весов наши обоюдные интересы… Честно, открыто…

— Честно! Открыто! Мне-то не вешай… Что ты там еще придумал, говори.

Звонивший из Москвы помялся. Он впервые почувствовал шаткость своей позиции.

— Я предполагал, что мы все-таки соберемся все вместе. Пятеро. Хотя бы четверо. Несмотря ни на что. Дело того стоит. Иначе он просто переберет нас всех по очереди. Что ты говоришь, Олег?

— Я говорю, что ты сошел с ума.

— Отчего же? Ему не справиться, не совладать сразу со всеми.

— Не уверен…

— Кроме того, я действительно кое-что еще придумал. Не хочу сейчас говорить — что. Но можешь мне поверить.

— Я-то поверю, поверят ли остальные?

— Антонину я могу взять на себя, — быстро сказал москвич.

— Не сомневался. Чем она сейчас занята? Шаманит, как и раньше? Обряды, талисманы, привороты…

— У нее два салона в Твери, один в Москве. Активно сотрудничает с несколькими частными сыскными бюро. Через них — с госструктурами. За большинством случаев вызволения заложников, особенно когда это сопровождалось международным шумом, моргали и ее очаровательные глазки.

— Антонина обожает, когда шумно. Меня всегда эта ее черта умиляла. А тебя? Нам же на роду написано быть в тени.

— Женщина… Так ты согласен с предложенным

планом?

— Похоже, ничего другого нам просто не остается. Закурив новую сигарку, омич произнес через разделяющие их тысячи километров то, о чем они старательно молчали:

— Тут дело не только и не столько даже конкретно в нас. Просто мы ощущаем на себе первыми.

Вот-вот готово обрушиться все. Ведь это так, Роман? Или ты боишься говорить об этом по простой линии? У тебя, я знаю, стоит скрэмблер, но я-то, слава Богу, о таких штучках не беспокоюсь. Всю жизнь ненавидел секретность, оттого и карьеры не сделал. Так что, коллега, можете не отвечать на всякий случай. Но при всей зависимости от вас, коллега, или от Алана, или Пантелея самых высших мира сего, ни вас, ни меня не минует участь канарейки в шахтном забое. Пойдет газ, мы сдохнем первыми, а другие, глядишь, кто попроще, благодаря нам заметят опасность вовремя и спасутся. Может быть. Что?

— Не может, — прервал наконец свое молчание москвич, которого звали Роман. Он наклонил над столом свою большую голову, упер в ладонь бугристый лоб. — В том и дело, что не может, потому что никто ничего не заметит, как не замечает сейчас. Кто может понять, ты, я? И что? Пойдем в народ? Достучимся до Пантелея, чтобы он, когда будет своему… нашему общему… до предела разбавленную водку подавать, шепнул, мол, так и так, непорядочек в надмирных слоях, надо бы пару указов сочинить, привести все в норму. Так? О себе надо думать, Олег. Этот… Аггел ли, Немо ждать не станет. С ним надо встречаться. Думаю, своей закрытостью он провоцирует нас именно на такой шаг. Сделаем его первыми. Я задействую исполнителя. А ты выйди на Алана. Не знаю уж, как вы там… но его надо убедить.

— Надо — убедим. Послушай-ка, Роман, а что поделывает тот, другой? Ты держишь его в поле зрения?

— Держу, держу. У него энергетический потенциал на порядок ниже, и ему нас не достать. Что делает? Ходит, собирает. Жнец. Ни до одного из нас ему не добраться, не тот уровень. Его удел — плотва.

— Ай-яй, и это ты о своих же соплеменниках, пожурил, обсасывая сигарку, Олег. — Гуманист. Да! А чем все-таки ты заинтересуешь своего… ну, исполнителя? Полупосвященного? Или он будет действовать втемную?

— Отнюдь. Он будет знать практически все. А мотив у него — держись крепче — в точности, что и у тебя.

— Да ну? И какой же мотив, по-твоему, у меня?

— Любопытство.

— Любопытство кошку… м-да. Хорошо, предположим, у меня такой мотив. Но любопытство кошку-то на самом деле…

— Сгубило. Правильно. Вот пусть исполнитель и станет этой кошкой. Недаром же их первыми пускают через новый порог.

— Резонно. Хорошо, я согласен. Начинай.

И, обменявшись еще несколькими малозначащими фразами, они расстались.

Вот такой разговор состоялся в конце веселого месяца мая, в днях первой сирени и буйной черемухи, запевных соловьев, любви, нескончаемых вечеров в молочном тумане и человеческих надежд. Но Игнату, подразумеваемому исполнителю, по некоторым причинам Роман сообщил, обставив все, как свои якобы «подозрения», лишь спустя месяц, когда созвездиями на небе и судьбами на земле правил Рак. Задержка была вызвана не чем иным, как несговорчивостью упомянутой Антонины, четвертой в пятерке самых мощных сверхсенсориков, проживающих в описываемое время — то есть в наши дни — на территории, занимаемой странами СНГ. Игнорировать ее несогласие было попросту невозможно: каждый из них, пяти, обладал способностями воздействия как на сверхчувственную сферу, так и — в меньшей степени — на самое физическую сущность

вещей и событий. Несогласный мог попросту заблокировать действия другой стороны. Это происходило зачастую даже без усилия его воли, на рефлекторном уровне, поэтому-то и было им так близ друг друга неуютно, и так важен был между ними, всеми пятью, полный, действительный, а не только на словах, консенсус, то есть, говоря по-русски, — доброе согласие. «Однако, как писал Жванецкий: «большая беда нужна!» — пошутил циничный Олег, собственной персоной прибывший уламывать взбалмошную и заносчивую Антонину. Уломал, хоть и с немалым трудом. Объяснил. В конце концов поняла. Женщина… Также много времени пришлось потратить на выход к пятому, самому из них мощному, сорокатрехлетнему Пантелею, являвшемуся наглухо закрытым и засекреченным сотрудником, если не руководителем, этого сам Роман не смог прощупать, «несуществующего» отдела «П» всемогущего УОП. «Несуществующего» — так как нигде существование данного подразделения в номенклатуре Управления Охраны Президента зафиксировано не было. Несуществующий отдел, и Пантелей лично отвечал за обеспечение экстрасенсорного прикрытия и недопущения любых форм психовоздействия на самого… ну, вы понимаете, кого. О себе он говорил: «Я — хранитель кокона». Ему, впрочем, мало кому было так говорить. Отыскали возможность прямого контакта и с ним, единственным из пяти не только не порвавшим с государственной службой, но и честно радеющим за нее. Пантелею долго объяснять не пришлось, многое он смог выбрать из астрала и сам, а уж о прошлогодних событиях и потрясениях, настигших «фирму» и генерала Рогожина, знал лучше остальных. Уговорились со всеми. Каждый из них обдумал и дал свое «добро». Пришли к согласию, что действовать на уровнях, превышающих обычный человеческий, никто из них без уведомления остальных пока не будет. (И тут опять-таки дело не в уведомлении, и так бы все сразу стало известно, тайн, как уже говорилось, в их среде друг от друга почти не было, важен принцип открытости поступка, а в их случае — только намерения на поступок.) Подключать службы, как сказал Роман Игнату, несмотря на широкий спектр и этих возможностей, а у Алана и отчасти Романа — еще и прямые выходы на верхушки криминальных группировок, — тоже не стоило. Состоялся разговор Романа-инициатора и Игната-исполнителя. Была изложена легенда о «случайном» обнаружении следов известной личности. Собственно, Роману и врать почти не пришлось, и сообщить он смог гораздо больше — «проявлений» прибавилось. Игнат заглотил наживку и стал, в свою очередь, живцом, живца забросили. Оставалось ждать, а что может быть хуже, чем ждать, особенно, когда на дворе осень, и катится, перевалив за свою середину, к концу, к двадцать восьмому января, год Буйвола — потому что ведь не по григорианскому и даже не по юстинианскому календарю ведет свой перелом годов двенадцатицикловый китайский гороскоп, так отчего-то полюбившийся теперь в России, — и холодный ветер задувает за воротник, в щеку и ухо бьет ледяная крупа, ботинки в расквеклой жиже промокают, а ключ никак не попадет в последний, третий на воротах гаражного бокса замок-секретку… Что может быть хуже? Только догонять, но до этого еще далеко.

— Ч-черт!..

Свет от прожектора сюда не добивал, приходилось вслепую тыкать витым стержнем с хитрой резьбой в узкое, меньше сантиметра, отверстие скрытой скважины у самого низа балки на торце дверей.

Чтобы до него добраться, он отгреб налипшую корочку снега.

Просунулась Инкина тонкая рука с зажигалкой, в полыхнувшем длинном языке он наконец рассмотрел что надо, воткнул, повернул. В стыке створок зажглась красная капелька диода, внутренние засовы щелкнули, двери вздохнули, отошли. Он развел их совсем.

— Ого! Иван, твой? — восхитилась Инка, когда он зажег лампы внутри бокса. Ее восхищение прозвучало немножко нервно. Он ничего не сказал.

Отпер «Чероки», снял блокировку с задней дверцы, вылез, обошел сзади, поглядел в багажник — порядок. Снял с длинной полки, где громоздились банки с циатимом и фляги из-под тосола, железный стержень, поддел им доску в полу через две от стены. «Надо бы хоть одну створку прикрыть, что ли…» Прежде чем поднять сверток из тайника, посветил на него лучом маленького, с карандаш, фонарика, взятого на той же полке. Опустился на одно колено, пригнулся низко, чтобы пристальнее осмотреть. Два тончайших волоса на верхней стороне укрывающей ткани так и лежали в виде вензеля — сдвоенное «Е». «Мальчишка. Теперь-то на кой все ухищрения твои детсадовские?» — подумал, сдувая волоски. Развернул автомат, глянул в патронник — пусто, — взвел, щелкнул.

— А я читала, что оружие, ну, например, пистолет, тоже может рассматриваться как фаллический символ! — чирикнула Инка.

Она держалась в сторонке, кутаясь в свою короткую дубленку с яркой вышивкой и густым воротником, потемневшую на плечах и груди от мокрого снега, под которым им пришлось идти сюда от ворот. И створки дверей она заботливо прикрыла, едва

он начал «узи» доставать-разворачивать. Своя в доску.

Он вложил в рукоять магазин, удлиненный, нестандартный, шестьдесят шесть штук, мягко дослал.

— Какой же это пистолет? Это рогатка с оптическим прицелом. У кого ты читала? Что-то я у Алексан Сергеича не припомню ничего такого.

— У Фрейда.

— А, великий озабоченный… Он предлагал только р а с с м а т р и в а т ь, больше ничего? Садись в машину.

— Иван, а можно я поеду сзади? Тоже новости. Что это она?

— Нет.

Уже при включенном двигателе совершенно автоматически проверил масло в картере. «Когда я его сюда ставил? Середина лета, август. И — как часы, с полоборота. У тезки-Мишки, на что он паренек был к технике заботливый, и то, случалось, аппарат кашлял. А почему, собственно, «был»? Мишка, может, и сейчас где-то есть, только не найти мне его, как тогда я его и Алика по старым адресам не нашел. Изменяя Мир, ты тем самым изменяешь и судьбы живущих в нем. Даже, пожалуй, в первую очередь — судьбы, а там уж они со своим Миром разделяются сами. «Да, мир перевернулся!» Черт, снова что-то такое выскакивает. А почему я начал так вспоминать их всех — Мишку, Алика, Пашку Геракла? А, понятно, я же теперь вновь отмобилизован. Призыв на фронт второго срока… Неспроста мне казалось большим подвохом, что в пользование для мелких надобностей оставлена эта «записная книжка» в мозгах. Вот тебе и «прибавлено ума», шуточки с неведомо откуда выскакивающими изречениями книг, которые ты если и читал, то уж наверняка забыл. А понадобилось раздвинуть тебе емкость памяти -

пожалуйста, машина в рабочем режиме, подключайте сколько вам надо дополнительных винчестеров на сколь угодно кило-, гига-, мега- или каких необходимо байт. Согласия у машины никто, разумеется, не спрашивает. Ну, пусть будет так…»

Он поднял голову от руля, над которым сидел, склонившись, не менее десяти минут, подмигнул Инке:

— Не привыкать нам привыкать, да, Инесс? Так куда ты деньги-то дела?

Чтобы посидеть подумать и усвоить информацию, если не весь массив, то хотя бы ключевые точки, он выбрался с территории гаражей («Бай-бай, Михал Сергеич! Поставлю, как обычно, послезавтра!»), но на Волгоградский выезжать не стал, притормозил под двенадцатиэтажкой со стеклянным низом, вывеской: «Фирма по ремонту и обновлению мебели». Желтые фонари разгоняли ночь над проспектом, впереди за таксопарком горели окна жилого района, справа над темным морем сосен возвышалось огромное здание клиники, к ней с неба плыли два огонька, красный и белый, — на посадку заходил вертолет «Скорой помощи». Слышался гул, синеватым пальцем прожектора пилот освещал посадочную площадку за корпусами.

— Ой, Ванечка, ну я правда не знаю, куда, дура, засунула! Ну вот буквально только-только перед твоим звонком держала. Да мне и в голову не приходило, что ты так вот вернешься. Нет, я рада, рада! Но ты ворвался прямо как вихрь. Этот еще… Я тебе, Иван, сейчас одну вещь скажу…

Сшибленного типа в дубленке он за воротник выволок на лестницу, дал ему пинка, а на съежившуюся Инку еще разочек рыкнул для острастки и опять велел немедленно собираться. Нипочему особенному, просто все в нем звенело и дрожало, требовало телесного действия. Он и по комнате, покуда Инка суетливо одевалась, бегал из угла в угол — усидеть не мог.

«Хмырь уважает Шенгенские соглашения», — сказал он, подбрасывая носком туфли «Черч» («Эвон меня разодели в пух и прах нынче!») оброненные типом цветы. Их было восемь штук, гвоздики.

«А?»

«Я говорю, живет по законам объединенной Европы без границ. На Западе принято дарить четное количество. У нас только на кладбище носят. Ну, что застыла, нечего быть такой суеверной. Давай, давай, давай!..»

И Инка, пересилив себя, продолжила сборы. В ту минуту у нее просто язык не повернулся сказать Ивану, до какой степени двусмысленно прозвучало его замечание.

— Иван, я должна тебе сказать…

— Где деньги, Зин? — Не слушая, он ущипнул ее за щеку. — Я не жадный, мне просто котлов моих безумно жаль.

К гараж-конторе, где стоял «Чероки», добирались через весь город на такси. По дороге же обнаружилось, что карманы пальто «от Барберри» и костюма «Тед Лапидус» содержанием напоминают мировой вакуум. Он безмятежно обратился к Инке, которой перед самым выходом из квартиры нарочно напомнил про свой бумажник — тогда он подумал только о документах, — и она покивала торопливо, что-то при этом пробормотав. В остановившейся на этом же самом месте, под вывеской мебельной фирмы, машине — дальше шофер, заворчав, отказался: ясное дело, темь, проезд фунтовый, и кто их знает, эту парочку, дадут по голове, в кусты выкинут — Инка сделала большие глаза и заявила, что «забыла дома, потому что торопилась». Возникла нехорошая заминка.

«Шеф, у нас накладка. Натурой берешь?… Шучу, шучу, на девочку не заглядывай, у нас брак по любви. Просто растяпа деньги забыла. Вот эту штуку возьмешь?» — И снял с руки золотой «Роллекс» с бриллиантами. Штучка тянула тысяч на двенадцать баков. Водитель вглядывался всего пару секунд, сцапал, выдавил: «Ага!» — и вжал голову в плечи. Так и не оглянулся, пока они вылезали на холод и сырость. И с места сорвался, как сто чертей за ним гнались.

«Вот, — было сказано Инке, имевшей вид нашкодившего котенка, — как люди деньги-то делают. Сели к нему чувишка с фраем ушастым, поехали. По дороге у них завалялись бриллиантовые часы. Он их подобрал. Смотрите, они даже на запылились. Собственно говоря, хвастаться нечем, комбинация простенькая. Но опрятность, честность — вот что дорого… Ладно, пошли, вечер стрелецкой казни откладывается».

Он не придал сразу особенного значения факту. Может быть, и на самом деле забыла. То есть так он и думал. Второпях. Бывает.

Он увидел, пока она собиралась, и прихватил с собой другой факт, который занимал теперь все его мысли. Был подобен ошеломляющему удару из-за угла этот факт. Но предъявлять факт Инке и задавать какие-либо вопросы по поводу он пока не торопился.

— Аллах с ними, — беспечно махнул рукой, посылая «Чероки» вперед. — Кто дал, тот и взял. Зато хоть немножко «Роллекс» классный потаскал на руке. Никогда раньше не было, побей Бог, не вру.

Инка облизала губы. Решимость вот прямо сейчас, здесь рассказать Ивану о том, кто к ней приходил, настиг все-таки, не убереглась она, и что теперь делать, как спасаться, но и расскажешь — как? ведь придется и обо всем остальном? — эта решимость вдруг пропала у нее. Иван был рядом, и от этого она чувствовала хоть малое, но облегчение. И пока ей было довольно. А там… там видно будет. Она расскажет там, куда они едут.

— А куда мы едем, Ванечка?

— Куда могут ехать два безденежных, но решительных человека с оружием? На дело идем, товарка! Надо ж кассу нам где ни то с Божьей помощью отчинить. Не всегда тебя твои европейцы кормить-поить, цацки дарить станут, надо самой о себе позаботиться. Пойдешь на дело?

Улыбнувшись одним ртом, Инка сказала:

— За тобой на край света идти готова.

— А что это ты стараешься вроде как подальше от меня держаться? Давеча сзади сесть хотела. Почему? Стал не мил? Какой же «край света»?

— Да не придумывай. С чего ты взял? — И она, потянувшись через высокий валик меж сидений (под ним, фальшивым, кстати, нашел пристанище вполне снаряженный к бою «узи»), прижалась к щеке спутника горячими губами. — Я только тебя от дороги отвлекать не хочу.

— Могу облегчить тебе участь тогда. На край света идти не понадобится. Глянь-ка в бардачке… Во-от, — когда Инка вытащила толстую, пальца в три, пачку стодолларовых купюр, — видишь, не придется вступать в конфликт с законодательством. В отличие от чего другого, это уж мои собственные труднакопления от вольной жизни. Никто мне этих бакенов в подарок не давал. А также, — сказал непонятно, — и в качестве командировочных плюс плата за риск во время военных действий.

Инка часов вообще не носила, и лишь у Таганки он заметил светящийся квадратный циферблат на столбе. Близилась полночь, и машин было, конечно, не то что днем, однако от московской езды по улицам он, оказывается, тоже успел отвыкнуть. Город светился, подмигивал тысячами своих синих, желтых и белых огней, кровью и зеленью реклам на крышах.

Он специально доехал до самого Храма, чья золотая шапка горела, подсвеченная многими батареями прожекторов. Обогнул летящие белые стены, мельком бросив недоуменный взгляд — непостижимы дела и понятия рабов твоих, Господи! — на чудовищного истукана под чугунными парусами, попирающего стрелку Берсеньевской набережной. Втянул в приспущенное окошко головокружительный запах ванили и шоколада с «Красного' Октября». «Что ни говори, а здесь было одно из твоих любимых мест в этом Мире, Перевозчик. Во что бы ты там теперь ни верил, а оно тут так и останется.

Может быть, останется, — строго поправил он себя. — Если ты справишься с тем, что от тебя потребовали. Если же нет, то, весьма вероятно, последним прибежищем данного Мира действительно станет одна только твоя память, которую ты, кажется, имел неосторожность проклинать. Вот ты и угодил в спасители человечества. Хотя нет, речь о гораздо большем, чем сохранение какой-то там… м-м… «одной из пород животных, лишенных волосяного покрова, способных передвигаться на задних конечностях и снабженных удачным устройством ротовой полости для произнесения разнообразных звуков». Положительно, ничего придумывать уже не надо, все придумано давным-давно. Нам остается только действовать, действие — вот что должно стать нашим девизом решительно, без малодушной оглядки… Вот они тут и додействовались.

… Ну хватит, поклонился святым мощам, довольно». Но осадок остался, как будто он прощается по-настоящему.

Бульварным кольцом доехали в район Чистых прудов, миновали Харитоньевский и остановились перед узорчатыми воротами.

— Подай-ка мне из бардачка, там еще ридикюль такой должен быть…

На воротах отреагировали на членскую карточку клуба с легким недоумением: все-таки даже в казино здесь было не принято являться ночью. Охранник был из новеньких и в лицо его не знал. Высокое полотнище кованой «Семибратьевской» решетки девятнадцатого века бесшумно поехало вбок, открывая дорогу.

К брошенному в пяти шагах от крыльца «Чероки» тотчас метнулся «бой». На ходу поклонился:

— Добрый вечер, Михаил Александрович! Давненько вы у нас…

Легкий кивок в сторону «боя», присмиревшей, оробевшей Инке:

— Поняла, как меня зовут, да? Не ошибись, а то может получиться неловко. Какой сегодня, кстати, день недели?

— Вторник.

— Значит, рыбный стол. Тоже ничего. Анатолий, мы умираем с голоду! — Метру при входе (налево от парадных дверей и пять ступенек вниз) в ресторан.

— Михаил Александрович, очень понимаю… Очаровательная дама. Прошу, ваш постоянный столик.

Сбросив верхнее в руки подоспевших швейцаров — дяди Семы и Николая, — они с Инкой прошли, водительствуемые спиной Анатолия в безупречной паре стального «метро» к одиноко стоящему столику, полускрытому в самом по себе небольшом зале свисающими плетьми гигантского аспарагуса.

— Меню?

— На твое усмотрение, Анатолий. Но сегодня мы обойдемся без горячего. Кроме того, я за рулем. Угости даму чем-нибудь этаким, договорились?

Метр отплыл давать указания на кухню и официантам. Инка с любопытством осматривалась.

Стены, обитые китайским шелком с райскими птицами и драконами, с пущенной поверх ткани золотой сеткой. Каждый столик — в подобии раковины из полированного дерева и мягких изогнутых панелей. Перламутровые лампионы. В серебряной тяжелой вазе — розы, такие свежие, что, кажется, вот-вот росинку уронят со светло-зеленых стеблей, с тугих младенческих бутонов. Из множества скрытых динамиков льется концерт-соло для мандолины и альта.

— Ты знаешь, что Вивальди современные ему завистники называли автором, который написал один и тот же концерт четыреста с лишним раз?

— Иван, мы где? Никогда в таком не бывала. Какой-нибудь элитарный клуб? Так шикарно, а я совсем не одета. Ты предупредить не мог?

Для него, с удовольствием — несмотря ни на что, все-таки с удовольствием! — оглядывающего Инкину будоражащую фигуру, облитую ярко-вишневым свитером короткого мохера, лучшего ей одеяния и придумать было нельзя, и он сказал об этом.

— Да ну…

— Здесь, конечно, не «Ойл Клаб», да и тридцать тысяч баков ежегодного взноса у меня бывают… скажем так, не всегда, но и тут — очень мило, по-моему. Но ты забыла, как меня зовут.

— А вот и угощение нам несут, Михаил Александрович.

Им были поданы креветки, лобстеры, два блюда устриц «пошанель» на колотом льду, обложенные ломтики бирманских сладких лимонов. Пиком программы стала заливная целиком форель без кожи, с надрезанными боками, в украшении яичных белков, листиков петрушки, маслин и трюфелей. Она подавалась на серебряном блюде, укрытая слоем твердого гладкого желе, окруженная рантом из желе мелконарубленного и с воткнутыми в разварную спину клешнями раков с кусочками лимона, а также шпажками-атле, на которые нанизаны фигурки из овощей.

— Иван… ой, Михаил, я не знаю, как можно это есть. Так красиво…

— Ртом. Показываю. Или ты не любишь рыбу?

— Это не рыба, а произведение искусства, его нельзя есть.

— Запросто. Ты подкрепляйся, подкрепляйся, тебе понадобится. Разговор у нас будет долгий. И сложный.

Инка, будто не обратив внимания, прислушалась к доносящимся сквозь Вивальди звукам взрывной музыки издалека.

— Что там?

— Дансинг. Казино. Только для своих, не катран, если ты понимаешь, что это такое…

— Я понимаю. Ты когда-нибудь видел, как братки в дансингах оттягиваются? Встанет, козел, на полусогнутые и давай воздух месить. Или два козла друг против дружки. А на входе с «рамками» стоят, на стволы проверяют.

— Я в низы не хожу, откуда мне знать.

— Ну да, не по княжескому званию в питейное заведение…

— Между нами говоря, здесь на входе тоже магнитоскопия стоит. Только не напоказ. Члены клуба — уважаемые люди, зачем огорчать их подозрениями?

— А ты знаешь?

— А я знаю.

Он наблюдал, как Инка умело расправляется с устрицами, запивая каждую глотком «Монтраше». Метр Анатолий лично раскупорил перед ними бутылку, плеснул на пробу, и когда вино было одобрено, оставил бутыль в ведерке и удалился.

Не в силах отказаться от третьей порции отделенного от рыбьего бока жемчужного мяса, которую ей подал, повинуясь благожелательному кивку Михаила, официант, Инка сказала, блестя глазами:

— Девочки в твоем клубе — как? Своих держите, Золушек водите с улицы навроде меня, или что-нибудь типа Каролины, которая не меньше чем за десять тысяч баков?

— Что за Каролина такая?

— Ну, это надо знать. «Мама, на кой мне эти Штаты…» Крыса видеоклипная, интервью у нее — полный… не буду уж в таком приличном заведении, полный шокинг. Мол, поет она для души, а дает за деньги. Так напрямую и признается.

— Красиво поет?

— У нас девки в деревеньке глажее выводят.

— Ну нет, — рассмеялся он, — по десять тысяч тут не платят. Здесь люди экономные, живут скромно.

— Ф-фу, больше не могу. — Инка отодвинула тарелку, положив широкую вилку поперек. — Водили меня, — сказала ехидно, — как-то в «Три пескаря», так там таких шедевров нету. Не подают-с. «Три пескаря», — пояснила не менее ехидно, — это где «Ап-эн'даун», с автопортретом Ван Дамма, который он над лестницей изобразил.

— Благодарю, когда мне понадобится экскурсовод, я сообщу.

На десерт подали ананас в хрустальной чаше, залитый хересом сорокалетней выдержки, три вида сыра, мороженое-фантази и бутылку- он сам попросил, отдельно себе — сладенького «Шардонне».

— Иван, — напряженно сказала, игнорируя его укоризненный взгляд, Инка, — довольно. У тебя уже перебор. Говори, что хотел, долгое и сложное. И прикажи коньяку. Или водки.

— Нельзя, ты мне поломаешь легенду тонкого гурмана.

Глядя, как стынет сыр на толстых, теряющих свое тепло тарелках, Михаил дотронулся до шарфика, заправленного у него в ворот шелковой рубашки на манер фуляра. Подал знак официанту, что почтительно дежурил шагах в десяти в сторонке.

— Телефон.

Провел глазами по почти скрывающемуся в полутьме лепному потолку, водопаду люстры, которую на его памяти — сколько раз он тут был-то, десятка два? — никогда не включали. Головы сидящей за столиками немногочисленной публики надежно скрывали раковины кабинок.

— Меня зовут Михаил Александрович, усвой это потверже, ясно? — Показал, что трубку следует передать даме. — Сейчас ты наберешь номер, который знаешь, и скажешь тому, кто дал тебе это и кому ты отдала оба моих бумажника, что я зову его сюда. Для беседы, которой он так жаждет. Пусть скажет на воротах, что он гость Михаила Александровича, я предупрежу.

— Ив… Михаил, но я…

— Ты скажешь тому, кто дал тебе это, — повторил он, выкладывая на край скатерти фотографию, — чтобы он прибыл как можно скорее.

мне пришла отличная мысль я украду вас на сегодняшний вечер

сказал он ей тогда. И украл. И они шли с Еленой Евгеньевной по набережной, кажется, она называется Пушкинской, но он тогда об этом, разумеется, не думал, а Елена-Леночка-Лена смеялась, заглядывая ему в лицо и дразня сорванной, как в юности, после выпускного, втихомолку, с оглядкой на сторожа, цветущей веткой. И у него самого все пело в душе, хоть и знал он, что будет дальше, что неизбежно произойдет с нею, но, поддавшись неизъяснимому обаянию этого поразительного дня, забыл обо всем.

Даже о невесть откуда появившемся «хвосте», наружном наблюдении. За кем из них, за ним ли, за Еленой Евгеньевной, пока не улавливал, но заметить успел.

«И не знал ты тогда, что будет с тобой лично, — подумал Михаил, вертя рюмочку с ликером, поданным к кофе. — Представить не мог, в какие командировки тебя отправят, а потом вернут. Затихла, Инночка-любимая? Как у меня захолонуло сердце, когда я перевернул на телефонной полочке фото. Ладно, посмотрим, что мне дали в новую память про Усачевку твою, Инесс. Не все я пока уловил, и может, как всегда бывало, позже проявится».

Целую минуту он смотрел на бегущие огненные строчки. Над плечом прошелестело:

— Михаил Александрович, там прибыли к вам… Прикажете провести? Но… — И, склонившись, прошептал на ухо.

— Ого, — весело изумился Михаил. Посмотрел на уткнувшуюся в поплывшее мороженое Инку. — Да-да, это именно тот, кого я жду. Примите. Прямо сюда. Попов — хорошая фамилия, неброская, да, Инк?

— Его что — не пускают? — Она замерла с приподнятой ложечкой, с ложечки капнуло. — Его?!

— Так ведь он же не член клуба. Сюда хоть Президент, хоть… Ван Дамм явись, кинозвездуй. Кстати, он тебе не родственник? — поинтересовался небрежно: — Я Попова имею в виду, понятно.

— Муж, — нехотя ответила Инка. — Бывший муж.

— Ну вот, я же говорю, ты — разнообразная женщина. Золушке маленькой, с ее превращениями, только в сказке и место. Для нашей жизни она жидковата.

— Ив… Михаил, я не понимаю, я же минут десять только как позвонила, а он…

— А вот и он.

Метр Анатолий радушно провел от дверей молодого мужчину лет тридцати или тридцати с очень небольшим. Лицо с прямым четким переносьем, тяжеловатый чистый подбородок. Очень густая короткая прическа. Неброский костюм.

«И у этого глаза синие!» — подумал Михаил, разглядывая того, о ком знал пока, лишь что он существует, им, Михаилом, чрезвычайно интересуется, вплоть до того, что предпринял самые решительные шаги для его, Михаила, отыскания. Еще он знал, что этот человек будет необходим ему, чтобы выполнить задание, с которым сейчас Михаил не просто в этот Мир вернулся отдохнуть от своих тяжелых обязанностей, а был послан. Больше ничего. Ни чем этот человек занимается, ни где живет, ни как выглядит. Правда, Михаил получил выход на этого человека, а уж об Инке, явившейся этим выходом, там было… И более всего о его, этого человека, связях.

— Прошу, — сказал Михаил, продолжая бесцеремонно разглядывать гостя. «Что все-таки бабам, — покосился на усевшуюся подчеркнуто независимо Инку с сигаретой, — надо? «Бывший муж». Ну и сам дурак, значит».

Попов, оглянувшись коротко, присел в дополнительное кресло, которое за ним от самых дверей нее официант.

— Пить, кушать?

— Как скажете. — И голос был под стать. Как у джек-лондоновских капитанов, как, кандидатов в Президенты в цивилизованных странах, как у ныне забытых Грегори Пека и Владимира Дружникова.

— А ведь и скажу. Сашенька, — ожидающему официанту, — налей-ка нашему гостю водочки, да не стесняйся. И закусочку соответствующую. А вы представьтесь пока, Инна ведь лишь пару фраз только и бросила, я не понял ничего.

Попов подождал, пока официант Сашенька («Во у меня замашки барские-то! — подумал Михаил. — «Сашенька»! Да он мне — в отцы, не меньше…») принесет бутылку и наполнит большую хрустальную рюмку, выпил, не ожидая закуски, вместо ответа положил перед Михаилом темно-бордовое удостоверение.

«Подполковник Федеральной службы безопасности Попов Игнатий Владимирович», — прочитал Михаил строчки тушью на розоватой веленевой бумаге. Верхний уголок пересекали две неширокие полоски, зеленая и золотая. На фотографии Игнат выглядел еще моложе. «Попов. Свечи и ризы. Со святыми упокой. Отец Игнатий».

— Ну, я примерно так и думал, — Михаил вернул удостоверение. — Очень приятно. Далеко на машине стояли?

— Метров сто от ворот вашего «Эльдорадо».

— Значит, от самого дома. — Михаил подмигнул недобро прищурившейся на Игната Инке: смекай, мол, — Игнат, не сочтите за труд, прежде чем беседу начнем, верните бумажники. Хотя бы тот, что с документами. А то не дай Бог мне придется перемещаться, сами понимаете.

— Не у меня, Иван Серафимович.

— Михаил Александрович… Вот даже как. Это что ж, опять ваша контора за меня принялась?

— Абсолютно нет, можете не беспокоиться. Личная инициатива, и только. Разве… — Тут Игнат, в свою очередь, покосился на Инку, которая, потушив бычок, хозяйской недрогнувшей рукою в маникюре налила себе в цветной «хрусталь», откуда только что запивала устрицы «Монтраше», на две трети водки, выпила, подышала, выковырила из рыбьево хребта красную раковую клешню, смачно хрупнула ею.

— Инна меня не успела проинформировать, — усмехнувшись, сказал Михаил. — У меня иные источники. Можете считать, что разговор пойдет с чистого листа. Кстати, чего так долго сюда от машины шли? А-а, — понял, — на порог вас не пускали. Обиделись небось? Вон, даже она поразилась.

— Отнюдь, — светски сказал Игнат, и видно было, что обиделся.

— Не обижайтесь, не надо. Это у вас по молодости лет, дорогой мой, — сказал Михаил, обижая его еще больше. Уткнувшись взглядом в тарелку, Игнат жевал маслину. Косточку аккуратно положил на край.

— «Эльдорадо»! — фыркнула Инка. — Это ж на Полянке. Ну, или где-то там, в общем. Забегаловка стеклянная в уровень улицы. В смысле вровень… то есть…

Запутавшись, она опять потянулась за водкой. Михаил отставил бутылку подальше, а когда грозил Инке пальцем, увидел, что она другой рукой стиснула узелки своего оберега. Брат Серега некстати припомнился.

— В Москве я знаю как минимум три заведения с таким названием, — заметил Игнат. — Фантазия у людей работает слабо.

— А у вас с этой дамой как? Она вам понадобится, — сказал Михаил.

— Догадываюсь. Простите, Михаил Александрович, а мы можем разговаривать, сидя только вдвоем? Ты меня извинишь, Инна, — впервые он обратился напрямую к ней, — ты понимаешь, о чем я говорю. Ничего, кроме того, что ты уже слышала, я Михаилу Александровичу сообщать не собираюсь. Да мне и нечего, я сегодня все сказал. Если только он что-то спросит.

— Ну-ка, ну-ка, — Михаил откинулся на спинку своего полукруглого кресла, — что бы так? Скажите, будьте ласковы.

— Я не скажу, я лучше покажу снова. Заодно сам взгляну, с вашего позволения.

Игнат полез во внутренний карман, достал светлую металлическую трубочку размером с авторучку, да и оформленную так же — с хвостиком-зацепкой. От простой ручки ее на первый взгляд отличали лишь утолщения на ровно обрезанных цилиндрических кончиках.

Михаил почти сразу узнал, понял, хмыкнул. «Вот они меня как, — подумал. — Значит, давно вычислили, и этот тоже не стесняется демонстрировать в открытую. Узнаю знакомый почерк, ты нам в лоб, мы те по лбу. И об этом у них на сегодняшней тайной вечере речь шла. Ай, Инночка любимая, то-то она все от меня отодвинуться хотела. Не дали мне в записях этой подробности… А ты посмотри, Игнатий, посмотри».

Игнат поднял «ручку», которая вовсе не была ручкой, а индикатором излучения «Соловей» или чем-то из того ряда. Приборчиками издавна пользовался персонал АЭС, например. Ну, и в других подобных местах, где имеется необходимость постоянного и надежного индивидуального контроля. Направляете дальний от себя конец на объект, смотрите в окошечко с другого. Результат либо высвечивается цветом и его интенсивностью, либо внутри стрелочка-волосок едет по шкале. И мы видим…

— Н-ну-с, любезный, и в котором кармане у меня газетный фунтик с плутонием?

— Извините, — сказал Игнат, — я в основном за Инну беспокоился, сами понимаете. Она достаточно много, я думаю, провела в вашем обществе времени. Суммарно, так сказать… Я надеяться не мог, — добавил он, — что мы так скоро с вами встретимся. Что вы сами захотите говорить.

— У каждого свой почерк, Игнат. Итак… Инка, за отстраненностью от водки, набухала

себе полный фужер отчего-то неубранного Сашенькой «Шардонне» и теперь победно закусывала следующей сигаретой.

— Тебе будет плохо, Инна, — тихо сказал Игнат. — Не надо так.

— Это точно, — подтвердил Михаил, грозно на Инку посмотрев. — Уж так ей плохо будет, она и не подозревает как. Но сперва, — не успел совладать с тем, что вновь выскочило: — «Я зажгу нефть, и ей будет хорошо». Черт. Не обращайте внимания, Игнат, у меня случается.

— Вот что, мужички мои любимые, — сказала Инка, заплетающимся языком, — надоели вы мне со страхами вашими. Один пугает, другой боится. Пропадите вы пропадом.

— Пропадем, — честно пообещал Михаил. Он сделал официанту Сашеньке условный, хорошо известный в клубном ресторане знак. — Сейчас жахнешь еще одну, и мы исчезнем. Как в анекдоте про розового крокодильчика, только наоборот. Вот, держи, но эта последняя.

Игнат с некоторой опаской наблюдал, как Инка одним махом — пропадай голова! — опрокидывает рюмку, что поднесли на отдельном подносике.

— Послушайте, Михаил, ей хватит неужели вы…

— Ниче, ниче, сразу не помрет.

Михаил твердо держал Инкино запястье. Десяти секунд не прошло, и Инкины мутные глаза мигнули и моментально очистились. Она неуверенно провела рукой по лицу, тронула ресницы, губы.

— Иван… то есть… Налей мне, пожалуйста, воды. В горле пересохло. Спасибо,

Она выглядела совершенно трезвой.

— Видали, ребята? А всего-то сорок граммов настойки на мухоморах. Еще там жабы толченые, паутина, я. научу вас потом… Инесс, боюсь, нам с господином Поповым действительно стоит говорить с глазу на глаз.

У столика уже стоял Коля — «компаньон» из казино. Его позвал метр Анатолий по кивку Михаила.

— Развлекись игрой, Инна. Коля тебе поможет, если в чем возникнут вопросы. Держи на фишки, — и протянул ей, отслюнив от специально заранее положенной в правый карман тонкой пачки, пять купюр. — Не зарывайся только. А ты, Николай Генрихович, проследи. И смотри, Инна, не используй против Николая Геириховича своих знаменитых женских чар. Он в этом смысле — кремень. Ну а если уж очень понравится, парень он у нас красивый, то я подскажу тебе его слабое место.

Николай Генрихович, которому было года на три меньше, чем Инке, то есть едва за или только к девятнадцати, зарделся румянцем во всю покрытую пушком щеку.

Диковато поглядев на Михаила, произносящего всю эту галиматью, Инка позволила себя препроводить. Михаил вдруг ни с того ни с сего ощутил укол ревности — такие они с «компаньоном» Колей шли рядом высокие и гибкие. Темно-вишневая в неярком свете лампионов Инка и ослепительно белый, как выхваченный невидимым лучом ультрафиолетового прожектора, парень.

тебе еще предстоит увидеть это

«Да что я, в конце концов!»

— Итак, нас прервали, — сказал спокойным голосом. — Да мы и не начинали, собственно…

— Что все-таки это было? — перебил его Игнат. — В рюмке?

— Что? Поищите в меню, если вам интересно. Для здоровья безвредно. Вперед, Игнат, не думайте, что у нас много времени.

— Я знаю. Времени мало. Особенно у меня.

— Вот с этого и начните.

Игнат повторил еще раз полностью свое дневное, Инке уже известное сообщение. Теперь — Михаилу. Кое-что оно в его собственную информацию добавляло. Немного, правда. Слушая, Михаил не забывал время от времени давать Сашеньке понять, что не выносит, когда рюмка собеседника пуста. Игнат без энтузиазма, но подчинялся, и поэтому Инка застала интересную картину.

Инка просадила все в «Черного Джека», шагала в связи с этим особенно независимо. Николай Генрихович, наоборот, конфузился.

— Да удостоверение-то старое, — медленно выговаривал Игнат. — Мы же не по этому ведомству. Мы — вообще ни по какому…

За два столика от них хлопнуло шампанское. Едва-едва донеслись веселые голоса, и вновь полусумрак зала накрыли негромкие скрипки. «Гайдн, если правильно понимаю», — подумал Михаил.

— Знались мы с твоим покойным шефом, — сказал он, прихлебывая «Виши», — недолго, правда.

— Знаю, что знались. И что недолго — знаю, — вдруг твердо сказал Игнат. Михаил показал бровями Сашеньке. — А-а! Уже окончен бал? — увидел Игнат приостановившуюся Инку. — Окончен бал, окончен бакс… Что-то не припомню я такого разряда среди служащих казино — «компаньон».

— В моем клубе все есть. Инесс, развлеклась? Очень хорошо, очень славно. Александр Николаевич! («Вспомнил-таки, паразит, имя-отчество человека!») Мы уходим, скажи там. И вот еще что… — Михаил протянул двесеро-зеленые бумажки с портретом Президента, американского, разумеется. — Поделись там с ребятами, я уж долго у вас не появлюсь, должно быть.

Игнату, чтобы встать, потребовалось сильно опереться, и все равно его качнуло. Последнюю налитую рюмку он опрокинул.

— Кабальеро устал, — усмехнувшись одному ему понятному, сказал Михаил. — Помогите довести его до машины.

…За половину ночи мокрый холодный ветер стих, ледяная крупа обратилась мягкими хлопьями, они медленно падали, исчезая на асфальте, а немногие счастливые, поблуждав в огоньках, что усыпали деревья вдоль Чистых прудов, ложились к их подножиям, чтобы продержаться немного дольше — или сохраниться до самой весны, кто знает?

«Мне пора оборотиться первый раз, — подумал Михаил, становясь к обочине и не зажигая света в салоне; вроде вокруг никого шевелящегося, ни людей, ни машин; веселые оранжевые цифирки в часах на панели показывают без двенадцати четыре. -

Но черт побери, тогда я стану чрезвычайно ограничен в действиях, передвижениях. Черта с два — вольный, опять поводок, только пущенный по проволоке. Вдруг придется куда рвать когти? Вдруг — отбиться от кого? Вдруг… мало ли что.

Игнатий-отец, значит, его уже повстречал. Его. Странно, действительно, как жив еще… Что-то слишком я об этом, преемнике моем, почтительно. Еще крупными буквами его поименуй. Много чести. Но — Инка…»

— Инесс, вы примолкли что-то. Переживаете по поводу проигрыша? Пустое. Деньги — тлен.

— Кому как, — буркнула она. Огонек сигареты на мгновение осветил полные губы, кончик носа, щеку, ресницы.

— Твой проспится там сзади, я ему дам установку, пусть трудится, если полезным хочет быть.

— Не говори про него «твой». И не вздумай спрашивать, почему мы разошлись. — Сигарета нервно вспыхнула.

— Хорошо, не буду. А ты припомни пока все приметы типа на «Вольво». Не в смысле чукчи с телхраном каким-то-докой, да? Вообще все, что сможешь вспомнить. Игнат займется его поиском, ему уже, так сказать, терять нечего. И еще…

— Иван.

— Инна. Пожалуйста — Михаил. Если угодно, мне мое старое имя дорого, как память. Не перебивай, прошу. Скажи мне, давно ли ты последний раз… ну, было твое видение? Это важно.

— Иван. (Он решил терпеть.) Нечто похожее на то, о чем ты вот сейчас спросил, я испытала буквально сегодня, в разговоре с Игнатом, когда все они заявились. Да, да, там их было много, я не говорила, но ты его спроси, какими методами они хотели тебя определить. Иван, модный мужчинка с цветочками, которому ты так здорово засветил с налету, — это, и был он. Угу, — Инка тихонько и безжизнен но. как-то покивала, Михаил угадал, в темноте. — Он нашел и меня. Мне теперь тоже нечего терять, да, Ванечка? Ты вот у меня радиоактивный…

— Да чушь все это, тебе ж Игнат только полчаса назад объяснял, ничего от меня… — До него все никак не могло дойти. Он — это…

— Ага. Который европеец с цветочками на кладбище. — Инку наконец проняло, и она упала в рыданиях на валик, где глухо стукнул «узи».

— Так что ж ты?!

Пять раз глубоко вдохнув и выдохнув, он погладил ревущую Инку по разметавшимся волосам.

— Ну, что ты…

— Я готов действовать по вашим приказаниям, Михаил, — четко сказал Игнат, поднявшийся с заднего сиденья.

Даже будучи сильно пьяным, он умел собраться за рулем, а сейчас, ночью, благодаря отсутствию машин ехать было почти совсем легко. Больше мешал вдруг густо поваливший, когда он добрался в. Район «Полежаевской», снег. Он включил было «дворники», но лишь через минуту понял, что забыл их надеть. Красные пятна светофоров на перекрестке расплывались в стекле. Он проехал на красный. Плевать.

«Но здорово же этот черт меня напоил. А напоследок даже своей отрезвляющей херни предложить не удосужился».

Игнат перескочил встречную полосу, даже не посмотрев в зеркальце, и секунду спустя позади него на страшной, километров за сто сорок, скорости пронесся черный приземистый «мерс».

«Вот был бы номер, славный фарш».

Здание, к которому он подъехал, стояло несколько в глубине по сравнению с остальными, девятиэтажными, белыми, блочными, без балконов в сторону улицы. Это, также в девять этажей, было кирпичным, более старой постройки. Прихлопывая дверцу, вечно заедавшую, Игнат оскользнулся на свежем снегу. Вспомнил, как Михаил спросил насмешливо, когда подвозил обратно к месту, где стояла Игнатова кофейная «шестерка»

«Что машинешка такая слабая, подполковник?»

«Видать, на другую не заслужил»…

«Вот погоди, со мной дело провернешь, премию дадут, в звании повысят, Игнатий-отец».

«Послушайте, совершенно не обязательно так по-хамски вести себя со мной. Если я сам предложил свои услуги, то это вовсе не оставляет вам право… А насчет званий я вам уже объяснял».

«Простите, — совершенно серьезно сказал Михаил, сделав шаг навстречу, пока Игнат возился с проклятым замком. — Простите меня, я и сам не понимаю, что меня весь вечер подзуживать вас толкает. На вашем месте я давным-давно дал бы мне по морде».

«Увы, я не на вашем месте».

«Доедете сами, или, может быть, все-таки подбросить вас? В пределах нескольких часов я пока не лимитирован».

«Благодарю, доберусь. Просплю минут сто и хочу сразу заняться делом. Значит, вы подтверждаете свое согласие, если вдруг ко мне вновь обратятся?»

Замок наконец сработал.

«Да. Конечно. Можете смело говорить, что я готов. А вы тем временем…»

Игнат даже не стал оглядываться, как тот идет и садится обратно в свой шикарный «Чероки», где его ждала… «Ика», — подумал Игнат. Это было любовное имя, которое Игнат шептал Инке в самые нежные мгновения.

В среднем подъезде из четырех дверей три были фальшивыми и лишь одна, правая вглубь, — настоящая.

— Уй,…! — Палец не попадал в кнопки кодового замка. Щелкнуло.

Весь первый этаж этого дома, ничем особенным не выделяющегося среди прочих жилых домов, не был, в отличие от следующих восьми, поделен на стандартные квартиры, а представлял собой единое пространство с по-другому нарезанными помещениями.

— Семен тут? — обратился Игнат к парню в белом свитере, скучающему за выгородкой в просторной зале, куда прошел коридором от двери, один раз повернув. Стены здесь были облицованы коричневой «под дерево» фанеровкой, лампы дневного света на относительно высоком потолке, вдоль стен банкетки и стулья из гнутых квадратных трубок с темно-красными виниловыми сиденьями.

Парень качнул головой неодобрительно — по-видимому, это относилось к внешним признакам Игнатова состояния. Мотнул подбородком в сторону одной из двух расходящихся из залы дверей.

— Вызови лучше, я посижу. — Игнат опустился на твердый стул возле самого прохода.

Игнату не хотелось идти внутрь, где пришлось бы долго разговаривать, а он сейчас был слишком подавлен. Этот Михаил оказался совсем не таким, какого Игнат ожидал увидеть. Гораздо более спокойным. Непоколебимо уверенным в себе. Каким-то, в самом худшем смысле этого определения, — слишком по-человечески наглым. И в то же время до такой степени явно безразличным… что там к его, Игната, персональной судьбе, к судьбе Ики… «Инны», — приказал себе думать Игнат.

И даже к тому, от каких необыкновенных людей исходит интерес к нему! Какие это сулит невероятные возможности! Какие открывает перспективы! Черт с ними, с судьбами отдельно взятых, даже если один из них — ты, но головокружительная "картина от могущих открыться тайн! Загадок! Открытий! Знаний! Запредельных…

Игнат поднял глаза. Парень за сплошной выгородкой продолжал играть во что-то у себя на компьютере; пищало и рычало электронными писками и рыками. Тогда Игнат стал рассматривать портрет, что висел на правой от него стене продолговатой залы. Зала выходила на обе стороны дома, сквозная.

Большой квадратный портрет был фабричного — когда-то — производства, из наборного шпона, крытого лаком. Не очень-то тонкая работа, так называемый ширпотреб. Бородка, фуражка, умные и безжалостные польские глаза.

«Или он действительно из таких дальних далей, что ему все наше здешнее не мелко даже, не незаметно, а — не существующе?» — думал Игнат о Михаиле, глядя на портрет Дзержинского.

Нет, он не мог сейчас сосредоточиться хоть минимально. Вышел Семен с неизменной трубкой.

— Как ты… о, вижу. Причастился. Привез что?

— Держи, Семен Фокич. Твои ребята что-нибудь наковыряли?

— Наковырять наковыряли, да я тебе лучше часиков в двенадцать позвоню расскажу. А то ты мне, как проспишься. Или сам приезжай, я снова тут буду.

Семен Фокич покрутил, держа за края донца, низенький фужер, из которого Михаил пил в ресторане минеральную воду. Игнат увел фужер, когда навалился, поднимаясь, на край стола.

— Сам не лапал? Ну, ладно, потом. Езжай давай, а то останься.

— Да мне ж рядом. Устал просто. Бывай, я позвоню.

— Бывай.

Семен Фокич проводил Игната до дверей, придерживая на повороте, вышел с ним на крыльцо в пять ступенек, поглядел, как тот садится в «жигуленок», заводится, уезжает. Выбил трубочку, сплюнул. «Время-то к пяти», — подумал он.

В пять часов утра Сергей, похожий на молдаванина — да он и был им, хотя с очень по-русски звучащей фамилией, Пелин, но по-молдавски, или по-румынски, что, в сущности, одно и то же, «пелин» с ударением на втором слоге это — «полынь», — так вот он должен был подвезти сюда обобщенные результаты, которые дало обследование квартиры.

Последние, самые тонкие замеры, ими Сергей и занимался, обрабатывались сейчас в некоем исследовательском институте, находившемся как раз неподалеку. Институт назывался НИИ тонких взаимодействий (НИИТов, малое «о», чтоб не путать с телевизионщиками), в оны времена — Предприятие-81 Министерства обороны, дутое образование, прикрывающее сеть секретных спецлабораторий, занятых в основном исследованиями по биоэнергетике, психоэнергетике и паранормальным явлениям.

За десять прошедших лет перемен все это перестраивалось, рушилось, восставало из пепла вновь, но Семен Фокич как был вхож кое-куда, так и теперь остался,

В наши дни его услугами как эксперта и консультанта стали пользоваться даже более широко.

«Живущие в эпоху перемен особенно боятся проклятий», — ловко перефразировал он древнюю китайскую поговорку, зябко поводя плечами в толстом свитере и, берясь за свою трубочку вновь. Семен Фокич, когда хотел, мог прикинуться грубым держимордой, но был Человеком образованным. С покойным Рогожиным дела не имел из принципиальных соображений (была там какая-то давняя перебежавшая черная кошка), а также из-за несоответствия в рангах. Но ему и так было хорошо. Особенно теперь.

Он увидел выруливающий «Москвич» Сергея и остался на крыльце. Он и уходить, Игната проводив, не торопился, потому что ждал. А эту «квартиру» назначил для встречи, просто потому, что она была рядом, и все.

— Подожди, я за курткой схожу, и поедем, — мотнув бульдожьей щекой, сказал он выскочившему Сергею с чемоданчиком.

— Куда?

— Туда. Там расскажешь.

…Однако когда приехали «туда» — домой к Семену Фокичу, он холостяковал не первый год, поэтому делами в основном занимался прямо дома, — он перво-наперво заставил Сергея «проопылить» принесенную из ресторана «Эльдорадо» рюмку.

— Это фужер, Семен Фокич! Да дорогой какой. Где бываете?

— Фужер не фужер… Рюмка. Только большая. Ну?

— В-вот.

— Теперь сравни с двумя предыдущими. Что получилось?

— Да ничего не получилось. Знаете, кто изобрел дактилоскопию? Бертильон некий. А на этом пианино — на фужерчике — кто-то другой играл, не наш клиент. Или вы думаете?… — Улыбка Сергея медленно сползла с лица, украшенного густыми черными усами.

Семену Фокичу самому захотелось перекреститься, когда он взял в руки третий вариант отпечатков пальцев одного и того же человека. Но следом пришло одно спасительное соображение, которому хоть и грош медный была цена, но немного успокоило.

— С девочками своими эрудицию проявляй. Начинай.

Спокойствие было недолгим. Достаточно было прослушать пленку, записанную Юрой (разговор Инки и Игната), и вникнуть в то, что принес ему Сергей.

— Нет уж, как хотите, Семен Фокич, я в эти игры не играю — Сергей, который пленки до того не слышал, а имел лишь свои результаты, покачал черной головой. — Я-то думал, это у меня — бред. А они всерьез.

Семен Фокич задумался.

Игнат явно втравливал его в дело из тех, какими ему никогда не хотелось заниматься. Не то чтобы он впервые прикасался к областям мистики, сверхчувственного и сверхъестественного, исследованиям, точнее сказать — консультациям в исследованиях различных паранормов и тому подобного. Отнюдь. Здесь скорее да, чем нет, — почти как говорят в Одессе. Взять хоть Сергея, одного из нескольких молодых парнишек, что работали в… можно сказать, неформальной группе Семена Фокича не за страх, а за совесть (правда, и за гонорары, что шли от разнообразных заказчиков, — тоже); Семен Фокич их натаскивал в меру сил.

Вчера на квартире Сергей отслеживал, а сегодня ночью — в более свободные на ниивском ВЦ часы — обрабатывал и пытался соотнести с имеющимися в их банке данными так называемого «остаточного информационного двойника» — след, оставляемый буквально каждым — каждым — существующим на данный момент времени фактом мирового универсума. Чтобы не звучало чересчур заумно — любым живым (но можно и неживым) существом в той точке пространства (в нашем случае — на Инкиной кухне), где это существо побывало.

Слишком часто приходилось Семену Фокичу обращаться в подобного рода работах не только к сфере живых, но и к сфере мертвых, чтобы это могло его хоть в малой степени взволновать. Как правило, его результаты заказчиков удовлетворяли. Аппаратура для этого была вовсе не его изобретением. Достаточно давние разработки тех же ныне именуемых ниитовцев. Рогожин ими пользовался.

«Слава Богу, подпускает еще меня Марат к своему банку», — подумал Семен Фокич про одного из начальствующих людей в НИИТоВ, давнего своего приятеля и сослуживца, благодаря которому мог заниматься тем, чем занимается, время от времени пользуясь их базой.

Сперва просто хобби, затем, как говорится, коньком, а вот теперь и второй профессией для Семена Фокича был сбор информации и ведение собственных досье на мало-мальски выдающихся людей. Неважно, в какой области. Спортсменов или политиков, преступников или шоу-звезд. Всех, кто попадал под объективы камер, к журналистским микрофонам, на страницы газет или рекламные плакаты. Причем пользовался он поначалу исключительно открытой информацией, что в прежние «закрытые» времена бывало чрезвычайно занятно.

Однако интересовали его, в отличие от первого приходящего на ум, вовсе не курьезы и вовсе не компроматы.

Ему, старейшему седому бульдогу с внешностью и повадками отнюдь не интеллектуала, любопытно было составлять психологические портреты этих

людей на основе вынесенной о них на свет Божий и суд публики правды и лжи, чистого и грязного белья. Возможно, на Семена Фокича сильное воздействие оказало знакомство давным-давно еще, в начале восьмидесятых, с ныне весьма известным аналитиком Михал Михалычем Косиновым, занимавшимся уже тогда аналогичными проблемами. Косинов в то время со своими изысканиями, конечно, попал в поле зрения 6-го Управления КГБ, пресловутой «шестерки», а Семен Фокич, будучи сотрудником именно этого Управления, занимался Косиновым М. М. лично.

Семен Фокич сразу установил, что никакой Косинов не диссидент и не агент ЦРУ, и даже не тайный поставщик материалов на радио «Свобода». А вот идея перспективна. Так и оказалось.

Тогда вынужденный таиться со своими занятиями, сидящий под кагэбэшным колпаком, Косинов позже живейше привлекался со своими построениями психологических «муляжей» в деле, например, Али Агджи, стрелявшего в Папу, и доказал, что никакого «болгарского следа» тут нет, а есть фанатик-террорист. А уж как теперь его материалы используются во время планирования переговоров даже самых первых лиц для выработки наиболее верных подходов к партнерам…

Семен Фокич пошел несколько иным путем, и путь этот увел его от поисков собственно информации к поиску методов поисков. В чем Семен Фокич преуспел. И среди этих методов он все больше и больше — обстоятельства, что ли, так складывались? — уходил в сторону тех самых тонких взаимодействий, которые традиционно «научными» методами, как правило, не улавливались.

Отсюда был всего один маленький шаг до экстрасенсорики и сверхчувственных сфер, то, чем занимался, точнее сказать — что эксплуатировал Роман и другие, но Семен Фокич этого шага не делал.

Во-первых, ему самому не было дано. Во-вторых, он верил в приборы, которыми, повторим, располагал. В-третьих, он нашел свою нишу и прекрасно себя в ней чувствовал. В-четвертых, он чисто инстинктивно избегал подобного, хотя все, безусловно, случаи столкновения с присутствием здесь, рядом, неких потусторонних предметов, явлений и… ну, для простоты скажем — существ, пусть имеющих внешний облик людей, им скрупулезно фиксировались и в собственную картотеку, банк данных, заносились. Но только то, за что он, со своим рационалистическим подходом, мог ручаться. Он был очень, основательный человек.

Он не сомневался — с одной стороны; он не искал объяснений — с другой. Наверное, он улыбнулся бы, задай ему кто-нибудь обывательский вопрос, который начинается обычно со слов: «А вы действительно верите?…» Но у него не было знакомых, которые могли бы задать вопрос в такой форме.

Он ни верил, ни не верил. Он просто знал. И не вмешивался.

— Нет, Сережа, у тебя не бред, — сказал Семен Фокич, тяжело продувая трубочку. — И ты верно говоришь, в эти игры играть нам не стоит. И болтать.

— Какой уж тут болтать. — Сергей немного обиделся. Сроду он не болтал.

По его данным — остаточному следу, — выходило, что в квартире у блядской девки Инки (тут Семен Фокич ничего не мог с собой поделать, он был старых правил и, сочувствуя — «Что, дурак, связался, угораздило же подобрать!» — Игната все-таки винил) побывал… побывало нечто, выходящее за рамки человеческого существа. Не было хотя бы

приблизительных аналогов как среди прото-, еще не воплощенных, так и некро-, уже отошедших, информационных сущностей…

Семен Фокич чуть было не поморщился от таких Сергеевых определений, но лишь вздохнул потихоньку. Молодые, им, как говорится, и флаг. Для чего он их, собственно, и натаскивает. Разве хорошо бы было, когда б он заставлял их держаться старых узких терминов. «Материалистического подхода, — подумал он, все же недовольно сопя. Но хмыкнул: — А сам-то…»

Даже в неисчерпаемом банке у Марата не отыскал Сергей ничего похожего. Словно Иван этот липовый Серафимович как информационное тело объял сразу все, одновременно оставаясь ничем.

