Гарем [Сухбат Афлатуни] (fb2) читать онлайн

Сухбат Афлатуни Гарем

^{Повесть}

I

Зайдя в кабинет, он долго глядел куда-то в линолеум.

Потом на врача, который укладывал на бумагу сонные каракули — эхо предыдущего пациента.

Снова на линолеум.

Пыльно-желтый. В ромбик.

— У меня такой же, — сообщил, постучав сбитым каблуком в глухой пол стационара.

— А? — поднял лицо психотерапевт.

Иоан Аркадьевич воспринял это «А?» как приглашение к жалобе. Сказал:

— На гарем.

Иоан Аркадьевич, 1965 года рождения, проживающий по адресу массив Чиланзар, четвертый квартал…

Или: Иоан Аркадьевич, рост один метр семьдесят один сантиметр без обуви со стоптанными каблуками, волосы редкие и тоскующие по пристойному шампуню, пегие…

Или так, что ближе к истине: Иоан Аркадьевич, обладатель гарема.

Ни сам Иоан, ни Старшая Жена (которая и стала Старшей за хорошую память, бухгалтерский талант и хватку дипломата) — не помнили, откуда стал нарастать этот гарем. К тому же Старшая Жена, если на то пошло, не была Первой Женою, а эта Первая все время смотрела телевизор и уже не помнила ничего из своей биографии, а только фильмы.

Она сидела в старом горбатом кресле, что-то вязала, и петли, выползавшие разноцветным фаршем из-под ее спиц, повторяли сюжетные линии телеисторий. Когда в комнате стало совсем тесно, кресло выволокли, предварительно выронив из него Первую Жену, как песок из грузовика. Потеряв устойчивый контур кресла, она расползлась по полу, рыхлая, возмущенная. Ей предложили табурет, но она не смогла на него сесть и все продолжала растекаться по полу; вокруг катались разноцветные клубки.

Нет, Первая Жена не смогла бы рассказать, откуда в двухкомнатке Иоана Аркадьевича, оформленной даже не лично на него, а на матушку, завелся этот гарем.

Кресло ей, кстати, так и не вернули. Оно поглощало уйму жилплощади, и его вообще обещали электрику за квалифицированную установку жучка.

Дети, Толик и Алконост, подошли к Первой Жене и, стараясь не видеть ее кричащего, кипящего рта, подняли ее и посадили на табурет. Она замолкла, застрекотав спицами, удерживая обиду лишь в мясистых морщинах на лбу, в то время как глаза уже полностью ушли в телевизор.

Они были единственными мальчиками в этой квартире, Толик и Алконост. Все остальное, вся эта разновозрастная поросль, мелкая и крупная, произошедшая от Иоана Аркадьевича или флегматично им пригретая, — все было абсолютно женского пола. Оказавшись (заглянув, посетив, забежав…) в малогабаритке Иоана Аркадьевича и познакомившись с ним, эти женщины (девушки, соседки сбоку, учительницы продленного дня…) говорили: «М-м…» — и оставались.

Иногда за ними приходили какие-то подозрительные личности — их родственники, похожие на сутенеров, отцы и мужья с недоброй щетиной вокруг губ.

Их запускали, торопливо организуя тропинку среди матрасов, холмиков из белья «в стирку» и «из стирки», плюшевых и поролоновых зверей неизвестной породы и детей, которые вцеплялись в этот поролоновый зверинец при виде чужих.

Несанкционированные визиты заканчивались почти всегда одинаково.

Озадаченные гости наконец выпутывались из тесного, спертого коридора (служившего также детской) и попадали в Залу. Тут было так же густо от вещей и тел, многослойные шторы производили полумрак — и жили женщины постарше.

Эти самые женщины Залы организованно, словно по дирижерской палочке, наваливались на пришельцев и начинали с ними очень сильно безобразничать. Кто-то выкрикивал им в ухо, кто-то шлепал гостей мухобойкой; были мастерицы щекотки, поцелуев-укусов и сильных, до синяка, щипков. Не отставали иглотерапевт Зухра со своими ржавыми иглами и Марта Некрасовна, массажист-астролог.

Впрочем, в этом безобразии все-таки преобладали поцелуи, поскольку они не требовали особых навыков, а тела и губ Иоана Аркадьевича все больше не хватало на разраставшийся гарем, и некоторые чувствовавшие себя особенно неприласканными его представительницы стремились, сохраняя в сердце любовь к Иоану Аркадьевичу и самоотдачу, утешить свое естество через чужаков.

Сами чужаки бывали тут же обезврежены таким обильным наплывом женщин, которого совсем нельзя было ожидать от стандартной чиланзарской хрущевки. Гости пытались кричать, отлепиться от поцелуев, спрятать губы (которые были хотя и в недоброй щетине, но совершенно ранимы перед таким многогубым натиском), пищали, мычали, хихикали и, главное, напрочь забывали, зачем пришли.

А потом, отрыгнутые гаремной квартирой в подъезд (вслед хохотало: «Куда же вы? А чай?..»), уползали вниз по ступенькам, облизывая горящие губы и пытаясь упорядочить раздрызганную одежду. И не возвращались больше. Никогда.

И не жаловались никому — на что жаловаться? Хотя какой-то обласканный таким образом дедок потом клялся, что ему угрожали откровенным сексом и даже были приготовления, — это было липой. Женщины добросовестно боготворили своего Иоана Аркадьевича и не стали бы опускаться до оргии с каким-то дедком.

Все же сценка приема гостей, являвшихся требовать назад очередную Катю или Венеру, была действительно развязной, а в отношении гнездившихся в квартире детей — совершенно непедагогической. Поэтому одна из жен, дежурящая в тот день по детям, отделялась от остальных, чтобы заблокировать малолеток в коридоре, рассказывая им, например, какое-нибудь «В некотором царстве, в некотором госу…». А Толика и Алконоста просто изгоняли во двор играть. Они были послушны и впечатлительны и убегали, сцепившись пальцами.

Во дворе мальчики проверяли муравейник или забирались на ржавые крыши гаражей — глядеть и удивляться, как происходит жизнь в пустынных квартирах, где на всю жилплощадь можно отыскать четырех или от силы шесть, как у Зильберовой, человек.

— Вон, вон, Толян, матри! — говорил Алконост Толику, помахивая ивовой хворостинкой в сторону выпадающего из их подъезда гостя (иногда двух).

— Вуй, вуй! — соглашался Толик.

Одиннадцатилетки одновременно смеялись в правый кулачок, помогали друг другу слезть со скользкого гаража, потом дуэтом писали на муравейник, пытаясь устроить муравьям «полное затопление», и шли обратно на четвертый этаж.

А если за пропавшей являлась женщина — какая-нибудь мать или свояченица?

На такое вторжение малогабаритка отвечала иначе, без всяких поначалу поцелуев, почти торжественно, и даже мальчики, Толик и Алконост, не отсылались хулиганить за гаражами.

Пропавшую, правда, сразу гостье не показывали, а просили дождаться на этот предмет Иоана Аркадьевича (он возвращался поздним вечером). То, с каким воодушевлением произносилось имя Иоана Аркадьевича, убеждало жертву, что он и есть ответ на все вопросы. Жертва начинала ждать.

Гостью усаживали в ванной на специально покрытый курпачою унитаз — других мест для сидения у Иоана Аркадьевича не водилось, не считая черного табурета Первой Жены, извлечь который из-под нее без скандала было невозможно. Появлялась эмалированная кружка с чаем. Спасибо. Ожидание продолжалось. Гостья смотрела в ванну, где отмокало белье, в котором, как среди актиний, плавал толстолобик. Белье, потребушив, вынимали, а вместо него в ванну заталкивали девочку с повязкой на левом глазу, как у пирата, и начинали купать. Девочка-пират боялась мыла и оставленного в ванне толстолобика и визжала.

И вот уже гостья начинала машинально помогать в купании («А зовут как ее?» «Гуля, Гуля Маленькая ее зовут… Недавно косоглазие перенесла, поэтому плачет»), вот уже узнавала про толстолобика и давала рецепты, освобождала унитаз для Марты Некрасовны, попутно знакомясь с нею и получая, уже сквозь закрытую дверь ванной, бесплатную астрологическую консультацию.

Новоприбывшая постепенно проникала сквозь освобождаемую для нее в коридоре дорожку в Залу… А здесь уже горел вечерний свет, потому что вдруг темнело («Да вы не торопитесь — скоро придет Иоан Аркадьевич»), и не протолкнуться, но почему-то уют, и Толик несет свой дневник со свежей четверкой, и надо его за нее хвалить — все подсказывают. Она, гостья (или уже не гостья), хвалит.

Начинается телевизор, сериал — все садятся на пол, закидав желтый в ромбик линолеум подушками и бельем «в стирку». «Джузеппе, я сгораю от любви к тебе». Плоская Фарида, в догаремном прошлом — служительница неопознанного протестантского культа, явившаяся когда-то с набором пестрых брошюр вербовать Иоана Аркадьевича, держит на коленях подсыхающую Гулю и тупо роняет слезы. Первая Жена, раскачиваясь на своем табурете, тоже плачет и быстро-быстро, уютно вяжет.

А из телевизора: «Джузеппе, я опять сгораю от любви к тебе!».

К приходу Иоана Аркадьевича новенькая оказывается совершенно влитой в коллектив. Она участвует в обсуждении (во время рекламной паузы), жарить ли толстолобика сегодня или пусть еще поплавает, — только бы Маряська не порыбачила. Маряся, толстая помесь кота породы «васька обыкновенный» и предположительно сиамки, слоняется тут же, мяу-у.

Быстро перенимается и манера обращаться к остальным («Сестры! Вот что я скажу…»), и способ передвигаться по комнате — бочком, чтобы не задеть остальных, которые тоже — бочком. Когда заканчивается сериал (слезы), она слушает, как Алконост выучил урок на скрипке, и по-домашнему журит Анатолия, строившего брату во время игры на инструменте поганые рожи…

Постепенно ей начинает нравиться и скудная, почти незаметная обстановка квартиры. Лампочка с самодельным абажуром из календаря с Пугачевой; мокрая земля в жестяной банке от болгарского горошка «Глобус»; телефонный аппарат с пропавшей трубкой, по которому с видом первопроходца вышагивает таракан.

— Сестры! — кричат откуда-то со стороны кухни. — Давайте сварганим рисовую кашу!

Каша одобрялась. И — варганилась.

«Идет! Идет!» — вопили из коридора дети; Алконост вырывал из футляра скрипку, задевая смычком бумажный колпак на лампочке с Пугачевой. Лампочка раскачивалась, шаги в подъезде нарастали.

Новенькая, магнетизированная торжественностью момента, поднималась с линолеума, на котором помогала перебирать рис.

В коридоре уже отпирали дверь, шелестели поцелуи; звук снимаемой обуви. Потом это все заглушалось скрипкой, дрожавшей в усердных руках Алконоста.

