Месть обреченного [Виталий Дмитриевич Гладкий] (fb2) читать постранично, страница - 2

колеблющимся светом уличного фонаря, проникающим через дочиста вымытые стекла крохотных окон.

Трудно сказать, что я чувствовал в эти бесконечно медленные, временами застывающие, как капли воска на оплывающей свече, минуты. Я просто растворялся в бесконечности, которая уносила меня в немыслимые дали.

Я сидел, словно каменный истукан, едва дыша и не меняя позы, пока не начинал брезжить рассвет, и первый уличный шум не разрушал призрачный хрустальный колпак одиночества, отгораживающий меня от остального мира.

Иногда меня посещали видения, особенно в зимние ночи, когда за стенами выла и бесилась вьюга. Это были очень неприятные моменты…

Мой хрустальный "колпак" вдруг мутнел, деформировался, и в образовавшиеся щели начинала вползать черная вязкая масса.

Она постепенно заволакивала стены, и когда сквозь грязные разводы я уже не мог видеть лиц жены и сына, раздавался чей-то злобный хохот, после чего эта черная патока вспыхивала, и вереницы призраков с беззвучными криками начинали роиться среди языков адского пламени.

Я видел их разверстые рты, я видел, что гримасы боли искажают их лица, некоторых даже узнавал… И от этого мне становилось так страшно, как никогда в жизни: это были те, на кого я получал "заказы"…

Ольге я рассказал все. (Или почти все – кое о чем говорить даже язык не поворачивался).

Я рассказал ей в тот самый день, когда освободил ее и сына Андрейку из комфортабельного заточения на даче моего босса Тимохи, который таким образом держал меня на коротком поводке, чтобы я безропотно продолжал убивать по заказам.

На позаимствованной из гаража Тимохи машине я с помощью теперь уже моего приятеля Волкодава, диверсанта-ликвидатора ГРУ, беспрепятственно миновал все спецназовские посты и поехал куда глаза глядят.

Мы остановились отдохнуть где-то в лесу… и я выложил все, как на духу.

Она просто окаменела. Посмотрев ей в глаза, я невольно содрогнулся – они были пусты до прозрачности и безжизненны.

Я ожидал рыданий, истерики, обидных – вполне заслуженных! – слов. Но в ответ на мои откровения я получил лишь отчужденность и холодность, будто ее сердце превратилось в ледышку.

Я не стал выяснять отношений.

Внутренне я был готов и к худшему, а потому, когда завел мотор, чтобы двигаться дальше, и Ольга безропотно уселась на заднее сиденье, в душе едва не возликовал: значит, у меня еще оставался шанс замолить грехи перед ней – пусть призрачный, единственный, но все-таки шанс…

Первые дни нашей совместной жизни на квартире у Евдокии Ивановны превратились для нас обоих в чудовищную пытку. Мы не играли в молчанку, но те немногие слова и фразы, которыми нам поневоле приходилось обмениваться, давались с большим трудом.

Не знаю, как Ольгушка, но я кипел. Временами мне хотелось уйти из города и где-нибудь в лесной глуши вставить ствол пистолета в рот и нажать на спуск – чтобы лесное зверье и кости мои растаскало в разные стороны.

Но моя решительность таяла, едва взгляд останавливался на Андрейке. Он за короткий срок настолько привязался ко мне, что даже, укладываясь спать, просил меня посидеть у изголовья.

Сын везде и всюду следовал за мной едва не по пятам, а когда я что-либо мастерил, он, прикусив нижнюю губу, с важным и сосредоточенным видом помогал мне, иногда попадая маленьким молоточком не по гвоздю, а по пальцам.

Но, на удивление, он не плакал, только морщился и засовывал ушибленный палец в рот, чтобы спустя некоторое время снова с удивительным упрямством приняться за свое.

Он вообще отличался какой-то недетской серьезностью и сосредоточенностью. И большой физической силой, что для его возраста было необычно.

Лишенный общества сверстников, Андрейка сам придумывал игры и мог часами сооружать из камешков, щепок и проволоки фантастические здания, которые затем населял кузнечиками, жуками, бабочками, а однажды умудрился заточить в построенную башню даже лягушку, чем вызвал немалый переполох у Евдокии Ивановны.

Иногда на него нападало созерцательное настроение.

Он, будучи цепким, как обезбяна, взбирался по приставной лестнице на старый голубиный насест – крохотную площадку с перильцами – и, усевшись там, свесив ноги, подолгу пристально разглядывал и быстро меняющие формы облака, и их отражение в озерной воде, и зализанные временем холмы у горизонта, и сине-фиолетовые лесные дали.

В такие минуты лучше было бы его не окликать – он все равно ничего не слышал, углубленный в свои мечтания.

Квохчущая, как наседка над выводком, Евдокия Ивановна, утратившая надежду отвадить Андрейку от этого, опасного с ее точки зрения, времяпрепровождения, заставила меня наносить к насесту сена, чтобы в случае падения он не расшибся. Теперь сын в осутствие взрослых не слазил на землю по лестнице, а спрыгивал.

Хорошо, что этого не видела Евдокия Ивановна…

Долго я не осмеливался даже спать рядом с Ольгушкой. Видимо, и она этого не хотела. Кровать в нашем жилище была только одна, а потому я устроил себе под окном ложе из досок и старого