Необычайные приключения корабельной собаки [Станислав Александрович Штраус-Федоров] (fb2) читать онлайн

- Необычайные приключения корабельной собаки 180 Кб, 37с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Станислав Александрович Штраус-Федоров

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ст. Штраус-Федоров Необычайные приключения корабельной собаки

Собака в море

Катерный тральщик «558» шел в открытом море. В высоком небе искрилась звездами южная ночь. Где-то вырисовывались очертания неблизкого берега.

Мы возвращались на базу после выполнения боевого задания. В тревожной тишине слышалось фырканье выхлопной трубы, а из машинного отделения доносился приглушенный рокот моторов.

Я стоял за штурвалом и внимательно следил за тем, чтобы стрелки компаса не отклонялись от заданного курса. Изредка в мою сторону косил зелеными и всегда прищуренными глазами наш боцман, или «Красное Солнышко», как его прозвали катерники за ярко-рыжие волосы, такого же цвета брови и множество веснушек на круглом лице. Убедившись, что все в порядке, он снова погружался в свои думы.

До порта оставалось миль пять-шесть, когда впередсмотрящий Николай Грипич прокричал:

— Справа по борту — собачий лай!

— Не иначе, как белены объелся, — не меняя позы, буркнул боцман.

— Собачий лай справа по борту! — не унимался Грипич.

— Дельфин ему, что ли, по уху хвостом ударил, — огрызнулся боцман и тотчас умолк. Громкий собачий лай раздался совсем близко.

— Что за чертовщина? — недоуменно сказал боцман и тоном приказа добавил: — Право на борт, юнга. Так держать…

«Красное Солнышко» нажал на ручки телеграфа и застопорил ход. В нескольких метрах от катера покачивался на волнах темный предмет, откуда, видимо, и доносился призывный голос собаки. Уклоняться от фарватера на большое расстояние мы не могли. Черное море «как суп с клецками» кишело минами, и любая неосторожность грозила нам неминуемой гибелью.

На мостик вбежал Грипич:

— Разрешите ялик, товарищ боцман! Мигом обернусь…

Вскоре загремели уключины — Грипич налаживал весла. Возвратился он минут через двадцать.

Я спустился на палубу и увидел большого пса. С его шерсти стекала вода, а длинные уши прилипли к морде так, что, казалось, срослись с ней. Вздрогнув и обдав нас брызгами, собака прижалась к машинной надстройке, откуда через небольшие иллюминаторы проникал тусклый свет.

Привлеченные шумом, на палубу высыпали свободные от вахты матросы.

— В шлюпке нашел вот это, — грустным голосом произнес Грипич и протянул нам бескозырку.

«Черноморский флот» — золотыми буквами сияли слова на черной ленте, а на серой подкладке белыми нитками были вышиты, видимо, инициалы владельца: «П. Б.».

Но каким образом шлюпка с собакой оказалась так далеко от берега, и где тот моряк, чью бескозырку мы держим в руках? Шла война, которая может преподнести всякие неожиданности, но это происшествие озадачило весь наш экипаж.

Мы терялись в догадках. Даже всегда невозмутимый Николай Вельский, повидавший виды морской волк, поразил нас нескрываемым удивлением. Внести ясность в случившееся мог только наш четвероногий найденыш. Но он, как и ему подобные, не владел человеческой речью.

И мы порешили, что собаку нужно оставить на катере. Наш командир, мичман Руденко, тоже не возражал. Лишь «Красное Солнышко» как бы мимоходом бросил, что, дескать, хлопот не оберешься. Но его реплику никто не принял всерьез. И — напрасно…

Еще один боцман

Так собака стала членом нашего экипажа. Правда, ее не занесли в списки личного состава, не выдали вещевого, денежного и продовольственного аттестатов, но, что касалось кормежки — самый лакомый кусок с нашего стола попадал в ее желудок.

На стоянках она весело носилась по пирсу и, как мы заметили, была явно неравнодушна ко всем морякам. Однако, отдавала предпочтение своим. Стоило кому-либо из наших катерников при возвращении из города появиться на КП порта, как она мчалась навстречу, восторженно приветствуя их. Положит лапы на плечи — и, как тут ни увертывайся, умудрится лизнуть в щеку.

Наш «558» снова ушел на траление, а мне почему-то пришлось остаться на берегу. Собака лежала рядом, положив большую голову на вытянутые лапы.

На базу заходили большие и малые корабли. Собака вела себя спокойно, но вдруг вскочила и забегала по причалу. Наконец радостно и громко залаяла…

И надо было видеть, с каким нескрываемым восторгом она встречала показавшийся из-за мола катер, который шел, не сбавляя скорости, острием своего железного корпуса надвое рассекая водную гладь.

«558» круто развернулся и стал приближаться к нам. Не дожидаясь, пока катер пришвартуется, собака разбежалась и, перепрыгнув через леерное ограждение, приземлилась на мокрой палубе нашего корабля.

Часто на стоянках собака убегала к полуразрушенным портовым ангарам и всегда возвращалась с добычей. То старый чехол от бинокля притащит, то, сверкающий множеством круглых гвоздей на толстой подошве, немецкий ботинок, то еще что-нибудь. А однажды принесла в зубах сплетенный и почти новенький кранец.

«Ну и хозяйственный! Боцман, да и только!» — проронил кто-то из катерников.

Так и прижилась собаке кличка: «Боцман».

Николай Вельский, который по праву занимал эту корабельную должность, нисколечко не обиделся на появление еще одного боцмана. Однако, пребывание на катере двух боцманов не обходилось без курьезов. Скомандует, бывало, мичман Руденко: «Боцмана ко мне!» — и на мостик устремляются сразу двое. Первый, как положено по уставу, честь отдаст, а второй сядет возле них и поднимет морду кверху, всем своим видом показывая — зачем, мол, понадобился?

Ночью, когда стояли в порту, Боцман вместе с вахтенными добросовестно нес караульную службу. И стоило мне, обхватив ствол автомата, предаться грезам, а то и задремать по-настоящему, как собака била лапой по моему колену до тех пор, пока я не открывал заспанные глаза.

Моряки привязались к Боцману. В суровые военные будни собака вносила домашнее успокоение, напоминала своим присутствием о том, что далеко-далеко, будто в ином мире, есть луга и леса, реки и озера. И можно не спеша, повесив на плечо безобидную берданку, сходить на тягу, посидеть в шалаше, прислушиваясь к заманчивому покрякиванию уток… А потом развалиться на сеновале, дышать ароматом скошенных полевых трав и очароваться переливчатым пением птиц. И нет тебе ни пикирующих на корабль фашистских «Хейнкелей», ни внезапно возникших рядом вражеских подводных лодок, ни высоких столбов воды от разорвавшихся бомб.

А вскоре произошел случай, прочно укрепивший авторитет Боцмана.

По минному полю

В тот день мы остались на катере втроем. Николай Белов, командир отделения рулевых-сигнальщиков, Вадим Самсонов, недавно прибывший к нам моторист, и я. Остальные вместе с мичманом пошли провожать в последний путь флагманского минера, погибшего при обезвреживании неизвестного образца немецкой акустической мины.

Вечерело. С моря дул холодный ветер. Николай Белов только направился в кубрик за бушлатом, как с поста ОХРа замелькал семафор: «КТЩ-558, КТЩ-558…» — разобрал я.

— Юнга, давай прием! — строго повелел Николай.

Я быстро схватил сигнальные флажки и, взлетев на мостик, дал отмашку — трижды скрестил опущенные вниз руки с флажками.

«Командиру КТЩ-558 мичману Руденко. Немедленно выйти в море. Встретить и провести в порт звено торпедных катеров», — вместе со мной прочитав Николай.

— Что будем делать? — спросил Вадим.

— Юнга, просемафорь, что выходим, — твердо принял решение Николай.

Вадим исчез в машинном отделении, а я побежал на пирс отдавать швартовы. Потом вернулся на мостик…

Вздрагивая всем корпусом и набирая скорость, катер отвалил от стенки причала.

До предполагаемой встречи с торпедными катерами предстояло пройти мили три-четыре. Смертельная опасность подстерегала здесь моряков. Всюду полно мин — плавающих, якорных, магнитных, акустических. Разные названия, а назначение одно — сеять гибель. Сейчас только фарватер свободен от них. Вот по этой-то морской дороге мы и шли, чтобы на обратном пути сопровождать торпедные катера.

Штормило. Волны с нарастающим грохотом обрушивались на катер, который то приседал на корму, то, вздыбив нос, зависал в воздухе. А когда надвигался «девятый вал», Николай направлял катер вразрез этой водной горы, а потом снова ложился на курс.

— Прожектор, включай прожектор! — внезапно прокричал Николай таким голосом, будто я не стоял рядом, а находился далеко. — Держи штурвал, — приказал он и, нажав на ручки машинного телеграфа, поставил их на «стоп».

