МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ (№ 6 1961) СБОРНИК ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКИХ И ФАНТАСТИЧЕСКИХ ПОВЕСТЕЙ И РАССКАЗОВ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МИНИСТЕРСТВА ПРОСВЕЩЕНИЯ РСФСР
МОСКВА 1961
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
К.К.Андреев, И.А.Ефремов,
А.П.Казанцев, М.М.Калакуцкая, И.М.Кассель,
Л.Д.Платов, Н.В.Томан.
Алексей Полещук ОШИБКА ИНЖЕНЕРА АЛЕКСЕЕВА
Мы не отступим, мы пробьем дорогу Туда, где замкнут мирозданья круг, И, что приписывалось раньше богу, Всё будет делом наших грешных рук!С. Щипачев
Я — червь, говорит идеалист. Я — червь, пока я невежествен, возражает материалист-диалектик; но я — бог, когда я знаю. Tantum possumus, quantum scimus! Столько можем, сколько знаем!Г.В. Плеханов
КАТАСТРОФА
События развернулись неожиданно. В конце марта я получил письмо от Алексеева. Он писал, что ему удалось сделать открытие, которое «буквально взорвет», как он выразился, многие наши представления в области физики вакуума. Алексеев просил меня приехать. «Не знаю, почему, — писал Алексеев, — но, оглядываясь назад, я все чаще вспоминаю тебя и годы нашего совместного житья-бытья… Что тогда было трудным, сейчас кажется ярким, очень и очень нужным. Именно тогда, в спорах с тобой и, казалось бы, случайных разговорах со случайно встретившимися людьми, незаметно произошел какой-то решающий, главный сдвиг в моем сознании. Приезжай, я уверен, что работы нашей небольшой лаборатории заинтересуют тебя. И нам кое в чем поможешь. Ведь ты — математик». Я выехал через пять дней. Но было уже поздно… Лаборатории Алексеева больше не существовало… Я узнал об этом в поезде, прочитав в газете сообщение Академии наук. Сообщение это потрясло меня. Текст его всем известен, и все помнят его горький и тревожный смысл. — «…Неожиданная катастрофа в лаборатории А.А.Алексеева говорит о том, что природа далеко еще не раскрыла своих сокровенных тайн. К славному списку смелых исследователей, отдавших свою жизнь во имя науки, прибавилось имя Алексея Алексеевича Алексеева и его ближайших сотрудников… Впредь до исчерпывающего расследования причин катастрофы Академия наук предлагает всем исследователям в области свойств вакуума воздержаться от особенно рискованных экспериментов и тщательно согласовать план исследовательских работ… Академия наук просит всех, кто имел отношение к работам лаборатории, или знал Алексея Алексеевича лично и считает, что может быть полезным при расследовании катастрофы, прибыть в Южноукраинский филиал Института звезд… Светлая память погибшим на трудном и славном пути познания и овладения могучими силами природы!» На другой день я был принят членом комиссии, созданной для расследования причин катастрофы. Положение представлялось чрезвычайно сложным. Было известно, что в день катастрофы руководитель лаборатории собирался представить доклад о работах последних шести месяцев, однако и доклад и все лабораторные дневники погибли вместе с лабораторией. Выяснилось, что Алексеев не отправил в безопасное место ни строчки своих записей; он не вел дублирующих журналов, следовательно, он не видел опасности в своих экспериментах. В день катастрофы Алексеев послал в секцию Космогонии телеграмму о том, что первые опыты прошли успешно. «Приступая ко второй стадии наших работ, — говорилось в телеграмме, — считаю необходимым участие в них представителей космогонической науки, так как совершенно неожиданно работы оказались близкими к вопросам теории происхождения и развития звезд…» Мне разрешили осмотреть место катастрофы. Силой взрыва трехэтажное здание лаборатории было превращено в груду изогнутых железных стержней и громадных кусков бетона, проткнутых арматурой. Здания института вокруг лаборатории почти не пострадали, если не считать выбитых воздушной волной стекол. Сейчас их вставляли рабочие. — Странное дело, — невзначай бросил один из них, когда мы поравнялись с главным корпусом Института звезд, — никогда не поверил бы… Все стекла выброшены наружу, до одного осколка, будто кто выдул их изнутри. Монолиты фундамента лаборатории были выброшены из земли, раскрошены. Я не ожидал, что лаборатория Алексеева столь велика. В таком здании могли работать по меньшей мере человек полтораста, но я с удивлением узнал, что у Алексеева было только тридцать четыре сотрудника. — Там кто-нибудь уже был? — спросил я, указывая на развалины. — Нет, слишком сильная радиоактивность… С такой еще никто из нас не имел дела, — ответили мне. — К счастью, период полураспада невелик, что-то около двух дней, так что мы скоро сможем проникнуть в центральные помещения. — А как в отношении внешних материалов? — спросил меня пожилой человек с темной тростью кизилового дерева в руке. — Вы не в курсе дела? — Внешние материалы? — спросил я. — Что вы имеете в виду? — Важно установить все внешние связи лаборатории, список веществ и приборов, полученных за последние дни, ее заказы подсобным предприятиям — словом, все нити, которые связывали Алексеева с внешним миром. Разве что-нибудь могло сохраниться в этих развалинах? Эх, Алексей Алексеевич… — Он отвернулся от нас и, опираясь на палку, быстро зашагал к своему автомобилю. — Кто это? — спросил я. — Расстроился старик, — сказал мой спутник. — Еще бы, он очень близко знал Алексеева… Это Топанов, не слышали? — Он, кажется, философ? — Да, и к тому же неплохо ориентируется в наших вопросах. Опубликовал две или три философские работы, связанные с проблемами современной физики. А потом замолк. Говорят, опять ушел на партийную работу, в Отдел науки… В этот же день меня включили в комиссию. Перед нами проходила масса различных документов, присланных из организаций, имевших деловые связи с лабораторией Алексеева: бесчисленные накладные, чертежи последних заказов, списки оборудования, перечни журналов, книг, иностранных статей, переведенных по требованию Алексеева и его сотрудников. Наконец, когда радиоактивность несколько снизилась, аварийная команда в специальных комбинезонах, наподобие тех, которые используются при чистке ядерных реакторов, принялась за свой опасный труд. От мощных механизмов, доставленных грузовыми вертолетами, протянулись по всем направлениям блестящие тросы толщиной с человеческую руку. Согнувшись под тяжестью стальных гаков, люди набрасывали их на обломки того, что еще так недавно радовало глаз своей архитектурной стройностью и целесообразностью… Звучал сигнал, и лебедки оттаскивали в сторону глыбы железобетона, расчищая путь к сердцу здания. И вот показался бронированный колпак над главным залом в цокольном этаже. Колпак был теперь похож на небрежно сорванную кожуру апельсина. Громадные трещины, извиваясь, расходились от его вершины, и всю ночь электрические резаки вгрызались в металл, озаряя темноту вспышками синих искр. Вот он, главный зал… По специально расчищенному проходу подъехали санитарные машины. Они должны забрать останки людей. Людей, еще так недавно живых, полных огня… Вытянувшись, склонив на грудь головы в капюшонах, молча стояли вдоль прохода аварийники, суровые люди суровой профессии. К нам быстро подошел руководитель команды. Он жестом показал, чтобы мы к нему не приближались, и глухо заговорил сквозь маску: — Неожиданное препятствие… Под металлическим колпаком оказался какой-то прозрачный стекловидный материал необычайной твердости, необычайных свойств… Пневматическое зубило из сверхтвердого сплава ломается, не оставляя на его поверхности даже царапины. В зал невозможно пробраться. — А электрическая дуга? — спросил кто-то. — Пробовали, не берет… Не берет, и все! — А если подойти с другой стороны? — предложил я. — Пробовали, — ответил аварийник. — Бронированный колпак разрезан нами почти всюду, но везде под ним это стекло. Надевайте скафандры, сами посмотрите… Одна за другой, пятясь, из прохода выбрались санитарные машины и уехали. Через полчаса, надев скафандры, мы уже перешагивали через осколки бетона, пробираясь в глубь развалин. Действительно, под рваными краями металлического колпака виднелась прозрачная масса, похожая на исполинскую глыбу неотшлифованного темного стекла. На ее поверхности в точности отпечаталась внутренняя сторона стальных плит, из которых был сварен колпак. Прямо перед нами виднелась «дверь» — точный оттиск той настоящей металлической двери, которая лежала невдалеке, сорванная лебедкой. Ручка двери оказалась впаянной в эту неизвестно как возникшую массу. Лучи солнца упали на стеклянную глыбу. Топанов прижался маской к ее поверхности, всматриваясь. — Они там! — тихо сказал он. — Кажется, я вижу фигуру Алексеева… Как в огромном ледяном аквариуме, будто застыли внутри темной глыбы человеческие фигуры. Чтобы лучше видеть, нужно было отыскать наиболее удобную точку наблюдения: стекловидная масса местами была пронизана сетью тонких трещин, делавших ее туманной. Я поднял с земли чью-то кирку и с силой ударил. Кирка резко отскочила от стекла. Каким-то поющим тонким звуком ответила мне эта прозрачная масса. «Бесполезно, — услышал я голос аварийника, — здесь нужна взрывчатка». Взрыв был произведен далеко за полночь. В лунном свете высоко вверх взметнулись клубы земли и песка. А когда взошло солнце, перед нами предстала удивительная картина… Силой взрыва металлический колпак был целиком сорван, остатки стен разбросало вокруг, а перед нами блестела на солнце огромная прозрачная сфера, похожая на шляпку белого гриба. Внутри совсем ясно можно было различить смутные силуэты людей, стоящих и сидящих вокруг приборов. Один застыл в стремительной позе, его рука протянулась к фигуре другого человека, деловито держащего руки на кнопках какого-то пульта… Заколдованное царство… Сказка о «Спящей царевне»… Что за странный вихрь ворвался сюда, в это огромное помещение с настенными люстрами, все еще продолжавшими «висеть», хотя стен уже давно не было? А вихрь именно ворвался извне, так как лаборатория не располагала никакими особенно мощными источниками энергии. В день аварии потребление энергии, отмеченное самопишущими приборами, было даже меньшим, чем обычно. Затем последовал резкий толчок тока, но точно сработавшие автоматы-ограничители отключили энергию, потом пробно включились опять, но сопротивление потребителя было уже бесконечно большим: лаборатория больше не существовала… Мы стояли перед развалинами. Разговор шел вполголоса, но все перебивали друг друга, торопливо сообщая новые и новые подробности. — Весь район, окружающий лабораторию, был спасен этим стальным колпаком, — говорил один из физиков. — Если бы не он, разрушения распространились бы на гораздо большее расстояние… — Прежде всего — что это за прозрачная масса, из чего она состоит? — спросил я. — Представьте, из воздуха! Да, да, азот и кислород в таких же пропорциях, как и в окружающем нас воздухе… — Забавно… Это какое-то неизвестное соединение, какой-то неведомый окисел азота… — обронил кто-то. — Если только это окисел… — покачал головой физик, — что очень сомнительно… Между прочим установлено, что это вещество проводит электрический ток. Мы подвели электрод от сварочного аппарата. Дуга возникает, хотя тотчас же срывается. Вакуумной присоской собрали пары… — …И в спектре только кислород и азот? — В том-то и дело. Утром взяли на анализ тонкую пластинку, по-видимому осколок, который подобрали после взрыва. Сделали рентгеноструктурный снимок. Расстояние между центрами атомов необъяснимо мало… — Но как нашли этот осколок? — Один из рабочих споткнулся и упал. — Осколок так велик? — Нет, осколок помещается на ладони, но его вес сорок два килограмма! — Любопытно, что температура этой прозрачной массы — тридцать шесть и шесть десятых градуса ночью и днем! — Да, да, поразительное постоянство! Как в термостате… — Но откуда появилась энергия взрыва? Насколько мы теперь осведомлены, ни накопления энергии, ни резко увеличенного поступления ее извне не было… — Откуда-то, однако, эта энергия появилась! Причем в лаборатории, которая не занимается ни расщепляющимися материалами, ни термоядерными реакциями… В списках не оказалось ни урана, ни плутона, ни тория. В лаборатории не имелось ни тяжелой воды, ни тяжелого водорода, без которых пока не обходятся исследования высокотемпературных процессов… — Да… Загадка… Сегодня — неожиданное открытие! Сотрудники Института звезд сообщили нам, что с ракетодрома, принадлежащего этому институту, Алексеев довольно регулярно запускал высотные ракеты. Главное управление по исследованию космического пространства подтвердило, что за несколько месяцев до катастрофы в адрес лаборатории Алексеева были направлены три крупные ракеты. Контейнер последней ступени, по условиям договора, поставлялся пустым. Ракеты были запущены за месяц до катастрофы. В делах ракетодрома сохранился акт запуска. В графе «Назначение» сказано: «Выход в Космос с целью исследования безвоздушного пространства». Содержимое последней ступени устанавливалось и монтировалось в лаборатории Алексеева. Больше никакими сведениями Главное управление не располагало. «С целью исследования безвоздушного пространства»… Очень туманно. Каково же назначение ракет? Среди сотен искусственных спутников, которые носились вокруг Земли по самым различным траекториям, в марте не было зарегистрировано новых. Что случилось с алексеевскими ракетами? Ведь именно в тот день, когда Алексеев хотел широко раскрыть содержание своих работ, и произошла эта злосчастная катастрофа. Почему она случилась именно в тот момент, когда успех эксперимента не вызывал у Алексеева сомнений, когда он уже готовился сообщить миру о каком-то новом, крайне важном научном открытии? Нужно было во что бы то ни стало раскрыть тайну этого дня. Этого требовало не праздное любопытство. Десятки запланированных научных опытов были приостановлены специальным распоряжением. Наука никогда не была бедна самоотверженными искателями, но ненужный риск граничил с преступлением. Все говорило о том, что роковую роль сыграла какая-то случайность, какой-то неверный шаг. Надо знать, какой именно шаг вызвал катастрофу! Но шла неделя за неделей, а мы были все еще далеки от разгадки… Люди самых различных специальностей съезжались к нам, в этот небольшой приморский городок. Каждый хотел помочь разобраться в случившемся. Веранда скромной столовой с громкой вывеской «Таврия» по вечерам превращалась в зал заседаний. Здесь обсуждались различные научные новости, но в центре внимания была, конечно, лаборатория Алексеева. Каждая догадка, которая могла бы пролить хоть какой-нибудь свет на случившееся, горячо отстаивалась или оспаривалась, подробно анализировалась. Все, однако, единодушно признавали, что Алексеев и его сотрудники вели себя как исследователи, спокойно работающие с самыми невинными, безопасными вещами. — Когда я изучаю под микроскопом срез фотоэмульсии, — говорил один из завсегдатаев «Таврии», - мне и в голову не приходит, что со мной что-то должно случиться. Видимо, так примерно работал и Алексеев. И вдруг произошло событие, которое повернуло наши поиски совсем в новом направлении…«МОРЕ НА НЭБИ»
Я поселился в семье Федора Васильевича, заведующего совхозным гаражом. Хозяин, человек мягкий и неторопливый, был занят весь день, да и дома ему не давали покоя. То и дело чья-нибудь голова показывалась над кустами сирени у забора, и простуженный голос спрашивал: «А чи дома хозяин? Га?» Федор Васильевич обычно завтракал и ужинал во дворе под дощатым навесом, очень похожим на беседку, если бы та сторона, что выходила на улицу, не была забита планками от ящиков из-под овощей. — Та дома, — тяжело вздыхая, отвечал Федор Васильевич и аккуратно клал ложку рядом с еще лолной тарелкой. — Ну же, Ганнушка, зови… И начинался разговор про бензин, резину и дороги, про вывоз удобрений со станции, после чего Федор Васильевич, так и не «поснидав», отправлялся до своей «бисовой роботы», которую он, между прочим, не променял бы ни на какую другую… К Федору Васильевичу я попал не случайно. Незадолго до катастрофы с ним договорился Алексеев. Федор Васильевич встретил меня на вокзале, по какому-то одному ему известному признаку узнал меня и привез к себе. В доме было всегда тихо, казалось, что и Федор Васильевич и его жена о ком-то тоскуют. Так оно и было на самом деле, но вскоре все пошло по-другому. Таня — дочка Федора Васильевича — девочка лет девяти-десяти, вернулась домой из села Новофрунзенского, где она гостила у «тети Фроси», и тотчас наполнила двор и дом своим звонким смехом и бесконечными рассуждениями по поводу самых различных событий местного и всемирного значения. Надобность в будильнике отпала, так как Татьяна, а именно так ее величали все в доме, была страшной противницей сна. Мне ни разу не удалось встать раньше нее, а возвращался я ко времени ежевечерних шумных баталий, которые проводились всем семейством по «уловлению» Татьяны и водворению ее на маленькую раскладушку под моими окнами. — Здравствуйте, дядьку, — услышал я, когда вышел во двор, чтобы умыться. — Вы вже проснулысь?… А вы вмиете крабыкив ловыть? А чего цэ вы сюды приихалы? Я спросил, как ее зовут, но Татьяна продолжала задавать мне уймищу вопросов, а по ее мучительно сморщенному носику, уже обгоревшему на солнце, я почувствовал, что она не все понимает из того, что я говорю. — Кажыть громче, — сказала ее мать, — вона недочувае… Что-то кольнуло в сердце… Эта веселая хохотушка, с таким огромным запасом вопросов, с такой жизнерадостностью, не совсем хорошо слышала… Но вскоре я приспособился. Татьяна очень хорошо понимала с губ, а обстоятельность и терпение, которые я проявил в этом первом разговоре, положили начало самой тесной дружбе. По секрету я написал своему знакомому, занимающемуся микрорадиоаппаратурой, и попросил его прислать мне какую-нибудь новинку в области слуховых аппаратов, так как усилитель для тугоухих с довольно громоздкими батареями был тяжел и неудобен, с ним Татьяна ходила только в школу. И вот, после того как мы «наловылы крабыкив» и наполнили две бутылки из-под молока рачками-отшельниками; после того как мы сходили «до ветряка», опытной и вполне современной ветросиловой установки; после того как я посторожил возле оранжереи, а Татьяна, протянув руку в выбитое стеклышко крыши, сорвала зеленый и прекислый лимон, — после всего этого она, болтая на самые различные темы, произнесла фразу, которая заставила меня насторожиться… — А вы бачылы море на нэби? А пароплавы? А город з высокимы башнями? — На небе? — переспросил я. — Что ты выдумываешь? — Я выдумываю?! — Татьяна обиделась, потом подумала, что ослышалась. — На нэби, от там! — Она указала куда-то вверх. — И чего цэ вы так довго спите? Га, дядьку? Дядечку? Я внимательно посмотрел на Татьяну. Нет, она не выдумывала, она действительно что-то видела. — А когда это ты видела? — Колы?… Як сонечко станэ, ось там… — Она вновь показала куда-то вверх. Я решил тоже посмотреть, как «ходять на нэби пароплавы» и на прочие чудеса, о которых мне всю дорогу рассказывала Татьяна. Наконец-то мне понадобился будильник! Я поставил его на половину пятого утра и, когда он чуть свет затарахтел, схватил его и хотел было спрятать под подушку. Но со двора донесся голосок Татьяны: «Дядьку, дядичку, скорийшь! Ну, дядичку!» Я наскоро оделся и вышел. Чуть розовая полоска на востоке только подчеркивала синеву еще ночного неба. Прохладный ветерок дул с моря, неся с собой запах рапы, пряный и острый дух прелых водорослей, полосой тянувшихся вдоль бровки берега. Татьяна стояла рядом со мной в тапках на босу ногу, накинув на плечи ватное одеяльце, под которым она спала. — Ты почему меня так торопила? — спросил я. — Не рано ли? — А хиба ж я знаю? — ответила Татьяна. — Ходимо до моря, там виднишь… Тихими спящими улицами мы прошли к морю. Ни в одном окне не было света, только высокий маяк, стоявший посередине улицы, еще продолжал мигать. Возле мола было пусто. Вдали, у мостков, протянувшихся далеко в море, несколько рыбаков собирались отчалить на утренний лов. — Ну, скоро ли? — спросил я Татьяну. — Угу! — кивнула она. — Почекайте трошки… Я присел на песок и залюбовался восходом солнца. Как хорошо, что Татьяна разбудила меня! Даже если ее чудо и выдумка… — Ось воно! Ось! — закричала Татьяна и запрыгала вокруг меня. — Ось, ну, шо я вам казала?! Ось воно! А «воно» было действительно удивительным! Сперва я не понял. Просто мелькнула вдалеке над морем какая-то светлая полоса и пропала… Вот она возникла снова и теперь осталась, а за ней наступали такие же светло-желтые полосы. Еще и еще… Потом небо, казалось, дрогнуло. И вдруг над моей головой раскинулось море. Но это было совсем другое море, не похожее на спокойную гладь перед нами. Волны казались неправдоподобно большими, будто кто-то поднял меня на необыкновенную высоту над бушующим морем и поставил перед глазами гигантское увеличительное стекло. Прямо в зените волны были огромными, а в глубине, под ними, был виден желтый песок, по которому быстро скользнула какая-то рыба… А волны всё неслись и неслись. Мелькнула чайка, усевшаяся на гребне волны, она показалась мне больше океанского парохода. И все видение бесшумно умчалось на восток, к спящему солнцу, диск которого показался над горизонтом… Татьяна притащила ворох сухих водорослей, и мы уселись на них. Я не мог прийти в себя от изумления. Лодка с рыбаками уже отчалила, люди спокойно гребли вдаль, к каменистой косе, обрамлявшей бухту. Видимо, они привыкли к этому явлению, не замечали его… Татьяна украдкой на меня поглядывала, и я понимал, что она досадовала на себя за то, что «продешевила»… Она, видимо, не ожидала, что просто красивая картинка в небе, которой можно просто полюбоваться, вдруг вызовет такое волнение и такой интерес у взрослого дядьки. — Это часто бывает? — спросил я. — Ни, — пожала плечами Татьяна, — тильки раз в день… — Каждый день?… И только утром? — Як свитает, — подтвердила Татьяна. — А что твой батько говорил, ты показывала ему? — А ему байдуже… — Байдуже? — Ему цього нэ трэба… У него бисова робота. — Татьяна не без иронии посмотрела на меня. — А яка у вас робота? — Погоди, Таня, значит, ты уже не раз видела это «море на нэби»? А когда первый раз, самый первый раз? Вспомни… Татьяна отбросила сухой песок смуглой ладошкой и, что-то шепча про себя, стала рисовать на влажном песке. — В той день, — сказала она, — вчителька була мною дуже задоволена и поставыла «видминно» по арифметики. Це було… — Я затаил дыхание. — Це було… восьмого березня, восьмого березня, восьмого марта! Ну да, був праздник… «Мираж, — думал я, — мираж!.. Да откуда ему взяться холодным апрельским утром? Что здесь, Сахара? Или тропики? Больше всего он напоминает верхний мираж полярных областей, но и для него здесь не место. Восьмого марта, говорит Татьяна… Может быть, и раньше, ведь это она впервые увидела «море на нэби» восьмого марта…» Признаюсь, я ждал, сам того не сознавая, что Татьяна назовет совсем другое число. Я ждал, что она назовет двадцать восьмое марта, так как именно двадцать восьмого марта произошла катастрофа в лаборатории Алексеева… Чем черт не шутит, может быть, между этими двумя событиями и есть связь… Но Татьяне я верил, у нее была очень четкая память и очень хорошо развита наблюдательность. В «Таврии» мой рассказ произвел впечатление. Вначале мне задавали каверзные вопросы, потом кто-то сказал, что я собираюсь разыграть всю компанию, но я, был очень серьезен, и наутро возле мола собралась большая группа наблюдателей. Невыспавшиеся, недоверчивые, хмурые, мои коллеги очень напоминали рассерженных и недовольных птиц. А когда видение появилось, все замерли и, как завороженные, смотрели вверх, а впереди, на самом берегу, стояла необычайно серьезная Таня и тянулась худенькими руками к своему чудесному и волшебному «морю на нэби»… Исследовательская лихорадка охватила всех, кто был в то утро на берегу, и всех, кто всматривался в небо на следующее утро. Таинственный мираж появлялся точно в одно и то же время. Это удивляло. Мираж возникал в пять утра и исчезал через полторы-две минуты, в зависимости от облачности. Была в этом какая-то таинственная закономерность, что-то необыкновенно важное… Никто вслух не высказал мысли о том, что мираж и деятельность лаборатории Алексеева могут быть как-то сопоставлены. Но об этом думали все… И эту возможность безусловно допускали в Академии наук, так как все наши заявки на приборы и оборудование для исследования миража были немедленно и щедро удовлетворены. В тихий порт, служивший пристанищем только для местных рыбачьих судов, устремились по воде, по воздуху, по пыльным дорогам потоки самых разнообразных грузов. Развалины лаборатории к тому времени спешно убирались, и на асфальтированном дворе Института звезд неуклюже суетились автопогрузчики, позаимствованные на соседних зерноэлеваторах. Порт выделил три крана для выгрузки прибывших тяжелых грузов; срочно был проведен дополнительный кабель, так как предполагалось использовать аппараты, потребляющие большую мощность. В прозрачную синеву утреннего неба устремились невидимые щупальцы современной науки. Мощные радарные установки поворачивались вслед на регулярно появляющимся миражем, но каждый раз мерцающие экраны осциллоскопов оставались безучастными к таинственному явлению. Только при грандиозных усилениях с помощью молекулярных усилителей удалось обнаружить незначительное отражение радиолуча на высоте в две тысячи километров. Вскоре был закончен монтаж сверхмощной ультразвуковой сирены с параболическим отражателем. Под открытым небом расположились грохочущие поршневые компрессоры, качавшие воздух в толстостенный ресивер. Около пятнадцати часов непрерывной работы насосов требовалось для создания необходимого запаса воздуха, который расходовался сиреной на протяжении пяти-шести минут. Поднятые в небо на шарах-зондах акустические устройства неожиданно уловили и передали на землю отраженный ультразвуковой сигнал… На высоте двух километров были обнаружены слои воздуха с небывало высокой температурой. Именно эти разреженные слои, подобно вогнутым зеркалам, отражали неизвестные далекие берега, плывущие по морю корабли» морские волны, «Это самый обычный мираж, — восклицал один из метеорологов, принимавший участие в исследовании, — самый обычный!» — «Но, — возражали ему, — если это обыкновенный мираж, то почему отражающие слои расположены так высоко? Почему он наблюдается только в определенное время? Почему его не искажают потоки нагретых и холодных воздушных масс? И почему, наконец, этот мираж, если только это мираж, отражает радиолуч?» Всем нам казалось, что мираж, появившись на западе, уходит на восток, и там. на востоке, его также можно обнаружить. Это ощущение было настолько полным и реальным, что мы были очень озадачены тем, что в море, уже на расстоянии ста километров от берега, он не наблюдался. В конце концов выяснилось, что мираж можно увидеть только со сравнительно небольшого участка, в центре которого находится Институт звезд. Это было первым намеком на то, что миражи действительно как-то связаны с лабораторией Алексеева. Дальнейшие исследования показали следующее: мираж возникал постепенно. Высокотемпературный слой воздуха, отражающий морской пейзаж, как бы погружался в земную атмосферу из ее более высоких областей, причем погружался довольно медленно, а затем так же медленно выходил из атмосферы. Было похоже, что в нашу атмосферу извне опускалось гигантское вогнутое зеркало и через несколько минут удалялось, чтобы вновь войти на рассвете следующего дня… В два часа ночи мой хозяин Федор Васильевич разбудил меня. — Вам звонят. Просят к телефону, — сказал он. Я прошел в его комнату. Меня вызывала Москва. «Будете говорить с Центром научной и технической информации», - сказала телефонистка. Я приготовил блокнот, стараясь представить, какого рода сообщение заставило работников информационного центра так торопиться. Вновь зазвенел телефон, я поднял трубку. — Опишите вкратце, — предложили мне, — особенности того явления, с которым вы столкнулись. Мы звонили в институт, но там никого сейчас нет. Я рассказал о мираже. Меня особенно подробно расспросили о характере тех картин, которые удалось нам разглядеть… — Видите ли, — сказали мне, — мы в затруднительном положении… Нами получена информация, в которой говорится о том, что обнаружен еще один пункт, где тоже появляется подобный мираж. Правда, нас смущает, что характер картин несколько иной… Я попросил продиктовать мне имеющееся в распоряжении Центра сообщение. Оно сводилось к следующему. Американские ученые Фил Джонс и Генри Даттон, занимаясь изучением гидрографического режима озера Верхнего, со своей яхты наблюдали удививший их мираж. Строго в определенное время, а именно в четыре часа двадцать минут утра, в небе возникало увеличенное изображение каких-то рек, сооружений, построек… Некоторые из этих картин оказались знакомыми исследователям. Так, ими было сфотографировано появившееся 10 марта «видение», оказавшееся изображением канала Су со многими кораблями и барками на нем. По их подсчетам, они в это время находились на расстоянии ста семидесяти пяти километров к западу от канала Су, соединяющего, как известно, озеро Верхнее с озером Гурон. Неоднократно ими наблюдались группы бревен, а также плоты, находящиеся от них на громадном расстоянии. Очень часто по небу скользили изображения лесных массивов, как бы видимых с птичьего полета… Я заверил, что сообщение представляет собой чрезвычайную ценность, и попросил сообщить координаты того пункта, в котором наблюдался мираж. Через несколько минут мне были продиктованы координаты. «Восемьдесят седьмой градус западной долготы, — записывал я, — и сорок седьмой градус северной широты…» — Это к северу от острова Гранд-Айленд, — говорил сотрудник Центра. Но я его больше не слушал: сорок седьмой градус северной широты! Да ведь на этой же широте находится наш Институт звезд, лаборатория Алексеева! Я бросил трубку и выбежал во двор. Федор Васильевич, надевая на ходу пиджак, уже шел к калитке. — Я сейчас вернусь, — крикнул он, — кажется, есть свободная машина! Он вскоре подъехал на видавшем виды дребезжащем «газике», выпуска чуть ли не пятидесятого года, и через тридцать минут мы уже были возле выстроенного на скорую руку общежития, в котором жили многие приехавшие сюда ученые. Сообщение Центра вызвало настоящий переполох. Все проснулись, откуда-то появился атлас, его раскрыли там, где пучком голубых пятен раскинулись Великие озера Америки. — А что я вам говорил? — торжествовал метеоролог. — Что я вам говорил? Раз это явление наблюдается не только здесь, не только у нас, то оно не имеет ни малейшей связи с катастрофой в лаборатории Алексеева. Отбросив «небесные видения», нужно изучать все работы лаборатории Алексеева, надо пригласить проницательного следователя, вот что! А этот мираж предоставить нам, метеорологам, специалистам в области физики атмосферы! — Но почему там время отличается от нашего, время появления картин? — донесся из полутьмы чей-то голос. — Разница чепуховая: там тоже в пять часов с минутами, ведь наши часы переведены на час вперед правительственным декретом, — возразил я, — а главное — совпадает широта места! — Совпадает, да не совсем… У нас сорок шесть градусов северной широты! — раздались голоса. — На градус расхождение! — Это не существенно, — быстро сказал метеоролог. — В наших широтах градус составляет только сто километров, и мираж хорошо виден на границах зоны наблюдения. Мы имеем дело с широтным эффектом, — не унимался метеоролог. — А мы знаем… — Совпадают широты? — быстро спросил что-то подсчитывающий на клочке бумаги Мурашев, совсем еще молодой научный работник из Института космогонии. — Одну минутку! (Он поднял левую руку. Все с интересом ждали, когда он закончит свои расчеты.) — Американцы, конечно, зарегистрировали время появления миража по своему поясному времени, а оно отличается от местного времени… Я сейчас пересчитаю… Если не ошибаюсь, то по местному времени появление миража у нас и у них почти совпадает… — Большая точность совпадения и не нужна, — опять донеслось из темноты, — не нужна, так как мы все равно не можем сказать с абсолютной точностью, когда у нас появляется мираж. Это время зависит от места наблюдения, от облачности на горизонте и других причин… — По-моему, — сказал я, — следует обратиться к этим двум американским наблюдателям с озера Верхнего и узнать, по какому времени они вели наблюдения. — Пожалуй… — нехотя согласился метеоролог. — Голубчики! — торжествуя, воскликнул Мурашев. — Я все пересчитал! Этот мираж, по их местному времени, появляется над озером Верхним тоже утром, точно в ту же минуту, что и над нашими головами… Только американские исследователи сообщили не местное время, а, по-видимому, среднепоясное. Часовой пояс охватывает пятнадцать градусов. Этой же ночью была отправлена большая телеграмма-анкета за океан. Ответ не заставил себя ждать. Действительно, Джонс и Даттон наблюдали мираж в то же самое время, что и мы. В их первом сообщении указывалось время их часового пояса. «Мы пользовались своими наручными часами, сверенными с радиосигналами точного времени Детройта», — радировали они. Сомнения отпали. Но возникли новые задачи, новые затруднения, из которых нас вывел Максим Федорович Топанов, новое действующее лицо этой необыкновенной истории, человек, о котором мы упомянули лишь вскользь.ТРЕТЬЯ ТОЧКА Я уже встречался с ним. Это был тот самый пожилой человек с темной тростью кизилового дерева, который так сильно, не скрывая своих чувств, переживал гибель Алексеева и его товарищей. Максим Федорович Топанов много лет был партийным работником. Лишь в зрелые годы он сумел окончить университет и некоторое время посвятить науке. Философ по образованию, он еще до войны опубликовал несколько работ в области философии естествознания, сразу же обративших на себя внимание. Но затем- война, армия и снова партийная работа… Он знал Алексеева на протяжении многих лет, и история их отношений будет рассказана позднее. Каждый день Топанов слушал наши споры на веранде «Таврии», повернувшись всем корпусом и наклонив голову в сторону того, кто говорил… Роста Максим Федорович был небольшого и походил на коренастый крепкий дуб, что растет посредине степи. Немало зимних метелей пыталось сломать этот дуб, немало палящих лучей пролило на него знойное летнее солнце, но он все стоит; только узловатые, гнутые сучья его все запомнили и ничего не забыли. Топанов никогда не расставался с тяжелой тростью, подарком ко дню рождения от друзей из Института звезд. Каждый нанес на трость свои инициалы либо виньетку. Была на ней и выпиленная из редкого сплава пластинка с тремя слитно выписанными буквами «А» — Алексей Алексеевич Алексеев… И, когда взгляд Топанова встречался с этим значком, ему казалось, что Алексеев, как всегда слегка прикоснувшись к его рукаву, спрашивал: «Почему, почему это все произошло, Максим Федорович?» Во время наших совещаний Максим Федорович всегда молчал. Он только слушал и лишь иногда, вращая в крепких пальцах лежащую на коленях трость, бормотал: «Не то… Нет, нет, не то…» И вдруг он попросил слова. В этот день Максим Федорович выглядел как-то особенно торжественно. Мы все обратили на это внимание. — Товарищи, — сказал он вполголоса и повторил: — Товарищи… Мне трудно говорить прежде всего потому, что я, кажется, вижу проблеск, пусть пока очень слабый… И притом мне — неспециалисту — приходится говорить о своей догадке вам — научным работникам. Возможно, что некоторым это покажется самонадеянным с моей стороны. Но я считаю, что чем больше будет мыслей и различных предположений, тем всестороннее мы осветим вопрос и скорее придем к разгадке причин случившейся трагедии. Но перейдем к делу… Мне удалось, кажется, подметить одну очень простую закономерность, а выводы вы сделаете лучше меня… Так вот, я обратил внимание на странное соотношение географических координат нашего Института звезд и того пункта в Америке, где также наблюдается это явление. Меридиан нашего места — 33 градуса восточной долготы, а меридиан пункта на озере Верхнее — 87 градусов западной долготы… — При равенстве широт! — подсказал кто-то. — Да, примерно при одной и той же широте… Так вот, — продолжал Максим Федорович, — в сумме эти долготы составляют точно 120 градусов. 33 да 87 — как раз сто двадцать! — По-видимому, это случайное совпадение, — сказал метеоролог. — Более важным, Максим Федорович, является, я неоднократно уже говорил, что явление это наблюдается вблизи значительных водных пространств. Так, у нас — огромная бухта, а там, в Америке, — озеро Верхнее… Максим Федорович дал метеорологу выговориться, а потом сказал: — Треть земного шара — вот что значат сто двадцать градусов. Как раз треть. Всего-то триста шестьдесят… Максим Федорович быстро прошел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с новеньким школьным глобусом. Из кармана достал блестящую металлическую рулетку. — Вот, смотрите, — говорил он, — я флажками отметил наш пункт и озеро Верхнее. Над сорок шестой параллелью я ставлю палец. Вращаю глобус. И получается, что дважды за оборот земного шара что-то неподвижное входит в атмосферу Земли: один раз над нашими головами, здесь, на Украине, и один раз — над озером Верхним в США. — Следовательно, — перебил его Григорьев, остроносый, лобастый и очкастый человек, специалист в области распространения радиоволн, — по-вашему выходит, что нечто вреде люстры висит неподвижно над земным шаром и дважды за сутки вызывает мираж пока неизвестным нам механизмом? Так получается? Следовательно, некий спутник, который мы никак не можем разглядеть, снабженный этаким часовым механизмом, дважды, если подтвердится ваша догадка, Максим Федорович, что-то такое проецирует в нашу атмосферу, после чего мы видим на небе морские волны, чаек и прочее… — Да, странно… — проговорил метеоролог, внимательно следя за выражением лица Максима Федоровича, — странно, что вы, Максим Федорович, сделали упор на тот, с позволения сказать, факт, что сто двадцать градусов составляют треть земного шара… Что-то вы не договариваете, Максим Федорович! — Ваша правда, ваша правда, — ответил Топанов и, обхватив ладонью стойку глобуса, стал медленно его вращать, подталкивая шар большим пальцем. — Завтра утром мы вновь увидим мираж, — будто про себя говорил Топанов, — а восемью часами раньше его видели американцы. И, если явление повторяется через сто двадцать градусов, значит, должно существовать и третье место, товарищи! — Топанов остановил глобус и воткнул в голубое пятно Тихого океана третью булавку с флажком. — Может быть, все это только простые совпадения, но уж очень заманчиво… — Здорово! — сказал метеоролог. — Но на чем основана ваша уверенность в существовании третьей точки, в которой также наблюдается мираж? Нет ли здесь не совсем ясно осознанного требования симметрии явления? — Соображение симметрии может оказаться решающим! — выкрикнул кто-то из сидящих за дальним столиком. — Там, где мы мало знаем, симметрия почти всегда выводит на правильную дорогу… — Нет, товарищи, — сказал Максим Федорович, — я не думал о симметрии, я думал о другом… Мы сейчас знаем, что Алексеевым были посланы ракеты исследовательского назначения, хотя мы не знаем точно заданной им программы. Если опыт, видимо связанный с ракетами, удался, как сообщал Алексеев, и его непонятным пока следствием является мираж, то зачем, скажите на милость, понадобилось Алексееву устраивать такой же мираж над Америкой? По-видимому, то устройство, которое носится над планетой, срабатывает каждые восемь часов, а появление картин над Америкой — это, так сказать, непредусмотренные издержки производства, что ли… Значит, мираж должен наблюдаться еще через восемь часов, вот в этом третьем месте, возле Курильских островов… — Мираж — побочное явление?! — заволновался метеоролог. — Нет, нет, создание, пусть для непонятных пока целей, подобных отражательных плоскостей в атмосфере, с таким грандиозным увеличением, может быть только самоцелью, уже это одно является таким достижением, что… — Но специальностью Алексеева были свойства вакуума! — сказал я. — Именно свойствами вакуума он и занимался, об этом говорят утвержденные Академией планы его работ, об этом говорят списки заказанных и доставленных ему приборов. — Нет! — воскликнул Максим Федорович. — Нет, не только вакуумом, не только свойствами безвоздушной среды в сосуде интересовался Алексеев. Я знал его довольно близко, приходилось сталкиваться по работе. Больше всего на свете Алексеев интересовался звездами. Их возникновением, их эволюцией. Ведь это очень близко стоит к проблемам вакуума в широком понимании… Что ждет звезду? Что ждет наше Солнце? Вот что было страстью Алексеева, вот чем он только и жил. Есть у меня такое предчувствие, что без звезд и здесь не обошлось… — Максим Федорович протянул бумажку нетерпеливому Григорьеву. — Вот я записал: на сто пятьдесят третьем меридиане восточной долготы к югу от Курил… Как раз на расстоянии трети земного шара от нашего места. А час появления, по солнечному времени, тот же, что и у нас… — А идея заманчивая, — сказал Григорьев. — И ее легко проверить… — Позвольте, — неожиданно вмешался метеоролог (только сейчас я узнал его фамилию: это был довольно известный специалист по физике атмосферы Леднев). — Позвольте! Я все-таки сомневаюсь в том, что это явление связано с каким-то искусственным спутником! Почему мираж не возникает во всех пунктах, над которыми проходит спутник?… — Аппаратура спутника периодического действия, по-видимому, — сказал Григорьев. — Каждые восемь часов спутник обнаруживает себя и аппаратура срабатывает. — Периодического действия?… — протянул Леднев. — Какое-то очень сложное допущение. Максим Федорович вытащил из кармана рулетку, нажав кнопку, развернул ее гибкое стальное полотно с нанесенными на нем сантиметровыми делениями. Полотно, длиной в два метра, было похоже на тонкую шпагу. Максим Федорович согнул стальную ленту в кольцо и одел поверх глобуса. Все с напряженным вниманием следили за ним. — Ну что ж, это обычная школьная схема для демонстрации движения спутника над земной поверхностью, — сказал метеоролог. Лицо Григорьева выражало ожидание. Я был несколько разочарован слишком уж простым подходом к делу со стороны Максима Федоровича. «Не много ли он на себя берет, — подумал я, — хотя… Если окажется, что мираж виден и с Курил…» — Вот что, — заговорил Максим Федорович, и вновь его волнение передалось нам, — вот что… А если спутник движется по вытянутой орбите? Все последующее потонуло в выкриках. Все вскочили со своих мест. В шуме голосов можно было услышать: «Это перигей! Не спешите! Черт, а не человек!» Григорьев взял из рук Максима Федоровича ленту, согнутую в кольцо, и, надев кольцо на глобус, показал то место, где лента рулетки была в наибольшей близости к его поверхности. — Здесь, — сказал он, — в перигее, спутник и вызывает мираж. Это вы хотели сказать, Максим Федорович? — Да, если полный оборот спутника равен восьми часам, — подсказал один из астрономов. — Причем ровно восьми часам! — Совершенно верно, тогда под спутником, в момент прохождения перигея, будет уже не озеро Верхнее, а мы с вами, товарищи. А еще через восемь часов будут Курилы (говоря это, Григорьев поворачивал глобус). Да это проще, чем апельсин! И периодичность миража получает естественное объяснение… Надо срочно связаться с Москвой… Выбор пал на меня. Через несколько часов я был в Москве. — Вам повезло, — сказали мне в Управлении океанологических исследований, — примерно в этом районе находится наш лучший корабль «Руслан». Не думаем, однако, что он прервет свою программу работ ради вас… Я срочно связался с комиссией по расследованию катастрофы в лаборатории Алексеева, попросил Максима Федоровича к телефону. — Затруднения? — удивился Максим Федорович. — Да какие могут быть затруднения в таком деле? Я все улажу, — успокоил он меня. — Вот чепуха какая… Позади утомительный перелет во Владивосток. К счастью, он занял немного времени, и я мысленно посочувствовал тем, кто еще так недавно тратил на него целых пять часов. Во Владивостоке срочно связались по радио с капитаном «Руслана». — «Руслан» ведет сейчас исследование Тускароры, знаменитой Курильской впадины, и находится на расстоянии двухсот километров от интересующей вас точки. Мы можем предложить вам скоростной катер, можем отправить реактивным гидросамолетом. Я выбрал гидросамолет, и через два часа сверкающая металлическая чайка покачивалась рядом с белоснежным гигантом — гордостью советских океанологов «Русланом». С «Руслана» спустили шлюпку, а когда я поднялся наверх, меня встретил капитан и пригласил в свою каюту. — Мне сообщили о том, что я должен изменить курс и срочно идти к пункту, координаты которого вы мне сообщите. Это не далеко отсюда? Я передал капитану радиограмму, которую получил в самолете. В ней сообщалось точное местоположение, вычисленное и проверенное электронно-счетным центром. — Так, — сказал капитан, складывая телеграмму, — следовать вдоль по сто пятьдесят третьему меридиану, а там держаться в пределах указанного квадрата… Ладно, я дам необходимую команду… День за днем корабль бороздил океан, но нас ждала неудача: небо было все время затянуто тучами. — На небо глазеть лучше всего осенью, — ворчал руководитель научной группы «Руслана», - в этих местах весь сентябрь, да и весь октябрь солнце светит вовсю, а сейчас… Я понимал его. Волей-неволей мы срывали план научных работ. И я ловил на себе не очень приветливые взгляды членов океанологической экспедиции. Конечно, эти отважные люди не переносили вынужденного безделья. Как-то я спустился в трюм и в специальных стойках увидел огромные обтекаемые устройства с легкими рулями и иллюминаторами, похожими на увеличенные глаза рыб-телескопов. Это были аппараты для наблюдения подводного мира на глубине чуть ли не в 9000 метров. Я осторожно прикоснулся к матовой поверхности глубоководного устройства. Достаточно трещины толщиной с волос, чтобы острая водяная струя под гигантским давлением уничтожила бы всех, кто осмелился штурмовать тайны океана. А сейчас впустую проходят драгоценные для океанологов дни… И объяснить им, в чем суть дела, я не имею права. Каждый день приходили телеграммы от Топанова. Он незаметно для всех стал фактическим руководителем комиссии. Это произошло как само собою разумеющееся. Мы ждали солнечного утра, а когда оно наступило… — Это? — тихо спросил меня капитан. Его рука клещами стиснула мое плечо. — Это? А в небе, сверкая нестерпимыми для глаз бликами, раскинулось уже знакомое мне «море на нэби», но это уже было не море: бесконечный океан простерся над нашим кораблем. — Это! — ответил я, провожая глазами стремительно несущиеся к восходящему солнцу сияющие волны.
ПОИСКИ СПУТНИКА Снежным комом разрасталась «проблема Алексеева». Все новые и новые люди втягивались в расследование, непрерывно обнаруживались такие свойства таинственного «миража», которые вынуждали нас проделывать массу дополнительных исследований и расчетов, иногда целиком изменять направление поисков. Решенные и нерешенные вопросы, гипотезы, человеческие страсти и интересы, удивительные факты и строгие математические построения образовали чудесный сплав, в центре которого находилась разгадка. Но никто и не предполагал, что действительность окажется такой необычной, так тесно сомкнётся с самой удивительной фантастикой… Прежде всего были подвергнуты детальному анализу все параметры возможной орбиты «спутника Алексеева». Делая полный оборот за восемь часов без нескольких секунд, этот предполагаемый спутник мог иметь радиус, или, вернее, относительную полуось, орбиты примерно в 19000 километров. Это означало, что в случае сильно вытянутой эллиптической орбиты (а наличие перигея говорило именно об этом) высота «спутника Алексеева» над поверхностью Земли колебалась бы в пределах от 200 до 27 000 километров. Однако было ясно, что неизменность периода обращения говорит за более значительную высоту прохождения спутника в перигее, так как приближение к поверхности Земли было бы связано с резким увеличением сопротивления воздуха. Замедление же спутника тотчас же вызвало бы уменьшение периода его обращения вокруг земного шара. Теперь нужно было попытаться точно определить орбиту предполагаемого «спутника Алексеева». Основная сложность заключалась в том, что спутник был невидим. Однако радиолокаторы по-прежнему отмечали слабое отражение радиолуча с высоты 2000 километров. Этим обстоятельством и предложил воспользоваться Григорьев, и уже через несколько часов нами был определен эксцентриситет, «сплющенность» эллиптической орбиты. «Спутник Алексеева» проходит перигей на высоте в 2000 километров. Наибольшее удаление — 26000 километров», - записал Григорьев в журнале. Вскоре были рассчитаны все промежуточные точки на небосводе, которые проходил спутник, и армия любителей астрономии, не говоря о всех обсерваториях Советского Союза, приняла участие в «ловле» «спутника Алексеева». К сожалению, с наступлением лета рассвет приходился на всё более ранние часы, и в самом благоприятном положении спутник оказывался недоступным, так как в ярком голубом небе нельзя было разглядеть маленькую светящуюся точку. Довольно стройную гипотезу метеорологов, объясняющую появление миражей, пришлось окончательно отвергнуть. Дело в том, что при образовании эффекта миражей громадную роль играет положение солнца относительно наблюдателя. Если бы наш мираж возникал по тем же законам, по которым он возникает над раскаленными пустынями, то время его появления было бы тесно связано со временем восхода солнца, становясь все более и более ранним. Этого, однако, не происходило, и, чем дальше, тем больше увеличивался разрыв между появлением миража и восходом солнца… Все раньше и раньше всходило солнце, время же появления миража оставалось неизменным. Но работы метеорологов, занимавшихся изучением «широтных миражей», как они упорно называли это явление, не прошли бесследно. К ним пришлось вскоре обратиться за разрешением новых загадок, непрерывно возникавших в этом трудном и сложном расследовании. Все астрографы Советского Союза, повинуясь неторопливому тиканью часовых механизмов, внимательно следили за участками неба, по которым должен был мчаться «спутник Алексеева». Со дня на день ожидалось получение фотографии, на которой среди россыпи звезд мелькнула бы черточка спутника. Однако негативы, отовсюду поступавшие к нам с подробным описанием условий съемки, содержали неутешительное заключение: «спутник не обнаружен». Неудача была настолько полной, что Топанову понадобилась вся его выдержка, чтобы успокоить растерявшихся и перессорившихся членов комиссии. Топанов так же не избежал выпадов против себя. К стыду своему должен сознаться, что именно я обвинил во всем его очень заманчивую, но, по-видимому, неверную гипотезу. — Да, не все, что просто, является обязательно верным, — заявил я на этом заседании. — Нужно резко менять ход расследования, мы и так потеряли много времени… — А я, — ответил Топанов, — уверен, что мы идем правильным путем, и, не исследуя простые и логические гипотезы, мы не получим права на проверку более сложных предположений. Думается мне, что на эти ваши фотопластинки вы смотрите не так, как нужно… — Разучились? — не без иронии сказал один из астрономов. — Нет, нет, не разучились, а не научились, — быстро отпарировал Топанов. — В науку я верю. Не всегда верю ученым, особенно увлекающимся… Вы не получили от нашей гипотезы ожидаемого результата и уже готовы свою «игрушку» сломать и выбросить. Но мы здесь не в бирюльки играем. От выяснения причин гибели лаборатории Алексеева зависит план исследовательских работ в важнейших областях науки и техники. Честь, высокая честь заниматься этим и, между прочим, большая ответственность! А здесь вспыхнули такие страсти… — Топанов даже развел руками. — Так вот, товарищи, не умеете вы смотреть на эти пластинки. Нам известно, что, несмотря на значительную скорость запущенных Алексеевым ракет, их полезная нагрузка была сравнительно небольшой. Только тысяча триста килограммов груза помещалось в контейнере последней ступени. Мы не знаем, что произошло с контейнером ракеты Алексеева. Но он не носится как одно целое — это очевидно, это ясно, товарищи. Следовательно, контейнер мог быть наполнен не аппаратурой, а каким-нибудь газом. веществом, способным взрываться… Действительно, товарищи, может быть, Алексеев взорвал контейнер, и именно в этом и состоял его опыт? Может быть, съемки нужно вести с какими-то специальными фильтрами? Ведь их подбором никто не занимался. Ясно, что к «спутнику Алексеева» должен быть очень осторожный и терпеливый подход, а закатывать истерики по поводу первой же неудачи — последнее дело… Топанов будто нечаянно взглянул на меня и сел на свое место. Скоро мы получили возможность еще раз удивиться его прозорливости. Спутник действительно присутствовал на негативах, только увидеть его оказалось далеко не простым делом… …Вечером мой милейший хозяин Федор Васильевич оторвал меня от расчетов. — Досыть! — сказал он и захлопнул мой блокнот. — Хватит! Идемте к нам, морского козла забьем… Сосед, старый рыбак, был партнером Федора Васильевича, моим же партнером была Татьяна. «Много с такой помощницей не наиграешь, — подумал я, — от горшка три вершка…» Мы сидели в «беседке» за широким столом из сосновых досок. Мысли о последних событиях не покидали меня, но постепенно я увлекся. Да иначе и быть не могло. Татьяна оказалась заправским игроком в домино. Первый же мой необдуманный ход вызвал бурю с ее стороны. Она бросила свои кости на стол и быстро-быстро заговорила о том, что дядьку (то есть я) ну ничего, «ничегосеньки» не соображает, что нужно было «робыть рыбу, а вин…» Игра потребовала от меня предельного внимания, и Татьяна несколько раз подмигивала мне, — одобряя тот или иной ход. — А чи можно до вас, люди добрые? — раздалось из-за забора. Голос был знакомый. Я быстро встал и подошел к калитке. Это был Топанов. Я хотел провести его к себе, но Топанов направился к столу. Он, оказывается, давно знал Федора Васильевича по каким-то делам, связанным с восстановлением разрушенного войной совхозного хозяйства. Игра продолжалась. Топанов вскоре заменил меня, так как Татьяна после какой-то моей ошибки, я сам так ее и не понял, дала мне отставку. Топанов играл вдумчиво и, по-видимому, сразу нашел общий язык с Татьяной, потому что она притихла и, морща носик, восхищенно следила за какой-то тонкой сетью, которую незаметно сплетал Топанов. — Ну, что сидишь? — спросил Топанов Татьяну, когда их противники, вдоволь настучавшись, напряженно ждали ее хода. — Ведь у тебя… — Генеральский! — закричала Татьяна. — А ну, тату, вставайте, вси вставайте! Татьяна торопливо поставила на место два дубля: дубль «шесть» и дубль «пусто». — Ты, Федор Васильевич, — сказал Топанов, — все меня забивал. Из последних сил старался, а дело-то было не во мне… Вот вам Татьяна и показала, где раки зимуют, вот и показала! — Топанов коротко рассмеялся, а потом добавил, развивая какую-то свою потаенную мысль. — И ничего нельзя со счетов скидывать… Особенно живое… Он, перегнувшись через стол, потрепал Татьяну по худому плечику. — Що дядьку каже, що вин каже? — заволновалась Татьяна. — Спать пора, ось що вин каже, — сказал Федор Васильевич. Татьяна убежала во двор, Федор Васильевич пошел за ней, и вскоре до нас донесся такой знакомый разговор про ужасную необходимость спать ночью, про давно обещанную поездку на лодке, про то, что ее «виддадут до чужих людей, як не буде слухаться», и про многие другие приятные и неприятные вещи. Мы пошли вместе с Максимом Федоровичем ко мне в комнату. — Я все думаю об Алексееве, — сказал мне Топанов, — все вспоминаю его, стараюсь понять… Вот вы, ученые, часто относитесь к матушке-природе, как к собранию более или менее хитро сплетенных фактов, но не подозреваете ее в коварстве. Вы всегда склонны искать причину неудачи прежде всего в каких-то новых свойствах, вам еще неизвестных, а я, грешный человек, когда сталкиваюсь с проявлением каких-то бессмысленных и коварных сил, всегда стараюсь понять человека, ставшего их жертвой. — Вы очеловечиваете природу? — сказал я. — Вы навязываете ей чисто человеческую хитрость и коварство? — Нет, не так прямо… Я просто хочу понять, что именно в качествах человека, в его мышлении, в его действиях могло привести к тем или другим удачам, или ошибкам. Что именно могло привести Алексеева к его удивительным открытиям, в существовании которых теперь можно не сомневаться, и что привело его к катастрофе?… Ну не ждал, не гадал, не думал, что существует опасность, но почему именно он с этим столкнулся, почему именно его оплошность вскрыла какой-то страшный и грозный тайник природы? В комнате было темно. Я не зажигал свет, и сквозь открытое окно были видны яркие звезды. Тихо и назойливо звенел одинокий комар, да ровно посапывала спящая под окном Татьяна. Она засыпала быстро, как засыпают уставшие за день птицы. — Я знаю, — продолжал Топанов, — что вы на меня сердитесь за то, что я вас несколько осадил. Я знаю, что вы считаете меня несколько самонадеянным… — Не совсем так… — быстро сказал я, но Максим Федорович перебил меня. — Пусть… Я и не претендую на какую-то особую непогрешимость и всезнайство. В сложных вопросах науки и не нужно беспрекословное подчинение. Оно вредно. И если я почувствую, что неправ, то немедленно соглашусь с моим самым ярым оппонентом. — Вы уже много сделали, ведь именно вы поняли, с чем мы имеем дело… — Нет, я сделал очень немного. Вот вам кажется, что еще месяц-другой, и будет выяснено содержание работ Алексеева; там, глядишь, пяток новых формул украсят ваши справочники, и все? И разъезжайся по домам? Нет, нет и нет! Все только начинается, мы сделали только два-три первых шага, и вы нескоро избавитесь от старика Топанова, очень нескоро! — Топанов задумался. — Но, Максим Федорович, — решился я, — ведь мы занимаемся сугубо специальными проблемами, и вы должны считаться с опытом, со знаниями людей… — А не предлагать дилетантские вещи? Так? Договаривайте… — Ну вот сегодня, когда речь зашла о том, что спутник не удалось сфотографировать, несмотря на попытки лучших специалистов в области астрофотографии… Я вас заверяю, что каждый квадратный миллиметр тех участков пластинки, где ожидался «спутник Алексеева», просматривался при больших увеличениях. Ведь известно, что при фотографировании быстро летящего по небу спутника он обнаружится не отдельной звездочкой, а черточкой. И такой черточки не удалось найти. Так зачем предлагать еще и еще раз смотреть и просматривать эти никому не нужные негативы? — Согласен, — сказал Максим Федорович, — совершенно с вами согласен. Незачем их просматривать… пустым глазом, — добавил он неожиданно. — Да вы и не смотрели на них! Что из того, что на них просто так пялят глаза. Так смотреть не следует, в этом вы правы. — А как же? — А так нужно смотреть, как мать сына высматривает, что с войны должен вернуться! Дали вам в руки добросовестно сделанные фотографии, ценнейший материал! Так нужно изучать, товарищ ученый, изучать, а не глазеть. Не обиделись, надеюсь?… — Нет… Но… — Вот что, — Максим Федорович придвинул свой стул поближе ко мне. — Я как-то давно одним делом занимался… Фальшивыми деньгами… Не волнуйся, я их не изготавливал. Так вот, когда получили мы эти деньги, тридцатки, такие рыженькие, мне и показали, что по внешнему виду их отличить нельзя, ну никак, понимаешь, нельзя! Все точно, до последней черточки! Еще бы, лучшие мастера одного иностранного государства старались… И простой микроскоп результата не дал. А вот когда вложили в стереоскоп с одной стороны нашу советскую кредитку, а с другой стороны липовую, сразу и показались в двух-трех местах штришки, будто из бумаги занозы вылезли… — Максим Федорович, вот вы говорите о стереоскопе… Да, астрономия давным-давно применяет и стереофотографию, и стереоскопы, и стереомикроскопию. Но дело все в том, что стереофотография используется только для сравнения, — вы следите за мной, Максим Федорович? — Слежу, слежу, — быстро откликнулся он. — Только для сравнения одного и того же участка неба, снятого, скажем, в различных лучах, с применением различных фильтров либо в различное время. — Вот именно: в различное время, — сказал Максим Федорович и поднялся. — Так вот, отправьте телеграмму такого содержания: «Срочно изготовьте фотографии тех участков звездного неба, на фоне которых возможен пролет спутника. Негативы присылайте вместе с прежними фотографиями, сделанными в расчетное время». Вот так или в этом роде, ну, вам виднее…
СНОВА ЗАГАДКА