Иоан Аркадьевич входил.

Юркая Гуля с повязкой на глазу оказывалась рядом с новенькой, крепко, как могут только дети, брала ее за руку и подводила вплотную к Иоану Аркадьевичу:

— Пришла новая тетя.

Алконост переставал играть, встревоженная лампа под низким потолком — качалась медленнее; только на кухне шипело масло, ожидая первую порцию влажного риса.

«Для чего я сюда пришла?» — в последний момент успевала подумать женщина, глядя на босые ступни Иоана Аркадьевича с темными, словно обгорелыми, ногтями.

Они стояли, обнявшись.

Вокруг замерло, боясь нарушить церемонию новой любви, внешнее кольцо из женщин и девочек, а также Алконост, прижимавший скрипку ко впалому животу, и Толик в хоккейном шлеме.

Наконец девочка Гуля, поправив пиратскую повязку, звонко начинала, словно за обнимавшуюся:

— Люблю люблю люблю люблю тебя тебя тебя тебя!

— И я тебя тебя люблю люблю люблю! — откликалось за Иоана Аркадьевича прокуренное контральто Магдалены Юсуповны, удалявшейся на кухню бросить в кастрюлю рис.

— Люблю люблю люблю люблю тебя тебя тебя тебя! — подключался хор, хлопая в ладоши и пристукивая голыми пятками по желтому в ромбик линолеуму.

Сколько людей скопилось таким образом в чиланзарской квартирке-табакерке? Как делили они между собой одноместного Иоана Аркадьевича?

— Тебя люблю люблю люблю…

Почему не вызывали жалоб и удивления соседей? Кто, наконец, все это хозяйство разрешил?

Вот какие вопросы нужно было адресовать Иоану Аркадьевичу, пока он еще мог на них ответить. Вместо этого его спросили:

— Чего?

Вопрос задал тот самый психотерапевт, оторвавший наконец хмурые глаза от записей, посвященных предыдущему пациенту.

— Чего?

— На гарем… жалобы.

По левой щеке Иоана Аркадьевича пронеслась судорога. Интуиция подсказала ему (поздно), что нужно было искать психотерапевта-женщину: женщина бы все поняла, объяснила, подсказала бы выходы, утешила.

Нет, одна женщина-психотерапевт уже пребывала в его квартире, в закутке на балконе, под гирляндой сушеных яблок. Сидела в одной тапке и читала Авиценну.

— Говорите человеческим языком! — потребовали от Иоана Аркадьевича.

Судорога повторилась.

— Фамилия, имя, месяц и год рождения! — крикнули ему.

Иоан Аркадьевич не владел человеческим языком.

Это стоило ему неоконченной средней школы. Брошенной скрипки (буквально: бросил в Анхор и смотрел, как она дрейфует, рыжая в серой воде, в сторону дачи Рашидова). Так завершалось каждое столкновение с властью мужчин и их человеческим языком, на котором они друг другом командовали.

Фамилия, имя, месяц и год рождения? Это сложно. Сложности начинались с имени. Иван? Нет… Иоан. С одним «нэ», то есть… «эн». Почему с одним? А почему Иоан? Ты что, верующий?

Он не был, кажется, верующим.

Дату рождения называл всегда разную — причем ему удавалось переврать не только число и месяц, но и столетие.

Паспорт он терял регулярно, раз в год. Восстанавливая, брал новую фамилию.

— Ну, а теперь вы кто? — интересовались благоволившие к нему паспортистки.

Вообще благоволение, симпатия, не говоря уже о любви женщин к Иоану Аркадьевичу, были полным антитезисом тому, что он встречал со стороны мужчин, которые на него смотрели, как на дурака. Эти мужчины точно знали, когда и где они родились, и могли сообщить об этом по первому требованию — они, родившись, кажется, всё вот тут же и запомнили: и число, и родителей с их национальностью, и район-область.

Иоан Аркадьевич ничего этого не помнил. Помнил — в какой-то мутной акварели — сразу эту чиланзарскую квартирку, куда они переползли на хрупком грузовичке с улицы Двенадцати Тополей, от которой в памяти задержалось только тополиное имя. Помнил, что в квартире их насчитывалось пятеро: он сам, потом мать и две сестры, от которых всегда пахло рыбьим жиром, и еще инвалид труда Талип Мамарасулович, который, напиваясь, провозглашал себя отцом Иоана Аркадьевича, а мать смеялась. Трезвым он об этих признаниях забывал и мог больно наказать Иоана Аркадьевича своей железобетонной ладонью без двух пальцев.

Потом, кстати, выяснилось (через соседский шепот), что этот инвалид труда был женат на матери Иоана Аркадьевича фиктивно, для жилплощади, а сам жил с его старшей сестрой, при этом сердечно любил и пытался баловать вообще среднюю сестру, еще школьницу. Такой был этот Талип Мамарасулович странный, видимо, человек.

В результате эта средняя сестра выросла, и, когда Талипу Мамарасуловичу совсем занемоглось, увезла его в Свердловск, прооперировала там и похоронила, сообщив об этой новости в Ташкент только через полгода. Старшая сестра, поскорбев по Мамарасуловичу и успев прожить три незарегистрированных года с книжным графиком З., обзавелась собственной ячейкой общества на окраине Юнусобада в составе: муж, сын, коккер-спаниэль и два пожилых любовника.

Со своими сестрами Иоан Аркадьевич общался редко — они сразу вызывали в нем память об инвалиде труда и его беспалой ладони, которой он его бил, а их ласкал.

Иными словами, он связывался с ними, только когда экстренно требовались деньги. На лечение, например, детей от чего-нибудь. Тогда из Свердловска, ставшего Екатеринбургом, приходили с нарочным пятьдесят долларов, запрятанных вместе с треснувшим шоколадом в упаковку от женских прокладок. Или появлялся один из юнусобадских любовников и кисло ронял на стол лохматые пачки двухсоток.

Трудно сказать, как в других, а в гареме Иоана Аркадьевича лишних денег не скапливалось.

Но на жизнь хватало. Толстолобика приобрести.

(Им тогда все-таки ухитрилась позавтракать Маряся, угадав момент, когда в ванной никого не было. Кошку за это вышвырнули, но потом снова впустили — уже на птичьих правах.)

В квартире водилась также косметика; легко было обнаружить и запрятанную в белье «в стирку» гармошку турецкого печенья, которое можно было съесть, а можно — произвести опыт: поджечь и смотреть, как горит. (Особенно любила поджигать печенье Магдалена Юсуповна, созвав для такого священнодействия всех детей и Фариду, любившую все, что связано с огнем.)

Никто из жен, естественно, не работал — это был настоящий гарем, а не коммуна. Ответственным за добычу денег был сам Иоан Аркадьевич.

Ежедневно он просыпался от старушечьего покряхтывания будильника, выпивал эмалированную кружку чая без заварки и уходил за сбором дани.

Дань собиралась, где придется.

В пестрых, свежеотремонтированных квартирах на Дархане.

В пустых, богатых сквозняками домах культуры.

В сонных издательствах, напоминавших полигоны компьютерных игр и дегустационные цеха паленого кофе.

В подземных переходах, чья богатая акустика, давно оцененная попрошайками, казалось, сама вырывала изо рта песню и разносила ее над заплеванным мрамором.

В гигиенических офисах международных организаций, где уставшие от своего праведного феминизма дамы кивали Иоану Аркадьевичу и называли его Иоганн.

На Броде, где ташкентцам и гостям столицы улыбались нарисованные Иоаном Аркадьевичем уроды в тюбетейках, ермолках и русских ушанках. «Уроды» — было написано внизу.

Дань собиралась.

В Ташкенте всегда не любили тех, кто слишком много работает, и тех, кто слишком требует, чтобы платили в срок.

Иоан Аркадьевич не относился ни к тем, ни к другим. И его любили — а человек, которого любят, всегда может рассчитывать на «тысячу до зарплаты». Естественно, и среди безвозмездных кредиторов господствовали женщины.

Этих «тысяч до зарплаты» за день наскребалось немного, но жены, вытряхнув вечером знакомые всей квартире джинсы, были, кажется, вполне рады.

Дело в том, что, кроме многочисленных достоинств, которыми наделяло Иоана Аркадьевича неугомонное женское воображение, он обладал и некоторыми реальными: не тратил бюджет на сигареты, портвейн и пижонский шоколад «Россия».

Его всем этим угощали и так.

«Мерси! Да пошлет вам Бог много красивых детей, — с достоинством благодарил Иоан Аркадьевич своих сигаретных или шоколадных благодетелей. И, сплющив окурок обо что-нибудь непожароопасное, поднимал свои синие глаза: — Тысячу до зарплаты…»

…Они стояли, обнявшись, и зазор между телами становился все уже. Лампа еще медленно раскачивалась, и рыжее пятно от нее то наплывало на любовников, то отъезжало в конец комнаты.

— Люблю люблю люблю люблю тебя тебя тебя тебя, — на всякий случай еще раз выкликала Гуля, но было и так ясно: новая тетя остается навсегда и завтра будет послушно читать ей Джек-Лондона.

На кухне ухал залитый водой рис и дразнил, выплевываясь, нервное пламя.

Наконец, подходили две сильные женщины в масках из огуречных очисток и отстраняли обнимавшихся друг от друга.

— Почему?.. Вот так всегда… Не надо же, — тихо ворчал Иоан Аркадьевич, поддаваясь огуречным женщинам и поднимая правую ногу, а потом левую — с него стягивали джинсы. На голых ногах Иоана Аркадьевича обитали целые созвездия веснушек.

Отстраненная от своего нового мужа, женщина еще пару минут стояла, остывая.

Вот перед ней стянули джинсы с Иоана Аркадьевича, и она видит его ноги. Вот джинсы стали трясти, падают деньги, их тут же сортируют на хозяйство.

Вот к ней подходит какая-то старушка с красивыми зубами (тоже жена?) и говорит ей «Идем», и подводит к подоконнику, на котором ржавеет банка от болгарского горошка «Глобус» с политой землей.

— Я сюда косточку в землю засунула, от хурмы. Будет что внукам завещать.

— А ваши внуки… тоже здесь?

— Не-ет! — смеется садовница ртом, полным достижений стоматологии; теперь она совсем рядом, лицо и зубы. — Дай-ка тебе пуговку расстегну…

…Бережно снятый лиф куда-то уносят; новенькая мерзнет. В глазах — жестяная банка с зеленой фотографией горошка и косточкой хурмы для внуков. В коридоре храпят дети, натыкаясь во сне друг на друга. Сзади на нее валится та же старуха, накрывая чем-то колючим, в зеленых и коричневых розах. «Оренбургский пуховый плато-о-ок» — напевает.

Потом ей усьмят брови. Молодая толстая женщина, похожая на медсестру, словно пытается вдавить ей брови в лоб. Все равно холодно.