Едва я успел прикоснуться к штурвалу, как Николай спустился на палубу и, перевалив через леера, прыгнул в море. За ним бросился Боцман.

Большая волна обрушилась на катер и накренила его на левый борт. Будто кто-то опрокинул на нас огромный ушат холодной воды. Я стал лихорадочно перебирать штурвал вправо.

Не помню сколько прошло времени с момента исчезновения Николая до той минуты, когда на мостике появился Вадим.

— Где старшина? — чуть не плача, спросил я.

— Полный порядок! В кубрике сейчас Николай… Не подкачай, юнга! Смотри в оба! Запущу моторы — и мигом к тебе…

В машинном отделении надрывно застучали моторы. Видно, вода попала в выхлопные трубы.

— Сигналят! — воскликнул я, и только потом сообразил, что меня никто не слышит.

Справа в темноте возникли три светящиеся точки. Вскоре я различил силуэты торпедных катеров. Они шли с зажженными прожекторами, хотя здесь могли появиться вражеские подлодки.

В этих местах наш «558» не раз проводил боевое траление, и я часто стоял за штурвалом. Правда, под присмотром старших. Мне знакомы были и створы, и вешки, а также — каким курсом следовало идти. Но меня нервно передернуло, словно от сильного озноба, когда я понял, что торпедные катера несутся прямо по минному полю и в любую секунду может произойти беда…

Так вот почему Николай Белов рискнул выйти в море втроем!

Придержав штурвал коленом левой ноги, я дважды проморзил прожектором: «Пристраивайтесь в кильватер! Пристраивайтесь в кильватер!» Именно так бы поступил мичман, боцман или старшина, если бы кто-нибудь из них находился сейчас рядом со мной.

В порт мы добрались благополучно, если не считать происшествия с Николаем. Вглядываясь в бурлящее море, он каким-то чудом заметил плавающую мину, которая неумолимо приближалась к нам. Тогда старшина, не раздумывая прыгнул за борт. И в студеной воде, вытянув руки, оттолкнул от катера «шестирожковую смерть» и почти потерял сознание.

Прыгая в море, он сильно ударился раненой ногой об железную стойку лееровного ограждения. Спасли его Боцман и Вадим. Собака увидев, что моряк погружается в воду, вцепилась зубами в воротник бушлата и помогла старшине удержаться на плаву. Вовремя подоспел и Вадим, который был на палубе, когда все это происходило. Моторист подтянул к корме за буксирный конец наш ялик, спрыгнул в него, затем помог выбраться из воды Николаю и Боцману.

— Да… — вслух размышлял потом мичман Руденко. — Прибей мину вплотную к борту — пришлось бы дивизионному писарю заполнять на вас похоронки…

Утром к нам пришел командир звена торпедных катеров и всем крепко пожал руки.

Хлопоты, которые предсказывал «Красное Солнышко»

С той поры Боцман стал любимцем всего дивизиона катерных тральщиков. Но однажды произошел еще один случай, доставивший нам немало хлопот. Наш комендор и кок дядя Саша Масловский увлекся чисткой крупнокалиберного пулемета и не заметил, как незнакомый старший лейтенант перешагнул прямо через леера на палубу катера. Собака накинулась на опровергателя морской этики (каждый моряк знает, что на любой военный корабль надо входить только по трапу) и вырвала порядочный клок суконных офицерских брюк.

— Назад, назад! — подскочил к ним дядя Саша.

Но Боцман продолжал рычать, не отступая от старлея.

Пришедший оказался дежурным офицером ОВРа.

— Убрать сейчас же! — приказал он. — Мичман! Кто позволил держать собаку на военном корабле? Немедленно отвести на берег…

Выпалив этот приговор, неловко придерживая правой рукой разорванную штанину брюк, старший лейтенант удалился в каюту командира.

— Саша, — после недолгого молчания обратился к Масловскому мичман. — Отведи Боцмана на берег. Ничего не поделаешь — приказ есть приказ.

— Товарищ командир! — не выдержал я.

Дядя Саша вывел Боцмана на причал и убрал трап.

Собака сидела неподвижно, словно изваяние. Но стоило нам отвалить от стенки, как она с громким лаем забегала по причалу, словно умоляя нас не оставлять ее одну.

Мы старались не смотреть на берег.

Полдня провели на тралении. Ставили возле фарватера новые указательные вешки, проверяли старые. Без всякого уговора старались не касаться запретной темы, но, когда все же заводили разговор, мнения высказывались разные. Одни упрекали всегда спокойного Боцмана за якобы дурное поведение, другие сетовали на неожиданный визит дежурного офицера. А Николай Белов, который после памятного случая с миной больше всех привязался к Боцману, ходил сам не свой.

Дядя Саша так мастерски залатал брюки старлея, что тот, как говорится, сменил гнев на милость. С интересом выслушал историю, как собака попала на катер, а потом и сам разоткровенничался:

— Вообще-то я недавно вернулся на флот. Больше года был в кавалерии. Моряк — и на коне! Чего только на войне не бывает… — и после паузы добавил. — А ведь прав ваш пес: трап-то не для модели ставят.

Пришвартовались мы у того же причала. Собака сидела на прежнем месте. Но почему-то не решилась прыгнуть, как раньше, на катер.

Попрощавшись, старший лейтенант первым сошел с трапа и, к нашему удивлению, погладил Боцмана по загривку. В ответ на проявленную любезность собака вежливо подала офицеру лапу. Громко рассмеявшись, наш гость демонстративно пожал ее и, помахав нам рукой, размашистым шагом направился к проходной порта. Мы облегченно вздохнули.

За обедом всей командой решили, что впредь будем скрывать от посторонних глаз пребывание Боцмана на катере. А при появлении начальства — на стоянках в порту — уводить собаку в ближайший ангар. В морских же походах — прятать Боцмана в рубке.

«Морские призраки»

Днем стало известно, что ночью мы пойдем вместе с разведчиками к вражескому берегу. О том, что задание это ответственное и рискованное, говорил вызов мичмана Руденко не к командиру дивизиона, а к самым высшим чинам, среди которых были командующий эскадрой Черноморского флота вице-адмирал Владимирский и начальник разведки полковник Намгаладзе.

«Морские призраки» — как называли флотских разведчиков гитлеровцы за внезапное появление в их тылу и бесследное исчезновение, появились на «558» перед закатом солнца. В одинаковых, защитного цвета стеганках, опоясанных ремнями с финками и гранатами, в серых солдатских галифе, заправленных в кирзовые сапоги и в темно-синих беретах — их поначалу нельзя было отнести к какому-то определенному роду войск. И только уголки голубых тельняшек, выглядывающих из расстегнутых воротничков гимнастерок, говорили о принадлежности к флоту.

Бережно поставив в рубку зачехленную рацию и неся в руках ранее висевшие на шеях автоматы, наши пришельцы спустились в кубрик.

Один из них, как потом выяснилось, Дитяткин, выделялся среди своих товарищей долговязой, почти в два метра, фигурой, жилистыми, непомерно длинными руками. И совсем не вязалась с его комплекцией по-девичьи застенчивая улыбка, время от времени появлявшаяся на обветренном продолговатом лице.

Второй, Тополов, коренастый и не по росту широкоплечий детина с серыми глазами, больше походил на землепашца, чем на воина. Мое внимание привлекли его мощные, как кувалды, бугристые кулаки. Почему-то сразу подумалось, что не один фашист ощутил на себе силу их ударов…

Третьим был Лебедев, с черными мягкими усиками, отпущенными, видимо, для солидности, хотя я без труда определил его юношеский возраст.

Не успели прибывшие разместиться в кубрике, как с верхней койки спрыгнул отдыхающий после вахты Николай Белов и сразу очутился в крепких объятиях Дитяткина.

— Здоров, Василь! — радостно похлопывая разведчика по плечу, приветствовал Николай. — Правда, мичман говорил, что будет рандеву с разведчиками. Но встретить среди них тебя — и в голову не приходило!

По законам флотского гостеприимства Николай принес из камбуза большой медный чайник. Разливая компот в дюралевые кружки, поинтересовался:

— Как там наши?

— Воюем. Только вернешься с «той стороны» — опять в разведотдел вызывают, — проговорил Дитяткин.

— Кстати, — вступил в разговор коренастый Тополов, — поздравь его, Микола. — Отечественной первой степени получил.

— Это точно, — ровным голосом, будто он сам получил орден, подтвердил Лебедев, — поглаживая свои усики. — А совсем недавно с нашим Дитяткой, доложу вам, такая история приключилась.