— «Интернационал» какой-то, — буркнул Семен Фокич. — В смысле рабоче-крестьянский гимн. Давай так, Сережа. Из дела полностью выходим, с Поповым я поговорю сам. Извещу, так сказать, о решении. Юрика с прослушки снимай и «жучки» снимайте все до одного. А затем сделаешь так. Слышал ведь, что за нашим «всем-ничем» тянется в отношении банальной уголовщины? — Сергей кивнул, уже понимая, куда клонит патрон. — Надо как-то раскопать обстоятельства хотя бы последних нескольких случаев. Где-то же они есть, Попов смог получить? Вот пускай и у нас будут. Понял задачу?

— Угу.

— А с Антихристом — чем не Антихрист? давно его ждали — связываться нам нечего.

— Почему сразу — Антихрист?

— Ну не Христос же, когда он людей на части рвет.

— Христос тоже, я вам скажу, был, — не согласился Сергей. — Я в Новом завете почитал. «Кто не с нами, тот против нас» — большевистский лозунг,

так? А откуда взято? От крестовых походов, так же как, между прочим, и «Когда враг не сдается — его уничтожают» и «Третьего не дано». А еще раньше это, я имею в виду — «Кто не со Мной, тот против Меня», Сын Божий и запустил.

— Ну ты богослов, Генрих Инсисторис. Дай мне выспаться, пожалуйста, я сегодня всю ночь просидел для того, оказывается, чтобы лишь понять, что требуется вовремя остановиться.

— И правильно, по-моему.

…Но таким образом еще одна сторона оказалась осведомленной о появлении в нашем Мире того, кто сидел полтора часа назад, в половине пятого утра, только Игнат отъехал, в черном джипе «Черо-ки» рядом с красивой молодой женщиной и, превозмогая тяжесть невероятной ответственности и чисто человеческой, кем бы он там «информационно» ни представлялся, личной тоски, наблюдал медленный спуск снежных парашютиков с рыжего от городских огней ночного неба, а потом отнял подбородок от руля и сказал просто и тихо:

— Куда поедем, Инн?

— А тут? — Инка показала на светящийся особняк «Эльдорадо». — Разве не предусмотрены какие-нибудь гостевые комнаты? — Съязвила, не смогла не съязвить: — Нумера?

— Предусмотрены-то предусмотрены, да не хочется мне туда. И в отель никакой не хочется. В казенщину пусть самую раззолоченную. Мне бы в дом какой. Простой, обычный самый, человеческий. В хрущобу с совмещенным санузлом. У тебя же подружек куча. А, Инн? Пожалуйста. Мне, может, и не доведется больше в семейном доме побывать. Даже в чужом.

— Ну хорошо, я попробую, — совершенно сбитая с толку, до того этот Иван… ну, или Михаил!..

казался не похожим на себя всегдашнего, — пробормотала Инка. — Подвези меня к какой-нибудь будке телефонной. К «ракушке». Вон висит, видишь? Господи, ночь на дворе, а ему — в семейный дом…

Михаил вышел с нею вместе, просто чтобы не оставаться в машине одному. Поймал на ладонь пушистый комочек и слизнул его, холодный и нежный.

Телефон, который набрала Инка — жетон еще откуда-то взяла, надо же, — показался ему знакомым. Скорее машинально, чем из интереса, он приспустил веки, обращаясь к «памяти», но еще прежде понял, что номер этот помнит просто так.

Глава 8

Двое танатов стояли у самого Тэнар-камня, один вполоборота, другой — спиной к вышедшему Харону. Еще трое или четверо — ниже по тропе, и тоже глядя прочь. Он сумел оценить положение одним взглядом и едва сдержался, чтобы не дать двум ближайшим по голым макушкам. Встал, постаравшись не скрипнуть ни камешком, привалился к ноздреватой поверхности и скрестил руки на груди.

— Скоро? — проникновенным шепотом спросил ближайшего пятнистого. — Заждались, да?

А тот возьми и ответь лениво, не смутясь и не удивившись ни чуточки:

— Иногда тебя бывает довольно трудно понять, Перевозчик. Что ты имеешь в виду?

«А я-то полагал, что как минимум отпрыгнет!»

— Один — ноль в вашу пользу, обрезки бога смерти. Что вы мелкие такие, все хотел спросить? Болели в детстве или делали вас в пятницу вечером? Пусти-ка…

Не обращая внимания на схватившегося — нет, это у них положительно инстинкт какой-то — за меч таната, он пихнул, ударив в самый кончик лезвия раскрытой ладонью, и пятнистый отлетел, повалил второго. К удивлению, четверо, что стояли ниже, лишь оглянулись и вновь повернули свои складчатые хари к видимому до первого поворота участку тропы.

Тогда увидел и он.

Врач шел в окружении целого десятка танатов с обнаженными черными мечами, причем пятнистые не давали ему отодвинуться от невыносимых предметов, держали в плотном кольце. Они почти гнали его бегом.

Врач — самый рассудительный в последней компании у Локо. Самый спокойный. Он и понравился тогда Харону больше всех. Было в нем что-то такое.

«Красотку смугляночку провожал, она к нему жалась, а Антоша-Тотоша, как непришитый рукав вокруг болтался, — вспомнил Харон. — Что мне в нем показалось? Умный просто, может быть?»

Он встал в прежнюю позу, стараясь при этом закрыть собой весь Тэнар-камень или хотя бы большую его часть, обращенную к тропе. Очертания кромок скал, образующих ущелье, четко рисовались в свете лун.

Стена слева, которая всегда была выше и острее, опустилась едва не вдвое, и вместо резкого излома, венчавшего ее, теперь имела вид хоть и крутого, но зализанного «бараньего лба». Правая же дыбилась оскаленными зубьями, торчащими поодиночке и группами.

«Что за…»

Но некогда было удивляться и размышлять, что, быть может, ничего особенного в этом и нет. Выход-то с тропы перемещался всякий раз, и в самом

лагере что-то изменялось, и почему бы не поменяться местами самим стенам, правая на левую, левая на правую.

«Да нет, все равно не такие, и потом, мелкие изменения, эти смены декораций, как и их называл, происходили лишь там, внизу, у Реки, а тут — впервые, и так сильно…»

Оскальзывающийся на камнях Врач — что это именно он, тот странный, отказавшийся от Тоннеля, Харону уже сделалось ясно — подогнан уже почти к самому месту, где тропа выходила из-под Тэнар-камня.

— Отойди в сторону, Перевозчик.

Танат во главе группы глядел, как обычно, снизу вверх, но во взгляде его была власть. И меча не тронул, а развязал кошель на поясе.

— Отойди. — На сумрачный лунный свет появился Ключ. Даже при таком освещении он как бы горел изнутри зеленью невозможного здесь моря.

— Я поговорю с ним и отойду.

«Что со мной? Как смеют они мне приказывать? Почему я готов просить? Что мне этот камешек? Я же уверен, не в нем дело».

— Я поговорю с ним до… до того, как облака сменят луны, и пропущу его. Даю слово.

— О чем тебе говорить с ним? Посмотри на него, он тебе ничего не скажет. Не сможет. — Танат рассыпал пригоршню своего отвратительного смеха. — Мы очень постарались для этого. Да ты сам, Перевозчик, как ты надеешься сделать, чтобы он тебя хотя бы услышал?

Развеселившийся Танат опустил пятнистую лапу с Ключом, устремленным прямо на Харона, и оглянулся на остальных, приглашая разделить веселье, и в этот миг рука Перевозчика накрыла его.

Удар пришелся не по темени, а по левому плечу в хламиде, потому что именно в левой лапе был Ключ. Сверкнувшая капля вонзилась в щебень тропы и отлетела, а плечевой сустав у таната оказался на добрую ладонь ниже определенного анатомией места. Харон впервые наконец увидел таната с разинутым ртом. Ни звука не издав, резиновая пятнистая кукла в перевязи с ножнами завалилась на спину прямо, как доска.

Ключ валялся в двух шагах среди кучек окаменевших и более свежих экскрементов. Харон отер его о край своей хламиды. «Ничего, мы подберем, мы оботрем. Нам работа такой роскоши, как брезгливость, разрешить не может».

— Вот так я с ним буду разговаривать, пятнистые. Давай его сюда, один… двое, второй про запас — двое тут, остальные вон пошли, — сказал Харон сгрудившимся вокруг все еще не пришедшего в себя Врача танатам. — Вон, все вниз, в лагерь! Да мечи спрятать, сволочи, а то он так никогда не очнется. — И уселся под Тэнар-камнем, потому что стоять ему надоело.

Танаты шушукались, мечи спрятали.

— Ну! — прикрикнул он, подкинул и поймал крутнувшийся в воздухе полупрозрачный огромный берилл.

«Я все вспоминал, на что Ключ похож, какой минерал».

От танатов отделились двое, между ними, пошатываясь, встал Врач. Другие послушно развернулись, вытянулись гуськом по тропе. Сюда, кольцом, им было подниматься сложнее.

— Ты дал слово, Перевозчик, — напомнил один из конвоиров.

— Это мое дело, — буркнул Харон. — Почему вы погнали его сюда, ведь я же просил оставить в лагере до моего возвращения?

— А это — наше дело, — отпарировал танат. — Одно его присутствие, раз уж он вернулся из Тоннеля, будоражило всех там. Нарушало равновесие. Этого нам не надо. Тебе, кстати, тоже, Перевозчик.

Тот, который в палатке у Локо назвался Врачом, начал понемногу приходить в себя после прогулки под страшными танатовыми мечами. Длинное лицо, нос туфлей, волосы коротким ежиком с заметным простригом сбоку. Рот вяловат, нижняя губа прокушена свеже, крови — малая капелька, темная.

«Но все-таки, — подумал Харон, приглядываясь, — многое в нем сохранилось, дышал ведь, помню, еще. Красавцем не назовешь, а как смугляночка на него глядела».

Он похлопал Врача по щекам, поерошил жесткие волосы. «Зачем танаты простриг этот всем делают? Делают и делают, и черт с ними. Обычай».

— Давай, парень!

— Послушай, Перевозчик…

— А вы сидите, пятнистые, вот тут. Будете переводить ему. Озвучивать, ясно? Один соврет или заартачится, шею переломаю, другой послушней будет. Ключом вашим драгоценным зубы вышибу. Проверю, есть ли они у вас. Этот рот разевал, так я что-то не заметил… а где он? Которого я снес?

— Он встал и ушел вместе с остальными нами. Но ты не хочешь нас слушать.

— Наслушаюсь еще, успею. Заткнись, он глаза открывает.

— Еще восемь… — чуть слышно шевельнулись губы с темной капелькой крови, — Еще будет восемь…

— Чего восемь? Не волнуйся, парень, ты уже почти у цели. Осталось совсем немного, и вновь ты обретешь свет, дом, Мир… — Харон невольно запнулся. — Там, у нас, это ведь и мой бывший Мир, парень. Опять встретишь свою любовь, которая тебя оплакала, должно быть, давно. Ну а если это та красивая… что ж, судьба. Другую встретишь, главное — сам выбрался. Знаешь, у меня был друг там, в нашем Мире, так он любил говорить: иди, парень, не многим удавалось уйти. Ему — не удалось…

Перевозчик был сейчас не Хароном, а тем собою прежним, к которому он даже отсюда пытался вернуться, прекрасно сознавая тщетность своих попыток. Он и от самого себя прятал это свое бессмысленное желание, маскируя его утверждениями о необходимом отдыхе и передышке.

— Ты! — спохватился он, двинул таната в твердый, совсем не резиновый бок. — Почему заглох? Говори! Повтори ему…

Он внезапно понял, что танат как раз и говорит. Проговаривает дословно только что сказанное Перевозчиком. Слово в слово. Громко и внятно.

А Врач переводит ставший вполне осмысленным взгляд с его, Харона, темного лица на пятнистые танатов и явно ничего не слышит.

— …не многим удавалось уйти. Ему — не удалось, — закончил танат и умолк с видом готового продолжать в любой момент.

Харон положил руку Врачу на плечо — тот был в потрепанной вельветовой куртке — и легонько похлопал как можно более дружески. Осторожными движениями стряхнул с куртки пыль, пригладил волосы. Он догадался, что вновь проиграл.

«Учить язык жестов? — подумал Перевозчик — Так ведь это не сразу, нельзя же парня здесь держать, ему в Мир пора. Нарушает, — усмехнулся, — равновесие-то. Ждет его кто-нибудь там? Наверное, ждет».

— А ты не хотел нас выслушать, Перевозчик, — сказал второй танат. — Мы плохого не посоветуем. Тебе не о чем с ним говорить. Нам этого не надо.

Танат, выполнявший обязанности озвучателя, со стуком встретился со скалой, прижатый к ней с размаху. Харон держал таната за грудки, подтянув на уровень своих глаз. Танат обмяк, но прежде у него вырвалось несколько звуков дребезжащего смеха.

— Когда мы говорим «нам», мы включаем сюда и тебя, Перевозчик, — спокойно продолжил второй танат у него за спиной. — Мы не лжем тебе, вспомни, мы никогда не разговариваем с приходящими в лагерь, на то есть оракул. Мы просто не можем этого делать, они не слышат нас так же, как и тебя. Нам, — и танат сделал многозначительную паузу, — не надо. Отпусти нас, Перевозчик! — резко сказал танат, поднимаясь на ноги.

Харон откинул первого таната, как куль тряпья. Повозившись, тот поднялся и встал рядом со вторым.

— Видать, не побеседуем мы, парень. Как хоть звать-то тебя, ты имя сохранил тут? — Харон заставил оторопело наблюдавшего за сценой Врача повернуться, оглядел со всех сторон по-отечески придирчиво. — Видок у тебя… ну да после того света еще и не такие выходят, должно быть. Глядишь, повстречаемся там, наверху, хотя вряд ли. Мир велик…

И тут вспомнил, зачем еще ему непременно стоило бы поговорить с ним, возвратившимся из Тоннеля по доброй воле.

«Да-да, он же и сам бормотал, приходя в себя. Восемь!

у тебя еще будет восемь попыток

Я вспомнил. Я все вспомнил».

— Так, други пятнистые, — сказал он. (Врач был отставлен, оба таната ухвачены за подбородки.) — Как хотите его спрашивайте, но мне нужно знать, почему он вернулся из Тоннеля. Причина. Или оба останетесь без морд. — Говоря так, Харон наступил им на ноги в плетеных сандалиях своими черными босыми ступнями. — Дерну вверх, и поглядим, что оторвется, ходилки ваши или фотографии. И чья быстрей. Если я опять непонятно выразился, перевод — ваше дело. Мой запас шуток иссяк.

— Харон, отпусти их, — сказал за спиной спокойный голос. — Отпусти, они не виноваты, я решил сам.

Тот, кто у Локо назвался врачом, стоял, заложив руки за спину, и насмешливо — насколько это можно было разглядеть в резких светотенях — наблюдал за происходящим.

«За нашей милой беседой, — подумал Харон, отпуская танатов. — За обменом мнениями. За рабочим совещанием… Черт побери, парень, продолжай, продолжай, только не останавливайся!»

— Я знаю, я нарушил приказание, и за это… не знаю, что они собирались со мной тут сделать. Казнить? Но куда же дальше, хотя вам всем, наверное, виднее — куда. Ведь вы же вместе, ты и они, да?

«Вот тебе, Перевозчик, — подумал Харон. — Так тебе и надо. Но продолжай, парень, продолжай все равно».

— Я узнал это место, нас вели отсюда. Да и в лагере все говорили, указывали… Здесь начало, да? И здесь же, должно быть, конец для таких, как я, ослушников? У остальных есть хоть какое-то продолжение — твоя Ладья, светлый переход, откуда я наперекор повелению вашей одурманенной пифии, пришел обратно. Шепотом говорят и еще о каком-то страшном варианте… Ты не захотел даже перевезти меня на Тот берег, клянусь, я не попросился бы обратно, что бы меня там ни ждало. Неужели я даже темного царства Аида не достоин? Вот никогда бы не подумал…

А послушай-ка, — разговорившись, назвавшийся врачом оживился, засунул руки в карманы вытертых джинсов и даже приблизился на шаг к Харону, который медленно, боясь спугнуть, присел на корточки, опершись о тот же Тэнар-камень; оба таната отошли и чего-то ждали, впрочем, не мешая. — Послушай, Харон, мне ведь полагается последнее слово? Я знаю, ты слышишь, я давно догадался, и эти конвоиры с тобой говорят — тоже. Тот мальчик, Марк, когда я ему сказал, до того был изумлен, а ведь — чистая логика. Они, кстати, с тем его дружком-уголовничком девчонку бы не обидели, и вообще ты за ними пригляди, больно прыткие.

Я много думал, почему здесь оказалось не что-нибудь, а именно лагерь? Предположим, все происходящее тут, — он обвел рукой, — есть не что иное, как плод бешеной фантазии мозга, находящегося в состоянии предсмертного угасания. Последний всплеск, так сказать. И что — у всех сразу именно в эту сторону мысль полетела? Не мама-папа, не дорогие-возлюбленные, а — зона? Хорошо, колючки по периметру нет, вышек.

Про лагерь еще как-то можно мотивировать, тут впрямь куда денешься, мы тут все действительно не из Африки, а из совершенно определенной страны с ее определенной историей, взятой на определенном временном срезе. Менталитет, стало быть, наш таков, что по-другому «тот свет» и представить себе не можем даже в состоянии клинической смерти. До воспарения отделившейся души над ее бывшим телом не доросли, как бы ни были модны разговоры на эти темы.

И ведь тоже не получается! — воскликнул, взмахнув рукой. — Посчитать, сколько в лагере… ну черт с нами со всеми, пускай — душ? Сколько? Я считал.

«Я тоже считал, — подумал Харон. — Много, до чрезвычайности много, особенно за последний десяток-другой Ладей, За последнее время то есть. Смотри-ка, совсем он не холодно-рассудочен. Увлекается и размахивает руками, а ведь уверен, что на самом краю стоит. Врачом представился. Лекарем. Не верится что-то. Хотя врачи, они такие… Но говори! Только бы он не перестал говорить».

— Мало! Дьявольски мало для хоть сколько-нибудь уважающего себя Царства Мертвых. В Древней Греции той же и то на несколько порядков выше должна была быть естественная убыль населения. А вместе с искусственной считать — и говорить нечего… Выводов, как обычно, два. Или это не «тот свет», и тогда уж я и представить не могу — что. Или повдоль Реки существует множество подобных нашему… скажем, резерваций. По назначению, я подразумеваю.

А почему бы не так? — Врач даже уселся рядом с Хароном у Тэнар-камня, и Харон подвинулся, уступая часть места. — Если кого-то перевозят на тот берег, то возможно ведь и наоборот? Ну, не про нас, не про нас, помню я анекдот, который сам рассказывал на пристани у предыдущей Ладьи! Хороший, кстати, анекдот, из научных кругов… Не нас — но других? Оттуда, с Того берега, где тоже, вполне вероятно, имеется нечто вроде нашего лагеря, или в этом роде…

Ты ведь не скажешь, Харон? Ты никогда ничего не говоришь. За тебя всем нам голову морочат Локо да Псих. Теперь у них там еще один появился, этакий бодренький. Марк приносил слух, что до них был еще кто-то, от кого они премудростей набрались… А ты — безмолвен. Всегда.

«Вот оно, равновесие, — думал Харон, сам давным-давно пришедший к той же мысли. — В натуральном виде и в натуральную величину. Кому от этого легче, Мирам? Мирам легче».

Его собеседник вытянул руки с растопыренными пальцами перед собой.

— Не дрожат, а, Харон? А ты что же, по совместительству и палачом тут? Меня за этим привели?… Я, кажется, это уже говорил. Значит, все-таки боюсь. Неприятно. — Врач нервно передернулся.

На такое, самое, пожалуй, поразительное из всего, что он о себе слышал в лагере, Перевозчик мог лишь качнуть головой из стороны в сторону. Что он и сделал.

— А, все-таки они. Конвойные. Тот же жест.

— Вот как? Ну, остается верить на слово. Хочешь, тогда я расскажу тебе, отчего я решил вернуться с полпути?

Энергичный кивок.

— Э-э, вот ты чего все ожидал, а я-то растекался тут… Чтобы, значит, принять соответствующие меры, исключающие подобное впредь?

«Нет, — глазами, головой, плечами. — Только говори, говори».

— Ну, не знаю, зачем тебе в таком случае. Но сперва о слухах, что ходят в лагере насчет Тоннеля. Не всякого, мол, берут. Берут действительно не всякого, уж это я из грязной Локиной бороды вырвал. Он почему-то очень не хотел развивать именно тему Тоннеля. Понятно, если райское блаженство заведомо не светит самому… так что мои шансы росли. Это я говорю, про что думал, когда опять приволокли девчонку, которая снова была «в полете». Чем вы ее одурманиваете? Указала на меня. Ну, ты, конечно, видел этот вход в Тоннель…

«Нет, не видел, — подумал Харон. — Его никто никогда не видит, кроме тех, кому он указан. Знаю только, где примерно он открывается… а теперь, должно быть, и это поменялось».

— Странно, — откинувшись затылком на камень, проговорил собеседник, и темная запекшаяся капелька, вдруг ожив, упала с его губы, — я как будто бы и не входил в эту маленькую дверь прямо в скале. Пыльная такая. И вдруг — светлый переход, вроде крытый, но с окнами, за которыми ничего, кроме света. Нас много — откуда другие? Поразительные цветы в руке…

«Да! Да! — Харон чувствовал, что будь у него сердце — взорвалось бы. — Цветы и другие люди, и мы идем вместе туда, на ту сторону!»

— А ровный утоптанный пол ведет все-таки вниз. Почему он ведет вниз, Перевозчик?

Но нет у Харона сердца. Перевозчик пожал плечами.

— Откуда мне знать, парень. Тут, видать, кому куда назначено.

Подошли оба таната, зорко бдившие в сторонке. Один протянул пятнистую ладонь привычно-знакомым жестом:

— Ключ, Перевозчик.

— И тут не доверяете? Да подавитесь! — Харон специально пульнул берилловый кристалл туда же, где подбирал его сам, и с удовольствием посмотрел, как кинувшийся за ним танат выковыривает драгоценность из кучки нечистот.

— Святыня, — презрительно сказал Харон, сам подумав про то, что хорошо — танаты под самым Тэнар-камнем устраивают свой парикмахерский салон, не то и тут ступить было б негде.

— Ты еще не понимаешь, Перевозчик, — ровно сказал второй танат, приблизившись вплотную. -

Но ты поймешь. Небо поменялось. Ты дал слово, что закончишь.

— Что? Пора? Время? — Врач вскочил, и Харон поднялся тоже. — Но подожди еще немного, Харон! Еще несколько минут! Я…

«Да, конечно, он — не отсюда. Он чувствует время, я еще в самом начале его рассказа отметил слово «давно». Чисто машинально, слух резануло. Конечно, он жив, и не место ему тут. Вот только главного-то он не сказал. Впрочем, главное для себя самого я услышал».

— Я же не рассказал, отчего я вернулся! Не потому что я не верил… то есть боялся. Чего уж там. Но где-то уже довольно далеко я как-то так… в общем, я понял, что должен вернуться.

— Мы доверяем тебе, Харон, — сказал один из танатов, не обращая внимания на Врача, — но не ты должен выводить его в Мир. Ты — не перевозишь обратно. Иди, Перевозчик, он не должен видеть тебя при выходе отсюда.

— Это было как голос во сне! — крикнул Врач. — Он сказал, что я должен вернуться! Болван безъязыкий, ты понимаешь, что такое должен?!

— Прощай, парень, я подумаю на досуге обо всем, что ты мне так любезно сообщил.

— Мы за вторым поворотом, Перевозчик, — сказал танат с кристаллом-Ключом. — Те мы, которые привели его сюда и ушли, когда ты захотел говорить с ним. Ты нужен, Перевозчик. В лагере, — танат помялся, что было непривычно видеть, — нехорошо. Кроме того, пришла новая Ладья. И тебя ждет список на Горячую Щель. Иди, Перевозчик, спеши.

Надменно выпрямившись, танат стал похож на собственное изваяние.

А Харон ушел. Не обернувшись. Даже когда донесся последний крик того, кто в палатке Локо назвался врачом и Врачом же останется у Перевозчика в памяти. Которому до самого конца не давали догадаться, что привели сюда, чтобы вернуть утраченный Мир:

— Мне сказали, что я должен вернуться сам, добровольно! Рассказать, как здесь на самом деле, слышишь?

…Спускаясь в компании танатов к лагерю, Харон спросил одного:

— Что могли означать слова ушедшего обратно «еще будет восемь»?

— Это означает, что ему была дана только самая первая попытка пройти свой дальний путь, — как о само собой разумеющемся отвечал на ходу танат. — Всего попыток девять, но точно нам не известно. Мы не интересуемся этим. Нам этого не надо. — Танат подумал и добавил: — В данном случае, говоря «нам», мы имеем в виду только нас. Без тебя, Перевозчик.

Харон кивнул. Он почти не сомневался в ответе. Потому что «будет еще восемь попыток» — это из его же, Перевозчика, сна. Там, в Мире. Когда Перевозчик еще даже не был Стражем.

Из того его прошлого, про которое он не перестает сомневаться — а было оно у него вообще?

— Что это? — Он остановился, споткнувшись. Лагеря, каким он привык его видеть отсюда, с окончания Тэнар-тропы, где она, расширившись, спускалась к крайним задним палаткам линий, более не существовало. Не было пусть кривоватых, но в целом параллельных друг другу рядов крыш, шатров, куполообразных, подобно арктическим иглу, двойных и тройных домиков,протянувшихся от подножия Горы к величавой черной Реке. Все это теперь находилось в смятенном перемешанном разнообразии, словно гигантская ладонь сгребла их и, встряхнув, высыпала щепотью на язык берега обратно.

Да и самого схода с тропы не было. Широкая россыпь крупных, мелких, очень крупных и очень мелких обломков, глыб и щебня, и чтобы добраться вниз, придется находить пути между ними.

Харон посмотрел по сторонам. Скала-профиль справа, как и была. Слева, в стороне первых линий — да какие уж там линии! — по-прежнему сгущалась тьма и мгла. Впрочем, тот конец Харон вообще видел хуже, он заметил, что при светящихся облаках теряет в зрении.

Река… Река, конечно, осталась. Черная и — сверху — недвижная. И Ладья болталась у самого берега, огромный неуклюжий плашкоут, тупым носом налезающий на черный песок… Позвольте, а пирс?

Широкого, как площадь, вынесенного вперед в воды Реки причала на сваях из почерневшего дуба Священной Рощи также более не существовало. От него, однако, остался след — освобожденное от палаток пространство, где было что-то вроде набережной.

«Ничто не вечно под луной, так, — подумал Перевозчик, разглядывая новую панораму. — А под двумя? Хибарка моя небось тоже не уцелела. Жаль. Что имеем — не храним, потерявши… Как же теперь списки собирать они хотят?»

— Это лагерь, Перевозчик, — раздался в стылых полусумерках гнусавый голос таната. — Что тебя в нем не устраивает?

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря, что в лагере нехорошо. Вы, надо признаться, умеете отменно подготовить к плохим новостям. Весьма признателен за мягкое предупреждение. Не сделай вы его, мне бы, должно быть, стало немного не по себе от свежих штрихов. Они чуть-чуть чересчур смелы. Некий эпатаж…

— Перевозчик, прекрати свое бесполезное жонглирование словами! — оборвал танат. — Что ты можешь знать о том, что происходит в лагере?

— Мне достаточно того, что я вижу.

— Ты видишь лагерь, только и всего.

— По-твоему, он всегда имел такой вид?

— Ты опять говоришь непонятно. У лагеря только один вид. Тот, что ты видишь.

«Э, как, — подумал Харон, соображая. — Ну, правильно, иначе и быть не могло. Для них, танатов, это именно так и есть».

На уступе остались только они вдвоем, остальные спускались по огромной осыпи. Неясные фигурки появлялись и исчезали меж камней.

— Слушай, приятель, — сказал Харон, мельком подумав, что ниже падать, кажется, уже некуда: к танатам в приятели он записался, — сдается мне, что именно ты приносил мне список на предыдущую Горячую Щель. Так, нет?

— Мы…

— Хватит вкручивать, — сказал Харон самым, впрочем, дружеским и миролюбивым тоном. — Это был ты, я тебя узнал. — Тут он схитрил.

— Предположим, — пятнистый сразу занесся. — Что ты хочешь, Перевозчик?

— Я хочу, чтобы ты ответил на мой вопрос. Всего один. В порядке любезности, раз уж мы решили не ссориться. Уходя, ты сказал тогда насчет моих знакомых, кого я могу встретить, собирая по списку. Кого я уже видел там, в своем Мире.

— А что, — осклабился танат, — разве не так?

— Так, так. — Харон покивал. — Но я не про то хотел тебя спросить. Ты сказал, что будет жаль, что меня не узнают, если на нашей стороне Реки иной раз воет какая-то паршивая трехголовая собака. Мы говорили о моих сокровенных чувствах.

— Ты решился?…

— Нет, они по-прежнему мне дороги, не о них речь. Кто — не узнает? Откуда вам известно про собаку? Где находится «пристань» Той стороны, с которой может открыться Мир, где она… где меня могут не узнать? Почему ни одна из Ладей не идет туда? Что вам, пятнистые, еще известно про мои, как ты выразился, «предыдущие заслуги», кем и где я был? Откуда…

Осекся, потому что танат, как давеча он сам, незаметно вытащив, начал поигрывать камнем-Ключом.

«Какого… или те двое догоняли нас, а я не заметил?»

До сих пор Перевозчик был убежден, что Ключ существует в единственном экземпляре.

— Я отвечу, хоть ты и обещал задать всего один вопрос, а они сыпались из тебя, как из дырявого мешка. Кто тебя может не узнать — видней тебе. Где может находиться «пристань» — тоже, это ведь ты перевозишь через Реку, ты бываешь на Той стороне. Возле Той стороны, — уточнил танат, показывая свою действительную осведомленность. — О твоем предыдущем служении? Так ведь все Перевозчики были Стражами в своих Мирах. Заслуги? Тоже известно, сюда попадет только лучший. О том, кто зовет через Реку… Так что ж — вот Ладья, попробуй поищи еще раз. И не обижайся, если нужный тебе Мир вновь не откроется, Миров так много. Вот и искал бы, а не бегал после каждого рейса к Тэнар-камню. Ну, а сокровенные чувства свои, так и быть, оставь при себе, раз уж не можешь без них обходиться. И совет — будь повежливее с нами. Мы не любим, когда нас называют пятнистыми и поднимают на нас руку. Рассуди сам, если и мы, и твой друг Дэш, с которым ты так любишь беседовать, видели много Перевозчиков, то куда-то же те, которых мы встречали, деваются? Почему мы знаем уже многое, а ты еще ничего? Неужели тебе не хочется пробыть здесь столько, чтобы узнать с наше? Что тебе говорил твой друг о том, что и души не бессмертны? Подумай об этом, Перевозчик.

Поспеши за мной! — крикнул танат, прыгая с уступа, где они стояли, вниз, на оползень. — Работы много, Перевозчик, не забывай об этом!

Танат запрыгал по верхушкам сближенных глыб, направляясь к лагерю. Харон лишь крикнул ему вслед:

— Эй! Пятнистый! Кого ты там обещал попросить за меня? Насчет моих чувств? Может, это лучше мне за вас словечко замолвить, чтобы вам кое-что вернули? Тогда б не спрашивали насчет привлекательности девушек! А?

Танат остановился, балансируя, и обернулся, словно вглядываясь. Что-то сверкнуло капелькой морского блеска. Потом он вновь заскакал вниз, отталкиваясь плотными кривоватыми ногами, но до Харона долетел дребезг камешков в ведре.

Дождавшись, пока фигурка, все уменьшаясь, совсем скроется среди каменного крошева, раскатившегося до самых палаток, Перевозчик в свою очередь спрыгнул с уступа и начал свой спуск к перемешавшемуся лагерю.

Облачное свечение сменил резкий свет лун, сделавший очертания неверными и обманчиво-надежными, а впадины залил чернотой вод Реки. Стало труднее выбирать место, куда ставить ногу или совершать прыжок, но Харона это почти не смутило.

В лагере царило брожение умов. В неразберихе палаток, где смешались добротные обиталища с печками и прочными неповрежденными стенками и убогие дырявые палатки, прежде располагавшиеся под скалой-профилем, слышались разговоры, затевались свары, более или менее энергичные, в зависимости от долготы пребывания, «примороженности» их участников. Все носило отпечаток, пусть весьма замедленный, как у окуренных дымарем пчел, но встревоженности.

Безусловно, все, что произошло здесь, произошло враз. По тому же принципу, что появляются Ладьи. Не было, не было — и вот она, рядом с пристанью. Хотя и самой пристани теперь… А дорога, оползень? Имело это видимость простого обвала?

Харон приостановился на центральной площади, опершись на замшелый валун. Ряды палаток, окружавшие по периметру неправильный квадрат, конечно, разметаны. На самой же площади — без изменений, будто специально оставлено Перевозчику в новом устройстве лагеря нетронутое место. Встать между кривыми засохшими деревцами, между островков неведомых проволочно-жестких трав на голой земле, и вновь увидеть, что

твой Мир изменился а ты остался прежним

«Но это не мой Мир. Мой Мир там, за Тэнар-тропой, а тут, на площади, я лишь принимал за него иной раз приходящее ошибочное воспоминание.

Какова Врачу покажется дорога наверх? — подумал Перевозчик. — По каноническому прочтению, глубочайшее ущелье, расположенное на краю Земли, там, где бьются о береговые скалы волны омывающего всю Землю бескрайнего седого Океана, несущегося в вечном водовороте, носит название Тэнара по имени мыса, рядом с которым расположено. Через ту пропасть и ведет путь со светлой Земли в мрачное царство.

Но это так… легенды. И окажись они правдой, ему пришлось бы лезть самому. Во плоти, коль уж в ней был он взят и в ней же отпущен обратно. Из танатов кто и проконвоировал бы, чтоб опять на полпути не передумал. Вольноотпущенник».

Слева, где от стройности семьдесят девятой линии осталась одна-единственная двойная палатка защитного цвета, теперь к тому же развернутая почти на девяносто градусов, а все другие — скучившиеся неопрятные халабуды, стали скапливаться любопытствующие. Ни один пока на пространство площади не вступал. Глазели. А вон там задрались. Драка в лагере — вот уж неожиданность. Пожалуй, коренное от тех, в Мире, лагерей отличие, а теперь и оно стирается. Все верно, где брожение умов, тут же и драка тел. А Врач — пусть идет, как может, с провожатым он или без, Харону до этого…

Перевозчик повернулся спиной к тем, у кого хватало еще энергии («И идиотизма», — подсказал себе он), чтобы тратить ее на драки, пересек площадь, выходя примерно к тому месту, где до сих пор находилась палатка Локо. Ее составленных боками красного и синего кубов, конечно, туг не нашлось.

Он чуть было не запутался в чудовищном сплетении до странности длинных витых шнуров одинаковых палаток, составленных в плотное ядро, такое плотное, что и не понять, как выбираются оттуда обитатели срединных, если они там есть, эти обитатели. Потом он чуть не упал в ямину с обрывистыми стенками, каких никогда не видывал. Стенки были очень свежие, словно только выбранные гигантским ковшом, и чрезвычайно интересно было бы разглядеть слои почвы, если бы только они наличествовали. Черный каменной плотности крупный песок, как и везде на берегу, до самого дна. Глубина — локтей пятнадцать.

Повсюду то робко показывались, то откровенно толпились они, обитатели. Харон пробивался сквозь них и лабиринт палаток, медленно, но верно сатанея. Разговоров он не слушал, но впечатление создалось, что из палаток на, так сказать, улицу высыпали все.

«Брожение умов, — яростно думал он, перешагивая и наклоняясь. — Разброд тел. Бредятина ситуаций. Вот вам, а не равновесие, пятнистые. Вот тебе идущие сюда искажения, Дэш. Дэш!»

Почему он сразу не подумал о нем? То есть подумал, но… А потом эта площадь… Чтобы увидеться с Дэшем, надо сходить в рейс. Чтобы сходить в рейс, надо отвести отобранных на Горячую Щель. Или хотя бы только — на Горячую Щель. В любом случае, надо идти к своей хибаре, цела она или нет.

Хибарка, как ни странно, уцелела. Харон открыл скрипучую дверь со странным чувством, что вернулся домой.

…И вот он лежит вытянувшись на жестких нарах, и пытается продолжить идею Врача о множественности расположенных вдоль этого берега Реки подобных же, как он определил, «резерваций». Заповедников для отсортировки потерянных душ. Что-нибудь поцивилизованнее, поизящнее. Аккуратные дорожки, посыпанные песком. Беленые стены и крашенные суриком двери… не бараков, но культурных общежитий. Вежливый танат-персонал. Белые халаты — слишком претенциозно; вообще, белые одежды — не то. Хорошо подогнанные опрятные рабочие комбинезоны, возможна полувоенная форма. Мечи в войлочных ножнах — фу! Тонкий никелированный инструмент, употребляемый лишь в случае наикрайнейшей необходимости, с величайшим сожалением, вызывающий только самый необходимый минимум негативных эмоций и ощущений.

Ладьи — как одна, в стиле воздушных кораблей. Стройные обводы, ажурно изукрашенные борта.

Просверк золота и платины в отделке. В конце-то концов, ты же понимаешь, что здесь — никакой не ад, не «тот свет», а банальная пересадочная станция меж Мирами, точнее — сортировочная станция. Сущности, целиком ли, фрагменты их, угодившие не в свой Мир, переправляются по назначению. Отчего бы, черт побери, не обставить этот волнительный и, безусловно, в конечном итоге благой процесс как-то менее мрачно? Чем, в конце концов, они виноваты? Чем виноваты их носители там, в Мире, к чему забирать их сюда вместе с той крохотной и почти во всех случаях ими самими не ощущаемой частицей, которая делает их чужими Миру? Что это за политика ложки дегтя в бочке меда?

Отчего не сделать так, чтобы они видели в фигуре Перевозчика на корме Ладьи не еще одну из мойр, богинь судьбы, не черного Харона, а — друга им всем? Каждому из них. Кто переправит их туда, где по ним скучают, где их любят и ждут, где чисто, светло.

Они протягивают к тебе руки. Все они улыбающиеся, милые, живые, а не пустоглазые, полупрозрачные, «примороженные». Матери поднимают детей, чтобы можно было лучше рассмотреть тебя и запомнить на всю долгую счастливую жизнь, к которой ты повезешь их. Которая вон там, за Рекой.

И ты отнимаешь твердую надежную руку от румпеля, руку Перевозчика, руку Отца и Капитана, и осеняешь…

В дверь постукивали робко и осторожно. Перевозчик сел на нарах.

«Ни черта они не знают, куда я их повезу. Я сам не знаю. Вот и танат заявился со списком на Горячую. Собирают пускай сами, гонят к пирамиде. Видел — стоит, хоть развалиться должна бы от легкого чиха. Значит, и не было никаких толчков, простая смена декораций. Только для целого акта пьесы.

Чего-то пятнистые стучаться начали, не водилось за ними таких тонкостей».

Ударом ноги, надеясь, что с отскока попадет и стучащему, он распахнул дверь.

Стучащему попало. Это был толстячок Брянский.

— Тьфу ты… тебя-то кой принес? Зашиб?

— Господина Харона… господина Харона просят пожаловать. — Брянский копошился, как хлопнутая о землю жаба. Харон отметил, что движения у него уже начали замедляться и рот открывается не при каждом слове.

— Руку давай, что ли, посланец, а то не встать тебе самому-то. Гермес быстроногий, вестник богов Олимпийских.

Всю дорогу Брянский путался, что начало раздражать, хоть Перевозчик и понимал, что не будь у него хоть такого провожатого, ему нипочем не найти палатку Локо одному. Тропки, проложенные в палаточном мельтении, не удивляли. Значит, успели натоптать. Сколько его не было? Что для них для всех то, что кажется новым ему, — привычная обыденность? Неизвестно.

«Неизвестно и неинтересно, а ты когда прекратишь задавать самому себе никчемные вопросы, Перевозчик? Беспорядков ты каких-то боишься, не пойму? То танатов дело. Тебя это не должно касаться. Тебе этого, — ухмыльнулся, — не надо».

У Локо не воспринимали явившееся устройство лагеря как привычную обыденность. Во всяком случае, новое положение безусловно угнетало хозяина двойной обширной палатки.

Сине-красный домик стоял теперь далеко за сотыми линиями — где они были… «Изменение назад», — нашел подходящий к обычаям лагеря оборот Перевозчик. Гигантский скальный профиль, нависая над головой, утратил свою цельность и стал просто впадинами и выступами переходящих друг в друга серых обрывов.

За сотыми обитали те, кто по причинам неведомого отбора оракулов не попадал на Ладьи. Заходя сюда, Харон наблюдал их полную отрешенность и думал, что стоит им остаться в лагере еще несколько Ладей, и их можно будет посылать через Реку своим ходом — до того они становились отключенными и, кажется даже, невесомо-прозрачными. Черная густая вода выдержала бы их совершенно свободно. Но приходила очередная Ладья, танаты устраивали «большую чистку», и место заполнялось переведенными сюда из центральной части соответствующими индивидуумами. Их также указывал оракул.

Исходя из такого порядка, очутиться в этой части лагеря большой радости Локо не доставило. Вряд ли его может утешить и то, что с сотых линий, когда они тут были, Харон почти не имел клиентов на поход к Горячей Щели.

— Вот, господин Харон, — Брянский раскрыл полог, заменивший знаменитую Локину дверь.

«Ага, поживи-ка ты, как все, — позлорадствовал Харон. — Не заедайся, куркуль. Достопримечательность лагеря».

Зря он злорадствовал. Внутри ничто не изменилось. Мебель, яркое освещение от «летучих мышей», которых вроде даже прибавилось, стулья вдоль стен, на них безмолвные фигуры, стол уставлен теми же безделушками. Локо во главе, по правую руку Псих, по левую — Гастролер с Листопадом. Девушка-оракул сидит отдельно, на свободной длинной стороне. Ее переодели во что-то более закрытое. Руки с длинными пальцами напряженно прижимаются к столешнице. Тонкое лицо с зажмуренными глазами. Припухлый полудетский рот приоткрыт, с губ срываются слова. И танат напротив.

— Да… — сказала девушка. — Нет… Нет… Нет… Дальше. Нет…

Танат ставил крестики на разложенном перед собой листке. Упираясь макушкой в брезентовый потолок, Харон рассмотрел на листке схему лагеря. Новую. Ничем иным это изображение, выглядящее как плод ночных бдений безумного графика, быть не могло. Он и сам узнал лишь по двум сплошным линиям — плавному изгибу Реки и четко обозначенным языкам отрогов Горы. Мельчайшие кружочки, наполнявшие пространство между, наводили воспоминание о пузырьках в шампанском.

«Не-ет, и не просите, я искать не пойду, — с еще большей убежденностью решил Харон. — Если меня этой бумагой вооружить, самого потом разыскивать придется. Смотри, новый план. Безукоризненный, конечно, надо думать. Простыня целая. Бумагу где берут?»

— Нет… — продолжала девушка-оракул, которая, по-видимому, в настоящий момент выполняла роль медиума, указывая место нахождения назначенных в следующий список. — Нет… нет… нет… Да! Тоже — да!.. Нет… Нет…

Танат был очень занят. Крестики он ставил остро отточенной палочкой, то и дело макая ее в подобие чернильницы с густой черной жидкостью. Харон был готов признать в жидкости воду Реки, зачерпнутую пятнистым для надлежащей значительности процедуры, но по крестикам судя, это был просто раствор сажи.

«Тоже — если раствор, то в чем? — хмыкнул Перевозчик, садясь на пол у стены. — И откуда сажа?» Потом он заметил Локино новоприобретение — зазеленелый медный казан с сильно закопченным дном. В черном слое светились широкие проскребы.

Если присутствующие, включая Локо, не решились как-либо среагировать на появление Перевозчика, боясь прервать общение таната с девушкой-медиумом, то Психу все было нипочем. Он откинулся на спинку своего стула — у него и у Локо были стулья с целыми спинками — и выдал:

— Я вас тоже приветствую, — буркнул Харон. Листопад, не сводивший с Перевозчика глаз, пихнул своего соседа. Оба они изо всех вил демонстрировали, что видеть Перевозчика несказанно рады, что обязательно подошли бы, поговорили или хоть одни, сами, высказали свое наконец, да вот такая тут неожиданная бодяга. Локо посверкивал глазками, упрятавшись в козий колтунный мех. Девушка-медиум говорила монотонно:

— Да… нет… нет… нет…

Харон взглянул подле себя, но Брянский уже уселся в ряду фигур у стенки и, похоже, отключился.

— Нет… нет… нет…

«А и скучно у нас на том свете», — подумал Харон, утомившись повторениями и всеобщей неподвижностью.

— Эй! — позвал он таната. — Пятнистый! Прекрати мучить ребенка. Для своих занятий другого места найти не можешь? Без тебя здесь бывало повеселее.

С момента услышанной от таната на сходе с Тэнар-тропы отповеди Перевозчик решил держаться со всеми ними подчеркнуто вызывающе. Если конфликт неизбежен, то чем скорее он произойдет, тем лучше. Правда, форму, в какую он может вылиться, Харон не мог измыслить себе совершенно.

«Что они будут делать без Перевозчика? Их много, а я — один».

— Мы заканчиваем, Перевозчик, — отвечал ему танат, не поднимая головы. — Мы почти уже всех собрали, по всему лагерю. Делаем за тебя твою работу. Поблагодарить не хочешь?

— Чего-чего? Поблагодарить? Да ты, гиена пятнистая, ты знаешь, как я тебя сейчас отблагодарю? Вон тем казаном.

Девушка сказала свое последнее: «Нет…» — и обмякла, тут же, впрочем, подхваченная обежавшим стол Гастролером. Он сел рядом, обнял ее плечи.

Танат складывал свой план-простыню.

— Иди к известному тебе месту, Перевозчик. Мы собрали их. Они уже там. Мы поможем тебе довести, а то вдруг что по дороге.

— То есть как это? — донельзя глупо сказал он. Танат понял его по-своему.

— Ну, мало ли. Тебе станет их жаль или еще что-нибудь. Ты же такой чувствительный и совсем не бездушный и черствый, здесь твой друг не совсем прав. Скажи ему при случае наше мнение. Имеешь еще вопросы? Тебя проводить, а то заплутаешь?

«Спокойно, — сказал он себе, вгрызаясь пальцами в утрамбованный пол Локиной хижины. — Похоже, решение отрыть топор войны у вас с танатами обоюдно».

— Я не это имел в виду. Как вы успели их собрать? Ты ведь только получил план.

Танат заложил узкую гармошку собранного листа за пояс.

— Так и быть, объясню. Мы слушали — и мы собирали. Мы можем делать и то, и то сразу. Это только ты должен сначала делать одно, потом другое, потом третье. Ты не умеешь, как мы. Тебе этого не дано. Ты путаешься в странных понятиях, которые нам не нужны, а потому мы их не воспринимаем. Ты — один, Перевозчик, и это все, а нас много. Подумай над этим тоже.

Харон оглядел аудиторию. Нет, ни до кого не донесся их короткий обмен любезностями, но все смотрели. Кроме девушки.

— Стой за палаткой, — сказал Харон. — Я иду за тобой.

Когда танат, не тратя более слов, вышел, Харон подсел к Психу, игнорируя попытки Листопада обратиться. Псих заерзал, но в общем остался относительно спокоен. Локо возился со своими коллекционными резными абстракциями и вроде бы даже внимания не обратил.

Харон сделал пригласительный жест Психу: скажи еще чего-нибудь, мол. Псих не понял, и Харон жест повторил. Он надеялся добиться от него продолжения, что не успел услышать на отправке предыдущей Ладьи.

— Ну, ты, соображай живее. Что ты там… «блуждая по полям асфодела»… «через Реку меня призывает просто на берег выйти»… Откуда эти слова? От кого ты их слышал? Ты бывал на Том берегу, в том Мире? Какой он? Это — синяя страна? Ты встречал там женщину, тень, это ее слова?

Псих сказал:

Двойка суть равновесие, — добавил Псих. — День и ночь, плюс и минус, Добро и Зло, близнецов-братьев — все олицетворяет она. Две луны над Рекой. Тот берег и этот, и у адского сторожа есть брат-двойник, и близнец Таната — Гипнос несет не вечное жестокое усыпление смертным, а людям и богам дает спокойный сон и отдых от трудов и забот.

— Псих, — сказал Харон. — Псих ты. Разве тебя об этом спрашивают?

— Харон, послушай меня, Харон! — Листопад дергал его за короткий рукав хламиды. — Ты должен нас выслушать…

Однако Перевозчика отвлекла композиция из фигурок, что составил перед собой Локо. Нечистыми корявыми пальцами в заусеницах он переставлял фигурки и перекладывал совсем уж непонятные детальки, как из головоломки, и вдруг, сперва заметив краем глаза, а затем всмотревшись повнимательней, Харон понял, что видит картинку, изображающую примерно то же самое, что было на плане у таната, — Реку, лагерь и Тот берег Реки. Только собственно лагерю Локо уделил совсем мало места, а на Том берегу расставил фигурки в точках, которые — невероятно! — соответствовали известным Харону «пристаням» — конечным целям рейсов, куда его и всех, кто был с ним на очередной Ладье, доставляли управляющие маршрутами Ладей силы. Где открывались Миры, назначенные исторгнутым из этого.

Более того, некоторые фигурки Локо поставил в местах, про которые Харон и знать не знал, что там находится «пристань». Ни в одном рейсе он просто не ходил туда. А Локо поставил. И если угадал другие, то и в этих можно было с большой долей вероятности быть уверенным.

Харон не сомневался, что видит правильно, — береговые очертания были выложены с большой тщательностью и искусством. Локо даже продолжил Реку туда, где не было на плане у таната, — выше, до слияния Второй и Третьей, и до разлива на Второй. Там тоже он поставил значки «пристаней». И обрыв водопада внизу показал.

Вырезанная так, как будто она была перекрученной многократно, но все же угадываемая общими очертаниями Ладья, которой Локо, будто невзначай поигрывая, вел от лагеря вверх, ткнулась сперва в устье Второй, но передумала, вернулась к острому мысу и вошла в Третью. Повинуясь корявой руке, была продвинута туда, где кончалась схема, и вышвырнута со стола одним щелчком.

И Локо смешал картинку.

Харон поднялся от Психа и вообще из-за стола. Листопад что-то еще пробовал говорить, отвлекшийся от девицы Гастролер тоже пробасил в понятной манере: «Э, олень, куда? Тормоза включи, дядя, базар есть…» Локо хитренько спрятался в безрукавку.

Но Харон уже уходил, ему больше нечего было здесь делать. Сразу за порогом едва не налетел на спину таната, что терпеливо его дожидался.

— Больше ничего не выдумал, как вплотную встать? — недовольно проворчал Харон. — Еще бы ножку мне подставил.

— Мы никогда не унизимся до грубого, физического, — заявил танат с выпяченным подбородком. — Это к лицу тебе, Перевозчик.

— Да что это вы такие обидчивые! С вами нормально говорить — как по тонкому льду идти. В вашем Мире был лед, танат? — Он снова не удержался, чтобы не подначить пятнистого. Тот не поддался.

— В этой группе есть и дети, — сказал танат. — Зная твое отношение, мы решили сопроводить. Кроме того, группа большая.

Перевозчик плотнее сжал и без того стиснутые челюсти.

— Прими наше предложение, Харон, — продолжал танат вроде бы тоже мирно. — Что с того, что разумом ты понимаешь о них все, если при этом с трудом приемлешь свое дело в… скажем, некоторых его аспектах. В необходимых и неизбежных аспектах, Перевозчик. Ты же понимаешь, что те дети — это не совсем дети, и те, кто идут за тобой на Горячую Щель, идут именно туда, куда им предназначено. Что иначе и быть не может, а если будет, то будет неизмеримо хуже.

— Не изрекай мне прописных истин, танат. Еще в Стражах я усвоил, что останься кто-нибудь из них в моем Мире… Мне вбили четко.

И это снова пришло к нему. Он ничего не мог с собой поделать.

гремящий на спуске набитый вагон разгоняется и разгоняется невыносимый крик десятков людей сливается в один вопль звериного ужаса трамвай мнется как картонный под тоннами и тоннами бульдозерного металла только трое девочек с заднего сиденья все с переломами позвоночников и я невредимый грязная от свернувшейся крови вода в остывшей ванне тошнотная тягучая боль в перерезанных венах и безжалостный неотвратимый голос говорит чтобы я не думал и не надейся говорит голос что так просто тебе удастся уйти ведь у каждого свой путь и он должен быть пройден до конца

— Останься все равно кто из находящихся здесь в твоем Мире, Перевозчик, это было бы равно гибельно для Мира. Совсем неважно, куда он отсюда направляется — на Ладью, в Горячую Щель или дальний путь. Ты же видел, в конечном итоге каждый из лагеря обретает свое пристанище, свой Мир. Ты перевозишь их в их бывшие Миры или в Миры, готовые принять их, если их прежний, настоящий Мир, откуда они попали или проникли в твой, по тем или иным причинам прекратил существование.

А вот что делать с теми, кого ни один из бесконечных Миров принять не хочет?

Харон ловко выдернул из-за пояса таната план-схему лагеря, развернул. Основной чертеж напоминал синьку копировальщиков.

— Ты очень добросовестен, Харон. Такого Перевозчика давно не было в Мирах. Кроме того, ты никогда не жалуешься…

— Я начну, — пообещал Харон, рассматривая схему. — А другие, они как, петиции подавали в письменном виде? Саботировали? Вот бы научиться.

Немного расплывшимися аккуратными крестиками помечено около сотни, считая на глазок, кружочков. В их расположении по общему количеству палаток лагеря не было решительно никакой системы. Харон вернул схему.

Поспевая за ловко проскальзывающим впереди танатом, Перевозчик занимался именно тем, от чего ему настойчиво рекомендовали избавиться, — вспоминал, как там, в набирающей первый снежок Москве, было дальше.

Вместе с тем думал о ни на что не похожем резном уродце, которым Локо обозначил одну из неизвестных «пристаней» вверх по течению, за мысом, за поворотом на Третьей реке.

Фигурка в эмали нежно-синего цвета.

Глава 9

И была ночь. Ничем иным, кроме как своей предельно обострившейся интуицией, Михаил не мог объяснить решение оставить «Чероки» у противоположного конца длинного, закругляющегося дома на Старом Гае. На освещенном четырехугольнике асфальта у торца девятиэтажки среди боксов-«ракушек» и «пеналов» и просто поставленных машин оказалось как раз одно свободное место.

Все были запорошены снегом, и свободный пятачок тоже, из чего Михаил заключил, что хозяин не возвращался всю ночь.

«Если заявится, как и мы, под утро, будет ему сюрприз», — подумал он, запирая дверцу. Выскочило вслух:

— А вернулась, ей привет — анонимочка…

— О чем ты?

— О превратностях жизни и судьбы.

Инка куталась в коротенький полушубок, моргала сонно. После более чем суток бодрствования — и какого бодрствования! — а особенно после рюмки эльдорадовского отрезвляющего «зелья», ее познабливало. Кроме того, ей надо было в душ.

— Иван, зачем мы тут встали? Вдоль всего дома тащиться. Я же тебе показала.

Добравшись сюда, на Восток, по Владимирке из Центра, он зачем-то не подкатил сразу к указанному Инкой дому, а сделал круг по ближним улицам, огибая весь квартал. Даже к Окружной, к развязке на Носовихинское шоссе, заехал. Не совсем рядом, впрочем, так как рисоваться перед постом ГАИ не входило в его намерения.

Его не оставляло чувство надвигающейся опасности. Природы ее он определить пока не мог, а «записная книжка» ничего на этот счет не подсказывала.

Опасность не ассоциировалась с чем-то «сверх». Обычное, здешнее. Поэтому он начал с наиболее логичного — возможной остановки патрулем. Среди ночи да иномарку сам Бог велел пошерстить. Откупиться — проблем нет, но вдруг привяжется всерьез какой-нибудь не в меру ретивый. Михаил привычно обругал себя за то, что не удосужился нацепить на «Чероки» номера поблатнее.

Он стал прятаться, и на шоссе Энтузиастов выехал только возле Новой, а с него удрал в лабиринт Владимирских улиц и на эстакаду возле Кусково подобрался тишком, сбоку. Он где-то даже упивался вернувшимися ощущениями «охотника-дичи», и явственно приближающаяся опасность только добавляла в них острой легкости. Тем более — за это он мог поручиться — опасность была из тех, с какими он способен справиться походя.

То, что это он сам приближается к «месту риска», до него дошло только здесь, когда он, завершая свой объезд, второй раз миновал маленький памятник посреди междудорожной клумбы с то ли двумя, то ли тремя фигурами на цоколе. Проехал весь нужный дом до конца.

Оранжевые цифирки показывали 05.15, когда он припарковался тут, а не возле подъезда. Пошел общественный транспорт. В домах горели многие окна.

— Прогуляемся по свежему воздуху, Инесс. А то все, понимаешь, чад, все угар…

«Узи» с навинченным ребристым глушителем он спрятал под пальто. Инка робко взяла его под руку.

— Ты меня презираешь теперь? За то, что я…

— Ах, Инесс, оставьте этих глупостев. Меня гораздо больше интересует, и как это ты меня не боишься. После всего сказанного. Но контрразведчик из тебя лихой. Врожденный талант, не иначе.

— Иван, зачем мы сюда-то? Нам же…

— Не прекословь, женщина. Мы идем верной дорогой.

Возле «Чероки», на их собственные следы, и сейчас, отойдя уже метров пятьдесят в противоположном необходимому направлении, Михаил всюду

посыпал легкую желтоватую пыль из пакетика. Делал так исключительно из-за присутствия Инки.

здешнюю

собака учуять может

Почему собака? Он и сам не знал. Он чувствовал, что так сделать будет нелишне.

Обойдя комплекс торгового центра, они двинулись вдоль его длинной стороны. Одноэтажный, он состоял из нескольких соединенных общей плоской крышей секций. Между ними были черные закуты с киосками на переднем плане и дверьми задних входов в основные помещения в глубине. И снега здесь на асфальте не было.

Задувал противный ветер. Было совершенно безлюдно. Инка прижималась к его боку.

— Я недаром чувствовала про тебя. Нет-нет, я никогда про тебя не видела, но, вспомни, я же тебе говорила. Тогда еще, в сентябре. А ты все-таки вернулся. А с братом… я тебя не виню. Я не виню тебя, хочу, чтобы ты знал это. — Инка бормотала торопливо, будто спеша выплеснуть из себя сразу все, чтобы ничего не осталось недоговоренным, невыясненным, в чем он мог бы сомневаться. — Игнат мне только вчера днем рассказал, что… в чем они… ну, что они думают о тебе. Кто ты. Я не хотела, пойми, но еще две недели назад… Там был еще один, сперва я думала, что он — главный, не знала, что за всем этим стоит Игнат, клянусь тебе. Я вообще мало знала о его работе, даже когда была… когда мы были… И я совсем-совсем не боюсь тебя, честное слово. В ресторане и до, когда ты так ворвался, — боялась, оттого и опьянела, ты прости, то страх мой был. А теперь не боюсь. Ни чуточки. Это ведь болтовня про сверхъестественное, верно? Просто ты им зачем-то нужен, вот они тебя и хотят шантажировать… Они и меня…

Инка запнулась. А Михаил, и без того слушавший вполуха, удивился донесшейся с того края комплекса приглушенной музыке, какая бывает в дешевых кабаках или аналогичных уголках сожжения разума и воли.

— Продолжай, продолжай, — сказал он живо. — Тебя они шантажировали, так. Чем? Я думаю, это как-то связано с твоими матримониальными планами. Станут чинить препятствия при отъезде, все такое. Только ведь это все туфта. В наше-то время?

— Не туфта, — упрямо сказала Инка, понимая, что наболтала лишнего.

— Меня шантажировать? — Михаил забавлялся. — Да, Господи, чем? Свидетельскими показаниями, пришедшими из мирового эфира? Цепочкой совпадений… чего-то там? Какие-то ритуальные убийства — фу! Меня всю жизнь мутило от вида крови. Где я бываю, когда меня нет, — тоже личное дело. Прайвести, и все, и возьми меня за руль двадцать. У нас же теперь цивилизованные отношения к правам личности так и прут. Чего мне бояться?