Ее берут за руку. Впереди спальня.

II

Таким же образом в гарем попала Арахна.

Нет, она ни за кем не приходила, и никто у нее не пропадал. Похоже, просто ошиблась квартирой.

Звонок, естественно, не работал (распотрошил Толик, Гуля Маленькая помогала), но Арахна не знала. Еще раз надавила.

Изнутри ее не услышали, но почувствовали: заскрипели шаги.

В разбитое окно подъезда ворвалась ласточка, покружила, вылетела.

Дверь открыла Фарида. Это означало, что в тот день именно она, Фаридка-Кришнаитка («А я не кришнаитка, сестры!») дежурила по входной двери.

Фарида высунула сонное лицо с нарисованными пунцовой помадой губами:

— А здравсте.

Арахна, заикаясь, спросила, здесь ли квартира такого-то.

Заики в гареме Иоана Аркадьевича еще не было. Ею заинтересовались.

— А вы заходить-подождите, — предложила своими пунцовыми губами Фарида. И, чтобы завязать беседу, задала любимый вопрос из своего миссионерского прошлого: — А как вы думаеть, Что Правит Нашим Миром?

Когда поздно вечером, уже после того как Арахна прошла через Небесный Поцелуй (так называлось первое, ознакомительное объятие с Иоаном Аркадьевичем) и ее стали покрывать усьмой, в квартире что-то…

Показалось.

Нет, все двигалось согласно своему космическому распорядку. Утлый лиф Арахны примеряла Старшая Жена (белье в гареме было общим); в кастрюле плавал борщ; старушка Софья Олеговна, показав Арахне косточку хурмы, пустившую к тому времени побег, удалилась руководить купанием Иоана Аркадьевича.

Арахна с малахитовыми бровями, которые наводила ей спичкой с ватой бывшая медсестра Зебуниссо, сидела на кухне; холод пробегал по ее тонким ногам и рассыпался ледяными искрами в области лодыжек.

Вдруг Зебуниссо остановилась и прислушалась к себе:

— Земтресение?

Подумав, решила:

— Не земтресение.

Строго посмотрела на Арахну:

— Внутри страшно стало.

Электричество начало меркнуть. Закашлял холодильник.

— И-е? — удивилась Зебуниссо и заехала Арахне усьмою в глаз.

Глаз заплакал.

Свет исчез полностью; квартира лениво засуетилась. Было слышно, как в темноте вынимают из ванны Иоана Аркадьевича и он ворчит и об кого-то спотыкается. Потом появляются свечи, две, кажется. Обе ради экономии давали не свет, а какие-то сумерки; к тому же та, которая горела в кухне около плачущей Арахны, скоро погасла.

Чтобы увидеть хоть что-нибудь, Зебуниссо зажгла газ.

— День сегодня кругом неудачный, — философски заметила Зебуниссо, — утром целый день почка болела, теперь света нет. Теперь слушай, сестра-хон…

Расходуя на свои ветвистые брови остатки усьмы, Зебуниссо нашептывает Арахне законы Первой Ночи. Вздыхает: ой, пропадет коровье сердце в холодильнике. Арахна кивает, ничего не слыша.

«Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет», — читает в коридоре Гуля Большая кому-то из бессонных детей.

Арахна встает над кухонным столом: сливающиеся с темнотой волосы; крупные неправильные губы, живущие своей внутренней, тревожной жизнью; колючий платок с дикими розами. Грудь и живот, на которые газовая конфорка бросает беспокойные полумесяцы света.

Ветер распахивает окно, пытается выдернуть запрыгавшую занавеску.

Ууввууу — несется по квартире. Падает банка с хурмой, кружится по полу, извергая мокрую землю. Задыхается газовая горелка, гаснет.

Зебуниссо борется в темноте с рамой, тарахтит шпингалетом.

Арахна проходит через Залу. «И кораблик подгоняет». Фарида, уже без страшной утренней помады, ведет ее за руку. Перед черной прямоугольной дырой в спальню Фарида обнимает Арахну, поблескивая в темноте заколкой:

— А не стыдись… Все как муж-жена делай. А скор все равно Конец Света, точны сведения, проверены. Потом покажу. И четырь всадника. Все по полн-программе. И настоящ дракон будет. Стыдиться не над.

Фариде, похоже, хотелось еще раз прижаться своим плоским, как скрижаль, телом к дрожащей Арахне, но, передумав, ограничилась быстрым склизким поцелуем. И засмеялась, вталкивая Арахну в пыльное нутро спальни.

Из темноты на нее, голую, смотрели два маленьких красных глазка.

Две тлеющие соломинки индийских благовоний (откуда они завелись в этой скудной квартире?). Воздух волнами наполняла ритуальная горечь.

Арахна опустилась на пол и стала ледяными пальцами искать своего супруга.

Где-то внизу, у корней дома, по шамкающей глине проехала машина, протащив по потолку спальни световой послед. Перед Арахной выросли лежащий на узком пружинном матрасе Иоан Аркадьевич, запеленатый по самое горло в простыню, и еще одна седая фигура в углу. Когда глаз приспособился к темноте, Арахна разглядела в этой фигуре хранительницу хурмы, Софью Олеговну; в руках у нее помещался кулек со спящим младенцем, которого Арахна тоже, кажется, узнала: ей показывали его, хнычущего, днем, и говорили: «Анна Иоановна». Старуха и младенец спали одинаковым молчаливым сном.

Арахна дотронулась до Иоана Аркадьевича — и отдернула руку.

Он тоже спал.

— З-здравствуйте — п-приехали, — сказала Арахна самой себе.

Нет, ее на кухне предупреждали. Она слушала как-то рассеянно, усьма щипала.

Арахна склонилась над Иоаном Аркадьевичем. Нанесла, как акварелист на влажную бумагу, первый мазок-поцелуй. Второй.

Сильней.

Сон Иоана Аркадьевича был крепок и нерушим.

Только уголки губ полезли куда-то вверх и замерли в разбалованной улыбке.

— Не п-притворяйтесь… — попыталась угрожать Арахна.

Пробралась тонкой рукой под простыню, в которую был окуклен Иоан Аркадьевич.

Под простыней руку встретило размякшее, доброе тело безнадежно спящего человека.

Сквозь античные складки простыни смышленая, попрошаячья ладонь Арахны пробиралась все ниже…

— Стоп, — радостно закусила губу Арахна; рука замерла, а затем рывком распеленала Иоана Аркадьевича. — Сто-оп.

Услышав привычное стрекотание пружин, Фарида отняла ухо от двери. Села на пол. Встала. Снова села. Нащупала рядом с собой футляр со скрипочкой Алконоста.

Спальня ныла, вздыхала и ухала; Фарида за дверью, сдавив раздвоенным подбородком скрипку, бесшумно и исступленно махала над ней смычком.

— А-а! — Иоан Аркадьевич сжимал во сне Арахну.

— Д-да, да… спи, — задыхалась Арахна, проваливаясь в новую огненную пустоту.

Просыпался и засыпал младенец Анна Иоановна; Софья Олеговна кормила ее своей ветхой грудью, в которой, следовательно, имелось молоко.

Фарида за дверью уже не изображала безмолвный скрипичный концерт, а сидела смирно и ждала, когда новенькая почувствует голос совести и даст другим (Фариде, сегодня ее очередь) доклевать оставшиеся после нее крохи Эроса.

За окном, еще темным, уже угадывается раннее утро. Фарида засыпает как раз за пять минут до того, как из спальни выходит растрепанной тенью Арахна. Колючий платок охватывает ее узкие бедра, но она не чувствует его уколов. Глядя на раскиданные по всему линолеуму гаремные тела, она прислоняется спиной к косяку и начинает смеяться.

Зажимает холодными пальцами себе рот, чтобы не разбудить все это спящее собрание; хохот душит ее.

— А-а, — бредит из спальни Иоан Аркадьевич.

Смех душит, разрывает Арахну, она, трясясь, сползает вниз по косяку.

И засыпает, голая, на полусмехе.

Арахна открыла глаза и улыбнулась. Себе. Больше улыбаться было некому — над ней нависло предгрозовое лицо Фариды.

Подумав и потянувшись, Арахна выдала улыбку-аванс и Фариде. Та стала еще чернее.

— Улыбаешься, сестра. А подсчитаем. Во-первых, довела Иоана Аркадьевича, он встал сегодня разбитый, вместо счастливого. Чай не мог пить. Во-вторых. О других тож, между проч, думать надо! Когда на тебя усьму тратили — что сказали? Другим тоже постель для здоровья над. А ты как вавилонская блудница, которая на разн дорогах свои ноги раздвигала. Другие — не люди? А в-четвертых…

Арахна, приподнявшись, быстро обняла Фариду и поцеловала ее гневные губы, из которых вот-вот должно было выкатиться и в-пятых, и в-шестых.

Фарида онемела.

Арахна оплела бывшую миссионершу своими тонкими руками, прижалась (она все еще была не одета — это Фарида собиралась ей поставить на вид «в-восьмых»), вдавливаясь в ее плоское тело, и всучила еще несколько хулиганских поцелуев.

— М-мне хорошо, Фаридочка! Солнце-т-т-то какое, с-солнце. К-кофе хочу.

Вся Зала, включая Первую Жену, вынырнувшую из квадратного телеомута, опешив, наблюдала за этой сценой.

Лавируя между подушками и матрасами и — что для лавирования было совсем не нужно — качая бедрами в черном с розами платке, Арахна прошла через Залу на кухню.

— Сестра, нет там у нас кофе, нет! — закричала ей вслед Марта Некрасовна.

— Артисткя, — философски заметила Зебуниссо.

Фарида бормотала:

— Явление Жены, сладкой, как мед, и горькой… как звезда-полынь. Все опять сходится.

— Ля-ля, — пела из кухни Арахна.

Остаток дня Арахна вела себя порядочно, кофе не клянчила и даже просмотрела голову Гули Маленькой, в которой подозревали вшей.

Паразитов, слава тебе, не нашли. Но Гуля все равно заплакала:

— У тети Арахны в сумке шоколадка!

— Ах, какая тетя нехорошая, — ответили ей, — шоколадку прячет.

Иоан Аркадьевич, плача от вечернего ветра, вышел из «Хамзы»; подумал об Арахне.

Утром, уходя за данью, он оставил ее спящей. Распласталась в дверном проеме, бледная, с улыбкой, расхристанная. Нагнулся и расправил на ней сбившийся в жгут платок, прикрыв распахнутые бедра.

…Очнулся возле торговцев. Цветы — гладиолусы — стояли под полиэтиленовыми колпаками. В каждом колпаке желтела свечка, видимо, как-то согревая продрогшие стебли. Цветочный ряд завершался розами.

— «Черный принц» есть! — закричали Иоану Аркадьевичу, и сообщили цену.

— Да, да, сейчас, — успокоил он торговцев и зашагал, размахивая руками, прочь от цветов.