Лебедев испытующе посмотрел на усмехающегося Дитяткина, поставил на стол кружку с недопитым компотом, извлек из кармана пухлую пачку трофейных сигарет, угостил всех и, смачно затянувшись, начал свой рассказ таинственно, интригующе:

— Притащил он недавно «языка». Трое суток охотился за ним. Мог, конечно, взять другого, да уж больно приглянулся Дитятке этот фашист. Форма с иголочки, золотое пенсне, а на груди наградные колодки. Видать, гад еще до России пол-Европы обшарил… Ну вот. Сдал его Василь, да и уснул прямо за столом в штабе. Шутка ли — почти восемьдесят часов без сна! А братва, известно, на розыгрыши горазда. Новенький к нам прибыл с «Красного Кавказа». Внешностью на немца чем-то смахивал. Дитятко с ним еще не встречался. Обрядили новичка в эсэсовскую форму, слава Богу такого добра у нас хватает, — Лебедев сделал ударение на слове «добра». — Дали в руки трофейный автомат, каску со свастикой… Встал он, значит, возле стола напротив Дитятки и по нашему знаку ткнул в плечо нашего лучшего друга стволом автомата. Тот открыл заспанные очи и видит: — такая вот картина…

— Хватит тебе, Толик! — добродушно усмехаясь вставил фразу Дитяткин. — Никому не интересна твоя травля…

— Какая ж это травля? Вот и Тополов подтвердить может, что сие — есть чистая, как родниковая вода, правда. Так ведь, Паша?

Тополов весело, но с опаской поглядел на Дитяткина, кивнув в знак согласия.

— Ну, а дальше что было? — не удержался я.

— Дальше… Дитятко наш к оружию потянулся, а мы его автомат, естественно, убрали. Схватил он тогда ножки стола и опрокинул штабную мебель на «фрица». Да так, что новенький отлетел метра на три. А Дитятко? Он сиганул в окно. Раму напрочь выбил! Бежал спросонья метров сто, пока не разглядел знакомых хлопцев на КП…

— Боком бы вам вышла эта затея, если б майор Гармаш дознался! — философски заметил Николай Белов.

— А как же! Дознался. Сначала похвалил Дитятку за находчивость, а потом ему и новичку по трое суток «губы» всыпал. Вместе сидели…

Тревожная дорога к врагу

В двадцать ноль-ноль мы отшвартовались от причала, и, выйдя из бухты, начали свой опасный поход. Шли без ходовых огней, чтобы не привлекать внимание противника. Полную неизвестность таил в себе вражеский берег, куда нам предстояло подойти и высадить разведчиков.

Удача, казалось, сопутствовала нам — ни одна мина не появилась в пути, ни один фашистский самолет не обнаружил катер. Надоедал только пронзительный и нудный норд-ост…

Приблизительно в двух кабельтовых от вражеского берега по указанию разведчиков мы легли в дрейф.

Мичман Руденко и Дитяткин обговорили порядок высадки: сначала отправятся все разведчики, а вторым заходом за оставшимся грузом вернется Дитяткин, которого доставит в логово врага кто-нибудь из катерников и вернется назад. Дело было в том, что маленький ялик не вместит сразу и груз, и людей.

Николай Грипич и дядя Саша Масловский протащили ялик от кормы к правому борту, в который и спустились наши гости, захватив пока только оружие.

Дитяткин руками оттолкнулся от борта, и вскоре ночная тьма поглотила разведчиков.

— Товарищ мичман, — просительно сказал я. — Разрешите мне потом с Дитяткиным…

Руденко ответил не сразу. Он знал, что в гребле я не уступаю нашим морякам. Когда приходилось стоять на якоре, я не раз переправлял на ялике самого мичмана и других катерников. И после шторма, когда крупные волны, еще не успокоившись, мешают по дойти к катеру или причалу, и в мертвую зыбь, когда не так-то легко справиться с юркой лодкой.

— Товарищ мичман! — умоляюще повторил я свою просьбу.

— Добро. Если будет спокойно…

Минут через сорок вернувшийся Дитяткин был удивлен, что с ним посылают юнгу. Однако, выслушав заверения катерников, возражать не стал. Я спустился в ялик, сел на банку. Нам передали полевую рацию с батарейками, напоминающими толовые шашки, тяжелые сидора с боеприпасами и продовольствием. Весь груз Дитяткин с большой осторожностью уложил на корме, а сам устроился на носу ялика.

Грести бесшумно я умел. Плавно, а не рывком погружал и вынимал весла из воды, да так, чтобы с них стекало как можно меньше капель. И, конечно, не гремел уключинами.

— А ты, вижу, не новичок в морском деле, — одобрительно произнес Дитяткин. — Молодец, юнга!

Я почувствовал, как заливается краской лицо от похвалы известного всему флоту разведчика, и поблагодарил ночь, что она скрывает мое волнение от наблюдательных глаз Дитяткина.

Ялик то поднимался на гребне волны, то, скользя по нему, падал вниз. Порывы норд-оста заметно стихли, и мы, наконец, добрались до места. Это была полузатонувшая баржа, стоявшая на мели метрах в пятнадцати от прибрежной косы. Нос ее осел в воду, а корма вздыбилась так, что обнажила ходовые винты.

Дитяткин приподнялся и ловко ухватился за борт баржи:

— Братва! Принимай груз, — полушепотом окликнул он разведчиков.

В это же время луч вражеского прожектора кинжалом вонзился в ночную тьму и, распоров ее, стал шарить по поверхности моря. После двух заходов он, к моему ужасу, уперся в наш катер.

Дитяткин уже был на барже, а я снова сел за весла, чтобы скорее пуститься в обратный путь. Остановил меня тихий, но повелительный голос старшего из разведчиков:

— Клади весла на дно! Бросай буксирный конец, а сам тяни руки…

Поднятый разведчиками, я неуклюже завис в воздухе, а затем встал на скользкую от морской слизи палубу баржи.

Мы все неотрывно следили за морем, где яркий сноп света продолжал преследовать наш «558».

С берега, чуть левее от нас, началась пальба вражеских батарей. Три орудия с грохотом и огнем выплевывали смертоносные снаряды, которые разрывались рядом с катером, поднимая вверх всплески воды. На «558» что-то вспыхнуло, и он исчез окутанный густым дымом…

Я навзрыд заплакал.

— Крепись, юнга! Моряк ты или кисейная барышня? — положив руку на мое плечо, угрюмо проговорил Дитяткин. — Руденко опытный командир, — поставил дымовую завесу, вот катер и скрылся за ней.

— Павел, — обратился Дитяткин к Тополову. — Ты засек огневые точки?

— Полный порядок!

— Вот что, братцы, — после небольшого молчания снова заговорил Дитяткин. — Немцы не дураки. Начнут соображать, почему у их берега появился советский катер… Пока темно, надо замести следы… Перво-наперво, решить, что делать с яликом. Пустить по волнам нельзя, совсем утопить тоже. Может, еще сгодится, — размышлял Дитяткин привлекая нас к разговору, и сам заключил: — Утопим временно…

Разведчики, скинув стеганки и сапоги, опустились в ялик. Где-то через полчаса он погрузился в воду, заполненный камнями, которые достали со дна мои новые товарищи. Вернувшись на баржу, клацая зубами от холода, они выжали воду из тельняшек и гимнастерок. Потом снова облачившись в них, натянули сапоги.

В трюме

Мы решили обследовать баржу. Из рубки, куда пока сложили рацию, сидора с боеприпасами и продовольствием, узкий трап вывел нас вниз, где оказались одноместная каюта, камбуз и кубрик с четырьмя подвесными койками и столом посредине. Но прятаться здесь в случае необходимости было рискованно — обнаружить нас тут гитлеровцы могли сразу.

Мы поднялись в рубку, где Лебедев следил за берегом. Оттуда мы добрались до запасного люка, ведущего в трюм. Его носовая часть была затоплена водой, по маслянистой поверхности которой плавали почерневшие куски досок и, словно, поплавки торчали пустые консервные банки. Внутренняя покраска трюма облупилась, обнажив проржавевшее железо, исполосованное по вертикали круглыми клепками. Все это мы разглядели при свете карманного фонарика Дитяткина.

— Трюм нам подойдет, — сказал он. — В случае чего отсидимся здесь…

Сюда мы и перетащили из рубки наши пожитки, сложив их в сухом месте.

Рассвет принес первую встречу с врагом. Сначала мы услышали шум осыпающейся береговой гальки, а потом через иллюминатор в рубке увидели двух гитлеровцев.

— Влипли, братцы, — чуть слышно произнес Лебедев.

— Не паникуй, — цыкнул на него Дитяткин. — К цели так не идут… Обычный караульный обход…

Фашистские часовые, не снимая с плеч автоматов, пристальным взглядом окинули баржу и не торопясь проследовали вдоль берега. Скоро их спины скрылись за небольшим выступом скалы.

— Пронесло, — облегченно вздохнул Лебедев.

Он, конечно, не праздновал труса. Поведение Лебедева объяснялось просто — это была первая разведка молодого краснофлотца, так же, как и моя.

— В следующий раз, Толик, помаши им ручкой, мол, приветствую вас, господа фрицы, на моей родной земле, — хмуро бросил реплику Тополов.

Примерно через полчаса из густого тумана вынырнул со стороны порта, занятого фашистами, сторожевой катер. Шел, держа курс на баржу…

— Все в трюм, — скомандовал Дитяткин.

