Мой Артек [Нина Храброва] (fb2) читать онлайн

Нина Храброва МОЙ АРТЕК _{Заметки пионервожатой}

А до войны оставалось…

Балтика в начале июня 1941 была как в стихах декадентских поэтов — сиреневая, розовая и голубая, и нежаркое, милое было солнце. Я — студентка Таллинского Педагогиума; на платье — красный значок с крупными буквами «КИМ», форменная шапочка с козырьком чуть набекрень, в душе лавина внезапно обрушившегося на меня счастья. А поговорить о счастье было не с кем, поэтому по дороге из института домой я забегала к морю, благо оно сияло своими нежными красками близко — почти за нашим институтским двором. Было море тогда совсем не таким, как теперь: теплоходы заходили в Таллинский порт нечасто, на причалах было пусто. В порту пахло мокрыми канатами и старым дубом забитых еще при Петре Первом свай. Изредка по булыжной портовой дороге лязгали подковы толстых битюгов, запряженных в громадные, без бортов, телеги-платформы. Я усаживалась на бревна у пакгауза, листала конспекты, ибо сдавала государственные экзамены; глаза читали строчки конспектов, а мысли витали в неведомом, совсем близком счастливом будущем, и так хотелось поделиться радостью, и никогошеньки не было рядом. А у меня были такие друзья! Трое парней — приятели с самого детства, каждый — дороже чем «сорок тысяч братьев». Но один из них — секретарь нашей комсомольской организации — собирался жениться. Другой работал в ЦК КПЭ и разъезжал по районам. Третий уехал в провинцию секретарем укома комсомола и приезжал редко. Встретив двоих, оставшихся в Таллине, я самозабвенно восклицала:

— Ребята, послушайте же, ребята! ЦК комсомола посылает меня вожатой в Артек с эстонскими пионерами!

Они делали большие глаза, поздравляли и — убегали по своим делам. Вот я и вижу себя в начале июня 1941 года в пустынном порту, счастливой и одинокой, с конспектами в руках. Позанимавшись, я срывалась с бревен и мчалась в ЦК комсомола, в отдел школ и пионеров, сверяла и каждый день переписывала списки детей и приставала к работникам отдела с вопросом: а как работать в Артеке?

— Откуда мы знаем? Для того тебя и посылаем, чтобы ты сама научилась и нас поучила, — отвечали мне.

— Ладно; можно и так, — бодрясь, соглашалась я. Но при том, что я ждала этой поездки как никогда и ничего раньше, была в бочке меда и ложка дегтя: я очень боялась моих будущих пионеров, больше, чем первой студенческой практики в школе, больше, чем первых уроков.

За неделю до отъезда комсорг пригласил меня:

— Приходи ко мне пятнадцатого на свадьбу.

— Я же твержу тебе — именно пятнадцатого уезжаю в Артек!

— Значит, совсем отрываешься от нас. Ты за этот год изменилась, это понятно, но все же помни, какими рыцарями мы были для тебя целых десять лет и никому не позволяли дергать за косички.

Мы, растроганно смеясь, повспоминали наше детство, годы в гимназии, тот знаменитый апельсин, который он подарил мне, когда нас приняли в Педагогиум, и как изумленно я спросила тогда: — целый апельсин? Откуда у тебя деньги?! Потом он сказал:

— Вернешься из Артека, не забывай нас, простых сельских учителей.

— Ну да, такой уж ты простой! Это я вернусь через месяц и осенью поеду строго по распределению в свою начальную школу в Алатскиви, стану простой сельской учительницей.

— Да нет, — сказал комсорг задумчиво, — если не будет войны, скорее всего весь наш комитет комсомола пойдёт на комсомольскую работу.

И повторил:

— Если не будет войны.

— Ну какая же в наше время может быть война? Да и начнись она, наша победа в ней — вопрос нескольких дней, ну, недель! — с необычайной легкостью и уверенностью сказала я и снова самозабвенно повторила:

— Еду! В Крым! В Артек!

Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

— Ты счастлива. Это хорошо. Только не распускай ребят, будь требовательна. Знаю я тебя.!

Он проводил меня домой. В последний раз. Больше я его никогда не видела.

А до войны оставалось еще так много — целых две недели…

Лиза в красной косынке

События 1940–1941 гг. разделили мою жизнь на две неравные и совершенно непохожие части. В моём случае говорить о новой жизни, не рассказав о старой — бессмысленно: разные системы ценностей, и нет ничего, что могло бы служить общим знаменателем.

Было детство — наверное, такое же, как и у всех в Эстонии. Хотя я и русская, но деревня, в которой родилась и росла, находилась недалеко от Чудского озера, на эстонской стороне: с 1920 по 1940 мы входили в состав Эстонской буржуазной республики. Дед был крестьянин, мама же получила хорошее образование в Петербурге и учительствовала в нашей школе. Ее учительского жалованья плюс доходов с дедовского сада хватало на мое обучение в Нарвской гимназии. Летом я работала в дедовском хозяйстве, старалась хоть как-то возместить затраченные на мое учение средства. Умела косить и жать, боронить поле и ловко разбрасывать вилами навоз, доила коров. Конечно, тогда мне было тяжело. Теперь я ценю каждый прожитый в деревне день. И не только потому, что любила и люблю сельскую природу. Главным образом за то, что деревенская работа научила меня не бояться никаких трудностей, никакого труда.

В гимназии я познакомилась с девицами из русской эмигрантской организации «Витязь» — они носили синюю форму с белыми аксельбантами и белыми перчатками и были в этой форме очень эффектны. Они пели в церковном хоре и молились за свержение большевиков и «освобождение» России, и поэтому дружбы с ними у меня не получилось, невзирая на их аксельбанты и перчатки. Дело в том, что я приехала в гимназию с тайной, которой никому не открывала, и которая, проникнув в мое сознание в детстве, осталась во мне на всю жизнь главным моим богатством.

С торговлей у нас в деревне было неважно, и оборотистые нарвские купцы посылали в русские причудские деревни своих «коммивояжерок», которых мы по простоте душевной называли торговками — они приносили в своих узлах чулки, платки, миткаль, пуговицы и разные прочие мелочи. Появлялись они по воскресеньям, и женская часть деревни сбегалась к ним как мухи на мёд — если не купить из-за безденежья, так хоть поглядеть. На меня по малолетству содержимое узлов не действовало. Напротив, я испытывала какую-то трудно объяснимую неловкость, которую испытываю и теперь при виде торгующих людей. Поэтому я к этим узлам и не стремилась до тех пор, пока не появилась Лиза. Она бойко, хоть и с заметным эстонским акцентом, говорила по-русски и ходила в красной косынке. Национализмом ни в какой форме в нашей деревне никто никогда не болел, к Лизе отнеслись с симпатией. И было отчего! Лиза в своих узлах, в свертках кренгольмского миткаля прятала брошюры и листовки, отпечатанные, вероятно, еще до событии 1924 года, до разгрома компартии Эстонии, до процесса 149-ти, и язык революции в них был краток, ярок и неотразимо призывен. Листовки попадали на благодатную почву. В четырех километрах от нашей деревни проходила советская граница, и с той стороны с Гавриловской мызы, из такой же сельской местности, как и наша, в начале тридцатых годов вдруг стал раздаваться ровно в полдень заводской гудок. Из писем родственников с той стороны мы узнавали — Советская Россия даже в самых глухих уголках своих встает на путь индустриализации, и небольшая лесная деревушка Большие Лучки за год-другой стала промышленным городом Сланцы…

Лиза была кренгольмской ткачихой. Острая на язык, находчивая, она была великолепным агитатором. Она просто очаровала своих односельчан — и людей среднего поколения, и молодежь, и нас, детей. Прекратились хождения в нашу деревню баптистских проповедников и каких-то святых старцев, после Лизиных речей они стали неинтересны, к ним не шли, а Лизиного появления ждали с нетерпением. Было одно удивительное событие: Лиза поставила в нашей деревне спектакль! После водевилей, которые устраивали до революции сельские учителя и агрономы, чтобы повеселить деревенский люд, Лизин спектакль произвел полный переворот не только в наших представлениях о сцене, но и в понимании жизни. Названия пьесы не помню, так же как и ее автора; помню, что пьеса была советской, и сама Лиза, а также несколько наших деревенских женщин ходили по сцене маленького народного дома в красных косынках и произносили огневые монологи.

Много человеческих судеб оборвалось в водовороте войны. Лизу расстреляли фашисты в первые дни после оккупации Нарвы. Как и многих других революционеров, оставшихся в Эстонии в подполье…

Благодаря своеобразию нашего географического положения у нас произошло достаточно своеобразное социальное явление: эстонская работница подготовила целую русскую деревню к встрече в июне 1940 года с Советской властью.

И вот оно пришло, то необыкновенное лето. Когда мне в дальнейшем бывало и бывает трудно в жизни, я закрываю глаза и вспоминаю плеск красных знамен на июньском ветру, рвущиеся из сердца слова революционных песен и огромное ощущение свободы. И думаю — даже если бы только эти дни были моей единственной радостью, то все равно ее хватило бы на всю жизнь… Но радости в то лето рождались ежедневно. Первое комсомольское собрание! Это мы в своей деревне избрали секретарем нашей комсомольской организации Александра Кустова, чье имя навсегда вошло в историю сопротивления эстонской молодежи фашизму. Фашисты расстреляли его за подпольную деятельность. С фотографии в Нарвском музее на меня вот уже много лет напутственно смотрят его юные неподкупные глаза… Собрание, на котором меня вдруг избрали секретарем ячейки профсоюза Трудящихся деревни, и я все лето вечерами выносила на улицу круглый столик на фигурной ножке, чернильницу и тетрадку, и принимала в профсоюз вереницу своих односельчан. Выборы, митинги, собрания, уездная комсомольская конференция в Раквере. Тяжелые раздумья в комиссии по национализации земельных угодий, по поводу восстановления справедливого владения землей.

И вот оно пролетело, краснознаменное революционное лето. И не увянет во мне, пока живу.

В сентябре я уехала в Таллин — заканчивать Педагогиум. В институте у нас сразу образовалась комсомольская организация, и стала активно расти. ЦК комсомола республики привлекал нас к множеству разных интересных молодежных дел.

Однажды к нам в институтский комитет комсомола вошла кареглазая светловолосая девушка, представилась:

— Я тартуская комсомолка, буду учиться у вас, меня зовут Леэн Кульман.

Запомнилось: знакомясь, Леэн пожимала нам руки шершавой, по-мальчишески крепкой рукой. Она была такая максималистка и спорщица, что мы тут же кооптировали ее в состав комитета. Теперь я удивляюсь: откуда у Леэн было органичное умение быть вожаком? Ведь в тартуском микроклимате тек лет она не знала примеров для подражания. А возможно, это врожденное, как любой другой талант? У Леэн слово никогда не расходилось с делом. И позднее, когда я встречалась с яркими комсомольскими вожаками, все они мне чем-то напоминали Леэн. Я всегда горжусь Леэн, мне всегда больно, что ее нет. Если бы можно было, я бы написала ей письмо туда, откуда не приходит ответа: «Спасибо тебе, Леэн, за тот короткий учебный год, что мы были рядом. Впрочем, извини за это неточное „были“: тебя нет, но ты есть — это память о тебе живет в нас, во всех, кто тебя знал и не знал, но просто любит…»

В разгар последней экзаменационной сессии меня и вызвали в ЦК ЛКСМЭ и предложили везти первую группу эстонских пионеров в Артек! Из ЦК я вылетела как бы на крыльях и в состоянии нереальности, все эстонские вывески «АРТЕЕК» почему-то стала читать как русские «Артек», и никак не могла понять, откуда взялось второе «е», наконец сообразила, что это ведь все аптеки, и немножко испугалась за себя. Чтобы войти в берега, я села на скамейку у автобусной остановки и восстановила в памяти все, что говорил мне первый секретарь ЦК ЛКСМЭ Оскар Шер:

— … Ребята должны быть доставлены туда и обратно в целости и сохранности — это ты, надеюсь, сама понимаешь, — сказал он, — но это далеко не единственная твоя задача. Ты должна за месяц в Артеке уяснить все цели и весь смысл пионерской работы. Мать у тебя учительница, да? Значит, должна в тебе быть педагогическая жилка. Повторяю — впитывай все, что узнаешь и увидишь в Артеке, все это нужно будет нам, когда вернешься…

Когда я вернулась в 1945 году, на каждом собрании мы чтили минутой молчания память Оскара Шера и всех наших товарищей, не пришедших с войны.

Помнишь?

Чем старше мы становимся, тем чаще обращаемся друг к другу с вопросом — «а помнишь?».

… Улица Лай, дом молодежи. Иду знакомиться с ребятами. Что-то будет? Я говорю по-эстонски с акцентом, и вообще — по дороге на улицу Лай у меня началось раздвоение личности: радость радостью, но с детьми ведь всегда что-нибудь случается…

Кое-кто уже на месте. Живыми голубыми глазами оглядывает всех входящих темноволосая девочка: юбка в складку, белая блузка с хорошо повязанным пионерским галстуком. Рядом с ней мать, что легко определялось по сходству, и большеглазая худенькая девушка.

— Я пионервожатая, меня зовут Зоя Суворова-Васильева, — представилась она. — А это моя пионерка Лайне Теэсалу, она едет в Артек.

Лайне по тем временам была настоящим асом: она сыпала пионерской терминологией как из рога изобилия и категорично давала понять, что в пионерских делах смыслит больше всех нас вместе взятых.

Лайне вообще — любопытный, многоплановый характер: очень способна, умна и трудолюбива необычайно. В послевоенные годы была на пионерской и комсомольской работе, потом на Эстонском радио заведовала молодежными редакциями, за отличную работу награждена орденом Трудового Красного Знамени. Откуда она выкраивала время все эти годы — трудно представить, но в это свободное время много переводила с русского и знает русский язык столь же свободно, как и родной. Трудолюбие, разнообразие интересов в жизни, умение не пасовать перед трудностями — это в ней величины постоянные. Так же, как и подмеченное мной в июне 1941 года чувство юмора. Мы с Лайне всегда были добрыми друзьями, надо полагать, она не сочтет эту мою коротенькую характеристику обидной, скорее обиделась бы, если бы я описала ее этаким ангелочком с крылышками. Чувство превосходства и чувство собственного достоинства — сродни. Разумеется, Лайне, как и все люди, неоднозначна…

В первую нашу встречу я вызвала в Лайне чувство глубокого недовольства: она все держалась за руку своей вожатой и недвусмысленно давала мне понять, что вовсе не мне, а ее вожатой следовало бы ехать в Артек, даже громкую фамилию ее приводила, как преимущество перед моей, никому не известной. Воинственный настрой Лайне в защите своей точки зрения мне понравился, тем более, что и в дальнейшем она отстаивала ее, пока не убеждалась, что тут у нее что-то не так, и мужественно признавалась в своей неправоте… Впрочем, вернёмся-ка в дом молодежи.

А где же остальные пионеры? А вот они: еще один таллинец — Виктор Пальм, четверо из Нарвы — Ада Салу, Эллен Айа, Тамара Крончевская и белобрысый мальчишка Володя Николаев — он ни секунды не сидел на месте, я то и дело теряла его из виду, пугаясь и внутренне возмущаясь. Нарвитяне были совершенно взвинчены: их обидно и бестактно несколько раз заменяли другими, и они боялись, что их заменят еще раз. Спокойно и уверенно держалась Ада Салу, она одергивала Володю и успокаивала меня:

— Не волнуйтесь, я за ним послежу, не исчезнет.

Володя, разумеется, исчез, и не один: он быстренько подружился с Адольфом Таммом из Вильянди, с Харальдом Ильвесом из Выру, с рапласким парнишкой Арведом Паэоргом и Карлом Хеллатом из Тарту и — увел их в Кадриорг! Они катались на трамвае, ели мороженое, опоздали к моменту назначенного сбора. Раскаяния разбудить в них не удалось — они были вполне довольны собой и таллинскими впечатлениями. Но наш общий план дня был нарушен.

Кажется, сердясь на наших первых нарушителей, все мы, остальные, и подружились быстро. Бурно осуждала мальчишек Этель Силларанд из Пайде. Ханс Лийв был предельно вежлив и от замечания воздерживался, но по выражению лица было ясно — не одобряет. Харри Лийдеман что-то ворчал — не разобрать было, то ли осуждающее, то ли одобрительное. Володя Аас, самый старший из мальчиков, предположил спокойно — вернутся, куда же им деться. А когда они вернулись, отвел в сторонку и что-то коротко и тихо сказал. И я поняла: будет Володя Аас, в дальнейшем «Ванд», моей правой рукой, надёжной и верной. Так оно и было. Я во многих случаях прислушивалась к его советам. Ребята его любили.

Из Тарту приехали трое: уже упомянутый Карл Хеллат, тихий застенчивый Кальо Полли и Иоланда Рамми. Она назвалась просто Ландой и сразу рассказала о своей необычной судьбе. Родители Ланды в двадцатые годы уехали от безработицы ни много ни мало — в Бразилию. Жили в Сан-Пауло, работали на фабрике. В Бразилии окончила четыре класса и в десять лет уже была отведена на фабрику: предприниматели в Бразилии никогда не пренебрегали детским трудом. Ланда говорила по-португальски лучше, чем по-эстонски. Был в Сан-Пауло эстонский клуб, она там пела в детском хоре, танцевала эстонские танцы, слушала рассказы о покинутой родине — как и все подобные рассказы, с привкусом ностальгии. В семье часто говорили о возвращении. А когда кризис конца тридцатых годов в Эстонии стал рассасываться, семья Рамми вернулась из экзотической Латинской Америки в Тарту. Ланда стала учиться в эстонской школе, закончила шесть классов. Из Бразилии она увезла первое чувство рабочего человека. И добрые воспоминания о картинно-красивой ласковой природе. Характер Ланды определялся с первого взгляда — ее доброта, заботливость, внимательность к людям вообще, к детям — в частности, всегда в состоянии готовности. Наши младшие — Эллен Айа, хорошенькая кудрявая Сальме Кару, Этель Силларанд — ходили за ней хвостиком, в трудные минуты и в размягченном состоянии души называли мамой. Для меня Ланда на всю жизнь осталась родным и близким человеком. Теплу ее души я многим обязана, и общение с ней — давняя, привычная радость.

Из детского дома Мурасте воспитательница привезла красивую Айно Саан — синеглазую, с гладкими прямыми волосами; из Кохила приехала неразговорчивая Аста Калвет; щеголеватый таллинец Уно Кальюранд легко знакомился со всеми, высокий беловолосый Лембит Рейдла из Рапла с большим трудом преодолевал застенчивость, и особняком держались двое из Петсери — Толя Зимин и Володя Катков, они не знали эстонского и пока говорили только друг с другом, с нарвитянами да со мной. С Сааремаа прибыл улыбчивый добрый человек — Виктор Кескюла. Двадцать пятой в списке была я.

Итак, все мы на месте. За один час я пережила несколько обид и много радостей. Право, напрасно я боялась ребят. Дети как дети — немножко шалуны, немножко скованны в новой обстановке. Но ведь они — такие свои ребята! Они смелые, как и их родители. Родители отважились разрешить детям, а дети отважились вступить в пионеры, хотя во многих эстонских школах чувствовалось глухое сопротивление пионерским организациям — большинство учителей тогда ведь были выходцами из состоятельных крестьянских семей, два десятка лет они выполняли распоряжения и проводили в ученической среде политику буржуазного государства, националистический угар еще кружил им головы. А тут — «русские» веяния: красные знамена, красные галстуки, речи о рабочей солидарности и «об этом ужасном интернационализме». (О, эти типичные выражения обитателей маленьких «гостиных» маленьких деревянных домиков!) Все же я успела там же, в доме молодежи, узнать от ребят, что в каждой школе непременно находились учителя, горячо поддерживавшие пионеров и пионервожатых.

Итак, мы — познакомились. Начинаем привыкать друг к другу. Переживаем вместе первую неприятность: до чьей-то оплошности приходим записываться на радио не вовремя, после опоздания нас сразу же отправляют в Министерство просвещения, и тогдашний министр Ниголь Андрезен неадекватно происшествию кричит на меня, не выслушивая объяснений:

— Если нарушение порядка повторится еще раз, отстраню вас от поездки в Артек!

У меня дрожали коленки от страха — министр ведь, ему ничего не стоит отстранить! — и от возмущения — министр просвещения же, как он может позволить себе кричать на меня при ребятах? Мне казалось — мой авторитет, не успев возникнуть, потерян навсегда. Но не тут-то было. Едва закрылась дверь министерского кабинета, как бывший со мной и все слышавший Володя Аас неожиданно для меня говорит:

— Не огорчайтесь, Нина. Мы ведь не виноваты, а виноватых нам искать некогда, и вообще мы скоро уйдем на поезд и забудем этого министра на целый месяц.

Я изумленно смотрю на Володю и, вместо того, чтобы расплакаться, начинаю хохотать, Володя тоже. Право же — на целый месяц забудем про радио и про министра. Потом, в июне 1942 года, в Москве, в эстонском постпредстве и встретилась, с Ниголем Андрезеном. Он чудом уцелел во время бомбежки кораблей, уходивших из горящего Таллина в Ленинград, рассказывал мне об этих тяжелых часах доверительно, как равной, о своей несправедливости начисто забыл и был доброжелателен настолько, насколько ему это свойственно.

А с «Ноорте хяэлы» в тот памятный день 15 июня у нас все получилось хорошо и ладно: корреспондент поговорил со мной и с ребятами, сделал предотъездный снимок, и у Ланды, хранительницы всех наших архивов и документов, есть вырезка из газеты — в давнем типографском тумане можно-таки разобрать выражение радостного нетерпения на наших лицах.

У ребят в рюкзаках и чемоданах, разумеется, были тетради для ведения дневников, цветные карандаши. И вот кое-кто уже притулился к столам и подоконникам в доме молодежи, записывают первые впечатления, рисуют. Эти дневники тоже хранятся у Ланды. Трогательные детские лаконичные и добросовестные заметки: чем кормили, да куда водили. То ли возраст, то ли привычная с детства скованность какая-то в них — во всех дневниках одинаковый перечень событии, главных и совершенно второстепенных, казавшихся им тогда значительными. Ланда говорит теперь:

— Не видишь, что ли? Они же списывали друг с друга. Только мой дневник остался самостоятельным, я вела его по-португальски…

И у всех хорошие, яркие рисунки. Прекрасно рисовал Кальо Полли — ныне член Союза художников, яркие фантастические и реалистические пейзажи в своих блокнотах создавали Этель, Лайке, Айно. А Эллен Айа и Ада Салу в первый же день завоевали наши души своими прекрасными голосами. Словом; еще в Таллине я поняла — во всем, что касается искусства, мы в Артеке в грязь лицом не ударим.

Когда сама себе не веришь

Вокзал, поезд. Впервые в жизни — и я впервые — входим в купейный спальный вагон. Ребята тщательно всё осматривают, и мы дружно радуемся — как всё разумно устроено в этом домике на колесах. Дети располагаются, я хожу, смотрю, пытаюсь разредиить первые слабенькие конфликты по поводу размещения кому-то хочется наверх, кому-то надо быть у окна. В суете размещения вдруг покачнулись все, поезд тронулся, ребята прильнули окнам, Эллен и Ада поют, остальные присоединяются, Володя Николаев приглашает сразу поиграть в карты, я возмущаюсь и запрещаю, призываю лучше петь. Колеса стучат все торопливей и чаще. А ребячьи голоса все тише, дети ведь устали. Заснули! Еще аз прохожу по всем купе и решаю — просижу у окна всю белую ночь, я ведь впервые в жизни еду на ленинградском поезде… Плывут за окном знакомые по поездкам Нарва — Таллин белесые от тумана равнины с цветущими примулами, светлые от черемухи опушки лесов. Не помню, как заснула. И не проснулась в Нарве, где должна была встретиться со своей тетей, специально приехавшей из деревни — повидаться со мной перед дальней поездкой. Тетя металась от вагона к вагону, а я спала безответственно и крепко — так же, как и мои усталые дети. И вдруг проснулась, словно от толчка. Поезд уже вышел из Нарвы и подходил к Комаровке. Поезд без остановки пересекал границу, ту самую, неприступную, запретную. Поезд миновал речку, и я оказалась в Советской России. Взошло солнце, залило золотым и розовым цветом и без того яркие калужницы на берегу ручья и черемуховые кущи. Таял, быстро рассеивался туман, седые от росы луга искрились.

Когда меня спрашивают о самом памятном событии, мне всегда хочется назвать этот неповторимый, самый счастливый в моей жизни рассвет.

Я встала, прошлась по коридору, останавливаясь у «своих» купе — дети спали. Я смотрела из окна на небогатые северо-западные деревушки, на заросшие сиренью улицы Кингисеппа, на казенно-величественные павловские казармы Гатчины. Разбудила детей. Они действовали самостоятельно — умылись, тщательно причесались. Притихли: вывески были уже только на русском языке, с перрона слышалось только русская речь. Как-никак вокруг была незнакомая страна.

И вот уже видна из окон вагона низина, и в ней — дома и заводские трубы Ленинграда. Утро становилось пасмурным, и от этого Ленинград надвигался суровым, огромным. «Из тьмы лесов, из топи блат…» — оживали пушкинские строчки: Чувства были в том состоянии, когда сам себе не веришь: будто все, что происходит сейчас с тобой, вовсе не с тобой происходит. Поезд замедлял ход. От простора Нарвской заставы, улиц, уходящих в утреннюю июньскую дымку, от крытого перрона Балтийского вокзала менялись масштабы окружающего — все становилось больше. И вот я вижу бегущую к нашему, вагону девушку, по фамильному сходству понимаю — это моя двоюродная сестра, которую я никогда не видела. Сестра плачет от волнения, я креплюсь — нельзя реветь перед ребятами. Потом, когда мы екали в туристском автобусе и экскурсовод — тоненькая блондинка в черном летнем плаще с серебристым капюшоном — говорила о Ленинграде на прекрасном ленинградском, безукоризненном русском языке, мне было не до внешних приличий. Медный всадник, арка дворцовой площади, шпили Петропавловки, Невский проспект перестали быть чёрно-белыми, как на иллюстрациях моего любимого старинного издания «Евгения Онегина», они налились жизнью, цветом, прекрасной каменной и бронзовой плотью, окружили и закружили меня, я не могла оторваться от окна. День прояснился, стал бледно-золотым и бледно-голубым, очень ленинградским. А у меня все расплывалось перед глазами, как в дождь. Мне надо было переводить ребятам все, что рассказывала экскурсовод, я незаметно вытирала слезы и переводила. Кто-то из ребят спросил, чем я расстроена. Я не сумела ответить — им ведь трудно было понять, что я встретилась с Родиной. Для ник неведомо было все, что я знала с детства, все, что называлось русской литературой, русской историей, восстанием 14 декабря, Октябрьской революцией. Они узнавали это сейчас, новые знания усваивались ими не со страниц книг, а конкретностью величественных зданий, простором исторических площадей. Вечером в дневниках появились названия ленинградских достопримечательностей, и у всех — записи о впечатлении от Ленинградского Дворца пионеров. Те, кто вел дневник, писали: я бы поступил в изобразительную студию… в технический кружок… в стрелковый, в хоровой, танцевальный… Два часа, проведенные нами в Ленинградском Дворце пионеров, открыли и ребятам, и мне совершенно новый мир, о котором мы просто не имели и не могли иметь никакого представления. Ребята строили планы — всё ленинградское, по возможности, повторить в своих школах. Следующим утром мы вышли на жаркий московский перрон. Всё волнение, все равные потрясению эмоции я израсходовала в Ленинграде и милую, пеструю, веселую Москву разглядывала без невольных слёз, с давней любовью и радостью. Кончился пояс белых ночей с их влажным ароматом, от московских улиц веяло континентальным климатом, в котором с непривычки было жарковато. Краски московской старины были сказочными. Новая Москва — ясной, прозрачной, солнечной.

Ребята в своих рисунках использовали самые яркие цветные карандаши. В дневниках появились записи: ходили по Красной площади, были в мавзолее, видели Ленина. О Ленине они знали по первому пионерскому году.

От дальнейшего пути осталось в памяти качание вагона, прильнувшие к окнам возбужденные дети, голубой июньский простор по обе стороны поезда, и ветер, врывающийся в открытые окна — чем дальше, тем он был суше и горячей.

Я никогда не вела дневников, может быть, именно поэтому многое пережитое прочно осело в памяти. Из всего, открывшегося мне в те четыре дорожных дня, я выбираю первое и главное: всюду, куда бы мы ни заходили, советские люди были рады нам, доброжелательны и искренни. После прибалтийской замкнутости и известной манерности, церемонности при знакомствах быстрая общительность казалась просто прекрасной. Впоследствии Этель Силларанд-Аэсма в своей книжке «Самая длинная путевка» напишет о таком же ощущении: дети тоже поняли и оценили это свойство советских людей, запомнили его, и не только запомнили, но и усвоили навсегда.

В первый артековский день они легко, невзирая на языковый барьер, вошли в новый образ жизни, приняли его и сделались в нем своими. Как это происходило? Да вот так, например: в Симферополе мы пересели с поезда в автобус, вместе с нами ехали русские ребята, веселые, любопытные и, как теперь говорят, — контактные. С ними были вожатые, они кинулись с расспросами ко мне:

— Ты откуда? Как зовут? Неужели прямо из Эстонии? Вот здорово!

И я незаметно втянулась в артековскую вожатскую орбиту. Оглядываюсь на ребят — они уже поют нашу сразу ставшую любимой артековскую песню: «Везут, везут ребят, машины встречные гудят…» Сначала без слов, Ада и Эллен красиво, высоко и точно тянут мотив, и вот уже Ада, как всякая нарвитянка, одинаково хорошо знающая оба языка, выкрикивает вместе с другими: «Прохожий смотрит вслед и слышит он в ответ — Артек, Суук-Су, Артек, Суук-Су»… Артек — это всем понятно, Суук-Су — легко повторить, и вижу, что все мои мальчишки и девчонки радостно вопят — «Артек, Суук-Су», и я сама восклицаю так, и смеюсь, несмотря на то, что автобус на перевалах ухает с горы в распадок, круто поворачивает на зигзагах еще не выпрямленной тогда высокой дороги. Я вижу, как бледнеет на поворотах маленькая. Эллен, у меня самой кружится голова, но вот мы останавливаемся в густых зарослях какой-то неведомой мне зелени, дверца автобуса распахивается, и мы слышим, как многоголосо, слитно и дружно приветствует нас Артек:

— Всех, всех, всех — с приездом!

Как много лет прошло, и сколько было событии. И как хотелось бы вернуться в тог день — 19 июня 1941 года — и снова услышать этот слитый из сотен детских голосов, добрый голос Артека…

Так начинался мой Артек

Дружелюбные лица и голоса, дурманящий запах южных растений, между деревьями сверкающий выгнутый простор Черного моря. На секунду возникает в памяти серо-сиреневая Балтика и меркнет, погашенная васильковым слепящим блеском. Провожаемые русскими, белорусскими, грузинскими пионерами, уходим в отведенный нам дом. Он деревянный, с затененными окнами. Чистота, белоснежное белье. Моих ребят размещают по отрядам, по возрастному признаку. У меня немного щемит сердце — как же они теперь без языка? Но их окружили ленинградские и тбилисские пионеры, и я слышу, как мои легко повторяют русские слова первой необходимости: как зовут, сколько лет, откуда? Они подстриглись, помылись в бане, переоделись в артековскую форму: белые полотняные костюмы, белые панамы, красные галстуки. Нет! Никакие поиски нового стиля и нового цвета в артековской форме никогда не заменят довоенных артековских костюмов. Они украшали и ребят, и лазурно-зеленый мир Артека. Они были спортивны и своей белизной без лишних слов приучали ребят к аккуратности и бережливости. Мои ребятишки удивительно похорошели! И настолько слились с окружающим и окружающими, что я даже стала озираться — не отойти ли мне чуть-чуть от нашей дачи и не выйти ли из нашей аллеи хоть на несколько шагов — поглядеть, потрогать руками эту невиданную природу, эти дышащие сухим теплом камни? Нет, пока еще нельзя, они то и дело бегут ко мне с вопросами:

— Что это за деревья?

— Эти? Наверное, кипарисы. Постойте, сейчас спрошу. Ох нет, ребята, это пирамидальные тополя.

— А эти?

— Может быть, на юге елки такие? Нет, вот это-то как раз и есть кипарисы.

И я позорюсь в таком духе. Но ребята нисколько не осуждают меня — я же ведь тоже видела все это на картинках, а между картинками и действительностью разница великая. Они все понимают, и, переспрашивая, записывают в свои блокнотики русские и эстонские названия. У Виктора Пальма уже сачок в руках и деловой вид — научный подход к любому явлению не покидает его ни на минуту. Я тоже пытаюсь запомнить все, что узнала: как-никак я будущий преподаватель ботаники, вот мне и случай лично познакомиться с растениями, известными по ботаническому словарю. Сейчас пока бегло, но впереди ведь целый месяц! Оглядываюсь — кто бы помог мне в этом знакомстве? Рядом стоит девушка в форме вожатой.

— Меня зовут Тося Сидорова. Ты что-то хочешь спросить?

— О, я так много хочу спросить, но пока расскажи мне про растения, только не сходя с места, я еще боюсь оставить ребят.

— Правильно. Еще нельзя. Так вот смотри: это лавровишни, а это тутовое дерево или в просторечье шелковица — из нее тутовый шелкопряд тянет шелковую паутину; это вот джида — южная ива с узкими листьями; а вот это узловатое дерево ранней весной удивительно красиво, каждая его веточка покрывается багряными мелкими цветами, ни одного листика не видно, называется багряник, или иудино дерево.

— Ты — ботаник?

— Нет, конечно, — улыбается Тося, — я тоже три года назад была в таком же телячьем восторге, как и ты, и про все — так же расспрашивала. А розы! Ты чувствуешь, какой аромат?

Со стороны, наверное, это было смешно: две девицы, закрыв глаза и вытянув шеи, упоенно втягивают ноздрями горячий запах роз…

Так вошла в мою жизнь Тося.

Дружба длиною в сорок лет

Вот сейчас, оторвавшись от детей и от артековских красот, самое время рассказать о Тосе, ибо в жизни каждого из нас она сыграла огромную роль.

Тося высокая, спортивная — и теперь, как сорок лет назад. Нынче, как и в предыдущие годы, она гостила у меня, и я с восхищением по утрам глядела, как обязательно и всенепременно Тося у открытого окна выполняла комплекс нашей старой доброй артековской утренней гимнастики — она называется по-русски «зарядка» и, как я убедилась на примере Тоси, заряжает человека здоровьем, как аккумулятор электричеством.

— Диета, конечно, нужна, — артековским тоном говорит мне Тося, — но прежде всего — зарядка и свежий воздух. И имей в виду — начать никогда не поздно, вот что главное.

В этих словах — вся Тося! Педантичная до чрезвычайности, до щепетильности Точна, как самые лучшие часы, и обязательна, и верна слову необычайно. Жизненные трудности считает абсолютной нормой, говорит: «А что, неужели ты мечтаешь о тепличном бытии?» Тося категорична, весьма возможно, что чуть суховата. Но какой же это постоянный друг и какой неисчерпаемый источник доброты! Случалось, конечно, она читала ребятам нотации и совершенно зря, только своим личным примером она могла обойтись без всяких нотаций. Каждый день ее жизни я бы назвала, пожалуй, праведным, если бы слово это не было таким старомодным. Лучше скажем — честным и образцовым и не для примера ребятам, и не для показа людям, а вот такая она, так живет, так любит людей, и жалеет их, и хочет каждому помочь. Тося всегда прекрасно одета — и глубоко презирает всякие «взбрыки» моды, побрякушки.

— Мещанство, — говорит, — чушь. Главное — чистота и утюг, чтобы ни пылинки и ни морщинки, и твоя старая юбка каждый день будет выглядеть как только что от портного. Чистота, знаешь ли, действительно залог: и здоровья, и красоты.

Когда-то я внутренне оспаривала ее педантичность и строгость. Теперь я понимаю — это глубочайшая, хоть и совсем простая мудрость.

Войну Тося пережила очень тяжело, была хмурой и неулыбчивой, я только в наши послевоенные встречи поняла, какой славный у нее юмор: взглянет вдруг из-под бровей смешливыми глазами, и мы хохочем до слез над разными нашими, смешными теперь и вовсе несмешными тогда, приключениями.

От Тоси всегда веяло и веет чистотой, порядком, точностью, размеренностью и режимом. Я ей завидую и очень люблю ее.

… В тот день, 19 июня 1941 года, назвав мне растущие рядом с нашей дачей цветы и деревья, Тося сказала вдруг:

— Всё! Теперь и мне и тебе пора… — и исчезла. А я, еще не зная, куда мне пора, чуточку ступила дальше и оказалась лицом к лицу с неведомыми, с невиданными раньше деревьями. У них плотные тёмно-зелёные блестящие листья, несмотря на лазурно-солнечный день в их густоте словно навсегда поселилась мгла. И эта темно-зеленая мгла унизана большими белыми цветами. Цветы царственно-неподвижны, листья не шелохнутся, и я догадываюсь, что эти деревья не шепчут и не шелестят, у них иной способ общения с людьми — они разливают в воздухе тонкий сильный запах.

— Ты что, магнолию в первый раз видишь? — слышу за спиной голос. Оборачиваюсь:

— Так это магнолия?

— А-а, ты — эстонская вожатая, — говорит один из парней. — Ну, ладно, и магнолии, и весь Артек мы тебе ещё покажем, а сейчас поторопись к ребятам, их надо вести на обед.

Мы вместе бежим к дачам, на бегу знакомимся: один из парней — комсомольский работник из Баку, он тоже приехал сопровождающим с азербайджанскими ребятами, но на днях уезжает; двое других — отрядные вожатые Володя Дорохин и Толя Пампу.

Мы ведём ребят обедать в столовую, а столовая находится во дворце. Белое здание с типично восточными башенками, полукруглострельчатыми окнами и дверями — наверное, подражание мавританскому стилю — окружено кипарисами, вдоль стен бордюры пылающих роз. Дворец кажется мне старинным, может быть времён Гарун-аль-Рашида. Хорошо, что дворец достался детям, и вот они устроились тут по-хозяйски и украсили дворец своей юностью, смехом, своими красными галстуками. Веранда, на которой мы обедаем, затенена тентами, бледные солнечные блики лежат на столовых приборах. Воздух, настоянный на запахе моря и роз… Странное ощущение — то ли мы все стали персонажами восточных сказок, то ли мне снится волшебный сон, и вот-вот проснусь и буду горько жалеть, что это был только сон.

До войны оставалось два дня…

После обеда я увожу ребят в их дачу и рассказываю, что такое «абсолют» — так артековцы называют послеобеденный час отдыха: должна быть абсолютная тишина и сон. Я уговариваю их заснуть, прошу не ворчать — артековский распорядок дня отныне для нас закон. Возможно, они и не заснули в тот первый день, но закрыли глаза, затихли в ответ на мои уговоры. Я вижу, как другие вожатые, обойдя палаты, тоже расходятся, и сама убегаю. Чтобы поглядеть на Артек с высоты, я подымаюсь по тропинке — в сторону Верхнего лагеря, на Красную поляну. Здесь в гражданскую войну белые расстреляли красноармейцев. Поляна пустынна, дышит жаром, казавшиеся близкими горы далеки. Вдруг на взгорке замечаю рыжего мальчишку. Он без майки, подставил голую спину солнышку и смотрит на меня угрюмо. Что же мне делать? Налицо — вопиющее нарушение абсолюта, я — как-никак вожатая, но парнишка, во-первых, не из моего отряда, а во-вторых, — советский пионер: имею ли я право делать ему замечание? Присаживаюсь рядом, спрашиваю:

— Почему же ты не спишь?

— А вы кто такая, чтобы спрашивать?

— Вожатая.

— Ну и что? Вы — не моя вожатая. Можете жаловаться моей.

— Не пожалуюсь, я даже не знаю, кто твоя вожатая. А почему ты все-таки не спишь?

— Так ведь обидно же! Я только что приехал, мне посмотреть хочется. И вообще — этот сон и безделье не в моих правилах. Я каждый раз буду убегать с абсолюта, а если кому-то это не понравится, я и вовсе уеду.

— А что твои родители скажут?

— У меня нет родителей, я из детдома. Из Петрозаводска. Вот там красота — там все настоящее: горы, и леса, и озера, и море. А здесь словно раскрашенная открытка.

Ничего себе, нота sapiens! И как с ним разговаривать? Спрашиваю:

— Сколько тебе лет?

— Десять. А вы бывали в Петрозаводске?

— Нет. Но я тоже с севера, и думаю, что там — своя красота, а здесь — своя.

И вдруг мне приходит в голову спасительная идея.

— Знаешь что, — говорю я, — ведь ты меня здорово подведешь, если не пойдешь сейчас на абсолют. Я — из Эстонии, артековских порядков еще не знаю, поэтому сижу тут и разговариваю с тобой, а мне ведь сразу следовало бы попросить тебя не нарушать режима дня.

— Ладно, — говорит парень, — наверное, вам и вправду попадёт от старшего вожатого. Я пойду. Меня зовут Иван Заводчиков. По правде говоря, со мной в детдоме тоже сладу нет. А сюда меня отправили потому, что я отличник, и еще потому, чтобы меня тут хорошенько повоспитывали.

— Ну, так иди и поспи. А после сна хочешь познакомиться с эстонскими пионерами? Приходи к нам.

— Приду.

Кто его знает, почему, но этот строптивец мне понравился. Забегая вперед, скажу, что он сразу подружился с эстонскими ребятами, вечно подбивал их на разные «подвиги», но шалости эти никогда не были злыми, скорее смешными и веселыми. Иван всю войну переходил в тот отряд, куда меня переводили. Так и переводили с условием — «…и заберёшь своего Заводчикова». Я его частенько «пилила», и вожатые были убеждены, что он только меня одну и слушался. Слушался иногда, редко, конечно.

После сна ребята встали по горну, выпили молоко с печеньем и стали искать место для репетиций. На 22 июня, на воскресный вечер назначен день открытия нового сезона лагеря Суук-Су, будет костер, концерт. Ребята говорят, что уже нашли место для репетиций, и тянут меня — ну, конечно же, к магнолиям. Я беру бумагу и карандаш, записываю — кто в каком виде искусства силен. Разумеется, все умеют петь и все танцуют эстонские народные танцы. На том и порешили. Начали репетировать. Сначала под магнолиями, потом на костровой площадке. Спели хором одну песню — слышим аплодисменты: какой-то отряд шёл мимо, заслушался, засмотрелся и выразил свое восхищение. Мои сразу успокоились, а то ведь волновались и боялись, что их никто не поймёт.