День был холодный и неденежный. Заплатили только за двух реализованных на Броде уродов, причем за одного расплатились жетонами для метро и парочкой телефонных.

Наткнувшись взглядом на телефон-автомат, Иоан Аркадьевич нащупал в кармане один трудовой жетон.

Позвонить матери. И рассказать ей, обязательно рассказать, что видел сон из детства: он входит в гараж, и это, наверное, к чему-то. Что она на это скажет (кроме того, что испугается)?

Выстуженная трубка касается уха.

Или не рассказывать? «Алло. Мама?» А голос матери уже выплескивается из трубки: «Иоан? Иоан, ты? Что случилось? А? Опять деньги? Деньги опять нужны, говорю? Опять твоим гадючкам денег, говорю, не хватает, совести нету? А Марте Никрасовне лично напомни, что она мне еще в феврале, у меня записано, обещала рецептик один… Алё?»

Он слушает и вешает трубку.

С матерью поговоришь — и на душе легче.

Только ухо вот замерзло от разговора. «Черный принц»?

Иоан Аркадьевич протягивает полученные за урода деньги.

— Почему не торгуетесь? — укоризненно говорит продавец, пряча купюры.

«Идет! Идет!» — кричали изнутри дети.

Стебель розы Иоан Аркадьевич скрыл под пальто; шипы проникали через свитер, тревожа.

В голове дозревал план незаметного и дипломатичного вручения этого стебля Арахне. Мысль о возможной ревности остальных жен колола сердце Иоана Аркадьевича сильнее физических шипов.

Дверь открыла Магдалена с полотенцем на голове. Наскоро поцеловав ее куда-то в полотенце, Иоан Аркадьевич увернулся от порыва снять с него пальто и скользнул в ванную — там, по счастью, никого не было, можно зашпингалетиться…

— Арахна! Пусть Арахна в ванную, пожалуйста, зайдет! — закричал Иоан Аркадьевич как можно невиннее.

Женщины нехорошо переглянулись. Алконост опустил приготовленный смычок и пнул Толика.

Сама Арахна быстро отложила Джека Лондона, которого она, зевая, читала Гуле Маленькой, и полетела в ванную.

Заскочила вовнутрь и, следуя пантомиме Иоана Аркадьевича, защелкнула шпингалет.

Иоан Аркадьевич, торжественный, стоял на фоне изувеченного кафеля и протягивал ей «Черного принца».

— К-к-какая пре-елесть! Мне? М-ммм. Пахнет розой, — сказала она, поднеся букет к носу. — А где ш-шампаньское?

— Тссс. Поставь куда-нибудь. И спрячь, — предупредил Иоан Аркадьевич.

— К-кудаа? — скривилась Арахна. — Заревнуют. А, п-придумала.

И, вылив из бутыли остатки сомнительного шампуня, вонзила в нее стебель.

— Т-так, значит, г-гудеть не будем… Н-ну, не думай, что я п-примитивная и не ценю.

Мгновенно оплетя шею Иоана Аркадьевича своими тонкими, в микроскопических волосках, руками, впилась в его губы. Он пошатнулся.

— Арахна… Арашенька… Брюки хоть им оставь!

— Н-не оставлю.

Хрупкий шпингалет едва сдерживал напор, обрушившийся на дверь.

— Пустите! Пустите, слышите, мне надо в туалет! — взывала Магдалена.

— Я мою руки… — извинялся Иоан Аркадьевич.

— Крикни, что у тебя понос (шептала Арахна) …а ты?… что у меня тоже… (смех).

Новая порция ударов.

— Бесстыдница! Издевательство какое! Да что ж такое, сестры! — плевалась гневом Магдалена.

— Дерни сильней, сестра! — подначивали остальные.

— Мяяяу! — выла Маряся.

…Вышел Иоан Аркадьевич.

Вышла Арахна.

В Зале, видимо, только закончилось экстренное совещание; жены, наспех создав на лицах выражение «а ничего и не случилось», разбредались по своим углам и заботам. Алконост угрюмо ковырял линолеум острием смычка.

— А-што-ож-эта-а-тако-о-ое? — заголосила в ванной несчастная Магдалена.

Что ее больше потрясло: бордовый, сложенный в дорогостоящий поцелуй бутон «Черного принца» или вылитые запасы шампуня?

— Я сам сниму брюки, — поморщился Иоан Аркадьевич, стоя в ожидании посреди комнаты.

— Да уж ладно, — одарила его фарфоровой улыбкой Софья Олеговна и принялась, ухмыляясь, стягивать с него джинсы. Из кухни ползли постные запахи ужина.

Поразила Арахна.

Подошла к уже голоногому Иоану Аркадьевичу и плеснула без всякого заикания, даже как-то ласково:

— Тряпка.

Иоан Аркадьевич стоял в тренировочном костюме, когда-то изумрудном, в спальне и разглядывал потолок.

Рыжее пятно.

Выше Иоана Аркадьевича был только оплетенный паутиной чердак. С него, наверное, и протекало.

В спальне кроме него копошились дети, ездила игрушечная машина без передних колес; Гуля Большая читала «а ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой…» и спрашивала:

— Дода, «сватья-баба» — это кто такой?

Сквозь сказку иногда прорывался голос из Залы, методичный голос Софьи Олеговны:

— Ты, сестра, пойми нас правильно. Мы тебя впустили вчера, как родную. О чем это говорит? О доверии. Это говорит о нашем большом доверии к тебе, сестра. Ты понимаешь, как это надо ценить? Вижу, что понимаешь. Потому что доверие, а тем более любовь, всегда надо ценить. А ты? Что ты…

Контуры пятна на потолке напоминают лицо. Сказочную морду. Не забыть сказать Марте Некрасовне, чтобы продиктовала матери рецепт.

И царицу и приплод. Тайно сбросить в бездну вод.

Того, что отвечает Арахна, не слышно. Наверно, ничего не отвечает, молчит. Не страшна ей никакая бездна вод, она сама пришла оттуда, из бездны, из подводного пламени. Зрачки у нее зеленые, с желтым ободком.

— И как у тебя язык повернулся эту «тряпку» выговорить? Если мужчина не курит, не пьет, деньги в дом… разве это основание для «тряпки»? Не основание! Иоан Аркадьевич — мужчина и борец. Слышишь, сестра, тварь ты такая…

Мужчина и борец смотрел в рыжее пятно на потолке, в середине которого пульсировала черная точка. Точка приближалась, вот уже видно, что это бочка, в смоле и налипших водорослях. Вот ее вышвыривает на берег, и толпа негритосок в лебединых перьях спешит к ней с огромным консервным ножом. Бочка откупорена, предводительница царевен-лебедей плотоядно заглядывает вовнутрь. Пусто! Только белые косточки. Фиаско лебедей: танцем изображают разочарование и удаляются в поисках следующей бочки.

Тишина, волны…

— Тебе сколько лет? — звучит, наконец, над рыжим песком невидимый голос. — Двадцать пять? Гуля вот Большая тебя младше. А у нее уже ребенок. Инвалид — видела костыли в коридоре, бесстыдница ты такая? Иоан Аркадьевич их пригрел здесь, все, что надо предоставил… Гулю в коллектив, ребенка ее, Зою… Ы-ыы…

Плачет. Пейзаж снова сжимается в пятно на потолке.

— Я сама всю жизнь учительницей… — всхлипывала и сморкалась Софья Олеговна. — В пятьдесят пять — пенсия, на хлеб не хватит… Помочь некому — детей не успела родить. Продала квартиру, двадцать два квадратных, все сдуру потратила на зу-у-убы… Мечта такая была всю жизнь…. Жемчужные зубы. А есть ими нечего. Ни корочки. Ни кусочка.

Заплакал кто-то еще — кажется, сердобольная Фарида.

— Иду по Соцгороду тогда, с зубами, думаю: «Теперь бы и умереть». И ноги меня сами сюда привели…

— Ангел, ангел тебя привел! — завывала Фарида.

— А вечером Иоан Аркадьевич вернулся и смотрит на меня. А я дурой стою: такой молодой красавец — и мне. Отвернется, отвернется от меня сейчас, думаю. Не отвернулся — приласкал, разглядел во мне, значит, что-то…

— Не зря зубы меняла, — вступило дрожащее меццо Магдалены.

— Ребенка мне подарил, — не унималась Софья Олеговна, — и радость материнства.

Задохнулась. Где-то заплакал младенец Анна Иоановна. Зашаркали босые ступни, разыскивая для бедной Софьи Олеговны валерьянку. Всхлипывала Фарида.

Арахна молчала.

III

Что-то надломилось с того вечера.

Как стебель «Черного принца», который наутро приветствовал Иоана Аркадьевича, торча из помойного ведра на кухне.

Началось с денег.

Стали хуже расходиться уроды.

Горло после пения в подземном переходе целую неделю производило один некачественный хрип. Сносно платившие редакции перестали брать у Иоана Аркадьевича материалы, а те, что брали, перестали вовремя платить.

Оставались западные офисы, где стрекозообразные гендеристки еще могли обратить слух к безумным проектам Иоана Аркадьевича и выдать под них какие-то деньги, возможно, личные. Но стрекоз-благотворительниц стерегли «гарды»… Едва перед их рентгеновским взором появлялся Иоан Аркадьевич, они начинали сонно, но целеустремленно ненавидеть: ласковые глаза, бесцветное пальто времен похорон Черненко и кошачий Маряськин запах, прописавшийся в гардеробе Иоана Аркадьевича и торжествовавший всякий раз победу над каким-нибудь случайным дезодорантом.

Впору было наниматься в уличные торговцы эликсирами: «Хочешь похудеть? Спроси у меня!».

Потянулась полоса постных супов, с унылыми лодочками лука. Маряся стала поджарой, как ящерица, и научилась имитировать голодные обмороки.

Гарем совещался, что продать. Постановили — электромясорубку. Телевизор, как святое, оставили.

И тогда стала пропадать Арахна.

— Сестра, ты куда? — Старшая Жена заметила, как Арахна выуживает свой горчичный плащ из платяной свалки в коридоре и отряхивает его от кошачьей шерсти.

За пределы квартиры выходили обычно только дети Иоана Аркадьевича, унося в карманах листочки: спички — 5, мыло хоз. — 4, макароны… На родительские собрания ходил сам Иоан Аркадьевич (успевавший за время собрания набросать одного-двух уродов). Жены квартиру не покидали.

Арахна просунула руки в плащ.

— Закоченеешь… Косынку мою надень, — сказала мертвым голосом Старшая Жена.

— Мама, тетя насовсем уходит? Ей не понравилось у нас? Насовсем поэтому уходит? — высунулась из ванной Гуля Маленькая.

К коридору, где происходило действие, стали подплывать остальные женщины.

Взгляды Арахна выдержала. Неловко чмокнула Гулю.