Прячась за палубные надстройки, мы вперебежку достигли трюма, спустились в него и задраили крышку люка.

При тусклом свете, проникающем сюда через узкие щели, мы нашли рацию, сидора и перебрались в самый темный угол.

Тополов и Лебедев держали рацию на вытянутых руках, а Дитяткин стоял со взведенным автоматом…

Вода доходила им до пояса, а мне — до плеч. И я с трудом удерживал на поднятых вверх руках тяжелый сидор, стараясь не уронить его в воду.

Фашистские моряки не заставили себя долго ждать. Катер с шумом подошел к барже. Заурчала и заклокотала вода. Видимо, на катере отрабатывали задний ход, как это бывает при швартовке кораблей.

Но вот стих гул мотора, и над нашими головами послышался холодящий душу стук кованых ботинок. Я невольно съежился и прижался к переборке трюма. Шаги наверху стали немного глуше — наверно, гитлеровцы удалились к рубке.

— Может, обойдется, — едва слышно проговорил Лебедев. — И как бы ответом на его слова шаги снова стали приближаться к нам.

И каждый шаг, точно громоподобный удар по большому колоколу, до боли отдавался в ушах.

Открылась крышка трюмного люка, и мощный луч фонаря, метр за метром прощупывая пространство, шарил над нашими головами. Затаив дыхание, я до боли прикусил губы, чтобы не закричать…

Пучок яркого света прошел от нас совсем близко. И опять наверху раздался громкий топот. А скоро на катере включили и завели моторы и было слышно, как он отвалил от баржи.

— Уф, братцы! — облегченно вздохнул Дитяткин. — Кто-то из нас родился в рубашке…

Мы снова пробрались в рубку. Освободившись от груза, разведчики открутили крышки своих фляжек и сделали несколько глотков. Лебедев протянул было и мне спирту, но, уловив укоризненный взгляд Дитяткина, завернул крышку.

— Дай юнге сухую тельняшку из своего сидора… Знаю, что заветная… Вернемся к своим — я тебе новую найду, — сказал Дитяткин. И добавил: — Из тебя, юнга, неплохой моряк выйдет… И разведчик тоже, если подучить, конечно. Может, подашься в наш разведотдел? Если надумаешь — замолвлю словечко начальству… Ладно, ладно, твой «558» — лучший на флоте! Да, экипаж у вас отменный… Один Николай Белов чего стоит…

В памяти всплыла первая встреча со старшиной второй статьи Николаем Беловым.

Я — юнга

Осенью сорок второго после долгих мытарств я оказался в одном из портов Черноморского побережья Кавказа. Позади остался тревожный путь в несколько тысяч километров. Ехать приходилось то на крыше пассажирского поезда, то, свернувшись калачиком, в «собачьем ящике», то просто в тамбуре. А когда удавалось пронырнуть в общий вагон и забраться под самый потолок на третью полку — наступало великое блаженство. Можно было вытянуться во весь рост и, положив под голову руку, предаться дреме. И как не хотелось покидать обжитое место, когда появлялся воинский патруль или контролеры, которые уже на следующей остановке высаживали незадачливого «зайца». Хорошо еще, что не сдавали в милицию…

Правда, я стремился попасть в Севастополь, но Крым оккупировали гитлеровцы.

Я сидел на кромке причала и, болтая ногами, смотрел на синеву моря, когда ко мне подошел моряк в расклешеных брюках, в фуражке с якорем и медалью «За отвагу» на груди.

— Ты, как сюда попал, огалец! — удивленно спросил моряк.

— Через забор… Там дырка…

— Ясно, что не через КП. Откуда сам-то?

— Из Иванова…

У-у-у, — покачав головой, присвистнул моряк, — далече же ты забрался! К родным что ли, или как?

Вспомнив свой первый неудавшийся побег на фронт, когда я сел на товарный поезд с пушками и вместо Запада попал на Восток, в знаменитые Гороховецкие лагеря, откуда сопровождающий привез меня домой, сдал маме под расписку, я, не долго думая, выпалил:

— Мать под бомбежкой погибла, отец на фронте…

— Вроде Иваново-то не бомбили?

— Так она была у тети Тани, — после небольшой паузы, не смея взглянуть в глаза моряка, соврал я опять. — В Новгороде… Да нет, в Ленинграде…

Моряк пристально посмотрел на мою грязную одежду, на просящие «каши» ботинки, из которых торчали голые пальцы, и решительно сказал:

— Айда со мной…

Минуя два больших корабля, мы подошли к маленькому, на мачте которого трепетал такой же бело-синий флаг, как и на всех остальных. Катерный тральщик, как я узнал позже, с бортовым номером «558», был пришвартован кормой у стенки причала.

На катере стоял другой моряк с красной повязкой на рукаве и с пистолетом на боку. Козырнув моему спутнику, он спросил:

— Кого привел, Николай?

— Не видишь, парнишку…

— Вижу, что не девушку с танцплощадки!

— Брось трепаться, тезка! Накорми лучше человека. Изголодался, наверно, — обернувшись ко мне, назидательно сказал: — Поешь — жди меня здесь!

— Через несколько минут, держа в руках миску с макаронами и мясом, большую краюху белого хлеба, я сел на кнехт и забыл обо всем на свете. Кроме незнакомых, но съедобных фруктов, которые удалось добыть в садах местных жителей, три дня ничего не ел. Глотая вкусную и жирную пищу, я и не подозревал, что в эти минуты решается моя судьба, которая сделает крутой поворот и свяжет меня с флотом.

…— Товарищ мичман, Степан Иванович! — убеждал Белов, — ведь на многих кораблях есть юнги. Да что на многих! Почти на всех. Да и не добраться ему домой…

— А с аттестатами как будет? — вмешался боцман и, загибая пальцы, стал перечислять: — Продовольственный, вещевой, денежный…

— Что ж мы, братцы? — обратился Белов ко всем катерникам. — Не прокормим и не оденем одного мальчишку?

— Так-то оно так! — согласился боцман. (Потом я узнал, что у него в оккупации остались два сына, мои ровесники).

— Товарищ мичман! — снова обратился Белов к командиру и, видно, прочитав в глазах Руденко «добро», радостно воскликнул: — Я из огальца такого рулевого-сигнальщика сделаю — всему флоту на зависть!

— Ну что ж! Веди сюда своего сигнальщика, — подвел черту мичман.

Пройдя вслед за Беловым по верхней палубе и, опустившись вниз по трапу с начищенными до блеска медными поручнями, я очутился в небольшой комнате, кубрике, как узнал потом.

Сидящие моряки, как мне показалось, испытующе смотрели на меня. А я стыдился своего вида при этих подтянутых красивых людях.

— Звать-то как? — спросил один из них в синем кителе с нашивками на рукавах.

— Сколько лет? — вмешался второй моряк.

— Слава Федоров, сжимая пальцы ног, чтобы не выпячивались из ботинок, ответил я. И опять соврал, прибавив себе два года: — Четырнадцать уже…

— Тут старшина кое-что рассказал о тебе, — проговорил моряк в кителе, — порешили мы взять тебя юнгой. Не струсишь?

— Юнгой?! — вскрикнул я от радости. — Да я, да у меня… да вот, — и стал судорожно отстегивать булавку на наружном кармане грязной рубахи, где хранилось самое дорогое. — Вот… посмотрите…

Я выложил на стол удостоверения о сдаче норм на значки БГТО, БГСО, ПВХО и Ворошиловского стрелка III степени. Там была и вырезка из Ивановской пионерской газеты «Будь готов!», где говорилось, что я как командир лучшего тимуровского отряда награждаюсь поездкой в Артек.

— О! Да ты почти военный человек, — одобрил Белов. — Хоть сразу в бой! Ну, а в Артеке-то был?

— Откуда! В июле сорок первого должен поехать… А тут война… Не до Артеков…

— Верно, юнга! Не до Артеков, да и сам Артек занят фашистами. Вот освободим Крым, туда на полном основании прибудешь.

Весь день прошел, как во сне. Вечером после освежающего и теплого душа, одетый в большую тельняшку, с рукавами ниже колен, в чистые синие трусы, я натянув на себя шерстяное одеяло, сладко уснул на отведенной мне койке.

Сколько я проспал — не помню, но когда после ночи протер слипшиеся глаза, то сначала не понял, где нахожусь. Посмотрев в иллюминатор, расположенный прямо над койкой, я увидел спокойное и ласковое море, которое тянулось к горизонту, сливаясь с голубым, без единого облачка, небом. В каких-то ста метрах от катера из воды то и дело выпрыгивали коричневые с белой грудью дельфины. Залюбовавшись ими, я не заметил как в кубрике оказался Вадим Самсонов.

— Здоров, юнга! — пробасил он. — Я уже вахту отстоял… А ты все валяешься. Ладно, ладно! После такой дороги — поз-во-во-ли-тель-но! — растянув последнее слово, закончил фразу моторист. — Тут всю ночь Белов с дядей Сашей форму перекраивали… Примерил бы!

Только сейчас я заметил, что на тумбочке лежит отутюженная морская форма, поверх которой красовалась настоящая бескозырка со звездочкой и ленточкой со словами: «Черноморский флот».

Я радостно схватил бескозырку. Она оказалась великовата и свисала на уши.

— Ничего, дело поправимое, — успокоил Вадим.

Он взял газету, свернул тугую полоску и заложил кольцом между сукном и дерматиновой подкладкой флотского головного убора.

— Теперь бери…

— Как раз стала, — сияя ответил я.

Надев форму, я посмотрел на себя в зеркало, вделанное в узкую дверцу шкафа. Из грязного оборвыша я превратился в бравого матроса. «Вот бы сейчас на меня посмотрели мама, младший брат Юрка и мои школьные товарищи! Ладно! Пошлю фотографию», — подумал я, с благодарностью вспоминая Николая Белова.

— Иди, покажись братве! Миколе не терпится увидеть тебя! — легонько подталкивая меня к трапу, улыбаясь, проговорил моторист.

Я птицей взлетел на палубу и застыл у выхода из кубрика, не зная куда дальше идти. Заметив меня, Белов призывно махнул рукой. Я побежал к нему.

— С первым походом тебя, юнга! — весело приветствовал меня. Словно сговорившись, к нам поднялись на мостик остальные катерники, которых я видел вчера в кубрике. Они поворачивали меня, придирчиво разглядывая портняжное мастерство Белова и дяди Саши. И все сошлись на том, что «форма в аккурат», но вот «корочки» (то бишь, ботинки) можно безболезненно уменьшить под самый шов носка. И тогда хоть на парад можно!

— А где твои значки? — любопытно спросил кто-то.

Я сказал, что оставил на тумбочке.

— Повесить бы не мешало, — произнес все тот же моряк.

Однако, все порешили на том, что надо прикрепить к форменке только «Ворошиловского стрелка», которым гордятся даже взрослые.

Мы спустились в кубрик. С палубы послышался зычный голос: «Принимайте, братцы, борщ! А то остынет!..».

На столе появился большой эмалированный бачок с щекочущим нос запахом борща. Поочередно, начиная с командира, все наливали в миски содержимое бачка…

Рядом со мной сел высокий, сутуловатый, с длинными, как у Тараса Бульбы, и закрученными снизу русыми усами, моряк.

— Познакомься, юнга! — кивнув в сторону моего соседа, громким голосом произнес Белов. — Пока я не обучу тебя сигнальному и рулевому делу — будешь у дяди Саши помощником. А ты знаешь, что такое морской кок? Есть такая побасенка на флоте — морской кок равен сухопутному подполковнику! — Дядя Саша хмыкнул в усы.

— Значит, ты станешь майором, а в худшем случае — старшим лейтенантом, — продолжал Белов. — А если серьезно, то попробуй, скажем, в пятибалльный шторм приготовить в прыгающей на плите кастрюле вот такой борщ. Тут не только сноровка и опыт нужны, но и разные хитрости. И заметь, у каждого кока — свои…

После обеда я снова стоял на мостике рядом с Беловым. На корме командир отделения минеров Николай Грипич, тот самый моряк, который накормил меня в первый день, готовил трал к спуску на воду. Потом он вместе с помощником начали травить тонкий двойной трос с грузилом на конце. Затем минеры сбросили в море два желтых буя, которые разошлись в разные стороны, да так и застыли, придерживаемые тросами, идущими от кормовой лебедки…

— Теперь надо держать курс, заданный командиром, строго по компасу, — пояснил Белов. — Отклонишься влево или вправо, и останется на дне необнаруженная якорная мина, — посвящая меня в секреты траления, продолжал старшина. — Пойдет здесь другой наш корабль, подорвется!

Вечером я узнал многое о своем старшем друге. Николай Белов был родом из Калинина. В тридцать девятом году пришел на флот по комсомольскому набору. Стал классным рулевым-сигнальщиком. До войны служил на крейсере «Молотов», который и сейчас находится в составе эскадры Черноморского флота. В первые дни войны Николай добровольцем ушел в морскую пехоту. Ходил в разведку, оборонял Одессу, десантировался в Григорьевку. Дважды ранен, последний раз — тяжело. Да так тяжело, что мог «по чистой» отправиться домой. Но, уломав придирчивых медиков, остался служить на флоте.

Задание: выкрасть старосту

На полузатонувшей барже мы провели двое суток, полных тревоги и опасений быть обнаруженными. По ночам дважды выходили на связь со штабом разведотдела флота. Все замеченное — ряды железной проволоки, замаскированные орудия, вплоть до помещений береговой охраны врага — разведчики особыми знаками помечали на карте Дитяткина.

Из разведотдела передали новое задание — выкрасть старосту из села Волошино. Да так, чтобы ни один волосок не упал с его головы.

И хотя предстоял опасный, трудный двадцатикилометровый путь по прибрежным скалам, разведчикам ничего не оставалось, как взять меня с собой. Дитяткин сообщил мне, что наш «558» получил много пробоин, но добрался до Сочинского дока, где сейчас и латает свои раны.

Темной ночью, вычислив время обхода фашистских патрулей, мы оставили баржу и по неглубокой воде выбрались на сухой берег. К утру, одолев тяжкий переход, сделали привал в районе нужного нам населенного пункта.

Со склона высокой горы, заполненного густыми кустами виноградника, село Волошино просматривалось, как на ладони. За ним проходило широкое шоссе, по которому двигалась колонна машин. Мощные тягачи тащили зачехленные орудия, на грузовиках плотно сидели гитлеровцы. Мелькали приземистые легковушки и юркие мотоциклы.

— К чему-то готовятся, гады! — подвел итог Тополов. — Узнать бы…

— Разведать не мешало бы, — согласился Дитяткин. — Только задание у нас другое…

До сумерек мы просидели в винограднике. И хотя холодный ветер пронизывал до костей, развести костер мы не решились.

Согревались, прыгая то на одной, то на другой ноге, хлопая себя по бокам… В темноте двинулись в село.

Но как найти дом старосты? Ведь у нас не было никаких примет, а стучаться в любую избу означало провал.

— Ничего, успокаивал нас Дитяткин. — Как говорят, Бог не выдаст — свинья не съест. Что-нибудь придумаем…

Нам повезло. Пробираясь по садам и огородам, мы услышали громкий разговор:

— Да хай ему грец, цему старосте. В селе тихосенько, даже кочеты не спивают. Пийдемо Гнат до Тайки. Вчора горилку гнала — согреемся трошки…

— Ладно. Только недолго. А то влепят нам в полиции…

Скрипнула калитка — все стихло. Мы догадались, что здесь и находится дом старосты.

— Пора, братцы. Самое время брать, — скомандовал Дитяткин.

— Паша к калитке, Толик — следи за улицей. Юнга — со мной.

Взошли на высокое крыльцо.

Дитяткин постучал.

— Кого еще там принесло? Ты, Игнат? — донесся из-за двери заспанный женский голос.

— Свои…

— Какие еще свои? Свои разные бывают, — недовольно пробубнил опять тот же голос.

— Открывай! А то дверь взломаю, — негромко, но внятно потребовал разведчик.

Послышались тяжелые шаги, загрохотали засовы, и перед нами предстал лысоватый грузный мужчина в ночной сорочке поверх голубых галифе…

— Староста?

— Хотя бы…

— Собирайся, пойдешь с нами!

— Куда?

— На кудыкину гору…

Прикрыв за собой наружную дверь, вслед за хозяином мы прошли в избу, где тускло горела настольная керосиновая лампа. Окинув нас пристальным взглядом, и, как мне показалось, чему-то улыбнувшись, староста молча надел ватник, натянул серую шапку и начал что-то складывать в мешок. Ожидая подвоха, Дитяткин наблюдал за каждым его движением.

— Ничего, Маруся, не волнуйся. Вот увидишь — все будет в порядке! — успокаивал староста плачущую женщину, нежно погладив ее по плечу.

Откровенно говоря, зная о зверствах фашистов и полицаев, я был удивлен спокойным, ровным голосом старосты и его отношением к жене.

По дороге наш пленник не пытался бежать. Звать на помощь он, правда, не мог: предусмотрительный Дитяткин сунул ему в рот кляп, на который сгодилась флотская рукавица.

Без происшествий мы добрались в условленное место на берегу моря. И, как было условлено, Тополов с помощью карманного фонарика подавал сигналы в сторону моря.

Тянулись минуты и, казалось, что мы попусту тратим время. Но вот, точно маленькие звездочки, замигали знаки «морзянки».

— Вас понял. Ждите шлюпку, — разобрал я.

Где-то через четверть часа из ночной тьмы вынырнула шлюпка. Скоро мы все разместились в ней.

Когда подошли к «морскому охотнику», Дитяткин, не очень-то вежливо подсаживая старосту на катер, в сердцах произнес:

— Давай, давай пошевеливайся, холуй фашистский!

Тот в свою очередь посмотрел на разведчика с горечью и сожалением…

Каково же было удивление, когда на только что пришвартовавшийся в Сочинском порту «морскойохотник» пришел полноватый майор и, развязав руки старосте, трижды расцеловался с ним.

— Сергей Львович Ермаш, — кивнув в сторону майора, шепнул мне Лебедев. — Заместитель начальника разведотдела…

Между тем майор громко проговорил:

— Рад видеть тебя, Вадим Иванович! Скажи спасибо нашим отчаянным братцам, особенно Дитяткину. — И с лукавой усмешкой обратился к Василию: — Знакомьтесь, Дитяткин, — капитан-лейтенант Фомичев…

Дитяткин зарделся своей почти девичьей улыбкой и, не поднимая глаз, протянул руку. «Староста» сердечно пожал ее.

— Вадим Иванович выполнял особое задание нашего командования. Почему не сообщили вам? По законам конспирации… Всякое могло случиться… Не обижали они тебя, Вадим Иванович?

— Все хорошо, Сергей Львович, — поспешно ответил Фомичев.

— Только вот зачем мальчонку на такие задания берут?

После объяснений Дитяткина, капитан-лейтенант дружески распрощался и вместе с майором вышел на причал.

Тайна приоткрывается

Наш «558» находился не в доке, как передали еще на барже по рации Дитяткину, а стоял на территории судоремонтного завода, эвакуированного из Крыма.

Там впервые я увидел свой катер, как говорится, от киля до клотика. Поддерживаемый деревянными подпорками и тросами, он держался на толстых опорах примерно в десяти метрах от воды. Снизу до самой ватерлинии весь корпус был в прилипших к нему морских ракушках и затвердевших водорослях. В правом борту, рядом с форштевнем, зияло отверстие величиной с футбольный мяч. В разных местах пробоин торчали забитые в железо деревянные колышки-чопики, которых я насчитал больше пятидесяти…

На катере не оказалось Боцмана. Исчезновение корабельной собаки лихорадило всю команду. Искали ее в порту, на других катерах. Боцман пропал бесследно, будто в воду канул.

В то утро Николай Белов решил проведать Николая Грипича, раненого при обстреле нашего «558». Старшина предложил и мне пойти с ним.

Мы шли по утопающему в зелени городу. И только красные стрелы, указывающие путь в бомбоубежища, да наклеенные крест-накрест матерчатые ленты на окнах напоминали о военном времени.

Госпиталь находился на вершине горы, куда вели каменные ступени. У главного входа стоял пожилой моряк с винтовкой на плече. Он вызвал нам дежурного врача, с разрешения которого мы прошли во двор, где в тени акаций стояли длинные скамейки. Я сел на одну из них, положив рядом сумку с купленными на рынке фруктами, а Николай пошел разыскивать Грипича.

Потом по просьбе Грипича я поведал о днях, проведенных с разведчиками.

— Считай, что тебе повезло. Получил боевое крещение и на суше, обняв меня за плечо подытожил наш минер.

Из госпиталя один за другим выходили раненые в синих халатах с шалевыми воротниками и отороченными белой материей рукавами. Такой же халат был и на Грипиче. Правая рука минера, затянутая затвердевшим гипсом, держалась на перевязи.

— Никола, — поинтересовался Белов, подергивая тесемки нижней рубашки своего друга. — А где твой тельник?

— Понимаешь, тут такое дело… Здесь лежит много морских десантников. А получен приказ одевать нашу братву в армейскую форму. Оно, конечно, удобней и ладней. Попробуй пробежать метров пятьсот в наших широких брюках?! Да и сапоги теплее и удобнее ботинок со шнурками… Приходят к нам моряки перед отправкой в десант и мы отдаем им свои тельняшки… Какой же моряк без тельняшки?

— И знаете что, — веселее продолжал Грипич. — Когда десантники выстраиваются перед посадкой на корабли, командиры только диву даются: у каждого «морская душа» под гимнастеркой. Флотские тыловики просто с ног сбились. Понять не могут, откуда тельняшки берутся? А братва только ухмыляется…

Грипич помолчал и перевел разговор на другую тему.

— Значит, потеряли Боцмана. Такую собаку проворонили! Это можно простить юнге… А ты-то, товарищ старшина, куда смотрел? Тоже мне моряки… Вам бы видеть море с берега, да корабли на картинках. Ладно уж… Следуйте за мной…

В дальнем углу госпитального двора возле сторожки приютилась собачья конура.

— Налет, ко мне! — позвал Грипич.

Из конуры выскочил… Боцман. Он подпрыгивал, лаял, отбегал от нас на несколько шагов и большими скачками возвращался назад. Радости его, казалось, не будет предела.

Но почему Грипич назвал его Налетом, и наш Боцман откликнулся на этот зов?

— Налет он… Налет, юнга! — словно угадав мои мысли, пояснил Грипич. — Признал собаку один из десантников…

Боцман — Налет

Увязавшись за Грипичем в госпиталь, Боцман так и остался здесь.

Каждое утро он подбегал к окну палаты, где лежал наш минер. И тогда раненые, кто уже мог ходить, открывали окно первого этажа и кормили собаку остатками госпитальной пищи.

Однажды Боцману каким-то образом удалось проникнуть во внутрь помещения. Врачебный осмотр закончился, медсестер не было и Боцман, никем не остановленный добрался до койки Грипича и сел рядом. Николай здоровой рукой гладил собаку, когда палатную тишину нарушил негромкий голос:

— Налет, Налетушка… Иди ко мне, дорогой…

Сказал это накануне поступивший раненый в живот моряк.

Боцман навострил уши, затих и оглянулся.

— Налет! — чуть громче донеслось снова.

Собака вышла на середину палаты, а потом медленно, словно раздумывая, пошла туда, откуда доносился клич. Осторожно положив передние лапы на край больничной койки, она начала лизать руки, лицо раненого моряка и просительно поглядывала на других окружающих, словно приглашая разделить радость этой встречи.

Но вскоре пришла дежурная медсестра и выгнала собаку из палаты.

Вечером Грипич подошел к койке моряка, которого нежно ласкал Боцман, и спросил:

— Откуда, браток, знаешь собаку?

— С десанта еще… — уточнил тот и рассказал следующее.

У них, в батальоне морской пехоты, который одним из первых высаживался десантом в районе станички, и жила эта собака. О четвероногом друге десантников ходили легенды. Сообразительный от природы, Налет удивлял и своей сноровкой. Никто не учил его ползать, да и времени на это не хватало. Бои не прекращались ни днем, ни ночью…

Налет носил донесения и приказы командиров, для чего десантники использовали его ошейник. И, когда нужно было, он, прижимаясь к земле, ползал под колючей проволокой, пробегал под артобстрелом, мог несколько минут пролежать неподвижно, если чувствовал опасность.

А позже десантники приладили наперевес две противогазные сумки и Налет доставлял в них патроны на линию огня. И не раз выручал морских пехотинцев в самых трудных ситуациях.

Даже фашисты, по показаниям пленных гитлеровцев, прознали о собаке «черных дьяволов». Вражеские снайперы охотились за ней, но Налет всегда выходил победителем из поединков.

В последней рукопашной схватке Налет вцепился зубами в руку немецкого офицера, который пытался из парабеллума пристрелить этого самого десантника, поведавшего Грипичу историю собаки.

Пуля, нацеленная фашистом прямо в сердце моряка, угодила в живот…

В тот же день группа десантников отправилась в тыл врага. Они взяли с собой и Налета.

— А ты говорил десантнику, как и где мы нашли собаку? — спросил я у Грипича.

— Он сам поинтересовался…

— А про бескозырку? Там ведь были буквы «ПБ». Может, он что-то знает…

— Не успел разузнать. Умер вчера десантник…

Как я коком был

Сразу после побудки меня вызвал мичман и сказал:

— Ты знаешь, что дядю Сашу откомандировали в штаб. Придется тебе, юнга, кормить нас. Справишься?

— Справлюсь! — лихо заявил я, обрадованный таким доверием.

Правда, мой опыт в поварском деле замыкался на чистке картошки и резке хлеба, а к пище я относился потребительски. Ни дома, ни в пионерских лагерях, когда ходили в походы с ночевкой, я не вникал в секреты кулинарии, считая ее не мужским занятием.

С завтраком я справился, как и подобает юным морякам. На длинном столе разложил белый хлеб, поставил миски со сливочным маслом, большой медный чайник, алюминиевые кружки по числу катерников.

Братва не высказала никаких замечаний, а кто-то даже похвалил меня за расторопность.

В радушном настроении я принялся за обед. Начистил ведро картошки, снял кожуру с нескольких больших луковиц, открыл две банки «второго фронта». Так дядя Саша американскую тушенку называл.

Это — для первого.

На второе — каша. Засыпал в пятилитровую кастрюлю гречневую крупу. Почти доверху. Залил водой и поставил на огонь.

На третье — компот. С ним гораздо проще. Кинул сухофрукты в холодную воду и жди, пока она не закипит.

Сейчас, конечно, не помню, сколько минут прошло, как стала моя каша подниматься и выползать из кастрюли. Ну, думаю, так дело не пойдет! Выползет вся — чем братву кормить буду? Нашел обрезок пенькового линя и морским узлом привязал крышку к боковым ручкам кастрюли. Каша больше не выползала. Я успокоился.

Однако, ненадолго. Новое испытание, словно всплывшая рядом с катером фашистская подлодка, привело меня в трепет. Утром я вымыл ложки и вилки, а когда стал выливать мутную воду из бачка, то оказалось, что именно в нем и находились столовые приборы. Вместе с ними блеснула ручкой, послав мне прощальный привет, и единственная наша чумичка.

Совершив непоправимый акт потопления корабельного имущества, я ломал голову, как выкрутиться из создавшегося положения? Сбегать к корешку на «555» нельзя. Мы не на стоянке. Кругом море. А я не смогу, как Иисус Христос, пройти по воде.

Еще до боя склянок, зовущих на обед, я принес в кубрик бачок с супом, поднос с хлебом и дал деру, затаившись на камбузе.

Скоро из кубрика стали доноситься требовательные голоса:

— Юнга!

— Где ты там?

На камбузе появился Белов:

— Ложки давай, и чумичку тоже…

— Нет ложек, и чумички нет.

— А где ж они?

— На дне морском, — тихо ответил я и рассказал, как они там очутились.

Позже я узнал, что мои старшие товарищи суп прямо из мисок хлебали, а самую гущу отправляли в рот корками хлеба.

Дошла очередь до второго. Когда я снял крышку кастрюли, моему взору явилось черно-коричневое месиво, твердое, будто застывший бетон. Зная, что ложек нет, я вывалил варево на противень и большим ножом разрезал его на дольки, похожие на торфяные брикеты, какими мама топила печку-буржуйку.

Отступать было некуда, и я понес варево — может, единственное на всем Черноморском флоте — в кубрик, где покраснев до ушей, поставил противень на стол.

— Чего это ты нам изобразил? — спросил мичман, рассмотрев мои брикеты.

— Кашу. Гречневую, — тихо пояснил я.

— Может, поделишься рецептом приготовления? — съязвил мичман и наградил меня таким взглядом, от которого хотелось бежать хоть на клотик.

Я — молчал.

— Вот что, — принял решение мичман. — Неси-ка нам консервы, да хлеба добавь…

Успокоенный тем, что все обошлось, я быстро выполнил поручение.

Ужин мне помогал готовить сам мичман. Мы сварили макароны по-флотски и вскипятили чай.

— Не забудь посолить макароны! — назидательно напомнил мичман, когда его вызвали на мостик.

Соль у нас была из приднестровского лимана — крупная и грязноватая на вид. Но тут мне на глаза попался ящик аптечки, в котором стояла желтая коробочка с надписью: «Английская соль». Вот ведь, подумалось мне, американцы нам тушенкой помогают, а англичане, оказывается, солью!

Открыл коробочку… Соль белая, мелкая, чистая. Посолил макароны и стал ждать ужина.

Когда я принес макароны в кубрик, то остался там в ожидании заслуженных похвал. Думаю, такое же чувство испытывал и мичман, который — а об этом знали уже все — показал свое кулинарное искусство.

Проголодавшиеся матросы за обе щеки уплетали приготовленную нами пищу. С чувством исполненного долга я отправился на камбуз мыть посуду.

А там, убирая мусор, взял я в руки упаковочную коробочку и прочитал: «Английская соль. Применяется, как хорошо действующее слабительное средство».

События стали развиваться минут через пятнадцать. Первым на палубе появился мичман и молча прошагал на нос катера, где у нас находилось место, о котором не принято говорить громко. Следом за ним, обгоняя друг друга, высыпали матросы. И скоро там выстроилась очередь.

Я спрятался в рубке, калачиком свернулся на рундуке, положил под голову спасательный пояс и, утомленный событиями минувшего дня, заснул.

Проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо. Открыл глаза, увидел старшину Белова.

— А ну, поднимайся виновник торжества, — весело сказал он.

Когда я встал, то Николай ухватив своими жилистыми лапищами мои уши, почти оторвал меня от палубы. Потом, тоном не терпящим возражения, скомандовал:

— Пошли на мостик. Братва ждет…

На мостике ко мне подходили все члены нашего, слава Богу, немногочисленного экипажа и несильно драли меня за уши. Последним эту «ушную операцию» сделал сам Руденко, а закончив ее, пожал мне руку и торжественно произнес:

— Поздравляю, юнга, с днем рождения! А трепать именинников за уши — старая флотская традиция. Насколько мне помнится еще со времен Петра I прижилась.

В освобожденном Севастополе

Наступила весна сорок четвертого года, началось освобождение Крымского полуострова.

В Севастополь мы пришли 9 мая, не предполагая, что ровно через год этот день станет для всего мира венцом Победы над гитлеровской Германией.

Город превратился в почерневшие от огня и копоти груды развалин, среди которых неприкаянно бродили оборванные горожане в поисках останков родных и близких. Огромные кучи разбитого кирпича и куски железной арматуры запрудили центральные улицы так, что не могли проехать даже танки.

При отступлении фашисты разрушили гордость Севастополя — Графскую пристань. Неизвестный моряк-освободитель, еще до водружения на шпиле военно-морского флага повесил на него свою безкозырку. Черные ленточки, словно птицы, летели по ветру навстречу Победе.

Снаряды и бомбы исковеркали причалы и причальные стенки. Глубокие воронки, словно пустые глазницы, кричали о жестоких боях морской пехоты с фашистскими захватчиками.

В одной из бухт мы увидели множество деревянных гробов немецкого производства. Позже мы узнали, что наши морские пехотинцы обнаружили их перед наступлением на противоположной стороне бухты. И ночью, перед решающей атакой, они использовали фашистские гробы как плавсредства — вместо лодок, благо попутный ветер помогал им.

— Фрицы просто обалдели, когда гробы появились в их поле зрения, и из гробов выскочили с автоматами «черные дьяволы», — весело рассказал нам участник «гробового» десанта. — Видно, не только от пуль, но и от испуга концы пооткидали…

Однако, больше всего мне запомнился холодильник возле железнодорожного вокзала, мимо которого все моряки пробегали зажав нос. Зловонный запах обгоревших трупов вызывал тошноту.

За несколько дней до того как оставить Севастополь, фашисты согнали в здание холодильника местных жителей и подожгли его. Тех севастопольцев, которые выпрыгивали из окон, фашисты расстреливали из пулеметов и автоматов. Играл военный оркестр, озверелым оккупантам было весело от выпитого шнапса, музыки и крови невинных жертв.

И еще мне запомнился Севастополь тех весенних дней тем, что в городе было много военнопленных. В длиннополых серых шинелях, без петлиц, погон и фашистской свастики, они уже не походили на наглых завоевателей. Хмурые, поникшие, они старательно трудились на расчистке города от обломков, мне показалось, что они и между собой-то не больно разговаривали. Появились пленные и в Стрелецкой бухте, где пришвартовался наш катер.

К нам зачастил их начальник конвоя — худенький старший лейтенант с нежным пушком на верхней губе и розовыми щеками. Он оказался земляком Николая Белова. Братва встречала пехотинца с флотским радушием. И вот однажды, когда мы только что пообедали, этот старший лейтенант прибежал на катер и возбужденно выпалил:

— Мужики, там, у земснаряда, где мы работаем, ваш пес напал на пленного! Никак оттащить не можем…

Я и Николай бросились вслед за старшим лейтенантом.

Разъяренный Налет (таким мы его никогда не видели) вцепился клыками в плечо пленного. Тот же, прикрывая лицо руками, что-то кричал по-немецки.

Мы с Николаем звали Налета, тянули за ошейник, однако, ничего не помогало, пес осатанел. И тут к старшему лейтенанту подбежал один из пленных и тихо сказал:

— Комрад, комрад… Я узнал сопака… Это не сопака… Сопака — есть эсэс, — торопливо показал он на того, кого трепал Налет.

— Да-а, да-а, — подтвердил другой немец. — Эсэс!

И, когда мы с Николаем наконец-то оттащили Налета от ненавистного ему пленного, на которого показали как на эсэсовца, старший лейтенант увел его с собой.

На следующий день начальник конвоя опять пришел к нам на катер. Попив компоту и выкурив папиросу, он сказал нам, что пленный, на которого набросился Налет, оказался оберштурмфюрером.

— Успел, сволочь, переодеться в форму рядового солдата! — гневно выругался старший лейтенант и рассказал нам о военных похождениях оберштурмфюрера.

Оберштурмфюрер воюет

Карательный отряд специального назначения под командованием оберштурмфюрера Иоахима Гартмана конвоировал большую группу советских граждан. Через несколько дней их ожидало рабство в чужой стране.

Эсэсовцы торопились — вокруг горы, мало ли чего! Они настороженно держали свои «шмайсеры», резко покрикивали на наших пленных. И вдруг оттуда, где дорога уходила в ущелье, раздались выстрелы. Два эсэсовца тут же упали, сраженные пулями.

Однако, оберштурмфюрер не растерялся. Приказав нашим пленным сесть, он с несколькими солдатами устремился навстречу, как он думал, партизанам.

Завязалась перестрелка. Вскоре Гартман увидел четырех вооруженных людей, перебегающих от камня к камню по склону горы, старающихся спуститься к морю. С ними находилась собака.

— Русские матросы! Черные дьяволы! — определил их по одежде оберштурмфюрер. И, не раздумывая, принял верное решение: — Патронов не жалеть!..

Черноморцы заняли оборонительную позицию на берегу небольшой бухточки, где большие валуны, плотно прижатые друг к другу, служили им хорошим укрытием. Гартману с эсэсовцами пришлось залечь, чтобы не попасть под пули. До места, где укрылись моряки, было метров сто с небольшим, Гартман выжидал удобного момента для атаки… И просчитался. Когда он заметил шлюпку, стало поздно надеяться на благоприятный случай.

Рассвирепев от неудачи, Гартман дал длинную очередь из автомата, но шлюпка успела скрыться за нависшим над водой выступом высокого берега.

Над головой Гартмана тоже засвистели пули. Стреляли все из-за валунов. И тогда оберштурмфюрер приказал ефрейтору взять свое отделение и постараться подобраться к русским морякам со стороны ущелья.

Минутная стрелка наручных часов Гартмана описала половину круга, когда посланные им эсэсовцы достигли цели. Но только они приблизились к валунам, как Гартман увидел двух русских матросов, поднявшихся во весь рост.

Через несколько секунд сильный взрыв потряс округу. Вспыхнул яркий столб пламени, клубы густого дыма расползлись по местности.

Прибежав к месту взрыва, Гартман узнал, что поднявшиеся в рост матросы швырнули себе под ноги гранаты, уничтожив и себя, и окруживших их эсэсовцев. Диски автоматов «черных дьяволов» были пусты…

Оберштурмфюрер неистовствовал. Больше двадцати его солдат было убито и ранено. Как он покажется тем русским свиньям, которых гонит в Германию? И тогда он увидел юркий немецкий сторожевик, медленно приближающийся со стороны прибрежной косы.

Вступив на палубу сторожевика и пользуясь правом старшего по званию, он распорядился начать поиски пропавшей шлюпки. Командир сторожевика пытался объяснить эсэсовцу, что прошло уже много времени, поиски не принесут успеха, но Гартман настоял на своем.

Вскоре сторожевик обнаружил качающуюся на волнах шлюпку. Ветер дул с моря и она, никем не управляемая, приближалась к скалам. В шлюпке неподвижно лежали два русских моряка, рядом с ними сидела большая лохматая собака.

По приказу Гартмана раненых подняли на палубу сторожевика, привели в чувство.

— Что будем делать с собакой? — полюбопытствовал командир сторожевика.

— Моя бабушка учила меня швырять в собак камни, — философски изрек воодушевленный Гартман и пнул носком кованого сапога в морду собаки.

Собака упала спиной на дно шлюпки и громко залаяла.

К Гартману вернулось хорошее настроение. Сейчас он покажет русскому сброду, который ведет на отправку в Германию, на что способны верноподданные Гитлера.

Русских раненых моряков он распорядился доставить в ущелье, где находились под конвоем их пленные соотечественники. И там, позвав переводчика, важно заявил:

— Переведи русским свиньям… Пусть эти раненые каплуны скажут своим, что весь флот у них уничтожен и что они сами сдались в плен. Тогда… тогда я сохраню им жизнь и отправлю в лагерь.

Гартман хорошо знал, что на самом деле все обстоит иначе: готовится наступление русских, Черноморский флот не сегодня-завтра будет здесь. Но пока он считал себя хозяином положения и хотел диктовать свои условия. Притом, ему хотелось, чтобы раненые моряки заговорили. Это поднимет дух его подчиненных и нагонит страх на тот русский скот, который он ведет в Германию.

Не получив согласия раненых моряков, Гартман приказал группе своих подчиненных найти место для казни. Вскоре один из эсэсовцев доложил, что место найдено, и тогда Гартман дал команду всем двигаться к берегу.

В воде, метрах десяти от скал, стояло странное сооружение, чем-то напоминающее узкие футбольные ворота. Толстая деревянная перекладина метра на полтора возвышалась над поверхностью моря. Под ней на волнах слабого морского прибоя держался небольшой плот.

Гартман резко обратился к переводчику:

— Спроси у них в последний раз…

Черноморцы хранили молчание.

Тогда эсэсовцы скрутили руки обессиленным морякам, а к ногам их привязали длинные веревки.

По знаку Гартмана связанных черноморцев отконвоировали на немецкий сторожевик, который вплотную подошел к морской виселице.

Русские пленные, стоявшие на берегу, затаили дыхание. И тут до них донеслись слова, сказанные одним из связанных моряков:

— Не верьте фашистам!.. Победа придет!

Гартман раздраженно подал знак, сторожевик рванул плот, на котором стояли связанные черноморцы. И они, перевернувшись, исчезли под водой. Только две пары ног, привязанные веревками к перекладине виселицы, торчали из моря.

Вместе с другими видел все это и тот пленный немецкий матрос со сторожевика, который впоследствии помог разоблачить оберштурмфюрера в освобожденном Севастополе.

Память о Налете жива

В конце сорок четвертого года я попал в дивизион быстроходных барж, который взял курс на Дунай. И с этого времени я потерял из виду моих дорогих друзей с «КТЩ-558». Только в счастливые дни празднования тридцатой годовщины освобождения Севастополя я узнал о судьбе одного из наших катерников…

После митинга и торжественного шествия в колонне ветеранов по улицам легендарного города я зашел в музей боевой славы Севастопольской охраны водного района (ОВРа). Вместе со мной был начальник части капитан первого ранга Кудрявцев. Он провел меня по музею, рассказывая о боевых подвигах краснофлотцев, и вдруг на одном из стендов я увидел фотографию убеленного сединами мичмана, на кителе которого сияли ордена и медали.

Что-то знакомое было в его лице, хотя я не мог поручиться, что наши пути когда-нибудь пересекались. Но мои сомнения быстро рассеялись, как только я прочитал фамилию под снимком.

— Николай Грипич, — дрогнуло мое сердце. — Коля Грипич мой первый наставник, мой друг и как бы старший брат… — На меня смотрело все то же доброе русское лицо с приветливой улыбкой.

Перед моими глазами моментально пронеслась война, наши действия на катере, морские походы. Вспомнился Налет — наш верный, честный пес, которого мы все любили.

Чувствуя ломоту в груди, я опустился на стул и заплакал.

— Что с вами? — обнял меня за плечи Кудрявцев.

А я не мог сказать ни слова — слезы душили меня, было трудно дышать. И я не мог понять, что это были за слезы — радости или печали.

— Вы узнали этого моряка? — спрашивал меня Кудрявцев.

Он увел меня к себе в кабинет, куда-то позвонил, и уже через два часа я встречал катер моего старого друга. Катер лихо пришвартовался к причалу и, к моему немалому удивлению, первой по трапу спустилась большая лохматая собака.

Мы расцеловались с Николаем. После он увлек меня в свою каюту и, как бывает после многолетней разлуки, начались боевые воспоминания, когда слово «помнишь» повторяется много раз и становится приятно только от одного этого слова. А когда воспоминания закончились, я строго произнес:

— Кто разрешил, товарищ мичман, держать собаку на военном корабле?

Николай улыбнулся:

— Угадай, как ее зовут?

— Налет?… Не может быть!

— Все может быть, юнга. — Мы обнялись. И замерли, вновь вспоминая далекое и суровое время, нашу юность, Победу, к которой мы шли не жалея себя, не ведая страха.

Мы стояли на палубе и смотрели, как вечернее небо Севастополя расцвечивает яркий салют праздника. С берега доносилась музыка, были слышны песни, радостные возгласы, смех.

— Налет… Налетушка, — потрепал я собаку, жмущуюся к моим ногам.

Собака ласково взвизгнула и громко сказала очередному салюту на своем собачьем языке:

— Тяв-тяв!


Оглавление

  • Собака в море
  • Еще один боцман
  • По минному полю
  • Хлопоты, которые предсказывал «Красное Солнышко»
  • «Морские призраки»
  • Тревожная дорога к врагу
  • В трюме
  • Я — юнга
  • Задание: выкрасть старосту
  • Тайна приоткрывается
  • Боцман — Налет
  • Как я коком был
  • В освобожденном Севастополе
  • Оберштурмфюрер воюет
  • Память о Налете жива