Итак, каждый участок был снят дважды. Один раз в момент ожидаемого пролета «спутника Алексеева», второй раз до или после пролета. К нам прибыл специально сконструированный широкоугольный сте-реомикроскоп. Снимки оказались совершенно идентичными, за исключением очень мелких деталей, вполне удовлетворительно объясняемых неоднородностями эмульсионного слоя пластинок. — Попробуем подойти с другой стороны, — сказал неунывающий Топанов. — Что ж, бывает… Теперь займемся более внимательно документацией лаборатории. К этому времени метеоролог Леднев точными и прямыми опытами показал, что температура воздуха в отражающем мираж слое повышается из-за концентрации в нем инфракрасных лучей. По его предложению были подняты ракеты с фотоэлементами, чувствительными к инфракрасным лучам, и автоматически действующим передатчиком, сообщавшим на Землю данные о направлении и интенсивности излучения. Именно метеорологи обратили внимание на ряд последовательных заказов лаборатории Алексеева, поступивших на завод экспериментального вакуумного оборудования Сибирского филиала Академии наук. Речь шла о выполнении весьма сложных устройств, напоминавших собой плоские полые колбы со впаянными внутри электродами и мелкозернистым флуоресцирующим экраном, нанесенным на внутреннюю сторону квадратного основания колбы. «Рецептура как люминофоров, так и чувствительной к квантам света пленки на противоположной стороне колбы, — писали нам работники завода-изготовителя, — говорят в пользу того, что академик Алексеев стремился получить в свое распоряжение устройство для наблюдения объектов в инфракрасных лучах». «Все устройство представляет собой усовершенствованную модель так называемого стакана Холста, издавна употребляемого для обнаружения светящихся инфракрасными лучами удаленных предметов», — таково было заключение группы специалистов вакуумщиков, полученное нами совершенно независимо от мнения работников завода. Таким образом, Алексеев пользовался прибором для видения в инфракрасных лучах. Топанов попросил завод изготовить еще два точно таких же устройства. Вскоре грузовой самолет доставил нам большой ящик, из которого была извлечена огромная полупрозрачная колба, очень напоминающая большую телевизионную трубку, только с отломанным хвостом. Днище колбы мы поместили в ящик, в передней стенке которого находился объектив, сделанный из кристалла каменной соли, так как в этом диапазоне длин волн можно было ожидать большого поглощения инфракрасных лучей стеклом простой линзы. — Вы думаете, что Алексеев при помощи этого сооружения наблюдал мираж? — спросил я. — Трудно сказать, куда смотрел Алексеев, — ответил Топанов, внимательно следя за работой механиков, монтировавших установку. — Правда, напоминает большой фотоаппарат? Только вместо матового стекла — плоская колба. Под вечер экран колбы засветился голубым светом. Его установили внутрь камеры, ввинтили объектив из каменной соли. В полной темноте на расстоянии пятнадцати шагов был отчетливо виден слегка нагретый электрический чайник; инфракрасные лучи, излучаемые им, давали на экране четкое изображение. Все с нетерпением ждали утра. И утро наступило. Черным, непрозрачным для видимых лучей кварцевым стеклом закрыли объектив. Теперь сквозь него могли проходить только инфракрасные лучи. Вот на небе раскинулся знакомый мираж. Сейчас над нами отчетливо виден какой-то песчаный островок, отмель, но на экране ничего этого нет… На экране какое-то вытянутое светлое пятно… Мираж уходит в зенит, и это пятно как-то размазывается; вот оно закрыло собой весь экран, а потом вновь стало сигарообразным, узким и длинным, и исчезло… Григорьев, который производил съемку с флуоресцирующего экрана, отключил киноаппарат, пожал плечами и что-то огорченно проворчал. Разочарование было полным… Двадцать восьмого мая произошли два события, которые показали, что мы все-таки идем по правильному пути. Утреннее заседание комиссии было созвано по просьбе астронома Кашникова, костистого, длиннорукого застенчивого блондина. Кашников долго размахивал руками, от волнения ему было трудно говорить, потом неожиданно хриплым голосом выкрикнул: — Есть «спутник Алексеева»! Есть!.. Идемте ко мне! Мы все отправились в «библиотеку негативов», помещавшуюся в маленьком домике, который недели две назад притащил сюда в уже собранном виде подъемный кран. Здесь в деревянных некрашеных шкафах собирались тысячи негативов, по-прежнему прибывающих отовсюду… Все по одному подходили к стереомикроскопу и всматривались в черные размытые точки-звезды. — Против легкой царапины, я ее сделал иглой, — показывал нам Кашников. — Смотрите как раз против царапины… — Да, что-то есть, — говорили мы неуверенно. — Как будто одна звездочка выходит из плоскости… — Как будто! Да она совсем выскочила! — Кашников побежал к микроскопу и, отстранив Григорьева, который хотел было в него заглянуть, наклонился над окулярами и быстро завертел винтами. — Ну конечно же! Ясно, совершенно ясно! Звезда выходит из плоскости, так оно и должно быть. Это не обычный спутник! Оказывается, произошло вот что. Кашников как-то обратил внимание на то, что прибывший из Крымской обсерватории пакет с негативами содержал приписку: «Снимки сделаны на высокочувствительной пленке, возможная длина штриха 0,5 мм. Спутник не обнаружен». Кашников решил сравнить два одинаковых участка неба, из которых один был «без спутника», а на другом спутник мог быть. Этот участок неба был весь усеян тысячами звезд. «Какой-то участок Млечного Пути», — подумал Кашников и вскрикнул: — Одна звезда «вышла» из негатива! Эта звезда имела вид микроскопически маленького серебристого блюдца, которое одним краем оставалось на уровне пластинки, а другим будто вышло за нее и торчит, как заусенец. И была она именно на том снимке, который был сделан в момент прохождения спутника. Среди присланных из Крыма шестнадцати негативов Кашников обнаружил восемь таких, на которых также оказались размытые, ставшие на ребро звезды-диски. Наконец! Наконец астрономы получили надежное доказательство существования «спутника Алексеева». — Значит, в чем же дело? — спросил Топанов. — Этот спутник, выходит, сам не отражает свет, а только размывает изображение звезды, которое за ним находится? — Это ясно, — сказал Кашников. — Для меня это ясно. Вместо спутника носится комок каких-то газов. Проходя на фоне далеких звезд, он вызывает преломление луча, идущего от звезды. Спутник не существует как целое — это скорее облачко, вроде хвоста кометы… — А вот это еще не доказано, — заметил Григорьев. — Но нам сегодня улыбнулась удача. Только теперь мы можем прямо сказать, что по рассчитанной нами орбите непрерывно следует искусственный спутник пока еще не выясненной физической природы. А что касается преломления, то это мы уточним…СИГНАЛ
В тот же день к Топанову пришел начальник аварийной команды и положил на его стол металлическую кассету для магнитной записи. Тончайшая ферромагнитная проволочка содержала подробную запись всех сигналов, которые посылались с небольшой радиостанции Алексеева. Антенна радиостанции почти всегда, как показали немногие, но тщательно собранные свидетельские показания, была направлена вертикально вверх. — По-видимому, на «спутнике Алексеева», - сказал начальник аварийной команды, — находилось какое-то управляемое устройство. Кассету мы не могли достать сразу, пришлось разрезать сварившийся в одно целое корпус передатчика. Хотите знать, что мы, аварийники, думаем? Мы убедились, что основные разрушения, с наибольшими температурами и давлениями, пришлись именно на блок питания и манипуляции радиостанции. И чему там было взрываться?… Проволочка с записью была помещена в магнитофон, соединенный с осциллографом, и внимательно «просмотрена». На экране осциллографа появлялись четкие сигналы, следующие через равные промежутки времени. Затем вдруг возник одиночный импульс очень сложной формы. На нем запись обрывалась. — Не последний ли это сигнал? — спросил задумчиво Топанов. — А после него был взрыв… И лаборатории не стало… — А может быть, это взрыв и записан? — предположил Григорьев. — Я хочу сказать, что токи при замыкании могли иметь вот такую сложную форму… Григорьев переключил магнитофон на перемотку и вдруг спросил: — А точное время катастрофы нам известно? — Конечно, — ответил начальник аварийной команды, — хотя бы по времени отключения лаборатории от электрической сети; самописцы-то отметили. — Тогда мы можем кое-что узнать… — Григорьев вновь включил магнитофон на воспроизведение и внимательно всмотрелся в экран. — Вот эти равномерные пики — отметки времени. Каждая следует через пять секунд, двойные импульсы соответствуют минутам… И сразу же последний сигнал, и всё… — Радиостанция включалась автоматически, ровно в четыре часа утра, — заметил Леднев, — мы можем подсчитать отметки времени, и тогда… — …И тогда сравним с записью на электростанции и определим. Леднев бросился к двери. — Я сейчас на электростанцию, привезу ленту самописца, — бросил он на ходу. Мы всё еще считали сигналы времени, утомительно вспыхивающие на экране, когда услышали шум автомобиля, на котором вернулся Леднев. Да, записанный на ферропроволоке сигнал сложной формы был последним сигналом. Именно это время показывала и лента электростанции. После этой минуты не существовало ни радиостанции, ни самой лаборатории Алексеева. — Значит, катастрофа произошла в пять утра… — проговорил Топанов. — Мираж… — тихо сказал Леднев. — Выходит, что в момент катастрофы над лабораторией Алексеева проносился мираж! Как мы раньше не обратили внимания на это совпадение? Выходит, что Алексеев послал этот сигнал, и вслед за тем… и вслед за тем… Нет, это просто страшно! Как мало мы знаем, черт возьми! — А как было бы здорово, — не глядя ни на кого, проговорил Топанов, — послать на «спутник Алексеева» вот этот самый сигнал. Проверить… — Послать сигнал? И притом избежать смертельной опасности? — спросил Григорьев. — А это уже не вопрос, а конкретная задача, — ответил Топанов. — Сигнал должен быть послан… В головную часть облегченной ракеты с потолком в 1500 километров был вмонтирован передатчик. В нужный момент он должен был послать сигнал, записанный с ферропроволоки. Наблюдение за ракетой велось с помощью радиолокаторов и оптическим путем со стратосферных самолетов. В пять часов утра седьмого июня в небо взвилась ракета. Мы находились на каменистой косе, далеко уходящей в море, сюда был перенесен пункт наблюдения. В момент, когда ракета достигла заданной высоты и с антенны ее радиопередатчика был послан сигнал, мы все увидели в голубом небе нестерпимо яркую точку. Вскоре «волны» миража поглотили ее. С самолетов пришли первые сообщения. Точно в секунду посылки сигнала ракета взорвалась, превратившись в огненный шар с поперечником в пять километров… …Папка с результатами запуска ракеты лежала перед Топановым. — Но почему взорвалась ракета? — в сотый раз спрашивал членов комиссии радиофизик Григорьев. — Неужели она не израсходовала всего топлива? Что могло там взорваться? Прочтите еще раз данные ракеты. — В ракете не оставалось ни грамма горючего, — твердо сказал Топанов. — Все горючее полностью сгорело в первые пять секунд полета, я хорошо знаю ракеты этого типа. Взрываться, выходит, нечему. — И все-таки взрыв был! — развел руками Григорьев. — И какой взрыв! — Похоже, что какая-то часть вещества ракеты отдала скрытые запасы энергии… — заметил Мурашев. — Да по какой причине? — резко спросил Григорьев. — По какой причине? — повторил он. — Мы можем вызвать разложение тяжелых ядер урана или плутония, мы можем вызвать перегруппировку легких ядер, можем вызвать термоядерную реакцию, это так. Но ракета… Она разлетелась в пыль, как будто на ней была атомная бомба. — А почему погиб Алексеев? — спросил Топанов. — Откуда взялась энергия, превратившая здание лаборатории в груду обломков? Ничего мы не знаем… — И какова роль сигнала? — Голос Григорьева был едва слышен, он закрыл руками лицо и сейчас покачивался на стуле. — Этот сигнал и убил Алексеева, — сказал Топанов, задумчиво просматривая фотографии взрыва. — И хорошо, что мы его не послали с Земли. …10 июня — памятное для всех нас число. Солнечное затмение, ожидавшееся утром, потребовало целого ряда подготовительных работ. Каждая научная база, с которой могли вестись наблюдения, обязана была включиться в работу. Нас это касалось в первую очередь, так как к тому времени у нас накопилось довольно много специального инструментария. Вечером я долго возился со спектрографом — его линза оказалась смещенной при перевозке и задала нам работу чуть ли не на всю ночь. В четыре утра меня поднял Топанов. Мы наскоро перекусили и поспешили к причалу, где нас ждала моторная лодка. — Вас не смущает, что солнечное затмение случайно совпадает по времени с появлением миража? — спросил Топанов. — Нет… — А вон Григорьев наводит переносной астрограф на точку, в которой должен появиться «спутник Алексеева»… Вы помогите ему… Я первым выпрыгнул на берег и направился к Григорьеву. — Что вы хотите делать? — спросил я его. — Ведь это бесполезно, спутник невидим… — Нужно сфотографировать то, что покажется вместо миража… — ответил Григорьев. — Так, на всякий случай… Да что вы стоите, через четверть часа начнется затмение! Томительно потянулись минуты. Вот на правый край солнечного диска надвинулся тонкий черный ноготок, еще минута, еще… Началось! Это было первое полное затмение, которое мне пришлось видеть. Я смотрел на солнце в маленькую вспомогательную трубку астрографа, окуляр которой был закрыт черным фильтром. Наконец от темно-красного диска солнца остался только серп, похожий на лунный. Он был настолько ярким. что вокруг стоял еще день, странный, призрачный день… — Появляется мираж! — донесся крик Топанова. Он указывал на запад своей палкой. Я мельком взглянул на ставшие привычными желто-зеленые полосы миража и опять было повернулся к астрографу, возле которого так удобно устроился, как вдруг единый крик вырвался у всех. Сперва я не понял, что произошло, но потом посмотрел вверх и застыл… Невиданное и неожиданное зрелище развернулось над нами. С запада на восток неслось какое-то сверкающее тело! Солнце в этот момент полностью заслонил черный диск Луны и, по небу, усеянному вдруг вспыхнувшими звездами, к нам вместо миража неслось сигарообразное светящееся облако. У нас над головой оно неожиданно развернулось. Теперь это было яркое светящееся ядро, от которого шли широкие спиральные ветви, игравшие быстро мигающими разноцветными блестками. — Снимать! — закричал Топанов. — Снимать! Мы бросились к приборам. А через минуту, где-то на востоке, этот светящийся паук повернулся к нам боком, вновь стал похож на огромную сигару и исчез из виду. Нечего и говорить, что сфотографировать полное солнечное затмение нам не удалось. Зато нам удались другие снимки… Снимки удивительного и загадочного «спутника Алексеева». Я получил долгожданную посылку из Москвы. Мой приятель прислал для Татьяны оригинально сделанный в виде небольшой гребенки аппарат для усиления звука. Один из зубчиков этой гребенки, касаясь твердого бугорка за ухом, вибрируя, передавал усиленные звуки речи. Татьяна долго возилась, прилаживая гребешок, потом сказала: «Чую, гарно чую… Я слышу все!..» Топанов принял участие в нашей прогулке «за оранжерею». Не знаю, сколько километров мы сделали в это неожиданно прохладное утро. Вот-вот должен был начаться дождь, и Татьяна время от времени поглядывала вверх, откуда изредка падали одинокие тяжелые капли. — Затмение помогло, а если бы не затмение, не случайность, то мы бы так и не узнали, что летает над нами, — говорил Топанов. — Удалось сфотографировать… Но что? Что мы видели? Что мы сняли? Думаю, что мы никогда не разгадаем тайны «спутника Алексеева», если хорошенько не поймем, что за человек был Алексеев. Вы, кажется, его лично знали, вы учились вместе с ним? Знал его и я. И сейчас, признаюсь, больше всего на свете меня интересует, что же запустил Алексеев, что это за светящийся паук? И как он умело и гибко защищает себя от этого загадочного радиоимпульса. Татьяна отдала мне на сохранение гребенку и внимательно проследила за тем, куда я ее прячу, но потом все-таки отобрала назад. Сбросив тапки, она пронеслась вдоль берега, то возвращаясь, то убегая далеко вперед; темная вода заполнила ее следы на песке, уходили эти следы вдаль, где Татьян на, откопав какой-то осколок, размахивала им и что-то кричала. Мы поравнялись с ней. Татьяна протянула нам позеленевшую от морской воды кость и спросила, «до якой тварыны вона налэжить?» Топанов сказал, что кость лошадиная. — А хиба ж в мори е кони? Конык, морский конык, маленький такий, цэ я знаю!.. — А вон там кто? — Топанов указал вдаль; казалось, прямо посередине моря — а на самом деле на отмели, что протянулась к косе, — понурясь, стояла лошадь. Вблизи стали видны резко выступавшие ребра, запавшие бока. Она низко опустила свою голову к воде, редкая грива касалась волны. — А чому вона так стоить? — спросила Татьяна. — Вона, мабудь, думае, га? — Больная она, лошадь, — сказал Топанов. — Он присел на корточки и аккуратно зарыл кость в песок. — Больная, и знает, что море может ее исцелить. Несколько дней подолгу она может так стоять, пока не станет здоровой. — Так вона думае! — воскликнула Татьяна. — А як же? Колы у нас щось болыть, мы идэмо до ликаря, а лошадь идэ до моря и там стоить, вона думае, правда? — Нет, нет, Таня, — ответил Топанов. — Это другое, ну как тебе сказать? Лошади чувствуют, что море приносит им облегчение, они только приспособились, но не думают. Да к чему только живое не приспосабливается… Вон чайка, вон она схватила рыбешку! — Бачу, бачу! К берегу полетела! — Татьяна захлопала в ладоши, но чайка, не обращая на нее внимания, пронеслась над нашими головами. — Вот видишь, Таня, — продолжал наставительно Топанов, — чайка может и летать, и рыбку схватить, а курица, например, ни летать по-настоящему, ни рыбу ловить не может. Чайка приспособилась к жизни над морем. Вон рак-отшельник залез себе в пустую раковину, сидит там и прячется… — Вин прыспособывся… — Все живое стремится к жизни, защищает свою жизнь, своих детей, свое будущее, поняла? Татьяна кивнула и опять убежала от нас, а Топанов вдруг остановился, опираясь на палку, с растерянным и сосредоточенным лицом. Я уверен, что именно тогда, в это тихое пасмурное утро, ему пришла в голову та мысль, что осветила необычайным светом все происшедшее в лаборатории Алексеева.КВАРТИРАНТ ТЕТИ ШУРЫ
— Расскажите мне об Алексееве, — попросил как-то Топанов. — Всё? — спросил я. — Всё… Ведь трудно угадать, что нам пригодится. Вы знаете его таким, каким он был давно, я — таким, каким он стал. Кто знает, а вдруг кое-что протянется в будущее. — Ищете третью точку, Максим Федорович? — Понять бы, к чему он шел, что искал… Это и есть «третья точка». Так где вы впервые с ним встретились? …Мы учились вместе, правда, на разных курсах. Впервые я услышал его фамилию в нашем профкоме. Было время военное — сорок четвертый год, и в профкоме Института после сессии раздавали промтоварные талоны. Я вошел в комнату не вовремя: там шел горячий спор. — Ты что, ты Лешку Алексеева обижаешь? — спрашивал у председателя профкома комсомольский секретарь. — Ты, Мальцев, эти дела брось! Он только из госпиталя, ни кола ни двора, помогать надо, а ты! — Мы помогли ему, — пожал плечами председатель профкома. — Чем? — Чем можно было, тем и помогли. Ваш Алексеев, согласно списку, получил четыре талона. Четыре! Разве Алексеев жалуется? — Лешка не такой человек, чтобы жаловаться, но вся его группа возмущена. — Эх ты, горячка! Парню четыре талона отвалили, как же, в такое трудное время. А ты с претензиями, не ожидал… — Четыре талона? — задыхаясь, спросил комсорг. — Отвалил? Вот они, на! — Он бросил на стол бумажные квадратики с треугольной печатью. — А что, разве Алексеев их не взял? — Ты читай, на что первый талон! Читай! — Ну, что читать… На галстук. По-моему, студент должен иметь галстук, как всякий культурный человек… — Правильно, должен! Согласен. Но когда у него есть рубаха, понимаешь, рубаха, а не единственная гимнастерка! Второй талон на мыло и два носовых платка… — Носовой платок… Тоже вещь очень полезная… — Ну, на комсомольском собрании поговорим… Комсорг выбежал из комнаты. — Слушай, кто этот Алексеев? — спросил я Мальцева. Мальцев крякнул и развел руками. — Ты понимаешь… Ну конечно, он фронтовик, пришел из госпиталя, да у нас таких полным-полно! Вперед он не лезет, нет. А вот преподаватели… эти в восторге, та-тата-татата! Алексеев соображает, новое доказательство, все такое… Но, поверь, из него толку не будет. Туго соображает. Платки эти самые — пойди и продай! Вот я… Да что там! Таково было наше первое заочное знакомство с Алексеем Алексеевым. Я попросил показать мне его, и оказалось, что это был тот самый парень, за которым маршировали гуси. Дело в том, что мы временно были прикреплены к столовой соседнего института. Это был единственный учебный корпус в городе, не пострадавший от гитлеровских оккупантов. В здании до революции помешался Институт благородных девиц. Столетние деревья окружали его, а за его двухметровыми казарменными стенами гитлеровцы решили устроить свой «институт». Случайно задержавшиеся в городе профессора под строжайшим надзором «преподавали» по широко разрекламированной в фашистской печати программе. Слушателей за три года оккупации нашлось только четыре человека. По-видимому, привыкнув к официальному существованию этого «института», фашистские минеры забыли его взорвать, как это было проделано с остальными девятью высшими учебными заведениями города. Перед столовой всегда прогуливались гуси, принадлежавшие сторожихе. Тщетно они вымаливали подачку у выходящих из столовой студентов, и единственным человеком, который их слегка подкармливал, был Алексеев. В благодарность гуси необыкновенно привязались к нему и, выстроившись чередой, провожали его от дверей столовой через весь парк к воротам. Наголо бритая круглая голова, гимнастерка, в руке — шапка-ушанка с куском хлеба в ней, а за ним штук семь гогочущих гусей — таким я впервые увидал Алексеева. — Алексеев свою группу на занятия ведет! — пошутил кто-то из студентов. — Гуси-гуси, — сказал нараспев Алексеев. — Га-га-га, — ответили ему гуси, совсем, как отвечают в ребячьей игре. — Есть хотите? — опять серьезно спросил Алексеев. — Да-да-да, — ответил за гусей какой-то студент. Все рассмеялись. Все, кроме Алексеева. Шествия гусей пришлось вскоре прекратить, так как сторожиха заподозрила, что Алексеев их не зря подкармливал. «На базар увести хочешь!» — кричала она невозмутимому, как всегда, Алексею. Вскоре я познакомился с Алексеевым, и мы подружились. Его невозмутимость, к слову сказать, оказалась кажущейся. За недорогую плату мы сняли кухню у некоей тети Шуры, рыхлой толстенной старухи, с успехом торговавшей на базаре «яблочным уксусом»; над нехитрым способом его изготовления мы немало потешались. Вместе с тетей Шурой на «хозяйской половине» жила Нинка, студентка-первокурсница, большая насмешница. Иной раз она принималась наводить порядок в нашем холостяцком хозяйстве, что доставляло ей обильную пищу для острот. Мы питались кашей из кукурузной муки, так называемой мамалыгой. Иногда покупали кости. Из них получался чудесный суп; кости мы дробили топором на толстой доске кухонного стола. — Людоеды за работой! — воскликнула однажды Нинка, застав нас за этим занятием. — Вместо вилок и ножей — топоры! Это прогресс, товарищи физматики. Характер у Алексеева был спокойный, ровный. Ничто в этом трудолюбивом, сосредоточенном парне не выдавало человека вспыльчивого и резкого. Впервые при мне он сорвался, казалось бы, из-за пустяка. К тете Шуре частенько забегала накрашенная женщина. Ее хриплый голос назойливо лез в уши, мешал работать. Обычно разговоры шли вокруг сравнительно недавних похождений этой особы с немецкими офицерами, расхваливалась их решительность, а иногда и щедрость. «Ах, Гансик! — донеслось однажды из комнаты хозяйки, — какой это был мужчина, а какая аккуратность, какая точность! Скажет: вернусь в восемь, и точно! Полетит на Запорожье, побонбит, побонбит и ровно в восемь у меня!..» Досадливо морщивший лоб Алексей вдруг весь вспыхнул. Трясущимися руками он распахнул дверь к тете Шуре и через мгновение протащил через кухню упирающуюся «особу». Пробежав по инерции шагов с десять, «особа» пришла в себя и истошно закричала первое, что ей пришло в голову. «Режут! Режут!» — доносился, все удаляясь, ее голос. Назавтра Алексеева вызвал секретарь парторганизации Краснов. Строгий и требовательный, он не терпел недисциплинированности, часто настаивал на исключении того или иного набедокурившего студента. — Вас вызывает Краснов, — говорил декан. — Алексеев, что вы наделали, это очень плохо, когда вызывает Краснов… Почему вы не сдержали себя?… — Я был ранен под Запорожьем… Осколком… — ответил Алексей и направился к Краснову. — Мне ничего не нужно рассказывать, — сказал Краснов, когда Алексеев вошел в его кабинет. — Ничего… Почему не живешь в общежитии? Нужно работать? Ну хорошо, только пусть ко мне грязные бабы не бегают! Ясно? — Краснов помолчал, потом неожиданно добавил: — Завтра приходи, может, мы дадим вам на двоих комнату, сидите себе и считайте… У Алексеева был чемодан. Необычайно тяжелый, он вызывал у меня вполне понятное любопытство. Однажды Алексей раскрыл чемодан и познакомил меня с его сокровищами. Чемодан был набит книгами. Три тома Гурса — лучшего курса математики для математиков, несколько редких мемуаров, среди них сочинения Эйлера и Ляпунова. Полное собрание работ по математике и механике Николая Егоровича Жуковского. Каждую книжку Алешка вынимал из чемодана и с увлечением говорил о чудесных откровениях математической мысли, которые содержались в них. — Откуда они у тебя? — спросил я. Алексей рассмеялся: — Пришлось мне как-то в Ростове-на-Дону «кантоваться». Рука еще в лубке была, а на поезд сесть невозможно. Люди по домам ехали… Кто из госпиталя, кто из эвакуации. Домой! Понимаешь, слово какое? Многие на фронт тоже спешили. Ну, раненый человек — хоть из госпиталя домой, на поправку, хоть опять на фронт — человек нервный. Тут и костыли в ход пускали, а то, глядишь, какого спекулянта вместе с мешком соли не очень вежливо попросят. Как поезд подойдет — ну, штурм просто! Какие там билеты! Я с дружком одним, тоже раненым, в сторонку отошел: нам, думаю, к этой крепости и не подступиться… Смотрим, дядя какой-то, в ватнике и с бородкой, с двумя чемоданами в руках, напролом в вагон рвется. На площадку взобрался, а одна рука с# чемоданом на весу в воздухе болтается. Паровоз свистнул, дернул, чемодан на землю упал, раскрылся, и книжки посыпались. А поезд быстрей да быстрей. Остались мы вдвоем на путях, да книг гора… «Пошли к коменданту станции загорать, — говорит дружок. — Может, он на другой поезд посадит». «Пошли, говорю, только давай книги соберем». Так я и стал владельцем собственной библиотеки — на ловца ведь и зверь бежит! — Алексей, — сказал я, — да здесь у тебя «Теория колебаний» есть! — Я потянул к себе книгу, и на пол, звякнув, выпал мешочек-кисет. Алексей поднял его, высыпал на стол содержимое. Среди серебряных медалей темно-красной, как застывшая кровь, эмалью блеснули орден Красной Звезды, золотая веточка гвардейского значка… — Это твои? — Мои… — А почему не носишь? — У людей больше есть, да и то не носят. — Алексей, — сказал я, — а ведь ты чудак, ведь ты веселый. Только почему ты сам не смеешься, вот только недавно будто оттаивать стал… — А это у меня после плена. — Ты был в плену? — Был… Три дня, вернее — два дня и ночь… Я ведь почему голову наголо брею? Думаешь, от чудаковатости? Седой я… Неудобно — молодой, а седой… Люди начнут выспрашивать — отчего да почему? Не очень легко каждому докладывать. Тебе расскажу, уж так и быть. Расскажу и забудем… Алексей бережно спрятал награды в кисет, закрыл чемодан. Потом лег на кушетку и, закрыв глаза, начал говорить негромко, каким-то простуженным голосом. Потом слова зазвенели, вырываясь откуда-то из огненной раны в его душе. Ночь спустилась за нашим окном, издалека донесся протяжный и низкий гудок парохода, и чей-то голос во дворе потребовал, чтобы некая Верка немедленно отправилась домой, где ее ждет сладкая каша «из чистой манной крупы». «Опять лук печеный дашь, я знаю… — убежденно ответил Веркин голос, — или уши надерешь… Я знаю!..» — Это было под Майкопом, — начал Алексеев. — Окружили, командира убили, кончились патроны. Немцы взяли нас на рассвете, а к вечеру согнали в долину. Сзади и по бокам мотоциклы с пулеметами… Кто отставал, тех на мотоциклах подвозили. Бережно. Берегли… до ночи, А ночью!.. Алексеев встал и свернул огромную козью ножку, насыпал в нее махорку. — А ночью нас пригнали в колхоз. Там была огромная конюшня, коней, должно быть, угнали. Белое длинное здание и сейчас перед глазами. Загоняли внутрь, стреляли. Крик стоит у меня в ушах! В пять рядов стояли, в шесть… Утром те, кто ночью упал, были внизу, не встали. А кто мог идти, тех выгнали и увели, должно быть. Я этого не видел. Я был внизу… — Алексеев поймал раструбом козьей ножки уголек из поддувала и, затянувшись, добавил: — Вот какая была ночь… — А что было дальше? — Дальше? А дальше была свобода и дни, которые я лежал в кустах, а ночами шел, шел по звездам. Мосты обходил, иногда стреляли. Потом линия фронта, днем прятался в старых окопах, в зарослях кизила. Достал хлебцы такие, в целлофане, были такие у немцев. Потом встретил своих, они тоже прорывались. Потом армия и опять бои. Меня ведь последний раз под Запорожьем ранили. И опять санитарный поезд… И не могу забыть ту конюшню, закрою глаза и вижу, и слышу… О многом рассказал в ту ночь Алексеев. С особенным теплом он говорил о своем командире полка, что командовал ими в сорок первом году. Веселый, красивый какой-то лихой кавалерийской красотой, с серебряной шашкой, добытой еще в боях гражданской войны, он так и погиб, весь — порыв, весь устремленный вперед, убитый прямым выстрелом в грудь, и шашка воткнулась перед ним… — Он говорил со мной часто, — рассказывал Алексеев, — а почему, не знаю. Говорили обо всем. Вызовет меня в свою палатку и спрашивает: «Скажи, Алеша, душа моя, — поговорка такая у него была, — а для чего, как ты думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос! А если для других, так и умереть не жалко, правда, Алеша, душа моя…» Алексеев помолчал и вдруг крикнул: — Ложись! И в воздухе запела, завизжала мина. Я инстинктивно пригнул голову, а Алексей, оборвав свист, рассмеялся: — Да разве такая попадет? Такая вон куда должна попасть, — он показал рукой за стену, откуда доносилось громкое храпение тети Шуры.ВАСЯ-ВАСИЛЕК
Иногда к нам забегал Василек, студент кораблестроительного института. Всегда веселый, он наполнял нашу комнату шутками, остротами, смешными и чудесными историями. Ходил Василек в фантастической форме, которая была создана путем соединения студенческого кителя, морских пуговиц и пехотных погон лейтенанта, доставшихся ему за смекалку, за смелость, за крепкую любовь суровых солдат-уральцев, вместе с которыми он воевал. Уроженец Смоленска, как чудесную сказку, берег он воспоминания о своем чудо-городе и рассказывал о нем так, что казалось — вот видим высокий холм, а по правую руку собор. Высокий, стройный. А трамваи мимо него несутся вниз, с горы, быстрее, чем сани зимой… А внизу река… Да какая река — Днепр-река! Алексей обычно прерывал Василька и серьезно говорил: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…» — Во-во, — с опаской соглашался Василий, но тут Алексей его осаживал. — Не про твой Днепр, Василий, написано, не про твой! Курице по колено твой Днепр! — Эх, Алексей, жестокий человек! — вздыхал Василек. — По секрету скажу: я в этом городе Смоленске на улице Советской первый раз голос подал и первый свет з окошке увидел. А такие, брат, вещи не забываются! Ну, я пошел. — Постой, — смеялся Алексей, — постой, Вася, а как твоя сессия? — Полный порядок… — И математику сдал? — На отлично! — Кому? — Гофману. — Знаем его, он у нас тоже читает… Что-то не верится, Вася. Люди день и ночь зубрят, да только с третьего захода сдают, а ты… — На! — Василий быстро расстегнул китель и достал аккуратно завернутую в серебряную бумагу зачетную книжку. — На, смотри, наслаждайся! Ну как? Отметки были действительно неплохими. — Да я, ребята, секрет знаю, — говорил Василий доверительно. — Нужно для начала все-все о преподавателе разузнать. О чем он, к примеру, больше всего рассказывать любит. И его добром да ему же челом… — Да это сложнее, чем просто ответить что знаешь, — возразил я. — Но чем ты Гофмана мог расшевелить? — А философией! С ходу! — Василек, а какая у тебя может быть философия? — Как какая? Передовая, понятно, самая передовая! Я, доложу вам, в сложных условиях экзамена новое исчисление придумал! — Исчисление?! — Да, новое! Я, брат, такого нарассказывал, что у старика слезы чуть не закапали. От смеха… «Нахал ты, говорит, Василий Никитич, но сообразительный нахал. Живи!» И «отлично» легкой пташкой в мою книжечку серебряную залетело… — Да куда ты спешишь? Расскажи по порядку. Василек попросил листок бумаги и с важным видом нарисовал на нем дым, как сперва мне показалось. — Спираль! — сказал Василек и строго посмотрел на нас. — Спираль, понятно? Все по спирали, это тоже понятно? — Что — все? — Все! Любую вещь назови мне, и я ее по спирали разовью и совью. Вот что такое Василий Никитич! А у вас все смешки. — Нет, он все-таки нахал! — не выдержал Алексей. — Да ты даже не знаешь, чему равен интеграл от «е» в степени «икс»! — Интеграл от «е» в степени «икс»? — укоризненно повторил Василек. — Табличный интеграл! Какое оскорбление! — Время не тяни, не знаешь, так признавайся! — Я тяну время? — возмутился Василек, но по его лицу было видно, что он о чем-то мучительно размышляет. — Да, знаешь, сколько будет? — Василек быстро написал на исчерканном листке с «дымом» довольно сложное выражение. — Вот, реши это скромное дифференциальное уравнение, мой друг и брат, а я — «сто шестнадцать оборотов, и пошел! И пошел!» — Последнее выражение было взято из популярной в то время картины «Танкер «Дербент» и говорило о нашем полном посрамлении и о том, что впереди у него, Василька, весьма приятные дела. После его ухода Алексей внимательно посмотрел на уравнение, которое нам задал Василек, засмеялся и, сказав: «Ишь, черт кудрявый», написал сверху ответ: «е» в степени «икс». Соль всей шутки Василька и заключалась в том, что ответ на вопрос Алексея он сделал корнем придуманного на ходу уравнения. А через месяц мы с Алешей проводили через весь город Василька. Его вновь призвали в армию. Василий был необычно серьезен, все что-то ощупывал в своем рюкзаке, но, когда тяжелые, из литого чугуна, ворота сборного пункта закрылись за его командой, неожиданно ожил, будто тяжесть свалилась с его души. В последний раз он подошел к забору, чтобы пожать наши «передние лапы», и больше мы его никогда не видели… Это случайное столкновение с Васильком оставило какой-то след в душе Алексея. Каким-то очень глубоким, до конца не осознанным побуждениям ответили эти внешне легковесные и необдуманные проделки Василька. И неясные пока дали открылись перед Алексеем. Я с тревогой наблюдал за ним. Огромная, малопонятная для меня работа занимала его мозг. Да, он ходил и сдавал регулярно экзамены, и можно было не спрашивать о результатах. Экзамен превращался в беседу с тем или иным преподавателем, беседу, доставлявшую не мало приятных минут экзаменаторам, всегда поучительную и оживленную. Однажды мы договорились с Алексеевым, что после экзамена пойдем в кино. Я освободился раньше и, попросив разрешения, прошел в аудиторию, в которой сдавала группа Алексеева. Экзамен принимал известный профессор, его имя сейчас знают во всем мире. Он, вероятно, слышал что-то об Алексееве и сурово смотрел на него, как на захваленного вундеркинда. Профессор пригласил Алексеева за свой столик и что-то быстро написал на листке; Алексеев, с минуту подумав, ответил каким-то пространным посланием. Профессор усмехнулся и трижды не написал, а, казалось, ударил листок бумаги пером. Это было какое-то очень короткое, но, по-видимому, сложное математическое выражение. Алексеев просидел над ним час. За это время профессор проэкзаменовал человек пять, потом наклонился над Алексеевым и спросил: — Ну, как? — Я решил, — ответил Алексеев, — кажется… Профессор внимательно на него посмотрел и осторожно взял из его рук листок с вычислениями. — Меня интересовало только, с какой стороны вы начнете искать… Интересовал ваш подход… Это вообще еще не решено. Он перечитывал написанное Алексеевым. — Можете идти, Алексеев, — громко сказал он. — С вашего позволения, я опубликую этот результат в сборнике «Прикладная механика и математика». Очень красивое решение… В этот день шла «Тетка Чарлея» и вокруг кинотеатра жужжала громадная толпа: матросские бескозырки и пилотки отпускников, платки и соломенные шляпы. Мы были почти у кассы, когда на грузовике подъехала команда моряков-подводников. Через минуту, в тесной толпе, мы протискивались в двери кинотеатра. И вдруг раздался дикий крик Алексея… Праздничные и оживленные лица взволнованно обернулись на этот крик. А Алексей, все еще что-то крича, цепляясь скрюченными руками за пиджаки и гимнастерки, во весь рост распростерся на полу… Его бережно вынесли, положили на садовую скамейку. Кто-то принес газированной воды. Алексей пришел в себя, виновато оглядел участливые и внимательные лица собравшихся вокруг него матросов. — Эх, война! — обронил кто-то с тоской и ненавистью. Чья-то рука протянула нам билеты, и мы все-таки пошли в кино. До коликов в боку мы смеялись над безобидными проделками «тетки Чарлея», а кто-то из наших соседей все выкрикивал: — Ну и дает, вот дает! Домой Алексеев возвращался совсем без сил. — Не могу, — говорил он, — не могу видеть толпу, борюсь с собой, а не могу… Все ту конюшню проклятую вижу… Но время шло, и здоровая, от природы крепкая нервная система Алексеева медленно, но верно снимала с себя тяжесть пережитого. Вскоре я перебрался в общежитие. А причиной тому была Нинка. Ее насмешки не раз выводили из себя Алексея. Наконец, когда он поджарил картофель на «шампуни» — жидком коричневом мыле — Нинка им мыла голову, а бутылку принципиально ставила рядом с нашим подсолнечным маслом, — терпение Алексея иссякло. — Этим издевательствам и хиханькам нужно положить конец, я этим займусь! Нужно принимать какие-то меры! Меры были приняты. Весна и молодость внесли свои поправки. Они поженились в мае… Большую кастрюлю мы наполнили красным вином, для сладости всыпали порошок сахарина, ваниль для запаха, а чтоб «ударило в голову», кастрюлю поставили на огонь. Два десятка дружков и подружек, выпив по две столовых ложки теплого и пахучего вина, всю ночь пели и плясали под окном у тети Шуры. Пришло время, и мы разъехались кто куда. Алексеев иногда писал мне. А позвал он меня только сейчас. Позвал требовательно. Он так хотел показать мне свои последние работы…РАССКАЗ ТОПАНОВА
— Теперь, Максим Федорович, ваша очередь, — сказал я Топанову. — Где вы встретили Алексеева, когда? — Да лет пять назад, — ответил Топанов и задумался. — Я тогда работал в Московском комитете партии. Чем только не приходилось заниматься! Вопросы жилищного строительства, перестройка работы научных институтов… Новые лаборатории и новые направления исследований… Новые люди, а иногда, что греха таить, и старые сплетни… Я и с Алексеевым познакомился из-за жалобы. Пришел как-то ко мне один сотрудник Алексеева, профессор Разумов. — Он также погиб? — Да, он все время работал с Алексеевым, а тогда приходил на него жаловаться. Вы Разумова никогда не видели? Представительный такой, с бородкой, немного старомодный, напоминал он какого-то классика науки прошлого столетия, скорее даже нескольких классиков сразу. Но специалист очень крупный. Алексеев долгое время был его учеником. Так вот, приходит Разумов к просит моей помощи: не может совладать с Алексеевым. — А чем ваша лаборатория занимается? — спрашиваю. — Мы занимаемся вопросами вакуума, — отвечает Разумов. — Вы представляете, что это такое? Это не просто пустота, безвоздушное пространство, как выражаются в школьных учебниках физики. Это чудесная, удивительная область науки, масса неожиданностей… Так вот, это восходящее светило Алексеев — человек не без мыслей и не без инициативы, — понимаете ли, утверждает, что работы выбранного нами и утвержденного направления ничего не дают, что это трата сил и средств… Ему, видите ли, лучше видно! Простите, я волнуюсь… — А может быть, ему и вправду лучше видно? — Ах, Максим Федорович, вы извините меня, но диссертант лучше всех знает свою диссертацию, лучше автора никто не знает его книгу, лучше строителя никто не знает дом, который он возводит. — А лучше вас — вакуум? Продолжайте, пожалуйста… — Представьте, я не могу сказать, что знаю его, да, да! Я только один из скромных специалистов в этой области, смею, однако, надеяться, что мои небольшие работы в области минимальных полей и их флуктуации не остались незамеченными некоторыми из авторитетов в области теоретической физики… Смею надеяться! — И что же говорит Алексеев? Что он предлагает? — Он, видите ли, хотел бы, чтобы мы занимались чем-то более определенным, к чему можно с большим успехом прилагать его недюжинные математические навыки и из чего можно что-то делать. Понимаете? Хоть что-то! Изучайте электрон в вакууме, изучайте протон, нейтрон, такое, что конкретно. «Что это даст?» — вот вопрос, которым он буквально меня замучил! — Насколько я вас понимаю, Алексеев пугает вас своим голым практицизмом? — Совершенно точно! — обрадовался Разумов. — Мы заранее не можем сказать, что выйдет из того или иного направления в науке. Только завтра, только будущее приносит истинную оценку… Я вижу перед собой ряд увлекательных задач и буду их решать, буду!.. — Так с Алексеевым никак не возможно? Что ж, я поговорю с директором, и, если руководство института найдет это необходимым, переведем Алексеева в другое место. Нечего мешать науке! — Нет, что вы! Не нужно! — забеспокоился Разумов. — Это будет неправильно! Ему нужно объяснить, что ли… Пусть не суется не в свои дела! Идет работа, весьма напряженная, а он слишком рано, понимаете ли, хочет все получить. Так не бывает. Грядущее все-таки скрыто от нас. — Но ведь есть случаи научного предвидения? — Именно случаи! Аппаратом, методом угадывания, который подсказал бы нам, что выйдет из того или другого опыта, мы не обладаем… Впрочем, я пришел к вам по другому вопросу, мы отвлеклись… — Да, так Алексееву нужно указать? — Я бы просил посоветовать, авторитетно посоветовать! Я проводил Разумова до двери и распорядился вызвать на завтра Алексеева из Института звезд. — Признаться, я с нетерпением ждал прихода Алексеева, — продолжал Топанов. — Каков он, что за человек? То, что Николай Александрович Разумов не нашел с ним общего языка, было для меня в общем понятно… Что ждал я? Это было не простое любопытство. Я, видите ли, сам из первых комсомольцев, ну не совсем из первых, вступил в комсомол только в 1919 году. Хорошо помню ту тягу к знанию, которая вспыхнула у нас, комсомольцев, после гражданской войны. Всему миру доказать, что хоть крепок сук, да остер наш топор — это была понятная и близкая нам задача. Прорубить дорогу к знаниям! Кто что успел схватить — кто рабфак, кто два-три курса. Редко кто успел больше. И вот должен прийти Алексеев, молодой человек, но уже твердо определившийся в «большой науке». Рождения 1923 года, нам в сыновья годился, тем, с кого начался комсомол… Вот оно, второе поколение! Учился, стал ученым, просто достиг того, что люди моего поколения брали штурмом, как берут вражеские окопы. Книги прочел, о которых я только слышал, только в руках держал… И вот становится такой желторотый парторгом! Выбрали, доверили, не отказывался… После его выборов заскочил ко мне один человек. «Ошибочка произошла, говорит, ошибочка! Выбрали мальчишку в парторги. Ну какой он парторг, когда у него голова формулами набита! И ученого потеряем, и парторга не получим. Он все в высоких материях витать будет, непорядок это, товарищ Топанов…» — А ведь пора и нам, — отвечаю, — высокие материи осваивать. Космические ракеты, термоядерные регулируемые реакции — это ли не высокая материя? Да почему наш советский человек, которому народ дал знания, должен быть в тени? Молод и учен — два богатства в нем… И вот Алексеев у меня в кабинете. «Эге, — думаю, — да ты, брат, сед… У меня, старика, волос и сейчас с рыжинкой, а тебя вон как побелило, знать, видал, как украинцы говорят, «шмаленого вовка». — Жалуются на тебя, товарищ Алексеев, — говорю, — и крепко жалуются… «Мешает Алексеев научной работе!» — вот как говорят, вот до чего дошло! Мешаешь? — Мешаю… — Ну, а тех, кто мешает, — бьют. — Знаю… — Значит, уверен в своей правоте? Значит, тебя не понимают? Ты новые идеи несешь, раскрываешь, а на тебя никакого внимания? Так? — Нет, не так! Я по-настоящему своих мыслей никому еще не рассказывал. — Почему? — Потому что рано. Еще многое нужно проверить… У нас ведь какая структура? Отдел звезд, отдел космической электродинамики, отдел межзвездной материи и лаборатория вакуума… Поле исследования — вся Вселенная. А у каждого сотрудника свой «комплекс идей»; свое понимание науки о звездах; каждый старается отхватить побольше для «своего». И при утверждении планов — скандал! Но ведь из любого, буквально из любого направления может вдруг появиться, «отпочковаться», что ли, какое-нибудь совершенно чудесное, практически важное следствие, прямо не связанное с программой «отдела». Ведь звезды становятся нашей далекой и незаменимой лабораторией. Пройдут, быть может, тысячелетия, прежде чем человек получит возможность создавать такие температуры и такие давления, как на далеких звездах. Природа открывает свои самые сокровенные тайны только при очень сильных воздействиях, ей и миллиона градусов мало, и что творится внутри горячих звезд — надолго останется загадкой. Ну можно ли сейчас, когда мы живем в такое время, которому наши потомки будут завидовать так же остро, как в детстве мы завидовали участникам штурма Зимнего или конникам Котовского, можно ли допускать разобщенность исследований, можно ли удовлетвориться чисто внешними, случайными связями между нашими лабораториями? Работаем под одной крышей, а иной раз оказываемся далекими друг другу… Нет, я стою за настоящее, полное объединение усилий! И если говорят, что я мешаю, то меня просто не понимают. Я вовсе не хочу сказать: вот, из вашей работы ничего не выйдет, она не даст практического результата, давайте начнем другую. Такого у меня нет на уме, это глупость. Может быть, я не всегда бывал понятен… — А это плохо, если тебя не понимают! Говорить ты вроде умеешь, свое дело знаешь, а тебя не понимают? Значит, ты что-то недосказываешь, товарищ Алексеев? Раскрываться нужно вовремя и до конца. Есть ли у тебя «первоначальный капитал» или все еще настолько не оформлено, что с этим нельзя выходить на люди? — Кое-что есть… — А людям рассказать еще страшно? — Могут не понять, высмеют. Уж очень сложны вопросы… — А если их сделать простыми? Это можно? — Нет-нет, что вы… Это такой сгусток математики, астрономии, физики, такой сплав… — Тогда тебе еще рано раскрываться. И не верю я, что может существовать такая невероятная сложность в очень большом вопросе — ведь ты хочешь сделать этот вопрос центральным для исследовании целого института! — что человеку со средними человеческими способностями не понять… Конечно, увидеть в сложном простое — задача не из легких, но раз нужно, то надо думать, надо искать. — Мне кому-нибудь рассказать бы.«Рассказывать и рассказывать, пока сам не пойму… — Это хороший метод. Расскажи жене. — Она геолог… — Дома бывает редко? А если мне? Вот расскажи мне, может, я пойму… Алексеев с сомнением посмотрел на меня и откровенно пожал плечами. — Попробую, только не обижайтесь, если что… После этого разговора я дней десять ждал звонка, но Алексеев молчал. Недолго думая я решил заявиться к нему. Нашел его дом, взобрался на седьмой этаж, и вот я в комнате Алексеева. Маленькая, книг много, больше справочных. На столе стопка последних журналов, листки, исчерканные синим карандашом. Притащил Алексеев из кухни кофе, и как-то незаметно, слово за слово, исчезли неловкость, связанность. Трудно сказать, о чем мы говорили. Обо всем! А потом встретились еще раз на открытом партийном собрании Института. Собрание было бурным, как принято говорить, но оно действительно было необычным. Ошеломил меня Алексеев, да и не только меня. Выложил массу интересных мыслей, настоящих глубоких идей, но… но выступать было рано. А потом, год за годом, работы его лаборатории становились все более и более заметными. Не укладывались ни в какие рамки «отделов». Скоро он с группой своих сотрудников перекочевал из Москвы сюда, к морю, в украинский филиал Института звезд. Занял своей лабораторией огромное здание. Академия отпустила ему много средств. Здесь и настигла его катастрофа. Да, с год назад он был у меня, говорил о своих планах, но как-то в общих чертах. Не вспомню сейчас эти планы… — Но что же было основным, какую цель преследовали его работы? — спросил я. — Происхождение и эволюция звезд и звездных скоплений — вот над чем работал Алексеев и его сотрудники. Он вскользь сказал мне тогда, что мечтает перевести этот вопрос из области гипотез, таблиц и теоретических расчетов в область прямого эксперимента… — Но при чем же здесь вакуум? Ведь свойства вакуума — официальная область его лаборатории. — Звезды рождаются в безвоздушном пространстве. И рождение их, и развитие, и смерть обусловлены свойствами этого пространства. Замечу, что даже Разумов, очень и очень скептически относившийся к Алексееву, сам попросил перевести его в южноукраинский филиал. Видно, эксперимент, к которому шел Алексеев, уже тогда стал обретать какую-то определенную форму. — Так что же, Алексеев хотел зажечь, создать звезду? — воскликнул я. — Что-то в этом роде… — Но зачем, для чего? — Для чего? Для того, чтобы экспериментально проверить гипотезы о рождении звезд, чтобы подчинить человеку неисчерпаемые запасы энергии, таящейся в Космосе, в межзвездном веществе. — И вы полагаете, что его работы увенчались успехом? — Боюсь, что успех оказался слишком большим… Боюсь, что здесь уже не успех, а другое… Поймите меня правильно. Есть такой успех, такая победа, с которой не знаешь, что и делать.ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА Итак, «спутник Алексеева» был впервые нами увиден в момент полного солнечного затмения. Почти все члены комиссии пришли к заключению, что мираж является побочным эффектом, что он только сопровождает прохождение «спутника». Смутная картина, что-то вроде овальной искрящейся туманности, возникшая тогда на флуоресцирующем экране, вызвала горячие споры. Кое-кто ошибочно предположил, что мы увидели «спутник Алексеева» в натуральную величину, но подсчеты опровергли это допущение. Слой разреженного воздуха вокруг «спутника», отражающий море и лодки, корабли и птиц, по-видимому, находился в особо возбужденном состоянии. Этот слой светился собственным светом, он будто становился гигантским экраном, на который проецировались миражи, и эти миражи затушевывали, поглощали истинную картину «спутника Алексеева». А когда диск Луны заслонил Солнце, на темном небе появился загадочный и удивительный светящийся жгут. Мы срочно исправили все недостатки фокусирующей системы нашего инфракрасного прибора и теперь каждое утро могли тщательно фотографировать с флуоресцирующего экрана «спутник Алексеева». Мы внимательно просматривали фотографии, шумели, спорили. И вдруг Топанов громко сказал: — А ведь это галактика… Галактика! Слово было сказано! Все в этот момент почувствовали, что найдено какое-то решение. Не было среди нас человека, который в свое время не видел бы изображения различных галактик. И мысль, что сейчас на фотографиях мы видим нечто знакомое, овладела каждым. — Но если это галактика, — рассуждал Топанов, — то почему не видны отдельные звезды? — Недостаточная резкость, да, кроме того, мы все ясно помним, что вдоль спиральных ветвей наблюдались какие-то многочисленные вспышки… — Давайте опомнимся, товарищи! — не выдержал я. — Нельзя всерьез считать, что вокруг нашей Земли носится галактика, то есть скопление из многих миллиардов звезд, с массой по крайней мере в сто миллиардов Солнц! Это же абсурд, бред! Есть же, в конце концов, масштабы, логика… — В этом никто и не сомневается, — сказал Григорьев. — Но нельзя легко освободиться от мысли, что наблюдаемая нами картина больше всего похожа именно на галактику… Я попрошу немедленно доставить альбом внегалактических туманностей, может быть, мы найдем среди них нечто похожее. — Я понимаю вашу мысль и приветствую ее, — прогудел Топанов. — Вы, несомненно, на верном пути. То, что мы видим, очень похоже на звездное скопление, а Алексеев, насколько известно, занимался звездами, и прежде всего звездами… Представляется возможным, что Алексеев запустил своеобразный спутник, благодаря которому на Землю проецируется увеличенное изображение далекого звездного скопления. Это и могло быть содержанием его работ. Через двенадцать часов из Пулкова был доставлен «Новейший общий каталог туманностей и звездных скоплений», содержащий несколько десятков тысяч фотографий этих далеких островов Вселенной. И последние сомнения отпали. Перед нами были образования, в большинстве своем настолько похожие на наши снимки, что от них нельзя было оторвать глаз. Мы столпились вокруг раздвижного стола, и Топанов медленно переворачивал страницу за страницей. Иногда все, как по команде, отрывались от каталога, чтобы взглянуть на вставленные в рамку утренние фотографии «спутника Алексеева». Позади негативов горели яркие матовые лампы. Каждое утро мы изготавливали по три таких фотографии. Две в начале и конце явления, когда светящаяся туманность напоминала вытянутую сигару, и одну в момент прохождения перигея, прямо в зените. — Разительное сходство! Да ведь это «Мессье 101»! По нашему каталогу номер 8542! — Бросьте! Вы не видели помер 11245. Вот это — сходство! В непрерывных спорах было установлено, что галактика, наблюдаемая с помощью «спутника Алексеева», может быть отождествлена по крайней мере с десятью зарегистрированными галактиками, видными «с ребра», и не менее чем с тремя, наблюдаемыми с Земли как бы «плашмя». Галактика, которую мы видели благодаря «спутнику Алексеева», была причислена к довольно распространенному виду спиральных галактик. Но затем мы зашли в тупик… Характер затруднений сформулировал на ночном заседании Григорьев. — Мы должны ясно отдать себе отчет в том, — сказал он, — что сегодня мы знаем немногим больше, чем в тот момент, когда Максим Федорович воскликнул: «Да ведь это галактика!» Мы не смогли уверенно отождествить с наблюдаемым явлением ни одну из галактик, содержащихся в «Новейшем общем каталоге», не говоря о каталоге Мессье. И дело не в том, что такой галактики еще никто не наблюдал, речь идет совсем о другом… — Прошу прощения, — прервал Григорьева Леднев, — но не все разбираются не только в сущности возникших затруднений, но даже в терминологии. Здесь астрономы и астрофизики в меньшинстве… Вот, к примеру, вы часто говорите: внегалактическая туманность и галактика. Это — понятия близкие, или я не совсем понимаю? — Эти понятия совпадают. Совершенно безразлично, говорим ли мы о внегалактических туманностях или о галактиках. Что еще вас смущает? — Почему для многих галактик существует двойная нумерация? — спросил Топанов. — Двойная нумерация существует только для ста трех объектов, впервые открытых Мессье. Собственно, Мессье открыл только шестьдесят один объект, но он впервые свел все светящиеся объекты с размытыми очертаниями в один каталог, чтобы не спутать их с кометами. Ведь Мессье был знаменитым охотником за кометами, — ответил Григорьев. — Все кометы — члены нашей Солнечной системы. За ними очень интересно наблюдать. На протяжении нескольких дней они смещаются на фоне далеких звезд, а вот светлые пятнышки, что открыл Мессье, оставались неподвижными. — И каждое такое пятнышко оказалось скоплением из многих миллиардов звезд! — немного торжественно заявил Кашников. Григорьев отбивал у него «звездный хлеб», ведь Кашников был астрономом. — И многие из них подобны нашей Галактике, в которой Солнце занимает скромное положение в одной из ее спиральных ветвей. Свет от многих галактик идет к нам миллионы лет. Одни галактики мы видим с ребра, другие более удобно расположены, и мы можем отнести их или к спиральным, или к эллиптическим, и так далее. Еще Демокрит из Абдеры, великий древнегреческий философ, представлял наш Млечный Путь как скопление бесчисленных звезд, но только Галилею посчастливилось убедиться в правильности этой догадки Демокрита. Теперь же изучение нашей Галактики, как и исследование внегалактических туманностей, бурно развивается. Мы… — …Мы предоставим вам время и с удовольствием прослушаем вашу лекцию в другой раз, — прервал Кашникова — Григорьев. — А сейчас я хотел обратить ваше внимание, товарищи, на одно «но». Дело в том, что все известные нам галактики вращаются вокруг своих ядер, центральных частей, в которых находится почти вся масса галактики, большинство звезд скопления. Вращается и наша Галактика Млечного Пути. Солнце, вместе с Землей и остальными планетами, описывает круг вокруг своего галактического центра за 185–200 миллионов лет. Наша Земля участвовала по крайней мере в десяти таких оборотах за время своего существования. Только в десяти! Можно ли предположить, что мы наблюдаем при прохождении «спутника Алексеева» какую-нибудь конкретную галактику? Нет! Галактику мы могли бы видеть только с одной ее стороны. Либо с торца, — Григорьев указал на левый снимок, — либо плашмя, в виде диска, либо как-то со стороны! А мы каждое утро видим эту странную, условно называемую, «галактику» два раза с торца. И один раз она раскидывает над нами свои, спиральные ветви… — А может быть, Алексеев как-то получил возможность наблюдать нашу Галактику, ту, к которой принадлежит наше Солнце? — спросил кто-то. — Нет, — твердо ответил Григорьев. — Мы уже хорошо знаем истинный вид нашего галактического скопления, у нас нет такого количества спиральных ветвей. Так, кажется, товарищи астрономы? — А где вчерашние снимки? — вдруг спросил Топанов. — Ну-ка, дайте их сюда. Топанов взял три снимка и разложил их на освещенном стекле. Все с интересом наблюдали за ним. — А ведь снимки-то разные, — заметил Григорьев, — чуть-чуть, да разные… — Съемки могли производиться в разное время, — ответил Леднев, — на разных стадиях поворота, это во-первых… — …Если допустить, — вставил Топанов, — что это «галактика», запущенная, вопреки всякому здравому смыслу, подобно детскому волчку-игрушке? Это вы хотели сказать? Топанов поменял местами фотоснимки. — Пожалуй, их нужно рассматривать именно в такой последовательности, — сказал он. — Смотрите слева направо: вот снимок, полученный позавчера; вот снимок, полученный вчера; и, наконец, сегодня утром. — Что ж, — задумчиво произнес Григорьев, — сегодня утром снимок вышел на славу, гораздо больше подробностей. — Да, он как-то полней, — добавил Леднев. Все напряженно размышляли… — Вот что, — сказал Топанов, — нужно немедленно связаться с американскими учеными. Отправим им наше оборудование, наш электронно-оптический преобразователь, и пусть они фотографируют, но обязательно шлют нам снимки. Так мы установим различия в фотографиях не только ежесуточно, но и на протяжении восьми часов. Через три дня стали регулярно поступать фотографии «галактики Алексеева», снятые в районе озера Верхнего. Эти фотографии передавались в Москву по радио, откуда доставлялись к нам самолетом. Каждое утро, часов в восемь, мы получали и складывали из отдельных, еще влажных, частей изображение «спутника Алексеева». Догадка Топанова подтвердилась. На каждой фотографии, получаемой из Америки, различных подробностей было больше, чем на нашей фотографии, снятой накануне, и меньше, чем на следующей фотографии… Теперь уже мы сравнивали между собой только фотографии, снятые при прохождении «галактики» в зените. Когда их накопилось с десяток, вывод был сделан единогласно, и вывод потрясающий! Рассудок отказывался с ним согласиться, но длинный ряд фотографий со всей убедительностью свидетельствовал, что необыкновенная туманность, представляющая собой «спутник Алексеева», находилась в состоянии непрерывного развития! Спиральные ветви набухали туманными хлопьями, расползались все дальше и дальше; плотный, светящийся миллиардами звезд центр «галактики» выделялся все более четко. — Если это галактика, — сказал Топанов, — то мы присутствуем при ее развитии. Каждый день она иная, каждый час… Ну, а если она развивается, если вот эти туманные нити насыщены сгустками звезд, то я вас спрашиваю, товарищи, как выглядела она каких-нибудь тридцать-сорок дней назад? И не положили ли ей начало те таинственные ракеты, которые взвились с полигона Института звезд за месяц до катастрофы? — То, что вы говорите, похоже на фантастику… — возразил Григорьев. — А вам не кажется, что человечество уже давно шагнуло в мир фантастики? — быстро ответил Топанов. — И мы сделали ошибку, не пригласив сюда тех представителей астрономической науки, которые на эволюции звездных скоплений зубы проели. Сделали ошибку, и ее нужно немедленно исправить. Сегодня же попросите выехать их сюда. Дело о катастрофе в лаборатории Алексеева приобретает совсем другой поворот, чем это всем казалось вначале. Признаться, кое-чего в этом роде я и ждал… Мы, как зачарованные, переводили взгляд с одной фотографии на другую. Да, если Топанов вновь окажется правым, если то, что мы наблюдали и фотографировали, представляет собой модель, подобие настоящей галактики, настоящего звездного острова в миниатюре, то она разрастается на наших глазах, обретая какую-то малознакомую даже для астрономов форму… И вновь неожиданность… На этот раз ее принес очередной бюллетень Академии наук. Решением Комитета по проведению международного геофизического года Алексееву была присуждена премия… Наверное, в десятый раз мы перечитывали коротенькое сообщение: «За открытие асимметрии эффекта Эйнштейна присудить вторую премию руководителю лаборатории южноукраинского филиала Института звезд, Алексееву Алексею Алексеевичу. Премия присуждена посмертно». — Какого эффекта? Какая асимметрия? — спрашивал Григорьев. — Почему нам раньше ничего не было известно об этих работах? Топанов позвонил в Комитет. — Почему вы не поставили нас в известность? — спросил он. — Ах, работа носит узкоспециальный характер? Тем более следовало бы прислать! В чем содержание работы? — Алексеев предположил, что можно экспериментально установить некоторую асимметрию эффекта Эйнштейна, — ответили Топанову, — он поставил у нас опыт, в результате которого мы действительно получили подтверждение его теоретических расчетов. Вот и все… Топанов тут же потребовал: — Прошу вас немедленно выслать копию расчетов Алексеева и ваши протоколы по этому вопросу. — Как он разбрасывается! — восклицал Григорьев, перелистывая листки работы Алексеева. Мы получили их в тот же вечер. — Опять какая-то загадка. Для чего ему нужно было заниматься именно этим эффектом Эйнштейна? И я понимаю, почему нам не прислали эту работу Алексеева — выполнена она была полтора года назад: явно побочная тема… Правда, не совсем ясны обоснования, вернее, неполны… — Но в чем суть дела? — напомнил Топанов. — Я вижу, что здесь тоже какие-то орбиты, какой-то спутник… — В позапрошлом году был запущен искусственный спутник Солнца, искусственная планета. Предполагалось проверить эффект Эйнштейна по отклонению луча света вблизи Солнца… — Отклонение луча света… — взволнованно проговорил Топанов. — Продолжайте, продолжайте, пожалуйста! — Эксперимент в общем обычный, — продолжал Григорьев. — Запущенная с Земли искусственная планета каждые сутки производила фотографирование Солнца на фоне далеких звезд… Спустя год. это было в декабре прошлого года, пролетая вблизи Земли, она передала радиосигналами эти фотографии на Землю. При помощи этих фотографий удалось очень точно определить отклонение луча света вблизи Солнца… Вот видите, — Григорьев поднял и показал всем большую фотографию с черным диском Солнца и светлыми пятнышками звезд вокруг, — видите, здесь процарапаны стрелки против тех звезд, изображение которых сместилось, так как луч света вблизи Солнца… — …имеет форму гиперболы! — воскликнул Топанов. — Я все вспомнил… Все!.. Продолжайте, я все потом объясню… — Да, луч света искривляется вблизи тяготеющих масс, это было известно, но Алексеев предположил, что впереди по движению Солнца искривление луча будет большим, чем с другой стороны Солнца, в этом смысл предсказанной им асимметрии… — И опыт подтвердил расчеты Алексеева? — Да, на полученных фотографиях смещение звезд впереди Солнца оказалось несколько большим, чем возможная ошибка эксперимента… — Все вспомнил, все, — торопливо заговорил Топанов. — Этот эксперимент имеет самое близкое отношение к работам Алексеева, самое близкое… Известно, что Солнце вызывает своеобразное искривление пространства вокруг себя… Но Алексеев предположил, что это можно объяснить не так, как делал это Эйнштейн, — одним только «преломлением гипотетической среды вокруг тяготеющей массы». Он утверждал, что здесь… истинное преломление. Да, он так говорил… И это преломление вызвано свойствами того, что мы называли «пустотой». То есть Алексеев утверждал, что даже «пустое пространство» заполнено чем-то, и это что-то имеет вполне определенную физическую природу. Природа боится пустоты, говорили в далекие времена. Природа не знает пустоты! — скажем мы сегодня… Да разве можно назвать пустотой то, что стало колыбелью звезд, колыбелью галактик?! Только в уме человека может существовать слово «ничто», природа его не знает! — Выходит, что есть нечто такое, что заполняет физическое пространство? — спросил Григорьев. — Не заполняет, нет! Это я оговорился. По Алексееву есть САМО физическое пространство, и он решил проследить, как это НЕЧТО, уступая дорогу громаде Солнца, будет взаимодействовать с лучом света. — Но позади Солнца также могут возникать какие-то интересные участки… раз Алексеев считал, что Солнце движется в некоторой материальной среде. — Вот именно! — воскликнул Топанов. — В том-то все и дело! И вот разница в плотности «пустоты» впереди и позади движения Солнца и создает эту самую «асимметрию эффекта Эйнштейна», открытую Алексеевым!