— Пожалуйста, — жалобно попросила Инка, — не надо. Ведь еще есть этот… на «Вольво». Ведь он и меня нашел…

— Вот! — Михаил остановился, повернул Инку к себе лицом, взяв за локти. — Вот о чем ты должна помнить теперь, и больше ни о чем. Отец Игнатий, подполковник, он — сразу понял, хвост поджал и к тебе за мной прибежал. Тебя твой страх только окосеть заставил со слабой дозы, а его — совсем голову потерять. Это ж ни в какие рамки, чтобы через третье лицо передавать то, что хотел донести до меня он. Не выяснил еще, что же наш загадочный незнакомец Игнату такого умопомрачительного наговорил, да про тебя еще, но выясню. Возможно, тогда смогу помочь.

— Правда? А как? Как ты поможешь, Ванечка? Он же… это же что-то абсолютно мистическое.

— Но ведь сбывается? Ты-то знаешь? Оберег просила? Не помог он, конечно, да ведь братан твой так и предупреждал. Поговорим еще на его тему… И вообще, про сверхъестественное — все болтовня. Для насмотревшихся «Наследия». Твой страх, — усмехнулся он. — Ты не первая, кто от него больше чем от водки пьянеет. Был у меня один помощничек. Давно. Вовремя смылся, потому уцелел. Не уверен хотя.

Они вновь пошли навстречу музыке. Михаил заранее поморщился — «мелодии и ритмы» были из тех, что Инка предпочитала, а он ненавидел.

— А все-таки как же, Иван? Или мне действительно называть тебя Михаилом? Ты этого на самом деле хочешь?

— «Имена, — прочитал он, не открывая глаз, — это способ проникнуть в мысли Неба. Небо не говорит, оно заставляет людей выражать его мысли. Небо не действует, оно заставляет действовать людей, находящихся в его власти. Таким образом, имена являются тем способом, которым совершенные мудрецы выражали мысли Неба». Понятно тебе?

Инка помотала головой.

— Я еще не знаю, как я смогу тебе… и Игнатию-отцу, и вообще тут помочь, — сказал Михаил, вздохнув. — Но одно я уже знаю: заглавную роль в этом должна сыграть ты.

— Я?!

— А что ты удивляешься? Ты женщина разнообразная… Я, видишь ли, хотел тебя спрятать подальше, но поскольку на тебя известный приятель — то есть он неизвестный, конечно, но тут все в наших руках, сегодня неизвестный, завтра перед нами словно голенький, — поскольку на тебя он уже вышел, стратегические планы остаются, а тактика резко меняется. В глаза он тебе успел посмотреть? — задал Михаил внезапный вопрос.

— Что?

— Ну, взглядами вы встречались? Чтобы глаза в глаза? Вспомни. Перед тем, как я его треснул и он с катушек полетел.

— Да, успел. Кажется, встречались, да. А что?…

— Ничего. Квартирой он якобы обознался, легенда самая простенькая. Я и сам такой пользовался сколько раз, если адрес давался сразу. Отец Игнатий когда с ним почеломкался, недели три уж по вашему времени, больше? И ничего пока, из всех ужастиков — только со мной и познакомился. И ты не дрожи раньше раннего.

Михаил не обращал внимания, как на него смотрит Инка. Он решил больше ни на что постороннее не обращать внимания, отбросить осторожничанье как мешающее взаимопониманию, а следовательно, делу. Прекратить выбирать обтекаемые выражения. По крайней мере с Инкой.

Ощущение опасности, приблизившейся «на пистолетный выстрел», стало почти нестерпимым.

— Слушай, что там за гулянка в шесть утра? Престольных праздников вроде не объявляли. Или свадьба такая затянувшаяся? Демократик националь а-ля рюс — первая брачная ночь не отходя от застолья.

— Это «Уксус», ну, заведение. Там круглосуточно. Тошнотик.

— С ума сойти, — искренне удивился Михаил. — Когда-то, помнится, был «Уксус», и примерно в этом районе, только дальше к метро и железной дороге. Местная община чтит и хранит традиции, да? Тот «Уксус» тоже поздний по тем порядкам — аж до полуночи, но сидели мы до часу…

— Не знаю, как было тогда, а тут под утро самая наркота собирается. Даже странно, как его не прикрыли, соседние дома вокруг стонут.

— Дашка говорит…

Но он не узнал в этот раз, что говорит Дашка.

В предпоследнем темном закуте, справа, меж квадратных колонн и двух ларьков, забранных железом, вспыхнули фары. Рявкнул движок. Газанули на месте специально, чтобы только напугать, и это у них получилось — Инка взвизгнула. Отшатнулась, а затем плотно прижалась к Михаилу.

— Не дергайся, ребята шутят.

— Ой-й…

Ребят вышло трое. Два толстых силуэта в слепящем свете фар, один тощий, длинный, как фитиль.

— Эй, мужик, подругу простудишь!

«А меняются все-таки времена, — спокойно подумал Михаил, берясь под пальто за рукоятку «узи»; карман был очень удобный, широкий, низко расположенный, будто специально. — Не в том суть, что они не закурить спросили, а — в моей реакции, хотя я-то, конечно, не показатель. Но думаю, на моем месте так поступил бы каждый. Если б имел возможность».

Он отлепил от себя Инку, сделал короткий шаг, чтобы двинувшиеся к ним силуэты не закрывали машины. Быстро выдернул руку с оружием, одновременно передергивая затвор сверху патронной коробки («У, зараза, опять невзведенным держал, опять забыл, нарвешься так когда-нибудь!») и подприсаживаясь на полусогнутые. Аккуратно, упаси кого задеть, просадил ветровое стекло по самой верхней кромке.

Очередь фыркнула в одно мгновение, брызнул вверх фонтан гильз. Лобовой триплекс крякнул, оделся густой сетью трещин, снежно-белых, ставших сразу видимыми в темноте.

Добавил в одну фару, в другую.

Галогены медленно потухали, гильзы сыпались из черного поднебесного пространства, а братки еще не закончили свой второй шаг навстречу.

— Кинушку классную не смотрели, валенки? «Кто есть кто» называется, с Жан-Полем Бельмондо в главной роли. Разборка там аналогичная. Или тогда ту водку только разливали, после которой вас запроектировали?

Михаил поигрывал «узи», переводя то на одного толстого, то на другого. Без ослепляющей подсветки стали смутно различаться их морды. Тощего он решил в расчет не брать, да тот вроде к боку ихней тачки привалился, вперед не спешил.

— Валите отсюда, щеглы, воздух мне не портьте, я им подышать вышел. Ну? Или коленки подырявить?

— Иван, они «горят», им «вмазка» нужна, они не отступятся, — прошептала рядом Инка.

— Вот как, это жаль, — искренне посочувствовал он.

— Ну, ты, козел! — словно подтверждая, сипло выдохнула одна из туш; второй все оглядывался на искалеченную машину.

— Эй, земляки, вам сто баков на дозу джефа хватит ввинтить? — Какой-то черт дернул его за язык. — Ну, по сотне на рыло, пока я добрый. Ловите! — Три бумажки, скомканные, неровными шариками полетели к ближайшей туше. — Гуляйте, бакланы, рванина уголовная, — выскочило, — лови хрусты, у меня их два кармана!..

— Лосик, погляди, как он, козел, тачку суродовал! — высоким бабьим голосом взвизгнул тот, что оглядывался.

Балагуря, Михаил уже приглядывался, как отсюда убираться, пока не объявились непрошеные свидетели. Он плечом направил Инку в сторону, продолжая держать ребятишек на прицеле. «Ты глянь, ствола крутого не боятся, или правда под серьезной балдой, или не шарят, что сомнительно».

Повинуясь нажиму Михаила, Инка качнулась назад. Наверное, это ее спасло. От машины, от тощего, которого Михаил решил не брать в расчет, щелкнул выстрел. Хотя сперва он почувствовал секанувшую возле щеки воздух пулю. Инка ойкнула. Второго выстрела не последовало.

Ф-р-ррррр! — Очередь! — тощего завертело, свалило в темноту за машину.

Ф-р-рр! Ф-р-рр! — туши, не успев вскрикнуть, покатились замертво. Один попытался приподняться, или, может, это была агония, — фр-р-рррр-ррр-кланг! Магазин кончился, затвор остался в отброшенном положении. Дзинь! — упала последняя гильза на асфальт.

— Ты в порядке? Инка!

— Что? Да… я — да, все нормально. Ванечка… — Инка пошатнулась, сделала движение, как будто хотела провести рукой по голове, пригладить волосы. — Иван, — сказала она решительно, — быстро отсюда! Быстро!

Он отбросил ненужный автомат, постаравшись, чтобы тот уехал под машину, которая — вот удивление-то! — продолжала мирно порыкивать работающим двигателем.

— Подожди секунду.

Уцепив сперва одного, затем другого толстяка за шкирки, Михаил проворно отволок их поглубже в темноту фонарей. Кровь на асфальте была почти не видна в отсветах далеких фонарей. Рассыпал остатки порошка из целлофанового пакетика.

— Быстро же, Иван!

— Потопчись тут. — Там, где желтоватой пыльцы высыпалось особенно густо. — Вот теперь можно.

— Лось! Эй, Лось, Птаха, чего тут за кипиш?

От дальнего утла, вывалившись, по всей видимости, из недр круглосуточного «Уксуса», появилась компания в пять или шесть голов. Все — крупные, в братковской униформе — короткие кожаны и слаксы.

— Ч-черт!

— Иван, берегись, это реутовская плесень…

— Встань туда, — указал Инке Михаил. — Спрячься за колонну и не смей высовываться. Что бы ни услышала. Это будет быстро. И оберег свой держи покрепче. — Он ущипнул ее за щеку слегка. — Бояться нечего, но как чисто моральная поддержка…

Инка непроизвольно попятилась от него с дико расширившимися глазами, но взяла себя в руки. Вновь то же движение к волосам, прерванное на полпути. Она стремительно повернулась к темноте за колоннами. Братва была уже шагах в двадцати, шли плотно, не таясь, не боясь.

— Птаха, ну, надыбал за должок? — выкрикнул кто-то визгливо.

Михаил выступил к ним из тени, держа свой шарфик за концы.

— Гр-р-рязь!

Кулаки стиснули шелковую ткань, резко дернули вниз. Перекрученный на горле петлей, шарфик натянулся. Слово превратилось в рычание, которое смертным в этом Мире услышать не дано.

Огромное черное тело встало на четыре мощные лапы, упираясь, бороздя когтями московский асфальт, как черный слежавшийся песок берега Реки. Литые мышцы напряглись. Три головы, три оскаленные пасти показали клыки, от вида которых у присевших в ужасе шестерых братков совсем отнялись ноги.

Они никогда не видели такого в своих самых кайфовых «приходах». Даже Птаха, недостреленный Михаилом тощий Птаха, пускающий за колесом кровавые пузыри, доходяга, полный торчок, для которого вся жизнь — в кайфе, и тот такого не видел, о таком «галютике» не рассказывал.

А тут наяву. Или, может, уже и не наяву вовсе?

На плечах, на груди, на трех коротких мощных шеях извиваются, переплетаются серо-зеленые змеи. Брызжут ядом. Капля попала Юрику Блохе — покатился, воя, зажимая лицо.

Самая большая голова, средняя, вровень с Малышом, — а в нем метра два — оскалилась, нырнула вперед, будто целясь в горло. Малыш упал где стоял, хоть и не коснулось его. Сердце не выдержало.

— Ма-ма-ма-мама-ааа! — завопил один из кучи, пускаясь наутек.

Неуловимое движение огромного тела — и остальные сбиты с ног ударом огнедышащего хвоста. Встав одной лапой на грудь самому здоровому, он чиркал когтем по их мордам. Братки умывались кровью, но попыток вырваться не делали никаких. Ступор овладел ими.

«Все, — подумал терзавший их. — Хватит. Довольно, пора уходить, не то я разохочусь и мне не совладать с собою. Они достаточно ошалели, чтобы пары слов не связать, когда спросят».

Три пасти поднялись к вновь заснежившему городскому небу. К ночному небу этого Мира. Три глотки издали вой, как этот трехглавый пес привык делать на берегу Реки, вызывая ту, которая никогда не придет из своей синей страны, где… где бесцельно блуждая по полям асфодела не касаласъ стеблей и цветов бледно-желтых над страною печали тоскливая нота через черную Реку ее призывала просто на берег выйти

Заставив себя отступить от податливых поверженных тел, он оборотился вновь. В существо, имеющее внешний вид человека.

И, что самое печальное, душу — тоже.

Инка подсматривала. Она увидела, как на месте, где только что, секунду назад, стоял Михаил, разведя в стороны полы своего пальто, появилось… появился Зверь. Моментально. Без перехода.

У Зверя было три головы, мощное поджарое тело на прочных мускулистых лапах, шевелящаяся грива, как у льва. Длинный голый хвост оканчивался еще одной пастью, поменьше, из которой вырывался огонь.

Инка и сама не знала, как все это увидела в одно мгновение. Она ухватилась за холодный облицованный кафельной плиткой столб, чтобы не упасть. Саднило голову. Зверь начал крушить братков. Один убежал, завопив. Зверь повалил оставшихся — двое свалились прежде — и что-то делал там с ними. Две крайние головы склонились к ним, средняя возвышалась, будто на страже, оглядывалась вокруг. Огромные продолговатые глаза светились целиком, без зрачков, белым фосфоресцирующим светом.

«Хватит! Хватит! — кричало у нее все внутри. — Я больше не выдержу, прекрати!» Ни оторваться от мертвенно-жуткого зрелища, ни сдвинуться с места, чтобы убежать, Инка не могла.

И самой невыносимой была тишина, в которой все это происходило. Ни звука, ни стона, ни крика. Только тот, что удрал, заорал: «Мама!» Даже когда Зверь задрал три жуткие собачьи морды — только в кошмаре привидится такой пес — и Инка явственно разглядела напрягшиеся, завибрировавшие горла, то и тогда не вплелся в нормальные шумы города ни один посторонний звук.

Тут ее отпустило. Оскальзываясь по кафелю, Инка медленно сползла, упершись спиной в мерно подрагивающий машинный бок. Он был жестким и теплым. Так ее и нашел Михаил.

— Инесс, нам надо убираться отсюда!

Она забилась в его увлекающих, поднимающих руках, но покорилась, пошла следом. Очнувшиеся братки, наскоро утирая рожи, разбежались кто куда. Один от пережитого ужаса обгадился. Птаха, уткнувшийся в натекшую из него кровавую лужу, испустил последний вздох и быстро-быстро засучил ногами.

В краткую минуту затишья, когда все живые покинули место происшествия, а милиция еще не наехала и зеваки не появились, из машины с расстрелянным лобовым стеклом — это была «Олимпия» семьдесят забытого года, пьющая бензин, как верблюд в оазисе; она родилась до нефтяного кризиса, — нетвердой рукой отомкнув дверцу, выбралось юное создание. Создание дрожало, но не по причине, могущей считаться наиболее очевидной.

— Птюнчик, — жалобно пропело создание, — Птюнчик, дай хоть «ракетку» потянуть. Птю-унчик! Ты где?

Звали создание Оля, по прозвищу Оля Сифилис. Ей на днях исполнилось ровно в два раза меньше лет, чем автомобилю, в котором тощий Птаха возил ее, чтобы расплачиваться за кайф, когда не имел наличных. Впрочем, толкачи шли на замену редко.

Оля тоже «горела», у нее вот-вот должна была пойти ломка.

Моргая запухшими глазками, Оля с недоумением вслушивалась в завопившие поблизости сирены. Все случившееся прошло мимо ее сознания.

«Я же не хотел убивать в этот раз. Думал, пугну, и все. Тот сучонок все испортил, выстрелил первым. Я только когда до железки выпустил, тогда и опомнился. Машинку жаль, другие у меня потопорнее будут. И ехать еще за ними. Отца Игнатия навострю.

Вот тебе и интуиция с обратным знаком. Подъедь я по-простому да просто пойди от стоянки прямой дорогой, ничего бы не было. Выходит, самому себе верить перестать надо. А главное, ощущение опасности не исчезло. Так, отодвинулось малость.

Хорошо, не встречается никто, авось проскользнем…»

Они прошли поперечной, натоптанной по насыпи фундамента дорожкой, которая сейчас превратилась в черную грязь. Она была боковой и не вела ни к автобусной остановке, ни в сторону яркой и широкой Вешняковской улицы, где больше городского транспорта. Миновали продуваемую всеми ветрами проходную арку под домом.

— Михаил, — сказала Инка глухо, он даже не сразу узнал ее голос. Обращению — удивился. — Михаил, вы должны рассказать мне о себе. Иначе я не смогу вынести ваше присутствие. Физически не в состоянии буду, понимаете? Это не бабский каприз. Ведь нам работать вместе.

— Да, — он кашлянул. Разнообразная женщина Инка продолжала открываться перед ним своими новыми гранями. — Да, обязательно. Это входило в мои планы. Не далее как сегодня.

— Направо. Нам во второй подъезд.

Ах, какая она была рыжая!

Она открыла дверь со второго звонка, Инка занервничала, стоя перед сильно поцарапанной, особенно внизу, дверью в светлой самоклеящейся пленке с разводами, а Михаил вспоминал эту рыжую и представлял себе, какая она сейчас будет.

Она оказалась заспанная, с еле размыкающимися огромными ее ресницами, розовым рубчиком от подушки на щеке, обиженными губами и сердитой складкой меж бровей, которые тоже были рыжие, как два спелых колоска. Тонкой рукой держала у горла розовый пеньюар, и взъерошенная коротко стриженная голова ее была одуванчик, освещенный рассветом.

«Вот только новой нелепой романтики тебе и не хватает, пес, — подумал Михаил, разглядывая ее из-за Инкиного плеча. — В дополнение к уже имеющейся и ко всему остальному».

— Попова, ну ты меня достала, — сказала Дарья и лишь затем взглянула на того, с кем Инка заявилась. Ресницы взлетели, как пара бабочек с красивым именем Махаон, рот приоткрылся, складка меж бровей из сердитой сделалась знаком предельного изумления.

— Дарья, вам никто не говорил, что вы похожи на Ирину Понаровскую, только цвета червонного золота? — Михаил понял, что надо брать инициативу. Он решительно шагнул в прихожую, толкая Инку перед собой, и сам запер дверь. Замок у Дарьи был хлипковат.

— А Инна мне… Иван Серафи…

В разговоре посреди ночи из таксофона с Чистых прудов Инка не назвала, с кем будет, сказала только, что приедет не одна. Михаил сделал определенные выводы. Скорее машинально, чем его это трогало.

— Знаете, Дарьюшка, меня вообще-то зовут Михаилом, — сказал он. — Если вы нас с порога не собираетесь прогонять, то я бы, с вашего позволения,

сообразил кофейку или чаю — что найдется, а вы с Инесс пошушукайтесь. Подходяще?

Дарья смерила его взглядом, в котором удивление стремительно шло на убыль. Кивнула в коридор, ведущий на кухню.

— Пожалуйста. Только не грохочите — разбудите Филиппа.

— Я буду нем, как стенка.

— Разговаривать как раз можно, он все равно только дрожание пола чувствует.

Михаил заметил, что Инку начинает трясти.

— Даша, ей бы…

— Разберемся. Кухня там. В холодильнике посмотрите, что понравится.

Михаил пожал плечами. Ему показалось, что он опять видит в огромных чайных глазах Дарьи плавающие звезды. Пальто он бросил на табуреточку в крохотной — пять и шесть — кухне. За шумом полившейся в ванной воды он расслышал Дарьино: «Где ты в крови перемазалась, Попова?» Ответа Инки не разобрал.

Из окна собственно «Уксус» виден не был, он остался за закруглением дома. Что отрадно, больше шансов, что когда начнут квартирный сектор отрабатывать, к Дарье не стукнутся, она вне зоны обозрения. Зато Михаил увидел, как туда, за поворот, проехали две машины с мигалками, потом еще одна. Дарьи не было довольно долго, и он успел увидеть два белых «рафика» «Скорой помощи», проследовавших в том же направлении. Люди тоже шли, откуда они берутся? Только что никого не было.

Он отпустил тюль и решил все же глянуть в любезно предоставленный холодильник. Чайник уже исходил паром.

— Давайте я приготовлю вам, Михаил, — сказала, появляясь, Дарья. Она успела переодеться и была в делающих ее чертовски соблазнительной мягких брючках и свободной кофточке-распашонке. Михаил протянул ей бутылку.

— Коньяк в холодильнике не держат, Дашенька.

— Это не я его туда поставила.

— А кто же? Филипп?

— Может быть. — Она засмеялась, накладывая в высокий стакан лед, наливая до половины коньяком, затем из стоявшей откупоренной бутылки шампанским и еще несколько капель чего-то жгуче-зеленого из маленькой пузатой бутылочки. Помешала в стакане стеклянной лопаткой, которую извлекла из множества аксессуаров кухонного назначения, расставленных, разложенных и развешенных на столах, стенах, в освещенных маленьких нишах. Вообще, у Дарьи на кухне было весьма миленько, надо сказать. Лучше, чем у Инки.

— Это я ей отнесу, — сказала Дарья, наливая коньяк в другой стакан. — Ей чистого не повредит.

«Мне бы тоже не повредило», — подумал Михаил, отхлебывая коктейля. Он имел странный вкус.

— Я сейчас. — И упорхнула в своих соблазнительных брючках. Михаил проводил ее взглядом.

Нет, ему не показалось, длинные глаза изумительного чайного цвета искрились и переливались, звезды плавали в них, тонули и поднимались из глубины. Он не мог припомнить, чтобы у хотя бы одной из женщин, которых знал, были такие глаза. Необыкновенные. Как…

«Как у козы, — сказал бес, сидящий внутри. — У них тоже желто-коричневые, а что?»

Снимая вконец обезумевший чайник с плиты, Михаил обжегся, выругался сквозь зубы. На дальней конфорке оставалась еще маленькая кастрюлька.

— Я, между прочим, еще тогда вас с Инкой раскусила, — объявила Дарья. Она, оказывается, уже вернулась и сидела на табуреточке, которая была не занята его пальто.

— Я такой насквозь видимый? Вы будете? — потряс стаканом, позвенел кусочками льда. — Прикажете поухаживать?

— До восхода солнца — ни капли.

— Мне приходилось слышать нечто подобное, только, по-моему, там шла речь о закате.

— Не придирайтесь, лучше поделитесь чуть-чуть, мне лень возиться опять. — Подняла чашечку, куда он отлил ей из своей порции. — За Инкиного папочку!

Жемчужные зубки несколько раз стукнули о край чашки. «А когда мне смешивала, я не заметил, чтобы руки у нее дрожали. Или Инка ей наболтала?»

— Я не влюблен в нее нисколько, — сказал он. — Как, впрочем, и она в меня. Мы лишь слегка флиртуем только. День изо дня. День изо дня.

— А я знаю, знаю! — заулыбалась звездноглазая Дарья. — Это Северянин! («Вот как?» — подумал он.) Вы и Инке стихи читаете?

— С ней мы обходимся прозой, — вздохнул Михаил. — У нас многосерийная эпопея. Надеюсь, вас не очень шокировало, что наши отношения хотя и можно посчитать родственными, но несколько иного… плана?

— Ерунда! — Дарья отмахнулась. — Я же говорю, я Попову тыщу лет знаю. Я у нее свидетельницей была… то есть…

— На свадьбе, Дарьюшка, на свадьбе. Между своими секретов нет. А вот не пора ли нам кормить Филиппа? Сколько ему? Лет пятнадцать, семнадцать?

Дарья выглядела удивленной. Потом, видно, что-то решила для себя, и Михаил поспешил добавить:

— Про Филиппа мне Инка ничего не рассказывала, это я сам такой дедуктивный. Судите, дверь у вас понизу поцарапана собачьими когтями, но очень уж тупыми. На плите в не очень чистой кастрюльке рыбкин супчик, но с двумя паровыми котлетками. Без костей. Слышит старенький Филипп только через вздрагивающий пол. Как Бетховен… Да! И ошейник потертый на вешалке вкупе с очень старым изжеванным поводком. — Михаил допил коктейль, зубами задержав лед, и подмигнул: — Мистер Шерлок Холмс был бы мной доволен, как, по-вашему?

— Ну, я поражена. Ошейник — это его любимый. Филиппу скоро восемнадцать стукнет, и я помню его, сколько себя. А теперь он не только глухой, но и почти ослеп. Мне его подарили, еще когда я в школу не ходила.

— Мама с папой?

— Бабушка. — Дарья как-то излишне резко поднялась к столику-бару. — Еще? Или кофе? У меня есть очень хороший сыр.

— Сыр — это замечательно, — сказал он, вытягивая ноги. — Я и не представлял себе, как мне хочется сыру.

— Я сделаю тосты.

И целых две минуты, пока Дарья возилась с грилем и нарезала квадратными ломтями сыр, потому что нарезка в упаковке у нее кончилась, и хлеб, и он крутил хвост ручной мельницы, фарфоровой, с голубенькими цветочками («Тоже от бабушки осталась», — сообщила Дарья), и пока кофе насыпался в джезву, а он толок кардамон, который забыли насыпать в помолку вместе с зернами, — все эти две, даже две с половиной минуты он мог слушать домашний шум воды за стеной и любоваться Дарьей, в глазах которой звезды уступили место озорным нахальным чертикам, и даже, что-то такое ей отвечая, один или два раза удачно сострил.

Потом гриль щелкнул, выбрасывая подрумянившиеся хлебцы с размякшим сыром, и Михаил понял, что его две минуты кончились. И вода перестала шуметь.

— Сейчас, сейчас, — говорила Дарья, покачивая своей милой мальчиковой головкой. Она следила за вскипающим кофе. Она же не знала, что у него были только две эти минуты. — А еще я иногда кладу чеснок. Четверть долечки, но он дает такую остроту.

Михаил притянул к себе коньяк, налил, предварительно выкинув лед, медленно выпил, холодный, безвкусный. Дарья недоуменно подняла золотые брови, дернула плечиком — мол, фи!

— А зачем же вы мне вечерний коктейль рано утром готовили? — насмешливо сказал Михаил.

— Не знаю. Я как-то… как-то растерялась, по правде сказать.

— Вы что собираетесь делать сегодня?

— Сейчас Филиппа прогуляю, и мне в институт. А вечером на фирму. А что? Тосты берите.

— Будете Филиппа прогуливать, к «Уксусу» вашему не ходите. Ходите в другую сторону.

— Я туда и не хожу никогда, а почему вы…

— Я ей уже объяснила, — сказала, входя, Инка. Волосы у нее были мокрые. Она куталась в большой халат, явно мужской. Во всяком случае, не Дарьин, так как та, с ее миниатюрными размерами и ростом ниже Инки на голову, в том халате бы просто потерялась. — Я объяснила в общих чертах, — сказала Инка. — И что про нас говорить не надо, если спросят, — тоже.

— Ну почему ж не надо? Надо. Только приехали мы часа в два ночи. А еще лучше — в три. Не раньше, но и не позже. Договорились, Дарьюшка?

— У нас этот «Уксус» — как бельмо. — Дарья разливала кофе. Инка уселась, бесцеремонно скинув пальто Михаила прямо на пол. — Милиционеры это клопиное гнездо сами же и пасут. Все знают про то, кто там собирается да что творится, и нарочно ничего не делают. Им так нужный планктон легче отлавливать. На пропитание.

— Да, — согласился Михаил, — это разумно.

— Это? Разумно? — Дарья застыла с джезвой в руке. — Да что вы такое говорите, Михаил! А люди? А мы, кто живет тут? Как нам быть? Да я с Филиппом вечером выйти боюсь! Мне домой после работы идти страшно! Это хорошо, если к подъезду подвезут, а если от автобуса… Мы когда слышим по телевизору слова о порядке, о борьбе, все такое, нам просто смешно! Понимаете, смешно! Никакая милиция ничего не делает, потому что ей так удобно и выгодно, понимаете? Выгодно!

— Точно. — Михаил прихлебнул кофе. Кофе был превосходен. — Робин Гуд нужен. Герой-одиночка, защитник слабых и карающий меч для злодеев. А еще лучше тайная неформальная организация, вполне боеспособная, объявившая беспощадную войну на уничтожение засилью в стране мафии и объединенной с нею коррумпированной власти, до премьера и Президента включительно. «Стенкрим» какой-нибудь. «Стена криминалу», а лучше сразу — стенка. Очень сожалею, Дарьюшка, но это не мой профиль. И не будем трогать Президента, он неприкасаем. А то пришьют статью за одно упоминание в этаком контексте.

— Смеетесь, а нам тут совсем не до смеха. В этом «Уксусе» такие типы есть… Их уже в лицо чуть не каждая собака знает. Одно только слово, что — Москва, столица, европейский город.

— Ну, Дарьюшка, кое-кого там уже нет и больше никогда не будет. А еще кое-кого только собаки теперь и узнают. По запаху, хотя правильнее было бы

сказать — по вони. В лицо их вряд ли кто-то сумеет распознать. Кофе вы готовите прекрасно, можно еще чашечку?

В ответ на Дарьин недоверчивый взгляд Инка только мрачно покивала.

— Угу. Так что ты, Дашка, дурочку валяй, если на улице спрашивать начнут. Спала, ничего не слышала, никого не было. Соседям не трепани. А мы уйдем днем, я замкну, ключи потом заберешь. Выпить есть что-нибудь? Да спать я завалюсь, не могу больше. Хоть часа два. — Михаил показал ей пустую бутылку. — Ну и не надо тогда. Все, люди, я ушла. — Инка встала.

— Игнатов телефон, — напомнил Михаил.

— Записная книжка в сумочке. Найдешь. Два часа меня не буди, потом — обязательно. Можете без меня секретничать сколько угодно.

— Такие дела, Дарьюшка, — сказал Михаил. Поднял сваленное Инкой пальто, отряхнул. Деньги и ридикюль были во втором внутреннем кармане. Слава Богу, не бросил в машине, как случалось. — Я подумал, может, нам все же уйти? Не впутывать вас? Я же не предполагал, что так получится. Сейчас я ее подниму, пока уснуть не успела, да след наш простыл. Выбраться только будет сложно, там, — показал за окно, — сейчас — ого!

— Что-то настолько серьезное?

— Еще узнаете. По телевизору, может, и не покажут, а у вас тут только разговоров и будет.

— Что впутывать! — беспечно взмахнула Дарья свободной рукой, наливая ему еще кофе. — Меня Попова уж столько впутывала, я привыкла. У нее всю дорогу что-нибудь… А там, — Дарья тоже показала за окно, — все было по справедливости?

— Да. Думаю, да. («Черт побери, ну и вопросы она задает!»)

— Тогда, значит, так тому и быть. Не волнуйтесь, Михаил, и можете вполне на меня положиться. Вы отдыхайте, если хотите, я вам с Инкой на софе постелила, а мне нужно выгулять и покормить Филиппа и вообще пора. Не волнуйтесь, — повторила еще раз, оглянувшись, когда шла из кухни.

Михаил пил кофе, слыша, как она зовет: «Филипп, Филиппушка, поднимайся, дурачок». Когда осталась одна гуща, резко перевернул чашечку на блюдце. Левой рукой и от себя. Подождал, пока стечет, поднял взглянуть, что получилось. Ни черта не получилось.

«Сроду я в кофейной гуще не разбирался. И ни в какие приметы не верил, а уж нынче-то… Что весьма огорчительно, потому что именно теперь мне совсем не помешало бы какое-нибудь доброе предзнаменование. Для укрепления духа. А то все сам и сам».

Михаил испытывал нежность к этой девочке, которая варит супчик старому псу Филиппу и всерьез говорит о справедливости между людьми.

Хлопнула дверь — Дарья с Филиппом отправились на прогулку. Михаил сходил повесить пальто и из прихожей заглянул в комнату. Инка спала, уткнувшись в подушку, разметав по ней свои волосы, в черноте которых просверкивали серебряные нити. За окном еще не развиднелось, да и на часах — семи нет.

Михаил выключил свет. За неимением чего другого, налил полный стакан выдохшегося шампанского и подумал, что, оказывается, не может припомнить, доводилось ли ему хоть раз спать во время своих сорокавосьмичасовых возвращений в Мир.

Похоже, ни разу. Времени терять не хотелось, да и потребности особой не ощущал. Перерывов между «проявлениями» вряд ли теперь стоит ждать. Уж настолько-то он приемы обращения с самим собой, служащим Мирам, изучил.

Время контрольного звонка с Игнатом — половина десятого утра, успеет еще. Правда, поспать? Для разнообразия впечатлений. Ах, Дашка рыжая!..

«Не спал ни разу и не брился, — подумал, проведя по подбородку тыльной стороной руки, — а надо бы».

Забираться в девичью ванную он, усмехаясь неведомо откуда проклюнувшейся собственной щепетильности, не стал. Тут вернулась Дарья. Он понял еще до заскрежетавшего в замке ключа по скребущим звукам внизу двери. Филипп, наверное, сохранил эту привычку со времен своей азартной здоровой молодости — рваться из дома на прогулку, а с улицы домой. Теперь скребки были одинокие, редкие, слабые.

«Таков печальный удел».

— Сейчас, Филиппушка, я тебя накормлю, — Дарья скидывала меховое пальто с капюшоном.

Потом Михаил знакомился с Филиппом, который был седым и благородным. Потом Дарья, налив Филиппу супчик, начала собираться, и следовало уйти в комнату к Инке, а он все сидел на кухне. Потом все-таки догадался и освободил помещение, неловко и нелепо попрощавшись. Потом повесил в темноте комнаты пиджак на спинку стула и, поправив на горле шарфик, лег на краешек софы, не раздеваясь, поверх одеяла. Потом слушал, как Дарья шумит водой и негромко разговаривает с Филиппом. Инка ровно дышала рядом.

Потом входная дверь еще раз хлопнула, через всю комнату проследовал цокающий звук тупых Филипповых когтей, и пес улегся где-то в углу с тяжелым старческим вздохом. Инка, разом прервав свое ровное дыхание, повернулась, встала на локте и сквозь шелк сорочки просунула ему руку на грудь. Горячую, как горчичник, жадную ладонь. «Мне уже все можно, — шепнула прямо в ухо. — Не надо сейчас говорить».

И было утро.

— Ну, теперь твоя душенька довольна?

— Когда ты должен разговаривать с Игнатом?

— Через двадцать пять минут.

— Что будешь делать?

— Он доложит, что ему удалось разыскать с помощью своего всемогущего компьютера и вообще. Эти часы, в отличие от нас, он был в трудах праведных.

— Перед тем, как начнешь рассказывать о себе, объясни, почему ничего не было слышно?

— С моей исповедью все решено? А если я не захочу? Если я врал?

— Ты сейчас врешь. Если ты не расскажешь мне, я ничего для тебя не сделаю. Я с самого начала была нужна тебе для чего-то, с самого первого дня нашего знакомства. («Если бы мне», — подумал он.) Ты лишь ждал очень долго, а может, не наставал подходящий момент. Теперь он настал, и ты решил передо мной открыться. («Если бы я решил».)

— А как насчет твоей просьбы о защите? Ты о ней уже не помнишь?

— Я помню и буду делать все, что ты скажешь, но сперва мне нужно знать…

— Да зачем тебе что-то знать? — искренне возмутился он. Не в первый раз и не с ней одной такая петрушка. — Зачем вам всем непременно хочется знать? Что вы суете нос куда не следует? Сказано неоднократно и не мной одним — не лезьте! Не дразните силы, в которых понимаете вот столечко, не дергайте Бога за бороду! Ладно, ты — женщина,

тебе простительно, но взрослые же, умные люди, разбирающиеся, и то! И вот теперь я должен… — Он оборвал слова.

Инка опять смотрела на него, как возле «Уксуса», когда они подходили к месту столкновения с Птахой и братками.

— Я видела…

— Вот! Тоже. Видела она. Сказал, не подсматривать, не высовываться.

— Ты сказал, не высовываться, что бы ни услышала, а я и не слышала ничего. Только смотрела. Как могло быть, что я не услышала ничего? Это был гипноз, такое… внушение сразу на всех? Никто не стрелял ни в кого, и не было ничего страшного?…

«Мысль, — подумал он. — Гипноз и гипноз, пускай так думает. А защита у меня, «закрыт» я вон даже как. Интересно узнать впечатления со стороны».

— Конечно. Ты правильно догадалась. Никто ни в кого не стрелял, и это был элементарный, всем известный и понятный, как тарелка, гипноз. Экстрасенсорное воздействие.

— И это? — Инка повернула, наклонив, голову. В густой массе черно-седой гривы алел стремительный прочерк, прядь волос была срезана, как бритвой.

«Тощий задел. Сучонок».

— Михаил, я знаю, как называется тот Зверь. Я вспомнила. Это Кербер, страшный пес из ада. Я его видела. Вы — он. Как, по-вашему, мне легко сейчас с вами разговаривать?

— А до этого? — Михаил легонько похлопал по постели, откуда Инка встала и, как была голая, не набрасывая халата, прошла к сумочке за сигаретами. — Ты хотела убедиться, остался ли я человеком в сексуальном плане? Мужчиной. Или уже только самец?

— В сексуальном плане вполне можно обойтись самцом, не обязательно мужчиной. У меня был отчасти даже спортивный интерес.

— Какие мы откровенные. — Михаил начинал чувствовать раздражение. — Где у Дарьи телефон, Инка? Номер Игната диктуй.

— У меня только домашний.

— Давай домашний. Авось это он его на машину переключает, когда в дороге. Как он нас с тобой-то, а? Уговора у вас заранее не было? Ну, шучу, шучу…

Инка положила сигарету в блюдце под горшком с каким-то цикламеном или анемоном на подоконнике, подтянула к себе халат с софы, надела в рукава, завязала пояс. Она всегда смеялась над Дарьей за пристрастие к комнатным цветочкам, салфеточкам, керамическим финтифлюшкам, поддразнивала, в душе завидуя.

Перешагнув вещи Михаила на полу, прошла в ванную. Когда вернулась, он еще разговаривал.

— …прямо сейчас. Мне не хотелось бы никаких накладок. Значит, договорились, вы появляетесь в десять ноль-ноль. — Михаил положил трубку. — Поставь, Инесс, — протянул ей аппарат, придерживая шнур. — И пойдем на кухню, я кофе еще хочу.

Они уселись друг против друга. Михаил, протянув руку, вытянул из запахнутого халата у Инки с груди оберег. Провел по узелкам. В постели, оставшись вовсе «без ничего», Инка оберег не снимала. И даже придерживала его, нагибаясь к губам Михаила. Или держалась за оберег, не выпускала его, как, увы, однажды уже не сработавшую, но единственную надежду.

— Ты хотела знать обо мне. Я расскажу, но это будет рассказ о прошлом. Моего настоящего коснемся только в необходимой части.

«Ах, рыжая!» — в самый последний раз подумал он и начал.

Но сперва они поехали в район Таганки. Михаил уложился со своим рассказом в полчаса. Остальное время Инка собиралась. Вопросов она не задавала. Пока Михаил варил третью джезву кофе, она напряженно размышляла, одновременно наводя макияж. Сон куда-то совершенно пропал. «Наверное, слишком много кофе», — лицемеря перед самой собой, подумала она. По животу пробежал горячий мохнатый зверек. Все-таки этот Михаил был классным мужиком. «И то, что он, оказывается, не совсем человек…» Инка теперь понимала, как ведьмы отдаются Сатане. Да она и себя считала немножечко такой.

«Ты уходишь через сутки, — сказала она. — Но ведь граф Монте-Кристо не только мстил врагам, но и награждал друзей. Я не себя имею в виду. Оставь что-нибудь Дашке. Она, бедная, перебивается тут с хлеба на квас со своим кабысдохом. Не смотри на это все, у нее в воскресенье спонсор побывал. Регулярный, раз в десять дней, наезд. Вот с таким брюхом», — Инка показала.

«Я про графа Монте-Кристо пошутил. Для наглядности, чтобы ты мой психологический портрет дотумкала. Это была моя большая ошибка, на хрена он тебе нужен. А оставить — вот, — Михаил сдернул салфеточку, что лежала, кружевная, на холодильнике. Пачка была в палец толщиной. — Сама придумывай ей записку, чтобы взяла без лишних волнений. А то вдруг она вроде тебя — честная, аж жуть».

Инка пропустила издевку мимо ушей и села писать записку. Дарья действительно была ее лучшей подругой.

Игнат появился ровно в десять. О чем-то они с Михаилом приглушенно поговорили в коридоре. Потом позвали ее. В записке Инка на всякий случай с Дарьей попрощалась. Намекнула, что может уехать надолго и далеко. Из комнаты приходил Филипп, нюхал ее и Михаила обувь, расчихался. На Игната Инка внимания не обращала.

На улице стояли «Жигули» Игната, прямо у подъезда. Он подвез к дальнему торцу, где оставляли джип.

«Мне кажется, ваши опасения излишни, Михаил», — сказал Игнат.

«А вот посмотрим. Мы чужое место заняли, уже нарушение привычного. Машина приметная. Здесь впервые. Возле своих домов народ глазастый».

Инка закурила. Игнат вышел вместе с ними, они с Михаилом вдруг затеяли какой-то громкий, ей непонятный разговор. Но она тотчас догадалась.

«Ваш «Чероки»? — поинтересовался как из-под земли выросший парень в короткой куртке. — Вы извините, конечно, но я подъехал в шесть, смотрю… Всегда тут ставлю, понимаете».

«Сто тысяч извинений, я сейчас отгоню. Мы уже уезжаем, садитесь, дорогая», — Инке. Она уселась на холодные подушки с самым недоступным видом, на какой была способна. Приспустила стекло, чтобы слышать. Рядом с первым парнем появился еще один.

«Вы, простите, вообще рядом живете? Сегодня утром происшествие было возле ночного ресторана, ничего не заметили, когда машину ставили? Вы ведь тоже под утро подъехали?»

«Откуда вам знать, когда мы подъехали?»

«Снежок всю ночь шел, под утро кончился, так, крупы немножко посыпало. Под машиной-то у вас — снег. Поговорим, может?»

«Не по адресу, ничем не могу помочь. Мы здесь по своим делам. Игнатий Владимирович, разъясни недоразумение». — Михаил, сопя, полез в «Чероки». Возился, устраивался, даже не захлопывая дверцы. Барин. Начальник.

«Ну, в чем дело? — включился Игнат. — ФСБ, ребята, операция, все, отошли. — Сунул первому под нос удостоверение, тот попытался было взять в руки, но Игнат уже убрал. — Все в порядке, Михаил Александрович. Можем ехать?»

— «Да, — вальяжно пророкотал Михаил. — Давай впереди. Нас ждут».

Инка видела в зеркальце, как один из парней сказал другому что-то, а тот надвинул ему шапочку, из тех что зовутся пидорками, на глаза. Выщелкнула окурок в щель, подняла стекло до упора.

— …Кто такие? — сказал один парень другому. — Правда, что ль?

— Безопасность. Желто-зеленый. Подполковник. Генерала с блядью на дачу провожает, вся операция. — И натянул своему напарнику шапчонку на нос…

«А он спорил», — сказал Михаил Инке.

Она двинула плечиком: «У тебя тоже талант. Режиссерский. Пропадает».

«Научишься, пожалуй. И отчего — пропадает? Ты еще не передумала показать мне свой интернат на Усачевке?»

«Пожалуйста, — немного растерявшись, сказала она. — Ты хочешь прямо сейчас?»

«Ага. Только заедем по дороге кое-куда. Игнатий-отец… тьфу! В общем, он принес новости».

«Это касается…»

«Вот мы сейчас проверим, чего это касается. Компьютер у него — почти волшебная палочка. Если не врет, конечно».

Поэтому сначала они поехали на Таганку. День был серым, Инке не нравился. Она не разговаривала с Михаилом. Ей нужно было подумать, как следует обо всем подумать.

Игнат на своих кофейных «Жигулях» то оказывался за несколько машин впереди, то выныривал под самым носом. На этих «Жигулях» они ехали из загса. Свадьба была очень скромной, Инка так захотела. И на этих же «Жигулях» ехали в загс разводиться. Через восемь месяцев. Официально развестись тоже было ее требованием. Игнат ничего не понимал, обещал все простить. Он и сейчас ничего не понимает. Она тоже, если быть до конца честной.

Инка засмотрелась на светофор. Он все не переключался и не переключался. Всплыл, как запись, которую прокручивают еще раз, делающийся все более отчетливым голос Михаила:

— …и тогда я стал вольным Стражем. Это означало, что у меня сохраняются все мои преимущества — я оставался «закрыт» в этом Мире от любых официальных претензий. Они просто не могли возникнуть, ибо я официально не существовал. Более того, меня и не замечали. Соседи, где я жил, всякие ДЭЗы, инспекции и прочие. Мне была дана защита — ты видела ее в действии. Меня перестали направлять и прекратили мною командовать — знак поощрения и доверия. Добросовестно работающий Страж рано или поздно всегда получает вольную. У меня период, когда мне отдавались прямые приказания, растянулся очень надолго, потому что сперва я пытался бунтовать… Меня вылечили от этого.

Денежным довольствием меня стали снабжать не то что раньше, свободу передвижения вернули. С лихвой. Достаточно было принять как должное свои собственные обязанности, а чтобы мне поверили, доказать делом. Я доказал, хотя то была довольно грустная история.

Я «переправлял» не физическими способами, если ты до сих пор заблуждаешься. Не демон-убийца с пулеметом вместо шпаги. Ни одного из тех, кому в этом Мире быть не полагалось, я не тронул и пальцем. Они… те бедолаги, в которых очутились осколки чужаков, — они уходили по самым естественным, хоть подчас и неожиданным причинам. Достаточно было увидеть этого человека, посмотреть ему в глаза. Остальное происходило без моего участия. Я знал, куда ехать, идти, где и кого искать, мог теперь обходиться без указаний. Сам. Я чуял их, понимаешь? В том и состоит сущность вольного Стража. И в какой-то момент… У меня, знаешь ли, есть сейчас один советчик. Компаньон для разговоров по душам. Не здесь, но это неважно. Он, например, убежден, что Стражу подвластны только носители чужого в его Мире, что никого из здешних Страж не способен «переправить» теми способами, которые ему даны. Не знаю.

Но в какой-то момент я вдруг понял, что могу «переселить» вообще любого, кого захочу. И тогда пришел соблазн…

Светофор переключился. По осевой и заезжая на встречную, спешил желтый реанимобиль с мигалками и противной сиреной. На Таганской площади, как всегда, пробка-водоворот. Инка разглядывала красную стену театра. Видя, что она занята мыслями, Михаил по дороге не отвлекал, а сейчас спросил:

— Ну как, Инесс? Что-то ты подозрительно молчалива. Постарайся не волноваться все-таки по поводу того, что ты вроде бы кандидат на «переселение». В добросовестности выбирающего начали сомневаться, поэтому, собственно, я и здесь. А пока для беспокойства нет причин.

Инка по-кошачьи потянулась, держа сигарету наотлет.

— Предположим, за следующим поворотом мы попадаем в аварию, — пристально глядя на Михаила, проговорила она. — Это будет неожиданная, но самая обыкновенная причина. Такое возможно?

— Молодец, понимаешь. Со мной — нет. Я же объяснял тебе, что «закрыт». От подобного рода случайностей — тоже. Со мной — нет, — повторил он.

— А на Дашку ты все-таки глаз положил, — сказала Инка.

— Вот что тебе покоя не давало! Что была такая сосредоточенная. Не принимай близко, я просто излишне впечатлительный. И влюбчивый. Это мой недостаток.

По улице, идущей вниз, они проехали совсем немного. На середине спуска «Жигули» Игната свернули в открытые ворота. Чугунная решетка. На левой стороне улицы, с которой они съехали, были двухэтажные старые дома с новыми врезанными окнами без переплетов, цельностеклянными. Здесь — темно-желтые, тоже старинные, корпуса больницы. Инка припомнила, что здесь должна располагаться какая-то из Градских больниц. Штукатурка на стенах во множестве облупилась. Машины встали у небольшого спуска, утыкающегося в двери длинного одноэтажного здания.

— Сколько времени займет поиск? Михаил понял не сразу.

— Ах, поиск. Ну, если бы ты мне сказала прямо вчера, когда я его за шиворот держал…

— Ты не спрашивал, — пожала Инка плечиком.

— Потрясающе! Ты бесподобна, чисто женский ответ. «Ты не спрашивал, дорогой». Посмотрим. Поживем — увидим, Инна. Может, сегодня-завтра, может, ближайшими днями.

— Ты уходишь сегодня вечером, или я не поняла чего-то?

Инка снова полезла за сигаретой, но почувствовала, что у нее дрожат пальцы. Она не стала прикуривать, только сильнее стиснула в кулаке зажигалку.

— Через сколько же тебя ждать? Опять через месяц?

— Вчера я обошелся несколькими часами по здешнему счету, нет? Быстренько сбегал, отметился, с девочкой-диспетчершей пошутил — и обратно. Прогулка.

— Куда ты уходишь, куда исчезаешь? Где ты бываешь, когда тебя нет?

— Один раз я уже не ответил тебе на этот вопрос, почему мне менять свое решение? И ты опять суешь свой носик куда не велено. Все, что тебе надо знать, я рассказал, а это уже относится к моему настоящему, в него мы договорились не вдаваться.

Игнат второй раз постучался в окошко.

— Инесс, мы тут заскочим минут на двадцать. Тебе в это заведение ходить не стоит. — Михаил подмигнул, вылезая из машины.

Она смотрела сквозь переднее стекло, как Михаил с Игнатом открывают черную железную дверь. Они были почти одного роста, только Игнат стройнее. Черный густой затылок Игната и мягкие льняные пряди Михаила. Инка усмехнулась. Закурила, пальцы дрожать перестали. Только что она узнала нечто важное для себя, и ей опять было о чем напряженно поразмышлять.

Желтый реанимобиль, близнец пробиравшегося в пробке, а может, тот самый, проехал мимо, скрылся за корпусом. Архитектура здесь была конца прошлого века, с колоннами. Рядом остановился небольшой автобус с черно-красной полосой, вышли люди. Инке бросился в глаза парень почему-то в одной рубашке, черной. И в черных очках. На лбу и щеке нашлепки пластыря. Этот парень и женщина в темном спустились к той же двери. В автобусе Инка рассмотрела венки.

«Они привезли меня к моргу, — поняла она. — Это морг. Господи, как отвратительно!..»

Всплывал, поднимался, звучал рассказывающий голос Михаила:

— …но я ни разу не поддался этому соблазну. Не могу считать это только своей заслугой. Наверняка мне что-то такое вставили в мозги, чтобы не допустить. Стопорный предохранитель, ибо даже мысль об использовании своих возможностей не по назначению мне не приходила. Я просто начал обходиться без указки со стороны. Не могу здесь сказать — извне, так как и прежде все это рождалось внутри меня. Не стану рассказывать тебе о своих снах. Не помню, откуда я услышал, но где-то было: нет ничего скучнее, чем выслушивать чужие сны. Мысль мудрая, но мне-то куда было деваться?

Я не поддался соблазну, хоть и ощущал его, и теперь с особенной твердостью знаю, что поступал правильно. Тем более имею представление, куда все «переправленные» Стражем попадают… Но не об этом речь. Я отдаю себе отчет, что вышесказанное трудно согласуется с моим нынешним поведением, так ведь я больше не Страж. Я возвращаюсь сюда вроде как на побывку. Тот, о ком я упоминал, сказал мне так: «Это твой Мир, и ты имеешь на него полное право». К тому же я всегда поступаю, — и тут Михаил улыбнулся какой-то легкой — Инка никогда прежде не видела ее у него, — скользящей улыбкой, — по справедливости и никогда не ищу таких случаев специально. А с должниками своими я, можно сказать, рассчитался.

К сожалению, с тем, кто занял мое место в этом Мире сейчас, положение иное. К сожалению, дело не в нем одном. Вы, все здесь живущие, и не представляете, что с вашим Миром может случиться. Даже я не представляю.

Ряды носилок на колесах. Грязные простыни. Окна замазаны белой краской, решетки, расходящиеся веером. Огромные шкафы с выдвижными широкими ящиками. Дребезжащая лампа дневного света — одна на все обширное помещение — над оцинкованным столом.

И вонь.

— Потому что они лежали рядышком, тихие и добрые, как все покойники, — выскочило у Михаила. — Показывайте скорее, Игнат.

— Сейчас нас проведут.

Женщина была похожа на рыхлый бледный пудинг. Михаил боялся увидеть смотрительницей тел, из которых за ненадобностью удалились души, что-нибудь более молодое, с пустыми глазами. Впрочем, он сразу понял свою ошибку: она здесь тоже была только гостьей, хотя и частой. Но глаза пустые.

— Судмедэксперт Стасова. Кого будем смотреть, товарищи?

— Розина, — сказал Игнат. — Тридцать первое октября, невыясненные обстоятельства.

— Пожалуйста.

Некто Розин со своими невыясненными обстоятельствами помещался в одном из выдвижных ящиков. Внутренние органы лежали в прозрачном пакете между ног.

— Собственно, картина ясная, — сказала невозмутимая Стасова, и Михаил заметил, что Игната пошатнуло. — Я бы сказала: классический образец электрокоагуляции крови. Пояснить? Существует предельное значение силы тока, напряжения, проходящего через кровь живого объекта, при превышении которого кровь моментально свертывается. Внутренние органы погибших объектов в этом случае принимают ярко-красный цвет, так как непосредственно перед смертью происходит резкое усиление капиллярного кровообращения. Смерть — в результате массового тромбообразования. Желаете взглянуть?

— Бедняга Розин угодил на электрический стул, — пробормотал Михаил.

— Мне говорили, — Игнат сделал судорожное глотательное движение, — говорили, что это не единичный случай.

— Совершенно верно. В том месяце к нам поступали еще три трупа с аналогичной картиной, но все они уже востребованы родственниками.

— Веяние моды, — предположил Михаил. В пустоте двух изюмин,вдавленных в пудинг, проглянуло подозрительное недоумение: здесь мало кто разговаривал столь легкомысленно.

— Тоже невыясненные обстоятельства? — спросил Игнат.

— Обратитесь к следователю. Я знаю только, что этого привезли с рыбалки. Где уж он там две тысячи вольт нашел… Вы посмотрели?

— Да, — сказал Михаил.

— Да, мы увидели все, что нам надо, благодарю вас. Со следователем я свяжусь сам. — Игнат быстрым шагом пошел прочь из липкого воздуха. Михаил задержался.

— Вы не могли бы все-таки показать…

Стасова натянула резиновые перчатки, взяла пакет, вывалила его содержимое в обливную кювету, отступила. Она ожидала реакции. Михаил смотрел.

– Все. Все, спасибо, уберите. — Сделав вид, что ему нехорошо, Михаил закрыл глаза, впечатывая картинку в «добавленную» память. — Так вы говорите, были еще аналогичные?

— Да, трое.

— Вы только в этой клинике работаете? Что, в других подобного не встречалось?

— Нет, я работаю не только здесь, и подобные случаи мне встречались. Точно не припомню, но не единожды. Кроме того, вообще ходят разные слухи…

— Это очень интересно, какие же?

— …но я за них не отвечаю. В Москве много слухов. А вы откуда, товарищ? Или, может быть, господин?

— Я журналист. А мой приятель — из Федеральной службы безопасности. По правде говоря, он мой племянник. Молочный брат. Спасибо и всего доброго.

Игнат собирал снег с тополиной ветки и жевал его. Он был очень бледный. Увидев поднимающегося от черных дверей Михаила, взглянул вопросительно.

— Да, это он, — кивнул Михаил, — все точно. Такой след мог оставить только он.

— Однако электричество… хотя да, да, если речь идет о нем, значения не имеет, как это выглядит с нашей точки зрения.

— Отчего же? Имеет. Просто дама забыла, а может, не знала или автоматически изложила наиболее совпадающую со следствием причину. Абсолютно ту же картину внутренних нарушений и смерти наряду с поражениями током дает очень мощное, резко переменное магнитное поле. Конечно, предположить, что на подмосковной рыбалке можно повстречать источник такого поля, — это еще более невероятно, чем схватиться за киловольтный провод. Если только…

— Если только, — повторил, как эхо, Игнат и покивал. — Я понимаю. — И Игнат начал пересказывать, как он, получив указания Михаила, запустил сегодня поиск по базам данных крупнейших московских клиник (тем, которые имели соответствующий уровень компьютерного обеспечения) на определенные случаи умертвий. Найдя — поиск оказался совсем непродолжительным, — стал искать выходы на кого-либо из занимающихся заведенными по данному поводу делами. На счастье, там оказались знакомые, которые устроили сегодняшнюю экскурсию.

— МВД не любит Контору, никогда не любило, но я действовал неофициально…

Михаил почти не слушал его детективную чушь. Полуприкрыв глаза, он ждал, пока новая информация усвоится. Теперь шло «усвоение наоборот»: не он что-то узнавал для себя, а увиденная и полученная им информация уходила… куда?

«С помощью меня проверяют. Мне, значит, доверия мало. Но пыхтеть все равно должен я».

Михаил знал, какое задание давать Игнату. Не без помощи «записной книжки», разумеется. Это только действительно чужаки в этом Мире после встречи со Стражем уходят по обыденным причинам. Они не тревожат Мировых линий, не нарушают законов Мира, освобождая место тем, кто и должен здесь быть.

Не нарушают равновесия, а своим исчезновением отсюда лишь укрепляют его, поколебленное их присутствием. В неких пределах равновесие Миров может проявлять гибкость. Чужие сущности, переселяясь, не все абсолютно будут попадать по назначению, исключения есть в любых правилах. На то и выбирается из живущих в Мире Страж.

Но если и он начинает действовать только по собственному желанию, а быть может, и капризу, начинает преступать границы, играть не по правилам, — тогда Миру его грозит крах.

Особенно, если Мир сам готов к этому.

Бедняга рыбак не должен был уходить из этого

Мира. И все те, про кого судмедэксперт Стасова сказала: «подобные случаи», должны были дождаться своего часа, далекого ли, близкого ли, но своего. Им ничем не могла грозить встреча со Стражем, поскольку они были отсюда, и только отсюда. Их судьбы в иной компетенции. Страж присвоил себе слишком большие права.

«Записная книжка» назвала Михаилу, как это должно выглядеть, и сообщила, что он непременно обязан увидеть сам, своими глазами. Он выполнил. Что делать дальше, ему тоже было известно.

— По номеру «Вольво» есть что-нибудь? — спросил Михаил.

— Ну, это-то проще простого. По-моему, даже в киосках дискета с этой гаишной программой теперь продается. Сейфулин Тахир Рустамович, пятьдесят седьмой год рождения, директор АОЗТ, производство животного масла и скорее всего «паленой» водки.

Но, по-моему, это пусто. Квартира Инны снята на его имя.

— Чукча, — пробормотал Михаил сквозь зубы. Игнат оттирал ладони снегом.

— Черт, вымыться хочется целиком. С вами ищут встречи, — не меняя тона, сообщил он.

— С этого и надо было начинать, Штирлиц. Это ваш сугубо информированный знакомый? Специалист по связям с внеземными сферами? Так вы сообщите ему, что я согласен. Пусть приходят хоть все пятеро. Да-да, так и скажите — хоть все пятеро. Для вас это новость? Как же вы у Андрея Львовича работали, если не в курсе? Вот уж кто никуда не попал. Я его, во всяком случае, не встречал после смерти. На том свете.

Вернувшиеся было краски вновь стали сбегать с лица Игната. Михаил насмешливо наблюдал этот процесс.

— Затребуйте с них полную информацию о том, кого мы с вами разыскиваем. Это мое условие встречи. Предварительное. Я знаю, они там его отслеживают на всякий случай. Его они не так боятся, как меня. Можете передать, что напрасно. Что бояться надо. Его. Меня — не стоит. Я ожидал, что как только мы с вами пересечемся, они моментально объявятся. Не в силах они больше мучиться неизвестностью по поводу моей загадочной фигуры. Через них и клиента выудим, так-то надежнее, чем шерлокхолмсовско-компьютерными методами.

Игнат упрямо поджал бледные тонкие губы, а Михаил, продолжая говорить, думал: «Что же, что я в нем вижу, что меня так настораживает, так тревожит? Почему меня все время тянет давить на него, внушает не страх — какой у меня может быть страх? — но желание держаться подальше. Почти отвращение. По логике вещей, по всему, как говорят — «по жизни», это ему следует питать ко мне нечто подобное, а не мне. Непонятно».

— Мы с Инной сейчас отправимся кое-куда. Следовать за нами не надо. Просто прогулка по знакомым местам. А вас, Игнат, я попрошу как можно скорее связаться и передать мое согласие.

— Я могу это сделать прямо сейчас.

— Прямо сейчас не стоит. Сегодня все равно ничего не будет. Там так спешат?

