Обреченный убивать [Виталий Дмитриевич Гладкий] (fb2) читать онлайн

- Обреченный убивать (а.с. Киллер (В. Гладкий) -1) 666 Кб, 328с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Виталий Дмитриевич Гладкий

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виталий Гладкий Обреченный убивать

Киллер

За окном сумерки. Я смотрю через пыльное оконное стекло на улицу, и мне до чертиков хочется выйти в наш старый убогий двор, сесть за столик под тополями и до полуночи забивать "козла" в компании таких же, как и я, неприкаянных.

А потом, выпив на сон грядущий стакан кефира, лечь на чистую с крахмальным хрустом простыню и уснуть… И спать долго… и проснуться где угодно, только не в этой мерзкой коммунальной дыре, где меня, недоношенного, родила мать-алкоголичка. Или не просыпаться вовсе.

Спокойно, спокойно, дружище… Не дави себе на психику без нужды. В нашем деле мандраж перед работой может стать в этой жизни началом финишной прямой. А будет ли другая? Ученые умники обещают, да вот только на кой она мне? Я и этой сыт по горло.

Наган почистил и смазал еще вчера, но проверить лишний раз не помешает. Хорошая, безотказная машинка, и калибр что надо. В прошлом году "макаров", сволочь, подвел: патрон заклинило, едва ноги унес.

Попрыгали, попрыгали… Нигде не звенит, не шебаршится… Кроссовки "кошачий ход", брюки в меру просторны, куртка…

Куртку сменить, чересчур приметна. И карманы, карманы проверь, обалдуй! Ни единого клочка бумаги чтобы не было.

Похоже, все в ажуре. Готов. Время еще есть, нужно теперь себе алиби сотворить. Оно вроде и ни к чему, но береженого Бог бережет. – Петровна! – кричу; это я соседке по коммуналке.

Она на кухне, что-то стряпает; как обычно, вонючее невероятно.

– Чавой тябе, паразит? – "ласково" она мне в ответ.

– Разбудишь меня через часок, – как можно строже говорю, высунув только голову из двери своей комнаты – чтобы случаем не увидела, что я одет по-походному.

Впрочем, опасения мои беспочвенны: Петровна подслеповата, а засиженная мухами маломощная лампочка в захламленном коридоре едва высвечивает кусок потолка в ржавых разводах подтеков.

– Мине больше делов няма! – визжит в ответ Петровна, или Хрюковна по-нашему, по дворовому. – Пайшов ты!.. – Старая лярва! Зараза! Твою мать!..

Это уже я, иначе Хрюковну ничем не проймешь.

– Если не разбудишь меня ровно через час, то я и тебя… и твою маму!.. Понятно!?

Дошло. – Так бы сразу и сказал… – шипит подколодной змеей Хрюковна.

И переспрашивает:

– Во скоки? – И добавляет, но тихо: – Паразит…

– В одиннадцать нуль-нуль! – кричу как можно громче. – Сегодня "Взгляд" смотреть буду!

– Будя тябе "Згляд"… – Хрюковна снова матернулась. – Сполню…

Исполнит, в этом у меня нет ни малейших сомнений, разбудит точно в срок, уже проверено. На кухне висят старинные часы с пудовыми гирями, ничейные, и теперь Хрюковна будет следить за ажурными стрелками, как кот за мышью.

Конечно, вовсе не из уважения к моей персоне, а чтобы в одиннадцать вечера, подойдя к замызганной двери, пинать ее изо всех сил, хоть так вымещая годами накопленную злобу на соседей, которых, кроме меня, еще три семьи.

Удовлетворенный, я замыкаю дверь изнутри и со всего маху падаю на скрипучую кровать. Хрюковна уже под дверью, подслушивает, стерва старая. Впрочем, зачем я… Ее уже не изменишь. Старый кадр эпохи культа личности…

Наконец шлепанцы Хрюковны удаляются от двери, и я осторожно встаю. На улице уже темно.

Смотрю на часы – в моем распоряжении час и четыре минуты. Этого больше чем достаточно. Открываю окно, взбираюсь на подоконник. Третий этаж, в общем-то, не высоко, но случись промашка… А, что об этом думать, не впервой.

Становлюсь на карниз и, цепляясь за щербатый кирпич стены, медленно иду к пожарной лестнице. Стена увита плющом, все легче…

Лестница. Теперь быстро, быстро! Двор, проходной подъезд, переулок. Трамвай. Так надежней: леваки и таксисты имеют глаз наметанный, а мне лишние свидетели нужны, как зайцу стоп-сигнал…

Парк. Темные аллеи. Пока пустынные. Пока. Через полчаса закончатся танцы в ДК и здесь появится городская шелупень со своими шмарами. Надеюсь, им будет не до меня…

"Дубок". Ресторан из разряда престижных. Абы кого сюда на пушечный выстрел не подпускают. Только высокое начальство и деловых людей с приличной мошной. Богатый выбор вин, икорочка, белорыбица. И путаны на заказ.

Швейцар, морда барбосья, жирная, глаза рыбьи, легавый на пенсии, стоит, закрыв брюхом всю входную дверь. А мне она и не нужна.

Я обхожу ресторан с тылу, натягиваю тонкие лайковые перчатки, неспешно вынимаю несколько кирпичей из стены, вырываю решетку и спускаюсь в полуподвал. Это подсобка, в ней складируют тару.

Весь маршрут мною продуман и разработан самым тщательным образом. Кирпичи и решетка – мои вчерашние ночные труды.

Поднимаюсь по лестнице. Теперь главное проскочить незамеченным узкий коридорчик. Дверь, еще одна дверь… Комната-каморка. Ведра, тряпки, швабры – здесь ютятся уборщицы. Сейчас она пуста. Закрываюсь изнутри на задвижку. Нужно передохнуть и подготовиться.

Подставляю стул, взбираюсь на него, выглядываю в крохотное оконце под самым потолком. Лады, "наводка" не подвела: за столиком в нише сидит мой "клиент". Он в добром подпитии, хихикает.

Ему за пятьдесят, он чуть выше среднего роста, слегка располневший, в костюмчике французском тыщи на полторы, на левой руке перстень с черным бриллиантом. Шикует, кандидат…

Рядом с ним, покуривая длинные черные сигареты, кривляются две встрепанные шалавы, корчат из себя пай-девочек; видно, их, за неимением лучшего, подсунул моему "клиенту" со своего НЗ толстый барбосшвейцар.

Про девочек ладно, хрен с ними, а вон те два хмыря за его столиком, телохранители с тупыми рожами, – это да-а… Я пас этих бобиков неделю по городу, знаю все их ухватки. Серьезные ребята. "Перышки" и кастеты в карманах точно имеются. За "пушки" не ручаюсь, но подозреваю, что могли и их прихватить с собой.

А чего и кого им бояться? В ресторане все свои, все куплено и схвачено. Дежурные менты при встрече с моим "клиентом" едва не кланяются ему, губы до ушей растягивают…

Ладно, все это шелуха, время уже поджимает. Пора. И плевать я хотел на его дуболомов. Знал, на что шел. Десять штук за мякину не платят.

Интересно, что они там не поделили между собой – мой "благодетель" и этот шикунчик?

Надеваю черную вязаную шапку-маску с прорезями для глаз и рта, достаю наган из-за пазухи, сую его за пояс. Так удобней. Выхожу из каморки.

Коридор пустынен. Он ведет в кафетерий, который работает только днем. Еще одна дверь, дубовая, прочная, заперта. За нею слышен ресторанный гам и звуки оркестра. Ключ от этой двери у меня есть, добыл с великим трудом.

Приоткрываю дверь. Все точно, вот она ниша, за портьерой, рукой подать. В щелку виден мой кандидат в покойники с фужером в руках. Держит речь.

Извини, дорогой, времени у меня в обрез, доскажешь на том свете…

Достаю наган, рывком отдергиваю портьеру и выскакиваю перед честной компанией "клиента", как черт из табакерки. Стреляю в голову почти в упор. Два раза – для верности. Вполне достаточно.

Вижу, как дуболомы от неожиданности шарахаются в сторону, один из них валится со стула. Секунд пять-семь у меня есть в запасе, пока они очухаются, поэтому я спокойно возвращаюсь за портьеру и запираю дверь на ключ.

А теперь – ходу, ходу! Бегу по коридорам, спускаюсь в полуподвал. Вот и мой лаз. Выдираюсь наружу и бросаюсь в кусты. Снова бегу, не выбирая дороги.

Наконец впереди блеснул свет фонарей. Аллея. Прячу в карманы оружие, шлем, перчатки и неспешным шагом иду к выходу из парка.

Человек гуляет, вечерний променад…

– Эй, парень, дай закурить!

Компашка, человек семь. Расфуфыренные крали, раскрашенные, как индейцы сиу на военной тропе, и – один, второй… точно, четыре лба, два из которых росточком под два метра. Акселераты хреновы…

– Не курю, – бросаю на ходу и уступаю им дорогу.

– Как это не куришь? Ну-у, парень…

Начинается обычный в таких случаях базар-вокзал. Про себя матерюсь втихомолку: остолоп, нужно было кустами до самого выхода из парка чесать, а теперь стычки не миновать – сопляки на подпитии. Или накололись, что все едино.

Мне разговаривать недосуг, надо рвать когти отсюда, и поскорее, но они уже окружили меня, ржут в предвкушении спектакля. Эх, зеленка, молокососы…

Бью. Удары не сдерживаю, но стараюсь не уложить кого-нибудь навеки. Мне перебор не нужен, да и дерусь не со зла, а по необходимости; к тому же не за зарплату.

Все. Кончено. Один, сердешный, ковыляет в кусты, трое лежат. Кто-то из них подвывает от боли. Кунфу[1], детки, не игрушка…

Крали стоят в стороне, нервно повизгивают.

– Привет… – машу им рукой и исчезаю…

Двор, лестница, карниз… Немного побаливает рука: на тренировке ушиб, сегодня добавил. Ладно, до свадьбы заживет. Главное, заказ выполнен, десять тысяч в кармане.

Теперь мотать нужно отсюда на месяц-два. Но не сразу. Через неделю – в самый раз.

Закрываю окно, раздеваюсь. А все-таки устал. Чертовски устал. Спать…

На кухне бьют часы. Одиннадцать. И тут же в дверь моей комнаты забарабанила Хрюковна:

– Вставай, паразит! "Згляд" ужо…

Выдерживаю положенные полминуты, жду, пока Хрюковна не выстучит мне алиби. Дверь ходит ходуном, даже сухая краска осыпается, а старая ведьма молотит не переставая.

Ладно, пусть порадуется, горемычная…

Наконец послышались голоса остальных соседей – выползли из своих щелей, ублюдки. О, как я их ненавижу! Ерошу волосы, отмыкаю дверь и выскакиваю в одних плавках в коридор, пусть все посмотрят на меня, "сонного".

– Ты что, сбрендила?! – ору на Хрюковну и усиленно тру глаза.

– Сам просил… – довольно растягивает свои лягушечьи губы она. – "Згляд" смотреть. Тютелька в тютельку…

– А-а… – Мотаю головой, прогоняя остатки "сна", и шлепаю в ванно-сортирную комнату – умываться.

День прошел – и ладно…


Опер

Горячий, сухой воздух схватывает горло клещами, пыль, густо настоянная на пороховом дыму, рвет легкие на мелкие кусочки, но кашлять нельзя: собьется верный прицел, и тогда амба и мне, и Косте, и Зинченко, и командиру, который ранен в голову и лежит за камнями. Душманов много, они окружают нашу высотку, и я стреляю, стреляю, стреляю…

Они пошли в очередную атаку. Огромный бородатый душман бежит прямо на меня. Я целюсь ему в грудь, пули рвут одежду, кровь брызжет из ран, но он, как ни в чем не бывало, только ускоряет бег, и лишь страшная, злобная ухмылка появляется на его бронзовом лице.

Я вгоняю в его волосатую грудь весь боекомплект, пулемет разогрелся так, что обжигает ладони, а он все еще жив и бежит, бежит…

Вот он уже рядом, его заскорузлые пальцы, извиваясь змеями, подбираются к моему горлу. Я задыхаюсь, пытаюсь вырваться из его крепких объятий, кричу…

И просыпаюсь.

За окном рассвет, чирикают воробьи. Тихо, спокойно. Отворяется дверь спальни, входит мама, склоняется над моей постелью.

– Ты снова кричал… – говорит она, вздыхая.

– Сон, все тот же сон… – бормочу я в ответ и невольно вздрагиваю.

Сколько лет прошло, а Афган все не отпускает мою память, является в кошмарных снах, будь он трижды проклят. В кошмарных снах, которые были явью.

– Мама, я уже встаю… – Глажу ее руки.

Она, скорбно поджав губы, качает головой и уходит. Господи, как она сдала за те два года! Совсем седая стала…

Зарядка желанного спокойствия и сосредоточенности не принесла. На душе почему-то сумрачно. Быстро проглатываю завтрак и едва не бегом спускаюсь по лестнице в подъезд. До управления минут десять ходьбы, если напрямик через парк.

Парк еще пустынен, дремлет в полусне при полном безветрии. Свежеокрашенные скамейки, словно плоскодонки, плавают по обочинам аллеи в голубоватом утреннем тумане.

На душе становится легко и прозрачно, но невидимый скользкий червь постепенно вползает в мозг, и уже возле входа в здание горУВД я чувствую, как он начинает пожирать благостные мысли, оставляя после себя тлен хандры.

Кабинет уже открыт.

– Привет! – с наигранной бодростью в голосе говорю я Славке Баранкину, своему напарнику, белобрысому крепышу; у нас кабинет на двоих.

– Умгу… – отвечает он, дожевывая бутерброд.

Славка, как и я, холостяк, но, в отличие от меня, живет в милицейской общаге, похожей на СИЗО: на первом этаже решетки, двери обиты железом, гнусно-синей окраски панели в коридорах и дежурные у входа с непрошибаемо-дубовыми моральными устоями первых коммунаров, когда женщина считалась просто гражданкой, а мужчина должен был засыпать ровно в одиннадцать вечера и непременно с единственной мыслью о светлом будущем… – Тебя ждет Палыч. Справлялся раза два.

Славка пьет чай крупными глотками, словно куда-то спешит.

– С чего бы? – бормочу себе под нос, будто кто-нибудь может мне ответить.

Козе понятно зачем. Палыч – наш шеф, начальник отдела уголовного розыска, подполковник. И если с утра пораньше интересуется моей особой, значит, мне светит новое дело.

– Сводка есть? – обращаюсь к Баранкину.

– Держи, – протягивает он машинописный листок. – Свежатинка.

Да уж, свежатинка… За сутки три разбойных нападения, пять квартирных краж, изнасилование с отягчающими, четыре угнанные машины, восемнадцать карманных краж, две новые группы наперсточников объявились… В принципе, конечно, меньше, чем обычно, но работенки вполне достаточно.

Ага, вот, по-моему, изюминка. Убийство в "Дубке". Применено огнестрельное оружие. Убийцу задержать не удалось. Интересно, когда-либо удавалось? Что-то не припоминаю…

– Серега, шеф ждет… – напоминает мне Баранкин, постукивая ногтем по циферблату часов.

– Готов к труду и обороне, – уныло отвечаю я, и нехотя отправляюсь на свидание с Палычем.

Палыч сегодня непривычно хмур, смотрит на меня исподлобья. Ему давно пора на пенсию, но, слава Богу, новое начальство, не в пример прежнему, не спешит расставаться с Палычем, чтобы заполнить вакантное место своим человеком.

Палыч – зубр уголовного розыска. Дока, каких поискать. Знает всех и вся. Работать с ним – одно удовольствие. Ходячая энциклопедия по уголовному миру и его окрестностям.

– Кх, кх… – покашливает Палыч. – Поедешь… э-э… в ресторан "Дубок". Знаешь?

Палыч немногословен, в общем – не оратор, свои мысли вслух он формулирует с трудом, будто выдавливая слова.

– А как же, конечно знаю, – отвечаю я быстрее, чем следовало бы.

Палыч с подозрением смотрит на меня поверх очков с толстыми линзами. Горячительных напитков он не принимает совершенно, поэтому своих подчиненных на сей счет держит в жесткой узде.

– Живу я там, неподалеку, – делая невинные глаза, тороплюсь объяснить. – А-а… Ну да…

Палыч, кряхтя, устраивается поудобней и продолжает:

– В общем… э-э… убийство. Займешься ты…

– Товарищ подполковник! – прерываю я его занудную тираду. – Почему я? У меня на шее четыре незаконченных дела висят. И потом, с какой стати этим убийством должны заниматься мы? Это ведь территория Александровского РОВД. Вот пусть и… А то все на нас валят.

– Б-будешь ты… – твердо чеканит Палыч, и я сникаю.

Если он еще и заикаться начал, значит, дело весьма серьезное, и моя кандидатура стоит в списке под номером первым.

– Дела передашь… э-э… Баранкину.

Вот это уже новость! Такое мне не приходилось слышать никогда. Интересно, кого это там прихлопнули? Видать, фигура…

– Дело на контроле у генерала…

Эка невидаль. Это не так страшно, как кажется на первый взгляд. Контроль так контроль. В угрозыске я не новичок, подконтрольные дела мне приходилось расследовать не раз. Но Палыч, по-моему, что-то не договаривает… Или мне показалось?

– Можно идти, товарищ подполковник? – подчеркнуто официально обращаюсь к Палычу.

Тот молчит, на меня не глядит, жует беззвучно губами. Ну говори же, говори, старый хрыч! Мямля…

– Ты там смотри… поосторожней… Не наломай дров… – выдавливает наконец шеф. – Если что… э-э… приходи. Посоветуемся.

Ухожу со смутным чувством тревоги. Да уж, денек начинается славно…

В "Дубке" похоронная тишь. Все ходят едва не на цыпочках, говорят шепотом, почему-то жмутся поближе к стенкам.

Следователь прокуратуры мне знаком, Иван Савельевич, добродушный увалень в годах. Звезд с неба не хватает, но свое дело знает туго.

– Ну? – спрашиваю, пожимая его пухлую лапищу.

– Дви диркы в голови, – басит он.

Ивана Савельевича года два назад переехал в наш город с Украины, с русским языком он не совсем в ладах и нередко, забываясь, шпарит на своем родном.

Он водит меня по ресторанным закоулкам, показывает полуподвал с вынутой оконной решеткой.

– Профессиональная работа. Следов нэма… – осторожно сообщает он мне эту "потрясающую" новость.

Что работал профи, мне и так ясно. Все продумано до мелочей. И только один вопрос вертится на кончике языка, но отчего-то боюсь задать его Ивану Савельевичу.

Впрочем, все равно нужно:

– Личность убитого установлена?

– А чего ее устанавливать? Тебя разве не проинформировали?

Я выразительно пожимаю плечами и наблюдаю за реакцией Ивана Савельевича. Он явно обескуражен, но с присущей хохлам хитринкой делает простодушную мину и говорит небрежно:

– Та якыйсь Лукашов… Геннадий Валерьянович…

Ох, Иван Савельевич, Иван Савельевич, и чего это ты, старый лис, под придурка решил сыграть? Можно подумать, что тебе неизвестен Лукашов, глава треста ресторанов и столовых, депутат, орденоносец и прочая.

И если до этого во мне теплилась скромная надежда, что убит какой-нибудь урка в законе – не поделили чего, свели счеты, дело привычное, не из ряда вон выходящее, – то теперь я вдруг осознал, какую свинью подложил мне наш Палыч.

Ах ты, старый хрен! А Иван Савельевич, между прочим, глазом косит, просекает мои душевные коллизии…

– Ну что же, Лукашов так Лукашов, – спокойно встречаю любопытный взгляд следователя.

Иван Савельевич, дорогой ты мой, а ведь и твоя душа не на месте. Тебя, похоже, подставили. Но с тобой ладно, это ваши прокурорские делишки, а вот меня зачем?

– Ничего, распутаем, – эдак бодренько говорю я Ивану Савельевичу. – Вместе распутаем, – подчеркиваю. – Я рад, что мне придется работать именно с вами…

Увы, ответной радости прочитать на широком лице Ивана Савельевича не могу. Я ему прощаю, не во мне причина.

– Я тут кой-кого поспрашував…

Иван Савельевич сокрушенно покрутил головой.

Понятно. Что и следовало ожидать. Героев-добровольцев в наше время среди свидетелей найти трудно, а в ресторане – тем паче: нюх на "жареное" у ресторанно-торговых работников отменный.

– Нужно допросить тех, кто был с Лукашовым… – осторожно намекаю я.

– Они здесь…

Это уже обнадеживает. Больше всего я боялся, что Лукашов ужинал с чинами высокого ранга. А к ним подступиться не так просто.

Опрос свидетелей меня вымотал дальше некуда. Все оказалось гораздо сложнее, чем я ожидал. Ну на кой ляд Лукашов поперся туда, где его знает каждая собака? Почему не закрылся в отдельном банкетном зальчике, отделанном в стиле шик-модерн для особо важных гостей? Кстати, стол был накрыт на шесть персон, так приказал Лукашов. Кого он ждал? И, наконец, два его собутыльника – Руслан Коберов и Борис Заскокин.

Что было общего между влиятельным чиновником Лукашовым и двумя этими мордоворотами, членами торгово-закупочного кооператива "Свет"?

Вопросы, вопросы… Девиц, напуганных до полусмерти, которые плели черт знает что, не стали долго задерживать.

А вот Коберова и Заскокина мы с Иваном Савельевичем попытались "прокачать" на всю катушку.

Но не тут-то было: держались они уверенно, солидно, даже с наглецой. На вопрос, каким образом очутились за одним столом с Лукашовым, отвечали как по писаному: дело случая, оказались свободные места.

Явная ложь, и они знали, что нам это известно, но в протоколе допроса пришлось записать их показания именно в таком виде. Ах, как бы мне хотелось повернуть время вспять и поговорить с ними сразу после убийства! Увы…

Когда мы с Иваном Савельевичем остались одни, он сокрушенно покачал головой:

– Цэ гыблэ дило. – Но работать надо…

– А як жэ…

И такой у Ивана Савельевича в это время был несчастный вид, что мне стало его искренне жаль. А себя? Если честно, то тогда я об этом не задумывался, хотя стоило бы.

– Что будем предпринимать? – спросил я следователя насколько мог сухо и официально.

Как-никак задание на розыск мне должен давать именно он. Но Иван Савельевич не принял предложенный мною тон. Он посмотрел на меня с мягкой укоризной и сказал:

– Брось… А то ты не знаешь.

– Да знаю… – вздохнул я. – Связи, знакомства Лукашова, мотив преступления. – Связи, знакомства… – повторил Иван Савельевич.

И стал суетливо тереть носовым платком свою лысину: его в этот момент даже пот прошиб.

– Нужно повнимательней присмотреться к этим двум наглецам.

– Хамлюги… – согласился со мной Иван Савельевич, что-то сосредоточенно обдумывая.

Я с надеждой, выжидательно смотрел на него: по прежним нашим встречам знал, что круглую, как капустный кочан, голову Ивана Савельевича нередко осеняют толковые мысли.

– Оци два бугая… щось тут нэ тэ… – Иван Савельевич достал блокнот и что-то записал. – Отой кооператив… Надо ОБХСС подключить. Пусть проверят.

– Иван Савельевич, только без шума и пыли! – взмолился я, быстро смекнув, о чем идет речь.

– Ага, всэ будэ тыхэнько… – хитро сощурил глаза следователь. – У меня есть на примете гарный хлопец из той конторы.

– И мне, с моей стороны, не мешало бы повнимательней присмотреться к Заскокину и Коберову, – испытующе глядя на Ивана Савельевича, сказал я.

– Ой, смотри… Они мужики серьезные. Щоб нэ выйшло чого… – Так ведь и я им не подарок.

Я облегченно вздохнул: ответ следователя был согласием на "разработку" Коберова и Заскокина…

Я приехал к дому, где жил Лукашов, под вечер. Сам он пока находился в морге. Как я успел выяснить, покойник сменил двух жен и жил с третьей, двадцатисемилетней Тиной Павловной. Детей у них не было.

Тина Павловна была одета в какую-то импортную хламиду, не скрывающую ее женские прелести. Она оказалась женщиной видной: полногрудой, длинноногой, с удивительно прозрачными голубыми глазами (странно, но в них почему-то не просматривалось должного страдания).

Некоторое время мы молчали: я с интересом осматривал интерьер комнаты (а там было на что посмотреть), хозяйка с любопытством и не таясь изучала мою персону. Первой нарушила молчание она:

– Хотите кофе? С коньяком? – Спасибо, с удовольствием…

Отказаться я просто был не в состоянии; ее удивительно мягкий, приятный голос вдруг заставил трепыхнуться мое холостяцкое сердце; к тому же мой рабочий день уже закончился.

Кофе был великолепен. Такого у нас днем с огнем не сыщешь, не говоря уже о французском коньяке. Не спрашивая моего согласия, Тина Павловна налила коньяку в две серебряные рюмашки и с женской непосредственностью объяснила:

– Я люблю так. И вам советую. Кофе бодрит, а коньяк успокаивает.

– Понимаю, вам необходимо успокоиться…

– Вы так думаете? – с неожиданной злой иронией в голосе спросила она, заглядывая мне в глаза. – Или советуете по долгу службы?

Я невольно смутился:

– Извините, я… в общем, такое горе…

– Горе… – Тина Павловна медленно, врастяжку выпила. – Вам-то что до этого? Горе… – повторила она. – А если нет? Бывает такое? Ну вот нет горя, нет страданий – и все тут? Черствая я, бездушная, да? Простите за, возможно, нескромный вопрос: сколько вам лет?

Я ответил.

– Мы с вами почти одногодки. И в то же время я старше вас минимум вдвое. Почему? Хотите начистоту?

Я, естественно, не возражал, только изобразил приличествующую моменту мину глубокого сочувствия, понимания и заинтересованности.

– Вышла я замуж за Лукашова, надеюсь, вы понимаете, вовсе не по любви. Он меня просто купил. Вот так – взял и купил, как красивую безделушку, отвалив моему папеньке за меня "волжанку" и новую квартиру в центре города. С гаражом. Калым, бакшиш или как там это все называется… Нет, нет, я с себя вины не снимаю! Двадцать три года – возраст для девушки-невесты приличный, предполагает некоторую самостоятельность в мышлении и поступках. Но я была тогда студентка, заканчивала экономический факультет университета, ждала распределения в какую-то Тмутаракань, уезжать из города не хотелось… Вот так все и вышло… просто…

"Вовсе не так просто… фифочка! – с внезапно проснувшейся злостью подумал я. – Легкой, красивой жизни захотелось. Машина, дача, деньги… и еще черт знает какие блага".

– Вы правы, это действительно так… – вдруг тихо сказала она, опуская голову.

"Вот те раз! Она что, мысли умеет читать?"

– Дрянь я, да? Нет, нет, не возражайте! Поделом мне… – Тина Павловна снова наполнила рюмки и свою опорожнила одним глотком. – Фи, какая гадость этот "Камю"… – сморщилась.

"Да уж, кому как…" Но пора было мне брать штурвальное колесо в свои руки. "Клиент дозрел…" – вспомнил я незабвенного Папанова, – и нужно его быстренько "прокачать".

– Тина Павловна… – начал я с отменной вежливостью.

– Прошу вас, очень прошу – зовите меня просто Тина. Иначе я чувствую себя старухой.

– Хорошо, Тина, у Геннадия Валерьяновича были враги?

– Сережа… можно я буду вас по имени? Сережа, скажу вам откровенно: он никогда и ни при каких обстоятельствах не посвящал меня в свои проблемы. Правда, я ими и не интересовалась. А последние годдва мы и виделись редко – заседания, совещания, когда он приезжал домой, я уже спала. Потом командировки… В общем – перестройка…

"А вот это уже зря. Тина Павловна. Ну зачем же мне, извините, лапшу на уши вешать? Ведь лежит в моей папочке записка, которую мы нашли в бумагах покойника в его рабочем кабинете: "Ген! Тебя разыскивал В.А. Срочно позвони ему. Очень важное дело. Т.". И почерк, Тина Павловна, между прочим, ваш. Мы ведь тоже не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем. Кто такой В.А.? Ладно, с записочкой повременим. Будем "качать" дальше…"

– Тина, если можно… – выразительно показал я глазами на бутылку "Камю".

– Конечно, конечно! И кофе?

– И кофе, – не сопротивлялся я: урезать так урезать, как сказал японский самурай, делая себе харакири. Увидел бы эту картинку Палыч…

Коньяк на Тину Павловну подействовал обнадеживающе. Для меня. Она раскраснелась, стала раскованней, и во взгляде, в котором прежде проскальзывало беспокойство, а временами и холодная настороженность, появилось нечто, льстящее моему мужскому самолюбию.

– Тина, скажите, за день-два до смерти Геннадия Валерьяновича не случилось что-либо неординарное, из ряда вон выходящее? Ну, например, некое событие, возможно, неприятное известие…

Она ответила чересчур быстро:

– Нет, нет, что вы! Все было… как обычно…

Вот и не верь медикам, когда они говорят о вреде алкоголя. Тина Павловна на миг совершенно потеряла над собой контроль, и выражение испуга, даже, я бы сказал, ужаса, появилось на ее внезапно побледневшем лице.

Что за всем этим кроется? А ведь дата на записке – день, предшествующий убийству… Кстати, нужно узнать, была ли у Лукашова дача…

Киллер

Это море, и эта орава людей, с утра до вечера галдящая и что-то жующая на пляжах, и озверевшее солнце, от которого нет спасу даже в тени, в конце концов сведут меня с ума. Я боюсь сорваться, из последних сил сдерживаю себя в мелких конфликтах, порой случающихся в бесконечных очередях за жратвой.

Иногда мне хочется выхватить наган и стрелять, стрелять в эти потные, самодовольные рожи отдыхающих, а последней пулей разнести вдребезги свою башку, наполненную не мозгами, а, как мне кажется, горячей клокочущей грязью. Вот была бы потеха…

Деньги… Их у меня много. Больше чем достаточно. Можно купить все, что душа пожелает. Но что у нас купишь? И зачем, кому?

Одеваюсь я просто, мне особо "светиться" незачем, кутежи в ресторанах не по моей части, потому как спиртного в рот не беру, а женщины… Они у нас бесплатные. За исключением путан, но на этих крыс у меня душа не встанет, я ими брезгую.

К спиртному у меня отвращение сызмала. Пьяные гульбища моей матери, забулдыжного вида хмыри, от которых за версту перло сивухой и грязным бельем, напрочь отшибли желание хотя бы попробовать этого зелья.

Видимо, из-за упрямого неприятия шабаша, годами не прекращавшегося в нашей коммуналке, я и начал заниматься дзюдо. Учился я на удивление хорошо, меня даже, как мастера спорта, приняли в институт физкультуры.

Все могло быть совершенно иначе в моей жизни, не случись стычки с очередным "папашей" – ему вздумалось поучить меня уму-разуму. Я его так отходил, что он месяц валялся в реанимации. Из института меня конечно же выперли…

Ее я заметил сразу.

Ужинал я обычно в ресторане; был один из порядком надоевших мне угарных кабацких вечеров. Она пришла с подругой, шикарной шлендрой в "фирме", лупоглазой и нахальной. Я как увидел ее, так и прикипел взглядом, хотя "фирмовая" деваха тоже была вполне ничего.

Интересно, почему я люблю таких незаметных, серых мышек? Красота их неброска, по натуре они добры и чертовски наивны. Эта была к тому же еще и стеснительна до невероятия. Видно, чтобы уговорить ее пойти в ресторан, лупоглазой выдре пришлось немало потрудиться.

Их столик находился неподалеку, до меня даже изредка долетали обрывки разговоров. Говорила больше лупоглазая, а "мышка" только кивала растерянно и сжималась в комочек, когда подходил очередной кавалер приглашать на танец. Она отказывала всем подряд, не поднимая глаз, что вызвало прямо-таки водопад гнева ее шустрой подруги, возле которой крутились два грузина.

– Дурочка… шикарные ребята… Чего тебе еще нужно? – зло бубнила лупоглазая в перерывах между танцами. – Так и останешься старой девой… Корчишь из себя недотрогу…

"Мышка" кивала, соглашаясь и едва сдерживая слезы, но проходила минута-другая и очередной фраер топал от нее не солоно хлебавши.

Конечно, подойти к ней я не решился, знал, что откажет. Вышел я из ресторана раньше, чем они. Рассудил так: поначалу узнаю, где она живет, а потом… Впрочем, что будет потом, мне представлялось весьма смутно.

Вскоре появились и они в компании трех грузин. Лупоглазую обнимали сразу двое, а третий что-то квохтал, бегая вокруг "мышки", видимо, уговаривал.

Но она упрямо мотала головой и не спешила к автостоянке, где горделиво сверкала лаком машина "тружеников Востока", японская "тойота".

– Ну чего ты? – цыкнула на нее лупоглазая. – Едем. И точка. Решено.

– Извини, но я остаюсь, – впервые услышал я ее голос; он был тих, но ясен и мелодичен, как звон хрусталя.

– Э-э, нэт, зачэм так гавариш? Подруга зовет – нэ хочэшь, да? На руках понэсу… – Ухажер "мышки" сгреб ее в охапку.

Но она неожиданно резким и сильным движением для довольно хрупкого тела освободилась из его объятий и попыталась уйти. Тогда на помощь ее ухажеру пришел его товарищ, и вдвоем они потащили "мышку" к машине.

– Я буду кричать. Отпустите меня. Сейчас же отпустите, – взмолилась она.

– Молчи, дурочка! – прикрикнула на нее лупоглазая. – Иначе сейчас получишь от меня по башке.

Я подошел к компании, когда "мышка" начала плакать.

– Отпустите девчонку, генацвале, – как мог спокойно, обратился я к главному, здоровенному горбоносому бугаю. – Хватит вам и одной.

Он молча, даже не глядя в мою сторону, оттолкнул меня и открыл дверцу машины.

– Садитесь, – сказал он компании. – И поехали…

Судя по всему, это были "кидалы", наши доморощенные гангстеры автомобильных рынков, и в другое время, при иных обстоятельствах я бы не рискнул с ними связываться. Но неделями копившаяся злость затуманила мне мозги.

Я решительно шагнул вперед и оттер от грузин девчонку, которая тут же спряталась за мою спину.

– Вы поедете, она останется, – твердо сказал я, едва ворочая непослушным от ярости языком.

Я видел, как главный лениво повел бровью, и один из них, высокий, худощавый, с родинкой под глазом, молниеносно выбросил вперед кулак, целясь мне в челюсть.

И попал в пустоту. Но удивиться не успел: мой ответный удар опрокинул его на землю, где он и затих.

Все на какое-то мгновение остолбенели. Первым пришел в себя горбоносый бугай:

– Мы тебя сейчас рэзать будэм…

В этом у меня сомнений не было; такие ребята зря не суетятся и слов на ветер не бросают. – Не советую…

Я взвел курок нагана и направил ствол в толстый живот бугая.

– Свинец чересчур вреден для пищеварения, – сказал я назидательно.

Они как-то вдруг отрезвели и сникли. Ребята были битые, сразу поняли, что у меня в руках не детский пугач, а настоящая "пушка", потому пробовать судьбу на авось не стали.

– Мы с тобой еще встрэтимся… – выдавил из себя горбоносый, садясь за руль.

– Лады, – ответил я, кипя от злобы и едва сдерживая палец на спусковом крючке. – Готов в любое время. А сейчас – проваливайте.

Они затащили пришедшего в себя забияку на заднее сиденье и уехали, увозя с собой лупоглазую.

– Пойдем… – пряча наган, обернулся я к тихо всхлипывающей "мышке". – Тебе куда?

– Т-туда… – показала она в темноту.

Некоторое время мы шли молча, а затем вдруг она остановилась и пролепетала в отчаянии:

– Нет, туда… туда не пойду.

– Почему?

– Они могут быть там, на квартире, где мы с Никой живем…

– Ты здесь отдыхаешь?

– Д-да…

– Дела-а… – задумался я. – Вот что… Как тебя зовут?

– Ольга…

– Значит, так, Ольга, как я понял, ночевать тебе негде. Поэтому пойдем ко мне.

– Но… – робко пискнула она.

– Никаких "но", – как можно строже прервал я ее. – У меня в комнате две кровати, есть комплект чистого белья. И не дрожи ты, все позади…

Так она и вошла в мою неприкаянную жизнь – нечаянно, негаданно, не сказал бы, что тихо и незаметно, но по-будничному просто, будто я и она ждали этого момента долгие годы, ждали наверняка, не разменивая свои чувства на житейские мелочи, а храня их, как скупец свои сокровища.


Опер

Вид Ивана Савельевича не сулил мне ничего хорошего. Настроение у него было хуже некуда, и я прекрасно понимал, по какой причине, но отступать не собирался – не приучен.

– …Дачу Лукашова я нашел. Она записана на имя его матери.

– Ото новына… – безразлично буркнул Иван Савельевич, не поднимая головы.

– Мне нужна санкция на обыск, – упрямо гнул я свое.

– С какой стати? – взвился, будто ужаленный, следователь. – Ты в своем уме? Лукашов тебе шо, преступник? Цэ бэззаконие.

– И квартиры тоже, – жестко отчеканил я. – Закон как раз и предусматривает подобные действия. И я требую…

– Ц-ц-ц… – зацокал Иван Савельевич. – Якэ воно упэртэ… Я тебе говорю – нет. И точка.

– Иван Савельевич, – тихо и доверительно спросил я, – звонки были? – И показал глазами в потолок.

Иван Савельевич замахал руками, словно увидел нечистую силу.

– Ш-ш… – зашипел он испуганно, невольно посмотрел в сторону приставного столика, где были телефоны и селектор.

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Ох, уж эта наша боязнь подслушивающих устройств, которые, по мнению обывателей (и не только), некая секретная служба понатыкала везде, вплоть до туалетных комнат…

Но в том, что на Ивана Савельевича надавили сверху, у меня уже сомнений не было.

Иван Савельевич и впрямь нашел мне в помощники "гарного хлопца", капитана ОБХСС Хижняка. Он обложил интересующий нас кооператив "Свет" по всем правилам стратегии и тактики.

Выяснилось, что Коберов и Заскокин исполняли в кооперативе роли охранников. Но кого они охраняли? – вот в чем вопрос. И уж конечно не председателя, некоего Фишмана, – он старательно изображал фигуру большой значимости, а на самом деле был подставным лицом, пешкой в крупной игре.

Месячный оборот торгово-закупочного кооператива "Свет" составлял полмиллиона рублей, в основном за счет комиссионной продажи импортной видеоаппаратуры и компьютеров. Но это была только верхушка айсберга, что и раскопал неутомимый и цепкий Хижняк: большая часть комиссионных сделок совершалась тайно, минуя бухгалтерские документы. Кто-то ворочал бешеными деньгами. Но кто? И чья фигура стояла за зицпредседателем Фишманом?

Посоветовавшись, мы решили для начала подключить финорганы – очередная ревизия, не более того. Вот тут-то все и началось…

Во-первых, Хижняку влетело от начальства за "самодеятельность", и его срочно отправили в командировку на периферию, в сельский район.

Во-вторых, Ивана Савельевича вызвал прокурор области и так вздрючил за какие-то мелочи, что тот неделю валидол из-под языка не вынимал.

А в-третьих… Уж не знаю, кто там и что говорил Палычу, но он на оперативках был чернее грозовой тучи и носил нас по кочкам с таким остервенением, будто собирался не на пенсию, а на повышение, где требуется не столько ум, сколько начальственный кулак.

Мне так и не удалось уломать Ивана Савельевича. И я пошел к Палычу.

– Прошу подключить к расследованию седьмой отдел, – заявил я без обиняков.

– Зачем?

– Нужно понаблюдать за Коберовым и Заскокиным. Мне они не по зубам. У них машина, а я пешком.

– Основание?

– Следователь дал добро… – уклончиво ответил я.

Палыч изучающе осмотрел меня с ног до головы. Я терпеливо ждал.

– Ладно… – наконец сказал он почему-то с обреченным видом. – Пойду… э-э… к генералу.

Я облегченно вздохнул: значит, Палыч принял решение и теперь от него не отступит, чего бы это ему ни стоило.

– И еще, товарищ подполковник, у меня есть предложение… В общем, нужно ускорить события, подтолкнуть кое-кого к активным действиям.

– Как?

– Хочу запустить в работу записку, найденную в кабинете Лукашова. Думаю, что пора, в самый раз.

– Записка… – Палыч покачал головой. – Это мина…

– Да. Уверен, что она заставит их принять какие-то контрмеры.

– Их? – как бы про себя тихо переспросил Палыч.

– Мне кажется, в этом сомнений нет.

– Может быть, может быть… Хорошо… будь по-твоему. Но мне не хотелось бы… э-э… чтобы жена Лукашова… В общем, ты сам понимаешь…

Да уж, я понятливый… И если по моей вине заштормит, то Тину Павловну следует поберечь…

Тина Павловна встретила меня как старого доброго приятеля.

Прошло уже две недели после похорон Лукашова, на которых побывал и я, естественно, по долгу службы. Конечно, я не вышагивал в длиннющей похоронной процессии, а скромно наблюдал со стороны, запоминая участвующих в траурном шествии безутешных сограждан. И все потому, что меня не покидала надежда вычислить неизвестного мне В.А.

– Тина, вас трудно узнать, – невольно восхитился я при виде жены покойного Лукашова.

Она и впрямь выглядела эффектно: длинное узкое платье, выгодно подчеркивающее по девичьи тонкую талию и открывающее мраморной белизны плечи с безукоризненной кожей, свежее, пышущее здоровым румянцем лицо, искрящиеся от радостного возбуждения глаза…

– Я вам нравлюсь? – с обезоруживающей непосредственностью спросила она.

– В общем… да.

– Так в общем или да? – Она засмеялась звонко и зовуще.

Это уже слишком! В конце концов, я на службе и пришел сюда по делу. Я бодаю упрямо головой и говорю:

– Тина, у меня к вам есть один вопрос…

– Очень важный? – лукаво спросила она. – Может, ваш вопрос подождет? А мы тем временем выпьем кофе.

– Спасибо, нет, – решительно разрубаю я мостик, который она пытается проложить между нами. – Кофе как-нибудь в следующий раз.

– Я вас внимательно слушаю, – с легкой обидой ответила Тина Павловна.

– В первую нашу встречу я спросил вас, не случились ли какие-либо важные события за день-два до смерти вашего мужа. Помните?

– Припоминаю… – Она вдруг напряглась, посуровела.

– Ну и?

– Я ведь вам тогда ответила.

– Ваш ответ я не забыл. Но тогда, как мне кажется, вы находились ну, скажем, в шоке и просто не могли все вспомнить…

Я бросаю ей спасательный круг. Ну возьми же его, возьми! Не нужно лезть в дебри лжи и недомолвок. Мне этого почему-то так не хочется…

Нет, она не приняла мою жертву. Или не захотела, или просто не поняла.

– Это допрос? – вдруг резко спросила она.

Нечто подобное я предполагал. По женской логике, если хочешь скрыть смущение или промах, нужно сразу переходить в атаку.

Ах, Тина Павловна, какая жалость, что я не пришел к вам просто в гости, попить, к примеру, кофе с коньяком… А что касается вашей "атаки", так ведь не зря мне пять лет кое-что вдалбливали в голову на юрфаке университета и уже три года натаскивает Палыч.

– Что вы, – отвечаю я неискренне, с отменной фальшью в голосе. – Мы просто беседуем…

Фальшь она ощущает мгновенно, а потому постепенно теряет самообладание. Простите, Тина Павловна, но не я предложил эту игру.

Глядя на нее суровым, "милицейским" взглядом, я достаю из кармана известную записку, сложенную вчетверо, и медленно разворачиваю. Тина Павловна смотрит на записку как загипнотизированная.

– Это вы писали? – спросил я официально и строго.

Тина Павловна переводит взгляд на мое лицо и вдруг…

Нет, с женщинами работать просто невозможно! Она падает в обморок!

Я долго привожу ее в сознание, бегаю вокруг кресла, где она лежит, как спящая царевна, обливаю водой шикарный ковер под ногами, ищу валерьянку или нашатырный спирт (черт его разберет, где у нее хранится это добро). В общем, нежданные хлопоты с червонной дамой при поздней дороге…

Потом, уже на диване, куда я уложил ее с мокрым полотенцем на голове, она начинает плакать. А больше всего я не переношу женский плач.

Конечно же продолжать какие-либо расспросы просто бессмысленно, что меня больше всего бесит. Не оставаться же мне на ночь, чтобы подождать, пока Тина Павловна успокоится?

Как бы там ни было, я ухожу, провожаемый всхлипываниями. Обещаю завтра позвонить, на что в ответ слышу не очень внятное: "Звоните…" И на том спасибо.

Значит, есть надежда на продолжение диалога в непринужденной домашней обстановке. А мне очень не хотелось бы, Тина Павловна, вызывать вас в наши казенные стены…

На улице уже стемнело.

Удрученный неудачей, я медленно бреду по тротуару, стараясь разобраться в своих чувствах. Неожиданно загораются автомобильные фары, и серебристая "Лада", которая до этого стояла неподалеку от подъезда Тины Павловны, взревев мотором, проносится мимо меня и исчезает за поворотом.

"Клевая машина… – думаю я, подходя к автобусной остановке. – Интересно, хотя бы к пенсии скоплю деньжат, чтобы купить себе такую же?"

Автобуса не было как раз столько, сколько необходимо, чтобы скрупулезно подсчитать, что для покупки "Лады" нужно копить деньги лет двадцать. Не думаю, что меня в угрозыске так надолго хватит…

Мог ли я предполагать, что и в эту ночь мне не удастся как следует отоспаться? Что события, которые я сам поторапливал, тропическим шквалом обрушатся на мою бедную голову так скоро?

Увы, не мог. Я уже догадался, с кем имею дело, но чтобы они сработали так оперативно… Этого я не предполагал.

Телефон зазвонил где-то около трех часов ночи. Я нехотя снял трубку и тут же, будто мне вогнали гвоздь пониже спины, выметнулся из теплой постели: Иван Савельевич!

– Она жива?! – заорал я, пытаясь одной рукой натянуть брюки.

– Бу-бу-бу… бу-бу… – отвечала мне телефонная трубка на украинском языке.

– Еду! Уже еду! – не дослушав следователя, швырнул ее на рычаги.

Жива! Слава тебе, Господи, жива… И это главное. А там… там видно будет…

Оперативная машина на этот раз прибыла вовремя: когда я,застегивая на ходу куртку, выскочил из подъезда, желто-голубые "Жигули" уже нетерпеливо фыркали у тротуара.

"Скорее! Скорее!" – мысленно подгонял я молоденького сержанта-водителя, хотя тот гнал лихо, с шиком закладывая крутые виражи на поворотах и почти не сбавляя скорости…

Иван Савельевич непривычно суетлив; завидев меня, он вцепился в мою руку мертвой хваткой и принялся торопливо объяснять. Я его слушал вполуха, пожирая глазами дверь гостиной, где неторопливо и обстоятельно работали эксперты-криминалисты.

– Санкцию! Я требовал санкцию на обыск! – с бешенством, уже не сдерживая себя, рявкнул я прямо в лицо следователю. – Черт бы вас всех побрал, законники хреновы! А теперь что? Сосать лапу на нижней полке? Ищи-свищи ветра в поле? Собирай по крохам то, что можно было взять в одночасье?

– Моя вина, моя вина… – сокрушенно забормотал сникший Иван Савельевич.

– А! – махнул я рукой. – Моя – твоя, ваша – наша… Разве в этом суть? Нас, как пацанов, в лапти обули. Стыдоба…

Я едва не вбежал в гостиную.

– Э-эй, Серега, поосторожней! Ходи слева…

Это эксперт-криминалист Кир Кирыч, или Кирилл Кириллович по фамилии Савченко, мой приятель.

– Привет, Кир… – не глядя на него, на ходу бросаю я, забираю влево и прохожу вдоль стены к дивану, где лежит, закрыв глаза, Тина Павловна.

Рядом у ее изголовья сидит врач опергруппы, недавний выпускник мединститута, худой и длинноносый Савельев в темных очках – хиппует, салага, шарит под какую-то знаменитость. Он спит, откинувшись на спинку кресла и чуть приоткрыв рот.

Я не могу удержаться и сильно щелкаю пальцами у самого уха врача.

– А! Что?! – вскидывается Савельев, пытаясь выбраться из удушающе-мягких объятий глубокого арабского кресла.

Я помогаю ему встать. Савельев наконец приходит в себя, привычным жестом поправляет очки и изрекает:

– Придурок…

– А меня зовут Сергей, – церемонно жму ему руку. – Рад был познакомиться.

– Иди ты…

– Не могу – служба. Ладно, будет… – суровею я. – Рассказывай, Миша, – отвожу его в сторону.

Он еще злится, но мой серьезный вид не располагает к конфронтации.

Итак, теперь я могу воссоединить сведения Ивана Савельевича и врача в некое единое целое, насколько это возможно. На Кир Кирыча надежда слабая – профи следов не оставляют.

К Тине Павловне они заявились сразу после полуночи. Их было трое или четверо, она не может вспомнить, что и немудрено. Дверные замки открыли или дубликатами ключей, или превосходной отмычкой, цепочка перекушена кусачками.

Тину Павловну до поры до времени оставили в покое, только закрыли в ванной и приказали молчать, если дорога жизнь, пригрозив пистолетом.

Что уж они там искали, одному аллаху ведомо, но все комнаты выглядели так, будто по ним прошелся ураган. Особенно тщательно рылись они в кабинете Лукашова, где взломали вмонтированный в стену сейф, который теперь пуст.

После шмона они принялись за Тину Павловну. Ее привязали телефонным шнуром к дивану, разорвали ночную рубаху и включили в электросеть утюг.

Можно только предполагать, что они собирались с нею сделать, но тут, по ее словам, как передал мне Иван Савельевич, в гостиную вбежал еще один из них и крикнул: "Смываемся! Минуты через три здесь будут менты!". А затем он что-то прошептал главарю, и тот, не мешкая ни секунды, указал всем на выход.

А случилось так, что непрошеных ночных "гостей" заметили соседи из квартиры напротив, подсмотрев в глазок, как они управлялись с дверными замками. Воистину хвала нашей гражданской сознательности и сверхбдительности, бережно и целенаправленно взлелеянной в годы культа личности! По крайней мере, в нашем случае…

У соседей телефона не было, поэтому, подождав с полчаса для перестраховки, они поднялись этажом выше, к приятелям, и позвонили дежурному городского УВД. Выслушав рассказ немолодых людей, сообразительный дежурный тут же решил направить на место происшествия не патрульную машину, а спецгруппу захвата.

Это заняло немного больше времени, но было вполне оправданно: у патрульных выучка не та, ребята там собраны по принципу "с миру по нитке", а оперативники – "волкодавы", и вооружены соответственно, и натасканы весьма прилично.

И все же они опоздали, хотя счет шел на минуты. Почему? Кто-то предупредил? Но кто?

Оставив все еще обиженного на меня Савельева у двери, я поспешил к дивану: Тина Павловна открыла глаза и зашевелилась.

– Сережа… – тихо прошептала она, заливаясь слезами.

– Ну, будет, будет… – как только мог, нежно заворковал я, поглаживая ее руки. – Все о'кей.

– Это ужасно… Это ужасно… Эти люди…

– Тина, успокойтесь, мы их найдем, – чересчур бодро пообещал я. – Как они выглядели?

– Бр-р… – вздохнула Тина Павловна, непроизвольно сжав мою руку. – Они были в масках. Я… я не помню.

В "Дубке" убийца был в маске, здесь – то же самое… Не из одной ли компании? Не знаю, не знаю… Почерк схож: по продуманности, по наглости и безбоязненности и, наконец, по оперативности действий.

Что они искали? Нашли или нет? Из вещей ничего не пропало, только деньги, около тысячи рублей, остались от похорон.

А взять, будь это простые грабители, было что: импортная видеоаппаратура, норковая шуба, старинный фарфор, золотые украшения в шкатулке на немалую сумму, серьги с бриллиантами в ушах хозяйки…

Не успели? Ну уж, времени у них было вдоволь. А вот деньги прикарманили… Вопреки приказу? Деньги не пахнут… Кто отдал приказ? И что, что хотели они от вдовы Лукашова?!

– Тина, эти типы вас о чем-либо спрашивали?

– Нет, – ответила она не задумываясь.

Ее глаза смотрели на меня с такой кротостью, что я на этот раз ей поверил. Не спрашивали… это значит, что о существовании тщательно замаскированного сейфа-тайника, который был прикрыт массивным книжным шкафом, им было известно давно.

Тогда выходит, что они ничего не нашли? И хотели "поспрашивать" Тину Павловну на свой манер, но им помешали.

– Сергей Петрович! – вывел меня из задумчивости голос Ивана Савельевича. – Ходь сюды… – Я сейчас…

Мягко отстранив руку Тины Павловны, я подошел к следователю.

– Оцэ я тут кой-кого поспрашував… – зашептал он мне на ухо. – Суседей… Так они видели, шо эти уехали на "Ладе" новой модели.

"Лада"! Уж не та ли, что я видел, когда возвращался от Тины Павловны? А если так, значит… Значит, они вели за домом наблюдение! И мое посещение вдовы Лукашова не осталось незамеченным. Вот почему они проникли в квартиру почти сразу после моего ухода – боялись, что опоздают…

– Чи ты заснув? – теребил меня за рукав Иван Савельевич. – Ото я и кажу, можэ воны и дачу… того…

Дача! Какой я осел! А ведь все так просто…

– Иван Савельевич! Ты тут сам… крутись, а я помчал.

– Куды? – вытаращился на меня следователь.

– На… На кудыкины горы… – едва не сорвался я, чтобы ответить совершенно народной мудростью, но вовремя вспомнил о присутствии Тины Павловны.

– Проснись! Да проснись, чтоб тебя! – едва растолкал я сержанта-водителя, сладко посапывающего на разложенном сиденье. – Поехали, ну! Жми на всю железку…

Впереди занималась утренняя заря, отделяя оранжевой полоской сонную земную твердь от прозрачной черноты звездного неба.

Киллер

Если где-то есть земной рай, то я изведал его за эти две недели здесь, в этом прокаленном насквозь бешеным южным солнцем аду.

До меня Ольга не знала мужчин. Каким неизъяснимым блаженством полнилось все мое естество, когда я сжимал ее в объятиях! Она что-то робко лепетала, а я целовал ее, целовал…

Во мне что-то сломалось, какой-то очень важный стержень, на который была нанизана вся моя сущность. Почему я такой? Неужели мне на роду написано быть убийцей, человеческим отбросом, способным из-за денег на все? Неужели я настолько пропащий, что мне уже не узнать никогда простого человеческого счастья – быть любимым и любить, стать мужем и отцом?

Эти проклятые вопросы доводили меня едва не до умопомрачения, по ночам я стал мучиться бессонницей. И когда мне уж совсем становилось невмоготу, я с неистовством приникал к губам Ольгушки, словно страждущий путник к роднику, и упивался ее свежестью и безгрешной чистотой…

Все это было… Теперь мне кажется, что это был сон… Все закончилось в одночасье, когда постучала в дверь нашей комнаты субботним вечером чья-то твердая, уверенная рука. В это время мы лежали в постели, воркуя, как два голубка.

В один момент я уже стоял у порога, сжимая в руках наган и быстро натягивая на себя спортивный костюм.

– Кто? – спросил я как можно спокойнее, прижимаясь спиной к стене у двери.

– Свои… – ржаво скрипнуло за дверью.

– У меня нет своих, – упавшим голосом ответил я, стиснув зубы до скрежета.

– Не дури. Открывай. Мне некогда тут трали-вали разводить.

Его скрипучий голос я бы узнал из тысячи других в любой толпе. Я даже замычал от ненависти к этому человеку.

– Смотри не пальни, – из-за двери. – С тебя станет…

– Погоди чуток… Оденься… – обернулся я к Ольге: она, затаив дыхание, смотрела на меня исподлобья.

Трус я поганый, сморчок, сявка! Не хватило у меня духу признаться… нет, хотя бы намекнуть, кто я на самом деле, когда она спросила, почему я ношу оружие. Сказал, что сотрудник… уже и не помню каких органов, отдыхаю после опасного задания. Эх!

А ведь она все поняла бы и простила, скажи я ей правду. И уехать нужно было из этих мест, не медля ни дня. Куда глаза глядят уехать. Главное – вдвоем.

Теперь – поздно…

– Заходи, – щелкаю я замком и поднимаю наган.

– Ну-ну, не балуй, красавчик! – с настороженным прищуром глядя на меня, входит, пнув дверь ногой, широкий, как шкаф, Додик. – Спрячь "пушку".

Додик смотрит на Ольгу, которая сидит в халатике на краю кровати, зажав кулачки между колен.

– Недурно устроился… Отдых по первому классу… – скалит зубы.

И умолкает, натолкнувшись на мой взгляд. Вовремя – скажи он сейчас хоть одно поганое слово в ее адрес, лежать бы ему тут вечным молчальником с пулей в фиксатой пасти.

– Нужно поговорить… – хмуро бросает он. – Выйдем…

Я успокаивающе улыбаюсь Ольге и выхожу вслед за ним, стараясь скрыть клокочущий во мне гнев. Мы садимся на скамью у ворот (я снимаю комнату в частном секторе на окраине городка).

– Тебя вызывает шеф, – тихо скрипит над ухом Додик. – Возьми… – сует мне в руки кусочек картона.

– Что это?

– Ты еще сонный? – ехидно интересуется Додик. – Билет. На поезд. Отправление через два часа. Так что поторопись.

– Почему такая спешка? – едва выговариваю я: перехватило горло.

– Спросишь у шефа. Мое дело – обеспечить тебе билет и прикрытие. Вот мои ребята… – с многозначительной ухмылкой кивает Додик на двух парней, фланирующих неподалеку.

Все, я в клещах. Додик с его "прикрытием" – конвой. Шеф что-то заподозрил? Возможно; я не подаю вестей уже больше двух недель, не звоню, как было условленно, по известному номеру.

Непростительная глупость! К сожалению, понимаю это слишком поздно.

А может? Я оценивающе гляжу на парней, затем перевожу взгляд на Додика. Он, сволочь, понятливый – отодвигается поспешно и показывает свои золотые фиксы в волчьем оскале:

– Хе-хе… Не советую упрямиться. Ты ведь знаешь, что шеф не любит чересчур самостоятельных… Хехе…

– Лады… Ждите меня. Соберу вещи…

Я бы этих двух угрохал, как птенчиков, влет. А Додику размозжил бы ногой его тупую башку, не вставая со скамьи. Но странная слабость вдруг охватила меня, притушила гнев. Шеф не любит…

Ольга все поняла без слов. Только не знаю, что именно. Наверное, она решила, что видит меня в последний раз. Ольга даже не заплакала, только глядела на меня широко открытыми глазами, в которых плескалась смертная печаль. – Надо… Так надо… Это тебе…

Я сунул ей в карман халатика две пачки червонцев в банковской упаковке.

– Зачем? – спросила она тихо и безразлично.

– Ты моя жена. Клянусь, я к тебе приеду! Не знаю, как скоро, но приеду. Жди.

– Я буду ждать. Сколько нужно… Хоть всю жизнь…

– Всю жизнь не придется. Я ненадолго. Приеду – поженимся.

– Поженимся… – как эхо повторила она, безвольно откинув голову, пока я ее целовал.

Прочь, прочь отсюда! Спотыкаясь, я выскочил на улицу и, словно в тумане, поплелся на станцию.

Видимо, на них я наткнулся случайно – на тех грузин-"кидал", у кого я отбил свою Оленьку.

– Вот, кацо, мы и встрэтились… – загородил мне дорогу горбоносый бугай, поигрывая велосипедной цепью.

Два других уже обходили меня с тыла.

Они меня не боялись. Похоже, думали, что днем я оружие не ношу. Но как некстати они появились. У меня совершенно пропала злость, и только глухая тоска кровожадно терзала опустошенную душу.

Первым моим порывом было достать наган, чтобы припугнуть их, потому как драться я просто не мог, не тот настрой. Но тут мне, когда я оглянулся, попался на глаза Додик, топающий со своим "прикрытием" метрах в двадцати сзади.

Тогда я постарался как мог миролюбиво улыбнуться и сказал, чтобы потянуть время:

– Знаешь, что я тебе посоветую, генацвале?

– Гавари, дарагой… – поигрывал цепью бугай. – Я сегодня добрый. Пока добрый.

– У нас, русских, есть хорошая поговорка: "Не зная броду, не суйся в воду". Слыхал?

– Приходилось… – осторожно ответил горбоносый, не понимая, к чему я клоню. – Ну и что?

– То, что и сегодня я тебя и твоих корешей прощаю. Но уже в последний раз. Если мы еще когда встретимся по вашей милости, то тогда вас унесут вперед ногами. Усек? Нет? Додик, объясни гражданину, что я лицо неприкосновенное.

– О чем тут трали-вали? – поинтересовался Додик-шкаф, протискиваясь между мной и грузином.

Остальные два моих "опекуна", сунув руки в карманы, отсекли от меня товарищей горбоносого.

Бугай смерил Додика с ног до головы и, видимо, остался удовлетворенным, потому как что-то невразумительно буркнул и молча порулил в переулок. За ним потянулись и его кореши.

– Покеда, – не без грации сделал ручкой Додик, и мы снова зашагали к станции.

В эту ночь я так и не смог уснуть. Временами мне хотелось выть, и тогда я с остервенением грыз подушку и рычал, как затравленный зверь.


Опер

И все-таки я опоздал! На полчаса раньше бы…

Они уже выезжали из ворот дачи Лукашова, когда мы вписывались в поворот, откуда можно было наконец разглядеть и высоченный дощатый забор, и красный кирпич фасада, и флюгер на остроконечной крыше двухэтажного строения, выполненного с претензией на прибалтийскую старину. Все это великолепие окружал заповедный хвойный лес, а тропинка от калитки сбегала прямо к небольшому озеру, обрамленному камышами.

Уже рассвело. Вот-вот из-за дальних лесов должно было показаться солнце. В низине стелился туман, и их серебристая "Лада", "девятка", казалось, начала в нем растворяться, теряя четкость очертаний. Нас они заметили сразу, потому скорость набрали максимальную, сколько могла позволить дорога.

– Дай! – потянул я к себе микрофон. – Включи! – показал водителю на громкоговоритель.

– Остановитесь! – как можно внушительнее прорычал я в микрофон. – ГАИ! Приказываю: остановитесь!

Как же, так они и послушались. Только скорость увеличили.

Мой сержант был молодчина, вел наш видавший виды "жигуленок" с уверенностью гонщика-аса, потому мы и держали "Ладу" в пределах видимости до самого шоссе.

Но на асфальте преимущество в скорости сказалось сразу, и мы начали отставать: форсированный двигатель "Лады" нашему, не раз и не два побывавшему в ремонте, конечно же не был ровней.

– Жми, дорогой, ну! – подгонял я раскрасневшегося сержанта.

Тот отмалчивался, только желваки гонял под румяной кожей – злился. И неизвестно на кого больше – на меня или на свою таратайку.

Я включил рацию, надеясь выйти на связь с оперативным залом горУВД. Трубка хрипела несвязными обрывочными фразами, но голоса дежурного по управлению я так и не услышал – чересчур велико расстояние.

Неожиданно сержант резко вывернул руль, и "Жигули" вспороли шинами пушистые пыльные пласты проселочной дороги.

– Ты что, чокнулся?! – рявкнул я на ухо сержанту. – Куда?!

– Шоссе тут делает петлю… – сквозь зубы процедил он, внимательно следя за дорогой. – А мы напрямик… Им деваться некуда, только по шоссе, ответвлений там нет. Перехватим…

Мне осталось одно – ждать, скрепив сердце.

Тем временем, проскочив неглубокую балку с шатким деревянным мостком, под которым журчал ручей, мы, наконец, выползли на безлесный пригорок, откуда открывался великолепный вид на окрестности.

– Есть! – радостно вскричал водитель. – Вон они, голубчики!

И дал газ. "Жигуленок" запрыгал по кочкам, как горный козел, но мне уже было наплевать на эти неудобства – даже по самой примерной прикидке выходило, что мы перехватим "Ладу" перед мостом через неширокую речку.

На этот раз удача была на нашей стороне. Когда наш "жигуль" затормозил у моста, "Лада" еще была километрах в двух от берега.

Я приготовил оружие и кивнул сержанту:

– Давай…

И мы медленно двинулись навстречу "Ладе", с таким расчетом, чтобы встретиться посреди моста.

"Лада" выметнулась из-за поворота на большой скорости. Они нас увидели тотчас, но их водитель, видимо, ошалел от неожиданности, потому только прибавил газу. Чтобы еще больше усилить эффект от нашего появления, я включил громкоговоритель:

– Остановитесь! Вы окружены!

"Лада" на какой-то миг притормозила, но тут же снова ринулась вперед, будто собираясь пойти на таран. А в открытое окно почти до пояса высунулся человек в маске; он держал в руках автомат.

– Тормози! – заорал я водителю. – Прыгай!

И я на ходу вывалился на шершавые доски настила.

Эх, сержант, сержант… Ну почему ты не прошел растреклятую школу Афгана, где малейшее промедление всегда было смерти подобно? Не успел, замешкался с непривычки…

Автоматная очередь вспорола утреннюю тишину, и лобовое стекло наших "Жигулей" сверкающими брызгами осыпалось на капот. Мне почудился сдавленный крик или стон, и машина ткнулась бампером в перила.

Эх, пацан…

Я перекатился за "Жигули". Но перед этим, использовав замешательство бандитов, успел всадить две пули в то место, где должен был находиться водитель "Лады".

И попал! "Лада" вильнула, резко притормозила, а затем на малой скорости притерлась к перилам моста. Правда, мне от этого легче не стало – автомат бил короткими очередями не переставая.

По звуку я определил, что это не наш "АК", калибр поменьше, видно, что-то заграничное, малогабаритное. Я лежал, стараясь как можно плотнее вжаться в настил, ждал.

А что еще оставалось делать? Я был у них как на ладони – шевельнись, и точка. Ждал я одного: когда у этого сукиного сына закончатся патроны и он начнет менять магазин.

И дождался. Пауза в гулкой трескотне очередей хлестнула меня кнутом. Я ни на миг не усомнился, что магазин у него пуст: кто прошел нелегкую школу войны, тот кожей ощущает эту спасительную передышку, которую упустить никак невозможно – это шанс, возможно единственный, выжить и победить.

Я рывком выкатился на середину моста и начал палить из своего "макарова", стараясь достать автоматчика. Я услышал крик, затем увидел, как они сыпанули из салона и спрятались за "Ладу".

Сколько их было? Кажется, четверо, в такой спешке ошибиться можно запросто. Одного из них, помоему, я все же достал, когда он открывал дверцу машины, но насколько серьезно, судить было трудно. Снова затявкала эта подлая иностранная штуковина, и я поспешил укрыться за "Жигулями".

Наконец наступило затишье. Подозрительное затишье. Я осторожно выглянул из-за своего весьма ненадежного укрытия и похолодел: сволочи, нашли выход! – "Лада", подталкиваемая сзади, медленно двигалась в мою сторону.

Вот этого я уже не ожидал и в отчаянии пальнул в их сторону наобум. Но, получив в ответ очередь из импортного шавкунчика (кажется, это был израильский "узи"), я снова ткнул голову под колесо. Все, амба, приехали…

Думай, Серега, думай! Пора на что-то решаться. Пора!

Если откровенно, этот вариант я вычислил, едва вывалился из машины. Опять-таки армейская привычка, вошедшая в кровь и плоть: наступая, не забудь, куда драпать будешь, приготовь путь к отходу покороче да без ухабов.

Шуршанье шин "Лады" приближалось, я уже явственно слышал тяжелое дыхание бандитов. Ну, держись, Серега! Слабо?!

Во мне словно пружина сработала: оттолкнувшись от настила, я вскочил на ноги и выпустил остаток патронов в автоматчика. Видимо, он не ожидал от меня такой прыти и потому промедлил. От чрезмерного волнения я, конечно же, промазал, но и он оказался не на высоте: нажал спусковой крючок только тогда, когда я ринулся через перила вниз головой в реку.

Река оказалась довольно глубока, по крайней мере, я не достал дна. Течение было слабым, и я без труда доплыл под водой к одному из быков, где и спрятался под ледоломом – копьеобразной двухскатной крышей из толстенных брусьев.

Я слышал, как они матерились, бегая по мосту, пытаясь высмотреть меня. Но я сидел тихо, как мышка, до боли в суставах сжимая бесполезный пистолет.

Их беготня продолжалась недолго: как я и предполагал, им было недосуг спускаться под мост, чтобы поискать меня там.

– Хрен с ним… – матернулся хриплый бас. – Кажись, я его срезал. Рвем отсюда.

И только после этих слов я почувствовал, что у меня болит левая нога. Осторожно ощупав бедро, я едва не охнул – зацепило все-таки! Ну да ладно, до свадьбы заживет. Главное – жив…

– Машина! – крикнул кто-то из бандитов. – Смываемся!

– Не паникуй, дура! – отозвался хриплый бас. – Это как раз то, что нам надо. Не видишь, в кабине только водила.

Теперь и я услышал шум мотора.

Машину они сняли элементарно. Уж не знаю, что они там сотворили с водителем, но вскоре шум мотора стал удаляться. Выждав еще минут пять, я оттолкнулся от быка и, набрав побольше воздуха, нырнул.

Выбрался я на берег метрах в тридцати от моста по течению, в чахлой осоке. Ковыляя к дороге, мокрый, весь в тине и уставший донельзя, я думал, почему-то совершенно не ощущая радости: "Опять я не дался ей, безносой… В который раз… Поживем…"

День выдался пасмурный, время от времени накрапывал мелкий занудливый дождь. И настроение у меня было под стать погоде, скверное: сержант-водитель в реанимации, неизвестно, выживет ли хозяин "Волги", захваченной бандитами, – на ладан дышит, саму машину нашли в яру в полусотне километров от моста, опергруппа застала на даче Лукашова полный разгром и труп его матери.

Судмедэксперты установили, что у нее не выдержало сердце – еще бы, при виде этих вооруженных "горилл" в масках. И опять они что-то искали…

Единственной зацепкой была "Лада" и ее мертвый водитель, личность которого я установил без особого труда: некий Осташко Леонид Петрович по кличке Лабух, бас-гитарист оркестра ресторана "Дубок", отсидевший четыре года за угон автомашин.

"Лада" тоже была ворованная и находилась в розыске с прошлого года, но, тем не менее, документы на нее были в полном ажуре, а номера выданы на вымышленную фамилию.

Обыск на квартире Осташко-Лабуха оказался очередной пустышкой. Жил он после отсидки замкнуто, к нему никто не ходил, комнату снимал у чужих людей, пенсионеров, родители его проживали в деревне. Комната была чисто убрана, ухожена – и никаких бумаг, кроме паспорта…

Я шел по кривым закоулкам Ганзовки (поселка на окраине города), издавна пользовавшейся дурной славой среди горожан. Новостройки постепенно поглощали безобразное хаотическое скопление довоенных бараков и мазанок, местами полуразваленных и вросших в землю почти по окна, крытых толем и кусками ржавой жести.

Но все же Ганзовка не сдавалась, упрямо цепляясь за лысые бугры и поросшие чертополохом канавы, жила своей жизнью, темной, тайной и жестокой к чужакам, по недомыслию или случайно забредавшим на ее грязные колдобистые улочки без названий.

Искал я пристанище дружка Лабуха, адрес которого под большим секретом подсказала мне уборщица ресторана, рано состарившаяся женщина с испуганными глазами. "Только никому не говорите, что это я… Христа ради… Очень прошу…" – шептала она мне, дрожа всем телом…

Убогую покосившуюся развалюху, где жил дружок Лабуха, я нашел не без труда. Хорошо, помогли всезнающие мальчишки.

На мой стук долго никто не откликался, и я уже было засомневался в благоприятном исходе моей "экспедиции", как вдруг за дверью послышался кашель и хриплый голос спросил:

– Кто?

– Открывай, увидишь…

– Какого хрена… – проворчал хриплый голос, но дверь отворилась.

На пороге стоял худой, лохматый человек в давно не стиранной голубой майке и "семейных" трусах в цветочек до колен.

– Я тебя не знаю, – подозрительно глядя на меня, сказал он и попытался закрыть дверь.

– Погодь, Лузанчик. – Я придержал дверь. – Разговор есть…

Лузанчик – кличка дружка покойного Лабуха. Фамилию и имя его я так и не смог выяснить, этого никто не знал. Все с незапамятных времен кликали его только так.

– Мент? – хмуро поинтересовался Лузанчик.

– Угадал.

– Имею право не пустить в свою квартиру, – нахально заявил Лузанчик, с воинственным видом загораживая вход.

– Имеешь, – согласился я, широко улыбаясь. – Но не стоит…

– Пугаешь?

– Чего ради? Я же тебе сказал: хочу поговорить. Важное дело, Лузанчик. Очень важное… – Убедил…

Как-то сразу боевой пыл Лузанчика рассеялся, и он, опустив плечи, поплелся внутрь "квартиры", шаркая рваными шлепанцами по грязному полу.

– Ну, – исподлобья глядя на меня, сказал он, усаживаясь на кровать, прикрытую дырявым пледом.

Я не торопился: нашел стул, застелил газетой, сел, стараясь поудобней устроить раненую ногу, осмотрелся.

Пыльно, неуютно, грязно. На плите металлическая коробка из-под шприца; несколько игл лежит на пожелтевшей марле там же.

Перехватив мой взгляд, Лузанчик поторопился надеть пиджак, чтобы спрятать исколотые руки – он наркоман со стажем, это мне тоже рассказала уборщица.

Пауза несколько затянулась, и Лузанчик не выдержал:

– Говори, чего надо. И уходи – я отдохнуть хочу.

– После каких трудов? – ехидно поинтересовался я.

– Не твоя забота.

– И то правда… – согласился я, если честно, мне почему-то было жалко этого изможденного, больного человека. – Ты знал Леху Осташко?

– Нет, – не глядя на меня, отрезал Лузанчик.

– Лабуха… – добавляю я.

Лузанчик упрямо молчит. Затем, видимо, кое-что начинает соображать.

– А почему – знал? – встревожено интересуется он.

– Потому, – отвечаю, пытаясь поймать тусклый ускользающий взгляд Лузанчика. – Чего же здесь непонятного?

– Леха… помер? – наконец поднимает на меня округлившиеся глаза Лузанчик.

– Не то слово…

– Кто? – понимает меня Лузанчик.

– Это и я хотел бы знать, – осторожно отвечаю: не говорить же ему, что именно благодаря мне его дружок отправился в мир иной; правда, своей вины я почему-то не чувствую.

– С-суки… – шипит Лузанчик, вскакивает, что-то ищет.

Находит. Брюки. Торопливо натягивает на худые, журавлиные ноги и снова усаживается на постель. Надолго умолкает, о чем-то сосредоточенно размышляя.

Острый большой кадык Лузанчика, как ткацкий челнок, быстро снует вверх-вниз по тонкой жилистой шее.

– Спрашивай… – через какое-то время совсем охрипшим голосом отзывается Лузанчик. – Я им этого не прощу, – с угрозой добавляет. – Терять мне нечего…

Я понимаю его: Лабух был единственным другом Лузанчика. Это мне тоже известно.

– На кого он работал в последнее время?

– А ты меня на понт не берешь, случаем? – вдруг просыпаются подозрения у Лузанчика. – Не верю я тебе, понял-нет?! – кричит он в истерике.

Я молча достаю из кармана фотографии, отснятые на мосту экспертами ЭКО, и сую под нос Лузанчику. Он жадно рассматривает их, затем резко отворачивается и закрывает лицо руками.

– Так на кого Леха работал? – снова спрашиваю.

– Этого я не знаю… – глухо отвечает Лузанчик. – Леха всегда был скрытным. А я не любопытен. Но уверен, что это штучки Додика… Собака…

– Кто такой Додик? Где живет?

– Если бы я знал…

– Тогда где его можно разыскать? И как он выглядит?

– Жирная скотина метра под два ростом… – с ненавистью хрипит Лузанчик и довольно толково обрисовывает внешность Додика. – Он часто бывает в "Дубке" и пивбаре "Морская волна"…

Лузанчика начинает пробирать озноб. Он ерзает по кровати, нервно потирая ладони, и часто посматривает в сторону плиты, где лежат иглы.

Похоже, пришла пора впрыснуть очередную дозу отравы.

– Уходи, я все рассказал, – в конце концов умоляюще просит меня Лузанчик.

– Спасибо, – благодарю я и поднимаюсь. – Всего…

– Найди Додика… Это все он… Найди… – исступленно хрипит мне вслед Лузанчик.

Я киваю и стараюсь побыстрее выйти на свежий воздух. Едва уловимый запах наркотического зелья, так знакомый мне по афганским духанам и витавший в развалюхе Лузанчика, еще долго преследует меня.

Помочь бы Лузанчику, но как? Со слов уборщицы я знаю, что его принудительно лечили раза четыре. И без толку. Конченый человек.

Киллер

Шеф встретил меня на удивление любезно. Я не видел его чуть больше месяца, но за это время он здорово похудел и осунулся, хотя и до этого был похож на трость с набалдашником в виде птичьей головы с большим клювом.

– Здравствуй, здравствуй, курортник. – Шеф изобразил подобие улыбки, отчего морщины обозначились еще резче. – Наслышан, наслышан о твоих приключениях.

– О чем это вы? – безразлично поинтересовался я.

– Ну как же – любимая женщина… Это всегда приятно. В свои молодые годы я тоже был далеко не безгрешен, хе-хе… – будто не замечая моего скверного настроения, игриво продолжал шеф. – Симпатичная мордашка… – Он достал из письменного стола пачку фотографий и протянул мне. – Возьми. На память.

Я посмотрел на фотографии и от неожиданности вздрогнул: ах, сволочь, пустил по моему следу шакалов! На снимках красовались мы с Ольгушкой.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил я, хотя внутри все закипело.

Шеф внимательно наблюдал за моей реакцией на "подарок".

– Но впредь прошу этого никогда не делать, – продолжал я. – Вычислю и шлепну. Будь то фотограф или "хвост" – любого.

– Серьезная заявка. Верю, – благодушно согласился шеф; меня его тон насторожил.

Он встал, прошелся по кабинету и вдруг резко обернулся ко мне и зашипел, брызгая слюной:

– Пацан, желторотик! С бабой связался, мозги сразу набекрень съехали. Да тебя можно было голыми руками брать – ходил, будто слепой, на столбы натыкался. Я тебе свою жизнь доверяю, а она у меня одна. Слышишь, одна!

Я молча, с отсутствующим лицом смотрел в окно, где виднеются стволы столетних сосен в солнечных веснушках (мы находимся на даче шефа, в сосновом бору).

– …Понял ты, наконец, или нет? – Шеф выкрикнул эти слова прямо мне в лицо.

Я брезгливо отодвинулся: от него разило перегаром. Сегодня он явно был с глубокого похмелья, что для меня внове – шеф никогда не злоупотреблял спиртным. Что бы это могло значить?

– Надоело… Все надоело… – Полнейшее безразличие вдруг овладело мной, я ссутулился в кресле, будто мне на плечи лег стопудовый груз. – Будь я проклят – надоело…

Шеф выпрямился, и некоторое время пристально изучал мою физиономию. Затем, коротко вздохнув, сел и закурил. – Тебе, я вижу, отдых не пошел на пользу. Только расслабил. Учтем на будущее. А пока…

Голос шефа стал жестким, неприятным, как крупный песок на зубах.

– Пока есть одно дельце по твоему профилю. Серьезное. Оно поможет тебе снова набрать форму.

Я отрицательно помотал головой.

– Нет. С меня довольно. Сыт по горло.

– Удивил… – Шеф поморщился, будто жевал лимонную дольку без сахара. – Решил завязать?

– Возможно…

– Хорош гусь… – Шеф покривил тонкие злые губы. – Почуял, что паленым запахло, – и в кусты?

– Просто устал… От всего устал… – Ну тогда еще можно с тобой разговаривать…

Он открыл сейф, вмонтированный в тумбу письменного стола, достал пачку полусотенных и бросил ее на стол.

– Это задаток. По окончании получишь вдвое больше.

Похоже, дело и впрямь не из легких. Такую сумму предложили впервые, а шеф особой щедростью не отличался. Деньги хорошие…

Но я снова упрямо мотнул головой.

– Послушай… – Шеф нервно пригладил седые виски. – Я не хочу что-либо от тебя скрывать. У меня сейчас серьезные осложнения и могут быть большие неприятности. Они затронут, случись что, и тебя. Поверь, я говорю правду. Нужно выпутываться. Я все продумал, рассчитал. И очень на тебя надеюсь. Мы можем выплыть или утонуть только вместе. Другого не дано. Решай.

– Почему не Додик, почему я?

– Додик… – пренебрежительно махнул рукой шеф. – Тупоголовое быдло. А здесь нужен ум, опыт, смекалка. Ты просто незаменим.

– Кто? – Грубая лесть шефа меня не тронула, но, похоже, дело действительно дрянь, коль он так запел.

– Твои знакомые, Коберов и Заскокин.

– Ну? – удивился я и впервые за время моей работы на шефа поинтересовался: – Это за что же им такой приговор?

– Резонный вопрос… – бесстрастно посмотрел на меня серыми холодными глазами шеф. – За них мертвой хваткой вцепился угрозыск. А им известно кое-что такое…

– Как узнали, что их "пасут"?

– У нас есть свои люди и там, – покривился в улыбке шеф. – Мы проверили. Все точно. Обложили их по всем правилам.

– Надо предупредить.

– Зачем? И как? Они теперь будто инфузории под микроскопом. Но так продолжаться не должно! Иначе это дубье приведет уголовку, куда не следует. Если уже не привели… А потом прихватят их и расколют, как гнилой орех. Тогда хана всему и всем. Теперь понял, что только ты способен спасти нас?

"Понял, понял… Впрягся ишак в телегу – тяни… Кому какое дело до моих переживаний? И вообще – чего я скис? Шеф хорошие деньги платит…"

– Если потребуется, я тебе дам ребят для прикрытия, – кольнул меня острым взглядом шеф.

– Не нужно. Вы ведь знаете, что я всегда работаю один.

– Вот таким ты мне нравишься, мой мальчик, – благосклонно похлопал он меня по плечу. – А теперь давай перекусим…


Что Коберова и Заскокина "пасли", я убедился только на вторые сутки после разговора с шефом. Наблюдение было поставлено на высоком уровне, не мог я не отдать должное своим "конкурентам"; за моими клиентами и днем и ночью шли спецмашины, замаскированные под такси, продовольственные фургоны, "скорую" и частников. Машины постоянно менялись местами, и временами мне было трудно определить, кто есть кто. А это уже опасно…

Все это время Коберов и Заскокин мотались по городу с утра до ночи, как мне показалось, совершенно бесцельно. Неужто они чуяли "хвост"? А если нет, то что им давали эти гонки?

Увы, выяснить это я не мог, ведь в моем распоряжении были только две машины шефа – "Волга" и "Лада", и "засветиться" мне не позволяла элементарная осторожность. И все-таки, как мне показалось, я нашел уязвимое место у моих конкурентов по слежке за Коберовым и Заскокиным.

На этот раз я вооружился до зубов: кроме нагана и десантного ножа, прихватил и презент шефа – пистолет "лама-автомат" с глушителем. Где уж шеф откопал эту заграничную штуковину, трудно сказать, но пистолет мне понравился своим внушительным видом.

Торговое помещение кооператива "Свет" было построено год назад на месте пивного ларька, по которому отцы города в ретивой спешке прошлись бульдозером, чтобы он не портил общую картину отчетности в период глобальной трезвости населения. Сложенное из красного кирпича с двумя или тремя оконцами, забранными решетками, и металлической входной дверью, довольно просторное помещение кооператива напоминало хорошо подготовленную к длительной осаде крепость.

Внутри всегда толпились люди, в основном глазели на импортную электронику баснословной цены. Большая часть людей толклись у прилавков с комиссионной одеждой и тканями заграничного происхождения. Здесь торговля шла живее.

Я вошел в торговый зал, чуть опередив Коберова и Заскокина. С трех часов пополудни пришел их черед сменить напарников по охране кооператива – двух тяжеловесных апатичных верзил, изнывающих от скуки у входа.

Не задерживаясь в зале, я неторопливо и деловито, как свой, прошел мимо довольно миленьких продавщиц в глубь помещения, туда, где находились подсобки и контора кооператива.

Дверь кабинета председателя Фишмана была приоткрыта. Он сидел вполоборота и что-то быстро говорил в телефонную трубку, энергично взмахивая рукой. Был он тучен, лысоват и чернокудр. Я быстро натянул свой шлем-маску и неслышно проскользнул внутрь.

И все же он меня заметил боковым зрением:

– Одну минуту… – в трубку и, поворачиваясь ко мне: – Вы к кому?

Не знаю, какие мысли появились у него в голове при виде моей особы, но он выпучил мгновенно остекленевшие глаза и беззвучно зашевелил большими полными губами. Я несильно ударил Фишмана ногой в висок, чтобы только оглушить на некоторое время – за его жизнь мне зарплата не причиталась.

Он задергал ногами, будто кролик на бойне, и ткнулся лицом в бумаги на столе. Не теряя ни секунды, я подхватил его под мышки, оттащил в угол кабинета, к массивному сейфу, а сам спрятался за дверью. В коридорчике уже звучали шаги – это топали Коберов и Заскокин.

Я знал, был уверен, что это именно они: за неделю распорядок их рабочего дня мне пришлось изучить досконально. Перед тем как занять свой пост у входа, они обычно заходили минут на пять к Фишману.

"Ну, не подведи…" – мысленно взмолился я, сжимая в руке пистолет. Наган я тоже приготовил, но стрелять из него было равносильно смертному приговору самому себе: такой грохот услышат не только в торговом зале, но и менты, окружившие со всех сторон эту мышеловку.

– Пора его за жабры брать… – послышался мне голос, кажется, Заскокина.

– Сволочь… – согласился Коберов. – Сколько можно нас за нос водить. Вот и поговорим…

– Угу…

Первым зашел в кабинет Коберов.

– Где его нечистая носит? – проворчал он, подходя к столу.

– Наверное, в подсобке товар получает. Подождем… – Заскокин прикрыл дверь – и увидел меня.

Я нажал на спусковой крючок. Нет, "лама-автомат" – машинка что надо: раздался тихий хлопок, Заскокина будто кто сильно толкнул в грудь, он отшатнулся и сполз по стене на пол.

Нельзя не отдать должное реакции Коберова – еще звучал в ушах выстрел-хлопок, а он уже выбросил кулак, целясь мне в скулу. И достал бы, в этом нет сомнений – уйти в сторону мне мешала стена, а сблокировать я уже не успевал.

Оставалось одно: резко мотнув головой назад и подогнув колени, я упал на спину. И уже в падении вогнал ему пулю меж глаз…

В торговом зале все было спокойно: галдели покупатели, на экране японского телевизора полицейские в каком-то видеофильме ловили гангстеров, щебетали улыбчивые продавщицы, зевали охранники, одуревшие от теплого спертого воздуха…

Не останавливаясь, я прошел мимо них с группой студентов, живо обсуждавших последние видеоновинки, и очутился на улице. Сначала я шел рядом с ними, а затем, когда они свернули за угол, направился к своей машине.


Опер

В пивбаре "Морская волна" штормило – привезли свежее пиво.

Этот бар был одним из последних островков прежнего пивного изобилия, влачащих жалкое существование после известных указов и постановлений. Любители пива всех возрастов – от юнцов с нежным пушком на щеках до стариков-пенсионеров с орденскими планками на потертых пиджаках – брали на абордаж массивный дубовый прилавок, за которым с невозмутимостью старого морского волка важно правил бал знакомый доброй половине города Жорж Сандульский.

Основная масса страждущих, получив вожделенный напиток, толпилась у длинных стоек, сверкающих удивительной, немыслимой для наших баров чистотой. Две или три девушки в белоснежных халатах, словно пчелки, сновали по залу, убирая пустые кружки и рыбьи остатки в рваных и мокрых газетах, – Жорж терпеть не мог грязи и беспорядка.

Приколотый на видном месте призыв "У нас не курят" здесь исполнялся неукоснительно. Редких нарушителей этого приказа (в основном приезжих) сначала вежливо предупреждали, а затем брали под локотки и выводили вон. И после такому горемыке путь в "Морскую волну" был заказан – Жорж имел отменную память.

Меня Сандульский узнал сразу – мы учились в одной школе и даже какое-то время дружили; знал он и где я теперь работаю. Любезно улыбнувшись, Жорж кивнул, приветствуя меня.

Но его большие выпуклые глаза вдруг стали холодными, а взгляд – жестким и вопросительным. Я показал ему на дверь подсобки. Он понял.

– Вера! – позвал Жорж одну из девушек. – Смени…

Подсобка оказалась весьма уютным кабинетом с мягкой мебелью, цветным телевизором и импортным видеомагнитофоном.

– Шикарно живешь… – не удержался я, усаживаясь.

– Ты по этому поводу пришел? – насмешливо посмотрел на меня Жорж.

Я неопределенно пожал плечами. Жорж несколько изменился в лице, хотя по-прежнему держался раскованно, по-хозяйски.

– Пива выпьешь? – спросил он. – Есть свежая тарань. Пальчики оближешь.

– Увы, не могу. На службе.

– Пренебрегаешь?

– Что ты, Жора… Просто через часок мне надобно появиться на глаза шефу, а он у нас мужик принципиальный. Не ровен час, учует запах…

– И то… – согласился Жорж, испытующе глядя на меня.

Я рассмеялся:

– Не узнаю тебя, Жорж. Ты стал похож на Штирлица во вражеском тылу. Расслабься, меня твои пивные нюансы не щекочут.

– Будешь тут Штирлицем… – Сандульский с видимым облегчением откинулся на спинку кресла. – Проверки да комиссии через день. Замахали. Тяну на голом энтузиазме. Жду лучших времен.

– А они предвидятся?

– Тебе лучше знать. Ты ведь в начальстве ходишь. А мы народ простой…

– Да уж… Ладно, не про то разговор, Жорж. У меня к тебе один вопросик имеется. Но только чтобы между нами…

– Обижаешь, – серьезно ответил Жорж. – С длинным языком в торговле не держат, ты должен об этом знать.

– Надеюсь… Жорж, тебе известен некто Додик?

Сандульский вдруг побледнел. Он быстро встал, подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул в зал. Затем не спеша вернулся на свое место и осторожно спросил:

– Какой… кгм… Додик?

– Не темни, Жорж, ты знаешь, о ком идет речь.

Мой уверенный тон смутил Сандульского.

– В общем… конечно… Приходилось видеть…

– Выкладывай, – требовательно сказал я. – Все, что тебе о нем известно. Что слышал, что народ говорит.

– А что я могу знать? Ну иногда заходит в пивбар с компанией. Пьют пиво. Не дебоширят, солидные ребята…

– Маловато. Другому бы, может, и поверил, тебе – нет. У тебя глаз наметан, ты своих постоянных клиентов наперечет знаешь, всю их подноготную. Не так? Убеди меня в обратном, если сможешь.

– Не хочу о нем говорить! – окрысился Жорж, потеряв на миг самообладание. – Не хочу, не буду! И не заставишь.

– Своя рубаха ближе к телу – это мне понятно… Вот что, Жорж: или мы с тобой здесь, так сказать, не для прессы, побеседуем, или я тебе повесточку в зубы и в управление. А там официально: вопрос – ответ. С твоей личной подписью. Устраивает такой вариант?

– Ну и что? Да знаю, на какую статью УК намекаешь. А я ничего не видел, не знаю, не помню!

– Смел ты, однако… – прищурился я. – Раз ты стал такой непонятливый – объясню. Расскажешь чтолибо интересное для нас или нет –не суть важно. Додика мы и без тебя вычислим. Но это, видимо, будет уже после того, как до Додика дойдет слушок о наших с тобой посиделках. А слухи, сам понимаешь, бывают разные…

– Не просекаю твою мысль…

– Это на тебя и вовсе не похоже. Не строй из себя умственно недоразвитого. Короче: кто такой Додик и где он обретается? И учти, Жорж, времени у меня в обрез.

– Нет покоя честному человеку в этой стране… – Сандульский страдальчески скривился. – Линять нужно отсюда… Да понял я твои намеки, понял! С какой стороны ни подойди, а я окажусь крайним. Право выбора, так сказать… Если Додик случаем узнает, что я тут язык распустил, он мне его вырвет с корнем. И никакая милиция меня не спасет.

– Если узнает… Не волнуйся, Жорж, тайну исповеди я тебе гарантирую. Даю слово.

– Слово к делу не пришьешь… – Сандульский мрачно, с явным сомнением посмотрел на меня. – Да и знаю я, в общем, всего ничего…

– А что знаешь, то и выкладывай.

– Опасные это люди, Серега. У Додика такие связи и такие знакомства. Ого! Большими деньгами ворочает. А эти его мордовороты… Бр-р! – Жоржа передернуло. – Тут их все стороной обходят, боятся связываться, даже самые отпетые.

– Фамилия?

– Дергачев… Эдуард Дергачев… Где живет – не знаю. По-моему, на Лиговке. Извини, за достоверность не поручусь.

– Он сидел?

– Черт его знает. Шарит под делового, но, думаю, это просто поза.

– Почему?

– Те, кто тянули срок, не общаются с ним. Побаиваются, это, конечно, факт, но и презирают. Сам слышал, как они его в разговоре между собой сявкой обзывали. Короче, у Додика с ними нейтралитет…

Побеседовав с Сандульским еще минут пять, я поспешил в управление.

– Серега, женюсь! – встретил меня сияющий Баранкин. – Деваха – во! – показал большой палец. – Одевается – закачаешься. Вчера с ее стариками познакомился. Мать – завмаг, папахен – в райисполкоме…

– Будущий зять в милиции, – прервал я его щенячьи восторги. – Все при дефицитах. Дружная советская семья, в которой полный ажур и благоденствие. Поздравляю. Карьера тебе обеспечена. И жратва от пуза.

– Ты… ты что, Серега? Какая тебя муха укусила? Я ведь не на деньгах женюсь. Да и на кой ляд мне они. Ну нравится она мне, влюбился…

– Это твои дела, Славка. А сейчас вали отсюда. Смойся с моих глаз. Дай мне возможность спокойно поработать. Кстати, Слав, не в службу, а в дружбу, выполни мою просьбу. Запиши, будь добр… Дергачев Эдуард, примерно тридцати лет, предположительно живет в районе Лиговки. Нужен точный адрес и прочие данные, если они имеются. Зайди в картотеку, может, он уже проходил по нашему ведомству.

– Сделаю… – Баранкин торопливо собирает бумаги, запирает сейф и уходит.

Я закрываю дверь на ключ, раскладываю свои записи: Лукашов, Коберов, Заскокин, В.А., Додик, Фишман, Лабух… Пасьянс. Но для начала неплохо…

Рапортички службы наблюдения. Фотографии. Коберов и Заскокин, так сказать, в препарированном виде. Какие-то девицы, пивбар "Морская волна", гриль-бар, ресторан. Но это не "Дубок". Понятное дело, воспоминания о нем не из приятных.

Далее – ресторан, мотели…

А вот это уже интересно. Если верить рапортичке, Коберов и Заскокин явно кого-то ждали. Дождались ли? Непонятно. К ним подсел незнакомый мужчина с девушкой.

Незнакомый? Фотографии ответа не дают, но седьмой отдел утверждает, что, судя по их поведению, встретились впервые.

Эта парочка за столиком вела себя отчужденно, ворковали только друг с другом. Правда, когда девушка выходила из зала по своим делам, "объект № 2", то есть Коберов, все же перекинулся несколькими ничего не значащими фразами с незнакомцем. Потом заиграл оркестр. А девушка не возвращалась долго…

Ничего странного. Если не считать маленькой, но весьма интересной подробности: незнакомец с девушкой, не дожидаясь закрытия, буквально испарились из ресторана.

Случайность? Или низкий профессиональный уровень сотрудников седьмого отдела? Поди, разберись…

И все-таки кого он мне напоминает, этот незнакомец? Это лицо… Где-то, когда-то… Нет, не вспомню. Нужно увеличить изображение.

Наконец напомнил о себе и телефон.

– Слушаю, – снял трубку. – Старший лейтенант Ведерников?

Голос совершенно незнакомый, слегка глуховатый, но солидный, обстоятельный.

– Так точно. С кем имею честь?

– Вот что, опер, послушай добрый совет: не копай так глубоко, иначе себе могилку выроешь. Понял, о чем речь?

– Кто это, черт возьми?

– Не важно. Доброжелатель… – В трубке смешок. – Случай на мосту мы тебе прощаем. Что поделаешь, ты выполнял профессиональный долг, – покашливание. – Но впредь умерь свой пыл и служебное рвение. Мы знаем, что ты не трус, но жизнь так коротка и так прекрасна…

Гудки. Все, разговор окончен. Я ошеломлен, взбешен. Ах, сволочи! Быстро накручиваю телефонный диск.

– Алло! Говорит Ведерников, горУВД. Проверьте срочно, кто только что звонил по номеру… – диктую. – Записали? Да, срочно! Жду…

Ну и дела… Даже в пот бросило… Открываю окно, дышу глубоко, стараюсь успокоиться. Кто бы это мог быть? Глупый вопрос…

Но откуда им известен мой номер телефона? Моя фамилия и звание?

Снова телефон.

– Да! – слушаю, а на душе становится совсем муторно. – Понятно, спасибо. Хорошо, звоните…

Подключение к линии где-то в районе цирка. Выехали, чтобы проверить на месте. Час от часу не легче. Фирма веников не вяжет… Мертвого осла уши они там найдут, мне уже известно, как работают эти мерзавцы мафиози.

Замигала сигналка селектора. Я нажал на клавишу.

– Ведерников! – Это Палыч.

– Я, товарищ подполковник.

– Срочно ко мне, выезжаем.

– Куда?

– Коберов и Заскокин убиты.

– Что?!

– Не кричи… Лучше поторопись…

Я долго сидел будто пришибленный. Затем достал авторучку и поставил против фамилий Коберова и Заскокина в своих записях два крестика…

В кабинете председателя кооператива "Свет" эксперты ЭКО. Коберов и Заскокин лежат валетом; у Заскокина открыты глаза, и от этого мне почему-то становится жутко.

– Гильзы нашли? – спрашиваю у Кир Кирыча, который с лупой ползает по полу.

– Чего нет, того нет…

Снова наган? Не похоже. Значит, гильзы даже не забыл собрать… Опять профи?

Прибыл следователь прокуратуры. Новенький, видно, только с университетской скамьи. Салага.

Иван Савельевич после моих приключений слег в больницу. Сердце, говорит, пошаливает. Микроинфаркт. Поди проверь… Похоже, хитрит, хочет дело сбагрить этому ретивому да молодому несмышленышу. Хитер бобер…

Фишман охает и ахает. Голова его обмотана мокрым полотенцем.

– …Нет, нет, ничего не помню… – со стонами рассказывает он мне. – Обернулся, смотрю – стоит такой огромный, в маске… И все…

– Как – все?

– Что-то мелькнуло – и все… – Фишман нервно потирает пухлые короткопалые руки.

Я уже слушал разъяснения врача опергруппы, поэтому мне состояние Фишмана понятно. Убийца без всякого сомнения прекрасно владеет приемами каратэ или кунфу – с того места, где он стоял, нанести такой точный и молниеносный удар может только незаурядный мастер.

Но почему он оставил в живых именно Фишмана?

– Наблюдение "засветилось"… – хмуро буркнул Палыч, будто подслушав мои мысли.

Да уж, в седьмом отделе нынче траур – пролетели они со своими подопечными, как фанера над Парижем. А такие проколы у них случаются очень редко, и бьют за них очень больно. Представляю, что сотворит с их шефом генерал…

Я ловлю взгляд Палыча: он, сощурив и так узкие глаза, будто держит на прицеле Фишмана. И я понимаю нашего зубра.

– Мне нужно задержать потерпевшего, – говорю я следователю вполголоса, отведя его в сторону.

– Зачем? – Тот удивлен. – К тому же он не совсем здоров…

– Хотя бы на сутки… – умоляюще шепчу.

– С какой стати? – колеблется салажонок. – И под каким предлогом?

– Предлог будет, – подходит Палыч. – Ты пока его поспрашивай, – говорит он мне, кивая на Фишмана. – Заболтай. А я… э-э… поищу Хижняка.

Ах, зубр – голова! Нет, я в старика все-таки влюблен…

Через полтора часа все уладилось. На нашу удачу Хижняк вернулся из своей "ссылки" и подбросил нам кое-какие документы по торгово-закупочному кооперативу "Свет", которых оказалось достаточно для задержания Фишмана (правда, с большой натяжкой; ну да семь бед – один ответ).

Конечно, Ивана Савельевича нам уломать бы не удалось ни под каким предлогом. Но молодой его коллега просто не мог представить, в какую кашу он может угодить по нашей милости…

Киллер

Я паковал чемоданы, когда в дверь постучала Хрюковна.

– Что нужно? – спросил я не очень дружелюбно.

– Гы… – осклабилась Хрюковна. – Там к тябе морда ящиком пришел. Пущать?

Это Додик. Я ждал, что он припрется: вчера у меня был по телефону неприятный разговор с шефом.

– Впусти…

Додик, как всегда, с дебильной ухмылкой от уха до уха.

– Во овчарка, – кивает он на дверь – за нею все еще прячется Хрюковна. – Ей бы зеков в зоне сторожить.

– Зачем пришел? – не поддерживаю треп Додика и включаю телевизор почти на всю громкость.

– Шеф кличет. Срочно. Едем. Прямо сейчас.

– Никуда я не поеду. У тебя все? Тогда топай.

– Не дуркуй, красавчик. – Додик напирает на меня своим брюхом. – Мне приказано тебя доставить обязательно. Живым… или мертвым. Усек?

– Убирайся… – цежу сквозь зубы.

– Красавчик, к чему эти трали-вали? Без тебя мы не уйдем. Посмотри… – подходит к окну.

Я смотрю. Еще довольно светло, и я вижу, как во дворе расположилась компашка – три лба, у каждого косая сажень в плечах. Думаю, что это еще и не все в сборе.

– Уже иду… – смиряюсь я и начинаю одеваться.

Додик прислоняется к дверному косяку, цепким взглядом шарит по комнате. Конечно же мои чемоданы с барахлом не остались незамеченными…

– Жди… – Додик останавливает машину за городом неподалеку от бензозаправки.

Он вытаскивает ключ зажигания и уходит вместе со своими хмырями, которые всю дорогу хлестали баночное чешское пиво на заднем сиденье и дышали мне в спину перегаром. Они вооружены, по крайней мере, Додик и его помощник по кличке Феклуха: пока мы усаживались в машину, я успел их прощупать.

Шеф возник из темноты неслышно, как привидение. Он уселся рядом на место водителя.

– Свое решение менять не собираюсь, – упредил я его вопрос. – Я завязал.

– Хочешь уехать? – спокойно спросил шеф, располагаясь поудобней. – У меня нет возражений.

– Тогда что вы от меня хотите?

– Выручи меня. В последний раз.

– Нет.

– Я так не говорил, когда вытаскивал тебя из весьма щекотливых положений. Ты неблагодарный человек…

Это правда. Я ему многим обязан. Впервые он меня выручил, когда я едва не отправил на тот свет очередного отчима. Мне грозило как минимум пять лет колонии, но шеф подмазал, где надо, и я отделался лишь исключением из инфизкульта.

Второй раз, уже перед тем, как я начал на него работать, поддержка шефа пришлась очень кстати: я, к тому времени прозанимавшись почти три года в одной подпольной шарашке кунфу, влип в драку на танцплощадке. Меня пытались пырнуть ножом, пришлось защищаться жестко, и парень, решивший побаловаться "пером", остался калекой на всю жизнь.

Доказать свое право на самозащиту я не смог, потому как танцплощадка находилась в другом районе города, где у меня не было ни друзей, ни сочувствующих. Свидетели клепали на меня, что только могло им в голову взбрести.

Шеф опять не поскупился, купил всех свидетелей на корню, в суде они отказались от своих показаний, и я остался на свободе.

– Отпустите меня, – взмолился я. – Поверьте, я и впрямь больше не могу. Дошел до точки.

– Я тебя не держу. Мы просто работали вместе. И ты ни в чем не был обижен. Ты волен поступать, как тебе заблагорассудится. Но ты забыл, что долг платежом красен.

– Свои долги я вам уже вернул. С лихвой. Если вы считаете, что платили мне слишком много, я верну деньги.

– Деньги… – Шеф саркастически покривился. – Мальчик мой, разве это деньги? Так, шелуха, мизер… Ты еще только на подступах к настоящим деньгам. К большим деньгам. И ты будешь их иметь, сколько захочешь: сто, двести тысяч, миллион. Выполни мою последнюю просьбу – даю слово, что последнюю! – и я возьму тебя в компаньоны. Голова у тебя работает прилично, человек ты надежный, проверенный – лучшего помощника трудно сыскать. А чернухой заниматься больше не будешь. Для этой работы люди всегда найдутся.

– Спасибо за доверие, но я не хочу. Плевать я хотел на большие деньги. Они меня к "вышке" приведут. – Ну, этого я, предположим, не допущу…

Мягкий, убаюкивающий голос шефа вдруг стал скрипучим, неприятным.

– "Вышка" предполагает судебное разбирательство…

Я понял и почувствовал холодок под сердцем. Значит, дорога у меня теперь только одна…

– Кончать меня сейчас будут или как? – спросил я сквозь зубы.

– Предположим, это совсем не просто сделать…

Не возражаю, тут я согласен.

– Но зачем ты так плохо обо мне думаешь? – продолжал шеф. – Или я тебе дал повод?

Я не отвечаю, смотрю, стиснув зубы, в ночную темень. Вот он – финиш… Возможно, я приду к нему позже, все зависит от моего согласия. Впрочем, какая разница?

Но Оля, Олюшка… Я хочу ее увидеть! – Кого на этот раз? – глухо бормочу, не глядя на шефа.

Он колеблется, пытаясь заглянуть мне в лицо, хотя что можно увидеть в мелькании светящихся фар редких легковушек, проносящихся мимо? Затем решается и, придвинувшись поближе, тихо говорит мне на ухо…

Ну, это уже слишком! Видимо, мои мысли отразились на лице, потому что шеф резко отстранился и надолго умолк.

Я тоже молчал. Первым заговорил он:

– Я тебе доверил… большую тайну. Надеюсь, ты это понимаешь. И чтобы между нами не было недомолвок, должен сообщить: в случае чего – ты знаешь, что я имею в виду, – мы позаботимся и о твоей любимой девушке.

Мир обрушился на меня, задавил под своими обломками. Мерзавец, как он посмел?! Ольга – заложница? Я даже не понял, как очутился в моей руке наган. Ярость захлестнула меня, лишила разума.

– Убью… – прохрипел я. – Сейчас, здесь…

– Я тебе сказал – в случае чего… – Голос шефа дрогнул. – Ты должен и меня понять…

Стрелять! Выпустить полбарабана в него, затем кончить Додика… а потом себе пулю в лоб… А Ольга? Она ведь ничего не знает, ни в чем не виновата. Мои грехи, мне и расхлебывать…

– Оставьте ее в покое… – снова хриплю я. – Иначе я за себя не ручаюсь…

– Ладно, ладно, все… – торопливо говорит шеф и мягким движением отодвигает дуло нагана в сторону. – Извини, я переборщил. С кем не бывает. Успокойся, с ее головы и волос не упадет.

Не верю я ему, не верю! Но делать нечего – киваю и прячу наган. Шеф быстренько прощается, хлопает по плечу и исчезает. Минуты через две появляются Додик и компания.

– Поехали, – улыбается мне рожа неумытая; я стою возле машины.

– Без меня… – отвечаю ему.

– Это почему? – удивляется Додик.

– Катись…

– Ну, как знаешь… – косится на мою руку; ее я держу на поясе – поближе к оружию.

Они уезжают. Я облегченно вздыхаю и вдруг сажусь прямо на асфальт – ноги стали ватными…


Опер

Фишман защищался с упорством, которое трудно было предположить в человеке такого склада характера. И все же Хижняк "дожал" его – мрачные стены следственного изолятора и дикие нравы сокармерников из уголовной среды оказались весьма действенным средством.

Фишман начал давать показания, когда ему пообещали отдельную камеру. Известно ему было немного, но вполне достаточно, чтобы представить картину тотальной системы коррупции, опутавшей город и область.

Кооператив "Свет" был создан для легализации торговли импортной видеоаппаратурой, компьютерами и прочей электроникой, поставлявшейся зарубежными партнерами по подпольному бизнесу.

Контрабанда доставлялась в город частично транзитными рейсами в автофургонах, но больше в ящиках с импортным оборудованием для строящегося завода по производству магнитофонов.

Расплачивались за заграничный товар преимущественно антиквариатом и золотыми изделиями. По самым скромным подсчетам, месячный оборот торгово-закупочного кооператива "Свет" составлял около десяти миллионов рублей.

В чьих карманах оседали эти деньги? Фишман, увы, этого не знал – зицпредседателя в такие подробности не посвящали. Он лишь передавал выручку от тайных операций в условленном месте некоему молодому человеку без имени, молчаливому и угрюмому.

А перед этим обычно звонил шеф и назначал дату, время и место встречи. Шефа Фишман и в глаза не видел.

Новость принес Баранкин.

– Ты слышал, что случилось в СИЗО? – спросил он, передавая мне оперативные сводки.

– Не приходилось… – буркнул я в ответ, не придав должного значения словам Баранкина.

– Вчера поздним вечером подследственные захватили заложников! Требуют, чтобы им дали оружие, деньги, машину. Генерал вызвал спецназовцев.

Некоторое время я сидел спокойно, переваривая услышанное. Новость, конечно, была из ряда редких, но собственно говоря, мне-то что… И вдруг меня словно током ударило: Фишман!

Я включил селекторную связь.

– Товарищ подполковник! СИЗО…

– Знаю, – перебил меня Палыч. – Только что звонил. Спецназ готовится к атаке. Договориться… э-э… не удалось. Выезжаем туда. Поторопись…

В СИЗО хаос: расщепленные взрывом двери, куски штукатурки, кислый дым от взрывчатки, который еще не успел выветриться. Ребята из спецназа курят, устроившись на каких-то ящиках у ворот. Только немногие сняли бронежилеты, остальные отдыхают в полной экипировке, до боли знакомой мне по Афгану.

Начальник следственного изолятора бледен и не выпускает из зубов сигарету, дымит, как заводская труба. Они с Палычем старые приятели.

– Из-за этих сволочей чуть кондрашка меня не хватила… – жалуется он подполковнику. – Теперь комиссии забодают – такое ЧП…

– Ты мне вот что скажи – убитые есть? – нетерпеливо спрашивает Палыч.

– Один. Всего один. Подследственный.

– Из тех, кто брал заложников?

– Нет. Этих молодчиков взяли живьем.

– Фамилия? – не отстает Палыч.

– Не помню. Зачем тебе?

– Нужно.

– Сейчас справлюсь…

Начальник СИЗО подзывает кого-то из своих сотрудников, спрашивает, тот разводит руками, при этом глупо ухмыляется. Мне его состояние понятно – радуется, что в такой передряге жив остался.

– Где труп? – наконец теряет терпение Палыч. – Веди к нему…

Убитый лежит на полу одной из камер. Он прикрыт какими-то тряпками, кажется, старыми простынями. Палыч, кряхтя, присаживается на корточки и открывает лицо покойника. Смуглая кожа, черные, чуть тронутые сединой кудри, крупный нос… Фишман!

– Как это случилось? – глухим голосом спрашивает Палыч.

– Когда спецназ вышибал дверь взрывом. Ему размозжило голову, – отвечает начальник СИЗО.

– А как он оказался под дверью? Ведь он не был… э-э… с теми, кто брал заложников.

Начальник СИЗО, как перед этим его подчиненный, в недоумении разводит руками…

– Ты предполагал нечто подобное? – усталым, бесцветным голосом обратился ко мне Палыч, когда мы усаживались в машину.

Я совершенно разбит, подавлен: похоже, все наши усилия и старания теперь не стоят выеденного яйца. – Угу… – Это единственное, на что у меня хватило духу. Мы молчали всю обратную дорогу. И только у входа в управление меня прорывает:

– Товарищ подполковник! Чем я провинился, что вы именно мне это дело сосватали? Ведь вы знали, знали, чем оно пахнет!

– Знал… – угрюмо соглашается Палыч. – Потому тебя и выбрал. – Спасибо за доверие.

Что-то мутное, нехорошее поднимается из глубины души, и меня охватывает необъяснимая злость.

– Между прочим, моя жизнь мне пока еще не наскучила.

Палыч вдруг ссутулился, стал как бы ниже ростом. Не глядя на меня, он тихо роняет:

– Жаль… Мне бы твои годы…

И, чуть прихрамывая, он поднимается по лестнице.

Я остаюсь. Мне нужно немного прогуляться, чтобы привести в порядок мысли и чувства. Неужто я трус? Теперь уже просто не знаю…

Но что прикажете делать, если передо мной резиновая стена? Я ее бодаю изо всех сил, упираюсь, как вол, она вначале поддается, а затем пружинит и, больно пнув, отбрасывает на прежние позиции. И так до бесконечности…

Фишман был уже мертв, когда спецназовцы вышибали взрывом дверь СИЗО. Такое заключение дал судмедэксперт. Допросы взбунтовавшихся подследственных ничего не прояснили. Тупик.

Что-то во мне надломилось. Это заметил даже счастливый Баранкин, совершенно ошалевший от своей любовной эпопеи.

– Серега, ты болен? – однажды спросил он участливо. – Я не болен… Я уже мертв.

Мне не хотелось даже языком шевелить – я как раз сидел за своим столом и бесцельно листал дело Лукашова.

– Морально мертв… – Ну ты даешь…

Озадаченный Баранкин подошел ко мне и принялся рассматривать фотографии, разбросанные по столу, украдкой поглядывая в мою сторону, – хотел продолжить разговор, но не решался.

– Серега, а Лозовой тебе зачем? – наконец спросил он после довольно длительной паузы, ткнув пальцем в один из снимков.

Я невольно опешил – это были фотографии, полученные мною из седьмого отдела. А на снимке, который заинтересовал Славку, был изображен таинственный незнакомец из ресторана при мотеле.

– Кто такой Лозовой?

– Мы вместе учились в школе милиции. Только Лозовой на курс выше.

– Где он сейчас?

– Ты что, не помнишь? Служит у нас, в управлении, в дежурной части. Старший лейтенант.

В дежурной части! В моей голове будто кто щелкнул выключателем, и мрак хандры тут же рассеялся. – Погоди…

Я быстро набрал номер дежурного по управлению.

– Алло! Говорит Ведерников. Кто дежурил… – Я назвал дату. – Жду… Понял, спасибо.

Именно Лозовой дежурил в ту ночь, когда бандиты ворвались в квартиру Лукашова к Тине Павловне! И спецгруппа захвата опоздала… Потому что кто-то предупредил.

Вывод напрашивается однозначный, но я все равно не могу поверить.

– Как тебе Лозовой? – спрашиваю Славку, напряженно смотрящего на меня.

– Мы с ним мало общались. Жлоб…

– Почему жлоб?

– Любитель выпить на дармовщину. А у самого снегу прошлогоднего не выпросишь. За копейку удавится. Так зачем тебе Лозовой?

– Интересуюсь… – неопределенно ответил я и стал складывать бумаги в сейф. – Извини, тороплюсь… Будет спрашивать Палыч, скажешь, что появлюсь часа через два.

Я спешил в парк у ресторана "Дубок", где меня уже должны были ждать.

– …Во, здесь он стоял. – Долговязый юнец топнул ногой об асфальт аллеи.

– Я даже не успел заметить, куда он бил… – явно смущаясь, добавил второй, ростом пониже.

Он был бледен и немного прихрамывал. Собственно говоря, благодаря ему я и вышел на эту историю, случившуюся в вечер убийства Лукашова.

Парень после драки попал в больницу с тяжелыми травмами ноги и ребер, а его мать, не долго думая, заявила в райотдел милиции о "хулиганах, избивающих наших деток". В РОВД происшествие расследовать не спешили, хотели, видимо, спустить его на тормозах – такие драки случались через день, а эта, к счастью, обошлась без поножовщины.

Но мать пострадавшего обладала уникальной настойчивостью и добилась приема у самого генерала, после чего дело повесили на Баранкина. Вот тут-то и выяснилось, что четверых здоровенных парней избил всего лишь один человек.

Я слушал объяснение юнцов и их подружек и все больше убеждался, что это именно тот человек, которого я ищу: роста выше среднего, широкоплечий, быстр в движениях, очень силен, отлично тренирован, в совершенстве владеет приемами восточных единоборств. А значит, он должен был где-то тренироваться. И если он не приезжий, не гастролер…

Словесный портрет незнакомца из парка, составленный мною с помощью потерпевших, оставлял желать лучшего. Что и немудрено: достоверность словесных портретов, за редким исключением, не выдерживает никакой критики. Это как раз тот момент, когда теория не в ладах с практикой. – Зайди к старику…

Благоухающий Баранкин терпеливо чешет свои непокорные вихры, глядясь в карманное зеркальце.

– Просил… – Он пытается рассмотреть свой профиль.

– Пижон… – отвечаю я и поправляю узел пестрого галстука, который идет ему, как корове седло. – Фраер деревенский.

– На свадьбу придешь? – осторожно интересуется Славка, все еще не веря, что я в настроении.

– Куда денешься… Придется. Пора уж и мне заводить полезные знакомства…

Баранкин скалится, а я отправляюсь к Палычу.

В кабинете "зубра" полнейший кавардак: везде валяются бумаги, книги, а сам он, сняв пиджак, усердно копается в ящиках письменного стола.

– Звали?

– Садись… Сережа…

Ошеломленный, я медленно опускаюсь на стул: впервые за три с лишним года нашей совместной работы Палыч обращается ко мне по имени.

– Будем прощаться… – продолжая свои изыскания, негромко говорит он, не глядя на меня.

– Как… прощаться?

– Ухожу. Пора, брат, пора… На пенсию ухожу.

Я молчу. Что-то внутри оборвалось, и как-то нехорошо заныло сердце.

– Вот так… – Палыч поднимает на меня глаза.

Только теперь я замечаю, как он сдал за последний месяц. Передо мною сидел старик с потухшим взглядом, болезненный и вялый.

– Ты себя побереги, Сережа… Я перед тобою виноват… Ты был прав. Не надо было путать тебя в это дело.

– Иван Палыч, о чем вы? – И я впервые называю его по имени-отчеству. – Это наша работа. Не я, так другой.

– Другой, может, и не полез бы на рожон. Видно, ты копнул чересчур глубоко. Особенно кое-кому не понравились твои разговоры с друзьями покойного Лукашова. Возможно, и не стоило с ними так…

Да уж, разговоры… Век бы мне с ними не говорить, не видеть их холеные рожи и пустые циничные буркалы. Хорошо, что я не сказал старику о звонках "доброжелателя"…

– Иван Палыч, вас "ушли"? – прямо спрашиваю я.

Старик не выдерживает моего взгляда и опускает глаза. Его молчание красноречивее любых слов.

– Из-за меня, значит… Вот падлы… Но я все равно доведу дело до конца! – едва не кричу я. – Чего бы мне это ни стоило! Я не позволю этим подонкам творить их черные делишки! Я не боюсь их.

– Знаю… Потому и… Эх! – машет Палыч рукой. – Пропади оно все…

– Значит, именно вас избрали козлом отпущения?

– Вроде того… Зря мы Фишмана арестовали…

– И теперь на всех перекрестках будут кричать, что мы применяли недозволенные методы, что он оговорил себя и других… Попробуй опровергни. Снова концы в воду и на трибуны, чтобы в сотый раз поклясться в верности перестройке.

– Опровергнуть трудно, это верно… Они уже накатали телегу в обком и… э-э… выше…

Мне почему-то в этот момент вспомнился Иван Савельевич и его молодой коллега. Да, им тоже не позавидуешь…

– Едва не забыл… – Палыч хмурится еще больше. – Наблюдение за квартирой Лукашова снято…

Вот это уже совсем плохо. Теперь Тина Павловна осталась одна как перст. Помощи ждать неоткуда… Я смотрю на Палыча, он виновато отводит взгляд. Я знаю, что он отстаивал до последнего наш план перед начальством. Увы…


Он смотрел на меня настороженно и с некоторой опаской. Я его понимал: лишь совсем недавно вышло постановление об официальном статусе восточных единоборств в нашей стране, до этого гонимых и преследуемых, ютящихся в подвалах и развалюхах подальше от глаз милиции. И нашей вездесущей общественности.

– Басков… – представился тренер по кунфу и, помедлив чуток, добавил: – Олег.

Был он уже не молод, лет под сорок, худощав, жилист и как-то по особенному собран. -…Да, этого человека я знаю…

Басков долго рассматривал фоторобот, над которым мне пришлось изрядно потрудиться вместе с компашкой из парка.

– Он здесь, правда, не очень похож. Но, судя по вашему описанию, это Карасев. Редкий талант, доложу я вам. Настоящий боец, великий мастер.

– Вы с ним давно знакомы? – спросил я с дрожью в голосе.

– Как вам сказать… Не так чтоб уж очень… Он тренировался у меня.

– Здесь? – показал я на приоткрытую дверь спортзала.

– Нет… – хмуро улыбнулся Басков. – В другом месте… Это когда мы, извините, в подполье ушли. По инициативе, между прочим, вашей конторы.

– Что он собой представлял? – Я не отреагировал на выпад тренера. – Вы ведь с ним общались – сколько? – почти три года.

– Неразговорчив, скрытен. Но заводной. Нервишки у него шалят, это точно. Очень обязательный. Если пообещал – разобьется, но исполнит. Вот, пожалуй, и все…

Из спортзала я не шел, а летел, будто за полчаса у меня прорезались крылья. Карасев! Не думаю, что теперь установить его место жительства будет архитрудной задачей.

Адрес Карасева я получил за считанные минуты. И сразу же, не мешкая, отправился к нему домой, на всякий случай, для подстраховки, захватив с собой Баранкина.

Дверь коммуналки, где жил Карасев, открыла приземистая старуха.

– Чавой? – переспросила она, приставив ладонь к уху; тем не менее глазами в мое удостоверение впилась цепко и, что нужно, вычитала вмиг. – А, Карасев… Ентот паразит… Вона евойная дверь. Нетути Карасева.

– Не знаете, когда придет?

– Гы… – открыла щербатый рот старуха. – Он мине не докладываеть. А нетути его ужо няделю. Не меньше.

Новость для меня малоприятная. Что делать? Не думаю, что мне удастся быстро получить санкцию на обыск: Иван Савельевич все еще по больницам прохлаждается, а его молодой коллега, завидев меня, зеленеет от испуга и старается побыстрее сбежать куда-нибудь "по делам". А что, если?..

– Рискнем? – тихо говорю Баранкину, показывая глазами на дверь комнаты Карасева.

– Ты что, того? – хотел покрутить он пальцем у виска, но, заметив любопытный взгляд старухи, быстро опустил руку. – Серега, у меня свадьба через три дня… – взмолился он. – Кто капнет – нас со свету сживут, по высоким кабинетам затаскают…

– Могеть, вам зглянуть на евонную комнату надыть? – робко спросила старуха. – Не мешало бы…

Я переглянулся с Баранкиным; он только потупился безнадежно. – Чичас…

Старуха зашлепала по коридору. Через минуту она возвратилась и протянула мне ключ. уха зашлепала по кориозвратиласпротянуламне ключ– Евойный, запасной… – Глаза ее забегали.

– Откройте, пожалуйста, – с официальной сухостью сказал я.

Старуха помялась немного, но не возразила…

Комната Карасева поражала убожеством: давно не беленые стены, слой пыли на столе и телевизоре старой модели, простыни не первой свежести на довоенного образца кровати с медными шишечками…

Я чувствовал себя неловко и ругался последними словами: а дальше что? Обыскать – значит нарушить закон, уйти просто так – а вдруг в комнате есть что-нибудь такое… Короче, мы с Баранкиным топтались у входа, а затем он меня потянул за рукав к выходу.

И тут я увидел! В другое время, при иных обстоятельствах я, возможно, прошел бы мимо, ничего не заметив, но в этот неприятный для нас с Баранкиным момент все мои чувства были обострены до предела…

Через полчаса я уже стоял на пороге ЭКО.

– Здоров, Кир Кирыч! Колдуешь? – А, Серега… Наше вам…

Мой приятель-эксперт оторвался от окуляра микроскопа и вяло пожал мне руку.

– Садись. Хлебнешь? – показал он на колбу, до половины наполненную прозрачной жидкостью.

– Спиритус вини?

– Извини, Серега, коньяк для опытов нам не положен. Чем богаты…

– Увы, не могу. Как-нибудь в другой раз. Тороплюсь. Я к тебе за помощью. Нужно срочно определить, что это за следы.

Я протянул Кир Кирычу полиэтиленовый пакет с тряпкой, которую выудил из картонного ящика с мусором в комнате Карасева.

– Старик, для тебя сделаю. Посиди. Я в лабораторию. Вот журнальчик итальянский, для мужчин. Поразвлекайся. Да не вздумай увести! Вещдок…

Вскоре Кир Кирыч возвратился.

– Ну, это просто… Сам, наверное, знаешь. На этой тряпке следы порохового нагара, оружейного масла и чешуйки свинца. Короче, этой тряпкой чистили ствол, похоже, револьвера.

– Чешуйки свинца… Слушай, Кир, а нельзя проверить, не из этого ли оружия застрелили Лукашова?

– Можно. Но на это потребуется значительно больше времени. Нужно провести спектральный анализ чешуек и пуль.

– Кир, голубчик, постарайся! С меня причитается.

– Да ладно, сочтемся. К вечеру заключение будет готово.

Поздним вечером я позвонил в ЭКО.

– Обрадую тебя, Серега, – ответил на другом конце провода усталый голос Кир Кирыча. – Именно из этого нагана был застрелен Лукашов. За бумагами зайдешь?

– Спасибо, Кир! Ну ты молодец… Бумаги завтра. Будь здоров!

Киллер

Как я по-глупому влип, простить себе не могу! Попался на элементарную уловку, как молокосос. Взяли меня Додик с Феклухой в тот момент, когда я помогал подняться старушенции, ни с того ни с сего рухнувшей прямо передо мной.

Это я уже потом понял, что старая стерва была "подсадной уткой", когда меня притащили к ней на хазу в пригородном поселке.

Додик и Феклуха ржали как помешанные…

Шеф появился на вторые сутки моего заточения.

– Ну, здравствуй, мой мальчик. – Он уселся на табурет. – Развяжите ему ноги, пусть сядет, – приказал он Додику.

(Я лежал на кровати, связанный по рукам и ногам, – эти поганцы боялись меня как огня; конечно, в данной ситуации это обстоятельство было слабым утешением).

– Шеф, да он… – Додик скорчил глупую гримасу.

– Два раза я не повторяю.

Додик поспешил исполнить приказание.

– Ты голоден? – участливо поинтересовался шеф.

Я молчал, с ненавистью глядя на его тщательно выбритое лицо.

– Не сердись. Ты сам виноват. То, что надумал завязать, – ладно. С кем не бывает… А вот то, что осмелился водить меня за нос, – это уже наказуемо. И со всей строгостью. Тебе было поручено ликвидировать жену Лукашова. С некоторых пор она стала для нас опасна. Я тебе объяснил почему. Для тебя ее кончить… тьфу! И нет. Невелика сложность. А ты все ходил вокруг да около, глаза мне замыливал, а сам лыжи вострил: билет на самолет прикупил, денежки припрятанные откопал. Те, что я тебе платил. Я! Не скупясь платил. К бабе своей собрался по-шустрому да втихаря? Ну это еще полбеды. Но за то, что ты пожалел жену Лукашова – пожалел ведь, а? – и не выполнил мой приказ, ответ держать придется. Молчишь? – Шеф закурил и посмотрел на меня задумчиво, пуская дымные кольца. – Выйди, – указал он Додику на выход. – Оставь нас одних.

Подождав, пока Додик плотно прикроет дверь, он начал:

– Как ты думаешь, зачем я тебя спасал, вытаскивал из всех твоих историй, приблизил к себе? За какие такие заслуги? Не знаешь? И мать твоя тебе этого не рассказывала… Впрочем, когда я с тобой познакомился, она уже была полностью деградированной. Водка, пьянки-гулянки… Значит, не знаешь? А я тебе расскажу. Она была моей любовницей, стала ею в четырнадцать лет. Не исключено, что ты мой сын. – Он гнусно ухмыльнулся. – Хотя… нет, не похож, совсем не похож… Видно, нагуляла тебя с каким-нибудь ублюдком. Такие дела, мой мальчик.

Он поднялся.

– Но будь ты и моим сыном, простить тебя все равно не имею права. Таковы наши законы, и они незыблемы. Мы тебя будем судить. Чтобы другим неповадно было… – Он прошелся по комнате. – А бабу эту… Лукашову, мы сейчас поедем кончать. Без тебя обойдемся, слабонервный. Но прежде мы с нею… побеседуем кое о каких вещах… Жди.

– Я тебя… и на том свете… найду… – Мне казалось, что я схожу с ума: голову словно раскаленным обручем сдавило, в глазах потемнело, а по жилам будто расплавленный свинец прокатился.

Он посмотрел на меня с брезгливым сожалением и молча вышел. Вскоре от дома отъехала машина.

В комнату вошел Додик.

– Балдеешь, красавчик? Вот, оставили меня тут сторожить. А как по мне, то тебя нужно было сразу в расход пустить, не разводить трали-вали. Лишняя морока только. Подумаешь, фигура… Давай сюда свои лапы, я их веревками забинтую. В сортир, гы-гы, и стреноженный попрыгаешь.

Всю свою ненависть я вложил в этот удар ногой; мне даже послышался хруст височной кости. Додик завизжал, как заяц-подранок, упал и забился в конвульсиях; из его ушей потекла темная кровь.

Я вышиб плечом дверь и прошел в грязную крохотную кухню, где возилась старушенция.

– Режь, стерва старая, иначе зашибу… – едва сдерживая бешенство, показал я на свои связанные руки. – Ну!

Старуха что-то прошамкала и покорно перерезала кухонным ножом веревочные узлы.

Я выскочил на улицу с единой мыслью – догнать, опередить! Подняв руку, остановил голубые "Жигули".

– Тебе куда, парень? – спросил водитель.

– В город.

– Не по пути. – И водитель хотел закрыть дверцу – видно, что-то во мне ему не понравилось.

Тогда я рванул дверцу на себя и уселся на сиденье.

– Поехали, – сквозь зубы процедил я. – Прошу тебя. Нужно человека спасать. Я заплачу. – Да пошел ты… Водитель потянулся за монтировкой, лежавшей у него на подхвате.

Я достал свой наган, отобранный у Додика.

– Выметайся. Быстро! – взвел я курок.

Перепуганный водитель не выскочил, а вывалился на шоссе. Я сел на его место и дал газу. Вскоре поселок остался позади.

Опер

Карасев… Все, что я смог собрать о нем, лежит у меня на столе: характеристики, справки, свидетельские показания. Есть и фотография, правда, десятилетней давности: настороженный взгляд, упрямо сжатые губы, квадратный подбородок.

Симпатичное лицо. Убийца-профи? Он?

В тот вечер, когда был убит Лукашов, алиби у Карасева стопроцентное. Во всяком случае, если судить по показаниям его соседей. А не верить им никак невозможно – особой любви к Карасеву они не питали. Но не мог же он быть одновременно в своей комнате и в парке у ресторана "Дубок"?!

Избитые неизвестным юнцы не смогли с полной уверенностью ответить на вопрос, когда им показали фото Карасева: не тот ли это человек? "Вроде похож… Как будто он… А может, и ошибаюсь… Вот если бы увидеть его в натуре да в полный рост…"

Если бы… Исчез Карасев, испарился. Бесследно. Примерно через неделю после убийства Лукашова.

Впрочем, судя по рассказам соседей, такое за ним замечалось и раньше, случалось, не бывал дома по дватри месяца.

Был на заработках, шабашил, – объяснял, когда спрашивали. Весьма вероятно. Но как истолковать тряпку со следами порохового нагара и свинца, найденную в его комнате?

Мои размышления прервал телефонный звонок.

– Ведерников? А ты, оказывается, упрямый… Слышишь меня, алло?

– Слышу… – отвечаю, с трудом сдерживая внезапную дрожь: это снова "доброжелатель".

– Фишман – последнее предупреждение. Забудь о том, что он наболтал. А убийцу Лукашова, хе-хе, – снисходительный смешок, – мы тебе на блюдечке с голубой каемкой преподнесем. Услуга за услугу. Идет? Что молчишь?

– П-паскуды… – хриплю я, заикаясь от бешенства. – Я до вас все равно доберусь… – добавляю совершенно непечатное.

– Жаль… – Голос на другом конце провода становится жестче. – Жаль, что не удалось договориться с тобой по-хорошему… Надеешься на своих стукачей? Напрасно, считай, что их уже нет. До скорой встречи, опер… Хе-хе…

Я медленно кладу трубку на рычаги. В глазах какая-то муть, трудно дышать. Встаю, с силой распахиваю окно и хватаю воздух широко открытым ртом.

Хаотическое движение мыслей постепенно упорядочивается, и одна из них вдруг огненным всплеском озаряет мозг: "Тина Павловна! Ей угрожает опасность!"

Снова хватаюсь за телефонную трубку, накручиваю диск, но мембрана отвечает только длинными гудками вызова. Ее нет дома? Но я ведь, черт побери, просил по вечерам не выходить на улицу!

Туда, немедленно к ней! Я выскакиваю в пустынный коридор управления и мчусь к выходу. Такси! Мне нужно такси!

Только бы успеть, не опоздать…

Такси еще не успело развернуться, а мои ноги уже стремительно отсчитывали последние ступеньки лестничного марша, в конце которого солидно высилась дубовая резная дверь квартиры покойного Лукашова.

Звоню. Еще и еще раз. За дверью ни шороха, ни звука. Хотя что можно услышать, если на полу прихожей пушистый болгарский ковер ручной работы, – в нем ноги утопают по щиколотки, – а дверь такой толщины, будто ее сняли с бомбоубежища?

Наконец звякает, отодвигаясь, массивный засов (его поставила Тина Павловна после ночного визита бандитов), затем поворачивается ключ в замочной скважине и дверь медленно отворяется.

Жива! Я облегченно вздыхаю и прячу пистолет в кобуру.

– Вечер добрый! Не рады? – говорю, широко улыбаясь.

Она молча смотрит на меня остановившимися глазами; затем, будто опомнившись, отступает в глубь полутемной прихожей.

– Проходите… – тихо говорит, покусывая нижнюю губу.

Я переступаю порог, закрываю дверь и только теперь замечаю в тусклом свете бра, что на ее ресницах блестят слезинки. С чего бы?

Хочу спросить, но не успеваю: удар, который мог бы свалить и быка, швыряет меня на вешалку с одеждой. Удар мастерский, выверенный, в челюсть.

Удивительно, но я еще сохраняю крупицы сознания: цепляясь за металлические завитушки стилизованной под ретро вешалки, пинаю ногой наугад в глыбастые человеческие фигуры, готовые обрушиться на меня.

В ответ слышу вскрик и матерное слово, но порадоваться не успеваю: снова сильнейший удар, на этот раз он приходится мне в плечо.

Валюсь на пол, перекатываюсь, на меня кто-то падает. Пытаюсь выскользнуть из-под тяжеленной туши, придавившей меня к ковру, хочу дотянуться до рукояти пистолета… – и полный мрак, звенящая пустота…

Очнулся я в кресле. Надо мной склонился широкоплечий детина с маленькими глазками под низким скошенным лбом. Он держал в волосатой лапище клок ваты, пропитанный нашатырем, и время от времени совал мне его под нос.

– Оставь его, Феклуха… – чей-то голос сзади. – Он уже оклемался.

Я помотал головой, пытаясь восстановить ясность мышления, и взглянул на говорившего. И ничуть не удивился, узнав в нем того самого бандита с автоматом "узи", едва не отправившего меня к праотцам на мосту.

– Старые кореша… – ухмыльнулся он. – Наше вам. Какая встреча…

Я промолчал. Интересно, где Тина Павловна? Что с ней? В комнате ее не было. Чертовски болит голова…

– Здравствуйте, Ведерников…

Высокий худощавый мужчина лет шестидесяти с нескрываемым любопытством рассматривал меня, заложив руки за спину. Представляю, как выглядит моя многострадальная физиономия.

– По-моему, вы слегка перестарались, – добродушно обращается он к двум громилам; они, как почетный караул, стоят едва не навытяжку возле моего кресла.

Феклуха угодливо захихикал. Второй тоже осклабился и поторопился пододвинуть худощавому кресло на колесиках.

Худощавый сел. Он был сед, крючконос; его слегка выцветшие глаза смотрели остро, испытующе.

– Я так и предполагал… – наконец молвил он, удовлетворенно откидываясь на спинку кресла. – Вы крепкий орешек, Ведерников. Похвально. Люблю сильные, незаурядные личности.

Худощавый небрежно щелкнул пальцами два раза, и Феклуха быстро подал ему тонкую зеленую папку.

– Это то, из-за чего разыгрался весь сыр-бор. – Худощавый показал мне несколько машинописных листков, достав их из папки. – Имена, адреса, суммы выплат нашим партнерам по бизнесу и, скажем так, помощникам. Ну и так далее. Короче говоря, компромат, собранный Лукашовым на своих ближайших друзей-приятелей. Согласитесь, некорректно. И, естественно, у нас наказуемо. Эту папку нам любезно предоставила Тина Павловна. Правда, мы ее настоятельно попросили об этом одолжении… Папку она бережно хранила как память о безвременноусопшем муже.

Он умолк, исподлобья глядя на меня, – похоже, ждал вопросов, приглашал к разговору. Ну что же, побеседуем.

– Где Тина Павловна? – спрашиваю, непроизвольно морщась от боли – видимо, моя челюсть требует серьезной починки; хотя сомнительно, судя по нынешним обстоятельствам, что мне представится когдалибо такая возможность.

– Жива-здорова, – натянуто улыбнулся мой собеседник. – Что с нею станется? К Тине Павловне мы особых претензий не имеем. Она просто заблуждалась.

– А ко мне?

– К вам? – Взгляд худощавого суровеет. – Кое-какие есть…

– Например?

– Ну, во-первых, мы вам советовали не копать так глубоко в деле Лукашова. Вы не послушались. И это очень прискорбно.

– Почему?

– Как вам сказать… Вы здорово подвели некоторых товарищей. К примеру, некий Лузанчик, с кем вы беседовали о наших проблемах, от расстройства принял несколько большую, чем требовалось, дозу морфия и… Надеюсь, понятно… А ему бы еще жить и жить…

Значит, они кончили и Лузанчика…

– Кого я еще… подвел?

– Узнаете в свое время.

– Это когда архангелы загудят в свои трубы?

– Думаете?.. – Худощавый снисходительно ухмыльнулся. – Ну что вы… Зачем нам это? У вас своя парафия, у нас своя. Мы антиподы, но, увы, существовать друг без друга просто не можем. Не вы, так другой, третий… Зачем нам ссориться? Каждый занимается своим делом всего лишь…

А ведь он позер… Вещает, словно с амвона… Странно, почему я вовсе не ощущаю страха? Неужели они выпустят меня живым? Сомневаюсь…

– Вы нам уже не опасны, Ведерников, – тем временем, после небольшой паузы, продолжал худощавый. – И все же мне не хочется конфронтации. Поэтому я предлагаю соглашение: вы изымаете из дела Лукашова записочку, написанную Тиной Павловной за день до смерти мужа, а мы вам выдадим его убийцу. Думаю – нет, уверен! – что вы сразу же получите повышение по службе и награду. Игра стоит свеч.

В.А.! Это он. Как же мне это сразу не пришло в голову?!

Худощавый, видимо, прочел в моих глазах, что я понял, с кем имею дело, и с высокомерным видом кивнул, клюнул своим хищным носом-клювом.

– Нет! – ответил я твердо, насколько мог. – Я в вас не обманулся…

В.А. посмотрел на часы и встал.

– Уже ночь, поздно, а у меня есть еще кое-какие безотлагательные дела. Привяжите его, да покрепче, – приказал он своим подручным, недобро зыркнув на меня ледяным взглядом.

Приказ В.А. они исполнили быстро и на совесть: через одну-две минуты я был в буквальном смысле распят на арабском кресле. Сильная боль в грубо вывернутых назад руках вдруг всколыхнула мою ненависть к этим подонкам.

– Подлец… – не сдержался я и выругался крепко, с яростью и вызовом глядя прямо в глаза В.А., стоявшему напротив. – Все равно тебя достанут. Не я, так другие.

– Весьма возможно, – иронично покривился В.А. – Правда, это очень непросто, смею уверить вас. А по поводу записки Тины Павловны… Мы обойдемся и без вашей помощи. К утру записка будет лежать в моем кармане. – Лозовой?.. – вырвалось у меня непроизвольно.

И тут же я едва не до крови прикусил губу: что ты болтаешь, олух царя небесного?!

В.А. вздрогнул. От его невозмутимости не осталось и следа: лицо пошло красными пятнами, в глазах полыхнула жестокость.

– Та-ак… – протянул он. – И это раскопал… Тем хуже для тебя – чересчур много знаешь…

В.А. задумался.

– Феклуха! – наконец прокаркал он вдруг охрипшим голосом и, показав на дверь одной из спален, резко щелкнул пальцами.

– Гы… – придурковато осклабился Феклуха и в нерешительности затоптался на месте.

Но, натолкнувшись на тяжелый взгляд В.А., отшатнулся в испуге и как-то боком, заворожено глядя ему в глаза, потопал в спальню.

– Заткни менту пасть, – скомандовал В.А. второму бандиту.

Когда тот засовывал мне в рот кляп, я едва не потерял сознание от боли в сломанной челюсти.

– Ты сам выбрал свой путь. – В.А. склонился надо мной. – Я чуть было не совершил ошибку. Я думал, что ты все-таки внемлешь голосу рассудка и оставишь это дело. А возможно, и согласишься работать на нас. Увы, увы… – Голос его стал неприятным, скрипучим. – Я обязан принять меры предосторожности, несмотря на то, что ты вызываешь во мне симпатию…

За дверью спальни, где находился Феклуха, послышался какой-то шум, затем сдавленный крик или стон. В.А. недовольно поморщился. Дверь отворилась, и в гостиную зашел Феклуха, облизывая окровавленный палец.

– Курва… – заматерился он. – Грызанула, мать ее… Все, шеф, кранты. Преставилась. Аппетитный был бабец, гы-гы…

– Помолчи! – резко оборвал его В.А. – Принеси канистру с бензином. Она в багажнике машины, – повернулся он ко второму своему подручному – тот стоял с безучастным видом, прислонившись к стене, и поигрывал уже знакомым мне автоматом "узи".

– Бу сделано… – буркнул тот и, не торопясь, вразвалку, пошел к выходу.

– А ты тащи сюда газеты, журналы, книги… любые бумаги… все, что найдешь, – обратился В.А. к Феклухе. – Да поживей! Мы сейчас обольем комнаты бензином, – снова нагнулся он надо мной, – подожжем, и все превратится в пепел. И ты тоже. А уже сегодня утром у меня будет не только эта вшивая записка, но и все остальные бумаги по делу Лукашова. Вот так.

Он смотрел на меня со злобным торжеством, упиваясь моей беспомощностью.

Нет, шалишь, сволочь мафиозная! Тебе не удастся взять меня на испуг, унизить перед смертью!

Превозмогая дикую боль в сломанной челюсти, я сделал веселые глаза и попытался улыбнуться, насколько это было возможно с кляпом во рту. Господи, прошу тебя об одном – пусть он догадается, пусть знает, что я смеюсь над ним!

Киллер

Эта ночь выпила всю мою душу без остатка. Видения, вместе с взвихренной теменью залетавшие в открытое окно салона "Жигулей", сводили меня с ума. Мое проклятое прошлое протянуло свои тонкие детские ручонки с железными пальцами и время от времени до физической боли сжимало мне горло.

Я снова и снова вспоминал, как одноклассники собирали поношенную одежонку, а классная по прозвищу Штучка-Дрючка в торжественной обстановке, со слезой на глазах, вручала ее мне, при этом проникновенно болтая о "счастливом, обеспеченном детстве". Эти обноски я никогда не надевал, отдавал матери, а она тут же меняла их на самогон.

Я вспоминал, как в одиннадцать лет сбежал от нее и попросился в детский дом. Я назвался чужим именем, но меня никто и не искал…

Вспоминал кухню детского дома, грязную, неухоженную, провонявшую протухшим мясом и кислыми щами, куда я пробирался тайком, чтобы погрызть предназначенные для собак кости, кухню, отменно кормившую директора, воспитателей, кухонных работников и их семьи, но только не детдомовцев, вечно голодных, забитых… и жестоких.

Через два с половиной года я ушел оттуда, вернулся в свою коммуналку, после того как порезал крохотным перочинным ножиком двух старшеклассников, пытавшихся меня изнасиловать в туалете…

Я совершенно перестал ощущать течение времени и, когда подъехал к дому, где жила вдова Лукашова, с удивлением отметил, что улица была совершенно пустынна; похоже, уже наступили предутренние часы. Я действительно пожалел эту женщину, без вины виноватую, мало что соображавшую в плутнях своего мужа.

Я не хотел ее убивать. Едва я начинал размышлять, как мне лучше спроворить это дельце, чтобы выполнить приказ шефа – будь он проклят, упырь! – как перед моими глазами вставало лицо Ольгушки…

Нет, я не мог!

"Волгу" шефа я заметил совершенно случайно, когда разворачивался, чтобы припарковаться неподалеку от дома, за деревьями скверика. Она стояла за углом, едва не впритирку к стене. Там была самая густая тень.

Я бросил взгляд на окна квартиры Лукашовой. Они были плотно зашторены, но сквозь узкие щелки коегде пробивался неяркий свет.

Значит, шеф все еще там…

Он выскользнул из черноты подъезда как привидение. Я едва успел спрятаться за мусорный ящик метрах в шести-семи от "Волги".

Я его узнал сразу, хотя он горбился и жался поближе к стене, – это был один из боевиков шефа; он выполнял лишь особо секретные поручения моего "благодетеля". Никто не знал его имени и кличку. Про себя я прозвал его Брюнетом; он был черноволос, смугл и смахивал на грека. Брюнет всегда был вооружен до зубов.

Он едва не бегом свернул за угол, направляясь к машине шефа. Вскоре я услышал, как он открыл багажник.

Момент был удобный, и мне никак нельзя было его упустить: выпрямившись, я в несколько прыжков очутился возле "Волги". Брюнет, засунув голову в багажник, ковырялся там, судя по звуку, перекладывая с места на место какие-то железки.

Я не колебался ни секунды: резкий удар локтем по позвоночнику и, когда он со стоном обмяк, я сильным рывком запрокинул его голову назад. Раздался хруст, слабый вскрик и сипение…

Я отпустил уже бесчувственное тело, которое бесформенным тюфяком сползло на землю, и решительно, не таясь направился к подъезду.

Я вовсе не удивился, что дверь квартиры Лукашовой была не заперта. Горячечное возбуждение охватило меня, но руки, когда я достал наган, не дрожали.

Все, шеф, пора ставить точку.

ОЛЬГА, ОЛЬГУШКА, ГДЕ ТЫ? КАК ТЫ ТАМ? УВИЖУ ЛИ Я КОГДА-ЛИБО ТЕБЯ?

Я взвел курок и рывком открыл входную дверь…

Киллер

Наверное, запах параши меня будет преследовать и в тех местах, куда скоро отправлюсь уже не под конвоем, а в сопровождении прислужников ада…

Все. Точка. Финиш. К нему я пришел по своей воле, а значит, и говорить больше не о чем. Моя жизнь в обмен на жизни тех, кого я убил. Справедливо. Ни к кому претензий у меня нет, ни на кого не в обиде, в особенности на судьбу, которая петляла, петляла да и привела к финалу, предначертанному мне еще в материнской утробе.

Пожалуй, я судьбе даже где-то благодарен – за то, что она нечаянно свернула на нехоженые тропы, а не повела прямо к уготованной с детства ямине, куда меня, алкоголика или наркомана (иное мне, думаю, и не светило), бросили бы, как бездомного пса, для приличия завернув в рваную дерюжку, выделенную от щедрот нашего заботливого государства.

Этот запах… Почему-то я от него схожу с ума.

Моя камера в коридоре смертников просторная, я в ней пока один, параша стоит далеко, возле двери, закрытая плотно подогнанной крышкой. И тем не менее вызывающие рвоту миазмы вползают, как черви, в носоглотку, отравляя кровь, и в мозгах временами творится нечто невообразимое, совершенно неподвластное здравому рассудку.

Когда становится и вовсе невмоготу и кажется, что голова от клокочущей под черепной коробкой дряни вот-вот лопнет, я бросаюсь на постель, накрываюсь одеялом и почти беззвучно вою в подушку.

А вообще я считаюсь тихим и потому пользуюсь у надзирателей некоторым снисхождением. Чего не скажешь об остальных обитателях этого чистилища перед входом в преисподнюю.

Стены тюрьмы, построенной в начале века, достаточно толсты, но и сквозь них ко мне доносятся безумные вопли и стенания приговоренных к высшей мере. На меня эти крики не действуют, они мне безразличны, даже временами вызывают нервный смех.

Странно, однако, но факт: убийцы, для кого вид крови не менее привычен, чем стакан красного вина, которым отобрать чужую жизнь – раз плюнуть, до безумия боятся потерять свою, никчемную и никому не нужную.

Впрочем, я их понимаю – когда нажимаешь на спуск и пуля рвет живую плоть, меньше всего думаешь о том, что кому-то сейчас так больно, будто в тело воткнули раскаленный прут, и что когда-нибудь и тебя настигнет такая же всепоглощающая боль, ибо ничто в этом мире не остается безнаказанным. А в нашей, с позволения сказать, "профессии" подобный конец – дело само собой разумеющееся.

Рано или поздно и до тебя доберутся: то ли те, кому положено по службе, то ли твои заказчики, чтобы спрятать концы в воду, – лишние знания очень обременяют человека…

Взял меня Ведерников, мент, которого я, по доброте душевной, что называется, достал с того света, прикончив перед этим Феклуху и своего шефа – будь он трижды проклят! Конечно, я не ожидал от опера такой прыти, когда освободил от веревок – он даже на ногах не мог стоять после "разговора" с Феклухой.

В другое время и при других обстоятельствах не видать бы ему меня, как своих ушей, но когда я нашел задушенную Тину Павловну, то впал в состояние, близкое к трансу: ее-то за что?!

А вообще я на Ведерникова зла не держу – он просто выполнял свой долг. И, конечно, прав – трижды прав! – не место мне среди людей.

Душа моя выгорела дотла, все, что еще оставалось у меня светлого, я сам смешал с грязью, нет ни забот, ни привязанностей; ни настоящего, ни будущего – зачем мне такая жизнь? Чтобы просто болтаться как дерьмо в проруби, между двумя берегами, на которых меня никто не ждет, где меня ненавидят и боятся?

Короче, как бы там ни было, но под своей жизнью я подвел черту. Жизнь просочилась сквозь пальцы, как сухой песок, и в мои пустые ладони уже вливается мрак вечного небытия. Еще несколько дней – и я вернусь туда, откуда пришел в этот мир.

Не думаю, что там райские кущи, да мне это и безразлично. Потому что я давно уже мертв, а эта камера всего лишь комфортабельная могила.

И снова запах… Голова… Как болит голова… Нет, нет… Не-ет!!!

Волкодав

– Капитан, пора…

Кто-то мягко, но настойчиво теребит меня за плечо, и сладкий предутренний сон негодующе отбрыкивается, пытаясь опять увлечь меня в свои наполненные негой чертоги.

– Пора…

Ну прилепился как банный лист! Я с трудом открываю глаза и вижу совершенно бандитскую физиономию с рваным осколочным шрамом на правой щеке.

Это старый диверсант, прапорщик Лесняк по прозвищу Кобра. Мне пришлось вместе с ним пропахать по-пластунски пол-Афгана.

– Пошел к черту, Кобра… – лениво отвечаю я и натягиваю на голову грубошерстное солдатское одеяло.

– Капитан, время… – бухтит над ухом Лесняк и ласково тычет мне под ребра своим огромным кулачищем. – Операция начинается через два часа. Жошка уже весь на дерьмо изошел, вас требует.

– Вот сука… – рывком сбрасываю одеяло и с неожиданно проснувшейся злостью начинаю надевать свою амуницию. – Кому не спится в ночь глухую…

Жошкой кличут подполковника Ветлугина, начальника разведки 36-й десантной дивизии. Кто приклеил ему эту кличку неизвестно, но, думаю, вовсе не из-за имени-отчества – Георгий Лукич, – а по причине полнейшего внутреннего сходства с некой частью человеческого тела, название которой весьма созвучно имени Жора.

Афгана он и не нюхал, и когда мы кровью харкали, наглотавшись по самое некуда въедливой пыли Кандагара, Жошка себе чины зарабатывал в московских штабах да академии заканчивал, чтобы в конце военной карьеры полюбоваться на генеральские лампасы на собственных штанах. Уж не знаю, что там у него не связалось, но в столице его не оставили, а подкинули нам – так сказать, "для усиления"…

Итак, остались шаровары… прыжковые ботинки на толстой подошве… диверсионный нож-стропорез – на правое голенище, четыре запасных лезвия к нему – на левое… куртка… Лады. Почти готов.

Лесняк суетится: помогает застегивать ремни ботинок, проверяет мой РД – ранец десантника: все ли там в ажуре. Радуется втихомолку, сукин сын, сегодня он в запасе, а мне придется со сверхмалой высоты прыгать, мать ее…

– Прикинем? – Кобра заискивающе щурит и без того узкие монгольские глазки и многозначительно подбрасывает на ладони личную флягу с водой.

– Не положено, – отвечаю с напускной строгостью и демонстративно отворачиваюсь, чтобы не видеть, как он украдкой запихивает ее в мой РД.

У диверсанта, на какое бы задание он ни шел, должна быть только одна фляга с водой. Но здесь не Сибирь, где ручьи на каждом шагу, а пустыня – голый песок и кое-где камни, будто оплавленные напалмом.

Ах, как мне иногда хочется потаскать за собой по этой Богом забытой среди оазисов раскаленной жаровне того штабного умника, который установил эту норму…

Над пустыней звездная прозрачная ночь. Мертвая тишина. Я иду своей фирменной кошачьей походкой по еще теплым песчаным гребешкам, стараясь держаться поближе к бронетехнике, где тень погуще. Это совершенно бессознательная проверка моих орлов из боевого охранения, впитавшаяся в плоть и кровь еще со времен Афгана, стала просто манией.

– Пароль…

Хрипловатый тихий голос, казалось, родила сама ночь. Такое впечатление, что это просто продолжение какой-то неоконченной мысли.

Но острое, как бритва, лезвие десантного ножа у горла вмиг разрушает мимолетную иллюзию.

– Днепр… – выдыхаю осторожно, стараясь не делать лишних движений, – чревато. – Отзыв, – требую согласно Уставу и неожиданно нервно и несколько глуповато хихикаю: в боевой обстановке, забудь я пароль (а такое случалось по заморочке), отзыв пришлось бы слушать с того света.

– Ладога… Это вы, товарищ капитан? – с фальшивым удивлением вопрошает голос, и передо мной вырастает рослый детина с простодушным русским лицом в веснушках, подсвеченным снизу включенным фонариком.

– Собачий сын! – рычу для понта. – Устав караульной службы забыл?

– Так ведь пока я провякаю "Стой, кто идет?", мне дырку в башке просверлят, – пытаясь принять виноватый вид, оправдывается здоровяк.

А сам лучится от удовольствия: как же, самого Волкодава прищучил, как зеленого.

Это Ваня Кондра, диверсантская кличка Маманя, старший сержант-контрактник. Он уходил из Афгана одним из последних, прикрывая тылы. Аллах только ведает, как пристало к нему это ласковое прозвище.

Я не раз видел Маманю в рукопашном бою, и трудно было не посочувствовать его противникам – он беспощаден, как робот-убийца, и силен, словно десятиметровый питон.

Что касается моего прозвища – Волкодав, то оно говорит прежде всего о начитанности моих бывших подчиненных, большинство из которых до сих пор числится в списке пропавших без вести на всеми оплеванной, бесславной афганской войне.

Этот псевдоним мои ребята "срисовали" из книги известного писателя, в которой рассказывается о работе СМЕРШа[2] по обезвреживанию гитлеровских диверсантов.

Чем-то подобным приходилось заниматься в Афгане и мне. И, смею думать, небезуспешно: заработать такую почетную кличку в разведке тяжелее, чем орден.

В штабе оживление. Судя по двум новеньким вездеходам, к нам пожаловало высокое начальство.

Матерюсь про себя – не было печали… Эти толстые боровы в папахах и с расплющенными задницами уже забодали нас своей простотой и пионерским задором. Для них поездка в разведбат сродни походу в варьете – и там, и у нас есть на кого полюбоваться и есть о чем помечтать, пуская старческую слюну.

Жошка суетится, словно вша на кончике иголки. Невысокого по сравнению с остальными разведбатовцами росточка, с грушевидной головой, увенчанной шелушащейся лысиной на макушке, он напоминает отощавшего хорька, пробравшегося в курятник.

Завидев меня, Жошка на бегу останавливается, но по инерции проскакивает мимо. Сделав вид, что в полумраке его не замечаю, пытаюсь забиться в дальний угол. Но не тут-то было.

– Капитан Левада! – окликает он меня своим скрипучим резким голосом.

Я невольно вздрагиваю – черт бы ее побрал, эту воинскую привычку к чинопочитанию! Такое впечатление, что меня сейчас зацепили серпом по самому главному мужскому месту.

– Вы должны были прибыть еще десять минут назад, – начинает отчитывать меня Жошка. – Или вам особое приглашение требуется?

– Виноват… – бормочу в ответ без должного рвения и присоединяюсь к группе коллег, офицеров разведывательно-диверсионных подразделений дивизии.

Жошка морщится, будто проглотил в этот миг по меньшей мере очищенный лимон без сахара, и, судя по всему, намеревается продолжить выволочку; но тут, к моей радости, его окликает незнакомый мне офицер, который сидит под мощной электролампочкой в кресле самого (!) Бати, командира 173-го отдельного разведывательного батальона спецназа подполковника Светличного.

Начальник разведки семенит к чужаку и что-то подобострастно нашептывает ему на ухо – отвечает на вопрос, тоже заданный вполголоса.

Незнакомый офицер, брезгливо отодвигаясь от нависшего над ним Жошки, снисходительно кривит тонкие упрямые губы. Он уже не молод, но сухощав и подтянут, что выдает в нем человека нашей воинской профессии.

Мой и его взгляды сталкиваются всего лишь на мгновение, и я чувствую, как по спине заструился холодный озноб: такое впечатление, что я посмотрел в глаза выползшей на охоту гюрзы.

Они темны, словно Вальпургиева ночь, и страшны своей гипнотической беспощадной силой. Похоже, мужик крутой. Наш человек. Зверь.

– Волкодав, что сие значит? – шепотом спрашивает меня старый дружбан, тоже бывший так называемый воин-интернационалист (до чего ненавижу это слово!), капитан Телушкин.

– Ты о чем?

– Не знаешь? Ну, браток, ты, по-моему, еще не проснулся. В бой идут одни старики. Офицеры. Усек?

– Не хило… – бормочу в ответ.

И начинаю усиленно ворочать мозгами. Увы, в голове уникальная пустота – ни шороха, ни звука.

Действительно, сегодня все происходит не так, как обычно. Нет привычной суеты, судя по всему, сном праведников спят командиры диверсионных групп – прапорщики и сержанты. В штабе и впрямь одни офицеры во главе с Батей. И чужаки, все в немалых чинах – молчаливые и загадочные, как сфинксы.

Отчаявшись придумать более-менее логическое объяснение происходящему, я взглядом вопрошаю Светличного: чегой это учудил наш "великий стратег"? – и незаметно для окружающих киваю в сторону Жошки.

Батя на миг прикрывает веки – мол, Ветлугин тут ни при чем – и поднимает глаза вверх. Вот теперь мне понятно – будем работать по заданию штаба армии. Давно не приходилось.

Но почему одни офицеры? На моей памяти такого не случалось…

Задачу ставит Батя. Богатырского телосложения, добродушный и тихий в приятельском общении, в бою он свиреп и неукротим, аки рыкающий тигр.

Однажды мы вместе с двумя солдатами почти сутки удерживали одну высотку возле Кундуза, и когда наконец приплелся вертолет с подмогой, Батя, вместо того чтобы зализывать рану, пошел во главе подкрепления в атаку и дрался дотемна, пока мы не выковыряли из пещеры последнего душмана.

Смотрю на карту маршрута, прикидываю расстояние, которое придется отмахать на своих двоих – моб твою ять! Сучий потрох – опять экзамен на выносливость! Будто и нет за моими плечами Афгана, где служба в разведбате спецназа – сплошное выживание на пределе человеческих возможностей.

Ловлю на себе взгляд Телушкина. В его глазах уныние и неземная печаль; он тоже парень сообразительный, понял сразу, что к чему. Подмигиваю ему с сочувствием – держись, браток, уж такая у нас с тобой везуха.

Мне его искренне жаль – с завтрашнего (пардон, уже с сегодняшнего!) дня он в отпуске, приказ подписан и получены подъемные, осталось всего ничего – отвальная с непременной рюмашкой, – но поди ж ты… И теперь, вместо прохладного и чистого воздуха родной Брянщины, ему придется дышать мелкой и въедливой, как толченое стекло, пылью пустыни.

А ведь дома его ждет хорошая девчонка, можно сказать – невеста, и ему хотелось предстать перед ней в полном ажуре… Увы, после таких заданий десантник-разведчик похож на запаршивевшего бездомного пса, на которого может положить глаз разве что живодер. Это в лучшем случае…

Мы получаем снаряжение, на этот раз облегченный комплект: "АКС-74У" – автомат с откидывающимся прикладом – и спецпистолет с глушителем.

Оружейным складом заведует прапорщик Онопко, черноусый хохол с мягким воркующим баском. Он немного хромает – память об Афгане. Бывший диверсант немного располнел, округлился, но в его быстрых и уверенных движениях по-прежнему чувствуется недюжинная сила.

– Удачи вам, товарищ капитан, – проникновенно мурлычет Онопко, пожимая мне руку.

– Спасибо, браток, – сердечно улыбаюсь в ответ.

Онопко достаточно хорошо знает, что мне предстоит, и по своей доброй и отзывчивой натуре удачи желает совершенно искренне. От его убаюкивающего голоса на душе становится как-то теплей, и я уже совершенно бодро вышагиваю на специальную площадку, где меня ждет парашют, уложенный мною еще с вечера.

Быстро сереющее на востоке небо потушило потерявшие алмазный блеск звезды и высветило черную изломанную линию горизонта – там высился мрачный голый хребет. Ранний рассвет посеял на металл боевых машин мелкую росу, от чего их желтовато-зеленые бока поседели. На аэродроме, невидимом из-за барханов, взревели моторы транспортного самолета.

Пора…


Киллер

Этот день мне запомнился во всех подробностях. Нельзя сказать, что он чем-то отличался в той череде нескончаемо-тягучих временных отрезков, отсчитываемых зарешеченным окном – свет, мрак, свет, мрак… – но уже с обеда я вдруг почувствовал нечто необычное, какой-то спазм в грудной клетке, от чего сердце совершенно беспричинно зачастило, будто пытаясь вырваться наружу.

Все мои чувства неожиданно обострились, голова стала ясной, и до боли знакомый холодок загулял по жилам, остужая вскипающую от волнения кровь. Так было всегда, когда я выходил на свою очередную "охоту"…

Они пришли под вечер, две незнакомых мне попки[3] из спецкоманды, или, как здесь их называли, "веселые ребята", каждый из которых был шире меня в два раза.

– К стене! Руки за спину, – скомандовал старший, с багровым отечным лицом.

От него разило сивухой, и пока он возился с замками наручников, меня едва не стошнило.

Второй, с перебитым носом – похоже, бывший боксер, – стоял молча, с отрешенным видом. Но эта кажущаяся безучастность могла в любой миг взорваться серией отработанных до автоматизма ударов, случись мне заартачиться или, что еще хуже, оказать сопротивление, – в его маленьких глазках светилась неумолимая жестокость и садистское предвкушение возможного "развлечения".

На моей памяти в нашей каталажке уже были такие эксцессы. Трудно рассчитывать на полную безмятежность человека, приговоренного к смерти. И еще более невозможно представить добросердечного тюремного надзирателя.

– Что, кончать поведете? – не удержался я от глупого вопроса.

– Куда надо, туда и поведем, – буркнул старший и подтолкнул меня к выходу. – Как по мне, так всех вас давно пора в расход пустить, чтобы зря казенные харчи не переводили. Чего там в верхах волынят, законники хреновы? – продолжал брюзжать он, пока мы топали по длинному мрачному коридору.

– Чтобы мы без работы не остались, гы… – наконец подал голос и бывший боксер.

– Тебе все смешочки, – огрызнулся в ответ старший. – Будто забыл, что людей не хватает и нам приходится по две смены вкалывать. Все камеры забиты по самое некуда. Уже не помню, когда с бабой в кино последний раз ходил. Пашем на износ.

Несмотря на серьезность момента, после его последних слов я едва не рассмеялся. Да уж, пахари…

Комната, в которую меня втолкнули без лишних церемоний, напоминала могильный склеп: сводчатый потолок, глубокие ниши в небрежно побеленных стенах, узкое стрельчатое окно забрано чугунной решеткой с завитушками. У окна стоял древний стол на массивных тумбах и два стула с вычурными спинками. За столом, небрежно поигрывая авторучкой с золотым пером, сидел холеный толстяк с черными маслянистыми глазами навыкате.

– А, вот, наконец, и вы, любезнейший, – фальшиво обрадовался он и показал пухлой ладонью на свободный стул. – Присаживайтесь.

Стараясь справиться с волнением, я неторопливо прошествовал к столу и уселся напротив толстяка.

– Курите? – Он пододвинул ко мне начатую пачку "Мальборо". – Нет? Бережете, значит, здоровье…

В его голосе прозвучала ирония.

– А я вот никак не брошу, сколько ни пытался – все напрасно.

– Что вам от меня нужно? – грубо спросил я, почувствовав, что начинаю закипать.

– Когда я шел сюда, то надеялся, что именно вам от меня кое-что нужно, – с ноткой барственного превосходства ответил толстяк. – Я адвокат…

Он назвал очень известную фамилию.

Если честно признаться, я опешил. Мне приходилось слышать по "тюремному радио" совершенно фантастические истории (которые на поверку оказывались чистой правдой) о судебных процессах, где этот человек выступал защитником. Почти все его клиенты или выходили на свободу, или получали мизерные сроки, вовсе не соответствующие тяжести содеянного преступления.

Но оплатить услуги этого адвоката мог лишь человек очень и очень состоятельный. Тогда почему он здесь? Какое ему дело до безвестного киллера, не имеющего ни валютных счетов за границей, ни заначенных сокровищ, к тому же приговоренного к высшей мере?

Чувствуя какой-то подвох, я насторожился.

– Извините, но, по-моему, вы ошиблись адресом. – Мой язык почему-то задеревенел, и слова рождались трескучие и шероховатые. – Мой карман пуст, и кроме того, в ваших услугах я уже не нуждаюсь.

– Знаю, знаю… – охотно согласился адвокат. – Вы отказались от защитника, и на суде делали все, чтобы побыстрее отправиться в мир иной.

– Пусть так. Но вам-то какое дело до моей судьбы?

– Мне? – Он выдавил из себя жирный смешок. – Ну, скажем, чисто профессиональный интерес. Как вы, наверное, слышали, я большой любитель неординарных случаев в судебной и адвокатской практике.

– Вы хотите, чтобы я перед вами исповедался?

– Полноте, полноте, Карасев. Мой интерес гораздо прозаичней. И ни в коей мере не затрагивает высоких материй. Насколько мне известно, вы не подавали прошения о помиловании…

– И не собираюсь, – довольно бесцеремонно перебил я его плавную адвокатскую речь. – А потому говорить нам больше не о чем.

– Ошибаетесь, любезнейший. Очень даже есть о чем. Надеюсь, вы ни в коей мере не допускаете, что я пришел в это мерзкое узилище, – он с отвращением окинул взглядом мрачные стены, – для приятного времяпровождения и для душещипательных бесед с вами. Отнюдь. Сюда меня привел мой долг.

– В наше время и бескорыстный адвокат… Это ново.

– Ну почему же бескорыстный? – Он криво ухмыльнулся. – Мое время чересчур ценно, чтобы я его тратил попусту. У вас нет денег? Когда-нибудь появятся.

– Сомневаюсь. А должником быть не желаю. С того света еще никто не возвращался. И уж тем более – чтобы отдать долги.

– Напрасно. – Адвокат привычным движением ослабил петлю галстука, чересчур туго стягивающую его короткую толстую шею. – Напрасно, любезнейший, вы так считаете. Туда, – он указал на пол, – всегда успеется. К тому же у вас имеется стопроцентная возможность избежать этой участи.

– Не понимаю…

– А что здесь сложного? – Он пренебрежительно повел плечами.

– В каждой профессии есть свои тайны, а в нашей – тем более. У вас на руках все козыри, чтобы Верховный суд отменил такой жестокий приговор. А уж потом вытащить вас из-за решетки – дело плевое. Пусть не сразу, а через год-два, но это не суть важно. Главное – вы будете живы-здоровы.

– Какие козыри? – глухо спросил я, стараясь задавить пробившийся в душе живчик надежды, на которую я просто не имел права.

– Я хорошо знаком с материалами по вашему делу. Так вот, любезнейший, вы отправили к праотцам людишек, по которым давно веревка плакала. Да, да, я не возражаю – они тоже имели право на жизнь, как и все остальные законопослушные граждане. Но это уж моя проблема, как преподнести суду сей факт. И главное – вы ведь помогли сотруднику управления внутренних дел, который, прямо скажем, одной ногой был в ином измерении. Между прочим – сотруднику при исполнении…

– Я не хочу.

– Простите – не понял…

– Извините, но ваши услуги мне не нужны, – уже гораздо тверже сказал я, поднимаясь. – Вызовите конвой. – Послушайте, это по меньшей мере глупо…

Адвокат был ошарашен.

– Я так решил и менять что-либо не собираюсь. Вы сейчас беседовали с мертвецом.

– Черт меня дери! – В голосе адвоката прозвучало отчаяние. – Это ни в какие ворота не лезет! Вы просто сумасшедший.

– Пусть так. Вам меня не понять. Мои счеты с жизнью закончены. Меня никто и нигде не ждет, плакальщики на моих похоронах не предвидятся, тем более что меня зароют, как бездомного пса, – так в чем вопрос?

– Да в том, любезнейший, что я должен – нет, просто обязан! – вытащить вас отсюда. Иначе… я не представляю, что со мной будет!

От его вальяжности не осталось и следа; передо мной стоял жалкий, испуганный человек в мешковатом костюме, воротник которого был густо усыпан перхотью.

– Вам уже заплатили? – в упор спросил я адвоката.

– Разве непонятно? – огрызнулся он, торопливо вытирая вспотевший лоб носовым платком.

– И много?

– Достаточно. Мне теперь отступать некуда.

– Верните деньги.

– Рад бы… Еще и своих добавить готов. Увы, поезд ушел.

– Кто?

– Какая разница?

– И все же.

– Этого человека вы не знаете.

– Зачем?

– Выйдете на свободу, сами у него спросите, – с проснувшейся надеждой жалобно посмотрел на меня адвокат. – Передайте этому "благодетелю" от меня привет.

И я решительно направился к двери.

– Постойте! Ну что вам стоит написать прошение?! А, что я говорю! Здесь все готово, только подпишите. Умоляю вас… Господи, это уже ни на что не похоже! – во весь голос возопил толстяк. – Адвокат упрашивает клиента покинуть камеру смертников. Бр-р-р… Все смешалось в доме… каком доме, болван! Все, мне крышка…

– А все-таки я вам советую деньги вернуть, – бросил я через плечо и пнул ногой обитую жестью дверь.

– Вашими бы устами… Сумасшедший, право слово…

В камере меня ждал сюрприз: на одной из пустующих коек сидел бритый наголо человек с глазами без зрачков. И только когда он посмотрел на меня, я понял, что ошибся, – круглые неподвижные зенки моего сокамерника были черны и глубоки, как разверстая могила.


Волкодав

Это сволочное солнце достало меня до печенок. Уж сколько раз я материл беспощадный огненный диск, пока волочился через бесконечные барханы, и не сосчитать.

Когда мне надоедало облаивать мерзкое светило, я начинал молить всех богов, которых только знал, чтобы они закрыли его хоть какой-нибудь дрянной тучкой. Пусть не надолго, на час или два, а еще лучше с дождичком, да попрохладней.

Увы, все мои молитвы и стенания пропадали втуне. А солнце, будто понимая мое скверное отношение к своей сиятельной персоне, с еще большим ожесточением обрушивалось на мое иссушенное зноем тело, отбирая последнюю влагу и превращая кровь в сгущенку, которая уже не струилась, а ползла по жилам.

Временами я закрывал глаза, чтобы не видеть выгоревшую желтизну под ногами и над головой (только вверху с голубой примесью), и шагал, как безмозглый и незрячий манекен, совершенно не опасаясь оступиться и упасть – куда ни кинь взгляд, меня окружал шуршащий мягкий песок.

Ах, как мне хотелось упасть! Но только не в жаркие объятия бархана, а в белый-белый, холодныйхолодный сугроб, да нагишом, да чтобы с головой зарыться в восхитительный снежный пух, и глотать его, горстями запихивая за обе щеки, пока зубы не начнут выбивать барабанную дробь, а тело не станет удивительно легким, невесомым, полным искрометной энергии, готовой прорвать артерии, переполненные бурлящими потоками.

Глаза мои были закрыты, но уши работали, как локаторы. Я уже подошел к той зоне, где меня должны искать спецназовцы другой дивизии.

У них задание четкое и недвусмысленное – не дать мне добраться до контрольного пункта, который находился в укромном местечке на горном перевале.

Пока я плелся по пустыне, горы постепенно выросли из неширокой, отороченной зубчиками пиков ленты в голубовато-синюю стену с башнями, прячущимися в облаках. Они уже заполнили весь горизонт, и чудилось, до них рукой подать, но я знал – мне еще топать и топать.

А силы были на исходе…

Свой НЗ – неприкосновенный запас – я прикончил вчера вечером, и все же временами мне казалось, что не ел я по меньшей мере с неделю. Но про то, что кишки марш играют, – ладно, а вот вода… С нею у меня и впрямь напряженка.

Не раз и не два я с благодарностью вспоминал прапорщика Лесняка – его фляга помогла мне одолеть приличный отрезок маршрута гораздо быстрее расчетного времени. Благодаря ей я шел не только по ночам, но и днем.

Правда, такая дерзость могла мне выйти боком – коллеги из соседней десантной дивизии тоже не пальцем деланные и опыта в подобных играх в "кошки-мышки" им не занимать. Но я надеялся на некоторую рутинность, стандартность мышления, вообще присущую всем военным людям, скованным по рукам и ногам армейской библией – уставом, регламентирующим не только образ жизни и поведение, а и выправляющим мозговые извилины…

Какой-то посторонний звук бесцеремонно ворвался в мои размышления и мечтания и начал топтаться в голове, как слон в посудной лавке. Он еще только коснулся ушных перепонок, а я уже зарывался в песок, словно тушканчик. Отработанный до автоматизма годами тренировок инстинкт самосохранения и постоянная готовность нанести удар первым бросили меня на землю прежде, чем я сообразил, что случилось.

И только когда на поверхности осталось лишь полуприкрытое беретом лицо, я посмотрел в сторону назойливого жужжания, постепенно перерастающего в рокот.

Камуфлированный армейский вертолет летел на предельно низкой высоте. Когда его винты просвистели у меня над головой, я заметил в открытой кабине наблюдателя с биноклем. Значит, нас уже ищут. Похоже, у наших "противников" котелок тоже варит.

Конечно, у них нет особых иллюзий на тот предмет, что диверсанты 173-го разведбата будут вышагивать средь бела дня по пустыне, как на параде. Но и на самую хитрую дырку есть костыль с винтом, и при определенном опыте и некоторой доле везения можно засечь любую маскировку.

Минут через пятнадцать вертолет возвратился, но уже пролетел ближе к горам. Видимо, какой-то умник у соседей додумался "заплести пряжу" – барражировать из глубины пустыни до предгорья зигзагами.

Резонно. Теперь мне, к сожалению, ничего иного не остается, как отправиться на боковую. Да и пора: солнце уже вскарабкалось почти в центр небесного купола и вовсю раскочегаривало свой термоядерный котел.

Подождав, пока не затихнет надоедливый вертолетный зуд, я нашел подходящий бархан, выкопал неглубокую ямку и приладил над нею импровизированный тент из легкой парусиновой плащ-палатки песочного цвета, испещренной бесформенными коричневатыми пятнами.

Четыре прута, к которым я привязал вожделенную тень, мне удалось разыскать по пути; я их выстрогал из веток какого-то рахитичного кустарника, невесть каким образом угнездившегося в этом желтом аду.

С удовлетворением осмотрев нехитрую конструкцию, я еще раз внимательно окинул взглядом окрестности и тяжело вздохнул: ни хрена себе пляж отгрохали…

С этой удивительно свежей и оригинальной мыслью я заполз в свое убежище и уснул сразу, как только голова коснулась "подушки" – многострадального РД…

Очнулся я от забытья, которое трудно было назвать сном, под вечер. Солнце размером с огромную тыкву, к моей большой радости, уже уткнулось самодовольной рожей в скальный хребет и вот-вот должно было сплющиться, как проколотый детский шарик.

Длинные тени пиков окрасили пустыню на западе в серый цвет; они неторопливо, но уверенно приближались к моему укрытию. От них временами веяло желанной прохладой – легкий низовой ветерок перепрыгивал с бархана на бархан, слизывал их остроконечные гребни, которые с тихим убаюкивающим шорохом стекали по склонам многочисленными песчаными ручейками.

Десантнику собраться в дорогу, что бедняку подпоясаться. Не прошло и пяти минут после подъема, как я уже вышагивал по пробуждающейся от дневного безмолвия и все еще полыхающей сухим жаром пустыне.

Сгущались вечерние тени, какая-то живность – большей частью мелюзга – порскала из-под ног, тут же растворяясь в песчаных волнах; синеющая косынка неба на востоке покрылась звездными блестками… а я все шел и шел…

Иногда я пытался бежать трусцой – на участках, где почва была потверже, – но в основном плелся, как старая кляча, с трудом вытаскивая ставшие ватными ноги из почти сплошных зыбунов.

Рассвет застал меня, что называется, в ауте. Я валялся, словно полудохлый сом, судорожно разевая рот и привалившись спиной к каменному обломку величиной с БМП.

Моя несчастная душа переместилась в мочевой пузырь, но заставить себя встать и облегчиться, как подобает джентльмену, я был не в состоянии. Уж как я там приспособился и сколько сил на это затратил, одному небу известно.

А оно уже пламенело на востоке, предвещая полную ясность в наших взаимоотношениях.

Немного отдышавшись, я достал флягу с поистине драгоценной жидкостью и, превозмогая судорожное желание выпить ее до дна, сделал три затяжных глотка, пропуская воду в пересохшее горло по капле.

Полегчало. Но ненадолго: приласкав склеившиеся стенки пустого желудка, вода разбудила продремавший ночь зверский голод.

Самое интересное: я почему-то не предавался мечтаниям о сочном шашлыке, любимом заливном и прочих гастрономических изысках, что было так естественно в моем незавидном состоянии, а ругал себя последними словами за преступную недальновидность и халатность – сколько ящериц плуталось под ногами вечерней порой, а я поленился даже нагнуться.

Конечно, мясо этих, не блещущих красотой, созданий трудно назвать съедобным, но, по сравнению с той гадостью, которую мне приходилось есть в горах Афгана, оно было просто деликатесом.

Да, брат Волкодав, все-таки придется перейти на подножный корм. Иначе вместо цветущего двадцатисемилетнего здоровяка ростом под два метра на нашу базу привезут мумию дистрофика.

Я невольно потрогал пояс, где висела плоская коробочка радиомаяка. Стоит только щелкнуть этой хреновиной и нажать на вон ту штуковину, и спустя два или три часа прилетит "винтокрылый мусоршмитт" – так во время учений мы называли вертолет "Скорой помощи".

Представив на миг, как меня будут отсюда вытаскивать, словно дерьмо из проруби, я даже забыл о голодном бунте в желудке. Вот уж медбратья позабавятся и позубоскалят всласть – как же, самого Волкодава затарили, будто трахнутую молью баранью шкуру.

Ну нет, лучше я сожру без соли и хлеба радиомаяк и останусь лежать под камнем до скончания века, чем переживать такой позор. Впрочем, еще рановато лапти себе плести, бывало и хуже. Но – реже…

Этот подлый трескун застал меня врасплох. Что значит включать в работу лишние мозговые извилины, когда и одной вполне достаточно. Вертолет "противника", казалось, вынырнул из солнечного диска, который, пока я предавался горестным размышлениям, оседлал горизонт.

Мне просто дико повезло, что я пристроил свое бренное тело с западной стороны исклеванной песочной шрапнелью глыбы. И пока вертолет медленно облетал каменную россыпь, где торчал, как коренной зуб, и мой безмолвный спаситель, я ужом проскользнул в расщелину и затаился под узким карнизом.

…Ну он меня достал! Я сидел, согнувшись в три погибели, уже добрых полчаса, а этот стервец наблюдатель все утюжил небо над моей головой, будто запутавшийся в исподнем девственницы импотент.

Мне было понятно, что нагромождение каменных обломков, от которых до предгорья рукойподать, не могло не вызвать подозрений у человека, имеющего определенный опыт службы в армейской разведке. Уж очень удобное со всех точек зрения местечко, где можно без особых ухищрений замаскироваться и отдыхать до вечера, как у Бога за пазухой.

Но настырность наблюдателя можно было толковать и по-иному: похоже, все мои кореша по этому "турпоходу" уже на базе соседей, а поскольку по условию поставленной перед нами задачи "пленник" обязан выложить "противнику" сведения о маршруте и количестве "туристов", то теперь ищут именно меня.

Что ж, ребятам стоит позавидовать. Теперь они сидят возле кондиционера под холодным ветерком, пьют водку со льдом и закусывают мороженым салом с "Бородинским" ржаным хлебом, который раз в неделю доставляли из Москвы контрабандой по воздуху транспортники летного отряда.

Конечно, век бы не видеть такого гостеприимства, но что поделаешь, если на этот раз мы не захватили в дорогу везение, без чего даже самый ушлый диверсант – всего лишь кусачий нуль без палочкивыручалочки…

– Волкодав! Эй, приятель, кончай играть в прятки! Выходи из укрытия. Не заставляй нас брать тебя за шкирку.

А вот это уже наглость! Интересно, кто меня вложил по самое некуда? Слушая, как наблюдатель надрывался в громкоговоритель, я едва не задохнулся от злости.

Не-ет, парниша, шалишь! На-кося, выкуси! Видимо, ты, братец, не очень-то и уверен, что я тут залег. А вот проверить свои подозрения – кишка тонка. Для этого нужно спуститься вниз и прочесать каменный лабиринт. Где затаился не молокосос-первогодок, а один из лучших диверсантов-разведчиков армии.

В боевой обстановке эта тарахтелка, что порхает над головой, уже догорала бы на песке, а стрючки, забившие ее брюхо (думаю, их – спецназовцев группы захвата – там не более четырех человек), говорили последнее прости. Конечно, с моего позволения.

Не меняя позы, я скосил глаза на часы и в душе торжествующе захохотал – все, концерт закончен, у вертолета горючки осталось лишь на обратную дорожку. Адью, болтунчик!

Все-е-е… Ну и стрессик, моб твою ять… Когда вертолет превратился в точку, стремившуюся в бесконечность, я медленно-медленно распрямил ноги, разогнул спину, встал на одно колено и…

И – застыл.

Звук. Знакомый, не раз слышанный, но так и не ставший обыденным и привычным. Словно кто-то пролил воду на раскаленную плиту. Чувствуя, как меня прошиб холодный пот, я краем глаза посмотрел направо.

Мог бы и не смотреть. Конечно же, ОНА. Огромная, серовато-песчаного цвета, с оранжевыми пятнами вдоль спины и мелкими темными пятнышками по бокам гюрза. Или, как ее звали в Афгане некоторые штабные умники, левантская гадюка.

Как на меня, так один хрен. Тупая безмозглая тварь, ползучая смерть. Немало наших ребят испытало на своей шкуре укусы таких гадин, и очень немногие после этого остались живы.

Да, дела у меня сейчас, прямо скажем, неважные. Гюрза спала после ночной охоты, а я имел неосторожность потревожить процесс ее пищеварения.

И кроме того, что самое неприятное, нечаянно загнал эту тварь в угол – позади змеи высился скальный обломок с отвесными боками, похожий на хоккейную клюшку.

Я застыл, почти не дыша. И наверное, был бледен, как поганка. Не хотелось бы мне сейчас увидеть себя со стороны.

Я знал, что гюрза, которой преградили путь к спасению, бросается на врага без промедления. И прыгает на расстояние равное или даже чуть больше длины ее тела. А у этой гадины, толщиной с руку, от головы и до кончика хвоста уж точно не менее полутора метров.

И тем не менее змея вела себя на удивление смирно. Свернувшись в клубок, она подняла вверх тупую морду и внимательно разглядывала меня своими безжизненными и страшными глазами хладнокровного убийцы, впитавшего в себя всю жестокость породившего ее прадавнего мира.

Впрочем, разгадка относительного спокойствия гюрзы лежала, что называется, на поверхности – судя по раздувшимся бокам чешуйчатой твари, ночная охота удалась на славу. К тому же я торчал перед ней неподвижный, как гвоздь в доске.

Но я знал, был уверен, что стоит мне только шевельнуться – и пиши пропало. А сейчас сытая стерва, наверное, радовалась – как же, такая гора мяса припрыгала на зубок – и размышляла: не протухну ли я до вечера на такой жаре, если прямо сейчас сделать свой навеки усыпляющий укол?

Ну ладно, шутки шутками, а изображать перед толстой зубастой веревкой оловянного солдатика я не намерен. Да и время поджимает – не ровен час, вернется вертолет (а в этом я был уверен на все сто), и тогда уж точно хана.

Конечно, в моем РД среди прочих медикаментов есть и противоядная сыворотка, но валяться в госпитале и ждать, пока сестричка унесет судно, – увольте.

Медленно, по миллиметру, я начал опускать руку, которой держался за карниз. А хотел я добраться до берета, чудом удержавшегося на голове, когда мне пришлось дать деру от чересчур любопытного всезнайки, вышивающего по пустыне на летающем драндулете.

Если кто-либо услышит от меня, что в этот момент я был спокоен, как Будда, пусть плюнет мне в лицо и разотрет ногой.

Я так часто видел смерть в разных ее обличьях, что считал своей подругой и относился к ней с некоторой иронией ну и, понятное дело, опаской: воздушный поцелуй – куда ни шло, а вот в объятия – извините, мадам, мы люди вежливые и интеллигентные, так что свою очередь уступаем.

Но какой меня мандраж бил, пока я в сверхзамедленном темпе совершал па из китайского балета, ни в сказке сказать, ни пером описать. Интересно, почему человек испытывает такой страх перед всеми ползучими тварями? Страх первобытный, совершенно неподвластный рассудку и здравому смыслу.

По-моему, Адам и Ева сбежали из райского сада на землю только потому, что там чересчур много змей расплодилось…

Гюрза выжидала. Это была старая, опытная стерва (или стервец? – поди пощупай…). По тому, как она подняла голову еще выше и слегка отвела ее назад, я понял – эту гадину на мякине не проведешь. Похоже, ей нравился этот безмолвный поединок и она готова принять мой вызов.

Как хочется мигнуть… Нельзя. Тут и дышать-то нужно в минуту по капельке. Вот зараза!

Гюрза ждала…


Киллер

Ненависть. Ненависть и омерзение. Они плещутся во мне, будто я стал выгребной ямой. Я лежу на койке лицом к стене, и никакие разумные доводы не могут заставить меня посмотреть в его сторону.

Но я дышу с ним одним воздухом, а потому мне хочется вырвать свои легкие, чтобы ни одна молекула его воистину смрадного дыхания не могла больше проникнуть в меня и отравить вконец последние дни или часы перед казнью.

Мой сокамерник… За неделю, которую мы провели вместе, я перекинулся с ним всего несколькими словами. Не было нужды. Ни он, ни я не отличались словоохотливостью, да и о чем было говорить двум конченым людям на пороге преисподней?

У нас остались только воспоминания, и мы наслаждался ими отрешенно и в полной тишине. И только во сне он стонал, ворочался, а однажды, где-то после полуночи, вскочил, забился в угол и долго выл дурным голосом, правда, не очень громко, время от времени размахивая руками – будто отгонял страшные призраки.

Такое, достаточно мирное, сосуществование длилось до вчерашнего дня, когда "тюремное радио" наконец донесло мне сведения об этом человеке: кто он и за что приговорен к "вышке". Лучше бы я этого не знал…

Его искали почти десять лет. Помог, как всегда, случай, а не высокопрофессиональная работа нашей славной милиции, успевшей за эти годы отправить в мир иной вместо этого подонка двух невиновных человек. Так сказать, для отчета, чтобы успокоить общественность.

А он тем временем насиловал и убивал детей, и в свободные от своей кровавой охоты дни преподавал марксистско-ленинскую философию в одном из институтов – нес в массы великие идеи сплошного человеколюбия, братства и светлого будущего.

В мою камеру его подселили вовсе не случайно. Он был отверженным даже среди самых закоренелых преступников – воров-рецидивистов и убийц.

Еще на стадии предварительного следствия этого подонка насиловали практически везде, куда бы его ни пристраивало тюремное начальство. Насиловали зверски и изощренно. Даже тогда, когда водворяли в одиночку: у надзирателей ведь тоже есть жены и дети, и по ночам вся тюрьма наслаждалась воплями этого садиста, которому устраивали "день открытых дверей".

И только когда он попытался повеситься, уже после суда, ему наконец нашли пристанище – к сожалению, моя репутация тихони сослужила мне плохую службу. Почему его не определили в одиночку?

Все по той же причине – камеры смертников были заполнены под завязку, и запихнуть его туда означало, что он мог просто не дожить до окончания обычных для "вышкарей" процедур – ответа на прошение о помиловании и выстрела в затылок.

Наше правосудие всегда отличалось гуманностью…

Я слышу, как он вздыхает и ворочается. Представляю его бритую голову с выпуклым лбом мыслителя, бледное до синевы лицо и полные красные губы, словно два толстых дождевых червя угнездившиеся под острым птичьим носом.

Наверное, он был смазлив и пользовался успехом у женщин. В его облике было что-то демоническое, особенно глаза, а слабая половина человечества падка на необычность, нестандартность. Да уж, чего-чего, а этого у него не отнимешь…

Опять вздыхает. Вот, сволочь! Нужно попросить, чтобы его убрали из моей камеры. Хотя… сомневаюсь, что мне пойдут навстречу и доставят такое удовольствие. Для тюремщиков я мусор, и конечно они не видят особых различий между мною и этим садистом.

Наверное, они правы. Впрочем, смерть уравнивает наши заслуги и прегрешения, а могила одинаково равнодушно принимает и правых и виноватых, и больших грешников и святых.

А может, его придушить? Тогда, гляди, и меня побыстрее поставят к стенке…

Перед моим мысленным взором вдруг возникло посиневшее лицо сокамерника с выпученными глазами и вывалившимся языком. Нет, к черту! Только не это. Буду терпеть, сколько хватит сил. Накрою голову подушкой и…

Задумавшись, я не услышал, как отворилась дверь и кто-то легонько потряс меня за плечо. – А? Что?

Я в недоумении уставился на пожилого мужчину, дежурного помощника начальника тюрьмы (по другому – ДП), который – или показалось? – смотрел на меня с сочувствием.

– На выход, – негромко сказал он и отошел к двери.

Процедуру одевания наручников выполнил конвоир из "веселых ребят", молодой парнишка с испуганными глазами; похоже, смертника он видел впервые. Второй, постарше, стоял в коридоре с пистолетом на изготовку.

Неужели?.. Сердце вдруг забилось с такой силой, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Странно: я ждал этого момента, был готов к нему и до сих пор не ощущал каких-либо особых эмоций… разве что усталость – временами мне представлялось, что я по меньшей мере столетний дед, – но сейчас вялые мышцы налились какой-то неистовой мощью, а голова просто пошла кругом, будто я накурился анаши.

– Не дури… – негромко бросил ДП, заметив мое состояние. – Будь мужчиной…

Почувствовав, как после его слов горячая волна отхлынула из черепной коробки и медленно покатила к сердцу, я с благодарностью кивнул ему: не хватало еще, чтобы я бился в истерике, словно сявка.

К тому же мне было известно, что смертникам, потерявшим от страха перед неизбежным голову, без особых церемоний, подчас с жестокостью, забивают кляп в рот и надевают на голову мешок.

Нет, никогда!

Меня привели в тюремный лазарет. Там нас уже ждала "тройка": прокурор, начальник тюрьмы и врач.

Я словно очутился в другом, давно забытом мире – белоснежном, накрахмаленном, сверкающем никелем и чисто вымытыми стеклами, отражающими мириады солнечных зайчиков, которые потоком вливались через окно. На какое-то время я просто застыл как истукан, не в состоянии сдвинуться с места.

Словно больного, под руку, меня повели к столу, где сидел тюремный врач, невзрачный мужичишко со слезящимися глазами и большим носом картошкой.

– Нуте-с, что у нас тут? – буднично спросил врач у ДП.

Тот молча подал ему какую-то бумагу.

– Тэ-эк… – Врач быстро пробежал глазами текст и поднялся. – Осмотрим…

Пока он вертел меня во все стороны, слушая, как стучит сердце, и задавал обычные при медосмотре вопросы, один из конвоиров занял пост у окна, несмотря на то, что оно было зарешечено. Второй, который постарше, стоял рядом, наблюдая за мной, как кот за мышью.

И только дежурный помощник начальника тюрьмы уселся на кушетку и, судя по выражению лица, задумался о чем-то своем, похоже, весьма грустном; начальник тюрьмы и прокурор остались стоять у входа, будто их и не касалось происходящее.

– Все в полном порядке, – подытожил врач, делая запись размашистым почерком. – Организм – дай Бог каждому. Жаль, очень жаль…

Закончив писать и поставив печать, врач как-то робко спросил, обращаясь к начальнику тюрьмы:

– Он… как?

– Ему уже все известно, – бросив на меня исподлобья испытующий взгляд, сухо ответил тот. – И давно. Остальное… скажите ему сами.

– Ага… Значит, можно… Вам положено… э-э… – обратился ко мне врач, мучительно пытаясь подыскать нужные слова. – В общем, так сказать, последнее желание… Ну, обед хороший с водочкой… или что еще…

– Спасибо. Ничего не нужно. Вот только… душ принять и сменить белье…

– Это пожалуйста, – почему-то обрадовался врач и кивнул. – Проводите…

И только стоя под горячей упругой струей, я неожиданно вздрогнул от мысли, иглой вонзившейся в мозг: это ведь мои последние минуты!

На какое-то мгновение меня будто парализовало. Я даже пошатнулся – в ноги вступила непривычная слабость, по жилам прокатился колючий ком – и чуть не сполз по стенке на кафельный пол, но вовремя придержался за трубу.

Старший конвоир, наблюдавший за мной через открытую дверь душевой, подошел поближе и что-то озабоченно спросил, но его слова не смогли пробить плотную и упругую, как резина, пелену, окутавшую мое тело; она медленно и уверенно наматывалась, словно бинт, на ноги, торс и постепенно подбиралась к горлу, перехватывая дыхание.

Закусив до крови губу, я неимоверным усилием воли заставил себя стать ровно, взял туалетное мыло, и, сделав успокаивающий жест встревоженному попке, начал намыливаться…

Солдатское белье оказалось уже не новым, но и незаношенным. Облачась в свой, так сказать, саван, я мысленно поблагодарил прачку – белье было постирано с душой, хорошо отглажено и источало не влажный и затхлый запах казармы, а свежесть чистой воды и весеннего ветра.

Все, что было дальше, сплелось для меня в хаотическое нагромождение обрывочных видений.

Длинный коридор… решетки… замки… Ступени, ведущие куда-то вниз…

Двери, снова двери…

Кто-то говорит… я киваю в ответ, но ничего не слышу… и снова иду…

Яркий свет…

Опять дверь и чьи-то голоса…

И наконец узкий, как траншея, короткий коридор, в конце которого тускло брезжит одинокая лампочка под стеклянным колпаком.

Я – один.

Совсем один.

Позади прогромыхал засов, и тяжелая железная дверь навсегда отделила меня от остального мира.

Это – финишная прямая.

Я часто представлял ее и на свободе, и в камере, но этот угрюмый полуосвещенный коридор превзошел все мои предположения и ожидания.

Мне страшно.

Я должен сделать несколько шагов, но ноги будто приклеились к бетонному полу.

Как в детском сне – за тобой гонится страшное чудище, оно уже рядом, рукой подать, твое сердце трепещет от ужаса, ты пытаешься бежать, и даже бежишь – изо всех сил, с отчаянным криком, – но ноги тебе не повинуются, они тяжелы и неподъемны.

А чудище уже протянуло свои мерзкие лапищи, уже почти схватило тебя… Ты снова кричишь – и просыпаешься…

Но это не сон.

И я обязан сделать шаг вперед.

Для себя.

Тем, кто у меня за спиной, кто смотрит мне в затылок через узкую щель в стене бункера, все равно – патрон уже в стволе, я в перекрестье прицела, и мне не помогут никакие ухищрения.

Тем более – я должен идти.

И я шагнул…

Волкодав

Ну она меня и помотала!

Когда я швырнул берет и безмозглая тварь без малейшего промедления воткнула ядовитые клыки в его плотную ткань, а моя правая рука клещами сжала мускулистое тело гадины, мне показалось, что дело в шляпе. Как же я ошибался!

Гюрза просто сошла с ума (если он, конечно, у нее был). Я знал, что она сильна, но чтобы настолько…

Змея молотила меня хвостом, как плетью, стараясь обвиться вокруг руки или ноги. И при этом – чтоб она сдохла еще в зародыше! – выворачивала голову, пытаясь цапнуть за кисть.

А что это у нее может получиться, я знал точно – иногда гюрзе удается вонзить зубы в руку даже опытного змеелова, проткнув ими свою нижнюю челюсть.

Тут уж я прямо-таки озверел. Заорав, как полоумный, я зажал змею между коленями и попытался достать нож.

Ага, как бы не так! Эта шипящая тварь будто ждала моей промашки: изогнувшись дугой, она резким движением вырвала хвост и оплела левую руку.

Да-а, это был танец… Со связанными руками и диким мандражем в коленках. Вытащить нож я уже не мог ни под каким соусом. Что же тогда, зубами ей голову отгрызть?

Представляю эту картину…

Но выход искать нужно было, и срочно – я чувствовал, как слабею с каждой минутой нашей дикой пляски. Змея тоже была не та, что в начале схватки, однако ждать, кто быстрее выдохнется, я просто не имел права.

Поджимало время, да и самолюбие взыграло – это же надо, какая-то ползучая гнусная тварь, сарделька бракованная, мать ее, намеревается сделать мне (Волкодаву!) маленькую глупость, от которой бывает большая порча крови.

Вне себя от злости, я исхитрился достать пистолет и, едва не засунув глушитель в пасть змеи, нажал на спусковой крючок. Конечно, на это ушло гораздо больше времени, нежели на достаточно краткий пересказ такого, столь немаловажного, события.

Но, как бы там ни было, немного отдышавшись и успокоив расшалившиеся нервы, я сунул обезглавленную гюрзу в РД и со скоростью, на которую только был способен, рванул в сторону гор, подальше от злосчастной каменной россыпи.

Когда через час с хвостиком опять появился вертолет и снова завис над моим бывшим убежищем, я уже лежал в удобной норке среди колючих кустарников, рассеянных островками до самого предгорья.

Мне было глубоко наплевать, чем там занимается спецназ "противника" и когда он удалится с глаз долой: насадив на прутик кусочки выпотрошенной гюрзы, я готовил на костерке из сухого горючего умопомрачительной вкусности шашлык…

Покемарил я отменно. Просыпался только два раза: по нужде и чтобы доесть остатки змеиного мяса.

Теперь я гюрзу почти любил – мой луженый желудок блаженствовал, а в измученных мышцах появилась несколько подрастраченная в песках сила. Как, оказывается, мало человеку нужно для полного счастья…

Вышел в путь я, когда уже стемнело. По предварительной прикидке рассвет должен застать меня в горах, где легко укрыться от наблюдателей "противника". Но для этого нужно было хорошо попотеть.

Если честно, то я немного перестраховался. Можно было выйти на маршрут и раньше, как только начало сереть.

Однако недооценка "противника", эдакое шапкозакидательство, свойственна только новичкам в нашей профессии. Уж я-то знал, что разведывательно-диверсионная подготовка у соседей поставлена добротно.

Особенно смущало меня какое-то удивительное спокойствие, тишь и благодать, царившие в пустыне. Если и впрямь я остался один из всех вышедших на задание, то по идее группы захвата "противника" уже должны заглядывать под любой подозрительный кустик, обнюхивать каждый камень, а вертолеты – роиться над барханами словно зеленые мухи над кучей навоза.

Заметили мои следы и вычислили точное направление? Сомневаюсь.

Во-первых, после выступления воздушного болтунчика я изменил маршрут, взял далеко вправо, чтобы выйти не на покрытый жиденьким подлеском каменистый лоб, а в ущелье, по дну которого бежал неглубокий, но быстрый ручей.

А во-вторых, ямки от ступней я маскировал импровизированной волокушей, сооруженной из плащпалатки, сухих веток и тонкой, но прочной веревки с крюком на конце. К тому же все усиливающийся ветер и вовсе загладил даже вблизи слабо различимые бороздки от волокуши.

Короче говоря, я шел, а на душе скребли кошки. Какое-то скверное чувство не давало мне ни минуты покоя, даже когда временами срывался на бег, особенно на каменных языках, все чаще встречающихся на пути…


…Ах, мать честная! Ну ведь чуял (да не просто чуял – был уверен!), что заданьице-то наше с душком, с подвохом, да еще каким. И если я выживу, то клянусь своей башкой – ничего более ценного у меня отродясь не бывало, – тому, кто выкинул со мной такой фортель, не поздоровится.

Ну, ладно, мысли мыслями – дурак думой богатеет, – а пока я лежал, скукожившись, в неглубокой промоине на достаточно пологом склоне, поросшем чертте чем, с дыркой в левом предплечье и совершенно призрачными шансами на жизнь.

В боевой обстановке подобный поворот событий был бы делом само собой разумеющимся, о котором и трепаться особо нечего. Но при выполнении такого, практически обыденного, задания, когда вокруг, по идее, все свои, получить пулю за здорово живешь – ни хрена себе номер.

Все случилось как в замедленной киносъемке. Я уже был на подходе к контрольному пункту – оставалось метров сто, не более – и, наверное, просто потерял бдительность.

Еще бы – там меня ждал целый бак воды, еда от пуза и конечно же бутылочка некой бодрящей жидкости, отменного профилактического средства от всей заразы, которую я только мог подцепить в пустыне. Придерживаясь за невысокие узловатые стволы каргача, я вскарабкался на лысый бугор, перепрыгнул промоину и…

И оступился, неудачно приземлившись на невидимый в траве камень. Но сердце мое замерло уже в прыжке: чуть левее контрольного пункта, над зарослями, висела комариная туча, и оттуда же раздался щелчок затвора – чуть слышный, как на дилетанта, а для меня будто удар молота по наковальне.

Я был перед ними, словно на ладони: ошеломленный от неожиданности, потерявший равновесие и свободу маневра. Короче – тепленький и на блюде. Оставалось только съесть меня без соли, что они и сделали – в предплечье вонзилась жгучая боль, притащившая на хвосте звук выстрела.

Мгновенно изобразив умирающего лебедя (этот трюк, не раз спасавший мне жизнь, я репетировал долго и целеустремленно), я грохнулся на землю и с коротким, так сказать, "предсмертным", криком аккуратненько скатился в похожую на окоп промоину.

То, что при этом я успел достать пистолет, снять его с предохранителя и вытащить из-за голенища ботинка десантный нож, можно было и не говорить: эти азы диверсантам преподают, что называется, с пеленок – уже на первых занятиях в спецучебке.

Я лежал, размышлял и слушал очень нехорошую тишину.

Итак, первое: в меня били, чтобы завалить наверняка, – как мамонта. Сомнений никаких. И спас мою драгоценную и единственную жизнь какой-то невзрачный камешек, века, а может, и тысячелетия поджидавший меня на этом исхлестанном ветрами и дождевым ненастьем перевале. Благодаря камню я оступился, и пуля ушла левее.

Человек я в общем-то не очень суеверный, но если выйду из передряги живым-здоровым, то буду таскать его за собой в качестве талисмана везде и всюду, куда ни забросит меня нелегкая.

Второе – и тоже несомненное: работали не профи. В противном случае я успел бы получить как минимум еще одну пулю, пока разыгрывал роль убиенного.

И, кроме того, штуковина, выплюнувшая в меня свинцовую пилюлю, была снабжена не выдерживающим никакой критики глушителем, похоже – самодельным.

И последнее, самое главное – с какой стати?! Может, я стал кому-нибудь поперек дороги? Бред, чушь собачья!

В моей жизни, как на кладбище, – ни друзей закадычных, ни врагов… И вообще – на кой ляд кому-то нужен типичный служака, на одном месте видавший политику и не сующий нос дальше граненого стакана? Ну и загадка…

Шаги этих ублюдков я услышал уже тогда, когда они подошли ко мне почти вплотную. Нужно отдать им должное – походка у них была дай Бог каждому диверсанту: не зашелестела трава, не треснула сухая ветка, не сдвинулся с места ни один камешек.

Поэтому я решил, что они или горцы – охотники, звероловы, – или маскирующиеся под местных жителей контрабандисты с той стороны. Ни те, ни другие к нам особых чувств не питали и при удобном случае пытались залить шурави – русским солдатам – сала за шкуру. – Мертв…

Говорили на таджикском (который я хорошо знал), но с акцентом. – Добей. Эти собаки живучи.

Голос второго, резкий и скрипучий, как колесо старой арбы, всколыхнул в моей душе уже осевшую муть афганской войны, разбудив свирепость и неумолимую жестокость к врагам. – Отрежь ему голову, брат. Так будет надежней.

В голосе третьего звучала восточная нега; он был бархатным и несколько томным, как у "голубого".

– Хвала аллаху, все закончилось наилучшим образом, – сказал первый, доставая похожий на стилет таджикский клыч.

Через узкую щель между веками я следил за перемещениями всех троих.

Мне они были видны только по пояс, но по той особой настороженности, которая сразу выдает людей тертых, побывавших в разных передрягах, я определил, что передо мной отнюдь не новички в деле уничтожения себе подобных. Однако и не что-то там особенное; просто "мясники"[4], а вернее, хорошо обученные живодеры.

Первый – жилистый, загоревший до черноты, с огромным, от скулы до скулы, ртом, – придерживаясь за оголенные корневища, неторопливо спустился в мой "окоп" и, держа меня на прицеле пистолета (какое-то иностранное старье, даже не знаю, как называется), коротко, без замаха, пнул носком сапога.

Конечно, в душе я застонал, но виду, что жив и мне больно, не подал.

– Подох, – безразлично констатировал бархатноголосый. – Поторопись, Усман, пора вертолет звать. Да сними сначала с него костюм, не то в кровь еще больше запачкаешь.

– Умгу… – согласился Усман и наклонился надо мной, чтобы дотянуться до застежек камуфлированного десантного комбинезона.

Я открыл глаза и, криво осклабившись, подмигнул ему.

Реакция на мое "воскрешение" была потрясающей. За считанные секунды обалденный загар Усмана превратился в дерьмовую серятину, а во взоре взвихрился такой нечеловеческий ужас, что, по-моему, он умер до того, как клинок десантного ножа раскромсал ему сердце.

Тело ублюдка с акульей пастью еще не коснулось земли, а я уже нажимал на спусковой крючок своего спецпистолета. Стрелял, почти не целясь, навскидку – двое торчали передо мной, будто мишени в детском тире, на расстоянии не более четырех метров.

И не успели отзвучать тихие хлопки выстрелов, как я кубарем скатился в кустарник и мгновенно спрятался за обломком скалы, вырванным камнепадом.

Никого. И ничего. Тишь да гладь…

Неужто их всего трое? Хрен его знает… Нужно проверить. Легко сказать. Если еще кто-то есть, то теперь он (или они – что гораздо неприятней) караулит меня, словно обессилевшего оленя-подранка.

Устроился я в общем неплохо, но ведь вокруг заросли, совершенно незнакомая мне местность – поди догадайся, откуда ждать неприятностей.

Ладно, пока время терпит… Не думаю, что оставшийся (или оставшиеся) в живых настолько умен и решителен, чтобы без особых раздумий, немедленно, выполнить маневр, доступный лишь профессионалу, – под шумок моих кувырканий сменить дислокацию и зайти мне в тыл.

А потому я поторопился наложить повязку на кровоточащее предплечье. Больно, но вполне терпимо.

Солнце тем временем настойчиво карабкалось в центр огромного голубого шатра, накрывшего пустыню и горы. Стало припекать.

Жажда, о которой я на какое-то время забыл в предвкушении пира на контрольном пункте, снова напомнила о себе. Мне хотелось пить ну просто до умопомрачения – похоже, сказалось ко всему прочему и ранение.

Все, баста! Лучше сдохнуть от пули, чем терпеть эти танталовы муки.

Приняв такое решение, я медлить не стал: разрисовав полосами лицо специальным маскировочным карандашом и оставив РД в расселине, начал пахать носом жесткую, как щетка из капроновой лески, траву.

Ползал я где-то с полчаса. Занятие, прямо скажу, архигнусное. К тому же ненавидимое мною еще с Афгана всеми жабрами и фибрами души.

Ладно еще в песке, когда можно юзить, словно по перине. Но в горных зарослях, где каждая сухая веточка или не там положенный Господом камень могут немедленно оказаться цветами и надгробием, проклянешь все на свете, пока на носках и на кончиках пальцев рук не одолеешь несколько десятков метров.

Ползал, искал врага – а наткнулся на своих. Вернее, на то, что от них осталось.

Не буду больше распространяться на эту тему, потому что в наше время сплошных жестокостей и практически всеобщего дебилизма окровавленные трупы трех парней в общевойсковой форме могут вызвать у большинства лишь нездоровое любопытство.

Несколько поодаль я нашел и двух бандитов, сраженных наповал пулями наших ребят из воинского охранения контрольного пункта. Видимо, Усману и иже с ним не удалось подобраться к часовому незамеченными…

Возвращался я к месту, где недавно грохнул своих обидчиков, разъяренный, как тигр. Возвращался, лелея в сердце надежду, что кто-нибудь из них остался в живых.

Да, сегодня и впрямь у меня везучий день!

Эти слова я мысленно воскликнул, завидев бархатноголосого "голубка", стремящегося укрыться в зарослях. Когда я подошел к нему вплотную, он обхватил голову руками и завыл, будто плакальщица на похоронах.

– Больно? – участливо спросил я его и с силой ткнул кулаком в темное кровяное пятно на чапане.

– А-а-оу-в!.. – забился в крике бандит. – П-по… По-щади-и!

– Не переживай. Я гуманист. Не радуйся, дурак необразованный, – это совсем не то, что педераст. В общем, я добрый человек, и если ты мне расскажешь все без утайки – зачем вы устроили здесь кровавую баню? – то, может, я тебя и помилую. Ась? Сделка клевая, не сомневайся. Говори.

– Ничего не знай… приходи поздно… совсем случайно попал сюда… нехороший люди меня вел… сказал, стреляй буду… я испугался… кто любит секир башка!.. Я ничего не делай! – Артист…

Волна дикого бешенства постепенно заволакивала глаза кровавой пеленой.

– Ишь, как в роль вошел, почище народного. Вот только правильный русский язык почему-то очень быстро забыл. Совсем недавно ты базлал на нем, как по писаному.

С этими словами я выстрелил из пистолета ему в ногу.

Он завизжал, словно свинья на бойне.

– Рассказывай, сука! Иначе я сейчас устрою тебе детскую считалку: раз – ножка, два – вторая и так далее.

– Не стреляй! Клянусь аллахом, все скажу, всю правду!

– Вот так бы сразу. Выкладывай.

– Мы должны были забрать большую партию марихуаны…

– Где она? – быстро перебил я его и насторожился: если наркоты и впрямь много, то и сопровождающих должно быть больше, чем пять человек.

– Спрятана в пещере. Совсем рядом, метрах в пятидесяти отсюда.

– Охрана есть?

– Зачем? Граница далеко, места безлюдные – кого бояться?

– Проверю. Звони дальше.

– Пришли сюда, наткнулись на солдат. Завязалась перестрелка… Но я не стрелял, клянусь мамой!

– А может, ты байстрюк,[5] – вовремя вспомнил я подходящее к случаю украинское слово. – Или сын ишака. Не отвлекайся, говори по существу.

– Все. А потом ты…

– Так сколько там марихуаны?

– С полтонны.

– И ты хочешь меня уверить, что вы впятером по горам на собственных загривках должны были утащить пятьсот кэгэ груза? Ладно, повторение – мать учения… – Я сделал вид, что целюсь.

– Вай, остановись! Шайтан попутал, забыл маленько. Дальше полетели бы. Вертолетом.

– Погоди… как – вертолетом? Здесь что, неподалеку аэродром?

– Зачем аэродром? Ваши сюда должны прилететь, вот мы и…

– Откуда тебе это известно?

– Так ведь мы не сами по себе. Мы – люди подневольные, что начальник скажет, то и делаем. Нам было приказано военных связать, переодеться в их форму и вызвать вертолет.

– Каким образом? – Там, у Усмана…

Он неопределенно махнул рукой и покривился от боли.

Радиомаяк, найденный мною в карманах Усмана, был похож на мой как две капли воды. В том, что его сигнал абсолютно тождественен позывным нашей, вышедшей на задание, группы, я и вовсе не сомневался.

Теперь мне почти все стало ясным и понятным. К сожалению, слишком поздно…

Я возвратился к раненому. Он смотрел на меня, как кролик на удава. Я медленно достал пистолет и поднял флажок предохранителя.

– Что ты делаешь!? – всполошился бандит. – Ты ведь обещал меня помиловать!

– Я пошутил… – устало бросил я и нажал на собачку.

Пуля вошла точно в лоб…

Я сидел в тени и жевал, словно сытая корова, – тягуче-медленно, размеренно и беспрерывно. Благо безвременно усопшие не без моей помощи наркоизвозчики оставили запасы воды и пищи в девственной неприкосновенности. Я сидел, наслаждался великолепным видом на пустыню и думал.

Впрочем, меня занимала и волновала только одна мысль: как же все-таки не загреметь раньше времени к праотцам? В том, что меня достанут, если захотят, из-под земли, я ни капельки не сомневался. А что во всей этой паскудной истории замешаны большезвездные погоны – и подавно.

Да, великий мастер планировал операцию с переброской наркоты по воздуху: идут учения и кому может показаться подозрительным военный вертолет, летящий вглубь страны? Что этому сукину сыну несколько трупов?

Человеческий мусор, издержки производства; зато денежек-то, денежек сколько можно получить за афганскую отраву…

Теперь я понял, почему спецназовцы группы захвата практически прекратили поиски – им было приказано сделать коридор. К моему глубокому сожалению, по нему, благодаря дурацкому упрямству (ну что мне стоило откликнуться на призыв вертолетного болтунчика?!), пошел именно я.

А ведь тогда еще, судя по всему, на маршруте был не только я один. В конечном итоге (очень сильно на это надеюсь) этому высокопоставленному стервецу один хрен, кто должен был дойти до контрольного пункта.

Главное заключалось в маяке. Ведь, по идее, только при его включении должен был прилететь "мусоршмитт", в котором находились лишь врач и безоружные медбратья. У охранения контрольного пункта, во избежание его преждевременного рассекречивания "противником", не было даже обычной армейской рации.

Ничего не скажешь, все задумано толково. Даже запасной маяк доставили – не ровен час, один испортится… вместе с хозяином. Ведь радиокрик о помощи непременно обязан был прозвучать в эфире.

Но никто никогда и ни в коем случае не должен даже догадываться о наличии второй радиоигрушки, издающей совершенно секретные позывные, известные очень ограниченному кругу лиц. Для кое-кого это было бы равносильно смертному приговору…

Размалывая отобранный у бандита маяк едва не в порошок и закапывая остатки поглубже, я пытался представить, какую версию придумали бы особисты (будь все по плану таинственного наркошефа в погонах), найдя кучу трупов вместе со мной. Думаю, что с высокой подсказки – самую нетривиальную…

Немного подсуетившись в постановке сцены, которую должны были увидеть те, кого это интересовало больше всего, я опрокинул для храбрости наркомовский стаканчик, засунул за пазуху свой новый талисман – выручивший меня камень – и, мысленно помолясь о спасении своей бесталанной жизни, включил радиомаяк.


Киллер

Грохот… Его рождал окружающий меня мрак, и мне казалось, что мои мозги высохли, а в пустой черепной коробке перекатывалась крупная галька.

Где я? Что со мной? Может, это и есть ад?

Тогда почему я, как мне кажется, лечу – цепко удерживающее меня грохочущее и ревущее нечто явно перемещается в пространстве, то и дело проваливаясь в воздушные ямы.

И тут приходит испуг, постепенно перерастающий в ужас.

Я вою, как дикий зверь, пытаюсь царапать ногтями окружающие меня стены, стучу в них кулаками, пинаю ногами…

Свет. Он возник из ниоткуда и буквально пригвоздил меня к полу.

Не в силах сказать ни слова, я протягиваю к нему руки и беззвучно плачу.

– Ты че, мужик? – раздается вдруг чей-то грубый голос (кстати, вполне земной), вмиг разрушая мои иллюзии. – Че стучишь, спрашиваю? Ежля приспичило в сортир, то потерпи. Скоро будем на месте…

С этими словами узкая вертикальная полоска света исчезает, а я облегченно вздыхаю – жив, черт возьми, жив!

И несет меня невесть куда не посланец вечности, а обычный армейский вертолет. И лежу я не в суме Вельзевула, а на мелкой гофре железного пола, прикованный за руку к скамье.

Но как случилось, что я вместо тюремной покойницкой оказался под облаками?

Мои мысли в смятении. Обрывочные воспоминания возникают перед внутренним взором, как быстро изменяющая очертания мозаика из разноцветных стеклышек в калейдоскопе.

Свет лампочки в коридоре…

Удар в спину… сильное жжение…

Снова свет – очень близко, яркий, пронизывающий мозг…

Грохот… чей-то смех, напоминающий отдаленные раскаты грома…

И – тьма, всосавшая меня, как расплавленная смола зазевавшуюся муху.

– Давай лапки, мужик. Пора дышать свежим воздухом. Ты там, случаем, не того, а? Га-га… – Смеясь, широкоплечий здоровяк с простодушным лицом и румянцем на всю щеку снял наручники и помог мне спрыгнуть на землю. – Покеда…

Он добродушно хлопнул меня по спине и забрался внутрь вертолета.

Взревели винты, я и два встретивших нас парня в камуфлированных костюмах поторопились отбежать подальше от воздушной стрекозы; взмыв круто вверх, она вскоре исчезла за облаками. – Идем, – коротко бросил один из них, – держись за мной.

И вразвалку пошагал к виднеющемуся неподалеку длинному приземистому зданию, похожему на свежепобеленный склад.

Второй молча пошел рядом со мной.

Было в этих парнях нечто странное, до сих пор мною не виданное, особенно в тюрьме. А что длинное здание было чем-то наподобие именно такого казенного заведения, говорили массивные решетки на крохотных оконцах и несколько рядов колючей проволоки, преграждающей дорогу в глубь жилого массива, притаившегося под кронами настоящего девственного леса.

Весь облик моих конвоиров дышал уверенностью и звериной силой, а походка – упругая, раскрепощенная, требующая минимум усилий и энергии – напомнила мне годы занятий кунфу. Они почти не обращали на меня внимания, будто я был пустым местом, а не особо опасным заключенным, смертником.

Мы прошли КПП и, сопровождаемые лаем огромных псов неизвестной мне породы, направились к трехэтажному зданию с узкими окнами-бойницами.

Это угрюмое строение, сложенное из темно-красного кирпича, было, пожалуй, единственным, так сказать, высотным; остальные представляли собой веселой раскраски одноэтажные коттеджи с живыми изгородями и цветочными клумбами.

Когда массивная железная дверь с мягким всхлипом, будто дверца какой-нибудь импортной тачки, отсекла от меня гулкий сводчатый коридор, я невольно ахнул.

Моему взору предстала удивительно уютная, светлая комната, оклеенная свежими импортными обоями. Она была точь-в-точь как одноместный гостиничный номер, может, немного попросторнее: деревянная полированная кровать, тумбочка, стол, два стула, платьевой шкаф, на полу – туркменский коврик, занавески, небольшой книжный шкаф с пустыми полками.

В туалетной комнате, кроме унитаза, стояла эмалированная чугунная ванна, и когда я открыл кран, то, к моему чрезвычайному удивлению, оттуда с недовольным ворчанием хлынула горячая вода.

Я был просто ошарашен. Еще бы – идти на расстрел, а очутиться в давно забытом, непередаваемо желанном мире, тюремные сны о котором надолго выбивали меня из привычной колеи ожесточенности и мизантропии.

Что это – снова сон?

Нет, не похоже. Чересчур много реалий, не говоря уже о том, что в углу комнаты я заметил зловеще посверкивающий глаз портативной телекамеры – ее даже не потрудились замаскировать. А узкие окнабойницы пересекал сверху донизу толстенный железный прут; между ним и стеной могла пролезть разве что кошка.

Итак, я все-таки в тюрьме. Весьма комфортабельной, совершенно не похожей на предназначенную для смертников каталажку.

Зачем?! Черт возьми, зачем я здесь?! Что все это значит?!

Ответ последовал незамедлительно, но совсем не тот, который я ждал: тихо отворилась дверь, и угрюмого вида тип в довольно опрятной одежде – сером, похожем на униформу костюме без подкладки и голубой рубахе – вкатил тележку с судками.

Зыркнув на меня исподлобья, он толчком послал ее ко мне и молча вышел. Дверь закрылась.

В судках был обед. Мой желудок, привыкший к тюремной баланде, даже заурчал, когда я снял с судков крышки.

Сельдь с луком, украинский борщ с мясом, две восхитительно сочные котлеты с картофельным пюре, компот, свежий хлеб и воздушная плюшка – все с пылу с жару (конечно, за исключением закуски и ледяного компота), по-домашнему приготовленное и украшенное зеленью.

Если честно, я не стал думать и гадать, к чему все эти кулинарные излишества, а сразу набросился на еду, как долго постившийся каннибал на зазевавшуюся жертву…

Минуло десять дней моего невероятного по тюремным меркам времяпрепровождения. Все, чем я занимался, – так это ел от пуза, спал, сколько душа желает, плескался в ванной и читал газеты, которые доставлял тот же мрачный, неразговорчивый тип.

За эти дни от него я услышал всего лишь пять или шесть ничего не значащих фраз. Не более. Впрочем, он был мне совершенно безразличен – наверное, как и я ему, – а расспрашивать его о чем-либо, и в особенности о нашей необычной тюрьме, не имело смысла.

Придет время, и тот, по чьему приказу притащили меня сюда, сам все расскажет и прояснит ситуацию.

Наконец час пробил.

В понедельник, сразу после завтрака, меня отвели в санчасть. Молчаливый врач (похоже, здесь всем сотрудникам прижигали участок мозга, отвечающий за речь), длиннолицый субъект лет пятидесяти, с прозрачными до леденящей пустоты голубыми глазами, осматривал меня с таким рвением, будто я по меньшей мере должен был вскорости отправиться не на кладбище, а в дальний космос.

После осмотра и рентгена я был доставлен к какому-то высокому начальнику, судя по просторной, застеленной коврами приемной, модерновой офисной мебели и доброму десятку телефонных аппаратов, которыми дирижировал подтянутый юноша с квадратным подбородком, одетый, несмотря на жару, в безупречно отутюженный костюм, голубую рубашку и удачно подобранный галстук темных тонов.

Ждать пришлось недолго. Повинуясь красноречивому жесту молчаливого секретаря, два моих конвоира достаточно вежливо, но без лишних церемоний, втолкнули меня в светлый обширный кабинет, несмотря на казенную мебель, уютный и (будь я добрый знакомый хозяина) располагающий к дружеской беседе за чашкой кофе, аромат которого приятно взволновал мое обоняние, едва я переступил порог. – Вы свободны.

Высокий, но крепко сбитый мужчина произнес эти два слова достаточно тихо, однако из-за привычки командовать они прозвучали как щелчок кнута.

Конвоиры испарились так быстро и беззвучно, будто их прибрала нечистая сила. – Садитесь.

Мужчина указал накресло возле журнального столика, на котором стоял кофейник, чашки и вазочка с конфетами и печеньем.

– Наливайте, не стесняйтесь. Смею уверить, кофе отменный.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил я, сел, но кофе наливать не спешил – ждал, спокойно глядя в жесткие, колючие глаза хозяина кабинета.

Внимательно осмотрев меня с ног до головы, он удовлетворенно кивнул и уселся в другое кресло.

– Для вас я, в общем, гражданин начальник. По вполне понятным причинам. Но я очень не люблю этих слов, а потому сегодня и именно здесь, – подчеркнул он с нажимом, – зовите меня Вилен Максимович.

Я промолчал. Уж коль тут в почете немногословие, то я тем более никогда не отличался словесным поносом. – Однако, для смертника вы неплохо держитесь, Карасев.

Подобие улыбки на мгновение осветило строгие, будто высеченные из камня черты лица хозяина кабинета, и тут же спряталось в плотно сомкнутых губах.

– Мне это нравится. Надеюсь, у нас вы приживетесь достаточно безболезненно.

– Извините, но я пока ничего не понял, – решился я наконец прояснить ситуацию. – Кто вы и зачем я вам нужен?

– Резонный вопрос. – Он достал из папки какие-то бумаги. – Первую его часть мы опустим – вам это не суть важно, да и знать незачем, – а вот что касается второй… – Его черные глаза стали мрачными, как грозовая ночь. – Вы будете участвовать в спаррингах на ринге с нашими воспитанниками. Здоровье у вас отменное, возраст подходящий, силы не занимать, ну а прошлое… в самый раз.

– Короче говоря, вы предлагаете мне стать живым мешком, чтобы цедить мою жизнь по капле до самого скончания. – Я произнес эти слова спокойно, но внутри у меня все забурлило от проснувшейся ярости. – Я не согласен. Я приговорен к высшей мере и по нашим законам имею полное право на быструю смерть.

– Вы уже мертвы, Карасев, – с иронией в голосе сказал он и протянул мне машинописный листок с подписями и печатью. – Здесь заключение о вашей кончине с указанием места захоронения. – Да, если верить тому, что здесь написано, то меня уже нет.

Прочитав фразу "Приговор приведен в исполнение", я с омерзением бросил бумаженцию на столик.

– Но мне на эти штучки наплевать. Никто не заставит меня быть гладиатором.

– Гладиатором? Прямо в яблочко, Карасев. Только это название давно устарело. Еще со времен ЧК. У нас такие люди, как вы, называются по-иному.

– Называйте их, как хотите, но меня среди них вам пристроить не удастся.

– Нет, положительно вы мне симпатичны, Карасев. У вас есть все, что здесь нужно: характер, воля, умное упрямство… Ну, ладно, оставим эмоции. Я буду предельно конкретен. Поскольку в списках живых вы уже не числитесь, то большего выбора я вам предложить не могу. Один вариант мы уже обсудили. И он вас не устроил. Есть еще и второй… смею вас уверить – абсолютно дерьмовый. На вашем месте, я бы выбрал первый. Понимаете, Карасев, моей вины в том, что вы попали именно к нам, нет, и я всего лишь выполняю свои служебные обязанности. Мы – мужчины и будем смотреть правде в глаза: вы получаете великолепный шанс продлить себе жизнь.

– Зачем? Мне она в тягость.

– Вы редкий экземпляр, Карасев. А потому мне не хочется на нашем разговоре ставить точку. Конечно же вам понятно, что я сейчас могу принять и другое решение. Если вы и дальше будете упорствовать в своем стремлении с легкостью быстро и безболезненно попасть в мир иной, то я вам скажу, что такую милость нужно заслужить. Нет, не у власть имущих, а у кое-кого другого, повыше рангом.

– Что такое "второй вариант"?

– Я мог бы о нем и не говорить. Это служебная тайна, которую знают очень немногие. Даже я не принадлежу к их числу, но такая уж у меня профессия – знать все и даже больше, чем все. Если я сейчас вот на этой бумаге напишу "Непригоден", то вы попадете в специальное медицинское подразделение. Чем они занимаются, говорить не будем. Но вы будете там гнить, что называется, до последнего вздоха, годами. Мучительно, страшно и недостойно такого крепкого парня, как вы. Живого материала у них мало, так что все, что им попадается, используется на полную катушку. А может, вам нравится, когда из-под вас молоденькая медсестра достает судно? – Нет!

Этот возглас вырвался у меня совершенно непроизвольно – картина, нарисованная этим пожирателем человеческих душ, была и впрямь впечатляющей.

– Я так и думал. Поразмышляйте до завтра, что лучше: иметь великолепные, почти гражданские условия с хорошим питанием, полноценным отдыхом и даже тренировками, или днями лежать привязанным к кушетке с банкой физраствора над головой. Скажу больше – у нас вы имеете шанс прожить долго, практически до старости. Вы уже знакомы с тем человеком, который доставляет вам пищу? Вот он один из таких. Но за это нужно побороться. Идите.

Я вышел из кабинета как сомнамбула. Разговор с Виленом Максимовичем (впрочем, я сильно сомневался, что это его настоящее имя) погрузил меня в состояние заторможенности и бессильного отчаяния.

Получается так, что я не волен без спецразрешения даже умереть. Может, броситься на колючку? – подумал я, проходя мимо проволочного заграждения. Судя по изоляторам, она под напряжением.

Но тут я увидел, как заметивший мой взгляд конвоир скептически ухмыльнулся. Значит, с этой колючкой что-то не то, нужно будет разобраться.

Сторожевые псы, хотя мы и проходили совсем близко от них, уже на меня не лаяли. Они только смотрели – настороженно, угрюмо и кровожадно…

Волкодав

Вся моя прошлая жизнь (а теперешняя – точно!) – дерьмо в конфетной обертке. Я обладаю удивительной способностью попадать в самые немыслимые, так называемые нестандартные, ситуации.

Наверное, это моя "везучесть" прицепилась ко мне еще в материнской утробе, когда погиб отец (ах, как хотелось в детстве, да и сейчас хочется, вымолвить это слово в конкретный адрес!). Погиб совершенно глупо (хотя, что я болтаю – глупых смертей не бывает, они запрограммированы, вложены, как патрон в барабан револьвера в "русской рулетке"), на рыбалке, в окружении друзей и приятелей, конечно же, пьяных в стельку – а кто может вспомнить, чтобы когда-нибудь рыбалка прошла всухую? – утонул в пяти метрах от берега. Надо же – прекрасный пловец, железобетонный мужик с бычьей силой, не обиженный ни умом, ни способностями…

А что касается матери… Для меня эта тема просто запретная. Я никогда не смогу себе простить тех слез, которые мать пролила в мои школьные годы.

Занимался я великолепно, в основном брал за счет памяти (уроков я не учил никогда), но вот поведение…

Ладно, что было, то прошло… Могу только сказать, что меня выгоняли из школы раз десять.

Наверное, и эти мои, с позволения сказать, шалости добавили немалую лепту в ту внезапную, как удар грома среди ясного дня, болезнь, которая сожгла за два месяца статную цветущую женщину, превратив ее…

Нет! Не хочу, не желаю это вспоминать!

Дальше – с четырнадцати и до двадцати лет – моим воспитанием занималась бездетная тетушка, золотая душа, мягкая, словно воск, и щедрая, как фея. Ее я похоронил уже будучи в армии, на срочной службе в десантных войсках.

На этом моя лично-семейная жизнь и закончилась. Я остался один, как перст.

Поэтому, когда на горизонте показался дембель, я не колебался в выборе профессии, практически без экзаменов поступив в воздушно-десантное училище (уже тогда у меня были две боевые награды; за что? как говорится, о чем базар…).

Окончил училище я, как ни странно, с отличием. И, ясное дело, имел право выбора места службы при распределении.

Но тут опять сказал свое слово мой ненасытный демон, искатель приключений на заднее место. Вместо того чтобы весной наслаждаться цветущими яблоневыми садами родной Украины, я по доброте душевной уступил клевое местечко приятелю, у которого там была зазноба (как потом оказалось, самая обычная дешевка; таких везде хоть пруд пруди), а сам попылил проявлять геройство в завшивленных кишлаках Афгана…

Так предавался я горестным размышлениям и воспоминаниям, валяясь на скрипучей кровати в офицерской гостинице военного городка, где размещался штаб армии. Меня терзали расспросами о событиях на контрольном пункте уже две недели.

Я до того озверел от постных физиономий особистов и их вкрадчивых речей, что на последнем допросе, взорвавшись, высказал наболевшее в народно-доступной манере.

Надеюсь, запись моего "выступления" с магнитной ленты диктофона стерли…

А, звонит телефон. Вернее – зудит, как гнус.

Эти телефонные аппараты нам поставляет Китай; похоже, по принципу "на тебе Боже, что нам негоже": спустя месяц после установки они постепенно теряют голос, а затем, в положении покоя, начинают пищать, словно только что вылупившиеся цыплята.

– Что? Кто? Да, черт возьми, капитан Левада! Куда? Громче нельзя? – ору в трубку и добавляю – уже тише: – Пачкун сопливый…

Это я в адрес одного из штабных адъютантов, приставленных к моей персоне кем-то из армейской элиты. Под его неусыпным надзором я мыкаюсь по всем кругам военно-чиновничьего ада.

– Говори громче, не слышу! – надрываюсь в микрофон. – Вот теперь понял. Уже иду. Через пять минут? Что я тебе, электровеник?

Как же – "через пять минут чтобы был…". Буду, куда я денусь. Можно подумать, что меня там ждут, как невеста жениха в первую брачную ночь.

В армии главное правило – спеши помаленьку. Сейчас схожу кое-куда, чтобы потом перед светлым начальственным взором не исполнять танец в два прихлопа, три притопа, пытаясь удержать опустившуюся ниже пояса душу…

Кабинет, куда я попал, так себе, из разряда очень даже средних. Такое впечатление, что он долго был закрыт, и только сегодня сняли печать с двери, но поленились провести влажную уборку и открыть форточки.

В кабинете пахло пылью, съеденными молью коврами и чем-то еще, совершенно неуловимым и не поддающимся идентификации. Видимо, это дух бывшего хозяина кабинета – так обычно пахнет квартира, откуда съехали жильцы.

Наверное, нельзя вместе с мебелью увезти и тайного хранителя семьи – домового. Потому еще долгое время он скитается по опустевшим комнатам, горестно вздыхая по ночам и бережно храня аромат (а чаще – вонь) бывших хозяев, чтобы в один прекрасный день навсегда уйти в мир теней, если, конечно, ему не придутся по нутру новые постояльцы.

– Неплохо бы проветрить… Как вы считаете, а?

– Здравия желаю, товарищ полковник!

– Ну-ну, не нужно показного рвения. Оно к лицу лишь молокососу с двумя маленькими звездочками на погонах, а не псу войны, у которого вся грудь в медалях и орденах. Садитесь…

Он вошел в кабинет тихо, как привидение. Или как ходят суперасы спецназа – даже воздух не шевелится.

А вот по поводу "пса войны" все ясно – мое досье он выучил наизусть (зачем? – вот вопрос), а потому разводить лишние трали-вали не намерен. Конкретный мужик. Я сам такой и таких уважаю.

Конечно же, я узнал его сразу. Это был тот самый офицер, который, восседая в кресле Бати, руководил подготовкой к последнему моему заданию.

Только сегодня он еще более засушен, чем тогда, а в его страшных глазах вурдалака то вспыхивают, то затухают опасные искры глубоко скрытого раздражения или (что для меня еще хуже) гнева. – Итак, вы тот герой, который уложил бандитов на контрольном пункте…

По-моему, в голосе полковника прозвучала злая ирония; а может, мне просто почудилось – после "прокачки" в особом отделе не то может показаться.

– Что об этом говорить, дело плевое… – "скромненько" отвечаю я и смущенно опускаю глаза – шарю под стеснительного и недалекого служаку.

– Ну почему же, говорить есть о чем, – не принимает мою "подачу" полковник; он открывает крохотную записную книжку – "освежитель памяти"; у меня есть точно такая, куда я записываю свои долги – и изрекает, поглядывая на исписанные убористым почерком листочки: – Капитан Левада Максим Северинович… воин-интернационалист… награды… знание языков – английский, восточные языки… немецкий со словарем… Неплохо. Очень даже неплохо. Способности гораздо выше средних – и всего лишь офицер-диверсант.

– Я не самолюбив.

– Ваше самолюбие меня не интересует, – бросает он излишне жестко. – Просто у меня претензии к строевому отделу, который совершенно запустил работу с кадрами. Офицер с таким послужным списком – и обретается где-то у черта на куличках, используя свой потенциал на треть, не больше. Да это уже не служебное упущение – преступление!

Мне его праведный гнев на армейских чиновников не нравится все больше и больше. Если так пойдет и дальше, то через пять минут я выйду из этого, взятого полковником напрокат (не странно ли?), кабинета штабной крысой.

Меня даже передернуло – избави Бог!

– Товарищ полковник! – Я довольно бесцеремонно вклиниваюсь в его излишне экзальтированное выступление. – Спасибо за незаслуженно высокую оценку моих способностей, но, смею вам доложить, мне самое место в нашем разведбате. – И продолжаю, уже не опуская глаз перед его беспощадно-змеиным взглядом: – Не думаю, что смогу быть более полезен армии в другом месте.

Все, хватит ходить вокруг до около. Надоело. Ты мне нравишься, полковник, потому мысленно я тебя и не посылаю на хрен. Говори по существу, не темни и не делай из меня дурачка.

– Не сможешь быть полезным… – повторяет мои слова полковник и, постепенно наливаясь желчью, резко переходит на "ты". – А если так, то скажи – только без уверток, у тебя это последний шанс! – куда ты девал второй радиомаяк?

Последние слова он произнес совсем тихо.

Вот оно и произошло. Влип я по самое некуда. От полковника не отвертишься – это не особисты, которые действовали по принципу "пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что".

Он знает. Он все знает, змей подколодный. Он мое нутро как под микроскопом видит. А что, если я, по своей тупости (но что было делать, моб твою ять!), сорвал какую-нибудь особо секретную операцию армейской разведки?!

От этой, такой простой, как выеденное яйцо, мысли мне едва не стало дурно – ну почему, почему я раньше не догадался?!

Если это так, тогда хана. Не посмотрят ни на мои ордена, ни на преданность общему делу. Думаю, что даже до тюрьмы дело не дойдет – с такой информацией, как у меня, и бессловесную тварь живой никто не рискнет отпустить.

Сдаюсь, полковник. На твою милость сдаюсь.

Я же свой, в доску свой! Ну не допустишь же ты, чтобы с коллеги – а ты ведь наш, бывший диверсант, отметины на шкуре не спрячешь – кожу живьем содрали.

Пощади, братишка!

– Разломал на кусочки и зарыл в разных местах, – отвечаю честно, глядя прямо ему в глаза. – Так бы давно…

Черты его жестокого худощавого лица расслабились, а лицо из желтовато-серого стало несколько бледным, но вполне нормальным по цвету.

– Почему особистам ничего не сказал?

– Как-то не сообразил, что эта информация может быть для них интересной… – осторожно отвечаю я, стараясь не переборщить. – Наверное, ошибался, но с кем не бывает…

– Ошибался. Но теперь поздно что-либо исправлять, – резко пресекает полковник мои весьма прозрачные намеки. – Ты с ними не говорил?

Опять тот же змеиный взгляд, гипнотический и беспощадный.

А вот это уже дудки. Всему есть предел. Признание, что мне известно, для чего бандиты ждали вертолет, у меня не вырвешь и под пыткой. Не такой уж я придурок, как кажусь с виду.

– К сожалению, не успел, – опять делаю честные глаза. – Все произошло настолько быстро, что просто не было времени подумать о чем-либо ином, кроме спасения собственной жизни. В другой обстановке я бы, конечно, оставил кого-нибудь из них для "беседы".

– Возможно, возможно… – роняет он, не отводя взгляда от моего лица. – Жаль…

Чего жаль? Что я не раскололся до конца? Или жаль подписывать мне смертный приговор? – Резонно… – продолжает полковник, видимо отвечая своим мыслям.

Его взгляд смягчается, жгучий, как лед на голое темечко, блеск в глазах постепенно тухнет, и передо мною неожиданно появляется обычный человек, только в погонах – немного уставший от житейской суеты, несколько замкнутый ветеран разведки, каких хоть пруд пруди в штабах армейских спецподразделений, где они досиживают до пенсионного возраста. – Но, однако, ты, капитан, жох. Хитрец…

Он как-то неловко, будто с непривычки, улыбается.

И тут же опять прячется в свою раковину холодного жестокого спокойствия и непроницаемости; без нее в разведке человеку его чина просто нечего делать – сожрут с потрохами и, в лучшем случае, отправят на заслуженный отдых с пенсией, на которую выжить можно, но нормально жить – нельзя.

А в худшем… есть такие места для споткнувшихся на тернистой стезе шпионажа и диверсий, что лучше на ночь глядя не вспоминать… и я мысленно крещусь.

Глядя на произошедшую метаморфозу, я внутренне собираюсь и, ругая себя последними словами за временную потерю бдительности, опять принимаю вид достаточно неглупого, но и не звездосшибающего служаки, лелеющего лишь одну ничтожную мыслишку: как бы где не оступиться, чтобы в конце военной карьеры стать командиром батальона и почить на лаврах.

– И что ты подумал, когда нашел радиомаяк? – спрашивает полковник без особого энтузиазма, будто этот вопрос не представляет никакого интереса.

Как же, так я и поверил. В нем-то и заключается вся соль нашего рандеву. И от того, как я отвечу, зависит не только моя дальнейшая судьба, но и существенное прилагательное к ней – продолжительность жизни.

– Не люблю подставлять кого бы то ни было, – рублю словно по писаному, изображая на лице отчаянную сверхпорядочность.

– Не понял… – удивляется полковник; я радуюсь – удивляется совершенно искренне. – Каким образом?

– Да очень просто, товарищ полковник. – С широкой простецкой улыбкой начинаю торопливо объяснять: – Я так понял, что маячок того… ну, в общем, понятно…

– Кому как, а мне не очень. – Чего там не понять?

Теперь уже удивляюсь я, будто забыл, что в те времена, когда он тянул лямку ротного в спецназе, порядки в армии были несколько иными.

– Кто-то слямзил со склада и толкнул чурк… извините, товарищ полковник, – этим восточным людям по сходной цене. Дело в общем-то плевое, ничтожное – какие-то жалкие гроши, – но того, кто не смог совладать с извечным человеческим инстинктом хапать все, что плохо лежит, ждут большие неприятности. Да пусть его; такого добра на складах – завались, причем настолько скверного качества, что, по-моему, все равно: сдать его в металлолом оптом за бесценок или продать чуть дороже в розницу. Государству все равно, а кому-нибудь из наших ребят радость – будет на что выпить. Все это, товарищ полковник, называется укреплением боевого духа личного состава.

– А ты, оказывается, философ, – мечет он молнии недоверия из острого прищура. – Вот только философия твоя с душком. Тебе не кажется?

– Не кажется, товарищ полковник, – чувствую, что начинаю злиться, притом по-настоящему. – Она у меня осталась со времен Афгана, когда нас посылали в самое пекло. Чтобы таскать каштаны из огня тем, кто штаны в канцеляриях укрепрайонов тер да барахло контейнерами в Союз слал.

– Ну-ну, не заводись… – с тайным удовлетворением останавливает меня полковник. – Сейчас не про то разговор. А вот радиомаяк… гм… тут, пожалуй, ты прав. Но доложить обязан был!

– Виноват, товарищ полковник! Больше не повторится, – вскакиваю, грудь колесом, в глазах полыхает служебное рвение.

– Сядь… – морщится он, и в уголках его узких твердых губ опять начинает прорастать подозрение.

Я тревожусь: не переиграл ли? Но тут же успокаиваюсь – похоже, моя версия ему очень даже по душе.

Я забросил крючок с самой что ни есть ординарной наживкой, и он (?!) клюнул. Для боевого диверсантаразведчика упоминание о штабных шаркунах всегда как гвоздь в заднее место. А полковник во время афганской войны, судя по всему, не отсиживался в комфортном местечке с кондиционерами, ванной и девочками.

– Капитан Левада! – Его голос – отрывистый, командирский – заставил мое сердце сжаться в комок. – Завтра ты отбываешь на новое место службы. Твои вещи уже здесь, – предупредил он мой вопрос, готовый, вопреки Уставу, вклиниться в словесный начальственный поток, – так что прощание с сослуживцами отменяется.

– Есть… – бормочу с искренней тоской и недоуменно вопрошаю взглядом: куда это нелегкая меня опять понесет?

– Вечером я все объясню. – Полковник смотрит на часы. – Сейчас недосуг. Пока сиди в гостинице. Особый отдел к тебе претензий уже не имеет. За проявленное мужество на контрольном пункте ты представлен к награде. Все. Свободен…

Свободен? Ой ли…

Почему-то неприятно засосало под ложечкой, и я решил: да пропади оно все пропадом, пойду сейчас стаканчик опрокину (спасибо заведующей офицерской столовой, бабе бальзаковского возраста и с понятием, выручившей меня намедни бутылочкой "Столичной"). К вечеру отосплюсь.

Киллер

Я и не подозревал, что позади тюрьмы, за высоким бетонным забором, находится настоящий спортивный городок с набором всевозможных снарядов для полноценных тренировок.

Конечно, это был обычный тюремный двор, оплетенный сверху паутиной из колючей проволоки, но хромированное великолепие тренажеров под навесами вдоль забора невольно вызывало ностальгию по безвозвратно ушедшей юности, густо сдобренной соленым потом бесконечных тренировок до изнеможения и похожих на смерч кумитэ.[6]

Во дворе, кроме меня, находились и другие заключенные. Их было человек десять. При моем появлении никто из них не выказал обычного для таких казенных заведений интереса; все проводили разминку, притом с таким тщанием и прилежанием, которые трудно встретить даже на тренировках выдающихся спортсменов.

Не побеспокоенный чужим вниманием, я отошел подальше от собратьев по несчастью и прислонился к стене, ответившей мне прохладой. Время было предобеденное, и солнце палило вовсю.

Я посмотрел вверх и невольно залюбовался аккуратными тучками, разбросанными по небу, словно раскрытые коробочки хлопчатника по лазурному полю.

– Мечтаешь?

Хриплый, будто простуженный голос мигом вернул меня к отнюдь не лазурной действительности. Рядом стоял человек лет под сорок, с плечами такой ширины, что ему мог бы позавидовать чемпион среди качков. Он был лыс.

– Напрасно. Тебе лучше кости немного поразмять. А то потом будет поздно.

– Когда это – потом?

– Тебе не объяснили? Тогда ясно… Значит, будешь Двенадцатым. Клевая кликуха. Счастливая.

– А почему Двенадцатый?

– Потому что нас здесь вместе с тобой всего одиннадцать.

– Тогда и вообще непонятно…

– Чудак, "вышку" на плечах носишь, а в голове – солома. Может, хочешь, чтобы тебя назвали Шестеркой?[7]

– Ну ты сказал…

– То-то… Давай знакомиться – Второй. Ни имен, ни фамилий, ни прежних кличек здесь не полагается. Ни нам, ни запертым здесь служивым. Секретная зона. Разведка.

– Откуда знаешь?

– Так ведь и мы не пальцем деланные. Кумекаем, что почем.

– И как вам здесь живется?

– Фартово, брат. Жратва от пуза, хавиру[8] сам видел, все как в лучших домах Парижа, почти каждый день на свежем воздухе джиманимся.[9]

– Короче говоря – курорт, – не удержавшись, съязвил я. – Только почему это у тебя на лице свежих швов больше, чем морщин?

– Да бьют, суки, – простодушно сказал лысый и, морщась, помассировал кисть руки. – Все амбалы, как на подбор. Тренированные. Для них кого-нибудь измочалить – плевое дело. Первому неделю назад филюшки проканителили,[10] лежит теперь на бойне,[11] с лепилами[12] базлает.

– А нам можно их…

– Мочить?

– Что-то в этом роде…

– Сколько душе угодно. Это дело даже поощряется.

– Каким образом?

– Бляху[13] хочешь получить? – коротко хохотнул Второй. – Или откинуться?[14] Не-ет, Двенадцатый, тут все мы и копыта отбросим. Отсюда нам ходу нет. Бзик[15] чересчур секретный. Но когда бодаешься[16] всерьез, без дураков, то почет и уважение обеспечены. Понимаешь, здешние пастухи[17] хотят, чтобы выпущенные отсюда мясники знали свое дело туго. А без натуральной сшибки какой из них потом толк?

– Значит, нам позволено все… А им?

– Ты что, и впрямь валет[18] или дуру гонишь?[19] Да они могут из нас бифштекс сварганить. Потому, браток, отмахивайся, сколько сил хватает. Иначе с отбитыми печенками ты здесь долго не задержишься. Отправят тебя… наверное, уже знаешь куда…

В этот день я так и не потренировался. А следовало бы – бессонные тюремные ночи, бесконечные допросы, а затем долгое, перепахивающее мозг, словно зубная боль, ожидание последнего часа подорвали мои силы и притупили реакцию.

И уже под вечер следующего дня я горько пожалел, что не прислушался к советам Второго…

Несмотря на мои робкие попытки возразить Десятому, который был среди "кукол" – оказывается, нас здесь так прозывали – вожаком или паханом, меня записали в "наряд", состоящий из двух смертников.

Бои обычно шли через день, но приближался очередной выпуск курсантов этой сверхзасекреченной спецшколы, и потому выпускники теперь дошлифовывали искусство уничтожения противника голыми руками, чтобы не ударить в грязь лицом перед высоким начальством, которое должно было приехать на выпускные экзамены.

Потом "кукол" стало катастрофически не хватать – курсанты, еще то зверье, словно с цепи сорвались, били наших смертным боем. Можно сказать, занимались зубрежкой вопросов к экзаменационным билетам. И конечно же мои возражения и ссылки на плохую физическую форму были сродни гласу вопиющего в пустыне.

Очередь есть очередь! – коротко отрубил Десятый, и я очутился на довольно приличном татами, окруженный гогочущими амбалами, избравшими своим ремеслом насильственную смерть.

Впрочем, я был с ними одного поля ягода.

Первым дрался Одиннадцатый, рослый, жилистый кавказец с холодными немигающими глазами и длинными обезьяньими ручищами. Как я узнал, все "куклы" были разбиты парами, лишь пахан был на подхвате – заменял какого-нибудь очередного, измочаленного до неподъемного состояния смертника.

Мне дали возможность осмотреться и привыкнуть к этим гладиаторским поединкам, для начала выпустив Одиннадцатого. И на том спасибо…

Бой длился недолго. Для меня это не оказалось сюрпризом – поединки тяжеловесов (а среди курсантов и "кукол" не было почти никого весом меньше девяноста килограммов) часто решает всего один удар.

Где-то на третьей минуте кавказец пропустил сильнейший свинг в челюсть. Обычно после таких ударов противник "плывет" и добить его – дело техники, а если в конце поединка – достаточного запаса сил.

Но Одиннадцатый устоял. Он ушел в глухую защиту, и курсант молотил кавказца еще минуты две, пока тот не рухнул на татами, словно подрубленное дерево.

О сопернике Одиннадцатого нужно сказать отдельно. Мне никогда не приходилось встречаться в поединках с исполнителями особых поручений из спецслужб. Я был наслышан о них от ребят, с которыми тренировался, и от тренера, хотя тот подобных тем старался избегать.

Уже гораздо позже я узнал почему: некоторые из его учеников были завербованы соответствующими органами и редкие встречи с ними не доставляли ему радости – гуманист по природе, великий мастер кунфу, он преклонялся перед духовным началом восточных боевых искусств и отвергал грубую, примитивную силу и жестокость, взятые на вооружение наставниками по рукопашному бою в системе спецслужб.

Внимательно наблюдая за курсантом, обрабатывающим кавказца, как боксерскую грушу, я сразу же отметил неизвестную мне школу восточной ориентации. Судя по стойкам и работе рук и ног, это могло быть силовое окинавское каратэ, правда, в достаточно скверном исполнении. Похоже, базовую технику ему в свое время преподавали совсем иную, и только здесь стали учить основным принципам более эффективной системы рукопашного боя.

Но как бы там ни было, а глядя на тычковые удары курсанта "рука-копье", я почувствовал где-то под сердцем неприятный холодок.

Даже мастера среднего уровня при достаточно длительных тренировках так набивают кончики пальцев, что они превращаются в рога; им ничего не стоит одним ударом пробить брюхо быка или коня и вырвать внутренности. Будем надеяться, что на доводку кансю[20] до полной кондиции у курсантов не хватило времени…

Мне достался в противники настоящий дьявол: коварный, хитрый и, несомненно, талантливый ученик неведомого мне шифу,[21] или, если я не ошибся в определении разновидности кэмпо[22] – сэнсэя.[23]

Он был огненно-рыжим, ушастым и гибким, как лиана. Его удары в прыжке, будь я в форме, дорого бы ему обошлись – не подозревая, что и я кое-что смыслю в восточных единоборствах, он был непозволительно беспечен.

Хотя, находись на моем месте человек без соответствующей подготовки, даже физически очень сильный, ему бы не поздоровилось – длинные мускулистые ноги рыжеголового могли запросто проломить кирпичную стенку.

Увы, я был весьма далек от своей обычной кондиции и даже не пытался что-то там изобразить, а тем более перейти в атаку – потерявшие эластичность мышцы едва успевали спасать кости, несколько отвыкшие от жестких силовых нагрузок.

Поэтому, пропустив два мощнейших удара – по корпусу и в голову, – я стал "валять Ваньку", если так называть по-русски китайский стиль кэмпо "Пьяница".

Какое-то время мне удавалось уходить от сокрушающих ударов рыжего курсанта или ставить с виду нелепые и беспомощные, но на самом деле оригинальные и точно рассчитанные блоки. Но когда я, вопреки здравому рассудку увлекшись этим "театром", в подкате подловил его на жестокий удар в пах, он от дикой боли совершенно озверел.

Видимо сообразив, что я за птица, рыжеволосый мгновенно изменил тактику боя и еще больше повысил темп.

Всему бывает предел. Даже терпению. Моему терпению.

В какой-то миг, после особенно удачной атаки курсанта, я вдруг почувствовал, как мною постепенно овладевает безразличие. Оно вползло сначала в душу, затем опутало тело и запустило жалящие щупальца в мозг.

Машинально защищаясь, я постепенно погружался в туман, приподнимающий меня над татами. Все фазы движений – как моих, так и рыжего курсанта – замедлились настолько, что я мог разложить их на составляющие, словно художник-мультипликатор кадры фильма на отдельные рисунки.

Конечно, это было вовсе не так, бой продолжался. Точнее, уже не бой, а избиение. Меня. Притом вполне профессиональное и в вихревом темпе.

Мне было хорошо знакомо это состояние. Оно появлялось при выполнении тамэси-вари.[24] Мое тело казалось твердым, как железо, и нечувствительным к боли, и в то же самое время – легким, почти невесомым и свободным.

Короче говоря, я совершенно бессознательно погрузился в сомнамбулический транс, как самурай перед харакири…

Очнулся я от сильного дождя. Отфыркиваясь, как тюлень, я замотал головой и попытался закрыть ладонью глаза, в которые попадала вода, когда я пытался поднять свинцово-тяжелые веки.

Ливень прекратился, и раздался голос:

– Убери ведро, остолоп! Иначе он захлебнется.

Наконец я разлепил глаза и увидел серые столбы, упирающиеся в засиженный мухами потолок. Присмотревшись, я понял, что это ноги окруживших меня "кукол". Сам я лежал на полу, и меня щедро поливали водой из пожарного ведра.

– Гля, фраерок-то еще жабрит![25] Живучий…

– Тащи его на кимарку.[26] И когда этот живодер[27] приканает?!

– А то ты не знаешь. На гужевке,[28] падла. Не просыхает.

Ничего не помню. В памяти образовался провал, наполненный до краев всполохами боли. Она пульсировала по всему телу, скапливаясь в районе сердца.

Я поднял руку, пощупал ребра – и едва не задохнулся от тысячи жал, в единочасье проткнувших кожу. И тут же все вспомнил. Хотя от этого мне легче не стало.

Но, по крайней мере, я знал, что выживу, – прийдись удар рыжего дьявола чуть выше, мое сердце разорвалось бы, как кусок гнилой ткани.

– Болит?

На меня смотрели серые глаза Второго. В них светилось нечто, отдаленно похожее на сострадание и любопытство.

– Терпеть можно…

– Да-а, замочил он тебя… Мы думали, что ты уже копыта отбросил.

– Знать, еще не пробил мой час… – Кончай базлать, Второй!

К нам подошел Десятый – гора мышц, увенчанная неестественно маленькой головой с глазами хищного зверя.

– Лучше иди тренируйся. Мне уже надоело вместо вас, козлов,[29] подставлять свои бока под молотилку. Хромай на полусогнутых.

– Ты мне за "козла" ответишь, сука… – прошипел Второй, оскалив крупные волчьи зубы.

Пахан криво ухмыльнулся и, не отрывая взгляда от побледневшего лица лысого, начал массировать грудные мышцы. Второй резко повернулся и вышел, с силой грохнув дверью тюремного лазарета.

– А ты, козявка, быстрей выздоравливай, – наклонился надо мной Десятый. – И тренируйся, мать твою! Иначе я сам тебе руки-ноги поотрываю. Усек? Где доктор, ты, фармазон?![30] – рявкнул он на санитара, седого, засушенного как тарань, ветерана – "куклу", доживающего свой век на больничных харчах.

– Кому я здесь понадобился? – Невысокий краснолицый толстяк бесцеремонно оттеснил Десятого. – Подите вон, голубчик. Да побыстрей – вы мне надоели до чертиков, пока валялись тут с поломанными ребрами.

– Я тебе когда-нибудь за "голубчика" пасть порву, ты, коновал… – прохрипел, брызгая слюной, пахан.

Доктор только икнул в ответ, выпустив в стерилизованный воздух лазарета добрую порцию густых винных паров.

Десятый намерился еще что-то сказать, но, повинуясь знаку толстяка, один из сопровождающих его охранников молниеносно произвел болевой захват руки пахана и вывел его из комнаты, словно пастух племенного быка за кольцо в носу.

Второй охранник, коротко кивнув доктору, тоже вышел за дверь и устроился на стуле в коридоре – так, чтобы было удобно наблюдать за манипуляциями толстяка над моим измочаленным телом.

Когда доктор с помощью санитара стал снимать с меня одежду, приутихшая было боль вернулась вновь. Она взорвала изнутри задеревеневшие от непривычных нагрузок мышцы и плеснула в голову обжигающей волной.

Мне кажется, я вскрикнул, но эхо от крика уже возвратилось в окружившую меня пустоту…

Волкодав

Вот и свершилось то, чего я больше всего боялся, – меня заперли в спецзоне, чтобы сделать из обычного десантника супермена.

На кой хрен мне это нужно?! Мало Афгана, где я и так стал вместилищем всех мыслимых и немыслимых пороков, присущих прошедшим современную войну диверсантам, за исключением пристрастия к наркотикам?

Наверное, мало. Кроме того, теперь я на все сто был уверен, что полковник, фамилия которого звучала как удар в челюсть – Кончак, мне не поверил. И решил на всякий случай держать меня поближе к себе, под неусыпным надзором. Короче говоря, решил "привязать".

Я не исключал, что полковнику моя версия случившегося на контрольном пункте показалась вполне правдоподобной. Но сверхподозрительность, возведенная в ранг государственной политики еще в далекие чекистские времена, за долгие годы сформировала определенный тип госслужащих, обретающихся в засекреченных сферах, которые не верили никогда, никому и ничему, в том числе и своим умозаключениям.

Зоной то место, куда меня доставили под покровом ночи, назвать было трудно. Если бы не многорядная "колючка" вокруг жилого массива, принадлежащего спецшколе, то весело покрашенные коттеджи, рассыпанные в ухоженном парке, похожем на девственный лес, можно было принять за госдачи партийной элиты.

Это сходство еще больше подчеркивала вышколенная прислуга, которая ухитрялась оставаться невидимой и неслышимой, но свои обязанности выполняла просто-таки блистательно.

В коттеджах жили курсанты и преподаватели. Конечно, в спецзоне находились и другие строения, иногда весьма мрачные с виду, но общей картины они не портили.

Зона была разбита на секторы, и дальше нашей "детской площадки" нам путь был заказан. Несколько поодаль виднелись стационарная радиовышка с антеннами и несколько локаторов на возвышенности, с которой стесали макушку.

Похоже, что, кроме нас, здесь обретались и ракетчики ПВО, если меня не подвела зрительная память, – очертания спецоборудования на горушке с уплывшей неизвестно куда крышей точь-в-точь соответствовало рисункам зенитного комплекса.

Его наименование было так засекречено, что преподаватель, в свое время читавший нам методологию распознавания наземных воинских объектов, едва не мочился в штаны, раскрывая перед нами альбом с иллюстрациями новейшей техники: как бы чего не вышло, ведь враг не дремлет…

Коттедж был поделен на четыре квартиры с отдельными выходами на разные стороны. Каждый такой блок состоял из гостиной, кабинета, спальни и совмещенного с душевой санузла.

Кухня в квартире не полагалась, но в гостиной был бар с холодильником и набором прохладительных напитков, а в небольшом серванте стояла разнообразная посуда.

Курсантская столовая поражала стерильной чистотой и отменным качеством блюд. Еда была непритязательной, может чуть разнообразней обычного офицерского стола в моем бывшем разведбате, но сытной, по-домашнему свежей и вкусной.

В столовке всегда стояла чинная тишина, нарушаемая лишь легким стуком вилок и ложек и сопеньем умотанных занятиями курсантов. Преподаватели питались на дому; еду им доставляли вестовые в серых, похожих на униформу, костюмах.

Кем были эти люди, я пока не знал, а расспрашивать новых знакомых не счел нужным – в разведке чрезмерное любопытство считалось верхом дурного тона.

Своих преподавателей мы никогда не видели, а различали только по голосам. Аудиториями нам служили наши кабинеты с мониторами компьютеров, недремлющим глазом учителя являлся объектив телекамеры, установленной перед письменным столом, а голос – вероятно, измененный – обретался во встроенном в стенку динамике.

Телевизора, радио и иной цивилизованной барахлятины нам не полагалось, за исключением газет, приходивших с недельным опозданием, и местного телефона, вечного молчуна.

Из руководства мы были знакомы только с начальником школы Виленом Максимовичем и нашим групповодом, классным наставником или как там еще можно его назвать, Александром Александровичем, а проще – Сан Санычем.

В каких чинах они ходили, где и когда потеряли свои настоящие имена (даю голову на отсечение, что это так), было записано только в досье ГРУ. А что я попал в орбиту именно этой конторы, мне доложил полковник Кончак в последнем нашем разговоре, когда разъяснял, что за командировка мылится мне на ближайший год.

Знали мы еще и двух врачей из лазарета нашего сектора: добродушного толстяка и знаменитого выпивоху Варварыча – Варфоломея Варламовича, и Сучье Вымя, сиречь Сухия Вышеславовича, холодного, словно медуза, и мерзопакостного, как никто иной в нашей школе.

Похоже, имен своих они не меняли, – чтобы выдумать такие, нужно быть поистине великим знатоком русского языка. Не думаю, что ГРУ больше нечем заниматься, кроме упражнений в словесности.

Мы учимся черт знает чему и зачем: запоминать лица людей, номера машин, десятки предметов, разбросанных по столу; выявлять слежку и уходить от нее – рубить "хвост"; изучаем языки ускоренным методом – наверное, чтобы доходчиво пожелать какому-либо кандидату в покойники всех благ в ином измерении; вслепую разбираем-собираем оружие любых марок, калибров и предназначения; совершенствуемся в стрельбе – в статике, в падении, на бегу, по-македонски (на бегу с двумя пистолетами), на звук, ночью на свет и даже вслепую, руководствуясь только интуицией и вообще непонятно чем.

По уши в мазуте, мы ковыряемся во внутренностях "мерседесов", "БМВ", "вольво", "мазд" и тэдэ, и тэпэ. Гоняем на них по мотодрому и пересеченной местности до изнеможения и до дикой боли во всех суставах.

Мы прыгаем в огонь, будто саламандры, зарываемся в землю, как кроты, ныряем в омуты, словно амфибии. Мы лазаем по деревьям, как мартышки, и летаем на дельтапланах. Нас учат выживать в любых условиях, в любой точке планеты.

Потому что по окончании спецшколы мы должны при необходимости разыскать любого, самого хитрого и тренированного врага Родины, где бы он ни спрятался, и ликвидировать одним из сотен выученных на курсах способов быстро, без сожалений и бесследно.

Почти вся эта мудистика была мне знакома и до спецшколы – подобное преподавали и в учебке. Правда, не в таком объеме и в несколько иной подаче материала.

Афганская война добавила мне перцу в кровь и в мозги, а потому на многое из того, что вдалбливали преподаватели курсантам, я смотрел как на летающую корову: не очень удивляйся, а побыстрее прячься под крышу – чай, не птичка, помету будет килограмма на два с хвостиком.

Что я и делал – пользуясь немалым боевым опытом и отменными физическими кондициями, сачковал, где и как только мог.

Может, мои хитрости, наверняка шитые белыми нитками, преподаватели и видели, но помалкивали – разве можно было сравнивать меня, Волкодава, с остальными курсантами, большинство из которых даже не нюхали пороху?

Но, если честно, среди них были лбы будь здоров, подкованные в нашей диверсантской науке на "отлично". И где только практику проходили?

Самым скверным и лично для меня очень неприятным было то, что здесь нас лишили не только имен, званий, но и кличек. Обидно до хронического насморка, если вместо гордого и заслуженного ветерана спецназа Волкодава на перекличке вызывают какого-то безвестного парнягу, коротко остриженного придурка под номером пятьдесят один.

Да, теперь меня зовут Пятьдесят Первый, и временами я кажусь себе никчемной железкой в набирающем ход электровозе, который мчится неизвестно куда.

Однако, все-таки нашлось в спецшколе место, куда я, как ни странно, стремился с неистовой охоткой и работал там до изнеможения. Это был просторный и светлый спортзал, оборудованный по высшему разряду.

Мне нравилось здесь все: и дубовый паркетный пол, и воздух, пропущенный сквозь кондиционеры, и импортное татами, практически никогда не пустующее и вызывающее известное волнение у бывших спортсменов, и сауна – такой даже в столице не сыщешь.

Но главной достопримечательностью спортзала был, конечно, тренер. Мы не знали ни его имени, ни национальности, хотя думали, что японец, и называли просто – сэнсэй.

Не знаю, каким ветром занесло его в Союз и что он там натворил в своей Японии, но, судя по татуировкам, густо покрывавшим его мускулистую грудь и широкую, глыбастую спину, сэнсэй был настоящим якудза, притом не просто рядовымчленом японского мафиозного клана, а одним из иерархов.

Так нам объяснил Двадцать Второй, товарищ-курсант, до спецшколы служивший на Дальнем Востоке. Только он один немного знал восточные языки и изъяснялся с тренером на дикой смеси японского, китайского и нижегородского.

Японец, как и все люди его расы, невысок, но коренаст, кривоног и, несмотря на приличную мышечную массу, быстр, как редко кто из более молодых, чем он, курсантов. Наверное, бывший якудза все же знал русский язык, но мы от него никогда не слышали ничего иного, кроме команд на японском при отработке ката.[31]

Для общения с нами к тренеру был приставлен переводчик, тоже человек с восточным лицом, настолько замкнутый и угрюмый, что мы не знали даже его имени. Курсанты всегда обращались к переводчику нейтрально: "Передайте сэнсэю, что…" или просто: "Сэнсэй, потренируйте меня в саппо,[32] я не могу сделать то-то и то-то…", будто вместо человека перед ними стоял говорящий экран.

Видимо, тренер не любил переводчика и относился к нему с презрением, хотя и старался этого не показывать, а тот, в свою очередь, боялся японца до дрожи в коленках и, опять-таки со слов нашего знатока восточной тарабарщины, обращался к нему по меньшей мере как к вельможе, приближенному к императорскому двору.

Все мы были в этой спецшколе на положении заключенных, без права выхода за "колючку", без права общения с внешним миром посредством переписки или телефонных переговоров. Но наш срок был конечен – кому год, а кому два, в зависимости от "специальности", – а вот преподавателям и обслуживающему персоналу скорое освобождение и не светило, в особенности сэнсэю.

Однако, если наши наставники все же могли раз в два года съездить в отпуск (наверное, под конвоем), то японец и переводчик были не выездные.

Не знаю, как убивал свободное от службы время переводчик, а тренер, набравшись едва не под завязку сакэ[33] (что случалось частенько), закрывался в спортзале и вытворял такое, о чем подсмотревшие его забавы курсанты рассказывали с суеверным ужасом, хотя они и не отличались большой чувствительностью.

Сэнсэй, напялив на себя черные одежды, похожие на спортивный костюм, только с множеством карманов и подпоясанный, метался по залу как полоумный, бегая едва не по потолку.

Судя по всему, он дрался с воображаемым врагом, и после этих его сражений приходилось менять сверхпрочные макивары,[34] измочаленные так, будто по ним проехался танк, и манекены, изодранные "тигровой лапой".[35]

Он меня зацепил во время одной из первых тренировок. Глядя, как я отрабатываю тамэси-вари и, морщась, дую на ободранную ладонь, японец презрительно покривился, быстро сложил стопку из четырех кирпичей и с виду небрежно, но молниеносно располовинил ее ударом кулака.

Тут он меня и достал. Уел, проклятый якудза.

Всю свою сознательную жизнь я стремился быть всегда и везде первым – то ли в учебе, то ли в драке. И получалось, клянусь аллахом, чтоб мне душман оторвал мужскую гордость!

А тут такое фиаско. И где – на виду у доброй половины нашей группы!

Конечно же, такого надругательства над моей неприкаянной, но гордой, как некая морская птица в произведении одного пролетарского сочинителя, натурой я терпеть просто не имел права.

Так я стал самым прилежным учеником японца. Подозреваю, что я ему нравился, хотя он этого никогда не показывал.

Но вот приемы каратэ я с ним отрабатывал такие, о которых остальные курсанты слыхом не слыхивали; между прочим, я, несмотря на весьма солидную выучку по части боевых искусств, тоже солидно плавал в том, что он мне показывал.

Стиснув зубы и спрятав свое самолюбие куда подальше, я часами тыкал сомкнутыми и разомкнутыми пальцами в ящики с фасолью, песком, мелким гравием, галькой, макал кулаки поочередно в горячую и холодную воду, молотил до изнеможения пружинящую макивару, раскалывал доски, крушил черепицу и кирпичи…

Да мало ли что может вытворять человек, зараженный идеей.

Киллер

На больничной койке я провалялся чуть больше недели. Доктор по прозвищу Варварыч воистину был кудесником – я встал на ноги на удивление полным сил, энергии и желания больше в санчасть не попадать.

Конечно, сломанные ребра еще болели и дыхание оставляло желать лучшего, но теперь у меня была цель, и я подчинил ей всего себя без остатка.

Так как я был еще "на больничном", меня в список очередников на отоварку – так "куклы" называли спарринг – пока не ставили.

Поэтому, пользуясь определенной свободой, я днями тренировался, вспоминая подзабытое и накапливая необходимый для жестокого противостояния потенциал: медитировал, бегал по нашему крохотному стадиону, огороженному бетонной трехметровой стеной, поднимал штангу, лазал по канату, выполнял свои обычные комплексы тао[36] не менее чем по сто раз каждый, упражнялся с макиварой, тысячи раз отжимался на двух-трех-четырех-пяти пальцах и кулаках, разбивал камни.

Последнее упражнение давалось мне с трудом – набивка рук должна вестись почти ежедневно, а я и на свободе занимался этими упражнениями эпизодически. Но здесь, чтобы не стать калекой или подопытным кроликом, я просто обязан был наверстать упущенное, потому что тренер курсантов, судя по всему, исповедовал стиль силового каратэ.

"Куклы" за моим юродствованием или, если в переводе с фени,[37] – чудачеством наблюдали не без иронии. Ведь их так называемые тренировки заключались в поднятии тяжестей, прыжках со скакалкой и работе с боксерским мешком и грушей.

Правда, силенок им было не занимать. Пожалуй, только я один по физическим кондициям не дотягивал до общепринятого здесь стандарта: руки – крюки, морда – ящиком; сейчас я весил не более восьмидесяти килограммов, тогда как самый "маленький" из старожилов спецзоны, Второй, тянул за девяносто.

Особенно они потешались, когда я занимался медитацией. "Наш фраерок-ешкарик[38] опять сидя дрыхнет", – зубоскалили "куклы", проходя мимо небольшого закутка на тюремном дворе, где я устроил себе импровизированный тренировочный центр кунфу.

Но смех смехом, а относились они ко мне вполне нормально, то есть – безразлично, как и друг к другу.

Не сложились у меня отношения только с паханом, Десятым, или Че[39] – так его прозвали остальные смертники. Оказалось, как я узнал позже, у "кукол", кроме номеров, были и клички, выдуманные ими уже в спецзоне.

Например, Второго звали Галах,[40] а мне почему-то прилепили кличку Ерш,[41] хотя я на нее и не тянул. Впрочем, возможно кто-то из них был неплохой физиономист, подметивший в моем характере черты задиристого авторитета, над чем я никогда не задумывался.

Че не только смотрел на меня косо, но и рычал иногда, большей частью не по делу. Я в споры с ним не вступал, помалкивал, так как понимал, что он не может мне простить моего невольного присутствия при его ссоре с Галахом и в особенности когда пахана, как дешевого фраера, выставил без особых церемоний за дверь тюремного лазарета охранник.

Так шли дни и недели. У курсантов приближались экзамены, и "куклы" ходили больше обычного неразговорчивые и хмурые.

Радоваться и впрямь было нечему – после экзаменационных спаррингов смертники-гладиаторы почти всегда недосчитывались в своих рядах одного-двух человек, а иногда, в особо неудачные годы, и больше. Кому в этот раз выпадет жребий подтвердить приговор, вынесенный судом? – вот вопрос, который не давал им покоя ни днем, ни ночью…

– Пойдет Ерш – и баста!

– Ты же знаешь, что ему там кранты будут. Он до сих пор еще чмурной.[42]

– Кирпичи клокать[43] сил хватает, а бодаться слабо? Ничего с ним не станется.

– Лады, твоя взяла. Тогда я вместо него пойду. Дай ему еще неделю. Я отбодаюсь за двоих.

– Ты что, вольтанулся? Или меня за поца[44] держишь? За неделю тебя на руду[45] перепустят. Кому потом отдуваться? Конечно мне, Десятому. Короче, вали отсюда, Галах. Не до тебя…

Этот разговор я подслушал нечаянно. И был взволнован до глубины души: я уж и не помню кого-либо, кто хоть как-то проявил бы участие ко мне.

А ведь Второй, защищая меня перед Че, рисковал получить крупные неприятности. При встрече с ним я не выдал, что знаю об этом, но поклялся при удобном случае отплатить ему той же неразменной монетой – добром и дружеской помощью.

Моя очередь подошла быстрее, чем я ожидал. По нашему графику я вместе с Одиннадцатым должен был выйти на татами спустя сутки после подслушанного мною разговора Че со Вторым.

Но пока длился мой "больничный", Одиннадцатого так помяли во время спарринга, что врачам пришлось положить его под капельницу.

И так случилось, что уже утром следующего дня я и Галах шагали под конвоем к зданию спортзала, возле которого шла нервная суета – ждали появления высоких чинов, прибывших с вечера на двух армейских вертолетах.

Мы видели их лишь мельком, но лично мне запомнилось одно: все они были в десантных костюмах, немного погрузневшие под бременем прожитых лет, однако в их уверенной, молодой походке просматривалась хищная настороженность и пластичность хорошо тренированных бойцов.

Спортзал был набит курсантами под завязку. Гостевые места и трибуны для начальства спецзоны загораживала от любопытствующих взоров прозрачная стенка из тонированного стекла; через нее виднелись лишь неясные очертания фигур и изредка вспыхивающие огоньки сигарет.

Однако запах табачного дыма в помещении не чувствовался – похоже, вентиляция за заграждением была отменной.

Меня беспокоил Галах. Сегодня он не был похож на себя: шел молчком, покусывая губы и затравленно посматривая по сторонам.

Его матовая лысина то наливалась кровью, как созревший помидор, то вдруг становилась похожей на белый воск. Похоже, он просто боялся, чего раньше за ним не замечалось.

– Эти суки сегодня над нами поизгаляются… – пробормотал он, с ненавистью глядя на шеренги волнующихся курсантов.

– Куда денешься… – в тон ему ответил я и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы сбросить напряжение, сковавшее меня, едва я переступил порог зала.

– Мой тебе совет, Ерш: если кто из них захочет тебя стереть – ложись. Можешь из-за этого не бить понты[46] – ты недавно из ремонта,[47] а потому лажан[48] обеспечен.

– Спасибо, Галах, – коротко ответил я и поторопился отвернуться, чтобы он не заметил лихорадочного блеска в моих глазах.

Если еще пять минут назад я шел сюда с чувством тупого равнодушия, то теперь неожиданно все изменилось – спортзал, наполненный сдержанным гулом голосов, вдруг раздвинул свои стены до бесконечности, а человеческий говор начал греметь в моей голове весенним громом.

Я, как насильно отлученный от сигарет заядлый курильщик, попавший в курительную комнату, кожей впитывал запахи, знакомые мне с детства: свеженатертого паркета, дезинфицированного татами, насквозь просоленного потом кимоно, истерзанной кожи тренировочных снарядов…

В голову ударил хмель, и по телу пробежала нетерпеливая дрожь: пора! почему медлите?! в центр татами – я готов!

Нас оставили в импровизированной раздевалке – за ширмой в углу спортзала. Кто-то из начальства выступал с речью – судя по голосу, Вилен Максимович.

Я не стал слушать, а, пользуясь моментом, уселся на пол и погрузился в волшебный мир медитации: нельзя выходить на татами в том состоянии взвинченности, которое нахлынуло на меня так внезапно и несвоевременно.

Вскоре мое дыхание выровнялось, я расслабился. Окружающие меня предметы постепенно начали разрастаться до огромных размеров, я видел каждую заклепку на алюминиевых стойках, поддерживающих перекладину со шторой; их шляпки виделись мне размером со сковородку.

Тело стало невесомым, прозрачным и в то же время твердым, как булатный клинок. Руки и ноги казались чужими, и мне теперь ничего не стоило разрубить ребром ладони кирпич, камень… или человеческую кость. И я знал, что при этом не почувствую не только боли, но даже прикосновения или отдачи…

– Ерш, я пошел…

Я медленно возвращаюсь в реальный мир.

Я такой, как несколько минут назад, в то же время – иной. Из сердца ушла злоба, голова стала ясной и холодной, сердце утихомирило свой бег, а по мышцам заструилась энергия, которую я давно не ощущал в себе. – Ни пуха, Галах…

Я твердо смотрю ему в глаза, чтобы приободрить.

– К черту! – восклицает он и исчезает за драпировкой.

Я подхожу к шторе и приникаю к щели. Первый бой…

Галах выстоял. Ему попался парень крепкий, но, похоже, перегоревший еще до схватки. Такое бывает, и нередко. Второй пробил его защиту, словно таран.

Схлопотав прямой в лоб, курсант опустил руки, и Галах добрался до своего любимого солнечного сплетения. За то время, которое я провел в спецзоне, мне не приходилось наблюдать, чтобы кто-либо после его апперкота под дых вставал на ноги в течение минуты.

Нокаут. Зал ответил на победу "куклы" гробовым молчанием.

Возбужденный Галах скалит зубы и довольно подмигивает мне. Он радуется, и я понимаю почему – Второй победил в первую голову себя, свой страх и неуверенность.

Я пытаюсь улыбнуться ему в ответ, но у меня получается кислая гримаса. Я смотрю на Галаха и не вижу его. Я уже там, на татами…

Своего противника я уложил еще быстрее, чем Второй. Видимо, помня мой первый бой в спецзоне, курсант не посчитал меня серьезным соперником и начал схватку довольно небрежно, желая блеснуть голой техникой, чего ему как раз и не хватало.

Я не стал демонстрировать все, что я умел, по-прежнему притворяясь валенком, а просто воткнул ему под сердце кулак, выполнив элементарный удар из серии тао – "глушащий". Не стал потому, что сегодня был "конвейер" – так называемая "мягкая" работа с "куклами", когда их молотили в щадящем режиме, чтобы пропустить как можно больше курсантов через экзаменационное горнило.

К тому же приезжее начальство не одобряло трагических исходов, и не из-за своей доброты и мягкосердечия, а по причине более прозаической: хорошая (а значит, крепкая и выносливая) "кукла" – товар дорогой, дефицитный.

– Ерш, ты, оказывается, парень-жох! – встретил меня горячим шепотом Галах. – Что, съели, козлы?! Молчат. Вот вам болт! – Он продемонстрировал интернациональный жест задернутой шторе. – Мы еще покувыркаемся… Ладно, я пошел…

В этом поединке Второму пришлось трудно. Обозленные курсанты, видимо посовещавшись с тренером, выставили дюжего быка под два метра ростом. По сравнению с ним Галах, несмотря на свои широченные плечищи, казался пигмеем.

Бой длился минут восемь. В нем не нашлось места изощренной технике и тактике, это была самая обычная драка, кровавая и жестокая. И Галах, и курсант не щадили ни ног, ни кулаков, и их дикие, звериные вопли сотрясали зал от пола до подвесного потолка.

Трудно сказать, чем бы закончилось это мордобитие, но Галаху сегодня явно везло: в одной из атак здоровяк курсант промахнулся и попался на болевой прием. Второй дожал его элементарно, матерясь и портя воздух.

Я видел, что ему очень хотелось что-нибудь сломать сопернику, но у того мыщцы были поистине чугунные, да и вмешался рефери – кто-то из командного состава зоны, мне незнакомый.

– Ты видел, Ерш, как я его? Ты видел? Да отстань со своими примочками! – отмахивался Галах от Варварыча, невозмутимо исполнявшего свой врачебный долг. – Подумаешь – он мне нос расквасил. Ну как я его, Ерш, а? Эх, поторопился этот хмырь болотный полотенце выбросить…

Я уже не слушал Второго. В спортзале нарастал гул голосов, не предвещающий нам ничего хорошего. Начальственный экран был усеян сверкающими светлячками зажженных сигарет.

Варварыч, бинтуя окровавленную голову Галаха, сочувственно смотрел в мою сторону. Он имел право на сочувствие, он слишком долго здесь работал и слишком многое знал.

Пауза несколько затянулась. Пользуясь передышкой, я выбросил из головы все ненужное, наносное и сосредоточился. Теперь мой черед…

Ну конечно, это был он. Я не сомневался, что это будет именно он, еще вначале схваток – когда медитируешь, явь становится сном, а будущее приближается на расстояние вытянутой руки.

Итак, опять рыжий курсант.

Он вышел на татами как голодный леопард на охоту – мягко, неслышно ступая и играя всеми мышцами великолепно тренированного и растянутого тела. Я знал, что рыжий вышел как победитель, но провести его все равно будет очень трудно, если не сказать – невозможно.

Парень, судя по всему, и до учебы в этой сверхзасекреченной спецшколе имел возможность тренироваться у незаурядного мастера восточных единоборств, что автоматически предполагает наличие обостренного чувства самосохранения и приближающейся опасности, даже замаскированной самым тщательным образом.

На удивление, бой начался в спокойном темпе. Я понимал рыжеголового – ему хотелось продемонстрировать высокий класс перед сиятельными ликами высоких экзаменаторов, а показ техники как раз и требует некоторого замедления, потому что настоящее кумитэ молниеносно и практически невидимо для глаз, словно сама смерть.

Теперь я не притворялся. Точнее, не таил, что и мне знакомы принципы каратэ и что я тоже владею приемами рукопашного боя.

Я решил сыграть в его игру, чтобы потешить начальство клоунадой мастерского уровня. А заодно и прощупать рыжего дьявола, на что он способен, потому как при первой нашей встрече у меня в голове была только одна мысль: как бы не дать ему добраться до моих энергетических меридианов, иначе мне грозила даже не гибель, а нечто более страшное – медленное угасание и полный дебилизм на фоне диких, непрекращающихся болей.

Зал облегченно вздохнул: рыжий атаковал, как хорошо отлаженный механизм, а я не без некоторого изящества отмахивался, стараясь не прервать нечаянно жестким ударом временную идиллию на татами.

Со стороны наша мышиная возня выглядела впечатляюще, и я уже начал подумывать, как мне договориться с рыжеволосым об эффектном финале, где я готов был сыграть в поддавки, то есть лечь. Если честно, мне не хотелось ни самому превращаться в кровавое месиво, ни видеть в таком состоянии противника, уже доказавшего свою мощь и отменную подготовку; а я таких парней всегда уважал.

Увы, я поторопился выдать желаемое за действительное. Я не учел одного: наши с Галахом победы требовали достойного отмщения.

Не знаю, о чем беседовал с рыжим его тренер перед началом поединка, но, похоже, таинственный сэнсэй был человеком в высшей степени самолюбивым и жестоким.

Этот удар не застал меня врасплох только благодаря медитации. Его я не только не увидел, но даже не предполагал, что он последует, и именно с той стороны, откуда я меньше всего ждал.

Рыжий незаметно усыпил меня своей раскачкой, больше похожей на исполнение ката, чем на настоящий бой. И лишь какое-то сверхъестественное чувство заставило меня в последнюю долю секунды резко отдернуть голову и в падении сблокировать еще один удар, который по замыслу рыжеволосого дьявола должен был вывернуть меня наизнанку.

Он сначала хотел, чтобы я "хлебнул грязи" – так называется в каратэ один из самых смертоносных ударов пальцами в горло, – а затем, уже выхаркивающего вместе с кровью жизненную силу, добить ногой в грудную клетку.

Монотонно гудящий, как пчелиный улей, зал наконец не выдержал и взорвался криками. Вокруг татами стояли спецы по убийствам голыми руками, и конечно же они не могли не заметить крутого поворота событий.

Рыжий увеличил темп до предела: теперь он свои намерения даже не счел нужным маскировать. Во мне было забурлила дикая злоба на него, но я тут же успокоился, призвав на помощь всю свою выдержку и благоразумие. В голове осталась только одна мысль: он сам подписал себе приговор, и да будет так…

Я просто опередил рыжего.

Кулак курсанта уже летел мне в висок, который я подставил специально, чтобы заставить раскрыться, когда мои пальцы наконец нащупали нужные мне точки на его теле.

Он вдруг обмяк, в глазах, до этого искрящихся жестоким упоением боя, поплыл туман, тело стало податливым и по-старчески рыхлым… Рыжий медленно осел на татами и, пуская пузырящуюся слюну, опрокинулся навзничь.

Нет, я его не убил, хотя и мог бы.

В последнее мгновение, уже втыкая свои ороговевшие пальцы в упругую кожу рыжеволосого, я неожиданно для себя ослабил нажатие, лишь на время парализовав курсанта.

Правда, я не мог поручиться полностью за благополучный для него исход этой атаки. К сожалению, я давно не тренировался на манекене и потому был не в состоянии в полной мере контролировать силу тычка.

Волкодав

Работать на татами в паре с Двадцать Вторым – одно удовольствие. Он примерно моего роста, крепко скроен и невероятно подвижен. Иногда бывает просто трудно уследить за его финтами и перемещениями, и тогда я лезу напролом – силенок у меня побольше.

Но достать его по-настоящему – кишка тонка: Двадцать Второй ускользает, как угорь из крупноячеистой сети.

Конечно, в драке я своего нового приятеля замочу, и он это знает, – мои пальцы теперь стали железными, и я бы просто вырвал ему горло. Но в тренировочном спарринге Двадцать Второй чувствует себя словно рыба в воде.

Его зовут Евгений, а по-нашему – Жека. Несмотря на строжайшее предписание оставаться безымянными болванчиками, курсанты все же положили на этот приказ кое-что, весьма интересное.

Естественно, об этих наших "проступках" знало и начальство, но, похоже, дурацкая сверхсекретность спецзоны и их достала до печенок, а потому все наши зубры делали вид, что ничего не видят и не слышат.

– Какого черта, Макс! Ты что, хочешь меня угробить?

– Я ведь вполсилы, Жека. И между прочим, блок нужно ставить. А ты лезешь на арапа…

Макс – это я, Максим Левада.

– Тебе бы со слоном бодаться, – с обидой бубнит Евгений, массируя ушиб. – Горилла…

– Хамите, парниша. Клянусь твоим корешем Буддой – не со зла. Прошу простить меня, сэр.

– Силы ему некуда девать, – продолжает свою волынку Двадцать Второй. – Ничего, скоро и тебя укатают.

– Это кто же такой бугристый?

– "Кукла".

– Чего?

– Кроме того, что у тебя в голове мякина, так ты еще и глухой. Завтра у нас спарринг с "куклами", кумитэ.

– Ты можешь объяснить человеческим языком что такое "кукла"?

– Не знаешь? Ну, братец, ты и тьма египетская. Да о них в нашей зоне не только сторожевые псы знают, но и коты на поварне. "Куклы" – это смертники, которым, между прочим, терять нечего. Могут зашибить насмерть или покалечить. Так что отмахиваться надо всерьез.

– Ты их видел?

– Не приходилось. Но выпускники рассказывали, что среди "кукол" есть амбалы по два метра росточком и весом за сто кэгэ.

– Мы тоже не пушинки.

– Да. Но кто из нас может похвастаться десятью схватками подряд, и чтобы в каждой противника уносили с татами?

– Жека, ври, да знай меру. Это что, мой последний удар так подействовал на длину твоего языка?

– За что купил, за то и продал. Сам не видел, но тому, кто говорил, верю. Впрочем, завтра лично убедишься. Если повезет.

– В чем повезет?

– В жребии. У "кукол" свой график, так что кто из них будет нам бока мять – вопрос на засыпку.

– Ладно, поживем – увидим… Отдохнул? Тогда за дело…

Итак – завтра. "Куклы" – кто они? Кумитэ – драка, как говорится, без дураков. И если то, что рассказал мне Двадцать Второй, правда, придется быть начеку.

Отражая лихие наскоки Жеки, я почему-то вспомнил свои курсантские годы.

Начиная со второго курса мы почти каждую субботу или воскресенье, разбившись на группы, отправлялись в город искать приключений. И находили. В рабочем предместье, на танцплощадках.

Подогретая самогоном, по горло сытая неустроенной жизнью среди покосившихся бараков, халабуд и шумных, пропахших кислыми щами общаг, предместная шантрапа дралась отчаянно и беспощадно. Несмотря на нашу, уже весьма солидную подготовку в боевых единоборствах, мы редко возвращались в свои дортуары невредимыми.

Однако училищное начальство в упор не замечало синяков и ссадин, расцветивших курсантские лица на манер пасхальных яиц. Уже гораздо позже я узнал почему: таким нехитрым способом – не без соизволения свыше – в училище из маменькиных сынков делали настоящих волчар, классных десантников и диверсантов, нередко, к сожалению, излишне жестоких, но в бою надежных выше всяких похвал…

Двадцать Второй не соврал. По окончании завтрака нас собрал Сан Саныч и после длительного и не очень вразумительного выступления объяснил, что нам предстоит и кто такие "куклы".

Судя по его речи, нам позволялось все, вплоть до летального исхода. Короче говоря, спарринг до отключки. Как в настоящем бою – чтобы выжить, нужно убить.

Правда, Сан Саныч сделал и оговорку, заключавшуюся в том, что все-таки "кукол", по возможности, нужно поберечь. Нельзя ведь сравнивать какого-то уголовника, пусть и смертника, даже если у него и косая сажень в плечах, с тренированным диверсантом-профи.

Мы поняли Сан Саныча правильно – в предстоящих кумитэ нужно относиться к "куклам" как к особо ценному тренировочному инвентарю; бей до упора, но не забывай, что и завтра будет день и новый спарринг.

Мне повезло – я попал в первую десятку. Вместе с Двадцать Вторым.

Мы бросили жребий, и мне выпал седьмой номер. Сан Саныч и тренер-якудза на наши детские забавы со жребием смотрели сквозь пальцы – чем бы дети ни забавлялись, лишь бы не плакали. Или применительно к нам – хрен с нём, что с дитём, лишь бы девственницей была…

Да, это было кумитэ… Против нас "куклы" выставили огромного грузина, похожего на мохнатую обезьяну, и худощавого, довольно симпатичного парня ростом чуть выше среднего, с застывшим, непроницаемым лицом, похожим на маску, но с легким загаром.

Если честно, то он меня не впечатлял.

А вот кавказец… Это был тигр. Ребята из нашей группы в подобных спаррингах выступали впервые, а потому несколько робели: несмотря на словесную "накачку" Сан Саныча и долгие часы тренировок на пределе сил и возможностей, не так просто приказать себе: "Вот человек, он твой враг, убей его".

И грузин метелил всех, как хорошо отлаженная машина. Конечно, он больше брал нахрапом, чем техникой, и я это видел, но его длинные руки-рычаги работали без устали и довольно слаженно.

Скопытился кавказец на Двадцать Втором. Жека выступал четвертым и учел ошибки предыдущих. Он повел бой в присущей ему элегантной и молниеносной манере, и грузин минут пять бегал за ним, как кот за мышью.

И добегался. Хлесткий встречный удар буквально подбросил громилу в воздух, а когда он попытался встать с четверенек, нога Двадцать Второго уже нашла его челюсть.

Как же я ошибался во второй "кукле"! Когда он вышел на татами, я краем глаза увидел, что желтое лицо нашего сэнсэя-якудза неожиданно посерело.

С чего бы? – подумал я недоуменно, но тут же весь обратился во внимание.

Противником худощавого оказался один из лучших наших каратистов, Тридцатый, уверенный в себе диверсант-ветеран (если можно считать таковым человека в тридцать лет), с телом, испещренным шрамами.

Похоже, на его совести было немало такого, о чем нельзя говорить даже шепотом и под одеялом. Тридцатый был замкнутым, нелюдимым, и нередко в его глазах проглядывала неумолимая жестокость. Многие из наших ребят побаивались Тридцатого и сторонились, как зачумленного.

Тридцатый начал бой осторожно, но в этой осторожности не было опаски – только трезвый расчет. Худощавый смертник отвечал на его атаки сдержанно, без азарта, которого было больше чем достаточно в спаррингах кавказца.

Меня поразила манера худощавого держаться на татами. Во всех его мягких и точных движениях явно просматривался какой-то стиль, но что это было на самом деле, я понять не мог.

Я ждал, что будет именно так. Несмотря на предупреждения Сан Саныча, Тридцатый все же нанес удар из разряда особо опасных, практически смертельный.

Зал ахнул: он бил наверняка и с такой дистанции, что, казалось, уйти или сблокировать этот удар невозможно.

И все-таки худощавый в каком-то непостижимом акробатическом кувырке ушел. Приземлившись, как кошка – на все четыре кости, – он четко поставил несколько весьма жестких блоков, вертясь, словно юла, и встал на ровные ноги. Потеряв от злобы голову, Тридцатый бросился на него, как таран, используя всю свою силу и мощь.

И тут я впервые увидел худощавого в истинном его обличье. Казалось, что он только сейчас проснулся; в его прищуренных глазах загорелся опасный огонь, а движения рук напоминали мне пассы фокусника – молниеносные, непредсказуемые и непостижимые.

Некоторое время он сдерживал натиск Тридцатого, а затем…

Затем все оказалось просто и страшно – раздался хруст кости, остановленный на замахе Тридцатый захлебнулся криком и упал на татами. Момент удара я просто проглядел – он был выполнен настолько точно и быстро, что я не понял, как худощавый это сделал.

– Ключица… У него сломана ключица. – Жека был взволнован и шептал мне на ухо скороговоркой. – Я тебе говорил… это тот самый, непобедимый. Тридцатый – дурак. Попер на него, как на буфет. Хотел прикончить. И получил в ответ пилюлю – не переварить. Так ему и надо. Ведь видно было, что смертник поначалу не желал ему зла. Между прочим, я только что узнал, как кличут эту "куклу". Двенадцатый. А еще его зовут Ерш.

Да-а… Ну и дела…

Я посмотрел на сэнсэя – он не отрывал взгляда от смертника, расслабленно стоявшего на татами в ожидании очередного противника. Обычно невозмутимое лицо японца искажала гримаса ненависти.

Следующего по очереди, шестого, Двенадцатый уложил за минуту. Похоже, курсант просто мандражировал. Его можно понять – было от чего.

Ерш, или как там его, с виду казался спокойным, но, похоже, внутри у него все кипело. Шестого он, не мудрствуя лукаво, уложил элементарным боксерским хуком и снова скромно отошел в сторону, дожидаясь, пока неудачника приведут в чувство.

Ну что же, пришел и мой черед…

Свой страх я потерял так давно, что уже и не помню когда. Осталось только элементарное чувство самосохранения; без него не выжить ни одному из людей нашей поганой профессии.

Ждешь меня, Двенадцатый? Вот он я, Волкодав. И знай – я упрямый. Все равно тебя, Ерш, достану. Чтоб я так жил, клянусь!

…Как долго тянется время поединка! Я не устал, нет. Боль? Так ведь и Двенадцатому не сладко – несколько раз я прикладывал ему от всей души.

Он дерется как черт. Временами я тихо рычу от азарта и стараюсь отвечать на каждый удар. По-моему, вихревый темп, который мы взяли с самого начала кумитэ, наконец разогрел Ерша до точки кипения.

Он пытается найти мои уязвимые места, приблизиться – ведь у меня руки подлинней, – а я расстреливаю его с дальней дистанции, мужественно укрощая желание повторить глупость Тридцатого.

Я не испытываю к "кукле" злобы, мне не нужна смерть на этом татами. Я так часто убивал, что иногда самому хочется сбежать в мир теней, чтобы больше никогда не видеть мазков вечного мрака, положенных моей рукой на лица врагов. Врагов ли? Лучше об этом не думать…

Кажется, Двенадцатый понимает, что мне нужна победа, но не любой, тем более страшной ценой.

Он смотрит мне в глаза тем долгим, немигающим взглядом, над которым я бился лет пять, и полыхающий в его взоре хищный огонь дикаря, сражающегося за свою жизнь, постепенно уступает место острой сосредоточенности и даже недоуменного любопытства. Двенадцатый не знает усталости, как и я; и похоже, для него мое внутреннее состояние является загадкой.

Он пробует меня, пытаясь сбить дыхалку. Да, что-что, а по точкам бить он дока. Если бы не наш якудза, преподавший мне эту древнюю науку, лежать мне на татами полудохлым крабом, слабо шевелящим лапками.

Все. Все! Гонг. Ничья. Явление редкое, для курсантов нежелательное и даже постыдное (не говоря уже о поражении).

А мне плевать! По крайней мере – сегодня. Увы, я еще не готов довести наш с Двенадцатым спор до победного финала. Это великий мастер.

Я встречаюсь взглядом с тренером. Его лицо уже приобрело свой естественный цвет; мне кажется, что он кривит губы в улыбке.

Я его понимаю: да, трижды да!

Я буду тренироваться и днем, и ночью, до изнеможения, до умопомрачения, до… какая разница до чего! Главное, уложить его на татами. Не на всю оставшуюся жизнь, нет. Уж не знаю, что он там сделал, но быть палачом такого мастера я не хочу.

Победить – другое дело. Это почетно. И поможет снять с души камень – к сожалению, я самолюбив до крайности.

Наверное, как и наш сэнсэй-якудза, для которого видеть, что творит Двенадцатый с его учениками, было выше всех душевных сил.

Я буду готов, Ерш, обязательно буду!

Конечно, нам придется еще не раз драться в спарринге, и, может, ты мне натрешь холку по первое число, но придет время, придет… Жди!

Киллер

Во мне что-то сломалось, какая-то становая жила, удерживавшая до сих пор тело и душу в состоянии напряженного ожидания без особого ущерба для физической кондиции и умственных способностей. Несколько дней я не выходил из своей камеры на тюремный двор-спортплощадку, валялся на кровати, бездумно уставившись в потолок.

Охранники, в обязанности которых входило сопровождение "кукол" на тренировки, не решались применить ко мне силу; потоптавшись на пороге камеры, они безмолвно удалялись. Похоже, я стал в спецзоне знаменитостью…

А вот этого я не ожидал. Не то слово – даже думать не мог. В мою камеру пожаловал сам Вилен Максимович.

Он сел на стул и пытливо посмотрел мне в глаза. Я выдержал его черные молнии не мигая и совершенно бесстрастно.

– Так вот вы какой, Двенадцатый… Как жаль, что вы не в числе наших воспитанников…

Я промолчал. Его слова пробивались в мой мозг словно через слой ваты.

Начальник спецзоны понимающе кивнул и продолжил: – Мне ваше нынешнее состояние знакомо. Еще как знакомо…

Он на мгновение задумался – и сразу постарел лет на десять.

Только теперь мне бросились в глаза и его седые виски, и обожженная левая рука, и узкая беловатая полоска шрама на шее, похоже, от бритвы или очень острого ножа.

– Я затребовал копию вашего дела. – Вилен Максимович мгновенно посуровел, и на меня опять смотрел уверенный в себе, жесткий и непреклонный человек. – Будь вы специалист нашего профиля, вам уже не хватило бы места на груди для всех наград. Жаль…

– Зачем?

Он понял недосказанное.

– Если я скажу, что вы мне интересны, то не погрешу против истины. Да, в вас есть что-то… но будем честны: в данный момент вы всего лишь смертник, убийца, живой мешок для тренировок курсантов – увы, увы! – каких здесь бывало-перебывало предостаточно. Ничего из ряда вон выходящего, за исключением вашего невероятного, если судить по реакции тренера спецзоны, таланта махать кулаками.

– Тогда тем более – зачем?

– Вы и впрямь умный человек, Карасев, а это, согласитесь, не так уж мало. Что мне в общем-то импонирует. Зачем? Все дело в том, что вами интересуются. Нет, не органы правосудия – для них вы уже давно прах. Кто-то из наших верхов. Притом шишка солидная. С чего бы, а, Двенадцатый?

– Вам эти игры лучше знать, – устало ответил я, непроизвольно посмотрев на стеклянный глаз портативной телекамеры. – Отключена.

Подобие самодовольной улыбки на какой-то миг осветило, казалось, навсегда закаменевшие черты его строго очерченного лица.

"Ого, – подумал я, – вот это номер… Если сам начальник спецзоны нарушает предписания, то… что же за всем этим кроется?"

Вилен Максимович, видимо, прочитал на моем лице сумятицу мыслей и опередил мой очередной недоуменный вопрос:

– Я не люблю, когда толстозадые штабные шаркуны лезут своим кувшинным рылом в мой огород. И не позволю им распоряжаться в учебном центре как в собственном сортире. В этой ситуации меня волнует единственный вопрос: каким образом им стало известно, что вы живы и находитесь здесь. Ведь "куклы" – государственный секрет первостепенной важности.

– Кто-то порылся в штабных бумагах…

– Ну уж нет! Я ведь при нашей первой встрече вам говорил, что никто не будет интересоваться покойником. Никаких сопроводительных или чего-нибудь подобного вам не полагалось. Вас вывезли из тюрьмы хоронить. И похоронили с кучей свидетелей во избежание недоразумений впоследствии. Тогда – как?

– Экипаж вертолета и те, кто меня достал из могилы.

– Исключено. Люди настолько проверены и надежны, что я им доверяю больше, чем себе. У них к тому же подписка о неразглашении. Кому бы то ни было. В противном случае – расстрел. Правда… – Он нахмурил брови и задумался.

– Вы что-то вспомнили?

– Не то чтобы вспомнил, но… Странно… – Начальник спецзоны потер виски. – Дело в том, что около месяца назад вертолет разбился и весь экипаж погиб. Такие происшествия, конечно, не что-то из ряда вон выходящее, но в нашем случае наводит на определенные мысли… Ладно, я удалюсь. А вам, Двенадцатый, я бы посоветовал побыстрее оказаться на татами. Только физические упражнения помогут вам выйти из того коллапса, в котором вы сейчас находитесь. Как я говорил ранее, мне приходилось испытывать нечто подобное, и не раз. Однажды я из-за этого был на грани провала. А значит, и тюремного заключения эдак лет на пятнадцать. Это было там… – Он неопределенно махнул рукой. – И очень давно. Как мне кажется…

Он ушел. Оставив меня ошеломленным и недоумевающим.

Что скрывается за такой невероятной откровенностью начальника спецзоны? Уязвленное самолюбие? Забота о сохранности высочайшей степени секретности всего, что происходит в этом специальном учебном заведении? Или нечто иное, глубоко скрытое?

Не мог просто так опытный разведчик-ас прийти и посплетничать со смертником, человеком без имени и будущего. А ведь он даже не предупредил меня, чтобы я никому не распространялся о нашем разговоре… – Что с тобой, Ерш? Мне сказали, что ты валяешься чмурной, как доходяга.

Галах пытался поймать мой вгляд.

– Приболел…

– Ты что, вольтанулся? – ужаснулся Второй. – Не приведи Господь, попадешься в лапы Сучьего Вымени, тогда точно – кранты.

– Успокойся, я уже в форме.

– Фу-у… Нарахал[49] ты меня… Тут наш Че на тебя такой зуб заимел… Весь график коту под хвост.

– Я отработаю.

– И то ладно. – Галах потрепал меня по плечу. – Нам тут без тебя тягомотина, спасу нет. Кадеты[50] оборзели, гвоздят нас, как бобиков. Позавчера пахана еле отходили. Ему попался такой здоровый амбал, что Че не знал, куда заломить рога.[51] Да ты с этим кадетом уже бодался. У вас ничья вышла. Помнишь?

Еще бы. Конечно помню. Действительно, парень мощный и с техникой в ладах. Че до него дотянуться все равно что дураку до неба. Этот курсант – настоящий профи. Пожалуй, он будет посильней рыжего с предыдущего выпуска.

Но меня в нем поразило несколько иное. Взгляд.

В зеленых глазах курсанта я неожиданно для себя прочел сочувствие и уважение. Я не нашел в них обычной злобы остальных моих противников, для которых я считался самым злейшим врагом на момент схватки.

Я не был на курсантов в обиде – их так учили. В боевой обстановке нет места сантиментам. Враг должен быть уничтожен. Быстро и безжалостно. А на татами для курсантов врагом номер один являлась "кукла"…

– Двенадцатый, в санчасть!

Зычный оклик кого-то из внутренней охраны тюрьмы заставил меня вздрогнуть.

– А это еще зачем? – спросил я вполголоса сам себя.

Но Второй все-таки услышал.

– Прививки. Тут за нашим здоровьем следят почище, чем в санатории. Мы вчера уже получили по втыку в заднее место.

– Слышь, ты, экспонат! – Че был злой как бык, которому показали красную тряпку. – Ему через час нужно быть на татами. А то он уже все бока пролежал. Вот после боя пусть его и ширяют.

– Сейчас и немедленно. – Охранник был неприступен. – Идем.

– Вот змеи подколодные! – матернулся Че. – Так что, мне опять график тасовать?!

– Не нужно. Через полчаса Двенадцатый будет в спортзале. И больше не груби, Десятый. Иначе в следующий раз загремишь дней на десять в карцер.

– Боялся бы я вас, суки… – скрипнул зубами Че, но поторопился отойти в сторону – от греха подальше.

Я уже знал, почему он спасовал перед охранником: после третьей "ходки" в карцер – конечно, наказание не бог весть какое – "кукла" бесследно исчезала. Куда?

Это не было большим секретом – в недалеко расположенный медицинский центр. Тоже, наверное, специального назначения. Видимо, о нем мне говорил Вилен Максимович в первый день нашего знакомства. Так что дисциплина в нашей шарашке была благодаря отметкам в карцере на должной высоте.

В санчасти нас встретил Сучье Вымя. Я невольно вздрогнул, когда его холодные липкие руки коснулись моего обнаженного тела. Он был противен, как огромный слизняк.

– Одеваться… – Его голос был тих и невыразителен, и тем не менее у меня пошли мурашки по телу.

Натягивая серые форменные брюки, я поймал на себе взгляд этого ублюдка. Он смотрел в мою сторону с каким-то садистским выражением.

Голубые буркалы врача стали почти бесцветными, и мне показалось, что в его лошадиной башке образовались две сквозные дырки, через которые проглядывало светло-серое небо.

Я едва не бегом покинул здание санчасти, потирая место укола, где образовалась небольшая шишечка. Меня ждало татами…

Волкодав

Сегодня или никогда! Наконец Двенадцатый попал в мой график, и я был на седьмом небе от радости. Я дрался с ним уже раз пять, и всегда мы расходились мирно.

Если, конечно, не считать синяков и ссадин. А так – ничья. Очки и баллы в нашей спецучебке, увы, не подсчитывали. На задании о проигрыше в полбалла будешь сожалеть уже с небес.

Видимо, сэнсэй-якудза тоже почувствовал мое приподнятое настроение и отчаянную решимость победить. Он подошел ко мне и требовательно посмотрел в глаза.

Не удержавшись, я подмигнул ему – мол, все банзай, дорогой ты наш товарищ камикадзе. Держи хвост пистолетом, я нынче на коне.

…Что-то я сегодня Двенадцатого не узнавал. Дрался он без обычной охотки, вяло и безынициативно. Короче говоря – тянул на голой технике. В основном, отмахивался.

Хотя нарываться на его оригинальные блоки тоже не мед – такое впечатление, что на тебя наехал самосвал.

Но больше всего меня поразили его глаза. Они были мертвы. Как я ни пытался поймать взгляд Ерша, у меня это не получалось. А лицо Двенадцатого, какое-то отсутствующее, бледное, меня просто пугало.

Что с ним? Может, он болен? Тогда схватку нужно прекратить…

Я уже было намерился позвать нашего арбитра – его обязанности выполнял переводчик сэнсэя, – как получил от Двенадцатого такую оплеуху, что все мои благие намерения вымело из головы в единое мгновение.

Вон ты как! Прикидывался. Это что-то новое, номеня на мякине не проведешь. Держись, Ерш!

Я его достал! О небеса, я его достал! Сэнсэй, где ты, красавчик мой кривоногий, якудзик ты мой узкоглазенький! Я готов сейчас облобызать даже тебя.

Смотри и радуйся: лежит на татами наш общий обидчик и не трепыхается. Чистый нокаут. Ай да Волкодав! Даешь! Победа!

Но что это… что такое, черт меня дери! Чего это там засуетился Сучье Вымя: шприц, нашатырь… еще какие-то хреновины в импортных упаковках. Подошел и японец, щупает пульс, поднимает веки…

Неужели?.. Да нет же, нет!

Удар ведь был из разряда простеньких, самый максимум, который из него можно выжать, это нокдаун. Хотя, стоп… для Ерша такой щелчок все равно что укус комара. Он бы его удержал, не фиг делать. Тогда что?

Я решительно ввинчиваюсь в толпу на татами и склоняюсь над Двенадцатым. Не дышит? Не может быть…

Не может быть!

Я смотрю на сэнсэя. Удивительно, но факт: на его лице глубокая печаль. Мне кажется, что я сбрендил или сплю: он еще совсем недавно готов был разорвать Ерша на куски.

Да, Восток – дело тонкое…

Я грубо тереблю Сучье Вымя за костистое плечо и безмолвно спрашиваю: ну?! И эта скользкая гнида холодно и брезгливо кривит узкие синие губы и отрицательно качает головой. Понял.

Я сразу понял, моб твою ять! Кранты.

Курсанты негромким гулом приветствуют мою победу – как же, Пятьдесят Первый уложил непобедимого. Навсегда уложил. Первенство в выпуске мне обеспечено. Рад до поросячьего визга.

Нужно победно улыбнуться, но губы почему-то не слушаются. Поднимаю руки над головой в приветствии и быстренько топаю в душ.

Я стою под кипятком и не ощущаю жжения. Иногда для полноты впечатлений включаю на смену горячей воде ледяную.

Голова пуста, как эфир в первый день творения Господом земной тверди. В душе огонь и смятение.

Я не хотел…

Я не хотел твоей смерти, Ерш!

Клянусь чем угодно…

Я сижу в раздевалке битый час. Один. Все давно уже разошлись. Тоска… Такое впечатление, что потерял… нет, не родного человека – частицу своей души.

Поднимаю голову – да, это он. Сэнсэй. Сидит напротив на скамейке и глядит на меня как пес, потерявший хозяина.

Что, якудза, хреново? Еще как хреново…

Молчим. А о чем говорить? Все и так ясно. Моя вина – и все тут. Японец смотрит мне в глаза, в душу лезет.

Да пошел ты, хмырь ненашенский! Покеда, мне пора. Пойду и напьюсь до положения риз. В умат, в дупель… как последняя сволочь.

А водку я найду. Подумаешь – спецзона… Чихал я на нее.

Русский человек разыщет выпивку где хочешь, даже в аду: из смолы самогон выгонит. Варварыч выручит, он мужик свой в доску. Душа человек. Пусть будет не водка – спирт, это еще лучше. Больше дурь шибает…


Приехал Кончак. Чутье у него на нестандартные ситуации, как у грифа на падаль… Претензий ко мне со стороны начальства спецзоны нет, я умею держать себя в руках, но на душе муть и полное безразличие к своей дальнейшей судьбе.

Кончак увозит меня в заповедные места. Естественно, летим туда на вертолете, и я сижу в глухом отсеке с матовыми стеклами иллюминаторов. Как пес, которого сердобольные хозяева везут на дачу проветриться.

И чего тут темнить? Я давно уже вычислил месторасположение спецзоны. Но порядок есть порядок, и на моих плечах все еще красуются погоны. Устав нужно блюсти.

Да, места обалденные. Спасибо, шеф! Порадовал.

Только вот к чему такое явное расположение? Что еще удумала твоя чересчур умная башка? Как усадить меня на кукан, чтобы не соскочил?

– Хорошо… – Кончак сидит в одной тельняшке и помешивает уху. – Так бы и остался здесь до скончания века… Благодать…

Это точно – благодать.

Горная речка бурлит, как ушица в котелке. Вода в ней холодная, вкусная и прозрачная, будто хрусталь. Вокруг горы, кое-где со снежными шапками на вершинах. И лес – хвойный, вековой, где, пожалуй, еще не ступала нога человека.

По крайней мере, хочется так думать…

Мы разбили наш бивак посреди умопомрачительной красоты поляны на берегу сверкающей расплавленным серебром реки. Вертолет улетел сразу же вместе с сопровождавшими Кончака офицерами спецназа. Мы остались одни.

Пока ловили форель – сколько ее, братцы, здесь! У-у-у… – не перекинулись ни словечком. Немудрено – несмотря на близко поставленные берега, речушка грохотала, как Ниагарский водопад. Попробуй докричаться… или позвать на помощь…

Пока варится уха, я готовлю закуску. Ничего особенного – колбаса, зелень, лук – обязательно! – печеная картошка и сало.

Для моей хохлацкой души лучшего и не надо. Сало розовое на срезе, свежезасоленное, и шкурочка соломой присмаленная. Эх, братцы, что может быть вкусней! Как я по нему соскучился… кто знает, тот поймет. И хлеб. Мягкий, недавно из печи, не белый, барский, а черняшка – ржаной. Дух захватывает.

В Афгане мы готовы были отдать за него все, что угодно. Даже за запах… А, что вспоминать!

– Готово. – Кончак, обжигаясь, пробует уху. – Хороша-а… Доставай… – кивает в сторону реки, где под камнями лежат бутылки "Столичной" и минералка.

Меня подгонять не нужно; что касается дармовой выпивки да еще под такую закусь – куда там нашим чемпионам-спринтерам.

Торопливо свинчиваю пробку, подвигаю стаканы – наши, расейские, граненые, – тянусь, чтобы ни капельки не пролить (упаси Бог!) и нали…

– Э, капитан, остановись! Шустер… А это ты видал?

Кончак достал из кармана коробочку, открыл, и в его ладони засиял металлический кругляшок. Медаль!

– Что уставился? Твоя. Не рад?

– Служу…

– Да служишь, служишь… И неплохо. Только вот непонятно кому… Ну ладно, это я так, к слову. Обмоем, капитан, чтобы не последняя. А вот теперь – наливай!

Медаль пьет из стакана вместе со мной. До дна.

А хорош все-таки напиток – водка. Я ни капельки не сомневаюсь, что ее придумали именно русские. На собственном примере знаю, как действует зарубежная мачмула, разрекламированная по всему земному шарику. Бьет по мозгам, тошниловка хренова.

А вот русская водка душу согревает. Выпьешь – и беда не беда, и горе забывается, и веселье – хоть на час, а твое, никто не отнимет.

– Как ушица? – подмигивает мне Кончак.

– Выше крыши, – отвечаю; и не грешу против истины.

– Кто варил… – самодовольно ухмыляется полковник и наливает очередную порцию ухи в алюминиевую солдатскую миску.

Он хлебает прозрачный расплавленный янтарь ушицы личной серебряной ложкой (что ж, у каждого есть свои маленькие слабости), а я, незаметно наблюдая за ним, лелею кощунственную мысль: ах, какой отменный шеф-повар получился бы из тебя, любезнейший полковник!

Вместо пятнистой десантской робы и пудовых ботинок с комьями грязи – накрахмаленный колпак и белоснежный халат, вместо ранних морщин, седины и шрамов – упругая розовая кожа цветущего здоровяка, вместо заплаканных женщин, мужей которых ты собственноручно лишил жизни – благодарные, счастливые глаза их карапузов, уминающих за обе щеки приготовленные тобой торты и пирожные.

Ведь именно в этом твое призвание… и будь проклят древний умник, сообразивший выстрогать дубину, чтобы размозжить голову ближнему!

– О чем мечтаешь, капитан?

Насмешливый голос Кончака возвращает меня к действительности.

– О жизни, товарищ полковник.

– Ну и как, нравится она тебе?

– Вам нужно услышать ответ или…

– Или.

– Значит, правду… Жизнь – дерьмо.

– Глубокомысленное заключение. И главное – весьма оригинальное и свежее.

– В моем нынешнем положении для подобных выводов не нужно чересчур перенапрягать извилины.

– И что же тебя не устраивает?

– Все.

– Это уже серьезно… И каков выход?

– Расставить точки над "i".

– Резонно. И давно пора… – Кончак сел ровно, выпрямив спину. – Но прежде у меня к тебе есть еще несколько вопросов. Можешь отвечать правдиво – тут нас никто не услышит. – Он мельком посмотрел на окружающие нас горы и перевел взгляд на бурлящую реку.

Да, местечко для конфиденциального разговора Кончак выбрал идеальное. Даже если предположить невозможное – что некто все же последовал за нами и затаился где-нибудь поблизости, – использовать самую современную подслушивающую аппаратуру он будет не в состоянии из-за чересчур "грязного" фона.

И однако же полковник говорил со мной вполголоса, приглашая следовать его примеру. Я принял условия игры.

– Я вам никогда не лгал, – нагло сказал я, глядя в немигающие зенки шефа.

– А я и не настаиваю на подобном определении кое-каких, с твоей точки зрения несущественных, подробностей происшествия на контрольном пункте, которые ты, похоже, просто забыл. Я понимаю – экстремальная ситуация…

– Простите, товарищ полковник, но я не просекаю…

– Освежить твою память? – В голосе Кончака явственно прогромыхал гром. – Но прежде хочу тебя предупредить – с этой минуты лжи, ни большой, ни маленькой, я не потерплю. Инстинкт самосохранения – вековой инстинкт, заложенный в гены человека. Однако всему существует предел. В том числе и моему терпению. Потому советую быть со мной откровенным. Надеюсь, ты понимаешь, что я вожусь с тобой не ради восстановления истины – плевать мне на нее! – а для того, чтобы в дальнейшем между нами не было недомолвок. Ты мне нужен, капитан. А я – тебе. Учти это.

Я уже учел. Давно. Пусть я временами и шарю под придурка, недалекого служаку с крохотным мозгом ископаемого динозавра, но когда дело касается того самого "векового инстинкта" – дудки, фиг с маслом, мы тоже, чай, не из пробирки.

Я ждал этого разговора и боялся его…

То, что Кончак проверил лично место моих геройских подвигов в горах, у меня не было ни малейших сомнений. Особисты лишь констатировали случившееся, так сказать, летописали, а полковник искал, притом знал, что именно. Знал!

Я представляю, как он и его люди, ползая на карачках, из мельчайших, практически невидимых неискушенным взглядом камешков клеили мозаику истины.

И, похоже, склеили… – Я готов.

Не думаю, что теперь в моем взгляде он увидел предупредительность и чинопочитание.

Плевать! Пошел он… Я Волкодав, полковник, и тоже кое-чего стою. Если ты думаешь, что я сейчас и спинку тебе почешу, то оставь свои заблуждения за кадром, и как можно скорее.

– А если готов, то ответь: что тебе рассказал Абдулкерим?

– Кто? А… – До меня дошло, что так звали бархатноголосого голубка. – Все.

– Так я и предполагал… – хмуро зыркнул на меня Кончак.

– Извините, товарищ полковник, но у меня тоже есть вопрос.

– Валяй, – буркнул под нос мой собеседник. – Как я тебе уже говорил, между нами не должно быть недомолвок.

– Как вы узнали?

– Чего проще… С твоими способностями в стрельбе с любых положений ты ну никак не мог потратить на Абдулкерима три патрона. Это же надо: ранение в грудь, ногу и, для полноты картины, примочка в лоб. Притом с близкого расстояния. Да так паршиво не стреляет даже новичок в нашем деле. Что и подтвердилось, когда мы исследовали остальных… м-да… убиенных… черт тебя дери…

– Познакомься с вами раньше, я бы с огромным удовольствием подставил свою грудь под пули ваших, скажем так, несколько странных знакомых, – вызывающе брякнул я и тяпнул налитый до половины стакан, чтобы усмирить разгоравшийся гнев.

– Но-но-но, не зарывайся, капитан! – Кончак глядел на меня, как та гюрза, которую я оприходовал в пустыне. – Мы с тобой на брудершафт еще не пили.

– Виноват, товарищ полковник.

– Ладно тебе… Полковник, товарищ… У меня есть имя-отчество – Виктор Егорович. Здесь не штаб, а мы с тобой не перед строем.

– Усек, това… Извините – Виктор Егорович.

– Вот так оно лучше… Максим. Плесни, – подставил он свой стакан. – Выпьем за успешное окончание курсов.

– Так ведь мне еще почти два месяца…

– Дальше тебя учить – только портить. Ты мне нужен. Завтра после обеда я пришлю вертолет. С начальником спецзоны вопрос уже решен, и документы на тебя оформлены. У человека, который прибудет за тобой, пароль: "Вам привет от Егорова". Отзыв – "Спасибо. Он так и не женился?" Это на всякий пожарный случай…

Понятно: чтобы не было подставки. Народ в ГРУ шустрый и ушлый, друг друга пасут денно и нощно. Сорную траву – с поля вон. Девиз еще чекистский, дедовский, но наша армия и тайные службы уважают и блюдут традиции.

А уж что касается компры – компрометирующих материалов, – то если вцепятся, откопают самое сокровенное, о чем самому себе не признавался даже в мыслях.

Наш пикник постепенно превращается в примитивную пьянку. Или расслабуху. Мы больше не выясняем наших отношений – зачем? Все и так понятно. По крайней мере – для Кончака.

А мне известно только одно – с этого дня я в полной зависимости от полковника. Теперь моя жизнь будет стоить ровно столько, сколько бросит костяшек на своих счетах Кончак. Я буду рабом, но привилегированным и хорошо оплачиваемым.

Не продешеви, Волкодав!

Налей, Виктор Егорыч, налей мне еще стаканчик. Да и пропади оно все пропадом! Закусить?

Что ты, шеф, я закусываю только после первой рюмки. Или после первого стакана.

А остальные идут налегке, без сопровождения, разве что под запах ржаной горбушки. Зачем тушить огонь, выжигающий и так опустошенную душу и никому не нужные мозги?

Налей, Виктор Егорыч, налей…

Киллер

Сияние. Неземное, голубовато-хрустальное, растворившее в себе все и вся. Его источник где-то рядом и в то же время далеко. Временами мне кажется, что я могу потрогать сверкающий эфир.

Я тянусь к нему, но руки схватывают пустоту и бессильно падают… куда? Не знаю; на что-то пушистомягкое и прохладное, как весенняя тучка.

Где я? Что со мной? Эти вопросы появляются в моей голове… Интересно, а есть ли у меня голова?.. И ускользают, унесенные голубым ветром.

Я закрываю глаза, однако сияние не исчезает, а даже усиливается, но теперь в нем появляются цветные всплески, похожие на звездопад или, что точнее, на фейерверк. Красиво. Я пытаюсь проследить, куда падают брызжущие искрами частицы, – и вместе с ними погружаюсь в чернильную тьму…

Я открываю глаза. Надо мною высокий потолок в вычурной лепнине и странной формы светильники, похожие на аккуратно вырезанные из оконного стекла морозные узоры. Из них льется мягкий, с голубизной свет, хотя за узкими стрельчатыми окнами уже рассвело; или вечереет?

– Проснулись? Вот и отлично…

Улыбчивое лицо, обрамленное русой бородкой. И голубые глаза. Такие бывают только у наивных, недалеких дурочек.

Ему лет сорок. Белый халат и стетоскоп в нагрудном кармане. Врач?

Он оборачивается и щелкает пальцами. Теперь его лицо совсем не похоже на лик херувима; глаза налились серым свинцом, в мягком, бархатном голосе зазвенела сталь:

– Обед! Да побыстрее, копуши!

В комнату входит девушка с подносом. На нем судочки, апельсиновый сок в высоком хрустальном стакане.

Девушка неземной красоты, таких мне приходилось видеть только на обложках журналов мод.

– Подкрепитесь. Вам это сейчас в самый раз…

Голос русобородого Айболита журчит, как ручей. Волк в овечьей шкуре…

Они уходят. С улыбками, будто я самый дорогой гость.

Только теперь ощущаю, как сильно проголодался. Голова пуста, мысли беспорядочны, а потому я и не пытаюсь что-либо понять, а тем более – осознать очередную метаморфозу, которые сыплются на меня словно из рога изобилия.

Ем. Все вкусное, изысканное и сытное. Такое впечатление, что нахожусь в отдельном кабинете одного из лучших московских ресторанов.

Пока утоляю зверский голод, свет гаснет и в окно украдкой проскальзывает первый солнечный луч. Значит, все-таки утро.

Прихватив стакан с соком, подхожу к окну. И едва не роняю его на пол, застеленный коврами, – передо мной распахнутая перспектива сказочно красивого сада или парка, сразу трудно сообразить.

Легкий ветерок ласково шевелит кроны деревьев, на ровно подстриженных газонах вспыхивают мириады росинок, фонтан с бронзовой фигурой обнаженной купальщицы сплетает свои струи в прозрачные искристые кружева, ежесекундно меняющие узоры… благодать… райские кущи…

НЕУЖЕЛИ Я УЖЕ ТАМ!?

От этого озарения мне едва не стало дурно. Чтобы не свалиться на пол, я как-то доковылял до кровати и рухнул на нее, все еще сжимая в руках полупустой стакан. Упал и рассмеялся.

Дурачок, ах какой дурачок… Таким, как ты, рай заказан. Ждет тебя нечто иное, и вовсе не при солнечном свете. А может это полустанок, так сказать, промежуточная станция, чистилище?

Мои бредовые размышления прерывает бородатый херувимчик:

– Все в норме? Идти сможете? Обопритесь на меня… Ничего-ничего, я крепкий.

Да уж. Несмотря на хрупкую внешность, под халатом я ощущаю стальные, тренированные мышцы и ремни кобуры, присобаченной слева, под мышкой. Не думаю, что и в потустороннем мире пользуются подобными изобретениями злого человеческого гения…

Коридор похож на гостиничный, но с претензиями – весь в дорогих коврах, широкий, с нишами, в которых притаились бюсты (мраморные!) древних мыслителей и еще бог знает кого.

Стены до половины обшиты дубовыми панелями, а потолок в такой же лепнине, что и в моей келье. Люстры – сплошной хрусталь; по-моему, его даже чересчур много; бесконечное сияние и трепетные блики.

Шик. Супер.

Кабинет поражает воображение величиной и убранством. Две самые длинные стены закрыты шкафами с книгами, а на остальных висят старинные картины в золоченых рамах, богатейшая коллекция холодного оружия почти всех веков и народов, африканские маски и еще какая-то чертовщина, наверное, амулеты дикарей.

В одном из углов – мраморный камин с антикварными часами и креслом-качалкой перед ним; там же лежит огромный черный дог со свирепыми глазами беспощадного убийцы.

Пес при нашем появлении не издал ни звука и даже не шелохнулся, но мышцы под холеной лоснящейся шкурой напряглись, заиграли. Похоже, ему не нужно приказывать "Фас": одно лишнее движение, даже отдаленно смахивающее на угрозу жизни хозяина, – и внушительные клыки в мгновение ока разорвут горло незадачливого дергунчика.

– Присаживайтесь, молодой человек. Сюда, поближе, к свету… – Человек вынырнул из ниоткуда, беззвучно и внезапно. – Фу, Зорро! – резко приказал он вскочившему догу – видимо, псу я чем-то не понравился. – Не бойтесь, он у меня смирный.

Так я ему и поверил…

– Я не боюсь. – Как же, как же, наслышан…

Человек коротко хохотнул и уселся в фирменное кресло – вертушку с высокой спинкой.

Только теперь я рассмотрел его как следует.

Ему было уже немало лет. Сколько? Сразу и не определишь. Но за пятьдесят – это точно. Загорелое, обветренное лицо и подвижное, сухощавое тело указывали на то, что он не чурается физических упражнений и любит морские путешествия.

Седые волосы бобриком обрамляли огромный выпуклый лоб мыслителя, а жемчужной белизны зубы, как у голливудских кинозвезд, навевали крамольные мысли об их искусственном происхождении.

Прямой тонкий нос, чувственные, красиво очерченные губы, темные глаза, сверкающие молодо и остро, морщины проложены там, где нужно, и в том количестве, которое только украшает настоящего мужчину… Короче говоря, передо мною восседал в обтянутом натуральной кожей импортном кресле настоящий босс, джентльмен, хозяин жизни, не стесненный в средствах бонвиван, однако не чуждающийся и работы, конечно же приносящей только хорошие дивиденды.

И лишь одно несколько портило облик преуспевающего бизнесмена и обаяшки – руки. В отличие от уверенной, несколько вальяжной стати хозяина, они жили своей жизнью – беспокойной, нервной и отнюдь не благочестивой.

Покрытые татуировками, с узловатыми крепкими пальцами, поросшими жесткими черными волосами, руки никак не могли найти спокойного пристанища на матовой поверхности обширного письменного стола – барабанили по столешнице, сжимались-разжимались, что-то выискивали…

В СИЗО и в спецзоне я насмотрелся на обладателей подобных наколок, а потому мгновенно определил, что хозяин кабинета не раз вступал в спор с законом и, по воровским меркам, был по меньшей мере авторитетом.

Видимо заметив мой оценивающий взгляд, он поторопился спрятать руки под стол и сказал:

– Думаю, нам для хорошего разговора не помешает капелька виски. А?

Едва успели прозвучать его последние слова, как что-то щелкнуло, загудело, и в стене образовался зеркальный бар с великолепным набором спиртного в разнообразной формы бутылках с яркими наклейками.

– Спасибо, я не пью. – Похвально.

Он легко поднял свое тело из глубины мягких кресельных подушек, подошел к бару и налил в широкий хрустальный стакан янтарной жидкости с довольно приятным запахом.

– А я вот употребляю. Правда, не люблю разбавлять содовой или добавлять лед. Похоже, из меня никогда не получится настоящий янки.

Хозяин кабинета заразительно рассмеялся и вернулся обратно к столу.

Я не поддержал его веселье, сидел расслабившись и старался понять: как я здесь оказался, кто этот человек и что ему от меня нужно? Я мучительно пытался вспомнить что-то важное, но перед моим мысленным взором почему-то возникало только лицо курсанта, с которым я дрался на татами в тот день… в какой день?

Провал памяти…

Что я уже не в спецзоне, мне можно было и не говорить. И деревья, и небо, и запахи тут другие, не казенные.

Правда, и на полную свободу не похоже – охраны здесь понатыкано будь здоров. За занавесками, в шкафах…

Они что, боятся меня? С какой стати? Пока мне никто ничего плохого не сделал… однако, как я все-таки умудрился оказаться в этом ковровом раю?

– Ну и что вы придумали? – поинтересовался хозяин кабинета, с любопытством наблюдая за мной и потягивая виски.

– Ничего. У меня сейчас мозги набекрень.

– Потому-то я вам и предлагал выпить. Помогает собраться. А вы, я вижу, не шибко любопытный?

– Я не женщина. Надеюсь, меня сюда привели не для показа.

– И то верно, – охотно согласился он. – Есть разговор.

– Послушаем…

– Давай знакомиться. – Он решительно перешел на "ты". – Меня кличут Тимофеем. Тиша… – он хохотнул. – Такой себе тихоня, божий одуванчик… ха-ха-ха… Ох, люблю наводить тень на плетень… Хлебом не корми. Ну что же – тише едешь, дальше будешь, Тимофей Антоныч. Фамилия моя тебе ничего не скажет, так что называй меня Тимофеем Антоновичем.

– Рад был…

– Пока это по твоей витрине не видно. Но – всему свое время. А имя твое, мил человек, я знаю с давних пор. С очень давних. Еще когда мы с твоим бывшим шефом, которого ты кокнул, девок вместе щупали, а ты под стол пешком ходил. Но особо не переживай – он падлой был, падлой и подох. Поделом ему. Жаль, ты меня несколько опередил. Поговорить мне хотелось с ним. Ах как хотелось… По душам…

– Что так?

– Тебе это знать ни к чему. Да-а, загадал ты нам загадку. Еле отыскали тебя. Запрятали, будь спок. ГРУ – это не шуточки. Ну ничего, и мы кое-что могём… Ха-ха-ха…

– Зачем?

– А затем, что понравился ты мне. Особенно тем, как держался на следствии и на суде. Молодец, никого не вложил. А мог бы. Молодец! Такие люди, как ты, – на вес золота.

– Я свободен?

– Как птица.

– И могу прямо сейчас встать и уйти куда глаза глядят?

– Несомненно.

– Тогда зачем вы охраны здесь понатыкали? Больше, чем грибов после дождя.

– И это заметил! – восхитился Тимофей Антонович. – Нет, положительно я не ошибся в тебе. – Он нажал какую-то кнопку на выносном пульте, лежащем посреди стола. – Все, заметано, теперь, кроме меня и Зорро, здесь никого нет. Доволен?

– Так я пошел?

– Куда, дурашка? Без ксивы, без одежды и денег? Опять в спецзону? Понравилось там?

– Нет!

– То-то… Ты мертв, парень. Понимаешь – нету тебя, и все тут. Мало того – ты дважды мертв. И тело твое дважды сожгли в печи крематория. Во номер, а?!

– Мертв… – тупо повторил я: до меня только сейчас дошло, что теперь я никто, тень, воспоминание; но если меня узнают, то… я даже вздрогнул от такой "радужной" перспективы.

– Но какие ловкачи, эти армейские! – между тем продолжал Тимофей Антонович. – Нужно их опыт взять на заметку.

– И что мне делать?

– Служить, парень. Работать. Пахать до седьмого пота. Не бесплатно. Ты станешь богатым человеком, а это, согласись, по нынешним меркам не так уж и мало. Богатство – это независимость от власть имущих и от толпы.

– Но мое лицо… Меня могут узнать.

– Ха! Какая наивность… Ты будешь под моей опекой, а значит, я все продумал. Все будет вэри гуд.

– Чем я должен заниматься?

– Я же тебе сказал – работать.

– А конкретней?

– Можно и конкретней. Ты будешь выполнять мои задания. Только мои, слышишь! Это большая честь. Специальные задания. Ты будешь заниматься тем, чем и раньше. Ликвидацией отступников, предателей, негодяев. Есть такие и среди нас, людей чести.

– Никогда! Нет, нет и еще раз нет!!!

– Не психуй, парень. Ты изменишь свое мнение, я верю. Поживи здесь месячишко, осмотрись, отдохни…

– Я уже спокоен. Но поверьте – я больше не могу… Я зарекся. Дал клятву!

– Ах, эти юношеские клятвы… Между прочим, чтобы вытянуть тебя из спецзоны, мне пришлось потратить кучу денег. Не наших, деревянных, а зелененьких – баксов. За эти деньги можно было купить все, что душа пожелает. И даже больше. Так что, как ни крути, а ты мой должник. Притом по-крупному.

– Не могу… Я не в состоянии… Лучше убейте меня…

– Это что-то новое… ха-ха-ха… Умереть три раза – до такого даже наши заслуженные и многократно орденоносные бумагомаратели не могли додуматься. Умирать два раза на глазах людей, поднаторевших в своем деле, а затем воскреснуть… восстать из пепла… сейчас помру от смеха… По-моему, тебе двух раз достаточно. Естественно, до той поры, пока старость не возьмет свое. Я просто не имею права уничтожить такой уникальный экземпляр человеческой породы. Извини, парень, твой вариант наших отношений не катит.

– Я хочу умереть – и точка. Мне нечем вам заплатить за свою свободу. Но убивать я больше не буду.

– Мне говорили про твою щепетильность… – Тимофей Антонович посуровел и зло блеснул глазами. – Даю тебе зарок, что будешь "вычислять" только козлищ поганых, зловредных. Такое дерьмо не грех зарыть поглубже, чтобы не воняло, воздух не портило нормальным людям.

– Нет. Это мое последнее слово.

– Сам упрямый и люблю таких. – Он поднялся из-за стола. – Еще раз повторюсь – я не ошибся в тебе. И, представь себе, был уверен, что наш разговор на этой стадии закончится именно так. Меня это радует – значит, мозги мои не совсем усохли. Ты любишь кино? Нет? Придется посмотреть. Для тебя это будет интересно. Очень интересно. Кстати, виски и впрямь отменное, а вот и стакан…

С этими словами Тимофей Антонович пробежал пальцами по кнопкам пульта и – исчез. Присмотревшись повнимательней, я понял куда: рядом с камином находилась дверь, замаскированная под старинное зеркало с рамой из красного дерева в причудливых резных завитушках.

Пока я рассматривал зеркальный антиквариат, на одной из стен (рядом с баром) сдвинулась панель и огромный экран японского "Панасоника" осветил кабинет приятным голубым светом. Замелькали размытые кадры – речка, лес, кусок неба, – а затем в кадре неправдоподобно резко, отчетливо и ярко нарисовался небольшой, сказочно красивый двухэтажный домик (или дача), к которому вела вымощенная желтым кирпичом дорожка.

Вдоль нее зеленел газон; виднелись клумбы, высокий дощатый забор, деревья – кажется, сосны и что-то лиственное, – а за забором, поодаль, высилась мачта телеантенны. Из стереодинамиков доносились шум весеннего леса с птичьим гамом, гул самолета и чьи-то далекие голоса.

Я в недоумении наблюдал, как из дома на лужайку выбежал мальчик двух-трех лет, пухлый, беленький карапуз с широко открытыми удивленными глазами; в них светилась бесконечная мудрость мира, еще не познанная его крепнущим умом, не замутненная реалиями бытия и не замусоренная наставлениями старших, больших любителей перекладывать свой нелегкий жизненный опыт на хрупкие плечи ребенка.

Затем появилась женщина, наверное, мать пацанчика – стройная, прямая, как былинка. Вначале в кадре показались ее ноги, затем бедра и – очень крупно – пышные слегка вьющиеся волосы; она склонилась над ребенком. Лицо ее я так и не успел заметить.

Но голос… Голос! Он пронзил меня с головы до ног электрическим разрядом неимоверной силы.

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!

Я бросился к телевизору в безумной надежде как-то ускорить монотонный бег кадров, чтобы увидеть лицо женщины, но она по-прежнему ласкала мальчика, стоя к видеокамере спиной. И говорила…

ЭТОТ ГОЛОС!

Он являлся ко мне в снах, после чего, проснувшись, я впивался в подушку, чтобы не закричать, не забиться в истерике.

Он преследовал меня днем и ночью, но я не испытывал к нему неприятия, наоборот – он был нужен мне, как наркоману укол в вену. В последнее время голос слышался все реже и реже, был тихим, уставшим и каким-то потусторонним.

И я ее увидел.

Она стремительно обернулась и в испуге прижала кулачки к груди. А затем так же быстро схватила мальчика на руки и с такой силой прижала к себе, что он скривился от боли, намереваясь расплакаться.

Спохватившись, она что-то нежно прошептала ему на ухо и погладила по головке; малыш успокоился и с любопытством уставился прямо в объективы видеокамеры; туда же смотрела и она – не с боязнью, но настороженно и с бескомпромиссной решительностью матери, готовой пожертвовать жизнью для защиты своего ребенка от любой напасти.

Узнал. Я ее узнал! Она сильно изменилась – стала полней, я бы сказал – женственней; черты лица сделались строже, приобрели какую-то законченность и удивительное обаяние.

Она была просто красивой, и только незнакомая мне вертикальная черточка, перечеркнувшая высокий, чистый лоб, указывала на горькие думы, по-видимому не раз посещавшие ее в долгие часы и дни одиночества.

ЛЮБОВЬ МОЯ… ОЛЬГА, ОЛЬГУШКА… ВОТ И СВИДЕЛИСЬ…

И тут я почувствовал, что пол уплывает из-под ног. Тело сковала странная слабость, холодный пот оросил лоб, и под сердце вонзилась острая заноза.

Чувствуя, как сознание постепенно погружается в черный бездонный омут, я из последних сил рванулся к бару, схватил стакан, наполнил его виски и выпил до дна, не переводя духа. Вкуса спиртного я не почувствовал, словно это была вода.

– Эй, очнись! Ты как, в норме?

Лицо Тимофея Антоновича растворял колеблющийся туман. В его глазах светилось нездоровое любопытство вперемешку с искорками торжества.

Что ж, ты победил, Тиша… Я твой. С потрохами твой…

– Да…

– Отлично. Лимончик не хочешь? С сахаром.

– Нет.

– Лады. Так мы с тобой договорились?

– Что с ней? Где она?

– Жива-здорова, чего и тебе желает. Где находится? В одном живописном уютном местечке, ты его только что видел. Все удобства, отличное питание, книги, телевизор и так далее.

– Откуда?

– Это моя бывшая хаза. Теперь записана на ее имя. Все необходимые бумаги у меня в столе. Если мы с тобой пришли к обоюдному согласию, завтра они будут у нее. Клевая сделка, парень.

– А… мальчик?

– Ты что, до сих пор ничего не понял? Это твой сын. Чудесный ребенок, умница. Я его люблю, как родного внука.

– Как… назвали?

– Андрейка. Она так решила. Андрей Андреевич Карасев.

– Она знает?..

– О твоих подвигах? Что ты, мил человек. Зачем травмировать женщину. Мои жены, например, никогда и не подозревали, чем я занимаюсь. Это не их ума дело. Мужчина – это в первую голову добытчик. Принес домой бабки – пользуйся, дорогая, живи красиво и не принюхивайся, чем они пахнут. Железный закон, и не нами придуман. Разве какая-нибудь царица спрашивала своего возлюбленного венценосного живодера, скольких он угробил, чтобы добыть ей еще один бриллиантик в корону? Конечно нет. А мы, между прочим, восхищаемся ими: ах, Нефертити, ах, царица Савская, ах, Александр Македонский… То-то, парень. А касаемо тебя, так я ей сказал, что ты находишься на выполнении важного государственного задания. Как Штирлиц. По-моему, тут я ничего не наврал, ты сам придумал эту версию, хе-хе…

Придумал… Чтоб у меня в тот момент язык отсох…

– Как вы меня вытащили из спецзоны?

– О-о, этот целая история… – развеселился Тимофей Антонович. – Вот бы нашим борзописцам такой сюжетик подкинуть. Закачаешься. Но тебе об этом знать не нужно. Лишнее. Скажу только, что после укольчика, который всадил Ершу – клевая кликуха! – ублюдок по прозвищу Сучье Вымя, смертник Карасев приказал долго жить и поехал на тележке в крематорий. А там… ха-ха-ха… его следы, увы, теряются. Кстати, этот нечистый на лапу докторишка оказался очень невезучим. Настолько мне известно, вскоре после твоего "сожжения" с ним вышел какой-то несчастный случай… царство ему небесное…

Понятно… Концы в воду… И прозрачный намек – соглашайся, парень, а не то… сам понимаешь – сын, любимая женщина…

– Ну так как – заметано? Работаем?

Я с усилием поднял голову и посмотрел ему в глаза долгим взглядом. Не знаю, что он прочел в нем, но через несколько секунд отпрянул от меня и, натянуто улыбаясь, с удовлетворением кивнул: заметано.

И тут неожиданно перед моим мысленным взором встал начальник спецзоны, и я вспомнил его слова: "…Чтобы быстро и безболезненно попасть в мир иной – такую милость нужно заслужить. Нет, не у власть имущих, а у кое-кого другого, рангом повыше".

ГОСПОДИ!!! КОГДА?!

Волкодав

Черт бы побрал эту Турцию и ее базары! Не говоря уже о вонючих гостиницах, напоминающих описываемые в исторических романах средневековые караван-сараи, в которых из-за сверхбережливости останавливаются наши недавно демократизированные "челноки" – мешочники.

Они, словно оголодалая саранча, рыскают по узким улочкам и среди километровых торговых рядов, копаются в барахле, привезенном сюда, как мне кажется, еще во времена Османской империи ушлыми купцами Запада или – что еще более вероятно – награбленном янычарами в их набегах на земли неверных.

Пыль, вопли зазывал, многоязычный говор торговцев в фесках, отстаивающих каждый куруш[52] с таким остервенением, будто этот никчемный денежный знак по меньшей мере нетленная память о самом дорогом и сокровенном; проститутки, готовые за несколько долларов оказать такие экзотические услуги, что ни в сказке сказать, ни пером описать…

Одним словом – бардак.

Я приехал сюда вместе с группой так называемых туристов в самую жару. Мало мне Афгана и пустыни… Но что поделаешь – служба.

Теперь я Иванов – а как еще могли назвать меня придурки из соответствующего отдела ГРУ, занимающегося паспортизацией и внедрением агентов в зарубежные страны?

Конечно, ксива и легенда у меня железные, выдержат любую проверку, да и рожа подходящая – дебилизированный люмпен-пролетарий из развалившегося соцлагеря, готовый мать родную толкнуть по сходной цене, лишь бы притарабанить в свою Сухогрызовку турецкое гнилье, в которое облачать можно разве что покойников.

Чтобы не выделяться из толпы "рашен туристов", днем я мыкаюсь вместе с толстозадыми бабищами и голодноглазыми земляками мужского пола, будущими акулами недобитого большевиками русского капитализма, по разнокалиберным магазинчикам и лавчонкам, до хрипоты торгуюсь за каждый цент, набиваю свои сумки джинсами, трусами и еще хрен его знает чем, с видом гурмана пью преотвратный кофе в дешевых кофейнях, где не протолкнешься из-за таких же обездоленных, как и наши пираты-мешочники, турок, в основном безработных и потерявших всякую надежду на нормальное человеческое существование…

Короче говоря, из шкуры лезу, чтобы стать типичным Ванькой Ивановым, каким его представляют себе турецкие спецслужбы, не упускающие нашего брата из-под надзора ни на миг.

То, что нас "пасут", не заметить может лишь дурак. Или Ванька-коммерсант, зашоренный будущими дивидендами от своего мелкокалиберного бизнеса.

Нас "водят" везде: на рынках, в гостинице, в кабаках и даже в банях, где самые ушлые из русских туристов расслабляются в ручищах толстопузых массажистов, похожих на живодеров. Не сомневаюсь, что и девицы легкого поведения, ублажающие особо нетерпеливых и отчаянных, состоят в штате турецкой контрразведки – чего не наплетешь в порыве страсти…

А в общем ничего удивительного и из ряда вон выходящего – приемы и методы работы спецслужб зарубежных стран мало чем отличаются от действий наших родных и горячо любимых народом гэбэшников.

Вот только одно меня удивляет – где турки столько денег берут на оплату такой оравы сексотов? Похоже, набеги "рашен туристов" весьма прибыльны для турецкой казны…

И только вечером я наконец становлюсь самим собой. Нет-нет, не Волкодавом – пока еще время не пришло, – а блудливым русским кобелем, вырвавшимся из-под опеки далекой и до икоты опостылевшей женушки Маньки, собирающей в это время колорадских жуков на загородной "фазенде".

Старательно маскируясь от горемычных товарищей по бизнесу – вся тургруппа проживает в одной гостинице, – я сматываюсь через черный ход и намыливаю пятки в недорогой ресторан, где, как ни странно, приличная кухня и добротные кондиционеры (конечно же японского производства). Однако в своей "маскировке" я стараюсь особо не усердствовать – чтобы не отстали денно и нощно торчащие на стреме "поводыри", изо всех сил пытающиеся изобразить полное незнание русского языка.

Конечно, дело одним рестораном не обходится – в поисках других увеселительных заведений я плутаю по городу почти до утра, и горемычные турецкие ищейки, наверное, поминают всуе не только своего аллаха, но и иностранных богов, сбивая ноги в кровь по выщербленным мостовым в погоне за русским прохвостом, столь падким на житейские услады.

Не сомневаюсь, что и мои собратья мешочники преподносят им такие же сюрпризы – по утрам мужская половина тургруппы вместо скудного завтрака жадно хлещет прохладительные напитки, наполняя полумрак гостиничного кафе, где мы столуемся, запахами не до конца переваренного шашлыка и забродившего иностранного пойла, булькающего в переполненных желудках.

Я жду курьера.

Кто он и какое у него задание, мне, понятное дело, не сообщили. Ну и плевать. Моя задача: встретить, проводить, куда он укажет, и защитить, если потребуется. Даже ценой своей жизни. Ни больше, ни меньше. Таков приказ Кончака. Не хило. Как говорится, факт налицо…

Вот только мне моя жизнь, дорогой полковник, почему-то ценнее всех твоих курьеров, вместе взятых. Может, кто-то подумает, что после перехода в ведомство Кончака я стал чересчур заботиться о своей шкуре? Ничуть.

Просто у меня появилось вполне естественное желание потратить нынешний, весьма солидный заработок с максимальным эффектом и размахом, чтобы хоть как-то компенсировать полумонашеский образ существования (жизнью мои прошлые годы назвать трудно), навязанный мне армейским уставом и кремлевскими чревовещателями.

А потому я сорю командировочными направо и налево, естественно, в пределах разумного с точки зрения Ваньки Иванова.

Хотя он, если честно, забулдыга еще тот…

Как отреагирует Кончак? Да пошел он… Скажу, что вживался в образ. А если и перестарался, то совсем чуть-чуть. От излишнего рвения.

В нашей армии таких особо исполнительных мудаков – хоть пруд пруди. И ничего, служат до пенсии да еще и награды получают…

Мы уезжаем. То есть – тургруппа. Автобусом.

К сожалению, с Ивановым опять хлопоты – этот сучий Ванька с Сухогрызовки в последний вечер устроил отвальную, сам накачался спиртным до положения риз и других упоил вусмерть.

Меня едва не волоком тащат через гостиничный холл, и я краем глаза замечаю довольные ухмылки турецких ищеек – ну наконец-то хоть раз ему плохо; аллах велик, он все видит…

Руководитель тургруппы, так сказать, старшой, в отчаянии – Иванова постоянно укачивает, и автобус тормозит едва не возле каждого туалета по пути следования. Следующие позади на задрипанной легковушке турецкие контрразведчики, которые освободят нас от своего пристального внимания только на границе, наверное, сочувствуют нашему начальнику-горемыке – это же надо, такого верзилу таскать на плечах по всем сортирным достопримечательностям.

Но всему бывает завершение, и вырвавшийся из запутанных городских переулков автобус наконец резво несется по неплохому шоссе, как застоявшийся конь. Все довольны, все спят. В том числе и Ванька Иванов – в широкополой панаме, на переднем сиденье, уткнувшись похмельной рожей в плечо старшого…

Я смотрю сквозь узкое оконце туалета на удаляющийся автобус и машину с турецкими ищейками и мысленно благодарю уставшего групповода – спасибо, брат, коллега, счастливого пути! Все ты выполнил на высочайшем уровне.

Судя по возрасту, звание у тебя не выше подполковничьего – такой себе серенький, невзрачный мужичонка в годах, которому благодаря старым связям удалось за счет туристической фирмы, бесплатно, прокатиться за шмотками в преддверие капиталистического рая, – но башка генеральская. Умен.

Это же надо: подменить в отхожем месте одного дылду на другого и все это на глазах ничего не подозревающих турецких контрразведчиков, злого, как пес, из-за нескончаемых по вине Иванова остановок водителя и жаждущих побыстрее да поудачнее проскочить все таможни "челноков", наевшихся досыта иностранных прелестей, а потому озверевших до умопомрачения и готовых растерзать любого, кто хоть на миг задержит их по пути к грядущему богатству и процветанию на ниве коммерции…

Полусонный, разомлевший от жары привратник сортира на меня даже не посмотрел – на кой я теперь ему? Я мельком взглянул в большое зеркало у входа и остался доволен – вылитый скандинав.

Впрочем, так оно и есть – я теперь швед и зовут меня Олаф. Темный парик, бородка и усы исчезли в выгребной яме вместе с яркой клетчатой рубашкой и парусиновыми штанами. Там же покоится и одежда моего двойника – такая, как сейчас на мне: белая фирменная тенниска и джинсы в заплатах.

К сожалению, мы несколько отличаемся по габаритам, а потому возвращающемуся домой нелегалу пришлось тащить в своей сумке два комплекта маскировочного одеяния.

Усаживаясь в припаркованный в тени "мерседес", я невольно посочувствовал парню – до границы с Болгарией езды где-то около пяти часов, и каково ему теперь с прикленными волосищами в такой духоте. Не говоря уже о винных выхлопах из глоток моих недавних сотоварищей по бизнесу.

Мимо "мерседеса", довольно пофыркивая, проехал серый "опель" с затемненными стеклами. Он, как и наш автобус, взял курс на Болгарию.

Стараясь не выказывать излишнего любопытства, краем глаза наблюдаю за его маневрами – выезд на шоссе загородила фура с болгарскими номерами. "Опель" я приметил, когда наш групповод помогал мне чесать в туалет.

На мой вопросительный взгляд он молча подмигнул. Успокоенный, я отложил этот фактик в одну из своих мозговых извилин; в "опеле" – прикрытие, а значит, нелегал-двойник – шишка не из последних.

Не думаю, что моя скромная персона тянет на такой шикарный эскорт – в кабине болгарской фуры, кроме водителя, сидели два очень серьезных парня с нехорошими серыми глазами, и в одном из них я узнал бывшего выпускника нашей спецшколы; его мне довелось видеть мельком, но зрительной памятью я никогда не страдал…

Мой "мерсик" пожирает дорогу, словно оголодалый пес. Несмотря на довольно потрепанныйвид – а какая еще тачка может быть у небогатого шведского коммивояжера, представителя никому не известной, захудалой фирмы? – и преклонный возраст машины, новый форсированный двигатель "мерседеса" работает как швейцарские часы.

Я внимательно слежу за дорогой и в особенности за зеркалом заднего вида – не тянется ли за мной "хвост"? Сегодня у меня авторалли – я буду колесить по окрестностям Стамбула до посинения, пока не придет стопроцентная уверенность, что я чист, будто стеклышко, и мною интересуются лишь бродячие шавки, облаивающие машину из подворотен глинобитных "дворцов" турецкой бедноты.

Пока "мерс" добросовестно отрабатывает вложенные в него деньги наших налогоплательщиков, я знакомлюсь с содержанием бардачка. И остаюсь довольным: ксива у меня железная и бабок валом. То ли Кончак расщедрился, то ли местный резидент, ответственный за операцию, клевый малый.

Теперь я могу снять приличный номер в хорошей гостинице и коротать время в барах до прибытия моего подопечного со стаканом самого лучшего виски, которое только там сыщется.

Меня несколько смущает лишь одно обстоятельство – шведский язык я знаю в такой же мере, как и китайский. То есть ни в зуб ногой. Поэтому мне придется бегать от своих "соотечественников"-шведов, словно черт от ладана.

Надеюсь, в это жаркое время года скандинавы предпочитают климат поумеренней, попрохладней, но полной гарантии в том, что какой-нибудь придурок из неуемного и вездесущего племени туристов не приплетется в напоминающий печь крематория Стамбул, у меня нет.

Конечно, у меня есть отмазка – по документам я выходец из США, поэтому шведский язык мне нужен как зайцу стоп-сигнал, – но это весьма слабое утешение, несмотря на мой вполне "нордический" вид. Единственный выход: поменьше контактов с иностранцами, а в случае прокола – смазать пятки салом. Что конечно же чревато.

Киллер

Мог ли я предположить, что моим самым ненавистным врагом окажется обычное зеркало? Ежедневное бритье превратилось в смертную муку – чужая, омерзительно молодая и смазливая, как у начинающего гомика, физиономия в хлопьях белоснежной пены, гримасничая, нахально подмигивая и глупо ухмыляясь, доводила меня до бешенства.

Не выдержав издевательства, я завел бороду, но вскоре вынужден был ее сбрить – она стала чесаться, словно на меня напала парша. Тогда я начал бриться вслепую, предварительно разбив вдребезги все зеркала, украшавшие похожую на гостиничный номер комнату, куда меня поселили по приезде в Аргентину.

Как я сюда попал – это отдельный разговор. В этих воспоминаниях нет ни романтики туризма, ни страхов беглеца-одиночки, рискнувшего рвануть за бугор без гроша в кармане и очертя голову – без плана, соответствующей подготовки и надежных помощников, – ни холодного, трезвого расчета контрабандиста, готового рискнуть жизнью за будущий приличный куш.

Все было гораздо проще и прозаичней: меня поселили в соответствующим образом оборудованный морской контейнер с запасом воды, пищи, мягкой постелью, герметичной парашей и хитро замаскированной вентиляцией, погрузили на судно и…

Короче говоря, после этого, с позволения сказать, путешествия при виде океанских волн мне сразу становится муторно и я тороплюсь перевести взгляд на земную твердь.

Закрытый пансионат, где мне сделали пластическую операцию, находился в горах. На обычное курортно-лечебное заведение он походил мало: трехметровой высоты забор, сигнализация, телекамеры, вооруженная охрана, сторожевые псы…

И однако же это была клиника с отменно вышколенным персоналом, высококвалифицированными врачами неизвестно каких национальностей и фантастической оснащенностью операционных, процедурных и палат – как я уже говорил ранее, больше похожих на номера в шикарных отелях, которые я никогда не видел воочию, но о которых был наслышан.

Мое лицо лепил угрюмый неразговорчивый мулат (или метис – хрен его разберет). Он был смуглолиц, с правильными чертами физиономии, похожей на маску какого-то азиатского божка, высок, кудряв и с лапищами нашего сибиряка-дровосека.

Но на поверку его руки-лопаты оказались мягкими, проворными и чуткими, как у пианиста. Надо мной он упражнялся почти два месяца и, по-моему, слегка перестарался, превратив в писаного красавца.

Пока заживали швы, я в основном валялся в постели, ел, пил и гулял в восхитительном горном парке с водопадами, крохотными озерками и неизвестной мне растительностью. Персонального "поводыря" у меня не было, но зоркие глаза телекамер, смонтированных на верхушке стальной мачты (она стояла в центре территории пансионата), следили за мной не менее пристально, нежели глаза опытного охранника.

Изредка мне встречались и другие пациенты этой таинственной клиники – их можно было легко узнать по повязкам на лицах. Однако они (впрочем, как и я) излишним любопытством и общительностью почемуто не страдали, несмотря на вынужденное затворничество, и всегда торопились свернуть в сторону.

Меня обслуживал горбун. Он был безобразен, как Квазимодо, однако уродом стал, судя по всему, в результате несчастного случая.

Глядя на многочисленные шрамы от пластических операций, можно было лишь удивляться мастерству хирургов, похоже собравших его тело по частям. Горбун казался живым воплощением персонажа из фильма ужасов, и только в жгуче-черных глазах калеки светился острый, проницательный ум с изрядной долей горечи и страданий.

Несмотря на некоторую медлительность и едва заметную хромоту, временами он бывал быстр и бесшумен, как ночной призрак. Однажды я нечаянно смахнул со стола хрустальный бокал, и горбун, который в это время собирал грязную посуду, каким-то немыслимо молниеносным движением подхватил его у самого пола.

Со мной он почти не разговаривал. Что, впрочем, и понятно: между нами стоял языковой барьер. Но это на первый взгляд.

Присмотревшись к нему повнимательней, я в конце концов понял причину его немногословности – он меня просто ненавидел. Вернее, не меня, а мой смазливый лик, сотворенный руками угрюмого хирурга.

Видимо, вернувшие горбуна к жизни врачи не стали делать ему пластическую операцию лица – она стоила больших денег, особенно тем, чья кожа пострадала от огня. А внешний облик несчастного как раз и говорил о том, что он прошел страшное крещение безжалостным пламенем.

Лед в наших отношениях растаял совершенно случайно – когда я в состоянии невменяемости разбил зеркала в своем номере. Уж не знаю, что там вообразил горбун, но после того, как, с видимым удовольствием собрав зеркальные осколки, он робко подошел ко мне и тихо сказал: "Марио…", я понял – мы можем даже подружиться.

Похоже, несчастный калека ненавидел зеркала не менее моего…

Розовая, "валятельная" жизнь закончилась на четвертый месяц моего пребывания в пансионате. Однажды, после завтрака, ко мне в комнату зашел смуглолицый громила с пистолетом под мышкой (я уже знал, что он заведует службой безопасности этой секретной клиники) и выразительным жестом приказал собираться.

Я не стал мешкать и вскоре уже топал за широченной спиной поводыря с уголовной рожей к каменной лестнице, спускающейся в долину. До сих пор путь туда мне был заказан, а потому я с невольным интересом осматривал окрестности и пытался угадать, что скрывается внизу среди густой тропической зелени, сквозь которую виднелись плоские черепичные крыши.

Едва я стал спускаться по высеченным в скалах ступеням, как меня кто-то окликнул. Оглянувшись, я увидел спешившего к нам Марио.

Подбежав вплотную, он с непередаваемой гримасой на своем страшном, обожженном лице всучил мне какой-то дикарский талисман на кожаном шнурке и горячо пожал руку – попрощался.

Неожиданно расчувствовавшись, я обнял его и сказал что-то наподобие: "Бывай здоров, братишка…"

Стоящий сзади громила нетерпеливо рыкнул, поторапливая меня, но, наткнувшись на полыхающий черным огнем взгляд горбуна, стушевался и молча пошел вниз. Еще раз тряхнув стальную руку Марио, я подмигнул ему и последовал за начальником службы безопасности.

То, что скрывалось под красными черепичными крышами, меня, если честно, особо не порадовало. Там оказались обычные казарменные помещения, правда достаточно комфортабельные, если судить по нашим российским меркам.

В дортуарах, рассчитанных на взвод, был даже холодильник с напитками, не говоря уже о кондиционере. Но койки не отличались комфортностью – обычная солдатская постель, в меру жесткая, с чистым накрахмаленным бельем и крохотной подушкой, похожей на блин.

Правда, многолюдьем казарма не отличалась. Лишь у входа неприкаянно слонялся одетый в защитного цвета рубашку и шорты волонтер с мачете, прицепленным к узкому поясу, да в каптерке нас встретил улыбчивый мулат, лопотавший на незнакомом мне языке.

Наверное, остальные обитатели этого лесного жилища в настоящий момент занимались тем, чем и положено людям военным, – откуда-то из глубины зарослей слышались выстрелы, приглушенные расстоянием вопли, обычно сопровождающие рукопашные тренировочные бои, и резкие, отрывистые слова команд.

Получив униформу – такую же, как на дневальном, только без устрашающего вида тесака-мачете, – я прошел на свое место и прямо в обуви завалился на кровать. В казарме царил полумрак, и я не заметил, как задремал, – три месяца пансионного рая подействовали на меня расслабляюще…

Пробуждение было словно всплеск молнии в грозовом небе – черная, колеблющаяся пелена, сгусток материи, мгновенно материализовавшийся в ослепительно сверкающий посох, и до боли в груди уплотнившийся воздух, сопротивляющийся нацеленному в мои ребра удару.

Еще не успев как следует разлепить отяжелевшие от сна веки, я провел элементарный, но очень эффективный прием айкидо[53] – бросок из положения ханми-хантативадза.[54]

Раздался приглушенный вскрик, я вышел из кувырка в боевую стойку, готовый продолжить смертельный поединок с пока еще неизвестным противником… – и очутился в кольце гогочущих парней самых разных возрастов (примерно от двадцати до тридцати лет) и национальностей.

У моих ног лежал, постанывая, огненно-рыжий, веснушчатый верзила и сконфуженно потирал ушибленные места. Рядом с ним валялась короткая палка.

– Э-э, кентуха, попридержи грабли! – широко ухмыляясь щербатым ртом, из толпы выступил длинный хлыст с коротко остриженной круглой головой. – Тут все свои.

Он говорил по-русски, и я от неожиданности вздрогнул и попятился.

– Ну ты мочишь… – покачал он головой, помогая рыжему подняться на ноги. – Это у нас тут такие шутки. – Долговязый соотечественник пинком отправил палку в угол. – Если служил в армии, то помнишь – "прописка". Но в фатерлянде бляхой ремня, а здесь – дубиной…

Длинный говорил с едва заметным акцентом, иногда запинаясь и подыскивая нужные выражения.

– Ладно, немчура хренова, р-разошлись! – прикрикнул он на собравшихся и повторил команду на иностранном, похоже – испанском.

Парни без лишних слов разбрелись по казарме, а мы с долговязым вышли наружу и уселись в тени на древесный ствол, служивший скамейкой. – Куришь? Нет… Лады. А я закурю…

Соотечественник выудил из походного портсигара крепкую сигарету без фильтра, щелкнул американской бензиновой зажигалкой и жадно затянулся.

– Дефицит, – продемонстрировал он сигареты и спрятал герметически закрывающийся металлический футляр в карман. – Местные сигары чересчур крепкие, а когда курю с фильтром, то по ночам кашляю, что твой чахоточный. – Помолчав чуток, вдруг сказал с тоской:

– Знаешь, браток, я чертовски рад лицезреть в этом вонючем раю твою русскую мордаху. Как они мне надоели, все эти Жозе, Джеки, Джимы и прочая. До чего дошло – родную речь начал забывать, мать твою так! – Оно и понятно… – вяло откликнулся я на слова земляка.

Конечно же мне хотелось узнать побольше и о нем самом, и о повадках в этом тренировочном лагере, например, кто эти парни и за чей счет их содержат и обучают. Но, наученный горьким опытом тюрьмы и спецзоны, где излишнее любопытство считалось не только неприличным, а и опасным для здоровья, я благоразумно прикусил свой и так не очень длинный язык.

– Какого хрена! – неожиданно взорвался долговязый. – Ты что, боишься меня? Думаешь, если я сбежал за бугор, так обязательно ссучился? Да мне просто поболтать хочется, душу отвести. Я когда узнал, что к нам на обучение пришлют русского, то едва не на коленях просил шефа, чтобы тебя направили в мое отделение. А ты вон как…

– Прости. И не обижайся. – Я примирительно положил руку на его колено. – Мне здесь все внове, непривычно. Чужие люди, незнакомый язык… и вообще…

– Ладно, чего там… – расслабился долговязый и улыбнулся: – Ты меня тоже извини. Нервы ни к черту. От этой жары мозги плавятся, даже тень не спасает. Здесь хуже, чем в тюрьме. Из развлечений только дрянной ром и десяток проституток, очередь к которым расписана на месяц вперед. А мне по контракту кантоваться в этих местах еще год. Эх, бля… – Он удрученно махнул рукой. – Слушай, тебя как зовут?

– Ерш, – вспомнил я свою спецзоновскую кличку.

– Ясно. – Он с пониманием ухмыльнулся. – Тайны мадридского двора… Специальность мы себе приобрели – не соскучишься. Так сказать, путь наш во мраке. А у меня кликуха – живот надорвешь. Сидор. Сеньор Сидорио. Каково, а? – Долговязый заразительно рассмеялся. – Сам придумал. По имени деда. Мужик был – не чета нам. Первую мировую прошел, воевал и за белых, и за красных, у батьки Махно сотней командовал, а когда раскулачили – к китаезам махнул. С этапа сбежал. Правда, лагерей избежать ему все равно не удалось. Попался на контрабанде и загремел на Колыму. Между прочим, как мне говорили мои старики, я на него похож, словно брат-близнец.

– Разве ты его никогда не видел?

– Даже на фотографии.

– Что так?

– Это, брат, история еще та… – Сидор коротко хохотнул. – Имея богатый контрабандный опыт, мой дедуля ухитрился сделать ноги даже с Колымы. А затем, сварганив приличную ксиву, поселился – ну, нахал! – в соседнем городке. Естественно, под чужой фамилией. Жил бобылем, работал на маслобойне и время от времени навещал сына, то бишь моего батю. В основном по ночам, когда я дрыхнул, как сурок. А все семейные фотки, на которых фигурировала его физия, во избежание прокола были уничтожены.

– Да-а, жизнь… – протянул я, не зная, как продолжить разговор: этот "сеньор Сидорио" интересовал меня все больше и больше.

Но он неожиданно помог мне сам. Видимо, ностальгия, эта извечная спутница русских эмигрантов, крепко взяла его за жабры.

– А почему ты не спросишь, как я оказался здесь? – с вызовом спросил Сидор. – Или неинтересно?

– Почему неинтересно? Но стоит ли? – Я холодно посмотрел в его голубые глаза. – Мы ведь не девицы на завалинке.

– Бля буду, стоит! – воскликнул он с неожиданным отчаянием. – Плевать мне на все эти секретные штучки. Мне моя жизнь во где сидит, – показал Сидор на горло. – Надоело все, мать его так! Знаешь, Ерш, когда меня контуженного и полуослепшего брали в плен афганские душманы, единственной мыслью, которая еще теплилась в замороченной башке, было, как сбежать от всех: и от этих вонючих чурок, и от замполита нашего разведбата, каждый день хладнокровно благословлявшего нас, диверсантов спецназа, на убой во имя интернационального долга, и от той безысходной нищеты, окружавшей меня все мои двадцать годков. Через несколько дней я убил голыми руками троих часовых и слинял… но только не на нашу базу, а в Пакистан…

Он неожиданно умолк и задымил сигаретой, как паровоз.

– Но ты ведь не знал языка… – осторожно подбросил я "поленья в огонь": его рассказ захватил меня полностью.

– Язык! – воскликнул Сидор. – Подумаешь, проблема. Да за два года службы в Афгане я начал болтать на пушту и дари[55] как цирковой попугай. Научился от нечего делать. Бывало сидишь в засаде и час, и два, и десять, а чтобы не уснуть, зубаришь словарь от корки до корки. И время быстрее бежит, и польза для башки. А языковая практика… чего-чего, но этого хватало…

– Ну, а дальше?

– Дальше идет проза жизни. Пыталось вербануть ЦРУ – смайнал; на хрен мне нужны были их сребреники, я ведь не Иуда. Затем индийцы-сепаратисты подвалили, сватали в инструкторы своих диверсионных групп, но, суки, поскупились – того, что они предлагали, хватило бы разве что на виски и жратву. Пришлось мне из Пакистана рвать когти в Европу.

– Без документов?

– Что я, похож на недоделанного? Ксиву себе выправил будь здоров, комар носа не подточит. Правда, пришлось одного пакистанского купчишку того… в общем, приехал я в Германию при документах и с хорошими деньгами. Пытался заняться бизнесом, но с меня торговец, как с дерьма пуля. Нас ведь в школе учили чему угодно, но только не тому, что нужно. Короче говоря, вскоре мои денежки помахали крылышками и тю-тю, а я опять сел на мель. Вот тут-то и нашли меня нынешние работодатели. Правда, перед этим я был еще и "солдатом удачи", но недолго.

– А сейчас ты доволен?

– В общем – да. Денег – валом, в авторитет вошел. Единственное – сам видишь – живу как схимник. Здесь дыра еще та. Надоело… – Он снова закурил и с неожиданной тоской продолжил: – Домой тянет… Сны вижу разные… Наш дом, батю, царство ему Небесное, иногда маманю… как она там? Поди, схоронила меня давным-давно… а я живой… Живой! Эх, бля! Черкнуть бы ей пару строк – ан нельзя. Да и как передашь?

– Думаю, что сейчас это нетрудно. У нас там многое изменилось.

– Слыхал. Расскажи, а? – Сидор оживился и придвинулся ближе. – С меня пузырь.

– Не пью. А рассказать… отчего же, это можно…

Мы просидели с ним почти до утра.

Ни он, ни я так и не уснули до самого подъема. Тропическая ночь вливалась в казарму через закрытые мелкоячеистыми противомоскитными сетками окна неведомыми мне запахами и звуками, а мне виделись березовые рощицы, пруд, затянутый ряской, и чудился запах свежеиспеченного ржаного хлеба.


Волкодав

Пароход был так себе, больше похожий на тщательно выкрашенное корыто. Короче говоря – дряхлый ветеран, которому место на свалке металлолома. Я очень сомневаюсь, что у пассажиров, с нетерпением ожидающих, пока спустят трап, этот древний монстр мог вызвать приступ эйфории, когда они отправлялись на нем из Кипра в Стамбул.

Но пароход обладал одним, в их глазах несомненным достоинством – дешевыми билетами. А среди разношерстных представителей почти всех народов и племен Европы, столпившихся у борта, на мой взгляд, миллионеров и аристократов не наблюдалось.

Я наконец дождался: на этом, с позволения сказать, плавсредстве прибыл курьер. Кто он и как выглядит, мне объяснить не удосужились.

Сообщение было предельно кратким: "Стоять у портовой кофейни с газетой под мышкой и букетиком полевых цветов. К вам подойдут". И все, амбец. Естественно, кроме пароля.

Под навесом кофейни в это утреннее время людей было немного. По нашим российским меркам – пьянь-рвань подзаборная, у которой на похмелку не хватало денег.

Не поднимая глаз, они хлебали дешевый, но крепкий, как тройной одеколон, кофе, отличающийся от любимого напитка наших родных бомжей разве что запахом. И запивали холодной водой из проржавевшего насквозь водопровода.

Я прислонился к стойке, поддерживающей навес, и с видом скучающего ловеласа невнимательным взглядом блуждал по портовым постройкам, швартующимся судам и непристойно бледным от морской качки пассажирам, торопившимся побыстрее ощутить под ногами надежные площадки пирсов.

Конечно, моя расслабленная поза и безразличие были наигранными – я сейчас трудился как локатор на боевом дежурстве.

Я не искал в толпе курьера, не гадал, с какой стороны он подойдет и что будет держать в руках. Я терпеливо вычислял тех, кто, как и я, заинтересован познакомиться с курьером поближе, а значит, помешать мне выполнить свое первое задание за бугром.

А что такие могли быть на причале, в этом я почти не сомневался: еще с Афгана знакомое покалывание в спине, между лопатками, будто кто-то невидимый упражнялся на мне в приемах иглотерапии, подсказывало мне – Волкодав, бди!

И все же, несмотря на потуги, я так и не смог определить, откуда исходят флюиды опасности, которые омрачали светлое прохладное утро, набросив на него зловещую паранджу напряженного ожидания несчастья.

– Мистер Олаф?

Черт! Ну уж этого я никак не ожидал! Передо мной, приветливо улыбаясь, стояла брюнетка, похожая на фотомодель из какого-нибудь престижного заграничного журнала.

– Мистер Олаф?

– Айм… – брякнул я все еще во власти безграничного изумления – ни хрена себе, курьер!

– Хэлло, – прощебетала она и невинно показала глазами на букет в моих руках: – Надеюсь, это мне?

– Что? А! Конечно, конечно… мисс… миссис… э-э…

Меня заклинило. Я даже забыл слова пароля.

И только заметив, как ее лицо посуровело и стало отчужденным, я сжал волю в кулак, пошарил в мгновенно опустевшей башке и наконец изрек нужное:

– Простите, мне кажется, что мы не знакомы. – Мы встречались в прошлом году в Амстердаме…

Ее взгляд потеплел и снова заискрился, как полный бокал самого дорогого шампанского под солнцем.

– На приеме у мэра?

– Нет, мы жили в одной гостинице.

– Ах да, помню – "Савой".

– Ошибаетесь, в "Короле Генрихе"…

Абракадабра. Мило улыбаясь, я нес совершеннейшую чушь, от которой, как ни смешно, зависела моя свобода, а возможно, и жизнь.

И ругал себя последними словами, вспоминая свои опознавательные знаки – газету и букет: это же надо быть таким ослом, чтобы не сообразить, кому предназначались цветы. На кой ляд они мужику?

– …Может, все-таки, вы отдадите мне букет?

Она решительно выдернула из моей лапы порядком измятые цветы и указала на небольшой баул у своих ног: – Возьмите… джентльмен…

В ее голосе звучала неприкрытая ирония.

– Это все?

– Да, – коротко отрезала она. – Куда идем?

– На стоянку. Здесь недалеко.

– Может, мистер Олаф предложит даме руку? – С удовольствием, – спохватился я.

И мы, воркуя на ходу, как два голубка (так, по крайней мере, казалось издали), взяли курс на мой "мерседес", припаркованный в укромном местечке, подальше от нескромных глаз.

– Извините – как вас зовут? – поинтересовался я, чтобы продолжить маскировочную болтовню.

– Джоанна.

– Красивое имя…

– Не лучше и не хуже других.

– Мне нравится.

– Представьте, и мне тоже.

– Но несколько длинноватое. Разрешите я буду вас называть просто Джо.

– Это еще зачем? – с раздражением окрысилась Джоанна. – Так меня зовут мои друзья, а мы с вами пока еще не настолько близки.

– Бывают случаи, когда нет времени, чтобы насладиться звучанием пусть даже такого великолепного, аристократического имени, как ваше, – бесцеремонно перебил я ее тираду. – И, по-моему, такой случай не за горами. Держите себя в руках – за нами "хвост".

– Что?!

– Спокойно, спокойно, девочка… – Я с силой сжал ее локоток. – Отрубить его – это моя забота.

– Но как…

– Похоже, вы притащили "хвост" с Кипра.

– Не может быть!

– Очень даже может… дорогая Джо, – грубо прервал я ее излияния.

За себя я был уверен на все сто. Для того чтобы появилась такая уверенность, мне пришлось с утра пораньше намотать на спидометр почти две сотни километров.

А вон те два гаврика, явно итальянского происхождения, которые довольно профессионально чесали за нами по пятам, сошли на причал вместе с пассажирами древнего корыта, доставившего Джоанну в Стамбул.

Этих козлов я вычислил сразу, едва глянув на их мафиозные рожи – узкие дегенеративные лбы, жесткие короткие волосы, у одного, пониже и пошире в плечах, сломанные ушные раковины борца, а второй, бледный и несколько вялый, пугал окружающих шрамом через левую щеку, отсекающим кончик носа.

Конечно же они могли быть только "гориллами", солдатами мафии.

Но я как-то не связал их вояж в Турцию с приездом курьера, тем более что, едва ступив на земную твердь, они поторопились нанять такси и исчезли с глаз. Мало ли какие дела могут быть у людей такой весьма специфической "специальности" на этих задворках цивилизованного мира.

Значит, я ошибся. Похоже, просто недооценил их квалификацию. Опыт – большое дело… Ну что же, сыграем партейку, коллеги. Подкрепим теорию практикой.

– Улыбайся, дорогуша. Ну! Вот так, чудненько… Щебечи мне на ушко… какая разница что? А теперь сюда. Без спешки! Хорошо, хорошо… Джо.

Облюбованный мною проходной двор имел три выхода на разные улицы. Его я присмотрел давнымдавно, еще в качестве "рашен туриста". На всякий случай.

Сегодня я имел право сказать себе – я так и знал. О'кей, мистер Волкодав!

– Зайчик… пардон, миссис – или мисс? – Джо…

– Мисс! – вздернув носик, отрезала Джоанна.

– Не смотрите на меня так, будто я посягаю на вашу девственность. Я всего лишь прошу взять ключи от машины – она стоит вон там, за углом. Номер?

Я назвал номер и марку.

– Прогрейте мотор и не глушите его, пока я не окажусь на месте водителя. Только не надо трусить. – Еще чего! Не слишком долго задерживайтесь, мистер Олаф.

Она неожиданно мягкой кошачьей походкой поторопилась в мрачный зев щербатой арки.

"Не задержусь", бодро подумал я и спрятался за выступ в стене – осторожные шаги наших "поводырей" уже звучали чересчур близко.

И на старуху бывает проруха. Это избитое изречение неизвестного умника (по крайней мере – мне неизвестного) оказалось самым подходящим к описанию той ситуации, в которую я попал благодаря излишней самоуверенности.

Правда, я не хотел их шарашить под корень, только немного "усыпить", а потому несколько придержал руку.

И получил, как последний фраер.

Тот самый полусонный итальяшка со шрамом на щеке оказался на диво проворным. Едва я коротким боковым ударом завалил широкоплечего борца, как бледный мафиози великолепно отработанным приемом заставил меня порхать в воздухе подбитой птичкой.

К сожалению, полет был очень недолгим, и я едва успел сгруппироваться, чтобы не воткнуться мордой в брусчатку.

Когда я, морщась от боли, поднялся на ноги, итальянец уже достал наваху и приготовился сделать в моей шкуре по меньшей мере на две-три дырки больше, чем меня наградила природа.

– Напрасно ты это делаешь, парень, – кивком указал я на грозное оружие испанских кабальеро. – Джентльмены так не поступают.

Нет, воистину у итальянских мафиози нет ни капли благородства! Невозмутимо выслушав мое замечание, бледнолицый урод сделал молниеносный выпад, и я с трудом увернулся от мастерски выполненного заковыристого приема, который, несмотря на весьма солидную подготовку в этом вопросе, мне не был знаком.

– Моб твою ять! – выругался я по-русски. – Вон ты как, говнюк хренов. Ну держись, чучело ушастое…

На этот раз я уже себя не сдерживал. Мне кажется, итальяшка так и не успел понять, почему вдруг задеревенела рука с навахой, а сердце неожиданно дало сбой, будто кто-то изнутри перекрыл кран аорты.

Глаза бледнолицего остекленели, и он осел на землю, как проколотый воздушный шарик.

Осмотревшись, я поторопился к Джоанне. Мне было совсем не жаль итальянца, душа которого в этот момент плавно махала крылышками в земном эфире, приближаясь к вратам ада.

Нельзя сказать, что я сейчас чувствовал радость или удовлетворение от мастерски выполненной ликвидации. Это обычная моя работа и даже не в экстремальных условиях.

В свое время, когда из меня, наивного, неуклюжего щенка, делали злобного и кровожадного пса-убийцу – в самом начале, – я не мог ни спать нормально, ни есть.

И тогда мой наставник, бывалый-перебывалый диверсант, человек-тень, фантом, участник огромного количества спецопераций почти во всех странах мира, своего рода легендарная личность в сверхзамкнутом мирке рыцарей плаща и кинжала, повел меня в анатомичку одного из закрытых медицинских учреждений…

Когда спустя два, три… а может, и все семь часов я вышел оттуда на свет ясный, то был близок к умопомешательству. И только стакан спирта, влитый едва не насильно в мою глотку наставником, вернул мне способность что-либо соображать.

"Я хочу, чтобы ты понял смысл нашей профессии, – эти его слова каленым железом вонзались в мой мозг, чтобы запомниться на всю оставшуюся жизнь. – Мы как те хирурги, которых ты видел в анатомичке. С одной лишь разницей: они отсекают злокачественные образования в человеке, а мы уничтожаем самого индивидуума, являющегося раковой опухолью на теле человечества. Но чтобы достичь высокого профессионализма, нужно много тренироваться, как врачи из анатомички; их вовсе не смущает то зрелище, что ты наблюдал, и не выворачивает наизнанку при виде крови, потому как высшая цель оправдывает средства к ее достижению. Возможно, в нашем случае этот тезис и несколько спорный, но, увы, весьма действенный и часто применяющийся. Человеческую природу не переделаешь, и не нам об этом судить…"

Больше на эту тему разговоров мы с ним не вели, а мой сон и аппетит из бунтовщиков вскоре превратились в верных и благонадежных слуг…

Джоанна сидела на мягкой подушке кресла как на иголках. Я плюхнулся рядом и тут же, не говоря ни слова, включил скорость.

Мой "мерс" взревел голодным тигром и рванул с места сразу под сто километров. – Ну?! Это был не вопрос, а крик ее души. – Все о'кей, киска… Мне почему-то не хотелось вдаваться в подробности моего небольшого приключения.

– Что значит – о'кей?! – взвилась Джоанна, будто ей кто-то воткнул гвоздь в мягкое место. – И я вам не киска! Киска, зайчик… бр-р! Вы просто невоспитанны, мистер… Олаф.

– Это есть… – благодушно согласился я и проворчал себе под нос, ухмыляясь: – Знала бы ты, дурочка, где я воспитывался и кто был моим наставником…

– Где "хвост"?

– Я его намотал на… в общем, у нас пока все чисто. Едем в гостиницу.

Джоанна злобно зыркнула на меня и демонстративно отвернулась.

За стеклами "мерседеса" мелькали обветшалые дома… черт бы их побрал! – орали лоточники, предлагая залежалый товар, лаяли бездомные псы, в крохотных кофейнях спорили и ругались завсегдатаи… в общем, кругом одни турецкоподданные.

Да что взрослые! Дети – и те турки.

Надоело… Домой бы сгонять, хоть на часок…

Эх!..

Киллер

Сидор был мрачнее грозовой тучи. Обессиленный, я валялся на койке после очередного марш-броска с полной выкладкой и мечтал побыстрее попасть под душ, чтобы смыть грязь, пот и маскировочную краску.

Но возле двух душевых кабин царило столпотворение, и мне вовсе не улыбалась перспектива толкаться среди озверевших от сверхнагрузок коллег из нашей спецучебки, готовых перегрызть горло друг другу даже за нечаянный взгляд, показавшийся оскорбительным.

Поэтому я терпеливо ждал, пока помоются даже самые ленивые, чтобы в полной мере и без суеты насладиться горячей водой из цистерны-накопителя, нагретой за день беспощадным солнцем едва не до точки кипения.

– Балдеешь? – спросил мой соотечественник и присел на соседнюю кровать.

– Умгу…

– Сочувствую…

Сидор, как старший инструктор, обязан был возглавлять отделение везде и всюду, но постоянно увиливал от своих обязанностей, особенно когда его подопечные преодолевали полосу препятствий или, выпучив глаза, бегали до полного изнеможения в джунглях, нарабатывая выносливость и злобу на все и вся.

Сегодня он тоже "давил сачка".

– Что-то случилось? – поинтересовался я, заметив, что Сидор не находит себе места, ерзает на постели, будто по горячей сковородке. – Еще как случилось… – буркнул он.

Не глядя на меня, он достал сигарету и щелкнул зажигалкой, тем самым нарушив одно из неписаных правил нашей шарашки – в казармах не курить.

– Ну и?..

– Бери свои вещички – и на выход. За тобой приехали.

– Прямо сейчас?

– Таков приказ.

– Подождут. – Я встал и достал свежее полотенце. – Пойду сначала окунусь.

– И я с тобой.

– Нет возражений…

Возле душевых все еще толпились курсанты. Мы заняли одну из кабин без очереди, чем вызвали озлобленное ворчание угрюмых парней.

Тогда Сидор что-то сказал им по-испански – будто пролаял. К моему удивлению, курсанты сразу расслабились, на их лицах появились улыбки, из толпы раздались приветственные возгласы.

– Ты что там изрек? – полюбопытствовал я, с наслаждением подставляясь под упругие струйки. – Всего ничего…

Сидор ожесточенно тер свою грудь жесткой мочалкой.

– Я им сказал кратко и доходчиво – дембель. А это слово в любом языке вызывает у солдат одни и те же чувства и эмоции. Они пожелали тебе удачи и по-доброму позавидовали.

– Взаимно… – Вода вернула мне бодрость и умиротворение. – Поторопись…

Меня уже охватило горячечное возбуждение: наконец закончится неопределенность, и я выйду из полудобровольного заточения.

И пусть дальнейшая моя жизнь будет похожа на существование цепного пса, это все же гораздо лучше, нежели жалкая судьба подопытного кролика, запертого в тесную клетку.

Я собрался за минуту.

Сидор бесцельно слонялся по казарме, даже не глядя в мою сторону. И только когда я подошел к нему, чтобы попрощаться, он с неожиданной силой схватил меня за руку и сказал хриплым от волнения голосом:

– Братишка… я… ну, в общем, без тебя мне здесь хана. От тоски я просто загнусь. Закончится мой контракт – только меня тут и видели. Где я могу тебя найти? А, черт, о чем это я… Можно подумать, что ты сам знаешь, куда тебя нелегкая занесет… Ладно, прощай, брат. Только вот… просьба у меня есть…

Сидор подал мне толстый конверт.

– Если можно… маме… письмо. Адрес я написал. Лучше, конечно, если вручишь лично. Ну, а если не удастся – брось в почтовый ящик. Сделаешь? – Даю слово.

Я почувствовал, что волнение Сидора передалось и мне. – Спасибо! Я тебе верю. Держи, на память… С этими словами он всучил мне красивую зажигалку.

– Я ведь не курю… – слабо запротестовал я.

– А она предназначена совсем для других целей, – расплылся в улыбке Сидор. – Конечно, эта штуковина прежде всего зажигалка. Но ежели нажать вон ту кнопочку, повернуть красное колечко на девяносто градусов, до упора, и попробовать прикурить, вот здесь открывается клапан и в воздух выбрасывается облако смертельно ядовитого газа. За несколько секунд в небольшой комнате не останется ни одного живого человека. Единственное спасение – мгновенно упасть на пол и ползком к выходу. Вот так-то, брат. Это выдумка америкосов. Попался однажды мне один… ладно, не о нем разговор. Эта, с позволения сказать, "зажигалка" – многоразового использования. В ней осталось еще не менее пяти-шести зарядов.

– Ну что же, бывай…

Мы обнялись. Затем Сидор подхватил мой немудреный скарб и пошел к лестнице, ведущей наверх, к пансионату.

Вечерело…

– Ба, кого я вижу! Вылитый Ален Делон! – Тимофей Антонович в притворном восхищении всплеснул руками. – Здорово, Ерш! Садись, я тут отвальную устроил в твою честь. По-русски – с размахом. Знай наших!

Без лишних слов я уселся на предложенный мне стул, и едва остальные приглашенные пропустили по первой рюмке, как я приналег на всевозможные закуски с таким усердием, что даже сам удивился.

Впрочем, по здравом рассуждении, в моем обжорстве не было ничего сверхъестественного: нас кормили достаточно сытно, но однообразно и невкусно.

А на столе и впрямь не было только птичьего молока: дичь, окорока, рыбные деликатесы, экзотические фрукты, ну и, ясное дело, две большие салатницы с черной и красной икрой.

Пили в основном водку, судя по всему, из уважения к моему новому шефу. Пили много, но молча, сосредоточенно и угрюмо, будто выполняли некий долг.

Кроме меня, Тимофея Антоновича и моего хирурга-мулата, за столом сидели еще три человека, судя по мрачным смуглым физиономиям, итальянцы или испанцы, типичные киношные солдаты мафии.

– Ешь, Ерш, жри от пуза. А то совсем отощал. – Моего Тимоху развезло. – Хорошо, что не пьешь. Уважаю таких. В нашем деле это большой плюс. Мне тут выдали на тебя аттестат, – смеясь, он похлопал по нагрудному карману летнего пиджака, – так в нем написано, что ты второй Джеймс Бонд. Хвалю. За мной премия.

– Когда домой? – поинтересовался я как можно небрежней, чтобы не выдать свою заинтересованность.

– Соскучился по перестройке и новому мышлению? – лукаво сощурился Тимофей Антонович. – Не волнуйся, еще насмотришься на наших перелицованных начальников-демократов. У них сейчас в самом разгаре новая кампания – всенародно каются, льют грязь на прошлое и демонстративно жгут партбилеты. Как же – семьдесят лет ошибались и вдруг прозрели. Можно посочувствовать. Сейчас наш паровоз на всех парах прет в капитализм. Только вот беда – рельсы-то старые.

– Мне что… У меня свои проблемы.

– У нас с тобой проблемы, Ерш, у нас. Это ты в самое яблочко. Проблем и впрямь больше чем достаточно. Из-за чего и приехал в этот забугорный рай. Есть работа, Ерш. Здесь.

– Здесь?

– Удивлен? – Тимофей Антонович коротко хохотнул. – Напрасно. Ты теперь, братец Ерш, принадлежишь к мировой элите ликвидаторов. И работать тебе придется по всему земному шарику. Вот так. Одно плохо – с языками у тебя напряженка. Ну ничего, это дело поправимое. Найдем толковых учителей, и через год-два будешь базлать по-ихнему, как я по фене.

– Что за дело?

– В деталях обговорим позже, а в общих чертах – расскажу. Сюда смайнал наш соотечественник, прихватив приличную сумму, естественно, в баксах. Про то, что он ограбил своих клиентов, – хрен с ним. И что Родине нанес приличный ущерб – пусть его, это дело наших доблестных органов. Но он, ко всему прочему, запустил свою грязную лапу и в карман начальников вот этих достойных господ…

Тимофей Антонович кивком указал на безмолвных мафиози.

– А подобная вольность в нашей системе, сам понимаешь, непростительна и наказуема. Чтобы другим было неповадно.

– Но тогда я не понимаю, почему вы меня "засветили".

– Это твое прикрытие, братец. Будешь работать вместе с ними. Они обеспечат тебе охрану, наблюдение и связь.

– Я привык работать один.

– Только не здесь и не в нашем случае. Во-первых, ты по-испански ни бельмеса не понимаешь. Вовторых, этот сукин сын хитер как змей. Он прикупил себе гасиенду,[56] оборудовал охранной сигнализацией по высшему разряду, набил ее под завязку телохранителями и сидит там, словно гвоздь в дерьме, нос на белый свет не кажет. Одному тебе это дело просто не под силу. Двоих наших он уже отправил вперед ногами, а парни были, доложу тебе, не из худших. То-то.

– К чему такая спешка? Может, стоит выждать чуток, а потом и… – Это не твоего ума дело, Ерш, – отрезал жестко Тимофей Антонович.

Но затем смягчился и объяснил:

– Дело в том, что он наводит мосты к одной очень сильной организации. Это конкуренты наших друзей. – Он снова кивнул в сторону угрюмой троицы. – И если произойдет стыковка, не миновать большой войны. Что очень нежелательно. Здесь народ привык работать тихо, без лишнего шума, чтобы не привлекать внимания соответствующих спецслужб. Это только наши доморощенные придурки устраивают целые баталии под окнами добропорядочных граждан. Отморозки хреновы.

– Как там… дома? – решился спросить я, когда мой новый шеф наконец умолк, занявшись лангустом, сваренным в сухом вине. – М-м… – промычал он с набитым ртом. – Все клево… парень… ик!

Тимофей Антонович икнул и поторопился протолкнуть застрявший кусок деликатеса добрым глотком белого вина.

– Народ клепает бабки, – сказал он, поставив бокал на стол. – Кто как может и кто как хочет. Наверстывают упущенное за годы великих побед социализма. Грабь награбленное, перераспределяй присвоенное, отмывай нахапанное в годы застоя. Такие нынче лозунги, Ерш. Лично мне нравится. Свобода! Так сказать – демократия на марше.

Облизав жирные пальцы, Тимофей Антонович поднял на меня покрасневшие глаза. – Ах да, о чем это я… Тебя интересует совсем другое… Держи…

Он полез во внутренний карман пиджака и достал толстый конверт.

– Посмотришь на досуге. Впрочем, если ты уже сыт, то пройди в следующую комнату… Да не задерживайся надолго! – крикнул вслед. – Надеюсь, полчаса тебе хватит. Нужно кое-что обсудить…

В конверте были цветные фотографии Ольгушки и сына. Я сел прямо на ковер, устилающий пол, и впился глазами в дорогие мне лица.

Мир вокруг меня исчез, превратился в звездную пыль, в вакуум, и мне стало казаться, будто я очутился в глубоком космосе. Я, Ольгушка и Андрейка, обнаженные донага, мы плыли в безвоздушном пространстве навстречу леденящему душу мраку, и жестокий космический холод постепенно превращал наше дыхание в покрытый сверкающим инеем кокон с тонкой прозрачной скорлупой.


Волкодав

Гостиница, куда я определил Джоанну, не могла похвастаться изобилием звездочек на своем фирменном флаге. Однако, она обладала двумя несомненными достоинствами: крепкими, как ворота рыцарских замков, дверьми номеров, закрывающимися изнутри на прочные засовы, и крохотными балкончиками, напоминающими ласточкины гнезда, благодаря которым можно было быстренько слинять в случае провала.

Естественно, для таких цирковых номеров на десятиметровой высоте требовались недюжинные акробатические способности. Но на какой только риск не пойдешь ради спасения собственной шкуры… – Вы не могли подыскать еще более мерзкую дыру?

Джоанна с отвращением смотрела на кровать, застеленную постельным бельем с неистребимыми желтоватыми пятнами, о происхождении которых можно было только догадываться.

– Экономика должна быть экономной, – брякнул я, доставая из бумажного пакета бутылку превосходного виски.

– Что? – удивленно спросила моя подопечная, наморщив прекрасный чистый лобик.

Черт! Я совсем выпустил из виду, что этот перл социалистической словесности эпохи застоя не имеет аналогов в языках капиталистического забугорья. Получается, будто я, еще не выпив ни единой капли спиртного, понес совершеннейшую бессмыслицу.

– Все очень просто, киска: я обязан уложиться в смету расходов, спущенную сверху моими шефами.

– Опять?! – взвилась, словно ее ужалила оса, Джоанна. – Или вы прекратите называть меня киской, или я запущу в вашу башку настольной лампой!

– Заметано, – с торжественным видом ответил я, откупоривая бутылку. – А посему есть предложение скрепить наши будущие аристократические отношения глотком этого великолепного напитка.

– Значит, на более приличный номер денег у вас нет, а на это, отнюдь не дешевое, пойло хватает!?

В Джоанну будто вселился бес; она рвала и метала.

– Так вот – я здесь больше не останусь ни на минуту. У меня вполне достаточно наличности, чтобы жить в нормальной гостинице, а не в этом клоповнике. Все, я ухожу. – Э-э, мисс, не так круто!

Я загородил собой дверной проем.

– Так и быть, я согласен называть вас хоть маркизой, но во всем остальном вам придется подчиняться мне беспрекословно. Иначе за вашу прелестную головку я не дам и ломаного фартинга. – Провалиться вам в преисподнюю!

Смерив меня уничижающим взглядом с ног до головы, Джоанна решительнонаправилась в ванную комнату.

Посмеиваясь, я налил в стакан коричневато-золотистой жидкости и осушил его по-русски, одним махом.

Благородный огонь прокатился по жилам и проник в мозги, осветив все закоулки черепной коробки. Жизнь стала казаться приятной, словно рождественский праздник в детстве, и простой, будто гвоздь.

Я расслабленно развалился в видавшем виды кресле и пытался вообразить, как выглядит Джоанна под душем. Картинка получалась, доложу вам, не хилая…

– Я так и знала! – с деланным негодованием всплеснула руками Джоанна.

Она появилась на пороге ванной словно Афродита, только вместо морской пены ее пеленал белоснежный махровый халат с капюшоном.

Похоже, горячий душ подействовал на мою подопечную умиротворяюще. Теперь в ее янтарных глазах вместо грозовых разрядов светилась пляжная истома, а полные чувственные губы обнажали в улыбке сверкающий частокол перламутрово-белых зубов. – Я так и знала, что вы не только большой нахал, но еще и жлоб.

Джоанна вырвала у меня из рук опустошенную почти наполовину бутылку и, достав второй стакан, наполнила его по "марусин поясок", как говорят у нас, в России, то есть едва не доверху.

По-моему, меня на некоторое время хватил столбняк.

Вытаращив от изумления глаза, я молча наблюдал, как "милая девочка Джо" с невероятной скоростью и сноровкой приканчивала мою заветную бутылочку, общение с которой я мечтал растянуть до самого вечера. – Черт тебя дери! – наконец прорвало меня.

И я коршуном налетел на остатки виски, немногим более чем на палец прикрывающие прямоугольное донышко облепленной позолоченными наклейками бутылки.

– Кис… пардон – мисс Джоанна, не слишком ли резво вы начали?

– Между прочим, я еще и голодна, – безапелляционно заявила она, усаживаясь напротив и закидывая ногу на ногу.

– Если ты так ешь, как закладываешь за воротник, то, боюсь, мой лимит исчерпается прежде, чем я сдам тебя в другие руки, – пробормотал я себе под нос, делая вид, что меня вовсе не интересуют ее прозрачные трусики, дерзко выглядывающие из-под небрежно запахнутого халата.

– Вы что-то сказали, мистер Олаф? – с нескрываемой иронией поинтересовалась Джоанна, медленно потягивая ароматный напиток.

– Говорю, что не мешало бы добавить в стакан немного льда, – нашелся я, дабы не осложнять наши и так натянутые отношения.

– Еще чего! – фыркнула она. – Плевать. К тому же я не думаю, что уровень здешнего сервиса достигает таких невиданных высот, чтобы для клиентов был заранее включен морозильник. Так мы идем обедать или как?

– Или как… – отмахнулся я и набрал номер портье, унылого обрюзгшего турка с огромными ушами, волосы которого были обсыпаны перхотью.

– Будет сделано, эфенди![57] – бодро отрапортовал он в ответ на мои весьма скромные пожелания…

Тележку с закусками и выпивкой притащил чересчур шустрый малый с бегающими вороватыми глазками.

Дав чаевые, я поторопился вытолкать его за дверь, несмотря на намерения быстрого, как понос, пройдохи сервировать стол. Не хватало еще, чтобы моя великолепная Джо ляпнула при нем нечто, вовсе не предназначенное для чужих ушей.

Чего-чего, а стукачей в турецких гостиницах хватало. И мне вовсе не улыбалась перспектива ко всем прочим моим "радостям" попасть на крючок стамбульской полиции. Или – что гораздо хуже – контрразведки.

Плотно перекусив, Джоанна решила вздремнуть, а я, как и положено, остался на часах.

Меня не покидало чувство надвигающейся опасности, а потому время от времени я подходил к окну и осторожно выглядывал на улицу из-за не до конца задернутых штор.

Но все пока было в норме, и даже за дверью, предусмотрительно запертой мною на засов, царила мертвая тишина.

И все равно что-то было не так…

Они пришли, когда меня начал бить просто-таки самый настоящий мандраж.

Я уже не слонялся бесцельно по номеру, а стоял, буквально приклеившись к окну, откуда достаточно хорошо просматривался парадный вход в гостиницу. (Если так можно было назвать скрипучие двустворчатые двери, обитые поцарапанной латунью, некогда сверкавшей, словно начищенный самовар, а нынче едва желтевшей сквозь налет темно-коричневой с зеленью патины).

Они подъехали на двух легковушках, одна из которых была американского производства и напоминала гроб на колесах. Что эти мордастые господа приехали по мою душу, у меня не осталось сомнений еще до того, как двое из них почесали за угол, чтобы перекрыть черный ход, а трое не спеша, с достоинством прошли в вестибюль.

Из окна мне была видна каждая черточка их самодовольно закаменевших лиц и чисто профессиональная манера держать правую руку слегка согнув и на отлете, чтобы при надобности мгновенно достать какуюнибудь "дуру" невероятного калибра, пуля которой на выходе делает дырку величиной с кулак. – Эй, ты, вставай!

Я смахнул Джоанну с постели, словно муху с обеденного стола.

– А? Чего? Что?

– Прикрой свои прелести, крошка, да побыстрее. Линяем.

– Куда?

– А хрен его знает. Поторопись. За нами пришли.

Что мне нравилось в этой девчонке, так это самостоятельность и умение с полуслова оценить важность той или иной проблемы.

Не задавая больше лишних вопросов, она оделась с солдатской быстротой и, ожидая дальнейших распоряжений, застыла у двери, от вполне понятного волнения слегка прикусив нижнюю губу.

– Баул? – показал я на ее миниатюрный дорожный сундучок. – Оставьте. Там ничего ценного нет.

С этими словами она крепче прижала к боку изящную дамскую сумочку, висевшую на ремне. – Да поможет нам аллах…

Я выглянул в коридор и, убедившись, что он, как и прежде, пуст, вытолкнул Джоанну за дверь, всучив ей в руки ключ.

– Зайди в четыреста двадцатый номер, – шепнул я на ухо ей, – и открой балкон…

Четыреста двадцатый номер, по идее, занимал некий господин Костадинов, болгарин по национальности и мусульманин по вероисповеданию, подданный Турции, который приехал из Бурсы по торговым делам. Он вселился третьего дня, но ночевал в гостинице всего лишь раз.

Этот достойный господин настолько проникся любовью к нечаянному собутыльнику шведу Олафу, что при расставании подарил ключ от своего номера (естественно, незаметно для окружающих) и в тот же вечер отбыл в неизвестном направлении.

Единственным достоинством четыреста двадцатого номера была неприметная дверь в ванной, которая вела в бельевую.

Я закрыл дверь на засов и вышел на балкон. Прыжок через пропасть между двумя балконами удался на славу.

Что меня кто-то может засечь, я не боялся. Уже вечерело, и к тому же недавно пристроенная к гостинице коробка лифта весьма удачно заслоняла номер господина Костадинова от нескромных глаз.

Джоанна поторопилась запереть за мной дверь, и мы бросились к бельевой. Она была на замке, но мои универсальные отмычки могли привести в изумление и восхищение любого вора-домушника…

Все дальнейшее смешалось в сплошное мелькание отдельных кадров: спуск по желобу из оцинковки через люк в подвал, огромная корзина с грязным бельем, куда я въехал на скорости курьерского поезда и с Джоанной на шее (хорошо, что корзина оказалась наполнена почти доверху, а иначе мои кости превратились бы в муку), дверь в соседний подвал, где хранились (на кой ляд, интересно?) поломанная мебель, побитые молью ковры и прочая гостиничная рухлядь, отслужившая свой срок, наконец окно почти под потолком подвала, через которое мы выбрались на мостовую узкой извилистой улочки…

Мы ехали в моем "мерсе" и хохотали как сумасшедшие. Правда, только после того, как основательно подкрепили свои порядком издерганные неожиданным приключением нервишки несколькими глотками виски из неприкосновенного запаса, хранящегося в бардачке.

Особенно веселились мы, вспоминая ее лихую езду на моем загривке, а также представляя, как наши преследователи ломают дверь номера Джоанны, запертую на засов (грохот от ударов был слышен даже в подвале).

Я радовался как ребенок, моя задумка с запасным номером сработала на "отлично". Пока наши преследователи брали штурмом дубовую дверь, у нас образовался приличный запас времени для того, чтобы без осложнений сделать ноги. – Лично мне понравилось… – сказал я весело.

И подмигнул Джоанне, намекая на то, как мы барахтались в корзине.

В ответ я получил взгляд из серии "Гуляй, мальчик", который затем почти мгновенно сменился на обнадеживающий: "Но не очень далеко…" – Куда мы едем? – насмеявшись вдоволь, спросила моя подопечная.

И занялась макияжем, что в мелькании уличных фонарей было отнюдь не просто.

– Есть надежные места… – неопределенно ответил я, в очередной раз сворачивая с прямого пути, чтобы проверить, не прицепился ли к нам "хвост".

Нет, все-таки и впрямь что-то у нас пошло – притом с самого начала – совсем не так, как планировалось.

Конечно, опыта у меня по части подобных заданий практически никакого, и я понимал, что Кончак отправил за бугор новичка вовсе не от хорошей жизни, но чего-чего, а здорового чувства самосохранения я имел даже с избытком – без этого в нашей профессии ты просто ходячий покойник под номером один.

Тогда в чем дело?

Ладно, пусть тех двух "горилл" Джоанна притащила за собой. Похоже, здесь получился прокол у ее хозяев. Это их забота, пусть разбираются сами.

Но вот каким образом и с такой завидной оперативностью нас разыскали в гостинице – уму непостижимо. Ведь это гнездышко я готовил лично, долго и тщательно.

Господин Костадинов?

Исключено: проверен многократно и к тому же в детали моего задания не посвящен. Он должен был просто снять номер и передать ключ человеку, который произнесет условленную фразу.

Костадинов "засвечен"?

Могу дать голову на отруб, что нет. Я "водил" его по городу почти сутки, прежде чем договорился о встрече в одной из самых омерзительных забегаловок Стамбула.

Я выловил Костадинова посреди толпы, на улице, шепнув пароль и адрес. И шел за ним следом до самой стойки бара, где мы и "познакомились".

Так что же, черт меня дери, все это значит?!

Я остановил машину в предместье, на склоне холма, откуда открывался прекрасный вид на ночной город. Решение пришло как-то само собой, будто некто невидимый нашептал мне его на ушко.

– Джоанна, – сказал я серьезно, – мне нужно осмотреть твою сумочку.

– С какой стати! – фыркнула она и приняла прежний надменный вид.

– Я отвечаю за твою безопасность, а потому не собираюсь перед тобой отчитываться. Гони сюда свой ридикюль.

– Нет! Вы не имеете права…

– Имею, – перебил я строптивицу. – Потому как мне моя жизнь еще не надоела. Слишком много странностей начало происходить после твоего приезда в Стамбул, дорогуша. Давай и нишкни, иначе… – Что – иначе?

Она дерзко посмотрела мне прямо в глаза.

И тут же отвела взгляд. Похоже, то, что Джоанна там увидела, больше не располагало к сопротивлению…

Я вытряхнул содержимое сумочки на сиденье и с фонариком в руках тщательно все исследовал.

Ничего!

Тогда я прощупал и саму сумочку. И опять-таки ничего необычного, только в одном из отделений, за подкладкой, я наткнулся на небольшой конверт.

Взволнованная Джоанна в ответ на мой вопросительный взгляд молча кивнула.

Да, это было то, из-за чего ее направили в Турцию. И на что мне было глубоко плевать. – Я пас…

Глоток виски не вернул мне утраченного спокойствия, но придал решимости. – Осталось последнее – машина, – сказал я уныло.

И я содрогнулся, представив, сколько мне придется ковыряться во внутренностях моего "мерса", чтобы найти "клопа" или что-то в этом роде. Видимо, придется машину где-то оставить, а жаль…

– Я соберу? – показала Джоанна на свой хлам, разбросанный по машине.

– Валяй, – кивнул я и откинулся на спинку сиденья.

В голове была пустота, на душе скребли кошки, но самое смешное в нынешней ситуации было то, что я вдруг почувствовал приятное возбуждение чисто мужского свойства.

Ну прямо тебе как в американских боевиках: вокруг гора трупов, злодеи вот-вот настигнут главных героев фильма, а они в это время преспокойно занимаются любовью. Притом в образцово-показательном варианте.

Я невольно скосил глаза на усердно пыхтевшую рядом девушку, поднимающую что-то с пола, и едва не задохнулся от горячей волны, ударившей мне в голову.

Нет, меня смутили не великолепные груди, выглядывающие из чересчур декольтированной майки, и не точеная шея с нежным пушком, которая при свете включенного мною плафона казалась средоточием всех мирских соблазнов.

Меня сразила наповал обыкновенная заколка: нечто массивное, украшенное перламутром и филигранью, непостижимо каким образом удерживающее черную копну хорошо ухоженных шелковистых волос. – Ну-ка, погодь, милочка…

Не обращая внимания на бурные возражения, я не очень умело отстегнул довольно симпатичную вещицу, при этом два раза уколовшись о какие-то острые детали, и поднес ее поближе к своим глазам.

Ах, моб твою ять! Вот она, причина всех наших злоключений!

Крохотный, явно не кустарного производства радиомаяк – "клоп", был искусно вмонтирован в заколку. Притом таким образом, что серебряная филигрань являлась контуром антенны.

– Ты знала об этом? – срывающимся от злости голосом спросил я забившуюся в угол Джоанну.

– О, Мадонна, конечно же, нет! – закричала девушка и расплакалась.

Утешать ее я не стал. А тем более – спрашивать дальше, что да почем. Придет время – разберусь сам. И сделаю выводы.

И мне очень не хотелось бы, киска, сломать тебе хребет, если ты играешь с Волкодавом в нехорошие игры. Я тебе не Винченцо или там какой-нибудь Джузеппе с макаронной фабрики. Мне ваша лапша на уши до одного места…

Зашвырнув заколку подальше, я дал газ и понесся, как сумасшедший, в сторону побережья. Там меня ждала прелестная норка, облюбованная мною совсем недавно, на такой вот, прямо скажем, очень неприятный случай.

И если уж меня и оттуда выковыряют – тогда пропадай моя телега, мы за ценой не постоим…

Киллер

Уже вторую неделю я торчу в нашей штаб-квартире на городских задворках. Некогда здесь были трущобы, но затем кому-то из власть предержащих взбрело в голову облагодетельствовать своих избирателей новыми квартирами, построенными и оборудованными по высшему разряду.

Дома отгрохали на загляденье, разбили даже скверы и клумбы. Однако из благородной затеи вышел пшик: беднякам эти квартиры оказались не по карману, а люди побогаче боялись сюда и нос сунуть.

Дело в том, что по ночам здесь действовал только закон кулака и кинжала. И полицейских в этот волчий угол нельзя было заманить никакими коврижками.

Поэтому муниципалитет навесил везде металлические двери и решетки на окнах нижних этажей, завел постоянно действующую охрану и в ожидании лучших времен оставил вопрос с квартирами открытым.

Короче говоря, более безопасного и комфортабельного убежища на время операции разыскать в городе было трудно.

И вторая неделя оказалась безрезультатной. Мой "клиент", словно чувствуя собирающуюся над его головой грозу, даже не подходил к окнам своей крепости-гасиенды, не говоря уже о поездках куда-либо.

Продукты закупал жирный и неразговорчивый мулат, которого для страховки всегда сопровождали водитель неопределенной национальности и громила под два метра ростом с чисто рязанской веснушчатой физиономией и пудовыми кулачищами.

Остальная обслуга – повар, садовник, горничные и прочая – за ворота и не показывалась, так же как и охрана.

Два раза в неделю все тот же мулат заезжал в местный бордель, набивал полный микроавтобус разнокалиберными шлюхами и вез в гасиенду на всенощную оргию – развлечение для охранников.

Подставить нашего человека в эту веселую компанию не удалось бы ни под каким соусом; мулат брал только проверенных, знакомых девиц, которым платили по высшему разряду.

Сам хозяин услугами проституток не пользовался. Для сексуальных целей он вывез из России трех малолеток. Младшей из них было чуть больше двенадцати, а старшей едва стукнуло шестнадцать.

Мои подельники-мафиози ходили все эти дни мрачнее ночи. Надо отдать им должное – наблюдение за гасиендой и мулатом было организовано в высшей степени профессионально.

Они натыкали видеокамер, где только можно, и я сидел в своеобразной операторской, окруженный почти двумя десятками включенных мониторов вместе с напарником, немного понимающим русский язык.

Он был у меня и сменщиком и переводчиком. Звали его Эрнесто.

Кроме мониторов операторская была начинена звукозаписывающей аппаратурой, принимающей сигналы от различной модификации "жучков", как миниатюрных, так и лазерных пушек, размером с гранатомет, способных подслушать даже разговор шепотом через оконное стекло.

И однако же толку от всей этой супертехники было мало. А время – неумолимое время! – бежало с такой невероятной скоростью, что я начал едва не физически ощущать, как истончается моя шея.

Ведь в случае неудачи контракт с ликвидатором расторгался чаще всего одним-единственным путем… а в моем положении (о чем мне неоднократно напоминал Тимофей Антонович) на кон была поставлена жизнь Ольги и Андрейки…

День был так себе – скучен, сер и тягуч, как расплавленная карамель.

Я сидел у окна и в который раз перелистывал досье на моего "клиента" – толстенную папку с кучей фотографий, всевозможных документов, донесений агентов наружного наблюдения и свидетельских показаний, иногда выбитых из друзей-приятелей кандидата в покойники в прямом смысле слова.

Эрнесто торчал у монтажного стола – старательно микшировал записанный вчера треп охранников, убирая различные шумы.

Время от времени он поглядывал на экран цветного телевизора, где транслировали футбольный матч.

Когда в ворота влетал очередной мяч, то, в зависимости от того, в чьи именно, или длинно и смачно ругался по-испански, или отплясывал нечто напоминающее цыганочку с выходом.

– А куантос эстан?[58] – спросил я его, чтобы хоть как-то нарушить размеренный, надоевший до чертиков ритм дневного расписания.

– Три на два, компаньерос.[59]

– В чью пользу?

– Моя… наша… – гордо ударил себя в грудь Эрнесто.

– Ле фелисито.[60]

– Мучас грасьяс…[61]

От нечего делать и чтобы по ночам не так донимала бессонница, я начал учить испанский.

И очень удивился, когда спустя короткое время начал понимать Эрнесто, а затем и разговаривать с ним на его родном языке. Правда, через пень-колоду, коверкая слова и понятия, но все-таки вполне сносно.

По крайней мере, Эрнесто моими успехами остался доволен.

– Эрнесто!

– Слушаю тебя, приятель.

– Где ты выучил русский язык?

– О-о, это целая история… – белозубо улыбнулся Эрнесто.

– Секрет?

– Да нет, ничего необычного или таинственного, просто вспоминать не хочется.

– Как знаешь…

– Ай-е, дьябло! – вспомнив нечистую силу, выругался Эрнесто, когда очередной мяч влетел в сетку ворот его любимой команды. – Все, надоело!

Он решительно выключил телевизор.

– Это не вратарь, а чучело огородное! Шимпанзе в ластах!..

Затем он еще долго ворчал себе под нос что-то не очень лестное по поводу игры форвардов, прошелся по тренеру, а в конце своего монолога неожиданно спросил:

– Ты в Москве бывал?

– Да.

– Давно? – Как тебе сказать…

Этот простой с виду вопрос поставил меня в тупик – а и впрямь, когда это было? И было ли вообще?

Временами моя предыдущая жизнь казалась мне дурным сном. Я попытался выбросить из головы все воспоминания и мысли, касающиеся моего прошлого.

И, как ни странно, мне это удалось.

Удивительно, но чувство ностальгии по родной стороне у меня отсутствовало напрочь. Единственным связующим звеном с былым оставались только Ольгушка и Андрейка.

Иногда я ловил себя на том, что страстно хочу забрать их и спрятаться на необитаемом острове среди океана. И жить, словно Робинзон, в хижине. И чтобы никогда больше не видеть ни одного чужого человека…

– …Ты уснул?

– Что? А, нет… – И мне приходилось бывать в Москве…

Эрнесто мечтательно сощурил свои черные выразительные глаза.

– Я там даже учился, – сказал он с гордостью.

– Признаюсь – удивил.

– Правда, недолго. – Эрнесто рассмеялся. – Есть там у вас такой Институт дружбы народов… хе-хе… Но меня хватило только на год.

– Надоело?

– Разве я так говорил? Наоборот, все было прекрасно. Однако некоторые житейские обстоятельства нарушили все мои планы.

– Бывает…

– Тебе разве неинтересно какие? – опять ухмыльнулся Эрнесто.

– Сам скажешь, если сочтешь нужным.

Мы разговаривали с ним на дикой смеси испанского с русским и прекрасно понимали друг друга. Временами казалось, что незнакомые слова мгновенно трансформировались, едва слетев с языка, и попадали в уши вполне приемлемыми для распознавания.

– Попался на контрабанде. Часы, шмотки – так у вас говорят? – радиотовары. А из России черную икру, иконы и различную антикварную дребедень. Поначалу все было хорошо, а потом надоело работать по мелочам… Короче говоря – жадность сгубила. Выслали в двадцать четыре часа. Так-то, компаньерос. А жаль – в Москве такие бабенки… у-у!

– Здесь не хуже. – Не скажи…

Эрнесто потянулся и закурил.

– Там меня любили, – сказал он с грустью, – а не просто ублажали. Одно дело ложиться в постель с шалавой, которая за сентаво[62] удавится. А другое – обладать женщиной, готовой пойти на любые жертвы лишь за твое доброе слово или ласковый взгляд. К сожалению, я был тогда молод и глуп. Искал счастье, а оно, оказывается, было в руках.

– Сочувствую…

– Я тоже… А дальше все пошло-поехало под откос, лишь успевай уворачиваться от оплеух или чего похуже. Где меня только не носило, чем я только не занимался. Пришлось и в футбол поиграть. И знаешь – получалось. Даже контракт подписал с одним клубом. Конечно, деньги не ахти какие были, но жил сносно, уважали… Увы…

Эрнесто нахмурился и умолк, задумавшись.

А я неожиданно почувствовал, как в мое тело хлынула хмельная волна – есть! Наконец! Господи, какой я осел! Мог ведь и раньше сообразить…

Чтобы не спугнуть удачу, я мысленно досчитал до десяти для успокоения и в который раз начал перелистывать "дело" моего "клиента".

Вот оно, нашел! Все еще не доверяя своим глазам, я медленно прочитал несколько строчек убористого машинописного текста, а затем обратился к Эрнесто:

– Мне нужен босс. Вызывай.

– Ты что, рехнулся? – воззрился на меня в недоумении напарник. – На кой хрен он тебе нужен?

– Будем считать, что я знаю ответ на нашу задачу. Но мне требуется человек, который может принимать ответственные решения. Есть определенные сложности, и их устранить в состоянии только шеф. – Ну ты даешь… Неужто и вправду?..

Смуглое лицо Эрнесто расплылось в счастливой улыбке.

– Кончится наше сидение, и мы получим кучу "капусты"… Здорово! – воскликнул Эрнесто. -Однако… все это не по правилам…

– Вызывай, ответственность беру на себя.

– Эс импосибле…[63] – попытался было протестовать Эрнесто, но вяло и без особого энтузиазма. – Ладно, – наконец решился он и взял телефон сотовой связи. – Отойди в угол.

Отвернувшись к стене, чтобы не видеть номер, который набирал мой напарник, я мысленно рассмеялся: дурачок ты, Эрнесто, ведь каждая цифра набора имеет свой звуковой сигнал, и уж поверь мне, парень, эти нотки я запомню как таблицу умножения…

Приехал, как я и ожидал, сам Тимофей Антонович в сопровождении худого и длинного, словно жердь, типа со змеиными глазами. Похоже, этот хмырь в мафиозной иерархии занимал не последнее место – Тимоха ходил перед ним едва не на цырлах. -…Да в своем ли ты уме, Ерш?!

От моих слов у шефа глаза полезли на лоб.

– Это единственный способ выманить его из норы. А иначе нам придется ждать до новых веников.

– Не нам, а тебе, – подчеркнул Тимофей Антонович, посмотрев на меня волчьим взглядом. – И не до новых веников. Заказ должен быть выполнен в срок. Иначе…

– Именно – нам, – отрезал я, глядя на него в упор. – Я не Господь Бог, чтобы в одиночку решить такую проблему. И вы это знаете не хуже меня. – Какого черта!.. – было вспылил Тимофей Антонович.

Но здравый смысл все-таки превозмог порыв гнева, и он, успокаиваясь, нервно потер виски.

– Невозможно представить: Диего Марадона, суперзвезда футбола – и в этой дыре. – Тимофей Антонович отрицательно крутил головой. – К тому же, насколько мне известно, его в очередной раз дисквалифицировали.

– А это уже ваша задача. Наш клиент – фанат футбола и сам бывший футболист. Судя по оперативным данным, он не пропускает ни один мало-мальски интересный матч. Возле телевизора может сидеть сутками, проверено.

– Значит, если устроить здесь товарищескую встречу с участием Марадоны, то он появится?

– Готов поклясться. Но только при условии, что игру не будут транслировать ни по телевидению, ни по радио. – Сукин ты сын, Ерш! Если бы положение не было настолько безвыходным… мать его так!.. – отвел душу Тимоха в трехэтажном русском мате. – Лады. Будем решать…

И он заговорил по-английски, обращаясь к безмолвному мафиози, который все это время неотрывно смотрел на меня как удав на кролика.

Да, этот хмырь соображал гораздо быстрее моего нового шефа.

Тимофей Антонович, приготовившийся к длинным объяснениям, был, похоже, просто ошарашен, когда мафиози властно перебил его едва не в начале монолога. Он сказал Тимохе всего лишь одно слово и – чтоб мне провалиться на месте! – улыбнулся в мою сторону и одобрительно кивнул.

Что значит настоящий профи…

– Твоя взяла, Ерш. Но смотри, если и этот вариант не сработает… – Тимофей Антонович был бледен как полотно.

Я ему сочувствовал: случись, дело не выгорит, Тимохе придется оплатить все расходы и неустойку. Сумма набежит немалая.

Но Тимохе что, одним миллионом баксов больше, одним меньше – все едино. А вот мне… лучше и не думать об этом…


Волкодав

Я валялся в постели, не в состоянии даже сдвинуться с места. Эта чертовка Джоанна знала толк в сексе.

За ночь если она вздремнула в общей сложности полчаса и то хорошо. Джоанна была неистощима на выдумки и страстная, как все мои знакомые девушки, вместе взятые.

Правда, их у меня было не так уж и много – что поделаешь, издержки профессии, предполагающей монашеский образ жизни, – но все равно вполне достаточно, чтобы оценить по достоинству прелести малышки. Если честно, то я был не вправе заниматься личными вопросами во время проведения операции, но так уж получилось…

Пусть кто-либо из настоящих мужиков бросит камень в мой огород, когда я встал перед выбором: или торчать на стреме остаток ночи у окна, изнемогая в борьбе со сном, или, для поднятия бодрости духа, лечь в постель со сногсшибательной милашкой, которая просто не даст уснуть.

Понятное дело, я выбрал последнее. Польза, так сказать, двойная: и сторож бодрствует, что в нашем положении весьма существенно, и происходит личный контакт, что тоже немаловажно для партнеров, которых ожидают впереди сложные проблемы, вдобавок ко всему – опасные для жизни.

Так мысленно утешал я себя, наблюдая как Джоанна в чем мать родила рыщет по комнате в поисках спиртного – за ночь мы оприходовали все, что смогли отыскать.

Конечно, оправдание можно всегда найти, если сильно захотеть, любому поступку. Но мне было глубоко плевать на шевелящееся в груди дождевым червем чувство вины за нарушение инструкции.

При виде обнаженной Джоанны в моей голове сразу всплывало известное и, по-моему, гениальное изречение: я тоже человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Оно оправдывало все мои проступки и делало меня чистым, невинным младенцем.

– Умираю от жажды, – пожаловалась Джоанна, когда ее старания пропали втуне. – И голова не на месте. – Выпей стакан воды, – с пуританским видом посоветовал я.

И получил довольно приличный пинок под ребра.

Разозлившись, я схватил ее в объятия с намерением отшлепать. Но ставшее вдруг податливым тело Джоанны полыхнуло жаром… и я не успел опомниться, как овладевшее мною мгновенное безумие плоти взорвалось неистовством быстрого и одновременного оргазма.

От непередаваемого блаженства я едва успел заглушить длинным поцелуем страстный вопль Джоанны…

– И все-таки я хочу выпить. – Ее настойчивость хоть кого могла свести с ума.

– Для тебя, кисуля, все, что угодно… – Тяжело вздохнув, я поднялся, натянул плавки и пошлепал в подвал, о котором Джоанна пока не знала.

Вилла, где мы предавались разврату (так у нас, в Союзе, окрестили секс), была крохотная, невзрачная с виду, но уютная и затарена всякой всячиной под завязку.

Мне она приглянулась совершенно случайно, когда я однажды попал в небольшую автомобильную аварию – в мой "мерседес" въехала японская "мазда" (хорошо, что не на полной скорости).

Когда я, взбешенный и готовый к крутым мерам, открыл дверцу машины моего обидчика, то к моим ногам неожиданно вывалился совершенно обалдевший турок лет под пятьдесят.

Не на шутку перепугавшись – не хватало еще мне связаться с дорожной полицией; уж кто-кто, а эти борзые вывернут наизнанку кого хочешь, – я поторопился привести его в чувство, что оказалось отнюдь не просто: турок был в стельку пьян.

Пришлось тащить этого паразита на собственном горбу в свой "мерс" и ехать к нему домой – адрес он сказал только тогда, когда я как следует отхлестал его по щекам. Так я впервые переступил порог этой удивительно уютной и неприметной норки.

Протрезвившись, турок, которого звали Мехмед, расчувствовался, оплатил мне с лихвой расходы на ремонт и за стаканом весьма приличного виски рассказал о себе все, что только можно, будто мы ехали в вагоне поезда – так доверительно беседуют только путешествующие по железной дороге.

Он оказался коммерсантом, часто бывал в отъезде, и свою виллу навещал не более чем раз в месяц. Понятное дело, его излияния были мне как целительный бальзам на рану.

Думаю, не стоит особо распространяться по поводу того, что я снял оттиски с ключей от виллы и ознакомился с системой сигнализации – она оказалась достаточно примитивной, но была подключена к пульту ближайшего полицейского участка: этот выпивоха, однако, был парень не промах…

В подвале я нашел все, что только желали наши иссушенные жаждой души. В том числе и консервы – после ночной скачки я проголодался так, будто не ел по меньшей мере дня три.

– Ты прелесть! – чмокнула меня в щеку Джоанна и поторопилась открыть бутылку первоклассного виски.

Я только промычал довольно в ответ – в этот миг мой рот был набит консервированным мясом крабов.

Насытившись и утолив жажду, я погрузился в раздумья. Мне нужно было выйти на связь с клиентом, желающим познакомиться с курьером, то есть Джоанной, как можно быстрее.

Но события прошедшего дня и в особенности – ночи, существенно охладили мой пыл и заставили вспомнить, что голова у меня всего лишь одна, и терять ее из-за чужих промахов я как-то не тороплюсь.

Звонить с виллы я не имел права – это была прямая "засветка", и такую глупость мог сморозить разве что недоумок, кем, естественно, я себя не считал.

Тогда – что делать?

Будь я один, такой смешной вопрос меня бы не мучил. Но на моих ногах висела прелестная гирька с фигуркой фотомодели, а ее ведь в карман не спрячешь.

– Придумал? – с интересом воззрилась на меня Джоанна.

Она уже была при полном параде – когда только успела? Я вяло подмигнул ей и отрицательно покачал головой.

– В чем загвоздка? – опять спросила она, уже тревожным голосом.

– В тебе, киска.

– Это еще почему? До сих пор мы с тобой выходили с честью из всех передряг.

– Самолюбование – опаснейшая вещь, детка. По нашему следу идут отборные псы. То, что мы сейчас с тобой тут делаем трали-вали, шуры-муры – заслуга в большей мере хорошей подготовки с моей стороны и в меньшей мере, но существенной, помощь удачи. Однако теперь я практически исчерпал запас своих заморочек, а значит, нужно начинать с нуля. Задание я обязан выполнить, чего бы мне это ни стоило. И самой главной помехой в осуществлении этой задачи, увы, являешься ты, дорогая.

– Я сильная… я занималась гимнастикой! – выпалила Джоанна, воинственно вздернув свой прелестный носик. – Я могу стрелять из пистолета и…

– Не сомневаюсь, – бесцеремонно перебил я ее тираду. – Можешь не бояться – я тебя не брошу. Ведь мое задание и заключается в том, чтобы доставить курьера по назначению в целости и сохранности. Вся беда в том, что теперь я начал сомневаться в благополучном исходе мероприятия. Похоже, тебя, Джо, подставили. А заодно и меня.

– Как это – подставили?

– Очень просто. Такое бывает. Объяснять я не буду, мало времени… У меня только один вопрос – у тебя было на судне прикрытие?

– Да.

– Сколько человек?

– Один.

– И где он? – Н-не знаю…

От волнения Джоанна начала заикаться.

– То-то, дорогуша. На причале он не появлялся. А значит, его отправили рыбам на корм.

– Это невозможно!

– Еще как возможно. Повторяю – по твоему следу идут очень серьезные люди, которые не остановятся ни перед чем.

– О Мадонна, что же мне делать?! – в отчаянии заломила руки Джоанна.

Наконец ее проняло. Чего я и добивался. Строптивый партнер в нашем деле как револьвер в "русской рулетке" – нажимая на спуск никогда не можешь быть уверен, что в следующий миг ты не отправишься к праотцам.

– Подай мне свою сумочку.

– Зачем?

– Давай условимся раз и навсегда – если хочешь остаться в живых, подчиняйся мне беспрекословно. – Возьми…

На удивление покорно Джоанна положила сумочку на стол передо мной.

Вспоров подкладку, я достал узкий длинный конверт и задумчиво повертел его в руках. Интересно, что в нем? Почему за ним идет такая жестокая охота? И какую в конечном итоге цену придется заплатить за доставку конверта по назначению?

– Ну что же, проверим, из-за чего мы так рискуем.

– Ты… хочешь вскрыть конверт? – Джоанна побледнела от волнения. – Это категорически запрещено! К тому же он заклеен специальным клеем и опечатан.

– Держи хвост пистолетом, девочка. Мы этот конверт рассекретим по специальной методе. Комар носа не подточит, будь спок…

Я спустился в полуподвальное помещение, где был обустроен гараж, и достал из бардачка своего "мерса" плоскую коробочку. Это был специальный компьютер-анализатор, новейшая японская разработка, позаимствованная родными спецслужбами у наших дальневосточных соседей; ясное дело, без их ведома и согласия. – Посмотрим, что там за сокровище внутри…

Я положил конверт на фосфоресцирующий экран сканирующего устройства, закрыл крышку и включил кнопку выхода на режим.

Спустя полминуты зажглась крохотная зеленая лампочка датчика, и я включил монитор. На нем неправдоподобно четко вырисовался самый обычный банковский чек, надлежащим образом оформленный и подписанный.

Чек обычный, но вот обозначенная в нем сумма… Если честно, у меня просто перехватило дыхание.

Я посмотрел на Джоанну и испугался: похоже, у нее приключился родимчик.

Вытаращив глаза и открыв рот, она начала прямо на глазах синеть, будто от удушья. Я схватил глубокую миску с подтаявшим льдом для виски и, нимало не церемонясь, выплеснул содержимое в лицо девушки. – Какие деньги…

Не обращая внимания на холодный душ, Джоанна, как сомнамбула, подошла вплотную ко мне и дрожащей рукой показала на экран.

– Какие деньги…

– Да-а… – протянул я, пытаясь успокоиться. – Не хило… По крайней мере теперь понятно, из-за чего рискуем. Хотя от этого не легче. За такие бабки нам могут не только головы отвернуть, но и порезать на мелкие кусочки, чтобы без помех спустить в унитаз.

– Пять миллионов…

– Между прочим – долларов. Наличкой.

– И их можно получить?

– Вполне. Хоть сегодня. Банк достаточно солидный. Вот только чемоданчик нужен, да повместительней.

– Господи – пять миллионов! Это же целое состояние…

– Для кого как.

– Ты богат? – Глупышка…

Улыбка у меня получилась кривая и вымученная.

– Будь у меня даже десятая часть этой суммы, разве я бегал бы сейчас по Стамбулу, как завшивевший пес? – А если…

Ее голос предательски задрожал и пресекся. Но мне было и так все ясно.

– Никаких "если", дорогуша, – резко ответил я и выключил компьютер. – В противном случае мы с тобой не спрячемся и на дне морском. Наша задача – выполнить задание, получить причитающийся гонорар и смайнать в родные пенаты. Самый безопасный вариант… за неимением лучших…

Тщательно уничтожив следы нашего пребывания на вилле любезного коммерсанта, мы погрузились в "мерс" и проехали вдоль побережья к рыбачьей деревушке, где надеялись найти телефон.

Конверт с чеком опять занял свое место под подкладкой дамской сумочки, которая лежала на заднем сиденье.

Джоанна с застывшим лицом сидела прямо, будто аршин проглотила. Время от времени она косилась в мою сторону, и тогда в ее глазах мелькал страх.

Эх ты, заграничная дуреха! Чай, думаешь, что я сейчас проверну дельце: тебя грохну и оприходую проклятый чек?

На кой он мне… русскому служивому с минимумом извилин в башке. Нас другому обучали…

Впрочем, тебе, киска, этого не понять.

Киллер

Город сошел с ума.

Безумие поразило всех, от домохозяек и старых пердунов, которые выползли на солнышко разогреть стылую кровь и размять языки, до импозантных бизнесменов и членов городского магистрата, с лихорадочной поспешностью принявшихся наводить порядок и чистоту на городских улицах.

Как оказалось, типичная для нас показуха, как и марксизм, воистину всепроникающие болезни мирового сообщества.

В город пришел большой футбол.

Я сидел в нашей операторской, тупо уставившись на огромный портрет звезды мирового футбола Марадоны. Этот плакат с изображением идола латиноамериканских болельщиков принес в подарок Эрнесто один из мафиози, старший группы наружного наблюдения.

Мой напарник по вынужденному затворничеству прилепил портрет на стену, украсил его разноцветными ленточками и зелеными ветками каких-то экзотических растений, и теперь с блаженной улыбкой на смуглом лице слушал по радио нескончаемые комментарии по поводу такого неординарного события, как приезд Диего в этот блошиный угол.

Но мне было не до футбола.

Наверное, в сотый раз я мысленно прорабатывал варианты предстоящей операции, и чем больше я думал о моем задании, тем больше оно мне не нравилось.

Ведь все зависело не от моих способностей и не от великолепного обеспечения предприятия, а от переменчивого, непостоянного случая. Вдруг по какой-то причине мой клиент не захочет покинуть свою бетонированную нору?

От этой мысли у меня по коже шел мороз. Если так случится, то я один пойду на штурм его "крепости"… и будь что будет… и будь оно все проклято!

Самое отвратительное в моем нынешнем положении было то, что я совершенно не чувствовал угрызений совести по поводу предстоящего убийства.

В свое время я поклялся никогда больше не становиться на ту скользкую от крови дорожку, по которой шагал почти шесть лет. Бессонными ночами я пытался найти оправдание моему возврату под черный флаг Вельзевула, иногда находил и, успокоенный, засыпал с мыслью о скорой встрече с женой и сыном…

Но чаще мною овладевало отчаяние, и глухая тоска о несбывшихся надеждах кроила сердце по живому, безжалостно и больно.

Тогда я вставал и, чтобы успокоить бурлящую кровь, готовую взорвать мозг, часами в полной темноте имитировал бой с несколькими противниками, пытаясь довести себя до изнеможения.

Увы – тщетно. Мои мышцы не знали усталости, сердце работало ровно и без сбоев, а ороговевшая кожа на руках и ногах совершенно не ощущала жестких ударов, которыми я щедро награждал ни в чем не повинную макивару.

Тогда я становился под холодный душ и начинал медитировать, ввергая себя в состояние транса.

Я представлял свой дух маленьким мячиком, стремительно несущимся по поверхности бурного потока.

Со всех сторон его атакуют хищные пираньи, но мячик-дух, с легкостью пушинки перепрыгивая с волны на волну, с изяществом избегает зубастых бестий, чтобы продолжить путь к тихой, безмятежной заводи.

И только когда мой дух-разум наконец обретает спокойствие и застывает в полной неподвижности посередине стеклянной водной глади, будто черная жемчужина, впаянная в тщательно отполированную серебряную пластину, я возвращаюсь к действительности, перекрываю кран и сажусь за стол, где неизвестно в какой раз перечитываю досье на моего "клиента".

И те подробности, которые я оттуда черпал, постепенно ожесточали мою душу, и у меня крепла уверенность – да, этот подонок, растлитель малолетних, должен умереть…

Сон приходит ко мне, едва голова касается подушки. Освобожденный от эмоций, я засыпаю, словно робот, четко следующий заданной программе.

Голова совершенно пуста, и только одна мысль брезжит в подсознании: я должен хорошо отдохнуть, потому что обязан быть в отличной форме.

В отличной форме, чтобы выполнить задание.

Задание – убить человека.

Хотя такое понятие, как "человек", для моего "клиента", судя по досье, вряд ли приемлемо… -…Эй, дружище, удача!

Счастливый Эрнесто орет так, будто приключился пожар.

– Он выполз, этот сын шакала и ехидны! О, благодарю тебя, Дева Мария…

Глядя на то, как мой напарник по затворничеству с ханжеским видом лобызает медальон с изображением Святой Девы, я вздрагиваю от омерзения.

Черт бы их всех побрал, этих набожных негодяев! Это же надо – он благодарит заступницу сирых и обездоленных за помощь в будущем смертоубийстве.

Сколько крови пролили люди, подобные Эрнесто, прикрываясь именем Господа, Аллаха и кого там еще… Притом с твердым убеждением, что во благо и по соизволению свыше, с заоблачных высот.

По-моему, боги всех времен и народов давным-давно прокляли человечество за его кровожадную, мерзопакостную сущность…

Чтобы не послать Эрнесто куда подальше, я резко отворачиваюсь от его сияющей восторгом рожи и обращаю взгляд на экраны мониторов.

Да, "клиент" вылез из своей норы.

Но пока проку от этого мало – его охраняли почище, нежели американского президента. Бронированный "мерседес" кандидата в покойники окружала целая свора телохранителей на машинах и мотоциклах.

Мало того, впереди и сзади кортежа, время от времени включая сирены, ехали полицейские машины с мигалками. Вот и толкуй после этого, что не в деньгах счастье…

Ну что же, мне пора.

Увы, на этот раз любое оружие исключается – стадион охраняют не только местные полицейские, но и опытные столичные детективы, не говоря уже о личных телохранителях Диего Марадоны, среди которых, насколько мне известно, есть суперасы спецслужб, немало повоевавшие на невидимых фронтах земного шара.

Так что, братец, тебе сегодня придется не сладко…

Я еду в машине сопровождения одного из боссов местной мафии. Меня пристроили к нему на время в качестве переводчика-референта, понятное дело – иностранца, якобы для помощи в переговорах по заключению какой-то важнойторговой сделки.

В машине, кроме водителя, еще два подозрительных типа с уголовными рожами.

Мы едем молча, с напряженным выражением лиц, как это обычно бывает, когда случай собирает в ограниченном замкнутом пространстве – например, лифте – совершенно незнакомых людей. Ко всему прочему, похоже, что босс этих мордоворотов дал им указание относиться ко мне с почтением и запрятать языки подальше.

Стадион был в осаде. Его вместимость – где-то тысяч на двадцать зрителей – явно входила в противоречие с желаниями болельщиков (многие из которых приехали сюда из провинции) получить заветный пропуск на трибуны.

Пока мы в буквальном смысле продирались сквозь месиво человеческих тел, моим попутчикам несколько раз предлагали билеты, но их стоимость, судя по реакции окружающих, была совершенно фантастической.

В конце концов нам удалось почти без потерь (если не считать оторванных пуговиц) добраться до контролеров, проверяющих приглашения на гостевую трибуну – естественно, мой протеже-мафиози просто не мог снизойти до обычных деревянных скамеек, где теснились разные-прочие обыватели.

Но у заветного входа в престижный раек[64] у мафиозного босса вышла досадная промашка. И сколько он ни возмущался, сколько ни грозил разными карами крепко сбитым молодцам в штатском, те с удивительной сноровкой и хладнокровием обшмонали его (как и всех остальных) с ног до головы, вывернув карманы и прощупав каждый рубчик одежды.

После обыска мы прошли через арку магнитометра, наподобие тех, что есть в любом аэропорту. И сопровождаемые подозрительными взглядами столичных ищеек (их отличали от других собратьев по профессии великолепно сшитые, но из одного материала костюмы), наконец вступили в коридор, ведущий к наспех отремонтированным ложам.

Конечно, сходство лож с райком было весьма относительно. Разве что внешне – гостевые трибуны, разбитые на изолированные ячейки, и впрямь напоминали театральную галерку с одним существенным отличием: удаленность от сцены по вертикали в театре – недостаток, а здесь – немалое достоинство. Из лож, козырьком генеральской фуражки нависающих над полем стадиона, можно было разглядеть даже мимику футболистов; казалось, что до них рукой подать.

Едва мы заняли свои места, как стадион забурлил и взорвался неистовыми воплями – на изумруднозеленом и, на удивление, хорошо ухоженном газоне появились приезжие знаменитости во главе с Диего Марадоной.

Я украдкой выглянул из-за перегородки и тут же отпрянул назад, присоединяясь к аплодисментам моих невольных коллег по убиванию времени. Через две ложи, прикрытый со всех сторон мускулистыми спинами, за толстым бронированным стеклом неистовствовал и мой "клиент", футбольный фанат.

Да, задачка у меня и впрямь не из легких…

Первый тайм подходил к концу, когда я, заблаговременно перебравшись поближе к выходу из ложи, незаметно для остальных вышел в некое подобие тамбура. Там была дверь в туалет, куда я и поспешил спрятаться, закрывшись на задвижку.

Наступило мое время…

Быстро сняв вентиляционную решетку, державшуюся на честном слове, я ужом проскользнул в квадратное отверстие в потолке. Пристроив решетку на место, я пополз по вентиляционной трубе к туалету той ложи, в которой сидел кандидат в покойники.

Это и был мой план – единственная возможность без шума произвести ликвидацию и убраться незамеченным. О нем не знал никто, даже шеф – ему я представил на одобрение несколько иную версию, с виду весьма обстоятельную и солидную.

В ней был только один, очень существенный для меня изъян: убраться подобру-поздорову после завершения операции я мог только превратившись в бестелесное существо.

Естественно, Тимофей Антонович догадывался о недостатках в моем лжеплане, но у него, как и у меня, иного выхода не было. Главное – убрать опасного конкурента, а после…

После – это уже другой вопрос.

По крайней мере, я был абсолютно уверен, что до моего ареста на месте преступления дело бы не дошло.

В любой работе бывают накладки, и кто может осудить какого-нибудь чересчур ретивого полицейского, уложившего наповал весьма опасного киллера при его задержании? Весь вопрос заключался только в деньгах, а их у моего нового босса хватало…

Решетка вентиляционной трубы над туалетом ложи "клиента" тоже поддалась без особых усилий. Я посмотрел вниз и остался доволен: унитаз располагался как раз под вентиляционным отверстием.

Устроившись поудобней, я стал с невольным душевным трепетом ждать, когда закончится первый тайм.

А что, если мой "клиент" по какой-либо причине не пожелает посетить сей благословенный уголок? Что, если он сверхтерпелив и сверхпроницателен?

От этих мыслей меня даже зазнобило.

Тогда все, труба дело. Другой такой возможности у меня больше не будет, и на мне можно спокойно ставить крест. На мне и, что самое страшное, на моих любимых, дорогих людях…

Нет, трижды нет! Я до него все равно доберусь!

И именно здесь, скоро. Мне все равно гореть в аду, и какая разница, когда я туда попаду – через пять минут или пять лет. Я проклят, я изгой, я мразь, я след от ноги дьявола, и смерть для меня – избавление.

Эй, вы, те, кто в кипящей смоле, потеснитесь, я уже иду!

Погрузившись в мрачные мысли, я пропустил момент, когда раздался свисток судьи, извещающий об окончании первого тайма.

И невольно вздрогнул, когда отворилась дверь туалета, и чей-то грубый голос произнес: "Все о'кей, шеф. Чисто".

Есть! Чтоб я так жил!

Моя ловушка сработала. И даже закрылась на засов – я услышал щелчок задвижки. Похоже, мой "клиент" излишне застенчив…

Все свершилось молниеносно и, на удивление, легко и просто.

Едва зажурчала вода смывного бачка, как я, по пояс высунувшись из вентиляционного люка, одним мощным рывком сломал шею своему "клиенту". Он был высокого роста, еще достаточно молод, но его мышцы оказались по-старчески мягкими и дряблыми.

Быстро пристроив решетку на место, я пополз обратно.

Едва не поскуливая от нетерпения, я пожирал глазами моих новых "приятелей" – мафиози, по моему мнению, чересчур долго справляющих нужду в туалете нашей ложи.

И едва последний из них закрыл за собой дверь, как я тут же очутился на кафельном полу. Закрутив винты вентиляционной решетки и спустив для маскировки воду, я вышел сначала в тамбур, а затем в коридор.

Я не боялся, что мой лжебосс хватится своего "референта-переводчика". За его временную слепоту и глухоту ему заплачено больше чем сполна…

В коридоре было людно – полицейские, телохранители важных шишек, официанты, мальчикиразносчики горячительных и прохладительных напитков и просто праздношатающиеся болельщики высокого ранга, оживленно обсуждающие перипетии матча.

Судя по всему, охрана моего "клиента" все еще в полном неведении терпеливо ждала своего босса, который, похоже, маялся животом.

С безразличным видом я спустился вместе с толпой вниз по лестнице, в просторный вестибюль, где были накрыты фуршетные столы для именитых гостей, не желающих в перерыве томиться в довольно тесных кабинках лож.

Кое-кто – правда, немногие – выходили на улицу; беззаботно улыбаясь, последовал за ними и я.

Эрнесто ждал меня в машине, припаркованной за квартал от стадиона. Едва я закрыл дверцу, как он рванул с места с бешеной скоростью.

– Потише, чертов придурок! – неожиданно сорвался я. – За тобой никто не гонится.

– Ну… как?

– Норма, – коротко ответил я и расслабленно откинулся на спинку сиденья.

– Неужто все?

– Все. Точка. И, будь добр, посматривай в зеркало заднего вида. Нам сейчас "хвост" как-то ни к чему.

– Заметано, – ввернул Эрнесто русское жаргонное словечко, которых немало нахватался в свои студенческие годы.

– Ол-ла-ла, ои-ла… – запел он от избытка чувств.

Мы выехали за город и помчались по шоссе, полого поднимающемуся в горы. Где-то там, у подножия угрюмых безлесных вершин, меня ждала небогатая, ничем не примечательная фазенда – мое временное укрытие.

Я ехал и размышлял.

Поездка в горы вместе с Эрнесто – экспромт. Вернее, часть моего личного плана, несколько отличающегося от разработки отхода с места ликвидации, предложенной моими нанимателями.

По их задумке, меня должна была ждать машина на стоянке возле стадиона. Если бы я уходил с шумом, предусматривалось прикрытие.

Но я очень сомневался, что все эти меры направлялись только на сохранение моей персоны. Скорее наоборот – мертвые лишены возможности сболтнуть лишнее.

Поэтому, на всякий пожарный случай, я решил внести определенные коррективы и в финальную часть операции.

Эрнесто охотно согласился мне помочь и даже предложил свою личную "нору" – фазенду, к которой мы и направлялись.

Этот парень был явно не дурак. Он прекрасно понимал, что продолжительность его жизни находится в прямой зависимости от моего благополучия.

В противном случае, попадись я в руки полиции, ему можно было заказывать заупокойную мессу. И даже если бы меня грохнули по ошибке, сгоряча, следующим на очереди был он – следы ликвидации маскируются оперативно, безжалостно и нередко с перехлестом.

Конечно, об этом я пока мог только догадываться, но в мучительно длинные часы наших совместных бдений возле экранов мониторов Эрнесто просветил меня и на сей счет.

И уж вовсе не по глупой прихоти он завел себе несколько укромных местечек, где можно было отсидеться, пока заказчики-перестраховщики не придут в себя и не успокоятся.

Что поделаешь, такова специфика нашей работы.


Волкодав

Эх, Стамбул, Константинополь…

Назойливый мотив черт-те когда слышанной песни загадил остатки моих мозгов, и я тупо разглядывал витрину книжного магазина в Саматье, одном из районов древней янычарской столицы, в свое время безропотно сдавшей полномочия Анкаре.

За огромным стеклом творился настоящий книжный бардак.

Рядом с нашим усатым "отцом всех времен и народов" слащаво ухмылялся узкоглазый круглолицый Мао, тоже "отец и великий кормчий".

На ряд ниже таращил безумные глаза "отец немецкой нации" Адольф, сурово смотрел аятолла Хомейни, кичился орденами Пиночет и щерил зубы в волчьем оскале мордоворот со шрамом через всю щеку – Отто Скорцени.

Еще ниже заразительно смеялся американский президент – хороший актер, ничего не скажешь, – подмигивая холодной, как лед, "железной леди" из Англии… Даже наш незабвенный двухбровый орел из Малой Земли угнездился среди всемирных знаменитостей, гордо выпятив усыпанную звездами грудь.

Да, брат Волкодав, трудно нам понять этих капиталистов. Чтобы привлечь покупателей, дьяволу душу за грош заложат…

Конечно, все, что находилось в витрине, мне было до лампочки.

Главным ее достоинством являлось чисто отмытое стекло, в котором, как в зеркале, отражалась противоположная сторона улицы. Там находился подъезд дома, где на втором этаже меня, по идее, должны ждать с распростертыми объятиями.

Однако побыстрее предаться лобызаниям я почему-то не торопился – нехорошее чувство, будто червяк в сердцевине яблока, точило фибры моей души, сердце и еще хрен знает что. Короче говоря, я мандражировал.

И чтобы хоть как-то успокоить натянутые до предела нервы, слонялся с раннего утра вокруг да около дома, хотя встреча мне была назначена на час дня.

В этот самый момент, когда я "заинтересовался" политическими бестселлерами, выставленными в витрине, к дому подъехал шикарный лимузин. Из него, пыхтя и отдуваясь, вылез на свет Божий тучный господин явно турецкой национальности и, с усилием двигая тумбообразными ногами, направил свои стопы в парадное.

Его сопровождали громилы ростом не ниже моего. Один из них остался у входа, прислонившись к лепным завитушкам, украшающим фасад, а два других исчезли вместе с толстяком внутри здания.

Но не они привлекли мое пристальное внимание, хотя, судя по времени (было без десяти час) и баснословно дорогому американскому автомобилю, который в этом районе Стамбула смотрелся словно белая ворона в свадебной фате на помойке, приехали люди, назначившие мне рандеву.

Едва громыхнули массивные двери парадного, как неподалеку от дома, возле крохотного ресторанчика, где подавали отменную пачу[65] и почти домашнюю долму[66] (сам пробовал за завтраком), остановился невзрачный "фиат" с затемненными стеклами.

Из него вывалила по меньшей мере странная компашка. Ее отличительной чертой были просторные, будто на вырост, пиджаки.

Под ними с левой стороны мой наметанный глаз различил подозрительные выпуклости, что наводило на определенные размышления.

Компания без излишней спешки зашла в ресторан, откуда, как я выяснил еще с утра, хорошо просматривались все подходы к дому, расположенному напротив книжного магазина.

Но даже то, что все четыре хмыря были при "дурах", меня вовсе не смутило.

Иное заставило трепыхнуться мое бедное сердце, измученное ночными скачками с неистощимой на выдумки Джоанной: среди них я заметил уже знакомого итальяшку с мятыми ушами, недобитого мною солдата мафии, прибывшего в Стамбул вместе с моей подопечной.

Все мы сильны задним умом. Но теперь, удаляясь прогулочным шагом от книжного магазина, я мысленно представлял свой второй, не нанесенный, удар на добивание.

Вспомни я в тот момент заветы наставников, насколько уменьшилось бы забот…

Черный ход в заветный дом, как я выяснил заранее, оказавшийся борделем, но высшего класса (его называли "гаремом"), был закрыт на внутренний замок. Повозившись минуты две с отмычками, я проник внутрь, запер дверь на задвижку и начал подниматься по лестнице, загаженной котами.

К вони кошачьего дерьма примешивался сладковато-приторный запах анаши и восточных благовоний, и, когда я наконец очутился в своего рода приемной, где важно восседала старая скрюченная карга, мне вдруг до икоты захотелось побыстрее опорожнить неожиданно оказавшийся переполненным желудок.

– Эфенди, эфенди… – залопотала немного испуганная старушенция, кланяясь, словно китайский болванчик, и пытаясь изобразить привлекательную улыбку.

Лучше бы она этого не делала. Позыв на рвоту усилился, и я поторопился выпить стакан воды, предложенный озадаченной страхолюдиной. Похоже, она решила, что я после жестокого похмелья.

А испугаться старой карге было от чего. Несмотря на то, что она не спускала глаз с входной двери, я материализовался перед нею будто джинн по имени Хоттабыч, вырвавшийся на свободу из бутылки после тысячелетнего заточения.

– Ханым,[67] – обратился я к ней, вежливо кланяясь. – Меня здесь ждут. – А? Что? – прикинулась глухой старая курва.

И приложила свою обезьянью лапку к сморщенному уху.

– Да ладно тебе, грымза, – грубо рявкнул я в ответ. – Дурочку тут мне строишь. Хайруллах-бей здесь? – Хи-хи-хи… Хайруллах-бей… хи-хи…

Старуха затряслась от избытка чувств и снова начала кланяться.

– Там, наверху… четвертая дверь налево… да благословит аллах щедроты достопочтенного Хайруллахбея… хи-хи…

Я демонстративно сплюнул скопившуюся слюну прямо на цветастый турецкий ковер и мигом взлетел на второй этаж. Комната, где меня ждал Хайруллах-бей, охранялась "гориллой" с тупой невыразительной рожей.

Пока я шел по устеленному коврами коридору, он глядел на меня, как голодный пес на свалившуюся с небес сахарную кость.

Из-за закрытых дверей слышались музыка – играли на струнных инструментах – и заунывное пение, временами оживляемое звоном бубенцов и глухими ударами в бубен. – Ну?

Телохранитель Хайруллах-бея посмотрел на меня, как баран на новые ворота.

Я молча показал ему свою "Омегу" – стрелки в это время уже повернули на второй час. И три раза щелкнул пальцами – это был заранее обусловленный пароль. – Шшас…

Примерно так в переводе на русский звучало слово, которым облагодетельствовал меня тупоголовый мордоворот. Буркнув еще что-то, он скрылся за дверью.

Через минуту телохранитель вернулся на прежнее место. А мне небрежным жестом указал на вход.

Комната напоминала музей восточного искусства. Она была сплошь завалена и завешана коврами, выцветшими и потертыми от времени, и наполнена самыми разнообразными предметами: низенькими столиками, золочеными канделябрами, медной посудой, зеркалами, сундучками, шкатулками и прочей дребеденью, будто взятой напрокат из антикварного магазина.

Посреди всей этой утвари, на холме из подушек, возлежал сам Хайруллах-бей. Перед ним, на столике, инкрустированном слоновой костью, стоял кофейник и чашка с остывающим кофе.

В руках он держал марпуч,[68] другой конец которого, словно пуповина только что родившегося младенца, соединялся с поистине уникальным образчиком древних художественных промыслов – наргиле,[69] чеканенным из серебра с позолотой и украшенным драгоценными камнями.

Похоже, вспомнил я сумку в руках одного из телохранителей, это был любимый курительный прибор Хайруллах-бея, и он таскал его повсюду.

После приветствий, как принято на Востоке – длинных и велеречивых, меня облагодетельствовали чашечкой густого, словно деготь, кофе и стаканом холодной ключевой воды.

Отхлебнув из уважения к хозяину несколько глотков этой горячей бурды и прополоскав рот водой, я поднял глаза на Хайруллах-бея и изобразил повышенное внимание.

Толстяк понял мой безмолвный намек и благосклонно кивнул, растягивая толстые губы в ленивой ухмылке.

– Я обязан доставить к эфенди курьера… – начал я, наблюдая за реакцией Хайруллах-бея. – Не понял…

Мягкие обвисшие щеки толстяка вдруг подтянулись, до этого маслянистые глазки метнули черные молнии, зубы ощерились, и он стал похож на английского бульдога в боевой стойке.

– Разве не вы курьер?

– Я прикрытие, эфенди.

– Тогда почему его здесь нет? У меня мало времени, и мне недосуг развлекаться пустой болтовней. Вы и так опоздали почти на десять минут.

– На то были веские причины. – Мне плевать на них… – брызнул слюной Хайруллах-бей.

В мгновение ока он превратился из толстого, с виду ленивого сибарита в того, кем был на самом деле, – жестокого и коварного мафиози, привыкшего к безусловному подчинению своих шавок.

– Даю вам полчаса, чтобы доставить сюда курьера в целости и сохранности. Иначе… – Э-э, дядя, сбавь обороты!

Я встал с подушек, разогревших мой зад едва не до точки кипения, и, обогнув Хайруллах-бея, направился к окну.

– Не все так просто, эфенди, как вам кажется.

Телохранитель, до этого скромно пристроившийся в углу на оттоманке, истолковал мои намерения посвоему. Видимо, ему показалось, что я недостаточно почтительно отношусь к его хозяину и собрался сделать со священной и неприкосновенной персоной Хайруллах-бея нечто ужасное.

Замычав, словно бык на бойне, он ринулся на меня как пьяница с похмелья на открытый буфет.

Не поворачиваясь к нему, я небрежным движением всадил свой каблук в его солнечное сплетение. И пока он, сложившись пополам, укладывался на пол, чтобы немного подремать, я осторожно отодвинул плотную штору и выглянул в образовавшуюся щель на улицу.

Ну конечно, я так и знал…

– Эфенди! – позвал я потерявшего дар речи Хайруллах-бея. – Не соизволите ли подойти сюда и посмотреть на "хвост", который вы притащили сюда за здорово живешь, а теперь качаете свои права, будто я мальчик на побегушках?

Кряхтя, Хайруллах-бей поднялся и присоединился ко мне.

Вдвоем мы стали смотреть в сторону ресторанчика, где к "фиату" прибавился серый "опель", и тоже с тонированными стеклами. Возле машин кучковались подозрительные типы; один из них, в модных зеркальных очках без оправы, что-то втолковывал остальным, подчеркивая слова скупыми жестами. Все они смотрели в нашу сторону. – Аман[70]… аман…

Хайруллах-бей в растерянности отшатнулся от окна.

– Это люди Низамеддина. Он выследил меня. Аман…

Однако через мгновение от растерянности не осталось и следа. Да, школу выживания, судя по всему, он прошел хорошую…

– Расим! – загремел его голос колокольным набатом.

В комнату вбежал мордоворот, охранявший дверь.

– Зови сюда Неджиба, заприте все входы и выходы, приготовьте оружие! К нам пожаловали шакалы из Эйюба.[71]

Пока Расим бегал за своим товарищем, Хайруллах-бей подошел ко все еще пребывающему в состоянии блаженного покоя телохранителю и вылил ему на голову полный кумган[72] ледяной воды.

Тот открыл мутные глаза и, завидев над собой господина, подхватился словно ошпаренный.

– Остановись, мерет![73] – резко приказал Хайруллах-бей, заметив, что телохранитель, достав пистолет, со злобной ухмылкой нацелил его в мою сторону. – Подай мне телефон.

Тупоголовый болван с видимым сожалением сунул пистолет в кобуру и поторопился принести боссу сработанный под старину телефон на длинном шнуре. – Проклятье!

Хайруллах-бей в ярости швырнул телефон на подушки и забегал по комнате, будто ему кто-то воткнул в зад стручковый перец.

– Эти мерзавцы обрезали провода! Мы в ловушке, она вот-вот захлопнется, а позвать на помощь нет никакой возможности. – Значит, будем прорываться с боем, – беспечно ответил я.

И снова выглянул в окно.

Возле ресторана уже было пусто. Там лишь стоял "фиат", на сиденье которого угнездился худосочный тип в феске, – видимо, тыловое прикрытие на случай нашей попытки сделать ноги.

Вторая машина наверняка дежурила позади дома. Похоже, мы и впрямь в клещах.

– Как?! – загремел Хайруллах-бей. – О, сын осла, ты знаешь, кто такой Низамеддин?! От нас даже мокрого места не останется. Вот если бы я мог позвонить кое-кому…

– Да ладно вам – Низамеддин, Низамеддин… А я – Волкодав. Усек, дядя? Есть у меня один интересный планчик. У вас имеется лишняя "пушка"? Дайте сюда. О'кей…

Да, пистолетик, который всучил мне Хайруллах-бей, и впрямь был клевый – итальянская "Береттакомпакт М-92" с двумя запасными магазинами по четырнадцать патронов каждый. С таким арсеналом можно держаться против целой роты в течение получаса.

А нам больше и не нужно.

Когда я изложил свой план толстяку, он засиял.

– О аллах… – вознес он пухлые длани к потолку. – Ты услышал мои молитвы…

– Поторопите людей, ваше степенство, – достаточно бесцеремонно оборвал я этот приступ благочестия. – Этот ваш Низамеддин не будет ждать, пока мы тут управимся с намазом. – Гяур[74]… – с презрением посмотрел в мою сторону Хайруллах-бей.

Но, тем не менее, соответствующее распоряжение отдал.

Вскоре наша достаточно просторная комната стала напоминать невольничий рынок времен Османской империи: телохранители толстяка согнали сюда всех, кого только можно было сыскать в этом высококлассном борделе.

Шлюхи самых разнообразных мастей и расцветок, габаритов и роста, большей частью полураздетые и навеселе, устроили такой галдеж, что Хайруллах-бею пришлось возвысить свой голос до ишачьего рева.

И только когда весь этот сброд наконец уразумел, кто их собрал, в комнате воцарилась мертвая тишина.

Разъяснение причин такого неординарного события заняло не больше минуты. Главное, что поняли собравшиеся: если кто-то не выполнит просьбу-приказ Хайруллах-бея, то лучше бы ему спрятаться на дне морском…

Когда мы закончили свои приготовления, чей-то гнусавый голос снаружи дома окликнул толстяка:

– Эй, Хайруллах-бей! Зачем ты запер двери этого благословенного заведения для невинных мужских утех? Или мы с тобой уже не друзья?

Толстяк осторожно приоткрыл форточку и прокричал в ответ:

– Низамеддин, видит аллах, я всегда рад встрече с тобой! Но сегодня у меня появились кое-какие проблемы, которые нужно решать только в узком кругу близких и родственников.

– Я уважаю законы гостеприимства и желаю тебе удачи в разрешении этих проблем. У меня есть только одна просьба – мне нужен тот высокий светловолосый гяур, что вошел через черный ход. Отдай его мне, и наша дружба станет крепче клинка из дамасской стали.

"Надо отдать должное, – подумал я с досадой, – у этого Низамеддина служба наблюдения поставлена очень даже неплохо".

Мне сразу пришла на ум старая нищенка в замызганной парандже,[75] сидевшая в переулке, где находился черный ход.

Но тогда напрашивается следующий вопрос: из каких источников Низамеддину стало известно о нашей встрече в этом борделе?

Что я тут же и высказал вслух злому, как взбесившийся тигр, Харуллах-бею.

В ответ он только заскрипел зубами и провел большим пальцем на своей шее короткую выразительную черту.

Уточнять, что значит этот жест, я не стал. Если нам удастся выбраться отсюда подобру-поздорову, коекому из окружения толстяка я бы не позавидовал… – Извини, Низамеддин, но этот человек – мой приятель. Он находится под моей защитой. В елейном голосе толстяка неожиданно зазвенел металл.

– Очень жаль, дорогой Хайруллах-бей, что мы не договорились. Тогда мне придется войти в дом без приглашения и забрать то, на что я имею виды.

– Это будет самой большой твоей ошибкой, Низамеддин, – угрюмо ответил ему толстяк таким тоном, что стоявшие неподалеку Неджиб и Расим испуганно втянули головы в плечи.

– Все, разговор закончен, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Пора…

Я оглядел собравшихся – и едва не заржал как племенной жеребец.

И я, и телохранители Хайруллах-бея, и сам он были одеты в фередже[76] и яшмак.[77] Ну ни дать, ни взять "голубые" из подворотни в восточном варианте.

Мы собрались у парадной двери, готовые по команде выскочить на улицу, чтобы завладеть "кадиллаком" Хайруллах-бея.

Его машина была бронирована, потому люди Низамеддина не смогли выковырять из кабины водителя, заблокировавшего дверцы и готового стойко ждать хозяина до новых веников. Он мог преспокойно смыться, однако трепет перед толстяком оказался сильнее страха смерти.

Впереди нас волновался собранный Хайруллах-беем сводный отряд проституток и пяти сластолюбцев, решивших развлечься по дешевке – до шести вечера цены в "гареме" были гораздо ниже, нежели после ужина.

Естественно, им не сообщили, что на улице они могут нарваться на пулю. Иногда лишние знания обременяют человека…

– Открывай! – рявкнул толстяк на старую каргу.

Похоже, только она одна догадывалась, зачем собрали ее "девочек", и горестные слезы старушенции кропили морщинистые щеки уже добрых полчаса.

Не думаю, что она жалела их. Просто старая ведьма быстренько подсчитала возможные убытки и от этого впала в состояние прострации, слабо реагируя на окружающих.

Но приказ толстяка она все-таки расслышала.

Звякнул кованый засов, затем брякнули крючки, распахнулись обе половинки парадных дверей, и толпа женщин, вопя на разные голоса, в мгновение ока смяла и разметала в стороны растерявшихся боевиков Низамеддина.

Пока они приходили в себя, мы подбежали к лимузину и, сняв яшмак, стали стучать в стекла кабины.

При виде переодетого женщиной Хайруллах-бея водитель едва не проглотил язык. Он только мычал чтото и растерянно тыкал пальцем в прилипшую к стеклу маску старой шалавы, которая была похожа на лицо его господина.

– Открывай, сын греха, а не то я тебе голову оторву! – наконец взревел тяжело дышавший толстяк.

Он заметил, что улица опустела, и боевики стали собираться в кучки, все еще не в состоянии осмыслить произошедшее.

Однако этот ступор не мог продолжаться чересчур долго, и нам нужно было быстрее укрыться за броней "кадиллака".

В конце концов водитель признал Хайруллах-бея, и заветные дверцы мягко щелкнули своими отменными замками. Он попытался оправдываться, но толстяк молча отвесил ему затрещину, и водитель погнал машину сломя голову.

За толстенным стеклом мелькнула физиономия недобитого итальянского мафиози, и я едва удержался от искушения опустить стекло и вогнать ему пулю прямо между глаз.

Уж очень удобной оказалась рукоять "беретты"…

Киллер

Мой новый шеф в этот прозрачный вечер был похож на индюка: то кичился, гордо выпячивая грудь, своими заслугами в деле ликвидации конкурента, то топорщил перья и облаивал меня за мое самоуправство. -…Порядок есть порядок! – закончил он длинную тираду.

И одним махом осушил вместительный бокал с какой-то южно-американской пакостью.

Мы сидели на открытой веранде загородного ресторана и наслаждались прекрасным видом на долину.

Закатное солнце, придавленное сверху оранжево-розовым облаком, спасалось бегством в скалистые каньоны дальних гор, остывающий воздух был наполнен негой и запахами экзотических цветов, гирляндами оплетающих резные деревянные столбы и решетчатые стены веранды.

Над цветами все еще роились похожие на больших шмелей колибри, перекликались бакурау,[78] но из щелей в крыше уже вырывались черные молнии ночных охотников – летучих мышей. – Виноват…

Мне не хотелось в этот прекрасный спокойный вечер затевать ссору.

– То-то… – остывая, сказал Тимофей Антонович.

Покопавшись в портмоне, он достал несколько разноцветных пластмассовых прямоугольничков и клочок бумаги.

– Держи, – протянул мне прямоугольники. – Это у них тут такие деньги. Кредитные карточки. Без кода, который известен только владельцу, не получишь по ним ни шиша. Короче говоря, не хрен здесь делать нашим щипачам и гоп-стопникам, климат не тот. Потому и "масть" начали менять в забугорье. – Он рассмеялся. – Бизнесом занялись: кто бензин водой разбавляет, кто гамбургеры с дохлятиной варганит, а пошустрее да с умишком – в компьютерные системы банков залазят и бабки качают на левые счета.

– Спасибо.

– А это, – Тимофей Антонович положил на стол передо мной бумажку, – запомни, как "Отче наш". Банк, номер счета и прочая. Запомни и сожги. Там пока немного, двадцать штук. "Зеленью". Тебе полагалось больше, но я удержал за пластическую операцию и обучение. Извини, Ерш, – деньги счет любят, хи-хи-хи… – гнусненько захихикал он. – На карточках – семь тысяч. На мелкие расходы. – Хватит.

Я небрежно рассовал кредитные карточки по карманам и допил апельсиновый сок.

– Когда домой? – спросил я с надеждой.

– А кто тебе сказал, что мы рванем в Расею-матушку? И тут у нас дел невпроворот. Особенно у тебя. Клепай бабки, пока на волне. После ликвидации на стадионе к тебе очередь выстроилась. – Нет возражений, – безразлично ответил я.

И принялся за мороженое – большой розовый шар, обсыпанный смесью из шоколада и растертых в порошок сухофруктов и политый медовым вареньем.

– Но прежде я хочу увидеть жену и сына.

– Черт тебя дери, Ерш! – взвился, будто укушенный, Тимофей Антонович. – Далась тебе эта баба. Еще насмотришься на нее, когда выйдешь на пенсию. Я вот живу без семьи, считай, всю свою жизнь – и ничего, как видишь, жив-здоров и не кашляю. А телок на наш век хватит, были бы башли.

– Я хочу их видеть, – медленно сказал я, чувствуя, как тело начало наливаться свинцовой злобой. – Нет! И хватит об этом, – отрезал шеф.

И потянулся за очередным коктейлем.

– Не думаю, что сейчас вы правы, – с расстановкой произнес я, вперившись тяжелым взглядом в раскрасневшееся от выпивки лицо Тимофея Антоновича. – Ты… мне… угрожаешь?! Тимоха в этот миг стал похож на ощерившегося шакала, отгоняющего соперника от падали.

– Мне?! Ты, сявка, мать твою!.. Да я тебе жилы на шею намотаю, понял? Думаешь, если пришил десяток лохов, так уж и бронзоветь пора? Я никогда, никого и ничего не боялся и сейчас не боюсь. Усек? Запомни – ты будешь делать все, что я скажу. Иначе – как в старые добрые времена: шаг в сторону – побег, стреляют без предупреждения.

И, уже остывая, злобно осклабился:

– Даже если ты меня и пришьешь, что весьма возможно, судя по твоим прежним "подвигам", толку тебе от этого будет мало. Во-первых, тебя найдут и на дне морском. А во-вторых, с твоих домочадцев, жены и сына, шкуру с живых сдерут. Притом на твоих глазах. Так что не забывайся, Ерш. Ты мне по гроб жизни обязан. А долги нужно платить. Помни об этом всегда.

Черная пелена вдруг окутала меня погребальным саваном, и внезапно сковавшее тело бессилие впилось в сердце терновыми шипами.

Я вяло ковырялся вычурной серебряной ложкой в креманке с подтаявшим мороженым, смотрел пустыми глазами на изрядно опьяневшего Тимоху, механически отвечал на вопросы и даже улыбался пошлостям, которые так и сыпались из него, как из рога изобилия.

Но я, как зомби, был мертв.

И только единственная мысль билась раненой птицей в опустевшей голове: "Ты умрешь, Тимоха, ты умрешь… Клянусь…"

А когда я пытался вспомнить облик Ольгушки и сына, на месте их лиц пульсировали кроваво-красные бесформенные пятна…

Следующая ликвидация оказалась в десять раз проще первой.

Моим новым "клиентом" стал один из боссов южноамериканской мафии, что-то не поделивший с колумбийскими наркобаронами. Его я достал в казино небольшого, но богатого городишки неподалеку от Рио-де-Жанейро.

Не в пример нашим "орлам", для понта окружавшим свою драгоценную персону армией телохранителей из бывших спецназовцев и кагэбистов, вальяжный мучачос ограничился только двумя "торпедами", с виду профессиональными кетчистами, каждый из которых был шириной с банковский сейф, и подругой, судя по походке и манере держаться – бывшей манекенщицей или что-то в этом роде.

Прикрывал меня Эрнесто.

Убил я своего "клиента" элементарно и до смешного просто: подошел сзади, затесался в толпу, окружавшую рулетку, и под вопли двух придурков, сорвавших хороший куш, всадил ему пулю из пистолета с глушителем прямо в сердце.

Он умер, даже не охнув, и так и остался сидеть с открытыми глазами, откинувшись на спинку стула.

Переполох поднялся только тогда, когда я уже усаживался на сиденье машины, за рулем которой был Эрнесто.

Выбросив у ближайшего мусорного бака, в переулке, пистолет и пиджак с дыркой от пули (я стрелял, не вынимая оружие из кармана), мы взяли курс на Сан-Паулу. Там нас ждали новые документы, другая машина и, возможно, очередное задание.

В Сан-Паулу мы въехали на рассвете.

На заправочной станции было пустынно, лишь пьяный мулат справлял малую нужду на ржавую бензоколонку. Завидев нас, он с непринужденным видом застегнул ширинку, снял шляпу, поклонился, и, как ни в чем не бывало, улегся спать прямо возле лужи, подложив под бок кусок картона.

Заправляться мы не стали. Поставив машину – видавшую виды "хонду" – на стоянку, больше похожую на свалку подержанных автомобилей, нежели на место парковки индивидуальных транспортных средств приличных граждан, мы пересели на практически новый "форд" и влились в пока еще слабый поток автомашин на улицах просыпающегося города…

Пулькерия,[79] куда затащил меня Эрнесто, была построена в начале века. Она именовалась рестораном, но если бы кто-нибудь решил появиться здесь в смокинге, боюсь, его неправильно бы поняли.

И тем не менее, несмотря на почтенный возраст и весьма подозрительного вида публику, в "Эмбире" было на удивление уютно, патриархально-чинно и прохладно. Что в странах с жарким тропическим климатом являлось несомненным достоинством.

"Эмбира"[80] полностью оправдывала свое название.

Вся ее внутренняя отделка была выполнена из ценных сортов дерева, притом отменными мастерамирезчиками, каких теперь днем с огнем не сыщешь. Стены и пол украшали плетенные из веревок циновки, коврики, макраме.

Стол, за которым мы сидели, был изготовлен из гонсалоалвеса,[81] и тонкий фисташковый запах приятно ласкал ноздри, вызывая зверский аппетит.

– Принеси для начала пачку "Министран",[82] кашасу[83] и на закуску жареных арату,[84] – приказал Эрнесто официанту, улыбчивому фуло[85] ростом под два метра. – И не забудь "Маншете"![86] – прокричал он ему вдогонку.

Я щелкал как семечки удивительно вкусных арату, Эрнесто – потягивал на чем-то настоянную кашасу, курил сигареты и листал еженедельник, а официант и повара трудились в поте лица, выполняя наш заказ.

Примерно через полчаса на столе уже исходила паром мокека[87] с желтой маниоковой кашей, отсвечивали прозрачным янтарем устрицы, приправленные салжемой,[88] стояли чашки с протертыми суруру,[89] разнообразными соусами, кажу[90] в сиропе и, наконец, словно бальзам на мое русское сердце, великолепные шурраскиньо,[91] так похожие на наш (ну ладно, грузинский!) шашлык.

– Для полного счастья нам не хватает лишь парочки красоток с вот такими, – выразительным жестом Эрнесто нарисовал в воздухе авоську, наполненную двумя астраханскими арбузами, – причальными тумбами.

– Домой хочу… – неожиданно вырвалось у меня совершенно не в унисон с его благодушным настроением.

– Счастливый ты, парень. – Эрнесто хмуро улыбнулся. – У тебя есть к чему стремиться. Дом, семья…

– Да уж – счастливый…

– Ладно, извини, если ляпнул невпопад. Это я от зависти. Уж мне-то личного счастья не видать как своих ушей.

– Почему?

– Поздно, брат, поздно. Ты вот успел… а я по борделям свою мужскую силу посеял. Нет, нет, не подумай, что я импотент! Пока все в норме. Не про то речь. А, да ты и сам понимаешь, что я имею ввиду! Конченый я человек – и все тут. С того крюка, на котором я сижу, путь только один… и не мне решать, как жить дальше. Я пустышка, выжатый лимон. Единственная радость в жизни – деньги. И то не хватает сообразительности, как с толком их потратить и на что.

– Оставь надежду всяк сюда входящий…

– Извини – не понял… А, ну да, дошло. Знал бы раньше… Что теперь об этом толковать. К черту! Все к черту!

Эрнесто подозвал официанта-фуло и заказал еще кашасу и американского баночного пива.

– Деньги за нашу работу уже перевели на счета, – буднично сказал он, принимаясь за шурраскиньо. – Пиво – дрянь… – поморщился, отхлебнув из запотевшей банки глоток консервированной американской бурды. – Соус чересчур острый, – пожаловался Эрнесто, облизывая жирные пальцы. – А вообще – у нас с тобой сегодня прощальный вечер.

– Откуда знаешь? – вяло поинтересовался я, наблюдая за входом, – в "Эмбиру" ввалилась шумная компания во главе с мрачным метисом в черной рубахе.

– Земля слухами полнится, – невесело рассмеялся Эрнесто. – Жаль. Скажу откровенно – о таком, как ты, напарнике можно только мечтать. Это не комплимент, поверь. Я многих знавал…

Я промолчал. Мне было интересно с Эрнесто, но особых чувств к нему я не питал. Случайный попутчик на дороге, ведущей в никуда…

Веселая компашка разместилась рядом, заставив почему-то утратившего улыбку фуло сдвинуть два стола. Усевшись, метис неторопливо осмотрел зал и, увидев меня, о чем-то негромко спросил официанта.

Видимо, ответ подобострастно согнувшегося фуло его не удовлетворил, и он стал разглядывать меня, будто натуралист неведомую науке букашку, нечаянно попавшуюся в его сачок.

Я не стал устраивать поединок взглядов во избежание недоразумений и последовал примеру Эрнесто, отважно сражающегося с ароматным шурраскиньо. – Эй, гринго![92]

Голос был пропитым и наглым. Он принадлежал взлохмаченному типу неизвестно какой расовой принадлежности – смуглость его кожи, похоже, образовалась от слоя грязи, устойчивым ровным слоем покрывавшим испитое лицо и суетливые неопрятные руки. – Ты что, не слышишь?

Он поднялся и вразвалку подошел вплотную к нашему столу. – Какого черта!.. – было вспыхнул Эрнесто.

Но мгновенно оценив ситуацию, примирительно спросил:

– Что хочет уважаемый сеу?[93]

– Сеу хочет, чтобы этот гринго убрался отсюда, – кривляясь, ответил хриплоголосый наглец, поддержанный вызывающим хохотом компании метиса.

– Ладно вам, парни. – Эрнесто попытался изоб-разить приветливую улыбку. – Мы поужинаем и уйдем.

– Можно и так, – открыл свой щербатый рот в гнусной ухмылке задира. – Платите тысячу крузейро[94] – и гуляйте здесь хоть до утра.

– Да ты… ты что, мать твою?! – наконец взорвался Эрнесто.

– Гринго должен уйти, – неожиданно отозвался угрюмый метис; голос у него был глухой и невыразительный. – Нам не нужен международный скандал. Но ты, амиго,[95] заплатишь нам… за себя и за него. Две тысячи крузейро. – А вот это ты видал?

"Международный" жест Эрнесто был достаточно выразителен.

– Я тебе не мальчик для порки, амиго, – добавил он с угрозой. – Поостерегись.

Уверенность Эрнесто в своих силах и возможностях не была бравадой. Во избежание недоразумений с полицией, мы были безоружны.

Но я знал, что у моего напарника в потайном кармане покоится чехол с набором метательных ножей – тонких, узких и острых пластин длиной около пятнадцати сантиметров. И управлялся он с этим страшным оружием безупречно. – Прощай, глупец… Метис с невозмутимым видом вынул из-за пояса пистолет, дослал в ствол патрон и…

Я ударил его в падении из кульбита пяткой в челюсть. Второй ногой я размозжил о стол кисть руки, которая держала пистолет.

Не ожидавшие такого поворота событий собутыльники метиса, опрокидывая стулья, шарахнулись в разные стороны.

Краем глаза я заметил, что в руках Эрнесто сверкнула хорошо полированная сталь метательного ножа. – Остановись, Эрнесто! – крикнул я, подхватываясь на ноги. – Не нужно крови.

С этими словами я заставил наглого задиру проглотить половину зубов. А самому крепкому из компании, бритоголовому здоровяку с бычьей шеей, сломал ключицу и пару ребер.

Дальше все пошло как по писаному: забрав поверженных товарищей, компания без лишних слов убралась восвояси, официант-фуло и бармен расставили опрокинутые стулья, а нас окружили восхищенные завсегдатаи "Эмбиры".

– Кто этот метис? – спросил Эрнесто.

– О-о, это страшный человек! Он известный пистолеро,[96] – уже шепотом добавил официант.

– Коллега… – пробормотал, ухмыляясь, мой напарник. – Увы, сегодня ему крупно не повезло…

В свою берлогу, неприметный коттедж на окраине Сан-Паулу, который Эрнесто снял две недели назад, мы добрались далеко за полночь.

Лежа в постели, я мысленно разговаривал с Ольгушкой.

Во мне все больше и больше крепла надежда на нашу скорую встречу. Я еще не знал, как все это будет выглядеть, но предчувствие уже подняло меня на свои мягкие, волнующе-легкие крылья и понесло высоко над землей к яркой звезде, медленно поднимающейся над горизонтом. Сон и явь слились воедино, и родившиеся от этого слияния грезы засверкали всеми цветами радуги.

Я летел низко над землей, а подо мною клубился туман, время от времени открывая моему взору картины будущего.

Они были так прекрасны, что даже восне я им не верил.


Волкодав

Хайруллах-бей был сама любезность. Он тискал меня в объятиях с таким пылом, будто я, к неожиданной его радости, оказался молодой девушкой.

Впрочем, я понимал этого турецкого мафиози – чек он получил, товар, судя по всему, отправил без всяких осложнений… чего еще желать его душе, заплывшей жиром наживы?

Что товар – наркотики, я узнал от Джоанны. При расставании она даже прослезилась и, выболтав секреты своих работодателей, поклялась мне в вечной верности.

Ах, любовь, которой все возрасты покорны… Интересно, как долго еe нерастраченный пыл будет прятаться под покровами монашеского целомудрия?

Проводив Джоанну (теперь она отплывала первым классом), хотя это уже и не входило в мои обязанности, и высушив рубаху, намокшую от ее прощально-благодарственных слез, я направил стопы к Хайруллах-бею. Где получил клятвенные заверения в дружбе и признательности и подарок – золотые швейцарские часы.

Несмотря на свои патриархальные принципы и служебные инструкции, часы я все-таки взял – от толстяка не убудет. К тому же, по здравом размышлении, он был обязан мне жизнью.

Да и часики классные, чтоб я пропал…

Домой я вернулся без всяких осложнений – через Болгарию, где шведский бизнесмен мистер Олаф на вполне законных основаниях с соответствующей визой в руках отправился путешествовать по России, начав свой вояж с болгарского порта Варна и закончив в неприметном, не значившимся на официальных картах поселке городского типа со специальным пропускным режимом, где его с нетерпением ждал некий товарищ Кончак.


– Эх, где мои семнадцать годочков. – Кончак смачно разгрыз пупырчатый огурец. – Хотя… о чем я болтаю, старый пень. На кой ляд мне моя молодость? Опять вернуться в колхоз и как манны небесной ждать призыва в армию, чтобы сбежать из деревни? Снова чистить сапоги вечно пьяному замполиту, чтобы он дал мне рекомендацию для поступления в военное училище? Или шакалить рублик у товарищей по курсу на покупку бутылки лимонаду и мороженого для любимой девушки, потому что мать мне могла прислать разве что одну посылку на Рождество с салом, орехами и бубликами каменной твердости, которыми можно было гвозди в стенку вколачивать…

Кончак тяжело вздохнул, налил полстакана и выпил водку даже не поморщившись – задумчиво и отрешенно.

– Поминаю… – заметив мой недоуменный взгляд, объяснил он, жуя сухую травинку. – Молодость свою поминаю. Умерла так умерла, и хрен с ней. Не хочу возврата. Хотелось бы даже из памяти выбросить, но – увы, увы…

Мы сидели на охапке сена у края лесной опушки, на пригорке. Перед нами сверкали уголья догоравшего костра, над которым шкворчали импровизированные шашлыки – куски вымоченного в уксусе мяса, – нанизанные на окоренные ветки.

Внизу, под косогором, плавно и величаво изгибала свой тонкий стан чистая речушка, отсекая луговину от смешанного леса.

Солнце уже клонилось к горизонту, и тихое, безмятежное предвечерье вливалось в наши души библейским елеем. – Попробуй, кстати, тарань. Сам ловил, сам солил и сам вялил…

Кончак достал из бадьи со льдом бутылку пива.

– Хотя, конечно, сейчас рыбка далеко не та, что была в годы моей молодости. Тогда она на солнце янтарем светилась; а вкус, а запах… закачаешься! Сейчас что – так себе, большей частью дерьмецо; от любой рыбешки фенолом прет за версту, как из выгребной ямы деревенской больницы.

– Ничего, мы и не такое едали, – подмигнул я Кончаку, намекая на занятия в спецучебке по выживанию в разных условиях. – Это же не вареные мухоморы…

– И то правда, – понял он мой прозрачный намек. – Часики у тебя, однако, отменные, – неожиданно сменил тему разговора Кончак. – В Турции купил?

Ага, так я тебе и попался. Нашел придурка…

– Это мне взятку дали, Виктор Егорович. Виноват, не удержался от соблазна.

– Кто?

– Хайруллах-бей. – Ну ты и борзой, Левада…

Взгляд Кончака тяжелеет, но в глубине его умных, живых глаз бегают бесенята.

– По-моему, в отчете ты не упомянул об этом весьма прискорбном, а с точки зрения разведчиканелегала, вообще недопустимом факте. Это случилось непреднамеренно или как? – Или как, Виктор Егорович…

Делаю постную мину и виновато опускаю глаза.

– Уж больно часики хороши… Бес попутал.

– А если честно, без лабуды?

– Нельзя было отказываться, Хайруллах-бей нам может еще пригодиться. А что не упомянул в отчете – уж извините, Виктор Егорович. Считал и считаю это не суть важным обстоятельством.

– Мы с тобой о чем договаривались? – Кончак начинает заводиться. – Правду, и только правду!..

– И ничего иного, кроме правды, – подхватываю я с неожиданным сарказмом и лихой пьяной злостью. – Да пошло оно все!.. Вам мало моей жизни, которую купили с потрохами, так вы еще и в постель хотите заглянуть? Так сказать, для более тесного контакта с подопытным индивидуумом, чтобы чего не вышло. Может, мне описывать, сколько раз, в какой позе и что я испытываю после оргазма? Надоело!

– При чем здесь твоя личная жизнь?

– Очень даже причем. На часики эти и на многое другое мне плевать, если уж начистоту. Хотя все это и входит в понятие "личная жизнь", которой я практически никогда не имел. У меня нет ни квартиры, ни семьи, ни друзей, ни вещей, дорогих мне как память. Я – одушевленная машина, по идее, без лишних мозгов, без каких-либо желаний, не укладывающихся в железный канон устава, беспощадный убийца и циник, готовый по приказу начальства зарезать без колебаний родную мать. Не так ли? Так! Так вы все думаете, отправляя нас на задание. Все! Мы в вашем понятии аппараты для порчи продуктов, пустое место. И не нужно изображать вселенскую скорбь, когда кто-либо из нас откинет копыта в тмутараканьской Фаллопендии, исполняя свой долг. Только не перед Родиной! А перед каким-нибудь старым маразматическим пидором в провонявшихся мочой штанах, изображающим из себя спасителя пусть не человечества, но своего народа – точно. – Эк тебя понесло, Волкодав…

В голосе Кончака слышалась ирония вперемешку с затаенной болью.

– И все-то ты знаешь, все тебе ясно и понятно…

– Нет, не все. Но я и не стремлюсь к полной ясности и определенности. Правила игры выработаны, согласованы, и я им следую и буду следовать. Однако, черт возьми, я никогда не соглашусь исполнять роль мальчика для битья или трактирного слуги: эй, половой, икры и водки! Да поскорее, с-сукин сын! Мать твою разэтак! – К чему ты клонишь, Максим?

Кончак смотрит на меня, сузив глаза, будто прицеливаясь.

– Все к тому же – я не безмозглая скотина. Раньше, уходя на задание, я знал, что и почем. Пусть не все, но вполне достаточно, чтобы чувствовать себя человеком, солдатом. А сейчас я ощущаю себя использованным презервативом, который штопают для последующего употребления. – Ты знаешь про наркотики!? Голос Кончака напряжен, звенящ, как коса на точиле.

– Естественно. Я ведь разведчик. И за плечами у меня не пансион благородных девиц, а… сами знаете что.

– Откуда?

– В Турции просветили. И если случай на контрольном пункте можно было посчитать за промашку в какой-то операции внешней разведки, то теперь мне ясно – это система.

– И какой вывод ты сделал?

– Вывод? Вывод очень простой, а для меня так прямо стандартный – я опять вляпался в дерьмо. Правда, теперь есть одно маленькое отличие от моих предыдущих похождений – на этот раз даже не по шею, а с головой.

– Ну что же, этот разговор должен был когда-нибудь состояться, рано или поздно. Правда, я не совсем к нему готов, ты меня застал врасплох… но что делать – надо.

Кончак поднялся, подошел к костру, поворошил уголья, повернул шашлыки на другой бок, затем достал еще одну бутылку охлажденного пива и опустошил ее несколькими богатырскими глотками, смачными и затяжными, как свадебный поцелуй жениха и невесты.

– Хочу тебе, Максим, напомнить, что мы с тобой русские офицеры. Мы ими были и в советское время, что бы там ни говорили некоторые штатские и прочие борзописцы, и остаемся сейчас. Возможно, ты не знаешь по молодости, с каким уважением лет эдак двадцать – тридцать назад люди относились к человеку в военной форме, а офицерской – в особенности. Да, нам платили копейки. Да, у нас порой не было собственного угла, а наши жены спали с первой попавшейся особью в мужских портках, потому что мы полгода, год, а иногда и больше шлындали по командировкам, значившимся под грифом "Совершенно секретно". Да, нередко мы пьянствовали в "медвежьих углах", спуская жалованье до копейки, даже стрелялись на дуэлях – первый раз слышишь? еще бы, у нас и не такое скрывалось под семью замками, – а после втихомолку зализывали раны, списывая все на небрежное обращение с оружием. Но мы гордились своими званиями и формой! Гордились, черт меня дери! И когда приходилось драться, мы не щадили живота своего, не прятались в кусты, не отмазывались всеми правдами и неправдами от командировок в "горячие точки"…

– Какое отношение имеет честь мундира к тому, чем мы сейчас занимаемся? – довольно бесцеремонно перебил я Кончака. – Виктор Егорович, если вы хотите в очередной раз прочитать мне лекцию на тему наших взаимоотношений, то не напрягайтесь без нужды. Я уже сказал, что готов выполнить любое ваше задание без лишних вопросов. Мне просто неприятно ощущать себя бессловесным быдлом, которое посылают на убой за здорово живешь. Тот минимум информации, что мне выдают, меня не устраивает. Это если совершенно честно. Но я еще раз повторяю: если вы считаете, что наши отношения должны строиться именно на такой основе – я умываю руки и склоняю голову. – Ладно…

Кончак помедлил, о чем-то напряженно размышляя, а затем обреченно махнул рукой:

– Коль уж так тебе хочется стать одной из мишеней во всей этой истории – быть посему.

– Можно подумать, что я когда-либо чего-то боялся.

– Дело не в боязни.

– Тогда в чем вопрос?

– Вопрос в конспирации. А за этот участок работы отвечаю я. Естественно, своей головой. Вот так-то, брат Волкодав.

– Вы хотите сказать…

– Именно. В отличие от тебя я имею семью и престарелых родителей. И без меня они в нынешние времена по миру с протянутой рукой пойдут. Всего лишь.

– Ну коли так… да хрен с ними, с этими вашими тайнами! Считайте, что разговора на эту тему не было.

– Увы. Тут ты не прав. Разговор состоялся и должен иметь концовку. Я не хочу, чтобы ты считал себя просто пушечным мясом. И я хочу, чтобы ты мне доверял.

– Валяйте… – не без наглости буркнул я в ответ на взволнованную тираду шефа.

И залил стаканом водки нехороший холодок, который с низа живота переполз в желудок, а затем начал медленно обволакивать сердце.

Да гори оно все белым пламенем!

Можно подумать, что я сейчас не хожу по острию ножа, выполняя несколько странные, с точки зрения военного человека, поручения Кончака. И случись какая-нибудь нестыковка в планах шефа и его вышестоящих покровителей, первая пуля будет моей.

Заметая следы, меня раздавят словно букашку, независимо от объема полученной мной информации.

Так что – крути шарманку, шеф, сучий ты потрох, мать твою…

– Когда нас поперли откуда только можно, многие офицеры остались без крыши над головой, а зачастую и без средств к существованию. Некоторые ушли в запас, кое-как устроились, но большая часть до сих пор живет без лишнего гроша в кармане и в таких трущобах, что без слез не взглянешь. Многочисленные официальные фонды по большей части фикция чистой воды, удобный инструмент для обогащения небольшого количества проходимцев и негодяев. Так и возникло офицерское братство взаимопомощи. И, понятное дело, основную партию в этом оркестре пришлось вести нам, как специалистам специфического профиля. А наши возможности тебе в достаточной мере известны.

– Все мне понятно. Одного только в толк не возьму – почему наркотики?

– Ты дурак или притворяешься им?! – вспылил Кончак. – Да потому, что это самые быстрые деньги, растущие из-под земли без особых затрат. Но, как я понял, тебя волнует другое – моральный аспект этой проблемы. Не так ли? – Я всегда восхищался вашей проницательностью, – не без иронии ответил я.

И снова тяпнул водочки, на этот раз полстакана.

Мне почему-то до чертиков захотелось надраться до положения риз, набить по русскому обычаю комунибудь морду, а затем завалиться спать под копной, чтобы ночная прохлада освежила мою забубенную головушку и прогнала хмельную дурь.

– Можешь быть спокоен – нашим наркоманам эта отрава не попадет. Мы работаем как перевалочная база. Транзит. – У меня еще один вопрос…

Водка прочистила мозги до прозрачной ясности, и мне теперь было море по колено.

– Как тогда понимать смерть наших, ни в чем не повинных, пацанов на контрольном пункте?

– А, чтоб тебя!.. – злобно окрысился Кончак. – Умеешь ты бить по самому больному месту.

– Так ведь разговор идет начистоту. – К сожалению…

Мой шеф смотрел зверем, беспощадным и кровожадным; его второе "я" прорвало тонкую оболочку отеческой задушевности и протянуло ко мне свои невидимые скользкие щупальца, будто намереваясь вырвать сердце, задушить, размазать меня по траве.

– Ладно, отвечу. Случилась досадная накладка. Туда должны были послать наших людей, но в последний момент из-за обычной штабной неразберихи отправили новобранцев. Я узнал об этом чересчур поздно…

– Издержки производства. Лес рубят – щепки летят… – Меня явно понесло. – Упокой, Господи, их безгрешные души. Наше дело правое, мы победим. – Да пошел ты, мать твою!..

И Кончак заматерился с таким остервенением, будто сиамский слон в это время нечаянно наступил на его главную мужскую принадлежность.

Я с вежливой улыбкой выслушал этот поток чисто русского красноречия.

А когда Кончак выдохся, поторопился всучить ему в одну руку шампур с шашлыком, а в другую – запотевший стакан с охлажденной водкой:

– За тех, кто в "поле"![97]

Мы молча выпили и долго в полной отчужденности жевали слегка подгоревшее мясо. По нахмуренному лбу шефа было видно, что настроение у него сейчас отнюдь не радужное.

А мне плевать!
Гуляй душа!
Пусть изгаженная, притоптанная, но – живая.
Пока живая

Киллер

Родные края, куда я стремился словно изжаждавшийся путник к колодезному срубу, показались мне еще более чужими, нежели заморская чужбина.

Я просто не узнавал ни улиц, расцвеченных витринами многочисленных киосков, пестреющих иностранными наклейками на товарах и продуктах, ни вокзалов, бурливших ошалевшими соотечественниками в окружении грязной пены из сонмища попрошаек, проституток и ворья всех возрастов и национальностей вплоть до негров – то ли доморощенных, то ли завезенных из какого-нибудь Ниггерленда, ни ресторанов и кафе, где вместо скромно одетых обывателей, справляющих какое-либо семейное торжество, восседали коротко стриженые мордовороты с золотыми цепями под килограмм весом на немытых бычьих шеях.

Я был шокирован, смят, раздавлен увиденным.

И пока Тимоха занимался дальнейшим обустройством своих темных делишек, подыскивая и мне соответствующую моему "профилю" работу, торчал почти безвылазно в гостиничном номере весьма престижной гостиницы, куда, как я понял из разговоров обслуживающего персонала, путь ментам и прочая был заказан.

По вечерам меня одолевала тоска.

Днем я хоть как-то убивал время, шатаясь по улицам и бесчисленным базарчикам, ютящимся в самых неожиданных местах города.

Но ночи полного одиночества наедине с мыслями, от которых я готов был волком выть, едва не сводили меня с ума.

До сердечной боли я стремился побыстрее увидеться с женой и сыном. Однако наше долгожданное свидание зависело только от Тимохи, будь он трижды проклят.

Но этот сукин сын только злобно фыркал в телефонную трубку, когда я в очередной раз напоминал ему о наболевшем, и грубо требовал, чтобы я не расслаблялся, держал себя в форме, потому как вскоре у меня будет дел невпроворот.

От таких разговоров меня временами зашкаливало. И я, дрожа от ненависти на весь мир, готов был убить кого угодно, и в первую очередь своего нового шефа. А затем выброситься к чертовой матери из окна гостиницы на булыжную мостовую, где с вальяжной снисходительностью ко всем прочим катили дорогие "мерсы" и "линкольны".

И тогда я лез под горячий душ, почти под кипяток, а после, красный, словно вареный рак, облачался в приличный костюм и спускался в ночной бар гостиницы.

Там царил сексуальный полумрак, мурлыкала импортная стереосистема, а за столиками, разбившись парами, вполголоса болтали дорогие путаны.

Этот вечер ничем не отличался от предыдущих.

Те же, набившие оскомину, рожи завсегдатаев – местных "крутых" и их паханов, сорящих направо и налево баксами.

Разодетые по последнему писку французской моды разнокалиберные шлюхи, с жадностью оголодалых волчиц подыскивающие себе очередную жертву среди "лохов" – постояльцев гостиницы с туго набитыми кошельками.

Две или три компании кавказцев, непривычно тихих, незаметных, в отличие от старых времен, а оттого вдвойне опасных.

Они напоминали мне змеиное гнездо, согретое первыми лучами жаркого весеннего солнца – и движения вяловатые, и кровь, остуженная зимними холодами, пока стылая, будто подтаявшее мороженое, и тела не такие гибкие, как обычно; но только тронь их, успокоенный обманчивым видом покорности и бессилия, тут же последует по-прежнему молниеносный удар, и переполненные за время долгой спячки пазухи впрыснут в кровь через острые крючковатые зубы смертельный яд, спасения от которого нет.

Я сидел в углу, за самым, с точки зрения посетителей бара, неудобным столиком, где обычно ютилась оставшаяся не у дел обслуга.

Это место я забронировал едва не в первый день моего "сошествия с небес" – из номера на седьмом этаже в полуподвальное помещение этого ночного гнезда разврата.

Главным достоинством столика было то, что вряд ли могло интересовать остальную публику, скупившую на корню всю местную милицию и полицию, если таковая и существовала, – служебный выход в нескольких шагах.

Я уже знал, что он ведет на кухню, где есть двери, через которые можно выйти на параллельную улицу. С угла, где я сидел, хорошо просматривался вход в бар, где торчал подобострастный, прилизанный тип в годах с повадками секретного агента на покое.

Когда я впервые встал на ковровую дорожку ступенек, ведущих в чрево бара, его глаза обшарили мою фигуру с таким прилежанием, что мне еще добрый час спустя казалось, будто кожу лица потерли крупнозернистой шлифшкуркой.

Какое-то время он относился ко мне индифферентно, но затем мое несколько нестандартное поведение для подобного заведения – я почти ничего не пил и не путался со шлюхами – вновь привлекло его внимание, и с той поры он следил за мной, как вышедший на тропу войны ирокез за случайно забредшим в леса бледнолицым.

Во избежание осложнений – черт его знает, кому он там строчит доносы, – мне пришлось стать артистом поневоле.

Как и все остальные, я начал заказывать дорогие коньяки, виски и еще что-то там, иногда угощал "дам", от которых несло за версту вызывающими рвотные позывы запахами импортных кремов и духов.

А однажды я притворился в стельку пьяным и дал возможность лисьемордому швейцару пошарить в моих карманах, пока он тащил меня на собственном горбу на седьмой этаж.

В результате я лишился что-то около двух сотен "зелени", зато приобрел доверие и соответствующий вес в глазах этого сукиного сына в отставке.

Сегодня бар был забит до отказа. Может, потому, что воскресенье, а возможно, по причине какогонибудь праздника – меня такие мелочи не интересовали.

Спиртное лилось рекой, визгливо хихикали путаны, разобранные "клиентами", пустые и холодные рыбьи зенки мускулистых качков блестели масляно и вожделенно – на ярко освещенном подиуме раздевалась до последней нитки стриптизерша с неестественно огромной грудью и тупыми глазами беременной коровы.

Это был писк сезона.

До сих пор единственным развлечением завсегдатаев бара были четыре сухоребрые девицы, исполняющие провинциальный канкан или что-то на него похожее – я в танцах смыслю мало.

Потягивая через соломинку легкий коктейль – с некоторых пор я понемногу начал прикладываться к спиртному, правда, больше от ничегонеделанья, нежели по необходимости, – я присматривался к группе кавказцев на противоположной от меня стороне бара.

Трудно было определить, какой именно они национальности, хотя по некоторым признакам мне показалось, что армяне, но это обстоятельство меня не волновало.

Другое привлекло мое внимание: среди них находился долговязый тип в кожаной куртке на "молнии", шумный и бесцеремонный, не упускающий ни одного момента, чтобы не перекинуться словом со смазливой офицанткой, обслуживающей стол кавказцев, и нередко дающий волю рукам.

Официантка для виду гневалась, но отнюдь не спешила освободиться из объятий наглеца. По тому, как она по делу и без дела довольно часто подходила к компании и будто невзначай оказывалась вблизи долговязого, я определил, что его грубые манеры вовсе ей не неприятны.

Даже наоборот.

Впрочем, сие меня только забавляло.

Иное заставило быстрее забиться сердце и впрыснуло добрую порцию адреналина в кровь. Этот дылда в кожаной куртке – кто он? Я был почти уверен, что мы с ним когда-то встречались.

Но где и когда?

С моего места, да еще в полутьме, черты его лица смазывались, затушевывались, к тому же он сидел ко мне спиной, и в редкие мгновения "баталий" с понравившейся ему официанткой я мог созерцать только профиль с седеющими висками короткой стрижки.

Кто этот человек?

Я насторожился, почувствовав, как между лопаток появился холодок. Несмотря на мою измененную внешность, мне вовсе не улыбалась перспектива повстречать кого-либо из прежних знакомых.

Внимательно осмотревшись по сторонам, я небрежным движением отодвинул стул, преграждавший мне дорогу к служебному выходу.

Конечно, пока ничто не предвещало каких-либо неприятностей или осложнений, но – береженого Бог бережет…

Может, потому, что я был напряжен, словно сжатая часовая пружина, мне удалось их вычислить за несколько мгновений до начала разборки. По моим молниеносным подсчетам, киллеров было около десятка.

Судя по всему, они просочились в бар по одному, а оружие – автоматы "узи" и пистолеты большого калибра, – им, скорее всего, доставили через служебные помещения свои люди из обслуживающего персонала.

(Охрана гостиницы была надежна и весьма профессиональна, в чем я имел возможность убедиться неоднократно, а парадный вход, судя по всему, имел скрытые детекторы, реагирующие даже на скромный перочинный ножик).

Когда они, уже почти не таясь, начали окружать стол, за которым сидели армяне и дылда в кожаной куртке, я неторопливо встал и пошел к служебному выходу. Я вовсе не горел желанием схлопотать за здорово живешь пулю-дуру, предназначенную другому.

Краем глаза я видел, как долговязый, до этого подмигивающий официантке, неожиданно сгреб в охапку сидевшего рядом с ним лысоголового коротышку с солидным брюшком и буквально швырнул его на пол.

А затем в совершенно немыслимом прыжке с полуприседа обрушился на одного из киллеров, ближе остальных подошедших к столу.

Зал взорвался грохотом выстрелов. И вслед за этим тихий, полусонный бар стал походить на сумасшедший дом: вопли раненых, визг путан, треск ломающейся мебели, звон битых стекол.

Я, как и многие другие, упал на пол, а затем ползком проюзил через порог кухни и спрятался за простенком.

Бежать дальше, к выходу, было уже рискованно – шальные пули залетали и сюда, отсекая мне путь к заветной двери.

К сожалению, мне ничего иного не оставалось, как терпеливо ждать финала этой кровавой бойни, чтобы затем побыстрее смыться. Фигурировать на допросах в качестве свидетеля было не только нежелательно, но и опасно при моем полулегальном существовании.

По устоявшейся привычке держать ситуацию под контролем во избежание неприятных неожиданностей, я нашел щель в деревянной обшивке между дверным окладом и стеной – обычный для наших горестроителей брак – и приник к ней.

В зале царил хаос.

Стрельба практически прекратилась, потому что киллерам не удалось благодаря долговязому в кожаной куртке застать армян врасплох, и теперь они сошлись в рукопашной.

Похоже, потери были с обеих сторон, так как завладевший чьим-то пистолетом дылда теперь лежал неподалеку от служебного выхода, спрятавшись за столешницей опрокинутого стола, и время от времени палил в сторону матерящихся убийц и их жертв, склубившихся в дикой резне.

Он стрелял с левой; правая рука безвольно висела вдоль туловища, и когда он менял позицию, гримаса боли кривила его худощавое лицо с жестким тонкогубым ртом.

Ах, чтоб тебя!

Я не поверил своим глазам.

Не может быть!

Теперь освещение было вполне достаточным, чтобы, наконец, рассмотреть этого подозрительного типа как следует. И, узнав его, я едва не заорал от беспричинной радости – Сидор!

Как, откуда, какими судьбами?!

Однако гадать было недосуг. Судя по всему, киллеры все-таки расправились с оставшимися в живых армянами и теперь занялись "сеньором Сидорио" вплотную.

Наверное, как и я, они решили смываться через служебный выход, и Сидор теперь был для них словно заноза в одном месте.

– Отползай, черт бы тебя побрал, сюда! – крикнул я Сидору, на которого в этот момент обрушился шквал пуль разного калибра. – Шевелись, шевелись! – махнул я ему рукой.

И поторопился опять спрятаться за надежный кирпич простенка.

Сидор меня не узнал – ничего удивительного в такой кутерьме, – но советом воспользовался с похвальной быстротой, которая говорила о весьма приличном опыте в таких делах и хорошей реакции, к тому же подстегнутой практически безвыходной ситуацией.

Он ввалился в кухню кувырком, откатился под мойку и выматерился, пытаясь остановить кровотечение заскорузлым от крови носовым платком. Пока Сидор занимался цирковой акробатикой, кто-то из киллеров все-таки успел продырявить ему еще и ногу.

– На, сделай жгут! – подал я ему свой брючный ремень. – Ты-ы?!

У Сидора отвисла челюсть, когда он поднял на меня глаза.

– Как так… откуда?..

– Треп потом. Поторопись, я тебя прикрою.

– Лады. Куда уходим?

– А хрен его знает!

– Есть у меня место… Нам бы только слинять отсюда подобру да поздорову. – Будем надеяться, – ответил я.

И взглядом поискал среди кухонных принадлежностей что-либо подходящие в качестве оружия.

– Подвинься, дядя, – пнул я ногой ошалевшего от страха повара, лежавшего в проходе. – Лезь под стол, – посоветовал я ему, сгребая в горсть хорошо заточенные шампуры; тот повиновался, прикрыв голову руками и не глядя на меня, – во избежание, так сказать…

Сидор уже управился с перевязкой, когда в кухню заскочили первые два клиента с "узи" в руках. Помоему, они даже не успели понять, что случилось, как две стальные полосы пробили им шеи навылет.

Я мысленно поблагодарил неизвестного мастера-кустаря, изготовившего – правда, нечаянно – такие великолепные метательные ножи-стрелы. Поддерживая бледного и немного вяловатого Сидора, я потащился в сторону двери, ведущей к подъемнику.

Во внутренний двор гостиницы мы поднялись без приключений в скрипучей клетке сварганенного на скорую руку лифта-подъемника, предназначенного для подачи продуктов в кухонную кладовую.

На удивление, во дворе было пустынно. Видимо, перепуганные перестрелкой в баре служащие гостиницы попрятались кто куда.

Нам повезло – прямо перед дверью подъемника стоял импортный микроавтобус с открытой задней дверью. Внутри салона виднелись коробки с заграничным пойлом, и, судя по надписям, ящики с консервами и алюминиевые поддоны с копченой красной рыбой.

Наверное, разборка в баре помешала разгрузке, и водитель дал деру, даже не удосужившись прихватить с собой ключ от зажигания, что меня обрадовало до глубины души.

Мы забрались внутрь микроавтобуса, я сел за руль и неторопливо выехал через распахнутые ворота, совершенно проигнорировав отчаянно жестикулирующего охранника, попытавшегося было загородить нам путь.

Когда мы уже катили по проспекту, мимо нас с воем пронеслось несколько милицейских машин, набитых под завязку омоновцами. Посмотрев им вслед, Сидор вымученно ухмыльнулся и сказал:

– А теперь направо и дальше до упора… – И добавил, любовно глядя на меня: – Ерш, Ерш, сукин ты сын… Я теперь тебе по гроб жизни обязан. Бля буду…

– Не было печали… – пробормотал я в ответ, напряженно следя за дорогой – не нарваться бы на какого-нибудь ретивого гаишника. – Ты смотри коньки не отбрось. Держись…

Удивительно, но я вдруг понял, что приобрел себе наконец настоящего друга, чего у меня отродясь не бывало. Теплая, удивительно приятная волна окатила все мое тело с ног до головы и, угнездившись в сердце, неожиданно вышибла слезу радости.

С чего бы? Неужто старею? Похоже, нервишки у меня действительно того…

Ругая себя последними словами за нечаянную слабость, я механически переключал рычаг скоростей, крутил баранку, тормозил на светофорах…

И, чувствуя, как оттаивает лед моей замерзшей души, со страхом прислушивался к необычному для меня состоянию покоя и умиротворенности.


Волкодав

Этот отпуск был нужен мне как козе баян или папуасу пианино.

Но Кончак остался непреклонен – возьми путевку в санаторий и иди, брат Волкодав, к едреной фене, сгинь с глаз, но чтобы через двадцать дней отчитался, сколько принял лечебных процедур, и показал отменный черноморский загар.

Конечно, санаторий был клевый, Минобороны, раньше здесь отдыхали старшие офицеры и генералитет со своими домочадцами или шмарами, а теперь – в основном штатские, те, у кого бабок валом.

Естественно, основную массу отдыхающих составляли квасные патриоты, так называемый средний класс, для которых отдых на Карибах или, скажем, в Анталии, являлся просто предательством национальной идеи.

Но были здесь люди и весьма состоятельные, пресыщенные забугорьем по самое некуда.

И если с первыми я еще как-то мирился – наверное, потому, что, как и они, самое интересное, гордился своей национальной принадлежностью, – то с пухлыми денежными мешками найти общий язык не мог.

Глядя на их мученические рожи – со стороны казалось, будто у них у всех до единого обострение геморроя, – меня так и подмывало сотворить что-нибудь эдакое, да еще и с мордобитием, да так, чтобы отсюда они смайнали в свой обожаемый капиталистический рай со скоростью звука.

Понятно, наш ненавязчивый сервис кого хочешь может довести до белого каления. Так ведь знали, куда едут, какого хрена?!

Особенно я ненавидел их баб – раскормленных, увешанных драгоценностями самок, тупых и наглых, с виду чинных и неприступных, а на самом деле – развращенных до мозга костей, с похотливыми зенками, перед которыми всегда маячит призрак здоровенного мужского… в общем, что тут не ясно.

Такой уж я везучий, что с самого первого дня пребывания в санатории моему злому гению угодно было использовать меня в качестве подопытного кролика. Естественно, меня первым делом усадили за стол этих самых "новых русских".

Видел бы кто, с каким высокомерием они орудовали всеми этими вилочками, ложечками, клюшечками! С ума сойти, чтоб я пропал!

С обалделым видом я просидел напротив супружеской четы из столицы и их прыщавого недоросля в полной неподвижности минут пять, пока меня не понесло по кочкам.

Да уж, я им выдал… Концертик был еще тот.

Я рассказывал сальные анекдоты, ржал, словно застоявшийся жеребец, хлебал щи со звуками, издаваемыми водяным насосом в опустевшем резервуаре, а в конце обеда начал отрыгивать, будто у меня была по меньшей мере язва желудка.

Ясное дело, ужинал я в гордом одиночестве.

Кайф продолжался ровно двое суток. Я чувствовал себя на седьмом небе. Жизнь начала казаться вполне сносной, и я даже позволил себе завести легкий флирт с одной недоразвитой телкой, как оказалось, училкой из Муходранской школы забытого людьми и Богом района, копившей целый год денежку для поездки в этот санаторий, чтобы – чем черт шутит! – оторвать себе видного жениха при больших звездах на погонах.

Дело в общем уже шло на лад, до первого промежуточного финиша оставалось пять минут на пудреж мозгов, пять часов на двадцать метров пути от ее номера к моему, несколько мгновений сомнительного счастья и сутки на отдых одеревеневшего от бессмысленной болтовни языка.

Увы, увы… Везение закончилось довольно быстро. Мне опять достались богатые подкидыши под номером два.

Вторые оказались покрепче. Они держались, как оловянные солдатики, почти трое суток, пока я не надрался до положения риз и не начал внаглую приставать к супружнице круто сваренного бизнесмена, выходца из пролетариев.

Само собой, это ему не понравилось (чего нельзя было сказать о его половине).

"Дуэль" состоялась на летней веранде, возле фонтана. Парень был здоров, словно бык, но привыкший к легким победам над беззащитными гражданами, коих он "доил" на рынках с компанией таких же паразитов, как и сам, новый русский дал маху.

Его хук справа попал в небо, а затем он почему-то очутился в чаше фонтана.

И так раз десять, как в том известном анекдоте о человеке, поскользнувшемся на апельсиновой корке и упавшем на нож несколько раз подряд.

Всласть повеселившись, я вытащил незадачливого бойца из воды и с отеческой теплотой в голосе посоветовал усиленное питание, массаж и по вечерам лед на расплавленные мозги.

Больше я его в санатории не видел…

Следующая неделя оказалась поистине райским наслаждением, как в рекламном видеоролике. Я даже поправился на килограмм, валяясь на отменном песчаном пляже словно одряхлевший тюлень.

Единственным неудобством в моем удивительно цельном и прекрасном времяпровождении была бедная училка, издали пожирающая меня влюбленно-томными взглядами.

Однако я был стоек, неприступен и целомудрен. Дошло до того, что я даже сам себе начал нравиться: эдакий граф Монте-Кристо, Калиостро и святой схимник, вместе взятые.

Но, как всегда, но…

На этот раз неприятности угнездились, как ни странно, за столом в дальнем углу, под пальмой, почти полностью закрывающей широкими листьями сидящих там едоков. Из-за своих баталий я расслабился и потерял бдительность, да и кому какое дело до такого раздолбая, как я?

А напрасно.

Первый звонок тревоги прозвучал как раз в то время, когда я, дожевывая опостылевший своим ежедневным постоянством бифштекс, с вожделением сопровождал взглядом пару прелестных ножек, взявших курс в направлении пальмы.

Проследив, как обладательница взволновавшего меня сокровища уселась на свое место, при этом соблазнительно выпятив усладу услад, я тяжело вздохнул – ни хрена себе мамуля! – мельком посмотрел на стол под пальмой, взялся за вилку и…

Ах, черт меня дери!

Спокойно, спокойно, брат Волкодав… Пищу нужно пережевывать тщательно… а теперь глоток компота… опять нож и вилка…

Расслабься, мать твою! И думай. Думай, пока есть время! А если уже поздно? Посмотрим…

Взгляд.

Я нечаянно перехватил взгляд одного из верзил, сидевших за столом под пальмой. Там было еще двое, но со своего места я видел лицо лишь одного – коротко стриженного, с жилистыми руками и едва заметной полоской шрама на левой скуле.

Он посмотрел на меня с невозмутимым безразличием.

Но, Бог мой, сколько раз мне довелось видеть такие глаза: пустые, холодные, пугающе бездонные, в глубине которых таились все ужасы ада.

Это явно был человек теперешней моей специальности – ликвидатор, притом весьма опытный, даже несколько для такой профессии староватый (похоже, ему было далеко за тридцать), а от того вдвойне опасный. Так долго продержаться на плаву может только настоящий ас.

Итак, я на крючке.

Сомнений на сей счет у меня не было: гипертрофированный до маниакальности инстинкт самосохранения, непременный атрибут нашей профессии, помноженный на уже немалый опыт, не оставлял мне ни малейшей надежды, что я ошибся.

Но если ошибка исключается, тогда кто меня "пасет"? Как на меня вышли, отыскав среди тысяч отдыхающих, да еще в санатории Минобороны?

А ведь я здесь жил по чужим документам – простой офицеришка из северных провинций, отторчавший два года на одной из отдаленных точек ПВО, которому улыбнулась судьба в виде бесплатной путевки за отличную службу.

Что-то случилось…

О том, что я тут, знал только Кончак. Сдать меня со всеми потрохами он не мог, я был ему нужен, еще как нужен. Под его началом я работал уже почти два года и постепенно стал самым доверенным лицом, если только таковое вообще могло существовать среди подчиненных шефа – полностью он не верил никому и никогда.

К тому же убрать меня без шума и пыли он мог в любое удобное время быстро и красиво.

Конкуренты?

Я для них пешка, ничтожество. Таких, как я, выгоднее перекупить и заставить работать агентомдвойником, нежели просто отправить к праотцам – замену найти сложно, к тому же ответный удар не заставит себя долго ждать.

А лишние сложности создают себе только умственно недоразвитые, чего нельзя было сказать о тех, кто обретался в той же сфере подпольной деятельности, что и мы.

Вывод напрашивался сам собой. Мне не хотелось верить, но иного толкования тем мизерным фактам – скорее умозаключениям, – которыми я располагал, просто не было.

Я похолодел.

Если это так, то мои шансы на безоблачную пенсионную старость близки к нулю. Короче – все в порядке, Бобик сдох.

Я с тоской глянул на великолепный вид предвечернего моря, блистающего безмятежной первозданной красотой, и почувствовал, как больно сжалось сердце.

Лучше бы я и не смотрел на стол под пальмой!

Умереть внезапно, как солдат на поле боя от шальной пули, гораздо легче, нежели трепыхаться в поисках спасения, словно карась на крючке в ожидании раскаленной сковородки с подсолнечным маслом.

А если это и впрямь сотрудники нашей конторы, то можно было не сомневаться, что меня обложили по всем правилам, без дураков, и спрыгнуть с этого катафалка по силам разве что человеку-невидимке.

Неторопливо допив компот, я расслабленно откинулся на спинку стула и с блаженной улыбкой начал орудовать зубочисткой.

Пусть думают, что я до сих пор в неведении и уже почти приплыл в их гавань.

Ну нет уж, суки, я вам не сявка!

Прежде чем уйти в заоблачные выси, я устрою шикарный бенефис. Чтобы явиться в преисподнюю с хорошей компанией.

Но предварительно нужно предупредить Кончака… если, конечно, он еще жив.

В вестибюле гостиничного ресторана было многолюдно, но их я вычислил сразу же. Где были твои глаза, Волкодав, раньше, осел ты эдакий?!

Я насчитал еще двоих – возле лифта и у выхода, около газетного киоска. Естественно, на улице меня ждали и другие провожатые, несомненно с транспортом вплоть до вертолетов, готовых прилететь по их первому вызову в любое место и любой час.

Судя по контингенту, народ мне противостоял серьезный, профи по высшей марке. И как ни странно, несмотря на архисерьезную ситуацию, в душе я даже возгордился: а ведь уважают тебя, брат Волкодав, знают, что ты не подарок в хрустящей целлофановой упаковке с розовым бантиком!

Ну ничего, я постараюсь вас не разочаровать, други мои сердешные…

Итак, первым делом оружие и связь.

Не надеясь на гостиничные засовы и порядочность обслуги, я пристроил свой арсенал и телефон космической спецсвязи в одном очень интересном месте. По принципу – дальше положишь, ближе возьмешь.

И теперь я благодарил свое второе "я" – деятельное и энергичное – за победу в борьбе с моей извечной ленью в тот момент, когда бился над дилеммой, куда определить все это, как мне тогда казалось, совершенно бесполезное во время отдыха барахло: оставить в запертом на замки чемодане или приткнуть где-нибудь в такой дыре, что там сам черт ногу сломит.

К счастью, в день приезда я еще внутренне переживал перипетии своего последнего задания, а потому и поступил, как положено в таких случаях действовать человеку, избравшему себе судьбу на кончике диверсантского ножа.

Потолкавшись для понта у газетного киоска и прикупив две газеты и какой-то неизвестный мне журнал из так называемой "новой волны", на обложке которого красовалась обнаженная женская задница, я не спеша потопал в направлении самого крайнего лифта, возле лестницы запасного выхода.

Там было людно, что и не удивительно – обед закончился, на улице полуденная жара, и многие жаждали побыстрее очутиться в номере, чтобы подремать пару часиков под тихий шепот импортных кондиционеров.

Краем глаза я заметил, как один из моих "поводырей" пристроился неподалеку, за необъятной девицей не первой свежести. Других я пока не замечал, но то, что они совсем рядом, абсолютно не сомневался.

Ну что же, сучьи дети, поиграем!

Очередь к лифту все увеличивалась, и я постепенно ввинчивался в толпу, всем своим видом показывая, что намереваюсь, как и остальные, подняться на свой этаж и оказаться в постели. И только очень проницательный наблюдатель мог бы заметить, что я медленно, но неуклонно смещаюсь поближе к лестнице.

Наконец в очередной раз открылись створки лифта, народ заволновался и попер внутрь вместительной кабины с таким воодушевлением, будто там, по меньшей мере, бесплатно раздавали билеты на выступление Майкла Джексона.

Как будто невзначай очутившись на краю этого потока, я сделал разочарованное лицо, махнул рукой – вот невезуха! – и пошел по лестнице вместе с немногими страдальцами, чересчур стеснительными для участия в свалке возле замученного подъемного средства.

Но, в отличие от остальных, плетущихся еле-еле, я, едва скрывшись с глаз застрявшего среди людского водоворота "поводыря", припустил вверх по ступеням со скоростью, на которую только был способен.

Конечно же, я стремился не в свой номер. Я мог бы поспорить на любую сумму, что у меня там "гости".

И естественно, они пришли не для того, чтобы любезно засвидетельствовать свое почтение и пропустить со мной по рюмашке.

Едва мои ноги ступили на ковровую дорожку третьего этажа, как я стремительно рванул к бельевой, где тоже имелся примитивный совковский лифтик, в отличие от импортных финских в вестибюле.

На мое счастье, в бельевой никого не было.

Закрывшись на задвижку, я нырнул в загрузочный люк и, придерживаясь за направляющие, полез вверх по шахте. Там, между распорками, примерно посредине между третьим и четвертым этажом, был привязан сверток с оружием – полюбившейся мне с некоторых пор "Береттой М-92" с глушителем и набором метательных ножей, – а также компактный аппарат космической связи.

Упершись ногами в противоположную стену шахтного колодца я мысленно взмолился: "Дорогой мой старенький служака-лифт! Будь добр, отдохни от трудов праведных хотя бы минут пять. Всего пять минут, лады?"

Ответа я не дождался, хотя особо и не прислушивался: лихорадочно растыкав пистолет и глушитель по карманам, а чехол с ножами под резинку носка на правой ноге, явыдвинул антенну телефона и с дрожью в сердце набрал нужный номер.

К счастью, и Кончак оказался на месте, и железобетон шахтного колодца был в достаточной мере проницаем для радиоволн.

После моего несколько сумбурного доклада шеф некоторое время молчал.

Я уже хотел было напомнить ему, что связался с ним не из положения лежа в постели, а раскорячившись в пыльном ребристом колодце, и что лифт вот-вот может прийти в движение, и что в конце концов даже мои тренированные мышцы не железные… как снова раздался его голос, скрипуче-ржавый и холодный:

– Они у тебя на хвосте?

– Не то слово. Обложили со всех сторон.

– Продержишься полчаса?

– Трудно сказать, шеф. Это профи. И похоже, что из нашей "конторы", – добавил я многозначительно. – А у нас, как вам хорошо известно, вахлаков не держат.

– Ты должен продержаться. Обязан, черт тебя дери! – рявкнул через весь космос Кончак. – Я вышлю подмогу.

– Понял. Исполню. Еще вопрос можно?

– Давай, говори, да побыстрей – недосуг.

– Мне с ними как, того…

– Если дожмут, делай все, что посчитаешь нужным. Только не забывай, что там кругом люди. В общем – действуй по обстоятельствам. – Слушаюсь!

С этими словами я отключил телефон.

И вовремя – в бельевой третьего этажа раздался треск, затем грохот опрокинутых ящиков и чей-то грубый голос пробубнил:

– Здесь его тоже нет.

– Проверьте шахту подъемника, – командный голос, бархатный баритон с ледяными интонациями. – Кто-то же закрылся изнутри на задвижку…

Я не стал дожидаться конца фразы и, подтянувшись на руках, вылез, грязный, словно трубочист, в бельевую четвертого этажа.

– Ты… ты кто?! – вскричала розовощекая грудастая тетка в одних трусиках – она как раз переодевалась – и закрылась простыней. – Как ты сюда попал? Убирайся, паразит окаянный… клок… клок…

Продолжая слегка нажимать на сонную артерию, я бережно уложил пышнотелую валькирию на груду грязного белья. Иначе ее вопли разбудили бы и спящую царевну. Пусть немного отдохнет от трудов праведных.

А теперь – ходу, Волкодав, ходу!

Уже в конце коридора, сворачивая за угол, я столкнулся лицом к лицу с угрюмоглазым парнем, ширине плеч которого мог бы позавидовать любой тяжелоатлет.

По-моему, он просто растерялся от неожиданности – я появился перед ним как чертик из игрушечной шкатулки, – иначе мне бы пришлось несладко.

Не задумываясь, с ходу, я провел один из приемов айкидо – просто сбил его с ног выброшенной в сторону рукой, – и пока он пытался оклематься, лежа на ворсистой дорожке, ребром ладони погрузил парня в длительный и глубокий сон без сновидений.

Каюсь – в какое-то мгновение я уже намерился со зла отправить его к праотцам, но глубоко запрятанное чувство воинского товарищества все же превозмогло мои кровожадные намерения, и смертоносный удар пришелся на сантиметр левее нужной точки.

Что делать – он (как и я) был всего лишь исполнителем чужой, злой воли. И его вины в этом нет – служба есть служба.

До пожарной лестницы я добрался без приключений.

Она была ржавая до такой степени, что со стороны могло показаться, будто ее соорудили еще во времена царя Петра, а затем, откопав на вселенском мусорнике, кое-как прилепили к сверкающему столбу сравнительно новой гостиницы санатория.

Поэтому я не без опаски ступил на ее перекладины и со скоростью полудохлого краба начал спускаться во внутренний дворик здания, образованный крытым бассейном, рестораном и сетками корта.

Когда мое лицо обожгли брызги расколотой плитки, которой была облицована гостиница, я уже был на уровне второго этажа. Едва не выпустив из рук ржавую перекладину, я инстинктивно скрючился, будто это могло спасти меня от снайперской пули.

А что еще могло отколоть добрый кусок керамической пластины возле левого уха?

Но я не стал заниматься гаданием и ждать "толкователя" с более верным глазом. Изо всех сил оттолкнувшись от подозрительно заскрипевшей лестницы, я перемахнул через балкон одного из номеров второго этажа и прильнул к невысокому бетонному парапету с отчаянной надеждой, что он скрыл меня полностью от снайпера.

Следующая пуля, не заставившая себя долго ждать, с противным чмоканьем вонзилась в столешницу журнального столика в добрых двадцати сантиметрах выше моего бренного тела.

Живем! Значит, этот горе-стрелок засел где-то на крыше ресторана или, что более вероятно, среди ветвей столетнего раскидистого дерева неизвестной мне разновидности, заботливо сохраненного строителями санаторно-гостиничного комплекса во время проведения работ на этом объекте.

И я мог бы побиться об заклад, что гостиницу строили конечно же не наши орлы из какого нибудь СМУ – после них обычно оставалась свалка мусора, плавно переходящая в закаменевшую от бесчисленных отпечатков автомобильных шин пустыню.

Однако, моб твою ять, круто! И очень нетактично по отношению к товарищу по оружию.

Я не думаю, что снайперу было дано указание только ссадить меня на землю, он бил на поражение, а это освобождало меня от добровольно принятого обета, по возможности, щадить своих преследователей.

Ну ладно, хрен с вами, око за око, зуб за зуб…

Ждать дальнейшего развития событий мне было недосуг: перебравшись ползком через приоткрытую дверь в номер, я встал на четвереньки и как побитый пес почесал мимо кровати, где шла любовная баталия, похожая на шквал в Бермудском треугольнике.

Уже в дверях я встал на ноги и с обаятельной улыбкой сделал ручкой черноволосой загорелой ведьмочке, как раз в это время оседлавшей страстно мычавшего партнера, годившегося ей в папаши.

К моему дикому удивлению, она совершенно не испугалась, даже не удивилась, лишь подмигнула мне. Во дела!

О времена, о нравы…

Я бежал по лестнице на свой этаж. Мой номер – это было единственное место во всей гостинице, где теперь меня уже не ждали, не могли ждать. По крайней мере, я очень на это надеялся.

Я посмотрел на часы и только вздохнул с горечью – прошло уже около сорока минут после сеанса связи с Кончаком, а помощи что-то и близко не видать. Уж не оставил ли он меня на растерзание этим шакалам?

А что – пуля в лоб, и все концы в воду. Был Волкодав, да сплыл. Эпитафию на могилку, очередную награду – посмертно, и нечаянный казус с компьютером Главного управления, после чего мой файл будет размагничен.

И да рассеются твои земные скорби, братец Волкодав…

Нет! Я верил Кончаку.

Но даже если он и решил меня сдать, то мне моя жизнь все равно пока еще не надоела. Вот такая простая задачка с однозначным ответом – держи хвост трубой, Волкодав, и не писай кипятком.

Дверь номера даже не скрипнула, я проскользнул сквозь неширокую щель словно привидение – быстро и бесшумно, но едва мягко щелкнул замок за моей спиной, как я уже знал, что попался будто кур в ощип.

Медленно подняв глаза, я изобразил улыбку невинного младенца. И неторопливо поднял руки раскрытыми ладонями вперед.

Черный зрачок пистолетного ствола глядел на меня как бутылочное горлышко, где притаился готовый к смертоносному броску кровожадный джинн.

Киллер

Раны Сидора затягивались быстро. К счастью, ни один жизненно важный орган не был задет, пули прошли навылет, и довольный "сеньор Сидорио" только покрякивал, когда я менял повязки.

К врачу обратиться я не рискнул, но у Сидора была знакомая медсестра, которой мы наплели бог знает что, и она по мере своих возможностей пользовала этого неунывающего балагура.

Впрочем, как я уже знал, многочисленные и почти ежедневные разборки бандитов и рэкетиров со взрывами и стрельбой давно стали делом обыденным, привычным. И рядовые граждане с садистским любопытством расспрашивали знакомых и очевидцев о количестве жертв да кого в очередной раз "завалили".

Их теперь не шокировали и не пугали кровавые подробности дележа лакомых кусков городской собственности, они научились днем использовать страх как допинг, как наркотическое средство, одурманивающее мозги.

Но по вечерам, забившись в тесные клетушки совковских квартир и сгрудившись возле телеящиков, они с дрожью прислушивались к тому, что творилось за стенами домов, во дворах и скверах, на улицах и в подъездах, погруженных в чернильную тьму.

"Нора" Сидора, как он называл свое жилище, находилась на окраине города, в довоенной постройки трехэтажном доме, на втором этаже.

Вокруг, среди зелени тополей, стояли такие же старцы эпохи культа личности с облупившейся штукатуркой, подслеповатыми окнами и раковыми опухолями разномастных автогаражей, облепивших их со всех сторон.

Власти давно махнули рукой на этот неприкаянный район, и самострой здесь цвел буйным цветом. Между гаражами, сооруженными в основном из металлических листов, ютились крохотные огородики, нередко обнесенные колючей изгородью – то ли от бродячих собак, которых была пропасть, то ли от праздношатающихся бухариков – этих тоже хватало.

– …За десять штук купил, – хвастался довольный Сидор, с видом нувориша показывая квартиру. – Ну, еще ремонт в шесть косых обошелся. Зато сам видишь – блеск.

Да, квартира и впрямь мне понравилась.

По словам Сидора, до ремонта она была четырехкомнатной, но плохо спланированной, темной и тесной.

Теперь в ней осталось всего две комнаты, зато какие: с высокими лепными потолками, паркетным полом, импортной столяркой. Большая кухня-столовая и обширный холл, обставленные заграничной мебелью, навевали ностальгическую меланхолию по тому детству, которое могло быть у меня, да обошло стороной…

– …Приехал я к мамане, ну, думаю, наконец закончились мои странствия. Встреча, конечно, была – закачаешься. Бля буду! Собрал я корешков, соседей, деваху одну… эх, ягода-малина! Клевая бабеха, груди – во! А станок как у… сравнить не с кем! Я еще в школе на нее глаз положил. Да и она ко мне вполне, я бы сказал, доверительно… Но я ушел в армию, а она замуж… Сейчас в разводе. Бывший муж – пьянь забубенная, даже обрюхатить ее не смог. Оно и к лучшему… Да, так я к чему – собрал, значит, народ, столы накрыл чин по чину – в саду, на травке, под нашим небом… соображаешь?

– Да уж… – только и вздохнул я в ответ.

– То-то. Ну, значит, маманя радуется, не отходит от меня. Письмо мое, кстати – то, которое ты передал, – дошло в целости и сохранности, так что мамка уже немного отошла от переживаний, но, конечно, так скоро увидеть меня не чаяла. В общем, маманя на седьмом небе, народ гудит на всю катушку, я тискаю Любаву – не по-наглому, а как в кино, чинно и благородно, – на деревню вечер опускается, месяц молодой над прудом висит… сплошной кайф! Расслабился я, размечтался, что твой Ромео в молодости. Вот тут-то они и пришли… суки!

– Кто – они? – Меня живо заинтересовал рассказ Сидора, и я слушал, затая дыхание.

– Кагэбисты. Правда, сейчас их кличут по-иному, но в своей сути они не изменились. Короче, взяли меня под белые ручки, при всем честном народе – стыдоба-то какая! – и в машину. Мать плачет, Любава тоже навзрыд, народ бунтует, да разве против этих псов попрешь? Ну, повезли меня в райцентр. Сидят, хаханьки справляют: что, говорят, сукин сын, добегался, дезертир хренов? Решил спрятаться под маменькин подол? Не выйдет, получишь лет пять, посидишь на нарах – глядишь, человеком станешь. А я их спрашиваю: как узнали, что вернулся? Они ржут, будто с прибабахом. Дурачина ты, говорят. Те, которые с тобой лобызались и водку жрали, те тебя и заложили. Усек? Еще как усек… мать их всех… – Сидор сокрушенно покачал головой.

– Похоже, странствия тебя мало чему научили.

– Да расслабился, дятел хренов… Сколько лет дома не был… Везут, значит, они меня и, похоже, думают, что дело у них на мази. А то как же – на руках моих "браслеты", по бокам два мордоворота со стволами, а позади драндулет с оперативниками. Вот тут мне немного подвезло: "газик" оперативной группы то ли гдето в кювете застрял, то ли они шину прокололи, а может, и мотор сдох – это уже мне было без разницы. Эти-то мудаки, которые со мной в машине, и не подозревают, что для меня наручники вовсе не помеха. Я боялся лишь автоматов группы захвата – пошинковали бы на лапшу. Усек я, что позади чисто, ну и слегка повеселился… Нет, никого не зашиб, упаси Бог! Никакого членовредительства. Выписал им "пилюль" и уложил отдыхать в лесочке. А сам на их "волжанке" по проселку к железке поближе. Вот такая была у меня встреча с долгожданной Родиной, – горько ухмыльнулся Сидор.

– А как здесь очутился?

– Просто. Добрался до столицы, зашел в первый попавшийся приличный кабак, погонял по пьяни местных бобиков – охранников, рэкетиров, хрен их разберет, – вот меня и приметили армяшки. Взяли в свою компанию. Жилось мне у них как у Христа за пазухой. Они в основном башкой работали, до стрельбы дело никогда не доводили. Отмахиваться приходилось, но редко и по-джентельменски.

– Тогда почему за вами ликвидаторы пришли в бар?

– В последнее время мои хозяева были сильно озабочены, но в свои проблемы, увы, меня не посвящали. Похоже, кто-то кому-то перешел дорожку. Предчувствуя недоброе, я пытался отговорить их от похода в бар, но там до сих пор охрана была на должной высоте и каких-либо эксцессов не наблюдалось. Вот и влипли…

– Не горюй, без работы не останешься.

– Это уж точно, – хохотнул Сидор. – Наша специальность теперь в особом почете. Но, если честно, я бы с большим удовольствием за штурвалом комбайна сидел или пас коров в деревне. Клянусь, бля буду!

– Не клянись, я и сам таков… – мрачно ответил я и засобирался.

– Ты куда? – с подозрением посмотрел на меня Сидор, приподнявшись на локте. – В отличие от тебя, мои хозяева еще живы…

И я выругался с такой злобой, что он потерял дар речи…


Мой Тимоха орал как полоумный. Брызгая слюной, он бегал вокруг меня словно спущенный с цепи дворовый пес.

– …Куча трупов! Теперь твою физиономию знает каждый мент!

– Можно подумать, что я эту кашу заварил.

– Пусть и не ты, но скажи мне – какого хрена твоя высоконравная светлость смайнала из гостиницы?! У тебя железная ксива, другое лицо, биография – комар носа не подточит. Да в баре было столько таких мудаков, как ты, что уголовке хватило бы на год работы, чтобы разобраться кто есть кто. А если еще и смазать где нужно, так и вовсе о тебе забыли бы.

– Вы правы, – примирительно буркнул я. – Но только в тот момент я больше думал о том, как свою шкуру спасти. Так случилось, что я оказался на их пути к отходу, а свидетелей, сами знаете…

– Хватит оправдываться! – рявкнул Тимоха. – Не вложи я в тебя столько трудов и денег, то сейчас у нас с тобой базар-вокзал вышел бы короткий.

И то правда… И будь я проклят, Тимоха, шакал поганый, если я когда-нибудь не припомню тебе этот наш разговор.

– Ладно, треп закончился. А чтобы тебе жизнь медом не казалась, я накладываю на тебя за твое своевольство штраф… двадцать штук "зеленью"; из них десять – ментам на блюдечке, чтобы не шустрили в твоем направлении, а второй десянчик – чтобы не повадно было впредь нарушать мои инструкции. Усек?

– Согласен.

– Никто твоего согласия и не спрашивает! – окрысился Тимоха.

– Все, забыли. А теперь слушай…


Волкодав

Это был именно тот, кого и следовало мне, дурьей башке ожидать – диверсант-ликвидатор в годах, со шрамом на левой скуле, жилистый, рослый, крепко сбитый, будто отлитый из металла.

Похоже, он и был среди них главным. Несмотря на серьезность ситуации, ликвидатор смотрел на меня с неподдельным интересом и с изрядной дозой иронии.

– Не шелести, Волкодав. – Голос у него был невыразителен и тих. – Не делай лишних движений, иначе пущу в расход.

– Нас всех ждет такой конец, – философски заметил я, ударяя этой, с виду невинной, фразой по самому больному месту диверсантов – товарищеской спайке. – Но раз ты настаиваешь…

– Вот именно – настаиваю. А теперь возьми "браслеты", – он швырнул мне изящные никелированные наручники, – и цепляйся к трубе отопления.

Я хотел было использовать этот момент для того, чтобы достать свою "беретту".

Но вовремя вспомнил, что стрелять его учили, видимо, в том же спеццентре, где и меня. А потому среагировал как нужно и молча приковал себя к железной дюймовой штанге.

– Достань двумя пальчиками пистолет, – продолжал командовать он все так же тихо и размеренно, – только не спеша, положи на пол и пни его посильней ногой.

Я безропотно подчинился.

– Еще что-нибудь есть?

– Глушитель, – буркнул я со злостью. – К сожалению, ничем иным не успел затариться. Вы помешали.

– Давай сюда и глушитель. Только не дури! – наконец повысил он голос.

И я знал почему – в моем кармане вместо стальной безвредной трубки могла совершенно спокойно почивать спецграната таких же габаритов и веса. – Вот теперь мы можем поговорить…

Он проследил глазами, куда откатился глушитель, и уселся в кресло вполоборота к двери.

– Поговорим, пока не явились мои парни, – он с ухмылкой похлопал по радиотелефону, куда перед этим произнес несколько слов.

– Куда денешься, – согласился я, с кряхтеньем устраиваясь на полу под батареей отопления. – Ну ты и борзой, Волкодав…

В его голосе прозвучало восхищение.

– Какой есть, братан, – беспечно улыбнулся я ему в ответ. – А вопросы задавать можно?

– Валяй.

– Вам приказали меня ухлопать?

– Как повезет. Лучше, конечно, взять и доставить куда нужно в полном здравии, ну а если не получится… – Он пожал плечами. – Хотя, если честно, живьем брать тебя мы не собирались.

– Почему?

– Так, слухи разные… Кое-кто говорил, что ты нам не по зубам. А на поверку оказалось… – Он с презрением ухмыльнулся.

– Не верьте данайцам, дары приносящим, – поддержал я его, блеснув эрудицией. – Это ты к чему?

Взгляд его снова стал острым, жалящим; похоже, что и он в свое время изучал древнюю историю.

– К слову пришлось, – простодушно осклабился я.

– Ну-ну… – тихо проронил он, не спуская с меня настороженного взгляда. – Шутим, значит.

– А что еще остается делать? Я так понимаю, что мне вскоре предстоит серьезный разговор с твоими шефами, а затем, – я изобразил глубокую скорбь и поднял глаза кверху, – тю-тю, Волкодав, помаши нам с небес ручкой. – Удивительная проницательность, – с иронией проронил он.

Но затем спохватился:

– Хотя – и я в этом уверен – если ты будешь на допросе пай-мальчиком и расскажешь все, о чем тебя спросят, то…

– Не надо нам ля-ля, Скорпион, – нагло рассмеялся я и фамильярно подмигнул заслуженному ветерану. – Все дороги ведут в Рим, коллега. Так что лучше не вешай мне лапшу на уши, мы не первый день замужем.

Ну и уел я его! На какое-то мгновение мне показалось, что старшего группы ликвидаторов хватит столбняк.

Но он выдержал, только побледнел как полотно.

Я узнал его уже после первых фраз. В свое время, когда я еще был лопоухой зеленкой, салабоном, нам приводили этого аса спецназа в качестве живого примера, хотя и тогда он уже был для нашей специальности несколько староват.

Интересно, кому он служит теперь?

Не думаю, что его до сих пор держат в основном составе. Скорее всего, консультант или начальник службы безопасности какого-нибудь генерала, занимающегося подпольным бизнесом сродни нашему с Кончаком.

А иначе каким образом могли пересечься наши пути?

– Я тут подумал, Волкодав, и решил, что моей группе захвата, к сожалению, не удалось взять тебя живым…

Тон его голоса явно не сулил мне ничего хорошего.

И в это время я услышал, как щелкнул дверной замок.

– А вот и мои ребята, – не поворачивая головы, холодно сказал он, судя по всему изображая перед своими борзыми большого босса. – Сейчас мы тебя спеленаем, а затем отправимся на прогулку. Считай, что тебе повезло.

На его лице мелькнула гримаса сожаления, и большой палец правой руки с явной неохотой опустил флажок предохранителя пистолета.

Я посмотрел в сторону холла, и не смог удержать широкой торжествующей улыбки.

– Я бы на твоем месте не был таким категоричным, коллега, – подмигнул я Скорпиону. – И, будь добр, не хватайся за свою "дуру", а не то схлопочешь свинцовый гостинец.

Скорпион судорожно вздохнул, уронил пистолет на пол и несколько картинно развел пустыми руками – он уже увидел стоящего в дверях спецназовца с автоматом на изготовку. Из-за его спины выглядывали еще два или три вороненых ствола.

Увы, это были не его парни.

Думаю, что Скорпион даже не заметил момент броска. Доля секунды – и в спинке кресла, на котором он сидел, примерно на два сантиметра выше его головы, упруго подрагивая, торчал мой метательный нож.

– Вот так-то, братишка. – Наверное, ему мой взгляд не очень понравился. – Скажи спасибо судьбе и моему хорошему настроению, иначе ты давно бы трепыхался пришпиленный к креслу, словно бабочка на булавке натуралиста, – молвил я не без бахвальства.

И добавил, уже ехидно:

– Как видишь, слухи про мою персону очень даже смахивают на правду.

Скорпион смолчал. Потупившись, он сидел с обреченным видом, разглядывая свои узловатые пальцы.

Мне почему-то стало жаль его – передо мной маячила моя старость.

– Где остальные? – спросил я спецназовца.

Он понял суть вопроса.

– В соседнем номере, под охраной. Что с ними делать?

– Гоните их отсюда на хрен.

– А этого? – указал стволом автомата на Скорпиона. – Этого? Он мне нужен.

Морщась, я массировал натертую чересчур тугими наручниками кисть.

– А вас, коллега, я попрошу остаться, – не удержался я, чтобы не поерничать, изображая достопамятного шефа гестапо Мюллера из известного телесериала; и невесело подмигнул Скорпиону.

Мне очень хотелось и Скорпиона отпустить на все четыре стороны. Но его еще ждала беседа с Кончаком. Можно было только гадать, куда хромая вывезет после этого разговора…

И пусть я повторюсь, но, ей-богу, мне стало жаль этого старого волка, ветерана, прошедшего через такое, что молодым и в страшном сне не могло присниться.


Таким Кончака я еще не видел.

С лицом похмельного вурдалака, в мятом костюме и стоптанных туфлях размера на два больше, он метался по тесной комнатушке, будто его искусал шершень.

– Они мне заплатят… Они мне заплатят… – повторил мой шеф, как заведенный. – Сполна заплатят…

– Что там стряслось? – не выдержав этих полубезумных метаний, спросил я Кончака, глядя в его округлившиеся глаза с кровавыми белками.

– Ничего… мы еще кое-что можем… – Он меня даже не услышал. – Еще не вечер…

– Да в чем дело, шеф?! – рявкнул я ему едва не в ухо.

– Потише можешь? – поморщился Кончак, тряхнул головой, будто прогоняя навязчивое видение, и сел на крохотный грязный диванчик.

Мы встретились на одной из наших конспиративных квартир.

Ее хозяин, спившееся чучело преклонного возраста, бывший сотрудник НКВД на покое, маялся на улице под проливным дождем, наверное матеря нас на все заставки. За это вонючее гнездышко ему перепадало кое-что от щедрот нашей службы, и, видимо, теперь он мысленно сводил дебет с кредитом – стоило ли за жалкие гроши так мытариться на старости лет.

– Я-то могу, а вот что это с вами творится? – Ладно, все. Баста!

Кончак для убедительности резко хлопнул ладонью по колену. – Извини, немного попсиховал. А в нашем деле нужна холодная голова.

Это уже было сказано для меня.

– Главное, чтобы она крепко держалась на плечах, – съязвил я и тоже уселся на скрипучий стул.

– Ты прав, – устало согласился Кончак и потер виски. – События последних дней предполагают несколько иной поворот проблемы удержания головы на плечах. Если честно, то я давно был готов к чемуто подобному, но чтобы так быстро…

– Извините, Виктор Егорович, но я пока не врубился. О чем, собственно, идет речь?

– Все о том же… О человеческих пороках. Жадность, мздоимство, нечистоплотность в делах, борьба за место под солнцем до последнего друга… И прочая…

Он умолк и задумался.

Я не стал наседать на Кончака со своими дурацкими вопросами, хотя его нравоучительная тирада мало что прояснила.

Я мучился главным вопросом: какого хрена на меня спустили всех лучших цепных кобелей управления? И не пора ли мне рвать когти, да побыстрее и подальше, пока трамваи ходят?

Что-что, а о методике работы диверсантов-ликвидаторов я знал не понаслышке. И если уж я кому-то из верхних чинов стал поперек дороги, то теперь моя жизнь не стоит и ломаного гроша.

– Худо, брат, худо… – наконец очнулся от раздумий Кончак. – Началось все с чепухи, а вспухло, как на дрожжах. Короче, один корреспондент, пацан, мальчишка, влез не туда, куда следует. Копал про торговцев оружием из группы войск в Восточной Германии, а вышел на одного мудака из наших… широкозадых. Тот ничего лучшего не смог придумать, как доставить ему по оказии чемоданчик со взрывным устройством… Дальше больше: в панике посовещавшись, решили срочно рубить "засвеченные" концы. Кое-кого из наших ребят уже нет – автокатастрофа, передозировка снотворного, несчастный случай на рыбалке… Вспомнили и о тебе. Меня пока тронуть не решились, я им не пешка какая-нибудь. А вот ты…

Я все понимал. И даже то, что, закопав меня на два метра вглубь, они этим самым начали бы рыть ямку и под Кончака. Вот потому он так быстро отреагировал на мой космический вопль о спасении.

Интересно, а если бы это было не так?

Боюсь, что меня уже ели бы черви…

– Я тебя не сдам. Понял? – просек мои мысли Кончак и зло ощерился. – В этом подлом мире трудно сыскать честного человека, и мне в свое время тоже приходилось сжирать себе подобных, но видит Бог – с меня достаточно. – Я что, я ничего…

Какого черта?! Почему я вру?

– Я вам верю.

– Ой ли? – Кончак тяжело вздохнул. – Ладно, примем твои слова за аксиому. Жизнь покажет, что я перед тобой не кривлю душой.

– И как нам теперь быть дальше?

– Мне удалось, кое с кем переговорив, потушить пожар. Пока все сладилось. Стороны зализали раны и согласились на ничью. И все равно – это еще не вечер. Я потребовал на общем совете ревизии с полным отчетом о затраченных суммах. Это нужно было сделать еще год назад. Но, к моему глубокому сожалению, я поверил в порядочность некоторых товарищей. И вот что с этого выходит.

– Все это больше походит на отсрочку приговора.

– Типун тебе на язык, – сплюнул Кончак. – Я все же надеюсь на лучшее.

– Виктор Егорович, скажите честно: где сейчас ваша семья?

От неожиданности он на некоторое время потерял дар речи.

Лицо его вытянулось, крепко сжатые губы побелели, а в глазах зажегся опасный огонь. Передо мною восстал, словно Феникс из пепла, настоящий Кончак, каким я его помнил в первые дни нашего знакомства.

– Сучий ты потрох, Волкодав… – то ли в восхищении, то ли с затаенной злобой протянул он, всверливая в меня свои зенки.

Я спокойно, с вызовом выдержал его взгляд и иронично ухмыльнулся: карты на стол, ваше благородие!

– Скажу, – наконец твердо ответил он. – Там, где ее никто разыскать не сможет. Доволен?

– И давно?

– Скоро будет полгода.

– Спасибо, Виктор Егорович. Вопрос исчерпан.

– Интересно, к чему ты это?

– А все к тому же. Например, по поводу доверия и порядочности.

– Ты… меня обвиняешь?..

– Ни в коем случае! Вот только и меня не мешало бы предупредить о ваших трениях с вышестоящими… эдак, полгода назад. Чтобы я не бегал, высунув язык по этажам санатория, словно вшивый кобель от взбесившейся задрипанной суки. Чтобы я знал, что начался отстрел гавриков, и не ржавел от дурацкой самоуспокоенности на песчаном пляже.

– Да, здесь я дал маху, – хмуро кивнул Кончак. – Прости. И давай закроем этот вопрос раз и навсегда. Есть только два варианта – или ты мне доверяешь, или нет.

– Есть еще и третий вариант, Виктор Егорович.

– Это какой же?

– Доверяй, но проверяй.

– Теперь это будет твоим кредо?

– Извините, Виктор Егорович, я больше склоняюсь к варианту взаимного доверия и выручки. Но если я когда-либо учую, что пахнет паленым…

– И как тебя понимать? Это что – угроза?

– Зачем? Как вы минуту назад назвали меня пешкой, то так оно и есть. И я не лезу в дамки. Я просто служу. Между прочим, честно и беззаветно, выражаясь высоким штилем. За вас я пойду куда угодно и кому угодно башку отвинчу. Но согласитесь, что мне моя жизнь, как и вам ваша, отнюдь не надоела. Поэтому я и хочу, чтобы мы дрались спиной к спине в этом нашем нынешнем бардаке, а не выясняли, кто из нас честней и порядочней. Мне на эту софистику плевать. Я люблю ходить не огородами, а прямо. Может, я туповат, но все же и не чукча не огороженный.

– С тобой спорить – здоровью вредить, – обречено махнул рукой Кончак. – Я все сказал, а ты думай, как хочешь. На этом наши упражнения в красноречии давай закончим.

– Кто против?

– Вот-вот… А теперь давай обсудим сценарий одного весьма серьезного пикника.

– Со стрельбой и мордобитием?

– Нет. Надеюсь, до этого не дойдет. Но оргмероприятия нужно провести с полной серьезностью и ответственностью.

– Всегда готов.

– Таким ты мне больше нравишься, – наконец слабо улыбнулся Кончак.

– И что там намечается, если не секрет?

– Секрет. Но только не для тебя. Намечается встреча, так сказать, конкурентов на предмет упорядочения и разграничения сфер деятельности в нашем бизнесе. И ты назначен старшим группы телохранителей.

– А кого я должен охранять?

– Меня.

– Круто. Значит, вам еще доверяют?

– Это я кое-кому доверяю, – отчеканил Кончак. – Пока доверяю. И они мне не указ. У нас у всех одинаковый статус и равные права.

– Почему именно я назначен старшим? У вас есть парни поопытней.

– Потому что из охраны на самих переговорах будет присутствовать только один человек. Притом без оружия. Так договорились.

– Вон оно что…

– Вот именно. В чем-чем, а в работе голыми руками равных тебе найти трудно.

– Польщен. Оправдаю, – церемонно склонил я голову.

– Верю. Приступим к проработке плана.

– А еще вопрос не по теме можно? Честное слово, последний!

– Вот липучка хренова! Говори, и побыстрей.

– Как там… Скорпион?

Кончак глянул исподлобья и опустил голову.

Значит, ответа не будет… Впрочем, он мне и не нужен. Все и так ясно.

Скорпион слишком многое знал…

Киллер

Дорога была длинной и скучной.

Наш "мерседес" 600-й модели мчал со скоростью сто пятьдесят километров в час. За приоткрытыми окнами кабины дьявольской трубой завывал ветер, внутри салона орало радио, и совершенно бессмысленные песни какой-то рок-группы роняли почти хаотическую россыпь нот на мои несчастные барабанные перепонки, вызывая желание выдрать чертов музыкальный ящик из нутра приборной доски и вышвырнуть на обочину.

Однако, к моему огорчению, Тимоха оказался большим любителем новомодной попсы и теперь блаженствовал на заднем сиденье, полуприкрыв глаза и притопывая в такт душедробительному ритму.

Кроме меня, шефа и водителя, в машине был еще один субъект, с виду типичный бухгалтер – плюгавый очкарик с засушенным морщинистым личиком, холодными немигающими глазками и замедленными, плавными движениями.

Все, что мне было о нем известно, – так это то, что он и впрямь вел финансовые дела Тимохи и отзывался на кличку Щепотка.

Впереди и сзади нашего "мерса" ехали машины с вооруженной до зубов охраной.

Мы торопились на какую-то важную встречу. Я, конечно, не знал куда и зачем, но повышенные меры безопасности, предпринятые Тимохой, навевали мысли о том, что будет сходняк, как прозывался на тюремном жаргоне своеобразный съезд отцов нашей доморощенной мафии.

Это мероприятие было настолько засекречено, что о часе выезда я узнал буквально за минуту до посадки в машину.

Судя по несколько нервному поведению Тимохи, встреча "на высшем уровне" могла оказаться весьма нелегким испытанием с совершенно непредсказуемым исходом. Даже сейчас, с виду расслабленно внимая музыкальному ору, шеф был словно натянутая струна.

Поэтому в салоне никто не смел и пикнуть, и все старались быть понезаметней.

Что лично меня очень даже устраивало: я совершенно не имел ни малейшего желания выслушивать похабные реплики и плоские шуточки Тимохи, от которых за версту разило тюремной парашей.

К месту назначения мы добрались под вечер.

Огромный особняк – трехэтажный, красного кирпича, с многочисленными балкончиками и стрельчатыми окнами – скрывал трехметровой высоты забор.

Особняк стоял на берегу реки, в густом сосняке; к нему вела вымощенная брусчаткой подъездная дорога, по сторонам которой сплошной стеной рос ровно подстриженный густой декоративный кустарник.

Ворота отворились сразу же, как только мы плавно подкатили к полукруглой площадке – стоянке для машин. Во дворе стоял белоснежный "линкольн", два "мерса" и "БМВ" новейшей модели.

Четверо плечистых, коротко стриженных парней прогуливались вокруг дома по вымощенным мраморными плитами дорожках.

На деревьях по периметру подворья я заметил несколько видеокамер, а слева от ворот, запертые в решетчатые клетки, волновались огромные сторожевые псы.

Дом больше напоминал крепость, нежели загородную дачу.

Меня определили в крохотную комнатушку на третьем этаже, рядом с апартаментами Тимохи. Ему досталась обставленная мебелью из карельской березы спальня с ванной и туалетом.

Остальных гавриков нашего кортежа не пустили даже во двор. Где им отвели место для ночлега, я не знал, а спрашивать шефа не решился – он замкнулся, стал суров и высокомерен.

По тому, как его встречал хозяин (?) дачи, я решил, что мой Тимоха в мафиозной иерархии отнюдь не пасет задних.

Что и подтвердил ужин, на который были допущены Щепотка и я, – вокруг шефа обслуга бегала едва не на цырлах.

За длинным столом, застеленным хрустящей белоснежной скатертью, сидели двенадцать человек, не считая хозяина, который больше руководил официантами, нежели принимал участие в трапезе.

Банкетный зал, где нам накрыли стол, сверкал огромными люстрами, отражающимися в до блеска натертом паркете. Стулья с высокими спинками были чересчур помпезными и неудобными для сидения; они больше подходили для заседания в палате английских лордов, где чопорность является едва не главным достоинством этого высокого собрания.

Разговор за столом шел ни шатко ни валко.

Тимоха больше нажимал на отменно приготовленную дичь с острым соусом и водку из графина с золотыми гербами по бокам.

В основном болтал невысокий толстощекий тип с широкой добродушной ухмылкой и совершенно бесстрастными неулыбчивыми глазами цвета табачной настойки – светло-коричневыми с темными крапинками. – Ты думаешь, они нас оставят в покое?

Толстощекий пытался наколоть маринованный гриб.

– Сомневаюсь, – буркнул ему в ответ его собеседник, крепко сбитый, глыбастый мордоворот, судя по наколкам на кистях рук, вор в законе. – На одной дорожке двум козлам остается только бодаться. А там – чьи рога окажутся покрепче.

– Это с кем ты собрался бодаться, Пал Саныч? – поинтересовался с изрядной долей иронии в голосе сухощавый тип.

Он был одет в отменно сшитый костюм, а на безымянном пальце правой руки посверкивал крупный бриллиант в оправе из платины.

– Нас сомнут, не успеешь и вякнуть, – сурово сказал сухощавый. – За ними сила и государственная поддержка.

– А у нас что, сил мало?! – вскричал мордоворот, наливаясь кровью. – Какого черта, Орест?! С каких это пор ты начал труса праздновать?

– Считай, что я тебя сейчас не слышал, – спокойно парировал выпад Пал Саныча сухощавый Орест. – Нажимай на закуски, набирайся энергии для завтрашнего бомонда. – В его голосе явственно прозвучала злая ирония.

– Чего? А… – понял мордоворот. – Встречи. Да энергии-то и так хватает, но вот ума бы немного не помешало. Притом всем нам. Ты как считаешь, Тимофей?

Мой шеф перестал жевать и поднял голову от тарелки.

– Я как все, – коротко ответил он и снова погрузил пальцы в жирную тушку крупного фазана.

– Хорошая позиция, ничего не скажешь! – воскликнул Пал Саныч. – И это говорит человек, который держал под своей ступней две зоны…

– Заткнись! – рявкнул, брызгая слюной и крошками, Тимоха. – Иначе я могу напомнить, кто есть кто. Скажи, во что тебе вылилось твое "коронование" на роль вора в законе? Сколько косых ты воткнул своим сявкам, чтобы они дружно провякали "да"? – Ты… ты, мать твою!.. – вскочил мордоворот. – Да если я захочу…

Тут же, будто привязанный к нему невидимой резинкой, вслед за ним подхватился и начальник его охраны, крепко сбитый кавказец с шальными глазами.

– Если я захочу, от тебя сейчас мокрого места не останется! – Ты отвечаешь за свои слова?

Бледный как смерть Тимоха сказал это так тихо, что его едва услышали сидящие рядом.

Мне показалось, будто всех хватил столбняк.

Лицо толстощекого вдруг пошло пятнами, хозяин дачи выпучил глаза, будто кто-то воткнул ему кол в заднее место, а сухощавый Орест с такой силой стиснул зубы, что окаменевшие скулы стали похожими на два речных голыша, обтянутых рыбьим пузырем.

Остальные тоже хранили зловещее молчание.

Наконец Орест расслабился, пожевал губами и обратился к Пал Санычу.

– Мы сюда собрались не для того, чтобы выяснять личные отношения, – с нажимом на "личные" проскрежетал он. – И если ты желаешь затеять разборку, то знай – я категорически против.

– И я, – решительно сказал толстощекий.

– Мы все против, – угрюмо пробасил еще один из присутствующих, до сих пор сидевший молчком.

Это был квадратноголовый тип с седым бобриком волос и носом-пуговкой ноздрями наружу.

– Так что лучшее в этой ситуации для тебя извиниться и взять свои слова обратно, – снова вступил сухощавый.

Литые бицепсы мордоворота опали, он сник, опустил голову. – Извини, Тимофей… Я был не прав…

Эти простые слова дались ему с трудом. – Лады, – ответил Тимоха и криво осклабился. – Я не злопамятный…

Он мельком посмотрел на меня, и я прочел в его глазах: "Убей его! Не сейчас, но убей!"

Окончание ужина больше напоминало поминки. Все мрачно жевали, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами, и помимо воли часто поглядывали на большие старинные часы с боем, украшавшие стену над мраморным камином.

У меня было такое впечатление, будто я попал в змеиное кубло в период брачных игр.

Вот-вот блеснет первый луч восходящего солнца, который согреет остывшую за долгую зимнюю спячку кровь, и скользкие тугие тела гадов начнут вить свои смертоносные кольца и петли, чтобы схлестнуться в бескомпромиссной схватке.


Волкодав

Да-а, домик был как картинка – красный импортный кирпич, тонированные стекла окон, какие-то башенки, флюгеры… и кованые решетки на окнах.

Мне показалось, что во дворе, куда мы зарулили на своей видавшей виды "волжанке", открылся всемирный автосалон – так много там было машин самых дорогих и престижных зарубежных марок.

Наша старушка на их фоне казалась даже не бедной родственницей, а нищей попрошайкой, случайно забредшей на бенефис модного кутюрье.

Но мне все это великолепие было по барабану – едва не оцарапав чей-то серебристый "мерс", я нахально приткнул "Волгу" не туда, куда указывал распорядитель, а там, где мне понравилось.

На его возмущенные возгласы примчался откуда-то важный хмырь, но рассмотрев, кто приехал, он только цыкнул на своего подручного и расплылся в благожелательной улыбке.

Я мысленно возликовал – значит, брат Волкодав, нас тут уважают, а потому плюй на все и делай погоду по нраву.

Еще на подъезде к месту встречи я заметил небывалое для столь глухих и укромных мест оживление.

Среди деревьев там и сям мелькали небольшие группы молодых ребят с фигурами качков. Вдоль дороги, с виду пустынной, был натянут тонкий кабель; его назначение я понял, когда заметил на сосне, почти у верхушки, видеокамеру охранной сигнализации.

А на пригорке, под маскировочными сетками, стояли импортные вездеходы.

Я только ухмыльнулся, узрев этот дилетантский шухер.

Знали бы эти пацаны, что несколько отборных спецназовцев сейчас залегли едва не под ногами у них и по первому моему сигналу готовы разнести здесь все к чертям собачьим. Не говоря уже о группе поддержки на двух вертолетах, которых американцы прозвали "черными акулами".

Так что не зря тот хмырек так раскланивался с Кончаком и что-то лепетал, как клоун на арене цирка, позабывший текст репризы.

Мы им не жошки кастрированные и уважать себя заставим любого, будь он хоть самим Рокфеллером.

На пороге дачи-дворца нас встретил, видимо, сам хозяин.

– Как насчет обеда? – поинтересовался он, любезно пропуская нас внутрь.

– Только быстро, – взглянул на наручные часы Кончак. – До встречи осталось полчаса.

– Стол уже накрыт. Прошу сюда… – Благодарю.

Кончак был сама любезность, хотя я и заметил, что он несколько на взводе.

Мы буквально проглотили обед, даже не успев толком разобраться, что нам подали, и посмаковать всласть, хотя стол был поистине царским: серебряная посуда, старинный фарфор и вина, названия которых я даже не слыхивал.

После перекуса, предварительно обшмонав с ног до головы на предмет личного оружия (что было обусловлено заранее), нас провели на второй этаж. Там, под высокой дверью из мореного дуба, украшенной искусной резьбой, уже слонялись пять крепких неразговорчивых ребят, судя по внушительным фигурам, моих коллег по части охраны важных персон, заседавших в просторном светлом зале, как я успел заметить, когда Кончак отворил тяжеленную чудо-дверь.

– Что приуныли, орлы? – бодро обратился я к коллегам, которые не удосужились на мое приветствие даже покивать головой. – Может, в картишки сгоняем, пока наши хозяева разводят трали-вали?

– Ми тэбэ нэ орлы, – отрезал один из них, чернявый с усами под горбатым носищем. – Я так и знал… – легкомысленно сказал я.

И сел на подоконник – с расчетом держать их всех в поле зрения.

Заметив, как после моих, достаточно дерзких, слов усатый кавказец грозно набычился, я со смешком продолжил:

– Я так и знал, что здесь карты не держат. В таком интерьере, – я картинно обвел вокруг себя рукой, – и такие плебейские забавы… – Помолчи, – раздраженно прошипел второй.

Это был голубоглазый верзила почти моего роста с кулаками-молотами, расплющенными грифом штанги, насколько я мог предполагать.

– Уже умолкаю. Хотя, я думаю, им там наш треп вряд ли слышен, – указал я на дверь. – Вот тоска, – деланно вздохнул я, оглядываясь. – Даже телевизора нет.

– Да-а, телик неплохо бы… – мечтательно протянул третий, широкий, как шкаф, но с простодушным детским личиком недоросля. – Там по кабельному таких телок показывают, закачаешься. Буфера что тебе автомобильные шины. – Кому что… – презрительно ухмыльнулся четвертый, с темным от загара лицом.

Он был постарше всех нас, но, похоже, силенкой Бог его тоже не обидел. Темнолицый двигался, как культурист на подиуме, легко, непринужденно и с грацией, присущей только настоящим, хорошо "растянутым" атлетам.

– Ну да – кому что, – с вызовом ответил ему третий и хитро хихикнул: – Но тебе ли об этом говорить? – Сморчок… – раздраженно пробормотал темнолицый "старик".

И отошел в угол. Похоже, слова "недоросля" задели его за живое, но я не знал истинных причин такой пикировки.

– А ты ничего… – оценивающе осмотрел меня толстомясый "шкаф", которомураздражение "старика" было до лампочки; ох уж эта молодежь! – Где тренировался?

– Это было так давно, что мои скудные мозги такой ненужный факт вычистили из башки задрипанной метлой, – широко ухмыльнулся я, поддерживая разговор.

– Наш человек, – подмигнул мне "недоросль", обращаясь к остальным. – Так что не стройте из себя дерьмо на палочке. Шефы поговорят и разойдутся с миром, а нам не мешает поближе узнать друг друга.

– Зачэм? – вызывающе ощерился кавказец. – Ти что, братка моя, да?

– А затем, что если когда-либо – тьху, тьху! – нам придется столкнуться на узкой дорожке, то мы вполне сможем сварить дело полюбовно. Дошло?

Он снова подмигнул, но уже кавказцу.

Я невольно про себя восхитился этим пацаном – ай да дипломат! Все просекает, сукин сын! Понимает, что драка наших хозяев – это не совсем наша драка.

И это притом, что на труса он явно не похож – таких вблизи себя боссы не держат, они многократно проверяются. И значит, у парня котелок, несмотря на его несколько наивный вид, варит будь здоров.

Нехорошо так ошибаться, Волкодав, нехорошо…

Юный "шкафчик" не зря намекнул на снисхождение друг к другу, коснись чего. Судя по поведению и реакции окружающих на его слова, он был телохранителем самой большой шишки на этом сборище.

Похоже, он вполне может располагать важной информацией, от которой зависят наши жизни. И это значит, что толковище за дубовой дверью могло закончиться и не совсем так, как мыслилось Кончаку.

Прошел час, второй, третий…

Наш треп постепенно сошел на нет, и теперь мы сидели по своим углам, поскучневшие и отрешенные. Несмотря на уютную обстановку и благостную тишину, в наши души неслышно, поступью хищного зверя, забралась настороженность.

Даже вальяжно рассевшийся в мягком кресле "шкафчик" подобрался и посуровел. Взгляды, которыми мы изредка обменивались, вряд ли можно было назвать братскими и дружелюбными.

Как-то неожиданно обнаружилось, что мы все выкормыши одного и того же зверинца, только сидевшие в разных клетках.

Мы незаметно – по крайней мере, нам так казалось – приглядывались друг к другу, оценивая свои шансы на случай времени "х", когда размышлять и колебаться будет недосуг.

И однако же ни кавказец, ни "старик", ни тем более остальные собеседники не привлекли такого пристального моего внимания как еще один, пятый.

Он практически не принимал участия в разговоре и, когда к нему обращались, только мило улыбался и в основном кивал, соглашаясь.

Симпатичное, резко очерченное лицо парня можно было назвать даже красивым, если бы не тяжелый остановившийся взгляд, в котором таилось такое страдание, что, когда я встречался с ним глазами, у меня по спине полз холодок, несмотря на мою толстокожесть.

Был он с виду не очень крепок, скорее строен, как тореадор.

Но его четко выверенные движения, стороннему наблюдателю кажущиеся плавными и несколько замедленными, были настолько наполнены первобытной звериной грацией, что временами казалось, будто он соткан из энергетических нитей, готовых при малейшей опасности взорваться и сжечь в неистовом огне все живое вокруг.

Похоже, пятый не был знаком с остальными, и по их несколько снисходительной реакции на его присутствие в такой солидной компании, я понял, что парня не считают серьезным противником.

Но я-то был стреляный воробей.

У нас в спецучебке были ребята и похлипче с виду, нежели этот. И тем не менее каждый из них разорвал бы на мелкие кусочки даже голубоглазого штангиста, поражавшего воображение глыбастыми мышцами и толстенной шеей.

Кто этот парень?

Почему он, едва я переступил порог нашей импровизированной приемной, резко отвернулся и прошел подальше, в тень от шторы?

Может, он из наших, кому доводилось встречаться со мной раньше?

Я мысленно прокрутил в голове ролик с сотнями лиц, но там не оказалось ничего подобного. Тогда почему я волнуюсь, черт меня дери! Что за мандраж бьет тебя, Волкодав?

Все в нем мне было незнакомо: и лицо, и фигура, и манера двигаться.

Разве что руки – такие я видел у многих, занимающихся восточными единоборствами: ороговевшие, почти негнущиеся пальцы, набитые в ванных с гравием и железными шариками, и бугорки мозолей на костяшках.

Глаза… Глаза! Нет, определенно я их где-то видел… Но где и когда?

Провал памяти… Или померещилось…

Мистика!

А вообще – на кой ляд он мне нужен? Встретились и разошлись, как в море корабли. Привет – пока.

Он явно меня избегает, ну и что из этого? Может, я ему просто не понравился. Такое часто случается: нет душевного контакта, и все дела.

И сколько ни бейся, такой человек уже не будет тебе даже приятелем. Значит, у нас разные характеры, разные поведенческие инстинкты, интуитивно неприятные обоим.

А, ладно! Было бы над чем думать…

И когда, наконец, закончится это большое сидение!? Мать бы их всех…

– …Ты что, замечтался?

Насмешливый голос Кончака вырвал меня из глубин отрешенной задумчивости.

Взглянув на шефа, я едва не выругался: несмотря на внешнее спокойствие, он весь кипел. Похоже, переговоры не сладились.

– Домой? – спросил я, внутренне готовый к положительному ответу. – Нет.

Кончак через силу улыбнулся.

– Отдохнем на природе еще денек, – сказал он как-то деревянно. – Идем устраиваться.

Кто возражает – дорога была длинной, и мне хотелось если не подремать часок, то хотя бы просто поваляться в постели.

Нам выделили две смежные спальни, сообщающиеся через общую ванную комнату. Подождав, пока Кончак смоет с себя дорожную пыль, я стал под душ и в блаженстве закрыл глаза.

Высший кайф!

Мысли стали легкими, прозрачными, спокойствие вливалось в душу через все поры тела, расслабляя натянутые нервы. Окруженный голубоватым импортным кафелем, я плыл над землей летней тучкой, наслаждаясь парной теплынью, раскрепощенностью и цветочными запахами шампуня.

Жизнь была прекрасна… но она стала бы еще краше, будь я от этого места на тысячу километров дальше.

Эта мысль, сродни ложке дегтя в бочке меда, вползла в мое сознание змеей подколодной и поторопила меня. Закутавшись в махровое полотенце, я выскочил из ванной, быстро оделся и прошел через крохотный тамбур к Кончаку.

Он лежал, закинув руки за голову, и о чем-то сосредоточенно думал.

Взглянув на меня, Кончак быстро приложил палец к губам. Все ясно: скрытых видеокамер нет, зато "жучков" – в изобилии.

– Как вода? – ленивым голосом поинтересовался шеф, вставая с кровати.

– Лучше бывает только ванна из нарзана, – бодро отрапортовал я.

– Есть предложение немного погулять перед ужином.

– С удовольствием, – бодро откликнулся я, хотя предложение шефа было для меня словно заноза в мягкое место.

– Тогда собирайся…

Территория дачи оказалась огромной. До забора, за которым начинался соседний дачный участок, мы шли минут десять, правда, медленно, беседуя и любуясь вечерними пейзажами.

Конечно, наши восторги природой имели под собой чисто прагматическую основу – мы с профессиональной цепкостью намечали путь возможного отступления, для чего знание местности было само собой разумеющимся делом.

Как я и предполагал, внутри периметра постов не выставляли – видимо, не хватало людей и больше надеялись на охранную сигнализацию.

– Есть трудности? – наконец решился я прервать ни к чему не обязывающий треп.

Мы как раз остановились в тени кряжистой сосны, которая в отличие от своих стройных товарок поражала причудливыми изгибами толстенных ветвей. Похоже, ей было не меньше сотни лет.

– Еще какие, – угрюмо буркнул Кончак, подозрительно поглядывая по сторонам.

Я понял, чего он побаивался – лазерного подслушивающего устройства.

И основания для этого были – кто-то "вел" нас от самого дома, тщательно маскируясь среди деревьев и пытаясь ступать бесшумно.

Не сговариваясь, мы укрылись за стволом сосны, оставив между нами и нашим преследователем открытое место. Теперь для того, чтобы нас подслушать, ему пришлось бы делать приличный крюк.

Что и следовало доказать – нам нужна была минута-вторая для свободного обмена мнениями.

– Страсти накаляются. – Кончак говорил шепотом. – У меня такое впечатление, что все эти переговоры – ширма, камуфляж. Похоже, кое-кто из наших хочет перехватить инициативу. Мне нужно узнать кто. Потому я и сблефовал, оставшись еще на день.

– Это опасно.

– Знаю. Но опасности – наша профессия, Волкодав. Отступать я не привык.

– Своя рубаха ближе к телу.

– Да. Однако это не тот случай. Слишком многие стоят за моей спиной, и отступить – значит предать.

– И в чем заключается ваш блеф?

– Я сказал, что жду дополнительных инструкций. Сегодня вечером мне предоставят сотовую связь, и я должен буду кое с кем и кое о чем поболтать.

Последние слова он произнес с угрозой.

– Что это даст?

– Этот кое-кто ждет, что мы отсюда живыми не выйдем.

– Даже так?

– Именно. Для понта со мной играли в кошки-мышки, хотя истинная цель этих, с позволения сказать, переговоров была известна только одному из собравшихся. Он-то и ведет главную скрипку в оркестре. Похоже, они уже сговорились и теперь делают хорошую мину при плохой игре. Главная цель переговоров – показать остальным, что все было в рамках договоренности. И не их вина, что я оказался чересчур строптивым и несговорчивым.

– А потому…

– В точку, Волкодав. Своими телефонными переговорами я хочу ускорить события, внести коррективы в их первоначальный план. Заставить их понервничать и наделать ошибок.

– Там, – ткнул я пальцем в небо, – знают о нашем прикрытии?

– Я что, похож на недоумка? – зло ухмыльнулся Кончак. – Это сюрприз для всех, парень. И для наших, и для этих… Теперь главное успеть подать сигнал к атаке, если, паче чаяния, начнется заваруха. – Хорошенькое дельце… – выругался я.

И покрутил в отчаянии головой: бедный Волкодав, опять ты вляпался… – Не дрейфь, – прошипел Кончак.

И изобразил рукой условный знак "замри".

А я уже и сам все видел – наш "поводырь" наконец нашел удобную позицию и настраивал свою бандуру, пускающую металлические зайчики в лучах заходящего солнца.

– Да-а, хорошее местечко, – с чувством протянул я, будто продолжая разговор. – А воздух, воздух какой! Курорт.

– Выйду на пенсию, куплю и себе дачку где-нибудь в таком же лесном раю… – мечтательно потянулся Кончак, поддерживая тему.

"Как же, выйдешь… – с тоской подумал я. – В расход. И самое печальное, что, похоже, вместе со мной…"


Киллер

Я узнал его сразу.

Я никогда не отличался чрезмерной впечатлительностью, но в этот момент мне показалось, что по моим жилам пробежал электрический ток.

Боюсь, я поступил не лучшим образом – вместо того чтобы остаться невозмутимым и принять участие в общем разговоре, я инстинктивно вздрогнул и поспешил в дальний угол, где потемнее, будто таким образом мог уберечься от воспоминаний, которые хлынули на меня мутной вскипающей волной.

Он меня не признал, что и не мудрено – из глубины зеркала по утрам во время бритья мне в глаза смотрел чужой, странный человек, которого временами я ненавидел и боялся.

Какая-то хищная жестокость и неумолимость проглядывали в искусно вылепленных доктором-мулатом чертах смазливого лица. И я иногда спрашивал себя: кто ты – маска, фантом или обнаженная сущность моей, проданной дьяволу, души?

Не находя ответа, я еще больше ожесточался, замыкался в себе. А однажды, когда черная меланхолия и хандра завладели мною всецело, с отчаянием обреченного сыграл сам с собой в "русскую рулетку".

И только когда боек щелкнул впустую третий раз и внезапная боль от большого нервного напряжения взорвала виски, я торопливо отдернул дуло револьвера от головы – и разрыдался…

С той поры я снова начал бриться вслепую, без зеркала. Я уже не верил своим глазам и только на ощупь подушечки пальцев к моему удовлетворению подтверждали, что я существую не в воображении, а наяву, что я жив и мое тело пока принадлежит не злому демону, а тому человеку, которого я знал и помнил с раннего детства…

Что он здесь делает?

Впрочем, о чем это я? Конечно, занимается тем же, из-за чего меня притащил сюда Тимоха. Но почему военные? На этом мафиозном сборище и вдруг…

Поразмышляв некоторое время, я не стал больше ломать голову и всецело переключился на этого парня. По-моему, в спецзоне у него была кличка Пятьдесят Первый.

Удивительно, но он был, пожалуй, единственным из всех, к кому я относился по-иному.

Как? Трудно сказать.

Больше всего это походило на странную смесь злобы, как естественного состояния "кукол", и некоторой доли уважения, а возможно, и чего-то большего. Тогда я в этом не отдавал себе отчета: такие мысли смертнику противопоказаны и даже вредны.

Что может чувствовать загнанный зверь к охотнику?

Страх, а если ты волчьей породы – ненависть.

Но что удивительно, ненависти к нему я не ощущал. Может, причиной тому был азарт, с которым он каждый раз выходил на татами, и его честная манера ведения боя.

А возможно, и сострадание, не раз и не два мелькавшее в глазах Пятьдесят Первого, подмеченное мною, когда хорошо натасканные спецназовцы молотили до полусмерти несчастных "кукол", чтобы заработать отличный балл в аттестате.

Но это было тогда, и мне казалось, так давно, что скорее всего напоминало дурной сон, нежели реальность.

Теперь меня занимала иная мысль – что, если он меня узнает?

Про него ладно – это его проблемы. Но если слух дойдет до Тимохи… Рассекреченный киллер с прошлым, в котором замешаны немалые шишки… Потянется такая ниточка, что только держись.

Кто-кто, а военная разведка может сплести лапти любому, тем более – неугодному. И тогда моей жизни – грош цена. Ладно моей – ее стоимость еще меньше, – но у меня ведь есть еще Ольгушка и сын. Сынок…

Я видел, что он присматривается ко мне.

С трудом выжимая из себя беззаботность, я сидел как на иголках. И когда резная дубовая дверь отворилась и оттуда вместе с остальными участниками мафиозного сборища вывалил и мой Тимоха, я едва сдержал себя, чтобы не побежать впереди него к выходу.

Опомнился я только в своей комнатушке.

Что делать? Этот парень сейчас представлял для меня наибольшую опасность. И не так для меня, как для моей семьи…

Что делать!?

Было одно решение… не простое, но эффективное. И для меня привычное…

Но Пятьдесят Первый отнюдь не лопоухий новичок в своей профессии, и его истинную силу и выучку я знаю не понаслышке. Застать его врасплох практически нельзя, тем более если он все же что-то заподозрил.

А значит, без оружия, надежного и, главное, бесшумного, достать его очень сложно, чтобы не сказать больше – невозможно. Тем более здесь, где слишком много лишних ушей и глаз.

В совершенном отчаянии я подошел к окну и выглянул во двор. Там, о чем-то беседуя, неспешно прогуливались Пятьдесят Первый и его шеф, судя по выправке и властному взгляду, кадровый военный высокого ранга.

Они направлялись в сторону деревьев, некогда бывших рощей, открытой для всех желающих насладиться девственной природой, а ныне заключенных под стражу новыми господами.

Это явно было неспроста – вместо отдыха в постели после дороги и утомительного заседания, они решили отправиться на прогулку.

Зачем?

Вывод напрашивался сам собой – чтобы поговорить о чем-то очень важном, не предназначенном для подслушивающих устройств, которыми были напичканы, как я уже выяснил, все доступные мне помещения этого дома-крепости.

О чем? Сомнений у меня не оставалось…

Быстро включив душ, чтобы создать впечатление моего присутствия в комнате, я открыл окно и, не задумываясь о последствиях – что меня заметит кто-то из охраны или я сорвусь вниз, на каменные плиты, – начал, придерживаясь за рельеф кирпичной кладки, спускаться во двор. За несколько секунд я был внизу, а еще через мгновение меня уже скрывал от нескромных глаз облагороженный кустарник.

Я скользил среди деревьев как леопард, вышедший на охоту. Когда-то меня этому учил инструктор подразделения Сидора, выходец из потомственных охотников, южноамериканский индеец, которого звали Аттаи.

Сморщенный и красный, как засушенный стручок перца, он имел обыкновение буквально растворяться на глазах изумленных курсантов среди самой низкорослой травы, не говоря уже о лесных зарослях.

Мне он вдалбливал науку маскировки и скрадывания противника едва не в два раза дольше, нежели всем остальным. Может, потому, что Аттаи о гринго был очень невысокого мнения?

Лежа едва не под носом у Пятьдесят Первого, я внимательно вслушивался в тихий разговор. О том, что они выберут именно эту толстенную сосну, я сообразил, едва заметив "поводыря" с чем-то напоминающим короткоствольный "винчестер".

Присмотревшись, я понял, что это была одна из тех суперсовременных штучек для подслушивания, с которыми я познакомился на первой своей охоте под руководством Тимохи.

Они тоже раскрыли слухача, пожалуй, даже раньше меня, а потому, прогуливаясь, долго выбирали подходящее место для доверительной беседы. С моей точки зрения эта диковинная сосна была идеальным вариантом, а потому я постарался их опередить и замаскировался среди молодой поросли, надеясь на удачу.

И я не ошибся…

Переговорив, они ушли, оставив после себя ощущение близкой грозы. Выслушав их, я почувствовал одновременно и облегчение и тревогу.

Похоже, я с Тимохой в западне, откуда выбраться может только бестелесный дух. Армейский спецназ в действии – это для противника прямая дорога на тот свет.

Тем более что, судя по высказываниям старшего, перспектива сдаться на милость победителей выглядит весьма призрачно. Оставить в живых собравшихся на этот сходняк, значило для Пятьдесят Первого и его шефа подписать себе смертный приговор.

Забрался я на третий этаж едва не быстрее, чем спустился. Выключив воду, я начал демонстративно шлепать по паркетным полам и что-то вполголоса напевать, изображая приятное томление после горячего душа.

Но в голове у меня творился настоящий кавардак.

Как поступить? Предупредить Тимоху? Что это даст? Небольшую отсрочку – дача окружена, притом профессионалами. Да и куда бежать, на чем?

Оставить шефа и прорываться одному?

А как тогда Ольгушка с сыном?

Совершенно запутавшись в мыслях, я сел у окна и засмотрелся на закат.

Где-то в стороне, на небольшой высоте, пролетел, судя по звуку, гражданский самолет. Видимо, неподалеку находился аэропорт, потому что шум мощных двигателей с неприятной периодичностью разрушал благостную тишину соснового бора.

И тут я увидел!

У меня словно пелена спала с глаз: совсем недалеко от дачи, на крутом речном берегу, который угадывался по чахлому редколесью на обратных склонах, вонзалась в пламенеющее небо мачта телеантенны.

Господи, сколько раз я крутил эту пленку!

Мне кажется, я уже пересчитал все травинки газона, знал каждый кирпичик двухэтажной дачи, мог сказать, сколько сучков на сосне возле дощатого забора.

Не говоря уже о мачте телеантенны, покрашенной в серебряный цвет, с тарелкой спутникового телевидения и двумя красными полосами посредине.

Не веря своим глазам, я начал пересчитывать секции мачты, скрепленные болтами, – все сходилось. Смежив веки, я еще и еще раз сравнивал кадры видеофильма, подаренного мне Тимохой еще при первой нашей встрече, с видом, открывшимся из окна.

Нет, я не ошибался.

ЭТО БЫЛО ИМЕННО ТО МЕСТО!

Неожиданно мне стало нехорошо. Огромным усилием воли я заставил отступить мутную, удушающую завесу, и словно столетний старец побрел к кровати.

Упав на нее ничком, я приглушил невольный стон, прикусив до крови руку. Мною овладело отчаяние, близкое к умопомешательству.

Быть так близко от своих самых любимых существ на свете – и оказаться в западне! Так долго идти к ним, столько претерпеть, и лишиться последней моей надежды в этом страшном, жестоком мире – свидания с женой и сыном, пусть последнего, мимолетного, но свидания, чтобы сказать: "Прости меня, грешного, и прощай…"

Чем больше я терзался, тем сильнее бурлила в жилах кровь, и неведомая мне до сих пор ненависть на все и всех постепенно наполняла мышцы страшной, разрушительной силой.

Когда я зашел в ванную, чтобы освежить холодной водой горящую огнем голову, и впервые за много дней посмотрел в зеркало, то даже вздрогнул, увидев свое отражение: на меня смотрел зверь, дьявол в человеческом облике.

И сейчас он мне нравился.

Теперь я был готов убить, загрызть, словно взбесившийся волк, каждого, кто бы там ни стал на моем пути к свободе, разорвать в клочья и при этом упиваться видом крови и страданиями жертвы.

Что ж, выбор наконец сделан.

Может, это будет мой последний бой, но, черт меня побери, я буду драться до последнего вздоха, цепляясь за жизнь, как утопающий за соломинку. И вовсе не потому, что ее так ценю, нет.

А только затем, чтобы получить отпущение лишь одного греха. И тогда даже ад, уготованный мне по справедливости, будет казаться раем…

С вызовом тряхнув головой, я неслышной поступью направился к двери. Я принял решение, но оставалась еще одна, крохотная возможность, до которой я додумался в последний миг.

Если бы только…

Нет, не нужно искушать судьбу! Попробую, а там будь что будет…


Волкодав

Это был не стук в дверь, а скорее легкое поскребывание.

Но для моих нервов, которые за этот день расшалились не на шутку, этого оказалось достаточно, чтобы молнией метнуться к выходу и прилипнуть возле стены.

Постояв с минуту в полной неподвижности, я уже было решил, что у меня начались галлюцинации, как поворачивающаяся дверная ручка напрочь лишила меня иллюзий. За дверью явно стоял кто-то чересчур нетерпеливый, а поскольку Кончак мирно посапывал в соседней комнате и друзей в этом гадючнике я пока еще не заимел, то вывод напрашивался однозначный.

Позвать Кончака или хотя бы предупредить о странном визите?

Я решил, что не стоит – мой шеф спал едва не с открытыми глазами, так что застать его врасплох не удавалось даже мне.

Интересно, кто стоит в коридоре под моей дверью?

Я мог дать голову на отруб, что это не человек из обслуги, – он стучал бы уверенней, по-хозяйски. А тот, кто за дверью, похоже, таится и ко всему прочему хорошо знает, что комната напичкана "жучками".

Свой? Какого черта, Волкодав! Нашел, где искать своих…

Человек за дверью ждал.

Теперь я уже слышал его дыхание – бурное и прерывистое. Испуган? Или волнуется в предвкушении предстоящей ликвидации?

Что это с тобой, брат Волкодав? Ты стал бояться встреч тет-а-тет? Как бы не так!

И я решительно рванул дверь на себя.

Он влетел в комнату, будто выброшенный катапультой. Но если другой на его месте тут же растянулся бы на полу в нелепой позе, то он, сделав кошачий кульбит, встал на ноги твердо и в то же время бесшумно.

Это был тот самый парень с фигурой тореадора. Но сейчас в его расширенных мрачных глазах полыхал огонь безумия.

Глаза, где я видел эти глаза?!

Поначалу мне показалось, что парня хватил от неожиданности столбняк. Но едва я раскрыл рот, чтобы спросить его о причине столь странного появления в моих, с позволения сказать, апартаментах, как он выразительным жестом быстро приложил палец к губам.

Я кивнул – понял, молчу.

Тогда парень быстро подошел к столу, взял ручку и написал на картонной вкладке от новой рубахи несколько слов.

То, что я там прочел, мне, если честно, очень даже не понравилось: "Есть важный разговор. Поговорим в подвале, в котельной".

Все происходящее смахивало на дешевую наколку неопытного в наших делах фраера. Но умоляющее выражение лица этого малохольного вдруг, помимо моей воли, сократило шейные мышцы, и я – трижды дурак! – кивнул, соглашаясь…

Да, тыква у парня была что надо: котельная оказалась, пожалуй, единственным местом, где эти мафиозные пижоны не натыкали подслушивающих устройств.

Там царил полумрак, журчала вода в трубах, изредка щелкали предохранительные клапаны, а за дверцей мощного многосекционного котла жарко полыхало пламя. Пахло плесенью, горящим мазутом и мышиным пометом.

Единственная лампа висела над замызганным столом в углу, где, по идее, должен был находиться кочегар.

Но, присмотревшись, я понял, что здесь он не очень-то и нужен: весь цикл подогрева и закачки воды был автоматизирован. Значит, нам никто мешать не будет.

По крайней мере – до поры до времени…

Едва мы вошли в котельную, как я занял удобную для обороны и отступления позицию слева от двери. Парень заметил мой нехитрый маневр, но не подал виду, что его это обеспокоило. Он смотрел на меня пристально, изучающе, будто прикидывал – стоит ли со мной иметь дело.

– И что ты хочешь мне поведать, отрок? – насмешливо спросил я его, прерывая несколько затянувшиеся смотрины. – Может, раздавим по бутылочке? Обстановка, – я куражливо обвел руками закованные в железо труб стены подвала, – в самый раз. Мне это напоминает мое глубокое детство…

– Мне нужна твоя помощь, – резким голосом оборвал он мои потуги на литературные изыски и добавил, но едва слышно: – Пятьдесят Первый…

Моб твою ять! Вот уж чего не ожидал услышать в этой гнусной норе, так это свою кликуху курсанта спецзоны.

Если честно, я просто остолбенел.

Глаза!!! Я что, сплю?!

Нет, не может этого быть! Бред сумасшедшего, фантасмагория, предвестие Страшного суда. И вдоль дороги мертвые с косами стоят… В пору кричать: "Нечистая-я!.."

Но лицо, лицо-то другое!

– Ты… ты жив?!

– Как видишь, – довольно сухо ответил он.

– Но… как?..

– Это длинный разговор. – А я терпеливый.

Я начал постепенно приходить в себя.

– И если уж ты притащил меня в это чистилище, будь добр, объяснись, – сказал я решительно. – Я знал, что ты этого от потребуешь, – сказал он просто.

И монотонным, глухим голосом стал рассказывать историю своей жизни…

Когда Ерш закончил – теперь я уже знал его кличку, – у меня глаза были на мокром месте, хотя я и пытался держаться стоически, как и подобает прожженному диверсанту и убийце. Наверное, люди моей профессии, при всем том, иногда бывают чересчур сентиментальны.

К сожалению, по мелочам…

– А ты не боишься, что я тебя сейчас сдам со всеми потрохами или твоему хозяину, или властям? – Нет.

Он смотрел на меня немигающим взглядом голодного тигра.

И я понял, что сморозил глупость, – если я окажусь последней сволочью, то от меня только перья полетят.

Я совершенно не заблуждался в своих возможностях, и они были на достаточном уровне. Но противостоять разъяренному Двенадцатому… – увольте, спасибо за совет. – Я так понял, что тебе нужна моя помощь…

Я то ли спросил, то ли сам ответил на его невысказанную просьбу.

– Да.

– С какой стати? Я тебе ничем не обязан.

– У тебя нет иного выхода.

– Это почему?

– Иначе мы умрем вместе.

– Спасибо за хорошую шутку. Как я понимаю, парень, у тебя сейчас с юмором несколько туговато.

– Ты прав. Мне не до шуток. Но если мой шеф узнает, что эту дачу со всех сторон обложили спецназовцы и что вы готовы в любую минуту отдать приказ о начале штурма, то я вам не позавидую.

– Откуда… откуда, черт возьми, тебе это известно?!

– Я лежал в нескольких шагах от вас, когда ты беседовал на вечерней прогулке со своим шефом. – Что-о-о?!

Моему удивлению не было границ. Так ловко провести бывалых разведчиков-диверсантов – это нужно иметь особый талант.

– Мне было слышно каждое ваше слово.

– Ни хрена себе заявочка…

– Так мы договорились?

– На предмет того, что я тебя заложу, – можешь быть спокоен, я не сука брехливая, подзаборная. Но по части помощи… – Что же мне делать…

Он как-то обмяк и присел на край стола.

– Ведь моя жена… сын… они рядом…

Его голос стал хриплым, невыразительным. Согбенная фигура Ерша олицетворяла собой горе в рафинированном виде.

Глядя на него, я разрывался между долгом и человеческим участием.

Хотя, какой там в хрена долг… Разве что перед Кончаком, который при всех его недостатках и жестокости не был человеком конченым.

Временами мне он даже нравился, и я не мог так сразу, без достаточных оснований, разбить вдребезги нечто похожее на мужскую дружбу, сложившееся в наших отношениях за этот год.

– Я так понимаю, ты хочешь, чтобы я провел тебя через спецназовские загранпосты… – начал я осторожно, чтобы только нарушить тягостное молчание. – Да, – оживился Ерш.

И посмотрел на меня с проснувшейся надеждой.

– Видишь ли, все дело в том, что я не знаю ни схемы расположения постов, ни пароля.

– Не может быть!

– Еще как может. Это страховка моего шефа. Чтобы я не смазал гусиным жиром пятки раньше времени. Его жизнь и моя – две половинки одного целого. Жестоко, но умно.

– Но он знает?

– Естественно. Только, боюсь, все твои житейские передряги будут ему до лампочки. Даже если я упаду перед ним на колени и буду целовать прах у его ног.

– Значит, приказ у спецназа – чужих живыми не брать… – с ноткой обреченности в голосе сказал Ерш.

– В случае времени "х".

– А шеф твой, похоже, решил, что все обойдется миром?

– Это точно… – вспомнил я вечерний разговор Кончака по сотовому телефону.

Он говорил кодированными фразами, и я мало что понял, но, судя по его посветлевшему лицу, наши дела были не так уж и плохи. Кончак даже напевал что-то скверным голосом, когда принимал душ.

– Тогда твой шеф – старый, глупый осел.

– Но-но, не зарывайся!

– Кому поверил, – между тем невозмутимо продолжал Ерш. – Этим? – кивнул куда-то в пространство. – Да они за большие деньги родную мать в землю живьем зароют.

– Про то мне известно не хуже, чем тебе.

– А знаешь ли ты, что на утреннем совещании вам будут кранты?

– Мели Емеля…

– И что все телохранители будут стоять на "номерах", чтобы ровно в девять часов утра сделать из вас форшмак?

– Как на волков, значит? – с иронией уточнил я.

– Именно.

– Позволь, братец, усомниться в твоих словах. Все это бездоказательно. – Бездоказательно?

Презрительная ухмылка покривила жесткие губы. – Тогда послушай…

Он достал из кармана просторных, не стесняющих движения, брюк миниатюрный японский диктофон.

Я взял его с некоторой опаской, будто это была граната без чеки, и включил.

"Вопрос решен. И точка!"

"Не много ли на себя берешь?"

"Нет. Эти двое не должны покинуть… (какой-то скрип, заглушивший речь)".

"А ты, случаем, не забыл, что за ними стоит армия? Зачем нам лишние неприятности?"

"Неужели ты подумал, что я выжил из ума? Мы вовсе не против партнерства с нашими армейскими коллегами".

"Тогда что?"

"Ты до сих пор не понял? Их приговорили свои. А мы обязаны исполнить приговор. Это будет первый наш вклад в общее дело".

"И когда ты это узнал? (В голосе звучало недоверие и неприкрытая ирония.) Почему раньше не сказал?"

"Почему, почему! Сам не имел понятия… до сегодняшнего вечера. Мне позвонил… (черт, снова скрип, плавно переходящий в визг; похоже, у них аппаратура – дерьмо собачье, купленное по случаю на дешевой заграничной барахолке)".

Выключив крохотный гавкунчик, я надолго задумался.

Получалось так, что Ерш прав. Но это был всего лишь эпизод, а вот что мне и Кончаку дальше делать? Если нам подписали приговор, то вопрос заключается только во времени – как скоро они нас вычислят и отправят вперед ногами.

Короче – это был полный трандец.

– Где взял? – спросил я парня, показывая ему диктофон.

– Там где и запись – на пульте прослушивания.

– И тебя никто не увидел?

– Видели… – как-то неопределенно пожал плечами Ерш.

А я выругался, обозвав себя нехорошим словом – чего здесь непонятного, если учитывать способности этого парня…

– Как скоро обнаружится, что на пульте побывал посторонний?

– Если нам повезет, то только утром. Как раз была смена… – Понятно, дай Бог…

Я решительно стал подниматься по ступенькам.

– Жди меня здесь. Схожу за шефом…

Я шел по коридорам, особенно не таясь, – будто возвращался с вечерней прогулки: время было еще раннее, около десяти вечера. Шел и восхищался Ершом – с каким блеском он обустроил себе помощь, добыв для этого все (даже больше, чем все) необходимое.

Да-а, котелок у него варит…

Едва завидев мое серьезное лицо, Кончак начал собираться. Несмотря на то, что я застал его в разобранной постели, сна у него не было ни в одном глазу.

Он ни разу не спросил, куда мы идем и зачем, и лишь когда я показал ему на дверь подвала, он вопросительно поднял на меня свой тяжелый, пронзительный взгляд.

Успокоительно кивнув, я зашел в котельную; следом за мной бесшумно, как будто вернулись его лучшие годы, прошмыгнул и шеф.

– Кто это? – требовательно спросил Кончак, завидев настороженного Ерша.

Я объяснил.

– Понятно… – неопределенно сказал Кончак и показал на диктофон: – Включи.

Прослушав запись, он побледнел. Мы с ним переглянулись. И я и Кончак хорошо понимали, что коль скоро на нас объявлена охота, то возможен вариант, что они не будут ждать, пока мы отоспимся и придем на совещание.

Но и запускать в этот огород спецназ по темноте тоже нельзя – на незнакомой местности возможны ловушки и засады, что чревато большими потерями личного состава. К тому же невозможно привлечь вертолеты.

А это значит, что кое-кто из мафиозных гавриков может уйти. Мне-то было все до лампочки, но Кончаку такая компра нужна как зайцу балалайка.

– У тебя есть план? – обратился ко мне Кончак.

– Ага, – простодушно ухмыльнулся я. – Ноги в руки – и на отрыв.

– Гениально. Особенно по части простоты. Я – за. Идем!

– Извините – а как со мной? – ловким маневром Ерш перекрыл нам выход.

– Молодой человек, я вам сочувствую, но в нашем нынешнем положении трудно обещать что-либо определенное.

– Но вы мне поможете?

– Не думаю. – Кончак начал злиться. – Нам не нужна обуза. Пройти охранение будет даже для нас задачкой отнюдь не из легких.

– Вы мне обязаны помочь!

– До чего не люблю надоедливых людей… – брезгливо процедил сквозь зубы Кончак и выразительно посмотрел на меня. – Шеф…

Мой голос дрожал от ярости.

– Во-первых, он нам жизни спас, во-вторых, это просто непорядочно, а в-третьих – нам из этого подвала живыми не выбраться. – Даже так?

Кончак был ошарашен.

– И это говоришь ты, Волкодав!?

– По сравнению с ним мы щенки. – Интересно…

Кончак только теперь обратил пристальное внимание на Ерша, застывшего в угрожающей позе.

– Очень даже интересно… Ладно, извини, парень, сам видишь, какие обстоятельства. Мы уйдем отсюда вместе и поможем тебе. Даю слово.

– С-спасибо… – прошептал Ерш и облегченно привалился к стене. – У меня есть кое-какие мысли, как покинуть территорию незаметно…

– Расскажи, – потребовал Кончак, демонстративно отвернувшись от меня.

Обижается, понял я, и в душе с ним согласился: неподчинение старшему в армии – страшный грех. У меня было лишь одно оправдание – похоже, из рядов "непобедимой и легендарной" нас уже вычистили.

Или собираются вычистить.

– Неплохо, неплохо… – одобрил шеф план Ерша. – Я думаю, что сработает.

– Если только раньше времени не выпустят сторожевых псов.

– Когда обычно их выпускают?

– Нас предупреждали, что ровно в полночь. А там, кто его знает…

– Рискнем. Все равно выхода иного нет. Готовы? – оглядел нас Кончак с головы до ног – старая диверсантская привычка, въевшаяся в сознание намертво. – Попрыгали. Хорошо, звона нет. А теперь – с Богом!

Киллер

И все-таки псов они выпустили раньше времени. Похоже, из-за опасений, что военные догадаются об ожидающей их опасности и попытаются сбежать…

Что такое эти псы, мы прочувствовали на своей шкуре, когда до забора оставалось не более двадцати метров.

Сначала все шло как по маслу: из дома выбрались незамеченными, ярко освещенное кольцо вокруг здания пролетели по воздуху выше фонарей – натянув найденную мною в подвале веревку между двумя деревьями, – а когда пробирались среди сосняка, то без особого труда обнаружили несколько примитивных растяжек на высоте человеческого роста с колокольчиками на подвесе.

Наверное, сторожевые псы были приучены идти на звон.

Правда, были проблемы с преодолением освещенного пространства, просматриваемого видеокамерами с мониторами в сторожке возле ворот.

Пятьдесят Первый, который забрался на одну из сосен у стен дачи, минуты две примерялся, прежде чем швырнуть веревку с прицепленным крюком на конце (пока Волкодав ходил за шефом, я его смастерил в той же котельной из куска арматуры).

Этого броска мы ждали с видом обреченных – если он не получится с первого раза и охрана заметит веревку, то наши шансы на удачный исход задуманного можно приравнять к нулю: от натренированных собак-людоловов, а тем более от пули, нам, безоружным, не убежать.

И когда наконец длинная вялая змея веревки натянулась туго, как струна, мы с шефом Пятьдесят Первого беззвучно заорали от радости и облегчения.

Поскольку наклон веревки был в сторону забора, то мы, сделав петли из поясных ремней, беззвучными тенями проскользили на другую сторону опасной для нас освещенной зоны. Спустившись вниз, мы поторопились раствориться среди деревьев.

И тут я почуял опасность.

Обычно запертые в клетки псы изредка лаяли, а сейчас на всей территории дачи царила подозрительная тишина. Сообщив остальным о своих умозаключениях, я предложил пробираться и дальше по воздуху.

Однако, посмотрев на тяжело дышащего шефа Волкодава, мы с Пятьдесят Первым только вздохнули.

Для нас, молодых, такой способ передвижения не представлял особого труда. Но для человека в годах скакать по-обезьяньи среди ветвей было практически невыполнимо.

Смирившись с обстоятельствами, мы удвоили бдительность и со всей возможной в данных обстоятельствах скоростью поспешили к периметру дачи.

Вот тут-то все и произошло.

Момента нападения псов не заметил никто. Видимо, их тренировали не подавать голос, а убивать.

Что-то более темное, чем окружающее нас пространство, мелькнуло перед глазами, и я чудом увернулся от щелкнувших медвежьим капканом здоровенных клыков. Я услышал, как кто-то тихо охнул рядом, и шум падения грузного тела дал мне понять, что бросок другого пса-убийцы достиг цели.

Впрочем, мне было не до размышлений – мой пес, обозленный промахом, летел торпедой на грудь.

Но я уже был готов его встретить, как нужно. Будто что-то щелкнуло у меня в голове, и все мои чувства обострились до предела.

Несмотря на кромешную мглу, я каким-то сверхъестественным зрением увидел это чудище – по-моему, мастифа или что-то наподобие, – и, когда пес уже готов был сомкнуть челюсти на моей шее, я схватил его за горло и рухнул на землю, в перевороте накрыв пса своим телом…

Я вдавливал его в землю до тех пор, пока не почувствовал, как судорога смерти пробежала по каменным мышцам пса и последний вздох вместе с чуть слышным хрипом не вышел через разорванное моими руками горло.

Поднявшись на ноги, я едва разогнул скрюченные в неистовом усилии пальцы и поторопился пучком травы стереть кровь с рук. В это время сбоку раздался шорох, и я молниеносно обернулся, готовый к новой схватке.

– Тихо, Ерш… – Голос Волкодава. – Это я…

– Что там у тебя?

– Я в порядке, а вот шеф… Эта сука едва не отправила его на тот свет. Вцепилась, как клещ, и грызла, пока я хребет ей не сломал. Моб твою ять… – выругался он с чувством.

– Он может идти?

– Смогу… – прохрипел рядом знакомый голос. – Шея цела, вот только плечо…

– Я сейчас перевяжу! – бросился к своему шефу Волкодав.

– Некогда. Лучше поспешим. Я потерплю. – Истечете кровью.

В голосе Пятьдесят Первого послышались теплые взволнованные нотки.

– Я сделал тампон из рубахи. Вперед! – внезапно окрепшим голосом скомандовал шеф Волкодава.

Мы пошли цепочкой: впереди Пятьдесят Первый, я – замыкающий. На наше счастье, до самого забора неприятных сюрпризов больше не случилось.

Забор мы, несмотря на его приличную высоту, перемахнули быстро. Единственная задержка случилась только на обратной стороне – шеф Волкодава на несколько минут потерял сознание.

Пользуясь его состоянием, Пятьдесят Первый с моей помощью наложил ему на раны импровизированную повязку уже из своей рубахи. А для руки сделал перевязь из брючного ремня.

Вскоре очнувшийся шеф сделал вид, что не заметил этой заботы. Но голос его стал помягче, почеловечней, что ли.

Дальше мы уже ползли – здесь могли таиться не только спецназовцы, но и люди хозяина дачи. Шеф Волкодава держался молодцом, только тяжело, с хрипом дышал.

Мы помогали ему, как могли…

Охранников периметра мы с Волкодавом заметили одновременно. Да и как было их не заметить, когда они курили в рукав, пренебрегая всеми канонами маскировки.

Правда, дыма мы не чуяли – ветер дул от нас, – зато светлячки сигарет, пару раз сверкнувшие в ночи, выдали их с головой.

Оставив шефа, мы подползли к ним вплотную. На наше счастье, их было всего двое. Конечно, мы могли справиться и с десятком, но нам не нужен был преждевременный шум.

Тронув меня за руку, Волкодав выразительно показал большим пальцем вниз.

Этот зловещий жест я больше угадал, нежели увидел, но возражений у меня он не вызвал. Волна неистовой злобы, поднятая во время схватки с псом, все еще плескалась внутри, заливая спокойный рассудок.

Мы "сняли" их элементарно – захват за шею сзади, хруст ломающихся позвонков и тихие всхлипы, заглушенные теребящим верхушки сосен ветром.

Я не знал, кто были эти парни и как случилось, что они стали подручными мафии, но их безвременная смерть не вызвала у меня больше чувств, нежели бы я наступил ногой на какую-либо букашку.

Сегодня им просто не повезло – я стремился на встречу со своими любимыми и готов был уничтожить всех, кто встанет на моем пути…

А вот пост спецназовцев мы проморгали.

Я уже видел просветы между деревьев, когда услышал щелчок передернутого затвора и тихий голос спросил:

– Пароль?

– Вятка, – поторопился ответить шеф Волкодава. – Отзыв?

– Тула. Это вы, товарищ полковник?

– Капитан Лебедев? – обрадованно уточнил полковник.

– Так точно.

– Веди нас на КП.

– Есть…

Командный пункт спецназовцы устроили в стогу сена у края луговины. Стог стоял на пригорке, на самом виду. И только очень проницательный человек мог заподозрить его истинное назначение на данный момент.

Внутри стога, откуда была вытащена добрая половина сена, находились два наблюдателя с прибором ночного видения, стереотрубой и рацией.

Конусовидные стены из свежесрубленных сосновых жердей источали запахи живицы и лугового разнотравья. На импровизированном столике, которым служил толстенный пень, стояли термосы с едой и переносной фонарь на батарейках с зеленым стеклом.

Едва забравшись внутрь КП, шеф Волкодава застонал и тяжело опустился на охапку сена, прикрытую грубошерстным солдатским одеялом.

– Что с ним? – встревожился капитан.

– Перевязку и антидот! – скомандовал Волкодав.

После укола полковнику стало легче.

– Объявить готовность номер один, – приказал он капитану.

– Слушаюсь!

– Волкодав!

– Да, шеф, – без особого рвения и чинопочитания отозвался Пятьдесят Первый. – Как видишь, я сейчас не в форме…

Полковник поморщился, устраиваясьпоудобней.

– Сожалею, но помочь тебе ничем не могу. – Он с участием смотрел на меня. – Лично не могу помочь, – поторопился добавить полковник, заметив, как я изменился в лице. – А вот Волкодав, думаю, не откажется. Видишь ли, это не тот случай, когда я могу приказывать…

– Считайте, товарищ полковник, что я приказ получил. Разрешите выполнять! – попытался вытянуться во весь свой богатырский рост улыбающийся Пятьдесят Первый. – Иди… А я уж тут сам… немного поразвлекаюсь…

Жестокая улыбка, больше похожая на звериный оскал, добавила еще больше морщин на его измученном лице.

– Штурм будет, как только рассветет, – сказал полковник. – Если успеешь – присоединяйся. Но главное – обеспечь Ершу нормальный отход. А тебе… Тебе спасибо, парень. Живы будем – сочтемся.

И он протянул мне руку…


Ах, сколько раз я представлял этот момент!

Я шел по лесу, и мне казалось, что я давно знаю и эти беспорядочные тропинки, протоптанные дачниками, и деревья, нашептывающие что-то убаюкивающее, и грустный плеск речной волны, и даже ветер с его луговыми запахами свежескошенного сена, дыма рыбацких костров и болотной сырости…

Двухэтажный дом-дача, где томилась моя Ольгушка с сыном, находился на расстоянии около километра от КП.

Подойдя вплотную к забору, окружавшему дом, я взмолился: Господи, ну пусть она будет на месте! Я так долго шел сюда, что если ее и сына здесь не будет, то, боюсь, больше не выдержу этого испытания…

Охрана дачи была так себе, ни рыба ни мясо.

Внутренне подготовленный крушить, убивать, разнести все тут вдребезги, я невольно придержал удар, когда наткнулся на мирно почивающего сторожа, плешивого мужика лет шестидесяти, с солидным брюшком. Он спал на голом деревянном топчане внутри крохотного лубочного домика, раскрашенного во все цвета радуги.

Похоже, это резное чудо, сотворенное руками какого-то народного умельца, было предназначено для детских игр.

И тут впервые за время нашего знакомства с Тимохой я почувствовал к нему нечто похожее на чувство запоздалой благодарности – ведь он все-таки заботился о моем сыне, хотя и не бескорыстно.

Я "усыпил" сторожа одним легким щелчком и хотел было оставить его мирно отдыхать и дальше.

Но тут Волкодав, следующий за мной как тень, оттолкнул меня в сторону и достал из-под фуфайки, служившей толстяку подушкой, внушительного вида "дуру" большого калибра.

Тихо хмыкнув, он сноровисто спеленал сторожа обрывками найденных в домике веревок и шнуров и воткнул ему в рот кляп из его же майки.

Больше на подворье мы не нашли никого. Не было и сторожевых псов, наверное, из-за мальчика.

Но когда мы заглянули в освещенное окно первого этажа, то нам предстала картина совершенно не по вкусу.

Там находилась настоящая охрана дачи, четыре человека. Двое бодрствовали, пялясь в экран портативного цветного телевизора, а их товарищи спали на обшарпанном диване валетом в дальнем конце комнаты, куда почти не доставал свет бра.

Из оружия охранники имели два "калашникова" и помповую гладкоствольную многозарядку.

Наверное, у них были и пистолеты, но мы не заметили. Похоже, Тимоха держал их здесь как подкрепление на время сходняка – мой нынешний шеф всегда отличался изворотливостью и предусмотрительностью.

Толкнув меня в бок, Волкодав зловеще ухмыльнулся, достал пистолет с глушителем (у меня был такой же) и знакомым жестом большого пальца указал на землю.

Я не возражал – мне вовсе не хотелось даже малейшим промахом поставить под угрозу жизни моих самых близких людей. Тем более что мы не знали, в какой комнате они находятся и нет ли еще где-нибудь охранников.

Парадную дверь Волкодав открыл универсальной отмычкой.

Темный вестибюль встретил нас настороженной тишиной и запахами увядающих цветов. Комнату, где находилась охрана, мы нашли без труда – по бормотанью телевизора.

В щель неплотно прикрытой двери виднелась тупая физиономия одного из бодрствующих; он что-то жевал, время от времени облизывая жирные пальцы. Возле него, на журнальном столике, стояла глубокая миска и лежал автомат.

Мы ворвались в комнату бесшумно, словно исчадия ада. Охранники на миг остолбенели, увидев нацеленные на них пистолеты.

Но только на миг – в следующее мгновение они уже держали оружие в руках. Похоже, выучка у них была отменной.

Два негромких хлопка трудно было расслышать из-за работающего телевизора. Однако и этих, достаточно слабых, звуков хватило для того, чтобы отдыхающие охранники подхватились как ошпаренные.

Но было поздно…

В других комнатах первого этажа никого не было, в чем мы вскоре и убедились. Когда я начал подниматься по деревянной лестнице на второй этаж, то мне едва не стало дурно.

А что, если все наши усилия затрачены впустую? Что, если их там нет?

С трудом сдержав стон от ужасных предчувствий, я наконец преодолел лестничный марш и очутился в небольшом коридоре, по обе стороны которого при тусклом свете одинокого плафона виднелись белые высокие двери.

Какую из них открыть?!

Волкодав деликатно держался позади.

Я посмотрел на него; он по-дружески подмигнул – мол, не дрейфь.

Стараясь сдерживать дыхание, я подошел к первой попавшейся двери, взялся за ручку… и вдруг услышал в дальнем конце коридора голоса!

Едва сдерживаясь, чтобы не побежать, я на цыпочках подошел к последней двери справа и прислушался.

Господи, неужели?!

Полусонный лепет малыша и мягкий успокаивающий голос матери грянули в моей голове как вселенский хорал.

ЭТО БЫЛ ГОЛОС МОЕЙ ОЛЬГУШКИ!

Я попытался ступить еще шаг, но ноги перестали мне повиноваться.

Прислонившись к стене, я сполз на пол… и заплакал. Слезы лились ручьем, беззвучные рыдания сотрясали мое тело, и я никак не мог их унять…

Очнулся я оттого, что Волкодав тряс меня с силой за плечо. – Извини, дружище, но нам пора сматываться…

Его голос звучал виновато.

Я тряхнул головой, прогоняя остатки наваждения и поднялся.

– Иди… – слегка подтолкнул меня Волкодав. – А я тут посторожу… на всякий пожарный случай…

Я уже хотел было отворить дверь, но тут мне что-то помешало.

Пистолет. Он был сейчас совершенно не к месту, казался лишним, инородным и тяжелым, словно пудовая гиря.

Не оборачиваясь, я ткнул его в руки Волкодава и притронулся к дверной ручке.

Я ИДУ К ТЕБЕ, ОЛЬГУШКА, СЛЫШИШЬ! Я ИДУ!

Примечания

1

Кунфу – название китайской системы боевых единоборств (кит.)

(обратно)

2

СМЕРШ (сокр. – "смерть шпионам") – советская военная контрразведка в 1943 – 1945 гг.

(обратно)

3

Попка – конвоир, охранник (жарг.)

(обратно)

4

Мясник – убийца (жарг.)

(обратно)

5

Байстрюк – здесь: подкидыш (укр.)

(обратно)

6

Кумитэ, куми-ути – боевая схватка (яп.)

(обратно)

7

Шестерка – человек, прислуживающий ворам (жарг.)

(обратно)

8

Хавира – компания блатных (жарг.)

(обратно)

9

Джиманиться – прогуливаться (жарг.)

(обратно)

10

Филюшки проканителить – поломать кости (жарг.)

(обратно)

11

Бойня – хирургическое отделение (жарг.)

(обратно)

12

Лепила – хирург (жарг.)

(обратно)

13

Бляха – орден, медаль (жарг.)

(обратно)

14

Откинуться – освободиться (жарг.)

(обратно)

15

Бзик – объект (жарг.)

(обратно)

16

Бодаться – драться (жарг.)

(обратно)

17

Пастух – начальник (жарг.)

(обратно)

18

Валет – дурак (жарг.)

(обратно)

19

Дуру гнать – притворяться (жарг.)

(обратно)

20

Кансю – "рука-копье", тычковый удар пальцами (яп.)

(обратно)

21

Шифу – мастер, наставник цюань-шу – искусства кулачного боя (кит.)

(обратно)

22

Кэмпо – система боевых единоборств (яп.)

(обратно)

23

Сэнсэй – учитель, мастер (яп.)

(обратно)

24

Тамэси-вари – проба сил в кэмпо: разбивание досок, кирпичей, черепицы, камней и т.д. (яп).

(обратно)

25

Жабрить – дышать (жарг.)

(обратно)

26

Кимарка – кровать (жарг.)

(обратно)

27

Живодет – врач (жарг.)

(обратно)

28

Гужевка – пьянка (жарг.)

(обратно)

29

Козел – тяжкое оскорбление в среде блатных (жарг.)

(обратно)

30

Фармазон – мошенник (жарг.)

(обратно)

31

Ката – комплексы формальных упражнений (яп.)

(обратно)

32

Саппо – в кэмпо искусство поражения уязвимых точек на теле человека (яп.)

(обратно)

33

Сакэ – рисовая водка (яп.)

(обратно)

34

Макивара – простейший тренажер для отработки ударов в кэмпо (яп.)

(обратно)

35

"Тигровая лапа" – проникающие удары в кэмпо с "разрыванием" жертвы или прочерчиванием пальцами-когтями по болевым зонам.

(обратно)

36

Тао – комплекс формальных упражнений в цюань-шу (кит.)

(обратно)

37

Феня – воровской жаргон (жарг.)

(обратно)

38

Ешкарик – малыш (жарг.)

(обратно)

39

Че – возглас, приказ пахана о прекращении какого-либо события (жарг.)

(обратно)

40

Галах – лысый (жарг.)

(обратно)

41

Ерш – задиристый человек, бывший авторитет (жарг.)

(обратно)

42

Чмурной – болезненный, слабый (жарг.)

(обратно)

43

Клокать – разбивать (жарг.)

(обратно)

44

Поц – дурак (жарг.)

(обратно)

45

Руда – дерьмо (жарг.)

(обратно)

46

Понты бить – здесь: оправдываться (жарг.)

(обратно)

47

Ремонт – лечение в больнице (жарг.)

(обратно)

48

Лажан – снисхождение (жарг.)

(обратно)

49

Нарахал – напугал (жарг.)

(обратно)

50

Кадет – курсант (жарг.)

(обратно)

51

Рога заломить – убежать (жарг.)

(обратно)

52

Куруш – мелкая разменная монета в Турции (тур.)

(обратно)

53

Айкидо – популярный вид боевого единоборства (яп.)

(обратно)

54

Ханми-хантативадза – прием борьбы из положения сидя против стоящего противника (яп.)

(обратно)

55

Пушту, дари – основные языки племен, населяющих Афганистан.

(обратно)

56

Гасиенда – богатое поместье в Южной Америке (исп.)

(обратно)

57

Эфенди – господин (тур.)

(обратно)

58

А куантос эстан – какой счет (исп.)

(обратно)

59

Компаньерос – приятель (исп.)

(обратно)

60

Ле фелисито – поздравляю (исп.)

(обратно)

61

Мучас грасьяс – большое спасибо (исп.)

(обратно)

62

Сентаво – разменная монета Центральной и Южной Америки из меди или алюминия (португ.)

(обратно)

63

Эс импосибле – это не по правилам, нельзя (исп.)

(обратно)

64

Раек – галерка.

(обратно)

65

Пача – блюдо из бараньих ножек (тур.)

(обратно)

66

Долма – голубцы, фаршированные овощами (тур.)

(обратно)

67

Ханым – госпожа, сударыня (тур.)

(обратно)

68

Марпуч – кожаная трубка наргиле (тур.)

(обратно)

69

Наргиле – кальян, прибор для курения (тур.)

(обратно)

70

Аман – аллах (тур.)

(обратно)

71

Эйюб – район Стамбула.

(обратно)

72

Кумган – кувшин.

(обратно)

73

Мерет – олух (тур.)

(обратно)

74

Гяур – неверный; человек, который не исповедует ислам (тур.)

(обратно)

75

Паранджа – халат с ложным рукавом, покрывающий женщину с головой; носится с сеткой из черного конского волоса, скрывающей лицо.

(обратно)

76

Фередже – верхняя накидка (тур.)

(обратно)

77

Яшмак – тонкое покрывало, закрывающее лицо (тур.)

(обратно)

78

Бакурау – певчая птичка.

(обратно)

79

Пулькерия – харчевня.

(обратно)

80

Эмбира – тропическое дерево.

(обратно)

81

Гонсалоалвес – дерево семейства фисташковых с красивой плотной древесиной.

(обратно)

82

"Министран" – марка сигарет.

(обратно)

83

Кашаса – водка из сахарного тростника.

(обратно)

84

Арату – маленькие крабы.

(обратно)

85

Фуло – негр со светлой кожей.

(обратно)

86

"Маншете" – популярный в Бразилии еженедельник.

(обратно)

87

Мокека – блюдо из тушеной рыбы, рачков и креветок с оливковым маслом и перцем.

(обратно)

88

Салжема – минеральная соль.

(обратно)

89

Суруру – съедобные моллюски.

(обратно)

90

Кажу – плод фруктового дерева кажуэйро.

(обратно)

91

Шурраскиньо – мясо, приготовленное на вертеле или на углях.

(обратно)

92

Гринго – белый человек; так в Латинской Америке называют преимущественно граждан США.

(обратно)

93

Сеу – сеньор; народная форма вежливого обращения.

(обратно)

94

Крузейро – денежная единица Бразилии.

(обратно)

95

Амиго – дружище.

(обратно)

96

Пистолеро – наемный убийца.

(обратно)

97

В "поле" (или "на холоде") – за рубежом; обязательный тост сотрудников внешней разведки – за тех, кто на задании.

(обратно)

Оглавление

  • Киллер
  • Опер
  • Киллер
  • Опер
  • Киллер
  • Опер
  • Киллер
  • Опер
  • Киллер
  • Опер
  • Киллер
  • Опер
  • Киллер
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • Волкодав
  • Киллер
  • *** Примечания ***