— Я н-не ухожу. Мне д-денег в одном месте д-должны. Н-н-н-неподалеку. В-возьму и в-вернусь. С-сразу.

Слова, тихие, кривобокие, неубедительные, как елозанье спичкой по затертому коробку, встретили недоверчивым молчанием. Потом раздались голоса:

— Скажи Иоану Аркадьевичу, он за тебя деньги возьмет.

— Да-да, по доверенности.

— Куда в такой холод? Простынешь — чем прикажешь лечить? Лекарств нет. Разве что уриной…

Арахна колебалась. Потом села на корточки перед Гулей Маленькой.

— Я тебе к-книжку куплю, ч-чуковскую. Про «Д-добрый доктор Айболит».

— Картинки будут? — вздохнула Гуля.

Арахна кивнула.

— А мне? — подковыляла Зоя.

— Тоже к-к-книжку! И шоколадку — с в-во-оот такими орехами!

Вылетела из квартиры, чуть не упав (споткнулась) на лестничной площадке.

Закоченев в тонком пальто, Иоан Аркадьевич зашел согреться в подвернувшийся по пути собор — синий с белым, Успенский. Шла служба.

Чтобы не стоять без дела, обошел иконы. Остановился перед Божьей матерью: там, за частоколом свечей, звучала не различимая земным ухом колыбельная, но младенец все не засыпал, глядел строгим глазом на Иоана Аркадьевича и ждал молитвы.

А Иоан Аркадьевич согрелся и стал думать об Арахне.

Над головой проносились слова о грехе и покаянии; где-то крестились.

Представлялась Арахна, качающая на руках что-то теплое и продолговатое, наверное, сына. Остальные жены стоят поодаль, неподвижно беседуя друг с другом.

Мысли об Арахне вывели Иоана Аркадьевича из-под медного купола собора; появился вялотекущий трамвай «девятка», высекая каскады колючего электропламени.

Арахна с сыном на руках, жены поодаль, Толик и Алконост, в костюмах Возрождения, танцуют. Странные. Иоан Аркадьевич в их одиннадцать лет уже пережил несколько острых, как жгучий перец, романов. А эти ходят, сплетясь пальцами, никто им извне не нужен.

Иоан Аркадьевич сошел в моросящую желтоватую тьму.

Через несколько шагов узнал Арахну.

Шла на него, в невеселом горчичном плаще, походкой опытного лунатика, любителя сомнительных прогулок, сомнамбулы.

Губы, густо заштрихованные траурной помадой; в пальцах нетерпеливо шевелилась тонкая незажженная сигарета — Арахна сканировала встречных: прикурить.

Видимо, силуэт Иоана Аркадьевича выдавал безнадежного халявщика. Пройдя по диагонали сутулое пальто Иоана Аркадьевича, близорукие зеленые зрачки перелетели на другие попутные фигуры.

Конец рабочего дня. Найти мужчину, готового поделиться огнем с девушкой, навевающей приятные холостяцкиемысли, — несложно.

Вот она уже закуривает (Иоан Аркадьевич повернулся), зажигалка вынимает из тьмы ее лицо. Как в ту первую ночь, когда по квартире носили «вечные» свечи.

Запрокинув голову в промозглое небо, так что воротник сжал шею, как гаррота, он прохрипел:

— Я люблю тебя, Арахна!

На него посмотрели. Кто-то остановился. Кто-то, не останавливаясь, ограничился «психом». Вот и остановившиеся засмеялись и тоже двинулись дальше, по своим неряшливо заасфальтированным муравьиным тропам.

Иоан Аркадьевич обернулся.

Арахны не было.

Был — фонарь в мокрой бахроме объявлений «Продается квартира!!!». Были пестрые квадраты окон, словно приклеенные к стене четырехэтажки. Был, чуть дальше, ледяной неон аптеки с буквами DORIXONA. Не было Арахны.

Растворилась. Улетела в насморочный воздух, придерживая рвущийся плащ.

Арахна вернулась вечером, мокрая.

Уронив в коридоре какие-то пакеты, забежала в ванную; включила воду.

Через минуту в ванную зашла Гуля Маленькая, держа под мышкой только что добытого из пакета «Айболита». Арахна стояла под душем, отрешенно водя мочалкой вверх-вниз по бедру.

Устроившись на унитазе, Гуля деловито заболтала ногами. Прочла:

— Доб-рый док… тор Айболит. Он под деревой лежит.

— С-сидит. Сидит этот д-доктор, — усмехнулась Арахна, выходя из оцепенения.

— Принесли Зойке шоколад с орехой?

Арахна кивнула и принялась покрывать мылом плечи и грудь.

— Хорошо. Зойка поделится. Она ведь инвалид, знаете? Инвалиды не жадные.

Гуля вышла, запустив в ванную комок холодного воздуха.

«Идет! Идет!» — закричали дети.

…Сырая Арахна, в одном халатике (первое, что попалось в ванной), прижималась к шершавому пальто Иоана Аркадьевича.

— Я д-д-денег раздобыла… Во! — Из скомканного плаща выпали две тугие пачки.

Иоан Аркадьевич посмотрел с грустным удивлением.

— Уходила она сегодня, — объяснили ему из Залы, — Мы за ней Толика последить отправили, а он ее потерял.

— Не потерял я — не было ее нигде, — громко оправдывался Толик.

Услышав, Арахна отшатнулась от Иоана Аркадьевича. Ударилась затылком о торчащий в стене гвоздь, на котором громоздились детские курточки; курточки посыпались. Она, казалась, этого не заметила: лицо стало немым, как маска, только губы продолжали жить своей нервной, стремительной жизнью.

— Осторожно! — запоздало бросил Иоан Аркадьевич. Рассеянно целуя детей, стал пробираться в Залу. — Упс! — остановился, схватив за руку хромую Зою, всю в пятнах шоколада. — Сегодня же двадцать… двадцать седьмое! День рождения Зои, Зоиньки нашей, Зоиньки-Заиньки…

— Да уж помним! — усмехнулись в Зале.

Иоан Аркадьевич еще раз посмотрел на бледное лицо Арахны; а Зоя уже буксировала его за край пальто в Залу.

«С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя!» — пели строгими голосами жены под скрипку Алконоста.

Потом Иоан Аркадьевич поднимает ноги, его вынимают из джинсов, а джинсы вытряхивают.

Падает пара мелких мусорного вида купюр.

— Дань сегодня плохо собиралась, — смотрит в пол Иоан Аркадьевич.

Становится тихо, и слышно, как в ванной всхлипывает Арахна.

— Сестра, пойди, успокой сестру, — смотрит на Фариду Старшая Жена (Фарида уходит). — За воду и газ бы… Все сроки прошли.

Успокоить Арахну не получилось. Ни Фариде, ни Зухре — наверное, никто из них особенно и не пытался. Жены громко отказывались от принесенных Арахной «вонючих» денег. Требовали чистосердечного признания, где она их взяла, и клятвы не притаскивать больше. Ну, разве что за воду и Алконосту за музыкалку заплатить. И спички вот-вот кончатся. И всё. Она поняла? Благодетельница нашлась! И чтобы не уходила из дому! Она не знает, как сегодня все волновались. Софья Олеговна, сестра, правда, вам было сегодня с сердцем плохо? А она кормящая. Так что если уходить, только куда-то поблизости. И не дольше часа, чтобы с балкона можно было позвать, клянешься? Клянись именем Иоана Аркадьевича!

Сам Иоан Аркадьевич сидел с Толиком и Алконостом в спальной, смотрел на концентрические пятна на потолке и рисовал углем и сангиной своих уродов.

— Ха-ха-ха! — Толик рассматривал рисунки и прыскал в кулачок.

Ночью на очередь к Иоану Аркадьевичу была Марта Некрасовна, массажист-астролог; сменяла ее Гуля Большая. Было слышно, как они спорят над спящим мужем.

— Кончай шептаться, сестры, — стыдила их из Залы Первая Жена.

Любопытство требовало от Первой Жены подняться и взглянуть, что у них там за женские неприятности.

Но она боялась разбудить Арахну, которая заснула рядом и вздрагивала от сложных, нерадостных снов, которые свинцовыми колесницами прокатывались у ее изголовья.

— Стары вэ-эщ пакупаим! Стары падушька-обывь пакупаим! Стары тарелька-пасуда пакупаим!

Старьевщики бродили внизу, в уже наступившем марте, похожем на позднюю осень. Сибирские ветры продолжали хозяйничать в городе, запрыгивали через форточку к Иоану Аркадьевичу, облапливая не хуже старьевщиков разбросанный скарб.

— А-а! — стонал по ночам Иоан Аркадьевич.

Марта Некрасовна просыпалась, слушала, утром составляла неблагоприятный гороскоп.

Иоан Аркадьевич возвращался продрогший, забито-ласковый, джинсы его трясли напрасно — падали только три-четыре скомканные, похожие на палые листья пятидесятки и разлеталась бисером мелочь. Дети ползали по желтому в ромбик линолеуму, собирая ее в специальную кучку.

Незаметно стали жить на деньги, приносимые время от времени Арахной.

Сначала их бросали на пол и осторожно топтали, иногда как бы игнорировали, швырнув на несколько дней пылиться на подоконнике, рядом со сгнившим ростком хурмы. Потом пачки Арахны начинали сами собой съеживаться и исчезать.

Беспокоила Софья Олеговна — повадилась изрекать что-то непонятное.

— Это по-армянски, — поясняла она недоуменным лицам, — Я хочу, чтобы Анечка овладела языком своих предков.

— Но ты же не ей говоришь, а нам, — замечала, раскатывая серое тесто, Зулейха.

— Создаю ребенку языковое окружение! — обижалась Софья Олеговна. — Я-то методику изучала, всю жизнь учительницей прожила… Три года методистом!

— А я тож к Методистам ходила, — сообщала Фарида, проводив Софью Олеговну снисходительным взглядом. — А потом поняла, учение у них неверное, Писание по-американски переверчивают, обедом не кормят… А про звезду-полынь говорят: еще не падала, подожди. Ушла от них в нормальную церковь, подобру-поздорову.

— Да не по-армянски она говорит, я жила у армян в Самарканде, — отвечала ей Гуля Большая. — Просто слова придумывает, чтобы все слушали ее, болтунку.

И стала говорить с детьми по-узбекски.

Происходили и другие чудные вещи. Фарида, например, вдруг сообщила, что ночью к ней прискакали четыре всадника Апокалипсиса и уломали съесть книгу:

— А та книг была такая вскусная, а такая объедения, а так я наелась, потом всю ночь ничего есть не хотела!

После съеденной книги Фарида снова испытала позыв к проповеди; отрыла брошюрки, с которыми когда-то звонила к Иоану Аркадьевичу с вопросом: Что Правит Нашим Миром… Стала читать их поскучневшим детям.

— Ты бы, сестра, лучше им «Айболита» почитала.