ЗВЕЗДНАЯ ГОЛОВОЛОМКА
Сегодня я застал всех членов комиссии за странным занятием. У длинного стола, стоящего под деревьями, сидели очень серьезные и деловые люди и решали какую-то головоломку. Мне пришлось однажды видеть в парке культуры и отдыха точно такие же проволочные головоломки. С прихотливо изогнутых фигур из толстой стальной проволоки нужно было снять кольца; некоторые фигуры соединить в одну, другие, наоборот, разобрать на составные части. Весь фокус заключался в том, что проволочную фигуру нужно было сложить или повернуть так, чтобы кольцо снялось без всяких усилий. На удачливого человека все окружающие смотрели с завистью, нервно дергали завитки своих проволочных закорючек, а победитель думал про себя: «Как это мне удалось?…» В руках у каждого из моих товарищей были замысловатые фигуры, сделанные из плоских металлических стержней. Некоторые из стержней были из меди, другие из какого-то серебристого сплава. Топанов подвинулся, освободил мне место рядом с собой и, взяв несколько таких же фигурок, передал их мне. — Думайте, — сказал он, — думайте… — А над чем, собственно, думать? — спросил я. — Да вы что, ничего не знаете? Ах, да, вас вчера не было… — Я ничего не понимаю… — Вчера нам прислали последний заказ Алексеева. Завод-изготовитель, куда обращался Алексеев, повторил для нас то, что было изготовлено для алексеевской лаборатории. Григорьев первым обратил внимание на этот заказ. Общий вес всех этих металлических кружев равен двумстам десяти килограммам. Возникло предположение, что эти фигурки Алексеев и запускал на своих трех ракетах. — Но как это все проверить? — Пытаемся сложить что-нибудь понятное из этих странных деталей. Пока ничего не получается. Я тоже стал поворачивать и рассматривать один из таких сегментов. Отделанный чрезвычайно тщательно, местами полированный металл, посередине какая-то луночка, похожая на продолговатую дольку… — Вы также обратили на нее внимание? — спросил Григорьев. — Максим Федорович, вы не рассказали о требованиях, которые предъявил Алексеев к этой детали. — Да, да… Завод сообщил нам, что на тщательности шлифовки вот этой луночки особенно настаивал Алексеев. Кроме того, к ней были предъявлены особые условия и в отношении прочности. Луночка должна была выдерживать давление не менее пяти тысяч атмосфер! — А вот еще кольца, — сказал Григорьев, протягивая мне несколько колец из золотистой бронзы. — Они разъемные, видите, похожи на кольца для ключей… — И к ним также были предъявлены какие-нибудь требования? — Да, в отличие от сегмента с луночкой, кольца должны быть хрупкими; сплав, из которого они сделаны, выдержит напряжение не выше пятисот килограммов на квадратный сантиметр… — А почему луночка должна выдерживать не менее пяти тысяч атмосфер, а кольца не больше пятисот? — Если бы мы знали! — воскликнул кто-то из сидящих за столом, не поднимая головы. Проволочные фигуры в его руках сцепились в удивительно красивый узорчатый гребень. — Значит, — уточнил я, — прочность луночки рассчитана на пять тысяч атмосфер, а прочность колец — только на пятьсот… — Именно… — Григорьев отодвинул от себя свою работу. — Кольца в каких-то условиях должны разлетаться, а луночка обязана устоять. — Устоять? Но перед чем, если эта вся конструкция выносилась в вакуум и становилась практически невесомой? — А тут, — осторожно начал Топанов, — не предполагался ли взрыв? — При чем здесь взрыв? — спросил Григорьев. — Да, да, какой-то взрыв, — уже уверенней продолжал Топанов. — Вот возьмите артиллерийский снаряд; его оболочка должна разорваться только при достижении определенного значения внутреннего давления, не раньше и не позже… — Смотрите! — вырвалось у меня. — Каждая луночка сегмента точно подходит к луночке другого сегмента! — Ну, это мы заметили! раздалось вокруг. — Да что из того? — А из этого выходит, что там, где две соединились, там может присоединиться и третья фигура и четвертая… Вот давайте! Я взял из рук Топанова фигурку и присоединил ее к двум моим. Луночки были так пришлифованы, что разнять их можно было, только приложив некоторое усилие. Одна за другой соединялись фигурки друг с другом. Теперь уже ясно было видно, что соединенные вместе «скибки» образуют почти точную сферу. Через несколько минут перед нами лежал довольно большой, диаметром больше метра, ребристый стальной шар. Правда, достаточно было одного толчка, чтобы он развалился на отдельные сегменты, но тут Григорьев вспомнил про кольца. Он быстро продел их сверху и снизу шара. Теперь мы не сомневались, что именно такой вид должно было иметь это сооружение. Топанов взял его осторожно в обхват, поднатужился и чуть-чуть приподнял над столом. — А ведь, пожалуй, вы правы… Здесь килограммов семьдесят с гаком. Ну-ка, сколько сюда пошло фигурок? Мы бросились торопливо считать ребра-фигурки. — Четыреста штук! — возвестил Григорьев. — То есть треть всего количества! На три ракеты! — раздалось вокруг. — И без взрыва не обойтись! — сказал Топанов. — Вот теперь-то все ясно! Внимание, товарищи! Если в центре поместить заряд, то будут понятны требования Алексеева! Как только внутри шара давление поднимется до пятисот атмосфер, лопнувшие кольца — ведь им по техническим условиям такую нагрузку не выдержать — немедленно распадутся, и веч эта штука разлетится в разные стороны… — И спутник перестанет существовать, — сказал Григорьев. Наступило молчание. — Да, — нарушил тишину Топанов, — да, исчезнет, если эти сегменты ничем не будут друг с другом связаны… — А если они связаны, то в пространстве будет носиться огромное колесо, — сказал Леднев. — И они, эти отдельные фигурки, действительно могли быть связаны. Я обратил внимание на маленькие выступы-приливчики, вот здесь, по краям каждой узорчатой фигурки. — Мы все их видели… — заговорили вокруг. — Вы видели, а я присмотрелся. В этих приливчиках очень тонкие отверстия, и если сквозь них пропустить нитку… — Именно нитка! — неожиданно громко заговорил Григорьев. — Но нитка особенная! Я имею сведения, что Алексеев состоял в очень тесной деловой переписке с Мачавариани! — Мачавариани не может иметь отношение к этому вопросу, ведь он специалист по структурам, — сказал Леднев. — Совершенно точно, — подтвердил Григорьев. — Но в последнее время его лаборатория начала заниматься, и очень удачно, вопросами о роли смещений в кристаллических решетках… Им удалось вызвать систематические планомерные смещения атомных слоев… Короче говоря, они уже перешагнули тысячекратный запас прочности для многих чистых металлов. — С лабораторией Мачавариани нужно связаться немедленно, — сказал Топанов. — Сегодня же, по телефону. Нужно выяснить, что требовал от них Алексеев. Через несколько часов сотрудники лаборатории Мачавариани подтвердили, что по заказу Института звезд ими была изготовлена тончайшая металлическая проволока и посылкой месяца четыре назад отправлена на имя Алексеева. Мы опросили о заданной прочности проволоки. «Не менее двадцати тонн на квадратный миллиметр, — ответили нам. — Сечение проволоки 0,2 квадратных миллиметра. Общий вес сто шестьдесят килограммов». Мы измерили диаметр отверстия в приливах, расположенных на ребрах сложенной нами фигуры. Отверстия вполне могли пропустить проволочку такого сечения. — Но зачем столько проволоки? — проговорил Григорьев. Ему ответил один из физиков, членов комиссии: — Да потому, что Леднев прав. После взрыва вся эта конструкция представляла собой гигантское колесо диаметром в несколько километров… И, кажется, я начинаю понимать его назначение… Оживленно переговариваясь друг с другом, расходились взволнованные неожиданным открытием члены комиссии. Топанов как-то особенно посмотрел им вслед, потом улыбнулся и сказал: — Если так пойдет дальше, то скоро, очень скоро для нас все станет ясным… Мне поручили доложить комиссии о последних работах Алексеева в области математической физики. Подводя итоги, я не скрыл своего разочарования. Меня выслушали внимательно, казалось, даже сочувственно. — Алексеев отрицает теорию относительности и квантовую механику? — спросил Кашников. — Вот что, товарищи, — огорченно сказал Григорьев. — Мы многого ждали от присланных нам работ Алексеева. Мы ждали, что они раскроют тайну его последнего эксперимента, а вместо этого какие-то странные утверждения, смахивающие на пророчества, а не на точную науку; повсюду заверения, что обоснования будут присланы позже. Вы внимательно ознакомились с работами? — обратился он ко мне. — Может быть, вам не хватило времени? — Времени для детального анализа было, конечно, мало, — ответил я. — Но мне так и осталось непонятным главное… Непонятен подход Алексеева, его исходная позиция. К чему он вводит операции с целыми атомами?… Производит вычисления, в которых фигурируют не характеристики частиц, как принято, не их массы, импульсы, заряды, а частицы целиком. И Алексеевым выдумана для этого какая-то нелепая символика… И бессмысленное копание во всем известных аксиомах… Либо я ничего не понял, либо я ничему не научился… Единственный человек из всех собравшихся, который казался удовлетворенным докладом, был Топанов. — Вы правы, — сказал он. — Прав? В каком смысле? — спросил я. — Вы действительно не поняли и не научились. Мы насторожились, а Топанов, отставив палку, встал. — Вот вы высказали нам свое разочарование, — обратился он ко мне, — и кое-кто вас поддержал. Ваш подход к работам Алексеева был вполне объективным? — Да, вполне… — Не верю! Не верю! — дважды повторил Топанов. — Этого не может быть… Именно потому, что вы специалист, именно потому, что в этих теориях вся ваша жизнь, — вы могли быть необъективным. Я тоже не разобрался во многом. Но мне кажется, что основное я уловил: Алексеев приступил к решению главной задачи математики и физики! И я очень рад, что дожил до первой ласточки, до этих вот работ Алексеева. — Максим Федорович, вы нам бросили вызов, — покачал головой Григорьев. — Объясните, что вы хотите сказать. — Вызов? — переспросил Топанов. — Это не то слово. Вы крупные специалисты, это я знаю. Если бы речь шла о какой-то дальнейшей углубленной разработке известных положений, то я молчал бы. Но Алексеев пошел не традиционным путем. Вот здесь наш докладчик обронил, что у Алексеева какой-то повышенный интерес к давно известным бесспорным аксиомам математики… А ведь пора этими бесспорными аксиомами математики заняться не только математику, но, в первую очередь, и физику. — Заниматься аксиомами? — переспросил Григорьев. — Их следует знать, знать на память… — Не только знать! — ответил Топанов. — Но и всегда помнить, что аксиомы появились из человеческого наблюдения и опыта, из теснейшего общения с природой, они не с неба упали! Мы не присутствовали при их появлении. Но представим себе те наблюдения, которые положили начало этим «истинам, не требующим доказательств». Туго натянутая тетива лука или солнечный луч, пробивающийся сквозь тучи, навели на мысль о прямой линии; гладь озера, блестящая грань кристалла — на представление о плоскости… Долгий и сложный путь был пройден математикой, прежде чем эти простейшие математические абстракции стали необходимым инструментом научного и технического мышления. Линия без ширины, плоскость без толщины, истинные параллельные линии существуют только в нашем воображении. Но каким могущественным орудием явились они для моряка и архитектора, землемера и астронома! На несуществующих в природе образах построено все здание математики, но оно смогло устоять только потому, что в этих немногих, казавшихся очевидными, положениях заключена истина. Истина, да не вся! Только часть истины! В том, что эти аксиомы кажутся нам изначальными, недоказуемыми и очевидными, — и сила их, и слабость. Силу свою они показывали на протяжении более двух тысяч лет, а слабость сказывается только сейчас, каких-нибудь семьдесят — восемьдесят лет… Здесь кто-то сказал: «Алексеев отрицает теорию относительности!» Я в это не верю. «Он отрицает квантовую механику!» Я и в это не верю. Вот позвольте вас спросить, — неожиданно обратился Топанов к Григорьеву. — Вы верите в теорию относительности? — Да, верю, но… — Прекрасный ответ! Нет, нет, не продолжайте, мне именно такой ответ и был нужен… А вы, — обратился Топанов к Кашникову, — вы верите в справедливость квантовой механики? — Разумеется, — пожал плечами Кашников. — Конечно, трудно требовать… — Чудесно! Вы обратили внимание, что и в ответе Григорьева, и в ответе Кашнико-ва были, пусть различного оттенка, этакие маленькие «но»… — Максим Федорович, так нельзя, — сказал Григорьев. — Вы все-таки дайте мне договорить! Я хотел сказать, что, хотя мы и признаем положения теории относительности, но есть такие объекты, где мы встречаемся с определенными трудностями. — Например? — спросил Топанов. Он был весь ожидание. — Ну хотя бы… — Хотя бы, — пришел на помощь Каш-ников, — вопрос о происхождении магнитного момента электрона. Опыт точно устанавливает существование и значение магнитного момента. Но так как электрон представляет собой очень небольшое заряженное тело, то для проявления магнитных свойств он должен вращаться. Однако первые же расчеты показали абсурдное значение скорости: скорость точки поверхности вращающегося шарика-электрона должна была бы в триста раз превысить скорость света… — А согласно теории относительности скорость света есть предельная скорость, это ведь постулат, исходный пункт теории, не так ли? — спросил Топанов. — Да, совершенно верно, — подтвердил Григорьев. — Поэтому нам приходится вводить различные дополнительные предположения. Но в общем теория относительности многое, очень многое позволила предсказать, Максим Федорович. — Вполне с вами согласен. Однако вы сами видите, что в ее настоящем виде она показала почти полную неприменимость ко многим явлениям микромира. И это не случайно! А разве квантовая теория может объяснить существование самого атома? Не может! Мы говорим, что вокруг ядра вращается электрон. Но, вращаясь, он обязательно создает переменное электрическое поле. А переменное электрическое поле немедленно вызовет появление переменного же магнитного поля. То есть такой электрон должен излучать электромагнитную волну. Излучающий электрон, теряя энергию, должен непрерывно приближаться к ядру, упасть на него, и атом должен исчезнуть… Этого явления квантовая механика не может объяснить. И, несмотря на это, обе теории дали немало ценных результатов. Так что же предлагает Алексеев? Он предлагает построить исходные положения физики, своего рода новые математические аксиомы, на основании новейших знаний о веществе, времени, пространстве. И уже на них, на этих новых аксиомах, предлагает развернуть новую математическую теорию. То есть подобно тому, как старые аксиомы выросли из непосредственных наблюдений над природой, аксиомы Алексеева, по-видимому, вобрали в себя все наиболее достоверное, что дала современная математика и физика. Да, товарищи, мы живем в такое время, когда многие ранее полезные абстракции изжили себя, когда развитие как математики, так и физики подошло к тому пределу, за которым с необходимостью произойдет их полное слияние. И именно физика будет той основой, на которой произойдет это слияние, слияние во всем объеме этих наук, во всем их расцвете… — Что-нибудь вроде «физической математики»? — спросил Леднев. — Название придет, дело не в нем, — ответил Топанов. — Максим Федорович! — в раздумье заговорил Григорьев. — Алексей Алексеевич занимался вопросами вакуума, вопросами межзвездного вещества. Он исследовал НИЧТО, изучал пустоту, а пришел к ломке всех наших представлений и понятий. Я еще не до конца убежден в том, что пришла пора для такой радикальной «операции»… — Знаете ли, — как-то осторожно ответил Топанов, — сколько бы ни стояла на окне запаянная колба с чистой водой, в ней самопроизвольно никогда не зародится жизнь. Но в теплых морях молодой Земли сотни миллионов лет назад создались условия для появления вначале бесструктурных белковых соединений, а затем и жизни… Есть какое-то тонкое сходство между этой запаянной колбой и абсолютной пустотой, окружающей, по нашим сегодняшним представлениям, звезду и электрон, галактику или отдельный атом. В абсолютной пустоте нет ничего, что могло бы объяснить возникновение как частиц, так и звезд. Видимо, Алексеев и старался найти это НЕЧТО, вечно живое, вечно пылающее, но пока невидимое и неуловимое. — Максим Федорович, — сказал Леднев, — а ведь создается впечатление, что вы давно ждали именно такого поворота событий… — Да, ждал, — быстро отозвался Топанов. — И был уверен в том, что рано или поздно это обращение к основам науки на новом уровне произойдет. Это даст новый толчок развитию всех наук о природе, всему естествознанию. — Но почему вы ждали? — спросил Григорьев. — У каждого из нас было предчувствие, были сомнения, поиски, а вы прямо нас уверяете, что ждали именно вот этих работ Алексеева. — А это пусть вас не удивляет. Пора уже хорошо понять, что философия обладает чем-то таким, что превосходит специалистов, даже в их собственной области.ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Из Сибири пришло письмо. Нина Алексеева уже все знала. В письмо был вложен листок: последние строчки, которые она получила от Алексея. Одно место заинтересовало нас. Вот оно: «Я уже давно пишу тебе большое письмо-дневник, по нескольку страниц каждый день. Пошлю его, когда наш удивительный эксперимент подойдет к концу. Мне и самому нужно освоиться с тем, что мы сделали, слишком все неожиданно и необычно…» Значит, где-то лежат листки, и в них разгадка? В бумагах Алексеева письма мы не нашли. Скорее всего, оно погибло при катастрофе. А вдруг на почте знают о нем? Может быть, регистрировалось его отправление? Как во всех южных городах, летом почта становилась одним из самых оживленных и загруженных работой учреждений города. В кабине междугородного телефона какой-то мальчик радостно кричал: «Баба Лиза! Баба Лиза, это же я, Петя!» — Позвякивал и жужжал телеграфный аппарат. Шумная смеющаяся очередь отдыхающих ждала писем «до востребования». Заведующая почтой нетерпеливо выслушала нас и сказала: — Письмо из Института звезд никак не могло задержаться, вот еще! От них мы все получали по пневматической трубе и тотчас отправляли. — В Институте звезд была пневматическая почта? — удивился я. — Да, совсем недавно проводили туда какую-то канаву, этим воспользовались и уложили трубы для пневматической почты. Письмо Алексеева? Он получал большое число разных журналов и писем, мы сразу же закладывали все в цилиндры и отправляли ему, и никогда никаких жалоб не было. — Пневматическая почта… — повторил Топанов. Мы немедленно отправились в Институт звезд и вызвали аварийников. — Пожалуй, есть надежда найти это письмо, — сказал начальник аварийной команды, — разумеется, если оно было написано и послано. После аварии пневматическая почта была отключена и не работает. Пройдемте в склад найденных при раскопках вещей… Мы пошли за ним в подвал, где на полках были разложены самые разнообразные предметы. Среди них был пустой помятый бронзовый стакан. — План разрушенного корпуса у вас под руками? — спросил Топанов. — Мы с ним не расстаемся, вот он… — Пневматическая линия наведена голубой тушью, — подсказал один из аварийщиков, — да зачем план! Я сам проходил туннель с трубами, мы их разрезали и заглушили концы. — Где, в каком месте? — Да пожалуй, что как раз здесь, — аварийник взял карандаш, немного подумал и указал на какую-то отметку возле фундамента. Мы вышли во двор института, подошли к полузасыпанной щебенкой глубокой траншее. — Вот она, — сказал Топанов, показывая на желтевшую внизу трубу. Один из рабочих бросился бегом к грузовой автомашине, что-то стал объяснять шоферу. Потом машина, подцепив большой компрессор на колесах, подтянула его к траншее. — Что вы хотите делать? — спросил Топанов. — Продуть, — коротко ответил начальник аварийной команды. — Сейчас шланг подведем и продуем. Что в трубе застряло — все наше будет. — Быстро на почту, — обратился ко мне Топанов, — я сейчас же приеду, следом за вами. — Линия ожила, — сказала заведующая почтовым отделением, когда я появился на пороге, — да все мука какая-то идет. Действительно, в черный лоток для приема цилиндров пневматической почты непрерывно сыпалась тонкая пыль, потом в приемной камере раздался торопливый стук, будто что-то живое искало выхода. — Там цилиндр, — сказала заведующая, — сейчас он повернется как надо и… Она не договорила. На черный лоток вместе с грудой штукатурки и битых кирпичей выпал блестящий цилиндр. Я схватил его и, сняв стальное кольцо, вынул пакет. Это было письмо Алексеева. А сквозь открытую заслонку все шла и шла белая пыль… Большой пакет был у меня в руках. Кто знает, может быть, именно в нем содержится разгадка всех удивительных событий… Заведующая почтовым отделением строго взглянула на нас, поднесла пакет к глазам и спокойно сказала: — Пакет не вам, пакет адресован гражданке Алексеевой Н.П., в город Мундар, Якутской ССР. — Но позвольте! — не выдержал я. — Видите ли, произошла авария, нам необходимо… — Письмо не вам, — строго повторила заведующая. — Вскрывать его не позволю… — Вы совершенно правы, — вдруг вмешался Топанов и вынул записную книжку. — Давайте адрес. — Запишите, адрес сложный… — И все-таки, — сказал Топанов, — как быть с письмом? — Письмо я отправлю адресату, — отрезала заведующая. — Прошу вас отправить авиапочтой, — попросил Топанов. Вечером он вылетел в Якутск. Вернулся очень быстро и, застав нас всех возле новых фотографий «спутника Алексеева», бережно вынул из портфеля распечатанное письмо Алексеева. — Есть новости, товарищи, присаживайтесь… — От Мундара летел вертолетом, — начал свой рассказ Топанов, когда мы все расселись вокруг. — Места красивые… Нашли геологическую поисковую партию. Она занимается полиметаллическими месторождениями в районе хребта Черского. Прилетели мы ранним утром, но геологи уже встали, что-то такое кипятили над костром… «Где, спрашиваю, товарищ Алексеева?» Проводили к ней в палатку. Обо всем меня расспросила, прочла письмо… Потом вроде забылась, а когда прощались, так, между прочим, обронила: «Алексей жив…» — «Почему вы так думаете?» — спрашиваю. — «Случилось страшное, и как-то не просто…» — «Неясно…» — говорю, а самого прямо дрожь бьет. «К чему этот прозрачный состав, да еще теплый, к чему? И многое, во что мне еще трудно поверить… Это еще не конец. Он жив, Алексей, а для меня и подавно…» Топанов осторожно вынул из конверта пачку листков. — И вот мне как-то не совсем удобно их оглашать… У меня после этой встречи осталось такое впечатление, что… — он потер ладонью лоб, подыскивая слова, — что она права… И, может быть, не совсем удобно нам читать то, что писал Алексеев, хотя Нина Петровна дала согласие… — Читайте, — поторопил Григорьев и постучал мундштуком по краю тарелки с окурками. — Надо знать… В ваше отсутствие, Максим Федорович, к нам приехали специалисты по внегалактическим туманностям. Заявляют, что мы видим развернутый ряд каких-то туманностей, каких-то далеких галактик. Развернутый ряд стареющих галактик — вот их заключение. Оторвать их от фотоснимков нельзя, разговаривают они только на языке звездной статистики, и мы силой заставляем их есть, пить и спать. Читайте, Максим Федорович, мы будем скромны, а если есть «лирика» в письме — лучше ее долой… — Нет уж, читайте сами, — сказал Топанов, передавая письмо Григорьеву. — Здесь будет трудно отделить, где кончается лирика, а начинается наука… «7 марта. Нет, не цветы! Я дарю тебе звезды!» — так начиналось письмо Алексеева. — Ну знаете… — сказал кто-то из присутствующих. — Это напоминает романс… — Ваше замечание бестактно! — возмутился Григорьев, а Топанов поверх очков глянул на говорившего и сказал в раздумье: — Он действительно подарил звезды… — Читайте, Григорьев! Мы слушаем! Не отвлекайтесь! — раздались голоса. «…Я дарю тебе звезды! И в споре, что всю жизнь идет между нами, сегодня я победил. Тогда на вокзале, год назад, я забыл принести тебе цветы. Это проступок, но цветы были кругом, много цветов, они были так доступны! Я не хотел дарить тебе цветы, вот что! Мне не хотелось, чтобы букет заслонил эти последние минуты расставания. А ведь это было бы так просто, всего лишь подойти и сказать: мне тот, с красными розами… Но довольно! К делу! Через несколько недель сделанное нами войдет в русло формул и вычислений, станет достоянием всего мира, но уже сейчас успех нашего эксперимента осветил каждый уголок моей жизни: главное — стало главным, а то, что занимало порой годы поисков и раздумий, вдруг исчезло, оставив после себя почти незаметную ступеньку — мысль. Да, с сегодняшнего дня стало ясно, что наш опыт удался! Помнишь Маяковского? «Мы солнца приколем любимым на платье, из звезд накуем серебрящихся брошек». Ты смеялась над этими словами, а я, я дарю тебе мои первые звезды! Они не такие, как все, они невидимы, но они существуют, они мерцают на зеленом экране, мы фотографируем каждый момент в их жизни — это все-таки звезды… Я не скажу, что путь к ним был трудным, это был просто путь, просто дорога, не пройти которой мы не могли. Это было просто, как жизнь, и сложно, как жизнь, и, как водится, были и сомнения и неудачи, но радость победы великодушна к ошибкам, ведь порою она бывает многим обязана и им. С чего же начать? Начать с того холодного утра, когда мой взвод дал последний залп в небо, серое, как снег, покрытый гарью, что лежал вокруг. Мерзлая глина да зеленая хвоя навек закрыли нашего любимого командира полка, так щедро отдавшего свою жизнь в трудную для нас, тогда еще малоопытных солдат, минуту… И по каким бы дорогам я ни шел, что бы ни делал, — стрелял, зарывался в землю, входил в горящие села, где, казалось, сам воздух был ранен и метался из стороны в сторону от взрывов, от пламени, — нет-нет и зазвучит в ушах голос нашего командира: «А для чего, как думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос. А если для других, так и умереть не жалко! Правда, Алеша, душа моя?…» Сам он знал ответ! Знал, что люди живут для других, но чего-то искал, чего-то ему не хватало, и спрашивал меня о самых различных вещах: и почему солнце горит и не гаснет, и почему ворон живет дольше человека, за что ему честь такая, и что я буду делать после войны. «Ну, закончишь университет, а потом что будешь делать, чем заниматься? И есть ли еще что не открытое, совсем не открытое? Такое, что только слух об этом есть…» Не долгими были наши встречи, а настроил он меня, как настраивает музыкант свой инструмент. Настроил и ушел из жизни. И непонятен был мне его поиск. Ведь он ясно видел победу и дороги за ней. Мне непонятно было его стремление увидеть сейчас, сегодня, в кратном и тревожном затишье, проблеск далекого завтрашнего дня. И только много позже, как-то вдруг, соединились его вопросы в один знакомый и простой вопрос: «А что ждет человека? Слышишь, Алеша, душа моя? Что ждет не нас с тобой и, может быть, не детей наших, а все человечество, всех людей? А если человек исчезнет, то кто придет ему на смену, чем, каким чудесным даром будет обладать это существо? Разве может быть что-нибудь больше, чем разум, чудесней, чем сердце, гибче и сильнее человечьих рук?» И эти вопросы стали для меня стержнем всей моей жизни, и нанизал я на этот стержень тысячи дней и ночей. Вопросы, которые я слышал еще в школе, вопросы, которые звучали и в насыщенном лекарствами воздухе санитарного вагона, — в темноте, кто мог, говорил, кто мог, слушал, — вопросы, от которых так легко отмахнуться: «Не к спеху, вот, когда подойдет пора, и подумаем, на наш век хватит!» Кто знает, может быть, и я в повседневной суете отошел бы от этих вопросов. Но не умирал в моем сердце этот ласковый и строгий, душевный и мужественный человек… А потом пришло тяжелое… Может быть, я один остался в живых… Не был я лучше тех, кто задохнулся рядом со мной, кого утром погнали по пыльным дорогам в лагеря смерти. Так должен я сделать что-то за всех!.. За всех, кто не дожил… Эта мысль не сразу, но постепенно охватывала меня. Время шло, и наступили незабываемые дни победы. Помнишь? В эти дни что-то во мне стало на свое место, как вывихнутая рука, если ее крепко дернуть. Сорок четвертый, сорок пятый… Ты не забыла их? В аудитории холодно, в желудке голодно… Вечером под окнами одиночные выстрелы, вдали автоматная очередь: ловят бандитов. На стенах кратко: «Отовариваем масло за декабрь». Большая афиша — приехал джаз, под афишей старик «коммерсант», он продает мазь от клопов и американские сигареты; напротив конкурирующее предприятие: женшина с бегающими глазами торопливо зазывает: «Дамы, семечки, очищенные семечки! Дамы, дамочки, кому семечки!» Шумно переговариваясь, но привычно поддерживая шаг, по городу проходят шотландцы в коротких клетчатых юбках. Советская Армия освободила их из гитлеровских концлагерей, и вот сегодня они отправляются в порт. Там их ждет светло-серый, с мягкими очертаниями корабль. «Домой!» — написано на их лицах. Временами гремит где-то у моря взрыв: взрывают мины, но иногда… иногда мина сама взрывается. Крытый рынок с громадной надписью желтой охрой: «Кто не трудится — тот не ест!» Группа студентов озабоченно вполголоса обсуждает вопрос: взять ли сто граммов сала или мешок с крабами. — Крабы калорийней! — убежденно говорит один из них, перелистывая справочник. — Только почему они так пахнут? — Они морские! Самые настоящие морские крабы! — объясняет толстенная торговка. А дни, что я провел в чудом уцелевшей библиотеке… Врываются в прохладный зал смелые и радостные лучи солнца. Напротив — военный, офицер. Он бережно уложил свою несгибающуюся ногу на край соседнего стула и напряженно листает учебник по металлургии. Два школьника, зажимая друг другу рты, прыскают над затрепанным томиком «Золотого теленка», да и как удержишься, если знаешь, что за солнце и что за соленый ветер спрессованны, сжаты и так искусно вставлены в эти страницы. Завтра дадут спекулянтке по рукам, завтра военный будет восстанавливать домны и шахты славного непокоренного Донбасса или взорванные заводы Днепропетровшины, завтра вчерашние десятиклассники пойдут на завод или в мореходное училище, а над похождениями бухгалтера Берлаги будут смеяться другие… Завтра! А что я буду делать завтра? Что строить, что рассчитывать? Мне дали возможность учиться тогда, когда, казалось, трудно было представить, что можно учиться вообще! А слово, что я дал себе: сделать что-то такое — открыть, изобрести, найти, — чтобы зазвучал в ушах его голос: «Хорошо идешь, Алеша, молодцом!..» Совсем с головой утонул я в книгах! Ведь я только первый курс до войны закончил… Поверишь ли, если видел книгу, прямо в сердце толкало: «Прочти, узнай, а вдруг пригодится?…» Знать! Какое это чудесное слово! Но за все браться — ничего не сделать! И к государственным экзаменам, которых вообще-то я не боялся, в моей голове был самый настоящий сумбур. Сотни разрозненных теорем и задач; себе не стыдно сознаться, что многое осталось понятым только наполовину, кое-что запомнил механически. Ответить на экзамене смогу, а копни поглубже, и — поплыл… Преподаватели спрашивали: «Не чувствуете влечения к какому-то одному разделу? Все интересно? Это пройдет… Вот прочтите эту статью, эту книгу, поломайте-ка голову, молодой человек, вот над этой задачкой!» Но книга прочитана, задача решена или не решена, а в голове по-прежнему список наук. Системы, какого-то глубокого и оправданного порядка, — нет… 11 марта. Да, я мечтал о труде, но будущее было не ясным. Иногда меня посещали идеи, намечались интересные теоремы, но сознание того, что имя им — легион, что можно растратить жизнь на любопытные, но бесперспективные мелочи, удерживало меня. И десятки изученных отделов математики предстали передо мной громадным и бесформенным куском. — Алексей Алексеевич, вы мне нужны, — сказал мне однажды декан. Он всех называл по имени-отчеству; человек властный, знающий и строгий, о котором даже в студенческих песнях пелось. Я помню одну. Там говорилось о студенте, который ну никак не смог обойти по дороге на лекцию всем нам знакомый соблазнительный уголок рынка, уставленный огромными бочками с виноградным вином. И вдруг навстречу «сердитый, три недели небритый, сам декан ядовитый к нему грозно шагал». Он действительно не любил бриться и действительно был не без ехидства, но в его «яде» были ум и тревога за каждого из нас. — Вы мне нужны… С вами что-то творится неладное, а? Да, да, сейчас весна, скоро вы выпорхнете в широкий мир, а с вами что-то не то… Влюблены? Очень популярное заболевание в этот период года. Не колите меня глазами, я все вижу, Алексей Алексеевич… Вы во сне поняли, что должны были пойти в консервный институт, где на последнем курсе сдают противопожарное дело… Кстати, вы не вернули мне последнее направление на экзамен. — Вот оно. — Я протянул листок, напоминавший багажную квитанцию. — У вас будут славные отметки, Алексей Алексеевич, и я не вижу оснований для огорчения! В чем дело? После моего сбивчивого рассказа декан тихонько рассмеялся и сказал: — Все развивается совершенно нормально. Это играет ваша силушка богатырская. Дай вам сейчас земную ось — и вы ее с корнем вырвете! Через это проходят почти все. Потом успокаиваются… Начинают служить, ходить каждый день на работу. — Опускаются, перестают мечтать? — подсказал я. — Ничего подобного! — Он решительно взмахнул сухой энергичной рукой. — Ничего подобного! Вы теперь просто в положении того самого осла, что издох с голоду между двух охапок сена. Не смог сделать выбор… А когда придете в лабораторию, в институт, вам дадут тему и скажут: «Вот это, товарищ Алексеев, нужно к следующей пятнице», и пошла-поехала славная трудовая жизнь математика Алексея Алексеева. Помните, как сказали об Эйлере, когда он умер? «Он перестал вычислять и жить…» Вычислять и жить — вот содержание и смысл вашей судьбы, Алексей Алексеевич! — Но разве судьбы математиков так похожи друг на друга? — А это уж зависит от внешних условий. Есть судьбы бурные, как жизнь Галуа; в его сознании слились мятеж и интеграл, тюрьма и углубленные размышления, дальновидность истинного математического гения — сам Гаусс не разобрался в его рукописях — с горячностью и безрассудностью юности… Быть убитым в двадцать лет и оставить бессмертную программу работ на века, чудесные теоремы, глубокие задачи! Молния революции сверкнула в его работах, светлая, могучая и быстрая, как вся его жизнь. — Вычислять и жить… Но что вычислять? — Важнее второе, важнее жить, вычисляя… Все мои выпускники мечтают когда-нибудь сказать: «Я открыл новое исчисление!» Не слишком ли много будет новых исчислений? Ведь не на пустом месте строится наука, сколько безвестных математиков ежедневно трудится, чтобы создать обилие достижений, прийти к недоуменным вопросам, даже заблуждениям и парадоксам, чтобы создать те кирпичи и цемент, из которого гений построит удивительное здание нового математического исчисления! Что же, их труд не в счет, не нужен?! Сливки собрать желаете? Пришел, увидел, победил… Эх, Алексей Алексеевич! Есть у вас искорка — найдете применение и силам своим, и всему тому, чем мы начинили вашу голову. А что нет у нас такого предмета, скажем, под названием «Открытие новых путей в математике», или «Как высосать из пальца гениальную теорему», - не взыщите, чего нет — того нет! Я вышел на улицу. Было часов восемь вечера; звеня медалями, прошел морской патруль. Под одиноким фонарем дремала седая женщина, на выщербленном пороге из ракушечника стояло помятое ведро с пучками свежих ландышей. Проехал грузовик с пустыми железными бочками, громом наполнил воздух и, неистово гудя, скрылся за поворотом. Улица была пуста. Я вышел на перекресток и остановился. Заходящее солнце уже скрылось за домами, потемнело еще минуту назад прозрачно-голубое небо, и сказочным грозным силуэтом выступило здание заброшенной, обгоревшей церкви. Разлился теплый желтый закат за ее остроконечными шпилями, и все молчаливое здание как-то поднялось над землей, стало стройнее, выше. Но так ли она неинтересна, эта церковь?… Ей лет сто, и видела она немало. Здесь до войны был какой-то склад, потом пришли оккупанты, и здесь опять был склад горючего, каких-то технических масел — так говорили мне. Накануне освобождения города гитлеровцы согнали в эту церковь советских людей и здесь их сожгли… Только один парень вырвался из пламени, бросился на эту площадь, где я сейчас стою, и пробежал шагов пятьдесят, пока его не срезала автоматная очередь. Вольно раскинувшись, лежал он, как будто спокойно уснул на неровных булыжниках своего родного города… Я живу в бурный и сложный век. Ведь смог же Галуа открыть столько неизвестного! Почему он шагнул через все общепринятые понятия, теории, традиции? Ведь Галуа знал меньше меня! Сколько новых наук возникло за последние сто лет! Да, он знал значительно меньше. Но какой-го неведомый эликсир бродил в его прекрасной, отчаянно смелой голове. Ведь в ней находилось место и огненным словам, и памфлетам! А может быть, в этом и дело? Может быть, имя этого таинственного эликсира-революция? Может быть, именно «смесь» математики и баррикад дали миру его теории, его гений? И спустя много лет эти идеи вскормили и квантовую механику, и кристаллографию… Значит, нужно сознательно «соединить» революцию с наукой, выработать какой-то подход, какой-то метод… И тогда ты сделаешь так, что каждый день и каждым час наполнятся мощью и силой, и победа будет частым гостем за твоим рабочим столом! 13 марта. Это было начало, начало пути… Я перебираю сейчас свою жизнь, будто руками ощупываю каждый ее узелок, распутываю и слежу за уходящими вдаль ручейками-нитями… Вот и еще одна нить… В случайно подобранной мною груде книг оказались тоненькие брошюрки. Названия их вызывали удивление, автор — уважение. Изданные в году двадцать восьмом, в Калуге, напечатанные на быстро состарившейся бумаге. Я перелистнул их и, не обнаружив ни одной формулы, хотел было отложить. Автором был Циолковский, гениальный мечтатель и изобретательный инженер, но брошюрки были посвящены совсем не ракетам. Я помню названия: «Воля Вселенной», «Любовь к самому себе, или Истинное себялюбие», «Причина Космоса»… От этих названий веяло чем-то давним. Мог ли я подумать, что в книгах с такими названиями скрываются потрясающие догадки, а в сложных, иногда путаных, иногда наивных рассуждениях рвется ввысь, обнимает всю Вселенную последняя воля Циолковского, его завещание… И вот однажды я заглянул в одну из этих брошюрок, перелистал ее, и удивительный мир открылся мне, мир неугасимого оптимизма, мир радости познания, его нужности. Нет, Циолковский был не только конструктором фантастических, даже в эти послевоенные годы, проектов и предложений; нет, не только ракетами и искусственными спутниками была занята его мысль. Он смотрел намного дальше, мечтал о большем. Ставшие достоянием всего мира, его поиски в области межпланетных перелетов оказались только частью гораздо более обширного плана, осуществить который может только все человечество в целом, только в грядущих тысячелетиях. Чем-то неуловимо знакомым повеяло с этих страниц. Знакомым до боли… «А для чего живут люди, Алеша, душа моя?» — всплыло вдруг в памяти. Так вот о чем думал Циолковский! Вот почему занялся разработкой теории межпланетных перелетов. Не праздное любопытство и не сухой академический интерес к далеким мирам возбуждали его мысль… 17 марта. Быть ли человечеству вечным? — вот главный вопрос, который не давал ему покоя. Все развивается в мире, и наше Солнце, быть может, не будет всегда светить. Что станется с человечеством? Неужели его участь будет подобна участи тех ящеров, что сотни миллионов лет назад плавали в теплых водах молодой Земли, носились в воздухе, топтали ногами-колоннами буйную поросль молодой Земли, а потом исчезли? Нет, «племя двуногих» найдет выход! Найдет десятки, сотни решений! И первым, самым простым выводом для Циолковского было стремление найти способ покинуть Землю, в поисках тепла и света расселиться в околосолнечном пространстве. Жить, творить, думать на других планетах и даже в оторванных от Земли летающих лабораториях, собирать урожаи неведомых плодов в прозрачных невесомых оранжереях, свободно парящих в безвоздушном пространстве… Так родилась его мысль о ракете. Так возникли проекты искусственных спутников Земли, эскизы составных ракет, ныне десятками устремляющихся в небо. А Циолковский настойчиво обращал свой взгляд к звездам, к Солнцу… Он знал, что и Солнце имело свою историю, что оно возгорелось, что не могут пройти бесследно грандиозные выбросы вещества из его глубин каждый день, каждую секунду. Он приводит цифры. Он с тревогой и надеждой спрашивает себя, в чем удивительная живучесть Солнца и далеких звезд, как может сочетаться щедрость и долговечность, успеет ли человечество обуздать силы природы, подчинить их себе. Он верил в неуничтожимость звезд. «Звезды гаснут и возгораются.» — так писал он. Гаснут и возгораются! Не возникают, стареют и умирают, а, умирая, вновь возникают, может быть, совсем в другом виде, другого спектрального класса, с другими условиями температур и давлений… Вот и сейчас передо мной одна из этих книг. Послушай: «Планеты и Солнца взрываются подобно бомбам. Какая жизнь при этом устоит! Светила остывают и лишают планеты своего живительного света… Куда теперь денутся их жители?… Вы еще скажете: рано или поздно все Солнца погаснут, жизнь прекратится… Этого не может быть! Солнца непрерывно возгораются и это даже чаще, чем их угасание…» Так в чем же спасение? «…Если люди уже теперь предвидят некоторые бедствия и принимают против них меры и иногда успешно борются с ними, то какую же силу сопротивления могут выказать высшие существа Вселенной!» Но кто эти всемогущие «высшие существа Вселенной»? Это люди, но люди через сотни тысяч, миллионы лет, люди такие же, как мы с тобой, но вооруженные громадным, действенным и чудесным знанием. И среди иной раз туманных высказываний Циолковского встретилось вдруг что-то такое, от чего захватило дыхание. Я почувствовал, что в этих случайно попавших ко мне брошюрках содержится программа, шаг вперед, не в сторону. У меня появилась цель! Пусть еще не оформленная в конкретную задачу, но цель. «Мир всегда существовал. Настоящая материя и ее атомы есть беспредельно сложный продукт другой, более простой материи…» — вот эти слова Циолковского навсегда остались со мной. Казалось бы, здесь все понятно, все знакомо, но почему я перечитываю их все вновь и вновь? Почему волнение охватило меня? Может быть, такое состояние было у старателя, когда в случайно взятой горсти черного речного ила сверкнуло «что-то». Еще качнуть лоток, еще… золото! 18 марта. Разве не родились науки, которых не знал Ньютон? Разве не доступно мне то, что с таким волнением, такой радостью, как школьники, учили бы сегодня Гаусс или Лобачевский, Коперник или Циолковский? Разве телескопы не стали зорче, разве не проник человек в тайны атома? Так вперед! Я раздумывал над тем, откуда взялись звезды, какова их судьба. Десятки раз вглядывался в диаграмму «масса-светимость». Казалось бы, простой листок бумажки, но в нем вся Вселенная; безбрежная россыпь звезд легла полосой главной последовательности, расплывчатой веточкой указано место звезд-гигантов, сплющенным пятном внизу уложились таинственные белые карлики, те самые, что состоят из вещества необычайной плотности. Звезды… Уносятся от них в беспредельное пространство желтые и голубые лучи, вместе с ними теряют они свое вещество, а попробуй узнать, чем они станут, во что превратятся? Где будет наше Солнце через миллионы лет, куда оно сместится, вверх ли по главной последовательности, или вниз, или вбок… Четыре миллиона тонн излучает Солнце каждую секунду и при этом теряет в год только одну миллион-миллионную часть своей массы, своего вещества. Нет, Солнце не может оставаться всегда таким же, как видим его сейчас. Когда-нибудь скажутся эти незаметные для него потери и оно станет другим. Станет другим… 19 марта. А каким оно было, Солнце? Откуда взяло оно свое вещество? Ведь для того чтобы тратить, нужно откуда-то взять ЧТО тратить. В какой же величественной кузнице терпеливо раздула свой чудесный горн природа? И горн пылает миллиарды лет неугасимо… Ведь если Солнце стало бы посылать нам всего на десять процентов меньше тепла, чем обычно, то жизнь на Земле замерла бы, с полюсов надвинулись бы ледники, остановились реки; запылай Солнце ярче, только на десять процентов ярче, — в морях закипит вода! Значит, семьсот миллионов лет назад, по крайней мере, когда в теплых водоемах впервые появилась жалкая, робкая жизнь, Солнце было почти таким же, как и сегодня! Действуют ли и сейчас те силы, которые заставили в бездонном провале Вселенной вспыхнуть наше Солнце? Эга мысль не давала мне покоя. Вновь и вновь я перечитывал слова Циолковского: «Мир всегда существовал… материя и ее атомы есть беспредельно сложный продукт другой, более простой материи…» Это поразило меня! Меня поразила мысль о том, что каждый атом также имеет свою историю, что все сложное возникает из простого. В каких-то тайниках Вселенной из еще непознанных, неуловимых частиц составились бесчисленные атомы, соединились в гигантские шары звезд и зажглись на века. Но не масло в этих светильниках, не уголь в гигантских топках, — в буйных глубинных процессах сложнейшие сочетания ядерных частиц то становятся более простыми, распадаясь, то вновь восстанавливаются. Неуловимые изменения в их структуре, мизерный выход энергии при каждом превращении единичного атомного ядра — незримой пылинки с поперечником в одну десятитриллионную долю сантиметра — складываются в грозное и живительное пламя сказочной силы! История звезд величественно и властно вошла в мою повседневную жизнь, история Миров. Атомы, их ядра, сонмы частиц — вот действующие лица этой истории. Громады звезд подобны ульям-городам… Безбрежные туманности, в которых неторопливая природа будто ткет что-то, гигантским полупрозрачным занавесом скрывают таинственные кулисы мироздания… Так как же зажегся этот «вечно живой огонь, закономерно воспламеняющийся, закономерно угасающий»? Какие силы природы, не зная покоя, не подвластные смерти, миллиарды лет создают и разрушают, и вновь создают и вновь разрушают? Что за плуг вспахал просторы Вселенной и посеял в них сияющие Солнца? Или звезда помогала звезде? Ведь иначе звезды не скоплялись бы в громады галактик, до двухсот и более миллиардов звезд в каждой… 22 марта. Нельзя понять происхождение атома без того, чтобы не заглянуть в прошлое звезды. И нельзя понять происхождение звезды, не связав его с возникновением того галактического скопления, к которому она принадлежит. Все связано, от атома до галактики, — так представлял себе Вселенную Циолковский. Подчинить, покорить самые могучие, самые грозные силы природы — вот о чем мечтал Циолковский. Сделать так, чтобы ничто и никогда, даже в самом отдаленном будущем, не смело угрожать человеку; мечтать и строить, любить и сеять хлеб — вот истинное назначение человека, и уберет он со своего пути все, что попытается ему помешать. Силой своего разума подчинит себе огненные недра звезд, как его полуголый предок умом и силой приручал диких лошадей и пламенем костров преградил путь в свою пещеру медведю и волку в те далекие времена… Сейчас, когда я знаю, что пройден самый трудный участок на пути к цели, я благодарен каждому, кто дал мне в руки книгу, кто объяснил непонятную фразу, кто навел на нужную мысль. Шутник Вася-Василек, — я рассказывал тебе о нем, — и не подозревал, какие силы моей души выпустил он из клетки. Он любил прихвастнуть, но как-то особенно свободной была его мысль, она была похожа на веселую, беззаботную птицу, что, стрекоча и напевая, находит и вылущивает еловую шишку в густом тумане… Смеясь, он рассказал о том, как придумал «новое исчисление» прямо на экзамене. Я встретился с его преподавателем и спросил его, правда ли это? «Нет, что вы, — ответил мне преподаватель, — то, что нагородил мне этот белоголовый лейтенант, — давным-давно известно. Он дал обоснования матричному анализу… А поставил я ему пять вот почему… Рядом вопросов я точно установил, что о матричном анализе он и не слыхивал, что придумал он все самостоятельно, пройдя на моих глазах тот путь, который стоил большим математикам многих усилий. Согласитесь, что смелость и выдумка не могут сойти безнаказанно, я и поставил ему пять… Не знаете, что с ним, он, кажется, опять на фронте?» Нет, Вася-Василек писем писать не любил, один только раз прислал нам открытку, полную безудержной веры в близкую победу и сожаления к нам, «товарищам тыловикам», которые лишены счастья шагать рядом с ним, Васей, по дорогам войны, в самое логово фашистского зверя. Он обещал прислать нам на память погоны первого же гитлеровского генерала, который ему попадется на пути, но чувствовалось, что мы все стали ему далекими. Часами я вспоминал доказательства, приведенные Васильком. Ведь то, что сделал Василек, сделал легко, как все, что он делал — от ратного труда до песни, — было каким-то необыкновенным случаем, поразившим даже Гофмана, строгого и точного человека. Может быть, Василек, сам того не зная, приоткрыл узенькую щель в святая святых математики, в уменье создавать новое. Видно, мой декан не совсем прав. «Как высосать из пальца гениальную теорему?» — так он называл подобную постановку задачи. Да-да, дорогой товарищ декан, Василек «с ходу» выдвинул ряд положений, совсем не очевидных для него! Но почему, рассказывая, как он сдавал математику, Василек рисовал на бумаге завитки какой-то спирали? Я попытался восстановить ход его рассуждений. Он начал с целого числа, потом… потом перешел к числу дробному, как к отрицанию числа целого, а затем перешел к числу смешанному… Первобытный человек также начал с целого числа — это была первая во времени и, пожалуй, самая важная математическая абстракция. Что может быть общего между самыми разнородными предметами, что может быть общего между деревьями и шкурами убитых зверей, между листьями и галькой на берегу? А что-то общее было, что-то роднило между собой три одиноких сосны, и три последних стрелы в колчане, и три костра, вокруг которых грелось племя… Общим стало число: два, три, четыре… И долгое время люди учились складывать и вычитать, а потом, деля добычу, увидели, что не всегда можно «честно» разделить пять убитых зверей между шестью охотниками. Так появилась дробь. Значит, в самом числе — целом числе! — дробь еще не содержалась; жизнь, человеческая практика показала, что целым числом нельзя обойтись. А потом появились числа отрицательные. И числа иррациональные, и числа мнимые, и все они сливаются сейчас в нашем современном понятии числа… Раздумывая таким образом, я машинально чертил на листке бумаги. Но что это? Передо мной был какой-то зигзаг, нет, не зигзаг — это была спираль… Конечно, сам принцип развития по спирали Василек взял из Энгельсовой «Диалектики природы» — ведь он успел сдать «Основы марксизма-ленинизма» в те несколько мирных месяцев, которые выпали на его долю. И он применил эту спираль, применил жизнерадостно, с налету. И получил ответ, пусть всем известный, но Василек же его не знал! Он продлил спираль и ухватил какие-то неведомые ему свойства чисел. Вот она, находка! Нужно научиться мыслить «по спирали», попытаться увидеть ее сложные неожиданные изгибы. Но не заберусь ли я в дебри, не попаду ли в полосу никому не нужных формалистических ухищрений? Что заставит меня придумывать это новое, неужели одно лишь любопытство или пресловутое честолюбие, желание обязательно стать автором «нового исчисления»? Нет, нет! Практическая деятельность обязательно потребует развития математического знания. Позавчера было нужно разделить зерно или дичь, точно отмерить участок земли, вчера — произвести сложный денежный расчет или найти размеры автомобильного вала, сегодня ядерная физика уже потребовала от математики создания новых исчислений! Человеческая практика — вот лучшая проверка нужности, важности, успешности твоей работы, математик-вычислитель! Так за дело! И если моя судьба «вычислять и жить», если математический аппарат мое оружие, то какой же ценной может оказаться возможность приспосабливать это оружие к новым целям, к требованиям жизни. 26 марта. Так в чем смысл нашего эксперимента? — спросишь ты. Почему я вспоминаю такие пестрые, казалось бы, не связанные друг с другом страницы моей жизни? Сейчас мне не трудно ответить на этот вопрос. Но хочу рассказать тебе о самом главном, после чего все, что я знал, видел и испытал, буквально на протяжении нескольких месяцев было приведено в сложный и тонкий порядок, в котором каждая строчка из прочитанной книги и каждая формула стали необходимейшими деталями нацеленного стремительного механизма. Я знаю, что и ты заметила этот перелом во мне. Не раз я говорил тебе о Топанове, но, пожалуй, только сейчас я до конца понял все значение встречи с ним. Мы виделись и говорили всего несколько раз. Ты знаешь, что я далеко не общительный человек. Много, очень много нужно времени, чтобы я перед кем-нибудь раскрылся. А с Максимом Федоровичем все было по-другому. — Говорят, вы все критикуете, — сказал мне в одну из первых встреч Топанов. — Но есть ли у вас какая-нибудь положительная программа работ, есть ли у вас какая-нибудь рабочая гипотеза? Насколько я знаю, вы занимаетесь вопросами вакуума, интересуетесь эволюцией звезд. Что же, вопросы очень любопытные, оторванные, правда, от забот текущего дня; не совсем уверен, следует ли ими заниматься… Он хитро прищурил глаз, и я, поняв, что меня вызывают на откровенность, начал объяснять Тоианову всю важность работ нашей лаборатории, постепенно увлекся, незаметно для себя заговорил о главном, рассказал о своих поисках… — Так вы зашли в тупик, так получается? — спросил Топанов. — Л не требуете ли вы от науки чего-то такого, к чему она пока не приспособлена? — Меня сейчас интересует только одно: постановка задачи. Это очень важно для начала… Ведь поймите! Достойно удивления, что некоторые представители самой передовой науки закрывают глаза на очевидные вещи. — Но тогда эта наука еще не стала передовой! — засмеялся Топанов. — На свете есть наука, которая никогда не опускает голову перед трудностями. — Вы говорите о философии? — Я говорю о марксистско-ленинской философии. — Но разве философия способна подсказать решение в сугубо специальном вопросе? Я считал, что философия может только определить общее направление, осуществить, так сказать, стратегию и тактику… — Большое вам спасибо, товарищ Алексеев, за признание роли философии, — насмешливо сказал Топанов. — А известно ли вам, что абстрактной истины нет, истина всегда конкретна? Именно при решении так называемых специальных вопросов вы обязательно должны применять философию, и применять ее сознательно… — Но интересные результаты в науке получаются и без философии. — заметил я. — Это заблуждение, — ответил Топанов, — к сожалению, довольно распространенное заблуждение. «Без философии» можно сделать вещь ненужную, нелепую, более того, человеческое целенаправленное действие «без философии», как вы выразились, вообще неосуществимо. Даже самый ярый философ-идеалист, сомневающийся в своих книгах в реальном существовании окружающего его мира, ждет поутру солнце, или включает лампу, исписывает вполне реальный лист бумаги, или печатает на машинке. В миллионы мгновений своей практической деятельности он становится на материалистическую позицию. Ведь если допустить, что и перо, и бумага, и солнце существуют только в сознании философа-идеалиста, то откуда к нему пришла уверенность в том, что он обнаружит эти вещи и предметы во внешнем мире? Но бумага иной раз все терпит… Нет, Алексеев, без философии не обойтись, а те, кто заявляет, что они-де заняты «чистой наукой» и философии не касаются, те по большей части подпадают под влияние философии самого низкого сорта. — Но не все вечно под луной, может быть, в тех вопросах, которыми мы сейчас занимаемся, философия и не даст результата? Ведь может быть такое? — Спасибо за откровенность, — сказал Топанов, — она многое упрощает… Иногда я сталкиваюсь с товарищами, охотно признающими роль философии, а на деле они думают так же, как и ты. Но диалектический материализм — вершина философской мысли, это лучшее, наиболее полное отражение действительных закономерностей природы. Это учение гибкое, готовое немедленно изменить свою форму при каждом новом великом открытии. Я не берусь указать тебе на пропущенный пункт в плане работ вашей лаборатории, но я смело могу сказать, что многие теоретические трудности объясняются философской слепотой. Особенно в таком вопросе, как происхождение звезд!.. Вот ты говорил мне, что при сверхвысокой температуре в недрах звезд рождаются ядра атомов — будущее термоядерное горючее звезды, так я понял? — Да, так… — Значит, нужна уже готовая звезда, чтобы создались атомы, и нужны атомы, чтобы загорелась звезда? — Большинство астрономов считает, что атомы, вероятно, старше звезд, — ответил я. — Очень конкретно! Сказать, что атомы моложе звезд, нельзя — звезды сами состоят из атомов. Но ведь и атом мог появиться только в результате каких-то пока неизвестных нам процессов. — Об этом и я думаю… Но как связать происхождение атомов с эволюцией звезд? — А что, если… — Топанов выжидающе посмотрел на меня, и я не мог не продолжить: — …если атомы — ровесники звезд? Если они создавались вместе со звездой, в едином процессе? Здорово! Но это не моя мысль… — Это тебя расстраивает? — рассмеялся Топанов. — Нет, нет, я ни на что не претендую — ни на соавторство, ни на что! И мысль не моя, Алексей Алексеевич… Она бродила в твоей собственной голове, я помог ей вылупиться на свет, очень рад. А она действительно интересна? — Вы даже не представляете насколько! Я пойду, я сейчас пойду, нужно подсчитать, пусть грубо, но уже сейчас можно прикинуть… — Не спеши… Все еще впереди, Алексей Алексеевич, а сейчас я подам тебе добрый совет: к Ленину нужно идти… — К Ленину? Не понимаю… — Мыслить по-ленински — вот твоя задача, Алексеев, а это совсем не простая задача. Мыслить по-ленински в твоей узкой специальности, искать в философии силу и смелость, выбирать средства для достижения цели по-ленински, оттачивать свое мировоззрение по-ленински… Это не дается просто. Я понимаю, что может таиться за разрешением загадки возникновения звезд. Понимаю! Вскрыть эту глубочайшую из тайн — это вырвать из рук мракобесия еще одну цитадель, это значит вложить в руки человека мощнейшее оружие! И помни: не делай из физических законов непогрешимых идолов… — Я знаю, Максим Федорович, что всякий закон правилен только в определенных пределах, только при определенных условиях, но когда происходит ломка старых законов… — Не так все это просто. Я помню, что у Ленина есть записи, ты найдешь это место в его «Философских тетрадях»… 27 марта. Да, я нашел это место. «Закон берет спокойное — и потому закон, всякий закон узок, неполон, приблизителен»… Значит — закон берет «спокойное», берет то, что в состоянии охватить наука именно в данный момент времени. Но, с другой стороны «закон есть прочное, (остающееся) в явлении»… Стеклянный шар, потертый кожей, — вот что было достаточно «спокойным» для первых шагов науки об электрических явлениях. Стрелка компаса указывает одним концом на север — вот что знали о магнетизме. Прошли века, и сейчас мы изучаем и находим законы для разогнанных до фантастических скоростей элементарных частиц, а магнитная стрелка непрерывно мечется, и мы шаг за шагом открываем причины ее волнения, ставшего «спокойным», то есть доступным для изучения в наш замечательный век. Но закон берет не только «спокойное», но и «прочное» в явлении. Каждый новый закон углубляет, разъясняет, но вовсе не зачеркивает то положительное, что было достигнуто в прошлом. Бесчисленные примеры нахлынули отовсюду… Каким незыблемым зданием высилась классическая механика, механика Галилея и Ньютона, но появилась теория относительности, которая только и смогла объяснить удивительные закономерности распространения света. А то, что в законах Ньютона оказалось «прочным», устояло. Пройдут века, а мосты и валы машин, стены зданий и корпуса кораблей будут, как и прежде, рассчитываться по формулам Ньютона, непригодным для расчета хотя бы быстролетящих атомных частиц. А как наивно выглядели теперь претензии некоторых научных школ, заявлявших, что они на грани полного и исчерпывающего познания каких-то окончательных истин. «Явление богаче закона»… Мы должны и будем открывать всё новые свойства, всё новые связи, мы будем идти по пути все более грандиозных обобщений, но природа всегда окажется неизмеримо полнее, чем любые законы. Бесконечно медленный процесс развития и зарождения звезд постепенно становится все более и более «спокойным» для научного раскрытия его законов. Связать в единой теории ядро атома и громаду звездного скопления — и в моих руках будет ключ к пониманию тайны рождения звезд. Иногда я заходил к Топанову. Он внимательно меня выслушивал, иногда советовал, и часто после этих бесед я резко менял направление поисков. — Бойтесь навязывать природе свои построения, свои схемы, — говорил он. — У природы всегда найдется чем вас удивить, всегда. И не переносите слепо примеры из одной области в другую. Старайтесь раскрыть основные, главные противоречия в самой сути явления, проверяйте, дают ли эти противоречия рост, развитие самой вещи, ее «самодвижение»… И вот постепенно стали вырисовываться контуры будущей теории. Мне пришлось залезать в такие дебри, что, право, я часто терял направление, с трудом сдерживая себя от увлечения побочными вопросами. И вдруг я понял: я не только на верном пути, но и теория может быть проверена экспериментально. Не стану утруждать тебя техническими деталями, передам только суть нашего опыта. Прежде всего я должен оговориться, что в этой совершенно новой области нет еще устоявшихся взглядов, нет даже подходящих слов. Мы назвали нашу точку зрения «теорией вакуума», но название безусловно неудачно. Наша теория не представляет собой попытки оживления справедливо отвергнутой теории эфира, вызвавшей к началу двадцатого века непреодолимые противоречия. Но мы пришли к заключению, что вывод теории относительности об отсутствии всякой среды вообще — неправомочен. Мы задались целью найти такие условия, при которых смогли бы проявиться электромагнитные свойства этой среды. Случай представился, и случай замечательный! Нам удалось «присоседиться» к разработке программы очередного запуска искусственной планеты. Не без труда уговорили включить в программу исследований проверку характера отклонения луча света в поле тяготения Солнца. Наши предположения подтвердились. Безвоздушное пространство, не вызывая торможения звезд или планет, искусственных спутников или метеорных частиц, все же обладало некоторой «вязкостью», вязкостью особого рода, дававшей себя знать в очень тонких эффектах электромагнитной природы. Условия распространения света перед движущимся Солнцем оказались иными, чем думали до сих пор. Тогда-то и были направлены в Космос первые наши искусственные спутники. Это были очень небольшие спутники, величиной с апельсин, снабженные маломощными передатчиками. Но они сделали свое дело. Излучение радиоволн вперед по движению спутника оказалось иным, чем против движения… И снова бесценные колонки цифр стали источником новых расчетов и обобщений. Опыты снова были перенесены в лабораторию. Мы решили воспользоваться своеобразной «электромагнитной вязкостью пустоты» для проверки уже окрепнувшей теории. И вот все готово… Вокруг стеклянного шара медленно поворачивается многотонный свинцовый брус. Шар внутри полый, и специальные насосы (гордость Разумова!) создали в нем рекордно высокий вакуум. Особенным образом наведенные электромагнитные поля, в сочетании с гравитационным полем нашей Земли заставили тронуться с места неуловимую «пустоту». И вдруг одиночные атомы натрия, введенные внутрь шара и возбужденные ультрафиолетовым излучением, показали чудовищный сдвиг частоты. Перед нами открылась дорога к удивительному, фантастическому эксперименту. Мы решили осуществить модель рождающейся звезды… Модель в некоторой изолированной «полости» пространства с ускоренным ходом времени… Неожиданные препятствия встали перед нами. Расчеты показали, что для успешного проведения опыта необходимо располагать огромным объемом высокого вакуума. Выйти в Космос и в его просторах произвести наш опыт — это было единственно правильным решением. Мы назвали нашу установку «кинехрон». С ее помощью мы рассчитывали резко ускорить ход времени в замкнутом участке пространства. Установка весила сравнительно немного, но вся сложность заключалась в том, чтобы наш кинехрон мог раскрыться в Космосе без участия человека. Гирлянды фотоэлементов, тысячи конденсаторов, сотни секций — своеобразных обмоток кинехрона — все это должно было развернуться в безвоздушном пространстве, произвести самопроверку и по сигналу с Земли начать проведение эксперимента. Из трех ракет, запущенных нами, только одна оказалась на нужной орбите. Контейнер последней ступени был снабжен автоматическим устройством, похожим на нескладного карлика-робота; «шагая» вдоль выстроившихся в кольцо секций кинехрона, он должен был произвести сборку и проверку всех элементов огромной, диаметром в несколько километров, установки. Первый этап прошел благополучно, а затем… Мы ожидали, что в пространстве, ограниченном сложной конфигурацией полей, возникнет «зародыш звезды», излучающий гамма-лучи весьма небольшой длины волны. Предусмотренное нами видеоустройство должно было отбросить в нашу атмосферу увеличенное изображение этой «звездочки». Оно оказалось едва ли не самым сложным узлом всей установки. Ведь связь между «полостью» кинехрона и внешним миром оказалась необычайно сложной. Сюрпризы начались сразу же… Спутник совершал один оборот вокруг земного шара за треть суток. Но день шел за днем, прошло много томительных дней, пока на экране электронно-оптического преобразователя не мелькнула светлая полоса. И вдруг появились светлые комочки, число их росло. Нет, это не «звезды». Неужели — рождающаяся микрогалактика? Это было совершенной неожиданностью… Мы вновь рассчитали полученное нами ускорение времени. И оказалось, что один оборот спутника равнозначен повороту «галактики» вокруг оси. И если Солнечная система, а вместе с ней и Земля делают один оборот вокруг ядра Галактики почти за 200 миллионов лет, то наша модель совершает его всего за восемь часов! Да, это были звезды, миллионы и миллионы звезд… Конечно, это были микрозвезды, но многие, очень многие законы нашего мира, нашей Вселенной были справедливыми и для них. Только течение их времени, по отношению к нашему, было ускорено в 20 миллиардов раз! И новая неожиданность! Кто-то из моих сотрудников обнаружил, что в момент пролета спутника, когда мы все находимся у своих приборов, над лабораторией возникает какое-то прозрачное изображение волнующегося моря, что-то вроде фата-морганы. Это очень интересно, но пока у меня нет времени этим заниматься. 28 марта. Сегодня, после получения последней серии снимков, Разумов предложил дать сигнал на спутник, который прекратил бы действие кинехрона. «Зародыши звезд» перестанут существовать. Не знаю почему, но что-то меня останавливает… Конечно, то, что сделано однажды, может быть повторено, новый опыт мы проведем в гораздо больших масштабах. Но что-то меня останавливает… Слишком дорога мне эта россыпь блесток, свидетельство того, что процессы, приводящие к появлению звезд, могут быть моделированы в любой части Вселенной. Мне уже чудятся контуры космических станций, превращающих суммарное излучение искусственных звезд в высокочастотное электромагнитное излучение. Его можно будет использовать и на Земле. Разумов считает, что наша первая микрогалактика будет мешать новым экспериментам на той же орбите. Попробую его отговорить… Наука наукой, но что-то мешает быть педантичным в этой неслыханной области знаний. Только что был подан сигнал времени, сейчас будет проходить наш спутник-ускоритель… Может быть, в последний раз пройдут над нашими головами зеленоватые пятнышки, уменьшенные в невероятное число раз, созданные нашим разумом братья Солнца… Я дарю тебе их. «Мы солнца приколем любимым на платье, из звезд накуем серебрящихся брошек»… Помнишь?»ОШИБКА АЛЕКСЕЯ АЛЕКСЕЕВА
— Неужели все? — сказал Григорьев, окончив читать письмо. — Так почему погиб Алексеев?! Почему произошла катастрофа? Почти обо всем мы уже догадывались и без письма! Мы столького ждали… — Мы ждали не напрасно… — ответил Топанов, — не напрасно… Мы теперь твердо знаем, что находится над нами. И те специалисты, которые приехали к нам и занимаются историей звездных миров, оказываются и правыми, и неправыми… Они правы в том, что мы каждый день видим другое звездное скопление, так как за 8 часов внутри кинехрона проходит 200 миллионов лет, наших лет! Галактика действительно каждый день другая. Вспыхивают новые звезды, иные взрываются — помните вспышки? — появляются новые ветви, новые туманности… Но они и неправы, так как по сути дела это одна и та же галактика, рожденная силой человеческого гения… И заметьте, Алексеев совершил нечто большее, чем предполагал. Он хотел создать зародыш звезды, но получил их во множестве; он хотел изучить практическую возможность использования той энергии, которая таится в Космосе, — а на деле создал в безвоздушном пространстве все условия для появления новой галактики… Я не совсем понимаю, что именно послужило основанием для нее, какие именно силы, противоборствуя, дали начало этому невиданному в истории науки опыту, но для меня это письмо — доказательство правильности всех наших поисков… Нет, нет, я вовсе не принадлежу к числу людей, что стараются оправдать каждый свой шаг, но сегодня закончился важный этап… — Максим Федорович, — быстро заговорил Мурашев. Он что-то быстро подсчитывал на листке бумаги. — Максим Федорович, а ведь если допустить, что у этих звезд есть планеты, то они должны вращаться со скоростью, превышающей скорость света в тысячи и сотни раз! Скорость света — предел скоростей… — Согласен с вами, — задумчиво сказал Топанов, и мы все поняли, что какая-то мысль овладела им целиком. — Согласен. Но почему?… Не мне вам объяснять, что скорость света тесно связана с силами тяготения, со свойствами пространства, особенно если принять точку зрения Алексеева… Там, внутри кинехрона, свет так же, как и у нас, распространяется с наивысшей для своего мира скоростью… Возможно, что там выполняются многие физические законы, которым подчиняется вся Вселенная… Возможно, что там есть и своя Земля, возможно, что таких планет там многие миллионы… — И на этих планетах какие-нибудь Ньютоны отыскивают законы движения небесных тел, — усмехнулся Леднев, — а на других Эйнштейны открывают… — Позвольте! — прервал его Топанов. — Как вы сказали? Ньютоны, Эйнштейны?… — Да это в порядке шутки, — оправдывался Леднев. — Естественно, чтобы продолжить вашу мысль… — Не в этом дело, — сказал Топанов. — Не в этом… Я вот давно уже думаю… Такая, знаете ли, мысль… Такая мысль! Продолжайте обсуждение! Я сейчас вернусь… Топанов схватил свою палку и буквально выскочил из комнаты. Мне было видно, как он пересек улицу. Обсуждение продолжалось, но шло как-то вяло… Мы все привыкли, что Топанов, с присущими ему особенной хваткой, взглядом, словом, улыбкой, вводит в нужное русло внимание всех членов комиссии. Вот он опять показался… Он бежал откуда-то со стороны моря… Нет, остановился, ждет, вот повернул обратно и скрылся… — Что с ним? — прошептал Леднев. — Таким мы его никогда не видели… — Он что-то придумал! — сказал Григорьев. — И он боится ошибки, так я считаю… Видимо, что-то серьезное… Ну, товарищи, прошу не отвлекаться, прошу к делу… Я внимательно просмотрел последнюю работу Алексеева, присланную нам из редакции «Вестника Академии наук». Пользуясь открытым им математическим приемом, Алексеев построил весьма интересную картину пустоты, картину межзвездного пространства. По его мнению, «пустота» представляет собой всюду плотно заполненное пространство, в котором только намечаются, как бы «просвечивают» частицы… Это пространство воспринимает и трансформирует в фон электромагнитных колебаний случайного характера любое излучение… Таким образом, вакуум не остается безразличным к излучению звезд, вакуум насыщается излученной энергией… Особенное внимание в работе обращено на процессы поляризации света. Недаром те участки Галактики, где, как мы знаем, идут ’наиболее интенсивные процессы звездообразования, характеризуются более сильной и более закономерно распределенной поляризацией света. И в некоторых точках Вселенной эта энергия может проявиться в форме новой звезды… Мы попытались сосредоточиться на том, о чем говорил Григорьев. Во время его выступления в комнату как-то бочком прошел Топанов и сел поодаль от всех. Он был в сильнейшем волнении. — …Алексеев идет даже дальше, — продолжал между тем Григорьев. — Он пытается проследить пути, по которым следует эта энергия, говорит о громадной роли уже появившихся звезд… — Это было в его письме! — воскликнул Леднев. — Помните, «звезда помогает звезде…»? — Да, но это предположение, облеченное в математическую форму, несравненно усилено. Во всяком случае теперь проливается свет на причины появления двойных звезд. Думаю, что разработанная Алексеевым теория принесет еще очень интересные плоды. Он буквально все предусмотрел… — Не все! — вдруг громко сказал Топанов и вышел на середину комнаты. — Нет, не все предусмотрел Алексеев! Он не предусмотрел жизнь! Да, товарищи, он многое, я верю вам, нашел и применил, предсказал и объяснил, но он «е учел главного… Не просто зародыш звезд мы фотографируем и наблюдаем каждый день! Это не просто слепок, модель галактики, да, да!.. Это гораздо большее… Это настоящая галактика! Настоящая!.. Вокруг микрозвезд вращаются микропланеты… По-видимому, звезды эти так же велики по сравнению с атомами, из которых они состоят, как и в нашей Вселенной, а на бесчисленных планетах этих бесчисленных звезд есть жизнь, есть мыслящие существа… И если наше Солнце вместе со всеми планетами вращается в общем звездном потоке вокруг центральной части Галактики Млечного Пути, если наша старушка Земля сделала только 10–15 оборотов, то «галактика Алексеева» совершила никак не меньше четырехсот оборотов вокруг своей оси, ведь она поворачивается трижды за сутки… А значит, над нами проносится мир, мир, полный живого огня, проносятся миллиарды планет, а на них люди, именно люди, ведь многое в этом мире подобно нашему… Они уже прошли то, что нам предстоит сделать в грядущих веках. Рассеянное по отдельным планетам человечество успело объединиться в одно чудесное могучее целое… И, когда Алексеев послал сигнал окончания опыта, он и не подозревал, что занес руку над целым миром, миром, обогнавшим нас в своем развитии на миллиарды лет! Алексеев этого не знал, не догадывался… Да, он мог, конечно, мог прекратить этот опыт в самом начале, но, когда закрутились сияющие ветви галактики, когда в том мире прошли миллиарды лет, было уже поздно… Созданный Алексеевым и его сотрудниками мир стал сильнее нас, и в момент посылки опасного для них сигнала, сигнала, который заставил бы распасться это все еще загадочное колесо ки-нехрона, они смогли, вероятно объединенными усилиями, защититься… Не исключено, что они знали тайну ускорителя времени, не исключено, что они многое знают и о нас… Да, они защитились, они ответили, и лаборатория Алексеева превратилась в непроницаемый хрустальный слиток… Это жизнь, решительная и умная, бесконечно смелая и могучая, сохранила «комочки-звездочки»… Это жизнь, а ей ничто не страшно! — Но позвольте! — вскричал Леднев. — Позвольте! Ведь был послан сигнал длительностью в несколько микросекунд, миллионных долей секунды! — Ну и что же? — ответил Топанов. — Л в мире Алексеева секунда равна чуть ли не пяти тысячелетиям, вот что для них секунда. А микросекунда — это сутки, товарищи! Это были тревожные сутки для этого мира, но он победил! Он выстоял! — У меня все это просто не воспринимает голова, — сказал Леднев. — Я чувствую, что в этом разгадка всех тайн, но не могу поверить… — Да, он возник, этот мир, — ответил Топанов, — но теперь все человечество, все люди Земли бессильны изменить на волос его судьбу… И я никому не советовал бы предпринимать такую попытку… Весь ход эксперимента Алексеева стал ясен. Вакуум оказался полным самых неожиданных сюрпризов. Не оказывая никакого ощутимого сопротивления движущимся сквозь него телам, он обладал свойствами, подобными сверхтекучести жидкого гелия при сверхнизкой температуре. Однако приведенный во вращательное движение сложным сочетанием переменного электромагнитного и гравитационного поля, вакуум обнаруживает поразительную и чудесную способность образовывать своеобразные вихри, вихри, к которым «ачинала стекаться из окружающего пространства рассеянная энергия. Теперь стало понятным, почему абсолютный нуль температур принципиально недостижим. Электромагнитные, и гравитационные поля представляли своеобразный и чуткий «фон» пустоты, способный освобождать кванты электромагнитного излучения в любой своей точке… Один за другим покидали нас члены комиссии. Их нетрудно было понять. Переворот в теоретической физике, звездной астрономии, эволюции звезд, полная революция взглядов на межзвездную среду породили множество гипотез, догадок, захватили каждого из ученых, кому довелось заниматься расследованием «аварии» в Институте звезд. Мурашев однажды влетел ко мне с каким-то людоедским криком. Татьяна спряталась за мою спину и тихонько спросила меня, постукав согнутым пальчиком по своей голове: «Вин того? З глузду зъихав?» Но Мурашев вытащил из кармана свои записи, и через несколько минут я был вынужден разделить с ним его радость. — Да понимаете ли, о чем все это говорит? — охрипшим от необычайного волнения голосом говорил он. — Звезды либо встречаются в одиночку, либо парами, либо небольшими группами, чаще всего парами, но на огромном расстоянии друг от друга, и сейчас я знаю, почему!.. И завтра об этом будет знать весь мир! Раз энергия для построения звезды стекается к некоторому «нарушению» в безвоздушной среде и продолжает поступать до появления самой звезды, что, конечно, происходит скачком — скрытая терпеливая работа и вспышка, — то все понятно! Звезды не могут рождаться где угодно. Они отнимают энергию из окружающего пространства, обедняют вакуум в своих окрестностях, как дерево отбирает влагу своими корнями из целого пласта земли! Звезда рождается не на пустом месте, и, родившись, звезда излучает потоки тепла и света, которые где-то, какими-то невидимыми путями вновь оказываются собранными в новую звезду. Я подсчитал среднюю энергетическую насыщенность вакуума, ведь известно, что в среднем звезды находятся на расстоянии пятидесяти миллионов солнечных радиусов друг от друга, смотрите… А через час я присутствовал при яростном споре Григорьева с Ледневым. Его содержание потрясло меня. — Напрасно думать, — говорил Леднев, — что частичка света, пришедшая к нам от Солнца, в действительности вышла из его недр или излучена с его поверхности! Разве электроны, которые сейчас разогревают нить электрической лампочки, это те самые электроны, что находились в обмотках динамо-машин Каховской ГЭС? Электроны двинулись в путь все разом, практически через мгновение они стали поступать к нам, в эту лампочку, но сами-то электроны, те, что находились в момент включения в обмотках динамо-машин, еще в пути, они идут к нам, но дойдут через десятки лет! Электромагнитное поле только вызывает к жизни, выводит из недеятельного состояния бесчисленные кванты света, реально находящиеся в вакууме! — Так что же тогда скорость света? — возражал Леднев, спор доставлял ему видимое удовольствие. — Ведь свет все-таки мчится к нам со скоростью трехсот тысяч километров в секунду! — Это скорость бегущей по вакууму электромагнитной волны, но ею не исчерпываются свойства частиц света; это скорость передачи, не больше! — Но это древняя, тысячи раз отвергнутая теория эфира! — воскликнул Леднев. — Не стыдно ли на пороге XXI века рассуждать на эту тему. Ведь все попытки определить скорость, с которой проносится сквозь эфир наша Земля, оказались безуспешными. — Правильно! Но разве мог кто-нибудь предсказать сверхтекучесть гелия при низких температурах? — ответил Григорьев. — Шутка ли заявить, что жидкость, имеющая плотность, вес, материальная, как любая другая жидкость, вдруг окажется лишенной такого важного свойства, как свойство вязкости! Ничего нет удивительного, если структура вакуума проявляет себя еще более необычно… Я нашел Топанова только под вечер на берегу моря. Несколько наших товарищей, астрономов и физиков, что-то ему втолковывали. Когда я подошел к ним, мимо берега быстро прошел легкий ялик. Вся толпа внимательно следила за его веслами. — Еще раз! — крикнули с берега на ялик. — Вот хорошо, теперь вышло! — Что здесь происходит? — спросил я. — Получаем двойные звезды, — ответил Мурашев. Он стоял по колено в прибрежной тине в башмаках и брюках. Ялик возвращался, и Мурашев присел над самой поверхностью воды. — Есть, вышло! — крикнул он, когда ялик прошел мимо. С его брюк стекали потоки воды. — Да в чем же дело? — не выдержал я. — Хватит, — сказал Топанов, — убедили… — Понимаете, один из наших астрономов заявил, что те своеобразные завихрения в межзвездной среде, о которых мы говорили, дали бы начало только одиночным звездам. Я обратил его внимание на смежные вихри, которые легко образуются даже в воде при сильном гребке веслом. Вот и отправились проверять… Разве вы не видели, что, когда ялик проходил мимо, с конца весла срывалась не одна вихревая воронка, а сразу две? Это было очень серьезное возражение, ведь двойных звезд очень много, примерно на четыре одиночных приходится одна двойная, на четыре двойных одна тройная, и это соотношение корректируется сейчас в сторону большего количества кратных звезд… — Очень хорошо, что вы почти все здесь, товарищи, — вдруг сказал Топанов. — Я просто счастлив, что мне не придется бегать за каждым из вас в отдельности. То, что ваши головы переполнены идеями, меня, поверьте, очень радует, но ведь вы взрослые люди… Мы провели здесь слишком много времени, и наш отчет расследования нужно закончить как можно быстрее. Думаю, что дня через три вы будете совершенно свободны, и тогда занимайтесь своими идеями, считайте, вычисляйте… От вас самих зависит, как быстро вы сможете освободить свое время для творчества. Да и «белых пятен» у нас еще много! Не разгрызешь орешка, так и не съешь ядрышка! А в отчете нужно описать весь ход эксперимента Алексеева, весь, до конца, а без этого все ваши выводы, простите, на песке… — Топанов нагнулся и поднес полную пригоршню песка к своим глазам. Тонкими струйками лился сухой песок сквозь пальцы, а мы старались не смотреть друг на друга: упрек был справедлив… А через пять дней был восстановлен, с большими или меньшими подробностями, весь опыт Алексеева. В головной части ракеты находился металлический паук, собранный из сотен фигурных секций. В центре его была начиненная порохом сфера. После выхода последней ступени на орбиту искусственного спутника со временем полного оборота вокруг Земли примерно в восемь часов, Алексеев посылал специальный сигнал. Срабатывало довольно сложное устройство, пороховой заряд взрывался и разбрасывал во все стороны все четыреста секций, связанных между собой тончайшей, но достаточно крепкой нитью. Это несущееся в космическом пространстве колесо и представляло собой кинехрон Алексеева, питаемый при помощи фотоэлементов энергией солнечного излучения. Закон периодического изменения поля в центре колеса ускорителя был очень сложным. Большую дискуссию вызвал спор о тех путях, которыми Алексеев вызывал периодическое изменение сил тяготения. Решение подсказал Леднев. Оно было удивительно простым. — Значение напряженности гравитации в центре алексеевского колеса-спутника менялось трижды в сутки. И происходило это совершенно автоматически, при приближении и удалении спутника в поле притяжения Земли! — Он использовал земной шар как источник гравитационных сил! — вырвалось у Григорьева. — Вот уж решение совсем в духе Топанова: и просто, и действенно… А вот откуда появляется мираж и зачем он, вы нам, товарищ метеоролог, до сих пор не объяснили. — Да, мираж оказался явлением сопутствующим, — нехотя признал Леднев, — звезды микрогалактики проецировались в инфракрасных лучах, вызывали нагрев некоторых слоев воздуха… — То-то, упрямец, — удовлетворенно сказал Григорьев. Среди заказов лаборатории Алексеева был обнаружен и заказ на изготовление специального реле, которое срабатывало бы при приеме радиосигнала определенной формы… Стоило Алексееву подать этот сигнал, и реле отпускало один конец металлической нити, скреплявшей колесо-ускоритель. Встречное сопротивление рассеянных газов тотчас же нарушило бы положение отдельных секций, и опыт прекращался… Отчет был подписан и уже готов к отправке, как вдруг начались события, которые сразу вывели весь вопрос о «спутнике Алексеева» совсем в другую плоскость…СООБЩЕНИЕ ТАСС
Вечером, когда отчет был закончен, Топанова вызвали к телефону. Он говорил не более минуты и вышел из кабины чем-то расстроенный. — Сегодня я вылетаю в Москву, — сказал он. — Отчет возьму с собой. — Что-нибудь новое? — спросил я. — Да, о «спутнике Алексеева» появились сообщения в иностранной печати… Мы еще до конца сами не разобрались в вопросе… Еще рано выступать, рано! — огорченно вырвалось у Топанова. — Да видно, чужой рот не хлев, не затворишь! Придется выступать с объяснениями, ничего не сделаешь… Волнующая несложная мелодия, наполнившая ожиданием и волнением миллионы сердец. «Сообщение ТАСС, — прозвучал знакомый голос диктора. — ТАСС уполномочен огласить следующее заявление специальной комиссии Академии наук СССР: «На протяжении длительного времени в Советском Союзе производились опыты по изучению условий возникновения звезд. Советскими учеными установлены новые, неизвестные ранее науке пути перемещения и концентрации вещества и энергии в Космосе. Полученные результаты позволили подвергнуть теоретические исследования экспериментальной проверке. С этой целью была запущена специальная ракета, в головной части которой находился искусственный спутник Земли. После выхода на орбиту и отделения последней ступени специальные вспомогательные ракеты произвели коррекцию скорости. Сейчас спутник вращается примерно на высоте в три земных радиуса. Все научное оборудование находилось в специальном контейнере в сложенном виде. В состав оборудования входят: фотоэлементы, осуществляющие питание установки за счет использования солнечной радиации; батарея высоковольтных конденсаторов, периодически заряжающаяся от фотоэлементов до очень высокого напряжения; ускоритель времени (кинехрон) в сложенном виде и другое оборудование. В центре спутника находился разъемный стальной шар с пороховым зарядом, после взрыва которого все детали установки разбрасывались в пространство, оставаясь связанными очень прочными и гонкими нитями. Высокий, почти абсолютный вакуум, который требовался для работы установки, обеспечивался ее значительным удалением от земной атмосферы. Совместное действие переменного гравитационного поля (за счет относительного положения спутника при его движении по эллиптической орбите), а также электрических и магнитных полей позволили создать в ограниченном участке пространства условия для возгорания микрозвезд. Физические процессы в этом искусственно созданном островке Космоса протекают с ускорением примерно в 20 миллиардов раз. Последнее обстоятельство повлекло за собой изменение всех масштабов этого мира в сторону колоссального уменьшения. Возбужденные силой человеческого гения скрытые силы Космоса обнаружили превосходство созидающих сил над силами разрешения. Уже в первые дни проведения эксперимента при помощи специального проецирующего устройства было зарегистрировано появление светящихся объектов, число которых непрерывно росло. Ныне над нашей Землей проносится искусственное звездное скопление, мощность которого оценивается в 250 миллиардов микрозвезд. Это крупнейшее достижение советских ученых, как, впрочем, любое открытие в науке, ломающее устаревшие представления, может вызвать у неискушенных людей законные сомнения. Кроме того, ряд ученых, стоящих на идеалистических позициях, возможно, попытаются использовать и этот невиданный в истории человечества эксперимент в целях нового «опровержения» материализма, в целях реакции. Несомненно раздадутся голоса о том, что появление звезд в пустоте якобы противоречит марксизму, так как говорит о возможности возникновения материального из ничего. Мы готовы к таким нападкам. С точки зрения нашей философии мы вправе рассматривать вакуум не как геометрическое пространство, в котором «ничего нет», а как бесконечно сложную, но объективно существующую, со многими неизвестными нам свойствами, материальную среду. В результате опыта твердо установлено, что ни о какой «тепловой смерти» Вселенной не может быть и речи. Как известно, эта несостоятельная теория прививала пессимистический взгляд на Вселенную, предсказывая ее неизбежный «конец», рассматривая ее как мир угасающих, растрачивающих свое тепло звезд. Ныне же объективно, в прямом эксперименте, прослежены пути миграции (перемещения) энергии, найдены законы возникновения вещества. Звезды оказались связанными в своем происхождении с рождающимися элементарными частицами. Этим самым положено объяснение как происхождению туманностей, так и возникновению газовых облаков вокруг известных нам галактик. Значение проделанной работы неисчерпаемо. По некоторым данным становится очевидным, что поразительная стабильность, постоянство излучения нашего Солнца вызывается тем, что процессы, ведущие к появлению звезды, имеют место и в наши дни, солнца не только угасают, они также непрерывно возгораются, и сочетание этих процессов определяет судьбу звезд. То, что источником энергии звезд могут быть не только термоядерные реакции, но и некоторые, пусть до конца не выяснен — «ые процессы созидания, связанные с глубокими свойствами вакуума, дает основание предполагать, что звезды типа Солнца гораздо более долговечны, чем это принималось до самого последнего времени. Таким образом, теоретические и экспериментальные исследования значительно увеличивают расчетную продолжительность жизнедеятельности Солнца. Человечество будет существовать в практически неизменяющихся условиях многие миллионы и миллиарды лет, что дает основание видеть будущее в гораздо более оптимистических красках, чем пытаются представить его некоторые горе-ученые, превращающие, по известному выражению Бэкона, бессилие своей науки в клевету против природы. В настоящее время искусственное звездное скопление представляет собой ценнейший источник сведений об эволюции звездных миров. Сейчас эта микрогалактика представляет собой образование, относительно просуществовавшее по крайней мере вдвое большее время, чем наша Галактика Млечного Пути. В эпоху седой древности в своих сказках, преданиях и мифах человек наделял богов и героев божественной силой созидания и разрушения. Совокупный разум народа проявился в этих фантастических выдумках во всем величии; ныне же все видят, что не бог, а человек идет к обладанию таким могуществом, перед которым бледнеют самые смелые выдумки. Сбываются предчувствия лучших людей эпохи Возрождения, деятельно подготавливавших грядущее могущество человечества. Глубоко человечным был бог, создающий солнце и луну, как его изобразил в своих бессмертных фресках великий Микеланджело, а сейчас вопросы покорения Космоса не только вышли за пределы кабинетных теоретических расчетов, но стали вопросами действия, вопросами практики. Человечество выходит на новые пути в познании окружающего нас мира, пути, на которых исчезает расстояние между мечтой и реальностью, становясь все более коротким отрезком времени; коротким, но бурным, полным борьбы и побед. И в этом непреходящая заслуга советских ученых. И пусть зазвучат пророческие слова Циолковского, ученого, который сделал так много в области теоретического обоснования межпланетных перелетов: Космос породил не зло и заблуждения, а разум и счастье всего сущего! К разуму и счастью идет человечество, и имя этому — коммунизм. Это чудесное открытие, поистине героическое вторжение в тайны природы, не обошлось без жертв. Природа цепко сохраняет свои тайны, до сих пор требуя от ученых и инженерно-технических работников определенного риска. Однако в данном случае опасность возникла совершенно неожиданно и, по-видимому, связана с такими фактами и свойствами природы, с которыми человечество до этого еще не сталкивалось. Имея в виду тех из иностранных ученых, которые будут заниматься исследованием искусственного звездного скопления, представляющего собой важную модель развивающейся галактики, мы уполномочены заявить, что любые наблюдения искусственного звездного скопления являются безопасными, кроме попыток облучения искусственного звездного скопления радиолучами, модулированными более медленными сигналами геометрически правильной формы. Абсолютно недопустимо использование импульса следующей формы (фото справа внизу). Дело в том, что импульсом такой формы осуществлялось разъединение частей спутника-ускорителя, что могло потребоваться по тем или иным причинам. Авария, о которой мы говорили выше, произошла именно в момент попытки прекратить эксперимент. Во избежание ненужных жертв мы предупреждаем исследователей. И пусть любые разногласия отступят перед величественными задачами науки, науки, пролагающей новые пути в будущее».Это сообщение вызвало небывалый отклик во всем мире. Оно настигало летящий в небе самолет и корабль в далеких северных морях, его слушали работники полярных станций и сотрудники академического городка, выстроенного на одном из островов Антарктиды. И даже те, кто пытался замолчать, умалить значение этого подвига, в глубине души чувствовали стыд; какая-то, видимо, присущая любому человеческому существу гордость за человека делала нелегким такой привычный для буржуазных журналистов процесс дезинформации. Растерянность — вот лучшее определение того состояния, которое охватило близкие к монополиям газеты и журналы. «Первый искусственный спутник был ослепительным, как молния; а сейчас все небо в волшебном сиянии, его не заслонить…» — с горечью писала одна из французских газет. Ни скрыть, ни оболгать — таков был вывод. Но вскоре буржуазная печать «оправилась от испуга». Однако, как ни подробны были исследования, авторы которых стремились поставить под сомнение научное и практическое значение эксперимента, происходила довольно странная вещь: статьи внимательно читались и перечитывались, но люди стремились постичь прежде всего чудесный смысл действительно происходящего. На злобный шепот почти никто не обращал внимания, попытки «ниспровергнуть» встречались смехом, тем более чувствительным, что сотни менее зависимых газет из страха окончательно потерять читателей стали помещать более или менее достоверную информацию. Однако не прекращал кампанию клеветы орган объединения оккультных обществ, так называемый «Новый свет». «По заключению нашего крупнейшего специалиста, доктора Густава Шпетт, — говорилось в этом органе, — опыт производился, в общем, правильно, но без учета противостояния Урана по отношению к Меркурию. В этом случае полное неугасимым светом окно в небесной сфере является не чем иным, как уплотненным, ускоренным и фосфоресцирующим хороводом духов, преимущественно женского пола… Но, как говорит доктор Шпетт, эксперимент проведен слишком поздно. Вызванный им дух фельдмаршала Роммеля вместо обычных пространных комментариев по поводу новейших течений в области стратегии и тактики атомного века только шептал: «Жжение, жжение, жжение…» Человек, берегись тревожить таинственное НИЧТО…» «Авария, постигшая лабораторию в Советском Союзе, — писала французская газета «Ви», — является следствием духовной распущенности и самоуверенности. Мы не можем отрицать, что некоторые достижения в области эволюции звездных миров были действительно продемонстрированы всему миру, но светящаяся елочная игрушка, со странной постоянностью облетающая весь мир, еще ни о чем серьезном не говорит. Тонкая сетка светящихся точек может обладать самой разнообразной природой. Она может быть вспыхнувшей космической пылью, захваченной спутником специального устройства; может быть и искусственным образованием, моделирующим истинную картину развития звездного скопления, точно так же, как заглатывающие друг друга капли иллюстрируют школьникам жизнедеятельность микроорганизмов. Но всякая модель только приблизительна, дает только грубое приближение к действительности. Искусственное всегда остается только искусственным. С этой точки зрения мультипликационный фильм, показывающий, как бог создает Адама и Еву, имеет ничуть не меньшую доказательность, чем опыты советских физиков». «Мы требуем прекращения безумного эксперимента!» — под таким заголовком вышла крупнейшая газета, представляющая интересы крупных финансовых кругов Уолл-стрита. — «Астрономия, наука любителей тишины и размышлений, наука жрецов и чудаковатых астрологов, безобидных, погруженных в размышления ученых, превращается в руках советских ученых в нечто, полное плохо скрываемой агрессивности. Как в первом искусственном спутнике Земли мы видели тень межконтинентальных ракет, так и в этом, казалось бы, безобидном эксперименте ясно видна угроза. Даже если признать, что в результате опыта появилось что-то такое, с чем человек не может пока справиться, то разве не авторам проекта надлежит привести все в нормальное положение? Разве владелец зоосада не ОБЯЗАН, даже рискуя жизнью, изловить и водворить в клетку случайно вырвавшегося на свободу дикого зверя? Прекратить — вот наше требование!»
ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ
В тот же день для советских и иностранных корреспондентов была устроена пресс-конференция, на которой Топанов, по поручению Советского правительства, сделал сенсационное заявление. — Уважаемые представители советской и иностранной печати! — сказал Топанов. — Вопрос о советском «спутнике-галактике» представляется намного более сложным, чем это кажется. Спутник, по нашим предположениям, способен отразить любое покушение на его существование, независимо от того, к каким средствам прибегают те, кто пытаются его разрушить. Он неуничтожим! Согласно данным, полученным в результате длительного расследования, было установлено, что не исключена возможность существования разумной жизни вокруг тех миллиардов звезд, которые заполняют собой внутреннее пространство спутника-ускорителя… Да, разумную жизнь, в пору ее высочайшего расцвета, так как искусственная галактика относительно старше не только нашей Земли, но всей нашей Галактики. Разумные существа на этих микроскопических планетах, возможно, физически отличаются от нас, людей, но, в случае, если допустить эту гипотезу, все находит свое немедленное объяснение. Миллионы своих лет назад они расселились вначале в околозвездных пространствах и, по-видимому, объединили свои усилия. Несомненно, что им известны несравненно более 1лубо-кие законы природы, чем нам, их могущество не может идти ни в какое сравнение с тем уровнем, на котором стоит земная наука и техника. Каждый, кто внимательно следил за развитием науки в двадцатом веке, ясно видит все ускоряющийся темп развития всех отраслей знания. За сто лет человечество прошло путь развития от пара до мощных электрических машин и атомных станций, идут энергичные работы во всех странах мира по овладению термоядерными реакциями… Вам всем известно, что человек, впервые расщепивший атом — я говорю о Резерфорде, — относил практическое применение атомной энергии к 2000 году… Но уже в 1945 году взорвалась первая атомная бомба, а в 1954 году дала ток первая атомная электростанция. Темп развития все ускоряется и в наши дни. Человечество вышло в Космос, создаются десятки и сотни искусственных спутников Земли, Солнца и планет… Нет никакой возможности представить мощь и величие человечества хотя бы через десять тысяч лет, а в данном случае приходится говорить о миллиардах лет! Приходится учитывать силу и мощь не только человечества одной какой-либо планеты, а силу и мощь объединенного свободного человечества многих и многих миллионов планет. Для меня и моих товарищей, изучавших все материалы, связанные с запуском и исследованием спутника, совершенно ясно, что сама попытка уничтожения целого мира, населенного живыми и разумными существами, является кощунством, является преступлением против человечности… Единственное, что заставляет меня сейчас спокойно смотреть в будущее, это то, что, с точки зрения искусственной галактики, мы, наша Земля, являемся обычной планетой с весьма слабым уровнем науки и техники и не можем представлять собой опасность… Нам предстоит долгий и славный путь исканий и труда, прежде чем мы сможем войти в какое-то объединение разумных существ, рожденных на различных планетах. У нас все в будущем, самые горячие битвы и самые чудесные песни. Мы победим, в этом нет сомнения, но я не хотел бы, чтобы человек запятнал себя сознательной попыткой уничтожения целого мира, целой галактики… Остановитесь, господа, пока не поздно, не играйте с огнем! — вот что мне поручено передать через газеты, которые вы представляете, вашим народам и правительствам… — Господин Топанов, — скороговоркой выкрикнул представитель газеты «Монд», - вы только что говорили об ужасной, я согласен с вами, ответственности тех, кто попытается уничтожить этот искусственно созданный мир. Но позвольте обратиться к первому заявлению советского телеграфного агентства. В нем говорилось, что катастрофа постигла работников вашей лаборатории как раз в тот момент, когда они пытались разъединить всю конструкцию летающего ускорителя. Мы слышим от вас громкие слова и призывы к гуманизму, — как же вы рассматриваете вашу собственную попытку, ведь вы сами хотели уничтожить этот искусственный мир? — Объективно такая попытка была неправильной, — ответил Топанов, — но сотрудники лаборатории, как теперь совершенно точно выяснено, не допускали мысли о возможности существования жизни на этих микрозвездах. По-видимому, они так были увлечены всем ходом этого небывалого эксперимента, что, получив искусственным путем зародыши звезд, считали этот эксперимент в общем законченным. Возможно, что они опасались их дальнейшего развития. — Но невежество не есть оправдание! — заметил корреспондент «Юнайтед пресс». — Вы запрещаете западному миру греховный поступок, однако в ваших словах нет осуждения аналогичных действий советских ученых. — Ну что ж, — быстро ответил Топанов, — если вы заговорили о грехе и тому подобных категориях, то я вам отвечу в том же духе: «Прости им, господи, ибо не ведают, что творят»… Творцы этой новой галактики жестоко поплатились за свою оплошность, за некоторую свою ограниченность. Они до сих пар находятся в прозрачной хрустальной гробнице, мгновенно возникшей в момент катастрофы. Нам будет дорога память о них, а из их ошибки всем нам следует сделать вывод. — Максим Федорович, — обратился к Топанову представитель «Правды», - вы говорите о возможном объединении всех разумных существ Галактики. В какой форме вы мыслите такое объединение? — Хотя бы в форме «Великого кольца» писателей-фантастов. Во всяком случае это будет объединение свободных и равноправных жителей различных планет, различных звездных подсистем. Объединение на базе общих вопросов, которые могут волновать мыслящие существа, подобно тому, как навечно скреплены общностью идеологии и стоящими перед «ими задачами все страны социалистического лагеря. — Господин Топанов! — громко выкрикнула корреспондентка «Нью-Йорк тайме». — Господин Топанов, вы, вероятно, считаете, что эти малютки-человечки, прожив миллиарды лет, не найдут ничего лучшего, как объединение на началах коммунизма? — Да, считаю. (В зале сильный шум.) Спокойней, господа, спокойней… Считаю потому, что мировоззрение коммунизма, идеология коммунистической партии являются единственно правильным и практически плодотворным результатом всего развития философии. Считаю нужным заявить, что успех эксперимента, выразившийся в создании пространства с иным течением времени, чем у нас, в значительной мере был определен систематическим и сознательным внедрением философии диалектического материализма в естествознание… — Господин Топанов, (Вопрос задает корреспондент журнала «Севентин».) Ваше заявление резко меняет дело. Если вы считаете, что искусственный мир действительно придерживается коммунистической идеологии, то это ужасно! Единственная надежда может содержаться в том, что вы на этот раз не вполне удачно воспользовались вашим учением и допустили ошибку. — Ужасно? Почему? — Я оказал: ужасно! Каково будет состояние многих, очень многих граждан в странах с мировоззрением, принятым в западном мире, когда они узнают, что над их головами носятся мириады коммунистов. Это действительно ужасно, хотя они невидимы и заключены в некую волшебную оболочку, из которой им, надеюсь, не выбраться. — И все-таки я не понимаю, почему мы должны этого бояться, — сказал Топанов. — Господин Топанов, не вы, а мы. (Оживление, смех.) Стоит на мгновение допустить, что все это правда, что бесконечно могучее племя микроскопических человечков в любой момент может вмешаться в наши земные дела… — Позволю себе встречный вопрос: с какой целью? — Ну, хотя бы с целью утверждения коммунизма на всей нашей планете… — Можете спать спокойно, совершенно спокойно. В вашей стране коммунизм все равно будет, и без вмешательства извне. Трудящиеся в вашей собственной стране сделают это вернее, прочнее, тоньше и быстрее, чем кто бы то ни было. — Господин Топанов. (Вновь корреспондент «Дейли миррор».) В связи с замечанием моего коллеги, прошу разъяснить вашу точку зрения на возможность появления во внешнем мире, в частности на нашей Земле, представителей этого микромира. Действительно ли они навеки заключены в это колесо ускорителя, или смогут выйти наружу? — Безусловно смогут выйти наружу, для меня это очевидно! (Всеобщее волнение). — И они будут такими маленькими человечками? (Вопрос корреспондентки «Нью-Йорк тайме» Элизабет Джарелл.) Они всюду залезут! Боже, они могут влезть в мое ухо! — И узнают, о чем вы думаете, когда вас отчитывает ваш шеф? (В зале смех.) Не беспокойтесь, госпожа Джарелл, если им удастся выйти за пределы своего мира, то они немедленно станут по своим размерам существами, подобными нам с вами. Действительно, те масштабы, те объемы, которые занимают атомы и молекулы в их мире, могут существовать в некоторой искусственной области пространства. Выход в наш мир должен сопровождаться соответственным увеличением всех масштабов. — Тем хуже! (Корреспондент «Ныос-энд уорлд рипорт».) Тем хуже! Эти страшные порождения разума и безверия колонизуют Землю! (Шум в зале). Они придут к нам и установят свой порядок! Они поработят нас! — Коммунизм не занимается ни порабощением, ни колонизацией, этим занимались и занимаются капиталисты. — В таком случае дай бог, чтобы там был действительно коммунизм, господин Топанов, хотя это задача со слишком многими неизвестными. Но у меня вопрос по существу. Позволено ли будет узнать, не противоречит ли факт создания целого мира одним человеком или группой сотрудников тому абсолютному отрицанию акта творения, на котором основана атеистическая критика религии? — Руководителя группы ученых, совершивших этот славный научный подвиг, товарища Алексеева я лично знал. Заверяю собравшихся, что это был самый обычный человек, разделивший со своим «народом его героическую судьбу. Самый обычный человек. И если ему удалось совершить крупное открытие, то только благодаря тому, что за его плечами стояла вся накопленная веками культура нашего земного человечества. Да, этой группе ученых удалось совершить удивительный эксперимент, который привел к возникновению целого мира, да еще, по-видимому, населенного живыми существами. Но разве мы, коммунисты, когда-либо сомневались в безграничной силе человеческого разума? И я уверен, что наши дети, внуки, а у меня уж и правнуки есть, будут заниматься еще более удивительными вещами. Это только цветики, ягодки будут впереди! (Шум в зале). И если не играть громкими словами о «божественном акте» и тому подобными обветшалыми понятиями и «словесами», то совершенное открытие оказывается вполне понятным, а со временем сделается привычным, как сделалось сейчас привычным и доступным, например, добывание огня. А ведь ваша зажигалка, господин Антони Блу, которой вы все время играете, пожалуй, доставила бы вам божественную власть над целым племенем древних неандертальцев. Вы говорите о создании мира, но, если разобраться, то нами, людьми, были только созданы условия, при которых бесконечно многогранные, бесконечно могучие силы природы ежечасно, ежесекундно создают Вселенную вокруг нас. А когда созданы все условия для наступления какого-либо события или процесса, то это событие не может не наступить, процесс не может не начаться, идет ли речь о революции или научном открытии. Возможно ли, что известный нам участок Вселенной создан также искусственно и представляет собой какой-то кусочек макромолекулы для некоего сверхгиганта? Нет, это неверно. Даже если бы это так и было, то при современном уровне техники, особенно техники астрономических наблюдений, мы бы об этом уже знали. Ведь наши телескопы проникают далеко за пределы нашей Галактики. — Значит ли это (вопрос задает Антони Блу, представитель журнала «Атлантик»), значит ли это, господин Топанов, что вращающийся вокруг нас искусственный мир знает о нашем существовании, а возможно, и тайну своего рождения? — Безусловно знает! (Шум.) Нет никаких сомнений, что все радиосигналы, проникающие сквозь земную атмосферу, давным-давно зафиксированы и расшифрованы. Время истекло, господа, вас ждут телефоны…ПРОЩАНИЕ С ЗЕМЛЕЙ
Сегодня меня разбудил Федор Васильевич. — Вставайте, звонил Григорьев, вас просят немедленно приехать в институт. Одевайтесь быстрее, я подвезу. У Григорьева я застал Топанова и еще нескольких энтузиастов. — В чем дело? — спросил я. — Вчерашний пролет «спутника Алексеева» сопровождался регулярными нарушениями радиопередач на громадной площади. Возникал очень сильный люксембург-горьковский эффект. Вот, уже началось… Григорьев бросился к передатчику. Голос московского диктора вдруг оборвался на полуслове, и в комнате раздались звуки какой-то телеграфной передачи. Григорьев быстро повернул верньер. Пел какой-то итальянский певец; когда он окончил, раздались хлопки, и диктор на итальянском языке объявил следующий номер. — Какую станцию вы сейчас слушали? — спросил Топанов. — Киев? Вот, пожалуйста, Киев! — Да в чем дело? — А дело в том, что в ионосфере творится что-то неладное, такого регулярного эффекта еще не наблюдалось… — пояснил Григорьев. — Мы слушаем Москву, а на волне Москвы вдруг начинает идти передача совершенно другой станции. Вы слышали итальянского певца, это, по всей вероятности, Венеция или Рим, а приемник был настроен на Киев… И особенно легко этот эффект наблюдается, если несущая частота радиостанции близка к частоте обращения электрона в магнитном поле Земли… Григорьев хотел еще что-то сказать, но вдруг из приемника донесся чей-то мягкий и удивительно звучный голос. Мы так растерялись, что не сразу стали записывать. Потом все бросились к столу. Эта передача так врезалась мне в память, что я могу повторить ее дословно! «Рожденные вами, нежданно явились мы в мир… Прошли миллиарды лет — для вас один миг… Мы стали свободны, мы слились с природой, мы вернулись в нее… Отныне мы не противостоим ей, нет, отныне мы стали ее главной направляющей и действующей силой. Обреченная непрерывному умиранию и возрождению, природа не может без нас, людей, разрешать свои противоречия… Это можем мы, разумные существа Вселенной. Наше существование — это существование наших бесчисленных солнц, в конечном счете — существование нашей Галактики… Мы благодарны случаю, давшему толчок развитию нашей звездной системы… Мы благодарны всем вам, своим чудесным трудом создавшим возможность нашего существования. Разница в ходе времени воздвигла небывалые трудности в общении между нами. Теперь эти трудности позади… Долгие годы, миллионы лет мы считали вас существами неподвижными. Громадное обилие форм, которые принимала на вашей планете жизнь, было причиной появления самых невероятных гипотез. Еще недавно мы считали, что вы, мыслящие существа, происходили из тех громадных косяков рыб, что в определенное время сплошной массой движутся в ваших океанах. Мы считали, что в своем развитии вы проходите стадии от тюленя до слона. Только потом было твердо установлено, что это все только отдельные представители животного мира вашей планеты, среди которых человек занимает особое положение мыслящего существа. Привет вам, люди планеты Земля! Особенный, исключительный характер нашего мира не пугает нас. Мы обнаружили способ уничтожения всех искусственных преград и в ближайшее время начнем процесс превращения нашей Галактики в звездное скопление обычных размеров, с обычным темпом времени… Ценя и уважая ваш трудный и славный путь, не желая вмешиваться в естественный ход развития, не считая возможным отнять у вас счастье творить, дерзать, искать и находить, бороться и побеждать, мы покидаем вас… Прощайте, братья! Привет вам!..» Прошла секунда, другая, и в приемнике раздался голос: «Говорыть Киив. Передаемо оповидання украинского письменныка Остапа Вишни…» Во всех странах, лежащих между пятидесятым градусом северной широты и пятидесятым градусом южной широты, на различных языках и наречиях прозвучало послание «спутника Алексеева». Буквально через пять минут к нам поступила первая телеграмма, за ней вторая, третья… Шанхай и Нью-Йорк, Калькутта и Тунис спешили поздравить, выразить свое восхищение, большинство же телеграмм содержало текст послания, частично или полностью принятого различными радиостанциями или радиолюбителями. В Институте звезд шли восстановительные работы. Там, где была лаборатория Алексеева, несколько рабочих устанавливали ограду. Темная громада слитка возвышалась над нею. Я подошел поближе и неожиданно увидел сидящего в стороне Топанова. — Говорят, вы сегодня уезжаете, Максим Федорович? — спросил я. Топанов кивнул, потом сказал в раздумье: — Никак не могу избавиться от мысли, что они живы… Там, внутри… Было раннее утро. Еще так недавно мы собирались в этот час для наблюдений над миражем. Край восходящего солнца выглянул из-за туч. — Специалисты утверждают, — сказал я, — что этот слиток возник вопреки всем нашим сведениям о веществе. — В этом нет ничего удивительного, — ответил Топанов и поднялся, опираясь на палку. — Мы знаем, кто его создал… Они могут многое… — Вы говорите о «галактике Алексеева»? Вы думаете, что они когда-нибудь смогут оживить Алексеева и его товарищей, что они найдут средство, чтобы испарить этот «окаменевший воздух»?… Вы верите, что они могут всё? — В будущее человечества — вот во что я верю, — ответил Топанов и тяжело зашагал к стоящей у дороги автомашине, а я все не мог отвести глаз от прозрачной гробницы Алексеева, и мне казалось, что в ее глубине с каждым мгновением рождается какая-то новая, таинственная и чудесная жизнь.
Аркадий и Борис Стругацкие БЛАГОУСТРОЕННАЯ ПЛАНЕТА
1
Лю стоял по пояс в сочной зеленой траве и смотрел, как опускается вертолет. От ветра, поднятого винтами, по траве шли широкие волны, серебристые и темно-зеленые. Лю казалось, что вертолет опускается слишком медленно, и он нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Было очень жарко и душно. Маленькое белое солнце стояло высоко, от травы поднималась влажная жара. Винты заверещали громче, вертолет развернулся бортом к Лю, затем упал сразу метра на полтора и словно утонул в траве на вершине холма. Лю побежал вверх по склону, путаясь и спотыкаясь. Двигатель стих, винты стали вращаться медленнее и остановились. Из кабины вертолета полезли люди. Первым вылез долговязый человек в куртке с засученными рукавами. Он был без шлема, выгоревшие волосы его торчали дыбом над длинным коричневым лицом. Лю узнал его: это был начальник группы Следопыт Анатолий Попов. — Здравствуйте, хозяин, — весело сказал он, протягивая руку. — Ниньхао! — Хаонинь, Следопыты! — сказал Лю. — Добро пожаловать на Леониду. Он тоже протянул руку, но им пришлось пройти навстречу друг другу еще десяток шагов, прежде чем они сошлись. — Очень, очень рад вам, — сказал Лю, улыбаясь во весь рот. — Соскучились? — Очень, очень соскучился. Один на целой планете. За спиной Попова кто-то сказал «Ох, ты», и что-то с шумом повалилось в траву. — Это Борис Фокин, — сказал Попов, не оборачиваясь. — Самопадающий археолог. — Если такая чертова трава, — сказал Борис Фокин поднимаясь. У него были рыжие усики, засыпанный веснушками нос и белый пенопластовый шлем, сбитый набекрень. Он торопливо вытер о штаны измазанные зеленью ладони и представился: — Следопыт-археолог Фокин. Очень приятно познакомиться с физиком Лю. Он представился торжественно, по всем правилам, как его, вероятно, совсем недавно учили в школе. — Добро пожаловать, Следопыт-археолог Фокин, — сказал Лю. — А это Татьяна Палей, инженер-археолог, — сказал Попов. Лю подобрался и вежливо наклонил голову. У инженера-археолога были серые отчаянные глаза и ослепительные зубы. Рука у инженера-археолога была крепкая и шершавая. Комбинезон на инженере-археологе висел с большим изяществом. — Меня зовут Таня, — сказал инженер-археолог. — А меня Гуан-чэн, — нерешительно пробормотал Лю. — Мбога, — сказал Попов, — биолог и охотник. — Где? — спросил Лю. — Ох, извините, пожалуйста. Тысяча извинений. — Ничего, физик Лю, — сказал Мбога. — Здравствуйте. Мбога был пигмеем из Конго, и над травой виднелась только его черная голова, туго повязанная белым платком. Рядом с головой торчал толстый вороненый ствол карабина. — Это Тора-охотник, — нежно сказала Татьяна. Лю пришлось нагнуться, чтобы пожать руку Тора-охотнику. Теперь он знал, кто такой Мбога: Тора-охотник, член Комитета по охране животного мира иных планет; биолог, открывший «бактерию жизни» на Пандоре; зоопсихолог, приручивший чудовищных марсианских «сора-тобу хиру» — летающих пиявок. Лю было ужасно неловко за свой промах. — Я вижу, вы без оружия, физик Лю, — сказал Мбога. — Вообще у меня есть пистолет, — сказал Лю. — Но он очень тяжелый. — Понимаю, — сказал Мбога с одобрением. Он огляделся. — Все-таки зажгли степь, — проговорил он негромко. Лю обернулся. От холма до самого горизонта тянулась плоская равнина, покрытая блестящей сочной травой. В трех километрах от холма трава горела, опаленная реактором десантного бота. В белесое небо ползли густые клубы белого дыма. За дымом смутно виднелся бот — темное яйцо на трех растопыренных упорах. Вокруг бота чернел широкий выгоревший круг. — Это не страшно, — сказал Лю. — Трава скоро погаснет. Здесь очень влажно. Пойдемте, я покажу вам ваше хозяйство. Он взял Попова под руку и повел его мимо вертолета на другую сторону холма. Остальные двинулись следом. Лю несколько раз оглянулся, с улыбкой кивая им. Попов сказал с досадой: — Всегда неприятно, когда напакостишь при посадке. — Трава скоро погаснет, — повторил Лю. Он слышал, как позади Фокин заботится об инженере-археологе: «Осторожно, Танечка, здесь, кажется, кочка…» — «Горе мое, — отвечал инженер-археолог. — Смотри себе под ноги». — Вот ваше хозяйство, — сказал Лю. Бескрайнюю зеленую равнину пересекала широкая спокойная река. В излучине реки блестела под солнцем гофрированная крыша. — Это моя лаборатория, — сказал Лю. Правее лаборатории поднимались в небо струи красного и черного дыма. — А там строится склад, — сообщил Лю. Было видно, как в дыму мечутся какие-то тени. На мгновение появилась огромная неуклюжая машина на гусеницах — робот-матка, в дыму сейчас же что-то сверкнуло, донесся раскатистый грохот, и дым повалил гуще. — А вон там город, — сказал Лю. От базы до города было немногим больше километра. С холма здания города казались серыми приземистыми кирпичами. Шестнадцать серых огромных кирпичей… — Да, — сказал Фокин, — планировка совершенно необычайная. Попов молча кивнул. Этот город был совсем не похож на другие. До открытия планеты Леониды Следопыты — работники Комиссии по изучению следов деятельности иного Разума в Космосе — имели дело только с двумя городами. Пустой город на Марсе и пустой город на Владиславе, планете голубой звезды ЕН-17. Эти города строил явно один и тот же архитектор — цилиндрические, уходящие на много этажей под почву здания из светящегося кремний-органика, расположенные по концентрическим окружностям. Город на Леониде был совсем другим. Два ряда серых коробок из ноздреватого известняка. — Вы там бывали после Горбовского? — спросил Попов. — Нет, — ответил Лю, — ни разу. Собственно, мне было некогда. Я не археолог, я атмосферный физик. И потом, Горбовский просил меня не ходить туда. Бу-бух! — донеслось со стройки. Там густыми облаками взлетели красные клубы дыма. Сквозь них уже обрисовывались гладкие стены склада. Робот-матка выбрался из дыма в траву. Рядом с ним прыгали черные кибернетические роботы-строители, похожие на богомолов. Затем киберы построились цепью и побежали к реке. — Куда это они? — с любопытством спросил Фокин. — Купаться, — сказала Таня. — Они разравнивают завал, — объяснил Лю. — Склад почти готов. Сейчас вся система перестраивается. Они будут строить ангар и водопровод. — Водопровод! — восхитился Фокин. — Все-таки лучше было бы отодвинуть базу подальше от города, — сказал Попов с сомнением. — Так распорядился Горбовский, — сказал Лю. — Нехорошо удаляться от базы. — Тоже верно, — сказал Попов. — Только не попортили бы киберы города… — Ну, что вы! — сказал Лю. — Они у меня туда не ходят. — Какая благоустроенная планета, — сказал Мбога. — Да! Да! — радостно подтвердил Лю. — Река, воздух, зелень, и никаких комаров, никаких зловредных насекомых!.. — Очень благоустроенная планета, — повторил Мбога. — А купаться можно? — спросила Таня. Лю посмотрел на реку. Река была зеленоватая, мутная, но это была настоящая река с настоящей водой. Леонида была первой планетой, на которой оказался пригодный для дыхания воздух и настоящая вода. — Купаться, я думаю, можно, — сказал Лю. — Правда, я сам не купался — времени не было. — Тогда мы будем купаться каждый день! — обрадовалась Таня. — Не согласен, — возразил Фокин. — Три раза в день! Мы только и будем делать, что купаться… — Ну ладно, — сказал Попов. — А там что? — Он посмотрел на гряду плоских холмов на горизонте. — Не знаю, — пожал плечами Лю. — Там еще никто не был. Валькенштейн заболел внезапно, и Горбовскому пришлось улететь с ним. Он успел только выгрузить для меня оборудование и улетел. Некоторое время все стояли молча и глядели на холмы у горизонта. Потом Попов сказал: — Дня через три я сам слетаю вдоль реки в обе стороны. — Если есть еще какие-нибудь следы, — сказал Фокин, — то их, несомненно, нужно искать именно возле реки. — Наверное, — вежливо сказал Лю. — А сейчас пойдемте ко мне. Попов оглянулся на вертолет. — Ничего, пусть остается здесь, — сказал Лю. — Бегемоты на холмы не поднимаются. — О, — сказал Мбога. — Бегемоты? — Это я их так называю, — сказал Лю. — Издали они похожи на бегемотов, а вблизи я их не видел. Они стали спускаться с холма. — На той стороне трава очень высокая, я видел только их спины. Мбога шел рядом с Лю мягкой скользящей походкой. Трава словно обтекала его. — Затем здесь есть птицы, — продолжал Лю. — Они очень большие и иногда летают очень низко. Одна чуть не сбила у меня локатор. Попов, не замедляя шага, поглядел в небо, прикрываясь ладонью от солнца. — Кстати, — сказал он. — Я должен послать радиограмму на «Подсолнечник». Можно будет воспользоваться вашей рацией? — Сколько угодно, — сказал Лю. — Вы знаете, Перси Диксон хотел подстрелить одну. Я говорю о птицах. Но Горбовский не разрешил. — Почему? — спросил Мбога. — Не знаю, понятия не имею. Но он был страшно рассержен и даже хотел отобрать у всех оружие. — У нас он его отобрал, — сказал Попов. — Это был великий скандал на Совете. По-моему, очень некрасиво вышло — Горбовский просто раздавил нас всех своим авторитетом. — Только не Тора-охотника, — сказала Таня. — Да, я взял оружие, — кивнул Мбога. — Но я понимаю Леонида Андреевича. Здесь очень не хочется стрелять. — И все-таки Горбовский человек со странностями! — воскликнул Фокин. — Возможно… — сказал Лю сдержанно. — По-моему, это замечательный человек. Они подошли к просторному куполу лаборатории с низкой круглой дверцей. Над куполом вращались в разные стороны три решетчатых блюдца локаторов. — Вот здесь можно поставить ваши палатки, — сказал Лю. — А если нужно, я дам команду киберам, и они вам построят что-нибудь попрочнее. Попов поглядел на купол, поглядел на клубы красного и черного дыма за лабораторией, затем оглянулся на серые крыши города и сказал виновато: — Знаете, Лю, боюсь, мы будем вам тут мешать. И до города далековато. Уж лучше мы устроимся в городе, а? — И потом, здесь как-то гарью пахнет, — сказала Таня, — и я киберов боюсь… — Я тоже боюсь киберов, — решительно сказал Фокин. Лю обиженно пожал плечами. — Как хотите, — сказал он. — По-моему, здесь очень хорошо. — Вот мы поставим палатки, — сказала Таня, — и перебирайтесь к нам. Вам понравится, вот увидите. А от города до базы совсем недалеко. — М-м-м… — сказал Лю. — Пожалуй… А пока прошу ко мне. Археологи, заранее сгибаясь, направились к низкой дверце. Мбога шел последним, ему даже не пришлось наклонить голову. Лю задержался на пороге. Он осмотрелся и увидел вытоптанную землю, пожелтевшую смятую траву, унылые штабеля литопласта и подумал, что здесь действительно пахнет гарью.2
Город состоял из единственной улицы, очень широкой, заросшей густой травой. Улица тянулась почти точно по меридиану и кончалась недалеко от реки. Попов решил ставить лагерь в центре города. Разбивку лагеря начали в три часа пополудни по местному времени (сутки на Леониде составляли двадцать семь часов с минутами). Жара как будто усилилась. Ветра не было, над серыми параллелепипедами зданий дрожал горячий воздух, и только в южной части города, ближе к реке, было немного прохладнее. Пахло, по словам Фокина, сеном и «немножко хлорелловой плантацией». Попов взял Мбога и Лю, предложившего свою помощь, сел в вертолет и отправился к боту за оборудованием и продуктами, а Татьяна и Фокин занялись съемкой города. Оборудования было немного, и Попов перевез его в два приема. Когда он прилетел в первый раз, Фокин, помогавший при выгрузке, многозначительно сообщил, что все здания города весьма близки по размерам и отклонения размеров от средних хорошо укладываются на классическую кривую вероятностей. — Очень интересно, — заметил вежливый Лю. — Это доказывает, — сообщил Фокин, — что все здания имеют одно и то же назначение. Остается только установить — какое, — добавил он, подумав. Когда вертолет вернулся второй раз, Попов увидел, что Таня и Фокин установили высокий шест и подняли над городом неофициальное знамя Следопытов — белое полотнище со стилизованным изображением семигранной гайки. Давным-давно, почти полтора столетия назад, один крупный межпланетник — ярый противник идеи Изучения следов деятельности иного Разума в Космосе — как-то сгоряча заявил, что неопровержимым свидетельством такого рода деятельности он готов считать только колесо на оси, чертеж пифагоровой теоремы, высеченный в скале, и семигранную гайку. Следопыты приняли вызов и украсили свое знамя изображением семигранной гайки. Попов с удовольствием отсалютовал знамени. Много было сожжено горючего и пройдено парсеков [1] с тех пор, как родилось это знамя. Впервые его подняли над круговыми улицами пустого города на Марсе. Тогда еще имели хождение фантастические гипотезы о том, что и город, и спутники Марса могут иметь естественное происхождение. Тогда еще самые смелые Следопыты считали город и спутники единственными следами таинственно исчезнувшей марсианской цивилизации. И много пришлось пройти парсеков и перекопать земли, прежде чем неопровергнутой осталась единственная гипотеза: пустые города и покинутые спутники построены пришельцами из далекой и неведомой планетной системы. Только вот этот город на Леониде… Попов вывалил из кабины вертолета последний тюк, спрыгнул в траву и с силой захлопнул дверцу. Лю подошел к нему, опуская засученные рукава, и сказал: — Теперь разрешите мне покинуть вас, археолог Попов. Через двадцать минут у меня зондирование. — Конечно, — сказал Попов. — Какой может быть разговор. Большое спасибо, Лю. Приходите к нам ужинать. Лю посмотрел на часы и сказал: — Спасибо. Не обещаю. Мбога, прислонив карабин к стене ближайшего здания, надувал палатку прямо посреди улицы. Он поглядел вслед Лю и улыбнулся Попову, растягивая серые губы на маленьком, сморщенном лице. — Поистине благоустроенная планета, Анатолий, — сказал он. — Здесь ходят без оружия, ставят палатки прямо в траве… И вот это… Он кивнул в сторону Фокина и Тани. Следопыт-археолог и инженер-археолог, вытоптав вокруг себя траву, возились в тени здания над экспресс-лабораторией. Инженер-археолог была в шелковой безрукавке и в коротких штанах. Ее тяжелые башмаки красовались на крыше здания над ее головой, а комбинезон валялся рядом на тюках. Фокин в волейбольных трусах с остервенением тащил через голову мокрую от пота гимнастерку. — Горе мое, — говорила Таня. — Куда ты подключил аккумуляторы? — Сейчас, сейчас, Танечка, — невнятно отвечал Фокин. — Да, доктор Мбога, — сказал Попов. — Это нам не Пандора. Он вытянул из тюка вторую палатку и принялся прилаживать к ней центробежный насос. «Да, это не Пандора», - подумал он и вспомнил, как на Пандоре они ломились через сумрачные джунгли, и на них были тяжелые скафандры высшей защиты, и руки оттягивал громоздкий дезинтегратор со снятым предохранителем. Под ногами хлюпало, и при каждом шаге в разные стороны бросалась многоногая мерзость, а над головой, сквозь путаницу липких ветвей, мрачно светили два близких кровавых солнца. Да разве только Пандора! На всех планетах г. атмосферами Следопыты и Десантники передвигались с величайшей осторожностью, гнали перед собой колонны роботов-разведчиков, самоходные кибернетические микробиолаборатории, токсиноанализаторы, конденсированные облака универсальных вирусофобов. Немедленно после высадки капитан корабля был обязан выжечь термитом зону безопасности. И величайшим преступлением считалось возвращение на корабль без предварительной тщательнейшей дезинфекции и дезинсекции. Невидимые чудовища пострашнее чумы и проказы подстерегали неосторожных. Так было всего десять лет назад. Так могло бы быть и сейчас, на благоустроенной Леониде. Здесь тоже есть микрофауна, и очень обильная. Но десять лет назад маленький доктор Мбога нашел на страшной Пандоре «бактерию жизни», и профессор Карпенко на Земле открыл биоблокаду. Одна инъекция в сутки. Можно даже — одну в неделю. Попов вытер потное лицо и стал расстегивать куртку. Когда солнце склонилось к западу и небо на востоке из белесого сделалось темно-лиловым, они сели ужинать. Лагерь был готов. Поперек улицы стояли три палатки, тюки и ящики с оборудованием были аккуратно сложены вдоль стены одного из зданий. Фокин, вздыхая, приготовил ужин. Все были голодны, поэтому Лю ждать не стали. Из лагеря было видно, что Лю сидит на крыше своей лаборатории и что-то делает с антеннами. — Ничего, мы ему оставим, — пообещала Таил. — Чего там, — сказал Фокин, поедая вареную телятину. — Проголодается и придет. — Неудачно ты поставил вертолет, Толя, — сказала Татьяна. — Весь вид на реку загородил. Все посмотрели на вертолет. Вида на реку действительно не было. — Хороший вид на реку открывается с крыши, — хладнокровно сказал Попов. — Нет, правда, — сказал Фокин, сидевший к реке спиной. — Абсолютно не на что со вкусом поглядеть. — Как — не на что? — сказал Попов по-прежнему хладнокровно. — А телятина? Он лег на спину и стал глядеть в небо. — Вот о чем я думаю, — произнес Фокин, вытирая салфеткой усы. — Как мы будем прорываться в эти гробы? — Он ткнул пальцем в ближайшее здание. — Будем копать или резать стену? — Вот это как раз не проблема, — отозвался Попов лениво. — Интересно, как туда попадали хозяева этих домов — вот проблема. Тоже резали стены? Фокин задумчиво поглядел на Попова и сказал: — А что, собственно, ты знаешь об этих хозяевах? Может быть, им и не нужно было туда попадать. — Ага, — подхватила Таня. — Новый архитектурный принцип. Человек садился на травку, возводил вокруг себя стены и потолок и… и… — И отходил, — закончил Мбога. — А может быть, это действительно гробницы? — сказал Фокин вызывающе. Некоторое время все обдумывали это предположение. — Татьяна, а что с анализами? — спросил Попов. — Известняк, — ответила Таня. — Углекислый кальций. Много примесей, конечно, особенно в ближайших к реке зданиях. Но вообще знаете на что все это похоже? На коралловые рифы. И еще похоже, что все здание сделано из одного куска… — Монолит естественного происхождения, — проговорил Попов. — Вот уже и естественного! — сказал Фокин. — Характерная закономерность — стоит обнаружить новые следы, и сразу же находятся товарищи, которые заявляют, что это естественные образования… — Естественное предположение… — А вот мы завтра соберем интравизор и посмотрим, — сказала Таня. — Главное, что этот известняк не имеет ничего общего с янтарином, из которого построен марсианский город. И город на Владиславе. — Значит, еще кто-то бродит по планетам, — сказал Попов. — Хорошо, если бы они на этот раз оставили нам что-нибудь посущественней. — Библиотеку бы найти, — простонал Фокин. — Машины бы какие-нибудь! Они замолчали. Мбога достал и принялся набивать короткую трубочку. Он сидел на корточках и задумчиво глядел поверх палаток в лиловое небо. Его маленькое лицо под белым платком выражало полный покой и ублаготворенность. — Тихо как, — шепнула Таня. Бум! Бах! Тарарах! — донеслось со стороны базы. — О дьявол, — сказал Фокин. — Это-то зачем? Мбога выпустил колечко дыма и проговорил негромко: — Я понимаю вас. Боря. Я сам впервые в жизни не ощущаю радости, слушая, как наши машины работают на чужой планете. — А эта какая-то не чужая, вот в чем все дело, — сказала Таня. Большой черный жук прилетел неизвестно откуда, тяжело гудя, сделал два круга над Следопытами и улетел прочь. — Хорошо, — Таня вздохнула. — Чувствуете, как хорошо? Фокин тихонько засопел, уткнувшись носом в согнутый локоть. Таня поднялась и ушла в палатку. Попов тоже встал и с наслаждением потянулся. Было так тихо и хорошо вокруг, что он совершенно растерялся, когда Мбога, словно подброшенный пружиной, вдруг вскочил на ноги и застыл, повернувшись лицом к реке. Попов тоже повернулся лицом к реке. Какая-то исполинская черная туша надвигалась на лагерь со стороны реки. Вертолет отчасти скрывал ее, но было видно, как она колышется на ходу и как вечернее солнце блестит на ее влажных лоснящихся боках, раздутых словно брюхо гиппопотама. Туша двигалась довольно быстро, раздвигая траву, и Попов с ужасом увидел, как вертолет качнулся и стал медленно валиться набок. Между стеной здания и днищем вертолета протиснулся низкий массивный лоб с двумя громадными буграми. Попов увидел два маленьких тупых глаза, устремленных, как ему показалось, прямо на него. — Осторожнее! — заорал он, плохо соображая, что говорит. Вертолет свалился, уткнувшись в траву лопастями винтов. Чудовище продолжало двигаться на лагерь. Оно было не менее трех метров высоты, покатые бока его мерно вздувались к опадали, и было слышно ровное шумное дыхание. За спиной Попова Мбога щелкнул затвором карабина. Тогда Попов очнулся и попятился к палаткам. Обгоняя его, очень быстро, на четвереньках пробежал Фокин. Чудовище было уже шагах в двадцати. — Успеете разобрать лагерь? — скороговоркой спросил Мбога. — Нет, — сказал Попов. — Я буду стрелять. — Погодите, — сказал Попов. Он шагнул вперед, взмахнул рукой и крикнул: — Стой! На мгновение гора живого мяса приостановилась. Шишковатый лоб вдруг задрался, и распахнулась просторная, как кабина вертолета, пасть, забитая зеленой травянистой массой. — Толя! — закричала Таня. — Немедленно назад! Чудовище издало продолжительный сипящий звук и двинулось вперед еще быстрее. — Стой! — снова крикнул Попов, но уже без всякого энтузиазма. — По-видимому, оно травоядное, — сказал он и принялся быстро пятиться к палаткам. Он оглянулся. Мбога стоял с карабином у плеча, и Таня уже зажимала уши. Возле Тани с тюком на спине и с треногой в руке стоял Фокин. Усы его были взъерошены. — Будут в него сегодня стрелять или нет? — заорал он натужным голосом. — Уносить интравизор или… Ду-дут! Полуавтоматический охотничий карабин Мбога имел калибр 16,3 миллиметра, и живая сила удара пули с дистанции в двадцать шагов равнялась восьми тоннам. Удар пришелся в самую середину лба между двумя шишками. Чудовище с размаху уселось на зад. Ду-дут! Второй удар опрокинул чудовище на спину. Короткие толстые ноги судорожно задергались в воздухе. Хха-а… — донеслось из густой травы. Вздулось и опало черное брюхо, и все стихло. Мбога опустил карабин. — Пойдем посмотрим, — сказал он. По размерам чудовище не уступало взрослому африканскому слону, но больше всего оно напоминало гигантского гиппопотама. — Кровь красная, — сказал Фокин. — А это что? Чудовище лежало на боку, и вдоль его брюха тянулись три ряда мягких выростов величиной с кулак. Из выростов сочилась блестящая густая жидкость. Мбога вдруг шумно потянул носом воздух, взял на кончик пальца каплю жидкости и попробовал на язык… — Фи! — сказал Фокин. На всех лицах появилось одно и то же выражение. — Мед, — произнес Мбога. — Да ну! — удивился Попов. Он поколебался и тоже протянул палец. Таня и Фокин с отвращением следили за его движениями. — Настоящий мед! — сказал он. — Липовый мед! — Доктор Диксон говорил, что в этой траве много сахаридов, — заметил Мбога. — Медоносный монстр, — проговорил Фокин. — Зря мы его так. – «Мы», - сказала Таня. — Горе мое, поди прибери интравизор. — Ну ладно, — сказал Попов. — Что же делать дальше? Здесь жарко, и такая туша рядом с лагерем… — Это мое дело, — Мбога ткнул себя пальцем в грудь. — Оттащите палатки шагов на двадцать вдоль улицы. Я сделаю все обмеры, кое-что посмотрю и уничтожу его. — Как? — спросила Таня. — Дезинтегратором. У меня есть дезинтегратор. А ты, Таня, уходи отсюда: я сейчас буду заниматься очень неаппетитной работой. Послышался топот, и из-за палаток выскочил Лю с большим автоматическим пистолетом. — Что случилось?! — задыхаясь спросил он. — Мы убили одного из ваших бегемотов, — важно сказал Фокин. Лю быстро оглядел всех и сразу успокоился. Он сунул пистолет за пояс. — Оно напало на вас? — спросил он. — В общем-то нет, — сказал Попов смущенно. — По-моему, оно просто гуляло, но его — надо было остановить. Лю посмотрел на перевернутый вертолет и кивнул. — А нельзя ли его кушать? — крикнул Фокин из палатки. Мбога медленно сказал: — Кажется, кто-то уже пробовал его кушать. Попов и Лю подошли к нему. Мбога ощупывал пальцами широкие и глубокие прямые рубцы на филейных частях животного. — Это сделали могучие клыки, — сказал Мбога. — И острые, как ножи. Кто-то снимал с него ломти по два-три килограмма в один прием. — Ужас какой-то! — сказал Лю очень искренне. Странный протяжный крик пронесся высоко в небе. Все подняли головы. — Вот они! — сказал Лю. На город стремительно падали большие светло-серые птицы, похожие на орлов. Они падали друг за другом с огромной высоты, затем над самыми головами людей расправляли широкие мягкие крылья и так же стремительно взмывали вверх, обдавая людей волнами теплого воздуха. Это были громадные птицы, крупнее земных кондоров и даже летучих драконов Пандоры. — Хищники! — встревоженно сказал Лю. Он потянул было из-за пояса пистолет, но Мбога крепко взял его за руку. Птицы проносились над городом и уходили на запад в лиловое вечернее небо. Когда последняя исчезла, раздался тот же тревожный протяжный крик. — Я уже хотел было стрелять, — сказал Лю с облегчением. — Я знаю, — сказал Мбога. — Но м« е показалось… — Он остановился. — Да, — сказал Попов, — мне тоже показалось…3
Поразмыслив, Попов распорядился не только отодвинуть палатки на двадцать шагов, но и поднять их на плоскую крышу одного из зданий. Здания были невысокие — всего метр восемьдесят, и забираться на них было нетрудно. На крышу соседнего здания Таня и Фокин подняли тюки с наиболее ценными приборами. Вертолет, как выяснилось, не пострадал. Попов поднял его в воздух и аккуратно посадил на крышу третьего здания. Мбога провозился над тушей чудовища всю ночь при свете прожекторов. На рассвете улица огласилась пронзительным шипением, над городом взлетело большое облако белого пара и вспыхнуло короткое оранжевое зарево. Фокин, никогда прежде не видевший, как действует органический дезинтегратор, в одних трусах вылетел из палатки, но увидел только Мбога, который неторопливо убирал прожектора, и огромную кучу мелкой серой пыли на почерневшей траве. От медоносного монстра осталась только отлично препарированная, залитая прозрачной пластмассой уродливая голова. Она предназначалась для Кейптаунского музея космозоологии. Фокин пожелал Мбога доброго утра и полез было обратно в палатку досыпать, но встретился с Поповым. — Куда? — осведомился Попов. — Одеться, конечно, — с достоинством ответил Фокин. Утро было свежее и ясное, только на юге в лиловом небе неподвижно стояли белые растрепанные облака. Попов спрыгнул на траву и отправился готовить завтрак. Он хотел сделать яичницу, но вскоре обнаружил, что не может отыскать масло. — Борис, — позвал он. — Где масло? Фокин стоял на крыше в странной позе: он занимался гимнастикой по собственной системе. — Понятия не имею, — сказал он гордо. — Ты же вчера был дежурным. — Э-э… да. Значит, масло там, где было вчера вечером. — А где оно было вчера вечером? — спросил Попов сдерживаясь. Фокин с недовольным видом выпростал голову из-под правого колена. — Откуда я знаю? — сказал он. — Мы же потом все ящики переставили. Попов чертыхнулся и принялся терпеливо осматривать ящик за ящиком. Масла не было. Тогда он подошел к зданию и стащил Фокина за ногу вниз. — Где масло? — спросил он. Фокин открыл было рот, но тут из-за угла вышла Таня в безрукавке и коротких штанах. Волосы у нее были мокрые. — Доброе утро, мальчики, — весело сказала она. — Доброе утро, Танечка, — отозвался Фокин. — Ты не видела случайно ящик с маслом? — Где ты была? — свирепо спросил Попов. — Купалась, — сказала Таня. — О черт! Кто тебе разрешил? Таня отстегнула от пояса и бросила на ящики электрический резак в пластмассовых ножнах. — Толечка, — сказала она, — там нет никаких крокодилов. Замечательная вода и травянистое дно. — Ты не видела масла? — спросил Попов. — Масла я не видела, а вот кто видел мои башмаки? — Я видел, — сказал Фокин. — Они на той крыше. — На той крыше их нет. Все трое повернулись и посмотрели на крышу. Башмаков действительно не было. Тогда Попов поглядел на доктора Мбога. Доктор Мбога лежал в траве в тени и крепко спал, подложив под щеку маленький кулачок. — Ну что ты, — сказала Татьяна. — Зачем ему мои башмаки? — Или масло, — добавил Фокин. — Может быть, они ему мешали, — проворчал Попов. — Ну ладно, я попытаюсь приготовить что-нибудь без масла. — И без башмаков. — Хорошо, хорошо, — сказал Попов. — Иди и займись интравизором. И ты, Таня, тоже. И постарайтесь собрать поскорее. К завтраку пришел Лю. Он гнал перед собой большую черную машину на шести гемомеханических ногах. За машиной в траве оставалась широкая просека. Она тянулась от самой базы. Лю вскарабкался на крышу и сел к столу, а машина застыла посреди улицы. — Послушайте, физик Лю, — сказал Попов. — У вас на базе ничего не пропадало? — В каком смысле? — спросил Лю. — Ну… вы оставляете что-нибудь на ночь на дворе, а утром не можете найти. — Да как будто нет. — Лю пожал плечами. — Пропадают иногда мелочи, всякие отходы… обрывки проводов, обрезки пластолита. Но я думаю, этот хлам забирали мои киберы. Они очень экономные товарищи, у них все идет в дело. — А могут у них пойти в дело мои башмаки? — спросила Таня. Лю засмеялся. — Не знаю, — сказал он. — Вряд ли. — А может у них пойти в дело ящик, со сливочным маслом? — спросил Фокин. Лю перестал смеяться. — У вас пропало масло? — спросил он. — И башмаки, — добавила Таня. — Нет, — сказал Лю. — Киберы в город не ходят. На крышу ловко, как ящерица, вскарабкался Мбога. — Доброе утро, — сказал он. — Прошу извинить, я запоздал. Таня налила ему кофе. Мбога всегда завтракал одной чашкой кофе. — Итак, мы обворованы? — спросил он улыбаясь. — Значит, это не вы? — удивился Фокин. — Нет, это не я, — сказал Мбога. — Но ночью над городом два раза пролетали вчерашние птицы. — Ну вот и башмаки… — сказал Фокин. — Я где-то читал… — А ящик с маслом? — нетерпеливо спросил Попов. Никто не ответил. Мбога задумчиво пил кофе. — За два месяца у меня ничего не пропало, — сказал Лю. — Правда, я все держу в куполе… И потом у меня киберы. И все время дым и треск. — Ладно, — сказал Фокин поднимаясь. — Пойдем работать, Танечка. Бог с ними, с башмаками. Они ушли, и Попов принялся собирать посуду. — Сегодня же вечером, — сказал Лю, — я поставлю вокруг вас охрану. — Пожалуй, — сказал Мбога задумчиво. — Но я предпочел бы сначала сам. Анатолий, сейчас я лягу спать, а ночью устрою небольшую засаду. — Хорошо, доктор Мбога, — неохотно согласился Попов. — Тогда я, — с вашего разрешения, тоже приду, — сказал Лю. — Приходите… Но без киберов, пожалуйста. С соседней крыши донесся взрыв негодования. — Горе мое, я же просила тебя разложить тюки в порядке сборки! — А я что сделал? Я и разложил! — Это называется в порядке сборки? Индекс «Е-7», «А-2», «В-16»… Снова «Е»!.. — Танечка! Честное слово! Товарищи! — обиженно завопил Фокин через улицу. — Кто перепутал тюки? — Вот, — крикнула Таня. — А тюка «Е-9» вообще нет! Мбога тихонько сказал: — Миссус, а у нас простыня пропала! — Что? — сказал Попов. Он был бледен. — Ищите хорошенько! — крикнул он, спрыгнул с крыши и побежал к Фокину и Тане. Мбога проводил его глазами и стал смотреть на юг, за реку. Было слышно, как Попов на соседней крыше сказал: — Что, собственно, пропало? – «ВЧГ», - ответила Таня. — Ну и что вы раскудахтались? Соберите новый. — На это два дня уйдет, — сердито возразила Таня. — Тогда что ты предлагаешь? — Стену придется резать, — сказал Фокин. На крыше воцарилось молчание. — Глядите, физик Лю, — сказал вдруг Мбога. Он стоял и, прикрывшись от солнца, смотрел за реку. Лю повернулся. Зеленая равнина за рекой пестрела черными пятнами. Это были спины «бегемотов», и их было очень много. Лю и в голову не приходило, что за рекой так много «бегемотов». Черные пятна медленно двигались на юг. — Они уходят, — сказал Мбога. — Прочь от города, за холмы.4
Попов решил ночевать под открытым небом. Он вытащил из палатки свою постель и улегся на крыше, заложив руки за голову. Небо было черно-синее, из-за горизонта на востоке медленно выползал большой зеленовато-оранжевый диск с неясными краями — Пальмира, луна Леониды. С темной равнины за рекой доносились приглушенные протяжные крики, должно быть, кричали птицы. Над базой вспыхивали короткие зарницы, и что-то негромко скрежетало и потрескивало. «Надо ставить ограду, — думал Попов. — Обнести город проволокой и пустить ток, не очень сильный. Впрочем, если это птицы, то ограда не поможет. А скорее всего, это — птицы. Такой громадине ничего не стоит утащить тюк. Ей, наверное, ничего не стоит утащить и человека. Ведь был же случай, когда на Пандоре крылатый дракон подхватил человека в скафандре высшей защиты, а это — полтора центнера. Так оно и идет — сначала башмачки, потом тючок… И на весь отряд, спасибо Горбовскому, один карабин. Конечно, надо было стрелять тогда — по крайней мере отпугнули бы их… Почему доктор не стрелял? Потому что ему «показалось»… И я сам бы не выстрелил, потому что мне тоже «показалось»… А что мне, собственно, показалось? — Попов сильно потер ладонью сморщенный от напряжения лоб. — Огромные птицы, очень красивые птицы, и как они летели!.. Какой бесшумный, легкий и правильный полет… Что ж, даже охотники иногда жалеют дичь, а я не охотник». Среди мигающих звезд неторопливо прошло через зенит яркое белое пятнышко. Попов приподнялся на локтях, следя глазами за ним. Это был «Подсолнечник» — полуторакилометровый десантный звездолет сверхдальнего действия. Сейчас он обращался вокруг Леониды на расстоянии двух мегаметров от поверхности. Стоит подать сигнал бедствия, и оттуда придут на помощь. Но стоит ли подавать сигнал бедствия? Пропала пара башмаков, два тюка, и что-то «показалось» начальнику. Благоустроенная планета! Белое пятнышко потускнело и скрылось — «Подсолнечник» ушел в тень Леониды. Попов снова улегся и заложил руки за голову. «Не слишком ли благоустроенная? — подумал он. — Теплые зеленые равнины, душистый воздух, идиллическая речка без крокодилов… Может быть, это только ширма, за которой действуют какие-то непонятные силы? Или все гораздо проще? Танька потеряла башмаки где-нибудь в траве; Фокин, как известно, растяпа, и пропавшие тюки лежат сейчас где-нибудь под грудой деталей экскаватора. То-то он сегодня весь день бегал, воровато озираясь, от штабеля к штабелю!..» Кажется, Попов задремал, а когда проснулся, Пальмира стояла уже высоко. Из палатки, где спал Фокин, раздавалось чмоканье и всхрапывание. На соседней крыше шептались. — …у нас в школе шефами были химики, и мы раздобыли три баллона с гелием и в тот же вечер надули шар. Костя полез на землю рубить конец. Как только трос оборвался, мы улетели, а Костя остался внизу. Он гнался за нами и кричал, чтобы мы остановились, затем назначил меня капитаном и приказал, чтобы я остановился. Я, конечно, сразу стал править на релейную мачту. Там мы повисли и провисели всю ночь. И всю ночь мы орали друг на друга — идти Косте к завучу или нет. Костя мог пойти, но не хотел, а мы хотели, но не могли, а утром нас заметили с аэробуса и сняли. — А я была девочка тихая. И всегда очень боялась всяких механизмов. Киберов вот до сих пор боюсь. — Киберов не нужно бояться, Танюша. Они добрые. — Да, добрые… Как схватит за ногу… Нет, правда, они какие-то и живые и неживые. Это очень неприятно… Попов повернулся на бок и поглядел. Таня и Лю сидели на соседней крыше, свесив ноги. «Воробышки, — подумал Попов. — А завтра весь день зевать будут». — Татьяна, — сказал он вполголоса. — Пора спать. — Не хочется… — Придется! — А мы по берегу гуляли, — сообщила Таня. Лю смущенно задвигался. — Очень хорошо на реке. Луна, и рыба играет. Лю спросил: — Э-э… А где доктор Мбога? — Доктор Мбога на работе, — ответил Попов. — А правда, Лю! — обрадовалась Таня. — Пошли искать доктора Мбога! «Безнадежна»… - подумал Попов и повернулся на другой бок. На крыше продолжали шептаться. Попов решительно поднялся, собрал постель и вернулся в палатку. В палатке было очень шумно… Фокин спал вовсю. «Растяпа ты, растяпа, — подумал Попов устраиваясь. — Вот в такую-то ночь и ухаживать. А ты усы отрастил и думаешь, что дело в шляпе». Он закутался в простыню и моментально заснул.5
Оглушительный грохот подбросил его на постели. В палатке было темно. Ду-дут! Ду-дут! — прогремели еще два выстрела. — Дьявольщина! — заорал в темноте Фокин. — Кто здесь? Послышался короткий заячий вскрик и торжествующий вопль Фокина: — Ага-а! Сюда, ко мне! Попов запутался в гамаке и никак не мог подняться. Он услышал тупой удар, Фокин ойкнул, и сейчас же что-то темное и маленькое мелькнуло и пропало в светлом треугольнике выхода. Попов рванулся вслед. Фокин тоже рванулся вслед, и они с размаху стукнулись головами. Попов скрипнул зубами и наконец вылетел наружу. Пальмира ярко светила. Крыша напротив была пуста. Оглядевшись, Попов увидел, что Мбога бежит в густой траве вдоль улицы к реке, а за ним по пятам бегут, спотыкаясь, Лю и Татьяна. И еще одну вещь заметил Попов: далеко перед Мбога кто-то бежит, раздвигая на ходу траву. Бежит гораздо быстрее, чем Мбога. Мбога остановился, поднял одной рукой карабин дулом кверху и выстрелил еще раз. След в траве вильнул в сторону и исчез за углом крайнего здания. И через секунду оттуда, широко и легко взмахивая огромными крыльями, поднялась белая в лунном свете птица. — Стреляйте! — заорал Фокин. Он уже мчался вдоль улицы и падал через каждые пять шагов. Мбога стоял неподвижно, опустив карабин, и, задрав голову, следил за птицей. Птица сделала плавный бесшумный круг над городом, набирая высоту, и полетела на юг. Через минуту она исчезла. И тогда Попов увидел, как совсем низко «ад базой пролетели еще птицы — три, четыре, пять — пять огромных белых птиц взмыли над местом работ киберов и исчезли. Попов спустился с крыши. Мертвые параллелепипеды зданий отбрасывали на траву густые черные тени. Трава казалась серебристой. Что-то звякнуло под ногой. Попов нагнулся. В траве блеснула гильза. Попов пересек уродливую тень вертолета. Послышались голоса. Мбога, Фокин, Лю и Таня неторопливо шли навстречу. — Я держал его в руках! — возбужденно говорил Фокин. — Но он треснул меня по лбу и вырвался. Если бы он меня не треснул, я бы его не выпустил! Он мягкий и теплый вроде ребенка. И голый… — Мы тоже его чуть не поймали, — сказала Таня, — но он превратился в птицу и улетел. — Ну-ну, — сказал Фокин. — Превратился в птицу… — Действительно, — сказал Лю. — Он свернул за угол, и оттуда сразу же вылетела птица. — Ну и что? — сказал Фокин. — Он спугнул птицу, а вы рты разинули. — Совпадение, — сказал Мбога. Попов подошел к ним, и они остановились. — Что, собственно, произошло? — спросил Попов. — Я его уже держал, — заявил Фокин, — но он треснул меня по лбу. — Это я уже слыхал, — сказал Попов. — С чего все началось? — Я сидел в тюках в засаде, — начал Мбога. — Я увидел, что кто-то ползет в траве прямо посреди улицы. Я хотел поймать его и вышел навстречу, но он заметил меня и повернул назад. Я увидел, что мне не догнать его, и выстрелил в воздух. Мне очень жалко, Анатолий, но, кажется, я напугал их. Воцарилось молчание. Потом Фокин спросил с недоумением: — А что вам, собственно, жалко, доктор Мбога? Мбога ответил не сразу. Все ждали. — Их было по крайней мере двое, — сказал он. — Одного обнаружил я, другой был у вас в палатке. Но, когда я пробегал мимо вертолета… Вот что, — закончил он неожиданно. — Надо пойти и посмотреть. Наверное, я ошибаюсь. Мбога неслышно зашагал к лагерю. Остальные, переглянувшись, двинулись за ним. У здания, на котором стоял вертолет, Мбога остановился. — Где-то здесь, — сказал он. Фокин и Таня немедленно полезли в черную тень под стену. Лю и Попов сверху вниз выжидательно смотрели на Мбога. Мбога думал. — Ничего здесь нет, — сказал Фокин сердито. — Что же я видел? Что же я видел?… — бормотал Мбога. Раздраженный Фокин вылез из-под стены. Черная тень лопастей вертолета скользнула по его лицу. — А! — сказал Мбога громко. — Странная тень! Он бросил карабин и с разбегу прыгнул на стену. — Прошу вас! — сказал он с крыши. На крыше за фюзеляжем вертолета, словно на витрине магазина, были аккуратно разложены вещи. Здесь был ящик с маслом, тюк с индексом «Е-9», пара башмаков, карманный микроэлектрометр в пластмассовом футляре, четыре нейтронных аккумулятора, ком застывшего стеклопласта и черные очки. — А вот и башмаки, — сказала Таня. — И очки. Я их вчера утопила в речке… — Да-а-а… — сказал Фокин и осторожно огляделся. Попов словно очнулся. — Физик Лю! — быстро сказал он. — Мне необходимо немедленно связаться с «Подсолнечником». Фокин, Таня, сфотографируйте эту выставку! Через полчаса я вернусь. Он спрыгнул с крыши и торопливо пошел, потом побежал по улице к базе. Лю молча последовал за ним. — Что же это?! — закричал Фокин. Мбога опустился на корточки, вытащил маленькую трубку, не торопясь раскурил ее и сказал: — Это люди, Боря. Красть вещи могут и звери, но только люди могут возвращать украденное. Фокин попятился и сел на колесо вертолета.6
Попов вернулся один. Он был очень возбужден и высоким металлическим голосом приказал немедленно сворачивать лагерь. Фокин сунулся было к нему с вопросами. Он требовал объяснений. Тогда Попов тем же металлическим голосом процитировал: «Приказ капитана звездолета «Подсолнечник». В течение трех часов свернуть синоптическую базу-лабораторию и археологический лагерь, демобилизовать все кибернетические системы, всем, включая атмосферного физика Лю, вернуться на борт «Подсолнечника». От удивления Фокин повиновался и принялся за работу с необычайным усердием. За два часа вертолет сделал восемь рейсов, а грузовые киберы протоптали от базы до бота широкую дорогу в траве. От базы остались только пустые постройки, все три системы кибернетических роботов-строителей были загнаны в помещение склада и полностью депрограммированы. В шесть часов утра по местному времени, когда на востоке загорелась зеленая заря, выбившиеся из сил люди собрались у бота, и тут наконец Фокина прорвало. — Ну хорошо, — начал он зловещим сиплым шепотом. — Ты, Анатолий, отдавал нам приказания, и я их честно выполнял. Но, черт побери, я хочу, наконец, узнать, зачем мы отсюда уходим?! Как?! — завопил он вдруг фальцетом, картинно выбросив руку. Все вздрогнули, а Мбога выронил из зубов трубочку. — Как?! В течение трех веков искать Братьев по Разуму и позорно бежать, едва их обнаружив? Лучшие умы человечества… — Горе мое, — сказала Таня. Фокин замолчал. — Ничего не понимаю, — проговорил он сиплым шепотом. — Вы думаете, Борис, что мы способны представлять лучшие умы человечества? — спросил Мбога. Попов угрюмо пробормотал: — Сколько мы здесь напакостили! Сожгли целое поле, топтали посевы, развели пальбу… А в районе базы!.. — Он махнул рукой. — Но кто мог знать! — сказал Лю виновато. — Да, — Мбога задумчиво потер подбородок. — Мы сделали много ошибок. Но я надеюсь, что они нас поняли. Они достаточно цивилизованы для этого. — Да какая это цивилизация! — воскликнул Фокин. — Где машины? Где орудия труда? Где города, наконец? — Да замолчи ты, Борис, — сказал Попов. — Машины, города… Хоть теперь-то раскрой глаза! Мы умеем летать на птицах? У нас есть медоносные монстры? Которые к тому же дают мясо с живого тела? Давно ли у нас был уничтожен последний комар? Машины… — Биологическая цивилизация, — сказал Мбога. — Как? — спросил Фокин. — Биологическая цивилизация. Не машинная, а биологическая. Селекция, генетика, дрессировка. Кто знает, какие силы покорили они? И кто скажет, чья цивилизация выше? — Представляешь, Борька, — сказала Таня. — Дрессированные бактерии! И город этот они, конечно, не построили, а вырастили… Склады… Зернохранилища… А мы стену хотели резать… Фокин яростно крутил ус. — И уходим мы отсюда потому, — сказал Попов угрюмо, — что никто из нас не имеет права взять на себя ответственность первого контакта. Ах, как жалко уходить отсюда, думал он. Ужасно жалко. Не хочу уходить. Хочу разыскать их. Поговорить с ними, поглядеть, какие они. Целое человечество! Не какие-нибудь безмозглые ящеры, не улитки какие-нибудь, а человечество. Целый мир, целая история… А у вас были войны и революции? А что у вас сначала было, пар или электричество? А в чем у вас смысл жизни? А сколько языков на Леониде? А можно взять у вас что-нибудь почитать? Первый опыт сравнительной истории человечеств… И нужно уходить. Ай-яй-яй, как не хочется уходить!.. Но на Земле уже пятьдесят лет существует Комиссия по контактам. Пятьдесят лет изучают сравнительную психологию рыб и муравьев и спорят, на каком языке сказать первое «Э!» Только теперь над Комиссией уже не посмеешься. Работать им придется явно в поте лица. Интересно, кто-нибудь из них предвидел биологическую цивилизацию? Наверное. Чего они там только не предвидели! Счастливчики. Мбога сказал: — Какой все-таки удивительно проницательный человек Горбовский. Он явно что-то чувствовал. — Да, — сказала Таня. — Страшно подумать, что бы здесь Борька наделал, будь у нас оружие! — Почему обязательно я? — возмутился Фокин. — А ты? Кто купаться ходил с электрическим резаком? — Все мы хороши, — сказал Лю со вздохом. Попов поглядел на часы: — Старт через двадцать минут. Прошу по местам. Мбога задержался в кессоне и оглянулся. Белая звезда ЕН-23 уже поднялась над зелеными равнинами Леониды. Пахло влажной травой, теплой землей и свежим медом. Над далекими холмами неподвижно повисли белые растрепанные облака. — Да, — произнес Мбога. — Необычайно благоустроенная планета. Разве природе под силу создать такую?
Виктор Михайлов ЧЕРНАЯ БРАМА
В МОРЕ СТУДЕНОМ [2]
Пограничный сторожевой корабль «Вьюга» находился в дозоре. На горизонте раннее солнце позолотило узкую, едва заметную гряду облаков, а над кораблем еще смыкалась тьма полярной ночи. Без ходовых огней «Вьюга» шла курсом сто двадцать. Командир корабля Иван Арсентьевич Поливанов спустился с ходового мостика. Посасывая давно погасшую трубку, Поливанов зашел к штурману и окинул взглядом его библиотечку. Среди нескольких десятков книг по основам кораблевождения был старенький томик Тургенева. Как попал этот томик на корабль, никто не знал. Но, как говорил замполит капитан-лейтенант Футоров, «Записки охотника» поступили на штурманское вооружение. Иван Арсентьевич взял с полки томик и раскрыл на закладке. За Полярным кругом еще бушевали метели, и волны, накатываясь на полубак [3], застывали сталактитами льда. Дыхание моря, холодное, просоленное и влажное, проникало сквозь тонкие переборки. А со страниц тургеневской повести с необыкновенной силой доносился запах полыни, сжатой ржи и гречихи… Поливанов отложил книгу и включил радио. «… Утром в Мурманске было тридцать, — услышал он, — в Апатитах сорок, в Ковдоре сорок три градуса мороза. Такое резкое похолодание по всему Кольскому полуострову объясняется вторжением арктического воздуха из района Карского моря…» «Надо ждать тумана», - подумал Иван Арсентьевич. — Товарищ капитан третьего ранга, по курсу справа десять — судно! — доложил вахтенный офицер. Поливанов приник лбом к резиновому тубусу радиолокатора и увидел за бегущей разверткой очертания полуострова и светящуюся точку цели. До неизвестного судна было семьдесят два кабельтова [4]. «Вьюга» пошла на сближение. Ветер утих, и это внушало тревогу: резкая разница температуры моря и воздуха могла вызвать парение. — Товарищ командир, расстояние увеличивается! — доложил штурман. — Полный вперед! — приказал Поливанов. Над морем поднялись клочья желтоватого тумана; они быстро сбивались в плотные стелющиеся облака. Еще несколько минут — и перед кораблем встала белая непроницаемая стена. Миновав северо-восточную оконечность полуострова, неизвестное судно изменило курс и вошло в наши пограничные воды. «Что это? — подумал Поливанов. — Сейнер [5], идущий в Мурманск, или «иностранец», избравший кратчайший курс?» Надо было опознать судно. Но на экране радиолокатора возникли помехи, и маленькая светящаяся точка затерялась в бешеной пляске спиральных, прямых и ломаных линий. Ни радиометристу, ни тем более штурману еще не приходилось встречаться с подобными помехами. В тумане, когда с командирского мостика неразличим гюйсшток, когда активные радиопомехи лишают возможности локационного наблюдения, единственная надежда — на впередсмотрящих, на их внимательность и зоркость. Поливанов раскурил трубку и вернулся на ходовой мостик. Глубоко засунув остывшие руки в карманы реглана, привычно покачиваясь с носков на пятки, он всматривался в плотную- стену тумана. На мостик поднялся штурман: — Товарищ капитан третьего ранга, видимость ноль. Обороты уменьшить? — Курс сто шестьдесят! — сказал Поливанов и решительно перевел ручку машинного телеграфа на «самый полный». — Передайте помощнику, пусть сообщит в штаб: идем на сближение с неизвестным судном. Наш курс. Координаты и видимость. Повторив приказание, штурман спустился с мостика. — Что наблюдается на экране? — сняв колпак переговорной трубы, спросил командир. — На радиолокаторе активные помехи. Цель потеряна, — доложил радиометрист. Прошло еще несколько минут. На мостик поднялся и стал рядом с командиром его помощник капитан-лейтенант Девятов, высокий, сутулый человек в короткой, не по росту, стеганке с капюшоном. Молча они стояли рядом, всматриваясь в туманную непроницаемую даль. Девятов видел в профиль лицо командира с неизменной трубкой в углу рта, прямой нос с широкими, подвижными ноздрями и взгляд светло-карих глаз из-под нависших мохнатых бровей. Это было лицо сильного, волевого человека, скупого на слова, быстрого в своих решениях. Семь лет назад Девятов, окончив Высшее военно-морское училище в Ленинграде, получил назначение на «Вьюгу». Этот корабль стал первой суровой школой Девятова, а Поливанов — терпеливым и требовательным его командиром. Все, что Девятов теперь знал, было результатом большой и вдумчивой работы этого, казалось, черствого и сухого человека.
Корабль без предупреждающих сигналов шел полным ходом в тумане. Неизвестное судно не отвечало на запросы.
Вынув изо рта трубку, Поливанов повернулся к помощнику и молча указал на север. Девятов прислушался и уловил слабое дуновение. Если северный ветер усилится, туман исчезнет так же быстро, как и появился.
В хорошую погоду, когда с моря виден полуостров, его берега кажутся необитаемыми. Но это впечатление обманчиво. В занесенной снегом сторожке — пункт наблюдения. Вооруженный морским биноклем, стоит на посту пограничник и зорко всматривается в даль.
Вот порыв ветра чуть приподнял, словно занавес, над морем туман, затем навалился во всю свою крепнувшую силу, и на крутых перекатах зыби стали видны золотистые блики рассвета. Вдруг юго-восточнее сторожки, на большом удалении, пограничник увидел судно.
Спустя несколько минут вахтенный офицер «Вьюги» вручил командиру корабля радиограмму:
«Неизвестное судно без флага прошло курсом сто шестьдесят в трех милях юго-восточнее ПН-5».
Поливанов спустился в штурманскую рубку и, определив по карте местонахождение неизвестного судна, назвал новый курс.
Самым полным ходом «Вьюга» шла к заливу Трегубый. Все более и более крепнущий ветер срывал барашки с короткой волны.
Пологие сопки полуострова показались в двадцати семи кабельтовых справа по борту. «Вьюга» шла мористее неизвестного судна.
Скрылся за кормой маяк.
Прошло несколько минут, и вахтенный сигнальщик доложил:
— Цель справа тридцать! Дистанция сорок кабельтовых!
На ходовой мостик поднялся замполит капитан-лейтенант Футоров.
Рассматривая судно в бинокль, Девятов докладывал:
— Судно без флага. Сухогрузное. Две мачты. Четыре лебедки. Идет с малым грузом.
— Маркировка? — спросил командир.
— Труба желтая, полосы: черная, зеленая и красная…
— Маркировка судов пароходной компании Канберра-Ландорф-Гамбург, — дал справку штурман.
— Дать сигнал по международному своду: «Поднимите свой национальный флаг!» — приказал Поливанов.
— Не отвечает, — волнуясь, сказал штурман.
— Напишите ему! — приказал Поливанов.
Вспыхнул прожектор, и узкий слепящий луч, направленный на неизвестное судно, писал:
«Точка, точка, точка… Точка, точка, точка… Внимание! Внимание! Внимание! Пишу по международному своду сигналов! Поднимите свой национальный флаг! Внимание! Внимание! Внимание!»
Наступила томительная пауза.
Но вот на гафеле кормовой мачты «коммерсанта» медленно, как бы нехотя, поднялся черно-красно-желтый флаг…
Корабли сблизились настолько, что, пользуясь биноклем, можно было прочесть на корме: «Ганс Вессель». Гамбург».
— Товарищ капитан третьего ранга, дистанция двадцать три кабельтовых, — доложил штурман.
— Сообщить в штаб отряда. В наших территориальных водах останавливаю для осмотра торговое судно «Ганс Вессель» водоизмещением шесть тысяч тонн, приписанное к гамбургскому порту, — приказал Поливанов.
Девятов спустился с мостика.
— Товарищ капитан третьего ранга, — осторожно, сказал штурман, — совершенно ясно: «коммерсант» идет кратчайшим путем, он имеет на это право. Остановим судно, потом неприятностей не оберешься.
— Неприятностей бояться — в море не ходить, товарищ старший лейтенант! — усмехнулся замполит Футоров.
Заметив, как штурман покраснел от обиды, Поливанов примиряюще сказал:
— Ничего, такому командиру, как я, неплохо иметь осторожного штурмана. — И закончил: — Сигнальщику поднять вымпел свода и сигнал «покой», а чтобы они не ссылались на плохую видимость, включить два зеленых!
В ответ на сигналы «Вьюги» коммерческое судно прибавило ход. Прозвучал колокол громкого боя. Экипаж корабля занял свои места по боевому расписанию.
Прошло еще несколько напряженных минут. «Вьюга» шла самым полным ходом, команда наблюдала за «Гансом Весселем». растущим на глазах, по мере того как к нему подходили все ближе и ближе. Понимая, что дальнейшее бегство бесполезно, «коммерсант» застопорил машину.
Это было большое сухогрузное судно. Его команда, человек тридцать, столпилась у поручней левого борта.
Еще несколько минут хода на полных оборотах, затем рука командира легла на ручку машинного телеграфа, и гул двигателей сразу затих.
— Осмотровой группе приготовиться! Шлюпку номер один к спуску! — приказал командир.
Когда между кораблями оставалось не больше шести кабельтовых, Поливанов сошел на шкафут [6], где во главе с капитан-лейтенантом Девятовым выстроилась осмотровая группа.
— Проверить судовую роль [7], людей и груз! Будьте особенно бдительны: судно большое, а ваша группа немногочисленна, — поставил командир задачу.
Вскоре шлюпка с «Вьюги» подошла к судну. Преодолев сильную волну, люди поднялись на борт по штормтрапу.
Капитан «Ганса Весселя», полный, обрюзгший человек, представился Девятову:
— Капитан коммерческого судна Вальтер Шлихт. Идем по фрахту [8] из Киля в Мурманск с грузом запасных частей к рефрижераторам, — сказал он по-немецки, не вынимая изо рта сигареты.
— Вы русский язык знаете? — спросил Девятов.
Шлихт жестом ответил отрицательно.
— Хорошо, — согласился Девятов, — будем разговаривать по-английски.
— Я буду жаловаться! — сказал Шлихт по-английски. — «Ганс Вессель» идет точно по фарватеру [9]! Наконец мы везем груз в русский порт! Это безобразие! — закончил он, неожиданно взвизгнув.
— Это не фарватер, господин Шлихт, — спокойно заметил Девятов. — Вы находитесь в двенадцатимильной морской полосе, в стороне от фарватера. Посмотрите вашу карту, загляните в лоцию, и вы убедитесь в этом сами.
В штурманской рубке на отлично выполненной английской карте они определили местонахождение судна.
Вынув пачку «Кэмел», Шлихт любезно предложил сигарету. Девятов, поблагодарив, достал «Беломорканал» и закурил.
— Да, теперь я вижу, что мы сбились с курса, — неохотно согласился Шлихт. — Но в этом нет ничего удивительного. Вы же видите — компас врет.
— Да, компас действительно врет, — сочувственно сказал Девятов и приказал старшине Хабарнову: — Проверить компас.
Девятов увидел, как беспокойно заметались руки Шлихта с короткими, толстыми, покрытыми рыжими волосами пальцами. В светлых, навыкате, с красноватыми белками, словно у уснувшего морского окуня, глазах его, нельзя было прочесть ничего, они были непроницаемы.
— Предъявите судовые документы! — потребовал Девятов.
— Судовые документы? — переспросил Шлихт и, указывая дорогу, двинулся вперед. — Прошу, господин капитан, в мою скромную каюту.
«Скромная каюта» была обшита панелью красного дерева и обставлена мягкой кожаной мебелью. К кабинету примыкала спальня лимонного дерева с кроватью такой ширины, словно господин Шлихт путешествовал с супругой.
В кабинете на круглом столике стояли бутылки коньяка, грязные тарелки и бокалы.
Подозвав старшину, капитан-лейтенант тихо, чтобы не слышал Шлихт, приказал ему справиться у кока, кто ужинал вчера или завтракал сегодня с капитаном «Ганса Весселя».
Когда старшина вышел из каюты, Шлихт сказал, разливая коньяк:
— Прошу, по морскому обычаю!
— Благодарю, не пью…
— Вы меня обижаете!
— Я прошу вас, господин капитан, предъявить судовые документы!
Шлихт достал прикрепленную к брюкам связку ключей на длинной цепочке, не спеша выбрал один с затейливой бороздкой, открыл несгораемый шкаф и вручил Девятову конторского типа досье.
Тем временем на «Вьюге» все расчеты оставались на боевых постах. Вахтенный сигнальщик наблюдал через оптический прибор за тем, что делалось на «коммерсанте». Командир и замполит стояли на мостике, они были совершенно спокойны.
Это внешнее спокойствие давалось Поливанову с трудом. Решение осмотреть и задержать иностранное коммерческое судно в случае, если бы его подозрения не подтвердились, могло привести к большим неприятностям. Это был риск, и риск большой. Анализируя причины, побудившие его принять решение, Поливанов неоднократно возвращался к фактам.
«Даже пользуясь международным правом кратчайшего курса, — думал он, — «коммерсант» не должен был заходить в залив Трегубый. Попытка сбить «Вьюгу» со следа сетью активных радиолокационных помех свидетельствует о том, что здесь, в наших территориальных водах, «Ганс Вес-сель» выполнял какую-то странную, если не сказать больше, задачу».
— Как на локаторе? — спросил Поливанов.
— Товарищ капитан третьего ранга, помех нет. Радиолокация работает нормально. Цель справа сорок. Дистанция шесть кабельтовых, — доложил радиометрист.
Поливанов вскинул бинокль. Он видел, как, поднявшись на полубак, старшина 2-й статьи что-то докладывал Девятову. Затем с прожекторной площадки «коммерсанта» Хабарнов передал на «Вьюгу»:
«Умышленный заход в залив Трегубый капитан отрицает, курс судна проложен по фарватеру. Действительное место судна и глубина под килем с курсом не совпадают. Место, определенное радиолокатором, находится в заливе Трегубом. В нактоузе компаса [10] обнаружен незакрепленный дополнительный магнит».Командир передал ручку машинного телеграфа, и «Вьюга» пошла на сближение. Команда «Ганса Весселя» была собрана в кубрике. Неуправлявшееся судно дрейфовало. Ветер все более свежел. Непривычная, с длинными периодами бортовая качка вызывала у комендора Нагорного, стоявшего в дверях кубрика, головокружение. Напрягая силы, комендор старался перед этими чужими, непонятными ему людьми ничем не выказать своей слабости. Когда в кубрик вошел Девятов в сопровождении капитана судна, команда столпилась у большого, крытого линолеумом стола. Увидев знак, который подавал ему старшина, Девятов отошел в сторону и выслушал рапорт: — Товарищ капитан-лейтенант, по вашему приказанию беседовал с коком. Как он говорит, «кэп» всегда завтракает, обедает и ужинает один у себя в каюте, но ест — кок даже удивляется, — ест за пятерых… «Очевидно, «кэп» скрывает кого-то даже от своей команды», - подумал Девятов и направился к поджидавшему его Шлихту. — Заверяю вас, господин капитан, — пытаясь казаться искренним, говорил Шлихт, — состав моей команды двадцать восемь человек. На судне нет ни одного лишнего человека! Вы можете не утруждать себя проверкой. — Не так давно, господин Шлихт, вы уверяли меня в неисправности магнитного компаса, — усмехнулся Девятов. — Я до сих пор не понимаю, как это случилось… Злой умысел! Я взял на борт в Киле несколько человек по рекомендации комитета профсоюзов… По судовому списку и фотографиям на мореходных книжках Девятов тщательно проверил состав команды: все люди, двадцать восемь человек, включая капитана, были налицо. Шлихт и Девятов поднялись на верхнюю палубу. — В какой упаковке груз? — спросил Девятов. — В деревянных ящиках… Капитан-лейтенант подошел к штормтрапу и вызвал со шлюпки матросов. — Вы хотите осматривать груз? — забеспокоился Шлихт. Не отвечая, Девятов приказал отдраить трюмные люки. — Позвольте, — запротестовал Шлихт, — но детали — в заводской упаковке! По договору с фирмой я обязался доставить груз… — Мы гарантируем, господин Шлихт, что никаких претензий к поставщику не будет! — перебил его Девятов, спускаясь по узкому трапу в трюм. Вдоль бортов трюма с обеих сторон были принайтованы [11] большие ящики. «Проверять будем выборочно, — решил Девятов. — Каждый третий ящик справа налево!» Сняв найтовы, пограничники спустили верхний ящик и поставили стоймя, затем набок, отвалили второй и вскрыли третий. В ящике были тщательно упакованные в промасленную бумагу детали рефрижератора. — Господин капитан, — обратился Шлихт к Девятову, — это непорядок! Ящики надо класть так, как они лежали. Погрузка производилась в присутствии поставщика… — Господин Шлихт, ни на одном ящике я не вижу маркировки «не кантовать»! — возразил Девятов. — Прошу вас не мешать осмотру! Когда проверка грузов подходила к концу, Девятов взглянул на часы: пограничники находились на судне третий час! Отлично зная, как волнуется на корабле командир, он хотел было поручить осмотр оставшегося груза старшине, подняться на палубу и связаться с кораблем, как вдруг… — Товарищ капитан-лейтенант, — тихо доложил старшина, — из первого ящика, что мы поставили на попа, слышен чей-то стон. «Вот он, двадцать девятый! — подумал Девятов. — Тот, с кем накануне ужинал в своей каюте Шлихт». С видом человека, утомленного скучной формальностью осмотра, Девятов подошел к вертикально стоящему ящику, прислонился к нему и, вынув блокнот, сделал вид, что пересчитывает груз. Глаза Девятого встретились с взглядом Шлихта. На его лице уже не было бессмысленного выражения морского окуня, взгляд был настороженным и колючим, а грузное, раньше казавшееся ему рыхлым тело напружено, словно готовое к броску.
Было тихо. Терпеливо вслушиваясь, капитан-лейтенант ждал. Внешне спокойный, он пересчитал ящики, сделал запись в блокноте и вдруг ясно услышал идущий из ящика глухой и протяжный стон.
В трюме было сыро и холодно, но капитан-лейтенант видел, как на лбу Шлихта выступили крупные капли пота. От его любезности не осталось и следа. Он быстро вынул пачку сигарет и закурил.
— Вскрыть ящик! — приказал Девятов.
— Я протестую! — вмешался Шлихт. — Вы решили вскрывать только каждый третий…
— А теперь я приказываю осмотреть каждый первый! — спокойно сказал Девятов и добавил: — Кроме того, господин Шлихт, своим подчиненным я отдаю приказания на русском языке, которого вы не знаете…
Когда пограничники сняли верхнюю крышку ящика, они увидели ноги, обутые в кирзовые сапоги.
Перекантовав ящик набок, матросы вытащили человека. Он был в бессознательном состоянии. Длительное, в течение нескольких часов, пребывание в ящике вниз головой, не пошло на пользу этому пассажиру.
У Шлихта отвисла губа с прилипшей к ней сигаретой. Он вытер платком лоб и, беспомощно разведя руками, пробормотал:
— Не понимаю… Не знаю, как это случилось… Этого человека я никогда раньше не видел. Первый раз…
— Господин Шлихт, вы утверждаете, что пять дней перехода от Киля этот человек находился в ящике без пищи и воды? — спросил Девятов…
— Нет, я этого не утверждаю, но… — Шлихт замолчал, увидев, что Девятов достал из ящика пехотную лопату и вещевой мешок.
В карманах кожаной теплой тужурки пассажира, так неудачно сделавшего стойку на голове, были: пачка папирос «Беломорканал» фабрики им. Урицкого, удостоверение, выданное Петрозаводским геологическим институтом на имя руководителя геологоразведочной партии Василия Васильевича Благова, и паспорт на то же имя.
— Судя по документам, Благов является советским гражданином, — не скрывая иронии, сказал Девятов. — Мы снимем его с вашего судна. Тем более что он нуждается в неотложной медицинской помощи.
Шлихт беспомощно развел руками.
Обвязав «геолога» концом за туловище, его, словно мешок, подняли из трюма на палубу.
— Подпишем, господин Шлихт, протокол осмотра! — пригласил Девятов.
Они молча пошли к трапу. Девятов видел, как у поднимавшегося перед ним Шлихта клапан заднего кармана оттопыривал тяжелый пистолет.
Когда они вышли на верхнюю палубу, за кормой «Ганса Весселя» с наветренной стороны, придерживаясь дистанции двух кабельтовых, покачивалась на волне «Вьюга». А по носу слева Девятов увидел приближающийся знакомый силуэт небольшого судна.
К месту происшествия шел быстроходный штабной катер.
КОРГАЕВА САЛМА
Получив указание штаба, «Вьюга» пошла в базу. Ранним утром следующего дня корабль подходил к Коргаевой Салме. Штормовой ветер сменился штилем. Над заливом курился туман. Мерно вздымались крупные валы зыби. Нос корабля то поднимался над валом, то опускался в межвалье. У гюйсштока впередсмотрящим стоял Нагорный. Качка вызывала у него чувство непреодолимой тоски. Туго затянув ремень и упрямо сжав губы, он всматривался в белесую мглу тумана. Бывало, в училище ротный командир, распекая за нерадивость, пугал его: «Погодите, Нагорный, вот кончите школу да отправят вас в Коргаеву Салму, узнаете, почем фунт лиха!..» Позже Андрей узнал о Коргаевой Салме от мичмана Ясачного, боцмана «Вьюги», прибывшего из Заполярья, чтобы сопровождать их к месту назначения. Вспомнился синий дорожный чайник мичмана, обжигающий руки, в эмалированной кружке чай и беседа под монотонный перестук колес. Нестерпимо захотелось чаю, погреть о кружку озябшие руки. Тогда, в поезде, испытывая тревожное чувство неизвестности, он узнал, что корга — небольшой каменистый остров, а салмой в Заполярье называют пролив, отделяющий остров от материка. Протяжно и грустно басили ревуны, подавая сигналы в тумане, им вторил тифон корабля. Медленно, словно на ощупь, огибая Коргу, «Вьюга» входила в бухту. Из мглы выплыл красный конус нордового буя. Предупредив двумя свистками, Нагорный передал на мостик: — Вижу слева по носу буй! Прозвучал предупреждающий сигнал ревуна. Малым ходом корабль подходил к узкому фарватеру Коргаевой Салмы. Помощник командира отдал команду: — По местам стоять! На якорь, швартовы становиться! Нагорный занял свое место на полубаке. Мигнул зеленый огонек у южной оконечности пирса. Отрабатывая правой машиной, корабль медленно привалился к стенке. С носа взметнулся бросательный конец, и вот уже петля троса заведена на большой пал причала. Борт мягко прижал подставленный кранец, и «Вьюга» подвалила кормой… В училище Коргаева Салма представлялась Нагорному чем-то таинственным и страшным, теперь же он с нетерпением ждал каждого возвращения в базу. Казалось бы, здесь, в Коргаевой Салме, ничего не менялось в жизни матроса, он оставался на корабле, так же жил в кубрике, трудился так же, как и в море, дышал тем же влажным, просоленным морозным воздухом, и все же в базе Нагорный больше чувствовал свою связь с людьми и домом… Причиной этому было то изнуряющее недомогание, которое он испытывал в море, и, конечно, почта — маленькая комната за железной дверью, пахнущая сургучом, штемпельной краской и фруктами, — здесь подолгу в ожидании возвращения адресатов с моря лежали посылки с дарами юга. На почте Нагорный получал до востребования письма из дома, голубые конверты Светланы… Коргаева Салма за последнее время преобразилась. Здесь выросли большие благоустроенные дома. Клуб, хлебозавод, немногочисленные, но такие опрятные улицы, что, прикурив папиросу, было неловко бросить на мостовую спичку. Поселок живописным амфитеатром спускался к морю. По бухте деловито сновали посыльные катера и буксиры. Отпуская Нагорного на берег, капитан-лейтенант Футоров спросил: — Как вы себя чувствуете? — Хорошо, товарищ капитан-лейтенант, — ответил Нагорный, и на его лице появилось мальчишеское, упрямое выражение. Подтянутый, упорный в достижении своей цели парень все больше нравился замполиту. На пирсе Нагорный еще чувствовал себя так, словно шел по палубе корабля в штормовую погоду. Восемь дней он был в плавании. Море не щадило — холодные северо-восточные ветры обжигали его лицо, сырая изморось заползала за ворот бушлата, тяжелый, непривычный матросский труд изнурял, но в то же время Андрей чувствовал, что из каждого плавания он приходит с новым сознанием своей силы. Это наполняло его торжеством победы, пусть еще маленькой, но все же победы. Поселок был скрыт завесой тумана. Навстречу Андрею попалась женщина с веселой стайкой ребятишек. Он узнал Футоровых. Надежда Григорьевна и все четверо ребят, старшему из них было лет восемь, шли на пирс встречать главу дома. Отступив в сугроб, Нагорный поздоровался. Снег уже потемнел и стал ноздреватым, как всегда весной. В это время года в Москве уже продают привезенные с юга мимозы. «Будут от Светланы письма? Сколько? Одно, два, а быть может, три?» — думал Нагорный и, не останавливаясь, прошел мимо почты. Чем больше ему хотелось получить голубые конверты, надписанные знакомым мелким, округлым почерком, тем больше он старался отдалить эти минуты радости. За клубным штакетником стояла заботливо укутанная снегом молодая рябина. Нагорный с нежностью посмотрел на деревце — он вспомнил другую, подмосковную рябинку… …Это было осенью позапрошлого года. У военкомата уже дожидался автобус. Неторопливо поглядывая на часы и вороша ногами палый желтый лист, Андрей ходил по аллее парка. Света была взволнованная и растерянная. Прощаясь, она притянула его к себе и поцеловала в губы. Ощущение этого первого поцелуя Андрей помнит и сейчас. Тогда у калитки он оглянулся и увидел Светлану с косынкой в беспомощно опущенной руке. И, словно врачуя боль первого расставания, рябина положила на ее плечо ветку с гроздьями ярких ягод… Туман редел. С бухты доносился жалобный крик чаек. Птицы спорили с мощными звуками рояля — трансляционный узел клуба передавал урок гимнастики. Казалось странным, что в этот день и час и в Москве и в родной Кашире, так же как здесь, в Заполярье, звучат одни и те же звуки рояля… Только сейчас Нагорный сообразил, что еще очень рано, а почта открывается в десять часов. Медленно он пошел к старому причалу. Здесь швартовались сухогрузные баржи, буксиры, катера «Касатки», прозванные так за их высокие мореходные качества. Нагорный прислонился к штабелю бревен. По ту сторону бухты в редеющем тумане высился силуэт «Вьюги». Узкие, словно бойницы, порты фальшборта, гордая форма носа, чуть скошенная назад труба — весь его вытянутый, длинный корпус выглядел даже здесь, у стенки, настороженным, сильным и готовым к стремительному движению. Может быть, впервые Нагорный подумал о том, что это его корабль, с которым он связан крепким, выстраданным чувством привязанности. Мороз крепчал, пробираясь за шинель, ноги стыли. Нагорный решил вернуться на корабль. Он шел быстро и, поднимаясь по трапу, почувствовал, что идет в свой дом, где его ждет тепло обжитого кубрика, знакомые шумы, запахи, а главное, люди — матросы, так же как и он, познающие суровые законы моря. На корабле шла приборка: скалывали лед, драили медные части, смывали щетками горячей водой морскую соль с надстроек полубака. Захватив ветошь, Нагорный поднялся на полубак. — Ты что же так скоро? — спросил его старшина 2-й статьи Хабарнов. — Почта закрыта, — ответил Андрей. — По дому соскучился, — понимающе сказал Хабарнов. — На что мой дом близко, из поморов я, мезенский, а веришь, ночью в кубрике лежишь — о доме думаешь, душу греешь… Легкость, с которой Хабарнов проник в его душевное состояние, поразила Нагорного. Отжимая швабру, Хабарнов оглядел проясняющийся горизонт и сказал: — Юго-западный будет. У нас, поморов, юго-западный ветер шалоником называют. — Сгоняя через шпигат [12] воду с полубака, он рассмеялся: — Знаешь, паря, как помор в старину ветер на таракана гадал? Мне отец сказывал. Ходили тогда под парусом. Ветра нет — трески нет. А «тресшоцки» не поел — худо помору, весь день голодный. Берет тогда помор большого черного таракана, за борт бросает, на таракана смотрит да приговаривает:У встока да обедника [13]
Женка хороша!
У запада, шалоника,
Женка померла.
Встоку да обеднику
Каши наварю,
А западу, шалонику,
Блинов испеку.
СЕРАЯ ТЕТРАДЬ
Воскресный день на корабле начинается позже, но, по привычке, Нагорный проснулся в шесть. Кубрик, освещенный ночником, был погружен в голубоватый сумрак. Только Федя Тулупов, встав чуть свет, гладил белую тужурку вестового кают-компании — накануне он проиграл Лаушкину в шашки и расплачивался утюжкой. Нагорный повернулся на бок, нащупал под подушкой письмо, закрыл глаза и попытался представить себе, что сегодня будет делать Света. По выходным дням Светлана уходила на лыжах. Для прогулок у них были свои любимые места на берегах Оки. Мать писала, что снег стаял и на тополях налились почки. Стало быть, синяя спортивная шапочка и свитер до времени сложены в бабкин сундук, пересыпаны нафталином, а лыжи лежат на шкафу в сенях. Причудливый свет в сенях — фрамуга над дверью забрана разноцветными стеклами. На стене высоко, у самого потолка, висят пучки трав — мяты, ромашки и багульника, отчего во всем старом доме стоит особый пряный запах. Андрей слышит этот запах и сейчас, словно рыжая шубка Светы прикасается мехом к его лицу. Открыв глаза, Андрей видит Тулупова — высунув язык, Федя старательно водит утюгом. По распластанной на рундуке тужурке гуляет утюг вперед-назад, вперед-назад… Света протирает окна — весна! Гонимое ветром белое облако мчится по темному небу. Тряпка скользит по стеклу, вперед-назад, вперед-назад… Но вот в беспомощно опущенной руке — смятая газовая косынка. Парк. Осень. Медленно, вороша ногами лист, идет Андрей по аллее парка. Прощаясь с ним, Света поднимает руку, пичуга доверчиво садится на ее ладонь и заливается звонкой песней… Не сразу доходит до сознания Андрея звук корабельной дудки. Подражая боцману Ясачному, дежурный, напевно вытягивая последние слога, дает побудку. Заливисто поет дудка. — Команде вставать! Койки убрать! Девять часов. Горн играет «большой сбор». Экипаж выстраивается по правому борту корабля. Торжественные минуты тишины. — На флаг смирно! — звучит команда. Слышно, как сердце отсчитывает секунды. — Флаг поднять! И вот на свежем морозном ветру затрепетал пограничный флаг. После команды «разойтись», предоставленный самому себе, Нагорный вновь почувствовал знакомую неуверенность в ногах и легкое головокружение. Без всякой цели он спустился на ют. Возле обреза — надвое распиленной бочки — курили матросы и, как всегда в праздничные дни, неторопливо «травили» байки. Немилосердно дымя и прикуривая один «гвоздик» от другого, «травил» Даниил Панков, первый корабельный балагур. Матросы слушали Панкова с недоверчивой, скептической улыбкой, но слушали — весело человек врет! Левой рукой Даниил изображал разбушевавшуюся стихию, коробок спичек в правой был кораблем, застигнутым штормом. — Такой мордотык! — рассказывал Панков. — Такая волна — полундра! Корабль зарылся с пушкой по мостик — ни тпру ни ну… «Полный назад!» — командует капитан. Нос из волны вытащил и па-а-шел! «Это, — говорит, — разве шторм?! Вот раньше бывал шторм, так шторм!..» Не дослушав Панкова, Андрей открыл дверь в надстройку. Из камбуза пахнуло аппетитным запахом жареной трески. Нагорный прошел до носового кубрика, снял шинель, шапку и спустился вниз. Осторожно, чтобы не смять отглаженную форменку, достал из рундука серую тетрадь. Когда море бывало особенно враждебно и чувство недомогания посеяло в Андрее неуверенность в своих силах, он обращался к этой тетради, черпал в ней духовную силу и мужество. В кубрике было шумно: редколлегия готовила к выпуску очередной номер стенной газеты. Тулупов пытался отыграться в шашки у Лаушкина, старшина Хабарнов с мотористом разбирали шахматную партию. Заметив торчащий из-за пазухи Андрея уголок конверта, Хабарнов спросил: — Ты что, комендор, письма хочешь писать? — Да, хотел… — нерешительно ответил Нагорный. — Хочешь, пущу в машинное? — предложил моторист. — Хорошо бы… — Ну, пойдем, — сказал моторист и поднялся из кубрика. В машинном отделении непривычно тихо, словно в зверинце, где живых, мятущихся и рычащих зверей в клетках заменили набитыми чучелами. У конторки, освещенной дежурной лампочкой, — вентиляционная труба. Покрытая пробковой крошкой и выкрашенная белой краской труба похожа на заиндевевший ствол дерева. Тишина. Андрей раскрыл тетрадь, в которой были аккуратно подклеены фотографии, письма, газетные вырезки. На первой странице — фотография: вооруженный автоматом бронзовый воин указывает рукой на запад. Это памятник всем тем, кто в крови и огне сражений освободил Печенгу — искони русскую землю — от фашистской нечисти, тем, кто остался жив, и тем, кто пал в этой борьбе. «Моему меньшому сыну…» — прочел Андрей. Строки письма волновали его и сейчас так же, как в тот холодный памятный вечер, когда он и Светлана впервые вскрыли толстый пакет. «Сынок, тебе было два года, когда Владимир ушел в армию. Придет день, и ты, Андрейка, уйдешь из дома с повесткой военкомата. Вчера вечером спустился я покурить во двор. Ты, Андрей, со своим дружком Фомой забрался в кузов грузовой машины. Оба вы вслух мечтали о будущем, и, конечно, пределом вашей детской мечты был этот старенький, полуразбитый грузовик. Вы хотели водить машину так, «чтобы ветер свистел в ушах»… Вам обоим по девяти лет. Перед вами много путей-дорог, но, выбирая свою, Андрейка, не ищи легкую и проторенную дорогу. Не бойся трудностей. Самая большая радость — когда, преодолевая препятствия на своем пути, человек достигает большой и благородной цели. Мне, Андрей, много лет, и я не знаю, сумею ли помочь тебе выбрать жизненный путь. Но не только поэтому я решил обратиться к тебе с письмом. На эту мысль меня натолкнуло еще одно обстоятельство: на стапелях отличнейшей верфи заложен сторожевой корабль «Вьюга». Корабль назван так по морской традиции — в честь торпедированного в сорок втором году сторожевого корабля «Вьюга», на котором служил комендором твой старший брат Владимир. Пройдет несколько лет, и новый, технически еще более совершенный корабль будет нести сторожевую службу в водах Баренцева моря, только комендора Нагорного не будет в его экипаже. Я люблю раздумье. Мать в шутку называет меня «доморощенным философом», но кажется мне, что в некоторых традициях заключается неистребимая сила жизни. Подумай, сынок, над этим… Когда ты получишь письмо, быть может, многое изменится. Прочти все то, что мне удалось собрать из писем, воспоминаний однополчан Владимира, из фронтовых газет, присланных комиссаром полка. Сын писал часто, но я отобрал из его писем лишь те, что были вехами на его пути». Андрей перевернул страницу и стал читать письма Володи к отцу:17 марта 1941 года. Коргаева Салма Дорогой отец! Это письмо я посылаю тебе на школу, чтобы не огорчать маму. Надо с тобой посоветоваться. Видишь ли, появилась у меня мысль остаться на сверхсрочной. Вчера после отбоя сон долго не шел, разговорились мы. Один парень — он из-под Рязани — сказал: «Скоро отслужу срок, поеду в Рязань. Будь он неладен. Мурманский край! Сопки и тундра, болота и топи, чахлая рябина, по колено береза… Ты знаешь, отец, как я люблю родную Каширу и быстрые воды нашей Оки, ее смоляные запахи. Но, мне кажется, нигде я не увижу таких закатов, какие бывают здесь, на Баренцевом море! Такой суровой и красивой природы, ярких цветов тундры, грибного раздолья, лютых штормов и необыкновенной тишины на морских просторах. Да, служба здесь нелегкая, но край этот наш, и кому же нести здесь службу, если не нам — молодым и сильным? Что скажешь, отец? Буду с нетерпением ждать твоего письма.
Целую. Владимир.29 июня 1941 года.
Дорогой отец! Получил, отец, твое письмо. Читаю, и как-то не по себе — в каждой строке холодное раздумье, а ствол моего орудия еще не успел остыть — вели огонь по врагу. Война! Теперь и думать нечего: мое место здесь. Присматриваюсь к товарищам, таким же, как я, двадцатилетним. За эти несколько дней мы все изменились, стали строже к себе самим — мы на переднем крае. За нами — Родина. Часто мы и раньше говорили: «Родина», но только теперь все мы, и каждый по-своему, прочувствовали и поняли все, что входит в это понятие. Спешу, через несколько минут уходит почтовый катер. Пиши мне по новому адресу. Завтра отправлю подробное письмо маме. Знаю, она не спит по ночам, волнуется.
Целую. Твой Владимир.
Вырезка из газеты Карельского фронта «За Родину» от 15 декабря 1941 года: Мужество матроса Нагорного На корабле был получен приказ высадить разведгруппу в глубоком тылу противника. Ночью, пользуясь непогодой — с утра бушевала пурга, — наш корабль скрытно вошел в залив. Бесшумно спущена на воду шлюпка. Тихо. Не слышно всплеска весел, дыхания гребцов. В густой снежной пелене смутно вырисовывается скалистый берег. Шумит прибой, набегая на камни. Казалось, что тяжело перегруженная шлюпка стоит на месте, теперь все мы видим быстро приближающиеся скалы. Вдруг сильный толчок — шлюпка с полного хода врезается в отмель. До берега метров десять. Снег начинает редеть. Слышно, как переговариваются гитлеровцы. Через равные промежутки времени взлетают осветительные ракеты и, вспыхнув тусклым светом, гаснут на снегу. Время идет. Шлюпка перегружена, и киль плотно заклинился в прибрежных камнях. Разведчики не могут сойти в воду — впереди немалый путь, их ноги должны быть сухими. Минутное состояние растерянности. Не дожидаясь приказа, матрос Нагорный прыгает в ледяную воду и, ощупывая ногами дно, направляется к берегу. Местами вода достигает пояса. Вскоре Нагорный возвращается к шлюпке и, посадив на закорки, выносит разведчика на берег. Семь раз возвращается Нагорный к шлюпке и, посадив на закорки, выносит семерых разведчиков на берег. Приказ командования выполнен.
Вырезка из фронтовой газеты «За Родину» от 14 ноября 1944 года: Черная Брама Решительное наступление войск Карельского фронта в Заполярье началось утром 7 октября. На участке реки Западная Криница в обороне были: 6-я горно-егерская дивизия гитлеровцев и батальон стрелков альпийской дивизии «Эдельвейс». Гитлеровское командование считало, что глубоко эшелонированная оборона на этом рубеже, созданная за тридцать восемь месяцев позиционной войны, неприступна и может отразить любые атаки. Главный удар наших войск наносился южнее озера Ропач. На правом фланге наступали части полковника Равенского. Надо было вызвать точный прицельный огонь нашей артиллерии по батареям противника. Над укрепрайоном 6-й горно-егерской дивизии господствует высота 412, выступающая вперед клином, похожая на поднятый нос баржи. Гранитная скала называется Черной Брамой. Старшина 1-й статьи Нагорный и радист Облепихин добровольно вызвались обойти укрепрайон и с высоты 412 разведать батареи тяжелых минометов и артиллерии противника, сообщить данные на КП и скорректировать огонь наших орудий. Старшина Нагорный подполз к парторгу роты, молча передал ему аккуратно сложенный лист бумаги, махнул Облепихину рукой, сбросил каску и, надев бескозырку, пополз в сторону колючей проволоки. Парторг долго следил за разведчиком. Когда они скрылись за снежным пологом, он развернул сложенный лист и прочел:
«Если погибнем, просим считать коммунистами.Это было написано химическим карандашом на листе, вырванном из тетради в косую линейку. На пути разведчиков девять рядов колючей проволоки, их надо преодолеть под плотным огнем противника, выйти к берегу, по грудь в ледяной воде обойти укрепрайон и с тыла подобраться к подножию Черной Брамы. Прошел час. Наши бойцы отбивали третью, самую яростную контратаку альпийских стрелков, когда на КП получили донесение:Владимир Нагорный, Антон Облепихин».
«Занят пост наблюдения на высоте 412. Дивизион тяжелых минометов — квадрат 187. Артиллерийская батарея — квадраты 191–193.Это был индекс Нагорного. Сорок минут бушевал огненный шквал. Все это время разведчики корректировали огонь наших орудий. Снаряды ложились точно в цель, вздымая глыбы гранита и обломки вражеской техники. Батареи противника подавлены! В наступательном порыве части полковника Равенского прорвали вторую линию укреплений, соединились с частями, наступающими южнее озера Ропач, и, преследуя гитлеровцев, успешно форсировали губу Тимофеевку. Два бойца — коммунисты Владимир Нагорный и Антон Облепихин — до конца выполнили свой воинский долг. Вечная слава верным сынам Родины, павшим в боях за Отчизну!Пятый».
Помедлив, Андрей осторожно складывает пожелтевшую вырезку и открывает новую страницу:
Карельский фронт. 20 октября 1944 г. Дорогие Варвара Тимофеевна и Василий Иванович! Ваш сын Владимир героически пал в бою за Родину. Командование наградило посмертно Владимира орденом Красного Знамени. О подробностях не пишу, так как несколько дней назад я послал вам вырезку из фронтовой газеты. На следующий день после памятного боя, точнее 8 октября, группа бойцов вернулась к высоте 412, для того чтобы разыскать тела погибших героев и с почестями предать их земле. Тело Антона Облепихина мы нашли и похоронили у подножия Черной Брамы, так называют поморы эту скалу. Тело Владимира Нагорного обнаружить не удалось. Все бойцы и командиры части приносят вам свое соболезнование. Мы будем свято чтить светлую память Владимира Нагорного.
Парторг капитан-лейтенант И. Дудоров
«На этом, Андрей, заканчивается история жизни и смерти твоего старшего брата. Я уверен, что, если бы Володя был жив и ему вновь предстояло решить свое будущее, он выбрал бы снова прежний путь, какие бы он ни сулил ему трудности. Твой брат был сильным и мужественным. Я не хочу, сынок, влиять на твое решение. Верю, что, выбирая свою дорогу в жизни, ты будешь руководствоваться благородной целью. Счастливого пути, Андрейка!
Твой отец. Кашира. 1950 г.»
Тетрадь прочитана. Некоторое время Андрей прислушивается к тому, как настойчиво и призывно бьет в борт корабля волна. «Дорога выбрана, — думает он, — заветная, нелегкая… Хватит ли сил, упорства?…»
ПОЗЫВНЫЕ «ГЕРМЕС»
«Ганс Вессель» был отведен в порт, где Шлихт подписал акт, но в пункте четырнадцатом сделал оговорку: «Я капитан коммерческого судна. Мое дело — выгодный фрахт и честное выполнение обязательств перед фирмой. Репутация капитана дальнего плавания Вальтера Шлихта безупречна! Дополнительный магнит в ноктаузе компаса и неизвестный мне человек в трюме судна — звенья одной цепи: у меня, как у всякого честного человека, много врагов!» Надо было видеть «честного человека», когда он подписывал акт. Светлые, навыкате глаза Шлихта лучились бюргерской добропорядочностью. После осмотра содержимого рюкзака и оформления протокола «геолог» был доставлен быстроходным катером на аэродром. Самолет оторвался от земли и лег курсом на юго-восток. Благову было по паспорту сорок четыре года, но выглядел он старше. Нездоровый, землистый цвет кожи, сеть глубоких морщин на лице свидетельствовали о нелегкой, полной лишений жизни. Задержанного сопровождал капитан Клебанов. Подняв свесившуюся с носилок руку Благова, капитан увидел на ладони следы рубцов и старые, годами натруженные мозоли. Синеватое пятно на лбу, похожее и на давнюю татуировку и на след порохового ожога, напоминало Клебанову что-то знакомое… «Такие метины бывают на лицах шахтеров, — вспомнил он, — когда при травме в ранку попадает угольная пыль. Метина, так же как татуировка, остается на всю жизнь». Проверив пульс Благова, врач занялся приготовлением шприца к инъекции. Под крылом самолета проплывала тундра. — Как вы думаете, Артемий Филиппович, — спросил Клебанов врача, — «неотложка» уже на аэродроме? Набирая в шприц камфару, врач утвердительно кивнул головой. Катер с Благовым на борту еще только отвалил от «коммерсанта», а из Мурманска уже были отправлены телеграфные запросы в Петрозаводск и Ленинград. Миновав Гудим-губу, самолет лег курсом на юг, а в это время в Ленинграде по улице Белинского к дому № 5, где, по паспортным данным, проживал «геолог», подъехал на мотоцикле оперативный работник. Сделав разворот над аэродромом, самолет пошел на посадку. Спустя сорок минут, позвонив из кабинета главврача, Клебанов доложил полковнику Раздольному о выполнении приказа. — Как его состояние? — спросил полковник. — Тяжелое. В самолете пришлось дважды делать инъекцию камфары. Сознание затемненное. — Сейчас приеду! — сказал полковник. Прошло не больше десяти минут, и машина полковника, скрипнув тормозами, остановилась у подъезда госпиталя. Раздольный, высокий, грузный человек, легко выбрался из машины и в сопровождении Клебанова поднялся на второй этаж, где был кабинет главного врача, майора медицинской службы Гаспаряна. — Докладывайте, капитан, ваши соображения, — сказал полковник, как только Клебанов закрыл дверь. — Товарищ полковник, — начал капитан, — думается, что так называемый Благов незадолго до переброски через границу занимался тяжелым физическим трудом. Можно предположить, что он длительное время работал в шахте… Вошел главврач, поздоровался с Раздольным за руку, они были знакомы, и кивнул головой Клебанову: — Это второй случай! — В вашей практике? — спросил Раздольный. — Нет, в истории цивилизации. — Подкрутив короткие темные усы, Гаспарян повторил: — Второй случай! Несколько лет назад один предприимчивый делец на Западе, выставив свою кандидатуру в губернаторы штата, чтоб снискать популярность у избирателей, три часа простоял на голове в центре городской площади. — Выбрали? — поинтересовался Раздольный. — Нет, забаллотировали. Видимо, боялись, что, будучи губернатором, он и деловую жизнь штата поставит с ног на голову. Случай с этим Благовым, как видите, второй. Делец был крепче. Простояв три часа на голове, он повел своих избирателей пить пиво. Благову не до пива, и с допросом, Сергей Владимирович, придется подождать до завтра… — Мне нужно хотя бы пять минут… — Ни одной минуты. Больной… — Больной! — перебил его Раздольный. — Да, Сергей Владимирович, тяжелобольной. Организм подношен, сердце расширено на четыре пальца, старый очажок в легком, все признаки силикоза — профессиональной шахтерской болезни… Полковник Раздольный бросил быстрый взгляд на Клебанова. — В нашей стране, — продолжал Гаспарян, — это явление редкое, на Западе силикоз — бич. — Мы ему дадим путевку в санаторий за счет профсоюза! — усмехнулся Раздольный. — Да! — вспомнил главврач. — Товарищ капитан, очевидно, это вас разыскивает начальник караула? — Разрешите идти? — спросил Клебанов и, получив разрешение полковника, вышел из кабинета. Гаспарян проводил капитана до порога, плотно закрыл дверь и только тогда ответил на ироническую реплику Раздольного: — У тебя, Сергей Владимирович, удивительная манера казаться хуже, чем ты есть на самом деле. — Например? — Я знаю тебя не первый год. Ты гуманный человек и отлично знаешь, что человек болен и… — Ваграм Анастасович, ты понимаешь, сколько человеческих жизней можно сберечь, зная задачу и цель этой переброски! А если он не один? Если одновременно с ним, но другим путем к нам уже заброшено или готовится заброска несколько подобных Благовых? Дорогeq \o (а;?) каждая минута. И я спрашиваю вас, товарищ майор медицинской службы, когда можно подвергнуть допросу задержанного нарушителя границы? — Завтра вы сможете приступить к допросу, — ответил Гаспарян. — Вас это устраивает? — Странный вопрос! — пожал плечами Раздольный и пошел к двери. — До завтра! — бросил он уже с порога и вышел из кабинета. Рано утром следующего дня был получен ответ из Петрозаводска и Ленинграда. Дежурный по отделу позвонил полковнику Раздольному на квартиру. Через несколько минут после звонка полковник приехал в управление и вскрыл пакет. Из Карело-Финской республики сообщили:«В городе Петрозаводске геологического института нет. В Карельском филиале Академии наук СССР (ул. Урицкого, 92) имеется отдел геологии, в функции которого посылка геологоразведывательных экспедиций не входит. Путем опроса сотрудников геологического отдела Академии наук установить личность геолога Благова Василия Васильевича не удалось. Указанный Благов никогда в отделе не работал и никому здесь не известен».Сообщение из Ленинграда было не менее значительным:
«Паспорт указанной вами серии и номера действительно выдан 5 о/м гор. Ленинграда 4 февраля 1952 года гражданину Благову Василию Васильевичу, русскому, 1913 года рождения. Гражданин Благов В. В. проживал в городе Ленинграде по адресу: ул. Белинского, д. № 5, кв. 74. 16 января прошлого года в 23 ч. 30 м. гражданин Благов был подобран на ул. Сенной и доставлен машиной скорой помощи в больницу, где, не приходя в сознание, скончался от инфаркта сердца. Никаких документов при покойном не оказалось. Личность Благова была установлена путем опознания, спустя несколько дней после его смерти. Вдова Благова, Вера Андреевна, и дочь Благова, Татьяна, проживают по указанному адресу. Последние двенадцать лет Благов В.В. работал старшим провизором гомеопатической аптеки. Фотография Благова при этом прилагается».Полковник открыл паспорт задержанного Благова на странице «Особые отметки». Здесь был оттиск круглой печати с места работы: «Петрозаводский геологический институт». Посмотрев на просвет страницу, Раздольный при помощи лупы обнаружил след прежней печати, смытой с профессиональной ловкостью. Оттиск круглой печати был тот же, что и на командировочном удостоверении. Фотография подлинного Благова искусно заменена фотоснимком «геолога». Тиснение малых печатей в верхнем и нижнем углах фотографии и мастичный оттиск большой гербовой печати не вызывали никаких сомнений. Полковник сделал запись в блокноте и, захватив протокол осмотра личных вещей задержанного, спустился ниже этажом, в комнату, где его дожидался капитан Клебанов. Здесь на большом столе лежали одежда, обувь «геолога» и содержимое рюкзака. — Что нового? — спросил Раздольный. — В каблуке левого сапога обнаружен шифр, но самое интересное — записка, написанная, видимо, наспех, на полях клочка западногерманской газеты. По частично уцелевшему заголовку можно предположить, что это «Куксхафенер рундшау». Записка написана карандашом по-русски: «Готовят для переброски… Кличка Лемо… Проходил ту же, что и я, подготовку… Опять проклятый счетчик… Шраммюллер… Кенгсбери — «Хиросима»…» — Ясно, что Благов проходил специальную подготовку где-то возле Куксхафена… — Основание? — Трудно предположить, чтобы выписывали газету из маленького провинциального городка земли Нижняя Саксония. Куксхафен расположен в устье Эльбы. Морской порт. По переписи пятидесятого года — сорок семь тысяч жителей. — Так, продолжайте. — Видимо, решив явиться с повинной, Благов в доказательство своей искренности хотел сообщить все, что известно ему об агентурной школе… — Или? — Не понимаю, товарищ полковник. — Или записка — страховой полис на случай провала. — Товарищ полковник, «Благов» работал в шахте, с ладоней его рук еще не сошли мозоли… Вряд ли его успели развратить до такой степени… — Подобная горячность делает вам честь, капитан, но снижает объективность оценки, — перебил его Раздольный. — К этому вопросу мы еще вернемся. В одежде и обуви задержанного больше ничего не обнаружено? — Нет, товарищ полковник. Постучав, в кабинет вошел дежурный: — Товарищ полковник, звонили из госпиталя — можно приступить к допросу Благова. — Хорошо. Позвоните в гараж. — Разрешите идти? — Идите. Дежурный вышел. — Где ваша запись? — спросил Раздольный. Клебанов передал запись полковнику. Вчитываясь в краткие выводы по вещественным доказательствам, полковник делал заметки у себя в блокноте. От первой встречи с задержанным зависит многое, а времени, так необходимого для подготовки к допросу, нет. Обстоятельства требуют решительных, оперативных действий. Клебанов попросил разрешения и, приоткрыв форточку, закурил. Сизые голуби, усевшись на наличнике окна, затеяли шумную возню. По-весеннему теплый ветер шевелил оконные занавески. За главным корпусом управления в эти несколько дней вырос новый, восьмой этаж жилого дома. Левее, теряясь в легкой туманной дымке, уходили все дальше и дальше стрелы башенных кранов. Взбираясь на холмы предгорий, город строился, год от года становился все богаче и краше, а здесь… Клебанов невольно окинул взглядом шпионское «хозяйство», лежащее на столе, и… день, показалось ему, утратил свою ясную, весеннюю свежесть. Когда они приехали в госпиталь, дежурный врач еще в вестибюле предупредил полковника: — Состояние больного тяжелое, главный врач просил вас уложиться в десять минут. Полковник помрачнел и, не ответив, направился к сестре-хозяйке. Белого халата большого размера не оказалось. Стянутый на спине тесемками, узкий, едва достигающий лопаток халат стеснял Раздольного и усиливал чувство раздражения. Полковник шел по длинному коридору госпиталя и ругал себя — раздражение было плохим советчиком в предстоящем допросе. Когда в сопровождении капитана Раздольный вошел в палату, внешне он был совершенно спокоен и полон решимости в течение предоставленных ему десяти минут получить все необходимые сведения. Высоко приподнятый на подушках, «Благов» полусидел. Его большие, натруженные руки с короткими пальцами лежали поверх одеяла. Взгляд блеклых, когда-то голубых глаз вяло скользнул по лицу полковника. — Покурить бы… — сказал он. С разрешения полковника Клебанов протянул ему коробку «Казбека». «Благов» взял папиросу, размял ее негнущимися пальцами, прикурил и, глубоко затянувшись, закрыл глаза. — Я хочу, чтобы вы твердо уяснили свое положение, — сказал полковник. — Вы задержаны на судне, приписанном к Гамбургскому порту. В списке команды и пассажиров судна ваша фамилия не значится. Командировочное удостоверение, выданное Петрозаводским геологическим институтом, фальшивое. Такого института в Петрозаводске нет. Что касается паспорта, то он настоящий, но для вас было бы лучше, если бы он был поддельный. Паспорт похищен у Благова шестнадцатого января прошлого года при обстоятельствах, усугубляющих тяжесть вашего положения. Вот фотография настоящего Благова Василия Васильевича. — Полковник показал фотографию. — Я предупреждаю вас: всякая попытка уклониться от правды и запутать следствие значительно ухудшит ваше и без того скверное положение. Вы будете отвечать? — Буду… — ответил он после паузы. — Ваше настоящее имя и фамилия? — Непринцев Ефим Захарович. Еще одно имя дали мне «благодетели»… Условное… — Кличку? — Пусть… кличка… Мне теперь все равно. Дали мне кличку «Пауль». Клебанов вел протокол допроса. — Год и место рождения? — Село Высокое, Николаевского района… Родился я в тысяча девятьсот восемнадцатом году… — Вам тридцать девять лет? — с недоверием переспросил полковник. — Тридцать девять лет, — горько повторил Непринцев. — Жизнь. Только за последние шесть месяцев, в школе господина Лер-мана, я немного пришел в себя. Восемь лет я не видел солнца. Когда шел в шахту, оно еще не всходило, когда возвращался, солнце уже село. Начал в Шарлеруа, и, кажется, нет ни одной шахты, где бы я не работал. Непринцев говорил торопливо, как человек, который боится, что ему не хватит времени сказать самое главное, сокровенное, о чем больше нельзя молчать. — В пятьдесят четвертом я заболел, и компания выгнала меня на улицу. Три года питался тем, что удавалось добыть на городской свалке или в мусорных ямах. Все эти годы на чужбине я только и думал о том, чтобы вернуться на родину. Я пошел на вербовку потому, что хотел вернуться домой. Знаю, теперь вы мне не поверите. Если бы меня не нашли в трюме, я пришел бы сам и рассказал всю правду… — Поверим мы или не поверим, — сказал полковник, — это будет зависеть от искренности ваших показаний. Какое и от кого вы получили задание? — Задание я получил от доктора Лермана. При помощи специального телевизионного устройства он наблюдал за каждым моим шагом, но я его никогда не видел, только слышал скрипучий голос. Даже фамилию шефа я узнал случайно — проговорился сопровождавший меня на аэродром Шраммюлер. Шефа я звал доктором, и это все, что мне о нем известно. Они не очень-то мне доверяли. — Непринцев горько усмехнулся. — Поэтому и задание я получил, как сказал шеф, «нарастающее». Капитану судна было поручено высадить меня на побережье Трегубова залива. Руководствуясь компасом и картой, я должен был выйти к высоте 412. Ее называют Черной Брамой. Раздольный и Клебанов обменялись быстрым взглядом — Черная Брама за короткий срок не впервые приковывает к себе внимание. — Здесь в полночь, — продолжал Непринцев, — я должен был по рации в течение пятнадцати минут, через равные интервалы времени, передавать мои позывные «Гермес», затем переходить на прием. Это было первое задание. Второе я должен был получить по рации. Выполнив второе задание, я получил бы третье. — В чем состояло второе и третье задания? — Не знаю. Однажды я спросил об этом, но мне ответили, что я, очевидно, соскучился по завтраку на помойке. Больше вопросов я не задавал… — К чему вас готовили? — Меня учили работе на рации, шифровке и дешифровке. Я проходил тайнопись, ориентировку на местности, фотосъемку удаленных объектов при помощи специальной камеры. Многими часами я просиживал в зарослях боярышника на одном из Фризских островов и фотографировал все проходящие корабли. Однажды меня отправили на рыбачьем траулере [14] в открытое море, и я, лежа в шлюпке, подвешенной на талях, под брезентом фотографировал учебные стрельбы военных кораблей. Но особое значение шеф придавал обучению работе со счетчиком Гейгера… — О счетчике расскажите подробнее, — сказал полковник. — Меня высаживали на острова через некоторое время после учебного обстрела их военными кораблями. Я должен был при помощи счетчика Гейгера определять остаточную радиацию. Этой тренировкой руководил американец, я узнал его фамилию в последний день… Сейчас я вспомню… Как подумаешь — не забыть бы — обязательно забудешь… Я записал… — Кенгсбери? — спросил Клебанов. Непринцев с удивлением посмотрел на капитана: — Совершенно верно, Кенгсбери. Мысленно я звал его «Хиросима». Я знал нескольких поляков; безработица и голод толкнули их на эту работу, они строили макеты на атомном полигоне. Много раз люди умирали у меня на глазах — война, лагеря смерти, шахты, бараки перемещенных лиц, но поляки… Они умирали от лучевой болезни… Всякий раз, когда я брал в руки этот чертов счетчик, страх, словно мороз, пронизывал меня до костей, я ничего не мог сообразить, и подлец «Хиросима» бил меня по чему ни попало… Однажды Кенгсбери ударил меня в пах… Непринцев откинулся на подушку и вытер выступившие на лбу капли пота. — Что представляет собой счетчик Гейгера, с которым вам приходилось работать? — Со слов Кенгсбери я запомнил немного: «счетчик с самостоятельным разрядом, несамогасящийся, снабженный регистрирующим прибором». Он похож на авиабомбу, только на месте хвостового оперения — кольцо для крепления якоря. Надо определить глубину лотом, установить длину якорного канатика и сбросить прибор в море. — Странно, вас обучали обращению со счетчиком и в то же время не дали с собой ни одного прибора! — Мне тоже это показалось странным, но на мой вопрос Кенгсбери грубо ответил: «Узнаешь в свое время!» — Где вас тренировали? — Последний месяц где-то на севере. Мне было сказано, что эти природные условия схожи с Кольским полуостровом. — Как вы попали на «Ганса Весселя»? — Самолетом перебросили в Киль. На «Весселя» привезли ночью. Команда была отпущена на берег. Во время перехода Шлихт не выпускал меня из своей каюты. Ящик со снаряжением находился в трюме на случай задержания судна в советских водах. Из каюты Шлихта был тайный трап в трюм. — На каком языке должны были шифровать задания? — На русском. Я плохо знаю немецкий язык. Шифр находится в каблуке левого сапога. Передача на частоте 12 400 килогерц. Позывные «Гермес»… В палату вошел главный врач, проверил пульс Неприниева и прекратил допрос. Клебанов собрал листы протокола, прочитав их вслух, дал на подпись полковнику, затем Непринцеву. Вернувшись в управление, Раздольный позвонил начальнику пограничного отряда полковнику Крамаренко: — Остап Максимович, привет! — поздоровался он. — Приезжай ко мне, появилось кое-что новое. Крамаренко застал полковника в кабинете. Раздольный положил перед ним папку с протоколом допроса Непринцева. — Прочитай, Остап Максимович. Крамаренко открыл папку и углубился в чтение. Раздольный звонил в отделы управления, отдавал краткие, как телеграфное письмо, приказания. Он был взволнован и готов к действию. Закончив чтение протокола, полковник захлопнул папку: — Опять Черная Брама!.. — Да, Остап Максимович, опять! Мне кажется, в свете допроса Непринцева следует восстановить в памяти дело «Нестера Сарматова», - сказал полковник Раздольный, открыл сейф и достал объемистую папку. Перелистывая подшивку, зачастую на память, изредка приводя выдержки из документов, полковник вспомнил все обстоятельства дела. Примерно месяц назад в порту Георгий был задержан некий Сарматов, пытавшийся выменять на золотые швейцарские часы шлюпку с подвесным мотором. Во время предварительного допроса Сарматов снял очки, сложил дужки и вроде как почесал ими висок. Жест с виду невинный, но не прошло и минуты, как Сарматов упал на пол, раза два дернулся и затих… В дужке очков оказалась ампула-шприц с ядом. Поздно ночью на специальном катере прибыл из Мурманска капитан Клебанов. В первую очередь надо было установить, откуда и как прибыл в порт Георгий так называемый Сарматов. Осматривая его бобриковое полупальто, капитан обнаружил за обшлагами рукавов темно-зеленый песок с редкими блестками. Клебанов тщательно собрал песок в пробирку, запечатал и быстроходным катером отправил свою находку в Мурманск на экспертизу. Спектральный анализ содержимого пробирки показал: «…представленный на исследование зеленоватый песок состоит из размельченных пород оливина и пироксена с незначительным содержанием меди и никеля…» Получив такое заключение, капитан немедленно выехал в Мурманск и обратился за консультацией к геологам. Он просил сообщить, в какой части Кольского полуострова имеются оливиновые и пироксеновые породы с таким же процентом содержания меди и никеля. В тот же день геологи ответили: «За губой Западная Криница есть высота 412 — Черная Брама, базальтовая скала, у подножия которой лет двадцать назад был обнаружен выход на поверхность зеленых оливиновых и пироксеновых пород. Содержание в этих породах меди и никеля оказалось ничтожным, эксплуатация нерентабельна». С большой оперативной группой капитан Клебанов направился к Черной Браме. Тщательное обследование местности увенчалось успехом — в глубоком распадке под снегом был найден парашют. Было ясно: Нестера Сарматова сбросили с парашютом в районе Черной Брамы. Отсюда он шел пешком на восток до Гудимгубы и на попутной шнеке [15] перебрался в порт Георгий. — Непринцев, вероятно, должен был выполнить то, что не удалось Сарматову, — сказал Раздольный. — Тот, кто послал Сарматова, знал о провале своего агента. Одна из местных газет поторопилась написать об этом деле. Помнишь, под сенсационным заголовком: «Скорпион жалит себя»… — Что ты намерен предпринять? — спросил Крамаренко. — Воспользоваться сведениями, полученными от Нейринцева, и попробовать связаться с его шефом. — Думаешь дать позывные отсюда? — Ни в коем случае. Посуди сам: согласно первой части задания, Непринцев должен был достигнуть высоты четыреста двенадцать и только тогда дать позывные. А если они, проверяя агента, будут пеленговать рацию? Провал! Нет, рисковать нельзя. Через час капитан Клебанов и старший лейтенант Аввакумов вылетают на вертолете к Черной Браме. Кстати, Остап Максимович, ты хорошо знаешь эти места: что за странное название — Черная Брама? – «Брама» по-поморски «баржа». Эта скала действительно похожа на поднятый нос баржи. Черная, отшлифованная ветром, она резко выделяется на фоне покрытых снегом сопок и тундры. Название меткое. У нас одну сопку пограничники назвали «Буханка», и знаешь, привыкли, теперь эту сопку никто иначе не называет. — Стало быть, Остап Максимович, и ты считаешь, что выстрел в яблочко? — спросил Раздольный. — Все правильно, я поступил бы также, но чутье меня редко обманывает… Вальтер Шлихт-прожженная бестия, и, хотя радиостанция на «Гансе Весселе» опечатана, разумеется, у него есть другая рация, спрятанная где-нибудь в обшивке судна. Наконец, он может воспользоваться услугами городского телеграфа и дать шефу условную, совершенно невинную с виду телеграмму. — Все необходимые меры приняты. Никто из команды «Весселя» телеграмм не отправлял, и это обстоятельство беспокоит меня больше всего… — Почему? — удивился Крамаренко. — Можно дать условную телеграмму, но легче всего — условно промолчать. Стукнув кулаком по столу, Крамаренко сказал: — Вот загадка! Что им нужно на Черной Браме?!. Подобный же вопрос неотвязно преследовал и Раздольного. Как бы мысля вслух, он искал решения этой загадки так же, как и Крамаренко: — Восточнее Черной Брамы, помнишь, Остап Максимович, проходила линия фронта. Три года и восемь месяцев гитлеровцы пытались прорваться к Кольскому заливу. Здесь были отборные части — шестая горно-егерская дивизия и альпийская «Эдельвейс». Мне кажется, что где-то здесь, в этих событиях, развернувшихся тринадцать лет назад, и кроется ключ к разгадке. Но появился счетчик Гейгера и спутал все карты. Зачем нужен этот прибор на совершенно пустынном побережье Трегубого? Зачем понадобилось длительное время тренировать Непринцева на фотосъемке военных кораблей и в то же время высаживать его на пустынном побережье? — Хорошо знаю эти места. Веришь, ночами не сплю, думаю: что им на побережье надо? От губы Западная Криница до Тимофеевки- безлюдная тундра, топи, озера и вараки, крутые скалистые холмы. Редко где встретишь березовый ерник. В этом краю и полярная лиса не мышкует. Лемминга — полярную мышь — встретить в диковинку. Пустынный край. — Не следует забывать, Остап Максимович, что «Сарматов» пытался приобрести шлюпку с подвесным мотором… Постучав, вошел капитан Клебанов и доложил: — Прибыл старший лейтенант Аввакумов. С аэродрома звонил капитан Желонкин — машина готова к вылету. Синоптики обещают погоду. — Вызовите ко мне из шифровального отдела лейтенанта Гурова! Повторив приказание, капитан вышел из кабинета. — Прошу тебя, Сергей Владимирович, если что прояснится, звони! — прощаясь, сказал Крамаренко. К тринадцати часам оперативная группа добралась на автомашине до аэродрома. Ровно в четырнадцать часов вертолет поднялся, набрал высоту и лег курсом на северо-запад. Через полтора часа, тщательно осмотрев все подходы к Черной Браме, летчик выбрал место и посадил машину. Глубокий снег лежал в падях, а там, где его не было, чернели скалы. В воздухе чувствовалось приближение весны. Жарко грело солнце. Свежий порывистый ветер дул со стороны залива. Дожидаясь начала передачи, капитан Клебанов волновался. Точно в двадцать четыре часа в эфире прозвучали первые позывные. Через равные интервалы времени радист передавал имя греческого бога коммерции. Пятнадцать минут спустя перешли на прием. Затаив дыхание все окружили рацию. Обманутый неподвижностью людей, любопытный лемминг бесстрашно подошел к ним и долго смотрел на контрольный глазок рации — зеленый мерцающий огонек. Затем, учуяв запах консервированного мяса, лемминг разыскал пустую банку, схватил ее и, пятясь задом, потащил добычу к себе в норку. Банка гремела и, упираясь кромкой, не входила в узкое отверстие норки. Зверек визжал от бессильной ярости. Клебанов поднял камень и с досадой швырнул его в лемминга. Рация работала на прием. Томительно долго тянулось время. Похолодало. В темном небе сверкали россыпи звезд. Где-то на северной стороне небосклона зеленоватый всполох прочертил горизонт и погас. Снова вспыхнул всполох и повис над головой. Словно чья-то хозяйская рука на звездной веревке развесила зеленоватые, еще мокрые от воды куски полотна. Где-то далеко протяжно и жалостно завыл волк. У консервной банки вновь появился лемминг. Он лапкой слегка притронулся к банке, и она упала набок, издав резкий металлический звук. Клебанов вздрогнул. Секундная стрелка неумолимо бежала по циферблату, заканчивая крут последней, пятнадцатой, минуты. Снова передача: «Гермес»… «Гермес»… «Гермес»… и снова прием. После шестой передачи позывных и безрезультатного ожидания на приеме рацию выключили. По радиостанции вертолета Клебанов отправил в Мурманск условное донесение. Спустя полчаса — это значило, что полковник не спал — они получили ответ. Утром следуюшего дня полковник Раздольный еще раз допрашивал Непринцева. Подтвердив свои первоначальные показания, Непринцев сообщил несколько интересных подробностей относительно Института лекарственных трав под Куксхафеном. Рассказал о своей встрече с неизвестным под кличкой «Лемо». В ночь на восемнадцатое Раздольный получил второе условное донесение от Клебанова. Утром девятнадцатого последовало донесение третье — на позывные ответа не было.
СИГНАЛ БЕДСТВИЯ
Пятые сутки сторожевой корабль находился в дозоре. Северо-восточный ветер крепчал. Серые, провисающие космами тучи мчались низко над кораблем, казалось, задевая за топ мачты. Когда анемометр показал скорость ветра пятнадцать метров, командир принял решение укрыться в бухте. Мыс Святой Рог остался по левому борту «Вьюги». У входа в залив Тихий вахтенный офицер доложил: — Вижу цель справа сто двадцать, дистанция пятьдесят пять кабельтовых! По сведениям, которыми располагал штурман, в этом районе Баренцева моря сейчас рыболовецких судов не могло быть. На запрос «Вьюги» неизвестное судно не отвечало. Сторожевой корабль развернулся, вышел в открытое море и лег курсом триста двадцать пять. …Со времени памятного разговора в кубрике боцман не забывал комендора Нагорного. Если у других матросов корабля было достаточно личного времени и хватало досуга на то, чтобы написать письмо или прочесть книгу, то у Нагорного не оставалось ни одной свободной минуты. Ясачный въелся в комендора, словно ржавчина в якорный клюз [16]. Боцман считал, что труд, требующий непрерывного напряжения и полной отдачи сил, вытеснит из головы Нагорного тоскливое раздумье о том, куда из-под ног уходи г. палуба корабля. За камбузом, в компании двух, так же как и он, страдающих от морской болезни матросов Нагорный занимался оплеткой мягкого кранца [17]. Здесь, в кормовой части корабля, в теплом и хорошо освещенном коридоре, качка чувствовалась меньше, чем на полубаке. Протянув через петли десяток плетей пенькового троса, Андрей с увлечением занимался этим хитрым делом. Руки Андрея огрубели, на ладонях прочно обосновались тугие мозоли. Несколько лет назад он бывал в доме своего однокашника Димы Яблонского. Димина бабка преподавала в музыкальной школе. Рассматривая руки Андрея, она охала: «Обратите внимание- это же руки Паганини!» — вспомнил Нагорный и улыбнулся. — Чего ты? — принимая улыбку Нагорного на свой счет, спросил Тулупов, маленький, пухлый, словно отекший от сна, румяный матрос. На каждом корабле всегда есть матрос, ставший объектом всевозможных, подчас недобрых шуток. На «Вьюге» таким матросом был Федя Тулупов. Причиной послужила не столько его комическая внешность, сколько обидчивый, самолюбивый характер. В первые же дни службы на корабле Тулупова назначили в наряд на камбуз, и кок, большой шутник, поручил Феде продувать макароны. Матросы, давясь от смеха, приходили в камбуз смотреть, как Федя Тулупов, еще больше разрумянившись с натуги, продувает макароны. Федю посылали с кастрюлей в машинное отделение получить два килограмма сухого пара. Баковые матросы заставляли Тулупова напильником точить лапы якоря, ютовые — мешком разгонять на корме туман. Замполит капитан-лейтенант Футоров за злые шутки над Тулуповым вызывал матросов к себе и строго отчитывал. Но Федя был незлопамятен и никогда никому не жаловался. — Ты чего смеешься? — не получив ответа, переспросил Федя. — Так, своим мыслям, — примиряюще сказал Нагорный. В это время, меняя курс, «Вьюга» легла на борт, и матросов швырнуло к двери. — На море бывает всякое! — с видом заправского моряка заметил Тулупов. — Мне вот один мичман рассказывал: есть такие моря — вода от соли тяжелее железа. Якорь бросят, а он не тонет. Второй бросят — тоже не тонет! Кругом акулы так и шныряют, а боцман кричит: «Чего, салаги, смотрите?! А ну, бросайтесь в море топить якоря!» — Ты же сказал, Федя, в море акулы, — напомнил, сдерживая улыбку, Нагорный. — Ничего не сделаешь — служба! — ответил Федя. — Боцман приказывает — выполняй! — Ну, ну, трави, Федя, через клюз помалу! — подмигнув. Андрею, сказал Лаушкин. Он был любителем морских словечек. Снова удар большой волны пришелся по борту, швырнув их к двери, ведущей на ют. Нагорный подумал о том, что наверху сейчас волны врываются на полубак до самого волнореза… Почему-то, думая о волне, в поисках сравнения Андрей представлял себе оркестровую раковину в городском парке. Эта раковина, где по выходным дням играл духовой оркестр, была удивительно похожа на большую взметнувшуюся волну. Размышления Нагорного прервал боцман. Ясачный неслышно подошел к ним, взял из рук Андрея кранец, придирчиво проверил оплетку, затем, окинув взглядом матросов, приказал: — Нагорный, впередсмотрящим! Заступить на вахту в первую смену! Одежда штормовая! Повторив приказание, Нагорный спустился в кубрик, натянул стеганые брюки, резиновые сапоги, теплую с капюшоном куртку и поднялся на полубак. Ветер гнал большую океанскую волну. Высоко вздымаясь и оскалив зубы пенистого гребня, волна ударялась о нос корабля и в еще не утраченном порыве разбивалась о волнорез, обдавая пушку и надстройки полубака брызгами, стынувшими на лету. Держась за штормовой леер, Нагорный всматривался в горизонт, то открывающийся, то ограниченный гребнем волны. Каждый новый пенистый вал с грохотом и свистом обрушивался на полубак, откатывался назад, стекал через шпигаты и вновь с еще большей яростью бросался на корабль. По колени в воде, обледенев на ветру, Нагорный нес вахту. Его ресницы и брови заиндевели. Ветер, насыщенный жесткими крупинками снега, больно бил в лицо. В мгновение, когда над форштевнем вздымалась новая волна, он инстинктивно закрывал глаза, и удар волны вызывал зримое ощущение яркой вспышки. После очередного захватившего дыхание удара он открыл глаза и увидел среди мятущихся волн и косматых облаков мелькнувший красный огонек. «Почудилось», — подумал Нагорный, но огонек вспыхнул, и новый вал ледяной воды обрушился на него и увлек за собой. Андрей покатился по палубе, перелетел через волнорез, больно ударился о пушку. Вскочив, он вцепился руками в гриб вентиляционной шахты и, уже движимый одним чувством долга, крикнул: — Слева пять вижу красный огонь!.. В этот день дрифтерный сейнер [18] «Вайгач», приписанный к моторно-рыболовецкой станции порта Георгий, вышел в море на разведку рыбы. В четырнадцать часов радист поднялся в ходовую рубку и передал капитану штормовое предостережение:«…Через пять-шесть часов в семьдесят четвертом районе ожидается усиление северо-западного ветра до шести-семи баллов».Капитан рыболовецкого судна Михаил Григорьевич Вергун был маленький, щупленький человек. Самым примечательным в его внешности были глаза. На темном, сморщенном, задубенелом от морского ветра лице они были ярко-голубые, по-детски чистые. Вергун прочел радиограмму, пошел в штурманскую рубку. Взглянув на карту, он ткнул пальцем в район Гончаковки и сказал штурману: — Переждем. Определяйся, Кузьмич. Александр Кузьмич Плицин, молодой моряк, только в прошлом году окончивший Мурманское мореходное училище, уже научился понимать немногословную речь своего капитана. Штурман определил свое место на карте и проложил курс. «Вайгач» развернулся и пошел к заливу Западный Клюевский. Немного погодя в рубку вошел помощник. Он долго стоял, мялся и наконец решился: — Михаил Григорьевич, идешь в Гончаковку? — Знаешь — чего спрашиваешь? — проворчал Вергун. Его все больше начинало беспокоить море. Он выходил на мостик, пытливо всматривался в потемневшее небо. — Может, сойдем на берег… — начал Щелкунов. — Это еще зачем?! Вергун отлично знал, что в Гончаковке помощник пополнял свои запасы спирта. — Хлеба свежего возьмем, почерствел, команда ругается, — нашелся помощник. — На рейде встанем, — отрезал Вергун. Щелкунов повздыхал и спустился вниз. Это был высокий человек с круглыми опущенными плечами, впалой грудью и маленьким, но выдающимся вперед животиком. Прохор Степанович носил бородку клинышком и длинные, свисающие книзу усы. Его отличительной чертой был устоявшийся запах спирта, по которому можно было легко найти помощника в любой части судна. Характер у Прохора Степановича скверный, и если Вергун терпел его на сейнере, то только потому, что Щелкунов слыл большим мастером по засолу сельди и был бережливым хозяином: шкиперское имущество и рыболовную снасть берег пуще глаза. Было безветренно. С беспокойным криком над морем, словно предчувствуя шторм, носились чайки. Остров Клюев уже маячил на горизонте, когда подули первые сильные порывы ветра. Передвинув ручку машинного телеграфа на «самый полный», Вергун снял крышку переговорника: — Тима, прибавь. Механик Тима в этом плавании был за старшего. Старший механик выдавал замуж дочь и по этому случаю, получив отпуск, выехал к будущему зятю в Кандалакшу. Насвистывая, механик пошел к тахометру. Тима всегда свистел, когда в машинном отделении отсутствовал старший. Старший механик говорил, что у них — он сам был из Колы — свистунов загоняют в бутылку. Тахометр показывал тысячу пятьсот оборотов — предельное число оборотов для такого видавшего виды двигателя. Первый порыв шквала обрушился на «Вайгач», идущий лагом к волне, с такой силой, что моторист, пытаясь удержать равновесие, словно взяв старт на гаревой дорожке, рванулся вперед и сбил с ног механика. Тима упал и ударился затылком о кожух мотора. Когда моторист поднялся, сплевывая кровь и ощупывая разбитую десну, он увидел, что механик пострадал еще больше. С трудом подхватив его под мышки, моторист оттащил Тиму на рундук с ветошью. В это время в машинном отделении все то, что было плохо принайтовлено, сорвалось со своих мест и с грохотом носилось от одного борта к другому. Плеснув воды в лицо Тимы, моторист решил, что оказал первую помощь, и бросился к дизелю, издавшему несколько подозрительных чихающих звуков. «Вайгач» шел без груза. Судно сидело мелко, его высокие борта, подставленные ветру, имели большую парусность. Каждый порыв шквала клал сейнер на тридцать градусов. — Ну-кось! — сказал Вергун и, отодвинув рулевого, стал сам у штурвала. Огонек маячного знака Клюева был виден. Борясь со шквалом, «Вайгач» шел на створы залива, когда Вергун почувствовал, что судно не слушается руля. Сквозь рев и свист ветра он не сразу расслышал, что двигатель не работает. Еще не зная всего того, что случилось в машинном отделении, Вергун снял крышку переговорника и спокойно спросил: — Тима, что у тебя? Не услышав привычного ответа, Вергун передал штурвал рулевому и полез в машинное отделение. Здесь горела тусклая лампочка аварийного освещения. Вначале он никого не увидел, затем, с трудом передвигаясь по скользким плитам, добрался до рундука с ветошью, где лежал механик. На губах у Тимы выступила пена, он был без сознания. С еще большим трудом Вергун разыскал моториста, пытавшегося запустить двигатель. — Что с ним? — спросил Вергун о механике. Но в это время его швырнуло в сторону. Удержаться на ногах, тем более обутым в калоши, было невозможно. Вергун ударился о стрингер [19] и понял, что нечто подобное произошло и с Тимой. Генератор на судне был навесной, и при остановке двигателя освещение и питание рации переключалось на аварийное, от аккумулятора. С тревогой взглянув на аварийную лампочку, горевшую все слабее и слабее, Вергун быстро оценил обстановку. — Двигатель! — бросил он мотористу, быстро поднялся в штурманскую, отправил Плицина в машинное с аптечкой и приказал радисту: — Передавай:
«Вышел из строя двигатель. Прошу оказать помощь. Координаты…»— Аварийное питание село, рация не работает, — сказал радист. Пятый час дрейфовал «Вайгач» на юго-восток. Шторм усиливался. Все попытки завести двигатель оказались безуспешными. Возле бесполезной теперь рации сидел радист и в отчаянии грыз ногти. Штурман при свете свечи определял направление и скорость дрейфа. Вергун сам стоял у штурвала. Через равные промежутки времени помощник стрелял из сигнального пистолета. Красная ракета взлетала и в то же мгновение гасла на шквальном ветру. В ходовую рубку поднялся штурман Плицин. Он был бледен, и голос его плохо слушался. — Михаил Григорьевич, — сказал он капитану, — дрейфуем на камни Святого Рога. Три мили в час… До камней осталось семь миль… Поднявшись по трапу, из люка высунулся в ходовую рубку помощник и, размахивая сигнальным пистолетом, крикнул: — Михаил Григорьевич, пятьдесят ракет отпулял, ведь они по рублю семьдесят штука! — Вот скат! — выругался Вергун. — Иди стреляй! Щелкунов вздохнул и, уже сбавив тон, буркнул, спускаясь в люк: — Весь навигационный запас пропуляем, двадцать штук осталось. Вергун видел, как взлетали и гасли ракеты на ветру, как, озаряемая вспышками выстрелов, металась на носу смешная фигура Щелкунова.
Прошло еще несколько минут, и помощник, снова высунувшись в люк, жалостно сказал:
— Нету больше ни одной ракеты, все пострелял…
— Бочку на ют! — приказал Вергун.
Держась за штормовой трос, помощник пробрался на ют. Матросы выкатили бочку со смолой, крепко принайтовали ее к левому борту, сбили верхнюю крышку и зажгли.
Пламя в черных клубах едкого дыма рвало ветром, прижимало к волне. В качающихся отблесках огня на лицах команды можно было ясно прочесть состояние тревоги. Трагическое положение сейнера ни для кого из них не было тайной. Опытные промысловики, они хорошо знали дурную славу Святого Рога и всю бесплодность попытки в случае аварии высадиться с шлюпки на камни в кипящих бурунах. Недаром поморы сложили поговорку об этих местах: «На камни Рога Святого плыть — стало быть, живу не быть!»
На «Вайгаче» заметили сторожевой корабль только тогда, когда «Вьюга» обходила сейнер, чтобы подойти к нему с наветренной стороны.
Ослепленный лучом прожектора, сигнальщик сейнера просемафорил на «Вьюгу»:
«Заглох двигатель. Механик ранен. Прошу помощи».Получив семафор, Поливанов задумался. И было над чем: приливо-отливное течение, порывистый штормовой ветер и изменчивая, большая волна не позволяли ближе, чем на кабельтов, подойти к сейнеру и, метнув бросательный конец, взять его на буксир. В то же время нельзя было медлить ни минуты: острые камни Святого Рога — в двух часах дрейфа. Спустить шлюпку и послать людей на помощь? Но, если даже удастся при такой волне спустить шлюпку, ее может разбить о борт сейнера. Шторм все усиливался. Ветер достиг скорости двадцати одного метра в секунду. То отрабатывая назад, то на самом малом вперед с трудом удавалось удерживать корабль на дистанции. Передав семафор, команда сейнера мужественно ждала ответа. Все они, от капитана до матроса, — отлично понимали, что оказание помощи связано с большим, смертельным риском. Вспыхнувший на корабле прожектор писал: «Внимание! Внимание! Внимание! Высылаем шлюпку. Обеспечьте высадку!» В шторм спустить шлюпку и удержать ее у трапа для посадки людей было невозможно. Поэтому старший механик Юколов, два моториста, фельдшер, боцман и шесть матросов заняли места в шлюпке, еще подвешенной на талях. «Вьюгу» раскачивало так, что они то оказывались над бортом корабля, то над самым гребнем волны. Чтобы не разбить шлюпку о корабль, надо было, точно рассчитав время, в одно мгновение опустить ее на волну, успеть отдать тали и оттолкнуться от борта. Спуском шлюпки на воду командовал сам капитан третьего ранга. При каждом крене корабля сидящих в шлюпке людей с ног до головы окатывало ледяной водой. Выждав мгновение после большой волны, когда период качки на несколько секунд был меньше, командир приказал: — Трави! Шлюпка оседлала гребень волны и, уже гонимая шквальным ветром, оказалась в десяти метрах от борта корабля. Напрягая все силы, матросы удерживали шлюпку на курсе. Гребцом на третьей банке шел комендор Нагорный. Упершись ногами в рыбину и загребая веслом, он напрягал силы до боли в суставах. Проваливаясь в межвалье, они погружались в тьму-волна закрывала от них корабль, и только, пробиваясь сквозь пенистый гребень, луч прожектора подсвечивал брызги, словно россыпи самоцветов. Высокий черный корпус сейнера вырос перед ними внезапно. — Та-ба-а-ань!!! — крикнул Ясачный. Упершись в вальки, отжимая их от себя, они с огромным трудом удерживали шлюпку на волне. Брошенный с сейнера штормтрап поймал Юколов, вцепился в ступеньку и в то же мгновение повис над морем. Сейнер накренило на противоположную сторону, и штормтрап с висящим на нем человеком швырнуло о борт. Ступенькою трапа рассекло Юколову бровь. Пользуясь каждый раз тем мгновением, когда сейнер накренялся в его сторону, инженер поднимался на несколько ступенек трапа и, подставив ногу, встречал новый удар по борту. В три приема ему удалось достигнуть палубы, его подхватили пол руки и подняли наверх. Оба моториста и фельдшер поднялись на сейнер с не меньшими трудностями. Штурман «Вайгача» записал в судовой журнал:
«21 час 30 мин. 39,0-35,6 северной долготы и 68°-12,0 восточной широты. Шторм 11 баллов. Судно не управляется, двигатель не работает. Продолжаем дрейфовать со скоростью трех узлов. До камней Святого Рога остается пять миль. Приняли на борт с пограничного корабля специалистов для оказания помощи».Пока механик и мотористы будут находиться на судне, нужно грести на шлюпке в полную силу. Страдая от тупой, ноющей боли во всем теле, Нагорный не испытывал никаких симптомов морской болезни. Хотелось только хоть на несколько минут положить весла и опустить руки. Ему казалось, что еще только одно усилие, еще только раз он занесет весло, и уже в последний раз вытянет на себя валёк, но… Наклоняясь вперед, он снова заносил весло и с новой силой вытягивал валёк. В то время как Варенов занимался Тимой, механик и мотористы уже спустились в машинное отделение. При свете ярких аккумуляторных фонарей, захваченных с корабля, Юколов осматривал дизель, внимательно выслушивал каждый узел, каждый агрегат. Когда-то механик плавал на «Касатке», где был точно такой же дизель марки «ЗД-6», и это облегчало его задачу. Поставив моториста на ручную помпу, он пробовал нагнетать плунжерную пару топливного насоса, но привычный слух, несмотря на все напряжение, не уловил характерного металлического щелчка в цилиндре. К насосам не поступало дизельного топлива. Юколов разобрал и тщательно исследовал подкачивающий насос, фильтр грубой очистки, затем и насос высокого давления. Вся система была в исправности. Стрелки его ручных часов показывали двадцать один час пятьдесят восемь минут. Юколов испытывал головокружение и лабость в ногах. Рассеченная бровь еще кровоточила и большая отечность закрыла один глаз.
Матросы сейнера столпились у трапа. С надеждой и все возрастающим волнением они молча наблюдали за каждым движением механика.
С трудом удерживаясь за поручни дизеля, Юколов думал: «Почему же форсунки цилиндров не получают необходимого давления?»
Он еще раз осмотрел систему и снова ничего не обнаружил.
А шторм свирепствовал с прежней силой. Второй час матросы на шлюпке боролись с волной. Усилия людей уходили на то, чтобы удержать шлюпку на месте. Стоило только на минуту перестать грести — и борт становился к ветру, их захлестывало волной и несло прямо на сейнер.
Люди изнемогали, боцман это видел и ничем не мог им помочь. Напрягая последние усилия и стараясь не сорваться с ритма, не «выловить краба» или хуже — «щуку» [20], Нагорный в это время думал: «Если бы Света могла увидеть меня сейчас здесь, в этой шлюпке, она бы сказала:» Но вся сила его воображения не могла подсказать ему то, что сказала бы Света. Вот мама, наверное, спросила бы: «Андрюша, ты не забыл надеть теплую фуфайку?» — подумал он, улыбнулся и встретился взглядом с Ясачным.
Увидев улыбку на лице Нагорного, ярко освещенного в это время прожектором с «Вьюги», боцман крикнул:
— А ну, матросы, песню! — и запел сам.
Голос у него был сильный и красивый:
Ой ты, море, море, ни конца, ни края.
Ходят низко тучи, снежный шторм ревет…
В ледяные сопки бьет волна морская,
Да порою чайка мне крылом махнет…
НОВЕНЬКИЙ ДОЛЛАР
Ранний час. В деловых кварталах Гамбурга тихо и безлюдно. К подъезду дома по набережной Внутреннего Альстера бесшумно подъехал темно-синий «Роллс» и вспугнул тишину низким, протяжным звуком клаксона. В ответ на сигнал тяжелая, обитая кованой медью дверь открылась, и к машине спустился человек без головного убора, в легком пальто, с внушительным портфелем в руке. Все увеличивая скорость, «Ролле» миновал Белльвердер-Аусшлаг и свернул на мост, пересекающий Эльбу. Высоко на стене одного из корпусов верфи бросалась в глаза надпись: «Снова, как в тридцать пятом, «Блом-Фосс» выпускает броневые пдиты для танков! Немцы, будьте бдительны!» Несколько пожарных частей и отряд полиции, работая шлангами и скребками, торопливо уничтожали этот призыв к здравому смыслу. Оставив позади громоздкие корпуса верфи, «Ролле» вырвался на асфальтированное шоссе Гамбург — Куксхафен. Когда-то авангавань Гамбурга, Куксхафен, славилась морскими купаньями, теперь это была база английского военно-морского флота. Пользуясь зеркалом, шофер украдкой разглядывал своего пассажира — правильные черты лица, гладкие седые волосы, очки в золотой оправе, тонкие губы маленького рта, застывшие в холодной иронической улыбке. Правая рука пассажира лежала на портфеле, кисть левой с алмазным перстнем на безымянном пальце была продета сквозь петлю поручня. Накануне, на пирсе Американо-Германской трансатлантической компании, шофер встречал этого пассажира. Большой и нарядный лайнер доставил его в Гамбург. Кто он, этот человек из-за океана, — преуспевающий коммерсант или удачливый дипломат? Встречная автоцистерна с прицепом приковала к себе внимание водителя «Роллса». Минуя Куксхафен, машина, не снижая скорости, мчалась по набережной. Слева простирались торфяные болота, справа — серые воды Гельголандской бухты и в предутренней дымке на горизонте — Фризские острова. Вскоре показалась высокая, унизанная остриями шипов кирпичная стена. «Ролле» остановился возле глухих ворот. Сверкающие золотом накладные буквы вывески доводили до сведения всех тех, кого это могло интересовать, что здесь помещается «Институт лекарственных трав». Человек с портфелем вышел из машины. Железная калитка беззвучно открылась. В конце узкой гравийной дорожки, усаженной по обеим сторонам подстриженными кустами терновника, виднелся красный кирпичный дом, построенный в духе тяжелого немецкого классицизма, мрачный и неприветливый. Приехавшего молча встретил атлетического сложения человек с апоплексической шеей. Он был одет в серый костюм полувоенного покроя, грудь его украшали ленточки офицерских орденов времен третьего рейха. — Шраммюллер! — представился он вошедшему, помог снять пальто и добавил: — Доктор Лерман ждет вас. Прошу! Сидя за столом, доктор Лерман казался крупным, представительным человеком, но стоило ему подняться с кресла, и непропорциональные туловищу короткие ноги делали его смешным. Лысый, отполированный, точно бильярдный шар, череп, маленькие стальные буравчики-глаза и подкрашенные пышные усы, скрывавшие тонкую линию рта, делали его лицо особенно неприятным. Получив сигнал о прибытии гостя — дважды вспыхнула лампочка у входа, — доктор открыл сейф, выдвинул ящик на букву «М», быстро пробежал пальцами по картотеке, достал нужную ему карточку и прочел;Фрэнк Мэрфи (род. 1892 г. в Литтл-Роке, штат Арканзас). С 1925 года Фрэнк Мэрфи возглавляет частное разведывательное бюро фирмы «Стандарт-ойл оф Нью-Джерси». В 1926 году был в Людвигсхафене на заводе «ИГ Фарбениндустри», где знакомился с методом Бергиуса (получение бензина из низкосортных углей). В результате доклада его группы было подписано известное вам соглашение. В настоящее время Мэрфи совмещает частные интересы «Стандарт-ойл» с государственными интересами военно-морской разведки. Кроме того, Мэрфи связан с авиационным концерном «Блени Л.Картин-компани» — снаряды дальнего действия «Титан».Вложив карточку в картотеку, Лерман запер сейф и шагнул навстречу гостю: — Если не ошибаюсь, Фрэнк Мэрфи! Гость вошел в кабинет. Поставив портфель на стол, он протянул руки к электрическому камину и, приветливо улыбаясь, сказал: — Чертовски хорошо, доктор, что мы с вами встретились! Наше знакомство состоялось двадцать с лишним лет назад, правда заочно, но на прочной деловой основе. Соглашение «Стандарт-ойл» и «ИГ Фарбениндустри» было самой значительной коммерческой операцией нашего времени. Я рад, доктор, что мы с вами представляли стороны этого соглашения. — Бокал рейнского? — предложил Лерман. — Предпочитаю что-нибудь крепче — утро сырое. Доктор подтолкнул столик-сервант к креслу, где сидел Мэрфи, и предложил выбрать напиток по вкусу. Мэрфи взял английское виски и налил две рюмки: — За нашу старую, проверенную временем дружбу! Лерман поднял рюмку. Долгое время беседа носила общий характер. Собеседники, как бы прощупывая друг друга, избегали вопросов, ради которых встретились. Затем Мэрфи спросил: — Приступим к делу? — Прошу вас! — любезно согласился доктор и, нажав кнопку под крышкой письменного стола, включил магнитофон. От вникания Лермана не ускользнуло движение доктора. Он внимательно осмотрел стол и, потянув на себя бронзовую статуэтку Гермеса, обнаружил микрофонный провод. — Вы не обидетесь, доктор, если мы будем разговаривать без магнитофона? — сказал он и, достав из кармана маленькие кусачки, перерезал провод. — Среди профессиональных борцов существует обычай — раз в год встречаться в Гамбурге при закрытых дверях для честной борьбы. Это называется, кажется, «гамбургским счетом». — Да, это честная, спортивная борьба, — подтвердил Лерман. — Нельзя сказать, доктор, что вы ведете честную игру. По этой попытке воспользоваться магнитофоном можно судить о «радушии» вашего гостеприимства! — не скрывая иронии, сказал Мэрфи. — Мы этому научились у вас, дорогой коллега! — парировал Лерман. — Недоверие к своему партнеру по игре стало печальной традицией. Вы, немцы, удивительно консервативны в своем ограниченном национализме. — Консерватизм — благородная эволюция традиций, — заметил Лерман. — Желчный англичанин Дизраэли толковал консерватизм как организованное лицемерие, — сказал Мэрфи, но, обратив внимание на колючий взгляд собеседника, добавил: — Не будем ссориться, доктор. Если говорить, то говорить по «гамбургскому счету». — Тогда, коллега, прошу вас выключить ваш магнитофон! — Лерман указал на большой желтый портфель Мэрфи, стоящий на столе. У господина Мэрфи была подкупающая по своей искренности улыбка. Потянув за кисточку молнии сбоку портфеля, он выключил магнитофон и, улыбаясь, пояснил: – «Миджет». Чертовски удобная штука! Работает от сухой батареи. Два микрофона в замках портфеля. В наш век раннего склероза — положительно незаменимое подспорье памяти! — Мы получили фирменный проспект «Миджет» из Чикаго, — жестко сказал Лерман. — Итак, перехожу к делу. Операция «Гоббс»… Кстати, почему «Гоббс»? — спросил Мэрфи. — Как вам, коллега, известно, перед нами поставлена сложная задача, но «цель оправдывает средства», - подчеркнул доктор. — Эта крылатая фраза однажды, лет триста назад была сказана Томасом Гобб-сом. Поэтому операция получила условное название «Гоббс». Мы действительно, как вы, очевидно, заметили, пользуемся всеми возможными средствами… — Эти средства не исключают возможности провала, — вставил Мэрфи. — Разумеется, — согласился Лерман. — Я желаю вам, коллега, удачи, но… В нашем деле случайность играет не последнюю роль. — Надо отдать справедливость, доктор, что операции «четыреста двенадцать» и «двести четырнадцать» были подготовлены с особой тщательностью, тем более становится непонятным провал. Вы проанализировали причины? — Сведения очень скудные. По операции «четыреста двенадцать» все шло отлично. Рут был сброшен в указанном квадрате. Приземлился благополучно. Точно в назначенное время мы получили радиограмму, вот дешифровка: «Первая половина задания выполнена». Через несколько дней молчания поступило следующее сообщение: «Дела идут хорошо. Рут». Потом снова двухнедельная пауза, и вот… статья в газете: «Скорпион жалит себя»… — Читал, — отозвался Мэрфи, словно речь шла о модном романе. — Часики подвели… Задетый иронией, Лерман погорячился: — Думаю, что не часики, а люди, которых, по существу, мы совершенно не знаем… — Вы не знаете? Ваше отличное учебное заведение… — Люди, прошедшие нашу школу, в случае провала выходят из игры. Элита вашей школы является к чекистам с повинной… — Не будем ссориться, доктор, — примиряюще сказал Мэрфи. — Все ясно: на втором барьере Рут сломал себе шею. А жокей номер два? — Наше отделение в Кельне радиограммы не получило. На условном языке это значит, что операция провалилась. Три дня подряд мы принимали позывные «Гермеса», но не ответили. — Понятно. Надо, доктор, торопиться. В моем портфеле несколько советских газет — они предупреждают об опасности плавания в районах Баренцева и Карского морей в связи с военно-морскими учениями. Не скрывая, они пишут: «с применением новых видов оружия». — Насколько я понимаю, помимо всего, вас интересует ракетное горючее? — спросил Лерман. — Не скрою, ракетное горючее, — ответил Мэрфи. «Конечно, Мэрфи представляет интересы «Стандарт-ойл». Но ракетное горючее интересует Раммхубера, — подумал Лерман. — Генерал Раммхубер по поручению бундесвера принимает американскую ракетную технику». Словно угадав мысли собеседника, Мэрфи добавил: — Думаю, что «Институт лекарственных трав» имеет не только платонический интерес к этому делу. — Почему, позвольте вас спросить? Мэрфи молча достал из бокового кармана сложенный лист «Франкфуртер нейе пресс», развернул и показал пальцем на жирный заголовок статьи, подчеркнутый красным карандашом: «Немецкие ученые работают над созданием ракет дальнего действия». – «На побережье Северного моря, юго-западнее Куксхафена, общество ракетной техники провело серию испытаний…» — громко прочел Лерман и с деланным равнодушием свернул газету: — Первые шаги… — Разумеется, понадобится некоторое время, но вы можете рассчитывать на нашу помощь. — Ваша помощь выглядит по меньшей мере парадоксально! — Лицо Лермана было спокойно, и только глаза выдавали обуревающее его чувство неприязни. — Вы сказали, доктор, парадоксально? — переспросил Мэрфи. — Когда-то, в Пеенемюнде, — пояснил Лерман, — после испытания ракеты фюрер пожал руку конструктору Брауну. Спустя несколько месяцев первые «ФАУ-2» пересекли Ла-Манш и обрушились на Лондон. Прошло всего двенадцать лет, и вот немецкий конструктор Варнер фон Браун — главный конструктор американского управления баллистических ракет. А мы, немцы, получаем новую технику, созданную немецким конструктором, в качестве «помощи» из-за океана. Это ли не парадокс, господин Мэрфи? Мэрфи не торопился с ответом. Он налил в бокал виски, разбавив на этот раз содовой, отхлебнул глоток и, рассматривая Лермана долгим оценивающим взглядом, сказал: — Наши пути в жизни скрещивались не раз. Я представлял себе вас, доктор Лерман, асом разведки, одним из лучших учеников Канариса. Теперь вижу, что ошибся. Вы добродетельная и сентиментальная Гретхен! Есть один бог на земле — мифический сын Зевса, его предок, — Мэрфи фамильярно щелкнул по носу бронзового Гермеса: — Этого бога зовут Бизнес! Соглашение «ИГ Фарбениндустри» и «Стандарт-ойл» было новыми скрижалями апостолов этого бога! Американские самолеты сбрасывали на фатерланд бомбы, изготовленные по немецким патентам. Заправленные американским горючим, немецкие подводные лодки топили в Атлантике корабли под звездными флагами. Нации приносили жертвы на алтарь бога-отца Бизнеса и сына его — Войны! Вилла на Берлинерштрассе в Куксхафене принадлежит вам, доктор Лерман? Это дар бога-отца Бизнеса за вашу праведную жизнь! Когда же вы, Лерман, сфальшивили? Тогда, когда оплакивали конструктора Брауна или когда получали свою долю тела и крови? — Последнее Мэрфи проиллюстрировал жестом, который на всех языках мира означает деньги. Приглаживая тонкими, холеными пальцами подбородок, Лерман с трудом выдавил подобие улыбки: — То, что вы говорите, Мэрфи, цинично! — Я этого не скрываю, доктор, я циник, веселый циник! И, если говорить правду, а мы с вами, помните, договорились играть по «гамбургскому счету», и вы, Лерман, циник! Да, да, циник, — повторил он. — Вы думаете, я не знаю, что мы оплачиваем снаряжение и переброску агентуры, которая занимается разведкой в первую очередь для вас! Мы получаем сведения из вторых рук, им грош цена, а платим вам большие деньги. Ну хорошо, переменим пластинку. Давайте «элиту» вашего института! — неожиданно закончил Мэрфи. Доктор Лерман включил прибор. Пока нагревался кинескоп, Мэрфи наполнил рюмку виски. На экране появился интерьер большой комнаты со шведской гимнастической стенкой. Мускулистый, пропорционально сложенный человек, подтягиваясь на руках, поднимался по стенке. — Лемо, спуститесь вниз и повернитесь к нам лицом! — распорядился доктор. Контрольная лампочка микрофона погасла. Щурясь от сильного света, на них смотрел с экрана тот, кого доктор назвал Лемо. Это был человек, казалось, лет тридцати, его лицо, бронзовое от загара, было мужественно и по-своему красиво — резко очерченные скулы, высокий лоб, вьющиеся темные волосы, светло-карие глаза, прямой нос, полные чувственные губы. Вновь вспыхнула контрольная лампочка микрофона. — Лемо, вы готовы к выполнению операции? — по-немецки спросил Мэрфи. — Да, я готов, — ответил Лемо. Звук его голоса, усиленный динамиком, прозвучал громче, чем следовало. — Вы знаете район операции? — В этом районе я знаю каждую сопку, каждую бухту… — Для решения второй, главной задачи операции самое ответственное-это вербовка. Вы уверены в этом человеке? — спросил Мэрфи. — Уверен, — твердо ответил Лемо. — На чем строится ваша уверенность? — Я знаю этого человека, как самого себя, — Лемо улыбнулся. — Но прошло много лет… — В этом краю, — перебил его Лемо, — человек остается тем, что он есть. Сильные люди не меняют привязанностей. Выключив микрофон, Мэрфи сказал: — Пустая крылатая фраза! Он сам изменил своим привязанностям. — Романтическая подкладка. Все русские в той или иной мере романтики! — заметил Лерман. — Изменив однажды, он изменит вновь. Кинескоп можете выключить. Экран погас, и яркая точка, сверкнув, упала, словно метеорит. — Вам понравился Лемо? — спросил доктор. — Как новенький доллар! Где вы его подобрали? — В лагере перемещенных лиц. Вас интересуют подробности? — Я хочу знать, за что мы платим деньги. — В некотором противоречии с ветхим заветом, этого Адама сотворили из ребра Евы… — Нельзя ли без ветхозаветных притч? — Вам знакомо имя Марты Плишек? — Впервые слышу. — Вы не читаете «Гамбургского листка» уголовной хроники. В порту за Мартой Плишек установилась репутация роковой женщины. Мы давно заинтересовались этим мальчиком и нацелили на него Марту. Женщина потребовала комфорта, и мальчик запустил руку в шкатулку с ценностями вдовы рейхскомиссара Рамке. Мы вытащили его из тюрьмы. Некоторое время мальчик упирался, но, узнав, что Марта работает у нас, согласился. Эта женщина может вить из него веревки. Он требует, чтобы деньги мы перевели на ее счет. — Хорошо, что он рассчитывает вернуться в Гамбург. — Мэрфи посмотрел на часы и вспомнил: — Да, надо из комплекта выбросить контрабанду. В этом тоже сказывается ваш консерватизм. Русские уже давно выпускают миллионы часов в год. — Я с вами согласен. Но что может заменить часы? — спросил Лерман. — Наличные деньги. Заметьте, не фальшивые, а самые настоящие советские деньги. Завтра вы отправите Лемо в Норвегию. Самолет уходит в девять тридцать. Остров Варде, город Нурвоген, отель «Фрам». Вот паспорт на имя Хугго Свэнсона. Пароль явки останется прежним.
КАПРОНОВАЯ СЕТЬ
Порт Георгий опоясывали крутые сопки. Гранитные валуны нависли над бухтой. Скалы, поросшие мхом и морошкой, летом казались зелеными, осенью — черными. Прямо против входа в бухту высоко поднималась лестница в полсотни ступеней, крутых и скользких. Лестница вела в стиснутое сопками ущелье, где тесными и неровными рядами прилепились дома поселка. Вообще-то дома здесь строились всюду, где только была хоть какая-нибудь к этому возможность, но, когда ставил сруб капитан «Вайгача», этой возможности уже не было. Вергун буквально вгрызался в скалу и «прилепил» свое ласточкино гнездо высоко на западном склоне сопки. В большой, просторной комнате дома Вергуна праздновали «отвальную». Утром «Вайгач» уходил в море. «Отвальная» — старинный обычай поморов; теперь он утратил всякий смысл. Прежде поморы ходили в суровое Баренцево море на утлой ёле с косым парусом, многие из них не возвращались назад, и «отвальная» была не только праздником промыслового мужества, но и своеобразным прощанием. Теперь они шли промышлять на отличном дизельном судне, устойчивом, не боящемся ни шквальных ветров, ни большой океанской волны. Праздник в доме Вергуна объяснялся не только тем, что утром они уходили в море. Для моряка море — что для крестьянина пашня, дело привычное. Сейнер «Вайгач», как передовое рыболовецкое судно, получил первым капроновый дрифтерный порядок [21]. Несколько сетей лежали здесь же, на отдельном столике в красном углу комнаты. Гости сидели за большим длинным столом, крытым узорчатой скатертью. Хозяин дома Михаил Григорьевич и Глафира сидели рядом. Она — статная, выше его на голову, красивая, властная, он — маленький, с темным изъеденным морщинами лицом и молодыми ясными глазами. Глафира была койдинская. Есть такое знаменитое село подле горла Белого моря, у самого залива Мезенского. Много известных моряков и зверобоев дала Койда. Полярный капитан Воронин считал койдян своими учителями в науках морского ледового плавания. Сама Глафира неохотно рассказывала о своем прошлом. Так, если жёнки одни вечеряют да меж ними пойдут доверительные разговоры, скажет о себе: «Мамки своей я не помню. С отцом мы жили, он кормщиком был. В артели ему, видишь, обида вышла, так он один промышлял. Я подросла, ему яруса [22] наживляла, сети чинила. В восточную Лицу треску промышлять с ним ходила. На Канин за навагой хаживали. Потом, мне уже шестнадцать было, по одинке много не заработаешь, сговорился отец с людьми, пошли на Моржовец зверя бить. Припай оторвался, место было приглубое, его льдиной по голове колонуло, он и пошел ко дну. Искали — не нашли. Жила я одна. Какая жизнь безоте-ческа? Забила избу досками и запоходила в Архангельск, на верфь поступила. Ничего. Работала. Думала, так и не будет мне уносного ветра, ан сколько ладья по морю ни рыщет, а на якоре ей быть. Пришел и мой… дролечка…» На этом воспоминания Глафиры всегда кончались. Как бы она жёнкам ни доверяла, сокровенного не рассказывала. Было это в июне сорок первого года. Приехал в Архангельск из порта Георгия моторист Александр Кондаков. Имел он задание от артели получить на верфи мотобот и перегнать его своим ходом в порт Георгий. Кондаков парень молодой, красивый. Получил Александр мотобот, окрестил его «Звездочкой» и увез Глафиру, потому:Рыба посуху не ходит.
Без воды не может быть;
Парень девушку полюбит,
Без нее не может жить.
Вдали горит свечой маяк.
Скользит вода, плеща.
Прощай, любимая моя,
Далекая, прощай!
Не дрогни долго на ветру,
Прижав ко лбу ладонь,
Погаснет тлеющий, как трут,
В далекой тьме огонь.
Корабль плывет, плывет легко,
А ночь, как из стекла;
Круглеет на небе луна
Сквозь хмурь и облака…
«БЕНОНИ»
Остап Максимович проснулся рано. Поставив на электроплитку чайник, он открыл форточку и, по привычке, приобретенной еще в военном училище, взялся за гантели. Как бы он ни устал, когда бы он ни лег накануне, десять минут зарядки каждое утро стали для него такой же привычкой, потребностью утреннего туалета, как душ или бритье. Брился он каждый день, сначала потому, что этой элементарной опрятности требовало от «его высокое звание офицера, а теперь еще и потому, что борода стала седой и хотелось скрыть это не только от окружающих, но и от самого себя. Бреясь, он рассматривал свое лицо в зеркале. Когда-то у Остапа Максимовича были красивые лучистые глаза, теперь они поблекли и как-то выцвели, время вытравило их молодой блеск. Волосы, хотя и не утратили своего былого цвета, поредели. — Да, — вздохнул Остап Максимович, — время идет. Стоя у окна, он любовался открывающейся перед ним панорамой. Этот город и порт росли вместе с ним, на его глазах. В форточку врывались звуки тифонов, гудки буксиров, сирены катеров, пыхтение паровых кранов, урчание лебедок. Ему был виден весь порт — сотни судов тралового флота, сейнеров, рефрижераторов, больших, с белыми надстройками нарядных пассажирских теплоходов, сухогрузных «коммерсантов», «иностранцев» — датчан, норвежцев и шведов, — они грузились апатитом. Большая туча, гонимая северо-восточным ветром, быстро закрывала часть горизонта. Ветер нес мелкий, жесткий, точно пшенная крупа, снег. Южнее небо было светлым, и яркая радуга вставала где-то там, за сопками противоположного берега, и уходила ввысь, в синеву. По улице строем с песней шла в столовую рота курсантов-пограничников. Остап Максимович направился в кухню и налил себе стакан крепкого чая. В отряд полковник пришел, как всегда, один из первых. Еще внизу, возле витрины с призовыми кубками, дежурный по части отдал рапорт. На площадке третьего этажа пограничник, стоящий на посту возле знамени, приветствовал его «на караул». Остап Максимович вошел в кабинет и вызвал к себе оперативного дежурного. Доложив об изменениях оперативной обстановки за ночь, дежурный добавил: — Только что, товарищ полковник, поступило донесение. Полковник взял радиограмму и, отпустив дежурного, прочел:«В квадрате 35–41 обнаружено норвежское судно «Хьекке Уле», идущее курсом зюйд-ост. Параллельным курсом в четырех кабельтовых мористее мотобот без флага «Бенони».Остап Максимович встал, вышел из-за стола, снял с полки норвежско-русский словарь и нашел нужное слово: «Хьекке» — красавец. «Уле» — имя собственное. Стало быть, «Красавец Уле». Что касается «Бенони», то, если не изменяет память, это герой одноименного романа Кнута Гамсуна. Потянув за шнурок, полковник открыл висящую на стене позади кресла большую карту Кольского полуострова, подставил стремянку и поднялся на ступеньку. День начался как обычно, размеренно и спокойно, но спокойствие уже покинуло полковника. Он спустился со стремянки, достал из сейфа несколько бумаг, положил их в папку вместе с последним донесением, снял трубку телефона и набрал номер. Абонент не отвечал. Полковник перелистал записную книжку и позвонил снова. На этот раз ему ответили. — Сергей Владимирович, срочный вопрос… — Кто это? — спросил, видимо, поднятый со сна Раздольный. — Крамаренко. — А, Остап Максимович! — Голос звучал мягче. — Носит тебя в такую рань! Я только час назад вернулся из области… — После небольшой паузы он добавил: — Через пятнадцать минут буду в управлении… Приезжай, — закончил он и повесил трубку. Почти одновременно оба они подъехали к управлению. Снимая шинель у себя в кабинете, Раздольный спросил: — Что стряслось? — Несколько фактов, Сергей Владимирович, заставляют насторожиться. Две недели назад сторожевой корабль «Гроза» в районе Варангер-фьорда, северо-западнее островов Айновских, задержал норвежский мотобот «Сэль». По-норвежски «Сэль», кажется, «морской зверь». На этой ветхой посудине, построенной в двенадцатом году, водоизмещением в двадцать восемь тонн, стоял мотор с запальным шаром типа «Болиндер». Хозяин, Альдор Иенсен, старый рыбак, гол как сокол, ему тельняшку купить не на что. В море он ходит с двумя сыновьями, такими же тощими и нищими, как их отец. Только за мое время, помню, мы их уже задерживали в наших водах два раза, и в обоих случаях рыбонадзор отпускал их. Ловили они треску ярусом и на поддев, большого ущерба нашему хозяйству не наносили, народ бедный. Словом, поплачет старик в жилетку Семукову, он его и отпускает даже без штрафа. На этот раз Иенсен ловил сетью морского рачка. У нас этого рачка называют чилимом, если не ошибаюсь, латинское название «штримс». Мотобот Иенсена на буксире привели в порт, оформили акт о задержании. Уполномоченный рыбонадзора Семуков спрашивает старика через переводчика, что он собирался делать с этим чилимом. Насколько ему, Семукову, известно, на норвежском рынке этот рачок не котируется. Иенсен рассказал, что у них на острове Варде, в районе Хассельнесет-фьорда, американский офицер купил дачу. Старик даже сказал «борг» — замок. Новый владелец замка платит за чилим в два раза дороже, чем в лучшие дни на рынках Нурвогена стоит семга. Семуков не поверил. Все-таки семга — царь-рыба. Какой дурак станет платить за пивную закуску такие бешеные деньги? Разве что сказочно богатый человек. Иенсен сказал, что новый владелец замка — «Ротшильд»! Семуков не поверил. Иенсен распалился: «Если бы вы посмотрели, — говорит он, — мотобот «Бенони», принадлежащий этому господину, вы бы поняли, что это за человек! На всем побережье нет мотобота такой красоты и такого хода!» Этот разговор происходил в присутствии командира СКР «Гроза» капитана третьего ранга Дубасова. Рапорт, переданный мне из Коргаевой Салмы, я взял на заметку. Как тебе известно, Сергей Владимирович, за последнее время вблизи нашей границы поселилось немало «демобилизованных» американских офицеров. Им очень полюбились северные фьорды Норвегии и суровая природа Заполярья. Раздольный молча делал пометки. — Факт второй, — продолжал Крамаренко. — Ты знаешь, Сергей Владимирович, о моих дружеских отношениях с капитаном дальнего плавания Чугуновым. Шесть дней назад Чугунов вернулся из заграничного плавания, он ходил за окуневым филе на Варде. В перерыве между двумя партиями в шахматы, за стаканом чая… — Наверное, с ромом? — засмеялся Раздольный. — Какой же капитан дальнего плавания не привезет ямайского зелья! — в тон ему ответил Крамаренко. — Так вот. Чугунов рассказал интересную историю. Приняли они груз в порту Нурвоген. Взяли на борт лоцмана. Получили «добро» и отдали концы. Прошли западный огонь, отмели Свине, скалы Тофтешитана, и вот из маленького фьорда, кабельтовых пять южнее мыса Хассельнесет, выходит мотобот «Бенони». Если судить по обводам, говорит он, рангоуту и надстройкам, суденышко мореходное. На грот-мачте «Бенони» радиолокационные антенны. Окрашен он шаровой краской, словно сторожевой катер. «Бенони» обходит наш рефрижератор с правого борта, идет по левому. На верхней палубе какой-то тип рассматривает наше судно в бинокль, другой из иллюминатора щелкает фотокамерой. Норвежский лоцман оказался человеком с юмором, видит, что Чугунов заинтересовался мотоботом, и говорит: «Построена эта посудина в Западной Германии, приписана к норвежскому порту, а хозяин у нее американец. Не поймешь, что это такое: сто пятьдесят тонн водоизмещением, оснастка промысловая, каюты — как на прогулочной яхте и ход двадцать узлов». — «С биноклем — это хозяин?» — спрашивает Чугунов. Лоцман охотно отвечает: «Бывший офицер американского флота, получил наследство, демобилизовался, купил в Хассельнесете дачу, построил во фьорде дебаркадер и привел из Киля мотобот». — Очень любопытно, — заметил Раздольный. — И, наконец, третий факт. Сегодня получено в восемь часов утра, прошу ознакомиться, — сказал Крамаренко, положив на стол донесение. Полковник внимательно прочел радиограмму, сделал пометки в блокноте и спросил: — Твои выводы? — Прежде чем перейти к выводам, я хочу обратить твое внимание еще на одно обстоятельство. Норвежский лоцман сказал Чугунову, что «Бенони» приведен из Киля. Если ты помнишь, «Ганс Вессель» брал груз по фрахту в Киле. Нет ли взаимосвязи между «Бенони» и Непринцевым, которого они рассчитывали высадить на побережье залива? — Предположим… — Если такая связь действительно есть, то «Бенони» пойдет в залив Трегубый. — Зачем? — Для того, чтобы в третий раз попытаться осуществить высадку агента. Быть может, того самого Лемо, что упоминал Непринцев. — Что ты предлагаешь? — спросил Раздольный. — В случае, если «Бенони» войдет в кашу двенадцатимильную полосу, задержать его и попытаться выяснить, что ему там надо. Раздольный снял трубку телефона и, позвонив в буфет, заказал завтрак на двоих. — Я уже завтракал, — заметил Крамаренко. — А меня ты вытащил из дому натощак. Выпьешь, Остап Максимович, стаканчик чаю еще, — сказал Раздольный и, потянувшись, прошелся по кабинету. Высокий, грузный, он долго шагал из конца в конец кабинета. Вошла буфетчица и поставила на стол поднос с чаем и бутербродами. — Прошу! — пригласил Раздольный полковника и так же молча, присев на ручку кресла, выпил стакан чая. — Не отрицаю, факты интересные и выводы правильные. Этой осенью в районе от Новой Земли до Карского моря намечаются военные учения Северного флота с применением новых видов оружия и типов судов. Мы это ни от кого не скрываем. С целью обеспечения безопасности плавания мы широко объявили об этом во всех газетах. Думаю, что повышенным интересом к учениям и объясняется то «оживление», которое мы все замечаем на границе. — Раздольный взял второй стакан чая. — Только предложение твое, Остап Максимович, считаю неверным. — Покончив с бутербродами и чаем, он спохватился: — Кажется, я прихватил и твой стакан чая? — Я уже завтракал, — успокоил его Крамаренко. — Посуди сам, Остап Максимович, мы задерживаем «Бенони» в заливе Трегубом. Основание? — Заход в наши территориальные воды… — Этот господин «Ротшильд», как его назвал Иенсен, скажет: «Простите, сбился с курса». Мы в лучшем случае получим с него штраф, и он покажет нам корму. Рыбу он в наших водах не ловил, судовая роль у него в полном порядке, в этом можешь не сомневаться. Ничего предосудительного на мотоботе не замечено… — Но надо же убедительно ответить на вопрос, что делал он в наших водах. — «Ничего. Я богатый человек, в прошлом моряк и решил прогуляться на своем мотоботе в свежую погоду…» — На море шторм, а не свежая погода. Восемь баллов! — «Люблю сильные ощущения». — Ну, знаете… — Знаю, Остап Максимович, еще как знаю! Иной раз уверен — жулик! А не пойман — не вор. Еще перед ним извинишься — простите, мол, обознался. Если мы задержим этого «Бенони», сами же попадем в глупое положение. Что им нужно в заливе? Ответить на этот вопрос, мне кажется, можно только одним путем… — Каким? — спросил Крамаренко. — Есть у меня одно предположение, но… Надо доложить. — И, сняв трубку телефона, он набрал номер. — Товарищ генерал? Докладывает полковник Раздольный. Прошу принять меня и полковника Крамаренко.
ЭТО, ТОВАРИЩИ, СЛУЖБА!
На побережье Баренцева моря весь год дуют ветры муссонного характера, в зимнее время — с суши, в летнее — с моря. Весною ветры изменчивы, и, как говорят поморы, юго-восточный обедник часто сменяется полуношником — северо-восточным ветром. На этот раз с удивительным для весны постоянством третьи сутки дул свирепый северо-восточный ветер. Сторожевой корабль «Вьюга», пережидая шторм, зашел в губу Железную и отдал якорь. Команда корабля, утомленная трехдневным, вымотавшим силы штормом, с облегчением вздохнула. Поливанов спустился в каюту — последние сутки он не сходил с мостика. Сняв обледеневший реглан, Поливанов повесил его возле грелки, с трудом стянул валенки и, не раздеваясь, лег поверх одеяла. Из рамки, висящей на переборке каюты, смотрела Наталия, жена. Виделись они не часто. Наталия в Мурманском мореходном училище преподавала английский язык. Во время каникул жена приезжала к нему, в Коргаеву Салму, затем они вместе уезжали на юг. В прошлом году «Вьюга» стояла в ремонтном доке, и Поливанов часто бывал дома. Очень редко, когда корабль приходил на базу, ему удавалось с почтовым катером наведаться домой. Знакомым прищуренным взглядом на него смотрела жена — Наталия была близорука, а сфотографировалась без очков — смотрела загадочно, немного насмешливо и улыбалась. Такой он увидел ее впервые двадцать лет назад. «Скоро день нашей свадьбы, — подумал Поливанов. — Удастся в этот день побывать дома или нет?» Девятов постучал в дверь каюты и, не получив ответа, осторожно открыл дверь. Командир спал, но под взглядом помощника открыл глаза, поднялся с койки и, уже надевая валенки, спросил: — Что там? Девятов протянул командиру текст радиограммы:«Тимофеевке Примите на борт капитана Клебанова и лейтенанта Аввакумова. Займите позицию районе мыса Крутого. Исполнение доложите».Большой личный опыт и знание обстановки на границе подсказывали командиру, что им предстоит большое и серьезное испытание. Возникло знакомое чувство внутренней мобилизации, той настороженной собранности, которая обычно приходит к человеку в ожидании неизбежной и неизвестной опасности. Разворот на шквальном ветру занял все внимание командира. Когда корабль лег на курс, Поливанов еще раз перечитал радиограмму. Подумав, он вызвал командиров боевых частей и дал указание привести материальную часть корабля в состояние боевой готовности. Еще шлюпку не установили на кильблок, еще не подняли забортного трапа, а «Вьюга» уже приняла на борт Клебанова и Аввакумова и «а полных оборотах шла к мысу Крутому. Капитан Клебанов вручил командиру корабля запечатанный сургучом пакет. Ознакомившись с содержанием пакета, Поливанов вызвал замполита и боцмана. О чем Поливанов и замполит говорили с боцманом, для всех было тайной. Из каюты командира боцман спустился в матросский кубрик. Приглядываясь к матросам, он молча бродил по всему кораблю и вышел на полубак. Здесь возле пушки он увидел Нагорного. Испытующе рассматривая комендора, Ясачный постоял возле него и, видимо решив какой-то сложный, мучивший его вопрос, сказал: — Нагорный, пойдите в кубрик, снимите всю верхнюю одежду и обувь… У вас сухие носки есть? — Есть, товарищ мичман… — удивляясь, ответил Нагорный. — Переоденьте носки. Баталер выдаст вам новое штормовое обмундирование. Понятно? — Ясно, товарищ мичман! — все больше удивляясь, ответил Нагорный. — Исполняйте! Нагорный спрятал ветошь, затянул чехол и бегом, как это положено по уставу, бросился выполнять приказание. Прислушиваясь к тому, как дробно прокатились по трапам шаги комендора, боцман еще некоторое время постоял возле пушки, подумал и не торопясь начал спускаться к замполиту. В ожидании боцмана замполит, уже в который раз, с карандашом в руке изучал карту побережья залива. Штурманские часы громко отсчитывали время. Сквозь узкую щель — Футоров приоткрыл крышку иллюминатора — он видел то гребень убегающей волны, то свинцово-серый омут моря. Постучав, в каюту вошел Ясачный. Корабль накренило. Карандаш перекатился через весь стол и остановился у буртика. Под стеклом, рядом с графиком боевого расписания, лежали фотографии всех Футоровых — мал мала меньше, всех четырех мальчишек. Заметив потеплевший взгляд Ясачного (боцман питал слабость к ребятишкам), Футоров, как бы подчеркивая этим всю важность предстоящего разговора, закрыл фотоснимки блокнотом. Ясачный взглянул на часы — времени оставалось в обрез, — лицо его стало строгим и, пожалуй, торжественным. Положив на стол партийный билет, он сказал: — Прошу до времени сохранить. Футоров молча перелистал документ и запер его в несгораемый ящик стола. — Я должен, мичман, предупредить вас, — сказал Футоров. — Оперативная группа выполняет ответственное задание. За операцию отвечает капитан Клебанов. Вас, Петр Михайлович, привлекли еще и потому, что для успешного выполнения задачи нужен моряк, отлично знающий побережье. Наш долг — помочь чекистам. Ясно? — Ясно, товарищ капитан-лейтенант. Подхватив покатившийся в обратную сторону карандаш, замполит перешел к главному: — Кого вы наметили в осмотровую группу? — Старшину первой статьи Хабарнова и матроса Нагорного. — Нагорного? — удивился замполит. — Товарищ капитан-лейтенант… — Почему вы остановились на комендоре? — Я считал так: чем сложнее задачу ставит перед человеком жизнь, тем крепче становится характер. — Не улавливаю связи, — заметил Футоров и, поставив локти на стол, скрестил узловатые пальцы своих сильных, по-рабочему крепких рук. — Парень столкнется с такими трудностями, что… — Если я правильно понял, вы хотите взять с собой Нагорного, не посвящая его в задачу? — Понимаете, товарищ капитан-лейтенант, парень он прямой, честный, ему этот театр… — Как это — театр?! — обозлился Футоров и сжал руки так, что побелели фаланги пальцев. — Первая же случайность может погубить Нагорного и провалить задачу. Вы даже не подумали о человеке! Парень вам верит, стремится подражать во всем, даже в привычках… Вы заметили, как Нагорный в минуту раздумья сдвигает ладонью шапку на лоб? Точь-в-точь как это делаете вы. Для Нагорного вы тот идеальный образец моряка и человека, которому он готов следовать во всем и всегда, и вдруг… Нет, вы понимаете, к чему это может привести? — Признаться, я думал так: кранцы подкладывать парню не надо. Чем больше будет бортами стукаться, тем крепче станет. Кроме того, было у меня еще одно опасение. У Нагорного — что на душе, то и на лице, какой ветер — такая волна. Вернется с почты, погляжу на него — знаю, от кого письма получил: от друга, от матери или Светланы. — Вы думаете, что Нагорный может себя выдать? — спросил Футоров. — Боюсь… — А я не боюсь. Скрывать мысли, чувства и настроения от своих товарищей — зачем? Разве зазорно любить и быть любимым? А вы обратили внимание на то, как ведет себя Нагорный, когда около него появляется фельдшер? Болтанка такая, что слепая кишка становится зрячей. Команда в лежку, а Нагорному хуже всех. Фельдшер его спрашивает: «Как самочувствие?», а он: «Люблю, — говорит, — свежую погоду!» — и еще улыбается… — Так как же? — после паузы спросил Ясачный. — Берите Хабарнова н Нагорного, но предупреждаю: задачу проработать с ними до мельчайших деталей! Предусмотреть все. чтоб никаких случайностей. Понятно? — Ясно! — Командиру я доложу. У меня есть несколько соображений, — сказал Футоров и раскрыл блокнот. А в это время «любитель свежей погоды» уже снял с себя всю стпрую, пропитанную сыростью и морской солью одежду и в ожидании баталера забрался на койку. Закрыв глаза, Нагорный попытался представить себе, что его ожидает, но безуспешно. Тогда он накрылся с головой одеялом — испытанный способ, когда нужно в краткие часы между двумя вахтами отогреться после холодного ветра. Тепло ползло по ногам, охватывало все тело и располагало ко сиу. — Где Нагорный? — спросил баталер, спускаясь в кубрик. Матрос, занятый утюжкой воротничка, кивнул головой в сторону койки Нагорного. — На, жених, получай! — положив на рундук обмундирование, сказал старшина-сверхсрочник, исполнявший должность баталера. Нагорный сел, свесив босые ноги с койки, и с чувством обиды спросил: — Почему «жених»? — А я откуда знаю? — усмехнулся старшина и, уже поднимаясь по трапу, бросил: — Зайдешь в баталерку расписаться! Нагорный достал из рундука новые шерстяные носки, их связала мать. Это были те самые носки, что прислала она в посылке. Одеваясь, он думал над причиной «маскарада». Нагорный верил в доброе к себе отношение боцмана, и все же его охватывала мучительная тревога неизвестности. Вынув из рундука фотокарточку Светланы, он рассматривал ее долго, словно впервые. Девушка была сфотографирована в парке, ветер растрепал ее волосы, обтянул блузку. Полные губы были слегка приоткрыты, точно девушка говорила с ним. На обратной стороне он прочел, хотя и знал наизусть:
«Андрюша! Всегда, всегда будь таким, каким я тебя знаю!Услышав на трапе тяжелые шаги боцмана, Нагорный спрятал фотографию в боковой карман ватника — он просто не успел бы ее положить в рундук. Ясачный придирчиво осмотрел комендора, велел поставить ногу на банку, потискал ботинки и сказал: — Свободные. Теплые портянки есть? — Есть, — ответил Нагорный. — Наденьте. Через десять минут явитесь в каюту капитан-лейтенанта Футорова. Понятно? — Ясно, товарищ мичман. Боцман поднялся на верхнюю палубу. Тем временем матрос выгладил воротничок и принялся за письмо. И Нагорный вспомнил Лобазнова, его письмо и подумал: «Фома всегда был холоден, аккуратен и расчетлив, даже в дружбе…» Нагорный с выводами поторопился. В эти минуты, рискуя собственной жизнью, навстречу шквальному ветру и жесткому снегу, секущему лицо, изнемогая, падая и поднимаясь вновь, Лобазнов шел по узкой тропинке среди скал и моря, неся на закорках Мишу Ельцова… Вернувшись с начальником на заставу, Лобазнов даже не успел распрячь лошадь; через пятнадцать минут он должен был старшим идти на пост наблюдения. Лобазнов и Ельцов шли с оружием, неся в вещевых мешках сухой паек и дрова для топки. Вышел с ними с заставы и Семей Чукаев. Он нес баллон для машины, застрявшей где-то в нескольких километрах за постом наблюдения. Дозорная тропа то сползала по крутым скалам, то спускалась вниз, к самому морю. Параллельно тропе, на некотором удалении к западу, тянулись столбы телеграфной связи. Едва заметные в сплошной пелене снега, эти столбы все же были неплохим ориентиром. Температура упала до минус шестнадцати градусов. Здесь на полуострове было значительно теплее, чем на континенте, но при сильном встречном ветре и шестнадцать градусов — «хорошая закуска», как выразился Лобазнов, посмотрев на заставе сводку погоды. Шли знакомой дорогой. Все трое были молоды, выносливы и уже достаточно опытны, чтобы одолеть эти шесть километров, не останавливаясь на отдых. Спустя два часа они увидели занесенную снегом крышу наблюдательного пункта. Чукаев промерз и, прежде чем отправиться на розыски застрявшей машины, решил отогреться у наблюдателей, выпить кружку горячего чая. Тщательно стряхнув веником валенки, они вошли в жарко натопленное помещение. Лобазнов позвонил на заставу и доложил, что наряд благополучно прибыл и приступил к несению службы. Сменившиеся пограничники вышли на заставу, попутный ветер дул им в спину. Ельцов налил из ведерка чайник, поставил на плиту и, вытащив топор, стал рубить дрова. Зажмурившись от удовольствия, Чукаев устроился возле печки. Лобазнов заступил на пост наблюдения. Прошло не больше десяти минут, как в секторе наблюдения показался рыболовный траулер «Муром»; он шел из Варангер-фьорда с трюмом, полным рыбы, — это было видно по его осадке. Ветер усилился. На разгулявшейся волне «рыбака» швыряло, как щепку. «Муром» — наш рыболовный траулер, приписанный к мурманскому порту. Лобазнов это отлично знал, но порядок службы требовал оповещения обо всех судах, проходивших в зоне наблюдения. На несложном, но довольно точном приборе, с громким названием «курсоуказатель» Лобазнов определил направление судна и записал в журнале:Света».
«Рт «Муром» пеленг восемьдесят пять. Дистанция десять кабельтовых. Курс сто семьдесят пять».Затем он снял трубку и хотел доложить на заставу, но… связи не было. Увидев, что Лобазнов надел стеганку и шапку, Ельцов спросил: — Ты куда? — На линии обрыв… — Застаза обнаружит обрыв и вышлет связистов, — успокоил его Ельцов. Ельцов был и впрямь из Ельца. Елецких по старинке зовут коклюшками за мастерство кружевных дел. Ельцов был похож на кружевницу. Ему бы вместо котелка с концентратом пшенной каши — пяльцы в руки да коклюшки! Было в его обличье что-то женское: то ли нежный розовый цвет лица, то ли по-девичьи маленький яркий рот. Миша Ельцов мечтал стать врачом-педиатром, и, конечно, будет им, а пока… Он встал и начал одеваться. — А ты, Ельцов, куда? — удивился Лобазнов. — Одному тебе не управиться. Да и вообще… посмотри, что делается… Лобазнов приоткрыл дверь. В домик ворвался ледяной ветер. Видимость была метров пятьдесят, не больше. Ближайший столб телефонной связи едва угадывался за пеленой снежного вихря. Сняв со стены моток крепкой пеньковой веревки, Лобазнов сказал: — Ну что ж, Ельцов, вдвоем так вдвоем! Семен, заступай на пост до нашего возвращения! — А как же с баллоном? — не очень решительно напомнил Чукаев, разомлев от жары. — Мы управимся быстро, — успокоил его Лобазнов. — Пост бросать нам обоим нельзя, и без связи, сам понимаешь, — труба! Они вышли из домика, и пурга замела их след на пороге. Шквальный ветер яростно толкал в спину. Лобазнов просматривал «воздушку». Ельцов шел впереди, ориентируясь по столбам, — торил дорожку. Чтобы не потеряться, они привязали за кисть левой руки веревку. Эта примитивная связь была необходима: удаляясь только на длину веревки, они уже не видели друг друга в этой сплошной белой пелене. «Весна! Выставляется первая рама…» — вспомнил Лобазнов и, чертыхаясь и кляня на чем свет стоит этот обрыв телефонной связи, подумал: «Андрюшке на море легче. Ну, покачает, эка невидаль! По такой пурге шляться не приходится. Опять же форсу больше. Девчата на моряков заглядываются и…» — позавидовал он, но тут же поскользнулся, упал и крепко стукнулся лбом о камень. Выбирая веревку, Ельцов вернулся назад: — Что с тобой, Фома? — Ничего! — огрызнулся Лобазнов. — Чуть камешек не разбил. Он поднялся и, подталкиваемый ветром, шагнул вперед. Шли медленно. Линия была в стороне от тропинки, провода висели над глубокими расщелинами, поднимались на крутые сопки. Столбы крепились в деревянных срубах — ряжах, заложенных камнем. В скальном грунте яму под столб не выкопаешь. Прошло минут тридцать. За это время они продвинулись вперед не больше километра, как вдруг белая пелена снега упала, и они увидели багровое солнце, слепящее глаза. — Вот здорово, Фома! — закричал Ельцов, бросаясь к нему навстречу. — Зря радуешься, — проворчал Лобазнов, оглядывая горизонт. — Смотри, какая идет «закуска»… Еще далеко, за десятки километров, почти у самого горизонта, черными зловещими полосами, словно наступая боевыми порядками, грозно н неотвратимо шли на них тучи новых «зарядов». Не сказав больше ни слова, солдаты быстро спустились с сопки. Они торопились, бежали там, где это было возможно, и все же, когда нашли место обрыва, на них обрушился новый «заряд». Под напором шквала столб, стоящий у края расщелины, выворотив камни из сруба, упал, и линия «воздушки» провисла в глубину. — Прощупай каждый провод, — сказал он Ельцову. — Найдешь обрыв — контакт делай основательно. Понял? — Есть делать основательно! — повторил Ельцов, обвязываясь веревкой. Упершись ногой в гранитный валун, Лобазнов осторожно травил веревку, спуская Ельцова вниз. Осталось не больше трех-четырех метров до дна расщелины, когда Фома крикнул: — Стоп! Кажется, прибыл! Ни черта не видно… Сейчас… Я… Лобазнов услышал крик, затем веревка резко дернулась вниз, потянув его за собой. — Что случилось, Ельцов?! Что случилось? — кричал Лобазнов, свесившись над расщелиной. Фома услышал стон, затем слабый, едва доносящийся к нему голос: — Ногу… кажется… сломал… Думал… На самом дне… а шагнул — карниз… Тут еще метра четыре… Вдруг Лобазнов почувствовал, что веревка ослабла. — Ты что там делаешь? Миша! — Отвязался… Ищу обрыв… — донеслось до Фомы. Долго Лобазнов вслушивался в то, что делается внизу, но ничего не мог уловить. Пока он лежал на животе возле расщелины, пурга занесла его снегом. Сколько он ждал, трудно было сказать… Здесь, на высоком уступе сопки, ветер и снег обрушивались с такой силой, что каждый порыв казался ударом бича, звонкого и обжигающего кожу. — Фома, где ты? — услышал он голос Ельцова, идущий, казалось, совсем с противоположной стороны. Лобазнов откликнулся. Голос Ельцова прозвучал ближе, затем веревка дрогнула и натянулась. — Можно выбирать? — крикнул Лобазнов. Привалившись грудью к гранитному валуну и напрягая все силы, Фома выбирал веревку. Он знал, что веревки всего пятнадцать метров, но сейчас, казалось, ее было метров шестьдесят… Голова Ельцова показалась над расщелиной, затем он перевалился через край, попытался подняться и со стоном ткнулся лицом в снег. Фома подполз к нему. Закусив до крови губу, Миша беззвучно плакал… Ему было стыдно своей слабости, но боль в ноге становилась нестерпимой… — Обрыв… на… одном… проводе… Нарастил кусок, — с трудом объяснил Ельцов. — Идти можешь? — спросил Лобазнов. — Нет… Ты меня куда-нибудь… от ветра… в лощинку. А сам иди… Позвони на заставу… За мной пришлют… — предложил он. — Ты замерзнешь, балда! — с грубоватой нежностью сказал Лобазнов. — Здесь километра два. Пока я против ветра дойду до поста, считай час. С заставы ребята пойдут опять против ветра минимум еще два часа… Нет, Миша, я тебя здесь не оставлю, — решил Лобазнов. И, неожиданно улыбнувшись, сказал: — Мы в школе играли в «коней и наездников», а вы не играли? — Не-ет, — с удивлением глядя на Фому, протянул Ельцов. Лицо Лобазнова было близко, и почему-то только сейчас Миша обратил внимание — все лицо Фомы было в смешных ярких веснушках. — Класс на класс, — объяснял Лобазнов. — Одни сидят на закорках, они, стало быть, наездники, а под ними кони. И вот друг дружку с коней стягивают. Смешно… Ну ладно, будет нам тут лясы точить, полезай ко мне на закорки! — решительно закончил он и стал рядом с Ельцовым на четвереньки. — Да ты что, Фома? В своем уме?! — даже забыв о боли, возмутился Ельцов. — Товарищ Ельцов, на закорки! — тоном старшего приказал Лобазнов. — Послушай, Фома, да против такого ветра впору и одному добраться до места, а ты… — Товарищ Ельцов! — угрожающе крикнул Лобазнов. Ельцов обнял его за шею и подтянулся на закорки. Фома осторожно приподнялся, привязал Ельцова к себе веревкой, затем, присев на корточки, взял в обе руки по карабину и шагнул вперед. Конечно, он переоценил свои силы. С таким ветром было трудно справиться и одному, но… С упрямством, а главное — злостью Фома продвигался вперед. Хорошее это чувство — злость, когда оно направлено против трудностей на пути человека! Он свернул к морю и вышел на тропинку; здесь сопка укрывала от ветра. Каждый шаг Фомы причинял Ельцову нестерпимую боль. Сначала Лобазнову казалось, что Ельцов весит совсем немного. Но, не сделав и сотни шагов, Фома почувствовал, что ноша ему не под силу. Скользя на обледеневших камнях, он падал, поднимался и упрямо шел вперед, думая: «Вот дойду до следующего столба и минут пяток отдохну». Но, когда из снежной мглы показывался силуэт следующего столба, он прикидывал вновь: «Пожалуй, еще шагов сто сделаю, потом отдохну»… Но, сделав еще сто шагов, он думал: «Теперь до следующего столба недалеко», и шел вперед не останавливаясь. Когда, совершенно выбившись из сил, качаясь, точно пьяный, Лобазнов твердо решил опуститься на камни и хоть на несколько минут закрыть лицо от ударов колючего ветра, упала снежная пелена и яркое солнце заиграло на серой волне. Наблюдательный пункт был уже рядом, самое трудное, было позади. Но теперь новое обстоятельство целиком захватило Лобазнова: параллельно берегу, приблизительно в двух милях мористез, шел большой иностранный транспорт! Забыв об усталости, солдат быстро преодолел последние несколько метров. Положив Ельцова на нары, Лобазнов взялся за бинокль. Он видел правую часть кормы и, пожалуй, только вторую половину названия:
«…ККЕ УЛЕ».Чукаев уже определил судно. Лобазнов снял трубку телефона — связь работала!
КУРС СТО!
Сообщение, принятое с поста наблюдений, начальник заставы зашифровал и передал на корабль. Сторожевой корабль радиограмму принял. Сняв крышку переговорника, Поливанов приказал: — Курс сто! — и перевел ручку машинного телеграфа на «самый полный». Корабль шел на ост. Непродолжительная видимость опять, уже в который раз за это утро, сменилась снежным зарядом. Колючий мелкий снег с воем и свистом врывался на мостик. В районе мыса Террасового вахтенный офицер доложил: — Товарищ капитан третьего ранга, на экране цель номер один, слева шестьдесят! Дистанция сто двадцать кабельтовых! — Определите курс и скорость! — приказал командир и, склонившись над экраном локатора, увидел цель. «Разумеется, это «Хьекке Уле», но где же тогда мотобот?» — подумал он и отдал приказание: — Объявить боевую тревогу! Личный состав занял места по боевому расписанию. — Как ваше мнение? — после небольшой напряженной паузы спросил командир Девятова. — Опытный и умный противник. Постарается себя не обнаружить. Помните сообщение штаба: «В четырех кабельтовых мористее транспорта мотобот без флага». Рассуждая логично, ему безопаснее идти не с левого борта транспорта, а с наветренной стороны, — сказал Девятов. — Что вы хотите этим сказать? — раскуривая трубку, спросил Поливанов. — На экране локатора мотобот не просматривается, — продолжал Девятов. — Стало быть, он следует все так же мористее транспорта и в такой непосредственной близости, чтобы радиолокационная станция не могла его обнаружить. На экране локатора мотобот сливается с целью номер один. — Но при таком норд-осте он рискует разбиться о транспорт, — возразил Поливанов. — Конечно, это риск, — согласился Девятов. — Но капитан мотобота рассуждает так: «Чем больше риска — тем больше денег!» Кроме того, моряки они неплохие. — Товарищ капитан третьего ранга, лейтенант Голиков прибыл по вашему приказанию! — лихо доложил командир боевой части. Он был молод, красив и строен, отлично об этом знал и откровенно, словно со стороны, сам собой любовался. — Товарищ лейтенант, я поставил перед вами задачу при появлении целей, следующих на ост, усилить наблюдение и докладывать мне лично! — вновь раскуривая погасшую трубку, сказал Поливанов. — Товарищ капитан третьего ранга, я уже докладывал: цель номер один по курсу слева шестьдесят. Вторая цель не наблюдается… — Это мне известно, — перебил его Поливанов. — А если, пользуясь разрешающей способностью радиолокации, мотобот идет по борту транспорта параллельным курсом? — Если мотобот идет вблизи транспорта на расстоянии не больше четырех-пяти кабельтовых, на экране локатора малая цель сольется с большой, — ответил Голиков. — Усильте наблюдение. Следите за возможным раздвоением цели! Докладыпайте мне лично! — приказал Поливанов. — Ясно! Разрешите идти? — Идите! Так же лихо Голиков повернулся кругом и спустился с мостика. Поливанов вызвал Юколова. Механик явился на мостик и доложил по форме. Во всей фигуре и внешности механика было что-то штатское. Десятый год Юколов служил на корабле, его дисциплинированность могла быть примером для любого офицера, и все же что-то неуловимое в его характере и манере держаться создавали это ощущение. Быть может, причиной этому была необычная мягкость в обращении с людьми, а быть может, улыбка, теплая и немного ироническая. — Товарищ Юколов, — начал командир, — нам предстоит задержать мотобот, за которым установилась слава самого ходкого судна в Варангер-фьорде. — Все, что возможно, будет сделано, — ответил Юколов. — Будьте готовы к тому, чтобы сделать невозможное. Понятно? — Ясно. В глазах Юколова командир прочел выражение вспыхнувшего интереса. — Разрешите идти? — спросил он. — Идите. Конечно, механику было далеко до флотского блеска Голикова. Он повернулся и сошел с мостика, но чувствовалось, что Юколов увлечен решением технической задачи, поставленной командиром. А ветер по-прежнему гнал большую волну и кренил корабль на борт. Прошло два часа, с тех пор как корабль оставил мыс Крутой. Командир и помощник были на мостике. — Погода скверная, — заметил Девятов. — В хорошую погоду шпионов не высаживают. На мостик поднялся лейтенант Голиков и молодцевато доложил: — Товарищ капитан третьего ранга, на траверзе Пахта-Наволока цель раздвоилась: номер один следует прежним курсом на створы Кольского залива, цель номер два развернулась на вест! — В штурманскую! — уже на ходу приказал командир, спускаясь с мостика. Голиков последовал за ним. Склонившись над картой, командир передал на мостик: — Курс сто восемьдесят! Помощник, дать максимально возможный ход! Девятов отлично понял командира и, передав вахтенному курс, снял крышку переговорника: — Механик, давайте все ваши резервы! Юколов затянул пружинные весы регулятора. Стрелка тахометра показывала предельное количество оборотов, но, дрогнув, она медленно поползла вправо… Серок оборотов выше нормы! Механик завернул до конца маховичок ручной отсечки — стрелка тахометра еще медленнее двинулась вправо, дрогнула и остановилась — еще сорок оборотов! Прислушиваясь к работе двигателей, Поливанов улавливал их быстрый, напряженный ритм. Корабль шел поперек волны, и за кормой бежал длинный пенистый след. — Механик, обороты! Еще обороты! — крикнул в переговорную трубу Поливанов. Юколов скорее угадал, чем расслышал, требование командира. Человеческий голос терялся s этом лязге и грохоте. Оставалась последняя, совсем незначительная возможность увеличения хода, и механик направился к насосам высокого давления. Мотористы вручную оттягивали каждый сектор поворота плунжера. Шум двигателей был такой силы, что, казалось, еще немного — и барабанные перепонки не выдержат. Механик подбежал к приборам и проверил температуру масла, затем, взглянув на тахометр, он увидел, что стрелка медленно поползла вправо — еще двадцать оборотов, он это знал — последние двадцать оборотов. — Как на локаторе? — спросил командир. — Идем на сближение. Цель слева шестьдесят! Дистанция сорок пять кабельтовых! — доложил лейтенант Голиков. — Штурман, место встречи? — спросил Поливанов. — При таком ходе — десять кабельтовых юго-западнее байки Окуневой, на траверзе мыса Супротивного! — доложил Изюмов. — Механик, прибавьте оборотов! — крикнул в машинное Поливанов и сквозь грохот дизелей едва услышал: — На пределе! Почувствовав удушливый запах дыма, Юколов от переговорника бросился к топливному сепаратору. При такой перегрузке оба дизеля требовали все больше и больше топлива, оно не успевало поступать в расходные баки, и пришлось включить для подкачки сепаратор. Сейчас, начиная от левого отсека, где стоял сепаратор, все машинное отделение быстро заполнялось удушливым дымом… Корпус корабля дрожал, испытывая вибрацию. — По корме слева шестьдесят цель номер три! Дистанция сто двадцать кабельтовых! — доложил Голиков. Командир и помощник переглянулись. Откуда взялась третья цель? — Рыбак идет в Мурманск, — высказал предположение Девятов. — Возможно, — согласился Поливанов и приказал: — Сообщайте продвижение цели три! Где цель номер два? — Цель номер два в районе острова Красный! — доложил лейтенант Голиков. Прошло еще несколько мгновений, и вахтенный сигнальщик доложил: — Вижу цель слева сорок! Дистанция тридцать кабельтовых. Командир вскинул бинокль. Бортом к волне, вздымая по обеим сторонам форштевня два крутых, пенистых вала, на большой скорости шел мотобот «Бенони». Они узнали его по приметам, указанным в радиограмме штаба. — Набрать сигнал «поднимите флаг»! — приказал Поливанов. На фале взвились два сигнальных флага. Прошло несколько напряженных минут, вдруг мотобот развернулся на норд и показал корму. — Лево на борт! — приказал Поливанов. — Есть лево на борт! Заваливаясь, корабль начал менять курс. — На румбе шестьдесят градусов! — доложил вахтенный. — Корабль продолжает катиться влево! — Сдерживать! — Есть сдерживать! — На румбе сорок пять! — доложил вахтенный. — Так держать! — приказал командир, снял крышку переговорника и, почувствовав сильный запах гари, крикнул: — Что там у вас, механик? Сквозь грохот двигателей до него едва долетели слова: — Ничего страшного, дизельное топливо попало в фрикционную муфту привода… — Сколько можете держать такой ход? — Не больше десяти минут. Температура масла резко повышается, — услышал Поливанов. За то время, что корабль закончил разворот и лег на новый курс, «Бенони» вырвался вперед. Расстояние между ним и «Вьюгой» быстро увеличивалось. В это время свинцовый полог над ними словно рассекло надвое, и, хотя грозный вал нового заряда был совсем недалеко, по-весеннему ярко светило солнце. — Поднять сигнал «покой» и дать две зеленые! — приказал Поливанов. Почти в одно мгновение на фале был поднят сигнал «застопорить машину» и две зеленые ракеты, оставляя за собой дымный след, взвились над морем. «Бенони» прибавил ход. — Расчету боевого поста автоматы зарядить! О готовности доложить! — Голос командира был спокоен, но Девятов уловил скрытое волнение. — Автомат готов открыть огонь! — доложил командир боевого поста. — Произвести серию предупредительных выстрелов! — Есть предупредительную серию… — Товарищ капитан третьего ранга! — перебил командира орудия лейтенант Гсли-ков. — Цель номер три по курсу второго номера. Дистанция двадцать кабельтовых! — Дробь!! Орудие на ноль!!! — крикнул Поливанов и, вскинув бинокль, спросил: — Узнаете? Девятов посмотрел в бинокль: — Наш старый знакомый «Вайгач»!СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
Капитана сейнера «Вайгач» знают все от мыса Нордкап до Святого Носа. Старики поминают его не без зависти: «Вергун с фартом [25] из одной кружки брагу хлебал!» Молодые нынче в фарт не верят. «Удача с неудачей — родные сестры! — говорят. — А «Вайгач» без улова в порту не швартуется. Стало быть, Михайло Григорьевич своему делу мастер!» И верно — мастер! Ловили раньше сельдь по мурманскому мелководью, на этот раз пошел Вергун к банке Северной. Трое суток промышляли — тары не хватило. Развернулись — и в порт. Погода свежая, снежные заряды один другого хлеще, а команда песни поет. Улов взяли богатый! Сельдь крупная, больше двадцати пяти сантиметров! Развесили на просушку дрифтерный порядок. Последнюю сеть ролем подтянули, перекинули через стрелу, даже сельдь из нее не вытрясли — некуда. Прохор Степанович ходит по палубе довольный, животик вперед выпятил, снял рукавицы, руки потирает и хвалится каждому: — Вот что значит сеть можжевельничком покурить! Аи да я! Аи да Щелкунов! Тимка вылез из машинного отделения, глядит на помощника и посмеивается — свистеть ему Щелкунов запретил: примета плохая. В рубке тихо. С циркулем в руке Вергун привалился к штурманскому столику. Перед ним — открытая лоция, карта района, а мыслями он далеко… «Домой идем. Трюм полон рыбы, — думает он. — Небось в порту известно каждому — радист разболтал по эфиру. Чего доброго, директор МРС сейнер встретит с оркестром. К Щелкунову на пирс «кубышка» его прикатится. Валя-хохотушка прибежит к Плицину, к Тиме и то продавщица из Рыб-коопа повадилась, придет. Всех будут встречать родные да близкие, только… только ко мне никто не придет. Конечно, — Вергун посмотрел на свое отражение в эхолоте, — лицом и ростом ты, Михайло, не вышел. До сей поры ходит Глаша на старое домовише. Думал, что было, того нынче нет, давно прошло и быльем поросло… А на поверку выходит — прошлое крепко в душу въелось. Конечно, ревновать к прошлому — палый лист ворошить…». Но как Вергун ни старался забыть прошлое, оно упрямо о себе напоминало. Было это зимой, месяца три назад… Экспедиционное судно Полярного научно-исследовательского института сообщило о скоплении трески на банке Копытова. Только «Вайгач» вышел из бухты — радиограмма: «Ожидается шторм десять баллов». Воротился «Вайгач» в порт. Идет Вергун по мосткам к дому, видит — спускается по лесенке Глаша. Принарядилась, словно на Первомай. На лице улыбка, какой его не дарила. Идет, на море смотрит — моря не видит. Что-то Вергуна в сердце ударило, остановился, переждал, пока Глафира на мостик спустится, и пошел за ней. Она идет, как всегда: голова гордо запрокинута, ни на кого не смотрит. Поднялась по лестнице в поселок, прошла уличный ряд, вышла в падь, где кондаковское домовище стоит, замок открыла, вошла. Долго он ждал Глафиру. Слышал, пела она что-то грустное, протяжное, слов не разобрать. Потом вышла, половичок стряхнула, у порога положила, дом заперла, под половик ключ сунула и прошла мимо. Вергун заглянул в окно — чисто прибрано, над кроватью все та же кондаковская берданка висит, на столе скатерть… И стыдно, что подглядывал, а совладать с собой не смог. «Ко всем придут жены, а ко мне… — думал он. — Да и какая она мне жена? Кондакова! Сколько раз в поселковый совет звал — пойдем, Глаша, распишемся. Нет, говорит, я по мертвому памятник живой, а с тобой мне хорошо, спокойно. Так и будем жить, сказала. Так и живем», - вздохнул Вергун. Судно кренится, крепче ветер, выше волка, а Щелкунов все куражится. Ноги у него тонкие, слабые, его то о надстройку, то о лебедку, то еще о чего шваркнет, он ничего не замечает. Мусолит во рту химический карандаш, на клочке газеты цифры выводит, подсчитывает. Подбил Щелкунов итог и еще больше заважничал, полез в ходовую рубку: — Слышь-ка, Михайло Григорьевич, у меня так выходит: тонн двести, а то и больше! Если на денежки перевести — не меньше как полмиллиона потянет! Вот фарт так фарт! Тяжело загруженное судно сидело выше ватерлинии, качка хотя и была килевая, но судно болтало сильно. У Щелкунова ноги от радости совсем ослабели, его то на капитана швырнет, то на штурманский столик; того и гляди, затылком эхолот трахнет. Как Вергун ни привык к рыбному духу, но и ему было непереносно: очень от Щелкунова селедкой разило и спиртом. Михаил Григорьевич только отворачивался да, когда швырнет на него Щелкунова, легонько отпихнет его от себя и счистит прилипшие рыбьи чешуйки — помощник ими был разукрашен густо. — А главное, сеть! — захлебывался Щелкунов. — Нет, ты погляди, Михайло Григорьевич, ведь до чего хитрую штуку придумали — капрон! Я весь порядок проверил, веришь ли, хоть бы где нитку спустил! Цены этой сети нет! Золото! Чистое золото!! — От тебя, Прохор Степанович, спиртом разит! — не выдержал Вергун. — Зуб треклятый замучил… — глазом не моргнул Щелкунов. — Пойду свежую вату положу, — добавил он, спускаясь вниз. Но в каюту Щелкунов не полез, а направился к левому борту, где лежали сети. В это время снежный заряд кончился, и проглянуло солнышко. Вергун поднес к глазам бинокль и, оглядев горизонт, увидел сторожевик. Тот ли это сторожевой корабль, что спас их от камней Святого Рога? Повстречаться бы! Жаль, что погода штормовая, а то бы подошли ближе. «Не побрезговали бы пограничники, может, и приняли бы бочку «атлантической» свежего посолу», - думал Вергун. Опустив ветровое стекло в рубке, оно было рябое от подтаявшего снега, Вергун внимательно наблюдал за кораблем и вдруг увидел идущий на большой скорости мотобот. Вергун был настоящим моряком, красивое судно и хороший ход он мог оценить по достоинству. Мотобот шел прямо на «Вайгача», высоко задрав нос, словно чайка летел над гребнем волны. — Хо-рош! — не удержался Вергун. Перенеся бинокль на сторожевой корабль, он увидел флаги на фале, прочел их и удивился. «Кому же это «застопорить ход»? А если мотоботу? По рангоутам и обводам, видать, не наш!» В это мгновение он заметил, что на корабле расчет растягивал чехлы орудий… Корабль и мотобот уже были видны невооруженным глазом. Команда сейнера сгрудилась на носу. Молодой матрос взобрался на мостик и прямо через окно рубки, волнуясь, сказал капитану: — Михаил Григорьевич, как же это? Ведь уходит, подлец!.. Решение созрело как-то сразу, словно другого и быть не могло. Включив трансляцию, Вергун скомандовал в микрофон: — Приготовить сети к выброске! Никогда еще на «Вайгаче» не выполняли команду с такой быстротой. Все бросились к левому борту и, подвязывая сети одну к другой, стали наращивать дрифтерный порядок. Щелкунов не сразу сообразил, что происходит на судне, когда же он понял и попытался помешать команде, его легко, но решительно пихнули в сторону. Наступив на селедку, он поскользнулся, упал, быстро вскочил на ноги, ворвался в ходовую рубку и, схватив Вергуна за борт тужурки, закричал: — Ты что же делаешь? Разбойник! Да за это тебя в тюрьму!! — Оставь, сквалыга, — спокойно бросил Вергун. — На весь порт одна сеть капроновая! Двадцать тысяч государственных денег! В тюрьме тебя, лешего, сгноят! Остановись, пока не поздно! — Скат ты! — в сердцах выругался Вергун. И, сняв крышку переговорной трубы, скомандовал: — Самый полный! В это время судно сильно накренилось. Щелкунов потерял равновесие, оступился ногой в люк, упал на спину и ударился головой о переборку. Мотобот был в десяти кабельтовых от сейнера, когда обрушился новый, необычайной силы заряд. Все заволокло снежной пеленой, и, казалось, они потеряли мотобот из виду. Но, готовясь к встрече, своим подсознательным, моряцким чутьем Вергун угадывал ход мотобота. Прошло еще несколько секунд. — Право руля! — скомандовал Вергун рулевому и крикнул в микрофон: — Сети за борт! «Вайгач» даже прилег на волну — так круто развернулся. Судно пересекало курс мотобота, оставляя за кормой крепкую капроновую сеть. Капитан «Бенони» был в ходовой рубке, когда, сотрясаясь всем корпусом, судно потеряло ход. На винты мотобота тугими култышками намотались капроновые сети «Вайгача». Генри Лаусон, капитан «Бенони», был опытный человек и отлично знал, что игра проиграна. Подобрав на борт остатки сетей, «Вайгач» прошел в нескольких кабельтовых от «Вьюги» и отсалютовал тифоном. Команда сейнера сгрудилась на борту, люди кричали, размахивали руками. Сторожевой корабль передал на сейнер: «Благодарим за помощь!» — и, сбавив ход, пошел на сближение с мотоботом, поднявшим в это время норвежский флаг. Отливая холодной водой Щелкунова, Тимка привел его в чувство, с трудом оттащил в глубину рубки и, посадив, прислонил к штурманскому столику. Видимо, ничего не соображая, помощник долго водил глазами, потом хриплым шепотом выдавил (он потерял голос): — Пропала… сеть?… — Половина еще осталась, — успокоил его механик. Щелкунов схватился за голову и застонал, потом встал на четвереньки, перехватился руками, чуть не стянул со стола штурманскую карту, с трудом подошел к Вергуну и угрожающе сказал: — Ответишь, Вергун, перед государством! У капитана раздражение против Щелкунова прошло. Что с него, сквалыги, возьмешь? Другого он и не ждал. — Видишь, Прохор Степанович, дело какое, — беззлобно сказал он. — Был у меня друг, Завалишин. Мы с ним на охоту хаживали. Я по медвежьему следу иду — от дерева к дереву хоронюсь, чтобы зверя не спугнуть, а Завалишин посередке шастает между двух стволов. Я его спрашиваю: «Отчего, друг, так ходишь?» А он: «Я. - говорит, — двадцать лет шофером на грузовике работаю, окончательно с машиной свыкся и, хотя пешком иду, а все боюсь кузовом зацепить…» — Побасенки твоей не пойму! — зло бросил Щелкунов. — Чего тут не понять? — удивился Вергун, но пояснил: — Когда ты, как Завалишин грузовик, будешь по себе государство чувствовать, поймешь и побасенку. Государством меня пугаешь, а того, Щелкунов, не соображаешь, что государство-то — я, и Тимка вот, и он, — Вергун показал на рулевого. — Все мы есть государство! И пограничник государству нашему — часовой!ХУГГО СВЭНСОН СМЕЕТСЯ
В числе восьми человек экипажа «Бенони» не было ни одного новичка, они привыкли к азартной игре, где ставкой зачастую бывает жизнь. Даже проигрывая, эти люди сохраняли внешнее спокойствие, в этом заключалось достоинство игрока. Неуправляемое, легкое суденышко кренило до самого фальшборта. Снег с яростью шрапнели вгрызался в палубу. Капитан «Бенони» Генри Лаусон, кэп, как его называла команда, спустился в машинное отделение. Здесь он снял подбитый мехом кожаный реглан, замшевую на молнии куртку и, засучив рукава, вместе с главным механиком попробовал вручную провернуть каждый вал. Два боковых нельзя было сдвинуть с места, средний вал проворачивался с трудом. — На одном двигателе мы сделаем узлов десять, — сказал механик. — Надо очистить винт. — Может быть, Траммэр, это сделаете вы? — предложил Лаусон. — Нет, кэп, много риска. Можно схватить насморк… — У механика было чувство юмора. — Вы набиваете себе цену. Водолазный костюм — с электрическим обогревом, — надевая тужурку, сказал Лаусон. — Во что это обойдется моему капитану? — спросил Траммэр. — Пятьдесят фунтов. — Пошлите Хугго, он мальчик крепкий. — В этом водевиле, Траммэр, каждый играет свою роль. Сто фунтов сейчас и через десять минут ни пенса! — резко закончил Лаусон и пошел к трапу. В это время судно накренило на противоположный борт, Лаусон не успел ухватиться за поручни, и его отбросило назад, к Траммэру. Поддержав Лаусона, механик сказал: — Можно, сэр, чеком на Варде. Да пришлите мне двух парней на помощь… Водолаз еще был под водой, когда справа за бортом показалась шлюпка с «Вьюги». Траммэра вытащили на палубу, он съехал по трапу вниз, и только в машинном отделении удалось снять с него водолазный шлем. По внутреннему телефону Лаусон спросил: — Траммэр, вы честно заработали сто фунтов? — Я, сэр, честно заработал двести! Очищен правый и средний! Гарантирую двадцать узлов хода. — Швартуются пограничники. Траммэр, чтоб у вас был достаточно кислый вид! — Есть, кэп! Ответа Лаусон уже не слышал. Держась за поручни, он шел на ют. Нагорный закрепил конец. На палубу поднялись капитан Клебанов, боцман Ясач-кый и радист Аввакумов, в шлюпке остался старшина Хабарнов. Открыв на первой странице разговорник, Клебанов спросил: — Ер де ди сом ер капитан? [26] Вежливая улыбка сбежала с лица Лаусона, он не понял вопроса. — Йей ер репресентант фор Совиет Унион гренсе вахт! [27] — внушительно произнес Клебанов. Снова наступила пауза, во время которой Лаусон, любезно улыбаясь, развел руками. — Вильди комме мед скип документер! [28] — потребовал капитан. — Послушайте, капитан-лейтенант, на каком языке вы говорите? — по-русски спросил Лаусон. — Вы же идете под норвежским флагом! — сдерживая растущее раздражение, сказал Клебанов. — «Бенони» приписан к норвежскому порту. Что касается меня, я англичанин, Генри Лаусон. Рад с вами познакомиться. Впервые я встретился с вашими соотечественниками на Эльбе, в сорок пятом году. Несколько лет работал с русскими в комендатуре Берлина. Пока капитан объяснялся с Лаусоном, боцман Ясачный, окинув взглядом ют, увидел еще мокрые водолазные калоши с грузом. Внимание его привлекла и шлюпка без чехла, под ее кормовой банкой лежали два туго набитых рюкзака и саперные лопаты. Подтянутая на талях, двойка была поднята с кильблоков и готова к спуску на воду. Боцман отозвал капитана Клебанова в сторону и доложил обо всем, что увидел на юте. Выслушав Ясачного, капитан вернулся к поджидавшему его Лаусону. — На все время, пока «Бенони» находится в наших территориальных водах, радиорубку закрыть, — сказал Клебанов и, сопровождаемый Аввакумовым и Лаусоном, направился к надстройке. Нагорный с автоматом в руке последовал за ними. Человек шесть команды мотобота собралось на юте. Подняв воротники подбитых мехом курток, они курили и безучастно наблюдали за происходившим. Заряд затянулся. Снежная мгла плотно закрыла сторожевой корабль. Осмотрев рубку, капитан Клебанов приказал Нагорному остаться здесь для наблюдения. Из рубки осмотровая группа направилась в машинное отделение. Нагорный остался один. Широко расставив ноги, чтобы удержать равновесие, прижав к груди автомат, он внимательно наблюдал за поведением команды на юте. Сказать, что «Бенони» качало, было бы неточно. Легкое, неуправляемое судно швыряло, как челнок на ткацком станке, но Андрей этого не чувствовал. Сталкивались два мира, и он, каширский парень, с оружием в руках стоит на их рубеже. Это наполняло его волнующим чувством ответственности и сознанием собственной силы. От группы людей на юте отделился один матрос, направился к рубке и остановился в нескольких шагах от Нагорного. Настороженно, но с интересом Андрей рассматривал этого человека из другого мира. Матрос улыбнулся и, ткнув себя в грудь, сказал: — Я Хугго Свэнсон! Нагорный молчал — он был на посту. Хугго Свэнсон вынул норвежскую с крышкой трубку, набил ее табаком и ловко раскурил на ветру. В машинном отделении Ясачный внимательно осмотрел все три двигателя. Он обратил внимание капитана Клебанова на Траммэра — механик сидел на рундуке с ветошью, в то время как рядом стояла удобная банкетка. — Встаньте с рундука! — приказал Клебанов. Механик неохотно поднялся и отошел в сторону. Подняв крышку рундука, Клебанов увидел шлем и еще мокрую водолазную рубаху. — Та-ак… Интересно, — протянул Ясачный. — Неужели успели? — И, проверяя догадку, мичман провернул вал среднего винта. — Вы же сказали, что судно потеряло ход, — напомнил Клебанов и потребовал судовые документы. — Прошу в каюту, — сказал Лаусон. — Машинное отделение будет закрыто. Пусть механик поднимется наверх, — приказал Клебанов. Лаусон перевел приказание, и Траммэр, накинув меховую тужурку, пошел к трапу. Закрыв дверь в машинное отделение, Ясачный поднялся последним. Каюта Лаусона была небольшой. Полированная панель и мебель красного дерева. Мягкие плафоны освещения, шелковые занавески на иллюминаторах — все свидетельствовало о том, что на отделку «Бенони» не скупились. Открыв тумбу письменного стола, Лаусон выдвинул несгораемый ящик, достал судовую роль и передал Клебанову. Список немногочисленной команды был по форме заверен портовой администрацией Нурвогена. Конечно, агент, предназначенный к заброске, если он был на «Бенони», скрывался под вымышленным именем, и все-таки надо было знать все восемь имен и фамилий по этому судовому списку. Клебанов обладал тренированной профессиональной памятью. Прочитав несколько раз список, он захлопнул папку, мысленно проверил свою память и сказал: — Команде собраться на юте. Распорядитесь, чтобы люди приготовили мореходные книжки. …Затянувшееся пребывание осмотровой группы в каюте Лаусона вызвало у Нагорного чувство тревоги. Прошло еще несколько минут. Заряд, выстрелив с особенной яростью последние залпы снега, затих. Проглянуло по-весеннему голубое небо. Нагорный бросил взгляд на море и увидел в пяти-шести кабельтовых «Вьюгу». Отрабатывая на малых оборотах, строго сохраняя дистанцию, корабль держался наветренной стороны, но был здесь, рядом с ними. На прожекторную площадку «Вьюги» поднялся сигнальщик и просемафорил вызов. Нагорный крикнул матросам на юте: — Вызвать командира! Но никто из членов экипажа не двинулся с места. «Они ни слова не понимают по-русски или ветер относит мои слова», - подумал Нагорный и дал два выстрела в воздух. На звуки выстрелов выбежали капитан Клебанов, Ясачный и Лаусон. — Товарищ командир, с корабля вызывают по семафору! — доложил Нагорный. Лаусон скрылся за дверью каюты, а боцман поднялся на мостик и ответил на вызов. Сигнальщик быстрыми взмахами флажков передавал запрос командира. Он торопился: с северо-востока, с огромной скоростью надвигалась новая черная полоса заряда. Наблюдая в бинокль за сигнальщиком, Ясачный читал семафор. В училище Нагорный изучал семафорную азбуку, но в таком быстром темпе он не успевал читать передачу. Наблюдая за верхней палубой, Андрей увидел Лаусона, который из двери своей каюты через бинокль следил за семафором. — Товарищ мичман, — тихо доложил Нагорный, — капитан «Бенони» читает передачу. — Это для него и организовано, — усмехнулся Ясачный и, отвечая на запрос, писал: «Неподчинение «Бенони» приказу застопорить машину ничем не оправдано. Судовые документы порядке. Досмотр продолжаем». Здесь, на «Бенони», солнце еще слепило глаза, а сторожевой корабль уже обволакивала снежная мгла. Боцман едва успел досемафорить, как первый порыв ветра и снега с воем и свистом промчался по палубе мотобота. Капитан Клебанов подвез итоги досмотра. — Незаконного лова и контрабанды на вашем судне не обнаружено, — сказал он Лаусону. — Осмотр машинного отделения показал, что вы можете идти собственным ходом. Настоятельно требую, чтобы «Бенони» немедленно покинул наши внутренние воды. Если вам нужен акт о досмотре… — Благодарю вас! Пустая формальность. Я владелец «Бенони», и мне отчитываться не перед кем, — ответил Лаусон, провожая осмотровую группу к трапу. — Уверяю вас, как только моему механику удастся запустить двигатель, «Бенони» покинет советские воды. Быть может, капитан захватит для своего командира бутылочку шарантского коньяка? — Вы очень любезны, но мой командир не пьет ничего, тем более коньяка, — в тон ему ответил Клебанов, уже спускаясь по трапу в шлюпку. Боцман Райт отдал конец, Хабарнов принял, и шлюпка отвалила от «Бенони». Безошибочным чутьем Нагорный угадывал, где находится «Вьюга». Ветер был северо-восточный, корабль держался от них в пяти-шести кабельтовых с наветренной стороны, а шлюпка шла строго по ветру на юго-запад… Хабарнов и Нагорный гребли напористо, не жалея сил. «Бенони» исчез у них за кормой в снежной мгле, но ветер еще долго доносил до шлюпки слова торопливой команды на чужом, непонятном им языке. Шлюпка все дальше и дальше уходила от корабля в направлении мыса Крутого. Боцман торопил гребцов, словно хотел уйти от погони. Аввакумов достал из-под банки большой кожаный ранец с рацией и передал в эфир: — Я Торос один!.. Я Торос один!.. Сделав крутой разворот, шлюпка встала носом против волны. Напряженно вслушиваясь, они старались услышать сквозь вой и свист ветра, что делается на «Бенони». — Неужели ошибка в расчете? — тихо сказал Ясачный. — Нет никакой ошибки. Вот увидите, мичман, они спустят на воду шлюпку, — отозвался капитан. — Другой такой возможности надо ждать годами. Лаусон неглуп и отлично это понимает. — Я Торос один!.. Я Торос один!.. — передал Аввакумов и переключил рацию на прием. Было слышно, как, взревев, двигатели «Бенони» перешли на рабочий ритм и затихли — мотобот ушел в северо-западном направлении. Почти одновременно Аввакумов принял ответные позывные. Напряженно вслушиваясь, он прижал к ушам телефоны и доложил: — Товарищ капитан, радиограмма: «Я Торос два. Обнаружил промысловый косяк рыбы северо-восточнее восемь кабельтовых. Примите меры». — На шлюпке — соблюдать тишину! — приказал Клебанов. Нагорный понял, что на «Вьюге» с помощью радиолокатора обнаружили спущенную с «Бенони» шлюпку. «А что, если на мотоботе так же ведут наблюдение за шлюпкой?» — подумал Андрей. Была и другая опасность, Нагорный о ней не подумал, но капитан и мичман с растущей тревогой вглядывались в снежную мглу. Заряд мог неожиданно кончиться, и тогда они очутились бы нос к носу со шлюпкой «Бенони». — Товарищ капитан. — доложил Аввакумов, — радиограмма: «Косяк следует юго-западном направлении. Переходите прием. Торос три». По команде капитана шлюпка развернулась в юго-западном направлении. Нагорный и Хабарнов навалились на весла. Когда ветер стих и спала волна, Андрей оглянулся и узнал отвесные склоны мыса Крутого. Шлюпка вошла в затяг. Аввакумов передал в эфир позывные. Клебанов с трудом перебрался на корму шлюпки, сел на банку рядом с Аввакумовым, лицом к Ясачному и разложил на коленях карту залива. — Как думаете, боцман, — спросил он, — куда может направиться шлюпка «Бенони»? — От губы Чаны до губы Угор на пять миль тянутся лишенные растительности отвесные гранитные скалы, — как бы мысля вслух, ответил Ясачный. — При таком резком северо-восточном ветре берега не ласковые. От губы Угор до Гудим-губы дело обстоит не лучше. Да и вряд ли они пойдут в Гудим-губу — ворота порта Георгий, место людное. Скорее всего, они держат на створы губы Угор. Думаю, их шлюпка пройдет западным или восточным проливом. — Боцман водил по карте пальцем. — Длина Угор-губы миль шесть, вершина отлогая, поросшая густым кустарником, — хорошее место для высадки… — Словом, задача со многими неизвестными, — в раздумье сказал Клебанов и, помолчав, спросил: — Торос три молчит? Аввакумов так напряженно вслушивался в эфир, что Клебанову пришлось свой вопрос повторить дважды. — Торос три молчит, но позывные принял, — ответил радист и снова ладонями обеих рук прижал телефоны к ушам. Наступила пауза, долгая и томительная. Укрытые от ветра высокими скалами мыса, покачиваемые малой волной, они напряженно вслушивались в окружавшую их тишину. Вспенив воду, мелькнул и скрылся косой плавник зубатой косатки. Оттаяв и увлекая за собой комья снега, покатился с вершины мыса большой, отполированный ветром камень и шумно плюхнулся в море. Взлетели испуганные глупыши, крича, пронеслись над заливом и снова сели на скалы. Снег шел не переставая. Аввакумов предупреждающе поднял руку и, выхватив карандаш, склонился над блокнотом. Клебанов повернулся на сиденье, читая через плечо радиста радиограмму с берегового поста наблюдения: — «Западным проливом косяк прошел квадрат «Д-15». — Ващи предположения, боцман, оправдались, — сказал Клебанов, отчеркнув карандашом створы Угор-губы. Шлюпка развернулась, вышла из укрытия и пошла в юго-восточном, направлении. Резкий ветер бил по левому борту, швырял в лицо клочья морской пены и жесткий колючий снег. Руки немели. В паре с Хабарновым грести было нелегко. Тихон и родился-то на карбасе, с малых лет рос на море. Когда впервые взял он в руки перо, то уже в совершенстве, как истый помор, владел кормовым веслом. Еще с трудом познавал он законы начальной арифметики, но уже знал законы моря, все банки и отмели, бухты и опасные камни от Мезенского залива до Канина Носа. Нагорный потерял счет времени, когда, услышав грохот волн, повернулся, рассчитывая увидеть берег. Но впереди была все та же снежная мгла. Грохот прибоя нарастал с каждой минутой. Очертания скал показались из мглы неожиданно и неотвратимо. Боцмэн отдал команду, и гребцы с особенной яростью налегли на весла. Шлюпка шла прямо на отвесные скалы. Волны взлетали от подножия валунов к вершине, разбивались и падали белой, кипящей пеной. В последнее мгновение, когда до бурунов оставалось не больше десятка метров, гонимая ударами весел, силой течения и ветра, шлюпка ворвалась в пролив меж скал… — Табань левым! — крикнул Ясачный, и, огибая скалы, шлюпку понесло боком по бурлящему виру. — Табань правым! И, уже огибая камни, они выходили на стрежень. Здесь было тише. Большая волна разбивалась у горла залива. Покачиваемые малой волной, они шли по самому стрежню меж скалистых угоров. Отдыхая, гребцы сушили весла. Снег редел. На востоке появилась пока еще узкая полоска чистого неба. Солнце клонилось к западу. Ясачный дал команду, и гребцы навалились на весла. Теперь они не могли рассчитывать на береговой пост радиолокации — высокие, извилистые берега губы мешали наблюдению за шлюпкой. Соблюдая предосторожность, они шли бережнее, всматривались в снежную мглу и, только убедившись б том, что шлюпка с «Бенони» опередила их, продвигались вперед до следующего поворота. Берега становились пологими, изредка встречались валуны. В распадках курчавились мелкорослые ерники, занесенные снегом. И, как это бывает всегда, их путешествие закончилось самым неожиданным образом. Далеко впереди, за скалистым мыском, чуткое ухо Ясачного уловило всплеск весла. Прислушиваясь, боцман поднял руку, затем тихо сказал: — Табань левым! Шлюпка круто развернулась на запад. Последовала новая команда, и киль с разгону врезался в отмель. Посовещавшись с Ясачным, капитан подозвал к себе Нагорного: — Вот что, товарищ Нагорный, со стороны этого верблюда, — капитан указал на скалистый мысок впереди, — подберетесь как можно ближе к шлюпке. Выясните, сколько человек высадилось на берег и что они там делают. Помните: малейшая неосторожность может провалить операцию. Ясачный помог Андрею надеть белый маскхалат, поправил на нем капюшон, проверил оружие и молча пожал руку выше локтя. Нагорный двинулся вперед. Пока между ним и шлюпкой «Бенони» был скалистый мысок, можно было двигаться, не соблюдая большой предосторожности. Но, по мере того как он подходил к скалам, опасность возрастала. Наст выдерживал, и валивший хлопьями снег скрывал его следы. В ернике Андрей лег и дальше пополз по-пластунски. На склоне мыска образовались проталины, кое-где желтели первые вестники заполярной весны — цветы многолетней сиверсии. «Как удивительна сила жизни! — думал Андрей, подтягиваясь на локтях. — По ночам мороз, дуют свирепые ветры, а на проталинах уже появились цветы…» Поднявшись к вершине, Нагорный рассчитывал увидеть то, что происходило по другую сторону мыска. Но, выглянув из-за камня, он убедился, что от противоположного края его отделяет ровная площадка шириною в семь-восемь метров. На этом маленьком, своеобразном плато наст не выдержал. Зарываясь в снег, Андрей с трудом преодолел последние метры. Южный склон мыска густо порос мелкорослым березняком, и это облегчало задачу. Андрей увидел на отмели шлюпку «Бенони». Матрос, назвавший себя Хугго Свэнсоном, сидел на снегу, прислонившись к валуну, и курил трубку. Рядом с ним лежали рюкзак и саперная лопата. Боцман с «Бенони», уже немолодой человек, тяжело дыша от усталости, примостился на носу шлюпки. — Ты что же, здешний? — по-русски, но с каким-то акцентом спросил боцман. — Видел в губе знак из камня? — Видел.
— Своими руками складывал. Сколько лет прошло, а кекур все стоит… — Свэнсон отлично говорил по-русски.
Некоторое время они молчали, затем боцман спросил:
— Ты же русский. Звать-то тебя как? — Не получив ответа, он приложился к фляге, сплюнул и, словно ни к кому не обращаясь, с какой-то душевной усталостью, сказал: — Ты, Хугго, знаешь меня, как Райта, но имя мое Микель… Микель Янсон… Я из Вентспилса, с Балтики, там родились мои дети… Старшего, Эльмара, в сороковом [29] я увез на чужбину и… Нет больше сына у Микеля Янсона. — Он снова отхлебнул из фляги, сплюнул и сказал: — Осталась дочь, Берта. Она живет в Лиельварде, ее муж электрик на Кегумской гидроэлектростанции. У Берты родился сын, мой внук… Его назвали, как меня, Микелем… Я бы очень хотел повидать моего внука…
На этот раз паузу нарушил Свэнсон:
— Мы с тобой, старик, не в Хассельнесет у стойки Басса! Надо приниматься за дело!
— Еще немного, я очень устал, — глухо сказал Янсон и потянулся к фляге. — Мы с тобой, Хугго, как пара волов в одном ярме. Ты молодой, сильный. Скажи мне правду, Хугго: зачем мы здесь, на этой суровой, холодной земле? Это что — политика?
— Мне политика — что рыбке зонтик! — усмехнулся Свэнсон. — Был я в лагере под Мюнхеном, хлебал со мной баланду из одного котелка человек… Теперь небось и костей его не осталось, можно назвать: Никифор Касаткин. Историй он знал множество, мог объяснить всякое движение человеческой души. Мне Никифор так говорил: «Ты, Сашка, в жизни романтик, и погибать тебе придется через эту твою романтику». Так и сказал. Никифор людей насквозь видел.
— С чем ее едят, твою романтику?
— Про это тебе знать не положено, — отрезал Свэнсон, встал, потянулся и, позевывая, бросил: — Надо двигаться. Вот придем на Черную Браму…
«Черная Брама», — мысленно повторил Андрей и вспомнил все, что было связано для него с этим названием.
Райт достал из-под банки вторую саперную лопату. Они закрыли шлюпку чехлом и поверх брезента забросал снегом.
«Стало быть, они рассчитывают сюда вернуться», — подумал Нагорный.
Старик присел возле своего рюкзака и хотел было продеть руки в ремни, но раздумал:
— Мне, Саша, нечего делать на Черной Браме. Ты вернешься назад, в Гамбург. Тебя ждет Марта, ты сам говорил, молодая и красивая Марта. Если ты любишь, то поймешь… Саша, я хочу перед смертью прикоснуться к земле, на которой я вырос, обнять дочь, взять на руки внука… Я здесь только для того, чтобы в последний раз увидеть мою Латвию, услышать родной язык… Саша, я много старше тебя… Хочешь, стану перед тобой на колени.
— Ты, старик, думаешь, что тебя примут? — спросил Свэнсон.
— Примут, Саша, примут! Не как вор приду — как блудный сын евангельской притчи: «Согрешил я перед тобой и недостоин называться сыном твоим…»
Бросив исподлобья быстрый, оценивающий взгляд на Райта, Свэнсон молчал.
— Во имя твоей любви к Марте, во имя твоего счастья…
— Хорошо, старик, но будь осторожен. Отсюда пойдешь прямо на юг полмили, затем на восток — Гудим-губа, порт Георгий. Из порта раньше ходила «каботажка» до Мурманска, ну, а там поездом. Деньги у тебя есть…
Дрожащими пальцами, торопливо старик затянул ремни рюкзака, сделал несколько нерешительных шагов, остановился, вернулся назад:
— Хочу обнять тебя, Саша, пожелать настоящего счастья. Мне всегда казалось, что красивые люди жестокосердны, теперь вижу — ошибся… — на глазах Райта блеснули слезы.
Свэнсон ответил на объятие, и старик двинулся на юг. С каждым шагом его поступь становилась увереннее.
Чтобы лучше видеть уходившего, Свэнсон поднялся на поросший мхом валун, з? — тем он вдруг сунул руку за пазуху и, вскинув пистолет, не целясь, нажал на спусковой крючок. Выстрела не было слышно. Микель Янсон повернулся к Свэнсону и, раскинув руки, упал лицом вниз.
Райт был враг, и все-таки жалость к старику сдавила горло Андрея.
Взглянув на Свэнсона, Нагорный не поверил своим глазам — Свэнсон смеялся. Запрокинув голову и прислонившись спиной к валуну, он смеялся…
Андрей вспомнил — еще мальчишкой любил он, стоя за спиной Владимира, смотреть, как брат рисует ему «артистов» для теневого театра. Когда на бумаге появлялись знакомые персонажи сказок, Андрей смеялся. Он не мог удержаться от смеха — радости творческого соучастия.
Почему смеялся Свэнсон?
Легкое прикосновение к ноге вывело Андрея из состояния задумчивости: он отполз назад по своему следу в глубоком снегу и осторожно оглянулся. Это был старшина Хабарнов.
На листке из блокнота Нагорный написал несколько слов, сунул листок в ствол автомата и, вытянув руку, передал записку старшине.
Когда Андреи вновь подтянулся к краю плато, Свэнсопа не было. Его меховая шапка мелькнула где-то южнее в распадке. Вернулся Свэнсон с рюкзаком Райта в руке, швырнул его в шлюпку, приподняв брезент, раскурил трубку, надел свой рюкзак, сверился по компасу, поднялся на валун, осмотрелся и двинулся ка запад.
ЧЕРНАЯ БРАМА
Тело Райта они нашли в распадке под снегом. Старик сделал первые шаги на пути к родине, когда его настигла пуля. — Выстрел в затылок, — сказал Клебанов. — Прием, достойный Катынского леса и Бабьего Яра. На двойке «Бенони» с телом Райта ушел Хабарнов в порт Георгий. Шлюпка с «Вьюги» была надежно укрыта в одной из расщелин. Вместе с Ясачным капитан уточнил маршрут. Из материалов следствия ему было известно, что пути Сарматова и Благова скрещивались на Черной Браме. К той же цели стремился и Свэнсон. Чтобы не наступать ему на пятки, оперативная группа и пограничники углубились в тундру значительно южнее. Впереди шел Ясачный (он отлично знал все побережье залива), затем Клебанов и Нагорный с рюкзаком. Цепочку замыкал Аввакумов. Тундра незаметно перешла в холмы, часто встречались нагромождения камней озера в ложбинах. К берегам по южным склонам холмов сбегали березовые ерники. Попутный северо-восточный ветер дул в спину. Капитан Клебанов замедлил шаг и, когда его нагнал Нагорный, сказал: — Вы наблюдали за Свэнсоном, слышали его разговор с Райтом. Какой вывод можно сделать о Свэнсоне? Нагорный почувствовал, как краснеет, и, преодолевая смущение, ответил: — Мне кажется, что Свэнсон был в гитлеровском плену, находился в лагере где-то под Мюнхеном. Заполярье он знает хорошо. Может быть, я ошибаюсь, но, думается, Свэнсон выболтал один факт из своей биографии, по которому можно определить его прежнее местожительство и даже работу… — Смелее, комендор! — Свэнсон сказал, что кекур в самом начале губы он складывал сам, своими руками много лет назад. Он так и назвал сложенный из камня знак кекуром… — Ну? Что же вы замолчали? — поддержал его капитан. — Малознакомое поморское слово. Не каждый скажет «кекур». Иногда его речь мне напоминала гоЕор старшины Хабарнова. И тогда мне казалось, что Свэнсон из поморов. Вот если бы можно было узнать, кто и когда ставил этот знак на сопке… Капитан тихо свистнул. Ясачный повернулся и, увидев поднятую Клебановым руку, остановился. Подошел и Аввакумов. Капитан присел на камень и, вынув блокнот, написал текст радиограммы. — Зашифруйте, товарищ лейтенант, и передайте в Мурманск через Торос три! — приказал Клебанов. — Не позже завтрашнего утра мы будем знать, кто ставил кекур на сопке. Пока Аввакумов был занят рацией, они разогрели на сухом спирте мясные консервы. Передав в эфир запрос капитана, радист перешел на прием, получил подтверждение и принял новую радиограмму:«Мотобот «Бенони» задержан на траверзе мыса Малоприметный сторожевым кораблем «Буря» и отведен в порт. При проверке судовой роли выяснилось отсутствие боцмана Эрнеста Райта и матроса Хугго Свэнсона. В вахтенном журнале свежая запись: «5 часов утра. Траверз мыса Хибергнесет. При выходе на циркуляцию смыло волной боцмана Ранта и матроса Свэисона». Запись в журнале команда подтверждает».— Команда «Бенони» подтвердит что угодно, — усмехнулся Ясачный. — Ручаюсь — механика Траммэра я уже встречал раньше на боте контрабандиста Хатчинса. Бил зверя у Канина Носа. — Во всяком случае, — в раздумье сказал капитан, — теперь мы знаем точно: убит Эрнест Райт, или, как он назвал себя, Микель Янсон. Тактика меняется: Благов не был включен в списки судовой команды, Свэнсон и Райт числились в списке, но неожиданно погибли. Не проследи мы за высадкой, было бы трудно доказать, что это не так. «Итак, Свэнсон направляется к Черной Браме. К этой скале вели следы Сарматова, к ней должен был пробиться Благов, — думал Клебанов. — Почему с такой настойчивостью они стремятся к Черной Браме? Из истории военных лет мы знаем: где-то у самой вершины скалы была пещера, служившая гитлеровцам постом наблюдения. Стало быть, там, на Западе, они отлично знают о существовании Черной Брамы, и Сарматов, сброшенный на парашюте в этом районе, мог использовать пещеру как место явки или… Очевидно, Лемо и Свэнсон — одно и то же лицо. Лемо, как и Благова, обучали работе со счетчиком Гейгера. Но ни тому, ни другому не дали с собой ни одного прибора. А что, если Сарматов спрятал счетчики в этой пещере? Тогда все становится на место…» На этом размышления Клебанова были прерваны. Путники снова двинулись на запад. Солнце село за сопками. Снег уже не падал. Холодный ветер забирался под куртки. Где-то ухала белая сова — хозяйка тундры. На озерах трещал лед, хрустел под ногами наст. Прошло много времени. Небо потемнело, появились редкие звезды. Ветер утих. Наступила такая тишина, что Нагорный слышал, как, сжимаясь от мороза, скрипят кожаные ремни рюкзака. Только теперь Андрей понял и оценил заботу Ясачного: одетый в новое штормовое обмундирование, он почти не чувствовал холода. Преодолевая усталость, Нагорный уже с нетерпением поглядывал на капитана, когда, выбрав удобное для привала место, Ясачный решительно остановился. — Отдохнем до света, — сказал он и, развязав рюкзак, извлек банку сухого спирта и морские галеты. Вспыхнуло голубоватое пламя. Набрав полный чайник снега, боцман поставил его на огонь. В ожидании, пока закипит чайник, при свете карманного электрического фонаря капитан Клебанов и Ясачный склонились над картой, чтобы уточнить маршрут. Завтра они будут у подножия Черной Брамы. Нагорный лег прямо на снег, положив под голову рюкзак. Небо стало еще темнее, звезды казались ярче. Слыша глухие, сильные удары крови, Андрей положил руку на сердце… Здесь, в боковом кармане тужурки, была фотография Светланы… Девушка смотрела на него испытующим взглядом, и между ее бровями легла глубокая, строгая складка. Теперь и надпись на обороте фотографии была не такой, как прежде, в ней не было наивной девичьей простоты. Слова звучали торжественно и строго, словно присяга: «Всегда, всегда будь таким, каким я тебя знала». Они идут к Черной Браме, к той самой высоте 412, где четырнадцать лет назад погиб его брат Владимир. Из состояния задумчивости Нагорного вывел боцман — перед Андреем стояла знакомая большая эмалированная кружка крепкого чая. Ужинали молча. Казалось, что каждый из них настороженно прислушивается к тундре, к этой пугающей ночной тишине. Забравшись в спальный мешок, Андрей закрыл глаза. Тепло поднималось к сердцу, словно марево в жаркий день… …Большая самоходная баржа… Гребни волн убегают в стороны. Широко расставив ноги, в плащ-накидке и каске, положив руки на автомат, висящий на шее, стоит Владимир Нагорный. Увидев брата, он сказал так, словно расстались они только вчера: «Сменяй, комендор, пароль «Брама»… И вот Андрей на посту. Он молча смотрит, как уходит Владимир. Автомат висит на его плече дулом вниз, он уходит все дальше и дальше, пока не превращается в маленькую, едва заметную точку. Точка не исчезает, она снова растет. Это птица — большой, гордый альбатрос. Он делает круг над судном, опускается ниже и ударяет его крылом в плечо, словно зовет за собой. Но Андрей на посту… Снова взлетает альбатрос и, снова, снижаясь, толкает его в плечо… Андрей просыпается. Это будит его, толкая в плечо, Ясачный. Горизонт светлеет. Начинается новый, второй день в тундре. Шли они по-прежнему цепочкой, на запад. Солнце грело по-весеннему. К полудню наст становился тоньше, хрустел и проваливался под ногами. Тундра просыпалась от долгого сна. На проталинах желтели полярные маки, невяник, пахнущий душистым сеном. Несколько раз из-под ног боцмана взлетали первые куропатки. Все чаще и чаще встречались следы лемминга. Ясачный вновь сменил направление. Теперь они шли на север. Гранитная скала на фоне пологих, покрытых снегом сопок, показалась тогда, когда, по расчетам Ясачного, до высоты 412 оставалось еще не менее двух миль. — Надо полагать, что Свэнсон нас опередил, — сказал Клебанов. — Двигаться дальше опасно. Из распадка, поросшего ивняком, они наблюдали за местностью, разбив на воображаемые секторы все пространство до подножия высоты. Только под вечер, передав бинокль Клебанову, мичман сказал: — Обратите внимание, товарищ капитан, вон на ту площадку. Ручаюсь — это Свэнсон. Зрение у Нагорного было острое, он увидел: из расщелины поднялись чьи-то руки, и рядом с ящичком, стоявшим на площадке, появился такой же второй. Затем поднялся Свэнсон. Он осмотрелся, положил в рюкзак оба ящика и, привалившись спиной к гранитной стене, уперся ногами в большую глыбу. Под его усилиями глыба покачнулась и с грохотом упала, закрыв собой расщелину. Свэнсон раскурил трубку и, свесив ноги, сел на краю плато. Андрею показалось, что «романтик» смеется. Как бы в подтверждение этого, капитан сказал, передавая бинокль Ясачному: — Этому подлецу почему-то весело! Выкурив трубку, Свэнсон выбил чубук и начал спускаться вниз. — Товарищ капитан, будем его брать сейчас? — спросил Ясачный. — Нет, мичман. Надо проследить его связи, адреса явок. Осмотрим эту расщелину. — Мне кажется, что осмотр ничего не даст — сундук пуст… — Пустой сундук не запирают. Вон за тем высоткой, — капитан указал на невысокий холм, — должны быть пограничники старшего лейтенанта Радова. Пока мы осмотрим логово, они поведут Свэнсона на поводке. — Как это «на поводке»? — спросил Нагорный. — Свэнсон думает, что он сам по себе, а его ведут на поводке. Тундра — земля наша, у нее есть хозяин. — Понял, товарищ капитан. — Пограничникам надо было бы дать условный сигнал, но это небезопасно. Пойдете, комендор, вы, — приказал капитан. — Этим распадком подберетесь к западному склону высотки, там должен быть наряд. Людей проведете сюда. Ясно? — Ясно, товарищ капитан. Разрешите идти? — Идите! Пригнувшись, Нагорный распадком подобрался к камням и, насколько позволял глубокий снег, быстро зашагал на запад. До высотки было с полмили, не больше, но добрался он до западного склона минут через тридцать и с удивлением осмотрелся — запорошенный снегом березовый колок и никаких следов человека. Андрей хотел было повернуть назад, как вдруг зашевелились ветки берез, и, словно из-под снега, перед ним вырос пограничник. — Младший сержант Лобазнов и проводник служебно-розыскной собаки Сеничкин, — улыбаясь, доложил Фома. Только теперь Андрей увидел и проводника Сеничкина и низкорослую дымчато-серую, с рыжими подпалинами овчарку. — Ушел? — спросил Фома так просто, словно они виделись только вчера. — Ушел, — ответил Нагорный. — Давно? — Минут тридцать назад. Сколько сейчас? Лобазнов посмотрел на циферблат больших карманных, знакомых Нагорному часов: — Семь пятнадцать. Если он ходок хороший и местность знает, разрыв получается большой. — И ходок он сильный, и стрелок меткий. Словом, орешек крепкий. — Разгрызем. Мы не одни, за ним сейчас много глаз, — хитро прищурившись, сказал Лобазнов. Веснушек на его лице стало еще больше. Крупные, каждая величиной с горошину, они соперничали цветом с сиверсией. — Какой он из себя, тип этот? Небось каинова печать на морде? — спрашивал Лобазнов на пути к распадку. — У тебя деньги есть? — неожиданно спросил Нагорный. — Есть… Полсотни… — недоумевая, ответил Фома. — Так вот, если бы он тебе встретился и спросил взаймы — отдал бы все пятьдесят. Отдал не задумываясь. Видный парень, глаза чистые, ясные… — Скажи какой! — удивился Лобазнов. В этой интонации было столько знакомого и дорогого по воспоминаниям детства, что невольно пришли на память и те дни, когда они с Фомой дожидались обещанного Владимиром трофейного тесака… По тропе, проложенной Нагорным, пограничники без труда добрались до распадка. Капитан снабдил Лобазного картой, дал задание и наряд ушел по свежему следу «романтика». Подъем на Черную Браму начали с юга. Цепляясь за ветки низкорослого березняка, подтягивались на руках. Пользуясь малейшей впадиной, на которую можно было поставить ногу, и, прижимаясь всем телом к скалам, они брали с боем каждый метр подъема. Казалось, еще одно усилие — и они достигнут вершины, но перед ними была только терраса — возможность кратковременного отдыха. Не сдерживаемый ничем, со свирепой силой дул ветер. Словно оберегая тайну вершины, ветер пытался сбросить их вниз, на острые камни подножия. В непродолжительные минуты отдыха, привалившись грудью к скале и держась руками за темные, прошлогодние мхи, Андрей думал о том, что много лет назад по этим самым гранитным склонам поднимался его старший брат Владимир. Что где-то здесь, выполняя свой воинский долг, он погиб, и останки, быть может, расклевали птицы. Когда они достигли вершины, солнце село за горизонт. В темном небе мерцал зеленоватый всполох. Они спустились метра на два ниже верхнего ровного плато, здесь была терраса в форме неправильного треугольника. Осмотрев закрывшую расщелину глыбу гранита, Ясачный озабоченно сказал: — Сдвинуть этот «камешек» с места — дело нелегкое… Гранитный осколок закрывал почти всю расщелину, оставался узкий и короткий, с острыми краями лаз. Клебанов включил электрический фонарь, но его луч не мог пробить тьму, царившую в пещере. Ясачный привязал фонарь на веревку и спустил вниз. Пещера была около двух метров глубины. Он попытался сдвинуть глыбу с места, но без всякого успеха. — Товарищ капитан, — обратился Нагорный, — а что, если проникнуть в этот узкий лаз? Разрешите? — Что ж, попытайтесь, — сказал Клебанов. Андрей молча шагнул к расщелине. Сунув в карман брюк фонарик, он сбросил с себя бушлат и куртку. Оставшись в одной тельняшке, Андрей с трудом проскользнул вниз. Ноги его коснулись дна. Не отпуская веревки, Андрей включил фонарь. Вокруг, насколько хватал глаз, была ровная стена неизвестной ему зеленоватой породы с редкими блестками. Его охватил озноб беспричинного страха, наверх он крикнул: — Здесь холодно, как в погребе. Бросьте мне бушлат! Надев на себя еще не успевшую утратить тепла одежду, Андрей двинулся в глубину пещеры. Первое, что он увидел, была наполовину истлевшая ушанка незнакомого ему образца. На шапке уцелел металлический цветок — это был эдельвейс, эмблема гитлеровской альпийской дивизии. У отвесной стены, подпирающей свод, Андрей наткнулся на артиллерийский дальномер; он был разбит и сплюснут какой-то огромной силой. В нише Андрей увидел радиоаппаратуру, спутанные провода, несколько пачек сухих батарей питания, топографические карты с немецкими надписями, пустые банки от консервов, металлическую каску и большой рюкзак, перевязанный парашютными стропами. Развязав узлы строп, Андрей заглянул внутрь рюкзака и увидел шесть ящиков из узкой дубовой планки. Такие же два ящика вынес из пещеры Свэксон. Заинтересованный, Андрей достал карманный нож. открыл отвертку и вывинтил четыре шурупа, удерживающие крышку. В ящике оказался черный пластмассовый, каплеобразный по форме предмет, завернутый в прозрачную поливиниловую ткань. Острая, по-видимому нижняя, часть прибора заканчивалась кольцом, к которому крепился тонкий плетеный линь с трехпалым стальным якорем. Казалось, что это донная мина, но взрывателя в корпусе не было. Заметив в верхней части прибора линию стыка, образующую как бы крышку, Андреи повернул ее против часовой стрелки. Попытка удалась. Под крышкой оказалась шкала регистрирующего прибора с зеркальным отсчетом и пусковая кнопка с надписью по-английски: «старт». Андрей упаковал прибор, отнес его к расщелине и, доложив о находке, обвязал ящик концом. Соблюдая предосторожность, прибор подняли наверх. Оставалось осмотреть еще один, самый дальний угол пещеры. Включив фонарь, Андрей шагнул в сторону от ниши. Здесь свод пещеры нависал выгнутым куполом. В зеленоватой породе сверкали тысячи искр. Вдруг узкий луч света вырвал из темноты бескозырку… Надетая на рукоятку тесака, торчавшего из расщелины, бескозырка наполовину закрывала собой сшитый из непромокаемой ткани мешочек. — Нагорный, почему молчишь? — крикнул Ясачный, и его низкий, грудной голос прокатился эхом по всей пещере. Волнение охватило Андрея. Чувствуя, как дрожат его руки, он снял бескозырку. Время стерло надпись на ленте. Андрей подошел ближе, потянул тесак за рукоятку и вспомнил: «Передайте Андрейке — скоро приеду и привезу ему трофейный тесак! Фома Лобазнов лопнет от зависти!» — Нагорный, почему молчишь?! — повторил Ясачный. Андрей сорвал истлевшую завязку и извлек из мешочка клочок топографической карты и две фотографии. На одной из них, любительской, пожелтевшей от времени, была изображена девушка в полушубке и шапке-ушанке. На обороте можно было прочесть: «Володя! Пускай хранит тебя моя любовь. Даша». На второй фотографии — группа: сидящая в кресле женщина держала на коленях ребенка, возле нее стоял юноша лет семнадцати… Большая фотокопия с этого снимка висит и сейчас у мамы в комнате… Не хватило дыхания. С трудом проглотив слезный ком, Андрей закричал… Услышав крик, Ясачный лег плашмя у края расщелины: — Андрей! Что случилось?! Нагорный молчал. Вскочив на ноги, Ясачный с бешенством навалился на глыбу камня, но, покачнувшись, она встала на прежнее место. Тогда, протиснувшись в узкое пространство между стеной верхнего плато и глыбой гранита, боцман уперся в нее ногами. Клебанов и радист пришли ему на помощь. Напрягая все силы, они ритмично раскачивали глыбу гранита, пока с грохотом, дробясь на куски, глыба не покатилась с террасы вниз. Первым в пещеру спустился Ясачный. Ни о чем не спрашивая, он взял из руки Андрея фотографию:
«Андрюшке еще только годик. 1938 г. Кашира»,— прочел он на обороте группового снимка и молча снял с головы ушанку. Андрей развернул клочок топографической карты. С трудом разбирая местами стертую временем запись, он читал:
«На верхней террасе Черной Брамы мы с Антоном даже не предполагали, что в трек метрах под нами, в глубокой пещере, находится пост наблюдения горных егерей. В нашу рацию угодила случайная мина, но мы сделали все, что могли. Связь с КП хотя и прервалась, но снаряды нашей батареи ложатся точно в цель. 9 часов 38 минут. Приняли решение: захватить пункт наблюдения горных егерей и продержаться до прихода наших частей. Метнув связку гранат в расщелину, мы бросились вперед, как только рассеялся дым от взрыва. Захватить пункт наблюдения оказалось легче, чем удержать. 13 часов 20 минут. Егери атакуют девятый раз. Облепихин сделал вылазку, чтобы собрать трофейное оружие. Облепихин не вернулся. Прощай, Антон… Последние три патрона…»На этом запись обрывалась. — «Быть может, когда-нибудь»… - повторил Андрей. — Вот когда пришлось, Володя… Молчание нарушил Аввакумов. Спустившись вниз, он доложил: — Товарищ капитан, радиограмма из Мурманска! Клебанов быстро прочел:
— «На ваш запрос сообщаем: опознавательные знаки Угор-губе ставила мурманская геодезическая партия в тридцать девятом году. Рабочих брали в порту Георгий. Из восьми пять работают в порту Георгий. Один в Мурманске, один погиб на войне, один пропал без вести — Кондаков Александр Фадеевич, 1916 года рождения, жена Кондакова Глафира Игнатьевна живет в порту Георгий.»
КОМУ КАКАЯ ЦЕНА
Глафира открыла дверь и замерла на пороге. На лавке сидел Саша Кондаков, чисто выбритый, молодой. Одет он был в рубаху, что она ему сама вышивала на «Звездочке», когда шли с верфи. Только узка ему стала та рубаха или сопрела в сундуке — под мышками лопнула. Сидел Саша на лавке, смотрел на Глафиру и смеялся. — Пришел… — от порога сказала Глафира, а у самой губы задрожали. — Что ж так долго? — Поветерья [30], Гланя, не было, да и занесло меня далеко. Он протянул к ней руки. Глафира, словно этого и дожидалась, бросилась к нему в объятия. — Олешек, Сашенька! Заждалась тебя, баской ты мой! — Только теперь она заметила, сколько черточек на его лице прочертило время. — Где же ты пропадал столько годов? Жил как? Почему не писал? — От тебя, Гланя, ничего не утаю. В плен я попал тяжелораненый. Война кончилась- в лагере два года под Мюнхеном был. Все к тебе, Гланя, рвался, да не вырвался. Там у нас говорили: кто в плену был, тому лучше домой не возвращаться — тюрьма и каторга, а чужая сторона хоть и злая мачеха, да не тюремщик. За океан я подался. Как жил, сама понимаешь: на чужбине, что в океане-ноги жидкие. Вижу я народу там неприкаянного — дождем не смочить сколько. Будешь удачи покорно ждать — не дождешься, надо своими силами пробиваться. Ты, Гланя, знаешь, голова у меня на выдумку горазна [31], но сколько я ни бился — жизнь что луна: то полная, то на ущербе. Гонял я лес по реке Горн в штате Монтана. Служил солдатом в стране Гондурасе. Помощником механика плавал на вонючей каботажке, рейс Чарльстон-Савенна-Джексонвиль. Даже делал бизнес на рыбе, но капитала не нажил. Если все, что я за эти годы пережил, вспомнить да записать, книга-роман получится, читать будешь — не оторвешься. Время да разлука любовь сушат, а я, что ни год, все больше тебя любил, Гланя, кручинился. Да на одной кручине моря не переедешь. Подвернулся мне один человек, вроде наш, русский. Ума не приложу, откуда про жизнь мою ему было известно, но все знал доподлинно. Хочешь, говорит, жить как люди живут — вот тебе пять тысяч шведских крон на норвежский банк в Нурвоген, а пять тысяч после, как с делом справишься. Деньги большие. Такие деньги за здорово живешь не получишь. Но сама знаешь: по какой реке плыть, ту и воду пить. Согласился я. В то время жил я в африканской стране Конго. Работал смотрителем на руднике О’Катанга. Собачья жизнь и собачья работа. Как только я документ подписал, посадили меня в самолет и отправили в Гамбург. Ну, тут… Ты, Гланя, дверь заперла? — спросил Кондаков. Он у порога прислушался, открыл дверь, вышел из дома, осмотрел все вокруг, вернулся и накинул крючок. — Ни одному человеку я того не говорил, что тебе скажу, — начал Кондаков и прикрутил фитиль так, что лампа чуть не погасла. — Когда темно, кажется, никто тебя не подслушает, а при свете и у стен есть уши. Он пошел к Глаше, нащупал ее горячие руки, обнял. — Переправили меня, Гланя, — продолжал он, — самолетом в Гамбург, большой портовый город. Ночью на машину посадили и долго куда-то везли. Стал я жить в отдельной комнате. Кормили меня, как борова на откорм, до седьмого пота по наукам гоняли. Весу я не прибавил, скорее отощал. — Чему же тебя, Саня, учили? — удивилась Глафира. — Стрелять, да чтобы без промаха. Писать, да чтобы кому не адресовано, прочесть не мог. Передачу по рации вести, чтобы пеленгом не нащупали. Учили быть не тем, что есть. Восемь месяцев учили всякой научной хитрости. — Не пойму я, Саня. Учили тебя день обращать в ночь. Лампу ты прикрутил, а человеку свет как воздух нужен. Все живое к солнцу тянется. — Дерево тянется к солнцу, а человек — к счастью! — Где же, Саня, твое темное счастье? — Ты, Гланя, мое счастье. — С тобой я, Саня, с тобой… — Насмотрелся я на нищее счастье да на голодную любовь. Мы с тобой в Нурвогене будем жить! Мотобот купим «Звездочку», в память той. архангельской. На свою тоню ходить будем… — Разве мы с тобой нищие? Я, если стану рыбу шкерить, за мной не угнаться. Ты, Саня, на всю артель лучший механик… — Горб хочешь гнуть? — Хлеб потом не посолонишь — пресно есть будет. — Я тебя зову праздновать, а ты из будней ног не вытащишь! К счастью тебя зову… — Легко зовешь, словно в кино. — Почему легко? Еще только полдела сделано. Счастье надо еще заработать. — Счастье-то, Саня, чужое… — Почему чужое? — Не наше, не русское. Ты сам чужбину мачехой назвал, а меня от матери увезти хочешь. — Одно дело на чужбине чужой кисе кланяться, другое — своей кисой похваляться. Деньги везде деньги — и рубль и шведская крона. — За что же, Саня, тебе шведские кроны? — Я все расскажу. Без твоей подмоги мне одному не управиться. Да и тебе, чтобы со мной в Нурвоген уйти, надо себя показать, заслужить доверие. Я за тебя, Гланя, поручился. Спрашивали там меня — прошло много лет, сомневаются они, а я: «Там люди, говорю, не меняются!» Как видишь, не ошибся. Погоди, Гланя, я в окошко посмотрю, не подслушивает ли кто. — Он подошел к окну, отвернул занавеску и приник лбом к стеклу. Печурка нагрелась докрасна. Сквозь щели неплотно закрытой дверки светили раскаленные угли. Голова Глафиры пылала, а тело бил озноб. Она плотнее завернулась в платок, оперлась о стену, прислонила затылок к холодному замку висящей на стене берданки. — Хорошо тут в распадке, даже брёха собачьего не слыхать, — обронил Кондаков, поправляя занавеску. — То, что я, Глаша, скажу тебе, должно быть под строгим заветом. Ни по дружбе, ни под пыткой — никому ни слова. Клещами из тебя будут тащить — молчи. Нет у меня никого дороже тебя, но, если кому-нибудь словом обмолвишься, убью без сожаления. Помни. Кондаков раскурил трубку и, дымя табаком, ходил взад и вперед между лавкой и окном. На ноги его падал красноватый отблеск из печурки. Тело черной тенью мелькало на сиреневом квадрате окна. — Этой осенью в Карской море, — говорил он, — будут проводиться большие учения Северного флота. Очень эти маневры интересуют наших хозяев. Дам я тебе, Глаша, денег, купишь шнеку с подвесным мотором. В порту Георгий каждый человек на виду, если ты считаешь это дело рискованным — купим шнеку или бот в Мурманске. С утра в артели бери расчет, скажи — перебираешься в Койду. У Кондакова погасла трубка, он присел на корточки к печурке, открыл дверцу, лучиной достал уголек, положил в чубук и раскурил. Красный отблеск ложился на его лицо., подчеркивая надбровную складку, прямую линию рта. Западный берег острова Гудим до северной оконечности крутой и скалистый. Но пограничники хорошо изучили свой край обрывистых, неприступных склонов. Катер благополучно вошел в маленький залив, и они высадились на прибрежные камни. Начальник погранотряда шел впереди, ему были знакомы кондаковское домовище и тропинки, исхоженные пограничным дозором. На западной стороне перешейка, соединяющего северную и южную части острова, овчарка начала проявлять признаки беспокойства. Шерсть на загривке Астры поднялась. Злобно ворча, она снова взяла след и повела на восток. Прошли первые дома поселка. Свернули в распадок. Обогнули сараи… Открылось кондаковское домовище. — Ты поняла, Гланя? — сказал Кондаков, не отрывая взгляда от жарких углей. — Война… — не то спросила, не то утвердительно сказала она. — А хоть бы и война, нам-то с тобой что! — через плечо бросил Кондаков. — Нам-то что — мы уйдем в Нурвоген! Вот у Вали Плициной ребенок должен народиться, ей не все равно. Механик Тимка на инженера хотел учиться… Капитан «Акулы» мечтает в самом большом театре басом петь… Тоне Худяковой не все равно, у нее мужа в ту войну убили, для этой у нее Сережка растет… Ты еще не был в нашем поселке, сходи посмотри. Домов за это время в десять раз стало больше. В окнах свет, и везде разный, но в каждом доме одно — с моря ждут или в море провожают, им тоже не все равно. На карте наш порт — малая точка, а по всей стране сколько людей — миллионы, и никому — слышишь! — никому не безразлично, будет война или нет. Очерствел ты сердцем на чужбине, да и кроны эти самые по ногам тебя спутали… Пошел бы ты, Саня, и повинился хотя бы Тоне Худяковой, она председатель. Повинную голову и меч не сечет. Кондаков подошел к ней вплотную, поставил на лавку колено, схватил за руки, больно сжал. — Ты понимаешь, что говоришь? — Понимаю. Ты кому, Кондаков, в покрученники [32] нанялся? — Глафира, — глухо сказал он, — знаю, ты на язык горазна! Былички свои побереги для вечорок! Я тебя в последний раз спрашиваю: уйдешь со мной? — Нет, не уйду. И тебе не будет попутного ветра… Послышался злобный собачий лай. Кондаков бросился к двери, прислушался. — Почудилось… Глафира подошла к столу и вывернула фитиль. Искрясь и шипя, он быстро разгорелся. Свет спугнул тени по углам. Только теперь Кондаков увидел в ее руках берданку. Давясь от смеха, он присел у порога и с трудом выговорил: — Насмешила, Гланя… Чего это ты берданку-то сняла? — Я тебя, Саня, долго ждала. Не один родник слез в подушку выплакала. Чем мечте моей по тюрьмам мыкаться, лучше я ее своими руками… Вера в любовь Глафиры была так сильна, что, весь сотрясаясь от смеха, Кондаков сказал: — Да оно, Глаша, и не выстрелит… Затвор ржа съела… Сухо щелкнул на взводе курок… Капитан Клебанов знал, что Свэнсон вооружен пистолетом. Не желая рисковать никем из своих людей, он сам подошел к двери дома и прислушался. Внезапно в окне вспыхнул свет и до слуха Клебанова донесся смех — мужской, раскатистый и непринужденный. Капитан осторожно потянул ручку, но дверь, очевидно, запертая изнутри на крючок, не поддавалась. Решив рывком сорвать дверь, он ухватился за ручку обеими руками. В это мгновение раздался оглушительный грохот выстрела, затем послышались стон и шум падающего тела. Свет в окне погас. Еще более непонятной была наступившая тишина. Что было сил Клебанов рванул дверь на себя, но безрезультатно. — Разрешите, товарищ капитан, — тихо сказал мичман и, навалившись плечом, резко рванул на себя дверь. Она распахнулась. Включив электрический фонарь, капитан и мичман перешагнули через порог и чуть не наткнулись на Свэнсона. Он сидел на полу, обхватив руками колени. С полным безразличием к своей судьбе Свэнсон позволил себя обезоружить и связать по рукам. Когда Нагорный вывел Свэнсона из дома, капитан направил луч света в глубину комнаты. На полу, головой к печке, закрыв лицо окровавленными руками, лежала женщина. Рядом с ней валялась расщепленная ложа берданки с частью затвора. Ствол ружья, вздувшийся и разорванный у основания, силою взрыва отбросило в дальний угол. На носилках Глафиру внесли в машину неотложной помощи и увезли. Кондаков так же безучастно смотрел вслед машине, пока не скрылись за поворотом красные габаритные огни… Запросив «добро», из бухты порта Георгий вышел «Пингвин», маленький катер начальника МРС. На палубе катера стояли мичман Ясачный и комендор Нагорный. Они возвращались на свой корабль. Катер шел узким проливом между островами Гудим и Красный. Крепкий северный ветер, перехватывая дыхание, гнал колючий, жесткий снег. Судно шло против ветра, зарываясь в волну. Все тело Нагорного ныло от физической усталости и того нервного напряжения сил, которое пережил в последние дни. Подставив холодному ветру лицо и чувствуя на губах соленый вкус моря, он, как это ни странно, испытывал прилив сил. Топовый огонь «Вьюги» показался внезапно, показался и скрылся. Затем так же внезапно открылись все ходовые огни корабля. Андрей увидел «Вьюгу», вздыбившуюся носом на гребне волны. Он смотрел на гордую, строгую осанку корабля, чувствуя радостное волнение, знакомое каждому, кто после долгой отлучки когда-нибудь возвращался домой.
Север Гансовский ШАГИ В НЕИЗВЕСТНОЕ
РАЗГОВОР НА ВЗМОРЬЕ
Иногда мне кажется, что все это было только сном, — задумчиво сказал инженер, потирая лоб. — Хотя, вместе с тем, я прекрасно знаю, что не спал тогда… Да что там говорить! Уже ведутся научные изыскания. Создана группа. И тем не менее… Он усмехнулся, а я насторожился. — Дело в том, что обычно мы считаем, будто ритм, в котором мы живем, и есть единственно возможный ритм. Между тем это не совсем так. Улавливаете мою мысль? В ответ я пробормотал что-то насчет теории относительности. Правда, я представлял ее себе не вполне ясно… Инженер улыбнулся. — Пожалуй, я имел в виду не совсем это. Попробуйте представить себе, что получилось бы, если бы мы начали жить быстрее. Не двигаться быстрее, а именно жить. Живые существа на земле двигаются с разной скоростью — от нескольких миллиметров в час до нескольких десятков километров. В Шотландии, кажется, есть муха, которая летает со скоростью самолета. Но я говорю не об этом. Не двигаться быстрее, а жить. — Но ведь многие живые существа и живут гораздо быстрее человека, — сказал я, стараясь вспомнить то, что в школе учил по биологии. — Простейшие, например. Парамеции, по-моему, живут всего двадцать четыре часа. Некоторые жгутиковые и того меньше. Мой собеседник покачал головой. — Просто они живут короче, чем мы. Но не быстрее. — Он подумал. — Наверное, вам будет трудно понять, о чем я говорю… Вы ничего не слышали о событиях в районе Лебяжьего в этом году? — Еще бы! В Ленинграде очень много об этом говорили примерно месяц назад. Но никто толком ничего не знает. Рассказывают чуть ли не о привидениях. О девочке, которую какой-то невидимка не то бросил под поезд, не то вытащил оттуда. И еще о краже в магазине… А вы об этом что-нибудь знаете? — Конечно. Я и был одним из этих привидений. — ???… — Если хотите, расскажу. — Конечно хочу! — воскликнул я. — Еще бы! Давайте прямо сейчас!.. Разговор происходил на Рижском взморье, в Дубултах, — одном из маленьких курортных городков в получасе езды от Риги. Я жил там в доме отдыха весь сентябрь и быстро перезнакомился со всеми обитателями особнячка на самом берегу моря. Только об одном отдыхавшем — рослом худощавом блондине — я знал очень мало. Это было тем более странно, что после первой встречи мы оба почувствовали какую-то взаимную симпатию. И я и он любили рано утром, часа за два до завтрака, прогуливаться по совершенно пустому в это время пляжу. Коростылев — такова была фамилия блондина — вставал раньше и отправлялся пешком по направлению к Булдури. Когда я выходил на берег, он уже поворачивал обратно. Мы встречались на пустом и казавшемся каким-то покинутым пляже, раскланивались, улыбались друг другу и продолжали свой путь. Казалось, у каждого из нас после этой встречи оставалось такое впечатление, что нам было бы очень интересно остановиться и поговорить. Однажды утром, выйдя на берег, я застал Коростылева за какими-то странными действиями. Инженер сидел на скамье, затем опустился на корточки и стал водить пальцем по песку. Лицо у него при этом было очень озабоченное. Но, сделав так несколько раз, он успокоился. Потом он увидел летящую бабочку и тоже повел рукой в воздухе, как бы провожая ее. И, наконец, несколько раз подпрыгнул. Я кашлянул, чтобы показать Коростылеву, что он не один на берегу. Тот посмотрел в мою сторону, наши взгляды встретились, и мы оба немного смутились. Коростылев махнул рукой и засмеялся: — Идите сюда. Не подумайте, что я сошел с ума. Я подошел, и между нами завязался разговор, в ходе которого была рассказана история недавних событий на Финском заливе.КОРОСТЫЛЕВ НАЧИНАЕТ СВОЙ РАССКАЗ
ПЕРВЫЙ ЧАС В ИЗМЕНИВШЕМСЯ МИРЕ
…- Надо вам прежде всего сказать, что по профессии я инженер-теплотехник. Я окончил аспирантуру к защитил диссертацию при Московском политехническом институте, но все разно я скорее практик, чем теоретик. Поэтому для меня особенно много необъяснимого в том, что со мной недавно происходило. Моя более узкая специальность — паротурбинное оборудование для солнечных электростанций. Вместе с семьей я живу на берегу Финского залива в лесной местности. Работаю в научно-исследовательском институте, который базируется на небольшой солнечной электростанции исключительно экспериментального значения. Здесь же помещается и поселок, где мы все живем. Наш коттедж с небольшим садом — крайний на улице, по которой проходит дорога, соединяющая приморское шоссе со станцией электрички. Собственно говоря, эта дорога и есть единственная улица поселка. Напротив нашего дома — дача моего приятеля доцента Мохова. Он тоже сотрудник института. Рядом с ней — продуктовый магазин или, вернее, ларек, где мы все снабжаемся. Между задними окнами моего коттеджа и территорией СЭС никаких построек уже нет. Здесь стоит низкорослый молодой лесок, который во время строительства так и сохранили нетронутым… Это было воскресенье двадцать пятого. июня. Накануне вечером жена и двое моих мальчишек отправились в Ленинград смотреть новый индийский фильм. Звали меня, но я намеревался поработать дома. Мы договорились с Аней, что она оставит ребят на воскресенье у бабушки, а сама вернется утром десятичасовым поездом. Я подвез жену и детей до станции электрички, поставил машину в гараж и сел за свой рабочий стол. Засиделся я за ним довольно долго. Друзья звонили по телефону, приглашали слушать новые долгоиграющие пластинки. Но мне хотелось закончить один расчет, я не стал выходить.
Около двенадцати ночи началась гроза. Я люблю смотреть, как сверкает молния, и поэтому, поднявшись из-за стола, подошел к окну и отдернул занавеску. Помню, что гроза была сильная. Ливень хлестал по веткам деревьев в саду так, что они гнулись, а на крыше струи дождя производили впечатление отдаленной орудийной канонады. Окно кабинета выходит как раз на электростанцию, и я несколько раз видел, как верхушки лип за оградой и крыша здания, где помещается реактор, освещались мгновенным синим светом.
Затем в поле моего зрения появился синеватый вздрагивающий шар объемом в маленький арбуз, полупрозрачный, фосфорически светящийся. Он возник где-то слева от дома в чаще деревьев. В нем было какое-то отдаленное сходство с верхней частью тела медузы, когда это животное всплывает из морской глубины.
Я первый раз в жизни видел это явление.
Шар проплыл мимо веранды так близко, что казалось, он неминуемо заденет ее, и полетел к постройкам электростанции. Я следил за его полетом, что было очень легко, так как цвет его к этому времени изменился и стал ярко-желтым, как вынутое из вагранки железо. Он ударился о крышу здания реактора, подскочил от толчка, ударился еще раз и не то чтобы взорвался или лопнул, а как-то утек в крышу.
Я испугался, что там начнется пожар, и поэтому выбежал на крыльцо и обогнул дом, чтобы посмотреть, не угрожает ли электростанции какая-либо опасность. Но на крыше главного здания, которая была мне хорошо видна из сада, не замечалось никаких признаков огня. Повсюду было тихо. Косые линии дождя продолжали хлестать по траве и по деревьям. Простояв с полминуты у стены дома и промокнув, я вернулся в кабинет.
Было уже поздно. Я лег спать, и после этого, утром, началось то, о чем я буду рассказывать.
Проснулся я около восьми часов и удивился тому, что спал так долго. Обычно у нас встают в шесть.
Гроза ночью кончилась. В окно мне был виден кусочек голубого неба и ветка липы, стоящей в саду у самого дома. Глядя на нее, я порадовался тому, что день был безветренный — листья висели совершенно неподвижно.
Вскоре я ощутил, что во всей обстановке комнаты было что-то необычное. Прежде всего до моего слуха постоянно доносились какие-то странные звуки. Как будто неподалеку кто-то перекладывал с места на место большие листы бумаги.
Прерывистый шорох, который временами становился тише, а затем опять усиливался.
Потом я понял, что не слышу привычного отчетливого тиканья больших старинных часов, доставшихся мне от деда. Часы эти ни разу на моей памяти не останавливались, и мысль о том, что они испортились, была для меня очень неприятной.
Я вскочил с постели и, как был в пижаме подошел к окну, которое в спальне выходит не в сад, а на залив.
Отдернув штору, я бросил мимолетный взгляд на берег и асфальтированное шоссе, повернулся и пошел к часам. От этого короткого взгляда в окно у меня осталось какое-то тревожное впечатление. Волна, набегающая на песчаный пляж, два пешехода на обочине дороги, мотоцикл, мчавшийся по асфальту, — все было, как обычно, и в тоже время во всем ощущалась какая-то странность.
Подойдя к часам — это был старинный швейцарский механизм, заключенный в резной дубовый шкафчик, — я открыл дверцу, посмотреть, что же с ними стряслось.
Я открыл дверцу… и замер.
Вы понимаете, что я увидел. Маятник на длинном и толстом бронзовом стержне не висел вертикально. Он был отклонен влево, то есть находился в наиболее удаленном от равновесия положении!
Помню, что в детстве, двенадцатилетним мальчишкой, я часто мечтал о том, чтобы сделать какое-нибудь чудо. Например, подпрыгнуть и не опуститься сразу на землю, а повиснуть в воздухе. Или поднять камешек, отпустить его и увидеть, что он не падает, а останавливается в воздухе. И я прыгал десятки раз, прыгал до изнеможения, но сразу же исправно падал на землю в полном соответствии с законом всемирного тяготения. Но неудачи не мешали мне мечтать. Я представлял себе, что, если не сегодня, так завтра я вдруг сумею избавиться от сковывающей меня силы тяжести и тогда… Тогда фантазия разыгрывалась совершенно безудержно. Я уже парил над землей, перелетал границы, помогал арабским повстанцам бороться с французскими пулеметами, освобождал из тюрем узников капитала и вообще совершенно переделывал мир.
Каждый из нас в детстве мечтал о каких-нибудь чудесных крыльях, либо о шапке-невидимке, либо еще о чем-нибудь таком же.
И вот теперь я увидел осуществившимся мое мальчишеское чудо. Маятник наших часов был освобожден от силы тяжести. Его не притягивала масса земли. Он парил в воздухе.
Не знаю, как вел бы себя на моем месте кто-нибудь другой. Я же был совершенно ошарашен, подавлен и с полминуты, наверное, продолжал смотреть на маятник. Потом я встряхнул головой и протер глаза.
Часы не шли, а маятник находился в крайнем левом положении. Это было невероятно, но это было так.
Я рассеянно глянул в окно, и то, что я там увидел, заставило меня вздрогнуть.
Пейзаж ни на йоту не изменился за то время, пока я смотрел на маятник. Все та же волна катила на берег — я запомнил ее по кипящему, завернувшемуся вниз гребню — два пешехода были на дороге в том положении, в каком их оставил тогда мой мимолетный взгляд, и мотоциклист оставался на том же самом месте.
Помню, что больше всего меня поразил мотоцикл. Это был «ИЖ-49», и шел он на скорости не меньше, чем пятьдесят километров — я видел это по синеватому выхлопному дымку, отброшенному на порядочное расстояние от глушителя. Мотоцикл мчался и в то же время стоял. Стоял и не падал набок опять-таки в полном несогласии с законами равновесия.
Я тогда решил, что я сплю и все это мне просто снится. Как всегда делается в романах, ущипнул себе левую руку и вскрикнул от боли. Нет, я не спал.
— Забавно, — сказал я себе, хотя мне было совсем не забавно, а даже страшно.
Я еще раз оглядел комнату и посмотрел в окно.
— Я инженер Коростылев, — сказал я вслух. — Меня зовут Василий Петрович, мне тридцать пять лет, и сегодня воскресенье двадцать пятого июня.
Нет, я не сошел с ума. Я был в здравом рассудке.
С замирающим от страха сердцем я вышел из комнаты, повернул в передней ключ и толкнул дверь, выходящую в сад. Она не поддавалась. Тогда я толкнул сильнее и нажал плечом.
Раздался треск, и сорванная с петель дверь упала на веранду.
Я остолбенело посмотрел на нее. И дверь вела себя не так, как прежде.
Кстати, этот треск был первым нормальным звуком, дошедшим до моего слуха в то утро. Я понял, что, пока я находился в комнате, меня все время окутывало какое-то странное молчание, прерывавшееся только шорохом.
Не найдя никакого объяснения тому, что случилось с дверью, я пошел по дорожке к низенькому редкому забору, отделяющему наш сад от дороги. И тут опять началось странное. Когда я уже почти дошел до калитки, я почувствовал, что мне сейчас трудно будет остановиться. Было такое впечатление, будто меня несут вперед инерционные силы, какие испытываешь, например, когда сбегаешь по крутой лестнице.
Я с трудом «затормозил» у забора и вышел на улицу.
Мирно стояли дачи нашего поселка. За заборчиками сушилось детское белье. От огромного царственного тополя в шатре светло-зеленых глянцевитых листьев, стоявшего возле дома Мохова, лился сильный свежий аромат. В чистом послегрозовом небе ярко светило утреннее солнце.
Судя по наклону травы и по тому, как гнулись ветви тополя, можно было предположить, что дует довольно сильный ветер. Да и волна на заливе тоже говорила о свежей погоде. Но я этого ветра не чувствовал. Мне было жарко.
Постояв некоторое время у калитки, я подошел к мотоциклисту.
Помню, что в то время, когда я приближался к нему, я начал слышать выхлопы мотора. Но не такие, как обычно, а в более низком тоне. Что-то вроде отдаленных раскатов грома. Но как только я остановился, эти звуки превратились в тот самый шорох, который меня озадачил в комнате.
Мотоциклист — загорелый скуластый парень — сидел в седле, чуть подавшись вперед и глядя на дорогу с тем сосредоточенным вниманием, которое вообще свойственно водителям транспорта. Меня он не замечал.
С ним все было в порядке, за исключением того, что он не двигался.
Я зачем-то дотронулся до цилиндра мотора и отдернул руку, потому что цилиндр был горячий.
Потом я сделал еще большую глупость: я попытался свалить мотоциклиста. Не знаю, почему мне это пришло в голову, — по-видимому, я считал, что раз он не двигается, он должен упасть, а не стоять вопреки всем законам физики. Обеими руками я уперся в заднее седло и не очень крепко нажал. Но, к счастью, из этой попытки ничего не вышло. Какая-то сила удерживала машину в том положении, в котором она была.
Впрочем, я особенно и не старался. Я был слишком растерян и подавлен.
Наверное, несколько минут прошло, прежде чем я заметил, что мотоцикл не совсем стоит на месте, а все же двигается, хотя и очень медленно. Я увидел это по заднему колесу.
К покрышке пристал кусочек смолы, а к нему прилипла спичка. Пока я вертелся возле мотоцикла, эта спичка медленно переместилась снизу вверх.
Я присел на корточки и стал смотреть на колесо. Оно и сейчас стоит у меня перед глазами. Зеленый, густо покрытый пылью обод, чуть заржавевшие спицы, старая, потрескавшаяся покрышка.
Я долго смотрел на колесо, как будто в нем была разгадка того, что случилось со всем миром.
Потом я встал и принялся разглядывать водителя. Обошел мотоцикл и стал впереди него на расстоянии полуметра от переднего колеса. Парень меня не видел.
Я наклонился и крикнул ему в ухо:
— Эй, послушайте!
Он не слышал меня.
Я взмахнул рукой перед самыми его глазами. Это тоже не произвело на него никакого впечатления. Я просто не существовал для него.
Переднее колесо подошло, наконец, ко мне — оно двигалось со скоростью, примерно, одного сантиметра в секунду — и уперлось в мое колено. Сначала слабо, затем все сильнее и сильнее оно давило на меня, и мне пришлось отступить.
Потом, совершенно ошеломленный, я побрел к двум пешеходам.
Тут я заметил, что, как только я начинаю двигаться, сразу возникает довольно сильный ветер, а когда я останавливаюсь, он прекращается. По всей вероятности, так было и раньше, но я не обратил на это внимания.
Пешеходы — молодая черноволосая женщина и пожилой мужчина с рюкзаком за плечами — стояли метрах в пятидесяти от мотоцикла. Впрочем, тоже не совсем стояли, а шли, но шли страшно медленно.
На то, чтобы сделать по одному шагу, им нужно было две или три минуты. Бесконечно медленно оставшаяся позади нога отделялась от асфальта и начинала передвигаться вперед. Бесконечно медленно перемещалось тело, и центр тяжести переходил на другую ногу. За то время, пока совершался этот шаг, я мог обойти их кругом восемь или десять раз.
По-моему, это были отец и его взрослая дочь. Мне показалось, что я их знаю — они жили километрах в пяти от поселка в отдельно стоящей даче и приходили к нам за продуктами.
И они тоже не выглядели чем-нибудь обеспокоенными. За то время, пока я был возле них, женщина повернула голову и стала смотреть в сторону от мужчины.
Помню, что я несколько раз обходил их кругом, пробовал им что-то говорить и даже дотрагивался до руки мужчины.
Один раз я сел на обочину очень близко к женщине и просидел так минут пять или десять. Мне показалось, что она меня, наконец, заметила. Во всяком случае она начала медленно-медленно поворачивать голову в том направлении, где я сидел, и позже, когда я уже поднялся и отошел, ее голова была еще долго повернута туда. Она смотрела на то место, где меня уже не было, и потом на лице у нее начало выражаться легкое недоумение. Чуть-чуть приподнялись брови и чуть-чуть округлились глаза.
Она была хорошенькая и очень походила на манекен в магазине готового платья. Особенно из-за этого удивленного выражения.
Потом я медленно пошел на пляж, сжимая голову руками.
Что это могло означать, спрашивал я себя. Может быть, какая-то новая бомба взорвалась над курортным районом? Может быть, наша планета пролетела через какой-то сгусток космической материи, который остановил или замедлил все на земле? Но почему же тогда я остался таким же, как прежде? Может быть, я брежу или просто сплю?
Но я мыслил вполне логично и ни в коем случае не спал. Палец, который я обжег о цилиндр мотоцикла, саднило, и на нем уже образовался водяной пузырик. Да и вообще все кругом было слишком реальным, чтобы быть сном.
В состоянии сна или бреда — в эфемерном, кажущемся мире — человеку бывает доступно далеко не все. Иногда он не может, например, убежать от того, кто за ним гонится; иногда, наоборот, не в состоянии догнать того, кого он сам преследует. Всегда есть какие-то ограничения. А тут все было просто и естественно. Я стоял на берегу залива, позади был мой дом — при желании я мог оглянуться и увидеть его. Я мог сесть и мог встать, мог протянуть руку и опустить ее. Меня никто не преследовал, и я сам ни за кем не гнался.
И тем не менее я был единственным двигающимся человеком в остановившемся, застывшем мире. Как будто я попал на экран замедленного кинофильма.
Я подошел к воде и с размаху ударил ногой неподвижную волну. Наверное, в моем положении было очень глупо проделывать такой опыт. Я ведь был в домашних туфлях. Мне показалось, что я ударил по каменной стене. Я взвыл, подскочил и завертелся на одной ноге, схватившись за носок другой.
Вода тоже стала не такой, как прежде.
Не помню точно, что я делал после этого. Кажется, метался по берегу, выкрикивая какие-то бессмысленные слова, требуя, чтобы «это» прекратилось, чтобы все сделалось таким, как было. Пожалуй, это был самый трудный момент для меня, и во время этого припадка отчаяния я действительно был близок к тому, чтобы сойти с ума.
Потом я обессилел и, усталый, свалился на песок у самой воды. Ближайшая волна бесконечно медленно шла ко мне. Я тупо смотрел на нее, неподвижно сидя на мокром песке. Медленно-медленно, как расплавленное стекло, она подкатила ко мне — было страшно видеть, как она приближается — и захватила ступни, колени и бедра. Минут десять, «наверное, прошло, пока мои бедра оказались в воде, нервы мои опять напряглись, и я чуть не закричал.
Но все окончилось благополучно. Волна схлынула минут через пять, и я остался сидеть в мокрой пижаме.
Потом я почувствовал, что все эти чудеса просто надоели и опротивели мне. То, что случилось, было совершенно необъяснимо — во всяком случае необъяснимо для меня в тот момент, — и поэтому очень противно.
Я поднялся и побрел домой. Мне хотелось укрыться от неподвижных людей в поселке. У меня была тайная надежда, что если я засну, то через некоторое время опять проснусь в мире, который стал движущимся и нормальным.
— Но позвольте, — прервал я инженера. — Когда все это было?
— Двадцать пятого июня этого года.
— Значит, все это вам показалось?
— Нет, не показалось. Все так и было.
— Но ведь я тоже помню двадцать пятое июня. — Я недоверчиво пожал плечами. — Я помню этот день, и многие другие помнят. Может быть, это коснулось только вашего поселка. Но и тогда такое положение не прошло бы незамеченным. Об этом все говорили бы. Что-нибудь появилось бы в газетах.
Инженер покачал головой:
— Только я один и мог это заметить. Но слушайте дальше.
Последние комментарии
16 часов 34 минут назад
16 часов 42 минут назад
17 часов 34 минут назад
1 день 8 часов назад
1 день 9 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 13 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 16 часов назад