— Нет, но…

— А, я понял. Вам тоже не стоит волноваться. Хотел бы я знать, что такого говорилось вам на роковой встрече, что вы оказались настолько… обеспокоены. Или она была обставлена с этаким антуражем?

— Этого я вам никогда не скажу.

— Позиция. Не лучше и не хуже любой другой.

А про Инку? — Михаил пригнулся, чтобы рассмотреть, что Инка делает в «Чероки». Она опять курила.

— Ничего особенного. Просто — что она следующий кандидат.

— «Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, — прочитал Михаил наставительно, — и если после его посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение». — Улыбнулся со всем возможным дружелюбием. — Живите надеждой, Игнат. Я со своей стороны приложу максимум усилий.

— Примерно такие, как сегодня в пять пятьдесят возле «Фрегата»?

— Вот как он, оказывается, называется? Приятно узнать. Но все же ваша хватка, хватка! Что значит школа. Зачем вам следить за мной, Игнат?

— Никто за вами не следил. Просто у меня есть выход на городское Управление, их ежечасные сводки. Я не мог не обратить внимания. А следят за вашими появлениями и перемещениями те, кто хочет с вами встречи. Они сводками московского УВД не пользуются.

— Расстанемся теперь. До вечера я найду вас, и обговорим дальнейшее. Совет: никогда не будьте подставным, Игнат. Ваш информированный друг хотел вас подставить. Они проверяли, что я с вами сотворю, будучи «расшифрованным». Как видите, ничего. А вот окажись на моем месте кто-нибудь вроде нашего клиента, не поручусь, что вы не заняли бы место рядом с тем, как его, Розиным.

Воздух потеплел, с веток закапало, зазвенело с крыш. Михаил объехал вставшего столбом Игната, выехал за ворота и повернул направо, вниз, к Котельнической. Инка скомкала пустую пачку и кинула в окно. Высотное здание шпилем царапало низкие серые облака.

И был день.

По Москве-реке плыли грязные льдины. С Крымского моста сквозь решетку его спиц виднелись аттракционы луна-парка, американские горки и белые фантастические пузыри круглых залов, маленький «Буран» и решетчатая джамп-вышка. Бронзовела гигантская кубическая конструкция на белом здании Академии наук вдалеке, и Михаил подумал, что так никогда и не узнает, что, собственно, это такое. «Даже обидно, — подумал он, — все знают, а я нет».

И тут это случилось.

Сначала все, что он видел, превратилось в негатив. Небо из светло-серого стало черным, темнеющий высокий поворот берега к Воробьевым горам, наоборот, высветлился. Ярко-белыми стали фермы железнодорожного моста. Дома почернели, а окна в них слепо зажглись. Машины рядом в потоке мгновенно сделались такими же. «Девятка» с наглухо затененными стеклами и прибамбасами вроде антикрыльев и понавешенными где можно и нельзя дополнительными фонарями, которая все порывалась Михаила «сделать», сама только что бывшая черной, как катафалк, вдруг обратилась в едущий бок о бок холодильник. Такая же снежно-белая. Светящаяся асфальтом, зданиями, машинами, фигурами людей, скрещивающимися огненными на черном проводами, спицами арки моста, которые продолжали плыть назад, ночь обрушилась на зрение.

Потом… или — одновременно, в тот же самый миг, который все тянулся и тянулся, бесконечный, Михаил увидел, как Фрунзенский железнодорожный мост — ведь Михаил бросил свой мимолетный взгляд туда, налево, — просел, растягиваясь, как резиновый, до самой воды. Четыре башенки моста нелепо задрались, а облицованные гранитом берега гуттаперчево раздвинулись. Словно срикошетировав, отдавая набранную упругость, мост подскочил, башни кивнули в обратную сторону, и — по всему полю, по охватываемому взглядом горизонту побежали расходящиеся концентрические волны, как будто видимая панорама была фотографией под тонким слоем прозрачной жидкости, куда влетела, расколов недвижимую поверхность, шальная капля… И успокоилось. Негатив исчез. Голова Михаила еще была повернута влево. Десятка метров проехать не успел. Руки на руле лежали спокойно. Нога на газу не шевельнулась.

— Ох! Что со мной? Что было? Или это только у меня в глазах потемнело? Или показалось? Михаил…

— Тебе не показалось. Смотри.

Он уже тормозил. Все в потоке оделись рубинами тормозных огней, но не всем это помогло. Там удар. Тут. Вот там еще — двойной. Треск, искры — клюнувший носом от резкого торможения троллейбус раскинул беспомощные «рога». Еще и врезался в него кто-то.

Он все-таки успел удрать с моста, но пробиваться к Зубовской, где разворрт, смысла уже не было. Поставил «Чероки» нахально близко к знаку; здесь, впрочем, машин был уже целый ряд. По всему Садовому творилось черт-те что.

— Пройдем ножками, тут ведь близко.

Михаил взял Инку за руку, повел назад, к подземному переходу. Среди взлетевшего, как стая птиц, гомона толпы, вскриков, беспорядка, автомобильных гудков, замершего или пытающегося каким-то образом пробиться транспорта, неразберихи, всеобщего недоумения, возмущения, негодования, испуга, похоже, он один двигался и действовал целенаправленно. И Инку за собой тащил.

— Господи, что это… я думала, это у меня только…

— Что ты видела?

В переходе все говорили друг с другом. Нищенка истово крестилась, выпучив глаза, бумажки порхали из ее руки под ноги. Орала вынесенная наружу колонка музыкального ларька. Ей было все равно.

— Потемнело в глазах. Как на негативной фотографии. Пальцы, руки, дверца бардачка. Я смотрела перед собой, думала, возишь ты сигареты, а то у меня кончились. Потом все так зарябило… и все.

— Каждый видел то же самое, — сказал он, выводя Инку наверх. Все вокруг возвращалось в норму. Они прошли мимо цветочного магазина с пальмами за стеклом. — Куда бы он ни смотрел в эту минуту. В любой точке Земли, Луны, на планетах Солнечной системы, Альфы Центавра и той затерянной в бесконечной Вселенной неведомой галактики, которую человечки никогда не откроют, потому что свет ее по дороге сюда рассеивается полностью. И всякие звери-птицы-насекомые видели то же самое, и микроорганизмы, если они умеют видеть. Никак вы не поймете, что это такое — Мир.

Инка хлопала глазами.

— Белое стало черным, а черное белым, а потом прошла рябь, и ничего не осталось…

и встанут рощи и падут горы, камень обратится в песок, а трава прорастет травой и новая суша перегонит податливое море на место старой

Не так, не так все будет…

Он бормотал, будто в трансе.

— …Михаил, Михаил, очнись же! — Инка с силой дернула его за ухо. — Слышишь!

Узкую улицу стискивали старые здания фабричного вида. Как это они с Инкой успели сюда? Ух, больно до чего она дернула.

— Что ты меня, как алкаша, в чувство приводишь?

— Идешь, бормочешь, меня чуть не силой за собой волочишь, что делать?

— Мы где? Ага. Ну, верно, давай, нам направо, к Усачевке твоей. Я специально с большой улицы уходил, там небось обмен мнениями продолжается. Тут спокойнее, и дорогу сократим.

— Да там все уже в себя пришли, ты один только… Михаил, что это было? Действительно у всех? Повсюду? Временное помрачение ума?

— Нет, — сказал он. — Не помрачение. Начало.

— Начало помрачения?

— Начало конца.

И длился тот день.

Они уже в третий раз проходили мимо места, где должен был стоять интернат — трехэтажное узкое здание с квадратными колоннами. Между домом с магазином «Продукты» и широким, старым, жилым, с плоской площадкой на крыше, обнесенной перилами.

В первый раз, когда они подходили сюда по Малой Пироговской, Михаил объяснял, что от нее требуется, а Инка внимательно слушала. «Но я же не могу видеть по своему желанию, — наконец сказала она. — Это случается само, когда не ожидаешь». — «Тебе и не надо напрягаться. Оно и случится само, только не упусти момента». — «Откуда у тебя уверенность?» — «Место такое», — сказал Михаил, прикрывая глаза и сверяясь с «памятью». Он надеялся, что этим объяснением Инка удовольствуется. О своем способе получения информации он ей, естественно, не рассказал. Это было бы лишним.

— Ой, мы прошли, кажется! — спохватилась Инка, и они вернулись.

Второй раз, на углу «Продуктов» — сохранился магазинчик с тех еще времен, когда все они были «Продуктами», не то что теперь, и буквы те же, грязновато-молочного пластика, — Инка остановилась, завертела головой.

— Я не понимаю… Или я забыла? Вот здесь проезд должен быть, туда, во дворы, он глубже стоял.

— Ну, давай еще посмотрим. — Никакой подсказки Михаил не получал, но смог сообразить и самостоятельно.

— Да что смотреть! Вон туда — на Поле, туда — к Спортивной, через дворы — вниз, к улице Ефремова, или как она теперь называется. Что же… как же… Сломали? Но тут даже прохода нет, проезд исчез. Михаил?

— Так же и называется, — сказал Михаил. «Не только лагерь у Реки претерпевает странные метаморфозы. Впрочем…»

— Ну, давай войдем во двор.

— Нет, подожди, я, может, действительно память потеряла…

Но и в третий раз все осталось, как было. Они вошли во двор, обогнув жилой дом с другой стороны. Кирпичные стены его покрывал не один десяток слоев краски, что хорошо замечалось в местах растрескиваний и отслоений целых кусков. Последняя краска была ядовито-розовой. Гораздо ниже, во впадине, стояло здание школы, тоже давней постройки. Ребятня носилась, гомонила за железобетонным забором. Крыша школы приходилась вровень с третьим этажом розового дома.

— Как же так, — бормотала Инка, — здесь вот тетя Шура живет, вон ее окно. Там — тетя Паша, там, в том подъезде, Алексеевы, два брата, Лешка и Колька, мы с ними играли… Может, зайти спросить? Может, они?

— Они ничего тебе не скажут, — сказал Михаил так, что она сразу поверила. — Для них все, как было всегда. Ты не существовала для них, и вашего интерната здесь никогда не было. Вспомни, что я тебе говорил. Прислушайся к себе. Ты должна почувствовать. Тут, — он постучал каблуком по асфальту. — В этой точке пространства. Должна.

«Это ее место. Здесь у нее все началось. Здесь ее оборванные корни. Это неправда, что перекати-поле — трава без корней. Проклевывается из семечка и растет она, как все, и только лихие ветры могут сорвать ее, понести, погнать прочь, а корни — остаются. И

она когда-нибудь вернется к ним

Я знаю это. Я — знаю».

Прабабка Инки, Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, умерла пятнадцатого августа — двадцать восьмого по старому стилю — тысяча девятьсот тридцатого года в Париже. День собственной смерти был предсказан ею в шестнадцатом году. Она возвращалась с заутрени из храма в Новодевичьем монастыре, и в точности, как Инка через семьдесят три года, увидела самое себя. Тоже взрослую, красивую, смеющуюся, под руку с кавалером, разговаривающую на легком французском. А потом и место увидела, где это произойдет, — мансарда в доме на набережной Сены, присевшая над Марсовым полем башня и поезд метро, ползущий под аркадами моста, — вид из мансардного окошка. «Вот на Успение я и умру, душенька Надечка, — сказала она подружке. — Только не скоро еще и почему-то в Париже». На старой фотографии, которую Инка забрала у брата Сереги, Елизавета Никандровна стояла слева, с книжкой, а подруга душенька Надечка сидела с фарфоровой собачкой. Это фото было сделано годом раньше.

Дальнейшая судьба Елизаветы Никандровны типична. Отъезд в восемнадцатом с родителями, его тогда никто не называл эмиграцией, все думали, что едут на несколько месяцев, пока большевиков прогонят и порядок восстановится сам собой. Тяжелые годы, затем светлые годы, связанные с замужеством за немецким — в Париже! — коммерсантом фон Гольцем. Они так и не покидали города с золотым корабликом на гербе, куда было ехать — в Германию, задыхающуюся под репарациями Версаля? Фон Гольц ухитрялся процветать. Он, впрочем, был еврей гораздо больше, чем немец. Снова тяжелые годы после его скоропостижной кончины, лучик надежды на Рождество двадцать девятого. Новый роман, планы, радостные ожидания. Досадная простуда посреди лета, мансарда Максимилиана, где она, практически выздоровев, стоя у окна и смеясь, вдруг схватилась за сердце, ахнула и сползла по занавеси на пол. Врачи отказались признать причиной внезапный приступ. Она никогда не жаловалась на сердце.

Она помнила, конечно, все эти годы свое давнее необъяснимое прозрение, но за тревогами и волнениями дней оно, полудетское, почти истерлось, сохранившись в каких-то очень дальних уголках. Дом фон Гольца на рю Риволи был совсем не похож на смытое временем видение, а с Максимилианом она была слишком счастлива, чтобы вспоминать.

Лишь в последний миг она вспомнила.

Елизавета фон Гольц похоронена на русском кладбище Сен-Жермен де Буа. Она никогда в жизни больше не видела ничего ни о себе, ни о ком другом. Но с нее началось.

Бабушка Инки, Аннет фон Гольц, на день смерти матери ей исполнилось восемь, была призрета Обществом Сестер Магдалины, воспитывалась и

жила под Рамбуйе, где в трех больших каменных домах с хозяйственными постройками располагались общежитие, школа с классами и церковь. Ко времени занятия немецкими войсками Парижа и оккупации Франции Аннет успела побывать замужем (и тут Инка повторила уже бывшую историю), Этьен оказался ничтожеством, и она его бросила. Франсуа тоже был так себе. Зато Ив, шансоне, познакомившись с ней поближе, подсказал ей отличную идею, и они стали выступать вместе с модными тогда номерами «угадывания мыслей». Аннет понятия не имела, откуда у нее это умение. Пришел успех, но тут случилась эта досадная война, и все чуть было не рухнуло. Ив зачем-то ушел в маки, и одной ей стало не по силам организовывать программу. Помог Вернер, очень любезный и красивый оберлейтенант. Аннет нравилось, положив ему руку на затылок, приблизить лицо с холодными глазами викинга, говоря: «Я читаю все твои мысли, майне либе».

Она не читала чужих мыслей. Она их слышала. Особенно, если человек перед нею повторял слово или фразу про себя несколько раз. Еще она находила спрятанные предметы.

В салон мадемуазель Ани фон Гольц — она вспомнила свою девичью фамилию, — открытый стараниями и связями Вернера, потянулись многие. Чиновники, артисты, коммерсанты, офицеры армии вермахта, а иногда и — черные мундиры СС. Спиритических сеансов Аннет избегала — там приходилось подчас пользоваться трюками, которые также наладил неутомимый Вернер. Однако и он более склонялся к телепатическим демонстрациям Аннет. Они приводили его в восторг, а он ночами приводил в восторг пылкую Аннет.

В конце концов Вернер признался, что является офицером специального подразделения, которое занимается поиском и привлечением на территориях оккупированных стран медиумов, гипнотизеров, телепатов и тому подобных лиц. (Тогда еще не знали слова «экстрасенс».) Что привлеченные активно работают на благо Третьего рейха во исполнение воли великого фюрера, который сам весьма высоко оценивает результаты их деятельности. Астрологи и предсказатели готовят гороскопы лично для фюрера и консультируют Генштаб по поводу тех или иных планируемых операций. А для Ани — об этом Вернер уже запросил свое руководство — с ее способностями найдется место, ну, скажем, в разведке у адмирала Канариса. Все это Вернер сообщает под строгим секретом, но еще дело состоит в том, что он намерен предложить Ани руку и сердце, поскольку совершенно очарован ею. Они переедут в рейх и будут жить в Старом Потсдаме среди буковых лесов, в домике под черепичной крышей с башенками.

Кончался сорок первый год, войска победоносной Германии скоро возьмут Москву, и с большевистской Россией, к которой Аннет не испытывала ровно никаких чувств, зная, что там холодно и там живут варвары, будет покончено. Она с готовностью приняла предложение Вернера, викинга в обер-лейтенантских погонах. К тому же — романтическая фигура шпионки, читающей мысли своих врагов! О-ля-ля, тут было от чего закружиться головке. Даже обидно, что война так скоро кончится. Но всегда есть под рукой надутая Англия.

Все испортили офицеры в черном, посещавшие салон Ани. Именно у одного из них, едва он вошел каким-то вечером, Ани прочла мысли, складывающиеся в приговор ей, вместе с похабной фразой, которую он специально отчетливо повторял про себя.

Гольц, несмотря на приставку «фон», все-таки был евреем. Не надо было его вспоминать.

Весной сорок пятого эшелон вез освобожденных узниц женского лагеря из-под Братиславы на Восток. Аннет фон Гольц, хетфлинг 360997, лежащую в тифу, русские женщины назвали Аннушкой, чтобы забрать туда, где, быть может, найдется врач, потому что освободители брали больных только русских, всем остальным предоставлялась полная возможность самим добираться куда им вздумается. Например, на небо.

Стриженый бобрик, который отрос у нее через год, в лагере Тополином, был наполовину черным, наполовину седым. В Якутии она воочию убедилась, что в России холодно и живут варвары. Здесь она утратила способность слышать чужие мысли, да оно, может, и к лучшему. Отца девочки, которая родилась в сорок седьмом, Аннушка не знала — на красивую «заграничную» зечку навалилось сразу пятеро охранников на одной из пересылок. Сохранила ребенка чудом, из женщин выбивали беременность сапогами, чтобы не актировать на досрочное. Ребенка Аннушки просто забрали, и она больше никогда дочку не видела. Вместе с тысячами сгинула безвестно на знаменитой трассе от Хандыги до Магадана Аннушка Гольцова, С-954, мадемуазель Ани, Аннет фон Гольц. Ей было двадцать семь лет.

Мать Инки в бумагах, пришедших с ней в детский приют из лагеря, имени, отчества и фамилии не имела. Ей их придумали тут, и зашагала по строящейся жизни Марья Ивановна Иванова, с набегающими годками все радостнее включаясь в ее всеобщее движение. Стройки века звали, и зачатый, правда, по большой любви, младенец влюбленную Марию Ивановну (она же Машка-расхристяйка) от созидательных процессов стал бы отвлекать. Повинуясь этому соображению, а также перспективе уехать «на материк», где заняться строительством сугубо личной жизни с сердечным дружком, уже загнувшим длинный сибирский рубль, восемнадцатилетняя Машка от ребенка отказалась. «Он не мой и неча с собой тащить!» — категорично заявил сердечный дружок.

Последующее десятилетие у Марии Ивановны было наполнено событиями, встречами, надеждами и разочарованиями, сменой мест жительства, работ для пропитания и спутников жизни, зарегистрированных и незарегистрированных, для устройства личного счастья.

Никаких сверхнормальных способностей в Марии Ивановне не открывалось. Силы, пришедшие в действие в день Успенья Святой Богородицы, в далеком уже шестнадцатом году на Девичьем поле, на Марии Ивановне сделали передышку.

С семьдесят второго года, с «горящего» московского лета, когда дым от торфяников, что тлели от Егорьевска до Серпухова, закрывал город, Мария Ивановна — в столице. И тут не обошлось без нового сердечного дружка, от которого она, сохранив прописку и несколько квадратных метров жилплощади, быстренько отмоталась.

А в семьдесят пятом она решает вдруг — родить. Одна. И рожает, и умирает родами. В двадцать девять, как бабка Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, про которую, ясное дело, Мария Ивановна не имела никакого понятия.

— И вот отсюда начинается вообще сплошной сюрреализм, — сказал Михаил. На следующий день в родильное отделение является некий молодой человек и предъявляет документы, из которых явствует, что он твой родной брат. Серега. Что давно искал мать, которая родила его совсем девчонкой, потому оставила. Что теперь нашел, но уже поздно, и что тебя, как сестру, он забирает. Не представляю себе, как ему это удалось. Как сумел преодолеть вполне разумное недоверие и сопротивление ответственных лиц. Как объяснил вопиющее несоответствие в возрасте своем и своей якобы матери. Разве только умением отводить глаза, о котором ты говорила.

— Так он не брат мне?

— Это какая-то вообще необъяснимая фигура. Откуда взялся? Зачем? Чтобы сохранить тебя, направить, чтобы ты стала такой, какая есть, прожила эту свою жизнь и встретилась в конце концов со мной? Ради того, что нам назначено, что сделать можем только мы, только ты?

В ресторан гостиницы «Юность» Инка с Михаилом зашли после того, как Инка, окончательно убедившись в отсутствии и следов дома, в котором выросла и который любила, единственно родной, ожесточенно потребовала ее накормить. Михаил заказал кучу еды. Бараньи отбивные на косточке здесь готовили, насколько он помнил, отменно. «На, — протянул маленькую белую таблетку из трубочки, которая всегда была у него в ридикюле. — Ты скоро третьи сутки по-человечески не спишь. Летейские забавы сна не заменяют». От таблетки усталость исчезла, Инка почувствовала себя бодрой, и вернулся оптимизм.

— Он поместил тебя в ваш интернат, когда тебе было три с половиной, а не два, здесь ты ошибаешься. Знал, что ему маячит первая судимость, но надеялся на год-два. Дали восемь, неамнистиционная статья, и когда вышел, ты уже была взрослой достаточно, чтобы его не принять. Поселился в своих, как их… Но внимания от тебя не отворачивал. И помогал, ведь так?

Инка наморщила лоб, вспоминая. Подарки неизвестно от кого. Однажды нахватала в долг, вертелась три месяца, не зная, как отдавать, потому что саму «кинули», и вдруг долг оказался погашен. Вместе с процентами, что «по счетчику» настучали. Легче легкого, элементарно, левой ногой сданные экзамены в Университет, благожелательный и непонятный разговор с деканом…

— Так это все он?

— Думаю, он

— Не понимаю…

— И Усачевка, — напомнил Михаил. — Девичье поле, где ты впервые начала видеть. То же место. Вряд ли он выбрал интернат произвольно. Как еще надо было с оформлением все устроить.

— Ангел-хранитель.

— Даймон, — сказал Михаил непонятно. — Еще один Даймон Уэш.

— Откуда ты все знаешь про меня?

— Если я скажу — от верблюда, тебе ведь это не подойдет? Вот и не спрашивай тогда. Могу сообщить, что когда мы позавчера ездили к Сереге в деревню, я этого не знал.

— Боже! Позавчера только. А кажется — вечность. — Инка пригорюнилась, налила вина в свой бокал. — Наследственное, выходит. Экстрасенша наследственная, шлюха наследственная. И так же до тридцати не дожить. Все сходится, Михаил. И ничего я не вижу.

— Тебе не удалось в этот раз, удастся в следующий. Завтра. Походи по округе, повспоминай, где у тебя получалось когда-то прежде.

— Это не у меня получается! Это — само, я же тебе…

— Неважно. Само так само. Спустись к прудам.

— Мы там уже были сегодня…

— Попробуй еще раз. Ты обязательно почувствуешь и увидишь.

— Что? Что я должна увидеть? Ты же не говоришь.

— Место. Место, где мы встретимся с тем, кого ищем.

«И тогда я освобожу от него Мир, правда, не знаю, кто придет сюда ему на смену», — услышала Инка голос Михаила, слова, которые он — точь-в-точь — произнес вслух спустя несколько секунд. Как с Игнатом.

Она не стала ему ничего говорить. Она только спросила:

— А если ты встретишься с ним в каком-нибудь другом, не этом месте?

— Я буду бессилен. Ведь я сейчас не Страж. А он тоже «закрыт».

— А не ну его к чертям, этот Мир? Провалился бы он, а? Как кому, а я от него радости мало видела. Теперь выходит, и вся семья моя тоже, четыре колена, мать, бабка, прабабка. Такие судьбы — кому пожелаешь? Или пускай этот меня «переправляет» к е… матери! А Мир — пук, и нет его. Это же не будет больно, да? Никто ничего не заметит. На х… мне этот Мир спасать, я не нанималась! Мне он ничего не дал, пусть катится! Чего от этого убудет?

У Инки вообще-то была стадия, когда она становилась буйной, но сейчас это было явно не то. Михаил положил пальцы на ее руку, перевернул ладонью кверху, легонько помассировал бугорок между средним и безымянным. Посмотрел в глаза. Так посмотрел.

— Ну… Ну, ты… Миш, не надо, что ты, перестань. Миша. Ванечка, не могу я так…

Михаил отнял руку и убрал взгляд.

— Нет, — сказал он. — Не пусть катится. Убудет так, что и помыслить нельзя. Миры сосуществуют в равновесии и взаимозависимости. Только так. — Он

показался сам себе похожим на Дэша и танатов одновременно.

— А! — махнула Инка. — Это все слова. Ты меня цитатами потчевал, хочешь я скажу?

«О этот мир, так молодо-прекрасный! Он стоит тысячи миров!» Тютчев.

— Вот именно, — сказал Михаил, потянувшись за своей рюмкой, и тьма упала вновь.

Теперь «миг негатива» длился дольше. Михаил смотрел в одну близкую точку, на бутылку, и поэтому перемену света на тьму вынес легче. Особенно когда черно-белое заскакало, как в стробоскопных вспышках, и так же зарябило, и когда кончилось, он увидел Инку, прижимающую ладони к глазам, услышал крики людей в зале, звон бьющейся посуды.

— Ну-ка, на воздух! — скомандовал он, подхватывая Инку. Бросил денежную бумажку в блюдо с ассорти.

В вестибюле стояли киоски, слот-машины и толпились растерянные люди. Мелодично звякнул лифт. На широких ступенях обдал пронизывающий ветер, стало полегче. Инка шла на нетвердых ногах. У Михаила самого дрожали колени. Столбики-лампионы освещали газон с елочками, отбрасывая прямо вниз строгие конусы света.

— Все, отвожу тебя домой. Такси бы взять до машины добраться, но сейчас все заняты переживаниями, не до седоков. Да мне небось там уже на колесо замок навесили, поставил я ее…

Однако и такси нашлось, и замок не навесили. Шофер пытался заговорить о светопреставлении. В «Чероки» Михаил провел кончиками пальцев по щеке Инки. Инка сидела ошеломленная.

— «Кто скажет, что гитане гибкой все муки ада суждены?» — тихонько сказал он. — А ведь когда написано было. И не про нас вовсе.

— Кто это? — глухо спросила Инка.

— Не помню, — соврал Михаил. — Человек рожден для счастья, как птица для полета. Вот он и выкручивается. Спокон веку так было, и обходились без знания о множественности Миров. Дома я удивлю тебя новым фокусом.

— Я не хочу туда.

— Я тоже, — заверил Михаил. — Ты когда-нибудь пробовала себя в укрощении диких зверей и мифологических чудовищ?

И был вечер того дня.

«Я только хотел, чтобы ты не считала себя перекати-полем», — сказал Михаил, когда они подъехали.

«Не стоило стараться. Пережила бы». — «Ну, извини».

Он обратил внимание, что Инка, прежде чем выйти из «Чероки», окинула внимательным взглядом ряд машин, поставленных вдоль дома, залезающих колесами на пешеходную дорожку. Засмеялся, похлопал по плечу. «Уже инстинктивно озираешься? Забудь, то время прошло». Инка смутилась.

— Давай свой фокус.

— Подожди, с отцом Игнатием свяжусь.

Они говорили недолго. Игнат заверил, что условия Михаила приняты и при встрече он будет иметь всю информацию об интересующем объекте. «Так-таки и всю. А вам почему не дает? Вы б его в четыре счета. А?» — «Они бы его и сами, и гораздо быстрее, но говорят, что это ваше с ним личное дело. В эти сферы они не вмешиваются». — «Еще как вмешиваются, Игнат, вы бы знали. Впрочем, узнаете. Завтра утром я звоню вам в девять, и договариваемся о времени и месте». — «Но почему не…» — «Завтра, — категорически сказал Михаил, — всего вам доброго», — попрощался голосом телеведущего.

— Ты действительно намерен появиться уже завтра? — Инка, не раздеваясь, стояла посреди комнаты. — Знаешь, у меня ощущение, что здесь без нас кто-то побывал. Все вроде на местах, но такое чувство…

— Очень может быть. А появиться — откуда я знаю? Встань сюда.

Михаил тоже осмотрелся, но с другим намерением. У Инки не было мебельной стенки, стоял отдельно шкаф для одежды, отдельно сервант-горка, отдельно стол. На маленьком столике возле софы, небрежно сдвинутые кем-то в сторону, — подсвечник со знакомым оплывшим огарком, пушкинский томик. Да, здесь побывали, и не раз. Михаил и сам ощущал отголоски чужого посещения. Но сейчас это его не интересовало. Он примеривался, как бы чего не задеть.

«А пускай поглядит, — думал он. — В конце концов, мне этого никто не запрещал. Из вторых суток у меня улетает три с половиной часа, «проявился» я в девять сорок пять. Транжиришь собственную свободу, пес».

И вдруг он понял, что элементарно удирает. Бежит из этого Мира туда, где его ждет каторга Перевозчика. Что Река, лагерь, угнетающе-изменчивое и все-таки одно и то же черное небо, Ладьи, переправа заблудившихся душ, танаты — даже танаты! — редкие беседы-отдохновения с Дэшем, Даймоном Перевозчиков, — все это по-хорошему волнует его, и он, смешно сказать, соскучился.

«Все окончательно становится с ног на голову. Раньше я стремился сюда, теперь — отсюда. Мой Мир стал так неприятен мне? Только ли мне одному? Или это оттого лишь, что Мир снова, в который раз, подошел к своей грани, теперь — такой, которую неспособно уловить подавляющее большинство живущих в нем.

Самое главное, что именно те, кто понимает, разбирается, исследует и использует открывшиеся им знания, — они своими действиями и подталкивают Мир к этой новой грани равновесия, за которой — обвал.

Да разве раньше в этом Мире было по-иному? Удел избранных ломать законы своего Мира, и удел иных избранных — вновь их восстанавливать. И всегда у живущих в Мире сохраняется вера, что все пройдет, все переможется и бури затихнут, что

все будет хорошо

Но ведь я — это не они. Я не выточенная кем-то когда-то безделушка в коллекции Локо, которой все равно, как ее поставь, на ноги ли, на голову. И теперешняя ситуация в моем Мире совсем не похожа на те, что были раньше. Раньше он оставался закрытым в самом себе, и опасности, ему угрожающие, порождал для себя сам. Теперь же он замахнулся на нечто большее. Слишком многие в нем стали тревожить силы, до которых не должны касаться.

Мир с большой буквы — это не расплывчатая категория для умозрительных экспериментов. Это очень конкретно — Мир. Кому, как не Перевозчику, знать это. И равновесие Мира хрупко.

А теперь и один из Стражей этого Мира начал действовать против него. Почему?»

Михаил поставил Инку к свободной стене, отступил на середину комнаты.

— Ничего не бойся и постарайся не взвизгнуть. Он… я ничего тебе не сделаю. Да расслабься ты, — улыбнулся, видя, что Инка вцепилась в шнурок на груди, — а то рванешь, как кольцо у парашюта. Расслабься и… постарайся получить удовольствие. -

Он двусмысленно подмигнул, размотал шарфик. Металлически-блестящая полоска на горле обнажилась.

«Почему? — продолжилась мысль. — Да не все ли мне равно — почему? Его мотивы. Меня это абсолютно не касается. Помочь этому Миру и через него всем остальным Мирам выжить. Кому кажется мало?»

— Меня не рекомендуется брать за горло, — сказал он.

Инке стало больно спине и позвоночнику — до того она втиснулась в стену, когда вместо насмешливо улыбающегося Михаила возник Зверь. Все произошло точно так же — неуловимым мгновением, но теперь она могла рассмотреть детали. Он не производил впечатления живого существа. Не было мелких черточек, присущих живому. Повороты голов, складки шкуры… не шкуры — поверхности тела. Обретшая подвижность химера с крыши Нотр-Дама. Пасти, морды… не собачьи, а какого-то никогда не существовавшего чудовища. Глаза плошками.

«Конечно, — подумала Инка сквозь наползающую пелену потустороннего ужаса, — Кербер, страж Подземного царства. Вот кто в тебе таится».

Переплетение мерзких змей слабо шевелилось. Капли падали вниз с их зубов, коротко шипели на полу. Зверь шагнул к ней, и Инка услышала треск, увидела, как когти лап погружаются в дубовый паркет, будто в мягкое тесто. Он занимал все пространство комнаты, ей было некуда убежать. Да она бы и не смогла.

Чудовищная, отвратительная, — но в этом отвращении Инка вдруг почувствовала странную, прежде не известную ей притягательность — огромная морда очутилась возле самых глаз. Инка теряла сознание и смотрела, не в состоянии оторваться. Потом Зверь высунул огромный язык и провел сбоку по ее шее и щеке. Язык был совсем не шершавый и приятно сухой. И никакого звериного запаха, наоборот, ей почудился вдруг какой-то пьяный, щекочущий, остро-возбуждающий аромат. Не понимая, что делает, Инка потянулась навстречу головокружительной истоме, исходящей от Зверя, подняла руки к мускулистым шеям, каменному телу… И наткнулась на ткань пальто на плечах Михаила.

— Нет, — сказал Михаил, держа ее за локти. — Я — не он. Просто разрешили сохранить по выходе в отставку, как именное оружие. Сказали, что в расчете на будущую преданность.

— Мне и того, — Инка переводила судорожное дыхание, — довольно.

В горле пересохло, щеки, шея, где лизнул Зверь, ладони — все горело. Снизу поднималась волна тепла. Изо всех сил она давила в себе возмутившееся извращенное желание. Жаркий водоворот, какого она еще не знала, притягивал, манил…

Ощутив губы Михаила на своем лице, обхватила его голову, почти впилась в рот. Дубленка полетела на пол, рукой Инка зашарила по груди и животу Михаила.

Он отстранился.

— Я ухожу, Инесс, у меня не более двадцати минут, а еще до метро добежать. Я должен быть на месте в течение получаса.

— Слушай, ты! — прорвало ее. — Ты или… — Инка выразилась со свойственной ей прямотой, — или не дразни!

— Ну, ну, успокойся, моя птичка. Если не вернусь через час, то буду скорее всего утром. Тебе надо отдохнуть. Спи спокойно, сегодня уже ничего не случится.

Оставшись одна, Инка долго стояла, прикрыв глаза вздрагивающими пальцами. Вздохнула, разглядывая испорченный паркет. И поняла, что напоследок услышала от жуткого человека-оборотня весьма важную деталь. Еще один штришок для ее напряженных размышлений.

«И я его, кажется, приручила, — подумала она. — Такого Зверя». Ее ноздри раздулись, Инка прищурилась в зеркало на свое отражение.

…А он без излишней торопливости добрался на угол, до той самой таксофонной кабины, и она в этот час пик, в столпотворении людей, оказалась свободна, как будто нарочно ждала. Он вошел в нее и положил руку на аппарат, и как исчез — никто не заметил. Только даме, которая ступила минуту спустя на резиновый полик, пришлось водрузить на место болтающуюся трубку, но сперва любопытная дама послушала. В трубке коротко гудел отбой.

— Хулиганы, — сказала дама.

Так закончился этот день.

Глава 10

Кто же ее все-таки построил?» — подумал Харон. Танат вывел его точно к пирамиде. Бросалось в глаза, что это именно сооружение, которое возводилось тщательно, аккуратно и даже любовно, а не подобие стасканных вместе деревянных обломков, принесенных Рекой, у бывших десятых линий. «Плавник все-таки не что иное, как обломки Ладей, пусть совершенно утратившие форму. А тут камни подбирались один к одному, некоторые сохранили следы обработки, и щелей совсем нет или очень мало. Кому понадобилось тратить свой труд и уходящие силы, утекающую энергию, ведь не танаты же возводили пирамиду? Во имя чего? Отчего человек так стремится во что бы то ни стало оставить по себе овеществленную память? Где бы он ни был, даже здесь. Неосознанная убежденность, что таким образом он закрепляет себя в бесконечной паутине мироздания, создает, быть может, ничтожный по меркам вечности, но свой след. След своей души, своей сущности. И верит, что так когда-нибудь прикоснется к бессмертию.

Но устройство Миров оказывается совсем не таким, свои и чужие сущности перемешаны между собой, и сами души не вечны.

И от кого-то остается такая пирамида, от кого-то — слова, что передаются от одного к другому и в конце концов теряют изначальный смысл, от того — фигурка-уродец, завалившаяся в пыль у задней стены палатки Локо, а после многих — лишь кучка каменеющих нечистот на Тэнар-тропе.

А от кого-то — вообще ничего не остается».

— И при этом нужен еще кто-то, чтобы каждый из них попадал по назначению.

— Обязательно, Перевозчик, — сказал танат. — Ты начинаешь правильно смотреть на вещи. Это нас радует. Однако довольно философствовать. Приступай.

Отобранных держали за той гранью пирамиды, что была обращена к Горе. Несколько неясных троп расходились отсюда, чтобы вскоре затеряться среди склонов и ущелий, пропасть в них, сойти на нет в серых оползнях и междупровалами. Перевозчик никогда не водил на Горячую Щель одной и той же дорогой, но не оттого, что стремился соблюсти тайну или щадил их чувства, а просто потому, что коварная зеленая долинка, как и все здесь, по эту сторону Реки, имела свойство оказываться всякий раз в новом месте. Этого места Перевозчик никогда не знал заранее, и куда бы ни направлялся, рано или поздно предательская изумрудная ловушка открывалась перед ними, идущими. А для Перевозчика — деревце-знак, возле которого он мог быть уверен в собственной безопасности.

Никогда еще не собиралась такая крупная партия направляемых к Горячей Щели. Тут было не менее полутора сотен. Ни бегло осмотрев, ни приглядевшись внимательнее, Харон не увидел «примороженных» лиц. Окруженные не слишком плотной цепью танатов, они переговаривались, ожидая, поглядывая на Гору, в сторону которой проход был свободен, стояли на месте или перемещались внутри общей толпы, создавая картину медленного замкнутого движения.

Харон повернулся к приблизившимся трем танатам, вроде бы безразлично проведя глазами по толпе.

— Растет текучесть кадров. Может, без меня обойдетесь, пятнистые? У вас неплохо получается. Все равно я ж понятия не имею, в какую сторону направлять всю эту ораву…

— Не городи вздора! — Этот танат показался Харону незнакомым. Во всяком случае, новые интонации. «При всем своем дерьме, раньше они так со мной не говорили. Топор войны. Посмотрим». — Ступай вперед, да шевелись, мы собираемся сделать все быстро. Они побегут за тобой, как послушное стадо. Поспеши, у лагеря стоит Ладья.

— Да бросьте вы, честное слово. Сами справитесь прекрасно. А я к Локо вернусь, вас подожду. Или прямо на пристань, в хижину свою. Там и буду, не двинусь. Лады, пятнистенъкие? Ой, что я говорю, — пестренькие вы мои. Крапчатые.

Он сразу и бесповоротно решил, что эту партию на Горячую Щель не поведет.

«Будет с меня, я сыт. Не может быть, чтобы всех их не принимали Миры. Чтобы ни одного, чтобы

хоть кого-то из них. А если и так, все равно. Я вам не Абадонна, белый, ледяной и бесстрастный. Или нужно было сразу отсекать от меня все человеческие чувства, вот и был бы вам идеальный Перевозчик. А уж если не сделали, то имейте то, что есть. Побудьте немножечко в моей шкуре, попробуйте обходиться не тем, что вам хочется или требуется, а тем, что есть. Я же обхожусь».

Среди отобранных прошло волнение — его заметили. Продолжая внешне оставаться абсолютно безразличным к ним, окруженным с трех сторон танатами, Харон невзначай посмотрел поверх их голов. Одна женщина в толпе взяла ребенка на руки. Кажется, у нее была девочка.

— Оставь увертки! Ты — Перевозчик, и ты поведешь их. — Танаты надвинулись.

— Перевозчик же, не проводник, — сказал Харон, исподволь примериваясь, даже чуть-чуть сменил позицию, чтобы снести их с одного удара. — И не пастух.

— Ты поведешь.

— Не-а. Отвяжитесь, пятнистые, последний раз говорю.

Он не задумался бы открыть военные действия, сделай кто-то из танатов хоть малейшее движение. Дай повод. Но они стояли неподвижно и вдруг разом примолкли. А ему начинать не хотелось.

«Стреляй первым» — это явно не про меня. Харон тоже в чем-то «примороженный», не так ли стоит понимать? Зато ты знаешь еще одну ковбойскую премудрость: «Скажи мне, как ты шутишь, и я скажу тебе, как ты умрешь». А эпитафию на плите выбьют: «Он был виноват сам». Ну-с, пятнистые?»

— Так я подожду вас у Ладьи. Перевозчик помнит свои непосредственные обязанности.

— Ты поведешь, Харон, — раздался гнусавый голос за спиной, и, резко обернувшись, Харон увидел еще одного таната.

Два пальца пятнистой руки торчали неестественно. Левое плечо заметно ниже правого.

И в вытянутой неповрежденной руке Ключ.

— Ты поведешь.

По мере удаления от Реки с лагерем одна из лун все чаще скрывалась за зубчатыми верхушками гор.

«Ведь ты прежде смирялся с тем, что решаешь не ты, и выстроил себе из этого факта прекрасный экран. Шагай вот, как тебе велели, да поторопись, не то наступят на пятки, танаты позади гонят быстро. Шагай, шагай сам, это лучше, чем дергаться, как марионетка, которая все равно станет двигаться только так, как нужно кукловоду, пойдет туда, куда увлекут ее нити. Вот и новенькое тебе, не ты ли жаловался на скуку?»

Процессия углублялась в ущелья и распадки, и Харон вел ее. Так, во всяком случае, должно было казаться идущим за ним. Они шли к освобождению и свету, они верили, что минула их чаша и возвращение ожидает в конце пути. Что Перевозчик, вопреки своему назначению, ведет их обратно.

Кому из них пришло бы в голову, что он полностью утратил власть над собственным телом — огромным черным телом Харона, могучим, способным выносить смертельные Переправы через Реку, нечувствительным к боли? Что оно в буквальном смысле перестало, принадлежать ему?

Он даже не мог сопротивляться, привычные ощущения исчезли, словно никогда их и не бывало в шагающей с неотвратимостью механизма, выполняющей приказ на передвижение тюрьме.

«В этом сила Ключа. Я не знал ее, пока не ослушался всерьез. Если бы знать раньше! А я кидал его, как ненужный, хоть и красивый булыжник. Но может, не все еще так плохо? Когда-нибудь должны же мы дойти. А там… там посмотрим. И оглянуться я не могу, вот незадача-то!»

Если бы Харон сумел посмотреть назад, он увидел бы совсем близко того таната. Теперь танат не повторял своей ошибки. Он вел Перевозчика, подняв Ключ как можно ближе к его затылку. Все другие танаты находились в хвосте колонны и не давали ей растягиваться.

Сыпучий склон сменился глубоким ущельем, и перед Хароном вдруг выросла скальная стенка, от которой можно было идти и вправо, и влево. Она была сориентирована так, что свет луны с Того берега лился прямо на нее.

Харон не позволял гневу овладеть собой. «Если я потеряю и голову — что останется?»

За ним послышался гомон многих голосов. Харон знал его. Изумленный. Взглянув под ноги, увидел муравчатую перепутанную траву. И ничего похожего на закрытую долину.

Нет привычных кустов, готовых превратиться в смертельные ловчие сети, зато впереди маячит искореженное деревце. Если до него дойти…

Миг, в который Перевозчик осознал, что опутавшие его тенеты лопнули и он снова получил контроль целиком, еще не кончился, а он уже крутнулся на пятке, уцепил продолжающего тянуть к нему зелено-голубой кристалл таната. Выдернул Ключ, которым тот все пытался тыкать в Перевозчика. Ага, тут не действует!

Огромный Харон, одной рукой держа таната за затылок, другой методично, но проворно вывернул ему суставы на руках. Движение — танат висит, ухваченный за щиколотку. То же самое Перевозчик проделал с нижними конечностями пятнистого. Привел тело в привычное положение. Танат слабо пискнул, но ладони, похожие на кору деревца-отметки, одна на затылке пятнистой плеши, другая на челюсти, резко повернули с поддергом, и писк оборвался. В шее таната слабо хрустнуло.

— Ну вот, а ты не веришь, что могу руки-ноги повыдергивать. Все в буквальном смысле, никаких тебе фигур речи, пятнистый. Перевозчик — это оч-ченъ конкретная личность.

Харон смотрел, как втягиваются на лужайку последние из колонны. Ему было не по себе от того, что он затеял. Роль героя-мученика его вовсе не прельщала, и тяжеленький камень-Ключ, покоившийся у него в кошеле, давал очень мало надежды. Наконец кто-то из танатов заметил фигуру Перевозчика, застывшую посреди смертельной поляны. Пятнистых подскочило сразу несколько.

— Почему ты здесь, Перевозчик?

— Харон, ты должен от них отойти.

— Ты что, не видишь веху?

На валяющегося у ног Харона изувеченного одного из них танаты не взглянули.

— Как это я отойду? На кого я их брошу? Ведь сказано им было, что их ожидает путь обратно, наверх, а мы пока не добрались. Я привык держать слово. Передохнем тут, дальше отправимся.

— Какое «передохнем», куда «дальше»? О чем ты?

. — Вот об этом, пятнистые. Об этом самом. — Харону стало не до притворства. — Слушайте мое условие. Все разворачиваются и возвращаются в лагерь. Идут отсюда обратно! — нажал он. — Или я остаюсь с ними. Буду стоять вот тут, точно в центре, и полечу первым. За мною — все они. Я не собираюсь их больше обманывать или покрывать чужие обманы. Ваши или… или кого-то другого.

— Их никто не обманывал. Им ничего не обещали. Они просто шли, куда им было указано, только и всего. Ты перевозишь через Реку, откуда тебе знать, что ждет их там, может, еще худшее. Ты не задавался вопросом, почему они оказались исторгнуты из своего Мира, прежде чем попасть в твой? За что? Какую кару, быть может, понесут, очутившись у себя снова? Но ты все-таки перевозишь!

— Это другое дело. Там у них появляется шанс. Здесь — никакого.

— Тебе не увидеть других Миров, Перевозчик.

— Мне хватит того, что происходит здесь. Мы вернемся, и они будут ждать в лагере. Миры могут передумать.

— Река не пропустит их через себя.

— Тогда они останутся в лагере.

— Это невозможно. Им нельзя находиться там. Они отобраны сюда.

— Значит, я останусь с ними тут. Миры потеряют Перевозчика. А ведь задерживать следующую Ладью…

— Щель все равно откроется. Мы не можем допустить, чтобы ты исчез вместе с ними!

Харон показал пятнистым издалека Ключ.

— Вы же ни за что не опуститесь до грубого, физического, танаты. Это только мне, неотесанному… — От края отвесной стены послышались крики, возгласы. В них была неподдельная радость, и Харон встревожился. — Пойду взгляну. А вы, пятнистые, думайте, да не очень тяните. Земля начинает дрожать, так обычно перед самым-самым и бывает. Не знаете? Понятно, откуда вам. За вас все делал Перевозчик. А теперь все… Вы б его сменили, раз такой строптивый.

Оставив танатов, по обыкновению собравшихся в круг, Харон быстро прошагал на край поляны, откуда доносился веселый шум, как на пикнике. Танатам он соврал: земля пока не дрожала.

Так и есть. Из скалы в каменную чашу бьет родник. Хрустальный, прозрачный. Совсем как в сказке.

Первого окунувшегося в крохотное озерцо Харон выдернул оттуда за шиворот. Это был крупный мужчина. От рывка он отлетел шагов на десять. Харон выхватил мальчишку, которого какой-то сердобольный намеревался умыть из озерца. Ударил по чьим-то сложенным лодочкой рукам, в которых хотели передать «воду». Пинками разогнал столпившихся у обрывающегося в чашу желоба, где весело бежала прозрачная мука и смерть. Встал между отпрянувшим и родником-обманкой.

«Я никогда не всматривался в партиях, отводимых на Горячую, в каждого по отдельности. «Пробы негде ставить». «Так захотели Миры, такого требует равновесие». А они вот какие, в большинстве своем — люди как люди. Разные. Только очутившиеся не там, где надо. Не чем иным, как чудовищной несправедливостью к ним, попавшим в жернова устройства Миров, это не назовешь.

Миры огромны прекрасны и бесконечны

Не знаю, не бывал. Сюда бы того, кто это выдумал. Перевозчиком».

От толпы отделилась женщина. Это была та, с девочкой. Она держала ребенка за руку.

— Я только дам ей пить, господин Харон.

Самая обыкновенная женщина. Высокая, худая нездоровой худобой. Ситцевый халатик, синие от холода губы. Что последнее у нее было в Мире? Больничная койка? Чем эта женщина могла Миру угрожать? Перевозчик даже представить себе не мог.

Разумом-то он понимал. Логикой. И не больше.

Харон покачал головой, указал женщине на стоящих позади, чтобы вернулась. Там многие уже поплелись прочь. В свете изменившегося неба видно, что они, как бывает обычно, кто сел, кто лег. Но основное ядро оставалось тут.

— Я прошу вас, господин Харон. Ребенку. Она так обрадовалась, увидев воду…

— Нет. Это нельзя. Не надо. Она перетерпит, так будет лучше. Пожалуйста, верьте мне… о, черт!

Женщина продолжала смотреть в черное лицо Харона, и взгляд ее был ищущим, умолял. Кто ей была эта девочка? Вряд ли дочка, скорее всего просто пригретая здесь, в лагере.

Харон медленно улыбнулся. Подействовало. В глазах женщины метнулся страх пополам с отвращением, она подтянула дитя к себе и отступила.

— Водичка, — сказало дитя, и Харон, до этого момента не очень в дитя всматривавшийся, сам почувствовал, что готов отшатнуться.

Девочка лет, по меркам Мира, шести-семи, в помятом, но сохранившем некоторую кокетливость легком платьице с кружавчиками, была, как ангелочек, белокура и кудрява. Румянец не ушел с ее щечек, открытые ручки и ножки не посинели в сухом стылом воздухе.

У девочки был узкий вертикальный зрачок и радужки глаз глубокого коралло-красного цвета. Это производило впечатление.

«Альбиноска, — подумал Перевозчик, — только и всего. А «змеиный зрачок» — тоже бывает. Альбиноска».

— Хочу водичку.

Розовый ротик приоткрылся, как треугольная пасть котенка. И как у котенка, в нем показались еще маленькие, но острые, как шильца, клычки. Они заметно выделялись, когда девочка подобрала нижнюю губку.

— Ам! — И на миг глаза ее вспыхнули, будто внутренним пламенем. А может, Перевозчику только показалось в неверных мглистых отсветах, источаемых с покрывавшегося облаками неба.

«Вот и цена твоему бунту, благородный Перевозчик. Убедился? Станешь продолжать?»

Ему показалось, что он ощутил напряжение почвы под ногами. Снова выходить в центр совершенно не хотелось. Уже очень многие, увидев объяснение Харона с женщиной, стали расходиться от родника с озерцом.

Он совсем готов был сдаться, но тут и там замелькали хламиды и пятнистые рожи танатов. Сидевшие и лежавшие в траве поднялись проворно, те, кто разбрелся по краям поляны, были сгоняемы в кучу. Опять появились черные полоски танатовых мечей.

Харон не шевелился до тех пор, пока последние из отобранных на Горячую Щель не были убраны с поляны. Земля действительно вздрагивала, подобно натянутой барабанной шкуре, и дробь невидимых ударов изнутри ее передавалась Перевозчику, пока он шел, демонстративно не спеша пересекая пространство лужайки. Смотрел прямо перед собой. Его так и подмывало побежать. Но он шел шагом.

Вот и хвост уводимых танатами помилованных скрылся за склоненным утесом. Немного пройдя следом за ними, Харон вдруг вернулся.

Скальная стена все так же поднималась перед ним. Резкий свет — снова луны! — выявил мельчайшие детали. Под стеной…

Ничего похожего на травянистую лужайку Перевозчик здесь уже не нашел. Ровная щебеночная полоса с нечастыми крупными кусками камня. Похоже на русло высохшей реки, какими они бывают там, в Мире.

Харон нагнулся, поднял осколок величиной с человеческую голову. Размахнулся — камень попал почти в самый центр «русла», туда, где Перевозчик обещал танатам остаться и провалиться в огненную бездну вместе со всеми. Ничего не случилось. Донесся короткий стук камня о камень, отлетело два-три осколка. Брошенный булыжник прокатился, замер, и Харон тут же потерял его, одинаково-серый среди точно таких же.

Уходя, теперь уже окончательно, он зачем-то стал забирать гораздо правее дорога в лагерь. Опять перепрыгивал расселины и с терпением муравья карабкался по неверным осыпям. Никакого удовлетворения от своей пусть маленькой, но победы над танатами он не ощущал. Мешочек-кошель с берилловым Ключом ударял Перевозчика по бедру.

«Никто из них не оглянулся, — думал Харон, цепляясь и подтягиваясь на следующем карнизе. — Даже пятнистые. И Ключ так и не понадобился».

На одной из скал, что была повыше других, Харон задержался и огляделся вокруг. Каменное крошево тянулось во все стороны до горизонта, который был очень близок из-за накрывающей окрестности мглы.

Сориентировавшись, Перевозчик продолжил свой путь.

Ты звал меня? Я пришел. Здравствуй, Дэш. Почему ты не хочешь говорить со мной?

В полутьме ниши, как две капли похожей на все другие, облюбованные Дэшем в самых неожиданных местах скал, глаза закрылись на миг и вновь испытующе уставились на Харона. Дэш продолжал хранить молчание. Лишь верхняя часть лица Дэша осталась очертана четко. Прочие детали терялись, то проступая на гладком камне, то стираясь почти до невидимости.

Харон опустился на одно колено, потянулся рукой — чего никогда не делал — к светящимся контурам.

— Дэш…

— Ну, помолись на меня еще. Убери руки. Но ты на коленях, я удовлетворен.

Харон замер. Он вообразил, что изменение коснулось и Дэша. Что теперь Перевозчик совсем один на один с Рекой и прочим.

Он медленно отсел, как был вначале, к стенке ниши. Сказал несколько слов себе под нос.

— Какая буря эмоций, — продолжил Дэш. — Поберег бы ты их для чего-нибудь более полезного. Я молчал, чтобы тебя наказать. За то, что ты устроил у Горячей Щели. Тебе мало нового пейзажа лагеря? Развала…

— Танаты убеждены, что лагерь ничуть не изменился, что он был таким тысячу лет.

— Или миллион.

— Или миллион. Дэш, не сердись. Теперь следует ждать новых потрясений? На Реке? В Мирах Той стороны? Что они такое все-таки? В моем Мире строились те или иные предположения…

— И в моем, Перевозчик. Те, иные, третьи. Я сам испытывал интерес, пока… пока не был призван.

— Сюда, Дэш?

— Сперва не сюда. Тебе не стоит быть посвященным в мой путь. Для твоего же блага, Перевозчик. Зачем понадобилось твое представление на Горячей? Чего ты добился? Прежде все проходило у тебя на редкость гладко. Я удивлялся и был рад за тебя.

— Потому, наверное, и понадобилось. Не смог я больше удивляться от радости. Нет — и точка. Абсолютное оружие. Враг может уничтожить тебя, но не победить.

— Разве мы враги?

— Что видит Перевозчик? Реку, лагерь, Ладьи, Горячую Щель, танатов да этих, «примороженных»… Слушай, Дэш, я на Горячей-то одного пятнистого — того, пришиб.

— Танатом больше, танатом меньше, не обращай внимания. Что они из себя представляют, ты уже разобрался?

— Говорил один пятнистый что-то.

— Их путь так же рознится от наших с тобою, как и наши друг от друга.

— Но сошлись эти разные пути здесь.

— Это так.

Харону зачастую казалось, что Дэш нарочно не договаривает, чего-то от него ждет. Словно Перевозчик должен подойти к какому-то озарению, догадке, соображению, на которое его мягко и ненавязчиво направляют, оставляя последний, решающий шаг за ним самим.

Харон зачерпнул горсть праха, смешанного с камушками. Пересыпал с ладони в ладонь, пока не остались только самые крупные. Выложил в ровную линию перед собой, оставив один в руке.

Подбросил один камушек и в этот момент подхватил другой. Подбросил два, подхватил третий. Поймал три, подбросил, подхватил четвертый… Тихонько проговорил:

— Раз-два-три-четыре-пятъ, начинаю собирать. Новый камушек в ладошку, собираю понемножку.

— Что это?

— Детская игра: кто больше камушков соберет. И песенка. Песенку полагалось напевать при этом. «Десять камушков». Еще была игра в «двенадцать палочек», но там по-другому совсем. Подберешь неискаженные аналогии из своего Мира, Дэш?

Дэш находился в затруднении. Он никогда еще не видел Перевозчика, который бы забавлялся детскими играми и напевал песенки.

— Я… я уже не очень хорошо помню свой Мир. Это было так давно.

Харон подобрал шестой камушек и слегка потрясывал ими в горсти, готовясь подобрать седьмой. Это была все усложняющаяся задача.

— В камушки когда-то играл и я. Когда был ребенком в возрасте тех, кого не отдал в этот раз Горячей Щели. Понимаешь меня, мой Дэш? Похожими камушками Локо указал мне путь отсюда вверх по Реке, выше места, где сливаются Вторая и Третья. Псих утверждает, что это легендарные Стикс и Коцит… On! Семь.

Зачем я тебе это говорю, мой Дэш? Затем, чтобы ты понял, что у меня есть личная цель здесь, на Переправе. И если я все-таки ее не достигну, то меня здесь вообще ничто не будет удерживать. Тогда я попробую выбраться в свой Мир сам по себе, без разрешения. Пусть попробуют обойтись без Перевозчика. А я устал. Что скажешь на это, верный Дэш?

— Боюсь, прозвучит жестоко, но… тебе не достичь твоей цели. Да, я знаю, ты ищешь синюю страну на Той стороне, где теперь та, кого ты помнишь. Смирись, Харону не дано вернуть кого-то из-за Реки. Смирись, как ты умеешь это делать.

Камушки постукивали в черной горсти. Нагнув голову, Перевозчик внимательно разглядывал восьмой камушек.

— Я знаю не больше твоего, но и не меньше, не забывай об этом, Перевозчик. Мы же говорим на одном языке… Послушай одно соображение, может, тебе от него станет легче. Это соображение мое личное, основано на собственных наблюдениях и размышлениях, но я имел на них времени побольше, чем ты.

Перевозчик на Реке всегда один. Они меняются, это так, но никогда не встречаются лицом к лицу, и никогда, ни на единый миг Времени, которого здесь нет, Река не остается без Перевозчика. Таков закон Миров. Я действительно не знаю, что с Перевозчиками бывает после того, как они покидают свое место, куда и как направляют их Миры. Но я могу предположить, почему они сюда попадают. За что выбираются из Стражей, которых все-таки больше, чем один. Тебе, конечно, известно, как взаимодействуют между собой не тела, а вещества в твоем Мире?

— Химические реакции, — пробормотал Харон.

— Вот-вот. Одно вещество соприкасается с другим, и в результате получается что-то третье. Какая-то часть одного вещества переходит к другому, а какая-то оказывается свободной и удаляется. Но существуют такие субстанции, которые сами в процессах не участвуют, но без присутствия их в самых ничтожных количествах, пусть одним-единственным атомом, реакция не пойдет. Они носят название катализаторов…

— Я все-таки не имбецил на прогулке, Дэш. Спасибо, ты не спросил меня, знаю ли я, что такое атомы.

— Я лишь подбираю аналогии, как ты просил.

— Перевозчик — не основная, но необходимая деталь. Вроде соуса к макаронам. Ладья без него не тронется, не разверзнется Горячая Щель, новый оракул не укажет кому-то дальний путь. Ты и вправду знаешь не больше моего, мой Даймон.

— Чрезвычайно редкая деталь, Перевозчик. Тот, кто послужил основой, матрицей, сперва для Стража, а потом для Перевозчика, должен обладать неким неуловимым и необъяснимым качеством, которое и делает его столь важным для самого существования Миров. Я имею предположение…

— Сходил бы ты раз со мной на Ладье через стреженъ, Дэш, — никаких предположений не понадобилось бы. — Харон наконец решился, подкинул семь камушков тесной стайкой и кошачьим движением подхватил восьмой. — Я уже был Стражем, мой Дэш, когда встретил ту, которой мне не найти. Мне указали на нее, и я ничего не мог сделать против. Я мог только открыться ей, но, конечно, не сказал всего. Я тоже искал аналогии и уподобил Реку, Перевозчика, танатов, в общем, все это, такой Службе Спасения Всех Миров. А ведь мои слова тогда были даже не предположением, а просто выдумкой, чтобы мне легче было выполнять долг перед Мирами. И еще рядом был мой друг, и на него мне было указано тоже. Я выполнил свой долг тогда, как выполняю теперь. Смиренно. По-твоему, у меня это хорошо получается?