— «Айболит» — книга греховная! — мотала головой Фарида.

Она исхудала, стала совсем плоской, одни скулы.

— А меня голубь кормит, — вдохновенно отказывалась она от миски с ужином.

— И меня, — добавляла Софья Олеговна, — меня тоже кормит, правда, Фаридочка?

Голубя в квартире не встречали.

— Стары вэ-эщ пакупа-им! Стары падушька-обывь-тарелька пакупа-им! — кричал снизу старьевщик, топча сапогами лужу перед подъездом.

В один из дней Алконост тайно вынес ему из квартиры скрипку, протянул и стал смотреть, что будет дальше.

Старьевщик заинтересовался футляром: нет ли поломки? Потом придирчиво достал скрипку.

— Играет? Энды курамз, — сказал сам себе старьевщик.

И заиграл. Что-то тихое и больное.

— Во дает, — усмехнулся Алконост, глядя, как скрипка оживает под огромными хозяйственными пальцами старьевщика.

— Стары вэ-эщ пакупаим! — запел старьевщик и заиграл, точно отмахиваясь смычком от дождя.

Потом отсчитал Алконосту несколько золотых, помутневших от старости монет и заковылял дальше сквозь лужи вместе со своей тележкой, наигрывая.

IV

Снова квартиру сдавило безденежье, привычное и невыносимое. Пришлось сказать Арахне:

— Можешь идти… Если так уж хочешь.

Плащик Арахны уже не убирали, и он висел в обнимку с детскими курточками на гвозде.

— Только недолго, — предупреждали ее голоса. — Часа хватит? Я уже волнуюсь. Час и пятнадцать минут. Зонт пусть возьмет, скажите. И про деньги не думай, не нужны нам твои деньги…

«Сестрой» Арахну уже неделю как не называли.

Магдалена Юсуповна надвинулась на Толика и Алконоста, возившихся в уголке.

— Так. Толик мгновенно идет гулять. Посмотришь, куда пошла тетя Арахна. Понятно?

— Понятно. — Толик нехотя отстранялся от Алконоста. — Опять исчезнет, у нее невидимская шапка есть, точно есть.

— Я тоже хочу гулять за тете-Арахной! — заныл Алконост.

— Ты наказан за скрипку и паршивое поведение…

Генеральскими шагами Магдалена прошла на балкон и выглянула. Из подъезда вышла Арахна и побрела куда-то направо, сутулясь под моросью. Через минуту появился и Толик, натягивая на бегу куртку и ныряя в капюшон.

— Направо беги, бестолочь! — зашипела на него с небес Магдалена.

Курточка побежала направо.

Арахна исчезла.

…Плащ у нее скорее всего, тоже волшебный, думал Толик. Иначе почему она его носит и мерзнет, и отказывается от пальто Софьи Олеговны?

Только один раз… Когда она читала ему, Алконосту и остальным «Царя Салтана» (все уже уснули, даже Алконост) и сказала, заикаясь: «Нос ужалил богатырь, на носу вскочил волдырь», Толик засмеялся, а она наклонилась к нему:

— Ты за м-мной все время шп-пионишь?

И провела своим холодным носом по его щеке.

— Шпионлю, — неожиданно для себя признался Толик. — И Алконост.

— Я н-н-не сержусь, — сказала Арахна и все дышала в его лицо чем-то непонятно-вкусным. — Ты на п-п-п-папу своего очень лицом п-похож.

— Алконост тоже похож, — шепотом возразил Толик.

Арахна скосила зеленые, как у царевны, глаза на спящего Алконоста.

— Мы же близнецы…

Она наклонилась к нему еще ниже.

— Ты б-больше п-похож. И об-бещай за мной не с-следить. За ж-женщиной следят т-т-только… м-малодушные скоты, — сказала она с неожиданной злостью.

Толик, испугавшись, кивнул. Она поцеловала его в щеку, два раза. Один раз в губы.

И ушла, оставив Толика в рассеянной улыбке. («Да ты что! Вуй,» — завидовал на другой день Алконост.).

Нет, надо было тогда, обещая, спросить, куда Арахна прячется. И поклясться никому ни-ни-нишечки не рассказывать (кроме Алконоста).

Лабиринт гаражей. Делать здесь сейчас было нечего: муравейник спал зимним сном, лезть на крыши — скользко. Кошку какую-нибудь поймать, что ли.

— Стары вэ-эщ пакупа-аим! Стары обывь-падушька пакупаим!

Или старьевщика передразнить? Чего тут ходит, орет? Разорался.

Прежде чем успел закричать «стары-вээщ», Толик заметил, что дверь одного гаража открыта. Подошел, проверил.

Открыта. И слабый свет изнутри.

Людей не было.

Сталагмитами громоздились стопки книг; здесь были бутылки из-под лимонада, слоники с отбитыми хоботками, перекидные календари, портреты животных в разрезе, линзы для телевизора.

В середине всего этого антикварного шабаша стоял обглоданный «Москвич» древней марки и без передних колес — под голую ось подложены кирпичи. Впрочем, машина жила: горели фары.

В пыльном свете фар Толик увидел торчащий из мешка неподалеку знакомый футляр.

Скрипка Алконоста.

Озираясь, Толик прокрался к мешку, попытался вытащить футляр.

Шаги.

Заметался с футляром по гаражу; сообразил — заполз под машину.

В гараж вошли двое.

— А г-где ш-шампаньское? — поинтересовался женский голос.

Толик окаменел.

— Вино есть. Старое. «Монастырская изба», — ответил Арахне сиплый баритон.

Этот голос тоже показался уже слышанным. Из наблюдательного пункта были видны только сапоги с задранными носами.

— Х-хороший у т-т-тебя тут… м-монастырь! — усмехнулась Арахна (тонкие щиколотки и полы плаща зажглись в нестерпимом пятне света и были видны каждой черточкой).

— Болгарское вино. Выдержанное, — обиделся голос. — Знаю, как ты пьешь. Один глоточек сделаешь — и «нельзя-нельзя».

Говорил он медленно, как будто слова по местам раскладывал, долго прицеливаясь, на какую полку положить каждое слово.

Закрыл дверь, прогремел ключом.

— Д-дома с-сестры сразу алкоголь п-п-пронюхают, загрызут, — оправдывалась Арахна.

— С-сестры… — хмуро передразнил голос. — Послала бы ты их…

Сапоги выросли вплотную к ботинкам Арахны.

К монотонному дребезжанию капель примешались сопение, чмоканье, что-то еще, от чего Толик закусил губу.

— Н-наливай с-свой монастырь…

Сапоги ушли в темноту. Вернулись c вином — сверху на кузов «Москвича» опустилось что-то гулко-стеклянное. Стали наливать: плеск, чоканье, глотки.

— Н-ну, не думай, что я п-примитивная и не ценю… С-стоп. А к-кровать к-куда д-д-девалась? И т-теплее т-тогда было.

— Кровать продал. Бизнес, понимаешь? Сейчас гамак подвешу. А тепло из машины будет — я ее в суперпечку переоборудовал.

Толик опознал голос… Но теперь старьевщик говорил без акцента, не как во дворе.

А тот уже лез в машину — кузов просел под ним, и Толик чуть не закричал, испугавшись, что сейчас все рухнет.

Со свистом прорвался теплый воздух.

Старьевщик забрался на капот (кузов снова просел), стал колдовать под потолком.

— Ч-что это? — Ботинки Арахны обошли вокруг Толикиного убежища. — А м-мы с н-него не с-слетим?

— Надежно. — Было слышно, как старьевщик подергал лямки гамака. — Немецкая семья продала. Или хочешь, постелю на капоте?

Зашумела снимаемая рывками одежда; прямо перед лицом Толика соскользнул с капота горчичный плащ.

— Н-нет, — задыхалась Арахна, — Х-хочу в гамаке. А-а… а…

Небо, венозное небо над гаражом, разорвалось и упало на Толика, из разрыва посыпались ядовитые звезды, ведомые звездой-полынь в курносых сапогах. У звезды этой был треугольный рот, которым она командовала скорпионами и оскверняла источники вод. А следом неслись четыре всадника, и копыта их били по крыше гаража — и не было спасенья.

Толик лежал, зажав уши ладонями. Потом ужас ослаб. Что он в конце концов, как маленький? Он знал, что иногда творят взрослые. Все… нормально. Они так сделаны.

Толик подполз к краю убежища. Чуть-чуть выглянул.

В полутора метрах от пола качался маятником, закручивался-раскручивался, визжал и бултыхался, пикировал в пятно света над головой Толика и улетал во тьму огромный ячеистый кокон.

В этом коконе Толик, как ни щурился, не мог различить ничего, кроме какой-то истошной пульсации и лохматых, как у мамонта, ног старьевщика. Эти ноги летали над Толиком, сминая восковой мякиш, которым какое-то время назад была Арахна.

— Боженька… — прошептал Толик.

Что-то лопнуло, и гамак с криком полетел вниз.

— Д-дурашка, т-ты же об-бещал не ш-шпионить. Ну, п-посмотри, как к-курточку загрязнил. З-зачем под м-машину з-залез? Н-надышался т-там чего-то…

Он приоткрыл глаза — над ним была Арахна, а над Арахной — уже не дождливое, а где-то даже голубое, с воронами, небо.

Арахна слюнявила платок и пыталась оттереть с его рукава пятно. Они сидели на перевернутой скамейке перед тем же гаражом, только теперь закрытым; на Арахне был все тот же горчичный плащ, казавшийся от солнца золотым.

Толик вспомнил старьевщика и снова зажмурился.

— Тетя Арахна, а где этот… «стары вэщ»?

— К-то? «С-стары в-вэщ»? П-похоже (улыбнулась). К-колекционер он. Уехал к-куда-то. П-по д-дд-делам, н-на машине.

— У его машины передних колёсов нет.

— Да? Н-незнаю. Вот, к-кстати, с-смотри, с-следы.

Глина перед гаражом действительно была всклокочена свежими следами от шин.

— Разве мне приснилось?

— Что?

Наморщил лоб, пытаясь выловить нужный ответ.

— Монастырская изба.

Почему-то ему стало стыдно этого названия, и он уткнулся в плащ Арахны.

— Р-ради т-твоего отца. Я эт-то д-делала т-только р-ради него, п-понимаешь?

Толик кивнул в плащ.

— Н-не п-понинимаешь, — сама себе ответила Арахна. — Я в о-одиннадцать т-тоже н-нич-чего не п-понимала, ж-жила: ля-ля, ля-ля. Так до с-семнадцати и до-долялякала. С-сигаретки, к-кофеек, на кроватке м-м-мужичок. П-потом разломали. М-м-мужички и раз-ломали. П-полетело—поехало.

— А потом вы пришли к нам? — быстро спросил Толик, боясь, что Арахна начнет рассказывать про «полетело».

— Не у-угадал. П-потом — меня с-спасли. Ч-человек п-п-по имени — Игорь.