20-го и 21-го нас водили по Артеку — к развалинам древней Генуэзской крепости, к Пушкинскому гроту — говорят, что он нравился поэту, и я удивлялась, как всюду — в Ленинграде и в Москве, и здесь, в Крыму, живет память о Пушкине, словно был он здесь совсем-совсем недавно. Мы плавали на лодках мимо этого грота к артековским скалам в море — Адаларам. Слушали артековские легенды.

Вечером 21-го, когда ребята уснули, к нам в комнату — а эта огромная комната вожатых была во дворце, мы пока жили там втроём — постучалисьВолодя и Толя и вручили нам букет цветов магнолии.

— Откуда? — подозрительно спросили мы.

— Не из парка же, — ответили наши коллеги и, как выяснилось много лет спустя, — наврали: обманув бдительного сторожа, они немножко пощипали одну из самых нарядных магнолий.

— Светила луна, — рассказывал Толя Пампу тридцать три года спустя, — Володя стоял на моих плечах и аккуратненько вырезывал цветы из самой гущи, считая, что это пойдет дереву только на пользу.

Вечером того же дня Володе еще раз пришлось постоять на плечах у Толи. Мы втроем — я и мои соседки по эмирской дворцовой палате крымчанки Тася и Рузя — решили обследовать извилистые переходы в глубоких подвалах нашего дворца. Разумеется, нам казалось, что подвалы полны древних и страшных тайн. В узкие, низкие щели подвальных окон проникали голубые блестящие мечи лунного света. Вдруг послышалось тяжелое дыхание и чьи-то шаги и появилась огромная белая фигура. Мы заорали так, что фигура переломилась надвое и оказалась… всё теми же Толей и Володей: один встал другому на плечи, и все это сооружение было накрыто простыней. Мы лупили парней кулачишками и вопили: «А если бы мы умерли от страху?!» Потом хохотали до слез, так со смехом и побежали к морю, где классический тихий свет луны не предвещал ни малейших бед, и казалось, что наша молодость и радость вечны, как луна и море. Мы были так молоды, свободны и счастливы.

Это было в ночь на воскресенье, 22 июня 1941 года.

Стремительно шли к концу последние часы, последние минуты счастливой мирной жизни.

Мы не зажигали костра в этот день.

Не состоялся праздничный концерт.

Я не узнала, что такое — пионерская работа в мирные дни.

В этот день началась военная жизнь Артека.

В три довоенных дня мы получили внешнее и поверхностное впечатление об Артеке.

Четыре военных года научили нас быть артековцами на всю жизнь.

Зиновий Соловьёв

Я вернулась в Артек спустя 33 года и 10 месяцев: в апреле 1975. Журнал «Огонёк», в котором я много лет работаю разъездным корреспондентом, послал меня с заданием — написать репортаж к 50-летаю Артека.

— Кому же ехать, если не тебе, — сказали мне в редакции, — тебя там, как бывшую вожатую, встретят с распростертыми объятиями, работать будет легко, ты все знаешь. И напашется тебе лучше, чем кому-либо другому.

Ох, этим кабинетные редакционные гипотезы! Я не возражала, хотя знаю о себе все совершенно противоположное: когда я волнуюсь и люблю, пишу хуже, чем обычно. И когда что-нибудь хорошо знаю, репортаж тоже мне не удается — обилие материала давит, я не могу отделить то, что нравится читателю, от того, что дорого мне. Но я вовсе не собиралась в этом признаваться, потому что перед поездкой меня так же, как и в июне 1941 года, трясло от волнения и нетерпения.

Разумеется, я десять раз могла и раньше съездить в Артек. Но не ехала потому, что не могла оказаться там просто посторонним человеком. Теперь у меня было дело, и я чувствовала себя кумом королю!

Апрель в Москве был холодный и дождливый. Мой коллега, фотокорреспондент Михаил Савин, сказал по этому поводу:

— Выезжать в дождь — счастливая примета: значит, в Артеке нас встретит солнце. А тебя к тому же ждёт благодарная память потомков.

В Симферополе нас, несмотря на телеграмму, никто не ждал — я давным-давно «выросла» и выветрилась из пионерской «памяти потомков». На привокзальной площади стояли автобусы с надписями «Артек», и шофёры по строгому артековскому правилу не пускали в автобус посторонних, что, с одной стороны, меня огорчило, а с другой — обрадовало: и в наше время посторонних, действительно, нельзя было пускать — стоит этому постороннему раз чихнуть, и весь лагерь заболеет гриппом. Ребят некоторое время, как и встарь, держат на эвакобазе в Симферополе, измеряют им температуру и врач осматривает их. Если есть хоть малейший признак простуды — пожалуйте в изолятор до полного выяснения причин и выздоровления.

Устраиваясь в попутный транспорт, я повздыхала по поводу своей «постороннести» и порадовалась стойкости и рациональности артековских порядков.

В Артеке было холодновато. Но, видно, это отечество наших юных душ никогда не перестанет радовать нас. Глициния нежно склонилась, когда я с сердечным трепетом снова входила в мир своей немеркнущей юности. Лиловые водопады глицинии струились со скал и образовывали потрясающие арки над входами и в аллеях…

Сууксинский прибрежный парк, увы, поредел, его уничтожили фашисты во время оккупации. После войны парк возобновили, но деревья еще не успели загустеть. И все же мою знакомую с июня 1941 года магнолию я разыскала! На мглисто-зеленых старых её ветвях набухли совсем юные почки, и к 16 июня, к 50-й годовщине Артека она обязательно расцветет…

Было воскресенье, управление Артека пустовало. Мы поселились в красивой гостинице лагеря Лазурного — так теперь называется Суук-Су, я побежала к речке. Она в своем старом каменном ложе показалась мне тоненькой ниточкой. Но тут я догадалась: на вершине Роман-коша еще не закончилось таяние снегов, большая вода не хлынула вниз, и холодной речке Суук-Су еще предстоит на лето сделаться полноводной и побурлить.

С руководителями Артека, по правде говоря, мы встретились и познакомились тоже холодновато. Но зато очень быстро я подружилась с вожатыми и пионерами, будто снова впервые приехала в Артек. Другим стал Артек, он теперь знает о себе больше, чем тридцать три года и 10 месяцев назад. И все, что он знает о себе теперь, знаю и я. Все, чего не успела узнать тогда.

Имя основателя Артека Зиновия Петровича Соловьева в Артеке чтут. В домике, где он жил, открыт его мемориальный музей.

Наркомом здравоохранения РСФСР в двадцатых годах был Н. А. Семашко. Зиновий Петрович Соловьев был его заместителем. Идея организации детских оздоровительных пионерских лагерей принадлежит ему. Он начал воплощать ее в жизнь с Артека. В год основания лагеря за четыре смены 1925 года в Артеке побывало 320 пионеров. Теперь здесь за одну только летнюю смену бывает 5000 ребят! Нас, артековцев, уже больше 500 тысяч человек. Если нас собрать вместе — понадобится почти такой город, как Таллин. И нет республики, города, мало-мальски крупного предприятия, где не было бы пионерских лагерей. Летом в самых красивых, специально подобранных врачами местах отдыхают практически все пионеры Советского Союза. По примеру наших пионерских лагерей создаются детские оздоровительные лагеря и в других странах. Океан детских летних радостей начался с маленькой артековской речки Суук-Су.

Мне вспоминается еще до войны увиденная фотография Зиновия Петровича: правильные черты лица, умные глаза, четыре ромба в петлице. Он занимал кроме всего остального ещё и пост начальника главного военно-санитарного управления Красной Армии, возглавлял Общество Красного Креста. В умной, напряженной и честной жизни Зиновия Петровича, в его мужественном характере была трогательная черта — он любил детей. Никакого умиления не было в этой любви, никакого сюсюканья. Была забота человека, и была точка зрения революционера, преобразователя, не пустого мечтателя, а мыслителя, всерьез думающего о будущем: Зиновий Петрович называл здоровье молодого поколения Советской страны «одним из ответственейших участков социалистического строительства», «народным имуществом», которое надо беречь. За сугубым рационализмом этих его слов — суровая нежность.

Сестра В. И. Ленина Анна Ильинична Ульянова-Елизарова рассказывала, что у Зиновия Петровича в характере было много сходства с ленинскими чертами, что «во многом можно провести параллель между этими двумя различными людьми. Зиновий Петрович был одним из самых близких соратников Ленина, исполнявших его заветы. И по характеру он во многом напоминал Владимира Ильича».

Детство Зиновия Соловьева прошло в том же Симбирске, учился он в той же гимназии, что и Владимир Ильич. Поступил в тот же Казанский университет, двадцати двух лет от роду, в 1898 году стал членом РСДРП. Вел революционную пропагандистскую работу на предприятиях Казани, за что и был арестован, исключен из университета и выслан. Вернувшись из ссылки, снова работал в большевистском подполье, снова был арестован и сослан. 1917 год он встретил уже опытным организатором революции, был активным участником и одним из руководителей московского вооруженного восстания.

Во времена симбирского подполья он дружил с Дмитрием Ульяновым. «Редко судьба нам посылает таких друзей, в которых не приходилось бы разочаровываться или усомниться… Таким для меня был Зиновий Петрович Соловьёв» — эти слова Дмитрия Ульянова многое говорят о Соловьеве.

Плохое было у Зиновия Петровича здоровье. Больно читать строчки из его письма к профессору Ф. Гетье: «…Поймите, что я молод ещё, мне всего 52 года, что в голове моей роятся мысли и планы, которые мне хочется осуществить, и не иметь возможности сделать это — ужасно…» Без бодрячества, без ложной позы, без показного притворного мужества — обыкновенная человеческая горечь перед неотвратимым. Вскоре его не стало. Человек — не вечен, история культуры полна безвременных утрат. О Зиновии Петровиче хочется сказать словами русского поэта Жуковского: «Не говори с тоской — их нет, но с благодарностию — были…» В том, что вея наша молодежь, проведшая детство в пионерских лагерях, на свежем воздухе; в занятиях спортом, с каждым поколением растет все более здоровой, — большая заслуга Соловьева. Сам он был уже очень нездоров, когда в 1924 году появился в Крыму. А Крым лечил, радовал, вдохновлял. И Зиновий Петрович ие был бы самим собой, если бы не странствовал по побережью и не размышлял о том, как превратить Крым в это самое благо, каким он стал теперь, как лучше осуществить ленинский декрет, объявивший народными все курортные богатства Крыма. Подлинные революционеры живут и работают не только для сегодняшнего дня, но главным образом для будущего своей страны, своего народа, всего человечества. Зиновий Петрович жил этим будущим, он заботился обо всем, что станет основой для физического и нравственного здоровья будущих поколений. Эта забота была его профессией: он еще возглавлял и кафедру социальной гигиены во 2-м Московском медицинском институте, редактировал медицинский раздел Большой Советской Энциклопедии. Санаториев для народа в том виде, в котором они существуют у нас теперь, не было раньше нигде в мире. Семашко и Соловьев продумывали, как перестроить великокняжеские дворцы в санатории для трудящихся. Все надо было создавать заново: лечебный распорядок дня, рациональное питание, медицинское обслуживание. С чего же начинать? Вспоминает его сослуживец по Наркомздраву А. Голубков:

«…В 1924 году я был с Зиновием Петровичем в Гурзуфе, где он проводил свой отпуск. В жаркий солнечный день мы пошли с ним гулять с тем, между прочим, чтобы посмотреть подходящее место для будущего лагеря, мысль о котором он в то время лелеял. Когда мы пришли на то место, где теперь раскинут артековский лагерь, Зиновий Петрович стал развивать мысли и планы насчет будущего строительства…»

Но прежде, чем «развивать мысли и планы», Соловьев отыскал это место. Небольшая глубокая бухта с двух сторон защищена от ветров горой Аю-Даг и скалистым мысом, на котором стоят развалины Генуэзской крепости, а с третьей стороны — Крымская горная цепь с вершинами Роман-кош и Ай-Петри. В воздухе — запах цветов и трав, южной хвои, йодистое дыхание моря. И на многих гектарах — великолепный парк, выращенный здесь богатым ботаником Виннером и переданный государству. Здесь — не просто целебно, не просто красиво, не просто романтично. Здесь в названиях живет древняя история Таврии, таинственная, мало исследованная, уходящая в глубь веков к истокам скифского и сарматского государств, ко времени расцвета и проникновения в Таврию эллинской и древнеримской цивилизаций. Зиновий Петрович был по-настоящему, классически образован и по-ленински понимал все неисчислимое значение культурного наследия в формировании новой интеллигенции. Он ходил по татарским деревушкам, разбросанным по побережью, узнавал названия горных вершин и распадков, ущелий и речек.

«Артек» — место отдыха перепелок: так толковали местные жители это название, оно ему понравилось, он весело говорил — ну, просто как по заказу: пусть и наша детвора отдыхает, раз тут отдыхают перепелки, пусть наш пионерский лагерь так и называется.

В этой ласковой маленькой стране «Артек» целых четыре реки, их названия говорят о разных эпохах здешней цивилизации: Кумака-дере, Черкес-дере, Суук-су — три тюркских названия (дере — река, су — вода). Четвертое Путанис — уходит в эллинскую древность.

Зиновий Петрович не мог знать, но, наверное предполагал, что наступит время, когда историей этих мест займутся пионеры-краеведы, что здесь побывают виднейшие ученые и общественные деятели планеты — ведь при его жизни в Артеке была Клара Цеткин, приезжал в гости Анри Барбюс, и Зиновий Петрович был дружен с ними. А после войны, в шестидесятых годах, приезжал в Артек интересный гость — брат Никоса Белояниса, один из крупнейших топонимиков мира Христос Белоянис, и он привел несколько толкований слова «артек», из которых наиболее приемлемым для него же самого было два — уже известное нам «место отдыха перепелок» с древнегреческого, и еще с языка предков нынешних осетин, с аланского, «артек» — спуск с горы. Возможно! Ведь русла четырех близких одна к другой рек — конечно же, отличный спуск с горы. Были Зиновию Петровичу известны легенды о здешних местах. Например, про маленький домик, в котором он поселился, когда стал совсем артековцем и не захотел покидать лагеря, не захотел жить в санатории, а жил в Артеке и по артековскому режиму — рассказывали старожилы, что в давние времена в нём обитала странная, хоть и не самой первой молодости, но красивая француженка, что она носилась на бешеном скакуне по здешним ущельям, а ночами в ее домике горел свет и раздавались звуки шумных пиров. Говорили, что и похоронена она где-то здесь, и что было время, когда из-под земли была видна надгробная плита, и на ней некая французская фамилия, чем-то знаменитая. Когда Зиновий Петрович дознался до фамилии, оказалось, что тут была похоронена женщина, послужившая для Дюма прототипом пресловутой «миледи»: она убежала от французских и английских придворных интриг в Россию и здесь окончила свои дни. Представляю себе довольное лицо Зиновия Петровича — занятно будет ребятам!

Или — легенда Аю-Дага, в переводе с тюркского Медведь-горы. Аю-даг и в самом деле похож на медведя, уткнувшегося носом в морскую волну. Говорит легенда, что некогда племя медведей пленило прекрасную девушку, и она заботилась о них, и медведи обожали ее так, что просто не могли без нее обходиться. Но она встретила джигита и полюбила его, и покинула медведей, ушла с любимым под парусом в море. Медведи кинулись за ней, решили выпить море и посуху догнать свою любимицу, отнять ее у джигита, умолить не бросать их. Но любовь оказалась сильней, любовь встала на пути самого главного, первым подбежавшего к морю медведя и превратила его в гору. Остальные отступили в горные леса, а девушка уплыла с джигитом.

Или — рассказ о Пушкине, о том, что здесь во время южной ссылки он любил бродить, сидел на уцелевшем краешке генуэзской башни недалеко от Гурзуфа, и свободная стихия моря пела ему свои песни. А в Суук-су есть скала, на которой он тоже любил побыть в одиночестве — она и носит его имя. Со скалы он спускался вниз, к самой волне, заплывал в темный прохладный грот, вымытый волною в скале, и подолгу плавал там, эта промоина нынче называется «Пушкинским гротом»… Со скалой связан интересный замысел русского певца Федора Ивановича Шаляпина. Он любил Крым, не раз отдыхал там. Летом 1916 года он был гостем Ольги Михайловны Соловьевой. К Зиновию Петровичу Соловьеву она никакого отношения не имела. Судьба ее была иной: молодой малограмотной девушкой она поступила в услужение к инженеру Березину, которому в царское время принадлежало имение Суук-су, неоднократно переходившее из рук в руки. Вскоре Ольга Михайловна стала женой Березина, а после его смерти осталась наследницей имения и открыла в нем курорт. Шаляпин был в восхищении от красоты, открывавшейся с вершины скалы на горную цепь, на скалистые Адалары — два островка в море. Вот что пишет Шаляпин в своей книге «Маска и душа»: «…Я согрел мечту, которая была мне дороже всего. Я решил посвятить и мои материальные средства, и мои духовные силы на создание в России интимного центра не только театрального, но и вообще — искусства… Я желал собрать в одну группу молодых певцов, музыкантов, художников и в серьезной тишине вместе с ними, между прочей работой, работать над созданием идеального театра. Я желал окружить этих людей также и красотой природы, и радостями обеспеченного уюта. Есть в Крыму, в Суук-Су, скала у моря, носящая имя Пушкина. На ней я решил построить замок искусства. Я приобрел в собственность Пушкинскую скалу, заказал архитектору проект замка, купил гобелены для убранства стен… Мечту мою я оставил в России разбитой…»

Революция поступила по-своему: в роскошных дачах бывших богачей создано много домов творчества для людей советского искусства. А Пушкинская скала досталась Артеку, и площадка на её вершине, и темный тихий грот внизу, имя Пушкина и его незримый след здесь как магнитом тянут к себе ребячьи сердца.

Словом, в этом Артеке было все, что нужно детям: море, солнце, ласковый ветер и дух прошлого с его преданиями и сказками, без которых детству никак нельзя.

Не было только средств для строительства лагеря.

Но был комсомол — молодая гвардия ленинцев в юнгштурмовках, первое поколение юношей и девушек, узнавших новую истину: радость жить в первую очередь не маленькими личными интересами, но большими и сложными проблемами общества. Поколение молодых, впервые в истории человечества испытавшее возможность изменить жизнь, своими руками устранить дурное, своим сердцем согреть озябшее, своим трудом создать добро. Тогда для них это было утолением духовной жажды, свойственной человеку вообще, молодым людям — в особенности.

ЦК ВЛКСМ принял решение помочь Артеку.

По городам и селам комсомольцы стали собирать металлолом и макулатуру, а деньги перечислять на строительство Артека.

В Крым отправился ударный отряд комсомольцев-строителей.

Жилья для ребят пока не строили — было решено, что на первых порах они будут жить в палатках, летом в Крыму это не только допустимо, но и полезно. Нужны были хозяйственные помещения. О том, как они строились, сохранился рассказ старого гурзуфского жителя, в прошлом печника, затем председателя первого Гурзуфского ревкома Григория Назаровича Курбатова. Он вспомнил свое бывшее ремесло и вечерами после работы ходил в Артек: «Помню, уже заезжали ребята, а я волновался — трубу докладывал. Глину-то сам заводил. И плиту ставил сам… С двумя сквозными духовками. С подземными дымоходами. Как игрушка. Работал дня четыре. Еле успел к их приезду…»

С простой плиты, хоть и похожей на игрушку, но варившей и жарившей сначала под открытым небом — с этой простоты началось великое: Артек и тысячи подобных ему детских оздоровительных лагерей.

24 мая 1925 года «Комсомольская правда» в своем самом первом номере коротко сообщала в заметке «Лагерь в Крыму»:

«Ц. Б. Ю. П. (Центральное бюро юных пионеров) при помощи Красного Креста организует на лето лагерь в Крыму для пионеров Москвы, Иваново-Вознесенска, Ленинграда и Ярославля. Под руководством тт. Семашко и Соловьева для лагеря выбрано одно из лучших мест Крыма. Лагерь явится первым опытом лагеря-санатория. В лагерь поедут пионеры, предрасположенные к туберкулезу».

Вот так, очень кратко написала «Комсомолка» о первом опыте пионерских лагерей. Мы не знаем имен комсомольцев-строителей Артека. Но знаем, что они расчистили место для палаток, сколотили под открытым небом длинные столы и скамьи и выстругали высокую мачту для флага. И знаем: 16 июня 1925 года на том месте, где теперь в голубых современных зданиях у синего моря находится дружина «Морская» и где установлена мемориальная доска, посвященная открытию Артека, состоялась первая линейка, еще неуклюжим строем встали по стойке «смирно» 80 пионеров. Перед ними, за брезентовыми палатками с топчанами, на которых им предстояло спать, за острыми макушками кипарисов смеялось и пело море. Недалеко от берега был вбит шест с отметиной — дальше не заплывать. Линейку проводил обычно весь штат лагеря: Федор Федорович Шишмарёв — начальник лагеря, он же главный врач; еще один врач — Екатерина Николаевна Згоржельская; старший вожатый Игорь Селянин — член Центрального бюро детских коммунистических групп, он десять раз приезжал в Артек на летние месяцы работать вожатым, из них четыре лета был старшим вожатым; четверо или пятеро комсомольцев — отрядных вожатых. Часто бывал на линейках Зиновий Петрович. В штате Артека была в тот первый год ещё медицинская сестра Вера Сергеевна Мамонт — медики были нужны, потому что дети приезжали нездоровые или ослабленные, и Соловьев сам осматривал и обследовал их. Был ещё инструктор по физкультуре Петр Еринский — студент III курса Московского медицинского института, две уборщицы и две подавальщицы, ежедневно приходившие в Артек из Гурзуфа, и очень необходимый человек, без которого не было бы ни еды, ни питья, — водовоз комсомолец Усиен…

А пионеры — кто они были, откуда, как приехали?

Как и сообщала «Комсомолка», они приехали из Москвы и Московской области, из Тулы и Твери. Сначала они собрались в Москве, а оттуда их привезла в Артек комсомолка и пионервожатая Таня Устинова. Она работала в доме пионеров, или, как тогда говорили, в Пионердоме на Красной Пресне. Потом Татьяна Алексеевна стала знаменитым человеком, и мы обязаны ей высокими минутами наслаждения искусством: она — народная артистка СССР, лауреат Государственной премии, была руководительницей танцевального ансамбля хора имени Пятницкого.

Многие из ребят впервые ехали на поезде; они боялись столичных трамваев и шарахались от автомобилей; некоторые из них прибыли в Артек в лаптях, а то и вовсе босиком. Совсем недавно кончилась гражданская война, и первая в мире социалистическая страна испытывала большие экономические трудности. Ребята почти впервые ели досыта. Во вторую смену, все тем же летом 1925 года, приехали ребята из Поволжья, из Самарской губернии. Они помнили голод 1921–1922 годов… Они все время думали о еде. И домой писали в письмах о том, как их кормили в Артеке. Одно такое письмо часто цитируют в артековской литературе. Я привожу его по причинам, о которых скажу ниже.

«Приехали в Нижний, купили хлеба и колбасы. Приехали в Москву. Обедали: щи с мясом и кашу. Из Москвы поехали и проехали много городов. В Курске пили чай с сахаром. Приехали в Симферополь. Купили колбасы и хлеба: на каждого по 1 фунту (то есть по 400 граммов) хлеба и полфунта колбасы. Потом поехали в Артек. В море воды много. В Артеке жили месяц. Кормили хорошо…»

Эстонские пионеры до войны не испытывали чувства голода. У большинства из них родители не были богатыми людьми, но у многих были родственники в деревне, отцы, пройдя кризис и безработицу, работали, и продукты в Эстонии в предвоенные годы не были дорогими. Матери проходили курсы кулинарии в кружках домоводства, да и вообще эстонские женщины умеют из самых скромных продуктов готовить вкусную еду. Так почему же мои дети в дневниках, в заметках первых дней тоже главным образом писали о еде? Размышляя я, кажется, поняла: еда была другая, и её было много. В соответствии с указаниями Зиновия Петровича Соловьева в артековской столовой было положено всё съедать — в 1925 году не разрешалось оставить хоть корочку на тарелке, да никто и не оставлял. Летом 1941 года все было иначе — дети, приехавшие из всех республик и областей, уже не имели представления о голоде, еда оставалась на тарелках. С разных столов раздавались голоса: «не хочу больше!», «я это не ем»… Моим тоже не все нравилось: они не ели и не приняли «коричневую», то есть гречневую кашу, они удивлялись — как это можно разом съесть полцыпленка. По сравнению с элегантно запеченной в омлете салакой, еда казалась тяжелой. Артековцы нюня 1941 года ворчали… по поводу изобилия еды. И писали в дневниках: «утром опять была коричневая каша — мура какая-то».

Эта «мура» была по достоинству оценена в войну.

В первые предвоенные дни эстонские ребята были очень популярны в Артеке — как же, из-за границы! До этого в Артеке побывали дети испанских революционеров, вместе с родителями пережившие гражданскую войну и горечь поражения. Дети героев и сами настоящие борцы за революцию. Тоже заграница, но — иная, опаленная кровопролитными боями революции. Наши же были скорее этакими маленькими европейскими джентльменами: расшаркивались, все время причесывались, старались быть образцами европейского воспитания, в них еще жили прошлые поверхностные представления о культуре. Но ворчали при этом и ссорились по-детски друг с другом вполне общечеловечески. Постепенно этот ненужный и чуточку смешной в пионерском лагере «лоск» сходил с них, просыпалось застывшее веселье и чувство юмора. На них заразительно действовали веселость и юмор вожатого Володи Дорохина. Шуткам его не было числа, ребята от души хохотали и, конечно же, кто как мог, подражали ему. Спасительным было Володино остроумие в первые дни войны и позднее, когда мы по великим русским рекам плыли на восток — все дальше от европейской части, от оккупированной Эстонии. Ребята поняли — путь в Эстонию далёк и долог. Уже любя Артек и чувствуя себя членами одной артековской семьи, они не могли не вспоминать своей маленькой родины, довоенного домашнего уюта, родителей. Эллен Айа — добрый и чуткий человек, тогда самая младшая в эстонской группе, часто плакала, и утешить её было трудно. Более того, её тоска охватывала остальных девочек. В такие минуты мог помочь только Володя. Он появлялся, по привычке напевая, а «напевал» он чудовищно: мало того, что ему не один «медведь на ухо наступил», а наверное целая сотня, так еще и голос у него хрипел и скрипел, как ржавые дверные петли. В шутку ли, всерьёз ли, но Володя обожал петь. Помнится, было время, мы жили на Дону, в Нижне-Чирской, в нарядной, заросшей садами речной пойме, в опустевшем с первых дней войны доме отдыха. Ребята сладко спали, особенно в утренние часы. У Володи была бессонница, его одолевали мысли о войне, заботы о будущем, он вставал в четыре часа утра и обходил лагерь — летом пошире распахивал открытые окна тесноватых дачек, в которых жили ребята, к осени прикрывал их — чтобы дети не зябли… Мы, четверо вожатых, жили в соседствующих дачах, и я в четыре часа ежедневно просыпалась от ужасающих Володиных рулад — на рассвете он воображал, что его никто не слышит, и пел в полный голос. Выходя на главную аллею, он на мгновение всовывал голову в мое распахнутое окно и вопил, кошмарно подражая известному русскому романсу: «На заре ты ее не буди…» Сердиться было невозможно. Я, смеясь, швыряла в него книжкой или туфлей, даже плескала водой из заранее приготовленного ковшика и снова на два часа засыпала под его удаляющееся пены… Эллен, с её прекрасным слухом и голосом всегда одинаково реагировала на Володины песни — она приходила от них в восторг, в каком бы настроении ни была. Мы могли ее и уговаривать, и стыдить — она продолжала плакать. Стоило появиться поющему Володе — слезы Эллен высыхали и плач сразу переходил в смех. И Володя пел… Мы, вожатые, знали, какие кошки скребли у него на душе. Его сверстники уходили на фронт. А у него было такое зрение, что он с трудом узнавал нас на расстоянии трех шагов. Идти с таким зрением в армию означало — идти на верную гибель. А он все-таки ушел в 1943 году. И не вернулся. В дни эвакуации он не только развлекал ребят «пеньем». Легко и незаметно он воспитывал их. Он был отличным вожатым столичной московской школы, с тысячью умений и придумок. И все же чувство юмора в нем было самой привлекательной чертой — подчас неуклюжее, но всегда вызывавшее взрывы хохота. Он невероятно коверкал трудные нерусские фамилии. Молдаванку Лидию Попёску он называл «Лида По песку» — Лида не обижалась, да и в самом деле — что же тут обидного? С особым удовольствием он резвился в обращении со сложными литовскими фамилиями.

Во время эвакуации поезда подолгу стояли, теплоходы плыли медленно, ребята собирались в одном купе или на палубе, разговоры их были невеселыми. Володя подходил к литовцам и начинал рифмовать: «Гружите — не грустите!», «Растекайте — не страдайте!», «Эрсловайте — не уставайте!». Тяжелое настроение разбивалось, Володя садился с ребятами, и они сразу веселели.

Я часто думаю о том, что до сих пор всем моим «ребятам» — теперь уж дедушкам и бабушкам — свойственно неизменяющее им чувство юмора, спасительное во всех ситуациях и особенно в трудную минуту. Чувство юмора, как известно, — «от Бога». А у всех нас — также и от Володи. Во всяком случае, именно благодаря ему мы научились, ценить юмор и понимать необидность доброй шутки.

Незаметно ребята менялись под влиянием вожатых, у которых они научились многому. Был у нас начальником лагеря Гурий Григорьевич ястребов — личность обаятельная, тоже человек с юмором и с весёлой и требовательной любовью к детям. Были друзья — литовцы и белорусы, русские, молдаване, евреи, поляки — каждый со своими способностями и умениями. Любили попеть и потанцевать. Многие прекрасно читали стихи и по памяти рассказывали прочитанные до войны книги — пока мы не добрались до Алтая, до прекрасной Белокурихинской библиотеки, пока у всех не начался «книжный запой»… Всё вместе было большим мыслящим, чувствующим, по-доброму направляемым коллективом. Всё вместе формировало в ребятах индивидуальность. И если эстонским ребятам вначале трудно было читать по-русски, перед глазами у них были белорусские девочки Ира Мицкевич и Рива Черноморец, молдаванка Женя Чебанова и украинцы Алёша Диброва и Лена Гончарова, которых от книги можно было оторвать только апокалипсическими угрозами. Лайке Теэсалу, Этель Силларанд, Виктор Пальм и Виктор Кесккюла раньше других научились быстро читать по-русски. В их жизни чтение сыграло большую роль — ту самую, привычную, скрытую, не всегда ценимую нами, ту, что постоянно формирует наше мировоззрение и без которой мы были бы другими…

Возвращаясь к личности Зиновия Петровича Соловьева и к его роли в жизни Артека, хочется сказать — не только Артеку, но и всем пионерским работникам Советского Союза, всем пионерским работникам всех пионерских лагерей планеты следовало бы побольше знать, почаще вспоминать о Соловьеве. Конечно, содержание, цель и смысл пионерской работы продумывались такими педагогами, как Надежда Константиновна Крупская, сестры Владимира Ильича Ленина; пионерскую работу организовывал Наркомпос; пионерскими делами был занят ЦК РКП(б). И, конечно, все, что рождалось в теориях и раздумьях, с большим энтузиазмом воплощал в жизнь комсомол. Участие комсомола в пионерских делах было логично, естественно и разумно. Всего три-четыре года, отделявших комсомол от пионерии, были связующим звеном по возрасту, темпераменту, живому и веселому интересу к жизни, по разным придумкам и проделкам. Но эти три-четыре года были уже и годами первых приобретений серьезного жизненного опыта. Одна моя приятельница, пионерка двадцатых годов, вспоминает, что когда она пришла в пионерский отряд в Ленинграде, в памятном ей Губземотделе, и вошла в звено, занимавшееся радиоделом, ее пленили лозунги, украшавшие скромное, отведенное для пионеров полуподвальное помещение: «Радист! Не путай антенну с Антантой, а Гоголя — с Гегелем!». Это уже были «комсомольские штучки», и такие славные штучки запоминаются людям на всю жизнь, они на долгие годы определяют любовь к слову, к шутке и, в общем, оптимистическое отношение к жизни. О шефстве комсомола над пионерами очень хорошо и просто сказал впоследствии Анри Барбюс, вспоминая, кстати, Артек и своего друга Зиновия Петровича Соловьева: «…Под руководством моего друга я изучал каждую часть механизм этого лагеря, который сам представляет собой целое королевство — королевство без короля и без подданных, где в особенности было очень много маленьких братцев вокруг нескольких больших братьев».

Вот уже больше шести десятков лет «большие братья» по мере сил и умения воспитывают «маленьких братцев», воспитатели и воспитуемые объединены молодостью и общими интересами. И все эти годы комитеты комсомола — если они, конечно, не дремлющие, не равнодушные, а живые организации — направляют вожатыми своих самых остроумных, самых интересных комсомольцев. Мнё пришлось побывать в одной из крупнейших организаций страны у комсомольцев «Уралмаша». С группой молодежи из заводского туристского клуба я ездила в красивое место, в предгорье Уральского хребта — к Талькову камню. Всю дорогу в автобусе разговаривала с долговязым белобрысым Володей — вожатым одном из заводских пионерлагерей. Вот Володины наблюдения:

— Это разве маршрут? Мои пионеры по таким ходят запросто…

— … Уровень мышления у этого верзилы Алика ниже, чем у моих пятиклассников…

— … Я не верю в то, что инструктор по физкультуре хороший человек, он моим детям сразу не понравился, а детям надо верить — у них на людей правильное чутье…

— … Нынче я в институт не стал поступать — еще не решил, в какой. Обычно я каждое лето работаю вожатым. Сначала по поручению комитета комсомола, потом уж самому захотелось. Нынче в лагере попался мне отряд пятиклассников. Самый интересный возраст — десять-одиннадцать лет: они еще дети, еще не возомнили себя взрослыми всезнайками, как бывает в старших отрядах. Они ко мне привязались, а я неожиданно для себя — к ним. Скучаю сейчас без них. Они меня увидят — прямо кидаются навстречу. Ну, и решил я: будущей осенью пойду в пединститут…

Простые мысли. Вероятно, кому-то покажутся примитивными. Но, значит, этот «кто-то» никогда не был пионервожатым, не любит детей и никогда не поймет радости открытия милого, талантливого и справедливого мира детских душ.

Почти шестьдесят лет миллионы пионеров едут в лагеря, и часто, сами того не зная, живут по режиму, который когда-то установил для оздоровительных лагерей Зиновий Петрович Соловьев. Может быть, с годами кое-что устарело в этом режиме, в частности — обилие еды. А может быть, от свежего воздуха и активного движения ребята в пионерлагерях всегда будут испытывать перед завтраком, обедом и ужином здоровое и естественное желание побольше поесть, и как раз надо, чтобы еды было много, чтобы она была обязательно вкусной и красиво поданной. Соловьев в 1925 году, когда и хлеба-то не хватало, добивался и добился в конце концов хорошей посуды и крахмальных салфеток к столу. Теперь на столах в Артеке — бумажные салфетки и стандартные тарелки… Безусловно — так рациональней. Но как бы то ни было, а на краях этих тарелок можно ведь красивыми буквами написать название лагеря, как это было у нас в Артеке: Было и запомнилось.

Больше полувека пионерские лагеря живут по «Наказу», продуманному и составленному Зиновием Петровичем для Артека: встав, сделать гимнастику; тщательнейшим образом заправить койку; умыться хорошенько и растереться жестким полотенцем; съедать все и хорошенько пережевывать еду; и, так как дети не умеют и не могут помнить об отдыхе, помнить о нем должны их вожатые и воспитатели: после обеда дети должны обязательно поспать — это укрепляет нервы…

Самые простые, совершенно легко выполнимые советы, а сколько в них разумного и спасительного для здоровья! Жаль, что мы поздновато о них вспоминаем и запоздало спохватываемся.

В нынешнем Артеке, в том домике, где когда-то жила пресловутая «миледи», а в середине двадцатых годов в скромнейшей обстановке во время отпуска жил заместитель наркома здравоохранения 3. П. Соловьев, теперь открыт музей. Там стоит несколько вещей, которыми пользовался Зиновий Петрович: письменный стол, шезлонг, койка, полка для книг. Когда его спрашивали, почему же он не живет в санатории, где от царского режима осталась прекрасная обстановка, он попросту отмахивался, говорил — некогда. Теперь я думаю, что он не объяснял причин потому, что не хотел открывать той нежности, что возникла у него к открытому им же самим Артеку. Он настолько не хотел отрываться от него, что жил вместе с ребятами по режиму, им самим установленному для детей: встав, умывался холодноватой поутру морской водой и растирался жестким полотенцем; старательно пережевывал артековскую не весьма разнообразную еду; если мог, дремал после обеда; ложился спать сразу после горна, который тогда, как и теперь, пел серебряно, почти произнося милые слова: «Спа-ать, спать по пала-атом! Спать, спать всем ребятам!», и было это в девять часов вечера, когда внезапно падала на море и горы и на Артек черно-бархатная теплая южная ночь… Наверное, он лежал на своей походной, армейского образца койке, слушал, как затихают первые артековские пионеры в брезентовых, тоже армейского образца, палатках и в небольшое сдвоенное окошко видел черное, в алмазах небо — совсём чеховское, обещанное мечтателями и сбывшееся для Соловьева (несмотря ни на что, сбывшееся, потому что сбылась революция) — счастливое небо в алмазах…

С Соловьева, как вспоминают его сослуживцы и воспитанники, во всём хотелось брать пример.

Ещё живы люди, которые помнят, как Зиновий Петрович приезжал в детский туберкулезный санаторий в Ай-Даниле, рядом с Артеком, и затевал таи с дошкольниками веселую артековскую игру: вставал на четвереньки и изображал легендарного медведя — Аю-Даг. Его накрывали его же шинелью и катались на нем верхом, по очереди, все. Может быть, не только целебный воздух Крыма, но и это общение с детьми, когда он мог представить себе, что скоро у многих детей будет вот такое смешливое детство, да, наверняка это общение хоть ненадолго, но все же продлило его дни.

Он сочинил для артековцев одну из первых песен — биографию лагеря в стихах:

Каждое двустишие сопровождалось припевом «Наш Артек…», и припев этот поют сотни тысяч людей в разных концах страны.

А ещё известно, что Зиновий Петрович вместе с ребятами повторял речёвки вроде:

В одной из аллей Артека стоит небольшой обелиск — в память Зиновия Петровича Соловьева. Когда бы ни проходил здесь пионерские отряды, и сколько бы раз они ни проходили, всегда и каждый раз они выравниваются в четкую шеренгу и отдают памяти Зиновия Петровича Соловьева пионерский салют. Я видела, как ребята это делают — строго, серьезно, прочувствованно: они уже побывали в музее, услышали рассказ о жизни Зиновия Петровича. Я думаю, что среди тех ребят, рядом с которыми я стояла, равнодушных не было. А если и встанут когда-нибудь у обелиска Соловьеву равнодушные, то это значит, что они вообще ко всему равнодушны, что им уже ничем не поможешь. Я знаю — такие есть, но их меньшинство. Я верю — руки ребят взлетают в пионерском салюте не только памяти Соловьева, но и тому великому времени, которое он создавал и которое представлял достойно.

Далёкое — близкое

За окном осень, день золотой и яркий… Кто-то сказал сегодня, что в такие дни природа взамен солнца светит нам желтизной деревьев. Кто-то посочувствовал: все, мол, гуляют, отдыхают, отпуск же, а вы, мол, бедняжка и т. д… А я — вовсе не бедняжка, ибо вместо традиционной прогулки к морю я прохожу по дорогам юности. Появилась возможность остановиться, оглянуться… И не только оглянуться — вернуться в то время, воспоминания о котором неправдоподобно противоречивы.

Я вспоминаю годы войны. С ужасом, со страхом. И — с чувством восхищения людьми, с которыми прожила и пережила эти годы. И пусть первым кинет в меня камень тот, в ком от войны остался только ужас и страх: с этими чувствами не побеждают, с ними просто не выживают.

Что ж, я должна самой себе признаться: я многого не додала ребятам в те годы. Это я поняла позднее, когда они, уже совсем взрослые люди, стали приносить мне свои дневники, и кое-кто присылал написанные не тотчас после войны воспоминания. Даже в этих, набросанных уже взрослыми людьми строках вспоминается, например, красота природы вокруг санатория Мцыри, бывшего имения бабушки Лермонтова. О том, что там еще жила и дышала лермонтовская эпоха, — ни полслова. Значит — моя вина. Я ведь наизусть помнила, как помню и сейчас, многое из Лермонтова. Значит — я не собрала своих ребят во Мцыри, не посадила их в кружок, не прочла лермонтовских стихов, не сказала: сначала послушайте музыку слов, потом я переведу вам смысл… Я не читала им Пушкина на площадке Генуэзской башни. И не успевала, да и казалось мне — они должны быть как все, так быстрее усвоят язык, так им будет легче. На душе у меня было спокойно за них: их всех любили, к ним были внимательны, значит — с ними все хорошо. Если, конечно, не считать войны… Помнится, позднее, в Сталинграде, где мы в эвакуации жили в больших классах одной из школ, я вслух для всех обитателей одного из таких классов-комнат читала по-русски избранные мной самой места из «Педагогической поэмы» — чуть ли не единственной книжки, которая была у нас тогда. Читала по-русски, и только вскользь, по просьбе моих ребят останавливалась, чтобы перевести непонятные слова — мне казалось, они уже все понимают, в том числе прелесть «Педагогической поэмы». Понимают, значит — все в порядке. Да еще заставляла их писать диктовки, составленные из самых обиходных фраз, объясняла произношение и правописание и даже, помнится, ставила оценки: никогда не меньше четверки. Мне казалось — зачем же огорчать их тройками и двойками, ведь они и так просыпаются каждое утро с мыслью: война…

«Если бы юность умела,если бы старость могла» — вот уж верно и на все случаи жизни сказано. Я бы сейчас собрала моих ребят в кружок, я бы почитала им Лермонтова и Пушкина, Ахматову и Бунина, я бы рассказала им все с азов, все — с самого начала, пусть бы они в подлиннике услышали от меня лучшее из русской литературы…

Я того не сделала, или — сделала мало.

Сейчас, конечно, их уже не соберешь для того, чтобы — смешно! — почитать вслух: они давным-давно прочли все в переводах. И я не уверена, что послевоенные переводы были достаточно хороши. И не уверена, что они в полной мере постигли этот важный пласт общечеловеческой культуры — русскую литературу.

Вместо того, чтобы образовывать, я жалела их. И потому они пишут в дневниках: мы шли и шли до изнеможения, ручки чемоданов врезались в пальцы, Нина подбадривала нас, и потому мы шли снова…

Я любила их. И потому они скучали, когда я отлучалась, и обижались, когда их снова разделили по отрядам, а я стала отрядной вожатой не только для них.

Я гордилась ими — они всегда были аккуратными и в общем дисциплинированными и этим задавали тон многим. Они были довольны, когда я ставила их в пример другим.

Однако же как этого мало!

И как они благодарны — даже за эту малую малость они так много лет по-доброму помнят меня.

Право, если бы вдруг вернуть только один день из тех трудных дней, я бы постаралась сделать многое из того, что тогда упустила. Но — упаси Боже! — вернуть не только нельзя, но и не надо, потому что каждый из тех дней был днем войны…

И поэтому мне теперь ничего не прибавить, не убавить.

Они утоляли свою духовную жажду приблизительным пересказом сказок, сказаний, легенд и стихов на родном языке.

И не оправданием, а только утешением для меня самой может быть то, что их характеры формировал коллектив, и я была среди других вожатых, воспитателей и организаторов этого своеобразного повторения «Педагогической поэмы», и ребята выросли хорошими людьми, а если в единичных случаях у кого-то жизнь пошла вперекос, то все равно свет Артека и артековских дней удерживает его и помогает. Все мои — люди эмоциональные, справедливые, трудолюбивые и честные. Пусть они, читая эти строки, прочувствуют — ни одного из этик их качеств я не ставлю себе в заслугу, потому что, повторяю, я им многого не додала. Впрочем, они и так знают имя того, кому принадлежит эта заслуга: Артек.

Пожалуй, нынче уже никто не спорит, что литература воспитывает и интеллект, и характер. «Вначале было Слово…»

К литературе можно привести детей по-разному: или по официальной школьной программе, или по тому пути, который ты сам с годами выбрал для себя в соответствии с твоим собственным вкусом. И тот и другой путь опасны своей узостью. Неопасен, на верное, и полезен талантливый образованный педагог, умеющий в рамках самой сжатой школьной программы увлечь детей бесспорным и лучшим в литературе. А если педагог не сумел, то литература ведь всегда вокруг тебя — разбирайся сам, ищи сам свою тропинку в ее необъятном мире.

Иное дело — мироощущение. Мировоззрение. Отношение к жизни. Ее восприятие. Совесть. И прочие нравственные категории, которые закладываются в детстве, и в девяноста случаях из ста зависят от того, как и кем они были заложены.

По дневникам моих детей можно безошибочно сделать один вывод — самыми мучительными для них были дни ничегонеделания. Оттого что нам пришлось много переезжать, у нас выпадали и такие дни. Мальчики писали в дневниках: «обычный день». Или «день прошел скучно». Более эмоционально отзывались на такой день девочки: «Все время думаю о маме, о доме. Вдруг никого из моей семьи уже нет в живых, и наш дом сгорел…»

Вот в такие дни и следовало бы заняться их образованием, обучением: хоть без учебников, хоть по памяти. Помню, я делала такие попытки, они были безуспешными: детям не за партой, без школьных звонков, без школьного уклада было непривычно и скучно, они зевали, и я, боясь, что они загрустят по дому, заводила с ними игры или давала свободное время: пусть рисуют, пишут дневники… Теперь с густо исписанных страниц мне укором звучит: «день прошел скучно…»

Хорошо, что таких дней было немного.

За исключением этих немногих, все военные дни наши дети прожили так мужественно, они так много работали и в таких тяжёлых условиях учились, что я испытываю к ним — ко всем, кто был тогда в Артеке, — глубокое уважение.

Были в войну детские дома, в которых никак не удавалось установить порядка, о которых теперь люди вспоминают с горечью.

У нашей артековской военной очень четко организованной жизни были свои причины, свои корни.

Прежде всего, в предвоенные годы в Артек попадали только самые лучшие школьники: отличники, активные пионеры, просто — с точки зрения учителей и школьных вожатых — хорошие, порядочные люди. Я с чувством полной ответственности применяю эти нравственные категории к детям — помните, и у нас в детстве все было как у взрослых, только еще острее, больнее, обиднее в результате малого жизненного опыта, от тонкой кожи, от отсутствия мозолей на душе. Родители, как правило, пристрастны — их дети всегда ведь «самые лучшие». Учителя же знают — дети тоже люди, и уже в первом классе их легко разделить на добрых и недобрых, на честных и хитрых. И — легко объяснить им неправильность поступков и поведения. В общем, хороший внимательный педагог уже в первом классе в силах выправить в ребенке недостатки характера. Надо сказать, что мы в Артеке ничего ребятам не спускали, ни один проступок не проходил без объяснения. Чаще всего это делалось с глазу на глаз, если же дело было серьёзное в присутствии звена или отряда, и, уж если было вовсе худо, доходило до общелагерной линейки. Иногда в нас, — а нам самим было едва за двадцать, — клокотал праведный гнев. Чаще нами руководили соображения чистой педагогики — в той или иной степени у нас у всех была педагогическая подготовка. И в этом последнем случае было жаль ребят — все по той же неизбежной причине: война, они скучают по дому, по родителям, а мы воспитываем их по Песталоцци и Макаренко… Дети обижались, смотрели на нас сердитыми глазами. К счастью, мы только в самых крайних случаях заставляли их просить прощения. Считали так — «попилили» и — будет. На наших педагогических совещаниях я, сама в прошлом нелюбительница извиняться, выступала с речами вроде: «Зачем подвергать ребенка унижению! Заставлять их просить прощения — значит, „воспитывать“ либо психологию побитой собаки — ее наказали, а она ластится, либо сознательно прививать равнодушие и превращать слова — извините, пожалуйста — в ничего не значащие звуки». Мои коллеги были со мной согласны.

Теперь в письмах, которые я вот уже тридцать пять лет получаю от моих бывших артековцев, читаю: «спасибо за то, что тогда-то и тогда-то вовремя остановили точной фразой: запомнилось на всю жизнь, и теперь вашими словами я предостерегаю своих учеников от непоправимых поступков…»

После таких писем на некоторое время исчезает моя вечная зависть к людям, которые выдают зримую материальную продукцию — например, штампуют гайки. Однажды на «Вольта» я два часа стояла у станка молоденькой девчонки-штамповщицы: она прямо взахлёб нажимала на свой пресс, и груда гаек за эти два часа выросла чуть не до макушки девчонки. Она откинулась, отдышалась и сказала мне:

— Могу и еще быстрее, да боюсь, качество снизится.

Я вспоминаю эту девчонку, получив письма от Нади Кузнецовой или от Лили Сафроновой, моих бывших пионерок, теперь учительниц… «Спасибо за то, что вовремя предостерегли» — это, конечно, не груда гаек, но тоже кое-что.

Вторая причина возможности организовать нормальную жизнь в военном Артеке — это его исключительность, всесоюзность. В трудных случаях мы обращались в Совнарком, и нам никогда не отказывали.

И третья — наш начальник лагеря Гурий Григорьевич Ястребов. Было в нем много достоинств — добрая привязанность к детям, ум, последовательность и точное представление о том, каким быть Артеку во время войны и как держать его в русле.

До войны Ястребов работал в «Известиях», заболел чем-то серьезным, долечивался в Крыму. На вид был барственным и вальяжным. Но только на вид. Юность его была боевой, по происхождению — донской казак, в 14 лет он вступил в комсомол и сражался бойцом ЧОНа. После окончания гражданской войны пошел в журналистику. Живя в Крыму, часто бывал в Артеке — собирал материал, намеревался писать книгу. Когда в первые дни войны весь мужской персонал Артека ушел на фронт, у Гурия Григорьевича оказался «белый билет» — по состоянию здоровья непригоден к военной службе. Ему предложили стать начальником Артека. Вступив в эту должность, он собрал нас и сказал примерно следующее:

— Вот что, друзья мои, задача у нас такая — сохранить детей и воспитать их. Ответственность у всех нас — тяжелейшая. Принцип у меня будет один — если что случится, виноваты будут не дети, а вожатые. Уже сегодня мы займемся перестройкой лагерного режима. Почему нужна перестройка? Потому что идет война. И чтобы все вожатые поняли всю серьезность и груз нашей ответственности, скажу: нам все придется начинать заново. Ибо довоенный Артек — но лучше я скажу словами из «Положения об Артеке» — был «оздоровительным, профилактическим и воспитательным учреждением». Впрочем, им он был и остается таковым, несмотря на войну. Он по-прежнему должен будет служить укреплению здоровья детей, воспитанию чувств интернациональной дружбы, товарищества и дисциплины, подготовке крепкой социалистической смены.

— И прошу также не забывать, — продолжал наш новый начальник, — что наши дети — отличники и общественники. Отдых их, как отдых любого советского человека, закончен — некому обслуживать детей. Я буду настаивать на том, чтобы дети не только обслуживали себя, но и посильно участвовали в общественном труде. Сейчас для страны каждая капелька труда дорога. Прошу вас также помнить слова Надежды Константиновны Крупской, сказанные ею в мирное время, важные для нашего общественного строя всегда, особенно теперь.

Гурий Григорьевич открыл блокнот, прочел:

«У нас на школу, учебу обращено большое внимание, но это не значит, что наши ребята могут расти барчатами, которые не умеют пришить пуговицы к пальто, вскипятить молоко, вычистить себе сапоги… не знают, как приступить к машине, как за лошадью ухаживать, стране социализма барчат не надо».

(Теперь, сорок лет спустя, в скобках хочется сказать — не правда ли, как это актуально и нынче.)

— … Заканчиваю: будем полезны себе, будем по мере сил помогать Родине. Моделей готовых у нас нет. Будем создавать их по требованию дня. Предстоит эвакуация — просьба к вожатым: соблюдать по мере возможности лагерный режим, но и в работу включать ребят. Можете быть свободны — в том смысле, что можете идти к ребятам.

Вот такая примерно была речь. Она легла в основу нашей жизни на четыре года и спасла нас, не дала ни растеряться, ни заболеть, ни утратить чувства долга.

Что и говорить, начальника своего мы все — и ребята и вожатые — малость побаивались, уважали и любили: за решительность характера и за хорошую, пропорциональную смесь доброты и требовательности.

По военным дорогам

Шестого июля 1941 года мы закрыли лагерь в Крыму и уехали в сторону запада, поближе к родным местам, для начала в Подмосковье. Организации, ведавшие нашей эвакуацией, видно, как и мы, верили в скорое окончание войны. Потом Артек был отправлен в сторону южную — по Волге мы на больших теплоходах «Правда» и «Урицкий», от которых дети пришли в восторг, уплыли в Сталинград, а оттуда уехали на берег Тихого Дона, в казачьи места, в опустевший Нижне-Чирской дом отдыха. Сейчас, пожалуй, и не узнать, кто же был тем человеком, которому хотелось хоть в какой-то мере дать детям ещё побыть артековцами, ещё пожить в благословенных краях. Если говорить об учреждениях, то это были, само собой разумеется, отделы школ и пионеров ЦК ВКП (б) и ЦК ВЛКСМ. Горячая степь пахла полынью и виноградниками, Вешенская была рядом, и я увидела живых героев «Тихого Дона», только что прочитанного перед самым отъездом в Артек. Впечатление было поразительным с момента выезда в донскую степь: я стояла в кузове открытого грузовика, навстречу несся горячий шолоховский ветер, ливневым потоком стлались по земле ковыли и клубились в небе густые лиловые облака. Все казаки были чубаты, как Григорий Мелехов, все казачки красивы, как Анфиса. Только вот — война была. И казаки с песней «ковыльная, вешенская сторонка» полк за полком уходили на фронт. Однажды я нагляделась на эти уходящие полки, задрожала, заплакала. Рядом стояла казачка в белом платке, туго повязанном под подбородком. Бледная, губы закушены, голова откинута назад.

— Чего ревёшь, дура, — сквозь зубы процедила, — мужики на святое дело пошли. Кацапка,^[2] видно, коли ревешь, когда нельзя…

Лето мы прожили на Дону, как в раю. Осенью надо было уезжать из неотапливаемых дач. Снова вернулись в Сталинград, поселились в школе на Кронштадтской улице. Трудная была зима. В конце её, в 1941-м, фронт приблизился и к Сталинграду. Воздушные тревоги по ночам… Я отводила детей в котельную школы, в бомбоубежище, сама лезла на крышу сбрасывать зажигалки. Помню перекрещенные в небе шпаги прожекторов, первый сбитый немецкий самолет, первую бомбежку — на моих глазах распался надвое трехэтажный дом и взлетел вверх уму непостижимой тучей пыли.

9 мая 1942 года мы покинули Сталинград. Три долгих года оставалось до Победы.

О наших днях и ночах в Сталинграде можно рассказывать много. Главное, что мы увезли оттуда, умещается в двух словах — «Сталинградский фронт». Мы следили за мужеством людей этого фронта не только по военным сводкам, но и по шефству над госпиталями, их становилось в Сталинграде все больше. Ребята помогали госпиталям как умели и самую большую радость доставляли раненым своими концертами. У меня до сих пор звучит в сердце резковатый, сильный голос Ады Салу и песня, любимая песня сталинградцев:

Песня была удивительной — и по поэтической силе слов, и по силе тревожной и упрямой мелодии. Мы знали — слова и музыку сочинил какой-то лейтенант Сталинградского фронта, кажется, его фамилия была Жарков. Ада услышала ее в госпитале водников, над которым Артек шефствовал, она так и называлась — «Песня Сталинградского фронта», и я не понимаю, почему теперь эта песня оказалась незаслуженно забытой. Я не знаю, что сталось дальше с автором «Песни Сталинградского фронта». Но хочется думать, что именно его я видела в редакции «Огонька» несколько лет назад. Это было в день Победы, 9 мая, и в гости к нам пришли ветераны войны Свердловского района Москвы. Генерал, руководивший встречей, рассказывал о своих боевых друзьях, они улыбались чуть смущенно, чуть снисходительно. И вдруг я услышала — «… лейтенант Огонь…» Лейтенант Огонь! Я никогда его не видела, но помнила всю жизнь. О нем в 1942 году говорил весь Сталинградский фронт. Этот лейтенант, шестнадцатилетний долговязый мальчишка, обманув, как и многие в годы войны, свой военкомат, приписал себе два года и попал на Сталинградский фронт, на переправу через Волгу, простреливаемую с высокого берега без каких бы то ни было препятствий. Но переправа должна была существовать — по ней перевозили на восточный берег Волги раненых, оттуда переправляли оружие и продовольствие. И — злой и веселый, как черт, — владел переправой шестнадцатилетний лейтенант, получивший прозвище «Огонь». Он по многу раз переправлялся через Волгу, легендарный оттого, что его не брали ни пули, ни осколки, оттого, что уцелевали все, кто переправлялся вместе с ним, и оттого, что он поливал вражеский берег огнем из своего автомата да еще огнем злых острот, от которого на обстреливаемых катерах раздавались взрывы хохота…

«… Лейтенант Огонь…» — говорит генерал. Я собираюсь вскочить, как только генерал закончит, расспросить его о лейтенанте. Но генерал говорит:

— И вот он перед вами, легендарный лейтенант Огонь, ныне кандидат наук…

Всё плывет перед моими глазами, я тут же забываю фамилию, конечно, не вскакиваю, потому что вижу: встает высокий человек, скорее молодой, чем пожилой, рыжеватый с легкой проседью, говорит:

— К тому, что тут только что рассказал товарищ генерал, мне совершенно нечего добавить. Скорее я убавил бы кое-что, да вот генерал говорит — нельзя. Словом, я поздравляю всех вас с праздником Победы и прощаюсь: меня ждут студенты…

Он кивает нам дружески и уходит. Я словно приросла к месту — не отважилась бежать за ним, он ведь торопился. Я понимаю — это он, Огонь, он остался жив, он такой же, каким был на переправе — веселый и ироничный. Я только спросила бы — не его ли фамилия Жарков, я ведь не расслышала, не он ли автор «Песни Сталинградского фронта»? «Огонь» и «Жарков» — это так близко. Но он уже сел в машину, уехал… Да если это и не он — не беда, тот был таким же, и чем больше на свете таких лейтенантов, тем лучше жизнь — надежнее фронт и крепче мир…

Лето мы прожили в бывшем воронцовском имении с красивым названием Серебряные Пруды: зелёный оазис в степи, парк, девять, проточных прудов… И словно непрерывные грозы, глухие раскаты фронта. Сталинградский фронт изо всех сил сдерживал фашистов, они прорывались к станции Арчеда, к железнодорожному узлу Фролова, и был он от нас в 35 километрах.

На грузовиках стоявшего рядом эвакогоспиталя мы уехали в беспечный город Камышин, где не было светомаскировки, где в городском саду играл духовой оркестр и — уму непостижимо! — танцевали пары. Той же ночью на, Камышин обрушилась страшная бомбёжка…

И вот на поездах и на теплоходах мы едем далеко-далеко, туда, где не может быть войны, и 11 сентября 1942 года оказываемся на Алтае, в опустевшем (тоже опустевшем!) санатории Белокуриха.

Где только я не побывала в послевоенные годы — даже на другой стороне Алтайского хребта, в Монголии. Даже в другом полушарии — на Кубе. Только на мой Алтай, в Белокуриху любимую не удавалось попасть. А этот горный кряж, этот лесной край был так добр к нам и так красив, что забыть его нельзя, он скоро уже сорок лет все тянет к себе как магнитом, приглашает письмами юных краеведов. Нельзя больше откладывать. Вот соберусь — и поеду…

На Алтае наш артековский образ жизни окончательно устоялся. Хотя шатким его нельзя назвать даже в те недели и месяцы, когда мы были на колесах: все были заняты делом — работали для самих себя, чтобы никого не отвлекать. Работали и для фронта.

Вот схема военного артековского дня: подъем, гимнастика, линейка, завтрак, школа или работа, обед, у младших — абсолют, у старших — работа, ужин, свободное время, линейка, сон. Линейку и гимнастику даже в поезде пробовали проводить, в коридоре вагона, только не вышло — падали.

В 10–12 слов укладывается наш распорядок дня, но сколько всего за этой схемой!

Пытаюсь «вынуть» из прошлого несколько разных артековских дней. Теперь уже в деталях.

20 июня 1941, Крым, Артек

Просыпаюсь, словно из глубокого тумана вылезаю, на стене вижу в нарядной золоченой раме картину — реалистическое, тонко выписанное море безропотно размещает пенное кружево в ограниченности золотых рамок. Сквозь волны легких занавесей-«маркиз» пробивается розово-золотой свет, красивыми полосами ложится по потолку, по легкому пикейному одеялу. Застреваю взглядом на затейливой лепке потолка, позолоченного пропущенным сквозь кисею занавесы солнцем. Ой, нет, не может быть… И все-таки все правда. Да, это все со мной происходит. Только вот жить всегда во дворце — нет, не хотела бы. Встаю, бужу свою соседку, вожатую, приехавшую со мной, симферопольскую караимку Рузю. Она поворачивает ко мне сонное лицо, и я шарахаюсь в ужасе: что случилось с красавицей Рузей?! Лицо красное, опухло как подушка.

— Что с тобой?! — трагическим шепотом спрашиваю я.

— Москиты, — плаксиво говорит Рузя, — как я к ребятам выйду?!

— Куда уж тебе к ребятам, — говорит с соседней кровати Тася Пантюшкина, она еще красивее Рузи, тоненькая высокая татарочка с быстрыми движениями. — Я возьму твоих в свой отряд. Лежи, сейчас принесу мокрое полотенце. Послушай, однако, — окончательно просыпается Тася, — тебя москиты раньше не кусали, что ли?

— Кусали, — жалобно говорит Рузя, — но Нине хотелось дышать всю ночь крымским воздухом, и я открыла для нее окно.

Тася вскидывает на меня глаза:

— Ну, твое счастье, не понравилась ты москитам, а то на каком языке я с твоими ребятами разговаривала бы…

Мы выходим из комнаты в такую же просторную с мрамором и медными кранами туалетную. Я бы хорошенько поразглядывала всё тут, но Тася торопит:

— Скорее, моя дорогая, к горну надо быть на месте.

— К чему надо быть на месте?

Тася чистит зубы и повторяет что-то уже совсем непонятно.

Положив Рузе на щёки мокрое полотенце и пообещав ей всяческую помощь, выбегаем в утро, пахнущее морем, солнцем, лаврами, кипарисами, розами — в свежее, еще не жаркое, еще очень тихое крымское утро. Внезапно оно начинает звенеть — серебряно и протяжно.

— Гена горнит, — говорит Тася и поет вместе с серебряным звоном:

— Что это такое?

— Это артековская побудка, моя милая, — смеется Тася. — Правда, красиво?

— Удивительно!

— Ну, иди к ребятам и поторапливайся. Сегодня вы, конечно, всюду с непривычки будете опаздывать, и вообще вы почему-то все такие медлительные. Завтра все войдет в колею. Не огорчайся, это со всеми в первый день так. Не огорчайся, но в ритм попасть стара-а-айся, — поет Тася, и мы уходим к ребятам.

На гимнастику опаздываем, делать ее утренний комплекс не умеем — смотрим, учимся. Нам показывают специально, к концу мы уже все правильно повторяем, правильно поворачиваемся, я пока перевожу каждое слово.

На линейку тоже опаздываем, строясь, стараемся не шуметь, слушаем, как начальники штабов отрядов отдают рапорт:

— Товарищ старший вожатый, первый отряд в количестве сорока человек на утреннюю линейку построен! Опоздавших нет, больных нет! Рапорт сдан.

Они идут строго по линиям площадки, красиво поворачиваются, красиво отдают салют. Эстонские ребята вытягивают шеи, присматриваются — назавтра Володя Аас, по-эстонски обращаясь к ребятам и по-русски к дежурному вожатому, проведет все так же красиво и четко, для практики несколько раз отрапортовав мне.

— Рапорт принят! — браво чеканю и я.

Всё просто и славно, главное надо уметь быть свободным и быстрым.

Так с каждым днем мы все легче и проще будем входить в единый ритм артековского порядка.

На линейке нам сообщают программу дня. У кого-то экскурсии — в Ливадию, Алупку, Алушту, Никитский ботанический сад, мне это все тоже знакомо только по литературе и поэтому скорее хочется увидеть воочию, но пока нельзя оставить ребят… У других — занятия в детской технической станции, в кружке натуралистов… Доходит дело до нас: прогулка вдоль берега моря, в Нижний лагерь, после обеда — подготовка к самодеятельности. Володя Дорохин — вожатый — чуть вскидывает руку, и лагерь на одном дыхании, как бы одним звонким детским голосом говорит:

— Всем, всем, всем — доброе утро!

— Отставить! — командует Володя, — почему эстонские пионеры молчат?

Вот Володя! Он же знает — почему они молчат, они такого просто никогда не слышали.

Зато второй раз они уже не молчат, я слышу, как лихо они повторяют в лад с Артеком:

— Всем, всем, всем — доброе утро!

И возглас, эту артековскую речевку, еще Зиновием Соловьевым заведенную, слышат работающие на полях виноградари, слышат горы и море, и утро для всех в Артеке и вокруг него и в самом деле начинается такое доброе и такое ясное…

Завтрак на затененной тентами веранде дворца проходит быстро — и вот мы в сопровождении вожатой Тоси идем в Нижний лагерь. С Тосей нам хорошо, она всё знает, я пока перевожу, правда, несколько механически, потому что очень хочется послушать, как звенит прибрежной галькой море, хочется потрогать его ладонью, наглядеться на сине-зеленые, кажущиеся очень высокими — мы же таких не видели — горы… По дороге мы несколько раз дружно приветствуем встречных:

— Всем, всем, всем — доброе утро! — нам улыбаются, нас благодарят. Нам хорошо.

Из Нижнего в свой Суук-Су возвращаемся к обеду. Аппетит хорош, обед — вкусен, и абсолют вполне сгодился после прогулки. А после абсолюта, как я уже писала, репетиция эстонских песен для концерта, для открытия лагеря, назначенного на воскресенье, на 22 июня.

Вечером ребята просятся еще походить, посмотреть. Ходим по Сууксинскому парку, а им хочется к морю. Я уже знаю — вечером к морю нельзя, был недавно во время вечерней прогулки и в результате нарушения лагерного режима несчастный случай, и к морю их не веду. Потом узнаю — несколько человек, пользуясь внезапно наступившей темнотой и моей рассеянностью, уходят и, конечно, долго и испуганно блуждают в путанице узеньких параллельных морю тропинок. Хорошо хоть купаться не отважились… К вечерней линейке они успевают, и я слышу, как они вместе с Артеком говорят:

— Над Артеком ночь спускается, Артеку спать пора!

Всем, всем, всем спокойной ночи, и нам приятного сна…

Я провожаю их в палаты. Слышу, как они тихонько переговариваются о впечатлениях полного артековского дня:

— Для того, чтобы все узнать и посмотреть все вокруг, если мы будем жить по такому строгому режиму да все время под присмотром вожатых, нам не только месяца, а и года не хватит, — ворчит под одеялом Виктор Пальм. Он меня не видит и тяжело вздыхает, услышав мой голос:

— Обязательно хватит, и именно под присмотром вожатых.

Я желаю им спокойной ночи — она пока еще будет спокойной, эта ночь с 20 на 21 июня.

Брожу под их окошками, пока они не затихают, и иду к нашему торжественному дворцу с мыслями, точь-в-точь скалькированными с Виктора Пальма: я же, действительно, присматривая за ними все время, сама ничего не увижу и не узнаю… Вот сейчас — уже темно, идти в Гурзуф далеко, а мне туда так хочется, он ведь тоже пушкинский, этот Гурзуф-Юрзуф. Прихожу в свою комнату, там сидят вокруг печальной Рузи вожатые.

— Мы тебя ждём! — говорят они мне. — Пойдем гулять.

— В Гурзуф? — с надеждой спрашиваю я.

— Зачем же? В Гурзуф надо идти днем, когда там светло и многолюдно. Сейчас уже все спят, сейчас лучше в парк, к морю.

Мне делается не по себе: бедные ребята! Но вожатым же никто не запрещал. А у ребят еще впереди целый месяц. И мы гуляем по лунному парку, стоим на берегу, смотрим, как в черноте Черного моря дрожит лунная дорожка. Медленно подходит к половине моя последняя беззаботная ночь.

Мы, стараясь не шуметь и не смеяться по каждому поводу, возвращаемся через парк. Тут-то парни и дарят мне букет из цветов магнолии. Ахаю, охаю, упиваюсь запахом, благодарю. В комнате ставлю их в старинную вазу. Тася уже заготовила «монашки» — тлеющие ветки кипариса на окнах, чтобы москиты не нападали на Рузю, и говорит нам:

— Спите с приоткрытым окном, только хорошо бы потом, когда ветки погаснут, его закрыть. Кто-нибудь закроет?

— Конечно, я закрою, — говорит Рузя и засыпает беспробудно. И её снова кусают москиты…

Мцыри, июль 1941

— Вставай, вставай, вставай…

Горн спотыкается, обрывается, хрипит. Один из наших вожатых, баянист и горнист Гена в первый день войны ушел в действующую армию. Где он сейчас? Жив ли? Где мои друзья детства — Саша Кустов, Женя Паю? Где мои партнеры по танцам в нарвском клубе «Гармония», который мы панибратски называли «гармошкой»? Где друзья по Таллинскому Педагогиуму? По ЦК ЛКСМЭ? Что с мамой, с семьей?

Это первые утренние мысли. Дохожу до мамы — вскакиваю как ужаленная. Тяжело, невыносимо. Надо бы самой уйти на фронт, так было бы намного легче: как все. Но пока нельзя, пока даже такая неумеха, как я, нужна в Артеке, парни один за другим все ушли на фронт, девушки-крымчанки остались с родителями, нас четверо на триста ребят: Володя Дорохин — старшим вожатым, Тося, Толя и я — отрядные.

— Вставай, вставай, вставай, — это Боря Макалец, молдавский пионер, наконец управляется с горном. Пробовал горнить Володя, но при отсутствии слуха у него такое получалось! Тогда за дело взялась Тося — она и научила Борю.

Ребята сбегаются на традиционный круг дворянской усадьбы — мы живем под Москвой, в Мцыри — в бывшем имении бабушки Лермонтова — и уже привычно быстро строятся. Они повзрослели. Поняли: слезами конца войны не приблизишь. Надо терпеть, ждать. Позади у нас уже одна эвакуация — из Крыма сюда, в Подмосковье. Мы начали привыкать к дорожному хозяйству, к еде всухомятку и тепловатому чаю, к необходимости самим мыть посуду на коду поезда в больших цинковых продолговатых тазах. Некоторые старшие девочки, помогавшие дома по хозяйству, справлялись с нехитрым дорожным обиходом легко. Я заметила — наша Ланда как-то само собой оказалась командиром в хозяйственных делах, ей ведь уже 15 лет, у нее хорошо получалось, споро. Украинки Лена Гончаренко, Шура Костюченко, литовская девочка Гене Эрсловайте, из младших моя Этель работают на кухне. Так, значит, с хозяйством мы управляемся. Сами таскаем свои вещи, сотнями ручонок поднимаем и более тяжелые артековские грузы…

Будь ты проклят, Гитлер.

В Мцыри в первый день нас собирает старший вожатый:

— Мужайтесь, никаких расстроенных лиц перед детьми, если они увидят нашу озабоченность, беда: начнут тосковать и болеть. Наша задача, чтобы не слёг никто. Я сейчас пойду в соседний колхоз, предложу нашу помощь. Будьте готовы после обеда вести ребят в поле.

Мы подготовили их. Мы с эстонцами увидели колхоз в первый раз. Июль… Уборка еще не началась. Под Москвой стоит непривычная для нас тридцатиградусная жара, без ветерка, без морской свежести. Я уже с утра чувствую усталость и нездоровье. Конечно, Володя Дорохйн прав — это от грустных мыслей… Не сметь! Иду к ребятам, улыбаюсь:

— Доброе утро, скорее-скорее, не опаздывать на линейку.

Ничему не помогает мой нарочито энергичный голос. Не верят…

На утреннем солнышке за завтраком, в коллективе они вдруг веселеют. Даже шалят понемножку. Даже ворчат:

— Ой-ой, сейчас опять, наверное, нас на прополку, ну и жарко же будет!

Но собираются быстро и от работы никто не отказывается. Да здравствует Макаренко! Слежу, чтобы у всех были панамки на головах — как бы не перегрелись.

— Ребята, вы молодцы, — говорю им, — вы такие маленькие и уже помогаете фронту. Если почувствуете усталость, отдыхайте, и снова за дело. Представляете, как важно прополоть все поле?

Молчат. Нет, наверное, пока еще не совсем представляют. Полоть надо руками, а руки у них уже потрескались, в царапинах, ногти зазеленели от травы и пообломались. Утыкиваюсь вместе с ними в борозду. Мне, взрослой, привычной к работе в поле, и то трудновато, а им каково? То ли от пота, то ли от жалости щиплет глаза. Оглядываюсь — среди огромного поля, как грибки, белеют панамки — почти все 300 ребят работают в бороздах. Изредка взглядываем на солнце. Время от времени распрямляюсь, смотрю — где мои эстонцы? Сейчас все перепуталось, отныне все литовцы, молдаване, русские — все наши. Дети войны. Никто не отдыхает, чистых борозд все больше, мальчики таскают на край поля тяжелые охапки выполотой травы.

Небольшой отдых в тени кустов, и снова — полем. Хорошая работа, устаешь здорово, от этого приходит чувство удовлетворения — хоть что-то да сделано. Если мы все так — взрослые и дети — будем работать, понимая, как нужна и важна наша работа, так ведь одолеем же…

За спиной у меня Ада и Эллен, оказывается. Ого, да они меня сейчас догонят. Но и торопиться нельзя — устанут.

И вдруг слышу — Ада и Эллен слабенькими голосишками, совсем не такими, как до войны, мурлычут:

И в других бороздах поют — по-украински, по-молдавски.

Наклоняюсь все ниже и ниже, чтобы ребята не видели, как на меня действует их пение. Но теперь это уже какие-то другие слезы: раз поют, ведь и вправду же одолеем!

Наконец Володя Дорохин командует отбой! Мы оглядываем хорошо прополотый большой участок колхозного поля, уходим обедать. В абсолют все спят так, что артиллерией не разбудишь. После обеда старшие опять идут на поле. Мы, вожатые, разрываемся на части между теми, кто ушел в поле, и теми, кто остался. Создаем свою прачечную бригаду: на прополке всё страшно пачкается, стирки много, обслуживающего персонала практически нет и быть не может: отныне все работают на Победу.

Теперь наши дети сами убирают свои палаты: подметают, моют полы. Сами моют посуду. Сами стирают — для себя и для младших. Работают в колхозе. Отныне и до конца войны у них не будет свободного времени. И все меньше слез и плохого настроения. Все лучше аппетит и сон. Они уже — не дети войны. Они — дети на войне. И на войне — как на войне: будем, каждый своим оружием, воевать.

После прополки идем купаться на Чертово озеро или, кажется, Чертово око оно называется — круглый пруд с черной водой. Я ещё не умею плавать, поэтому очень боюсь за ребят. Да и есть чего бояться: Володя Николаев связывает два шеста, привязывает к ним длинную веревку с камнем на конце — дна не достать. Умоляю — не уплывать от берега. Слушаются! Война… После купанья вылезают отдохнувшие, посвежевшие. Причесываются, натягивают прополосканные в Чертовом озере же и быстро высохшие на горячем солнце белые артековские курточки, повязывают галстуки — всё сами, без напоминаний. И — о жизнь! — я вижу, как девочки прыгают через веревочку, а мальчишки устроили что-то вроде футбола. Дети начали привыкать к войне.

Ужин, прогулка в парке, разговоры о том, что здесь вечера почти как в Эстонии — светлые, но гораздо теплее. Боря Макалец собирает всех на вечернюю линейку, мы принимаем рапорты — кто где сколько работал, и Тося командует:

— Ребята! И-и:

Тихий Дон. Всё ещё лето 1941

Из Мцыри через Москву мы уехали на юго-восток, сначала в Сталинград, потом в донскую станицу Нижне-Чирскую. Руководство Артека совместно с ЦК ВЛКСМ и Курортно-санаторным управлением выбрало это красивое, уютное место вот почему: отсюда было близко к южному берегу Крыма, к Артеку — мы ведь собирались вернуться туда после Победы. Тон в отряде задавали Иван Заводчиков, Арвед Паэорг, Игорь Сталевский и Юра Кулешов. Ретроспективно можно сказать, что я, в какой-то мере попустительствуя им, «ходила по тонкому льду»: они были до такой степени изобретательны на шалости, что представляли бы для меня грозную опасность, если бы их выходки нё были веселыми и не развлекали ребят, никого не обижая.

На фоне общей серьезности они представляли собой несколько легкомысленную четверку. Благовоспитанные девочки и из моего, и из других отрядов их осуждали. Мои коллеги-вожатые, с одной стороны, сочувствуя мне (ай-яй, какие трудные мальчишки), с другой стороны, порицали меня: нельзя, мол, их распускать.

Как найти тонкую грань между допустимыми и недопустимыми шалостями? Мне кажется, что эта сложная педагогическая проблема решается в известных обстоятельствах просто — если шалости никому не причиняют зла, почему же не разрешить детям быть детьми?

Если я чувствовала, что они начинают перехватывать «через край», напоминала:

— Ну что же вы, война ведь идёт…

Они опоминались сразу. Вечером в такие дни я находила на своем окошке букетик степных сиреневых бессмертников — это означало, что какой-то из наиболее провинившихся сорвиголов извинялся в галантной форме, не обнаруживая себя, но вину свою признавая.

На педсоветах по поводу моих взаимоотношений с пресловутой четверкой коллеги неодобрительно покачивали головами, но все же нашаливших из других отрядов направляли «на исправление» в наш отряд: это было нечто вроде букетика иммортелей со стороны педсовета, так мне теперь кажется.

Время подтвердило мою правоту. Судьбы этих ребят складывались по-разному. У Арведа Паэорга жизнь оказалась пестрой, со срывами и взлетами, но он выстоял и преодолел все срывы, живёт в Таллине, работает художником-оформителем на производстве. Игорь Сталевский работает в Ростовской области, в совхозе. Юра Кулешов и Ваня Заводчиков стали учеными в сфере самой современной техники.

В те летние дни 1941 года определилось мое место в Артеке, я начала утверждаться в своих педагогических позициях. Сложились, как и у каждого пионервожатого, педагога, воспитателя, индивидуальные отношения с ребятами, они переходили из отряда в отряд, их доминантой было доверие и доброжелательность.

… Раннее утро. Просыпаюсь с помощью «внутреннего будильника» в своей крохотной комнатке — только койка и табурет у изголовья умещаются, а мне больше ничего и не надо. Выглядываю в окошко. Сквозь кроны яблонь и груш пробиваются первые лучи степного рассвета. Над Доном поднимается утренний парок. Острая мысль — как было бы здесь спокойно и дивно хорошо, если бы не война опять, как и каждое утро при пробуждении, пронзает меня. И исчезает, вытесненная мыслями о предстоящих утренних делах. Я сегодня дежурю по лагерю. Это значит, что сейчас же надо встать, поглядеть, проснулся ли мой отряд — он дежурит вместе со мной. Мальчишкам пора на кухню — нарубить дров, растопить плиту. Слышу — они встают, выходим вместе. Из другой дачки появляются умытые, в белых артековских блузках и шортах девочки. Блузки и шорты стираются в мягкой донской водичке каждый вечер, их у ребят по две смены. Галстуки каждый же вечер накручиваются на никёлированную спинку кровати — кто-то изобрел прекрасный простой способ держать их постоянно разглаженными. Как только мы осели на Дону, ребята стали прямо-таки щеголями, и щегольство чистоты и аккуратности стало артековской модой на все оставшиеся годы. Мода эта идет от Тоси: ее белая блуза и галстук служат всем нам образцом. Девочки всё же украшаются деталями вроде как-то по-особому заплетенных кос, по-спортивному подвернутых шортов, платочками в кармашках. В таком виде девочки моего отряда шествуют на кухню — в помощь постоянной кухонной бригаде. Эта бригада уже на месте — под руководством трёх-четырёх оставшихся нам в наследие от дома отдыха женщин — отличных поварих и официанток — дежурные ребята режут хлеб, крошат овощи, накрывают столы. Здесь все в порядке. Возвращаюсь из столовой в лагерь, бужу Борю Макальца — семь часов, пора!

— Вставай, вставай, вставай! — сигналит Боря. Лагерь просыпается, на каждое из дальнейших действий отведены считанные минуты: надо накрыть кровати, да так, чтоб комар носу не подточил. После завтрака я с санитарной бригадой пойду проверять и буду придираться — опрятные кровати и чистота в комнатах входит в общелагерное соревнование, от каждодневного порядка зависит первое место отряда; надо успеть на площадку для утренней гимнастики, после которой сразу же будет линейка, рапорты, старший вожатый распределит отряды на работу; хорошо подтянутым строем и лучше, если с песней, надо поотрядно, без толкотни вовремя войти в столовую.

В степи началась уборка хлеба, в пойменных садах и на бахчах надо убирать фрукты, виноград, арбузы. Старшие отряды — первый и второй — пойдут в поле, мой третий и следующий за ним по возрасту четвертый — в сад. Сегодня колхоз попросил в поле побольше ребят, старший вожатый сообщает об этом и командует:

— Добровольцы, вперёд!

Добровольцы могут быть, естественно, только из моего дежурного отряда, и тут происходит минутная заминка — кому же хочется добровольно идти в поле, если там — одно зерно, а тут в садах — яблоки, груши, сливы и, главное, виноград! Я шепчу «мушкетерам»:

— Между прочим, не мешало бы…

— Ещё чего, — шёпотом же отзывается Арвед Паэорг, или «Спец», прозвище идет оттого, что Арвед, если нужно кого-то похвалить, восклицает: «Спец!»

— Ох, не хочется, — признается Юра и хитрит: — да и дежурить ведь надо…

— Мало чего не хочется, — шипит Игорь, я так и знала, что поддержка придет с этой стороны.

— Третий отряд?.. — вопросительно обращается к нам старший вожатый.

— Ох и лодыри, ну и лодыри, — шепчу я.

Четверка выходит вперед, за ними остальные мальчишки и девочки тоже.

— Стоп, стоп, — уже возражаю я, — а кто дежурить будет?

Оставляем нескольких человек для дежурства, остальные пойдут в поле.

— Мо-лод-цы! — одобрительно скандирует лагерь.

После завтрака с общелагерной санитарной бригадой иду проверять палаты и за плохо прибранные кровати в тетрадке, в сложной сетке ежедневных оценок пытаюсь кое-кому их снизить. Дежурные по палатам мечут гневные взгляды — не на меня, на дежурного вожатого нельзя, не на виновников — с виновниками разговор будет потом, — а на проверяющих пионеров-санитаров.

— Несправедливо! За свой отряд болеете, оценки занижаете! — несутся обвинения. Мы, как представители арбитража, ведем себя непреклонно и ни в какие пререкания не вступаем — это ниже нашего достоинства. Но на коварство присутствующих, которые кидаются с запозданием поправлять косо лежащие одеяла, как бы не обращаем внимания — лишь бы все было в порядке, а сумма оценок в течение дня пять раз успеет измениться.

Потом провожаю ребят на работу и, если уж на поле едет с ними старший вожатый, мне туда ехать незачем, продолжаю надзор за порядком в лагере — на кухне, где моют посуду и где пробиваются первые признаки обеда; в прачечной, где нагревает воду наша прославленная, никаких трудностей не боящаяся, всеми глубоко уважаемая прачечная бригада — от нее зависят наше здоровье и чистота и, следовательно, красота. На оставшиеся два часа топаем с поредевшим отрядом в соседнюю станицу Суворовскую — рыть картофелехранилище. Рыть легко, грунт сухой и сыпучий, мы работаем быстро, и Сергей Иванович — председатель колхоза и участник гражданской войны, не попавший на эту войну потому, что еще на той потерял руку, и глубоко переживающий свое неучастие — хвалит нас.

— Тебя как зовут, девочка? Ну, тебя, которая постарше и без формы, — спрашивает он.

Я соображаю, что вопрос относится ко мне, и с чувством оскорбленного достоинства поясняю:

— Я не девочка, а пионервожатая, прошу обращаться ко мне на «вы». (Откровенноговоря, мне приятно, что Сергей Иванович, с первого дня войны надевший и ни в какую погоду не снимавший за участие в революции полученный боевой орден Красного Знамени, говорит мне «ты», но не при ребятах же!)

— Ох, извините, понимаю, — торопится Сергей Иванович, — так я хочу спросить — не придете ли вы к нам и завтра поработать?

— Придём!

К обеду на сладкое поданы рассыпающиеся алые куски арбузов, выданных подсобным хозяйством бывшего дома отдыха лагерю в награду за хорошую работу наших ребят на бахче. Как, теперь у нас в чести тот самый, нелюбимый в мирное время абсолют, он стал абсолютно тихим часом! Сон после работы сладок и необходим. Я во время абсолюта иду купаться — ребята научили меня плавать, и я уже перемахиваю туда и обратно неширокий в этом месте Дон. Ребята купаются после абсолюта. Теперь я по собственному опыту знаю, что это неопасно, и особых строгостей не придерживаюсь. Поглядывая на них, я думаю о том, что они несмотря на войну хорошо развиваются — загорелые, мускулистые от работы. И от работы же — увереннее в себе. Только у некоторых от злоупотребления сладчайшим донским виноградом появляются аллергические пузыри. Но не запретишь же… Потом, в следующую за этим летом трудную зиму, донской виноград поможет ребятам не болеть. Виноград доставляется к нам в столовую в огромных плетеных корзинах — самый спелый, тот, что именно из-за спелости не дойдет до госпиталей, до уходящих на фронт эшелонов с бойцами…

После обеда мы снова идем в Суворовскую, пойдем туда и завтра, и послезавтра, пока не выкопаем всех нужных станичному хозяйству овощехранилищ. Некоторые занимаются отрядной работой: читают, репетируют самодеятельность, занимаются спортом — 3-го августа мы проведем то, чего не удалось сделать в Крыму: откроем летний артековский сезон 1941 года. Будет торжественная линейка, будет костер и концерт самодеятельности у костра. Отнюдь не только песни и пляски, у нас в Артеке о таком простеньком концерте судят пренебрежительно: «Два притопа, три прихлопа!» Гене Гружите и Марите Растекайте, будущая заслуженная артистка Литовской ССР, прекрасно на русском языке разыграют несколько литовских народных шуток-комедий, Оля Брейтман и Яша Бергер из белорусской группы будут читать стихи Маяковского, Маршака, Веры Инбер с таким мастерством, что впоследствии их одобрят профессиональные чтецы, в большом количестве будет представлена спортивная гимнастика и даже акробатика, Виктор Пальм покажет своего «дрессированного зверя», который будет в дальнейшем превращаться из лошади в верблюда и ещё в кого-то, не имеющего названия, и по команде Виктора показывать разные «волшебные» номера вроде производства метлы из зубной щетки, а также плясать — то на четырех, то на шести ногах в подозрительно знакомых ботинках. Но ботинки — ботинками, а зверь такой смешной, что мы в него верим и хохочем.

Мы, вожатые, стараемся научить ребят всему, что сами умеем, и главное, помочь им показать лагерю то, чему они научились в своих школах. Без скидки на возраст, на войну теперь могу сказать: самодеятельность в Артеке была по-настоящему художественной. Эстонские ребята тоже были на высоте, о чём речь пойдёт дальше.

Репетиции идут и после ужина, до самой вечерней линейки. Я обнаруживаю у себя на окне букетик из спелых колосьев и жестких степных васильков, а также горсть терпких, напоминающих северную черемуху терновых ягод: значит «лодыри» вернулись, наработавшиеся, загорелые и запыленные, и все осознавшие.

Вечерняя линейка заканчивается традиционным:

— Над Доном ночь спускается, Артеку спать пора…

Заканчивая дежурство, хожу по всем отрядам, по всем дачам — смотрю, как они умываются, тщательно готовят к утру свои нехитрые костюмчики и галстуки, как бережно научились обращаться с мылом и полотенцами. Существенные (существеннейшие!) мелочи — умение бережно обойтись малым. Без этого натерпишься беды на войне, будь ты хоть и в глубоком — пока еще — тылу…

Над степью восходит луна. Развожу по постам ночных дежурных, слежу, чтобы они потеплее оделись — ночью могут озябнуть. Они будут меняться каждые два часа. В дежурствах — двойной смысл: и в лагере порядок, и ребята привыкают к ответственности за этот порядок в своем доме. Дежурства не вызывали ни в ком досады, и мало кто засыпал на посту; при введении начальник и старший вожатый произнесли веские слова, дежурство проходили все, на посту чувствовали себя ответственными за всё и за всех. Позднее, в Сталинграде, я однажды услышала, как, перефразировав известную песню пограничников предвоенных лет: «А я не сплю в дозоре на границе, чтоб мирным сном спала моя Москва», молдавская девочка Женя Чебанова мурлыкала сама себе:

В полночь вместе со старшим вожатым проверяем посты, смотрим, как меняется наш бравый караул. Дежурят старшие, Володин первый отряд. В ту ночь я услыхала от ребят впервые:

— Спокойной ночи, Володя, спокойной ночи, Нина. Идите спать, все будет в порядке, если понадобится — позовём…

— Спокойной ночи, ребята!

— Не без покровительственных ноток отпустили нас, заметила? — говорит Володя, когда мы отходим от ребят. — Взрослеют.

Это было время полной отдачи сил. Мы, вожатые, вставали в шесть утра — за два часа до подъема надо было успеть привести в порядок свою комнату и скудный, тем более нуждающийся в порядке гардероб. И надо было подумать о том, чтобы наступивший день был добрым и интересным для ребят. Потому что до конца этого дня, до двенадцати часов вечера, думать будет уже некогда.

Начало и конец июля 1941 года были для нас непохожими — если в начале мы поддавались тревоге и тоске, то в конце у нас складывался коллектив и создалась первоначальная модель нашей жизни, девизом которой молчаливо и единогласно было принято мужество.

Складывался коллектив… Сам собой? Нет, так не бывает. Много лет спустя после войны я спросила Гурия Григорьевича Ястребова:

— Что было для вас образцом устройства нашего безупречно работавшего коллектива? Может быть, макаренковская коммуна?

— Нет, — ответил он. — У Макаренко были ведь беспризорники. У нас — лучшие в стране пионеры. Откровенно говоря, я и сам не очень-то хорошо представлял себе вначале механизм будущего военного Артека. Всегда помнил о трех китах: порядок, труд, интернациональная дружба.

Чувства товарищества и интернациональной дружбы нам хватило на долгий, проверенный четырьмя десятками лет, срок: с первых дней нашей встречи до сегодня. У нас бывают традиционные сборы, ради участия в которых наши бывшие дети, оставив своих внуков на попечение родителей, пересекают страну из конца в конец. Бывает, мы просто ездим в гости друг к другу. В один осенний день, когда Тося покинула солнечные края Одессы и приехала в Таллин навестить меня и, естественно, ребят, мы стали вспоминать, как мы воспитывали в ребятах чувство интернациональной дружбы: И было у нас обеих одинаковое впечатление о взаимоотношениях детей разных национальностей в Артеке: что детям от природы свойственно чувство интернационализма. В смене, которая началась 18–19 июня и длилась четыре военных года, были русские, евреи, эстонцы, литовцы, латыши, украинцы, белорусы, молдаване, одна немка из Киева и общий любимец всего коллектива казах Алеша Култыгаев. Вспоминая множество наших сложностей, мы перебирали разные бытовые, организационные, дорожные проблемы, ссоры между детьми и причины их — и не могли вспомнить ни одного конфликта, который произошел бы на национальной почве. Возможно, интернациональный тон задавали дети из РСФСР, Белоруссии и Украины — воспитанные в пионерском духе конца тридцатых годов, они были органически настолько далеки от национализма, что им просто не приходило в голову спрашивать — кто какой национальности, не говоря уже о том, чтобы какую-то одну национальность считать «хуже» другой. У этих ребят было прямо противоположное национализму отношение к своим новым друзьям из других республик: необычайная любознательность — а что представляет собой их культура, язык, об чаи? Если белорусы плясали свою знаменитую «лявониху», то на белорусском языке подпевали им все, слова зажигательных молдавских песен мы помним до сих пор и поём на своих встречах, и большинство русских, украинских и белорусских ребят запомнили несколько десятков обиходных эстонских слов.

Разумеется, общим для лагеря языком был русский, и эстонские ребята не были замкнуты в своем отдельном отряде, а в соответствии с возрастом распределены по всем отрядам. Но когда наступали праздники, а праздники государственные и школьные мы устраивали для ребят обязательно, стараясь почаще радовать их — традицией этик праздников были концерты, на которых каждый из ребят показывал свое национальное искусство. Мы поддерживали в них память о родных песнях и танцах, создавали возможность чтения на родном языке — в частности, для эстонских ребят через эвакуированный в Москву ЦК ЛКСМЭ, вьшисывались эстонские молодежные газеты. Каждый своеобразный, понравившийся концертный номер встречался взрывом коллективного одобрения и в дальнейшем исполнялся всеми. Все четыре военные года Артек жил одной семьей, с общими радостями и огорчениями, с общими интересами, с общим настроем доброжелательности друг к другу. Вожатым в общем процессе воспитательной работы ни разу не пришлось специально выделять проблему интернациональном дружбы — она была естественным состоянием и естественным способом общения детей друг с другом.

Вот так и получилось, что коллектив из трехсот детей под руководством двух взрослых — начальника лагеря и врача — и четырех молодых, комсомольского возраста, людей не только целым и невредимым выбирался из прифронтовых районов, но мог организовать жизнь и воспитательную работу так, что стал как бы маленькой моделью общества, объединенного общей идеей, общими интересами, общим трудом и стремлением к знаниям. Общаясь между собой на одном языке, этот интернациональный детский коллектив сумел сохранить свои национальные языки и народные обычаи, создать в своей среде то, что мы называем взаимопроникновением культур. И дружбу, начавшуюся в четыре суровых военных года, смог сохранить на всю жизнь, несмотря на расстояния и различие профессий. Вот повод для серьезных размышлений, для обстоятельных социологических исследований!

Зимний день в Сталинграде

Однажды осенью 1941 года в нескольких дневниках появилась запись в таком духе: «У эстонской группы сегодня печальный день — Нина ушла на фронт».

На фронт я ещё не ушла — мы с Тосей отправились на оборонные работы под Сталинградом. Линия фронта продвигалась на восток. С моими эстонскими детьми было все в порядке — они уже говорили по-русски, были здоровы, свободно чувствовали себя в артековском коллективе… Поработав месяц на противотанковых рвах, побывав под бомбежками, я решила — наступило время, когда мне можно оставить ребят… Добралась до Сталинграда, пошла в военкомат. А перед отъездом в Артек в Таллине я успела поменять паспорт, но — не успела прописать. Отсутствие прописки, что означало нарушение паспортного режима в условиях военного времени, доставило мне не так уж мало огорчений… Словом, на передовую я не попала. Некоторое время промыкалась во втором эшелоне одной из воинских частей Сталинградского фронта. От обиды на собственный паспорт, да еще оттого, что во втором эшелоне людей всегда томит бесцельность и безделье, я заболела и с высокой температурой попала в Сталинграде в больницу — да не в госпиталь, а в обычное инфекционное отделение. В тот же день выяснилось, что никакого инфекционного заболевания у меня нет, но карантинный срок было положено отбыть. Что тут говорить — воительницы из меня не получилось. Отделение наше было строгое, ходить по больнице не разрешалось, ночные бомбежки были пока еще пробные и короткие, наша палата к ним быстро привыкла, и в бомбоубежище мы не ходили, днем я читала да подолгу стояла у окна. И вот так стою однажды и вижу: в белых шапках и чёрных бушлатиках идут… мои дети! Я подумала, что это они меня каким-то чудом разыскали. Но нет, они пришли навестить заболевшую московскую пионерку Шуру Батыгину. Она оказалась в той же больнице на другом этаже. Ну, удивления и радости было с обеих сторон предостаточно. Но и неловко было мне перед ребятами: вместо фронтовых подвигов — инфекционная палата… Уехав с наступлением холодов из Нижне-Чирской благодати в Сталинград, ребята оказались в нелегких условиях не столь уж далекого от фронта города. Со мной ребята поступили решительно и оперативно. Пока я отбывала в больнице карантин, Ланда сразу же рассказала о моих неудачах вожатым и начальству, и я глазом моргнуть не успела, как оказалась снова на своем рабочем месте — вожатой родного третьего отряда.

Естественно, коллеги меня расспрашивали что да как, я мрачно отмалчивалась: не жаловаться же на паспорт. И было бы мне вовсе плохо, если бы не ребята. Чувство такта ли в них было; сочувствие ли, или просто детское желание удержать меня при себе — кто это теперь помнит? Несколько лет назад я попробовала расспросить Ланду, как все произошло с моим возвращением в Артек. Очень разговорчивая, просто по-матерински нежная со мной, Ланда вдруг отрезала коротко: «Так надо было, и все тут. Да я и сама не помню». Как всегда, Ланда была права, что проку теперь после драки кулаками махать?

Надо было предстать перед детьми без воинской славы, даже без воинского поражения — просто вернуться ни с чем. «Зажать в кулак!» — говорю себе. А что зажимать в кулак? Самолюбие? Нереализованное желание помочь стране в трудную минуту? Неудачливость? Сама не знаю что. Все вместе. Зажать в кулак и терпеть…

Вернувшись, я застала лагерь не в такой хорошей форме, как было у нас на Дону. Город был суровым, темным по вечерам из-за светомаскировки. Клубы, театры, некоторые больницы и школы были превращены в госпитали. Зима наступила недоброй, ветреной, морозной. Поздно рассветало, рано темнело. На широких молчаливых улицах и днем зги было не видать — так мело. Артек жил на четвертом этаже большой школы на Кронштадтской улице, на других этажах размещались детские дома. Ланда сложными путями обзавелась швейной машинкой и под руководством Тоси вместе со старшими девочками обеспечивала лагерь теплой одеждой, переделывая и подгоняя то, что мы получали. Вот тогда и были получены бушлаты, зимние шапки и валенки. Таким же образом были экипированы и вожатые, тоже оказавшиеся без зимней одежды.

Руководство Артека, недовольное моим побегом на войну, относилось ко мне сдержанно. Ребята явно жалели, но виду не показывали. Я боролась между желанием остаться с ними и снова идти в военкомат — доказывать, что дело не в прописке, а в человеке и что я не на курорт прошусь: обычные речи в военкомате… Никому, даже Ланде ничего не сказав, все-таки сходила в военкомат, все рассказала про паспорт усталому немолодому капитану.

— Ясно. Ясно. Да-да, — монотонно повторял капитан, — пес с ним, с паспортом. Вы ведь в Иловле стояли с вашей частью? Ну, я всё знаю — это по просьбе Артека я отчислял вас из воинской части. Идите в Артек, работайте. Детей надо сохранить — после войны им заменить тех, кто не вернется. Всё.

Ушла. Домой плелась вяло. На крылечке нашей школы стояла Сальме Кару — милая добрая девочка, общая любимица всех отрядов, всего лагеря.

— Хорошо, что вы пришли, — сказала она мне, — я вас давно жду. Вы больше не уйдете от нас?

— Не уйду.

Теперь, когда прошло так много лет и у нас спрашивают — как это мы смогли сохранить негаснущую привязанность друг к другу, мы в ответ говорим о самом главном:

— Нас сроднили годы войны и традиции артековской дружбы. Это очень верно. Иными словами, мы вместе пережили много хорошего и светлого, а также много трудного. Понимать ребят нам, взрослым, было не только надо, но и вполне доступно. А вот почему они, дети, так безмолвно и доброжелательно понимали нас, я ничем другим не могу объяснить, кроме того, что дети вообще хорошие люди, а наши дети были в особенности хорошими.

Да, мой побег на войну коллегами не был одобрен. И, наверное, они были правы — каждый взрослый, да еще пусть с небольшим, но ведь артековским же опытом, был лагерю нужен позарез. Все они устали от тревог и забот. Володю и Толю в глубине души, конечно, возмущало — как это я, особа слабого пола, ушла первой. Думаю, что по поводу моего малохольного поступка они злорадствовали.

Володя, как только я вернулась, сказал:

— Здравствуй. Ну, держись теперь, голубушка. Завтра твое дежурство.

— Чем лагерь теперь занимается?

— Помогаем фронту. Учимся понемногу. Шефствуем над госпиталями.

Я не стала дальше расспрашивать, как это делается. Понадеялась на ребят.

Утром вышла на линейку, приняла рапорты. Володя, как само собой разумеющееся, говоря о заданиях на день, сказал:

— Собирать посуду для госпиталей у населения пойдут звенья в обычном порядке. Дежурный вожатый, если останется время, тоже примет участие. Паэоргу, Заводчикову, Сталевскому, Кулешову за ночные разговоры — наряд вне очереди: мыть коридоры. Лагерь, дружно:

— Всем, всем, всем доброе утро!

Бедные мои сорвиголовы, наверное, этой ночью они обо мне вели разговоры. Проходя мимо меня, Юра и Игорь задерживаются, Игорь молчит, а Юра, всегда старавшийся весело отлынить от работы, говорит спокойно:

— Ну и что — мыть коридоры, раз-два и готово.

Я стою, смотрю: быстро набирают воду в ведра, орудуют щетками и тряпками. Надо полагать, не раз им в мое отсутствие приходилось мыть коридоры — вот плоды моего попустительства… Неужели надо было только требовать и требовать, неужели, действительно, только строгость — самый действенный метод воспитания?!

Игорь, не отрываясь от щетки, рассказывает, будто на мои мысли отвечает:

— Без вас мы из одного отряда в другой переходили. Разбаловались, конечно, и по правде говоря, не слушались. Вожатые с нами натерпелись. Наряды да наряды вне очереди…

— Подумаешь, изобретение — наказание трудом, — ворчит многознающий Юра.

— Труд, как известно, из обезьяны человека сделал, — говорит проходивший мимо Володя. — Товарищ дежурный вожатый, вы не забыли проверить санитарное состояние палат? — это мне так официально.

Ухожу проверять санитарное состояние. Плоховато здесь с ним: ребята спят на полу, на гимнастических матах и матрасах: в школах, как известно, кроватей не бывает. Постельное белье не первой свежести. Маты на день сворачиваются и превращаются в сиденья. Ребята сидят на них, знающие русский язык занимаются по учебникам, эстонцы старших классов по памяти пересказывают кое-что младшим. Пол подметен плохо.

— Пол надо подмести заново, — говорю я, — и щетку надо смочить, чтобы без пыли.

Вскакивают Шура Костюченко и Софа Дыган:

— Мы сейчас, только у нас здесь щеток мало, мы веником, мы сейчас смочим.

Ухожу из палаты своего отряда молча, иду в другие. Там почаще, поуютней. Я не обвиняю коллег — пм при этой ситуации впору было управиться со своими. И все-таки ужасно больно за мой отряд. Впервые в полную силу приходит в голову беспощадная мысль — как же я могла их оставить?! Я же люблю их… Эта мысль мучает меня каждый день до тех пор, пока время все не расставляет по местам.

Когда все дела по дежурству сделаны, решаю навести нужные справки у украинской девочки из моего отряда Шуры Костюченко. С ней мне всегда было хорошо и легко, и она так рада моему возвращению, что все время смотрит на меня преданными голубыми глазами.

— Шура, а как вы помогаете франту?

— Собираем посуду для госпиталей. Вот сейчас распределим ребят по улицам, нам отведены улицы в Татарской слободе, и пойдём.

Мои эстонцы помалкивают, вроде бы все идет как всегда. Я немножко обижаюсь на них, я в этот момент на весь свет обижаюсь, и в первую очередь на саму себя. Но много лет спустя читаю в дневниках коротенько и выразительно: «ура, сегодня Нина насовсем вернулась». Вот, оказывается, как было просто.

Вместе с Шурой расписываем улицы — названия мне незнакомы, расположение неизвестно, иду следом за Шурой, Софой и Салме. Доходим до окраины, я вдруг останавливаюсь у последнего четырехэтажного дома, спрашиваю:

— Сюда уже заходили?

— Нет, — отвечают ребята, — дом какой-то такой, что мы не осмелились.

Идём в дом, входим в первую квартиру. Дверь открывает молодая женщина с бледным тонким лицом в красивом платье.

— Что вы, ребята?

— Мы помогаем госпиталям, собираем посуду.

Женщина кидается к круглому столу, протягивает нам большую хрустальную вазу.

— Но ведь это для госпиталей, наверное, не годится? — сомнением говорю я.

— Нет, не годится, — подтверждают ребята.

— А что нужно, девочки, вы только скажите, — торопливо и горестно говорит женщина, — я совсем уезжаю и хочу чем-нибудь помочь городу, я ведь родилась здесь…

— Нам нужны тарелки, миски, ложки, ножи и вилки, — тихо говорит Шура.

Женщина складывает все, что ей попадается под руку, одна из наших корзин полна, благодарим и отсылаем Софу и Салме на приемный пункт.

Дальше идут улицы Татарской слободы, и там все проще — в нашу вторую корзину укладываются пиалы и миски, ложки и снова — пиалы и миски. Скоро и мы с Шурой уходим на приемный пункт — в госпиталь водников.

— Артек шефствует над этим госпиталем, вечером пойдем к ним в третью палату с самодеятельностью, — рассказывает Шура.

К обеду возвращаемся. После обеда кухонная бригада с девочками из моего дежурного отряда моют посуду. Абсолют проходит неспокойно — кое-кто спит, большинство читают, здесь в школе есть небольшая библиотека; многие переговариваются тихонько. Спрашиваю с оттенком строгости в голосе:

— Это почему же вы не спите?

— Не спится, — отвечают дети со вздохом, — да от нас этого теперь и не требуют.

Киваю, выхожу и, прежде чем войти в следующий класс, долго стою в коридоре, отхожу от этого «не спится»…

После ужина ребята выходят на улицу — кто с лыжами-самоделками (успели же из чего-то сделать мальчишки!), кто просто поиграть в снежки. У Володи Николаева привязан к валенку один заржавленный конек. Из игры ничего не выходит — снег здесь сухой, мелкий, в снежки не лепится. Гуляем просто так, что всегда само по себе скучно, да ветрено и темнеет скоро — уходим домой собираться на концерт в госпиталь. Ребята берут с собой костюмы — они творчески переработаны из их же довоенных платьишек. Ребята привычно идут к дежурному врачу, их встречают как добрых друзей, дают короткие белые куртки, и дети входят в палату. Я цепенею от белизны — белье, бинты, гипс, бледные лица, закрытые глаза. У каждой койки — костыли… Война опять подступила ко мне с вопросом: а что же ты?.. Не будет мне покоя до ее конца. Да, по правде говоря, и сейчас нет покоя — из моего поколения уцелели немногие, и если не те, кто вернулся с войны, так сама себя спрашиваю — по какому праву уцелела?

Врач говорит тем нарочито бодрым медицинским голосом, с которым врачи обычно входят в палаты с тяжело больными:

— Товарищи, к нам в гости пришли пионеры эвакуированного в Сталинград Артека, сейчас они покажут вам свою самодеятельность!

Раненые с трудом поворачиваются на койках. Некоторые садятся, некоторые просто не открывают глаз.

Ах, как же хорошо поёт свою «Марицу» Миша Цуркану! Как заливается колокольчиком Эллен Айа: «Mullu mina muidu…»

С каким настроением Яша Бергер читает: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!..» Наши гимнасты даже маленькую пирамиду устраивают на ограниченном пространстве госпитальной палаты. И снова Алёша Диброва берет баян, аккомпанирует Аде Салу. Я люблю слушать ее пены, голос у нее сильный, слова песни она умеет окрашивать чувством. «Синенький скромный платочек…». — это то, что нужно сейчас. Глаза раненых открываются и оживают. Аде аплодируют, зовут приходить почаще. Вдруг один из раненых подзывает Аду.

— Мне нравится твой голос, девочка, — говорит он, — позови вашего баяниста, я сейчас сыграю и спою тебе «Песню Сталинградского фронта». Лейтенант один сложил, кажется, Жарков фамилия…

Раненому трудно управляться с баяном, и голос у него совсем слабый. Но словно осколком в душу ударило:

Ада и Алеша повторяют и повторяют песню, пока я не оттаскиваю их — устал же раненый.

Потом Ада спишет у него слова и на каждом концерте будет потрясать сердца слушателей:

Так и пойдут наши дни — будем собирать книги для госпиталей, из девочек образуется целая швейная бригада — она будет шить белье. Мальчишки пойдут пилить дрова на хлебозавод, на электростанцию, грузчиками — деньги за работу пойдут в фонд помощи фронту. Для госпиталей и фронта. Будем ходить с концертами — из госпиталя в госпиталь, из палаты в палату.

Этого мало? Мало. Этого иного? Да, очень много. Это ведь были дети, они сделали больше, чем могли.

На вечерней линейке Артек немного повзрослевшим голосом говорил в ту зиму:

— Над Сталинградом ночь спускается, Артеку спать пора…

Всё чаще ночные воздушные налеты. Совершенно не могу быть в бомбоубежище. Понимаю; что в нашей котельной, в глубоком подвале безопасно даже в том случае, если и в здание школы попадет бомба, своды котельной такие, что удержат все четыре этажа развалин. Дети в относительной безопасности — в какой могут быть в прифронтовом городе. Поднимаюсь на крышу. В небе скрещиваются огни прожекторов. В небе идет воздушный бой. Наша авиация еще не допускает фашистов до бомбежки города, горят и падают немецкие самолеты. Это на моих глазах был сбит первый немецкий бомбардировщик — назавтра мы увидели его выставленным на площади Павших Борцов. А потом, много лет спустя, я снова увижу его в восстановленном Волгограде…

Накануне нового, 1942 года, — в дневниках ребят есть точная дата — 26 декабря 1941 — старших принимают в комсомол. В этот день была создана первичная комсомольская организация Артека. Прошел месяц, и вот что пишет в своих воспоминаниях Алёша Диброва с Украины, наш баянист, помощник вожатых во всех наших начинаниях: «…20 января 1942 года для старшей группы артековцев стало памятным днем. С утра нас вызвали в Ворошиловский райком комсомола, и к обеду все мы были приняты в ряды Ленинского комсомола. Вместе с вожатыми нас в комсомольской организации стало тридцать, из ребят — я, Владимир Аас, Виктор Пальм, Миша Фоторный, Натан Остроленко, Светлана Косова, Борис Макалец, Лена Гончарова, Валя Трошина, Тамара Крончевская, Иоланда Рамми, Лайне Теэсалу, Айно Саан, Гунарс Мурашко, Аустра Краминя, Беня Некрашиус, Эвальда Овсянка, Ядвига Блажеевская, Женя Чебанова, Жора Костин, Володя Катков, Виктор Кескюла, Ада Салу, Вася Мачулис, Валя Тазлова…»

Повзрослел, поднялся на вторую — после пионерской — ступень марксистского мировоззрения наш артековский интернационал.

Уже в конце февраля в город входит континентальная весна. Бурно сходит снег, бурно зеленеют склоны, солнце светит ярко, слепяще, синий лед на Волге бухает пушечными выстрелами. И каждую ночь — воздушная тревога, мы говорим детям, чтобы они не раздевались на ночь. Ясно — придется еще раз увозить от фронта Артек… У Этель Силларанд сохранилась в дневнике запись: 9 мая 1942 года расстаемся со Сталинградом.

Впереди было ещё ровно три года войны.

Летние дни в 1942 году

Снова степь, простор, теплынь. Снова еще одно бывшее «дворянское гнездо» — степное именье графов Воронцовых Серебряные Пруды. Простенькое, деревенское поместье в 35 километрах от районного центра Фролова Сталинградской области с железнодорожным узлом Арчеда. По соседству с нами встал на короткую передышку эвакогоспиталь, попавший под тяжелую бомбежку, потерявший половину медперсонала. Госпиталь не просто отдыхает — он комплектуется. Время от времени появляется у нас значительная, голубоглазая, с черной волной коротко стриженых волос средних лет женщина — майор медицинской службы, начальник госпиталя. У нее ранение в позвоночник, она ходит в гипсовом корсете и на костылях. Приходит худощавый немногословный главный хирург. Мое знакомство с ним начинается с неожиданной стычки. У наших дежурных отрядов в Серебряных Прудах появляется новая обязанность — возить из колодца воду на кухню. Вообще воды здесь, что совершенно не типично для степи, достаточно: усадьбу окружают девять светлых проточных прудов, откуда и название. После революции здесь был, разумеется, санаторий, в первые дни войны он опустел. Но вода в прудах считается непригодной для питья, возим ее из колодца. От санатория нам достался коняга-водовоз по кличке Битючка. Надо полагать, что в раннем возрасте называли его Битюгом, потом, с годами, переделали в Битючку. Коняга наш — добродушное милейшее существо, я и сама была непрочь при наличии свободной минутки повозить на нем воду, но свободных минуток было мало, а воды нужно много, и начальниками Битючка стали обожатели лошадей Володя Николаев, по-артековски «Vaike», и Адольф Тамм, по-эстонски «Mulk», а по-артековски Муля — весёлый смешливый тринадцатилетний человек из Вильяндимаа. Володю и Мулю любил весь Артек, а Володя и Муля любили Битючку, как близкую родственницу, носили коняге из столовой лакомые подсоленные кусочки хлеба, мужественно урезая свою порцию. И Битючка относился к ребятам, как мог бы относиться добрый благодарный человек.

В очередное дежурство возвращаюсь с ребятами с очередной прополки точно к; обеду, привычно полагая, что кухня давно обеспечена водой, что Битючка, обласканный нашими водовозами, отдыхает, что столы накрыты — словом, и это мое дежурство идет, как по маслу. И — вдруг вижу издалека надрывающегося от полно налитой бочки Битючку и плетущихся следом Володю и Мулю. Нарушают режим. Мучают Битючку. Гнев во мне клокочет вулканом, я бегом догоняю ребят и мечу громы.

— Нина, вы только послушайте, — пытаются пробиться сквозь мою тираду мальчишки. Я остываю и узнаю — лошадь взяли военные. Так. Без моего, дежурной вожатой, ведома! Лечу в расположение воинской части, спрашиваю так, чтобы голос не предвещал ничего хорошего:

— Кто ответственный в части?

— С вашего разрешения — я, — представляется майор. — Где Битючка? Кто вам разрешил взять Битючку?!

— О ком вы говорите?

— Повторяю — о Битючке. Вы же военные, и вы же срываете дисциплину в лагере…

— Минутку, минутку, вы из Артека? Битючка — надо полагать, ваша лошадь? Я — главный хирург госпиталя, майор Мартынов, у нас много раненых, и очень нужна вода. Вас интересует, как вы изволили выразиться, Битючка? Нам его разрешил взять ваш старший вожатый Владимир Дорохин.

Надо хоть с какой-то тенью достоинства отступать.

— Простите, я не знала. Но прошу, по крайней мере, не наливать полную бочку, Битючка к этому не привык.

— Как же вы далеки от всего, что происходит на фронте, — вдруг грустно говорит майор. — Хорошо, мы будем по мере сил и возможностей беречь вашего Битючку…

Нам предстояло прожить здесь два месяца. Благодаря дневникам легко вспомнить — кто чем занимался: Володя и Муля ведали конем, водой и дровами, Володя Аас — электричеством, Харри Лийдеман с занятным прозвищем «Тюрк», возникшем из-за тюбетейки с кисточкой, был прекрасным пекарем, а Виктор Кескюла переплетал книги и делал нам всем такие блокноты, от которых я и теперь бы не отказалась, и дарились они к праздникам и на дни рождения. Это были ответственные товарищи. Остальные входили в бригады дровосеков, кухонных рабочих, «колхозников» — мы и здесь ходили пропалывать поля. Деньги, заработанные ребятами, по-прежнему переводились в фонд помощи фронту.

В один прекрасный вечер меня вызвал начальник лагеря и сказал:

— Троих ваших ребят приглашают в Москву, на антифашистский митинг эстонской молодежи. Кандидатуры обсудите на сборе группы самым ответственным образом, потом позовете меня.

Собираю ребят, рассказываю. Гвалт поднимается ужасный — все хотят екать в Москву, все сразу обижены. Как установить хотя бы просто тишину? Видно, надо дать им выкричаться. Они говорят все сразу, я молча жду. Наконец успокоились, говорят мне:

— Лучше, если вы решите.

— Ничего подобного не будет. Сами предлагайте, сами решайте.

Опять шум. Некоторые девчонки всхлипывают.

— Да опомнитесь же, — говорю я, — и не предлагайте Володю Ааса, Ланду, Айно, Виктора, никого, кто занят ежедневной и постоянной работой в лагере.

Тишина. Думают. Я тоже маюсь — думаю и о них и о себе — меня же не пошлют, и останусь я тут трястись за ребят. Тем временем кто-то разумно предлагает послать в Москву Салме Кару. У меня сердце уходит в пятки — она из младших, пугаюсь за нее. Салме встает, говорит дрожащим голосом:

— Я, наверное, недостойна…

— Достойна! — уже хором кричат мои голубчики.

— Кальо Полли! Он такой тихоня, никогда ничего не нарушает, и всех слушается, и хорошо рисует.

— Тамару Крончевскую! Вдруг Салме и Кальо не справятся с русским языком.

Проголосовали. Повздыхали. Успокоились. Зову начальника лагеря, рассказываю. Он в общем согласен — народ и в самом деле симпатичный, надежный, достойный.

— Только о переводчике зря заботились, Нина поедет с ребятами сама, ее лично пригласили.

Сердце начинает здорово стучать — значит, кто-то из ЦК ЛКСМЭ меня вспомнил. Вообще-то, до этого было полное молчанье, если не считать, что в августе 1941 я получила сразу за три месяца свою зарплату комсорга ЦК. Так как на переводе не было ни единого мне адресованного слова, то я и раздала эту зарплату ребятам на мороженое, карандаши и тетради: мне деньги были не нужны, вожатые тоже были на артековском попечении. С тех пор меня забыли наглухо — так мне казалось. Я еще не знала, что после августа 1941 года меня больше некому было помнить в ЦК ЛКСМЭ…

Группа сидит, сочиняет для Салме речь от всех нас. Я получаю на кухне продукты. Уезжаем. Ни одной бомбежки по дороге! Станции на линии Сталинград — Москва все целы, только для маскировки камуфлированы черно-зелеными извилистыми полосами. Мы уже знаем, что во время воздушных налётов при такой разрисовке здания сверху кажутся слившимися с землей.

Москва 1942 года. У каждого дома штабеля мешков с песком для тушения пожаров, для защиты от бомб. В подъездах бочки с водой, совки, лопаты., Все в строгом порядке. В городе чисто, мало движения, почти нет автомобилей. Пережившая суровую осень 1941 года, выстоявшая Москва становится еще более дорогой сердцу.

Поселяемся в Собиновском переулке, в эстонском Постпредстве встречаю не очень близких знакомых — конечно, о моей родной деревушке никто ничего не знает. Узнаю о гибели руководства ЦК эстонского комсомола… О блокаде Ленинграда. Утром слышу по радио стихи Ольги Берггольц. Потом диктор читает перевод из Джамбула: «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя»… Непонятностью, холодной пустотой веет от слова «блокада». Что это такое — мы, ведь узнали подробно только после войны. В ту минуту просто верится — Ленинград выстоит, иначе нельзя, не может быть.

В Москве мы заняты все время — встречаемся с членами правительства ЭССР, они живут, в Постпредстве. Нас приглашают в ЦК ВЛКСМ — рассказываем о военном Артеке. Потом я впервые в жизни иду на улицу Правды, в редакцию «Пионерской правды», там у меня(!) берут интервью об Артеке, просят писать им. Я так ни разу ничего и не написала. И тем не менее улица Правды была мне на роду написана: в системе издательства «Правда» я работаю вот уже тридцать пять лет подряд — сначала собкором «Комсомольской правды» по ЭССР, потом собкором «Огонька» по Прибалтике…

Салме выступала на митинге, я сидела в зале и гордилась ребятами. Салме начала было волноваться перед выступлением, мы на нее сообща прикрикнули, Салме волей-неволей осмелела и говорила хорошо, рядом с ней по обе стороны стояли Тамара и Кальо, и пока она говорила, держали руку над головой в пионерском салюте. Дети были красивые, аккуратные. Участники митинга их затормошили, заласкали. Я сидела в зале и видела и слышала все как в тумане. Относительно ребят я была спокойна, они у нас на людях умеют держаться. Меня оглушили вести о тек, кто погиб.

После войны выяснилось, что выступление Салме доставило огромную радость родителям наших ребят. Советское радио в оккупированной Эстонии многие слушали, родители постепенно узнали, что их дети живы и в полном порядке.

Домой мы ехали под непрерывной бомбежкой. До сих пор не понимаю, почему и как наш поезд проскочил, добрался до Арчеды. Все станции по пути были разрушены, разбомблены. Потом, после войны, я не раз ездила по южной дороге, приятно было смотреть на восстановленные, похожие на довоенные здания вокзалов.

Словом, мы вернулись в Серебряные Пруды целыми-невредимыми и позднее узнали, что наш состав прошел по этой дороге последним. Сразу после нас движение прервалось, по этим местам буквально назавтра после нашего героического поезда прошёл фронт.

От Арчеды нас подвез кто-то до оврага, дальше пошли пешком. Вижу — сидят несколько мальчишек из моего отряда. Радуюсь — значит, ждут. Но они не вскакивают, не бегут навстречу — просто медленно встают и стоят на месте как столбы. Значит, случилось что-то…

— Что случилось?

— В Мишу Фоторного в бане во время грозы молния попала, он весь черный и ничего не говорит. С ним Анфиса Васильевна. Анфиса Васильевна — наш врач. Она билась за чистоту как лев. Поила детей хвойным настоем, вторгалась в воспитательные дела — требовала с ребят глаз не спускать. Поэтому несчастный случай с Мишей был у нас первым за всю войну.

Мальчишки рассказали про Мишу, я им в утешение рассказала про мою маму, в которую тоже во время грозы попала молния. Мама трое суток была черная и молчала, потом все прошло.

— Надо радоваться, что Миша жив остался, контузией отделался, — говорю, чтобы их успокоить. Но мальчишки безутешно молчат.

— В лагере все живы?!

— Люди все живы, — монотонно говорит Спец. — Одной курицы нет.

— Какой курицы?! Говорите же, в чем дело.

— Мы украли, убили, зажарили и съели одну жесткую курицу, — громко и раздельно говорит Ваня Заводчиков.

Я вспоминаю, что истерика — это когда человек сразу плачет и смеётся, и креплюсь изо всех сил. После паузы спрашиваю:

— И что же вам за это было?

— Много всего. Ворами назвали. Сказали, что наш отряд «перехваленный» и что нам уже больше никогда первого места не видать.

— Ворами вас правильно назвали, а кто же вы есть теперь такие? Я-то думала — не подведете… И всему отряду поделом, я сама буду голосовать за то, чтобы этот мой отряд никогда больше не получал первого места, раз никто не смог вас остановить.

— Никто не видел. Мы — ночью… Пусть нас одних накажут…

Глупые, злые дети — неужели им еды не хватает?! Я впервые по-настоящему рассердилась на них. Меня прорвало — я рассказала обо всём, что мы видели и слышали в Москве, про голодную блокаду Ленинграда. Потом замолчала — несоизмеримо, непонятно им всё. Руководство лагеря встретило меня возмущеньем:

— Доцацкались со своими любимчиками, — сказал старший вожатый, — тебе сто раз говорили о разумной требовательности.

— Надеюсь, сделаешь выводы? — спросила Тося.

— Надеюсь, сделаю.

Несколько дней я просто не могла смотреть на своих мальчишек, и они держались от меня в стороне. Я слышала, Спец сказал:

— Нине что, она за первое место переживает, а нам каково?

— Вам худо, и это единственное хорошее, что в вас есть, — изрекла я. Они не поняли. Скоро я помирилась с ними. Второй раз я возвращалась из пекла войны в нашу мирную и почти благополучную жизнь, мне было стыдно перед собой, история с курицей казалась неприятным пустяком и были минуты, когда я была ужасно одинока.

А гул фронта становился все слышнее. Однажды на рассвете в мансарде, где я жила, задребезжали оконные стекла. Фронт гудел, как непрерывающаяся, нарастающая гроза. Я спустилась вниз, разбудила начальника лагеря, сказала ему о дребезжании моих стекол.

— Мне кажется, бои идут в Арчеде, — сказала я.

Гурию Григорьевичу очень не хотелось, чтобы это было именно так, он сказал сердито:

— Нельзя ли без ваших доморощенных прогнозов, — и поднял телефонную трубку. Телефон был мёртв. Начальник лагеря посмотрел на меня серьёзно и опечаленно.

— С Арчедой нет связи. Разбудите ребят.

В общем, мы снова были готовы к отъезду. Но отсутствие телефонной связи с Арчедой обозначало, что мы не получим обещанных для отъезда машин. От фашистских мотоциклов пешком не уйдешь.

Мы пошли к своим друзьям в госпиталь.

Главный хирург не спал, одетый сидел у своей палатки, слушал войну. Я спросила его:

— Госпиталь будет выезжать?

— Да. Но я сейчас отдам распоряжение вывезти Артек. Прошу вас поторопиться, до Камышина восемьдесят километров, да еще и обратно. Надо успеть и вам и нам.

Мы собрались удивительно быстро.

Гурий Григорьевич вдруг отдал мне два тяжелых ручных сейфа:

— Храните и помните — здесь документы ребят и вся наша канцелярия. Поедете последней машиной. С вами поедет Миша Фоторный и мешки с одеялами и зимней одеждой…

Пока я закрывала двери и отдавала ключи куда-то отлучившемуся сторожу, передние семь машин ушли одна за другой.

Молчаливый молоденький шофер госпиталя поехал так быстро, что у нас в кузове поползли мешки, на которых я сидела. Машина мчалась, шофер старался догнать своих, я держала мешки обеими руками и даже зубами. Миша лежал на матрасе и по мере сил помогал мне. И вдруг я услышала омерзительный вой идущего в пике самолета. Выпустив угол мешка из зубов, взглянула вверх. На крыльях самолёта чернела свастика, и рыжий летчик выглядывал через опущенное окно вниз на нас. Я успела столкнуть на Мишу мешки и тюки и погрозила немцу кулаком. Я увидела, как он захохотал, взмыл вверх и снова пошел в пике. И так несколько раз. Почему он только пугал нас и не стрелял — не знаю, одна из трудно объяснимых случайностей на войне.

Потом самолёт взвыл и ушел в сторону Сталинграда.

Я раскрыла Мишу, он безмолвно и как-то страшно посмотрел на меня, и сразу уснул — он еще был совсем слабенький после контузии молнией. Шофер выскочил на подножку, глянул, целы ли мы, и помчался дальше.Пыльный ветер летел навстречу, мы ехали к Волге. Гул войны стал тише, я опомнилась и схватилась за ручки временно покинутых мной на произвол судьбы ручных сейфов, расправила мешки и тюки. Госпитальный грузовик увёз и нас с Мишей от войны.

В Камышине узнаю, что в дороге одна из машин не смогла взять подъем на песчаный холм, перевернулась, дети оказались под кузовом. У маленького ростом, славного молдавского парнишки Пети Коцмана вся грудь была сине-лиловая — он попал под угол кузова. Ушибы получили Этель, Салме, Фрицис Гайлис из латышской группы, Ядя Бабенскайте и Беня Некрашиус из литовской. Когда я приехала в Камышин, в летний театр, куда нас временно поместили, ребята были скорее возбуждены, чем напуганы, не было ни слез, ни жалоб и подробности рассказывали главным образом смешные. Вроде того, что Этель, прежде чем упасть, трижды перевернулась в воздухе…

Это, после истории с Мишей Фоторным и молнией, был второй и последний несчастный случай с ребятами. Нас словно судьба берегла: когда мы уезжали из Камышина по Волге, бомбежка была такая, что идущее впереди нас судно потонуло, и потонуло то, что шло после нас. Мы опять уцелели.

Но почему я так много пишу о прифронтовой полосе? Воспоминаний о войне много в эстонской литературе, они написаны поистине золотыми перьями: о путях-дорогах эстонского корпуса, о деревнях без мужчин в трудном российском тылу…

Ответ только один — наши дети целый год прожили рядом с фронтом, они учились бесстрашию и трудолюбию прифронтовой полосы. И пусть будет незатейливый этот, небеллетризованный, в каждой строке документальный рассказ о детях, прошедших сквозь горнило Великой Отечественной войны, еще одним ключиком к пониманию того, как советский народ, каждой клеточкой своей настроенный на мир, в ясное летнее утро ввергнутый в самую страшную в истории человечества войну, пришел к Победе.

Сейчас мы надолго и далеко уедем от войны. В воспоминаниях моих повзрослевших и даже постаревших «ребят» (теперь приходится это слово брать в кавычки) живет благодарная память о тех, кто помогал нам. Таких людей было много, настолько много, что рассказ о них даже по законам простого документального, жанра затянулся бы, во многом повторился, как повторялась изо дня в день человеческая доброта и чуткость в дни войны. Результат доброты этих людей, их — одномоментного ли или каждодневного внимания к детям в том виден, что дети уцелели, они не знали голода и холода, не болели и здоровыми, с сознанием своего посильного участия в победе, с надеждами на доброе будущее вернулись домой.

А сейчас мы надолго и далеко уедем от войны…

Две с половиной зимы и два лета

Одиннадцатого сентября 1942 года, после месяца путешествия по воде и по суше, которое, как и всякое путешествие, сопровождалось разными приключениями вроде того, что Этель без всяких последствий ночью упала с третьей полки прямо на Эллен, которая продолжала спать и только поутру, узнав от нас о падении, стала упрекать Этель за то, что она её «чуть не убила». Или вроде того, что я вместе с двумя огромными носатыми медными чайниками, в которых мы носили с вокзалов кипяток для всего артековского чая, попала в Челябинске под колёса товарного состава. Подогнуться вместе с чайниками под десяток поездов мне казалось куда проще, чем обойти вокруг нескольких десятков железнодорожных путей огромного Челябинского узла. И вот над моей согбенной фигурой и над чайниками тронулся состав, я мгновенно растянулась и крепко прижалась к шпалам. Длинный состав медленно прошёл надо мной, каждой осью толкая один из чайников, который поливал кипятком моё ухо, ребята на платформе выли так, что заглушали стук колёс, и я мечтала только об одном: чтобы поезд скорее прошёл, и они убедились бы, что со мной всё в порядке, ибо оси в товарных составах тогда были высокие и лежащего ничком человека задеть не могли. В конце концов мы вместе посмеялись над моим приключением.

Однажды днём мы проехали мимо белого столба, на западной стороне которого было написано: ЕВРОПА, на восточной: АЗИЯ. От встречного ветра ещё по-летнему пахло теплом и берёзами, с гулом проносились длинные железнодорожные мосты, и в реках плавали тени августовских высоких облаков. По ночам в окна поезда, который пропускал эшелоны с оружием, с танками, с частями Сибирской дивизии, глядели крупные незнакомые звёзды. Расстояния и просторы были такими, что у нас с каждым днём улучшалось настроение. Мы увидели и окончательно поняли, что никому, кроме людей, живущих на этих просторах, никогда не овладеть ими.

Высадились мы в двухэтажном, кирпичном и деревянном, ещё хранившем купеческий облик Бийске, уселись в очередной раз на грузовики, переехали через спокойную реку Бию по длинному деревянному мосту и выехали за город в золотеющую хлебную степь. Мирно шелестела бронзовая алтайская, по пояс, пшеница, ложилась под ножи жаток и косилок, мирно пахло тёплой половой и зерном. Через бурлящую Катунь переправились на пароме. И вот они, пологие алтайские предгорья… Постепенно их сухая желтизна переходит в краски, которые кроме как фантастическими и не назовёшь. Заросли багряного и даже фиолетового кустарника, оранжевые клёны, золотые лиственницы, гордые густохвойные тёмно-зелёные пихты. В природе разлито полное достоинства спокойствие. Красота Алтая показалась мне чистой, благородной, даже аристократичной, в ней не было ничего искусственного, ничего придуманного. Первой сентябрьской прохладой обласкал нас хрустальный воздух гор. Впервые прозвучали сибирские названия отдельных вершин с нетающими снегами — Белуха и Синюха. Вблизи наших деревянных двухэтажных корпусов тоже имелась горушка полукилометровой высоты, на её вершине столпились древние, похожие на культовое сооружение, камни, отчего пошло русское название этой горушки — Церковка. За ней всё выше, синея, уходили нескончаемые цепи горных хребтов, покрытых высоким пихтачём. Чуть только поднимался ветер, до нас доносился густой гул вековечной горной алтайской тайги.

Красота, величие и спокойствие Алтая бальзамом утолили наши усталые от странствий души. Мы успокоились. Поняли, что осядем здесь и что будет нам здесь хорошо. Что ребята станут ходить в школу. И мы, наконец, займёмся тем, чем нам полагается заниматься, к чему у нас за год странствий были созданы все предпосылки: пионерской и комсомольской воспитательной работой.

Что это такое — комсомольская работа? Пионерская работа? Чем отличается она от воспитательной, культурной, интеллектуальной работы вообще?

Если говорить о самом существенном отличии, то, не боясь быть категоричной, берусь утверждать — главное назначение комсомольской и пионерской работы заключается в воспитании патриотизма. Берусь спорить — человек, у которого отсутствует это чувство, — скучный. Вялый. Он часто впадает в растерянность, нерешительность, сомнения. На трудных жизненных перекрёстках, когда надо делать выбор, который определит всю оставшуюся жизнь, такой человек похож на блуждающего без компаса впотьмах. И всё равно ему, в какую сторону выйти, лишь бы уцелеть, насытиться, приодеться — и чем дальше, тем всё ненасытнее желание сытости, всё необузданнее порывы вслед моде…

А также берусь утверждать, что не стоит воспитание патриотизма маскировать под иные понятия, такие, как любовь к природе, музыке, живописи и т. д. Это всё — слагаемые, а после знака равенства стоит сумма — любовь к Родине. Право, не стоит пасовать, называя своими словами эту конечную цель.

С молодёжью труднее работать, чем со взрослыми, особенно теперь: в пионерский отряд приходят дети из разных семей. Немало и таких семей, где ценности духовные обесценены ради ценностей материальных. С повышением материального уровня жизни неизбежно повышается и интерес к материальным ценностям. Молодым матерям подчас «золото ударяет в голову» — материальное, финансово надежное золото в виде множества колец, брошей, браслетов; отцам — страсть к автомобилизму, и с поразительной легкостью молодые родители забывают недавнюю общественную работу, участие в студенческих строительных отрядах, романтику ночных костров; радость от книг и музыки кажется им ненужной. И социальные проблемы интересуют молодого человека постольку, поскольку они в состоянии удовлетворить его материальные потребности. Нельзя, чтобы идеалом человека был только мир вещей и чтобы эти вещи были только импортными, только дорогими, только кричащими. Без вещей, конечно, тоже нельзя, и я вовсе не против них, я только против их культа. Каких только веяний моды, влияний вещей мы не пережили! Был моден хрусталь, и книжные полки в некоторых квартирах походили на магазин хрусталя. Были в моде старые джинсы и немытые, нечесаные волосы; были ковры, автомобили; арабская мебель с перламутровой и металлической инкрустацией. И вот, наконец, мы дожили до моды на книги: нечитающие люди ночами стоят в очередях у книжных магазинов, создают «чёрные рынки», где книги, им не нужные и не интересные, продаются втридорога только потому, что иметь в доме книгу, вышедшую небольшим тиражом, — престижно. Увы, все это старо. Вся мировая литература от древности до наших дней полна осмеяния уродливых преувеличений моды, вся мировая философия вела и ведёт борьбу против мещанства. И создается впечатление, что чем больше общественный разум борется против уродливых искривлений людской психологии, тем упорнее и уродливее она искривляется, будто вся борьба разума не более чем питательная среда для мещанства. Но разумное и доброе обязательно останется в людях разумных и добрых.

С пионерского возраста надо пробуждать в человеке общественные интересы. Не надо гордиться количеством молодых, людей, состоящих в комсомоле; пусть их будет в пять, в десять раз меньше, но пусть они будут комсомольцами — членами не мещанского, но коммунистического союза молодёжи.

Это — проблемы сегодняшние. В то время, о котором идет здесь речь, в годы, которые мы по праву называем суровыми и великими, об этом никто не думал, и в представлениях наших о будущем тогда не было места ни взяточничеству, ни мещанству, ни стяжательству.

— Так что же, — спросит торжествующий мещанин нашего времени, оснащенный всеми атрибутами современного мещанства, — идеалы-то не состоялись?

Состоялись, да ещё и как! Мода на кольца снова сменится модой на простенькие ситцевые и полотняные платьица, автомобили уступят место велосипедам или еще чему-нибудь более простому, но быстрому, а истинные духовные ценности останутся, как оставались они всегда, на протяжении всей истории человечества.

— Хорошо, — возразит мой оппонент, — а что же ваши бывшие артековцы: они аскеты, они трудолюбцы, они патриоты? Они живут только идеалами своего далекого прошлого и совершенно чуждаются соблазнов яркой быстролетящей жизни?

Отвечу — они люди как люди — с автомобилями и уютными квартирами, с любовью к путешествиям и с широкими интересами ко всему, что их окружает. Но они обладают богатством, куда более драгоценным и непреходящим, чем золото: нетленным чувством дружбы и духовного родства, не боящимся ни расстояний, ни национальных предрассудков, ни забвения в быстром потоке времени.

Была у нас в Таллине однажды одна из наших традиционных встреч, когда нам было так светло и хорошо на душе, что лучшего и пожелать трудно. Нас было, наверное, около сорока человек — из Москвы и эстонских городов, из Молдавии, Украины и Белоруссии. За окном август то грохотал быстротечной и шумной грозой, то сверкал витыми блестящими струями дождя, то заливал все своим золотым светом. Мы же пели свои новые и старые артековские песни и говорили все вместе и каждый друг с другом, и каждый слышал другого, и понимал каждый — вот оно, счастье, оно с нами, и оно такое плотное, что хоть трогай его на ощупь. В какой-то момент встала Эллен — наша «малышка», мать и бабушка, кругленькая и славная в праздничном розовом платье, только что радовавшая нас своим пеньем, и сказала:

— Послушайте, ребята, что я хочу сказать. Конечно, я юрист, и вы подумаете сейчас, что я буду говорить долго и красноречиво. Нет, я хочу сказать совсем коротко и просто. У каждого из нас есть своя семья, и я клянусь, что в быту каждому из нас наши дети, родители и внуки дороже всего на свете. И совершенно так же дорога артековская семья. И пусть наше братство будет с нами до тех пор, пока мы живем. Вот и всё.

Эллен села, и мы секунду потрясенно молчали, хотя все время говорили то же самое, начиная каждую фразу с пресловутого «а помнишь?..» Эллен же сказала сконцентрирован. После этой секунды был шквал аплодисментов, равный не сорока, а четыремстам пар ладоней. Я заметила, как Эллен вышла из-за стола и пошла на кухню, за ней вышла Ира Мицкевич, завуч школы из Минска, интеллигентка до мозга костей, и я со своей привычкой вечно квохтать над «моими детьми» пошла за ними. Открыв дверь, увидела, как мои «девчонки» под шипение убегающего кофе, обнявшись, счастливо плачут, ничего не замечая. Я тихонько закрыла дверь и вернулась к остальным…

Я могу сказать: у каждого из нас были срывы. Неудовлетворенность работой, зарплатой. Болезни, семейные неполадки, разводы. Но были свадьбы и рождения детей и внуков, защита кандидатских и докторских диссертаций, радость отдачи после долгой работы; были персональные выставки и правительственные награды; путешествия; и много-много мелких бытовых радостей. И была, и всегда светит нам из будущего радость наших встреч, о которых речь еще впереди. А пока хочется вспомнить и рассказать тем, кому это интересно, как мы прожили две с половиной зимы и два лета на Алтае.

Природа Алтая… Всё-таки, пока я размышляла над тем, о чём писать, и писать ли о том, что унаследовали дети из прошлого, да пока я писала — время шло, и я всё-таки съездила на Алтай! Но об этой поездке расскажу несколько позже. Сейчас же оживает в памяти прошлое, и как оно далеко — за четырьмя десятками лет! Всё помнятся внезапные изменения сезонов, о которых мы знали по учебникам географии, где изменения эти назывались: «резко континентальный климат». Только что всё вокруг было полно неописуемо ярких красок — багрянец, желтизна, золото держались до начала ноября. И — хлоп! — поднялись напористые ветры, унесли куда-то осеннюю красу, закрыли от нас горную гряду, и ровным органным гулом загудела могучая пихтовая тайга. А пятого ноября — я хорошо помню тот день — мы проснулись от белизны и тишины. Ночью выпал снег, ветры стихли. Со склада срочно были получены наши тёплые, ещё сталинградского происхождения, матросские бушлаты, синие фланелевые лыжные костюмы, валенки, белые меховые шапки. Мы — и пионеры и вожатые — как три сотни близнецов стали похожи друг на друга, в первые минуты никто никого не узнавал. В нашем корпусе было тепло, когда оделись — стало жарко, и разгорячённые, мы выскочили в солнечную белизну, в пылу от возбуждения отряды быстро построились и пошли в столовую. Через несколько минут мороз ярко раскрасил наши лица, а ещё через несколько секунд Володя Дорохин, схватив полную пригоршню снега, пребольно потёр мой нос. Зная его внезапные выходки, я стала яростно отбиваться, а он закричал сердито:

— Стой же! У тебя нос и скулы белые! Ты обморозилась, дальше уж и оттирать снегом нельзя будет!

Я покорно остановилась, ребята кинулись тереть друг другу обмороженные щёки, а градусник у входа в столовую совершенно неожиданно показал минус тридцать! И пошла-поехала зима. Ночью с гор налетали пахнувшие хвоей метели, а утро наступало слепяще-ярким. Пока мы быстрым шагом шли в столовую, ресницы и брови покрывались инеем, мы непрерывно тёрли носы и щёки, и все от мала до велика были похожи на самых настоящих среброкудрых, белобровых и краснолицых дедов-морозов. В середине зимы среди мальчишек началось повальное увлечение: сразу после утренней гимнастики вместо мытья они, голые по пояс, выскакивали во двор и растирались снегом. Вожатые и наш врач Анфиса Васильевна поначалу только что в обморок не падали от ужаса. Но что было делать, если начальник лагеря вполне одобрял мальчишек? И вот уже девчонки в майках с визгом кидаются в сугробы и моют снегом лица, шеи и руки: всё это в несколько секунд, с великим наслаждением, и потом целый день чувствуется внутренне тепло.

Течёт в толще снегов речка с тёмной водой, а над ней белым облаком всегда клубится тепловатый пар и весьма ощутимо пахнет сероводородом. Эта незамерзающая даже в пятидесятиградусный мороз речка так и называется — Белокуриха: белым курится и воспринимается как чудо — ну почему она всё-таки совершенно не замерзает?

— Тёплые источники тут у нас, — объясняют жители одноимённого курортного посёлка Белокуриха, — от сорока болезней лечат, только волосы не мойте — выпадут.

Теперь в курортных проспектах термальные источники Белокурихи считаются насыщенными самым сильным, самым целебным в нашей стране радоном…

Зима была долгой, морозы набирали силу и доходили до минус пятидесяти шести. Если бы мне два года назад сказала, что я запросто выдержу такой мороз?! Более того: куда девались мои Таллиннские ангины и бронхиты… И ребята как ни в чём не бывало переносят звонкий сибирский мороз, только румянее и здоровее становятся с каждым днём. Воздух прозрачен, холоден, сух и лёгок. А когда зима перевалила за вторую половину и дни стали длиннее, опускались к вечеру на снега дивные сумерки — синие-синие, даже с сиреневатым отливом, и вспоминались стихи Иннокентия Анненского:

Когда-то в детстве мне очень нравились эти строчки, они будили смутные представления о сказочных снежных улицах, о фиолетовых сумерках фантастической планеты — ведь небо над нашей деревней почти всегда было бледным, и сумерки, а с ними и снега — серыми.

И вот однажды пробежала по заснеженной белокурихинской улице сиреневая мгла и потускнела. Ночью что-то всё шуршало над крышей, и снова загудела-загрозилась в отдалении тайга. А наутро мы не могли вовремя попасть в столовую по той простой причине, что речка наша разбушевалась и превратилась в широкий сердитый поток и, естественно, снесла наш живописный горбатенький мостик. Стремительно таяли снега, и по руслу Белокурихи, по Татарскому и Медвежьему логам, по всем горным распадкам вместе с камнями и комлями вырванных деревьев неслись гремящие вешние воды — вниз, в степь, чтобы разлиться по ровным широким пашням.

Каждую свободную минутку мы стремились в Медвежий лог — там, на солнечном припёке вдруг повеяло нежной горечью просыпающейся черёмухи. Целая гамма запахов! С вечера терпко веяло напружинившимися ветвями, назавтра с кислинкой — первыми клювиками листьев, послезавтра — медово: цветами. Вскоре зелень залила взгорья и распадки, и в зелени каких только цветов не было!

Первое мая мы встречали в парадной артековской форме — белые костюмы с короткими рукавами, тщательно разглаженные галстуки.

А однажды на рассвете я выглянула в окно, оцепенела на мгновенье и скатилась вниз по лестнице к нашей дежурной техничке тёте Доре с воплем:

— Тётя Дора! Церковка горит!

Тётя Дора закрестилась мелко и испуганно и помчалась за мной на улицу. Каким-то ровным бездымным пламенем полыхал весь склон горы Церковки, я хваталась за тёти Дорину руку:

— Тётя Дора, как ты думаешь, до нас не дойдёт?!

— Дойдёт, умница моя, обязательно дойдёт, — неожиданно-ехидно сказала тётя Дора. Я уставилась на неё, а тётя Дора — на меня:

— Да ты, девка, не в себе или огоньков не видала, чо ли чо?

— Огоньков?!

— Ну. Жарки ещё по-нашему. Цветы такие. Не пожар, не бойся.

Тётя Дора захохотала и ушла на свой пост, а я, пока ребята спали, ринулась поближе к Церковке.

Неистово-оранжевым водопадом по склонам горы скатывались потоки цветов, они расцвели внезапно, сразу — как внезапно наступала осень, зима, половодье. Похожие на наши северные купальницы, цветы размерами своими напоминали также и розы с диковатым, лесным, нежно-горьким запахом. В наших комнатах, в коридорах, на лестницах, на веранде и на крыльце в вёдрах, в тазах, в банках, в бочонках всю весну стояли вороха черёмухи и огоньков.

И ещё наступило утро, в которое я только потому, что была уже опытом научена, не бросилась к тёте Доре: ближние склоны вдруг запылали чем-то красным.

— Цветёт ещё что-нибудь неведомое? — размышляла я про себя. — Или, может быть, восход нынче такой красный?

Прошлёпала тихонько мимо подрёмывающей тёти Доры, исследовала склоны, а после завтрака повела туда ребят. Они постояли секунду в безмолвном удивлении, а потом как кинулись! Сначала расчистили каждый себе среди красного зелёненькое местечко, уселись и — принялись объедать прямо с кустиком крупную алтайскую землянику. С набитыми ртами, не двигаясь с места, они спорили:

— Дикая клубника!

— Нет, крупная земляника!

Мимо проходили белокурихинские женщины с коромыслами, вёдра были до краёв полны земляникой — с этого момента они две недели станут сушить её на зиму. А через две недели так же внезапно, как началось, кончится время земляники…

В то лето над Белокурихой чуть не каждый вечер грохотали сухие грозы. Изредка налетали, будто из ведра, ливни, поили пшеницу, и тут же всё просыхало. А под вечер до полуночи фосфорически сверкали молнии, горы усиливали отдалённый, всё быстрее приближающийся звук, и сила стихии восхищала и что-то меняла в нас — наверное, просыпались новые эмоции: понимание неповторимости этой красоты, нашей причастности к ней; рождалась любовь к краю, ставшему для нас второй родиной. Я всё раздумывала — как же всё-таки люди, долго живущие здесь, привыкают к исполинским обликам этой красоты и воспринимают её словно обычные будни? Но, по правде сказать, я и поныне не понимаю, как можно привычно и по-будничному воспринимать Ленинград или улочки Старого Таллинна: право же, это праздник, который всегда с нами. Таков и Алтай. Он, как вдохновение, бел весь вокруг нас и в нас, а мы жили очень и очень напряжёнными буднями.

Вот страничка из записок начальника военного Артека Гурия Григорьевича Ястребова, теперешний взгляд с «колокольни» самого старшего из нас, самого мудрого, вынесшего на своих плечах самую тяжкую ответственность: «Становление Артека трудовым пионерским лагерем началось на Дону. Я бы назвал это началом по-настоящему большой жизни — она длилась около четырёх лет, и питомцы наши из детства входили в юношество. Жизнь была полна тревог, осложнений, радостей и бед. Совершалось физическое мужание и духовное развитие ребят. С первого дня жизни на Дону у нас стали складываться пионерские рабочие бригады. Продумывал их, взвешивал посильность, полезность и воспитательное значение Володя Дорохин — умный, весёлый, надёжный и требовательный человек. Старшие мальчики были направлены в колхоз на уборку хлеба. Младшие работали в подсобном хозяйстве дома отдыха — на скотном дворе, на огороде, на бахче. Старшие девочки были распределены в две бригады — одна работала на кухне, другая — в столовой. И какие же молодцы были и девчонки наши, и мальчишки! Сейчас диву даёшься, как только они управлялись со всем, что им поручалось. Ни нытья, ни отлынивания. Нет, конечно, не сразу и не гладко так выходило, бывали и недоразумения, но они быстро устранялись, потому что мы понимали ребят, а они понимали нас, и все мы каждую секунду безмолвно понимали войну. Шок, охвативший всех нас в день фашистского нашествия, постепенно проходил, мы стали жить надеждой на скорое освобождение от фашистских захватчиков и хотели сделать всё посильное для приближения Победы. В штате лагеря было четверо вожатых. Где бы мы ни были, вожатые проявляли себя настоящими вожаками и серьёзными воспитателями. В вожатых пионеры чувствовали и наставников и добрых друзей. Вожатые были авторитетом для ребят, и те и другие были привязаны друг к другу. Общая военная беда сплотила наш коллектив, и опыт работы наших вожатых-комсомольцев в экстремальных условиях оказался точным. Дети разных национальностей — русские и литовцы, украинцы и эстонцы, белорусы и латыши, поляки и молдаване стали единой советской семьёй. Прочность этих отношений утвердилась и прошла проверку в особенности на Алтае, когда в нашу уже сложившуюся семью мы оказались в силах принять письменно сибирских и уральских пионеров. Наш основной „костяк“, наш „резерв главного командования“ — дети, повидавшие войну и пережившие трудности нескольких эвакуация, в лагере всегда были на высоте, всегда задавали верный тон, их правота для новичков была очевидной и неоспоримой».

Гурий Григорьевич, как всегда, сжат и точен. Только что-то я не помню, чтобы начальник хвалил нас, вожатых, в те годы, о которых идёт здесь речь. Среди документов в нашем довольно сумбурном архиве я нашла листок из блокнота Гурия Григорьевича — в этот блокнот он записывал всё, что предстоит сделать в ближайшие часы и дни. На листке полустёршаяся, наспех, карандашом — дата: июль 1943 года. Запись: «У Мули полон карман махорки. Ребята покуривают — вижу по пожелтевшим пальцам. Махорку отобрал, выкинул. Сделал замечание Дорохону. Куда Нина смотрит?»

Прочла и возмутилась, словно всё произошло только что. Ну, замечание Дорохову — это понятно, Муля в его I отряде. Но я — причём здесь я?! Как это куда я смотрю — за своим III отрядом смотрю!.. С ходу чуть было не позвонило Гурию Григорьевичу с протестом, но вспомнила — это было… 39 лет назад. Пора бы успокоиться.

Следующую запись прочла со смехом: «Узнать, почему вожатые называют Тасю Бурыкину „Тико“. А очень просто, почему — у нас в это время сложилась дружная четвёрка: я, Тася, Ира Мицкевич и медсестра Муза Друбажева, и почему-то возникли клички: я в вожатских разговорах вместо Нины была Ник, Ира — Митька, Муза — Мик, а Тасю мы переделали в Тик, но ей это не понравилось, и она стала Тико».

Ещё запись: «Поручение Храбровой — шефство над отрядами новеньких». Ничего себе! Шефство не над одним отрядом, а над отрядами! Неужели я тогда согласилась?

Помнятся не похвалы со стороны начальника, а неизменное — «вы должны», «вы неправы», «надо стараться сделать лучше, чем можешь». От требовательного и строгого тога в нас возрастало чувство долга. Оно дошло, наконец, по педантизма, наверное, дошло именно на Алтае, и сказалось в первую очередь на абсолютной точности соблюдения нашего каждодневного режима. Работа с детьми, особенно, когда их то 300, то 400 человек, а нас вместе с начальником и врачом всегда — шестеро; особенно, когда дети без родителей, далеко от родного дома, и не знают, когда вернутся домой — это очень и очень трудная работа. Бывала растерянность, одолевала усталость, случались промахи. И была железная воля начальника лагеря, его внешняя строгость и внутренняя доброта, спасительное чувство юмора и это постоянное напоминание — «надо стараться сделать лучше, чем можешь». Ещё было у него поразительное умение воспитывать чувство интернационализма собственным глубоким уважением и интересом ко всему национальному.

Когда, уже в первый месяц нашей жизни на Алтае, у нас сложился строгий и точный режим, мы все — дети, а в особенности вожатые почувствовали огромное облегчение: режим вёл нас, он как бы сам всё предписывал, диктовал и требовал.

Вожатых было четверо — пишет Гурий Григорьевич. Это верно — никогда не больше четырёх. Но у каждого из нас были помощники из старших ребят, из тех, кто успел стать комсомольцами. У Володи Дорохина — Алёша Диброва из украинской группы и Натан Остроленко из белорусской: у Тоси — Галя Товма и Валя Трошина из Молдавии; Толя Пампу умел с помощью обаятельной улыбки заставить работать всех нас, и вожатых, и пионеров. Моими всегдашними помощниками и друзьями были Иоланда Рамми, Володя Аас, Ирина Мицкевич, Шура Костюченко… Здесь я совершаю обычную в подобных случаях несправедливость — называю всего несколько имён. Зато каждый из них — как бы обобщённый образ нашего артековца, и не перечислять же всех, кто был в те годы в Артеке, у нас происходило обычное для военных лет «чудо»: работали и помогали друг другу, и помогали армии и тылу все. И никто не думал, что будут нас за это благодарить и награждать…

В один прекрасный день пришёл к нам в лагерь военрук Владимир Смолов. Перенёсший тяжёлое ранение и демобилизованный вчистую, Володя приехал в Белокуриху потому, что сюда ещё до блокады была эвакуирована из Ленинграда его семья — мать, сёстры и жена Тамара, она тоже некоторое время работала у нас вожатой.

Он рассказал, что был до войны комсомольским работником, что тяжело ему после фронта оказаться в столь глубоком тылу без дела и что он готов заняться со старшими мальчиками военно-патриотическим воспитанием не только по положенным школьным программам, но и по той суровой программе, которой научил его фронт.

— Строй, первоначальные знания военного дела — это второстепенно, — говорил он, — важнее военно-патриотическое воспитание. Очень тяжело в первые месяцы войны тем парням, кто внутренне не готов к страшному пониманию этой войны, или мы — или они.

Володя рассказывал ребятам о фронтовой дружбе, о чувстве товарищества, локтя, единения. «Это — главное, — утверждал он, — с этими чувствами побеждают».

Для наших ребят это были не голые, нежизнеспособные слова: они ведь и сами выстояли первые полтора года войны, потому что было чувство локтя и дружба, в их незащищённом возрасте заменявшие им семью.

Володя Смолов всем своим обликом покорял ребячьи сердца: ловкий, подвижный, в самом пекле войны не потерявший ни физической, ни внутренней силы, он был прекрасным примером советского офицера. При встрече с ребятами всегда как бы чуть приподнятый и романтичный. Полный непоколебимой уверенности в Победе, об одном только жалеющий, что теперь уже она будет приближаться без него. Улыбчивый, с хорошим голосом и неистощимым запасом песен — мирных и военных, он просто своим существованием увлекал за собой ребят, они старались быть похожими на него: становились такими же подтянутыми, лёгкими, уверенными. Стали прекрасно ходить строем, и когда проходили по нашей аллее с фронтовыми песнями, сжималось сердце: ещё немного, и самые старшие уедут… Так оно потом и случится, к счастью, будет это к концу войны…

Володя Смолов тоже незадолго до конца войны вместе с семьёй уехал из Белокурихи, вернулся в Ленинград, и на какое-то время мы потеряли друг друга. Потом, первым послевоенным летом, встретились. Володя учился в Ленинградском электромеханическом институте. Мы ещё не слышали слова «кибернетика», а Володя уже занимался ею, писал научные труды. Изредка приходили письма от Смоловых — Володя кончил институт; защитил кандидатскую; вскоре — докторскую. Имя Владимира Борисовича Смолова известно учёным не только нашей страны, но и за её пределами — в разных государствах мира работают его бывшие аспиранты. Володя всё так же ловок и подвижен, время словно и не касается его, научная слава не затмила в его душе Артека. Мы с Тосей иногда навещаем Смоловых в Ленинграде, рассказываем друг другу, от кого из наших бывших питомцев пришли новые письма, где они живут, чем заняты; и о том, что словно бы и не прошло четырёх десятков лет — все по-прежнему свои, родные, любим друг друга, и артековские годы нам дороги по-прежнему. Нет, я не права, — не по-прежнему, а ещё дороже, потому что время-то всё бежит, а братство наше, как старое золото, не темнеет и не тускнеет…

Володя Смолов пришёл к нам с фронта коммунистом. Остальные вожатые были пока только ещё комсомольцами. Но вот однажды Володя Дорохин сообщил нам:

— В партию вступаю. Гурий Григорьевич рекомендацию даёт.

Потом Тося сказала с торжественной интонацией: «Эвакуации затянули мой кандидатский стаж. Но теперь Гурий Григорьевич дает мне рекомендацию для вступления в члены партии».

Было такое коротенькое время, когда из нас троих довоенных вожатых я одна оставалась комсомолкой. Теперь-то я очень хорошо понимала, как много надо пережить, передумать и перечувствовать, во многом преодолеть себя, чтобы стать коммунистом. Но недалек был уже день, когда и меня вызвал к себе Гурий Григорьевич:

— Я думаю, что тебе надо вступать в партию.

— Вы так думаете? Но вы же знаете, я до войны плохо была подготовлена теоретически, в войну и вовсе некогда было. Опять же паспорт без прописки…

— При чём тут паспорт? Готовься. Читай, отрывай время от сна, что же делать, если нет сейчас у нас здесь университетов, и свободного часу нет. Рекомендацию я тебе дам.

В апреле 1944 года — почти четыре года спустя после того, как я самоуверенно заявила в Нарвском горкоме партии, что не хочу в комсомол, так как считаю себя созревшей для партии — Смоленским райкомом ВКП (6) Алтайского края я была принята кандидатом в члены ВКП (б), а в, июне 1945 в Таллинском горкоме ВКП (б) получила партийный билет. И так как поверхностная нахватанность в области марксистской теории не удовлетворяла меня саму, тут же поступила учиться в Высшую партийную школу.

Приём в кандидаты в Смоленском райкоме был типичным для тыла: секретари райкома с фронтовыми ранениями, ожидающие приема — только женщины. В душе — смесь грусти и надежд, серьезное понимание ответственности.

Толя Пампу уехал от нас в военное училище, после окончания которого ушёл на фронт. Некоторое время в нашей алтайской жизни мы оставались втроём: Володя, Тося и я, и, конечно, наши помощники из старших ребят. А пионеров у нас было триста… Потом появилась высокая тоненькая девушка, своим «цивильным» видом сильно отличавшаяся от нас, всегда одетых в бушлаты и лыжные костюмы: на ней была узкая юбка, меховой жакет с поднятым от сибирских ветров большим воротником, красивый, ажурной вязки, белоснежный шерстяной платок. Она представилась:

— Анастасия Бурыкина, короче — Тася. Студентка второго курса Томского университета. Университет оставила, потому что надо работать, а ещё потому что прослышала: в Белокурихе — Артек, а я здешняя. Если вы возьмёте меня к себе, то думаю, что работа в Артеке станет моим университетом.

Даже если бы Тася и не произнесла нам таких высоких слов, мы её не просто взяли бы, а «с руками оторвали» — так были нужны нам вожатые. Тася к тому же оказалась милым человеком. К работе она приступила сразу: сбросила свой роскошный платок, и по плечам разлетелись столь же роскошные волосы, она поулыбалась нам и спросила — с чего начинать? Володя подозрительно посмотрел на неё, мрачно ответил «начнём сначала», и мы принялись в очередной раз разделять ребят, так сказать, «разукрупнять» некую организованную пионерскую единицу, по старой привычке именовавшуюся «отрядом», хотя на самом деле это были четыре отряда под руководством одного вожатого. Среди ребят, как уже бывало в подобных случаях, началось недовольство, прибывали делегации с просьбой — не переводить от «своего» вожатого, мальчишки были мрачны, девицы сморкались, и в таком духе. Мы-то к этому уже вполне привыкли, Тася же сначала обиделась: «что за капризы? — а потом пала духом, — да они же меня никогда не полюбят!»

Оставим в стороне споры — требует ли особого призвания работа пионервожатого, или, может быть, достаточно любви к детям да знания навыков в общении с детьми, умения не только развлекать их, но и воспитывать то, чему не на каждом уроке учат: гражданственность. Вполне возможно, что хороший профессионализм может заменить призвание. Главное же — работу с детьми нельзя оказёнивать.

— Захочешь, так полюбят, — без особых церемоний заявил. Володя, и Тася приняла отряд. Затребовала планы и стала ходить к нам на сборы — училась. Курсы пионервожатых и до войны были, и нынче есть повсюду. Есть и превосходная двухгодичная школа вожатых в Артеке — «высший пилотаж» пионерской работы.

Но я-то попала в Артек без всякой подготовки, потому что мой Таллинский Педагогиум мне в смысле пионерской работы ничего не дал и не мог, естественно, дате. Моей высшей школой были Володя и Тося. Володя особо не рассказывал, где, как и чему обучали его, у него было простое правило: «делай как я». А теперь не расспросишь — мы даже родственников Володиных в Москве не нашли… Зато у меня есть три тетради Тосиных воспоминаний — о жизни ее семьи, о детстве, о том, как она стала вожатой.

«…В конце апреля 1935 года, — пишет Тося, — меня пригласили в отдел пионеров райкома комсомола и предложили пойти работать пионервожатой в школу. Я не согласилась — чувствовала себя неподготовленной. Тогда мне предложили поехать на Всесоюзные курсы пионервожатых и комсомольских работников при ЦК ВЛКСМ — курсы работали в то время в Одессе. Это предложение я, конечно, приняла с радостью. Молодежь на курсах была особая, как мы тогда говорили — „с комсомольским огоньком“. Преподавали у нас учителя, известные пионервожатые страны, затейники, физкультурники. Учить они умели великолепно! Не имея особого слуха и голоса, я тем не менее научилась петь. И, конечно, танцевать — современные, народные и даже бальные танцы. Рисовать. Строить модели планеров. Прыгать и бегать. Играть в шахматы, шашки и домино. Решать и составлять ребусы и шарады. Зажигать сырой костер с одной спички. Сдала нормы ГТО. На все это потребовалось полгода — уже в декабре я стала работать старшей вожатой в одной из школ города Ржева».

Эти строки, написанные красивым круглым Тосиным почерком, я перепечатала на машинке и восхитилась: Тося есть Тося — все свое замечательное мастерство вожатой уложила в полстранички машинописного текста.

Сейчас, когда пишу, мне остро жаль, что к началу моей работы в Артеке я плохо пела, кроме модных тогда танго и фокстрота ничего не умела танцевать, не имела представления о нормах ГТО, панически боялась шахматной доски и не знала, как подступиться к сборке моделей планеров… Ох, трудно мне было без этих простых пионерских умений, надо было ловко выкручиваться, чтобы ребята не заметили моего неумения, и я выкручивалась, подражая Володе и Тосе. Но как необходимы эти простые умения каждому, кто берется за пионерскую работу! Конечно, дело еще и в том, что их приобрела и применила в работе Тося — прирожденный пионервожатый.

Впрочем, я тогда тоже кое-что умела. Помнила много стихов и вечерами читала их ребятам, любила организовывать литературные вечера и однажды инсценировала и поставила с Мулей и Беней Некрашиусом «Хирургию» Чехова. Это была презанятная «Хирургия»! Муля и Беня — с эстонским и литовским акцентом с комическим трудом произносили слова вроде «согрешихом» и «беззаконовахом». Внешне оба были как будто специально созданы для фельдшера Курятина и дьячка Вонмигласова. И я, как режиссер, была собой довольна — во всяком случае, на репетициях мы втроем хохотали до слез. Зрители были менее довольны, но тоже смеялись, хотя и не до слез. И определенный успех у нас был.

Кроме того, я умела организовывать природоведческие экскурсии; делать гербарии, собирать и определять камни. Вечерами рассказывала ребятам прочитанные в детстве книги — это особенно помогало во время переездов, когда не было библиотеки. Рассказывала сказки, после которых о скором сне не могло быть и речи, а ясные детские сновидения наполнялись привидениями и черными монахами: это я, как выяснилось из их теперешних писем, воссоздавала по памяти (и ох, боюсь, напридумывала) легенды и предания старой Нарвы, которые ребятам почему-то особенно нравились.

И ещё: будучи совершенно неспортивной, я каким-то образом ухитрялась организовывать зажигательные спортивные соревнования и весьма им сопереживала, или попросту говоря, «болела» за свой отряд, за свой веселый и озорной, в возрасте от 12 до 13 лет «вавилон», в котором дружно смешались «народы» — русские, эстонцы, литовцы, латыши, украинцы, белорусы, молдаване, евреи.

Тася Бурыкина была великолепным знатоком Белокурихи и её окрестностей и знала много алтайских былей и небылиц.

Володя и Тося, как уже говорилось не раз, умели всё.

Когда все наши умения были соединины, выснилось — мы можем создать не один, а разные варианты режимов и программ пионерского лагерного дня. Но этого не потребовалось. Времени на отрядную работу оставалось не так уж много: в Белокурихе наши ребята начали ходить в школу. Заменяя им родителей, мы следили и за домашней подготовкой уроков, и ходили на родительские собрания. Проблем по успеваемости у нас не было — (я уже говорила, что) тогда в Артек посылали только отличников. Но нарушения дисциплины случались, и случались вызовы вожатых на педсоветы или на беседу с директором школы Анастасией Поликарповной. Мне, наверное, приходилось объясняться с ней чаще, чем другим вожатым — в моём отряде несколько мальчишек-озорников всё никак не могли дорасти до серьёзности, и проделкам их по-прежнему не было числа.

— Ума не приложу, как мне быть, — вздыхала Анастасия Поликарповна, — по успеваемости наша школа, благодаря Артеку, наверняка будет лучшей в крае, а вот как быть с дисциплиной, а?

— Дети ведь, Анастасия Поликарповна, — приводила я свой неизменный аргумент — без родителей, такие трудные дороги позади, столько слёз пролито. Пусть побудут детьми, ладно?

— Ладно, — соглашалась Анастасия Поликарповна, — но ты смотри зорче, так ведь и упустить недолго.

— Да мне все это напоминают, — отвечала я откровенностью на откровенность, — я-то, конечно, могу и упустить, но у нас ведь, понимаете, сложилось такое самоуправление, что ни совет отряда, ни совет лагеря не дадут упустить.

— Самоуправление — это хорошо-о, это всегда хорошо, — по-сибирски протягивала «о» Анастасия Поликарповна. Она — коренная сибирячка; за нарочито сибирским говорком угадывалось хорошее образование. Была худощава, ходила в юбке и кофте домашнего вязания; в тёмных волосах — ни сединки. Ранними утрами играючи колола дрова и складывала их у крыльца красивой сибирской кладкой, и ходили слухи, что была она метким таёжным охотником. Сама Анастасия Поликарповна то ли подтверждала, то ли опровергала эти слухи насмешливой улыбкой. Однажды она пригласила Тосю, Тасю, меня и Иру Мицкевич на «девишник»:

— Пельменями с медвежатиной угощу.

У кого-то из нас оказалась пачка чая.

— Ну, удружили, девчонки! — обрадовалась Анастасия Поликарповна, — значит, побоку сегодня морковная заварка.

Как теперь я понимаю, пельмени были великолепны — настоящие сибирские, с морозу. Но я с непривычки давилась ими. Хозяйка косо поглядывала на меня и, знай, пила чай — горячий, крепкий, разумеется, без сахара. Ира, как младшая, взялась нас угощать и едва успевала доливать самовар.

— Четырнадцать стаканов я уже поднесла Анастасии Поликарповне, теперь считай ты, — шепнула она мне. И чаепитие продолжалось…

Урокиеё были интересны, дети её уважали. Оценить яркую индивидуальность Анастасии Поликарповны тогда смогли не все, зато оценили теперь, и многие в своих письмах вспоминают её.

Вообще в нашей алтайской жизни без войны нам повезло на встречи с интересными людьми. Наши «летописцы» в своих дневниках записали коротко: «была встреча с писателем… артистом… концерт… было интересно!» Но наши, эстонские «летописцы» и, по правде сказать, я среди них, тогда не очень-то представляли себе непреходящее значение этих людей в советской культуре. А ведь нам довелось встретиться с яркими личностями.

В одну из эвакуаций мы оказались на большом волжском теплоходе чуть ли не в соседних каютах с Лемешевым. Ланда записала в дневнике: «Здорово! Совсем недавно видела Лемешева в кино, и вот он — ходит по палубе живой, разговаривает с нами».

В первую зиму на Алтае в нашей аллее нам с Тосей попалась навстречу чета, как мне тогда показалось, немолодых людей. Они были в тёплых шубах — именно такие мы нынче называем дублёнками и носим не столько для тепла, сколько для моды. Худощавые, бледные, отнюдь не сибиряки по виду, они шли неторопливо и разговаривали тихо.

— Знаешь, кто это? — взволнованно сказала Тося, — тот самый писатель Паустовский, с которым у нас будет сегодня встреча, и его жена.

Вечером в концертном зале санатория — а санаторий наш был превращён, разумеется, в госпиталь для долечивания тяжелораненых и ставил их на ноги прекрасно — в зале яблоку было негде упасть. Мы пришли заранее, усадили ребят в первые ряды, сами устроились позади. И это был наш просчёт! Голос у Константина Георгиевича был тихий, до задних рядов почти не доходил, и я не столько слышала, сколько видела, как он прочёл несколько своих довоенных и военных рассказов. Сидевшие в первых рядах ребята, читали его и увидели впервые, слушали затаённо, вышли из зала тихонько, и разговоров о встрече с Паустовским хватило надолго. Тут, конечно, тоже сказалось интеллектуальное превосходство пионеров из старших советских республик перед ребятами Прибалтики и Молдавии — московские, киевские, новосибирские дети были начитаны и уже умели понимать и ценить людей из мира искусства.

Появилась у нас и ещё одна чета: режиссёр московского Камерного театра Александр Таиров и его жена, артистка Алиса Коонен. Таиров рассказывал о своём театре, о работе режиссёра, Коонен — изящная, с огромными светлыми глазами — прочла один из своих известных монологов. Пишу скупо, потому что это теперь я восхищаюсь каждым словом Паустовского, бывала в послевоенном Камерном театре и кое-что знаю о Таирове и Коонен. Тогда же запомнилось впечатление, которое они произвели на наших уже искушённых в искусстве москвичей — те были вне себя от восторга.

Певец Николай Погодин приезжал, дал большой концерт и много пел на бис. Очень понравилась нам чтица Надежда Комаровская, она великолепно читала рассказы Чехова.

Все они побывали не раз на фронте, выступали перед воинами, и, разумеется, рассказывали нам об этом.

Фильмов, концертов — как приезжих знаменитостей, так и своих собственных — у нас было много, мы плотно обжили санаторный концертный зал. И всё это происходило вдали от войны, на фоне с каждым днём улучшающихся военных сводок, и предсказывало нам и нашим детям черты уже недалёкой послевоенной жизни.

Но к нашим занятиям искусством я ещё вернусь, как к сценическим, так и к музыкальным и изобразительным. Пока же хочу ещё возвратиться к рассказу о нашем режиме дня: он и привёл нас к тому, что в разговорах с Анастасией Поликарповной я назвала самоуправлением. Частое сито режима создало полную надёжность для вожатых «не упустить» ребят, то есть не допустить особых промахов в воспитании: каждый проступок строго обсуждался на сборе звена, отряда, а уж если из ряда вон, то и на общелагеной линейке.

Зимние ночи на Алтае долги, зато поздние рассветы ярко-розовы и бодрящи. На верхнем этаже нашего большого двухэтажного деревянного дома звенит горн Бори Макальца. Пять минут — и прибраны постели. Ещё пять минут — все одеты для утренней гимнастики и выстроились в коридоре. Гимнастикой руководят лучшие спортсмены отрядов или сами вожатые, и каждое упражнение усвоено настолько, что хоть среди ночи разбуди — тотчас будет сделано без раздумий. Комплекс утренних упражнений хорош — разработанный когда-то отличными физкультурными врачами Артека, он за долгие месяцы и — уже годы! — делает детей гибкими, ловкими, подвижными. Двадцать минут на умывание: хочешь — тёплой водой, специально подогретой тётей Дорой, хочешь — холодной из-под крана, а то и снегом, или, что самое приятное — всегда тёплой струёй из трубы, отведённой от сероводородного источника: температура воды +37,2 градуса в любой мороз, и удивительно бодрящее ощущение после умывания. Затем пять минут на одевание и построение, в эти минуты ребята начеку: не приближается ли Володя? У Володи была привычка — по праву старшего вожатого внезапно построить любой отряд и проверить — никому вперёд не известно, что именно: чисты ли вымыты уши; в порядке ли чулки и носки; подстрижены ли ногти, и нет ли под ними «траурных полос»; чисты ли шеи и воротники; у всех ли в карманах расчёски. Володя сыплет остротами, ребята смеются и торопят его, но что неизбежно, то неизбежно — проверяемый отряд пойдёт в столовую последним. Ещё десять минут на марш до столовой. Завтрак. И — уже без построения — пятнадцать минут быстрого хода в школу, в 9 часов там начинаются занятия. К 2 часам дня ребята возвращались из школы прямо на обед. После обеда для младших вначале устраивался абсолют, но постепенно он стал отмирать: дети выросли, да и никак не умещался абсолют в рамки режима.

После обеда усаживались у себя в комнатах, во всех более или менее тихих уголках — готовили уроки. И вот уже младшие под присмотром Тоси усеяли склон — кто на санках, кто на лыжах, кто в снежки играет — всем весело! Старшие отправляются на работу: кто на кухню — помогать мыть посуду и готовить ужин, кто в швейную мастерскую в распоряжение Ланды — она у нас была к тому времени и главным нашим портным, и помощником врача, и помощником вожатых, и кем только она не была! Я, как и сорок леи назад, нынче всё ещё пытаюсь расспросить Ланду — как она ухитрялась и поныне ухитряется всё успевать?! Ланда смеётся, потом взгрустнёт, скажет: «Надо было, вот и успевала. Иногда и отдохнуть удавалось, только тогда ведь, вспомни-ка, отдыхать-то не хотелось».

Муля, Володя Николаев и ещё несколько старших мальчиков бежали к лошадям: у подсобного хозяйства был большой конный двор, и слаще мёда была для этих мальчишек возможность почистить лошадей, запрячь их, и уж верх блаженства — по разным поручениям руководства лагеря отправиться в дальний санный путь: за тридцать пять километров в районный центр Смоленское, или ещё лучше — за восемьдесят, в Бийск! Закутанные в тулупы мальчишки сначала помогали возчикам конного двора, потом сами стали заправскими возчиками, и появилась от этого в них удаль — алтайская бурная степь была нипочём! И чуточку излишняя самоуверенность — столько доверия со стороны взрослых!

Была у нас ещё одна бригада, облечённая особыми, очень нелёгкими правами: те, кому перевалило за пятнадцать и шестнадцать лет были направлены на лесозаготовки на отдалённый лесной кордон в горную тайгу. Ребята помогали лесорубам пилить могучие деревья, обрубали сучья, сообща скатывали комли поближе к реке: весной, как только разливалась Белокуриха, начинался сплав. На сплаве приходилось иногда работать всем, кроме самых младших. И мой третий отряд выходил на трудовой пост: когда река с гор слишком бурно несла брёвна, они могли встать и торчком, тут уж с затором справляться было трудно, поэтому мы на речных путлях и выступах подталкивали брёвна баграми.

Вечер перед ужином и после ужина отводился отрядной работе. Это была уже чисто идеологическая работа, ребята привыкли к ней, занимались с интересом — она давала знания. Первый отряд у нас ведал большой картой Советского Союза и продвижением красных флажков вперёд, на запад. У карты постоянно толпились ребята и всё чаще раздавались крики «ура»: чуть не каждый день освобождался чей-нибудь родной городок или районный центр. Информация с фронтов, и вообще политинформация была ежедневной. Часто у нас проходили тематические сборы, они посвящались героям революции, героем рвущихся к Победе фронтов. Плотность нашего «сита» увеличивалась по мере того, как всё сознательнее проникало в нашу жизнь понимание чести коллектива — умение постоять за первенство звена, отряда, класса. Ещё и в помине не было термина «материальное стимулирование», да и не пришлось бы оно по душе людям, у которых близкие были на фронте: не то было поколение, не то время. Нашим лозунгом было — «Постоять за честь». Не побоюсь преувеличений — у наших ребят было как бы фронтовое, возвышенное понятие чести — каждый старался не подвести свой коллектив: от его малого до крупного подразделения. Делать всё хорошо, всё — с полной отдачей вил: это стало главной традицией, главной тенденцией Артека военных лет. Истоком были артековские традиции вообще. Но в войну они стали нравственно намного выше: там дети отдыхали, здесь, на Алтае, они учились и работали для Победы.

Однажды на моё имя пришла телеграмма, в ней говорилось, что от имени правительства Эстонской ССР я назначаюсь уполномоченной по Алтайсклму краю по сбору средств на танковую колонну «За Советскую Эстонию». Уполномоченной по всему Алтайскому краю! Пославший эту телеграмму явно плохо представлял как размеры этого края, снежные горные перевалы и отсутствие транспорта, так и недостаток воспитателей в Артеке… С телеграммой в руках я направилась к Гурию Григорьевичу. Он в растерянности поглядел на меня:

— Не знаю, что вам сказать. (Он в подобных случаях имел обыкновение переходить на «вы»). Думайте. Но в стороне оставаться нельзя.

Я стала думать. Где-то за перевалами, рассказывали, был целый эстонский переселенческий — Белоглазовский — район. Я написала письмо в райком партии этого района, просила назначить там своего уполномоченного. Но как же при этом мне с детьми не остаться в стороне? Мои коллеги пытались помочь мне. Сейчас не помню, кто первым сказал «а», но скорее всего кого-то из взрослых осенила идея: у эстонской группы отличная самодеятельность, надо разработать программы и давать в Старой и в Новой Белокурихе платные концерты. Гурий Григорьевич вначале был решительно против платных концертов, но иного пути не было. Эстонские ребята, привычно жившие в границах смешанных отрядов, собиравшиеся только для репетиций, развили бурную деятельность. Из собственных, хранившихся на складе, чемоданчиков были извлечены довоенный тёмные юбки, по возможности расширены и удлинены: оказалось, что владельцы и владелицы домашней летней одежды здорово увеличились ввысь и вширь. По подолу юбок были нашиты цветные тесёмки, а если кому не хватало, то и просто цветные полоски бумаги. На белых блузках и рубашках появились эстонские национальные узоры. Ланда, Ада, Айно, Аста сумели сшить некое подобие эстонских головных уборов и даже постолы. Когда эстонская группа выстроилась для смотра концертной одежды, зрелище получилось ярким и своеобразным. Стали репетировать «Тульяк» и прочие эстонские танцы; с новой силой, в новом тембре зазвучали эстонские песни. Аккомпанировал на баяне украинец Алёша Диброва, у него был отличный слух, и дух эстонской музыки, её медлительную ритмику он уловил сразу. К тому же в это время у нас в Артеке появилась преподавательница музыки Ирина Тхоржевская, она занималась с теми ребятами, кто раньше учился музыке, и аккомпанировала всем нашим хорам, в том числе и эстонскому. Репетиции шли каждый день, музыкальными и хореографическими руководителями были старшие девочки, обязанности конферансье исполняла Тамара Крончевская — объявив номер, она сразу же вливалась в танец и хор. Нам самим всё очень нравилось. И вот — Юра Мельников и Кальо Полли написали афиши, развесили их на всех перекрёстках, где только передвигались люди, и наступил день первого концерта. Дети с утра были в большом ажиотаже. На меня же напал приступ внезапного страха: а ну как зрителям не понравится? Ну, допустим, дети придут — а взрослым для чего же детская самодеятельность, если даже время сна у них сокращено до предела — все живут мыслью о работе, о той безудержной, отчаянной работе для фронта, свойственной людям в 1941–1945 годы. И ребята рассматривали свои концерты как такую работу. Захватив свои национальные наряды, они весело отправились в клуб. Я сделала весёлое и бодрое лицо, но точил меня страх: если всё сорвётся, чем же мы сможем помочь танковой колонне? Когда мы подошли к клубу, касса работала на полную нагрузку и тёмным хвостом выстроилась на улице очередь. Ну а что ж я так недостойно думала о сибиряках? Ведь у нас на афишах упоминался сбор средств в фонд танковой колонны! Зал был полон, зал аплодировал и требовал повторения. Чувство тревоги и неуверенности покинуло меня, и я за кулисами дивилась тому, как уверенно и спокойно держались ребята перед полным залом: будто заранее знали, что встретят их хорошо. Эта мысль меня снова несколько обеспокоила — а что, если это просто одобрительное отношение взрослых к детям, затеявшим такое серьёзное дело? Сама ведь взрослая, и знаю — когда надо подбодрить, то бывает такое — одобрительное с небольшим оттенком снисхождения — отношение. Но на этот раз я никак не хотела бы мириться с подобным отношением, на этот раз надо, чтобы всё было по-настоящему. Я спустилась из-за кулис и отправилась в зрительный зал. Задерживалась у рядов, смотрела — кто как слушает. Милые наши белокурихинцы! Они не просто были растроганы, они находились в состоянии настоящего восприятия искусства. Сердца их были раскрыты. Сидели в зале пожилые люди — их сыновья воевали на фронтах, и женщины смахивали слёзы — конечно, они думали и о том, что, может быть, кто-то где-то вот в эту минуту посильно помогает их идущим в атаку сыновьям. Но лица были светлы, улыбчивы и любознательны — так вот оно какое, народное искусство с берегов Балтики: мелодичное, плавное, приносящее тихую отраду.

А дети, дети! Никаких заминок, никто не сбивается и ничего не забывает — поют вместе и соло, группа девочек поёт отдельно, и потом все вместе хором, и — танец за танцем, песня за песней, хоровод за хороводом льются и звенят, как вешние ручейки на родине, в такой далёкой Эстонии. Дети охотно повторяют по требованию зрителей чуть не всю программу, глаза их горят, лица разрумянились: они почувствовали себя настоящими артистами. Программа, как и положено в те времена, длилась не меньше трёх часов, и как мне помнится теперь, в запасе у нас было никак не меньше двадцати номеров. Конеч концерта был очень мажорным. По дороге домой ребята трещали как сороки, рассказывалось всё, что обычно рассказывается в таких случаях — как кто-то споткнулся, упал, вскочил, раскланялся. Зрители приняли это за шутку и специально аплодировали; как у кого-то из действующих лиц «Хитрого Антса и Ванапагана» грим от пота совершенно размазался… Морозный, светящийся крупными звёздами вечер звенел от их смеха.

Последующие концерты мне запомнились меньше, потому что всё было благополучно — зрители приходили по нескольку раз, зал был всегда заполнен, и когда наступила весна, на улицах Старой и Новой Белокурихи можно было услышать мотивы эстонских песен, повторённые на гармонике, или просто голосом — без слов. По крайней мере по одному разу в месяц эстонские пионеры заполняли сцену концертного зала — помнится, наша концертная деятельность началась зимой и закончилась летом. В результате её мы отправили в фонд танковой колонны и наш вклад. Он был небольшим, но не остался незамеченным — мы получили телеграфную благодарность от эстонского правительства. Ребята почувствовали себя не просто повзрослевшими, но и полезно повзрослевшими.

Концерты эстонской группы — лишь маленький штришок в большой работе Артека для помощи фронту. Устраивались у нас и мощные общелагерные концерты, и зрителями были всё те же пожилые люди, женщины и дети из Белокурихинского колхоза, да немногочисленный медицинский персонал санатория. К лету санаторий расширился — стали приезжать отдыхающие. Целебный белокурихинский радон поднял на ноги многих тяжелораненых, выздоровев, они тоже стали нашими постоянными зрителями, с ними мы сдружились особенно и то и дело провожали их из Белокурихи — снова на фронт.

У меня хранится много писем от вожатой Таси Бурыкиной — мы с нею долго переписывались. Вот одно из первых писем Таси, написанных летом 1945 года, после нашего отъезда.

«…Ты спрашиваешь — все так же красива Белокуриха? Конечно, куда же денется ее красота. Но ты даже представить себе не можешь, насколько изменилась к худшему наша жизнь без Артека! Теперь, когда ребят здесь нет, я чувствую, какое это было счастье — когда Артек был. Да, у нас расширился санаторий, стало больше отдыхающих. Но ведь у них своя жизнь, у нас в деревне — своя, и связей и общих интересов так мало. А тогда и колхоз и Артек, и санаторий и библиотека, и школа — все мы жили нашей общей жизнью, она была юной, наполненной и веселой. Теперь вечера у нас молчаливы и темны, в концертном зале только отдыхающие, мы туда ходим редко. И в сердце пустота, и только теперь я понимаю, каким огромным событием для Белокурихи был Артек, не говоря уже обо мне лично. В университет я не вернулась, перешла в педагогический институт, сейчас работаю в школе старшей вожатой. А ты-то, ты-то как без Артека?..»

Мне тоже было плохо без Артека. Я как-то не могла себя переориентировать на другую работу. Похожие письма со щемящей ноткой ностальгии по Артеку приходили и от других вожатых, и от ребят. Потом их стало меньше: все учились, и все с такой же отдачей работали — теперь уже на мир, на восстановление. Годы шли, ностальгия прошла, и в письмах звучала неизменная благодарность Артеку, неизменная привязанность к тем, стремительно уходящим в прошлое годам. В каждом из нас Артек оставил свой след, и каждый выбирал профессию соответственно тому, чем жил и что умел делать в Артеке. Пока ребята были в комсомольском возрасте, все побывали на пионерской и комсомольской работе. Почти все учились… Теперь мы с Тосей подсчитываем: кто кем стал? Больше всего у нас учителей — это понятно, потому что сами выросшие в коллективе, они умели прекрасно понимать любой детский коллектив. Среди учителей теперь большинство стали директорами школ. Много врачей — это тоже просто объяснить — в годы войны, рядом с госпиталем, им казалось, что нужнее профессии не бывает. Много партийных работников, и немало журналистов. Есть заслуженные колхозники, есть доктора и кандидаты наук. Получив профессию, по нашим сведениям, наши постаревшие дети ее нее меняли — таких случаев нам немного известно. Больше знаем другое — у них постоянные адреса, постоянное место жительства, постоянная работа. Работу любят, гордятся ею, у многих ордена и награды. И у всех — стойкая, надежная память сердца, свято хранящая нашу дружбу.

Я далека от мысли ставить эти их качества в заслугу только нам, шестерым взрослым. Здесь и особо трудные обстоятельства войны — в такое время люди крепко держатся друг за друга. Здесь и традиции Артека — они таковы, что однажды приняв их сердцем, не растеряешь. И главное — сами дети. Конечно, нас разбросало по всей стране — от Балтики до Тихого океана, большинству из нас больше не довелось повидать друг друга, а в письмах ведь пишешь о чем хочется, а о чем не хочется — молчишь. Но четыре года, прожитые вместе и запомнившиеся всем на всю жизнь, дают право как о прошлом судить, так и предполагать, какие они сегодня, какими будут завтра.

Однажды корреспондент «Известии» Руслан Армеев спросил меня по телефону:

— Что бы вы могли сказать об артековских пионерах 1941 года, о детях вашей смены?

Я даже и задумываться не стала, ответила то, что было для меня совершенно очевидно:

— Это были необыкновенно талантливые дети. Не было ни одного, кто не был бы наделён каким-нибудь талантом.

И это — святая правда. Как они пели, как танцевали, как удивительно умели читать стихи! Из чтецов мне особенно запомнились двое, оба из белорусской группы — постарше Яша Бергер и помоложе — Оля Брейтман. Ни один из них по возрасту не подходил к моему третьему отряду, Яша был в отряде у Володи, Оля — у Тоси. Но ода были и общелагерной гордостью, украшением всех наших костров, вечеров, концертов. Яша любил и знал наизусть чуть ли не всего Маяковского. Признаюсь — именно он, наш пионер, открыл для меня этого огромного поэта. Разумеется, я читала его и раньше, и многое из него помнила. Но тогда сердцу был ближе ласковый и нежный Есенин, и это было бесконечной темой споров с моими сверстниками — большими поклонниками Маяковского. И вот в какой-то военный вечер, помнится, в Сталинграде, на одном из наших больших концертов вышел на сцену тихий, воспитанный мальчик Яша Бергер, вытянулся в струнку и громыхнул:

— Я волком бы выгрыз бюрократизм!..

Ни раньше, ни потом я лучшего чтения Маяковского не слышала. А Яша ещё и обладал способностью «заводиться» — читая Маяковского, он явно испытывал чувство громадного духовного наслаждения, ему была ясна и абсолютно приемлема каждая мысль поэта, и он умел выделять эту мысль умно и эмоционально. На концерте он ввиду обилия наших артистов обычно читал не больше двух-трёх стихотворений. Но нам было жаль расставаться с Яшиным чтением, а Яше хотелось читать! И он читал — по дорге с концерта, в раздевалке, в комнате, когда был уже погашен свет. Ребятам казалось — вожатые ушли, и они просили — почитай, Яша! И Яша сначала потихонечку, а потом всё громче читал, и сколько раз я слушала его, стоя за дверью, и понимая — это чтение для них сейчас важнее, чем сон.

У Оли Брейтман был явный дар комической актрисы, репертуар её был ещё детским, но она была очаровательна в умении заставить нас смеяться, в умении заставить любить персонажей детских стихов, басен и сказок.

Марите Растекайте и Гене Гружите из литовской группы постоянно выступали на наших вечерах со сценками из литовского фольклора — сначала по-литовски, и нам, вначале не понимавшим языка, всё равно было смешно. Потом они перевели свои сценки на русский, стало ещё смешнее. И девочки старались Гене не стала актрисой, зато Марите окончила ГИТИС, училась у Марии Иосифовны Кнебель, и после окончания ГИТИСа по сей день играет на сцене Вильнюсского государственного драматического театра. Заслуженная артистка Литовской ССР Марите Растекайте неизменно любима зрителями всех возрастов; школьники Литвы знают её и любят не только за театр, но ещё и за то, что она у них частая гостья на пионерских сборах: разумеется, рассказывает об Артеке.

Наверное, прекрасным актёром стал бы наш Виктор Пальм — если бы не решил стать доктором наук и профессором Тартусского университета.

А какие были художники, какие стенгазеты выпускались у нас, какие прекрасные поздравительные открытки и пригласительные билеты рисовали ребята друг другу!

Самыми признанными художниками были наши Кальо Полли и Юра Мельников из белорусской группы. Кальо Полли стал профессиональным художником. Жизнь творческого человека вообще не легка, творческие трудности не обошли и Кальо. Но художник он серьёзный, талантливый, кисти его доступен портрет, пейзаж и натюрморт. Юра художником не стал — он директор средней школы в Белоруссии, школа его славится в республике многим, в том числе и художественными достоинствами наглядных пособий.

Прекрасно рисовала и наша Этель Силларанд-Аэсма. Вернувшись в Эстонию, она стала сразу комсомольским работником, а потом журналисткой, но зато дети её унаследовали и умножили её талант: оба — профессиональные художники.

Умели наши ребята резать и выжигать по дереву, прекрасно вышивали и шили. Иоланда Рамми с несколькими помощницами обшивала весь Артек, шила бельё для фронта, делала костюмы для концертов. Ланда и сейчас мастер на все руки, во всяких швейных делах у нее бездна выдумки и вкуса. Но она, как всегда, и нынче всему предпочитает общественную работу, общение с людьми. Ее дочь и сын, провожая Ланду в очередной вояж к пионерам, говорят друг другу:

— Мама наша всё ещё с красным галстуком.

Ланда отвечает:

— И с октябрятской звёздочкой тоже.

Кем бы ни работали наши артековцы июня 1941 года, они все остались популяризаторами пионерской работы, и не в одном детском сердце поселили мечту об Артеке — потому что свою осуществленную мечту несут сквозь годы и заботы. И не только те, кто пробыл в Артеке всю войну. Но и наши сибирские артековцы — их мы, окрепнув морально, физически и материально, стали принимать с 1 марта 1943 года. В тот год для них немногочисленные белокурихинские строители и наши старшие ребята отремонтировали еще одно двухэтажное здание, близнец нашего, и так же уютно пахло в его просторных комнатах сухими кедровыми брёвнами стен.

Мы готовились к этому событию всерьез, но без всякой аффектации: Артек и есть Артек, куда бы он в данное время ни переехал, и, следовательно, наше прямое артековское дело — посменно принимать пионеров. Для вожатых был расписан график поездок в Бийск — встречать новеньких. По дороге Бийск — Белокуриха полагалось делать остановку в селе Катунском, где до войны был заезжий дом для белокурихинских курортников. Катунское располагается на берегу сердитой свинцовой реки Катуни, которая, слившись в Бией, образует Обь. Через Бию мы переезжали по широширокому и длинному старинному мосту, а через Катунь — на большом пароме, и уж эта Катунь по вёснам и осеням, в пору ледохода и ледостава, измывалась над нами как хотела, пока открывала чистую воду — и сутками заставляла сидеть на берегу, и, какой-нибудь последней лодкой пропустив на другой берег, предоставляла только одну возможность добираться домой: на своих двоих. Вспоминая встречи и проводы наших новых сибирских пионеров, пытаюсь подсчитать — сколько же раз из-за капризов Катуни я — в одиночку или с другими вожатыми — топала пешком из Бийска до Белокурихи — 80 километров, или из Катунского до дому — 40, да и не простых, а каких-то очень длинных сибирских? Даже как-то привычно стало и придавало характеру лихость: подумаешь, нам, сибирякам, пройти пешком каких-то 40 вёрст!

Газеты приходят к нам с опозданием, но радио мы слушаем ежедневно. Всё торжественнее звучит голос Юрия Левитана, всё чаще салютует Москва в честь освобождённых городов. Два салюта в день! Три салюта! Советская армия идёт на Запад, освобождая огромные наши просторы, и теперь уже никакие силы не остановят её победного продвижения. Красные флажки на артековской карте приближаются к родным городам наших детей… А пионеры-то стали совсем взрослыми. В Артек приходят первые повестки из райвоенкомата нашего районного центра — села Смоленского. В Военные училища уехали Алёша Култыгаев, Вася Макеев, Саша Илица, Вася Заболоцкий; Валя Трошина отправилась в Омск на курсы радистов. В Бийск, в ремесленное училище были отправлены уже бывшие «мои» Ваня Заводчиков, Игорь Сталевский, Володя Николаев, Яша Олесюк, Тадеуш Граляк. Володя Аас, Натан Остроленко, Беня Некрашиус, Гунар Мурашко, Алёша Диброва, Володя Катков достигли мобилизационного возраста. Они ездят в Смоленское на военную подготовку. Скоро мы простимся с ними. И через год, уже после Победы, в один прекрасный день в дверь моего кабинета в ЦК ЛКСМЭ, где я недолго работала секретарём по школам, решительно постучав, парадной походкой войдёт красивый широкоплечий офицер, перехлёстнутый ремнями, козырнёт и скажет: «Здравия желаю!», и сердце моё подпрыгнет от радости: Владимир Аас вернулся! Только по этой запомнившейся реакции радости я могу судить теперь о страхе за них, наших питомцев, ушедших, пустьне сразу в самое пекло войны, пусть сначала в военные училища, — но всё же на войну. А тогда… Ну что ж, тогда у нас никто не проливал слёз, девочки вышивали носовые платки и дарили свои, на тонкой фотобумаге военного времени, фотографии на память, просили писать. Мы, вожатые, тоже просили писать. Об остальном молчали — мы каждый день напутствовали их, уходящих на лесозаготовки, на работу в колхоз, в школу и на конный двор: работайте и учитесь хорошенько, это надо для фронта… Говорить им — воюйте хорошенько? Они знали это не хуже нас. Знали с первого дня войны. Знали все — большие и маленькие, мальчики и девочки.

Я читаю и перечитываю дневник Ланды. На первой страничке почерк еще детский, на последней — уже устоявшийся. Повзрослела. Запись, сделанная ею 9 июля 1941: «…Утром нас взвешивали, я вешу 52,3 килограмма, рост — 159 сантиметров. Потом мы составили пакт о мире между собой. Пошли к Нине, чтобы она утвердила его. Нина была ужасно довольна, что мы составили этот пакт, и поставила внизу свое имя…» Не могу скрыть и умолчать — трогательно теперь, сорок лет спустя, читать все, что они тогда писали обо мне. Про этот «пакт о мире» забылось как-то. Хорошо, что я тогда отнеслась серьезно, педагогично, что была довольна. Но теперь, сорок лет спустя, этот детский «пакт» вырос в глобальную проблему. Вот сейчас, в июне 1982 года, миловидная женщина, премьер Великобритании Маргарет Тэтчер посылает на смерть в далекий Атлантический океан молоденьких английских летчиков, матросов, солдат — одногодков наших тогдашних мальчишек. Мы еще не знаем, чем все кончится, но разум отказывается верить тому, что женщина эта в годы войны была ребёнком и должна бы помнить бомбардировки Лондона. Наши мальчишки уходили на фронт, чтобы отстоять свою Родину, Тэтчер отправляет своих далеко от Англии, чтобы отобрать чужие острова. И вот несколько дней назад в одно солнечное утро звонит Ланда из Тарту и говорит, что вместе с Тартуским отделением комитета защитников мира пишет письмо в ООН с требованием прекратить кровопролитие. Такое было удивительное совпадение: я как раз читала ее дневник — строки о «пакте».

… И снова дневник: четверг, 14 августа 1941 года: «Ох, хотела бы я пойти на фронт и бить немцев. Гитлера я сожгла бы как колдуна и утопила бы как бешеную собаку…»

Нет, Ланда в ее 15 лет отнюдь не была пацифисткой. Она прекрасно понимала — мир даже в такой крохотной клеточке Родины, как пионерский отряд — это тоже сплоченность против врага.

Воскресенье, 17 августа: «…Мне снилось, будто я была дома, и Лайне и Аста были у нас. Я раздавала подарки, на стене висела картина с Аю-Дагом. Сестра Ииди стала рассказывать всем, что я вот тут, у Аю-Дага, в Артеке была, но прозвучал горн, и я проснулась далеко от дома и от Аю-Дага…»

Они чувствовали и понимали с июня 1941 года всю, повторяю и подчеркиваю — в с ю меру гражданской ответственности. И когда в 1944 году, ярким алтайским летом мы каждый день радовались за наших молдаван и украинцев, заливавшихся слезами от счастья, услышав в числе освобожденных городов и сел и и свои родные, мы понимали — скоро, очень скоро настанет и наш черед плакать от счастья. И еще понимали наши комсомольцы: в Эстонии их ждет огромная работа восстановления.

В Москве, где временно находилось эстонское правительство, нас помнили. Однажды по командировке ЦК ЛКСМЭ приехала к нам Линда Мыттус-Леббин — посмотреть, как мы живём, какие мы. Уехала довольная, на прощание сказала:

— Два десятка почти готовых комсомольских работников! Это здорово. Скоро мы заберём старших от вас…

Что-то дрогнуло во мне в этот миг, радостное и грустное вместе. Всё-таки мы очень сроднились. И как было не сродниться? Чего только не было за эти годы! Заболела я как-то чем-то очень серьёзным. Несколько суток была без сознания. Когда выплыла из небытия, открыла глаза, увидела у постели Ланду. Она смотрела на меня внимательно, испуганно, обрадованно и сразу спросила:

— Что будешь есть? Скорее говори, сейчас не до диеты — ты так долго ничего не ела, это опасно, я любой ценой достану тебе всё, что захочешь!

В комнате стоял запах печёной картошки. И к ней мне захотелось луку. Ланда умчалась в Белокуриху со своими шерстяными носками, принесла в обмен на них несколько упругих луковиц. С них и началось моё выздоровление. Потом я узнала — сколько суток я была без сознания, столько суток от моей постели не отходила и не засыпала Ланда, бросив и забыв всё. И теперь, сорок лет спустя, Ланда греет меня своей заботой, прощая мне и невнимание, и невыполнение её организационных поручений — чего никак не прощает другим. И как же любят её все, кто знает и понимает.

… Наступил этот день — приехала за нашими старшими инструктор ЦК ЛКСМЭ Лейли Ыунапуу. Мы проводили ребят торжественно. Со склада была им выдана новая артековская форма самых больших размеров, девочкам Ланда сшила юбки и клетчатые жакеты. Был торжественный обед, сразу за ним — отъезд в Бийск. Ланда, Салме, Аста, Ада, Этель, Харри, Виктор Кескюла усаживаются на телеги — ехать до Бийска, потом до Ленинграда. Из писем известно, что они под Ленинградом, в Пушкине на комсомольских курсах встретятся с Лайне, уехавшей чуть раньше к отыскавшей её эвакуированной маме. Со всей возможной щедростью Артек в последний раз снабжает их провиантом на всю долгую дорогу. Ребята возбуждены, радуются отъезду и тут же плачут: предстоит расставание всерьёз. Надолго, для некоторых — навсегда. Мы выдаём им их единственный документ. Три отметки в документе — 15 июня 1941 выехал из Таллинна в Артек — за подписью Оскара Шера, и ещё: 19.06.41 прибыл в Артек, 24.07.45 выбыл из Артека.

Долгое трудное прощание. Телега тронулась медленно, я пошла провожать, выехали за околицу Белокурихи в пыльную степь, Ланда шла рядом, и, как мне сейчас кажется, да так, наверное, и было — мы всю дорогу молчали. «Им же по шестнадцать лет, а Ланде и побольше, — мысленно уговаривала я себя, — с Ландой не пропадут, я и сама никогда не пропадала с Ландой. Господи! Они такие юные, им только по шестнадцать лет, а некоторым ещё и нет, как же они доедут?!»

Потом в книжке Этель прочту: «Нам придется ехать самим, Нина остается». (О приехавшей за ними Лейли Ыунапуу они просто забыли!) Я оставалась, потому что оставались Тамара, Володя Николаев, Спец, Карл Хеллат и Лембит Рейдла. И еще потому, что надо было вскоре закрывать лагерь, отправлять имущество — посуду, одеяла, постельное белье, форменную одежду в Крым, в освобожденный Артек. Были еще разные причины. Мы, оставшиеся, уедем зимой, в пятидесятиградусный мороз. А пока жара, степная пыль и чувство глубокой тоски и тревоги. К счастью, предчувствия оказались напрасными, комсомольцы наши добрались до Ленинграда, закончили курсы в Пушкине, вернулись домой; все родственники были целы и невредимы. Но ведь тогда мы ничего этого не предполагали, и возвращение домой было для них первым самостоятельным шагом — шагом в неведомое…

Долгие проводы — лишние слезы, — наконец говорю я себе, и им:

— Все, ребята, я возвращаюсь.

Ланда молча кивнула, села в телегу, остальные пообнимали меня, Володя Николаев хлестнул конягу, я осталась стоять в облаке пыли, и оттуда, из облака, услышала густой рёв — так в детстве плакала Этель. Этель… Теперь товарищ по профессии, верный друг, любительница путешествий, синеглазая красотка с прозвищем «Сыбер Юссь» («Приятель Юссь»), непременная активистка всех наших встреч, концентрат эмоций. Телега удалялась, рев становился все гуще, я кинулась вслед, крикнула Володе «стой!», «замолчи, Этель!», потом повернулась и побежала в лагерь.

Честное слово, это был один из ужасных дней в моей жизни. С чувствами, прямо пропорциональными радости наших теперешних встреч.

Надо сказать, что как у Этель, так и у меня отъезды никогда не обходились без приключений. Они уехали, я услышала, как они запели «Везут, везут ребят», и звонче всех пела та же Этель, я раскисла от горькой обиды — ну вот, только что плакала, а теперь с песней помчалась навстречу новой жизни, а я тут застряла с разбитым сердцем. Одна. Я даже забыла оставшихся эстонцев, про мой поредевший смешанный отряд, и плелась едва-едва. Перешла мостик, увидела Тамару — сама уже вожатая, она встречала меня со своим младшим отрядом. Грустно спросила:

— Проводила?

Я молча кивнула, поискала своих пионеров, не нашла никого и пошла на речку, там мы с ребятами сделали весной запруду и маленький бассейн, в котором в середине лета, когда ледяная горная вода прогревалась, можно было купаться. Решила я поплавать, смыть пыль провожания и горечь разлуки. В бассейне купалась Роза Шерф, худенькая небольшого роста девочка из Белоруссии. Если бы не Роза! Я, слегка поплавав, почему-то вдруг стала тонуть, Роза вытащила меня за волосы и долго извинялась за непочтительный способ спасения. На берегу испуганная девочка вытирала меня своим полотенцем, а я, пофыркав и представив себе со стороны весь комический драматизм моей гибели в ямке глубиной в два метра и шириной в четыре и видя виноватое Розино лицо, вдруг стала хохотать и никак не могла остановиться. В самом деле — надо же было пройти всю войну и ни разу не заплакать, не погибнуть под бомбами, не пропасть в военных водоворотах — и вдруг так распуститься, разлуки-то всего на полгода!

Есть такой тип характера — человек в горе молчит, а от радости плачет. К этому типу отношусь и я. В первые дни войны да вот в те проводы ребят е Алтая глаза у меня были на мокром месте в порядке исключения. Но зато через два дня, 26 июля 1944 года мы с Тамарой обнимались и плакали в голос, а вокруг нас в бешеном танце носился Володя Николаев — освободили Нарву!

Я окажусь в Нарве через полгода — в феврале 1945. Выйду из поезда в туманный рассветный час, остановлюсь на платформе оторопело: города нет. Груда развалин, покрытых свежим сырым снегом. Ни домов, ни улиц — чудовищный, страшный, неземной пейзаж. Только кирпичный православный собор у вокзала уцелел. Пробую по нему ориентироваться — в растерянности не могу сообразить — куда же мне идти, хоть бы на развалины гимназии взглянуть. Да как пройти среди таких развалин? Вдруг вижу на снегу цепочку следов — кто-то прошел все-таки! И явно незадолго до меня, снег еще не успел замести следов. Иду по следу. В памяти смутно проступает уже несуществующий мой город — бело-розовые фронтоны в стиле барокко, толстостенные средневековые готические дома, запах кондитерской на Вышгородской улице. Память совершенно отшибло — не могу вспомнить больше даже названий улиц моей юности, не могу плакать, не могу одолеть боль. Иду по чьим-то чужим следам. Вижу — вдалеке фигура в военной форме, спешу навстречу — может быть, этот кто-то знает что-нибудь, может быть, расскажет. Военный идет мне навстречу все быстрее, бежит, полы шинели — вразлёт.

— Нина!!

— Неужели это ты, Геня, живой?!

Так встретилась я с единственным уцелевшим из моих довоенных друзей. Он взял меня за руку, довел до сохранившегося гимнастического зала нашей гимназии, там был госпиталь, а в госпитале медсестрой работала моя одноклассница Тася Иванова.

Почему же безрадостной вышла наша встреча? Не потому ли, что у ног мертвым лежал наш город и где-то на огромных просторах разбросаны могилы наших друзей? jКизнь никогда не обделяла меня надежными, любящими и любимыми друзьями. Только война отняла самых близких, и мне не забыть их…

… 12 января 1945 года я с последней группой эстонских ребят, покинула Белокуриху. Развернув фантастическую деятельность и проявив недюжинный авантюризм в Новосибирске, забитом уезжавшими из эвакуации пассажирами, воинскими поездами, эшелонами с танками и самолетами, я усадила ребят и, естественно, сама уселась в первый же идущий на Москву состав. Те, кто в 1945 году возвращался из эвакуации на запад, не поверятпотому что ждать отправки приходилось неделями, но уж это так было, здорово мы извернулись с помощью комитета комсомола железнодорожного узла! Посадка наша была неповторимой: Спец сконструировал в Белокурихе деревянный велосипед и теперь непременно хотел довезти его до дому.

— Спец! Выбрось этот кошмар! — кричала Тамара.

— Выбрось, Спец, ты же видишь, людям места нет! — упрашивали Мульк, Карл, Володя.

Спец пыхтел и пропихивал велосипед в опущенное — на пятидесятиградусном морозе! — окно. Спец пропихивал снаружи, а я уже внутри вагона молча изо всех сил пыталась втянуть громадные толстые колеса: я же понимала, как Спецу было жаль расставаться с уникальным творением собственных рук.

— Тяни, Нина, тяни, если сломается, опять соберу, — бормотал Спец. Мы мучались с колесами, а остальные поспешно грузили в вагон наш багаж. Велосипед мы, разумеется, сломали, и что с ним было дальше — не помню. Кажется, там, в Новосибирске, и выбросили.

Потом, разместив ребят, я влезла на третью полку и до темноты смотрела, как убегают назад морозные снежные равнины Сибири.

— Прощай, Алтай, спасибо и прощай! — неотвязная ехала со мной мысль. Долгой была разлука. Я приехала в Барнаул в командировку только тридцать шесть лет спустя. За эти годы, невзрачный, еще в войну хранивший черты былой губернской провинции городок стал совершенно иным — светлым, в зелени, цветах и фонтанах, с прекрасным памятником Ивану Ползунову — самородку-металлургу старых демидовских заводов, со сказочными деревянными детскими игровыми городками во дворах. За широкими витринами магазинов просматривались хорошие товары, у современного здания театра, у фонтанов светлым вечером в антракте гуляли барнаулочки в длинных вечерник платьях. И по-старому приветливы и душевны были сибиряки — в гостинице, в аптеке, в магазине, в кино, на вокзале, в кассе предварительной продажи билетов… Солнце было горячим, воздух сухим и теплым…

В гостинице я разыскала номер телефона Дворца пионеров, и уже вечером того же дня пришли ко мне «искрята». «Искорка» — так в 1974–1975 годах назывался пионерский штаб розыска артековцев военных лет, артековцев, живших на Алтае. Нас разыскивали в связи с пятидесятилетием Артека. Конечно, о нас на Алтае забыли за тридцать с лишним лет — ведь жили-то мы всё время на одном месте. Учились, работали, и не до экскурсий нам было в войну — никто из нас не побывал ни на Чемале, ни на Телецком озере, никто не проехался по Чуйскому тракту. Сверстники разъехались, белокурихинские старожилы, когда-то свыкшиеся с нами, не придавали воспоминаниям особого значения — мало ли людей перебывало в эвакуации в Белокурихе! Пришлось «Искорке» обратиться к первоисточнику, то есть — к нам. Полетели письма из Барнаула в Эстонию, Латвию и Литву, в Белоруссию, Молдавию и на Украину. Мы откликнулись не сразу — за исключением Этель и Ланды, они-то, конечно, тотчас написали. Я была занята разъездами по дальним странам — подряд вдруг посыпались на меня командировки в Монголию, Чехословакию, в Польшу и даже на Кубу — где уж тут до Белокурихи или до Барнаула!

Но однаждыпришло письмо — на бланке с языками пионерского костра, с пионерским значком и штампом «Искорка».

«Я обращаюсь к Вам не в первый раз, — писала пионерка Галя Селёва, — а ответа нет и нет. Приходят письма отовсюду, только Вы молчите, а в каждом письме от Ваших бывших пионеров обязательно Ваше имя и добрые слова. Не можете же Вы не понимать, что воспоминания Ваши об Артеке на Алтае не мне лично, а Артеку нужны к его пятидесятилетию…»

Я села и написала Гале письмо — воспоминания, полные моей действительно пожизненной любви и благодарности к Алтаю. Она отправила их в Артек, и один абзац пригодился к юбилею. Но Галина письмо вошло иглой в мое сердце. Мне было душевно необходимо познакомиться с этой девочкой.

И вот — Барнаул, гостиница «Центральная», я сижу в номере и жду. Стук в дверь — входит средних лет голубоглазая женщина, инициатор образования «Искорки»; сотрудница барнаульского дворца пионеров Ёлизавета Львовна Квитницкая.

— Ой, какая же вы… — взволнованно, чуточку окая по-сибирски говорит мне.

— И вы — тоже, какая же вы… — почти плача, говорю я.

— Сейчас к Галке Мамонтовой пойдём, — всхлипывая, говорит Елизавета Львовна.

— К кому?

— К Селёвой Галке, она теперь по мужу Мамонтова.

— Как?!

— Ну, тогда ей было четырнадцать, шесть лет прошло, теперь ей двадцать, — вздыхает Елизавета Львовна, — и Оля Морозова тоже придет, она педагогический институт кончила, ее оставили там работать на кафедре пионерской работы, она счастлива и говорит, что все началось с «Искорки», с Артека. Галка рядом с гостиницей, в ЦУМе, она там секретарем комитета комсомола. Торговый техникум кончила, а выбрала комсомольскую работу. Тоже не без «Искорки»…

Пока мы шли до ЦУМа, я ухитрилась взять себя в руки и произнесла мысленную тираду Времени: «Что ж ты делаешь со мной, о Хронос! Опять сталкиваешь со взрослыми людьми, которые только что были пионерами. Впредь постараюсь быть готовой ко всему!»

У служебного входа в ЦУМ Елизавета Львовна остановила меня, сказав:

— Надо её предупредить, а то она на людях потрясется очень.

Но предупреждения не вышло, сразу за дверью Елизавета Львовна вскричала:

— Галка! Ты даже не представляешь, кого я к тебе привела! — дальше следует мое имя, и низкий сочный женский голос:

— Бог знает, что вы такое говорите, Елизавета Львовна!

Черноглазая, милая юная женщина вылетает из-за двери, останавливается прямо передо мной, ищет кого-то глазами.

— Галка! Ну что же ты? Вот же… — это Елизавета Львовна оказалась рядом.

— Это — вы? Можно я вас потрогаю? — она ощупывает мои руки, плечи, обнимает, целует. — Я думала, вы старше…

— А я думала, вы всё еще пионерка, — отвечаю ей.

О, время, время! Как вычислить твой знаменатель?

Вечером появилась Оля Морозова — тоненькая, голубоглазая, светловолосая. Мы пили гостиничный чай из вкусной барнаульской воды и разговаривали. И опять время сыграло со мной шутку: я и не почувствовала, что между нами стоят десятилетия. Впрочем, мои гости, как и я сама, перенеслись в наше общее время: 1942–1945. Попробуй, не растрогайся, когда они говорят, что «Искорка», наша история, наши судьбы, наша дружба, переписка с нами, приглашение в Артек на юбилей — самое светлое время в их жизни, что история алтайского Артека определила выбор профессии, выбор работы.

Теперь у меня в Барнауле такие горячие, такие дорогие друзья…

А потом были дела командировочные, связанные с лесами, с их сохранностью и продолжением. Поглядев на уютный Бийск, на автомобиле помчалась в Белокуриху.

— Вмиг доставим, как же не повезти вас туда, где прошли военные годы, дороги-то всего пятьдесят километров, — говорили мои гостеприимные хозяева — лесничие.

— Восемьдесят, — поправляю я с небрежным чувством знатока. — Да, именно восемьдесят, своими ногами не раз мерила.

— Так то когда было, — как бы извиняющимся тоном говорят лесничие, — тогда дорога петляла, теперь выпрямили. Но если засветло хотите попасть в Белокуриху, то ни в Катунское, ни в Смоленское не заедем, они в стороне остались, не возражаете?

— Нет, конечно, — дрожащим голосом говорю я, потому что мне хочется и туда, и туда, и туда. Интересно, есть ли в Смоленском райкоме партии архив с датой моего приема в ВКП(б)?

— А Верхне-Обское далеко?

— А вот оно, рядом, заскочим.

Светлый, сияющий простор слияния рек, увиденный сверху, с берега, только и запомнился. Очень я волновалась — надеялась на Школьной улице, как подарок судьбы, застать Тасю Бурыкину внезапно.

— Нет здесь Анастасии Михайловны, она на пенсию вышла и к детям на БАМ уехала.

— Молодец, Тася, — думаю сквозь разочарование, и вдруг слышу:

— Может, с Марией Артемьевной хотите повидаться?

— Где? Где она?!

— Да в квартире Анастасии Михайловны и живет.

Бегу к калитке, звоню в дверь. Молчание. Опять звоню и стучу и из-за двери слышу родной ворчливый тёти Марусин голос:

— Так открыто же, реву-реву — «входите», — она отступает и смотрит на меня подозрительно.

— Тётя Маруся, тетя Маруся, — лепечу я.

— Я-то тётя Маруся, а вот тебя что-то не признаю.

Называюсь.

— Охти тошненько! — грузная тетя Маруся начинает как-то заваливаться назад, мы с ней обхватываем друг друга как две медведицы, и прослезившиеся, сибирскими ветрами и морозами продубленные лесничие, бормоча извинения, покидают нас.

Всё-таки во встречах тридцать пять лет спустя есть какая-то шекспировская сила чувств. В годы войны тете Марусе, Тасиной маме, было около сорока лет, она работала у нас кочегаром, утром вставала рано и мимоходом оставляла нам то стаканчик земляники, то горстку семечек, то горшок с пшённо-тыквенной кашей, вкуснее которой и вообразить ничего невозможно. Не для одной Таси оставляла, а для меня, для Иры и Ривы — для всех, кто обитал в комнате вожатых. Потом в каждом письме тридцать лет летели приветы — от меня тете Марусе и обратно…

Мгновения — они, действительно, летят как пули у виска…

Здравствуй, Белокуриха, здравствуй… Только отчего же это я тебя не узнаю? Раньше в деревне только и было зелени, что расписные цветы на ставнях. Теперь Белокуриха вся утонула в вишневых и яблоневых садах. Неужели это здесь мы помогали селекционеру Мотовилову на зиму привязывать к колышкам первые стелющиеся яблони? Значит, вытянулись вверх, встали вертикально, выстояли против морозов мотовиловские и лисовенковские яблони, пошли по всему Алтаю. Да, но вот и наша столовая, ай, какая маленькая и смешная. Узнаю и респектабельный ванный корпус с белыми колоннами — классическая водолечебница начала века. Какие то редкие очень высокие тополя — о, да это наша когда-то молодая, теперь поредевшая, но зато вымахавшая вверх тополиная аллея. И среди парада многоэтажных санаториев, окруженных цветниками и даже розариями, сиротливо приткнулась одна деревянная двухэтажная дача.

— Вторую снесли всего месяц назад, — говорят лесничие. И спрашивают: «Так в которой же вы жили?»

— В той, которой месяц назад не стало.

И нет тех холмов, на которых мы собирали землянику и оранжевые огоньки.

— А холмы тут были — где они?

— На месте, только их под лесом не видно, мы на этих холмах пятьсот гектаров леса посадили, — гордо говорят лесничие.

— Какой огромный труд! — искренне удивляюсь я, это меня, как журналистку, радует и укрепляет во мне веру в то, что с алтайскими лесами все обстоит благополучно. Лесничие с высшим образованием сыплют отрадной моему слуху ботанической латынью. Но что-то со мной не так… Не так со мной — и все.

— На Церковку очень хотелось бы сбегать, — говорю.

— На Церковку? Сбегать? — лесничие с вежливым сомнением прислушиваются к моей одышке от подъёма на холмик в Татарском логу, который раньше мне и холмиком-то не казался. — Вот приезжайте на будущий год, фуникулёр на Церковку протянут.

— На фуникулёре неинтересно, — бодро возражаю я. А ведь хорошо бы! Лесничие на машине подвозят меня на холм перед Церковкой, мы долго любуемся ею — огромная все же горища, и как это я на нее запросто и одна взбегала, и детей отрядами водила? И еще любуемся вдруг вспыхнувшей внизу в завечеревшей долине россыпью огней всесоюзного известного курорта…

— Ну, скажите скорей, красиво ведь? — спрашивают патриоты-лесничие, заглядывая мне в глаза.

— Конечно, очень красиво!

Конечно же, красиво. Только со мной определенно что-то не то.

— Жаль, ребят моих нет, — говорю скорее себе, чем лесничим.

— Да, жаль, — совершенно искренне отвечают они…

… До свидания, Белокуриха. Или — прощай? В тебе теперь совсем иная жизнь, и я со своим стремлением увидеть тот, утонченный старомодный деревянный уют тебе, видно, больше не подхожу.

Великое спасибо тебе, Белокуриха.

Иногда возвращаться в юность бывает опасно.

Зато Чуйский тракт явно давно и долго с нетерпением поджидал меня — с такой щедростью распахнул он свою красу. У Горно-Алтайска тракт осенен березовыми и тополиными аллеями. Дальше он то плавно, то круто уходит вверх, рассекает пади и хребты и очаровывает и восхищает. В автобус то и дело входят раскрасневшиеся женщины с ведрами и корзинами, полными грибов, чёрной и красной смородины, крыжовника. А на опушках в сизо-зеленых зарослях уже наливаются оранжевым соком целебные гроздья облепихи… Со склонов лиловых скал серыми реками стекают осыпи. Распахнулся вдруг фантастический мир разноцветных гор и ярко-зеленой долины среди них, исчез из виду и навсегда остался в памяти. Видела я рождение рек: звенели по камням, неслись с вершин прозрачные горные ручейки, сливаясь в Чую, Чуя неслась к Катуни, а там, в долине, в широком и светлом просторе, Катунь и Бия соединялись и становились вольной и плавной Обью… В спокойном достоинстве стояли вдоль тракта деревни, дома из светло-коричневых тесаных кедровых да лиственничных бревен, а наличники белые и голубые. Уходили в небо белогривые хребты Тархаты, чуточку замирало сердце от крутизны поворотов «тёщиного языка», от высоты Чикета, от красоты Черги. Внизу, в долинах, покоилась солнечная дымка.

Так, больше трех десятков лет спустя, судьба помогла мне завершить два круга: побывать и в крымском Артеке, и на Алтае. Разумом я безусловно, безоговорочно понимаю: в эти годы всё в Крыму и на Алтае шло в ногу с современностью, всё совершенно несравнимо с тем, что было здесь сорок лет назад, все стало красивее и удобней для жизни. Но память сердца бродит вокруг магнолий июня 1941 года да по горным тропинкам вокруг деревянной Белокурихи военных лет. Как точно сказано поэтом: «О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной…» Хотя у меня в данном случае все наоборот: рассудок видит яркое, цветное, нарядное, в общем-то удобныи беззаботный сегодняшний день, а сердце печалится об ушедшей неудобной и трудоемкой старине. Но ведь человек был бы слишком прямолинейным, если бы не был ему присущ этот парадокс…

Уже упоминалось — артековцев у нас в стране теперь 500 тысяч, и в одной только маленькой Эстонии их более 7 тысяч! Недавно на пленуме ЦК ЛКСМЭ секретарь по школам Керсти Рей много говорила о том, что дети, побывавшие в Артеке, несут в себе особый заряд: они прочно входят в сферу общественной жизни, их привлекает в своих школах пионерская и комсомольская работа, они вносят свой мировоззренческий вклад в общественную жизнь и постоянно развивают свою индивидуальность.

Это — бесспорно. Истина эта проверена не только почти шести десятилетней историей Артека. Схема столь же вековечна, сколь и проста: человек — коллектив — мировоззрение. Недавно я в известной статье Чернышевского «Русский человек на рандеву» отметила отрывок: «…Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них. Если из круга моих наблюдений, из сферы действий, в которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие предметом общую пользу, то есть исключены гражданские мотивы, что останется наблюдать мне? в чем останется участвовать мне?»

Что возразишь Чернышевскому? Если бы человек, став двуногим, не пошёл в соседние пещеры и не позвал соседей на охоту за мамонтами, наверное, он бы очень скоро снова опустился на четвереньки… Индивидуалисту только потому легко и удобно оставаться индивидуалистом, что вокруг него человеческое сообщество постоянно создает общечеловеческие ценности, материальные и духовные.

Артек всегда преподавал и преподаёт эту извечную истину с тем совершенством, с той виртуозностью, с какой можно и надо преподавать ее детям. И истина эта остается с людьми навсегда. Вопрос, однако, в том, что в этой виртуозности нуждаются все школы и пионерские лагеря, все пионерские и комсомольские организации нашей страны и других социалистических стран. Но 500 тысяч человек для этого — мало. И шестидесяти лет существования Советского государства — тоже мало.

При всей быстроте технического прогресса для стабилизации законов общественного развития нужны не десятилетия — веха испытаний, утверждения, противостояния, падений и взлетов. А вокруг нас — войны, и распри, и вражда племен. И внутри нашего общества еще живет кое-где застарелая ненависть к трудной правде, и застарелое обожание легкой лжи о легкой жизни где-то, где нас нет; и духовная лень, и леность мысли; и желание прожить полегче, без особой затраты собственных сил и, стало быть, за счет затраты чужих. И вообще — насколько удобнее, настроив ухо на соответствующую «словоохотливую» радиоволну, прислушиваться к чужим мыслям, чем поглядеть вокруг и задуматься самому. Как удобно сказать себе: не я один бездельничаю на работе, все бездельничают; не я один ни над чем не задумываюсь — всем надоело думать; не я один ворую у государства — все воруют… — и так далее. Удивительно! Человек — возможно, единственное разумное существо во всей Вселенной — совершенно не может уразуметь, что ему хорошо, полезно и нужно… Удивительно — как трудно, оказывается, отличить добро от зла и как легко поменять их местами.

Вот поэтому учёные — педиатры, психологи, философы всего мира постоянно напоминают нам: все разумное, доброе, честное надо закладывать в детстве. В разных словосочетаниях звучит одинаковая по мысли пословица разных народов: дитя надо воспитывать, пока оно поперек лавки лежит. То есть уже в грудном возрасте прививать ему условные рефлексы. И, если это удалось, не забывать о том, что и дальше надо воспитывать его каждый день, наставлять каждый его шаг. Помнить — даже и эти усилия не всегда дадут положительные результаты…

У меня есть знакомый, который время от времени изрекает:

— Посмотрите, какой интеллигентный человек!

— А по чему вы судите?

— Как он красиво держит вилку и нож, как хорошо сидит на нём одежда! Он умеет вести себя.

Я возражаю, мол, это лишь часть интеллигентности. Что нужно еще уметь чувствовать, мыслить, читать, знать, отвечать за себя и других, быть честным и добрым, совестливым и терпимым… Куда там! Он с грудного возраста закодирован: интеллигентность — это спортивная походка и платочек в нагрудном кармане. А дочь его, ходившая в детский сад, бывшая активной пионеркой и комсомолкой, теперь взрослый, живущий по законам советского общества человек, считается самой отчаянной спорщицей среди молодежи одноэтажных коттеджей одного таллинского района.

— А вы знаете, она умная и думающая, — довольно говорит мой знакомый.

— Интеллигентная?

— Да, она умеет держаться.

Кажется, с помощью синонимов мы почти договорились до общеизвестной чеховской формулы — что в человеке все должно быть прекрасно: лицо, одежда, душа, мысли. Только вот знакомый-то мой, пожалуй, не читал, или совсем мало читал Чехова… Какое это однако, благо, если последующие поколения умеют учиться на ошибках предыдущих. Поэтому я с каждой новой книгой все больше ценю таких писателей, как Эме Бээкман, Антс Саар, Лплли Промет, Юло и Юри Туулики, Виллем Гросс и Яан Кросс — за их постоянную готовность идти в бой против мещанства, манерности, самодовольства, ограниченности.

А после лаконичного, общеизвестного чеховского определения интеллигентности хочется привести еще и современное: глубоко пережитую, сотни раз передуманную, выстраданную мысль Василия Шукшина: «…Явление это — интеллигентный человек — редкое. Это — неспокойная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется — для созвучия — „подпеть“ могучему басу сильного мира сего, горький разлад с самим собой из за проклятого вопроса: „Что есть правда?“, гордость… И сострадание судьбе народа. Неизбежное, мучительное. Если всё это в одном человеке — он интеллигент. Но и это не все. Интеллигент знает — интеллигентность — не самоцель».

Если меня спросят придирчиво, с честными намерениями, я и отвечу честно — нет, я не могу назвать из наших питомцев, из нашего небольшого воспитательского коллектива никого, кто полностью соответствовал бы строгой требовательности Шукшина. Это, действительно, крайне редкое явление — человек, в котором совместилось бы все, о чем говорит Шукшин. И это — великолепное явление. Такой человек ушел далеко вперед по сравнению с идеалом и минувших, и даже наших дней — энергичного, делового, для которого любую проблему решить все равно что орех щипцами расколоть: было ведь время, когда наша литература в качестве примера предлагала нам и такого героя. Люди мысли — в поиске. И мы можем только радоваться тому, как видит Шукшин настоящего человека, я хочу сказать — настоящего советского человека, настоящего интеллигента. Но в наших бывших пионерах есть, пусть, повторяю, не в полном сочетании, эти черты: и неспокойная совесть, заставляющая их много и честно трудиться; и, безусловно, ум; и поиск правды; и тревога за судьбу народа, за судьбу человечества; и не станет подавляющее большинство из них подпевать — для созвучия — могучим басам неправды. Если в человеке есть хоть одно такое свойство — значит, — он неизбежно, обязательно принесет, благодаря хотя бы одному этому свойству, пользу обществу. Если же прибавить ко всем названным Шукшиным гуманным человеческим свойствам ещё органичное, с детства усвоенное чувство интернационализма (оговорюсь еще раз — оно ведь не исключает здорового чувства национальной гордости) — человек станет еще богаче духовно. В простых, естественных своих проявлениях эти черты всегда были присущи духу Артека. И, как уже не раз говорилось, и далеко не мной одной, а каждым, кто пробыл хотя бы одну смену в Артеке, — пионер увозит с собой в свою дальнейшую жизнь, в жизнь своего коллектива этот артековский настрой.

Теперь, завершая рассказ о жизни артековцев военных лет, стоит посчитать — сколько же ребят у нас побывало в Артеке. Когда мы покидали Крым, нас было 250 человек. По дороге некоторых отыскали родители. Литовскую, а впоследствии и латышскую группу правительства этих республик отозвали в созданные для эвакуированных детей детские дома. В Белокуриху приехало 200 пионеров-артековцев. Ланда по памяти подтверждает: «Двести. Мы в столовой столы на двести человек накрывали».

Но вот страничка из отчёта начальника военного Артека Г. Ястребова:

«…К 1 марта 1943 года для лагеря был отведен еще один отремонтированный с нашей же помощью двухэтажный деревянный корпус, и с этого времени мы стали принимать в Артек сибирских пионеров. Всего, например, в 1943 году в Белокурихе, в Артеке побывало 787 человек: шесть смен, шесть заездов.

В марте приехало 113 человек, в апреле-мае — 141, в июне-июле — 165, это была продленная каникулярная мена; в августе-сентябре — 141 человек, в октябре — 106, в декабре — 121. Приезжали ребята из Алтайского и Красноярского краёв из Новосибирской, Омской, Кемеровской, Иркутской, Свердловской областей и Ойрот-Туры (теперешний Горно-Алтайск). Распределение путевок шло через ЦК ВЛКСМ и Народный комиссариат здравоохранения. Путевки выдавались в первую очередь детям, нуждавшимся в отдыхе, усиленном питании и лечении. Ребятам назначались общеукрепляющие процедуры: водные, воздушные и солнечные ванны. В большом количестве назначался витамин „С“ и рыбий жир. Большое внимание уделялось гимнастике, разным видам спорта и трудовому воспитанию. Питание было трехразовым. Кроме традиционного артековского рациона, приезжим назначался дополнительный усиленный завтрак».

Какое огромное значение в военные годы придавалось прибавке в весе! В отчете начальника лагеря есть такой усредненный показатель:

«Ребята, приехавшие в марте 1943, прибавили в весе в среднем до 2 килограммов 400 граммов, следующие заезды — 1800 гр., 2200, летом и осенью соответственно — 2800 и 3300. В декабре снова — 2100».

Летом и осенью наши ребята набирали здоровье и вес благодаря алтайскому изобилию лука, чеснока, помидоров и ягод. Хоть и принято теперь считать, что от овощей и ягод вес не прибавляется, и даже для похудения назначаются овощные и ягодные диеты, однако, наверное, это действительно для мирного времени и для солидного возраста. Ребята же наши наливались здоровьем на глазах, и это была для нас большая радость. Впрочем, ни взрослым, ни детям, не пережившим войны, всё это непонятно. И не объяснишь… Главное же — мы не только старались нравственно воспитывать их, но и всерьёз подкармливать. И все, кто мог, помогали Артеку.

К этой страничке отчёта Гурий Григорьевич прислал приписку: «Огромную роль в жизни лагеря играла дисциплина. Что значит дисциплина и в наших тогдашних условиях, и вообще? Это — режим дня, точное время подъема, завтрака, обеда, ужина, работы, отдыха. Это — опрятность в одежде. Образцовое поведение везде и всегда. Это занятия в школе на четвёрки и пятёрки. Гимнастика и закаливание. Спорт. Самообслуживание и взаимопомощь — все для себя и для лагеря постарайся сделать сам».

Дальше следует похвала вожатым, а вожатыми с приездом сибирских пионеров стали наши комсомольцы-артековцы, за круглосуточный труд, за умение работать без отдыха, за то, что делили с ребятами радости и горести.

Сибирские пионеры благодаря нашей общелагерной дисциплине и режиму автоматически включились в наши трудовые дела.

Автоматически включились… Нет, тут я что-то не то и не так сказала. Автоматизм ведь почти исключает сознательное отношение к делу, осознанное чувство долга. Если здесь можно говорить об автоматизме, то это был автоматизм военных лет. Ждешь Победы и возвращения домой — работай! Наше поколение не напрасно гордится вспыхнувшей в людях способностью годами, без выходных и отпусков чуть не круглосуточно трудиться: это был подлинный взлет всех духовных и физических сил.

Вот продолжение отчёта начальника лагеря:

«Мы перевели в фонд обороны один раз все накопленные и заработанные артековцами деньги, включая и зарплату всех сотрудников, общей суммой 116 тысяч рублей. Получили благодарность Верховного главнокомандующего, текст телеграммы был опубликован на первой полосе „Алтайской правды“. Эта сумма сложилась из того, что заработали артековцы в подсобном хозяйстве, в лесу, на сплаве, на строительстве, в сельском хозяйстве, в самообслуживании. Наш бухгалтер Б. М. Ярошевич все тщательно подсчитал, все было положено на банковский счет в районном банке, с течением времени пополнялось и было отправлено в фонд обороны».

Ко времени возвращения в Эстонию у наших, ставших пятнадцати- и восемнадцатилетними юнцов был большой жизненный опыт. Опыт суровой и напряженной жизни прифронтовой полосы и глубокого тыла.

Но… Помнится мне песня военных лет, а в те годы было разными людьми сложено много хороших песен, и помогали они людям сражаться, жить, работать и побеждать. Мимоходом об этом говорят многие поэты и писатели, были и статьи вроде «Песня в Великой Отечественной войне». Но серьезного искусствоведческого, социологического исследования мне не попадалось. Думается, что оно необходимо, и не только в память военных поэтов, но и как курс лекций в литературных институтах, на филологических факультетах. Песня тогда обладала огромной эмоциональной силой. Вот мне и вспоминается одна из них:

И никто не говорил, что надо бросить чувства на войне.

Короче говоря, весной 1944 года, когда особенно жарко полыхали огоньки, когда все наши белокурихинские лота и опушки были как молоком залиты черемуховым цветом, когда близость Победы отпустила наше трехлетнее напряжение, старшие пионеры, то есть уже со стажем комсомольцы, вдруг начали… влюбляться! По правде говоря, сначала влюбились как минимум три вожатые. Но им было за двадцать, а в бывшем военном корпусе был госпиталь для долечивания тяжелых костных ранений и контузий, белокурихинская вода вылечивала безотказно. Время от времени на танцах в нашем клубе (а к 1944 году и танцы в клубе организовывались) появлялись выздоровевшие, красивые, с отросшими кудрями, освободившиеся от костылей и стремившиеся натанцеваться за всю войну, а также перед отправкой на фронт лейтенанты. С тех, кому за двадцать, — какой спрос!

Однако влюблялись и шестнадцатилетние. (Говорят, что ввиду акселерации нынче это происходит и раньше). К тому же на некоторое время в Белокурихе появились курсанты артиллерийского училища — семнадцатилетние парни в форме, красавцы и лирики как на подбор, и, конечно, танцоры. Наши старшие девочки настирывали и наглаживали свои белые блузки до абсолютной свежести, в косы вплетали ленты и бантики и при появлении артиллеристов вытягивались в струнку, храня при этом, однако, заносчивый и пренебрежительный вид. Они молниеносно научились танцевать вальсы, фокстроты и танго — а почему бы им и не освоить эти простенькие танцы после того, как для своих концертов они готовили сложные молдавские, украинские, цыганские, прибалтийские, узбекские, русские…

Время от времени, особенно после радостных вестей с фронта, на танцы ходили и вожатые. В пляс мы старались не ударяться, а потом и вовсе усаживались у стены как надзирательницы. И было от чего перестать нам танцевать! Как только Ира Тхоржевская садилась за рояль, тут же звучным строевым шагом к нашим старшим девочкам приближались курсанты. Девочки вспархивали и уносились, после танца, разгоряченные, выходили подышать в теплый темный алтайский вечер. Мы, как бы между прочим, выходили вслед. Мальчишки наши дулись, однако мужественно продолжали дружить с артиллеристами. А может быть, я сейчас и несправедлива к нашим старшим парням: ведь и им, и курсантам скоро предстояло оказаться на позициях, и фронтовое братство зарождалось в тылу. И все же от общения наших мальчишек с артиллеристами стойкой дружбы не получилось. Так же как, впрочем, из легких романов на танцах, да из последующей переписки не получилось настоящей любви у наших девочек с артиллеристами. Вот так, сидя у стенки и не спуская глаз, я услышала однажды, как грустно звучит в руках Алеши, сменившего Иру Тхоржевскую, его развеселый баян. Алеша быстро перебирал пальцами кнопки и клавиши, а танец звучал вовсе не весело, а нежно, жалобно и грустно. Я поглядела на Алешу, а Алешины глаза следили за девочкой, красивой, длиннокосой и насмешливо Она и в ту минуту как-то надменно улыбалась танцующему с ней курсанту, косы летали и задевали остальных, Алеша грустил наверное, сильно ревновал, потому что Алеша вообще человек сильных и постоянных чувств.

Наконец, уехали курсанты, тревог стало меньше.

Вскоре после отъезда подходит ко мне одна из моих старших эстонских девиц, взгляд томен и туманен, и говорит мне, только для приличия чуть-чуть смущаясь:

— Будь добра, посмотри, нет ли в этом моем письме ошибок, и все ли запятые на месте.

Беру большой лист рисовальной бумаги с красивой, цветными карандашами нарисованной розой в правом уголке, начинаю читать, и… и если бы я шла в это время, то непременно споткнулась бы и упала.

«Дорогой!» — так начиналось письмо. — «Дорогой! Ты уехал, и все в мире стало другим…»

Мне двадцать три исполнилось той весной, ей — семнадцать. Я никогда не писала еще таких писем — некому было, и некогда, и не хватило бы мне такой изящной, безоглядной смелости: «Дорогой!» Честно говоря, я ей позавидовала в ту минуту. Прочла две плотно исписанные страницы. Кроме очень красиво изложенного ощущения вдруг опустевшего мира в нем не было ни тени такого, что могло бы повергнуть в тревогу, напугать. От письма, как от — хорошей новеллы, осталось ощущение весны, юности, чистоты первого чувства.

— Если бы это было твоим школьным сочинением, я поставила бы тебе пятёрку с плюсом, — помнится, сказала я ей. — Ни одной ошибки, и все запятые на месте.

— Я за сочинения, ты ведь знаешь, всегда получаю пятёрки, — ответила она. — Так посылать? — спросила и поглядела мне в глаза, испытующе, прямо.

— Посылай! — ответила я отважно. Впрочем, большой отваги и не требовалось: курсанты уехали, а от такого письма, которое, конечно, будет прочитано всей части, курсанты только духом воспрянут.

Недавно, перед тем как написать эти строчки, я позвонила ей и напомнила про письмо. Она рассмеялась — счастливо и весело, сказала:

— Не помню!

— А я вот написать хочу.

— Пиши! Конечно, пиши! — голос ее, немножко усталый и тусклый в начале разговора, вдруг стал молодым, добрым.

Потом приехала Ланда. (Как часто мне приходится это повторять — «Ланда приехала, Ланда сказала, Ланда велела»).

— Знаешь что, — говорю ей, — я решила написать про ваши романы.

— А разве ты знала?.. Ну да, конечно… Хорошо, послушай, я тебе расскажу про один случай. Однажды М. назначил мне свидание. Вечером, после линейки. Весна была. Если бы я тогда не пошла на то свидание, наверное, так крепко не запомнила бы, как красиво было в ту весну у нас в Белокурихе. Представляешь — черёмуха, все холмы в цвету, аромат такой, что по сей день помню…

— Представляю.

— Ну да, конечно. Я выхожу в одну дверь, иду в одну сторону, он — в другую. Это чтобы никто не видел. Где-то в Медвежьем логу, на полдороге к шестой даче мы встретились. Пошли рядом, стали говорить о доме, о будущем, обо всем, что в лагере происходит. Он ведь, знаешь, остряк — шутил, я смеялась и все время чувствовала весну, цветы, запах черемухи. Мы вышли на дорогу, пошли в сторону лагеря — и вдруг как из-под земли Гурий Григорьевич. Мы встали, будто вкопанные.

— Как вы здесь оказались? — спрашивает начальник таким коварным голосом. — И почему вдвоем?.. — Мы молчим. Он обнимает нас за плечи, мы идем дальше уже втроем, Гурий Григорьевич говорит:

— Я тут давно наблюдаю, ребята. Одного не пойму — почему вы прячетесь? Один в одну сторону, другой в другую… Ну, нравитесь вы друг другу, вам хорошо вместе, так и гуляйте по нашим аллеям, и разговаривайте, и собирайте цветы. Не обязательно, конечно, по аллеям только гулять, вот тут, в Медвежьем логу, так красиво. Об одном прошу — не прячьтесь, доверяйте и нам, старшим, и своим товарищам. В чистых чувствах ничего плохого нет… Понимаешь, на всю жизнь запомнились его слова насчет чистых отношений. Тогда у нас скорее чувства дружбы были, ведь если у кого-нибудь было что-нибудь глубокое, переженились бы позднее. А знаешь, почему не переженились? Потому что были мы как братья и сестры, в смысле любви несовместимость, что ли получалась, да?

— Наверное, Ланда.

— А жаль. Может быть, иные судьбы сложились бы и посчастливее.

— Наверное.

— А помнишь, как в лирических чувствах наши малыши вдруг стали подражать старшим?

— Ну, не такие уж малыши! Ты имеешь в виду двенадцатилетних близнецов Диму и Тома, влюбленных в нашу Салме? Кстати, они и теперь, сорок лет спустя, испытывают к Салме самые рыцарские чувства.

— Да, ни дружбы, ни рыцарских чувств мы не растеряли.

— Давай-ка всё же подсчитаем, сколько человек из наших, всю войну проживших в Артеке двухсот человек постоянно общаются друг с другом. Или, как ты говоришь, дружат между собой. Хотя, строго говоря, дружба на расстоянии может оказаться всего только добрыми воспоминаниями.

— Ну, так уж и воспоминаниями. А встречи?! А эта радость на долгое время, а сознание того — в какой город ни поехал бы, тебя ждут, только приезжай. Нет-нет, не убавляй ничего. Это — дружба.

Как будто я сама не понимаю, что дружба! Но для порядка и объективности говорю:

— И преувеличивать ничего не будем.

— Ну, ладно, давай считать. Значит теперь, приглашая на очередную встречу, послали мы около восьмидесяти наших «позывных». Да ты на Алтай отправила, да Гене Эрсловайте новые адреса замолкших было литовцев написала, да Аустра Луцевич и Валдис Стаунис передаст, да ты после публикаций в «Огоньке» какие письма получаешь? Ну! Да еще собственные дети наши и друзья, которые прямо-таки болеют Артеком?!

— Ланда! Давай считать по минимуму: постоянно дружат между собой сто человек.

— Конечно, побольше, но давай по минимуму — пусть будет сто. А остальные сто просто на расстоянии любят друг друга.

С этим я не спорю, с этим я согласна. Более того — все 500 тысяч артековцев и на расстоянии, и без знакомства, и презрев возрастные барьеры любят друг друга — и все тут.

Перелистывая архивы, вдруг нахожу приятное подтверждение. Ланда завела альбом с фотографиями, в котором кто-нибудь метнет, да что-нибудь свое и припишет. И вдруг вижу: «Люблю всех артековцев!» Это наш друг, наш бывший прославленный в Нижне-Чирской и в Белокурихе пекарь, ныне капитан дальнего плавания Харри Лийдеман, избороздивший все моря и океаны, несколько лет работавший начальником Таллинского порта и снова вставший на капитанский мостик судна международных линий, человек, как никто из нас знающий цену двух миров, скупой на слова, сдержанный в эмоциях, именно он это и написал: «Люблю всех артековцев!»

Эхо

Иногда из тартуского Общества книголюбов, из библиотеки, из общества «Знание» звонят Ланде, посылают за ней машину, просят приехать в школу или на заседание того или иного общества и просят рассказать, допустим, о роли книги в ее жизни. Если это пионеры, Ланда берет с собой красный галстук. Больше всего ей нравится рассказывать пионерам о нашей военной жизни, а также выступать в обществе книголюбов: Ланда любит читать. Недавно ее попросили рассказать начинающим книголюбам о роли книги в ее жизни. Ланда пересказала мне, как это было:

— Мне что-то нездоровилось в тот день. Ну, с пыхтеньем, с таблетками я отправилась на встречу. Вхожу — полон зал ребят лет тринадцати-четырнадцати, лица внимательные, не шумят, не шалят, готовы слушать. Я в момент выздоровела, даже забыла, где, когда, что болело. Роль книги в моей жизни! Ты вот спрашиваешь, как я сумела так быстро выучить русский. Разговорная речь — это понятно, все кругом говорят по-русски, у меня же не пень вместо головы. Но мне этого было мало — хотелось читать. Возьму книгу, начну читать — понимаю только наполовину. Вспомнилось, естественно, как я в Бразилии выучила португальский язык: по букварю. Раздобыла русский букварь и, пятнадцатилетняя девица, засела за него. Дело пошло быстро. А так как я с детства владела свойственными португальскому шипящими, то и произношение не представляло для меня особых сложностей. Все это я рассказала юным книголюбам. А помнишь, как на Алтае у нашей санитарки вдруг стало уходить много керосина?

Конечно, я помнила. В Белокурихе был свой движок, но по ночам тетя Дора экономила электроэнергию и иногда зажигала керосиновую лампу. Керосин стоял в бутыли, и, разумеется, никто его не прятал. И вдруг его стало мало. Тетя Дора отнеслась к пропаже с большим подозрением, начали разузнавать, что да как. Выяснил все начальник лагеря. Однажды после утреннего умывания он вдруг подошел к девочкам старшей группы и, поднимая за подбородки, стал заглядывать им… в нос! Никто ничего не понимал. А начальник спрашивает:

— Что вы такое делаете по ночам с коптилкой? Помолчали, посопели, признались:

— Читаем… А как вы догадались?

— Не велика тайна! Несколько раз заполночь видел в вашем окне непонятный слабый свет. Пока не обнаружилось исчезновение керосина, не придал значения. Значит, вы дышите копотью, и носы у вас недомыты и снизу черны. Вот и всё. Что же вы такое читаете по ночам?

Оказывается, кто-то из белокурихинских дал нашим девочкам старую, зачитанную, на странички распавшуюся «Анну Каренину». Когда лагерь засыпал, девочки, почувствовавшие себя взрослыми, садились за стол вокруг собственноручно сооруженной коптилки и читали, передавая друг другу странички…

Разумеется, никто никогда не запрещал им читать. Но времени свободного не было совсем. И в конце-то концов, надо же было им изведать сладость ночного, испокон веков запрещаемого взрослыми чтения!

— То, что вы читаете, — хорошо, — сказал начальник с пониманием, — но что по ночам — плохо. Спать надо столько, сколько положено, мы обязаны следить за вашим здоровьем, тем более, что работаете вы много. Ещё хуже, что подвели тетю Дору с керосином, попросить надо было, а не воровать!

— Так она бы и дала нам этот керосин!

— Плохо, но — не наказуемо, — разюмировал начальник. — Будем выкраивать свободные часы для дневного чтения.

Свободные — не часы, конечно, скорее минуты — были выкроены, ребята стали читать днем. В Белокурихе была хорошая библиотека и умная заведующая библиотекой Женя Михайловская. Каждая минута чтения была для них настоящим подарком.

— Ну, и что же, Ланда, какое впечатление произвел на твоих слушателей рассказ о коптилке и ваших черных носах?

— Смеялись.

— А насчёт воровства керосина вопросы были?

— Не было вопросов. Ты что, дурного примера испугалась? Вернись в современность! Кому из них нынче керосин нужен? Мне же пришлось объяснять им, что это такое. Да и керосин тот вовсе не материальной, а духовной ценностью для нас был. Похитить чуточку керосина для чтения — разве не романтично?

Так-то оно так, конечно, но хотелось бы теперь, задним числом, чтобы керосин они как-нибудь иначе добывали, хотя я и сейчас не представляю — как? Ни тетя Дора и никто из вожатых и капельки керосина не дал бы им, скажи они правду про ночное чтение! Так что вопрос об отношении к похищению керосина для меня по сей день неясен, ясно одно — был в этой истории некий положительный заряд: они не просто пристрастились к чтению, но и запомнили, как начиналось чтение, чтобы оставаться с ним на всю жизнь.

Ланду с её рассказами о первой эстонской группе артековцев знают все пионеры Тарту и Тартуского района. Этель Аэсма с её книгой «Самая длинная путёвка» знают несколько поколений пионеров всей Эстонии, не говоря уж о пионерах Пайдеского района и Пайде, где Этель много лет работает в редакции районной газеты. Эллен Айа-Тульп, Лайне Теэсалу-Соэ, Виктора Кескюла, Ханса Лийва знают в Таллине, Адольфине Салу Орлову, Тамару Крончевскую-Васильеву, Владимира Николаева знают пионеры Нарвы. Любознательный народ — пионеры! Иногда из самых неожиданных географических точек страны, — а где у нас в стране нет такой точки, откуда бы в один прекрасный, на всю жизнь памятный день хоть один пионер не отправился бы в Артек? — из разных городов приходят письма с просьбой — рассказать: а какой он был, Артек военных лет?

Однажды, по дороге на Памир, на одном из перевалов Рушанского хребта, мне удалось услышать эхо в горах. Чабан, вероятно, в поисках своего напарника, верхом на тонконогой сильной лошади поднялся на крутой пик и несколько минут стоял, оглядывая горизонт. Потом приставил ладони ко рту и крикнул:

— Измаи-и-и-ил!

— Ил-ил-ил-ил-ил! — загрохотало, зазвенело, понеслось в абсолютной тишине и чистоте воздуха эхо. Скалы отражали его, относили все дальше. Всадник и конь застыли как изваяние — ждали, пока наступила тишина. Прошло несколько минут. Стихло эхо. И тогда откуда-то издалека прозвенело:

— Каноа-а-а-ат!

И горы тут же подхватили это имя, одна скала перебросила его к другой, и все громче, всё ближе — донесло до видимого нам Каноата. Ещё продолжало эхо лететь от скалы к скале, а внизу, в долине, недалеко от нас, два всадника уже неслись друг другу навстречу. Встретились, поздоровались и поехали вместе.

Меня прямо захватила, надолго запомнилась эта картина. В бесконечности немереного пространства, среди высоты каменных пиков человек — не более, чем песчинка. Не найдет глаз, не достигнет голос — если бы не эхо, множество раз повторенное множеством скал…

Теперь, размышляя об Артеке, обо всем, что дал он нам, обо всем, что с ним связано, вспоминаю эхо в горах. Годы наши встали за спиной каждого из нас, как пики. И с вершины их, от одного к другому, доносятся голоса памяти сердца, повторяясь и призывая. Чуть смолкнет один голос, прозвучит другой, третий, сотый. Живите же и звучите, голоса дружбы.

За тридцать семь послевоенных лет в общении эстонских артековцев перерыва не было. Встречались друг с другом, с теми, кто далеко, переписывались. В первые послевоенные годы они приходили ко мне с разными проблемами. Куда идти учиться? Работать? Не рано ли жениться? (На этот вопрос я всегда отвечала по первому импульсу: «рано!», но уже следующий импульс спрашивал меня саму — а на войну уходить не рано было?) «Ах, — иногда вздыхали девочки по прошлому, — не за того я, кажется, замуж пошла…» Приходил вытянувшийся Спец в милицейской форме: закончил школу МВД, а неспокойная душа его еще чего-то искала, и в конце концов нашел он себя в качестве художника рекламных выпусков.

Ланда сказала однажды по поводу этих визитов:

— Что это мы ходим да ходим поодиночке? Пора собраться и посидеть за общим столом. Есть ведь о чем поговорить!

В июле 1947 года мы снова собрались почти всей группой. Лайке не было с нами, и вспоминали мы ее с завистью — она в это время работала в самом что ни на есть крымском Артеке — методистом, писала оттуда подробные письма. И не было с нами Харальда Ильвеса…

Девочки быстренько накрыли скромный по тем временам стол. Сели. Кто-то произнес первый тост — за Победу, за мир. И второй — за Артек. Я глаз не могла отвести от них — вытянувшиеся, все до одного красивые, взрослые мои дети… Ланда — комсомольский работник, Айно, Тамара, Ханс, Харри, оба Виктора, Спец, Аста, Эллен, Уно, Володя Николаев, Ада, Этель, Лембит, Мульк, Салме, Кальо, Карл — все на комсомольской и пионерской работе. Все учатся — кто на курсах, кто в университете и в политехническом институте, в мореходном училище, в художественном институте.

Большего я от них не хотела. Это я им и сказала, попросила — оставайтесь такими же! Педантичный, верный себе Виктор Пальм встал, поправил меня:

— Разве ты не хочешь, чтобы мы стали лучше?

— И, год за годом, они действительно становились лучше, уж во всяком случаеВиктор Пальм; совсем молодым он стал известным ученым, доктором наук, теперь преподает в Тартуском университете, любит студентов, а студенты — его: за точность, остроумие, за жгучий интерес к социальным и экономическим проблемам…

За первой встречей последовала через два года вторая, третья — словом, мы с Ландой насчитали девятнадцать встреч.

— Раз это становится традицией, — решила Ланда, — стало быть, надо обзаводиться архивом. Как минимум — фотоархивом. Все старые и новые фотографии прошу оставлять мне — для альбома.

С годами у Ланды образовался не только фотоальбом, а еще несколько толстых желтых папок с письмами, поздравительными «открытками» военных лет, тщательно нарисованными на листках желтоватой бумаги. Да у меня есть сундучок с письмами — мои артековцы мне его для этой цели и подарили: «наши письма хранить будешь». Письма хранятся. Из Тарту, Нарвы, Пайде. Из Белоруссии и с Украины, из Молдавии и Литвы, из Анжеро-Судженска и с Сахалина, с Алтая и из Москвы, из Ленинграда и из Норильска… По ним и знаем мы о судьбах наших далеких друзей, с которыми есть надежда встретиться. С годами тяга к общению с родными душами из страны нашего далекого детства становится все сильней. Недавно пришло письмо от совсем незнакомой женщины. «Мне так дорого всё, что происходило с вами в Артеке, словно я всё время была рядом! Но в Артеке я не была, а всю войну прожила в детском доме. Родным и любимым стал для нас этот дом, он нас, детей, потерявших в войну родителей, вырастил, воспитал и, отправив в большую жизнь, никогда не порывал с нами связи. И мы не забываем его, не порываем с ним. Наша же детская дружба, пройдя испытание разлуками и расстояниями, на всю жизнь осталась дружбой и родством душ».

Десятилетиями по всей нашей огромной стране люди, расставшиеся в войну, ищут, находят друг, друга. И не забыть им поэтов Сергея Сергеевича Смирнова и Агнию Барто, диктора Всесоюзного телевидения Валентину Леонтьеву, корреспондента Эстонского радио Вальдо Пакта и многих других, чьих имен мы не знаем, — людей, помогших снова соединиться семьям, встретиться друзьям, обрести утраченное счастье. В годы войны и в послевоенные десятилетия письма со всех концов страны шли по нескольким адресам всесоюзного розыска, и люди, работавшие в этих бюро, совершили великий труд для счастья семей, возвращения друзей через расстояния, через границы… Сколько забытых дат, номеров воинских соединений, утраченных с годами, ставших необходимыми документов вернул людям военный архив в подмосковном городе Подольске, архивы Ленинграда, работники милиции, телевидения, радио, редакций газет и журналов.

А тысячи пионерских организаций, вроде нашей алтайской «Искорки», пионеры-следопыты, помогающие матерям найти могилы погибших в войну сыновей, восстановить воинскую честь пропавших без вести, вручить героям войны неполученные вовремя ордена и медали…

Встречи… Это — особые праздники — и с сединою на висках и со слезами на глазах; с пионерскими песнями и танцами; со школьным вальсом выпускных вечеров, повторяющимся и повторяющимся через десятилетия… Они стали нашей, советской традицией; главными, непременными их участниками всегда бывают и будут дружба и мир.

Мы, артековцы военных лет, благодарим судьбу за то, что и нам подарила она высокую эмоциональность этих встреч.

Сначала встречи происходили по территориальному признаку: эстонцы группировались, как уже говорилось, вокруг Ланды, ибо кроме множества прочих достоинств она обладает просто грандиозным организаторским талантом. Уж если Ланда задумала что-то, она любой ценой доведет дело до конца. И сколько во всем, что она делает, внимания к близким, сколько доброй и веселой выдумки, скрытой нежности и чувства дружбы…

Москвичи собирались у Вали Тазловой-Крайневой. Валя и Ланда по характеру удивительно похожи друг на друга. Какие бы кошки ни скребли на душе у Вали, она неизменно приветлива, улыбчива и безгранично добра. И профессия у нее добрая, гуманная — Валя много лет работает фармацевтом в одной из московских аптек. В работе своей она выходит далеко за рамки только фармацевта. Посмотрит внимательно, подумает, спросит:

— Слушай-ка, а твой лечащий врач не советовал тебе принимать даукарин?

— Советовал, а что?

— А то, что ты его не принимаешь. Врачей надо слушаться, я же вижу, что с сердцем у тебя неполадки.

— Почему ты не стала врачом, Валя?

— По многим причинам, одна из которых та, что мне фармакопея нравится. А даукарин ты всё-таки попринимай.

Кто из артековцев не побывал у Вали проездом через Москву! Кого из нас не встречала на вокзале или она сама, или ее дочь Ирина и зять Сережа, кого только они не принимали, как родных. Появился у Вали в доме человек из Артека, и лица членов ее семьи светятся радостью, и артековец чувствует себя тоже членом Валиной семьи, начинает жить ее интересами, проблемами, трудностями и радостями… Что касается меня, то Москва без Вали для меня была бы другой, потому что есть в Валином доме старомосковское гостеприимство, широта натуры, доброта сердца, точное понимание без лишних слов; короче говоря, Валя типичная москвичка. И лекарства, полученные из ее рук, обладают особой целительной силой, потому нто к химическим соединениям неизменно прибавлены ее любовь и дружба.

Латыши встречались у Аустры Крамини-Луцевич, литовцы — у Марите Растекайте, белорусы — у Юры Мельникова и Иры Мицкевич, а вся наша большая южная украинско-молдавская группа сконцентрировалась, конечно, вокруг Тоси. И я еще раз позволю себе восхититься моей коллегой и подругой: нет артековца, кому она постоянно не писала бы своим красивым, ясным почерком добрых и внимательных писем. И нет артековца, который не был бы привязан к Тосе вечным благодарным чувством.

Назрел, наконец, и момент объединённых встреч. Это было совсем непросто: уж очень велики расстояния, и сначала дети наших артековцев были малы, а потом появились маленькие внуки. А Ланда все писала и писала — приезжайте! Потому первые объединенные встречи произошли у нас в Таллине. Вскоре пришли и нам приглашения на юг — к Тосе в Ананьев, а петом в Одессу.

Конечно, поехали Ланда и Этель, а из Минска — Ира Мицкевич. Передо мной же тогда, в 1979 году, встал неумолимый выбор: на встречу ли ехать, или в командировку, в Софию, на Всемирный детский форум, посвященный Году ребенка. Собственно говоря, выбора как такового не было: меня командировала редакция «Огонька», и было бы явным безумием «отбиваться» от этой командировки. Я полетела в Софию и была свидетелем встречи детёй всех континентов, всех цветов кожи. Они все были талантливы — как и положено в таких случаях, отбирали лучших, среди них были одареннейшие музыканты, композиторы, певцы, чтецы. Особенно много было художников — Выставочный зал Софии не смог вместить всех детских рисунков, их пришлось показывать в разных школах, и болгарский комсомол занимался всеми событиями встречи не покладая рук. Дети были веселы и счастливы, и видеть их выступления из зрительного зала было истинным наслаждением. Ещё большим наслаждением было наблюдать мгновенно возникшую между ними дружбу. Там, в Софии я познакомилась с Людмилой Живковой — министром культуры Болгарии, молодой, глубоко и пылко мыслящей красивой женщиной — организатором встречи детей планеты. Вторая такая же встреча детей проходила в 1981 году в Софии уже без неё — она умерла недавно, в самом расцвете лет. И с Джанни Родари познакомилась, пришла к нему с переводчиком, а он мне говорит по-русски:

— Здравствуйте, я рад вам, я старый друг «Огонька».

— И переводчик нам не нужен? — обрадовано спрашиваю я.

— Нужен, если хотим побыстрее и побольше поговорить, мне ведь понадобится много времени, чтобы по-русски сформулировать ответ на ваши вопросы. А вот через три месяца, которые я проведу с советскими детьми в Артеке и в других пионерских лагерях, — вот тогда встретимся без переводчика.

И Джанни Родари, сказочника-волшебника, уже нет в живых. Но у меня перед глазами они оба — и Людмила Живкова и Джанни Родари — такие живые, такие счастливые среди детей, в атмосфере взаимно подаренной друг другу радости…

Но нет, не всё счастливо, не всё безоблачно было и среди детей планеты. Вот в торжественном шествии детей по улицам Софии бросились в глаза несколько мальчиков в военной форме. Это были юные партизаны Никарагуа. Они приехали на детский форум через вражеские заслоны, и болгарский комсомолец Никола Иванов рассказывал, что они очень неохотно расстались на несколько дней с оружием, а на ночь вместо предложенных им пижам предпочитали оставаться в партизанской одежде и просыпались по утрам, неизменно лежа на животе — в той позиции, которая у военных называется «стрелять лежа». Никола, двадцатилетний студент, рассказывал об этом, и у него было такое лицо, что мне и сейчас не забыть его…

Завершала шествие трагическая процессия — в черных колясках сидели неподвижно в черное же одетые бледные дети с неживыми глазами, с окаменелыми лицами, их везли печальные женщины в кимоно.

— Все мы, и дети и взрослые — жертвы Хиросимы и Нагасаки, — сказала мне одна из этик женщин, — У меня сначала все было как будто благополучно, я собиралась стать актрисой, но неизбежная болезнь застала меня внезапно, спустя годы, и из актрисы я стала постоянной пациенткой больницы, где вот уже три с половиной десятка лет пытаются лечить лейкемию. Мы благодарны врачам этих больниц — они как-то поддерживают в нас жизнь. Мы приехали сюда, чтобы показать нашим детям настоящую жизнь. Как ярка она в рисунках детей планеты! А видели ли вы на выставке рисунки японских детей? Атомный гриб, рассыпающиеся дома. Нельзя же так все время…

… А по ту сторону Черного моря, в Одессе, в эти дни встречались наши, убереженные страной от войны артековцы, и с ними были их дети, и даже один внук — здоровые, счастливые своей дружбой люди. Я мысленно все время была с ними. И все припоминался мне август 1976 года в Таллине, одна из наших общих встреч. Погода менялась — то светило за окнами горячее солнце, то шел какой-то необычный солнечный ливень — струи за окном казались перевитыми, какими бывают иногда елочные игрушкисосульки. И солнце, и ливень — все приводило нас в тот день в восторг. А начался день с того, что Ланда, Этель, Айно и Эллен хлопотали на кухне и накрывали позаимствованные у соседей, в длинную линию вытянутые столы. И вот прозвучал первый звонок в дверь… С этой минуты моя квартира стала походить на катер с неорганизованными пассажирами — все они, сбивая друг друга с ног, шарахались с одной палубы на другую: сначала все бежали открывать, потом топтались в прихожей, потом кидались на свободное пространство.

— Ну-ка, узнавай через тридцать пять лет, — дрожащим голосом говорит зеленоглазая красавица с пышным узлом волос, — а ну-ка узнавай меня, моя вожатая.

Она заплакала от волнения а я ничего не могла поделать с собой — я никогда не видела этой зеленоглазой…

— Стася Осташевская! — кто-то подсказал мне.

— Я не помню такой фамилии, — удрученно пролепетала я.

— Ну что с тобой? — рассердилась Ланда. — Стася же Гончарик!

Стася Гончарик! Девочка из моего отряда. Маленькая, тихая… И вот! Мы, конечно, плакали немножко, и очень много смеялись. Потом затрещал междугородный телефонный звонок, и я побежала к телефону, сердясь на редакцию — мол, и в воскресенье покоя нет!

— Послушай, — сказал мне плаксивый голос, — я из Минского аэропорта звоню, нет билетов, не могу прилететь!

— А кто ты?

— Ира! Ну, как ты не понимаешь, Митька я!

— Позвони через десять минут, ах ты, какая же ты артековка, да еще вожатая, — смеясь, сказала я и позвонила дежурному диспетчеру Минского аэропорта. Чему-чему, а уж разговаривать с диспетчерами аэропорта за тридцать пять лет журналистской работы я научилась! Словом, не прошло и полутора часов, как раздался еще один, последний звонок в дверь. Смятая толпой моих «детей», я кинулась к двери, открыла. За дверью стояла запыхавшаяся полноватая дама и бормотала Ириным голосом:

— Чем ближе к вам, тем сильнее колотится сердце…

— Митька!!! — завопили мы.

— Одна летела в самолете! — орала Митька. — По-моему, в честь нашей встречи мне выделили спецрейс!

Мы говорили, пели и цистернами пили кофе двое суток подряд, а если кто и спал, то не больше двух часов, и уснувших будил и тряс Володя Николаев, глубоко возмущенный тем, что такие минуты можно расходовать на сон.

Это были сорок восемь часов ничем не замутненной радости, и разлука была скрашена планами предстоящей встречи.

… Этими воспоминаниями я утешала себя в Софии, глядя на никарагуанских и японских ребят…

* * *

… Однажды позвонила Салме:

— Я в отчаянии, муж в командировке, дети заболели, оба сразу, плачут, что делать?

— Температура высокая? — Не знаю.

— Поставь им градусник и после этого вызови врача. — Но уже вечер, врач не приедет!

— Тогда вызови «Скорую помощь», когда будешь вызывать, всё объясни хорошенько.

Через несколько часов Салме позвонила снова:

— Была «Скорая», ничего серьезного у них нет, теперь я уложила их спать, и вот звоню тебе сказать — все в порядке. Спасибо!

— За что же?

— За добрый совет. Знаешь, я ведь теперь счастливо живу. Рада, что у меня наладилось здоровье, есть семья — муж, дети… И еще: хорошо, что мы из Артека, из страны нашего детства.

Открытка от Ады кудрявым с росчерками почерком:

«Пишу тебе из Ростова, я уже несколько месяцев здесь, а ты, наверное, меня потеряла. Я теперь „на свободе“ (115 рублей 80 копеек). Живу у дочери, воспитываю внучку, очень люблю их. На лето вернусь в Нарву, сниму комнату в Усть-Нарове, непременно жду тебя к себе, создам все условия для… работы…»

Значит, эта изящная худышка Ада, хохотушка и запевала, вышла на пенсию. Интересно, какие же песни поет эта бабушка своей внучке? Конечно, «Везут, везут ребят», «Бескозырку», «У причала…» и, наверное, ту, ее коронную — «Песню Сталинградского фронта»…

… Звонит Этель:

— Ух, хорошо, что я тебя застала! Приведу к тебе Гаю Власову, она приедет московским поездом.

— А я её не помню.

— Как это не помнишь? Гая Аверченко — увидишь, сразу вспомнишь, она из Белокурихи же! Теперь в Калинине, в пединституте работает.

Пришли они с Гаей, посидели, поговорили, вспомнила я ее, она — меня, ведь всего-то навсего сорок лет прошло с нашего знакомства!

Две недели спустя Гая напишет:

«Если надо, приеду пораньше, перед самой встречей 1982 года, помочь. Написала про вас в Белокуриху и к тому же посылаю вырезку из Смоленской районной газеты с Алтая: Артек не забыт, газета написала о вас к шестидесятилетию пионерской организации. Вы там прямо легендой стали! Право, если надо помочь, позови, обязательно приеду».

… Спец (надеюсь, что читатели не забыли: Спец — это Арвед Паэорг) пишет Ланде:

«Получил приглашение оргкомитета и письмо с твоими упреками, что „исчез“ и „не появляюсь“. Как это — не появляюсь? А когда Тося приехала, и я был без зубов, я же все равно пришел, это ли не подвиг? Чтобы ты знала — я очень занят, строю уже много лет дачу на Хийумаа. Ты думаешь, только для себя? Вовсе нет — также и для того, чтобы в дальнейшем все наши встречи проходили только там, на Хийумаа, и чтобы каждый из вас имел возможность летом провести у меня отпуск, а что уж всем там будет всегда хорошо, можешь быть уверена, ты меня знаешь, я как был Спец, так и остался. Со Спецовским приветом!»

Из разговора с Эллен:

— Нет, я не перестала быть активной и не стала другой. Просто у меня времени хватает только на то, чтобы добросовестно работать. Хоть убей, не научусь работой манкировать, она для меня — главное в жизни. К тому же время от времени болезни накидываются. Семейные заботы, дом. Впрочем, это все отложу в сторону, обо всём забуду, приду — не заболеть бы только!

Уно Кальюранд пишет:

«Давно я не видел вас всех, соскучился, хочется повидаться…» Виктор Кескюла:

«Всегда рад известию о встрече. Конечно, мне удобнее было бы во второй половине августа, но надо устраивать так, как большинство, все остальное, то есть проблема разумной организации времени — в моих руках…»

… Звоню Лайне, чтобы уточнить, сколько лет после войны она проработала в Артеке. Поговорили, она спрашивает:

— Что это у тебя голос кислый, зубы болям? Ах, камень на сердце? Ну, это чего проще — расскажи мне, я его тут же сброшу.

И ведь сбросила! Я ей пожаловалась, что некоторые из наших что-то давно не появляются, может быть, за давностью лет, за делами и заботами, с появлением внуков наступила у них этакая мини-социальная усталость, и уж не по-прежнему дорога им наша артековская душа?

— Может быть, ты думаешь, что я начну тебя утешать словами вроде «в семье не без урода»? — сказала Лайне. — Так этого не будет. Мы — по-прежнему одна семья, уродов у нас нет. Но ведь эмоции-то у людей неодинаковые — это раз. Особой необходимости нет — это два. И три — неужели тебе хотелось бы, чтобы «детки» были послушненькие, бездуменькие, инфаньтильненькие? А случись у кого-нибудь радость или беда — разве мы не будем друг с другом?

— Но вот ты болела, а кто из нас был с тобой?

— Но я же сама виновата, никого не оповестила, никого не позвала. И главным образом потому, что в помощи не нуждалась и понимала к тому же — у каждого свои заботы, к чему обременять друг друга визитами вежливости. Звать надо, когда друг без друга нельзя. И даже если в этом случае наткнешься на занятость, на непонимание, значит, сразу надо делать далеко идущие выводы? Понимаешь, что было, то было, и этому не стать иным — нас друг от друга уже ничто не отделит. Нет, твой «камень» несерьезный. Мы — люди как люди, с достоинствами и недостатками из крови и плоти, а не выдуманные псевдолитературные абсолютно положительные герои. И знаешь что? Нам уже много лет, каждый из нас пережил и свои радости, и свои беды, и не каждому хочется о них распространяться.

Умница Лайне. Несколько лет назад за долгую, и не побоюсь этого слова, истовую работу на радио ее наградили орденом Трудового Красного Знамени. Я позвонила ей, поздравила.

— Спасибо, — сказала она, — признаюсь тебе, что этот орден мне особенно дорог. — В названии его есть особый смысл. И, наверное, есть в нем отблеск военных дней. Помнишь, как на войне людям был дорог боевой орден Красного Знамени?

… Письмо от Иры Мицкевич из Минска:

«Что-то давно не слышу тебя, ни строчки не вижу. Я же ловлю себя на том, что стала меришь жизнь свою артековскими встречами — от встречи до встречи».

… От Игоря Сталевского из-под Ростова:

«Прямо дрожу от нетерпения, — дожить бы до августа, до встречи, свидеться со всеми, кого не видел столько лет! И почему-то все вспоминаю встречу Нового года на Алтае, когда ты учила меня танцевать. У тебя была на всё лёгкая рука…»

Ну, Игорь! Я и сама-то тогда плохо танцевала. Но тут же вспоминаются уже приведенные мною строчки из Тосиных записей о том, как она на курсах вожатых научилась всему, чего раньше вовсе не умела, — и планеры строить, и в шахматы играть, и петь, и танцевать; и горнить: всему, что было нужно детям…

… Аста Калвет пишет:

«Спасибо, что сообщили о встрече, понимаю, что письменный ответ нужен для подсчета, август для меня месяц удобный, несмотря на то, что семья у нас растет — я стала бабушкой…»

… Телеграмма из Барнаула:

«Пожалуйста, сообщите точную дату встречи».

… Письмо из Анжеро-Судженска:

«Мы так давно не виделись, боюсь, что многие меня не вспомнят и я им не понравлюсь…»

Но что за смысл приводить эти короткие строки или выдержки из длинных писем? По-журналистски я понимаю: за каждой строчкой, за каждым обрывком разговора стоит индивидуальность, непохожесть. Но это ведь уже особый разговор, да и проникновение в суть индивидуальности — задача писательская. Моя задача — заметки бывшей пионервожатой и попытка вместить эхо Артека в рамки наших судеб. У меня в оценке моих бывших пионеров все равно останутся разногласия с трезвыми оценками Лайке: «люди как люди, члены одной семьи». Я снова хочу повторить — и судьбы необыкновенные, и люди в большинстве своем не обыкновенно добрые, эмоциональные, влюбленные в работу и вообще в жизнь. Но… Как матери свойственно переоценивать своих детей, порой обижаясь и сердясь на них, и снова оправдывать и одобрять, возводя приятные пустяки в ранг добродетелей, так, видно, нам с Тосей суждено относиться к нашим «детям». А истина — она всегда посередине. Если наши приподнятые оценки сложить с трезвыми оценками Лайке, и разделить пополам, то истина прозвучит так: «Они, конечно, как все, но и лучше других». Чем лучше? Тем, что у них верные сердца и благодарная память; тем, что они всегда хотели учиться и всегда любили и любят труд… Тем, что они из страны артековского детства. Достаточно!

Да и вообще — достаточно. Пора мне кончать мое затянувшееся повествование, в котором столько пристрастности и субъективности и столько поводов для критики: современное литературоведение, как явствует из некоторых статей «Литературной газеты», осуждает «исповедальный» стиль письма — а у меня тут исповедь чистой воды; оно не хочет также, чтобы автор «оголялся до публицистики», а я публицистику уважаю; что же касается пристрастности, то с точки зрения иных критиков автор должен стоять над своими героями, как бы ни любил он их. Но ведь мои герои — живые люди, и я никак не могу встать «над». Я просто люблю их, и сама такая же как они, а если уж в «исповедальности» дойти до донышка, то я и похуже, хотя бы по одному тому, что у меня нет их целеустремленности, собранности, организованности. Все это у них — от Тоси.

Перед тем, как поставить последний знак препинания, расскажу ещё одну маленькую историю, происшедшую на встрече в Минске.

— Ты помнишь твою любимую песню? — спросила меня Лариса Руденя-Селезнева.

— Особо любимую? Не помню, я любила все наши песни.

— Нет, была одна, именно твоя, ты часто ее мурлыкала. Хочешь, спою?

И она спела:

— Неужели? Какой дурной вкус: «скромная блузка, девичий стан!» — возмутилась рафинированная Ирина Мицкевич, нежно любимый мой друг.

— Да! Девичий стан — это, конечно, не Бог весть что. Но зато — сбоку в кармане наган! И к тому же, не забывай, что я была как вы. Как все.

— Ура! — завопили мои, увы, постаревшие «дети» — именно как все!

Поэтому я надеюсь, что в этих «исповедальных» записках, как в капельке росы, в какой-то мере отразилась история одного небольшого, разбросанного по всей стране, но цельного советского коллектива. История одного советского поколения. История длиной в сорок с лишним лет с исходной датой — 1941.

И, если уж речь зашла о Минске, то не могу не рассказать о нашей встрече в этом городе, в августе 1981 года. Она мне особенно дорога тем, что с некоторыми из наших «военных» артековцев я свиделась сорок лет спустя, и были это особенно дорогие для меня люди: Шура Костюченко-Бардакова, Галя Товма-Дрогойлова, Юра Мельников, Валдис Стаунис, Алёша Диброва, Женя Чебанова, Катя Каплунская-Бучковская, Лариса Руденя-Селезнега, Леля Егоренкова-Морозова и «мальчик» из моего отряда Петя Коцман с женой Дусей и сыном Игнасиком. Петя, по-сыновнему привязанный ко мне, очень благодарный, с нежной душой человек…

Как наряден был август, как хорош Минск с его просторными улицами, доброжелательными людьми, стабильным столичныгц бытом. Щедро и добро встретил нас Минск. О том, как мы сами свиделись после стольких лет разлуки — что уж тут говорить…

Алёша взял баян, тронул клавиатуру легким, за сорок лет незабытым движением, и слаженный, будто каждую неделю репетировавший объединенный артековский хор запел: «Везут, везут ребят…» и снова, как всегда волнуя, взвилась над нами песня-птица, гостья из далекой сказки мирного июня 1941 года. И по старой привычке обитатели Суук-Су в паузе между четверостишиями выкрикивали «Суук-Су! Суук-Су!», а Лёля Егоренкова, ныне известный на Смоленщине врач Елена Павловна Морозова, упорно и мелодично возражала им: «Нижний лагерь! Нижний лагерь!» — потому что несколько предвоенных дней провела у самого прибоя, в Нижнем лагере Артека. Живуч «местнический патриотизм» тогдашних отделений лагеря!

Встреча 1981 года была юбилейной — в честь сорокалетия смены, затянувшейся на всю войну из-за невозможности вернуться домой, а потом и на всю жизнь…

Они допели, и бывшая пионерка из Молдавии, ныне советский работник в городе Комрате Галя Товма-Дрогойлова встала и сказала:

— Ну, здравствуй, моя дорогая смена сорок первого года! Вы ведь знаете, я рано потеряла родителей, но никогда не чувствовала себя одинокой, потому что все сорок лет вы были рядом, несмотря на расстояния и расставания. Спасибо вам за счастье, которое дает людям семья…

Алёша сразу же тронул клавиши, чтобы никто не успел прослезиться, Алёша и тогда не выносил, и теперь совершенно не выносит слез, и снова запели артековцы свои отрядные песни, Карл Хеллат все требовал поскорее спеть нашу, третьего отряда любимую — «Три танкиста…» Артековцы наши, все как на подбор с прекрасными голосами, пели удивительно, потому что это были песни о пережитом. Случались ведь в их жизни дни, когда песня была единственным утешением. И снова наполнены были сердца их радостью еще одной встречи с миром Артека, чистым, как только что пробившийся родник. Они пели по-эстонски, по-молдавски, по-украински, по-русски, и никто не забыл ни мотива, ни слов. А если и забылось немного, то все прислушивались к прекрасным сопрано нашей Этель и украинки Шуры — уж эти-то двое помнят не только слова песен, но и имена, и лица всех, кто так или иначе был причастен к Артеку, чьи-то мужественные поступки и шалости, и по-взрослому напряженный труд каждого в помощь фронту, для приближения Победы.

Сидят рядышком бывшие вожатые, вспоминают, как сорок лет назад на них, совсем молодых, легла ответственность за судьбу пятисот детей. Какую школу мужества прошли вместе, и вот:

— Сейчас мы будто на празднике урожая, — говорят друг другу, — все, что было посеяно в трудную весну жизни, таким светлым человеческим урожаем стало теперь, в нашу осень…

В радости долгожданных свиданий, в долгих ночных разговорах несколько десятков людей ищут ответ на вопрос:

— Кем же мы стали в итоге пережитых вместе испытаний, многолетнего общения, постоянных писем и неизменной привязанности друг к другу?

— Большой интернациональной семьей, — говорит эстонка Ланда Рамми, — Артек всегда многонационален. В военные годы у нас жили дети одиннадцати национальностей, у меня в дневнике записано.

— И маленькой моделью мирного трудового советского общества, дополняют ее собеседники. — Мы сейчас, каждый порознь и все вместе, и представляем его — ведь каждый из нас любит свою страну, свой народ, свой труд, свой образ жизни.

— Вот что, друзья, — говорит Алёша, — годы бегут, потребность во встречах растет. Нам надо встречаться ежегодно.

— В 1982 приезжайте в Таллин! — опережая других, кричат мои.

— Кто за?

— Все — за, — подытоживает Ира Мицкевич. — А теперь на прощанье я хочу сказать несколько слов. Спасибо вам за то, что вы есть. Спасибо, что полюбили наш Минск, а уж что Минск полюбил вас — за это я ручаюсь. Спасибо детям тех, кто приехал к нам, — значит, ничто не угаснет вместе с нами, и чувства наши останутся в сердцах детей и внуков. Как больно, как грустно было бы расставаться, если бы не надежда на будущую встречу. Простите за повтор — но я очень люблю вас. Я люблю нашу счастливую и дружную семью, и кажется мне, будто не только к своим друзьям-лицеистам, но и к нам из своего далекого прошлого Пушкин обратил бессмертные слова:

Едва прошло полгода после Ириных прощальных слов, как конечно же — приехала из Тарту Ланда и сказала:

— Слушай-ка, пора начинать искать помещение для встречи.

И надо подумать об экскурсиях.

— Ну, что же, пойдем в ЦК комсомола.

Мы пошли по хорошо знакомому адресу и, как следовало ожидать, были встречены в отделе школ и пионеров по-доброму. Но найти в разгар туристского сезона, в августе, помещение для нескольких десятков человек в Таллине оказалось вовсе не просто. Нам предложили старый дом в Козе — общежитие для студентов-заочников.

— Не Бог весть что, — мрачно сказала Ланда, — в Минске по сравнению вот с этим был просто рай. Но мы же народ нетребовательный. Всё же тут мы будем предоставлены сами себе.

— И лужайка есть, можно добиться разрешения развести костёр, — кисло ответила я.

Всё изменила встреча с министром просвещения Эльзой Гречкиной:

— Зачем вам дряхлый дом в Козе, когда пароходство подарило пионерам прекрасный корабль «Таллин»? — сказала министр. — Там много спальных мест, большая кают-компания и кухня. Вы же — пионеры!

Нам сразу понравилась идея немного пожить на корабле. А уж когда мы туда съездили, Ланда сказала мечтательно:

— Хорошо бы сюда на месяц переселиться!

От белого, с красным флагом на корме, корабля веяло романтикой. Слева синел чистый простор моря, ветер благоухал мокрыми канатами и солью. Справа вознесся Вышгород. Наш Старый город, словно из андерсеновской сказки вышедший, сразу распахивал перед гостями свою красоту…

Ланда, в полной мере понимая силу печатного слова, заказала в тартуской типографии сотню открыток с названием «Позывные Артека», мы приглашали своих друзей в Таллин по традиции в августе и просили назвать наиболее подходящие числа. Кроме того, была заказана еще сотня вторичных приглашений, где оставалось проставить только дату, что и было сделано впоследствии: встреча назначалась на 12–16 августа.

И посыпались письма. К нам готовились приехать восемьдесят человек: с Украины, из Белоруссии, Молдавии, Латвии и Литвы. И, конечно, из Москвы и Ленинграда. Пришли письма из Барнаула, из пионерского клуба «Искорка». Немало сил перед пятидесятилетним юбилеем Артека вложили «искрята» в переписку с нами. Мы подружились заочно и теперь с нетерпением ждали их: руководительницу «Искорки» Елизавету Квитницкую и почетную пионерку Артека, теперь преподавательницу Барнаульского пединститута Ольгу Морозову. Алёша Диброва, прощаясь в Минске, сказал оргкомитету таллинской встречи:

— Как хотите, а подавайте нам «искрят»!

Будут «искрята»!

А в одно августовское утро, когда я ждала Ланду для дальнейшик свершений, пришла телеграмма, в ней говорилось, что к нам едет… Артек! Не весь, конечно, но в лице директора музея Галины Рязановой, учительницы Нинель Мирошниченко и еще киностудии «Артекфильм», представленной Владимиром Ляминым и Владимиром Поздноевым.

Ланда, приехав через час и прочтя телеграмму, села от неожиданности и сказала:

— С ума сойти!

Мы расписали график приездов, нарисовали плакат «АРТЕК» и стали ездить на вокзал. Вставали со своим плакатом у выхода с перрона, и нам улыбались возбужденные от странствий пассажиры:

— Пионеры-пенсионеры!

Пассажирская молодость проносилась мимо со своими «остротами», а мы с волнением ждали близких нам людей — среди них много было тех, с кем мы не виделись почти сорок лет!

Подбегает ко мне женщина, кричит:

— Ты — Салме?

— Нет, Гене, я — Нина. Не узнаешь?

Это Гене Вилкайте, она совсем не изменилась, только светлые волосы чуть потемнели. Гене оказалась из пионерок пионеркой! Она тридцать лет проработала в школе педагогом-пионервожатой. К тому же она — член Литовского общества народных мастеров, создает удивительные композиции из засушенных цветочных лепестков, прямо по-японски тонкие произведения в стиле икебана.

Гене, как в детстве, виснет на мне и всхлипывает. За её спиной стоят сильно сочувствующий муж, литовский журналист, и очень похожий на него мальчик — их младший сын.

Царственно идет по перрону заслуженная артистка Литовской ССР Марите Растекайте, очень красивая и смуглая после отпуска и моря. Она всего на сутки приехала, и спустя эти сутки мы с ней набегались и переволновались на Таллинской автобусной станции: ни на один рейс не было билетов. Наконец нашли добрую женщину-диспетчера, Марите ей понравилась, и она сделала все возможное для того, чтобы Марите успела в Литву, на гастрольный спектакль.

Приехал из Вильнюса Гриша Пайлис — остроумный веселый человек. Сначала он насмешничал над теми, у кого мокрые глаза, а потом неожиданно чуть не прослезился, когда стал. Вспоминать о мужестве Сталинграда и о том, как берегли сталинградцы артековцев в те тяжкие дни.

Во втором часу ночи приземлился самолет из Симферополя. Благодаря плакату гости из Артека сразу узнали меня. За ними вышел респектабельный товарищ в костюме стального цвета с соответствующей костюму сединой — наш вожатый Толя Пампу. Приехал без предупреждения — и тут оказался мастером сюрпризов. Итак, на нашей встрече будет четверо вожатых военных лет — Тося, Толя, Ира, я. Потом на корабль придет светловолосая девушка, спросит:

— Здесь артековцы встречаются?

— Здесь, а что?

— Я тоже артековская вожатая Татьяна Якъян, работала в 1978–1980 годах.

Таня сразу стала своим человеком. Я ухмылялась про себя, заметив, как мои за полвека перешагнувшие «детки» почтительно обращаются с юной вожатой — что бы там ни было, а вожатая есть вожатая!

И тут все начинают считать:

— Из «руководства» у нас даже шестеро — наша Лайне Соэ после войны работала в Артеке методистом.

ЦК ЛКСМЭ устроил для нас приём. Секретарь ЦК по школам Керсти Рей сказала:

— За все послевоенные годы в Артеке побывало всего семь тысяч эстонских пионеров. А как хочется, чтобы их было по крайней мере вдвое больше! Вы по себе знаете, какая прекрасная школа общественного воспитания — Артек! Но семь тысяч — тоже немало. Хорошо бы нам встретиться — первые артековцы, все эстонские комсомольцы, работавшие вожатыми, и делегаты от пионеров-артековцев. Соберёмся?

— Соберёмся!

Как долго не виделись мы с бывшей латышской пионеркой Ниной Бивка, теперь Мейме! Я приметила ее еще на вокзале по знакомым чертам лица, по взволнованному взгляду. Но узнали мы друг друга только на корабле. Нина привезла нам в подарок барабан, горн и пионерское отрядное знамя. Эти родные сердцу атрибуты и решили нашу дальнейшую судьбу — мы провели быстрый организационный сбор и стали уже не «бывшими артековцами», а сводным отрядом «Артек 1941–1944». Председателем выбрали Алёшу Диброва, вожатой — Тосю Сидорову, и приняли в отряд новых пионеров — наших гостей из Артека и с Алтая.

— Пусть расскажут биографии, — сурово сказал наш нарвитянин Володя Николаев.

Встала Нинель Мирошниченко, начала:

— Я двадцать пять лет проработала в артековской школе и…

— Принять!

— Я родился 9 мая 1945 года, — сказал Владимир Лямин, и не смог продолжать, потому что его перебили:

— Уже за одну только дату рождения — принять!

— Поздноева, Рязанову, Квитницкую, Морозову — принять!

Весёлый, трогательный и очень серьезный был этот час…

После торжественного обеда артековцы разместились по всем уголкам просторной кают-компании «Таллина» и стали рассказывать друг другу о себе. Это были торопливые повести о жизни сорока человек. Жизнь остальных сорока гостей умещалась в те же рассказы — это были дети и внуки артековцев. К ним Ира Мицкевич обратилась особо:

— Дети и внуки! Обязательно приезжайте на следующую встречу. Мы видим, что вам с нами интересно, и надеемся, что эстафету нашей дружбы вы примете и понесете дальше.

Мужчины собрались вокруг Харри Лийдемана, поздравляли с только что полученным орденом Ленина, и известный всем торговым флотам эстонский капитан рассказывал о ботнических штормах и солнце экватора. Закончил свой рассказ так:

— Однако мне лучше всего дома, да еще с вами, — и положил крепкую руку на плечо своего бывшего вожатого Толи Пампу.

Сожалели о том, что не смог приехать наш «Профессор» Виктор Пальм — прозвище, данное ему в Артеке, он оправдал вполне давно уже профессор, доктор наук, преподает в Тартуском университете и в августе был занят подготовкой к университетскому 350-летаю. Зато как всегда был с нами кандидат наук Виктор Кескюла, преподаватель политехнического института. На наш вопрос, какое число ему удобнее для встречи, он в двадцатый раз ответил: «Когда всем удобно, тогда и я буду».

Алёша взял аккордеон, заиграл «цыганочку», как когда-то на артековском концерте. И вдруг сбросила туфельки Эллен Тульп и легко, красиво пошла по кругу — милая Эллен, организатор наших встреч, неизменный друг. Мы сразу забыли, что профессия у нее строгая — она юрист, и что с артековской поры прошло немало лет. Впрочем, она у нас как была, так и осталась младшенькой.

Время от времени мы кидались искать Ланду, хотелось побыть с ней, а она со своим сыном Эйнаром и невесткой Элли все на кухне да на кухне — попробуй, обеспечь питание на восемьдесят человек. Конечно, «девочки» пытались помочь ей, но она отсылала всех:

— Ладно уж, идите, танцуйте, мне ваши сыновья, дочери, невестки, зятья и внуки лучше вас помогают.

Возгласами радости и удивления был встречен «Беленький» — Лембит Рейдла. Ну и ну! Ростом под два метра, все такой же беленький, уже много лет руководит он сельским строительством в Рапласком районе.

Появляется Лайне, нарядная и возбужденная перед отъездом на юг — везет своих внуков в Сочи, к артековской подружке Изе Рохленко. Иза работает в курортной системе, поэтому приехать не смогла. Все, кто еще не успел поздравить Лайне с наградой — орденом Трудового Красного Знамени, окружают ее.

Карл Хеллат особенно радуется появлению Игоря Сталевского — наконец нашелся! Они сидят рядом, и до нас доносятся залпы басовитого хохота — явно вспоминают белокурихинские приключения.

Ада Салу-Орлова сбежала на встречу из нарвской больницы:

— Не могу ни болеть, ни лечиться, когда вы тут радуетесь друг другу.

Айно Саан-Гильде говорит смеясь:

— Сдала внука дочери, теперь танцуй — не хочу! — после чего встает, приглашенная кем-то из старых друзей, и долго танцует на паркетном кругу кают-компании. Рядом с ней кружится черноглазая Тамара Ткаченко-Продан, она кажется мне все той же ласковой и улыбчивой девочкой, какой была в Белокурихе. А у нее за плечами много лет нелегкого педагогического труда, она работает преподавателем русского языка в школе в молдавском городе Дубоссары.

Как хочется хоть что-нибудь сказать о каждом из них! Но ведь их так много. Поэтому скажу главное, понятое из разговоров — они довольны своей работой и очень привязаны к семьям и друг к другу.

А праздник продолжается, брызжет весельем, звенит смехом и песнями, журчит вдруг притихшими голосами воспоминаний: Воспоминания сменяются разговорами о будущем, речи — танцами, отдых на корабле — экскурсиями по городу. Те, кто приехал в Таллин впервые, бегают по улочкам Старого города каждый день, не могут наглядеться. И не могут оторваться друг от друга — ведь день разлуки приближается неумолимо.

Вечером накануне отъезда Алеша отложил аккордеон и спросил:

— Итак, о следующей встрече. Когда? Где?

Пауза. Встает Нинель Кузьминична Мирошниченко:

— Хотелось бы договориться с руководством Артека и пригласить вас к нам.

— О-о-о! — простонали мы.

— Есть ещё предложение — встретиться в Белокурихе, — говорит Лиза Квитницкая и боится — кто же поедет так далеко? Но мы все мечтаем о встрече с Белокурихой.

— Приезжайте в Ригу! — прорывается Аустра Краминя-Луце.

Гам стоит невероятный. Из гула голосов вырываются отдельные фразы:

— И там и там! Сначала в Артеке, потом в Белокурихе! Наоборот! В Риге! — и так далее.

Вожатые переглядываются и смеются — ничего не скажешь, дети есть дети. Ира Мицкевич стучит по столу и в наступившей тишине говорит назидательно, явно подражая кому-то из вожатых:

— Ай-ай-ай, какая неорганизованность! Есть предложение — пусть думают вожатые, — жест в нашу с Тосей и Толей сторону. — Где бы то ни было, в Крыму ли, или на Алтае, а может быть в Юрмале или в Паланге, но встречи будут. Да здравствует дух наших встреч!

Восемьдесят голосов откликнулись:

— Да здравствует!..

Примечания

1

РОКК — Российское Общество Красного Креста.

(обратно)

2

Кацапы — русские, но не казаки.

(обратно)

Оглавление

А до войны оставалось…

Лиза в красной косынке

Помнишь?

Когда сама себе не веришь

Так начинался мой Артек

Дружба длиною в сорок лет

Зиновий Соловьёв

Далёкое — близкое

По военным дорогам

20 июня 1941, Крым, Артек

Мцыри, июль 1941

Тихий Дон. Всё ещё лето 1941

Зимний день в Сталинграде

Летние дни в 1942 году

Две с половиной зимы и два лета

Эхо

*** Примечания ***