— Ты не выдумал, ты угадал, Перевозчик. Только припомни, как это почиталось высшим достижением твоего Мира — угадать! Как стремились, жизни клали, посвящали труды свои и дела. Как притягательна была эта власть предвидения. Как возносили обладающих ею.

— Возносили?

— В конце концов — возносили всегда. Если не при жизни в Мире носителя этого дара, то после его ухода. А Перевозчик уже переправлял его на Ту сторону.

— Ты считаешь, все, кого считают в Мирах провидцами, просто — чужие? Очутившись в собственном их Мире, они становятся «людьми массы»? Ну, не людьми, кто там…

— Ты так сказал.

Перевозчику была безразлична судьба предсказателей в их Мирах. Он думал о другом теперь, когда Дэш наконец подтвердил вслух то, о чем Харон пока говорил лишь самому себе в самых горьких мыслях. Что ж, тогда…

— Ты не сможешь выйти в свой Мир по собственному желанию, — жестко сказал Дэш. — Если все так пойдет и дальше, тебе некуда будет выходить. Возможно, тебе уже некуда. Тот, кто занял твое место Стража, пользуется данной ему властью над сущностями не так, как…

— Я знаю. Я справлюсь с ним там. Выйду и справлюсь.

— Ты думаешь, это так просто?

Харон неловко, одной рукой развязал поясной кошель, показал Дэшу Ключ.

— На танатов управу имеем, Ладья мне подчинится. А там, в Мире, уж мое дело, я еще ничего не забыл.

— Ты забыл о том, в каком виде собираешься появиться у себя в Мире. Прямо вот так, как есть? Да и куда вверх ты собираешься идти по Реке, к каким истокам? У Реки их нет.

— Откуда берутся мои тела? Те, которые мне дают при выходе? Я узнал в этот раз, они… от них исходит как бы невидимый свет… Его засекают после моего ухода.

— Если бы в твоем Мире по-настоящему умели видеть, то засекли бы не только этот ваш «невидимый свет», — сказал Дэш пренебрежительно. — От них исходит столько разного… Другое дело, что там либо пока не научились, либо забыли то, что знали. А многое не будут знать никогда.

— Они научились. Достаточно, чтоб меня засечь. Они там смышленые ребята, в моем Мире.

Вот и девятый камушек в горсти Харона. Дэш замерцал, как делал, прощаясь. На этот раз это означало просто смех.

— Ну как, Перевозчик, твой Дэш смог отвратить тебя от грустных мыслей и может быть свободен?

— Подожди, я должен взять десятый и тогда буду чемпионом всех Миров. Всей Вселенной и нашего двора.

А ты разъясни еще, пожалуйста, про тела. Они вообще обязательны?

— Они нужны, чтобы ты мог адекватно воспринимать Мир, а живущие — тебя, не больше. Кроме того, Миры дорожат своим Перевозчиком и для его комфорта придают некоторые специфические дополнительные качества.

Харону вдруг почудилось, что он сидит на крохотной кухоньке и изо всех сил старается не смотреть в глаза очаровательной рыжей девушке, чтобы непроизвольно не включился его такой специфический взгляд.

Дэш замерцал сильнее. Он, конечно же, уловил то, о чем подумал Перевозчик. А может быть, и всю картину целиком.

Из-за несвойственного ему смущения Харон поспешно спросил, переводя затянувшийся разговор на другую тему:

— С приходом нового Перевозчика все здесь меняется? Названия, история, фольклор? И не Река уж вовсе, а какой-нибудь Перевал? Перекресток? Не Харон, а…

— Река непреложна. Перевозчик всегда одинаков. История тут не меняется, это тебе не Мир. Ее вообще здесь быть не может, по определению вечного. Ты начал задавать ненужные вопросы.

— Как же ты различаешь Перевозчиков? — не сдавался Харон. — Тот он или уже другой? Прежний или, например, новый?

— Мне же приходится вас слушать.

Дэш произнес это так выразительно, что Харон, ничего не говоря, подкинул девять камушков, но десятый подобрать не смог — они разбежались. Один упрыгал в сторону.

— Не ходить мне в чемпионах.

— Тебе не нужно ссориться с танатами, — внятно сказал Дэш. — Нельзя говорить: «Смените, если не нравится строптивый Перевозчик». Нельзя вмешиваться в течение непреложных событий. По-видимому, это свойство — идти наперекор — твое глубинное, суть твоя лично, а то и вообще присущая твоему Миру. Быть может, благодаря этому качеству ты и призван был Мирами, оно — то, чего им не хватает, хотя, на мой взгляд, это лишь путь к разрушению. Сделанного не вернуть, и тебе остается только продолжать в том же духе. Посмотрим, что из этого получится.

Сидевший с открытым ртом Харон отбросил пару камушков, что задержались у него в руке.

— Даймон Уэш, ты сейчас сказал, будто танаты способны заменить меня, Перевозчика. Изволь объясниться более четко. Я правильно тебя понял? А ты меня общими словами утешаешь.

— Нет, — сказал Дэш. — И понял ты, как всегда, неправильно, и я тебя не утешаю. — И исчез.

Харон смотрел на место, где он мерцал только что. Под скалой остался маленький темный камушек, отдельно от кучки других. Тот, который убежал. Перевозчик пошевелил его большим пальцем ноги.

Он подходил к лагерю берегом Реки. Узкая, шагов в десять, полоска черного песка тянулась под громадным обрывом со взбегающими наискось ровными уступами. Миновал то, что осталось от первых линий, отметив, что исчез наваленный плавник, не встречая никого из обитателей, дошагал до давно завидневшейся Ладьи.

И вновь заполненная набережная, и танаты с мечами, и восходящие на Ладью.

Немного поколебать этот порядок можно, но изменить? Не того боится Дэш, не о том, о чем стоит, пекутся танаты. Будет новый Перевозчик, и все останется на своих местах. Неведомые Миры могут быть уверены в своем равновесии. В крайнем случае чуть вздрогнут. А о Перевозчике-строптивце: «И не было такого», — скажет танат. И будет прав.

Ладья походила на выбросившегося на берег кита. Плоскодонная, как десантная баржа, она и открывалась с тупого квадратного носа, и идущие поднимались по сходням на вываленной на берег нижней кашалотовой губе.

Харон не стал дожидаться приглашения, шагнул к стоящим у сходен танатам. Их было по две пары с каждой стороны. Перевозчик обратил внимание, что на сей раз пятнистые не гонят на Ладью, а все собранные на набережной постепенно, без суеты перемещаются к ее разверстому нутру.

Вот теперь настоящий Ковчег.

«Был он в длину трехсот локтей, — вспомнил Перевозчик, — и пятидесяти в ширину, и тридцати в высоту. Палуб имел три, где верхняя палуба для птиц, а средняя для людей, нижняя же — для зверей и пресмыкающихся. И дверь Ковчег имел одну».

Сходни висели на двух огромных цепях, как у замковых подъемных мостов. Никто не рвался к ним и никто не стремился уйти с набережной, спрятаться, сбежать. Обитатели лагеря просто стекались со всех сторон и медленной шевелящейся массой втягивались в Ладью. Снизу Харон палубы не видел.

— Отправляетесь, пятнистые?

Ответом ему было молчание. Танат повернул голову, оглядел, отвернулся.

— А может, и я на что сгожусь?

Не дождавшись ни звука, Перевозчик бесцеремонно растолкал их и вступил на сходни вместе с остальными. К его удивлению, поднимающиеся рядом никак не реагировали. Посторонились, пропуская вперед, и только. Как равного среди равных. Как одного из них. Как своего.

После расставания с Дэшем Харону было не по себе. Шутки шутками, а что действительно могло его ждать в лагере? Как ни поверни, он сломал заведенный распорядок, и последствия не могли не волновать его, как он ни хорохорился перед танатами, Дэшем и самим собой. Но чтобы вот так — полное равнодушие, пусть внешне…

«Перевозчик, может, ты уж и не перевозчик, а пассажир? Куда тебе, к людям, или на третью палубу, к пресмыкающимся? Гадам подземным и подводным? В чрево?»

Однако в чрево отправиться не удалось. Почти сразу от входа, спускной аппарели, самые обычные ступени из широких досок вели вверх, на палубу, отделяя от входящих внутреннее пространство Ладьи со всем, что там есть, если что-то там есть вообще.

На палубе, распахнутой как площадь, было полно, и оставалось еще немало пространства. Харону подумалось, что он впервые свободно идет по Ладье, ведь в рейсе его местом являлся помост кормчего. Направляясь к нему, привычному, Харон посматривал на окружающих. Он никак не мог определить, отчего они кажутся ему не совсем обычными. Не каждый из них в отдельности, а все в массе. Одетые, как всегда, пестро, часто совершенно неожиданно, иногда — экзотически. Костюм от Версаче и телогрейка, лоснящаяся, черная, промасленная спереди до зеркальности. Балетная пачка и чешуистый, как змеиная шкура, вечерний туалет. Шнурованный противоперегрузочный комбинезон и тропикан — только пробкового шлема не хватает. А вон парочка бич-гёрлс в бикини, а одна — топлесс, кутаются в рогожи, не иначе у Локо добыли, и опорки рогожные на неизмеримой длины ногах. Белый халат и мягкая домашняя куртка, юбки и джинсы, пижамы и платья, пуховки и маечки-безрукавки. Люди, люди, люди, а быть может, натурально — копии? А тела похоронены там, в Мире, опущены на веревках в холодные ямы, уехали вниз, в провал мраморного цоколя, и металлические шторки сошлись над ними, и проводил в тишине умолкшего Баха шепот: «…спокойно…» Тому, что должно быть — и было! — удалено из Мира, предоставлены временные пристанища, вроде того, что дается, одноразовое, Перевозчику на его краткосрочный отпуск…На Реке, в лагере, «временное» — то же, что и «безграничное», «вечное». Чем измерить, как исчислить срок их пребывания здесь? Пока не придет Ладья, пока Мир, готовый открыться, не послал за своими. Пока не явится новый оракул, чтобы указать кому куда следует, пока не придут танаты, пока не взойдет на борт последним всегда готовый исполнять свою работу Перевозчик…Где синяя страна, где поля бледного асфодела, на которых скитаются души? Нет, все — здесь. Страх, тоска, боль, грызущее сознание невозможности ничего исправить, надежда — и страх перед этой надеждой… Лица, лица, лица, старые и молодые, мужские и женские, красивые, обыкновенные, уродливые…

Из пары двойников еще надо долго разбираться, кто был первым, а кто вторым, кто оригинал, а кто слепок. В бывшем Мире Перевозчика главным доказательством всегда оказывалось свидетельство третьего лица. Как быть, если оно отсутствует? В принципе? Хотя рано или поздно помирать приходилось и тому и другому, и испытывали они при этом одинаково, пусть здесь, в лагере, это происходит быстро. Помучился чуть — и ты уже «примороженный», и ничего тебе не надо, ты подготовлен для нового рождения, уже в своем, настоящем Мире. Он будет для тебя одновременно нов и узнаваем, и когда-нибудь ты скажешь себе: я дома. Миры милосердны к вам, обменивающиеся атомы. А как насчет катализаторов реакции?…

Харон коснулся края своего помоста и понял, чем эта партия показалась не похожей на другие, заставила насторожиться.

Он постоял немного, упершись в край помоста ладонями. Румпель, как водится, тот же. Или копия, неважно. Ударил по помосту кулаком, так что дерево загудело, быстро пошел обратно на бак. При этом завернул один раз к борту, чтобы окончательно убедиться в том, что заметил еще с берега, от сходен. Да, эта Ладья весел не имела.

«Самоходом пойдем. На двигателе типа водомета. Спереди дыра, позади отверстие. Черт, это, по-моему, тоже «выскочило». Ну, если так, как мне думается, то мне же и легче. Посмотрим еще, кто из нас пятнистее…»

Прогромыхав вниз в расступающемся потоке ползущих навстречу, Харон без всяких предисловий, сбоку, как вышло, заехал ближайшему танату по скуле. Ощутил, как у того отъехала челюсть. Сбитый танат уронил и своего напарника, что стоял рядом.

«Прелесть с ними, летят, как кегли. Но вы будете со мной разговаривать, танаты. Следующий».

Очередь на сходнях реагировала вяло. Некоторые даже не посмотрели. Впрочем, как раз поднимались «примороженные», кое-кто и двигался-то с закрытыми глазами. Высшая проба — с исчезнувших сотых линий. Один или двое тронули плечо соседа, указывая.

Закончив со следующим (левой в висок, правой, наискось, в скулу — как учили когда-то), Перевозчик сквозь поток прошел на другую сторону сходен, принялся за пятнистых тут. Он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Он даже не торопился. После первого таната его заметили, после второго отступили, выхватив мечи. Толпа качнулась, потекла вбок. Наконец последний из четверки, оставив без внимания тела остальных, будто тут их и не было, невозмутимо и высокомерно сказал:

— Ну, что тебе еще надо, Перевозчик? Что ты бесчинствуешь? Нам это не нравится.

— А вот я разъясню, что мне надо, — Харон, увлекшись, сцапал и этого.

— Остановись, Харон! — властно сказали сзади. — Уймись, Перевозчик, мы будем говорить с тобой!

Оглянувшись — что ж за привычка все сзади подходить! — Харон процедил:

— Это еще как попросите. Я, — сделал ударение, — могу не захотеть.

Отпущенный высокомерный несколькими движениями оправил взбитую хламиду и вновь занял свой пост у сходен.

«Достоинство свое танаты блюдут, этого не отнять, — запоздало подумал Харон. — Не то что я».

Он отчего-то ожидал увидеть вновь того, с вывихнутыми пальцами, выбитым плечом. Но танат, окликнувший сзади, был целеньким, неповрежденным. А того, выходит, он все-таки окончательно обработал.

— Пятнистые, куда вы деваете своих после… ну, как из строя выйдут? Где у вас цех переплавки-перековки? Или — как мусор?

Перевозчик был верен себе.

— Не твое дело. Чего ты хочешь?

— Почему вы грузите на Ладью всех? У вас же был тан, я сам держал его в руках. Где это видано — сразу весь лагерь на Ту сторону? Им же к разным «пристаням», к разным Мирам.

— Не у одного тебя меняются планы, Перевозчик. Мы решили, — танат дробно рассмеялся, — последовать твоему примеру. Надо меньше предаваться пустым разговорам в горах. Новый оракул указал нам. Ладья станет заходить на разные «пристани», только и всего. Развезешь их, вернешься, и лагерь опять полон.

— Харон! Харон! — закричали из толпы, и Перевозчик не успел ответить танату.

Группа, в которой были и Гастролер, и Псих, и девушка-пифия, испуганно к Гастролеру жавшаяся, и виднелась макушка Локо из козьей шкуры, подходила к сходням. Рядом шли в той или иной степени «примороженные» индивидуумы, и группа выделялась. Звал Харона Листопад.

«Вот поэтому я и понял. Слишком они на этой Ладье собрались разные. И слишком много. Большого напряжения ума от тебя, Перевозчик, не понадобилось, надо признаться».

— Вот этих — сюда, — сказал он, еще не совсем понимая, верно ли поступает.

— Ты перестанешь делать нам назло, Перевозчик? — ощерился танат. — Сколько можно создавать трудности из одного своего каприза? Мы уважили твое мнение, отнесись и ты к нашему соответственно. Где твоя честь? Ты забыл свой долг!

— Не шипи, пятнистая крыса, все равно сделать ничего не можешь. — Харон наблюдал, как компания выворачивается из потока. — Как прикажешь тебя понимать — я не уважаю вас, танатов, или я не выполняю свой долг по отношению к Мирам? Миры — это вы? Государство — это я? Новая интерпретация старинной формулы из моего Мира — откуда вам ее слышать?

— Харон, мы знали, что ты не бросишь, — проговорил Листопад, оказываясь рядом. — Я говорил им… говорил ведь? — обернулся он к остальным.

(*Здесь — Аполлоний Родосский, «Аргонавтика», III в. до н. э. (пер. Н. Мамонтова))

сказал Псих.

— Как поешь, когда тебе хвост прищемить. «Плечо…» Уж я тебе подставлю, погоди.

— Братан, все пучком! — Гастролер.

— Как же это вы, такие смелые, на Ладью-то поплелись? Ладно, позже. — Харон обвел всю компанию пальцем и указал им в сторонку, а подумав чуть, вообще махнул, чтобы убирались.

— Ты поплатишься, Перевозчик! — возник между ними танат.

— Не грози. Хуже, чем есть, вряд ли выдумать. Эти останутся. А то вам будет скучно с самими собою. Их до моего возвращения и покараулите, чтоб даром не проедаться, забаловались вы, меня уже не слушаетесь, — Харон выразительно похлопал рукой по бедру, где висел кошель с Ключом.

Гастролер, который все выглядывал кого-то в общем потоке, вдруг нырнул туда, вытащил за рукав неопрятного толстячка. Харон узнал Брянского.

— Ну, сокровище. Он-то вам зачем? Брянский был совсем не тем вертлявым бойким

приставалой, что встретился Харону. Обычные «примораживающие» трансформации коснулись его щедрой рукой. Он, должно быть, уж и не разговаривал.

— Нельзя его отправлять, — говорил Листопад. — Мы без него, Харон, знаешь, как без рук. Это ничего, что он почти не узнает. Это ему не мешает.

— Мужик рулит свою фишку, — подтвердил Гастролер, заботливо устанавливая Брянского прямее.

Последние из последней процессии втянулись в ладью, на ее широкий трап, на палубу, где, наверное, стало не повернуться. Харон окинул взглядом опустевший лагерь. Вдруг… нет, это не было обманом зрения в неверном свете. Панорама палаток на фоне Горы задрожала, и по ней побежали волны, совершенно точно, как там, в Мире, только не произошло замены на негативное изображение. Ошалело ругнулся Гастролер, охнул Листопад, Псих забубнил себе под нос. Танат рядом, и на посту у сходен, и все они, торчавшие на очистившейся набережной, дернулись разом как-то очень синхронно, как бы повторяя одно и то же движение, которое Перевозчик не сумел уловить. Волны бежали, бежали не концентрические круги, а прямые, как переливающиеся складки исполинского занавеса. Локо раскинул руки и застыл так, будто распятый. Все шире, шире расходилась эта рябь, отхватывая все большее, большее пространство, подбираясь. Вот уже фигурки танатов на дальнем конце качнулись, расплылись. Харон нашел в себе силы оглянуться, чтобы посмотреть на Реку, на даль Того берега — там пока было спокойно, рябь шла с этой стороны. Луны заплясали в небе танец, которым начиналось их схождение над Переправой. Взвизг — Харон не разобрал чей, ропот позади, над головой — с загруженной Ладьи…

Кончилось. Все на местах. Ничего не прибавилось, ничто не исчезло. Сбившаяся кучка Локиной компании. Перевозчик, постепенно приходящий в себя. Танат, который вертит в пятнистых пальцах Ключ.

Харон схватился за мешочек — его Ключ был на месте. Даже развязал, чтобы посмотреть.

— Можешь не сомневаться, Перевозчик, у нас точно такой же. Их два. Пусть уж один достался тебе, но наш всегда притянет его обратно через Реку. Они одинаковые, две половинки одного.

Танат спрятал свой. Довольно осклабился. Он или делал вид, что ничего экстраординарного не происходило только что, или… или уже свершившееся событие сделалось для таната, для всех танатов чем-то само собою разумеющимся, тем, что было всегда и будет всегда, единственно правильным и возможным. Как Река. Как Миры. Как все. Харон впервые почувствовал, что ему трудно удерживать свой рассудок в повиновении.

— Харон, ты видел? — Листопад.

— Ну, бля… ну, потухни свет… — Гастролер.

— Бойтесь! Бойтесь мерцающей ночи! Она ослепляет. — Локо.

Они кинулись к нему, эти остающиеся в лагере. Даже танат вынужден был посторониться, но его все равно толкнули. Конец заведенному порядку, конец равновесию.

«Кого-то в этой компании перестало хватать», — подумал Харон.

— Ну куда, куда прете! Сказано — в лагерь! Сидите где-нибудь, чтоб вас найти можно было, как вернусь. Все, свободны. — Харон вновь позабыл, чтоего не слышат. — А ты, пятнистый…

— Твоя очередь, Перевозчик. — Танат, а за ним остальные подтянулись уже, указывал на аппарель. Цепи, висевшие свободно, начали выбираться. В глубине Ладьи ожили ее неведомые механизмы.

Харон почувствовал. Скользнул твердой ладонью по крупным полированным звеньям. Их звон отдался в нем.

— Рейс длинный, Перевозчик. Придется потрудиться, чтобы доставить всех по назначению. Ты сможешь поискать вволю.

Странно, но насмешки танатов перестали на него действовать. Харон спросил только:

— А Ладья?

— Ладья пойдет куда нужно. Это особая Ладья. Она выдержит. Иди.

Сходни пошли вверх, едва он ступил на них. Особая Ладья тоже спешила. Харона догнал крик, но аппарель уже поднялась, и он лишь с палубы смог увидеть, как Гастролер бьется в руках насевших Листопада и Психа, и Локо, и даже топчущегося Брянского, а девушки с ними нет.

«Неужели поднялась с последними? Только и момент у нее был, как Гастролер за Брянским отлучался. Вот тебе и пифия».

Танаты встали спинами к ладье, мелькнули мечи. Остатки Локиного воинства как ветром отнесло от берега. Слышно было, как Гастролер матерится вчерную. Потом он затих. Листопад что-то говорил ему. Махнул рукой. Отвернулся, засунув руки в карманы бушлата.

Пробираясь на корму, Харон не увидел девушки-оракула. Палуба была забита. Пожалеешь о Ковчеге с его тремя ярусами.

Харон подержал раскрытую руку над лоснящимся деревом румпеля. Ему казалось, что стоит ему чуть приглядеться, и он различит проникающие нити токов, идущих из тела Ладьи в его тело.

Особая Ладья, которая пойдет куда нужно, которая выдержит. Он понял еще внизу, что это означает лично для него. Сколько раз Ладья пересечет стрежень. Собственно, сколько — это ему еще предстоит узнать. Ладья-то выдержит… Понял, но не дал танатам удовольствия заметить это.

Перевозчик коснулся руля. Он и Ладья стали одним целым.

Глава 11

Как все Миры не могут обойтись без Перевозчика, так и каждый из Миров не обходится без своего Стража или даже нескольких. В момент описываемых событий и в нашей части нашего Мира жил и действовал свой Страж, призванный Мирами на место предыдущего. Пригодность и целесообразность — вот два критерия, по которым призываются живущие на службу Мирам, это абсолютное правило. Во всем остальном они могут различаться до противоположности. Вот и сменивший своего предшественника в нашем Мире был совершенно не похож на него по своим чисто человеческим качествам. Другого склада был человек. Но конечно, как это бывает у Стражей, в начале своей работы он учился. Его учили.

Всякий раз это бывало по-разному.

То вдруг, словно сотканное из тысяч крошечных деталей, миллионов штрихов, появлялось изображение лица, которого никогда прежде не видел, человека, с которым не встречался, но теперь начинало казаться, будто знакомы всю жизнь, и надо непременно его найти, и как можно скорее. Мучительное ощущение не отпускало, обращаясь в нестерпимый зуд действия, которое разум понимать отказывался. Облегчение наступало с первыми же предпринимаемыми шагами. Стоило лишь… ну, хотя бы выйти из дому с мыслью, что отправляешься на поиски. Внизу, по пути к стоянке, где он держал свою «Вольво»,

начинало приходить понимание, куда примерно нужно отправляться, в какую сторону ехать. За рулем это понимание превращалось в уверенность. И он ехал, и находил, и удивлялся. Сначала.

Бывало, его охватывала тяга к путешествиям. К поездке в совершенно определенную точку страны. Он никогда не знал заранее, куда ему захочется отправиться, и со временем приспособил держать под рукой Большой географический атлас России. Он перелистывал его и на какой-то странице чувствовал: то! Карта будто сама разрасталась, приближаясь к глазам, и буквально через считанные минуты он уже знал, в какой именно пункт отправится на этот раз. И за кем.

Случалось, прямо посреди белого дня начинали одолевать смутные видения каких-то иных мест, улиц, домов, пейзажей, призрачно ложащиеся на те, в которых он пребывал в настоящий момент. Поначалу пугающие, они очень быстро выказали свою полную безвредность и отчасти даже управляемость — усилием воли и мысли он научился отодвигать их в сторону, уменьшая, как переводится на маленький экранчик в углу главного изображения картинка параллельной программы в продвинутых телесистемах. Однако если он немедленно не начинал действовать, чтобы разобраться, определить, что ему показывают и где это может находиться, картинка самовластно вырастала, захватывая все большее и большее количество площади в его поле зрения. Он был вынужден подчиняться, и это, нужно отметить честно, было совсем не трудно. Как всегда, едва он начинал сам, ему тут же шли на помощь. Вдруг подворачивалась соответствующая страница справочника, приходило собственное воспоминание или, что чаще, какое-то внезапное озарение.

Несколько раз приходили письма от неизвестных адресатов. Короткие строчки указаний, отпечатанные, вытесненные, коряво написанные от руки. Он не сумел сохранить ни одного. Письма исчезали. Были телефонные звонки с разными голосами.

Детали складывались, пейзажи вспоминались, билеты всегда оказывались заказаны заранее.

Он имел счета в двух банках и карточку АСКО. Не Бог весть какие суммы, но они вдруг стали возрастать. Ежеквартальные поступления, как будто выплата стабильных дивидендов. Поразмыслив, он не стал поднимать вопроса об их источнике. Забросил все свои дела, свернул бизнес, полностью перешел в подчинение захватившим его неведомым силам, объяснения которым также не искал.

Это было похоже на негласную договоренность, тайный пакт, в котором стороны соблюдают взаимный интерес, ни в коем случае не переходя неназванных вслух, но хорошо ощущаемых границ.

Он увлекся. Ожидал следующих «сеансов» с нетерпением и азартом, гадая, в какую форму выльется новый контакт с запредельным и — что не менее важно — какой цифрой он будет обозначен в следующем поступлении.

И были новые собирающиеся пред ним образы, были имена и адреса, были письменные приказы, шепот в телефонной трубке, колдовски расширяющаяся, вбирающая панорама карты, озарения, были кусочки головоломки, обрывки зрительных воспоминаний и впечатлений, которые вдруг складывались в целое, в нужное, в то, чего от него хотят.

Вот только снов не было. Он вообще никогда в своей жизни снов не видел. Такого склада был человек.

В своей психической вменяемости он не сомневался. Слишком быстро ему сделалась ясна цель его поисков, которую преследовали управляющие им. Потому что всякий раз усилия его приводили к встрече с назначенным ему субъектом, разговором под тем или иным предлогом или просто так, «по ошибке», и для субъекта это заканчивалось… Понятно.

Собственно, самый факт его не особенно трогал. Гораздо важнее было то, что с точки зрения законности никаких претензий к нему лично предъявлять было не за что.

Он никому не рассказывал — по понятным причинам. Но ему и потребности в этом не ощущалось. Он, и только он был орудием высших сил, мечом Немезиды, волей Провидения, символом Божественной десницы, играющей смертными по своей, высшей воле.

А потом он получил власть во всей полноте. Он сам стал способен определять, кому еще оставаться, а кто должен уйти. То, что прежде «передавалось» ему, стало частью его существа. Он сделался почти… да что там — равен богам в решении людских судеб. Так он считал. Поднялся и встал вровень с высшими, которые избрали, научили и приняли его. Сами они теперь были ему не нужны, как и никто из жалких смертных, пребывание среди которых все более тяготило его, отмеченного знаком избранности. Но он был терпелив. Он понимал, что за первыми шагами последуют новые. И не ошибся.

Лишь одно мешало насладиться абсолютным могуществом — его взгляд, несущий Неотвратимую Предопределенность (так он именовал то, чем одарили его высшие силы), еще не был по-настоящему смертелен. Отчего-то он действовал не на всех, а лишь на тех, на кого — прежде — ему указывали, и на тех, кого теперь он, руководствуясь так и не постигнутыми им самим признаками, выделял из общей массы.

И свершилось. Высшие окончательно поверили в его послушание, его преданность, в его обращенность. Он обрел разящий без промаха, без исключения, на кого бы ни направил, любого в этом Мире, взгляд. Теперь никто не сможет безнаказанно встать на его пути. Он — высший суд, он — альфа и омега, он — сам выносит приговор и его исполняет.

Сомнения? Они не посещали его. Власть всегда была выше морали. Тем более врученная высшими. Он волен распоряжаться ею, иначе бы она просто не была ему дана.

Непрерывно растущие поступления на счета он однозначно воспринимал как знак поощрения, педантично осведомляясь в банке, где перевел текущий счет на срочный, о своевременности приходящих довложений. Такой был человек: как бы он ни был отмечен высшими сегодня, всегда нужно думать о завтрашнем дне, а этот банк давал на полтора процента больше.

Он не злоупотреблял врученной силой, но и не видел особых причин стесняться в ее использовании. Он ни на миг не забывал, во имя чего она получена, и прилежно продолжал искать и находить, и в этих случаях даже не приходилось делать ничего более. Все происходило по старой схеме. Нашел, встретился, взглянул в глаза. Он не хотел, чтобы заронилось и сомнение в его готовности идти указанным путем. Он слишком долго заслуживал свою теперешнюю свободу и власть над каждым.

Свободу и Власть.

Он был уверен, он ощущал их. Он был счастлив. Он ими упивался.

Некоторые события 5–6 ноября 1997 года. (Начало, введение времени «Ч»)

Клиники, приемные врачей-невропатологов, частные кабинеты психоаналитиков (в англоязычных странах прижилось сленговое — «шринки», усеченное от «высушивающий мозги») захлебываются пациентами. Небывалый наплыв. У всех жалобы на навязчивую галлюцинацию, повторившуюся дважды.

Телефонные линии, сеть Интернет, все виды коммуникаций перегружены. Идет неистовый обмен информацией. Интенсивность заметно падает после второго «удара тьмы» — термин бульварных газет.

Из крупнейших международных агентств лишь «Дабл-ю-И-Ти» дала сообщение сразу после первого «удара».

Остальные либо выжидали, либо сами еще не оправились. Радиостанции, телекомпании региональных и местных уровней, а также малых стран разразились криками буквально через несколько минут.

Катастрофы на транспорте, промышленных и добывающих предприятиях, несчастные случаи, связанные с потерей внимания людей, в большей степени коснулись Восточного полушария, где был день.

Время первого «удара» — 10 часов 17 минут по Гринвичу, время второго — 14 часов 59 минут, 5 ноября.

Глобальные системы слежения передали на свои командные пункты одномоментный сбой программ. Визуальные датчики зафиксировали то же, что видел каждый в любой точке планеты, если у него были открыты глаза. Однако работающие в гораздо более широком диапазоне приборы подтвердили, что аналогичная же картина могла бы наблюдаться, умей человеческий глаз охватывать весь волновой спектр.

Все обсерватории, где на данный момент производились наблюдения, зарегистрировали разовое смещение излучений объектов в красную сторону спектра. В Джэксоновской обсерватории Сьерра-Невады не прошла классическая демонстрация допплер-эффекта: звезда Сириус вместо полагающейся скорости удаления 75 километров в секунду перепрыгнула на порядок больше.

Командир экипажа станции «Мир» на срочный запрос ЦУПа: «Да, длилось не более десяти-двенадцати секунд… Ребята подтверждают, у всех. Сейчас все в порядке, все штатно. Земля, что это могло быть?»

Резкое увеличение числа преступлений в ночь с 5-го на 6-е. Особенно затронуты крупные города и поселения, места скученного проживания людей. Преступления не носят организованного характера. Не поддающиеся объяснению акты насилия, вандализма, разрушений, поджогов, подрывов. «Теперь все равно пропадать!» — ответ шестнадцатилетнего убийцы, расстрелявшего из автомата павильон автобусной остановки с ожидающими пассажирами в час пик.

Резкое увеличение числа самоубийств в ночь с 5-го на 6-е. «Я не хочу с ужасом ждать конца, который неизбежен!» — записка выбросившейся из окна женщины тридцати двух лет. Домохозяйка, мать двоих детей, всегда отличалась уравновешенностью.

Если бы социологи и психологи имели впоследствии время собрать и cопоставить информацию, подобная иррациональная мотивация была бы ими отмечена в восьмидесяти процентах случаев этой волны насилия и суицида, что вслед за терминаторной границей дня и ночи прокатилась по планете.

Но они не имели такого времени, и факт остался не проанализирован.

Паника на биржах: Гонконгской, Нью-Йоркской, Токийской, Мадридской, Московской, Лондонской, Бомбейской и других. Почти всюду операции прекращены к утру 6-го.

Население сельских районов спокойно.

После второго «удара» отреагировали военные. Силы в воздухе, соединения кораблей и подводные лодки, находящиеся на боевом дежурстве, перешли в состояние повышенной готовности. Снята блокировка и задействован первый — дозорный — эшелон космического базирования. Генеральные штабы и стратегические командные пункты сменили режим функционирования на единичку ближе к «положению-один». Одновременно заработала оперативная связь для определения ситуации, степени ее санкционированности.

Вечерние новости в Восточном полушарии, ночные и утренние в Западном уже полны сообщений и попыток комментариев. Основной рефрен: не стоит поддаваться панике, подождем выводов ученых. Одинаково бодрые лица ведущих, вне зависимости от их цвета — белого, черного, кофейного или желтого.

В среднем количество летальных исходов от сердечно-сосудистых заболеваний и кризов подскочило в эту ночь на треть. Пик, как всегда, пришелся на предрассветный час — от четырех до пяти утра. Предыдущий же час, называемый «часом рождений», с трех до четырех, принес человечеству вполовину меньше младенцев, чем диктовала выведенная годами статистика. Однако и этот факт отметить не успели.

Страны, народы и расы не имели значения. Проворачиваясь в новые сутки, планета словно окатывалась ливнем забвения жизни. Это касалось не только вида Хомо сапиенс.

6-е, полдень по местному времени. На пляж близ Сан-Диего, северная часть побережья Калифорнии, сто миль от Лос-Анджелеса, выбросилась стая дельфинов, не менее полутора сотен голов. Усилия спасательных служб, волонтеров и местных жителей оказались тщетны: животные вели себя агрессивно, противились всем попыткам отогнать их обратно в океан. Достигнув берега, почти сразу умирали. До того как спасатели решились на применение пуль-шприцев с обездвиживающим зарядом, эта участь постигла около двух третей стада.

Снотворное оказалось малоэффективным. Вскрытие резюмировало остановку сердца во всех случаях.

«Зачем, зачем они это сделали?!» — Мэгги Диксон, чернокожая, сорок один год, в желтом пластиковом плаще, с мертвым дельфиненком на руках. (Съемка «Л.-А. -Монинг ньюс-Ти-Ви».)

Это был единственный отмеченный людьми случай.

В течение последующих двух часов массовые самоубийства китообразных произошли: в Северном полушарии — в глухом лабиринте островков пролива Гекаты на западном побережье Канады (горбачи), в Чешской губе (стадо белух); в Южном полушарии — глубокой ночью на Южной Георгии (касатки), на двух необитаемых островках группы Окленд, южнее Новой Зеландии (три семьи кашалотов — самцы, одиннадцать самок, два детеныша).

Берега озер и малых рек канадских провинций Саскачеван, Альберта, Манитова шевелились, и вскипала вода от сотен тысяч бросающихся в нее леммингов — грызунов из семейства полевок.

Ночь мешала видеть аналогичные явления на тундровых речках от Печоры до Лены.

Из прибрежных зон островов Океании, где добываются лангусты, начался повальный исход этих ракообразных. Целые поля усов-антенн, колеблясь и раскачиваясь, уходили от своих песчаных и коралловых пастбищ в гибельные глубины, чтобы затеряться там навсегда. Люди так и не узнали этого.

Кения, национальный парк Найроби. Несколько слоновых стад обнаружили признаки непонятной и стремительной болезни. Сбившись в тесные

группы, слоны замирали на несколько часов, затем разбредались кто куда, причем явно полностью потеряв ориентировку, как будто их настигла слепота, отказали обоняние и слух. К ночи 6-го животные стали умирать.

Пустыня Калахари, черные, так называемые «песчаные» слоны — та же история. Мясо черных слонов — единственная, за исключением людоедства, пища живущего здесь племени.

В гниющей жаркой влаге сельвасов на правых притоках Амазонки взрывно мутировал один из видов шистосоматозных червей — трематод, до этого поражавший лишь зеленых мартышек. Одномоментные очаги мутации охватили территорию средних течений Пуруса, Мадейры и частично Тапажоса. Паразитируя в кровеносных сосудах, где самки отладывают яйца, мутант начал вырабатывать вирус, разрушающий генное строение клеток, прежде всего — иммунной системы. Мутировавшие трематоды оказались способны приживаться на любом хозяине из высших приматов, то есть и на человеке. В виде спор вирус мог разноситься самым легким и страшным путем — по воздуху. Разгадать и найти действенное противосредство люди бы не смогли, однако новая чума, уже XXI века, развиться не успела.

Но она появилась.

Всплеск религиозного безумия фанатиков-исламистов в Пакистане.

Акции, вакханалии, внеочередные мистерии сатанинских сект на юге США, в Центральной Европе, в Западной Украине.

Колдуны вуду на Новой Гвинее объявили о наступлении «времени вуду», когда восстанут из могил и придут к людям зомби всех поколений их предков.

Патриарх Московский и Всея Руси, проведя консультации с тремя из пяти постоянных членов-иерархов Синода, поручил подготовить обращение к верующим, к православным и иных конфессий.

В кругах, близких к курии Ватикана, прошел слух, что ожидаемая энциклика Папы начнется не со слов: «Beati possidentes» («Счастливы обладающие»), а — «Ex nixilo nixil» («Из ничего ничто»).

Политики ведущих стран повели себя сдержанно. Были сделаны звонки по прямым линиям. Практически сразу выяснившийся глобальный характер феномена почти полностью снял подозрения в провокациях соперников. Военных успокоили к концу суток 5-го ноября. С официальными выступлениями никто не торопился.

Генеральный секретарь ООН отдал распоряжение главе Научного комитета при Совете Безопасности подготовить мнение и прогнозы комитета к очередному заседанию СБ, а само заседание предложил представителям стран-участниц провести тремя днями раньше намеченного прежде срока.

Кен Хостен, президент Международного союза спиритов: «Мы всегда знали потусторонний мир и общались с ним. Теперь это знание коснулось каждого из живущих. Нам еще предстоит — если это только возможно — осмыслить и понять, что хотели донести нам явившиеся оттуда силы». (Короткое интервью получено в аэропорту Софии. Хостен прибыл в качестве почетного гостя на Шестой конгресс феноменалистов, проводимый в Болгарии, в Стара-Загоре.)

Капитан первого ранга Николай Чудинов, начальник специального отдела военных астрологов, созданного при Генеральном штабе ВМФ, Санкт-Петербург: «Нет, возможность чего-то подобного ни по одной из линий, что на сегодняшний день находятся у нас в работе, не просматривалась. Астрология — это наука, такая же, как любая другая. Точная наука. Пока никаких обоснований с научной точки зрения я лично дать не могу». (В ответ на запрос о сути явления. 6-е ноября, 16.30 по Москве.)

Отпустив такси, Олег посмотрел на часы. 16.35. Наверняка убежали вперед минут на пять-десять со вчерашнего полдня, когда он переставлял последний раз. С этим ничего нельзя было поделать: механические часы независимо от марки, конструкции и фирмы-производителя, едва очутившись на его запястье, начинали спешить примерно на час за трое суток. Электронные вообще отказывались служить через неделю. Вместо нужных цифр загорались сплошные восьмерки и все, какие есть, значки. Или вовсе пропадала индикация. Или «просаживалась» батарейка. Насколько Олег знал, каждый из них, пятерых, имел в своей частной жизни подобного рода досадные мелочи. Ничего не оставалось, как каким-то образом уживаться с ними.

Он прошел по дорожке вдоль глухих заборов, за которыми в глубине притаились особняки. Кое-где на деревьях еще оставалось по нескольку ржавых листьев. Здесь были дубы, попадались лет ста и больше. Поперек проезда висел шлагбаум — двутавровая балка, крашенная полосато, и он обогнул ее. В мокром снегу под балкой виднелось множество следов шин.

«Вот мы все и в сборе, — подумал он. — По тревоге. Последний раз это было… да, в марте девяносто первого. Пантелей уговорил нас собраться «по государственному делу особой секретности и важности». Ни много ни мало — речь шла «о судьбе России», как он выразился. Тогда еще можно было нас поймать на этот крючок. Меня, по крайней мере, можно. Ну, мы и выдали не только ситуацию в целом, но и необходимое оснащение «Белого дома». Это Аланчик специалист. Старался на пару с Пантелеем. После августа Пантелей жаловался, что сделано так ничего и не было.

Осень девяносто третьего они предсказывали уже без меня. И без Аланчика. И уж конечно, без Антонины, у которой опять было сумасшедшее увлечение.

Центр у них здесь какой-то или НИИ? Роман своего не упустит…»

Вместо того чтобы позвонить, Олег постучался в железные ворота ручкой длинного черного зонтика. Следящие камеры передали на экран в помещении с внутренней стороны забора изображение немолодого плотного мужчины в черном немодном пальто.

Вопреки ожиданию, дверь открыл сам хозяин.

— Извини, любезный, мелких нет, — не преминул сказать колкость Олег. — У тебя забастовка секьюрити?

— Проходи, — буркнул Роман. — Все в сборе, тебя ждем. Машину тебе подарить с шофером, или так и будешь своим ходом всюду опаздывать?

— Я вижу, что все в сборе.

У крыльца особняка, задвинутого за частокол корявых дубовых стволов, стояло несколько автомобилей. Среди иномарок только одна «Волга». Черная, со сдвоенной выхлопной трубой, что говорит о форсированном движке, скорее всего от «Форда».

— Нет, вот сюда, — сказал Роман. Там лабиринт, запутаешься. Когда ты запомнишь?

— Приглашай почаще.

— По поводу или без повода?

— Лучше без. Поменьше б таких поводов.

— Согласен. Слушай, компатриот с христианскими идеями, ты бы сам поменьше страдал о судьбах России по пути ко мне. Умный какой, вспомнил, как тут Пантелей про «колумбийский вариант» распространялся. Что в результате к власти приходит самый крупный мафиози. С Коржаковым они перед первым путчем были, ну! Я тебя посреди поселка засек, от тебя перло, как… я не знаю что. Поаккуратней, коллега, здесь вы среди своих, зевать не рекомендуется.

— А что, разве у нас не такой вариант?

— Пока нет. Но будет. Не говори об этом Пантелею. Вон все, а я на кухне пригляжу еще разочек.

Олег проводил взглядом фигуру Романа, чьи короткие ноги казались еще короче из-за длинной меховой жилетки. Роман был похож на маневрирующую проворную танкетку. Подобравшись, Олег вошел в малую гостиную с накрытым столом и горящим камином.

В кресле перед каминным экраном Антонина невнимательно слушала что-то рассказывающего ей Алана. У Антонины была иссиня-черная копна волос, всегда взбитая и забранная сзади в пучок, много щек и губ, сложение толкательницы ядра и очень белая, прозрачно-фарфоровая кожа. По обыкновению вся унизана перстнями, цепочками с амулетами и брелоками. Изящный Алан на ее фоне казался еще тоньше.

Олег сильнее напряг свою психозащиту. Способностями Романа (Олег сильно подозревал, что во многом приобретенными с помощью внешних усилителей: психотронные бустеры разрабатывали у Рогожина, а Роман-то с ним был дружен) Антонина не обладала, но общее отношение, цвет ауры, окраску направленных на нее ментальных потоков вполне могла определять. Алан был гораздо сильнее.

…,…!..! — выдал изящный Аланчик трехэтажную фиоритуру. Как Олег и догадывался, это было концовкой матершинного анекдота, до которых Алан был большой охотник и мастак.

— Не слыхала, — сквозь смех говорила Антонина, протягивая Олегу свой опустевший бокал, — нет, такой еще не слыхала, новенькое! Олежек, плесни мне, пожалуйста… Благодарю, профессор! Аланчик принес на хвосте сумасшедшие анекдоты!

— Мне расскажут? — Олег налил и себе.

— Специальные, — важно сказал Алан. — Только для дам. Как поживаете?

— Как все. Жду, чем все это закончится.

— Ну, похоже, теперь недолго осталось, вы даже не успеете соскучиться, профессор.

Олег привычно улыбнулся шутливому обращению. Оно, кстати, соответствовало действительности, но тому решению ВАК Новосибирского университета уж два десятка лет минуло. И полтора десятка — как он оставил кафедру. Не по своей воле. Вынужден был.

— Святой Мишель де Нотрдам на текущий девяносто седьмой пророчествовал падение шести великих корон. Все толкователи сходятся, что это Англия, Франция, современный Израиль, почему-то Ливия и, может быть, Россия. Гм, это пять. Значит, еще кто-то.

— Америка, — томно подсказал Алан, помешивая свое вино золоченой ложечкой. — Несколько катренов описывают, как ее «зальет массой вод». Параллельно существуют переводы, где описывается нашествие азиатов на Европу, а добрая Америка вступит в войну в марте девяносто восьмого и начнет с морских эскадр врага. Она «пожжет их неведомым огнем». Перл-Харбор. Уже было. Сент-Мишель прокинулся на полсотни лет. Мелочь.

Олег поджидал своей очереди вступить в игру. У них было принято таким образом пикироваться, чтобы поднасолить Антонине, которая в силу неведомых убеждений своей непостижимой женской души истово верила и обожала Нострадамуса.

— А на девяносто восьмой он обещал исцеление «каждого мужчины, каждой женщины, каждого ребенка», — сказал Олег, — что бы это могло быть? Вакцина против СПИДа? Или универсальные противозачаточные пилюли?

— Возможно, поголовная стерилизация? — подхватил Алан. — Но нет, он, конечно, имел в виду победу над раком.

— Вам никакая стерилизация не нужна, — сказала Антонина, — от вас и так проку с гулькин хрен.

— А кто набирает себе гвардию, как сама Екатерина Великая? Ты сегодня что-то без своих красавцев.

— Олежек, не трепись, а? Народ, как ему и положено, — сидит в людской. — Участвуя в делах по освобождению заложников и видя перед глазами все эти ужасы, Антонина завела себе штат личных тело-

хранителей и никуда не выезжала без сопровождения звена из трех, а то и четырех. Парни бывали на подбор — высокие, ражие. Не переходящие границ замечания на эту тему Антонина воспринимала спокойно. Ей, кажется, даже импонировало.

— А где наш Пантелей? Машину я видел.

— Роман допустил их в свой тронный зал. Демонстрирует новую программу для посетителей. У него там имидж поменялся.

— Их? С Пантелеем кто-то еще?

— Прошу знакомиться, — сказал Роман, вводя в гостиную высокого человека в патриархальной черной тройке. — Mapaт Сергеевич примет сегодня участие в нашей встрече. Пантелеймон Григорьевич и я пригласили его на свой страх и риск, полагая, что с вашей стороны, друзья, возражений не последует.

Антонина скривила полные губы, но промолчала. Алан продолжал забавляться с ложечкой, но от Олега не укрылось, что он быстро, как это делают матерые уголовники, уколом зрачка в зрачок, взглянул на Марата Сергеевича. Тот улыбнулся, слегка поклонился. Если ауры всех присутствующих вследствие поддерживаемой каждым защиты от остальных несли нейтральные пастельные тона, то от Марата исходило ровное белое свечение, имеющее в центре сплюснутый черный диск. Как снимок солнечной короны в период спокойного Солнца.

— Марат Сергеевич — директор Института тонких взаимодействий, — выдвинулся из-за его спины громадный Пантелей, — и постоянный член Консультативного совета при Президенте.

— Для начала прошу за стол, друзья. В столовой все готово.

За обедом о пустяках уже не говорили, и поскольку к подлинной цели их встречи переходить никто не спешил, во время десерта — печеной дыни — над собравшимися висело прочное и мрачное молчание.

Олег наслаждался блюдами. Закуски и напитки у Романа были отменные. Из всех обедающих только новый Марат Сергеевич оставался внешне невозмутим и даже слегка беспечен. Олег ловил взгляды, которыми нет-нет да и постреливала в Марата Сергеевича Антонина. Алан также пытался подобраться к нему, но изнутри. Олег это чувствовал. Что греха таить, он и сам несколько раз попытался проникнуть за этот черный экран и потерпел полное поражение. Пантелей двигал челюстями, уткнувшись в свою тарелку. Роман нервничал, даже выпил две рюмки водки.

«Этот так здорово прикрытый Марат — посторонний. Зачем Роману, да еще и Пантелею, звать его? — подумал Олег, прихлебывая лимонный сок. — Кто его прикрывает? Пантелей? Сам? Не может быть, я бы о нем знал. Мы все бы знали, существуй еще кто-то с таким потенциалом. Кандидат в нашу команду, где каждый сам за себя?»

— Друзья! — сказал Роман, откладывая салфетку. Приборы убраны, на столе кофе, коньяки, персонал удалился. Олег с удовольствием закурил, получив разрешение от поморщившейся Антонины.

— Друзья, чтобы без лишних слов приступить к делу, сообщаю, что предложенная нами встреча состоится через два часа. Гость в сопровождении нашего человека готовится выехать, они связывались с нами в семнадцать.

— Говорили, что это будет утром, — сказал Алан, — чем вызвана задержка?

— Сидим тут весь день как привязанные, — поддержала Антонина, — что, у меня других дел нет? Тошнит уже от твоего шампанского.

— Задержка вызвана не по нашей вине. Наш человек докладывает, что сам прождал гостя, который только что прибыл. К сожалению, с ним мы вынуждены применяться к его условиям. Кстати, об условиях. Некоторые из присутствующих еще не в курсе, поэтому сообщаю, что Гость — предлагаю окончательно принять это обозначение — затребовал в качестве предварительного шага от нас сведения о местонахождении «второго», того, о котором нам все известно и который опасности для нас не представляет.

— Есть что-нибудь новое о нем, я имею в виду — о Госте? — осведомился Алан.

— Пожалуйста. — Повинуясь ли сигналу от невидимой кнопки, нажатой Романом, или, быть может, выдрессированный так, что откликается на беззвучный зов своего патрона, секретарь внес черный бювар, раздал всем по паре сколотых листков с выполненным на принтере фото и текстом. — Материалы помог подготовить любезно предоставивший свои банки Марат Сергеевич.

— Не слишком много там сохранилось, — впервые услышал Олег его голос.

— Да, информация стирается, — кивнул лобастой головой Роман.

— Так это что же, — сказала, перебросив листки, Антонина, — он и нас собирается… вот так вот, горло перегрызть? Да мои ребятки его в капусту со ста метров посекут. Ты этим хотел нас напугать, Роман? Как он это делает вообще? Маньяк какой?

— Тосечка, он напугался больше нашего, — сказал Олег, стряхивая пепел с крепчайшего «Голуаза». Свои сигарки он все же курить тут не решался. — К сведению: я тоже.

— По остаткам сохранившихся данных, а также по данным, которые мы имеем о «втором», можно предположить смысл их деятельности здесь. Отсортировка, отбор и устранение… неугодных, мешающих, чем-то не устраивающих кого-то, кто посылает Гостей сюда, к нам.

— Очищение, — предложил продолжающий играть в отстраненность Алан.

— Да, мотивы нам неизвестны. Выяснить их — одна из причин, заставивших меня настаивать на этой встрече. Невозможно дольше нам оставаться в неведении.

— Ромочка, — заломила черную бровь Антонина, — ты — и в неведении?

— Вам только что дали материалы. Там подробно описано то, каким образом до меня доходит информация о его очередном посещении. Только постфактум. Выбрать ее из астрала при любой глубине погружения, пока он находится здесь, невозможно. Пример. Наша встреча отодвинулась по той простой причине, что Гость отсутствовал в нашей действительности. В нашем времени и пространстве. Он пребывает здесь физически. После его ухода, в момент ухода, «включается» вся цепочка сопровождавших его, вызванных им событий. До этого момента в астрале ее не существует, хоть в реальном времени события и последствия уже имеют место. Таким образом мы можем видеть лишь уже необратимые последствия, на которые не в состоянии повлиять. В этом корень вопроса. Последние недели я постоянно настроен на Гостя.

Роман говорил правду. Вчера в седьмом часу вечера, когда Михаил вошел в телефонную будку на углу рядом с трамвайным кругом у метро «Университет» и исчез из нее, Роман почувствовал сигнал и сейчас же «включился», чтобы узнать подробности нового посещения Аггела, считать новый «след». Дотошный Олег, что находился рядом безотлучно, выспросил все и сегодня отправился в город, на улицу Старый Гай. Он прогулялся вдоль торгового центра, где смог уловить подробности, заставившие его содрогнуться. Он даже поднимался к процарапанной Филипповыми когтями двери. В квартире за дверью «след» Михаила остался отчетливо, как яркая вспышка на блеклой фотографии. Такие вспышки, тоже, впрочем, со временем гаснущие, остаются после особенно сильных всплесков эмоций у источника. Филипп глухо гавкнул из запертой квартиры. Олег задумчиво покинул это место.

Он очень старался составить собственное мнение, с кем же им приходится иметь дело. У него ничего не получалось.

— Судя по вашим впечатлениям, профессор, Гость — еще и ликантроп? — прикрывая зевок, промолвил Алан. — Человек-волк. Что-то в этом роде. Человек ли? Волк ли? Что вы говорите?

Олег стиснул зубы, на язык попали табачные крошки. Ох этот Аланчик! А сам тоже хорош — позволил себе отвлечься, потерять нить. Имея Алана под боком, ни на миг нельзя терять сосредоточенности — пролезет в волосяную щель, из пятерых самый тонкий восприимец ментала, когда тот хоть едва приоткрыт.

Учитывая то, что подавляющее большинство людей не только не владеют хотя бы примитивными навыками психической обороны, но и не имеют о ней вообще никакого представления, понятно уважение и суеверный страх перед Аланчиком крупнейших воротил наркобизнеса среднеазиатских стран, прежде входивших в состав СССР. Среди этих мафиози Аланчик имел легендарную кличку Рентген.

— Не думаю, что все так просто, — ответил за Олега Роман. — Самое неприятное для всех нас то, что Гость — кто бы он ни был — вернулся. И возвращаться продолжает. Днями я уже знакомил вас в деталях с прошлогодними событиями. Теперь нам в точности известно о его гибели в конце прошлого года…

— Мнимой.

— О нет, самой настоящей. Факт зафиксирован, и не только свидетельскими показаниями, протоколами и прочим. Существует даже место захоронения, и там действительно лежат его останки. Проверено.

— Но информация стирается?

— Кое-что мы все же сумели отыскать и сохранить, — сказал Марат Сергеевич. — У себя в институте мы работаем и в этих направлениях тоже. Пантелеймон Григорьевич обратился ко мне лишь в августе, поэтому многого, разумеется, мы не спасли.

— Необходимые оперативные мероприятия также помог осуществить Марат Сергеевич, — прогудел Пантелей.

— То, что смерть Гостя подтверждена на обычном уровне, еще ничего само по себе не говорит. А вот то, что она закреплена в астрале, в чем вы могли убедиться самостоятельно, когда я дал вам координаты входа…

— Это тоже ничего не говорит. — Антонина презрительно скривила губы. — Можно подумать, вам никогда не приходилось иметь дела с… с подобными явлениями. В конце концов, когда я работаю со своими медиумами, вызывая ушедших… Не вижу разницы.

Роман переглянулся с Олегом. С Антониной именно поэтому было очень трудно находить общий язык. Обладая огромной суггестивной силой, она начисто отметала всякую теорию, не желая вникать, разбираться и делать выводы. Суггестики и инсайта — «прямого видения» — ей за глаза хватало для собственной коммерческой деятельности. Глубже она смотреть не желала.

Называемое в просторечии спиритизмом или, иначе, «разговором с духами» действие становится возможным только в случае, если «дух», «душа» еще не сделалась принадлежностью единой Над-системы, именуемой, также для простоты, мировым астралом. Причем совершенно безразлично, сколько времени прошло здесь, среди живущих. Ведь для «душ» времени не существует, для них есть только состояние. «Связанное» — в носителе, теле, «свободное» — без него. «Принятое» и «непринятое» — это уже свидетельство ее взаимоотношений с астралом…

Но если сущность оказывается «принятой» (людям в Мире никогда не узнать, что это означает и как выглядит), закрепленной в непредставимых слоях, сюда ей не появиться, не возвратиться ни под каким видом.

Гость же — возвращался.

Зачем… или за кем?

Олег незаметно поежился, чуть кивнул Роману. Что, мол, тут сказать? Объяснять Антонине, что не стоит гнать коня по кочкам ночью, он отчаялся.

— Конечно, — вдруг густо сказал Пантелей, — я не ручаюсь за абсолютную точность, но «Мир магии, мир сверхъестественного прекрасен тем, что дает возможность многие проблемы и беды предотвратить, а если вы уже… э-э… столкнулись с трудностями, то исправить их». Или — преодолеть, не помню. Тоня, я не очень наврал?

— Что ты имеешь против моей рекламы?

— Упаси Бог, ничего. Но, по-моему, Роман хочет сказать, что с Гостем у нас брезжит шанс самим убедиться, так ли прекрасен тот мир? Я правильно тебя понимаю, Роман? Все твои экивоки, что ты плетешь нам едва не полгода?

— Совершенно точно.

Снова повисло нехорошее молчание. «Конечно, — подумал Олег. — Табу. Никто не хочет называть вслух то, чем мы в сути своей занимаемся и чем это может быть чревато. Если не воевать, то хотя бы отсидеться в одиночку. Как мы привыкли».

— Послушайте, коллеги, — сказал он. — Мне кажется, мы уклоняемся. Нет смысла гадать, поскольку уже через час мы сможем выяснить… ну, что сможем. Гость недаром идет на встречу с нами, думаю, он и сам имеет что нам предложить.

— Или всех нас, разом, — сказала обидевшаяся на Пантелея Антонина. — Если мы так уж мозолим ему глаза. Только вы имейте все в виду, с моими ребятками не шутят. Против них лекарство, как против атомной бомбы, — падать головой от взрыва и тихо ползти на кладбище. Я их специально проинструктировала.

— Надлежащие меры все приняты, — заверил Роман.

— Я думаю, каждый из нас проинструктировал своих, — сказал Алан, непринужденно улыбаясь.

Роману непроизвольно вспомнился телохранитель изящного, чтобы не сказать тщедушного, Алана. Монголоид двухметрового роста, с обводами броненосца и переливчатый, как ртуть. Сейчас он сидел через стену воплощением Будды, а когда Роман водил Алана по комнатам и залам особняка, гигантский Будда не то чтобы ходил по пятам, а как бы возникал за плечом хозяина, стоило тому остановиться. Самого движения Роман не улавливал.

— Вынужден заранее принести извинения, — продолжал Алан, — но не могу не задать свой вопрос. Мне не совсем понятна роль господина…

— Богомолов, — немедленно кивнул Марат Сергеевич. — Прошу прощения, что сразу не представился полностью.

— …господина Богомолова в намеченном рандеву. Мы выяснили собственные цели, приняв за рабочую версию заинтересованность Гостя именно нами, как ведущими специалистами, занятыми… определенной деятельностью, причем заинтересованность эта должна иметь активно отрицательный характер. То есть предположили, что мы ему чем-то мешаем. Ну, или от кого он там действует, посланцем кого является. Как это принято у интеллигентных людей, обойдемся в наших построениях без громких имен и терминов, которыми на протяжении веков человечество отчего-то ужасно любило пугать самое себя. Мы с вами и так понимаем, о чем речь. Кто — или что — подразумевается. Меня, кстати, никогда это не трогало.

Лично я не считаю, что Гость может быть всерьез опасен таким людям, как мы. Но я подчинился мнению большинства. Мы решились на эту встречу. В какой-то степени обострение, но Роман прав, иначе Нам не расставить окончательные точки над любимыми буквами. — Алан усмехнулся. — Но то мы. У нас, простите, шкурный интерес. А господин Богомолов? Он был представлен с серьезными титулами. Каков мотив его появления? Научная любознательность? Или, Пантелей, ты снова попытаешься нас рекрутировать? В этом случае, если к нам обращаются как, повторяюсь, к специалистам, не имеющим аналога в стране, и без преувеличения будет сказать, что и на планете, то — это сделка. А мы еще не слышали предлагаемых условий.

Сразу скажу, — Алан тонко улыбнулся, — если они нам не подойдут, мы вправе попросить господина Богомолова уважить наш конфиденс. Дельце-то все-таки почти родственное. Семейное.

— Спиноза, — проворчал Пантелей.

Олег подумал: «Алан-то каков. Ни за что не поверю, что он думает то, что говорит».

— Вопрос задан, надо отвечать. — Богомолов откинулся на спинку прямого кресла, на жилетке мелькнула часовая цепочка платиновым белым блеском. — Мой интерес, конечно, не такой шкурный (кивок Аланчику), но позиции наши вполне сходятся. Уважаемых присутствующих беспокоит вероятность того, что Гость направлен впрямую на них. Это можно понять. Нас же, наш институт и вообще некоторые круги, скажем так, которые я представляю, интересует сущность Гостя как таковая. Мы ведем свои исследования, которые не всегда носят сугубо прагматический характер. Скорее это сбор информации, накопление статистики. В какой-то степени отслеживание и перекрытие каналов утечки. С некоторых пор выполнение последней задачи на должном уровне сделалось затруднительным. Я не говорю сейчас о чисто объективных процессах, сопровождающих наш всеобщий бардак, когда открываются, попадая даже в прессу, сведения, принципиально не имеющие права быть достоянием широких масс…

— Государственная безопасность? — с нескрываемым пренебрежением спросил Алан. Олег тоже испытал разочарование. Этот уровень они прошли давным-давно.

— В очень малой степени, — отвечал Марат Сергеевич. — Этим вопросом заняты (небрежный жест) те, кому положено. Я сейчас говорю именно об идеях и подтверждающих их фактах, которые могут оказать и уже оказывают необратимое воздействие на то, что называется массовым сознанием, а еще более — на лежащее за гранью сознательного.

— Хорошо, — сказал Олег, почувствовав прилив хорошо объяснимой злости, — назовем вещи своими именами. Да, существуют, всегда существовали запретные знания, закрытые области, прикосновение к которымничего доброго не сулило. Предположим, мы, здесь присутствующие, именно этим на свою голову и занимаемся сдуру, от алчности или любопытства своего неуемного…

— Олег! — Роман предостерегающе поднял руку.

— Да подожди ты! Ставить точки над буквами, так все. Я же вижу, куда он гнет. Марат Сергеевич желает присутствовать при эксперименте, в котором нам отводится роль подопытных собачек. Хирург уже на подъезде, он ждать себя не заставит, а уважаемый господин советник, как лицо нейтральное, составит точную лабораторную запись, упрячет в папочку и задвинет в самый дальний шкаф во избежание утечки информации.

— Вам не приходит в голову, что я рискую разделить общую участь?

— Риск — благородное дело. К тому же это ваша прямая обязанность. Коллеги, разве вы не поняли, какие именно круги представляет господин Богомолов? Спасибо тебе, Пантелей, представил наконец.

Алан и Антонина встретились глазами с Романом, трое посмотрели через стол на раскипятившегося Олега, а затем все взгляды устремились ко все так же невозмутимому Богомолову.

Каждый из них четверых (про Пантелея Олег сказать все же затруднился бы) имел лишь в той или иной приближенности представление о существовании структуры, призванной хранить тайны, когда-то доверенные людям, от самих же людей. На всем протяжении человеческой истории ей придумывались разные именования, приписывались небывалые дела. До того как понял, что гораздо насущнее и в конечном счете интереснее раскапывать настоящее, Олег скопил два шкафа архивов. Они так и пылятся у него почти десяток лет, неотпираемые. Что бы Олег, язвя, ни говорил Роману, как бы ни трунил над «прагматиками» от паранормального, лежалая мудрость шкафов, чем глубже он погружался в нее, тем меньше видел возможностей применить. Или по-настоящему приходит иная эпоха, другое состояние, и прежние решения в ней не работают?

«Мы — испуганные темнотой детишки, — думал Олег, поглядывая на примолкших остальных, — мы — чуть-чуть, слегка приручившие огонь, научившиеся подавлять собственный визг от его раскрывающихся опасных жгучих бутонов, широко размахиваем горящими головнями на потеху и зависть притаившихся за озаренным кругом, в темноте степи боязливых сородичей. Разве наша заслуга, что наши глаза устроены чуть не так, как у них, и могут выносить вблизи слепящее пламя? Что кожа наших ладоней грубее и не ощущает ожогов? Упрятанный под пеплом огонек все равно доберется до живой плоти, а степь вокруг полна сухой травы…

Что, по всему судя, уже случилось, недаром мы так упорно молчим о том, про что уже сутки кипят-заливаются все СМИ.

Молчим — но слетелись в Романову миллиардную мраморную келью без звука против. А Пантелей привел Богомолова, который знал о нас и о нашем Госте аж с августа, а явился знакомиться только сегодня. Плевать в конце концов, чего он там себе хочет с нас поиметь. Я к рекламе не стремлюсь, это пускай Антонина волнуется, если круги Богомолова сочтут ее образ жизни чересчур вызывающим. Символ черного солнца с огненной короной. Четвертое-пятое тысячелетие до Рождества Христова, святилища Хнума в Междуречье и Древней Ассирии. Еще — чрезвычайно редко — попадалось рядом с изображениями Ба — души — птички с человеческой головой на фресках и высеченных в камне надписях на пирамидах и вообще в Древнем Египте».

— Не понимаю, чем, собственно, может помешать мое присутствие, даже если предположить, что мои цели таковы, как обрисовал уважаемый Олег? — Марат Сергеевич Богомолов в холоде и незыблемости мог поспорить с айсбергом, о который вместе с «Титаником» раскололась человеческая гордыня. — Но они… не таковы. Смею вас уверить. Я исповедую гораздо более широкие взгляды, чем элементарное введение запретов и закрытий на направления, пусть даже содержащие прямую угрозу стране и человечеству в целом. Чтобы запрещать что-либо, надо составить об этом всеобъемлющее представление, а я его пока не имею.

«Ничего не подтверждая, он ничего и не отрицает».

Олег покосился на Алана. Алан выглядел довольным, как кот, который только что поймал жирную мышь и пообедал ею. С чего бы?

— Здесь прозвучало слово «второй». Это чрезвычайно интересно и важно. В курс дела я посвящен и не могу не задаться резонным вопросом: если предварительным условием Гостя была информация о «втором», то не «второй» ли есть его настоящая, главная цель? Встреча его, я так понимаю, «первого» со «вторым» — вот что он преследует здесь. Тогда ваши волнения с большой вероятностью могут быть сняты. Или хотя бы отодвинуты.

— Быть у Гостя целью побочной, неглавной — тоже сахар не большой, — сказал Роман.

— А что же ваша главная цель? — до невозможности упрямо вел свое Алан. Вцепляясь, он никогда не отпускал человека. Изысканность и томность у Алана соседствовала с крошащим кости прикусом питбультерьера. — Что значит — Гость как таковой? Как это понимать? Вы намереваетесь задержать его? С нашей помощью? Гость ликвидирует нас, вы — его, оба очага напряженности нейтрализованы. С обеих овечек по две шкурки. Учись, Роман.

— А так и понимать, что нам нужен он сам. Он — и «второй». И прежде всего нам необходимо узнать их критерии отбора. Гостя, когда он был «первым», и «второго» — сейчас. Кое-чем поделился Роман Петрович. Кое-что я имел и сам. У меня тоже есть контакты с одним… одной работавшей по Гостю группой.

— Свести Гостя и «второго» — это и была моя идея, — сказал Роман, обращаясь вроде бы ко всем, но глядя на Олега.

— То, что это совпадает с его собственными намерениями — если совпадает, — мне лично не очень нравится, — вставил слово хмурый Пантелей. — Они могут сговориться. Тогда…

— Да что вы, е… вашу мать, думаете! — вступила наконец Антонина. «Как, бедная, столько молчать вытерпела?» — мелькнуло у Олега. — Чего рассусоливаете? Свести их — милое дело. Только от нас подальше. А там и!.. — Антонина по-мужски рубанула воздух ребром ладони. — Приходи, кум, париться. Мои мальчики их как два пальца. Чего его сюда-то звали, на кой он тут?

— Тосечка, даже в варварские времена, когда за наши невинные игрища вместо гонораров в валюте нас ожидал бы костер, а перед ним чрезвычайно неаппетитный процесс дознания, и тогда, прежде чем человека протыкать железками, спрашивали имя хотя бы.

— Олежек, не гони волну. О чем вы с Аланом говорили, что за слово — ли…? При чем тут волк?

— Не волк, Тосечка. Человек, способный превращаться в волка. Оборотень. Ликантроп.

— Профессор, вам действительно стоило бы поделиться с нами, что вы разнюхали такого, что вернулись, будто жабу проглотили? Опишите, а лучше дайте взглянуть нам самим. Приоткройтесь слегка, от вас не убудет. Мы не станем гоняться за неприличными образами вашего подсознания. За себя я — обещаю.

— Простите, не поверю, — кривовато улыбнувшись, сказал Олег. — Этого быть не может. Ты, Аланчик, не удержишься. А описать — пожалуй. Только он не ликантроп, он гораздо страшнее. Роман, а «второй», ты же на него все время настроен, «второй»… как?

— Да, — сказал Роман, Отрываясь от своего занятия чертить по скатерти. — «Второй» — тоже.

Марат Сергеевич пронзительно глянул на склоненную лобастую голову Романа. Как в прицел посмотрел.

Не успел он «проявиться», как его увесисто толкнули в спину. Возмущенный женский голос посоветовал не лезть внаглую. Михаил огляделся, еще чувствуя боль в левой стороне лица, которой прижимался к Тэнар-камню.

Вокруг была плотно протискивающаяся в коридорах меж тентами и лотками толпа. С неба валил мокрый снег, залепляя обилие развешанного и разложенного товара, откладываясь на полотнищах прозрачной пленки, которыми продавцы его укрывали.

Густая грязь под ногами. Из десятка мест несется разноголосая попса. Его опять толкнули, и он! включился в общее движение. В таких местах не толкают нарочно, надо только не выделяться из текущей массы.

«Забавно, никогда еще меня сразу в народ не выкидывало. А никто ничего и не заметил. Где умный человек прячет лист? В лесу. Где прячет камень? На морском берегу».

Он определился сразу: закругляющийся бок Центрального стадиона, что поднимался над головами и рамами с вещами, было трудно не узнать. Михаилу стало жарко в короткой очень теплой джинсовке со стриженой овчиной внутри, В карманах, ощущался бумажник, еще что-то, «сбруя» лямками лежала под курткой на плечах и спине, кобура упиралась в подмышку. Он подавил мальчишеское желание вытащить и посмотреть, чем его на этот раз одарили. Крупное что-то. Угостившая тычком дама попала точно в футляр, заложенный в тайник на спине. Шарфик белый — это как закон, иного нам вроде и не по чину.

— Витя, пойми, я видел, видел сам. Я там был, понимаешь?…

Михаил оглянулся на голос, показавшийся знакомым. Толпа вынесла его к ларькам напитков, за стоячим круглым столиком один молодой мужик что-то доказывал другому. Второй был одет поприличней, первый явно опускался. Между разгоряченными лицами — пустые и полупустые бутылки дешевого пива «Балтика», беленькая, в которой уж едва треть, немудреная и скудная закусь. По-старорежимному, на газетке, не в одноразовых аккуратных тарелочках с пластмассовыми ножами и вилками.

Все это Михаил рассмотрел, завернув к столику рядом. Раскрутил проволочку и вынул пробку из «Старопрамена», взятого, чтоб не выделяться. Прихлебывая, слушал.

— Там… этого не объяснишь. Там все другое. И — такое же. Я теперь хожу вот так, среди людей, и нарадоваться не могу. Надо побывать там, чтобы оценить. Сегодня вот — снег, грязь, а мне радость. С людьми незнакомыми знакомлюсь — радость. Там, знаешь, Витя, тоже люди, тоже мучаются, но совсем не то. У нас тут перспектива, а там… Знаешь, я какой раньше был космополит? Житель земного, шара, гражданин Вселенной! А вернулся, не поверишь, березку увидел — прослезился. Траву целовал, землю. Нашу, понимаешь, мою…

— Ты в загранке, что ль, был? — спросил толстомордый Витя, подливая беленькой. Михаил заметил, что — только в свой стаканчик.

— Эх, Витек, не хочешь ты понять. Никто вы не верите. Слушай стихи. «Исчезнем мы — а Миру хоть бы что! Не станет нас — а Миру хоть бы что! Люби свой день под теплыми лучами, исчезнет все — а Миру хоть бы что…» Гиясаддун Абуль Фатх ибн Ибрахим Омар Хайям. Девятьсот лет назад.

— Ты по какому профилю-то, Колян? Где в загранке был, в какой стране? Гастробайтером, что ль?

— В загранке… гастробайтером… Людей я лечил. Тут. Раньше. А там, где был, там, оказывается, тоже надо было лечить. Только не людей — души. Там людей нет…

— Ты ж говоришь, есть, только другие? Колян?

Колян в драной вельветовой куртке присосался к «Балтике», а Витек выплеснул в свой стакан водочные остатки. Быстро оглянувшись, выпил, зажевал;

ребрышком воблы. Снег падал и падал. Михаил, прихлебывая, смотрел, не отрываясь, на вельветового Коляна, его растрепанный чуб с большим выстригом.

— Там черные скалы, там черная Река, и все там черное или серое. Как пыль. Я говорю — мне не верят. И — холодно там, чертовски холодно. Один человек только был, и тот не человек. Огромный, безмолвный, страшный… Он нас всех через Реку-то. А меня отпустили. Зачем? Кому нужно то, что я рассказываю? А мне говорят — иди расскажи. Зачем? Кому вам это нужно? Тебе нужно, Витек?

Толстомордый покачал пустой бутылкой.

— Колян, у нас — того. Баки сухие, переходим на бреющий полет.

— Сейчас, это мы сейчас, — закопошился по карманам куртки Колян. На столик между объедками, в жижу под ногами полетели бумажки. Витек быстро собрал деньги.

— Я беру еще две, и пошли к Надьке. Лады, Колян? Тут менты… ну их. Нормально, две? Пошли.

— Нормально, Витек. Пошли. Я вам еще расскажу. Я буду рассказывать, пока вы мне не поверите, вы все тут. Пока вы не поймете, как тут у вас здорово. У нас. У нас! Понимаешь, у нас, Витек! Деньги — тьфу, я еще получу… завтра. Эх, Витя, как же здорово, что можно говорить: «завтра», «вчера», «в следующем году». Вы поймете. Думаете, зачем я с половины Перехода возвратился сюда? Думаешь, мне сильно хотелось?…

— Колян, ты в переходах, что ль, зашибаешь? Я тогда тебя с Леликом познакомлю, он тоже наподобие — с анекдотами выступает, травит. Башляют нормально. Ты деньги-то не роняй, лучше мне отдай, целее будут…

Михаил следил, допивая пиво, как они уходят в толпе — Витек, поддерживающий Коляна. «Знаешь, Витя, а Мария там осталась. Мы ведь вместе с ней… по десять упаковок тетралюминала… через Реку…» Их заслонили люди.

Перевозчик не испытывал ни малейшего желания подойти к этому Коляну. К Врачу, которого он проводил у Тэнар-камня. Он вообще не испытывал ничего, кроме брезгливости. Самому странно. Хотя нет, вот, пожалуйста, — после пива почувствовал определенный позыв. Начал пробираться сквозь народ, который все торговал и торговал под вопли колонок.

«Человек — душонка, обремененная трупом». Пари, что Эпиктет выдал это, не задумываясь. Где ж тут заведение?…

Сквозь тонкую стенку туалета, что помещался в высоком вагончике, Михаил услышал звуки идущей позади вагончика то ли купли-продажи, то ли тихой разборки. Он не особо улавливал, пока там не охнули, не затопали почему-то сразу в две стороны быстрые разбегающиеся подошвы. «Здрасьте, не хватало! — Он разом представил осевшего в грязь пырнутого. — Мужик. Девчонка хоть единожды, да завизжала бы. Как хотите, а я изображаю пропажу свидетеля».

Пацан в дешевенькой, но опрятной болоньевой курточке шмыгал носом, рассматривая веер ровно нарезанных бумажек, с обеих сторон обрамленных серо-зелеными купюрами. Михаил испытал облегчение.

— «Кинули» вас, молодой человек?

— Ага.

— Не пользуйтесь посредничеством незнакомых граждан в обменных операциях. Такие операции незаконны.

— Мне надо-то было двести долларов. Они «лимон» заломили. Дешево. Я думал, чего за такие деньги не взять. А они… Пацан шмыгнул носом.

— Гм, уместней было бы наоборот. Ты «зелень» на родные бы менял. Баки-то тебе зачем?

— Значит, надо было. Чего теперь, разве найдешь. Пойду я.

Пацан пустил по ветру «кукольные» бумажки, две банкноты спрятал в карман. Михаил поймал его за ворот.

— Чего? Чего?

— С такими номерами, молодой человек, тебе знаешь где выступать? В богадельне для придурков. Пахан по фамилии Станиславский так про тебя и сказал: «Не верю!»

Михаил, который хотел лишь подшутить над шкетом, разыгрывающим свой номер ненатурально и Бог знает для какой надобности, потянул парнишку к себе, Чтобы дернуть за ухо и отпустить на все четыре. Тот запротивился, из-под куртки у него выскользнул, шлепнулся в грязь сверток в пластике. Деньги. Десятитысячные. Много. Михаил шевельнул ногой. Очень много.

— Это не мое! — завизжал шкет. — Это ихнее! Я не трогал, поднимать не буду! Командир, себе забери, только пусти!

Михаил не стал закрывать высунувшуюся из-под мышки пистолетную рукоятку.

— Колись, окурок, ничего тебе не будет. Чего за номер тут прокрутил? С кем? Заплачу за правду, — вынул бумажник, открыл. Ого, порядочно. Протянул шкету полета баков.

Он и сам не знал, зачем ему этот пацан. Тяну я время просто. Цепляюсь за любые возможности хоть на чуть отложить предстоящее».

Пацан подозрительно поглядел, купюру взял. Вновь шмыгнул. Кажется, у него просто из носа текло.

— …так и делаешь. Я сразу смотрю — если он через палец считает, это лучше, больше, значит, может, даже половина суммы будет. А когда пачку дают, да в резинке, — только сверху да снизу доллары, остальное точно — бумага.

Мальчик Стасик уплетал бифштекс с кучей гарниров — тут были и картошка, и морковь, и шампиньоны; ни одного блюда в ряду, выставленном под тентом-обжоркой, Стасик не пропустил — и разъяснял Михаилу сущность своей операции. Секрет был прост, как тряпка: Стасик всучивал рубли, отпечатанные на цветном принтере. Доллары же для снаряжения «куклы» бывали, конечно, настоящие.

— Ты ж так недолго продержишься. Риску море, навару пшик.

Уразумев комбинацию, Михаил хохотал минут десять, как безумный, а теперь испытывал такую легкость, что готов был кормить Стасика хоть супом из акульих плавников, но он в обжорках на рынке в Лужниках не подавался. Нет, вы подумайте, вор у вора!

— А я недолго и буду. На каждом вещевом — один раз. Около «эксченджей» опаснее. Тут они и сами удрать спешат.

— Кто они?

— Мошенники, конечно. Валютные аферисты. Михаил снова переломился пополам от смеха, так что подпрыгнула и уехала вбок панорама Воробьевых гор, которые отсюда были совершенно открыты.

— Это брат выдумал.

— Ну, молодцы, молодцы, что говорить. А теперь пора мне… Я…

что-то не так ты должен был что-то увидеть сейчас и не увидел что-то что здесь было всегда

— На хорошем принтере твоя фанера, — Михаил прищелкнул по оттопырившейся куртке Стасика, — золотой должна быть. Рентабельность — слыхал про такого зверя?

— А брат работает на нем…

— Все равно завалитесь вы, ребятки, не сегодня-завтра. — Михаил неуверенно осматривался. Что же? Деревья, фонарные столбы с ребристыми динамиками, здание стадиона за спиной, гомон рынка позади, осветительная мачта, как гигантский штык пробившая из-под земли асфальт…

— Вы мне как платить станете? Раз в месяц или понедельно? Лучше понедельно. Как в Штатах. А могу и за каждое отдельное дело.

— В Штатах понедельно во времена Тома Сойера платили, — сказал Михаил машинально. — Погоди, дружок, за что тебе платить?

— Вы же меня информатором берете? Берете ведь? Я многих знаю. Где кто чем промышляет. В лицо в основном, но я покажу…

— Стасик, — сказал Михаил, — ты очень хороший и правильный мальчик. Ты знаешь, что такое занятие называется стукачеством?

— Это называется добровольный помощник правоохранительных органов.

— А знаешь, что с такими добровольными помощниками делают криминальные элементы?

— А вы меня защитите.

— Стасик, ты не за того меня принимаешь. Я заезжий турист. Итс май ласт визит ин ёр экселенц кэпитэл-сити…

Михаил осекся. Над Воробьевыми горами на той стороне Москвы-реки не торчал шпиль Университета. Едва-едва различалась нитяная коробочка верхушки большого трамплина вровень с кромкой Смотровой площадки, а дальше, до самого рыхлого серого неба — ничего. Ну вот…

— Стас, сто баков за консультацию. Посмотри туда. Ничего особенного не замечаешь? Что-нибудь лишнее, новое, чего раньше не было, или, наоборот, чего-то не хватает?

Старательный Стасик, наморщив лоб, несколько раз повернул голову направо и налево.

— Нет, все на месте, ничего не прибавилось, не убавилось. Ландшафт без изменений.

— Любо-дорого с тобой, схватываешь на лету и рапортуешь отчетливо. Ну а Университет? Где он? МГУ. Высотка. Гордость минувшей эпохи. Разве ему не полагается стоять вон там?

— Университет? Так ведь он, это… в центре. Около Манежа, с «Националем» рядом. Тут его никогда не было.

— Так, ясненько. А как же станция метро? Станция есть такая? По этой линии, по красной? «Спортивная», «Ленинские горы», а за ними — «Университет». Так?

— Да нету такой станции. И Ленинские горы закрыты. — Стасик чуть отодвинулся. — Вы правда, что ли, турист?

— Правда, — сказал Михаил, лихорадочно думая о другом. Его, в общем, не очень потрясло. Он был готов.

— Гуд бай, Стасик. Хэв э найс дэй. Что-то меня не в ту сторону тянет… Спасибо, ты мне помог. Передай брату, чтоб выдумал чего-нибудь получше. С кистенем в подворотню. Или пусть на хакера выучится, если очень умный, оно прибыльнее.

«Станции метро нет, значит, и выходов с нее нет. Выходов нет — мог и весь район измениться. Изменился район — изменились и дома. И квартиры. И Инка… Вот что значит отлынивать от работы, пес».

— Сто долларов, — лаконично напомнил Стасик. — Ведь я ответил.

— А умыл бы я тебя вон в той луже? — Не станете. Люди вокруг, я на помощь позову. Я маленький.

— Маленький, у тебя полна пазуха того, подделка чего преследуется по закону. Там написано, даже не очень мелко.

— Ничего у меня нет. — Стасик распахнул полы курточки. — Есть немного долларов, но это не запрещено. Они настоящие.

Михаил увидел, оглянувшись вокруг, несколько больших пластиковых ведер для мусора. Пакет с деньгами в каком-нибудь из них. Когда успел, спрашивается.

— Вы слово дали, — сказал смиренно пай-мальчик Стас.

— Ну, с тобой базар фильтровать надо. — Михаил положил перед ним две бумажки. — А все-таки, не отдал бы я?

— У меня уже есть пятьдесят. И… я почти уверен был. У вас лицо хорошее, доброе. В психологии тоже приходится разбираться, — добавил он, солидно пряча деньги. — Так мы не договоримся насчет работы?

— Не договоримся, уж извини.

Он чуть было не брякнул шоферу: «К метро «Университет». Хотел сказать: «К цирку», но здесь тоже можно было наколоться. Велел ехать на Ломоносовский. Адрес удивления не вызвал, таксист даже уточнил, куда на Ломоносовском. «Отсюда ехать — будет налево. Я покажу».

— Михаил, о Господи!

— Ну, ну, Инесс. Подумаешь, небольшая заминка, чуть припоздал.

В машине он увидел, сколько времени.

— Михаил Александрович… — Игнат поднялся из кресла. — Вы не вышли на связь, я не мог усидеть один. После всех событий…

— Каких событий?

— Михаил, по телевизору только и говорят. Газеты…

— Мир в волнении, Михаил Александрович. Инна ничего не говорит, но, может быть, вы поясните?

— Мы тебя ждали, ждали. Я извелась просто. Ждать, знаешь, хуже нет.

— Есть. Хуже — догонять. Я знаю. Игнат, никогда не поминайте всуе слово «мир». Слишком оно многозначно. Там собрались? Отлично, можете передать, мы едем. Но сперва… назовите мне, где находится Университет. Территориально в городе.

— На Ленинских… на Воробьевых горах. — Инка.

— Моховая. — Игнат. Пояснил: — Я журфак заканчивал. — И с удивлением посмотрел на Инку.

— Вот так, Инесс. Нет Университета на Воробьевых. И не было никогда. Никто не помнит, кроме нас с тобой. Знакомая ситуация, угу?

— Кроме нас с тобой… — растерянно проговорила за ним Инка.

— Михаил Александрович, подождите, я чего-то не понял?

— Игнат, сколько в Москве высоток? Этих, сталинских? Навскидку, быстро.

— Пя… пять.

— Теперь пять. Две жилых, две гостиницы, МИД, а Университета, что последним возводили, — пшик. Стерся. Будто проект только на бумаге остался, как

и те, что похерены в связи с почившим вождем. Нет, Игнат Владимирович, это не заскок, шизофрения мне, к сожалению, не грозит.

— А почему — Университет? — быстро спросила уже освоившаяся Инка. — Вот просто нет его — и все? Его одного?

— А почему левое ухо первым отрезают? Потому что два сразу чересчур, а с какого-то надо начинать. Кто сказал — его одного? В Нью-Йорке, может, «Эмпайр» пропал, в Париже — Эйфелева башня, у нас — райцентр Задрищинск в Урюпинской области, в географии — остров Тасмания, с неба — созвездие Персея, из математики — теорема Евклида… В информвыпусках вам об этом не скажут. Знаете пример для дошколят — если пока ты спал, все предметы выросли в десять раз, все-все, и ты тоже, то, проснувшись, ты ничего и не заметишь. Ладно, меня это сейчас не интересует. Собирайтесь, собирайтесь, закройте рты. Упрел я уже, жарко.

— Выйдите на кухню. Оба. Мне переодеться надо. Ты прикид пока сними свой модный.

— Не хочу.

На кухне Михаил сказал:

— Игнатий Владимирович, прекратите смотреть на меня как на недобитую вошь. Что у вас с Инкой было — то прошло. Хватит, может, страдать и ревновать? Особенно пред неминучим ликом, — осклабился, — кошмарных потрясений?

— С чего вы взяли, Михаил Александрович? Я спокоен.

— А! — Михаил откровенно хмыкнул. — Ну-ну. Вы прихватили — я просил?

— Конечно. Одну минуту. — Игнат вышел, не глядя в сторону комнаты, вернулся со свертком. — Пожалуйста.

Михаил освободил от вощеной бумаги старенький «вальтер», проверил, сунул в карман вместе с запасной обоймой. «А пусть Игнатий думает, что знает, как я вооружен». Движением локтя пощупал кобуру — уже знал, что там «беретта». Пятнадцать патронов в рукояти, шестнадцатый в стволе. Он и жаркую куртку не снимал поэтому. Вспомнил вопрос, который давно занимал его. Второстепенный вопрос, ненужный и к делу не относящийся, но Михаилу было любопытно.

— Игнат, все хотел узнать. Вы в деревню к тому брату ее сами ездили?

— Нет, конечно, когда бы я успел. Я читал протокол осмотра. Чрезвычайно интересный документ. Начать с того, что в подполе его избенки-развалюхи двадцать три килограмма золота обнаружили. Никаких изделий — только монеты, слитки, по весу не стандартные, без клейм и реквизитов. Вагранка. Маленькая литейная мастерская.

— Скупой рыцарь? А переливал зачем? Аффинирование в домашних условиях, как когда-то в Китае чугун варили? Действительно интересно. О! К случаю. На удивление, и источник могу назвать. Письмо Христофора Колумба к королю Фердинанду. «С помощью золота можно не только делать все, что угодно, в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай».

— По нему идет работа. Если хотите, я могу узнать точнее.

— Не стоит. Герой не нашего романа. Забудьте. Коллекционер-оригинал, мало ли их. Один собирает трубки, другой — этикетки, третий — сушеные человеческие головы, четвертый — имеющие хождение монеты…

Михаилу доставляло удовольствие валять дурака перед Игнатом. Он оставил попытки разобраться в причине, отчего Игнат вызывает у него такое странное будоражащее чувство тревоги и смутного раздражения. Настанет время — само прояснится, причем время это близко. Он так чувствовал. И ощущение опасности снова зашевелилось в нем. Ну, да последнее — не удивительно.

— Я готова. — Инка в комнате уже накидывала полушубок.

Из приоткрытого ящика под телефонной полкой торчал белый уголок. Михаил вытянул ящик, перебрал кипу телефонных счетов. Все коды были через десятку. Америка — страна мечты:

— Пользуешься горячей линией клуба свободной любви и живой страсти? Ого, на сколько тут! Хоть бы оплачивала вовремя.

— Отдай, это тебя не касается!

Скомкав, Инка пихнула счета обратно; Михаил, конечно, понятия не имел, код какого города за океаном указан в счетах, но во всех после «десятьодин» цифры были одни и те же. Он улыбнулся.

— Я поставил машину дальше, — сказал Игнат, когда они спустились. — Сейчас подгоню, — Отошел.

— Можно не ехать с вами? — Инка нерешительно взялась за дверцу «Чероки».

— Это еще почему?

— Мне кажется, я видела… ну, видела, понимаешь? Такое… обрывки. Заснеженное поле, небо, развилка дорог, мост через неширокую речку. Машины едут туда и сюда. Сегодня утром, я наполовину не проснулась. Тебя видела, только ты был… ты не был… ты был не…

— Понятно. — Михаилу показалось, что шагни сейчас он к Инке, та шарахнется от него с криком.

— Не знаю, — шепнула Инка. — Не могу сказать.

— Ты хочешь снова отправиться на Усачевку?

Инка кивнула.

— Годится. Садись, отвезем сперва тебя. Если Игнат и удивился, то держал свое удивление при себе. На его тонкую ранимую натуру Михаилу все больше делалось наплевать. Не мальчик, перетопчется.

Золотая шапка храма Спасителя встала впереди, когда они вывернули на проспект Вернадского. Она будто была не из золота, а красной меди, тусклая в сером свете гаснущего дня. Снег перестал. На бордюры и перила ограждения он налип толстыми бесконечными колбасами. Они были еще свежие. Рекламы «Метаксы» на каждом столбе соперничали со снежными дорожками по протяженности.

— Но это не хуже, чем красные флаги, — пробормотал Михаил, — И не лучше.

— Что ты?

— Число-то сегодня, а? Предпраздничный день. Хочешь музыку?

— День как день. Последний день Помпеи. А музыку — ты же не любишь?

— Смотря какую.

Чистый женский голос без слов сплетался с печалью скрипок и рассыпным звоном далеких колокольцев на краю света, мелодия, почти несуществующая, плыла и растворялась в самой себе; грусть редкого солнечного луча над унылой равниной была в ней, вздох холодных зеленых лугов под мелкими белыми облачками, прилетевшими с океана.

— Саунд-трек. Основная тема из новой телеверсии «Женщины в белом» по Коллинзу. В вашем Мире недавно прошла премьера по английскому телевидению.

— Михаил, мне страшно с тобой.

— Извини. Я знаю. Постараюсь тебя все-таки поменьше пугать. Да не смотри ты по сторонам, даже если заметишь какие-то отличия, обсудить этот вопрос в ближайшем будущем не с кем. Я не в счет.

Они проехали через Москву-реку, и Инка убедилась собственными глазами. Да Михаилу и самому хотелось приглядеться получше. Никаких признаков огромного раскинувшегося вширь и вздымавшегося вверх здания. Ровное черное море облетевших деревьев. Стаи ворон. Парк? Далеко за ложбиной, за Сетунью — мелкая россыпь белых жилых застроек. Купола над Парком Победы Михаил не рассмотрел. И он пропал?

— А мы не бредим с тобой? Вдруг все именно так, как должно быть. Прав Игнат и все остальные, кому не заметно никаких изменений, искажений, для кого не существовало ни этого шпиля на Ленинских горах, ни моего интерната, ни…

— Ни тебя? Пустое. Ты существуешь, существуют твоя память и твое «я». Это конкретные и — пусть меня распнут — материальные субстанции. Поверь, в этом Мире есть подобные тебе, кто в эту минуту так же мучается над вопросом — что происходит? В чем неправильность, в них ли, в самом Мире?… Вот видишь, сам Игната остерегал и сам склоняю направо и налево.

— А…, где они? Такие, как я? Ты можешь их определить, как это ты сказал — почуять? — спрашивая, Инка перегнулась к нему, заглядывая в лицо.

— Я объяснял, — сказал он с ноткой раздражения. — Я уже не Страж. Ничего чуять не могу. Я… о! — ревизор и инспектор. Найду ослушника, покараю, на его место быстренько замену пришлют, а мне — «льготную путевку на месяц в Теберду», как в одной песенке тоже поется.

— Никогда я фантастику не любила…

— Ну, не Алексан Сергеич, ясное дело.

— Мне кажется, я начинаю тебя немножко понимать. Ты как будто маскируешься, защищаешься от… от Мира, может быть, — про него надо говорить с большой буквы, да? В том, что говоришь и делаешь, все — правда, только тебе очень трудно, и ты пользуешься таким… нарочно облегченным тоном. Да, Миша? Тебе тоже нелегко?

«От себя самого я прячусь, — подумал он, сворачивая с проспекта. — А вот если не ошибаюсь насчет разнообразной девочки Инны Аркадьевны Поповой, то ей вскоре самой доведется убедиться, каково это — когда приходится пользоваться нарочно облегченным тоном. По всем признакам, ее будущее определено.

Воистину, Инка, я со всей искренностью сочувствую тебе».

Игнат на своей «шестерке» болтался где-то позади, он не следил за ним. Слова Инки, ее голос размягчали, и Михаил не расслышал звякнувшего где-то глубоко-глубоко внутри звоночка тревоги.

— Миша, Зверь мой… Ты можешь еще раз «обернуться»? Для меня. Я хочу посмотреть… Как это у тебя делается? Ты сразу после должен уйти? Через сколько?

Звоночек, тренькнув раз, притих, и Михаил без опасения разъяснил Инке механизм, по крайней мере, как это соотносится с его сроком пребывания в Мире и своими обязательствами, чтобы он мог возвращаться.

— Останови, я начну отсюда. У меня обязательно получится, Миша, я чувствую.

Высоко над ними, на валу железнодорожной насыпи медленно полз состав. Пряничные стены и главы монастыря полиняли в сумерках.

— Наверное, ты прав. Наверное, что-то такое

есть в этом месте, в этом районе Москвы. Плохо, что мы так мало знаем, ведь было же что-то с кем-то и прежде, до нас. С тех пор, как ты рассказал про меня, про моих…

— Ты считаешь, я сделал это напрасно?

— Нет. Теперь нет. Я думаю о них, и мне легче. — Во многия знания — многия печали. Некоторым достаточно просто чувствовать.

— Думаешь, спасет? — Улыбка чуть тронула полные сочные губы. Михаил перегнулся через межсиденный валик, взял Инкино лицо в ладони, поцеловал.

— В глазах твоих, как в омутах, — тонуть да и только.

— А ты впервые поцеловал… так. Мне не кажется? Это так и есть? Безо всякой страсти-похоти, то есть я хочу сказать — не она главное?

— Может быть. — Он уже раскаивался и в порыве, и в словах. — Только как же это без страсти? Так не бывает. Зачем тогда?

— Мои глаза лучше Дашкиных? Ты случайно про нее не навоображал? Девочка-одуванчик, да? Это ты зря. Могу рассказать…

— Ладно, ладно, будет тебе еще похоть. Блуд пощекочем.

— Не надо грубостей, они сейчас не прозвучат. Смотри, Игнат за нами прямо к стеклу прилип. Позови, хватит ему подглядывать. Пусть объяснит, куда вы все-таки едете, чтобы я знала. И где потом встретимся.

Обговорив и уточнив все — Игнат продолжал быть прямым и насупленным, — Михаил уже собрался двинуться вслед за развернувшейся «шестеркой». Инка задержала его. Снова ее симпатичная рожица светилась заносчивым нахальством.

— Левое ухо отрезают первым, потому что так с руки удобнее, — сказала она — Если, конечно, не левша.

— Никакие они у тебя не омуты, — ответил Михайл. — Плоские и блеклые, как две стеклянных пуговицы.

Инка показала ему язык.

Сиренево затлели фонари-кобры. Здесь, в тупиковом углу проездов, было мало машин, а еще меньше людей. Сознавая, что делает неразумное, Михаил догнал на «Чероки» шагающую вдоль темной, крашенной суриком стены кладбища Инку, для чего ему пришлось пересечь дорогу к противоположной кромке.

— Держи, — протянул через стекло «вальтер». — Сообразишь?

Ничуть не удивившись, Инка умелым движением сунула пистолет в сумочку.

— Как-нибудь.

— Осторожнее, Инесс, и… постарайся. Понимаешь?

— Я буду осторожна. И я постараюсь, езжай, Зверь.

Воспользовавшись тем, что она стояла совсем близко, он высунул руку до плеча и, задрав короткий подол дубленки, ущипнул за зад.

— Последнее слово всегда останется за мной, Инесс!

Джип с визгом повернул на короткой дуге, умчались его огни. Инка передернула плечами, решительно направилась через маленький сквер к метро. Ей ничего не надо было стараться почувствовать, увидеть здесь. Она уже знала, где состоится встреча, столкновение первого Зверя со вторым. Совсем не там, о чем сказала Михаилу. Но и описанную ею картину Инка, признаться, тоже видела, да только не могла определить, к чему она относится.

Инка спешила. По уговоренности с Михаилом, у нее было лишь четыре часа свободных, и то если не случится ничего непредвиденного. А там, куда она поедет, не обойтись без длинной чинной беседы. «С чаями и вареньями», — подумала Инка, злясь.

Вообще страшновато, конечно, идти вот так, напрямик, не по освещенным тротуарам, но, во-первых, она тут все знала, каждый закуток, а во-вторых, не так уж и поздно. Тяжесть пистолета в сумочке придавала уверенности. Инка любила оружие.

В кабинете, куда Роман пригласил их угостить настоящими «Коронами», все четверо обменялись взглядом, который и заядлый оптимист не счел бы радостным и жизнеутверждающим. Олег от «Короны» отказался, вынул любимые «Партагос».

Он принялся рассматривать миниатюру на стене против стола хозяина. Вживе он видел ее всего второй раз, а первый — несколько дней назад, когда впервые переступил порог Романова кабинета. Тем не менее гравюра, заключенная в круглую рамку из драгоценного палисандра, была ему прекрасно знакома. Композиция в стиле Мориса Эшера, изображающая сливающихся друг с другом двойников. Или сиамских близнецов, не понять. Как не различить границ между плоскостью и объемом.

Рискнув, Олег чуть «приоткрылся», чтобы воспринять исходящую, возможно, от картины энергетику. Но картина молчала. Правая фигурка была светлее, более освещена льющимся откуда-то из-за ее спины бледным, неживым светом. Тени лежат так, что создается впечатление, будто источников света тоже два.

— Профессор, вы неосторожны, — невзначай мурлыкнул Алан. — Я же тут.

Олег мысленно чертыхнулся.

— Мы так и будем молчать о главном? — спросил, глядя в стол, Роман. — Олег, ты мне говорил: мы, де, канарейки, первыми ощутим газ, хлынувший в шахту. Нам первыми сдыхать. Что ты теперь скажешь? Кажется, и без канареек обошлось, а сдыхать все равно нам? Что говорят твои теории? Они о чем-нибудь говорят? Чем вызвано это извержение? Меня достало именно как взрыв, как удар! Какой-то болван-газетчик запустил верное словцо… Теперь у меня — все! Я больше ничего не вижу. Не вижу, не чувствую, не могу! Я выдохся. Нет, это Гость сломал меня. Олег, ты не верил, сомневался, что так будет. Теперь это ждет всех нас, помяните мое слово.

Бугры на куполообразном, сократовском лбу налились кровью. Руки Роман держал на столе перед собой, и хотя в голосе его были ярость и отчаяние, в общем, казалось, он способен держать себя в руках. Олег переглянулся с Пантелеем. С последствиями того, что Роман способен натворить, выйдя из себя, стоило считаться.

— А-а, ты нас позвал, чтобы всем поровну досталось? — протянул Алан с притворным пониманием.

— Ты всерьез надеешься справиться с Гостем, Пантелей?

— Конечно, — прогудел Пантелей. — Вы, дорогие мои, все-таки кустари. Не представляете себе, сколькие конторы я задействовал. Справимся. Насчет вчерашнего… думаю, для нас всех это было неожиданностью, не стоит, Алан, винить Романа. Ему, кажется, хуже нашего сейчас. Не уверен, совпадет ли моя картинка с вашими, но для меня это были змеящиеся трещины, пронзившие все поле информации. (Пантелей придерживался несколько иной, традиционной, более «научной» терминологии.) Они возникли сразу, постепенно начали расширяться, не меняя рисунка, и лакуны меж ними были для меня непроницаемы. Второй «удар» попросту стер их, и картинка восстановилась.

— Полностью? — быстро спросил Олег. — В первозданном виде?

— Я не прозванивал на всю глубину, но в первом восприятии — полностью. Да если бы и было какое-то несоответствие, это сразу бы ощутилось. Сам знаешь, как бывает.

Да, это чувствуешь безошибочно Ноющий зуб, соринка в глазу, камешек в ботинке. Натертая мозоль, запевший где-то в другом углу комнаты ненавистный комар — когда бессонницами тишина, и ты ловишь, ловишь этот звук на самой грани, хочешь спрятаться от него и одновременно зачем-то надо тебе его уловить, понять, есть он, висит один в замершем пространстве, или это твоя галлюцинация?

А у нас, у таких, как мы, это не так. Не одна комната — тысяча залов, тысяча тысяч анфилад, проносящихся друг в друге, коридоры, что перетекают один в другой, как двойники на Романовой круглой гравюре. Не соринки в глазу — тысячи слезящихся глаз, и мы чувствуем каждый из них, и различаем их, и каждая слезинка имеет свой отдельный вкус. В мягкие жернова сфер, что вращаются, вложенные в большую меньшая, попадает множество чужеродных камешков, и все их по отдельности мы ощущаем скребущей помехой, и большинство из них неподвластны нам.

Нет, не расколотое поле льда, не звездчатая трещина в зеркале — у меня это был луг, необозримый цветущий луг, и все яркие разнотравные цветы на нем вдруг поникли, закрылись, почернели. Небо над лугом… странно, я даже в снах никогда не вижу неба, а тут — подернулось марью, огненные сполохи пролетели по нему, будто страшные беззвучные молнии сухих гроз, что случаются в застойное, нестерпимое лето, в самое пекло. Меня словно насильственно отключили от сверхвосприятия, которое, сколько себя помню, так же естественно для меня, как дыхание. Я понимаю Романа, бедный Роман, если все так, как он говорит. Наверное, то же ощущают рыбы, выброшенные на Сушу, или когда мы вынимаем их из садка, тесного бассейна с прозрачной стенкой и отвратительной хлорированной, режущей жабры водой. Из последней тюрьмы — на твердый, скользкий от предсмертной слизи твоего товарища поддон весов; гирьки звякнут по ту сторону; качнется стрелка, определит твой вес, твою цену за все, что ты успел прожить; конец.

А потом цветы вновь распустились, и их, как прежде, было бессчетно много, и я не могу узнать, столько ли их, сколько было до.

— Благодарю, Олег, — серьезно сказал Пантелей, — Мы поняли, как это было у тебя, не надо говорить вслух.

— Да, — подтвердил Алан, — очень эмоционально. Я даже хотел пустить слезу, но… передумал.

От неловкости за себя Олег бросил окурок сигарки и тотчас закурил новую. По негласным правилам в их среде, теперь была очередь Алана поделиться своим. Однако по тем же негласным правилам, он мог этого и не делать.

— Итак, наши предварительные потери — временно выбывший из строя Роман. Тоню я отодвигаю. Хватит, что она твоим Богомоловым занялась. Для чего ты его притащил?

— Я все же связываю напрямую факт появления Гостя и, будем говорить пока так, необъяснимой флуктуации, которая имела место. Я еще не все вам сказал, но будьте уверены, черт знает что творится не на одной Земле. И «кокон», — Пантелей усмехнулся, — трещит по всем швам. Сам с Рыжим вчера на Вторую дачу укатили. Отсиживаться.

— Забегали они там у тебя? Марат из-за этого появился?

— Ох, до чего ты въедливый, Алан. Вчера чуть война не случилась, а тебя какой-то Марат Сергеич волнует. К нам с минуты на минуту высокий Гость пожалует, а тебе чуть поделиться не хочется. Пусть Марат между нами и Гостем встанет, чем лихо?

— Ты можешь внятно ответить, откуда он? — спросил Олег.

— Честно — не могу. Ты видел, как он закрывается. Про «никтовцев» — так его контору называют-я давно слышал, под крышей вояк живут, а лично знаком не был. Вышел на меня сам, через неделю после того, как ты, — поникшему за своим столом Роману, — позвонил.

Алан сказал, прямо-таки лучась от самодовольства:

— А ведь я, братья-славяне, лапнул его чуток. Покуда коллега профессор выступал со своими пылающими обличениями.

— И что? — По неподдельному интересу, прорвавшемуся у Пантелея, можно было убедиться в искренности его слов, что он ничего не знает о Богомолове. Роман поднял голову. Олегу тоже сделалось интересно.

— А ничего, все, что нам говорил, — правда. Больше я ничего не успел. Сверхнормалью из него не тянет, а откуда защита такая — Бог весть. Человек как человек. Вульгарис. Травматический остеохондроз позвоночника, тринадцатый позвонок деформирован. Склеротические бляшки в сосудах, аденома простаты, камнеобразовательный процесс в печени в начальной стадии. Подозрение на опухоль в мозгу. И весь анамнез, господа.

Аланчик в былые годы, едва открыв и начав развивать свой дар, подвизался с невероятным успехом на ниве дистанционной диагностики. Многие из его нынешних друзей-мафиози были пользованы им еще начинающими бандитами, когда сами встречали караваны с опием на афганской границе, выжигали маковые и конопляные поля конкурентов и сбивали вертолеты охотящихся за ними пограничников.

Телефон, старенький, горбатый, — Олег, увидя, спрашивал Романа, чем ему дорог допотопный аппарат, — телефон среди богатой могучей электроники на столе разразился дребезгом. Роман поднял трубку: — Да, пропустите. — Положил. Движения его былинеторопливы. — С ворот. Пойдете в холл сразу посмотреть или тут подождете?

— Я не помешаю? — Легок на помине, в кабинет, полный дыма сигар, заглянул Марат Сергеевич со своим остеохондрозом и аденомой.

— Не помешаете, разумеется. Гость только что прибыл, мы идем его встречать.

— О, вот как? Тогда, конечно, что ж… Вы знаете, мне пришло в голову занятное соображение. Мы так уверенно говорим, что сами назначили ему эту встречу, а вдруг она стала возможна только потому, что он, а не мы, захотел этого?

Один за другим вышли они из кабинета, и никто ничего не ответил Марату Сергеевичу. Да он, похоже, ответа и не ждал. Стоял, вежливо пропуская. Слегка улыбался, как удачной остроте.

Проходя, Олег посмотрел на гравюру. Двойники все так же превращались один в другого, мучительно затягивая своё бесконечное действо. Невозможность его завершения подчеркивала тонкая техника гравюры. Олег запомнил, что различить их можно только по степени освещенности на картине. Так оно и было сейчас, но теперь значительно светлее была другая, левая от зрителя фигура.

Левая, а вовсе не правая, как Олег видел это четверть часа назад.

— Неплохо, — сказал Михаил с одобрением, оглядывая с крыльца фасад из взбегающих вверх линий. — А то настроят гробов с позолотой в четыре этажа. Одобряю.

— Я тут впервые, — сказал Игнат.

— Тогда ты веди, — Михаил — одному из встретивших охранников, старшему, должно быть. — Но невежливо, хозяин сам бы мог поспешить. Не одобряю.

Михаил даже не оглянулся вокруг, чтобы осмотреть территорию, подъезды и подходы. Это было не нужно. Он уедет отсюда спокойно и без помех.

Самое странное, о чем он думал сейчас. Он думал:

«Палуба была забита. Пожалеешь о Ковчеге с его тремя ярусами. Я подержал раскрытую руку над черным деревом румпеля. Мне казалось, что стоит чуть приглядеться, и я различу проникающие нити токов, идущих от тела Ладьи в мое тело».

Охранник распахнул парадную дверь особняка, и вместе с открывшимся проемом, отчего-то угольно-черным, а не освещенным, как можно было ожидать, лампами холла, на Михаила, на охранников, на Игната, на особняк, на спускающихся по лестнице и на ожидающих внутри дома, на Инку где-то в квартире, обставленной ярко, богато и нелепо, стиснув зубы сносящую хлопотливую суету вокруг себя, на весь этот Мир тьма пришла в третий раз.

«Перевозчик коснулся руля. Он и Ладья стали одним целым».

Глава 12

Его выволокли под мышки из воды и перевернули. Обеими руками, сколько в них еще осталось сил, он схватился за ускользающий, плывущий под ним берег. Никогда и представить себе не мог, что вид подсвеченного, как низкий потолок, неба над Рекой будет ему настолько приятен.

Взъерошенный Листопад и угрюмый Гастролер в своем бушлате с поднятым воротником склонились над ним.

— Готов? Нахлебался?

— Не должен. Верхней половиной на суше лежал.

— А все равно по яйца мокрый. Ну, здоров, зверюга. Перевернем обратно на живот, может, вода из него выльется. Тьфу, е… Дотронуться-то до нее погано, а тут весь!

— Харон, — позвал Листопад. — Харон, ты в порядке?

«Это по-настоящему или снова видение? Берег, или он еще на Ладье, и опять будет стрежень, и опять «пристань», и опять какую-то часть пассажиров будто языком слизнет, а Ладья, проклятый Ковчег, влекомый неизвестным и ненавистным велением, как ни в чем не бывало развернется и поплывет, спокойная, поперек течения, возвращаясь к линии Переправы, к ножницам лунных дорог, и едва пересечет их, последует обратный поворот.

«Честное слово, я думал, будет легче. Я себя переоценил. Не помню, решительно ничего связного не помню из открывавшихся «пристаней», из Миров, что были за ними. Хотя сперва я старался замечать. Чуть оправившись от пронзающего беззвучного вскрика душ, когда омывает их на палубе черный ливень, сквозь пелену и кружение в глазах я смотрел и искал. Пусть малость, но запомнить, кроху, но понять. И что сохранилось?»

Было: багровый свет и призрачно-голубая тьма… Блестящее растекшееся серебро ртутно-спокойной глади и остановленные колдовским дуновением исполинские загнутые валы, пена с их гребней, сорванная, но не унесенная зачарованным на месте ветром, висит ажурными лентами; их истрепанное кружево обламывается с нежным звоном, задетое бортом Ладьи…

Было: кристаллы замерзшего воздуха покрывают горбатые утесы… Медь невиданного солнца в половину небосклона накаляет вместе со своими белыми младшими сестрами, крохотными и ослепительными, пространство, равнодушное ко льду и к пламени…

Было: низкий бескрайний свод, до того низкий, что если не припасть к самому настилу, заденешь макушкой, и — пустота под днищем, пустота вокруг, пустота всюду, сколь хватает глаз… В чьем запертом бесконечным сводом небе Мира, лишенного тверди, пробиралась посланная сюда Ладья?…

Не всегда срабатывал привычный набор чувств. Когда Ладья достигала зоны действия «пристани» (у «пристаней» тоже есть свои границы, строгие, как черта туши на бумажном листе, геометрические полуокружности, более светлые, чем основные воды Реки) и Мир за «пристанью» распахивался, вдруг оказывалось, что в нем прекращало действовать зрение или осязание, или слух, или настигали запахи, которых не было в лагере, или оглохший и ослепший Харон превращался в один громадный вкусовой рецептор и был почти сбиваем с ног ворвавшимися в него каскадами неиспытанных и невозможных, чтобы их воспроизвести или хотя бы поведать о них, вкусовых ощущений.

Это был нелегкий рейс. Такого еще не выпадало на долю Перевозчика.

Первым, когда он лишался той или иной доли восприятия, думалось: отказывает собственное тело, но разум сейчас же подсказывал, что причина в свойствах открывшегося Мира. Данной грани взаимодействия со средой в нем вообще не существует, и души, которых он доставил сюда, получив родное воплощение, станут обходиться без нее и без соответствующих органов, которыми здесь попросту нечего улавливать. Будет ли взамен у них что-то другое, большее, непредставимо многообразное, или их восприятие сузится, подстроившись под общие закономерности Мира, куда душа, поскитавшись, вернулась?

«Как бы я хотел описать их, эти Миры. Но что я. могу? Я почти ничего не запомнил, а в крупицы сохранившегося не могу даже поверить».

Мир, где нет звуков. Мир, которого не видно. Мир, в котором нечего осязать не потому, что не годятся органы чувств Перевозчика, скопированные с являющихся результатом эволюции вполне определенного и одного лишь варианта бессчетных Миров, а потому, что там осязания не существует как такового. Не как физической, а как философской категории. Не действия, а понятия.

Разве можно, даже побывав в таком Мире, осмыслить его, а вынырнув обратно в монотонный сумрак Реки — передать, где побывал?

«Сколько преград, сколько буферов между Мирами. На этой стороне я могу насчитать больше пяти и, значит, столько же на Той. Да, конечно, Харон не повезет вас обратно, но без него вам не переправиться и туда. А он даже не знает, какими словами описать вам ожидающее вас.

О том, чему в твоем языке нет соответствующих названий, все-таки как-то рассказать можно. Познать непознаваемое — можно хотя бы попробовать. Объять необъятное — можно возвестить о тщетности этих попыток. Но удержать несуществующее?

Ведь я, Река и все, что на ней и за ней, — вроде как бы и не существуем для Миров. Как и Миры для меня.

Что же мне делать? Как я должен вести себя? Ради чего продолжать выпавшее на мою долю?»;

Харон подобрался и рывком сел. Листопад даже чуть-чуть попятился от него. Но сразу улыбнулся.

— Харон! Как здорово, что ты пришел в себя! Мы волновались. Лорик сказал: давай пройдемся по берегу, он, может, где лежит — ну как в воду смотрел.

— Век бы мне в ту воду не смотреть, — буркнул Гастролер. — Говно, не вода. Будто кого пробило, угольных таблеток обожравшись. Добро — не воняет…

— А как увидели, я к тебе подбежал, думали, ты… все.

— Перевозчик бессмертен, зарубите себе на носу, парни. Не слушайте пятнистых дураков. Вы, впрочем, их и так…

Харон посмотрел вокруг.

Они находились далеко за нижней — считая по течению Реки — границей лагеря. Знакомый утес косыми навесами вздымался над полосой пляжа. И место, куда Харона выбросило, было примерно тем же самым, что и всегда после рейса. Как обычно.

— Харон, теперь мы от тебя не отстанем. Ты должен нас выслушать. Должен. Слышишь? Кивни. Я прошу, Харон.

— Харон, дело есть, понимаешь? У нас все подготовлено, но без тебя, коню ясно, — вилы. Нас не устраивает, куда ты уводишь этих придурков, где они там проваливаются. Мне Марк рассказал, он своими глазами видел. Меня это не устраивает, понял? Я хочу отсюда выбраться, и я выберусь! Сказал — выберусь, и ты мне поможешь, Харон, ты понял меня?

— Постой, Лорик, погоди, — попытался остановить чуть не лезущего на Перевозчика грудью приятеля Марк.

— Чего он от нас бегает-то? Сколько будет от разговора уходить? Я ему кто?…

— Да погоди ты, нормально пойдем, все спокойно изложим. Он согласится, ведь мы последние остались. Вспомни, он меня с ладьи снял, нас всех оставил. Остынь, дела не будет.

Харон встал во весь рост. Смерил Гастролера с головы до ног.

— Кабы всех, — процедил Гастролер, не отводя взгляда.

— Брось, брось, он-то при чем. Ее танаты увели. Перестань, Лорий!

— Сам виноват, надо было получше за подругой смотреть.

Харон пошел на него, и Гастролер уступил дорогу. Черный палец уперся попеременно в грудь одному и другому, рука махнула навстречу лагерю.

— Айда, хлопчики.

Короткого пути как раз хватило, чтобы Листопад Марк, перебиваемый редкими замечаниями Гастролера, который цедил неохотно, успел рассказать все. Харон кивал в протяжении рассказа, что Листопада очень подогревало. Ничего, кроме того, что Харон ожидал услышать, сказано не было.

— Невероятно удачно, Харон! Смотри, нас только пятеро и осталось во всем лагере. Никакая новая партия не пришла. Явно что-то происходит, надо не дожидаться, а самим отсюда удирать.

— Коню ясно, — повторил свое Гастролер. — Тут уже ловить нечего.

— Танаты как мухи сонные ползают. «Приморозило» их, видно с полвзгляда. Нам бы на Ладью — и…

«А пойдет она, куда тебе хочется, та Ладья, парень? Или ты, может, думаешь, Перевозчик — Бог и царь? А вот я тебя разочарую-то, а?»

— Тебя тоже прихватит, Харон. Лагерь сворачивается. Ладья теперь единственная наша надежда. Ладья и ты. Помоги нам, Харон. Ведь не просто же так ты нас оставлял здесь.

— Дооставлялся.…

Харон посмотрел на идущих на шаг позади Листопада и Гастролера.

— Парень, признайся, что там у тебя с девочкой было? Было, нет? Тогда ты феномен. Гигант. И на том свете… Или она тебе — как сестра родная?

Перевозчик жестами изобразил содержание своего вопроса. Марк искоса поглядел на Гастролера. Тот выпятил челюсть.

— Тебе-то какого? Че, у тебя тут выбора не было? Грабки свои не протягивай куда не просят. Погоди, еще базар будет, как ты ее втихую погрузил.

Потянулись палатки лагеря. В их незаселенности, в пустоте перепутанных проходов меж ними было что-то непривычное и гнетущее. Не встречались даже танаты. Где они могут быть? Сбились в стаю, в рой, как засыпающие на зиму насекомые? Караулят у пристани, у Тэнар-тропы, у входа в Тоннель, который теперь распахнут и совершенно нетаинственен, будто отомкнутая дверь во много лет не открывавшийся чулан, вместе со слоями оседавшей на ней пыли, покрытая тайнами, которых никогда за ней не было, и бабушкиными сказками на ночь про сверкающие замки, бриллиантовые дороги, про рыцарей, и побежденных ими волшебников, и освобожденных красавиц. Но сбит проржавевший засов, и волной обновления и ремонта разъяты скрипучие петли. И нет ничего в старом чулане. Ни хода в чародейское подземелье, ни истлевших, но еще годных для чтения книг в кожаных переплетах с чернокнижной тайнописью на пергаментных листах, ни заветных ключей от соседнего нового Мира. Стопки перевязанных газет, дырявый жестяной таз, пыльные бутылки, паутины и засохшие козявки в них.

Перевозчик вспомнил о Ключе и торопливо коснулся пояса с кошелем. Но нет, он не потерял могущественного кристалла. Тяжеленький и твердый, он покоился в мешочке, плотно стянутом витым шнуром, ссученным из трех нитей — черной, белой и пестрой. Даже после черных дождей на Ладье и недавнего окунания в Реку окрас нитей не изменился. Они что-то напоминали Перевозчику. Что-то знакомое, недавнее.

«При всем своем скепсисе ты готов поверить в возможность осуществления бредовой затеи этих дурачков. Ты почти поверил. Нарушать равновесие так нарушать. И ничего, кроме собственной убежденности, что это нарушение разрушением все-таки не станет, у тебя нет. Снова как всегда».

Локо сидел мрачный, груда безделушек высилась перед ним, и много было разбросано по столу и по полу под столом. Освещение — две «летучие мыши» и третья, слабо помигивающая, закатилась под лавку с отключенным Брянским, и никто ее не поднимает. На вошедших среагировал только Псих:

Ну и как это понимать?

Договорились, тебя мы с собой не берем. Нам нужны не нытики, а бойцы. Какой из тебя боец? Только проку, что слова складно говоришь, и те не свои.

«Ай да Псих! Всем психам Псих. Гамлет, а не Псих».

— Убедил. Берем тебя с собой. Чтобы скука не одолела.

Гастролер хрипло выматерился и показал Психу бугристый кулак, отчего Псих сжался и замер. По вероятности, у них тут были свои внутренние отношения, Перевозчику не известные. Его, впрочем, не касалось.

— Я те на братву погоню, — сказал Гастролер вполголоса сердито — На полах сгниешь, на палубе то есть, поэт.

— Приятно видеть, что художественное слово способно тронуть самые черствые души, — сказал Харон. — Истинная поэзия найдет путь к сердцу любого. Запомни это, Псих, пусть послужит тебе утешением.

Он смешал (предварительно на всякий случай посмотрев — нет, ничего определенного, ничто не напоминает) разложенные перед Локо фигурки, прихлопнул по столешнице:

— Всем тут сидеть до Ладьи. Никуда ни ногой, если хотите со мной отправиться.

Ему пришлось, разумеется, все это показать руками. Гастролер опять было заворчал, но Листопад Марк дернул его за рукав бушлата.

— Не вздумайте снова за пятнистыми поплестись, если явятся. — Он представил таната, и, видно, у него получилось похоже, потому что ухмыльнулись все и даже Гастролер. Ему Перевозчик показал свой кулак, недвусмысленно перед этим загородив Психа спиной. «Проявим заботу о творческих натуpax». — Мой-то молотильник побольше твоего будет, ковбой? На судне возьму в боцмана, там разгуляешься. Харону вдруг вспомнилось кое-что из слов Гастролера, когда он, Перевозчик, увидел его у Локо впервые.

— Подойди-ка сюда, парень, подойди. Ближе, вот так. А ну, как выберемся мы — ты выберешься, — ждет тебя снова та самая пуля в затылок? Кто там тебе ее прислал? Про петлю гистерезиса в своих университетах жизни проходил? От греческого — hysteresis, отставание, запаздывание, наблюдается в случаях, когда состояние тела на данный момент определяется внешними условиями, как-то: магнитный гистерезис, упругий гистерезис, а у нас, значит, будет «с-того-светный». И выкинет тебя в ту же точку пространства-времени. Что делать станешь, обернешься кулаком погрозить да на… послать, если успеешь?

Харон сопровождал свои слова показом, и неизвестно как, но до Гастролера дошло. К тому же Харон нарисовал под конец в воздухе перед его носом большой ехидный вопросительный знак.

— Будь спок, папаша, — сказал Гастролер басом, — второго раза там не будет.

«Вот еще вопрос, отчего бы им, если так они хотели с Перевозчиком контакт наладить, не прибегнуть было к письму? Может, они думали, что я и неграмотный к тому же? Тогда к рисунку. Локо-то захотел — показал. Неясно, правда, действительно хотел ли. Ну да что теперь гадать».

— В общем, тут сидите, заговорщики. — Сказав так, Харон хлопнул — как перед танатами — по кошелю с Ключом.

Полотнище входа задвинулось за ним, и Гастролер подмигнул Марку:

— А ты сомневался. Ему деваться некуда. Погоди, нам бы только на Ладью попасть, там поглядим, кто из нас фаловый, кто «шестерка».

— Может, он дороги не знает?

— Он? Не знает? Все он знает, а нет — без него обойдемся.

Оба посмотрели на толстячка Брянского, что сидел, безучастный, на своем месте у стены.

— Может, сказать надо было? Харону-то? Посоветоваться.

— Ладно, дуру не гони. Косячка бы забить, хоть одного на двоих, парики попускать — знаешь, как забирает?

— Будет еще та Ладья, кто знает? И в горы не уйти, танаты цепью стоят, я подбирался, видел. Одних нас стерегут? Как зарябило, помнишь, что бы это такое?

— Одних нас. Эр-це-дэ мы, «полосатики». Не «приморозит» нас никак, вот они на измор и берут. А зарябило и зарябило, кончай про это. Локо, скажи чего-нибудь. Чего с нами будет-то? Ты все знаешь.

Но ответил не Локо, а Псих. Боязливо покосившись, он продекламировал:

— Цыц, полоумный! — прикрикнул на него Гастролер, с места не поднимаясь. А Листопад Марк задумался.

Танаты растянулись цепью у подошвы Горы, отстоя друг от друга локтей на десять-пятнадцать. Харон лишь теперь, проследив все уменьшающиеся

вдаль фигурки по обе стороны оползня Тэнар-тропы, смог оценить, сколько же их было в лагере. Высветленные двойным светом, неподвижные танаты замерли, держа руки на эфесах, ряд их терялся во мгле.

— От меня охраняете дорогу? Думаете, получится?

Танат ответил не сразу.

— Ты Можешь идти куда хочешь, Перевозчик. Мы ни от кого ничего не охраняем.

— Ого, налицо прогресс! Циркуляр какой получили? Опять задержка перед ответом.

— Ты можешь идти куда хочешь, — повторил танат. — Куда тебе вздумается. Ты свободен.

— Вот спасибо! Прямо не знал, что и делать, вдруг, думаю, пятнистые меня и не отпустят. В связи с обострившейся ситуацией в лагере и окрестных Мирах. Вас на казарменное положение перевели? В режим усиленного патрулирования?

Харон давно слышал зов Дэша. Еще у Локо к нему прилетел этот ни на что не похожий звук не звук, голос не голос — далекий сигнал, знакомая весточка с приглашением, в котором, однако, отчетливо прозвучала некая новая нота.

Харон не собирался приглашение принимать. Это удачно, что танаты стоят тут, встретились ему по пути, хотя он опять не представляет, чего ради они выстроились вокруг пустого лагеря.

— Ты свободен в своих поступках, Харон. — Танату в «примороженном» виде, должно быть, приходится дублировать последнюю собственную фразу, чтобы за нее вытянуть из себя следующую. — Ты только и делал, что стремился показать себя выше нас. Твоя мечта сбылась.

— Моя мечта — понять, что происходит в лагере. Вы, танаты, можете объяснить?

— Твоя мечта вовсе не в этом, — возразил танат после новой паузы. — Она у тебя — за Рекой, но ты уже отчаялся добраться. А вторая половина твоей мечты — в Мире, куда ты снова идешь. Иди, Харон, иди, мы тебе мешать не станем.

Танат даже отошел, освобождая тропу. «А вот это мне уже не нравится. Совсем».

— Взгляни, Харон! — Меч таната указывал на лагерь, но, обернувшись, Харон понял, что смотреть нужно еще дальше.

Рябь добралась и до Той стороны. Ни Реки, ни берега за ней Харон не видел, закрывали палатки, но волны невидимого, провисшего колеблемыми складками занавеса теперь ползли оттуда, шевеление их было медленно, но неотвратимо.

медленно но неотвратимо тягуче-медленно и тягуче-неотвратимо

Где? Где уже приходило к нему это ощущение? Ах да, это же стрежень, лунные ножницы, непреодолимая для всех, кроме Перевозчика, грань. Миры закрываются? Граница Переправы двинулась, сюда?

— Смотри, Харон! Следи за ней, куда она качнется!

Рябящая занавесь раздавалась вширь, все дальше и дальше обнимая концами крыл черный небосвод, луна Того берега заплясала в ней, вертясь то ликом в привычных лунных морях, то испещренной кратерами изнанкой. Опять танаты — Харон посмотрел вскользь и опять не понял — сделали свое одномоментное, слаженное и какое-то судорожное движение, рябь почти сомкнулась с темной мглой по краям горизонта и перестала быть видимой.

— Ты правильно подумал, Харон. Ее лишь не видно, но она осталась. Она накапливается, не исчезая, и новая волна, быть может, стронет ее с места и погонит туда, за Реку, на Миры, которые беззащитны перед нею. А может быть, одной волны не хватит, чтобы погнать ее. Но придет и вторая, и сколько потребуется. Твой Мир стал опасен, Харон. Он всегда был опасен, но мы старались сдерживать его. Мы — это Перевозчик и его Дэш, и многие другие, о которых ты так и не успел узнать, служащие равновесию среди Миров, но, видно, наша служба недостаточна. Мы ничего уже не можем сделать.

Танат вложил свой черный меч в ножны, и то же по цепи сделали остальные. Только что все они стояли, держа мечи обнаженными, и острия неточеных полос черной бронзы были направлены в самую сердцевину ломающегося горизонта.

Как загоняли отправку на Ладью. Как вели Ключом взбунтовавшегося Перевозчика.

«Танаты тоже по-своему стараются, — подумал он с запоздалым раскаянием. — По-своему. Вот-вот. В этом вся и штука».

— Миры закрыты, — неуверенно возразил Харон. — Пока Ладья с Перевозчиком не подойдет к Миру, тот не откроется.

— От этого Миры не закроются ничем, и Перевозчик тут ни при чем.

— Это уже бывало в Мирах и меж ними?

— На нашей памяти — нет. Но кто может ручаться? — К танату возвращались обычные интонации. Он коротко засмеялся с дребезгом. — Прогуляйся в свой Мир, Перевозчик, пока он еще цел и пока ты — Перевозчик.

Он не стал ничего говорить, ни о чем спрашивать. Он просто обошел таната, как столб.

— К твоему приходу обратно Ладья будет стоять у берега. Для тебя и твоей, — смешок, — последней работы. Персональная.

Харон сделал усилие, чтобы не обернуться.

— Зачем ты здесь, Дэш?

— Я понял, что ты не придешь ко мне, и пришлось самому, хотя я не люблю этого места.

— Если гора не идет… Ты не хочешь меня выпускать? Тогда говорил бы прямо из Тэнар-камня. Чтоб наверняка. Тут я мог тебя не заметить, и тебе пришлось бы ждать моего возвращения. Я бы все равно пришел обратно, Дэш. Миры не могут обойтись без Перевозчика. Я усвоил.

Дэша Харон увидел неожиданно и, в общем, случайно. За один поворот до Тэнар-камня поднял глаза и наткнулся на внимательный взгляд из скалы. К нему пришлось взбираться, он был довольно высоко над тропою.

Вблизи Харон разобрал, что от Дэша, кроме взгляда, остался лишь неполный абрис лица, лба. Изображение — теперь видно, что это именно изображение — пропадало и появлялось неверными слабыми штрихами.

— Без Перевозчика — да. Как фигуры. Но мне жаль расставаться именно с тобой. Я к тебе привязался, ты мне симпатичен. Как и ты, я в свое время не решился потерять кое-какие свои чувства и до сих пор не пойму, жалеть об этом или радоваться. Я пришел попрощаться, Харон.

— Да что вы меня все хороните! Меня, себя, Миры, всю Вселенную, что еще?!

Харон был готов пожалеть, что взглянул вверх на тропе. Дэш сказал тихо:

— Вселенная — это такая частная величина. Сколько Миров, столько и Вселенных, но Вселенная — это еще не весь Мир.

— Танаты в таких случаях советуют мне прекратить бессмысленное жонглирование словами. Что-то они по-другому заговорили сейчас. Один даже «пока

ты — Перевозчик» сказал. «Пока». Время просачивается и к непреложной Реке?

— Время — это нечто гораздо более сложное, чем мы себе представляем. Отчего, по-твоему, танаты сказали тебе: «Пока ты — Перевозчик»? Тебе уже готова замена. Я предупреждал, нельзя бросаться такими словами.

— Значит много слово мое, — пробормотал Харон. Он был огорошен.

— Выходит, значит.

— Погоди, тогда какой мне смысл… Из моего Мира тот, кто должен заменить меня? — У него мелькнула сумасшедшая идея об Инке:

. — Да и нет, — сказал Дэш. -Да — из твоего Мира и нет — не та, о которой ты подумал. Ты ведь знаешь уготованное ей в твоем Мире — если он, конечно, сохранится. Ты догадался верно и на этот раз.

— Тогда кто же? Неужели ЭТОТ? Из-за которого заварилась вся…

— Не только из-за него Ты тоже вел себя не лучшим образом. Многие из живущих твоего Мира ведут себя не лучшим образом. Ты сам знаешь теперь.

— Значит, ЭТОТ…

— Так думают танаты, — сказал Дэш и вновь замолк со своим многозначным подталкивающим видом.

Харон сжал кулаки. Вот теперь вопрос о том, как ему следует вести себя и ради чего продолжать его дело, начинал утрачивать абстрактность.

— Ты меня пристыдил. Что я должен делать?

— Ничего, кроме того, что намеревался. Иди куда шел, надейся, что обгонишь неминуемое. Ничего нового я не могу предложить тебе. У тебя был плохой Даймон, Перевозчик. Даже если тебе повезет и Миры сохранятся, а ты вернешься на Реку, у тебя будет уже другой Даймон. Ты вернешься сюда навсегда, знай это! А я… у Даймонов тоже есть свой срок, Харон.

Перевозчик лихорадочно искал что сказать Дэшу. Он выбрал не лучшее:

— В моем Мире есть понятие справедливости. Здесь я его не нахожу.

— Ты часто находил его там? Где справедливость в падении водопада? В сорвавшихся со скалы пальцах? В рождении звезд? В распаде плоти? Где справедливость в обмене сущностей между Мирами, в том, что никто из них не может преодолеть страх перед черной Рекой, в двойной луне над двумя берегами, в том, что ты так и не отыщешь свою синюю страну, где даже памяти по тебе не осталось у одной из скитающихся там?

Это все просто есть, и чтобы в Мирах сохранились добро, радость, счастье, ласка, верность, дружба, да та же справедливость, пусть и выдуманная живущими, чтобы сохранились сами Миры, где живущие смогли бы выдумывать для себя это, — для того ты идешь с Ладьей в рейс или ведешь партию на Горячую Щель. А я помогаю тебе устоять. Помогал…

Харон прищурился.

— А сколько у тебя останется попыток после этой, Дэш?

— Пять, — ответил тот автоматически и запнулся. — Ну вот, Перевозчик, ты узнал и это, — произнес Дэш, — больше я тебе не нужен.

— Я знал это уже давно. Еще перед последним рейсом. Один из тех, кто бывал у Локо…

— Неважно, когда ты узнал. Важно, когда ты сказал это сам. Слово произнесенное есть истина, а не ложь. Утверждавший обратное лукавил. Вы большие мастера скрывать явленную вам правду, там, в вашем Мире. Прощай, Перевозчик. Иди и надейся.

Они все-таки улыбнулись друг другу. Харон — своей страшной улыбкой одушевленного манекена. Дэш — одними глазами.

— Я погляжу тебе вслед, иди.

— Это будет как помахать платочком?

— Это будет — просто посмотреть вслед. В моем Мире прощались так.

— В моем тоже, Даймон Уэш.

Покуда, перепрыгивая с камня на камень, Харон добирался обратно на Тэнар-тропу с ее грязным окаймлением, он чувствовал меж лопаток тепло дружеского взгляда Дэша.

Время — это нечто гораздо более сложное, чем мы себе представляем

Харон обнял Тэнар-камень, вжался в него щекой, всем огромным бесчувственным телом Перевозчика, чтобы ощутить боль от ребристой поверхности уже на Лужниковской ярмарке-толкучке и, получив тычок в спину, первым делом схватиться за ноющую скулу.

Глава 13

Некоторые события 6–7 ноября 1997 года. (Продолжение, до времени «Ч»)

Время третьего, наиболее продолжительного (восемьдесят одна секунда — работало не менее ста тысяч секундомеров в исследовательских центрах, университетских лабораториях, на военных объектах, у энтузиастов-любителей, у находящихся в готовности экспертных групп высших политических и религиозных кругов) «удара тьмы» — 17 часов 22 минуты по Гринвичу, 7 ноября.

При анализе последствий как первого, так и — особенно — второго «ударов» были высказаны мнения, что на непосредственный ход времени «удары» влияния не оказали. Механические и электронные часы, эталонные хронометры, основанные на процессе распада радиоизотопов, медицинские и декоративные песочные, музейные клепсидры — ни одни из них хода не нарушили, а имевшие отклонения такими же их и сохранили.

Что продолжительность «ударов» может измеряться, утвердило мнение о сохранимости времени.

Еще один неправильный вывод, но давший хоть слабое утешение.

Паника в крупных городах, в мировых столицах. Жители покидают города. Картины на исходящих магистралях напоминают сцены самоутопления леммингов. В Нью-Йорке поднята история с радиопостановкой Орсона Уэллса в 1958 году по роману Герберта Уэллса «Война миров». Радиоспектакль был принят слушателями за действительный репортаж о высадке марсианского десанта. Раскопавший неудачное сравнение телекомментатор дружно осмеян. Смех получился горький: для объяснения происходящего пока не выдвинуто ни единой мало-мальски внятной гипотезы.

«Никаких следов применения известных видов оружия массового поражения — химического, бактериологического, психотронного, волнового».

Мнения экспертов.

«Никаких подтверждений активизации международных террористических организаций, отдельных экстремистских групп, теоретически способных оказать нажим в требуемую им сторону на военные и политические круги стран, теоретически могущих обладать возможностями для подобных демонстраций планетарного масштаба».

Перекрестные мнения разведок,

спецслужб, дипломатических каналов

и институтов.

Еще одна печальная параллель. Трагедия в атомных убежищах Осло заставила вспомнить черный день в середине пятидесятых годов. Тогда в ходе учения по гражданской обороне из-за отказа вентиляционного оборудования и в последовавшей давке погибло более двух тысяч человек. К полуночи 7-го цифра сорокапятилетней давности перекрыта более чем втрое. Объяснения, что заставило людей набиваться в убежища теперь, никто из уцелевших не дал.

Третий «удар» на семьсот восемьдесят пять суток и несколько часов придвинул для всех земных компьютеров приход третьего тысячелетия, которого, как было заранее известно, электронные мозги человечества воспринять не могли. Появление роковых двух нолей теперь произойдет по истечении этого, последнего — по мнению компьютеров — дня двадцатого века.

Вслед за Сириусом начали смещаться спектры других звезд. Пока неразличимые человеческим глазом, но уже фиксированные изобретенными человеческим умом приборами, изменения ломали диаграмму Герцшпрунга — Рессела. Главная звездная последовательность покачнулась вверх и в сторону. Как будто водород звезд в триллионы раз быстрее стал превращаться в гелий. Ярко-голубой цвет «выгорания» был готов обратиться в красный умирающего гиганта; это, впрочем, также случиться не успело.

Сразу двое монахов служителей в храме Гаутамы Будды Шакья Муни в Лхаканге сошли с ума. По их утверждению, они видели, как священные барабаны

с именами Бога сами поворачивались и вставали так, что начертанные письмена складывались в единое слово. Монахи прочли слово, но повторить его не смогли, барабаны же были ими повернуты вновь. Оба, будучи разведены по разным помещениям и оставлены под неусыпным надзором, умерли через час, одновременно, в позе «самадхи», и лица обоих были просветлены и обращены во внутреннее созерцание. У обоих инсульт.

Правительства многих стран обратились к населению с предложениями сохранять Спокойствие и не поддаваться панике. Уверенный тон обращения подействовал мало.

Словно призраки былых драм возвратились из памяти человечества. Пока это были отдельные проявления, и охватить всю картину было некому да и некогда.

Второй раз (первый зарегистрирован в середине века, информация достоверна, показания свидетелей, вещественные доказательства, материалы отобраны, проверены, закрыты) поднялся из пучины погибший «Титаник». На сей раз все одиннадцать его ярусов, трюмы, бойлерные, помещения команды, склады — безлюдны и пусты.

Локаторы берегового базирования, космическая служба спасения отметили появление между островами Сарема и Готландом в Балтийском море крупного объекта, по-видимому, многотоннажного судна, которого здесь только что не было. Радиостанции приняли сигнал «СОС», название судна и координаты, никакого отношения к действительному нахождению объекта не имеющие.

Паром «Эстония», всплывший за много миль от места своей первой гибели, факт которой, кстати, предсказывался группой астрологов под руководством Чудинова, тогда официального статуса не имевшей, вновь принял через сорванные загрузочные ворота свои тысячи тонн воды, вновь перевернулся и вновь затонул.

На «Эстонии» пассажиры и экипаж — были.

В отремонтированных и возведенных заново зданиях и сооружениях на местах прошедших относительно недавно землетрясений отмечено появление трещин, вылетают стекла, обрушиваются перекрытия. Мехико и Ташкент, горы Армении и Сахалин, Румыния и остров Хонсю. Повреждения повторяют имевшие место в прошлом до идентичности. Сейсмическая активность повсюду в норме, никаких всплесков. Появившиеся признаки пока не превышают последствий 3-5-балльного толчка, но люди бегут.

Время «Ч» еще не наступило.

— Самое время, — сказал Михаил, прогнав перед собой светящиеся строчки информации, — открывать карты. При известной любви к избитым выражениям, это — наиболее подходящее. Итак, господа… «Я вижу лица, напоминающие дни опасности и веселья, случайностей, похождений, тревог, дел и радости…» и чего-то там еще. Или все? Все. Конец цитаты. Не обращайте внимания, мне просто бывает немножко весело. Начнем сначала. Итак.

Ветров Роман Петрович. Специальность: суггестивное воздействие. По образованию врач-психиатр. Последние одиннадцать лет от лечебной деятельности совершенно отошел. Занят выполнениями заказов на внушение, исходящих от лиц правящей и коммерческой элиты, на устранение соперников, а также устройство сделок, успеха в выборных кампаниях, соглашений вплоть до международных открытых и тайных договоров. Основной применяемый прием: внушение на срок. Работает почти всегда опосредованно, через «вторичные признаки следа», через информполе, по фотографиям, даже устной информации. Специальной аппаратурой пользуется, но лишь как вспомогательным средством. Зачастую берет заказы как одной, так и противоположной стороны, и ему сходит с рук: слишком ценен. На заметке спецслужб находится более двадцати лет, со времени своих первых опытов по лечению дефектов речи, антиникотиновому и антиалкогольному кодированию в Одессе, где работал с начала семидесятых, по окончании Харьковского мединститута. За годы значительно повысил свою мощь. Навстречу предложениям криминальных структур идет редко, через сложную систему посредников, предпочитая работать с легальными клиентами. Последние четыре-пять лет, когда мафиозные структуры обозначились и стабилизировались, работает только с Организацией, известной также, как Синдикат или Корпорация, — тонкая элитарная прослойка особо посвященных владельцев киллер-клубов связывающая по вертикали все конторы этого толка в стране. От неоднократных предложений: подвергнуться исследованиям своего дара уклоняется. Если бы не чрезвычайная сила воздействия, которая к тому же прогрессирует, ничего принципиально нового как аномал из себя не, представляет. Турсунов Алан Тогоевич. Обратная ситуация. Уроженец Ташкента, из семьи партработника. Паранормальные свойства: односторонняя телепатия, способность воспринять не только поток сознания субъекта, но и его физиологические сигналы. Экстраполянт. Способен контактировать с ментальным потоком, движущимся по обратному вектору, то есть предвидеть будущее, по крайней мере те события, которые затронут большие общественные массы, а значит, вызовут значительную волну ментальных возмущений. Судим единожды, афера с хищением в особо крупных масштабах, освобожден досрочно, благодаря покровителям дело было пересмотрено, статья заменена на подпадающую под амнистию, а также «за примерное поведение». Образование неоконченное среднее. Владелец частной клиники по лечению психических расстройств. После того как попал в поле зрения контрразведки в связи со Вторым Среднеазиатским делом, активно и втайне даже от всех остальных здесь присутствующих сотрудничает со службой безопасности. При том, основное занятие — должность советника-посредника в наркосделках Среднеазиатского региона. Владелец крупной недвижимости в Эмирате Шарджа, на Кипре, в Лондоне. Самый из присутствующих обеспеченный человек. Личный друг Президента Узбекистана. Помощник резидента Российской разведки в этой стране. Незаурядная личность. Катюшенкова Антонина Тарасовна. По материнской линии — из полесских ведьм. На северозападе России осела прочно после Чернобыльский катастрофы, переехав из Речицы, что под Гомелем. Свои незаурядные способности к экстрасенсорному поиску окружила кучей блестящей мишуры, вызывающей даже среди ее приближенных ироническое недоумение, мистическим шаманизмом, граничащим с откровенным шарлатанством. На самом деле — чрезвычайно целеустремленный и жесткий человек. Добившись прочного положения и наладив бизнес «магических услуг» в комплексе с нетрадиционными медико-профилакторными методами, приемами и процедурами, сама вышла на представителей крупного капитала, предложила свои ycлуги в системе разведки известной банковской группы МОСТ. Согласно данным Института тонких взаимодействий, уважаемого директора которого также вижу здесь, входит в тройку сильнейших «дистанционников» — специалистов по инсайту — в стране. В связи с привлечением ее к работам по определению мест содержания заложников их похитителями, находится в штате Управления — «Т» по борьбе е терроризмом Федеральной службы безопасности, в отделе специальных экспертов. Никогда не бралась за подобные работы, если сумма гонорара называлась менее двадцати процентов от запрашиваемого похитителями выкупа. При погружении в астрал вызывает возмущения наибольшие, чем кто-либо из присутствующих, как это всегда случается при использовании посредника — медиума, так как Антониной Тарасовной применяется именно этот метод, несколько устаревший, контакта с единым информполем Земли.

Иванов Пантелеймон Григорьевич. Фамилия — псевдоним. Начинал в КГБ СССР в ведомстве генерала Шебаршина, в подразделении «С», о котором было известно буквально десятку людей. Нелегальные операции по поддержке режимов Замбии, Мозамбика, Никарагуа, Кубы, Ирака. Финансовые махинации на международных биржах в пользу угодных Кремлю диктатур. Обязанности: эмиссар-челнок Центра по передаче указаний внедренным резидентам. По обнаружении у него паранормальных способностей, как-то: распространение собственного блока пси-защиты на третье лицо, суггестика, спорадически проявляющийся телекинез — был взят Рогожиным в свой суперсекретный «парапсихологический отдел». Один из немногих, отказавшийся перейти вслед за Рогожиным в его отпочковавшуюся «фирму». Бессребреник. Альтруист. Правдоискатель. Остро переживает безобразия, творящиеся на самом верху, и свято блюдет собственные обязанности в Управлении Охраны Президента, учрежденном на месте Службы безопасности Президента в связи с уходом Коржакова. К сожалению, несмотря на сугубо привлекательные личные качества, именно он наносит астральной сфере наибольший вред, так как его практика включения под создаваемый им купол, или, как он называет, «кокон», не просто искажает или даже ломает Мировые линии, а начисто уничтожает их, оставляя после себя зияющие бреши в сплетении незримых сфер Мира, как пролетающий близко к озоновому слою стратосферный самолет сжигает озон после себя, заставляя края пробитого участка стягиваться вдоль нанесенной раны, тем самым утоньшая весь слой в целом. Миру еще повезло, что Пантелеймон Григорьевич не постоянно находится на службе, да и там прибегает к своему дару лишь в особых случаях. Скажем, при выступлениях Президента на открытой аудитории, да и то не всегда. На высших саммитах он — в окружении, и даже при разговорах «один на один» находится за ближайшей стенкой. И ведь он, обладающий этим редкостным даром, настолько необычным, что и единого термина не придумано, — он не один такой, хотя и сильнейший среди ему подобных. Астрал Земли, астрал этого Мира в точке, занимаемой человечеством, полон зияющих дыр, словно в озоне над Антарктидой. И словно убийственный ультрафиолет, льется через них сюда, в Мир, то, чего здесь быть не должно. В ваш Мир, люди!

Овальный стол в зале этого особняка был почти точь-в-точь, как у Локо. Михаил оглядел их, сидящих в креслах свысокими прямыми спинками. Резные дубовые кресла, как все в доме, были очень старинными и дорогими. Символы богатства и прочности — чего стоят все они перед стучащейся в двери Судьбой?

Их, таких сильных и могущественных настолько, что им даже не требуется видимая власть, что свело их сюда?

Тот же страх, что не дает душам в лагере ступить в черные воды Леты, что гонит прочь от черных мечей танатов, что заставляет этих, видящих насквозь, видящих «за тысячу миль», способных внушить собственную мысль другому, ничем, в общем-то, кроме этого странного свойства, не отличающемуся обитателю их Мира, — наделенному разумом в той же степени, что и они; их, передвигающих взглядом предметы и охраняющих президентов, — их заставил сорваться и примчаться сюда, чтобы предложить Перевозчику сделку (если согласится) или взятку (если возьмет), этот же изначальный и необъяснимый страх. Как ни унизителен он, как ни противен. Страх переселения. Потому что не будь его заложено в устройство Миров, чем бы регулировались они? Как держались бы сущности за свой Мир, как удалялись бы из него чужие, как отправлялись Ладьи и каким образом продолжалось бы движение душ от одного Мира к другому? Притча притч — о башне, о Вавилоне, о столпотворении. Потому что, когда все смешается, то рухнет равновесие, и — «Хаос придет безграничный, и темный, и вечный…»

Все так, Перевозчик. Все логично и стройно. Откуда же твои сомнения?

— Ваш Мир уже начал разрушаться, вы почувствовали это на себе. Ваши аномальные способности либо резко снизились, либо отключены вовсе. Это — самый тонкий, так сказать, уровень взаимодействия. С каждым новым «ударом» распад связей в Мире станет углубляться. Когда их ждать, новые, — я не знаю. Сколько их понадобится для полного распада вашего Мира, не знаю тоже. Один или два, а может быть, потребуется целый десяток — кто скажет?

Перевозчик усмехнулся, как часто у него это бывало, по причине, известной одному ему.

— Увы, и это не самое худшее, не все. Гибель именно этого Мира отчего-то повлечет за собой разрушение всех остальных Миров, о бесконечности которых мне, может быть, известно лишь немногим больше вашего. Причины такой зависимости мне не открыты. Может, именно в этом Мире и именно в этот момент его существования предпринимается неоправданно много опрометчивых попыток воспользоваться силами, о могуществе которых вы уже догадались, а собственную неспособность удержать их признать упорно отказываетесь. И даже признавая, втайне от самих себя, стыдясь и прячась за гордыней, которую зовете величием духа человеческого, — и тогда не можете удержаться, чтобы не приоткрыть этот ящик Пандоры.

Силам, которые вырвутся оттуда, уже вырвались, безразлично, чем руководствовалась рука, отпирающая замок. Хотела она распахнуть настежь или приоткрыть малую щелочку. Освободить испепеляющий пламень или согреться у тонкого ручейка тепла, выпустив его для себя лично.

В начале нашей встречи я представился и вкратце познакомил вас с содержанием моей нынешней миссии в вашем Мире. Еще раз повторяю, что сказанное мною — правда. Мне приходится вновь говорить это, так как последние мои слова, боюсь, могли вас неверно сориентировать.

Еще раз: я пришел не за вами. Не вам следует опасаться стать кандидатами на перемещение из этого Мира. Не наличием у любого живущего необычных, паранормальных свойств определяется принадлежность или чужеродность его по отношению к его Миру. В подавляющем большинстве случаев носитель чужой сущности и не подозревает о том, что в его ментальном пространстве пребывает часть постороннего, вносящего в Мир толику Хаоса.

Вам сейчас бояться нечего. Кроме того, разумеется, — Перевозчик, вновь начиная чувствовать себя Михаилом, развел руками, — что грядет по отношению ко всему вашему Миру и что стало возможно не без вашего, пусть не на то направленного участия. Разделить со своим Миром общую участь, эта… по меньшей мере достойно, нет?

По слушавшим его прошло движение. Приговор откладывался, пусть даже в него мало кто из них по-настоящему поверил. Олег украдкой взглянул на остальных. Роман еще ниже пригнулся к столу. Антонина скривила губу и надменно отвернулась, медленно, но верно закипая. Пантелей сидел просто молча. Марат Сергеевич слушал очень внимательно. Аланчик выглядел особенно мрачным. О нем сегодня было сказано нечто неизвестное.

«А почему Гость промолчал обо мне?» — в который раз задался вопросом Олег. Не то чтобы ему было что-то особенное скрывать, да и ошеломительное ощущение насильственной отключенности от внечувственной составляющей, постигшее после третьего «удара», не проходило. Как будто от него оторвали девять десятых его существа. «То же у других? И как нам быть теперь?» Он чувствовал себя беззащитным, голым.

— Мы предполагали, что речь пойдет о взаимном сотрудничестве, — сказал наконец Роман. — Вы же читаете нам проповеди. Вы полагаете себя более компетентным… ну даже если так, мы все-таки тоже не дети и прекрасно сознаем, чем занимаемся.

— Между нами не может быть никакого сотрудничества. Для него нет почвы.

— Если мы своими действиями нарушили, — Роман помялся, — некие над-Мировые законы, то наказание нам уже пришло. Наши возможности не восстановятся, ведь так?

— Не успеют. Я что, был недостаточно внятен в своем сообщении?

— О проблемах Мира чуть позже. Я хотел бы окончательно прояснить собственный вопрос. Паранормальные свойства нами утрачены окончательно?

— Предположим, нет. Но я ничего не могу обещать.

— Вот. — Роман беззвучно свел ладони. Его характерный жест. — А вы говорите, нет почвы. Что требуется от нас, кроме информации, которую вы уже получили? Обеспечение техникой, людьми? Средствами?

Михаил только головой покачал.

— Вот это я понимаю, деловой подход. Временем, Роман Петрович. Этого вы мне предоставить никак не можете. У вас и самих почти не осталось.

— Зачем же было его еще и здесь тратить? Хотели ошеломить нас своим всеведением? Разъяснить нам, кто мы такие есть на самом деле с точки зрения высших сил? Мы не нуждаемся.

— Один человек, его уж нет боле, как-то сказал мне, что, по его наблюдениям, исследованиям, аномалы любого направления и мощи делятся на две принципиально разные группы. Большинство достигают своего умения путем долгих, зачастую изнурительных занятий и совершенствования. Другие — их несопоставимо меньше — прилагают огромные усилия, чтобы только не дать своему «дару» выплеснуться полностью, так как и сами не представляют, к чему это может привести. К какой группе вы отнесли бы себя?

— Вашего знакомого звали не Андрей Львович Рогожин? — подал голос внимательный Богомолов.

— Совершенно верно. Генерал поделился этим соображением в последние часы нашей беседы. — Михаил светски наклонил голову. — Последние для него, разумеется. Вы же, — он обвел сидящих за столом, — можете считать все мною сказанное… ну, например, разъяснением. Разъяснением к последнему предупреждению, вот так.

— Да ты кто такой, чтобы нас предупреждать?! — взвилась-таки Антонина. — Ты знаешь, что я с тобой сделать могу?! Ты к кому пришел, ты понимаешь, е… ты козел, или нет?!

— Тоня, помолчи! — рявкнул на нее Пантелей. — А вы… Михаил Александрович, вы ступайте. Идите, идите с Богом. Мы достаточно внимания вам уделили, хватит. У вас свои задачи, у нас свои. Об информированности вашей, ее источниках, я даже спрашивать не стану. У нас сейчас, как вы справедливо заметили, в нашем Мире, забот хватает. Не исключено, что из-за факта вашего присутствия их еще и прибавилось. И вашего напарника, с кем там у вас намечено рандеву. А мы уж как-нибудь. Роман… распорядись проводить.

— Я провожу, не беспокойтесь, — встал Марат Сергеевич Богомолов. Он, похоже, только и ждал этого момента.

— Я тоже, — сказал Олег неожиданно для самого себя, решительно засовывая обратно в нагрудный карман так и не раскуренную сигарку.

На лестнице, завернутой полуспиралью, что вела со второго этажа в нижний холл, к ним присоединился Игнат, на протяжении всей беседы сидевший, забытый, в углу. От Михаила он старался держаться подальше. Олег тронул задержавшегося Михаила за локоть.

— Вы не сказали об одном из нас. Отчего? И… я согласен с Романом, если вы действительно намеревались лишь получить данные на… мы называем его между собой «вторым», то к чему эти сложности? В чем вы хотели нас убедить?

— Не знаю. Я много делаю, чего не знаю. Может, просто — взглянуть на вас. А убедить? Олег Сергеевич, вы заставляете меня прибегнуть к автоцитированию: убеждают лишь чудеса творимые. Я этого делать не собираюсь. Тем более перед столь сведущей аудиторией. Вы и сами прекрасно знаете цену тому, что принимается за чудо простыми смертными.

— Теперь эту цену предстоит заплатить и нам?

— Не всем. — Михаил сделал вид, что делится большой тайной. — Из всех присутствовавших достоверный «кандидат» только один. Позвольте вам его не назвать.

Олег достал сигарку, повертел в пальцах, спрятал опять. Махнул рукой, ушел вверх по лестнице, не попрощавшись. Простой смертный человек.

— А и верно, отчего обо всех сказали, вывернули подноготную, а об Юрченко ни слова? На меня у вас тоже кое-что есть, не так ли?

— Мне он просто симпатичен, Марат Сергеевич. Единственный, кто как-то пытался держать их в узде.

— Последствия настолько далеко зашли?

— А вы не видите? Не понимаю, что вы делаете тут, вам бы находиться у себя. Сейчас идет такая информация…

— Я нахожусь там, где считаю наиболее важным. Предложение. Вы делаете свое дело, я нахожусь на подхвате. Пытаюсь всеми наличными силами остановить тех, кто вам помешает. Вы понимаете, что вам дадут лишь выйти на «второго», а потом… во избежание. Он уже под глухим колпаком, оперативные бригады Пантелеймон вчера направил.

— Чего же не берет? И меня. И вообще… — Михаил неопределенно помахал в воздухе.

Они спустились. Мягкий пушистый ковер тянулся до самой двери.

— Суть предложения? Меня повесят, утопят, четвертуют, если я не… Чего вы хотите? Только нужна ли вся эта суета? Теперь? Вы не допускаете существования времени «Ч»? Которое уже определено?

— Если бы это было так, вы бы бросили первым свою затею.

— Вам известно, что я затеваю?

— Нетрудно догадаться. Кстати, к вам не собираются применять никаких силовых методов. Вас просто хотят задержать. Дольше ваших обычных двух суток. — Марат Сергеевич умолк выжидательно.

— А вы?

— А я этого не хочу. Мне очень понравилась та часть вашей речи, в которой говорилось о ящике Пандоры. Мои устремления совпадают с вашими до микрона. Ведомство, спланировавшее операцию, не обладает, на мой взгляд, должным уровнем защищенности результатов, которые намеревается получить.

— Ваше лучше? — спросил Михаил. И, не дожидаясь, ответил: — Иными словами, вы хотите вмешаться не уже после, а еще до. Не изъять неположенную к получению информацию, а предотвратить самый факт доступа к ней. Чтобы умерла, не успев родиться. А что? Ход. Вы знаете, что смущает меня? Тот самый микрон, до которого наши с вами цели совпадают. Это безнадежно огромная величина. Просто непреодолимая. Да! Я сказал Юрченко Олегу Сергеевичу, будто «кандидатов» среди присутствовавших всего один. Так я врал. Их там было два.

…Пантелей, только дверь за Игнатом, вышедшим последним, закрылась, обратился к Роману:

— Некогда идти до машины. Я воспользуюсь твоей связью? — Не ожидая согласия, прошел в кабинет.

— На правой клавиатуре городской набор! — сказал Роман вслед.

— Что это за парень при Госте?

Алан налил себе в большой фужер светлого коньяку, выпил до дна.

— Как видел, нам доложить не соизволили.

— Что он тут плел? — И Антонина протянула свой бокал к коньяку. — Кого вы пригласили? Зачем? Кому он грозит? Ну, ничего…

— Кто-нибудь, скажите, у вас так же плохо, как и у меня? — Роман навалился грудью на стол. — Ничего, ничего не сохранилось…

— Говори за себя! — отрезал Алан. — Что ты ему предлагал, какую помощь, зачем?

— Это Пантелей занимается. Слушай! Резидент. Если у тебя сохранилось, прогляди! Что там творится? Он же нарисовал апокалипсис какой-то. Что вообще происходит в этом, — Роман выругался длинно и нескладно, — Мире?! Что ты можешь сказать? Ты можешь?

— Погодите, счас ему нарисуют апокалипсис, — Антонина сделала ударение на предпоследнем слоге. Еще налила себе, разгорячившись.

Олег вошел и сел, сгорбившись. Пальцы слишком сильно сжали сигарку, она лопнула пополам.

— Нет, ничего, — сдавленно сказал Алан, — вообще ничего после сегодняшней полуночи. До этого ментал наполнен, как обычно, а дальше поток прерывается, будто резинкой стерли.

Пантелей услышал последние слова, появляясь.

— Это мы еще подумаем. Не во всем так уж мы одни и повинны. «Второй» тут тоже… не сложа руки сидел. Да, Роман? Роман молодец, все о нем выскреб, тянул только напрасно, все думал, до нас не доберется. Да Марату спасибо. Он где?

Роман открыл рот, чтобы ответить. Снизу из холла раздались выстрелы. Два отрывистых хлопка. Пауза в несколько секунд — автоматная очередь.

— Вот так, господа колдуны! — Антонина пристукнула бокалом по столу, так что ножка обломилась. — Я мальчиков настропалила: выпустить только, если пойду провожать лично! Ромашка, бочку с цементом готовь, а бассейн у тебя глубокий. Аланчика спроси, как у них это делается. Ребятки у меня попадают с первого раза.

Опять загрохотало, в несколько стволов. Очереди были длинные, до упора. Роман сидел с открытым ртом.

Свобода и Власть. Воля и Идея.

Нужно было только наполниться ими, ощутить их в каждой своей клеточке, каждой точке своего существа, в самом дальнем завитке мозга, превратить в единый всплеск. Обратившись в них, сменив ненужную слабую плоть, он единым толчком выбрасывал импульс преображенной через него Идеи высших, направляемый его собственной Волей в назначенного им к уходу из Мира.

Теперь назначал он сам. Он не знал формулы «Кесарь не осудит невинного», ее иезуитского двойного смысла, но ему не мешало ею пользоваться. Все по-прежнему происходило таким образом, что никто никогда на него бы не подумал: решение (или просто минутное желание, уж он-то мог себе это позволить, Избранный!), концентрация Воли и Идеи, срыв непостижимого импульса, и — он спокойно оставляет ничего не подозревающего «кандидата», участь которого только что была решена. Эффект от воздействия, дарованного свыше, сказывался с замедлением — несколько десятков минут, несколько часов, несколько суток. Сперва он осторожно наводил справки, затем перестал. Жалкие смертные списывали могущество Избранного на необъяснимые несчастные случаи. Разве могли они постичь?

Оставались и прежние. Обладатели, носители непостижимых Избранному признаков. С ними не нужно было прибегать к Воле и Идее, но он открыл для себя новый вид самоутверждения: возможность показать свое настоящее лицо. Он стал предупреждать. Не всех, но тех лишь, о которых мог предположить, что у вновь найденного субъекта может достать воображения, чтобы если не поверить, то хотя бы выслушать, не прерывая воплями и попытками отделаться с помощью милиции.

Он нашел, что ему все-таки не хватает собеседника, и таким образом восполнял пробел. Иногда получалось. Особенной отметки заслуживает совсем недавний случай, когда он смог почуять сразу нескольких, по цепочке, одного за другим, и одному из них рассказал. Этот показался способным понять. Этому он даже продемонстрировал, как превращается сам Избранный в миг наибольшей концентрации Воли и Идеи, объект для которых выбрал совершенно произвольный. Он частенько стал практиковать подобное, просто чтобы убедиться, что его Воля не изменяет ему. Он и о своих дальнейших шагах поведал этому, белому как бумага от увиденного. Последнее время его обычная осторожность стала ему изменять. До нее ли Избранному — когда и Мир этот становился тесен.

Высшие уже дали намек: для Избранного готовится новое место, более значимое, более возвышенное. Место, где от его Воли будут зависеть многие Миры. Его чутье говорило ему об этом.

Но сперва — последнее испытание.

Что охрана откроет огонь без предупреждения, Михаил не ожидал, и первые две пули попали в цель, взбив у него на груди пуловер. Полыхнуло болью, дыхание зашлось. Он вскинул руки к шарфику, и вывернувший сбоку третий охранник, огромный, как стена, угостил его целой очередью. Монголоид Алана — это был он — жал на спуск, видя перед собой человеческую фигуру, а шесть пуль впились уже в трехголового чудовищного пса.

Не впились — коснулись. И исчезли в нем, не причинив вреда.

Крайней головой зафиксировал Игната, онемевшего, застывшего, с искаженным лицом. Белее мела, Игнат глядел на возникшую рядом химеру. Подсечка хвостом — чтобы ненароком не задело.

Вздыбил змей ошейника, оскалился всеми тремя пастями, прыгнул на противника. Там еще прибавилось, двое влетели со двора, двое из боковой двери, один ссыпался вслед по лестнице, но, едва увидя, с воплем кинулся обратно. Это только в кино запросто воюют с призраками и ожившими кошмарами.

Монголоид — молодец, отчаянный, либо наоборот, до последнего тупой — послал удар стопой в правую голову. Быстрота удара была невидима человеческому глазу: десятые, сотые доли секунды. Правая голова следила за плавно приближающейся подошвой ботинка с подковкой на каблуке. При желании Зверь мог бы посчитать рубчики на подметке. Клыки нехотя, как зависшую в воздухе, перекусили щиколотку. Отделившаяся нога в ботинке взлетела, кувыркаясь. Монголоид грохнулся под лапы Зверя.

Охранники поливали очередями с трех сторон, пальцы просто свело на оружии. Пули, что не поглощались телом Зверя, разносили массивные панели стен, перила, витражи в простенках, цветочные вазоны, бра, свисающие над центром холла хрустальные сегменты длинной люстры, миниатюры, фотографии в рамках, рикошетировали от верха стен и потолка, вышибали снопы искр о металлические детали отделки. Упала пальма в кадке, драгоценные китайские вазы в рост человека, раскрошенные, обрушились сотнями черепков. У одного из стрелявших был сбалансированный «абакан», полностью лишенный отдачи, охранник водил им, как водяным шлангом, пули со смещенным центром тяжести, разлетаясь, творили страшное.

Зверь дождался, пока кончатся патроны, и в несколько движений нейтрализовал всех. Он даже не убивал, не калечил. Хватило оплеух, наносимых, правда, так, что у одного все же лопнули позвонки. Один из «мальчиков» Антонины, самый румяный и здоровый, кровь с молоком, упал в обморок, как только средняя голова посмотрела ему в глаза своими плошками.

«Игнат?!»

Тот лежал, где свалился, пальцы на затылке, лицо в ворсе ковра по самые уши. «Вставай, отец Игнатий, так и быть, не оставлю, хоть и не нужен ты мне. Вперед, к машине, мне оборачиваться еще рановато…»

Игнат почувствовал, как его толкают, переворачивают. Чудовище стояло над ним, возвышалось в сизой пороховой гари. Не помня себя, Игнат встал сначала на четвереньки, затем, машинально пригибаясь, выпрямился в рост. Больше не стреляли. Холл был разбит. Тела по углам. Фантастическое чудище подталкивало его огромной лапой. Игнат вжал голову в плечи, закусил кулак, чтобы не закричать.

Зверю надоело. Он согнул кистевой сустав, чтобы не задеть когтями, и отвесил Игнату пинок, от которого тот пролетел к самым дверям. Одновременно Зверь очень по-человечески мотнул средней головой, указывая на выход. Что-то мешало ему. Это волочилось тело монголоида, что вцепился в ошейник. Вздувшиеся почерневшие до локтей руки оплетены змеями, раз за разом всаживавшими ядовитые зубы в плоть, которая уже дымилась. Он отвалился, когда Зверь ударил боком о дверной косяк. Так и не издавший ни звука Будда, с полуобугленными руками и хлещущим кровью обрубком ноги, был еще жив.

На воротах никого. Игнату, подгоняемому Зверем, пришлось самому откатывать створки перед «Чероки». Он почти ничего не видел, его шатало от тошнотворного неконтролируемого ужаса.

Второй раз Игнат оказывался во власти этого отвратительного состояния, тем более мерзкого, что видел себя, ударившегося в панику, как бы со стороны. Видел и ничего не мог поделать. Потому что опять его настиг такой Зверь. Почти такой. Страшнее.

Из всех оставшихся наверху оружие было только у Пантелея, но и его узкий и тонкий спецназовский «М-13» не понадобился. Пантелей держал его в опущенной руке, сам выглядывая вниз сбоку занавеси из желтой парчи. Алан стоял у соседнего окна.

— Какой… отдал приказ стрелять?

— Что там? — подал голос Роман из-за кресла, куда спрятался.

— Быстро он их. Похоже, всех до единого. Вылезайте, он только что ушел. Из ворот выезжают, слышите?

— Быть не может! — Антонина. — Да мои мальчики кого хочешь…

— Ручонки у твоих мальчиков коротки. Но я посмотрел. Марат предупреждал не зря. Черт побери, где Марат?

Марат Сергеевич, бледный, зажимая плечо, ввалился в дверь. Из рукава черного пиджака текло, кровь казалась особенно алой.

— Пантелей, — прошептал он серыми губами, — Пантелей, не вздумайте его останавливать.

К нему бросились, усадили.

— Не вздумайте, — шелестели губы. — Вы и представить не можете, что…

— Могу, не беспокойтесь! Куда вас? Тоня, воды, да пиджак с него снимите!

— Нет, — упрямо проговорил Марат Сергеевич, — никто из вас… — Богомолов не сумел сдержать стон, когда руку с раздробленным локтем попытались освободить из рукава.

— Поздно, — сказал Алан, который смотрел наружу. Все подняли головы, и даже Олег, сидевший безучастно во время стрельбы. — Поздно. Посмотрите. — Отдернув парчовую гардину, Алан указал в окно.

Несмотря на осветление столовой, все увидели зарево, разгоравшееся в черноте за стеклами. Фасадом, куда выходили окна столовой, дом был повернут к Москве.

— Конечно, Валентина Михайловна, не беспокойтесь, — в десятый раз повторила Инка, стоя в прихожей. Она никак не могла распрощаться.

— Как же мне не беспокоиться, Инночка, как не беспокоиться! Что творится? Что происходит? Зачем нужно было срываться, лететь? Ты не ребенок, в конце концов, могла бы и сама… А у тебя на самом деле все хорошо?

— Да все нормально, Валентина Михайловна, все нормально.

— Нет, я не понимаю, зачем это было нужно. Всего на одни сутки, тратить такие деньги…

Инка снова начала видеть, и голос уплыл. Растаяли стены в красных обоях с безобразными золотыми цветами, полированные лосиные рога-вешалка, поделки из березового капа, натыканные повсюду. Снова появились эти металлические конструкции, узкая лестница, выгнувшаяся аркадой, далекая вода внизу, огромный протяженный короб с грохотом внутри; звуки сверху; грязная изнанка бетонного полотна; убегающая в темноту совсем не человеческая фигура, которую надо догнать, только вот где

все это происходит? А рядом прыжками летит могучий Зверь, не издавая ни шороха, мелькают соединенные в клетки железные балки и трубы; она изнемогает от погони, и Зверь подхватывает ее на спину; твердое жаркое тело можно обхватить руками, бедрами, прижаться животом, грудью… Уже виденная картинка, о которой она ему ничего не сказала. Но и другое было в этом калейдоскопе: черные площади, заполненные народом, сполохи огня, ревущее небо, шатровые башни (Кремль?), осыпающиеся на мокрый блестящий камень…

— Инночка! Инна! Ты побледнела. Детка, тебе нехорошо?

— Нет. — Инка с усилием изгнала своих призраков. — Подташнивает иногда. Никак что-то у меня не прекратится. Значит, завтра в десять прямо там. Я буду под табло о прилетах.

— Почему ты не хочешь поехать с нами? О, Инночка, что это у тебя, я и не заметила? Ор-ригинальная вещица. Какой-то амуле-ет?

Инка освободила оберег из чужих пальцев с перстнями.

— Это просто так. Отец подарил.

— Почему он не звонит? Ты что-то скрываешь. Когда кончится его командировка?

— Он звонит, Валентина Михайловна. Он мне звонит, но редко. Я объясняла. У него сейчас самая работа.

— Ох, Инночка, что творится, что творится! До свидания. Что творится, я не знаю! Зачем сюда прилетать?…

За дверью Инка медленно выдохнула сквозь зубы, постояла так. Потом освободилась от теплого шарфа, которым была повязана вокруг талии под свободной кофтой.

Игнату пришлось выходить, чтобы отодвинуть полосатый шлагбаум-рельс. При проезде сюда это делал охранник. Сбежал?

Михаилу надоело ждать, пока Игнат возится. Он бросил «Чероки» на обочину, перевалил кювет и вновь выбрался на дорогу за шлагбаумом. Куртка, под которой Михаил спрятал «сбрую» при въезде в дачный поселок, валялась у задней двери в багажном отделении. Пистолет давил на крестец за поясом сзади.

— Что-то горит там… — Игнат, запыхавшись, упал на сиденье рядом. Первые слова его от самого дома. — Неужели в Москве?

— Вся не сгорит, а кое-что, в профилактических целях, — можно. Вы б назад все-таки пересели, Игнатий Владимирович.

— Не понял.

— Чего понимать. Из школьной физики припомните, какой пробег у самых тяжелых, бета-частиц? От меня чего только не исходит. Индикаторы не покажут, пока я здесь. Зато потом…

— Потом — вообще будет что-то? Или ставим жирный крест?

— А вы внимательно слушали. Там, — Михаил показал головой назад.

— Я понимаю, глупый вопрос, особенно среди того, что происходит, но… один из двоих, кому назначено… вы говорили Богомолову, один Юрченко, а другой — все-таки я?

— Стыдно-с, господа офицеры! На полу наблевано-с, дух как в бардаке-с! В подштанниках изволите щеголять, штаны проиграли-с! Удручен, что имею честь командовать бандой сволочей-с!.. Кгхм. Извините. Я хотел сказать, что кое-что вы все же упустили из виду. Я ведь там тоже был, нет?

— Другой — вы? Как это понимать? Вы же…

— Как хотите, так и понимайте. Только я не «другой». Я всегда первый. — Михаил покосился на свою грудь, где в ткани пуловера махрились дырки от первых двух пуль. «Дьявол раздери все эти феномены!» — Так не поделитесь перипетиями встречи с Ангелом Смерти? Воля ваша. Сегодня повидаюсь, сам спрошу. А пересесть рекомендую, сведения мои- из самых достоверных источников. — Он едва не прибавил — откуда, но решил: хватит с Игната. «Бледнеет он феноменально, это да. А держится молодцом. Нормальный парень».

— Вон где горит!

Огненный смерч вился на месте бензозаправочной станции. Пламенем были охвачены высокие пролеты заездов на заправочные места, крыша, перекрывающая их, само здание, фирменный знак «ЛукОйл» на высоком шесте. Искры наполнили темное небо. Озеро огня разлилось вокруг, в нем угадывались два-три скелета автомобилей.

— Символическое приветствие…

Шоссе еще не перекрыли, но могли вот-вот. С двух пожарных «Уралов» били пенопушки, отгоняя огонь от трассы. Наверное, они подоспели только что и заработали с ходу. Поток машин из города прервался. Михаил лишь сейчас сообразил, что движение в основном шло из Москвы.

Он нажал на газ, и «Чероки», взревев, метнулся мимо скапливающихся автомобилей. Кордон — ПМГ-«Мерседес», красный «уазик» пожарных и почему-то машина ВАИ — стоял аж за эстакадой, в черте города. Его миновали спокойно. В отдалении по ходу светились огни микрорайона Крылатское. Привычная картина, как будто ничего особенного не происходит в этом лучшем из Миров. Может быть, действительно в лучшем?

И в этот миг огни начали гаснуть.

На расстоянии это выглядело, как взмах гигантской незримой руки. Вооруженная широкой кистью маляра, но несущая не игру веселых красок, а непроглядную тьму, рука прошлась по улицам и кварталам — и выключились цепочки фонарей, мигнув, исчезли окна, пробежав быстрой лентой, тьма укутала здания, растворила их в себе.

Игнат охнул, выругался.

— Спокойно, подполковник, — сцепив зубы, выдохнул Михаил и включил дальний свет. — Только одна подстанция. Сейчас врубят аварийную. Смотри, в Строгине все о'кей.

И верно, слева позади, за темным массивом Серебряного Бора можно было рассмотреть отдельные огоньки. «Чероки» въехал в жилые кварталы, фонари вновь загорелись фиолетовым накалом, вспыхнули окна и витрины. Напуганные, люди вновь заспешили по своим вечерним делам.

— Ну вот.

Движение оставалось свободным. Михаил то притормаживал, то прибавлял скорости — из-за плотного встречного потока, что очень часто выбивался на правую полосу.

— Бегут… Кто может — спасается. Что ж, все верно. Кто может.

Развернувшись у Кунцева, они попали на проспект Гречко, где едва не наткнулись на хвост бесконечной — насколько это можно было рассмотреть вперед — колонны бронетранспортеров. Эти двигались в город. Невзирая на снежок, люки были открыты, из них торчали головы мальчишек в черных шлемах со слезящимися от ветра глазами. Михаил пошел на обгон, благо тут места хватало. Появление бронетехники могло удивить его лишь постольку поскольку. Оно укладывалось в схему. Не его схему, не его логику — логику этого Мира. Даже конкретней — этой части Мира.

Об Игнате такого не скажешь. — Что… что это? Почему? Откуда?

— Да, да, вы правы. Действительно — откуда? Как же так? Что ж такое? Таманская дивизия вошла бы по Ленинградскому шоссе. Непорядок. Ай-яй-яй!.. Что вы хотите, Игнат, — продолжал он, отбросив шутовской тон, — большая заварушка — это ли не время сведения всех и всяческих счетов? По-вашему, конец света пройдет без сучка без задоринки, недаром репетировали не единожды за последние десять лет? Так это вам не стальная «дер гроссе Дойчланд» — ди эрсте колонне марширт, ди цвайне колонне марширт. Русский мальчик, помните, как немецкому сказал? «А у нас занятнее!» Могли у министра обороны сдать нервы? Да у кого помельче — у командующего сухопутными войсками, у комдива, когда его третьим «ударом» шарахнуло.

Справа, через силуэты БТР, мелькнули окна последнего высокого длинного корпуса на углу Давыдовской, протяженного, как океанский лайнер. Следовал километровый отрезок с лесом и старыми садами по сторонам. Под одним из фонарей расположилась частная лавочка «Автозапчасти». Ее владельцы — двое крупных парней — стояли возле своего стенда с флягами и полиэтиленовыми бутылями, стопой покрышек, баллонами с автолаками. Они смотрели на проходящую технику.

— Ну прямо как в нестарые недобрые времена!

— Конец света — кто мог подумать, что он будет таким? Таким… привычным, что ли. Я плохо помню

девяносто первый, но тогда тоже была техника, и почти никто внимания не обращал. Знаменитая баррикада у «Белого дома» — смешно, по колено.

И пьяные все. Михаил… когда это… это случится? Не отвечая, Михаил вдруг резко взял вправо, сблизился с ближайшим БТР борт в борт и, выждав секунду-другую, заставил «Чероки» буквально прыгнуть сквозь строй бронированных утюгов. Позади раздался мгновенный скрежет, джип слегка развернуло. Загромыхал, уносясь назад, сорванный бампер. Игнат всем телом повернулся.

— Высадите меня здесь, — отрывисто попросил он.

— Желаешь встретить крайний час Мира наедине?

Бронетранспортеры шли по Кутузовскому. Горела как ни в чем не бывало подсвеченная прожекторами Триумфальная арка. Даже вечерняя иллюминация оставалась в городе. Людей лишь было мало.

Редкие прохожие жались к стенам, за которыми во всех этих добротных домах испуганные жители смотрели в окна, ловили тревожные новости и тоже, наверное, вспоминали.

Михаил проехал на малую дорожку прямо поперек газона с корявыми яблонями. Колеса джипа пропахали черные колеи в незамерзшей почве, присыпанной снегом.

— Погоди, Игнатий, не провожай Мир до полуночи хотя бы, чтоб все по правилам. — Михаила очень подмывало сказать, и он подумал: почему нет? Подождал, пока Игнат выйдет. — А вот небезызвестной Инне Аркадьевне все от меня идущие излучения — ну никакого урона. Прислушайтесь, Игнат, я редко бываю абсолютно серьезен и говорю чистую правду. Поразмыслите за оставшиеся до двенадцати… сколько там? два часа неполных, — с чего это? — И уехал, вновь пустив «Чероки» напролом, словно демонстративно отказываясь от правил и проложенных путей.

Все двадцать минут, что Игнат ждал машину, он почему-то прилежно, как школьник задачку, решал именно заданный Михаилом последний вопрос, но, конечно, ничего не решил. Серый «Форд» шел за ними от самой Романовой дачи-дворца. Он не отважился повторить убийственный трюк Михаила и пропускал колонну. Садясь, Игнат услышал в небе над головой сдвоенный могучий рев. Со свистом винтов над крышами пронеслась пара тяжелых вертолетов. За ними еще одна. Их не было видно, они шли без всяких огней, даже без проблесков. Но по звуку Игнат определил, что это не обычные машины, разрешенные к полетам над городом.

Михаил их не слышал. Отчаявшись найти музыку среди перебивающих друг друга голосов по радио (о введении войск — ни слова), выключил приемник, сунул в щель кассету. До самой Октябрьской наслаждался «Пер Гюнтом».

Перевозчик чувствовал, что больше случая послушать Грига ему не представится.

«Если он опоздает хоть на минуту, я уйду. Если хоть на полминуты задержится. Если его не будет ровно в половине одиннадцатого…»

Инка вновь спустилась в переход, где торговали, шли люди, играла музыка, переминались перед занятыми таксофонами, ожидая очереди позвонить. Тинейджеры пили колу и пиво из банок и стреляли глазами по сторонам. Два парня и девчонка с гитарами играли и пели, положив перед собой раскрытый гитарный футляр. Витрины ломились. Торговали сигаретами с рук. Патруль проверял документы у кавказцев. Из глубины сдвоенного тоннеля торопились, плелись, в нем просто стояли у стеклянных стен с товарами. Раздавался смех. Музыка из колонок то и дело перекрывала поющих ребят. Прошли пьяненькие старички с красными бантами на драповых пальто.

«Что же они? Так и будут ни о чем не думать, ничего не подозревать? Деловые — мотаться, крутиться, «мейк мани». Растяпы — подбирать куски, экономить гроши, пускать слюни. Дураки — верить, умные… умные — ненавидеть. Им все равно, стрелять начни над ухом, разбегутся по щелям, а назавтра снова повылазят.

«Нет, ну если он опоздает хоть на минуту…»

Вопреки совету Михаила, Инка по сторонам смотрела. Все новое, что она увидела из окошка такси, возвращаясь сюда из Свиблова, обозначалось, начиная со слова «Не…».

Не взлетела металлическая ракета перед ВВЦ, и самого цоколя в блестящей чешуе зеркальных листов не было. Не светились, вообще пропали с фасада толстые буквы в неоне «КРЕСТОВСКИЙ», а на мрачном здании не горело ни единого огонька. Пропал отрезок проспекта от Рижской до Сретенки, и Сухаревка открылась сразу, и будто не было ни зданий, ни людей, ни километров асфальта и электрических проводов, ни чаши «Олимпийского», ни транспарантов поперек над проезжей частью, ни деревьев в вырезанных квадратах тротуаров. Из хорошо знакомого фильма, изученного до черточки и царапинки, каждого движения героев и шероховатости ленты (Инке частенько доводилось проезжать проспектом Мира — «Надо же, и название-то как нарочно! Мир — это ведь вам не просто частный случай отсутствия войны. Мир — это…») вдруг оказался вырезан, исчез целый кусок.

«И что я вижу — крохотную часть?»

Выкатившись по Знаменке, Инка сперва почувствовала запах — снова курила, приоткрыв окно, — а потом увидела танки с заведенными моторами, стоящие у Троицкой башни и вдоль западной стены Кремля. Их выхлопы казались плотными, сизо-черными в искуственном свете фонарей.

— Главное, откуда взялись — неясно! — сказал шофер. Он все поглядывал на красивую девчонку с блестящими синими глазами. Яркие, расширенные, уж не на дозе ли. И зыркает в окошко, как будто с Луны свалилась, впервые Москву видит. — Я с утра сегодня кручу, БТРы видел на Минском, скоро тут будут, а эти? В Кремле, что ли, их держали? Нет, сейчас все Садовое опять забьют, как было. Вас вот отвезу — и в стойло. Срочное погружение, ложимся на грунт.

— Не страшно?

— Девушка, мы такое уже видали! Пересидим, пока без нас разберутся. Гражданам теперь — общественный транспорт. Или собственный вертолет, у кого есть. Мы еще хорошо проскочили, а так лучше бы на метро. Ничего, пройдет неделя-другая, и устаканится все. И политики, и вояки, и матушка-природа с ее коленцами непонятными. Вот вы что об феноменах считаете?

Инка боялась спускаться в метро. Ей было страшно увидеть и на плане-схеме многочисленные «не». Таксисту она не ответила. Она не терпела, когда говорят «феномен». Жизнерадостный водила согласился везти только когда она показала ему бумажку в сто долларов.

«…Нет, если его сейчас не будет, я уйду. Если он задержится хоть на четверть минуты…» Инка вновь поднялась в высокий портик. Было уже без двенадцати одиннадцать. «Нет, если еще хоть на вот на такусенькую секундочку…»

Возле ближайшей троллейбусной остановки кучковались молодчики самого неприятного вида. Инка отвернулась, но это не помогло.

— Девушка! Такая красивая, зачем скучаете? Он все равно не придет.

— Нехороший человек, — подхватил другой, — девушку поздно вечером ждать заставляет…

— Девушка, присоединяйтесь к нам, у нас весело и безопасно!

— Красивая, имеем «экстаз» в неограниченном количестве.

— И во всех видах! — Подонки заржали. К ней протянулись руки.

Инкины ноздри раздулись, она рванула застежку на сумке.

— Чш! — сказал Михаил, перехватывая движение. — Тебе где велели стоять? Извини, я сегодня без цветов.

Приобняв ее, спокойно вытащил из-за спины большой черный пистолет, поднял, щелкнув предохранителем — отведенный назад ствол стал на место, — и таким же неторопливым движением направил пистолет на молодчиков.

— Брысь, — сказал он, делая четыре выстрела, от которых у Инки заложило уши. Из-под ног молодчиков полетели куски асфальта.

Михаил отвернулся и повел Инку прочь еще до того, как от них побежали — молодчики и немногие очевидцы. «Чероки» стоял за рядом остановок.

— Нас же сейчас…

— Угу, — подтвердил Михаил. — Непременно. «Чероки» заложил длинный вираж, пересекая проезжую часть наперекор движению. Машины тормозили перед ним. И еще раз Михаил нарушил, сворачивая вниз, к Садовому, по проезду, замкнутому красным светофором. Он умудрился вписаться до потока машин навстречу.

К удивлению Инки, за ними еще никто не гнался. На Михаиле не было его шарфика-повязки. Лента, охватившая горло, поблескивала в темноте. Инка постаралась справиться с жутью.

— Когда я был человеком, — сказал Михаил, и зубы его тоже блеснули, — я был ужасно законопослушным. Ты не поверишь.

— Ну вот, — сказала Инка, следя за своим голосом, чтобы не дрожал, — теперь оттянешься вволю.

— Один маньяк знаешь что сказал, когда его наконец поймали? «Мне всегда хотелось делать такие вещи». Я, впрочем, безобиднее. Да и оттягиваться — сколько можно? Укатали сивку крутые горки. Во, смотри, — указал пробитый пуловер, — гипноз — как ты выражаешься.

— Михаил, нам ехать… Я тебе неправильно указала…

— Знаю. Ты перенимаешь от меня наихудшие черты. Я подразумеваю привычку врать, когда надо и не надо. Пришлось доверяя — проверять.

— Так ты за этим ездил? Врать я сама умею хорошо. Игната бросил?

— О, об Игнатии-отце, я боюсь, еще услышим.

Улица Косыгина осталась, она пронизывала теперь темный парк, без намека на особняки высших государственных лиц десяти-двадцатилетней давности, что стояли на ней. Всего один жилой дом-башня слева. Справа — сплошная стена проносящихся деревьев. Комплекс гостиницы «Орленок» на месте, дальше — проспект и метромост.

— Михаил, я поняла. Время вернулось назад. Не всюду — пока маленькими очагами, точками, кое-где, и там, в этих местах, поменялось все! Стало, как было до, ты понимаешь? По городу, по планете, в Мире!

— Точно. Особенно вот эти новейшие аргоновые фонари. Газоразрядные лампы в них — из далекого прошлого. Но общее направление мысли — небезынтересно… Выходи! — От резкого удара по тормозам «Чероки» клюнул, его нос занесло. Здесь был последний предел, где еще можно изменить решение.

— Выходи! Тебе там нечего делать, Инесс. Спасибо за помощь.

— Я не пойду.

— Давай, давай, не серди меня. Маленьким девочкам в этом часу пора спать.

— За каким тогда!.. — Инка принялась ругаться. — Зачем ты меня тащил с собой, если тебе и так было известно? Зачем было меня дергать? Зачем звать? Ты!.. Вали на свой мост, лови кого там тебе нужно! Ты!

— Все? — Михаил спокойно смотрел на нее. Инка сникла.

— Все. Поцелуй меня на прощание, — тихо попросила она. Закрыла глаза и доверчиво потянулась, подставляя губы. Михаил перегнулся через валик.

Проворная рука выдернула у него из-за пояса «беретту». Два пистолетных зрачка смотрели ему в лоб.

— Я не выйду, Зверь. Если хочешь, можешь оборачиваться прямо сейчас, только не забудь, что тебе нужно сохранить свой последний раз не для меня! Я поеду с тобой и буду там, где ты. Я должна быть там. Я так видела.

«Что ж, она сказала сама. И значит, так тому и быть. Она тебе еще пригодится, Перевозчик. Кто-то мне уже говорил: я тебе пригожусь».

— Инесс, что ты говоришь особо занудным клиентам?

— В лучшем случае я им говорю: «О Гос-споди!»

— Считай, я тебе это сказал. — Михаил тронул машину. Моральный долг выполнен. Да и если у него ничего не выйдет — не все ли ей равно, сейчас или чуть позже, со всем Миром?

«Не очень-то он надо мной довлеет, мой моральный долг. Здесь мы со «вторым» схожи».

Михаил впервые разрешил себе подумать, как это будет выглядеть. Долгожданное свидание. Он совершенно не представлял себе деталей.

«Снова — вперед, Перевозчик? Главное, ввязаться в драку, а дальше посмотрим… Цитированием гермафродита Наполеона ныне мало кого удивишь. Река. Где же ты, моя Река?»

Он увидел реку.

Что движение по мосту прекращено, он понял, только оказавшись на нем. Широкое пустое асфальтовое пространство меж двух рядов оранжевых фонарей, как будто зависших в ночном пустом небе. Снежинки роем пролетали вокруг, появляясь из небытия и исчезая. Тонкий слой их успел улечься на дороге, куда добрый час не допускалось ни одной машины. К краям он был ровнее, в середине с проплешинами из-за всеми проклятой, но все равно разбрасываемой соли.

«Час? Больше. Я ушел от Ветрова и компании без чего-то девять или в десятом. Тут сразу и начали, подготовленные». Ему пришла невозможная мысль, что введение в город бронетехники тоже, может быть, устроено из-за него. Но это, разумеется, не так.

— Ты можешь смеяться? В эту минуту? — Инка

сжимала пистолет, другая рука пряталась на груди. На обереге.

— Отдай, я все равно со взвода снял. А от невзведенного проку что от незаряженного. Рекомендую запомнить.

Он медленно вел «Чероки», приближаясь к осевой. Пересек ее наискось. У противоположной обочины, у края узкого пешеходного прохода стояла одна-единственная машина. Михаил узнал ее, хотя никогдапрежде — именно эту — не видел. Выровняв рядом с бордюром, выключил мотор, предоставив джипу катиться последние метры. Теперь радиаторы машин разделяло шагов двадцать — двадцать пять. Лег щекой на руль. И почувствовал, как Инка тычет в него пистолетом, забыв повернуть рукояткой вперед.

— Пристрели его, — бормотала она, не глядя на Михаила, а глядя вперед, на эту «Вольво», темно-вишневую, тоже только что подъехавшую, с тающими снежинками на теплом капоте. — Попробуй… сделай что-нибудь… пристрели его, Зверь, ну же, может, еще…

Выделялись только эти потемневшие, без выражения глаза на очень белом и очень красивом женском лице.

— Зверь! Убей, слышишь!

— Как вы все уже привыкли, как это для вас просто — убей, и кончены проблемы. Если бы тебя не колотило как припадочную, ты бы и сама сумела, нет?

Он отобрал «беретту», отобрал «вальтер» — на всякий случай, чтоб не вздумала палить со страху.

— Не ходи за мной.

Было холодно, ветер в полусотне метров над Москвою-рекой пробирал до костей. Запуржившая ночь закрывала город, в котором происходило непонятное, закрывала Мир, который пошатнулся.

Ночь закрывала и тех, кто наблюдал за происходящим с обеих сторон закрытого метромоста.

«Арена. Добрый шериф идет навстречу Плохим Ребятам».

Водительская дверца «Вольво» открылась. Хозяин был совсем не такой плюгавый, каким показался тогда, у Инки в квартире.

— Ты не можешь меня убить.

— Почему? — сказал Михаил. Пистолеты он держал за спиной. — Я и не собираюсь, с чего ты?

— Я осуществляю здесь Миссию. Мне никто не должен препятствовать в этом.

— Да Бога ради. — Михаил большим пальцем правой руки снял предохранитель с «беретты» — она щелкнула, левой, исхитрившись, перевел на огонь «вальтер». «Чего я тяну, спрашивается?» — Как ты сюда попал? На мост, я имею в виду. Все закрыто в связи с военным положением.

— А ты? Меня вели две машины. Только тут отстали. Твоя работа?

— Почти.

— Что тебе надо? Кто ты?

– На последний вопрос, если тебе не объяснили, отвечать нет смысла. А ты не пробовал подумать, что бывает, когда ты только своею волей извлекаешь отсюда душу и отсылаешь ее… куда? Как нам всем потом с нею? Чем это отзывается тут? С какими Мирами вошел в соприкосновение этот, чтобы начало происходить то, что происходит? Ты не берешь на себя ответственности?

Михаил очень хотел бы сказать что-то еще, сказать многое, но его «записная книжка» отозвалась на привычное прикрывание век ровным пустым светом. Он выработал и этот свой ресурс.

Подойдя вплотную, ударил ногой по номерному знаку под хромированной решеткой, которую пересекала диагональная полоса. Пластина с цифрами и. буквами «Э-898-МК» отвалилась. У нее были магнитные края. И весь фокус.

— Нам дают беспрецедентно долго общаться.

— Я не знаю, кто ты, но твоя подруга там, в машине… я давно извещен о ней. Я извещен, если ты понимаешь.

— Еще как понимаю.

— О себе извещен тоже. О моей роли, о предназначении.

«Второй», выговаривая это, имел невероятно значительный и надутый вид. Михаил бы расхохотался, если бы не пронизывающий ветер.

— Прощай, — сказал он. — Мне жаль, что все так получилось. На самом деле жаль. Мы могли бы…

«Могли бы… что? Не обольщайся, Перевозчик, а делай свое дело».

Рукоятки пистолетов. У «беретты» с продольной насечкой, у «вальтера» с диагональной. Бледно-лиловое пламя, стук выстрелов, из спины «второго» летят клочья, он валится, валится…

Михаил даже не посмотрел, как пистолеты долетят до поверхности черной воды.

— Миша!!!

Инкин крик заставил его обернуться на тело, что должно было лежать под распахнутой дверью «Вольво». Его руки сами метнулись к блестящей ленте на горле, мозг не давал им этого приказа.

— Ты не можешь меня убить, — прозвучал голос пополам с хрипом рычания, слышимый только Зверю, в которого Михаил обратился. Но теперь Зверей было двое. — Не можешь, и не пытайся.

— Почему ты так решил?

— Взгляни на меня. Ведь я твой двойник. Я выполняю ту же Миссию, что выполнял ты. Я — твой брат. Я- Орфо!

«Второй» обратился в Зверя, подобного «первому». То же поджарое четвероногое тело в переливающихся жгутах мускулов, та же стальная крепость когтей и клыков, те же глаза — продолговатые светящиеся плошки.

Но не три головы, а две. Ошейник — не кольцо свирепых змей, а широкая кованая пластина с крупной проушиной для цепи. Орфо выше, мощнее своего брата — адского сторожа, но одновременно и мягче, прирученней, одомашненней.

Он стоит, напружиненный, готовый к прыжку, к битве. Но не нападает.

— Ты хотел убить меня потому, что не знал, что мы братья. Я прощаю тебе.

— Зачем же ты говорил, что не понял, кто я?

— Я сомневался. Теперь вижу, что напрасно. Я все равно показался бы тебе. Хотя бы потому, что наконец-то добрался до этой женщины.

— Ты ничего не сможешь ей сделать. И ты даже не догадываешься — почему.

— Увидишь сам. Это не происходит в ту же минуту, но Воля и Идея уже ударили в нее. Таково мое свойство. Мне достаточно лишь оборотиться и нацелить свою Волю.

— Ты большого мнения о себе, Орфо. Ты долго сидел на привязи, и когда тебя все-таки отвязали, оказалось, что ты не боец. Ты хорошо умеешь делать вид, будто добросовестно охраняешь свое стадо, но, оказываясь по дальнюю сторону круга, который пробегаешь, норовишь цапнуть золотого бычка. Втихомолку. Пока никто не видит. А это нельзя. И Миссия тут ни при чем. Избрав тебя, просто ошиблись. Впрочем, может статься, просто не было другой кандидатуры. Прощай. Мне жаль.

Они сшиблись грудь в грудь. Инка вновь не слышала слов, что они сказали друг другу, и ей из «Чероки» было очень плохо видно. Клубок из двух дерущихся химер перекувырнулся несколько раз, взметая тонкий липкий снег, ошметки летели в стороны. Почти в первые же секунды, стоило телам сплестись, вцепляясь в глотки, Инка перестала различать, кто там кто. Они задели дверь «Вольво» — та ударила, это был единственный звук, что донесся. И еще одно мгновение она различила трехглавый силуэт своего Зверя, залитый блестящими потеками, полосами темного, с пульсирующим фонтанчиком того же темного на широкой груди, под средней шеей. Он возник вдруг у самого парапета, чуть видимый на фоне абсолютной тьмы, и двуглавый Зверь кинулся, ударил в него, и оба скрылись за чересчур низким для них, не задержавшим ограждением.

Что-то происходило с машиной. Джип наполнился беззвучным, и вместе с тем нестерпимо оглушительным звоном. Обжигающим жаром и мохнатым холодом. Все его соединения начали потрескивать, стекла будто задуло морозным узором, бахромой инея — это, хрустя, возникли мельчайшие паутиновые трещины. Машина закачалась, скрипя как лодка в шторм.

При этом Инка очень четко отдавала себе отчет: лично с нею, ее самочувствием и рассудком, ничего губительного не происходит. Что необходимо немедленно выбираться, она осознала с пугающей невозмутимостью. Пожалуй, ничто ее уже не смогло бы испугать после виденного, а собственный голос, раздавшийся внутри: «Надо выбираться, или я сейчас умру», только подтолкнул к действию.

Она осталась безмятежно спокойной. И рассудительной безмерно. Отошла от «Чероки» на десяток шагов, остановилась, наблюдая, как черный металл корежится, брызгают пылью стекла, резина протекторов расползается, как гнилая банановая кожура. Снежок промокал разливающимся топливом из бака, ставшего решетом.

Когда от прекрасной машины осталось мерзкое черное пятно, Инка, держась за парапет, проковыляла к месту схватки. Она продолжала быть бесстрастной и абсолютно спокойной. Налипший снег не таял на ее пальцах, она заметила это, поднеся руки к лицу. Перегнулась через бетонный парапет в месте, где подходили последние следы.

— Зверь… Зверь!!

Он висел, вытянувшись, застряв задней лапой в металлических прутьях ограждения. Узкая длинная лестница сбегала полукругом, проложенная по верхней кромке несущей арки моста. Тело Орфо с обеими свернутыми шеями едва виднелось на ребристом металле крыши обводного тоннеля, благодаря которому — временному — поезда метро уже полтора десятка лет минуют закрытую станцию «Ленинские горы».

Висящее тело раскачивалось над переплетением конструкций, а прямо под ним — Инка рассмотрела, выбравшись на внешнюю сторону ограждения, — чернела щель далекой воды. Инке показалось, что Зверь шевелится. Застрявшая лапа вывернута под прямым углом, держится еле-еле.

Кромка тротуарной дорожки нависала козырьком, от нее до металлических перил в точке, где арка поднималась к самому верху, метра полтора или меньше. Но этот метр надо преодолеть, повиснув над пропастью с крутящимся снегом.

Всхлипывая, Инка опустилась на колени, легла животом на камень. Одной рукой удерживая столбик ограды, ногами попыталась нащупать опору. Не доставала. Нужно было повиснуть на руках и качнуться внутрь.

Она перехватилась. Пальцы чуть не сорвались с обложенного кровельным железом края. Вцепилась что есть мочи. Она была совершенно спокойна.

Сперва залитое слезами лунатически отрешенное лицо скрылось за карнизом в темноте. Потом разжалась одна рука. Потом вторая.

За происходящим на мосту наблюдали с шести точек. Но лишь две из них обеспечивали полный обзор, находясь выше уровня автодороги Комсомольского проспекта, хотя и были наиболее удалены. Сорокакратные телевики в сочетании с ПНВ — приборами ночного видения — позволяли получить картинку в ярко-зеленых тонах как бы с десяти метров, хотя расстояние до места событий превышало полкилометра.

Получив сообщение, что «Вольво» благополучно проследовала и проспект со стороны центра также перекрыт, Пантелеймон Григорьевич Иванов кивнул стоящему рядом с ним генералу в пятнистой форме с эмблемами ВДВ. Позади между машинами находилось еще несколько военных и штатских. Три развернутых поперек БТР перекрывали проспект Вернадского на пересечении с улицей Хохлова. Проехать вдоль реки вперед, где на месте городка МГУ в новом, исказившемся Мире остался небольшой парк (чему никто, повторим, не только не удивился, приняв как должное, а и сомнения не закралось, что здесь могло быть что-то иное), джип с Гостем также не мог. Ловушка захлопнулась.

— Пусть ваши подходят. Это не продлится долго.

Генерал поднес к губам микрофон рации.

— Пантелеймон Григорьич, ты уверен, что это так необходимо? — незаметно оказался рядом штатский. В нем можно было узнать Семена Фокича. Ему не удалось, как он говорил своему молодому Сергею-молдаванину, выйти из дела. О его участии, разумеется, знали и потребовали предоставить отчет и подключиться к операции. Кроме того, он был лично знаком с Ивановым и даже знал его настоящую фамилию. Черноусый Сергей сидел сейчас в микроавтобусе рядом с БТР, битком набитом его специальной аппаратурой. Пантелеймон Иванов тоже предпочитал подстраховаться и доверяя — проверять, тем более что Роман оказался от Гостя практически отключен.

А вот искажения, случившиеся в Мире, аппаратура не показывала. Для нее, сработанной по здешним законам, все то же осталось, как было.

— Пантелей, откуда в городе войска? Что стряслось? Почему этой операцией занимаешься ты и твоя контора? — продолжал настаивать Семен Фокич. Но говорил он вполголоса.

— А потому, что я и моя контора занимаемся здесь своими прямыми обязанностями. Охраняем Президента и всех вас остальных заодно. Вернитесь на свое место, вы там нужнее.

Рация Иванова прохрипела.

— Картинка пошла. Гость вышел из машины. Мониторы в большом автобусе «Фольксваген» — мобильном центре слежения — показывали шесть вариантов схватки над Москвой-рекой. Военные и штатские сгрудились у крайних. Когда на месте двух людей, из которых один выстрелил в другого, возникли невероятные многоголовые чудовища, постояли друг против друга и сцепились, по присутствующим прошло движение. Кроме Пантелея, никто не ожидал увидеть кадры фантастического боевика. Кое-кто повернулся к нему. Пантелей и генерал ВДВ смотрели на экран.

— Запись отсутствует, — доложил сидящий за пультом. Он что-то быстро делал руками на своем огромном столе. Молниеносно подключал и снимал усиление, пробовал разные системы, менял головки. Дублирующий экранчик перед ним оставался темен, по нему медленно проплывали одна за другой широкие полосы. — Запись не ведется, — повторил он взволнованнее. — Отказ всех рекордеров.

— Не отказ, — сквозь зубы пробормотал Пантелей. — Группам на крыше метро — срочный отход! Генерал…

Звери полетели с моста. Лишь на одном экране видно, как все это происходило. Оператор дал максимальное приближение. Трехголовый Зверь, улучив миг, свернул крайними пастями шеи двуглавому, средняя же голова вгрызлась между шей противника. От удара оба не удержались, но трехголовый зацепился на середине и повис.

— Генерал, отдавайте приказ, — потребовал Пантелей. Ему становилось все хуже. Ему с самого начала было плохо, когда он примчался сюда, к кордону на Вернадского, едва не застряв при пожаре у трассы. Это началось еще на даче, когда Зверь оборотился в первый раз. Теперь Иванов ощущал негативную энергию даже от телеэкранов. Глубже его паранормальные способности также были отсечены, но и этого хватало.

Мониторы показали Инку, развалившийся в аморфную массу джип, то, как Инка идет, смотрит за ограждение вниз.

— Генерал!

Тот медленно покачал головой, протягивая микрофон Пантелею.

— У вас достаточно полномочий, — сказал десантник. — Только под вашу ответственность. Машины на боевом заходе.

Выругавшись, Пантелей отобрал у него рацию, назвал себя, свой номер, свой код, код приказа.

Пантелеймон Григорьевич Иванов вовсе не хотел задерживать Гостя в Мире. Богомолов невольно выдал Михаилу скорее свои собственные намерения.

Инка полезла вниз. Монитор продолжал давать крупную картинку. Все видели, как фигурке удалось сползти с края моста на стальную аркаду, как яркий силуэт начал неловко пробираться вниз по дуге, к другому яркому, крупнее, висящему вниз головами.

— Тридцать секунд, — сказал генерал ВДВ.

Пилот «К-50», «Черной акулы», что шла ведущей звена, выдал по частоте цифровое сочетание, означавшее «Делай, как я», и заложил поворот, заходя по-над изгибающейся неосвещенной полосой реки, где снизился к самой воде. Ему нравилось выводить свою машину на прямой выстрел, тогда он по-настоящему ощущал себя громовержцем-разрушителем. Он, летчик, повторял, что исповедует первую заповедь морской пехоты: «Помни, ты должен не только победить своего врага, но и убить его!»

Этот майор, воевавший в Таджикистане, в Абхазии, в Чечне, любил свое дело, свою машину, способную одним бортовым залпом выжечь квадратные километры площади или разом накрыть танковый батальон. Он любил летать, воевать и побеждать, разрушая. Это единственное достойное мужчины занятие, и он умел это делать очень хорошо.

Показать свое умение не где-нибудь, а над самой столицей, было его затаенной мечтой, хоть он и не думал, что ее объекты станут взрываться и гореть как-то по-другому, чем, например, в Грозном.

Полученный приказ давал ему эту возможность. Изображение цели в координатной сетке, с бегущими цифрами дальномера и светлым зайчиком совмещения проецировалось прямо на лицевое стекло его шлема, черного, как название его машины, хотя вертолет был в камуфляжной раскраске. Две ракеты «воздух — земля» сорвались из-под брюха, и майор сразу увел «Акулу» в сторону вверх и завис. Здесь можно было забыть о тактике боя на малых высотах. Здесь было как на стрельбах на полигоне.

Выпустив каждый по две, звено из четырех машин зависло, продолжая поливать рушащийся метромост из подвесок НУРСами. Ночь осветилась. Пионы взрывов расцвели по всей боковой стороне Лужниковского моста, обращенной к Центральному стадиону. Похожий на морскую звезду или тарантула зал «Дружба» замерцал отсветами. Пролетающие насквозь снаряды рвались дальше, взламывая камень набережных, взбивая воду реки, разметывая деревья на берегу. К счастью, в этой части берега не было застройки. От грохота вылетали стекла даже на верхних этажах крайних домов по Фрунзенской набережной, стоящих в отдалении. С самого моста разлетались сбитые фонарные столбы, металл стенок обводного тоннеля срывался и падал в закипевшую воду. Вторым залпом ракет, направленных ниже, вся конструкция проломилась, станция метро разбитыми секциями в пене, огне, скрежете рухнула в реку между быками моста. Шоссейное полотно, украшенное многочисленными пробоинами, завалилось набок и съехало гигантским ножом, сокрушая все, что не успели разбить ракеты и снаряды.

С первого выстрела прошло шестьдесят секунд. Да тридцать после отдачи приказа — генерал знал, что говорил. Итого полторы минуты.

«Акул» укрыла ночь. В нее, вернувшуюся взамен пламени, поднимался гигантский столб дыма. Лужниковского метромоста более не существовало. В отличие от неощутимых действий над-Мировых сил, он был обрезан по берегам и превращен в груду обломков людьми.

— Антихрист изгнан, — подытожил Семен Фокич, доставая свою трубочку и не закуривая. В кабине микроавтобуса было душно.

— Который из них — Антихрист-то? — отозвался Сергей из глубины салона, загроможденного стендами, экранами, проводами, гудящими и перемигивающимися панелями. Здесь на экранах тоже была видна картинка с места, где был мост и все предыдущее. — Если их двое, значит, один кто-то — ненастоящий? Может, он наоборот — Спаситель? Уж не его ли только что…

— Ты богохульствуешь, это ясно даже мне. Собирайся, Сережа, сейчас все отсюда двинут. Надо бы про Марата узнать, он, говорят, под пулю подвернулся, но не до смерти. Так ведь еще неясно, какая чехарда в городе творится…

— Дьявол! — перебил его восклицанием Сергей. Он лихорадочно щелкал переключателями, пальцы бегали по клавиатуре. Сергей делал примерно то же, что и оператор в большом автобусе, на центральном пункте четверть часа назад.

И с тем же результатом.

— …Смотри сам, Пантелей Григория, — втолковывал Семен Фокич, пробившись к Иванову и отведя в сторону, — если «вторичный след» не читался, пока Гость был здесь, а возникал только с его уходом, так должно быть и теперь. А «следа» нет. И видеозаписи у тебя нет, хоть появиться тоже должна была! Это может означать одно: Гость каким-то об-

разом остался. Я не знаю, перешел в иную форму, смылся пересидеть в астральной сфере, в некросфере, спасся в последний момент, в конце концов. Но он в данный момент пребывает тут! — Семен Фокич стукнул пальцем в борт автобуса. — И если ты хотел от него избавиться таким образом, то ты ничего не добился!

— Тут… — Иванов обхватил затылок, примял седые кольца волос, замер, словно прислушиваясь к себе. — Может быть… У меня по-прежнему — ничего или очень мало. И я по-прежнему чувствую… Но — спасся? Откуда? С моста он со своей девкой

спрыгнул, что за девка, между прочим?! Как мне прикажешь их искать? Распятия тащить? Попов с иконами? Где я теперь их найду?!

— Я знаю, где она может быть, если они спаслись, — раздалось рядом.

Игнат, в разодранном донизу плаще и с царапиной во всю щеку, стоял, задыхаясь, перед ними. Он еле прорвался. Его серый «Форд» был прострелен. В последний момент ему еще и досталось от охраны, а перед тем — от десантников в первом оцеплении.

Он смотрел поверх голов на клубящийся дым.

— Если только она спаслась, я знаю.

— Кой черт!.. — сказал Иванов и тоже посмотрел на дым. Там занимались сполохи огня. За БТР в городе начали стрелять.

Некоторые события 7 ноября 1997 года. (Окончание, время «Ч»)

Невиданные полярные сияния в невиданных широтах — за 65-м градусом к Экватору. Отчетливый ярко-синий цвет сменяется отчетливым ярко-оранжевым.

Полное прекращение муссонов над Южной, Юго-Восточной Азией. В сезоне дождей в странах, расположенных вдоль побережья Бенгальского залива и Южно-Китайского моря, Индонезии неожиданная и повсеместная передышка.

Появление рекордного числа пятен на Солнце, вспышек, выбросов. Магнитные шквалы обрушиваются на планеты и пространство.

Под влиянием ворвавшихся, пробивших плотину в Мир незримых сил исказились самые физические законы Мира.

Испущенный фотон стал пробегать меньший путь за тот же промежуток времени — уменьшилась скорость света — и сдвинулись цвета, краски, спектры. Нарушилось зрение, ориентация, засбоила и отказала оптика.

Электрону для возбуждения потребовалась большая энергия, поток которой вдруг словно стал утекать через невидимые раскрытые шлюзы, — губительно затянулись биологические процессы, сломалась технология, выстроенная на электричестве.

Взаимоотношение «гравитация — масса» изменилось — всколыхнувшись, начали сходить с орбит небесные тела.

Мир рушился целиком, весь, картина его уничтожения оказалась сродни диаграмме развития человечества, если представить ее километровым отрезком. На нем так называемое «цивилизованное» состояние приходится на последние десять метров, а «современное» — вообще на крайние шаги и пяди. Люди входили, познавали и покоряли свой Мир по экспоненте, и вызванные ими силы собирались погубить его так же.

В 21 час 56 минут 19 секунд по Гринвичу 7 ноября один из факторов в точке, нарушающей стабильность, устранен.

Пока этого достаточно для сохранения равновесия в этом Мире.

Время «Ч» не отменено, оно лишь отложено.

Глава 14

И тем не менее Мир устоял. Мир и в процессе своего стремительного распада не очень замечал, что с ним происходит. В океанах приливы сменяли отливы, мертвое не успело стать живым, а живому удалось удержаться, чтобы не сделаться мертвым. Что касается некоторых несообразностей, то они уже исправлены. Хотя бы главные.

Где-то разражались паники и кризисы, кто-то нагнетал страх, а кто-то привычно легко отмахивался: и это было! Возведенное людьми здание где-то дало трещины, а где-то спаслось тем, что, невзирая ни на какие свалившиеся из ниоткуда необъяснимые напасти, продолжало строго жить по своим установленным самим собою и природой законам.

Люди не могли оставить забот согреть себя в холодных широтах и уберечь от жары тропиков, накормить и одеть, обменяться товарами и информацией. Они продолжали любить друг друга и друг друга убивать, связываться, торговать, обманывать, переезжать с места на место. Уходили в плавание корабли и улетали самолеты.

Один из таких состоявшихся несмотря ни на что рейсов занимал мысли молодой женщины за рулем «Вольво», в обычном утреннем потоке машин проезжающей через всю Москву. Высокая арка с синим щитом. «Аэропорт Шереметьево-2». МКАД.

Инка покосилась на раскинувшегося рядом Михаила. Он всю дорогу не приходил в сознание. Позднее осеннее утро баловало чистым небом с низкой растянувшейся пленкой жемчужных облаков. Инка перестроилась, свернула направо, прибавила скорости. Она очень напряженно размышляла. Все еще. У нее вовсе не было уверенности, что интересующий ее рейс именно состоялся и именно несмотря ни на что.

— Останови.

Михаил приподнялся на сиденье, потряс головой, сморщился. Посмотрел в окно.

— Насколько я понимаю, это совсем не Лужники.

Инка послушно прижала «Вольво» к заснеженной бровке. Справа за деревьями белело поле. Впереди мост через Клязьму, неширокую здесь, машины шли туда и сюда. Бескрайнее невесомое небо.

— А развилку дорог ты уже проехала, — сказал Михаил, угадывая Инкино несбывшееся видение. Впрочем, отчего несбывшееся? Вот оно, сбылось.

— Ты можешь меня не бояться, больше двух превращений мне не положено, — продолжал он. Поправился: — Не было положено. Теперь все. Как ты меня вытащила?

— Не помню сама. Я… лезла вниз, кажется. Почти дотянулась, Зверь висел… ты был не очень далеко. Потом все взорвалось. Потом я держала тебя за джинсы, тянула. Не знаю, как вытянула. Когда взбирались обратно на мост, я думала, ты точно сорвешься, но ты как-то смог. Мне даже помог, протянул руку, а то бы я… Машина стояла, всю снегом занесло. Мост целый. Движение. Ты успел только про Лужники сказать, пришлось мне за руль садиться. Дверца вот у нее заклинивает, вы задели, когда дрались. — Инка зачем-то показала на дверь со своей стороны. Край двери был покорежен. На нем пропахал бороздку стальной коготь кого-то из Зверей.

— Успел, значит, сказать.

— Все равно прошло больше чем полчаса. — Инка говорила, не отрываясь от дороги перед собой. — Суди сам, после этого кошмара среди ночи — обычный день, утро, прямо сразу. Машины едут, люди идут. Никаких танков, стрельбы, ужасов. Ведь ты же убил этого? Да? Его больше не будет? Можно снова жить? Мне надо жить дальше, понимаешь? Ведь я же тебя не бросила, я тебя вытащила!

— Для меня время идет отдельно, — сказал он, решаясь пошевелиться вторично, и опять это было очень больно. — Такая уж я выдающаяся личность. Нет, не возражай, теперь на самом деле поздно, потому что и мои полчаса прошли. А куда ты торопилась жить дальше? А, — его взгляд упал на указатель впереди, — так зря свернула перед Новодмитровкой, по главному шоссе удобней.

— Когда мы провожали, то ехали так.

— Подожди, я выйду.

— Нет, — сказала Инка, глядя в ту же точку, — выйду я.

Она встала, чуть прищурясь от мягкого утреннего ветерка, рядом с дверцей. Михаил коротко посмотрел на нее, так и не повернувшую головы, почесал нос. Его удивляло собственное безразличие. К ситуации и к совершенно непредставимой своей участи.

Черный «Пассат» во встречном потоке затормозил, проехал вперед, дал задний ход, возвращаясь. С той стороны махали руками и кричали, подзывая, а потом Жоржик перебежал дорогу. Жоржик был постройневший, возмужавший и загорелый, в немыслимой белой дубленке. Михаил что-то отвечал, не выходя из машины. Кажется, что сейчас догонит, и извинялся за опоздание, произошедшее, конечно, по его вине. Да, он очень рад. Ну ясно, пусть Инночка едет с ними. Нет, с ним все в порядке, просто была бессонная ночь, пока закончил дела. Да-да, он догонит, только пусть не волнуются, если придется снова задержаться, у него что-то с зажиганием, и дверца вот… задел об одного идиота.

— Жоржик хотел сувениры, так у нас на таможне придрались — контрабанда, представляешь?

Он махал рукой. Ему все-таки пришлось выйти. Инка уходила вместе с постройневшим Жоржиком, их фигуры удалялись в минуту разрыва потока машин на дороге. Где-то он уже видел такое. Не вспомнить. Потом они уехали.

Усевшаяся рядом с обожающим Жоржиком Инка вдруг почувствовала у себя на груди постороннее шевеление. Сунула руку в запах воротника.

Узелки оберега распускались сами собою. Веревочка расползалась в пальцах, рвалась во многих местах.

Не переставая улыбаться и кивать Жоржику и словам мамы из-за руля, Инка незаметно собрала обрывки и выпустила их за приспущенное стекло.

Ни Жоржик, ни мама Валентина Михайловна ни словом не обмолвились о таких памятных Инке потрясениях в Мире. Инка сама благоразумно помалкивала. Она не оглянулась на оставшегося Михаила и в зеркальце заднего вида не посмотрела. Она умела уходить не оглядываясь.

— По здоровьичку, мил человек! Поворачиваться было больно, и Михаил лишь

повел глазами к возникшему рядом, в продранной фуфайке, своих разных — зеленый и коричневый — сапогах и дрянной шапчонке на голове кирпичом… да, мнимому Инкиному брату Сереге. Чего-то такого Михаил и ждал.

— И тебе не хворать. Не очень я тебя тогда? Уж извини, из себя ты меня вывел. Не знал, что на своего руку подымаю.

— Не-ет, — Серега тоненько засмеялся, — ко мне не подклеивайся, Перевозчик. Тебе как было сказано? В лодочниках еще не отработал. До НАС тебе еще перевозить и перевозить. Река Лета — штука долгая. Там без тебя соскучились.

— До ВАС? — Михаилу показалось, что голова у него сейчас лопнет от усилий понять и от прежней изматывающей боли.

— Конечно. МЫ иногда появляемся в Мирах, особенно тех, которым грозит гибель. Разумеется, если от данного Мира зависят остальные. Зависит существование Переправы. Другие же нам…

— Плевать. Это-то ясно. Значит, этому из Миров — еще повезло. ВЫ повернули здесь все в последний момент? Что теперь останется в Мире об общих днях неслучившегося конца света?

— Останется память. О том, как бы этот Мир жил, если бы ничего не произошло. Память — это такое вещественное, такое материальное. Или пусть меня распнут. — Серега хихикнул снова. — Все пропавшее возвращено, искаженное восстановлено. Так всегда бывает в Мирах, куда приходится возвращаться Перевозчику.

— Без меня не могли обойтись?

— Было жаль оставлять тебя без работы.

— А не справится Перевозчик?

— Такого быть не может! — Серега притворно округлил свои маленькие слезящиеся глазки. — Перевозчик всегда герой. Всегда хеппи-энд. Разве может быть по-другому? По-другому не допускается. На что же тогда МЫ?

— Пятнистые тоже говорят про самих себя — мы. Танаты, — пояснил Михаил. — У тебя даже смех похож.

— Не надейся выспросить больше того, что тебе положено, Перевозчик.

— А сколько у тебя осталось попыток?

— У каждого из НАС остается либо две, либо три. У меня — три.

— Радует, что сей факт мне знать полагается. Вероятно, как стимулирующее средство. Девять жизней. Что-то знакомое, нет? Вроде бы — компьютерная стрелялка-убивалка.

Серега закопался у себя за пазухой, добыл одну гнутую «приму»-гвоздик, прикурил, заслонясь корявыми ладонями. Он опять был в недельного примерно размера щетине. Один из ТЕХ, кто перемещается меж Мирами. Самогоночкой от него попахивало.

— Покурим, — наугад предложил Михаил.

— Последняя. Да и не куришь ты, мил человек, чего просишь? Экий ты занудливый, Перевозчик, все бы тебе вызнать. А зачем, спрашивается? Придет твое время…

— Тезаврация, — сказал Михаил, пробуя подобраться с другой стороны, — накопление частными лицами золота, превращение его в сокровище, припрятывание его.

Помаргивая, Серега курил.

— Не у всех здесь останется память о том, что якобы этот Мир жил и в нем ничего не произошло. Кое-кто будет знать, что все-таки показалось краешком. Знать и помнить, несмотря на подшивки газет, восстановленные здания и всеобщую уверенность вокруг. Помнить, даже если сумеет убедить себя, будто его воспоминания — только неправдоподобно яркий, точный, оставшийся до деталей сон. Не говори мне, что одна такая сущность, которая знает, не окажется последней каплей, если вновь…

— Тогда вновь в Мире появится призванный от Реки Перевозчик. Навязчивые сны лечатся, а действительность — ее всегда можно чуточку повернуть. — Серега смотрел в ту сторону, куда «Пассат» увез Инку. — Она не окажется последней каплей, Перевозчик. Ты же угадал про нее. Ее искали давно, оберегали и сохраняли для этого Мира, а теперь и освободили для нее место. Та же история, что и с тобой когда-то.

— У меня не было Даймона в этом мире…

— Почему ты думаешь, что не было? Откуда может знать живущий? Но не завидуй ей, чему здесь завидовать. Если хочешь, можешь еще раз ей посочувствовать, но изменить ничего нельзя, и стоит ли противиться неизбежному? Кроме того, ты еще слишком мало прошел, чтобы судить.

Брат Серега вновь набрал лет. Он даже не очень изменился внешне, но словно миллионы веков, Миров и пространств внезапно открылись перед Михаилом — Перевозчиком, который все еще продолжал ощущать себя человеком. Приоткрылись и пропали, поманив.

— Хорошо, — сказал Михаил, сдаваясь. — Объясни напоследок, что с Орфо? Я не люблю громких слов, но он… пренебрег своим долгом. Как это могло случиться со Стражем?

— Ошибочка вышла. Отчасти и по твоей милости. В свое время ты слишком сильно противился НАМ, и на твое место был взят тот, от кого подобного не ждали.

— Другого дождались. Первое, что мне девочка заявила, узнав, что и как: «Да я бы на твоем месте!..»

— Она так перестанет думать уже скоро, — серьезно сказал Серега. — А тогда просто не было другого выхода. Он был единственным, кто годился, — ты угадал и в этом, Перевозчик. У тебя это лихо получается.

— Нет ли у тебя еще одного имени — Даймон?

— Было. Только не Даймон Уэш. Теперь иди вокруг машины. — Серега сплюнул бычок и по-деревенски высморкался одним пальцем.

— Это еще зачем?

— Обойди, мил человек, обойди, от тебя не отвалится, а я уж промерз тут с тобою разговоры разговаривать. Соскучились, я толкую, по тебе на Реке твоей. Товарышши забеспокоились. Делай, ну.

«Вот так быстро?» Михаил шагнул, заранее кривясь от боли в распухшей щиколотке. Никогда еще наносимые телу Зверя повреждения не отзывались, стоило ему вновь оборотиться.

Ему хотелось оглядеться еще раз, последний в этом Мире, но он неловко ступил, подкатился, рука скользнула по лакированному капоту чужой «Вольво», и…

Харон растянулся на Тэнар-тропе, где не изменилось ровным счетом ничего, и одно это можно считать отрадным. Тропа до лагеря не изменилась, оползень не изменился, и сам лагерь, буро-серое в двойном свете неизменившихся лун перемешанное палаточное стадо. Зато Ладья была новой, приткнулась к берегу без пристани. Изящная лодочка, черная, конечно, зато небольшая, с тонким кормовым веслом, показавшимся Перевозчику перышком. Листопад Марк и Гастролер Лорий, Локо и Псих и ненужный Брянский были тут, и от них он узнал, что ряби в лагере пока больше не случалось, а танаты куда-то пропали. Совсем пропали. При отплытии произошла заминка. Харон взошел, как водится, последним и, когда тронул тонкое весло, не ощутил привычной пронзительной молнии, не слился с этой новой Ладьей. Достал из кошеля Ключ — он был серым, тусклым, мутным, раскрошился в руке.

— Ключ умер, — сказал Перевозчик, не зная, что делать.

Гастролер неприязненно протянул ему второй зеленый камень, искрящийся и прозрачный. «Он, — показал на Брянского, — у таната увел. На прошлой погрузке, в конце. Ширмач. Специалист-техник. Во бы я тебе Ключа дал, но у нас не получается ничего, мы уж без тебя пробовали. Давай, Харон, работай веслами». Гастролер обошелся без обычных слов, а в «примороженных» глазках Брянского мелькнуло осмысленное выражение: «Я еще вам пригожусь, господин Харон»…И Ладья тронулась, и повиновалась Харону, огорчившемуся оттого, что назвал Брянского ненужным. Впервые Перевозчик мог сам управлять своим судном. Он взял курс вверх по Реке и старался держаться ближе к своему берегу и не выходить на стрежень. Лунный свет сменялся багровой тьмой, и впервые Ладья Харона не пересекала Реку Лету, а двигалась по ней вдоль. Псих сказал какой-то стих по этому поводу, а потом разъяснил всем, что число пять — по членам экипажа новой Ладьи — есть число риска в достижении цели через опыт, путешествия, неожиданность. Пятерка — самое счастливое число, сказал Псих. «Меня он, понятно, не считает», — подумал Харон, и тут выяснилось, что на борту отсутствует Локо, сбежавший, пока происходил казус с Ключом, и никого, кроме Харона, это, оказывается, не тронуло, да и Перевозчик скорее удивился, как это он не заметил. Гастролер в оценке был по-своему лапидарен, остальные просто промолчали.

— И увидел я новую землю и новое небо, — сказал Перевозчик самому себе.

Он увидел лишь острый мыс на слиянии Второй и Третьей, черной и очень черной рек, и мертвый лес так же торчал на мысу. Кусок обрыва подмыло, он съехал в воду, и дерево, лишенное сучьев, упало, и все это было поглощено Рекой без малейшего всплеска, а звук не донесся из-за расстояния, или его вовсе не было. И как показывал на своей схеме хитрый Локо, Ладье пришлось обходить намывную банку, забирая вбок, а затем Харон ввел ее в Третью, самую черную, где почти никогда не бывал. И здесь он перешел стрежень. На узкую палубу не пал черный дождь, и не скрещивались лунные дороги. Не было вскрика и не было страха. «И все, что случится, случится несложно и быстро…» — пробормотал Псих обрывок своего стиха, и это было последнее, что Харон услышал от них… Но он-то, Перевозчик, оставался на своем месте, и глаза его были открыты. Он видел стигийских собак, пронесшихся по берегу с беззвучным лаем, и видел их хозяйку, три ее тела освещали шесть чадящих факелов, и у ног билась черная овца, брызгая кровью из разорванного горла. Он увидел тени, летящие над водой, такие быстрые, что не поймать их движения, только тающий след от него, или тень застывала на миг — мокрые красные губы без тела и лица, и Харон знал, что вот они, «очень страшные, питающиеся чужими страданиями»…Он видел теней и существ, и одно из них, пугливое и робкое, действительно имело две ноги в копытах, которыми переступало, пробираясь по прибрежным камням, и убежало в глубь скал, когда Харон проводил свою Ладью под самым берегом…И луна, оставшаяся в одиночестве, наконец повернулась оспенной спиной, и берег сделался не берегом Третьей, а Тем берегом, потому что это снова была Река, и Ладья, завершая свой последний безуспешный поиск, шла уже не вверх, а спускалась вниз по течению замкнувшегося кольца, и никого не было на ее палубе, кроме Перевозчика. Он так и не нашел «пристань» своей синей страны, откуда за хрупким челном следили, следили печальные глаза, а когда маленькая Ладья, выполнив свою задачу, дважды кивнула носом, словно прощаясь, и исчезла, перевалила за пологий гребень водопада, прозрачная бледная рука опустила на воду венок из таких же прозрачных и бледных диких тюльпанов: Эхо вздохнуло над плывущим венком, и вновь две луны засветили над непреложной Рекой.

— Эх! — Серега ругнулся от полноты чувств. — Хороший ты Перевозчик, Миша, вот что я тебе скажу.

Серега устраивался на водительском месте. По-детски восхищенно погладил бархатную оплетку руля. У Михаила в ушах колотилось, он никак не мог вздохнуть полной грудью. «Это… Было это или не было ничего? Трое медных врат Тартара — я их на самом деле видел?»

— Было не было, виделся не видел, главное — дело сделано, — назидательно сказал Серега. — Вид у тебя, Мишаня, я те скажу! Во, посмотрись.

Михаил поглядел в повернутое зеркало. Даже не сразу понял, что на шее нет охватившей ленты — то ли ошейника, то ли татуировки металлического цвета — до того была привычна.

— В нужную сторону в одном отдельно взятом Мире повернуть — мало. Действительность, она… — Серега пошевелил пальцами. — Ну, будь, Перевозчик. Значится, раскольцованный ты, и все такое прочее. Чем помечен был — нету. В своем Мире, на который имеешь полное право.

Он повернул ключ, с тем же детским изумлением слушая мотор.

— Зима, — сказал, — еще чуть потечет, и — зима. Не люблю зиму здешнюю, да Зимы во всех Мирах, где бывают, нехороши. Опять-таки за ней лето, но тоже не всегда. Время, Перевозчик, это гораздо более сложная…

Конец фразы, которую Михаил затвердил давным-давно, унесся вместе с «Вольво». Он постоял немного, затем пошел краем дороги. Наверное, потеплело. С черного и мокрого гудрона летели брызги от машин. Михаил задрал голову, посмотрел в небо. Облачные кисеи сделались совсем редкими. С чистой высоты Мира на Михаила глядела забывшая спрятаться полная луна, нарисованная акварелью на воде, и не понять было — горюнится она или просто тихо взирает, одобряя.

Таким он и запомнился Игнату — высокая фигура в четком светлом круге прицела со сходящимися на поднятой к небу голове нитями перекрестья. Игнат довел подвыбранный спуск, отдача толкнула в плечо. Он не жалел. Он только не мог понять, куда подевалась посланная с ним в Шереметьево группа и откуда на заднем сиденье серого «Форда» взялась снайперская винтовка с глушителем. И почему сейчас, черт возьми, день, когда должна быть ночь? Но он не жалел. Даже когда в ходе следствия была признана его невменяемость.

Серега хихикнул и плавно повернул оплетенный мягкой замшей руль вправо. Темно-вишневая «Вольво» сошла с размеченной шестирядной полосы, пролетела по воздуху и взорвалась, встретившись с отдельно стоящим столбом. Яркий и жаркий пожар особого вреда, однако, не причинил. Следов водителя в салоне не обнаружено.

Вот теперь дело могло считаться сделанным по-настоящему.

Глава 15

Взгляни, Харон, на площади опять что-то затевается, — позвал танат, стоящий рядом на палубе Ладьи.

Перевозчик следил за полетами нескольких бесшумных летучих мышей над черной поверхностью Реки неподалеку от берега. Вот-вот, кажется, кончик крыла коснется ровно текущей воды, и никак этого не происходит.

— Вот и займитесь, — буркнул он, — если затевается. Танаты вы или не танаты?

— Не хочешь пройтись с нами? Оракула в лагере нет, и мы только ведем последних по списку с одиннадцатой линии. Еще нам нужно забрать одного с пятьдесят шестой и одного с семьдесят четвертой. Мы успеем пройти с тобой до площади и вернуться, и Ладья будет готова.

— Пожалуй. Посмотрю, не разучились ли вы управляться.

— Как решит Перевозчик.

В лагере, вообще на Реке значительно потеплело. Непосредственно Харон не мог этого почувствовать, но будто в воздухе рассыпались неуловимые ароматы, витали влажные дуновения. Два тесаных каменных столба пригвоздили сход с Тэнар-тропы, ставший хорошо набитой дорогой в оползне, медные вбитые в столбы кольца позеленели. Самые крупные глыбы танаты раздвинули по указанию Перевозчика. Он также распорядился выровнять линии, составленные ныне не из палаток, а из ветхих, но аккуратных одно-двухместных домиков без пола, которые можно было переносить с места на место. Исключение составляли хибара Перевозчика, оставшаяся в прежнем виде на прежнем месте, да просторный дом Локо, у которого Харон больше не бывал. Вероятно, там снова собирались. Палатки — впрочем, добротные — составляли только две линии, сотую и сто первую, но там по-иному и не привыкли. Скала не изменилась.

— Перевозчику не будет угодно передать нам один из Ключей?

— Не будет. Перевозчик подойдет к Горячей Щели сам после этой Ладьи и надеется, что найдет там все в готовности. Перевозчик напоминает танатам, что предыдущая Горячая Щель была организована из рук вон плохо. Танаты едва не заставили его ждать! На этот раз Перевозчику вновь придется все делать самому. Перевозчик недоволен, танаты.

— Танаты приносят свои искренние извинения Перевозчику. — И танат низко склонился перед ним посреди линии, упирающейся прямо в площадь.

Харон держал паузу, уставившись в пятнистую макушку.

— У, с-сволота лишайная…

Да, все стало так. Он избавлен от сборов по спискам, от походов впереди вытянутой цепочки на зеленый убийственный лужок, от хамства пятнистых, от беспомощного шевеления Локиной компании и ужимок самого Локо, который, оставшись тогда в лагере, опять вывернулся. «Кто хитрее всех на свете?…»

Остались: лагерь, Ладьи, танаты, две луны, «пристани» на Той стороне, Горячая Щель, черный дождь на стрежне, Река.

Переправа.

Закрытая Тэнар-тропа.

Все.

Он, впрочем, обязательноподнимется до Тэнар-камня после этого рейса. Он дает себе в этом слово.

На площади росли чахлые рябинки. Именно рябинки, а не просто похожие на них, он смотрел. И бурьян возле столиков был не теми проволочными-пыльными космами, что раньше. И собираться на площади обитатели лагеря наладились, их было теперь малое число, но все-таки довольно. Они приходили со своих линий, полупустых и заброшенных, и отчего-то всегда теперь при них имелся какой-либо шанцевый инструмент, словно площади предполагалось сделаться местом археологических раскопок. Но для мотыг, лопат и особенно маленьких, острых, наподобие саперных, лопаток находилось иное применение.

— Иди, не стой колодой! Чего они там собрались, какую бузу заваривать?

Основное действо происходило в дальнем от Перевозчика углу, там скопление было особенно плотно, и туда устремились танаты со всех сторон площади, на ходу вытягивая мечи.

Неспешно приблизившись, Перевозчик застал спектакль в кульминации. Трое били одного, и он уже лежал навзничь, впечатав затылок в мягкую — тоже новшество — землю площади. Перевозчика эта земля не держала, расступалась. Харон погружался в нее до щиколоток. Он остановился чуть в стороне, наблюдая.

В ближайшей группе зрителей один, в желтой клетчатой рубахе и черных засаленных до мокрого блеска штанах, перехватил свой шанцевый инструмент, наклонившись к лежащему, приставил к горлу, но не его, а своему собственному. Сделал вид, что сейчас перережет себе, а тот, внизу, дурак, вроде вскинул руки, чтобы предотвратить. Перевозчику уже знакомы были эти представления. Он понял, что лежащий — новичок из последней партии.

У некоторых из обитателей теперь сохранялось кровообращение, и в лагере получил своеобразную моду обычай кропить новоприбывших и этим забавляться. Ни причин этого обычая, который в тупости и бессмысленности своей даже до изуверского не дотягивал, ни основ его притягательности для обитателей домиков-конур Перевозчик понять не мог, да и не искал. Многое в новом лагере заставляло его отворачиваться.

Он сделал знак танатам, а сам пошел обратно на пристань.

О, пристань была еще лучше прежней. Видно, на нее пошла вторая, последняя половина Священной Рощи на южной оконечности Пелопоннеса. И Ладьи как одна — вроде открытых барж с округлыми носами карикатурно увеличенных шлюпок. Места на Ладьях — сидячие поперечные скамьи, тоже как банки в шлюпках, но, конечно, длиннее. Место Перевозчика на баке, впередсмотрящий он теперь.

Харон раскинул могучие руки по бортам, встал спиной к лагерю, скользнул равнодушным взглядом по пассажирам. Больше при погрузках эксцессов не происходит. Собранные спокойно ожидают прямо на Ладье.

Отчего-то почти все — с мешочками и узелками, и Харон с привычным безразличием спросил себя, что же там могло быть. «Раньше никто ничего с собой не тащил. Да мало что было раньше. Или чего не было. Летучих мышей вот не было, ну и что?»

Харон еще раз напомнил себе о данном слове — по окончании рейса сходить наверх по Тэнар-тропе.

Танаты привели последних — он понял это по шуму у сходен и обернулся посмотреть, как станут отдавать швартовы. Под нависающим над пристанью носом стоял давешний новенький, которого били, глядел на Харона, хлопая глазами. Перед собой, как блюдо, держит тарелочку с какими-то неправдоподобными яркими, непривычными для серости лагеря… обрывками? клочками? лоскутками? Оборванными головками цветов, насыпанными ворохом? Откуда в лагере цветы?

Харон к нему равнодушен, хотя что-то эти цветочки трогают в нем, но слишком много у усталого Перевозчика воспоминаний. Он суров, сумрачен, бесстрастен…

— Эй! — заорал Харон. — Шкура дырявая, ты мне еще отруби швартов, отруби! Я тебе такое отрублю!

Танат испуганно принимается скидывать петли, которые хотел было разрубить одним махом.

«И мечи у танатов теперь острые как бритвы. Откуда же цветы? Что-то очень близкое. Мое. Из Мира».

А в Мире на высоте тридцати трех тысяч футов над Атлантическим океаном висит, пожирая мили и керосин, белоснежный аэробус. Инна Аркадьевна Старцева, не пожелавшая объяснить новому мужу, почему будет носить именно эту, а не его или свою бывшую фамилию, летит с ним в страну, где каждый выбирает себе то имя, которое захочет.

Ей предстоит еще очень многое здесь, в этом Мире, про который она помнит, что его следует называть с большой буквы.

Ей предстоит узнать, что ее Мир, как каждый из множества бесконечных Миров, не может обойтись без своего Стража, правда, в какие формы это ее узнавание выльется, точно пока не скажешь. Утомившись лингафонным курсом английско-американского, она дремлет в широком кресле, и к ней в первый и совсем не в последний раз приходят обжигающие слова-образы:

вспышка — цветы — дорога — зеленый газон — вспышка

Предстоит ли ей узнать, что все Миры не могут обойтись без Перевозчика, сейчас не знает никто, даже бесконечные Миры.

Харон думать забыл о новеньком с его поразительными цветами. Он вновь дал себе слово пройти вверх по Тэнару.

Он давал себе это слово перед каждым рейсом.

Оглавление

Николай Полунин ХАРОН

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15