Она произнесла «Игорь» быстро, словно боясь заикнуться внутри этого имени. Толику стало обидно, что до отца ее уже спасал какой-то человек-Игорь.

— В-врач. Оч-чень г-гордый, п-правда. Н-но с-с-обирался ж-жениться.

— И вы хотели?

— Т-теперь не з-знаю. П-пошла з-заказывать с-с-свадебное п-п-платье… Ошиблась вот адресом. П-попала к вам.

Неожиданная жалость к Арахне судорогой прошла по Толику, и он неумело обнял ее. Губы Арахны приблизились. Он них тихо пахло вином…

Знакомый крик, повисший в воздухе:

— Толик! То-олик, домо-ой!

V

Вернувшись, Арахна, как всегда, бросилась в душ. Тихонько застонала от убаюкивающей ласки юрких и горячих потоков. Впала в забытье.

Толик, спрятав заляпанную куртку и дав по пути два легких щелбана Зойке и Гуле, вошел в Залу.

Здесь было торжественно, как на школьной линейке. Зловеще выключен телевизор.

— Ну, Толенька, рассказывай, — тихо сказали ему Магдалена Юсуповна, Гуля Большая, Зулейха, Марта Некрасовна, Зебуниссо.

Толик молчал, уткнувшись взглядом в пол.

— Не хочешь рассказывать? — еще тише спросили Магдалена Юсуповна, Гуля Большая, Зулейха, Марта Некрасовна, Зебуниссо. — Хорошо-о… Алконост! Повтори для своего брата, все, что ты нам честно рассказал.

Поднялся заплаканный Алконост:

— Толян… за гаражами… с каким-то дядькой, с тетей Арахной… Вышли с тетей Арахной из гаража, а потом еще сидели и…

— Что за жаргон! — топнула Марта Некрасовна. — Это Арахна вас таким словечкам обучила?

Желтый пол вздыбился и забурлил под ногами Толика, он бросился на Алконоста, пытаясь ударить ему кулаком прямо в губы…

Их растаскивали, кто-то голосил: «Растление несовершеннолетних!», рука Магдалены Юсуповны отшвырнула брыкающегося Толика на батарею, из носа побежала кровь, он кричал:

— Добрая… она ради папы… она из-за него врача оставила… и на гамаке — из-за папы, а ей больно там было… и всадники на нее скакали, старьев… щики… добрая, слышите!

Его уже не слушали — народ бросился в ванную; только Фарида, торопливо присев рядом и запрокинув мальчику голову, чтобы текло меньше, спросила:

— А видел? Видел с ней всадников? Четырь, да? Четыре?

И унеслась со всеми в темноту — в квартире снова погас свет, и в руках сгрудившейся перед дверью ванной толпы запылали свечи, купленные на Арахнины деньги.

— Открыто! — хрипло объявила Старшая Жена, проверив дверь.

Гарем, толкаясь и нечленораздельно гудя, ворвался в ванную.

Арахна сдавленно закричала. Удары, плеск.

— Откройте же, что у вас там! — прозвучал в гулком подъезде растерянный тенор Иоана Аркадьевича.

— Быстрее! Не успеем! — визжали в ванной.

Толик, зажимая кровавый нос, бросился открывать.

— Папа, Арахну убивают!

Ванная стихла. Быстро — кто согнувшись, кто почти на четвереньках — ванную покидали торжествующие жены.

— Что, что у вас тут?.. — пустым, скомканным голосом спрашивал в темноту Иоан Аркадьевич.

Последней вышла Старшая Жена.

— Прошу, — распахнула перед Иоаном Аркадьевичем дверь ванной и протянула свечу. — Полюбуйся, что они натворили.

Внутри, в черной воде, лежала Арахна. Иоан Аркадьевич опустил свечу, осветились кровоточащие царапины, покрывавшие лицо, руки, грудь.

— Арахна… Арашенька, — сказал Иоан Аркадьевич. — Что они с тобой…

— Т-т-топили.

— Ой, жива… Ничто ее не берет, — прошептал кто-то, подглядывая из коридора.

Иоан Аркадьевич обернулся, лица пропали.

Арахна, вздрагивая от боли, обхватила шею Иоана Аркадьевича; он попытался вынуть ее из ванны.

— Зебуниссо… (Та заглядывала с еще одной свечой). Помоги.

Зебуниссо с готовностью подхватила ноги Арахны. Оценила царапины.

— Зелёнкя помажу — до свадьбы все как новенькя будет.

— Я д-деньги п-п-при… при-н… н-н…

— Зебуниссо… — Они уже несли Арахну через коридор. — Кто ее так, а?

— Калектиф…

Зебуниссо шаманила над Арахной, экономно расходуя зеленку.

Иоан Аркадьевич лежал в Зале лицом в желтый истоптанный линолеум, над ним бесшумно передвигались жены. Где-то всхлипывали и мирились Толик и Алконост.

Наконец до него дошел медленный голос Первой Жены (она сидела на табурете и вязала):

— Яник…

Услышав одно из своих давным-давно потерянных имен, Иоан Аркадьевич вздрогнул и поднял напряженное лицо.

— Яник, я так больше не могу.

Через день Иоан Аркадьевич обнаружил пепельного цвета листок, сложенный вдвое.

«В Мирзоулугбекский межрайонный суд по гражданским делам г. Ташкента.

Исковое заявление (О расторжении брака).

Я и ответчик вступили в зарегистрированный брак в 1992 году. От совместного брака имеем сына Анатолия и сына Алконоста, оба 1991 года рождения.

Причиной распада семьи являются разные взгляды на семейную жизнь.

На основании изложенного и в соответствии со статьями 40, 41 семейного кодекса Узбекистана прошу вынести решение о расторжении брака, не давая срока на применение, судебные расходы прошу возложить на ответчика».

Внизу раздавленной стрекозой распласталась подпись Первой Жены.

«На основании… изложенного. На основании кодекса» — перекатывались в голове Иоана Аркадьевича дикие слова, в каждом из которых слышался лязг печатной машинки, царственный кашель судьи и смех адвоката, к которому ему теперь советовали — и правильно советовали — обратиться. «Судебные расходы, — пугал самого себя Иоан Аркадьевич, — Ответчик… Ответчик — я… за что?»

Потом, из разных закоулков квартиры стали вылезать такие же листки, где под зеленую, синюю и красную копирку выписывались претензии, громоздились один на другой ультиматумы, а внизу была угроза натравить на Иоана Аркадьевича ООН. Жены молчали и глядели желтыми глазами на Арахну.

Из машины выбежал спортивный толстяк и, не теряя времени на рукопожатие, дал знак следовать за ним, спрашивая только: «А теперь куда?… А теперь направо?».

— За это… сажают? — спрашивал адвоката Иоан Аркадьевич.

— Статья сто двадцать шестая УК. Многоженство, то есть сожительство с двумя или более женщинами на основе общего хозяйства, наказывается штрафом от пятидесяти до ста минимальных размеров заработной платы, исправительными работами до трех лет либо лишением свободы до трех лет.

«Исправительные работы», — думал Иоан Аркадьевич, плетясь следом.

Адвокат был первым за всю историю мужчиной, приведенным самим Иоаном Аркадьевичем, — коллективный разум гарема, и без того поврежденный последними событиями, просто застопорило: никто не знал, как себя вести и куда себя девать. Включая самого Иоана Аркадьевича.

Адвокат тоже поначалу осел под навалившимися на него букетом из пеленок, сырости, Маряськиных проделок и топленого масла. Но быстро пришел в себя, потребовал проветрить помещение.

— Здесь дети… — попыталась защищаться Старшая Жена.

— Детьми я займусь позже.

Закончив экскурсию по квартире (даже деловито ощупав «Глобус» с мертворожденной хурмой), адвокат замурлыкал:

— Поздравляю. Ожидания мои вы не обманули. Есть еще настоящие мужчины… готовые сесть по сто двадцать шестой статье. И если во время бракоразводного процесса всплывет эта славная деталь из вашей биографии, то… по крайней мере будет кому носить передачи… Я бы хотел побеседовать с каждой из жен с глазу на глаз. Если вы, конечно, не ревнуете.

Иоан Аркадьевич не ревновал.

Через полтора часа Адвокат вышел из спальни с удовлетворенным видом хирурга, только что проведшего удачную ампутацию.

Спрятав мобильник, Адвокат взял Иоана Аркадьевича за плечо и вывел на балкон. Закурил:

— Поздравляю. Жены у вас хорошие, многочисленные… У всех выяснились родственники, опекуны и даже бывшие мужья. Я уже сделал несколько звонков, кому не дозвонился, тех достану вечером. Я договорюсь с машиной, дня через два — через три мы всю вашу групповуху развезем по домам.

— По каким домам? — пошевелил губами Иоан Аркадьевич.

Внизу, в затопленном солнцем дворе, Толик и Алконост гоняли консервную банку.

Как и обещал адвокат, через день за гаремом приехал автобус.

— Почему он… погребальный? — Иоан Аркадьевич увидел черную кайму, опоясывающую уазик.

— Вы можете оплатить другой транспорт? — улыбнулся адвокат. — Я думаю, сюда они тоже не на свадебных «Чайках» приезжали.

В разбитые окна подъезда было видно, как гуськом, держась за перила от отвычки ходить по ступенькам, спускались жены.

— Рано… Почему так рано? — спросил Иоан Аркадьевич. — Восемь утра всего.

— Внимания лишнего не привлекать, соседи там разные… Послушайте, вы мне что, не доверяете?

Передние ряды уже выходили из подъезда, щурясь от непривычного уличного света.

— А то, что, дорогой друг, рассудком ваша Софья — как ее там — Олеговна помутилась, так это, может, и к лучшему. Есть куда везти… Мадам, заходите. — Адвокат подавал Старшей Жене руку, помогая взобраться на подножку «Черного тюльпана».

— Только я бы посоветовал вам отойти подальше и не провоцировать своим видом объятия и рыдания… Ага, хотя бы на такое вот расстояние… Водитель проверенный, я его когда-то от нар отмазал. Так что… может держать не только баранку в руках, но и язык за зубами. И вашу ручку, мадам, — говорил он уже закутанной в мужской чапан Зебуниссо. (Она пришла к Иоану Аркадьевичу летом, поэтому теплых вещей у нее не оказалось.) — Та-ак, прошу не скапливаться в дверях, проходим в салон, места всем хватит…

Катафалк наполнялся.

Последней, передвигая костыли, в «Тюльпан» залезла маленькая Зойка; Толик и Алконост помогли ей подняться.

Автобус затарахтел. Отрыгнув синеватым облаком, покатил по заиндевевшему двору.

— У. у… у — завыли, запричитали в автобусе. Из маленьких окон потянулись к Иоану Аркадьевичу руки — белые, толстые, смуглые, детские, взрослые, худые…

А он стоял в каком-то свинцовом оцепенении, не в силах даже моргнуть… Только когда автобус, выруливая на улицу, стал исчезать за угловой пятиэтажкой, губы Иоана Аркадьевича свело в кривую, готовую вот-вот лопнуть улыбку.

Квартира ошпарила его тишиной.

В разросшейся Зале, устроившись по-турецки на черном табурете, медленно вращала спицами Арахна.

— Вот, в-вязание какое-то осталось. Х-хочешь, д-довяжу? Ш-шарфик?

Иоан Аркадьевич захлопнул дверь и побежал вниз, пытаясь застегнуть бестолковыми пальцами сопротивляющееся пальто.

VI

Он перестал различать дни, вкусы и запахи.

Потеплело, зацвел урюк, похолодало. Бракоразводный процесс, поездки в суд, трамвай. Еще трамвай. Такой же, только обратный.

Снова суд; Иоан Аркадьевич произносит какие-то сложные слова; посмеиваясь, их слушают. Адвокат со всеми договорился; снова трамвай. Метро.

Царапины на Арахне заживают. Шарфик скоро будет завершен. Толика с Алконостом оставляют Первой Жене («Почему вы постоянно называете истицу Первой Женой? У вас что, есть еще другие?» — «Нет-нет, нету… нет»). Он будет иногда навещать мальчиков и платить алименты. Надо найти хорошую работу, чтобы платить им побольше: у мальчиков сейчас самый рост, питание нужно, интенсивное.

Арахна сидит, внимательно смотрит телевизор. Час, два, три…

Иоан Аркадьевич, возвратившись, садится рядом. Иногда ей хочется обнять его. Иногда ему хочется обнять ее. Нашли печенье, но оно уже не горит, другой сорт.

Снова потеплело, Маряся стала клянчить себе жениха. Каталась по линолеуму, шипела и женилась с ногой Иоана Аркадьевича.

Однажды на балкон явился перламутровый голубь с куском лепешки в заботливом клюве.

— Н-нету здесь Ф-фариды, у-уехала, — сказала голубю Арахна. — И Софьи Олеговны — тоже нет.

Птица недоверчиво нахохлилась, словно ожидая, что ей продиктуют новый адрес.

Они входили в железные решетки, Иоан Аркадьевич и Арахна. Арахна с пряниками.

Комната, где должно было произойти свидание, поразила многолюдием женщин. Сидели, стояли, бормотали; под потолком, как с кафедры, проповедовал телевизор.

Иоану Аркадьевичу вся эта разнокалиберная женская масса заметно обрадовалась; получила свою порцию взглядов и Арахна. Кто-то не обратил на них внимания: продолжали обмениваться мыслями, причесываться и спорить из-за сигарет.

— Когда человека, даже учителя… Несмотря на накопленный педагогический опыт. И родители пассивны. О чем это говорит.

Софья Олеговна возмущенно прошла мимо них; потом, что-то вспомнив, обернулась.

— Успеваемость здесь средняя, — сообщала Софья Олеговна, облизывая пряник. — Преподаю им таблицу умножения. Многие просто не хотят умножать. Хотела еще преподавать речь. Родную. Не пускают. Говорят, лучше объясняйте манавият ва марифат. Это по-узбекски духовность и… большая духовность. А я не могу преподавать сразу две духовности… У многих тут хромает поведение. Вон та женщина, хорошая, всегда отвечает громко и правильно. Не дерется. Женщина, подойдите, я вам пряник дам. Не стоит благодарности.

Из телевизора затарахтела музыка. К экрану сразу же примагнитился десяток взглядов, дюжина ладоней принялась отбивать такт. Хлопки, притоптывания, головой туда-сюда.

— Это урок музыки. Преподаю не я. А ты, девочка, — сказала она Арахне, беря ее за руку, — можешь завтра идти в школу. Мы тебя примем, как родную. О чем это говорит? Это о доверии. О том, что дети — это будущие строители.

— С-софья Олеговна! — Арахна пыталась высвободить ладонь из деревянного рукопожатия учительницы. — Дочка в-ваша з-зз-дорова. И р-растет. М-марта ее забрала: помните, Марта с г-гороскопами? Н-не волнуйтесь.

Софья Олеговна собрала лицо в авоську из морщин, что-то вспоминая. Гримаса длилась минуты две. Потом просветлела:

— Дерево мне принесите, хурму, хурму… хур-му хо-чу.

Засмеялась. Вместо драгоценных протезов во рту чернели дыры.

— Что с вашими зубами?

— Тю-тю, — объяснила Софья Олеговна.

Они уходили.

— Ты! Ты! Арахна! Из-за тебя, кровопивка, — кричала вслед Софья Олеговна, — все произошло! Мы тебя! Коллектив, родную! Доверием! Все отравила, все ужа-ааааалила! Посеяла горе, мерзавка! Ты! Все из-за тебя! Ты, ай! Ты! Мер-заааааааааааааааааааав-ка!

— Ты! Ты! Ты-ты! — подхватил хор, отбивая такт ладонями и тапками.

Они двигались по пустой дороге, вдоль поблескивающих трамвайных путей.

Пролетело такси. Притормозило, вспугнув пыль.

— Елена!

Из машины выбежал человек.

— Елена!

Иоан Аркадьевич щурился, на всякий случай удерживая на губах улыбку. Мужчина подбежал и оказался психотерапевтом.

Такси, дав задний ход, подъехало.

— Едем, не едем? — поинтересовались изнутри.

— Едем, пять минут, — помахал растопыренной пятерней Игорь. — Где ты была, Лена? Где — ты — была? Садись, поехали.

Арахна поглядела на Иоана Аркадьевича — стараясь угадать на его лице какую-то поддержку.

— Я… я х-ходила ш-шить с-свадебное п-п-платье.

— Ну разве можно так долго шить одно свадебное платье! Кто это с тобой? Я где-то его видел.

Арахна молчала; даже вечно непослушные губы — остановились, стали какого-то мокрого, чужого цвета.

— Это — Иоан А-аркадьевич, — вспомнила Арахна. — А э-это Игорь.

— Э, акя, едем — не едем? — заерзал таксист.

— П-ппп-познакомьтесь… — предложила Арахна.

Как робот, подошла к Игорю.

— Игорь, т-ты ведь д-действительно м-меня п-простил? П-пп…ростил, н-неужели же?

— Конечно… конечно… поедем..

Он уже обнимал ее, гладил горчичный плащ, подталкивая, заталкивая в машину.

— Арахна, — сказал Иоан Аркадьевич.

Таксист, засмеявшись, включил зажигание.

Трамвай то нырял в цветущие вишни, то всплывал над ними, рассыпая пригоршни мохнатых искр.

— Дяденьки и тетеньки, извините, что я буду к вам обратиться!

Иоан Аркадьевич очнулся, прислушался.

— …болеет, работать не может, а папы у нас нет!

Сквозь спины, сумки, ноги и плечи на Иоана Аркадьевича двигалась, загребая костылями, Зойка.

— Пода-айте, кто сколько может, на хлебушек.

Ей почти не подавали. Одна-две руки с мелочью протянулись — и всё. У «дяденек и тетенек» на этом маршруте был иммунитет.

Вот она уже рядом с Иоаном Аркадьевичем.

— На хлебушек. — Зойка протянула к нему свою серую от подаяний лапку.

— Зоинька, — пробормотал Иоан Аркадьевич.

Она смотрела на него, не убирая ладони.

Иоан Аркадьевич полез в карман, но Зойка уже отходила от него… вдруг забарабанив:

— Три сестрицы под окном пряли поздно вечерком. Кабы я была царица, говорит одна девица, я б для батюшки царя — родила богатыря!

— Куда тебе — богатыря рожать! — засмеялись в трамвае.

Теперь мелочь сыпалась в Зойкину ладошку со всех сторон.

— Во-от такого богатыря, — разводила руками ободренная Зойка, — родила б я для царя!

— На, на, — говорили ей.

— Только вымолвить успела…

— Дверь тихонько заскрипела, — подхватила какая-то толстуха. — На вот, возьми.

Зойка скрипела и корчила рожи, изображая дверь.

Иоан Аркадьевич видел, как она ловко спустилась с подножки и осталась на остановке, улыбаясь — кому? Может быть, и ему.

Губы Иоана Аркадьевича все бормотали:

— Шлет с письмом она гонца, чтоб обрадовать отца… А ткачиха с поварихой так отплясывает лихо…

Трамвай задребезжал вперед по рельсам, отдаляясь от вспенившихся вишен и фигурки на костылях. А — неведому — зверушку.

Он был на мосту. Внизу, постепенно сливаясь со смеркавшимся небом, тек Анхор.

Лет двадцать пять назад он бросил в воду с этого моста свою скрипку.

Вытряхнул ее из футляра, и она поплыла бронзовым чинарным листком по быстрой воде, в сторону рашидовской дачи и насосной станции.

И родилась — в тот же год — Арахна. Между смертью скрипки и, возможно, одновременным рождением Арахны связи не могло быть никакой. Кроме Анхора, над котором он сейчас стоит.

Возможно даже, что дно канала выстлано маленькими скрипками. Не одного ведь Иоана Аркадьевича заставляли часами упираться подбородком в непослушное, фальшивящее дерево. Не одному ему, наверняка, пришла мысль сбросить эти деревянные кандалы в непрозрачный студень Анхора.

Так что возможно, пойдя на дно, в последний момент ощутить пальцами деку, колки и холодные струны. Раз, два, три.

Внизу, под цветущими яблонями, уже играют в снежки.

В подъезде нарастают шаги; шаркают и топают ноги, освобождаясь от снега.

Звук открываемой входной двери; увесистые шаги Магдалены Юсуповны; да и контральто ее: «Ой, уборки-то предстоит, сестра». «Не гявари» — соглашается Зебуниссо. Еще кто-то пришел. Мяучит наконец получившая внизу свое кошачье счастье Маряська.

Включили, кажется, телевизор. Иначе откуда льется эта музыка, мягкая такая? Колокольчики. Динь.

В такт колокольчикам (динь, дилинь) читает Марта Некрасовна; дети хлопают в отощавшие ладошки.

На кухне, тоже в такт, шинкуют лук — тук-тук. «Ай, я кушать хочу! — смеется Гуля Маленькая. — А Зойка уже печенье ест!» Где-то весело скребет пол веничек.

Пришла Фарида; делится свежими новостями о красной комете и повреждении нравов.

Наконец, в спальню заходят, сплетясь пальцами, мальчики, Толик и Алконост. Динь-динь.

На них забавные костюмы эпохи Возрождения, и сами они тоже танцуют. Хотя при этом смущаются, а Толик плачет. Повзрослели.

Снег, желтоватый, последний снег этого сезона, еще идет. Но сквозь него уже зажглось и набухает розовое солнце.

Теплые пятна на линолеуме.

_{г. Ташкент}

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI