Дитя Всех святых. Перстень с волком [Жан-Франсуа Намьяс] (fb2) читать онлайн

Жан-Франсуа Намьяс Дитя Всех святых. Перстень с волком

Первого ноября 1337 года Эдуард III Английский обращается с посланием к Филиппу IV, королю Франции: это объявление войны. В ту же ночь завывание волков возвещает о необычном рождении в одном из замков Бретани.

По предсказанию повивальной бабки, новорожденный — Франсуа де Вивре, сын Гильома де Вивре и Маргариты де Куссон, — должен прожить ровно сто лет. И это будут годы той самой Столетней войны, что началась в день его появления на свет.

Благодаря своей храбрости, умелому владению оружием и многочисленным приключениям рыцарь Франсуа де Вивре становится воплощением льва. Перстень с изображением этого геральдического зверя, олицетворяющего род де Вивре, он носит на руке.

Его младший брат Жан, студент богословия, является воплощением волка, эмблемы рода Куссон. Он наделен необычайной силой интеллекта и посвятил жизнь поискам истины — отчаянным и тщетным.

1380 год. Король Карл V скончался, дю Геклена тоже больше нет в живых. В Столетней войне наметился переломный момент. У Франсуа уже двое детей — Луи и Изабелла. Недавно умерла его любимая жена Ариетта.

Постепенно Франсуа осознает, в какое время ему довелось жить.

Письмо из Рима сообщает ему, что Жан, обвиненный в атеизме и брошенный в тюрьму, воззвал к Божьему Суду и просит брата выступить за него на поединке. Сражение назначено на День всех святых и должно состояться в Риме. Если Франсуа не успеет прибыть вовремя, Жан будет сожжен на костре. Франсуа пускается в путь…

Лев должен познать волка.

Часть первая ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Глава 1 БОЖИЙ СУД

Франсуа де Вивре ехал не останавливаясь. Теперь, когда тропинка шла вниз, его мул двигался веселее; так они миновали уже три горные деревушки. Когда проезжали мимо первой, на колокольне звонили сексту, мимо третьей — нону. Скоро наступит время вечерни, и солнце зайдет. Нельзя терять ни минуты.

По пути Франсуа рассеянно оглядывал дома и людей. Здесь все так похоже на то, что он недавно оставил! Такие же домики с покатыми крышами, жмущиеся друг к другу, словно спасаясь от зимней стужи. Только слова, которые порой он выхватывал, были другими. Но если Франсуа и не понимал их буквально, смысл, должно быть, оставался неизменным. По всему миру крестьяне говорят об одном и том же: работа, земля, погода, любовь, болезни, смерть.

Закат, как это часто бывает в горах, был внезапным и застиг его врасплох. Франсуа заметил половинку луны с еще размытым — от света последних солнечных лучей — контуром и решил продолжать путь. И лишь когда его сморил сон, он остановился.

***

Уже совершенно стемнело, и тут вдали, на возвышенности, Франсуа увидел огни. Из пылающего городка доносились приглушенные расстоянием крики. Франсуа пришпорил было мула, чтобы поспешить на помощь горожанам, но вскоре стал явственно различать пение. Не пожар бушевал на улицах — это были огни праздника. Жители, конечно же, отмечают Михайлов день.

Франсуа решил остановиться там. У него не было никакого желания принимать участие в празднестве, но он чувствовал настоятельную необходимость соприкоснуться с людским весельем. Слишком давно он забыл, что такое радость…

Радость? Как бы не так! Чем ближе он подъезжал, тем отчетливее слышал нечто варварское в выкриках и напевах. Вздымающийся на высоту домов костер был зажжен на дороге в городок и перекрывал единственный вход в него.

Сам город был окружен стеной, не слишком высокой, но длинной. Почему же его обитатели пожелали отгородиться от остального мира этим пожаром? Что намеревались делать они под защитой огненного занавеса? Франсуа спешился и, оставив мула, принялся искать проход в стене.

Каменные выступы позволяли ему карабкаться вверх без особого труда, хотя на нем по-прежнему оставались тяжелые доспехи, да и меч он решил не отцеплять, дабы быть готовым к любым случайностям. Спрыгнув на землю по другую сторону стены, Франсуа не поверил собственным глазам.

Полсотни мужчин, обряженных в костюмы животных, исполняли нечто вроде дикого варварского танца. Были здесь «бараны», «овцы», «телята» и один «козел», который, похоже, играл роль вожака. В левой руке каждый сжимал палку с привязанным наверху колокольчиком, а в правой — пылающий факел. «Телята» мычали, «бараны» и «овцы» блеяли…

Но нет, среди танцующих обнаружились не только «животные». Некоторые горожане вырядились младенцами! Их головы украшали чепчики, какие надевают грудным детям, а сами они были туго спеленуты по пояс. Как и все остальные, они держали факелы, но вместо палки с колокольчиками трясли трещотками, подражая младенческим крикам.

Франсуа был оглушен этим маскарадом. Что же здесь происходит?

Он поднял глаза. В окнах и на крышах домов за действом наблюдали женщины, дети и мужчины постарше. Они тоже по-своему принимали участие в празднике, колотя что есть сил по разным предметам и вопя во всю глотку:

— Sancte Michael! Defende nos, Archangele! ^[1]

Защитить от чего? Что это была за чудовищная опасность, заставившая горожан подобными действами призывать святого Михаила?

Ответ пришел почти тотчас же. Распахнулись двери одного из домов, и вырвавшаяся оттуда стая волков с воем понеслась по главной улице городка. Комедианты, переодетые животными и младенцами, тотчас же повернули им навстречу, и началась чудовищная свалка.

Волки ринулись в толпу переодетых людей. Те отбивались с помощью горящих факелов. Вскоре обезумевшие звери рассыпались в разные стороны, но все дома были крепко заперты, а сам городок наглухо огорожен стеной, и путь из него преграждал разведенный на дороге огонь. С крыш домов и из окон посыпались камни, и полился кипяток, и волки вновь устремились на главную улицу.

Франсуа начал постигать смысл этой жестокой игры. Переодетые горожане изображали традиционных жертв волков, а праздник святого Михаила стал чем-то вроде реванша.

Продолжая блеять, мычать и кричать по-младенчески, люди старались оттеснить своих противников на площадь.

Осыпаемые камнями и ошпаренные кипятком волки пытались скрыться в соседних улочках.

Франсуа становилось все неприятнее здесь находиться. До сих пор он ухитрялся держаться в тени. Какой-то неловкий мальчишка, бросив с крыши увесистый камень, попал не в волка, а в человека-«барана», и последовавшая за этим сумятица позволила Франсуа продолжать путь незаметно для окружающих. Он раздел упавшего без сознания крестьянина и набросил на себя атрибуты маскарада. Накидка и маска полностью скрыли доспехи. Франсуа взял факел и палку с колокольчиками и смешался с толпой.

Посреди деревенской площади была вырыта яма, и волки, спасаясь от факелов, бежали прямо к ней. Один за другим они падали туда, издавая дикий вой: на дне ямы пылали уголья. Круг пляшущих «баранов», «телят», «коз» и «младенцев» замкнулся с завываниями, блеянием и мычанием.

И тогда крупный самец сделал отчаянную попытку прорваться между своими мучителями. К удивлению Франсуа, никто не попытался остановить его. Вскоре лишь три несчастных волка барахтались в ловушке, откуда доносился запах горелой плоти.

Лишь только последний зверь исчез, началось настоящее столпотворение. Франсуа продвигался в общем потоке, не понимая, в чем смысл этого беспорядочного движения. Но переодетые в животных горожане, казалось, знали, что делают. Подхлестывая себя криками, они бросились в погоню за крупным самцом. Им удалось загнать его во двор. Они связали волку лапы, стараясь, впрочем, не причинять ему боли, подвесили на палку и поволокли на площадь. При виде этого зрелища остальные горожане покинули дома и присоединились к толпе.

Большого волка положили на землю. Переодетые горожане расставили факелы полукругом на земле. Лежа на боку, пойманный зверь тяжело дышал, и во взгляде его появилась покорность. Тогда от толпы отделился горожанин в костюме козла и, указывая на волка факелом, громко произнес:

— Ессо l'Archangelo! ^[2]

«Козёл» потряс палкой, бряканье колокольчика показалось зловещим.

— Portategli la sua sposa! ^[3]

Наступили гнетущая тишина. Франсуа почувствовал, как под доспехами и бараньей шкурой его начинает пробирать дрожь. Факелы в ночи, этот «козёл»… Зловещая фраза, которую Франсуа не понял… Во всем этом было что-то дьявольское.

На противоположной стороне площади раздались крики, и Франсуа увидел, как в большой клетке несут женщину. Вскоре она оказалась прямо перед ним. Она была полностью обнажена — светловолосая, пышнотелая, лет тридцати. Пленница отчаянно металась в своей деревянной тюрьме, обвязанной крепкими веревками.

Франсуа резко отступил, и чуть было не оказался в яме, где поджаривались волки.

— Теодора! — прошептал он.

Затем взгляд его обратился к крупному зверю, задыхавшемуся на земле, и мгновенно второе имя пришло ему в голову:

— Юг!

Сомнений больше не оставалось: перед ним были Юг и Теодора де Куссон, его легендарные предки. На какое-то время Франсуа застыл в неподвижности. Он стоял, полностью погрузившись в себя, не слыша и не видя того, что творилось вокруг. Впрочем, происходившее не слишком удивляло его. Франсуа всегда знал, что волки его рода должны вернуться. Иначе и быть не могло.

Реальность внезапно напомнила о себе. «Теленок» и «баран» открыли дверцу клетки, не позволяя женщине выскочить, в то время как «козёл» склонился над волком, чтобы развязать путы и загнать зверя к его «супруге».

Вмешательство рыцаря, сбросившего с себя баранье обличье, было столь стремительным, что никто не успел воспротивиться ему. Ударом кулака в латной рукавице Франсуа свалил на землю «козла» и вытащил женщину из клетки. Затем, склонившись, взвалил волка на плечи и побежал прочь с обоими пленниками.

Реакция горожан, хотя и запоздалая, оказалась бурной и неистовой. Орущая толпа бросилась в погоню. Франсуа быстро спустился по главной улице. Заслоном у него на пути встало ревущее пламя, но это не остановило его. Франсуа должен прорваться сквозь огонь, иначе его поймают и разорвут на куски.

К счастью, огонь полыхал уже не так сильно. Франсуа набросил на свою спутницу баранью шкуру и, по-прежнему держа волка на плечах, бросился в огонь.

Все трое благополучно выскочили из костра. Франсуа остановился и перерезал веревки, связывавшие лапы зверя. Освободившись от пут, волк с завыванием исчез в темноте.

Двое горожан, более расторопных, чем их собратья, тоже преодолели стену огня. Они уже собирались наброситься на беглецов. Вынув меч из ножен, Франсуа без всякой жалости расправился с ними.

Подняв женщину на мула, он запрыгнул в седло. Она произнесла несколько слов на странном гортанном наречии, которого он не понял. Тогда, вытянув руку, она показала, куда следует ехать. Это была крутая горная тропинка, по которой Франсуа и направился.

Горожане, похоже, отказались от всякой мысли преследовать беглецов. Тропинка поднималась все выше и выше, и вокруг путников стали все явственней раздаваться волчьи завывания. Обратившись к своей спутнице, Франсуа произнес:

— Теодора.

Ответа он не получил. Только когда они добрались до поляны, она сделала знак остановиться.

Франсуа спешился, женщина спустилась за ним. У Франсуа были с собой кое-какие пожитки, и он хотел разобрать их, чтобы устроиться на ночлег, но Теодора не позволила ему этого сделать. Мгновенно сбросив с себя баранью шкуру, она приблизилась к нему.

Намерения ее были вполне очевидны. Полностью обнаженная, она попыталась справиться с его доспехами, а когда ей это не удалось, принялась, коротко постанывая, быстрыми движениями тереться о стальные покровы.

Теперь, при свете луны, Франсуа смог рассмотреть ее лучше. У Теодоры были длинные светлые волосы, серые глаза, высокая грудь, гибкая талия.

Он отступил, но женщина не унималась. Не желая отпускать его, она принялась гладить его волосы, прижимаясь к нему все сильнее. Вокруг, словно наблюдая и подбадривая, все громче выли волки.

— Теодора! — произнес Франсуа умоляющим голосом.

Женщина ответила каскадом непонятных слов и принялась ласкать его с новой силой. Франсуа почувствовал, что его загнали в ловушку. В любых иных обстоятельствах самая мысль о том, чтобы броситься в объятия другой женщины сразу же после смерти жены, вызвала бы у него отвращение. Но он прекрасно понимал, что дело совершенно не в этом. Теодора оказалась у него на пути не случайно. Ему надлежало лишь подчиняться судьбе.

Франсуа нервно освободился от доспехов. Теодора не стала дожидаться, пока он снимет рубашку и штаны. С силой, которую трудно было заподозрить в молодой женщине, она опрокинула рослого мужчину на спину и, приоткрыв рот, набросилась на него. Он не смог удержаться от крика: женщина до крови укусила его в левое плечо.

Но боль мгновенно прошла, и Франсуа крепко сжал Теодору в объятиях. Ему казалось, что впервые после траура и болезни к нему возвращаются силы. Да, именно так: он почувствовал, что этим своим укусом Теодора возвратила ему энергию и мощь. Трижды сливались они, и крики их были такими громкими, что заглушали волчьи завывания. Затем они уснули на бараньей шкуре.

***

Франсуа проснулся и рывком вскочил. Было раннее утро. И первым, что осознал Франсуа, было отсутствие женщины.

Он позвал:

— Теодора!

Имя застряло у него в горле. Исчезла не только сама Теодора: беглянка прихватила с собой мула, доспехи, оружие, всю экипировку. Оставила только рубашку, штаны и накидку из бараньей шкуры.

Ощутив пустоту на пальце, Франсуа не смог сдержать крика. Перстень со львом! Его больше не было. Его она тоже украла!..

Но вдруг он заметил на земле блестящий предмет. Слава Богу, перстень! Должно быть, свалился с пальца. Франсуа надел его, но он вновь соскользнул. Тогда Франсуа понял, почему потерял свою дорогую реликвию. Во время болезни он страшно исхудал. Пока на нем были доспехи, кольцу не давала упасть латная перчатка, но без нее перстень просто не держался на руке. Сохранить перстень со львом было для Франсуа сейчас самой важной задачей: эта вещь была ему дороже собственной жизни.

Разодрав рукав рубашки, он сплел тонкую тесемку, которую продел в перстень и обвязал вокруг шеи. Затем сел и погрузился в размышления. Постепенно становилось светлее — занимался новый день.

Так вот как Теодора отблагодарила его за свое спасение! Обобрала до нитки! Обрекла на долгий и опасный путь пешком, без оружия и доспехов!

Франсуа поднес руку к слегка ноющему плечу и не смог сдержать улыбку. За одно, по крайней мере, он мог быть Теодоре благодарен: к нему возвратилась энергия, которой еще вчера так не хватало. Она вдохнула в него жизнь.

Франсуа поднялся. Какой толк сидеть на месте да раздумывать? Он чувствовал, что способен прямо сейчас, не мешкая, отправиться в путь. Он зашагал прочь от тропинки, по которой накануне продвигался на муле.

Он шел весь день, набросив на плечи баранью шкуру и опираясь на палку. Ближе к вечеру, желая удостовериться, что не сбился с пути, Франсуа спросил у какого-то крестьянина:

— Roma?..

Тот показал рукой прямо перед собой и протянул ему мелкую монетку. Франсуа догадался, что крестьянин принял его за странствующего монаха. Он остановился переночевать и вновь пустился в путь рано утром.

И так он шел еще день, и еще день, существуя на милостыню, что ему подавали прохожие, или, стучась в ворота монастырей, если какой-нибудь вдруг попадался на пути.

Гнев и разочарование постепенно отступали. Конечно, сейчас Франсуа продвигался куда медленнее, чем верхом на муле, зато ходьба представлялась ему весьма полезной для здоровья. Ослабшие за время вынужденной неподвижности мышцы постепенно наливались мощью. Франсуа чувствовал, что вскоре вновь окажется способным принять бой.

Так размышлял Франсуа, и новая реальность постепенно вырисовывалась перед ним. Открывающуюся истину еще трудно было выразить словами, но одно представлялось несомненным: отныне ничто уже не будет таким, как прежде…

Первое его впечатление по приезде в Италию оказалось ошибочным. Вопреки всякой очевидности, все здесь было иным. Переходя с одного горного склона на другой, он словно вступал в область другой жизни.

Существование рыцаря со львом было вполне ясным и определенным: любить жену, растить детей, сражаться за родину. Со всем этим покончено: он стал вдовцом, дети выросли, и Франция свободна. Теперь он жил в мире непонятном, изменчивом, запутанном, где ничто не определено, ничто не казалось ясным.

А Теодора? Ее появление в первую же ночь отнюдь не было случайным. Что она собиралась делать? Почему она обокрала своего спасителя? В чем причина такой невероятной несправедливости?

Один лишь Жан мог бы дать ответ на эти вопросы. От этого стремление Франсуа оказаться в Риме лишь возрастало.

***

Впрочем, ответ на последний из своих вопросов Франсуа получил, еще не достигнув конца своего путешествия.

На заре четвертого дня он добрался, наконец, до моря. Дорога — а это была, несомненно, дорога в Рим — вдруг стала мощеной и гораздо более широкой, чем прежде. Здесь Франсуа встретил группу всадников. Их было около тридцати — вооруженных монахов. Таких он никогда прежде не видел. На боку у каждого болтался меч, а откинутые капюшоны открывали головы в железных шлемах.

Их предводитель грубо окликнул путника по-итальянски.

На Франсуа нахлынули воспоминания юности. Словно въяве предстал перед ним образ студента в красно-синем капюшоне, какие носили сторонники Этьена Марселя, — Берзениуса, однокашника и смертельного врага Жана! Сходство было разительным. Не оставалось никаких сомнений: это мог быть только его брат Иоахим.

Не услышав ответа, тот выказал нетерпение и повторил свои вопросы:

— Cavaliere francese?.. Scudo rosso e nero?..

Франсуа почувствовал странное головокружение. Не говорит ли Иоахим Берзениус о французском рыцаре с красно-черным гербом? Совершенно ясно, что речь шла именно о нем. Это войско послано, чтобы убить его.

Разгневанный Берзениус протянул руку к мечу.

Франсуа простовато улыбнулся и протянул открытую ладонь:

— Caritas… ^[4]

Иоахим пожал плечами, сделал знак своим людям, и всадники исчезли в клубах пыли. Франсуа остался на дороге один, в своей грязной бараньей шкуре, с палкой в руке. Так, вопреки очевидному, Теодора, обокрав его, тем самым спасла ему жизнь. Если бы при нем по-прежнему были его доспехи и оружие, если бы обстоятельства не превратили его в жалкого безвестного путника, то в эту самую минуту он был бы уже мертв. Ибо, несмотря на всю свою храбрость, он не смог бы выстоять против стольких противников.

Теперь путь Франсуа стал гораздо проще. Он шел бодрым шагом по десять — двенадцать часов в день. Время от времени останавливался, чтобы поднять и подержать в руках какой-нибудь тяжелый камень, и руки его стремительно наливались силой. Чем ближе подходил он к Риму, тем яснее чувствовал, что готов к сражению.

Франсуа старался не потерять счет дням и по мере возможности справлялся о том, какое расстояние ему еще предстояло преодолеть.

Полученные им сведения вселяли надежду: судя по всему, он должен был оказаться в Риме до наступления Дня всех святых.

18 октября, в День святого Луки, когда уже виден был Гроссетто, Франсуа вновь заметил Берзениуса и его людей, возвращавшихся после тщетных поисков. Франсуа предпочел спрятаться. Жители маленького горного городка могли рассказать о таинственном спасителе женщины и волка. Быть может, в этот самый момент монахи разыскивают именно человека в бараньей шкуре…

Они стремительно пронеслись мимо Франсуа, притаившегося в зарослях кустарника. Поскольку он не был связан временем, то счел за лучшее переждать день, прежде чем вновь пуститься в дорогу.

***

Франсуа вошел в Рим во вторник 30 октября 1380 года, через месяц и один день после своего появления в Италии. Прежде он совершенно не представлял, на что похож папский город, но когда увидел его, никаких сомнений не осталось: путешественник у цели. Зрелище было столь впечатляющим, что Франсуа застыл, не в силах вымолвить ни слова.

Ему вспомнился тот вечер, когда с холма Шайо он впервые увидел Париж. Однако то, что находилось перед его глазами сейчас, невозможно сравнить ни с чем. Судя по длине стены, Рим значительно больше Парижа. Как же можно утверждать, будто Париж — величайший город в мире? Вот сейчас перед ним — настоящее чудо, воистину самый большой город на свете. Франсуа не мог даже предположить, что существует нечто подобное!

Когда путник приблизился к крепостной стене, его постигло удивление еще более сильное. Эта стена была сложена не из камней, как все виданные им до сих пор, а из кирпича.

Однако самое большое открытие подстерегало его внутри. Ибо, войдя, он оказался не в городе, а в лесу! Не в саду или парке, но в настоящем лесу с вековыми деревьями и непроходимыми зарослями.

Несколько долгих минут Франсуа продвигался, потрясенный, в этой недоступной разуму чащобе. Местами земля под ногами была вымощена камнями или мрамором. Время от времени среди дикой растительности вдруг вставала белая колонна, столь же прекрасная, сколь и бесполезная.

Франсуа был ошеломлен. Так значит, Рим — всего лишь мертвый город, подобный сгнившим орехам или трупам насекомых, которые растаскивают муравьи? Величественные гигантские стены оказались всего-навсего пустой раковиной, полой скорлупой!

Внезапно перед ним возникла картина, от которой у него перехватило дыхание. Среди зарослей открылось мраморное строение восхитительной архитектуры. Никогда еще не приходилось ему видеть такой безупречной красоты; даже собор Парижской Богоматери, даже Сен-Шапель или сарацинские дворцы не могли сравниться с нею.

Среди этих чудес какой-то крестьянин пас своих коз. Каким уродливым и ничтожным выглядело настоящее по сравнению с минувшим!

Франсуа почувствовал приступ дурноты. Прекрасный дворец или храм, возвести который было явно не под силу смертному существу, представлял собою очевидное свидетельство вырождения. Значит, некогда жизнь была восхитительней, богаче, прекраснее. Люди были более одаренными, более образованными, нежели ныне. Вследствие какого несчастья человечество постиг столь плачевный упадок? В наказание за какие грехи?

Франсуа добрался до площади, вымощенной мрамором. Повсюду возвышались статуи обнаженных мужчин и женщин, выполненные с безукоризненным вкусом и мастерством. Некоторые оставались совершенно нетронутыми, другие были изуродованы. Среди них выделялось венчающее колонну изображение волчицы с набухшими сосками.

Франсуа решил остановиться здесь. Наконец-то он добрался до цели своего путешествия. Завтра он отправится в папский дворец. А пока ему нужно собраться с силами. Франсуа растянулся на земле.

На мгновение мелькнула мысль о религиозной ситуации: ведь именно наличие двух противоборствующих Пап, одного в Риме, другого в Авиньоне, и являлось косвенной причиной присутствия его в этих местах. Франсуа не решился бы утверждать, будто все было ему ясно до конца. Он никогда особенно не вникал в проблемы духовенства, а недавние потрясения в собственной жизни поглотили его целиком. Так что папские дела станут еще одной вещью, которую Жан непременно объяснит своему брату, когда они встретятся. Сейчас самое главное — восстановить силы.

Хотя солнце стояло еще довольно высоко, Франсуа почти тотчас же заснул. После встречи с Теодорой он находился под защитой волчицы, и здесь, у подножия ее статуи, ему ничего не угрожало.

***

Раскол, разделивший христианский мир, был в какой-то степени делом случая.

Когда Папы в 1308 году покинули Рим по причине царившей в городе смуты и неразберихи и обосновались в Авиньоне, то казалось, будто речь идет лишь о краткосрочном отъезде. Но по множеству причин возвращение состоялось лишь при понтифике Григории XI, в 1377 году. Вскоре после этого, в начале 1378-го, папа Григорий XI умер, и, согласно правилам, кардиналы собрались на конклав, чтобы назначить ему преемника.

Шестнадцать представителей высшего духовенства заседали в соборе Ватикана, когда туда, взломав двери, ворвалась толпа римлян с криками:

— Мы хотим римлянина или итальянца!

Отъезд в Авиньон был воспринят жителями Рима как оскорбление и настоящая катастрофа, и они решили оставить святого отца у себя — даже силой, если в том возникнет необходимость. Кардиналы, по большей части французы, предпочли отказаться от бессмысленного сопротивления и тотчас же выбрали неаполитанца Бартоломео Приньято, епископа города Бари, принявшего имя Урбана VI. Его интронизация состоялась в соборе Святого Петра на Пасху, 18 апреля 1378 года, с очень большой помпой.

Несмотря на все беспокойства, выбор этот всех удовлетворил. В конце концов, вполне естественно, что произошло возвращение к традициям. К тому же Бартоломео Приньято, избранный за свою мудрость и воздержанность, мог бы стать безупречным понтификом.

Но вмешался случай. Бартоломео Приньято на поверку оказался совершенно не тем человеком, которым представлялся поначалу. За его мнимой мудростью скрывался характер поистине тиранический, и со дня коронации все изменилось. Он сурово обращался с избравшими его кардиналами, ставил им в вину их богатство и распущенные нравы и даже угрожал заточением.

Те только и успели, что бежать и обосноваться в Фонди, возле Казерты, что в Центральной Италии. Учитывая, что было их тринадцать, и они являли собою большинство Священной коллегии, беглые кардиналы отменили избрание как сделанное якобы под давлением, объявили об отрешении от власти Урбана VI и избрали вместо него Робера Женевского, который под именем Клемента VII поселился в Авиньоне.

Так во главе христианского мира оказалось сразу два Папы, и, учитывая смутную атмосферу того времени, дело тотчас приобрело политическую окраску. Франция, а вслед за нею Арагон, Кастилия, Наварра и Португалия признали Папу Клемента VII, между тем как Англия приняла сторону Урбана VI, равно как Германия и Италия.

Противоположность характеров этих двух независимых понтификов привела к тому, что компромисс стал невозможен. Урбан VI — человек происхождения весьма скромного, живущий строго и аскетично, считал извращением любое проявление независимости суждений и полагался лишь на силу. В его окружении, состоявшем в основном из итальянцев и немцев, были, как правило, военные, подобно монахам-солдатам Берзениуса. Однако имелись и исключения: к примеру, Филипп Алансонский, высокопоставленный дворянин и кузен короля Франции. Осыпанный милостями Урбана VI, он был избран протоиереем собора Святого Петра и стал во главе папской дипломатии.

В противоположность ему Клемент VII, принявший это имя в память о Клементе VI, Папе-гуманисте, принадлежал королевскому роду. Эрудит, образованный теолог, он собрал вокруг себя общество, которое без преувеличения можно было назвать блистательным. Он привлекал в свое окружение художников и всячески им покровительствовал. Он считал также своим долгом оказывать поддержку университетам, и в первую очередь парижскому.

***

Бросив последний взгляд на волчицу, возле которой он спал, Франсуа поднялся рано утром. День обещал быть прекрасным, и Франсуа снова пустился в путь, намереваясь отыскать жилые кварталы внутри этих крепостных стен.

На первый взгляд подобная планировка города могла бы показаться абсурдной, но в действительности она была не такой уж невероятной. Эти укрепления были воздвигнуты в III веке нашей эры, при Аврелиане, когда Рим насчитывал миллион двести тысяч жителей. А сейчас, в конце XIV века, здесь проживало не более пятнадцати тысяч душ, то есть, чуть ли не сотая часть! Горожане стремились поселиться прямо на берегу Тибра, в единственном месте, где можно отыскать воду, потому что гигантские акведуки, некогда снабжавшие водой термы и фонтаны, превратились ныне в развалины, величественные и бесполезные.

Франсуа долго шел по лесу, то тут, то там натыкаясь на остатки каких-то строений и заброшенные земельные хозяйства. Время от времени он видел даже жилые многоэтажные дома. Без сомнения, их построили в эпоху величия Рима, потому что ни один из нынешних архитекторов не был способен на подобное. Впрочем, сейчас в этих домах никто не жил.

В конце концов, Франсуа достиг того, что можно было называть «собственно городом». Хотя, скорее, следовало бы назвать нынешний Рим обычным поселением, по сравнению с которым какой-нибудь Ренн мог бы показаться настоящей метрополией! Дома, теснившиеся один подле другого, были бедны и уродливы. Те же, в которых, судя по всему, обитали богатые горожане, представляли собой не дворцы, но небольшие замки или укрепленные башни. Некоторые несли на себе следы пожара — свидетельства того, что сражения велись в самом городе.

Доказательства тому Франсуа получил незамедлительно. Улица, по которой он продвигался, была местом кровавого противостояния двух вооруженных отрядов. Одни кричали: «Колонна!», другие: «Стефанески!» Без сомнения, то были имена двух враждующих семейств.

Обличье несчастного путника позволило Франсуа проскользнуть между враждующими незамеченным, и он в очередной раз возблагодарил за это Теодору. В таком сомнительном городе рыцарская экипировка не защитила бы странника, но скорее сделалась бы предметом зависти и вожделения.

Несколько богомольцев шагали впереди, распевая по-латыни. Он последовал за ними, прошел по укрепленному мосту через реку, затем — мимо огромного замка круглой формы, что стоял на другом берегу, и продолжил путь вдоль высокой стены, возведенной явно позже, чем остальные постройки города.

При виде этого строения богомольцы опустились на колени, повторяя с преувеличенной набожностью:

— Sanctus Petrus!

Сжав зубы, Франсуа продолжал путь. Он хотел увидеть собор, воздвигнутый на том самом месте, где принял мученическую кончину святой Петр. Сейчас перед ним предстанет священнейшая церковь на земле, та самая, где на Карла Великого возложили императорскую корону. В воображении Франсуа уже рисовал себе невиданное прежде величие, которое затмит даже собор Парижской Богоматери!

Он вскарабкался по широкой лестнице, прошел через портик с круглыми сводами и застыл на месте от разочарования. Так это и есть собор Святого Петра в Риме? Всего-навсего?

Франсуа стоял в большом дворе внутри монастырской галереи. Посередине бил фонтан со святой водой, а в глубине возвышалось трехэтажное здание и два крыла пониже. В целом строение не превышало размеров большого монастыря, и его архитектура не представляла собой ничего особенного.

Группа людей, прохаживающихся под портиком монастырской галереи, вернула его к реальности. Это были кардиналы, которых легко узнать по красным мантиям и шляпам с широкими полями. Одного из кардиналов отличала вышитая горностаевая мантия. Это не был Папа, иначе он был бы одет в белое, но явно какая-то очень значительная особа, судя по тому, с каким почтением обращались к нему кардиналы.

Франсуа предстал перед ним и опустился на одно колено:

— Монсеньор, я Франсуа де Вивре, пришел сражаться во славу Господа по призыву моего брата Жана.

Тот взглянул на него удивленно и презрительно. Его французский был безупречен:

— Ты пустой мечтатель и фантазер, вот ты кто. Ступай своей дорогой, а не то прикажу бросить тебя в тюрьму.

Франсуа откинул баранью шкуру и отвязал ремешок, на которым держался перстень.

— Монсеньор, вот перстень, который в нашем семействе передается по старшинству.

Священнослужитель тотчас сменил тон:

— Мне доводилось слышать об этом кольце. Добро пожаловать, господин де Вивре. Я Филипп д'Алансон, протоиерей собора Святого Петра.

Крик ярости прервал его слова. Иоахим Берзениус только что появился в галерее во главе группы монахов-солдат и узнал путника, с которым столкнулся по дороге в Рим. Его душила досада оттого, что он упустил противника, когда тот полностью находился в его власти. Берзениус все не мог прийти в себя и только бормотал:

— Проклят! Будь ты проклят!

Усилием воли он взял себя в руки и обратился к протоиерею собора Святого Петра.

— Монсеньор, этот человек не может сражаться во славу Господа! Напротив, его следует незамедлительно арестовать.

Филипп д'Алансон невозмутимо смотрел на него. Лицо его казалось задумчивым и спокойным, в то время как черты собеседника были искажены яростью.

— Отчего же?

— Он спас колдунью и, без сомнения, имел с нею связь. Мне рассказали об этом горожане. Он и сам колдун. Его нужно сжечь вместе с тем, другим.

Протоиерей собора Святого Петра пожал плечами:

— Вы хотите, чтобы я послал человека на костер из-за россказней каких-то крестьян? Гнев застилает ваш разум, Берзениус!

Повернувшись спиной к воинственному монаху, он вновь обратился к Франсуа:

— Я велю проводить вас к вашему брату. Он заточен в замке Святого Ангела, который вы миновали на пути сюда.

К группе присоединилось новое лицо, и Берзениус позволил себе вновь заговорить:

— Коль скоро поединок должен состояться, позвольте представить вам вашего противника. Ги де Ферьер будет иметь честь защищать святое дело Церкви. Я выбрал его лично.

Ги де Ферьеру было лет двадцать, может, немного больше. В любом случае вряд ли он был старше двадцати пяти. Это был светловолосый красивый юноша, одетый с редким изяществом. На передней части камзола красовался вышитый герб: на червленом щите золотой шлем.

Будущий противник учтиво склонился перед Франсуа.

— Сударь, и речи не идет о какой-либо неприязни между нами. Мы все в руках Господа.

Его голос произвел на Франсуа странное впечатление. Сеньор де Ферьер не отличался ни ростом, ни особенно крепким сложением. Этот красавчик скорее походил на поэта или клирика. Однако же должна была иметься причина, по которой Берзениус выбрал именно его. Франсуа понял это, когда услышал голос молодого воина: в нем звучала необычайная уверенность.

Франсуа закрыл глаза. Ему хотелось, чтобы собеседник говорил еще и еще.

— Нам не приходилось встречаться прежде?

— Нет, сударь. При любом исходе дела встреча наша будет первой и последней.

Франсуа открыл глаза вновь. Дар узнавать людей по голосу, обретенный им в те времена, когда он был слеп, не мог обмануть его: этот тщедушный юнец был уверен, что справится с ним! В голосе Ферьера слышалось даже своего рода ликование. Он заранее упивался своей победой.

Сомнений не оставалось: здесь скрывается какая-то тайна. Причем речь не шла об обычном плутовстве. В самом юноше не было ничего дурного. Но неужели Ги де Ферьер одолеет Франсуа де Вивре благодаря этому таинственному превосходству?

Двое солдат приблизились к Франсуа, и Филипп д'Алансон вывел его из задумчивости:

— Рыцарь, пора вам встретиться с братом!

Внезапно Франсуа вспомнил:

— У меня нет доспехов.

— Я дам вам все необходимое. И прослежу, чтобы ваши доспехи были столь же прочны, как и у вашего противника.

— А боевой цеп?

— Нет. Поединок состоится на копьях и мечах.

***

Франсуа поприветствовал Филиппа д'Алансона и пошел следом за солдатами по направлению к замку Святого Ангела. По мере приближения к замку он все отчетливей понимал, насколько мрачным и зловещим было это здание. Совсем недавно оно получило повреждения: часть крепостной стены была сожжена, и обрушились целые куски.

Один из солдат обернулся к Франсуа с грубым смехом:

— Francesi!

И, проведя ладонью под подбородком, изобразил, что отрежет ему голову.

Замок Святого Ангела, занятый французским гарнизоном, и в самом деле был захвачен римлянами в прошлом году, и всех его защитников перерезали.

Но хотя он больше и не мог служить крепостью, однако вполне годился для тюрьмы. Оказавшись внутри замковых стен, Франсуа убедился, что в отличие от фасада вся внутренняя часть строения осталась нетронута.

Один из солдат постучал в тяжелые ворота, другие солдаты их открыли, и Франсуа следом за сопровождающими начал спускаться.

Широкие перила уходили вглубь, завиваясь подобно улитке. По мере погружения они делались все уже, а окружность, которую они описывали, — все меньше.

Центр замка Святого Ангела представлял собой широкий круглый колодец метров двадцати в диаметре. Как ни странно, это была единственная освещенная часть строения. Вверху, сквозь решетку, виднелось небо.

Вдоль стены имелись три широкие клетки, в каждой из которых мог бы поместиться человек. Первые две были расположены на средней высоте, около трех и пяти метров, а третья поднята отвесно вверх. Добраться до нее можно было, забравшись на камни, расположенные выступами на стене, — нечто вроде примитивной (и довольно опасной) лестницы.

Две первые клетки были пусты, а находился ли кто-нибудь в третьей, отсюда разглядеть было невозможно.

Ужаснувшись, Франсуа закричал охранникам:

— И вы засадили его туда?

Знакомый голос отозвался из глубины:

— Нет. Не вверху, а внизу.

Франсуа опустил глаза. Один из солдат с помощью веревочной лестницы собирался спуститься в какую-то вырытую в земле дыру. Франсуа оттолкнул солдата, схватил его факел и полез сам.

Жана он отыскал на самом дне. Дыра оказалась такой узкой, что вдвоем там трудно было разместиться. Франсуа разглядывал брата. Они не виделись уже двадцать лет, и он нашел Жана точно таким же, каким тот был в ту рождественскую ночь в хижине Ланноэ: очень худым, с лицом, похожим на обтянутый кожей череп; его украшали обвислые усы и острая бородка клинышком.

Волнение обоих было столь сильным, что поначалу они не могли выговорить ни слова. Они долго стояли, сжав друг друга в объятиях.

Наконец Жан произнес:

— Я знал, что ты придешь.

Франсуа отстранился от брата и окинул взглядом чудовищное место, где тот оказался заперт.

— И как долго ты уже здесь?

— Ровно сто девяносто восемь дней. Я их считаю. Ощущение времени позволяет сохранить чувство собственного достоинства.

Франсуа заметил, что дыра была настолько узкой, что там нельзя даже было вытянуться во весь рост.

— Как тебе удается спать?

— В земле есть отверстие, которое ведет в еще одно углубление. Не слишком удобно, но устроиться можно.

Франсуа содрогнулся при мысли о всех тех ночах, которые его брат провел в этой самой настоящей могиле. Сам он не хотел больше оставаться здесь ни секунды. Он помог Жану подняться по лестнице, и сам вскарабкался вслед за ним.

Оказавшись наверху, Жан без сил рухнул на землю. Слишком долго пришлось ему пробыть в этой дыре, и теперь он не способен был сделать ни шагу. Брат положил его руку на свое плечо и приподнял, чтобы помочь взойти по спиральной лестнице. И здесь Франсуа, наконец, заметил, что руки Жана представляют собой сплошные раны: на пальцах не было ногтей.

— Тебя пытали?

— Да. Берзениус… Еще до суда.

— Он хотел заставить тебя признаться, что ты не веришь в Бога?

— Да плевать он на это хотел! Он жаждал выведать, где моя золотая булла. Он знал, как она мне дорога, но я ему ничего не сказал.

Франсуа заметил, что на изможденной груди брата и в самом деле не висел больше заветный талисман.

— Ты ее потерял?

— Нет, она в безопасности.

Хотя уклон был довольно пологим, передвигаться Жану было очень трудно. Видя, каких усилий стоит ему не застонать, Франсуа представлял себе, как брат искалеченной рукой пишет ему в игривом тоне письмо, в котором намекает на свои «маленькие проблемы».

Жан прервал его размышления:

— Расскажи, как там твои.

Франсуа больших трудов стоило скрывать свое волнение. Ему тоже надлежит проявить мужество. В том состоянии, в каком находился Жан, и речи не могло быть о том, чтобы сказать ему правду. Он ограничился одной фразой:

— Твоя крестница выходит замуж.

***

Наконец им удалось подняться наверх. Толкнув тяжелую дверь, братья вышли на дозорный ход. Был полдень. Отвыкший от солнца и свежего воздуха Жан потерял сознание.

Франсуа усадил его, прислонив к крепостной стене, и, дожидаясь, когда брат придет в себя, озирался по сторонам, разглядывая то, что их окружало.

Замок Святого Ангела возвышался над Тибром, над нынешним Римом и над тем, другим Римом, существовавшим только в снах и сказаниях о прежних днях. Зрелище, открывающееся отсюда, было и прекрасным, и тягостным. Порой луч солнца выхватывал какой-нибудь мраморный фасад или колонну. Странный и чарующий город, состоящий из исчезнувших красот, сожженных замков, город, где коровий навоз лежит на плитах дворцов, а наемники убивают друг друга без причины, не говоря уж об этом Папе, который обитает в убогом монастыре на том самом месте, где находится могила святого Петра!

Наконец Жан пришел в себя, и братья вновь смогли пуститься в путь. Жану стало заметно лучше, и он в первый раз улыбнулся:

— А с тобой что случилось? Выглядишь ты не лучше моего.

Франсуа обещал себе рассказать Жану о происшествии с Теодорой, но теперь решил не делать этого. Причиной тому опять-таки было состояние брата. Рассказ о волках можно оставить на потом. Завтра предстоит победить в кровавой схватке; Франсуа должен быть львом, и никем другим, а Теодора может и подождать.

Жану он ответил, что по дороге его ограбили бандиты. Наконец они вышли на дорогу, ведущую к Ватикану. Видя, что брат постепенно приходит в себя, Франсуа стал расспрашивать его о случившемся. Жан кратко поведал ему о причинах раскола между кардиналами и перешел к рассказу о своем участии в этой истории.

— Я написал тебе, что речь идет о посреднической миссии, но это неправда. С таким характером, как у Урбана VI, это совершенно невозможно.

— Так что же тогда?

— Сначала давай расскажу тебе о папе Клементе. Это воистину удивительный человек! Я нашел в нем все лучшие качества покойного Клемента VI. Мой крестный стал его доверенным лицом. Папа утвердил его в должности библиотекаря, и думаю, что в один прекрасный день он станет кардиналом. Мне же его святейшество оказал честь, введя в свое окружение. И когда он спросил, готов ли я рисковать жизнью, я принял его поручение с восторгом!

— Это настолько опасно?

— Попытка примирения была всего-навсего предлогом, чтобы шпионить за Римом и переманить на свою сторону некоторых сторонников Урбана. Я почти уже договорился с Филиппом д'Алансоном, когда появился этот Берзениус и обвинил меня в атеизме. Меня судили, но Алансону удалось убедить Папу положиться на Божий суд.

Они добрались до Ватикана, где братьев разделили. Жан был помещен в погреб, превращенный ради такого случая в тюрьму, а Франсуа отвели в монашескую келью. Там его ожидал протоиерей собора Святого Петра.

— Не обижайтесь, что возле вашей двери я велел поставить двух солдат. Это для вашей же безопасности. Они принесут вам ужин. Ни к чему другому не прикасайтесь и постарайтесь до завтрашнего дня никуда отсюда не выходить. Учтите, здесь у вас имеются опасные враги.

***

Франсуа последовал всем советам протоиерея буквально, и назавтра, в час первойутренней молитвы, двое солдат вошли в его комнату с доспехами. Он облачился в них не без опасений, но Филипп д'Алансон оказался прав: не отличаясь особой красотой и искусной работой, они были весьма прочны, в них легко было передвигаться. Они обладали всеми качествами, которые требуются для участия в битве.

На острие шлема болтались две ленты: одна красная, другая черная. Они были сделаны не из шелка, а из какой-то неровной, шероховатой ткани. Впрочем, последнее обстоятельство было неважным — главное, цвета были такими, какими надо.

Франсуа также заметил не без удовольствия, что протоиерей Святого Петра не забыл и о гербе, «раскроенном на пасти и песок». Щит с гербом Франсуа повесил на грудь; затем, надев на правую руку перстень со львом, а сверху — латную перчатку, спустился во двор базилики.

Чтобы присутствовать на богослужении в честь Дня всех святых, которое должен был отслужить святой отец, собралась целая толпа. В монастырском дворе, где было черно от людей, можно было увидеть сразу всех: высокородных особ, торговцев, монахов, солдат-наемников, нищих. Франсуа намеревался было присоединиться к ним, но Филипп д'Алансон заметил его и сделал знак следовать за ним.

Пространство, прилегающее непосредственно к церкви, оставалось пустым: солдаты удерживали толпу на расстоянии. Именно туда Алансон и привел Франсуа. Там сиру де Вивре пришлось ждать довольно долго — одному, впереди всех остальных, — спрашивая себя, что все это означает. Наконец протоиерей вернулся в сопровождении его брата Жана и Ги де Ферьера, вставших рядом с ним.

Жан был одет в черное, как и приличествовало его сану. Он был чисто выбрит, вымыт, благоухал. Франсуа заметил, что у брата седые волосы! Накануне он не разглядел этого из-за слоя грязи.

Несомненно, за двадцать лет Жан должен был постареть, но все же он постарел слишком сильно. Теперь в нем ощущалось нечто значительное, безмятежное, строгое. Чувствовалось, что Жан не лишился той необузданной храбрости, что отличала его в молодые годы, но вместе с тем появилась некая потаенная глубина. Огонь уступил место непоколебимой стойкости. Жан походил на старого волка-вожака, которому инстинктивно подчиняются все члены стаи. Он излучал такую властность, что казался от этого почти прекрасным.

Стоящий рядом с братьями Ги де Ферьер со своим гербом — золотой шлем на красном щите — смотрел прямо перед собой, стараясь спрятать улыбку. Он по-прежнему был уверен в победе.

Франсуа подумал о том, что ему самому сейчас сорок три года — почти на двадцать лет больше, чем противнику. Это, конечно же, немалая разница, но и Франсуа тоже был уверен в победе.

По правде сказать, ни разу с минуты своего появления в Риме он не задумался о предстоящем поединке всерьез. Воспоминания о Теодоре, сама волнующая атмосфера этого города и радость от встречи с братом затмевали все другие чувства и не позволяли останавливаться ни на чем другом.

Но вот присутствующие опустились на колени. Папа, одетый во все белое, только что появился из главных ворот церкви в сопровождении протоиерея и кардиналов.

Урбан VI был низеньким толстым человечком с бледным лицом. Он мгновенно нашел взглядом троих стоявших как раз напротив него: священника в окружении двух рыцарей. Бросив на Франсуа пронзительный взгляд, папа неожиданно высоким голосом пропел благословение. Колокола звонили во всю мощь. Франсуа поднялся и вошел в базилику.

Здесь он в очередной раз испытал разочарование. Пусть снаружи собор Святого Петра в Риме и выглядел довольно посредственно, однако Франсуа не расставался с надеждой на то, что хотя бы внутри его ожидают чудеса. Но там не оказалось ничего особенного. Алтарь, стоявший ровно на том месте, где находилась могила святого Петра, выглядел довольно изящно, с балдахином и витыми серебряными колоннами, но размеров был более чем скромных. Стену в глубине украшала мозаика, изображавшая Христа между святым Павлом и святым Петром. Разве можно было сравнить это с роскошью того, исчезнувшего Рима?

Месса, которую пели в сослужении папа и кардиналы, началась: «Gaudeamus omnes in Domino, diem festum celebrantes sub honore sanctorum omnium».

Франсуа стоял впереди остальных справа от своего брата Жана, в то время как Ги де Ферьер располагался слева от него. Сир де Вивре по-прежнему не чувствовал ни малейшего беспокойства. Для него этот День всех святых ничем не отличался от остальных, даже если, в силу обстоятельств, являл собою нечто исключительное.

В конце богослужения Папа отошел от алтаря и сам причастил троих, одному из которых оставалось жить не более дня.

Наконец под трезвон всех колоколов двери базилики открылись.

Оказавшись снаружи, толпа не расходилась. Она знала, что последует продолжение, и ждала, когда появится кортеж.

Возглавлял процессию сидящий в портшезе Урбан VI, увенчанный тиарой, в белой горностаевой мантии. Следом за ним на повозке, запряженной быками, во весь рост стоял Жан. Ему связали за спиной руки, а сопровождали его четыре монаха-солдата с мечами, в надвинутых на глаза капюшонах.

Далее на лошадях или на носилках восседали разные высокие церковные особы и рыцари, среди которых был и Франсуа. За ними валил простой народ. -

Ги де Ферьер ехал верхом рядом с Иоахимом Берзениусом, весело болтая с ним. Судя по всему, он находился в прекрасном настроении. Франсуа продвигался в одиночестве. Не для того, чтобы сосредоточиться и мысленно представить себе все выпады и приемы, которые вскоре предстояло проделать, а чтобы просто насладиться этой минутой.

Погода стояла прекрасная. Вместе с другими Франсуа двигался вдоль крепостной стены Ватикана. Он проследовал мимо замка Святого Ангела, вступил на укрепленный мост над Тибром, повернул направо и поехал вдоль реки.

В это самое мгновение с ним поравнялся Филипп д'Алансон.

— Вы знаете, что такое Большой цирк?

Франсуа вынужден был признаться протоиерею собора Святого Петра, что не имеет ни малейшего представления о том, что это такое.

— Это самая большая арена в мире. Там может одновременно разместиться двести пятьдесят тысяч человек. Именно там римляне в древности устраивали лошадиные бега. Там вам предстоит сразиться во славу Господа.

Франсуа недоверчиво рассмеялся. Такое попросту невозможно! Двести пятьдесят тысяч человек — это все население Парижа. А население Парижа не может разместиться на арене цирка!

Филипп д'Алансон улыбнулся, увидев реакцию своего собеседника.

— Вы мне не верите? Ну что ж, сами увидите!

Кортеж следовал по улицам современного Рима с его башнями и крепостями, несущими следы недавних сражений, с его глиняными хижинами, крытыми соломой. Возникающие порой, словно забытые здесь каким-то рассеянным творцом, пышные памятники былого казались неуместными и нелепыми.

Франсуа любовался многочисленными статуями обнаженных мужчин, по всей вероятности богов, без всякой скромности отмечая, что походит на них. Нельзя сказать, что он был совсем уж неправ. Точеный профиль, вьющиеся волосы, атлетическое сложение позволяли Франсуа де Вивре вполне соответствовать канонам античности.

Какое-то время процессия шествовала вдоль мраморной галереи с двумя надстроенными этажами: круглое здание было бесконечным, и его конец перетекал в начало. Посередине свода имелась увенчанная колесницей триумфальная арка с тремя пролетами.

Сначала в центральную арку проследовал портшез Папы, затем — повозка Жана, лошади знатных священнослужителей и рыцарей, среди которых был и Франсуа.

Филипп д'Алансон держался рядом с ним, чтобы самому увидеть изумление и восторг французского рыцаря. И восхищение в самом деле оказалось столь сильным, что Франсуа не смог сдержать крика.

Перед ним простирался Большой цирк! Так это вдоль его фасада так долго передвигался кортеж! Никогда в жизни Франсуа не мог представить себе, что на белом свете существует нечто подобное. Это было что-то неслыханное, гигантское! Диаметр арены достигал не менее пятисот метров. Она была разделена посередине мраморным возвышением, вокруг которого в древности бежали упряжки лошадей. Весь ансамбль представлял собой вытянутую площадку, оба края которой заканчивались широкими округлостями. Посередине центрального возвышения высотой в целый метр и шириной в четыре или пять стоял обелиск, а по обеим сторонам — крошечные храмы с колоннами и статуи богов и богинь. На каждом краю его тоже возвышалось по колонне.

Но самое впечатляющее зрелище представляли собой ступени: они опоясывали всю эту громаду, по крайней мере, на тридцати уровнях. Во многих местах на камнях проросли трава и кусты, но даже того, что осталось ближе к середине арены, напротив обелиска, было вполне достаточно, чтобы разместить тысячи людей…

Франсуа повернулся к протоиерею собора Святого Петра, который улыбался, качая головой. Нет, он не солгал: в своем прежнем виде Большой цирк мог вместить двести пятьдесят тысяч человек, то есть все население Парижа!

Франсуа попытался представить себе всех жителей французской столицы: короля и его двор, горожан, торговцев, священников, ремесленников, студентов, солдат, стражников, прислугу, проституток, нищих; он воображал, как они покидают свои дворцы, дома, церкви, мастерские, коллежи, казармы, бордели, трущобы и собираются все на этих ступенях… Все, до последнего человека! Здесь хватило бы места всем!

Так каким же городом был когда-то Рим, если жителей самого крупного из городов христианского мира не больше, чем публики на его ипподроме?

А публики и сейчас хватало. Папа и кардиналы в своих широкополых шляпах занимали места в первом ряду. За ними устраивались епископы, священники, рыцари и благородные дамы, желающие насладиться зрелищем. Кроме того, собралась большая толпа простолюдинов. Но на таком громадном пространстве их группа выглядела почти карикатурно.

Напротив, на центральном возвышении у подножия обелиска, солдаты разводили костер; Жан, спустившийся со своей повозки, стоял в стороне, окруженный четырьмя вооруженными монахами, капюшоны которых были по-прежнему опущены низко на глаза. В руке каждый из них держал незажженный факел. Другие солдаты были заняты тем, что прогоняли коров, баранов, коз и лошадей, которые обычно паслись на арене цирка.

Раздалась барабанная дробь. Франсуа, водивший в поводу лошадь, чтобы она хоть немного привыкла к нему, уселся напротив Папы, то же самое сделал и Ги де Ферьер.

К ним приблизился Филипп д'Алансон. Он развернул пергаментный свиток и заговорил громким голосом:

— Сегодня, в День всех святых, в год тысяча триста восьмидесятый от Воплощения, перед лицом Господа и его святейшества Урбана сойдутся в битве Ги де Ферьер, от лица Церкви и ее трибунала, и Франсуа де Вивре, от лица своего брата Жана.

Барабанная дробь завершила это первое заявление.

— Сражение начнется ровно в полдень, когда всякая тень на цоколе обелиска исчезнет. Соперники будут биться на копьях и мечах. Принесите оружие!

Под грохот барабанов появились два солдата, держащие каждый по копью. Они поставили копья рядом на землю, чтобы показать, что те — равной длины; затем вручили их рыцарям. Два других солдата, принесшие мечи, приложили клинки один к другому, чтобы удостоверить их равную длину, и также протянули оружие соперникам.

Алансон заговорил вновь, чтобы напомнить правила сражения.

— Поединок будет беспощадным. Если побежденный окажется лишь ранен, его забьют до смерти. Кому бы то ни было, под страхом смерти запрещается оказывать любую помощь сражающимся. Равно под страхом смерти не дозволено наносить удары лошади соперника или покидать это пространство. Если одержит верх господин де Ферьер, обвиняемый будет признан виновным в безбожии и предан огню. Если победит сир де Вивре, подсудимого объявят невиновным, и он будет тотчас же освобожден. Вперед, рыцари, и да рассудит вас Всемогущий Господь!

Барабаны выбивали медленную дробь. Повинуясь знаку протоиерея, Ги де Ферьер предстал перед Папой, опустив копье. Он низко склонил голову, в то время как святой отец благословлял его; затем то же самое сделал Франсуа.

Филипп д'Алансон, исполнявший роль распорядителя на этом поединке, указал каждому из противников его место. Франсуа отправился в сторону триумфальной арки, откуда они пришли, Ги де Ферьер — в противоположную.

Медленным галопом Франсуа приблизился к краю вытянутой арены. Оттуда, где он находился, зрители казались совсем крошечными, и он едва различал своего противника! Каким гениальным умом обладал Алансон, устроивший этот необычный турнир! Величайший турнир, какой можно было только себе представить!

Франсуа взглянул на солнце. Полдень еще не наступил. Он подошел к центральному возвышению. Самой близкой к нему оказалась статуя какой-то богини. Судя по всему, это было военное божество, потому что фигуру женщины украшали латы и шлем, но в то же время в ней не было ничего жестокого или грубого. Напротив, ее лицо светилось мудростью и пониманием. Она подпирала подбородок левой рукой, в которой держала копье, и задумчиво смотрела перед собой. Правая рука скульптуры была отбита.

Франсуа почувствовал, как сжалось его сердце. Вид этой вооруженной женщины не мог не напомнить ему об Ариетте, которая облачилась в рыцарские доспехи, чтобы спасти его. Но в то же самое время он с удивлением осознал, что ему не грустно. Впервые со времени траура он почувствовал, что счастлив.

Франсуа стал вспоминать о виденных прежде турнирах. В Иоаннов день, в 1340-м, в Ренне, — первое воспоминание; затем — в Бургосе, где его победил Хью Калверли. Какими убогими казались они все по сравнению с тем, что должно было произойти сейчас! Да, он, Франсуа де Вивре, счастлив! Одного этого момента достаточно, чтобы жизнь не казалась напрасной!

Франсуа постарался взять себя в руки… Он увидел, как вдалеке возле костра стоит Жан. А совсем далеко, на другом конце арены, виднелся его противник. Франсуа почти забыл о том, что ставкой в этом сражении была жизнь — Жана и его собственная. Даже если обстановка и была возбуждающей, речь шла всего-навсего о турнире. Если его ранят, если он будет повержен и не поднимется, его добьют. Он превратится в безоружную жертву, беззащитного агнца, которому только и останется, что подставить шею под нож.

Впервые за все это время Франсуа задумался, наконец, о своем противнике, до встречи с которым оставалось несколько мгновений. Кем был этот Ги де Ферьер? Возможно, самое время задать себе этот вопрос и позаботиться о тактике, которой следовало бы придерживаться.

И вновь взгляд Франсуа упал на великолепную богиню-воительницу. Прекрасная Леонора рассказывала о том, как божества приходили на помощь смертным в сражениях. И одна из таких богинь находится сейчас перед ним. Так почему бы ей не помочь ему? Почему бы не шепнуть ему на ухо секрет его противника?

Франсуа погрузился в созерцание прекрасного лица и руки, сжимающей копье. И внезапно в голову ему пришла одна мысль. Он не был полностью уверен, что это удачная мысль, но все совпадало.

Сформулировать ее до конца он не успел. Раздалась барабанная дробь, и Филипп д'Алансон, стоявший в самом центре арены, резким движением взмахнул хоругвью, на которой был вышит папский герб. Вот-вот должен начаться поединок…

Франсуа опустил забрало, пустил коня в тройной галоп и закричал во всю силу своих легких:

— Мой лев!

Но уже несколько мгновений спустя он натянул поводья и почти остановился. Он чуть было не совершил грубейшую ошибку! Он совсем забыл, что находится не на обычной площадке и Большой цирк, по крайней мере, раз в десять больше обычной арены. Если он будет и дальше мчаться таким галопом, его лошадь в момент столкновения окажется на исходе сил. Ги де Ферьер прекрасно его понял и тоже перешел на рысь.

И лишь оказавшись на расстоянии, обычном для состязания на копьях, то есть около пятидесяти метров, Франсуа снова пустился в галоп; противник последовал его примеру, и поединок начался по-настоящему.

Оба всадника схлестнулись со всего размаха и сломали копья. При этом им так и не удалось выбить друг друга из седла. Разогнавшись, они проскакали еще несколько десятков метров, потом остановились, обнажили мечи и сделали еще полкруга, чтобы, наконец, броситься навстречу друг другу под яростные крики публики. Это был решающий момент: Франсуа собирался проверить, верна ли мысль, внушенная ему богиней.

Увидев эту статую без правой руки, с копьем в левой, Франсуа вспомнил о Лекюйере, о том тщедушном молодом человеке, который одолел его в их первой схватке на копьях, потому что был левшой. А если именно в этом и заключается тайна Ги де Ферьера? Сейчас он скакал навстречу слева, держа меч в правой руке, но, быть может, он, как и Лекюйер, умеет владеть левой рукой так ловко, что ему ничего не стоит в последний момент переложить меч в другую руку и нанести удар с неожиданной стороны? Именно к такому удару на всякий случай и приготовился Франсуа.

И не ошибся! Ферьер ловко переменил руку, причем проделал это с величайшей легкостью, а затем яростно атаковал соперника.

Встретив сопротивление, Ги де Ферьер растерялся. Он рассчитывал удивить своего противника, а в действительности оказался удивлен сам. Теперь, когда хитрость его была раскрыта, Ферьер продолжал драться, держа меч в левой руке, но со все возрастающим отчаянием он осознавал, что в отличие от других рыцарей Франсуа де Вивре был подготовлен к сражению с левшой. Сам он не привык к сопротивлению в таких обстоятельствах и внезапно почувствовал, что пропал. Он испытал такую сильную боль, что не в силах был сдержать крик.

Франсуа услышал этот крик и отозвался торжествующим воплем. Он только что нанес Ферьеру сильный удар в правое плечо, и тот, истекая кровью, пустился в галоп.

Франсуа стал преследовать его на огромной арене. Его переполняла легкость. Интуиция не подвела, все оказалось очень просто. Этот день обещал стать самым прекрасным Днем всех святых!

Несмотря на рану, Ги де Ферьер держался на лошади весьма уверенно; доехав до конца прямой дорожки, он обогнул колонну на краю центрального возвышения, причем проделал это на удивление ловко, держась к возвышению как можно ближе, и поскакал обратно во весь опор.

Франсуа захотел последовать за ним. Он слишком поздно понял свою ошибку. За время долгого путешествия он хотя и восстановил силы, но потерял навыки верховой езды. На полном вираже его лошадь отпрянула, чтобы не столкнуться с мраморной глыбой. Франсуа отчаянно старался удержаться в седле, но напрасно.

Он тотчас же вскочил на ноги и попытался хладнокровно оценить свое положение. Первое: он ничего себе не сломал. Второе: лошадь. Франсуа поморщился, увидев, как та ходит неподалеку, сильно прихрамывая. И, наконец, меч. Здесь ему пришлось сделать неприятное открытие: два обломка лежали возле фрагмента колонны, о который, должно быть, и сломался клинок.

Ги де Ферьер приближался быстрым галопом с поднятым мечом в руке. Франсуа отреагировал очень быстро: как и в Пуатье, он в самый последний момент кинулся под ноги лошади, которая инстинктивно шарахнулась в сторону, обходя человека. Франсуа проворно вскочил и бросился бежать к центру арены. Публика, будучи целиком на стороне противника, провожала его радостными воплями. Жан по-прежнему стоял возле костра, держась совершенно невозмутимо.

Франсуа остановился на самом краю арены, возле входа и статуи богини, словно ей вновь предстояло защитить его. Ги де Ферьер приближался мелкой рысью, по-прежнему уверенный в себе. Он отнимал у противника последний шанс. Франсуа мог бы, в крайнем случае, надеяться, что соперник, потеряв много крови, быстро исчерпает силы и выдохнется, делая резкие движения, но Ферьер прекрасно понимал, что лишние усилия ему делать незачем. Он ехал нанести последний удар.

Франсуа отступал шаг за шагом. Если бы речь шла только о нем, то умереть в столь величественной, столь грандиозной обстановке было бы отнюдь не худшей долей. Однако ставкой в игре была и судьба Жана, а смерти брата Франсуа не хотел!

Под правой латной рукавицей он почувствовал прикосновение перстня со львом. Все не может закончиться так худо! Не может!

Приглушенный расстоянием рев публики дал ему понять, что происходит нечто необычное. Не понимая, в чем дело, Франсуа обернулся — и не смог сдержать крика радости. Какая-то белая лошадь, пробежав под триумфальной аркой, вступила на арену цирка и помчалась прямо к нему. Ее грива развевалась на ветру.

Ги де Ферьер пришпорил коня. Слишком поздно! Франсуа успел вскочить на спину лошади. Та несколько раз яростно взбрыкнула, однако ему удалось ее укротить. Ферьер знал, что под страхом смерти запрещено убивать лошадь противника, и не осмелился ударить ее.

Пустив белую лошадь в галоп, Франсуа стрелой промчался мимо публики.

Неожиданное происшествие прервало поединок. Растолкав всех, Иоахим Берзениус попытался выхватить арбалет у какого-то солдата. Филиппу д'Алансону в последний момент удалось помешать ему.

— Вы с ума сошли? Что вы собираетесь делать?

— Убить лошадь! Правила под страхом смерти запрещают кому-либо приходить на помощь сражающимся!

— Кому-нибудь, но не Господу, — возразил Алансон. — Разве появление этого животного может быть чем-либо иным, кроме Божьей воли?

Берзениус хотел было сделать по-своему и все-таки схватить оружие, но по сигналу протоиерея собора Святого Петра другие арбалетчики наставили на него стрелы, и он, белый от ярости, вернулся на свое место.

Франсуа ликовал. Он пустил свою белую красавицу по кругу этой восхитительной арены. Он испытывал радость оттого, что жив и свободен. И казалось, лошадь разделяет восторг всадника: словно стараясь показать себя с лучшей стороны, она выполняла все его желания, уверенно огибая колонны центрального возвышения.

Трижды, просто ради собственного удовольствия, Франсуа объехал Большой цирк. Его противник, стремившийся сберечь силы и еще не пришедший в себя после столь неожиданной развязки, не препятствовал ему. Он остановился в том самом месте арены, где начал турнир.

Все это время Франсуа, опьяненный, представлял, как гарцует в цирке, наполненном восторженной публикой; казалось, он слышит приветственные возгласы и овации. Он был героем, победителем!

Не прекращая галопа, Франсуа вернулся, наконец, к действительности: до победы ему было еще далеко. Разумеется, сейчас он мог бы укрыться от атак де Ферьера, но у того имелось оружие, а у него нет. Сидя верхом на лошади, он спокойно ждал своего часа, как кошка следит за порхающим насекомым.

В очередной раз проезжая мимо соперника, Франсуа получил сильный удар щитом с изображением герба, золотого шишака на красном поле. И как только что, когда он находился рядом с богиней, в голову ему пришла удачная мысль. Сильно сжав бедра, он заставил лошадь остановиться, повернуть назад и расположился на другом краю арены, возле входа.

Установилась полная тишина. Все понимали, что решающий момент наступил. Но что же сейчас произойдет?

Раздался возглас удивления, вырвавшийся из сотен глоток. Франсуа медленно снял свой шлем и размеренным шагом начал приближаться к своему противнику. Он ехал торжественно, выпрямив спину, высоко подняв голову и прижав шлем к груди.

Публика, поначалу сбитая с толку, поняла так, что Франсуа де Вивре признает свое поражение и, осознавая, что продолжать сражение не имеет никакого смысла, сам идет навстречу смерти. На скамьях амфитеатра зрители крестились и шептали молитвы. Хотя они и были не на его стороне, но то, как достойно он принимает неизбежное, не могло не вызвать восхищения.

Ги де Ферьер тоже подумал, что его соперник приносит себя в жертву, и двигался ему навстречу медленной рысью, подняв меч.

Ги де Ферьер ошибался, как ошибались все римляне и римлянки, собравшиеся на арене. Франсуа де Вивре отнюдь не собирался приносить себя в жертву. Во всем необъятном Большом цирке это понимал лишь один-единственный человек — Жан. Он догадался, что задумал его брат. И хотя до сих пор он хранил невозмутимый вид, следя за превратностями поединка, сейчас он ощутил прилив сил.

Жан видел, как брат едет по направлению к нему, по-прежнему шагом, с обнаженной головой, и то, что намеревался сделать Франсуа, казалось настолько безумным и безрассудным, что сдерживаться дольше обвиненный не мог. Кровь Вивре, текущая в его венах, дала о себе знать.

В одно мгновение Жан ощутил себя потомком Эда, самого храброго из всех истребителей сарацин, победителя при Дамьетте и Мансуре; в одно мгновение Жан почувствовал себя членом этой воинственной семьи, снискавшей себе славу в сражениях, семьи, которая из поколения в поколение знала лишь победы или геройскую смерть.

И он, человек из стаи волков, человек в черном одеянии священника, теолог, сила которого заключалась лишь в его ненависти, прокричал во всю мощь своих легких боевой клич де Вивре:

— Мой лев!

От этого крика Франсуа подскочил, словно от осиного укуса. Пустив лошадь галопом, он, ко всеобщему удивлению, взял свой шлем за ленты из черной и красной ткани, шероховатой и неровной, которая заменяла шелк, и начал вращать его над головой. Движения, поначалу медленные, все убыстрялись, и вскоре шлем стал вращаться так быстро, что скрылся из виду. Франсуа удалось сделать для себя боевой цеп!

Удивление Ги де Ферьера и ловкость Франсуа довершили дело. Оба всадника сошлись с металлическим грохотом, и Ферьер, раненый в голову и оглушенный, упал с лошади перед ступенями, почти к самым ногам Папы. На полном скаку Франсуа спрыгнул с лошади и ловко приземлился, несколько раз перевернувшись через голову. Меч его противника лежал в нескольких метрах от него. Сир де Вивре подобрал его, встал над де Ферьером, приставил оружие к его горлу и застыл…

В нескольких метрах от него Урбан VI вымученно улыбался. Наконец он недовольно произнес:

— Deus judicavit! ^[5]

Франсуа низко поклонился.

— Ваше святейшество, я прошу милости для сеньора де Ферьера. Он сражался достойно.

Ги де Ферьер с трудом приподнялся, еще не совсем придя в себя. Берзениус вскочил и вновь выхватил арбалет у одного из солдат. На сей раз, он сделал это так стремительно, что никто не успел вмешаться. Иоахим выстрелил в Ферьера, и тот обмяк, сраженный арбалетной стрелой прямо в глаз…

Филипп д'Алансон, вне себя от негодования, схватил Берзениуса за руку.

— Сир де Вивре просил для него милости!

— Он не заслужил милости! И к тому же правила строги: побежденный должен умереть.

Алансон повернулся к Урбану VI, который, взмахнув рукой, дал понять, что признает правоту за Берзениусом. Папа поднялся, подав тем самым пример остальным. Протоиерей собора Святого Петра собирался уже отдать приказ об освобождении Жана, но Франсуа не стал дожидаться. Мечом он перерезал веревки, и братья обнялись.

Протоиерей направился к ним.

— Немедленно покиньте Рим. Я дам вам охрану. Господь сделал свой выбор, но людям еще есть что сказать.

Жан помотал головой.

— Нет. У меня здесь есть дела.

— Тогда не теряйте времени даром. Берите лошадей!

Две лошади, казалось, ждали их: конь несчастного Ферьера, который так и стоял неподвижно с того самого момента, как упал его хозяин, и белая лошадь, навсегда признавшая Франсуа своим хозяином. Не заставив себя больше упрашивать, братья последовали совету Филиппа д'Алансона и галопом покинули Большой цирк.

***

Они медленно ехали по беспорядочному, фантастическому городу, который звался Римом, где убогие улочки переходили в глухие лесные заросли. В этом странном месте Жан, похоже, окончательно пришел в себя. Оба брата еще находились во власти переживаний, которые только что довелось им вынести, и в течение долгого времени не произносили ни слова.

Франсуа первым нарушил молчание.

— Куда мы едем?

— Забрать мою золотую буллу.

Франсуа погрузился в воспоминания о недавнем сражении. Он объяснил брату, как догадался, что противник левша, и как пришла ему в голову мысль вооружиться шлемом, точно боевым цепом, когда он увидел на щите Ферьера герб с золотым шлемом.

Жан по достоинству оценил рассказ брата, но запротестовал, когда тот увидел в этом вмешательство Божье.

— Бог здесь ни при чем. Неужели ты полагаешь, что Он станет вмешиваться в такую малость, как поединок между смертными?

— Тогда кто мог бы заставить разговаривать со мною статую и герб? Кто мог бы послать мне боевого коня?

Жан усмехнулся.

— Твой боевой конь — кобыла. Я ее разглядел во время сражения.

Франсуа заставил себя думать о другом. Ему пришла в голову мысль: надо дать кобыле имя. После Востока ни одну из своих лошадей ему называть не доводилось. Они были для него всего лишь механизмами, чтобы драться и перемещаться, такими же, как повозка или оружие. Но это великолепное белое животное было подарком небес, посланным, чтобы спасти его. Франсуа будет беречь эту лошадь и — ему только что пришло в голову — назовет Богиней!

Голос брата прервал его размышления.

— Ты слышал о Карруже и Легри?

Поглаживая шею Богини, Франсуа ответил отрицанием.

— Это произошло в Париже, не так давно. Карруж обвинил Легри в том, что тот изнасиловал его жену. Легри все отрицал. Они решили прибегнуть к суду Господню. Они сразились, и Карруж убил Легри, а какое-то время спустя истинный виновник был найден и повешен.

— Ты хочешь сказать… нечто похожее случилось и с нами? Ты и вправду безбожник? Значит, Берзениус прав?

— Я этого не говорил. Я не знаю. Сам пытаюсь понять… Во всяком случае, он не так уж и не прав.

У Франсуа перед глазами вновь возник несчастный Ги де Ферьер, принимающий причастие несколько часов назад, столь уверенный в себе и защищенный своей тайной. И потом он же, распростертый на земле, с арбалетной стрелой Берзениуса в глазу… Франсуа содрогнулся.

— Тогда, значит, Ферьер сражался за правое дело, а я — нет.

— Ты сражался за своего брата. Разве это не достаточная причина? Твоему противнику было всего двадцать. У него не было ни твоего опыта, ни твоего умения владеть оружием. Случилось то, что должно было случиться. Бог в такие дела не вмешивается, это я тебе точно говорю.

Жан остановился и опустил ногу на землю возле развалин величественного храма. Поблизости виднелась церковь. То, что осталось от языческого храма, представляло собой лишь бесформенные руины. Сохранилась только одна восхитительная статуя женщины, одетой в легкую тунику, прикрывавшую одну грудь. Она натягивала лук. У ее ног сидела борзая и, раскрыв пасть, смотрела на нее.

Жан стал скрести землю, попутно объясняя:

— Эта статуя Дианы — настоящий шедевр. Какой-то человек, не назвавший имени, хотел увидеться со мной в Сан-Джованни-ди-Латрано — вот в этой самой церкви. Я поостерегся. Перед тем как отправиться туда, я принес свою буллу в дар Диане. И оказался прав: меня вызывал Берзениус.

Пока Жан продолжал копать, Франсуа не мог оторвать взгляда от статуи. Да, это и в самом деле был шедевр. И все-таки изумительная работа не могла объяснить волнения, которое вызывала скульптура. Нечто таинственное в этих чертах и фигуре тревожило Франсуа. Но напрасно пытался он понять, что именно это было.

Жан поднялся, держа в руках цепочку с буллой, и поспешно повязал его вокруг шеи. Франсуа хотел задать ему вопрос, который давно уже вертелся на губах: почему брат так дорожит этой драгоценностью, — но не успел. Сюда вторглась орущая толпа: это был Иоахим Берзениус во главе своих монахов. Другого убежища, кроме церкви, у них не было, и они устремились туда.

Церковь Сан-Джованни-ди-Латрано была довольно странным местом. Когда-то это была папская базилика, но, поскольку она очень сильно пострадала от землетрясения, ей предпочли Ватикан. Много лет пребывая в запустении, она служила отхожим местом всяким нищим и попрошайкам, при этом, по-прежнему оставаясь культовым зданием, и время от времени здесь проходили службы.

Расталкивая толпу нищих, Франсуа и Жан подбежали к главному алтарю — пышному сооружению, выполненному, судя по всему, недавно и украшенному балдахином.

Но зрелище этого святого места отнюдь не остановило Берзениуса и его монахов, а, напротив, вызвало у них еще большую ярость. Подняв мечи и намекая на убийство, совершенное в соборе Парижской Богоматери, они, надрывая глотки, орали:

— Sic fratri fecisti! ^[6]

Франсуа сохранил свои доспехи и меч противника, но что мог он предпринять один против разъяренной толпы? Он уже приготовился храбро умереть, когда у входа в церковь послышалась какая-то возня и появилась еще одна толпа. Это был Филипп д'Алансон со своими людьми. Он отдал приказ, и монахи Иоахима Берзениуса замерли на месте. Их было раза в три меньше, чем вновь прибывших, и ни сочли благоразумным отказаться от бессмысленного сопротивления.

Но у Берзениуса этого благоразумия не хватило: подняв меч, он бросился на Жана. Не успел Иоахим сделать и шага, как рухнул: стрела пронзила его шею. Алансон повернулся к братьям Вивре.

— К счастью, я следил за вами издалека, иначе…

Жан смотрел на распростертое тело Берзениуса. Это был уже второй Берзениус, убитый в церкви.

— Нам пора отправляться в путь.

— Смотря как. Идя по дороге, вы во Францию не попадете никогда. Вас убьют прежде, чем вы доберетесь до границы. Есть только один надежный способ путешествовать — корабль. Идите за мной.

Франсуа и Жан последовали за Филиппом д'Алансоном, который, надо отдать ему должное, столь много сделал для них. Может быть, он поступал так просто из чувства симпатии, а может быть, потому, что желал, чтобы суд Божий уважали.

Выйдя из церкви, Жан не увидел своей лошади — конь господина де Ферьера исчез. Зато Богиня, напротив, мирно щипала траву у подножия статуи Дианы в ожидании своего хозяина, и пока Жан усаживался на лошадиный круп позади какого-то солдата, Франсуа вскочил на собственную лошадь.

***

В Остии, римском порту, было почти столько же древних развалин, как и в самом Вечном городе. Они добрались до него уже в сумерках. Франсуа не уставал восхищаться постройками, которые некогда были жилыми домами, элеваторами, погребами, магазинами, храмами, термами и захоронениями. Одно лишь портило зрелище: тучи насекомых, которые с омерзительным жужжанием роились над этими красотами. Франсуа в своих доспехах был относительно защищен от этой напасти, но другие, к примеру Жан, не переставая хлопали себя по лицу.

Филипп д'Алансон велел поторопиться. Он объяснил Франсуа, что местность эта всегда считалась очень нездоровой именно из-за полчищ насекомых, которые являются разносчиками тяжелой малярии.

Впрочем, порт был безлюден. Моряки причаливали сюда лишь для того, чтобы загрузить или разгрузить корабли или высадить пассажиров.

Средних размеров парусное судно ожидало путешественников у огромного причала. Капитан, предупрежденный об их появлении, крикнул им, веля поторопиться: он тоже хотел как можно меньше времени оставаться в этих нездоровых местах.

На корабле находилось человек десять матросов. Поначалу капитан отказывался принимать на борт Богиню, но Франсуа — не из тех, с кем можно спорить, и капитан вынужден был подчиниться.

Итальянский берег медленно удалялся в восхитительных осенних сумерках. Море было прекрасным. Дул свежий ветер — не слишком сильный, как раз такой, чтобы надуть паруса.

Франсуа, разбитый усталостью и переполненный впечатлениями минувшего дня — ничего подобного ему прежде проживать не доводилось, — растянулся прямо на палубе и заснул.

Его разбудил голос брата. Было совсем темно. Сверкали звезды, Жан сидел рядом. Луна светила достаточно ярко, чтобы они могли разглядеть друг друга.

— Что такое?

Жан дотронулся до брата рукой, и Франсуа почувствовал, что тот весь горит.

— Малярия, вот что!

На лбу Жана выступили крупные капли пота. Франсуа глядел на него с тревогой. Не может быть! После того как дважды в один день Жан спасся от смертельной опасности, сначала от костра, потом от меча Берзениуса, он не может умереть от укуса какого-то жалкого насекомого!

— Что надо делать?

— Я немного изучал медицину: остается только ждать. Лихорадка продлится всю ночь, потом будет уходить и возвращаться, сначала ежедневно, затем раз в три дня, в четыре. Может быть, я умру, а может, и нет, но здоровым не буду уже никогда. От малярии не выздоравливают.

Франсуа сжал руку брата, чтобы хоть немного его приободрить. Это было единственное, что мог он сделать. И вдруг резкий крик сорвался с его губ.

— Что с тобой? — удивился Жан.

— Ничего… Ничего серьезного, — ответил Франсуа.

Жан настаивал, но Франсуа так ничего ему и не объяснил.

К чему лишний раз беспокоить больного? Тем более не так уж это было и важно… Он только что понял, что именно так взволновало его в статуе Дианы: она была как две капли воды похожа на их мать.

Глава 2 КОЛЁСА ОРОНТА

Жан не спал всю ночь, сначала стонал, затем боролся с недугом молча. Франсуа тоже бодрствовал рядом с ним. Он начинал ощущать, что море становится все беспокойнее, но это не особенно его тревожило. Во-первых, он не был подвержен морской болезни, а во-вторых, в данную минуту его более всего занимало состояние брата.

Утром случилось нечто странное: рассвет не наступил. Густой туман мешал видеть дальше собственной руки, к тому же начал моросить мелкий дождь. Франсуа и Жан слышали, как капитан, стоя на корме корабля, отдавал приказы по-итальянски. В его голосе явственно слышалось беспокойство. Он, без сомнения, предвидел, что начинается шторм, а шторм в День поминовения усопших не сулит ничего хорошего.

И шторм действительно начался. Вздымались гигантские волны, и потоки воды обрушивались на корабль. Палуба стала такой шаткой и ненадежной, что приходилось постоянно цепляться за что-нибудь, чтобы не упасть.

Жан крикнул Франсуа, чтобы тот освободился от своих доспехов, и брату не без труда удалось проделать это. Одну за другой он стал снимать надетые на него вещи и, несмотря на все свои усилия, не смог сохранить ни одной. Все было мгновенно унесено морем.

Вскоре он остался стоять вымокший с ног до головы, в накидке, надевавшейся обычно поверх лат. Ему, по крайней мере, удалось сохранить свой перстень со львом. Снимая правую латную перчатку, он разглядел какую-то тесемку и, как ему уже приходилось делать, продел ее в перстень, крепко связал концы и повесил на шею.

Положение с каждой минутой становилось все опаснее. Братья цеплялись за центральную мачту, стараясь двигаться как можно меньше. В отличие от матросов им не нужно было выполнять никакую работу. Это их и спасло. Они увидели, как два человека, пытавшиеся спустить паруса, были унесены огромной волной.

Затем услышали раздирающий крик на корме: случилось несчастье с капитаном. И еще четыре моряка оказались слизаны с палубы в одно мгновение. Через несколько минут они увидели, как двое последних пытаются спастись, забравшись в трюм.

Братья поняли, что корабль посреди разбушевавшейся стихии остался предоставлен самому себе. По-прежнему цепляясь за мачту, они принялись горячо молиться — это было все, что им оставалось.

Волны не становились меньше. Дождь не прекращался, но туман вдруг в одно мгновение рассеялся. И тогда Франсуа и Жан поняли, в каком положении находятся. Кроме них, на палубе больше никого не было. Братьям поневоле пришлось сделать еще одно ужасающее открытие: неуправляемый никем корабль несся прямо на какой-то остров. Вдали они различали выступающие из воды скалы. Корабль должен был неминуемо разлететься на куски.

— Ты умеешь плавать? — спросил Франсуа брата.

Жан отрицательно покачал головой.

— Тогда я буду тебя держать. Главное, поменьше барахтайся, понял?

На этот раз Жан ответил утвердительно. Франсуа приготовился уже было прыгать, но внезапно передумал и, несмотря на всю опасность, какую представляло его решение, пополз к трюму. Там, привязанная к переборке, отчаянно ржала Богиня. При виде хозяина она успокоилась и послушно последовала за ним.

Еще Франсуа увидел двух матросов, жавшихся друг к другу в самом темном углу трюма. Он крикнул им, что сейчас корабль затонет и нужно уходить. Те его не поняли и ответили какой-то фразой по-итальянски.

Франсуа не стал больше терять времени, не без труда заставил Богиню вскарабкаться по довольно крутой лестнице и оказался вместе с нею на палубе.

Там он задержался не больше мгновения: резкий крен свалил их с ног и перебросил за борт. Видя, как исчезают в волнах его брат и лошадь, Жан отпустил мачту и тотчас тоже оказался за бортом. Франсуа видел, как он упал, и поспешил к нему на помощь.

Хоть Жан и наглотался воды, он не терял хладнокровия. Когда брат подхватил его под мышки, он старался не шевелиться, чтобы не мешать ему, и Франсуа греб за двоих.

В этот момент они увидели, как корабль разбился о скалы. Удар был столь силен, что они, несмотря на грохот моря и завывание ветра, услышали треск и грохот. Тех двоих несчастных, что остались на корабле, без сомнения, уже не было в живых.

Братья не погибли, но положение их было немногим лучше: Франсуа выбивался из последних сил, поддерживая Жана, и, несмотря на то, что был искусным пловцом, чувствовал, что долго не продержится. Будь Франсуа один, он, без сомнения, достиг бы берега, но о том, чтобы оставить Жана, не было и речи. Франсуа чувствовал, что вот-вот оба они пойдут ко дну.

Тут-то он и увидел белую лошадиную голову, выглядывающую из воды. Богиня проворно приближалась к ним. Неужели ей суждено спасти его во второй раз? Да, похоже, так оно и есть. Вскоре она оказалась совсем близко, и Франсуа крикнул брату:

— Держись за ее шею!

Жан повиновался, и Богиня невозмутимо приняла эту ношу. Передвигаясь сильными рывками, она продолжала плыть к берегу. Освободившись от своего груза, Франсуа почувствовал, как к нему возвращаются силы. Мощными, размеренными гребками он приближался к берегу.

Он не мог сказать, сколько времени они так плыли, — ему казалось, что бесконечно. Наконец Франсуа заполз на белый песчаный берег. Богиня и Жан, которых он давно потерял из виду, выбрались на сушу раньше его.

Его брат спал, несмотря на дождь. Кобыла стояла рядом неподвижно и, судя по всему, спала тоже. Франсуа не стал сопротивляться усталости и последовал их примеру.

***

Когда он проснулся, опять было утро. Он понял, что проспал почти целые сутки напролет. Дождь прекратился, но небо было грозовым, и море, похоже, не собиралось успокаиваться. Жан все еще был погружен в сон. Богиня мирно паслась неподалеку.

Франсуа обследовал островок, который оказался совсем крошечным. Судя по тому, что растительность была здесь скудной, пресной воды здесь не имелось, но в расщелинах скал оставались после дождя лужицы, так что питья хватит на несколько дней.

Франсуа вернулся назад, сел рядом с братом, разбудил его. Жан выглядел гораздо лучше. Кризис миновал. Франсуа почувствовал настоятельную необходимость говорить, поведать обо всех испытаниях, которые довелось емувынести. Он начал с главного:

— Ариетта умерла…

И, сидя на берегу этого пустынного островка, он, не останавливаясь, рассказал брату обо всем: о смерти жены в родах, о встрече со своим незаконнорожденным сыном, Франсуа де Флёреном, и его гибели; о сложностях, которые возникли у него с законным отпрыском — Луи, о его ранении в руку, об угрызениях совести, которые он, Франсуа, испытывал теперь, осознавая, что не приложил достаточно усилий, чтобы понять сына.

Еще Франсуа рассказал своему брату, как получил его письмо вскоре после смерти дю Геклена и незадолго до смерти Карла V…

Жан слушал очень серьезно, и, когда брат закончил рассказ, ему не хватило слов, чтобы выразить свое волнение. Жан молча обнял его.

Тогда Франсуа заговорил о волках. Он подробно рассказал о варварском празднике в День святого Михаила, об освобождении Юга и Теодоры, об укусе женщины, их связи и краже вещей. Полный дурных предчувствий, он спросил брата, глаза которого ярко блестели от возбуждения:

— Жан, что все это означает?

— Волки пришли к тебе — вот что это означает!

— Это каким-то образом связано с кораблекрушением, с нашим островом?

— Места и события значения не имеют. Все происходит в тебе самом.

— Но я же не грезил! Я действительно всех их встретил. Кто это были? Призраки? Тогда кем они посланы? Богом? Дьяволом?

— Вполне возможно, это были существа из плоти и крови, обыкновенный волк и несчастная сумасшедшая. Главное — то, что ты сам решил: это они… В ночь на святого Михаила ты впервые принял волков. Остальное произойдет само собой.

— Жан, мне страшно!

— Это нормально. С тобой происходит то, что и должно внушать страх, — перевоплощение.

На том их беседа и прервалась, но весь остаток дня ни тот, ни другой не переставали об этом думать.

Назавтра погода улучшилась. Франсуа ловил морских ежей, они пили дождевую воду и так прожили еще два дня. На четвертый день около полудня они заметили вдалеке парус. Но радость их мгновенно рассеялась, когда они разглядели, что парус треугольный: значит, это сарацины.

Братья стали советоваться, что им надлежит делать. Ждать корабля христиан? Кораблекрушение произошло недалеко от Рима, и они были уверены, что островок лежит в местах, куда корабли заходят часто. Но с другой стороны, если больше не будет дождя, через два дня питьевая вода закончится, а до появления следующего корабля может пройти еще несколько недель.

Посовещавшись, они предпочли рабство возможной смерти от жажды. Они замахали руками, привлекая к себе внимание, и Богиня, словно поняв их намерения, тоже стала скакать по берегу.

С корабля их заметили. Судно остановилось неподалеку от того места, где их собственный корабль потерпел крушение. На воду была спущена большая барка.

Сарацины оказались в точности такими, как их описывали: смуглая кожа, на голове — странные сооружения из скрученной ткани. И вооружены они были кривыми саблями. На бедствующих людей они почти не обратили внимания, зато Богиня привела их в неописуемый восторг, и они стали расхваливать ее на непонятном языке. По всей вероятности, именно она и заставила их остановиться. Уж во всяком случае, не эти двое голодранцев, с которых явно нечего было взять: один в одеянии священника, другой в рванине.

Все вместе взошли на корабль, который поплыл своим прежним курсом. Франсуа и Жан успели заметить, что путь их лежал в сторону, противоположную той, которая была им нужна, — прямо на юг. Пленников почти сразу бросили в трюм.

В трюме было темно, пахло плесенью, и на обед им принесли всего-навсего по миске воды, но главное — они были живы и, во всяком случае, пока, не сожалели о своем решении. Неволя в чужом краю, которая ожидала братьев, возможно, до конца их дней, не ужасала их. Жан вспоминал о том, что многие древние философы были рабами. Франсуа поведал, что в плену пережил лучшие мгновения своей жизни. А еще он не забывал урока, преподанного Богом, и урок этот гласил: терпение.

Однако место назначения было очень далеко, они плыли много дней и ночей. Только на пятьдесят второй день корабль их, наконец, причалил к берегу. Они не потеряли счет времени и твердо знали, что сегодня именно 1 января 1381 года.

Когда они вышли на свет из трюма, перед ними предстал порт с белыми домами. Франсуа узнал эту архитектуру — ему уже приходилось видеть нечто подобное в Испании. А еще там были сарацинские церкви со странными куполами и остроконечными колокольнями.

Со связанными за спиной руками они спустились по трапу вслед за капитаном, Богиня шла рядом с ними. После темного трюма Франсуа был ослеплен солнцем, однако это обстоятельство не мешало ему смотреть во все глаза.

Их привели на большую рыночную площадь. Там он впервые увидел верблюдов, которых узнал по описанию в книгах. Было там и много других животных, которых торговцы предлагали покупателям: козы, куры, кролики.

И все же самой поразительной показалась толпа. Оживленная, как и в Париже, она была более шумной. На мужчинах красовались такие же головные уборы, что и на моряках, а одевались они в странного вида полосатые черно-белые балахоны. Женщины носили платья, скрывающие их с ног до головы, и белые покрывала на лице.

Как ни странно, но Франсуа не чувствовал ничего, кроме восхищения. Всю жизнь он мечтал увидеть сарацинскую землю. Разумеется, он появился здесь не на лошади и при оружии, не в роскошном плаще поверх доспехов, его привели сюда как животное, но в тот момент об этом он даже не думал!

Наконец, братья остановились на том месте, которое им указали, неподалеку от чернокожих, скованных цепями мужчин. По толпе прошло какое-то движение. Многие бросились к капитану, и, бурно жестикулируя, принялись что-то ему говорить. Франсуа догадался, что объектом их интересов была Богиня, хотя некоторые поглядывали и на него самого. Жан, судя по всему, ничьего внимания не привлек.

От группы возможных покупателей отделился какой-то человек. У него было лицо с резкими чертами, седые борода и волосы, и Франсуа не мог не обратить внимания на его благородное обличье. Одет он был не лучше других и уж никак не богаче, но, казалось, внушал всем большое уважение. Судя по всему, это была влиятельная особа, ибо все знали его имя: «Хаджи».

Хаджи заговорил с капитаном. Какое-то время они торговались, затем он вытащил несколько монет и взял Богиню за веревку, которую ей привязали за шею. Но, даже не думая ему повиноваться, кобыла словно обезумела от ярости, встала на дыбы и заржала. Капитан поспешил Хаджи на помощь, к нему присоединились и другие, но даже их совместные усилия ни к чему не привели — лошадь едва не зашибла их насмерть. Франсуа понял, что самое время вмешаться. Он крикнул: «Богиня!», и животное тотчас же успокоилось, подбежало к нему и встало рядом.

На лице Хаджи читалось глубокое изумление. Несколько мгновений он внимательно разглядывал Франсуа, а затем вновь заговорил с капитаном. На сей раз торг был короче. Хаджи протянул еще несколько монет и сделал Франсуа знак следовать за ним.

Но история повторилась. Франсуа не стал подчиняться и, когда капитан захотел было схватить его, разбил ему лоб ударом головы. Зрители опять вмешались, повалили пленника наземь и стали бить. Франсуа защищался, как бешеный, раздавая удары направо и налево.

Резкой командой Хаджи прекратил схватку. Франсуа встал рядом с братом и больше не двигался. Хаджи посмотрел на него еще более удивленным взглядом и показал на Жана капитану, который поднимался с земли с залитым кровью лицом. Тот, раздраженно махнув рукой, сделал ему знак забирать и Жана тоже. Так и вышло, что Франсуа, Жан и Богиня оказались куплены все трое.

У Хаджи имелся мул. Он покинул рыночную площадь, развязал братьев, жестом велел им сесть на лошадь и следовать за ним. О бегстве и речи быть не могло. В этой неизвестной, столь непохожей на их собственную стране попытка удрать была бы равносильна самоубийству.

***

Порт оказался маленьким городком, который вскоре сменился сельской местностью. Вид у нее был самый убогий: худосочные злаки, чахлые деревца. По краям дороги притулились глиняные, крытые соломой домишки. Несмотря на зиму, было довольно тепло, и Франсуа ощущал, что в нем нарастает беспокойство. Если такая жара стоит в первый день января, то можно себе представить, что здесь творится в разгар лета! Им предстоит жить и работать под адским солнцем, еще более жарким, чем в Испании, а, учитывая здешнюю бедность, есть им досыта не придется. Братья обречены на медленную смерть.

Весь день мул Хаджи и Богиня тащились со своими всадниками по пустынным неприветливым местам, а потом, уже почти на закате, перед ними возникло зеленое пятно. И мгновенно они оказались в саду, а затем в городе.

Это было какое-то чудо! Воздух внезапно сделался свежим и благоухающим, бедные домишки, слепленные из грязи и сухой соломы, уступили место красивым каменным строениям с искусно вырезанными окнами. Следуя за своим хозяином, Франсуа и Жан проезжали мимо величественного трехэтажного дворца со сводчатыми окнами, мимо сарацинских церквей и, наконец, мимо высокой кирпичной башни, увенчанной остроконечной крышей.

Непонятно откуда доносился какой-то странный жалобный стон. Звук был мелодичным, почти музыкальным, он успокаивал и утешал, словно колыбельная. Захваченный его очарованием, Франсуа спрашивал себя, благодаря чему стало возможным появление этого рая. Здесь, без сомнения, имелась река. Но где же она?

И она появилась — за поворотом улицы. Ничего подобного видеть ему прежде не доводилось: гигантские вертикальные колеса, каждое размером с дом, медленно переворачивали пласты воды. Они подавали воду в каменные акведуки, которые разносили ее по всем направлениям. Именно они издавали этот характерный скрежет, похожий на стон.

Франсуа даже остановил Богиню, настолько пленительным был этот пейзаж. Над колесами поднимались водяные струи, сверкающие в лучах заходящего солнца. Вода в реке была необыкновенно чистой, темно-зеленоватого цвета, но сквозь нее хорошо различалось каменистое дно. В воде, брызгаясь и хохоча, плескались мальчишки.

В одно мгновение настроение Франсуа скакнуло, подавленность сменилась восторгом: здесь даже рабство не будет, похоже, слишком тягостным. Люди, живущие в таком раю, не могут быть жестокими хозяевами. Через несколько лет этого приятного плена братья обязательно найдут способ выбраться отсюда.

Но их ожидал неприятный сюрприз: Хаджи не остановился в этом городе. Миновав последний дом, он продолжал идти дальше по дороге, которая поднималась вверх. Конечно, пейзаж был отнюдь не таким удручающим, как поначалу, но следовало признать очевидное: их хозяин не жил в том чудесном раю.

Однако далеко от города Хаджи уходить не стал. Через несколько минут они остановились на плоскогорье, возвышающемся над рекой. Здесь Франсуа опять довелось испытать удивление, настолько необычным оказалось новое зрелище. Перед ними простирался другой город, состоявший из странных домов: белых, круглых, с остроконечными крышами. Они были похожи на пирожные, глиняные горшки или ножки грибов. Некоторые отделялись от соседних небольшими садиками, другие лепились вплотную, как бусинки в четках.

Хаджи медленно ехал по городу. В домах не имелось ни окон, ни печных труб. Единственным отверстием в этих жилищах был высокий вход без двери. Крестьяне стояли перед домами и с уважением приветствовали путника, а на двух его рабов смотрели с нескрываемым удивлением.

Дом Хаджи не был похож на другие. Он был такой же ослепительно-белый, но гораздо больше и другой формы: квадратный и с окнами. В центральном дворе имелся огородик, за которым тщательно ухаживали. Хаджи спустился на землю, братья сделали то же самое. Он махнул рукой по направлению к дому: они поняли, что там они и должны будут жить. Затем Хаджи указал на часть строения, три окна которого были забраны решетками, и резко затряс рукой. Франсуа и Жан догадались, что это жилище их хозяина и его жены, и они не имеют права там появляться.

Вдали послышалось пение. Братья увидели, как Хаджи снял с седла своего мула небольшой коврик, расстелил его, направив в нужную сторону, и простерся ниц, бормоча молитвы. Не сговариваясь, Франсуа и Жан опустились на колени, осенили себя крестом и тоже стали молиться, ибо перед лицом ожидавших их испытаний помощь Господа была бы совсем не лишней.

В комнате, где они разместились, уже обитал какой-то любезный старик. Он поприветствовал их на своем языке, они смогли ответить ему только улыбками. Затем он пожелал им кое-что объяснить, но то, что он говорил, понять им так и не удалось. Впрочем, старик не настаивал. Он улегся спать на циновке, разложенной прямо на земле. Братья последовали его примеру.

Назавтра Хаджи послал за Франсуа и Богиней. Он хотел забраться на лошадь и думал, что легко сделает это с помощью ее прежнего хозяина. У него ничего не вышло. Богиня позволила надеть на себя седло, но, когда Хаджи поставил ногу в стремя, взбрыкнула так сильно, что он упал. Напрасно Франсуа пытался заставить ее повиноваться: поглаживал, кричал на нее и даже бил, — она не разрешала Хаджи даже приблизиться к себе. Зато когда Франсуа, стремясь ее успокоить, вспрыгивал в седло, она радостно трогалась с места.

На исходе этого утра, прошедшего в тщетных усилиях, Хаджи тяжело вздохнул, расседлал лошадь, водрузил вместо седла вьюк, прикрепил к нему два больших кувшина и рукой указал Франсуа, что следует отправиться к реке. Затем он отыскал старого слугу, работавшего в огороде. Жан шел рядом с ним, размахивая руками. Смирившись, Хаджи велел ему помочь товарищу и вышел из дома.

Когда они остались одни, Жан, приблизившись к старику, стал быстро шевелить губами. Старик вначале решил, что Жан голоден, но тот вывел его из заблуждения. И старик понял, наконец, что Жан хочет разговаривать с ним, что новый раб желает выучить язык. Весьма удивленный, слуга постучал себя в грудь, затем показал на своего собеседника и медленно произнес два слога. Жан перевел: «я», «ты», и урок начался в ущерб огородным работам.

В это самое время Франсуа медленно спускался с возвышенности, держа Богиню в поводу. Город был хорошо виден, но Франсуа не спешил возвращаться туда: ему хотелось продлить удовольствие. Он разглядывал безводные, засушливые земли, окружавшие его. Он думал об Эде, предке семейства Вивре, и о пустыне с вкраплениями оазисов, где проходила знаменитая охота на льва. Все это случилось в подобных же местах. Франсуа находится в краю львов! Жан ошибался: волков здесь нет, волки остались далеко позади, на его холодной, туманной родине.

Миновав дворец и странную башню с остроконечной крышей, Франсуа, наконец, подошел к реке. Он вновь увидел каскад капель, услышал жалобный скрип, ощутил эту воду и восхитительное движение колес, медленное, размеренное, столь же совершенное и прекрасное, как смена времен года, течение лет, ход жизни…

Франсуа был одет в голубой халат, который дал ему Хаджи, такой же, как и у других крестьян, но его необычная внешность, светлые вьющиеся волосы и прекрасная белая лошадь привлекали всеобщее внимание. Дети с громкими криками окружили его, мужчины сдержанно рассматривали странного человека, а женщины при виде его разбегались. Он улыбнулся всем этим людям сразу, наполнил до краев оба кувшина и пустился в обратный путь.

***

Так прошел месяц спокойной размеренной жизни. Богиня окрепла и поздоровела, и Франсуа мог по десять раз на дню отправляться с ней за водой. Он вскоре перезнакомился со всеми. Дети перестали им интересоваться, а взрослые больше его не опасались. Его светлые волосы и белая лошадь стали привычной частью окружающего пейзажа.

Жан, в свою очередь, с помощью старого слуги продолжал знакомиться с началами арабского языка.

В комнате, что служила им жилищем, на Сретение — ибо Франсуа и Жан по-прежнему старались не терять ощущения времени и продолжали жить по своему календарю в стране, столь непохожей на их собственную, — разразилась драма.

Внезапно Жана охватил страшный озноб.

Поначалу Франсуа не придал этому особого значения, потому что в тот вечер дул довольно прохладный ветерок, но Жан стал содрогаться всем телом и метаться на циновке, скрипя зубами. С досадой в голосе он произнес:

— Вот она, малярия!

Больше он не мог произнести ни слова. Его вырвало только что съеденным ужином и продолжало выворачивать наизнанку, хотя из него ничего уже больше не выходило, кроме слюны и желчи. Так он мучился более часа, все больше теряя силы. Франсуа вытирал ему рот и старался согреть. Он накрыл брата собственным халатом, старик-сосед сделал то же самое, но это не помогало, кожа Жана оставалась ледяной. Откидываясь навзничь между двумя рвотными позывами, он стучал зубами от холода. Впрочем, Жан оставался в ясном уме и время от времени отчетливо произносил:

— Мне холодно!

Так продолжалось около двух часов, а затем Франсуа показалось, что брату становится лучше: Жан согревался, его кожа стала приобретать обычный оттенок.

Но облегчение было недолгим. Вскоре из ледяной кожа стала пылающе-жаркой, влажной, а лицо ярко-красным. Больной принялся стонать. Внезапно его охватывало возбуждение, и он бормотал какие-то бессвязные слова.

Вдруг Жан рывком поднялся, пугая брата пылающими, безумными глазами:

— Франсуа, копай скорее, они идут!

Франсуа содрогнулся. Он знал, что именно пытается в бреду произнести брат, но ни за что на свете не желал это слушать.

— Замолчи! Успокойся!

— Ты на поляне. Ты роешь могилу нашей матери… Лес, а вокруг леса холмы. Похоже на арену цирка. Волки на вершине холма — они смотрят на тебя. Ты не можешь их видеть, но ты слышишь их. Правда ведь, ты их слышишь?

— Нет, я ничего не слышу!

— Слышишь, ты их слышишь!

И Жан принялся выть. Его крик был так похож на волчий, что от этого звука мороз пробегал по коже.

Придерживая брата, чтобы тот не причинил себе вреда, Франсуа вновь переживал давний ужас. Тут Жан был прав: волки приближаются к ним. Они преследовали их даже в этой далекой стране, в краю жары и яркого солнечного света, в краю львов. Но ни эта жара, ни этот свет не причиняли волкам никакого вреда, потому что находились они в нем самом…

Разбуженный воем, Хаджи появился в их комнате. Жан мгновенно успокоился. Лицо его потеряло красный оттенок, стало не таким горячим, но теперь покрылось обильным потом. Видя, в каком состоянии находится его слуга, и, узнав симптомы малярии, Хаджи сжалился. Он приказал старику:

— Сходи принеси белье.

Теперь, когда температура упала, к Жану вернулся рассудок. Он слабо улыбнулся Хаджи:

— Спасибо.

Тот подскочил от удивления:

— Ты говоришь на нашем языке?

— Я только учу его.

Хаджи не мог сдержать изумления:

— Зачем ты это делаешь?

Жан ответил поговоркой, которую слышал от старика:

— Лишь у пленника найдется время выучить язык птиц.

Тогда с нескрываемым уважением Хаджи приблизился к больному, помог ему встать и отвел в другое крыло здания, в комнату, предназначенную для гостей. Он тщательно обтер его лицо от пота и сидел у его постели, пока тот, наконец, не заснул.

В течение целой недели приступы повторялись у Жана ежедневно, затем раз в два дня, потом раз в три, в четыре дня. Эта периодичность должна была стать для него обычной на долгие годы.

Пока брат находился в доме Хаджи, Франсуа не мог навещать его, но однажды ночью, услышав, как тот бредит и стонет, он приблизился к окну и смог расслышать:

— Волки уже на вершине холма.

***

Жан не умер от малярии. Кризис миновал, и его единственным результатом стало то, что больной навсегда получил отвращение к мясу. Когда Жан поправился, Хаджи пожелал оставить его у себя, чтобы самому выучить язык франков. Когда же он узнал, что Жан — духовное лицо и принадлежит к окружению главы христиан, его интерес к этому рабу возрос еще больше.

Хаджи был не ученым, но святым человеком, и в голове его возникла мысль убедить Жана в превосходстве своей религии. Он объяснил, что «Хаджи» — это вовсе не имя, так называют тех, кто совершил паломничество в Мекку. Хаджи — единственный из всей деревни, кому довелось проделать святой путь. В один прекрасный день он выступил в странствие без единого динара — ибо паломник должен жить только подаянием — и всю дорогу то шел один, то присоединялся к какому-нибудь каравану.

Жан с жадным вниманием слушал рассказы об этих запретных местах и ритуалах, которые его собеседнику доводилось исполнять.

— У Высокочтимого Дома четыре угла. Первый угол из черного камня. Правоверный отступает от него, пятясь задом, чтобы миновать как можно быстрее. Следующий угол, который встречается на его пути, — это иракский угол, он обращен на север, затем — сирийский угол, он обращен на запад, потом — йеменский угол, обращенный на юг. Таким образом, паломник возвращается к черному камню, который обращен на восток.

От Хаджи Жан узнал, что город, возле которого они живут, называется Хама, а река, его орошающая, — Оронт. Порт же, в котором они высадились, носит имя Латакия.

Правителем Хамы был знатный человек по имени Абдул Феда, внук другого Абдула Феды, умершего почти полвека назад. Высокая кирпичная башня с остроконечной крышей, которую они видели в день приезда, была его мавзолеем.

Первый Абдул Феда, самый ученый человек своего времени, носил титул «владыки географов» за свои обширные познания в этой области. В своем дворце он собрал столь богатую библиотеку, что ученые из Дамаска и даже Багдада приезжали работать в ней.

Его сын, Омар Феда, тоже был весьма образованным человеком, но внук, Абдул Феда, почти сравнялся в учености с дедом, в честь которого получил имя. Географ, историк, философ, математик, он имеет особую страсть — шахматы. И он в этом искусстве так силен, что никто, как он утверждает, не обыграл его с тех пор, как ему исполнилось тринадцать лет. Вот почему его прозвали «властелином шахмат».

Хаджи тоже увлекался игрой в шахматы и захотел сделать Жана своим партнером. Жан был знаком лишь с начатками этой игры, но вскоре стал в ней так силен, что выигрывал у своего хозяина все партии подряд.

За доской они разговаривали. Оценив ироничный склад ума своего собеседника, Хаджи отказался от мысли убедить его в превосходстве своей религии, но не переставал расспрашивать его буквально обо всем, не уставая выслушивать рассказы о разных городах, обычаях и нравах христиан.

В это время Франсуа тоже вел жизнь спокойную и размеренную. Поскольку Хаджи, слишком занятому разговорами с Жаном, стало некогда продавать на рынке выращенные им продукты, он решил взять это на себя, а старый слуга стал ходить на реку с мулом. Теперь каждый день Франсуа спускался с Богиней на главную площадь Хамы и сбывал свою продукцию раньше всех других торговцев — может быть, потому, что этот красивый, молчаливый, приветливый человек, так отличающийся от других, вызывал удивление и умел нравиться.

В конце концов, Хаджи стал испытывать благодарность к Франсуа и позволил ему разделить с Жаном комнату для гостей. И, впервые принимая Франсуа за своим столом, Хаджи в витиеватой форме выразил свое отношение к покупке в Латакии лошади и двух братьев в придачу.

— Я хотел сорвать плод, но плод не пожелал отделиться от ветки, тогда я вздумал сорвать ветку, но ветка не стала отделяться от ствола. И я взял дерево целиком и могу сказать, что это Аллах меня вразумил, ибо теперь ветка приносит много плодов, а ствол дерева — много веток.

***

Так Франсуа и Жан прожили у Хаджи полтора года. После того памятного припадка на Сретение 1381 года Жан чувствовал себя хорошо. Он научился бегло говорить по-арабски и весьма преуспел в шахматном искусстве. Франсуа тоже приспособился к новой жизни. Время от времени он еще задумывался о побеге, но не слишком серьезно. И в самом деле, во Франции у него не осталось особенных дел. К тому же не хотелось покидать Жана, который вполне освоился на новом месте и бежать вовсе не собирался.

23 июля 1382 года, ближе к вечеру, в городе, в его больших домах с остроконечными крышами, возникло какое-то волнение. Караван, состоявший из несметного количества верблюдов, с трудом передвигался по узким улочкам. Это правитель соседнего Хомса прибыл с визитом к правителю Хамы. Но по пути он пожелал заехать к Хаджи и поприветствовать его.

Властитель Хомса увидел его на пороге дома, играющим в шахматы с Жаном. При виде правителя Хаджи пожелал было упасть ниц к его ногам, но тот не позволил этого сделать и сам склонился перед святым человеком.

Правитель Хомса был красивым молодым человеком лет тридцати, со смуглой кожей и черными волосами. Он указал на Жана:

— Кто он, Хаджи?

— Господин, это христианский священник, я купил его в Латакии.

— Ты играешь в шахматы со своим рабом?

— Этот раб — самый удивительный человек из всех, кого мне когда-либо доводилось встречать.

— Хаджи, если ты говоришь правду, я куплю его у тебя.

Правитель Хомса отдал приказ. Его солдаты велели верблюдам опуститься на колени, и бесчисленная свита спустилась на землю. Затем правитель занял место Хаджи и начал партию в шахматы с Жаном.

Длилась она недолго. Правитель Хомса, оставленный позади с самого начала и терявший важные фигуры одну за другой, предпочел сдаться, чтобы избежать унизительного поражения. Он поднялся, вконец очарованный.

— Это великолепно! Я подарю его правителю. Никакой подарок не доставит ему большего удовольствия. Продай его мне.

— Я не осмеливаюсь отказать тебе, господин, только ты должен соблюсти одно условие: тебе придется взять дерево целиком. Я хотел сорвать один лишь плод, а пришлось забирать и ветку, и ствол.

Правитель Хомса удивленно огляделся по сторонам:

— Ну что ж… А где же ветка и ствол?

Заметив издали Франсуа, который возвращался вместе с Богиней с рынка, Хаджи улыбнулся:

— Вот они.

Правитель Хомса взглянул на белое пятно, которое представляли собой человек и его лошадь. Это зрелище ослепило его. Он вскричал:

— Белый всадник!

Хаджи бросил на него удивленный взгляд.

Правитель хлопнул в ладоши.

— Сейчас поймешь. Приведите фигуры!

Солдаты подбежали к каравану и тут же вернулись, толкая впереди себя довольно необычную компанию из шестнадцати очень странно одетых человек. Восемь из них были стариками, седыми и белобородыми. Они были облачены во все белое, а на поясе у каждого висела кривая турецкая сабля из выкрашенного белой краской дерева. Восемь других были неграми, носили такую же одежду, только черного цвета, и такими же черными были деревянные сабли.

Правитель Хомса объяснил:

— Я хочу подарить Абдулу Феде шахматы в натуральную величину, где фигуры и пешки представляются живыми людьми. Клянусь, никто никогда не видел ничего подобного!

Подошел Жан. Казалось, он восхищен.

— А где остальные? Слоны? Ладьи?

— Вот те, что вы зовете слонами. Мы называем их воинами.

По его приказу привели еще двух седых стариков и двух чернокожих. Их одежда была украшена более богато, и на головах у них красовались тюрбаны, соответственно белые и черные, увенчанные золотыми полумесяцами. Лиц их не было видно. Одежды прямого покроя ниспадали до самой земли, на головах были надеты шлемы франкских рыцарей, древние шлемы, цилиндрические, с крестообразными прорезями. Было совершенно очевидно, что их взяли у убитых в сражении крестоносцев.

На Жане по-прежнему оставалось одеяние священника. Правитель Хомса взял выкрашенный в черный цвет шлем «ладьи» и протянул ему.

— Завтра ты будешь играть с другими. И когда я отдам тебя правителю, то-то он удивится!

Всадники появились в клубах пыли. Черные были особенно великолепны: два царственных африканца на вороных лошадях без малейшего белого пятнышка; пышные одежды развевались на ветру. Одним из белых всадников оказался юный сарацин-альбинос; его лошадь была такой же белоснежной, как и Богиня. Второй выглядел куда менее впечатляющим. Это был пожилой христианин с седоватыми волосами. Да и лошадь у него была скорее серой, нежели белой. Правитель поставил рядом с ним Франсуа на Богине и пришел в восторг.

— Лучше и быть не может! Ты был прав, Хаджи, нельзя отделять ветки от ствола.

Жан вмешался вновь:

— А короли? Здесь нет королей!

— Ими будем Абдул Феда и я сам. Как того требуют правила учтивости, я стану черным, а он — белым.

— Королев я тоже пока не вижу…

— Скоро увидишь!

Тут послышалось какое-то позвякивание, и к дому подали два паланкина, лежащих на спинах мулов. Закрытые глухие занавески были украшены монетками и золотыми полумесяцами весьма искусной работы.

Правитель отдал приказ, и занавески были подняты.

Белая королева оказалась христианкой. Это была очень красивая молодая светловолосая женщина с бледным лицом. Она едва сдерживала слезы. Ее нарядили по последней западной моде, в белое шелковое платье с корсажем и разрезами по бокам. Глубокий вырез на груди был так искусно задрапирован муслином, что тело было совершенно скрыто. Края одежды подчеркивались оторочкой горностаевым мехом. В причудливую прическу вплели жемчужины, которые образовывали серебряный полумесяц. Легкий слой пудры подчеркивал бледность лица.

Черная королева, одетая с куда большей простотой, была сарацинкой. Она носила черное обтягивающее шелковое платье, которое переливалось при каждом движении. Согласно предписаниям религии лицо женщины пряталось под черным покрывалом, виднелись только глаза. Ее волосы цвета воронова крыла свободно струились по спине до самого пояса. Глаза, подведенные углем, были единственной не черной деталью во всем ее облике. Они были зелеными — глубокого изумрудного цвета.

Правитель Хомса повернулся к Хаджи.

— Что ты об этом думаешь? После партии я подарю обеих Абдулу Феде для его гарема.

— Я удивлюсь, если он не окажется удовлетворен.

Они принялись оживленно беседовать. Правитель хотел купить Франсуа, Жана и Богиню на вес золота, но Хаджи не желал принять цену большую, чем заплатил за них сам. Наконец правителю пришлось уступить, и он горячо поблагодарил святого человека.

Тем временем Жан объяснял Франсуа, что происходит.

— Нам предстоит поменять хозяина, а для начала мы станем фигурами в шахматной партии.

Франсуа спешился. Черная королева оказалась прямо перед ним. Волнуемое ветром, ее платье переливалось, и изумрудные глаза, казалось, тоже меняли цвет. Они напоминали воды Оронта — воды столь прозрачные, что в них невозможно было что-либо скрыть.

— Вижу.

***

Правитель Хомса вместе со свитой в тот же вечер отправился во дворец Абдула Феды. Этот дворец стоял на самом берегу реки и представал перед путниками во всей своей красе. Пологими склонами спускался дивный сад. Здесь росли все виды деревьев, какие только бывают на свете: клены, вязы, абрикосовые, миндальные деревья, не говоря уже о виноградниках. Между ними вились желобки — ответвления оросительных каналов.

Справа возвышалось высокое здание со слепыми, без окон, стенами, видом напоминающее тюрьму. Судя по всему, это и была тюрьма, точнее сказать, гарем.

Стоя среди живых шахматных фигур, Франсуа упивался дурманящими ароматами жасмина, мелодичным пением колес Оронта и дребезжанием паланкина. Время от времени он посматривал на паланкин черной королевы, но тот неизменно оставался закрытым.

Тем не менее, вскоре его все-таки открыли. Узнав об удивительных планах своего гостя, Абдул Феда пожелал немедля взглянуть на участников партии. Когда две королевы отодвинули занавеси, он не смог сдержать крика восторга. Франсуа и Богиня также удостоились его одобрения.

Абдул Феда поражал своим величием. Это был человек лет пятидесяти, с посеребренными висками, крепкого сложения. У него были полные губы сластолюбца, но взгляд казался спокойным и глубоким. Глядя на него, можно было безошибочно определить в этом сарацине великого правителя.

Франсуа вместе с другими привели в подвал дворца, чтобы они провели там ночь. Белые и черные фигуры разделились, обе королевы были заперты отдельно.

Франсуа оказался в большой комнате со сводчатым потолком, в окружении седобородых стариков. Некоторые кашляли от сырости, другие переводили дух, вытянувшись на земле или усевшись возле стены. Кроме стариков, были здесь обе «ладьи» — сарацины, совершенно неотличимые друг от друга, потому что не было видно их лиц. Во время партии их станут различать по цвету шлема. Ночевал здесь и всадник-альбинос с неприятными красными глазами, и другой белый всадник, тот, которого заменил Франсуа и которого оставили пока вместе с остальными.

Франсуа подошел к нему. Тот оказался французом, и они смогли поговорить. Франсуа представился, его сосед тоже.

— Меня зовут Тома Ларше. Они схватили меня на Провансальском берегу. Время от времени я меняю хозяев. Я уже тридцать лет у сарацин.

Когда Франсуа пожалел собеседника, тот только рассмеялся:

— Судя по тому, какие вести приходят из Франции, здесь сейчас жить гораздо лучше, чем там.

Франсуа ничего не оставалось, как согласиться. Тома Ларше поведал, что до своего пленения был виноградарем, и это давало ему здесь определенные преимущества. Хотя религия это и запрещает, почти все знатные сарацины производят вино — по официальной версии, чтобы приободрить рабов; в действительности же пьют его сами, тайком. Поскольку производство вина правоверным запрещено, виноградари из христианских стран, такие как Ларше, ценятся на вес золота. Он завершил свой рассказ так:

— И здесь тоже меня ждут виноградники. Другие рабы, когда их покупает новый хозяин, боятся, как там будет на новом месте, а я всегда уверен в том, чем стану заниматься.

— А вообще-то менять хозяина опасно?

— Конечно. Никогда не знаешь, что тебе предстоит. Может быть, более тяжелая работа. Я уж не говорю о том, что некоторых превращают в евнухов. И такое здесь бывает!

Франсуа передернуло от отвращения. Он счел за лучшее переменить тему.

— Расскажи мне о королеве.

— Матильда де Боржон? У правителя из Хомса она месяца два, не больше. Вечно хнычет. Кажется, муж ее был каким-то важным господином. Сарацины захватили их корабль, когда они оба направлялись в Неаполь. Его сразу бросили на съеденье рыбам, а ее оставили. Ну что тут можно поделать? Благородные или крестьяне, здесь все равны теперь!

— Я не о белой королеве, а о черной.

— А-а, эта… Ее зовут Зулейка. Черкесская принцесса, военный трофей.

— А где это — Черкесия?

— Не знаю. Далеко, наверное.

— А что вы знаете еще?

— Говорят, она очень красивая. Но правителю, конечно же, больше понравится Матильда. Блондинки здесь редкость.

Франсуа внезапно почувствовал за спиной взгляд и обернулся. Альбинос неотрывно смотрел на него своими красными глазами. В его взгляде было что-то злобное и безжалостное. Наконец он отошел, неприятно ухмыляясь. Тома Ларше понизил голос.

— Опасайтесь его! Его зовут Эль-Биед, что означает «Белый» по-сарацински. Он злится на весь мир из-за того, что таким уродился.

***

Назавтра с самого утра поднялась суматоха. Слуги постоянно вбегали в комнату с ворохами новых одежд, потому что и речи быть не могло, чтобы фигуры играли партию в нечистых платьях. «Пешки», «слоны», «ладьи» поспешно переодевались. Франсуа, единственный, кто не был одет раньше, облачился в свой костюм в первый раз. Костюм оказался тяжелым, из шерсти самого высшего качества. Длинный плащ скреплялся золотой пряжкой.

Вскоре появились и лошади. Все они были тщательно вымыты, обтерты соломенными жгутами, вычищены скребницей, а Богиня просто сияла. Эль-Биед и Франсуа одновременно вскочили в седла.

Покинув здание, в котором провели ночь, они увидели другие шахматные фигуры и пешек. Все вместе прошли через сад и оказались на широкой террасе, на самом берегу Оронта… Всю ночь люди Абдула Феды трудились, не покладая рук. Огромная шахматная доска, открывшаяся взорам присутствующих, состояла из квадратов со сторонами около четырех метров. Черные клетки были посыпаны золой, белые — песком.

Появились оба короля. На них были туники, какие носят путешествующие в пустыне, и эти одежды полностью закрывали их тела и лица, оставляя лишь глаза. Туника Абдула Феды, белого короля, была серой, а туника правителя Хомса — темно-коричневой. От этого фигуры королей казались еще более изящными и изысканными.

Короли отдали приказы, и армии заняли надлежащие места. Белые остались там, где стояли, черные выстроились напротив. Франсуа оказался на правой стороне, между «ладьей» и «слоном», который отделял его от Абдула Феды. Он тоже стоял на черной клетке.

Франсуа не знал правил игры и был уверен, что так оно и лучше. С того места, где он находился, все перемещения казались таинственными, магическими…

Как и у трех других всадников, у него было преимущество: он мог видеть всё и всех и любовался необычайной красотой открывающегося перед ним зрелища. Рядом расположилась белая армия, напротив — пешки и фигуры противника. Те, что стояли на черных клетках, были почти незаметны, другие же резко выделялись. К их числу принадлежал и Жан. Он стоял в противоположном от Франсуа углу шахматной доски, и, несмотря на большое расстояние, легко можно было разглядеть его священническое одеяние на светлом пятне песка.

К несчастью, Зулейка заняла место на квадрате из золы. Видны были лишь ее лоб и обнаженные руки. Но какое это имело значение! Она двигалась, и Франсуа двигался тоже. У него создалось впечатление, что единственной целью этой партии было их передвижение навстречу друг другу, что все эти непонятные перестановки, которые их заставляли делать, нужны лишь для того, чтобы они смогли встретиться.

Сидя на Богине в золотой упряжи, Франсуа представлял, что находится на турнире. Сегодня был как раз Иоаннов день: всем известно, что он наиболее благоприятен для турниров. Яркий свет и жара были просто нестерпимыми. Аромат жасмина казался сладким, как никогда, а где-то вдали колеса Оронта все пели и пели свою нескончаемую жалобу.

Да, то, что сейчас должно было начаться, действительно являлось турниром, и ничем иным. Турниром мечты. Армии приготовились сразиться за черную даму с изумрудными глазами.

У обоих королей в руках было по небольшой шахматной доске, чтобы отмечать ходы и видеть всю партию целиком.

Абдул Феда что-то прокричал, и стоявшая перед ним пешка передвинулась на две клетки. Правитель Хомса отдал приказ, и его пешка сделала то же самое. Игра началась.

Франсуа очень удивился тому, что так скоро настал его черед сменить клетку. Абдул Феда отдал ему распоряжение, но, вспомнив, что белый всадник ничего не понимает, послал слугу, чтобы тот указал нужное место: две белые клетки вперед и одна влево. Богиня переместилась туда двумя изящными скачками.

Затем бесконечно долгое время Франсуа не трогался с места вообще. Он видел, как перед ним проходят пешки и фигуры; постепенно шахматная доска пустела. День клонился к зениту, старики все больше страдали от нестерпимой жары.

Две белые пешки упали без сознания, и их пришлось заменить другими, которые до этого уже вышли из игры. К великой досаде Франсуа, черная королева оставалась бесконечно далеко. Она едва передвинулась на одну клетку. Единственным преимуществом было то, что теперь она стояла на песке, и он прекрасно ее видел.

Зато вместо черной к нему приблизилась белая королева. Ход игры привел ее на соседнюю с Франсуа клетку, и он смог убедиться, до какой степени точно Тома Ларше описал ее. Она подняла на него глаза.

— Вы рыцарь, мессир?

— Да, мадам.

Она разразилась рыданиями и стала жаловаться на потерю мужа, а также своего замка в Боржоне, своих титулов, драгоценностей, всего своего состояния.

В конце концов, Франсуа не выдержал.

— Мадам, у меня было два замка. Я сир де Вивре и де Куссон, испанский гранд. Мой брат, которого вы видите вон там, исполняющий роль ладьи, — магистр богословия Парижского университета. Он был доверенным лицом Папы.

Матильда де Боржон разрыдалась еще пуще.

— Но ведь с вами не сделают того, что со мной! Нынче ночью меня положат в постель этого варвара!

— С нами, мадам, могут поступить еще хуже.

Голос Абдула Феды прервал их разговор. По его приказу Матильда де Боржон должна была передвинуться вперед и захватить пешку противника.

Немного времени спустя у Франсуа появился другой сосед. Эль-Биед, второй белый всадник, встал в том же ряду, что и он, на расстоянии всего лишь одной черной клетки. Они посмотрели друг на друга…

Насколько Богиня была спокойна, настолько нервной выглядела другая белая лошадь. Что касается ее седока, то его красные глаза дьявольски сверкали, и Франсуа вынужден был признаться себе, что тот его ненавидит. За что? Просто потому, что физический недостаток сделал его злобным? Потому что он слышал, как накануне Франсуа расспрашивал про Зулейку?

Продолжая не без внутренней тревоги разглядывать это молодое лицо, обрамленное волосами старика, Франсуа чуть было не пропустил момента, которого давно уже ждал. К нему приближалась Зулейка. Мелкими шажками она наискосок пересекала шахматную доску. Наконец она подошла и встала в ряду впереди, как раз между белыми всадниками.

Два белых коня и черная королева находились сейчас на трех смежных клетках, образующих треугольник. Стоя между двух фигур противника, Зулейка могла смотреть либо на того, либо на другого, либо ни на одного из них. Но она не колебалась ни секунды: подняла свои изумрудные глаза и взглянула прямо на Франсуа. У Эль-Биеда вырвалось проклятие, а лошадь его нервно приплясывала, не в силах стоять на месте.

Сомнений больше не оставалось. Франсуа, нисколько не сдерживаясь, улыбнулся, причем видеть эту улыбку мог не только злобный альбинос, но и оба гигантских африканца, которые не упускали ничего из того, что происходило на площадке. Франсуа был уверен, что под своим черным покрывалом Зулейка улыбнулась ему тоже.

Повинуясь приказу правителя Хомса, черная королева переместилась вновь. И что это был за ход! Пройдя клетку наискосок направо, она встала прямо под ногами лошади Эль-Биеда. Одним движением она смахнула альбиноса, который в ярости удалился, подняв тучи золы и песка. Она осталась наедине с другим белым всадником.

Теперь Зулейка остановилась справа от Франсуа. Тот, пренебрегая всякой осторожностью, повернулся к ней лицом. Она не решилась сделать то же самое, но быстро кивнула, и этот кивок говорил обо всем яснее ясного. Зулейка стояла неподвижно, однако время от времени все же бросала на него взгляды, и Франсуа наблюдал, как черная статуя испускает изумрудные лучи.

Тем временем произошло некое происшествие, привлекшее внимание Франсуа. Абдул Феда резко окрикнул правителя Хомса, который, поначалу удивившись, набросился с руганью на одну из своих фигур. Причиной этого стал не кто иной, как Жан. В то время как наступила очередь правителя Хомса делать очередной ход, Жан переместился самостоятельно, не дожидаясь распоряжений. Рассерженный правитель велел ему вернуться на место, сделал другойход — и игра продолжилась.

Белый всадник, к глубокому своему сожалению, вынужден был покинуть черную королеву. После того как он столько времени простоял неподвижно, Абдул Феда решил, наконец, использовать коня. Франсуа один за другим сделал несколько ходов, перемещаясь вперед и назад по шахматной доске и по ходу дела взяв двух пешек. Королева армии противника тоже много ходила. Фигуры покидали доску одна за другой. Было очевидно, что партия подходит к концу.

Франсуа получил новый приказ. Его он не понял — так же, как и предыдущие, — но по голосу Абдула Феды, в котором сквозило неприкрытое торжество, догадался, что удар должен стать решающим. Он ступил на клетку, которую указал ему слуга, неподалеку от Зулейки и правителя Хомса. Увидев, как тот побледнел, Франсуа понял, что предчувствия его не обманули. Тот же слуга показал ему, куда он должен встать теперь: не оставалось никаких сомнений, это была клетка черной королевы! Ему предстоит убрать ее!

Богиня переместилась в два прыжка. Если какое-то время назад Франсуа спрашивал себя, действительно ли Зулейка ему улыбалась, то теперь не оставалось никаких сомнений: оказавшись рядом, он услышал ее смех. Она бросила на него веселый взгляд. В тот же миг правитель Хомса склонил голову, признавая свое поражение. Он сделал знак всем фигурам, еще остававшимся на доске, расходиться. Партия была завершена.

Белому всаднику пришлось расстаться с черной королевой. Два мускулистых сарацина с обнаженными торсами куда-то увели ее и показали Франсуа, чтобы он присоединился к другим фигурам.

Тем временем правитель Хомса поздравлял своего противника с победой. Абдул Феда снимал белое одеяние.

— Знаешь ли ты, что если бы ты тогда сделал тот ход, на который твоя ладья решилась самостоятельно, все могло бы сложиться иначе?

Черная ладья оказалась в тот момент рядом и все слышала: Жан как раз снимал свой шлем.

— Я знаю это.

Абдул Феда с удивлением взглянул на человека с болезненным лицом, который был так не похож на местных и при этом изъяснялся на безупречном арабском языке.

— Кто он?

Правитель Хомса ответил вместо Жана:

— Это христианский священник и, без сомнения, лучший шахматист после вас. Это мой последний подарок вам.

Вечером в ярко освещенном саду дворца состоялось пышное празднество. Франсуа, Жан и другие участники партии, по-прежнему в своих костюмах, подносили блюда гостям. Под жалобные мелодии танцевали полуобнаженные женщины. Абдул Феда сидел между Зулейкой и Матильдой де Боржон и, как и предсказывал Тома Ларше, отдавал явное предпочтение последней.

Когда рабы закончили свою работу, им было разрешено поесть самим. После этого дня, наполненного столькими волнениями, Франсуа ужинал с большим аппетитом.

Ночью поднялся легкий ветерок. Франсуа услышал голос Жана, лежащего рядом:

— Мне холодно!

Да, это опять была она, малярия! Жан затрясся, заскрипел зубами. Его мучительно рвало. На Франсуа все еще оставалась теплая шерстяная накидка, он отдал ее брату, но кожа Жана по-прежнему оставалась ледяной.

Чуть позже их привели вместе с другими в большое сводчатое помещение, в котором Франсуа провел предыдущую ночь. Жан, не теряя здравого рассудка, боролся с недугом. Около часа он молчал, затем вдруг произнес:

— Книга…

Франсуа решил было, что начался очередной приступ бреда, но он ошибался.

— Книга, которая говорит истину, книга, в которой заключена великая тайна. Я говорил тебе о ней в хижине Ланноэ. Ты помнишь?

— Конечно!

— Франсуа, я знаю, что книга здесь. Она ждет меня! Я не могу, не имею права умереть. Я должен жить ради этой книги!

Мертвенно-бледное лицо Жана побагровело, и он запылал от жара. Ему стало нечем дышать. Внезапно одним рывком он поднялся.

— Они приближаются! Торопись!

В порыве отчаяния Франсуа закрыл руками уши, но все равно расслышал:

— Волки сошли с вершины холма. Они уже спускаются!

Глава 3 «КОГДА ТЮЛЬПАН УВЯЛ, РАСЦВЕСТЬ НЕ МОЖЕТ ОН»

Всю следующую неделю фигуры и пешки, принимавшие участие в игре, оставались запертыми в сводчатом зале, который служил им тюрьмой, и всю эту неделю Жан страдал от приступов малярии. За ним ухаживали Франсуа и Тома Ларше, они пытались успокоить его и приободряли, как могли.

Когда у него мутилось сознание и начинался бред, перед его внутренним взором вставала одна и та же сцена: Франсуа роет могилу для их матери, а волки стоят на холме и наблюдают за ним. В те минуты, когда бред отступал, Жан начинал говорить о книге.

Кормили их два раза в день другие рабы Абдула Феды. От них-то они и узнали причину их затянувшегося заключения: правитель Хомса по-прежнему оставался во дворце, а участь пленников должна была решиться лишь при его отъезде.

2 июля, в день Посещения Богородицей святой Елизаветы, впервые за много дней у Жана не было приступа: болезнь вступала в новую стадию, теперь приступы должны были повторяться реже, через день.

И мысли, которые из-за болезни брата Франсуа спрятал подальше, стали оживать вновь: шахматная партия, черная королева, изумрудный взгляд… Но это видение не успокаивало и не ободряло его, а, напротив, вызывало боль.

2 июля 1380 года, предсказание Тифании Рагнель, роды… 2 июля было днем смерти Ариетты. И вместо того, чтобы думать о ней, Франсуа уносится мыслями к другой женщине!..

Он закрыл глаза. Прошло уже два года, но образ жены оставался таким ярким, как будто он расстался с ней только вчера. Ничего удивительного: когда он отправлялся на войну, им случалось разлучаться надолго, и он всегда хранил воспоминания о ней.

На этот раз ему приходилось убеждать себя, что встречи не будет и всадница больше не помчится к нему по дороге, ведущей в замок. Все было кончено!.. Или нет, не кончено: Ариетта по-прежнему ждет его, только на этот раз под покрывалом с геральдическими лилиями, в их семейном склепе…

Жан уже уснул, и под удивленным взглядом Тома Ларше Франсуа тихо заплакал.

Слезы принесли облегчение. Кроме того, они помогли взглянуть на ситуацию с другой стороны. Ему сорок четыре года. Франсуа чувствовал, что находится в расцвете мужских сил. Он не мог даже предположить, что сулит ему будущее, но коль скоро случай представился, он не пойдет против природы, ибо до сих пор не утратил плотских желаний. Бог отобрал у него Ариетту, а его самого оставил в живых. Значит, следовало повиноваться воле Всевышнего. Причем незамедлительно!

Франсуа обернулся к Тома Ларше:

— Ты не знаешь, как попасть в гарем?

Винодел не мог сдержать удивления, услышав, что Франсуа задает ему столь легкомысленный вопрос после того, как только что плакал. В конце концов, он расхохотался:

— Есть только один способ, зато верный: сделаться евнухом!

Франсуа вспомнил, какие сложные уловки придумывал Геклен, чтобы пробраться в самые защищенные места.

— А если применить хитрость — переодеться, спрятаться?

Ларше покачал головой.

— Войти вы туда сможете, если повезет, а вот выйти живым — нет. Когда я жил у другого хозяина, мне довелось стать свидетелем одной такой попытки. У моего господина был самый красивый гарем на всем Востоке: триста шестьдесят пять комнат. На каждую ночь — новая женщина! Одному смельчаку удалось проникнуть туда, но он тотчас же был обнаружен и схвачен.

— Евнухами?

— Нет, другими женщинами. Они-то и есть самые лучшие стражники. Все свое время они только и делают, что шпионят одна за другой — из ненависти. Если у какой-нибудь появляется поклонник, другая непременно выдаст их. Кстати, вы заметили два столба при входе?

Франсуа отрицательно покачал головой.

— Это колы. Один — для любовника, которого захватят в гареме, другой — для главного евнуха, который допустил его вторжение. А между ними заживо сожгут саму женщину. Таковы здешние обычаи.

— Как это все ужасно!

Проснулся Жан. Он услышал их разговор и вскочил, крайне возмущенный. Франсуа не привык к такой непримиримости со стороны брата. Болезнь, без сомнения, повредила его рассудок. Франсуа попытался было его успокоить:

— Я не хотел ничего плохого!

— Здесь и нет ничего плохого. Если женщина тебе нравится, ты имеешь полное право хотеть ее. Но не таким способом!

— Тебе известен другой?

Взгляд Жана заблестел.

— Книга! Все в этом дворце вертится вокруг книги, и добыть ее можно с помощью шахмат. Шахматы и книга — вот два ключа, с помощью которых ты получишь черную королеву!

Все больше и больше Франсуа убеждался в том, что брат опять находится во власти бреда. Он заговорил с ним мягко, как с больным:

— Но ведь в шахматы играешь ты, а не я.

— Это все равно.

— Разве ты и я — это одно и то же?

— Почти! Неужели ты не понял, что с тех пор, как мы нашли друг друга, мы с каждым мгновением сближаемся все больше? Мы и дальше будем сближаться, пока однажды не соприкоснемся.

На этот раз Франсуа был убежден, что брат не бредит. То, что говорил Жан, несомненно, имело смысл. И хотя пока Франсуа не мог ухватить этого смысла, он предчувствовал нечто ужасное.

Франсуа спросил:

— Когда?

— В день моей смерти, конечно.

После этих слов они замолчали. Возможно, через какое-то время их разговор возобновился бы, но им помешал приход Абдула Феды. Он явился в сопровождении охранников с факелами. Как и в предыдущие разы, при виде правителя Франсуа был поражен его величественной и благородной осанкой. Абдул Феда излучал мудрость и спокойную уверенность. И в то же время было видно, что человек это суровый и даже порой жесткий.

Абдул Феда заговорил на своем языке, а Жан переводил брату. Прежде всего, он обратился к Тома Ларше, которому подтвердил, как последний и предполагал, что намерен использовать его навыки винодела. Он велел ему начать выполнять свои обязанности тотчас же, и Ларше покинул помещение в сопровождении охранника.

Затем правитель Хамы повернулся к чернокожим, которые участвовали в шахматной партии в качестве пешек и фигур на стороне противника. Он сказал, что их отправляют на работы в принадлежащих ему мраморных карьерах, и те тоже ушли с охранниками.

Затем хозяин сделал несколько шагов сторону Эль-Биеда, альбиноса.

— Тебя я назначаю главным.

Эль-Биед хотел было поклониться, чтобы выразить свою признательность, но Абдул Феда остановил его:

— Главным над моими евнухами. Предыдущий начальник только что умер.

Гримаса ужаса исказила лицо альбиноса.

— Почему меня?

— Потому что ты зол: это написано на твоем лице.

— Ты хочешь меня наказать?

— При чем здесь наказание? Злоба — главное достоинство евнуха. Ступай!

Эль-Биеду нечего было ответить, и двое солдат увели его. Затем правитель Хамы обратился к старикам, которых правитель Хомса подарил ему в большом количестве.

— Я долго размышлял, что делать с вами. Думаю, вы могли бы пригодиться здесь, если не заставлять вас находиться на солнце. Вы будете спать днем, и работать ночью. Вы станете охранять дворец. Ночью вас никто не увидит.

Наконец в комнате остались только Жан и Франсуа. Правитель обратился к последнему.

— Ты тоже будешь работать в карьере. Если я не отослал тебя с остальными, так это потому, что исполняю волю правителя Хомса. Он пожелал, чтобы ты оставался со своим конем. Иди за ним!

Франсуа последовал за последним оставшимся солдатом, и Жан остался наедине с Абдулом Федой.

— Теперь ты, черная ладья.

Жан последовал за правителем через сады, затем через комнаты дворца. Наконец они оказались в огромном помещении, выложенном белыми и черными плитами, как клетки шахматной доски. Оно выходило на террасу с увитой виноградом беседкой. Там, как разглядел Жан, стояли два стула и низкий столик. Именно здесь должна была состояться партия. Неподалеку лежали подносы с фруктами и прохладительными напитками. Приближался вечер.

— Как тебе нравится эта доска, черная ладья? Она принадлежала самому Саладину. Это как раз для нас, не правда ли?

Шахматные фигуры, сделанные из искусно расписанного фарфора, были восхитительны. Черные представляли собой крестоносцев с их шлемами, кольчугами, мечами и копьями. Король имел обличье Людовика Святого, и королева одета, как христианка. Белые, напротив, были сарацинами. Головы их венчали тюрбаны, на боках болтались кривые сабли, а лицо королевы скрывала вуаль.

Абдул Феда объяснил свои намерения Жану:

— Сейчас мы сыграем первую партию, чтобы я оценил твои возможности. Если ты окажешься слишком слаб, то вместе с остальными отправишься в карьер. Если покажешь себя сильным игроком, мы станем играть каждый день, и если ты выиграешь хотя бы раз, то я освобожу тебя и твоего брата. Ты, конечно, будешь христианином, возьми черные фигуры.

Жан молча сел на указанное ему место. Абдул Феда сделал то же самое и двинул вперед пешку.

— Теперь ты, черная ладья.

Жан сделал свой ход, и правитель увидел его искалеченную руку.

— Кто так поступил с тобой?

— Один монах.

— В твоей стране монахи пытают?

— Конечно. А у вас такого не бывает?

— Бывает иногда. Играй.

Эта партия завершилась довольно быстро. Жан, хотя и очень старался, явно уступал правителю и после безнадежного сопротивления вынужден был сдаться.

Правитель улыбнулся.

— Так я и думал! Ты выигрывал у Хаджи, но этот святой человек гораздо лучше разбирается в Коране, чем в шахматах. Что же касается правителя Хомса, он еще слабее в этой игре. В тот раз я специально затянул партию, чтобы не огорчать его.

Жан поднялся.

— Ты куда?

— В карьер.

— Оставайся. Я не закончил. Ты проиграл, но у тебя есть вкус к игре. Тебе просто не хватает умения.

Абдул Феда встал и взял с соседнего стола искусно переплетенную книгу.

— Это трактат о шахматах, который я сам написал. Поскольку ты знаешь наш язык, возьми ее и прочти, а когда закончишь, мы сыграем снова.

— Я говорю на вашем языке, но читать не умею.

Правитель покачал головой и принес из комнаты другой том.

— Здесь ты найдешь соответствия твоих букв нашим.

Между тем вот уже более часа Жан чувствовал, что подступает очередной приступ малярии. Он дрожал от холода и старался скрыть это от правителя. Но все-таки лихорадка одолела его, он начал стонать и дрожать всем телом.

— Что с тобой? Ты болен?

— Да. Малярия.

Абдул Феда положил Жана на диван и велел позвать врача. Когда тот появился, Жан бредил вовсю. Он выл по-волчьи и испуганно кричал, как будто перед его глазами стояло нечто ужасное…

Врач долго осматривал его. Это был человек пожилой и весьма знающий. Он прекрасно разбирался в заболевании, довольно часто встречающемся в здешних краях. В конце концов, оставив больного, врач обратился к правителю:

— Он слишком истощен. Очевидно, ему пришлось пережить большие лишения и страдания.

— Он умрет?

— Не думаю. В нем чувствуется какая-то невероятная сила, и это — сила духа. В этом христианине есть нечто исключительное.

На мгновение Абдул Феда задумался.

— Мне тоже так показалось. Вылечи его! Мне нужно, чтобы он жил. Мне нужен кто-то, с кем я мог бы играть в шахматы, и кто-то, с кем бы я мог разговаривать.

Правитель отошел и долго стоял на террасе. Было совсем темно. На шахматной доске остались фигуры проигранной Жаном партии. Два старика ходили дозором по саду. Правитель взял в руки черную ладью, долго смотрел на нее, осторожно поставил на место и прошептал про себя:

— Вылечи его, врач! У меня есть сто женщин, тысяча слуг, сто тысяч подданных, и ни одного друга…

***

Как только приступ миновал, Жан принялся за учебу. Чтобы быть уверенным, что тот не теряет времени понапрасну, Абдул Феда запер его в помещении, выглядевшем довольно зловеще: это был подвал с такими узкими окнами, что его постоянно приходилось освещать факелами. В конце концов, от постоянного дыма все кругом закоптилось, и Жан в своем одеянии священника почти сливался с окружающей обстановкой.

Опасения Абдула Феды были напрасными. Его пленник совершенно не желал терять времени зря. Ничто не казалось ему более важным, чем та цель, за достижение которой он взялся. Он трудился как каторжный день и ночь, замурованный в месте, где день не отличался от ночи. Ибо трактат не только позволил бы ему однажды стать достойным шахматистом. Овладев языков сарацин, он, вероятно, сумел бы когда-нибудь прочесть ту самую книгу.

Так прошла осень 1382 года, затем миновала и зима. Жан все больше убеждался в своем невежестве касательно шахмат, а это — как хорошо было ему известно — является первым признаком развития и прогресса. В то же время он понимал сарацинские буквы уже с такой легкостью, что и сам не отдавал себе отчета в том, на каком языке читает.

А Франсуа трудился в карьере. Это была огромная разработка в месте пустынном, опаляюще-жарком днем и холодном ночью. Ежедневно ему приходилось извлекать тяжелые глыбы белого мрамора, которые он складывал в корзины, прикрепленные на спине у Богини, а потом вываливал на большие повозки. Мрамор продавался по всей Европе, умно-богатства правителя Хамы.

Ночью Франсуа спал, как и его товарищи, в примитивной пещере, которую сам выкопал на склоне холма. В тусклом свете небольшой лампы, которая имелась у него, он видел лишь белое пространство, гладкое, как будто ледяное. Он сохранил теплую одежду, оставшуюся после шахматной партии, и очень ею дорожил, потому что никакого одеяла у него не было.

Ночью Франсуа посещали горькие мысли. И задорные взгляды Зулейки, и его надежды покорить ее были так далеко! Должно быть, ему суждено закончить свои дни в этом ослепляющем и пустынном месте… Он спрашивал себя, что сейчас делает Жан, как продвинулся он в игре, не было ли у него нового приступа. Он думал о своих близких, мертвых и живых, которых он, без сомнения, никогда уже больше не увидит.

Франсуа пытался найти утешение в учении Господа — терпении, но с каждым днем это слово казалось ему все более отвлеченным. Еще он пытался держать в голове христианский календарь, но и это начинало представляться все более нереальным, почти абсурдным. Так, 25 марта 1383 года, Благовещение, было днем, похожим на все другие, и в определенный час все вместе, рабы и надсмотрщики, падали ниц, распевая непонятные молитвы. Где же здесь, среди этой яркой чужой белизны, потерялась Дева Мария, где Ее Сын Иисус, который должен родиться через девять месяцев? Франсуа чувствовал себя безнадежно одиноким.

***

Между тем он не знал, что именно этот день, 25 марта, является важным и даже решающим в его судьбе. Утром Жан объявил Абдулу Феде, что готов, и вечером они начали свою вторую партию.

С самого начала стало очевидно, что на первую она не похожа. Жан играл жестко и точно. Он отбил несколько атак правителя Хамы и атаковал сам. Абдул Феда долго размышлял над каждым ходом, подперев рукой голову. В конце концов, он все-таки выиграл партию, но не без труда. Сияющий, он поднялся со своего места.

— Наконец-то у меня появился достойный противник! Мы станем играть каждый день. Скажи мне, какую милость ты хотел бы получить от меня? Если это будет в моих силах, я окажу тебе ее.

— Посетить твою библиотеку.

— Нет ничего проще. Иди за мной!

Библиотека, гордость дворца Хамы, представляла собой длинное помещение, занимающее все крыло. При виде многочисленных томов Жан застыл в восхищении. Такого количества книг он не встречал еще никогда! На украшение зала он почти не обратил внимания, хотя там было на что посмотреть. Между полками располагались трофеи, захваченные в крестовых походах: доспехи, мечи, щиты, предметы культа христиан — например, большой крест на золотом шесте, который несли во время крестных ходов.

Абдул Феда подвел Жана к столу, покрытому плотным белым платком, и приподнял ткань:

— Смотри: вот чудо из чудес!

Перед ними открылась карта мира, невероятно точная, — ничего подобного Жану прежде не попадалось.

— Ее сделал мой дед Абдул Феда. Самые великие ученые признали, что лучше и точнее не бывает.

— Где находимся мы?

Правитель показал Сирию.

— Хама здесь. Недалеко от Иерусалима, который ты видишь здесь.

Жан восхитился искусной работой, но география не являлась объектом его особого интереса. Он вернулся к стеллажам. Абдул Феда указал на одну из стен.

— Здесь стоят христианские книги, мы изучаем ваших мыслителей. Я читал Евангелие, святого Августина, святого Ансельма и святого Фому.

— Мы тоже изучаем ваших. Я читал Аль-Кинди, Аль-Фаради, Авиценну и Аверроэса.

Абдул Феда взглянул на Жана с возросшим вниманием.

— Что ты хочешь здесь найти?

— Книгу, которая говорит истину. Книгу, которая открывает великую тайну.

— Это Коран.

— Нет. И не наши священные тексты. Я ни в чем не уверен, я просто чувствую, что она существует и должна быть здесь!

Абдул Феда указал рукой на многочисленные стеллажи.

— Ну так ищи, если хватит мужества. Только не забывай про шахматы.

— Я хотел бы попросить тебя еще об одной милости.

— Тебе не кажется, что сегодня я и так сделал достаточно?

— Это может оказаться полезным не только мне, но и тебе. Мой брат — воин, каких мало. Вместо того чтобы посылать его на работу в карьер, почему бы не воспользоваться его военным опытом?

— Ты полагаешь, мои люди не умеют сражаться?

— Только попробуй. Ты ничем не рискуешь.

Правитель Хамы долгим взглядом посмотрел на своего раба, который осмелился говорить с ним с такой уверенностью.

— Думаю, ты сошел с ума, черная ладья. Именно поэтому я и уступаю тебе. С безумцами не спорят.

Назавтра солдаты пришли за Франсуа рано поутру, когда он, покинув свою вырытую в холме нору, собирался отправиться в карьер. Вместо этого ему пришлось последовать за ними совсем в противоположную сторону. Он не понимал, куда и зачем его ведут. Так добрались они до Хамы, и путь длился целый день, а на заре следующего дня они оказались в садах дворца.

Охранники как раз тренировались, сражаясь на кривых турецких саблях. Это были сильные и здоровые парни, обладающие, несмотря на кажущуюся неповоротливость, необыкновенной ловкостью. Повинуясь приказам Абдул а Феды, который в тот день сам руководил упражнениями, они невероятно быстро вращали над головами сабли, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, приседая на корточки, подпрыгивая, — и все это необычайно слаженно и проворно. Ни один балет не был поставлен лучше, и ни один танец не мог показаться прекраснее…

Заметив появление Франсуа на Богине, Абдул Феда дал ему знак спешиться и подойти. Рядом с правителем держался какой-то торговец-еврей, случайно оказавшийся во дворце, — его попросили быть переводчиком.

— Твой брат предположил, что ты лучший воин, чем мои люди. Посмотри на них хорошенько и, если найдешь какой-нибудь недостаток, скажи мне. Если нет, отправишься туда, откуда пришел.

Тон господина был довольно резким. По всей вероятности, правитель Хамы не был человеком, способным проявлять терпение.

Франсуа понял важность этой ситуации. Реагировать надлежит быстро. Он смотрел на идеально отрепетированный танец, движения которого казались безукоризненными. Если через несколько мгновений он не найдет, что сказать, ему придется возвращаться в свой белый ад, и на этот раз навсегда.

Солдат было около тридцати. Франсуа отчаянно всматривался в их движения, пытаясь найти хоть какой-нибудь недостаток. Но нет, они походили на отлично работающие автоматы. Разве что… Да, у одного наблюдалась какая-то неточность в движениях.

Франсуа пришла в голову удачная мысль. Он показал переводчику на солдата:

— Я хотел бы поговорить с этим человеком.

Торговец перевел просьбу, солдат подошел, и Франсуа, опять-таки с помощью переводчика, стал его расспрашивать:

— Ты не так ловок, как другие. Почему?

— Просто левой рукой я владею лучше, чем правой. Если бы я делал движения в другую сторону, у меня получалось бы лучше.

— Покажи!

Солдат исполнил приказание. В самом деле, взяв саблю в левую руку и двигаясь в обратную сторону, он добился гораздо лучших результатов, хотя и не превзошел товарищей.

Абдул Феда, следивший за диалогом, не выдержал и вмешался:

— Чего ты хочешь от этого человека?

— Прикажи ему сразиться левой рукой с любым из твоих солдат.

По приказу Абдула Феды от группы отделился человек — без сомнения, лучший воин из всех. Он ловко стал биться на саблях, но, к всеобщему удивлению, вскоре оказался повержен. Если бы это был настоящий бой, а не тренировка, он был бы уже убит.

Когда Абдул Феда вновь заговорил с Франсуа, тон его заметно смягчился:

— Это действительно странно! Как ты это объяснишь?

— Очень трудно сражаться с левшой, разве только человек специально обучен этому. Даже лучшие из воинов могут попасться в такую ловушку.

— И что ты предлагаешь?

— Объехать страну в поисках левшей и набрать из них личную гвардию для тебя. Это будет непобедимое войско.

— Ты сумеешь их обучить?

— Да. Это искусство мне знакомо.

Правитель Хамы похлопал Франсуа по плечу.

— Твой брат был прав: воистину, ты исключительный воин. С завтрашнего дня поедешь по деревням и начнешь собирать людей. Ты обучишь их и станешь начальником моей гвардии. Отныне ты будешь жить во дворце и можешь ходить куда захочешь, только не в гарем. У тебя есть какое-нибудь пожелание?

Франсуа подумал о Ги де Ферьере, воспоминания о котором помогли ему найти решение. В самом деле, левши играли важную роль в его жизни! Он склонился перед правителем.

— Я хотел бы увидеться с братом.

— Он в библиотеке. Тебя туда проводят.

Встреча была радостной. Братья рассказали друг другу все, что произошло с ними за те десять месяцев, пока они не виделись. Франсуа спросил у Жана, нашел ли он книгу. Тот ответил, что нет, но ему кажется, что он уже подбирается к ней. Под конец Жан посоветовал:

— Восстанавливай боевые навыки, вот твоя задача. Если я отыщу книгу, тебе придется защищать ее.

Назавтра рано утром Франсуа во главе небольшого отряда выехал из дворца. Он с трудом осознавал невероятные перемены, которые произошли в его жизни. Все в самом деле зависело от Жана. Почему так происходило, было недоступно его пониманию, да это и не так важно. Франсуа оставалось только довериться брату и не сопротивляться. Он упивался свободой, он скакал на Богине и забавлялся удивлению прохожих, не понимающих, как это вышло, что христианин командует солдатами-сарацинами.

Несколькими днями позже Франсуа обратился к Абдулу Феде за еще одной милостью. Поскольку торговец-еврей отбывал в Европу, Франсуа попросил дозволения отправить письмо родным.

Послание оказалось длинным. Франсуа подробно описывал в нем все события, произошедшие с ним со дня отъезда. Он посылал самые искренние пожелания счастья своей дочери Изабелле и Раулю де Моллену, которые должны были пожениться два года назад, и их ребенку, если таковой уже родился. Он благодарил своего сына Луи за письмо, говорил, как был тронут его благородством. Сожалел о том, что не ценил его по достоинству, когда был моложе, и подавал ему отеческое благословение.

Заканчивал Франсуа уверениями в том, что, несмотря на положение раба, жизнь его отнюдь нельзя назвать несчастной благодаря благосклонности хозяина, и объяснял, как Жан может добиться их освобождения.

Но освобождение наступило не так скоро, как можно было бы ожидать. Прошел еще год, а в положении братьев Вивре не произошло особых изменений. Франсуа, собравший тридцать молодых левшей, методично и твердо обучал их, как он умел делать. Сам он упражнялся с кривой турецкой саблей, радуясь возможности обучиться владению оружием, доселе ему не знакомым. И как всегда, довольно скоро преуспел.

Все это время Жан ежедневно играл в шахматы с правителем Хамы, ни разу не одержав над ним верх, и продолжал исследовать библиотеку.

Между этими двумя столь разными людьми установились доверительные отношения, и даже нечто вроде дружбы. Абдул Феда всячески одобрял занятия Жана и зачастую присоединялся к нему. Они могли весь день напролет читать, сидя рядом за столом и не произнося ни слова. А иногда оставляли чтение, чтобы обменяться мнениями по разным вопросам: религия, философия, музыка, женщины…

16 марта 1384 года, в средопостье, Жан, со вздохом закончив очередную сарацинскую книгу и не найдя в ней ничего для себя интересного, отправился к стеллажам в поисках очередного тома. Один из них привлек его внимание, причем не названием, но оформлением.

Книга не была переплетена в шкуру газели, как прочие. Ее твердый оклад с золотой застежкой украшала искусно обработанная эмаль, как это делали на Западе. Жан не мог не заинтересоваться книгой, похожей на ту, какую когда-то он заказал для своей крестницы Изабеллы, по которой учил ее читать и пытался привить любовь к чтению. А если здесь и заключается знак, которого он ждал так долго?

Изнутри книга оказалась столь же красива, как и снаружи. И вновь Жан подумал о книге Изабеллы. Первую страницу сверху донизу занимали изображения орнаментов в сарацинском стиле. Невозможно было описать блеск красок: красная была торжественной, зеленая — сияющей, синяя — глубокой, а золотые линии сверкали ярче, чем если бы это был настоящий металл. В оправе из этого великолепия три слова, состоящие из сарацинских букв, начертание которых так походило на рисунок, казалось, служили дополнительным орнаментом.

Жан прочел: «Омар Хайям. Рубайат», и застыл в недоумении — он ничего не понимал! Он быстро пробежал глазами несколько следующих страниц. Они были столь же великолепны, что и первая: богато украшенные, на каждой четыре короткие линии с серебряными буквами. Жан мог их прочесть, мог произнести, но смысла этих слов не понимал. Он подозвал правителя Хамы, который стоял неподалеку, изучая карту.

Абдул Феда склонился над его плечом.

— Это не наш язык, а персидский. Используются одни и те же буквы, но это разные языки, как латинский и французский.

— Ты читаешь по-персидски?

— Нет. Но Омар Хайям, автор этой книги, писал и на нашем языке.

— Кем он был?

— Говорят, это был самый крупный поэт и самый крупный ученый своего времени. Он жил около трехсот лет назад, родился и умер в Нишапуре.

Правитель открыл карту своего деда и показал довольно далекую точку на Востоке. Затем обернулся к стеллажам.

— У меня здесь есть его книги на арабском. Он изобрел особую математическую систему.

Хотя Жан и был от этой науки весьма далек, он захотел увидеть произведение. Он без труда разобрал название — «Аль-Джабр» — и тотчас погрузился в чтение.

Но дальше нескольких страниц дело не пошло. Жана начала колотить дрожь, и на лбу выступил холодный пот. Заметив это, Абдул Феда немедленно послал за врачом. Тот, сразу определив, что нынешний приступ будет сильнее предыдущих и больному угрожает смерть, предписал ему сильный наркотик, вытяжку из цветов и растений. Жан почувствовал себя лучше, но когда понял, что начинается горячка, стал метаться и позвал брата.

Франсуа пришел, снедаемый тревогой и беспокойством. Фраза, которую он расслышал, повергла его в настоящий ужас:

— Волки! Они сошли с холма! Они вошли в лес!..

***

Жан не умер от этого нового приступа малярии, однако последствия оказались тяжелыми. Он страшно похудел и осунулся, живот его вздулся. Он совсем потерял аппетит, но внезапно нестерпимо захотел вина. Посоветовавшись с врачом, Абдул Феда разрешил дать больному выпить. Ухудшить физическое состояние это никак не могло, но, возможно, поддержало бы дух, а единственно от силы духа и зависело теперь здоровье Жана.

Тома Ларше получил приказ являться в библиотеку по любому требованию Жана; кроме того, Тома приносил вино во время шахматных партий.

За несколько лет Тома Ларше сильно постарел. Из грязно-серых волосы его стали совсем белыми, что придавало ему вид патриарха. Кроме того, его разум — вероятно, вследствие злоупотребления продукцией собственного производства — заметно ослабел. Он без конца бормотал какие-то невнятные песни, и когда его спрашивали, что они означают, отвечал, приложив палец к губам, как будто выдавал какую-то важную тайну:

— Я бог вина…

В конце июля 1384 года Жан закончил читать «Аль-Джабр». Для него это стало сильным разочарованием. Нет, это не та книга! «Аль-Джабр» представлял собой произведение чисто техническое, которое Жан не полностью понял, поскольку весьма слабо разбирался в материале.

Тогда он принялся за другой том, случайно взятый им с полки, но через несколько строчек бросил и вернулся к книге с эмалевым переплетом, чтобы вновь перелистать. От бессилия он впадал в отчаяние. Тянулись однообразные долгие дни. Жан открывал любую книгу наугад, но тут же отбрасывал ее, наливал бокал вина из глиняного кувшина, который Ларше принес для него, размыкал золотую застежку и рассматривал удивительные страницы, каждая из которых всего-то и содержала, что четыре строчки, обрамленные орнаментом.

Так проводил он целые сутки. Он проговаривал непонятные слова вслух, с ощущением, что в этих коротких фразах таится истина. Но истину эту он мог только произнести, мог даже прокричать. Это не имело значения. Он не понимал ее. Ему был доступен всего-навсего невразумительный набор звуков. И Жан начинал метаться по огромной библиотеке, завывая, как раненый зверь:

— Рубайят! Рубайят!

Но что означало слово «рубайят»? «Душа»? «Истина»? «Ключ»? «Тайна»? Вскоре он оставил всякие попытки проникнуть в тайну книги и только пил. В шахматы он играл все хуже и хуже, и Абдул Феда не раз упрекал его, а однажды даже пригрозил отправить в карьер.

***

11 ноября 1384 года, в День святого Мартина, Франсуа как раз занимался со своими людьми в садах дворца, когда увидел зрелище столь ослепительное, что бросил все, чтобы полюбоваться картиной.

Во дворец вступал караван из десятка верблюдов. Со спины каждого животного свисали сарацинские ковры. Это было какое-то чудо, сказка! Франсуа вспомнились гобелены, которые ему доводилось видеть в Париже. Какими бледными казались они по сравнению с этими! Ему захотелось потрогать их: никогда еще он не ощущал под пальцами такой мягкости! Франсуа решил показать это Жану. Быть может, чудесные ковры избавят брата от меланхолии?

Войдя в библиотеку, Франсуа застал Жана пьяным, хотя было еще раннее утро.

— Прибыл торговец сарацинскими коврами.

— Что ты сказал?

— Я говорю, торговец…

Жан вскочил с места как оглашенный и ринулся из библиотеки. Франсуа рванулся за ним, пораженный эффектом, который произвело известие о сарацинских коврах на брата.

Прибежав в сад, Жан растолкал охранников и погонщиков и остановился перед торговцем, которого нашел возле головного верблюда.

— Ты перс?

— Конечно. Только персы ткут такие ковры.

— И ты говоришь по-арабски?

— Ты же слышишь.

Несказанная радость озарила лицо Жана. Он задохнулся так, что не мог произнести ни слова, а когда перевел дыхание, спросил:

— Что означает «рубайят»?

— «Четверостишия». А что?

Жан расхохотался. Вот забавно! Он-то представлял себе тысячу значений этого слова, одно важнее другого, а оказалось все до смешного просто: на каждой странице четыре строчки, четыре линии. Сборник четверостиший. И назывался он — «Четверостишия»!

Когда Абдул Феда вышел из дворца, Жан поспешил к нему.

— Умоляю тебя! Ради всего святого, попроси этого человека научить меня персидскому языку!

Правитель Хамы взглянул на человека, которого страдания, болезни и вино довели до столь жалкого состояния. Надо бы прогнать раба с его бессмысленной просьбой. Но Абдул Феда не сделал этого. Он поступил так не из жалости, не из сострадания к отчаянию, искажавшему голос и взгляд христианина. Он поступил так из уважения. Жан искал истину, искал ее безнадежно, мужественно, из последних сил, которые еще у него оставались. Абдул Феда не имел права лишить его последнего шанса…

Переговоры с торговцем оказались непростыми. Обучение персидскому языку обещало быть делом долгим. Торговцу пришлось бы остаться в этом дворце на много месяцев, а значит, он потеряет деньги, которые мог бы заработать…

В конце концов, Абдул Феда вынужден был купить весь его товар, чтобы тот согласился.

Уже на следующий после своего приезда день торговец, послушный приказам правителя, вошел к Жану в библиотеку. Тот взял книгу, открыл золотую застежку и развернул ее. При виде первой страницы перс отпрянул с негодованием.

— Я прочту все книги, какие ты хочешь, только не эту! Это проклятая книга! Она обжигает, как солнце и ветер пустыни!

Жану вспомнились слова, произнесенные им в шутку много лет тому назад, в таверне, когда он показывал студентам ковчег, в котором якобы была заключена великая тайна. Почти те же самые слова он слышал сейчас из уст перса! На сей раз Жан был уверен, что цель близка.

— Я хочу прочесть ее. Мой хозяин тебе заплатил.

— Никогда! Лучше я верну ему деньги.

Перс был охвачен ужасом. Жан почувствовал, что ничто на свете не заставит его переменить решение.

— Ладно. Учи меня по какой-нибудь другой книге.

Лицо торговца прояснилось.

— У меня есть одна в караване. Это книга самого великого нашего поэта. Она называется «Сад роз».

— Хорошо, пусть будет «Сад роз».

«Гюлистан», хотя и не обещал приобщения к великим таинствам, оказался милой, очаровательной книгой, благодаря которой Жан не без удовольствия погрузился в мелодичный персидский язык. Его природные способности восхищали торговца. Шесть месяцев спустя, в середине июня 1385 года, он вынужден был признать, что ему больше нечему учить своего ученика. Теперь Жан в состоянии прочесть что угодно из написанного на персидском языке. В том числе, если ему по-прежнему этого хочется, ту проклятую книгу…

Жан отпустил своего учителя и оказался один.

Впрочем, книгу четверостиший он открыл не сразу. Ради такого события он решил дождаться 24 июня. Так он отметит третью годовщину своего пребывания во дворце. Ибо только эта торжественная дата могла быть достойна события, которому — Жан предчувствовал это — суждено стать самым важным в его жизни.

***

24 июня 1385 года около полудня Жан де Вивре, осушив бокал вина, взял книгу в эмалевом переплете, расстегнул золотую застежку, взглянул на титульную страницу, перевернул ее и принялся разбирать первое четверостишие. Оно начиналось словами: «Выпей вина». Жан прочитал его целиком, побледнел, обхватил голову руками и прошептал:

— Боже мой!

Вечером, пошатываясь, он вошел в помещение, где должна была состояться очередная шахматная партия. Увидев, в каком он состоянии, Абдул Феда сразу все понял.

— Ты прочел книгу?

— Да.

— Ты понял тайну?

— Да.

— И в чем же она состоит, эта великая тайна?

— Она совсем не великая. Она крошечная и умещается в четырех стихотворных строчках. Но чтобы открыть ее тебе, мне нужно выпить вина. Позови, пожалуйста, Ларше.

По приказу Абдула Феды появился Тома Ларше, и не осталось больше разницы между виноградарем и безумцем. От постоянного пьянства Тома сделался багрово-красным, его голову венчал венок из виноградных листьев и гроздьев зеленого винограда. Он наполнил кубок Жана.

Тот встал и произнес:

Наступила напряженная тишина. Правитель Хамы и его раб смотрели друг на друга, не произнося ни слова, в то время как Тома Ларше бормотал свои невразумительные песни. Когда, наконец, Абдул Феда заговорил, голос его слегка дрожал:

— Так значит, это для тебя решающее слово? Ты и впрямь полагаешь, будто мы все ничтожества?

— Выпей. Прошу тебя!

— Отвечай!

Жан походил на одержимого. Он протянул свой бокал Ларше, который потряхивал головой, увенчанной виноградными гроздьями.

Абдул Феда вспылил:

— Ты пьян! Ты сейчас не в состоянии играть. Убирайся!

С удивительной легкостью Жан сменил тон и теперь изъяснялся с невероятной непринужденностью:

— Мы будем играть! Я желаю, чтобы теперь в нашей игре была другая ставка: освобождение черной королевы.

Правитель Хамы почувствовал, что обычный ход вещей нарушен. Отныне правила, соблюдения приличий ничего не значили. Ничто уже не могло его поразить и удивить.

Абдул Феда спокойно ответил:

— Почему, скажи на милость, я должен отдать тебе Зулейку?

— Потому что лишь опьянение и любовь имеют значение. Вина я уже выпил, мне не хватает женщины.

Абдул Феда улыбнулся, выражая жалость к собеседнику:

— И что ты с ней будешь делать в твоем-то состоянии?

— Я прошу ее не для себя, а для брата.

— Разве твой брат и ты — одно и то же?

— Мы неразрывны. Мы различны настолько, насколько это возможно, именно это нас и связывает. С тех пор как мы родились, судьбой нам предназначено сближаться, чтобы составить единое целое.

— Я тебя не понимаю.

— Когда я был еще ребенком, эти самые слова я сказал главе всех христиан, которого мы называем Папой. Он не только прекрасно меня понял, но и осыпал золотом. И подарил одну драгоценность.

Правитель Хамы внимательным взглядом посмотрел на своего собеседника.

— Черная ладья, я уверен, что ты безумен. Однако твои слова являются пророческими.

Жан выпил еще вина и ждал продолжения.

— Я скажу тебе, именно тебе, раб, то, что я не доверял никому. Тебе я открою тайну моего сердца. Я люблю Матильду, женщину вашего народа, и она отвечает на мою любовь. Для нее я готов на любые жертвы. А она давно уже просит, чтобы я отослал Зулейку, и я решил уступить ей. Теперь это решено.

Жан покачал головой.

— Нет, не так. Шахматы сильнее, чем ты и я. Это им решать, что предстоит.

— Каким образом? Наши правила давно установлены. Если ты выиграешь, ты свободен, если проиграешь, ничего не изменится. И речи не может быть о другой ставке!

— Сыграем — там видно будет.

Партия длилась всю ночь напролет, и оба игрока показали равные силы. Ни одна из атак не принесла преимущества никому: фигуры исчезали одна за другой. Впервые Жану удалось свести партию к ничьей.

Абдул Феда серьезно смотрел на шахматную доску, на своего противника.

— У меня белая королева, у тебя черная. Шахматы и в самом деле все решили.

Он отдал приказ привести Зулейку и Франсуа и, пока Жан наливал себе очередной стакан, произнес:

— Я не сожалею. Можно иметь сто женщин, но не двух королев.

Спустя несколько минут в комнату вошел Франсуа. Он был еще полусонный и задавался вопросом, зачем он понадобился правителю в такое время. Когда он увидел пьяного, смеющегося Жана, ему показалось, что он понял.

— Ты выиграл партию? Мы свободны?

— Нет, лучше!

— Ты нашел книгу?

— Да. Я ведь говорил тебе, что книга и шахматы — это ключ!

— Ключ к чему?

— К черной королеве!

Франсуа с удивлением увидел, как в комнату в сопровождении охранника входит Зулейка.

Абдул Феда обратился к нему:

— Она твоя. Возьми ее! И коль скоро, согласно вашим обычаям, женщины не носят покрывал, сними его!

Франсуа не двигался, захваченный далеким воспоминанием: сарацинка и испанские разбойники. Она тоже спряталась под покрывало, но то была всего лишь игра, притворство, между тем как та, что стояласейчас перед ним, была настоящей!

Правитель Хамы вспомнил, что начальник его отряда леворуких воинов не говорит на их языке, и приказал Зулейке самой снять с себя покрывало.

Не веря собственным глазам, Франсуа наблюдал, как молодая женщина, повернувшись к нему, поднимает руки к лицу и отодвигает квадратик ткани. Под зелеными глазами показались нос и губы.

Поскольку раньше никто не мог видеть ее лица, Франсуа сделал много открытий. Губы Зулейки оказались очерчены ярко-красным, почти коричневым. Нос был тонким, слегка вздернутым, и все лицо ее сияло какой-то дикой красотой. Франсуа был восхищен: именно так он представлял себе восточное великолепие. Но он все еще не решался поверить, что она принадлежит ему.

Жан подошел к Тома Ларше, краснолицему патриарху, увенчанному виноградными листьями и гроздьями, и положил ему руку на плечо.

— Франсуа, послушай, что говорится в книге:

В садах дворца начинали петь первые птицы. Старики, ночные стражники, молча возвращались к себе, чтобы улечься спать. Жан смотрел то на Зулейку, улыбающуюся его брату, то на Ларше, который вновь принялся за свои невразумительные песнопения.

— Богиня любви и бог вина!..

Видя, что Франсуа еще не справился с волнением и не может двинуться с места, Жан сделал ему знак подойти.

— Давай! Чего же ты ждешь?

Франсуа вернулся с небес на землю. Он взял Зулейку за талию и направился к двери. Прежде чем выйти, он еще успел услышать оставшиеся две строчки стихотворения:

Комната Франсуа находилась на первом этаже дворца. Не в силах сдержать нетерпения, они шли туда, все ускоряя шаги. Оказавшись внутри, они бросились друг к другу. Каждый говорил на своем языке, но оба были убеждены, что говорят об одном и том же и выражают общее желание. Франсуа не прикасался к женщине с того памятного Дня святого Михаила 1380 года, то есть вот уже пять лет. Зулейка же, которой господин предпочитал Матильду, много месяцев сгорала от желания.

Обоими овладело лихорадочное нетерпение. Сбросив с себя одежду, они хотели было рассмотреть друг друга, чтобы усилить удовольствие, но выжидать далее не могли: в неудержимом порыве тело женщины устремилось к телу мужчины.

В течение следующих дней и месяцев Жан читал и перечитывал книгу, делал письменный перевод, который без конца оттачивал и доводил до совершенства. Теперь свои разговоры с правителем он без конца пересыпал цитатами из этой книги, в которых говорилось о вине, женщинах и небытии. Вместе с тем Жан совершенствовал свое шахматное искусство. Теперь уже довольно часто он заканчивал партию ничьей и несколько раз оказывался в двух шагах от победы.

Франсуа наслаждался ласками Зулейки. Их страсть оставалась чисто физической, ибо они не имели возможности общаться с помощью слов, но это их вполне устраивало. Чувственная Зулейка подчинялась инстинктам, а Франсуа требовалась именно такая, плотская любовь, которая не претендует ни на что большее, которая хороша сама по себе и не требует бесполезных доказательств и подтверждений.

Понемногу Франсуа становился весьма влиятельным лицом во дворце. Его отряд левшей, превосходно обученных, сделался гордостью Абдула Феды. Вот почему в начале 1386 года Франсуа позволил себе просить о милости, которую хотел получить уже давно: участвовать в охоте на льва.

Властитель счел идею превосходной и решил устроить такую охоту в начале весны. 3 апреля, на святую Ирину, внушительный отряд покинул Хаму и направился в сторону пустыни.

Погода была великолепной, и Франсуа светился от счастья. Впервые после Эда, основателя их рода, один из Вивре будет охотиться на льва. Удастся ли Франсуа де Вивре сравняться подвигом со знаменитым предком? Будет ли воздвигнута на песке пустыни башня из семи окровавленных львиных голов?

Одет Франсуа был по местному обычаю, в длинную белую шерстяную накидку с капюшоном. С собой у него имелось несколько дротиков и кривая турецкая сабля. Время от времени Франсуа бросал взгляд на льва, изображенного на его кольце. То был единственный лев, которого он видел в эту минуту, хотя и ожидал появления других.

Жан остался во дворце, поскольку в подобного рода мероприятиях ему делать было нечего. Зато обе шахматные королевы не преминули принять участие в охоте. Зулейка скакала на лошади рядом с Франсуа. Из кокетства она выбрала черную лошадь, столь отличающуюся от Богини. Одета она была на западный манер, в красное платье с вырезом и разрезами по бокам, купленное у проезжего византийского торговца. Два этих цвета — ярко-красный и черный — делали женщину похожей на оживший герб рода де Вивре. Только изумрудный блеск глаз выделялся неожиданным пятном на смуглом лице.

Матильда де Боржон ехала в занавешенном паланкине, похожем на тот, в каком ее доставили во дворец. Она передвигалась в окружении Эль-Биеда и других евнухов на лошадях, и, разумеется, к ней категорически запрещалось приближаться, кому бы то ни было. Однако через некоторое время, когда они находились уже недалеко от пустыни, она попросила у Абдула Феды позволения переговорить с Франсуа.

Матильда хотела поговорить с кем-то на родном языке. Властитель Хамы позволил: он слишком любил Матильду, чтобы идти против ее желания, и к тому же доверял командиру своей гвардии.

По его знаку Франсуа приблизился к паланкину вместе с Зулейкой. Впервые за несколько лет Франсуа вновь увидел альбиноса. Во взгляде Эль-Биеда горела невыразимая ненависть. Франсуа окликнул даму, и Матильда де Боржон приподняла плотную занавеску, скрывающую ее от посторонних взглядов.

Она была в белой накидке и белом шелковом платье. Она значительно располнела. Франсуа бросил взгляд на Зулейку, гарцевавшую рядом с ним. Христианка превратилась в сарацинку, а сарацинка — в христианку! Какие странные капризы порой позволяет себе судьба!

Матильда де Боржон увидела Зулейку, дружески кивнула ей и обратилась к Франсуа:

— Я должна поблагодарить вас, рыцарь. Когда мы встретились на шахматной доске, ваши благородные слова помогли мне вынести тяготы судьбы в первые дни моего пребывания здесь. Бог довершил остальное.

И Матильда де Боржон объяснила, что ее господин сразу же проникся к ней страстью и она не замедлила ответить на его любовь. С тех пор она властвует в сердце Абдула Феды, как и в самом его дворце. Он ничего не делает, не посоветовавшись с ней.

Они находились уже в самом сердце пустыни. Перед ними расстилалась каменистая равнина, а вдали, очень далеко, виднелись жидкие деревца. Вокруг раздавались крики: охота началась.

Матильда улыбнулась.

— Ваши львы ждут вас. Прощайте, рыцарь.

И задернула занавес.

Несколькими минутами спустя, отъехав от Зулейки, проводившей его взмахом нежной руки, Франсуа галопом скакал по равнине. Он взял один из дротиков и направился к рощице. Именно так Эд убил своего первого льва. Прибыв на место, он перешел на шаг и стал прислушиваться, ожидая львиного рычания.

Но рычания все не было. Рощица оказалась пуста, и Франсуа понапрасну объезжал ее снова и снова…

Целый день Франсуа продвигался вперед, не отдавая себе отчета в том, что слишком далеко забирается в глубь пустыни и давно потерял из виду остальных охотников.

Его обеспокоил цвет солнечного диска. Солнце уже не обжигало глаз и кожи, оно было красным, большим, необыкновенно четким. Оно клонилось к закату. Если Франсуа хочет присоединиться к остальным, следует поторопиться.

Его насторожил шум, который послышался в этот момент в ближних кустах. Нижние ветки дрогнули, обнаруживая присутствие довольно крупного зверя. Франсуа поднял дротик. Наконец-то настал момент, которого он так ждал.

Зверь выбежал из-за деревьев. Франсуа не успел остановить руку, ему удалось лишь в последний момент опустить ее, и дротик вонзился в песок… Потому что перед ним оказался не лев, это был волк!

Несколько долгих минут Франсуа оставался неподвижен. Он стоял, задыхаясь, покрытый испариной. Произошло худшее. До сих пор Франсуа еще верил, что зловещие предсказания Жана удастся предотвратить. Он хотел доказать брату и, главное, самому себе, что тот ошибается. Но вопреки тому, что полагал Франсуа, волки в этой стране все-таки водятся, а вот львы на встречу так и не пришли… Истина оказалась ужасной.

Солнце неуклонно скатывалось к горизонту. Франсуа повернул назад и поскакал. Но он был не уверен, что взял правильное направление: все вокруг казалось таким однообразным!

Тут он увидел, как к нему кто-то движется. Это был всадник. Какое-то мгновение Франсуа думал, что ошибся, но нет! Это и в самом деле оказался Эль-Биед, альбинос на своей белой лошади. Подняв облако песка, сарацин остановился возле Франсуа, сделал ему знак следовать за собой и ускакал быстрым галопом.

Отправляясь вслед за начальником евнухов, Франсуа не мог прийти в себя от изумления. Конечно же, Эль-Биед действовал не по своей воле, а повиновался приказу правителя, но Франсуа ожидал спасения от кого угодно, только не от него.

Эль-Биед скакал во весь опор по дну узкого оврага. Судя по всему, это было русло пересохшей реки. В какой-то момент альбинос резко послал свою лошадь вправо — Франсуа не понял почему. Когда он тоже подъехал к этому месту, ему показалось, что следует двигаться прямо, но вдруг Богиня тоже инстинктивно сделала такой прыжок. Альбинос обернулся, и Франсуа услышал крик ярости. Эль-Биед вытащил свою саблю и помчался назад, размахивая ею над головой.

Франсуа также обнажил саблю и стал ждать атаки. Он не понимал намерений Эль-Биеда. Вне всяких сомнений, альбинос собирался завлечь своего недруга в какую-то ловушку, которой избежала Богиня.

Видя, как сарацин несется на него во весь опор с саблей наголо, Франсуа понимал лишь одно: альбинос принадлежит к числу тех, кто не может допустить, чтобы тайны были раскрыты, кто свято хранит порядок, кто ненавидит свободу. И эту самую свободу, как Жан и предсказывал, Франсуа предстояло сейчас защищать с оружием в руках.

Он видел, как яростным огнем сверкают глаза альбиноса и багрово сверкает сабля одного цвета с заходящим солнце. Еще минута, и схватка начнется.

Однако Франсуа охватило странное ощущение: казалось, противник стремится не задеть его, а заставить отступить. Что бы это могло означать? Почти тотчас же он получил ответ. Франсуа почувствовал, как Богиня, покачнувшись, отходит назад, как если бы она падала спиной в воду.

Лошадь тревожно заржала, в то время как Эль-Биед испустил торжествующий крик. Франсуа понял, наконец, в чем заключалась смертельная ловушка. Он уже встречался с такими на бретонских берегах: зыбучие пески!

Эль-Биед не спешил уезжать. Он стоял поблизости, желая сполна насладиться зрелищем. Франсуа больше не имел возможности достать его своей саблей, но у него еще оставались дротики. Действовать следовало быстро, чтобы противник не успел отреагировать. Дротики были привязаны к седлу. Богиню все глубже засасывало вниз. Франсуа быстро схватил один из своих дротиков и, не успев прицелиться, метнул наугад изо всех сил.

Во всадника он не попал, зато задел лошадь, и результат все-таки был достигнут: заржав от боли, животное сигануло вперед и стало погружаться в зыбучие пески прямо перед Франсуа и Богиней.

Противники находились слишком далеко, чтобы достать друг друга саблями. У Эль-Биеда дротиков не имелось, а у Франсуа они еще оставались, но он не собирался ими воспользоваться. Он не хотел дарить альбиносу скорую смерть, в то время как его самого ожидала жестокая пытка.

Погружаясь в пески и смирившись с неизбежным концом, они молча смотрели друг на друга, словно сойдясь в жестоком, бессловесном поединке. Затем Эль-Биед принялся молиться, а Франсуа изо всех сил звать на помощь.

Всадники тонули в песке с разной скоростью. Богиня держалась спокойно, и погружение происходило медленно, между тем как другая белая лошадь, возможно из-за своей раны, судорожно билась, и каждое ее движение приближало гибель. Вскоре песок стал доходить Эль-Биеду до плеч, затем до подбородка. Альбинос испустил чудовищный крик, тотчас заглушённый песком. Еще какое-то мгновение два его красных глаза, огромные от ужаса, следили за врагом, а потом белый всадник исчез: на поверхности не осталось никаких следов.

Франсуа уже опустился в могилу по грудь. Он начал было молиться, как вдруг заметил вдали облачко пыли и вновь принялся кричать изо всех сил. Это действительно были люди правителя, спешившие ему на помощь. Через несколько мгновений они были на месте. Спасатели бросили утопающему веревку, которую ему не без труда удалось схватить, и стали рывками тянуть ее, чтобы освободить всадника. Наконец он выбрался из смертельной ловушки.

Но спасти Богиню было уже невозможно. Несчастное животное погрузилось в песок по самую голову. Лошадь по-прежнему не двигалась и спокойно смотрела на Франсуа. Великолепная белая грива развевалась на вечернем ветру.

Франсуа не мог отвести взгляда от этого восхитительного существа, которое пришло с ним из исчезнувшего Рима и трижды спасло ему жизнь, чтобы теперь исчезнуть в песках пустыни… Через несколько мгновений Богиня встретит Востока в далеком лошадином раю — ибо, если Творец не создал рая для этих животных, он недостоин имени Бога!

Наконец Богиня отчаянно заржала, и Франсуа отвернулся, что не видеть конца.

Чуть позже он присоединился к Абдулу Феде и его кортежу, который оказался гораздо ближе, чем он предполагал.

Солдаты словоохотливо рассказывали о произошедшей в песках драме. Зулейка подвинулась, чтобы Франсуа смог подняться на спину ее лошади. Она обернулась, и он впервые увидел слезы в ее прекрасных зеленых глазах. Самому Франсуа с трудом удалось сдержаться, но после смерти своей жены подобного потрясения он еще не испытывал.

***

20 июля 1386 года, в День святой Маргариты, около полудня один из евнухов подошел к Абдулу Феде, который смотрел, как тренируется отряд левшей.

— Господин, случилось несчастье! Твоя любимая…

Правитель побледнел и поспешил в гарем. Матильда, задыхаясь, металась на постели. Он взял ее за руку.

— Что с тобой?

Из любви к правителю Матильда выучила его язык у одной образованной рабыни, бывшей принцессы, в обязанности которой входило заниматься с христианкой.

— Ничего, господин, я умираю…

Абдул Феда с ужасом увидел, что кожа ее стала землисто-серой, яркие губы обесцветились, а тонкий рот подрагивает.

— Яд! Тебя отравили!

— Нет. Моя мать умерла так же. Она тоже сильно поправилась незадолго до смерти. Врач сказал, что это излишек крови.

— Я позову своего врача.

— Бесполезно, господин, он ничего не сможет сделать. Мне нужен не врач, а священник.

— Священник!

— Ведь во дворце есть священник.

— Я велю отвести тебя к нему.

Матильда де Боржон задыхалась.

— Нет! Любое движение приведет к немедленной смерти. Пусть он придет.

— Сюда?!

— Ради любви ко мне, господин…

Абдул Феда отдал приказ, и евнух побежал искать Жана. Он нашел христианского священника в библиотеке — смертельно пьяным. Жан сидел перед книгой с кубком в руке и заплетающимся языком, то и дело икая, декламировал четверостишия.

Раб в нескольких словах объяснил, что происходит, и выражение лица Жана тотчас же изменилось. Он поднялся и, пошатываясь, подошел к стене. Жан сразу нашел то, что искал: крест на золотом шесте, который несли во время процессий. Священник взял крест и направился к двери.

Постепенно все признаки опьянения исчезали: вот он уже передвигается уверенным шагом, лицо становится серьезным и сосредоточенным.

Жан прошел по саду, остановился перед мрачным зданием со слепыми, без окон, стенами. Тяжелые ворота были открыты; двое стражников расступились, пропуская его.

Тогда Жан поднял крест, запел «Kyrie» и вслед за этим символом Христа вошел в гарем.

У Жана был красивый чистый голос. «Christe eleison… Kyrie eleison…» Звуки григорианского пения летали под сарацинскими сводами, украшенными арабесками. Жан шествовал мимо музыкальных комнат, бассейнов, покоев. Когда он проходил, закутанные в покрывала или обнаженные женские фигуры с криками бросались врассыпную.

Наконец Жан подошел к изголовью ложа Матильды.

Услышав приближающееся песнопение, Матильда успокоилась; когда же она увидела крест, на губах ее заиграла улыбка.

— Мир этому дому и его обитателям. Ессе crux Domini ^[9]…

Крест опустился к ее губам, и женщина поцеловала его.

Затем, прислонив длинный шест с крестом к стене, Жан опустился на колени перед постелью Матильды и благословил ее.

Абдул Феда не узнавал человека, с которым ежедневно играл в шахматы. Сейчас в нем не было ничего странного или циничного. Словно сам Бог поселился в нем и вместе с ним вошел в эту комнату.

Голос Жана звучал спокойно и умиротворяюще:

— Я обращаюсь к тебе, святой Иосиф, защитник всех умирающих. Помоги рабе Божьей Матильде, стоящей на пороге смерти, пусть с твоим благословением освободится она от дьявольских пут и достигнет вечной радости благодаря Господу нашему Иисусу Христу.

Матильда де Боржон не отрывала глаз от Жана.

— Спасибо, отец мой, я так давно не видела священника.

— Исповедуйтесь, дочь моя, настал час.

Она с трудом приподнялась и склонилась к нему.

— Отец моя, я грешна, потому что сомневалась в Господе. Я и сейчас сомневаюсь. Почему позволил он, чтобы муж мой был убит, чтобы я стала пленницей и оказалась здесь? Без сомнения, я обрела здесь счастье, но почему же не возле своих родных?

Умирающая, задыхаясь, металась на постели.

— Отец мой, правда ли, что вы магистр богословия?

— Да, правда.

— И что были советником Папы Римского?

— Да, был.

— Тогда просветите меня! Не оставляйте душу мою в отчаянии! Не позволяйте мне уйти с сомнением, которое давит мне на сердце!

Правитель Хамы с болью наблюдал за страданиями Матильды.

Жан заговорил прерывающимся голосом:

— Да, это правда, я постиг немало наук. Но чтобы открыть Господа, не обязательно открывать книги. Он везде: в цветах и животных, которые суть Божьи твари, в солнце и звездах, он в сердцах. Если вы не находите его в себе, взгляните на меня!

Неподвижным взглядом он смотрел на Матильду. Он весь словно светился изнутри. Во взгляде его читалось бесконечное доверие и почти детская надежда.

Внезапно лицо Матильды озарилось невыразимой радостью:

— Я вижу Господа, отец мой!

— Теперь, в Его присутствии, давайте вместе прочтем «Отче наш».

И они начали: «Отче наш, иже еси на небесех…» Дальше Матильда продолжить не смогла. Тело ее содрогнулось, и голова откинулась на подушку. Она улыбалась, ее широко раскрытые глаза светились радостью, почти лукавством.

Жан поднялся. Правитель Хамы не отрываясь смотрел на него:

— Что ты ей сказал? Она так страдала, но умерла почти счастливой…

— Я говорил ей о вере, о надежде.

— Ты опять обрел свою веру?

Согласно обычаю, служанки принесли факелы, чтобы поставить их по четырем углам постели.

Жан заговорил вновь, и голос его опять стал таким, какой привык слышать Абдул Феда: в нем звучали насмешка и горечь.

Абдул Феда был так потрясен поведением Жана, что на мгновение забыл о смерти Матильды и о своей печали.

— Значит, ты по-прежнему не веришь?

— Как можно быть таким непостоянным? Истина — в «Четверостишиях», я знаю это раз и навсегда.

— Но тогда как смог ты дать умирающей то, чем сам не обладаешь?

— Я только что понял смысл самой глубокой из всех книг: существуют одни лишь слова. Вера, надежда — только звук. Я обладаю словами, и у меня есть власть отдавать их тому, кто просит. Позволь мне удалиться. Мне необходимо поразмыслить над этим открытием.

Слуги приступили к последнему туалету Матильды де Боржон. Абдул Феда внезапно ощутил, как нестерпимая боль овладевает им. Он повернулся к Жану.

— Я тоже страдаю. Какие слова ты найдешь для меня?

— Я дам тебе то единственное, что не является пустым словом: мою руку.

И правитель Хамы взял руку, которую протянул ему раб-христианин, руку, изуродованную пытками, сильно сжал ее и прошептал:

— Спасибо, друг мой.

***

Шахматных партий не было почти целый месяц. Охваченный горем, Абдул Феда потерял интерес ко всему на свете и не хотел никого видеть. Что касается Жана, им овладел очередной приступ малярии, еще более жестокий, чем предыдущий, и врач, который боялся, не окажется ли натиск болезни в этот раз смертельным, не отходил от постели Жана. Франсуа тоже беспрестанно находился с братом и вынужден был выслушивать страшные слова: волки подошли еще ближе, они уже выбрались из леса, они рыщут по поляне…

Приступ закончился незадолго до Успения. И именно 15 августа Абдул Феда решил положить конец своему трауру и попытаться вновь обрести вкус к жизни. Первое, что он сделал, — это позвал Жана сыграть с ним партию в шахматы.

Жан явился, как обычно, на закате. Видно было, что на этот раз, против обыкновения, он не выпил ни капли. Повелитель сразу заметил это.

— Ты больше не пьешь?

— После смерти этой женщины все изменилось. Я понял, что роль моя состоит не в том, чтобы напиваться допьяна. Моя задача важнее: раздавать слова.

— Даже если сам ты в них не веришь?

— От этого я только лучше стану их произносить. Я буду говорить их каждому так, как он хочет их услышать.

— И кому ты намерен раздавать их, эти слова?

— Вот это главный вопрос. Именно поэтому я должен уехать. Здесь я чужак — и почти бессилен что-либо сделать. Мое слово я смогу принести только своим.

Абдул Феда покачал головой.

— Я понимаю тебя, черная ладья. Но при всем благородстве и величии твоих планов не уступлю. Правила остаются неизменными. У тебя есть лишь одна возможность уехать: выиграть у меня в шахматы.

— Знаю. Вот почему сегодня вечером я выиграю у тебя.

— Ты так уверен в выигрыше?

— Да.

— Прежде я не замечал, что ты хвастлив.

— Я не хвастлив. Давай играть.

Партия началась так же, как и все предыдущие. Два игрока, уверенные в том, что силы их равны, вступили в поединок со всей возможной осмотрительностью, и долгое время положение на доске оставалось равным. Но наступил момент, когда все изменилось. До сих пор на этой стадии игры партия в лучшем случае сводилась вничью, но чаще — каждым своим ходом Абдул Феда демонстрировал полное владение ситуацией. Это приносило ему преимущество, а затем и победу.

На сей же раз преимущество оказалось на стороне Жана. Напрасно Абдул Феда пытался изменить положение и подолгу напряженно размышлял над фигурами. Вскоре он оказался зажат со всех сторон, и все его усилия освободиться приводили лишь к тому, что он запутывался еще сильнее, как рыба в ячейках сетки.

После очередного хода противника правитель побледнел, губы его задрожали. Он произнес несколько аятов из Корана:

Жан спросил:

— Зачем ты читаешь суру «Неотвратимое событие»? Это ведь не час твоей смерти и уж тем более не час Высшего суда.

— Именно этот час! Я всегда знал, что он придет, и все-таки не хотел верить.

Властитель указал на шахматную доску.

— Взгляни! Вот она, моя смерть. Она начертана здесь. Эти фигуры стали ее отражением. Я могу еще сделать несколько ходов, но знаю, что все равно проиграю. День этот неминуемый, потому что можно выиграть десять тысяч партий, а потом случится последняя.

Абдул Феда решился на ход, который, как ему казалось, мог бы немного отсрочить разгром. Он ошибался. Жан ответил, не задумавшись ни на мгновение. Ход черных оказался столь же блестящим, сколь и неожиданным: христианин пожертвовал королевой. Это был удар, которого противник отразить не мог.

Повелитель Хамы поднялся.

— Спасибо, черная ладья. Благодаря тебе моя агония была краткой. Больше я никогда не буду играть.

Он бросил на своего соперника острый взгляд.

— Но если сегодня ты точно знал, что выиграешь у меня, значит… ты мог это сделать уже давно?

— Да.

— Ты проигрывал специально?

— Да.

— Но почему? Почему ты избрал рабство? Ведь ты был бы уже свободным!

— Потому что я хотел найти книгу и понять ее. Дозволишь ли ты мне позвать брата?

— Ты хочешь уехать прямо сейчас? Нынче ночью?

— У меня осталось не очень много времени.

Абдул Феда вспомнил про Зулейку.

— А черная королева?

— Она не была ставкой в нашей игре. И потом, ей будет лучше здесь. Возможно, черная королева заполнит пустоту, оставленную в твоем сердце белой.

Франсуа был поднят с постели и приведен к игрокам. На сей раз у него не оставалось никаких сомнений по поводу причины этого пробуждения. Впрочем, Жан сразу сказал ему:

— Мы уезжаем.

Франсуа спросил у брата, поедет ли с ними его подруга. Услышав отрицательный ответ, он почувствовал укол в сердце. Даже если Франсуа и не любил Зулейку настоящей любовью, они стали очень близки и понимали друг друга с полуслова. В их отношениях таилось что-то чарующее. И даже вернее, чем их ночи любви, в его памяти останется первая их встреча: черная королева поднимает на него глаза цвета прозрачных вод Оронта…

Властитель Хамы распорядился:

— Мои люди проводят вас до Латакии. Вы получите золото, чтобы заплатить за путешествие. Там, в порту, всегда можно найти византийский корабль, который торгует с вашей страной.

Жан попрощался с ним и повернулся, чтобы уйти, но Абдул Феда задержал его, тронув за рукав.

— Прошу тебя, черная ладья, еще одно четверостишие, последнее…

Жан подошел к шахматной доске. Рядом на низеньком столике стояла коробочка резного дерева, в которой лежали засахаренные фрукты — игроки лакомились во время партии.

Жан взял в руки черного короля — христианского, смутно напоминающего Людовика Святого, — и бросил его туда. Чудесная фарфоровая фигурка разбилась, рассыпавшись на тысячи кусочков. Затем поднял белого короля, великолепного сарацина, который мог быть Саладином, и сделал с ним то же самое. Блестящие белые и черные осколки смешались.

А Жан снимал с доски все фигуры и пешки, одну за другой, и отправлял их в общую кучу обломков, произнося при этом:

Глава 4 ПЕРСТЕНЬ С ВОЛКОМ

В 1386 году Французское королевство оставалось в том же состоянии, в каком шестью годами раньше покинул его Франсуа, то есть в состоянии мира. Карлу V наследовал после его смерти двенадцатилетний сын. В ожидании совершеннолетия юный Карл VI передал бразды правления своим дядьям: Людовику Анжуйскому, Жану Беррийскому, Филиппу Бургундскому и Людовику Бурбонскому.

Все они более или менее достойно выполняли возложенную на них задачу. Прежде всего, они посоветовали королю вместо дю Геклена назначить коннетаблем его друга Оливье де Клиссона. Воспользовавшись заменой суверена, многие провинции и города, и среди них Париж, решили было взбунтоваться, но их тут же присмирили, и порядок был восстановлен.

В области внешней политики дела шли неплохо. Чтобы установить союз с Германией, юный король женился на очаровательной Изабелле Баварской. Без сомнения, самые большие проблемы всегда возникали с Англией, хотя в данный момент здесь все выглядело относительно спокойным. Перемирие установилось длительное и прочное.

Впрочем, и во многом другом схожесть между двумя королевствами была поразительной. Ричарду II было десять лет, когда он стал наследником Эдуарда III. Он тоже доверил управление страной дядьям.

По мере того как юные суверены росли и взрослели, становилось все яснее, что они чрезвычайно походят друга на друга. Оба в своих высказываниях проявляли ту же сдержанность, то же искреннее стремление к миру. Когда же они сместят дядьев, чтобы управлять самостоятельно, — что не замедлит произойти, — они, несомненно, постараются встретиться и договориться.

Во Франции сын Карла V Мудрого уже заслужил имя «Возлюбленный». Вне всякого сомнения, этот юноша должен стать столь же великим королем, что и его отец.

***

После спокойного морского путешествия на корабле византийского торговца Франсуа и Жан де Вивре 21 сентября 1386 года, в День святого Матфея и первый день осени, достигли берегов Франции в Эг-Морте.

Франсуа был не на шутку взволнован при виде этих величественных стен. Именно отсюда в 1248 году Людовик Святой отправился в Седьмой крестовый поход. На одном из многочисленных кораблей его войска плыл никому не известный воин с ярко-рыжей бородой, которого звали еще не Эд де Вивре, а просто Эд.

Едва причалив к берегу, оба брата поспешили в Авиньон. Франсуа купил лошадь, но Жан был слишком слаб, чтобы скакать на столь норовистом животном, и вынужден был довольствоваться мулом. Братья путешествовали вдоль правого берега Роны, совершая множество мелких перегонов, потому что, помимо всего прочего, было очень жарко и Жану приходилось прятаться от солнца.

Во время пути он почти все время молчал. Отыскав книгу, Жан мало что объяснил брату. Тот понял только, что для автора «Четверостиший» значение имели лишь вино и женщины, а Бог представлялся иллюзией. Но если так, то зачем все-таки Жан хотел вернуться к Папе?

Следуя вдоль реки, Франсуа задавался множеством других вопросов. Что он будет делать дальше? Вообще-то следовало бы вернуться в Вивре, но Франсуа не мог скрывать правду от самого себя: дни его брата сочтены, и если тот попросит его остаться, Франсуа не сможет отказать ему в поддержке.

Поддержка… Действительно ли дело заключается в ней? Франсуа вспомнил о волках, которые приближались к нему с каждым новым приступом болезни брата, и о его таинственных словах: «Однажды мы соприкоснемся: это случится в день моей смерти»…

По мере того как они подходили к Авиньону, Франсуа чувствовал, как страх охватывает его все сильнее.

***

Утром в субботу 29 сентября показались стены папского города. Франсуа был поражен совпадением: ровно шесть лет назад он покинул Францию и по ту сторону Альп оказался на диком празднике святого Михаила. Проезжая по улицам Вильнев-лез-Авиньон, затем по бесконечному мосту Сен-Бенезе, самому длинному, какой ему когда-либо приходилось видеть, он пытался вспомнить, когда в последний раз случалось ему бывать в этих местах.

Вспомнил: в 1370 году, когда он возвращался из Испании с дю Гекленом. Франсуа внимательно смотрел по сторонам. Прошло шестнадцать лет, но с тех пор ничего не изменилось. Все тот же дворец с гладкими стенами, с массивными остроконечными башнями…

Поскольку они уже подъезжали к концу моста, Жан остановился и тоже окинул взглядом дворец, четко вырисовывающийся в чистом сентябрьском воздухе. Он задумчиво произнес:

Потом пришпорил своего мула и устремился вперед по улочкам города.

Когда они были здесь вместе с дю Гекленом, Франсуа не въезжал в город — ни на пути туда, ни при возвращении обратно. Слишком осторожный Папа не открыл ворота войску. И сейчас Франсуа оказался в Авиньоне впервые.

Он сразу окунулся в поистине космополитический мир. Были здесь евреи, легко узнаваемые по своим ермолкам, жители южных стран с матовой кожей (и среди них — женщины в пестрых платьях), бледные французы, разговорчивые итальянцы. На лангдойле говорили мало, больше на окситанском языке ^[14], который Франсуа знал весьма посредственно, но в основном изъяснялись на латыни.

Ведь в конечном итоге больше всего поражало собравшееся в Авиньоне множество священнослужителей. Встречались они повсеместно и принадлежали к всевозможным сословиям, начиная с тринадцатилетних причетников, учащихся первого года, и заканчивая кардиналами, выступающими в сопровождении огромной толпы приближенных, которая шествовала впереди и громкими криками освобождала для своих повелителей улицу.

Несколькими минутами позже Франсуа вступил в ворота дворца, украшенные гербом Клемента VII, и оказался в огромном внутреннем дворе. Несмотря на раннее утро, там царило оживление. Проходили, уходили, собирались группами разные люди, причем не только священнослужители: встречались там рыцари, солдаты, слуги всех мастей.

Но Жан видел лишь одного человека. Расталкивая всех, он приблизился и опустился перед ним на колени.

Это был худой, высокий кардинал, довольно пожилой. Судя по всему, он отличался завидной энергией. У него были впалые щеки и пронзительный взгляд; из-под широкополой шляпы выбивались седые вьющиеся волосы.

Жан заговорил с ним:

— Ваше преосвященство…

Священник отпрянул от удивления, но потом рывком поднял его и заключил в объятия.

— Жан! Ты жив!

— Да, ваше преосвященство.

— Ты не называешь меня отцом? Разве я не твой духовный отец?

— Больше, чем когда-либо, pater.

— Что с тобою случилось?

Жан не ответил. Он вновь опустился на колени, и Франсуа последовал его примеру. Во дворе появился какой-то человек, одетый в белое. Это был он, Папа в Авиньоне!..

Клемент VII был высокого роста и держался важно и величественно. Трудно представить себе больший контраст с Урбаном VI. Казалось, Клемент излучает мудрость, ученость, уверенность в себе.

— Вы что-то припозднились по пути из Рима, сын мой. Ваш крестный отец успел сделаться великим исповедником ^[15]. Так где же вы были?

— У сарацин, ваше святейшество.

— И что вы там делали?

— Боюсь, нашел там истину.

— Истину… Вижу, разговор нам предстоит трудный. Идемте. И вы тоже, кардинал.

Клемент VII поднял Жана, затем Франсуа.

— Что касается вас, сир де Вивре, я помню о вас.

Франсуа увидел, как Папа в сопровождении кардинала и Жана выходит со двора. По взгляду, брошенному на него Клементом VII, у Франсуа создалось странное впечатление: Папа его прекрасно знает… Конечно, Клемент осведомлен о поединке и его результатах, но он знает о сире де Вивре что-то еще. Нечто более глубинное и куда более личное.

Между тем Папа, пройдя через весь двор, вошел в зал для аудиенций, огромное помещение с двойным сводом, где тоже было очень много людей, приближенных и просто просителей, которые при виде Папы бросились к нему.

Но Клемент приказал стражникам отстранить всех. Остановившись возле круглой скамьи, на которой заседал высший церковный суд, Папа велел Жану говорить.

Тот не стал скрывать ничего. Он рассказал о своем пленении, о болезни и найденной книге. Не цитируя четверостишия дословно, он изложил их содержание, которое отныне стало для него истиной. Затем поведал о смерти Матильды де Боржон и о том, какое откровение снизошло на него благодаря ей: он, Жан де Вивре, должен нести слово истины тому, кто в нем нуждается.

Закончив свое повествование, он соединил ладони в молитвенном жесте:

— Я ничего не скрыл от вас, святейший отец. Теперь я хотел бы уйти. Я должен ходить из города в город. Хотя Бог и покинул меня, я надеюсь сеять вокруг себя добро.

Клемент VII улыбнулся.

— Вы не уйдете! Я хотел бы вознаградить вас по заслугам. Епископ Бергамский только что скончался, и вы займете его место. Ваше посвящение состоится завтра, на большой воскресной мессе. Поскольку епархия находится на территории, принадлежащей Урбану, появиться там вы не сможете. Вы останетесь здесь.

Жан пробормотал:

— Но, ваше святейшество, я же только что признался вам…

Клемент VII взял его искалеченные руки в свои.

— Ваша плоть страдала ради меня: нужны ли какие-то слова? Но еще сильнее страдало ваше сердце. Я хочу, чтобы вы распространяли слово Господа от моего имени. Ибо что бы вы об этом ни думали, именно Господь вещает вашими устами.

Жан молчал несколько секунд, затем с умоляющим видом поднял голову.

— Остается еще мой брат, ваше святейшество. Нам нельзя разлучаться: я могу умереть в любую минуту, а вы знаете, что мне нужно выполнить важную миссию по отношению к нему.

— Знаю. Приведите его.

Когда Жан вышел, аббат Монт-о-Муана, ставший великим исповедником, испустил глубокий вздох:

— Святой отец, он всегда был мне как сын. Я обучил его всему, что знал сам, и вот результат!

— Вам не в чем упрекнуть его, кардинал. Все силлогизмы, все книги Аристотеля и отцов Церкви ничего не значат рядом с такой душой, как душа Жана де Вивре.

— Но кем он теперь станет?

— Тем, для чего приуготовил его Господь, — святым.

Папа замолчал: перед ним предстал Франсуа.

— Сир де Вивре, вы достойно сражались в Риме ради нашего дела, и я хочу вознаградить вас. Вы станете рыцарем моей почетной гвардии. Вы получите доспехи и щит с моим гербом. Но это еще не все. Вы мечтали о крестовом походе?

— Всю свою жизнь, ваше святейшество.

— Так вот, поговорите об этом с кардиналом камерарием. Вы были в стране сарацин, ваш опыт может оказаться бесценным. Ваше мнение будет изучено самым внимательным образом.

Явился еще один рыцарь почетной папской гвардии и увел Франсуа, чтобы тот примерил форму и знаки отличия, приличествующие его новым обязанностям: доспехи наитончайшей работы, с перевязью наискосок, на которой были вычеканены два скрещенных золотых луча.

Своего брата Франсуа увидел только на следующий день при обстоятельствах самых поразительных. Франсуа только что узнал, что Жан назначен епископом, и присутствовал на его посвящении Клементом VII, которое происходило в Клементинской капелле папского дворца.

Сира де Вивре посадили в первый ряд. Облаченный в свою великолепную форму, он присутствовал на службе и видел, как Папа у подножия алтаря передал Жану ризу, жезл и митру. Итак, Жан сделался епископом, а Франсуа — рыцарем папской гвардии и в скором времени станет участником крестового похода! А ведь всего каких-нибудь три месяца назад они оба были рабами. Почти невозможно вообразить такую резкую перемену положения. Просто чудо!

Восторженное состояние не покидало его весь день. Наконец Франсуа добрался до пожалованного ему особняка, который располагался неподалеку от папского дворца. К услугам нового хозяина отныне были оруженосец, повар, двое слуг и горничная.

***

Уже назавтра Пьер де Крос, кардинал камерарий, вызвал Франсуа во дворец. Франсуа испытал глубокое волнение, представ перед этим знаменитым человеком, вторым лицом в Церкви после Папы. Сир де Вивре долго рассказывал о пребывании в плену у сарацин, о своем военном опыте, проявленном на службе у правителя Хамы.

Внимательно выслушав рассказ, Пьер де Крос заговорил в свою очередь. Его точка зрения была хорошо известна. В полной мере его правоту Франсуа осознает позже, ведь проблема эта является не столько военной, сколько — и, прежде всего — политической. Для начала следует добиться, чтобы между Францией и Англией был подписан мир и чтобы была одержана победа над тем Папой, который находится в Риме. И в том и в другом направлении дела идут весьма неплохо.

Что касается Жана, ему тоже был подарен дом неподалеку от церкви Сен-Дидье, прекрасное строение в провансальском стиле, украшенное фресками работы итальянских мастеров.

В следующее воскресенье, 7 октября, собралась толпа — дворяне, горожане, простой народ, — чтобы послушать его первую проповедь, ибо в городе быстро распространились слухи о Жане, епископе Бергамском. Это тот самый, который был в тюрьме у Урбана VI, а потом в плену у сарацин? Это тот самый выдающийся теолог, одно из светил Парижского университета? Нет никаких сомнений, человеком он должен быть необыкновенным.

Когда настал час проповеди и Жан поднялся на кафедру, наступила такая тишина, что, казалось, выражение «благоговейное молчание» не могло бы найти лучшего применения. Жан долго разглядывал собравшихся, переводя взгляд с одного человека на другого, а затем сильным голосом резко бросил в толпу:

— Нет!

Наступило замешательство. Верующие смотрели на епископа Бергамского и молчали, а он тоже внимательно рассматривал их лица, словно изучая в мельчайших подробностях.

Затем он продолжил голосом спокойным и хорошо поставленным:

— Братья мои, я здесь, чтобы научить вас любви к словам, и первое среди них — это слово «нет».

Проповедь, которую стал читать Жан, не была классической, она держала собравшихся в постоянном напряжении, настолько тон ее был простым и проникновенным. «Нет» — необходимое условие чистоты, нравственности, достоинства. Нужно уметь говорить «нет» даже в самых трудных и жестоких обстоятельствах: «нет» искушениям, компромиссам, лжи, предательству. «Нет» было по преимуществу словом честных людей, святых, мучеников. И только после «нет» можно сказать «да»…

Жан говорил голосом прерывистым, задыхающимся. Верующие в церкви Сен-Дидье видел, как двигаются на кафедре его руки, более чем красноречивые свидетельства того, как порой приходится говорить «нет» мученикам!..

И вот он заговорил о «да»: «да» Богу, «да» любви, «да» вечной жизни… Голос проповедника внезапно переменился. Теперь в нем появилось нечто божественно небесное. Показав своим слушателям муки борьбы с самим собой, другими людьми и демоном, теперь он увлекал их в благословенные края. Каждый из присутствующих, не в силах оторваться от его губ, почти явственно ощутил, как вступает в область чудесного блаженства, возносится вместе с ним к небесам мыслями своими и сердцем.

По окончании мессы в рядах верующих, покидающих церковь, кто-то произнес:

— Иоанн Златоуст!

Имя подхватили, и вскоре его уже повторяла вся толпа. Да, Жан, епископ Бергамский, походил на того святого грека, прозванного Златоустом за восхитительную чистоту его слов. Он действительно был Иоанном Златоустом, а быть может, в дальнейшем — как знать? — и святым Иоанном Златоустом!

Слава Жана де Вивре, прозванного Жаном Златоустом, вскоре вышла за пределы Авиньона. Из соседних деревень родители стали приносить своих немых детей, чтобы он помог им заговорить. Они убедили себя, что человек, столь проникнутый божественным словом, может с легкостью распространять это слово вокруг себя.

Чуда не произошло: немые дети не заговорили, но Жан оставил их у себя, чтобы научить читать. Вскоре их собралось ужестолько, что ему пришлось снять дом неподалеку от своего и пригласить других священников, чтобы те занимались детьми.

Но и умирающих Жан не забывал. Никто лучше его не умел найти слов утешения в последний миг. Слухи распространяются быстро, и отныне все хотели именно его, звали именно его. И он приходил даже в самые отдаленные деревни, даже в самую смрадную хижину, даже глубокой ночью или в грозу.

Считая торжественность признаком уважения, особенно по отношению к беднякам, Жан, епископ Бергамский, всегда надевал парадное облачение, ризу, митру, брал жезл. Его сопровождали пятеро священников. Первый шел впереди, неся крест на длинном золотом шесте, четверо других окружали его, держа в руках по зажженной свече. Войдя, он произносил:

— Мир дому сему и его обитателям. Ессе crux Domini.

Затем ставил свечи по четырем сторонам постели и наклонялся к умирающему:

— Пусть эти огни символизируют зарю, которая ожидает тебя.

Выслушав исповедь больного, для того чтобы тот в свою последнюю минуту чувствовал себя как можно ближе к Богу, Жан просил принести умирающему то, что было предметом его забот, трудов и любви в его земной жизни. Так, виноградарю подавали стакан вина, крестьянину — колос, сорванный в его поле, столяру — изготовленное им изделие, к матери Жан подводил детей. Затем, выполнив свою миссию, он удалялся, оставляя позади себя мир и покой.

Через несколько месяцев не осталось ни одного человека, который не знал бы о епископе Бергамском, и в святости его никто не сомневался.

Все это время Франсуа, потеряв брата из виду, уже скучал в своих прекрасных доспехах в ожидании крестового похода, который все никак не объявляли.

***

Ровно через год — день в день — после их приезда в Авиньон словно гром грянул среди ясного неба. В среду 2 октября 1387 года в папском городе стала известна страшная новость: по ту сторону Роны, в Вильнев-лез-Авиньон, объявилась чума!

В течение всего дня вместе с другими рыцарями почетного караула Франсуа объезжал местность, организовывал патрули, отдавал приказы солдатам. Болезнь ни в коем случае не должна перебраться через реку! Если кто-либо попытается переплыть Рону на лодке, он немедленно должен быть убит. И, разумеется, единственный мост, мост Сен-Бенезе, становился объектом самого строгого наблюдения.

Франсуа вернулся к себе лишь вечером. Гарнизон был весьма многочисленным: около тридцати человек. Удостоверившись в том, что каждый находится на своем посту, Франсуа отдал приказ на ночь:

— Мост должен освещаться факелами. Пусть лучники стреляют во всякого, кого увидят. И не только в человека. Собаки, кошки, крысы — ни одно живое существо пройти не должно!

Командира уверили, что приказ будет выполнен, и он отправился к дому.

Шагая по авиньонским улицам, Франсуа чувствовал сильнейшую тревогу. Много раз после Черной Чумы болезнь опять посещала землю Франции, но он надеялся, что ему никогда больше не доведется встретить ее на своем пути. Внезапное возвращение чумы принесло множество воспоминаний, которые он хотел бы забыть навсегда.

Внезапно какой-то священник преградил ему путь и заговорил, разом вырвав Франсуа из глубокой задумчивости:

— Монсеньор!.. Епископ Бергамский!.. Ему очень плохо. Он требует вас!

Оглушенный этим известием, не в силах справиться с волнением, Франсуа бросился бежать вслед за священником и ворвался в дом Жана, расположенный рядом с церковью Сен-Дидье. Он поднялся на второй этаж, где Жан устроил себе спальню.

Некогда жилище епископа Бергамского отличалось роскошью и было устроено с прекрасным вкусом. Но когда здесь поселился Жан, он превратил свое обиталище в монастырскую келью. Роскошную мебель он отдал Папе, велел замазать известью фрески на потолке и выстелить соломой мраморные плиты. В просторной спальне он оставил лишь большой сундук, служивший ему одновременно постелью.

Там Франсуа и нашел его. Жан дрожал и стонал. При виде брата он принялся кричать:

— Волки!..

Франсуа сделался бледнее стен, выбеленных известью… Чума! Волки! Безмятежность и покой, обретенные им в Авиньоне, исчезли в один миг. Разве такое должно было с ним случиться? В глубине души он с самого начала был убежден, что никакого крестового похода не будет, что все разговоры о священной войне — всего лишь комедия, предлог, чтобы заставить его остаться. Истинная причина заключалась в этой ужасной встрече с братом.

Тот смотрел на него, не узнавая.

— Волки! Они вышли на поляну! Осторожнее: они вокруг тебя. Они подходят! Они касаются тебя!

«Мы соприкоснемся в день моей смерти…»

Франсуа охватила паника. Он схватил руки Жана в свои:

— Не умирай!

Какое-то мгновение Жан де Вивре неподвижно смотрел на своего брата. Затем температура резко упала, а лицо больного покрылось обильным потом. Период сильной лихорадки и бреда миновал.

Он слабо улыбнулся.

— Пытаюсь…

***

Жан не умер. Этот приступ, более жестокий и продолжительный, чем все прежние, чуть было не унес его навсегда, но больной собрал все оставшиеся у него силы, чтобы поддерживать в себе жизнь.

Франсуа не оставил его и пережил настоящий кошмар. По ту сторону Роны продолжала свирепствовать чума, но, учитывая состояние его брата, святой отец временно избавил его от службы.

Несчастное тело Жана казалось таким истощенным, что на него невозможно было смотреть без содрогания. Исхудавшие руки и ноги напоминали конечности скелета, золотая булла с сухим шелестом терлась о выступающие ребра, вид иссохшей, с ввалившимися щеками, головы внушал настоящий ужас, настолько походила она на череп.

Франсуа постелил для себя в комнате брата соломенный матрас. Он оставался здесь днем и ночью. Он дрожал, когда настигнутый рвотным позывом Жан начинал кашлять, задыхаясь и сотрясаясь всем телом; он дрожал, когда во сне пульс брата становился таким слабым, что почти не прощупывался. Ужас охватывал Франсуа, когда во время приступов лихорадки Жан кричал, глядя на него глазами, вылезшими из орбит:

— Волки! К тебе приближаются волки!

Когда приступ ослабевал, Жан набирался новых сил для борьбы: вытягивался на сундуке, служившем ему постелью, и молчал. Франсуа молчал тоже. В глубине его души росло удивление. Он давно уже смутно догадывался, что в момент смерти Жан сообщит ему нечто, явит перед ним сокровенную тайну. Но тот все хранил безмолвие.

В течение недели приступы случались ежедневно. На улице перед домом жители Авиньона на коленях молились об исцелении своего Жана Златоуста. В церкви Сен-Дидье, где горели сотни свечей, одна месса сменяла другую.

Кардинал великий исповедник ежедневно являлся навестить и ободрить своего крестника. Папа Клемент VII тоже лично приходил к изголовью больного. Но в тот момент Жан пребывал в сильном бреду и не узнал его. Получая благословение, он выл по-волчьи.

В течение десяти последующих дней приступы случались через день, затем в течение еще девяти — через два. Наконец на День всех святых приступа не было третий день подряд: все закончилось, кризис миновал.

Франсуа вернулся к себе, чтобы немного отдохнуть. На улицах говорили о чуме, о которой он уже почти забыл, хотя она свирепствовала совсем рядом. Сильный очаг ее по-прежнему находился в Вильнев-лез-Авиньон, но благодаря суровой бдительности стражей реку она не пересекала.

Пробили повечерие, и Франсуа собирался отправиться спать, когда услышал, как кто-то сильно колотит в дверь. Подойдя к окну, он узнал того священника, который сообщил ему о болезни Жана.

— Монсеньор, епископ вас зовет.

— Только не говорите, что…

— Нет, болезнь не возобновилась. Он чувствует себя хорошо, насколько это возможно в его состоянии. Просто он хочет вас видеть. Еще он просит, чтобы вы принесли свой герб.

— Герб!

— Да, монсеньор, ваш семейный герб.

Франсуа охватила дрожь. Необычность и торжественность этой просьбы, почти трагический голос, передавший ее, внушали ему благоговейный ужас.

— Вы мне объясните, в чем дело?

— Я ничего не могу объяснить, монсеньор. Монсеньор епископ Бергамский сам все скажет… Пора идти. Думаю, времени терять нельзя.

Франсуа наскоро оделся и поверх одежды повесил на грудь свой герб, «раскроенный на пасти и песок». Затем вслед за священником отправился к церкви Сен-Дидье, к дому брата.

На первом этаже, беленом известью и пустом, как и весь остальной дом, молились на коленях четыре священника; они были так погружены в молитву, что не обратили никакого внимания на вновь пришедших. Пятый священник тотчас присоединился к ним.

Сходя с ума от беспокойства, Франсуа бросился вверх по лестнице. Жан лежал на своем сундуке-постели. При виде брата он приподнялся на локтях. Он по-прежнему был чудовищно бледен, но взгляд его стал живым и ясным. Франсуа счел, что Жан выглядит гораздо лучше, чем несколько часов назад, когда они расставались.

— Что с тобой?

Брат ответил ему спокойно, с легкой улыбкой:

— Я умираю.

Франсуа бросился к нему:

— Но ведь ты же выздоровел!

— Да, но я умираю.

— Откуда ты можешь знать?

— Потому что я так решил!

Франсуа взял руку брата и, забыв о его состоянии, принялся сильно ее трясти.

— Ты же не собираешься покончить с собой? Совершить преступление?

— Оставь самоубийц в покое! Это несчастные люди, они могут называться как угодно, только не преступниками. Во всяком случае, я не собираюсь сам положить конец своему существованию.

— Тогда что?

— Скажу позже. Сейчас речь не об этом.

Они замолчали. Жан посмотрел брату прямо в глаза и снова слабо улыбнулся.

— Ты знаешь, который час?

— Я слышал, как не так давно пробили повечерие.

— А ты знаешь, в каком часу ты родился?

— Перед заутреней.

— Значит, скоро ровно пятьдесят лет. Минута в минуту.

Сам не замечая, Франсуа задрожал.

— При чем здесь пятьдесят лет? И почему ты попросил меня прийти к тебе с гербом?

— Не догадался?

— Клянусь, что нет.

Голос Жана внезапно стал торжественным:

— Скоро прозвонят заутреню! Если ты задашь мне вопрос, я отвечу. Если нет, сообщу тебе о том, как умру; но не более.

— Какой вопрос?

— Главный вопрос. Есть только один такой. И ты прекрасно это знаешь!.. Обратись к себе и подумай.

Франсуа закрыл глаза. Вопрос… Конечно же, он знал. Знал всегда, но никогда не осмеливался не только произнести его вслух, но даже и подумать об этом. Франсуа спрятал его, этот самый главный вопрос, зарыл глубоко в себя, чтобы он никогда не вышел на поверхность, потому что был самым страшным из всех.

Именно он скрывался за бесконечными волками, сновидениями, полными кошмаров, за всеми страхами, которые довелось испытать ему в жизни, и когда он был подростком, и когда стал взрослым мужчиной. Это был ужас из ужасов, единственное, чего он, Франсуа де Вивре, действительно боялся в этом мире.

Но он также знал — и знал с самого начала, — что вопрос этот сильнее его. Однажды он окажется у него на губах. И этот день, это мгновение, наконец, наступили.

Франсуа услышал собственный голос:

— Жан, что сказала тебе наша мать перед смертью?

Он вновь открыл глаза. Казалось, Жан испытывает невероятное облегчение. Он прошептал:

— Наконец-то!

С начала болезни на Жане была лишь рубашка с вырезом на шее. Золотая булла раскачивалась у него на груди. Он расстегнул застежку на цепочке.

— Помнишь, что я сказал тебе, когда мы были в плену у правителя Хамы: «В день моей смерти мы соприкоснемся»?

— Я все время думал об этом.

Жан вложил золотую буллу в руку брата.

— Вот. Это случилось. Мы соприкоснулись.

Франсуа стоял неподвижно с буллой в руке.

— Какое отношение имеет булла к моему вопросу?

— Открой.

— Она открывается?

— Конечно! Это просто коробочка, которую заказал папа Иннокентий VI, чтобы она хранила мою тайну.

Буллу и в самом деле можно было открыть. Повернув маленький винтик, Франсуа медленно поднял крышку. Словно просверк молнии осветил комнату. На свет появился серебряный перстень в виде волчьей головы с оскаленными клыками; на месте глаз сверкали два черных гагата.

— Перстень с волком!

— Дай его мне, пожалуйста.

Франсуа машинально повиновался. Жан надел перстень на безымянный палец левой руки. Он был таким худым, что перстень, сделанный для женской руки, пришелся ему впору.

— Скоро он возвратится к тебе. Ты подгонишь по размеру и будешь носить. А теперь верни мне буллу. Она пуста и ляжет со мною в гроб как доказательство того, что я выполнил свою миссию: вручил тебе перстень с волком.

Мысли в голове у Франсуа путались.

— Тебе передала перстень наша мать? Об этом она с тобой говорила?

— Нет. Я взял его у нее после смерти. Под перстнем на ее пальце был след сильного ожога. Всю жизнь я задавал себе вопрос, что бы это могло означать. И так и не нашел ответа. Думаю, перстень с волком и страдание как-то связаны.

Страдание… Франсуа сейчас не страдал. Он находился где-то очень далеко. Только что услышанные слова казались какими-то нереальными, и, тем не менее, он был уверен: они навечно отпечатались у него в памяти и раз и навсегда изменят его жизнь.

На другой стороне улицы, на колокольне церкви Сен-Дени оглушительно пробили два удара заутрени. Жан выпрямился на своем ложе.

— День всех святых закончился. Настал День поминовения усопших. Ты — как раз на середине своей жизни.

— Я не понимаю.

— Тебе пятьдесят лет, и еще пятьдесят лет жизни ожидают тебя. Ты проживешь целый век — вот что сказала мне мать перед смертью.

Франсуа повторил:

— Я не понимаю…

— Есть такое поверье: дети, родившиеся в последний час Дня всех святых, проживут целый век. А ты появился на свет как раз на «Отче наш» перед заутреней. Так сказала нашей матери повивальная бабка, женщина по имени Божья Тварь.

Божья Тварь… Это она передала ему свою науку — терпение. Все сходится! Франсуа почувствовал, как под ногами его разверзлась бездна. Или нет: внезапно на его пути выросла гора — огромная, непреодолимая, высотою в полвека…

Он резко встряхнул головой.

— А почему я должен верить? Может, это просто легенда?

— Наша мать верила. Это было смыслом ее жизни.

— А ты, ты тоже веришь?

— Я думаю о ее смерти. Кашляя кровью, она повторяла мне: «Жан, сделай так, чтобы он поверил!» Когда глаза ее заволокла дымка, она все повторяла: «Поклянись мне, что он поверит!» Ее последним словом было: «Поклянись!» Она задохнулась и больше не смогла ничего произнести. Франсуа, я поклялся, и ты должен поверить. Ради нее, которая умерла, ради меня, который умрет скоро.

Однако не воспоминания об агонии матери, которые ему довелось услышать впервые, потрясли Франсуа в эту минуту больше всего. Пока брат говорил, Франсуа не отрывал взгляда от его рук. Два гагатовых волчьих глаза посылали ему свой свет… Жан все произносил какие-то слова, но Франсуа больше не слышал его. Перстень с волком оказался красноречивей Жана Златоуста. Это кольцо тоже приказывало поверить, и ему ничего не оставалось, как повиноваться!

В этот момент Франсуа проникся убеждением, что действительно проживет век, что перед ним лежит такая же длинная и опасная дорога, как и та, которую он уже прошел.

Так было начертано на серебряном кольце, и, в сущности, в этом не было ничего удивительного. Франсуа давно знал о том, какой властью обладает перстень со львом. Теперь ему предстояло познать могущество кольца с волком…

И он прервал брата, который, ничего не замечая, все продолжал говорить:

— Я верю тебе.

Пораженный, Жан замолчал и перевел дыхание, поскольку такая длинная речь истощила его. Франсуа из уважения не нарушал эту тишину, которая длилась очень долго.

Он вновь закрыл глаза. Теперь он был на поляне — заканчивал рыть могилу для матери. Жан оставался с нею на холме. Младший брат собирался спуститься с холма, держа умершую мать на руках…

Наконец, Жан вновь нарушил безмолвие:

— Как все было очевидно, и как же мы были слепы! Мы — дети волчицы и льва, но каждый из нас оказался на какой-то одной, своей стороне: ты — на стороне льва, я — на стороне волка… Ты знаешь, что это за лев и волк?

— Отец рассказывал мне о льве.

— Волк и лев — два самых несчастных создания Господа! Лев обладает невероятной силой, но он боится самого себя. Он только и может, что рычать, кромсать и рвать на части. Он мчится вперед, к свету, пока не падет под копьем охотника и не погибнет мужественно, ибо лев — храбр.

Франсуа узнал в этом описании себя и промолчал.

— Волк тоже смел, но его смелость — совсем иного свойства. Он гонится за истиной. Никакая посторонняя находка не собьет его пути. Он живет ночью, но ничто не ускользнет от него. Он умеет читать в душах, он властен распутывать клубки мыслей и страстей, но не имеет сил передать эти удивительные знания другим. Тело его чересчур немощно. Он лишь беспомощно наблюдает за происходящим и умирает в своем логове от тоски.

Жан вложил в руку брата свою, на которой блестел серебряный перстень.

— Франсуа, мы были безумны! Мы хотели идти каждый по собственному пути и зайти по нему как можно дальше. Как это было глупо! Ведь истина находилась между королем-львом и принцем-волком.

— А как мы могли поступить еще?

— Быть обоими сразу!.. Таков был наш долг. Никогда еще приказ не был столь ясен и четок, и, тем не менее, ни один, ни другой не расслышали его!

— Каков же он, этот приказ?

— Дай мне наш герб.

— Ты сказал — «наш» герб? Я думал, для тебя он ничего не значит.

— Я ошибался.

Франсуа, растерянный, снял с груди щит и протянул брату. Тот долго рассматривал геральдические фигуры.

— Герб, «раскроенный на пасти и песок». Черный и красный цвета! Что может быть яснее?

— Это изображение восходит к крестовому походу, к охоте на львов.

— Глупости! Я никогда не верил в эти истории. Они годятся разве что для малых детей.

— Но Эд…

— В начале всего действительно стоит Эд де Вивре. Но это был не мясник, это был философ!

Жан говорил страстно, водя пальцем по обеим сторонам герба.

— Красное и черное, жизнь рыцаря и жизнь отшельника, смерть в бою и смерть от чумы, храбрость тела и мужество души, действие и размышление, свет и мрак… Мы с тобой оба ничего не понимали. Мы ведь жили так, как если бы нашими цветами были только красный и только черный. Ты проливал кровь, я проливал чернила.

Жан был настолько взволнован, что Франсуа опасался, выдержит ли он такое напряжение. Но и сам он не мог совладать с растущей тревогой.

— А ведь приказ Эда де Вивре был более чем ясен: один из потомков должен совместить обе стороны герба, объединить две противоположности, примирить две непримиримости. Нашему отцу и тем, кто был до него, это не удалось. Из-за тщеславия, из-за того, что все они мало размышляли. У меня тоже ничего не вышло — именно по этим причинам. А у тебя должно получиться.

— Но почему именно у меня?

— Потому что у тебя есть бесценный козырь — время. До сих пор ты был человеком со львом, человеком красного поля. Теперь ты должен стать человеком с волком, человеком черного поля. И только потом обретешь надлежащий облик — лев с головой волка или нечто подобное.

Жан вернул Франсуа щит с гербом. Надевая его обратно себе на грудь, тот вдруг ощутил невероятную тяжесть.

— Жан, я страдаю.

— Отныне тебе придется страдать еще больше. Потому что идти тебе доведется дальше и выше, чем другим. Ты все сильнее будешь чувствовать свое одиночество.

Франсуа обвел взглядом пустую комнату. На стене не было даже распятия. Только известка, покрывающая фрески, и солома, застилающая мраморный пол. Ничего, что могло бы отвлечь от жутких откровений, которые он сейчас выслушивал от брата…

Жан сел на своем сундуке.

— Час настал.

Франсуа сделал вид, что не понял.

— О чем ты?

— О смерти, ты прекрасно знаешь.

— Но тебе ведь стало лучше! Ты преодолел кризис.

— Выслушай меня и успокойся. Моя смерть не будет тяжелой. Напротив — чудесной! Она позволит мне сделать то, чего я всегда так ждал: соединиться с нашей матерью!

Несмотря на трагизм происходящего, Франсуа не мог удержаться от радостного восклицания.

— Так значит, ты снова веришь! Ты веришь в Бога и рай.

— Я по-прежнему верю в то, что говорит моя книга: ларчик пуст. Наш последний вздох ведет нас в бесконечность.

— Не понимаю.

— Ты не спрашиваешь, почему я так сопротивлялся этому приступу? А ведь он был гораздо страшнее предыдущих и должен был погубить меня. Я выжил, потому что боролся. Даже в самом горячечном бреду я боролся изо всех сил. Да, я хотел умереть, но не от приступа малярии!

— Только не говори, что…

— Да. Еще до приступа я узнал, что в Вильнев-лез-Авиньон вспышка чумы. Я уже готовился, когда болезнь настигла меня.

Франсуа похолодел. Лицо брата, похожее на лицо мертвеца, внезапно осветилось.

— Франсуа, я умру, как она! Поскольку никакого «потом» не существует, это — единственный способ соединиться с нею. Я все запомнил о чуме, которая ее унесла: первые судороги, головокружение, потеря сознания, розовая пена изо рта при кашле. Затем она начала задыхаться, на лбу выступил пот, она все время кашляла, один раз ее вырвало… Теперь я сам хочу испытать все это. Агония станет моим последним счастьем, моим утешением, моим раем.

— Не ходи туда!

— Ты предпочитаешь увидеть, как я издохну при очередном приступе малярии, в бреду, с ногами, похожими на палки, и вздувшимся, как бурдюк, животом? Те пятеро священников, которых ты видел внизу, обычно ходят со мной на последние причастия. Когда я рассказал им о своем намерении, все они вызвались разделить мою участь. Мы перейдем мост Сен-Бенезе, отправимся к зачумленным и больше не вернемся. Я хочу, чтобы это случилось ночью. Днем мой поступок вызовет слишком сильное волнение среди горожан. Люди привязались ко мне… Чересчур.

Франсуа знал, что жители Авиньона прозвали епископа Бергамского святым Жаном Златоустом, но все эти дни, поглощенный собственными заботами, не слишком интересовался делами брата. Теперь же, при виде его лица, решительного и властного, он понимал тех людей. Как можно было не подчиниться ему?.. Но ведь это его младший брат, это Жан, и Франсуа должен попытаться остановить его — пусть даже без надежды на успех.

— Почему ты утратил веру в Бога? Что касается меня, я верую твердо. Не хочешь же ты сказать, что моя вера значит меньше, чем твое безверие?

— Я не хотел бы сейчас вступать в дискуссию. Столько я в своей жизни спорил, и все напрасно. Скажу тебе только одно: мне не хватает воображения. Что такое рай без тела? Знаешь, что бы я сказал Богу, если бы вдруг случайно оказалось, что он все-таки существует, и я предстал бы перед ним? Я сказал бы Создателю: «Верни мне мои глаза!»

— Можно быть счастливым и без глаз.

— Откуда ты знаешь?

— Когда я попал в плен в Англии, я ослеп, но был счастлив.

— Ты мне никогда не рассказывал.

— Это единственное, что я от тебя скрыл.

— И что было причиной твоего счастья?

— Я любил…

Лицо Жана, до сих пор столь жесткое, внезапно изменилось. Решимость его как будто слегка сгладилась: теперь он казался задумчивым и растерянным.

— Впервые мне нечего возразить. Полагаю, ты на правильном пути. Слепой пойдет далеко!

— Но я не убедил тебя?

— Нет. Это было бы слишком просто, слишком быстро. И все же я сохраню это твое «я любил» и унесу с собой.

Жан опять приподнялся на сундуке. Франсуа хотелось остановить время, но он знал, что это невозможно. Наступила минута последних слов, последних признаний.

— Почему она? Почему только она? Разве больше ты никого не любил?

— Я любил и тебя, и отца, очень любил. Но единственное существо, значившее для меня бесконечно много, была она.

— Скажи мне, почему?

— Не могу. Это тайна, и, прежде всего, тайна для меня самого. Я пытался понять, но так и не смог. У меня остается последняя надежда: когда мое тело охватит та же чума, когда я почувствую все, что чувствовала она, — тогда, возможно, я стану так близок к ней, что смогу…

Жан поднялся.

— Теперь открой сундук. Возьми мои одеяния и помоги мне облачиться. У меня нет сил сделать это самому.

Франсуа поднял деревянную крышку. Внутри сундука лежало епископское платье, которое он надел на брата, — риза, расшитая золотыми и серебряными нитками и украшенная эмалью. На дрожащую голову епископа Бергамского Франсуа возложил митру и, наконец, протянул ему жезл. Жан, который шатался под тяжестью этого облачения, оперся на него, как на посох.

За все это время он не произнес ни слова. Пытаясь восстановить равновесие, он сделал несколько шагов по комнате. Величественное одеяние скрыло ужасающую худобу. Лицо в обрамлении митры напоминало теперь лицо статуи. Прикованный к постели больной уступил место князю Церкви, величественному и внушительному.

— Книга в сундуке. Возьми ее тоже.

Франсуа обернулся к открытому сундуку. На самом дне действительно оставался еще какой-то черный кожаный мешочек. Франсуа открыл его и обнаружил листки рукописи, исписанные неровным почерком.

— Спрячь у себя, потому что никто не должен ее видеть, читай иногда и люби ее.

Франсуа повиновался и сунул черный мешочек под камзол. Он хотел подать брату руку, чтобы помочь ему, но тот отвел ее:

— Подожди. Ты должен еще выслушать мою последнюю волю.

Франсуа остановился перед братом, который качался от слабости, опираясь на свой золотой жезл.

— Когда-то очень давно, в Париже, когда мы были совсем юными, я привел тебя на кладбище Невинно Убиенных Младенцев, чтобы показать тебе мою могилу. Я заставил тебя поклясться, что ты похоронишь меня в общей яме, чтобы кости мои потом были перенесены в оссуарий.

— Я поклялся.

— К сожалению, до поры это будет невозможно. Меня зароют где-то в Вильнев-лез-Авиньон. Ты дождешься, пока время сделает свою работу. Тогда ты откроешь гроб, возьмешь мои кости и отвезешь в Париж. Обещаешь?

— Но как я узнаю, что время пришло?

— Я подам знак, чтобы предупредить тебя.

— Жан!

— Так ты клянешься? Памятью нашей матери? Перстнем с волком?

— Клянусь.

— На кладбище Невинно Убиенных Младенцев ты поместишь мой череп в оссуарий на Скобяной улице, тот, что обращен к северу.

— Почему именно в этот?

— Потому что это единственная сторона, куда не попадает свет, потому что он самый холодный, самый скромный. Почему свет никогда не появляется на севере? Ты разве не замечал, насколько северная розетка собора Парижской Богоматери красивей, чем южная? Тебе приходилось любоваться глубиной ее цветов: синего, зеленого и фиолетового?.. Франсуа, я верю, что, если ты справишься со своей задачей, ты сможешь увидеть свет Севера. Я буду уже скелетом, но ты увидишь это, оставаясь живым.

— Я тебя не понимаю.

— Я себя тоже не понимаю. Просто кое о чем догадываюсь. Теперь подойди, я благословлю тебя!

Франсуа приблизился к брату и встал перед ним, не зная, как себя следует вести. Жан ударил жезлом об пол.

— Я епископ! На колени!

Франсуа опустился на колени на застланные соломой мраморные плиты. Впервые на глаза его навернулись слезы. Он склонил голову, между тем как Жан медленно поднял правую руку и начертил в воздухе крест:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, Amen. Поцелуй мой перстень, так принято.

Серебряный перстень с гагатовыми глазами приблизился к его губам. Сквозь слезы Франсуа увидел, как надвигается на него раскрытая пасть. Он ощутил прикосновение клыков, словно легкий укус.

— Поднимись и протяни мне руку.

Жан снял перстень и вложил его в раскрытую ладонь брата.

— In nomine matris et fratris et omnium luporum ^[16].

Затем, не добавив больше ни слова, подошел к выходу и спустился по лестнице. Какое-то мгновение Франсуа стоял неподвижно, затем последовал за ним. Ему казалось, что перстень, который он сжимал в кулаке, обжигает его, как огонь.

Внизу молча собирались пятеро священников. У четырех из них в руках были тяжелые зажженные свечи, не меньше двадцати фунтов каждая, пятый взял длинный шест, увенчанный крестом. Они начали шествие: тот, кто нес крест, шагал впереди, четверо других окружили епископа.

Франсуа следовал за ними на некотором расстоянии по пустынным авиньонским улицам. Колокольни церквей и монастырей ударили два раза подряд: закончилась вечерня, второй час первой ночной стражи.

К удивлению Франсуа, шествие направилось не к мосту Сен-Бенезе. На какое-то мгновение у него вспыхнула безумная надежда: Жан отказался от своих планов!.. Но когда тот остановился перед величественным дворцом, где жил главный исповедник, он все понял.

Жан постучал в ворота. Прошло довольно много времени, прежде чем слуга открыл их.

— Подите скажите кардиналу, что его просит его крестник, епископ Бергамский.

— Что вы хотите от него в такое время?

— Благословения.

— Это не может подождать до завтра?

— Завтра мы будем в Вильневе — помогать больным чумой.

Слуга вскрикнул и исчез. Прежде чем кардинал появился, пришлось подождать еще. При виде крестного Жан опустился на колени. Священники отошли подальше, чтобы не слышать их разговора.

— Благословите меня, отец мой.

Кардинал окинул его взглядом с ног до головы. Его худое лицо, обрамленное седыми волосами, было твердым и непроницаемым.

— Никто не имеет права выбирать себе смерть! Тебя обуяла гордыня, она властвует в твоей душе.

Жан рассеянно смотрел на него. Казалось, мысли его витают где-то далеко.

— Первый священник, которого я попросил меня благословить, тоже сказал: «Твоя душа слишком сильна…» Это было очень давно, во время другой чумы. Великой чумы.

— Чего же ждешь ты от моего благословения? Ты ведь не надеешься на прощение Божие и не боишься его кары!

— Мне нужен только жест, отец мой.

— И что будет означать этот жест?

— Что вы не проклинаете меня. Что вы, возможно, любите меня.

Видно было, что кардинал очень взволнован. Он благословил Жана, тот поднялся, занял свое место в процессии и молча пустился в путь. Его крестный шел рядом с ним, между монахами, несущими факелы. Франсуа замыкал шествие. Ему было дурно, и то, что он находился рядом с братом, лишь усиливало его страдания.

Мост Сен-Бенезе был недалеко. Они достигли его за несколько минут. Стража, состоящая из тридцати солдат, находилась, разумеется, на своем посту. При виде монахов и епископа командующий охранниками сержант разинул рот от удивления.

— Ваше преосвященство!

Великий исповедник приблизился к нему.

— Епископ Бергамский идет причащать больных чумой. Пропустите его.

— Но если он перейдет через мост, то не сможет вернуться обратно!

— Он не вернется.

Сержант, как и все солдаты, испытывал безграничное уважение к епископу. Если бы речь шла о каком-нибудь другом священнике, возможно, он и пропустил бы его, но святого Жана Златоуста — нет! Того, кто обучал их детей, кто преподавал последнее утешение умирающим, — нет!..

Командир стражи решил укрыться за инструкциями.

— Я сожалею, ваше святейшество, но без приказа командования я ничего не решаю.

Шествие остановилось у входа на мост, перед двойным оцеплением. Окруженный четырьмя священниками с факелами, Жан ждал, дрожа на ночном ветру.

Франсуа выступил из мрака. Брат повернул к нему голову, и они безмолвно обменялись взглядами.

Франсуа знал, какого решения от него ждут. Это не было изощренной жестокостью судьбы, просто именно так все и должно было произойти. Он, и только он, собственной рукой, обязан послать брата на смерть. На ту смерть, которую тот выбрал для себя сам. Таким образом, Франсуа примет его наследие, наследие матери и всех волков.

Он сжал в руке перстень, словно прося у него поддержки и мужества. Да, мужества. Ему предстоит сделать первый шаг на черную сторону своего герба.

Франсуа приблизился к сержанту.

— Вы узнаете меня?

— Да, монсеньор.

— Я ваш командир, не так ли?

— Да, монсеньор.

— В таком случае я приказываю вам пропустить епископа Бергамского и его людей.

Жан ничего не сказал, но взгляд его выражал признательность и даже восхищение. Он отвернулся и запел «Mise— rere». Никогда еще его голос не звучал так красиво. Возвышенные напевы казались небесными, почти ангельскими.

— Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam.

И пятеро священников ответили ему:

— Et secundum multitudinen miserationum tuarum, dele iniquitatem meam ^[17].

Их строгие голоса были так не похожи на звенящий голос солиста…

Солдаты опустились на колени. Все плакали, в то время как епископ благословлял их. В памяти Франсуа возникли другие плачущие солдаты: это было в минуту смерти дю Геклена и вызванной ею скорби.

Пока процессия стояла рядом со стражей, взгляд Франсуа скользил по Сен-Бенезе. Мост был освещен по обеим сторонам равномерно расставленными факелами, так что никто не мог пройти по нему незамеченным. В первой его трети над правой аркой возвышалась небольшая часовня Сен-Никола, а позади нее было воздвигнуто заграждение. Оно и обозначало границу, которую не имели права пересечь зачумленные.

Епископ и священники вновь пустились в путь, распевая стихи псалма.

— Amplius lava me ab iniquitate mea et a peccato meo munda me ^[18].

— Quoniam inquitatem meam ego congosco et peccatum meum contra me est simper ^[19].

Франсуа побежал за ними:

— Жан, ларчик не пуст! Я любил, когда был слепым! Я любил, слышишь?

Он тоже упал на колени. Его душили рыдания.

— Бог существует, Жан.

Он почувствовал руку на плече: это был великий исповедник.

— Разве подобные вещи говорят епископу?

— Но, ваше преосвященство, он не…

— Знаю. Но я знаю также, что сейчас он выполняет волю Господа, даже если и сам не осознает этого… Смотрите!

Процессия, продолжая распевать, остановилась перед часовней Сен-Никола. На другой стороне моста появился какой-то силуэт, закутанный в плащ. Мужчина или женщина? С точностью определить было невозможно. Да это и не имело значения: там стоял больной, умирающий, который услышал божественное пение.

Остановка епископа и священников перед часовней была долгой. При каждом куплете все новые силуэты появлялись за заграждением. На этот раз разглядеть их было легче: опирающиеся на палку старики, женщины с детьми на руках…

Вильнев-лез-Авиньон пробудился и спешил сюда. Нет, святейший отец не покинул их! Он посылает им Бога в лице этого епископа и священников, которые согласились разделить их страдания и смерть.

Miserere закончилось. Процессия подошла к заграждению. Зачумленные открыли его и закрыли вновь.

Все еще стоя на коленях, Франсуа прошептал:

— Жан!

Митра и жезл стали неразличимы, их поглотили силуэты на мосту. Все было кончено…

Великий исповедник, оставшийся с этой стороны, велел Франсуа подняться.

— Идемте, сын мой! Вы подверглись тяжкому испытанию. Ибо я предполагаю, что перед смертью брат открыл вам все.

— Вы знаете?

— Я знаю, что он рассказал о вас Иннокентию VI, затем Клементу VII. Герб вашего рода, «раскроенный на пасти и песок», перстень со львом и перстень с волком, дело, которое вы должны исполнить во вторую половину своей жизни… Я знаю все.

У Франсуа перехватило дыхание. Два Папы! Жан говорил о нем с двумя Папами, которые еще задолго до него самого узнали наиболее сокровенные его тайны! Франсуа был потрясен до глубины души. За последние несколько часов на его плечи опустилась неподъемная ноша откровений и страдания. Он пошатнулся и чуть было не потерял равновесие.

— Идите, сын мой! Отдохните несколько часов в моем особняке. Одиночество было бы для вас слишком тяжко.

Крестный Жана поддерживал его, когда Франсуа брел по пустынным улочкам Авиньона в сопровождении единственного слуги, несущего фонарь. Франсуа услышал пение петуха и два удара на колокольне, возвещающие первый час ^[20].

День начинался, первый день второй половины его жизни.

Глава 5 СРЕДИ МЕРТВЫХ

Несмотря на терзающую его боль, Франсуа вновь принялся выполнять обязанности, от которых его отвлекла болезнь брата. Проходили дни, а чума продолжала свирепствовать в Вильнев-лез-Авиньон. Он убеждался в этом каждый раз, когда оказывался на крепостной стене или какой-нибудь возвышенности. В полях вокруг Вильнева устроили кладбища, и повозки регулярно подъезжали туда со своим зловещим грузом. Слышался беспрестанный похоронный звон, а когда ветер дул в сторону Авиньона, чувствовался отчетливый запах разложения и смерти.

Франсуа отчаянно пытался разглядеть брата. Он думал, что процессию из пяти священников с большим крестом пропустить невозможно, но ничего не видел…

Во всех церквях Авиньона беспрестанно молились за больных чумой на том берегу, и волнение, вызванное уходом туда святого Жана Златоуста, было огромным. Перед домом, который прежде принадлежал ему, ставили свечи и клали пожертвования. Говорили, что, когда придет точное известие о смерти святого отца, его немедленно канонизируют.

Все эти страшные дни Франсуа не переставал думать о том, что сказал ему брат: две стороны герба, приказ Эда де Вивре, который в действительности был не мясником, а философом. Но разум его был переутомлен. Слишком много всего случилось, и слишком мало времени прошло с того памятного дня.

Вечером 30 ноября 1387 года Франсуа был назначен командиром гарнизона моста Сен-Бенезе. После исхода Жана с четырьмя священниками Франсуа впервые вернулся на эти памятные места. Он созерцал расставленные на мосту факелы, маленькую часовню Сен-Никола и страшное заграждение, и мысли его были мрачны, как никогда.

Только что отзвонили первый час, и занимался грустный день поздней осени, когда на том конце моста Франсуа заметил оживление. Он тут же дал приказ арбалетчикам приготовиться. Вскоре перед заграждением предстала дюжина жителей Вильнева. Размахивая кусками белой материи, они закричали:

— Чумы больше нет!

Чумы больше нет? Да возможно ли такое?.. Франсуа стал размышлять и вспомнил, что действительно последние дни не было слышно погребального звона и повозки не отвозили на кладбище мертвецов.

Когда жители Вильнева попытались отодвинуть перегородку заграждения, их командир велел арбалетчикам стрелять поверх голов. Люди поспешно отступили.

Следовало сохранять хладнокровие. Франсуа решил остаться здесь, чтобы следить за мостом, и послал сержанта в папский дворец, чтобы сообщить новость и получить соответствующие распоряжения. Посланник вернулся час спустя с инструкциями от самого Клемента VII: до 24 декабря объявить карантин; если к этому дню не будет выявлено ни одного нового случая чумы, сообщение по мосту будет восстановлено и святой отец лично прибудет в Вильнев отслужить полуночную мессу.

Делегация из Вильнева вернулась к заграждению, держась на почтительном расстоянии. Франсуа прокричал им приказ Папы. Ответом ему стали радостные восклицания. Он увидел, как люди уходят, чтобы сообщить новость другим обитателям предместья.

***

В течение последующих недель в Вильневе не произошло ни одного нового случая чумы, и утром 24 декабря Франсуа в составе офицеров папского отряда участвовал в торжественном подъеме заграждения. На мосту было черно от людей, и ликование жителей Вильнева было неописуемо. Первый же человек, которого Франсуа спросил о брате, рассказал ему все.

— Где епископ Бергамский?

— Увы, он умер, монсеньор.

Такой ответ не вызвал у Франсуа никаких эмоций. Мысль о том, что брат мог остаться в живых, ни на минуту не приходила ему в голову.

Он резко произнес:

— Мне известно, что он умер. Я хочу знать, где он похоронен?

— В картезианском монастыре Валь-де-Бенедиксьон, монсеньор.

Франсуа быстро прошел сквозь толпу. Как и все в Авиньоне, он хорошо знал Валь-де-Бенедиксьон, самое значительное религиозное сооружение, возведенное совсем недавно папой Иннокентием VI. Именно в этой церкви Клемент VII собрался отслужить полуночную мессу.

Вскоре Франсуа уже входил в новые ворота монастыря. Монах, открывший ему, очень разволновался, узнав, что перед ним — брат епископа Бергамского.

— Святой, сын мой! Это был святой!

Он провел посетителя на обширное монастырское кладбище и показал скромную плиту из песчаника, возле которой на коленях молился какой-то священник.

— Здесь.

Франсуа прочел: «Жан де Вивре. 1339-1387»…

Молившийся поднял голову. Франсуа узнал священника, который приходил за ним в ту памятную ночь. Франсуа тоже опустился на колени и скрестил руки. Голова его была абсолютно пуста. Он не способен был о чем-либо думать и не мог даже молиться. Он долго стоял так, будто окаменев, затем поднялся. Священник поднялся тоже. Монах, открывший ему ворота, исчез. Они остались на кладбище одни.

Священник указал на плиту:

— Никакой другой надписи он не хотел. Даже епископского сана. Но если бы вы знали, какой мужественный конец он принял, какой пример подавал нам всем!

— Когда он умер?

— На День святого Мартина, вечером, между вечерней и повечерием.

— А где другие? Вы — единственный, кто остался в живых?

— Да. Четверо моих товарищей заразились, едва лишь мы оказались на другой стороне моста. Они заболели на следующий же день, а еще через день были уже мертвы. Мы остались вдвоем, епископ и я.

Тогда Франсуа понял, почему он так ни разу и не заметил на том берегу брата с процессией. Никакой процессии больше не было.

Он стал медленно прохаживаться по внутренним монастырским галереям вместе со своим собеседником. Голос священника дрожал от волнения.

— Ах, монсеньор! Какое самопожертвование! Он приходил во все дома, куда его звали. Он не боялся прикоснуться к больному и даже поцеловать его. Вам ведь известно, что болезнь может проявляться двумя способами: у одних возникают бубоны, другие кашляют кровью. У таких конец наступает быстрее, бубоны не успевают вызреть.

Франсуа представил себе, как это выглядит, и поморщился.

— Я знаю.

— Так вот, к тем, кто сразу начинает кашлять, приближаться опаснее всего, но он именно к ним и спешил. Никогда еще с языческих времен и эпохи первых мучеников мир не видел такого мужества! Я пытался остановить его, призывал к осторожности, но он мне отвечал: «Чего мне опасаться, разве только рая?»

Они завершили круг и вернулись к голой плите с надписью «Жан де Вивре. 1339-1387».

— Долго казалось, что перед лицом такого мужества Господь совершит чудо. Люди запирались в домах, закрывали все отверстия — двери, окна, камины, но болезнь все равно настигала их и убивала. А он, который соприкасался с чумой каждое мгновение, оставался невредим… Увы, неизбежное все-таки произошло.

Прежде чем продолжить, священник какое-то время собирался с силами.

— Десятого ноября, в девятом часу, прочитав молитву над общей могилой, мы увидели на краю дороги одну больную. Это была очень красивая женщина с длинными темными волосами. Она кашляла кровью. Епископ тотчас приблизился к ней. Никогда еще он не казался таким величественным. Он крепко сжал несчастную в объятиях и не разжимал рук, пока она не испустила последний вздох. Он сам на руках отнес ее в могилу. Потом мы с ним вернулись в наши кельи здесь же, в этом монастыре.

— Где его келья?

— Как раз напротив могилы. Моя находилась рядом.

Франсуа захотел отправиться туда, и здесь, на месте смерти Жана, впустой комнате с кроватью, сундуком и распятием, он услышал завершение истории.

— Утром одиннадцатого ноября я вошел к нему, чтобы вместе с ним выйти на нашу ежедневную работу. Обычно в такое время суток он был уже на ногах. Однако в тот день я застал его спящим. Потом он пробудился и встал, но у него началось такое головокружение, что он вынужден был сесть. И тут его начала бить дрожь. Все эти ужасные признаки болезни ничуть не испугали его. Напротив, его лицо осветилось невыразимой радостью. Он попытался приподняться, опять упал и стал кашлять. И тогда в каком-то упоении он произнес: «Я счастлив».

Франсуа смотрел на постель, застланную соломенным матрасом, белые стены, пол, выложенный крупными желтоватыми плитами, затем перевел взгляд на перстень с волком и больше не отрывал от него глаз.

— Его агония длилась целый день, и он не переставая повторял: «Я счастлив». Вскоре он стал задыхаться, и лоб его покрылся испариной. Он все сильнее кашлял кровью. Один раз его вырвало. Но, несмотря на это, он все равно твердил: «Я счастлив». Узнав о его болезни, пришли все здешние монахи. Они собрались в монастырской галерее и, встав на колени, молились в полный голос. Только я один оставался с ним в келье, но на меня он даже не смотрел. Казалось, он обращается к кому-то невидимому, может, к ангелу, которого послал ему в помощь наш Господь.

Франсуа было трудно говорить, такие сильные спазмы сжимали горло.

— Больше он ничего не сказал?

— Сказал. В какой-то момент он произнес странные слова. Он закрыл глаза, и, казалось, ушел глубоко в себя. И произнес: «Неужели это возможно, несмотря ни на что?» Потом долго молчал, не открывая глаз, а когда открыл, то прошептал: «Быть может. Да, быть может…»

Ноги у Франсуа подкосились, и он вынужден был опереться о стену. Не оставалось никаких сомнений: в предсмертный час Жан думал о словах брата — «я любил». Умирая, он вспомнил о той единственной услышанной им в жизни фразе, которая, по его собственному признанию, привела его в смятение. Именно эта фраза заставила его произнести:

«Быть может». В минуты мучительной агонии надежда, пусть робкая, пусть мимолетная, все же снизошла к нему… Священник с беспокойством смотрел на Франсуа.

— Что с вами, монсеньор?

— Ничего. Продолжайте.

— В конце разум его помутился. Он все время повторял: «Лев с головой волка». Это были его последние слова. С глубоким вздохом он отдал Богу душу. Мы сразу же похоронили его — так, как он и просил, то есть полностью обнаженным, завернутым в саван, с золотой буллой, которая висела у него на шее. Монахи, помогавшие мне его хоронить, потом все умерли.

Священник замолчал. Порывшись в суме, висевшей у него на поясе, он достал оттуда какой-то маленький предмет из черной кожи.

— И вот еще, монсеньор.

— Что это?

— Епископ Бергамский велел мне передать вам этот пакетик, который он привез из страны сарацин. Там порошок, он смягчает боль и вызывает мечтания. Ему дали это, чтобы облегчить приступы малярии. Требуется совсем немного.

— А зачем это мне?

— Не знаю. Я просто выполняю его волю. Я вам еще нужен?

— Нет. Я хотел бы побыть один.

Священник ушел, и Франсуа остался в пустой келье. Последние минуты жизни брата, «лев с головой волка», этот белый порошок — все перемешалось в его сознании, и Франсуа погрузился в беспорядочные воспоминания.

Он утратил чувство времени и все еще был поглощен своими мыслями, когда в келье появился монах со свечой в руке. Франсуа, до этого пребывавший в полной темноте, словно очнулся.

— Пора, сын мой. Святой отец здесь.

Внезапно Франсуа вспомнил о полуночной мессе.

— Святой отец? Так который сейчас час?

— Повечерие давно уже пробили.

Франсуа последовал за монахом в своих доспехах с портупеей, украшенной папским гербом. Выйдя из кельи, он бросил взгляд в сторону кладбища и могилы Жана, но ночная тьма была такой густой, что слабый свет свечи не в силах был рассеять ее.

***

Простой народ не был допущен в монастырскую церковь к полуночной мессе: не хватало места. Возле алтаря стояли Клемент VII и два кардинала, которые должны были помогать ему. Франсуа узнал кардинала камерария и кардинала великого исповедника. В первых рядах заняли места другие кардиналы, затем епископы, аббаты и другие высшие церковные чины, сзади — монахи картезианского ордена и рыцари папской гвардии, в числе которых был и Франсуа. Наконец, в самой глубине церкви разместились светские особы из Авиньона, знатные дворяне и дамы.

На колокольне пробили два удара утрени, и месса началась.

Лишь кратким взглядом Франсуа окинул убранство церкви. Всего несколько мгновений он помедлил у могилы Иннокентия VI — надгробного памятника в виде лежащей справа от алтаря беломраморной фигуры. Когда голос Папы начал произносить первые слова мессы, Франсуа закрыл глаза.

Он вспоминал сейчас другую полуночную мессу, отслуженную ровно тридцать лет назад. Это было в Англии, в поместье Хертфорд. Он тогда был слеп, но Ариетта стояла рядом, и время от времени он чувствовал ее руку в своей. Да, в ту минуту он был счастлив! И это было такое счастье, какого Франсуа желал Жану в раю, где — он был в этом уверен — тот сейчас находился.

Но сам он, Франсуа де Вивре!.. Месса продолжалась, а он все не открывал глаз. В этой теперешней своей слепоте он обрел отнюдь не мир и покой, но сумерки с их тайнами и страхами. В конце службы, как положено после рождественской мессы, святейший отец начал петь De profundis, поминая всех умерших от чумы.

Выводя слова погребального песнопения, Франсуа думал не о брате, которому предназначалась эта молитва, но о себе самом. «Из бездны». Да, это именно он, Франсуа де Вивре, взывает к Спасителю из бездны, безнадежно моля о помощи. Никогда еще не чувствовал он себя таким потерянным, как в эту ночь, даже когда рыл могилу для своей матери. Кто мог бы его услышать, кто мог бы ему помочь, если не сам Господь?

Франсуа открыл глаза. De profundis закончился. Папа и кардиналы один за другим покидали церковь. Именно тогда Франсуа и принял решение остаться в монастыре Валь-де-Бенедиксьон. Он обещал Жану перенести его останки в Париж — после того, как получит знак. Здесь он мог бы, в ожидании этого знака, пожить монашеской жизнью. Если возможно, даже в келье брата.

Впрочем, что оставалось ему делать еще? Вернуться к своим? Он хотел этого меньше, чем когда-либо… По прибытии в Авиньон Франсуа послал письмо в Вивре. В ответ он получил краткую записку от Луи, в довольно холодных выражениях приветствующего возвращение отца. Сын сообщал, что у него все в порядке, что Изабелла живет в Моллене и также находится в полном здравии, но детей у нее еще нет. Нет, в самом деле, никто его там не ждал.

Выйдя из церкви, Франсуа захотел снова увидеть келью брата. Вступив в крытую галерею, он заметил свет и, приблизившись, разглядел великого исповедника, молящегося на могиле своего крестника в окружении слуг с факелами. Франсуа встал позади него, дожидаясь окончания молитвы. Наконец кардинал обернулся и узнал его.

— Наберитесь мужества, сын мой. В эту минуту он среди избранных Господом, даже если он и не верил.

— Возможно, он уверовал, ваше преосвященство. В последнее мгновение для него блеснул луч надежды.

Франсуа передал кардиналу рассказ священника, затем поведал ему о своем желании занять бывшую келью брата. Крестный отец Жана задумчиво покачал головой.

— Вообще-то это невозможно. Эти кельи предназначены для монахов, причем самых достойных.

— Вы не могли бы походатайствовать? Я прошу вас, ваше преосвященство!

— Могу. Настоятель, без сомнения, не откажет мне в этой просьбе. Много монахов умерли во время чумы, и кельи пустуют. К тому же память о вашем брате для них священна. Да поможет вам Бог, сын мой.

Франсуа вошел в келью Жана. Там не было никакого освещения, и он долго оставался в темноте. Через какое-то время три монаха принесли ему свечу, молитвенник, монашеское одеяние, кувшин с водой, кусок хлеба, ночную вазу и безмолвно удалились. Таково было правило жизни картезианского монаха. Крестный Жана выполнил его просьбу. Начиналось его добровольное одиночество.

Он избавился от своих доспехов. На широком поясе он носил книгу Жана, тщательно спрятанную согласно его наставлениям. Теперь надлежало прятать ее снова. Помогая себе мечом, Франсуа поднял одну из плит, вырыл ямку в земле, положил туда мешочек из черной кожи, а также пакетик с белым порошком и как можно тщательнее закрыл тайник плитой. Облачившись в монашеское одеяние, он при колеблющемся свете свечи опустился на колени перед распятием.

Внезапно Франсуа почувствовал себя совершенно раздавленным и обессиленным. Что мог он делать здесь? Размышлять? Но для него не было ничего хуже размышлений. Это молчаливое уединение с самим собой, это нагромождение беспорядочных мыслей, которым он не мог сопротивляться, приводило его в ужас. Франсуа вспомнил о ночи перед посвящением в рыцари. Если бы дядя Ангерран не подсказал ему тему для раздумий, ему пришлось бы пережить один из тяжелейших моментов своей жизни. И вот такой момент настал. Он находился здесь, чтобы размышлять о том, чего боялся больше всего на свете: о смерти матери, о волках Куссона.

В его жилах текла волчья кровь де Куссонов. Франсуа всегда стремился утаить это от себя самого, и ему это почти удавалось. Но теперь он больше не мог уходить от правды. В нем таилось нечто ужасное, и он сам не мог определить природу этого. Франсуа больше не знал, кто он такой, — только чувствовал, что его разрывают, раскалывают две силы.

Что делать? Будь Жан здесь, не было бы так страшно, достаточно просто поговорить с братом. Но Жан умер, и Франсуа чувствовал себя совершенно потерянным. Раздавленный волнениями, усталостью, болью, он повалился на постель.

…И оказался на лестнице главной башни замка Вивре! Он не хотел по ней идти, но выбора у него не было. Франсуа попытался подняться наверх, но ступени сами собой опускались, увлекая его вниз. Раздался женский крик… А он все опускался и опускался, пока не оказался на площадке. Открылась какая-то дверь. Франсуа не хотел входить, но кто-то сильно толкнул его в спину. Он оказался в комнате, кишащей змеями… Тут он проснулся, весь покрытый холодным потом. Ему приснился черный сон! Время кошмаров вернулось!

Охваченный безумием, он выбежал из кельи, и его чуть не оглушил чудовищный грохот. Разразилась гроза, и галерея сотрясалась от ветра. Но Франсуа едва осознавал это. Он устремился к могиле брата, бросился на колени и закричал:

— Жан, помоги мне!

Так он долго стоял на коленях, поливаемый дождем, в луже воды, ожидая, что душа усопшего внушит ему какую-нибудь мысль. Одна мысль действительно появилась, но вместо того, чтобы принести успокоение и поддержку, наполнила его еще большим страхом.

В откровениях брата шла речь не только о льве и волке, а еще и о том, что Франсуа проживет сто лет. Впервые он по-настоящему задумался над тем, что это могло означать, и ужаснулся.

Если это правда, то, что бы он ни делал, он не умрет, пока ему не исполнится сто лет! Конечно, он мог бы воспользоваться этим, чтобы без особого труда сделаться героем. Первым подняться на вражеский бастион с обнаженной головой, в одиночку сдерживать армию противника — ведь камни и стрелы будут его избегать, как заговоренного. Ни один меч, ни один кинжал не настигнет его.

Но можно поступать и наоборот: совершать самые страшные преступления, не опасаясь наказания. Веревка виселицы порвется, топор палача затупится, вода в котле окажется не горячее, чем море в летний день. Если он убьет самого короля и его приговорят к четвертованию, лошади выбьются из сил, не в силах разорвать его!

Безнаказанность, абсолютная свобода творить добро или зло — вот такое открытие сделал он внезапно.

Это оказалось уж слишком! Франсуа охватила такая слабость, что он опустился на плиту из песчаника и разразился рыданиями. Здесь монахи и нашли его поутру, под проливным дождем, который не прекращался всю ночь. Они привели его в келью, где Франсуа, ни на что не реагируя, позволил уложить себя в постель.

Монах приходил в келью и ухаживал за ним, но Франсуа делал все, чтобы не выздороветь. Он отказывался пить микстуру, поднимался ночью, чтобы босиком походить по ледяному кладбищу. В конце концов, монахи начали думать, будто он потерял рассудок, и молились за исцеление его души.

Франсуа попросту играл со смертью. Он хотел узнать, правда ли это, выживет ли он, если будет подвергать собственное тело страшным испытаниям.

Весной следующего года он вынужден был признать: да, это правда. Похоже, ему и в самом деле суждено прожить сто лет. И если не совершать самоубийство — а такого намерения у него не было, — он должен решиться жить.

Как ни болезненно это было для него, он вновь приступил к размышлениям и начал с того самого места, на котором оборвал их. Необходимо уважить желание брата и соединить обе стороны герба, красную и черную, стать одновременно человеком черного поля и человеком красного поля…

Внезапно Франсуа вообразил, что речь идет о том, чтобы стать ученым и рыцарем. Нужно только взять какую-нибудь книгу в библиотеке монастыря, например «Метафизику» Аристотеля, и начать ее изучать.

Однако Франсуа почти сразу отбросил эту мысль. Такой путь никуда его не приведет. Бог не подарил ему того изощренного ума, каким обладал Жан, равно как не дал Жану такого мощного тела, каким наделил его старшего брата. Вообразить, будто в один прекрасный день он, Франсуа, станет выдающимся теологом, было столь же абсурдно, как и предположить, что Жан мог бы, даже в расцвете молодости, вдруг одержать победу в рыцарском поединке.

Но эти идеи навели Франсуа на другую мысль. У него же имеется книга, книга Жана, в которой заключена великая тайна! Она спрятана здесь, в его келье. С тех пор как он стал ее обладателем, он пережил слишком много потрясений. У Франсуа до сих пор не было сил и времени открыть ее.

Его охватила сильная тревога. Может, главная тайна книги в том и состоит, что ларчик пуст, что Бога не существует? И, прочитав ее, он тоже станет безбожником, познает отчаяние в этом мире и вечное проклятие в мире ином?

Франсуа сделал над собой невероятное усилие. Он должен прочесть эту книгу, которая была разумом и душой Жана. Он молил Бога помочь ему в предстоящем испытании, и немного уверенности вернулось к нему. Разве, обладая более слабым умом, чем брат, он не сумел поколебать его во время их последнего разговора?

Франсуа поднял плиту и достал черный кожаный мешочек, лежавший рядом с пакетиком с белым порошком.

Дрожа всем телом, он открыл книгу. Отрывистый, нервный почерк брата взволновал его и вместе с тем ободрил. Ему показалось, что Жан здесь, что это не Франсуа читает книгу, а Жан произносит слова своим страстным, чуть ироничным голосом.

Первое четверостишие начиналось так: «Выпей вина…»

Франсуа прочел, не останавливаясь, и его удивление оказалось столь же велико, как и восхищение. Об этой ли книге шла речь? В «Четверостишиях» не таилось ничего серьезного или безнадежно печального. Это был урок мудрости, непринужденный и радостный, творение человека легкомысленного, нежного поэта, предпочитавшего женщин и вино тщетным раздумьям о Боге. Автор «Четверостиший» сумел сказать об этом с непревзойденным изяществом. Разумеется, он написал, что «когда тюльпан увял, расцвесть не может он», но действительно ли был в этом так уверен? Выводом после прочтения книги стало не безнадежное «нет», но, как и у самого Жана, «может быть»…

«Четверостишия» Омара Хайяма вернули Франсуа вкус к жизни. Она действительно прекрасна, и следует наслаждаться ею. И коль скоро покинуть Валь-де-Бенедиксьон, не получив знака от Жана, он не мог, надлежало наладить свое существование здесь.

И Франсуа безотлагательно принялся за дело. Ему недоставало физической активности. Его тело всегда испытывало потребность трудиться. А он уже столько месяцев оставался бездеятелен. Он отыскал отца настоятеля и попросил дать ему любую работу, требующую применения силы. Священник, обрадованный тем, что тот здоров и даже выражает желание быть полезным, доверил ему работу землекопа и могильщика.

Месяцы и годы Франсуа де Вивре перекапывал землю Валь-де-Бенедиксьон для нужд живых и умерших. Он был на правильном пути, и каждый прошедший день придавал ему уверенности.

Он работал лопатой и киркой, и всегда перед глазами у него было два кольца. Это видение, ни на минуту его не покидавшее, стоило больше, чем все рассуждения. Он был человеком льва и человеком волка, человеком красного поля и человеком черного поля, поскольку обе его руки трудились ради одной цели.

Физическая работа была его способом рассуждать; перед лицом неизвестности он действовал. Разве не таким был он всегда? В момент смерти матери он рыл ей могилу, в то время как Жан внимал ее последним словам.

Возвращаясь каждый вечер к себе в келью, доведенный до изнеможения, Франсуа чувствовал себя хорошо. Он произносил молитву и тотчас же засыпал. Он не испытывал никакого страха, что тревожные мысли настигнут его, что его станут преследовать кошмары. Он думал о завтрашнем дне, который будет подобен дню только что завершенному.

Даже работа могильщика не была ему в тягость. Он любил общество мертвых. Это были соседи Жана, и он чувствовал свою близость к ним. Зарывая их в землю, он разговаривал с ними. Он просил их передать брату привет.

В конце концов, он пришел к мрачной мысли, которая, впрочем, нисколько его не огорчила: он оказался здесь, чтобы измениться внутренне. И в течение всего этого времени Жан тоже изменялся — по-своему: он разлагался в своей могиле. Они всегда были очень близки, так близки, как только возможно. И по ту сторону смерти брат стал ему еще ближе. Когда Жан подаст ему знак, сообщая, что уже превратился в скелет, в нем, Франсуа, тоже завершатся необходимые изменения. Он будет готов…

***

24 июня 1392 года, четыре с половиной года спустя после своего появления в картезианском монастыре, возвращаясь в келью с лопатой и киркой на плече, Франсуа вдруг вспомнил одно из четверостиший книги. Он даже прочел его вслух:

У Франсуа всегда была неважная память. Еще в детстве он с большим трудом запоминал молитвы. Это стихотворение он в свое время прочел вместе с другими, но то, что он вспомнил его вот так и дословно, казалось просто чудом! Или, вернее…

Знак! Это знак от Жана! Именно брат заставил его вспомнить это четверостишие. 24 июня, в свой праздник, он приказывал ему захмелеть и увидеть все самому.

Франсуа отправился к настоятелю картезианского монастыря Валь-де-Бенедиксьон, горячо поблагодарил за гостеприимство и сообщил ему, что завтра утром он уезжает. Затем спустился в винный погреб.

Он выбрал бочонок вина и направился к крытой галерее. Оказавшись в своей келье, вынул пробку и стал пить. Он пил торопливо, большими глотками, ибо не ставил целью получить удовольствие от вина. Речь шла и не о том, чтобы напиться пьяным, но о том, чтобы через опьянение попасть в таинственный край, где брат назначил ему встречу.

Перед его глазами все поплыло, и тут он вспомнил: черный кожаный мешочек, порошок, вызывающий галлюцинации… Не настал ли момент воспользоваться им?

Франсуа поднял плиту, под которой был спрятан мешочек. Он лежал рядом с книгой. «Нужно совсем немного», — сказал тогда монах.

Франсуа насыпал в стакан порошка, налил еще вина и залпом проглотил. Он почувствовал, что поднимается какой-то вихрь и уносит его. Спотыкаясь, он проделал короткий путь, отделяющий келью от могилы брата, и опустился на колени. Книгу «Четверостиший» он не выпускал из рук.

Сгущались сумерки. Синее небо было сумрачным, с небольшими розоватыми облачками. Пробили два удара вечерни. Монахи выходили из келий со свечами в руках и шли к службе. Они нисколько не удивились, увидев Франсуа на коленях на могиле брата. Они уже знали о его предстоящем отъезде и думали, что он пришел проститься.

Франсуа тоже видел, как они один за другим покидают внутреннюю галерею. Когда из глаз скрылся последний, он пошел по плитам вдоль стены и лег на спину. Голова кружилась все сильнее. Он открыл книгу наугад и прочел при последних отблесках дневного света:

Головокружение было слишком сильным. Листки выскользнули у него из рук, и он уснул, не закончив четверостишия.

***

Франсуа проснулся оттого, что чья-то рука трясла его, пытаясь разбудить. Ему понадобилось время, чтобы понять, где он находится. Но он все-таки вспомнил: это был парижский трактир «Старая наука», где он встретил Жана. Впрочем, брат был здесь же, рядом с ним, за тем же столом, где они когда-то заснули. Помещение было пусто.

Жан снова встряхнул его. На этот раз Франсуа ясно увидел брата. Одетый в черное, он был в расцвете своей студенческой юности, не то чтобы красивый, но очень привлекательный: бледное лицо с выпуклым лбом, живые глаза и длинные черные волосы, обрамляющие тонзуру.

— Проснись, уже утро!

Франсуа чувствовал себя неважно.

— Мне плохо!

— Это вполне естественно — после того, что ты проглотил. Поторопись, у нас много дел!

— Каких? Гулять по Парижу?

— Нет, навестить мертвых.

Жан прошел в угол комнаты и вернулся с каким-то золотым предметом в руках. Франсуа узнал фальшивый ковчежец, который брат показывал студентам, говоря, будто в нем хранится великая тайна, и который затем разбил на тысячи осколков.

— Он цел?

— Как видишь.

— Где мертвые?

— Здесь.

— Так ларчик не пуст?

Жан не ответил. Он открыл ковчежец, и наступила тьма. Ни единого луча света сквозь густой туман.

— Смотри, вот они!

Вдалеке появились мертвые, теряясь в глубине пейзажа, которого Франсуа не мог рассмотреть. Скелеты шли тесными рядами, как воины в бой. Иногда попадались совсем маленькие — то были дети… Они шествовали нескончаемым потоком. Жан показал рукой на их процессию.

— Ты никогда не задумывался над тем, насколько мертвых больше, чем живых? Представь себе, сколько их было после Адама и Евы! Это похоже на море. Вы, живые, — всего лишь последняя волна, несколько капелек пены на гребне для равновесия; нас же, мертвых, неисчислимое множество. Когда через несколько мгновений вы разобьетесь о песок, мы вдохнем вас, и вы к нам присоединитесь.

Франсуа охватила внезапная тревога. Брат заметил это и положил ему руку на плечо.

— Успокойся, все они сюда не придут. Ты увидишь только семерых, включая и меня. И у всех нас есть одна общая черта, которая нас объединяет, и тебе это будет приятно.

— Какая?

Жан исчез, и в тумане ответил его невидимый голос:

— Мы любили тебя…

***

Атмосфера нереальности усиливалась. Поднимался розоватый туман, а воздух наполнялся затейливыми ароматами, которые жгли в кадильнице. Разливалась медленная нежная музыка. Франсуа показалось, что он очень долго простоял один в этих райских кущах.

Наконец из тумана выступил какой-то силуэт. Это была Жилетта из Берси. На ней было голубое платье с декольте, прикрытым куском муслина, который скорее подчеркивал, чем скрывал ее грудь. Вокруг шеи у нее обвивался золотой поясок, на котором она повесилась и который казался теперь странным украшением.

— Жилетта!

Казалось, Жилетта не идет, а скользит по воздуху.

— Ты вспомнил меня! Я боялась, что ты забыл.

— Как я мог забыть тебя?

Молодая женщина протянула ему руку.

— Ты пригласишь меня танцевать?

Франсуа тотчас же согласился, и они сделали первые па танца.

— Мы одни?

— Да, как в летаргии. Я была так счастлива тогда, а потом ты обрел память, и я стала несчастна.

Музыка становилась все мелодичнее, а улыбка Жилетты — все нежнее, но Франсуа чувствовал себя плохо.

— Помнишь тот день, когда ты вернулся в Париж с королем Иоанном, чтобы присутствовать на Те Deum в соборе Парижской Богоматери?

— Не говори мне об этом!

— Ты был со своей невестой, а я смотрела на тебя из окна. Но ты не поднимал глаз на наше окно. Ты должен был уехать, а мне оставалось только принять твое решение. Я не просила у тебя даже слова прощания. Я просила у тебя лишь единственного взгляда. Один только взгляд, всего-навсего взгляд — и я бы не покончила с собой.

— Жилетта!

— После церемонии вы поднялись в дом и обнаружили меня. Ты закричал от ужаса. Но это из-за нее. Повешенная — не то зрелище, которое следует показывать невесте, особенно когда она знатна и красива!.. Ты закричал, Франсуа, но не заплакал. Одна слеза, единственная слеза, смыла бы твою вину.

— Умоляю!

Жилетта по-прежнему нежно улыбалась. Она обвила руками его шею, медленно кружась с ним в тумане.

— Потом ты вызвал патруль и ушел… Ты знаешь, как патруль обращается с самоубийцами? Меня привязали, обнаженную к доске и поволокли по парижским улицам. Женщины плевали на мое тело, мужчины выкрикивали непристойности, мальчишки пытались вырвать волосы…

— Не надо!

— Потом они бросили меня в поле вместе с другими самоубийцами. Мне повезло: это было в Берси, я вернулась домой. Но меня не похоронили. Днем меня приходили пожирать собаки, вечером — волки.

Продолжая танцевать с Жилеттой под звуки пленительной музыки, Франсуа зарыдал.

— Я — твоя вина, Франсуа! Твоя единственная настоящая вина…

— Я понял это, клянусь тебе!

— Понял — хорошо, но это только начало. Хочешь поцеловать меня?

— От всего сердца!

Франсуа приблизил губы к ее лицу, но золоченый поясок, плавающий в воздухе и повторяющий все их движения, вдруг застыл, встав между их губами.

— Мешает? Подожди, я уберу его.

Жилетта сняла поясок и подбросила в воздух. Какое-то время он парил, словно большая блестящая птица, а потом опустился на руку Франсуа. Но вес его оказался таким, что Франсуа вынужден был отпустить Жилетту и упасть на колени.

— Тяжелый, правда? Вина всегда тяжела, даже если она соткана всего лишь из нескольких золотых нитей.

Франсуа казалось, что он держит наковальню, которую ему положили на грудь в Бринье.

— Всей моей жизни не хватит, чтобы искупить ее.

— Хватит. Ибо, к счастью для тебя, жизнь твоя будет долгой.

Жилетта повернулась и пошла прочь, теряясь и расплываясь в розоватом тумане. Поясок тут же улетел, освободив Франсуа от непомерной тяжести. Какие-то мгновения он парил над молодой женщиной, а потом опустился ей на плечо и вновь обвился вокруг шеи. Музыка вдруг смолкла, и наступила полная темнота.

***

Все вокруг резко переменилось. Франсуа оказался в часовне Куссона, где провел у алтаря ночь перед посвящением в рыцари. Вошел его дядя Ангерран в доспехах, со щитом с изображением двух муравленых волков на серебряном поле.

Франсуа поднял глаза.

— Что я здесь делаю?

— Тебя будут торжественно посвящать в рыцари.

— Но меня уже посвятили!

— Ты должен быть посвящен снова. Именно теперь и начинается твоя настоящая битва.

Небольшая часовня Куссона вдруг стала огромной, как собор Парижской Богоматери в Париже. Теперь алтарь оказался далеко. Но, несмотря на расстояние, Франсуа четко различал три стоящие фигуры. Это были три рыцаря в доспехах, с опущенными забралами, держащие щиты с изображением герба Вивре, «раскроенного на пасти и песок». Кто были эти три подобия его самого? Кто были эти три призрака?

Ангерран положил ему руку на плечо.

— Идем.

Он поднялся, и дядя, по-прежнему держа руку у него на плече, подвел его к алтарю.

Он велел ему опуститься на колени перед рыцарем, стоявшим слева. Тот обнажил меч и поднял шлем.

— Я твой отец, Гильом де Вивре. Одетый в эти доспехи и с этим гербом, я был похоронен в аббатстве де Монтеней, возле Креси, после того как погиб славной смертью. Всю свою жизнь я нежно любил тебя и защищал. Я буду и впредь защищать тебя в испытаниях, которые тебе предстоят.

Он возложил меч на голову Франсуа.

— Иди и верь!

Затем Франсуа преклонил колени перед рыцарем, стоящим посередине. Забрало поднялось, обнажив рыжую шевелюру и зеленые глаза.

— Я ваша супруга, Ариетта де Вивре. Одетая в эти доспехи и с этим гербом, я сражалась вместо вас на турнире в Вестминстере. Я любила вас больше всего на свете. Всю жизнь мы поддерживали друг друга и защищали. Я буду и дальше защищать вас в испытаниях, которые вам предстоят.

Она возложила меч на голову Франсуа.

— Идите и верьте!

Франсуа преклонил колени перед последним рыцарем. Забрало поднялось: он узнал юное лицо и завитки светлых волос.

— Я сын ваш, Франсуа де Флёрен. Одетый в эти доспехи и с этим гербом, я был похоронен в монастыре Шалье. Я преклонялся перед вами и любил более, чем могут передать это слова. Всю свою жизнь вы защищали меня. Я хочу, в свою очередь, защищать вас в испытаниях, которые вам предстоят.

И он последним повторил жест своих предшественников.

— Идите и верьте!

Франсуа поднялся. Три рыцаря с красно-черными гербами исчезли, пропал и Ангерран.

Вернулся Жан. Он взял брата за руку и повел к дверям церкви.

***

Выйдя наружу, они оказались у моря. При отливе Франсуа узнал очертания береговой линии — это был берег Маргаритки. Он поискал глазами девушку, но ее нигде не было. Вдали он увидел русалочью могилу. Его охватило желание подойти и растянуться прямо на ней.

Несколько минут спустя, бросив взгляд на небо, Франсуа заметил, наконец, Маргаритку. Облако приняло форму ее тела, сохраняя очертания неизменными среди других облаков, постоянно изменяющихся.

Франсуа узнал детский, слегка шепелявый голосок:

— Я тоже помогу вам, рыцарь. Вы помните линии моря?

— Конечно.

— Там было их три, и вторая отделяла рай от ада. Вы только что переступили ее.

— Так я сейчас в аду?

— Да. И вы здесь встретите свою последнюю любовь.

— Я буду любить дьявольскую женщину?

— Да, рыцарь.

Тон Маргаритки, как и прежде, оставался жизнерадостным, даже когда ей доводилось сообщать дурные новости.

— Я помогу вам, но не сейчас. Именно я приду в ваш последний день, чтобы проводить вас от жизни к смерти. До скорой встречи!

Франсуа, вытянувшись на скале, улыбался.

— Мне осталось жить еще сорок шесть лет!

— Они пройдут быстро!

Франсуа позвал:

— Маргаритка!..

Но очертания облачка уже смазались. Тогда рядом вновь появился Жан.

— Ты знаешь, с какой стороны север?

— Море от нас — на юге, а север — в сторону берега.

— Именно так. Смотри!

Внезапно наступила ночь. Затем поднялось солнце. Но встало оно со стороны берега — на севере. Франсуа видел свет Севера! Затем этот свет оказался на западе, потом на юге и, наконец, на востоке. И день стал таким же ярким, как и прежде.

***

Берег и море исчезли… Жан и Франсуа вновь оказались в пустом зале трактира «Старая наука», они рядком сидели за столом. На столе лежал золотой ковчежец. Жан закрыл его дверцы.

Франсуа поднялся. В голове все вертелось. Он собирался было спросить у Жана, что произойдет дальше, но внезапно одна мысль пронзила его:

— А Туссен? Я не видел Туссена!

— Это правда.

— Разве такое возможно? Неужели он не любил меня?

— Вероятно, как раз напротив. Его не было среди мертвых, потому что он живет в тебе… Теперь нужно торопиться. Ведь там, в живом мире, пока ты спишь, время идет.

Жан встал со скамьи.

— Смотри и не бойся.

Жан стоял неподвижно. Он улыбался, неправдоподобно юный, но Франсуа вдруг увидел, как щеки и подбородок брата обросли бородой, а волосы на голове свалялись и повисли клочьями. Жан худел прямо на глазах: именно таким его и встретил Франсуа в хижине Ланноэ, в день свадьбы.

У него вырвался крик ужаса.

Жан повторил:

— Не бойся! Я твой брат.

Теперь он предстал перед Франсуа таким, каким был в дни римского плена. Вырванные под пыткой ногти отлетели, и руки оказались искалеченными, какими и оставались до конца. Жан вновь сделался аккуратно причесанным и безбородым. Всего лишь мгновение лицо его оставалось красивым и благородным лицом зрелого человека, но тут же покрылось потом: малярия! Руки и ноги истощали, а живот неимоверно вздулся. Это длилось довольно долго, затем лицо застыло, а на лбу проступило черное пятно: Жан умер.

К большому облегчению Франсуа, покойный тут же скрылся под белым покрывалом, прятавшим от глаз то, что происходило под ним. Но саван был плохого качества и довольно скоро расползся. Тогда Франсуа увидел быстро разлагающиеся останки: вылезли из орбит глаза, оголились ребра, живот провалился, обнажив кости таза.

К счастью, кошмар длился недолго. Вскоре Франсуа созерцал лишь чистый белый скелет с золотой буллой на груди. И скелет этот заговорил.

— Вот таким я и лежу в могиле. Как видишь, ничего неприятного, ни плоти, ни запаха. Пришло время тебе исполнить обещанное.

— Сделаю.

— Тогда просыпайся!

Внезапно Франсуа схватил лишенную плоти руку брата.

— Подожди… Но если я все это видел, значит, существует некое «потом». Я был прав!

— Твое видение ничего не доказывает. Возможно, то были просто образы в твоей голове, навеянные вином и белым порошком.

— Но возможно также, они были мне посланы оттуда.

Череп приблизился к его голове. На него уставились пустые орбиты.

— Быть может…

***

Франсуа проснулся. Он лежал, распростершись на могиле Жана. Он чувствовал омерзительный привкус во рту, и голова раскалывалась от боли. Но заниматься собой времени не было. В монастыре Валь-де-Бенедиксьон засветились огоньки: монахи со свечами в руках отправлялись к последней ночной службе.

Франсуа посмотрел на небо: появились первые розоватые проблески. Действовать нужно быстро! Сейчас он был один. Чтобы выполнить работу, у него оставалось время до конца мессы.

Он бросился в свою келью, взял кирку и, вернувшись к могиле брата, стал отодвигать плиту. Через какое-то время камень поддался. Франсуа отодвинул его и увидел гроб.

Это не был добротный гроб из прочных досок. Во дни чумы, когда умер Жан, никто не мог претендовать на приличный гроб, даже епископ. Не попасть в общую могилу уже было большой привилегией.

Доски поддались сразу, и при первых лучах рассвета взору Франсуа предстало тело брата. Оно было таким, каким привиделось во сне: чистый белый скелет с золотой буллой на груди. Франсуа склонился над ним. Пустые глазницы уставились на брата и, казалось, повторяли:

«Быть может…»

Франсуа взял в руку одну из костей. Звякнула золотая булла. Он спросил себя, что должен сделать с ней. Сохранить как память о брате? Какое-то мгновение он подумывал было так и поступить, но вдруг ему вспомнились слова брата: «Она ляжет со мною в гроб как доказательство того, что я выполнил свою миссию: отдал тебе перстень с волком».

Франсуа осторожно положил скелет на землю, снял буллу и вновь опустил ее в ящик, который тщательно закрыл: эта пустая булла в пустом гробу будет свидетельствовать о том, что некий человек прошел по земле и занял достойное место в великой цепи всех умерших людей. Затем он вновь аккуратно положил плиту на место. Если повезет, никто ничего не заметит.

В последний раз Франсуа вернулся в келью. Вновь надел свои доспехи, уложил кости в монашеское платье и увязал их в сверток, стянув его веревкой, служившей ему поясом. Затем взял книгу и спрятал ее под доспехами, так же как и мешочек с порошком.

В конюшне он подошел к своей лошади. Месса еще не закончилась, и монастырь был пуст. Прикрепив сверток к седлу, Франсуа навсегда покинул монастырь Валь-де-Бенедиксьон.

Он ехал вдоль берега Роны на север и всю дорогу слышал постукивание костей, завернутых в монашеское одеяние. После выпитого вина и порошка Франсуа чувствовал себя совершенно больным и разбитым, но так было даже к лучшему: недомогание мешало ему думать о другом, а он и не хотел ни о чем думать.

Он следовал вдоль берега Роны, как вдоль своей судьбы. Необходимо добраться до кладбища Невинно Убиенных Младенцев, а там видно будет.

Однако некоторые мысли все же пришли ему в голову, и он не смог помешать им. Его ждут испытания гораздо более тяжелые, чем те, что довелось ему пережить в своей рыцарской жизни. Как раз это обстоятельство не вызывало у него ни сомнений, ни удивления. Если что и интересовало его и — что скрывать? — страшило, так это предстоящая встреча с роковой дьявольской женщиной.

Занималась заря. По небу пробегали легкие облачка, предвещавшие ясный день. Трудно себе представить, но это было именно так: 25 июня 1392 года Франсуа де Вивре покидал рай и отправлялся в ад.

Глава 6 МАНСКИЙ ЛЕС

Во время добровольного изгнания Франсуа течение жизни во Франции и Англии шло параллельными путями. Передавшие на долгие годы власть своим дядьям Карл VI и Ричард II практически одновременно и в одном возрасте вступили на престол.

Король Франции сделал этот шаг первым. 3 ноября 1388 года он поблагодарил своих дядьев Иоанна, герцога Беррийского, и Филиппа Смелого, герцога Бургундского, и призвал к себе бывших советников своего отца, славившихся мудростью. Шесть месяцев спустя, 3 мая 1389 года, Ричард II собрал свой первый совет и объявил дядьям, герцогам Ланкастерскому, Йоркскому и Глостерскому, что в свои двадцать два года он считает для себя возможным приступить к правлению. Отныне оба короля могли посвятить свои дни тому, что являлось их общей задачей, — миру.

Начались переговоры, но они тут же натолкнулись на значительное препятствие: Кале. Французы хотели любой ценой заполучить свой город обратно, а англичане ни за что не хотели отдавать его. Единственным ощутимым результатом дискуссий стало продление перемирия до Дня святого Михаила 1393 года. Тем не менее, обе стороны были убеждены, что непременно придут к согласию.

Единственным явным противником мира был герцог Бретонский Иоанн IV. Заклятый враг французов, он проклинал примирительную политику Англии и призывал к возобновлению конфликта. При такой позиции, поскольку любые попытки примирения оказались обречены на провал, Карл VI вынужден был объявить ему войну. Против французской армии Бретань не имела никаких шансов, и последнее препятствие на пути к миру должно было быть устранено.

***

Франсуа въехал в Париж 15 июля через заставу Сен-Женевьев, называвшуюся также Папской, потому что именно через нее прибывали в столицу Франции посланцы из Авиньона.

Франсуа не захотел делать крюк, чтобы взглянуть на Корнуайльский коллеж, где когда-то учился брат: ему было бы слишком больно, к тому же темнело и нельзя было терять времени… Кости глухо постукивали, ударяясь друг о друга. Ему вдруг вспомнился детский ответ Жана Бедовому Жилю, так поразивший его:

«И каким ты будешь через много лет, со всеми твоими знаниями?» — спросил Жиль.

«Мертвым», — ответил Жан, тогда еще мальчик.

Так оно и вышло. Все выученные наизусть силлогизмы, все книги на французском, на латыни, на греческом и арабском исчезли в зияющей черноте пустого черепа. На какое-то мгновение Франсуа охватило отчаяние, но он справился с собой и продолжил путь. Нет, Жан учился не зря. Он передал ему часть своих мыслей, лучшую, без сомнения, часть, и он сам попытается, когда придет время, передать это тому, кого сочтет достойным…

Сам не заметив, когда и как, Франсуа переехал через Сену и оказался перед воротами кладбища Невинно Убиенных Младенцев. Он нашел стойло для лошади, отвязал от седла узел из монашеского платья, взвалил его на плечо и вошел.

Внутри царило обычное оживление. Галереи оссуария были полны зевак и торговцев. Как и в тот, самый первый раз, обнаружилась там торговка платками, которая размахивала над головой сверкающими, яркими кусками ткани:

— Шелковые платки по последней сарацинской моде! Разноцветные платки!

Франсуа не стал покупать. Единственным цветом, который подошел бы ему, был черный, а такого у торговки не оказалось. Он прохаживался по галерее в ожидании наступления ночи. Он шел, опустив глаза, и видел те же надгробные камни. Вот этот с черепом, двумя скрещенными костями и предупреждением «Hodie mihi, eras tibi» — «Сегодня я, а завтра ты» — нисколько его не взволновал. В данный момент eras не означало ровным счетом ничего, день его смерти был так далек… Зато другая могила, та, на которой ему удалось прочитать половину четверостишия:

потрясла его. Из всех стихотворных строчек сохранились лишь два слова, первое и последнее: «мужчина»… «неизбежный». После предсказания Маргаритки, которая обещала ему любовь в аду, он не мог не увидеть здесь нового предупреждения.

— Боже, кто хочет забыться? Боже, кто хочет забыться?

Снаружи, на улице, кричал продавец свернутых в трубочку вафель. Люди начали расходиться с кладбища.

Франсуа спрятался в темном углу и стал ждать. Ударили колокола, и со скрежетом закрылись ворота. Он остался на кладбище один. Франсуа решил дождаться наступления ночи. Тогда выйдет луна, и он сможет увидеть все…

На смену городскому гомону пришла тишина, когда он решился, наконец, покинуть свое убежище. К одному из разрезов оссуария, тому самому, что со стороны Скобяной улицы, то есть с северной, была приставлена лестница. Значит, здесь…

Франсуа развязал узел, взял череп Жана, стал карабкаться по ступеням. Он осторожно положил свою ношу поверх других черепов. Две глазницы неотрывно следили за ним. Франсуа отступил, созерцая картину с каким-то священным ужасом. Все мертвецы смотрели на него одинаково. Один и тот же пустой взгляд, один и тот же бессмысленный оскал: нищий и сумасшедший, рубака и магистр богословия, советник Папы и епископ.

Франсуа уже собирался сказать брату последнее «прощай», как вдруг визгливый голос окликнул его.

— Здравствуй, приятель!

Он обернулся. У подножия лестницы стояла какая-то старуха в лохмотьях, грязная и всклокоченная.

— Кто вы?

— А кто вы такой, если не знаете меня? Я отшельница кладбища Невинно Убиенных Младенцев. Вот уже двадцать лет, как я здесь.

Франсуа на мгновение забыл о своем мрачном деле.

— Двадцать лет? Разве такое возможно?

— Я убила моего мужа. Кладбище — священное место, и люди короля не могут войти сюда. Я здесь укрылась и уже никогда не выйду наружу. А этого вы тоже убили?

— Нет. Он умер от чумы.

— Кто он был? Разбойник?

Франсуа спустился по лестнице, забрал остальные кости и поднялся снова.

— Это был святой…

В этом самом месте часть покатой крыши, что нависала над отверстиями оссуария, была проломлена. Франсуа скользнул в дыру, сложил останки Жана поверх кучи других костей и опять спустился.

Отшельница кладбища Невинно Убиенных Младенцев ждала его. Она взяла его исхудалую руку в свою.

— Поверьте мне, приятель, не выходите отсюда!

Франсуа разглядывал старую женщину, которая, судя по всему, была немного не в себе.

— Почему это?

— В компании мертвых так хорошо! Они —единственные, кто хранит молчание, они вас не тревожат, они — единственные, кого не надо опасаться. Опасность — там, снаружи.

Франсуа ничего не ответил. Отшельница стала бормотать что-то похожее на слова песни, а сам он погрузился в размышления. Старуха права в своем безумии: опасность таится снаружи. Если бы он захотел, он мог бы уподобиться ей. Спрятаться в своем Вивре или Куссоне, скрыться от всех. В его возрасте он уже не обязан воевать. Никто не смог бы его ни в чем упрекнуть. Забытый всеми, он окончил бы свои дни в покое и безопасности.

Франсуа встряхнул головой. Затворничество выглядело весьма привлекательно, но именно этого и не следовало делать ни в коем случае. Это означало бы отречение, отказ от жизни, трусость. Женщина, живущая среди мертвецов, сама была мертва. Бесполезная жизнь. Франсуа, напротив, должен идти к людям, сметая все опасности, и с Божьей помощью следовать прямой дорогой.

Так в обществе отшельницы кладбища Невинно Убиенных Младенцев он дожидался наступления утра. Прислонившись спиной к оссуарию, той его части, что была обращена на север, Франсуа смутно надеялся разглядеть какой-нибудь свет, но тщетно.

Напротив, свет не замедлил появиться там, где ему положено, — на востоке, со стороны улицы Сен-Дени. Пропел первый петух, за ним другие. На Скобяной улице раздался голос:

— В «Убегающей свинье» открыли новую бочку вина Шайо. Пять денье пинта. Не упустите такую возможность!

Это был разносчик вина. Да, новый день начинался. Открылись ворота кладбища… Отшельница исчезла. Франсуа поднял глаза к отверстию оссуария. С большим трудом отыскал взглядом череп брата среди остальных. Перекрестившись, Франсуа вышел.

Чтобы получить Божью помощь, в которой он так нуждался, он решил отправиться в собор Парижской Богоматери.

Войдя в собор, он встал возле хоров, опустился на колени и сложил руки. Он поочередно смотрел то на южную розетку слева, с ее теплыми тонами, то на северную, с ее фиолетовыми, синими и зелеными оттенками. Он вспомнил день Вербного воскресенья в 1358 году, когда в отблесках южной розетки он любовался перстнем со львом. Жан стоял рядом, повернувшись к северу, и волчий перстень прятался на его груди, в золотой булле.

Теперь у него были оба перстня. Поднимающееся солнце внезапно упало на льва. Франсуа увидел, как освещенное фантастическим светом кольцо засияло всеми огнями. Волк скрывался в тени и оставался безнадежно темным.

В голову Франсуа пришла странная мысль: если однажды оба кольца окажутся освещенными в одно и то же время, одно — светом Юга, другое — светом Севера, это и будет означать, что он выполнил свою задачу. Но для подобного совпадения требовалось чудо, а кто он такой, чтобы надеяться на Божье чудо?

И Франсуа вышел. От первого же встреченного нищего он узнал, что король больше не живет во дворце Сите, оставленном Карлом V после убийства маршалов, но по-прежнему занимает покои во дворце Сент-Поль. Франсуа отправился туда по улице Сент-Антуан, в конце которой возвышался величественный замок с крепостными стенами — Бастилия.

По пути он стал свидетелем одной уличной сценки, которых происходило в ту пору множество: королевские стражники пинками выгоняли из дверей молодого человека лет двадцати. Тот поднялся, потирая место пониже спины. Вид у него был смышленый, да и выглядел он симпатично.

Франсуа подошел к нему.

— Что с тобой случилось?

— Я был поваром во дворце. Но меня застали за кражей куска мяса, и вот я остался не у дел!

Франсуа вдруг подумал: рыцарь, достойный этого звания, не может предстать перед королем без оруженосца. Почему бы не выбрать именно этого крепкого парня, которого посылает ему сам случай? Но, прежде всего, следовало задать простой вопрос:

— Тебя как зовут?

— Жак Прессар, монсеньор.

— Слушай, Жак, я предлагаю тебе стать моим оруженосцем.

Бывший повар, не раздумывая, согласился на столь неожиданное и заманчивое предложение. Вместе они пошли к старьевщику. Франсуа купил снаряжение для себя и ливрею для Жака. Затем приобрел ему лошадь, которую привязал вместе со своею в конюшне особняка на улице Сент-Антуан, где снял две комнаты, и вечером они отправились к королю.

Франсуа был поражен роскошью королевского жилища. Витражи, гобелены, посуда, светильники — все сияло красотой и свидетельствовало о прекрасном вкусе. На стенах он заметил изображение странного герба: крылатый олень, бело-зелено-красный, и слово «Никогда». Франсуа спросил у Жака Прессара, что это означает.

— Это герб короля, монсеньор. Он взял его, потому что в день его восшествия на престол олень, которого он преследовал, сам подошел к нему. Король украсил голову животного цветком лилии и отпустил на свободу.

— Но что означает слово «никогда»?

— Не знаю, монсеньор.

В сопровождении стражи Франсуа и его оруженосец вошли в приемную, кишащую людьми. Франсуа невольно залюбовался изысканностью костюмов и причесок. С тех пор как он удалился от мира, мода претерпела значительные изменения. Особенно его поразили женские головные уборы: одни напоминали рога, другие имели форму купола, третьи — конуса.

Короля он узнал без труда. Атлетический силуэт, прекрасные светлые волосы, увенчанные короной, не оставляли никаких сомнений.

Рядом с королем шествовала красивая темноволосая женщина с матовой кожей. Ее черные волосы были убраны изящной сеточкой. Она тоже носила корону, и никто бы не усомнился в том, что это и есть королева Изабо Баварская. Франсуа был удивлен ее внешностью. Она больше походила на испанку или на сарацинку, чем на немку. Однако Изабо не лишена была своеобразного очарования.

Франсуа де Вивре собирался представиться королю, но не успел. Тот сам сделал шаг по направлению к нему.

— Кто вы, рыцарь? Я вижу вас здесь впервые.

Франсуа преклонил колено.

— Франсуа де Вивре, ваше величество. Я прибыл, чтобы служить вам, как служил вашему отцу.

Карл VI улыбнулся.

— Поднимитесь, рыцарь. Все, кто служил моему отцу, — достойные люди. Вы поедете со мной на войну против Бретани?

— С радостью, государь.

Франсуа поднялся. Его лицо оказалось совсем близко от лица короля, и он был поражен его бледностью. Лоб молодого властителя покрылся потом, а взгляд казался блуждающим. Неужто король болен?

Рядом стоял его брат, Людовик Орлеанский. Он нисколько не походил на короля. Маленький, злобный, он был похож на своего отца, Карла V. И явно унаследовал его интеллект, лишним доказательством чему являлся его живой, смышленый взгляд. Возле брата короля стояла красавица с матовой кожей, точная копия Изабо. Франсуа поинтересовался у Жака Прессара, не сестра ли это королевы.

— Свояченица… Валентина де Висконти — жена Людовика Орлеанского.

Чуть поодаль Франсуа увидел дядьев Карла VI. От Филиппа Смелого, герцога Бургундского, которого Франсуа впервые увидел при Пуатье, когда тот сражался рядом с его отцом, веяло высокомерием и властолюбием. Жан Беррийский, толстый и розовощекий, казалось, создан был для удовольствий. Его держала за руку совсем молоденькая девушка. Франсуа принял ее было за младшую сестру или дочь герцога, но Жак вновь вывел его из заблуждения.

— Это его супруга, Жанна Булонская. Ей было двенадцать, когда он женился на ней. Я прислуживал на их свадьбе. Теперь ей шестнадцать, а ему — пятьдесят два.

Жан, герцог Беррийский, простовато улыбался. Франсуа не без отвращения смотрел на этого сына короля, который какое-то время правил Францией, а теперь стал жирным старикашкой, выставляющим себя напоказ. Мысленно Франсуа попросил Небо, чтобы никогда ему не довелось превратиться в подобное посмешище.

***

На следующий день Франсуа де Вивре покинул Париж и отправился в путь по направлению к городу Ману, где был назначен сбор армии, которой предстояло сражаться в Бретани. Двигаясь небольшими переходами, Франсуа оказался на месте 25 июля и смог наблюдать, как один за другим подъезжают рыцари. Той радостной атмосферы, которая царила в Шартре перед битвой в Пуатье, не было и в помине. Все выглядели хмурыми и сосредоточенными, они прибыли выполнить свой долг — и только.

Подобное отсутствие энтузиазма объяснялось множеством причин. Прежде всего, противником на этот раз был не англичанин, а бретонец, а сражаться с кузеном всегда неприятно. Помимо этого беспокоили тревожные слухи: герцоги Беррийский и Бургундский откровенно выступали против этой войны. Среди солдат было довольно много их людей: не перейдут ли они на сторону неприятеля в самый разгар битвы?

И, кроме того, здоровье короля определенно внушало опасение. С Пасхи его беспрестанно лихорадило, и все его приближенные утверждали, что он не в состоянии отправляться на войну. Зачем же он так рискует собой? Новая вспышка болезни может оказаться весьма серьезной, если не роковой.

Помимо этого у Франсуа имелись личные причины для беспокойства. При виде всех этих солдат Жак Прессар перепугался. Но это не был благородный страх, как у Франсуа де Флёрена, которому требовалось, чтобы им кто-то управлял; нет, то был животный, утробный страх.

Жак оказался трусом. Он был рожден поваром, а не оруженосцем. Новые обязанности при особе рыцаря поначалу восхитили его, но довольно скоро он осознал, что они налагают на него обязательства участвовать в сражении, а на это он был решительно неспособен. Жак умолял Франсуа позволить ему уехать, но тот оставался неумолим: слишком поздно. Если кража бараньей ноги стоила нескольких пинков в зад, то дезертирство с поля боя каралось смертью.

В конце концов, Жак смирился со своей участью, но от страха превратился в собственную тень и стал походить на зеленоватый, дрожащий призрак…

В начале августа прибыли король с принцами, и стало очевидно, до какой степени слухи были оправданны. Жан Беррийский и Филипп Бургундский тут же удалились в свои палатки, открыто демонстрируя недовольство.

Что же до Карла VI, его состояние, похоже, только ухудшилось. И дело заключалось явно не в обыкновенной лихорадке. Временами молодой король казался совершенно растерянным и сбитым с толку. Врачи и близкие многократно пытались отговорить его от опасной затеи, но своего решения Карл менять не стал. Выступление было назначено на утро 5 августа.

В означенный день королевский посланник предупредил Франсуа, что тот будет принимать участие в битве непосредственно в отряде короля. Эта честь была предоставлена сиру де Вивре как человеку, служившему еще под началом отца нынешнего государя, короля Карла V. Королевскому отряду предстояло сражаться в арьергарде, поэтому Франсуа видел, как перед ним проходит все войско.

Беспощадно палило солнце. Когда, наконец, после долгого ожидания он смог пуститься в путь, жара стала просто нестерпимой.

Едва миновав городские крепостные стены, Франсуа оказался в лесу Мана и здесь, укрывшись от солнечных лучей в тени деревьев, наслаждался относительной прохладой. Ехавший рядом с ним Жак Прессар казался не таким бледным, как обычно: его утешало то, что сражаться им предстоит в арьергарде.

Будучи в королевском отряде, Франсуа предпочел держаться как можно ближе к королю. Карл VI ехал в форпосте. Одет он был не в доспехи, но в черный бархатный камзол, а на голове его красовалась багровая шапочка, тоже бархатная. Франсуа как раз думал о том, что подобное одеяние вовсе не соответствует столь жаркой погоде, когда неожиданное происшествие прервало ход его мыслей.

Из лесных зарослей вышел какой-то старик, босой, с непокрытой головой, облаченный в выцветший кафтан из грубой шерстяной ткани, висевший на нем лохмотьями. Во всем облике старца было что-то устрашающее. Он подбежал к королю, взял его лошадь под уздцы и закричал:

— Остановись, благородный король! Не ходи дальше, тебя предали!

Солдаты бросились к нищему, чтобы заставить того выпустить поводья — впрочем, не причинив ему при этом вреда: согласно древнему поверью, нельзя мешать юродивому обращаться к королю, ибо это приносит несчастье.

Старик продолжал бежать рядом с Карлом VI, который оставался внешне безучастным к происходящему, и беспрестанно повторял:

— Предательство! Тебя предали!

Лес становился все гуще, жара — все невыносимей, и наблюдать эту сцену было неимоверно тягостно, она казалась какой-то ирреальной, чудовищной. Не часто Франсуа приходилось испытывать такое острое чувство тревоги. Во внезапном появлении всклокоченного, оборванного старика было нечто дьявольское. Безумец размахивал руками, тряс своими ветхими лохмотьями и упорно твердил одно и то же:

— Не ходи дальше! Тебя предали!

Наконец по прошествии получаса так же неожиданно, как и появился, старик исчез в лесных зарослях, словно дьявол, умчавшийся обратно в свой ад. Никто и не подумал броситься ему вдогонку. Войско продолжало свой путь.

Прежде чем они вышли из леса, прошло не менее часа. Наступил полдень, когда среди деревьев показался просвет. Без всякого перехода на смену деревьям пришло белое море песка. Жара достигла своего предела, и солнечные лучи жгли невыносимо. Франсуа закрыл глаза. Ему больно было смотреть, свет нещадно слепил его.

Чтобы королю не пришлось глотать пыль, впереди него не ехал никто. Он один выступал во главе войска, а позади следовали несколько пажей. Принцы и другие рыцари скакали чуть дальше небольшими группами. Повернув голову, Франсуа мог видеть герцогов Орлеанского и Бургундского — брат и дядя держались рядом.

Время, казалось, остановилось в этом белом пекле. Так они двигались очень долго, не встретив ни единой живой души. В какой-то момент Франсуа разглядел вдали серые стены. Что это за строение на краю света? Должно быть, лепрозорий…

Странный металлический звук отвлек его внимание. Один из пажей, шедших за королем, задремал, и его копье, падая, задело шлем товарища. Тотчас же раздался рев:

— Вперед! Бей предателей!

Карл VI взмахнул мечом и, прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, насмерть поразил одного из своих пажей. Затем, пришпорив коня, он во весь опор бросился к своему брату. Филипп Бургундский, по-прежнему ехавший рядом с племянником, понял, на кого направлен гнев короля, и закричал:

— Бегите, племянник! Монсеньор убьет вас!

Людовик Орлеанский, слетев с лошади, распластался на земле. Поднялась невероятная суматоха. Продолжая кричать «Бей предателей!», король убил еще двух своих солдат.

С ужасом Франсуа увидел, что король несется прямо на него. Что делать? Бежать? Но времени на это не оставалось. Обнажить меч? Даже ради того, чтобы защитить себя, он не мог позволить себе такой жест, ведь речь шла о короле…

Франсуа действовал интуитивно. Мгновенно сорвал с шеи свой герб и, прикрываясь им, как щитом, отразил первый выпад. Король не унимался. Защищаясь как мог, Франсуа видел лицо властелина Франции совсем близко. Зрелище было ужасным: вылезшие из орбит глаза налились кровью, рот искривился злобной усмешкой — король утратил рассудок. Теперь это был разъяренный безумец!

Устав преодолевать сопротивление Франсуа, король обратил свой гнев на его оруженосца. Жак Прессар был охвачен ужасом. Он застыл на месте, не в силах пошевелиться, парализованный страхом, как несчастное животное, осознающее, что вот-вот попадет в лапы хищника. Он даже не попытался защититься, и меч раздробил ему голову.

Король тотчас же отъехал, и на белой песчаной равнине началась паника. Рыцари кружили вокруг него на расстоянии, в то время как Карл вращал мечом над головой. Никто не осмеливался обнажить оружие. Когда король подъезжал слишком близко к кому-нибудь из своих людей, тот, уклоняясь от удара, падал с лошади.

Около часа продолжалась эта карусель, пока жара и усталость не сморили безумца. Видно было, что силы покидают его. Одному из рыцарей, нормандскому камергеру Гильому Марселю, в конце концов, удалось приблизиться к королю сзади, вскочить на круп лошади и разоружить несчастного. Все было кончено.

Карла VI связали и усадили в повозку. Его дядья и брат попытались заговорить с ним. Никого не узнавая, король лишь вращал бешеными глазами.

Тогда герцоги Беррийский и Бургундский взяли командование на себя. Они послали гонцов остановить войско и приказали ему вернуться обратно в Ман. Война с Бретанью завершилась, продлившись всего лишь несколько часов.

Карла VI перевезли в аббатство Мана. На смену ярости пришли подавленность и равнодушие. Физическое состояние молодого короля опасений не внушало: сердце работало нормально, дыхание было ровным, лихорадки не наблюдалось. Но он потерял рассудок.

В Мане родственники государя провели короткое расследование, попытавшись выяснить, не был ли он отравлен. Но слуги, в обязанности которых входило пробовать блюда, поданные его величеству, утверждали: Карл ничего не ел и не пил, кроме того, что пробовали они.

Итак, король Франции впал в безумие. Жан Беррийский и Филипп Бургундский снова взяли власть в свои руки. Они тотчас же отослали вновь назначенных советников, в то время как посланцы разносили во все уголки Франции известие о новой беде.

Похороны четырех жертв королевского гнева прошли весьма скромно. Позже здесь воздвигли покаянную часовню, чтобы снять порчу с места невиданной доселе драмы. Франсуа тоже присутствовал на церемонии, взволнованный и, более того, потрясенный судьбой двадцатилетнего мальчика, которого кража бараньей ноги привела к смерти от рук самого короля.

Но что значило все это по сравнению с безумием Карла VI! Новый удар судьбы ставил под сомнение будущее целой страны. Что станется с ним, этим хрупким миром, о котором так горячо заботились два юных властелина, равно руководимые добрыми намерениями? Один из них только что был поражен недугом, может быть, навсегда…

А Франция, что станет с нею? С обезглавленной страной, раздираемой интригами и амбициями баронов?

***

На следующий день, 7 августа, Франсуа пустился в путь. Ему опять предстояло ехать через Манский лес. Но теперь он был один. После двенадцати лет отсутствия он отправлялся в Вивре.

На этот раз в лесную чащу Франсуа вступил с облегчением. Он пришпорил коня и за первый день проделал добрых сорок километров. На следующий день события, которые ему только что довелось пережить, почти изгладились из его памяти. Возвращаясь домой, он испытывал такое сильное волнение, что места никаким другим чувствам попросту не оставалось. Скоро он вновь обретет воспоминания детства: увидит свою комнату, комнату брата и ту комнату, в которой Маргарита учила его читать; дозорный ход, на котором настиг его красный сон, лестницу с ее черным сном…

По мере того как он приближался к родным местам, волнение росло. Первое, что он сделает, — отправится в часовню Людовика Святого, и будет предаваться размышлениям у витража с изображением короля, жалующего дворянство Эду со словами: «Мой лев!». Затем спустится в склеп и преклонит колени перед могилой жены, умершей двенадцать лет назад. Однажды он воссоединится с нею, но произойдет это еще очень нескоро…

***

Франсуа де Вивре вступил на свои земли утром 10 августа 1392 года, в День святого Лорана. Удивленные и радостные крики первых встреченных им крестьян наполнили его сердце теплом.

И тут он увидел, что к нему во весь опор мчится какой-то всадник. Франсуа узнал его издалека: это был Луи, его сын. Луи де Вивре уже перешел от юности к зрелости, но сохранил свою выправку и стать.

Франсуа не без тревоги спрашивал себя, какой будет их встреча после разлуки. Но долго размышлять об этом у него не было времени. Подъехав к отцу, Луи перегородил ему путь, заставив его лошадь взвиться на дыбы.

— Стойте, отец! Речь идет о вашей жизни!

Франсуа в недоумении остановился. Ему показалось, что он вновь слышит голос того старика из леса: «Стой, благородный король! Тебя предали!..» Луи торопливо заговорил:

— Вивре стал английским бастионом. Там вас ожидает смерть. Следуйте за мной. Я отведу вас в безопасное место.

Франсуа не двигался. Несмотря на возраст, он не утратил своего обычного хладнокровия. Даже в самой необычной ситуации его реакцию отличали взвешенность и здравый смысл.

— Почему я должен верить вам? Возможно, вы как раз пытаетесь заманить меня в ловушку.

— Я говорю правду! Поверьте мне, отец!

Франсуа закрыл глаза.

— Пусть будет так. Объяснитесь!

— Вивре заправляет теперь Иоанн Четвертый, незаконнорожденный сын Скаэра. Я получил задание привести вас туда, где вы немедленно будете преданы смерти. Умоляю вас довериться мне. То, что я вам скажу, может вызвать у вас сомнение, но в моей жизни лишь два идеала: служить Франции и прославить мой герб. Заклинаю вас именем моей матери!

Франсуа открыл глаза. Он не утратил способности судить о людях по голосу. Речь Луи была сбивчивой и недоступной его пониманию, но одно было очевидно: он говорил правду. И Франсуа просто произнес:

— Я верю вам.

Лицо Луи выразило невероятное облегчение. Он пустил свою лошадь в галоп, и Франсуа сделал то же самое.

— Как же Вивре оказался в руках англичан?

— Это я им его отдал.

— Что вы такое говорите?

— Иначе не могло быть. Я — один из советников Иоанна Четвертого.

Потрясение Франсуа было столь велико, что в течение какого-то времени он не мог произнести ни звука. Наконец, он проговорил почти беззвучно:

— Может, объясните мне?

Они только что доскакали до поляны, за которой виднелся густой лес. Луи указал на узкую тропинку.

— Туда.

— Куда она ведет?

— В одно убежище, о котором никто не знает.

Это был мрачный путь, настоящее ущелье. Луи только что признался отцу в худшем из предательств, и, тем не менее, Франсуа следовал за ним. Ибо голос сына не мог лгать. Это был голос благородный, искренний, любящий.

Они спешились одновременно.

После довольно долгого пути, проделанного в полном молчании, Луи раздвинул густые ветки, и открылся вход в пещеру. Отверстие оказалось достаточно большим, чтобы туда могли войти и лошади. Затем Луи прикрыл за ними вход, оставил животных и стал карабкаться по самодельной лестнице, сделанной из связанных ветвей.

— Я открыл это убежище случайно, когда еще был ребенком. Я часто приходил сюда помечтать.

— Вот как? Я никогда не замечал.

— Вы всегда были в отъезде, отец.

Голос сына был грустным. Франсуа ощутил укол в сердце и еще раз осознал, насколько же плохо он знал собственного сына. Так значит, Луи мечтал! Когда появлялась возможность, он забирался в эту пещеру и здесь чувствовал себя защищенным от мира, а может быть, и от него тоже.

Они добрались до открытой площадки. Внизу, под ногами, весь лес был как на ладони. Отсюда можно было видеть всех, кто проезжал мимо, оставаясь незамеченным.

Луи сел.

— Вот здесь.

Впервые за все это время Франсуа внимательно взглянул на сына. Бесспорно, он был красив. Красив до такой степени, что отсутствие правой руки не бросалось в глаза. Был он среднего роста, но хорошо сложен, с правильными чертами лица. В глазах светился ум. Аккуратно остриженные короткие волосы были великолепны: черные, цвета воронова крыла и столь блестящие и тонкие, что казались шелковыми…

Наконец Франсуа вернулся к действительности.

— Вы знаете, что случилось с королем?

— Да, в Вивре был гонец. Если разум не вернется к Карлу Шестому, придется следовать за герцогом Орлеанским, потому что герцоги Беррийский и Бургундский не заслуживают никакого доверия, Бургундский — в особенности.

— Похоже, вы в курсе всех событий.

— Это естественно, отец.

Над Вивре и его окрестностями вставал чудесный день. После стольких волнений Франсуа постепенно приходил в себя.

— Теперь объясните мне все.

— После замужества Изабеллы я покинул Вивре. Мне хотелось действовать, но, лишившись руки, я потерял и возможность выбора. Я решил шпионить за бретонским двором в пользу короля Франции. Я прибыл в Париж, и мое предложение было принято. Затем я отыскал Иоанна Четвертого, который тотчас же сделал меня своим советником.

— И он ни разу не заподозрил вас?

— Ни разу.

— Но моей крестной была Жанна де Пентьевр, и я всегда сражался против него!

— Именно так.

— Не понимаю…

Внезапно Луи смутился.

— Понимаете, отец… Ходили слухи, — под которыми нет, конечно, никаких оснований, — что, когда я был ребенком, между нами не было… понимания…

Теперь настала очередь Франсуа смутиться. Луи между тем продолжал:

— Когда я впервые предстал перед Иоанном, я кипел ненавистью по отношению к вам. Я заявил, что хочу посвятить свою жизнь мщению. И это было встречено весьма благосклонно. К несчастью, мне пришлось пожертвовать Вивре, иначе мне бы не поверили.

Франсуа покачал головой.

— А Куссон?

— Герцог потребовал и его тоже. Зная, что этот наш замок неприступен, я послал тайную депешу Мардохею Симону, приказав ему не слушаться меня ни в коем случае. И когда я отдал ему официальный приказ открыть мне ворота, он отказался. Успокойтесь, Куссон принадлежит нам. И Вивре тоже вернется к нам, когда наступит подходящий момент.

Франсуа посмотрел на сына с недоумением. Уверенность, с которой говорил Луи, непринужденность, с которой он разбирался в вещах, для него, Франсуа, совершенно чуждых и непонятных, приводили Франсуа в замешательство.

— И что вы делаете при бретонском дворе?

— Мало говорю, много наблюдаю и слушаю.

— И зачем все это?

— А почему, как вы думаете, король Франции был так уверен, что соглашение с Иоанном Четвертым невозможно?

— Так это ваша работа?

— Моя и других. Король Франции всегда выслушивал все стороны, прежде чем принять решение. Это мудрец. То есть он был мудрецом…

После недолгого молчания Луи продолжил свою удивительную исповедь:

— Но эффективнее всего я действую даже не при бретонском дворе, а при английском.

— Вы уже ездили туда?

— Дважды. И собираюсь поехать снова. Когда Ричард Второй начал проводить политику сближения с Францией, герцог Бретонский решил послать к нему шпиона. Выбор, естественно, пал на меня.

— Почему «естественно»?

Луи де Вивре грустно улыбнулся.

— Вы забываете, что я наполовину англичанин.

Действительно, Франсуа забыл это. На мгновение он задумался. Никогда бы он не подумал, что его брак с Ариеттой может иметь такие последствия.

— В Лондоне я встретил самый теплый прием. Я познакомился с Реджинальдом Синклером, моим титулованным кузеном. Ему двадцать лет, это очаровательный молодой человек, на удивление наивный. Мне очень помогло одно забавное обстоятельство. Судя по всему, я вылитый портрет своего прадедушки Ричарда Синклера. Его еще называли Ричардом Молчаливым, и был он заклятым врагом Франции. Естественно, я делал вид, что испытываю те же чувства. Вы даже не представляете, до какой степени люди склонны судить по наружности.

Франсуа вспомнил, как, в первый раз взяв своего сына на руки, с огорчением обнаружил, что тот на него не похож. Ему стало стыдно.

— Представляю. Продолжайте.

— При английском дворе в окружении герцога Глостерского существует довольно сильная партия сторонников продолжения войны. Реджинальд входит в нее. Именно он и ввел меня туда. Они затевают заговор, чтобы свергнуть Ричарда Второго, и я в нем участвую. Обо всем услышанном я регулярно сообщаю Иоанну, и он счастлив, что я так проворно принялся за дело. Герцог Бретонский демонстрирует мне безграничное доверие. Разумеется, наша задача — в нужный момент провалить заговор. Но дела, по правде сказать, продвигаются не так быстро, как хотелось бы. В разговорах и намерениях недостатка нет. Я вступлю в игру, когда придет пора действовать. Ставка велика. Не обманывайте себя, отец: именно в Англии будет решаться судьба Франции.

Франсуа слушал рассказ сына с каким-то боязливым восхищением. Ему на память пришел Протоиерей. Тоже двойная личина, тоже увертки и уловки. Намерения, разумеется, у Луи были совершенно другими, но не рисковал ли он слишком увлечься двойной игрой и потерять собственное лицо, более того — потерять душу? Франсуа задал сыну этот вопрос.

Луи покачал головой:

— Успокойтесь. По поводу моей души можете не беспокоиться — с ней все в порядке: она абсолютно верна Франции и королю. Кроме того, меня связывает дружба с Людовиком Орлеанским. Если когда-нибудь у меня появится дитя, я вынужден буду крестить его у врага, но настоящими крестными станут Людовик и Валентина Орлеанские.

Эти слова напомнили Франсуа о другом. Луи уже исполнилось двадцать девять лет, а он все еще не был женат.

— Вы не женаты?

— Нет. Женщины слишком болтливы. Они представляют для меня смертельную опасность.

— Но вы обязаны найти себе супругу! Имя Вивре не может исчезнуть вместе с вами. Я должен передать наследнику перстень со львом…— Франсуа поколебался. — И перстень с волком.

— Позднее, быть может. Если все закончится успешно, я смогу явить свое истинное лицо и взять жену. Но не сейчас.

— Луи, я приказываю вам!

— Я огорчен, что вынужден ослушаться вас, отец. Интересы Франции превыше всего.

— Луи!..

— Послушайте меня! Мирные соглашения — всего лишь видимость. На самом деле мы находимся в состоянии войны. Пока пожар потушен, но угли еще тлеют. Надо погасить их навсегда. У меня в памяти остались ваши страшные рассказы. Я не хочу, чтобы наша страна вновь пережила подобные ужасы. А для этого существует лишь одно средство: действовать так, как действую я. Действовать тайно.

Голос Луи де Вивре внезапно пресекся. Он повторил с отчаянием:

— Тайно…

Франсуа видел, что сын едва сдерживает слезы.

— Простите эту слабость, отец, но я впервые могу позволить ее себе. До сих пор я был один, совершенно один.

— Вы больше не одиноки. Скажите мне все.

— Моя жизнь — это череда усилий, направленных против себя самого. Я любезен с теми, кого ненавижу и презираю, и избегаю тех, к кому испытываю уважение и дружеские чувства. Я получаю позорные деньги и трачу их еще более позорными способами. Но не это самое страшное.

— Говорите же! Скажите все!

— Самой страшной будет моя смерть. Я знаю это заранее. Рано или поздно меня обязательно разоблачат. Меня заключат в тюрьму, станут пытать и потом убьют. Я даже не буду иметь права на эшафот. Он — для знатных заговорщиков, а не для шпионов. У меня не будет последнего утешения, мне не позволят показать свою храбрость толпе, обратиться с героическими словами к палачу. Я умру так же, как и жил: тайно, во мраке…

Луи взглянул на отца и показался вдруг ему маленьким, растерянным ребенком.

— Именно этого мне больше всего будет не хватать: света. Однажды днем или ночью — даже этого мне не суждено будет узнать — в мою камеру войдут трое. Двое станут держать меня, а третий занесет нож или накинет петлю. Может быть, мне дадут время помолиться, а может, и нет… И лишь тогда, только тогда я пойму, кто я есть на самом деле и кем я никогда не переставал быть. Вивре. В смертный миг, в первый и в последний раз, я воскликну: «Мой лев!» И трое этих головорезов узнают тайну моей жизни, но поспешат забыть ее, отправившись пропивать полученные за убийство деньги.

— Сын мой…

Лицо Луи смягчилось. Он попытался справиться с волнением.

— Вам надо уехать. Вы давно должны были прибыть в Вивре. Наверняка вас ищут.

— Я отправлюсь в Куссон.

— Нет, на дороге солдаты. Вы не успеете доехать, вас убьют. Вам надо вообще покинуть Бретань. Поезжайте в Моллен, Изабелла скоро должна родить.

Столько событий произошло за последнее время! Франсуа не успел еще даже подумать о дочери. Когда он спросил, что с ней, Луи нахмурился.

— Новости не очень хорошие. У нее до сих пор не рождалось живых детей. Кажется, она слабого здоровья.

Франсуа спустился по ступеням-веткам и объявил, что немедленно отправляется в Моллен.

— Но потом я смогу вернуться в Куссон?

— Не советую вам, отец. И ради себя, и ради вас.

— Вы хотите сказать, что это может погубить вас?

— Боюсь, что да.

Они вновь сели на лошадей.

— Что вы скажете этому ублюдку Скаэру? Что мне удалось скрыться?

— Нет, он мне не поверит. Если бы я действительно хотел вас схватить, у вас не было бы шансов. Перед Иудой даже сам Господь бессилен. Я скажу ему правду. По крайней мере, часть правды.

— Вы с ума сошли!

— Это единственно верное решение. Я признаюсь, что, когда я вас увидел, во мне заговорил голос крови. Мне, конечно же, поставят это в вину, но простят. Герцог не снимет с меня моих обязанностей. Он нуждается в моих услугах. Он все же отправит меня в Англию.

Они подъехали к краю узкой тропинки. Луи, державшийся впереди, привстал в стременах.

— Через несколько недель я буду в Лондоне. Партия предстоит трудная. Я могу только повторить: судьба Франции решится в Англии.

— Сойдите с коня!

— Время не ждет…

— Сойдите!

Луи повиновался. Франсуа крепко сжал его в объятиях. Так они стояли несколько мгновений, потом помчались галопом в противоположные стороны.

***

В Моллене, в Нормандии, недалеко от Танкарвиля, Франсуа оказался 18 августа. Вид замка удивил его. Очевидно, когда-то он был возведен на высоком мысе, возвышающемся над морем, но море со временем отступило. Моллен все больше и больше заносило песком. Рвы, некогда заполненные водой, тоже замело. Взамен соорудили палисад из остроконечных кольев, но все равно замок выглядел незащищенным и уязвимым.

Франсуа велел доложить о своем прибытии. Узнав новость, зять выбежал ему навстречу. Рауль де Моллен был красивым тридцатитрехлетним мужчиной, хорошо сложенным, с изящной светлой бородкой.

— Монсеньор, это просто чудо! Я не надеялся вас когда-либо увидеть.

Франсуа тепло поздоровался с ним и поинтересовался, где дочь. Мужественное лицо Рауля внезапно исказило отчаяние.

— В своей комнате. Быть может, ваш визит хоть как-то взбодрит ее.

— Она больна?

— Нет. Но у нее случилось три выкидыша, и после последнего в ней что-то надломилось. Сейчас она снова беременна, однако складывается такое впечатление, что ребенок не слишком ее интересует. А я между тем пригласил крестными родителями Гильома де Танкарвиля, сына шамбеллана Франции, крестного вашего сына, и Мари де Лаваль, вторую супругу дю Геклена.

Мари де Лаваль — крестная мать его будущего внука или внучки! Франсуа был искренне взволнован.

— Это и в самом деле большая честь. А что сказала Изабелла, когда узнала?

— Ничего. Даже внимания не обратила.

На этот раз Франсуа действительно ощутил сильное беспокойство и, ускорив шаг, поспешил за Раулем де Молленом в комнату дочери.

Хотя окна спальни выходили на юг, она была погружена во мрак. Окно на три четверти скрывала штора. Изабелла лежала на кровати с балдахином. Она узнала его.

— Отец!..

В ее восклицании слышались и радость, и удивление, но они были словно приглушены огромной усталостью. Рауль удалился. Отец и дочь остались одни. Несмотря на прекрасный теплый августовский день, в камине горел огонь. Франсуа обнял Изабеллу. Щеки ее были прохладными, никакой лихорадки. Франсуа изо всех сил постарался выглядеть веселым.

— И когда же родится наследник?

— В конце сентября.

— Осталось всего полтора месяца! На этот раз все пройдет хорошо!

— Конечно…

Изабелла де Моллен отвечала тусклым, невыразительным голосом. Франсуа еще раз внимательно посмотрел на нее. Она казалась очень бледной и сильно похудела. На лбу виднелась морщинка. Бледные губы с трудом складывались в улыбку. Все же она была больна, больна самой коварной и скрытой из всех болезней — болезнью души.

— Как вы назовете ребенка?

— Рено или Элен. Я молюсь, чтобы это был мальчик. Я подарю Раулю наследника и выполню свой долг.

— Если сейчас родится девочка, то мальчик будет потом.

— О, потом…

Изабелла обессилено опустилась на подушку.

Франсуа вздохнул.

— Тебе даже не интересно, что со мной произошло?

— Интересно, конечно.

Франсуа оживленно принялся рассказывать о своих приключениях в Италии, о сражении в римском цирке, о множестве открытий, сделанных им в краю сарацин. Изабелла слушала, не задавая вопросов.

Он специально размахивал руками, демонстрируя дочери перстень со львом и перстень с волком. Казалось, она их не видела.

В конце концов, Франсуа остановился.

— Тебе неинтересно.

— Что вы, интересно.

Франсуа вспомнил, какой была Изабелла в детстве: девочка, жадно слушающая рассказы о военных приключениях, сражающаяся с мальчишками-сверстниками, вечно режущая пальцы об острия мечей. Изабелла, парень в юбке, так похожая на дю Геклена, маленький неудержимый ураган. Изабелла, которая поранилась, отрабатывая удары копьем на специальном чучеле. Шрамик до сих пор был виден на ее виске. Франсуа погладил его.

— Где же моя воинственная девочка?

— Я больше не девочка, отец.

— Можно взрослеть, не теряя юношеского воодушевления. А твой муж? Ты больше не любишь его?

— Я любила его всей душой, но слишком долго ждала его. Когда он приехал, было уже поздно. С ребенком — то же самое: я слишком долго ждала.

Она указала на большую книгу, лежащую на специальном возвышении посреди комнаты.

— Книга моего дяди Жана. Та, по которой я училась читать. Она по-прежнему закрыта. Ей остается, как и мне, ждать.

Франсуа ничего не ответил. Жизнь Изабеллы заносило песком, как и замок Моллен. Тоска покрывала его и вот-вот должна была поглотить навсегда.

Вновь обретя своих детей, Франсуа оба раза почувствовал удивление. Луи, которого он считал бессердечным, оказался человеком особенным, способным на беззаветную самоотверженность и готовым пожертвовать жизнью ради высокой цели. А Изабелла, такая стремительная, вся наполненная жизненной силой, отказывалась бороться за жизнь.

Франсуа заговорил вновь:

— Есть еще одно, о чем ты обязательно должна знать: как умер твой крестный.

И Франсуа стал рассказывать о жизни Жана в Авиньоне, затем о его поведении во время чумы, скрыв все, что имело отношение к его атеизму. Когда он закончил, Изабелла впервые искренне улыбнулась.

— Это был святой! Как же я буду счастлива воссоединиться с ним!

— Так ты думаешь только о смерти? Мой приход не принес тебе никакой радости, никакой надежды?

Изабелла вновь улыбнулась, но на этот раз грустно.

— С вами то же, что и со всеми остальными, отец. Вас не было так долго. И вы появились слишком поздно.

Ему нечего было добавить. Франсуа поцеловал дочь и вышел из комнаты. Рауль де Моллен встретил его взглядом, в котором сквозили одновременно страх и отчаяние. Франсуа, не отвечая, опустил голову…

30 сентября 1392 года, в День святого Иеронима, Изабелла де Моллен почувствовала сильные боли. За несколько дней до этого прибыл Гильом де Танкарвиль, а также Мари де Лаваль в огромном экипаже. Рауль хотел позвать повитуху, но Изабелла отказалась: сначала она потребовала священника. Пришлось подчиниться ее просьбе. И только лишь после исповеди повивальная бабка смогла войти в ее комнату.

Муж и отец дожидались в соседней комнате. Рауль де Моллен был мрачен.

— Этой ночью она слышала колокола Нотр-Дам де ля Ликорн. Для нее это знак приближающейся смерти.

— Что это за Нотр-Дам де ля Ликорн?

— Часовня, построенная Обером де Молленом на том месте, где он нашел свой рог. Но песок засыпал и ее тоже, и теперь виден лишь крест на крыше. Там были похоронены все Моллены.

Прошло около часа. Наконец дверь открылась, и появилась повитуха. В руках она держала ребенка. Без всякой радости в голосе она объявила:

— Мальчик.

Мгновенно все поняв, мужчины бросились в комнату. Изабелла лежала на постели спокойная, с закрытыми глазами, со скрещенными руками. Она уже не дышала.

Чуть погодя в комнату вошла акушерка.

— Она потратила столько сил на рождение ребенка, что на жизнь их уже не осталось. Перерезав пуповину, я хотела показать ей ребенка, но она была мертва. Она сама закрыла глаза и скрестила руки. Она не видела своего ребенка и даже не узнала, что это мальчик.

Повитуха хотела вручить ребенка Раулю де Моллену, но тот не мог справиться со своей болью. Встав на колени возле кровати, он плакал горькими слезами. Тогда женщина протянула мальчика Франсуа.

Он принял на руки Рено, своего первого внука, который тут же принялся кричать, и посмотрел на мертвое лицо Изабеллы. Жизнь как будто перешла от одного к другому. Повитуха была права: в Изабелле оставалось ровно столько сил, чтобы родить. Произведя на свет ребенка, она угасла, словно свеча, которую задули.

Франсуа де Вивре молча смотрел на мертвую женщину. Французская Мадемуазель, его старшая… Он не плакал. Он ожидал, что так случится. Настоящую боль он испытал, когда впервые увидел ее после разлуки. Уже тогда Изабеллы не было с ними. Лишь крошечная часть ее продолжала жить, словно крест часовни Нотр-Дам де ля Ликорн, неумолимо заносимой песком.

Франсуа думал о себе самом. Ему только что открылось еще одно последствие обещанной ему долгой жизни: он обречен на траур. Ему суждено пережить своих детей, а может, и внуков.

***

Рене де Моллена крестили на следующий день, сразу после похорон матери. Это была очень грустная церемония, и проходила она в часовне замка. Несмотря на то, что сына его несла к купели одна из самых высокопоставленных особ, вдова знаменитого полководца, Рауль де Моллен не мог сдержать слез. Словно присоединяясь к его горю, во время крестин разразилась чудовищная гроза. Посыпался град, и в какой-то момент кюре вынужден был остановиться, потому что его не было слышно.

Франсуа уехал на следующий день, 2 октября. Он поцеловал внука, лежащего в колыбельке, и отправился на поиски Рауля, чтобы попрощаться с ним. Ему сказали, что он на берегу. Франсуа вскочил на лошадь и поехал туда.

Рауль де Моллен стоял на коленях перед крестом Нотр-Дам де ля Ликорн, выступающим из влажного, подернутого рябью песка. При виде подъезжающего на лошади Франсуа он улыбнулся.

— Вы помните, где впервые застали нас вместе, меня и Изабеллу?

— Нет.

— На берегу. Мы держались за руки. И теперь, тоже на берегу, вы видите меня в последний раз. Это не может быть случайностью. Иначе быть не могло, такова воля Божья!

— У вас остается Рено.

— Я воспитаю его достойно. Другой жены у меня не будет.

Франсуа спешился, тоже преклонил колени перед крестом, обнял зятя и уехал.

И лишь когда берег скрылся из виду, он впервые задал себе простой вопрос, на который, тем не менее, так трудно было найти ответ: куда же ему ехать? В Моллене, в ожидании родов Изабеллы, а затем во время траура, он не задумывался над этим всерьез. Но теперь он действительно был в замешательстве. Его никто не ждал. Дочь умерла, сын — в Англии. Никого из тех, кого он знал прежде, насколько ему известно, не было больше в живых.

Какой-то момент Франсуа подумывал над тем, чтобы отправиться в Куссон. Несмотря на предостережение Луи, появившись там, Франсуа ничем не рисковал. Но он отказался от своего намерения — именно из-за Луи. Сын сказал, что приезд Франсуа де Вивре в замок Куссон может навредить ему, и Франсуа не мог этого допустить.

Остается Париж, служба при дворе — у короля или того, кто возьмется править от его имени. Разумеется, так и следовало поступить, но Франсуа испугался. Он ощутил опасность. Не зная почему, он был убежден, чтодьявольская женщина ждет его именно там…

Так он ехал наугад и в какой-то момент на краю дороги увидел великолепный куст дикой розы с красными цветами. Франсуа даже вскрикнул от радости. Роза! Он забыл о Розе де Флёрен! Если она еще жива, именно к ней и следовало отправиться. Роза, нежная и страстная! Внезапно он испытал непреодолимое желание оказаться рядом с этой женщиной. С ней ему нечего опасаться, ведь они так любили друг друга, так любили!

Франсуа и сам удивился, заметив, что насвистывает какую-то мелодию, чего с ним не случалось никогда. Окрыленный надеждой, он направился в сторону Флёрена.

Глава 7 ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА

Путь из Моллена во Флёрен был нетруден. Достаточно было ехать вдоль Сены до Уазы и затем переправиться через реку. Не спеша Франсуа пустился в путь. Он сидел верхом на лошади, а за ним плелся мул, на которого были навьючены доспехи и оружие. При себе он оставил только кинжал.

В лес Шантийи Франсуа вступил утром 8 октября. Это место навеяло тягостные воспоминания, тем более что, как и во времена Жакерии, внезапно надвинулся густой туман. Призраки Юга и Теодоры перед ним не возникли, но как только видимость вновь вернулась по прошествии доброго часа, Франсуа понял, что заблудился окончательно.

Неподалеку он заметил крестьянина, собиравшего желуди.

— Далеко ли до Флёрена?

Человек взглянул на него с недоверием.

— Вы что, врач?

— Нет, а в чем дело?

— Тогда не ходите туда. Вас не пустят.

— Хозяйка больна?

Ничего не ответив, крестьянин убежал. Франсуа бросился было ему вдогонку, но не смог настичь его даже на лошади. Беглец, судя по всему, прекрасно знал лес и быстро скрылся в зарослях.

Франсуа долго пробирался по чащобе, не встретив ни единой живой души. А когда, наконец, наткнулся на еще одного крестьянина, то услышал тот же странный вопрос:

— Вы врач?

На этот раз Франсуа не дал себя провести.

— Да, я врач. Так где Флёрен?

— Я вам не скажу!

Это было произнесено с необъяснимой ненавистью, и второй крестьянин, как и предыдущий, тоже бросился бежать.

Целый день блуждал Франсуа по огромному лесу и тщетно задавал свой вопрос всякому, кого встречал на пути. Он ничего не понимал. По всей очевидности, Роза была больна и ждала врача. Но когда, представившись таковым, он спрашивал дорогу, крестьяне отказывались помогать ему. Неужели они до такой степени ненавидели свою хозяйку? Неужели желали ее смерти? Или отголоски Жакерии, давно канувшей в небытие, по-прежнему давали о себе знать во Флёрене?

Наступил вечер, а Франсуа все еще бился над этой загадкой, отчаявшись добраться до цели своего путешествия. Внезапно лес кончился, и прямо перед ним встал замок Флёрен.

Франсуа вздохнул с облегчением, хотя до конца пути было еще далеко. Мост через ров оказался поднят, но Франсуа уже знал, что по неким причинам, еще ему не ясным, войти в замок мог только врач. Из поклажи, что была навьючена на мула, он достал накидку, чтобы скрыть свое одеяние, слишком явственно выдававшее в нем рыцаря, и предстал перед воротами.

— Откройте! Я — врач.

Минуту-другую ему пришлось подождать, наконец, в амбразуре появилась голова.

— Уже!

К большому удивлению Франсуа, в голосе явственно слышалось отчаяние. Но то, что последовало дальше, удивило его еще сильнее.

— А епископа с вами нет?

Ему ничего другого не оставалось, как только продолжать играть роль в этой непонятной игре.

— Он едет. Будет завтра.

Голова исчезла, человек, видимо, пошел открывать ворота, но Франсуа успел услышать, как тот произнес:

— Будьте вы прокляты!

С глухим скрипом медленно опустился мост. Отворились широкие ворота. Франсуа въехал в замок и оказался перед человеком лет сорока, лицо которого смутно напоминало ему о чем-то.

Франсуа резко произнес:

— Кто ты такой, что проклинаешь человека, который будет лечить твою хозяйку?

Человек злобно усмехнулся.

— Лечить! Вы смеетесь надо мной?

— Ты мне не ответил: ты кто?

— Перрен Белло, командир отряда солдат. В замке только солдаты и остались.

Франсуа вспомнил лицо Тома Белло, тоже командира отряда, только во времена Жакерии. Так значит, сейчас перед ним стоял его сын. В это мгновение накидка внезапно соскользнула, обнаружив его доспехи.

Перрен Белло отпрянул.

— Так вы не врач! Вы меня обманули!

Франсуа живо соскочил с лошади, вынул кинжал и приставил его к горлу Белло.

— Неважно, кто я такой! Веди меня к ней!

— Это невозможно.

Франсуа не собирался отступать.

— Вы можете перерезать мне горло, но все равно ничего не добьетесь. Я ничего не могу сделать. Она заперлась в башне с запасом продовольствия и откроет только врачу.

— Ты лжешь!

— Клянусь всеми святыми!

Франсуа ослабил хватку. Командир отряда поднес руку к шее и взглянул на гостя с удивлением.

— Почему вы так хотите увидеть мою хозяйку?

— Потому что я ее знаю. И твоего отца, Тома Белло, я тоже знал. Мне приходилось бывать здесь. Давно.

— Рыцарь Жакерии… это вы?

Теперь настал черед Франсуа удивляться.

— Кто говорил тебе обо мне?

— Мой отец, конечно. Он скрывал ваш приезд сюда от господина де Флёрена, который умер, так ничего и не узнав.

— Тогда объясни мне, что здесь происходит?

Перрен Белло мгновение помедлил.

— Простите меня, монсеньор, но правда слишком жестока. Против хозяйки Флёрена ведется дознание, ей грозит процедура отчуждения.

Франсуа никогда не слыхал ни о чем подобном.

— Что же она сделала?

— Ничего, монсеньор. Речь не о преступлении, а о болезни. Когда идет молва, что у кого-то появились признаки проказы, епископ может назначить дознание. Приглашают врача. Если он все подтверждает, больной приговаривается к отчуждению, его отсылают в лепрозорий и согласно закону он объявляется умершим.

— У Розы де Флёрен проказа?

— Увы!

Не часто в жизни приходилось испытывать Франсуа подобные потрясения. Перед глазами возникли давние картины: толпа, бичующая прокаженных, отвалившееся ухо, гниющие культи, изъязвленная плоть. Все эти ужасные образы никак не подходили к Розе де Флёрен. Такое просто невозможно себе представить!

— Не может быть! Как же она могла заразиться?

— Очень просто: посещая прокаженных.

— Но что она там делала?

Голос командира дрожал от волнения:

— Когда она узнала о смерти сына, то не могла ничем заниматься, кроме благотворительности. Она все время навещала бедняков, лечила больных, ухаживала за ними и, несмотря на все предупреждения, ходила даже в лепрозорий. Она стала святой. Здесь все ее боготворят.

— Тогда почему же на нее донесли?

— Это сделали не крестьяне. Все давно уже замечали подозрительные следы на ее лице, но молчали и никому не говорили. Должно быть, это какой-нибудь путешественник. Наверное, странствующий монах. Он-то и принес известие епископу Бове. А уж тот, конечно, не упустил такую возможность.

— Какую возможность?

— Моя хозяйка завещала все свое имущество Церкви. А по закону при отчуждении моя хозяйка объявляется умершей, и все отойдет к епископу. Он сам объявил о начале дознания во всех приходах епархии еще неделю назад, на святого Реми.

Теперь Франсуа стало понятно, почему убегали от него крестьяне, которые встретились ему в лесу: отнюдь не испытывая к своей хозяйке недобрых чувств, они пытались защитить ее от того, кого считали вестником несчастья и смерти.

Франсуа вернулся к реальности. Решение было принято.

— Веди меня к ней!

— Но, монсеньор, у нее действительно проказа!

— Это мое дело! Веди и объяви, что я врач.

Охваченный волнением, Франсуа пошел по дороге, так хорошо ему знакомой, и, наконец, очутился перед центральной башней замка. Как и в прошлый раз, стены оказались голыми. Она не посадила других роз.

Перрен Белло крикнул, что прибыл врач. Сверху раздалось восклицание, которое Франсуа уже слышал.

— Уже!

Чуть погодя дверь открылась. Прикрыв лицо накидкой, Франсуа вошел и быстро затворил за собой дверь.

В руках Роза де Флёрен держала факел, который довольно нечетко освещал ее лицо. На коже и в самом деле можно было различить круглые коричневатые пятна.

Франсуа нежно произнес:

— Уарда…

Роза вскрикнула и упала без чувств. Он поспешил поднять ее, но она тут же пришла в себя и попыталась оттолкнуть его.

— Уходите! Вы что, не знаете?

— Знаю. Я пришел сюда, чтобы разделить свою жизнь с вашей. Но коль скоро Господь распорядился иначе, я подожду рядом с вами прихода врача и епископа.

— У меня проказа. Вы подвергаетесь смертельной опасности.

— Только не я.

— Вы что, не такой, как другие?

— Да. Поднимемся в вашу комнату. Я вам все объясню.

Роза де Флёрен смотрела на него, не в силах скрыть ужаса.

— Вы не человек! Вы призрак, посланный мне демоном, чтобы смущать мой покой!

— Я Франсуа, которого вы хорошо знаете. Пойдемте, Роза…

Хозяйке замка ничего не оставалось, как подчиниться. В комнате, освещенной множеством свечей, Франсуа смог, наконец, как следует разглядеть ее. Розе де Флёрен шел уже шестой десяток, но она казалась еще красивее, чем в тот последний раз, когда он видел ее с сыном. Заботы по делам благотворительности, которой она занималась беспрестанно, убавили ей дородности, но сохранилась в неприкосновенности та милая полнота, что составляла ее очарование. По-прежнему пышными были ее белокурые волосы. На груди она носила свое драгоценное украшение — розу из золота, серебра и эмали, инкрустированную бриллиантами и рубинами.

Франсуа поведал ей о предсказании, согласно которому он обречен прожить сто лет. Потеряв всех близких, он решил, что оставшийся путь они с Розой пройдут вместе. Теперь же, когда оказалось, что и это невозможно, он желал запереться вместе с нею и ждать минуты, когда им придется расстаться навсегда.

Убедить Розу оказалось непросто.

— Но кто вам сказал, что этому предсказанию можно верить? Даже если оно и верно, вы разве не знаете, что проказа проявляется не сразу и убивает не всегда? Вы подвергаете себя опасности прожить до ста лет… с этим.

— Я согласен подвергнуться такой опасности.

Они долго молчали. Роза подошла к окну, за которым когда-то цвел розовый куст Уарда.

— О смерти сына я узнала от посланника маршала де Сансера. Он рассказал мне, какое мужество вы проявили, заслоняя его собственным телом. Но есть одна вещь, о которой он мне не сообщил. Мой сын — знал? Вы успели открыть ему правду?

— Да, Роза. Он испытал невыразимую радость. Он умер счастливым. Последними его словами были: «Отец, я хочу пить…»

Впервые Роза де Флёрен улыбнулась. Она подняла руку и сильно сжала брошь на груди.

— Почему вы сами не приехали, чтобы поведать мне об этом? Это стало бы для меня таким облегчением, таким утешением!

— Жизнь распорядилась иначе. Меня призвал лев. Мне даже довелось быть пленником у сарацин.

Франсуа присел на кровать, Роза опустилась рядом. Между ними вновь, почти безотчетно, возникла тесная связь, как будто они расстались всего несколько дней назад.

— Что вы привезли оттуда? Розовый куст?

— Нет, один порошок, он усмиряет боль и вызывает мечтания. У вас есть вино?

Роза де Флёрен взяла кувшин и наполнила кубок. Франсуа достал черный мешочек и всыпал в вино щепотку белого порошка.

— Достаточно совсем малой крупинки.

Отпив половину, он протянул кубок подруге. Роза спросила:

— А теперь что делать?

— Ничего. Ждать…

Не двигаясь, они сидели друг подле друга. Постепенно питье начало действовать, но боль, вместо того чтобы утихнуть, стала еще сильнее. Роза разрыдалась.

— Вы знаете лепрозорий Эрменонвиля?

— Не думайте об этом, умоляю вас.

— Там огромная пустыня белого песка, где не живет ни одной живой души. Именно на этом месте и был построен лепрозорий. Своими серыми стенами он навевает ужас.

У Франсуа перед глазами вновь возникло скорбное пространство, от одного вида которого на пути к лесу Мана сжималось его сердце. Нечто подобное он заметил в тот день, когда король потерял рассудок.

— В лепрозории три крыла. Левое — для вновь прибывших женщин, правое — для мужчин, тоже оказавшихся там недавно. У них ранняя стадия болезни. На них даже можно смотреть без особого отвращения. При помощи одежды им удается скрыть некоторые изуродованные части тела. Но есть еще и центральное крыло. Там находятся больные на последней стадии, мужчины и женщины вперемешку, потому что различать их уже не имеет смысла: у них нет носов, ушей, ничего… Там я и закончу свои дни, Франсуа!

Франсуа взял ее за руку.

— Ваши глаза не изменятся. Давайте посмотрим друг другу в глаза. Это единственная из принадлежащих нам частей тела, которая не изменится и не состарится.

Роза постепенно успокаивалась. После нескольких минут тишины она вдруг прислушалась.

— Разве вы не слышите, как поют крестьяне?

— Слышу. Они вернулись. Найдите какой-нибудь музыкальный инструмент.

В комнате нашлась лютня. Роза стала играть. Франсуа достал книгу четверостиший и, опуская стихи, в которых говорилось о смерти, стал читать те, в которых воспевались любовь и вино.

Роза вдруг перестала играть. Он тоже замолчал. Вдруг она коротко рассмеялась.

— Где вы посадили розовый куст Уарда? Под окном вашей брачной спальни?

— Нет. На могиле моего оруженосца.

— Того, кого я видела здесь?

— Да. Даже сейчас я помню его лучше, чем других. Может, я любил его больше вас, больше собственной жены?

— Он, без сомнения, был вашим вторым «я».

Лицо Розы исказилось. Покой вновь уступил место тревоге.

— Я боюсь процедуры отчуждения почти так же, как и лепрозория. Вы ведь знаете, как это происходит, правда?

Франсуа уверил ее, что нет.

— Вот и прекрасно! Лучше не знать.

Внезапно Роза сорвала с себя одежду и бросилась на Франсуа. Подхваченный и опрокинутый этим ураганом, он тоже кое-как разделся и закричал от радости. Он вновь обрел Розу, пылкую, необузданную Розу, его первое поражение. Розу, которая когда-то открыла ему восторги тела.

Как и в первый раз, она не дала ему ни мгновения передышки, захватив его всего целиком и не отпуская… Франсуа не знал любовной близости со времени своего отъезда из Хамы, а было это 15 августа 1386 года, больше шести лет назад. Роза оставалась в одиночестве еще дольше.

За первым порывом последовал второй, третий, они бросались друг к другу, забыв о своем возрасте, забыв обо всем, что ожидало их обоих.

Так прошло много дней. Они сами не могли бы сказать, сколько именно, потому что потеряли счет времени. Отдыхая между любовными атаками, Роза играла на лютне, он читал четверостишия, они жгли благовония, пили и ели.

***

Любовники яростно наслаждались мгновениями, которые украли у самого Господа. Их больше не было во Флёрене, их не было и на земле. Им казалось, будто башня превратилась в корабль, который плывет по небесным волнам… Но вот однажды вечером раздался стук в ворота, и искаженный от волнения голос Перрена Белло объявил:

— Монсеньор епископ со своей свитой!

Все обрушилось в единый миг. Велев Франсуа оставаться в комнате, Роза спустилась вниз открывать. Епископ Бове был толстым и розовощеким. Он выдавил из себя приветливую улыбку, которая не могла скрыть лицемерия и притворства. Он протянул руку. Роза преклонила колено и поцеловала его перстень.

— Мне не хотелось оставлять вас одну в такой день, как сегодня, дочь моя.

— А какой сегодня день?

— Сегодня Рождество! Какими бы ни оказались результаты освидетельствования, я совершу для вас богослужение. Вы давно уже не присутствовали на мессе?

— Не знаю, монсеньор.

Епископ Бове не мог скрыть неодобрительной гримасы. Он указал на свою многочисленную свиту.

— Это мои певцы и музыканты. С вашего позволения они займут места в часовне.

Он отдал приказ, и его люди ушли. С епископом осталось только четверо. Он представил их хозяйке.

— Отец Роже и отец Филипп — мои капелланы, они будут свидетелями. Господин Ланнуа, нотариус, сделает соответствующую запись, если, к несчастью, в этом будет необходимость. А это — мессир Руссель, врач. Где желаете вы пройти медицинское освидетельствование?

Роза де Флёрен встряхнула головой, и ее длинные белокурые волосы взметнулись.

— Прямо здесь. Следуйте за мной!

Она поднялась по лестнице, и все пятеро затопали за ней. В комнате они нос к носу столкнулись с Франсуа. Епископ отпрянул.

— Кто вы такой?

Роза ответила вместо него:

— Это — сир де Вивре, благородный рыцарь, который не побоялся рискнуть жизнью, дабы доставить мне утешение.

— Утешение во грехе?

— Вы узнаете об этом, когда станете причащать меня. Франсуа хотел было удалиться, но Роза удержала его.

— Останьтесь, прошу вас. Мне необходимо ваше присутствие.

Он повиновался, не в силах скрыть удивление и восхищение: Роза, такая боязливая и легко теряющаяся при малейших неприятностях, на пороге наивысшего испытания выказывала твердость и незаурядное мужество.

Епископ уселся и велел врачу незамедлительно приступить к осмотру.

Тот приблизился, и некоторое время молча разглядывал пациентку. На ее лице явственно проступали три коричневатых пятна. Он попросил ее закатать рукав платья и обнажить руку — на ней виднелись похожие пятна. Франсуа с изумлением рассматривал следы болезни: в течение долгих дней и ночей он ласкал и целовал тело Розы, но ничего подобного не замечал…

Наконец врач заговорил:

— Я почти убежден, что это — та самая болезнь. Но чтобы убедиться в данном выводе окончательно, мне следует проделать одну процедуру. Пятна проказы не обладают чувствительностью. Я сделаю несколько уколов.

Порывшись в кожаной сумке, он достал оттуда черный платок и тонкую иглу.

— Простите, мадам, придется завязать вам глаза. Некоторые вскрикивают, даже если ничего не чувствуют, чтобы затруднить постановку диагноза.

— Это излишне, я не имею намерения вас обманывать.

— Таково правило, мадам. Иначе освидетельствование не будет признано.

Роза ничего не ответила и позволила завязать себе глаза. Врач уколол иглой в запястье, в чистый, без пятен, участок кожи. Роза вскрикнула и инстинктивно отдернула руку. Затем он уколол по разу в три пятна на руке — тело никак не отреагировало, Роза не издала ни звука. Врач снял повязку с ее глаз.

— Увы, мы имеем дело именно с проказой.

Епископ Бове испустил вздох, приличествующий случаю.

— Наберитесь мужества, дочь моя. Господь с вами, он любит вас и не оставит страждущих.

— Мужества мне не занимать, монсеньор.

— Тем лучше. Нотариус, соблаговолите исполнить свою обязанность.

Нотариус сел за стол и разложил перед собой множество листочков. Внизу одного из них он начертал несколько строк — несомненно, записал результат освидетельствования. Когда он заговорил, голос его оказался неожиданно высоким.

— Я должен зачитать опись имущества, которое Роза, владелица замка и сеньории Флёрен, завещает сегодня Церкви. Затем она подпишет документ, а за нею поставят подпись два свидетеля.

Началось скучное перечисление: замок и его угодья, прочие строения, фермы, мельницы, городские дома в Шантийи и Компьене, поля, луга, леса, всевозможные налоги и пошлины — за рыбную ловлю, охоту, проезд по мостам и через брод; стада, домашние животные, затем — мебель и личные вещи. Наконец нотариус объявил:

— А также брошь в виде розы из золота, серебра и эмали, инкрустированная бриллиантами и рубинами.

Роза прервала его:

— Вычеркните ее.

Брошь была одним из самых ценных предметов наследства. Она стоила крупной фермы и сотни голов скота. Епископ Бове так и подскочил от удивления.

— Вы же не собираетесь взять этот предмет к прокаженным!

— Не собираюсь, монсеньор. Я завещаю мою розу присутствующему здесь господину де Вивре.

— Что же этот рыцарь будет с ней делать? Ведь это женское украшение!

— Если он не захочет носить его, пусть отдаст какой-нибудь женщине по своему выбору. В любом случае мою розу я завещаю ему. Зачеркните последнюю строчку, нотариус.

Епископ побледнел от гнева.

— Знайте же, дочь моя, подобный поступок будет стоить вам лишнего года в чистилище.

— Это ничего не меняет. Вычеркните.

Франсуа, который от удивления потерял было дар речи, наконец вмешался:

— О таком даре и речи быть не может. Я отказываюсь!

Но Роза взяла перо из рук нотариуса, и сама провела длинную линию. На губах ее играла слабая улыбка.

— Слишком поздно, Франсуа.

Чтение описи еще какое-то время продолжалось, затем Роза подписала документ, а вслед за ней и оба капеллана.

Роза де Флёрен обратилась к епископу Бове:

— Монсеньор, прошу вас принять у меня исповедь.

Насупившись, тот кивнул. Ему определенно не понравилась история с брошью. Роза приблизилась к Франсуа и попросила его подождать в часовне. Он удалился, а вслед за ним ушли нотариус, врач и оба капеллана. Поскольку было Рождество, Франсуа приготовился слушать Рождественскую мессу.

Он занял место в первом ряду. Некоторое время спустя появился епископ, облаченный в белые одеяния, приличествующие праздничному дню. Роза запаздывала. Без сомнения, она тщательно приводила себя в порядок, одеваясь к мессе, которая должна была стать ее последней радостью на земле.

Роза появилась, когда вечерня уже началась. Одета она была великолепно. На ней было белое, расшитое золотом платье. Свою прическу она украсила жемчугом. На груди яркими огнями сияла роза.

Она заняла место рядом с Франсуа, и месса началась. Божественная музыка и нежные голоса возносили к небесам весть о рождении Господа. Но Франсуа и Розу, сидящих рядом, снедала тревога. Они молились так истово, как только были способны. И когда, по окончании службы, они поднялись, тела были влажными, а в горле стоял комок.

По выходе из часовни епископ обратился к Розе:

— В Рождество второй мессы быть не может. Мы отслужим ее завтра. Какое время вас устроит?

— Когда прозвонят приму. Чем раньше, тем лучше. Вам покажут вашу комнату, а также помещения для ваших людей.

Епископ удалился в сопровождении свиты, и Франсуа задал вопрос, страшась услышать ответ, о котором догадывался.

— Что это за вторая месса?

— Отпевание. Такова процедура отчуждения.

Чтобы говорить спокойно, Розе приходилось прилагать немало усилий.

— Прежде чем прокаженного удалят от мира, он должен присутствовать на собственной заупокойной службе. Он становится в центральном проходе, на том месте, где обычно находится гроб, между четырьмя зажженными свечами.

Не в силах произнести ни слова, Франсуа молча обнял ее. Роза осторожно высвободилась.

— Теперь нам пора проститься, Франсуа.

— Побудем еще вместе. Не станем расставаться до самого конца!

— Нет. Я уже причастилась и не могу больше грешить. Перрен Белло проводит вас в вашу комнату. Я выбрала ту, которую вы занимали тогда, когда приехали сюда с нашим сыном.

Роза де Флёрен сняла брошь и протянула возлюбленному.

— Вы решитесь носить ее, хотя это и женское украшение?

— Я отказываюсь, но не из-за этого. Помните, что сказал вам епископ?

Роза улыбнулась.

— О чистилище?.. Ну и что? Я дарю вам год чистилища. Не такая уж большая жертва. Этот год я проживу там в мыслях о вас. Пусть это будет предвкушением рая.

— Вы так меня любили?

— Вы это сами знаете. Я подарила вам розовый куст. А вот вторая роза, последняя. Теперь у меня больше нет ничего.

Она все еще держала брошь. Руки ее дрожали.

— Так вы решитесь надеть ее?

И Франсуа принял дар. Слезы мешали ему говорить. Он прицепил розу Розы у самого сердца.

— Она вам очень идет. Прощайте, Франсуа!

Повернувшись, она почти побежала по направлению к башне.

Он бросил вслед:

— Прощайте, Уарда…

Но она, конечно же, не расслышала: голос его был едва различим.

В слезах он ушел к себе и без сна провел эту долгую декабрьскую ночь. Он даже не раздевался — все вздыхал и смотрел через окно на черное небо.

Жакерия, теперь эта процедура отчуждения… Так получилось, что с Розой де Флёрен он встречался в разгар самых драматических событий, но те мгновения, что были прожиты ими вместе, становились от этого лишь более яркими и наполненными. Сильнее, чем нахлынувшую боль, ощущал он эти теснейшие узы. Много ли мужчин и женщин отдавались друг другу с таким неистовством, как они в своей башне, отрезанные от всего мира?

Крик петуха застал его врасплох. Сквозь окна едва пробивался тусклый свет. Покидая комнату, Франсуа дрожал от озноба. Ему казалось, что он отправляется на место свершения смертной казни. В сущности, так оно и было.

Машинально он дотронулся рукой до груди и, почувствовав под пальцами холодок броши, удивился. Роза… Это было все, что оставалось от нее.

На подступах к часовне, погруженной в полумрак, царило оживление. Музыканты и хористы занимали места. Явились солдаты из замка. Кроме них и Франсуа, больше посторонних не будет.

Он вошел. В центральном проходе были зажжены четыре толстые свечи. Франсуа выбрал скамью рядом с тем местом, где должна будет стоять Роза.

Музыканты стали играть, а хористы запели. Зазвучала начинательная молитва заупокойной мессы:

— Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis ^[23].

Франсуа обернулся. Он увидел лишь шедшего во главе процессии епископа. Вчерашнее праздничное одеяние уступило место черному. Роза находилась сзади меж двух капелланов, тоже одетых в черное.

Пройдя мимо свечей, трое священников направились дальше, к алтарю, оставив женщину в одиночестве. И только тогда Франсуа смог ее разглядеть.

Длинная черная одежда строгого прямого покроя полностью скрывала фигуру Розы. На голове ее был глухой чепец, тоже черный. Должно быть, она остригла волосы, потому что чепец плотно прилегал к голове. Роза была очень бледной, и от этого впервые по-настоящему заметны стали коричневые пятна, знаки смертельного недуга.

Епископ незамедлительно приступил к мессе. Франсуа не отрывал глаз от своей подруги, но Роза так и не повернула головы. Она смотрела прямо перед собой, словно завороженная, вся во власти невыразимого ужаса.

Он понимал почему. Роза сейчас видела то, чего никто другой видеть не мог, и слышала то, что больше никто не слышал: собственное погребение. Она была живым мертвецом. Как будто ее живую положили в гроб.

Раздался возглас: хор только что затянул «Dies irae»:

— Dies irae, dies ilia solvet saeclum in favilla… ^[24]

Франсуа вспомнил, что именно эту песню пели парижские студенты во время восстания Этьена Марселя. Слова провозглашали надежду Высшего Суда, но в музыке звучало что-то дикое, варварское, безжалостное. На какое-то мгновение Роза обернулась к нему с видом потерянным и встревоженным. Взгляд ее упал на брошь, и она словно вновь обрела покой.

Заупокойная месса шла своим чередом. Наконец епископ взял в руку кропило.

Франсуа оцепенел: настало время отпустительных молитв. Произнеся надлежащие слова, епископ взял кадило и стал махать перед лицом Розы. Она опустила глаза.

Епископ продолжал, и с ним перекликались два капеллана:

— A porta inferi…

— Erue, Domine, animan ejus.

— Resquiescat in pace.

— Amen ^[25].

По телу Розы де Флёрен пробежала дрожь: конец, она мертва. Епископ де Бове прочел еще несколько молитв, затем протянул кропило капелланам, которые, один за другим, окропили черную фигуру, начертав в воздухе крест.

Последний кивнул Франсуа, предлагая ему последовать их примеру, и протянул кропило ему.

И Франсуа оказался перед своей подругой. К счастью, она продолжала смотреть в пол, иначе ему было бы не вынести ее взгляда. Он сотворил в воздухе знак креста, передал кропило Перрену Белло, подошедшему следом за ним, и, не дожидаясь окончания мессы, вопреки всем правилам и обычаям, покинул церковь.

Франсуа спасался, словно вор, за которым гнались. Он вбежал в конюшню, вскочил на лошадь, потянул за уздцы мула и спешно покинул замок Флёрен.

Было утро, холодное и печальное декабрьское утро. Скоро Франсуа оказался в лесу Шантийи, и почти тотчас же поднялся туман. Но он не обратил на него никакого внимания и продолжал продвигаться вперед. У него не было ни малейшей вероятности погибнуть. Сама судьба вела его и с неизбежностью направляла в надлежащее место.

И тогда ему на память пришло одно из четверостиший книги. Одно из тех, которое он поостерегся прочесть Розе. Теперь он ощутил потребность произнести его вслух, и в тумане, в глухом лесу, невидимый голос произнес:

Часть вторая ФРАНЦИЯ В ЭПОХУ ВЕЛИКИХ НЕСЧАСТИЙ

Глава 8 БАЛ ПЫЛАЮЩИХ ГОЛОВЕШЕК

Франсуа прибыл в Париж 1 января 1393 года. Он проехал через заставу Сент-Антуан, за которой виднелась Бастилия, и вскоре оказался у королевского дворца Сент-Поль.

Нечасто в жизни приходилось ему испытывать подобную растерянность. Он был так же одинок, как в тот день, когда принял внезапное решение отправиться к Розе. Но сейчас Франсуа ощущал еще большее одиночество.

Роза… Главное — не думать о том, какая участь ей уготована, сохранить в памяти лишь счастливые минуты! Или нет: думать о чем-нибудь совсем другом, все равно о чем, только о другом.

Франсуа не мог не задаваться вопросом: по-прежнему ли безумен король? Выйдя из башни Флёрена, отрезанной от всего мира, он не имел никаких известий о происходящем в стране. Первый же встреченный им стражник успокоил: король находится в полном здравии и вновь управляет страной. Сейчас его величество, должно быть, находится в дворцовом саду.

Франсуа отправился в указанном направлении и в самом деле довольно скоро встретил Карла VI, прогуливающегося в компании двух своих дядьев, герцогов Беррийского и Бургундского.

Франсуа поспешил склониться перед государем.

— Я вновь прибыл поступить к вам на службу, монсеньор.

Карл VI внимательно разглядывал его.

— Я узнал вас, рыцарь. Вы присутствовали при несчастье.

Лицо казалось спокойным, голос звучал мягко, размеренно. Трудно представить себе, что этот кроткий человек и был тем сумасшедшим, яростным убийцей.

— Я счастлив, что несчастье уже позади, государь.

Карл VI отдал приказ слуге, который вскоре вернулся с трехцветной перевязью, сине-бело-красной, крылатым оленем и словом «никогда».

— Я хочу оказать вам честь, сир де Вивре. Я допускаю вас в ряды моей личной гвардии. Вы станете носить мои цвета, а вашей обязанностью будет защищать меня…

Король посмотрел ему прямо в глаза, какое-то мгновение казалось, что он колеблется.

— …в любых обстоятельствах.

Франсуа молча поклонился. Карл удалился в сопровождении своего дяди, Жана Беррийского, но герцог Бургундский остался. Франсуа отметил мимоходом, какой острый ум скрывается за этим лицом с грубыми чертами и длинным носом.

— Только поймите ситуацию правильно, сир де Вивре. Речь идет отнюдь не о почетной обязанности, но о серьезной ответственности. Вот ваши инструкции на тот случай, если произойдет новое несчастье: всеми способами, в том числе и силой, не позволить королю пролить кровь, чужую или собственную. Что касается прочего, не препятствуйте ему.

Франсуа поклонился. Но Филипп Бургундский на этом не закончил.

— Его величество обрел разум всего несколько недель назад. Его здоровье по-прежнему внушает опасения. Любой ценой следует развеять его меланхолию. В этом дворце все подчиняются одному приказу: развлекать короля.

***

Вечером Франсуа оказался вместе с другими в большой гостиной дворца Сент-Поль. Общество собралось весьма представительное, а толкотня была обычной для такого случая. Столы, воздвигнутые посередине зала, ломились от яств, и все объедались без всякой меры.

Туалеты присутствующих дам — вероятно, для того, чтобы развлечь короля, — были еще более экстравагантными, чем в прошлый раз. Прически в форме сердечка, цветка клевера, лиры достигали невообразимой высоты, и нередко красавице приходилось сильно склонять голову, чтобы пройти в дверь. Вырезы декольте сделались столь глубокими, что это граничило с неприличием; почти все открывали соски и пупок.

Благодаря светильникам и факелам было светло, как днем, и Франсуа легко мог рассмотреть присутствующих. Таилось что-то нездоровое и тревожное в поведении людей, словно болезнь короля наложила проклятие на всех. Маргаритка не ошиблась: он действительно попал в ад.

Весь двор склонился в едином поклоне: в зал вступал король об руку с Изабо Баварской. Франсуа вновь залюбовался ее красотой, но теперь королева выглядела печальной. Ужасное испытание, которое недавно довелось ей пережить, оставило неизгладимый след. За королевской четой следовали трое детей, каждый в сопровождении своей кормилицы: трехлетняя Изабелла, двухлетняя Жанна и маленький Карл одиннадцати месяцев от роду.

Как только присутствующим были показаны королевские дети, малышей немедленно отправили спать.

Едва успели они выйти из зала, как там появился весьма странный персонаж. Одет он был в красно-зеленое, плотно облегающее трико, голову венчал огромный петушиный гребень, лицо размалевано красной, белой и зеленой краской, а сзади волочилось нечто похожее на петушиный хвост. Он хлопал руками, будто крыльями, кудахтал и время от времени оглашал воздух звонким «кукареку!».

Общество, притихшее при появлении короля, встретило прибывшего молчанием. Шутовские выходки странного субъекта не смогли нарушить сосредоточенную тишину.

Франсуа толкнул локтем соседа, молодого человека лет двадцати пяти, чем-то неуловимо похожего на него самого в том же возрасте, и тихо спросил:

— Кто это?

— Петух Энселен, королевский шут.

— У короля есть шут?

— У всех королей есть шуты.

— Да, но…

Франсуа замолчал.

Петух Энселен остановился перед герцогом Беррийским и его супругой Жанной, той самой, что была младше мужа на тридцать шесть лет. Шут склонился перед ними в глубоком поклоне.

— Как чувствует себя ваша супруга, монсеньор? Хорошо ли она сосет грудь кормилицы? Когда у нее прорежется первый зубик?

Карл VI разразился смехом. Все присутствующие, включая самого Жана Беррийского, рассмеялись тоже.

Петух Энселен не унимался.

— Быстрее, быстрее, быстрее, герцог: отправьте ее в кроватку вместе с дочками и сынком нашего короля!

Король смеялся, значит, смеялись все. Герцог Беррийский веселился… Франсуа улыбался вымученной улыбкой, но неловкость, которую он испытывал, превратилась в настоящую тревогу, когда он увидел, что шут направляется прямо к нему.

— А, вот и новенький королевский гвардеец. Похоже, они с нашим герцогом ровесники. Это в подражание или как? Может, он тоже украдет для себя супругу прямо из колыбельки?

Взгляды всех присутствующих обратились к Франсуа. Шут продолжал веселиться:

— А почему бы и нет? У него есть все, чтобы нравиться.

Он указал сначала на перевязь, герб на камзоле, вышитый красным и черным, затем на брошь в форме розы:

— И почетные обязанности, и звание, и деньжата! Все, что нужно для обольщения красавицы…

Затем шут указал на его лицо и пояс:

— Разумеется, если она не будет смотреть ни вверх… ни вниз!

Раздался взрыв смеха. Франсуа побледнел. Молодой человек, стоящий рядом, тихо проговорил, обращаясь к Франсуа:

— Смейтесь же! Думаете, дяде короля было приятно, когда его обзывали старикашкой? Но это не помешало ему хохотать вместе со всеми.

Франсуа взял себя в руки и громко рассмеялся. Король заметил это и явно остался доволен. Он обратился к шуту:

— Ты несправедлив, Энселен! Я уверен, что молодая женщина сможет полюбить сира де Вивре совершенно бескорыстно.

— Если она герцогиня, я готов согласиться с вами, государь. А вот служанка…

Последнее замечание вызвало очередной взрыв веселья, и королевский шут исчез в толпе. Франсуа едва успел справиться с волнением, как у входа возникла суматоха, и в зале явился какой-то человек. Это был богато одетый дворянин. Он сидел верхом на слуге, передвигающемся на четвереньках. На сапогах всадника были шпоры, и время от времени он вонзал их в бока своей жертвы. Несчастный выл от боли.

— Смотрите, государь, вот моя новая собака. Собака, голос! На этот раз Франсуа так и не смог заставить себя улыбнуться. Он указал на дворянина своему соседу:

— А это кто?

— Юг де Гизе. Настоящее чудовище. Вы видите одно из его любимых развлечений: мучить своих слуг и заставлять их лаять. Даже простой народ знает о его гнусностях и ненавидит его. Он придумывает чудовищные гадости, чтобы развлечь короля, и ему все сходит с рук, потому что иногда, представьте себе, ему это удается. Мне самому доводилось принимать участие в его нелепых развлечениях. Я пытался хоть как-то смягчить скандал.

Внезапно Франсуа осознал, что не знает, с кем говорит. Он представился. В ответ собеседник сообщил, что его зовут Ивейн де Фуа. Он был незаконнорожденным сыном знаменитого Гастона Феба. Завещав свой графский титул французской короне, его отец отослал сына ко двору, который, увы, представлял собой столь удручающее зрелище.

Франсуа почувствовал искреннюю симпатию к простому и прямодушному молодому человеку, сыну одного из самых знатных дворян Франции. Он захотел удовлетворить свое любопытство.

— Что означает «никогда» на гербе короля?

— Это слово, обозначающее вечность.

Франсуа задумался. Так значит, он, которому предстоит прожить сто лет, носит на себе слово вечности? Нет, конечно же, вечно он жить не собирался, но конец казался таким далеким, что это была почти вечность.

Музыканты заиграли, слуги унесли столы с едой, и присутствующие разбились по парам. Франсуа увидел, что король танцует с Валентиной Орлеанской, а его брат взял себе в пару Изабо. Невестки были столь похожи, что мужья могли просто-напросто перепутать их.

Франсуа заинтересовала женщина с очень темными каштановыми волосами. Кавалером ее оказался бородатый великан. Эту даму нельзя было назвать очень красивой, но таилось в ней какое-то волнующее очарование. Ивейн де Фуа объяснил:

— Это немка Катрин. Ее всегда так называли, хотя уж в чем, в чем, а в именах у нее недостатка не было: умудрилась трижды овдоветь!.. Когда она только прибыла ко двору в свите королевы, то была замужем за господином де Фаставареном. Он протянул недолго, и она с большой пышностью вышла замуж за господина де Шамреми, который тоже оказался не жилец. Ее траур даже года не продолжался, и она выскочила за господина де Энсевиля. Полгода назад он умер, и теперь она собирается сочетаться браком в день Карла Великого ^[27] с этим вот бородачом, которого вы видите рядом с ней.

— Как его зовут?

— У него немецкое, совершенно непроизносимое имя. А ее называют немка Катрин.

— И ни у кого эти массовые смерти мужей удивления не вызвали?

— Катрин — протеже Изабо. Ее официальный титул «компаньонка королевы». Сами понимаете, в подобных обстоятельствах …

— Расскажите мне о королеве.

— Многие осуждают ее. Поговаривают даже, будто она слишком близка со своим зятем. Но, думаю, она более достойна жалости, чем порицания. Когда она только приехала сюда, то ни слова не говорила по-французски и совершенно не знала наших обычаев. Она уже потеряла двоих детей из пятерых. А потом еще эта болезнь короля… Неудивительно, что порой она испытывает тоску.

— Катрин является ее наперсницей?

— Нет, не она, но еще одна женщина из окружения Изабо. Именно эта дама одевает и подкрашивает королеву. На балы эта доверенная госпожа никогда не ходит. Известно только ее имя: Маго д'Аркей. Может быть, на свадьбе Катрин она и появится. Кстати, давайте последуем общему примеру и потанцуем!

Франсуа поморщился.

— Я совершенно не склонен к занятиям подобного рода.

— Тогда сделайте над собой усилие. Не забываете о вашей задаче: развлекать короля. А я пойду попытаю судьбу у мадемуазель де Дре. Это дочь графини Ю, фрейлины королевы, весьма удачная и выгодная партия.

Франсуа остался один среди веселящихся пар. Однако долго бездействовать на балу он не мог. Каким бы парадоксальным это ни казалось, танцы входили в круг его обязанностей.

Франсуа приметил молодую женщину лет двадцати пяти, стоявшую чуть в стороне от прочих. Он обратил на нее внимание из-за ее слишком серьезного вида. Странного головного убора на ней не было: светлые волосы аккуратно причесаны на прямой пробор и собраны лентой. Декольте также не открывало ни пупка, ни сосков: оно было настолько скромным, насколько это возможно. Женщина жалась у стены, опустив глаза, с видом робким и немного растерянным.

Франсуа направился к ней, представился и протянул руку. Она приняла ее с видимым сожалением. Приступая к первым па, Франсуа попытался приободрить свою партнершу.

— Не беспокойтесь, я танцую лишь по обязанности, из уважения к королю.

В этом признании звучала мало приличествующая обстоятельствам неучтивость, но женщину это отнюдь не задело. Напротив, она послала ему признательную улыбку. Франсуа спросил ее имя.

— Одетта де Шандивер. Мой отец Ги — главный секретарь королевы.

— А вы? Что вы делаете при дворе?

— Я боюсь…

Удивленный ее ответом, Франсуа не нашелся, что и сказать. Тем временем Одетта продолжала:

— Я чувствую вокруг себя несчастье. Мне не нравится, когда люди несчастны.

— Вы имеете в виду короля?

— И его, и всех, кто его окружает. В этом доме несчастье носится в воздухе.

— Я смогу уберечь короля. В этом мой долг!

Голос Франсуа прозвучал фальшиво. Он и сам почувствовал это.

Далее они двигались молча, в то время как вокруг раздавались весьма уместные в данных обстоятельствах выкрики и смех. Франсуа де Вивре с его партнершей танцевали долго, объединенные общим чувством, сильным и неотвязным, — ощущением страха.

В развлечениях прошло около месяца. Было очевидно, что король обрел разум. Франсуа уже свыкся с ежедневными балами, шутками петуха Энселена и дурно пахнущими развлечениями множества дворян, объединенных вокруг Юга де Гизе. Тот не отказывался от своей любимой игры, и неоднократно приходилось смотреть, как сир де Гизе, усевшись верхом на слугу, бьет его со словами:

— Собака, голос!

Франсуа искренне подружился с Ивейном де Фуа, который посвятил его во многие тайны двора, большие и маленькие, познакомил с привычками и недостатками каждого. Со своей стороны, сир де Вивре рассказал молодому человеку о своих приключениях. Тот слушал жадно, особенно когда речь шла о Геклене.

По вечерам Франсуа танцевал. Он избегал приглашать Одетту де Шандивер, чтобы никто, и в первую очередь она сама, не мог заподозрить его в неподобающих намерениях. Это не мешало им хранить воспоминания о первой встрече и время от времени посылать друг другу дружеские улыбки. Зато другие придворные дамы, молодые и старые, красивые и уродливые, высокородные и не слишком, неизменно оказывались его партнершами по танцам, и со всеми он был вежлив. Иными словами, свой долг он выполнял.

***

Во вторник 28 января 1393 года, в День святого Карла, состоялись торжества в честь бракосочетаниянемки Катрин, которые превзошли все виданное до сих пор. Пиршества и попойки начались с самого утра и продолжались во дворце Сент-Поль весь день. Но апофеозом должен был стать большой бал, назначенный на вечер в центре Парижа, в особняке Белой Королевы.

Ближе к концу дня, когда новобрачные и приглашенные все еще находились во дворце Сент-Поль, Ивейн де Фуа отыскал Франсуа. Тот, весьма ответственно относящийся к своим обязанностям, был совершенно трезв, зато Ивейн уже изрядно захмелел.

— Мне надо идти. Юг де Гизе устраивает очередное безобразие. Там будет король!

Франсуа спросил приятеля, знает ли тот, о чем именно идет речь. Ивейн не знал. Он только сказал:

— Пойду. Попытаюсь помешать худшему.

Франсуа смотрел, как тот удаляется качающейся походкой. Он подумал, что в своем состоянии бедняга на многое не способен.

После вечерни свадьба покинула королевский дворец и отправилась в особняк Белой Королевы. Франсуа не пошел вместе со всеми. Он выбрал более длинный путь, по набережным и Гревской площади.

Шагая вдоль Сены, Франсуа испытывал сильнейшую радость. Воздух был живительным и свежим. Сигнал к тушению огней уже подали, горожане спешили вернуться в дома. Франсуа наслаждался видом оживленного Парижа, который так любил. Потому что, каким бы странным это ни показалось, со времени своего возвращения в Париж Франсуа впервые покинул стены дворца Сент-Поль. До сих пор он оставался запертым при дворе, в странной и нездоровой атмосфере, среди всех этих людей, одержимых одной лишь мыслью — развлекать короля.

Когда Франсуа, наконец, прибыл на место, танцы уже начались. Зал был небольшим, его ярко освещали люстры и горящие факелы, прикрепленные к подвижным опорам. Музыканты сидели на террасе, нависающей над гостями. Их было много: трубы, свирели, ребеки ^[28], виолы, тамбурины…

Изабо Баварская не танцевала. Она казалась уставшей, что неудивительно, ибо всем и каждому было известно, что королева вновь беременна.

Еще одна женщина также не участвовала в танцах и держалась возле своей повелительницы, стараясь не выходить из тени. Эту даму трудно было заметить: она была темноволосой и с ног до головы одетой в черное. Франсуа был уверен, что не видел ее ни днем во дворце Сен-Поль, ни когда-либо раньше. Вероятно, это и была Маго д'Аркей, таинственная компаньонка королевы, которая никогда не показывалась при дворе.

Франсуа отметил, что нынешним вечером отсутствуют многие завсегдатаи балов. Не было, например, герцогов Беррийского и Бургундского. Без сомнения, они предпочли удалиться пораньше и лечь спать, что не помешало остаться герцогине Беррийской. Людовика Орлеанского не было видно тоже, но самым удивительным выглядело отсутствие короля. Зато поблизости вовсю готовилось развлечение, о котором предупреждал Ивейн де Фуа.

Немка Катрин танцевала с собственным мужем, и Франсуа решил, что ему также следует подыскать себе партнершу. Поскольку в данный момент прекрасная мадемуазель де Дре оказалась без кавалера — Ивейн куда-то отошел, — Франсуа предложил ей руку, которую она милостиво приняла.

Оркестр заиграл кароль, танец, при котором пары кружатся, сплетя пальцы. Никогда еще украшения женщин не казались такими ослепительными, а смех — возможно, благодаря обильным возлияниям — таким радостным. Картина была поистине очаровательной.

Тем поразительней оказался контраст по сравнению с тем, что в данный момент происходило в маленькой, смежной с залом комнате. Именно там находился король вместе с пятью своими приятелями: Югом де Гизе, Ивейном де Фуа, Шарлем де Пуатье, графом де Жуани и сиром де Нантуйе. Все шестеро, раздевшись донага, обмазались с ног до головы смолой и обвалялись в пуху и шерсти животных, а затем сковались общей цепью, прикрепив ее к поясам.

Ивейн вдруг ощутил укол страха.

— Государь, смола быстро воспламеняется. Хорошо бы держаться подальше от факелов.

— Ради Бога, вы говорите абсолютно разумно. Подальше так подальше.

Карл подозвал стоявшего у двери распорядителя.

— Передайте от имени короля, чтобы все факелы были унесены и сложены подальше.

В большом зале бал достиг своего апогея. Услышав приказ распорядителя, Франсуа понял, что фарс неминуем. Все факелы были сняты с подпорок и прислонены к стене. Теперь середину зала освещала лишь одна люстра. Франсуа продолжал кружиться в танце, держа за палец мадемуазель де Дре, как вдруг начался настоящий кошмар.

Шестеро скованных общей цепочкой волков ворвались в зал. Они принялись прыгать вокруг гостей, кривляясь и изрыгая ругательства. Когда прошел первый миг замешательства, все заметили, что это вовсе не звери, но люди, обнаженные и облепленные шерстью. Одни держались обеими руками за член, делая непристойные жесты, другие выли, рычали, громко пускали кишечные газы. Вот это была какофония!

Постепенно присутствующие оправились от испуга. На смену крикам пришел смех — раскатистый мужской и визгливый женский. Один из участников маскарада принялся заигрывать с маленькой герцогиней Беррийской, которая нервно хихикала.

Не смеялся один лишь Франсуа. Он был охвачен ужасом. Волки! Человеко-волки вырвались из ада, чтобы увести его с собой! Сейчас свершится его судьба! Он давно уже чувствовал их приближение, и вот теперь они здесь!

И тут в зал в сопровождении свиты вошел герцог Орлеанский.

Шестеро слуг несли за ним факелы. Герцог взял факел и приблизился к одному из волков, чтобы рассмотреть его лицо. Результат последовал незамедлительно: несчастного охватило пламя. Он хотел бежать, но цепь помешала ему. Горящий человек задел одного из приятелей, который, в свою очередь, тоже мгновенно воспламенился. Прежде чем кто-либо успел хоть что-то предпринять, все шестеро, толкаясь и падая друг на друга, превратились в живой костер.

Одному из них повезло больше, чем прочим: он оказался ближе всех к Жанне Беррийской. Юная герцогиня проявила недюжинное присутствие духа и, набросив на упавшего свое тяжелое длинное платье, сбила пламя.

Еще один, сделав отчаянный рывок, сумел разорвать цепь. Он побежал в сторону кухни, дверь в которую оказалась открыта, и бросился в чан с водой для мытья посуды. Но остальные четверо стонали и корчились в безжалостной огненной ловушке.

Черный едкий дым стал заволакивать комнату. Франсуа увидел, как королева Изабо потеряла сознание. Он понимал, что должен действовать, но в его распоряжении ничего не было. С голыми руками Франсуа бросился на стоящего рядом человека и крепко сжал его. Может, это сам король? Или Ивейн де Фуа?.. Нет, под слоем смолы и шерсти он узнал искаженное от боли лицо Юга де Гизе.

Пламя охватило и Франсуа, и ему ничего не оставалось, как выпустить из рук несчастного. Тут он почувствовал, как кто-то влечет его назад.

Одетая в черное женщина, которую он прежде заметил возле Изабо, потянула его к себе и, как это прежде сделала герцогиня Беррийская, попыталась сбить с него пламя собственным платьем. Ей это удалось, пострадала лишь рука: когда Франсуа сжимал Юга де Гизе, на кисть попали смола и шерсть. Демонстрируя полное присутствие духа, молодая женщина схватила кувшин с водой и вылила содержимое на пламя, которое с громким шипением погасло.

В зале особняка Белой Королевы, наконец, была организована помощь. Вооружившись скамейками и тяжелыми предметами, люди разбивали окна, чтобы рассеялся удушающий дым. Другие срывали со стен обивку, накрывая обо-

Одному из них помощь была уже не нужна. Он оказался буквально обуглен. Не осталось ни кожи, ни внутренностей, лишь черный неузнаваемый скелет. Трое других выглядели немногим лучше. Тяжело раненные, они испускали душераздирающие крики.

В комнате гулял ледяной сквозняк, в воздухе стоял густой запах смолы и горелой плоти.

Одного из двух спасшихся опознать сумели сразу. Именно он бросился в чан с водой для мытья посуды и отделался довольно легко: все узнали сира де Нантуйе.

Что касается другого, по-прежнему завернутого в юбки Жанны Беррийской, то он не произносил ни слова, находясь, без сомнения, во власти шока.

Герцогиня окликнула его:

— Кто же вы? Назовите, наконец, свое имя!

— Я король.

— Слава богу! Идите успокойте королеву, она потрясена.

Изабо Баварскую уже успели вынести из особняка. Карл VI отправился в соседнюю комнату, чтобы вымыться и переодеться.

Происходящее казалось совершенно нереальным. Наскоро сооружали носилки для мертвых и умирающих. В зале было очень холодно, крики ужаса мешались со стонами боли.

Франсуа тоже страдал, но оставался в сознании. Он повернулся к той, что спасла ему жизнь, но едва различил черты ее лица, то ли из-за дыма, то ли оттого, что испытывал страшную слабость.

— Ваше имя, мадам…

Он успел услышать:

— Маго д'Аркей.

И потерял сознание.

***

Новость о трагическом бале, который не замедлили окрестить «Балом Пылающих Головешек», разнеслась по Парижу еще ночью. Ранним утром, еще до рассвета, возле дворца Сен-Поль стали собираться группы людей, требующих, чтобы им показали короля, и готовых сокрушить все на своем пути.

Ибо то, что произошло, было крайне важным.

Подобную какофонию — обычай, пришедший из глубины веков, — устраивали во время бракосочетаний, которые полагали малопристойными: женитьба вдовца или замужество вдовы в третий или четвертый раз, слишком большая разница в возрасте супругов. Тогда-то и учиняли какую-нибудь дикую выходку, переодевшись животными и таким образом протестуя против того, что в сознании простого люда было проявлением животного и скотского.

Какофония, сурово осуждаемая церковью как проявление язычества и издевательство над таинством брака, являлась смертельным грехом. Вот тут-то народ и узнал, что сам король участвовал в этом непотребстве. Мало того, он чуть было не лишился жизни! Переодеваться в животное королю, существу священному, означало подвергать опасности само государство. Зрел бунт против Юга де Гизе и других развратников, которые преступили главный запрет.

Карл VI оказался невредим: рано утром он явил свою персону толпе. В девять часов он отправился в собор Парижской Богоматери, чтобы присутствовать на покаянной мессе. По окончании службы глашатаи объявили приказ короля: в Целестинском монастыре построить часовню во искупление несчастья. Согласно тому же распоряжению его величества особняк Белой Королевы будет снесен.

Хоть народ и удалился успокоенный, ропот продолжался. Не нанесло ли это ужасное событие новый удар по здоровью короля? Не повторится ли несчастье, произошедшее в Манском лесу?

К счастью, этого не произошло. Напротив, Карл VI, отчитав своего брата за неосторожность, назавтра приступил к обычным делам, как будто ничего не случилось. Все успокоились, даже не подумав о том, что такое отсутствие чувствительности и является, быть может, самым тревожным знаком…

Бал Пылающих Головешек унес четыре жертвы. Ивейн де Фуа умер первым. Именно его обугленное тело видели присутствующие. Граф де Жуани и сир де Пуатье скончались через два дня. И поскольку сильнее всего Господь пожелал наказать главного виновника, судьба Юга де Гизе оказалась самой суровой. Он отошел после целой недели нечеловеческих мучений.

Но даже это не успокоило народный гнев. Гроб сира де Гизе, который вывозили из Парижа, чтобы похоронить на родине, парижане забросали камнями, крича:

— Собака, голос!

***

Ни о чем этом Франсуа, прикованный к постели, не знал. У него были обожжены левая рука и кисть. Ожоги руки были поверхностными, а вот ладонь пострадала серьезно. Из-за попавшей на нее смолы она горела долго, и рана оказалась глубокой.

С пальца, конечно же, сразу сняли кольцо с волком. Сквозь боль и лихорадку Франсуа видел свой перстень на груди женщины, которая повесила его себе на шею на цепочке. Время от времени Франсуа тянул руку, чтобы снять его, но женщина успокаивала больного, гладила по лбу, промокала выступивший пот. В ее речи слышался легкий, неопределенный акцент:

— Не надо двигаться: я верну вам кольцо одновременно со здоровьем. А пока отдыхайте. Вы в полной безопасности.

Сквозь бред Франсуа понимал, что эта женщина спит в его комнате, но не на одной с ним постели. Где же? В походной кровати? На полу? Во всяком случае, достаточно близко от него, потому что стоило ему произнести хоть слово, сделать хоть малейшее движение, как она оказывалась рядом.

Еще он помнил ее имя, Маго д'Аркей, и временами перед его глазами вставала страшная картина: волки, объятые пламенем люди…

Лежа, Франсуа мог разглядеть ее лицо только снизу. Оно было обрамлено длинными черными волосами и — что было странно для женщины, занимавшейся макияжем королевы, — без малейших следов румян. Но самым удивительным в ней были глаза. Они обладали особенностью менять цвет. Чаще всего они были черными, но порой, особенно когда она склонялась к его изголовью, они становились фиолетовыми. Это завораживало, ослепляло… Нет сомнения, именно ради того, чтобы подчеркнуть эту свою редкую особенность, она не пользовалась косметикой, и ее кожа сохраняла естественный цвет.

Франсуа не знал, сколько времени он лежит здесь в полубреду, не в силах произнести ни слова из-за слабости и жара. Напрягая ослабевшее сознание, он пытался размышлять.

Все указывало на то, что перед ним — именно она, его последняя любовь, которой он так боялся. Адская женщина, посланная преисподней, появившаяся в ночь ужаса и смерти. Похоже, предсказание Маргаритки осуществлялось.

Но Франсуа отказывался в это верить. Он не находил в своей спасительнице ничего зловещего. Она была сдержанной, предупредительной, держалась с достоинством…

Выздоровление наступило внезапно. После двух месяцев вынужденного заточения в собственной спальне Франсуа внезапно почувствовал, что уже здоров. Словно по мановению волшебной палочки жар покинул его тело. Он поднялся, оделся и взглянул на левую руку. Рана зажила, но шрам от ожога остался — и останется уже навсегда. Почти везде кожа стала гладкой и розовой.

Маго д'Аркей, которой как раз в тот момент в комнате не оказалось, не замедлила появиться. При виде его она вскрикнула. Франсуа заметил, что глаза ее приобрели такой яркий фиолетовый оттенок, какого он у нее прежде не видел. Так много нужно было им сказать друг другу, что он не мог больше ждать.

— Почему ваши глаза меняют цвет?

— Потому что я счастлива.

— Как это?

— Когда я счастлива, мои глаза становятся фиолетовыми. Все прочее время они черные. У меня так было всегда. В моей деревне колдун заметил это давно.

— Колдун?

— В Пруссии есть колдуны. Я там родилась.

— Но это языческая страна!

— Именно поэтому меня долго называли «язычница Маго». Теперь, когда вы поправились, мы можем, наконец, познакомиться. У меня было время как следует разузнать о вас, но вы совсем не знаете, кто я.

Маго д'Аркей с изяществом опустилась на постель Франсуа и стала рассказывать о своей жизни. Раннее детство она провела в одной варварской деревушке, в самой захолустной части Пруссии. Однажды, двадцать лет тому назад, когда ей было всего шесть, пришли крестоносцы. Они предали все огню и мечу, не пощадив никого, кроме детей, которых увели с собой.

Ее воспитание было поручено монахиням баварского монастыря. Девочка была крещена и получила религиозное воспитание, а, кроме того, ее научили многим другим вещам, к примеру, латинскому, греческому, французскому языкам. Дикарка Маго, которая жила подобно зверьку, поклонялась божествам ручьев и лесов, довольно быстро превратилась в красивую и образованную молодую особу. Когда ей исполнилось шестнадцать, мать аббатиса решила, что место ее не в монастыре, а при дворе.

У Виттельсбахов она быстро стала неразлучной подругой Изабо, которая была на четыре года младше ее, и, когда в 1385 году Изабо отправилась во Францию, чтобы выйти замуж за Карла, Маго последовала за ней — равно как и немка Катрин. Без соотечественниц королева чувствовала бы себя одинокой среди людей, на языке которых она не говорила и чьих привычек не знала.

Коль скоро подруге короля требовалось пристойное имя — ведь звать «язычницей Маго» или просто «Маго» ее не могли, — королева подарила ей небольшой замок в деревушке Аркей. С тех пор она и стала именоваться Маго д'Аркей.

Пока женщина говорила, Франсуа де Вивре внимательно слушал ее рассказ, но это не мешало ему любоваться ее внешностью. Только теперь он как следует мог рассмотреть ее и должен был признаться, что никогда еще не видел красоты столь совершенной. Высокая, прекрасно сложенная, Маго д'Аркей была ослепительна и великолепна.

Когда она замолчала, Франсуа попытался было выразить ей свою признательность, но она решительно остановила его.

— Что вы теперь собираетесь делать?

— Вновь приступить к своим обязанностям при дворе.

— Вы пойдете сегодня вечером на бал?

— Если найду в себе силы.

— Я прошу вас, сделайте это ради меня. Мне хотелось бы, чтобы мы пошли туда вместе.

Франсуа не смог сдержать удивления.

— Я полагал, вы не хотите, чтобы вас видели при дворе.

— Пока не встретила вас. Есть нечто, что нас связывает…

Она сняла с шеи цепочку и протянула ему перстень с волком.

— Вы забываете вот это… Знаете ли вы, что именно ему обязаны жизнью? Я увидела его сияние, когда горели люди, и поэтому бросилась к вам.

— Но почему?

— Все ненавидят волков. А я провела с ними первые годы жизни.

— Вы их любите?

— Больше всего на свете.

После этих слов Маго вышла из комнаты и оставила его одного, потрясенного до самой глубины души. Физически он чувствовал себя еще очень слабым, а разум отказывался воспринимать услышанное. Что хотела от него Маго д'Аркей? Почему она спасла его из пламени? Почему ухаживала за ним днем и ночью, целомудренно разделяя с ним комнату и являя доказательства безграничной преданности? И почему теперь она пожелала идти на бал вместе с ним, выставляя себя напоказ перед всем двором?

Ответ был достаточно ясен, хотя причины по-прежнему оставались непонятны: Маго д'Аркей остановила свой выбор на нем, на Франсуа де Вивре, она хочет быть с ним. Дело не ограничится одним балом. Ведь не ради того, чтобы потанцевать с ним, Маго отказывалась от жизни затворницы во дворце! Ей требовалась эта связь, а может, и нечто больше… Так что же ему делать? Уступить?

Но ведь это было бы безумием! Язычница, волки, черная женщина — все сходилось на предсказании, все просто кричало о том, что опасность близка. Даже нежность и предупредительность Маго служили еще одним доказательством: разве дьявол не является самым искусным лжецом?

Весь день Франсуа де Вивре лихорадочно думал, что же ему делать, а вечером понял, что выбора у него нет. Да, эта женщина была тем испытанием, о котором его предупреждали. Ради этого испытания он был вторично посвящен в рыцари во сне, но именно поэтому он не должен был избегать искушения. Бегство от опасности стало бы проявлением слабости и трусости. Такова его судьба, и нужно следовать своему предназначению.

И все-таки, желая быть искренним с самим собой, Франсуа вынужден был признать: у него имелась еще одна причина действовать именно так. Маго д'Аркей — двадцать шесть лет, на тридцать меньше, чем ему; она так красива, что перехватывает дыхание… И, похоже, она по-настоящему увлечена им, даже более того — очарована. Подобного чуда больше не повторится! Женщины всегда были его слабостью. Так что ж, в последний раз, пока старость не сделала плотские радости навсегда невозможными…

И потом, Роза… Франсуа не мог, не хотел допустить, чтобы его любовная жизнь завершилась такой трагедией. Приключение с Маго оставит ему несколько чудесных воспоминаний. Да и что ему опасаться ее? Женщина есть женщина, пусть она и дьяволица.

Франсуа явился в покои королевы, где, как он знал, непременно должна была присутствовать Маго, и рука об руку они вошли в зал дворца Сен-Поль.

Их появление не осталось незамеченным. Все толкались, спеша разглядеть таинственную подругу королевы. Франсуа был взволнован. Сейчас, при ярком свете, Маго казалась совершенно ослепительной. Черное платье, которое она надела, выглядело великолепно. Не оставалось сомнений, это была самая красивая женщина при дворе. И при этом именно его, самого старшего из всей королевской гвардии, выбрала она себе в спутники. Франсуа примечал обращенные на него завистливые взгляды мужчин, восхищенные взоры женщин, и голова сладко кружилась.

Чуть позже в зале появился король и даже соблаговолил обратиться к своему стражу со словами утешения и поддержки. Франсуа взволнованно поблагодарил его величество, но тут за спиной короля возник Петух Энселен и, как только разговор закончился, принялся вопить во всю глотку:

— Бал Пылающих Головешек продолжается!

Намек на несчастье показался присутствующим столь неуместным, что в зале поднялся недовольный ропот, но король засмеялся, и присутствующим ничего не оставалось, как разделить это веселье.

Петух Энселен показал пальцем на Франсуа.

— Рука-то зажила, но сердце в огне. Он горит! Быстрее! Быстрее! Надо что-то делать!

Он схватил кувшин с водой и выплеснул на камзол Франсуа. Перевязь намокла, и с нее закапала вода. Карл VI согнулся от хохота, остальные последовали его примеру. Франсуа заставил себя улыбнуться.

А Петух Энселен все не унимался. Теперь он показывал на низ его живота:

— А здесь! Вот здесь! Здесь горит еще больше! Быстрее, надо что-то делать!

Петух Энселен повторил свою сомнительную шутку, и Франсуа оказался обрызган водой от пояса до башмаков. Ему пришлось прикладывать невероятные усилия, чтобы продолжать смеяться.

Но королевский шут не угомонился и на этом. Похоже, он разошелся всерьез. С пронзительным визгом он закружился вокруг короля.

— Это он — Пылающая Головешка! Он горит сам по себе! Он устраивает Бал Пылающих Головешек для себя одного! Он сам с собою играет в волка!

На этот раз смеялся один Карл VI. На лицах придворных проступило смущение, и даже страх. Казалось, королева Изабо вот-вот упадет в обморок. Именно это обстоятельство и заставило герцога Бургундского вмешаться.

— Прошу вас, государь, заставьте его замолчать. Ради ее величества…

С нескрываемым сожалением король сделал своему шуту знак прекратить, но когда он попросил у слуги воды, то, не в силах сразу остановиться, еще сотрясался от беззвучного смеха.

Маго д'Аркей потянула Франсуа за руку.

— Вы не устраиваете бал для себя одного и не играете в волка. Идемте же танцевать!

В течение какого-то времени их пара приковывала к себе всеобщие взгляды, а потом на них перестали обращать внимание. Они были всего лишь четой танцующих, ничем не отличающихся от прочих, на этом балу, единственной целью которого было развлечь короля.

И все же они не были похожи на других. Каждое па, каждый шаг сближал их друг с другом. Танец делал из них чету в буквальном смысле слова, физически. Они понимали, что сейчас проживают последние минуты отчужденности, условности, вежливой холодности, стыдливости. Очень скоро все это исчезнет, и они сольются в страстном единении.

***

И оно наступило, это единение, но не так, как представлял себе Франсуа. Едва лишь завершился бал, Маго д'Аркей привела партнера в спальню и тотчас же ушла. Она вернулась с какой-то шкатулкой черного дерева, поставила ее на кровать и открыла. Поначалу Франсуа не разглядел ничего, кроме какой-то непонятной серой массы.

— Что это такое?

Маго ответила вопросом на вопрос.

— Вы знаете историю этой африканской королевы, которой дали воловью шкуру, чтобы определить размеры ее королевства? Она же разрезала эту шкуру на такие тонкие ремешки, что королевство, чьи границы были обозначены этими полосками, стало самым большим на свете. Потребовалась бы не одна неделя, чтобы объехать его на лошади. Я тоже сделала такие ремешки. Только это волчья шкура, а не воловья, и нужна она мне не для этого.

Женщина опустила руку в шкатулку и вытащила оттуда длинные ремешки. Она теребила их в руках, погрузившись в какие-то свои воспоминания.

— Эта шкура — все, что у меня осталось от моей родной Пруссии. Когда я была ребенком, она служила мне одеждой. У меня отняли ее, чтобы одеть так, как полагалось, как одевали других, но когда мои воспитатели хотели выбросить ее, я так кричала и плакала, что мне ее оставили. Даже монахини потом прощали мне этот каприз. Я спала с ней все свое детство и отрочество. А когда мне пришлось отправиться вместе с Изабо ко двору, я разрезала ее на ремешки и положила в шкатулку.

Франсуа зачарованно смотрел на изящную руку, которая перебирала и ласкала длинные серые ленты.

— Но почему?

Маго приблизила к нему лицо. Ее губы слегка коснулись его губ.

— Королева хотела подарить мне королевство, я ведь так властолюбива! Я поклялась, что этими узами я свяжу свою любовь.

— Я и есть ваша любовь?

— Вы сомневаетесь в этом? Вы человек волка. Тот, кого я всегда ждала.

Франсуа резко выпрямился.

— Я не только человек волка, я еще человек льва!

И неожиданно даже для себя самого, в этой самой комнате, в ту самую минуту, которая должна была стать началом их любви, он принялся рассказывать. Он говорил Маго о своем предке Эде, возведенном в дворянство Людовиком Святым, и о своих собственных подвигах…

На что он надеялся? На то, что она откажется от него? Подобная надежда была тщетной, ибо, чем больше он говорил, тем сильнее полыхали фиолетовым цветом ее глаза. Она восклицала:

— Это великолепно! Это неслыханно!

Наконец он замолчал. Она улыбнулась.

— Идемте, я возьму вас в плен.

— Вы собираетесь привязать меня?

— Конечно, но сначала вы должны раздеться.

Это было сказано так, словно речь шла о самых естественных вещах на свете. И, тем не менее, это было неслыханно, просто чудовищно! Франсуа не спускал с нее глаз, а она все улыбалась. Все сомнения надлежало отбросить: перед ним стояла женщина из преисподней. И все-таки было еще не поздно бежать… Но он бежать не стал.

Когда он разделся донага, Маго завладела им. Он почувствовал шершавое прикосновение меха на левой руке, затем на правой. Он растянулся на кровати под балдахином, который поддерживали четыре колонны, и вскоре оказался прочно привязанным, словно приговоренный к смерти, которого собираются четвертовать. Его подруга, еще одетая, какое-то время разглядывала его, прежде чем раздеться самой.

И вот началась любовная игра, в которой Маго, разумеется, сразу взяла инициативу. Она длила игры бесконечно, повторяя и умножая ласки и останавливая их в самый последний момент. Наслаждение, которое, наконец, испытал Франсуа, было почти нестерпимым.

Изнуренный, он попросил женщину отвязать его, но она только покачала головой.

— Никогда! Волк должен оставаться связанным всю ночь. Я развяжу вас только на заре, никак не раньше.

— А в следующий раз?

Она приблизила к нему лицо. Запястья и лодыжки, связанные ремнями из волчьей шкуры, болели так, словно вновь получили сильный ожог.

— А кто сказал, что будет следующий раз?

***

После первой ночи Маго д'Аркей изменилась до неузнаваемости. Она вела себя с Франсуа, как посторонний человек, держалась на расстоянии, демонстрировала полное безразличие. Разумеется, каждый вечер она являлась на бал и танцевала с ним, но, казалось, совершенно забыла о том, что произошло между ними. Они разговаривали о пустяках, посмеивались над глупостями, которые слышали вокруг. Ее глаза все время оставались черными и ни разу не переменили цвет.

Только через десять дней Маго вновь пригласила Франсуа в свою комнату. Он же поклялся себе, что больше никогда не согласится на ремешки из волчьей шерсти. Впрочем, на сей раз дьявольская женщина даже не доставала шкатулку из черного дерева. Словно установив раз и навсегда, каковы должны быть их отношения, кто будет подчиняться и кто повелевать, в дальнейшем она вела себя с ним как все прочие женщины, была и нежной, и страстной.

Так продолжалось и в дальнейшем… Время от времени с выражением лица холодным и рассеянным, словно вспомнив о какой-то досадной обязанности, Маго приглашала Франсуа в свою постель и там вдруг превращалась в самую пылкую любовницу. Глаза ее во время таких свиданий были фиолетовыми.

Франсуа не знал, что и думать. Хотя и был он на тридцать лет старше своей подруги, рядом с ней он чувствовал себя настоящим ребенком. Она одна брала на себя право решать все, она одна знала, к чему все это должно привести.

И все же он не испытывал никакого желания прерывать их отношения. Он повиновался всем ее повелениям, и нельзя сказать, что это было ему неприятно. Так почему бы и не воспользоваться случаем?.. Тем более что никакого беспокойства он не чувствовал. Если дело примет неприятный для него оборот, он всегда успеет оставить свою любовницу.

Ибо головы он не терял и прекрасно владел собой. Маго нравилась ему, он желал ее, но не любил.

Франсуа размышлял обо всем этом, когда внезапно произошло трагическое событие и все его любовные переживания отступили на второй план.

15 июня Карл VI, как и всегда по воскресеньям, отправился во дворцовую церковь, чтобы присутствовать на девятичасовой мессе. Франсуа старался держаться позади короля, рядом с несколькими другими рыцарями почетной гвардии. Вошел священник со служками, и слуга подал королю часослов. И тогда король вдруг испустил ужасный возглас, подбросил книгу в воздух и принялся колотить слугу обеими руками. Потом, растолкав всех, схватил тяжелый подсвечник и кинулся к стоявшему неподалеку брату с криками:

— Убить, убить его!

Это произошло столь внезапно, что священник и его помощники застыли, словно окаменев. Лишь Франсуа отреагировал немедленно. «Не позволить королю пролить кровь, чужую или собственную». Одним прыжком он оказался возле обезумевшего государя и, перехватив его руку, не дал подсвечнику опуститься на голову жертвы.

Это позволило Людовику Орлеанскому, сбросив оцепенение, спастись бегством. Король не стал преследовать брата, опустил импровизированное оружие и тоже торопливо покинул церковь.

В сопровождении других стражников Франсуа следовал за ним неподалеку, готовый, согласно инструкции, вмешаться при первых признаках сумасшествия, но в остальном не ограничивая его свободы.

В данный момент, когда опасность еще не миновала окончательно, они были слишком напряжены и сосредоточены, чтобы в полной мере осознать весь ужас произошедшего. Но этот рецидив показывал, что приступ в лесу Мана был не случаен и король действительно безумен, окончательно и бесповоротно. И даже если, как и в первый раз, Карл вновь через несколько месяцев обретет рассудок, в конце концов, его ждет неминуемое слабоумие. Во Франции начиналась страшная эпоха великих несчастий.

Карл VI вступил в зал дворца Сент-Поль. Господа, дамы и слуги, уже находившиеся там, в ужасе отступили; только лишь гвардия продолжала следовать за королем на подобающем приличию расстоянии.

Посреди зала стояли столы, а на них — множество тарелок с инициалами короля и королевы по-латыни: «Е. К.» — «Elisabeta — Karolus».

Вид этих букв почему-то привел безумца в еще большую ярость. Он стал хватать стопки тарелок и швырять их на землю с воплями:

— Карл!.. Изабо!..

На витражах зала тоже были изображены вензели из переплетенных букв «Е. К.». Заметив их, Карл оставил в покое тарелки. Вновь вооружившись подсвечником, он стал разбивать витражи один за другим тяжелыми ударами, достойными любого дровосека.

Затем взор короля упал на обивку, отмеченную этими же знаками, и он стал срывать ее со стен, раздирать в клочья и, громко хохоча, делал вид, будто подтирает обрывками зад.

После расправы над мебелью взор короля вновь обратился к тарелкам. Те, что были сделаны из фарфора, уже валялись на полу, но на столе оставались еще оловянные, золотые и серебряные приборы. Безумный повелитель скинул со стола и их. В остервенении он набросился на несчастную посуду, яростно топча ее и выкрикивая в бешенстве:

— Карл!.. Изабо!..

В этот момент в зал вошли другие придворные и вместе с ними сама Изабо. При виде мужа королева смертельно побледнела. Она была уже на седьмом месяце беременности и едва не потеряла сознание. Она обратила на Карла отчаянный взгляд.

— Государь, зачем разбивать то, что нас связывает? Разве вы не видите, что я жду ребенка от вас?

Король тотчас же прекратил беситься. Он замер и долго смотрел на свою супругу, а затем, ни к кому не обращаясь, произнес голосом кротким и усталым:

— Кто эта женщина, которая постоянно преследует меня? Узнайте, что ей нужно, и потрудитесь избавить меня от ее назойливых преследований.

Изабо Баварская горько зарыдала и удалилась в сопровождении Маго и немки Катрин.

После ее ухода король вновь впал в исступление. Он уже добрался до главного герба с лилиями, который находился в зале на возвышении, и, бросив его на землю, принялся топтать, как незадолго до этого — тарелки. Вид короля Франции, попирающего ногами герб своей страны, был невыносим. Людовик Орлеанский не мог не вмешаться:

— Государь! Государь! Что вы делаете? Это же ваш герб!

Карл VI обернулся к нему. У него был вид одержимого.

— Мое имя — Георг! Мой герб — лев, пронзенный мечом!

— Но святой Георгий — это покровитель Англии, и лев — его эмблема!

Однако король, казалось, даже не слышал. Он повторил торжественно:

— Мое имя — Георг! Мой герб — лев, пронзенный мечом!

В эту минуту появилась Валентина Орлеанская. Карл бросился к ней.

— Моя дорогая сестра!

Он заключил ее в объятия и прижался головой к ее груди.

— Любимая сестра!

Взяв Валентину за руку, Карл вместе с нею вышел из зала. Войдя в маленькую комнату, что располагалась рядом, король затворил за собой дверь. Франсуа тоже хотел было проникнуть туда, но герцог Орлеанский остановил его:

— Останьтесь здесь. Откроете дверь только в том случае, если услышите крики и шум борьбы.

В течение нескольких дней король находился во власти жесточайшего приступа безумия, приходя в особенную ярость при виде жены и брата и успокаиваясь лишь в присутствии невестки Валентины.

На исходе недели на смену возбуждению и беспокойству пришел полный упадок сил. Карл уединился в своей спальне, целыми днями лежал на постели не раздеваясь, отказываясь подниматься, мыться и бриться. Если приходил слуга с кувшином воды или брадобрей, король мгновенно выходил из оцепенения и бросался на слуг, точно дикий зверь. Он беспрестанно требовал к себе Валентину, и герцогиня вынуждена была все время находиться у его изголовья.

И речи не было о том, чтобы оставить короля одного, днем или ночью. Тем более что наступали краткие периоды, когда исступление вдруг возвращалась. Четверо стражников постоянно дежурили в его спальне, и еще двое топтались возле двери.

Что касается Франсуа, то случившееся внесло значительные изменения в его существование. Он почти совсем не виделся с Маго д'Аркей: балов больше не устраивали, не было и праздников, где любовники могли бы встречаться. Кроме того, она не покидала королеву, пытаясь, как могла, смягчить ее безмерное горе.

22 августа 1393 года королева Изабо разрешилась от бремени девочкой. Она назвала младенца Марией и решила, чтобы добиться милости Господа, сделать ее монахиней. Когда ребенка показали королю, он проявил полное равнодушие; когда ему предложили пойти навестить жену, он пришел в ярость.

***

Не было крещения более печального, чем то, что состоялось 24 августа, на День святого апостола Варфоломея. Но для Франсуа оно не сотрется из памяти никогда. Ибо в конце церемонии Маго отвела его в сторону, чтобы сообщить новость: она беременна.

Он был так потрясен, что не мог произнести ни слова. В его мыслях была совершенная пустота. После долгого молчания Маго заговорила вновь:

— Если родится девочка, я назову ее Мелани.

Франсуа машинально спросил:

— Почему Мелани?

— Потому что Мелани означает по-гречески «Черная», а черный — это мой цвет.

Постепенно он приходил в себя. С этой злополучной болезнью короля то, что произошло между Франсуа и Маго, словно отошло на второй план; он-то полагал, что дело ограничится несколькими волнующими воспоминаниями. Но оказалось, что их связь нашла свое воплощение в маленьком существе. Эта реальная, телесная связь объединила их навеки.

Франсуа захотел сказать своей любовнице что-нибудь важное.

— Я попытаюсь добиться того, чтобы Людовик и Валентина стали крестными родителями нашего ребенка.

Маго д'Аркей, казалось, не расслышала. Она продолжала:

— А если появится мальчик, я назову его Адам.

В голове у Франсуа все перемешалось. «А если мальчик…» Быть может, Маго носит под сердцем его наследника! Франсуа вспомнил об отказе Луи, когда отец велел ему жениться. Но причины отказа были вполне объяснимы, и Франсуа не мог настаивать. А с другой стороны, имя Вивре не должно исчезнуть. На Франсуа лежит властный долг — он обязан передать будущему де Вивре оба кольца.

Маго смотрела на любовника с видом удивленным и даже растроганным.

— Что с вами? Вы больны?

Нет, Франсуа не был болен. Жениться на Маго — вот вопрос, который занимал его в эту минуту. Жениться на ней, на черной женщине, на женщине из преисподней, несмотря на клятву, которую он дал себе после смерти Ариетты. Сдаться на милость Маго, вручить ей свое состояние, свои замки, свое имя… Такое решение казалось безумием, и, тем не менее, в нем виделась единственная возможность обеспечить продолжение рода.

Франсуа резко прервал размышления:

— Выходите за меня замуж!

Разумеется, он не мог предвидеть, что Маго так отреагирует на его предложение: она рассмеялась. Франсуа показалось, что он понимает причину ее веселости.

— Вы полагаете, что я слишком стар?

Маго сделалась серьезной.

— Возраст здесь ни при чем. Я смеялась потому, что вы сказали это так, как бросаются в воду.

Она была права. Франсуа не знал что ответить.

Маго заговорила вновь:

— Не беспокойтесь за моего ребенка, я способна воспитать его одна. Ибо, как я полагаю, именно ради ребенка вы и сделали мне предложение. Не думаю, что за столь короткое время я успела занять важное место в вашей жизни.

Франсуа решил не лгать:

— Я хотел жениться на вас, чтобы продолжить мой род.

Не переставая улыбаться, Маго д'Аркей медленно покачала головой.

— Возможно, когда-нибудь вы женитесь на мне, и мой ребенок станет вашим, но не теперь!

— Почему?

— Сначала нужно, чтобы вы меня полюбили.

В тот же вечер, словно желая смягчить жестокость своего отказа и, несмотря на болезнь короля, Маго попросила Франсуа прийти к ней в спальню. Никогда еще за всю их связь не была она такой нежной и пылкой…

Поздно ночью, когда она уснула, Франсуа погрузился в мучительные размышления. Только теперь он стал понимать, насколько серьезно его положение. Одаряя его наследником, Маго д'Аркей приобретала над ним ужасную власть. Он не был более свободен покинуть ее, когда пожелает. Франсуа полагал, что, предлагая этой женщине свою руку, отдает ей все… Да это просто смешно! Она хотела не его золота, не его замков и даже не его титула, ей нужна была его любовь, то есть душа, и Франсуа де Вивре отнюдь не был уверен в том, что однажды не отдаст дьявольской женщине и собственную душу.

***

В течение многих недель другой ночи у них не было — и все из-за безумия Карла VI. Осенью 1393 года король начал покидать свою спальню, но по-прежнему отказывался мыться. Он слонялся по залам дворца Сен-Поль, испуская чудовищную вонь и не признавая никого, кроме своей невестки Валентины.

Чтобы обозначить состояние короля, нашли официальный термин: «абсанс» ^[29]. И это слово как нельзя лучше отражало реальное положение дел. Карл проходил мимо людей и вещей, ничего не замечая, находясь где-то очень далеко, в собственном замкнутом внутреннем мире, куда никто не имел доступа.

Однажды ноябрьским днем, когда Франсуа стоял в карауле возле спальни короля, к нему приблизился Петух Энселен. Он шел вразвалочку в своем шутовском наряде, с петушиным гребнем и хвостом сзади.

— Добрый день, сир де Вивре.

— Чего тебе надо? Убирайся!

— Хочу поговорить, сир де Вивре.

— О чем?

— О ней, конечно!.. Такая красавица с таким стариком!

Король крепко спал. Франсуа поднял руку.

Петух Энселен поспешно отскочил.

— Осторожно! Безумцев бить нельзя, это приносит несчастье!

Франсуа и сам знал это. Он сдержался.

— А еще их следует выслушивать. Уверяю вас, Маго д'Аркей мне подошла бы больше, чем вам.

Франсуа чувствовал нестерпимое желание прикончить шута на месте, пронзить его мечом. Однако придворному гвардейцу приходилось держать себя в руках. Этот шут, как и другие, ему подобные, был неприкасаем. Он мог говорить и делать все, что угодно, ничем не рискуя.

Прекрасно зная об этом, Энселен продолжал:

— Ну-ка, сделайте над собой усилие, сир де Вивре! Представьте, что мы с вами лежим сейчас голые в одной постели. Вы увидите, что я лучше сложен, к тому же моложе. Так кто из нас двоих лучше подойдет даме?

Франсуа отвернулся и ничего не говорил. Не обращать внимания на выходки злоречивца — это все, что оставалось, если только Франсуа не хочет совершить непоправимое.

Но Энселен принялся кружить вокруг него, хлопая воображаемыми крыльями.

— Кто сумасшедший, а кто нет и почему? Меня считают шутом, потому что я ношу перья, а лицо мое раскрашено зеленой, красной и белой краской. Меня никто не замечает, когда я прохожу мимо. Меня принимают за предмет или животное. Дамы даже не испытывают стыдливости в моем присутствии. Они продолжают раздеваться или даже справлять нужду при мне. Я вам это говорю, чтобы вы поняли: я знаю о них все. Но должен признать: та, что любит вас, — самая необычная из всех.

Франсуа продолжал молчать, однако при этих словах невольно вздрогнул, и это не ускользнуло от взгляда Энселена.

— Вижу, вы заинтересованы. Вы знаете, конечно, что она по рождению язычница.

— Она сказала мне об этом.

— Но вы не знаете, что свой замок Аркей она превратила в самый настоящий бордель. Маго — сводня.

Франсуа вновь замахнулся на шута, но Петух Энселен отскочил подальше.

— Сами взгляните, если мне не верите! Но это еще не все. У нее особый талант к плотской любви. Думаю, вы знаете ее девиз… Как, вы не знаете ее девиза? Она, впрочем, не делает из него никакого секрета: «Счастье для мужчины и для женщины — иметь одновременно и любовника, и любовницу».

— Ты лжешь!

— Если любовник мне не верит, пусть спросит у любовницы, у немки Катрин! С кем, по-вашему, она проводит ночи, когда нет вас?

— С королевой.

Энселен принялся весело кудахтать и долго не мог остановиться. Он чуть не задохнулся от смеха.

— С королевой! С королевой!.. Ночью королева спит, одна или с королем, если тот здоров. Я их видел, вашу Маго и Катрин, я видел их собственными глазами.

На этот раз Франсуа все-таки вытащил меч. Больше он вынести не мог… Он, возможно, и совершил бы непоправимое, если бы в этот самый момент Карл VI вдруг не проснулся и не вскочил с постели, крича:

— На помощь! Онихотят меня разбить! Я стеклянный!

Франсуа мгновенно вложил оружие в ножны. Он приблизился к ложу короля. Голос Петуха Энселена торжественно прозвенел ему в спину:

— Он такой по вашей вине!

— По моей?

— Вашей и всех монстров, что обитают в этом дворце!

— Да как ты смеешь?..

Врач, встревоженный воплями, вбежал в королевские покои. Франсуа обернулся, желая заставить Энселена объясниться раз и навсегда, но того уже и след простыл.

Франсуа тотчас же отправился на поиски Маго, которую обнаружил в покоях королевы. Удивленная его настойчивостью, она объяснила, что королева, очень уставшая после тяжелых родов и огорченная отношением короля, совершенно не может обходиться без ее помощи. Это не помешало Франсуа вечером явиться к спальне Маго, надеясь все же поговорить с ней, если она окажется у себя.

За дверью он услышал голоса. Женские голоса. Он мог бы, приложив ухо к двери, удостовериться, что в спальне находятся именно Маго и Катрин, но не стал этого делать. В глубине души Франсуа осознавал, что и не хочет этого знать. Дитя, которое носила Маго, было слишком важно для него, и ему не хотелось оскорблять свою любовницу.

Так Франсуа сделал очередной шаг к повиновению Маго. И совсем скоро, возможно, он полностью окажется в ее власти.

***

1 января 1394 года, спустя год после появления Франсуа при дворе, король был объявлен здоровым. Вот уже две недели как он соглашался мыться, бриться, стал нормально есть. Он принимал подданных и даже взял на руки маленькую Марию. Плача, король просил прощения у своей супруги и у брата.

В воскресенье 8 февраля, за три недели до Великого поста, у Маго д'Аркей начались схватки. Во время родов Франсуа ждал за дверью. Кто родится, сын или дочь? Если сын, скажет ли он ей, что любит ее, чтобы жениться на ней? Нет, не скажет. По той простой причине, что Маго не поверит ему.

Услышав плач новорожденного, Франсуа бросился в спальню. Повивальная бабка немедленно сообщила:

— Девочки-близняшки, монсеньор.

Он ждал чего угодно, только не этого! Франсуа поспешил к колыбельке, в которой лежали два маленьких существа, тесно прижавшиеся друг к другу. Тут его настигло еще одно удивление: одна была светленькой с белоснежной кожей, а другая — темноволосой и смуглой.

— Но они совсем не похожи между собой!

Сзади раздался голос Маго. Он был твердым и сильным, как будто она не разрешилась только что от бремени.

— Близнецы совсем не обязательно похожи. Иногда даже это бывают мальчик и девочка.

— Но это действительно две девочки?

— Нет никаких сомнений.

Франсуа рассматривал дочерей. Они испускали свои первые крики, возвещающие об их появлении на этой земле. Странное появление! Франсуа вспомнил, когда в последний раз склонялся над колыбелью: это случилось после рождения его внука Рено. А эти две новорожденные были его дочерьми, тетками Рено, хоть тетушки и были младше племянника.

Франсуа виделось в этом что-то неестественное. Он неловко себя чувствовал рядом с Маго, которая была младше его умершей дочери Изабеллы. Для него тоже следовало бы устроить какофонию: он заслуживал того, чтобы волки явились его наказать. Возможно, именно в этом упрекал его Петух Энселен, когда наскакивал на него во дворце, именно поэтому шут считал Франсуа чудовищем.

Голос Маго зазвучал вновь:

— Имя Мелани подходит темненькой, а вторую я назову Бланш. Крестные родители у них будут общие: немка Катрин и сир де Нантуйе.

Франсуа вздрогнул. Он же хотел пригласить Людовика и Валентину Орлеанских! Но почему Нантуйе, этот оставшийся в живых после Бала Пылающих Головешек? И все же вопросов Франсуа задавать не стал. Маго абсолютно свободна в своем выборе, это ведь ее дочери, поскольку она не хочет выходить за него замуж и желает воспитать их сама.

С тяжелым сердцем присутствовал Франсуа на крещении в дворцовой церкви. Он находился довольно далеко от Маго, поскольку официально отцом не являлся: Бланш и Мелани получили фамилию матери — д'Аркей. В церкви было весьма немноголюдно, но королева присутствовала, а с нею и некоторые из ее фрейлин, и среди них — Одетта де Шандивер.

Франсуа обменялся с нею взглядами. Сколько событий произошло со дня их первой встречи, когда они танцевали, охваченные единым чувством страха!.. С тех пор страх этот не покидал его. Бал Пылающих Головешек, безумие короля, но главное — Маго.

Франсуа внимательно смотрел на эту тройку: Маго, немка Катрин, ее любовница (теперь он в этом не сомневался), и Нантуйе, последний волк из числа Пылающих Головешек. Действительно ли он, Франсуа де Вивре, присутствует на крещении младенцев, или это какой-то варварский, языческий обряд, достойный дикой страны, откуда явилась Маго? Язычница Маго посвящала своих дочерей, их дочерей, божествам своего детства.

Франсуа испытывал острое желание вскочить с места и прервать священника. Но он ничего не сделал. Его взгляд вновь скрестился со взором Одетты де Шандивер, и по ее глазам Франсуа понял, что молодая женщина испытывает сильнейший страх.

***

Прошло несколько месяцев. Франсуа очень редко видел Мелани и Бланш, которыми мать занималась сама и которых поселила в покоях королевы. Теперь Маго почти не приглашала Франсуа в свою спальню, объясняя это необходимостью находиться подле королевы или заниматься дочерьми.

Франсуа беспрестанно задавал себе вопрос: почему он остается с Маго? В надежде, что однажды она подарит ему наследника и тогда согласится выйти за него замуж? Причина крылась, очевидно, в этом. Но не только в этом. Все было гораздо проще или, напротив, гораздо сложнее.

Франсуа до сих пор оставался с Маго, потому что у него не было выбора. Это испытание он должен пройти до конца, каким бы страданиям и опасностям он при том ни подвергался. Возможно, когда-нибудь он сам все поймет. Сейчас же ему приходилось вслепую пробираться по дороге, которую знала одна лишь Маго, ибо, если он и был сбит с толку и растерян, она-то прекрасно осознавала, куда идет.

***

Однажды, в начале июня 1394 года, когда Франсуа праздно прогуливался по дворцовому саду, хорошо знакомый силуэт возник прямо перед ним: раскрашенное зеленым, белым и красным лицо, гребень, перья… Энселен приложил палец к губам и доверительным тоном тихо произнес:

— Идемте! Посмотрите, что делают мадемуазель д'Аркей и сир де Нантуйе.

Шут схватил его за руку и потянул за собой. Франсуа побледнел и вынул из ножен меч.

— Уберите! Это не то, что вы подумали. У Маго лишь один любовник — это вы, и одна любовница — немка. Нет-нет, она заставляет его изображать волка. Вам стоит взглянуть на это зрелище.

— Волка?

— Да. Уберите меч и спешите полюбоваться. Зрелище того стоит.

Петух Энселен провел Франсуа мимо дворцового зверинца. Там и в самом деле можно было увидеть всяких экзотических животных, которых собрали ради удовольствия и развлечения короля: жирафа, слона, верблюда, обезьян, страуса и пестрых птиц в вольере. Возле последнего стоял каретный сарай с деревянной дверью.

— Здесь! Между досками щель, взгляните-ка.

Франсуа так и сделал. В маленьком помещении ярко горел факел. Зрелище было ужасающим: Маго обращалась с Нантуйе так, как некогда Юг де Гизе со своими слугами. Сир де Нантуйе стоял на четвереньках, а Маго восседала на нем верхом. Она хохотала. Франсуа увидел прикрепленные к ее туфлям шпоры, она била ими по бокам Нантуйе и повторяла:

— Волк, вой!

Франсуа отшатнулся, бледный как смерть.

— Зачем она это делает?

— Подите спросите…

Послышалось завывание Нантуйе. Франсуа попытался было ворваться в сарай, но дверь оказалась запертой на ключ. В этот момент Франсуа заметил, что в их сторону направляется король, и, не желая скандала, удалился. Когда немного времени спустя он вернулся, дверь сарая стояла широко распахнутой, а внутри никого не было.

Франсуа увидел Маго только вечером на балу. Едва завидев ее, он направился к своей любовнице.

— Мне надо с вами поговорить.

Оркестр заиграл новую мелодию.

— В таком случае поговорим во время танца.

Франсуа взял Маго за руку и принялся кружиться. Срывающимся от негодования голосом он рассказал ей, что видел все. Она же нисколько не смутилась.

— Абсурд! Зачем мне так поступать?

— Потому что вы чудовище.

— Если вы действительно так думаете, давайте расстанемся.

Но Франсуа не отпустил ее руку. Маго улыбнулась. В глазах полыхнули фиолетовые искры.

— Поверьте мне, вы ошибаетесь. И коль скоро вы заговорили о сире де Нантуйе, знайте, что он навсегда удалился в свой замок.

Танец закончился. Маго улыбнулась снова.

— Хотите знать мое мнение? Кажется, вы начинаете меня любить…

***

На следующий день Маго д'Аркей покинула дворец Сент-Поль и увезла с собой дочерей. О своем отъезде она не предупредила никого, даже королеву. Узнав эту новость, Франсуа де Вивре решился отправиться к Изабо. Королева Франции тотчас приняла его. Хотя она и сама была удивлена исчезновением своей компаньонки, однако выразила ему искреннее сочувствие, что являлось доказательством ее полной осведомленности относительно их отношений.

— В замке д'Аркей Маго нет, я посылала туда своих людей. Где она может быть? У вас есть какие-нибудь догадки?

— Сир де Нантуйе тоже оставил двор. Возможно, она последовала за ним.

— Между ними что-нибудь было?

Франсуа опустил голову.

— Да, ваше величество.

Вечером, отправившись по обыкновению на бал, он был взволнован до глубины души. Маго, без сомнения, покинула его, потому что он назвал ее чудовищем. О том, что она уехала, желая воссоединиться с сиром де Нантуйе, Франсуа всерьез даже не думал. Насколько он мог узнать этого господина, Нантуйе казался слишком нелепым, чтобы такая женщина, как Маго, покинула все ради него. На сей раз, как и всегда, Маго д'Аркей действовала по собственному усмотрению, капризная и непредсказуемая.

В определенной степени Франсуа чувствовал облегчение. Его связь с женщиной из преисподней закончилась — и не нанесла особого ущерба ни его телу, ни душе. Но ведь оставались еще его дочери. Что станется с ними, с Бланш и Мелани, о которых он никогда ничего не узнает? Разве с такой матерью они не превратятся в чудищ? Франсуа сердился на себя за то, что не в состоянии был защитить двух крошек, собственное порождение.

Карл и Изабо дали знак начинать бал. Стали выстраиваться пары. Франсуа заметил фигуру приятной ему женщины — то была Одетта де Шандивер, с белокурыми волосами, скромно зачесанными на уши и забранными лентой, в строгом платьем с целомудренным декольте. Он направился к ней и протянул руку, приглашая на танец, она безмолвно приняла ее.

Этим вечером они танцевали вместе, в другие вечера — тоже. Они были совсем одни в этом дворце, который пугал их, и инстинктивно ощущали потребность быть вместе. Виделись они только на балах. Их отношения оставались целомудренными, без малейшей задней мысли, даже если окружающие и думали, будто между ними что-то возникло.

Попытки Изабо обнаружить беглую компаньонку успехом не увенчались. Королева напрасно искала по всей Франции, и даже Германии. Маго д'Аркей исчезла бесследно, словно растворившись в воздухе.

В конце концов, Франсуа смирился со своей участью и стал привыкать к одиночеству. Теперь он был еще более одинок, потому что общества милой Одетты он лишился тоже, причем при весьма странных обстоятельствах.

28 августа 1395 года, в День святого Бернара, у короля случился новый приступ безумия, который по силе превзошел все предыдущие. Он носился по залам, разбивая и ломая все, что оказывалось у него на пути, и во все горло кричал:

— Меня зовут Георг! Мой герб — лев, пронзенный мечом!

После нескольких часов такой беготни король свалился в изнеможении. Когда его отнесли в постель, он находился без сознания. Были мгновения, когда биение его сердца почти не ощущалось. Врачи, которые сменяли один другого у его ложа, поговаривали о неминуемой смерти государя.

Во всем Париже устраивались мессы. Народ молил Господа об исцелении короля.

Наконец на третий день утром, когда к постели больного приблизился один из врачей, Карл VI бросился на него и нанес сильный удар. Как ни странно, за этой вспышкой ярости последовало значительное облегчение. Наступил кризис, и смерть от истощения королю больше не угрожала.

Придя в сознание, он тут же стал звать к себе «дорогую сестру». Но Валентины Орлеанской при дворе больше не было. Настойчивость, с какой король во время своих припадков требовал ее присутствия, заставила народ роптать. Повсюду шептались, будто она навела на него порчу каким-то колдовством или приворотным зельем.

Чтобы положить конец этим слухам и сохранить свою репутацию, герцогиня решила окончательно покинуть двор. Она согласилась на почетное изгнание в одном из многочисленных замков, принадлежащих ей и Людовику.

Вместо Валентины на зов короля явилась Изабо Баварская. Одетта де Шандивер стояла сзади.

При виде супруги Карл впал в неописуемую ярость.

— Прогоните эту ужасную женщину! Прогоните ее!

Затем, заметив Одетту, он застыл потрясенный.

— Это королева? Да, должно быть, это она…

Изабо силилась сдержать слезы. Она обратилась к Одетте, стараясь говорить со всей строгостью и решительностью, на какие только была способна.

— Идите и делайте все, что он захочет, все… Я прошу об этом, как о милости.

Когда королева удалилась со свитой, Одетта присела на край постели. Она улыбнулась грязному, всклокоченному больному.

— Может быть, сыграем в карты?

Король не отказался. Послали за колодой карт и оставили их наедине.

Начиная с этой минуты Одетта де Шандивер ночью и днем находилась у постели короля. Выздоровления не наступило, хотя состояние больного заметно улучшилось. Отныне он соглашался вставать, мыться, бриться, тщательно одевался. Можно было видеть, как он под руку с Одеттой прогуливается по залам дворца Сент-Поль с отсутствующим видом — эта рассеянность так соответствовала официальному определению его состояния! Днем они играли в карты и в кости, вечером засыпали рядом.

Никого при дворе не шокировала роль, которую приходилось выполнять Одетте де Шандивер. Все, начиная с самой Изабо, выказывали ей восхищение и признательность. Одетта если и не изгнала безумие, то, во всяком случае, принесла во дворец мир и покой. Вскоре для нее нашли трогательное и ласковое прозвище — «маленькая королева» — и иначе уже не называли.

***

Прошли месяцы. Франсуа де Вивре вел жизнь в высшей степени странную. Все при королевском дворе было подчинено ритму приступов безумия. Через определенные промежутки времени Карла внезапно охватывала ярость, причем еще за несколько часов до этого ничто не предвещало припадка. Приходилось бегать за ним следом, в то время как он предавался обычному разгулу: разбивал посуду и вообще ломал и рвал все, на чем имелось изображение его герба, грозился убить брату и жену, утверждал, что зовут его Георг и что он — лев, пронзенный мечом; король звал Валентину и успокаивался при появлении Одетты де Шандивер. Затем, по прошествии нескольких недель, разум возвращался к нему, возобновлялись прерванные болезнью балы, и забота у всех по-прежнему была одна: развлекать короля.

Тогда-то впервые Франсуа заинтересовался происходящими в Англии событиями, о которых много толковали при дворе. Новости были довольно утешительными и давали, несмотря ни на что, надежду на стабильное будущее.

Английский король Ричард II, по-прежнему горячий сторонник мира, потерял жену и согласился вторым браком жениться на старшей дочери Карла VI Изабелле. Такой союз был, по меньшей мере, странен: крошке-невесте исполнилось пять лет, а овдовевшему королю — двадцать восемь; но речь шла о политике, а не о чувствах. Подобный альянс делал мир между Англией и Францией более вероятным, чем когда-либо.

Единственной загвоздкой оставалось мнение самих англичан, которые довольно холодно приняли этот брак и, в большинстве своем склонялись к возобновлению войны. Поговаривали даже о заговоре с целью свержения Ричарда.

Какова же во всем происходящем была роль Луи? Франсуа не имел об этом ни малейшего представления. Он давно уже не получал вестей от сына и даже не знал, жив ли он. Франсуа попытался было выведать что-либо через Людовика Орлеанского, но последний сделал вид, будто не понимает, о чем речь, и Франсуа не стал настаивать.

В конце концов, Франсуа смирился с тем, что никогда больше не увидит сына, и с тревогой задумывался о том, что будет с ним самим. У него нет семьи, у него больше никогда не будет наследников, Маго д'Аркей уехала, и вместе с ней из его жизни ушли женщины. Так что ему делать? Чему посвятить свое существование?

Сейчас ему около шестидесяти. Остается еще более сорока лет жизни. Франсуа не мог вечно быть стражником при особе безумного короля, несмотря на слово «никогда», вышитое на его перевязи. Он не собирается провести сорок лет за крепкими стенами Вивре или Куссона в безделье и праздности. Так что же?

Этот вопрос неотступно преследовал его, не оставляя ни днем, ни ночью, когда очередной приступ безумия короля вдруг принес ответ, самый неожиданный из всех возможных.

Франсуа стоял на посту возле королевских покоев вместе с четырьмя другими гвардейцами. Карл VI находился в бессознательном состоянии. Одетта де Шандивер сидела в углу комнаты, обессилено привалившись к стене. Внезапно король выпрямился на ложе.

— Лошадь, быстро!

Появился один из стражников.

— Куда вы хотите ехать, государь?

Не отвечая на вопрос, Карл повторил:

— Пусть оседлают мою лошадь!

Он попытался подняться и, поскольку ему хотели помешать, принялся отчаянно сопротивляться. Надо было что-то делать. Слуга поспешил предупредить герцога Бургундского. Тот явился и приказал, чтобы короля одели, дали ему лошадь и следовали за ним.

Так и вышло, что некоторое время спустя Франсуа скакал галопом по улицам Парижа, сопровождая короля в составе внушительного эскорта. Словно смерч, кортеж пронесся мимо Бастилии, миновал заставу Сент-Антуан, и помчался по дороге в Венсен. Вскоре король уже стоял у стен замка.

Не спешиваясь, Карл VI пересек двор и сошел на землю только у главной башни. Повергнутые в изумление стражники последовали его примеру. Карл крикнул им:

— Найдите мне мэтра Базиля!

Затем, перескакивая через несколько ступеней, он стал подниматься по лестнице. Стражники побежали за ним. Карл остановился на втором этаже и толкнул тяжелую дверь. Следом за ним Франсуа тоже проник в комнату. Она оказалась довольной узкой и тесной, со стеллажами, книгами, молельней, примитивной печью, на которой Франсуа заметил тигель. Опустившись на колени перед молельней, король начал молиться.

В комнату вошел седой монах.

— Государь!.. Вы звали меня?

Прервав молитву, Карл поднялся, подняв глаза на монаха.

— А, это вы, мэтр Базиль. Сегодня я готов к Великому Деянию!

— Вы уверены, что поступаете благоразумно?

— Я только что увидел во сне лебедя, держащего в клюве рубин! Разве это не знак, предвещающий мне успех?

— Конечно, но…

— Так за работу!

Король яростно начал тереть друг о друга два черных камня, чтобы разжечь огонь в печи. В комнате собралось слишком много народа. Мэтр Базиль велел выйти большинству, позволив остаться лишь некоторым из них. Франсуа, оказавшийся среди последних, обратился к нему с вопросом:

— Это опасно?

— Пока нет. Я предупрежу вас.

— Так значит, король — алхимик?

— Да. Он брал у меня уроки. Мне редко доводилось видеть такой ум… то есть… до того, как…

Не выпуская из поля зрения короля, который, набрав в грудь побольше воздуха, силился разжечь огонь, мэтр Базиль достал какую-то книгу и открыл ее.

— Смотрите: «Труды Карла VI, короля Франции». Представьте, там очень много серьезного, по-настоящему глубокого. Как жаль, что болезнь не пощадила столь проницательный ум!

Франсуа не доводилось прежде видеть лаборатории алхимика, и теперь он был удивлен скромности, даже бедности этого помещения. А ведь здесь работал сам король! Франсуа поделился своим сомнением с мэтром Базилем, который в ответ покачал головой:

— А другого здесь ничего и не нужно. Вон та небольшая печь называется атанор, вот этот тигель — алюдель. Это единственные инструменты алхимика.

— И это все, что нужно, чтобы получить философский камень?

— Плюс некоторые ингредиенты и очень много труда…

Огонь ярко разгорался. Карл воскликнул:

— Теперь сухой способ!

Мэтр Базиль закричал:

— Остановите его! Скорей!

Не понимая, что происходит, Франсуа и его товарищи бросились к королю, который держал в руке щепотку зеленого порошка. Подоспели и другие стражники. Продолжая бороться с безумцем, Франсуа бросил алхимику, который поспешно гасил пламя в печи:

— Что это за сухой способ?

— Он заключается в том, чтобы вызвать взрыв. Нечто вроде взрыва пороха.

Еще никогда прежде Карл VI не вел себя столь агрессивно. Пришлось связать его и доставить в карете прямо во дворец Сент-Поль. Едва оказавшись в постели, король провалился в глубокий сон. Одетта де Шандивер, поспешившая было к нему, вздохнула и заняла свое привычное место в углу.

Оказавшись вновь на посту, Франсуа испытывал странное волнение. Он вновь и вновь думал об алхимической лаборатории в тайной комнате замка де Куссон. Он был уверен, что так или иначе в этой второй половине своего существования ему придется вновь оказаться в замке Куссон, встретиться с волками и той частью своей личности, о которой он старался не думать. Ведь Куссоны были алхимиками. Вот и ответ: он станет алхимиком!

Пока Франсуа не имел ясного представления о том, что представляет собой алхимическая деятельность, но какое это имело значение? Он был уверен, что на сей раз не ошибается. Комната его предка Юга всегда ожидала его. Именно там проведет он остаток жизни, которая отныне будет посвящена благородному и таинственному деянию.

***

1 ноября 1397 года в честь Дня всех святых была отслужена торжественная месса в церкви дворца Сент-Поль. Король к тому времени еще не обрел рассудка. Франсуа молился за него, но мысли его были заняты другим: нынешний День всех святых был днем его шестидесятилетия.

Шестьдесят лет! В этом возрасте умер дю Геклен… Много ли рыцарей достигало такого долголетия? Франсуа был намного старше всех королевских стражников. Кто во дворце является его ровесником? Герцоги Беррийский и Бургундский — моложе. Старше были только несколько убеленных сединой священников.

И все время, пока длилась месса, Франсуа задавал себе простой, но весьма важный вопрос: что такое старость?

Он надеялся найти ответ довольно быстро, но вскоре осознал, что, оказывается, это гораздо сложнее, чем он предполагал. Может, старость — это уродство? Именно так выглядела старость на фресках в церквях и во дворцах: изможденная старуха или дряхлый нищий. Но Франсуа вынужден был не без тайной гордости признаться, что вовсе не был дряхлым или жалким. Его волосы не потеряли густоты, они оставались по-прежнему вьющимися и сильными, а седина очень шла синим глазам и загорелой коже. Тело действительно сделалось тоньше. Но если он и утратил атлетическую мощь юности, то все же оставался сухопарым и стройным. Нет, уродливым его никак нельзя назвать. Франсуа прекрасно видел, что молодые женщины смотрят на него без отвращения.

Не означает ли старость угасание разума, слабоумие? На сей счет Франсуа также оставался совершенно спокоен. Его ум был острее, чем в двадцать, тридцать или сорок лет. Физическая немощь? Конечно, бегал он не так быстро, как другие стражники, и был уже неспособен участвовать в рыцарских турнирах. Но он еще прекрасно мог биться, его знание оружия стоило юношеской горячности и пыла.

Чем больше Франсуа размышлял обо всем этом, тем менее ясным казался ему ответ на вопрос «что такое старость?». Ухудшение здоровья? Никогда он не чувствовал себя лучше, чем сейчас. Он ел и пил с аппетитом, и сон его был крепким, как у младенца.

На память ему пришли те случаи, когда он едва не лишился жизни в результате болезни или несчастного случая: летаргический сон в Париже, сильная боль в животе в Люмьеле, лихорадка после смерти дю Геклена, ожог на Балу Пылающих Головешек. В каком-то смысле тогда он был гораздо старше, чем сейчас.

Еще он думал о том, что обычно является причиной отчаяния у стариков: угасание любви. И этого тоже не происходило с ним. Сердце, бившееся в его груди, по-прежнему было юным и готовым на порыв, и даже безрассудство, и Маго — тому доказательство.

Тогда что? Разумеется, он, Франсуа, отличался от других, но только чем? Тщетно ища ответ, внезапно он подумал о том, кого неизменно вспоминал в этот день, — о незабвенном Туссене.

Он едва сдержался, чтобы не закричать, когда по окончании службы выходил из церкви. В памяти всплыли две даты: 1358 год и 1397-й! Вот уже почти сорок лет, как умер Туссен, как он упокоился на своем острове, под розовым кустом Уарда. Просто невероятно!

Франсуа вновь пережил смерти близких, которые видел во сне, под влиянием вина и порошка, и, наконец, все понял! Словно свет озарил его. Именно это и есть старость: глубина погружения во время, нагромождение воспоминаний. Хотя Франсуа не утратил ни красоты, ни разума, ни силы, ни здоровья, ни способности любить, он, тем не менее, стал совершенно другим. Он был морем, в то время как другие — ручьями или мелкими речушками, он был книгой, а другие — лишь несколькими страницами.

— О чем задумались, сир де Вивре?

Он не мог удержаться от возгласа и обернулся. Маго! Она совсем не изменилась. На ней было черное платье, очень бледное лицо обрамляли темные волосы. Она рассматривала его с насмешливой улыбкой, которая была ей так свойственна.

— Вы вернулись?

— А разве я говорила вам, что не вернусь?

— Но почему вы уехали?

— Я была беременна от вас. Я хотела родить ребенка в покое, в месте, о котором никто бы не знал.

— Беременны?

— У меня родился мальчик. Как я вам и говорила, я назвала его Адам. Перед отъездом в Париж я оставила его со своей сестрой в Аркее.

Франсуа потерял всякую способность думать. Это был поистине особенный день в его жизни: поначалу, на мессе в честь Дня всех святых, он понял о себе одну невероятно важную вещь, и вот теперь Маго сделала признание, еще более его поразившее.

Похоже, выражение его лица невероятно забавляло эту женщину. Она заговорила вновь тоном легкомысленным, почти игривым.

— Вы по-прежнему хотите жениться на мне, чтобы иметь наследника?

— Не знаю, я не знаю…

— Ну что ж, даю вам время подумать. Будем с вами жить, как прежде, и посмотрим, соглашусь ли я отдать вам свою руку. Потому что повторяю вам: вначале вы должны меня полюбить. А теперь ступайте!

Франсуа машинально повиновался. Он и сам не понимал, на каком он свете. В башне Венсенского замка он обрел, как ему казалось, смысл своего существования: лаборатория Юга, атанор. Но вот все перевернулось: у него родился сын, наследник, теперь род Вивре не должен угаснуть!..

Франсуа так и не решил, что будет делать, но понимал, что ни в коем случае нельзя оттолкнуть Маго. Одно неосторожное слово, и она может покинуть его, на сей раз навсегда.

Маго привела его в свою спальню. На столе возвышалась та самая, знакомая ему шкатулка черного дерева.

— Это все, что я взяла с собой, когда уезжала. Теперь раздевайтесь, я хочу заточить вас в тюрьму.

— Не собираетесь же вы…

Вместо ответа Маго стала перебирать в пальцах узкие серые ремешки. Надо было либо разорвать их, либо подчиниться. Франсуа робко попытался возразить.

— Но ведь ночь еще не настала. Даже вечерней мессы не было.

— Сегодняшний день не такой, как всегда. Повинуйтесь или навсегда распрощаетесь со своим сыном!

В тот день Франсуа во второй раз познал унижение, оказавшись связанным в постели своей любовницы…

С того момента, как она и говорила, их жизнь потекла по прежнему руслу. Маго вновь заняла место при дворе: Изабо была слишком привязана к подруге и компаньонке и простила ей бегство. Маго танцевала с Франсуа на балах и изредка приглашала в свою спальню. Как и в прошлом, утвердив над ним свою власть, она больше не использовала серые ремешки из волчьей шкуры, а напротив, была в постели нежной и страстной.

Отныне Франсуа утратил всякую возможность влиять на события. Полноправной хозяйкой положения была Маго. Для всех при дворе он выглядел стариком, которым молодая авантюристка вертит, как хочет, и Франсуа с отчаянием осознавал, что играет при Маго д'Аркей роль весьма жалкую.

С каждым днем Франсуа все отчетливей понимал, что сына своего не получит никогда. Впрочем, действительно ли этот самый Адам, которого он никогда не видел, приходился ему сыном? И вообще, существовал ли мальчик на самом деле? Не было ли это ложью, которую Маго измыслила специально для того, чтобы заставить его жениться? Все указывало Франсуа на то, что нужно бежать, но он, тем не менее, оставался…

29 сентября 1398 года, чуть меньше года спустя после их встречи в церкви, во дворце был дан обед в честь святого Михаила, за которым последовал бал. За обедом Маго была не такой, как всегда. Она казалась особенно веселой и возбужденной. Она заставляла любовника пить, без конца наполняя его кубок, и пила сама более, чем позволяет благоразумие, хотя обычно проявляла воздержанность и умеренность.

Похоже, после выпитого Маго совсем потеряла голову. Когда заиграли первый танец, она уже слегка пошатывалась, однако старалась взять себя в руки, и голос ее звучал ясно и четко:

— Настало время открыть вам мою тайну!

Франсуа почувствовал, что происходит нечто важное. Сердце его забилось сильнее. В то же самое время он увидел, что подруга его преображается. Она стерла с губ ироническую усмешку, которую он в последнее время видел у нее постоянно. Теперь лицо ее превратилось в суровую трагическую маску. Или нет, скорее напротив: Маго сбросила маску и стала, наконец, сама собой. Глаза ее полыхали невиданной прежде чернотой.

— Моя тайна восходит к детским годам. Вам известно, как вели себя христиане в Пруссии во время крестовых походов? Когда они ворвались в нашу деревню, то жестоко перебили всех, кому было больше семи лет. Они полагают, что человек в сознательном возрасте уже закоснел в своих убеждениях и ему трудно прийти к «истинной вере». На моих глазах убили отца, мать, одиннадцатилетнюю сестру и девятилетнего брата. Мать и сестра были изнасилованы, потому что набожные рыцари с распятием на груди насилуют, прежде чем убить!..

Франсуа поморщился, но Маго этого не заметила. Глаза ее были обращены не на него, а куда-то далеко, в глубь воспоминаний.

— Мне было тогда шесть лет. Я была слишком хрупкой для своего возраста и выглядела младше. Меня они пощадили. Но они не знали, что мое слабое тело обладало разумом гораздо более сильным, чем у многих взрослых. Меня давно приметил деревенский колдун. Он избрал меня своей преемницей и уже начал наставлять. Ту малость, которую он успел мне передать, я бережно сохранила в глубине души.

— Так вы, значит, не христианка?

— «Христианка»!.. С того самого дня во мне жила одна единственная мысль: отомстить христианскому миру. Я притворялась христианкой, я скрывала свои чувства, но сердце мое переполняла ненависть к этим рыцарям и им подобным. Передо мной стояла одна цель: подчинить себе хотя бы одного из них и уничтожить.

— И вы избрали меня?

— Именно вас! Мне очень повезло, что случай поставил вас на моем пути.

— Но почему я?

— Потому что вы — самый сильный, самый совершенный из всех, кого я когда-либо встречала. Мне нужны были от вас две вещи. Во-первых, прекрасные дети, и вы мне подарили их. Особенно я благодарна вам за сына. Адам чрезвычайно похож на вас; он просто восхитительный ребенок! Затем, я избрала вас, чтобы погубить. Невелика заслуга уничтожить какого-нибудь юного дворянчика с робким сердцем, Нантуйе или ему подобного. Я развлекалась с ним время от времени ради забавы, но это не имеет значения. Между тем как вы…

Она приблизила свое лицо совсем близко к нему.

— Вы, и только вы, представляете собой идеал, к которому все стремятся или же делают вид, будто стремятся. Вы и есть моя месть!

Франсуа чувствовал, как его охватывает ледяной ужас. В глазах помутилось, ноги едва повиновались. Так вот почему Маго так много заставляла его пить! Следовало подумать об этом раньше. С трудом ворочая языком, он произнес:

— Это… яд?

— Нет, просто некое средство, которое подавляет волю и вскоре усыпит вас.

— Так вы не собираетесь меня убивать?

— Собираюсь! Но не таким мягким способом.

— Что вы имеете в виду?

— Пусть для вас это станет неожиданностью. В любом случае это случится не сейчас. Вы умрете первого ноября в полночь.

«Первого ноября в полночь». Чувствуя, как угасает сознание, Франсуа попытался ухватиться за эту зыбкую надежду. Час его рождения, предсказание… В следующий День всех святых ему исполнится всего шестьдесят один год.

Но эта надежда, без сомнения, была ложной. Свои сто лет он обязан заслужить. Он не смог обойти ловушку, хотя и был предупрежден о ней, не смог спастись от женщины из преисподней.

Маго хищно улыбнулась.

— Я произвела Адама на свет тайно, вдали от всех, и это позволило мне осуществить мою мечту: я его не окрестила! Адам — язычник, и я не случайно дала ему это имя. Он станет первым человеком новой расы.

Голова Франсуа безвольно болталась, глаза закрывались. Она резко затрясла его.

— Настал час моей молитвы. Слушайте!

И звонким голосом начала:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима! Да превратятся люди в диких зверей! Да совокупляются женщина с женщиной, а мужчина с мужчиной, старик с молодой, а юнец со старухой! Да станут короли шутами, а шуты королями! Да перевернется мир! Да выйдут из земли мертвецы и уйдут в землю живые!

Франсуа тяжело рухнул на землю. Маго подняла его и, подхватив под руки, куда-то поволокла. Ей на помощь пришел какой-то стражник. Вдвоем они принесли «перепившего господина» в спальню дамы. Когда они с Франсуа остались наедине, Маго раздела его и уложила, привязав к кровати. Франсуа спал глубоким сном и даже храпел.

— Теперь я скажу вам, как вы умрете: я вас четвертую.

Маго удрученно покачала головой.

— Ремешки из волчьей кожи были предупреждением, но вы не вняли ему. Теперь слишком поздно. В моем замке Аркей все готово. Там уже стоит колода с железными замками, чтобы вы не вырвались, цепи для рук и ног и четыре лошади. Именно их достать оказалось труднее всего, потому что я хотела только черных, и никаких других.

На мгновение она замолчала. В спальне раздавался лишь тяжелый храп Франсуа.

— Очень скоро вы будете издавать другие звуки: вы станете выть. К несчастью для вас, ни к чему это не приведет: место совершенно пустынное, а помощников я выбрала самых надежных. Потом, когда вас разорвет на пять кусков, я вас сожгу, и тогда пусть всю гвардию отправят на ваши поиски, никто вас никогда не найдет.

Маго шагнула к двери.

— Завтра, перед утренней мессой, я приду разбудить вас и дам еще своего снадобья. Под его воздействием вы пойдете туда, куда я вас поведу: вы будете присутствовать при четвертовании преступника. Ибо завтра на площади свершится четвертование! Вы меня понимаете? Вы, сами не догадываясь об этом, сможете стать свидетелем собственной смерти, а я, находясь рядом с вами, буду предвкушать удовольствие.

Маго совсем было хотела выйти из комнаты, но на пороге опять помедлила. Вернувшись к постели, она долго разглядывала свою жертву.

— Я знаю, вы не заслуживаете такой судьбы, ибо вы, без сомнения, не стали бы делать того, что творили те крестоносцы. Я знаю, что это несправедливо, но именно поэтому так и поступаю. Разве с моей семьей обошлись справедливо? Выбрав самого благородного из рыцарей, я хотела, чтобы моя жестокость только удвоила несправедливость.

Она присела на постель и нежно провела ладонью по его груди.

— Должна вам признаться: в дни нашей с вами близости мне приходилось испытывать мгновения слабости. Однажды мне даже показалось, что я смогу полюбить вас. Но этого не произошло. Просто потому, что у меня больше нет сердца. Мне вырвали его в Пруссии, когда мне было шесть лет!..

***

На следующий день Маго действительно пришла разбудить его с бокалом в руке.

— Вставайте, мы едем на Гревскую площадь.

После тяжелого сна Франсуа с трудом приходил в себя. У него раскалывалась голова. Что с ним случилось накануне? Ему никак не удавалось вспомнить.

— Что происходит?

— Вчера вы выпили больше, чем следовало. Теперь проглотите это. Помогает от утреннего похмелья.

Франсуа опустошил содержимое бокала, который протягивала ему Маго. Он смутно осознавал, что происходит нечто очень важное, но что? Напрасно он пытался вспомнить, в то время как Маго вытаскивала его из постели и одевала. В конце концов, он спросил:

— Зачем мы едем на Гревскую площадь?

— Чтобы присутствовать при казни монахов.

— Монахов?

— Бенедиктинцев Пьера и Ланселота. Должно быть, немало вы вчера выпили, раз все забыли!

Действительно, в этот день на площади должны были четвертовать двух монахов, королевских лекарей, которые, проявив преступную неосмотрительность, объявили, что на короля навел порчу его брат, герцог Орлеанский. Они тут же были осуждены за оскорбление величества.

Франсуа попытался было собраться, но ничего не мог поделать. Ему казалось даже, что после пробуждения разум его не прояснился, но, напротив, притупился еще больше. Франсуа без сил упал на кровать. Маго подняла его за плечи и встряхнула.

— Не засыпайте. Пойдемте

— Мне не нравятся подобные зрелища.

— Все равно, вы пойдете ради меня. Вставайте!

Она протянула ему руку, и он, покорный любовнице во всем, повиновался. Маго улыбнулась…

Немного спустя они оказались среди возбужденной толпы. Маго д'Аркей сияла, поддерживая Франсуа, едва стоящего на ногах. Время от времени ей приходилось встряхивать своего спутника, чтобы он не упал.

Казнь должна была состояться в полдень. Появились Пьер и Ланселот. Одетые только в рубахи, они стояли на телегах. Первый с большим достоинством молился, второй метался из стороны в сторону, завывая, как зверь. Их заставили спуститься, сорвали одежду и, уложив на двух коротких помостах, кубах со стороной в метр, закрепили железными скобами.

Руки и ноги, свисающие с помостов по четырем углам, привязали к лошадям. Пьер читал молитвы, Ланселот продолжал выть. Двое палачей хлестнули животных, которые рванули в разные стороны. Для Пьера все закончилось быстро. То ли он оказался менее крепким, чем его товарищ, то ли Господь внял его молитвам, но его члены оторвались почти одновременно. Маго со звериной радостью захлопала в ладоши.

Четыре другие лошади по-прежнему рвались в разные стороны, выбиваясь из сил. Напрасно их нахлестывали плетками — руки и ноги Ланселота держались крепко, и несчастный, испытывая нечеловеческие страдания, испускал чудовищные крики. В какой-то момент лошади, привязанные к ногам жертвы, рванулись в противоположную сторону, и конечности умирающего стало буквально выворачивать из туловища.

Маго трепетала от возбуждения, ноздри ее раздувались.

В этот момент Франсуа окликнули:

— Отец…

Он обернулся. Перед ним стоял Луи.

— Мне сказали, что я найду вас здесь.

Внезапно Луи заметил Маго.

— Кто вы?

— Его подруга. А вы?

— Его сын… Отец, я здесь. Отец, вы меня не узнаете? Что с вами?

Вместо Франсуа ответила Маго:

— С некоторых пор с ним случаются провалы в памяти, помутнение сознания. Возраст, сами понимаете…

В это мгновение палачи, из сочувствия к жертве или просто устав ждать, решили положить конец мучениям Ланселота. Они разрубили мышцы рук и ног, которые разлетелись в разные стороны. Над толпой разнесся дикий крик. Это орал окровавленный кусок мяса.

Маго живо потянула за собой Франсуа, который пошел как сомнамбула и так и не сказал сыну ни слова. Тот последовал за ними, держась на расстоянии.

***

Франсуа проснулся в своей спальне. Сколько прошло времени? Он не смог бы этого сказать. У изголовья кровати стоял Луи.

— Как вы себя чувствуете, отец?

— Луи! Но…

— Вы вне опасности. Должен сообщить вам одну вещь: госпожа д'Аркей только что арестована и отвезена в Шатле.

Франсуа выслушал эту новость, не слишком осознавая ее смысл.

Луи продолжал:

— Ее обвиняют в разврате и в том, что она прибегала к магии. Если будет доказано, что она воздействовала на короля, ее ожидает участь Пьера и Ланселота.

У Франсуа в голове все перемешалось. Он с трудом произнес:

— Что вы здесь делаете? Так это вы…

— Я сопровождаю английскую делегацию. Отдыхайте, отец, вам необходим отдых. Эта женщина навела на вас порчу. Главное, вам следует успокоиться: опасности для здоровья никакой нет. Пока вы спали, вас обследовали врачи. Они уверяют, что вы вне опасности.

Франсуа захотелось оправдаться.

— Я сделал это… чтобы иметь наследника.

— У вас есть наследник.

— Не понимаю.

— Ваш внук. Его зовут Шарль, ему скоро будет три года.

— Так вы женаты? Я думал…

— Я размышлял о ваших словах, которые вы сказали мне тогда, в Вивре. Когда я встретил Маргариту, то не колебался.

— Но ваша миссия?

— Маргарита не похожа на других. Рядом с ней я ничем не рискую. Она, как и я, — шпионка. Мы сражаемся бок о бок.

— Расскажите мне все.

— Вы слишком слабы, отец. Позже…

— Расскажите!

Франсуа рассматривал сына, которого не понимал и не ценил по достоинству, пока тот был ребенком, юношей. Он протянул сыну руки. Луи взял их своей единственной и улыбнулся отцу.

— Это долгая история.

Глава 9 ЛУИ МОЛЧАЛИВЫЙ

Как все, что имеет отношение к шпионажу, характер деятельности Луи де Вивре определить было довольно сложно. Официально он считался подданным герцога Бретонского Иоанна IV и в Англии должен был способствовать свержению Ричарда II, настроенного к Франции весьма благосклонно.

В действительности же Луи являлся французским шпионом. Приказы он получал непосредственно от короля, а со времени болезни последнего — от герцога Орлеанского. Ему было велено устроиться на службу к Ричарду II, чьи интересы совпадали с интересами Франции, а Ричард, в свою очередь, попросил Луи внедриться в ряды заговорщиков, которые, как ему было известно, плели интриги против него самого.

Следовательно, Луи являлся двойным шпионом. На первый взгляд он делал то, за что герцог Бретонский платил ему жалованье, то есть сплетал заговор против английского короля, а Иоанн IV весьма ценил сведения, которые представлял ему его агент.

Без всякого труда Луи удалось проникнуть в тайное общество заговорщиков. Ему даже не пришлось ни о чем просить: его кузен Реджинальд Синклер сам порекомендовал своего родственника.

Реджинальду было двадцать пять лет, но выглядел он младше. Рыжеволосый, зеленоглазый, с россыпью веснушек, внешне он казался подростком. Его отец, Эдуард Синклер, старший брат Ариетты, умер в 1388 году в результате несчастного случая на охоте — вскорепосле того, как оказался замешан в деле о попытке переворота. Реджинальд был убежден, что в действительности отца убили, и всей душой мечтал отомстить за него. Он жаждал этого так страстно, как только может хотеть человек неосмотрительный, буйный, склонный к необдуманным поступкам.

Реджинальд представил Луи другим заговорщикам, которые почти сразу приняли его в свой круг.

Самым высоким среди них по положению был Томас, герцог Глостерский, родной дядя короля. Младший сын Эдуарда III, он был на двадцать пять лет младше своего старшего брата, Черного Принца, отца Ричарда П. У Глостера было худое лицо и холодный взгляд властолюбца. Он походил на герцога Бургундского, дядю Карла VI, но таилось в нем нечто еще, куда более жесткое и твердое. Он-то и был истинной душой заговора.

За ним следовали еще двое знатнейших дворян Англии: Ричард Арундел и Томас Уорвик. А, кроме того, заговорщики заручились поддержкой еще одного человека, самого таинственного из всех, — Генриха, графа Дерби. По положению и титулу он был почти равным герцогу Глостеру, поскольку являлся сыном герцога Ланкастерского, брата Ричарда II, и, следовательно, был кузеном короля.

Граф Дерби достиг двадцати пяти лет, как и Реджинальд, однако возраст — единственное, что имелось у них общего. Светловолосый, с голубыми глазами, он, несмотря на юный вид, обладал непререкаемым авторитетом. Для Луи не представляло никаких сомнений, что Генрих, граф Дерби, являлся самой сильной фигурой заговора. Впрочем, никто не знал, о чем тот в действительности думает. Молодой граф демонстрировал предельную осторожность.

В течение многих месяцев Луи де Вивре присутствовал на их собраниях, со все возрастающей тревогой осознавая серьезность ситуации. Сила заговорщиков заключалась в том, что они были не одиноки. Им сочувствовала большая часть дворянства и даже простого народа. Англичане не любили французов и решительно отказывались понимать, почему с ними прекратили воевать, ведь их уже фактически разбили. За спиной Ричарда II замышлялся отнюдь не дворцовый переворот, это походило на настоящее народное восстание.

Вот такой являлась ситуация, когда 1 июля 1394 года заговор превратился для Луи де Вивре в любовную историю.

В тот самый день он находился в парадном зале Вестминстерского дворца. Это был без преувеличения самый большой зал в мире: шестьдесят девять метров в длину на двадцать три в ширину и семнадцать в высоту. Ричард II как раз занимался тем, что украшал перекладины фигурами ангелочков с гербами.

У Луи имелись собственные причины любить этот зал: из-за огромных размеров он был довольно скудно освещен, и это обстоятельство позволяло шпиону оставаться невидимым в затененных углах и слушать, о чем говорят придворные. По обыкновению Луи был одет в черное с едва заметной красной ниткой, чтобы обозначить цвета своего герба. Черный он выбрал не из особой любви к этому цвету, а просто из-за удобства: так его меньше было заметно.

В тот раз ничего особенного он не узнал. Король Ричард только что потерял жену, и по случаю траура все разговаривали вполголоса. Впрочем, по этой же самой причине заговорщики не предпринимали ничего нового; народ сострадал горю короля, и нападать на него в такое время было бы неуместно.

Молодой Генрих Дерби тоже недавно овдовел. Завидев его, Луи обратился к нему со словами сочувствия, которые были приняты весьма благосклонно.

Однако не похоже, чтобы Генриха особенно огорчала смерть супруги. Возможно, потому, что она успела подарить ему четырех сыновей, и наследственная линия была обеспечена.

Дерби представил своему приятелю молодую женщину, стоявшую рядом. Она была совсем юной, приятно пухленькой, светловолосой, с голубыми глазами. На ней было голубое платье и шляпка в форме лиры.

— Сир де Вивре, это Филиппа Моульбек. Она только что прибыла из Фландрии, чтобы стать фрейлиной моей жены. Теперь, когда супруга моя скончалась, я даже не знаю, что и делать. Этой даме нет даже двадцати, и при дворе ей очень одиноко. Зная ваше благоразумие, я без опасения могу доверить ее вам.

В Лондоне у Луи и вправду не случилось ни единой любовной связи. Он не лукавил, говоря отцу, что не доверяет женщинам, а возможно, и себе самому. Ведь влюбиться так легко! Чтобы удовлетворять свои плотские потребности, Луи время от времени ходил к проституткам.

Филиппа Моульбек смотрела на него чистыми искренними глазами. Молодой де Вивре без особого труда вынес о ней суждение: взбалмошная кокетка, мечтающая об удачном замужестве и большой любви. Ему совершенно не нужен был этот подарок от графа Дерби, но не нашлось никакой возможности отказаться. Следовало как можно быстрее устроить встречу Филиппы с каким-нибудь господином благородного происхождения и тем самым избавиться от нее. Луи улыбнулся ей ободряюще, почти отечески.

— Желания графа — закон. Вы поселитесь вместе со мной в отеле ^[30] Бретань. Там вы найдете все удобства и будете в полной безопасности.

Смущенная Филиппа Моульбек собралась было благодарить его, как вдруг в зале появился Реджинальд Синклер. Он прямиком направился к Луи и бесцеремонно расцеловал его в обе щеки.

— Кузен, дорогой!

Лицо его светилось искренней радостью. Луи он по-настоящему обожал. Единственный сын у своих родителей, пылкий Реджинальд мгновенно проникся к своему не самому близкому родственнику поистине братскими чувствами.

— А меня вы не хотите представить? — произнес женский голос.

Реджинальд Синклер обернулся.

— Да, конечно… Это Маргарита Дембридж. Мы помолвлены. Собираемся пожениться на Рождество.

Луи имел сведения обо всех при дворе, или почти обо всех. Не самого высокого происхождения, но обладающая большим состоянием, Маргарита Дембридж была фрейлиной покойной королевы. Ее родители владели в графстве Кент большой фермой по разведению баранов. Сирота и единственная дочь, она являлась владелицей немалого состояния.

Луи склонился перед ней в поклоне.

— У Реджинальда отменный вкус.

Хотя он знал, кто такая Маргарита Дембридж, их встреча произошла впервые. Она была высокой, почти одного роста с Реджинальдом, а возможно, еще выше. Фигура молодой девушки походила на мужскую, но черты ее лица были истинно женскими. При этом она даже обладала определенной кокетливостью и пользовалась косметикой весьма умело. Одним словом, смотреть на Маргариту Дембридж было весьма приятно, и очарование этой леди было бесспорным.

Но поразило Луи вовсе не ее обаяние. В этой женщине он почувствовал незаурядный ум. По всему было видно, что она — необыкновенная личность. Маргарита была немного старше Реджинальда, ей исполнилось около тридцати. Не оставалось никаких сомнений: невеста превосходила жениха во всем и совершенно подчинила его своему влиянию.

Маргарита бросила на Луи проницательный взгляд. Реджинальд подхватил кузена за руку.

— Идемте! Нам нужно поговорить.

Маргарита тотчас вмешалась:

— С каких это пор у вас секреты от невесты?

— Позвольте же мне поговорить с кузеном! Уверяю вас, речь пойдет не о женщинах.

— Говорите при мне или не говорите вовсе.

Реджинальд Синклер посмотрел на будущую супругу, покорно вздохнул и заговорил вполголоса:

— Это по поводу наших дел. Все пропало. Они отказываются действовать. Говорят, что никто не позволит трогать короля в такую минуту.

Луи положил ладонь на плечо кузену. Он постоянно чувствовал на себе пронзительный взгляд Маргариты.

— И они правы! Нужно уметь терпеть. Однажды наш час настанет. Мы победим, а вы сможете отомстить. Верьте мне.

Маргарита решительно вмешалась:

— Идемте, Реджинальд!

— Разве я не могу поговорить со своим родственником?

— Нет. И чтоб больше никаких глупостей. Я прослежу…

Она замолчала, как и все присутствующие: в зал вступал король. Он был один. Его супруга, покойная Анна Люксембургская, не оставила ему наследника. Король преждевременно постарел и выглядел старше своих двадцати семи лет.

Темноволосый, с черными глазами, с круглым, чуть одутловатым лицом, с небольшими усиками, он окинул склонившихся в поклоне придворных печальным взглядом. Видно было, что он искренне переживает потерю жены.

Ричард II занял место на троне в глубине зала. Ему явно не доставало величия, во взгляде его сквозила подозрительность ко всем и всему. Впрочем, эта подозрительность была легко объяснима, учитывая обстоятельства его правления.

По знаку короля придворные заняли предназначенные для них места: представители высшей знати расселись в креслах и на скамьях, остальные, за неимением достаточного количества стульев, остались стоять.

Затем появился некий человек, возложил толстую книгу на аналой, находившийся прямо напротив трона, и начал чтение.

Это был один француз. Он постоянно вращался при дворе и пользовался покровительством Ричарда П. Английский король слыл меценатом и большим любителем изящной словесности. Был сей француз весьма немолод — около шестидесяти, у него было довольно уродливое лицо с большим вздернутым носом. Он одевался в черное платье причетника. Присмотревшись, Луи узнал Жана Фруассара, автора «Хроник », в которых повествовалось о недавно закончившейся войне.

Фруассар объявил, что намеревается «воспеть деяния благородных», и принялся читать отрывок из своего творения. Речь шла о гибели Иоанна Слепого при Креси.

Слушая чтение, Луи с трудом сдерживал рвущийся наружу гнев. Смерть Иоанна Слепого — как символично! Все французское рыцарство вслепую было брошено в проклятую бойню при Креси. А этот идиот «воспевал» сие деяние как подвиг! Для него не имело значения, кто стал победителем, кто — побежденным. Главное — покрыть себя славой. И самым печальным было то, что хронист выражал мнение, которое по-прежнему царило в рядах французского рыцарства.

Что касается войны как таковой, Луи отнюдь не был против ведения военных действий. Будь у него уверенность в превосходстве французов, в том, что они в состоянии взять обратно Кале и Бордо, он стал бы ревностным сторонником войны. Однако достаточно послушать Фруассара, чтобы убедиться: столкновение с англичанами закончится новым Креси. Вот почему необходимо добиться мира любой ценой.

В это мгновение Маргарита Дембридж поднялась и решительно направилась к Луи:

— Я хочу поговорить с вами наедине.

Весьма удивленный, Луи де Вивре отступил вместе с нею в неосвещенный угол зала. Маргарита смотрела на него без ненависти, но настроена была твердо и решительно.

— Оставьте Реджинальда в покое! До других мне нет дела, но его не трогайте!

— Я вас не понимаю.

— Не знаю, из каких соображений, но я убеждена, что вы лжете, что вы враг в стане заговорщиков и имеете намерение погубить их.

— Кто вам такое сказал?

— Никто. Я умею смотреть и слушать. Я люблю Реджинальда и смогу его защитить. Если вы посмеете причинить ему вред, я вас уничтожу. И не вздумайте ничего предпринимать против меня, я начеку.

Декламация закончилась. Король первым покинул зал, и придворные разошлись. Когда Луи выходил, подав руку Филиппе Моульбек, к нему приблизился привратник и прошептал, что его величество ждет сира де Вивре завтра у себя перед девятичасовой молитвой.

Луи провел бессонную ночь. Опасность настигла его с той стороны, откуда он ее не ждал. Любой ценой надлежало обезвредить эту Маргариту Дембридж, но только вот как? Ответ нашелся лишь под утро; план был довольно дерзким, но шансы на успех имелись.

Утром Луи отправился к Филиппе и попросил ее не выходить из дома; затем явился во дворец. Ричард II принял его в своей спальне — там он назначал конфиденциальные встречи; обычных же посетителей принимал в гостиной.

Луи выразил королю сочувствие от собственного имени. Король ответил ему голос тихим и бесцветным, будто говорил сам с собой:

— Анна умерла в замке Шин, как и мой отец. Завтра я велю снести его. Это проклятое место. Я построю там часовню.

Луи помолчал, щадя чувства короля. Он ждал, когда тот сам заговорит о том, ради чего позвал его.

Король Ричард II долго ходил кругами по комнате, не произнося ни слова. В последнее время Луи получил возможность узнать короля поближе. Он сумел оценить этого человека, лишенного величественной осанки, но умного и образованного. Однако главной чертой его характера была тревожность, и Луи де Вивре находился здесь как раз для того, чтобы хоть как-то попытаться смягчить вечное беспокойство, снедавшее английского короля.

Внезапно Ричард прервал молчание:

— Что заговор?

— Ничего нового, государь. Заговорщики отказались от своих планов. Вас слишком любит народ. Выступать против вас равнозначно самоубийству.

Впервые за все время на лице Ричарда появилось выражение удовлетворения, но при следующих словах Луи оно исчезло.

— Есть еще одно, государь. Случилось непредвиденное.

— Что такое?

— Речь идет о невесте моего кузена Реджинальда, Маргарите Дембридж. У нее появились подозрения на мой счет. Она представляет смертельную опасность не только для меня, но и для всего нашего дела.

Король Ричард не смог сдержать гнева.

— Это бывшая фрейлина королевы. Я не допущу посягательств на ее жизнь!

— Кто говорит о насилии, государь? Она опасна лишь потому, что любит Реджинальда и хочет защитить его. Если мне удастся разорвать узы, которые их соединяют, она будет совершенно безобидна.

— И как вы собираетесь этого добиться?

— Мне необходима ваша помощь. Ее нужно задержать на какое-то время.

— Не могу же я бросить ее в тюрьму!

— Нет, но вы могли бы распорядиться, чтобы с завтрашнего дня и до праздника святого Михаила все бывшие фрейлины королевы отправились в монастырь, чтобы молиться там за упокой ее души.

Ричард II надолго задумался, не переставая ходить кругами по спальне. Наконец он повернулся к собеседнику.

— Хорошо, я отдам такой приказ. Но постарайтесь действовать эффективно.

Поклонившись, Луи вышел.

Со 2 июля до 29 сентября, Дня святого Михаила. Меньше трех месяцев! Значит, у него имеется меньше трех месяцев, чтобы в отсутствие Маргариты подсунуть Реджинальду другую женщину — женщину, которую тот должен будет полюбить. Сделать это и просто, и сложно…

***

Обладая умением выносить о людях почти безошибочные суждения, Луи не сомневался: Реджинальд отнюдь не был страстно влюблен в умную и властную Маргариту, он хотел жениться на ней от усталости и скуки, чтобы положить конец своей холостяцкой жизни. А вот Филиппа Моульбек, напротив, была словно создана для легкомысленного кузена.

Луи рьяно принялся за дело. И с еще большим старанием стал выполнять при Филиппе роль покровительствующего рыцаря. Каждый вечер во дворце устраивались приемы, и несчастная фламандка смертельно скучала, вынужденная на них присутствовать. Но она не роптала. С первого же дня Филиппа подчинилась воле сира де Вивре, признав за ним отцовское право руководить ею. Она была робка и покорна. Но однажды все-таки осмелилась спросить:

— А вы познакомите меня с молодыми людьми?

Луи сделал строгое лицо.

— Только по окончании траура. Когда возобновятся балы, я стану сопровождать вас, и вы сможете танцевать под моим присмотром.

Луи был доволен. Все шло, как было задумано. Во время бесконечных декламаций, сидя рядом с девушкой, он наблюдал за одиноким Реджинальдом.

Синклер скучал не меньше Филиппы. Иногда покинутый жених даже осмеливался занять место рядом с Луи и Филиппой, но чаще садился поодаль в одиночестве. И все же молодые люди постоянно украдкой обменивались взглядами.

Луи не переставал наблюдать за ними. Редко можно встретить пару более гармоничную. Оба были красивы, беззаботны, оба равно любили удовольствия и саму любовь. Несчастный Реджинальд испытывал чудовищные муки, видя Филиппу во власти кузена и горько сожалея о своей преждевременной помолвке с Маргаритой.

Луи оставалось только ожидать естественного развития событий. Вскоре ситуация должна будет сделаться невыносимой для обоих, и, когда наступит благоприятный момент, останется сделать решительный шаг.

В первых числах августа Луи стало известно, что этот самый благоприятный момент наступит пятнадцатого числа. В честь Успения Богородицы король даст во дворце единственный бал. Все благоприятствовало плану.

Утром 15 августа Луи с удрученным видом вошел в комнату отеля Бретань, где его дожидалась Филиппа Моульбек.

— Мне придется вас покинуть. Меня срочно вызывают в Кале.

Девушка побледнела.

— Вы не сможете сопровождать меня на бал?

— Нет.

— Значит, я не смогу пойти туда?

Она едва сдерживала слезы.

— Успокойтесь, я придумал, кто вам сможет помочь: мой кузен Реджинальд.

Филиппа вздрогнула.

— Ваш кузен?

— Да. Он помолвлен, стало быть, вам нечего его опасаться. Разве вы не заметили, что за целый месяц он ни разу не взглянул ни на одну женщину?

— Заметила.

Ни мгновения очаровательная и легкомысленная Филиппа Моульбек не сознавала, что это утверждение прозвучало почти как признание.

Луи улыбнулся.

— Ну что ж! Пойдемте за ним. Быть может, он согласится стать вашим рыцарем вместо меня на нынешний вечер?

Несколько минут спустя они уже подходили ко дворцу Синклера. Реджинальд согласился после недолгого колебания, которое не смогло обмануть Луи — и, возможно, Филиппу тоже. Дав кузену всевозможные советы и указания, Луи попрощался и отбыл в Кале.

***

Вернулся он лишь утром 28 сентября. Это было воскресенье, и Реджинальда он встретил по выходе из Вестминстерского собора после мессы. Луи достаточно было бросить на кузена лишь один взгляд, чтобы понять: план удался.

Вопреки обыкновению, Реджинальд не обнял и не расцеловал своего родственника. Он казался растерянным.

— Завтра приезжает Маргарита…

— Я так рад за вас!

— Напротив, это ужасно! После вашего отъезда мы с Филиппой… в общем… мы стали любовниками. С самого первого вечера. Это оказалось сильнее нас. Простите!

Луи пожал плечами.

— Мне нечего прощать. Что случилось, то случилось. Вы, по крайней мере, были осторожны? Если да, то Маргарита ничего не узнает.

— Мы были осторожны, но дело совсем не в этом. Мы с Филиппой любим друг друга. Мы хотим пожениться.

— Очень рад за вас обоих. У меня была возможность оценить ее достоинства. Вы должны быть счастливы. Почему же вы в таком состоянии?

— Разве вы не понимаете? Теперь мне придется признаться во всем Маргарите.

— Ну что ж, порвите с нею. Не вы первый, не вы последний.

Луи замолчал. Его кузен явно хотел что-то сказать, но не осмеливался. Казалось, его раздирают сомнения. Наконец он решился.

— Я подумал, что вы могли бы… возможно… поговорить с ней вместо меня.

Выражение лица Луи мгновенно переменилось. Взгляд стал невероятно жестким.

— Реджинальд, да вы трус!

— Луи…

— Я всегда подозревал это, а теперь у меня есть доказательства. Я сообщу об этом всем нашим друзьям.

— Только не это!

— Мужчина, который трепещет перед женщиной, недостоин называться нашим другом и быть среди нас!

— Умоляю!..

— В таком случае соберитесь с духом и поговорите с Маргаритой сами. Скажите, что вы больше не любите ее, что вы никогда ее не любили и собираетесь в скором времени жениться на мадемуазель Моульбек.

Реджинальд глядел на родственника, судорожно сглатывая комки в горле и кивая головой в такт его словам.

— Будьте с ней решительны, тверды, будьте даже безжалостны. Это единственный способ вновь завоевать мое доверие. Мое и наших друзей.

Реджинальд порывисто сжал кузена в объятиях. Он был потрясен и не мог скрыть этого.

— Спасибо! Если бы не вы, я бы утратил достоинство. Вы вернули меня на правильный путь. Я сделаю так, как вы сказали, клянусь!

Реджинальд произнес последнее «спасибо!» и удалился. Луи смотрел, как тот степенно шагает по коридору. Бедняга, который ничего не видит, ничего не понимает. Всего лишь пешка в важной игре, пешка, которая благоговейно почитает его, Луи де Вивре, что совершенно не меняло ситуации. В настоящий момент этой пешкой воспользовались, а когда потребуется, ее просто уберут, как могут убрать любую другую. Никакие чувства не должны приниматься в расчет. При чем тут какие-то чувства, когда ставкой в игре является целая страна?

***

29 сентября в полдень Луи де Вивре находился в один в отеле Бретань, когда слуга сообщил ему, что Маргарита Дембридж находится в гостиной и просит аудиенции. Весьма заинтригованный, Луи пригласил ее войти.

Маргарита направилась прямо к нему. Одета она была в то же черное платье, что и в их первую встречу. В глазах девушки полыхали молнии.

— Реджинальд порвал со мной!

— Мне это известно. Он сообщил о своем намерении вчера, после моего возвращения из Кале. Я здесь ни при чем, поверьте.

— Я не собираюсь обвинять вас.

— Тогда чего же вы от меня хотите? Помолвки моего кузена меня не касаются. Но если вам угодно выслушать мое мнение, то я полагаю, что он поступил правильно. Я считаю, что Филиппа Моульбек подходит ему больше, чем вы. Кроме того, вы со мной никогда не были любезны.

— Я отнюдь не изменила своего мнения на ваш счет, именно потому я и здесь.

— Я вас не понимаю.

— У меня нет сомнений в том, что вы — заклятый враг Реджинальда и всех его друзей, но отныне я даже настаиваю, чтобы вы действовали в этом направлении.

— Я по-прежнему вас не понимаю.

— Нет ничего проще: Реджинальд предал меня, и я ненавижу его столь же сильно, как прежде любила. Отныне я — ваша союзница. Помогите мне отомстить!

— Кажется, вы сами не понимаете, что говорите.

— У меня огромное состояние. Вы получите столько денег, сколько захотите. Я готова вам помогать во всем. Полагаю, что могу быть достаточно ловка в подобного рода делах.

— Каких делах?

— Давайте не будем терять времени. Вы шпион, ваша задача — сорвать заговор против короля Ричарда.

— Это слишком серьезные обвинения.

— К чему отрицать? Я никогда не ошибаюсь в людях.

Луи долго молчал. Маргарита Дембридж смотрела на него умоляющим взглядом, заламывая руки.

— Я вижу, что вы мне не верите, но уверяю, я абсолютно искренна! Не знаю, какие доказательства вам дать…

Луи не нужны были доказательства. Он тоже никогда не ошибался в подобных обстоятельствах. В одно мгновение Маргарита перешла от любви к ненависти. Из нее действительно могла бы получиться верная и могущественная союзница. И если он продолжал молчать, так это не потому, что колебался. Просто как раз сейчас он думал о другом.

Наконец он нарушил молчание.

— Хорошо, я принимаю ваше предложение. Я действительно тот, за кого вы меня принимаете.

Маргарита Дембридж вздохнула с облегчением.

— Так вы возьмете мою помощь и мои деньги?

— Вашу помощь — возможно. Но женщина не должна давать деньги мужчине, это выглядит неприлично.

— Это можно будет сделать незаметно, никто и не узнает.

— Или, напротив, при всех, чтобы все видели. Женщина вполне может принести мужчине деньги при условии, что это будет… предположим… приданое.

— Приданое?

— Да. Я прошу вашей руки.

Маргарита была так потрясена, что оказалась не в состоянии произнести ни слова.

Луи спокойно пояснил:

— Вы единственная женщина, на которой я мог бы жениться. Вы не похожи на других. Вы никогда не будете представлять для меня опасность.

Наконец Маргарита пришла в себя и заговорила с завидным хладнокровием.

— Но почему бы вам просто-напросто не остаться холостяком?

— Потому что мне нужен наследник.

Настала напряженная тишина. Молодой мужчина и молодая женщина, не уступающие друг другу по силе духа и интеллекта, не нуждались в дальнейших объяснениях. Ставка была предельно ясна. Речь шла об обычных торгах: наследник-сын против головы изменника-жениха.

Мгновением спустя Маргарита Дембридж, по-прежнему не произнося ни слова, протянула руку. Луи вложил в ее ладонь свою единственную руку, и крепким рукопожатием они скрепили союз.

***

1 декабря 1394 года, в День святого Элоизия, в Вестминстерском соборе состоялась на редкость пышная и торжественная церемония: двойное бракосочетание Реджинальда Синклера с Филиппой Моульбек и Луи де Вивре с Маргаритой Дембридж.

Обе пары, склонившиеся перед алтарем, представляли собой впечатляющее зрелище. Первая — рыжий Реджинальд и белокурая Филиппа — была просто ослепительна. Реджинальд облачился в белоснежный, отороченный золотом камзол, а Филиппа — в голубое платье. Другая пара, Луи и Маргарита, оба темноволосые, выбрали черное и выделялись в соборе темным пятном. Костюм Луи был отделан красной каймой, на платье Маргариты наброшена тонкая зеленая накидка.

В какой-то момент Луи взглянул на кузена: тот просто светился от счастья. Тем не менее, смерть — это единственное, что связывало с ним Маргариту.

По окончании мессы обе пары покинули собор. Реджинальд и Филиппа Синклер шествовали первыми. Колокола Вестминстера звонили на всю округу. Луи не мог отделаться от мысли, что этот звон похож на поминальный.

Праздник, последовавший за бракосочетанием, был довольно тягостным. Его кузен и новоиспеченная кузина никак не хотели разлучаться с Луи и Маргаритой. Лишь вечером с большим облегчением добрались они до своего особняка, сопровождаемые веселящимся кортежем. После тысячи объятий и поцелуев новобрачные расстались, наконец, с другой парой. Закрыв за собой дверь, супруги де Вивре поняли, что притворяться больше незачем и не для кого.

Они поднялись в спальню. Маргарита быстро скинула с себя одежду и молча улеглась в постель. Луи последовал за ней, предварительно задув свечу. Она яростно отдала ему свою девственность, которую сохраняла для Реджинальда. Луи же, со своей стороны, почувствовал возбуждение, которого никак не ожидал, если разум не испытывал никаких эмоций. Связь его с Маргаритой с самого начала была рассудочной и холодной, но тела потянулись одно к другому сразу.

Луи долго не мог заснуть. Он думал о своем отце. Ведь это ради него он женился на Маргарите. А теперь у Луи не было никакой возможности сообщить Франсуа о случившемся. Герцог Орлеанский решил, что из соображений безопасности шпиону не следует общаться во Франции ни с кем…

Началась супружеская жизнь, самая странная из тех, какую только можно себе представить. Каждую ночь Луи занимался любовью с этой женщиной, своей законной супругой, а в течение целого дня не обращался к ней ни с единым словом.

Прошло немного времени, и Маргарита поняла, что беременна. Отныне они поселились в разных спальнях. 4 ноября она произвела на свет мальчика, которого решили назвать Шарлем, поскольку в тот день были именины именно этого святого. Выполнив свою задачу, то есть подарив Луи наследника, Маргарита прекратила с ним всякую совместную жизнь. Она удалилась с ребенком в свой замок Дембридж.

***

Политика не замедлила вновь вступить в свои права. Крупнейшим событием стал повторный брак Ричарда П. Французским политикам — и в первую очередь Людовику Орлеанскому — пришла в голову мысль женить английского короля на Изабелле, дочери Карла VI, чтобы сблизить обе страны. В конце концов, Ричард дал согласие, несмотря на то что ей было пять лет, а ему — двадцать восемь.

Когда английский посланник явился к маленькой Изабелле, чтобы попросить ее руки от имени своего господина, она весьма трогательно выразила детский восторг:

— Если Господу и моему отцу угодно, чтобы я стала английской королевой, я охотно ею стану. Ведь мне же говорили, что я буду знатной дамой!

Бракосочетание состоялось через доверенных лиц, и девочка отправилась в Англию, чтобы обрести там своего супруга. Тогда-то и выяснилось, что этот союз был серьезной политической ошибкой.

8 октября 1396 года, в День святого Готфрида, над Лондоном шел нескончаемый дождь, когда кортеж собирался въехать в город через заставу. Во главе процессии на лошади гарцевал Ричард II, а Изабелла сидела в позолоченной карете рядом со своей главной фрейлиной, госпожой де Курси. Малышка королева благосклонно улыбалась, несмотря на плохую погоду готовая достойно принять рукоплескания своих подданных.

Но никакого всеобщего ликования не было и в помине. Напротив, еще немного — и могла возникнуть стихийная манифестация протеста. Время от времени в воздухе раздавался злобный выкрик:

— Да здравствует Англия!

И все. Точнее, далеко не все: на всем пути следования королеву сопровождали возгласы негодования. Следует отметить, что численность и представительность ее свиты могли шокировать кого угодно. В хозяйстве госпожи де Курси, кроме нее самой, имелись конюший с восемнадцатью лошадьми, трое портных, восемь вышивальщиков, двое парикмахеров. К этому следовало добавить многочисленных фрейлин с их прислугой, гувернеров, священников.

Маленькая Изабелла с удивлением смотрела на англичан, на этих мужчин и женщин, которые разглядывали ее с нескрываемой неприязнью. Почему они не устраивают ей овацию? Она имеет право на бурные рукоплескания! Она же королева Англии! На погасшем личике появилось капризное выражение.

Но вскоре детские черты исказил ужас. Что она будет здесь делать? Где папа, мама, дядя герцог Орлеанский? Изабелла крепко прижалась к своей фрейлине:

— Мне страшно!

Госпожа де Курси попыталась приободрить малышку, как могла, но было видно, что и сама она испытывает страх. Ехавший в хвосте кортежа герцог Глостерский пришпорил лошадь и вскоре оказался рядом с Луи. Этот благородный господин, худой и холодный, раздувшийся от честолюбия, на сей раз казался чересчур воодушевленным.

— Вы видели, сир де Вивре? Что может быть смешнее, чем эта так называемая чета? И что может быть возмутительнее, чем эта толпа французов! Зато, согласитесь, приятно наблюдать реакцию английского народа!

Луи молча склонил голову в знак согласия.

— Надо ковать железо, пока горячо! Я дам праздник в своем замке Плаши и приглашу туда всех наших.

— Вы не думаете, что это несколько опрометчиво? Следует остерегаться…

— Уж не Ричарда ли? Он будет слишком занят заботами о своей прелестной малышке! Он даже не заметит нашего отсутствия. Вы всегда были чересчур осторожны, мой дорогой Вивре. Порой от нас требуется мужество!

На этих словах Глостер покинул Луи, и тот увидел, как герцог подъехал по очереди к графам Арунделу и Уорвику — очевидно, чтобы дать им такие же указания. Сейчас речь шла о настоящем заговоре.

Луи почувствовал, как его охватывает страх и одновременно возбуждение. Вероятно, именно такие чувства должны испытывать рыцари, когда уезжают на войну.

Он подумал о Маргарите. Из Дембриджа она регулярно присылала ему известия о Шарле. Холодные, равнодушные записки, в которых она называла ребенка «ваш сын», и никак иначе.

Маргарита… Против всякого ожидания, Луи не мог забыть те несколько месяцев их недолгой супружеской жизни. Он испытывал к ней уважение, он восхищался ею; она вызывала в нем сильную физическую привязанность. Как жаль, что все оказалось испорчено с самого начала, что вся их свадьба была всего-навсего политическим контрактом, и ничем больше! Если бы они встретились при других обстоятельствах, то, возможно, полюбили бы друг друга…

В тот же самый день Луи отправился на поиски Ричарда II, чтобы сообщить ему о возобновлении активности заговорщиков. Король назначил шпиону аудиенцию в своей спальне и спокойно выслушал новости. Впервые король был настроен так решительно. После долгих колебаний он решился перейти к действиям.

— Мы должны совершить ответные ходы. Прежде всего — захватить самого опасного, Глостера.

— Но он в своем замке Плаши.

— Вот именно. Я устрою охоту на лань в угодьях моего замка Хейверинг. По чистой случайности охота докатится до замка Плаши. Я попрошу дядю присоединиться к нам, отказать он мне не сможет и попадет в ловушку.

Ричард II воодушевился. Его бледное лицо вновь обрело краски. Наконец-то он сможет сам наносить удары, а не только получать их.

— В это же самое время в Лондоне будут арестованы графы Уорвик и Арундел. Надеюсь, этих двоих будет судить парламент. А вот Генриха Дерби я приберегу. Думаю, он сможет присоединиться ко мне.

Луи насторожился. Наступал решающий момент.

— А Реджинальд Синклер?

— Сейчас дойдем и до него. Его судить не будут — равно как и Глостера. Один слишком ничтожен для парламента, другой — слишком велик. Этими двумя мы с вами займемся самостоятельно.

Король посмотрел своему шпиону прямо в глаза.

— Именно вам я доверяю оба дела. Вы их принимаете?

Луи почувствовал себя на войне. Ему дали приказ пойти на приступ крепости, со стен которой сыплется град камней и льется кипящее масло, и он обязан повиноваться. Не размышлять, а повиноваться!

— Да, ваше величество.

— Вы уверены, что не дрогнете? Ведь это ваш кузен!

— Нет, ваше величество.

Ричард II склонил голову в знак одобрения. Король продолжил:

— Реджинальд Синклер всегда думал, что это я погубил его отца на охоте, подстроил несчастный случай. В отношении его отца это неправда, а вот с ним все произойдет именно так: он умрет во время охоты на лань, куда вы пригласите его от моего имени…

Лицо Ричарда исказилось от кровожадного ликования.

— Что до моего дяди Глостера, его в цепях повезут в Кале, где он и будет заключен под стражу. Вы отправитесь в этот город, как только доложите мне о результатах охоты, а вот это передадите коменданту крепости.

Король написал на пергаменте несколько слов, запечатал сургучом и приложил свой перстень.

— Вы сами должны проследить, чтобы все было исполнено как надлежит, а когда ваша миссия будет исполнена — чтобы тело было похоронено втайне от всех. О смерти герцога никто не должен узнать. Во всяком случае, в течение какого-то времени. У вас есть вопросы?

— Нет, государь. Могу ли я идти? Я должен собраться и помолиться.

***

На следующий день Луи де Вивре в компании кузена уже ехал верхом по направлению к Хейверингу. Выступили они рано на заре. По обыкновению Луи был молчалив. Он вновь и вновь вспоминал реакцию Реджинальда на приглашение короля поохотиться на лань.

— Мне немного страшно. Вам не кажется, что Ричард кое о чем догадывается и хочет загнать нас в ловушку?

— Уверен, что нет. Во всяком случае, гораздо опаснее было бы отказаться от приглашения. Это сразу бы навело на подозрения.

Успокоенный Реджинальд дружески улыбнулся кузену.

И вот теперь он скакал рядом с ним, такой сердечный и доверчивый, ни о чем не подозревающий… Какого черта Реджинальд разоделся во все белое? Зачем напялил этот белоснежный камзол, расшитый золотой нитью? И почему стоит такая прекрасная погода?

Английская деревня предстала перед всадниками во всем своем великолепии. Луга были покрыты нежной зеленой травой, деревья горделиво тянули ветки к чистым небесам, в звенящем воздухе перекликались птицы. Ну почему Реджинальд не облачился в черное или красное? Почему как раз сегодня нет дождя? Не гремит гром? О, эта кровь, которой предстоит пролиться на ослепительную белизну, эта кровь под сияющим солнцем!

— Готов дать денье, чтобы узнать ваши мысли!

Луи невольно вздрогнул.

— Я ни о чем не думал.

— Ну уж, вы-то, с вашим-то умом… Позвольте не поверить!

Луи не отозвался, надеясь, что его молчание отобьет охоту говорить и у Реджинальда.

Но не тут-то было.

— Луи Молчаливый — вот какого прозвища вы заслуживаете! Мы с вами почти никогда не расстаемся, мы разделяем одну опасность, мы больше чем просто кузены, мы почти братья, а между тем я ничего о вас не знаю.

— Просто мне нечего рассказывать.

— Ну как же! Например, вы никогда не рассказывали о моей тетке.

— Вы хотите сказать, о моей матери?

— Ну да…

Луи вновь с трудом удалось скрыть волнение. Он взглянул на Реджинальда. Никогда прежде Луи не замечал, до какой степени тот похож на Ариетту: рыжие волосы, зеленые глаза, веснушки на щеках… Луи весь сжался от боли. Это не осталось незамеченным.

— Что с вами?

— Ничего. Просто ваш вопрос навеял грустные воспоминания. Мне довелось присутствовать при ее последних минутах. Я очень ее любил.

— С моей стороны непростительная оплошность заговорить на эту тему! Я огорчил вас, да еще в такой день, как сегодня! Смотрите, как все прекрасно вокруг!

Луи внимательно следил за дорогой, чтобы только не смотреть на лицо, которое так походило на лицо матери, но Реджинальд болтал не останавливаясь. Он вспоминал их двойную свадьбу, интересовался новостями о Маргарите и Шарле. Теперь казалось, что и голос кузена тоже походит на голос Ариетты… Ну почему он не замолчит?

Вдали раздался звук охотничьего рожка. Луи вскричал:

— Охота, наконец-то!

Реджинальд удивленно взглянул на него.

— Почему вам так не терпится там оказаться? Вы же не охотитесь!

В самом деле, если кузен был вооружен легким копьем, очень удобным для охоты на лань, то однорукий Луи был, как всегда, безоружным. И в этот раз он не нашел что ответить.

Реджинальд вздохнул.

— Вы решительно не похожи на других!

Теперь они находились в самой гуще королевской охоты. Вокруг них гарцевали на лошадях рыцари, мимо проезжали благородные дамы, много было королевских слуг в ливреях.

Вдали не смолкала оглушительная какофония: трубили рога, загонщики колотили во всевозможные предметы, выгоняя зверя из лесных зарослей. Вот, наконец, несколько ланей показались на опушке слева. Обезумев от страха, они бежали прямо на загонщиков.

Реджинальд возбужденно засмеялся.

— Они идут на нас!

Одно из животных промчалось совсем близко. Это был молодой грациозный самец со светлой шкурой. Выскочили псы и с громким лаем загнали его в неглубокий пруд, откуда животное не могло выбраться. Оно пыталось бодаться, выставив вперед жалкие, едва проклюнувшиеся рожки, но псы кусали его со всех сторон. Светлая шкура сочилась кровью. Вскоре лань оказалась буквально искромсана до костей. Это была настоящая бойня.

Луи не выдержал:

— Довольно!

Реджинальд взглянул на него, еще раз поразив кузена своим сходством с покойной матерью Луи:

— Сколько жалости к какому-то животному! Я не подозревал в вас подобной чувствительности.

— Прекратите, хватит!

Лань агонизировала на краю болота. Упав в грязную воду, она медленно погружалась в вязкую жижу, продолжая сочиться кровью. На поверхности лопались пузырьки воздуха, от которых расходились красные струйки…

К кузенам приблизился вооруженный слуга.

— Господа, если вам угодно увидеть самое красивое животное на этой охоте, могу проводить вас.

И, не дожидаясь ответа, пустил лошадь в галоп, а за ним последовали Реджинальд и Луи.

Отъехав в сторону от остальных охотников, они оказались на сильно пересеченной местности, испещренной поросшими мхом ложбинами и высокими утесами. Слуга остановился и указал на зияющий вход в пещеру.

— Здесь.

Реджинальд пришпорил коня, направляя его в пещеру. Луи собрался было последовать за ним, но слуга остановил его:

— Нет!

Они натянули поводья и продолжали сидеть на лошадях переступающих с ноги на ногу. Реджинальд исчез в пещере. Было слышно лишь пение птиц — их звонкие голоса приветствовали чудесный летний день. Внезапно послышалось пронзительное лошадиное ржание, раздался чей-то рев и человеческий вой.

Вначале мимо них быстрым галопом пронеслась лошадь, затем из пещеры выскочил Реджинальд. Его белый камзол был забрызган кровью. За ним неслась какая-то темная масса. То был громадный медведь, из груди которого торчало копье. Разъяренный зверь настиг беглеца и ударом лапы швырнул на землю, оторвав своей жертве часть ноги. Реджинальд сделал попытку подняться:

— Луи, на помощь!

Стиснув зубы, Луи смотрел на кузена. Новый удар когтистой лапы разорвал плечо Реджинальда, который вновь упал, опять попытался подняться… Глазами, полными ужаса, он взирал на своего убийцу.

Луи де Вивре неподвижно стоял рядом с посланцем короля. В одно мгновение Реджинальд обо всем догадался, все понял.

— Луи, во имя Господа!

Раздался медвежий рев.

— Луи, ради вашей матери!

Зверь бросился на человека. Страшная схватка продолжалась недолго. Едва трепещущее тело распласталось на земле; голова была почти отделена от туловища, зеленые глаза закрылись. Медведь, без сомнения раненный насмерть, с трудом уполз в пещеру, чтобы издохнуть там.

Слуга замер возле Луи, белее снега.

— У меня приказ проводить вас к его величеству.

Луи понесся за ним бешеным галопом, стремясь как можно скорее отъехать от этого ужасного места. Чуть позже в свите охотников появился сам Ричард II. Он растолкал своих людей, чтобы приблизиться к Луи. Тот стал выписывать круги вокруг короля.

— Все кончено.

— Благодарю вас, сир де Вивре. Я понимаю, какое тяжелое испытание пришлось на вашу долю.

— Ваше величество, я настаиваю, чтобы были организованы достойные похороны.

— Он будет торжественно предан земле, с почестями, какие подобают человеку самого высокого ранга, а о его участии в заговоре никто никогда не узнает.

Так, гарцуя бок о бок на лошадях, они беседовали всю дорогу, пока вдали не показались высокие стены замка.

Лицо короля прояснилось.

— Плаши! Вот мы и приехали!.. Я отправлю представителей к моему дяде. На расстоянии в одно лье за мной следует три сотни арбалетчиков. Вы желаете присутствовать при задержании?

— Нет, ваше величество! Я должен находиться в Кале, там у меня назначена важная встреча. Позвольте мне удалиться.

***

Загнав лошадь до полусмерти, Луи прибыл в Дембридж еще до наступления сумерек. Он направлялся туда впервые. После страшных событий, свидетелем которых он только что стал, и в предчувствии того, что ожидало его в Кале, он жаждал лишь одного: увидеть сына.

Владение Дембридж было огромным, к нему примыкали тучные пастбища, на которых благоденствовали овцы и бараны. Время от времени Луи проезжал мимо крестьянских селений.

Наконец вдали показался сам замок. Дембридж не был замком в полном смысле слова — просто большое, очень красивое здание. Над правым крылом возвышалась башня явно недавней постройки. Чуть вдали стояло здание поменьше, рядом с которым Луи увидел много вооруженных людей: Дембридж прекрасно охранялся.

Стоило незнакомцу появиться вблизи замка, к нему тут же подъехал один из воинов, несомненно, начальник гарнизона.

— Кто вы?

— Твой хозяин! Передай хозяйке, что прибыл ее муж!

Луи вошел в дом и вскоре очутился в гостиной. Она казалась огромных размеров и была обставлена роскошной мебелью. По стенам висели всевозможные охотничьи трофеи — кабаньи и оленьи головы. Луи осмотрелся внимательнее: среди прочих он разглядел и изящную голову лани, и большую голову медведя. Благодаря какой случайности они оказались рядом?

Позади послышались женские шаги, но Луи не мог оторваться от завораживающей картины.

Шаги замерли.

Луи равнодушно произнес:

— Мой кузен мертв. Я сдержал слово.

Наконец он заставил себя обернуться. Маргарита стояла, кусая губы и закрыв глаза.

— Взгляните на своего сына.

Она привела его в башню, возвышающуюся над правым крылом замка.

— Я велела построить ее специально для него. Вдетской три окна: одно на восток, другое на юг и третье на закат. Так он целый день видит солнце.

Комната оказалась очень просторной и украшенной с большим вкусом. Луи подошел прямо к маленькой кроватке под балдахином и стал рассматривать Шарля. Малыш спал. Теперь ему было полтора года, и в младенческих чертах уже угадывался характер. Со своими белокурыми волосиками он очень походил на дедушку.

В эту минуту он открыл глаза, оказавшиеся такими же голубыми, как у деда. Увидев склонившихся над ним Луи и Маргариту, он заулыбался.

Внезапно Луи почувствовал, как его охватывает дрожь. Этот ребенок, встречи с которым он ожидал с таким нетерпением, стал внушать ему ужас. Окровавленное лицо Реджинальда, искромсанное медвежьими когтями, встало перед его внутренним взором… Луи понял, что нескоро избавится от этого зрелища, оно было слишком свежо в его памяти; в ушах все еще звучала мольба несчастного.

Луи смотрел на Шарля с отвращением.

— Дитя расчета и ненависти!

Маргарита попыталась вмешаться:

— Что с вами?

Он оттолкнул ее.

— Да то, что я трепещу от страха за него! Кем может стать дитя, зачатое таким образом? Кем, если не чудовищем? Здесь, в этой крошечной головке, расчетливый ум его отца, а в этой маленькой груди бьется ненавидящее сердце его матери!

— Замолчите!

— «Я ненавижу Реджинальда так же сильно, как прежде любила. Помогите отомстить ему!» Разве это не ваши собственные слова?

— Я обезумела от ревности.

— Вы и сейчас безумны! Вы терпеливо ожидали смерти моего кузена.

— Умоляю вас, не при ребенке!

Луи коротко рассмеялся.

— Самое забавное — так это то, что для своей мести вы вовсе не нуждались во мне. Когда вы познакомились с Реджинальдом, он был уже приговорен. Он слишком далеко зашел в своем интриганстве, и король в любом случае не простил бы его. Наш с вами союз оказался полезным лишь мне. У меня появился наследник. Говорю вам, голова Реджинальда пала бы при всех обстоятельствах. А вот вы, выйдя за меня замуж, только прогадали.

— Что вы знаете об этом?

Луи остался стоять, разинув от удивления рот, в то время как Шарль, испуганный слишком громкими голосами, залился слезами. Маргарита подняла мальчика на руки, успокоила и вновь уложила в кроватку. Затем, взяв за руку мужа, она вышла вместе с ним из комнаты. Когда они оказались в гостиной, он спросил:

— Что вы хотите этим сказать?

— Все очень просто: после нашей свадьбы я вас полюбила.

Луи смотрел на супругу, повергнутый в изумление. На ней было то черное с зеленым платье, которое так шло ей. Впервые Маргарита улыбалась. Она по-прежнему отличалась особым обаянием и казалась очень женственной, несмотря на некоторую угловатость форм.

Жестокая смерть кузена и неожиданное признание собственной жены, — слишком много волнений для одного дня. И это, не говоря о том, что ожидало его в Кале. Луи решил, что пора спасаться бегством.

— Я должен ехать.

— Прямо нынешней ночью?

— Да, время не ждет.

— Тогда поезжайте! Я позабочусь о нашем ребенке.

— Вы сказали— «нашем ребенке»?

— Поезжайте. И да хранит вас Господь!

***

Луи де Вивре прибыл в Кале 12 сентября. Он тут же отправился в крепость. Письмо, скрепленное королевской печатью, открывало ему все двери. Сир де Вивре потребовал коменданта и был препровожден в его комнату. Там он молча протянул ему конверт. Комендант вскрыл его, прочел и взглянул на посланника с ужасом. Кто был этот человек, принесший самый страшный приказ, который только мог отдать король, — распоряжение казнить королевского родственника?

Луи сухо заговорил:

— Сожгите письмо на моих глазах!

Комендант бросил записку в камин.

— У вас найдется трое надежных людей?

— Да, мессир.

— Проводите меня в камеру Глостера. Поставьте их у дверей, и пусть они войдут, когда я постучу.

Комендант отправился выполнять приказ. Видно было, как его бьет дрожь.

— Герцог находится не в камере. Но это не я так решил, таков был специальный приказ короля. Его величество распорядился поселить своего родственника со всевозможным комфортом, чтобы тот не чувствовал себя пленником и ни о чем не догадывался.

Луи выслушал эти объяснения молча. Вскоре они оказались перед дверью, возле которой стояли двое стражников. Комендант повернул в замке тяжелый ключ и толкнул дверь.

Герцог Глостер и в самом деле был устроен вполне прилично. Комната оказалась просторной, там имелись кровать, большой стол для трапез, несколько кресел, несколько других предметов мебели, а также камин. Герцог как раз сидел за столом и ощипывал крупную виноградную гроздь. Судя по всему, Глостер не испытывал никакого беспокойства по поводу своей судьбы.

При виде вошедшего он рывком поднялся и бросился к Луи с распростертыми объятиями.

— Вивре!.. И вы тоже, мой несчастный друг! Как они вас взяли? Вас тоже предали? Вы были правы, нам стоило проявлять большую осторожность. Следовало к вам прислушиваться. Вы всегда были самым предусмотрительным из нас.

Не произнося ни слова, Луи шагал по комнате. Герцог Глостерский внезапно опустил руки. Черты лица его застыли, губы беззвучно зашевелились, и, наконец, герцог проговорил:

— Нет, Вивре, вы здесь не пленник! В вашем взгляде нет страха, вы не колеблетесь, даже ваше дыхание — это дыхание свободного человека. Вы на стороне тюремщиков, на стороне… палачей.

Он резко встряхнул головой.

— Нет, это невозможно! Он бы никогда не осмелился… своего дядю! Скажите же, что этого не может быть!

Луи становился прямо перед ним.

— У вас есть время помолиться.

Но герцог Глостерский молиться не стал. Он смотрел на Луи с невыразимой ненавистью.

— Так стало быть, это ты — убийца моего племянника! Что же ты сделал, чтобы он выбрал именно тебя? До какой низости ты дошел в своем предательстве и отступничестве? Или ты всегда был шпионом?

— Вы теряете драгоценное время.

— Плевать мне на это! Я хочу, чтобы ты выслушал меня! Мне неизвестно, какова твоя цель, но я знаю одно: твой путь завершится так же, как и мой. Однажды ты окажешься на моем месте!

Луи направился к двери.

— Знаю…

Он постучал. Вошли трое. Первый держал в руках веревку, второй — кусок черного бархата, у третьего же в руках не было ничего. Герцог отступил и вскрикнул:

— Смотри на свою смерть, Вивре! Смотри на свою смерть!

Одним прыжком человек с пустыми руками бросился на него и крепко обхватил. Второй закрыл обреченному лицо черным бархатом, а третий накинул на шею веревку. Из-под платка раздался приглушенный стон. Несколько мгновений палачи сжимали кольцо и, наконец, отпустили свою жертву, которая, словно кукла, повалилась наземь.

И только тогда вошел комендант. Он был бледен как полотно. Луи строго обратился к нему:

— У вас имеются распоряжения насчет похорон?

— Да, мессир.

— Исполняйте.

***

Вернувшись в Лондон, Луи направился прямиком в Вестминстерский дворец, чтобы сообщить королю о выполнении своей миссии. От Ричарда он и узнал, что двое других заговорщиков, Уорвик и Арундел, уже осуждены и обезглавлены.

Из бывших участников заговора на свободе остался один-единственный — Генрих Дерби. Ричард по-прежнему не представлял себе, как же следует поступить с ним. Король не доверял Генриху, но не терял надежды, что тот рано или поздно присоединится к нему.

Король поинтересовался мнением Луи на сей счет, но тот не смог рассеять сомнения своего коронованного собеседника: Дерби — человек абсолютно непостижимый, и догадаться о его намерениях невозможно.

Расставшись с королем, Луи отправился прямиком в отель Бретань, и там ему довелось испытать одно из самых больших потрясений в жизни: его ждала Маргарита!.. Она нежно приблизилась к мужу. Но первое изумление прошло, и Луи инстинктивно отпрянул. Он должен был сказать ей правду. К такому решению он пришел еще на корабле, когда возвращался из Кале.

— Я не могу принять любовь, которой недостоин. Я сам свел Реджинальда с Филиппой!

Маргарита молчала.

— Я поступил так, руководствуясь собственными интересами. Я сделал это исключительно потому, что вы, влюбленная в Реджинальда, представляли для меня опасность.

Маргарита по-прежнему молчала.

Луи решил высказаться до конца. Он не хотел, чтобы между ними оставались недомолвки.

— Именно я посоветовал королю отправить вас в монастырь.

Когда Маргарита, наконец, заговорила, голос ее оказался странно спокоен.

— Не будем говорить о прошлом. Подумаем лучше о будущем. Расскажите о себе. Вам ведь в последнее время довелось немало страдать, не так ли?

— Это касается только меня.

— Теперь — нет. Отныне нас стало двое. Бездеятельная жизнь тяготит меня. Я хочу действовать на вашей стороне.

— Вы хотите стать шпионкой?

— Вы полагаете, я не способна к подобной деятельности?

— Не в этом дело.

— Тогда ничего не бойтесь. Я стану вам содействовать по мере сил, но и воспитанием сына пренебрегать не намерена.

Маргарита направилась в их спальню. Луи последовал за ней. Она села на постель.

— Теперь расскажите мне все.

— О чем вы хотите, чтобы я вам рассказал?

— О чем считаете нужным. Я просто хочу вас послушать. Я ведь даже плохо знаю, как звучит ваш голос.

Луи колебался недолго, слова так естественно пришли ему на язык, он заговорил… Он говорил так увлеченно, что даже позабыл, что находится в присутствии собственной жены, с которой следует лечь в постель. Он повествовал о своем детстве, о своей любви к отцу и о том, как отец ответил ему на любовь; он вспоминал о матери, которую почитал глубоко и преданно; о том, как потерял руку и какую это причинило ему душевную боль, которую ему удавалось скрывать от всех. Он говорил о своей изматывающей работе, во всех подробностях поведал о смерти Глостера и признался, какой ужас внушает ему перспектива собственной смерти.

И пока он говорил, его охватывало незнакомое прежде волнение. Никому и никогда еще он так не доверялся — кроме собственного отца, да и то их с Франсуа разговор длился лишь краткое мгновение! И вот теперь Луи де Вивре смог, наконец, раскрыть свое сердце, высказать все, что лежало у него на душе.

Он говорил, говорил… Это было подобно тому, будто прорвалась запруда. Долгие годы вынужденной немоты закончились. Потоки сокровенных тайн хлынули неудержимым, неиссякаемым водопадом! Луи Молчаливый превращался в Луи Говорливого, Луи Болтливого…

В течение долгих и долгих дней Луи продолжал говорить. Он с удивлением обнаружил, что умеет смеяться. Не тем принужденным, неестественным смехом, каким вынужден был отвечать на шутки людей, которым хотел польстить. Нет, по-настоящему! И он познал, наконец, то, чем, как он считал, судьба его обделила — подобно тому, как отобрала у него правую руку. Он узнал счастье…

Луи по-прежнему продолжал выполнять свою роль при Ричарде П. Он все еще действовал один. Он просто не понимал, чем может ему помочь Маргарита. Заговор Глостера был потоплен в крови, но Луи чувствовал, что существуют и другие — во всяком случае, связанные с именем Генриха Дерби. Однако, несмотря на все свои усилия, ничего больше он узнать не мог. Отныне ему не доверяли.

Во всяком случае, Ричард больше не был тем нерешительным сувереном, каким казался прежде. Не осмеливаясь предать суду собственного кузена и не имея неопровержимых доказательств его причастности к заговору против короля, Ричард решил отправить Дерби в изгнание.

Это означало пойти на большой риск, ибо юный граф Дерби был весьма популярен в народе. И хотя Ричард не колебался в своем решении, он все же попросил Луи попытаться войти в свиту графа, чтобы проследить за ним с близкого расстояния. Луи обещал — впрочем, без особой надежды, — потому что у него всегда имелось ощущение, что Дерби недолюбливает его. Но, к его большому удивлению, тот немедленно согласился.

К еще большему удивлению Луи, кузен короля, слывший непримиримым противником французов, избрал для своего изгнания двор французского короля. Вот почему после стольких лет, проведенных в Лондоне, Луи оказался в Париже. Провидению было угодно, чтобы он прибыл туда как раз вовремя, чтобы спасти своего отца.

***

Снадобья, которые использовала Маго д'Аркей, оказались весьма действенными и пагубными для здоровья. В течение многих дней Франсуа де Вивре, будучи серьезно болен, не покидал своей спальни. Луи нечасто приходил навещать его. Согласно официальной версии, их отношения были очень плохими, и не стоило подвергать себя риску.

Тем не менее, именно сын рассказал Франсуа о судьбе Маго. Самой королеве пришлось вмешаться, чтобы выхлопотать для бывшей подруги относительные поблажки. Маго была отправлена в пожизненную ссылку. Кроме того, она лишалась всей своей собственности. Если же она ослушается и вернется в Париж, то будет немедленно предана смерти без всякого дополнительного судебного процесса.

Франсуа был вполне удовлетворен развязкой. Каковы бы ни были его планы относительно Маго, ее смерти он не желал. То, что она потерпела неудачу в своих дьявольских замыслах, уже являлось для нее достаточным наказанием. Отныне она перестала занимать мысли Франсуа, и он начал готовиться к отъезду.

Ибо он, наконец, принял решение. Ему минуло шестьдесят, он не мог уже в полную силу выполнять свои обязанности при королевской страже. Кроме того, Франсуа не терпелось взяться за работу, которую он сам себе назначил, — заняться алхимией в лаборатории Юга в Куссоне. Он искренне надеялся оказаться там как можно быстрее.

Поговаривали, будто герцог Бретонский, Иоанн IV, находится на волосок от смерти. Его сын, будущий Иоанн V, казался гораздо более благосклонным к французам. Без сомнения, преемник Иоанна IV готов вернуть Франсуа де Вивре его замки.

В конце февраля 1399 года Франсуа вместе со всеми узнал невероятную новость: старый герцог Ланкастерский, отец Генриха Дерби, только что скончался, но Ричард II велел лишить своего кузена наследства; герцогство Ланкастерское было конфисковано в пользу короны!

Этот беззаконный поступок, достойный истинного тирана, вызвал изумление при французском дворе, настроенном весьма благосклонно к Ричарду — королевскому зятю. Совершенно естественно, что в Англии эмоции оказались куда более резкими. Неприкрытая ярость выплеснулась на голову того, кого англичане именовали отныне не иначе как «Ричард из Бордо», потому что родом он был именно из этого города.

На долю графа Дерби досталось много сочувствия со стороны самых высокородных господ английского двора, чтобы вступить во владение своим графством, ему оставалось лишь высадиться на остров. За ним стояла вся Англия.

И, тем не менее, в течение долгих месяцев поведение графа Дерби выглядело в глазах окружающих более чем странным. Казалось, он едва слушает своих собеседников, озабоченный лишь одним: найти забвение в бесконечных балах.

Внезапно, когда 15 июня Ричард II предпринял очередное безумство — отправился в поход против Ирландии, — Дерби объявил о своем намерении тотчас же возвратиться в Англию.

Узнав об этом, Луи поспешил к отцу. Он нашел Франсуа гуляющим по саду в королевском зверинце. Им удалось кратко переговорить: каждое мгновение было на счету, нельзя было, чтобы их застали вместе.

— Дерби только что принял решение. Я уезжаю. Хотя он говорит лишь о том, что хочет заполучить свое законное графство, совершенно очевидно, что получит он трон. Ричард пропал.

— Тогда почему вы уезжаете?

— Потому что, даже если Ричард окажется свергнут, предстоит еще сражаться. Мне самому придется участвовать в заговоре против нового короля. И Маргарите тоже, она сама так решила.

— А ваш сын?

— Если возникнет опасность, я немедленно отправлю его во Францию, к герцогу Орлеанскому. У меня с ним договоренность.

Луи резко отвернулся и пошел к воротам. Франсуа остался один. Он нервно шагал между клетками с обезьянами и слоном, глядя, как удаляется его сын. Возможно, сейчас Франсуа видит Луи в последний раз… Внезапно он услышал резкий голос и топот несущихся всадников.

— Мое имя Георг! Мой герб — лев, пронзенный мечом!

***

Граф Дерби ступил на английский берег в Рейвенспере, неподалеку от Бриндлингтона в графстве Йоркском, ясным солнечным утром 4 июля 1399 года, в День святого Мартина. Он бы предпочел продлить свое путешествие и высадиться где-нибудь поближе к северу, поскольку опасался, что Ричард оставил гарнизоны в портах Ла-Манша.

Вечером четвертого июля у графа Дерби, получившего невиданные прежде заверения в преданности и поддержке, под началом оказалось восемь тысяч человек. Они разбили лагерь в чистом поле и спали прямо под открытым небом.

В течение целого дня Луи предавался размышлениям. Все эти люди оказались здесь для того, чтобы помочь графу получить обратно его графство. Но для народа, пусть даже не любящего Ричарда, особа короля священна. Если Дерби, опьяненный успехом, пожелает предъявить свои права на трон раньше времени, возможно, все обернется против него. Следует как можно быстрее отыскать Дерби.

Граф, как и другие, устраивался на ночлег на голой земле рядом с Ланкастерским стягом.

— Монсеньор, вы видите, сколько их, видите, как они воодушевлены? Следует брать не графство, надо брать корону!

Дерби холодно взглянул на Луи.

— Вы потеряли разум, сир де Вивре! Если бы таковы были мои намерения, это означало бы, что я совершаю непростительную ошибку. Для народа особа короля священна.

Поклонившись, Луи отправился спать. Делать нечего: этот человек оказался ему не по зубам.

В течение следующих нескольких дней торжественное шествие продолжалось. Крестьяне покидали свои хижины, а знатные англичане выходили из дворцов, чтобы присоединиться к будущему герцогу Ланкастерскому.

Тот, однако, предпочел не входить в Лондон. Он со своим войском обогнул столицу. Сорок тысяч лондонцев единым порывом встали под его знамена.

Луи полагал, что, обладая подобным могуществом, Дерби сделает ставку на силу, но граф, напротив, отдал предпочтение хитрости. Он остановился в Бристоле. Он заявил, что собирается дождаться возвращения Ричарда, чтобы тот во всеуслышание заявил о возвращении ему герцогства.

Луи был восхищен его хладнокровием. Хотя истинной целью Дерби была корона, он не собирался слишком торопить события. Граф продвигался постепенно, как опытный игрок в шахматы.

13 августа Ричард II высадился в Конуэе, на севере Уэльса. Он выбрал именно это место потому, что валлийцы были преданы ему более всего. Однако королю пришлось столкнуться с трагической для себя реальностью, которую можно было бы сформулировать так: Генрих Дерби являлся фактическим хозяином Англии.

Трагическая ситуация за несколько часов превратилась в прямо-таки безнадежную. Расположившись биваком под открытым небом, утром король сделал чудовищное открытие: его армия исчезла! Точнее сказать, из тридцати двух тысяч осталось едва тысяч шесть. Все англичане ушли, верность королю Англии сохранили одни иностранцы.

И все увидели рыдающего Ричарда П. Подданные покинули его! Он, преданный король, коснулся самого дна предательства. Теперь ему оставалось лишь умереть.

И все-таки ему удалось овладеть собой. Он должен был вернуться в Конуэй. Крепость была неприступна, и там у него имелись верные сторонники. Как только Ричард окажется в безопасности, ему останется только ждать. Если в Англии все наладится, тем лучше. Если нет, всегда можно тайно отплыть в Бордо, который, безусловно и безоговорочно, был на его стороне.

***

Едва лишь узнав о высадке короля, Дерби со своей огромной армией выступил в поход. Однако, получив известие о том, что противник предпочел укрыться в крепости, Дерби отказался от своих намерений и остановился в Честере, на границе с Уэльсом. Он тотчас велел передать Луи, что желает говорить с ним.

Луи, весьма заинтересованный, отправился к Дерби через весь лагерь. Молодой граф обосновался в роскошной палатке на окраине города. Казалось, он пребывает в превосходном настроении. Дерби тепло поприветствовал сира де Вивре и предложил ему вина.

Луи выказал безудержную радость по поводу недавних событий.

— Никогда мне не доводилось видеть такого многочисленного войска, монсеньор! Теперь Ричард в вашей власти!

— Вы забываете, что он в Конуэе, а город неприступен.

— Вы организуете осаду и уморите его голодом.

— Нет, потому что в этом случае он сбежит по морю и отправится на корабле в Бордо.

— Так что вы намереваетесь делать?

Ровным, спокойным голосом Дерби объяснил:

— Надо действовать хитростью. Я отправлю ему посланца, который должен будет убедить его, что я, мол, желаю примирения. Однако стоит дражайшему Ричарду выйти из-под защиты стен, как он немедля будет схвачен и отправлен в заключение.

Луи наклонил голову.

— Я счастлив, что вы, наконец, решились овладеть короной.

— На это я решился уже давно. Неужели вы сомневались во мне хотя бы мгновение?

Луи горячо воскликнул:

— Монсеньор, прошу вас оказать мне эту огромную честь! Позвольте отправиться к королю в качестве вашего посланника.

Ответ был резким и насмешливым:

— Нет!

— Вы мне не доверяете?

Дерби усмехнулся.

— Разумеется, нет.

Несмотря на всю свою выдержку, Луи побледнел. Граф приблизился к нему и почти дружеским жестом положил руку на плечо.

— Потому что вы — шпион Ричарда, сир де Вивре. У меня нет доказательств, но я никогда в этом не сомневался. Хотя нет, слово «шпион» вам не подходит, оно слишком вульгарно. Вы его хранитель. Быть может, даже друг.

— Монсеньор…

— Позвольте мне договорить! Именно благодаря вам я не вступил в заговор, и, кроме того, не скажу, что мне было очень уж неприятно видеть, как погибают Глостер и другие. Вы сделали за меня мою работу. Мне остается лишь отблагодарить вас за это.

Луи чувствовал внутри растущую пустоту. Дерби высказался до конца. Луи понимал, что всякий услышавший подобные слова может уже считать себя мертвым. Сейчас его схватят. Он уйдет из жизни так же, как и Глостер.

Но, даже лишившись последней надежды, Луи должен был попытаться объясниться.

— Монсеньор, вы не можете думать про меня такое! В противном случае, почему вы столько времени держали меня среди своих друзей? Ведь это означало подвергать себя смертельной опасности.

Граф Дерби отнюдь не утратил прекрасного расположения духа. Он даже выдавил из себя улыбку, которую можно было бы счесть искренней. Своему гостю он подал еще один бокал вина, и Луи выпил его. Вино оказалось горьким. Это был напиток для приговоренного.

— Напротив, сир де Вивре, напротив! Таким способом я обезвредил самого предусмотрительного и расчетливого из моих врагов. Позволив вам сопровождать меня в изгнание, я получил возможность всегда иметь вас под рукой, а Ричард, предоставленный сам себе, совершил много ошибок, которые, в конечном счете, будут способствовать его гибели. Останься вы рядом с ним — как знать, возможно, вы бы отсоветовали ему лишать меня наследства и уезжать в Ирландию?

Луи был потрясен подобной дальновидностью. Оказывается, Дерби играл с ним с самого начала — и до конца. Генрих всегда был хозяином положения. И Луи решил во всем признаться. Не то чтобы он надеялся на какое-то снисхождение, но просто из чувства восхищения. Подобный человек заслуживал, чтобы ему сдались.

— Признаю свое поражение, монсеньор. Я побежден самым великим политиком, который когда-либо существовал на свете.

Лицо графа Дерби озарилось радостью.

— Комплимент, высказанный вами, ценен вдвойне. Но успокойтесь, сир де Вивре, у меня и в мыслях нет убивать вас. Враг у меня один — Ричард. Я решил помиловать вас, как и всех прочих его сторонников, если они захотят перейти ко мне на службу. При новом правлении найдется место для человека вроде вас. Ну как? Вы принимаете мое предложение?

Луи, который в течение этих нескольких невероятно долгих мгновений испытал самое жестокое отчаяние и был разрываем самыми противоречивыми чувствами, опустился на колени.

— От всего сердца, монсеньор!

Дерби попросил его подняться и принялся в общих чертах описывать, каким он представляет себе будущее Англии. Казалось, Дерби вовсе забыл о присутствии собеседника и рассуждает сам с собой…

Луи его не слушал. Несмотря на потрясение, которое он только что испытал, дух борьбы в нем не угас, но, напротив, возродился с новой силой. Луи думал о том, что Дерби совершил серьезную ошибку. Обуреваемый гордыней, он не смог противиться удовольствию раскрыть свои карты перед шпионом, показать, что одолел его. В этом не было бы ничего серьезного, если бы сразу же после опасного признания он отдал приказ о его уничтожении. Оставив шпиону жизнь, Генрих брал на себя значительный риск.

Дерби, разумеется, пытался рассчитать этот риск, но — именно в этом и заключалась его главная ошибка — он полагал, будто Луи служил Ричарду из дружеских чувств. А между тем сир де Вивре помогал королю Англии лишь потому, что желал мира. Единственным мотивом, единственной пружиной его действий был патриотизм. Он трудился только ради Франции. И по этой же самой причине оказывался непримиримым врагом нового короля.

Более того, во время разговора Дерби сообщил ему важную информацию: бывшие сторонники Ричарда не будут наказаны. Следовательно, им необходимо как можно скорее организовать новый заговор. Разумеется, сам Луи участвовать в этом новом заговоре не сможет, ибо будет находиться под неусыпным наблюдением.

Граф Дерби выпил еще вина. Он явно находился в приподнятом настроении, и его тянуло на откровенность.

— Нет, за королем поедете не вы. Более того, я уверен — вы ни за что на свете не догадаетесь кто!

Луи промолчал.

— Чтобы совершить измену, требуется человек, который меньше всего похож на изменника. Требуется некто, кого Ричард никак не станет остерегаться. Такого я и выбрал: это граф Нортумберленд!

От потрясения Луи только и смог, что пробормотать:

— Нортумберленд!..

Тут и в самом деле было чему удивляться. Старый граф Нортумберленд был известен среди придворных своей набожностью. К мессе он ходил по нескольку раз в день и вел жизнь столь безупречную, что это граничило почти со святостью. К тому же это был скучнейший любитель поучать всех и вся.

Немного придя в себя, Луи спросил:

— И он согласен?

— Да. Чего не сделаешь ради золота и высокого титула?

— А вы не боитесь, что он, напротив, лжет именно вам и, оказавшись с Ричардом, переметнется на его сторону?

— Нисколько! Он предаст короля. Я его знаю. Я никогда не ошибаюсь в людях.

Дерби улыбнулся нарочито сердечно.

— Не так ли, сир де Вивре? — добавил Дерби.

Луи склонился в глубоком поклоне.

— Монсеньор, ваша проницательность сравнима лишь с вашей же щедростью.

И на этих словах удалился из гостиной.

***

18 августа 1399 года, в День святой Елены, граф Нортумберленд отправился в Конуэй во главе войска в четыре сотни рыцарей и тысячу лучников. Перед въездом в город был небольшой лес, там он и рассредоточил своих людей. Затем в сопровождении пяти оруженосцев, один из которых нес его герб, выступил вперед.

Подойдя к стенам города, он остановился. Шлема на нем не было. С высоты крепостной стены начальник стражи узнал герб и седые волосы старого графа.

— Что вам угодно, сир де Нортумберленд?

— Охранное свидетельство для меня и моих людей. Мы привезли королю предложения графа Дерби.

Ворота немедленно открылись, и все шестеро посланников смогли войти. Их приняли в гостиной замка. Ричард II находился в окружении пятерых своих слуг. Граф почтительно изложил требования Дерби: возвращение ему Ланкастерского герцогства и осуждение парламентом графа Солсбери и епископа Карлайла, двоих самых преданных сторонников короля, которые, кстати, присутствовали при аудиенции. При условии выполнения этих требований будущий герцог Ланкастерский обещал Ричарду II свою абсолютную верность и преданность.

Предложения были составлены весьма хитро и расчетливо, ибо казались достаточно жесткими, чтобы выглядеть правдоподобно. Когда имеешь стотысячную армию, можно позволить себе говорить в полный голос. Суд над Солсбери и Карлайлом представлялся требованием весьма жестким, даже унизительным. Похоже, Дерби заговорил языком победителя, тем не менее, соблюдающего законность.

Нортумберленда и его людей попросили покинуть помещение, и пока они ожидали неподалеку, между королем и его советниками разгорелся оживленный спор. Граф Солсбери и епископ Карлайл, которые оказывались главными жертвами, разумеется, были настроены решительно отказать графу и незамедлительно отправляться в Бордо.

Но король уговаривал их принять условия договора. Главное, что Дерби не выказывал притязаний на корону. Да, их будет судить парламент, но даже если парламент и приговорит их к смерти, король воспользуется правом суверена и помилует своих сторонников. В дальнейшем он избавится от новоявленного герцога Ланкастерского — при первой же возможности и любыми средствами.

Графа пригласили вернуться. Затем все присутствующие отправились в церковь Конуэя, где прослушали мессу, которую служил епископ Карлайл. По окончании церемонии епископ попросил графа Нортумберленда приблизиться к алтарю. Он открыл Евангелие и велел протянуть правую руку:

— Поклянитесь на этом Евангелии, что ваши действия не продиктованы изменой.

Набожный Нортумберленд возложил ладонь на священную книгу и посмотрел епископу прямо в глаза.

— Клянусь!

Это было еще не все. Карлайл направился к дароносице, вынул оттуда освященную облатку и попросил графа повторить ту же самую клятву, но теперь уже на просфоре. Нортумберленд поклялся вновь.

Окончательно убедившись в честных намерениях посланника, король согласился следовать за ним. Он покинул Конуэй в сопровождении эскорта в двадцать человек, среди которых были и Солсбери, и епископ Карлайл.

Но далеко им отъехать не удалось. Проезжая по лесу, они оказались в окружении всадников и лучников. Нортумберленд воскликнул:

— Во имя Иисуса, вы арестованы! Вы будете препровождены к графу Генриху, ибо я ему это обещал!

Когда Ричарда II стаскивали с лошади, он, осознав, жертвой какого предательства — последнего и самого страшного в его жизни — довелось ему стать, яростно прокричал:

— Во имя Иисуса, которого ты оскорбил своим клятвопреступлением, тебе суждено вечно гореть в геенне огненной!

Нортумберленд ничего ему не ответил, он отдавал приказания. Король даже не удостоился чести увидеть в тот день своего победителя: его сразу же препроводили в замок Таддлан, находившийся неподалеку, где Ричард и был заперт вместе с двадцатью своими подданными.

На следующий день, 19 августа, Ричард и его люди присутствовали на мессе, а затем по приглашению стражников отправились в гостиную, где для них был приготовлен обед. Король держался весьма достойно. Сотрапезникам он тихо повторял:

— Простите, друзья мои, вы страдаете из-за меня. Я являюсь причиной вашей гибели.

Узнав новость, Генрих Дерби с небольшим эскортом выехал из Честера. Когда он ворвался в комнату, где находился король со своими людьми, Луи был вместе с графом. После своего отъезда из Англии сиру де Вивре довелось увидеть короля впервые. Суверен всегда отличался бледностью, но теперь цвет его лица был настолько белым, что казался неестественным. Как будто Ричард уже не принадлежал этому миру.

Ричард II был лишен своими тюремщиками знаков королевской власти, но при виде того, как пленник вкушает убогий обед в окружении последних своих друзей, Луи не мог не вспомнить другого короля — Небесного. То, чему оказался он свидетелем, было Вечерей, а король представал Христом, готовящимся принять свои Страдания.

Граф Дерби заговорил суровым голосом:

— Государь, ваш народ утверждает, что вы дурно правили им в течение двадцати двух лет. Если это угодно Господу, я помогу вам править лучше, чем вы делали в прошлом!

Не вставая с кресла, Ричард опустил голову.

— Мой добрый кузен Ланкастер, коль скоро это угодно вам, это угодно и мне.

Тот, кто, по словам самого короля, уже не был графом Дерби, но герцогом Ланкастерским, приказал всем присутствующим спуститься вниз, во двор замка. Установилось молчание. Победители и побежденные в полной тишине смотрели друг на друга. Наконец Ланкастер хлопнул в ладоши.

— Приведите королевскую лошадь!

Во дворе появилось самое жалкое создание, какое только могло существовать на свете: старая больная кобыла, грязная и тощая, вся в струпьях и проплешинах, спотыкающаяся на каждом шагу.

— В седло, государь! Порадуйте эту старушку!

Как и было обещано Луи, герцог Ланкастерский объявил людям Ричарда, что они свободны, и со своим единственным пленником двинулся по направлению к Честеру.

Там к нему присоединилось войско, встретившее поверженного короля возгласами «виват». Затем Генрих Ланкастер отпустил солдат, потому что больше в них не было нужды. С ним остались лишь высокие титулованные особы, их оруженосцы и несколько десятков лучников.

И началось Страдание Ричарда II. Рядом с герцогом Ланкастерским, гарцевавшим на ретивом белом коне, король ковылял на своей кляче из города в город, как какой-нибудь ярмарочный уродец, становясь мишенью для насмешек народа и ежась от плевков. Злобное улюлюканье и свист перекрывались криком, вырывающимся, словно из единой глотки:

— Смерть Ричарду из Бордо!

Король держался достойно. Он смотрел прямо перед собой и, похоже, ничего не слышал. Луи все больше казалось, что он видит перед собой самого Христа. Да, это был Иисус, с терновым венцом на голове взбирающийся на свою Голгофу. Как и Господь, король был жертвой людской жестокости и несправедливости. Что он сделал, чем заслужил столько презрения и ненависти, за что подвергался оплеванию и позору? Ричард просто хотел, чтобы не проливалась больше кровь. Этот король полагал, что самое великое деяние, которое он сможет осуществить за время своего правления, называется «мир».

Крестный путь Ричарда II казался бесконечным. Ланкастер снова и снова заставлял его кружить по всей Англии, чтобы никто не оказался лишен столь занимательного зрелища. Последним этапом стал Лондон, куда кортеж прибыл в конце августа. Никогда еще народная истерия не достигала такого накала. Мужчины и женщины мечтали броситься на короля и разорвать его на клочки. Стражникам все время приходилось вмешиваться, чтобы спасти Ричарда от ненависти толпы. Наконец он был заключен в Тауэр, и герцог Ланкастерский объявил, что парламент соберется 30 сентября и только тогда состоится суд.

***

Едва лишь оказавшись в столице, Луи бросился в отель Бретань, чтобы встретиться с Маргаритой. Это было неподходящее время для сердечных излияний. Он подробно пересказал ей разговор с герцогом. Она было встревожилась, но Луи поспешил успокоить ее: он был уверен, что не подвергается никакой опасности. Тем не менее, следовало незамедлительно начать организацию заговора, а он, учитывая обстоятельства, участвовать в этом не мог.

Маргарита предложила:

— Я заменю вас. Я ведь вам уже предлагала.

— Но вы до конца уверены в себе?

— Абсолютно. Скажите только, с кем следует связаться.

— С Солсбери. Он более всего достоин доверия. Предупредите его, что он смело может действовать, Ланкастер его не тронет.

— Я все сделаю.

Луи с восхищением смотрел на жену. Он был поражен ее спокойствием и мужеством.

— Как вы думаете действовать?

— Мне придется, увы, уехать из Лондона вместе с нашим сыном. Затем я отправлюсь на поиски графа Солсбери под тем предлогом, что хочу предложить ему продукцию своего имения.

— Это будет выглядеть правдоподобно?

— Не забывайте, что я не могу похвалиться высоким происхождением. Мой отец не стеснялся делать подобные предложения высокородным сеньорам.

Ночь, которую они провели вместе, была нежной и грустной. Она не была их последней ночью, она была последней ночью их супружеской жизни. Теперь можно было сказать, что они мобилизованы. Они стали солдатами.

***

На следующее утро Маргарита вместе с Шарлем выехала по направлению к Дембриджу, а Луи остался в Лондоне один. Делать ему там было нечего. Теперь действовать предстояло Маргарите, причем действовать в одиночестве. Он оставался на месте, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы показать, что спокоен, что он ведет себя как достойный подданный будущего короля Англии.

Он был и сам удивлен, когда последний вызвал его 15 сентября. Гостиная оказалась пуста. Генрих Ланкастерский сидел не на троне, но в кресле рядом. Он указал гостю на стул напротив.

— Садитесь, сир де Вивре. Я собираюсь поручить вам важное задание. Вы должны будете отправиться в Тауэр, в камеру Ричарда, и заставить его подписать…— Генрих протянул своему собеседнику кусок пергамента, — вот это.

Луи пробежал глазами документ и не мог скрыть изумления.

— Но это же отречение от престола!

— Именно.

— Я полагал, что Ричарда будет судить парламент.

— Я не могу пойти на такой риск. У моего родственника там остались сторонники, что делает исход дела весьма проблематичным.

— В таком случае, зачем ему отрекаться?

— Потому что, если он откажется, за вашим визитом последует другой. Есть у меня некий дворянин, молодой и полный амбиций, по имени Питер Экстон. Он уже предлагал мне свои услуги. Сей господин прекрасно справится с неприятной работой. Именно это вы и должны будете передать королю. Или вы с вашим документом — или Экстон!

После долгого молчания Луи решился спросить:

— Но почему вы выбрали именно меня?

— Потому что, хотя вы и присоединились ко мне, вы по-прежнему остались его другом. Вам он поверит.

— Его уже столько предавали!

— Вы сумеете найти нужные слова. Я вам верю.

Вновь наступила тишина, и на этот раз Луи не скоро осмелился ее прервать.

— Простите, монсеньор, но, как вы сами сказали, я сохранил дружеские чувства к Ричарду. Как я могу быть уверен, что, даже если мне и удастся получить его подпись, после меня не явится все тот же Экстон?

Герцог Ланкастерский улыбнулся.

— От вас я этого вопроса не ожидал. Вы полагаете, что убийство короля — такая уж безобидная вещь? Если Ричард отречется от престола по собственной воле, зачем его убивать? Поставьте-ка на минуту себя на мое место. Вы бы так поступили?

Луи покачал головой.

— Нет.

— Так вы согласны?

— Да, монсеньор.

— Я буду вам весьма признателен. Дембридж — поместье большое и богатое, но титул не слишком знатный. А между тем Дембридж можно будет сделать графством.

— Я не прошу никакой награды, монсеньор.

— И, тем не менее, вы получите ее, если выполните мое поручение… Ну что ж, действуйте!

***

Никогда прежде Луи не приходилось бывать в застенках лондонского Тауэра. Когда он вошел в камеру короля, то смог удостовериться, что все те ужасы, которые рассказывали об этих местах, — отнюдь не преувеличение. Вначале он не разглядел ничего, кроме бесформенной фигуры, съежившейся в углу.

Ричард скулил, как побитая собачонка. Но едва он узнал посетителя, как вскочил одним прыжком и бросился на него. Его бледное, обрюзгшее лицо налилось краской. Он закричал:

— Вивре! Я думал, что воплощение низости и предательства — это Нортумберленд, но я ошибался. Это вы! Вы, последний, кого я мог бы представить себе в стане своих врагов!

Собрав все силы, Луи постарался говорить как можно спокойнее:

— Я выполнял ваш приказ, государь! Вы же сами велели мне добиться дружбы герцога Ланкастерского, и я сделал это.

Не без труда Ричард взял себя в руки.

— Похоже, он вам доверяет, как самому себе!

Луи решил скрыть от короля, что оказался разоблачен. Признание лишь усложнило бы ситуацию.

— Да. Он сам послал меня сюда.

— С каким заданием?

— Простите меня, государь… вы должны подписать акт об отречении от престола.

Едва успел он произнести эти слова, как Ричард вновь накинулся на него, вцепившись прямо в горло. Осторожно, но решительно Луи освободился с помощью левой руки.

— Ради всего святого, выслушайте меня! За дверью ждет другой человек. Его зовут Экстон, но он может носить имя любого другого злодея. Настоящее его имя — «смерть». Если вы не подпишете, вместо меня сюда войдет он.

Внезапно Ричард впал в неистовство.

— Смерть, наконец-то!.. Дайте мне акт об отречении, чтобы я разорвал его, и пошире откройте дверь. Откройте дверь смерти, она — единственная, кто не предаст никогда.

Луи попытался было снова заговорить, но король не мог больше сдерживаться.

— Все оказалось преданным: доверие, дружба, любовь, а вы хотите, чтобы я жил? Пусть Ланкастер убьет меня! Пусть моя смерть тяжким грузом ляжет на его совесть и станет тем грехом, который раздавит его в день Последнего, Высшего Суда! Пусть вечно томится он и задыхается под этим грузом! А вы хотите, чтобы я своей подписью освободил его от адских мучений? Пусть он убьет меня! Это будет моя победа, только моя!

Луи не прерывал его, ожидая, пока пронесется буря. Затем, воспользовавшись короткой передышкой, когда король собирался с силами, заговорил тихо, тоном заговорщика.

— Вы должны жить, чтобы править, ваше величество! У вас много сторонников, и они как раз сейчас собираются с силами. Вы окажетесь свергнуты, а Ланкастер коронован, но это будет самое короткое правление за всю историю Англии! Мы уничтожим его, клянусь вам в этом! Он будет разрублен на кусочки! Вы выйдете из Тауэра, чтобы полюбоваться, как его голова будет водружена на кол при въезде на Лондонский мост!

Ричард молчал. Луи не хотел терять преимущества и говорил со всей убежденностью, на какую только был способен. На самом же деле он далеко не был так уж убежден во всем том, что с такой страстью описывал несчастному королю. Прежде всего, у него не имелось никаких сведений о назревающем заговоре, и он понимал, что все не так-то просто. Но это единственный шанс, и его необходимо использовать.

В конце концов, король бессильно опустился на свое убогое ложе.

— Дайте документ!

Луи вынул свиток из дорожной сумки, привязанной к поясу, в которой имелись, кроме этого, перо и чернила. Пока Ричард читал, Луи внимательно смотрел на короля. Впервые за все это время посланник Ланкастера обратил внимание на то, как сильно сдал Ричард. Он был грязен, небрит, одежда свисала лохмотьями.

Наконец Ричард II подписал акт. Возвращая документ, он спросил:

— Вы навещали королеву?

Луи, как и все остальные, не видел маленькой Изабеллы, которая фактически оставалась пленницей в своей комнате. Но он решил солгать.

— Да, государь. Она держится великолепно.

— Как вы думаете, мой кузен позволит ей навестить меня?

— Какое это имеет значение? Ведь скоро она окажется на троне рядом с вами!

— Обязательно передайте ей мои самые нежные чувства. Вы ведь передадите, не правда ли?

— Да, государь.

— Хорошо. Я удовлетворен.

Ричард II вытянулся на ложе и отвернулся к стене. Подойдя к дверям, Луи постучал. Ему открыли, и он молча вышел.

Когда Луи покидал гостиную, она была пуста. Теперь же, когда он возвращался от короля, в ней было черно от людей. Там давалиприем. Но герцог Ланкастерский заприметил своего посланника издали, и окликнул его:

— Подойдите, сир де Вивре!

Все с почтением склонились перед тем, кто был объектом столь явной благосклонности. Луи подошел к герцогу, преклонил колени и протянул пергамент. Увидев внизу долгожданную подпись, Ланкастер протянул ему руку.

— Встаньте, граф Дембридж!

***

Официальное отречение от престола короля Ричарда II состоялось в понедельник 29 сентября 1399 года, в День святого Михаила. По приказу герцога Ланкастерского все прелаты, рыцари и именитые граждане Лондона прибыли в Тауэр.

Ричард II вышел во двор тюрьмы в сопровождении двух стражников. На нем была королевская мантия, в руках — скипетр и корона. Луи, видевший его всего две недели назад, нашел, что король сильно похудел. Нарочно ли Ричарда морили голодом или его так измучили перенесенные страдания? Во всяком случае, мантия болталась на нем, корона явно была велика для его головы, а скипетр он удерживал с трудом. Казалось, Ричард был чем-то одурманен. Он шагал, вперив неподвижный, почти безумный взгляд в толпу самых высокородных англичан. Там были: архиепископ Кентерберийский, епископы, герцоги, графы, владельцы крупнейших поместий, университетские профессора и буржуа, призванные стать свидетелями отрешения монарха от власти…

Луи знал, что в эту самую минуту король, должно быть, цепляется за малую надежду, которую заронил в нем сир де Вивре, когда говорил о якобы назревающем заговоре; но действительно ли Ричард верил в этот заговор? Казалось, он дошел до предела. Король Англии стал похож на ту старую, больную клячу, на которой его заставили проехать по всей стране.

Герцог Ланкастерский вышел королю навстречу. Стражники отступили, и Ричард II зачитал текст, подписанный им две недели назад:

— Я был королем Англии, герцогом Аквитанским и государем Ирландским в течение двадцати двух лет. Королевство, герцогство, сеньорию, все свое наследство я уступаю Генриху, герцогу Ланкастерскому, и перед всеми прошу его принять мой скипетр…

С этими словами Ричард протянул кузену скипетр.

— Мою мантию…

Он снял ее с себя, оставшись в жалких лохмотьях, и принялся дрожать от холода, между тем как его кузен невозмутимо облачился в пышное одеяние.

Ричард продолжил:

— И мою…

Голос его дрогнул:

— …мою корону.

При полном молчании герцог Ланкастерский возложил королевский венец себе на голову. После этого стражники вернулись, схватили пленника и грубо поволокли его прочь, словно вора, только что застигнутого за кражей.

***

Коронование Генриха, герцога Ланкастерского, состоялось 13 октября, в День святого Эдуарда. Последним английским королем, носящим это имя, был Генрих III, сын Иоанна Безземельного, правившего одновременно с Людовиком Святым. Следовательно, Генриху Ланкастерскому суждено было стать Генрихом IV.

Церемония отличалась неслыханной пышностью. Сначала будущий суверен исповедался в придворной часовне, где прослушал три мессы подряд. Затем он вышел оттуда, чтобы присутствовать на мессе в честь собственной коронации.

Генрих направился к Вестминстерскому аббатству под шелковым балдахином, который на серебряных шестах несли четверо горожан из Дувра. За ним шагали: справа — его старший сын Генрих, а слева — граф Нортумберленд, недавно назначенный маршалом, со скипетром в руке. За ними следовал весь кортеж со священниками во главе.

После церемонии в главном зале состоялся пир. Маргарита сидела рядом с Луи, поскольку король потребовал, чтобы по такому случаю присутствовали все придворные дамы. Трапеза подходила к концу, когда в зал ворвался рыцарь в полном турнирном облачении. Он поднял забрало своего шлема и угрожающе воздел копье.

— Я, сэр Даймок, бросаю смертельный вызов всякому, кто осмелится утверждать, будто Генрих не является законным королем.

Луи вздрогнул. Что это могло значить? Стало ли что-нибудь известно о заговоре? Но сосед по столу его успокоил. Речь шла о традиционной роли, возложенной на семейство Даймок: они обязаны вызывать на поединок всякого, кто оспорит легитимность короля. Отец этого Даймока проделал то же самое на коронации Ричарда II, и, разумеется, охотников сойтись с ним в единоборстве не нашлось. Нынешний раз также не явился исключением, и сэр Даймок удалился на лошади, трижды прогарцевав по кругу.

Вечером Луи и Маргарита смогли уединиться, наконец, в отеле Бретань, и Луи получил первые известия о заговоре. Они оказались обнадеживающими. Заговорщики правильно поняли причину отсутствия сира де Вивре и приняли его жену. Уверенная в том, что ее никто не заподозрил, Маргарита посещала их одного за другим под предлогом разного рода торговых сделок.

Главой заговорщиков был Солсбери. Помимо него, в деле участвовали епископ Карлайл, графы Кент, Холланд и Ратленд, сэр Деспенсер и капеллан Модлен, у которого имелась одна особенность: внешне он был точной копией нового короля, что могло бы оказаться весьма полезным в случае необходимости.

В Дембридже Маргарита также не сидела без дела. Своему начальнику стражи, Томасу Булю, человеку, безраздельно ей преданному, она велела набрать еще людей и обучить их как следует, не объясняя, зачем это понадобилось. Мало того, своим крестьянам Маргарита Дембридж приказала тренироваться в стрельбе из лука. В нужный день она смогла бы доставить заговорщикам сотню стражников и пять сотен лучников, во главе которых встанет Луи.

Они проговорили очень долго, и ночь, которую они провели вместе, была слишком короткой и слишком тревожной, чтобы они смогли в полной мере насладиться ею. На следующий день Маргарита вновь отправилась в Дембридж, а Луи, новоиспеченный граф, остался в Лондоне вместе с прочими придворными.

Его занимала одна важная проблема: судьба Шарля. Решающее столкновение неминуемо. Надлежало непременно отправить мальчика во Францию, к герцогу Орлеанскому, но как сделать это, не привлекая внимания?

Решение подсказало ему французское посольство, прибывшее в Лондон в День всех святых. Во главе его стоял граф де Сен-Поль. Генрих IV принял его со всеми подобающими почестями, поклявшись, что политика, проводимая королем Ричардом, останется неизменной. Обещанный прежним королем мир нарушен не будет.

Он даже позволил посланнику увидеть Изабеллу. Девочка, которой исполнилось уже десять лет, сидела в своей комнате одна и плакала. Граф де Сен-Поль попросил позволения увезти ее, но Генрих отказал. Ее приданое еще не выплачено до конца, а пока этого не произойдет, из Англии она не уедет. Он также запретил Изабелле встретиться со свергнутым королем. Впрочем, из соображений безопасности последний был увезен из Лондонского Тауэра и отправлен в Понтрефакт, один из Йоркширских замков.

В те дни, когда французское посольство находилось в Англии, графу де Сен-Полю удалось наедине переговорить с Луи. Они тихо беседовали в самом темном, неосвещенном углу большого зала.

— У вас есть для меня поручение? — спросил де Сен-Поль.

— Да. Могли бы вы на обратном пути заехать в замок Дембридж, забрать оттуда моего сына Шарля и передать его крестной, Валентине Орлеанской?

— Я сделаю это. Но поручение…

— Это и есть мое поручение. Если отец и мать готовы расстаться со своим ребенком, значит, им угрожает нешуточная опасность.

— Готовится что-то серьезное?

— Моя жена вам все расскажет.

Им пришлось расстаться: на них уже стали косо поглядывать.

***

4 января 1400 года незнакомый слуга нашел Луи и велел ему в спешном порядке следовать в Дембридж. Он прибыл туда тем же вечером и нашел Маргариту в зале, увешанном охотничьими трофеями. Первым делом он задал жене вопрос, который интересовал его более всего:

— Граф де Сен-Поль приезжал за нашим сыном?

— Да, и даже успел сообщить мне через одного странника, что ребенок уже у Валентины.

Луи удовлетворенно улыбнулся. Только тогда он поинтересовался судьбой заговора.

— Когда все случится?

— Послезавтра, на Богоявление. Генрих IV собирается праздновать в Виндзоре. Участники заговора сделают вид, будто намереваются устроить турнир в Кингстоне. Каждый прибудет туда пятого вечером в сопровождении непомерно большого эскорта. С нашей сотней стражников и пятьюстами лучниками наберется около тысячи рыцарей и три тысячи лучников.

Луи одобрил про себя подобный расклад. Задумано неплохо. Между тем Маргарита продолжала:

— Утром шестого войско отправится в Виндзор. Расстояние невелико. Наши люди окажутся там сразу после утренней мессы. Замок хорошо укреплен, но неожиданность сыграет свою роль. Главная задача — убить короля. Его место займет капеллан Модлен. Он отдаст приказ освободить Ричарда.

Луи одобрил этот план. Все складывалось прекрасно. Оставалось уточнить подробности.

— Что вы сказали Томасу Булю и своим крестьянам?

— Я скрыла от них правду. Как и все простые люди, они очень любят Генриха. Я объявила им, что речь идет о спасении Англии, вот и все.

Было уже поздно… Луи и Маргарита отправились в спальню. Им бы хотелось, чтобы их ночь была нежной, как те лондонские ночи, когда они открыли для себя друг друга заново. Но именно эта ночь, вопреки ожиданиям, стала неистовой, яростной, бурной. Оба слишком хорошо понимали, что, возможно, она последняя.

Утром Маргарита протянула мужу кошелек с золотом.

— Это вам пригодится, если дела обернутся плохо.

— Если дела обернутся плохо, я тотчас же вернусь сюда за вами, и мы поедем во Францию к нашему сыну.

Маргарита закрыла глаза.

— Да, хорошо… К нашему сыну… Уезжайте скорее!

Во дворе рядом со своим начальником, Томасом Булем, толпились стражники, здесь же были и крестьяне с луками и стрелами. Луи быстро, почти украдкой коснулся губами губ жены и тоже вышел во двор.

***

Они ехали весь день. Томас Буль гарцевал во главе войска, такого же молчаливого и сосредоточенного, как и он сам. Луи ценил это молчание, хотя этот человек со своей окладистой бородой и уже наметившимся брюшком физически был ему почти неприятен. Смутно Луи ощущал, что это не самый порядочный и не самый умный соратник. Но все это не важно, лишь бы он хорошо сражался. Когда Генрих IV умрет, а Ричард выйдет на свободу, все мелкие симпатии и антипатии не будут иметь никакого значения.

Как и было предусмотрено, они прибыли в Кингстон к вечеру. Там был огорожен большой кусок территории, установлены перила с трибунами по обеим сторонам: все приготовлено для турнира, который не состоится. Вокруг выросли палатки заговорщиков.

Луи зашел к графу Солсбери. Сей представительный господин встретил его весьма тепло и приветливо. Он поблагодарил Луи за помощь и выразил искреннее восхищение его женой и ее неутомимой энергией. Маргарита служила связующим звеном между заговорщиками, она ходила от одного к другому и передавала сведения. А, кроме того, деньги, которые она щедро раздавала участникам заговора, были совсем не лишними.

В сопровождении графа Луи обошел весь лагерь. Более всего его поразила внешность капеллана Модлена, который поселился в палатке, куда никто не имел права войти без разрешения Солсбери: можно было подумать, что это брат-близнец Генриха IV!..

Представившись по очереди всем участникам заговора, Луи задал один вопрос:

— Где граф Ратленд? Я его нигде не видел.

Граф Солсбери очень удивился:

— Правда… Его здесь нет. Наверное, скоро появится.

Пора было ложиться отдыхать, назавтра предстояло рано вставать. Луи ушел в палатку, которую слуги соорудили специально для него, и, как и всякий раз, когда его ожидало серьезное и значительное событие, крепко заснул.

Разбудил его голос Томаса Буля:

— Монсеньор, просыпайтесь, пора!

Луи поднялся. Было еще довольно рано. Воздух казался влажным и холодным; начинался тринадцатый день января, которому, возможно, суждено было стать важной датой — днем оглушительной победы.

Войско двинулось в путь. Из осторожности заговорщики не рассказали людям о цели похода. Вскоре вдали показался замок. Заметив его, Томас Буль резко отпрянул назад, натянув поводья.

— Это же замок короля!

— Да. И мы спасем Англию!

— Но…

— Никаких «но»! Вперед!

В ту же самую секунду этот же самый приказ — «вперед!» — был отдан всем воинам, и армия бросилась в атаку. Но никакого сражения не произошло. Ворота Виндзорского замка стояли открытыми, и смятый бурным натиском гарнизон сопротивления не оказал… Луи, прекрасно знавший расположение комнат, сразу же устремился в королевские покои. Рядом с ним бежали Солсбери и другие. Они резко распахнули дверь, и все застыли на пороге: в спальне никого не было, кроме одного, дрожащего от страха слуги. Граф Солсбери бросился к нему с мечом.

— Где король?

— Уехал еще вчера, монсеньор.

— Почему?

— Не знаю, монсеньор.

Тогда к слуге приблизился Луи.

— К королю никто не приезжал?

— Приезжал, монсеньор. Граф Ратленд.

Поднялся общий крик ярости: Ратленд их предал! Будучи человеком энергичным и деятельным, Солсбери первым пришел в себя. Он обратился к рыцарю, стоявшему рядом. На том были богатые доспехи и — у единственного из присутствующих — лицо закрыто шлемом.

— Покажитесь!

Рыцарь поднял забрало: это был Модлен! Увидев его лицо, несчастный, ничего не понимающий слуга пробормотал:

— Государь, государь…

Граф Солсбери открыл окно. Стоящие внизу воины, совершенно сбитые с толку, начали недовольно шептаться. Он крикнул изо всех сил:

— Король здесь! Враги хотели покуситься на его жизнь, но мы прибыли вовремя, чтобы спасти его!

Торжествующие крики заглушили последние слова, и Солсбери обернулся к друзьям.

— Уезжаем! Быстро!

Луи не мог не залюбоваться его хладнокровием.

— Куда мы едем?

— В Понтрефакт. Пусть лучники и пехотинцы останутся здесь. С нами поедут только рыцари. Быстрее, каждая минута на счету…

Чуть позже около тысячи людей вихрем пронеслись через Виндзорские ворота вслед за капелланом Модленом. Впрочем, их безумный галоп длился недолго. С первого же холма заговорщикам открылось устрашающее зрелище: им навстречу неслась армия. По меньшей мере, пять тысяч рыцарей, десять тысяч лучников… Но самое главное, далеко впереди остальных, под развевающимся знаменем Англии, с открытым лицом, с короной на голове мчался король!

Томас Буль, ехавший рядом с Луи, не смог сдержать крика:

— Предательство!

Этот крик подхватили все, кого заговорщики привели под свои знамена. Внезапно эти люди осознали, что стали пешками в чужой игре. Охваченные паникой, они бросились врассыпную, и вскоре из всего войска осталось лишь небольшое ядро, состоявшее из самих знатных заговорщиков и их оруженосцев.

И опять граф Солсбери взял решение на себя.

— Попытаемся прорваться в Уэльс. Это наша единственная надежда!

Вновь начался беспорядочный бег, только уже в обратную сторону. И было беглецов гораздо меньше, чем незадолго до этого: их не насчитывалось и пятидесяти человек.

На сей раз, скакали они долго. Когда настала ночь, пришлось все-таки остановиться. Горожане Серсенчестера, приняв Модлена за короля, открыли им ворота. Беглецы заявили, что обнаружен заговор и что их преследуют сторонники Ричарда.

Им поверили, и заговорщики немного воспрянули духом. До Уэльса оставалось не более полудня пути. Утром они вновь должны были пуститься в дорогу.

Граф Солсбери, принявший это решение, совершил свою первую ошибку. Ибо Генрих IV, несмотря на наступившую ночь, вместе со своим войском продолжал преследование. Наутро город Серсенчестер был осажден. Королевские глашатаи возгласили всю правду и потребовали у горожан открыть ворота.

Те решили поступить еще лучше. Опасаясь наказания и желая искупить свою вину, они вооружились и сочли своим долгом уничтожить заговорщиков.

У последних практически не оставалось шансов. На городских улицах их преследовала разгоряченная орущая толпа. Одного за другим горожане хватали беглецов…

Луи ни о чем не жалел. Он бежал, задыхаясь, весь покрытый потом, но был почти счастлив. Похоже, его минует ужасный конец, которого он давно уже ожидал для себя. Он умрет среди бела дня, на улице, как настоящий воин. Внезапно ему в голову пришла мысль о Маргарите, и, поскольку как раз в это мгновение он пробегал мимо церкви, он свернул туда.

Там никого не было, кроме какого-то молодого человека в сутане, который вдруг приблизился к беглецу и взял его за руку.

— Идите со мной в ризницу, иначе они убьют вас. Они убьют вас даже здесь.

— Вы знаете, кто я?

— Вы — тот, кто просит убежища у Господа. Пойдемте же!

Ризница, в которую можно было пройти, обогнув алтарь, была скрыта в полумраке. Преследователи туда не вошли. Поскольку у церкви имелся еще один вход, в противоположной стороне, горожане быстро побежали туда, уверенные, что беглец выскочил именно через него. Выждав достаточно времени, священник пошел в угол комнаты, чтобы подобрать какую-нибудь одежду.

— Возьмите, это одеяние оставил здесь один паломник.

Луи достал кошелек.

— Здесь много золота.

Молодой священник покачал головой:

— Моим беднякам оно пригодится, но и вам — тоже. Давайте поделим.

И пока Луи переодевался, его спаситель точно — ровно пополам — разделил деньги.

Когда Луи вышел из церкви, солнце стояло уже высоко на небе. В грязных лохмотьях, сандалиях и с посохом он был неузнаваем.

Луи пустился в путь. Одетый паломником, он не мог, не вызвав подозрений, ехать на лошади, поэтому ему ничего не оставалось, как идти пешком. Чтобы добраться до Дембриджа, Луи понадобилось бы не менее пяти дней.

***

Томас Буль со своими стражниками оказался там гораздо раньше. Отступив перед войском Генриха, солдаты вернулись к себе и появились в замке вечером праздника Богоявления. Буль приказал своим людям ожидать его за воротами, а сам поднялся наверх. В гостиной находилась одна Маргарита. При виде своего начальника стражи она встала, бледная и дрожащая. Ее тревога усилилась, стоило ей увидеть лицо Буля. Всякие следы почтения исчезли, напротив, оно было вызывающим и надменным. Тем не менее, Маргарите удалось сохранить достоинство.

— Где граф Дембридж?

— Перед вами!

Маргарита отпрянула.

— Я не понимаю…

Томас Буль хлопнул себя по лбу, словно только что вспомнил о чем-то.

— А, так вы имеете в виду бывшего графа Дембриджа, этого гнусного предателя, который был вашим мужем!

— Что с ним?

— Он убит. По крайней мере, надеюсь, что убит. Это лучше, чем корчиться под пытками, признаваясь в своих преступлениях.

Маргарита все отступала от него, пока за спиной не остался только камин. Кроме него огромный зал освещали всего лишь несколько факелов. В мерцающих отблесках пламени охотничьи трофеи выглядели зловеще. Начальник стражи вырос перед ней.

— Вы обманули нас, вы лгали нам оба: речь шла вовсе не о том, чтобы спасти Англию! Вы хотели убить нашего любимого короля. Но довольно о вас. Вас больше нет. Графство Дембридж у вас отберут, и я уверен, что король охотно отдаст его мне, потому что, когда я приду к нему, у меня будет хороший аргумент.

— Какой же?

— Ваша голова! А пока мы немного развлечемся! Не правда ли, красавица моя?

Маргарита бросилась к длинному столу, стоящему в центре зала. Там еще оставался ужин и среди приборов — небольшой нож. Она схватила его. Увидев это, Буль усмехнулся и обнажил меч.

— Бросьте свою игрушку! Что вы собираетесь с нею делать? Никак думаете меня напугать?

Маргарита отчаянно закричала:

— Луи!..

И по самую рукоятку воткнула нож себе под ключицу. Оттуда хлынула струя крови, и Маргарита медленно сползла на пол. Томас Буль бросился к ней. Маргарита уже не дышала. Ее смерть была мгновенной. Разочарованный, Томас Буль испустил яростный крик и, резко взмахнув мечом, отрубил женщине голову. От злобы он брызгал слюной.

— Вы лишили меня законного удовольствия, но я все равно повеселюсь!

Он вскарабкался на кресло и тем же мечом разрубил один из трофеев — лань, висевшую рядом с медведем. Затем подобрал голову Маргариты и насадил ее на освободившееся место, привязав для прочности волосами. После чего взял факел и поднял его. Зрелище было устрашающим. Укрепленная между медведем и оленем мертвая женская голова с широко открытыми глазами и ртом уставилась в пустоту.

Усадив обезглавленное тело в кресло во главе стола, палач приставил голову животного к окровавленной шее. Затем Томас Буль в последний раз полюбовался делом своих рук и обратился к людям, которые, в конце концов, вошли в зал:

— Завтра обойдете все графство и приведете сюда жителей. Я хочу, чтобы они все до единого прошли перед этой головой. Только потом я отцеплю ее и привезу королю.

***

Луи оказался в Дембридже лишь в день Крещения Господня. Не осмелившись отправиться прямо в замок, где, вероятно, в данный момент находились сторонники короля, он решил для начала поговорить с первым встречным крестьянином.

— Я ищу хозяина этих мест. Как вы полагаете, согласится он предоставить убежище бедному страннику?

Крестьянин вздохнул.

— Здесь произошли большие изменения. Граф умер. Теперь вместо него бывший начальник стражи.

— А графиня?

И тогда крестьянин поведал страшную правду. До глубины души потрясенный судьбой, постигшей бывшую хозяйку, он долго описывал зловещие подробности. Чтобы не закричать и не выдать себя, Луи вынужден был собрать все силы. И все же он чуть было не потерял сознание. Крестьянин заметил это.

— Вы слишком слабы. Должно быть, давно уже ничего не ели. К несчастью, я и сам очень беден и не могу вам ничего подать.

— Мне нужны не деньги, но молитвы. Вас я прошу только помолиться.

— Я охотно помолюсь. Но здесь неподалеку есть монастырь. Идите туда. Монахи вас накормят, и вы сможете вознести молитвы вместе с ними.

Луи с трудом добрался до монастыря. Он ничего не сказал монахам, и никто у него ничего не спросил. Он и в самом деле молился: о душе своей жены, о себе самом. Он просил у Господа сил преодолеть это страшное испытание. Он должен был вернуться во Францию. У него там оставались сын и отец, и сам он был нужен своей стране. Только эти мысли поддерживали в нем жизнь.

***

Наконец 1 февраля Луи почувствовал, что достаточно окреп и может пуститься в путь. Он отправился в Дувр и оказался там на Сретение 1400 года. В порту он увидел много кораблей и обратился к капитану первого же из них:

— Во имя Господа, место для паломника по пути Иакова Компостельского!

Капитаном оказался мрачный краснолицый гигант.

— Вообще-то я никогда не беру паломников, но в такой день, как сегодня, не могу отказать!

— А что сегодня за день?

— Разве вы не знаете новость? Только что сообщили, что в замке Понтрефакт помер Ричард из Бордо.

Он сделал паузу и разразился грубым хохотом:

— От болезни!

Мелкими шагами Луи прошел по мостику. У него кружилась голова, он боялся споткнуться и упасть в воду. Экстон сделал свое дело! Конец. Все было кончено!

Когда «паломник» проходил мимо капитана, тот протянул ему бурдюк с вином.

— Хлебни-ка, приятель! За смерть Ричарда из Бордо!

— Спасибо. Я дал обет воздержания на время странствия. Луи забился в самый угол палубы и свернулся калачиком.

Немедля отдали швартовы, и корабль вышел в открытое море. Луи слышал, как смеялись и пели моряки; он же дожидался ночи.

Он ждал ночи лишь по одной причине, совсем простой: ему хотелось выплакаться. С самого детства с ним такого не случалось. Находясь в монастыре, Луи страдал всей душой, но даже и там ни разу не заплакал. И вот теперь, навсегда покидая Англию, он чувствовал, что сдерживаться больше не в силах…

Постепенно темнело. Когда море стало совсем черным, на водной поверхности возникли два женских лица. Первым было лицо Маргариты, она улыбалась ему, нежная и сияющая, как тогда, в Лондоне, в минуты близости. Вторым было лицо маленькой девочки, по-взрослому морщившей лобик: Изабелла, десятилетняя вдова, которая верила, что когда-нибудь станет знатной дамой… Несколько мгновений эти два лица сияли среди звезд, а потом постепенно исчезли. И тогда Луи Молчаливый беззвучно заплакал.

Глава 10 ЧЕРНАЯ СТУПЕНЬ

В эту святую среду 30 марта 1407 года весь непримиримо расколотый христианский мир готовился праздновать Пасху. После смерти Ричарда II, случившейся семь лет назад, война, которой опасались многие, так и не разразилась, поскольку Англия была слишком ослаблена, чтобы немедленно развязать военные действия. Но ситуация от этого легче не становилась. Напротив, множество явных признаков указывали на то, что для Франции времена наступали тяжелые, как никогда прежде. Прежде всего, состояние здоровья короля ухудшалось с каждым днем. Карл VI в буквальном смысле слова был невменяем. Между периодами просветления, все более и более кратковременными, с ним случались неслыханные по силе и ярости приступы безумия, и короля приходилось связывать, чтобы он не поубивал своих приближенных. После этих приступов в течение многих дней он оставался в постели, обессиленный и безучастный ко всему.

Но это было еще не самое страшное. Из-за болезни короля два самых влиятельных семейства Франции, Орлеанские и Бургундские, яростно оспаривали власть.

Пока был жив герцог Бургундский, Филипп Смелый, ему худо-бедно удавалось сдерживать враждующих. Филипп еще в совсем юном возрасте увенчал себя славой в битве при Пуатье. Его знаменитые слова предостережения: «Отец, берегитесь — справа! Отец, берегитесь — слева!» — вошли в легенду. Герцог Бургундский был истинным патриотом, для которого интересы королевства стояли превыше всего. Но все изменилось после его смерти в 1404 году. Герцогство перешло в руки его сына, Иоанна Бесстрашного.

Молодой человек совершенно не походил ни на своего отца, ни на других знатных вельмож. Он даже одевался, как буржуа, всегда в черное, и ничто не было ему столь чуждо, как кодекс рыцарской чести. Впрочем, достаточно было лишь взглянуть на его острое, как лисья мордочка, лицо, чтобы понять: этот человек способен на все. Иоанн Бесстрашный неминуемо должен был перейти к действиям, это был лишь вопрос времени.

***

Луи де Вивре по-прежнему занимался шпионажем. Вернувшись в Париж семь лет назад, он поступил на службу к Людовику Орлеанскому, единственному, кто был способен спасти страну, принимая во внимание безумие короля и амбиции бургундцев.

В данную минуту Луи де Вивре стоял в затененном углу галереи кладбища Невинно Убиенных Младенцев. Камзол и обувь самого лучшего покроя выдавали его благородное происхождение, но, вопреки современной моде, он не носил никаких украшений: ни драгоценностей, ни пояса. Наблюдалась еще одна странная особенность: несмотря на необыкновенно теплое начало весны, Луи был с ног до головы укутан в широкий плащ.

Как и обычно, выглядел он спокойным и уверенным в себе, но душа его находилась во власти жестокой бури. Впрочем, и само его присутствие в этом месте, куда он прежде никогда не приходил, объяснялось обстоятельствами чрезвычайными.

Причиной стало письмо, полученное сиром де Вивре некоторое время назад. В данную минуту он держал это послание при себе. Луи знал его наизусть:

В среду на Святой неделе приходи с золотым королевским шлемом. Я буду ждать тебя на закате на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Мы останемся там с тобой на ночь, а утром я верну тебе данный предмет. От этого зависит Деяние, которое я намереваюсь осуществить. Я уверен, что ты доверишься мне и сделаешь, как я прошу. Твой отец, Франсуа, сир де Вивре и де Куссон, испанский гранд.

Сказать, что Луи был удивлен, получив такое послание, означало ничего не сказать: он был буквально потрясен. В одном не оставалось сомнений: это, безусловно, был почерк отца. Но чем объяснялась его невероятная просьба, выраженная к тому же с необычайной торжественностью, что подчеркивалось упоминанием титула испанского гранда, который Франсуа получил уже очень давно?

Ответ был очевиден: алхимия. Семь лет назад Франсуа удалился в свой замок Куссон, где находилась алхимическая лаборатория. Один раз, вскоре после своего переезда во Францию, Луи навестил его там. С тех пор новостей от отца не было…

И Луи повиновался этому безумному приказу! Прежде всего, он совершил кражу. Да-да, он, советник герцога Орлеанского, которого все до последнего человека во дворце уважали, а порой даже побаивались, совершил кражу! Он выкрал священный предмет, принадлежащий королю. Он повинен в преступном святотатстве и оскорблении его величества!

Все прошло с легкостью, которая самого Луи привела в замешательство. Он прошел в королевские покои. Карл VI сидел на постели, безумным взглядом уставившись в пространство. У него были длинные волосы, усы и борода неопрятно свисали. Он давно не мылся, и от него воняло так, что чувствовалось даже от двери.

Рядом с безумцем находилась кроткая Одетта де Шандивер, «маленькая королева», как называли ее при дворе. За эти годы у нее родилось уже несколько бастардов. Они играли в карты в окружении королевской стражи, одетой в традиционную форму: латы и перевязь с личным королевским гербом, где были изображены крылатый олень и слово «никогда».

Но Луи не обратил на стражников никакого внимания. Первое, что увидел он, войдя в спальню, был золотой шлем!

Накануне этот предмет перенесли сюда из Лувра, где он хранился с остальными сокровищами, потому что король выказал желание надеть его завтра, в Великий Четверг, на церемонию омовения ног нищим.

Совершить кражу из Лувра было бы невозможно. Сегодняшний день был единственным, когда драгоценность оказывалась доступной. Без сомнения, Франсуа де Вивре было известно это обстоятельство. Случившееся не могло быть простым совпадением.

Луи решил действовать наудачу.

Карл VI вытащил карту. Побледнев как полотно, он задрожал и произнес наводящим ужас голосом:

— Туз пик!

Одетта попыталась успокоить больного, нежно положив ладонь на его горячую руку, но король, выкатив безумные глаза, оттолкнул подругу и бросился вон из комнаты, преследуемый стражниками. Завладеть шлемом оказалось, таким образом, просто детской игрой. Луи не стал мешкать и немедленно покинул дворец, спрятав свою добычу под широким плащом.

***

Вдали раздался крик продавца вафельных трубочек, хрустящих пирожных конической формы, которые лежали у него в большой заплечной корзине.

— Боже, кто хочет забыться?

Это был последний крик уходящего дня. Он служил своеобразным знаком: скоро последует сигнал к тушению огня. Народ спешно расходился по домам, и минуту спустя одновременно зазвонили все колокола Парижа.

Луи выступил из сумрака галереи и медленным шагом направился к центру кладбища. Навстречу ему из тени кто-то вышел. Мгновение он думал, что ошибся, но нет: это действительно был его отец. Тот, кто подписался: «Франсуа, сир де Вивре и де Куссон, испанский гранд». Тот, кто владел двумя из числа самых богатых бретонских поместий. Он предстал перед своим сыном в обличье нищего попрошайки.

Франсуа де Вивре скоро должно было исполниться семьдесят. Его черная одежда свисала лохмотьями, седые волосы и борода давно не были стрижены, и все же его внешность вовсе не казалась отталкивающей. Напротив, Франсуа был безукоризненно опрятен, высокий рост и очень прямая осанка придавали ему величия.

Даже не поздоровавшись с сыном, он тут же поинтересовался:

— Он у вас?

Вместо ответа Луи вытащил шлем, который уже долгое время прятал под складками плаща. Он впервые заметил, что на королевском шлеме чрезвычайно умело был выгравирован все тот же крылатый олень.

Жадно схватив предмет, Франсуа лихорадочно принялся ощупывать рисунок пальцами. Глаза его тревожно блестели. Луи внезапно пришло в голову, что его отец, подобно Карлу VI, тоже, возможно, безумен. Он решился прервать молчание.

— Почему вы попросили у меня этот шлем?

— Таков приказ единорога.

— Какого единорога?

После недолгого молчания Франсуа процитировал бесцветным, безучастным голосом:

На какое-то мгновение Луи ощутил жалость к этому заросшему старику, который бормотал бессвязные, нелепые слова. Долгое заточение в лаборатории не могло не повлиять на отцовский разум. Потом он вспомнил, что в юности Карл VI был алхимиком. И ничего удивительного, что в качестве своего личного герба король избрал алхимические символы — крылатого оленя, который, как оказалось, связан каким-то таинственным родством с единорогом…

Франсуа твердо произнес:

— Я должен быть оленем в своих снах.

И водрузил шлем себе на голову. Взгляд его выражал несокрушимую волю и ясный ум. Луи понял тогда, что отец его находится в здравом рассудке, но сейчас погружен в некий мир, о котором он, его сын, не имеет никакого представления…

Словно прочитав его мысли, Франсуа заговорил снова:

— Я не смею открыть вам тайны, в которые проник. Об этом мне дозволено говорить только с алхимиками. Но надо, чтобы вы знали одно: некогда, в юности, я сражался как рыцарь; затем настало время размышлений и испытаний. Теперь же вновь пришло время Деяния.

Он смотрел прямо перед собой.

— Деяния особенного и непредсказуемого. Оно осуществляется по-разному: через сновидения, ночи тревог, дни молитв, через отчаяние напрасных, бесплодных усилий, минуты опасности и безумия, как сейчас. Но я должен сражаться!

Не в силах справиться с внезапным волнением, Франсуа положил ладонь на руку сына.

— Я сражаюсь за мир, порядок, мудрость и умеренность. Если у меня все получится, если я преодолею все три ступени — черную, белую и красную, тогда я смогу сосредоточить в себе все силы, какими только может обладать человек. Плоды алхимии надлежит передать некоему рыцарю. Он восторжествует над злом и принесет в мир идеальную гармонию. В мир… и в эту страну.

Луи был искренне взволнован словами отца, хотя понял далеко не все. Тем не менее, он решился возразить:

— Вы же прекрасно понимаете, что я не смогу быть этим самым рыцарем по причине моего увечья.

— Понимаю. Вот почему я надеюсь, что им сможет стать ваш сын.

— Шарль воспитывается при дворе своей крестной, Валентины Орлеанской. Он живет среди музыки и любовных песнопений, в неведении и беззаботности. Но все изменится, когда я расскажу ему о смерти его матери.

— Вы ничего мне не рассказывали.

— Ни вам, ни кому другому. Он узнает первым.

Наступило долгое молчание, которое казалось еще более торжественным и многозначительным в этом самом месте, отмеченном молчанием мертвых, которые окружали собеседников. Затем Франсуа проникновенно произнес:

— В тот день в битве сойдутся три поколения Вивре: первый будет сражаться тайно, в лаборатории, второй в полумраке, при дворе, а третий — при свете дня, с мечом в руке.

Франсуа вскинул седую голову.

— Возможно, будут и другие, которых мы пока не знаем и которых встретим после. Вы ничего больше не слышали о Маго д'Аркей?

— Нет, отец. Она исчезла.

— А дети, которых она родила от меня?

— Их забрали в Сент-Поль, чтобы воспитывать там. К чему вам их опасаться?

— Сам не понимаю. Я их совсем не знаю. Меня беспокоит это потомство. Их мать была чудовищем. В жилах этих отпрысков Вивре течет половина ее крови.

— Но половина — вашей.

— Возможно. И все же мне хотелось бы, чтобы вы за ними приглядывали.

— Я сделаю это, отец.

Немного помолчав, Франсуа де Вивре переменил тему.

— А вы? Расскажите о себе!

Луи ответил вопросом на вопрос:

— Вы ведь слышали о Троянской войне?

Франсуа утвердительно кивнул.

— Ну так вот, я — Кассандра, троянская прорицательница, которая была обречена говорить богам правду, но при этом ей никто не верил. Вот уже семь лет я твержу правду Людовику Орлеанскому, и вот уже семь лет он не слушает меня. Он называет меня своей черной птицей — предвестницей бедствия.

Франсуа вздрогнул. В его глазах замелькали тревожные сполохи.

— Вы сказали — «черной птицей»?

— Да, но…

Франсуа де Вивре воодушевился, его глаза заблестели.

— Ворон, птица первой ступени, он символизирует черный цвет, который принимает материя в начале процесса Великого Деяния!.. Слушайте! Я тоже обладаю даром пророчества. Я вижу будущее, ваше будущее!

— Прозрения — они случаются часто?

— Нет, впервые… Луи, вам суждено осуществить три алхимических периода: черную ступень, белую ступень и красную ступень. Но вы придете к этому особым путем, самым прямым, без книг, без инструментов, только лишь собственной жизнью. Вы станете черной птицей, вороном, — ценой слез; белой птицей, лебедем, — ценой лжи; и красной птицей, фениксом, — ценой крови. И тогда вы получите высшую награду: вы увидите свет Севера…

До этой минуты они стояли в сумраке галереи. Франсуа взял сына за руку, подвел его к центру четырехугольника и показал на одну из сторон оссуария — ту, что выходила на Скобяную улицу. Ту самую, которая была обращена на север. Черепа, похожие один на другой, аккуратно уложенные в груду, смотрели в одну сторону пустым взглядом.

— Здесь покоится череп моего брата Жана. Я сам принес его сюда и положил согласно его воле. Он мертвым хотел видеть свет Севера. Но мне он сказал, что я увижу его при жизни. И вам я говорю то же самое.

Стало совсем темно. Франсуа сделал несколько шагов и присел, облокотившись на стойку оссуария, который только что показывал сыну. Теперь его взгляд тоже был обращен на север. Он надел на голову золотой шлем, закрыл глаза и медленно произнес:

— Fiat cervas servus! Пусть раб станет оленем, а олень станет рабом.

А затем замолчал.

Луи не тревожил отца. Он вернулся к центру кладбища, огляделся вокруг. Со всех сторон оссуария на него пристально таращились черепа, а от земли поднимался назойливый, невыносимый запах разложения. Здесь, в этом месте, даже сама полная луна казалась похожей на огромный, выбеленный дождем и ветром круглый череп.

Луи нисколько не был удивлен мрачными пророчествами своего отца, хотя то, как были они высказаны, привело его в замешательство. Он никогда не сомневался, что его жизнь, жизнь шпиона, завершится трагически, и был почти счастлив узнать, что в конце существования ему суждено познать торжество духовного перерождения. Это еще более уверило его в необходимости продолжать борьбу.

Луи приблизился к краю общей могилы. Из груды, сваленной в яму, выбивались руки, ноги, несколько черепов. Своей левой, единственной рукой Луи взялся за подбородок и тяжело вздохнул. Трудно было представить себе образ, более подходящий для описания нынешней ситуации: Франция стояла на краю пропасти, смертельной пропасти…

Долго, очень долго Луи де Вивре размышлял о трагических событиях, которые неминуемо произойдут. Через какое-то время — он и сам не мог понять, долго ли стоял у ямы, — Луи вернулся к отцу. Лунные блики играли на золотом шлеме рядом с крылатым оленем, едва различимым на поверхности. Франсуа уже заснул и тревожно метался в забытьи: должно быть, ему что-то снилось.

***

Франсуа де Вивре действительно спал, и, как он и надеялся, перед ним возник единорог. Чудесный зверь радостно резвился на зеленом лугу. Франсуа долго любовался этим Животным — самым прекрасным созданием из всех, которых когда-либо задумал Господь. Но внезапно поведение Животного изменилось.

Единорог смотрелся в зеркало, а под ним проступала фраза «Страшусь самого себя». Этот образ вовсе не был химерой, рожденной убаюканным сознанием Франсуа. Он действительно его видел, видел близко и подробно в одной из своих книг. Там даже говорилось, что фраза «Страшусь самого себя» была девизом единорога.

Зато ничего остального ему не случалось видеть нигде. Зеркало увеличивалось в размерах и вдруг совсем почернело. Появилась женщина, покрытая длинной черной вуалью, с черной короной на голове. По всем законам природы ее черный силуэт не должен был быть различим на черном фоне, но, тем не менее, ее хорошо было видно. Она стояла неподвижно и смотрела на него.

Франсуа воскликнул:

— Это вы?..

Она ничего не ответила и исчезла. На этот раз наступившая темнота была плотной и непроницаемой…

***

В пробуждающемся мире небо бледнело и гасло. Луи, склонившись над отцом, смотрел на этого строгого спящего человека, который, надев золотой шлем и погрузившись в неведомые области души, вел собственную битву, таинственную и опасную. Нет, этот старик, с виду несчастный и жалкий, с возрастом не потерял ни остроты ума, ни здравого смысла. Напротив, от него исходили необыкновенная сила и властность. В нем ощущалась убеленная сединой мощь библейских патриархов. Еще немного — и его можно будет сравнить с самим Господом.

Луи осторожно положил руку ему на плечо.

— Пора, отец.

Франсуа мгновенно пробудился, еле заметно улыбнулся, снял шлем и протянул его сыну. Луи вновь спрятал королевское сокровище под широким плащом. Они не разговаривали, даже почти не смотрели друг на друга, но в каждом из них жила уверенность, что больше они не увидятся никогда.

Все парижские колокола одновременно зазвонили к первой мессе — точно так же, как еще совсем недавно они возвестили наступление ночи. Открылись ворота кладбища, и Луи вышел, молча поклонившись на прощание отцу.

Оказавшись на Скобяной улице, он сделал неприятное открытие: дорогу преградил патруль, и солдаты гвардии обыскивали всех прохожих. В причине подобных действий сомневаться не приходилось. Обнаружив пропажу, стражники разыскивали золотой шлем. Значит, придется сделать крюк. Луи развернулся и зашагал в противоположном направлении.

Приблизившись к заставе Сент-Оноре, он свернул к Сене, полагая, что сможет пройти по набережной. То, чего он опасался, случилось уже при подходе к Лувру. Патрульные были повсюду, впереди него, сзади, и бегство становилось невозможным. Более того, они вели себя с неслыханной грубостью, и стало очевидно, что никакое благородное положение не спасет от обыска. Это был момент, когда решалась его судьба: если его схватят, это означает неминуемую смерть. Не говоря уже о том, что опорочен будет герцог Орлеанский, с которым Луи де Вивре так тесно связан.

Ему ничего не оставалось, как избавиться от шлема. Стараясь по возможности не привлекать к себе внимания, Луи приблизился к крепостным стенам Лувра, вытащил из-под плаща шлем и бросил его в ров. Какое-то мгновение на поверхности воды играли золотые отблески, а затем они навсегда исчезли в мутной глубине.

Луи де Вивре долго стоял в задумчивости над этими пасмурными водами. Если когда-нибудь золотой шлем Карла VI отыщется, кто сможет догадаться, каким странным целям довелось ему послужить и какие образы рождались под ним в головеспящего человека?

Он поспешно отошел от стены и благополучно добрался до дворца Сент-Поль.

***

В тот самый день Луи должен был докладывать Людовику Орлеанскому о том, что узнали его шпионы за минувшую неделю. Герцога он нашел в библиотеке, он рассеянно играл сам с собой в шахматы. Эти два человека внешне казались похожими: оба одного возраста, невысокого роста, темноволосые, с правильными чертами лица.

Вот только в одежде их не было ничего общего. Герцог одевался чрезвычайно изысканно: по белому камзолу с широкими рукавами были вышиты золотом его любимые мотивы — цветы актинии и дикобразы. У ног его спала борзая по кличке Дусе, собака, с которой он никогда не расставался.

Если же говорить о морали и нравственности, то и здесь двое этих мужчин вовсе не были похожи. Да, конечно, оба тревожились за страну, оба обладали необходимыми для политика качествами, оба одинаково здраво оценивали ситуацию, но на этом сходство и заканчивалось. Для герцога чувства других не значили ровным счетом ничего. Он умел рассчитывать, он переставлял людей, как фигуры на шахматной доске, он был большим любителем шахмат.

Луи де Вивре вынужден был действовать точно так же, но имелось важное отличие: в глубине души он от этого страдал. Поведение их было похожим, чего не скажешь о том, что творилось в их душах.

Людовик Орлеанский любезно предложил своему посетителю сесть.

— Так в чем же обвиняют меня в городе?

— Мои люди слышали, как про вас говорят, будто вы носите на шее мешочек с толчеными костями повешенного, а на пальце кольцо, которое держал во рту подозреваемый во время пыток.

— Забавно!

— Но это еще не самое серьезное.

— Знаю. Что еще?

— Говорят, будто вы проиграли в кости свою лошадь.

— Да, это правда. Прекрасное было животное!

— Церковь осуждает азартные игры. Священники вами возмущаются.

Людовик Орлеанский задумался. Он взял с доски фигуру черной королевы и какое-то время крутил ее в пальцах.

— И это все? Разве не болтают, будто я сплю с Изабо Баварской?

— Вы просили меня узнать, в чем вас обвиняют именно на этой неделе, монсеньор, а не о том, в чем вас обвиняют каждый день.

Герцог усмехнулся и поставил фигуру на место. Луи де Вивре был, возможно, единственным, кому дозволялось разговаривать с ним подобным тоном. Людовик слишком ценил его достоинства, и, прежде всего, сдержанность, качество, необходимое для выполнения самых деликатных поручений.

— Не стоит так волноваться, дорогой господин де Вивре! Мне, напротив, эта ситуация очень даже нравится: она, должно быть, сильно раздражает нашего главного противника, герцога Бургундского. Я сделаю из этого девиз. Я велю вышить на ливреях моих людей: «Я ему покажу!», а эмблемой пускай будет суковатая палка.

— Это вызов.

— Конечно. Ну и что?

— Подобного рода провокации всегда бесполезны, а порой весьма опасны.

Герцог Орлеанский улыбнулся еще шире.

— Узнаю тебя, моя птица-ворон!.. Позволь мне действовать так, как считаю нужным. Все будет хорошо.

Луи де Вивре вздохнул. Герцог Орлеанский, разумеется, так ничего и не понял. Людовик Орлеанский желал бросить вызов безжалостному Иоанну Бесстрашному, как будто это был его отец, суровый, но верный рыцарскому кодексу чести Филипп Смелый. И вот последняя находка: «Я ему покажу»! Что за безумие! Хищного зверя дразнить нельзя. Его либо убивают, либо оставляют в покое.

Герцог молча смотрел на своего шпиона, давая понять, что аудиенция окончена. Возразить было нечего. Луи де Вивре с почтением склонился перед ним и вышел.

Закрыв за собой дверь, Луи внезапно подумал, что ему нужно сделать нечто важное, но что? Какое-то время он рылся в памяти. Пробегавший мимо малыш напомнил: дети Маго д'Аркей, которые воспитывались во дворце Сен-Поль. Он обещал отцу приглядывать за ними. И в глубине души следовало признать, что не так уж Франсуа был не прав. От существ, порожденных такой матерью, следует ожидать самого страшного.

Если ему не изменяет память, родились две девочки и один мальчик. Самое время пуститься на их поиски…

***

Франсуа де Вивре покинул кладбище почти сразу же вслед за Луи и пошел в том же направлении — по Скобяной улице к заставе Сент-Оноре. Сам того не заметив, он вышел за пределы Парижа и, обернувшись, увидел, что уже одолел холм Шайо. Огромный город, на который он смотрел против света, казался теперь далекой, сумрачной громадой в лучах заходящего солнца. Франсуа остановился, и какое-то время просто сидел, глядя на Париж. Он сам не заметил, как на него нахлынули воспоминания.

Он почти уже позабыл свои первые, уже семилетней давности, шаги на поприще алхимии. Он отправился в Бретань, едва лишь до него дошли слухи о смерти герцога Иоанна IV. Как и надеялся Франсуа, новый герцог, Иоанн V, тотчас же вернул прежнему владельцу принадлежавшие ему замки, и Франсуа поселился в Куссоне.

Его возвращение пришлось на момент как нельзя более благоприятный, ибо его интендант, еврей по имени Мардохей Симон, только что скончался и замок остался без хозяина и без надлежащего присмотра. Там жила жена покойного, Юдифь, которая когда-то в Испании была любовницей Франсуа. Теперь ей перевалило за шестьдесят, но она казалась гораздо моложе своих лет, изящная, стройная, с пышными темными волосами. Мириам, дочь, которую она родила когда-то от Франсуа и которая воспитывалась как дочь Мардохея, скончалась от малярии очень давно, еще подростком.

Все эти новости Франсуа воспринял с большим волнением, хотя именно сейчас его заботило совсем другое. Не в силах смирить нетерпение, он сразу же по приезде отправился в лабораторию Юга. Когда новый хозяин сунул ключ в замок, тот повернулся с ужасающим скрипом — уже очень много лет никто не пытался проникнуть в лабораторию.

Все оставалось таким же, как в тот единственный раз, когда Франсуа впервые довелось здесь оказаться без малого лет пятьдесят тому назад: паутина в углах, пыль, разбросанные повсюду книги. На полу валялась одна, которую он было поднял, но тут же с отвращением бросил обратно, заметив, что переплетена она в волчью шкуру. Взяв в руку подсвечник, Франсуа опустил его пониже и с удивлением обнаружил, что страницы, на которых книга раскрылась при падении, были чистыми.

Франсуа прошелся по комнате, раздвигая рукой паутину, но вынужден был признать: здесь не было ни атанора — печи алхимика, ни тигля. Чрезвычайно разочарованный, он взял одну из книг, лежащую на длинном, занимающем почти всю комнату столе, открыл ее, перелистал, но она, как и та, что валялась на полу, оказалась с чистыми страницами!

Тогда один за другим Франсуа стал доставать тома с полок, подбирать их на полу… Пустые, все они оказались пустыми! Ничего, кроме шероховатого ощущения волчьей шкуры под пальцами. Он остановился в полнейшей растерянности. Это была шутка? Юг был насмешником и шарлатаном? А Жан де Куссон, отец Ангеррана, который провел много лет в этой комнате… Неужели он сидел здесь среди чистых листов?

Внезапно он вскрикнул: за пустыми полками, лишенными книг, открылись стены, и в одной из них обнаружилась дверь! Теперь ему стал очевиден смысл это ужасающего и одновременно абсурдного обрамления: оно было нужно лишь для того, чтобы обескуражить случайного, нежеланного посетителя. Тот, кто пришел бы сюда действительно ради того, чтобы найти, — тот нашел бы! В двери не было замка. Франсуа просто толкнул ее.

Теперь он оказался в совсем крошечной комнатке. Справа имелось очень узкое окно, вернее, даже не окно, а нечто вроде бойницы; чуть дальше, по этой же стороне, примитивная домашняя часовня — низенькая скамейка и прикрепленное к стене распятие; налево — соломенный тюфяк, а перед ним, у стены, — атанор и алюдель, печь и тигель алхимика. Еще там были книги, но на этот раз с текстом. Повсюду валялись кучи листков, следы кропотливой работы.

Но это было еще не все. На стене прямо за атанором были нацарапаны три большие буквы, составляющие слово: LUX… Какое-то мгновение Франсуа рассматривал их и вдруг почувствовал сильнейшее сердцебиение, столь велико оказалось волнение открытия: lux — «свет» по-латыни. Окно-бойница справа выходило на восток, значит, эта стена обращена к северу, и к северу же обращено слово «свет»! Следовательно, свет Севера ждет его здесь уже давно. В этом самом тигле, разогретом этим самым атанором, воссияет свет. Его Великое Деяние начиналось…

Франсуа де Вивре сел у края дороги и из-под своего рубища достал книгу. Произведение имело заглавие «De unicorne», то есть «Единорог». Из множества десятков книг, обнаруженных им в лаборатории алхимика, именно эта первой попалась тогда ему на глаза. Случай — если только это не было проявлением высшей воли — оказался щедрым, ибо книга оказалась самой нужной из всех.

Франсуа легко улыбнулся, открыл книгу и пробежал страницы глазами, ради одного лишь удовольствия вновь ощутить то, что почувствовал он, обнаружив ее тогда.

В тексте перечислялись признаки и свойства животного, начиная с рога. Был он черным, белым и красным, как и три ступени, три процесса Великого алхимического Деяния; он отождествлялся с мужским органом, потому что был острым и направлен верх, но также и с женским, потому что являлся полым внутри и мог служить сосудом. Поскольку единорог являлся одновременно мужской и женской особью, он был лишен права занять место в Ноевом ковчеге, но, тем не менее, спасся во время Потопа благодаря своей необычайной силе.

Крылось во всем этом нечто волшебное, напоминающее сказки, которые взрослые рассказывают детям. Но здесь не было никакого ребячества. И торжественное предуведомление доказывало это:

«Тот, кто желает приручить единорога, должен прежде увидеть его во сне. Горе ему, если он недостаточно чист! Таковой умрет тотчас же, как только перед ним появится это видение».

Если же человеку удастся преодолеть это испытание, то ему обещан полный успех.

«Если, напротив, он справедлив и чист душой, он будет вознагражден как нельзя лучше. На лбу единорога имеется карбункул, драгоценный камень гранат, который своим сиянием может осветить целый собор. Если его истинный хозяин сумеет завершить Деяние, он увидит, как камень вспыхнет, и будет ослеплен его светом».

Франсуа де Вивре оторвал глаза от страницы и, прищурив глаза, долго смотрел на Париж против света. До этого отрывка — он прекрасно помнил — он не испытывал особого волнения. Но продолжение заставило сильнее биться его сердце. В книге говорилось:

«Единственным спутником единорога является крылатый олень, которому, в знак дружбы, он даровал вечную жизнь».

Какое поразительное совпадение! Несколько лет Франсуа служил в королевской страже во дворце Сен-Поль, несколько лет на нем была надета перевязь с крылатым оленем и словом «Никогда», означающим вечность. Крылатый олень — это он сам! Единорог был его проводником на пути алхимика.

Чуть дальше шло то маленькое стихотворение, которое ночью он цитировал Луи:

В книге «De unicorne» имелась еще одна глава, таинственная и тревожащая, и озаглавлена она была «Черная земля».

«Излюбленное место пребывания единорога — Черная земля. Ни одно другое место не является столь священным, ибо называется оно так, как все наше искусство. Ты ведь знаешь, и знаешь достоверно, что на сарацинском языке „алхимия“ означает „черная земля“».

На этом месте анонимный автор прерывает себя, признавая собственный страх.

«Я должен замолкнуть. Ибо если открою тебе больше, навлеку на себя гнев Королевы Ночи, хозяйки этих страшных мест».

После того как Франсуа де Вивре прочел эту книгу, он принял два решения. Прежде всего, он понял, что станет нагревать в своем атаноре, печи алхимика, черную землю. Поскольку непременным условием алхимии — ив этом заключалась одна из самых удивительных ее особенностей — являются действия с материей. Недостаточно простой медитации, наподобие той, какой предаются в своем монастыре монахи. Успех каждого из трех процессов коренится в странной алхимической кухне и начинается в печи.

Что касается именно этой, материальной части, книги выражались невнятно и темно, но, тем не менее, вещественная часть алхимии все-таки существовала. Именно она указывала через определенные признаки, удается Деяние или нет.

Вторым решением, которое принял Франсуа, было получить обратно свою форму королевского стражника с той самой перевязью. Он собирался было уже написать Луи, которому, без сомнения, не составило бы особого труда помочь. Но письмо это так никогда и не было отправлено, поскольку ночью Франсуа приснился сон.

Он находился в лесу. Ходил между зачарованными деревьями в одежде королевского стражника с вышитой перевязью. Он видел, как по поляне, весело гарцуя, скакал единорог. Сразу же заметив перевязь, он с любопытством приблизился. Но, рассмотрев ее поближе, презрительно отвернулся.

— Ты не мой олень!

В отчаянии Франсуа спросил:

— Чего мне не хватает? Чистоты? Знаний?

И единорог, прежде чем исчезнуть, дал ему ответ, самый безнадежный из всех, какой мог услышать Франсуа:

— Времени…

***

Стояла середина лета 1400 года. Франсуа де Вивре покинул лабораторию и погрузился в повседневную жизнь замка. Он занимался хозяйственными делами, управлял своими владениями. Днем он исполнял обычную роль сеньора, ночью ждал, когда во сне единорог или Царица Ночи сообщат ему, что время настало.

Прошло около семи лет, и ничего не случилось. Но эта однообразная и монотонная часть его жизни, словно окутанная черной непроницаемой вуалью, была, наверное, как это ни странно, самой плодотворной в его опыте алхимика.

Трудно было выдумать испытание труднее. Тысячу раз он готов был уже отказаться от всего, тысячу раз он слышал, как голос говорил ему: «Подожди! День придет». И, наконец, однажды январской ночью 1407 года единорог велел ему надеть на голову золотой королевский шлем с крылатым оленем.

***

Вернувшись в Куссон, Франсуа де Вивре долго размышлял о том, что приснилось ему на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Самым важным и непонятным было появление женщины, закутанной в черное покрывало и с черной короной на голове. Он захотел спросить ее, не она ли Царица Ночи, но она не ответила…

С тех пор как начались его алхимические поиски, у Франсуа было достаточно времени, чтобы прочесть все книги, оказавшиеся в потайной комнате, но ни в одной, кроме «De unicorne», не упоминалось о Царице Ночи. А Франсуа был убежден: теперь все вращается именно вокруг нее. Она и есть то самое главное из всего, что существует в Великом Деянии.

В течение многих недель Франсуа искал напрасно. Он совсем отчаялся и был почти готов навсегда отказаться от алхимии. И тогда он вспомнил о той, кого видел ежедневно и на кого, тем не менее, не обращал никакого внимания: о Юдифи.

Возможно, Юдифь могла ему помочь. Она была еврейкой, а утверждали, будто именно евреи — самые лучшие алхимики. Она родилась в Гранаде, среди сарацин, которые тоже, как известно, были с алхимией накоротке. У нее имелось много книг на древнееврейском языке. Возможно, среди них найдется и та, что ему нужна…

До сих пор Франсуа скрывал от нее свои занятия, как и от прочих, поскольку хотел сохранить все в тайне, но это была его последняя надежда.

Франсуа прямо спросил у Юдифи, есть ли у нее книга, повествующая о Царице Ночи. Пока он говорил с этой женщиной, его не покидало ощущение, что он видит ее впервые. На черном платье блестела шестиконечная звезда, какую носили люди ее веры. Несмотря на возраст, черные волосы по-прежнему были густы и прекрасны. Юдифь предпочитала цвета того процесса, который ему предстояло осуществить. Не было ли это самым точным из предзнаменований? Юдифь долго молчала, а затем произнесла:

— Нынче ночью я приду к вам в лабораторию.

Когда час встречи настал, Юдифь предстала перед ним — торжественная, величественная, подобная, быть может, той Царице Ночи, тайны которой ей предстояло раскрыть. В руках она держала книгу. На обложке Франсуа различил древнееврейские знаки.

— Как она называется?

— Это «Алфавит» Бен Сираха.

— По этой книге учат читать детей?

— Нет, она посвящена Царице Ночи.

Юдифь положила книгу на единственный в комнате стол, открыла ее справа налево, не так, как читают христианские книги, и сказала:

— Первая глава называется «Лилит». Вам что-нибудь говорит это имя?

У Франсуа роились какие-то смутные воспоминания, которые он пытался извлечь из глубин памяти. Юдифь прервала его размышления.

— У вас есть Библия?

Разумеется, у него в алхимической библиотеке имелся экземпляр Священной книги. Франсуа отыскал его. Юдифь взяла ее, пролистнула несколько страниц и прочла:

— Вот что говорит об этом Исайя: «Дух ночи и воздуха, демоница обольстительная и ненасытная». Иов тоже говорит об этом.

Она вновь быстро перелистала книгу и прочла:

— «Изгнана будет из шатра его надежда его, и это низведет его к царю ужасов. Лилит поселится в шатре его, потому что он уже не его; жилище его посыпано будет серою…» Но самое главное находится в начале, в Книге Бытия. Вот, прочтите.

Она показала ему пальцем одну из первых строк. Франсуа прочел:

— «И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею».

— А теперь прочтите вот здесь, чуть дальше.

— «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребер его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку».

Юдифь взглянула ему прямо в глаза.

— Как вы это объясните?

Франсуа был потрясен. Десятки раз он читал этот текст, но ни разу не заметил явного противоречия. Сначала здесь говорилось, что Бог создал мужчину и женщину, затем мужчина вдруг оказывался один, и пришлось создавать женщину второй раз. Он искренне признался:

— Я это никак не могу объяснить.

Юдифь вновь взяла древнееврейскую книгу:

— В «Алфавите» Бен Сираха это объясняется так: «Первым мужчиной и первой женщиной были Адам и Лилит. Поскольку были они созданы одновременно и были равны, стали они спорить, кто из них будет вверху. В гневе своем Лилит произнесла имя Бога. Она обрела крылья и была изгнана из рая. Адам в отчаянии попросил Всемогущего заставить ее вернуться. Всемогущий послал за Лилит трех ангелов, чтобы убедить ее подчиниться. Она отказалась. И тогда Бог в наказание велел плодить ей одних только демонов, а для Адама, оставшегося в одиночестве, создал Еву, его вторую жену…»

Юдифь помолчала, но рассказ ее не был закончен.

— «Лилит долго искала себе спутника. Наконец она встретила Самуила, падшего ангела, который признал за нею право находиться наверху. Они поселились вместе в долине Гееннской и наплодили тысячи демонов. Лилит ненавидела Еву. И она сумела отомстить. Она отыскала Адама, когда тот скитался в отчаянии после смерти Авеля. Ослабленный горем, он согласился соединиться с нею. Они оставались вместе сто тридцать лет и породили множество демонов».

Франсуа задал вопрос, который жег ему губы:

— Но какое отношение имеет это к Царице Ночи?

— Лилит и есть Царица Ночи. По-древнееврейски слово Lail означает «ночь». Следующая глава так и называется: «Царица Ночи». «В царство ночи входит Черная Земля, Черное Солнце и Черная Луна. Черная Земля это владение единорога. Только с его помощью можно проникнуть в эти края. Но прежде надлежит его приручить».

Юдифь подняла глаза от книги.

— Вы сделали это?

— Продолжайте, прошу вас.

— «Черная земля простирается между Черным Солнцем и Черной Луной. Черное Солнце — это область всех разбушевавшихся сил, и находиться возле него означает подвергать себя огромной опасности. Черная Луна — это царство Лилит, Царицы Ночи. Она так черна, что поглощает любой свет, в том числе тот, что ты несешь в себе. Ты не можешь смотреть на нее прямо, иначе тебе грозит мгновенная смерть. Ее отблеск ты увидишь во взгляде единорога. Если только осмелишься, потому что нет ничего страшнее этого видения. Не забудь, что единорога называют также „зеркалом, наводящим ужас“, и его девиз: „Страшусь самого себя“».

Юдифь читала еще какое-то время, но в продолжении Франсуа не услышал ничего нового. Наконец она закрыла книгу.

Франсуа долго смотрел на нее. Юдифь осталась единственной его ровесницей из всех, кого он знал, мужчин и женщин. Ей предстояло стать его подругой в этом последнем деле его жизни.

— Не могли бы вы побыть со мной рядом? Известно, что, если женщина и мужчина трудятся вместе, шансы на успех увеличиваются многократно.

Юдифь дружески улыбнулась ему.

— Неужели вы полагаете, что я покину вас в этом испытании?

В лаборатории было очень темно, ее освещали лишь две слабые свечи, стоящие на столе в подсвечниках. Франсуа взял щепоть черной земли и положил ее в тигель. Тигель он поставил на атанор, бросил в очаг немного мха, поджег его с помощью свечи, после чего стал поддерживать огонь, подбрасывая обломки веток.

— Нужно, чтобы огонь был слабым. Он должен гореть до Дня всех святых.

— Почему именно до этого дня?

— Потому что я родился накануне Дня всех святых, ровно в полночь. Думаю, Лилит выберет именно это время, чтобы появиться.

***

1 ноября 1407 года, ровно в полдень, Франсуа де Вивре отправился в часовню замка Куссон, оставив Юдифь, которой совершенно незачем было туда идти, поддерживать огонь в атаноре. Вот уже много дней они, молчаливые и внимательные, сменяли друг друга перед очагом. Приближался решающий момент.

Этот день должен был стать для Франсуа памятным вдвойне — не только днем успешного завершения первой ступени, но днем его семидесятилетия.

Все прочитанные им в лаборатории книги утверждали превосходство цифры «семь». Значит, в решающий момент ему будет семь раз по десять лет. Как было не увидеть в этом самое достоверное предзнаменование успеха?

Во время службы Франсуа горячо молился Святому Духу, чья помощь была ему необходимой в предстоящем испытании, которому, как заранее предчувствовал Франсуа, предстояло стать очень страшным, на пределе человеческих возможностей.

Как только месса завершилась, он вернулся в лабораторию. Юдифь молча уступила ему место перед очагом. Короткий ноябрьский день быстро клонился к закату. Вскоре наступили сумерки, и в комнате можно было различить лишь красноватый отблеск огня. Дверь они оставили открытой, чтобы услышать звон церковных колоколов и иметь представление о том, который час.

Присев на корточки перед атанором, Франсуа неотрывно смотрел на него. Он не видел и не слышал Юдифь, молчаливую и такую же сумрачную, как и обступившая их темнота. Постепенно Франсуа стал входить в некое странное состояние, словно теряя сознание, но не до конца. Он, несомненно, бодрствовал, но при этом плохо осознавал реальность.

Наконец, появился единорог. Он стоял перед ним, сияющее-белый среди сгустившихся сумерек. Франсуа услышал собственный голос:

— Где мы?

Ответ не должен был его удивить, но заставил задрожать всем телом:

— В краю, где я живу. Это Черная Земля, которую сарацины называют «Аль хеми» — Алхимия… Теперь обернись.

Франсуа повиновался. На своем лице он ощутил горячее дуновение. Единорог объявил:

— Это Черное Солнце. Ничего не бойся: я здесь для того, чтобы защитить тебя. Только не смотри назад.

— Она там?

— Да. Это Черная Луна. Царица Ночи.

— Я хочу ее видеть!

— Не забывай мой девиз: «Страшусь самого себя».

— Я хочу ее видеть!

— Тогда взгляни на меня.

Франсуа увидел, что теперь у единорога один-единственный глаз. На его немой вопрос животное ответило:

— Царица Ночи может отразиться лишь в глазу женщины, если этот глаз — единственный.

Он замолчал, и появилась Лилит…

Она сидела на вершине лестницы, вся закутанная в черное, с огромными, тоже черными крыльями. Она поднялась и сбросила покрывала. Теперь она была похожа на огромный черный цветок. Она заговорила голосом низким глубоким, почти мужским:

— Я Лилит, Царица Ночи, Черная Луна, смуглая Ева, Мать сумрака.

Она протянула ему руку.

— Поднимись ко мне, дитя!

Франсуа внезапно ощутил, как его охватывает панический ужас. Он только что понял, что эта лестница — именно та, где жил его черный сон, лестница главной башни Вивре… Сдавленным голосом он заговорил:

— Эта лестница…

Лилит прервала его:

— Это Scala lapidis, Каменная лестница, которая ведет философов к истине, шаг за шагом. Поднимайся! Каждая ступень означает один шаг на пути к Мудрости.

Лилит принялась кружиться, продолжая сбрасывать покрывала. Они падали вокруг нее, и была она похожа на водопад, низвергающийся потоком чернил…

Сделав над собой невероятное усилие, Франсуа принялся подниматься по лестнице. Вскоре на Лилит осталось лишь одно-единственное покрывало, которое едва скрывало наготу. Тогда она толкнула дверь и вошла.

Франсуа остановился на пороге. Он узнал эту дверь — то была дверь в спальню родителей.

Уже наступило утро. Внезапно пробудившись, он увидел яркое солнце, лучи которого рвались в окно его собственной спальни. Его охватило желание встретить рассвет над башней замка. Он поднялся по лестнице и оказался перед дверью родительской спальни, этажом выше.

Внезапно Франсуа понял: то, что он видит сейчас, — отнюдь не сон и не игра воображения. Эту сцену он некогда пережил наяву. Сейчас он вновь проживал детское воспоминание, забытое воспоминание…

Голос Лилит позвал его из-за двери:

— Входи!

Внутри он услышал короткие женские вскрики. Это был миг, определяющий дальнейшее. Собрав всю свою смелость, он вошел.

Его отец и мать сплелись на постели, и мать, как Лилит, находилась сверху на партнере… Франсуа убежал, и пока он спускался по лестнице, к нему вернулись воспоминания, стершиеся из его памяти на турнире в День святого Иоанна 1340 года.

Вначале было смутное ощущение удушья. Он чувствовал себя пленником в собственной кроватке, закрытой со всех сторон, как гроб. К счастью, кормилица опустила деревянные планки и он, наконец, увидел свет.

Потом было рождение брата, крещение. Он, гордый, стоял в первом ряду, а новорожденный все время плакал. Чуть позднее пришло время эпизода, который он только что пережил: застав в постели родителей, он кубарем скатился по лестнице, пробежал, не останавливаясь, мимо своей комнаты, проскочил по первому этажу и оказался в крыле замка, в ту пору лежащем в руинах. Затем вновь поднялся бегом в свою комнату, свернулся клубком на постели, упрямо не желая шевелиться, и только повторял свои первые слова:

— Я боюсь!

И вот пришло воспоминание о турнире в Иоаннов день 1340 года: главная площадь Ренна, яркий свет, крики, звуки труб. Франсуа стоял рядом с матерью, одетой в фиолетовое платье. Его отец, на лошади, в доспехах, с красно-черным гербом на груди, только что преклонил перед женой копье.

Внезапно все исчезло: отец, мать, публика, лошади. Франсуа стоял один на пустых ступенях, держась за перила. Медленной, величественной походкой вошла Лилит. На ней опять были все покрывала, и она походила на гигантский черный цветок.

Она остановилась. Франсуа затрепетал. Неужели он мог увидеть ее вот так, напрямую, без посредничества единорога? Но Лилит его успокоила:

— Вот конец твоего испытания. Смотри!

Она вдруг резко поменяла цвет: стала ослепительно белой, сияющей. Над головой ее, словно ореол, светилась корона из двенадцати звезд, а нога покоилась на серпе луны, чьи острия были обращены книзу. Только тогда появился единорог и встал рядом с нею, повернув голову к Франсуа.

Лилит произнесла:

— Я Императрица, Царица Небесная, Крылатая Дева Апокалипсиса, Мать-богородица всего сущего, неиссякаемый источник света…

При этих словах единорог склонил свой рог к ногам Франсуа, и карбункул у основания рога загорелся огненным светом, которого хватило бы, чтобы озарить огромный собор.

Это длилось всего лишь мгновение. В видение вторгся звук из реальной жизни: вдали, на часовне, звонили колокола.

Юдифь произнесла:

— Полночь.

И Франсуа эхом отозвался:

— Мы вступаем в День поминовения усопших.

Возобновился его прерванный сон. Лилит появилась у перил в своем первоначальном виде: черный крылатый цветок. Она издала громкий крик, в котором смешались ярость и отчаяние.

— Я ухожу. У меня много дел: я женщина-демон, я собираюсь выпустить силы зла. Этой ночью ты восторжествовал надо мной, но ты еще встретишь меня на своем пути!

Она исчезла, и наступила кромешная тьма. Разбитый и обессиленный, Франсуа рухнул прямо на землю и уснул.

Его разбудил голос Юдифи. Наступило раннее утро. Было холодно и влажно. Юдифь стояла у бойницы.

— Идите сюда!

Франсуа поднялся и подошел к окну-бойнице. Ноги плохо слушались его. Шел снег. Повсюду была эта белизна, возвещающая о наступлении следующей ступени процесса Великого Деяния. И тогда раздались весьма характерные крики, которые обычно казались зловещими, но теперь наполнили его радостью: воронье карканье. Значит, он прогнал своего черного ворона, черная ступень Великого Деяния завершилась успехом!

Чтобы убедиться в этом, Франсуа подбежал к атанору и достал тигель. Черная Земля, находившаяся там, теперь выглядела по-другому. Она сияла чернотой, словно очищенная, отмытая от всякой грязи. Это и было неопровержимым доказательством, зримым образом его триумфа!

Франсуа погасил огонь и преклонил колени на скамеечке для молитв. Его радость могла бы быть безграничной, но он не мог позабыть последние слова Лилит. Черная ступень — всего лишь один из этапов. Франсуа еще так далек от конечного успеха!

А что остальные? Другие Вивре — его сын Луи, внук Шарль, прочие мужчины рода… Какая судьба их ожидает? Франсуа всей своей душой желал им защиты Господа.

Неподалеку от него Юдифь, сжимая висевшую на шее звезду Давида, шептала свои еврейские молитвы.

***

В тот же самый день, 2 ноября 1407 года, ситуация при дворе короля Франции сложилась воистину драматическая.

Как и опасался Луи де Вивре, Иоанн Бесстрашный отреагировал на бессмысленную провокацию герцога Орлеанского. Да еще как отреагировал! В ответ на изображение суковатой палки и девиза «Я ему покажу!» он выбрал свою эмблему: рубанок и два слова по-фламандски «Ich houd», что в переводе означало «Я его держу». Лезвие рубанка готово было безжалостно обстругать палку: смертоносные намерения невозможно было выразить яснее.

И на этот раз у герцога Орлеанского все-таки, хотя и с опозданием, открылись глаза. Он, наконец, понял, что Вивре, его черный ворон, оказался прав. Людовик неосмотрительно ввязался в смертельную схватку, и теперь слишком поздно отступать.

С этого момента герцог Орлеанский перемещался лишь под охраной трех сотен вооруженных до зубов людей, а под свои камзолы, по-прежнему богато расшитые и пышные, не забывал поддевать кольчугу.

Еще он погрузился в угнетенное, подавленное состояние. Он жаловался одновременно на свою собственную судьбу, на судьбу своей семьи и своей страны. Роль Луи де Вивре отныне изменилась. Ему не приходилось больше предостерегать герцога от опасностей, напротив, он должен был вселять в него надежду. Луи старался справляться со своими обязанностями как можно лучше, хотя в глубине души вполне разделял пессимизм и дурные предчувствия своего господина.

Утром 2 сентября, сразу же после поминальной мессы, его пригласили в комнату герцога. Отправляясь туда, Луи был полон самых худших опасений. Должно быть, в этот траурный день настроение Людовика Орлеанского еще хуже обычного… Луи оказался прав, прием ему был оказан ледяной.

— В Париж должно прибыть английское посольство. Оно будет здесь в середине ноября.

Луи де Вивре ничего не ответил. Это такой пустяк по сравнению с одолевавшими их в данный момент проблемами! Уже давно все касавшееся Англии казалось неважным и второстепенным.

Но Людовик Орлеанский на этом не закончил:

— Я знаю, что вы думаете: сведения об английском посольстве не имеют никакого значения. Может, для кого-то и не имеют. А вот для вас как раз имеют.

— Для меня?

— Среди членов посольства значится некий граф Дембридж. Судя по всему, между вами произошло нечто важное, коль скоро именно от вас он требует торжественной клятвы, гарантирующей его безопасность.

При звуках этого имени Луи де Вивре побледнел, цвет его лица мог бы сравниться с цветом герцогского камзола. От волнения даже заговорить он смог не сразу:

— Этот человек убил мою жену.

Людовик Орлеанский склонил голову.

— Мне известно, что она погибла, сражаясь за наше дело.

— Но вы не знаете, как именно она умерла.

— Действительно не знаю. Расскажите.

— С вашего позволения, монсеньор, я предпочел бы сохранить это в тайне.

— Пусть будет так. Все, что я прошу от вас, — дать клятву и сдержать ее. Я взял на себя это обязательство.

— Я поклянусь.

— И сдержите клятву?

Луи де Вивре ничего не ответил. Было видно, что его терзают страшные воспоминания, причиняющие ему невыразимую боль. Герцог внимательно взглянул ему в глаза.

— Вы политик. Подумайте! Если с Дембриджем произойдет хоть малейшая неприятность, немедленно обвинят вас, а это непременно отразится на мне. Вы представляете, какую козырную карту мы дадим в руки нашему противнику?

Поскольку его собеседник по-прежнему молчал, герцог заговорил более решительно и резко:

— Вивре, много лет назад вы сами избрали наш путь. Это жертвенный путь. Сегодня я прошу от вас, чтобы вы принесли жертву, и вы должны будете повиноваться!

— Да, монсеньор!

И Луи де Вивре удалился, хотя и не получил на это дозволения.

***

Несколько дней спустя страна пережила горестное событие. Королева Изабо была на сносях, приближалось время родов. Не в силах выносить гнетущую атмосферу, царящую во дворце Сент-Поль, она решила удалиться во дворец Барбет, свою парижскую резиденцию, чтобы там спокойно произвести на свет наследника.

Но эта предосторожность оказалась бесполезной. Десятого числа Изабо родила мальчика, которого назвала Филиппом. Младенец умер так быстро, что его едва успели окрестить. Изабо была чрезвычайно угнетена этим обстоятельством, и физически, и морально. Она осталась во дворце Барбет. Находясь в состоянии крайнего истощения, королева не покидала постели.

Что касается простого народа, который с тревогой наблюдал, как неприятности громоздятся одна на другую, смерть маленького наследника явилась предзнаменованием самым зловещим. За упокой его детской души молились во всех церквях, а на улицах устраивали процессии во спасение королевства.

Такую скорбную атмосферу и застало английское посольство, прибывшее в Париж 17 ноября. Посланники оказались совершенно сбиты с толку, и было от чего: на них не обратили почти никакого внимания. Народ был погружен в печаль и собственные страхи, а при дворе положение казалось еще хуже!

Получив известие о трагическом рождении, Карл VI, пребывавший в одном из редких периодов просветления, вновь оказался во власти жесточайшего приступа. И теперь, в отсутствие короля и королевы, оба враждующих герцога внезапно встретились лицом к лицу. Их многочисленные вооруженные сторонники то и дело сталкивались во дворце Сен-Поль, который все больше становился похожим на турнирную площадку. Малейший враждебный жест, любое даже не оскорбительное, но просто неосторожное слово — и постоянное трение могло превратиться в настоящую резню.

Глава делегации англичан, граф Ратленд, отправился, тем не менее, в кабинет к графу Орлеанскому, чтобы удостовериться в том, что клятва Луи де Вивре в адрес графа Дембриджа будет произнесена. Людовик Орлеанский как раз беседовал со своим дядей герцогом Беррийским. Он уверил посланника: при первой же возможности Вивре произнесет требуемые слова, а покуда он, герцог Орлеанский, лично дает гарантию безопасности Дембриджа.

Едва Ратленд ушел, как Людовик Орлеанский возобновил беседу с герцогом Беррийским. Тот давно, хотя и безуспешно, пытался добиться примирения между двумя враждующими герцогами, Орлеанским и Бургундским, и вот, наконец, сегодня дело, кажется, сдвинулось с места. Людовик, страшась смертоубийства и даже опасаясь за жизнь короля, счел за лучшее положить конец взрывоопасной ситуации. Иоанн Бесстрашный вскоре тоже согласился с этим.

Было решено, что примирение состоится в следующее воскресенье, 20 ноября. Людовик Орлеанский пригласил графа Ратленда и сообщил ему, что тогда же Луи де Вивре принесет требуемую от него клятву.

20 ноября в августинской церкви состоялась торжественная месса. Помимо короля и королевы на ней присутствовал весь двор. Здесь впервые Луи смог увидеть графа Дембриджа, который до этого самого дня сидел взаперти в собственной спальне под охраной вооруженной стражи.

Томас Буль сильно потолстел. Лицо его стало таким одутловатым и отечным, что глаза почти совсем исчезли под жировыми складками. Это придавало ему вид необычайно хитрый и плутоватый. Граф Дембридж расточал самодовольные улыбки, а его манера одеваться и держаться привлекала внимание буквально всех присутствующих.

Новоиспеченный дворянин, он изо всех сил старался, чтобы все позабыли о его скороспелом титуле, приобретенном к тому же ценой кровавого преступления. Томас Буль решил, что это случится тем скорее, чем большей роскошью он сумеет себя окружить. Поэтому он весь переливался и лучился золотом, на каждый из толстых, сосискообразных пальцев было надето по массивному перстню.

Рассматривая его, Луи задыхался от ненависти. Едва ли он мог сосредоточиться на процедуре примирения двух герцогов по окончании церемонии. Оба властительных господина подошли к алтарю, и каждый в свою очередь произнес:

— Дорогой кузен, я клянусь вам в любви и верности. Затем обнялись. Луи почувствовал толчок: ему делали знак, что настала его очередь. Собрав в кулак все свое мужество, Луи направился к алтарю. Ему казалось, что он поднимается на эшафот. Дембридж был уже на месте и поджидал его. Граф Ратленд и Людовик Орлеанский стояли рядом. Луи де Вивре хорошо помнил фразу, которую ему надлежало произнести. Он предпочел бы, чтобы ему отрезали язык, но все же вынужден был выговорить через силу:

— Монсеньор, я даю вам заверения в безопасности и… своей любви.

Весьма довольный, граф Дембридж двинулся к нему, раскрыв объятия, и Луи не удалось избежать ненавистного поцелуя.

Затем все вышли. На выходе из церкви образовалось веселое шествие, все отправились в Нельский дворец, расположенный по соседству. Именно там, в резиденции герцога Беррийского, веселый пир должен был скрепить примирение.

Никогда прежде умение Луи де Вивре скрывать свои чувства не подвергалось такому испытанию. Ему приходилось делать приветливое лицо и кушать с большим аппетитом, между тем как ему хотелось выть от ярости, а от всех этих яств его просто тошнило.

В довершение всего граф Дембридж оказался за столом прямо напротив, и Луи волей-неволей приходилось смотреть на него. Негодяй обжирался, как свинья, словно хотел заесть недавние волнения. Луи постоянно видел перед собой эту мучнисто-белую одутловатую голову, которую ему хотелось отсечь ударом меча, это вялое брюхо, из которого он с таким удовольствием выпустил бы кишки…

Луи де Вивре всегда ставил интересы своей страны превыше собственных чувств. Если бы герцог Орлеанский велел ему уехать из Парижа на время пребывания посольства, Луи сделал бы это не раздумывая. Если бы он не видел Дембриджа, все было бы гораздо проще. Но Луи видел его… Он видел убийцу, видел палача Маргариты! Он видел руки, которые… Кто другой смог бы выдержать подобное испытание? Ему следовало умереть! Тем хуже для политики, тем хуже для Франции, тем хуже для короля!

Герцоги Орлеанский и Бургундский, сидевшие рядом, встали из-за стола, и снова начались объятия и поцелуи. Луи смог взять себя в руки. Он должен повиноваться. Но как это тяжело… Бог знает, как же это тяжело!

Шли дни, Луи не выходил из своей комнаты во дворце Сент-Поль. Больше ему не пришлось встречаться с Дембриджем, который, уверенный отныне в своей безопасности, спокойно разгуливал по Парижу. Чтобы не лицезреть его на вечерних приемах, Луи и вечерами оставался у себя.

При первой же возможности Луи просил аудиенции у герцога Орлеанского. Разговоры о политике позволяли ему на какое-то время забыть о своих невыносимых испытаниях.

***

В среду 23 ноября, на День святого Клемана, Луи де Вивре был лишен даже этого развлечения. Утром он увидел, как Людовик Орлеанский уезжает. Брат короля собирался провести этот день возле Изабо, во дворце Барбет, чтобы приободрить ее. И хотя прямо об этом не говорилось, похоже, Людовик собирался остаться там на ночь.

Со дня примирения герцог Орлеанский больше не передвигался под охраной множества вооруженных людей, за ним следовал лишь небольшой эскорт. Сегодня с ним был его паж, Якоб ван Мелькерен, двое оруженосцев на одной лошади и пять охранников. Луи видел, как герцог уезжает в белоснежном камзоле из дамаста; рядом бежала его борзая Дусе…

Проводив Людовика Орлеанского взглядом, Луи заперся в своей спальне.

Около восьми вечера камердинер Карла VI, Тома Куртез появился во дворце Барбет. Он попросил позволения пройти в королевские покои. Герцог сидел у изголовья больной Изабо, спокойно беседуя с королевой и поглаживая лежащую у его ног Дусе.

Тома Куртез поклонился.

— Монсеньор, король срочно требует вас к себе.

Людовик Орлеанский удивился. Не далее как этим утром он покинул Карла в состоянии полной невменяемости.

— У него что, наступило улучшение?

Не отвечая на вопрос, камердинер только повторил:

— Монсеньор, король срочно требует вас к себе.

Герцог Орлеанский вздохнул с нескрываемой досадой, извинился перед Изабо и вышел из ее комнаты. Следуя за Тома Куртезом, он спустился во двор, где дожидались его люди — Якоб ван Мелькерен, двое оруженосцев на одной лошади и пять охранников, которые теперь держали в руках по факелу. Дусе по обыкновению бежала рядом.

Добраться от дворца Барбет до дворца Сент-Поль можно было по единственной дороге: пройти через заставу Барбет, развалины бывшей крепостной стены резиденции Филиппа Августа и затем по улице Вьей-дю-Тампль. Было очень холодно, ночь была безлунной, и все спешили поскорее добраться домой.

Заставу Барбет миновали быстро. Сразу за ней находилось здание, которое называлось «По образу Богоматери». Это был бывший постоялый двор. Теперь он стоял запертым, но вывеска еще сохранилась, и на ней можно было различить изображение Богородицы.

Герцогский кортеж проезжал как раз мимо этого дома, когда из-за угла выскочили человек двадцать с криками:

— Смерть ему! Смерть!

Герцог решил, что на него напали обычные уличныеграбители, и решил назваться, чтобы они знали, с кем имеют дело:

— Я герцог Орлеанский!

Из темноты раздалось:

— Именно он-то нам и нужен!

Тома Куртез вытащил припрятанный под плащом кинжал. Это была западня, ловушка! В ночи засверкали мечи и топоры. Перепуганные слуги разбежались. Людовик Орлеанский тоже попытался скрыться, но удар топора отсек его левую руку, державшую поводья. Он был сброшен с лошади и безжалостно добит. Его пажа, единственного, кто имел мужество остаться, зарубили мечами. Под конец убийцы подожгли дом «По образу Богоматери» и исчезли в ночи с криками «Пожар!».

Однако никто так и не вышел на призыв о помощи. При свете разгорающегося пламени отчетливо был виден труп герцога. На голове у него зияли две раны: одна — от левого глаза до правого уха, вторая — от одного уха до другого. Из этих ран на мостовую сочился мозг. Отсеченная левая кисть валялась чуть в стороне. Правая рука была раздроблена, из локтевого сустава торчала обнажившаяся кость.

Паж Якоб ван Мелькерен распростерся на груди своего господина, в последней тщетной попытке защитить его. Единственное выжившее в этой бойне существо, борзая Дусе с тоскливым повизгиванием лизала лицо хозяина…

Немногим позже во дворце Сент-Поль раздались крики. Тревогу подняли сбежавшие слуги:

— Монсеньор Орлеанский! Скорее! Скорее!

Луи де Вивре мгновенно выскочил из спальни и присоединился к людям герцога, которые поспешно покидали дворец. Вместе с ними он выбежал на ледяной воздух, добрался по улице Сент-Антуан до улицы Вьей-дю-Тампль и остановился при виде чудовищного зрелища.

Несколько стражников, окаменев от ужаса, держали в руках горящие факелы. Последнее было совершенно бессмысленно, потому что от пламени охваченного пожаром постоялого двора стало светло, как днем.

Луи склонился над изуродованным лицом, которое еще сегодня утром казалось таким спокойным и беззаботным. Эти зияющие раны были ранами на теле самой Франции, уродовавшими несчастную страну.

Он услышал легкий шум. Обернувшись, он увидел Дусе, которая принесла ему в зубах отсеченную правую кисть мертвеца. Луи принял останки.

Четверо слуг подняли тело, чтобы перенести его в ближайшую церковь, которой оказалась церковь Блан-Манто. Другие стояли на месте, растерянные, не зная, что делать. Луи окликнул их, указав на лужицу мозговой жидкости, оставшуюся на мостовой.

— А это что, оставим слизать собакам?

Слуги машинально повиновались и, наклонившись, вытерли с камней растекшийся мозг, а затем последовали за унесенным телом.

Постояв немного, Луи де Вивре сделал то же самое. Шагая к церкви, он рассматривал окровавленную кисть, которую держал в руке, и душа его наполнялась болью.

Так, после смерти, герцог Орлеанский уподобился ему: он стал одноруким. Этот любящий роскошь господин, несмотря на свою холодность, порой даже жестокость, легкомыслие, преступную связь с королевой, несмотря на все свои недостатки, воплощал единственную надежду для Франции. Он был достоин того, чтобы ему отдали последние почести…

Луи осторожно взял его еще теплые пальцы в свои и в первый, и последний раз пожал ему руку.

По всей улице открывались окна, зажигались свечи и факелы. Парижане просыпались, услышав, что произошло нечто весьма важное. Со всех сторон, изо всех окон раздавалось:

— Что случилось? Кто умер?

Луи де Вивре вскинул голову. Медленно шагая за слугами, несущими тело, он выкрикивал голосом звонким и ясным:

— Людовик, единственный брат короля, пэр Франции, герцог Орлеанский, граф де Блуа, де Суасон, де Валуа, д'Ангулем, де Перигор, де Люксембург, де Порсьен, де Дрие, де Вертюс…

Он замолчал. Он видел повсюду ошеломленные лица, слышал приглушенные крики, но все они выражали только страх. Не боль, нет. Народ трепетал в ожидании грядущих бед, однако не чувствовал никакой жалости к убитому герцогу.

Так прибыли они в церковь Блан-Манто. Луи, по-прежнему держа в руке отрубленную кисть умершего, продолжал выкрикивать титулы:

— …Барон де Куси, сеньор де Монтаржи, де Шато-Тьери, д'Эперне и де Седенн…

Священник Блан-Манто велел принести гроб, и слуги сложили туда останки. Закрыв крышку, люди герцога отнесли его в церковь монахов-целестинцев, где, согласно завещанию, Людовик Орлеанский должен был быть похоронен.

Многочисленные королевские стражники заняли в церкви свои места, потому что все опасались нападения Иоанна Бесстрашного. Но последний, напротив, прибыл со слезами на глазах и преклонил колени перед гробом, поставленным в центральном проходе. Всем было слышно, как он произнес:

— Никогда еще во французском королевстве не совершалось столь чудовищного и злодейского преступления.

К нему присоединился герцог Беррийский, потрясенный до глубины души.

Луи де Вивре дрожал в ледяной церкви. Он с ужасом смотрел на Иоанна Бесстрашного, молившегося у тела своего заклятого врага. Лицо герцога Бургундского, как всегда, напоминало хитрую лисью мордочку. Мало кто мог превзойти его в дерзости и цинизме. Ведь это именно он отдал убийцам приказ! Это мог быть только он…

Внезапно стражники, невзирая на то, что находились в священном месте, начали невнятно перешептываться: из гроба закапала кровь. Согласно народному поверью, тело убитого начинает кровоточить, стоит только убийце приблизиться к нему. Несомненно, Иоанну Бесстрашному было известно об этом поверье, потому что он живо вскочил и устроился в самом дальнем углу церкви.

Подобная реакция была равносильна признанию, но в любом случае истина должна была стать известна довольно скоро. Для этого следовало довериться прево Гильому де Тигонвилю, которому подчинялась парижская полиция. Людовик Орлеанский сам назначил его на эту должность.

В десять утра начались похороны. Церемония была быстрой, какой-то скомканной. Не явился ни один из членов королевской семьи: Карл VI — потому что находился во власти слабоумия; его дети, без сомнения, — из соображений безопасности. Изабо тоже не было, она отдыхала в своем дворце Барбет. Луи был потрясен ее отсутствием. Даже будучи больной, она обязана была прийти попрощаться с умершим, потому что он погиб из-за того, что хотел увидеться с ней. И — кто знает? — может быть, Изабо его любила…

Никого из членов семейства герцога Орлеанского не было тоже. Валентина и ее семья находились сейчас в Шато-Тьерри, их, разумеется, просто не успели известить.

Во время чтения отпустительной молитвы по обычаю — поскольку речь шла о знатном лице — над гробом держали покрывало из черного крепа. Эту обязанность возложили на четверых человек самого высокого происхождения из присутствующих на похоронах: то были король Сицилии и герцоги Беррийский, Бургундский и Бурбонский. Иоанн Бесстрашный, выполняя свой почетный долг, вел себя легко и непринужденно, лицо его было опечаленным и сосредоточенным, словно он только что потерял близкого друга.

Но Луи де Вивре не обращал на него никакого внимания. В этот самый миг он увидел нечто, от чего из груди его вырвался приглушенный крик: в церкви в полном составе присутствовало английское посольство! Неуклюже топтался граф Дембридж с недовольным, угрюмым видом, страшно раздосадованный неприятной обязанностью находиться здесь. Луи преследовал его взглядом и чувствовал, как в висках все сильнее стучит кровь.

Все изменилось! До этого момента убить Дембриджа означало бы совершить непростительную ошибку, ибо вина Вивре рикошетом пала бы на герцога Орлеанского и дала бы козырь в руки противной стороны. Но теперь, когда герцог мертв, плоды своего поступка будет пожинать только он один, Луи де Вивре. Больше никто.

Несмотря на печальное событие, несмотря на священное место, где все они сейчас находились, Луи не смог удержаться от хищной улыбки. Разумеется, он убьет графа Дембриджа! Чем он рискует? Что его схватят и обезглавят как убийцу? Проклянут как клятвопреступника? Что ж, Луи готов пойти на этот риск. Ни топор палача, ни пламя ада не заставят его отступить.

Удача была на его стороне. Вся полиция Парижа пустится сейчас на поиски убийцы герцога. Разве можно найти момент более походящий, чтобы совершить безнаказанное убийство? Что касается Бога… Если Всевышний сочтет грехом то, что на земле стало одним чудовищем меньше, — что ж, тем хуже для Всевышнего!

***

Расследование началось сразу же после похорон. Как и предполагал Луи, Гильом де Тигонвиль привлек к этой работе всех своих людей. Первым делом он распорядился о том, чтобы парижские ворота этим утром 24 ноября оставались закрытыми. Он нисколько не сомневался, что убийца все еще находится в городе.

Собственно говоря, расследование и не понадобилось, настолько простым оказалось дело. Когда убийцы закричали: «Пожар!», на них из окон смотрели горожане. Были свидетели, которым удалось восстановить весь их путь. Негодяи укрылись во дворце Артуа, резиденции Иоанна Бесстрашного.

Их личности тоже вскоре были установлены: ими оказались всем известные подручные герцога Бургундского, прибывшие в столицу несколькими днями раньше. Многие парижане видели их в тавернах. Королевский камердинер Тома Куртез был их сообщником, потому что во дворце Сент-Поль он больше не появлялся.

В этот самый момент Луи де Вивре был готов осуществить свою месть.

Сразу после похорон он последовал за графом Дембриджем. Тот торопливым шагом отправился к дому по набережным Сены. Он ступил на мост Менял и вошел в один из домов, возведенных прямо на мосту. Луи последовал за ним: он знал эти места. Здесь жила Лисица Фелиза.

Лисица Фелиза была очень дорогой проституткой, великолепным созданием природы. Своим именем она была обязана роскошной рыжей шевелюре, напоминающей огненный мех животного. Кроме того, Фелиза была одной из осведомительниц Луи. Она была особенно дорога ему, поскольку принимала исключительно богатых клиентов и могла сообщить много интересных сведений об умонастроении высшего общества.

Луи де Вивре терпеливо дождался ухода графа, который покинул этот дом около полуночи. Только тогда Луи вошел.

Лисица Фелиза, казалось, была не слишком удивлена его появлением.

— Что я могу сделать для вас, монсеньор?

— Этот клиент еще вернется?

— Да, вечером. Он просто отвратителен, но так хорошо платит!

— Вот тебе сто экю, если позволишь мне убить его.

— Вы с ума сошли!

— Тебе не придется ничего делать. Просто не закрывай дверь. Я сам совершу убийство и возьму на себя весь грех.

— Но я стану сообщницей. Этого достаточно, чтобы отправить меня на виселицу!

— Никто ничего не узнает. Вся полиция занимается убийством герцога Орлеанского.

Фелиза встряхнула длинными, роскошными голосами.

— Сожалею, монсеньор, но это слишком рискованно. Дела мои идут хорошо. Я не хочу потерять все ради ста экю.

Тогда Луи решил действовать по-другому. Он словно стал меньше ростом. Он больше не был важным господином, который снизошел до разговора с простой девкой, или шпионом, отдающим приказания своему агенту. Он унижался, умолял. Бесцветным голосом он поведал всю правду. Он рассказал этой шлюхе о смерти своей жены, о чем еще не рассказывал никому на свете, даже своему отцу…

Лисица Фелиза слушала с возрастающим волнением. Ей в жизни не приходилось слышать истории страшней, чем судьба несчастной Маргариты Дембридж. Когда Луи замолчал, она склонила голову и просто произнесла:

— Приходите вечером.

Вечером 24 ноября Луи де Вивре вернулся на мост Менял. Фелиза сдержала слово: дверь не была закрыта на ключ. На поясе у Луи висел кинжал. Впервые в жизни он собирался воспользоваться оружием.

Он поднялся на второй этаж, состоящий из единственной комнаты, той самой, где Фелиза принимала клиентов. Обстановка была роскошной: сарацинские ковры и медвежьи шкуры на полу, стены обтянуты бархатом. Комната была освещена серебряными канделябрами.

Луи отпрянул: молодая женщина лежала на постели одна. Она что, решила посмеяться над ним? Но Фелиза тотчас приложила палец к губам, указывая на дверь в глубине комнаты. Луи направился туда.

Как и во всех домах на мосту, в этом имелась уборная — комнатка, прилепленная навесом на заднем фасаде. В центре ее имелось отверстие, нависающее прямо над Сеной. Дембридж находился именно там. Голый, он сидел на насесте и справлял нужду. Его одутловатое лицо перекосилось, когда он увидел своего врага с кинжалом в руке.

— Монсеньор… ваша клятва!.. Вы собираетесь… Ради Бога, монсеньор!

Луи рассмеялся ему в лицо.

— Не двигайтесь! Только не двигайтесь! Так и оставайтесь! Вам очень идет эта поза!

Граф Дембридж воскликнул:

— Сжальтесь!

Это были его последние слова. Одним ударом Луи де Вивре пронзил ему сердце. Затем отодвинул деревянный ящик, на котором восседал Дембридж, и принялся отламывать от пола две планки, что заняло у него совсем немного времени. Убийца подтолкнул обмякшее тело к отверстию и протолкнул его туда ногой. Раздался громкий всплеск. Все было кончено.

Не имея возможности вернуться во дворец Сент-Поль, который на ночь запирался и охранялся, Луи остался здесь, в этом самом доме. Он отдал Лисице Фелизе сто экю и устроился прямо на полу на втором этаже. Он не смыкал глаз уже два дня. Едва оказавшись на полу, он тотчас же погрузился в глубокий сон.

***

Утром во вторник 25 ноября, когда Луи возвращался во дворец Сент-Поль, Тигонвиль в сопровождении команды лучников стучался в дверь особняка Артуа. Когда привратник спросил его, кого он ищет, тот ответил:

— Человека, который должен кое-что знать о смерти монсеньора Орлеанского.

На пороге появился сам Иоанн Бесстрашный. Он запретил им входить в дом. Прево не мог ослушаться и вернулся во дворец Сент-Поль, чтобы получить необходимые указания.

Герцог Бургундский направился туда же. Более того, он опередил прево. Должен был состояться регентский совет. Иоанн попросил аудиенции у герцога Беррийского, которая была ему дана, и сделал такое признание:

— По наущению дьявола я совершил это преступление руками Рауле д'Актонвиля и его сообщников.

Старый герцог был потрясен и долго не мог произнести ни слова. Иоанн Бесстрашный выбежал из дворца. Он вскочил на лошадь и бросился к особняку Артуа за своими людьми. В их сопровождении он прорвался через ворота Сен-Дени и во весь опор ускакал из Парижа.

Весть распространилась быстрее молнии. Сотни людей герцога Орлеанского бросились преследовать беглецов. Луи де Вивре не последовал за ними. Это было дело солдат. Чем он мог помочь им? Впрочем, далеко гнаться не пришлось. Проскочив мост через Уазу, Иоанн Бесстрашный разрушил за собой переправу, и растерянные люди короля вернулись ни с чем.

Все это время Луи бесцельно слонялся по дворцу. Смерть герцога Орлеанского, хотя ее и можно было предвидеть заранее, застала его врасплох. Луи нечем было занять себя. Вскоре битва возобновится, ибо гражданская война неминуема, но в ближайшем будущем Луи решительно нечего было делать. Оставалось только думать о себе самом.

Сама собой в памяти всплыла сцена встречи с отцом. Он вновь увидел Франсуа среди мертвецов, в золотом шлеме под яркой луной, услышал его предсказания. Первая часть пророчества уже сбылась: следуя за изувеченным телом своего господина и держа в руке его отрубленную кисть, Луи де Вивре стал черной птицей ценой слез. Он осуществил свою часть Деяния, свою черную ступень. Теперь ему предстояло превратиться в белую птицу — ценой лжи.

Луи не очень отчетливо понимал, что это означает, но ложь — это не то, что могло застать его врасплох. Она была неотъемлемой частью шпионажа. С тех пор как он выбрал такую жизнь, ему слишком много приходилось лгать. Что касается сил зла, о которых говорил ему старый алхимик, они вырвались на свободу в ночь святого Клемана, и чтобы сразиться с ними, лишним из троих поколений Вивре не окажется никто: ни его отец, ни он сам, ни его сын Шарль.

Последняя мысль поразила Луи. В прошлый Великий четверг он начал разыскивать детей своего отца и Маго д'Аркей. И не нашел их. Он не нашел никого, кто когда-либо их видел. Они исчезли из дворца Сент-Поль в тот самый день…

Глава 11 ПОЖИРАЮЩИЙ ОГОНЬ

Бланш и Мелани, старшим из детей Маго д'Аркей и Франсуа де Вивре, исполнилось уже по тринадцать лет, но их невозможно было принять за близняшек, настолько разными они казались и внешне, и по возрасту. Мелани была уже очаровательной женщиной, с наметившейся грудью, длинными темными волосами и фиолетовыми глазами. Бланш, напротив, казалась еще совсем ребенком, с хорошенькими светлыми кудряшками, пухленькими щечками и ручками.

Что касается младшего, одиннадцатилетнего Адама, трудно было представить себе более красивого мальчика. Он был изящен, прекрасно сложен, с ангельским личиком, голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами.

Все трое воспитывались вместе с отпрысками простых слуг во дворце Сент-Поль, поэтому вечером в Великий четверг 1407 года просто онемели от удивления, увидев, как к ним направляется величественная дама в блестящем зеленом платье, отделанном драгоценностями и жемчугом. Она произнесла одно лишь слово:

— Идемте!

Следуя за ней, дети прошли через весь дворец и оказались в комнате, где сидела еще одна знатная дама, темноволосая, с матовой кожей и в еще более богатом платье. Было ей лет сорок, она уже начинала полнеть, что придавало ей пышный, цветущий вид.

Вошедшая с детьми женщина почтительно поклонилась:

— Вот они, ваше величество.

«Ваше величество»! Дети бросились на колени. Перед ними стояла сама королева Франции! Они находились в апартаментах самой королевы Франции! Они дрожали так сильно, что Изабо не могла не заметить этого. Она ободряюще улыбнулась.

— Не бойтесь. Вот ваша мать.

Мелани, Бланш и Адам испытали новое потрясение, еще более сильное, чем предыдущее. В самом деле, в комнате находилась третья женщина, которую они сразу не заметили, ослепленные присутствием королевы.

Это была нищенка, одетая в лохмотья, которые когда-то были приличным платьем. Но очевидная бедность никак не отразилась на ее внешности. Видно было, что это необыкновенно красивая женщина. Жалкое обличье нищенки придавало ее красоте дикое, неистовое очарование. Она была высокой. Черные волосы ниспадали ниже спины, а глаза полыхали фиолетовым огнем. Ее сходство с Мелани было поразительным.

Она приблизилась к детям, которые отпрянули в страхе. Им же говорили, что их мать умерла! Что это за призрак?

Между тем призрак заговорил голосом глубоким, даже суровым:

— Я — ваша мать, Маго д'Аркей. Подойдите ко мне!

Все трое повиновались, словно под гипнозом, и Маго заключила их в объятия.

Вот уже семь лет ждала она этого мгновения. Семь лет она скрывалась, скиталась по всей Франции, страшась ареста и эшафота. И внезапно поняла, что ждать более не в силах. Ей нужны были дети, которых она родила от Франсуа де Вивре и которые, как было ей известно, воспитывались во дворце Сент-Поль.

Прибыв в Париж и чудесным образом избежав всех опасностей, она дождалась Великого четверга. Это был единственный день, когда дворец открывали для публики: король по традиции омывал ноги несчастных из толпы. Карла VI, страдающего очередным приступом безумия, сопровождала Одетта де Шандивер, и королева находилась у себя в комнате одна.

Маго проникла к бывшей подруге, и ей не составило особого труда убедить королеву. Изабо по-прежнему испытывала слабость к своей любимице. Она согласилась вернуть ей детей.

Маго решила отвести их в Прованс, на иностранную территорию. Чтобы в полной безопасности пересечь Францию, она собиралась переодеть себя и детей в прокаженных. Изабо Баварская повелела Ингрид, своей камеристке, найти необходимую одежду, а затем отыскать детей. Тем временем она вручила Маго набитый золотом кошелек, чтобы они смогли обосноваться в Ницце, далеком от столицы городе, где никто бы их не потревожил.

Маго д'Аркей по-прежнему прижимала к себе сына и дочерей. Все четверо молчали, столь велико было их волнение. Изабо первая нарушила молчание, попросив Ингрид всех увести, но неожиданно последняя обратилась с просьбой:

— Позвольте мне взглянуть на ладони девушек, ваше величество. Эти двойняшки особенные.

— Что же в них такого особенного?

— Они родились вместе, но их судьбы не похожи.

Изабо дала согласие и уточнила специально для Маго:

— Ингрид — предсказательница.

Ингрид взяла руки Бланш и Мелани и стала внимательно их рассматривать. Казалось, чем больше она глядит на них, тем сильнее становится ее волнение. Наконец, предсказательница подняла голову и медленно произнесла голосом одновременно далеким и проникновенным:

— Все, что светленькая познает в счастье, темненькая познает в горе. Они пойдут разными путями, и судьбы их будут похожими, но все же различными.

После этих странных слов все ощутили странное беспокойство. И только Маго не обратила на них никакого внимания. Посреди комнаты стоял стол с остатками трапезы. Пользуясь тем, что на нее никто не смотрит, она схватила куриную ножку и быстро спрятала ее под своими лохмотьями. Присутствие в такой день на столе этой запрещенной еды нисколько ее не удивило. Маго знала, что Изабо, любящая вкусно поесть, далеко не всегда соблюдает положенный пост.

Пора было уходить. День близился к концу, и вскоре в дверь постучали. Изабо несколько раз повторила, что не хочет, чтобы ее беспокоили, но долго оставаться взаперти она не могла. Она торопливо попрощалась с Маго, и мать с детьми покинули дворец в сопровождении и под защитой Ингрид.

Камеристка буквально следовала инструкциям, полученным от госпожи. В какой-то хижине, в нескольких минутах ходьбы от дворца, уже были приготовлены четыре одеяния прокаженных: плащи с капюшоном из грубой шерстяной ткани и трещотки. Маго надела все это и приказала надеть своим детям, которые молча повиновались. Затем они вышли и отправились в путь, оставляя за собой пустоту. Когда они проходили Папскую заставу, сзади застучала колотушка сторожа.

***

Маго с детьми остановились на ночлег недалеко от Парижа и рано утром снова пустились в дорогу. Народу им встречалось немного: в этот день, Страстную пятницу, люди оставались у себя дома, совершая вечерние молитвы. Они прошли деревню Вильнев-Сен-Жорж, когда часа в три пополудни со всех окрестных колоколен раздался похоронный звон. Мелани опустилась на колени. Маго окликнула ее:

— Что ты делаешь?

— Я молюсь, мама.

— Встань!

Мелани повиновалась лишь после того, как мать несколько раз повторила приказание. Тогда Маго вытащила спрятанную накануне куриную ногу и протянула ее детям.

— Ешьте!

Мелани в ужасе отпрянула. Бланш не смогла сдержать гримасы отвращения. Только Адам не двигался. Мелани, опомнившись первая, заговорила дрожащим голосом:

— Но, мама, сегодня же Страстная пятница!

— Вот именно!

— В этот час как раз распяли Христа!

— Именно! Я — язычница, а вы — мои дети! Вы тоже должны стать язычниками!

Она поднесла куриную ногу ко рту, с видимым удовольствием откусила и проглотила кусок, затем вновь протянула детям.

— Ешьте!

Дочери оказались ближе к ней, чем Адам. Мелани дрожала от головы до пят, ее фиалковые глаза выражали ужас, Бланш казалась скорее недовольной, чем напуганной. Адам живо отодвинул сестер:

— Вы язычница? Как же это возможно?

— Я родилась в стране язычников, в Пруссии. Однажды в нашу деревню ворвались крестоносцы. Они убили всех: моего отца, мать, братьев, сестер. Мне удалось избежать смерти, потому что я была еще слишком мала. Затем христиане поместили меня в монастырь. Я притворялась христианкой, но сердце мое по-прежнему отдано язычеству.

— Мое — тоже!

Адам схватил кусок курицы и проглотил большой кусок. Невыразимая радость овладела Маго. Была она такой яркой, такой огромной, эта радость, что женщина вся тряслась от возбуждения. Сбылась самая ее заветная мечта: хотя бы один из ее детей оказался похож на нее! Она спасена!.. И она отобрала у Адама кусок курицы. Не следовало забывать и дочерей.

— Теперь вы.

Обе девочки отказались: Бланш — с досадой, Мелани — с отчаянием.

— Ешьте, я приказываю.

Бланш нехотя взяла мясо.

— Коль скоро это приказ, значит, грех лежит на вас.

Она тяжело вздохнула и недовольно повиновалась, скривившись, как будто проглотила что-то очень горькое. Настала очередь Мелани. Но напрасно Маго настаивала, кричала, топала ногами, хватала дочь за длинные черные волосы и пыталась силой запихнуть ей в рот кусок: девочка сжимала зубы, отбивалась руками и ногами. Наконец, Маго отказалась от своих намерений и сама доела курицу.

Она обернулась к сыну. Адам оставался невозмутимо спокойным, и было ясно видно, что происходящее забавляет его: голубые глаза мальчика смеялись. Затем Маго взглянула на Мелани: та следила за матерью взором испуганного животного. Маго сделала странное наблюдение: сын унаследовал обличье отца и душу матери, а девочка, напротив, — внешность матери и душу отца.

Приблизившись к Маго, Адам неожиданно спросил:

— Кто наш отец?

Маго д'Аркей никогда не произносила имени Франсуа де Вивре в присутствии детей. И для этого у нее имелись веские причины.

— Я вам этого не скажу.

— Он умер?

— Не знаю.

Теперь взволнованным голосом заговорила Бланш. Казалось, она уже забыла о недавнем эпизоде с курицей.

— Я уверена, что это благородный господин. Наверное, он рыцарь!

Маго решила удовлетворить ее любопытство.

— Да, это рыцарь.

Она увидела, что лицо Адама внезапно сделалось жестким и суровым. В этом ребенке с белокурыми локонами и голубыми глазами больше не было ничего ангельского. Он пылал ненавистью и жаждой мести.

— Тогда почему он допустил, чтобы мы жили, как последние попрошайки? Почему он позволил, чтобы нас разлучили с вами? Назовите его имя, я отомщу за нас!

Маго так и светилась счастьем: Адам превзошел все ее ожидания. Но она решила не торопить события.

— Сегодня ты не узнаешь его имени.

— Почему?

— Когда-нибудь я назову его тебе.

На следующий день, восьмого марта, они дошли до Корбея. На своем пути они избегали городов, но все равно не могли не расслышать, как на церквях во всю мощь заливаются колокола. Была Пасха, и христианский мир отмечал свой великий праздник. Мелани выразила желание отправиться к мессе. Маго только рассмеялась:

— Мы не пойдем туда. Более того, мы станем поститься! У меня есть три ежегодных обязательства, которые я наложила на себя сама: есть мясо в Страстную пятницу и поститься на Пасху и на Рождество!

Мелани заплакала и не могла успокоиться целый день. Бланш несколько раз принималась жаловаться, но только потому, что была голодна. Что же касается Адама, он хранил невозмутимость. Этим вечером они опять заснули в чистом поле. Маго пробудилась среди ночи, потревоженная полной луной. Она обнаружила исчезновение Мелани. Маго поднялась и довольно скоро отыскала дочь на краю дороги, стоящую перед распятием на коленях, со сложенными для молитвы руками. Женщина подошла поближе и услышала:

— Oremus pro paganis. Ut Deus omnipotent auferat iniquitatem a cordibus eorum; ut, relictis idolis suis, convertantur ad Deum vivum et verum et unicum ^[31]…

Маго уже готова была отругать и наказать дочь, но остановилась. Зачем? Мелани, которой предсказательница Ингрид напророчила несчастную жизнь, была слишком религиозна. Она никогда не сможет отказаться от веры. Надо оставить ее в покое. Пусть себе молится, сколько хочет. Все это не имеет никакого значения. Главное — Адам…

И в самом деле, когда Маго вернулась, чтобы снова лечь, мальчик, который тоже проснулся, подошел к ней. Он прошептал:

— Мама…

— Что ты хочешь?

Бланш спала, Мелани по-прежнему была погружена в свою литанию. Глаза Адама блестели:

— Все! Я хочу знать все. Кто вы? Вы моя мать, а я ничего не знаю о вас. Что это за опасность, которой мы можем избежать, только переодевшись прокаженными?

— Меня приговорили к смерти.

— Кто? Почему?

— Ты узнаешь об этом позже.

Но Адам не желал более оставаться в неведении и обрушил на нее град вопросов.

— Если вы не желаете открыть мне, кто мой отец, скажите, по крайней мере, как вы с ним встретились. Это произошло при дворе? И что связывает вас с королевой?

Маго д'Аркей приложила палец к его губам.

— Я расскажу тебе, но не при сестрах.

— Почему?

— Потому что именно ты — мой настоящий наследник. Однажды ты узнаешь все. Я даже передам тебе свои силы.

— Какие силы?

Маго вновь понизила голос.

— Я должна была наследовать колдуну из нашей деревни. К тому времени, когда крестоносцы пришли и убили его, он успел многому научить меня.

Адам хотел что-то добавить, но Маго сжала его в объятиях.

— Иди, пора спать.

Немного времени спустя вернулась Мелани и тоже легла. И, увидев трогательную картину — обнявшихся во сне мать и брата, — она искренне поверила, что Господь внял ее мольбам.

***

Одежда прокаженных служила самой надежной защитой. Странники без приключений пересекли всю Францию с севера на юг, и никто ни разу не остановил их. Бланш оказалась самой капризной. Все время было слышно только ее: то она смеялась, то хныкала, она не замолкала ни на минуту — обычный здоровый ребенок, похожий на большинство детей ее возраста. Мелани, напротив, говорила мало. Она была грустна и воспринимала жизнь с удивительной серьезностью. Эта девочка казалась не по годам зрелой.

Но самым молчаливым оказался Адам. Невозможно было догадаться, о чем он думает. Он ни на шаг не отходил от матери. Время от времени они обменивались взглядами, и этого было достаточно.

1 июля 1407 года, в День святого Марциала, они дошли до моря. Маго решила, что они пойдут прямо по берегу. Поскольку было очень жарко и в прежних мерах предосторожности смысла уже не было, они сняли свои капюшоны. Темные гривы Маго и Мелани развевались на ветру, светлые локоны Адама и Бланш золотились в лучах солнца.

Местность была почти пустынна. За целое утро им встретилась по пути всего лишь одна рыбачья деревушка. Чуть позже рядом с берегом они увидели корабль — нет сомнения, он возвращался в порт. Но вместо того чтобы двигаться вдоль берега, он быстро повернул к земле, словно направляясь прямо к путникам. На какое-то мгновение у Маго мелькнула мысль о сарацинах, но ей было известно, что их паруса были треугольными, а эти оказались квадратными.

О том, что это ловушка, она догадалась слишком поздно. С корабля в воду прыгнули мужчины и быстрыми гребками поплыли в их направлении. Это действительно оказались сарацины — они нарочно подняли квадратные паруса, чтобы сбить своих врагов с толку.

Тем временем все четверо моряков встали на дно и побрели по воде к берегу. Маго понимала: если она и дети побегут все вместе, то их вместе и поймают. Им следовало разделиться и спасаться в разных направлениях, чтобы хотя бы кто-то избежал пленения. Мать велела Мелани бежать в обратную сторону, Бланш — попытаться уйти в глубь берега, а сама осталась с Адамом, с которым не согласилась бы разлучиться ни за что на свете.

Сарацинам понадобилось еще какое-то время, чтобы выбраться на берег. Поняв, какую тактику предприняли беглецы, они ненадолго растерялись, затем один из них заметил Бланш, которая как раз пыталась вскарабкаться на довольно крутой склон, заросший колючим кустарником.

Сарацины бросились в погоню за ней. Было очевидно, что их выбор определили ее белокурые локоны. В странах Средиземноморья светловолосые женщины ценились куда дороже, чем темноволосые. Как хрупкая девочка могла бы противиться крепким воинам? Спустя несколько мгновений Бланш, испускающая душераздирающие крики, была уже настигнута и уведена.

Вернувшись на берег, сарацины остановились, и некоторое время внимательно осматривались вокруг. Но не было видно ни Мелани, убежавшей в одну сторону, ни Маго с Адамом, направившихся в другую. Преследователи не стали задерживаться и вновь поднялись на свой корабль, довольствуясь одной пленницей.

Фальшивые христианские паруса уже исчезли с горизонта, когда Маго обнаружила свою дочь, которая, едва лишь опасность миновала, тоже пустилась на поиски. Мелани страстно переживала за сестру. Она оплакивала ее судьбу и предстоящую ей жизнь среди неверных, которая будет хуже смерти.

Маго решительно прервала жалобы. Следует продолжать путь, но на этот раз, держась как можно дальше от опасного берега.

Но никому из них не суждено было добраться до Ниццы. 29 июля, рано утром, Маго и Адам спали на обочине дороги, по которой шагали уже несколько дней. Мелани с ними не было. Прежде чем устроиться на ночлег, она заметила маленькую часовенку в горах и, как только стемнело, поднялась туда, чтобы помолиться, а потом там и осталась на ночь.

Ее разбудили крики. Девочка выбежала из часовни и спряталась в кустах, откуда все хорошо было видно. Мать и брат стояли в окружении вооруженных людей. Было очевидно даже издалека, что это не солдаты, а бандиты. Один из них, хромой, выглядел главарем.

Мелани не могла разобрать, что он говорит. С тех пор как они оказались в Провансе, вокруг постоянно звучала незнакомая речь. Но для того чтобы сообразить, что именно происходит, не требовалось знания языка.

В эту самую минуту Маго обыскивали. Когда бандиты обнаружили кошель с золотом, раздался крик радости. Затем они стащили шерстяной плащ. Лохмотья, которые были под ним, не скрывали прекрасной фигуры. Они долго рассматривали женщину, выражая свое одобрение громким смехом и свистом.

Оставался Адам. Один из бандитов занес над ним меч, но вмешалась Маго. Она торопливо раздела сына, который предстал перед толпой во всей своей ангельской красоте. Толстый бандит приблизился к нему и взял за руку. По знаку хромого главаря человек, собиравшийся убить мальчика, спрятал свой меч, и все направились в сторону Ниццы.

Мелани долго ждала, прежде чем спуститься к дороге. Выждав, она покинула часовню и бросилась бежать в том направлении, откуда они пришли. Накануне, на высоком выступе над морем, они видели монастырь, но, разумеется, не остановились в нем. Сейчас Мелани спешила туда, что есть духу.

Это была настоящая крепость с водным рвом и подъемным мостом. Девочка упала в руки стражника, бормоча какие-то слова, которых он не понял. Но он попытался успокоить беглянку и отвел ее в монастырь.

В монастыре, отделенном от караульного помещения двойной оградой, жили монахини-бенедиктинки. Мать настоятельница прекрасно говорила на языке Мелани. Девочка попыталась более или менее связно рассказать о трагедии, свидетельницей которой ей довелось стать: она поведала о Бланш, похищенной сарацинами, о матери и брате, уведенных бандитами.

Монахиня поморщилась.

— Это были Шатонёфские Волки?

— Не знаю.

— Куда они ушли?

— Туда, куда направлялись и мы, — к Ницце.

— Значит, это они. Будет лучше, если они убьют их сразу.

Увидев отчаяние девочки, мать настоятельница сочла за лучшее переменить тему:

— Здесь мы в безопасности. Стены высокие, а стражников так много, что никакие бандиты сюда не проникнут. Даже если нас возьмут в осаду, у нас есть сад, еды и воды хватит. Мы позаботимся о тебе.

Не в силах выразить свою признательность, Мелани бросилась на колени перед матерью настоятельницей. Затем она подняла на нее фиолетовые глаза, блестящие от волнения.

— Вот странно! Одна предсказательница посмотрела на наши с сестрой ладони. Ей она напророчила счастье, а мне — несчастье. А все получилось наоборот.

Лицо монахини стало суровым.

— Нельзя слушать предсказательниц. Один Господь владеет нашими жизнями, разве человеку дано понять Его волю? Ступай в часовню. Мы помолимся за твое несчастное семейство.

***

Шатонёфские Волки из деревушки, примостившейся на высокой скале, что главенствовала над Ниццей и ее окрестностями, бесчинствовали уже несколько лет. Они назывались «волками» даже не из-за своей жестокости, но по другой причине, более прозаичной — и куда более ужасной.

Все началось с человека по прозвищу Колченог. Он был браконьером и однажды, когда рыскал в поисках дичи в лесах своего сеньора, попал в волчий капкан. Тяжело раненному, ему удалось вырваться и убежать. Припадая на больную ногу, он объявился в Шатонёфе, имевшем к тому времени репутацию бандитского логовища.

Этот Колченог, великан, наделенный большой мощью, довольно быстро сделался главарем, а злоключение навело его на дьявольскую мысль. Он наделал волчьих капканов — эти орудия он использовал, когда пытал крестьян. Способ оказался довольно эффективным, и в округе поселился ужас.

Маго и Адам д'Аркей прибыли в Шатонёф незадолго до заката солнца. С высоты холма, в сумерках, деревня выглядела довольно жутко. Путники только что прошли через всю Францию и Прованс, но более зловещей картины им видеть еще не доводилось. Гигантские стены Шатонёфа были окружены рвом, который казался даже не рвом, но бездонной пропастью. К западной части крепостной стены примыкал замок.

Колченог взял за руку Маго и потащил ее туда. Толстый бандит, шедший за ними, схватил Адама и увлек его в деревню. Оба не сопротивлялись и спокойно позволили себя увести. Начиналась их новая жизнь…

Адам быстро приспособился к своей участи. Похоже, ему даже нравилась такая жизнь. Он научился использовать в своих интересах ревность бандитов, которые оспаривали между собой благосклонность хорошенького мальчика. Между ними случались стычки, и даже поножовщины. Этот порочный ангелочек стал самым необычным персонажем Шатонёфа, и, хотя ему не исполнилось еще и двенадцати лет, все немного его побаивались.

Что касается Маго, она без особых трудностей делала то, к чему в годы скитаний ей приходилось прибегать довольно часто. Она даже стала официальной любовницей главаря. Ей мешало лишь одно досадное обстоятельство: боясь возможного побега, Колченог категорически запрещал ей общаться с сыном. За обоими внимательно следили. Маго и Адам вели сходную жизнь, но оставались друг для друга чужими.

Так прошло три тягостных месяца. В том году из-за невиданных дождей урожая не было, и наступил голод. Этот голод ударил и по Волкам. Напрасно они рыскали по окрестностям. Крестьяне выли под пытками в волчьих капканах, но отдавать им было нечего. Увы, все, что говорили несчастные, было правдой: многие из них вынуждены были есть корни деревьев и даже крыс.

Накануне Дня всех святых 1407 года Волкам удалось захватить обоз ржи, направляющийся в Ниццу. Охрана была многочисленна и прекрасно вооружена, но бандитов подстегивал голод, и после яростного сражения поле битвы осталось за ними.

Добыча вызвала всеобщее ликование. Рожь оказалась не слишком хорошего качества, но после нескольких голодных недель она выглядела настоящим богатством. Назавтра из нее собирались испечь лепешки. Для всех это был бы настоящий праздник.

Пир начался сразу после торжественной мессы, он продолжался целый день и затянулся далеко за полночь. Адам видел, как его мать ест вместе со всеми, но решил, что сам участвовать в торжествах не будет. Поститься, как мать, на Пасху и Рождество ему было недостаточно. Настоящий язычник должен воздерживаться от еды на все большие религиозные праздники: Вознесение, Пятидесятницу, праздник Тела Господня и, уж конечно, на День всех святых.

Несмотря на терзавший его голод, Адам, проглотив для вида две-три лепешки, незаметно выбрался из-за стола и, засунув два пальца в рот, вызвал рвоту, чтобы в желудке не осталось и следа от запретной еды.

Он вернулся за стол, а спать лег очень поздно вместе с толстым бандитом, в чьем доме сегодня должен был провести ночь. Тот был смертельно пьян, впрочем, как и все остальные. По радостному случаю открыли бочки, захваченные недавно у крестьян Белле, и вино лилось рекой.

Бандит тут же заснул, громко храпя, а Адам задул свечу.

Несколько часов спустя он проснулся от чудовищных криков. Он вновь зажег свет, и страшное зрелище открылось глазам мальчика: руки его приятеля становились серыми буквально на глазах, а по комнате распространялся тошнотворный запах. Адам услышал крики:

— Отравление спорыньей! Пожирающий огонь!

Мальчик принялся расспрашивать. Лицо толстяка, выражавшее несказанный ужас, тоже начинало сереть.

— Я не хочу! Человек сгнивает заживо за одну ночь в страшных мучениях! Не хочу! Иисус, Мария, Иосиф, помогите мне!

В отчаянии он заламывал руки. Теперь они совсем почернели, и два пальца уже отвалились.

Повсюду раздавались вопли. В них звучал все тот же ужас, та же мучительная боль. Можно было подумать, что всю деревню заживо сжигал священный огонь.

Адам внимательно осмотрел собственное тело: ничего странного он не примечал, не чувствовал никакой боли. И тогда он все понял: дело в лепешках. Их ели все, кроме него. Причиной болезни могла стать только испорченная рожь. Они все умрут, кроме него. Все…

Адам поспешно оделся и, оставив своего приятеля, вышел на улицу.

На небе светила яркая, полная луна, и зрелище, открывающееся при ее свете, было поистине апокалиптическим. Несчастные с воем выбегали из своих домов, словно пытаясь таким образом спастись от смерти. Некоторые катались по земле, другие стояли на коленях, умоляя небеса о милосердии. В воздухе разливалась невыносимая вонь.

Какой-то бандит, выскочивший из дома, толкнул Адама так сильно, что мальчик не сумел удержаться на ногах. Поднявшись, Адам обнаружил, что при падении бандиту оторвало ногу.

Он принялся бежать изо всех сил. Он несся к замку, то есть к матери. Накануне он видел, как она уходила вместе с Колченогом, значит, сейчас она должна была находиться в своей комнате.

Ворвавшись в замок, он пробежал по пиршественному залу. То, что увидел, казалось настоящим кошмаром. Те из сотрапезников, которые накануне перепили и не смогли подняться из-за стола, теперь проснулись. Они разлагались прямо на глазах, разлагались стремительно, испуская нечеловеческие крики, испытывая нестерпимую боль и видя, какую страшную картину представляют собой их приятели.

Адам не стал долго их разглядывать, он поспешил к лестнице, ведущей в комнату матери. Дверь оказалась приоткрытой, он толкнул ее. Колченог катался по полу, вцепившись себе в лицо ногтями.

Адам повернулся к кровати. На ней сидела обнаженная Маго. Кожа ее оставалась безукоризненно белой. Значит, в самый последний момент мать тоже извергла из себя съеденное. Они оба спасены!

Но крик радости застрял у мальчика в горле. Мать выглядела весьма странно, она казалась пораженной… Внезапно у нее на щеке появилось серое пятно, оно стало увеличиваться на глазах. Маго это почувствовала. К тому же, несомненно, появились боли. Она поднесла руки к лицу, взглянула на них — они стали серыми. Она завизжала:

— Я сейчас умру!

Только теперь она заметила Адама и, сделав нечеловеческое усилие, заставила себя забыть о собственной участи, потому что судьба мальчика была важнее всего. Она должна передать свою силу сыну. И Маго пробормотала:

— Нужно, чтобы ты знал… Я вынуждена была соблюдать церковные таинства… Но ты, ты настоящий язычник. Я произвела тебя на свет одна. Ты не крещен!

Адамслушал, потрясенный. Он делал усилия, чтобы не видеть ужасающего зрелища, чтобы сосредоточиться лишь на том, что говорила ему мать.

— Отомсти за меня! Для этого ты должен совершить зло. Не такое, какое совершали они со своими волчьими капканами. Ты должен сотворить настоящее Зло. Истинное Зло — это хаос. Надо, чтобы ты потряс их мир, поменял местами, перемешал рай и ад, поставил ад над раем. И на их месте построил свои собственные рай и ад, порожденные тобой, мной…

Маго испытывала страшные мучения, кожа ее лопалась, пузырьки газа взрывались, испуская отвратительную вонь. Но, как и колдун ее деревни, когда к его горлу оказался приставлен меч крестоносца, она торопилась передать свое послание:

— Слушай нашу молитву. Выучи ее наизусть, я смогу произнести ее лишь один раз. «Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима. Да превратятся люди в диких зверей. Да совокупляются женщина с женщиной, а мужчина с мужчиной, старик с молодой, а юнец со старухой. Да станут короли шутами, а шуты королями. Да перевернется мир. Да выйдут из земли мертвецы, и уйдут в землю живые!»

Маго стала совсем черной, страшной, не похожей на человеческое существо. Уходя из мира живых, она провыла:

— Я выполнила свою задачу. Теперь начинается твоя. Прощай!

Но Адам не хотел отпускать ее вот так.

— Нет! Кто мой отец? С него я и начну свою месть.

— Ты не узнаешь этого.

— Но почему? Вы хотите его защитить?

— Я хочу защитить тебя. Он сильнее тебя, я это знаю. Поклянись…

Не в силах закончить, Маго закричала, и в крике ее слышалась одна лишь невыносимая боль. Адам решил положить конец ее страданиям и стал искать оружие. Он склонился над Колченогом, превратившимся к тому времени в смердящую черную массу, но при нем никакого оружия не оказалось. Мальчик пошарил глазами по комнате — нигде ничего…

Впрочем, нет, на стене он заметил волчий капкан. Возможно, тот самый, в который когда-то попался главарь бандитов и который он оставил на память как реликвию.

Мальчик снял его со стены и приблизился к постели. Маго билась в конвульсиях, что усложняло задачу. Наконец ему удалось надеть капкан ей на шею. Железные челюсти тут же захлопнулись. Гниение зашло так далеко, что голова легко отделилась от туловища.

Но на этом Адам не закончил, он не мог бросить здесь останки своей матери. Он стремительно скатился по лестнице вниз и бегом направился в конюшню. Схватив охапку сена, он вновь поднялся в комнату и положил сено на кровать рядом с мертвой матерью. Труп совсем не изменился. Как ни странно, но смерть остановила разложение.

Адаму пришлось спускаться раз десять, чтобы набралось достаточное количество сена. Затем он взял зажженную свечу и приблизился к кровати. Огонь вспыхнул мгновенно и поднялся до самого потолка по столбам, на которых лежал балдахин. Адам медленно отступал, бормоча слова языческой молитвы:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима…

Он произнес молитву до конца, не перепутав при этом ни слова. Заклятье матери навсегда запечатлелось в его памяти. Повторяя заветные слова снова и снова, мальчик дал себе две клятвы. Прежде всего, вопреки требованиям матери, он отыщет отца и отомстит ему. Затем узнает, кем была Маго д'Аркей, даже если для этого ему придется расспрашивать саму королеву.

Огонь охватил уже всю комнату. Пора было уходить. Адам покинул замок и добрался до подъемного моста. Мост был поднят, но, приложив все свои силы, мальчик опустил его и перебрался через ров.

До Ниццы он добрался утром. Тем временем пожар в замке и деревне Шатонёф стал уже заметен даже из города. Жители увидели пламя и задались вопросом: что же случилось там, наверху? И все же они пока не осмеливались отправиться в те места, внушавшие им ужас.

Жители Ниццы ничего не поняли из сбивчивого рассказа Адама. К счастью, среди них оказался некий уроженец северных провинций, который расспросил мальчика и смог перевести другим его слова.

— Ты из Шатонёфа?

— Да! Они там все умерли от отравления спорыньей!

Окружившие его горожане не смогли сдержать радостного крика. Их ликование вышло из всяких границ, когда Адам поведал, что причиной отравления стали ржаные лепешки, съеденные бандитами накануне. Мало того, что все честные люди избавились от Шатонёфских Волков, так выходит, что эти последние невольно спасли всех от ужасного конца.

Адам заявил, что самому ему удалось избегнуть общей судьбы, потому что бандиты велели ему поститься, наказав за какой-то мелкий проступок.

Мальчика стали жалеть, принесли ему поесть. Пока он утолял голод, его расспрашивали. Хотели знать, откуда он. Адам сказал — из Парижа. Как же он оказался в здешних краях? Мальчик объяснил, что так случилось вследствие череды несчастий, о которых он сейчас не хочет говорить.

Северянин дружески похлопал его по плечу.

— Я тоже парижанин. Меня зовут Гильом Кретьен. Я суконщик. Продаю сукно по всему Провансу и вскоре должен возвращаться в Париж. Хочешь поехать со мной? Мы будем там еще до Рождества.

Адам с готовностью согласился. Суконщик спросил, как его зовут.

— Адам.

— Адам, а дальше?

— Адам.

— Но у тебя же есть родители…

— Моя мать была пленницей, как и я. Она умерла вместе со всеми.

— А твой отец?

— У меня его нет.

— Ты хочешь сказать, что ты его не знаешь?

— Нет. У меня нет отца.

Гильом Кретьен не стал настаивать. Странный ответ мальчика он объяснил недавно пережитым потрясением. Точно так же он объяснил и фразу, которую ребенок произнес чуть позже, хлопнув себя по лбу, словно его только что настигло озарение:

— Это и есть мое имя: Адам Безотцовщина!

Глава 12 ЗИМНЯЯ ЛЮБОВЬ

Гильом Кретьен и его юный подопечный прибыли в Париж задолго до Рождества, в первые дни декабря 1407 года. Благодаря этому им удалось стать свидетелями одного невиданного события.

Двенадцатого числа, ледяным декабрьским утром, Валентина Орлеанская, вдова убитого герцога, прибыла в столицу в поисках правосудия — с требованием наказать убийц своего супруга. Это и было вышеупомянутым невиданным событием, потому что вот уже более двенадцати месяцев она не показывалась в Париже.

Вынужденная удалиться из столицы, потому что народная молва обвиняла герцогиню в том, что именно она навела порчу на короля, Валентина жила в почетном изгнании вместе со своими детьми в окружении многочисленных придворных, в одном из принадлежащих семейству герцога Орлеанского замков, из которых один был прекраснее другого. Она устраивала бесконечные празднества… Разумеется, все это продолжалось только до убийства Людовика. Потом все члены Орлеанского семейства поселились в наводящей страх крепости Блуа…

В тридцатисемилетнем возрасте Валентина оставалась по-прежнему очень красивой, несмотря на то, что постоянно носила траур. Она смотрела прямо перед собой, а ее сжатый рот походил на твердую складку. Рядом с ней, тоже на черной лошади, ехала ее невестка Изабелла — жена старшего сына, Шарля Орлеанского.

Лицо молодой женщины хранило суровое выражение. И вместе с тем Изабелла поистине была очаровательна. Ее изящная фигура и прекрасные белокурые волосы поневоле притягивали взгляды. Но испытания, выпавшие на ее долю, не могли не отразиться на внешности и, разумеется, на характере. Эта еще совсем юная, девятнадцатилетняя женщина выглядела лет на двадцать пять, а на лице ее уже были заметны морщины.

Ей выпала самая необыкновенная судьба, какую только можно себе представить. Еще совсем маленькой, пятилетней девочкой Изабелла стала супругой английского короля Ричарда II, которому в ту пору уже исполнилось двадцать восемь. Она овдовела в десять лет, а в шестнадцать, в результате сложных политических интриг, ее выдали замуж за Шарля Орлеанского, одиннадцатилетнего сына герцога Людовика и Валентины.

Отчаяние Изабеллы было сравнимо лишь со стыдом, который она испытывала. Она была взрослой женщиной, а ей в мужья дали ребенка, она была дочерью короля и бывшей королевой, а ее выдали за сына какого-то герцога! Во время бракосочетания она разразилась рыданиями и с тех пор так и не переставала плакать…

Герцогиня Валентина Орлеанская решила обставить свое появление в столице с трагической торжественностью. За исключением детей, оставленных дома из соображений безопасности, присутствовал весь герцогский двор: тысяча мужчин и женщин, одетых в черное, на черных носилках и в черных каретах, запряженных белыми лошадьми.

Шарль де Вивре сидел в одной из последних карет кортежа. Ему только что исполнилось двенадцать. Это был красивый белокурый мальчик хрупкого сложения, с голубыми, чуть рассеянными глазами.

Его мечтательный характер складывался в мире женщин, где правили женщины, и главенствовала самая блистательная из них — Валентина. Он рос в обособленном мире, оторванном от реального. Здесь нетрудно было перепутать жизнь со сказкой. Именно это и случилось с Шарлем де Вивре, чему способствовали также раннее интеллектуальное развитие и необыкновенно живое воображение.

Однако со смертью герцога такой уютной, такой восхитительной жизни пришел конец. Как всякий крепко спящий и внезапно разбуженный человек, Шарль словно оказался вдруг в другом мире, чужом и незнакомом.

— Что вы думаете о Париже, монсеньор?

Шарль де Вивре провел рассеянным взглядом по толпе, домам и ответил тому, кто сидел рядом с ним и задал этот вопрос:

— Я ничего о нем не думаю, Изидор.

Слугой и товарищем Шарля де Вивре был Изидор Ланфан девятнадцати лет, сын Жанны Ланфан, няни детей герцога Орлеанского; отец его был неизвестен. Герцогиня велела этому молодому человеку опекать ее крестника, и тот старательно исполнял свои обязанности, демонстрируя безупречную преданность.

Ланфан был весьма привлекателен: прекрасно сложен, с каштановыми волосами, смуглолицый, с крепкими руками и ногами. Его сила и выносливость в сочетании с ощущением покоя и надежности, которое от него исходило, производили на всех, кто его видел, самое благоприятное впечатление.

Но этим его достоинства не ограничивались. Поскольку Изидору доводилось посещать самое изысканное общество, он безотчетно перенял его дух и манеры. Никто не мог предположить, что этот юноша вышел из самых низов общества. Он выглядел как настоящий паж или оруженосец из благородного семейства. Изидор выучился читать и писать и, не будучи ученым человеком, в полном смысле этого слова, получил образование не хуже, чем у многих господ.

Медленно и торжественно огромный кортеж, похожий на траурную процессию, продвигался по улицам. За шествием Валентины наблюдал весь Париж. Люди высыпали на улицы, свешивались из окон, смотрели — серьезные, молчаливые. Не было слышно ни единой жалобы, ни одного слова сочувствия. Париж с уважением относился к трауру Орлеанского дома, но близко его это не касалось. Город казался холоден, как и само холодное декабрьское утро.

Кортеж остановился перед дворцом Сент-Поль. Домочадцы герцога Орлеанского остались снаружи. Только Валентина и Изабелла Орлеанская пересекли порог.

В гостиной их ожидала вся французская знать, за исключением герцога Бургундского и его сторонников, которые со дня своего бегства так ни разу и не появились в столице. Король только что вышел из очередного кризиса. Он восседал на троне вместе с Изабо. Валентина бросилась к его ногам.

— Правосудия, государь! Прошу правосудия!

— Поднимитесь, мадам.

Ни малейшего следа волнения не услышали в его голосе, не увидели тепла в его глазах. А ведь это была та, которую когда-то он называл «дорогой сестрой» и даже «любимой сестрой»! Они не виделись более двенадцати лет. Король оставался совершенно равнодушным к прекрасной Валентине. А Изабелла, которая плакала перед ним горькими слезами? Изабелла, его старшая дочь, его любимица…

Сейчас перед Карлом стояли два существа, которых когда-то он любил больше всех; более того — два существа, ставшие жертвами самого страшного, самого чудовищного преступления, какое можно было только себе представить, — а его это совершенно не трогало!

Этому могло быть лишь одно объяснение: Карл VI, не будучи на данный момент безумен в медицинском смысле этого слова, не был и полностью здоров. Хотя сейчас его не сотрясали приступы ярости, оставались другие признаки помутнения рассудка.

Спокойно, равнодушно он произнес:

— Ступайте с миром, мадам, мое правосудие будет скорым и справедливым.

Валентина, и без того удрученная горем, испытала такое отчаяние, что едва не потеряла сознание. Пошатываясь, она покинула зал. Она бы упала, если бы невестка не поддерживала ее.

Луи де Вивре, разумеется, присутствовал при этой сцене. Как он и предполагал, убийство графа Дембриджа легко сошло ему с рук. Ратленд, глава английского посольства, узнав о его исчезновении, не мог не назначить расследования. Но в том смятении, что воцарилось в столице после известных событий, Ратленда едва стали слушать.

Впрочем, учитывая обстоятельства, посольству нечего было делать в Париже. Немного времени спустя оно покинуло город — но уже без Дембриджа. Все решили, что граф стал жертвой уличного нападения.

Вечером Луи попросил аудиенции у герцогини, которая со свитой обосновалась в одном из южных предместий Парижа, неподалеку от церкви Сен-Медар и Дворца Патриарха; когда-то этот дом принадлежал герцогу Орлеанскому. Валентина незамедлительно согласилась принять сира де Вивре. Он собирался попросить ее об одной услуге и объявить о важном решении.

Начал он с просьбы:

— Мадам, может ли мой сын остаться у вас?

Валентина Орлеанская не колебалась ни секунды.

— Разумеется, это же мой крестник. Его будут воспитывать вместе с моими собственными детьми.

— Благодарю вас. Потому что у меня не будет возможности видеться с ним.

— Почему?

— Я намеревался поступить к вам на службу. Но вам нужен воин, чтобы защищать вас и в случае необходимости поразить вашего противника. Шпион вроде меня не сможет быть вам полезен. Вот почему мне надлежит исчезнуть.

Валентина призналась, что не понимает его.

Луи де Вивре объяснил:

— Еще не знаю как, но я исчезну и вновь объявлюсь в стане бургундцев. Я буду терпеливо, шаг за шагом подниматься вверх, я заслужу их доверие, а когда придет время, нанесу решающий удар.

— Это ведь очень опасно для вас.

— Вся моя жизнь проходит в опасности, мадам.

Несколько мгновений Валентина Орлеанская задумчиво смотрела на него и только затем, справившись с волнением, смогла продолжить беседу:

— Вы так убеждены, что герцог Бургундский не понесет никакого наказания? Что король не свершит правосудия?

— Не питайте особых надежд, мадам.

— Но почему? Что случилось? Кто-то настроил против меня его величество?

— Вовсе нет. Его никто не может настроить. Король не в своем уме, вот и все.

Разговор был окончен. Луи спросил у герцогини, где он мог бы увидеться с сыном. Ему объяснили, и он ушел.

Оказавшись рядом с Шарлем, Луи де Вивре испытал ни с чем не сравнимое волнение. Надолго покидая сына, он не мог себе простить, что так плохо знает собственного ребенка, что так мало сумел дать ему. Политика, долг, различного рода обязательства требовали его неотлучного присутствия в Париже. Лишь на Пасху и на Рождество, когда между Орлеанским и Бургундским домами устанавливалось негласное перемирие, Луи мог ненадолго появиться при дворе Валентины. Шарля он находил смышленым, ласковым, добрым, но невероятно скрытным. Что таилось в его душе? Об этом отец ничего не знал.

К тому же Луи дрожал от мысли о том, что он должен будет рассказать сыну. Он вынужден будет подвергнуть ребенка самому страшному из испытаний: поведать ему правду о том, как умерла его мать. Сможет ли двенадцатилетний мальчик выдержать такой страшный удар? Но в любом случае выбора у него не было. Луи поклялся себе, что Шарль узнает все, и не мог больше откладывать исполнение этой клятвы. Ведь, как он признался Валентине, вскоре он должен будет исчезнуть.

Луи де Вивре нашел своего сына в комнате, примыкающей к часовне. Шарль что-то с интересом читал и поднял голову лишь тогда, когда отец оказался совсем близко.

— Вы?..

Голос был радостным. Приход отца, которого ему приходилось видеть так редко, был настоящим праздником. Луи ведь и появлялся только в дни больших праздников, с руками, полными подарков, всегда со смущенным видом: на Пасху он обещал, что приедет до Рождества, на Рождество — что приедет еще раньше Пасхи, но никогда не сдерживал своих обещаний.

Изидор Ланфан стоял в углу комнаты так тихо и скромно, что Луи его даже не заметил. Шарль, радостный, сияющий, несмотря на траурный день, воскликнул:

— Я ждал, что вы придете! Раньше это вы всегда приезжали ко мне, а нынче все наоборот!

Но сумрачный вид отца погасил его радость.

— Шарль, я собираюсь рассказать тебе о смерти матери.

Мальчик оцепенел.

— Я об этом уже знаю.

— Нет, я лгал тебе…

И в самом деле, отец и все окружение мальчика скрывали от него правду. В первые годы ему говорили, что мать его осталась в Англии, она тяжело больна, но, как только поправится, сразу же к нему приедет. Когда Шарлю исполнилось десять лет, стало невозможным и дальше заставлять его верить в эту выдумку. Он все больше задавал вопросов, отмахиваться от его подозрений было более невозможно.

И тогда Луи решился сказать ему, что матери больше нет, но всю правду все-таки скрыл. Он описал мальчику большое сражение, в котором она героически погибла. Шарлю оказалось этого достаточно: мать в военных доспехах, пронзенная стрелой в самое сердце… Душа ее улетела прямо в рай, где ангелы приняли ее…

Дрожащим голосом мальчик спросил:

— Разве она не погибла в сражении?

— Никакого сражения не было. Наш заговор потерпел неудачу из-за предательства, мне удалось бежать, но она оставалась ждать меня в своем замке Дембридж. Вместо меня туда приехал один из наших врагов.

Теперь Шарль де Вивре дрожал с головы до ног.

— Он нашел ее одну в зале. Он вынул меч. Он хотел совершить над ней чудовищную вещь, но она взяла со стола нож и сама заколола себя прямо в грудь. Она умерла чистой, ты слышишь? Чистой!

По лицу ребенка потекли слезы, нежные черты исказились от боли. Но Луи должен был продолжить свой страшный рассказ.

— На стене зала висели охотничьи трофеи. Гнусный негодяй отрубил голову у чучела лани, затем у твоей матери. Он поменял их местами: ее голову повесил на стену, а голову животного приставил к ее плечам. Голова твоей матери так и висела, как дичь, между головой оленя и головой медведя, вся окровавленная, с открытым ртом и распахнутыми глазами. Но это еще не все. Убийца велел всем жителям деревни, вплоть до последнего крестьянина, явиться в замок и пройти мимо ее головы. Это продолжалось много дней. И только потом он положил голову в сумку и отнес английскому королю. За это он получил титул графа Дембриджа.

Шарль страшно закричал. Он набросился на отца и принялся бить его кулаками в грудь.

— Вы обманули меня! Вы меня предали!

Луи крепко держал его своей единственной рукой.

— Так нужно было. Ты ведь был очень маленький. Но знай, что граф Дембридж заплатил за свое преступление. Я убил его собственными руками, здесь, в Париже. А ты, когда станешь рыцарем, сможешь продолжить битву!

Изидор Ланфан вышел из угла.

— Я опасаюсь большого несчастья, монсеньор.

Луи де Вивре вздрогнул. Во-первых, для него стало неожиданностью присутствие незнакомого человека, а во-вторых, его удивили эти слова.

— Что ты имеешь в виду?

— Боюсь, что у Шарля плохое зрение. Я уже заметил, что, когда я приближаюсь, он меня не сразу замечает. Недавно я спросил у него, что он думает о Париже, а он ответил: «Ничего». Думаю, что он его просто не увидел.

Луи тут же взял сына за руку и подвел к окну. Шел снег. Поле было белым и пустынным, только вдали брела какая-то нищенка с вязанкой хвороста на спине. Луи показал ее сыну.

— Ты видишь женщину?

— Нет, там только туман…

Потрясенный, Луи де Вивре отошел от окна. Кривой! Его сын кривой! Так называли не только тех, кто потерял один глаз, но и тех, у кого были проблемы со зрением, которые мешали видеть вдаль. Слова «близорукость» в ту пору еще не существовало. Для какого-нибудь чиновника или крестьянина это не так важно, но для будущего рыцаря такой недуг был не менее страшен, чем потеря руки.

Шарль закричал, как раненый зверь:

— Зачем ты сказал мне об этом? Зачем ты рассказал мне все, если я больше ничего не могу?

Луи промолчал. Ему просто нечего было ответить. Если бы он знал о недуге мальчика, он не стал бы говорить, но ведь он не знал. Двойной удар! Отныне Шарль ранен в самое сердце… А если Франсуа де Вивре сумеет осуществить свои искания, у него не будет наследника, чтобы передать ему свою власть.

Отец и сын долго молчали. Первым заговорил Изидор Ланфан:

— И все же можно кое-что сделать.

Шарль резко прервал его:

— Что я могу, без глаз?

— Быть здесь.

Изидор повернулся к Луи де Вивре.

— Всегда найдется место, где должен находиться человек, достойный называться человеком, даже если он не в состоянии действовать, даже если он должен умереть. Франция на пороге больших событий, и нам найдется в них место. С вашего позволения, монсеньор, я буду проводником вашему сыну, я стану его глазами.

Пораженный и восхищенный, Луи смотрел на этого неприметного человека, который несколькими словами выразил все, что нужно. С завидным хладнокровием и благоразумием он сумел быстро и точно оценить ситуацию.

— Я принимаю твое предложение и благодарю тебя. Шарль, отныне прошу тебя при любых обстоятельствах повиноваться своему товарищу.

— Да, отец, обещаю…— И отчаянно всхлипнул: — Слепо повиноваться!

Не в силах сдержать рыдания, мальчик бросился вон из комнаты.

Луи де Вивре не пытался удержать его. Шок от неожиданного и страшного открытия прошел, он вновь обрел свое хладнокровие и мог подумать о будущем. Спокойно, почти холодно Луи обратился к слуге, проявившему чувства, сходные с его собственными:

— Учитывая недуг Шарля, я боюсь, как бы он не умер совсем молодым. Позаботься о том, чтобы он женился как можно раньше. Род Вивре не должен пресечься.

— Да, монсеньор.

— Когда ты решишь, что время пришло, ты отведешь Шарля к моему отцу, в Куссон. Ты объяснишь ему, как, с твоей помощью, мальчик сможет занять достойное место в рядах нашего потомства.

— А вы, монсеньор?

— Что касается меня, я и сам не знаю, где мне доведется оказаться к тому времени…

Луи и Шарль встретились вновь на Рождество 1407 года, на обеде во дворце Сент-Поль, но им почти не удалось поговорить друг с другом. 1 января король отправил герцогине Орлеанской новогодние подарки: для нее — красное, вышитое золотом платье, для детей — игрушки. Бросая их в огонь, она не могла сдержать слез негодования и отчаяния: праздничное платье, в то время как она в глубоком трауре! Игрушки, какие посылают сиротам! Именно тогда она окончательно поняла, что все пропало и надеяться больше не на что.

Уязвленная в самое сердце, Валентина решила тотчас же вернуться в Блуа. Она отдала приказание своим людям собраться как можно быстрее, и менее чем через час вереница экипажей уже покидала столицу.

***

Через пять дней кортеж прибыл в Блуа. Когда свита миновала высокие толстые стены замка и герцогиня стала спускаться с носилок на землю, ее вдруг внезапно охватило головокружение и она потеряла сознание. Ее пришлось на руках отнести в спальню и срочно вызывать Жана Лельевра, доктора медицины, ее личного врача.

Вытянувшись на постели, Валентина тяжело дышала, лицо ее было бледным, почти землистого цвета. Казалось, она внезапно постарела сразу на несколько лет. Все ее дети в молчании собрались вокруг кровати: старший, тринадцатилетний Шарль, и его жена Изабелла девятнадцати лет; второй сын — Филипп, третий сын — Жан и еще один маленький Жан, незаконнорожденный, которого Людовик прижил от одной придворной дамы весьма знатного рода.

Мэтр Лельевр, приподняв ее голову, дал выпить какой-то микстуры.

— Вам лучше, мадам?

Валентина Орлеанская обессилено покачала головой и едва слышно произнесла:

— Мне больше никак, мне уже ничто…

Из этой невнятной фразы она сделала себе девиз. Отныне она отказалась от борьбы раз и навсегда. Она больше не выходила из спальни и почти не вставала с постели. Она заказала много черной драпировки, чтобы закрыть великолепные ковры, украшавшие комнату, и велела вышить на ней серебряными буквами: «Мне больше никак, мне уже ничто».

В замке Блуа царила мертвая тишина. Люди едва осмеливались передвигаться. Единственным звуком был звон мечей — это упорно и настойчиво упражнялся Шарль Орлеанский под руководством гувернера. Время от времени тишину прерывал громыхающий по камням обоз: в ожидании осады в замок завозили провиант.

Ввиду своей болезни, которая к тому же развивалась невероятно быстро, Шарль де Вивре был избавлен от всяких военных занятий. Но каждое утро Изидор Ланфан заставлял его до изнеможения обучаться верховой езде. Это было ему необходимо, чтобы в нужный момент оказаться в рядах людей Орлеанского дома — так он видел свой долг.

Первое время Шарль просто учился держаться в седле, затем, когда у него это стало получаться неплохо, начал сопровождать Изидора в долгих прогулках верхом. Мальчик, разумеется, не правил сам, просто позволял своей лошади следовать за лошадью товарища. Все испытания он переносил мужественной терпеливо, выказывая безусловную склонность к тому, что должен уметь рыцарь.

Вечерами Шарль де Вивре был свободен и свободу свою использовал весьма своеобразно. Пережив двойное потрясение — правду о мученической кончине матери и известие о собственной надвигающейся слепоте, — он, словно пытаясь укрыться от действительности, ушел в поэзию. Зловещий замок Блуа, погруженный в траур, где единственным звуком был лязг мечей, увидел рождение поэта.

Изидор Ланфан испытывал искреннее и глубокое почтение к новой страсти своего хозяина, в которой увидел потребность юной личности утвердиться и выразить себя. Ланфан не докучал Шарлю. Никогда он не просил прочесть что-либо, никогда не осмеливался задать вопрос, который вертелся у него на языке:

— Что дает вам поэзия?

Впрочем, вопрос этот все-таки был задан Шарлю де Вивре. И не кем-нибудь, а самой дочерью короля Франции, Изабеллой Орлеанской.

Изабелла тоже не покидала своей комнаты, предаваясь печали и упорно не желая видеть своего мужа-ребенка, несмотря на робкие попытки с его стороны. Она проводила дни в обществе своей компаньонки, Анны де Невиль.

Анна де Невиль была чуть старше Изабеллы — ей уже исполнилось двадцать. Внешне она являлась полной противоположностью своей госпожи. Если Изабелла была светловолосой и хрупкой, то яркая брюнетка Анна имела весьма пышные формы.

Ее появление при дворе герцога Орлеанского было настолько удивительным, что напоминало сказку. После ареста Ричарда II Английского Изабелла оказалась заперта в Вестминстерском замке, где ей было выделено для жизни крошечное пространство: спальня для нее самой, небольшая часовенка и, по другую сторону, комната исповедника. У дверей стояли вооруженные солдаты. Королева Англии была в ту пору еще совсем ребенком и, не в силах вынести всех ужасов своего положения, так плакала и кричала, что, в конце концов, решено было привести для нее подружку. Проявляя изощренную жестокость, в подружки свергнутой королеве выбрали простолюдинку, самую последнюю из служанок Вестминстера, безродную сироту Энн Нэвил, не говорившую, разумеется, ни слова по-французски.

Но злобные шутники просчитались. Явное издевательство возымело обратный эффект. Энн Нэвил оказалась девочкой живой, умненькой и веселой. Она увлеченно играла с маленькой королевой и очень быстро выучила ее язык. Когда Изабеллу освободили, ей было позволено взять подружку с собой.

Впоследствии ей изменили имя на французский манер, и она стала Анной де Невиль. Женив своего сына на Изабелле, Людовик Орлеанский решил сделать бедной девушке подарок. Чтобы оправдать ее новое имя, он пожаловал ей угодья вокруг Невиль-де-Буа, в Орлеанском лесу. Так жалкая служанка из Вестминстера выбилась хотя и не в слишком высокородное, но все же настоящее дворянство.

Не зная, куда деваться от скуки, Изабелла Орлеанская, в конце концов, заинтересовалась существованием Шарля де Вивре, жизнь которого была в чем-то похожа на ее собственную. К тому же он слагал стихи. Изабелла попросила его прийти.

Это было ясным майским утром 1408 года. Шарль предстал перед ней, поразив девушку своим странным близоруким взглядом. Казалось, он смотрел на нее не видя. То, что он не мог различать силуэты людей и предметов, придавало ему невольную дерзость: он существовал в собственном мире, где все было таким смутным и расплывчатым.

К тому же Шарль, несомненно, не был лишен своеобразного обаяния. Этот изящный светловолосый мальчик, резко повзрослевший после перенесенных испытаний, постепенно становился мужчиной, которому суждено остаться — и это ясно ощущалось — вечным ребенком. Он и сам не осознавал, что уже обладал индивидуальностью, которая не оставляла женщин равнодушными.

Шарль склонился перед Изабеллой Орлеанской, не увидев Анны де Невиль, молча стоявшей в углу комнаты.

Юная принцесса немедля задала вопрос:

— Почему вы занимаетесь поэзией?

— Я завораживаю себя, мадам.

Изабелла попросила его объяснить.

— Поэты завораживают свою боль. Их заставляет петь тоска.

Изабелла задумалась.

— Тоска… Меня она тоже не покидает. Хотя еще до смерти герцога они перепробовали решительно все, чтобы ее прогнать: комедиантов, акробатов, шутов, разных животных.

— Это чрезвычайно грубые методы. Есть лишь один способ бороться с тоской: надо ее взращивать. Я — садовник тоски.

Молодая женщина приблизилась к нему. На него было очень приятно смотреть: правильные черты лица, светлые шелковистые волосы и голубые глаза. Странное сочетание детскости и серьезности не могло не волновать.

— Так сколько же вам лет?

— На День святого Карла исполнилось двенадцать.

— Отчего же вы так серьезны?

— Так распорядилась жизнь. Простите, мадам, но что происходило с вами в моем возрасте?

— В двенадцать лет? Я только что вернулась во Францию, потеряв мужа. Да, вы правы: я была так же серьезна, как и вы.

Изабелла приблизилась к окну и принялась перечислять свои горести.

— Я дочь короля, но мой отец безумен! Я была королевой Англии, но больше не являюсь ею! Я всего лишь герцогиня, а мой муж — ребенок!

— В таком случае уподобляйтесь мне: взращивайте свою тоску.

Изабелла вновь повернулась к Шарлю. Она начинала чувствовать непреодолимое влечение к этому мальчику, который вел себя так странно.

— На что она похожа?

— На розу. Самую слабую, хрупкую розу. Достаточно одной улыбки, чтобы она завяла.

— А где она растет?

— В траве кладбищ и полей сражений.

После недолгого молчания Изабелла Орлеанская попросила:

— Прочтите мне какое-нибудь свое стихотворение.

Шарль де Вивре повиновался. Он прочел балладу, которая так и называлась: «Садовник тоски». Это были правильные классические стихи, но за их сдержанностью и простотой ощущалась безмерная печаль — слишком необъятная, чтобы ее можно было выразить словами.

Молодая женщина была потрясена. Она взволнованно произнесла:

— Приходите ко мне еще.

И Шарль стал приходить довольно часто и читал дочери короля стихи, исполненные холодного отчаяния. У него имелась еще одна слушательница, о которой он до поры до времени и не подозревал: из угла комнаты за ним наблюдала восхищенная Анна де Невиль.

Прошло несколько месяцев. 23 ноября 1407 года, День святого Клемента, стал поистине черным днем, когда исполнились все самые мрачные ожидания. Впервые после возвращения из столицы Валентина покинула свою комнату и отправилась в часовню. Она поразила всех белой, почти прозрачной кожей. Теперь стало очевидно, что герцогиня отмечена печатью не болезни, но самой смерти.

Там, в часовне, в присутствии придворных, одетых в черное, она прослушала подряд двенадцать месс за упокой души своего мужа, затем вернулась к себе и снова легла в постель.

Темнело. Близился час убийства Людовика, и Валентина больше не могла выносить одиночества. Она громко закричала, призывая к себе людей. Тотчас прибежали дети и многие придворные. Никто не мог сдержать слез. Время от времени она дрожащей рукой показывала куда-то в темноту, словно оттуда, из зловещего мрака, мог появиться убийца.

Шарль де Вивре, стоявший в глубине комнаты рядом с Изидором, не мог видеть этой сцены. Впервые он возблагодарил небеса за то, что они лишили его зрения.

***

Пять дней спустя, почти в годовщину своего преступления — и это, без сомнения, был хорошо просчитанный вызов, — в Париж возвратился Иоанн Бесстрашный.

Его дерзость нисколько не смутила парижан. Напротив, они высыпали на улицы приветствовать его. В этот прекрасный день, 28 ноября 1408 года, погода была великолепна, словно даже она встала на сторону бургундцев. Со всех сторон раздавались крики «С Рождеством!».

Чувствуя себя легко и непринужденно, Иоанн Бесстрашный сердечно отвечал на приветствия и, сопровождаемый радостными криками, добрался до дворца Сент-Поль, чтобы засвидетельствовать свое почтение королю. Карл, находясь во власти очередного кризиса, принять его не смог. Впрочем, герцог не настаивал и спокойно отправился в свой особняк Артуа.

Его приезд имел многочисленные последствия. Прежде всего, в самом Париже, где появление герцога Иоанна заставило действовать двух людей, ранее остававшихся в тени. Оба — правда, по разным причинам — ожидали его прибытия с большим нетерпением.

***

Среди вооруженных слуг, облаченных в ливрею герцога Бургундского, довольно видное место занимал Рауле д'Актонвиль, командовавший в свое время убийцами Людовика Орлеанского. Цвета Бургундского дома делали его неприкасаемым.

Бородатому верзиле с лицом развратника не слишком шло это легкомысленное имя — Рауле. Кроме того, у него были огромные руки — настоящие руки убийцы и громилы.

Он собирался уже было войти в особняк Артуа, когда некто остановил его. Это был мальчишка лет тринадцати с белокурыми вьющимися волосами и голубыми глазами. Он решительно обратился к нему:

— Я хочу войти вместе с вами! Я хочу примкнуть к партии бургундцев!

Рауле д'Актонвиль хотел было отогнать назойливого типа, но, когда он рассмотрел его поближе, толстые губы сами собой сложились в глумливую улыбку. Бургундец явно был любителем такого рода мальчиков. Рауле произнес, стараясь, чтобы голос его звучал по возможности любезно:

— Какой ты хорошенький, ну прямо красавчик! Нам не нужны здесь мальчики из церковного хора.

Мальчишка был оскорблен до глубины души:

— Это я — мальчик из церковного хора? Люди, у которых я живу, — он указал рукой на богатый дом, стоявший совсем неподалеку, на улице Золотого Льва, — они фанатичные сторонники орлеанцев. Если я убью их, вы по-прежнему будете считать меня мальчиком из церковного хора или примете к себе?

Рауле д'Актонвиль взглянул на него с нескрываемым изумлением.

— Как тебя зовут?

— Адам Безотцовщина.

— Ничего себе имечко!

— Какое уж есть… Вы мне не ответили: если я убью их, вы согласитесь взять меня к себе?

Убийца герцога некоторое время озадаченно молчал, а затем все-таки ответил:

— Люди герцога Орлеанского не заслуживают пощады. Действуй, а там посмотрим.

Лицо ребенка осветилось зловещей улыбкой.

— Они умрут еще до наступления утра!

И, развернувшись, побежал по направлению к дому, на который только что указал. Рауле д'Актонвиль недоуменно смотрел ему вслед.

Давно уже Адам Безотцовщина ждал этого момента…

Сразу по приезде в Париж Гильом Кретьен поселил мальчика у себя дома, неподалеку от особняка Артуа. У них с женой Мари имелась единственная дочь Ева, ровесница Адама, очаровательная белокурая девочка с нежным лицом.

Адам Безотцовщина с первого же дня люто возненавидел этот приветливый мирный дом. Само имя его приемного отца, которое означало «христианин», вызывало у него отвращение. Но ужаснее всего было то, что семья оправдывала это имя. Сам Гильом и все его домашние были людьми очень набожными. Они все вместе читали молитвы: утром по пробуждении, перед каждой трапезой и вечером, перед тем как лечь спать…

Однако мальчик обладал несомненным даром комедианта. Всегда послушный, разумный, он вел себя как ангелочек, и вскоре эти славные люди души не чаяли в этом ребенке.

В октябре 1407 года Ева покинула семейный очаг, чтобы отправиться в монастырь Биллет на улице Жасмен.

Адама удивил столь поспешный отъезд, но вскоре, когда однажды вечером он подслушал разговор родителей, ему стали известны причины такого решения.

Родив Еву, Мари узнала, что больше не сможет иметь детей. А ведь им нужен был сын, чтобы впоследствии он смог унаследовать весьма прибыльное дело торговли сукном. И Адам занял место этого сына. Впрочем, разве само его имя не было знаком, ниспосланным Господом? Адам женится на Еве, когда ему исполнится восемнадцать лет, и в один прекрасный день унаследует все их имущество. Поэтому не подобает, чтобы будущие супруги воспитывались под одной крышей, как брат и сестра. Вот почему Еве пришлось покинуть отчий дом.

Узнав о намерениях Кретьена, сын Маго не почувствовал никакой радости. Совсем наоборот. Самая мысль о том, что из него собираются сделать зажиточного торговца сукном, уважаемого человека, лишь усилила его ненависть к приемным родителям.

Но самым ужасным оказалось то, что некоторое время спустя рассказал ему Гильом Кретьен.

Гильом Кретьен был, прежде всего, человеком методичным и аккуратным. Он являл себя таковым во всем: в работе, в повседневной жизни и даже в политических пристрастиях. Само собой разумеется, он захотел передать свои взгляды тому, кто однажды станет его наследником. Неоднократно за столом он вел такого рода беседы:

— Во Франции существуют две партии. Партия Орлеанского дома — это партия порядка, ибо она защищает короля и страну против английской опасности. Партия бургундцев — партия хаоса, ибо ее сторонники заботятся лишь о своем собственном состоянии. После чудовищного убийства герцога Орлеанского ожидать можно всего. Если бургундцы окрепнут, Франция взорвется изнутри, а Англии только и останется, что подбирать осколки. Ты понимаешь, Адам?

Каждый раз Адам отзывался тоном послушного и разумного мальчика:

— Да, мессир!

И он не лгал, когда говорил так. О да, он все прекрасно понимал! Всей своей душой он желал, чтобы Франция погибла, как погибла его несчастная мать, чтобы она сгнила изнутри и распалась на куски! Это и будет его месть, его миссия. Он никогда не забывал последних слов Маго: «Истинное Зло — это хаос. Надо, чтобы ты потряс их мир, поменял местами, перемешал рай и ад».

Несмотря на всю его решимость выполнить завет матери, окажись Адам предоставлен самому себе, ему понадобилось бы какое-то время, чтобы отыскать возможность действовать. А теперь этот болван Гильом рассказал ему все сам, даже не дожидаясь расспросов с его стороны. Итак, бургундцы действуют на стороне хаоса! Стало быть, путь найден. Адам как можно быстрее должен вступить в ряды бургундцев.

И лучше всего начать с сильного удара: уничтожить этого несносного проповедника вместе со всем его слащавым семейством. А для этого у Адама Безотцовщины имелось смертельное оружие: покидая Шатонёф, он прихватил несколько пригоршней отравленной спорыньей ржи.

Расставшись с Рауле д'Актонвилем, Адам подобно смерчу ринулся в дом Гильома Кретьена. Он отыскал ядовитую рожь, которую заранее размолол в порошок и припрятал под кроватью, побежал на кухню и, пользуясь тем, что кухарка на какое-то время отвернулась, высыпал яд в кастрюлю с супом.

Когда пришло время садиться за стол, Адам пожаловался на внезапную головную боль и попросил позволения удалиться. Встревоженный вид Гильома, его сочувственные вопросы только усилили ненависть мальчика. О, как он радовался, думая о том, что вскоре станет свидетелем смерти Кретьена!

Оказавшись у себя в комнате, он бросился к постели, опустился на колени и с жаром стал произносить слова молитвы, которую втайне повторял каждый вечер перед тем, как лечь спать:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима…

Ближе к полуночи окрестности огласились страшными криками. Адам выскочил из спальни, столкнулся на лестнице с Гильомом Кретьеном, который весь почернел и с ужасом смотрел на свои отваливающиеся пальцы, бросился к входной двери и выбежал вон.

На шум стали сбегаться соседи. Все семейство Гильома и их слуги уже были на улице. Адам спрятался под портиком особняка Артуа и наблюдал за их жуткой агонией издалека. Это зрелище было ему знакомо. Он жалел лишь об одном: Еве удалось избежать страшного конца. Но теперь она осталась сиротой, а это тоже страшная судьба.

Из особняка Артуа начали выходить люди, и среди них — Рауле д'Актонвиль. Им было охота посмотреть, что такое происходит. Жертвы отравления спорыньей уже не шевелились. Они скорчились на земле, сгнившие изнутри. Рауле вернулся назад и только тогда увидел Адама. Мальчишка улыбался:

— Я же вам сказал: «До наступления утра!»

Во взгляде Актонвиля читались изумление, и даже ужас, которых он не мог скрыть. Придя в себя, он взял мальчика за руку.

— Пойдем…

Рауле вошел с Адамом в особняк Артуа и провел его в свою спальню. Адам ни секунды не колебался: он быстро разделся и скользнул под одеяло. Рауле д'Актонвиль в очередной раз не смог сдержать изумления, но, в конце концов, сделал то же самое и задул свечу.

На следующий день убийца отправился ходатайствовать перед Иоанном Бесстрашным о том, чтобы молодой человек был зачислен в пажи. Герцог согласился. Несколькими часами спустя Адам Безотцовщина уже прогуливался по улицам Парижа, одетый в ливрею Бургундского дома.

***

Другим человеком, с нетерпением ждавшим прибытия Иоанна Бесстрашного в Париж, был не кто иной, как Луи де Вивре.

Сообщив Валентине о своем намерении вновь ступить на шпионскую стезю и прокрасться в ряды бургундцев, он не переставал думать о том, как это осуществить. Имелось два необходимых условия. Прежде всего, действовать было необходимо в Париже, и только в Париже, потому что именно здесь находились король и его двор и именно от парижан зависело, как будут разворачиваться события. Затем следовало полностью преобразиться, чтобы не быть узнанным.

Довольно скоро Луи понял, что его преображение не должно стать только физическим. Главной отличительной чертой сира де Вивре было отсутствие правой руки. Но совершенно недостаточно было просто заменить ее искусственной, даже прекрасно выполненной. Точно было недостаточно перекрасить волосы, отрастить бороду, приделать искусственный горб или что-нибудь в этом роде.Даже со всем этим его могли бы узнать.

Чтобы достичь успеха, ему нужно было добиться преображения иного рода. Измениться до неузнаваемости должна была сама его личность. Именно тогда он задал себе совсем простой на первый взгляд вопрос: кто же он такой?

Луи попытался посмотреть на себя со стороны. Самой характерной его чертой была немногословность. Разве не получил он прозвища Луи Молчаливый? Еще он все время грустил: после смерти Маргариты он не снимал траура. Он был скуп в движениях, всегда спокойный и уравновешенный. Наконец, свой ум он считал методичным и глубоким.

И вот так, постепенно, начал вырисовываться некий персонаж, рожденный по принципу контраста, его антидвойник, в которого ему предстояло вдохнуть жизнь. Этот тип должен был болтать без умолку, постоянно хохотать, кстати и некстати, одеваться ярко и даже кричаще, бурно жестикулировать и вести себя так возбужденно, что у собеседника должно было зародиться сомнение в его нормальности… Какое-то время Луи пытался поразмышлять, на кого похож нарисованный им портрет, и, наконец, понял: на комедианта, ярмарочного фигляра.

Ну да, конечно, десятки этаких шутов кривлялись на ярмарках в парижских балаганах! И Луи предстояло стать одним из них. Кто узнает Луи де Вивре в этом загримированном человеке, одетом в яркое платье с блестками и перьями, кривляющемся и юродствующем? Того самого Луи де Вивре, незаметную тень дворца Сент-Поль, безутешного вдовца, избегающего празднеств и светских увеселений, тайного советника герцога Орлеанского?

Перья!.. Молниеносная вспышка пронзила его сознание. Он исполнит пророчество отца, подчинится уготованной ему судьбе, станет белой птицей ценой лжи! Этот лжебургундец, этот фальшивый проповедник взглядов противника примет обличье птицы. Ведь в Париже Луи был довольно известен, и было важно, чтобы никто не смог увидеть его лица. Теперь он постоянно будет носить маску птицы с острым клювом. А две когтистые лапы отныне скроют отсутствие правой руки…

Среди тайных агентов у Луи имелся один ярмарочный шут, некий Тассен. Лет тридцати, внешне ничем не примечательный, этот Тассен был талантливым артистом и умелым музыкантом. Кроме того, он являлся ревностным сторонником герцога Орлеанского и действовал скорее из убеждений, чем из любви к деньгам.

Именно это последнее обстоятельство и заставило Луи открыться ему. Сир де Вивре пришел на одно из представлений Тассена и сумел, не привлекая ничьего внимания, подойти к шуту. Луи спросил его, готов ли он все бросить, чтобы последовать за ним. Тассен без колебаний согласился, и 9 января 1408 года, через неделю после отъезда из столицы Валентины, Луи во всеуслышание объявил во дворце Сент-Поль о своем намерении присоединиться к ней в Блуа.

К месту назначения он прибыл незадолго до полуночи. Ехать и в самом деле было недалеко — в Пантене, что находился в нескольких лье к северо-востоку от Парижа. Они встретились в условленном месте, в уединенном домике, стоявшем чуть поодаль от деревни.

В последующие дни Тассен намеревался дать Луи несколько уроков своего ремесла, но довольно быстро понял, что в этом нет нужды: сир де Вивре оказался прирожденным актером. Впрочем, разве на протяжении всей своей предыдущей жизни он не играл роль?

Луи поручил Тассену набрать труппу. Тот пустился в путь и ближе к лету вернулся с тремя актерами: двумя женщинами и мужчиной. Первой, Амели, не было и двадцати, она была белокурой, хрупкой и хорошенькой. Вторая, Мишалетта, оказалась пышной брюнеткой лет тридцати. Луи требовал для одной из актрис определенного типа внешности, что было необходимо для предназначенной ей роли, и таковой как раз и стала Мишалетта. Третий комедиант, мужчина по имени Николе, был толстым краснолицым парнем, сильным, как бык.

Луи принял их, спрятав лицо под капюшоном, а руки — под плотными повязками. Ему пришлось объяснить, что некая болезнь оставила страшные следы на его коже, и он не хочет, чтобы их видели. Трое комедиантов проявили некоторое беспокойство, но когда их заверили, что им предстоит действовать по поручению герцога Бургундского и получить за это много золота, всякая настороженность исчезла. В ожидании приезда Иоанна Бесстрашного в Париж все дружно принялись репетировать только что написанную Луи пьесу…

Получив известие о его прибытии в столицу 28 ноября, Луи, Тассен, Амели, Мишалетта и Николе спешить не стали. Они дождались следующего воскресенья, 2 декабря, и только тогда отправились в Париж и расположились на паперти собора Парижской Богоматери. Луи было неизвестно, чем именно занимается герцог, но одно не вызывало сомнений: в воскресенье он будет присутствовать на мессе в соборе.

***

Труппа едва отыскала место для своего балагана. Паперть здесь была не больше двора, совсем не такой, как в других городах. Собор был окружен со всех сторон: справа стоял неприступной стеной огромный приют Отель-Дье с темными стенами и узкими окнами, с других сторон возвышались разнообразные строения, как религиозные, так и светские. Имелась даже небольшая церквушка, Сен-Жан-ле-Рон, — пристроенная с левой стороны собора, она образовала странноватый нарост.

Кроме того, здесь постоянно толпился народ. Паперть была законной вотчиной продавцов птиц. Здесь можно было купить цапель, журавлей, лебедей, павлинов… Вертелись там и торговцы всякими снадобьями и пряностями, которые предлагали чемерицу, гуммитрагант, гвоздику, корицу и укроп в коробочках, что висели у них на шее. Артистам пришлось изрядно поработать локтями, чтобы отвоевать себе пространство.

Около одиннадцати часов утра появился Иоанн Бесстрашный в сопровождении свиты, в которую входили университетские профессора, оруженосцы и пажи в ливреях. Зазвучал торжественный хор похвал и приветствий. Луи со своими комедиантами появились попозже. Представление должно было состояться по окончании мессы.

Некоторое время спустя герцог со своей свитой вышел из собора Парижской Богоматери. В толпе раздались удивленные возгласы, потому что артисты уже поднялись на подмостки и картина, которую они явили взорам, не могла не вызвать изумления.

Комедиантов было пятеро. Впереди стоял человек с головой птицы, с птичьими лапами вместо рук, весьма пышно разодетый: на нем был белоснежный широкий плащ с вышитыми золотом цветками крапивы и изображениями дикобразов. Длинные рукава в перьях развевались, как крылья.

За ним находилась «волчица» — в маске и с волчьими лапами, с короной на голове. Это была Мишалетта. Ее обличье тоже не могло не привлечь внимания: темно-синее, до предела декольтированное платье открывало пышную грудь до самых сосков. В толпе раздался дружный хохот: все признали карикатуру на Изабо Баварскую.

Николе и Амели, одетые в жалкие лохмотья, дырявые, кое-как заштопанные, скорчились в другом углу помоста. Чуть дальше сидел укутанный в львиную шкуру Тассен. На коленях он держал виолу.

При виде этой группы все, включая самого Иоанна Бесстрашного и его свиту, застыли на месте. Герцог восседал на лошади, следовательно, находился вровень с артистами на помосте. Его хитрая лисья мордочка напряглась. Тассен принялся играть на виоле кароль, и птица с волчицей начали танцевать.

В публике не прекращался смех: ряженые танцоры кружились по помосту, держась за лапы и потешно задирая ноги. Теперь птица очень смешно обнимала свою партнершу, приблизив клюв к ее морде и пытаясь пощекотать ей грудь, в то время как волчица хихикала от удовольствия, время от времени взывая:

— Людовик! Людовик!

Человек в обличье белой птицы заметил, наконец, двух скорчившихся бедняков. Он подал знак музыканту, и мелодия стихла. Покинув свою партнершу, он приблизился к мужчине и женщине и угрожающим тоном потребовал:

— Налоги! Заплатите мне налоги!

Женщина и мужчина бросились перед ним на колени, простирая руки.

— Помилуйте, монсеньор! У нас ничего нет. Мы так бедны!

Тогда птица вынула из-под плаща суковатую палку и принялась безжалостно колотить их, приговаривая:

— Налоги! Мои налоги!

В конце концов, Николе протянул ему несколько мелких монеток, спрашивая дрожащим от слез голосом:

— Но почему такие большие налоги, монсеньор?

— Конечно, чтобы воевать с англичанами, черт возьми!

Тут к нему приблизилась волчица в короне. Луи поцеловал ее в морду и передал ей деньги:

— Это — для вас, моя королева!

Они вновь принялись танцевать и смеяться. И тут раздался страшный рев. Отбросив виолу, Тассен в своей львиной шкуре поднялся во весь рост. В руках он держал лопату. При виде его птица и волчица, бросив монеты, убежали. А Тассен поднял деньги и вернул беднякам со словами:

— Я не заставлю вас платить налоги и даже дам выпить!

На подмостки втащили бочонок. Лев открыл его и протянул мужчине и женщине стаканы с вином.

Все дружно закричали:

— Да здравствует герцог Бургундский!

Толпа подхватила этот крик, публика разразилась овациями и бурными воплями «браво!». Сам Иоанн Бесстрашный скромно выразил удовлетворение. Он улыбнулся, слегка кивнул головой в сторону комедиантов и удалился.

Луи уже спустился с подмостков, когда к нему приблизился огромного роста пузатый человек, одетый в дорогое черное платье, отделанное горностаем. Луи преклонил колени перед важным сеньором, который взирал на него весьма благосклонно.

— Прими мои поздравления, балаганщик. Ты прекрасно разбираешься в политике.

Человек величественно удалился, и на его месте возник другой: высокий, белокурый, лет двадцати пяти, одетый в светскую одежду, но с тонзурой, как у церковного лица, — судя по всему, студент. Он заговорил с Луи весьма почтительно:

— Это был Пьер Кошон, доктор теологии, бывший ректор парижского Университета, советник господина герцога и наш учитель.

Луи это было известно лучше, чем кому бы то ни было, потому что уже много лет он следил за этим Кошоном. Луи знал также, что сей доктор теологии был самым фанатичным сторонником герцога Бургундского в Университете. Впрочем, Университет был целиком куплен Иоанном Бесстрашным. Однако требовалось продолжать игру. Человек-птица взволнованно пробормотал:

— Какая честь для жалкого шута вроде меня!

Студент представился:

— Меня зовут Иоганнес Берзениус. Я магистр искусств и вскоре стану также магистром богословия. Я доверенное лицо герцога. Вы и есть автор пьесы?

— Да, мэтр Берзениус.

— Так кто же вы такой?

Этот вопрос вызвал у белой птицы поток слов, сопровождаемый бурными взмахами крыльев.

— Болтун, мэтр Берзениус! Мое имя — Болтун! Я всегда был настолько болтлив, что меня так прозвали, и все, даже я сам, забыли о том имени, что было мне дано при крещении. Уверяют, будто я разговаривал уже в материнской утробе!

— Откуда вы?

— Отовсюду и ниоткуда. Моя мать была бродячей артисткой. Она все время разъезжала с труппой: поди знай, где я родился. Помню, совсем молодым я оказался в Пантене. Пантен — это просто рай для комедиантов! Знаете Монфоконские виселицы? Так это совсем рядом. Я называл повешенных «мои марионетки». Именно им я прочел свой первый фарс, а они смеялись, как они смеялись…

Луи сам принялся хохотать так громко, что чуть не поперхнулся. Наконец, между двумя приступами смеха он сумел выговорить:

— Во все горло!

Иоганнес Берзениус воспользовался тем, что его собеседник вновь немного успокоился, и попросил:

— Не могли бы вы снять маску?

Болтун резко сменил тон.

— Увы, уважаемый мэтр. Я стал жертвой ужасной болезни. Мне удалось вылечиться, но на коже остались такие страшные следы, что я не хочу ее показывать никому.

Берзениус отпрянул.

— Это проказа?

— Нет, проказа подступает медленно. А я подхватил какую-то лихорадку, сам не знаю, как и где. Я был не один. Многие заболели одновременно со мной. Почти все умерли, а у тех, кто выжил, навсегда остались страшные следы. Вы должны знать, что это такое, мэтр Берзениус, вы же ученый…

Студент наклонил голову.

— Ну ладно, Болтун. Вы могли бы написать еще один фарс в честь герцога?

— Конечно.

Внезапно Луи застыл, пораженный. В свите бургундцев он только что заметил мальчика, чье сходство с его отцом показалось ему просто поразительным. Ошибиться было невозможно. Луи мог бы поклясться, что он сам был именно таким в том же возрасте. Комедиант указал на юного пажа Берзениусу:

— А кто это?

— Этот? Новый паж. Недавно был принят по рекомендации Рауле д'Актонвиля. Он себя очень странно называет — Адам Безотцовщина. Правда, забавно, не находите?

Луи ничего не ответил. На этот раз Болтун не нашел слов, и Берзениус удалился.

Как только тот отошел, прибежал обеспокоенный Николе:

— Вы нас обманули! Вы обещали нам много золота, а мы получили одни только овации и крики «браво!».

Луи нисколько не смутился.

— Не беспокойтесь. Золото прибудет, оно уже в пути.

И в самом деле, в тот же вечер на паперти собора вновь появился уже знакомый силуэт Иоганнеса Берзениуса. из-под плаща он извлек толстый кошелек, содержимое которого угадать было совсем не трудно. Вся труппа рассыпалась в изъявлениях благодарности. Студент прервал общие восторги:

— Где вы живете?

Белая птица забормотала своей привычной скороговоркой:

— Здесь и там, везде и нигде! На церковной паперти, в закоулках крепостной стены, на кладбище. Нам много не надо, и чего нам бояться, бедным комедиантам?

— Считайте, что отныне с бедностью покончено, да и бояться вам теперь есть кого: людей герцога Орлеанского. Вам потребно надежное жилище, и желательно неподалеку отсюда.

Берзениус окинул взглядом площадь перед собором и напротив Отель-Дье увидел трехэтажный дом с закрытыми ставнями.

— Похоже, он пустует. Его-то вы и займете.

Луи поморщился, но его собеседник не смог разглядеть под маской этой недовольной гримасы. Луи знал, что дом, о котором шла речь, когда-то был куплен его отцом. Франсуа жил там, в годы своей молодости. Теперь здание действительно давно уже было заброшено. Сам Луи всегда останавливался во дворце Сент-Поль. Жить в этом доме Луи считал бессмысленной опасностью. Разумеется, это было чистым совпадением. Кто стал бы искать связь между жалким ярмарочным шутом и богатым и знатным владельцем многих поместий? Однако риск все-таки существовал. Луи попытался было возразить:

— Но этот дом ведь кому-то принадлежит.

— Герцог Бургундский купит его у владельца.

— А если тот откажется продать?

— Кто осмелится отвергнуть предложение герцога?

Луи замолчал: настаивать означало бы вызвать подозрение.

Тем же вечером слуги Иоанна Бесстрашного взломали ворота и заменили замок. Болтун и его труппа поселились в доме Вивре. Луи полагал, что оборвал все связи с прошлым, но, оказывается, он ошибался: слепой случай только что отыскал оборванную нить.

***

Приезд Иоанна Бесстрашного имел еще одно последствие, последнее, самое трагическое и самое важное из всех.

4 декабря 1408 года новость о появлении герцога в Париже достигла замка Блуа. Посланник был незамедлительно впущен в покои Валентины Орлеанской. По причине установившихся холодов она велела поставить свою кровать в альков.

Было семь часов вечера. Комнату освещало лишь пламя в камине. Одна из стен была целиком завешена черной тканью с девизом: «Мне больше никак, мне уже ничто».

Валентина сидела на постели, закутанная в черное бархатное покрывало.

Посланник опустился на колени.

— Увы, мадам, наш враг герцог вступил в Париж!

— И как его встретил народ?

— Увы, мадам…

Продолжить он не успел. Герцогиня, задыхаясь и хватая воздух ртом, упала навзничь. Немедленно послали за лекарем. Поднялась суета. Жан Лельевр прибежал одним из первых, но было уже слишком поздно. Герцогиня скончалась.

***

Валентину Орлеанскую похоронили два дня спустя в церкви Сен-Совер, в Блуа, в ожидании дня, когда она сможет присоединиться к мужу, который покоился в монастыре целестинцев в Париже. Она пережила его на год и одиннадцать дней. В первом ряду сидел юный Шарль, получивший отныне титул герцога Орлеанского. В четырнадцать лет он стал пэром, владельцем огромных поместий и, что было не менее важно, главой одной из двух противоборствующих партии Франции. Мальчик словно уменьшился в росте. К его боли от потери матери прибавлялась эта чрезмерная тяжесть, которую судьба неожиданно взвалила на его еще детские плечи.

Стоявшая на коленях рядом с ним Изабелла Орлеанская ощущала тревогу и растерянность. До сих пор она отвергала всяческие намеки Шарля на их возможную близость, но теперь не могла оттолкнуть несчастного сироту. Она являлась его супругой и должна была вести себя как достойная супруга. Изабелла решила: в первый же раз, когда он этого попросит, она согласится разделить с ним ложе.

Такая просьба последовала в начале 1409 года, и Шарль с Изабеллой стали настоящей супружеской парой. Это, наконец, принесло мир и покой в Блуа. Атмосфера перестала быть такой гнетущей и тягостной. Замок был неприступен, и хотя Иоанн Бесстрашный захватил Париж, при дворе у него имелись не только союзники. Сейчас месть была невозможна, но когда-нибудь день расплаты настанет…

Весной стала известна новость, которая еще больше укрепила эти ожидания надежды: Изабелла была беременна! Шарль Орлеанский преисполнился благоговения перед супругой, ежеминутно справлялся о ее здоровье и осыпал ее знаками внимания. Он всей душой желал появления наследника, которому собирался дать имя Людовик. Если бы родилась девочка, ее назвали бы Жанной. Молодой герцог велел снять со стен мрачную драпировку, оставшуюся со времен Валентины. Казалось, сама природа разделяет надежду Орлеанского дома на счастье: было ясно и солнечно.

И только Шарль де Вивре не радовался вместе со всеми. Напротив, по причине известных событий Изабелла Орлеанская больше не звала его к себе, и он целыми днями сидел один, сочиняя свои безнадежно-отчаянные стихи.

Лето 1409 года чуть было не стало последним в его жизни. Спускаясь по лестнице, он оступился из-за своей близорукости, которая с каждым днем проявлялась все сильнее. Шарль чудом не пострадал при падении. Еще немного — и он бы лишился жизни. Именно это происшествие и заставило Изидора Ланфана начать действовать.

Он не забыл приказа, данного ему Луи де Вивре: «Я боюсь, как бы мой сын не умер совсем молодым. Позаботься о том, чтобы он женился как можно раньше». И созерцание супружеского счастья Шарля Орлеанского и Изабеллы навело Изидора на одну мысль. Он отправился искать Изабеллу.

Герцогиня в одиночестве сидела в саду, самом спокойном месте замка, и что-то вышивала. В последнее время она отстранила от себя Анну де Невиль, поскольку в утешениях и развлечениях больше не нуждалась.

Изидор подробно описал ей состояние Шарля де Вивре. Изабелла искренне пожалела мальчика. Она испытывала искреннюю симпатию к этому юному существу, с которым так жестоко обошлась судьба. К тому же юноша обладал столь необычным даром.

И все же она заметила:

— Мне больше не хочется его слушать. Его стихи такие грустные…

— Я не из-за этого пришел к вам, мадам.

— Что еще я могу для него сделать?

— Позвольте ему жениться. Я знаю женщину, которая ему нужна. Это ваша камеристка, Анна де Невиль.

— Анна! Но ей двадцать лет, а ему только тринадцать!

— Именно поэтому я и пришел к вам, мадам. Она в состоянии подарить ему детей. Время не ждет.

Изидор Ланфан поведал герцогине о клятве, которую он дал Луи де Вивре, и о том, почему так необходимо, чтобы род Вивре не прервался. Изабелла внимательно выслушала его.

— Конечно, я все понимаю, и все же они так мало подходят друг другу.

— Но они похожи на вас, мадам, и Шарля, а разве ваш супружеский союз нельзя назвать счастливым?

Герцогиня Орлеанская задумалась, наморщив лоб, потом решилась:

— Я поговорю с Анной, она послушает меня.

Несколько дней спустя, прогуливаясь в обществе Шарля, Изидор Ланфан встретил Анну де Невиль, которая украдкой рассматривала их. Ее взгляд выражал смятение, и Ланфан понял, что герцогиня сдержала свое обещание. Сам он решил дождаться дня разрешения герцогини от бремени, чтобы поговорить с Шарлем. После всех потрясений, которые пришлось ему пережить, для подобного разговора подошел бы день какого-нибудь радостного события — может быть, день крещения.

Утром 13 сентября 1409 года Изабелла Орлеанская почувствовала сильную боль. Вскоре повитуха приняла на руки красивую крепкую девочку. Когда малышку показали матери, она произнесла с грустью в голосе:

— Жанна…

Вскоре у роженицы открылось сильнейшее кровотечение. Осмотрев молодую женщину, повитуха решила, что следует незамедлительно позвать священника.

Изабелла Орлеанская страшно закричала:

— Мне нет и двадцати лет!

Вскоре пришел священник и настоятельно посоветовал ей исповедаться. Роженица слабела на глазах. Она могла только повторять, словно не желая смириться с жестокой судьбой, которую уготовил ей Господь:

— Почему?

Изабелла постаралась приободриться. Глаза ее были широко раскрыты, но казалось, она не видит происходящего. Возможно, ей грезилось то далекое утро во дворце Сент-Поль, когда она была еще маленькой девочкой: опустившись перед нею на колени, посланник Ричарда II спрашивал, согласна ли она стать королевой Англии…

Изабелла прошептала:

— Мне сказали, что я стану знатной дамой…

И обессилено упала на подушки. Был полдень.

***

Траур заставил Изидора Ланфана отложить исполнение его планов. День крещения маленькой Жанны был таким грустным, что заговорить с Шарлем о бракосочетании казалось немыслимым.

Начать разговор Изидор решился лишь в первый день нового, 1410 года. Атмосфера в замке Блуа по-прежнему оставалась скорбной, но все же надо было решиться, и начало года показалось Изидору удачным днем для исполнения его решения.

Шарля де Вивре он нашел в его комнате. Тот по своему обыкновению сидел за столом с пером в руке. Удивленный приходом приятеля, он перестал писать. Не теряя времени, Изидор Ланфан приступил прямо к делу:

— Вы помните, что ваш отец просил вас повиноваться мне при любых обстоятельствах?

— Я помню даже, что я ему на это ответил: «Слепо повиноваться». Что-нибудь важное?

— Ничего важного. Речь идет о вашей женитьбе.

Шарль отреагировал так, как и ожидалось:

— Уже!..

Изидор объяснил ему ситуацию без прикрас: он может умереть молодым, но род Вивре не должен угаснуть с его смертью. Шарль воспринял это довольно спокойно.

— Да, правда. Я прекрасно понимаю, что я — всего лишь звено в цепи. Все, что я могу сделать на этой земле, это произвести на свет дитя. Кто будет матерью?

— Бывшая камеристка герцогини Изабеллы, Анна де Невиль.

На этот раз Шарль не мог сдержать удивления.

— Она?..

— Она находится в подходящем возрасте. Кроме того, я убежден, что у нее имеются все качества, чтобы стать хорошей супругой.

Шарль открыл уже рот, чтобы что-то сказать, но не нашелся что ответить. Изидор Ланфан, стоявший в это время возле окна, воскликнул:

— А вот как раз и она!

И в самом деле, Анна де Невиль, еще не снявшая траура по своей госпоже, шла по двору замка. Накануне выпал снег, и ее черный силуэт четко выделялся на белом покрывале… Поскольку Шарль никак не откликнулся, Изидор стал настаивать:

— Она сейчас одна. Вам следует пойти к ней прямо сейчас.

В голове Шарля все перемешалось. Тем не менее, один вопрос он задал:

— Она знает?

— Да, герцогиня Изабелла говорила с ней по моей просьбе прошлым летом.

— И… что она об этом думает?

— Спросите у нее сами.

Не слишком соображая, что делает, Шарль вышел из комнаты. Он был так взволнован, что по-прежнему сжимал в руке листок со стихотворением, которое как раз записывал, когда пришел его товарищ.

Издали силуэт Анны де Невиль смотрелся довольно унылым. Но вблизи она оказалась совсем не такой. По природе своей Анна была веселой и жизнерадостной девушкой. И если в эти печальные минуты лицо ее не светилось радостью, оно все-таки не казалось ни мрачным, ни отчаявшимся. Шарль де Вивре застыл в нескольких шагах от нее.

Он не знал, что сказать. Какое-то время они молча стояли друг против друга. Анна де Невиль первой нарушила молчание. Указав на листки, что он сжимал в руке, она поинтересовалась:

— Это одно из ваших стихотворений?

Шарль молча кивнул.

— Как оно называется?

— «Зимняя любовь».

— Какое красивое название! Мне бы хотелось послушать.

— Нет, оно не закончено. И потом, это очень грустное стихотворение.

— А вам сейчас не грустно?

От смущения Шарль не знал, как себя вести. Он по-прежнему неподвижно стоял возле Анны. Он не был особенно высок для своего возраста, а вот она была прекрасно сложена. Он доставал ей только до плеча.

Собрав всю свою смелость, он все же спросил, даже не попытавшись облечь вопрос в приличествующую форму:

— Что вы подумали, когда получили приказ выйти за меня замуж?

Анна де Невиль смотрела прямо перед собой. Она видела, как свежий ветер треплет белокурые волосы юноши, а вокруг ослепительной белизной сияет снег.

— Я давно уже получила этот приказ. С тех пор у меня было время подумать.

Шарль де Вивре тоже смотрел перед собой, то есть на кусок серой ткани, что прикрывал декольте черного траурного платья. Он видел, как от прерывистого дыхания девушки ткань быстро поднимается и опускается.

— Я полюбила вас не тогда, когда увидела впервые. Это случилось позже, уже после смерти герцогини.

Шарлю показалось, что он падает куда-то в пустоту. Точно такое же ощущение он испытал несколько месяцев назад, когда, оступившись на лестнице, упал со ступеней. Он попытался было что-то произнести, но язык не повиновался ему. Сделав над собой усилие, Анна продолжала:

— Когда я почувствовала себя одинокой, грустной и всеми покинутой, я поняла, что мне нужны только вы, и никто другой.

— Это невозможно! Вы женщина, а я всего лишь ребенок.

Анна де Невиль глубоко вздохнула и закрыла глаза.

— Вот именно. Это то, что мне нужно.

— Вам нужен ребенок?

— С рыцарем моего возраста мне было бы очень страшно. Я бы ощущала себя раздавленной и повергнутой. Но с вами…

И вновь Шарль почувствовал, что не в силах произнести ни слова.

Анна продолжала:

— Вы будете вести меня по жизни, ведь я ничего не знаю, я просто никто. Но вы сделаете это осторожно и бережно.

Анна медленно двинулась с места. Шарль пошел за ней.

— У вас есть ум, которого нет у меня. У вас есть благородное происхождение, которого нет у меня. Мое дворянство — не более чем видимость. Вы обладаете властью над словами. Здесь вы настоящий волшебник. А я всего лишь маленькая англичанка, ничего собой не представляющая.

В это мгновение Анна оступилась, поскользнувшись на снегу. Ее рука инстинктивно схватилась за руку Шарля, так они и продолжили путь. Впервые они посмотрели друг другу в глаза. И только сейчас, в это самое мгновение, они поняли, что являются парой, настоящей парой. Несмотря на видимые противоречия, они созданы друг для друга.

Рука об руку они перешли через мост и оказались в поле, покрытом снегом. Анна увлекла своего спутника на тропинку, что виднелась между деревьями. Шарль покачал головой.

— Вы сами меня ведете. Все совсем не так, как вы только что говорили.

— В этом смысле — да. Я покажу вам мир своими глазами. Он довольно прост, даже банален, и все-таки прекрасен.

— Прекрасен…

— Я думаю, что сумею вернуть радость «садовнику тоски». Он сможет увидеть и другие цветы, а не только те, что растут на кладбищах и полях сражений.

— Я не думал, что такое возможно…

Внезапно Шарль остановился и вновь покачал головой. Анна почувствовала беспокойство.

— Вы мне не верите?

— Дело не в этом. Вы не сможете видеть для меня все.

— И все же я попытаюсь.

— Вам дано увидеть целый мир, но только не саму себя. Вас смог бы увидеть только я. Анна…

Молодая женщина вздрогнула, услышав впервые, как он произносит ее имя. Шарль ощутил эту дрожь, ведь он держал ее руку в своей. Ему понадобилось немало времени, чтобы справиться с волнением и вновь заговорить:

— Анна, впервые в жизни я вижу женщину! Издалека я могу различать лишь нечеткие силуэты. Никогда мне не доводилось подходить к женщине так близко. Приближаться на такое расстояние к крестной и герцогине Изабелле я не осмеливался, а к прочим мне не хотелось… Вы так прекрасны!

Мимо проехали всадники, взвихрив за собой снег. Они не увидели их и не услышали.

— Разве вы только что не сказали, что любите меня?

— Сказала.

— Вы могли бы это повторить?

Анна исполнила его просьбу, выпустив белое облачко пара в морозный январский воздух. Шарль де Вивре был восхищен.

— Это маленькое белое облачко называется «Я люблю вас!». На холоде слова перестают быть бестелесными, они обретают плоть. Они оставляют мимолетный след… Анна, мне хотелось бы быть художником, а не поэтом, чтобы запечатлеть это облачко и сделать его вечным!

Они одновременно сделали шаг друг к другу. Она наклонилась, он встал на цыпочки, и их губы соединились.

Потом они молча направились в сторону замка. Когда они оказались во дворе, откуда начали свой путь, Анна сделалась очень серьезной.

— Давайте дадим зарок не видеться до свадьбы. То, что происходит с нами, ни на что не похоже. Нам нужно собраться с мыслями. Я собираюсь поселиться в монастыре в Блуа. Когда вы сочтете, что настало время свадьбы, приходите за мной туда.

Она повернулась и побежала в сторону замка, оставив во дворе Шарля, который по-прежнему держал в руке листок со своим грустным, незаконченным стихотворением, повествующим о зимней любви.

***

За это время произошло довольно много важных политических событий, и впервые за многие месяцы они оказались благоприятными для семейства герцога Орлеанского.

Начало этим событиям положил старый герцог Беррийский, последний дядя короля. Человек прямой, ратующий за справедливость, он до поры до времени хранил нейтралитет в конфликте между герцогами Орлеанским и Бургундским. Убийство Людовика все изменило. Иоанна Бесстрашного герцог Беррийский считал вероломным предателем и убийцей, а детей герцога Орлеанского — жертвами. Он решительно встал на их сторону.

Герцог Беррийский взял на себя инициативу создания настоящей антибургундской партии. Орлеанское семейство он пригласил в свой замок, что находился в местечке Жьенсюр-Луар. Там Шарль и его люди встретились не только с самим герцогом Беррийским, но со всеми представителями знати, которые пользовались его благосклонностью. Специально ради этого туда были приглашены герцоги Анжуйский и Бретонский, графы д'Алансон, де Клермон и д'Арманьяк.

Граф Бернар VII д'Арманьяк приходился зятем герцогу Беррийскому. С первого же взгляда он привлекал к себе всеобщее внимание, и, прежде всего, своей внешностью. Это был великан с живыми умными глазами; он говорил громким голосом, с сильным акцентом своей провинции. Кроме того, хорошо известна была его репутация. Бернар был единственным, кто успел сразиться против англичан; он задал им жару в Гиени — только на этой французской территории (не считая Кале) они еще оставались. Бесспорно, это был весьма примечательный военачальник.

В Жьене после бурных дискуссий всем стало очевидно, что Бернар д'Арманьяк являлся единственной кандидатурой на роль главы нарождающейся партии: Жан Беррийский был уже, увы, слишком стар, Шарль Орлеанский — слишком молод. 15 апреля все присутствующие подписали соглашение. Отныне они вступали в альянс против Иоанна Бесстрашного.

Но этого было недостаточно. Там же было решено устроить бракосочетание Шарля Орлеанского с дочерью Бернара VII Бонной д'Арманьяк. В каком-то смысле это стало материальным воплощением Жьенских соглашений. Сделавшись тестем юного герцога Орлеанского, граф д'Арманьяк еще более утверждался в качестве вождя новой партии.

Было решено, что свадьба состоится в начале августа в Риоме, еще одном городе, принадлежащем герцогу Беррийскому. Так в середине июля сторонники герцога Орлеанского, проживающие в Блуа, были приглашены в Риом, чтобы принять участие в церемонии.

***

Изидор Ланфан решил, что Шарль де Вивре должен жениться еще до отъезда, и попросил своего юного господина написать Анне и сделать ей официальное предложение. Шарль повиновался со страхом в душе, ибо по прошествии времени сумел убедить себя, что молодая женщина ему солгала.

Как могла она полюбить его? Нет, признание Анны прозвучало в минуту слабости. Она сказала это из жалости, из сострадания к его несчастьям. Анна, конечно, выйдет замуж за Шарля де Вивре, потому что ей так приказали, а она — порядочная женщина; но сделает это против своей воли.

Какое разочарование ждет его, когда он встретится с нею в монастыре! Ведь она уже, разумеется, давно одумалась. Анна будет грустной, настороженной, отчужденной… Иначе и быть не может.

Значит, Шарлю придется сказать ей, что он отказывается жениться на ней. Да, он откажется от нее, потому что любит. Если бы она была ему безразлична, он, разумеется, не стал бы терзаться сомнениями. Но он не станет портить жизнь той, которой желает только счастья…

Отправив письмо с сообщением о своем скором прибытии, он надел все черное и не снимал траура до 21 июля, когда утром отправился в путь, весьма, впрочем, близкий. Шарль перебрался через Луару на лошади в сопровождении Изидора. Ему казалось, что он сейчас похож на приговоренного к смертной казни, которого ведут на лобное место, чтобы исполнить приговор.

Женский монастырь, в котором находилась Анна, располагался в очень красивом строении и в весьма живописном месте. Все эти красоты, однако, остались для Шарля незамеченными. Он холодно попросил Изидора Ланфана оставить его одного, дождался, пока тот уйдет, и только тогда постучал в ворота.

Его остановили стражники, призванные охранять монахинь от внешнего мира. Тусклым голосом Шарль де Вивре объявил свое имя. Сержант поклонился и пригласил сира де Вивре следовать за собой.

Миновав строения самого монастыря, он направился к церкви. Когда они оказались рядом, сержант остановился и почтительно кивнул.

— Я оставляю вас, монсеньор.

— Но почему здесь?

— Но, монсеньор, здесь находится мадемуазель де Невиль. Разве вы не видите ее?

И в самом деле, Шарль де Вивре заметил приближающийся силуэт. Внезапно он узнал ее. Они расстались семь месяцев назад, и, хотя он все это время не переставал думать об Анне, черты ее лица немного стерлись из его памяти. Как же она красива! Боже, как она красива!

И только потом Шарль заметил ее платье. Оно было ослепительным — белоснежным, вышитым золотой нитью. Шарль не смог сдержать восклицания:

— Вы в белом!

— Конечно. Когда женщины выходят замуж, обычно они надевают белое.

— Так вы хотите выйти за меня замуж?

Внезапно Анна де Невиль проявила беспокойство.

— А разве вы сами не просили меня об этом? Что случилось?

— Вы не отвергаете меня? Вы согласны?

— Как я могу отвергнуть того, кого люблю?

— Это невозможно! Вы смеетесь надо мной. Вы жестоки.

На сей раз Анна улыбнулась.

— Порой трудно поверить в свое счастье. Мне тоже это непросто. Но мы можем дать друг другу неоспоримое доказательство близости счастья.

Она слегка наклонила голову. Шарль понял не сразу.

— Чего же вы ждете?

Тогда он приподнялся на цыпочки, и их губы соединились.

В эту минуту появился кюре, который должен был скрепить их союз. Это был старый священник строгих, почти суровых взглядов, но даже он не возмутился при виде открывшегося ему зрелища: такое целомудренное проявление нежности до церемонии бракосочетания! Двое любящих детей представали воплощением чистоты и невинности. К тому же они были так хороши собой, так подходили друг к другу: она — брюнетка в белоснежном платье, а он — белокурый мальчик весь в черном!

Месса была краткой и трогательной. Новобрачные стояли перед алтарем в очень тесном пространстве. Сразу за ними была воздвигнута тяжелая деревянная решетка, за которой молились монахини и послушницы монастыря.

Шарль ничего этого, разумеется, не видел, но сейчас слепота была ему совершенно безразлична. Для него существовало только лицо той, которая должна была стать его женой. Она стояла здесь, совсем рядом.

При звуках колокола Шарль и Анна де Вивре вышли из церкви. Погода была чудесной. Даже в июле нечасто выпадают такие ясные, сияющие дни. Возможно, то был самый прекрасный день в году.

Священник подошел к ним.

— Я покажу вам вашу спальню.

Оба вздрогнули и прижались друг к другу. Священник повел их к невысокому строению, стоящему отдельно от прочих и выходящему фасадом на Луару. В доме был всего лишь один этаж с единственной комнатой.

Комната была отделана тщательно и даже изысканно. Там находились кровать под высоким балдахином, туалетный столик с зеркалом, комод и деревянные сундуки с золотой окантовкой, висели ковры с изображением экзотического леса, по которому бродили диковинные звери и порхали яркие птицы. Распятие, висевшее на противоположной стене, было настоящим произведением искусства.

Старый священник улыбнулся.

— Вы, без сомнения, удивлены при виде всей этой роскоши. Эта комната предназначена для тех, кто поженился в монастыре, и только для них. Никто другой здесь никогда не спал. Ваши покои служат исключительно для первой брачной ночи.

Трудно сказать, кто был взволнован сильнее, Анна или Шарль. Священник благословил их:

— Вам надлежит почтить таинство, которому вы только что приобщились. Свершите это без боязни — такова воля Господа.

И с этими словами удалился.

День свадьбы казался новобрачным таким длинным! Они решительно не знали, чем заняться. Они гуляли по берегу Луары, почти все время молчали, не решаясь коснуться друг друга. Оба думали о той ночи, что им предстоит, но не решались заговорить об этом.

Ночь, в конце концов, наступила, и они вдвоем оказались в брачной спальне. Комната была освещена двумя большими подсвечниками. Анна чувствовала, что сердце бьется так, что вот-вот вырвется из груди. Шарль, подняв на нее глаза, стоял ошеломленный, не в силах справиться со страхом.

Когда-то герцогиня Изабелла объясняла Анне, как надлежит вести себя: учитывая разницу в возрасте, именно ей следовало сделать первый шаг. Но Анна не могла решиться. Она сама чувствовала себя таким же ребенком, как и Шарль. Она так и осталась маленькой сироткой из Вестминстера, потерявшейся в огромном мире, который ей не принадлежал. А у мужа ее, напротив, было столько благородства, столько ума! В это трудно было поверить, но, тем не менее, именно он смущал ее и вызывал робость.

Так прошло несколько минут, которые показались им бесконечными, затем они одновременно задули свечи каждый со своей стороны и в полной темноте разделись. После чего, по-прежнему не произнося ни слова, улеглись рядом и застыли, боясь пошевелиться.

Ночь стала завесой их стыдливости, но нескромное летнее утро встретило их жарой и ярким светом. Шарль де Вивре проснулся и заметил, что лежит на одеяле обнаженным, а Анна рассматривает его. Встрепенувшись, он попытался прикрыться, но было уже поздно. Настала минута, которой они так ждали и так страшились. Пора было почтить таинство, о котором говорил им старый священник. Шарль прошептал:

— Что нужно делать?

Анна не ответила. Он увидел, как над ним склоняется ее лицо. Длинные темные локоны окутали его плотным занавесом, и яркий июльский свет погас…

***

Анна и Шарль де Вивре прибыли в Риом прямо к церемонии бракосочетания герцога. Шарль Орлеанский, снявший по этому случаю траур, облачился в красный камзол с вышитыми золотом сердцами. Он женился уже второй раз за четыре года, и нынешняя его свадьба с Бонной д'Арманьяк была полной противоположностью предыдущей. Теперь жених был старше невесты: ему — пятнадцать с половиной лет, ей — одиннадцать.

Однако в этот день отнюдь не на новобрачных были обращены всеобщие взоры. На свадебном пиру звучали голоса лишь Бернара д'Арманьяка и его людей. Они без меры пили, разглагольствуя о своих военных подвигах. Истории, которыми они хвалились, были жестокими и кровавыми, большей частью выдуманными на пьяную голову, но граф считал, что репутация не знающего жалости храбреца ему не помешает. Пусть недруги будут напуганы заранее! Он не уставал поднимать кубок и, обращаясь к Шарлю Орлеанскому, восклицал:

— За войну, дорогой зять! Смерть бургундцам!

Анна и Шарль де Вивре не слышали ни слова из того, что говорили гости за столом. Сами они время от времени тихонько переговаривались и порой улыбались. Этим летним утром все было так естественно, так чудесно!

Изидор Ланфан, словно зачарованный, не отводил глаз от высокого девичьего силуэта и хрупкой мальчишеской фигуры. Кто бы мог подумать, глядя на них, что поженились они, повинуясь приказу? Такая искренняя, такая открытая любовь… Исполняя повеление Луи де Вивре, он сам сотворил это счастье. Но в то же самое время Изидор не мог не понимать: при нынешней политической ситуации подобное счастье не может быть прочным и долговечным.

***

Летом 1410 года по Франции распространялись в высшей степени странные слухи. Многие люди будто бы видели необычные птичьи баталии. Сороки, вороны, цапли, аисты вцеплялись друг в друга так остервенело, что окровавленные тушки собирали полными повозками. Дрались даже малые пичуги — слабые воробышки и прелестные соловьи.

Эти сражения внутри единого вида были красноречивым знаком, призванным предупредить французов о том, что их ожидает: им предстоит терзать и убивать друг друга, как эти несчастные птицы.

Увы, пророчество оказалось верным. На следующий же день после бракосочетания Шарля Орлеанского и Бонны д'Арманьяк сторонники Орлеанского дома собрались в Блуа, чтобы 2 сентября 1410 года отправиться оттуда в Париж — «повидаться с королем и добиться справедливости». Их насчитывалось шесть тысяч рыцарей и четыре тысячи арбалетчиков. Чтобы единомышленникам легко было узнавать друг друга, на правую руку все они нацепили белые повязки.

Анна умоляла Шарля не ехать со всеми, но тот не мог ослушаться Изидора Ланфана, который был непреклонен. Шарль Орлеанский вел армию, Шарль де Вивре следовал за ним…

Чтобы избежать тягостных минут, новобрачные расстались сразу же, даже не попрощавшись.

***

В Париже Иоанн Бесстрашный тоже не сидел без дела. Он удерживал город с помощью десяти тысяч своих сторонников, но после подписания Жьенского соглашения этого показалось ему недостаточно. Ему нужен был сильный союзник, и он его получил — Англию.

Герцог Бургундский сговорился со страной-неприятелем, ни секунды не колеблясь и не испытывая никаких угрызений совести. 1 июля 1410 года он подписал с англичанами соглашение в надлежащей форме, а в начале сентября перед глазами изумленных парижан появились две тысячи английских рыцарей и лучников под предводительством графа Арундела.

При виде их Адам Безотцовщина испытал огромную радость. С тех пор как он поступил на службу к герцогу Бургундскому в качестве пажа, у него были две заботы. И, прежде всего —упражняться в обращении с оружием. Его бывший приемный отец Гильом Кретьен, желавший сделать из него торговца, не научил Адама даже держать кинжал.

Мальчик попросил Рауле д'Актонвиля, в доме которого по-прежнему жил, давать ему уроки фехтования. Целыми днями напролет Адам рубил мечом городские стены. Несмотря на свои четырнадцать лет, вскоре юный паж был признан прекрасным фехтовальщиком.

В течение всего этого времени Адам не переставал размышлять о политической ситуации в стране. Чем взрослее становился он, тем более отчетливо представали перед ним многие вещи. В частности, Гильом Кретьен был не вполне прав, утверждая, что хаос именуется Бургундией. В конце концов, бургундцы были французами. Следовательно, оставалась опасность примирения бургундцев с орлеанцами.

Истинным хаосом Бургундия могла бы стать, слившись с Англией. Вот тогда бы Франция взорвалась непременно.

Из этого Адам сделал соответствующий вывод. В его планы совершенно не входило навсегда оставаться любимчиком Рауле, чтобы, в конечном счете — о вершина карьеры! — заделаться сержантом в армии бургундцев. Он должен завоевать доверие англичан и стать их представителем при дворе герцога. Только на этом ключевом посту Адам Безотцовщина сможет сделаться истинным ниспровергателем основ, как и завещала ему мать.

***

Армия герцога Орлеанского появилась на подступах к Парижу в начале ноября. Как только войско очутилось на дороге между укреплениями и городскими домами, парижане получили возможность наблюдать за ним. И пока сторонники Орлеанского дома мародерствовали в окрестных деревнях, горожане с удивлением подмечали, что над буйными солдатскими головами колышется знамя не герцога Орлеанского, но графа д'Арманьяка. До сих пор всех сторонников Шарля они совершенно естественно называли «орлеанцами», теперь же они получили новое имя — «арманьяки».

Так же, как и арманьякам, бургундцам требовался особый знак, по которому они опознавали бы своих сторонников. Они выбрали андреевский крест. Солдаты носили его на обруче вокруг шеи или вышитым на плаще. Из солидарности горожане тоже обзавелись такими же. Вскоре косой андреевский крест нацепил на себя весь Париж. Его можно было увидеть даже на женщинах, детях, на статуях в церквях.

Белая полоса против андреевского креста, арманьяки против бургундцев. На этот раз гражданская война действительно началась, в этом не было никаких сомнений.

Первая стычка произошла перед церковью Сен-Дени. Она была краткой, но крайне жестокой, и особенно отличились в ней двое. Адам Безотцовщина яростно бросился в самую гущу битвы. Он был необыкновенно силен для своего возраста и ни секунды не колебался, едва лишь представилась возможность испытать свою смелость и умение владеть оружием. Он понимал, что в будущем ему предстоит много сражаться. Ему был необходим опыт, он обязан сделаться храбрым, неустрашимым воином.

Действительность превзошла все его ожидания. Адам обнаружил, что страх ему неведом. Напротив, он способен испытывать своеобразное опьянение от битвы. Рауле д'Актонвиль, сражающийся с юношей бок о бок, постоянно вынужден был напоминать ему об осторожности. Но все бесполезно: любой отступал перед мечом Адама Безотцовщины, которым он орудовал с дьявольской ловкостью.

В лагере противников подобное же геройство выказывал Изидор Ланфан. Его роль состояла единственно в том, чтобы защитить своего юного господина. Возможно, это было еще труднее, чем биться самому. В какой-то момент оба они оказались в весьма опасном положении. Заслонив собою Шарля, Изидор отбил атаку, убив и ранив немало врагов. Он тоже мастерски владел мечом. В конце концов, арманьяки обратили противника в бегство, и Сен-Дени оказался в их руках.

На следующий день им удалось закрепить победу, завладев мостом Сен-Клу. Но тут Бернар д'Арманьяк — ибо именно он, а не Шарль Орлеанский являлся истинным предводителем войска, — совершил ошибку. Его лагерь охранялся совершенно недостаточно. Прознав про это, Иоанн Бесстрашный ночью послал объединенный отряд из двух тысяч англичан и бургундцев во главе с графом д'Арунделем.

Часовые, охранявшие мост Сен-Клу, были убиты, и развязалась чудовищная резня. Хотя арманьяков насчитывалось значительно больше, эффект внезапности оказался важнее. Армия только что закончила ужинать, и люди собирались ложиться спать. Они уже сняли доспехи, отложили оружие. Англичане и бургундцы, весьма легко оснащенные, перебегали от палатки к палатке, раскалывали головы и перерезали глотки с невиданным остервенением, явно получая от этого удовольствие.

Шарль де Вивре и Изидор Ланфан ужинали в своей палатке. Они не произносили ни слова. Шарль беспрестанно думал об Анне, Изидор тоже молчал. Это и спасло им жизнь. Изидор первым услышал снаружи какой-то странный шум. Выглянув, он увидел, как солдаты, отмеченные андреевским крестом, крадучись подбираются к ним. Он быстро вернулся, вооружился мечом, схватил Шарля за руку и ринулся из палатки вон.

Он тотчас же подвергся нападению противника, но отбил атаку, и враг упал замертво. Та же участь ожидала следующего англичанина (а может, бургундца).

Изидор и Шарль бросились бежать со всех ног, и вскоре им удалось добраться до фермы, где стояли лошади. Они вскочили на первых попавшихся и понеслись прочь стремительным галопом. Другие оставшиеся в живых арманьяки тоже обратились в беспорядочное бегство. Ранним утром все, кому удалось спастись, встретились в Медоне. Только тут им пришлось осознать, скольких людей они потеряли. Бернар д'Арманьяк принял решение об окончательном отходе. Осада Парижа была снята.

***

Адам Безотцовщина не сидел без дела — он принялся за осуществление своего плана. Для начала он приметил графа Арундела и сделал все возможное, чтобы оказаться в его ближайшем окружении, надеясь, что превратности битвы вскоре заставят графа обратить внимание на юного пажа.

Именно это и произошло. Оправившись от первого изумления, несколько арманьяков попытались предпринять контратаку, и несколько человек бросилось сразу на графа. Его личные охранники оказались не на высоте и отступили, так что Арундел оказался в большой опасности. Адам решил, что сама судьба дает ему шанс. Демонстрируя безумную отвагу, он бросился к Арунделу и закрыл его собой — подобно тому, как Изидор Ланфан брал на себя все удары, предназначенные Шарлю де Вивре.

Эти атаки быстро захлебнулись. Видя, что их товарищи обратились в бегство, арманьяки вышли из боя. Вскоре ни одного из них не осталось на мосту Сен-Клу. Граф Арундел подвел своего юного спасителя к лагерному костру, чтобы разглядеть, кому он обязан жизнью. Адам снял шлем и бросился перед графом на колени.

— Окажите милость, монсеньор, примите меня к себе на службу!

Арундел покачал головой.

— Как тебя зовут?

— Адам Безотцовщина, монсеньор.

— Ну и имечко! Что оно означает?

Адаму уже сотни раз задавали этот вопрос, и всякий раз он отвечал: «Это мое имя, вот и все!» Но графу Арунделу он должен был дать объяснения.

— Мой отец поступил как последний негодяй, бросив мою мать, которая умерла в нищете. Я не знаю, кто он, но клянусь отыскать его и отомстить!

— Как звали твою мать?

— Маго д'Аркей, монсеньор.

— Ладно, Адам Безотцовщина! Ты оказал мне такую серьезную услугу, что я не могу противиться твоему желанию.

Адам испустил крик радости, но Арундел жестом велел ему замолчать.

— Не торопись! В наши ряды нельзя вступить просто так. Нам следует раздобыть сведения о тебе. Я дам тебе пароль. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, монсеньор.

Граф Арундел позвал солдата и велел ему принести ножницы. Солдат немедленно принес требуемое. Граф отрезал квадрат от кожаной перевязи и зигзагом разрезал его на две неровные части. Одну из них он протянул Адаму.

— Всегда храни это при тебе. Если мы примем тебя к себе, однажды к тебе явится человек и предъявит другую половину. Тогда ничему не удивляйся и выполняй все, что он прикажет. Ты согласен?

— Не знаю, как и благодарить вас, монсеньор.

Граф Арундел прервал беседу и отдал приказ всем отходить. Войско вернулось в Париж, оставив позади себя девять сотен арманьякских рыцарей и оруженосцев, которым предстояло стать добычей воронов и волков на мосту Сен-Клу.

Глава 13 AURORA CONSURGENS

Завершив первую, черную ступень, уже на следующий день Франсуа де Вивре вновь с жаром принялся за работу. Он внимательно перечитал то, что было сказано в книгах о переходе к белой ступени и что до сих пор он при чтении пропускал.

Вторая часть Деяния проходила под знаком воды. Ей надлежало отмыть, очистить черное, полученное в результате предыдущих действий, чтобы придать материи сияющую чистоту. Символами белого были голубь, серебро, луна, женщина.

Точно так же, как и для черной ступени, здесь не имелось никаких конкретных указаний на то, что именно надлежит делать. Очень потрепанная и почти нечитаемая книга говорила о некоем «перегное» как о первичной материи для второй, белой, ступени Великого Деяния. Ничего другого по этому поводу в книге не сообщалось, только слово — и все. Зато далее уточнялось, что эта первичная материя находится в природе повсюду. Франсуа сделал из этого вывод, что новая стадия процесса не обязательно должна протекать в лаборатории, но может происходить где угодно.

Так прошло много дней и месяцев… Франсуа ни разу не зажег свой атанор, он погрузился в чтение книг. Одна из них заинтересовала его особенно. Она произвела на него такое впечатление, что он оставил все прочие и погрузился только в нее. Он был убежден, что именно в ней содержатся указания на то, как приступить к белой ступени.

Называлась она «Aurora consurgens», «Заря занимается», и начиналась так: «Все блага мои пришли от нее, этой Мудрости Юга, что вопиет на улицах и взывает в гуще толпы: „Придите ко мне, будьте осияны, и ваши деяния не станут смутой“».

Франсуа плохо понимал смысл отрывка, но это не имело никакого значения. Таинственный и поэтичный текст наполнял его душу силой и мужеством. Он звучал словно призыв. Загадочная мудрость казалась запертой в башне замка принцессой, она умоляла его: «На помощь!» и обещала в награду пленительный союз.

В конце концов, он решил, что эта вторая ступень осуществится с помощью юной девушки, одетой в белое. Однако этой девушки все не было и не было. Юдифь, посвященная отныне во все тайны господина, призывала его к терпению: рано или поздно искомая девица появится…

Осенью 1410 года, когда Франсуа уже начал было отчаиваться, произошло важное событие.

Он находился один в своей комнате, откуда не выходил уже несколько дней из-за простуды, когда, улыбаясь, вошла Юдифь:

— В зале вас ожидает некая особа. Полагаю, вам следует поговорить с нею.

Задыхаясь от волнения, Франсуа бросился вниз, но, к его огромному удивлению, в зале его встретила не юная светловолосая женщина в белом, а темноволосый господин лет тридцати, который почтительно склонился перед ним. Его длинные волосы и борода придавали ему сходство с Христом. Франсуа, не в силах скрыть разочарование, довольно язвительно указал ему на это.

Человек отозвался кротким и тихим голосом:

— Это вполне естественно, монсеньор, я ведь еврей. Меня зовут Соломон Франсес.

Франсуа повернулся к Юдифи:

— Что все это значит?

— Когда этот человек сказал мне, кто он, я поняла, что он может оказаться вам полезен. Поэтому я позволила себе заговорить с ним о ваших поисках.

Соломон Франсес продолжал:

— Я приехал из Парижа. Там я изучал алхимию под руководством Исаака Парижанина, сына Авраама Еврея, автора несравненного труда, который вам, без сомнения, известен. Без советов наставника вы не сможете найти того, что ищете. А самый великий из них находится сейчас в Париже. Его зовут Никола Фламель. Он осуществил Деяние именно благодаря Аврааму Еврею. Вам следует отыскать его. Он вам поможет.

— Почему он будет мне помогать?

— Он никогда не отказывает в помощи тем, кто ее достоин.

— А почему вы решили, что я достоин?

— По вашему лицу.

Франсуа не смог скрыть удивления, услышав такой ответ, произнесенный все тем же тихим, кротким голосом. Соломон Франсес между тем рассказывал:

— Мэтр Фламель живет на пересечении улиц Мариво и Экривен. В первом этаже своего дома он сделал нечто вроде таверны для алхимиков. Сам он почти никогда там не бывает. Он весьма почтенного возраста и редко покидает свою комнату. Есть лишь одно место, где можно его встретить наверняка: по воскресеньям, в полдень, перед главным порталом собора Парижской Богоматери. Здесь происходят встречи красильщиков луны. Он никогда их не пропускает.

Франсуа опустил голову. Он не знал выражения «красильщики луны», но не мог не догадаться о его смысле: речь шла о тех, кто, окрасив в красный цвет белую луну, осуществил все три стадии Великого Деяния, иначе говоря, об алхимиках…

Юдифь оказалась права. Соломон Франсес пришел, чтобы указать ему первый шаг к юной белокурой женщине, к Мудрости Юга. Франсуа внимательно взглянул на своего собеседника:

— Я хочу вас поблагодарить, мессир Соломон. Что могу я для вас сделать?

Молодой человек отвечал, не колеблясь ни секунды:

— Монсеньор, сейчас мои единоплеменники нигде не могут чувствовать себя в безопасности. Нас преследуют во всем королевстве. Не могли бы вы оказать мне гостеприимство на некоторое время?

***

От всей души пообещав гостю кров и безопасность, Франсуа пустился в путь 3 ноября 1410 года, сразу после Дня поминовения усопших. Стоял лютый холод. Франсуа был одет в черное с ног до головы. Он закутался в тяжелый, тоже черный плащ, а в конюшне тщательно выбрал себе абсолютно черную лошадь.

По пути в Париж Франсуа де Вивре не переставал думать о своих близких. Что стало с Луи после убийства человека, чьим доверенным лицом он являлся? Может, его сын тоже убит? А Шарль, который воспитывался при дворе недавно скончавшейся Валентины Орлеанской, — какова его судьба?

Все эти размышления не мешали Франсуа быстро продвигаться вперед, и 18 ноября он прибыл в Париж. В столице было спокойно, однако вновь прибывшему тотчас стала известна ужасная новость. Совсем недавно между бургундцами и сторонниками герцога Орлеанского, которых теперь называли арманьяками, произошло кровавое сражение. Арманьяки были разгромлены и бежали в Блуа. Помощь англичан оказалась решающей.

Франсуа не сразу поверил в эту чудовищную новость, сообщенную ему каким-то пьяницей в трактире, куда он заглянул.

— В Париже англичане?

— Да, их призвал герцог Бургундский.

— И что, парижане ничего не делают? Не пытаются прогнать их?

Пьянчужка покачал головой. Его ответ ошеломил Франсуа:

— Лучше уж англичане, чем арманьяки.

Пораженный, Франсуа вновь пустился в путь. Все как будто вернулось на тридцать лет назад! Победы Карла V и дю Геклена оказались бесполезны: враг — в столице, и нашлись французы, которые вступили с ним в сделку!..

Тем не менее, Франсуа направился прямо к собору Парижской Богоматери, потому что было как раз воскресенье и вскоре должна была начаться полуденная месса.

В переполненном соборе он опустился на колени между двумя круглыми витражами: красным южным и фиолетовым северным. Он соединил руки для молитвы: на правой сильно выступали вены и выделялись коричневые пятна, стигматы старости, на левой кожа была розоватой и гладкой — память об ожоге на Балу Пылающих Головешек. Франсуа подумал о том, что некогда занимало его мысли, стоило ему оказаться здесь: свет Севера, более желанный, нежели свет Юга… Но — терпение! Франсуа ступил на путь, который укажет ему свет Севера.

Ровно в полдень, когда громко зазвенели все колокола, он встал и направился к центральному порталу. Франсуа тотчас приметил небольшую разношерстную группу людей, которые, казалось, кого-то ждали. Там было два монаха, один дворянин, несколько одетых в лохмотья бедняков. Внезапно все они поднялись навстречу выходящему из церкви высокому человеку с седыми волосами и бородой и принялись настойчиво окликать его:

— Мэтр Никола! Мэтр Никола!

Тот поговорил с ними несколько минут, но, заметив Франсуа, оставил всех и направился прямо к нему. Двое алхимиков оказались лицом к лицу. Они были одного роста, оба отличались хорошей осанкой. Но благодаря седым волосам и бороде Никола Фламель казался значительно старше, чем человек, стоящий напротив.

— Вы прибыли, чтобы увидеть меня?

— Да, мэтр Фламель. Меня послал к вам Соломон Франсес.

— И правильно сделал.

Франсуа вспомнил о том, что сказал ему Соломон: Никола Фламель предложит ему свою помощь, едва лишь они встретятся. Тем не менее, Франсуа не мог не спросить:

— Каким образом вы так сразу составили мнение обо мне?

— У вас особенный взгляд. Он выражает ожидание. Вполне естественно в вашем возрасте; но обычно это смиренное ожидание конца, а у вас в глазах — нетерпение, ожидание начала. Чего же вы взыскуете с таким пылом?

— Мудрости Юга.

— Значит, вы видели полет ворона?

— Я видел его крыло.

Мэтр Фламель дружески взял Франсуа за руку и повел на площадь перед собором.

— Пойдемте, друг мой. Вы бедны. У вас есть лишь горсть черной земли, но при этом вы несравнимо богаче тех, кто находится здесь.

Когда они пересекали гудящую, как муравейник, площадь, Никола Фламель показал своему спутнику на человека в костюме белой птицы, что давал представление на подмостках вместе с другими комедиантами.

— Взгляните! Вот знак-предостережение.

Франсуа вздрогнул.

— Кто это?

— Один фанатичный бургундец. Довольно неприятный тип, но какое это имеет значение! Важно, что это символ. Белая птица — счастливое предзнаменование для вас.

— Белая птица ценой лжи… Он достиг успеха прежде меня!

— Я вас не понимаю.

— Прошу прощения, мэтр Фламель, но позвольте ничего не объяснять.

— Не стоит извиняться. Алхимик может и даже должен иметь свои тайны.

Какое-то мгновение Франсуа де Вивре колебался, не подойти ли ему к сыну, чтобы тот заметил его, но потом отказался от этой мысли. Неожиданная встреча с отцом лишь потревожит Луи, а человеку-птице нужны сейчас все его силы, все мужество в той опасной и, без сомнения, смертельной битве, которую он ведет.

Франсуа вдруг вспомнил о том, что когда-то жил здесь, и стал искать глазами свой бывший дом. Окна и входная дверь стояли широко открытыми. Значит, здесь и сейчас кто-то живет? Несколько мгновений он в задумчивости глядел на дом, а затем, словно очнувшись, вновь пустился в путь, следуя за своим провожатым.

Они шагали по парижским улицам. Франсуа с тоской узнавал эти хорошо знакомые места, которые когда-то так любил. Внезапно налетевший порыв ветра позволил увидеть ему под широким плащом Никола Фламеля шестиконечную звезду, которую обычно носили евреи и по которой они легко узнавали друг друга. Но Франсуа знал, что в данном случае речь шла о другом: о соединении двух равносторонних треугольников. Треугольник, обернутый вершиной вверх, символизировал огонь, а треугольник с вершиной вниз означал воду. Такую эмблему имел право носить лишь тот, кто дошел до конца и свершил Великое Деяние, добившись идеального единения противоположностей, то есть адепт алхимии.

Так добрались они до таверны на углу улиц Мариво и Экривен. На таверне имелся знак — щит с цветами лилии. По фасаду шла надпись:

«Мы, пахари, мужчины и женщины, живущие под сенью этого дома, что построен в благословенный год тысяча четыреста седьмой, обладаем правом ежедневно произносить Ave Maria и Pater, моля Господа даровать прощение несчастным усопшим грешникам. Аминь».

Франсуа вошел. Внутри было много весьма пестрой публики: монахи, простые горожане, как мужчины, так и женщины, какой-то дворянин с супругой, несколько крестьян с грязными мозолистыми руками… Никола Фламель усадил своего гостя рядом с собой и объяснил:

— Здесь мы предоставляем питье и пищу всем пахарям.

Франсуа все прекрасно понимал: пахарями именовались не кто иные, как алхимики, которым удалось извлечь дух земли. Мэтр Фламель показал на двух людей с натруженными руками.

— Разумеется, если сюда приходят настоящие пахари, из тех, что работают на полях, мы не отказываем им в гостеприимстве. Разве их труд менее благороден, чем наш?

Франсуа согласно кивнул. Его собеседник продолжал, не повышая голоса, рассказывать ему историю своей жизни.

— Однажды во сне я увидел ангела. Он показал мне некую книгу и сказал: «Фламель, посмотри на эту книгу. Ты ничего в ней не поймешь, ни ты, ни кто другой, но однажды ты увидишь в ней то, чего никто увидеть не должен». Чуть позже я нашел у букинистов «Книгу Авраама Еврея». Это была та самая книга, из моего сна. В ней было три главы по семь страниц в каждой, причем седьмая всегда оставалась пустой. На первой странице были изображены два змея, обвившиеся вокруг жезла, на второй — змей, пригвожденный к кресту, на третьей — источник, откуда выползают змеи. Я показал эту книгу жене, госпоже Пернелле, которая необыкновенно воодушевилась.

Никола Фламель прикрыл глаза, погрузившись во тьму воспоминаний.

— За три года нам удалось осуществить черную ступень, но затем в течение двадцати одного года мы не продвинулись ни на шаг. Так все и шло до того самого дня, когда, будучи проездом в Париже, мы случайно встретили одного еврея из Галисии. Он посоветовал нам совершить паломничество к святому Иакову Компостельскому, ведь святой Иаков является покровителем алхимиков.

Франсуа вздрогнул, услышав это. Компостела! Юг!

Он воскликнул:

— Мудрость Юга!

— Да. Путь святого Иакова — это истинный путь второй, белой ступени. У этого пути есть небесный двойник. Ведь вы знаете, что эту длинную звездную полосу на небе равнодушно называют Млечным Путем или «Дорогой святого Иакова». А заканчивается он чудесным скоплением звезд: campus stellae…

Франсуа, как и все, знал удивительную историю святого Иакова Компостельского. В один прекрасный день в IX веке быки одного крестьянина отказались возделывать поле, на котором взошли какие-то лекарственные цветы, сверкающие, словно звезды. Крестьян стал копать в этом месте и обнаружил саркофаг, в котором лежало нетленное тело святого Иакова. Впоследствии на этом самом месте был возведен собор…

Мэтр Фламель продолжил рассказ.

— Мы, госпожа Пернелла и я, отправились в путь в конце мая тысяча триста семьдесят восьмого года. По возвращении, семнадцатого февраля тысяча триста восемьдесят второго года, нам удалось завершить белую ступень Деяния и приступить к красной ступени.

— А где сейчас госпожа Пернелла?

— Она умерла три года назад, в возрасте почти ста лет. Она была на двадцать лет старше меня. Моя супруга удостоилась смерти самой благородной из всех возможных. Ее последним словом было: «Lux».

— Свет Севера?

— Да. Речь именно о нем. И я тоже надеюсь испытать это счастье и увидеть его в свой смертный час.

— И он не появился в процессе третьей стадии Великого Деяния, красной ступени?

— Свет Севера не может проявиться так скоро. Совершенно недостаточно осуществить Великое Деяние. Нужно проявить себя достойным до самой смерти, и только тогда, в этот самый миг, он и появится.

Мэтр Фламель прервал воспоминания и вновь вернулся к рассказу о паломничестве.

— Знайте же, что Компостела — это и есть «compost stellae» и что этот самый «звездный перегной», или «campus», и есть, прежде всего, материя для второй ступени.

Франсуа поблагодарил мэтра Фламеля. Он хотел было уже подняться, но внезапно все его тело пронзила невыносимая боль. Это было, без сомнения, следствием тягот путешествия и холодной погоды. Никола Фламель любезно предложил ему собственную комнату, и Франсуа провел в Париже всю зиму под наблюдением лучших столичных врачей, ибо алхимик был очень богат.

Время от времени Никола Фламель навещал больного. Как-то в феврале Франсуа осмелился задать ему вопрос, который считал для себя крайне важным:

— В каком виде использовали вы этот самый перегной?

Мэтр Фламель соблаговолил ответить.

— Я выбрал «Mutus Liber» ^[32], это единственная книга, в которой говорится исключительно о белой ступени.

— Я не видел ее в своей лаборатории.

— И, тем не менее, она должна там быть. Все пахари, достойные этого имени, должны иметь ее.

Франсуа задумался. Но напрасно он рылся в своей памяти — он не вспомнил ни одного произведения с таким названием. Разве что оно затерялось среди тех весьма потрепанных и старых книг, которые он не сумел прочесть. Франсуа поделился этим предположением с алхимиком. Фламель согласился с ним:

— Вероятно, это именно так. Как только вы ее отыщете, немедленно поговорите с ней и постарайтесь услышать ответ.

— Но книга не может говорить, она нема, и ответом ее может быть только молчание.

— Именно. Молчание.

Франсуа ничего не добавил к сказанному. К тому времени он пережил уже достаточно много, чтобы ничему не удивляться. Он знал, что все этапы и ступени Деяния отнюдь не абсурдны, а их невразумительность и туманность выглядят таковыми лишь на первый взгляд…

Поправлялся он довольно быстро и, когда настали первые ясные дни, был уже совсем здоров. Франсуа пустился в обратный путь 2 марта и прибыл в Куссон девятнадцатого числа того же месяца, прямо ко Дню святого Иосифа.

Даже не поинтересовавшись новостями и не спросив о том, что произошло в замке за время его отсутствия, Франсуа попросил у Юдифи ключ от лаборатории и немедленно отправился туда. Он хотел как можно быстрее отыскать «Mutus Liber».

Он вошел в первую комнату, миновал библиотеку, которую, уезжая, тщательно прибрал и оставил в идеальном порядке, и оказался в лаборатории. Он склонился над грудой старых ветхих книг, сваленных в беспорядке прямо на пол, и начал именно с той, в которой говорилось про перегной.

Титульная страница отсутствовала, и не было никакой возможности узнать, действительно ли это «Mutus Liber». Понять это можно было, лишь прочитав ее. Учитывая плачевное состояние книги, на это Франсуа понадобилось целых три дня. Но напрасно он портил глаза. Ничто не указывало на то, что речь идет именно об этой книге.

Тогда он перешел к другим, еще более ветхим и потрепанным. Разбирать их оказалось еще труднее. Некоторые рвались, стоило только взять их в руки. Франсуа вынужден был восстанавливать страницы, которые рассыпались на кусочки в его пальцах, и угадывать слова, скрытые под пятнами плесени или почти стершиеся от времени.

Через неделю он вынужден был отказаться от своей затеи. Ничего! В этой груде ничего нет! Внезапно его охватила ярость. Он проклинал своих предков из Куссона, не имевших в лаборатории этой самой «Mutus Liber», которая должна была быть у всех пахарей, достойных этого имени!

Франсуа зажег атанор и принялся рвать эти омерзительные, гнусные на вид книги. Он швырял их в огонь одну за другой. Вскоре стало так жарко, что он вынужден был выйти. Франсуа покинул комнату с гневом в душе и, входя в библиотеку, так сильно хлопнул дверью, что одна из переплетенных в волчью шкуру книг от удара упала с полки.

Алхимик застыл на месте и вдруг поневоле задрожал. Он опустился на колени… Упав на землю, книга сама собой раскрылась — и, разумеется, две ее первые страницы оказались пусты. Потрясенный, Франсуа прошептал:

— «Mutus Liber!»

Слова мэтра Фламеля звучали в его памяти: «Это единственная книга, в которой говорится исключительно о белой ступени…» Это была именно она! Вся эта библиотека состояла лишь из немых книг, без малейшего следа текста, из белых книг, из непорочной белизны белой ступени Великого Деяния.

Его предки Куссоны отнюдь не были дрянными пахарями. Напротив, они явили доказательство удивительной изобретательности. Эта библиотека была устроена не только для того, чтобы отвадить праздных любопытствующих; она была предназначена послужить алхимику, преодолевшему первую ступень и приступившему ко второй. У Куссонов хранилась не одна книга «Mutus Liber», их здесь насчитывалась целая сотня!

Франсуа не мог сдержать восторженного крика. Он только что сделал еще один шаг на своем пути. Он понимал, что все это время не переставал продвигаться вперед, даже если ему казалось, что он стоит на месте. Он благоговейно взял в руки переплетенную в волчью шкуру книгу, которая упала с полки. Именно она станет его спутницей, когда он будет осуществлять белую ступень. Теперь необходимо, следуя советам Никола Фламеля, «заговорить с ней».

Какое-то время Франсуа размышлял и, в конце концов, решил, что это указание могло означать только одно: алхимик должен делать записи на ее белых страницах. В лаборатории у него имелись перо и чернила.

Франсуа не сомневался в том, какой текст он напишет в «Mutus Liber». Это будут слова из книги, которую он считал своей с того самого дня, когда приступил к белой ступени, — «Aurora consurgens». Он отыскал ее и при свете атанора принялся старательно переписывать строки, которые знал почти наизусть.

***

Франсуа де Вивре отбыл из Куссона в Компостелу 1 мая, как раз в День святого Иакова, покровителя алхимиков. Он оделся в бедное черное платье, он пошел пешком, в сандалиях, опираясь на посох, с колокольчиком, как у всех пилигримов, и с книгой в волчьем переплете.

Но это все было лишь внешними атрибутами. Главное, что он ступил на сияющий путь, который должен привести к ослепительной белизне; он уподобился волхву, ведомому звездой; он шел на встречу с императрицей, с Мудростью Юга, чтобы воссоединиться с ней.

Франсуа избрал самый простой путь — морем. Он продвигался медленно. Денег он с собой не взял и жил подаянием. Он останавливался в монастырях, где его принимали с большим почтением. Время от времени он открывал «Mutus Liber», чтобы прочесть оттуда отрывок из «Aurora consurgens».

Монахи обращались с ним весьма обходительно. Франсуа отпустил бороду, и вид этого почтенного человека, предпринявшего столь долгое путешествие, не мог не вызвать уважения. Довольно часто отец настоятель сажал его справа от себя в трапезной. Когда старца спрашивали о причине, подвигнувшей к паломничеству, он неизменно отвечал:

— Встреча с мудростью.

С седыми волосами и бородой, в черной одежде, с посохом паломника в руке, этот высокий сухопарый человек производил огромное впечатление на крестьян, которые при виде его порой падали ниц и просили благословить их. Напрасно Франсуа пытался объяснить этим простодушным людям, что он не священник. Они настаивали, уверенные, что перед ними, вне всякого сомнения, святой. И ему приходилось исполнять их просьбы. Правильнее давать этим несчастным людям то, о чем они просили.

Пустившись в путь весной, Франсуа застал ясную погоду. Часто он ложился спать прямо под открытым небом, под звездами, чтобы иметь счастье созерцать Млечный Путь — небесную дорогу святого Иакова, идеальное отображение нижнего, земного пути. Он засыпал, преисполненный веры.

Так 1 октября он добрался до Дакса, откуда начиналась гористая местность, а десятого числа того же месяца достиг аббатства каноников святого Августина в ущелье Ронсеваль ^[33], места, священного для всех христиан благодаря «Песни о Роланде». Это аббатство служило пунктом сбора для паломников, идущих по пути святого Иакова. Именно там встречались все дороги: из Парижа, Везле, Пюи и Арля.

Франсуа миновал огромные ворота и оказался в толпе, собравшейся во дворе. Наступила ночь, и в небе сияла полная луна. Света было достаточно, и он увидел!

Это была юная девушка лет двадцати, одетая в простое белое платье вроде монашеского, без сомнения послушница, белокурая, с бледной кожей и светлыми серыми глазами. Франсуа направился к ней. Незнакомка тоже его заметила и пошла ему навстречу.

Когда она приблизилась, Франсуа спросил, как ее имя. Она ответила, ничуть не удивившись, точно ничего не было странного в том, что к ней обратился незнакомец:

— Софи де Понверже.

«София» по-гречески означало «мудрость». Франсуа воскликнул:

— Sapientia Austri!

Девушка с улыбкой добавила:

— Sophia notou ^[34].

— Вы говорите по-гречески?

— Меня научили монахини.

— Это просто невероятно! Слушайте…

Франсуа стал нервно перелистывать книгу. Наконец он отыскал нужный пассаж и зачитал:

— «На голове у нее королевская корона, сверкающая лучами двенадцати звезд, словно у невесты, украсившей себя для жениха своего. На ее белоснежном одеянии надпись золотыми греческими и латинскими буквами, которая гласит…»

Софи де Понверже мягко взяла книгу из его рук.

— Позвольте мне, я продолжу: «…которая гласит: „Царствуя, я буду царствовать, и царствию моему не будет конца для тех, кто отыщет меня и станет постигать терпеливо, искусно, настойчиво“».

Она закрыла книгу.

— Как вас зовут?

Франсуа представился. Она тоже вскрикнула, как и он несколько мгновений назад.

— Вивре! «Vie vraie» — истинная жизнь! Вам предстоит постигнуть это! Кто вы?

— Несчастный пахарь.

— Длинной же будет борозда, которую вы ведете!

— Она едва начата.

— И куда она приведет?

— К началу и концу всех вещей, к совершенному единению человека с природой…

Они посмотрели друг другу в глаза. Ни один, ни другая не были удивлены тем, что произошло. Между ними мгновенно установилась некая магическая связь.

Франсуа указал ей на луну.

— Она повинуется именно вам. Вы — Императрица, Царица Небес, Крылатая Дева Апокалипсиса; двенадцать звезд украшают ваш лоб и сияют над вашей головой, подобно ореолу.

— Я всего лишь бедная заблудшая овечка, которая нашла своего пастуха. Вы Бог-Отец, который указывает мне путь.

Франсуа не мог оторвать глаз от звезды.

— Взгляните, как она бледна! Она мертва, но вы вернете ей жизнь. Хотите, чтобы мы вместе пошли по пути святого Иакова?

— Я и мечтать не могла о лучшем проводнике.

Больше Софи де Понверже ничего не сказала. Она отправилась в предназначенную для женщин часть монастыря, а Франсуа этой ночью вообще не спал. Он нашел Мудрость Юга и ощущал такое безграничное счастье, что почти не чувствовал холода, который спускался с гор.

На следующий день они встретились так, как будто знали друг друга уже очень давно. Перед ними прошла длинная вереница паломников. Оставшись вдвоем, они тоже пустились в путь, и все крестьяне оборачивались им вслед. Светловолосая двадцатилетняя девушка в белом платье и благообразный старец, весь в черном, идущие бок о бок, казались волшебным видением.

Софи и Франсуа решили, что каждый день по очереди будут рассказывать о себе.

Первым начал Франсуа:

— Вы знаете, что некогда мне уже доводилось побывать в этих краях? Я здесь воевал. И представьте себе, мне это нравилось. За свои военные подвиги я даже получил титул. Он звучит довольно просто — «гранд».

— Он вам очень идет.

Затем Франсуа поведал о своем детстве и первой половине жизни, ничего не скрывая. Он открыл Софи даже самые личные свои чувства — он словно бы говорил с исповедником. Но, похоже, это нисколько не смущало его: сейчас он обращался даже не к исповеднику, он беседовал с самим божеством…

На следующий день настала очередь Софи довериться спутнику:

— У нас в Понверже, это возле Реймса, нет ничего, кроме виноградников. Наши крестьяне делают чудесное вино. Вот наше самое большое богатство. Но не о таком богатстве мечтала я…

Франсуа прервал ее:

— Какого цвета ваше вино?

— Белое. В наших краях производят только белое вино.

Софи немало удивилась, увидев, как возликовал ее спутник.

— Вам это так приятно?

Вместо ответа Франсуа воскликнул:

— Жидкое серебро!

Софи де Понверже возобновила свою повесть, не задавшись вопросом, что означает эта странная формула, между тем как Франсуа был взволнован до глубины души. Белое вино! Не что иное, как жидкое серебро, появившееся в результате второй, белой ступени. Именно это обещала ему Мудрость Юга. Почти совершенный напиток… Превзойти его могло лишь жидкое золото, эликсир, рожденный на исходе красной ступени, питье на основе философского камня, жидкость, дарующая вечность!..

История Софи оказалась очень проста. Она мечтала постричься в монахини и в качестве послушницы поступила в бенедиктинский монастырь. Ее отец давно уже умер, а младший брат должен был унаследовать поместье в Понверже. Но и он недавно скончался. Тогда мать Софи попросила ее отказаться от своих намерений и выйти замуж, с тем, чтобы не угас род Понверже.

Софи пока колебалась. Ее весьма привлекала жизнь в монастыре, но и пренебречь семейным долгом она тоже не могла. Учитывая такую ситуацию, настоятельница посоветовала ей совершить паломничество по местам святого Иакова Компостельского. Длительность подобного путешествия, помощь святого Иакова и самого Господа позволят девушке яснее увидеть, что у нее на душе.

Назавтра вновь наступила очередь Франсуа. Он поведал о своем пленении, о возвращении во Францию, о смерти Жана. Мельком упомянул о своей связи с Маго д'Аркей и сообщил о том, как пришел к алхимии. Во всех книгах категорически запрещалось рассказывать об этой науке посторонним, но Франсуа совершенно позабыл об этом запрете. Софи де Понверже была больше чем просто алхимиком… Он, не отрываясь, смотрел в ее серые глаза, никогда еще они не были такими внимательными.

Тогда, более одиннадцати лет назад, приступая к Деянию, он и представить себе не мог, что его ожидает. Он впервые вошел в затянутую паутиной лабораторию в Куссоне, нашел атанор, тигель, чтобы нагревать смеси, а еще — книги, которые он, не теряя ни минуты, принялся читать.

За всеми туманными, порой невразумительными фразами скрывалось одно: необходимо отыскать философский камень, который мог превращать свинец в золото. Франсуа слышал об этом, как, хотя бы краем уха, слышали многие. Но он сразу же отказался от столь простой и наивной истины.

Многие поколения Куссонов трудились в этой лаборатории. Стало быть, Куссон издавна являлся наиболее благоприятным местом для осуществления этой задачи. Предки Франсуа — благородные и порядочные люди. Ни у одного из них — он в этом не сомневался — не имелось низких намерений пытаться приумножить свое богатство.

Внезапно на Франсуа снизошло озарение: да, действительно, цель алхимии — превратить свинец в золото, но это всего-навсего образ. В действительности же это отнюдь не материальный процесс, но духовный. И главное в этом процессе — сама личность алхимика. Все, что есть в нем гнусного и ничтожного, он должен обратить в сияющую чистоту. Золото алхимика — отнюдь не вульгарный металл, за который можно купить драгоценности, красивую одежду, изысканную еду или совесть негодяя, — нет, алхимик взыскует нематериального золота, он добывает сокровище сокровищ.

Все прочее подчинено именно этому. Через образы и иносказания в книгах говорится о том, что Великое Деяние включает в себя три стадии: черную, белую и красную.

Осознав эту истину, Франсуа преобразился до неузнаваемости. Он стал резко отличаться от прочих людей. Хотя ему давно уже перевалило за шестьдесят, он оказался в самом начале пути. Он стоял на крутой, обрывистой тропинке, по обеим сторонам которой простиралась бездна, но в конце ждал знаменитый сияющий свет Севера, внутренний свет, который исходит не от звезды, но из собственных глубин человеческой личности, если она сумела заслужить его.

Но и это было еще не все! У Франсуа имелась еще одна, личная причина для волнения. Сделавшись алхимиком, он выполнит волю основателя своего рода. Ибо благодаря совпадению, которое не могло быть случайным, все происходящее в точности соответствовало цветам его герба.

Герб Вивре, «раскроенный на пасти и песок», то есть состоящий из красного и черного цветов, рассеченных диагональю, наилучшим образом символизировал три ступени Деяния. Черный, как и должно, располагался внизу, в нижней левой части, над ним был красный цвет, конечная фаза, а белый служил той идеальной линией, невидимой глазу, которая разделяла эти оба цвета.

Франсуа открыл своей спутнице, как благодаря помощи единорога ему удалось осуществить черную ступень и как мэтр Фламель привел его на путь Иакова Компостельского.

Шли дни… Они рассказывали друг другу обо всем на свете. Казалось, они поведали уже все. Они стали близки — так, словно провели вместе много лет.

Между тем паломничество продолжалось. В Саррии, последнем городе перед конечной целью, Франсуа решил дать своей спутнице совет, которого она ждала от него. Он давно уже понял, что она создана для жизни обычной женщины, а не монахини. И все-таки Франсуа не стал говорить ей этого напрямую. Он взял «Aurora consurgens».

— В этой книге есть один любопытный отрывок, в котором говорится о женщине, возделывающей виноградник.

— Мне бы хотелось послушать.

Франсуа раскрыл книгу в переплете из волчьей шкуры и прочел:

— «Возлюбленный говорит своей возлюбленной: Встанем рано утром и пойдем на виноградник, ибо ночь миновала и день уже близок. Посмотрим, расцвела ли твоя виноградная лоза, есть ли уже на ветках плоды. Наполнимся драгоценным и благоуханным вином. Оставим повсюду знаки радости, ибо удел наш — жить в единении и любви, в радости и веселье, говоря друг другу: „Как это хорошо, как приятно двоим жить единым целым!“»

Последовало долгое молчание. Старик и юная девушка посмотрели друг другу в глаза. Софи произнесла:

— Вот и ответ на мой вопрос.

Они прибыли в Компостелу 6 января 1412 года. Это случилось на Богоявление, в день появления звезды, что указывает путь волхвам.

Не говоря ни слова, они обошли город и остановились в сложенной из камней хижине, одиноко стоявшей прямо посреди поля. Там Франсуа почувствовал, что его обволакивает ледяное дыхание ветра. Он увидел, как женщина напротив него становится полной луной, затем вновь оборачивается юной светловолосой девушкой с чистым лицом и над головой ее появляется светящаяся корона из двенадцати звезд. Он услышал собственный голос:

— София! Sapiential

А она отвечала:

— Жизнь! Истинная жизнь!

Франсуа сам не понимал, сколько времени прошло с тех пор, когда он покинул домик с книгой «Aurora consurgens» в руках. Он был так взволнован, что не смог справиться с головокружением. Не в силах сделать ни шагу, он в изнеможении опустился на землю; попытался было читать, однако, сломленный всем пережитым, тут же заснул.

Он проснулся от невыносимого ощущения холода. Ночью пошел снег, и заснувший на улице старик оказался с ног до головы укутан снежным одеялом. Франсуа поискал книгу, но не нашел и бросился в хижину, чтобы спастись от мороза.

Войдя, он вскрикнул от удивления: Софи там больше не было! Какое-то мгновение он думал, что все происшедшее ему лишь приснилось, но нет: уходя, девушка зажгла огонь в полуразрушенном очаге. Франсуа вновь заснул и потом долго молился, потому что целых два дня не прекращалась снежная буря. Он устроился поближе к очагу, поддерживая огонь, как мог. Наконец, утром третьего дня взошло ослепительное солнце, и началась оттепель. Франсуа отправился разыскивать свою книгу.

С беспокойством он осознавал, что «Mutus Liber» утраченаокончательно. В этом не было ничего удивительного: от растаявших сугробов повсюду потекли ручейки, и книгу могло отнести очень далеко. Весь день он провел в поисках. Наконец вечером Франсуа обнаружил свое сокровище в широком ручье — то был настоящий горный поток.

Франсуа выудил книгу из ручья, и его охватило отчаяние: со страниц стекала вода, книга вся пропиталась влагой, как губка. Он встряхнул ее и открыл.

Сердце едва не выскочило из его груди: первая же открывшаяся страница оказалась пустой! Франсуа лихорадочно стал перелистывать книгу. Но все, все страницы были совершенно белыми! Смытые водой чернила исчезли. Вода, символ белой ступени Деяния, очистила черноту текста и осуществила дистилляцию, то есть процесс, который и требовался на данном этапе.

«Mutus Liber» дала свой ответ, и ответом этим было молчание — совершенное молчание того, кто обрел мудрость и отныне предпочитает безмолвствовать…

Франсуа сунул пустой том под мышку и направился к собору, чтобы присутствовать на мессе.

На следующее утро он вновь отправился в путь. Настроение было радужным. Он шел на север, к тому, что в конце его жизни должно было стать — и он надеялся на это всей душой — его светом. К своему колокольчику паломника Франсуа прицепил, согласно традиции, одну из ракушек, которые можно было найти лишь в Компостеле и которые так и назывались — ракушки святого Иакова, покровителя алхимиков.

Франсуа не мог знать, что далеко отсюда, в Блуа, произошло событие, которое имело непосредственное отношение к его внуку и, стало быть, к нему самому…

***

Возвратившись в Блуа после бракосочетания Шарля Орлеанского и Бонны д'Арманьяк, Анна и Шарль де Вивре старались держаться скромно и незаметно. И, тем не менее, эта чета привлекала всеобщее внимание и неизменно вызывала симпатию. Хотя молодые супруги были сосредоточены исключительно друг на друге и не обращали внимания на происходящее вокруг, в их близости было нечто сияющее, лучезарное. Все, кому доводилось увидеть их вместе, таких нежных, предупредительных по отношению один к другому, тоже почему-то начинали чувствовать себя счастливыми.

Разница в возрасте, столь явная поначалу, теперь совершенно не бросалась в глаза. Впрочем, Шарль за последнее время резко вытянулся и теперь стал почти одного роста с Анной.

В конце мая 1411 года Анна де Вивре сообщила супругу о своей беременности. От радости он едва не потерял сознание. Шарль долго не мог прийти в себя и, наконец, воскликнул:

— У ребенка будет ваше имя!

Анна не могла скрыть своего удивления:

— Но мы ведь хотим сына, а не дочь.

— Если родится сын, назовем его Анн. Такое имя дается мальчикам, хотя и гораздо реже, чем девочкам.

Так и было решено: кто бы ни родился, в семье Вивре будет два одинаковых имени.

Утром 6 января 1412 года, на день Богоявления, Анна и Шарль вместе со всем Орлеанским домом присутствовали на торжественной мессе. Анна как раз причащалась, когда внезапно ее пронзила боль. Слуги поспешно отнесли ее в спальню, но Шарль остался в часовне, чтобы помолиться.

Господа Иисуса, которого чтили в этот день, он просил за свою жену, чтобы ее миновала трагическая судьба Изабеллы, чтобы Создатель не отнял ее во цвете лет…

Молился он не очень долго. Около получаса спустя в часовню вошла повивальная бабка. Шарль резко поднялся.

— Монсеньор, родился мальчик!

Шарль тут же спросил:

— А как мать?

— Она прекрасно себя чувствует. Я никогда еще не видела таких легких родов!

Он поспешил в спальню. Румяная, счастливая роженица нежно улыбалась прелестному новорожденному малышу, которого держала в руках. Насколько же напрасны были все их опасения! Маленький Анн родился в День Богоявления 1412 года, день славы и торжества. Большего счастья и желать было невозможно!

Шарль не мог сдержать крика радости и подошел к постели, чтобы впервые взять сына в руки.

Потом обернулся к матери. Анна, измученная, утомленная счастьем, никогда еще не была так красива. Как он любил ее в эту минуту! Целомудренным поцелуем он прикоснулся к ее волосам и вышел, оставив ее отдыхать.

Через три дня, утром 9 января, когда Шарль вместе с дозором объезжал на лошади владения, переполненный радостью и надеждами, Анна де Вивре внезапно ощутила ледяной холод. Позвали врача, а тот, в свою очередь, велел пригласить священника. Началась послеродовая лихорадка, от которой не удавалось оправиться ни одной роженице.

Вечером, когда Шарль вернулся, Анна была уже мертва. Он ринулся в спальню и, потрясенный, увидел то, что ознаменовало конец его собственной жизни. Его возлюбленная жена лежала на кровати, по углам которой горели четыре факела. Фрейлины герцогини занимались ее последним туалетом, обряжая умершую в свадебное платье. Снаружи шел снег.

Все было белым: брачный наряд, простыни, снежные хлопья за окном, но самым белым было лицо Анны. Она вступила в вечную зиму…

***

Едва лишь вернувшись в Куссон, Франсуа первым делом помчался в лабораторию. Войдя туда, он не мог скрыть изумления: все было опутано паутиной. Она была повсюду: на атаноре, на скамеечке для молитв и даже на черной земле, из-за чего та казалась совсем белой. Это являлось еще одним доказательством того, что он находился на верном пути и Деяние вершилось здесь само, в то время как сам он был так далеко…

Чуть позже, отправляясь в спальню отдохнуть после столь утомительного дня, Франсуа неожиданно оказался на дозорной площадке главной башни замка Вивре. Наступили сумерки. Небо было ярко-красным, и все внизу тоже казалось красным. Он любовался открывшимся перед ним зрелищем, когда внезапно появился конь.

Он был рыжеватой окраски и явился прямо с небес, ибо это был крылатый конь. Его огромные крылья с тревожным шумом хлопали за спиной, но Франсуа не испугался. Он даже знал, как зовут этого коня: Турнир…

Турнир неподвижно встал на дозорном ходу прямо перед человеком и стал ждать, пока тот подойдет. Франсуа быстро вскочил на спину животного. Турнир раскинул крылья и взлетел.

Так началось удивительное путешествие. Турнир взмыл в облака, и облака эти превратились в настоящие страны, с реками, садами, домами. Все вокруг было красным…

Именно в этот момент Франсуа внезапно проснулся. Он только что видел красный сон!

Красный сон, так же как и сон черный, восходил к его детству. В ту пору он часто снился мальчику и, как и тот, другой сон, был неизменным до мельчайших подробностей. В дальнейшем Франсуа тоже видел его — время от времени, когда еще вел жизнь рыцаря. В последний раз такое случилось, должно быть, лет пятьдесят назад.

Он стремительно вскочил с постели. Сомнений никаких не оставалось: красный сон возвещал о третьей ступени Деяния, что была того же цвета. Франсуа так ждал этого знака! И то, что знак этот был дан почти сразу по завершению белой ступени, не должно было удивлять его. Разве мэтр Фламель и госпожа Пернелла в свое время не осуществили обе стадии процесса в один и тот же день?

Ему сразу захотелось вновь оказаться в своей лаборатории, но он одумался. Возможно, сон указывал место, где должна была происходить заключительная стадия. Башня Вивре? Франсуа решил, что отправится туда немедленно.

Он отыскал Юдифь, а та выразила желание сопровождать его. Франсуа был несколько удивлен этим, однако еврейка настаивала:

— Разве вы мне сами не говорили, что присутствие женщины необходимо для осуществления Деяния?

Ему оставалось лишь признать это. После недолгого молчания она продолжала:

— С вашего позволения, я останусь с вами. Я буду вашим последним товарищем.

Франсуа де Вивре пересек границы Куссона в белом одеянии, верхом на белой лошади. Он надел свои драгоценности, с которыми расставался на время паломничества: перстень со львом, перстень с волком и розу, полученную от Розы де Флёрен. Он уносил с собой атанор и в скромной холщовой сумке — немного черной земли, белой от паутины.

Замок Вивре показался вдали на третий день пути. Франсуа испытал живейшую радость, возвратившись к источнику, в места своего детства и отрочества. С непривычным умилением рассматривал он это строение — довольно скромное с виду, если сравнивать его с величественным силуэтом Куссона.

Когда Франсуа появился в Вивре — в своем белоснежном одеянии, на белой лошади, — люди, давно считавшие его умершим, в едином порыве пали на колени. Как и в дни своего паломничества, Франсуа, хотя и пытался поначалу возражать, вынужден был повиноваться желанию своих подданных и благословлять их крестами, начертанными в воздухе.

До Дня всех святых оставалось совсем немного времени. Франсуа решил дождаться этого дня, чтобы приступить к осуществлению красной ступени. После торжественной мессы в часовне он отправился в главный зал.

На стене висела богатая коллекция оружия. Имелся там и меч, которым никогда еще не пользовались. Франсуа взял его, вернулся в башню, закрылся у себя в комнате и принялся молиться. Он просил Юдифь присоединиться к нему до захода солнца.

Неожиданный приход Юдифи удивил его. Она спокойно произнесла:

— Пора.

Франсуа так глубоко погрузился в свои молитвы, что утратил чувство времени. Дни в это время года были такими короткими, что ночь наступила внезапно.

Он взял свой меч и горсть побелевшей земли и вышел наружу.

Едва переступив порог, Франсуа отпрянул от удивления. Этажом выше стояла Лилит, закутанная в свои покрывала. Перед ним была та самая scala lapidis, каменная лестница, что шаг за шагом, ступень за ступенью вела к истине. Теперь Франсуа предстояло преодолеть последние из них.

Следуя за Лилит, он поднимался медленно и твердо. На этот раз он не остановился перед дверью родительской спальни и не увидел их любовной связи, как тогда, во время исполнения черной ступени. Он поднялся выше и оказался на террасе башни.

Франсуа тотчас ощутил головокружение. Слишком высоко! Он боялся упасть или, вернее, боялся того, что ему вдруг захочется шагнуть в пустоту. Франсуа признался в этом Юдифи, которая улыбнулась в ответ:

— Ничего не бойтесь. Вы не прыгнете вниз, ведь у вас чистое сердце… Посмотрите!

И Франсуа взглянул с башни. Перед ним открывалось восхитительное зрелище. Погода была чудесной. На западе садилось алеющее солнце, пуская во все стороны огненные стрелы. На востоке вставала полная луна, еще совсем бледная. Наступал час, когда красный муж и белая супруга воссоединялись для совместной жизни.

Под луной порхала голубка. Она стремительно долетела до другой стороны горизонта и исчезла на охваченном пожаром западе. Пора!

Франсуа протянул Юдифи горсть выбеленной земли. Правой рукой, той, на которой он носил перстень со львом, Франсуа взял меч и приложил лезвие к левому запястью. Левую ладонь с волчьим перстнем, ту, что была обожжена на Балу Пылающих Головешек, он крепко сжал, чтобы яснее вздулись вены. Настал великий и гибельный миг единения всех противоположностей.

Франсуа де Вивре воскликнул:

— Мой лев!

И полоснул клинком… Кровь брызнула на горстку землю, которую бесстрашно держала Юдифь. Франсуа взглянул на эту струю, что, пузырясь, вытекала из его тела, и воскликнул:

— Да будет благословен Господь, который даровал мне милость увидеть этот прекрасный и совершенный пурпурный цвет, этот прекрасный цвет полевого мака, этот властный, искрящийся, пылающий цвет, неподвластный переменам и порче!

И Франсуа выпустил меч, который покатился на пол террасы с металлическим стуком… Мгновение спустя старый сеньор упал сам.

Поддерживая его, насколько хватало сил, Юдифь довела его до комнаты. Там она по всем правилам перевязала ему запястье, хорошенько перетянув вены, а затем надела на шею Франсуа свою шестиконечную звезду.

Еврейка просидела у его постели всю ночь. На следующее утро, когда настал День повиновения усопших, Франсуа, потерявший много крови, так и не пришел в сознание. Весь день Юдифь исступленно молилась своему Богу.

Настало второе утро, и Франсуа пробудился вместе с солнцем. Ослепительное, оно настойчиво билось в окна спальни.

Он спросил у Юдифи:

— Какое сегодня число?

— Третье ноября. Вы не приходили в сознание целый день.

Несмотря на слабость, он живо приподнялся на локтях.

— Праздник святого Юбера! День моего крещения! Сегодня мое второе крещение!

Он взглянул на свое левое запястье: засохшая кровь пропитала своим цветом белую повязку, которую наложила ему Юдифь. Два слова сами оказались у него на устах — те самые, что во всех книгах символизировали последний этап Деяния:

— Свертывание и окраска…

Он сумел!..

Франсуа попросил Юдифь показать ему алхимическую землю: почва тоже стала красной от его крови.

Его ждала еще одна радость: на груди он нащупал шестиконечную звезду. Франсуа открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог произнести ни слова, так переполняли его чувства.

Юдифь улыбнулась ему.

— Я отдала ее, когда вам было очень плохо. Это звезда Давида, она служит защитой от Зла. А еще это отображение Бога, чье имя произносить запрещается.

Франсуа вновь обрел возможность заговорить и быстро произнес:

— Это единство огня и воды, отца и матери, Господа и природы, духа и души! Это знак Мастера, того, кто достиг конца пути! Но еще это знак нового Адама, знак, который я должен передать моему потомку, чтобы там, по ту сторону моей смертной жизни, совершенство оставалось вечным.

И взволнованно спросил:

— Вы можете мне оставить это?

— Я ношу звезду с самого детства и никогда не расставалась с ней, ни днем, ни ночью.

Немного помолчав, Юдифь продолжила:

— Отдав мой талисман вам, я рассталась с ним навсегда. Теперь я смогу увидеть этот знак только на вас. Но какое это имеет значение, ведь я всегда буду рядом!

Франсуа сжал звезду в ладони. Внезапно он почувствовал сильную слабость и словно погрузился в полудрему. Последняя его мысль была о сыне. Самому Франсуа удалось осуществить красную ступень, и Луи вскоре сделает то же самое — ценой собственной жизни. Франсуа хотелось бы оказаться рядом с Луи в эту минуту, сказать ему… Но нет, это невозможно. В последний раз они виделись той апрельской ночью, на кладбище Невинно Убиенных Младенцев, и Франсуа знал это наверняка.

Глава 14 КВАРТАЛЬНЫЙ СТАРШИНА

Прокладывая себе путь между отрубленных бычьих голов и окровавленных потрохов, Луи де Вивре вошел в отвратительно воняющую лавчонку. Дорога не заняла у него слишком много времени, ведь он находился у Мамаши Ножовки, торговки требухой с паперти собора Парижской Богоматери.

Разумеется, для всех Луи де Вивре был Болтуном, знаменитым ярмарочным комедиантом с площади у собора, как всегда выряженным в свой нелепый наряд, с головой и лапами огромной птицы. На шее у него по-прежнему висел серебряный андреевский крест.

Он обратился к Мамаше Ножовке, толстой женщине, почти такой же красной, как и ее товар:

— Когда должен вернуться твой сын?

— Вечером. Может, ночью. С этой политикой кто знает точно?

— Я подожду его? Разговор есть.

— Будь как дома, Болтун.

Немного погодя Мамаша Ножовка заперла свою лавку и отправилась спать. Болтун остался один и стал ждать при свете свечи. Трудно поверить, но шаг, который он собирался сделать, мог иметь очень важное значение. В каком-то смысле этот шаг по праву считался решающим.

Нынешний хозяин Парижа, Иоанн Бесстрашный, продолжал усиливать свое могущество. Ему уже мало было англичан и его собственного войска, он вздумал искать поддержки в простом народе. Прежде всего, он велел вооружить виноторговцев, которые образовали отряды ополчения. Затем решил привлечь на свою сторону мясников.

Парижские мясники представляли собой весьма влиятельную корпорацию, очень богатую и довольно замкнутую, куда весьма непросто было проникнуть извне. После щедрого угощения вином, на которое не поскупился герцог Бургундский, мясники согласились защищать его с оружием в руках и в скором времени должны были стать самыми рьяными его сторонниками.

Они даже выбрали себе предводителя — им стал Симон, сын торговки требухой, которого все называли Башка. Этот Башка трудился на почетной должности живодера в мясной лавке у Гарнье из Сент-Иона, крупного поставщика квартала Монтань-Сен-Женевьев. В обязанности Башки входило убивать животных. В течение нескольких дней Башка сделался чрезвычайно популярным в Париже.

Луи де Вивре решил опереться в своих действиях именно на него. Иоанн Бесстрашный собирался разделить столицу на шестнадцать округов, каждым из которых должен был руководить старшина. Под началом такого старшины находились пятидесятники и десятники. Чтобы держать под контролем действия противника и по мере сил вредить ему, Луи непременно должен был заполучить какую-нибудь ответственную должность. Совсем неплохо было бы оказаться квартальным старшиной.

Поскольку белые перья и длинный острый клюв не закрывали ему обзора, Луи рассеянно разглядывал свиные головы на прилавках и развешанную по стенам требуху. Сия жизнеутверждающая картина не мешала ему предаваться горьким мыслям. Желая поглубже внедриться в ряды бургундцев, Луи сделал не лучший выбор. Он никак не мог предвидеть смерти Валентины; вероятно, сейчас ему было бы полезнее находиться в Блуа и служить поддержкой юному Шарлю.

— Боже мой, да это же Болтун собственной персоной!

Парню, только что вошедшему в лавчонку, было лет двадцать пять. Был он очень высоким, темноволосым, с физиономией такой же острой, как и нож, которым он орудовал столь ловко. Нетрудно представить, каким жестоким и безжалостным мог он быть при случае, но сейчас его физиономия выражала искреннюю радость от неожиданной встречи.

— Чертовски рад тебя видеть, Болтун! Язык у тебя здорово подвешен, ей-богу, ты один из самых известных парней во всем Париже!

— Ну, куда мне равняться с тобой, Башка! Впрочем, я к тебе по делу.

Разразившись потоком слов и помогая себе резкими движениями крючковатых лап, Луи чрезвычайно красноречиво изложил свою просьбу. Лицо живодера сразу же сделалось серьезным. Теперь собеседник мог не сомневаться: перед ним всемогущий и грозный начальник ополчения.

— Ты всего лишь шут! Чего ты от меня хочешь?

— Ошибаешься, Башка, я не только шут. За мной стоят тысячи парижских оборванцев. А нищие, как тебе известно, не любят мясников, потому что мясники не дают им мяса бесплатно. Зато они обожают шутов и комедиантов, потому что комедианты смешат всех, а платит только тот, кто в состоянии заплатить.

— По-твоему, нищие оборванцы лучше мясников?

— А почему бы и нет? Мясники хорошо умеют владеть ножом, зато у нищего пустое брюхо, поэтому он голодный и злой, как волк. Ты даже представить себе не можешь это скопище злобы! Подскажи герцогу назначить меня старшиной паперти собора Парижской Богоматери, и клянусь тебе, в скором времени эта площадь превратится в самый неприступный бастион бургундцев во всей столице!

Симон по прозвищу Башка задумался ненадолго, а затем, протянув руку, пожал протянутую в ответ крючковатую птичью лапу.

— Ты нравишься мне, Болтун! Ты и в самом деле не такой, как другие!

В течение последующих дней Иоанн Бесстрашный зарабатывал себе дешевую популярность. Он объявил о восстановлении былых свобод, которые когда-то были отменены Карлом VI. При герцоге Бургундском в Париже вновь появились городской голова и старшины, члены магистрата городской управы.

И когда настала пора назначать квартальных, Иоанну доложили о том, что могущественная корпорация мясников во главе со своим начальником по прозвищу Башка предлагает поставить Болтуна старшиной квартала, куда входит площадь собора. Что ж, у Иоанна не нашлось никаких возражений. Напротив, в тот же самый день он велел привезти в дом фигляра полную тележку винных бочек.

Луи де Вивре немедленно приступил к действиям, и паперть собора Парижской Богоматери изменилась до неузнаваемости. Продавцы птиц, трав и разных снадобий покинули ее, их место тут же заняли комедианты, шуты, гимнасты, медвежьи вожатые. Медведи и обезьяны прогуливались на свободе, и площадь вскоре стала похожа на зверинец под открытым небом.

В самом ее центре были воздвигнуты подмостки, и на них почти беспрерывно игрались различные пьесы. Сюжет их был практически одинаков: некий арманьяк, легко узнаваемый по белой ленте на правом рукаве, ссорился с неким бургундцем, носящим андреевский крест, причем последний неизменно оказывался победителем, а арманьяк получал по заслугам и был убит…

Время от времени Башка в окружении многочисленного эскорта вооруженных мясников навещал свою мамашу в ее лавке и, пользуясь случаем, останавливался поглядеть очередную сценку.

Но наиболее поразительным зрелищем были эти самые новоиспеченные старшины. Кроме комедиантов и шутов среди них, как и говорил Луи, оказалось полным-полно самого разнообразного парижского сброда: попрошайки, воришки, калеки, всевозможные уроды, один отвратительней другого. Все они были вооружены, и нередко между ними затевалась драка. Тут же собиралась толпа — зеваки старались не пропустить очередное захватывающее зрелище. Нередко по окончании кровавого спектакля жертву дружно бросали прямо в Сену, благо река протекала совсем близко.

При всей этой неразберихе существовала некая видимость иерархии. Но — только видимость, потому что царила здесь все-таки анархия. У каждого из пятидесятников под началом ходило около пятидесяти человек, разбитые на десятки, каждая, соответственно, со своим начальником.

Одной из самых колоритных фигур в их числе была Мишалетта, та, что во время первых спектаклей изображала Изабо. Луи назначил ее пятидесятницей над женщинами, потому что их сестры, разных проституток и нищенок, было довольно много. Мишалетта, с головой волчицы в короне, в платье, декольтированном до неприличия, царила среди них безраздельно.

Все эти дамы были вооружены, а по злобе и бешенству могли соперничать с мужчинами. Им не терпелось ввязаться в драку, и они во всю глотку распевали: «Поспешим, сестрицы, братцы, арманьякам резать яйца». В ожидании этого счастливого момента они отдавались своим соратникам за деньги, а иногда даже и бесплатно, если те приходились им по душе. Площадь перед собором Парижской Богоматери превратилась в подмостки и одновременно с тем — в гигантский бордель.

Порой здесь появлялась еще одна продажная женщина. Впрочем, никто не решался приближаться к этому блистательному созданию с ослепительной огненно-рыжей шевелюрой. Лисица Фелиза являлась теперь содержательницей самого известного дома терпимости в Париже, что находился совсем близко, на улице Галитьи. Сделать это приобретение она смогла благодаря сотне экю, полученной от Луи за одну известную услугу…

Не будет преувеличением добавить, что центром площади являлся теперь не сам собор, но дом квартального старшины, что находился слева, напротив Отель-Дье. Весь первый его этаж был занят бочками с вином, доставленными по приказу герцога Бургундского. Каждый мог войти и выпить, сколько влезет.

Но пройти в дом дальше первого этажа было не так-то просто. Второй этаж охраняли двадцать вооруженных солдат, которые сами не пили и периодически сменялись на посту своими товарищами. Это была личная охрана Болтуна, которой командовал пятидесятник Тассен. Всякого, кто делал попытку проникнуть в жилище старшины, безжалостно заворачивали обратно.

Наверху, на третьем и последнем этаже, квартальный проживал в одиночестве. Видели его очень редко. Иногда он высовывался в окно, что вызывало у толпы, клубящейся внизу, бурю оваций. Выходил из дома он крайне редко, только для встреч с другими старшинами, неизменно в сопровождении вооруженной охраны. Порой принимал кого-либо у себя. Он никогда не снимал маски, а двери его дома всегда были закрыты на ключ.

Старшина квартала собора Парижской Богоматери пользовался безумной популярностью. Еще он вызывал страх: в этой голове с острым клювом и птичьими лапами виделось что-то угрожающее. О нем ходили самые неправдоподобные и самые ужасающие слухи. Рассказывали даже, будто он еще более жесток, чем сам Башка, а одно это уже говорило слишком о многом.

***

3 декабря 1412 года в нескольких шагах отсюда, в соборе Парижской Богоматери, произошло событие, весьма важное для квартального.

Адам Безотцовщина в составе Бургундского дома присутствовал на предрождественской мессе и едва сдерживал бушующую в нем ярость. Еще весной по неизвестной причине англичане, все до единого, покинули Париж и вернулись к себе на родину. Неужели англо-бургундский альянс рассыпался? Несмотря на все старания, ему не удавалось получить никаких достоверных сведений об этом.

В ожидании изменений Адам вынужден был довольствоваться ничтожной персоной герцога, коротая время в компании Рауле д'Актонвиля. Этого последнего юноша начинал уже просто ненавидеть. Однако приходилось терпеть, иначе Рауле просто-напросто прогнал бы его. К счастью, именно в это воскресенье на мессе его не было, он был прикован к постели, став жертвой жесточайшей лихорадки.

Служба уже закончилась, и все потянулись к выходу, когда Адам увидел, как к нему приближается весьма причудливая особа. Человек был одет в синее одеяние со звездами, словно сказочный волшебник или персонаж балаганных фарсов. У него были длинные волосы и черная борода. На вид ему было около тридцати.

Адам собирался уже было переступить порог, когда странный тип преградил ему путь.

— Нет, только не сюда! Мы покинем собор через дверь правого бокового нефа, которая выходит на епископские постройки. Я там живу.

Адам грубо оттолкнул его, но человек оказался весьма настойчив и не отпускал его.

— Прошу вас, пойдемте со мной, это очень важно! Мне нужно проверить.

— Проверить?

— Да. Я должен увидеть у вас один кусочек кожаной перевязи и посмотреть, подходит ли он к моему.

Сердце Адама неистово забилось в груди. Арундел велел ему ничему не удивляться, но, право, было от чего прийти в замешательство: внешность его собеседника, место их встречи, ее обстоятельства… И это — в то время, когда он уже счел, что всякая надежда потеряна!

Адам собрался с духом и пошел за странным человеком. Покинув собор, тот вытащил из складок своего одеяния кусочек изрезанной кожи. Адам вытащил тот, что принадлежал ему, — с ним он не расставался ни днем, ни ночью. Две половинки совпали идеально.

Человечек смешно поклонился.

— Я мэтр Фюзорис, врач, астроном, астролог, часовщик и каноник собора Парижской Богоматери.

— А я…

— Не стоит. Я знаю, кто вы. Идемте ко мне в дом.

Потрясенный стремительно развивающимися событиями, Адам безмолвно повиновался. Но удивление его возросло еще больше, когда он оказался в комнате мэтра Фюзориса. Это была огромная комната, снизу доверху загроможденная часами всех форм и размеров. Некоторые валялись прямо на полу, другие лежали и висели на всевозможных местах: на столе, на сундуке, креслах. Комната была наполнена оглушительным тиканьем.

Мэтр Фюзорис указал Адаму на один из двух свободных стульев. Широким движением руки он обвел все часы.

— Я их все сделал сам. Я очень их люблю, мои маленькие механизмы. Они такие точные. Больше всего на свете я люблю пунктуальность. Впрочем, разве люди не подобны механизмам?

Адам растерянно оглядывался. Он начал уже было подумывать, не сумасшедший ли перед ним. Этот человек не мог быть посланником графа Арундела. Пароль попал ему в руки случайно.

Мэтр Фюзорис улыбнулся.

— Я знаю, о чем вы думаете. Раз я ношу это смешное одеяние, называю себя астрологом и время от времени несу всякий вздор, все принимают меня за фантазера или шарлатана. Вы молоды, и вам еще многому предстоит научиться. Прежде всего, запомните вот что: самое кричащее одеяние оказывается самым незаметным. Я — значительная особа. И даже весьма значительная, Адам Безотцовщина.

Звук его собственного имени, произнесенного столь небрежно, между прочим, заставил Адама содрогнуться. Он взглянул на своего собеседника по-другому. До сих пор он не замечал его глаз, этих черных глаз, которые, не мигая, смотрели на него. Да, судя по всему, мэтр Фюзорис был особой весьма значительной. И даже безжалостной.

Внезапно все часы начали трезвонить одновременно. Настал полдень. Невыносимый шум наполнил комнату. От неожиданности Адам подскочил на месте. Когда шум стих, ему удалось вновь обрести спокойствие.

— Могу я вам задать один вопрос, мэтр Фюзорис?

— Смотря какой.

— Почему ушли англичане? Разве англо-бургундского союза больше не существует?

В этот самый миг раздался одинокий звон — какие-то из часов пробили двенадцатый раз. Не ответив на вопрос, мэтр Фюзорис подошел к тем самым часам, которые опоздали с последним ударом, и что-то подправил в их механизме. Адам молча смотрел на него, слегка встревоженный. Наконец диковинный человек уселся напротив него.

— Вот. Их звон оказался неуместен, они неточно шли, и мне пришлось вынуть их сердцевину. Ваш вопрос также неуместен.

На этот раз Адам задрожал. Часовщик вновь улыбнулся и положил ладонь ему на плечо.

— Не беспокойтесь. Я уверен, что ваш маленький механизм в полном порядке и вскоре вы станете одним из наших. Но прежде вам надлежит пройти испытание: вы должны отыскать убийцу одного из наших посланников, графа Дембриджа.

И внезапно мэтр Фюзорис заговорил о другом:

— У вас хорошая память?

— Думаю, да.

— Она вам пригодится, потому что здесь, как вы видите, нет принадлежностей для письма. Запомните то, что я вам скажу, запомните в подробностях. Каждая из них очень важна.

Адам сосредоточился, а мэтр Фюзорис не спеша принялся рассказывать.

— Граф Дембридж был убит в Париже, на следующий день после смерти герцога Орлеанского. Как именно это случилось — неизвестно, но точно можно утверждать одно: его убийца — Луи де Вивре.

И агент изложил все, что ему было известно о Луи де Вивре. Сведения эти были весьма точными: сиру де Вивре около пятидесяти лет, волосы темные, роста он скорее невысокого, но главная его отличительная черта — отсутствие правой руки. По характеру это человек спокойный и рассудительный. Что еще важно запомнить: он отличается исключительным хладнокровием, и это позволяет ему достойно вести себя в любой ситуации.

Мэтр Фюзорис сообщил о деятельности Луи в Англии на службе у короля Ричарда II. Затем как можно точнее описал смерть его жены. Он не упустил ни одной подробности, описал внешность и даже платье Маргариты.

После этого он перешел к рассказу о деятельности Луи во Франции в качестве агента герцога Орлеанского. Под конец часовщик передал Адаму сведения об английском посольстве и клятве, которую Луи де Вивре дал графу Дембриджу, клятве, которую он — и в этом нет никаких сомнений — нарушил.

Адам Безотцовщина старался не задавать вопросов. Однако он совершенно не мог понять, почему англичане так стремятся наказать убийцу этого графа Дембриджа, человека, судя по всему, грубого и никчемного.

Мэтр Фюзорис словно прочел его мысли:

— Вы хотите спросить, почему этот самый Луи де Вивре представляет для нас такой интерес? Разумеется, убийство графа Дембриджа здесь ни при чем — этот тупица получил по заслугам. Я рассказал вам об убийстве лишь потому, что это может вам помочь в поисках. Важно другое: в начале января тысяча четыреста восьмого года Луи де Вивре уехал из Парижа, чтобы присоединиться к семейству герцога Орлеанского в Блуа. Во всяком случае, он так объявил. Потому что на самом деле в замке он не появлялся. У нас там имеются шпионы, и они категорически утверждают, что Луи де Вивре не было при дворе герцога Орлеанского. Его сын по-прежнему находится в Блуа, но его самого нет.

— У него имеется сын?

— Не перебивайте. О его семье вы узнаете позже. Мы полагаем, что Луи де Вивре не покидал Парижа, что он и сейчас находится здесь, укрывшись в рядах бургундцев.

На этот раз Адам позволил себе вмешаться:

— Возможно, он все-таки поехал в Блуа и был убит по дороге.

— Возможно. Тем более что увечье делает его весьма уязвимым.

— В таком случае, что я могу сделать?

— В таком случае считайте, что вам не повезло и вы проиграли. Это несправедливо, но что поделаешь? Одним людям везет, другим нет. Везение — такое же человеческое качество, как и все остальные. Скажу больше: для меня это главное качество в человеке.

Адам все больше убеждался в том, что под шутовским обличьем мэтра Фюзориса таится невероятная, ледяная жестокость.

Между тем тот, как и обещал, перешел к повествованию о семье Вивре.

— Сын Луи де Вивре, Шарль, одного с вами возраста. Это совершенно ничтожная личность. Его отец, Франсуа, еще жив. В свое время он был храбрым рыцарем и одним из самых опасных противников. Сейчас он живет в одиночестве в своем замке Куссон, в Бретани. На старости лет ударился в религию. Некоторое время назад даже совершил паломничество по местам святого Иакова Компостельского.

Адам слушал, стараясь ничего не упустить. Человек, стоявший сейчас перед ним, сам по себе производил на него сильнейшее впечатление. Как мэтр Фюзорис может знать столько вещей о людях, которые живут так далеко от Франции и Англии? Сколько же агентов имеется в его распоряжении? Какую огромную организацию он возглавляет?

Часовщик завершил свой рассказ. Он поднялся, взял кошелек и протянул его Адаму.

— Это — на крайний случай, но я думаю, что он не понадобится. Сейчас вы отправитесь в гостиницу «Смеющиеся сороки» на улицу Моконсей. Ее держат наши люди. Считайте, что все они в вашем распоряжении. Не пытайтесь сами повидаться со мной или послать мне какую-нибудь весточку. Вы придете сюда только тогда, когда обнаружите Луи де Вивре. И уж тогда, не сомневайтесь, я сумею вознаградить вас, как положено.

Мэтр Фюзорис непринужденно похлопал его по плечу.

— Ступайте, Адам Безотцовщина. И главное, будьте осторожны. Луи де Вивре — очень крупная дичь. Если загнать его в угол, он может стать чрезвычайно опасен.

Адам повернулся и направился к двери, когда мэтр Фюзорис остановил его.

— Чуть не забыл последнюю подробность: у Вивре имеется дом в двух шагах отсюда, на площади. Правда, не думаю, что это может вам оказаться хоть сколько-нибудь полезным. Луи де Вивре никогда там не жил. Он всегда занимал апартаменты во дворце Сент-Поль. Сегодня в этом доме обитает старшина квартала собора Парижской Богоматери.

Адам Безотцовщина кивнул головой в знак того, что все понял. В этот момент все часы одновременно принялись трезвонить, поскольку было уже половина первого. Все, кроме того сломанного механизма, из которого мэтр Фюзорис вынул сердцевину…

***

Выйдя из епископского дома, Адам Безотцовщина оказался на площади. На центральных подмостках как раз давали очередную пьесу. Под улюлюканье зевак дрались два дрессированных медведя, которых держали на веревках их поводыри. У первого медведя на левой лапе выделялась белая лента, у второго на шее висел андреевский крест. После подобия боя медведь-бургундец поверг наземь своего собрата под вопли «браво!».

Приветственные крики раздавались также из дома квартального. Птичья голова, высунувшись в окно третьего этажа, внимательно следила за спектаклем и всячески демонстрировала свое одобрение. Зрители повернулись в сторону дома, и единодушный рев потряс площадь:

— Да здравствует квартальный старшина!

Тот поприветствовал присутствующих птичьей лапой и исчез.

Адам Безотцовщина проследил, как закрылось окно… Окно третьего этажа дома Вивре! Внезапно Адам решил, что ему непременно надо проникнуть туда. Это могло показаться бессмысленным, но почему бы не попытать счастья? А вдруг везение окажется на его стороне? Разве мэтр Фюзорис не говорил, что считает везение одним из главных человеческих качеств?

Работая локтями, Адам пробрался сквозь толпу, растолкал выпивох на первом этаже и поднялся на второй. Путь ему преградил стражник, но посетитель настаивал, и его бургундская форма придала веса его словам. Стражник позвал начальника, Тассена.

— Чего ты хочешь?

— Поговорить с квартальным от имени герцога Бургундского.

Тассен с недоверием разглядывал странного подростка.

— Так теперь Иоанн Бесстрашный сделал своими представителями мальчишек?

— Неважно, кто именно принес послание, важно само послание.

Такой ответ, к тому же произнесенный с неимоверным апломбом, произвел на Тассена надлежащее впечатление, и он поднялся вместе с Адамом на третий этаж. Постучав в дверь комнаты, начальник стражи объяснил квартальному, что с ним желает поговорить посланец герцога Бургундского.

Почти тотчас дверь отворилась, и Адам оказался в огромной комнате, меблированной весьма скудно. Там стоял большой стол, доверху заваленный бумагами; имелись сундук и кровать, а больше — ничего. Квартальный с птичьей головой стоял перед ним молча и неподвижно. Он был одет в свой театральный костюм, повторяющий цвета усопшего герцога Орлеанского: белый широкий плащ, расшитый мишурой, с приделанными к нему крыльями.

Луи помертвел, внезапно оказавшись лицом к лицу с этим белокурым ангелочком, сходства которого с собственным отцом не мог не заметить. К счастью, маска скрыла его волнение. Квартальный старшина заговорил, силясь, чтобы голос его звучал спокойно:

— Чего хочет от меня герцог?

Адам Безотцовщина ответил не сразу. В нем начали зарождаться подозрения. Разве не сказал ему мэтр Фюзорис, что самое кричащее одеяние зачастую является самым незаметным? А что может быть удачнее такого вот костюма: получеловек, полуптица? Тем более что никто не видел лица квартального, а птичья лапа как нельзя лучше подходит, чтобы скрыть отсутствие руки.

Адам решил идти ва-банк и сразу спровоцировать противника. Он произнес:

— Имя Вивре вам что-нибудь говорит?

В очередной раз Луи возблагодарил свою маску, которая помогла ему утаить от собеседника потрясение. Он постарался ответить по возможности самым естественным тоном:

— Нет. А что, я должен знать его?

— Вы живете в доме Вивре.

— Это имеет какое-то значение?

— Монсеньор разыскивает этого Луи де Вивре, подлого арманьякского предателя, который скрывается среди его людей.

В эту минуту Луи безошибочно уверился в двух вещах. Он понял, что Адам Безотцовщина был его сводным братом, которого Маго д'Аркей родила от его отца. И этот сводный брат, этот бастард, раскрыл тайну Болтуна… или, во всяком случае, догадывается, кто он такой на самом деле.

Луи почувствовал, что они сошлись в смертельной схватке, и впервые ощутил, что больше не является хозяином положения. Противник нападал первым, а ему оставалось лишь отражать удары.

— Откуда у герцога такая уверенность?

— Этот Луи де Вивре объявил, что якобы отправляется в Блуа, поближе к дому герцога Орлеанского. На самом же деле его там не было, он не покидал Парижа.

Луи внимательно следил за своим противником. Он отнюдь не недооценивал Адама, скорее напротив. Но Луи де Вивре — не из тех людей, кого легко выбить из седла. Он решил сам перейти в наступление.

— В таком случае этот предатель не просто негодяй, он еще и дурак.

— Почему вы так решили?

— Он, как вы уверяете, прячется в Париже… Что ж по-вашему, он не нашел ничего лучше, как укрыться в собственном доме?

Адам Безотцовщина растерялся. Возразить на это было нечего. Если бы Луи де Вивре действительно был тем опасным шпионом, которого описывал мэтр Фюзорис, он не сделал бы подобной оплошности.

И Адам пробормотал:

— Я просто выполняю приказ моего господина.

Луи улыбнулся под маской и решил развить наступление. Он указал посетителю на сундук посреди комнаты.

— В таком случае выполняйте приказ! Откройте! Возможно, тот, кого вы разыскиваете, прячется именно там.

Адаму ничего не оставалось, как признать свое поражение.

— Простите, господин квартальный. Я удаляюсь.

Скрипя зубами от ярости, он скатился по ступеням. Однако мальчишке не удалось убраться отсюда так быстро, как бы ему хотелось. На первом этаже он столкнулся с Мишалеттой. Пышная пятидесятилетняя особа с головой волчицы попыталась его остановить.

— О, какой хорошенький блондинчик! Для тебя бесплатно!

Она попыталась заключить его в объятия. Адаму с трудом удалось вырваться. Она закричала во всю мощь своей необъятной груди.

— Ко мне, мои курочки! Приведите его, я его хочу.

В одно мгновение Адама окружила толпа растрепанных шлюх и нищенок. Оставался один лишь путь к спасению: собор Парижской Богоматери. Адам помчался туда со всех ног. Ему удалось захлопнуть дверь перед самыми их носами. Преследовать его в храме они не решились.

Адам с трудом переводил дыхание, когда навстречу ему попался мэтр Берзениус. Видя состояние молодого человека, студент не мог не поинтересоваться, что случилось. Адам пересказал ему свои злоключения. Берзениус не мог скрыть улыбки.

— Да уж, окружение нашего квартального порой довольно… живописно. Что до него самого, то он — один из самых верных наших сторонников, только немного не в себе.

— Вот как?

— Иногда он напоминает буйно помешанного. Все время что-то говорит, размахивает руками. Похоже, вы совсем его не знаете.

Адам Безотцовщина почувствовал, как его наполняет безграничная радость. Старшина квартала собора Парижской Богоматери — это Луи де Вивре. Теперь в этом не оставалось никаких сомнений! Безумец? Буйно помешанный? И это — о человеке, с которым он только что разговаривал? Ничего подобного. Перед Адамом стоял человек в высшей степени спокойный, рассудительный, обладающий, как утверждал мэтр Фюзорис, завидным хладнокровием.

Теперь Адаму все стало совершенно ясно. Поначалу Луи де Вивре понуждал себя играть роль безумца, чтобы скрыть собственную сущность, но истинная природа все же взяла верх. Или, что казалось более правдоподобным, в какой-то момент у него просто не оказалось выбора: безумец никогда не смог бы удержать в руках весь этот уличный сброд. На такое способен лишь человек, обладающий невероятно сильным и твердым характером. Оставалось выяснить одно, и Адам спросил:

— Вы знаете, почему он живет в этом доме?

— Конечно, знаю! Я сам ему выбрал жилище!

— Вы?

— Ему требовалось жилье неподалеку от площади. Поскольку этот дом давно уже пустовал, я велел ему там поселиться.

— Должно быть, он страшно обрадовался.

— Вот уж нет, ему это не очень-то понравилось. Правда, все эти ярмарочные комедианты привыкли ночевать под открытым небом.

Адам Безотцовщина распрощался с Берзениусом. Он просунул голову в ворота, чтобы осмотреть площадь. Нищенки и шлюхи разошлись, и он смог спокойно удалиться.

Адам припустил бежать, смеясь на бегу. Он не в силах был сдерживать переполнявшую его радость. Последнее сомнение только что рассеялось. «Не очень-то понравилось!» Слишком слабо сказано. Сам не зная этого, Берзениус загнал Луи де Вивре в ловушку, откуда тому уже не выбраться.

Мэтр Фюзорис оказался прав: везение — главное качество человека. Луи де Вивре таким качеством не обладал, и это обстоятельство решит его судьбу.

***

Вскоре после уходаАдама Луи решил отправиться на поиски герцога Бургундского. Это был довольно опасный шаг, но выхода не было — он обязан все разузнать.

Иоанн Бесстрашный находился в своем дворце Артуа, в башне, которую он велел построить двумя годами раньше, — настоящей башне укрепленного замка, которая выходила окнами на соседнюю улицу. Должность квартального открывала Луи все двери, и вскоре он предстал перед герцогом.

Для начала он изложил официальную версию своего визита: у него заканчивается вино. Герцог весьма любезно пообещал в скором времени пополнить запасы, но при этом счел необходимым дать совет:

— Постарайтесь избегать излишеств. Ваши люди и так ведут себя порой слишком агрессивно.

Луи пообещал, что отныне доступ к бочкам станет не таким свободным — к ним будут приставлены охранники. Затем он перешел к истинной цели своего прихода.

— Паж, которого вы мне посылали, Адам Безотцовщина, — мы с ним уже переговорили, и он ушел.

— Любимчик Рауле? Я его к вам не посылал!

— Но он беседовал со мной от вашего имени. Он сказал мне, что вы разыскиваете некоего Луи де Вивре, арманьякского предателя, который якобы затесался в наши ряды.

Иоанн Бесстрашный славился своими вспышками ярости, от которых страдали все его приближенные. Он побелел от гнева, в исступлении ударил кулаком по столу и, призвав стражников, проревел:

— Немедленно отыщите мне Адама Безотцовщину! Пусть его запрут и приставят к нему стражу.

Стражники удалились. Герцог повернулся к Луи.

— Я допрошу его! Если понадобится, буду пытать! Он мне все расскажет! Он мне признается, зачем выдумал эту историю!

— Так вы не разыскиваете Луи де Вивре?

— Конечно нет! Я знаю, что он сторонник Орлеанского дома и отнюдь не принадлежит к числу наших друзей, но мне решительно наплевать, где он и чем занимается!

Луи ничего более не оставалось, как испросить дозволения удалиться. Возвращаясь из дворца Артуа, он был взволнован, как никогда в жизни. Герцог, без сомнения, говорил искренне: с какой стати стал бы он ломать комедию? Стало быть, по следу Луи шел Адам Безотцовщина, и только он один.

Луи ровным счетом ничего не мог понять.

Откуда этот семнадцатилетний мальчишка мог узнать, что его сводный брат не ездил в Блуа? Как он выведал, что дом на площади принадлежит семейству Вивре, между тем как последним из живших здесь Вивре был их отец и происходило это более пятидесяти лет назад?

Продолжая задавать себе все эти вопросы, Луи де Вивре внезапно испытал чувство, для него новое. Это был страх. Конечно, прежде ему приходилось бояться, но за других: за свою жену, за сына, за Людовика Орлеанского. Впервые в жизни он испугался за себя самого. У него пересохло в горле, он почувствовал спазмы в желудке, ноги его задрожали. Он вынужден был признать: в этом подростке таится нечто дьявольское!

Стражники герцога Бургундского обыскали дворец Артуа, и даже весь Париж. К вечеру они вернулись не солоно хлебавши. Нельзя сказать, что Иоанн Бесстрашный слишком уж огорчился неудачей. Голова у него была занята другими проблемами. Он распорядился, чтобы Адама Безотцовщину схватили, если удастся его отыскать, вот и все.

Между тем Адам Безотцовщина счел благоразумным не появляться более во дворце Артуа. Он догадывался, что его появление у квартального в роли посланника герцога в скором времени станет известно последнему, если этого уже не произошло. Поэтому он прямиком направился в «Смеющихся сорок».

Это был гнусный притон, провонявший жиром и уксусом. Хозяин, настоящий великан, поинтересовался у подростка, чего это тот домогается. Стоило Адаму ответить, что он пришел от мэтра Фюзориса, как плутоватая физиономия хозяина мгновенно выразила самое непритворное почтение.

— Я к вашим услугам. Я могу предоставить постоянную стражу, двоих человек, но если вы желаете чего-нибудь другого, то найду и больше.

— Сколько?

— Дюжину. А если вы дадите мне немного времени, наберу еще больше.

Хозяин отвел Адама в его комнату. Она была довольно грязной, но Адама это мало беспокоило. Главным было то, что в нее можно было войти лишь через другую комнату, гораздо меньшую, что-то вроде прихожей. Тотчас появились два оборванца откровенно бандитского вида. Хозяин представил их Адаму.

— Они будут торчать у ваших дверей днем и ночью, и сопровождать вас, куда бы вы ни пошли. Не обращайте внимания на их внешний вид, это не попрошайки какие-нибудь, а солдаты. Они прекрасно знают свое дело.

Адам Безотцовщина молча склонил голову, и вся компания удалилась. Оставшись один, он облегченно вздохнул. Он добился успеха за один-единственный день! Разумеется, он мог бы немедленно погубить Луи де Вивре и тем самым выполнить задачу. Но для этого следовало просить помощи, а самой действенной была бы помощь Иоанна Бесстрашного.

Однако Адам решил ничего не предпринимать. После всего, что произошло, он слишком опасался встретиться с герцогом лицом к лицу. Да и, кроме того, он хотел сам, один, разоблачить Луи де Вивре. Разве он чем-нибудь рисковал, выжидая? Пленник собственной личины, сбежать квартальный не мог. Торопиться не стоит. Адам вполне мог подождать, зато уж потом он позабавится вволю!

***

Первое крупное народное волнение оказалось ему весьма кстати. В понедельник 13 февраля руководство Парижского университета, испросившее аудиенции короля, было принято во дворце Сент-Поль и почти в полном составе предстало перед сувереном и королевским двором.

Эсташ де Павили, доктор теологии, избранный, чтобы говорить от имени всех, произнес пафосную обвинительную речь, которая была направлена против политики короля. Он требовал решительных реформ. Когда он закончил, герцог Бургундский бурно зааплодировал первым.

Он не только открыто проявил свои чувства, но и потребовал у толпы поддержать его. По призыву своих квартальных народ впервые вышел на улицы. Это не было восстанием, а больше походило на шумную ярмарку с гуляньем. Возбужденные дети водили хороводы вокруг дворца Сент-Поль. Раздавались крики: «Да здравствует реформа! Да здравствует герцог Бургундский!»

Компания старшины квартала собора Парижской Богоматери скромностью не отличалась. Если другие группы — например, мясники с тяжелыми топорами на плечах — выделялись своей организованностью, то комедианты, нищие и проститутки пели, орали и плясали кто во что горазд.

Луи в своей неизменной маске как раз пытался установить среди своих подопечных хоть какое-то подобие дисциплины, когда случилось непредвиденное. Позади него раздался звонкий голос:

— Сир де Вивре! Сир де Вивре!

Адам не ошибся. С тех пор, как Луи сделался квартальным, он, чтобы иметь возможность управлять всем этим сбродом, оказался вынужден вновь обрести свои природные качества: властность, спокойствие, хладнокровие.

Нет, Луи не обернулся на зов, он даже не вздрогнул. Но испытание на этом не кончилось. Сира де Вивре призывал не единственный голос — голосов было несколько, они звучали со всех сторон, раз за разом повторяя его имя.

На сей раз он обернулся. В конце концов, о роде Вивре ему должно быть известно, ведь Адам говорил об этих сеньорах при первой их встрече. Значит, нет ничего удивительного в том, что старшина отреагировал на знакомое имя…

В толпе он увидел десяток незнакомых лиц, которые вопили, уставившись прямо на него:

— Сир де Вивре! Сир де Вивре!

Луи почувствовал, как под маской по его лицу заструился пот. Не оставалось никаких сомнений в том, кто именно руководил этой хорошо организованной атакой. Только теперь Луи понял, как силен и могуществен этот человек! Какая организация ему подвластна, какими источниками обладает он, если сумел привлечь к себе на службу столько людей?

Однако худшее ожидало впереди. Секунду спустя появилось лицо, которое Луи так страшился увидеть. Адам Безотцовщина вынырнул из толпы прямо перед ним и, глядя на птичий клюв маски, прокричал:

— Сир де Вивре! Сир де Вивре!

Луи сделал угрожающий жест — но перед ним уже никого не было. Он почувствовал, что ноги отказываются его держать. Луи только что переступил еще одну границу на пути к страху. Адам Безотцовщина явно имел доказательства. Он в точности знал, кем является Луи на самом деле, и только что напрямую сообщил ему об этом. Но почему же тогда он не выдал его? Почему решил с ним поиграть?

Луи де Вивре чувствовал себя быком, которого одолевают слепни: мощное животное неизменно оказывается бессильным перед слабым, но неуловимым противником. До сих пор все обстояло наоборот. Именно он крутился вокруг своих жертв и при возможности покусывал их. Теперь ситуация изменилась: за Луи была сила, за его противником — хитрость.

Этим вечером, 13 февраля 1413 года, Луи де Вивре вернулся домой, полный зловещих предчувствий; а кругом разносились песни и радостные крики его людей…

***

24 февраля король уступил требованиям университета и города Парижа, которые поддерживались толпами горожан. Он отправил в отставку своих советников, неугодных народу, и на их место назначил самых рьяных сторонников герцога Бургундского — королю в точности указали угодных.

В довершение всего была создана особая комиссия. В нее вошли двенадцать членов, представляющие все корпорации города. В задачу данной комиссии входило следить за смещениями и разжалованиями. Делегат от университета, отличавшийся своей резкостью и язвительностью, был назначен ее главой. Им оказался не кто иной, как Пьер Кошон, который в эти тревожные дни все больше утверждался в роли властителя дум бургундцев.

Однако в самом начале марта ситуация неожиданным образом осложнилась. Карла VI настиг очередной приступ, и согласно закону регентом оказался дофин Людовик, достигший к тому времени совершеннолетия. И вот этот молодой человек, неуклюжий и вялый, которого все презирали почти в открытую, решил показать свою власть.

Хотя дофин и являлся зятем герцога Бургундского — а быть может, именно по этой причине, — он резко восстал против него. С поспешностью, которую можно было назвать и необдуманной, и ребяческой, он одним росчерком пера отменил все решения, которые сторонникам герцога удалось в свое время вырвать у его отца.

Мало того, дофин отважился на неприкрытую провокацию. Вместо того чтобы вновь принять смещенного с поста канцлера Жана де Ниеля, человека умеренного и рассудительного, Людовик взял Жана де Вали, ярого сторонника арманьяков; а затем освободил от должности всех назначенных комиссией.

Столкновение между населением Парижа и королевским двором становилось неизбежным. Два месяца — март и апрель — прошли в лихорадочных, но тщетных попытках добиться хоть какого-нибудь соглашения. 27 апреля 1413 года Иоанн Бесстрашный велел квартальным собирать народ. Денизо де Шомон созвал жителей Сент-Женевьев, Симон Башка — обитателей Сент-Эсташ, квартала мясников; Пьер Сирас, предводитель плотников, кинул клич в Сент-Оноре, ну и, конечно же, не был забыт Болтун, старшина квартала собора Парижской Богоматери.

Народ требовал оружия. Обшарили всю ратушу, но там ничего не нашлось. Тогда решили назначить встречу назавтра. 28 апреля возбуждение достигло апогея, и все собрались в отеле Гиень, где в ту пору находился дофин.

Сады резиденции были полны народа. Вокруг Симона Башки толкались живодеры, кожевники, торговцы требухой; еще там были плотники, торговцы рыбой… Всех их можно было распознать по запаху, который они распространяли. А что уж говорить о подопечных Луи, всего этого нищего сброда, воняющего так, что находиться рядом было решительно невозможно!

Но среди представителей народа можно было углядеть и знатных особ: Пьера Кошона с его острой физиономией и необъятным животом, не побоявшегося оказаться в одной компании с бандитами и разбойниками, и, разумеется, Иоанна Бесстрашного.

В конце концов, дофину пришлось высунуться в окно. Его толстощекая физиономия была бледна. Увидев все эти кровожадные лица, он затрясся всем телом.

— Чего вы хотите, друзья мои? Что стало причиной вашего волнения? Говорите же! Я готов выслушать вас.

Ответом ему был единодушный возглас:

— Предатели! Нам нужны предатели!

Ничего не сказав, дофин скрылся в окне. Вместо него перед народом появился его новый канцлер Жан де Вали.

— Кто они, эти предатели?

Ему ответил хирург Жан де Труа, который держал большой хирургический нож для ампутаций. Он назвал полсотни имен, и первым среди них было имя дофина. Окно вновь захлопнулось.

Это послужило сигналом к началу настоящего мятежа. Ворота оказались снесены, и стражники убиты. Дофин спустился вниз. Он попытался сдержать толпу и остановить собственного тестя, герцога Бургундского, который находился во главе восставших.

Но все напрасно. Начались аресты. Были схвачены Жан де Вали, Жак де Ла Ривьер, Рено д'Аржен, Жиле и Мишле де Витри и многие другие… Супруга дофина, тоже выбежавшая на шум, бросилась в ноги к отцу, чтобы попытаться смягчить его сердце. Но она ничего не добилась. Тогда дофин протянул Иоанну Бесстрашному распятие и попросил его поклясться на кресте, что пленникам не будет причинено никакого вреда. Герцог согласился.

В своей птичьей маске Луи де Вивре, потрясенный, наблюдал за этим людским половодьем. Никогда еще прежде монархия не была в такой опасности. Он увидел, что какие-то люди, громко хохоча, хватают несчастных пажей и поварят, многим из которых не было и пятнадцати лет. Этих детей потащили по улицам, чтобы сбросить в Сену.

И тогда снова начался его собственный кошмар. За спиной Болтуна раздались голоса:

— Сир Дембридж! Сир Дембридж!

На этот раз он обернулся мгновенно. К чему теперь скрываться?.. Перед ним замелькали неизвестные лица, и эти люди выкрикивали имя, обращаясь прямо к нему. Это были не те, что кричали «Сир де Вивре!» в прошлый раз, тринадцатого февраля, Луи был в этом уверен! Значит, Адам Безотцовщина мог привлекать себе на службу столько людей, сколько пожелает? И откуда узнал он о существовании графа Дембриджа?

У Луи оказалось не слишком много времени для размышлений. Внезапно он почувствовал, как кто-то сильно толкнул его: неизвестный тип бросился прямо на него и попытался оторвать от птичьего костюма правую лапу. Луи удалось оттолкнуть нападавшего левой рукой. Квартальный старшина догадался закричать:

— Помогите! Это арманьяк!

Его обидчик вмиг оказался на земле. Его уже собирались убить, но Луи вмешался: ему хотелось разузнать правду. Человек дрожал с ног до головы. Это был жалкий нищий, который ничем не отличался от прочих попрошаек его квартала.

— Кто тебя послал?

— Я не знаю, как его зовут. Это молодой человек, светловолосый.

— Что он тебе сказал?

— Велел оторвать от костюма правую лапу, чтобы все увидели, что у вас нет руки.

Луи с трудом сдержал крик ярости. Адам Безотцовщина знал и это…

— Где он живет?

— В «Смеющихся сороках», на улице Моконсей. Но я никакой не арманьяк, монсеньор. Он дал мне денег, чтобы я сделал это, вот и все. Я ничего не знаю. Я здесь ни при чем!

Луи отошел от злополучного попрошайки, который тут же был растерзан толпой. Это был настоящий ад. Луи чувствовал себя словно в тисках. Как будто две ладони обхватили его горло и теперь медленно, неумолимо сжимаются…

***

Следующие несколько недель прошли в волнениях и мятежах. Повсюду убивали всех, кого подозревали в сочувствии арманьякам. Иоанн Бесстрашный появлялся на улицах, как настоящий триумфатор, но истинным хозяином Парижа в эти дни стал мясник Башка.

Простой люд узнавал в этом живодере из Сент-Женевьев себя и следовал за ним слепо и бездумно. Даже мелкое духовенство поддерживало волнения. Каждое воскресенье на проповеди священники призывали к убийству арманьяков. Денизо де Шомон охранял мост Сен-Клу, сам Башка стоял на страже у моста Шарантон, Жан де Труа был капитаном Бастилии.

22 мая 1413 года в Париже вспыхнул очередной взрыв мятежа. На сей раз целью бунтовщиков стала королева. Вот уже несколько дней по столице разгуливали самые разнообразные слухи о развратной жизни Изабо Баварской. Вечером двадцать второго парижане, собранные своими квартальными, заполонили главную гостиную дворца Сент-Поль.

Правда, в этот день настроены они были не так кровожадно, как прежде. Мысль о том, чтобы приняться за саму королеву, радовала и возбуждала. Среди присутствующих выделялась Мишалетта. На ней по-прежнему была ее знаменитая маска в виде головы волчицы и непристойно декольтированное платье. Внезапно она совсем отстегнула корсаж и предстала с обнаженной грудью. Вызывая бурю восторга, она принялась трясти своими необъятными грудями и кричать в толпу:

— Эй, сестрица, сюда!

Дрожащая от страха Изабо Баварская стояла посреди комнаты в окружении группы придворных. Надлежало как можно скорее покончить с этим, иначе вакханалия грозила перерасти в настоящую резню.

От толпы отделился Эсташ де Павили. Он огласил имена людей, ареста которых требовали жители Парижа.

Глотая слезы ярости, Изабо вынуждена была согласиться на эти условия и позволить увести нескольких своих подданных: немку Катрин, пророчицу Ингрид, Изабеллу Марешаль, Бонну Висконти и еще полтора десятка придворных дам.

Но мятежники этим не довольствовались. Эсташ де Павили потребовал ареста советника и брата королевы, герцога Баварского. Когда презренная чернь приблизилась к нему, герцог попытался было оказать сопротивление, но понял, что это может стать опасным для самой Изабо, и также позволил себя увести.

Луи де Вивре смотрел на эту чудовищную сцену, едва сдерживая ярость. И внезапно он испытал такое потрясение, что едва удержался на ногах: прямо перед ним стояла женщина, одетая в черное платье с тонкой зеленой накидкой, но на ее шее красовалась голова лани. Незнакомка была высокого роста, ее изящная фигура немного напоминала мужскую… Все поплыло перед глазами Луи! Он видел тело Маргариты! И платье на ней было платьем Маргариты, тем самым, которое он так любил! И еще голова лани, которую срезал со стены Дембридж, чтобы приставить вместо отрубленной!

Луи бросился вперед, охваченный безумием, но Мишалетта со своей волчьей маской и голой грудью отодвинула окружавших ее товарок и схватила старшину за руку, намереваясь привлечь к себе. Пока он освобождался от жарких объятий Мишалетты, женщина в черном исчезла.

Обратно домой Луи брел, шатаясь. Откуда Адам Безотцовщина мог обо всем этом узнать? Ведь о смерти жены он рассказал только двоим: своему собственному сыну и Лисице Фелизе. Безумием было бы предположить, что Шарль передавал эту историю кому-либо из незнакомцев. Значит, Фелиза? Луи хотел уже отправиться к ней и потребовать подробного отчета обо всем. Если придется, он готов был даже пытать ее и убить.

Но Луи вовремя одумался. Он действительно открыл Фелизе правду о гибели своей жены, но никогда не описывал ни фигуру, ни платье Маргариты. Он был в этом уверен!

Откуда, ну откуда Адам Безотцовщина мог проведать о том, что открыто одному лишь Господу?

Ответ на этот вопрос был только один. Вызнать все эти детали мог лишь тот, кто почти равен Богу, являясь вместе с тем его противоположностью, — то есть дьявол!

Луи приблизился к Тассену и тихо заговорил с ним. Не желая его компрометировать, он не должен был делать отличий между ним и прочими. К примеру, он избегал общаться с ним с глазу на глаз. Они встречались только в толпе.

Вот и сейчас Луи вкратце поведал ему о том, что только что произошло.

— Нам известно, что он поселился в «Смеющихся сороках». Убей его!

Помолчав немного, Тассен ответил:

— Это очень рискованно.

— Я знаю. Но если оставить его в живых, я погиб.

Тассен склонил голову.

— Я пойду завтра.

— Будь осторожен. Должно быть, его хорошо охраняют.

Тассен ответил, чтобы Луи за него не беспокоился, и они расстались.

На следующий день, когда Тассен уже ушел, Луи в одиночестве предавался мучительным размышлениям, расхаживая по своей огромной комнате. Впервые приходилось ему прибегнуть к убийству, методу грубому и примитивному. До сих пор он действовал в тени, лишь дергая за ниточки. С тех пор как на его пути появился Адам, все переменилось: теперь сам он превратился в марионетку, которой умело манипулировали. Луи не решался признаться себе в том, что утратил уже всякую надежду. То обстоятельство, что ему пришлось пойти на крайние меры, являлось признанием: он проиграл.

Вечером, вопреки своему обыкновению и к большой радости всей труппы, Болтун вышел на площадь. Он не мог больше дожидаться возвращения Тассена. Тот появился незадолго до полуночи. Они получили возможность побеседовать, не привлекая к себе внимания: все кругом были или пьяны, или уже спали.

— Я подкупил повара, и тот подсыпал в суп яду.

— Он мертв?

— Похоже. Он в агонии.

Луи вздохнул и ничего не ответил. Но он не разделял уверенности своего помощника. «Похоже» его не устраивало. Разве дьявол может умереть?..

***

Иоанн Бесстрашный не присутствовал при последних событиях во дворце Сент-Поль и, надо сказать, не одобрил их. Арестовав Людовика Баварского, родственника короля, толпа зашла слишком далеко. Движение, которое герцог Бургундский развернул сам, теперь не подчинялось ему. Он чувствовал, что инициатива выскальзывает из его рук. Теперь в столице главенствовали Башка и прочие сторонники крайних мер, вроде Кошона. Они могли скомпрометировать все дело.

Иоанн Бесстрашный попытался как-то повлиять на ситуацию. Он решил, что мятежу необходимо придать некое подобие законности, подстраховаться на случай возможного ареста. С помощью своих законников он составил длинный список требуемых реформ, который и передал королю 26 мая. Кроме того, Иоанн Бургундский заручился поддержкой герцога Беррийского, который готов был сотрудничать с ним, — только бы положить конец анархии.

Список реформ, предложенных герцогом Бургундским, был со всей возможной торжественностью провозглашен в зале заседаний парламента, украшенном гобеленами с геральдическими лилиями. Председательствовал сам Карл VI, призванный вершить правосудие, с короной на голове, одетый в горностаевую мантию.

Адвокат герцога Бургундского, Пьер де Френ, зачитал документ, который состоял ни больше ни меньше как из двухсот пятидесяти восьми статей. Для оглашения этого трактата потребовалось целых два дня. Впрочем, несмотря на все длинноты, в самих предложениях не было ничего особо оригинального. Все они в конечном итоге сводились к тому, чтобы ограничить королевскую власть и вернуться к «добрым обычаям Людовика Святого».

27 мая, выслушав все эти предложения, король и его помощники должны были вынести свои суждения. Указ незамедлительно был окрещен «мясницким», что было совершенно несправедливо, поскольку направлен он был именно против Башки и его подопечных-мясников. Во всяком случае, он имел целью если и не уничтожить Башку, то хотя бы несколько укротить его.

«Мясницкий» закон не достиг своей цели, скорее напротив. Могущество Башки и его приспешников только возросло. Настало время мясников, разгул живодеров, диктатура скотобоен. Башка реально захватил власть в свои руки, обложив данью горожан и даже церковников, что восстановило против него весь университет — за исключением Кошона и некоторых других, например Берзениуса. Крупный теолог Жерсон платить отказался, после чего дом его был разграблен, а сам он чудом избежал смерти, укрывшись в соборе Парижской Богоматери.

Хотя все теперь носили андреевский крест, убийства арманьяков продолжали происходить в большом количестве, с ними расправлялись прямо на улицах и в домах. Чаще всего политика была просто предлогом, позволяющим осуществить старую месть или совершить убийство ради убийства. Племянник убивал дядюшку в надежде получить наследство, любовник или обманутый муж избавлялись таким образом от соперника.

Но случались и чисто политические убийства. Так оказались казнены многие пленники, арестованные в свое время во дворце Сент-Поль, хотя теоретически все они находились под охраной Иоанна Бесстрашного.

10 июня Элион де Жаквиль ударом кинжала убил в тюрьме Жака де Ла Ривьера. Этого ему показалось мало. Он велел отнести труп на городской рынок, приказал палачу обезглавить его и затем повесить за подмышки на Монфоконе. Одновременно с тем он распорядился отрубить голову Симону Менилю, оруженосцу дофина. Это был плачущий от страха подросток с нежным лицом. Даже толпа, обычно настроенная весьма кровожадно, была взволнована. Кругом кричали: «Пощады!» Но юношу не пощадили, и голова Симона Мениля скатилась с плахи.

К концу июня количество казней возросло еще больше, несмотря на очередной протест Иоанна Бесстрашного. Но герцог Бургундский был так поражен последними событиями, что больше не покидал своего дворца Артуа.

Хаос усиливался. Сразу же после того, как был подписан «мясницкий» указ, с королем случился очередной приступ. Что касается дофина Людовика, который после неудавшейся попытки бунта против своего родственника теоретически становился регентом, то он вообще отказался вмешиваться во что бы то ни было. Дофин погрузился в беспробудное пьянство, обжорство и увеселения. Ночи напролет он проводил на балах, а днем отсыпался после очередной попойки. Герцог Беррийский тоже не обладал реальной властью. Он фактически был узником собственного Нельского дворца. Однажды ночью банда мятежников разбила окна особняка, а он решил, что это пришли его убивать.

На площади перед собором жестокость достигла невероятных пределов. Пьесы, которые теперь показывали на подмостках, были отнюдь не просто развлекательными. На сцену вытаскивали несчастного арманьяка, которого можно было опознать по белой ленте. Ему связывали за спиной руки. Потом появлялся актер, изображающий бургундца, с андреевским крестом, вооруженный топором или ножом. Он изощренно оскорблял своего соперника, вызывая неизменный смех публики. Хохот только усиливался, когда несчастный арманьяк принимался кричать от страха или умолять о пощаде. В финале «пьесы», вдоволь натешившись, бургундец разбивал арманьяку голову топором или вонзал нож ему прямо в сердце.

По площади собора Парижской Богоматери потоком текли бурые реки крови и вина. Потому что пьянствовали все больше и больше. Герцог Бургундский уже не поставлял бочки в дома квартального, зато к услугам мятежников были винные погреба разграбленных домов богатых буржуа. В воздухе висел тошнотворный запах скверного дешевого пойла, смешанный с запахом свежепролитой крови.

Мишалетта и ее приятельницы развлекались самым ужасным образом. Высказанные в лихой песенке намерения они решили исполнить буквально и оскопляли арманьяков, живых и мертвых. Отрезанные члены они вешали себе на шею наподобие ожерелья или привязывали к поясу.

Все это невероятно возбуждало их любовный пыл, и они неистово совокуплялись с приятелями, а порой и между собой. Статуи святых на фасаде собора оказались свидетелями чудовищных сцен разврата и кровавых мученических смертей, достойных времен первых христиан.

Сидя на третьем этаже дома Вивре, Луи с отвращением ловил отголоски ужасных криков и вдыхал тошнотворные запахи, доносившиеся с площади. Подумать только, ведь он считается начальником этих монстров! Он чувствовал, что у него самого руки по локоть в крови! Луи думал об отце, о своем сыне, и порой его охватывало непреодолимое желание все бросить, вскочить на лошадь и помчаться к ним.

Но он тут же осаживал себя: он не имеет на это права. Он обязан исполнить предназначенную ему роль до конца.

Луи заставлял себя успокоиться и, рассуждая по возможности здраво, правильно оценивать ситуацию. Адам Безотцовщина по-прежнему находился между жизнью и смертью. К великому сожалению, он не умер, но все еще оставался абсолютно беспомощным, а для Луи это было очень важно, потому что он понимал: как раз сейчас для него самого настало время действовать.

Из-за всех этих бесчинств у большинства парижан «мясницкий» террор вызывал отвращение. Настанет момент, когда придется организовать контрдвижение и возглавить его. На короля рассчитывать нечего, его сознание оставалось замутненным; дофин был всего-навсего марионеткой; Изабо Баварская казалась существом нерешительным и слабым. Единственным человеком, способным встать во главе движения, оказывался герцог Беррийский.

А герцог Беррийский между тем не выходил из Нельского дворца, и жизнь его подвергалась опасности. Необходимо было доставить его в безопасное место. А разве можно отыскать место безопаснее, чем то, что предложил теолог Жерсон, — собор Парижской Богоматери? Луи де Вивре выждал некоторое время и решился, наконец, отправиться спасать Жана Беррийского.

В одиннадцать вечера он вышел из дома. Когда Луи оказался на площади, его приветствовали радостные пьяные выкрики: «Да здравствует квартальный старшина!» Взяв под мышку плащ, человек-птица отправился в путь.

Пожалуй, Луи был единственным, кто мог ночью прогуливаться по улицам Парижа, оставаясь в полной безопасности. Кто решился бы напасть на старшину квартала собора Парижской Богоматери, почти столь же знаменитого, как и сам Башка? Кто осмелился бы атаковать фигляра, чьи птичьи лапы и клювастая голова стали уже легендарными?

Луи перешел на левый берег и зашагал по набережной по направлению к Нельскому дворцу. Тогда он снял маску и до самых глаз укутался плащом, потому что квартальный старшина не должен входить в дом герцога Беррийского: это означало бы выдать себя. Момент действительно был опасный, но, к счастью, на улице было очень темно и, главное, совсем безлюдно.

Проникнуть в Нельский дворец через одно из разбитых окон первого этажа оказалось делом весьма простым. Огромное помещение оказалось совершенно пустым. Луи направился было к лестнице, но услышал какой-то шум. Вооруженный слуга с факелом в руке преградил ему путь.

— Сюда нельзя!

В голосе слуги звучал неприкрытый страх, но было также очевидно, что храбрый человек готов защищать своего господина даже ценой собственной жизни.

Луи спокойно произнес:

— Я не желаю никакого зла монсеньору герцогу. Напротив, я пришел, чтобы спасти его. Посмотрите, я один.

Слуга недоверчивым взглядом окинул помещение: оно и в самом деле было пустым.

Луи между тем продолжал:

— Я Луи де Вивре, в прошлом советник монсеньора герцога Орлеанского. Твой господин знает меня. Сообщи ему мое имя.

Слуга исчез, но довольно скоро вернулся и велел следовать за ним. Луи оказался в комнате герцога Беррийского. Старик сидел в окружении нескольких солдат. На нем была длинная ночная рубашка. Взяв факел, он приблизил его к лицу своего нежданного гостя.

— В самом деле! Луи де Вивре!

Герцог попросил солдат удалиться и, когда они остались одни, спросил:

— Что вам угодно?

— Я уже сказал вашему слуге: спасти вас. Я могу провести вас в собор Парижской Богоматери. Там вы будете в безопасности.

Грустная улыбка появилась на лице, обрамленном седыми волосами.

— Простите, друг мой, но как вы сможете защитить меня в одиночку?

Вместо ответа Луи скинул плащ и нацепил свою птичью маску. Герцог Беррийский не смог удержаться от вскрика:

— Старшина квартала собора Парижской Богоматери!

— Да, монсеньор. Вот уже много месяцев я играю эту гнусную роль в ожидании подходящей минуты. Оденьтесь как можно скромнее и накройтесь моим плащом, чтобы вас не узнали.

Переодеваясь, герцог Беррийский рассказывал:

— От моих людей мне стало известно, что Гильом Сирас, квартальный Сент-Оноре, готов переметнуться в другой лагерь. Как вы знаете, это предводитель плотников, а плотники всегда враждовали с мясниками. Можете ли вы привести его в собор?

— Он будет там завтра.

Через минуту оба уже вышли на улицу. Луи вновь надел свою маску. Навстречу им попались несколько человек, но никто не обратил на них особого внимания. Кого мог удивить старшина квартала собора Парижской Богоматери, прогуливающийся с человеком, который вынужден скрывать лицо? Наверняка у него имелись на то причины.

На площади все оказалось еще проще. Они добрались туда ближе к полуночи. К вечеру пьянство становилось повальным, и был слышен лишь пьяный храп и обрывки скабрезных песенок. Луи толкнул ворота собора, чтобы герцог Беррийский вошел внутрь.

Затем квартальный старшина вернулся к себе домой. Заметив хозяина, один из его людей, валявшийся пьяным у стены, попытался было приподняться на локтях и воскликнул:

— Да здравствует квар…

И вновь рухнул на мостовую, всю в пятнах вина и крови.

На следующий день Луи де Вивре отправился в квартал Сент-Оноре, чтобы встретиться с Гильомом Сирасом. Тот принял его с недовольным видом: Болтун считался одним из самых жестоких руководителей мятежа.

— Чего тебе надо?

— Того же, что и тебе: чтобы все это закончилось как можно скорее.

— Странно слышать от тебя такое. Твой квартал — самое мерзкое место во всем Париже. А твои люди хуже тигров, они…

Луи не дал ему договорить.

— Меня прислал герцог Беррийский. Он укрылся в соборе Парижской Богоматери. Он ждет тебя.

И ушел.

Некоторое время спустя из окна своего третьего этажа Луи увидел, как Гильом Сирас открывает дверь собора. Луи ощутил невыразимое облегчение: у него получилось! Механизм контрмятежа запущен. Революция «мясников» и даже сама власть Иоанна Бесстрашного доживали свои последние дни.

***

Если бы Луи знал, что в этот самый миг происходит в «Смеющихся сороках», настроение у него ухудшилось бы.

Просуществовав около месяца между жизнью и смертью, Адам Безотцовщина вновь обрел здоровье и разум. Он позвал хозяина и спросил у него, что случилось. Тот ответил, что Адам стал жертвой попытки отравления. Виновником был, без сомнения, повар, потому что с тех пор его никто не видел.

Хозяин сообщил также о том, что, пока его постоялец был прикован к постели, мятеж набирал силу. Он во всех подробностях поведал о событиях. Адам поинтересовался, где находится старшина квартала собора Парижской Богоматери. Оказалось, тот по-прежнему на своем месте и слывет одним из самых неистовых мятежников.

Адам поблагодарил собеседника и, оставшись один, стал одеваться. Он думал о словах мэтра Фюзориса: «Будьте осторожны. Луи де Вивре — очень крупная дичь. Если загнать его в угол, он может стать чрезвычайно опасным». Каким же дураком он, Адам, оказался! Кажется, он совершил все возможные ошибки. Ведь он как раз и хотел загнать противника в угол, вывести из себя, и за это чуть было не поплатился собственной жизнью. Вместо того чтобы играть в эту глупую и опасную игру, надо было немедленно разоблачить предателя. Во всяком случае, пока еще не поздно, Адам сделает это!

И Адам Безотцовщина погрузился в размышления. Все оказалось далеко не так просто. Как он понял с самого начала, в одиночку ему с этой задачей было не справиться. Если он появится на площади перед собором и закричит: «Квартальный — предатель!», его разорвут на куски. Ему нужна помощь.

От идеи привлечь к своему делу Иоанна Бесстрашного Адам отказался сразу. Он был изгнан из герцогского дома и если и собирался вернуться туда, то только триумфатором, официальным и всемогущим представителем англичан. Впрочем, насколько он мог понять, сейчас у герцога и не было возможности вмешаться в события.

Лишь один-единственный человек мог погубить квартального старшину собора Парижской Богоматери — нынешний хозяин Парижа, Башка. Поначалу Адам Безотцовщина хотел просто-напросто отыскать его и все ему рассказать, но, в конце концов, принял другое решение. Ему было известно, что мясник — человек очень тщеславный, и он решил сыграть на его уязвленной гордости.

Адам попросил у хозяина бумагу и чернила. Весь день он писал афишки, а вечером велел своим людям расклеить их в квартале Сент-Эсташ, где находилось логовище живодера. Вскоре стены домов запестрели такими строчками:

В своей оценке мясника Адам Безотцовщина не ошибся. Рано утром в среду 4 июля 1423 года один из его людей, обнаружив листок на стене, сорвал афишку и принес своему хозяину. Человек относительно образованный для своего круга, Башка умел разбирать буквы. Прочитав эти оскорбления, мясник почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Возможно, все это было ложью, но он обязан все проверить: на карту поставлена его честь!

Башка наспех собрал своих людей, и уже в семь часов три сотни мясников, вооруженных топорами, направились к собору Парижской Богоматери. Адам Безотцовщина, стоявший поодаль и выжидавший, как обернутся события, возликовал и пристроился им вслед. Около восьми на площади перед собором раздались крики:

— Башка! Это Башка!

Люди квартального бурно приветствовали мясников, но сразу примолкли, когда увидели суровое и решительное лицо их начальника. Растолкав всех, Башка ворвался в дом Вивре. Он быстро пересек прихожую и поднялся на второй этаж. Но там путь ему преградил Тассен.

— Что тебе нужно?

— Пропусти меня, я Башка!

— Вижу, что Башка! Я спрашиваю, что тебе здесь нужно?

— До меня дошли слухи, что твой хозяин — гнусный шпион арманьяков. Пропусти меня!

Придя в себя от удивления, Тассен громко расхохотался.

— Квартальный — гнусный шпион арманьяков? А почему не ты сам, Башка?

И повторил снова, на этот раз громче, чтобы предупредить Луи:

— Старшина квартала собора Парижской Богоматери — гнусный шпион арманьяков?

Больше он ничего сделать не смог. Оттолкнув Тассена, мясники бросились на третий этаж. Дверь оказалась закрытой на ключ. В остервенении они принялись крошить ее своими топорами…

Луи прекрасно расслышал крики Тассена и отреагировал на них с присущим ему хладнокровием. В этот ранний утренний час он еще не одевался, и на нем не было птичьих лап и головы, которые он снимал, ложась спать. Он подбежал к сундуку и облачился в первую же попавшуюся ему под руку одежду: это была ряса кюре, которую комедианты использовали в своих представлениях. В задней стене комнаты имелось небольшое окошко, выходившее прямо на покатую крышу. Луи открыл его, проскользнул наружу, скатился по крыше и оказался во дворе.

Никто его не заметил. Луи вышел на улицу. В городе царило невероятное оживление, но на него никто не обратил внимания. Ему следовало покинуть Париж как можно скорее. Он направился в сторону Мильбре.

В этот самый момент дверь поддалась. Мясники ворвались в комнату и закричали от ярости при виде открытого окна и лежащих на столе птичьих лап и маски. Тут же появился Тассен и тоже принялся кричать, чтобы избежать подозрений в сообщничестве:

— Предатель! Подлый предатель!

Это не обмануло мясника, и он схватил его за шею.

— Ты что, не знал? Ты никогда не видел его лица?

— Никогда. Все могут подтвердить. На нем всегда была маска.

Испуганные и возмущенные стражники подтвердили его слова. Башка отпустил Тассена и расхохотался.

— Как бы то ни было, он пропал! Я приказал охранять все мосты. Ему не поможет даже сам Господь: я велел охранять и церкви.

Тассен притворно вздохнул.

— Знать бы только, какой он! Его же никто не знает в лицо.

Живодер выругался сквозь зубы, но один из его людей обратил внимание на птичьи лапы.

— Смотри, они же разные!

Они и в самом деле были разными: левая представляла собой нечто вроде перчатки, зато правая была настоящей искусственной рукой с кожаными ремешками, чтобы пристегивать ее к плечу. Несмотря на свое хладнокровие, из-за поспешных сборов Луи оставил такую важную улику.

Башка вновь рассмеялся.

— Да он же однорукий! Мы не знаем, как он выглядит, но зато нам теперь известно, что у него нет правой руки. Вперед!

Добравшись до площади, Луи не смог сдержать возгласа досады: вооруженные мясники охраняли ее и никому не позволяли проходить. Луи обошел площадь, решив укрыться в какой-нибудь церкви, но первая же, которая попалась на его пути, охранялась мясниками. И следующая, и третья… Тогда он принялся искать пустой дом, чтобы попытаться спрятаться там.

Добравшись до улицы Галитьи, беглец прямо перед собой увидел открытую дверь. Из нее вышел какой-то мужчина, а следом показалась огненная шевелюра Лисицы Фелизы — она провожала очередного клиента. Ни секунды не колеблясь, Луи поспешил туда. Он доверял Фелизе. Кроме того, это был его последний шанс.

Увидев его, она чуть не подскочила от удивления.

— Вы?..

— Меня ищут, чтобы убить.

Фелиза впустила его в большую прихожую первого этажа, где в данный момент никого не было, а затем провела в свою комнату. Закрыв дверь, она не удержалась от восклицания.

— Как вы, арманьяк, могли оказаться замешаны во все эти убийства? Это же настоящее безумие!

— Слишком долго объяснять. Ты можешь спрятать меня на некоторое время? Я отблагодарю тебя. Не думаю, что это продлится долго. Мясники повсюду наживают себе врагов. Через месяц весь город окажется в руках арманьяков.

— Вы можете оставаться здесь, сколько понадобится. Я делаю это не из-за денег, а ради вас.

Луи открыл окно и посмотрел вниз. Мясники и его собственные бывшие сторонники, возбужденные и разъяренные, обыскивали дом за домом. Они грубо выволакивали жителей из собственных жилищ и внимательно осматривали их руки!

Луи обернулся к молодой женщине.

— Я пропал. Мне нужно уходить. Если меня найдут здесь, тебе тоже не поздоровится.

— Что с вами станет?

— Не бойся за меня. Уже давно я ждал этой минуты. Я готов. Прощай, Фелиза, благодарю тебя за все!

Луи спустился вниз, открыл дверь, удостоверился, что никто не видит, как он выходит из дома Фелизы, и устремился вперед. Пряча под плащом руки, он степенно двинулся по улице Галитьи к собору Парижской Богоматери. Его никто не остановил.

Так Луи добрался до площади перед собором, которая в этот час оказалась пуста, поскольку все отправились ловить арманьяка. Он поднялся на подмостки и оттуда, с возвышения, разглядывал собор, необыкновенно красивый в это июльское утро. С краткой молитвой он обратился к Господу, моля простить его грехи и даровать столь необходимое в этот час мужество, затем воздел к небу правую культю и закричал во все горло:

— Слава королю! Слава герцогу Орлеанскому! Смерть бургундским предателям! Смерть герцогу-убийце!

Несколько мгновений спустя Луи уже стоял в окружении разъяренной толпы, готовой разорвать его в клочья, и только вмешательство мясников спасло его от народного гнева. На шум не замедлил явиться сам Башка.

— Это ты, Луи де Вивре?

— Да.

— Зачем ты сделал это?

— Чтобы уничтожить тебя. И мне это удалось. Механизм твоего уничтожения уже запущен. Ты явился слишком поздно, Башка!

Живодер испустил крик ярости. Затем он пренебрежительно окинул противника взглядом. Его лицо выражало неприкрытую ненависть.

— Ты заплатишь за это! Ты знаешь, какая судьба тебя ожидает?

— Да.

— Нет, ты даже представить себе не можешь! Я приберег для тебя сюрприз.

Он обернулся ксвоим людям.

— Эй, принесите его маску. Так будет еще смешнее!

Луи смотрел на толпу, что бесновалась и орала у подножия подмостков. В первом ряду стоял подросток с вьющимися белокурыми волосами. Он улыбнулся Луи и почтительно поклонился. Луи отвернулся. Он не хотел его видеть.

Какой-то мясник принес маску. Башка сам напялил ее на арестованного и скомандовал:

— Вперед!

Кортеж двинулся на правый берег. Луи в окружении мясников, которые защищали его от разъяренной толпы, шагал твердым шагом в своем одеянии священника и птичьей маске. Он был спокоен. Ему было чуть меньше пятидесяти лет, и этот летний день, среда 4 июля 1413 года, должен был стать последним днем его жизни. Все, конец!

Погода была чудесной, и от этого Луи чувствовал себя почти счастливым. Он ведь так боялся, что его казнят во мраке и безвестности, в тюремной камере, куда однажды придут палачи с закрытыми капюшоном лицами. А он так боялся умереть в одиночестве!

Толпа, которая его окружала, хотя и осыпала предателя угрозами и оскорблениями, была огромной. Луи де Вивре умрет среди людей, на публике!

По чистой случайности ему довелось опять пройти по улице Галитьи, мимо дома Фелизы. Он подумал о том, что именно этой женщине он рассказал о мучительной смерти своей жены. С Маргаритой ему довелось познать несколько кратких, но незабываемых мгновений счастья. Луи осознавал, что прежде, чем он умрет, ему доведется пройти через другие испытания: страх, страдания, пытки. Возможно, мгновения счастья и минуты страданий взаимно уравновешивают друг друга?

Да, конечно, решил про себя Луи. Под маской он прошептал:

— Маргарита…

Он подумал о своем сыне и в очередной раз упрекнул себя за то, что не смог дать ему многого. Но он полностью доверял Изидору Ланфану. Теперь у Шарля есть наследник. Род Вивре не прервется.

Об отце Луи старался не думать. Во всяком случае, не сейчас. Время Франсуа придет лишь в самую последнюю минуту. Отец станет последним человеком, который окажется рядом с ним и пройдет с ним его путь до конца.

Так они добрались до мостков Мильбре. Теперь его охраняли не мясники, но королевская гвардия. Более того, там присутствовал сам король! Карл предстал в полном своем величии, с короной на голове, в синей мантии с геральдическими лилиями! В этот день, 4 июля 1413 года, король явился сюда, чтобы собственноручно заложить первый камень моста, который должен был заменить мостки Мильбре.

Луи возблагодарил небеса за то, что ему позволили увидеть перед смертью человека, за которого ему предстояло отдать свою жизнь. Луи бросился на колени и воскликнул:

— Слава королю! Слава французскому королевству!

Суверен обернулся и приблизился к толпе, весьма удивленный при виде этого человека в черном одеянии и с птичьей головой. Ничего не промолвив, король вернулся назад.

Мясники с удвоенной жестокостью поволокли осужденного дальше…

Поскольку мостки Мильбре оказались перегорожены, кортеж отправился к мосту Менял. Затем, по приказу Башки, все свернули к церкви Сен-Лефруа, находящейся поблизости, и остановились перед рвом Пюнье, где разлагались трупы животных. Запах стоял невыносимый.

Башка расхохотался и заговорил громко, чтобы все могли его слышать:

— Разве я не живодер? Ну так я вам покажу, как сдирают шкуру с арманьяка! Я сдеру с него кожу, и пусть его сбросят в эту яму, где он сгниет заживо!

Эти слова исторгли у толпы дикий животный крик. Адам Безотцовщина, занявший место в первом ряду, не произнес ни слова. С невозмутимым видом он наслаждался своим триумфом. Тассен, стоявший чуть дальше, вынужден был орать вместе со всеми. Ему приходилось ломать эту комедию под страхом смерти. Поначалу он решил было избавить себя от жуткого зрелища, сбежать отсюда и не присутствовать при казни того, кому старался служить верой и правдой.

Но он заставил себя остаться. Он обязан стать свидетелем и рассказать о том, что произошло.

Внезапно толпа замолчала. То была благоговейная тишина. С Луи сорвали одежду, оставив лишь птичью голову. Два мясника держали обнаженную жертву. Луи закрыл глаза, и перед ним появился отец.

— Здравствуй, сын…

Франсуа сидел на кладбище Невинно Убиенных Младенцев, ярко светила луна, а на голове старого сира де Вивре сиял золотой шлем короля Франции.

— Тебе предстоит стать красной птицей ценой крови. Разве я солгал тебе?

— Нет, отец.

— Ты готов к испытаниям?

— Думаю, готов.

— Тогда вперед! И не забудь про мое обещание.

Башка что-то говорил, посмеиваясь. Луи старался не слушать его. Так что же обещал ему отец? Ах да: высшую награду, свет Севера…

Луи открыл глаза. Он осознал, что стоит спиной к Сене и левому берегу. Значит, он как раз обернулся лицом на север.

И там, на севере, в этот лучезарный июльский день ясно было видно, как вращаются мельницы Монмартра. Их белые крылья отражали солнце, образуя светящиеся круги. Воздух был таким теплым, что далекая картина подрагивала в июльском мареве.

Луи воскликнул:

— Свет Севера!

Башка, который только что приставил к его груди огромный нож, ничего не понял:

— Чего?

— Ты все равно не поймешь. Ты умрешь во мраке, а я — при ярком свете. Я — первый из Вивре, кто увидел свет Севера!

Башка недоуменно пожал плечами, сделал ему широкий надрез на левой стороне груди и отправился за клещами.

Луи не мог оторвать взгляда от сияющей полосы, что открывалась ему вдали. Огромный вал света накатывался на него с севера, как морская волна при приливе, чтобы омыть его, очистить, высветлить. Свет освобождал его от страданий, от всех физических ощущений. В мире существовал лишь этот ослепительный свет. Весь мир превратился в свет, и даже самая темная его часть становилась светом. И в этом мире Луи сам был светом, чистым духом!

И вот волна сияния накатила на него. Она была столь ослепительной, что он не смог этого вынести. Он уступил ей, она стала качать его, как младенца в колыбели, затем подхватила и унесла…

Башка издал крик ярости. Луи де Вивре потерял сознание, и теперь самая страшная пытка не могла вырвать у него ни единого стона! Палач остервенело набросился на свою жертву, со страшными проклятиями вырывая клочья плоти. Когда тело превратилось в кровавый обрубок, живодер пинком ноги сбросил его в яму.

Птичью голову с убитого так и не сняли… Его бывшие солдаты, мужчины и женщины, подходили к могиле, чтобы плюнуть на труп. И Тассен был вынужден сделать то же самое, чтобы его ни в чем не заподозрили.

И только один Адам Безотцовщина, так и не взглянув на своего врага, спокойно зашагал к собору Парижской Богоматери — к мэтру Фюзорису.

***

Тот находился в своей комнате. Перед Адамом стояло то же забавное существо в синем, расшитом звездами платье, с волосами и бородой, делающими его похожими на Христа. Адам хотел заговорить, но часовщик сделал ему знак замолчать, приставив к губам указательный палец.

— Тсс! Уже почти одиннадцать. Сейчас они зазвонят!

И действительно, несколько мгновений спустя часы начали свой оглушительный концерт. Когда он закончился, мэтр Фюзорис указал на те, что в прошлый раз зазвонили позже других и из которых он тогда вынул механизм.

— Вы видите? Теперь они работают хорошо! Они идут безукоризненно точно. Возможно, это самый прекрасный образец, просто идеальный!

Подросток решился:

— Вам угодно говорить обо мне?

— Да. Думаю, вы достойны такой похвалы.

— Значит, вы знаете про Луи де Вивре?

— Разве моя работа не заключается именно в том, чтобы все знать?

Мэтр Фюзорис улыбнулся Адаму и любезно указал ему на единственное свободное кресло:

— Садитесь.

Несмотря на успешное завершение дела, у Адама пересохло в горле. Он не знал, что сейчас произойдет, и не мог скрыть беспокойства.

— Теперь вы — один из нас. Но вы до сих пор не знаете, кто мы такие.

— Англичане…

— Да. Но мы не просто англичане. Мы — «Интеллидженс сервис».

— Мне это ни о чем не говорит.

— Разумеется. «Интеллидженс сервис» была создана недавно волей усопшего короля Генриха Четвертого с целью последующего захвата Франции. Это самая крупная шпионская сеть, которая когда-либо существовала в мире. Вы осознаете, в чем здесь новизна?

— Шпионы — дело не новое.

— Шпионы — нет, но шпионаж — да. «Интеллидженс сервис» — это хорошо организованный шпионаж. У каждого имеются начальник и подчиненные. Наша сеть покрывает всю Францию. Впрочем, вы сами смогли в этом убедиться.

Адам склонил голову. Мэтр Фюзорис широко улыбнулся.

— Теперь перейдем к законному вознаграждению. Вам положено целых две награды. Вторая — это золото, но, полагаю, первая доставит вам куда больше удовольствия.

Часовщик приблизился к нему.

— Разве вы сами не заявили монсеньору Арунделу, что самое ваше большое желание — узнать, кто ваш отец, и отомстить ему?

— Вы хотите сказать, что…

— Да, Адам Безотцовщина, я сообщу вам имя вашего отца. Его зовут Франсуа де Вивре. Находясь при дворе французского короля, он был любовником Маго д'Аркей. Луи де Вивре приходился ему законным сыном. Вы только что погубили своего сводного брата!

Адам был потрясен, как никогда прежде.

— Когда вы просили меня разоблачить Луи де Вивре, вы все знали?

— Конечно.

— Почему же вы мне не сказали?

— Потому что тогда вы бы стали слишком нервничать и совершили бы много ошибок.

Адам задрожал с головы до ног.

— Где мой отец? Я хочу убить его!

— Успокойтесь! Недавно он совершил паломничество к Иакову Компостельскому и теперь обитает в своем родовом замке Вивре. Вы не можете причинить ему никакого вреда. Да и зачем, впрочем? Ему семьдесят пять лет, он мечтает лишь о смерти. Особенно теперь, когда он выполнил свою миссию. Забудьте о нем. Разве вы не считаете, что уже достаточно отомстили ему, погубив его сына? И потом, остается еще его внук, Шарль де Вивре, который живет при дворе герцога Орлеанского. Вот он однажды и падет от вашей руки.

Мэтр Фюзорис улыбнулся.

— Теперь перейдем к золоту.

Адам Безотцовщина полагал, что сейчас получит плотно набитый кошелек, но часовщик, подойдя к сундуку, достал оттуда совсем небольшой предмет. Это была тоненькая металлическая пластинка драгоценного металла, разломанная по неровной линии. Адам вскрикнул:

— Еще один пароль, только золотой!

— Да. И догадайтесь, у кого вторая половина…

— У короля Англии!

— Вот именно. Найдите его, обладая вот этим. Вы получите все необходимые инструкции. Отныне вы — один из его доверенных людей при герцоге Бургундском.

Адам смог лишь пробормотать:

— Мэтр Фюзорис…

— Не называйте меня больше «мэтр». Отныне вы — более значительная персона, чем я. И вы этого заслуживаете. У вас железный характер, безукоризненный ум, и вы удачливы, как… дьявол! Что тут добавить?

Адам ничего не ответил и вышел из комнаты, сжимая в руке свой золотой пароль.

***

Усилия квартального собора Парижской Богоматери, за которые он заплатил собственной жизнью, принесли свои плоды. В последующие дни герцог Беррийский много общался в соборе с Гильомом Сирасом, который взял на себя обязанность собрать вокруг себя квартальных, враждебных мяснику. Таковых оказалось большинство. Создались самые благоприятные условия для того, чтобы переломить ситуацию.

Благодаря выздоровлению короля события стали развиваться быстрее. Оповещенный о настроениях горожан, Карл велел Иоанну Бесстрашному встретиться с Шарлем Орлеанским, чье войско стояло совсем близко от столицы. 22 июля в Понтуазе состоялась встреча враждебных друг другу герцогов, которые торжественно подписали соглашение о мире.

Башка предпринимал отчаянные попытки помешать этой договоренности. 1 августа он собрал народ на Гревской площади, чтобы призвать к новому мятежу. Но на этот раз толпа его не поддержала. Торжественные призывы живодера были встречены ледяным молчанием.

Тогда слово взял Гильом Сирас. Его выступление ограничилось одной-единственной фразой:

— Пусть сторонники подписанного в Понтуазе мира перейдут на правую сторону, а остальные встанут слева.

Несколько мгновений спустя правая часть площади была черна от народа, в то время как левая оказалась почти пустой. Башка и его сторонники поняли, что война ими проиграна. Луи де Вивре не ошибся в своем последнем разговоре с Лисицей Фелизой: менее чем через месяц после его смерти Париж стал принадлежать арманьякам.

8 августа 1413 года соглашение о мире, подписанное в Понтуазе, было оглашено на всех перекрестках. В тот же день руководители восстания покинули город: Иоанн Бесстрашный, Башка, Элион де Жаквиль, Жан де Труа, Эсташ де Павили, Пьер Кошон, Иоганнес Берзениус… Их сопровождала тысяча человек — последний оплот мятежников. Парижане срывали андреевские кресты, заменяли их белыми лентами на рукавах и снимали с фонарей тела казненных.

Адам Безотцовщина тоже решил уехать именно в этот день. Но прежде ему предстояло сделать одну важную вещь: избавиться от Рауле д'Актонвиля.

И дело заключалось совсем не в том, что у Адама имелись основания опасаться убийцы Людовика Орлеанского, этого грубого солдафона, с которым юноше пришлось жить последние пять лет. Ведь этот тип так и останется подчиненным, а он, Адам, становится важной персоной, приближенной к герцогу. Просто Адам не хотел оставлять за собой человека, с которым так долго находился в близких отношениях. Адама Безотцовщины, пажа бургундцев, больше не существовало. Необходимо было стереть всякий след этого периода.

Адам отправил два послания через своих людей из «Смеющихся сорок». Одно было адресовано самому Рауле д'Актонвилю, ему назначалась встреча в гостинице. Мальчик предлагал своему сожителю бежать вместе. Другое письмо следовало передать первому же отряду арманьяков, который встретится на пути. В самом деле, в городе повсюду сами собой формировались вооруженные банды, которые разыскивали оставшихся в Париже мясников.

Адам Безотцовщина занял место в дверном проеме прямо напротив «Смеющихся сорок». Некоторое время спустя после того, как отбыл первый посланник, к гостинице подошел Рауле. С нескрываемым отвращением Адам разглядывал его бородатую физиономию, толстые губы, руки убийцы.

Отбыл и второй посланник. В записке, которую должен был передать он, говорилось: «Рауле д'Актонвиля, руководившего убийством монсеньора герцога Орлеанского, вы найдете в гостинице „Смеющиеся сороки“».

Чуть позже туда ворвалась группа вооруженных людей с белыми повязками на рукавах. Адам услышал шум драки и вопли Рауле и вскоре увидел, как того проволокли мимо, с опухшим от побоев и перекошенным от страха лицом, осыпаемого ударами и проклятиями.

Когда толпа исчезла, Адам вернулся в гостиницу. У хозяина имелась лошадь, его самая большая ценность. Владелец «Смеющихся сорок» отдал ее своему постояльцу без единого слова возражения. Адам вскочил в седло и тотчас же пустился в дорогу. Он миновал заставу Сен-Дени и поскакал на север, по направлению к Кале, в Англию!

Свой пароль, драгоценную золотую пластинку, он прикрепил к изнанке камзола, напротив сердца. Адам смеялся от радости. Такой прекрасной казалась жизнь!

Одна мысль внезапно пронзила его: до сих пор он знал лишь мужское общество. Нельзя сказать, что это было ему неприятно, но женщины также притягивали его. А он в свои семнадцать лет еще ни одной даже не поцеловал! В конце путешествия его ожидало все: власть, блистательная жизнь — и любовь женщин!

***

Шарль Орлеанский и его люди вошли в столицу 31 августа 1413 года. Их встретило всеобщее ликование. Популярность герцога Бургундского пала под ударами мясников. Народ жаждал прекращения убийств и хаоса. Арманьяки, хотя их и не слишком любили, все же несли с собой мир и порядок.

Они избрали себе девиз, который развевался на огромном полотнище, растянутом между двумя башнями собора Парижской Богоматери, прямо над площадью, куда вернулись продавцы птиц и торговцы всякими снадобьями: «Прямой путь».

Часть третья АЗЕНКУР

Глава 15 РЫЦАРЬ С ЕДИНОРОГОМ

Было уже почти восемь вечера. В этот день, 1 января 1414 года, в королевском дворце Сент-Поль вот-вот должен был начаться традиционный новогодний бал.

Состояние короля было удручающим: Карл был уже фактически невменяем. Просто чудо, что его удалось привести сюда. И все же, несмотря на прогрессирующую болезнь, Карла VI в его сорок шесть лет вполне можно было назвать красивым мужчиной благодаря густым белокурым волосам и правильным чертам лица. Но безумие сквозило в его взгляде, то настороженном, то слишком пристальном, оно угадывалось в каждом его суетливом жесте. Возлюбленная и сиделка Карла, Одетта де Шандивер, стоявшая, как всегда, рядом с королем, глядела боязливо и робко.

Сзади на почтительном расстоянии расположилась королевская гвардия, готовая вмешаться в любую минуту. Форма солдат осталась прежней: латы с крылатым оленем и словом «Никогда». В этот солнечный день щиты с гербами были надеты на грудь.

Самому молодому из стражников шел двадцать первый год, и звали его Рено де Моллен. Он приходился внуком тому, кто четырнадцатью годами раньше служил начальником гвардии, — Франсуа де Вивре. Рено открыто носил свой весьма примечательный герб — серебряный вздыбленный единорог на лазоревых волнах. Лазоревая гербовая связка над головой животного указывала, что сам Рено не является носителем титула и что его отец еще жив.

Мало сказать, что Рено де Моллен был красив. Все его существо лучилось чистотой. Это было нечто нематериальное и бестелесное, но в то же время вполне различимое — сразу и безошибочно. Взгляд его синих глаз был решительным и в то же время искренним; в том, как держался молодой человек, чувствовались и мягкость, и уверенность. Такое трудно было объяснить словами, но сразу ощущалось: в мыслях юноши нет места лжи, в сердце его не может поселиться зло, а рука готова подняться лишь для того, чтобы защитить слабого или поддержать правое дело. Никакая клевета не могла запятнать его: ее очевидная лживость ни у кого не вызвала бы сомнений.

В настоящую минуту младший из королевских гвардейцев делал то же, что и другие: ждал. Начало бала запаздывало, потому что в зале еще не появилась особа, без которой ничто не могло начаться, — отсутствовала королева Франции. Изабо Баварская должна была прийти в сопровождении своей официальной протеже, для которой это было первое появление на публике.

Именно ее персона и была объектом всеобщего внимания, именно к этой девушке сводились все разговоры. Было известно, что это дочь сира де Нантуйе, единственного человека, выжившего после зловещего Бала Пылающих Головешек (который к этому времени уже скончался). Знали также, что сия молодая особа прибыла ко двору в конце прошлого октября. Но никто ее еще ни разу не видел. До сих пор она тайно жила в апартаментах королевы.

В ожидании начала танцев тихо наигрывала музыка. Карл VI, тихий и вялый, с удручающей ритмичностью покачивал головой. И поскольку ожидание затягивалось, Рено де Моллен погрузился в воспоминания, воскрешая в памяти годы своего детства.

***

Затерянный где-то в устье Сены неподалеку от Танкарвиля, посреди ровного и однообразно белесого пространства, Моллен, замок на краю света, походил на гигантский, выброшенный на берег корабль. Именно так и воспринимали свое жилище те, кто там обитал. Назойливые крики морских птиц и далекий гул прибоя лишь усиливали острое ощущение одиночества и тоски.

Внутри замок выглядел еще более зловещим, чем снаружи. Там никогда не бывало гостей. Люди казались погруженными в непреходящую меланхолию. За исключением двух-трех кастелянш все слуги были мужчинами. Создавалось впечатление, что находишься в расположении войск или в монастыре.

В этих местах царила нездоровая печаль. Самые простые радости существования здешним обитателям были недоступны. Стол был скудным, а убранство суровым. Ни одного яркого пятна: ни куска шелковой ткани, ни подушки, вообще ничего такого, на что было приятно посмотреть или что хотелось потрогать. Ни одного цветка, чтобы полюбоваться на него или вдохнуть аромат. Ни одной музыкальной ноты. Здесь никогда не смеялись. Здесь даже не держали домашних животных.

Моллен был мрачным и унылым, как тюрьма. Хуже того: он служил напоминанием об аде. Именно так и должно выглядеть обиталище отринутых от Славы Божией.

В подобной атмосфере человеку остается лишь тихо угасать. И жители Моллена постепенно становились тенями, призраками. Время от времени Рауль де Моллен, одинокий черный силуэт, в молчании проходил по комнатам. Иногда он вскакивал на коня, чтобы отправиться на прогулку, с которой возвращался лишь глубокой ночью.

Именно здесь Рено провел детство, в мире, где не было ни женщин, ни товарищей его возраста. Рено не знал, что такое ласки. Не понимал, что означает слово «играть». С самого юного возраста ему были ведомы лишь верховая езда и уроки фехтования.

И, тем не менее, двум существам удалось изменить ход его жизни.

Первым стал единорог.

Рено де Моллену всегда очень нравился его герб, на котором изображено было это изящное, грациозное животное. История герба восходила к одной находке, которую сделал его предок, Юбер де Моллен. Однажды он обнаружил на берегу рог какого-то животного, и с тех самых пор бесценный предмет хранился в главной башне замка. Рено часто поднимался туда, чтобы помечтать возле этого чуда. Незадолго до того, как мальчику исполнилось пятнадцать, произошло нечто невообразимое: он влюбился в единорога! В одно мгновение это существо пробудило и воплотило все его желания!

С тех пор, как только заканчивались фехтовальные упражнения, Рено бегом поднимался по лестнице в башню и проводил там все свое свободное время. Отец, поначалу несколько удивленный, возражать не стал. И, созерцая волшебный предмет, лаская пальцами его восхитительные извивы, Рено увидел свою судьбу: когда-нибудь он встретит и полюбит прекрасную девушку, чьей эмблемой будет этот рог.

Второе открытие, сделанное чуть позднее, воодушевило его еще больше. Ему пришло в голову, что у Молленов, которые уже много поколений владели рогом, где-то должны иметься и книги об этом удивительном создании. После тщетных поисков по всему замку Рено пришел к выводу, что книги, должно быть, спрятаны в той самой комнате, где находится рог. Он тщательно исследовал стены снизу доверху и, наконец, открыл, что один из камней шатается.

В библиотеке оккультных трудов имелись лишь две книги: «Каменный источник влюбленных» и «О единороге». Впрочем, чтобы удовлетворить жажду мальчика, их оказалось вполне достаточно.

В «Каменном источнике влюбленных» содержались общие сведения об алхимии, зато труд «О единороге» самым удивительным образом описывал характер единорога. Это животное чистое, гордое, необузданное, сильное, как человек; его единственным спутником может быть только крылатый олень. Единорог просит оленя стать его рабом, на что указывает игра слов: Fiat cervus servus. Зато олень не так чувствителен к посулам Королевы Ночи. Его интересует один лишь единорог.

Вечерами напролет Рено мечтал, любуясь рогом. Он знал теперь, кем станет, — крылатым оленем. И тогда он совершит подвиг, который не удавался до него ни одному рыцарю: единорог будет покорен мужчиной.

С тех пор Рено стал с еще большим рвением постигать секреты военного искусства. Он тренировался до изнеможения, он занимался с огромным тщанием, ведь теперь у него была цель, идеал. Хотя замок Моллен по-прежнему оставался пустым и печальным, отныне он был населен мечтами, желаниями, надеждами самыми пылкими и отчаянными, какие только могут зародиться в душе молодого человека.

Еще одним важным событием в жизни Рено стал приезд крестного пятью годами спустя. Крестный, Гильом де Танкарвиль, внезапно явился в замок де Моллен 1 октября 1412 года, на следующий день после того, как его крестнику исполнилось двадцать лет. Он прибыл в сопровождении довольно многочисленной свиты, ведь он был весьма влиятельной персоной. С 1402 года он исполнял в высшей степени почетную должность главного управляющего королевскими винными погребами.

В свои сорок четыре года Гильом де Танкарвиль выглядел так, как и следовало ожидать при его должности, то есть был крупным и тучным, с румяным лицом, красным носом, огромными ладонями. Но это была всего лишь видимость. Проницательного наблюдателя поражал его взгляд, в котором читался незаурядный ум, никак не вязавшийся с простоватым внешним обликом сеньора.

Ради гостя Рауль де Моллен велел достать единственный имевшийся в замке приличный сервиз и бочку сидра, единственный алкогольный напиток, что был в наличии. Главный управляющий винными погребами сделал глоток, поморщился, отодвинул бокал и без предисловий приступил к делу, ради которого и приехал.

— Я направляюсь из Танкарвиля в Париж. По пути мне захотелось заглянуть сюда и посмотреть на моего крестника. Будь он дураком или неотесанным простофилей, как большинство этих деревенских дворянчиков, я бы оставил его вам, но должен признаться, мне прежде не доводилось видеть столь красивого и приятного в общении молодого человека.

Гильом де Танкарвиль решительно хлопнул ладонью по столу и заявил:

— Сир де Моллен, я у вас его забираю! Я сделаю его одним из моих оруженосцев. Его место при дворе, а не здесь.

Удивленный и восхищенный, Рауль де Моллен рассыпался в благодарностях, и отъезд был назначен на следующий же день.

Чтобы добраться до Парижа, пришлось ехать вдоль Сены. Танкарвиль был в доспехах, трое оруженосцев несли его цвета. За ними дюжина слуг сопровождала багаж. Что касается Рено, он был одет, как простой солдат.

Не прошло и часа после их отбытия, как Гильом де Танкарвиль спешился и попросил крестника последовать его примеру. Он велел открыть сундук, и оттуда по его приказу было извлечено великолепное одеяние: красный широкий плащ, расшитый перекрещенными виноградными гроздьями и золотыми виноградными листьями. В центре был вышит герб Танкарвиля.

— Накинь на себя!

Молодой человек никогда не видел ничего прекраснее.

— Ведь это одежда сеньора!

— Именно. Один из моих плащей.

Рено пробормотал:

— Но меня же примут за вашего сына.

— И что? Разве ты не мой крестник? Я не могу допустить, чтобы рядом со мной ехал какой-то оборванец. Ну-ка, одевайся!

Облаченный в тяжелую броню и металлические пластины, защищающие руки, Рено стал выглядеть таким же тучным и дородным, как сам управляющий винными погребами. Плащ, наброшенный прямо поверх военной экипировки, сидел великолепно. Танкарвиль оценил перевоплощение и одобрительно воскликнул:

— Вот теперь другое дело!..

Все внезапно изменилось после первой же остановки на пути из Моллена в Париж, в Жюмьеже. Гильом де Танкарвиль устроился в лучшей гостинице города, расчистил вокруг себя побольше места и уселся один с Рено. Хозяин восхищенно разглядывал роскошную особу, которую послала ему судьба. Он почтительно приблизился к ним.

— Чего изволите, монсеньор?

— Все, кроме вина. Принеси-ка нам поесть, только смотри, чтобы мы не отравились.

Танкарвиль кликнул слуг, отдал приказание, и вскоре те вернулись с тремя бочонками, а еще принесли два стеклянных кубка тончайшей работы. Чуть позже вернулся и трактирщик и подал ветчины, мяса и много другой снеди. Еще он поставил на стол две глиняные чашки. При виде их главный управляющий винными погребами испустил крик ярости.

— Это еще что такое?

— Это вам для вина, монсеньор…

— Что? Убийца! Ты хочешь, чтобы мы пили вино из этих чашек? Да тебя повесить мало!

Гильом де Танкарвиль решительно смахнул на пол обе чашки, а затем повернулся к своему крестнику. Перепуганный до смерти трактирщик забился в угол и затрясся там.

— Вот тебе первый урок. Запомни: прежде чем вино пить, надо его увидеть.

Танкарвиль взял один из бочонков и наполнил вином свой кубок. Он поднес его к глазам, затем, втянув в себя напиток, долгим взглядом молча смотрел на крестника.

Рено почувствовал безотчетную симпатию к этому человеку, которого едва знал. В то же время было в Танкарвиле нечто, что не могло не вызвать удивления. Вот он тоном торжественным и почти религиозным стал произносить оду вину:

— Ты когда-нибудь задумывался о странной особенности вина? Все, что мы поглощаем, в конечном итоге преобразуется самым гнусным образом. Изысканные блюда становятся дерьмом, вода — мочой. Скажешь, что и вино тоже? Да, но прежде с ним происходит нечто иное! Оно идет особым путем и, прежде чем достичь наших презренных низших органов, оказывается в нашей голове, в нашем сердце, в нашей душе и совершает там чудеса… Ты, конечно, совсем не разбираешься в алхимии?

Рено, вспомнив, о чем прочел в «Каменном источнике влюбленных», позволил себе робко произнести:

— Я знаю только, что есть черная ступень, белая и красная… И все.

Крестный посмотрел на него с удивлением и даже с некоторой долей восхищения.

— И все, в самом деле? Откуда, позволь спросить, такие познания в твоем возрасте?

— С вашего позволения, я бы не хотел раскрывать эту тайну, монсеньор.

Танкарвиль настаивать не стал. Он продолжил:

— Ну так вот, моя алхимия — это вино! Я собираюсь пройти с тобой все три ступени: первая — стадия разума, вторая — сердца, и третья — это ступень зеркала. Для последней достаточно будет всего одного стакана: это зеркальное стекло…

Он указал на стоявшие на столе бочонки.

— Будем с уважением относиться к традиционным цветам. Вот это вино — бордо с виноградников «черный принц», вот это белое реймское вино, а это — из Меркюре, цвета рубина… Кстати, ты когда-нибудь пил вино?

— Нет, монсеньор, только сидр.

— Причем отвратительный сидр, если хочешь знать мое мнение! В таком случае дело пойдет быстро. Думаю, трех бокалов тебе будет достаточно. Но прежде надо поесть!

Они отдали дань ужину, который оказался вполне сносным. Рено попросил принести воды, Танкарвиль медленно потягивал вино «черный принц». Наконец время настало. Главный управляющий винными погребами взял кубок Рено и тоже наполнил его «черным принцем».

— Вот это вино для разума. Пей медленно, его надо смаковать. Это не лекарство.

Рено повиновался. Поначалу в голове все смешалось, затем и в самом деле стало постепенно проясняться. Впервые в жизни Рено засмеялся. Он видел, как смотрит на них глупый трактирщик, дрожа в своем углу, трепеща перед высоким положением своих посетителей и страшась их странных разговоров об алхимии. Никогда не приходилось ему видеть ничего более забавного!

Весьма довольный результатом, Гильом де Танкарвиль наполнил кубок крестника белым вином. И на этот раз Рено выпил его очень медленно. Он почувствовал, как по всему его телу разлилась приятная истома. До него донесся голос крестного:

— Есть ли у тебя любимая женщина?

— Нет, монсеньор. Но у меня есть идеал женщины.

— Опиши мне его.

Рено де Моллен видел перед собой танцующего единорога, облитого золотым светом, взлетающего на лазоревых волнах. Прекрасное животное говорило ему: «Стань моим крылатым оленем!»

Он покачал головой.

— Не могу. Это моя тайна.

— Многовато у тебя тайн. Я не настаиваю, храни их. Это естественно в твоем возрасте.

Рено по-прежнему был погружен в мечты.

— Я никогда ее не видел, но знаю, что она существует. И однажды я ее встречу, я уверен в этом!.. Теперь красное!

Гильом де Танкарвиль наполнил его кубок в третий раз. Вино Меркюре и в самом деле имело превосходный цвет рубина. Протягивая кубок крестнику, Танкарвиль торжественно произнес.

— Зеркало позволит тебе как следует рассмотреть себя самого. Это бывает больно и мучительно. Ты можешь отказаться.

— Нет. Давайте!

На этот раз Рено осушил свой кубок залпом. Наступила долгая тишина.

— Ты что-нибудь видишь?

— Ту, которой нет.

— Зеркало часто показывает ту, которой нет. Кто она?

Рено де Моллен разрыдался.

— Та, которую я никогда не знал и которая ушла из этого мира, когда в нем появился я, — моя мать. Ее мне так не хватает!..

Рено упал головой на стол, а Танкарвиль глубоко вздохнул, разглядывая своего смертельно пьяного крестника.

— Вот… Вино зеркала — это грустное вино, ибо оно выдает главную тайну: человек несчастлив.

Сам он решил, что уже достаточно выпил «черного принца» и теперь самое время переходить к белому вину. Танкарвиль ополоснул свой бокал из кувшина с водой, который был принесен для Рено, налил себе реймского вина и выпил его медленными глотками.

Рено, по-прежнему лежащий на столе без сил, не спал. Он чувствовал, как пьянеет, но прилагал все усилия, чтобы сознание оставалось ясным. Он хотел слушать, что говорит ему крестный, хотел знать, кто он на самом деле.

И тот действительно вновь заговорил после небольшой паузы:

— Мой разум молчит. Что-то я сегодня расчувствовался!.. Знаешь ли, Рено, несмотря на разницу во внешности, я ведь очень похож на твоего отца. Я тоже потерял свою жену. Я тоже безутешный вдовец. Род Танкарвилей угаснет вместе со мной. У меня одна-единственная дочь, которая выйдет замуж за того, за кого захочет, и мое имя исчезнет вместе с ее «да» во время венчания.

Управляющий винными погребами выпил еще довольно много бокалов белого вина, ибо одного ему было недостаточно. Рено по-прежнему в изнеможении лежал на столе. Наконец Танкарвиль опять начал откровенничать:

— Я опытный пьяница. Теперь переходим к красному!.. Как давно я не пил этого вина? Должно быть, уже много лет… Я слишком хорошо знаю, что там, в зеркале! Ну так пора выпить!

Наступила тишина, и вскоре вновь раздался его голос, на этот раз едва узнаваемый, дрожащий.

— Вот ты и передо мной, Гильом, граф де Танкарвиль, виконт де Мелен, сеньор де Монтрей-Белле, главный управляющий королевскими винными погребами, коннетабль и наследственный шамбеллан Нормандии! Ты не хочешь жениться вновь отнюдь не из любви к умершей женщине, а из гордости! Ты предпочитаешь, чтобы дом Танкарвиля исчез вместе с тобой. Быть последним в роду — какая судьба! Мои предки были всего-навсего номерами, они уходили, им на смену приходили другие, заменяя умерших. А я унесу свой герб в могилу, и никто на свете не сможет больше его увидеть! О, я умру не от вина, вино — это мой друг. Я погибну в бою. Я напьюсь допьяна и под конец выпью бокал вина зеркала, я брошусь в атаку на себя самого… Спи, Рено, ты — сын, которого у меня никогда не было. Я последний представитель большого семейства, я сделаю все, чтобы ты стал первым представителем твоего большого семейства…

Быть может, в тот вечер Гильом де Танкарвиль и дальше продолжал свою речь, но Рено де Моллен его больше не слышал: опьянение овладело им окончательно. После краткого, как вспышка, видения единорога, он погрузился в сон без сновидений.

***

Путешествие в Париж позволило Рено де Моллену как следует узнать Гильома де Танкарвиля, который и в самом деле в определенном смысле стал для него вторым отцом.

Гильом де Танкарвиль рассказывал молодому человеку о должности управляющего королевскими погребами, и должность эта была отнюдь не просто почетной. В обязанности управляющего входило покупать вино для королевского стола. Но вышло так, что самые лучшие марки вина производились на враждебных Франции территориях: разумеется, в Бургундии, но также и в регионе Бордоле, который принадлежал англичанам, и в окрестностях Авиньона, между тем как король находился с Папой в конфликте.

В подобных условиях покупка вина становилась в какой-то мере актом политическим и могла вступить в противоречие с внешней политикой, в тайны которой управляющий королевскими погребами не был посвящен. Чтобы как-то сгладить все эти противоречия и неудобства, приходилось использовать подставных лиц. Сам королевский дом никогда не участвовал в коммерческих сделках в открытую, за что все были управляющему благодарны. Кроме того, при дворе ценили хороший вкус, с которым тот умел выбирать вина в зависимости от обстоятельств и особенностей подаваемых блюд. В общем, со дня вступления в должность он получал одни лишь благодарности.

Впрочем, в данный момент Танкарвиля гораздо больше интересовал крестник, чем собственные обязанности. Чуть позже Гильом вдруг неожиданно спросил у Рено де Моллена:

— Ты сумел бы красиво умереть?

Рено попытался ответить искренне и без особой скромности произнес:

— Думаю, что да, монсеньор.

— Я тоже так думаю. Но боюсь, что это единственное, что ты умеешь.

Рено внимательно взглянул на своего крестного. Тот попытался объяснить свою мысль:

— Твой отец — самый честный и самый благородный из людей, но он не завершил твоего воспитания. Он сделал лишь половину дела. Рауль научил тебя умирать, но забыл научить жить.

— А разве жить труднее, чем умереть?

— Гораздо труднее. Каким же нужно быть молодым и наивным, чтобы задать подобный вопрос!..

И, по-прежнему держась берега Сены, Танкарвиль стал давать своему юному спутнику первые жизненные уроки. Он говорил серьезным тоном, делая скупые жесты, умные глаза его блестели от волнения.

— Прежде всего, тебе следует научиться ездить на лошади.

— Едить на лошади? Но меня никто не может победить на скачках, и ни один жеребец не сбросит меня с седла. Я прекрасно езжу верхом!

— Да уж, сидишь, будто аршин проглотил. А забираешься на лошадь так, будто ты — на ристалище и собираешься биться с противником на копьях или находишься на поле боя и ждешь, когда начнется атака. А умеешь ли ты скакать легко и радостно, изящно галопировать, пускать лошадь благородным шагом?

Увидев недоверчивое и удивленное лицо молодого человека, Танкарвиль рассмеялся.

— Ты даже ходить не умеешь. Ты двигаешься, как марионетка, как часовой в дозоре. Ты хоть представляешь себе, что такое легкость, изящество? Знаешь ли ты, как показать другим собственное тело, чтобы оно лучше смотрелось?

— А зачем все это?

— Разве ты сам не говорил мне, что ждешь некую таинственную женщину? Ты мне про нее ничего не рассказывал, но полагаю, она благородного происхождения.

— О да! Самого благородного!

— В таком случае, как ты думаешь, зачем ей понадобится неотесанный деревенщина, солдафон, от которого воняет потом и дымом? Если она — самая благородная из женщин, то ты должен стать самым благородным из рыцарей.

***

Гильом де Танкарвиль и Рено де Моллен прибыли во дворец Сент-Поль 9 октября 1412 года, в День святого Дионисия. Для Рено потрясение оказалось тем более огромным, что тем же самым вечером во дворце в честь святого покровителя Франции был дан бал, необыкновенно роскошный и представительный.

Танкарвиль велел подогнать костюм крестника по размеру, приказал выкупать юношу, причесать и надушить его. Управляющий винными погребами оценил результат с видом знатока. Никогда еще преображение не было столь впечатляющим. Нормандский мужлан превратился в самого обворожительного молодого человека при дворе.

Танкарвиль приказал Рено следовать за собой, и вместе они прибыли в зал.

Бал только что начался, по залу кружили пары, и в глазах рябило от ярких красок. Рено был так ослеплен, что едва не потерял сознание. Он споткнулся, и Танкарвилю пришлось поддержать его под локоть.

— Все вполне естественно. Ты сейчас похож на заключенного, который вышел из своей темницы на свежий воздух. Ты никогда прежде не видел женщин, достойных этого звания, и вдруг у тебя перед глазами оказались сразу все самые благородные и самые красивые женщины Франции. Ты ни разу не слышал, ни одной музыкальной ноты, а тут для тебя играет королевский оркестр…

Главный управляющий погребами был серьезен, хотя речь шла о вещах скорее забавных.

— Рассматривай туалеты, украшения, прически, вслушивайся в акцент. Это и есть жизнь!

Он увлек крестника в сторону, чтобы его не смяли толпы танцующих.

— Потрогай свой камзол, ты должен почувствовать мягкость и нежность бархата. Не правда ли, ласкать его приятнее, чем головку эфеса шпаги или рукоять боевого цепа? А теперь представь себе, что это ничто по сравнению с нежной женской кожей!

Рено не мог сдержать возмущения.

— Я не дотронусь ни до одной из них, пока не встречу ту, которую жду! Она станет первой, клянусь в этом!

Не отвечая, Гильом де Танкарвиль отошел к столу, чтобы взять куриную ногу и бокал вина. Все это он протянул крестнику.

— Ешь и пей! А еще вдыхай все эти запахи! Все перед тобой. Только пользуйся!

Рено действительно какое-то время молча втягивал ноздрями пьянящий воздух зала, и вдруг отложил в сторону кусок мяса и отставил бокал с вином. Он только что заметил группу мужчин, у которых на перевязи был изображен крылатый олень и девиз «Никогда»… Крылатый олень! Единственный спутник единорога! Рено взволнованно спросил:

— Кто эти люди?

Не понимая причину его волнения, Танкарвиль ответил:

— Королевские стражники.

— Я могу стать одним из них?

Танкарвиль рассмеялся.

— Ну и замашки у тебя! Это большая честь, которая дается самым достойным.

На этом разговор прекратился. К ним приблизилась герцогиня Беррийская.

Жанна Беррийская и герцог, ее супруг, не были обычной парой. Когда они поженились, ей исполнилось двенадцать лет, а ему — сорок восемь. Теперь же им было соответственно тридцать восемь и семьдесят четыре. Она была восхитительна в своем зеленом платье с глубоким декольте, богато украшенном бриллиантами. В отличие от большинства присутствующих дам на ней не было шляпки, поэтому все могли оценить ее прекрасные волосы, блестящие, с золотистым оттенком, убранные в высокую прическу с жемчужинами. При виде герцогини Гильом де Танкарвиль склонился в глубоком поклоне. Из этого Рено сделал вывод, что перед ними одна из самых высокородных дам при дворе.

— Господин главный управляющий погребами, вы скрыли от нас, что у вас имеется сын.

— Это не мой сын, мадам, но крестник, Рено де Моллен.

— Тем хуже для вас.

Жанна Беррийская подала Рено руку.

— Вы пригласите меня на этот танец?

— Увы, мадам, я не умею танцевать.

Герцогиня улыбнулась.

— Я буду вас вести. При вашей врожденной грации вы сами поймете, какие надо делать движения.

Рено не мог отказать. Он взял протянутую ему руку, и они присоединились к другим парам. Чувствуя себя крайне неловко, Рено хранил молчание. Первой нарушила безмолвие партнерша.

— Вам известно, кто я?

— Нет, мадам, и я прошу у вас за это прощения.

— Жанна, герцогиня Беррийская.

Смущение Рено усилилось, тем более что вопреки ее обещаниям движения, которые ему приходилось делать, давались ему вовсе не так легко: он был до крайности неловок. Ему казалось, что все смотрят только на него, смешного и нелепого провинциального дворянчика, который танцует с одной из самых высокородных дам Франции. И что подумает об этом герцог?..

Словно подслушав его последний вопрос, герцогиня сказала:

— На балу я всегда одна. Мой муж приходит крайне редко. Разве в его возрасте можно танцевать?

Рено испытывал невыносимые муки. Казалось, его партнерша догадывалась об этом, и это доставляло ей живейшее удовольствие. Она продолжалаигривым тоном:

— Должно быть, вы знакомы со многими женщинами.

— Нет, мадам. В Моллене вообще не было женщин.

— Как это странно! Но уж здесь, во всяком случае, в них недостатка нет. Вы, без сомнения, найдете ту, что придется вам по вкусу.

Она кокетливо улыбнулась.

— Вам понравится, если она окажется похожей на меня?

Рено не нашелся что сказать. Он просто промолчал. Внезапно тон Жанны Беррийской переменился:

— Вы находите, что я не привлекательна? Что в моем возрасте красота уже увядает?

Рено поспешил ответить:

— Нет, мадам! Вы просто восхитительны. Но, к несчастью, та, которую я жду, она… исключительная.

Раздражение герцогини переросло в гнев.

— Выше меня стоит только одна королева! Так вы хотите стать любовником Изабо? Идемте! Я представлю вас ей и заодно передам ваше предложение!

— Нет, все не так. Это… даже не королева.

Жанна Беррийская пристально смотрела на него.

— Вы смеетесь надо мной? Объяснитесь же, Рено де Моллен! Иначе завтра я пожалуюсь герцогу, что вы не выказали мне достаточно почтения, и вы окажетесь в самой мрачной темнице Шатле!

Рено ничего другого не оставалось, как открыть свою тайну. Умирающим голосом он произнес:

— Женщина, которую я жду, это… единорог.

Танец закончился. В наступившей тишине он видел, как изменилось лицо герцогини Жанны. Со все возрастающим любопытством она разглядывала своего столь привлекательного внешне и такого странного кавалера. Когда вновь заиграла музыка и начался новый танец, Жанна увлекла его в сторону.

— Так значит, единорог может оказаться женщиной?

— Я в этом уверен.

— А как вы ее узнаете?

— По внешнему виду. Я не смогу ошибиться.

— А как вы сможете ее завоевать?

— Этого я вам открыть не могу. Это моя тайна.

— Говорите.

— Не настаивайте, мадам. Это истинная тайна. Ее у меня не смогли бы вырвать все палачи Шатле.

Наступило молчание. Казалось, Жанна Беррийская колеблется, но затем она улыбнулась:

— Я не настаиваю. Оставляю вас, Рено де Моллен, рыцарь с единорогом.

Рыцарь с единорогом… Именно так стали называть Рено во дворце Сент-Поль. Герцогиня не замедлила рассказать о его признании всем дамам, которые принялись повторять эти слова на все лады, потрясенные романтическим характером нового придворного, и вскоре этот таинственный молодой человек, только недавно прибывший из Нормандии, стал одной из самых заметных персон при дворе.

***

Затем последовали все эти трагические события в Париже, и на первый план выступила борьба бургундцев и арманьяков. В эти страшные часы Рено де Моллен являл доказательства исключительного мужества. В сущности, он не ощущал себя арманьяком, но его искренне возмутили посягательства на королевскую власть и государство. 28 апреля 1413 года, узнав о нападении на отель Гиень, где находился дофин, Рено, вооружившись, отправился туда.

Когда он прибыл на место, ворота были уже взломаны и вовсю шла слепая резня. Он мечом проложил себе путь в толпе и лично спас от толпы нескольких насмерть перепуганных слуг и пажей, закрыв их собственным телом.

Но лучше всего Рено де Моллену удалось проявить себя 22 мая, во время бунта, направленного против Изабо Баварской. Чернь захватила дворец Сент-Поль, изливая потоки непристойных оскорблений на королеву. Испуганные придворные попрятались по углам. Тут юный рыцарь с единорогом предстал во всем блеске.

Рено рвался вперед с мечом в руках, всем своим видом выражая решимость. Он с отвращением взирал на это в буквальном смысле слова скотское зрелище. Были там одна отвратительная женщина в маске волчицы, с полностью обнаженной грудью, и еще одна с головой лани, и мужчина с головой птицы…

Когда вперед выступил Эсташ де Павили, чтобы потребовать ареста пятнадцати придворных дам королевы, а затем ее советника и брата, герцога Баварского, Рено, подняв меч, стал перед королевой. Изабо сама опустила руку своего защитника: сейчас следовало уступить, чтобы избежать кровавых последствий.

Требования бунтовщиков были выполнены, и Рено де Моллен с яростью в душе вынужден был смотреть, как народ уводит за собой пленников. Неожиданно он почувствовал, как на плечо его легла чья-то ладонь. Он обернулся. Ему улыбалась Жанна Беррийская.

— Благодаря вам, Рено де Моллен, я ни на одно мгновение не поддалась страху. И дело вовсе не в вашем мече, но в вашей чистоте и невинности. Я была защищена ею, она словно воздвигла вокруг меня невидимую стену. Ее не могли преодолеть ни уродство, ни порок.

Рено промолчал, не зная, как отвечать на такие слова, которые, по всей очевидности, были словами любви. Герцогиня вздохнула.

— Мой муж сейчас в Нельском дворце. Здесь, во дворце Сент-Поль, я одна. Что сказать вам еще?..

Придворные постепенно приходили в себя и начинали выражать сочувствие судьбе несчастных пленников. Никто не обращал внимания на герцогиню, которая так откровенно вымаливала любовь оруженосца. Жанна Беррийская ласково взъерошила его белокурые волосы.

— Как можно стать единорогом?

— Увы, мадам, это невозможно. Единорогом нужно родиться. Стать таким существом нельзя.

Жанна разочарованно произнесла:

— Просите у меня все, что хотите, и вы получите это немедленно! Золото, титул, все, что угодно! Я ничего не потребую взамен. Я хочу лишь, чтобы вы были счастливы.

Рено по-прежнему молчал. Ему претило извлекать выгоду, пользуясь чувствами женщины. Но герцогиня настаивала:

— Ведь есть же у вас мечта…

И тогда, сам не зная как, он решился. Не переводя духа, он произнес:

— Стать королевским стражником!

— И все? Я могу сделать для вас гораздо больше.

— Больше ничего не требуется, мадам.

— Ну что ж, считайте, что вы получили эту должность!

И Жанна удалилась, даже не дав ему возможности поблагодарить.

Рено де Моллен немало способствовал отъезду бургундцев, а когда в город вошли арманьяки, сделался героем. Изабо Баварская и герцогиня Беррийская поведали всем, как мужественно и благородно вел он себя во время вторжения толпы во дворец, и Бернар д'Арманьяк решил вознаградить его как должно…

Это было в сентябре 1413 года, когда повсеместно летели головы, а бургундцев гнали отовсюду, откуда только можно. Многие королевские стражники оказались скомпрометированы связью с противником. По предложению герцога Беррийского, который прислушался к совету жены, Рено де Моллен смог поступить в ряды королевской стражи. Получая из рук Бернара д'Арманьяка перевязь с крылатым оленем, он уже не сомневался, что чудо вот-вот произойдет. Скоро настанет время единорога.

***

Таким было прошлое Рено де Моллена. Нынешним вечером, 1 января 1414 года, он выполнял почетные обязанности стражника. Полностью осознавая свою ответственность, он не выпускал короля из поля зрения. Всем было очевидно, что король находится на грани очередного кризиса; не исключено, что придется смирять его.

Мадемуазель де Нантуйе по-прежнему заставляла себя ждать, равно как и сама королева. Тихонько наигрывал оркестр, дофин был уже пьян, а Бернар д'Арманьяк все громче начинал выражать свое нетерпение:

— Да увидим ли мы, наконец, эту Мелани?

О девушке, которой покровительствовала королева, знали очень немногое. Чуть ли не единственное, что было о ней достоверно известно, было имя. Довольно редкое имя — Мелани…

***

Фамилия той самой Мелани, которая так долго заставляла себя ждать в тот вечер, в действительности была вовсе не де Нантуйе. С рождения она носила имя матери, приговоренной к смерти проститутки: настоящее имя девушки было Мелани д'Аркей. Странное стечение обстоятельств привело к тому, что в высшей степени непрочное положение девушки внезапно сменилось самыми высокими почестями.

В конце июля 1407 года, после того как ее мать и брат оказались в плену у Шатонёфских Волков, Мелани нашла спасение в монастыре, что располагался возле небольшой деревушки Антеор. Однако последствия столь тяжких испытаний дали о себе знать, что неудивительно, и девушка долгое время находилась между жизнью и смертью, так тяжело было ее состояние.

Настоятельница монастыря, мать Маргарита, взяла ее под свое особое покровительство. Она поместила Мелани в самую красивую комнату, которая предназначалась только для высокопоставленных гостей. Помещение было просторным, а из окна открывался прекрасный вид на море. Солнце светило в два больших окна, вьющийся розовый куст, что оплетал фасад, наполнял воздух пленительным ароматом.

Несмотря на отличный уход, несколько недель Мелани жила словно в аду. Она даже не осознавала, где находится. Она пребывала где-то очень далеко, в мире кошмаров, которые заставляли ее кричать; она дрожала всем телом; несмотря на теплую погоду, ее сотрясал озноб.

В конце концов, Мелани пришла в сознание. И тогда она разразилась рыданиями, и все плакала и плакала, повторяя сквозь слезы лишь одно:

— Это чудовищно, моя мать — язычница!

Мать Маргарита пользовалась любой свободной минутой, чтобы навестить больную. Услышав это признание, настоятельница решила, что Мелани по-прежнему бредит. Но девушка настаивала:

— Моя мать чудовище! Она заставляла нас есть мясо в Страстную пятницу. Я с Божьей помощью сумела устоять, но мой брат Адам ел с удовольствием. Я уверена, что он тоже чудовище!

Прекрасные фиалковые глаза Мелани покраснели от слез. Она выпрямилась на постели и схватила настоятельницу за рукав.

— Матушка, я хочу стать монахиней! Я хочу молиться всю жизнь, чтобы искупить вину моей семьи. А еще я должна молиться за судьбу моей несчастной сестры Бланш, которая стала пленницей сарацин!

Мать Маргарита ответила ей мягко, но решительно:

— Мы поговорим об этом позже. Ты не ответственна за ошибки матери и брата. Это не причина, чтобы стать монахиней. Что касается твоей сестры, мы все будем молиться за нее.

— Мне нужен только один лишь Бог, матушка, и никто больше! Я хочу остаться здесь навсегда… а еще я хочу покинуть эту комнату. Она слишком красива, слишком хороша для меня. Я хочу перебраться в самую скромную келью.

Настоятельница остановила ее.

— Лучше расскажи мне про свою жизнь.

Мелани вытерла слезы и начала рассказывать. Насколько она помнила, поначалу она воспитывалась в доме в Аркее какими-то чужими женщинами. Мать Маргарита попросила ее объяснить подробнее, кто были эти «чужие женщины», но единственное, что могла ответить Мелани, было:

— Они мне не нравились…

Затем, когда девочке исполнилось пять лет, Мелани, ее сестра и брат покинули дом Аркей. С тех пор они росли во дворце Сент-Поль вместе с детьми слуг. Так продолжалось восемь лет, до прошлого четверга на Страстной неделе, когда их вдруг привели в покои королевы. Там находилась какая-то нищенка, которая оказалась их родной матерью.

Изабо Баварская помогла им всем переодеться в одежду прокаженных, чтобы они могли беспрепятственно пересечь Францию, а еще дала им много золота. Последовало долгое путешествие, которое завершилось так ужасно. Мелани добавила, что имени своего отца она не знает. Когда дети спросили ее об этом, Маго д'Аркей отвечать отказалась.

Мать Маргарита выслушала этот рассказ с самым пристальным вниманием. Когда Мелани окончательно поправилась, она поместила ее в комнату, примыкающую к своей, и относилась к девушке так, будто это была ее собственная дочь.

Настоятельница понимала, что должна стереть из ее памяти все воспоминания о жестокой матери-дьяволице и заменить этот отвратительный образ другим — нежным и любящим. Мать Маргарита начала учить девочку читать…

Во время церковных служб Мелани являла доказательства самой искренней набожности и по-прежнему выражала желание стать монахиней. Но настоятельница твердила ей, что еще слишком рано говорить о постриге.

Мать Маргарита не довольствовалась одним только образованием Мелани. Все в повествовании о жизни девочки поражало настоятельницу. Эти «чужие женщины», которые воспитывали Мелани в раннем детстве, вне всякого сомнения, были проститутками. Да, Мелани д'Аркей провела свое раннее детство в публичном доме. Это само по себе было весьма странно. Но неожиданный переезд во дворец Сент-Поль странен не менее.

И все-таки самым удивительным во всей этой истории было поведение королевы. Почему она принимала мать Мелани, нищенку, в своих покоях? Почему предоставила ей возможность бежать вместе с детьми и, мало этого, дала ей много золота? В чем была причина этого престранного покровительства — и, по всей вероятности, не менее странной привязанности, — которым пользовалась у королевы Маго д'Аркей, язычница и проститутка?

Мать настоятельница решила, во что бы то ни стало, получить ответы на все эти вопросы. Она послала начальника стражи монастыря сообщить Изабо Баварской, что Мелани д'Аркей, единственная спасшаяся из всей семьи, нашла приют в монастыре Антеор. Ответ запаздывал. Начальник гвардии, отправившийся в путь в конце 1407 года, вернулся лишь следующей весной, но послание, которое он привез, также было весьма необычным.

Письмо, подписанное самой королевой… В нем сообщалось следующее. Мелани была внебрачной дочерью Маго д'Аркей и Франсуа де Вивре, знаменитого рыцаря, который вот уже несколько лет как покинул королевский двор. Крестным отцом Мелани, равно как и ее сестры-близнеца Бланш, был сир де Нантуйе, выживший после Бала Пылающих Головешек. Позднее он сделался монахом: отчасти — чтобы искупить свою вину, отчасти — чтобы возблагодарить небеса за чудесное спасение.

Умер он сравнительно недавно. Не имея детей, все свое состояние он завещал крестницам. Следовательно, поскольку Мелани была единственной оставшейся в живых, она и становилась наследницей богатейшего поместья Нантуйе близ города Мо. И коль скоро она оказывалась обладательницей титула, Изабо Баварская рекомендовала ей называть себя законной дочерью сира де Нантуйе, а не внебрачным ребенком сира де Вивре.

И это еще не все. Увидев Мелани перед самым бегством, Изабо была потрясена ее сходством с Маго. Но королева была убеждена в том, что, хотя эта девочка повторяла внешность своей матери, душа ее была совсем иной. Вот почему ее величество приказывает — слово было подчеркнуто — доставить Мелани во дворец по достижении ею подходящего возраста. Впрочем, когда настанет время, Изабо лично отправит эскорт в монастырь, чтобы препроводить Мелани в Париж…

Мать Маргарита сообщила о королевском повелении Мелани, когда той исполнилось четырнадцать лет. Девушка горько разрыдалась, узнав, что ей не суждено стать монахиней. Однако идти против воли королевы было нельзя. Она позволила себе задать лишь один вопрос:

— Почему же наша мать отказывалась открыть нам, что мы дети сира де Нантуйе?

Поначалу настоятельница не нашлась что сказать, затем отыскала единственное правдоподобное объяснение:

— Это из-за бала, в котором тот участвовал, проклятого бала, когда наш король чуть было не лишился жизни.

— Значит, мой отец был плохим человеком?

— Он совершил ошибку, но искупил свою вину, став монахом. Он умер как святой.

Та, что отныне стала называть себя Мелани де Нантуйе, была вполне удовлетворена ответом и никогда больше не задавала вопросов о своем отце.

В монастыре Антеор жизнь текла неспешно и спокойно. Под руководством матери настоятельницы Мелани показывала хорошие успехи в латыни и греческом. Поскольку девушку ожидала придворная жизнь, мать Маргарита втайне от всех велела доставить в монастырь куртуазные романы и приказала ей читать их. Именно «приказала», поскольку сама Мелани выказывала явное отвращение ко всему, что касалось любви. Все эти безупречные рыцари, совершающие всевозможные подвиги ради дамы сердца, не заставляли биться сильнее ее девичье сердце. Для нее любовь ассоциировалась со злом и уродством. Без сомнения, к ней вернулись давние воспоминания о «чужих женщинах».

Что касается мужчин, то все они внушали ей ужас. Каждый раз, когда в рыцарских романах ей встречалось слово «мужчина», перед глазами Мелани вставали сарацины, похитившие Бланш, бандиты, захватившие Маго и Адама. Несмотря на ободрение матери Маргариты, девушка каждый раз, когда представлялась такая возможность, выбрасывала книги, столь противные душе монахини. Тайком она жадно проглатывала жития святых, отдавая предпочтение книгам о мученицах-девственницах.

У Мелани имелся еще один повод для огорчения: ее грудь быстро развивалась, и становилось очевидно, что она будет такой же высокой и пышной, как у ее матери, на которую девочка походила с каждым днем все больше и больше. Вообще она была удивительно хороша собой: волосы цвета воронова крыла, фиалковые глаза, смуглое лицо и стройная фигура с тонкой талией. Но груди стали ее настоящим кошмаром. По этому поводу она часто спорила с матерью настоятельницей, которая разговаривала с ней решительно и строго.

— Матушка, я не могу больше терпеть эти непристойные предметы! Можно, я их как-нибудь спрячу?

— Молчи, ты богохульствуешь! Разве ты не знаешь, что Господь создал мужчину и женщину по своему подобию?

— Знаю, но мне кажется, что я порождение дьявола.

— Отказаться идти по пути Бога — это и значит выбрать путь демона. Ты владелица замка, королева велела тебе прибыть ко двору, и ты там окажешься, ты выйдешь замуж и станешь матерью. Отказавшись, ты поступишь как мятежница и будешь достойна геенны огненной!

Чтобы похудеть, Мелани втайне постилась, и каждый день молила Господа изменить ее внешность. Но все лишения и молитвы были бесполезны: в шестнадцать лет у нее была прелестная точеная фигурка, о какой могла только мечтать любая девушка.

Тридцать всадников появились у подъемного моста монастыря 25 сентября 1413 года; им был дан приказ доставить в Париж Мелани де Нантуйе. Изабо давно уже хотела иметь при себе дочь Маго, но последние события в столице помешали королеве вызвать Мелани к себе раньше. После отъезда бургундцев Изабо направила своих людей в Прованс.

При виде их Мелани лишилась чувств. Придя в себя, она попыталась бежать. Мать настоятельница бросилась за ней. Она отыскала Мелани в часовне, всю в слезах, на коленях перед алтарем. Пришлось насильно вытаскивать ее из церкви и передавать в руки солдат. Девушка громко кричала: можно было подумать, что это осужденная, которую волокут на место казни.

Мелани долго не могла успокоиться, несмотря на безукоризненную предупредительность солдат эскорта, которые получили самые строгие указания на сей счет: тот, кто позволит себе какой-нибудь неуместный жест или даже просто слово, немедленно будет повешен. На Мелани было строгое черное платье, которое она носила в монастыре, но перед отъездом она потребовала длинный широкий плащ, чтобы скрыть свои формы. Один из солдат купил ей такой у первого же встреченного торговца.

20 октября, когда они пересекали одну из парижских застав, начальник стражи протянул ей черное кисейное покрывало и попросил накинуть на голову. Так что во дворец Сент-Поль Мелани входила, полностью скрыв лицо от посторонних глаз, к большому удивлению всех, кто стал свидетелем ее появления.

Мелани была немедленно препровождена в покои королевы.

Изабо Баварская находилась там одна, и сама сняла с нее покрывало. Мелани, сохранившая о королеве лишь самые смутные воспоминания, увидела женщину, совершенно лишенную изящества. Девушке показалось, что с прошлой их встречи королева очень растолстела, а еще сильно постарела: глубокие морщины бороздили ее лицо… Живя в монастыре, отрезанном от всего мира и находившемся на чужой земле, Мелани, разумеется, не имела ни малейшего представления о том, какие потрясения пришлось недавно пережить королеве Франции.

Изабо долго смотрела на нее в молчании, затем прошептала:

— Маго!..

Увидев, как вздрогнула Мелани, она поправилась:

— Нет, нет, вы не Маго! Вы только внешне очень на нее похожи, но вы — вовсе не она. Вы — Мелани де Нантуйе. Проклятое имя д'Аркей исчезло и никогда больше не будет произнесено. Скажите, мадемуазель де Нантуйе, я могла бы что-нибудь сделать для вас? Каково ваше самое сокровенное желание?

Мелани ответила не колеблясь:

— Молитвенник. Я не успела взять свой, когда мне пришлось покидать монастырь.

Королева приблизилась к столу и протянула ей роскошно переплетенное издание.

— Возьмите мой. Но вы должны понимать, что здесь ваша жизнь будет отличаться монастырской.

— Увы, ваше величество!

— Не говорите так. Вы даже представить себе не можете, как вы прекрасны… Эта грудь…

Мелани закусила губу, чтобы удержаться и промолчать.

— Ваша грудь способна вскружить не одну голову. И еще: вам придется отказаться от черного цвета и выбрать что-нибудь повеселее.

На этот раз девушка решилась возразить:

— Простите, ваше величество, но я не хотела бы его менять. Это мой цвет. Ведь Мелани по-гречески означает «черная».

— Вы знаете греческий язык?

— Да, ваше величество.

Изабо какое-то время молчала, затем улыбнулась.

— Ну что ж, пусть будет так! Черный цвет придает женщине значимости, особенно если к нему что-нибудь добавить. И потом, он и в самом деле так идет к вашим фиалковым глазам.

Снова наступило молчание. На этот раз заговорила Мелани:

— Ваше величество, чего вы ожидаете от меня?

— Ничего. Напротив, я хочу все вам дать. Прежде всего, с сегодняшнего дня я официально беру вас под свое покровительство. Никто не сможет приблизиться к вам до того дня, когда вас торжественно представят при дворе.

В покоях королевы во дворце Сент-Поль темнело. В наступающих сумерках соблюдение правил этикета казалось не таким важным, и стиралась разница в положении. Мелани де Нантуйе, находившаяся под официальным покровительством королевы, забыла об осторожности и сдержанности.

— Что я сделала, чтобы заслужить такую честь, ваше величество? А если я вам скажу, что не хочу этой милости? Я догадываюсь, что вы прочите мне удачное замужество, но я хочу остаться девственницей. Одна только мысль о любви внушает мне ужас!

Изабо всплеснула руками.

— Восхитительно! Внешне вы копия своей матери, но внутри — полная ей противоположность: вы чистая, пугливая, недоступная! Да, Мелани, я нашла для вас мужчину. Я уже знаю, кто он, и знаю, почему я это делаю!

Сумерки сгущались, голос королевы дрожал от волнения.

— Я это делаю, потому что намереваюсь стать распутной женщиной!

— Ваше величество!

— Не возражайте! Испытания последнего времени, окончательное безумие моего мужа, и смерть Людовика Орлеанского совершенно сломили меня. Где еще искать утешения, если не в мужских объятиях?

— Подумайте о Боге!

Изабо возмутилась:

— А разве Бог подумал обо мне? Он подумал о французском королевстве? Я смертельно устала, так же, как устала моя страна. Не говорите ничего, а главное, не смейте меня осуждать!

И все-таки Мелани произнесла тихим, дрожащим голосом:

— Я буду молиться за вас, за исцеление нашего короля и спасение Франции.

Казалось, Изабо ее даже не слышит:

— О, вы нужны мне, моя милая протеже. Я собираюсь сделать из вас образец счастья — чистого, сияющего, вечного. Вы будете стоять у меня перед глазами, когда я буду погружаться в бездны порока… Вы станете живым доказательством того, что не все в этом мире уродливо, что на свете еще существует надежда.

Мелани, потрясенная, слушала исповедь королевы Франции. А та между тем продолжала:

— Я предназначаю вас самому необычному человеку при дворе: рыцарю с единорогом.

Мелани внезапно вспылила, позабыв, перед кем стоит.

— Я же говорю вам, что не хочу никакого рыцаря! Вы слышите? Никакого!

Как ни странно, Изабо Баварская вовсе не рассердилась. Напротив, она выразила явное довольство:

— Какая пылкость! У вас, бесспорно, характер единорога. В вас живет душа этого существа, мне остается лишь придать вам его форму, и рыцарь упадет к вашим ногам.

— Я не хочу никакого рыцаря!

На этот раз Изабо проявила свою властность:

— Замолчите! Я — королева Франции! Мужчину, которому я вас предназначила, зовут Рено де Моллен. Он не слишком знатного рода, зато очень богат. В его семье хранится рог единорога, это сказочное сокровище. Ему всего лишь двадцать один год, а он уже рыцарь и солдат королевской стражи. Если он так и будет продолжать, то в тридцать лет станет капитаном, а в один прекрасный день — почему бы и нет? — маршалом.

— Ваше величество!..

— Хватит! Вы предстанете перед двором на балу первого января тысяча четыреста четырнадцатого года. Нам остается немногим более двух месяцев, чтобы научить вас хорошим манерам. Это не слишком большой срок! Мои служанки вами займутся. Ваша комната готова. Идите и никому не показывайтесь на глаза!

Изабо позвала служанку, и появилась молодая женщина. Мелани де Нантуйе собралась уже выйти, но задержалась, чтобы задать последний вопрос:

— Я могу увидеть Ингрид?

Лицо королевы омрачилось.

— Она умерла. Чернь убила ее.

Мелани стало жалко королеву, и она добавила:

— Я хотела поговорить с ней о ее предсказании. Она предсказала мне несчастье, а если верить тому, что вы сказали, меня, напротив, ждет счастливая судьба.

Изабо задумалась.

— В самом деле, странно. На этот раз она ошиблась.

Она дала знак своей протеже удалиться. Аудиенция была закончена.

Мелани де Нантуйе ничего не оставалось, как повиноваться королеве. За несколько последующих недель она смирилась с тем, что было для нее тяжелым испытанием: уроками хороших манер и танцев, уроками макияжа, примеркой туалетов… Все это происходило в строжайшей тайне. Дверь ее покоев была заперта для всех, кроме самой Изабо и немногих доверенных лиц.

Как Мелани и предупреждала, в одном она оставалась непреклонной: она не желала никакого другого цвета, кроме черного. Для нее дюжинами заказывали черные платья, но все они, к глубокой досаде девушки, только подчеркивали ее великолепную грудь.

1 января 1414 года наступило раньше, чем она думала. Вечером Изабо Баварская велела Мелани прийти к ней. Королева настаивала на том, чтобы нарядить девушку самой. На кровати было разложено платье из черного бархата высшего качества. Глубокое декольте было оторочено мехом горностая. Кусок черного тюля доходил до самой шеи, скрывая грудь, однако серебряный поясок, повязанный под самым бюстом, выгодно подчеркивал его формы. Зауженные рукава заканчивались ободком горностаевого меха на запястьях; подол платья, доходившего до самых лодыжек, также имел оторочку.

В этом наряде Мелани была поистине великолепна, хотя было в ней нечто, что делало ее похожей на статую. Но сама она ничего видеть не могла. Королева вышла из комнаты и вскоре вернулась, держа в руках удивительный предмет.

— Что вы об этом думаете? Мой мастер создал это специально для вас!

Это и в самом деле был головной убор, но какой!.. Мелани видела порой на самой Изабо и на ее придворных дамах самые экстравагантные шляпки, но ни одна из них не могла сравниться с этим. Перед Мелани лежало нечто вроде рога из белого бархата высотой около метра. Он крепился к полоске черного бархата, которая должна была обхватывать лоб.

Все это сооружение было покрыто вуалью из белого кружева, которая струилась по всей спине и закрывала края лица и уши.

Изабо воскликнула:

— Вот рог единорога!

Мелани ничего не ответила, столь велико было ее удивление. При всей ее скромности, при всем нежелании участвовать в светской жизни она не могла скрыть восхищения при виде этого чуда, которое к тому же ей доведется надеть первой.

Водружение этой восхитительной шляпы оказалось процедурой тонкой и сложной. Изабо и ее придворные дамы сделали множество попыток. Нужно было полностью убрать длинные волосы Мелани, чтобы не выбивалась ни одна прядь. Еще необходимо было так прикрепить головной убор, чтобы он крепко держался на голове, несмотря на его высоту, колыхание вуали и движения молодой женщины. Все это заняло довольно много времени и стало причиной опоздания королевы на бал.

Наконец Мелани предстала во всей красе, сказочное, восхитительное создание, настоящий единорог; она осталась в душе чистой, непорочной, неприступной, а голову ее теперь, как величественная корона, украшал единственный рог.

Изабо отступила, чтобы полюбоваться своим созданием, в то время как прочие дамы не могли сдержать восхищенных возгласов.

Но это было еще не все. Королева Франции, улыбаясь, произнесла:

— Теперь карбункул!

Одна из служанок принесла ларец. Королева вытащила оттуда огромный гранат и прикрепила его на полоску черного бархата, обхватывающую лоб девушки. Она снова отступила, чтобы оценить эффект, и вновь улыбнулась. Затем взяла Мелани за руку.

— Пойдем! Нам давно уже пора на бал.

***

Когда в огромном зале дворца Сент-Поль появилась королева, пронесся единый вздох. Казалось, все присутствующие застыли. Дофин поставил на место кубок и остался стоять с куском мяса в руке; Бернар д'Арманьяк и его суровые товарищи замолчали, что было им несвойственно, оркестр перестал играть, и казалось, само время остановилось… Во дворце только что появился единорог! Ибо это видение, обладающее женским телом, увенчанное устремленным ввысь белым рогом, не могло оказаться никем иным.

Оправившись от первого потрясения, придворные дамы побледнели от зависти. Бог мой, как прекрасна Мелани де Нантуйе! Но кто в подобном одеянии не выглядел бы самой красивой? Во всяком случае, все эти дамы поклялись себе, что, начиная с завтрашнего дня, у своих шляпников они закажут точь-в-точь такие же головные уборы! Так зародилась мода на знаменитые остроконечные головные уборы, без которых трудно теперь представить даму тех времен.

За несколько мгновений до этого Рено де Моллен отошел от своих приятелей-стражников и оказался возле крестного. Тут в зал вошла Мелани. Танкарвиль заметил, как молодой человек внезапно побледнел.

— Это она?

— Да.

Голос Рено дрожал от страха.

— Достаточно ли я чист? Если нет, то, прикоснувшись к ней, я умру.

Главный управляющий королевскими винными погребами улыбнулся.

— Ты не просто чист, ты сама чистота. Иди, мой мальчик!

С трудом переставляя непослушные ноги, Рено направился к ней. Придворные, только-только отошедшие от первого потрясения и начавшие было глухо переговариваться, замолчали вновь. Присутствующие сгрудились перед отрядом королевских стражников, почти благоговейно наблюдая невероятное зрелище: рыцарь с единорогом шел навстречу единорогу!

Двое молодых людей замерли друг против друга. Оба не решались пошевелиться: Мелани была слишком взволнована, оказавшись среди всех этих роскошных незнакомых людей, а Рено попросту не смел дотронуться до этого создания, внушавшего ему страх.

Изабо по-прежнему держала свою протеже за руку. Наконец она отпустила ее, внимательно посмотрела на обоих и прошептала:

— Вы прекрасны! Любовь прекрасна!

Оркестр заиграл… Первым танцем, как это часто бывало, стала кароль. Рено де Моллен робко подал руку Мелани де Нантуйе и закрыл глаза. Все внутри него сжалось. Прикосновение было осторожным и едва ощутимым. Открыв глаза, он взглянул на свою партнершу и вздохнул: ничего не случилось!

Их пара была такой необычной, что в течение какого-то времени никто больше не осмеливался танцевать. Все молча стояли и смотрели на них. Наконец Одетта де Шандивер ступила на середину зала об руку с Карлом VI, и бал начался по-настоящему.

Долгое время Рено и Мелани молчали и, наконец, все-таки решились заговорить. Голоса плохо слушались их и казались глухими и бесцветными.

— Олень стал вашим рабом.

— А что мне делать с рабом?

— Сделайте его счастливым…

Рено заметил красный карбункул на лбу молодой девушки, и сияние камня показалось таким ослепительным, что все завертелось у него перед глазами. Он силился взять себя в руки, но тщетно, испытание оказалось выше его сил. Рено лишился чувств.

Присутствующие засуетились, и Мелани выбежала из зала. Рено пришел в себя, хлебнув вина, которое Гильом де Танкарвиль насильно влил ему в рот. Рено проглотил вино и спросил:

— Где она?

— Ушла.

— Когда приближаешься к единорогу в первый раз, он всегда убегает.

Он попросил у крестного еще один бокал и опустошил его единым глотком. Затем подошел к столу и стал наполнять свой кубок снова и снова. Танкарвиль попытался было остановить крестника.

— Хватит! Ты будешь пьяным.

— Оставьте меня! Вино зеркала! Я хочу вина зеркала!

Его кубок вновь наполнился. Рено долго смотрел на него, любуясь переливающимися рубиновыми отблесками.

— Это она! Я уверен в этом.

— Не пей!

Рено де Моллен решительно осушил бокал. Его лицо изменилось, теперь оно выражало упоение и восторг.

— Я вижу! Я понимаю! Мир прекрасен. Человек создан для счастья.

И он ушел нетвердой походкой. Гильом де Танкарвиль смотрел ему вслед, вздыхая и качая головой.

— Безумец! Безумец!

Глава 16 СУДЬБА МЕЛАНИ

На следующий день Мелани заперлась в комнате, никого не впуская и велев передать всем, что она больна. Рено пытался, сначала робко, затем все более настойчиво, добиться встречи с ней, но получил отказ, выраженный решительно и весьма сухо. Потом ему вообще перестали отвечать.

Он послал своего крестного Гильома де Танкарвиля, чтобы тот похлопотал за него, но Мелани не захотела его слушать и тоже не открыла ему дверь. Она позволила войти лишь королеве, потому что уж ей-то отказать было нельзя.

Изабо Баварская попыталась заговорить о Рено. Она наткнулась на настоящую стену. Мелани ответила, что молодой человек здесь совершенно ни при чем. Она больна, вот и все. Тогда королева направила к ней своего врача, который нашел, что девушка совершенно здорова. Мелани объявила, что этот костоправ ничего не понимает и что она чувствует бесконечную слабость и усталость.

Таким образом, Мелани не появилась на следующем балу, 6 января, в честь дня Богоявления. В ответ на строгие распоряжения Изабо она издавала раздирающие душу стоны, и поэтому двор вынужден был обойтись без единорога.

Вот уже несколько дней Париж утопал в снегу. Было очень холодно, и простой народ страдал от стужи, но во дворце Сент-Поль гости, особенно дамы, наслаждались прекрасным зрелищем. Радостное настроение ощущалось повсюду. После бала первого января родилась новая мода, и опробовать ее решили именно сегодня; наступило время высоких остроконечных головных уборов, которые надолго завоевали сердца придворных дам.

Будучи королевским стражником, Рено де Мол лен оказался вынужден присутствовать на этом празднике, где не было единственного человека, имевшего для него значение. Необыкновенное зрелище, которое являл собой большой зал дворца, оставило Рено совершенно равнодушным. А между тем взглянуть стоило: прически дам были украшены великолепными остроконечными головными уборами, одновременно внушительными и изящными. Женщины походили на фей из волшебных сказок. Мужчины, удивленные, ослепленные, задирали головы, теряясь взглядом в этом бархатном многоцветном лесу и облаках прозрачных вуалей, плывущих по залу. Один лишь Рено сидел с недовольным видом. Все это были ненастоящие единороги, притворщицы, карнавальные маски!

Наконец он заметил герцогиню Беррийскую. На ней одной не было высокого остроконечного убора. Она убрала волосы в высокую прическу и украсила их жемчугом. Рено улыбнулся ей. Жанна подошла поближе. Она совершенно правильно поняла эту улыбку.

— Вы благодарны мне за то, что я не стала копировать вашу возлюбленную?

— Да, мадам.

— Я дала себе обет никогда не носить такого головного убора. Ни за что на свете я не стану подражать ей.

Заиграл оркестр, Жанна протянула ему руку, и они оказались среди других танцующих.

— Я не вижу ее здесь.

— Она больна.

— Она отвергает вас. Весь Сент-Поль знает об этом. Это вас не пугает?

— Она и должна меня отвергать, мадам: это же единорог.

Прекрасная Жанна Беррийская вздохнула.

— К моему несчастью, я всего лишь герцогиня и кузина короля.

Рено ничего не ответил. Они молчали до самого окончания танца и расстались, так и не сказав друг другу ни слова…

Стоя неподалеку, Гильом де Танкарвиль наблюдал за своим крестником с улыбкой искушенного в светских интригах человека. В руках он держал наполненный бокал. Танкарвиль был убежден в неудаче затеи с единорогом, но не решался сказать Рено об этом. К чему мешать и отговаривать? Иллюзии мальчика очень скоро развеются сами собой.

***

Покинув Париж прошлым августом, Адам довольно быстро прибыл в Кале, а затем и в Лондон. Там от имени мэтра Фюзориса он испросил аудиенции у короля. Он думал, что будет принят немедленно, но, к своему немалому удивлению, получил предписание поселиться в городе и никуда не уезжать. Наконец после длительного ожидания он получил приказ короля, но форма, в которой приказ этот был дан, совершенно сбила его с толку.

Однажды Адам прогуливался по лондонским улицам, когда вдруг человек лет пятидесяти в одежде простого горожанина подошел к нему и произнес с едва уловимым английским акцентом:

— Говорят, у вас столько же золота, сколько и у меня.

Речь могла идти только о пароле. Адам вынул свой кусок, человек сделал то же самое, соединил обе части и оставил целое у себя. Адам был раздосадован. Что за типа послали ему? Он даже не благородного происхождения! Наверное, такой же шпион, как и он сам… Адам спросил:

— Так значит, я не увижу короля?

Не ответив, человек погрузил руку в кошель и достал оттуда какой-то блестящий предмет.

— Герцог Бургундский готовится атаковать Париж. Вы присоединитесь к нему при осаде и передадите кольцо. Благодаря этому кольцу вы станете посредником между ним и нами.

— А что я ему скажу?

— Ничего. Поздоровайтесь, и все.

— А потом?

— Будете делать все, что вам заблагорассудится. Если появится необходимость, получите другие инструкции.

Незнакомец словно отгородился от него, всем своим видом давая понять, что разговор закончен. Адам Безотцовщина попрощался и пошел по направлению к порту, собираясь сесть на корабль.

Впервые в его жизни дела пошли не так, как он ожидал, и его переполняла глухая ярость. Однако постепенно он успокоился. На что он надеялся? В восемнадцать лет сделаться доверенным лицом самого короля Англии? Он должен научиться ждать… Насколько ему было известно, Генрих V, только что сменивший на троне своего отца, Генриха IV, обещал стать со временем великим королем. И этот монарх только что преподал своему шпиону урок смирения. Следовало быть благодарным за это.

***

Иоанн Бесстрашный покинул Лилль 23 января во главе войска, состоящего из двух тысяч рыцарей и такого же количества пехотинцев. Не входя в Париж, он остановился на возвышенности между Монмартром и Шайо и стал ждать. Он явно не надеялся взять город приступом, но рассчитывал, что население столицы поднимется и перейдет на его сторону. Однако шли дни за днями, и не происходило решительно ничего.

Адам Безотцовщина оказался на месте в первое воскресенье февраля. Он осведомился у караульных, где найти герцога; ему сказали, что как раз сейчас он присутствует на мессе в аббатстве Сен-Пьер де Шайо, Адам прямиком отправился туда.

Он подошел к герцогу Бургундскому, когда тот выходил из церкви после окончания мессы. Адам без труда разглядел его стройный, темный силуэт среди множества других, закованных в доспехи или наряженных в разноцветные одеяния. Чтобы добраться до герцога, Адаму пришлось прокладывать себе путь сквозь окружавшую его толпу. Оказавшись перед ним, он протянул правую руку, на которой блестело кольцо. Иоанн Бесстрашный в замешательстве застыл на месте.

— Как это кольцо у вас оказалось? Вы его украли!

— Нет, монсеньор. Мне его передали и велели отправляться к вам.

— Вернемся в аббатство.

Множество людей из свиты захотели последовать за ним, но герцог решительно остановил их, и они с Адамом ушли вдвоем. Когда они вошли в церковь Сен-Пьер, там не было ни души.

— Каково же послание короля?

— Его величество передает вам привет.

— И это все?

— Все, монсеньор.

— Это значит, что он отказывает мне в помощи?

— Я не знаю, монсеньор. Меня он послал, чтобы передать вам привет. Ни о чем другом я не имею представления.

Иоанн Бесстрашный был страшно разочарован — в этом не оставалось никаких сомнений, зато Адам наслаждался реваншем над человеком, который когда-то приказал прогнать его. Так он познал волнующее могущество глашатая. Его власть и, как следствие, наслаждение объяснялись тем, что сам он был никем. Никакие груды золота, никакие самые изощренные пытки не могли бы заставить его изменить переданное им послание, оно просто-напросто не принадлежало ему. Он был лишь тенью, отражением, эхом… Лисья физиономия герцога обратилась к нему.

— Вы один из наших людей?

— Да, монсеньор.

— Я забыл ваше имя. Не могли бы вы его напомнить?

— Адам Безотцовщина.

— Ладно, сир Адам, я предлагаю вам поселиться в самом аббатстве. Там вы будете не так на виду, как в лагере. Я сам лично позабочусь о том, чтобы вам было удобно. Во всяком случае, долго там жить вам не придется. Не пройдет и месяца, как мы с вами окажемся в Париже, с помощью вашего хозяина или же без нее.

В последующие дни Адам Безотцовщина наслаждался гостеприимством герцога. Иоанн Бесстрашный велел обустроить монашескую келью, лакеи приносили самые изысканные блюда и вина самых знаменитых сортов. На следующий же вечер перед Адамом предстало очаровательное белокурое создание, назвавшееся Аделаидой. Он бесцеремонно выпроводил ее вон. Он по-прежнему не знал женской ласки и поклялся себе, что его первая женщина будет совершенно особенной. Уж во всяком случае, не какая-нибудь дешевая шлюшка!

***

Осада Парижа позволила Бернару д'Арманьяку продемонстрировать все свои способности военачальника. Он сразу же понял, что главная опасность грозит не со стороны осаждающих, но от самого населения столицы, и принял суровые меры предосторожности в этом направлении.

Так, он под страхом смерти запретил горожанам носить любое оружие, будь то хоть кухонный нож, запретил прекращать работу, даже ненадолго, под каким бы то ни было предлогом и приближаться к крепостным стенам ближе, чем на сто шагов. Вооруженные люди постоянно объезжали улицы и с чрезвычайным усердием исполняли предписания.

Денно и нощно на крепостных стенах дежурили патрули, причем взоры солдат были обращены не за пределы города, но внутрь самой столицы. Безумец, который осмеливался приблизиться к стене ближе чем на сто шагов, немедленно получал в грудь стрелу из арбалета или оказывался пойман и убит.

Народ всегда был настроен к Арманьяку враждебно, но в этом случае вынужден был признать в нем хозяина. Против железного кулака Бернара д'Арманьяка достойного средства не нашлось, и народ, хотя и с неохотой, вынужден был отказаться от мысли прийти на помощь герцогу Бургундскому.

Тем более что у парижан появилась еще одна забота, которая заставила их почти позабыть об осаде. С наступлением холодов возникла новая страшная болезнь — коклюш.

Коклюш — так поначалуназывали монашеские капюшоны, которые накидывали на себя больные, пытаясь защитить себя. Несчастных мучили приступы душераздирающего кашля. Таких приступов могло быть около двухсот в день. В периоды между приступами они с трудом пытались прийти в себя, дышали с шумом и присвистом, ходили, покачиваясь от слабости. Большинство все-таки не умирали, но если приступы кашля сопровождались высокой температурой, это почти наверняка означало, что летальный исход близок.

***

Как ни странно, но осада Парижа принесла Рено де Моллену некоторое облегчение. Балы оказались под запретом, и он был избавлен от пытки являться туда в отсутствие Мелани. Более того, теперь мысли его были поглощены военными заботами.

Чаще всего он нес службу на крепостной стене. Однажды в начале февраля Гильом де Танкарвиль взялся сопровождать его. Он считал, что любовные волнения крестника слишком затянулись, и решил, что настала пора с ним поговорить.

Повернувшись вместе с Рено в сторону города, где, возможно, уже зрел мятеж, Танкарвиль сразу же приступил к делу.

— Забудь ты эту Мелани. Она принесет тебе одни неприятности.

— Никогда!

— Несчастья просто витают вокруг нее. Она источает беду. Поверь моему опыту: я разбираюсь в женщинах не хуже, чем в вине.

— Это не женщина. Она — единорог.

Танкарвиль уже не мог слышать этого слова. Он вспылил:

— Чушь, химера, нелепость! Это никакой не единорог, это девушка, у которой много проблем. У нее душа монахини, это гибельно для любви.

Поскольку Рено упрямо молчал, крестный продолжал настаивать:

— Она отвергает тебя самым возмутительным образом, а ты упорствуешь. Ты что, потерял всякое достоинство?

— Я люблю ее…

— Но она-то тебя не любит.

— Я совершу такой подвиг, что ей ничего не останется, как полюбить меня.

— Какой подвиг? Вернись на землю. Герцогиня Беррийская от тебя без ума.

— Что мне с того?

— Сделай так, как ей хочется. Уверяю тебя, это нисколько не трудно и даже приятно.

— Это невозможно.

— Я твой крестный. Я должен думать о твоем будущем. Скажи только «да» герцогине и считай, что удача тебе обеспечена.

В этот самый момент они проходили мимо больного коклюшем стражника. После тяжелейшего приступа кашля он пытался отдышаться, скрючившись на стене. Рено де Моллен воспользовался этим, чтобы переменить тему разговора.

— Коклюш истребит половину города. Скоро у бургундцев просто не останется противников.

Танкарвиль не мог с этим согласиться.

— Напротив. Коклюш — наш союзник. Он не замедлит перешагнуть стену и перейти на другую сторону. Когда бургундцы заболеют, то будут вынуждены снять осаду. В городском доме гораздо легче сопротивляться болезни, чем в походной палатке.

Произнеся это, он вернулся к прежней теме. Крестный и крестник негромко беседовали, каждый о своем: один говорил о единороге, другой — о герцогине Беррийской.

***

Предположение Гильома де Танкарвиля оказалось верным: как только коклюш появился в рядах осаждающих, 13 февраля Иоанн Бесстрашный решил снять осаду. Впрочем, он давно уже понял, что парижане не поднимутся ему на помощь, что его попытка потерпела неудачу.

Что касается Адама, то он предпочел остаться. Герцог лично заглянул к нему осведомиться, не намеревается ли тот следовать за ним в Бургундию, но Адам отказался; как он сказал, у него имеются еще дела в Париже. Казалось, Иоанн Бесстрашный был удивлен таким ответом и даже несколько раздражен, чем доставил большое удовлетворение своему собеседнику.

Несколькими часами спустя, когда воины бургундской армии, сотрясаясь от приступов кашля, отъехали от города и двинулись по направлению к северу, Адам спокойным шагом вошел в столицу. На всякий случай он решил не пренебрегать мерами предосторожности и переоделся в одежду паломника.

По правде сказать, в Париж он шел без определенной цели. «Делайте все, что вам заблагорассудится», — так сказал ему тот человек в Лондоне. Ну что ж! Адаму приятно было вернуться на места своих былых подвигов и, прежде всего, поговорить с мэтром Фюзорисом.

Не возбудив ничьих подозрений, он благополучно добрался до собора Парижской Богоматери. Астроном-часовщик нисколько не изменился. Он по-прежнему имел нелепый вид в своем разукрашенном звездами наряде и с длинной черной бородой. Комнату его, как и встарь, загромождали часы всех видов и размеров. Своего посетителя он принял с явным удовольствием. Поболтав для начала о маловажных вещах, Адам перешел к делу:

— Нет ли у вас каких-нибудь новостей о моей семье?

Взгляд часовщика лукаво заблестел.

— Еще какие! Ваша сестра в Париже. Более того, ей нынче покровительствует сама королева.

Адам Безотцовщина недовольно поморщился. Мелани! Он совершенно забыл о ней, и по правде сказать, ее судьба нимало его не интересовала.

— Я имел в виду семью Вивре, мэтр Фюзорис.

— Это и есть самое удивительное! Слушайте же. У Франсуа де Вивре было двое законных детей: сын Луи, которого вы убили, и дочь Изабелла, которая вышла замуж за одного нормандского рыцаря, Рауля де Моллена. Так вот, сын этой самой Изабеллы, Рено, недавно безумно влюбился в вашу сестру.

— Так значит, они родственники?

— Ну конечно! Мелани — сводная сестра Изабеллы, матери Рено. Можно сказать, что они тетка и племянник.

— А сами они знают об этом?

— Нет. Мелани сказали, что она дочь сира де Нантуйе.

Затем мэтр Фюзорис передал, как Мелани сопротивляется ухаживаниям Рено. История этих двух детей растрогала весь королевский двор.

Адам, конечно же, сразу узнал отвратительный характер старшей сестры, с ее ханжеством и показной добродетелью.

Какая жалость, что она не желает отвечать на чувства Рено! Дурацкие религиозные принципы немедленно заставят Мелани почувствовать, как ее пожирает адский огонь, едва только она узнает об их с Рено близком родстве. Прекрасная идиллия закончится потоком слез.

Внезапно Адам улыбнулся. Он только что принял решение: он останется в Париже еще на какое-то время. Теперь у него имеется здесь дело.

Он улыбнулся еще шире и покинул мэтра Фюзориса, не в силах скрыть переполнявшего его ликования.

***

Иоанн Бесстрашный снял с Парижа осаду 13 февраля, а следующий день был не совсем обычным. 14 февраля все праздновали память святого Валентина. Так что у королевского двора, учитывая недавнюю победу над бургундцами, имелось целых два повода для торжества.

В тот день, четырнадцатого февраля, во всем дворце Сент-Поль имелось лишь одно несчастное существо — Рено де Моллен. Совершив очередной обход и вернувшись во дворец, он поспешил к дверям покоев Мелани, умоляя ее открыть, но она даже не удостоила его ответом.

Вечером он уже собирался, чтобы идти на бал, но остановился на полпути. Быть без Мелани в этот день всех влюбленных оказалось выше его сил. Рено постепенно начинал склоняться к мысли, что его крестный прав. Мелани не может и дальше так отвергать его. Или же нужно было набраться мужества и твердо сказать себе, что все кончено. Во всяком случае, ждать больше было нельзя. Рено де Моллен намеревался получить ответ немедленно, как бы жестоко он ни прозвучал.

Молодой человек вновь подошел к покоям девушки-единорога и постучал, но, как обычно, не получил ответа. Охваченный гневом, Рено собрался уже было взломать дверь, но, когда он нажал на ручку, дверь вдруг открылась сама. Он вошел. Комната была пуста.

Рено остановился в недоумении. За его спиной закашлялся стражник, чтобы привлечь внимание.

— Простите, монсеньор. Вы ищете мадемуазель де Нантуйе?

— Да. А в чем дело?

— Мне кажется, я знаю, где она. Она вышла из дворца несколько часов назад. Я как раз стоял на посту у входа. Она спросила у меня дорогу в церковь Сен-Жак-дю-О-Па.

Мелани впервые покинула Сент-Поль, между тем как она получила от королевы приказ не выходить из дворца. Значит, случилось нечто серьезное… Рено бросился бежать, не слушая, что кричит ему вслед стражник:

— Но вы туда не попадете, монсеньор! Сен-Жак-дю-О-Па находится за городом, а ворота закрыты.

Рено хорошо знал эту церковь, которая находилась за крепостной стеной, на улице Фобур-Сен-Жак. Она стояла на пути паломников, отправляющихся на поклонение святому Иакову Компостельскому.

Вскоре он оказался перед стеной. Ворота, как и всегда по ночам, были заперты. Он вскарабкался на вершину стены и, не колеблясь ни секунды, нырнул в ледяные воды крепостного рва. Рено задохнулся, и ему показалось, что сердце его останавливается. Он услышал крики дозорных, затем посвист выпущенной в его сторону стрелы и, едва нашарив ногой берег, пустился бежать что было сил.

***

В эту самую минуту Мелани стояла, укрывшись в дверном проеме какого-то дома напротив церкви Сен-Жак-дю-О-Па. Она ожидала, когда совсем стемнеет: таково было требование, выраженное в послании, которое она получила.

Сердце готово было выскочить из ее груди. Какой-то слуга передал ей письмо, которое, по его словам, он получил от паломника. Письмо было от ее брата Адама, и то, что в нем говорилось, было так важно!

Он хотел рассказать ей о смерти их матери, в высшей степени поучительной и назидательной, которой Маго полностью искупила все прегрешения своей земной жизни. Прежде чем испустить дух, она взяла с него обещание, что он совершит паломничество к святому Иакову. Вот почему брат назначил ей встречу именно в этой церкви.

Но это была не единственная причина: ему следовало принимать меры предосторожности, а церковь как раз находится за пределами города, куда он не имеет права войти. Ведь Адам оказался на стороне бургундцев, и если бы он попал в руки арманьяков, то немедленно поплатился бы за это жизнью. Следовало проявлять осмотрительность. Адам особо подчеркнул, что встретятся они лишь после наступления полной темноты.

Мелани была счастлива вдвойне: во-первых, оказался жив Адам, которого она считала мертвым, во-вторых, мать раскаялась в своих прегрешениях…

В послании имелось еще одно предостережение: Адам просил уничтожить письмо и никому не говорить, куда она идет. Однако, не зная, где находится церковь, она вынуждена была спросить дорогу у какого-то стражника. Но это не страшно, вряд ли кто-нибудь еще узнает.

Решив, что уже достаточно стемнело, Мелани вышла из своего укрытия и перешла через улицу.

Церковь оказалась ярко освещена свечами, расставленными перед алтарем. Мелани приблизилась. Какой-то человек в плаще из грубой шерстяной ткани, с лицом, полностью скрытым глубоким капюшоном, проскользнул за ее спиной и поспешно запер дверь на ключ. Мелани едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть, но, услышав, как человек заговорил, успокоилась: то был голос Адама.

— Это для моей безопасности…

Адам подошел к ней и поднял капюшон. Она была поражена: брат превратился в такого красивого молодого человека! И потом, это одеяние паломника…

Мелани радостно воскликнула:

— Как ты вырос! Какой ты стал красивый!

— Ты тоже, ты такая красавица! Ты просто великолепна!

Он сказал чистую правду: Мелани была и в самом деле восхитительна в своем роскошном черном платье, сшитом портным самой королевы, которое, хотя и было довольно строгого покроя, прекрасно подчеркивало фигуру девушки. На ней не было никаких украшений, кроме граната на черной бархатной полоске, охватывающей лоб.

Мелани подбежала, чтобы обнять брата. Она была на вершине счастья. Адам нежно прижал ее к своей груди и ласково заговорил:

— Я должен сделать тебе признание: я еще не знал женщины.

— Я тоже, я никогда не была с мужчиной. Я счастлива, что ты хранишь целомудрие.

— О каком целомудрии ты говоришь, сестричка? Просто я занимаюсь любовью с мужчинами.

Мелани отшатнулась, Адам насмешливо смотрел на нее.

— Ты знаешь, какой сегодня день?

— Нет.

Он усмехнулся.

— Это меня не удивляет! Должно быть, ты единственная, кто этого не знает. Сегодня День святого Валентина, дорогая сестричка.

Глаза Адама загорелись вожделением, Мелани пришла в ужас.

— День святого Валентина, праздник влюбленных… Я давно уже дал себе клятву: первая женщина, которую мне доведется познать, будет особенной.

Желая сменить тему, Мелани решилась напомнить о послании, которым была вызвана сюда.

— Но наша мать, как она умерла?

Адам не соизволил на это ответить и продолжал:

— А если мне потребна женщина особенная, кто подойдет более, чем единоутробная сестра? Здесь, в этой церкви, я хочу заниматься любовью с собственной сестрой!

Мелани беспомощно стояла перед ним, не в силах пошевелиться, словно беззащитный зверек перед хищником. Адам пожирал ее взглядом.

— Какие груди! Какие у тебя груди! Никогда мне не приходилось видеть таких красивых. Ну-ка, покажи!

Резким движением он оторвал лиф ее платья. Мелани окаменела от ужаса. Какое-то мгновение он разглядывал ее, затем грубо схватил за руку.

— Иди сюда!.. Чтобы святотатство было еще прекраснее, мы станем совокупляться прямо перед алтарем Святой Девы.

Она двигалась, словно марионетка, которую дергают за ниточки. Адам подвел ее к статуе Девы Марии.

— Не будем торопиться. Здесь нам никто не помещает. У нас много времени.

Он алчно смотрел на нее своими голубыми глазами.

— Подумай о нашей матери, Мелани! Как она, должно быть, счастлива при виде своих детей! Ведь она нас видит сейчас. Она смотрит на нас с высоты, из своего языческого рая!

Упоминание о язычниках придало девушке сил. Она закричала:

— Господи Иисусе, Святая Мария, спасите меня!

Адам злобно рассмеялся:

— Вот-вот: проси своего Иисуса, проси Святую Деву спасти тебя! Давай! Пусть они испепелят меня, пусть убьют на месте!

Он приблизился к ней.

— Видишь, они ничего мне не сделали. Это глухие боги, мертвые боги. Но есть истинные боги, я знаю их: они любят лишь силу и кровь!

Он крепко сжал Мелани в объятиях и стал целовать ее грудь, крича:

— Смотри на нас, мать, смотри на нас!

Мелани лишилась чувств. Какое-то время Адам продолжал мусолить губами ее тело, затем внезапно выпустил, и она рухнула на пол.

— Я забыл помолиться. Я должен прочесть молитву…

Адам опустился на колени перед своей неподвижной, полуобнаженной сестрой.

— Я прочту молитву, я буду молиться о том, чтобы у нас родился ребенок. Если это будет девочка, пусть это будет еще более дьявольское создание, чем Маго. Если мальчик, пусть станет большим дьяволом, чем я!

Он злобно рассмеялся и начал:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима. Да превратятся люди в диких зверей. Да совокупляются женщина с женщиной, а мужчина с мужчиной, старик с молодой, а юнец со старухой…

Обнаружив, что дверь церкви заперта, Рено де Моллен какое-то время пребывал в замешательстве: имеет ли он право силой врываться в Божий храм? Но, услышав грубый мужской смех, он больше не колебался: ударом меча Рено разбил витраж и ринулся внутрь…

Ему удалось как нельзя лучше воспользоваться эффектом неожиданности. Когда Адам Безотцовщина его заметил, он еще стоял на коленях. Адам попытался вытащить оружие из складок широкого плаща, но Рено уже вырос над ним, высоко подняв меч.

Адам вновь опустился на колени.

— Сжальтесь надо мной, монсеньор, сжальтесь!

С нескрываемым отвращением Рено смотрел на него, затем кивнул на Мелани, которая еще лежала без чувств.

— Она будет решать, когда придет в себя. Твоя судьба зависит от нее…

В это мгновение Мелани подняла веки. Не веря своим глазам, она глядела на Рено и на своего брата, который полностью находился в его власти.

— Теперь вам нечего опасаться. Скажите, как я должен с ним поступить.

Она ни секунды не колебалась.

— Пощадите его. Это мой брат.

— Ваш брат?

Во взгляде Рено полыхала ярость. Адам испустил испуганный крик:

— Мелани! Он убьет меня!

С риском для собственной жизни девушка бросилась к Рено, загородив меч, который уже готов был свершить правосудие. Рено ничего не оставалось как опустить оружие. Он был смертельно бледен.

— Это ваш брат, и он собирался… совершить эту гнусность? Как может он заслуживать пощады?

— Любой человек заслуживает пощады. Я не смогу жить, если он умрет из-за меня. Такова моя воля.

— Я повинуюсь вам. Но знайте, это не акт милосердия с моей стороны, это доказательство моих искренних чувств к вам.

Он повернулся к Адаму.

— Убирайся!

Последний не заставил себя просить дважды. Однако перед тем как выйти за дверь, Адам все же обернулся.

— Любите друг друга. Хорошенько любите!

Мелани не отводила взора от своего спасителя. В эту минуту он выглядел довольно жалко: с него стекала грязная вода, мокрые волосы прилипли ко лбу, одежда намокла. Внезапно девушка осознала, что стоит перед ним почти обнаженная, и быстро прикрыла руками грудь.

Не говоря ни слова, Рено поднял плащ, который она положила на скамейку, войдя в церковь, и протянул ей.

— А как же вы? Вы ведь простудитесь.

— Ничего…

***

Рено и Мелани возвращались из церкви под утро. Снег больше не шел, но успел засыпать всю землю и дома. Ослепительно сияло солнце, и южное предместье Парижа искрилось белизной. Жалкие трущобы, уличная грязь, провалы подвалов — все исчезло под снежным покровом. Перед молодыми людьми возвышалась крепостная стена; чуть дальше прямо перед собой можно было различить очертания собора Парижской Богоматери, а немного справа — тяжеловесный силуэт Бастилии с ее массивными круглыми башнями.

Этой ночью они совсем не разговаривали; Мелани была слишком потрясена тем, что ей только что довелось испытать, а Рено с уважением относился к ее молчанию. Им пришлось дожидаться наступления утра, чтобы ворота открыли, и они смогли пройти в город.

Нынешним утром Париж больше походил на театральную декорацию, чем на настоящий город. Рено и Мелани шли медленно, словно страшились момента, когда доберутся до цели своего пути и им все-таки придется заговорить. Молодой человек представлял собой весьма жалкое зрелище: взъерошенные волосы, мятый камзол, мокрые штаны… Мелани, черная фигурка, кутающаяся в широкий плащ, ярко выделялась на фоне белых заснеженных улиц.

Первой заговорила Мелани. Снежный ковер словно приглушал ее и без того негромкий голос:

— Обещайте мне хранить в тайне то, что произошло сегодня.

— Но что мы скажем королеве? Она наверняка уже знает, что вчера вы убежали, а я бросился искать вас.

— Я ей объясню, что ходила молиться святому Валентину, потому что… влюбилась в вас.

Рено де Моллен открыл было рот, но так и не произнес ни слова. Его начал сотрясать приступ кашля. Купание в холодных водах крепостного рва, разумеется, даром не прошло.

Не приходилось сомневаться, он подхватил коклюш. Кашель не отпускал его до самого дворца Сент-Поль.

Мелани сама проводила молодого человека в его апартаменты и вызвала врача, который не замедлил поставить диагноз. Затем девушка отправилась к себе, чтобы переодеться. Когда она увидела одну из своих черных муслиновых шалей, ей пришла в голову мысль отдать эту шаль Рено, чтобы он накрыл голову ею, а не обычным для больных капюшоном.

Она уже направлялась к нему с шалью в руках, когда навстречу ей попалась Изабо. Мелани пришлось рассказать королеве о том, что произошло. Вернее, девушка сообщила то, что сочла нужным. Королеве Франции понадобилось довольно много времени, чтобы прийти в себя от удивления.

— Вы влюбились? И не когда-нибудь, а в День святого Валентина! Должна признаться, мне трудно в это поверить. Это просто чудо! Не могу подобрать другого слова!

— Это и в самом деле чудо, ваше величество!

— Вы и вправду ощущаете этот порыв? Вы испытываете потрясение, которым проникнуто все ваше существо, желание поведать всем о своем счастье и в то же самое время прятать его, словно драгоценное сокровище, от посторонних глаз?

Мелани не смогла ответить. Они вместе вошли в комнату Рено, у которого как раз только что начался жесточайший приступ кашля. Когда он немного утих, Изабо заговорила. На сей раз она не могла сдержать досады:

— Бедный мальчик! Ему нельзя оставаться здесь. До сих пор в Сен-Поле не было случаев коклюша, и если кто-то заразился этой болезнью, ему придется покинуть дворец.

Несколько мгновений Изабо молча раздумывала, затем лицо ее озарилось.

— Вы переселитесь во дворец Барбет! Он пустует с ночи святого Клемента. В его залах бродят два призрака: маленький Филипп, скончавшийся через несколько мгновений после того, как я дала ему жизнь, и Людовик, который провел там последние часы своей жизни. Благодаря вам эти скорбные тени обретут покой. Проклятые стены станут свидетелями великого счастья: идиллия дворца Барбет…

***

То, что происходило во дворце Барбет, если и можно было назвать счастьем, то счастьем весьма своеобразным. Хотя болезнь Рено протекала не слишком тяжело, он был до крайности изнурен. Каждые десять минут его сотрясал кашель. Между двумя приступами он не успевал перевести дыхание.

Но в дни своей болезни Рено был не один. Слуги и врачи не оставляли его. Сама Мелани не могла постоянно находиться с ним, потому что лечение требовало горячих ванн. Но как только врачи заканчивали заниматься больным, Мелани возвращалась, и ему казалось, что они не расставались ни на минуту. Впрочем, можно сказать, что единорог находился с ним постоянно, потому что голову его покрывала муслиновая шаль.

Мелани стала кокетливой. Точнее, делала все, чтобы понравиться Рено. Отныне она никогда не появлялась без своего остроконечного головного убора и граната на бархатной полоске на лбу. Кроме того, она теперь носила много украшений: кольца, браслеты, серебряные и бриллиантовые колье.

Вопреки тому, что рассказала она королеве, она вовсе не была влюблена в Рено, но после всего произошедшего в тот зимний день не могла больше отказывать молодому человеку. Ей казалось, что такова воля Божья…

Рено де Моллен хворал весь февраль, а потом еще март и апрель. Время от времени королева приходила навещать молодых людей во дворец Барбет. Изабо была единственной, кто приходил к ним.

Мелани решила отдаться на волю судьбы. Нельзя сказать, чтобы ей не нравилась ее новая роль сиделки. Преданность и милосердие были естественными проявлениями ее души. Более того, она считала, что так она лучше подготовится к роли жены. Муж, который ей предназначался, сейчас, из-за своей болезни, был для нее не опасен. Мелани могла осторожно, постепенно, не опасаясь ничего, привыкать к его мужскому голосу, к его мужским взглядам, всему тому, что до сих пор ей было неведомо.

Для нее самой, для Мелани, эта идиллия во дворце Барбет была чем-то вроде выздоровления. В этом уединенном доме, практически отрезанном от мира, она постепенно приходила в себя.

Ужасная сцена с братом по-прежнему преследовала ее в кошмарных снах. Сон был всегда один и тот же: она с Адамом находится в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, он начинает расточать свои омерзительные поцелуи, она громко зовет на помощь, но Рено не приходит!

Мелани просыпалась от собственных рыданий. К счастью, ее комната находилась довольно далеко от комнаты, где был размещен больной, и его не беспокоили крики девушки.

В середине мая болезнь Рено внезапно обострилась. К приступам кашля добавились весьма опасные симптомы: высокая температура, затрудненность дыхания, когда даже в краткие периоды между приступами ему не хватало воздуха. Больной начал отказываться от еды. Он просто не мог проглотить ни кусочка. Несмотря на все усилия врачей, его состояние становилось все хуже, и 1 июня к нему пригласили священника, чтобы умирающий исповедался и причастился.

После ухода священника в комнату вернулась Мелани. Тяжело дыша, Рено откинулся на подушки. Она склонилась над ним. Казалось, он был без сознания, но, увидев на лбу девушки гранат, громко воскликнул:

— Карбункул!

Внезапно он словно потерял рассудок. Протянув руки, он попытался привлечь ее к себе. Поначалу Мелани ничего не поняла, а затем послушно склонилась к нему. Могла ли она отказать умирающему в единственной и последней радости на этой земле? Да, конечно, сейчас она согрешит с ним, но разве это не тот мужчина, которого ей предназначил сам Господь Бог?

Этой же ночью, когда Мелани спала рядом с ним, ей вновь пригрезился прежний, ставший уже привычным кошмар, и она, громко крича, проснулась вся в слезах. Рено, к которому постепенно возвращались силы, спросил, что случилось. Она вынуждена была открыться ему и рассказать о своих ночных пытках. И добавила, что отныне и навсегда ей будет внушать ужас одно слово: «инцест»…

Мелани согласилась соединиться с Рено, потому что полагала, будто настали его последние минуты, но оказалось, что, напротив, их связь стала началом его выздоровления. Назавтра он уже чувствовал себя гораздо лучше, а еще через день температура резко упала.

Изабо Баварская, которая как раз в тот день наведалась во дворец Барбет, пришла в восторг от чудесного исцеления. Королева не замедлила оповестить весь двор о том, как Рено де Моллен поразительным образом спасся от смерти с помощью единорога.

Для молодого человека эти восторги имели самые досадные последствия. Узнав о его выздоровлении, военное начальство приказало ему возвратиться в армию, поскольку, пока происходили все эти умилительные события во дворце Барбет, военные действия возобновились. И в конце июня 1414 года Рено покинул Париж, повязав на левую руку белую ленту — знак принадлежности к партии арманьяков.

***

После поражения Иоанна Бесстрашного под Парижем арманьяки решили не терять инициативы и воспользоваться своим преимуществом. Следуя буквально по пятам неприятеля, двадцатичетырехтысячная армия двинулась на север. Города сдавались один за другим. Наконец войско осадило Аррас, прекрасно защищенный город, первый, который попытался оказать им сопротивление.

Именно под Аррасом Рено присоединился к армии. Гильом де Танкарвиль, который регулярно справлялся о здоровье своего крестника и очень за него беспокоился, с искренней радостью встретил его в своей палатке. Едва ответив на теплые приветствия, Рено не смог удержаться, чтобы не поделиться своим счастьем:

— Мелани влюбилась в меня!

Управляющему королевскими винными погребами было известно, что она делила с ним кров во дворце Барбет, но он ничего не знал о природе их отношений.

— Когда это случилось?

— В ночь святого Валентина.

— Как это? Ни с того ни с сего?

Рено было заколебался, не рассказать ли правду крестному, но все же решил выполнить обещание и не выдавать секрета.

— Просто так…

— А ты уверен в ее чувствах?

На этот раз Рено решил, что вполне может довериться своему крестному. В конце концов, Мелани не брала с него клятвы хранить еще и эту тайну.

— Она отдалась мне, когда мне было очень плохо.

Гильом де Танкарвиль не мог скрыть удивления.

— Ни за что бы не поверил, что она на такое способна. Мне казалось, я знаю женщин, но эта, должен признаться, и в самом деле не похожа на других.

— Потому что она — единорог, а не женщина. Я же вам говорил!

Рено ликовал, но управляющий винными погребами не спешил разделять его восторга. Поразмыслив какое-то время, он заключил с весьма озабоченным видом:

— Нет, мне это не нравится.

— Но почему?

— Потому что я ничего не понимаю. А мне не нравится, если я чего-нибудь не понимаю.

— Здесь нечего понимать. Любовь объяснить невозможно.

— Может быть. Я знаю только одно: я ничего не могу для вас сделать. И никто не может. Вы сами избрали такую судьбу.

Оскорбленный тем, что крестный отказывается признать свою ошибку, Рено холодно попрощался с ним и вышел из его палатки.

Осада Арраса затягивалась. Город не мог быть взять приступом, и тогда было решено задушить его голодом. Однако осажденные держались мужественно. Наступила середина августа, а жители Арраса не выказывали никаких признаков слабости.

Именно тогда Рено де Моллен получил послание, переданное ему гонцом королевы. Он вскрыл письмо, дрожа от страха, что это может быть какая-нибудь дурная весть, касающаяся Мелани. В частности, он очень опасался, не заразилась ли она сама коклюшем. Но, едва пробежав глазами первые строчки письма, он вскрикнул от радости. Новость, напротив, оказалась самой чудесной: Мелани беременна!

Когда прошел первый восторг, он тяжело вздохнул. Вокруг него мелькали только солдаты с белыми лентами на рукавах. Рено проклинал эту глупую, ненавистную гражданскую войну. Сколько еще предстоит ему пробыть здесь, далеко от Парижа? Подумать только, он не может жениться! Если осада продлится еще несколько месяцев, Мелани вынуждена будет родить незамужней. Он боялся даже представить себе, какой это для нее позор…

Рено подумал, не сообщить ли ему об этом событии своему крестному. Но после долгих размышлений решил, что не стоит: Гильом де Танкарвиль недостоин этого.

***

После неудавшейся попытки изнасилования родной сестры Адам вернулся в Лондон, где все тот же таинственный горожанин выразил ему свое удовлетворение по поводу того, как он разговаривал с герцогом Бургундским, но не дал ему никаких новых инструкций. Адам по-прежнему мог делать все, что ему заблагорассудится. Тогда он выразил желание связаться с мэтром Фюзорисом. Разрешение было тут же получено.

Адам послал письмо часовщику, чтобы справиться о Мелани. Ответ оказался запоздалым, хотя, в конце концов, и пришел: его сестра влюбилась в Рено. Более того, она даже была беременна. Но они не успели пожениться, и, похоже, бракосочетание состоится еще не скоро, поскольку Рено отозван в Моллен, где находится при смерти его отец…

Узнав об этом, Адам Безотцовщина, который по-прежнему не получал никаких заданий от короля, решил вернуться во Францию. Жестокое унижение, которое он испытал в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, будет должным образом отомщено: близился час расплаты.

***

Между тем Рено грустно скитался по залам фамильного замка, куда его действительно вызвал отец. Раулю было очень плохо. Когда Рено прибыл туда, Рауль де Моллен был еще жив, однако уже почти ничего не чувствовал и не мог говорить.

Рено не хотел уезжать из Моллена, хотя его пребывание в замке и отдаляло день бракосочетания с Мелани. Он искренне любил отца и не желал покидать его в такие минуты. Несколько долгих недель Рено неустанно задавался одним и тем же вопросом: как мог он провести в этих местах всю свою юность и не умереть от тоски?..

Наступила осень, и замок, и без того тоскливый, стал казаться еще более мрачным. Рауль слабел с каждым днем, но все не умирал. Когда Рено отходил от постели отца, он отправлялся на последний этаж главной башни и предавался созерцанию своего сокровища — рога единорога. Таким образом, у него имелось слабое утешение: он чувствовал себя ближе к Мелани. Из тайной библиотеки он достал книгу «О единороге» и целыми часами напролет читал и перечитывал:

***

11 ноября, на зимнего святого Мартина, в комнату Мелани рано утром вошел слуга. Ее зовет к себе королева для очень важного, как она утверждает, дела.

Весьма заинтересованная, Мелани отправилась к Изабо, которую нашла в обществе незнакомого человека лет сорока, одетого по итальянской моде: широкое белое одеяние в складку и красная шапочка со странного покроя клапанами, прикрывающими уши. Королева представила его:

— Это Маттео Артузи, который приехал из страны сарацин, он привез мне «дамасской воды». У мэтра Артузи есть для тебя новости.

— Новости?

Маттео Артузи поклонился.

— Речь идет о вашей сестре, мадам. Новости от нее.

Мелани была поражена: Бланш, белокурая сестра, похищенная сарацинами! Она совершенно о ней забыла, словно похоронила в глубинах памяти ту, о ком, как полагала, больше никогда не услышит. Мелани почувствовала головокружение. Такое с ней случалось с некоторых пор, а точнее, с тех пор как она забеременела. Изабо Баварская поспешила усадить ее, и Маттео Артузи вновь заговорил успокоительным тоном:

— Новости хорошие, мадам, очень хорошие!

Немного придя в себя, Мелани сделала знак продолжать.

— После пленения ваша сестра была увезена в Дамаск, к султану Аль-Фаради. Его сын Мурад страстно влюбился в нее и сделал одной из своих жен. Через год он вступил на трон. У него есть и другие жены, а ваша сестра не может покинуть гарем, но Мурад любит только ее. Именно она фактически правит во дворце и даже оказывает некоторое влияние на государственную политику. Ваша сестра просит вам передать, что она — счастливейшая из женщин.

Маттео Артузи завершил рассказ. Королева поблагодарила его, и он вышел с глубоким поклоном.

Мелани выслушала итальянца с искренним удовольствием. Она все еще улыбалась, когда вдруг ужасная мысль пронзила ее. Девушка побледнела, ее улыбка погасла…

Изабо заметила это:

— Похоже, вы огорчены.

— Это из-за предсказания Ингрид, ваше величество. Разве вы не помните?

Королева отрицательно покачала головой. Она не придала никакого значения словам, которые ее совершенно не касались. Между тем, несмотря на протекшие годы, каждое слово пророчества было живо в памяти Мелани.

— «Все, что светленькая познает в счастье, темненькая познает в горе. Они пойдут разными путями, и судьбы их будут похожи и все-таки различны…» Вы понимаете, что это может означать?

— Не нужно так волноваться, успокойтесь…

Но Мелани не могла успокоиться. Казалось, только сейчас она начала что-то понимать.

— Когда Бланш захватили работорговцы, я решила, что Ингрид ошиблась. И вот теперь я узнаю, что несчастья моей сестры — лишь кажущиеся, что на самом деле она вполне счастлива. Боюсь, в таком случае беды следует опасаться именно мне. Я-то полагала, что создана для счастья, для замужества, для материнства. Но все это не более чем иллюзии! Горе здесь, совсем близко…

Она была так взволнована, что Изабо позвала врача, который предписал беременной полный покой. Но Мелани знала, что никогда больше не обретет покоя. Рено не было рядом, Рено никогда не будет рядом. Она осталась совершенно одна перед лицом своей судьбы.

***

Мрачные предчувствия Мелани имели более чем веские основания. Несчастье, то есть Адам Безотцовщина, действительно поджидало совсем близко.

Он прибыл в Париж в середине декабря и, что вполне естественно, поселился у мэтра Фюзориса, близ собора Парижской Богоматери.

Как и в прошлый раз, Адам появился в одежде паломника. Это было самое безликое, самое неузнаваемое из всех возможных одеяний. Первым делом он осведомился о событиях, связанных с сестрой, и с удовлетворением узнал, что пока все идет, как он задумал. Рено по-прежнему находится в Моллене и не может уехать оттуда из-за болезни отца.

Около полутора недель Адам не выходил из епископской резиденции. Прежде всего, из соображений осторожности: ведь он находился на вражеской территории. Кроме того, ему некуда было торопиться. Он сам выбрал место, день и час для действий и не собирался отступать от своих планов.

Этим местом стал собор Парижской Богоматери, днем — 24 декабря, часом — полночь. Адам знал, что Мелани вместе со всем королевским двором будет присутствовать на Рождественской мессе; чтобы увидеть ее, ему останется лишь пройти через епископский дворик.

Наступила ночь Рождества. Мелани впервые покидала Сент-Поль после того времени, что она провела вместе с Рено во дворце Барбет. Его отсутствие все сильнее тяготило ее. Теперь она опасалась, что его не будет с ней при рождении ребенка, которое ожидалось в начале марта.

В тот день, 24 декабря 1414 года, погода была очень теплой, и Мелани могла выйти наружу, не опасаясь за свое состояние. Прибыв в собор вместе с королевским кортежем, она встала в глубине нефа, не только из скромности, но, желая также не выставлять напоказ свою беременность, которая, несмотря на широкий черный плащ, была уже очень заметна.

Громко зазвонили все колокола, возвещая наступление полуночи, и запел хор. Впервые с того дня, когда итальянский торговец рассказал свою историю, Мелани вновь начинала обретать надежду. Чистые голоса, послание радости, парившее под сводами собора, многочисленные светильники, источающие теплый свет, — все рождало веру и покой. А ведь она, Мелани, усомнилась было в Господе, в Деве Марии, которые всегда так поддерживали ее! И все из-за слов какой-то пророчицы! Молодой женщине стало стыдно, и с удвоенным рвением она присоединилась к общей молитве:

— Dominus dixit ad me: Filius meus es tu, ego hodie genui te. Gloria Patri ^[35].

Продолжение молитвы застыло у нее на губах. Вот там… тот молодой человек в одежде паломника, который только что выступил из-за колонны… эти светлые вьющиеся волосы, эта улыбка… Ну конечно, она знала, она всегда знала!

— Здравствуй, сестричка.

Адам разглядывал ее своими притворно искренними глазами — то был лживый взгляд дьявола. Мелани осенила себя крестом. Когда он заметил это, улыбка сбежала с его губ. Брат гнусно усмехнулся, и эта ухмылка развеяла все сомнения: он сделался похожим на того, кем и был в действительности, — на нечистого духа.

Адам опустил глаза. Плащ Мелани чуть приоткрылся, и стал ясно виден ее заметно выступающий живот. Какое-то время он рассматривал его, затем выпрямился. На губах вновь заиграла улыбка.

— Какой кругленький животик! Никак мы согрешили, сестренка? Впрочем, чего не сделаешь ради любви?

Адам встал совсем близко. Никто не обращал на них внимания. Чего он добивается от нее? В такой густой толпе и речи быть не может о новом нападении, но Мелани это нисколько не успокоило. Теперь у Адама в голове роились совсем другие планы, такие же чудовищные, что и прежде, и уж на этот раз она не ускользнет от него.

Какое-то время он молчал, словно продлевая удовольствие от жестокой игры. Наконец, когда вновь раздались ангельские голоса певчих, он заговорил:

— Где же твой племянник? Что-то я не вижу твоего племянника.

— Моего племянника?

— Сына твоей сестры.

— Но Бланш находится у сарацин.

— Я говорю не о Бланш. Я говорю об Изабелле, матери Рено. Она была твоей сестрой… Ну, почти сестрой…

Мелани по-прежнему ничего не понимала. Внезапно она сделалась совсем бледной. Она догадывалась, что Адам сейчас все объяснит, и что ее ждет страшное открытие. И он действительно объяснил, медленно, растягивая наслаждение.

— Тебе сказали, что ты дочь сира де Нантуйе. Какая гнусная ложь! К тому же в устах монахинь. К счастью, я здесь и могу открыть тебе правду: ты, как и я, дочь Франсуа де Вивре.

«Gloria», «Alleluia», «Чадо предвечное Иисус»… В соборе раздавались молитвы праздничной мессы. Мелани их не слышала. Она слышала совсем другие слова, которые увлекали ее на дно глубокой ледяной пропасти: «Изабелла де Вивре, дочь Франсуа де Вивре… Супруга Рауля де Моллена… Мать Рено де Моллена… Франсуа де Вивре любовник Маго д'Аркей…»

Голос Адама внезапно сделался резким, почти визгливым:

— Тетка и племянник! Вот вы кто — Рено и ты! Знаешь, как это называется, сестричка?

Мелани не могла больше слушать. Ей хотелось закричать, заткнуть уши. Но сейчас она не способна была даже пошевелиться.

— Инцест! Кровосмешение! Ты не совершила инцеста со мной, ты совершила его с Рено де Молленом!

Адам с нескрываемым восторгом чеканил чудовищные слова:

— Ты — кровосмесительница, дорогая моя сестричка, кровосмесительница!

Наконец Мелани словно очнулась. Она в отчаянии покачала головой. Адам весело рассмеялся:

— Может, ты думаешь, что я все сочинил? Но есть кое-кто еще, кто знает правду. Это королева. Спроси у Изабо! Спроси ее!

В это время вновь зазвучал хор. Адам Безотцовщина опять взглянул на живот сестры, молитвенно сложил руки и, язычник, запел вместе со всеми христианский гимн:

— Puer natus est nobis. Gloria Parti! Puer natus est ^[36].

Затем дьявол рассмеялся — и исчез.

Всю Рождественскую ночь Мелани провела словно в забытьи. Она заперлась у себя, велев сказать, что плохо себя чувствует. Учитывая ее состояние, это никого не удивило.

Из-за праздников королева ложилась спать довольно поздно, и Мелани проникла в ее спальню около полуночи. Изабо только что вышла из купальни. Она довольно часто принимала паровые ванны, пытаясь бороться с излишней полнотой. Одетая в розовый пеньюар с широкими рукавами, источающая сильный аромат восточных благовоний, королева взяла конфетку из серебряной бонбоньерки.

— Вам лучше, моя дорогая?

— Мое состояние зависит от вас, ваше величество!

— От меня?

— От того, какой ответ вы дадите на мой вопрос. Чья я дочь — сира де Нантуйе или сира де Вивре?

— Какое это имеет значение?

— Для меня — огромное.

Изабо казалась одновременно смущенной и встревоженной.

— Кто вам об этом поведал?

— Не могу открыть. Ответьте, умоляю вас!

— Ну что ж, будь что будет… У вашей матери, Маго, был любовником Франсуа де Вивре. Вы — его дочь. Поскольку вы полагали, что являетесь мадемуазель де Нантуйе, я не мешала вам так думать. Но что это меняет?

Мелани разрыдалась.

— Все, ваше величество! Все! Если бы я знала это, то не совершила бы страшный грех!

— Но о чем вы говорите?

Сквозь рыдания Мелани поведала то, что открыл ей Адам. Ее родство с Рено, инцест… Когда она завершила бессвязный рассказ, Изабо Баварская, которая с трудом сдерживалась, дала волю своему гневу.

— Что вы тут такое говорите? Вы ему тетка всего лишь наполовину!

— Безразлично.

— Нет! Будь даже вы его родной теткой, все равно это не было бы грехом. Вы того же возраста, что и Рено. Любой епископ даст вам разрешение на брак.

— Никакого брака не будет. Все кончено.

— Вы с ума сошли?

Мелани не сошла с ума, но после нападения Адама все, что имело хоть какой-то намек на инцест, внушало ей непередаваемый ужас. Рено, который был связан с нею родством, пусть даже и весьма отдаленным, заставлял ее вспомнить брата. Внезапно юный сир де Моллен стал внушать ей ужас, отвращение. Возможно, это было и несправедливо, но Мелани ничего не могла с собой поделать.

Не имея возможности объяснить это королеве Изабо, поскольку поклялась хранить тайну, Мелани просто ответила:

— Я не сошла с ума, но должна его покинуть.

— Ради кого?

— Ради Господа. Я сделаю то, что должна была сделать уже давно: уйду в монастырь. Я отправлюсь в обитель Дочерей Господних, куда приходят раскаявшиеся проститутки. Это единственный монастырь, который мне подойдет.

— Вы этого не сделаете!

— Я уже покинула свою комнату. Я не возьму с собой ничего. Прошу вас, скажите всем, что я просто исчезла. Не хочу, чтобы кто-нибудь знал о моем позоре.

— Да плевать мне на всех! Я думаю только о том молодом рыцаре, за которого вы должны выйти замуж.

— Только одному ему я прошу вас открыть правду. Вымолите для меня его прощение.

— Вы не заслуживаете прощения. Вы никогда его не любили. Вот в чем дело!

— Вы правы, ваше величество. Я любила его, как могла, то есть недостаточно.

— А ребенок? Вы подумали о ребенке?

— Я произведу его на свет в монастыре. Умоляю вас помочь мне сделать это тайно.

— А когда он родится,что мы с ним сделаем? Подбросим на паперть какой-нибудь церкви?

— Он сможет быть прислугой во дворце Сент-Поль. Как я в детстве.

— Мелани!

Мелани ничего не ответила. Она сняла со лба свою черную ленту с гранатом, положила ее на стол рядом с серебряной бонбоньеркой и вышла из комнаты.

Молодая женщина ожидала, что вот-вот по приказу королевы ее схватят вооруженные люди и запрут в комнате, как в тюрьме, но Изабо не стала отдавать такого приказа, и вскоре Мелани оказалась на улицах Парижа.

Ее путь лежал мимо Двора Чудес. В этот Рождественский день город имел праздничный вид: повсюду давали представления бродячие акробаты и фокусники, из окон доносились ароматы жареного мяса. Мелани не чувствовала грусти; она вообще ничего не чувствовала, она просто-напросто послушно двигалась навстречу своей судьбе.

Когда она добралась до улицы Сен-Дени, ее внезапно пронзила одна мысль, и она остановилась прямо посреди улицы.

Она только что поняла конец предсказания Ингрид: «Они пойдут разными путями, и судьбы их будут сходны — и все же различны…» Как и Бланш, она завершит свои дни взаперти с другими женщинами. Только Бланш будет жить в гареме, то есть в радости, а она в монастыре, в отчаянии и тоске.

***

Рауль де Моллен скончался под Рождество. Рено пустился в путь сразу после похорон, и, несмотря на печальные события, которые ему только что довелось пережить, по мере приближения к Парижу он чувствовал, как его охватывает радость и надежда. Прошлое он оставил позади и теперь изо всех сил стремился в будущее. Он получил титул, отныне он — сир де Моллен! Рено не мог отвести глаз от своего герба. Он стал настоящим рыцарем с единорогом!

Похоже, он успеет добраться до Парижа к вечеру 1 января. Он будет на традиционном балу во дворце Сент-Поль, ровно через год, день в день, минута в минуту после своей первой встречи с Мелани. Это не может быть случайностью, это знак Божий. Жизнь принадлежит им!..

Рено и в самом деле успел в Париж 1 января до полуночи. Он поспешил в покои Мелани и остановился в недоумении: комната была пуста. Все вещи оставались на месте, значит, сама Мелани могла находиться только на балу. Рено удивился. Неужели, несмотря на беременность и любовь к уединению, она нашла в себе силы отправиться на бал? Очевидно, таков был приказ Изабо. Поэтому Рено поспешил в зал, чтобы, наконец, увидеть свою возлюбленную.

Когда Рено появился на балу, то сразу же понял: что-то произошло. При его приближении все разговоры смолкли, все взоры обратились на него, пары перестали танцевать. Напрасно он шарил глазами по залу в поисках Мелани. Ее нигде не было.

Гильом де Танкарвиль хотел было подойти к своему крестнику, но Изабо Баварская оказалась проворнее. Королева дала оркестру знак продолжать и взяла Рено за руку. Этот жест, немыслимый со стороны королевы, наполнил его страхом и дурными предчувствиями. Непослушными губами он выговорил:

— Она умерла?

Мелодия, которую как раз сейчас играл оркестр, была веселой и жизнерадостной, поэтому ответ Изабо прозвучал особенно трагично:

— Почти. Она ушла в монастырь и больше не выйдет оттуда.

Рено с трудом задал еще один вопрос:

— Почему?

Королева грустно покачала головой и начала свою повесть. Она поведала ему историю их родства; рассказала о невыразимом ужасе Мелани перед инцестом, который в действительности таковым вовсе и не был, и о решении молодой женщины, которому Изабо даже не пыталась препятствовать, потому что понимала: любое вмешательство бесполезно.

Изабо добавила, что не имеет представления о том, кто бы мог открыть Мелани все эти прискорбные тайны. Но Рено не требовались уточнения. Единственное существо, способное на такую подлость, было ему хорошо известно. Как сожалел Рено, что уступил тогда мольбам Мелани, что пощадил негодяя в церкви Сен-Жак-дю-О-Па!

Пальцы молодого человека невольно сжали меч. Но гнев его длился всего лишь мгновение и уступил место невыразимой тоске, которая захлестнула Рено, не позволяя дышать. Он увидел, как Карл VI, устремив куда-то вдаль бессмысленный, блуждающий взгляд, монотонно покачивает головой, и почти позавидовал его безумию, которое оберегало короля от жестокой реальности…

Затем Рено услышал собственный голос:

— В какой монастырь?

— Я предпочла бы не говорить об этом. Вам все равно не удастся переубедить ее. Вам только станет еще хуже.

Произнеся эти слова, Изабо Баварская печально улыбнулась и отошла от него.

Ее место тотчас же занял Гильом де Танкарвиль. У него был смущенный вид человека, который сознает свою беспомощность и неспособность помочь. Рено вспомнил, как крестный сказал ему у стен Арраса: «Я ничего не могу для вас сделать. И никто не может». И это оказалось правдой. Танкарвиль ничего не мог поделать. Только подбодрить крестника и постараться, чтобы тот сохранял достоинство.

Рено заговорил, стараясь придать голосу твердость:

— Я хочу просить отставки с поста стражника у короля, но, похоже, его величество сейчас не в себе. Вы могли бы мне помочь?

— Снимай перевязь. Я все сделаю.

Рено снял перевязь и отдал Танкарвилю. Все кончено. У него больше нет крылатого оленя, у него больше нет единорога. Чудесные животные исчезли навсегда…

Танкарвиль осторожно спросил:

— Куда теперь?

— В Моллен.

— Что ты будешь там делать?

— Ничего. Благодарю вас за все. Прощайте, монсеньор.

— Не говори мне «прощайте», Рено. Мы еще увидимся… А твой ребенок? Ты не хочешь, чтобы его отослали тебе, когда он родится?

Рено решительно покачал головой.

— Нет! Отец не должен в одиночку воспитывать сына или дочь. Я знаю это, как никто другой!

— Но что с ним будет?

— Уверен, что королева позаботится о нем как нельзя лучше. Я доверяю ей.

Сказав это, Рено отошел. Быстрыми шагами он пересек зал, и опять при его приближении смолкали голоса и останавливались танцующие пары.

Он вернулся в комнату Мелани, чтобы кое-что забрать.

Ему нужна была не любая вещь на память о погибшей любви, — нет, он хотел взять определенный предмет, один-единственный. Забрав его, он сразу уйдет.

Рено стал рыться в сундуке, одно за другим вынимая черные платья и даже не удостаивая их взглядом. Вдруг он замер: в руках у него была черная длинная шаль, которой он накрывал голову во время болезни. Он повязал ее вместо перевязи, которой у него больше не было, и вышел…

Рено отправился в путь на следующее утро. В дороге его застала страшная снежная буря, и, пробираясь сквозь ледяной ветер, он впервые за всю свою юную жизнь взглянул на себя со стороны. Он стал точной копией собственного отца: потеряв любимую, он ожидал лишь смерти. Впрочем, о смерти можно не беспокоиться: Рено де Моллен сумеет умереть достойно, как он и говорил Танкарвилю больше года назад. Что же касается искусства жить, то крестный честно попытался обучить его, но потерпел неудачу.

И эта попытка не могла не провалиться, потому что он сам, Рено, всячески ей противился! Желать одного лишь единорога, согласиться принять лишь идеал, абсолют, — это и было отказом от жизни. И причиной тому являлась гордыня, возможно, неверие в себя. А согласиться принять жизнь означало, к примеру, сказать «да» герцогине Беррийской, «да» миру, со всеми его пустяками, удовольствиями, маленькими радостями и ничтожными огорчениями.

Жизнь звалась герцогиней Беррийской, а смерть звалась единорогом. Как это странно и вместе с тем как просто! Рено выбрал второе и получил по заслугам. Адам здесь ни при чем; он лишь ускорил события, он был всего лишь инструментом, исполнителем.

***

Судьба ребенка решилась несколько дней спустя. Узнав от Танкарвиля, что Рено во всем полагается на ее решение, Изабо Баварская отыскала Мелани в монастыре, чтобы предложить ей усыновить или удочерить рожденного ею ребенка.

На бывшей протеже королевы было покрывало послушницы и широкое платье, полностью скрывающее фигуру. Мелани не походила на самое себя. Она излучала уверенность, которой прежде в ней не замечалось.

— Речь идет о моем ребенке, ваше величество. Он родится здесь и останется под защитой Господа.

Разумеется, Изабо имела в виду совсем другое.

— Но речь идет не только о вашем ребенке. Насколько мне известно, это ваш общий ребенок!

— Разве Рено выразил желание воспитывать его?

— Нет.

— В таком случае никто, кроме меня, не имеет на него права.

— Я могу составить его счастье…

— Вы не можете этого, ваше величество. Ребенок будет внуком Маго. Разумеется, в его жилах течет также кровь его отца. И все же в нем обитает демон. Что стоит вся роскошь двора перед такой опасностью?

Изабо смягчилась. Ей, как никому другому, было известно, кто такая Маго д'Аркей.

— Что вы предлагаете?

— Сюда в монастырь приходит служить мессы священник из нашего прихода Сен-Совер. Это не только духовное лицо, но и весьма порядочный человек. Доверьте ребенка ему. Я уверена, что он сможет воспитать его достойно и предохранить от зла.

Изабо Баварская попыталась возражать, но, в конце концов, доводы Мелани ее убедили.

Мелани родила в первый день марта. За две недели до предстоящего события Изабо прислала к ней повитуху, Рейнет де Куси, ту самую, что во дворце Барбет помогала ей разрешиться от бремени маленьким Филиппом.

Роды прошли спокойно. Согласно воле Мелани ей показали ребенка. Это был мальчик. Рейнет де Куси сообщила ей, что королева желает, чтобы он носил имя Рено; мать не возражала.

Выйдя из комнаты, повитуха тут же отправилась с новорожденным в церковь Сен-Совер.

Кюре церкви Сен-Совер Сидуану Флорантену было двадцать пять лет. Он совсем недавно вступил в должность. Он принадлежал к лучшим кругам парижской буржуазии. Кроме того, этот молодой человек был весьма красив. Перед ним открывалось блестящее будущее, но он не мог противиться своему призванию.

Завершив образование и окончательно определившись в своих намерениях, он из смирения попросил своего епископа направить его в самый бедный приход столицы, в Сен-Совер, к которому относились и Двор Чудес и монастырь Дочерей Господних, и с большим рвением принялся выполнять свой пасторский долг.

Рейнет отыскала его, когда он молился перед алтарем. Она приблизилась к священнику, бережно прижимая к груди крошечное тельце.

— Отец мой, вы можете окрестить этого ребенка?

Сидуан Флорантен поднялся с колен. Он внимательно посмотрел на подошедшую к нему женщину. Она не могла быть матерью младенца — слишком стара. Священник наклонился к ребенку. Пеленки и красивое вышитое одеяльце были очень дорогими, наилучшего качества.

— Почему здесь нет его родителей?

— Я не могу рассказать вам, отец мой.

— Кто будет крестными?

— Я буду крестной матерью, а вас я попрошу стать крестным отцом.

— Как его зовут?

— Рено. Фамилию выберите сами.

— Сегодня у нас День святого Обена. Назовем его Рено Сент-Обен.

Кюре приступил к обряду. Когда он закончил, его посетительница не взяла ребенка обратно. Со смущенным видом она стояла перед священником.

— Я прошу вас об огромной услуге, отец мой. Вы можете оставить его у себя?

Сидуан Флорантен взглянул на нее с удивлением.

— Что это значит?

— Я вынуждена хранить тайну. Могу сказать одно: от этого зависит его спасение.

Из складок плаща она вынула синий кожаный кошелек.

— Пожалуйста, возьмите.

Сидуан Флорантен взял предмет в руки. Из его памяти еще не стерлись воспоминания о высшем свете, и он сразу же узнал аромат, источаемый кошельком. Это была «дамасская вода» — редкое и дорогое благовоние.

— Для ваших бедняков и для этого ребенка, если вы пожелаете.

— Но кто вы?

— Благодарю вас, отец мой…

Рейнет де Куси положила младенца перед алтарем, перекрестила его и удалилась. Кюре подошел к младенцу, который совсем не казался встревоженным и тихонько попискивал, улыбаясь жизни, что открывалась перед ним.

Кюре развязал тесемки кошелька и, увидев содержимое, не мог сдержать крика. Он ожидал увидеть довольно значительную сумму, но только не такую: более пятидесяти золотых, целое состояние!

Священник опустился на колени перед младенцем, с изумлением разглядывая его. Да, он примет и воспитает этого ребенка, посланного ему небесами при столь поразительных обстоятельствах. Кюре заговорил с малышом, и голос звучал почти робко:

— Кто ты, Рено Сент-Обен, ты, который родился в роскоши, но будешь жить в нищете? Какая трагедия предшествовала твоему рождению, коль скоро ни богатство, ни власть не смогли избавить тебя от жестокой судьбы?..

Минуту помолчав, Сидуан Флорантен вновь нарушил молчание:

— Я знаю, кто ты, Рено Сент-Обен: ты явление непостижимой воли Господа. Бог послал мне тебя, чтобы ты всегда был перед моими глазами.

И он в обожании простерся ниц перед младенцем, как будто это был сам Дитя Иисус.

Глава 17 БИТВА ПРИ АЗЕНКУРЕ

Король Генрих IV, занятый борьбой со сторонниками Ричарда II, не спешил возобновлять военные действия с Францией. Зато эта война стала первой заботой его сына, Генриха V.

В год вступления на престол, то есть в 1413-м, ему было двадцать пять лет, и выглядел он весьма непривлекательно: круглая голова, водянистые глаза, узкие лоб и нос, резкие черты лица и грубый шрам на левой щеке. Но при этом Генрих V обладал несомненным умом, прекрасно умел владеть собой, был человеком волевым и даже жестким.

Тщательно подготовив почву и использовав для этого, в частности, широкую шпионскую сеть, Генрих V решил, что настало время переходить к действиям. Весной 1415 года он взял себе герб, на котором были изображены и английские леопарды, и французские геральдические лилии, провозгласил себя королем Франции и объявил войну Карлу VI.

12 августа он взошел на борт флагмана. Английский флот состоял из восьмисот кораблей, на борту которых находились две тысячи рыцарей, две тысячи пехотинцев и шесть тысяч лучников…

Адам Безотцовщина, возвратившись в Англию после осуществления своей мести, теперь носил форму английского солдата, где на латах красовался герб с леопардами и лилиями. Погода стояла чудесная, и сам Адам не сомневался в конечном успехе. Близилось время, когда все его надежды будут осуществлены.

Благодаря попутному ветру всего через два дня, 14 августа, флот оказался в устье Сены, у берегов Нормандии. После тридцати пяти лет относительного затишья война возобновилась…

***

Известие о высадке англичан принес в замок Вивре на следующий день посланник графа Ришмона, младший брат герцога Бретонского Иоанна V.

Франсуа читал послание, одетый в скромное серое платье, как он привык одеваться после успешного завершения последней ступени Деяния. Рядом с ним стояла Юдифь, вся в черном, а позади — Шарль и Изидор Ланфан.

Вот уже два года Шарль де Вивре жил у своего деда. За это время он превратился в собственную тень. После смерти Анны он погрузился в беспросветное отчаяние. Поначалу он пытался бороться с этим, как только мог, и прибегал к помощи поэзии. Но ему не удалось заговорить свою боль. Утрата жены сделала его поистине безутешным.

Крестной матерью маленького Анна стала Бонна Орлеанская. Юная герцогиня, которой в ту пору исполнилось лишь тринадцать лет, восприняла новорожденного как чудесную живую куклу и окружила его заботами. Ей помогала опытная компаньонка. Крестный отец Анна, Жан, внебрачный сын герцога Орлеанского, был еще младше — лишь на десять лет старше самого младенца.

По прибытии в Париж Шарль де Вивре узнал о мучительной смерти своего отца. Сломленный этим последним ударом судьбы, он отправился к Франсуа в сопровождении верного Изидора Ланфана. Отныне он ожидал лишь возобновления военных действий и готовился тотчас же принять участие в сражении, откуда не собирался возвращаться…

Его приезд вызвал у Франсуа живейшее волнение: гибель сына и неизлечимый недуг внука, из-за чего молодой человек не мог стать его наследником, — пережить все это было невероятно тяжело. Франсуа только надеялся, что Луи, ставший красной птицей ценой крови, успел перед смертью увидеть свет Севера и что сын Шарля, Анн, сможет когда-нибудь занять его место.

Между тем Франсуа успел чрезвычайно высоко оценить достоинства Изидора Ланфана. Великолепный воин, Изидор обладал интеллектуальными и нравственными качествами, которые ставили его превыше многих и многих. Он умел правильно и трезво оценивать ситуацию, у него было обостренное чувство долга. Если Господу будет угодно, позднее он станет идеальным оруженосцем для юного Анна…

Посланец графа Ришмона передал сиру де Вивре указания. Бретонские рыцари должны собраться в Ренне, французские — в Сен-Дени. Что касается точной даты начала кампании, пока она еще не была определена.

Прощание Франсуа и Шарля оказалось недолгим и весьма тягостным. Франсуа предложил внуку взять меч алхимика, тот самый, закапанный его кровью, — меч, которым была завершена красная ступень Деяния. Но внук осторожно отвел руку деда.

— Благодарю вас, монсеньор, но я не сумею им воспользоваться. Позднее его нужно будет передать Анну.

— Какое же оружие возьмешь ты?

— Никакого. Я буду рыцарем без меча.

Затем Шарль, сопровождаемый Изидором, отправился в конюшню и выбрал там черную лошадь. В последний раз поклонившись деду, он покинул замок.

Этим чудесным летним утром Франсуа де Вивре, забравшись на крепостную стену, смотрел ему вслед, пока тот не исчез из вида. Впервые после отъезда отца — то было семьдесят лет назад — Франсуа видел свой собственный герб, который нес другой человек, а не он сам. На щите Шарля герб был дополнен золотой гербовой связкой, обозначающей, что этот рыцарь является не носителем титула, но лишь его потомком. У Изидора Ланфана на конце пики болтался флажок — треугольная орифламма тех же цветов. Вскоре оба они исчезли в ближайшем леске.

Франсуа спустился со стены. Лицо его было мрачным. Нет, он переживал не из-за Шарля: недуг не оставлял тому никаких шансов. К своей собственной смерти Франсуа приготовился уже давно. Причиной его озабоченности была Франция. Чтобы собрать французское рыцарство, зачем-то дожидались высадки англичан. Почему? Совершенно очевидно, что Генрих V решил застать неприятеля врасплох. Кто командует войсками? Кто руководит страной? Все происходящее выглядело зловещим предзнаменованием.

***

Рено де Моллен, как и другие французские рыцари, должен был направляться в Сен-Дени. Он прибыл в Париж 26 августа, в День святого Зефирина, Папы и мученика, и, к своему удивлению, не застал в столице возбуждения и суеты, характерных для мест военных сборов.

Причина оказалась проста: армия была к войне не готова. Король переживал очередной приступ безумия, его старший сын, дофин Людовик, являл полную неспособность к малейшей инициативе; военные вожди, все эти решительные арманьяки, были куда больше озабочены борьбой со своим бургундским соперником. Итак, англичане находились на французской земле, но никто не собирался давать им отпор.

Рено был также весьма разочарован, не обнаружив на месте своего крестного. Дело в том, что Генрих V взял в осаду город Арфлёр, жители которого попросили помощи дофина. Последний соблаговолил послать туда пять сотен рыцарей, среди которых, естественно, был и Гильом де Танкарвиль, нормандский коннетабль и шамбеллан. Несчастные жители Арфлёра вынуждены были довольствоваться столь жалким подкреплением, которое никак не облегчило ситуации: маленькое войско предпочитало держаться подальше от многочисленной и сильной вражеской армии.

22 сентября Арфлёр капитулировал. На следующий день Генрих V торжественно вступил в город. Он спешился перед церковью Сен-Мартен, вошел туда босиком и молился два часа. Выйдя оттуда, он показал себя во всей красе.

Не прошло и часа, как по приказанию английского короля все жители были изгнаны из города. Им запретили что-либо брать с собой — только пять су. Две тысячи семей, со стариками и малыми детьми, были отогнаны солдатами в поле. Архивы городка немедленно сожгли, дабы не осталось даже упоминаний об именах прежних его обитателей; впоследствии здесь должны были поселиться англичане.

Победители удобно устроились в опустевшем городе, но они дорого заплатили за свою победу. Тысяча человек умерли — в основном от дизентерии; столько же захворали, да так тяжело, что возникла необходимость вернуть их на родину. Мало того, пришлось оставить в Арфлёре довольно значительный гарнизон. Все это уменьшило армию Генриха наполовину по сравнению с изначальным числом: тысяча рыцарей, тысяча пехотинцев, четыре тысячи лучников.

Если внять здравому смыслу, так следовало бы вновь погрузиться на корабли и отплыть, но Генрих V решился на авантюру. Он предпочел другой путь: добраться до Кале и устроиться на зимние квартиры. Это было чрезвычайно опасно: предстояло пересечь часть Франции с риском напороться на французскую армию, гораздо более многочисленную.

Несмотря на протесты своего окружения, 6 октября английский король выступил на Кале во главе шеститысячного войска. Он подсчитал: для того чтобы оказаться на месте, ему будет достаточно недели. Поэтому Генрих взял запасы продовольствия только на этот срок, оставив все остальное, включая основной багаж, в Арфлёре.

Одним из немногих, кто поддерживал решение короля, был Адам Безотцовщина. Все нравилось ему в этом безрассудном предприятии: любовь к опасностям была у него в крови, и более чем когда-либо он верил в свой успех.

***

В этот самый момент в Париже, наконец, собрался военный совет.

Председательствовал сам король в окружении военачальников — коннетабля д'Альбре и маршала де Бусико. Эти двое были выбраны исключительно за их политические пристрастия: оба они являлись ярыми арманьяками; что же касается их компетентности в военных делах, это решительно никого не волновало.

Было решено, коль скоро Генрих V так неосторожно рискует своей армией, отрезать ему дорогу на Кале. Учитывая численное превосходство, успех французам был обеспечен. Король и его сын тут же отправились в Сен-Дени за священной хоругвью, и двадцать тысяч человек под командованием коннетабля д'Альбре выступили по направлению на Кале.

Рено де Моллен ехал верхом в обществе своего крестного; вздыбленный единорог на лазоревых волнах плыл рядом со щитом Танкарвиля, серебряным, в узоре из золотых фантастических цветков, с пятью закруглениями, в полом центре которых можно было увидеть основной цвет.

Гильом де Танкарвиль давно уже вернулся из своей бессмысленной экспедиции в Арфлёр, но отказывался о чем-либо говорить со своим крестником, заявив, что готов с ним объясниться, когда они тронутся в путь.

Наконец, этот момент пришел, и Танкарвиль объяснил причины своего молчания.

— Пока мы были в Париже, я не мог ничего сказать. Я боялся, что ты наделаешь глупостей.

— Что же такое важное вы хотели мне сообщить?

— У тебя есть сын. Его зовут Рено. Один парижский кюре взял его на воспитание. Мне сообщили, что это весьма достойный человек.

— Что за кюре?

— Не знаю. Я не знаю даже, в каком монастыре живет теперь Мелани. Но у меня есть для тебя от нее письмо.

— Письмо?

Танкарвиль безмолвно протянул ему пергамент. Рено развернул и прочел:

Мне только что стало известно, что одна знатная придворная дама вас любит. Она желает вам счастья, а я никогда не смогла бы сделать вас счастливым. Я создана для служения Господу: теперь, когда я нахожусь подле Него, я окончательно в этом убедилась. Прорицательница Ингрид ошиблась: как и моя сестра Бланш, я смогла осуществить самые дорогие мои желания. В моем прошлом остается лишь одна тень — это вы. Мне невыносима мысль о том, что вы страдаете. Я чувствую свою вину, и это приводит меня в отчаяние. Если у вас осталось хоть немного любви ко мне, на коленях умоляю вас разделить чувства этой дамы. Это единственное, что сможет даровать мне покой.

Ваша сестра в Господе, Мелани.

Рено побледнел и скомкал письмо.

— Это герцогиня Беррийская, не так ли? Что за козни она затеяла? Если бы я знал, я бы ей…

— Именно поэтому я и дожидался, когда мы отправимся в путь. Знай же, что она здесь ни при чем. Это все проделала королева. Она отыскала Мелани в монастыре и долго говорила с ней. Мелани сама решила написать письмо.

Подобное признание не успокоило Рено, совсем напротив.

— Все это не имеет никакого смысла. Я еду в битву, чтобы там погибнуть, других целей у меня нет!

— Дорога долгая, и битва состоится еще не завтра: у тебя будет время подумать.

— Бесполезно! Вы хотели научить меня жить, но появились слишком поздно. Все свое детство я провел в замке, где не было и не могло быть жизни. Когда я встретил вас, я уже не в состоянии был воспринять ваши уроки.

Гильом де Танкарвиль ничего не ответил. Он просто молча посмотрел на своего крестника, который также не проронил больше ни слова.

***

Хотя французская армия и выступила с опозданием, она смогла наверстать упущенное время. Она настигла англичан и, пока не навязывая им боя, начала преследование.

Генрих V и его люди оказались в затруднительном положении. Король оказался слишком самонадеян, когда посчитал, что недели будет достаточно, чтобы добраться до места назначения. Он не учел, что передвигаться придется по враждебной территории. Города и даже замки закрывали перед ним ворота, приходилось либо ввязываться в бой, либо идти в обход.

12 октября жестокая схватка с гарнизоном города Ю задержала англичан на целый день, а вечером с ними встретилась, наконец, армия Бусико.

На следующий день произошло еще несколько незначительных стычек. Английская армия шла в боевом порядке: авангард, центральный корпус и арьергард. Адам Безотцовщина ехал в центральном корпусе, поскольку имел почетный знак отличия, свидетельствующий о его принадлежности к королевской гвардии. Он улыбался. Он по-прежнему не терял оптимизма, несмотря на то, что нынешнее положение было весьма сомнительным.

Враг находился здесь, совсем рядом. Со своей позиции в середине войска Адам не мог ни увидеть его, ни тем более сблизиться с ним, но он его чуял! Он вдыхал свежий октябрьский воздух, возбужденный, как охотник. Час битвы приближался.

***

Французские силы были полностью готовы к бою и выглядели устрашающе. Коннетабль д'Альбре расположился в Абвиле, где решил устроить всеобщий сбор. Маршал Бусико присоединился к нему первым. За ним подоспели около двадцати тысяч солдат из различных провинций, а также бретонцы графа Ришмона. Всего насчитывалось пятьдесят тысяч человек, из них — пятнадцать тысяч рыцарей и оруженосцев. Англичанам предстояло сразиться вдесятеро меньшими силами.

И это было еще не все. Генрих V, который находился в ту пору чуть южнее, непременно наткнется на непреодолимую преграду — реку Сомма. Поскольку все броды охранялись, англичанину придется сделать большой крюк и повернуть на восток, чтобы обогнуть реку. А между тем его припасы подходят к концу; вскоре у него останутся лишь голодные, до предела измотанные солдаты, из которых французы легко сделают месиво.

15 октября Генрих V достиг Соммы напротив Корби. Разумеется, он тут же понял, что брод находится под охраной. Противник был не слишком многочислен, но все равно — пытаться переправиться на тот берег в подобных условиях, когда вода доходит почти до пояса, было равносильно самоубийству. Значит, следовало повернуть и идти вдоль берега реки на восток.

Началось долгое блуждание. Английская армия шагала по левому берегу Соммы. По мере продвижения англичане постоянно видели на противоположном берегу большие группы солдат, что безошибочно свидетельствовало о наличии брода. Делать нечего, оставалось лишь продолжать путь.

Утром 18 октября Генрих V и его люди оказались в окрестностях городка Нель. Уже двенадцать дней прошло с тех пор, как они покинули Арфлёр. Из политических соображений — коль скоро король считал, что находится на собственной территории, и не желал причинять зла своим подданным, — он пытался запретить войскам грабежи и мародерство. Но у нужды свои законы. Необходимо было добыть хоть какое-то пропитание у местных жителей — либо самим умереть от голода. И английские солдаты повели себя подобно всем захватчикам, сея на своем пути разрушения и смерть.

Грабежи в Неле шли уже вовсю, когда королю доложили, что с ним хочет поговорить один из жителей. Горожанин, мол, настаивает, что это в высшей степени важно. В конце концов, его привели к королю. Он был чисто и аккуратно одет, вид у него был лживый и алчный одновременно. Никаких сомнений — то был предатель.

Он бросился на колени.

— Я открою вам одну тайну, сир. В обмен на пару золотых монет.

— Говори!

— Совсем близко отсюда, в Бетанкуре, есть один брод. О нем мало кто знает, и французы не охраняют его.

— Проведешь нас туда. Если это ловушка, ты умрешь первым. Если говоришь правду, получишь свое золото…

Предатель проводил английское войско до скромной деревушки Бетанкур, прошел через нее и остановился на берегу реки. Это место ничем не отличалось от других.

На противоположном берегу не было видно ни одного французского солдата. Генрих V послал двоих пехотинцев обследовать дно. Брод действительно существовал, но был очень неудобным: человеку среднего роста вода доходила до груди, а невысокому — до самого подбородка. К тому же проход был очень узким: двигаться можно было лишь цепочкой по одному. Переправа явно затянется на несколько дней.

Король не колебался ни минуты. Он доказал, что является человеком действия и что, когда необходимо, в состоянии поступиться принципами, в данном случае нежеланием вредить местным жителям — «английским подданным». Взмахом руки Генрих указал на хижины Бетанкура.

— Необходимо расширить брод. Снесите деревню!

Несчастные жители разбежались, и разрушение началось. Солдаты превратились в землекопов и плотников, они отбивали камни ударами мечей, дробили их на куски, топором рубили балки; по длинной линии, выстроившейся до самой реки, на берег передавались строительные материалы. Было около десяти утра. Король приказал, чтобы сооружение переправы завершилась к вечеру.

Работа только началась, когда на противоположном берегу реки появилась группа всадников; они остановились и некоторое время разглядывали, что происходит. За дело взялись лучники: в воздухе просвистели стрелы. Всадники развернулись и уехали. Они успели увидеть все.

Адам Безотцовщина не принимал участия в разрушении деревни. Как и другие королевские стражники, он оставался рядом с королем, чтобы при необходимости защитить его. При виде убегающих французов он почувствовал дрожь. Должно быть, вражеская армия совсем близко. Вскоре ей станет известно о том, что происходит, и она, без сомнения, тут же выступит.

Французам достаточно будет напасть на англичан, когда те начнут переправу и превратятся в беспорядочную толпу, беспомощную и неуклюжую в намокшей одежде. Солдаты Генриха станут уязвимы, как ягнята на скотобойне. Брод Бетанкура превратится в их общую могилу, и все его мечты утонут в холодных водах Соммы!

***

Французская армия и в самом деле находилась неподалеку, в Амьене, куда рыцари прискакали уже через два часа. Они тотчас встретились с коннетаблем д'Альбре и сообщили ему, какой невероятный шанс им предоставляется. Рядом с коннетаблем находились маршал Бусико, граф Ришмон и еще несколько дворян самого высокого ранга, среди которых был и Гильом де Танкарвиль.

Красивое, выразительное лицо юного Ришмона озарилось радостью.

— Немедленно трубить сбор! Мы прибудем на место, когда они начнут переправляться!

Но коннетабль д'Альбре покачал головой:

— Об этом не может быть и речи. Это не по-рыцарски.

Ришмон широко распахнул глаза от удивления.

— Мы же не на турнире, а на войне. Надо атаковать — мы их одолеем!

В отличие от Ришмона, Альбре был человеком зрелым и рассудительным, к тому же он был не солдатом, но политиком. Слишком легкая победа его не устраивала; ему требовался красивый успех, успех по всем правилам рыцарской чести, который мог бы увенчать его славой.

— Мы их одолеем во время битвы. Встретимся с врагом на поле боя.

Такого вспыльчивый бретонец вынести не мог.

— В таком случае я сам отправлюсь туда со своими людьми. Нас будет вполне достаточно, чтобы разбить их.

— Я коннетабль, господин де Ришмон. Если вы сядете на лошадь, я немедленно прикажу арестовать вас!

Возразить на это было нечего. Граф де Ришмон удалился, извергая проклятия. Следом за ним ушел Гильом де Танкарвиль: он отправился к Рено и рассказал о невероятной сцене, при которой ему довелось присутствовать.

Но молодой человек не разделял его гнева и отвращения. Он ответил крестному что-то невразумительное. Совершенно очевидно, его одолевали совсем иные заботы…

Решающий день, 18 октября, приближался. К этому времени Бетанкур был полностью разрушен. На том месте, где стояла деревушка, простиралось голое пространство. Даже хозяйственная утварь и солома с крыш были брошены в реку, чтобы поднять дно.

Первые солдаты уже переправились. Это были лучшие — королевская стража. В их задачу входило, как можно дольше сдерживать французов, чье появление было неминуемо. Им предстояло умереть всем до последнего, но, быть может, их смерть позволит переправиться остальным. Впрочем, эта надежда казалась ничтожной.

Адам Безотцовщина был готов пожертвовать собой. Храбрости ему было не занимать, смерть он презирал, но сейчас его терзала ярость. Через несколько часов, может, через несколько минут он, убитый или плененный, окажется в стане побежденных. Вивре восторжествуют. Он никогда не отомстит своему отцу, не выполнит последней воли матери!

И, стоя лицом к заходящему солнцу, когда армия постепенно переправлялась через брод Бетанкур, он со всем пылом ненависти твердил языческую молитву…

Английская армия медленно переходила через реку. Приказ Генриха V был строг: никакой спешки, никакой толкотни. Единственный способ передвигаться быстро — это сохранять порядок.

Лучники прибыли на место первыми и сразу заняли боевую позицию. Каждый стрелок знал свое место. Это было ощутимое подкрепление.

Затем переправились рыцари, они тотчас же вскочили в седла, готовые к битве. За ними последовали все остальные.

Солнце зашло как раз в то мгновение, когда последний англичанин ступил на правый берег Соммы. Адам не мог удержаться от крика. Неслыханно! На такое нельзя было и надеяться: французы не стали атаковать. Это все благодаря его молитве. Отныне опять все казалось возможным, все!

***

Вместо того чтобы выступить навстречу англичанам, французская армия покинула Амьен на следующий день и направилась в противоположную сторону, к северу. Коннетабль д'Альбре имел намерение расположиться на каком-нибудь открытом пространстве и там встретиться с Генрихом V…

Вот уже несколько дней Рено де Моллен пребывал в задумчивости. Битва все не начиналась, и, как и сказал ему крестный, у него было достаточно времени подумать.

Вернувшись в Моллен, он осознал, что смерть звалась единорогом, а жизнь — герцогиней Беррийской. Но тогда он думал, что навсегда предпочел первую — второй. А это было не так. Находясь в армии рядом с таким замечательным человеком, как Танкарвиль, среди людей, радующихся грядущей победе, в которой никто не сомневался, он больше не был так уверен в том, что мечтает лишь о смерти. В конце концов, он был молод, в самом расцвете сил, а сердечные муки, даже самые сильные, все-таки излечимы.

Крестный ехал рядом, уважая его право на молчание и, вероятно, догадываясь о предмете его размышлений. Рено сам решился заговорить с ним:

— Вы знаете легенду о пороке и добродетели?

Танкарвиль кивнул. Рено продолжал:

— Она всегда производила на меня очень сильное впечатление, сильнее, чем другие, ведь это был первый нравственный урок, преподанный мне отцом. У меня перед глазами всегда будет стоять этот молодой человек, встретивший на перекрестке двух женщин, одну красивую и соблазнительную, олицетворение порока, другую благородную и строгую, воплощенную добродетель…

Управляющий винными погребами вновь кивнул. Он предпочитал молчать, предоставив крестнику возможность формулировать свои мысли самостоятельно.

— Так вот, именно это со мной сейчас и происходит. Я на перепутье, и недавно передо мной возникли две женщины; они обе призывают меня. Одна — Мелани, другая — герцогиня Беррийская.

Молодой человек взглянул на своего крестного, ожидая его ответа, но тот просто сделал знак продолжать.

— Всё сходно — и в то же время не вполне. Речь идет вовсе не о пороке и нравственности. Мелани чиста, но герцогиня тоже не является чем-то дурным. Я не видел от нее ничего плохого. Обе они представляют собой лишь выбор, который мне предложен, — жизнь или смерть… Вы можете подсказать, что же мне делать?

— Ответ в тебе самом. Ищи.

— Жизнь полна искушений. И потом, вы здесь, чтобы давать мне советы и вести меня, но…

— Но — что?

— Смерть так притягательна! Если я умру, у меня будет исключительная судьба. Я навсегда останусь рыцарем с единорогом, обладающим редкой особенностью — познать любовь лишь раз в жизни… Это гораздо прекрасней, гораздо благородней, чем возвышение благодаря милостям знатной дамы!

Рено настойчиво взглянул на крестного. На этот раз он хотел, чтобы тот ответил. И Гильом де Танкарвиль заговорил:

— Ты в этом так уверен?

— Что вы хотите сказать?

— Ты уверен, что посвятить себя исключительной судьбе — это и есть благородство? Разве нет мужества в том, чтобы признать: да, ты подобен другим, у тебя те же слабости и те же желания… Ты сказал, что обе эти женщины призывают тебя, каждая со своей стороны. Но и это не так. Мелани сама велит тебе идти к герцогине, она на коленях умоляет тебя разделить любовь Жанны.

Рено де Моллен погрузился в долгие раздумья. Наконец он решительно заявил своему крестному, и было видно, что слова эти явились плодом его трудных нравственных исканий:

— Собственной волей мне не удается выбрать между жизнью и смертью. Я решу это во время битвы.

***

В воскресенье, 20 октября, французская армия остановилась в Дуллане на дороге между Соммой и Кале. Коннетабль д'Альбре, извещенный о том, что англичане беспрепятственно переправились через реку, послал к ним двух эмиссаров, чтобы предложить им битву там и тогда, когда и где будет им угодно.

Целью Генриха V по-прежнему было добраться до Кале, чтобы провести там зиму, но он не отверг возможности испытать судьбу и помериться с противником силой, коль скоро его к этому принуждают. Приблизительно так он и ответил французским посланникам:

— Я не хочу, чтобы пролилась кровь, но если ваши люди встанут на моем пути — если будет на то воля Господа! — им придется жестоко раскаяться в своей дерзости.

После отъезда французов Генрих обратился к солдатам. Он знал, что враг совсем близко, что бой может разразиться с минуты на минуту, и немедля принялся отдавать распоряжения.

Прежде всего, он велел лучникам изготовить себе колья по шесть футов длиной и заострить их с обоих концов. Когда все было готово, он приказал воткнуть их в землю наискосок перед собой, так чтобы конец оказался на уровне лошадиной груди; а затем он велел им продвинуться вперед, быстро выдернув кол, и поставить его чуть дальше.

Потом он обратился к рыцарям, попросил их сражаться на лошади с копьем в руке; дозорные пойдут впереди и по флангам. Предсказать исход вероятной битвы король был не в силах, но, по крайней мере, мог не опасаться, что его застанут врасплох.

Английская армия продолжала идти через Перон и Бапом, где и провела ночь. На следующий день, 21 октября, Генрих V отдал приказ войску передвигаться как можно медленнее, чтобы солдаты не слишком утомлялись — на тот случай, если все же придется вступать в битву.

Так минуло три дня, а французы все не показывались. Должно быть, они стерегли неприятеля дальше, по дороге в Кале.

Утром в четверг, 24 октября, король понял, что ждать дольше он не в силах. Проблема нехватки продовольствия встала перед ним со всей остротой. Несмотря на огромное несоответствие в численности, Генрих решил положиться на судьбу. Он резко свернул на запад и направился прямиком на Кале.

Вскоре он перешел через реку Канш и углубился в лес, из которого вышел возле деревни Мезонсель. С самого утра моросил мелкий холодный дождь. Генрих уже спрашивал себя, вдруг все же ему удалось оторваться от коннетабля д'Альбре, когда во весь опор к нему примчались высланные вперед дозорные.

— Государь! Огромная армия! Она загородила всю дорогу!

— Нет ли другой дороги?

— Нет, государь. Другой нет.

Избежать битвы стало невозможно. Генрих дал приказ остановиться. Был полдень…

Главной заботой короля было подбодрить своих солдат. Вот уже несколько часов к людям постепенно возвращалась надежда: они совсем близко от Кале, можно успеть! И тут, оказавшись почти у самой цели, они узнают, что все пропало! Атмосфера была гнетущей, мрачная погода настроения не улучшала. Многие солдаты бросились на колени, читали покаянные молитвы, некоторые плакали.

Не слезая с лошади, Генрих V обратился к ним:

— У нас достаточно людей, чтобы преподать достойный урок этим спесивым французам! Король Эдуард раздавил их при Креси в подобных же обстоятельствах. Разве вы хуже, чем были его солдаты?

Эти слова немного приободрили людей. Подчиняясь приказам командиров, солдаты стали готовиться к бою: если предстоит умереть, следует подороже продать свою жизнь… Свой штаб Генрих V устроил в деревне Мезонсель. Чтобы лучше оценить ситуацию, он поднялся на колокольню. Вглядываясь сквозь непрекращающийся мелкий дождик, он решил, что все складывается как нельзя более благоприятно для английской армии.

Перед ним простиралась тесная равнина, около пятисот метров шириной, между деревушками Трамекор справа и Азенкур слева. Именно там и сгрудились французы. Нехватка пространства не позволяла им развернуться как следует. Если где-то и существовало место, где немногочисленное войско имело хоть какой-то шанс, то именно здесь.

Между тем по другую сторону равнины коннетабль д'Альбре излагал свой план действий. Атаковать следует здесь — просто-напросто потому, что именно здесь им встретились англичане.

Многочисленная французская армия неминуемо должна была опрокинуть, раздавить себя самое в узком коридоре между Трамекуром и Азенкуром. Однако коннетаблю даже не пришло в голову, что для победы достаточно будет лишь отступить на несколько километров, развернуться на широкой равнине и ждать. Англичанам придется либо последовать туда на верную гибель, либо сдаться.

Но еще хуже был предложенный коннетаблем план. Армия французов разделится на четыре части, которые выстроятся одна за другой на узкой равнине. Первой станет небольшая группа из восьми тысяч рыцарей и оруженосцев, за ней займет позицию такая же группа, также состоящая из рыцарей и оруженосцев, потом — лучники и арбалетчики и, наконец, пехотинцы.

Это походило на бред! Лучники иарбалетчики за спинами шестнадцати тысяч рыцарей! Они попросту не смогут выпустить ни одной стрелы. Что же касается пехотинцев, их задача вообще сводилась к пассивному ожиданию результатов операции.

Но, по мнению коннетабля, все это не имело никакого значения. Главное — покрыть себя славой! Вот почему в первую группу рыцарей входили дворяне самого высокого происхождения: он сам, маршал Бусико, граф Ришмон, Шарль Орлеанский, Иоанн Бурбонский, Жан д'Алансон и другие. За ними шли рыцари не столь знаменитых родов. Что касается простонародья, им претендовать было не на что. Пусть радуются, что им вообще довелось оказаться здесь!

Дав эти указания, коннетабль велел первому корпусу, то есть самым именитым дворянам, занять позиции между Азенкуром и Трамекуром и порешил, что битва должна состояться завтра.

Настала ночь, а дождь все не прекращался. Английское войско мало-помалу опять впадало в уныние, и, чтобы придать себе храбрости, солдаты начали пьянствовать и петь. Генрих V всегда требовал от своих людей железной дисциплины. Он тотчас же разослал по рядам своих герольдов, которые возвестили, что всякий производящий шум будет лишен доспехов, если он является рыцарем, и правого уха, если таковым не является.

Мгновенно установилась тишина. Англичане прочитали молитвы и стали готовиться ко сну. Они так измотались после долгого пути, что почти все сразу уснули.

Зато в стане противника стоял невыносимый гвалт. Французские рыцари вовсю предавались излишествам, и никому не пришло в голову упрекнуть их и призвать к порядку. Наспех были выстроены защитные сооружения и зажжены костры, чтобы люди могли укрыться от дождя; рыцари и простые солдаты пьянствовали, горланили песни, разыгрывали в кости короля Англии и его ближайших сподвижников.

А в самих деревнях Азенкуре и Трамекуре царило нездоровое возбуждение. Слуги знатных персон, пришедшие туда за едой и питьем для своих хозяев, перессорились между собой. В ход пошли кулаки, а кое-где и оружие. Потом все вернулись на узкую равнину с добычей в руках — вымокшие до нитки, потому что дождь, с утра мелкий и моросящий, к ночи превратился в настоящий ливень.

В такой ситуации мало кто сумел сохранить достоинство. Среди этих немногих были Рено де Моллен и Гильом де Танкарвиль. Они принадлежали ко второму корпусу рыцарей. Ввиду своего положения Танкарвиль мог бы претендовать на первый, но во второй корпус определили Рено, и крестный не хотел с ним расставаться.

Оба они молчали… Похоже, посреди всеобщей пьянки и разгула не пил только главный управляющий королевскими винными погребами. Вопреки тому, что он проповедовал всю жизнь, Танкарвиль решил не напиваться накануне решающей битвы. Он лишь велел одному из слуг принести флягу меркюре, бургундского вина цвета крови. Если Рено суждено погибнуть, пусть выпьет: это будет вино зеркала. Он наполнит золотой кубок, настоящее произведение искусства, который Танкарвиль носил на перевязи поверх своего щита, одним глотком осушит его содержимое и пойдет на смерть.

Рено тоже размышлял о завтрашнем дне. Он знал, что утром для него начнется битва не между англичанами и французами, но сражение между единорогом и земной женщиной. Рено более не пытался сам понять, куда направлены его стремления. Он просто ждал решающего мгновения. Он не сомневался: когда настанет последний, высший час, ему неизбежно откроется истина…

Шарль де Вивре и Изидор Ланфан должны были сражаться в первом корпусе. Шарль Орлеанский случайно встретился со своим другом детства и попросил его быть рядом.

Оба они молчали. Шарль де Вивре готовился к неизбежному. Он знал, что его ждет. Изидор Ланфан смотрел на своего господина, думая о том, что тот уже практически ничего не видит. Наконец Шарль вытянулся на земле и попытался уснуть посреди пьяных воплей и криков.

— Это последняя ночь, Изидор.

Изидор не знал, что ответить. Он хотел было найти слова утешения и ободрения, но так ничего и не сказал.

***

Настало утро пятницы 25 октября 1415 года; это был День святых Криспина и Криспиниана. Точнее сказать, мутный и туманный день пришел на смену ночи. Дождь, наконец, прекратился, но воздух был слишком влажным, а земля пропиталась водой.

Англичане были на ногах уже с раннего утра. Они все собрались в деревне Мезонсель. Генрих V отправился в маленькую церковь, где прослушал подряд три мессы, которые служил епископ Бат. Короля окружали его капитаны и телохранители.

Адам Безотцовщина тоже принадлежал к их числу, но на мессу остаться не пожелал. Не обращая внимания на то, что его внезапный уход вызвал у всех большое недоумение, он покинул церковь. Ему довольно часто приходилось по необходимости присутствовать на религиозных службах, но сегодня был слишком важный день, чтобы притворяться.

Выйдя наружу, Адам оказался в огромной толпе народа, что толпился около церкви. Подняв глаза к мутному небу, он произнес слова своей молитвы.

Он просил варварских богов, чьи имена были ему неведомы, даровать ему удачу, которая до сих пор не покидала его; он воззвал к своей матери и увидел ее тень, блуждающую где-то там, в языческом раю. Адам поклялся ей, что в этот самый день он либо отмстит, либо присоединится к ней…

Из церкви вышел епископ, за ним король. Все преклонили колени, и Адам сделал то же самое. Его церковное святейшество начертало крест, произнося при этом слова благословения. Затем солдаты поднялись, и Адам поспешил присоединиться к королю, как велел ему долг.

С помощью своих оруженосцев Генрих V облачился в доспехи. Когда он был полностью экипирован, ему принесли парадный шлем. Этот шлем королю предстояло надеть впервые. Изумительный головной убор исторг у присутствующих крик восторга.

Никогда еще никто не видел шлема прекраснее! Он был увенчан шестифунтовой золотой короной, красоту которой подчеркивало множество драгоценных камней: восемь рубинов, шестнадцать сапфиров и сто двадцать восемь жемчужин, из них четыре — величины необыкновенной. Затем Генриху подвели коня — белоснежного, без единого пятнышка, жеребца.

Вскочив в седло, король шагом покинул Мезонсель, направившись в сторону равнины между Азенкуром и Трамекуром, будущего поля битвы. В деревне под охраной сотни рыцарей и лучников остались его сокровища, а также все священнослужители, которые принялись истово молиться в церкви за победу английского оружия…

Генрих V добрался до места довольно скоро. Это было поле уже убранной пшеницы. Туман рассеялся, но вновь начал моросить дождь, мелкий и холодный. Не теряя времени, король Англии стал расставлять свое войско в надлежащие порядки.

Лучники образовали одну-единственную линию по всей ширине коридора; перед собой они вбили в землю заостренный с обоих концов кол, направленный по косой к лошадиной груди. Командовал ими Томас Эрпинхэм, немолодой уже рыцарь, которого можно было распознать издалека по длинной седой бороде. В качестве символа своих полномочий в руке он держал такой же заостренный кол. Когда сэр Томас бросит этот кол на землю, другие должны будут взять свои.

Позади лучников Генрих V поставил рыцарей и оруженосцев. Левый фланг находился под командованием лорда Камойза, кавалера ордена Подвязки, центром командовал сам король, а правый фланг он отдал герцогу Йоркскому.

Когда диспозиция была определена, король встал перед войском и обратился к нему с краткой речью:

— Я пришел сюда за своей собственностью, Французским королевством. Господь и право на нашей стороне.

Затем он отдельно обратился к лучникам, роль которых, как прекрасно знал Генрих, будет в этой битве решающей.

— Если вы попадете в плен к французам, они отрежут вам три пальца, чтобы вы больше не смогли стрелять. Так убивайте же их!

Это было чистейшей выдумкой, но она произвела на солдат сильное впечатление; по ряду лучников пробежала дрожь страха и гнева. Томас Эрпинхэм ответил за всех:

— Сир, мы будем молить Господа, чтобы он даровал вам жизнь и победу над нашими врагами. Что касается нас, мы до конца выполним свой долг.

Все было сказано, и Генрих V занял место в центре своего рыцарского войска, во главе гвардии…

С другой стороны, в стане французов, царило оживление. Иоанн Бесстрашный категорически запретил самым высокородным бургундцам принимать участие в битве, велев им «сидеть на месте и не выходить из своих жилищ, пока их не известят об исходе битвы», но многие сочли это несоответствующим рыцарскому кодексу чести, и бургундские аристократы все-таки прибыли на поле боя.

Их оказалось немало, а во главе их стояли два брата герцога, графы Неверский и Брабантский. Граф Брабантский, прискакавший во весь опор из Лилля, даже не успел переодеться; на нем была кольчуга, слишком для него большая, — она принадлежала одному из его трубачей, — а сверху он натянул еще одну кольчугу со своим гербом.

Шарль Орлеанский бросился ему навстречу и расцеловал. Этот порыв произвел огромное впечатление. Произошло то, чего не могли добиться политики со всеми их усилиями и договорами: перед лицом врага разорванная на части Франция воссоединилась. Рыцари падали в объятия друг друга, взаимно прощая все прегрешения и ошибки, многие плакали. Затем все вместе отправились на торжественную мессу.

Шарль де Вивре и Изидор Ланфан, Гильом де Танкарвиль и Рено де Моллен исповедались Господу в своих грехах и получили святое причастие. Священников было несколько сотен, и всем они раздавали освященные просфоры. Затем воины поспешили занять место, которое было им определено.

Только тогда они впервые осознали, какой намокшей была почва. Рыхлая земля пшеничного поля, пропитанная непрекращающимися несколько дней дождями, оказалась такой влажной, что походила скорее на болото.

В самый последний момент, приняв во внимание ограниченность пространства, коннетабль д'Альбре решил, что рыцари будут сражаться спешившись. Он приказал им укоротить копье наполовину и занять место один подле другого.

Результат оказался катастрофическим. Рыцари, со своим оружием и тяжелыми доспехами, тут же ушли по колено в грязь и, не в силах сдвинуться с места, так и стояли, точно железные статуи. Кроме того, их было так много, что они вынуждены были тесно прижаться друг к другу и не могли даже вынуть из ножен мечи.

На узкой равнине французская армия расположилась теперь согласно указаниям коннетабля: впереди — две группы по восемь тысяч человек каждая, одна за другой, стиснутые со всех сторон, увязшие в грязи; за ними — десять тысяч лучников и арбалетчиков со своими бесполезными луками и арбалетами. И, наконец, двадцать тысяч пехотинцев, до которых вообще никому не было дела.

Тем не менее, Альбре осознавал, что его войску не хватает мобильности. Он посадил все-таки на лошади две тысячи рыцарей и отправил их на фланги. Именно они должны были атаковать первыми.

Но сразу же стало очевидно, что это ничего не изменит. Теперь увязли не люди, но лошади. Несчастные животные безуспешно пытались вытащить ноги из вязкой грязи и ржали от страха.

Случаю было угодно, чтобы Шарль де Вивре и Изидор Ланфан оказались в первом ряду. Изидор смог окинуть взглядом всю картину.

Безумие! Настоящее безумие! Ему доводилось слышать разговоры о глупости французских военачальников, но то, что он увидел собственными глазами, превосходило всякое воображение. Эти идиоты поставили своих людей в такие условия, что сражаться было просто невозможно! Если бы маневрами французской армии руководил сам английский король, то и он не смог бы придумать ничего лучше.

Французские рыцари шли на верную смерть. На этот счет не должно было оставаться никаких иллюзий. Не только Шарль, который ради этого и прибыл сюда, но и он сам, Изидор, и все остальные. Но Ланфана беспокоила не собственная судьба, а судьба страны: Франция, и так уже раздробленная гражданской войной, сейчас окажется во власти англичан! Какие страдания ее ожидают, какие ужасы? Изидор обернулся к своему господину, к которому притиснула его общая давка.

— Битва уже проиграна, монсеньор!

Шарль не Вивре не ответил. Подняв забрало своего шлема, он ждал, терпеливо стоя в грязи под ледяным дождем.

Изидор не на шутку рассердился:

— Значит, судьба страны вам совершенно безразлична?

На этот раз Шарль повернул голову в его сторону.

— Не надо сердиться на меня, Изидор. Меня более всего занимает моя собственная судьба. Для другого уже не остается места.

Было уже десять часов, а англичане все не атаковали.

Дело в том, что как раз в это время шли последние переговоры. Несмотря на то, что благодаря невероятному стечению обстоятельств дело оборачивалось наилучшим для него образом, Генрих V все еще колебался. Двое посланцев от него находились сейчас рядом с коннетаблем, чтобы сообщить ему предложения короля.

Пренебрегать этими предложениями ни в коем случае не стоило. В обмен на свободный проход на Кале король отказывался от всех притязаний на французскую корону. Однако Альбре высокомерно ответил: сначала пусть англичанин вернет Арфлёр… Двое посланцев отсалютовали ему и поскакали обратно. Переговоры были сорваны.

Теперь больше не оставалось места колебаниям. Король подал знак Томас Эрпинхэму. Тот прекрасно был виден издалека — верхом на лошади, с длинной седой бородой, среди пеших лучников. Он поднял свой заостренный кол и бросил его на землю с криком:

— Now strike! ^[37]

Туча стрел взвилась в воздух и полетела сквозь моросящий дождь. Сражение началось.

Коннетабль немедленно двинул вперед своих конных рыцарей с обоих флангов. Результат оказался катастрофическим. Животные, увязая по колено в грязи, с трудом дотащились до линии противника, где и напоролись на пики. Сидящие на них рыцари, настигнутые стрелами, были убиты или ранены. Некоторым повезло больше, и они смогли убежать, но они оказались раздавлены тяжелой массой спешенных рыцарей.

Увидев, что первая попытка завершилась неудачей, Альбре решил послать в бой этих самых спешенных рыцарей, среди которых находился и он сам. Самое странное, что на этот раз ему почти повезло.

Во всеобщей толкотне Изидор Ланфан потерял равновесие и упал. По нему прошелся добрый десяток людей в тяжелых доспехах, и оруженосец Шарля де Вивре потерял сознание…

Эта монолитная группа — плечо к плечу — была непробиваема. Время от времени английские стрелы находили себе жертву, но ряды тут же смыкались вновь. Опустив головы в шлемах, тяжеловооруженные французские рыцари неумолимо приближались к передовой линии английской армии.

При виде этой надвигающейся массы английские лучники в ужасе побросали оружие и разбежались. Французы, вероятно, выиграли бы сражение, но тут вмешался Томас Эрпинхэм. Он напомнил своим людям об угрозе, которая была целиком выдумана Генрихом V:

— Вернитесь! Они возьмут вас в плен и отрежут по три пальца!

Эффект был достигнут, лучники повернули обратно. Поскольку луков у них больше не было, они вытащили единственное оружие, что еще у них оставалось — кинжалы с широкими клинками, — и бросились на людскую стену очертя голову, точно прыгнули в ледяную воду. И произошло чудо!

Увязшие в непроходимой грязи рыцари, гораздо более тяжелые и неповоротливые, оказались полностью в их власти. Клинки легко проникали в зазоры в латах, как раз на уровне шеи, и безжалостно разили в горло. Французы мешали друг другу, путаясь под ногами у своих же товарищей. Они скользили по грязи, а теснота не позволяла им вытащить из ножен мечи.

Началась настоящая резня. Поначалу опьяненные кровью английские лучники убивали всех, не делая различий, разя даже самых знатных и высокородных, за которых могли бы получить баснословный выкуп. Так пали коннетабль д'Альбре, графы Брабантский и Неверский. Затем англичане опомнились, сообразив, что в их руках, возможно, целое состояние и добычу упускать нельзя.

И так в плен попал Шарль Орлеанский, получивший перед этим тяжелое ранение, а также командир бретонцев граф Ришмон и один из его рыцарей, Шарль де Вивре.

Шарль осознавал, что Изидора Ланфана больше рядом нет. Что же до остального, он ничего не видел, ничего не понимал, он был оглушен и ошеломлен криками, давкой, толчками со всех сторон. Должно быть, сейчас впервые в жизни недуг не делал слепца более уязвимым, чем прочие. Здесь все находились в равном положении — никто ничего не видел перед собой и чувствовал полную свою беспомощность.

Дабы ускорить смерть, Шарль оставил забрало открытым. Он ощутил острие клинка на своих губах и услышал голос, произносящий с чудовищным английским акцентом:

— Мое имя Бэрри Брэган. Вы мой пленник, монсеньор.

Шарль не мог сдержать крика отчаяния. Пленник! Он пленник! Вместо того чтобы со смертью обрести тех, кого он любил, ему годами придется гнить в английской тюрьме…

Он взмолился:

— Сжальтесь, убейте меня!

Но лучник лишь повторил ему, как заведенный:

— Мое имя Бэрри Брэган. Вы мой пленник, монсеньор.

Очевидно, эту фразу он выучил именно на данный случай, но французского языка не понимал. Шарль заплакал…

Некоторые из стоявших вокруг лучников подобрали свое оружие и принялись стрелять, на этот раз в направлении второго отряда рыцарей.

Рено де Моллен, прижатый к своему крестному, успел увидеть, как приближается летящая стрела, и живот его скрутило страхом. Одно мгновение — и перед ним вспыхнул ослепительный свет. То, чего он ожидал, случилось. Да, именно так! Ответ на его вопрос — этот страх! Он испугался, потому что хотел жить. Он хотел жизни, а не смерти, жизни, которой ему так не хватало в Моллене! Жизни! Он отдает предпочтение прекрасной герцогине перед недоступным единорогом. Как ее зовут? Жанна? Да, именно так, Жанна. Он любит Жанну Беррийскую!

Рено хотел сказать это своему крестному, но началась давка, и какой-то рыцарь, ухватившись за щит с гербом Моллена, случайно порвал цепь. Рено увидел, как его щит падает в грязь, и закричал:

— Едино…

Закончить это слово он не успел. Стрела вонзилась ему прямо в шею, в то самое место, где еще мгновение назад висел тарж ^[38] — щиток с гербом. Она порвала черную шаль Мелани и вышла через затылок.

Гильом де Танкарвиль издал звериный рык. Убит! Рено убит! Ряды французских рыцарей вновь сомкнулись, да так тесно, что убитый остался на ногах. Рено был мертв, но стоял прямо, поддерживаемый своими соседями по строю — крестным и тем самым рыцарем, который невольно стал причиной его смерти, когда порвал цепочку.

Гильом де Танкарвиль даже не почувствовал боли потери. В этом бурлящем котле сражения не было места страданию. Танкарвиль только что увидел, как судьба разыграла его карту, вот и все.

И карту его крестника тоже… Оборвав его жизнь, стрела приняла все решения за него. Она словно навсегда заморозила Рено, обрекая его вечно пребывать в одном и том же состоянии. Но было ли это состояние истинным? Кто знает о тех сомнениях, о тех вопросах, что молодой человек задавал себе по пути сюда? Для королевского двора, для герцогини Беррийской, для Мелани, если ей доведется узнать о судьбе своего нареченного жениха, — для всех Рено де Моллен навек останется рыцарем с единорогом, безутешным влюбленным, который отправился на битву с одной лишь целью — быть убитым. Человек, который до самого своего конца остался верен недостижимому идеалу. Отныне и навечно Рено де Моллен — человек, которому даже в голову не приходило жить, как живут другие…

Поступил новый приказ. Настало время второму корпусу рыцарей вступить в бой. Танкарвиль громко закричал:

— Моя очередь!

Он бросился вперед, но тучность подвела его: он во весь рост растянулся прямо в грязи…

Эта вторая атака оказалась для англичан гораздо опаснее первой. Прежде всего, потому, что очень мало лучников были в состоянии стрелять, а второй корпус французских рыцарей был многочисленней, чем все английское воинство, вместе взятое.

Командование принял герцог д'Алансон. Яростно ведя контратаку, он отбросил вооруженных кинжалами лучников за деревню Азенкур и в лес Трамекура. Ситуация становилась критической. Генрих V понял, что настало время поставить на карту все. Он сам бросился в гущу боя, дабы воодушевить своих людей.

Алансон направился прямо на него, и завязалась яростная битва. Французский командующий сам ударом секиры сразил герцога Глостерского, брата короля, который нес английский стяг, в то время как другой французский рыцарь добрался до английского короля и сорвал один из цветков золотой короны, венчавшей его шлем.

Оглушенный Генрих V упал на колени. Но гвардия решительно бросилась ему на помощь. Выделяясь среди всех, Адам Безотцовщина размахивал мечом с неслыханной яростью, проявляя все свое умение владеть оружием. Самым его горячим желанием было встретить Шарля де Вивре, о котором он знал только одно: у него на щите семейный герб Вивре. Мэтр Фюзорис, разумеется, не преминул описать его, упомянув красный и черный цвета.

Но в данный момент у Адама имелись задачи поважней. Жизнь короля в опасности. Если Генрих V погибнет, судьба сражения окажется решена…

Гильом де Танкарвиль поднялся. После того как он рухнул на землю, по нему промчались тысячи наступавших рыцарей, его помяли так, что на нем места живого не было. К тому же с ног до головы он был покрыт грязью и походил на огромную грязную свинью.

Танкарвиль издал зычный крик:

— Пить!

Он отвязал кубок из чистого золота, знак отличия главного управляющего винными погребами Франции, который висел у него на шее. Кубок тоже оказался грязным и помятым: в него нельзя было наливать вино. Требовался кусок чистой ткани, чтобы вытереть сосуд, но вокруг была одна лишь грязь.

Танкарвиль долго шарил глазами вокруг, прежде чем заметил труп солдата, одежда которого была не слишком испачкана. Это был один из английских королевских стражников, который украсил себя проклятым лжегербом короля, где смешивались английские леопарды и французские лилии.

Танкарвиль рассмеялся:

— То, что надо!

И, не обращая внимания на яростную битву, клубившуюся вокруг, он тщательно вытер свой кубок. Когда главный управляющий королевскими погребами приподнял сосуд, тот сиял. Тогда Танкарвиль взял флягу и до краев наполнил кубок алым меркюре.

Он не стал пить сразу. «Прежде чем вино пить, надо его увидеть», — так говорил он своему крестнику. Он поднес кубок к лицу и долго всматривался в его содержимое.

Каким прекрасным был этот красный цвет! Красный, как рубин, красный, как кровь, — кровь Рено, которая уже пролилась, его собственная кровь, которая несколько мгновений спустя смешается с грязью… Именно поэтому красное вино Танкарвиль всегда предпочитал белому, ведь оно было того же цвета, что и жидкость, которая заставляет биться человеческое сердце.

Сердце Танкарвиля сильно колотилось в груди. Это были его последние толчки; он прекрасно знал его, свое старое сердце, и хотел, чтобы эти последние удары стали оглушительными, грохочущими, словно фанфары, — прощальные фанфары его жизни.

Гильом де Танкарвиль обнажил меч, который тоже был весь в грязи. Он пылко произнес:

— Вино зеркала!

Выпил одним глотком и увидел…

С тех пор как Танкарвилю пришлось покинуть свою позицию, он перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг. Но случай привел его в самое пекло битвы. Вон тот рыцарь в великолепном облачении, в шлеме, на котором сияет золотая корона, украшенная драгоценными камнями, — это же сам английский король!.. И Танкарвиль направился к нему.

Находясь в самом центре рукопашной схватки, Генрих V не поверил своим глазам. На него надвигалось нечто непонятное. Это был рыцарь, такой огромный и чумазый, что его можно было принять за бесформенное, заляпанное грязью животное, вылезшее из своего логова. Но эта грязная туша держала в руках кубок из чистого золота и время от времени воздевала его, подобно тому, как священник поднимает чашу в момент приношения даров.

Существо надвигалось прямо на короля тяжелым, но уверенным шагом. Когда оно оказалось совсем близко, Генрих V ударил его изо всех сил. Гильом де Танкарвиль тяжело повалился на колени. Он прошептал:

— Меч короля!

И в рот ему хлынул поток крови, крови, к которой примешивалось вино зеркала…

Сам не зная об этом, он подверг английского суверена смертельной опасности. Пока король разил страшилище мечом, он не заметил приближающегося герцога д'Алансона, который нанес ему ужасный удар. Генрих V вновь упал на землю, оглушенный, и опять телохранители пришли ему на помощь.

Герцога д'Алансона осадили со всех сторон. Беспощадные удары сыпались на него один за другим. Одним из самых озлобленных нападавших был Адам Безотцовщина. Человека, который осмелился ударить короля, необходимо убить! Убить любой ценой!

Герцог понял, что силы неравны, и он вот-вот упадет. Он поднял забрало, чтобы его узнали, и, бросив на землю меч, произнес:

— Я Алансон.

Но Адам и его спутники не слушали. Совершив подобное святотатство, человек, кто бы он ни был, не заслуживает пощады. Один за другим они наносили чудовищные удары, пока герцог не превратился в окровавленный кусок плоти.

Смерть герцога д'Алансона решила исход сражения. Именно он воодушевлял сражающихся и возглавил контратаку, которая могла бы стать решающей. Теперь, когда его больше не было в живых, каждый почувствовал себя покинутым. Чтобы избежать неминуемой гибели, рыцари стали сдаваться тысячами.

Начиналось самое страшное. Группа английских всадников ураганом понеслась к Генриху V:

— Государь, французы атакуют в Мезонселе! Они собираются захватить нас с тыла!

Английский король мог в случае необходимости проявить жестокость. Он быстро оценил ситуацию: его пехотинцы и лучники, которые до сих пор не двигались с места, теперь могли, в свою очередь, тоже вступить в сражение. Началась бы полная неразбериха, и пленные французские рыцари могли бы воспользоваться ситуацией, чтобы вновь завладеть своим оружием. Следовало исключить хотя бы эту опасность. Генрих собрал своих глашатаев и велел передать в войска такое послание:

— Приказываю под страхом смерти: убить всех пленников, кроме принцев!

Глашатаи разнесли приказ по равнине, но вскоре они вернулись обратно, чтобы передать королю:

— Государь, те, кто взял пленников, отказываются повиноваться. Они рассчитывают получить хороший выкуп.

Генрих V побледнел. Впервые его осмелились ослушаться. Однако даже сейчас обычное хладнокровие не изменило ему. Он обратился к самым преданным среди преданных — к своей личной гвардии.

— Я поручаю это задание вам. Возьмите оружия, сколько надо, и вперед.

Без единого слова стражники в кольчугах с леопардами и геральдическими лилиями бросились выполнять приказание. До сих пор сражение было жестоким. Но с этой минуты оно обернулось настоящим кошмаром.

Несколько сотен английских пехотинцев были вооружены булавами, то есть древками длиной приблизительно в метр с насаженными на них металлическим цилиндром с шипами. Стражники выхватили их из рук пехотинцев и рассыпались по равнине.

Вскоре повсюду можно было наблюдать невыносимое зрелище: люди короля заставляли пленных рыцарей опускаться на колени, срывали с них шлемы, на несколько минут оставляли так стоять с обнаженной головой и сложенными руками, чтобы те успели помолиться, после чего раскраивали им голову одним ударом. Впитавшая в себя много крови, земля узкой долины оказалась забрызгана мозгами.

Шарль де Вивре стоял рядом с герцогом Орлеанским. Королевский страж приблизился к последнему и узнал его; он поклонился: герцог Орлеанский входил в число тех немногих пленников, которых приказано было пощадить.

Шарль Орлеанский обернулся к своему тезке и товарищу по детским играм.

— Прощайте! Я завидую вам. Моя судьба хуже вашей.

Шарль де Вивре был с ним согласен. Еще несколько мгновений назад он догадался, что его собираются убить, и почувствовал невыразимое облегчение. Но все то время, пока он считал, что обречен томиться в тюрьме, он не переставал задаваться вопросом, почему же не умирает от отчаяния. Шарль нашел один-единственный ответ. И выкрикнул свой совет тому, кого уводили:

— Вы должны стать поэтом, монсеньор!

Шарль Орлеанский задумчиво повторил:

— Поэтом…

И исчез.

Какой-то человек, находившийся в нескольких шагах отсюда, издал торжествующий вопль. Адам Безотцовщина не мог поверить собственным глазам: у рыцаря, стоявшего на коленях с обнаженной головой под охраной взявшего его в плен лучника, на шее висел щит со знакомым гербом, красным и черным. Это же Шарль де Вивре!

Адам поспешил к нему. Он наткнулся на Бэрри Брэгана. Лучник был человеком небогатым, пленение рыцаря предоставило ему неслыханный шанс. Он попытался вмешаться:

— Прошу вас, монсеньор…

Вместо ответа Адам поднял булаву.

— Король приказал — «под страхом смерти».

Лучник отпрыгнул назад, чтобы избежать неминуемого удара, и удрал. Адам приблизился к Шарлю, который так и стоял на коленях со сложенными впереди руками. Казалось, пленник не видит своего палача.

Адам улыбнулся. У него много времени. Перед тем как умереть, пусть этот человек узнает, пусть он узнает все.

— Сначала отец, теперь сын… Какое наслаждение! Ты знаешь, кто я?

Шарль не ответил.

— Я — тот, кто помог убить твоего отца, Луи де Вивре. Я присутствовал при его казни. Сейчас я расскажу тебе, как это случилось!

Шарль де Вивре не слышал. Он закрыл глаза, и к нему стали приходить те, кого он потерял навсегда.

Первой была его мать Маргарита. Лицо ее казалось нечетким, ведь он утратил ее в том возрасте, когда только формируется память. Она была прекрасна, так прекрасна!

Маргарита протянула ему руки:

— Время страданий прошло. Иди, сын мой…

Она исчезла, и появился отец. Это было Рождество, единственный, кроме Пасхи, день, когда тот приезжал к нему. День надежды и радости. Луи де Вивре простирал к нему свою единственную руку:

— Время страданий прошло. Иди, сын мой…

Потом исчез и Луи, и на его месте возникла темноволосая Анна де Невиль. Во дворе замка Блуа шел снег; они медленно прогуливались, погрузившись в мечтания. От ослепительной белизны, окружающей их со всех сторон, ее длинные черные волосы казались еще прекраснее. Он побежал ей навстречу. Она тянулась к нему:

— Время страданий прошло. Иди, сын мой…

Он удивился:

— Вы тоже называете меня «сын мой»?

— Конечно!

Как раз в это самое время Адам Безотцовщина злобно расписывал чудовищную казнь Луи де Вивре, не упуская ни единой страшной подробности. И внезапно он осознал, что Шарль его не слушает. Удивленный, он замолчал. И в наступившей тишине прозвучал восторженный голос:

— Столько любви! Столько любви вокруг меня!

Адам окаменел. Во время своей казни Луи де Вивре вел себя подобным же образом. Он сказал некую таинственную фразу своему палачу как раз в тот момент, когда с него собирались сдирать кожу, и затем с его лица уже не сходило радостное, лучезарное выражение.

Адам Безотцовщина отступил и взглянул на свою улыбающуюся жертву… Что же это за семья, все члены которой были героями? Какая сила таится в них?

Внезапно ему на ум пришли последние слова Маго: «Я не скажу тебе имени твоего отца. Он сильнее тебя».

И тут, впервые за всю свою жизнь, Адам Безотцовщина почувствовал страх. Перед ним находилось нечто, что было сильнее его, что превосходило и подчиняло его себе. Он яростно вскрикнул и ударил изо всех сил, вложив в удар булавы всю свою ненависть. Шарль де Вивре с разбитой головой медленно повалился вперед.

Известие о том, что французы собираются атаковать англичан с тыла у деревни Мезонсель, оказалось ложным. Речь шла о нескольких сотнях местных крестьян, попытавшихся завладеть королевской казной. После первых минут паники и неразберихи рыцари и лучники, призванные ее охранять, спохватились и обратили крестьян в бегство.

Узнав об этом, Генрих V отдал приказ прекратить избиение пленников. Но было слишком поздно: тысячи захваченных в плен французских рыцарей с расколотыми головами уже валялись в грязи.

Остались лишь пехотинцы неприятеля, которые за все время сражения так и не сдвинулись с места. Генрих V знал: пока они здесь, игра еще не окончена. Одних этих пехотинцев было гораздо больше, чем всех его солдат, и если бы они начали наступление, победа могла бы оказаться на их стороне.

Тогда английский король направил к ним эмиссаров с предложением отпустить их живыми и не преследовать, если они обратятся в бегство. Пехотинцы, среди которых был только простой народ, не колебались ни секунды. Издалека они видели чудовищную бойню, и у них не было ни малейшего желания дать себя убить, чтобы отомстить за дворян, от которых они видели лишь презрение и грубость. Французская пехота развернулась и побежала.

Сражение было окончено. Оно длилось лишь три часа…

***

Зрелище был невыносимым. Армии сражались на совсем небольшом пространстве, и в тех местах, где битва велась особенно ожесточенно, трупы были навалены один на другой, образуя зловещие накаты под два метра в высоту.

Генрих V, вне себя от радости, окинул взглядом поле боя. Король был еще не в состоянии поверить, что, только что, сражаясь силами один против десяти, одержал одну из самых сокрушительных побед всех времен.

В свидетели своего торжества он захотел взять кого-нибудь из врагов и выбрал для этой цели главного герольда Франции, который находился среди оставленных в живых пленников.

Тот, кто получал эту должность, в высшей степени символическую и чрезвычайно почетную, должен был навсегда отказаться от своего родового имени и до конца дней своих зваться Монжуа.

И вот этот Монжуа, главный герольд Франции, приблизился, повинуясь приказу победителя. То был еще молодой человек — без сомнения, арманьяк, получивший эту должность благодаря случайным обстоятельствам, как это нередко бывает в политике. И все же в данный момент именно он являлся воплощением самой Франции. Герольд тащился к королю Англии, сильно горбясь. Казалось, он согнулся под непосильной ношей — тяжестью тысяч трупов, что сейчас валялись у его ног.

Английский король радостно обратился к нему. Круглое лицо Генриха, обычное бледное, сияло восторгом.

— Знайте, не мы устроили это побоище, но верим, что это сделал сам всемогущий Господь, дабы наказать Францию за грехи.

Монжуа ничего не ответил. Генрих V продолжал:

— Кому, по-вашему, принадлежит победа в этом сражении: мне или королю Франции?

— Вам, ваше величество.

Король улыбнулся, глубоко втянув в себя влажный воздух, затем указал на группу домов, видневшихся вдалеке.

— Вы знаете, как называется это место, сир де Монжуа?

— Я полагаю, это Азенкур, ваше величество.

— Все битвы должны носить название ближайшего к месту сражения населенного пункта. Эта битва отныне и навечно будет называться сражением при Азенкуре.

Монжуа испросил дозволения удалиться, и английский король милостиво ему это позволил. А сам еще какое-то время осматривал равнину, пока дождь, зарядивший с новой силой, не заставил его искать укрытия в Мезонселе, откуда он выехал.

Над полем сгущался вечер… Англичане оставили здесь убитыми шестнадцать сотен воинов, из них двух принцев крови — герцогов Йоркского и Глостерского.

Французы потеряли десять тысяч человек. Не менее восьми тысяч из них были рыцари. Дворянство пожелало идти на битву лично и там полегло. В результате почти вся французская знать оказалась уничтожена.

Не осталось во Франции ни одной дворянской семьи, которая не оплакивала бы Азенкур, а многие из них просто исчезли — как Моллены и старшая ветвь Танкарвилей.

Были убиты коннетабль Франции Карл д'Альбре, адмирал Жак де Шатийон, шесть принцев крови: герцог д'Алансон, графы Брабантский и Неверский — братья Иоанна Бесстрашного; и три члена семейства де Бар — Эдуар, Жан и Робер.

Погибли храбрые бургундские рыцари, которые в ослушание своего герцога предпочли последовать за своими братьями: де Круа, де Бримё, де Пуа, де Ронк, де Лидекерк, де Лихтервельд, де Муа, де Жемон, де Ваврен, де Гистель, де Куланж и де Фьенн.

Что же касается тех высокородных дворян, которые не пали в бою, многим из них пришлось долгие годы провести по другую сторону Ла-Манша. Товарищем по несчастью Шарля Орлеанского стали храбрый граф де Ришмон, маршал Бусико, графы д'Э и де Вандом.

***

Англичане забрали у мертвецов оружие и доспехи. Действуя подобным образом, они вовсе не нарушали правил войны: останки убитых рыцарей принадлежали победителям.

Но как только английские солдаты вернулись в Мезонсель и над полем спустилась ночь, на их место пришли мародеры-стервятники.

Жители Азенкура и Трамекура, те самые, что во время сражения пытались завладеть казной Генриха V, вышли из своих домов и устремились на равнину.

На несчастных рыцарях, лишенных доспехов, оставалось лишь нижнее белье; крестьяне не гнушались ничем, бесстыдно раздевая их донага и оставляя валяться в грязи. Если кто-нибудь из них оказывался лишь ранен и имел неосторожность пошевелиться, его тотчас же приканчивали ударом ножа или топора, которые предусмотрительные крестьяне прихватили из дома.

Изидор Ланфан не был убит. Втоптанный в грязную землю в самом начале сражения, весь этот день он пролежал, не шевелясь, потому что осознавал: это единственная возможность остаться в живых. Он раздвинул два лежавших на нем трупа и смог кое-как дышать.

Изидор выждал, пока совсем стемнеет. Раньше выбраться из-под груды мертвецов он не решился. Ланфан сразу заметил людей, собирающих свой зловещий урожай на том самом поле, где совсем недавно они срезали хлебные колосья. Он заметил также, что мародеры вооружены; сам он потерял свой меч, но добыть оружие было нетрудно. Какой-то погибший английский лучник все еще сжимал в руке красный от крови клинок; Изидор забрал этот меч и стал ждать.

Вскоре поблизости показался крестьянин. Услышав стон, который издал какой-то раненый рыцарь, крестьянин прикончил несчастного несколькими ударами молотка и принялся стаскивать с него штаны. Изидор незаметно проскользнул сзади, стиснул его рот своей ладонью и вонзил клинок ему в спину. Без единого вскрика крестьянин рухнул на груду мертвых тел.

Изидор Ланфан принялся стаскивать с него одежду. Вокруг было довольно много людей, но в темноте никто не обращал на них внимания: просто еще один живой, обкрадывающий мертвеца.

Изидор уселся на землю и стал спокойно дожидаться утра.

Когда над равниной занялась скудная заря, крестьяне поспешили удрать, но Ланфан остался: он хотел найти тело своего господина. Если щиток с гербом по-прежнему был на нем, Изидор намеревался отвезти его Франсуа де Вивре.

Начались опасные поиски. Изидор Ланфан рылся в груде трупов. Конечно, он ожидал увидеть следы проигранного сражения, но только не эту массовую бойню! Мало того: на место битвы вернулись несколько англичан — должно быть, в надежде отыскать какой-то ценный предмет, утраченный накануне. Заметив Изидора, иные угрожали ему оружием, но дальше угроз дело не шло: жалкий крестьянин явно не стоил того, чтобы пускаться за ним в погоню.

Внезапно Изидор ощутил приступ тошноты. Он стоял над телом своего господина… Он узнал его лишь по таржу, что висел у него на груди. Узнать Шарля де Вивре как-то иначе было невозможно: лицо убитого представляло собой отвратительное месиво из окровавленной плоти и грязи.

Преодолевая отвращение, Ланфан наклонился и снял щит с гербом Вивре, а затем ушел быстрым шагом, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бежать.

Мертвый рыцарь, лежавший поодаль, привлек его внимание. Смерть пощадила его черты. Пощадили его и мародеры — он не был обкраден. На нем по-прежнему оставались доспехи. Он смотрел в небо широко раскрытыми глазами, и неподвижное его лицо сохраняло удивленное выражение. Стрела вошла в шею, пронзив черную перевязь.

Изидор Ланфан взглянул на герб Вивре, который держал в руке, затем на красное пятно, проступившее на черной ткани, и вполголоса произнес:

— Красное и черное!

Глава 18 ТУРНИР СЛЕЗ

Над долиной Азенкура занималось холодное утро 26 октября. Дождь внезапно прекратился, словно, изо всех сил поспособствовав катастрофе, уже не видел смысла в том, чтобы продолжаться.

На смену мороси пришло светлое, не дающее тепла солнце. После многочасовых ливней все было насыщено влагой, к небу поднялись густые клубы тумана. Вороны, до сих пор сидевшие на земле, словно прибитые дождем, теперь сотнями закружили в воздухе, привлеченные трупными запахами. Каркая, они летали среди белесых столбов тумана. Трудно было представить себе более зловещую картину, она казалась живым воплощением ада.

Король Англии не стал задерживаться на поле боя. Он уже достаточно насладился своей победой и теперь хотел лишь одного: как можно скорее вернуться в Лондон, чтобы упиваться там восторгами подданных. Генрих отдал приказ войскам двигаться в сторону Кале, прихватив с собой нескольких знатных пленников, которых пощадили во время бойни. Но прежде, чем отправиться в путь, король велел привести к себе Адама Безотцовщину.

Адам поспешил явиться, неся на плече булаву, красную от крови Шарля де Вивре. Он испытывал невыразимый восторг, оказавшись, наконец, рядом с королем.

На круглом лице Генриха V появилась легкая улыбка.

— Вы останетесь здесь, отправитесь к бургундскому двору и будете жить там. Я хочу в точности знать, о чем думает герцог. Попытайтесь как-нибудь половчее прощупать его.

Адам поклонился.

— Что именно я передам ему от вас?

— Просто добрые слова. Будьте любезны, но ничего ему не обещайте.

Аудиенция была окончена. Чуть позже Адам наблюдал, как победившая армия уходит, оглашая окрестности воем труб. Сам он предпочел остаться на поле боя. Он должен был прийти в себя после потрясения, которое испытал от разговора с королем.

Адам раздумывал, какую одежду ему выбрать, чтобы можно было, по возможности не подвергая себя опасности, пересечь довольно большую часть Франции, и, в конце концов, предпочел ту же, что была на нем, когда он отправился в Англию: просто солдат без опознавательных знаков, вояка неизвестно какой армии.

Адам снял плащ, выдающий его принадлежность к английской королевской гвардии, — накидку с широкими руками, затканную леопардами и геральдическими лилиями, — и остался в простых латах. Одетый таким образом, он не вызывал ничьих притязаний и в то же время со своей булавой на плече заставлял задуматься, стоит ли с эдаким связываться…

Из раздумий его вывела какая-то суматоха. Место ушедшей английской армии заняли совсем другие люди. Бальи ^[39] из Эра и аббат из Рюисовиля — местные гражданские и религиозные власти — привели людей, чтобы все погибшие были погребены в соответствии с христианским обрядом.

Те, кто ночью мародерствовал и обирал тела рыцарей, теперь копали глубокую, общую для всех могилу. Все павшие при Азенкуре будут похоронены вместе, а затем место ихупокоения засадят колючим терновником, чтобы никто отныне не топтал это место, где покоится столько знатных и высокородных дворян.

Бродя по равнине без всякой цели, Адам случайно наткнулся на тело Рено де Моллена. Но это открытие, являющее еще одно доказательство его триумфа, почему-то не принесло Адаму никакой радости. Напротив, рыцарь с единорогом заставил его вспомнить о Мелани… О Мелани, которая все-таки ускользнула от него! Когда-то он поклялся себе — и он сдержит слово! — что его первая женщина станет особой исключительной, ни на кого не похожей. Кто подошел бы лучше, чем единоутробная сестра?

Он ощутил отчаяние: никогда ему не найти такую! Внезапно грусть и одиночество сдавили его сердце. Среди этого усеянного мертвецами поля, среди мертвых рук и ног, торчащих из грязи, Адам Безотцовщина мечтал о любви.

Он отправился в путь не медля… Незадолго до полудня, приближаясь к Эдену, он вдруг услышал религиозные песнопения и за поворотом дороги увидел процессию.

Во главе ее шли монахи-доминиканцы, которых легко было узнать по белым рясам, черным плащам и кожаным поясам; капюшоны были надвинуты на глаза. Адам хотел было пройти мимо, поскольку питал непреодолимое отвращение ко всему, что касалось религии, но, присмотревшись получше, заметил в этом шествии солдат. Должно быть, предстояла смертная казнь. Адам решил поприсутствовать: возможно, это зрелище немного развлечет его и разгонит меланхолию.

Зевак собралось довольно много, и, чтобы добыть себе место в первом ряду, Адаму пришлось изрядно поработать локтями. Среди стражников он увидел человека с обнаженным торсом, закованного в цепи, рядом двое солдат волокли свинью, привязанную за лапы к шесту. Осужденный, молодой еще крестьянин, бородатый, со всклокоченными волосами, внезапно стал испускать отчаянные, душераздирающие крики:

— Выходи за меня замуж! Ради всего святого, выходи за меня замуж!

Ответом ему был дружный женский смех и похабные выкрики. Адам ничего не понимал. Он решил расспросить человека, стоявшего рядом.

Тот грубо расхохотался.

— Он приговорен инквизицией за то, что сожительствовал со своей свиньей. Теперь их сожгут вместе… Думаете, он найдет себе подружку?

— Но почему он просит, чтобы кто-то вышел за него замуж?

— Так принято у нас в Эдене: любой приговоренный к смерти может спасти себе жизнь, если какая-нибудь девственница согласится стать его женой… Гляди, а вот еще!

В самом деле, крестьянин со свиньей был не единственным, кому в этот день предстояло лишиться жизни. Сзади шла девушка. Ей не было и двадцати, и она поражала дикой красотой: черные глаза и волосы, сверкающие зубы, маленькая, гибкая фигурка и смуглая кожа, что казалось удивительным в этом северном краю.

Она никого не умоляла. Она гордо смотрела прямо перед собой, шепча никому не слышные молитвы. Справа и слева от нее два монаха произносили другие молитвы, полные таинственных слов, — вероятно, то была процедура изгнания дьявола. Хотя девушка была закована в цепи и в конце пути ее ждал костер, казалось, что это монахи боятся осужденную, а не наоборот.

Потрясенный, Адам смотрел, не в силах оторвать глаз. Вот его идеал женщины! Он вновь обратился к своему соседу:

— А на женщин этот обычай распространяется? Какой-нибудь девственник может спасти такую?

— Да, только у этой девки еще меньше шансов, чем у крестьянина с его свиньей: она по ночам убивала своих любовников.

— Почему? Она колдунья?

— И еще какая! Она уверяет, будто она — сама Лилит, вернувшаяся на землю.

— Кто такая Лилит?

— Проклятая Адама…

У Адама Безотцовщины перехватило дыхание. Он вцепился в соседа.

— Объясни-ка мне!

Со своей привязанной к поясу булавой он выглядел устрашающе. Крестьянин задрожал.

— Я больше ничего не знаю, клянусь вам! Я только слышал это от монаха-инквизитора, вот и все…

Адам ринулся вперед. Она, это была она, та исключительная женщина, которую он ждал! Адам преградил дорогу процессии.

— Освободите ее! Я хочу на ней жениться!

После недолгого замешательства доминиканец, ступавший впереди, подошел к Адаму:

— Тебе известно, в чем ее обвиняют?

— Да, отец мой.

Монах приблизился к Лилит, которая проявляла полное безразличие к их разговору, и рывком разодрал платье, сшитое из грубой черной ткани. На груди девушки обнаружилась пятиконечная звезда острым концом вниз.

— Перевернутая пентаграмма, знак Зла. Она сама выжгла ее каленым железом на собственной плоти, чтобы никогда не расставаться с этим проклятым символом. Ты продолжаешь настаивать на своем желании?

— Да, отец инквизитор. Я хочу привести ее к Господу.

Впервые за все время Лилит ответила — она плюнула в сторону Адама.

Доминиканец закричал:

— Ты видел? В ней нет ничего, кроме зла. Она сама — зло! Откажись!

— Я прошу лишь того, что допускают обычаи вашей местности.

— Воля твоя… Ты можешь поклясться на кресте, что никогда прежде не знал женщины?

Монах протянул ему распятие. Адам улыбнулся. С каким удовольствием он совершил бы сейчас клятвопреступление! Но гораздо больше возбуждала его возможность сказать правду в таких необычных обстоятельствах. В его памяти мелькнули ночи, проведенные с бандитами из Шатонёфа, годы жизни с Рауле д'Актонвилем… И Адам поклялся.

С явным нежеланием инквизитор отдал приказ, и солдаты освободили пленницу. Доминиканец вновь обратился к Адаму:

— Она не может выйти за тебя замуж. Ее сердце слишком ожесточилось, чтобы принять таинства евхаристии. Вы поженитесь позже — возможно…

Едва оказавшись на свободе, девушка стремглав умчалась. Адам Безотцовщина бросился за ней. Тяжелая булава мешала ему, а беглянка оказалась на редкость ловкой. Ему с трудом удалось настичь ее перед часовней, стоявшей посреди поля.

Оба они задыхались. Адам не успел произнести ни слова, как его спутница вдруг указала на крышу здания.

— Помоги мне подняться. Я хочу видеть, как его сожгут. Он пытался изнасиловать меня, когда мы были в тюрьме.

Адам помог девушке и присоединился к ней. Вдалеке были видны первые взметнувшиеся языки костра. Вскоре ветер донес до них тошнотворный запах горящей плоти человека и свиньи. Именно при таких обстоятельствах молодой человек и познакомился со своей спутницей.

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

— Ты и вправду колдунья?

Лилит встряхнула длинными черными волосами, внимательно посмотрела ему прямо в глаза и вызывающе усмехнулась, обнажив ослепительные острые зубки.

— Моя мать не крестила меня и воспитывала совсем в другой религии, религии зла.

— А отец?

— Я его не знала… Что с тобой? Ты побледнел…

— Ничего. Продолжай.

— Когда-то моя мать была монахиней. Ее выгнали из монастыря за связь с мужчиной. Она так мне и не сказала, кто это был. Она была очень образованной и научила меня всему, что знала. Два года назад она умерла.

Адам задал вопрос, который все это время вертелся у него на языке:

— А Лилит? Это правда, что ты Лилит?

— Когда мать рассказала мне о ней, я поняла, что это я и есть.

— Расскажи теперь мне об этой Лилит.

Вдалеке густые клубы дыма продолжали пожирать человека и животное… Девушка протянула руку своему спутнику.

— В церкви, наверное, есть книги. Пойдем!

И в самом деле, в часовне нашлись молитвенник и Библия. Лилит открыла Библию на первых страницах и прочла отрывки про создание Господом двух женщин: первой, Лилит, которая хотела быть над мужчиной, и второй — Евы…

Адам слушал, потрясенный. Закончив читать, девушка взглянула на него с любопытством и даже какой-то жалостью.

— Уходи! Я не хочу убивать тебя.

Адам не ответил.

Она продолжала:

— Ты молод, красив, ты спас мне жизнь, но если ты останешься, я все равно убью тебя! Я не могу поступить иначе. Монах прав: зло находится во мне. Я сама есть зло.

Поскольку он по-прежнему не произносил ни слова, Лилит вновь быстро открыла Библию:

— Ты что, не понимаешь? Я — Лилит! Послушай, что говорит Иов: «Дух ночи и воздуха, демоница обольстительная и ненасытная». Ты этого хочешь?

Тогда, к немалому ее удивлению, Адам разразился смехом. Это был смех звонкий, громкий, торжествующий, он наполнил собой всю скромную часовню. Наконец, отсмеявшись, Адам смог заговорить:

— Да, ты — именно то, что мне нужно! Ты — та, которую я всегда искал. Я тоже не крещен, я тоже не знал своего отца, я тоже воспитывался матерью-колдуньей. Мое имя — Адам! Адам Безотцовщина!

Он сорвал с себя латы, стянул рубашку и показал маленький кожаный мешочек, висящий на шее на цепочке.

— Смотри! Я тоже ношу на груди то, что другие называют злом. Это рожь, которая вызывает отравление спорыньей. Я уже убивал с ее помощью и буду убивать еще!

Теперь наступил черед девушки посмотреть на своего спутника с недоумением. Тот с воодушевлением продолжал:

— Я — Адам и в жены хочу Лилит, а не Еву! Ты передашь мне свою науку. Моя мать не успела меня ничему научить. А я познакомлю тебя с великими мира сего.

— Ты живешь с ними?

— Сейчас мы отправимся ко двору герцога Бургундского, и нас примут там, как знатных господ.

Девушка, наконец, пришла в себя от изумления, но решила все же поставить свои условия.

— Лилит должна быть над Адамом.

— Как это?

— В постели.

Адам размышлял недолго. Перевернуть мир с ног на голову — разве не к этому призывала его Маго? Он молча кивнул.

— И если сейчас мы будем заниматься любовью, пусть это будет у подножия алтаря!

— Именно то место, которое я выбрал бы сам…

Лилит быстро задрала подол ветхого черного платья, обнажив изящное тело. Ее приятель избавлялся от деталей своего солдатского обмундирования.

Она улыбнулась ему.

— Ты знаешь, что Адам и Лилит уже соединились? Когда Адам скитался в отчаянии после смерти Авеля, он повстречал Лилит и разделил с нею постель. Они оставались вместе сто тридцать лет и породили множество демонов…

Они оказались у подножия алтаря, так началась их связь… Они обрели друг друга, они сразу же поняли, что созданы друг для друга. Испытав наслаждение, они быстро уснули, утомленные столькими впечатлениями.

Лилит проснулась первой. Было раннее утро. Она поднялась, приблизилась к булаве, которая валялась на полу, и взяла оружие в руки.

Затем вернулась к алтарю. Адам мирно спал, прекрасный, как юный бог: совершенное тело, лицо ангела и золотые локоны… Лилит отложила оружие. Нет, она не могла, не хотела. Она нашла себе достойного спутника на всю свою жизнь, и теперь ей предназначено судьбой до конца дней своих делить с ним существование.

В их первую ночь она оказалась наверху, но не подчинила его себе. Они совокуплялись на равных, как первый мужчина и первая женщина, которых создал бог христиан…

Вскоре они не спеша пустились в путь по направлению к Дижону и двору бургундского герцога. Они были счастливы, это бросалось в глаза сразу. Они были молоды, красивы; он был Адамом, похожим на изображение на картинах, она — черноволосой Евой.

Они много разговаривали. Адам понемногу рассказывал ей о своих преступлениях: об ужасной смерти своей приемной семьи и отчаянии их дочери Евы, которая стала монахиней в одном из парижских монастырей; о смерти Луи де Вивре, Рауле д'Актонвиля, Шарля де Вивре… И разумеется, всю историю Мелани.

А Лилит повествовала о своих ночах с любовниками. Она убивала их во сне и поедала сердца. Среди них встречались всякие: торговцы, нищие… и особенно много монахов. Эти были самые развратные и похотливые, именно их с особенным удовольствием она предавала смерти.

Адам не забыл и о своих обязанностях при дворе английского короля и предстоящей миссии при Иоанне Бесстрашном. Лилит пришла в небывалое возбуждение. Она тут же захотела ему помогать и тоже шпионить за герцогом.

Они решили, наконец, что им надо говорить всем, будто они женаты. Следует также поменять имена. Лилит придется расстаться с именем демона. Кроме того, супружеская пара не может носить фамилию «Безотцовщина». Они договорились, что станут Адамом и Евой д'Аркей…

***

В последнее воскресенье ноября они прибыли в Марсане, что возле Дижона, и сразу же попали на турнир слез.

Турнир слез — древний бургундский обычай. Рыцари защищают щит с гербом, до которого надо попытаться дотронуться ради прекрасных глаз своей дамы. Если щит удавалось завоевать, его надевал не мужчина, а женщина. Она и становилась «дамой слез» — той, которой все завидовали.

В Марсане имелось два вида щитов: красный, усеянный черными слезами, — для того, кто собирался сражаться пешим; и черный, усеянный золотыми слезами, — для того, кто должен вступить в битву верхом на лошади. Щиты были подвешены к веткам большого дуба, который назывался «дубом Карла Великого», ибо он, согласно легенде, был посажен во времена легендарного императора.

Традиция требовала, чтобы защитников было тринадцать. Все они были облачены в полный рыцарский доспех, а на головах красовались необычные шлемы: забранные решеткой спереди и украшенные рогами по бокам, они были сделаны из блестящего позолоченного металла.

Трувер, сам себе аккомпанируя, затянул песню, чтобы соперники могли представиться:

Услышав эту мелодию, Адам внезапно осознал очевидное: он влюблен! Он никогда не думал, что такое возможно; до сих пор он полагал, что его удел — ненависть и зависть. Но оказалось, это не так… Он будет сражаться не только ради выгоды или мести, но ради ее глаз, ее волос, груди, губ; он будет рисковать собственной жизнью ради женской улыбки!

Поскольку Адам был пешим, то указал на красный герб с черными слезами, и тринадцать рыцарей, сидящих верхом на лошадях, тоже спешились. Трувер отступил, а толпа, прибывшая из всех окрестных деревень, мгновенно замолчала.

Никакого сражения практически не было. Адам бросился вперед, потрясая булавой. Он не знал страха, битва опьяняла его, ему было двадцать лет, и ничто не могло противостоять той великой силе, что обитала в нем.

Рыцари отступили перед разъяренным безумцем, тщетно пытаясь отразить его мощные удары, достойные мясника. Один из них был убит, другой, испуская стоны, бессильно опустился на землю. Не устоял ни один. Перед щитом слез больше никого не оставалось, и Адам схватил его.

С самого начала поединка Лилит плохо понимала, что происходит. Все было слишком внезапно, слишком сильно. Она была совершенно оглушена, когда Адам протянул ей щит, повторяя слова трувера:

Она осознала случившееся лишь немного позже, когда они опять пустились в путь и находились уже недалеко от Дижона. Она любима и любит сама. На свое разорванное платье она надела красный щит, усеянный черными слезами; она сделалась «дамой слез», которой будут завидовать все другие женщины; она — Лилит, идущая рядом с Адамом, а ведь известно, что Лилит и Адам прожили вместе сто тридцать лет!

***

Изидор Ланфан возвратился в Вивре и сообщил Франсуа о смерти Шарля. Затем по приказанию своего господина он отправился в Блуа, чтобы находиться отныне рядом с маленьким Анном.

Только что выпал первый снег, и двор замка был весь белый. У Изидора кольнуло сердце. Именно такая погода стояла в тот день, когда он просил Шарля де Вивре жениться на Анне де Невиль. Он словно вновь увидел, как из замка выходит мальчик и его светлый силуэт соприкасается с силуэтом высокой черноволосой женщины. Эти двое, которых он соединил, чтобы они разделяли радости и горе, тихо удаляются, негромко переговариваясь, и за ними на только что выпавшем снегу тянется темная цепочка следов…

Но эти печальные призраки тотчас исчезли, когда, весело топоча по снегу, во двор ворвался мальчишка лет четырех. Это был он — ошибиться невозможно! Поразительным оказалось сходство ребенка с Шарлем де Вивре и еще большее — с самим Франсуа, каким, должно быть, много лет назад был старый сеньор. Перед Изидором предстал правнук Франсуа, Анн де Вивре.

Он окликнул мальчика по имени. Удивленный малыш остановился, а затем зашагал к нему. У него были вьющиеся белокурые локоны, голубые глаза, весь он лучился здоровьем и благоразумием.

— Вы кто?

— Ваш оруженосец, монсеньор, потому что, к сожалению…

Изидор не знал, как закончить фразу, но Анн де Вивре сделал это за него.

— Я знаю, что мой отец погиб в сражении. Значит, ты — Изидор Ланфан?

— Вы знаете мое имя?

— Мне сказали, кто ты и что ты должен прийти… Мне хотелось бы научиться читать.

— Уже? Но ведь на праздник Богоявления вам исполнится только четыре года!

— А я все равно хочу.

— Так вы хотите стать ученым?

— Нет, рыцарем. А еще я хочу научиться ездить верхом…

Изидор Ланфан с восхищением смотрел на своего нового господина: умственные и физические способности ребенка выглядели весьма многообещающими. И если совсем недавно ему пришлось пережить воистину печальные минуты, то теперь, наконец, пришло время счастья.

***

30 ноября, День святого Андрея, стало для Адама и Лилит незабываемым днем… Святой Андрей был покровителем Бургундии, и по этому поводу устраивались не менее пышные празднества, чем на Пасху или Рождество. Все дома Дижона были украшены косыми андреевскими крестами. Торжество отмечали все, но самый блистательный праздник должен был состояться, конечно же, в великолепном дворце герцога Бургундского.

Этим вечером в огромном зале был задан роскошный пир. Одно за другим следовали изысканнейшие блюда, к которым подавали лучшие местные вина: нюи, бон, живри. Наряды гостей — а приглашенных насчитывалось более двух сотен — соперничали с роскошью сервировки: широкие плащи, сильно расширяющиеся книзу длинные платья с огромными рукавами, разрезанными по краям. Платья мужчин были перетянуты на талии, у женщин пояс проходил под грудью. Ни одному цвету не отдавалось предпочтения, да и сами ткани были разрисованы самым удивительным образом: птицы, пейзажи, орнаменты из листьев… И все было вышито серебряными и золотыми нитями. На дамах красовались высокие головные уборы.

Во главе стола, на приподнятом чуть выше общего уровня троне, восседал сам Иоанн Бесстрашный. Его плащ — как у очень немногих из присутствующих — был черным, но при этом самого изысканного покроя и узора на ткани. Герцог медленно поворачивал голову, обращая по очереди на каждого из пирующих свое неулыбчивое лицо, слишком крупное для его тела, с большим носом, глазами навыкате, толстыми губами. Согласно бургундским обычаям, все, к чему он прикасался, должно было быть исключительно золотым: не только тарелка и кубок, но даже зубочистки и ткань подушечки, на которой он сидел.

Адам и Лилит прибыли накануне. Их тотчас представили герцогу, который тепло принял их и велел выдать роскошную одежду. Адам для смеха выбрал белый плащ, цвет невинности, а Лилит предпочла красный, цвет дьявола; на груди она носила щит, завоеванный на «турнире слез», тоже красный, с черными слезами, который прикрывал ее перевернутую пентаграмму…

Три стола были расставлены в форме лошадиной подковы, сам герцог занимал место в середине центрального стола. Там же, дабы воздать ему честь, он усадил Адама. Лилит оказалась дальше, за правым столом.

Этим вечером, который подтверждал его триумф, Адам был на вершине блаженства: еда была вкусной, вина хмельными, его одежда — роскошной, а неподалеку находилась его подруга, одетая, как принцесса. От возбуждения Адам налегал на питье и, поскольку не привык к алкогольным напиткам, вскоре изрядно захмелел.

Его внимание привлекло любопытное зрелище: на колени к герцогу взобралась карлица. Она была невероятно маленькой, но, в отличие от большинства себе подобных, прекрасно сложена; ее даже можно было назвать хорошенькой. Длинные светлые волосы спускались ниже спины. Золотистое платье карлицы было перехвачено под крохотной грудью.

Герцог стал приставать к ней, покалывая своей золотой зубочисткой, но она ловко ускользнула от него и взобралась на стол. Там, где она пробегала, раздавались взрывы смеха. Игра забавляла всех. Мужчины пытались просунуть пальцы ей под платье, а она отталкивала их своими кукольными ручонками.

Адам один не смеялся. Вино странно повлияло на него: он смягчился и чувствовал что-то вроде симпатии к этому миниатюрному существу. Она была чудовищем, а разве сам он — не чудовище? Они были похожи, хотя никто, кроме него самого, этого не понимал.

Адам закрыл глаза и открыл их вновь: карлица стояла как раз возле его тарелки. Он улыбнулся ей и внезапно почувствовал желание узнать, кто она такая.

— Как вас зовут, мадам?

Живая кукла казалась странно взволнованной. Когда она встала вот так перед ним, их глаза оказались на одном уровне. Какое-то мгновение она молча смотрела на него, затем ответила:

— Меня называют Золотой Госпожой. Это из-за моих волос и платья. Есть еще одна причина, но это моя тайна.

— Что вы делаете при дворе?

— Развлекаю герцога…

Адам пьянел все больше. Он высказал мысль, которую давно уже обдумал про себя:

— Миру следовало бы походить на вас, Золотая Госпожа! Тогда это был бы мир маленьких чудовищ. Полагаю, я чувствую это, как никто другой. Я тоже маленькое чудовище.

Золотая Госпожа опять немного помолчала, а затем произнесла, прежде чем продолжить свой бег по столу:

— Попросите у меня все, чего захотите…

Сидя поодаль за своим столом, Лилит испытывала тот же восторг, что и Адам. Еще какой-нибудь месяц назад она была одетой в лохмотья колдуньей, которой грозило сожжение на костре. Теперь она превратилась в знатную даму, которой все завидовали. Более того, она нашла мужчину своей жизни, и доказательство этому носит на груди.

В отличие от Адама, который, как она замечала, напивался без всякой меры, сама Лилит от вина воздерживалась и оставалась трезвой. Дело в том, что она желала без промедления приступить к своей цели: узнать как можно больше про Иоанна Бесстрашного.

Сосед по столу показался ей вполне подходящим, чтобы осуществить свои намерения. Это был светловолосый человек с тонзурой, как у всех священнослужителей. Он уже начинал полнеть. На его лице, мясистом и простоватом, не замечалось признаков особого ума. Несколько брошенных им слов позволили ей догадаться, что он относится к числу людей, близких герцогу.

Лилит попыталась вести себя как можно более любезно, рассчитывая, что этот человек не замедлит обратить на нее внимание.

И в самом деле, вскоре он решился завязать разговор, выказывая несколько тяжеловесную учтивость. Для начала он указал на трофей, висевший у нее на груди:

— Слезы, которые вы выставляете на всеобщее обозрение, мадам, — это слезы ваших почитателей. Особа, столь достойная любви, приводит в отчаяние всех, кто к ней приближается.

Лилит задорно рассмеялась.

— Разве вы не священник?

— Священник, мадам. Я Иоганнес Берзениус, алхимик и исповедник его светлости герцога.

— Исповедник!

Лилит не смогла сдержать невольного вскрика. Но Берзениус истолковал его совсем неправильно.

— Это не мешает мне быть добрым человеком. Вы поражены?

— Вовсе нет. Просто чрезвычайно польщена, что нахожусь рядом со столь важной особой.

Иоганнес Берзениус выпятил грудь колесом.

— Позвольте мне узнать ваше имя, мадам.

— Ева… Ева д'Аркей.

Адам и Ева д'Аркей, так они теперь звались, поселились не во дворце, но в городе, в Английском особняке в начале улицы Форж.

Там они познали дни упоительного счастья. Впервые они жили как настоящая супружеская пара: у них был свой дом, свои слуги, которые называли их «господин» и «госпожа». Они, как безумные, занимались любовью в надежде зачать ребенка, безразлично, мальчика или девочку, который смог бы продолжать их дело.

Они прогуливались по улочкам Дижона, милого городка, насчитывающего двадцать тысяч душ населения, с хорошо сохранившимися крепостными сооружениями и глубокими рвами, питающимися водами двух речек: Уш и Сюзон. Еще город поражал разнообразием жилищ. Здесь существовал поразительный контраст между убогими глинобитными домишками с фахверковыми стенами — и богатыми особняками из белого или розового известняка, с крышами из черепицы разного цвета.

6 декабря Иоанн Бесстрашный решил устроить большую охоту в честь Дня святого Николая. Герцог дал знать Адаму, что хочет воспользоваться этим, чтобы поговорить с ним. Во время облавы у них будет минутка побеседовать с глазу на глаз. Адам ответил герцогу согласием, а сам решил заодно выяснить, чего он мог бы попросить у Золотой Госпожи.

Что касается Лилит, ей предстояло остаться дома. Берзениус наверняка не покинет дворца и будет работать в своей алхимической лаборатории. Она разыщет герцогского исповедника и попытается завязать с ним более тесные отношения…

Охота на День святого Николая оправдала все ожидания. Иоанн Бесстрашный появился с большой свитой: более сотни дворян с домочадцами и вся его собачья свора из пятидесяти пяти гончих, пятнадцати ищеек и тридцати пяти борзых. Накануне выпал снег.

Герцог приблизился к Адаму на опушке белого леса. Они ехали верхом, вдыхая холодный чистый воздух. Когда Иоанн Бесстрашный заговорил, изо рта его выпорхнуло легкое облачко белого пара.

— Как поживает наш дорогой король Генрих?

— Он посылает вам уверения в своей любви, монсеньор.

— Моя любовь к нему превосходит его любовь ко мне…

Беседа продолжалась в том же духе. Как и просил король, Адам произносил лишь вежливые слова, его собеседник отвечал ему тем же, и в конце беседы ни один из них так и не выяснил истинных намерений другого.

Вечером все остановились в ближайшем замке, который назывался Сомбреном и принадлежал лично самому герцогу. Адам был поражен этим названием ^[40], вызывающим в памяти странные образы. В нем была какая-то тайна, загадка, мистерия. Никакое другое место не подошло бы лучше для выполнения его миссии.

Адам спросил, как можно повидать Золотую Госпожу. Слуга пошел выяснить это и вскоре вернулся, чтобы проводить Адама в ее комнату. Постучав несколько раз и не получив ответа, Адам толкнул дверь и остановился в недоумении: комната походила на все прочие, с обычной кроватью и мебелью нормального размера, но посередине стояла крошечная палатка. Оттуда раздался голосок:

— Входите, монсеньор.

Поскольку Адам не пошевелился, голосок повторил:

— Входите же! Моя комната здесь.

Он опустился на четвереньки и сунул голову в отверстие палатки. Белокурая кукла находилась там, в пространстве, приспособленном к ее размерам: маленькая кроватка, маленький шкаф; имелось даже крошечное зеркальце, в которое она как раз смотрелась…

Золотая Госпожа повернулась к своему гостю и улыбнулась.

— Добро пожаловать в мой дом, монсеньор. Вы первый. Даже герцог никогда сюда не приходил.

Золотая Госпожа трепетала. Адам был взволнован, хотя и сам не понимал причины своего волнения.

— Почему именно я? Почему вы сказали, что я могу попросить у вас все, чего хочу?

Существо отвернулось.

— Потому что вы назвали меня «мадам», потому что вы смотрели на меня, как… как на человека.

Адам не нашелся что ответить, и Золотая Госпожа продолжала, на этот раз тоном веселым и игривым:

— Чего вы от меня хотите? Говорите же!

— Мне хотелось бы знать, о чем думает герцог.

— Думает о чем?

— О политике, об Англии…

Куколка коротко рассмеялась.

— Нет ничего проще! Я могу прийти, когда хочу, на любой совет. Он обожает, когда в такие минуты я заигрываю с ним. И при этом продолжает говорить с другими, как будто меня и вовсе нет. Он убежден, что мой ум так же мал, как и мое тело. Но это совсем не так. Я понимаю, я все понимаю…

Адам чувствовал, что теряет контроль над ситуацией. Он поблагодарил собеседницу и приготовился уже было убрать голову из палатки, но она задержала его.

— Подождите! А мою тайну вы узнать не хотите?

— Какую тайну?

— Я же вам тогда сказала, что есть три причины, по которым меня зовут Золотой Госпожой, и что последняя причина — это моя тайна. Помните?

По правде сказать, Адам помнил об этом весьма смутно. Он чуть двинул головой — единственной частью тела, которая поместилась в этой миниатюрной комнатке.

Золотая Госпожа улыбнулась и вытащила из шкафчика крошечный ларец. Она открыла его: там лежали длинные позолоченные палочки, заостренные с обоих концов.

— Меня называют Золотой Госпожой еще и из-за золота, которое дарит мне герцог. Когда я ухожу от него, он дает мне с собой свою зубочистку. Посмотрите, сколько их у меня! Это мое сокровище…

Адам посмотрел на карлицу, сидящую на своей постельке с открытым ларцом в руках. Он хотел что-нибудь ей сказать, но, так и не найдя нужных слов, покинул палатку.

***

В эту самую минуту в Дижоне Лилит, одетая во все красное, с «гербом слез» на груди, входила в лабораторию алхимика Иоганнеса Берзениуса. Священник был в высшей степени взволнован, когда ему сообщили, что она хочет его видеть, и встретил гостью со всей возможной предупредительностью и учтивостью.

Комната, примыкающая к часовне Сен-Шапель, была просторной. Там находился большой книжный шкаф, наполненный книгами в дорогих переплетах, посредине стоял атанор, покрытый позолоченным металлом, и огромное количество реторт и керамических горшочков. Лилит сделала вид, что живо всем интересуется, отчего алхимик смутился и обрадовался. Какое-то мгновение он сомневался, говорить или нет, затем все-таки признался:

— На сегодняшний день я не слишком преуспел в своих исканиях. Я до сих пор не могу завершить черную ступень Деяния. Не знаю, осмелюсь ли я попросить вас о большой услуге.

Девушка любезно улыбнулась, чтобы ободрить его.

— Говорят, если мужчина и женщина трудятся вместе, шансы на успех увеличиваются многократно. Не согласитесь ли вы стать моей помощницей?

— С радостью!

Иоганнес Берзениус рассыпался в благодарностях. Внезапно ему в голову пришла одна мысль; он хлопнул в ладоши.

— Известно ли вам, моя дорогая Ева, что у вас имеется соперница?

— Соперница?

— Об этом мало что известно. Ева была не единственной женой Адама и не первой. Первую звали Лилит!

Лилит сделала вид, что пришла в полный восторг от этого открытия. Она изобразила живой интерес к объяснениям, которые не замедлил дать Берзениус, — все это она с детства знала наизусть.

Но на этом алхимик не остановился.

— Знайте же, что Лилит — самая устрашающая фигура для алхимиков. Она — Царица Ночи, хозяйка Черной Луны!

— Как?..

Вот о чем Лилит никогда не слышала от своей матери. Она засыпала своего собеседника вопросами и была счастлива обнаружить, что алхимия может принести ей неожиданные сведения о персонаже, которого она решила воплотить в жизнь. И если поначалу общение с Берзениусом казалось ей весьма тягостной обязанностью, нужной лишь для того, чтобы получить сведения о герцоге, то теперь оно превратилось в увлекательнейшее приключение! Лилит стала умолять Берзениуса немедленно приступить к делу.

Шли недели и месяцы. Адам и Лилит, каждый со своей стороны, собирали информацию, и сведения, которые удавалось им добыть, совпадали.

Герцог Бургундский вел двойную игру. Он решил вступить в союз с англичанами, чтобы окончательно уничтожить Францию, но затем намеревался выступить против Генриха V, которого считал слишком сильной фигурой — как в качестве союзника, так и в качестве противника. Таким образом, Иоанн рассчитывал со временем стать самым влиятельным человеком в христианском мире.

Золотая Госпожа регулярно предоставляла свои отчеты, изобилующие порой ненужными подробностями, и добавляла собственные комментарии. Адам был поражен ее проницательностью: в этой крошечной белокурой головке рождались идеи, которые могли бы принадлежать одному из самых великих политических мыслителей, каких он когда-либо встречал. Живая куколка могла бы стать советником короля, то есть управлять государством.

Как ни странно, сведения, полученные от Берзениуса, были куда менее ценными. Лилит получала их, время от времени давая алхимику выпить одну из тех настоек, рецепт которых в свое время открыла ей мать. Тогда она могла расспрашивать его о чем угодно, а после он ровным счетом ничего не помнил.

Но если Иоанн Бесстрашный совершенно не опасался — и напрасно — своей карлицы, то с исповедником он вел себя гораздо более осторожно. Герцог не доверял даже церковнику и почти никогда не разговаривал с ним о политике. Чаще всего Берзениус мог пересказать лишь малоинтересные истории, касающиеся в основном плотских грешков герцога.

Между тем Лилит продолжала вполне серьезно заниматься алхимией и вскоре сделалась весьма сведущей в этой области. Она быстро догадалась, что, возможно, осуществлять алхимию «наоборот», алхимию зла, которая из порядка способна сделать хаос, и рьяно принялась за труды.

Они с Адамом по-прежнему являли безупречную пару. С неугасающей страстью они встречались по вечерам в Английском особняке. Кроме пылкой страсти их связывала еще и общая работа. Они были не только любовниками, но и соратниками, которые сражались бок о бок, защищая одни и те же идеалы.

Хотя они ничего друг другу не обещали, они хранили безупречную супружескую верность. Ничто на свете не заставило бы Адама дотронуться до Золотой Госпожи; он знал, что является для нее божеством, вселенной, и было бы слишком жестоко все разрушить. Между тем жестокость была у него в крови, и, творя зло, он испытывал истинное наслаждение, но именно этот порог он переступить не мог.

Лилит, напротив, было невероятно трудно отвергать ухаживания Иоганнеса Берзениуса. Исповедник герцога воспылал к свой помощнице безумной любовью и настойчиво домогался ее, но она решительно ему отказывала. Прежде всего, потому, что этот человек ей не нравился, но главное — если она вдруг окажется беременной, ей хотелось быть твердо уверенной в том, что отцом ребенка является именно Адам. И Лилит по-прежнему оставалась твердой и непреклонной «дамой слез»…

Весной 1417 года Адам и Лилит одновременно утратили своих осведомителей. В Пасхальный понедельник Берзениус, очевидно слишком много выпивший накануне по поводу праздника, был особенно настойчив. Он потянулся к груди своей помощницы, пытаясь сорвать с нее щит.

Лилит испугалась. Если она немедленно не оттолкнет его, то окажется в безвыходном положении. Он обнаружит на ее груди перевернутую пентаграмму, а значение этого символа для алхимика однозначно. Берзениус тут же донесет на «Еву д'Аркей» как на колдунью.

Лилит схватила первую же вещь, какая попалась ей под руку, — это оказался тигель, наполненный обжигающей смесью, — и швырнула его в лицо нападавшему. Берзениус, получивший серьезные ожоги, воспылал к ней ненавистью и отныне не пожелал ее больше видеть…

Золотая Госпожа умерла в среду после Пасхи. Она велела позвать Адама, который тотчас поспешил к палатке карлицы. Кроха, одетая в золотое платье, лежала на своей маленькой кроватке.

Адам спросил, что с ней. Она заставила себя улыбнуться.

— Ничего. Я умираю просто потому, что я такая, какая есть. Подобные мне долго не живут. А мне уже минуло двадцать — это много…

Она сообщила Адаму, что завещает ему свое сокровище, золотые зубочистки герцога. Она настаивала, она непременно хотела, чтобы он взял их после ее смерти, и ему пришлось пообещать.

Ее лицо прояснилось.

— Я умираю счастливой. Вы — единственное доброе существо, которое я встречала в жизни.

Адам вздрогнул так, что чуть было не обрушилась палатка, куда он влез по пояс. Золотая Госпожа, казалось, не заметила этого. Она глядела на своего друга восхищенно.

— Я позвала врача — он не пришел. Я позвала священника — он не пришел. Я позвала вас, и вы пришли…

Золотая Госпожа слабела на глазах, но хотела сказать ему что-то еще, для чего собрала все свои силы:

— Вы пришли, потому что мы похожи. Вы мне сами так сказали: мы с вами оба маленькие чудовища.

— Но вы не выбирали себе такой судьбы.

— Возможно, вы тоже…

Это были последние слова Золотой Госпожи. Адам не сдержал слова и не забрал ее сокровище, которое было ему ни к чему. Он ушел и не пожелал знать, что с нею стало.

С этих пор он стал проводить все свое время с Лилит. Супруги почти не покидали Английский особняк. Они уже выведали все, что хотели, и во дворце им делать было нечего. Больше они не расставались ни на минуту. Их огорчало лишь одно: Лилит никак не могла забеременеть. Ребенок, на которого они возлагали столько надежд, заставлял себя ждать…

***

Война возобновилась весной того же 1417 года. Генрих V официально предупредил Иоанна Бесстрашного о том, что собирается высадиться на континенте, и просил его со своей стороны приготовиться к военным действиям. Поскольку это входило в планы герцога, он не заставил себя просить дважды: собрал тридцать тысяч человек и выступил в направлении на Париж.

Новости, которые доходили до него из столицы, могли лишь побудить его к действиям. Катастрофа при Азенкуре вызвала серьезные последствия.

Прежде всего, это поражение окончательно и бесповоротно ввергло Карла VI во мрак безумия. До сих пор между приступами у него все же случались периоды просветления. Теперь несчастный король сделался совершенно спокойным и при этом абсолютно безумным. Внешне его жизнь казалась нормальной: он ходил на охоту со своими пажами Робине и Серизом, довольно метко стрелял из арбалета, не утратил ловкости при игре в шахматы, непринужденно исполнял все ритуалы, требующиеся от короля, христосовался в церкви, поднимал тех, кто опускался перед ним на колени.

Но ничто отныне его не трогало; он казался лишенным каких бы то ни было эмоций; он существовал где-то далеко, в ином мире, еще живой, но уже мертвый. Прежде в периоды после кризисов говорили, что у короля «отлучка», он отсутствует, теперь же официальным выражением стало и оставалось неизменным: «Король в дурном настроении».

В начале зимы 1415 года умер наследник, дофин Людовик. Он скончался при полном безразличии окружающих. Отныне наследником сделался Иоанн, столь же невыразительная и безликая особа, как и его брат.

Что касается Бернара д'Арманьяка, то после гибели коннетабля д'Альбре он стал выполнять его обязанности и был назначен, кроме всего прочего, командующим всей королевской гвардией и управляющим финансами страны. Отныне граф Бернар превратился в настоящего диктатора и, в конце концов, потерял всякую популярность в народе.

Но самым главным были даже не эти перемены, а то, что воцарилось в умах и сердцах. Катастрофа при Азенкуре создавала впечатление, что Франция наказана за свои грехи — как и сказал сам Генрих V на поле боя — и что правда на стороне англичан и бургундцев, коль скоро Господь даровал им победу.

В таких условиях Иоанну Бесстрашному нетрудно было добиться успеха. В конце апреля 1417 года он уже был хозяином всей Шампани, несколько позднее овладел севером Иль-де-Франса, а летом, пока англичане высаживались во Франции и завоевывали провинции, начал осаду Парижа.

Зная по опыту прошлой попытки, что приступом город взять невозможно, Бернар д'Арманьяк решил подстраховаться на случай опасности, грозящей изнутри. Все людские скопления были строжайше запрещены, в том числе свадебные и похоронные кортежи. И, как и в предыдущий раз, царил полный порядок.

Но в то же самое время новый коннетабль и фактический хозяин страны совершил серьезную политическую ошибку, приведшую к тяжелым последствиям.

После того как болезнь короля стала безнадежной, Изабо действительно превратилась в женщину дурного поведения. Королева не лгала, когда говорила Мелани о своем намерении. Она сильно растолстела, и «жирная баварка», как прозвал ее народ, погрязла в излишествах и распутстве.

Из дворца Сент-Поль она уехала в Венсенский замок, который превратила в место развлечений. Она роскошно обставила одну из самых больших комнат и приглашала туда на ночь какого-нибудь гвардейца, которого днем высматривала на дозорном ходу крепостной стены.

Для народа Изабо Баварская была неразрывно связана с арманьяками, и подобное поведение королевы дискредитировало всю партию. Граф д'Арманьяк решил вмешаться и наказать кого следует.

В течение длительного времени в будуар Венсенского замка постоянно приглашался один и тот же человек — Луи де Бордон, дворянин не самого высокого происхождения, которого Изабо для удобства назначила начальником гарнизона замка. Под надуманным предлогом он был арестован, зашит в мешок и сброшен в Сену под одобрительные возгласы толпы.

Бернар д'Арманьяк рассчитывал подобными действиями запугать королеву и образумить ее, но результат получился прямо противоположным. Изабо пришла в ярость. Она сбежала из Парижа и разыскала герцога Бургундского, который предпочел обосноваться в Труа, в то время как его войска продолжали вести осаду столицы.

Изабо никогда не любила Иоанна Бесстрашного; его грубые манеры вызывали у нее отвращение, хотя, конечно же, главной причиной ее ненависти было убийство дорогого Людовика Орлеанского. Но ярость королевы была столь велика, что она, не колеблясь, заключила союз со своим старым врагом.

Их договоренность немедленно оформилась в определенный политический план. Изабо уже была регентшей во время приступов безумия короля. Она вновь получила этот титул и назначила герцога правителем королевства, в то время как в Труа разместился настоящий королевский двор…

***

В это самое время в Париже от воспалительного процесса в ухе умирал дофин Иоанн. Он никак не успел проявить себя. Ему должен был наследовать последний оставшийся в живых сын королевского семейства. Его звали Карл, ему только исполнилось пятнадцать лет, и его, в отличие от старших братьев, отнюдь нельзя было назвать ничтожным или безликим. В частности, про него было известно, что он весьма враждебно настроен к герцогу Бургундскому.

Дофин Карл также был объявлен правителем королевства. Таким образом, два человека одновременно оказались носителями одного и того же титула. Страна еще глубже погружалась в пучину гражданской войны…

Настал 1418 год. В то время как войска бургундцев осаждали столицу, в Труа жизнь королевского двора била ключом.

Адаму, который, согласно полученным инструкциям, не покинул герцога, заняться было решительно нечем. Генрих V никак не давал о себе знать. К немалому удивлению Адама, английский король, попросив своего агента шпионить за Иоанном Бесстрашным, ни разу не поинтересовался результатом его усилий.

Узнав, что брат Мелани находится в Труа, Изабо Баварская вызвала его к себе и поведала о печальной судьбе сестры, которая, отказавшись от любого человеческого счастья, отныне и навсегда заключена в монастыре Дочерей Господних. Поскольку для нее королева не могла уже сделать ничего, воспользоваться милостями ее величества предстояло брату любимицы. Изабо решила сделать его своим протеже.

Адам выслушалрассказ королевы с приличествующим выражением печали на лице. Он отметил про себя, что его роль во всей этой истории была королеве неведома; Мелани по доброте души — или жалея его — ничего не рассказала. Впрочем, это вовсе не удивило Адама. Во всяком случае, положение любимца королевы могло бы оказаться весьма кстати. Так что предложение Изабо поступило вовремя.

Но Лилит убедила мужа пойти еще дальше. После приезда Изабо она жила одной мечтой: после герцогского двора оказаться в числе приближенных самой королевы! Волшебная сказка, которая началась по дороге на костер, продолжалась, и Лилит почувствовала, как душу ее переполняют честолюбивые планы. Поскольку королева, судя по всему, испытывала к Адаму самые добрые чувства, этим следовало воспользоваться. Ему надо сделаться любовником старой толстухи! Рано или поздно баварка уступит зову плоти, и пусть тогда рядом с нею окажется Адам…

Адам тоже смутно подумывал о подобном повороте своей карьеры, но прогонял эту мысль, причем именно из-за Лилит, к которой привязывался все больше и больше. Но коль скоро она сама попросила его об этом, он немедленно приступил к действиям.

Свой план он начал приводить в действие на Богоявление. Невозможно найти более удачный день, чтобы прыгнуть в королевскую постель! Когда оркестр заиграл первые такты мелодичного и страстного танца, Адам направился прямо к Изабо и почтительно склонился в поклоне.

— Ваше величество, не соблаговолите ли принять приглашение на танец от вашего протеже?

Улыбка Адама, одетого во все белое, в широком, роскошно расшитом плаще, была одновременно робкой и обольстительной. Изабо облачилась в темно-синее — это был ее любимый цвет. Портной сделал все возможное, чтобы скрыть недостатки фигуры, но жирные складки все равно выпирали повсюду. Как и все дамы при дворе, королева носила высокий головной убор, тонкий и воздушный. При ее массивном телосложении он смотрелся чрезвычайно нелепо. Изабо выглядела куда старше своих сорока семи лет, между тем как Адам казался моложе своих двадцати двух — его можно было принять за подростка.

Пара вступила в круг. Адам танцевал божественно, Изабо, грузная и неловкая, не успевала следовать за ним. Она все время извинялась, смущалась. Из них двоих более робкой выглядела именно она. Прочие пары делали вид, что ничего не замечают, но никто не сомневался: королева долго не выдержит.

Адам тоже это понимал. Однако он также знал, что все должно идти своим чередом. После танца они беседовали, что-то ели и пили. Чтобы поддержать разговор, Адам говорил о Мелани. Он сочувствовал сестре, но печальные слова не соответствовали вызывающим взглядам, которыми он одаривал собеседницу.

Ему забавно было ощущать, как Изабо пытается сопротивляться. Какая-то часть ее существа отказывалась впасть в грех и оказаться в смешном положении. Должно быть, как раз сейчас она призывает на помощь Господа и всех святых. Его это ничуть не беспокоило: он знал, что нынче же ночью окажется в ее спальне.

И этой самой ночью Адам действительно очутился в покоях Изабо Баварской. Королевская кровать была роскошной, с пологом, разрисованным амурами на античный манер. Королева указала ему на толстощеких ангелочков, натягивающих свои луки. Ее голос дрожал:

— Вы знаете легенду об Амуре и Психее?

Адам отрицательно покачал головой.

— Каждую ночь Психея принимала у себя Амура, бога любви. Условием их встреч было то, что она никогда не должна была даже пытаться его увидеть. Психея держала слово, но однажды любопытство оказалось сильнее, и она зажгла лампу. Капелька горячего масла упала на лоб бога, он проснулся — и исчез навсегда… Я ставлю такое же условие: мы должны оставаться в темноте.

— Нет…

Адам старался говорить как можно нежнее. Он продолжал тем же тоном, объясняя смущенной королеве:

— Я хочу вас видеть, иначе я уйду.

Изабо колебалась. Это была последняя битва. Затем, опустив голову, она прошептала:

— Мне стыдно!

И при ярком свете факелов, освещавших спальню, принялась раздеваться.

Адам последовал ее примеру. Его триумф был полным, и он наслаждался им в полной мере. Он захотел, чтобы королева Франции уступила, и она уступила. Он захотел ее увидеть — и увидел ее, влюбленную женщину, выпрашивающую любовь, как милость. Он наслаждался зрелищем ее наготы, ее уродством.

Он лег на нее. Она была такой толстой, что почти не способна была ощущать радость соития; ему пришлось изрядно повозиться, и он погрузился в нее, как в перину. Но это не мешало ему испытывать удовольствие, напротив: ситуация в высшей степени возбуждала его. К тому же разве таким образом не отвечал он на молитву матери: «Пусть юнец совокупляется со старухой»?

Изабо, в восторге от такого пыла, постанывала от счастья. Когда любовное действо завершилось, безжалостный Адам настоял на том, чтобы свет остался зажженным, и принялся рассматривать партнершу.

На него нахлынули воспоминания… Впервые он увидел Изабо в Святой четверг 1407 года — одиннадцатилетний мальчик, жалкий слуга во дворце Сент-Поль, перед которым, как ослепительное видение, возникла сама королева Франции! Теперь она была всего лишь пресыщенной женщиной, которая преданно смотрела на молодого любовника, точно собачонка на хозяина.

Связь с Изабо Баварской позволила Адаму удовлетворить одно из своих самых заветных желаний: узнать, кем была в действительности Маго д'Аркей. Уже во вторую ночь он забросал любовницу вопросами.

Так постепенно он узнавал о жизни своей матери. Маго было шесть лет, когда крестоносцы разрушили прусскую деревушку, в которой она жила. Они уничтожили всю ее семью, а саму девочку увели с собой. Воспитанная, вопреки собственной воле, в христианской религии, она поклялась всю свою жизнь посвятить мщению.

Маго д'Аркей последовала за Изабо Баварской к французскому королевскому двору и там встретила Франсуа де Вивре во время печально знаменитого Бала Пылающих Головешек, когда чуть было не погиб сам король.

Изабо не имела никакого представления о том, почему Маго до такой степени ненавидела сира де Вивре. Насколько было известно королеве, Франсуа — образцовый рыцарь, не способный ни на что дурное. Впрочем, возможно, именно из-за этого Маго так ожесточилась против него. Лучший и справедливейший из людей должен был, по ее мнению, заплатить за все человечество… Именно такого хотела мать Адама подвергнуть самому жестокому обращению, именно такому надлежало пострадать телом и душой.

Вопреки всему, что до сих пор думал Адам, не отец бросил своих детей, но сама Маго увезла их подальше от двора, чтобы воспитывать одной. Франсуа де Вивре настаивал на том, чтобы повидаться с ними, но мать не позволила. В конце концов, Маго д'Аркей была приговорена к смерти за попытку убить своего любовника.

Шли дни и недели; Изабо Баварская воспылала непреодолимой страстью к Адаму. Чтобы понравиться ему, она стала вести себя еще кокетливей, чем обычно, по нескольку раз в день принимала горячие ванны в жарко натопленной комнате — в надежде похудеть, проводила долгие часы перед зеркалом, румяня щеки и замазывая морщинки.

Процедуры были для нее весьма мучительны, потому что, проделывая все это, она неизбежно думала о Маго д'Аркей. Ведь помимо того, что Маго являлась ее наперсницей, в ее обязанности входило также накладывать макияж королеве. И эта самая Маго была матерью Адама… Вот в чем заключалась основная причина драмы!

Изабо невыразимо страдала, когда юный любовник просил ее рассказать о матери, а именно об этом он просил королеву каждую ночь. Но, тем не менее, Изабо вынуждена была отвечать ему: она страстно привязалась к мальчишке и ни в чем не могла ему отказать.

Обильнее, чем обычно, королева поливала себя духами, и Адаму казалось, что он буквально пропитан ими. Лилит часто говорила ему об этом, чем приводила его в дурное настроение. В ответ на его угрюмые взгляды она только хохотала. Лилит уверяла, что Адам должен гордиться этим: он несет на себе запах королевы как доказательство, как знак своего славного завоевания.

Адам и Лилит продолжали неистово заниматься любовью. Долгое время Лилит терпеливо слушала рассказы Адама о том, что удалось ему выведать о своей матери. Она знала, насколько это для него важно, и не хотела его огорчать. Но по прошествии трех месяцев, в начале весны, она заявила, что с нее довольно. Ведь не ради этого она просила мужа сделаться любовником королевы! И, в конце концов, Лилит задала ему вопрос, который вертелся у нее на губах уже давно:

— Почему ты не попросишь королеву пожаловать тебе дворянство?

— Мне — дворянство?

Адам вынужден был признаться, что подобная идея ни разу не приходила ему в голову. Между тем Лилит настаивала:

— Нам дворянство! С какой стати я, по-твоему, терплю все это? Я хочу получить титул и замок!

Тем же вечером Адам приступил к делу. К его огромному удивлению, Изабо восприняла просьбу со слезами радости на глазах. Наконец-то он перестал расспрашивать о своей матери! Наконец-то стал вести себя как все любовники: он спал со стареющей королевой ради выгоды, ради золота и власти.

Изабо возбужденно спросила:

— Вы уже выбрали для себя какую-нибудь землю? В Бургундии, например. Герцог согласится без колебаний.

Об этом Адам еще не думал. Он принялся размышлять, и вдруг его пронзило воспоминание: Сомбреном, тот замок, где они останавливались во время охоты и где он разговаривал с Золотой Госпожой. Сомбреном, название таинственное, мистическое. «Адам де Сомбреном», «сир де Сомбреном» — звучит великолепно!

Адам поделился своим выбором с королевой, которая хлопнула в ладоши:

— Чудесно! Вы станете дворянином на Пасху! Я сама как регент Франции посвящу вас в рыцари!..

Если Адам подыскивал поместье, то выбор герба остался за Лилит. Для этого ей пришлось применить свои недавно приобретенные знания алхимии.

От Адама она знала, как выглядит герб Вивре: красное и черное поля, рассеченные по диагонали, причем красная часть занимала правую верхнюю часть, а черная — левую нижнюю. Вольно или невольно, но то был герб алхимика: красное доминировало над черным, подобно тому, как при исполнении Великого Деяния красная ступень следовала за черной.

Заклятый враг Вивре, сир де Сомбреном должен был, что вполне естественно, взять себе противоположный герб: черное будет главенствовать над красным, таким образом, символ хаоса вознесется над символом порядка. Это станет идеальным воплощением зла, совсем как перевернутая пентаграмма.

Адам заключил ее в объятия. Восхитительная Лилит! Он спас ее от костра и ввел в круг великих мира сего, но она принесла ему то, что он не успел приобрести: знание, науку. Как прекрасно они дополняют друг друга! Кто сможет противиться могуществу, которое они представляют вместе? Отныне мир принадлежит им…

Перед тем как получить дворянство, Адам должен был подвергнуться испытанию, о котором он не подумал, — ему предстояла традиционная ночь бдения перед посвящением в рыцари. К его огромному неудовольствию, в Великую субботу 1418 года его должны были запереть на ночь в соборе Святых Петра и Павла в Труа, чтобы, согласно давнему обычаю, он мог предаться размышлениям перед началом церемонии.

Адам приготовился провести долгую и скучную ночь в столь ненавистном ему культовом здании, но тишина и одиночество сделали свое дело: он действительно погрузился в раздумья.

Прежде всего, он не мог пренебречь теми сведениями, которые получил от Изабо. Он всю жизнь полагал, что Франсуа де Вивре — чудовище. Именно поэтому он и взял себе имя «Адам Безотцовщина». Оказалось, он ошибался: Франсуа не причинил никакого зла его матери, все произошло совсем наоборот. И это меняло все. Борьба с его отцом отныне теряла всякий смысл.

Но значит ли это, что следует отказаться от изначального замысла, отправиться в Вивре и броситься к ногам отца, вымаливая у него прощение?..

Всю ночь Адам вышагивал взад и вперед по плитам собора, задавая себе все тот же страшный вопрос. Он был один, отчаянно один! Его шаги казались оглушительными в этом месте, посвященном Богу, которого он ненавидел. Приблизившись к алтарю, Адам внезапно повалился на пол.

Нет, поехать к отцу, примириться с отцом он не мог. Уже не мог! Поздно! Он слишком любил свою мать; он слишком много страдал с ней. И потом, оставалась еще Лилит; неужто ему предстояло ее покинуть? И его будущий герб, полная противоположность гербу Вивре, — разве этот герб не диктовал Адаму совершенно определенное поведение? Сын Маго был создан для того, чтобы сражаться с Вивре, — такова его судьба. Он ее себе не выбирал…

И тут в огромном соборе прозвучал тоненький голосок. Это был голос умирающей, которая, лежа на маленькой кроватке, с трудом пыталась что-то произнести. Адам только что сказал Золотой Госпоже, что она не выбирала себе такой участи — быть чудовищем, и куколка ответила: «Возможно, вы тоже…»

И это было истинной правдой. Самое жалкое и униженное существо, какое он когда-либо встречал на свете, открыло ему самую неоспоримую и поразительную из всех истин. Нет, он не выбирал себе судьбы чудовища, за него выбирали обстоятельства. Если бы его мать не приехала за ним во дворец Сент-Поль, он был бы сейчас каким-нибудь поваренком или лакеем, не лучше и не хуже любого другого. Но вместо этого он стал Адамом Безотцовщиной, а завтра будет сиром де Сомбреномом, порождением дьявола, посвятившим себя злу.

Ибо он собирался посвятить себя злу. Нет, только что, в соборе, добро не коснулось его. Разум Адама не настолько был слаб или изменчив; однако он все же испытал сомнение. Ночь перед посвящением в рыцари, против всякого ожидания, затронула самые потаенные струны его души. Но он не скажет об этом никому, даже Лилит. Особенно — Лилит…

***

Рыцарское посвящение Адама де Сомбренома состоялось после торжественной пасхальной мессы. На церемонии присутствовал весь двор Труа. Лилит, стоящая в первом ряду, была ослепительно прекрасна со своим красным щитом, усеянным черными слезами.

Она смотрела на супруга, ослепленная счастьем. Это был самый прекрасный момент в ее жизни, еще более удивительный, чем тот день, когда он спас ее от казни. Адам внушал ей безграничное доверие. Она догадывалась, как он смеется в душе, когда служащий епископ, протягивая ему рыцарский меч, произносит принятую в таких случаях фразу:

— Адам, я вручаю тебе этот меч, чтобы ты сражался во имя Господа. У твоего оружия два лезвия: одно должно разить богатого, который притесняет бедного, другое должно разить сильного, который притесняет слабого.

Она, и только она одна, знала, что Адам поклялся не использовать никакого другого оружия, кроме булавы, которая убила Шарля де Вивре. Она, и только она одна, знала, какую битву им предстоит вести вместе…

Недели, последовавшие за этими событиями, впервые за все время супружества дали им поводы для досады. Первый и самый главный касался именно Лилит. Вот уже два года, как они были вместе, но Лилит никак не могла забеременеть. Приходилось признать очевидное: она бесплодна.

Второй причиной стала связь Адама и Изабо. Теперь, когда он добился всего, чего хотел, любовь королевы начала тяготить и самого Адама, и его верную спутницу… Впрочем, события, которые как раз в данный момент происходили в Париже, вскорости должны были изменить все.

***

В субботу 28 мая 1418 года Пьер Леклер, торговец железными изделиями, отправился спать в обычное время, и никакие предчувствия не терзали его. Пьер Леклер, старшина квартала Пти-Пон, владел, по праву своей должности, ключами от ворот Сен-Жермен и каждую ночь клал их под подушку. Его дом тщательно запирался; сам он спал на втором этаже, а его сын Перрине — на первом, прямо в лавке; кто мог бы отнять у него его сокровище?

Но опасность пришла не снаружи, а изнутри. Перрине Леклер, восемнадцатилетний малый весьма буйного нрава, накануне повздорил в кабаке с компанией солдат, на рукавах которых красовались белые ленты арманьяков. Другой тотчас забыл бы о стычке, но Перрине был довольно злопамятен. Арманьяки оскорбили его? Арманьяки задали ему взбучку? А коли так, значит, следует сдать Париж бургундцам!

Он дождался, когда совсем стемнеет, поднялся в отцовскую спальню, убедился, что тот спокойно храпит, сунул руку под подушку, вытащил ключи и быстро вышел.

К счастью для себя и к несчастью для арманьяков, по пути он не встретил ни одного патруля, без всяких помех добрался до ворот Сен-Жермен и отпер их.

Его поступку сопутствовала невероятная череда случайностей. В этот самый момент по ту сторону крепостных ворот небольшая группа бургундцев под командованием Жана де Вилье, капитана де Лиль-Адана, совершала свой обычный обход. То, что они увидели, походило на галлюцинацию, но нет: ворота действительно открывались.

Они стремглав понеслись к своим, чтобы предупредить их, и вскоре бургундцы вихрем ворвались в Париж, будя горожан криками: «Бургундия, вперед!», «Слава Бургундии и королю!»

Застигнутым врасплох арманьякам только и оставалось, что спасаться бегством, но враги тотчас же принялись преследовать их. Старательнее всего искали двоих: Танги дю Шателя, ненавистного парижского прево, и, разумеется, самого Бернара д'Арманьяка. Но настало утро, а этих двоих все никак не могли отыскать.

Внезапно поднятый с постели, Бернар д'Арманьяк прихватил золото и выскочил на улицу. Он решил спрятаться напротив дворца, у кабатчика с улицы Сент-Поль, которого граф давно знал как человека, преданного их делу. Золото и политические симпатии вполне убедили торговца, и он согласился спрятать беглеца в своем погребе. Там, за грудой винных бочек, имелась довольно большая ниша, которая могла сойти за комнату. Бернар д'Арманьяк укрылся там с запасом провианта, решив отсидеться столько времени, сколько понадобится…

Что касается Танги дю Шателя, то он никуда не прятался. Чувство долга оказалось сильнее, чем забота о себе самом. Прево беспокоился лишь об одном человеке — о дофине Карле. Если дофин и останется жив, то будет лишь жалкой игрушкой в руках своих врагов. Кто знает, впрочем, не захотят ли они просто-напросто избавиться от него, чтобы освободить место для Изабо?

Прево вбежал в комнату, где находился наследник трона, велел ему быстро одеться, и они пустились в бега с небольшой группой сторонников. Утром они уже были в полной безопасности в Мелене.

Это не помешало всеобщему ликованию, которое разразилось в стане бургундцев и среди парижан, которые приняли захватчиков как спасителей. В одно мгновение исчезли белые повязки, и каждый выставил напоказ андреевский крест. Этот символ царил в столице, в то время как повсюду шли аресты арманьяков, а их дома подвергались разграблению.

Дабы вознаградить себя за столь блистательно проведенную акцию, Вилье де Лиль-Адан выразил свое почтение Карлу VI от лица своего повелителя герцога. Король принял капитана бургундцев весьма благосклонно и в хорошем настроении, точно так же, как накануне принимал Бернара д'Арманьяка, и заверил его, что всем доволен.

Иоанн Бесстрашный узнал новость в тот же самый день от своих посланников, примчавшихся к нему быстрее молнии. Он выразил радость, что, впрочем, было вполне естественно, но решил отсрочить свое вступление в Париж. Герцог предвидел волнения, которые могут произойти в ближайшие дни, и решил пока не вмешиваться и переждать.

Он не ошибся в своих расчетах. 1 июня дофин и его сторонники предприняли контратаку. Пятнадцать сотен человек ворвались через ворота Сент-Антуан под прикрытием пушек Бастилии, которая так и не пала. Стычка с бургундцами произошла чуть дальше, на площади Бодир, и была чрезвычайно жестокой и кровопролитной, но атакующих все-таки отбросили назад…

В воскресенье 12 июня парижанам стало известно, что дофин Карл, непримиримый враг бургундцев, нашел пристанище на юге Луары и сформировал свое собственное правительство, в которое, в частности, вошел Танги дю Шатель. Эта новость привела их в неописуемую ярость. Они атаковали тюрьмы и уничтожили всех, кто там находился. К вечеру число жертв перевалило за тысячу.

Эта вспышка насилия имела одно неожиданное последствие: кабатчик с улицы Сен-Поль испугался и предпочел выдать человека, которого скрывал. Бернар д'Арманьяк был бесцеремонно извлечен из своего укрытия и препровожден в Шатле. Если он и не был убит на месте, так это лишь потому, что в скором времени его должны были судить. Впрочем, относительно своей дальнейшей судьбы он не имел ни малейших иллюзий.

***

8 июля Иоанн Бесстрашный, наконец, решил, что настал час вступить в столицу, и покинул Труа в сопровождении многочисленного эскорта. Шесть дней спустя, то есть 14 июля, в День святого Бонавентуры, он прибыл в Париж.

Население города высыпало на улицы, чтобы приветствовать появление герцога Бургундского. Люди повсюду демонстрировали свою радость. Многочисленность герцогского кортежа лишь увеличивала энтузиазм парижан.

А в столицу вступала настоящая армия: три с половиной тысячи рыцарей и пятнадцать сотен лучников сопровождали герцога и Изабо Баварскую, весьма удивленную всеми этими приветственными возгласами.

Адам находился в арьергарде. Впервые в жизни он надел доспехи, а на груди висел щит с черно-красным гербом. Лилит ехала с ним рядом, сидя в седле боком, как амазонка. Ее грудь также украшал щит: на красном поле черные слезы; та, которая отныне звалась госпожой де Сомбреном, желала по-прежнему оставаться «дамой слез».

Она улыбалась, ослепительная в ослепительно красном платье, и радовалась ясному — и столь знаменательному — летнему дню. Волшебная сказка продолжалась. Она получила дворянство, она любима, она едет по Парижу! Она, несчастная деревенская девушка, которая когда-то пряталась от людского гнева в лесах Эдена, теперь находится в самом большом, самом прекрасном и богатом городе мира, оглушенная восторженными рукоплесканиями огромной толпы! Лилит кусала себе губы, чтобы не закричать от счастья…

Процессия приблизилась к Лувру, где ее ожидал король. Адам и Лилит стояли в первых рядах и наблюдали зрелище во всем его великолепии. Карл VI выглядел весьма величественно: высокий, с прекрасными белокурыми волосами, увенчанными короной, в синем плаще, затканном геральдическими лилиями.

Иоанн Бесстрашный направился к нему, галантно поддерживая под руку Изабо. Он преклонил колено перед королем, в то время как королева запечатлела на его щеке два поцелуя. Карл VI весело засмеялся.

— Добро пожаловать, моя милая! И вы тоже, дорогой кузен!

Он отдал приказ, и появились два пажа, один с графином красного пряного вина, другой с двумя золотыми кубками.

— Выпейте, душенька! Пейте, дорогой кузен! В знак радостного вступления в столицу.

Иоанн Бесстрашный и Изабо поблагодарили короля за этот знак уважения, но отказались от предложенного им питья. Поприветствовав его величество еще раз, они удалились.

Адам и Лилит улыбнулись друг другу. Они думали об одном и том же, и для того, чтобы понять это, им не нужны были слова: Изабо Баварская вновь могла выступать в роли королевы; теперь она получила возможность появляться и рядом с герцогом Бургундским, и рядом с королем.

После отъезда из Труа Изабо ни разу не заговорила с Адамом. Она сама отказалась от этой интрижки, чтобы посвятить себя выполнению долга. Этого требовало от нее положение; ее бывший любовник был отныне свободен!

Адам повернулся к подруге:

— Теперь пойдем ко мне!

Лилит недоверчиво взглянула на него.

— У тебя есть в Париже дом?

— Да. Рядом с собором Парижской Богоматери.

Он развернул лошадь, и Лилит последовала за ним. Они уехали, оставив за собой армию, два двора — французский и бургундский, парижан с их криками и песнями; они были одни, ничто другое для них не имело значения…

После казни старшины квартала собора Парижской Богоматери дом Вивре стоял пустым и, вполне естественно, служил пристанищем для окрестных нищих. Вторжение этого рыцаря в полном облачении, с устрашающей булавой, подвешенной к луке седла, заставило бродяг спешно убраться вон. Адам помог Лилит сойти с лошади, как и подобало вести себя с дамой ее положения, подал ей руку, и они вошли.

Они поднялись в спальню третьего этажа и с яростным исступлением бросились друг другу в объятия. Адам в полной мере наслаждался мгновениями победы: он вернулся победителем туда, где его враг некогда познал поражение и отчаяние. Когда он, нынешний сир де Сомбреном, в первый раз вступил в это здание, он был одет в ливрею пажа герцога Бургундского, теперь же он с полным правом носит рыцарские доспехи.

Лилит испытывала похожий восторг. Адам угадывал ее самые сокровенные желания. Она не могла поверить, что они оба находятся здесь, в самом сердце Парижа! Колокола собора Парижской Богоматери звучали оглушительно, и столь же оглушительно стучали их сердца, переполненные счастьем.

Однако как для него, так и для нее этот памятный день, 14 июля 1418 года, был омрачен каплей горечи. И когда наступила ночь, они, отдыхая друг подле друга после бурных любовных объятий, не могли отделаться от печальных мыслей, хотя и пытались гнать их изо всех сил.

Адам вновь переживал свою ночь накануне посвящения в рыцари. Даже сейчас, в столь радостный для него день, ему не удавалось забыть ее. Сомнения, посетившие его тогда, не давали ему покоя. Отделаться от них он не мог, как ни старался. В какое-то мгновение он чуть было не уступил отчаянию, но потом сумел взять себя в руки. Адам поклялся себе, что допускает подобные мысли в последний раз. Отныне он должен действовать, действовать отчаянно, не раздумывая. Он вновь посвятит себя борьбе за воцарение зла и хаоса, иначе его неизбежно ждет застой, паралич, смерть…

Этим вечером Адам окончательно осознал, что он не может быть никем иным, только чудовищем. Значит, он будет чудовищем!

Лилит размышляла о вещах более простых и ясных. В безбрежном океане счастья у нее тоже имелся свой островок печали, в этом триумфальном шествии — одно поражение: ей не дано стать матерью. И с этим, к несчастью, ничего нельзя было поделать; проблему решить невозможно, рану ничем не излечить…

***

Несмотря на все свое желание обеспечить Парижу мир и покой, Иоанн Бесстрашный не сумел помешать новому взрыву возмущения, еще более жестокому, чем предыдущий.

21 августа, без особой причины — если не считать таковой изнурительную жару, которая навалилась на город, — парижане словно обезумели. Вооружившись, они бросились к тюрьмам, испуская дикие крики:

— Смерть всем! Бей арманьяков! Никого не жалеть!

Десятки несчастных выволокли из Бастилии, и парижский палач Капелюш обезглавил их, а затем обезумевшая толпа буквально разорвала убитых на куски. Но самая жестокая резня произошла в Шатле.

Группа мятежников проникла в здание и захватила заключенных. Этих несчастных начали выбрасывать из окон, в то время как внизу их дожидались другие мятежники с пиками, обращенными вверх.

Так умер Бернар д'Арманьяк. Падая, он успел еще крикнуть: «Да здравствует дофин!», а после истек кровью, напоровшись на пики. Его смерть лишь подхлестнула жестокость толпы. Убитого графа раздели донага, вырвали широкую полосу кожи, которую обвязали вокруг руки, имитируя знак его партии, и в таком виде поволокли по улицам Парижа.

Жуткие сцены можно было увидеть по всему городу. Толпы орущей черни таскали окровавленные куски тел и отрубленные члены, чтобы бросить их в Сену. Словно этого было недостаточно, они стали откапывать трупы арманьяков, убитых во время восстания 12 июня, чтобы повесить их. Поскольку трупы уже успели разложиться, в воздухе стояла отвратительная вонь…

Адам и Лилит не принимали участия в казнях — не хватало еще присоединяться к черни! — но наблюдали за всем этим с большим удовольствием.

Выйдя вместе на площадь перед собором в первые часы восстания, они вскоре оказались разделены бушующей толпой и далее двигались каждый в своем направлении.

На улицах можно было увидеть самые разнообразные пытки, и каждый мог выбрать зрелище по вкусу. Лилит предпочитала наблюдать, как убивают женщин. Более всего она возбуждалась, если жертва была на сносях.

В кругу гогочущих зевак кричала беременная женщина, которую несколько крепких парней пытали раскаленными щипцами. Спазмы вызвали преждевременные роды, и новорожденный под непристойный хохот и издевательства был брошен на кучу навоза. Несчастная надрывалась от воплей, от этого разгоряченная толпа пришла в еще большее неистовство:

— Посмотрите на эту сучонку, как она копошится!

Лилит хохотала громче всех. Она смеялась от досады, от ненависти, от отчаяния; ведь та, другая, только что родив, умерла, и ее ребенок умер тоже; вот что должно происходить со всеми женщинами, которые имеют возможность стать матерями!

Внезапно Лилит страстно захотелось оказаться рядом с Адамом, и она бросилась его искать…

Что касается Адама, он предпочитал любоваться на то, как пытают и убивают священников. Подобных зрелищ в те дни он насмотрелся досыта. Толпа не испытывала никакого почтения к сану. Напротив, казалось, священнослужителей горожане ненавидят больше всех остальных, и жестокость, проявленная чернью по отношению к клирикам, превосходила все, что только можно было себе представить. Под топором все того же палача Капелюша погибли епископы Лизье, Санлиса, Эвре и Кутанса, настоятель аббатства Сен-Дени и триста докторов Парижского университета.

Адам как раз любовался казнью одного из них, когда его пронзила странная мысль. Коль скоро бургундцы не щадят священников, никто не помешает ему поступить так же. И, разумеется, у него не было сомнений в выборе цели: монастырь Дочерей Господних! Мелани удалось избежать изнасилования в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, но он все-таки доберется до нее, и теперь совершится не только кровосмешение, но и святотатство, ведь она стала монахиней! Можно ли отыскать лучший способ вновь вступить на путь зла, с которого он чуть было не сошел?

Не медля ни мгновения, Адам отправился в путь. Вскоре он добрался до северных предместий Парижа и оказался где-то между Двором Чудес и заставой Сен-Дени. Поскольку при нем не оказалось оружия, он подобрал меч, который валялся на земле, забытый, очевидно, после какого-нибудь сражения. Монастырь не был укреплен; Адам разбил окно и проник внутрь.

Какая-то монахиня — очевидно, сама мать настоятельница — попыталась преградить ему путь. Адам был удивлен ее внешностью: со своим четко вылепленным лицом, толстыми губами и решительным взглядом она менее всего походила на монахиню. Он ведь забыл, что в монастыре находятся не совсем обычные сестры. За исключением Мелани все они в прошлом были девицами легкого поведения.

Мать настоятельница заговорила решительно:

— Возвращайтесь откуда пришли! Здесь нет ни арманьяков, ни бургундцев, только служительницы Господа.

Адам расхохотался:

— Именно одну из них я и разыскиваю. Ее зовут Мелани. Где она?

К ним подошли другие и принялись молиться. Адам вновь был удивлен их поведением: все они были совершенно спокойны, не плакали, не кричали от страха. Ведь они, в отличие от тех девушек, кто оказывается в монастыре обычным путем, знали мужчин и сталкивались с самыми уродливыми сторонами существования…

Поскольку мать настоятельница не ответила, Адам повторил свой вопрос:

— Где она?

— Я здесь…

Он обернулся. Перед ним действительно стояла Мелани. За несколько лет она сильно повзрослела. В ее лице не было прежней наивности, оно казалось решительным и печальным одновременно.

— Чего ты от меня хочешь?

— Ты прекрасно знаешь, сестричка…

Он приблизился. Он ожидал, что она отпрянет, но этого не произошло. Напротив, Мелани легко выдержала его взгляд. Несколько обескураженный, Адам заставил себя улыбнуться.

— На этот раз твой Рено не сможет тебя спасти! В последний раз, когда мне довелось его увидеть, он мертвый лежал на поле боя.

Мелани болезненно скривилась. Адам не смог скрыть удивления:

— Так ты даже не знала?

— Нет. Новости сюда не доходят.

— Ну так плачь! Чего ты ждешь? Ты ведь его любила! Разве нет? Я хочу увидеть, как эти хорошенькие синенькие глазки наливаются слезами. Я мечтаю выпить эти слезки!

Но Мелани не заплакала. Она так и стояла неподвижно. Резким движением Адам разорвал лиф ее платья; обнажилась грудь. И вновь Мелани не отпрянула, только зашептала молитву.

Адам дернул углом рта. Теперь его сестра совершенно не походила на ту испуганную девушку из церкви Сен-Жак-дю-О-Па; перед ним стояла героиня, готовая принести себя в жертву. Ему невольно пришло на память поведение Шарля де Вивре при Азенкуре. Адаму было крайне неприятно осознавать, что его попытки наталкиваются на все более сильное сопротивление. Сила женщины, что стояла перед ним, явно превосходила его собственную.

Адам почувствовал приступ ярости и грубо схватил Мелани за руку:

— Идем со мной в часовню!

— Нет!..

И он увидел Лилит — в ее широком красном плаще, с гербом со слезами. Адам был так удивлен, что не сразу обрел дар речи.

— Как ты здесь оказалась?

— Неважно. Я тебя искала и нашла, вот и все.

— И ты хочешь помешать мне заняться с ней любовью?

— Да!

Адам приблизился к Лилит и громко заговорил, совершенно позабыв о том, что рядом стоят Мелани и другие монахини.

— Ты с ума сошла? Ты что, теперь веришь в Бога? Ты полагаешь, будто узы крови священны? Что монахини священны?

— Я не сошла с ума, я ревную.

— Ревнуешь? Ты? Ведь ты сама толкнула меня в объятия Изабо!

— Изабо я не боялась, а ее боюсь.

Адам бросил взгляд на Мелани, которая пыталась приладить на груди оторванный лиф.

— Я признаю, что она сложена лучше, чем королева. Но есть и другие, которые стоят ее.

Пристально глядя прямо в глаза Адама, Лилит отчеканила:

— Я боюсь ее не потому, что она лучше сложена, но потому что она — твоя сестра… Твоя сестра — моя единственная соперница, потому что ее любовь — это самое большое зло, какое только может быть на свете!

От этого заявления гнев Адама улегся. Он взглянул на герб со слезами и улыбнулся. Лилит протянула ему руку.

— Идем! Я подумала о другом.

Адам принял протянутую руку, и они вместе покинули монастырь, ничуть не заботясь о том, что монахини, должно быть, слышали их дьявольский разговор.

Когда супруги оказались на улице, Лилит посвятила его в свои планы.

— Коль скоро ты желаешь монахиню, могу предложить тебе другую — ту, на которой ты едва не женился. Ты убил ее отца и мать. Ева, дочь твоих приемных родителей… Ты знаешь, где она может быть?

— Ее отправили учиться в монастырь Билетт, на улице Жарден. Наверняка она до сих пор там. А что?

— Мне невыносима мысль о том, что у нас с тобой нет детей. Давай ее похитим. Пусть она родит тебе ребенка. Мы скажем, что это мой, а от матери избавимся.

— Ее придется запереть, спрятать.

— Увезем ее в Сомбреном. Это ведь наш замок. Кто осмелится беспокоить нас там?

Внезапно Адам разразился смехом.

— Она родит нам наследника! И ее зовут Евой! Ева, принесенная в жертву Лилит.

Мать настоятельница монастыря Билетт обладала куда менее решительным характером, чем ее товарка из обители Дочерей Господних. Когда Адам с мечом наперевес потребовал выдать ему сторонницу арманьяков Еву Кретьен, она тотчас же велела привести ту, что стала сестрой Евой де Сент-Агони.

Ева де Сент-Агони предстала перед Адамом и Лилит. Это была юная светловолосая девушка с хрупким телом и бледным, невыразительным личиком. Она выглядела испуганной и покорной, настоящая жертва. Они увели ее, не произнеся больше ни слова, и сама она не задала ни одного вопроса.

Тем же вечером, перед закатом солнца, они пересекли заставу Тампль и направились по дороге в сторону Бургундии. За их спиной остался Париж, и еще долго до путников долетали тошнотворные запахи разлагающихся трупов и паленой плоти: одни парижане сжигали умерших, другие — живых.

Адам сидел на лошади, Лилит и Ева — в повозке, которую они только что купили по случаю. Сир де Сомбреном и его благородная супруга собирались вступить во владение своим замком и сделать так, чтобы его зловещее название полностью оправдалось.

Глава 19 СИР ДЕ СОМБРЕНОМ

Восстание закончилась резко и внезапно. Убийство беременной женщины не могло остаться безнаказанным. Обращаясь с новорожденным младенцем как с собакой и позволив ему умереть в грязи, бунтовщики зашли слишком далеко. Новорожденный, пусть даже явившийся на свет из чрева сторонницы арманьяков, не был животным, он все-таки был Божьим созданием, и его следовало перед смертью окрестить. Кроме того, убийства священников вызвали резкое возмущение; представители Папы лично выразили протест перед королем.

Все эти доводы заставили Иоанна Бесстрашного действовать без промедления. Он был ответствен за происходящее в столице и не мог допустить, чтобы все эти безобразия продолжались, иначе его чести будет нанесен серьезный урон.

Репрессии начались незамедлительно. Бургундская армия захватила Париж и принялась наводить порядок. Палач Капелюш заплатил за всех. Арестованный на Центральном рынке, он был приговорен к смерти. Когда его в тот же день привели на эшафот, он сам показал новому палачу, как правильно обращаться с топором, и после первого же удара его голова покатилась с плахи.

Его рука, казнившая стольких невинных, была тоже отрублена. Народ, чей гнев угас так же быстро, как и поднялся, безмолвно наблюдал за смертью палача. Затем толпа молча разошлась. Все было кончено.

Но если наказание, которому подверг Иоанн Бесстрашный горожан, было достаточно умеренным, то Божья кара оказалась куда серьезней. Жара продолжалась, гниющие трупы, которые так и не были сняты, вызвали чудовищную эпидемию, и в последующие несколько недель в столице погибло более пятидесяти тысяч человек.

***

Пока в Париже происходили все эти события, Адам и Лилит в сопровождении пленницы обживали свое поместье Сомбреном.

Они прибыли туда в конце августа, и пышные виноградные лозы, которыми был окружен их замок, сгибались под тяжестью огромных золотых гроздьев. Виноградники простирались, насколько хватал глаз, из окон открывался прекрасный вид на холмы. Повсюду царили тишина и гармония. Впрочем, и сам замок являл собой вполне примечательное зрелище.

Он открывался взору только после того, как путник минет крепостную стену, очень высокую, окруженную рвами с зеленоватой водой… Сомбреном не был замком в полном смысле этого слова. Он состоял из нескольких по преимуществу хозяйственных построек. В центре находилось главное здание, длинное трехэтажное строение, стены которого были увиты диким, уже начавшим краснеть виноградом.

Красивые окошки из небольших квадратов стекла прорезали фасад.

Главное здание было окружено различными службами, похожими одна на другую: с толстыми стенами, низкой дверью, подвальными окнами. Все они были предназначены исключительно для хранения вина. Их крыши, как и у главного здания, были покрыты разноцветной черепицей мягких тонов, выложенной изящными геометрическими узорами. Оказавшись в этих местах, Адам почувствовал живейшее изумление. Он ведь здесь уже был, но, как ни странно, ничего не узнавал… Просто-напросто изменились обстоятельства. Он прибыл сюда вечером, а утром уже уехал — значит, получил о поместье лишь беглое впечатление. И потом, тогда было самое начало зимы, только что выпал снег. В покатых крышах, укрытых белым покрывалом, ему виделось что-то тревожащее, на винограднике не было листьев. Поэтому все казалось унылым и в то же время враждебным.

Только теперь Адам увидел все таким, каким оно являлось в действительности. Сомбреному не подходило его имя, он больше не казался ни мрачным, ни тревожным. Напротив, это был теплый и приветливый дом. И от этого, сам не понимая почему, Адам испытал беспокойство…

Что касается Лилит, она не задавала никаких вопросов. Она уже успела обо всем забыть: и о своих парижских тревогах, и даже о пленнице, которая по-прежнему находилась рядом. Лилит получила дворянство — и вот перед нею явное тому доказательство! До этой минуты ее новое положение казалось каким-то отвлеченным понятием, зато теперь она поистине обрела его. И живое воплощение титула находилось перед нею! Их замок. Все это принадлежало им… ей! Интерьер также не обманул ожиданий. Сомбреном оказался домом роскошным, обустроенным с утонченным вкусом. Обозревая необъятный парадный зал с огромным столом посередине, музыкальную гостиную с изысканными инструментами и библиотеку с богато иллюстрированными книгами, Лилит не могла сдержать возгласов восхищения.

Спальней она выбрала самую большую комнату, расположенную в первом этаже. Эта была та самая комната, где Золотая Госпожа установила свою палатку, но Адам не сказал об этом супруге. Первую ночь они провели здесь в обществе Евы, которую привязали к ножке своей кровати.

Они нисколько не смущались, предаваясь любовным утехам в обществе пленницы. Напротив, их очень возбуждало, когда в разгар их страстных соитий она начинала читать свои глупые молитвы.

С самого начала та, которую звали теперь Ева де ля Сент-Агони, приняла свою судьбу с совершенным смирением, не протестуя и не задавая ни единого вопроса. С покорностью побитого животного она готовилась к худшему. И все же несчастная даже не догадывалась о том ужасе, который ей был уготован…

На следующее утро Адам увидел в приемной какого-то толстого, краснолицего человека. При появлении хозяина он отвесил глубокий поклон.

— Меня только что предупредили о вашем приезде, монсеньор. Я находился в Дижоне, как раз вел переговоры о продаже будущего урожая винограда. Узнав, что вы прибыли, я тотчас же поспешил сюда.

«Монсеньор!» Хотя Адам и знал, что отныне именно так его должны называть, это слово буквально оглушило его. Ему всего лишь двадцать два года — и он уже хозяин, тот, кому все здесь обязаны подчиняться.

Собеседник смотрел на него с заискивающей улыбкой. Адаму доставляло удовольствие разговаривать с ним резко:

— Как тебя зовут? Ты кто?

— Сеген Леско, монсеньор, я управляющий Сомбренома.

— Ну что ж, давай показывай мои владения, управляющий!

Сеген Леско поклонился еще почтительнее, чем в первый раз. В его раболепных манерах было нечто отталкивающее.

Адам добавил, явно наслаждаясь собственной грубостью:

— И берегись, если здесь не все в порядке!

Все оказалось в полном порядке. Крестьяне хлопотали в виноградниках, их движения были четкими и уверенными, словно передавались из поколения в поколение. Винные погреба вокруг главного здания были заставлены бочками. Вино цвета рубина испускало упоительный аромат.

Наконец Сеген Леско остановился перед строением, на первый взгляд неотличимым от прочих. Однако здесь находились стражи — два вооруженных крестьянина.

— Это главный погреб. Здесь хранятся самые ценные сорта. Они предназначены для стола самого герцога, который приобретает их по баснословным ценам.

Адам вошелтуда вслед за управляющим и замер от изумления. Позади бочек имелось небольшое пространство, забранное решеткой; там был заперт чернобородый верзила.

— Погреб одновременно с тем служит и тюрьмой. Это единственное место, которое охраняется.

— Кто это здесь сидит?

— Его здесь прозвали Полыхай. Этот негодяй грабил местных крестьян. Он пытал их огнем, чтобы они сказали, где их деньги. Полагаю, монсеньор, вы должны судить его. Как хозяин Сомбренома вы имеете право вершить правосудие. Здесь, прямо посреди виноградников, имеется виселица.

Адам с отвращением разглядывал Полыхая. На память ему невольно пришли Колченог и его компания. Ужасные воспоминания нахлынули на него. Полыхай за все заплатит — и прямо сейчас, немедля!

Но внезапно Адам спохватился. Он подумал о том, какую страшную компанию представляли собой Шатонёфские Волки. Сейчас в Сомбреноме всего двое вооруженных людей. Этого слишком мало. Адам обратился к Полыхаю:

— Где твоя банда? Их захватили вместе с тобой?

— Нет. Меня одного.

— Если я освобожу тебя, сможешь разыскать всех? Будете стражниками замка.

Полыхай бросился на колени, неразборчиво бормоча слова, которые должны были означать согласие и благодарность.

Но тут вмешался возмущенный Сеген Леско:

— Но, монсеньор, вы же не собираетесь так сделать? Вы не можете…

— Я все могу, управляющий. Освободи его и веди нас к виселице.

Сегену Леско не оставалось ничего другого, как повиноваться. Чуть позже все трое оказались перед виселицей, которая была установлена на невысоком пригорке среди виноградников. При их приближении крестьяне прекратили работу и стали следить за ними.

Адам повернулся к Полыхаю.

— С сегодняшнего дня ты — начальник моей стражи. Повесь его, это мой первый приказ.

Сеген Леско увидел, что хозяин показывает бандиту именно на него. Его глаза округлились от ужаса.

— Но, монсеньор, я ничего не сделал…

— Ты слишком жирный. И вообще, ты мне не нравишься — вот тебе сразу две причины. Ты слышишь меня, Полыхай?

Первый момент удивления прошел, и бандит, громко хохоча, исполнил господское повеление. Сеген Леско отбивался изо всех сил в отчаянной попытке освободиться, однако против пудового кулака он был бессилен и чуть погодя уже болтался на веревке с вывалившимся языком…

Крестьяне перекрестились и вновь принялись за работу. Адам с удовлетворением отметил: они поняли, кто он такой, и держатся совершенно спокойно. В сопровождении Полыхая новый господин Сомбренома направился обратно к замку.

— Твою камеру займет одна молодая девица. Ты будешь следить, чтобы никто не смел к ней приближаться. Отвечаешь головой!

***

В тот же самый день Еву заперли в главном погребе, а снаружи заступила на пост шайка вооруженных до зубов бандитов, которых их главарь разыскал в лесу. Все было готово для того, чтобы сир де Сомбреном и его супруга начали здесь новую жизнь.

В первые дни Адам и Лилит занимались только собой. Когда их настигало желание, они, будь это даже среди бела дня, удалялись в свою спальню — предаваться любовным утехам. Еще они обожали объезжать верхом свои владения.

Они проводили долгие вечера в музыкальной гостиной. Господа де Сомбреном велели отыскать трувера из Марсане и купили его услуги. Лилит и Адам сидели, глядя друг другу в глаза, в то время как трувер исполнял песню «турнира слез» — для них одних:

Но порой их развлечения были не столь изысканны. В Сомбреноме проживали карлик и великанша. Великаншу называли Олимпой, потому что она была огромной, как гора, а карлика — Мышонком.

Олимпа и Мышонок были местными дурачками. Для развлечения господ и их гостей был придуман специальный номер. Мышонок уморительно ухаживал за Олимпой, которая проделывала с ним разные шутки. Одной из любимых забав великанши было поставить карлика на свою необъятную грудь. Он балансировал на бюсте партнерши, пытаясь удержать равновесие.

Адам обожал шутки подобного свойства. Олимпа напоминала ему Золотую Госпожу, чей крошечный призрак витал в этих местах, хотя никто никогда не вспоминал о карлице. Лилит такие забавы нравились гораздо меньше — она считала их проявлением дурного вкуса. Но они доставляли такое удовольствие Адаму, что она охотно принимала в них участие.

Впрочем, Адам не все время проводил в развлечениях. С небывалым пылом он упражнялся в верховой езде. Будучи низкого происхождения, до сих пор он сражался лишь пешим. Для него было важно соответствовать своему новому положению. Вскоре чучело для конных упражнений с копьем стало для него привычной игрушкой. Адам мог поразить его из любого положения, при этом научившись ловко избегать потока стрел, которые оно метало, поворачиваясь.

Упражняясь, Адам мечтал. Он видел себя сражающимся на турнире бок о бок с цветом французского, английского и бургундского дворянства. Дамой сердца он выбирает Лилит. Он склоняет свое копье перед гербом слез и мчится на ристалище, на поединок, из которого всегда выходит победителем. Его мечты подпитывались чтением. Потому что впервые в жизни Адам читал книги. Он открыл для себя рыцарские романы, куртуазную любовь и в своей любви к Лилит принялся имитировать героев легенд.

Лилит не в силах была выразить словами чувства, переполнявшие ее. Никогда не могла она даже вообразить столько нежности и предупредительности в мужчине, возлюбленном. До того самого костра она знала лишь грязные объятия, за которые мстила поутру, убивая своих случайных любовников. Адам подарил ей все: богатство, власть, знатность, самую жизнь. Он не только не просил ничего взамен, но и бросил к ее ногам свою любовь.

Лилит всегда полагала, что не в состоянии стать счастливой. Как же она ошибалась! Демоница была любима, она любила сама, она обрела счастье!

Но от этого Лилит не переставала быть демоном. Дни и вечера принадлежали Сомбреному, но ведь существовали еще и ночи. И эти ночи они проводили в погребе, с Евой…

Адам и Лилит ночевали в ее камере. Ева были прикована к стене за кисти рук, что не позволяло ей сесть, даже когда она спала. Пленница имела возможность отдыхать только на коленях, что, по мнению Лилит, было самой подходящей позой для монашенки.

Кроме того, Ева была полностью обнажена, ей оставили только монашеское покрывало, и от этого все происходящее казалось еще более кощунственным.

Именно в тюрьме двое мучителей как следует разглядели свою жертву. При всей юности и свежести Еву никак нельзя было назвать хорошенькой: длинные бесцветные волосы, худенькое — ни красивое, ни уродливое — тело… Перед тем как изнасиловать девушку в первый раз, Адам, смакуя подробности, рассказал ей об ужасной смерти родителей, а затем показал мешочек с рожью, отравленной спорыньей, угрожая, что заставит ее проглотить отраву, если она станет противиться.

Но Ева даже не пыталась сопротивляться. И дело было не в том, что, прикованная к стене, она почти не могла пошевелиться. Главное заключалось в ином: оказывать сопротивление вообще было не в ее природе. Она рыдала и страстно молилась, отдавая свою девственность тому, кто некогда должен был стать ее мужем.

Впоследствии он насиловал ее ежедневно, и Лилит, хотя отныне ей доставался не весь мужской пыл Адама, даже не думала жаловаться. Она испытывала несказанную радость, слыша стоны и рыдания Евы, так удачно окрещенной в монастыре Евой де ля Сент-Агони.

Через три месяца подобного существования супружеская пара решила сообщить жертве о своих намерениях. Ева даст им ребенка, которого они не могут иметь. Если родится девочка, ее назовут Маго. Имя мальчику они еще не выбрали. Адам будет продолжать насиловать Еву, пока мальчик не родится, потому что ему необходим наследник, тот, кто станет носить имя сир де Сомбреном.

Что касается Лилит, для нее эти сцены в подвале стали изысканным дополнением к ее новой жизни хозяйки замка. Она чувствовала возбуждение, подобное тому, какое испытывала, убивая своих любовников. Она была госпожой де Сомбреном, «дамой слез», любимой, как никакая другая женщина на свете, — и при этом по-прежнему оставалась колдуньей Лилит.

Адам видел и понимал ситуацию по-иному. Для него Лилит являлась неким знаком столкновения с самим собой.

Да, он приказал ради собственного удовольствия повесить невинного человека; да, он с наслаждением мучил Еву; да, он был чудовищем… Но он был не только чудовищем. Он был еще и рыцарем, который мечтал покрыть себя славой ради своей прекрасной дамы, любителем героических романов и любовных песен.

Теперь Адам понимал, почему в первый раз вид замка так поразил его. На самом деле существовало два замка Сомбреном, равно как существовало и два Адама. Один был зимний, другой — летний, один — ночной, второй — дневной. И Адам, почтенный титулом сира де Сомбренома, являл собой совершенное подобие своему поместью: в нем заключалась двойственность, и он сам не знал, какая часть его является истинной…

***

Наступила весна 1419 года, а Ева все еще не понесла…

Адам был приглашен ко двору герцога Бургундского на празднование дней святого Иакова. Молчание английского короля начинало уже беспокоить Адама. После Азенкура он не имел никаких известий из Англии. Быть может, Генрих V лишил его своего доверия? Это казалось невероятным. Разве что…

Разве что королю каким-то образом стало известно о том, что произошло после сражения, в Эдене. Это вовсе не казалось таким уже невероятным. Адам, как никто другой, знал богатейшие возможности «Интеллидженс сервис».

Чем больше Адам размышлял, тем больше убеждался в верности своей догадки: Генрих V не простил своему шпиону того, что тот спас от костра колдунью и теперь живет с ней, как с женой…

Тотчас же по приезде в Дижон Адама позвали к Иоанну Бесстрашному. Герцог поинтересовался, имеется ли у того послание от английского короля. Сир де Сомбреном довольно сухо ответил: нет, не имеется. Его собеседник принял ответ с нескрываемой досадой, но, полагая, будто Адам по-прежнему облечен доверием Генриха V, попросил его остаться с ним — на случай, если сообщение от монарха все-таки придет.

В течение последующих дней Адам смог убедиться, до какой степени изменилась ситуация. В военном отношении все обострилось до предела. Франция была поделена на три сферы влияния: англичане завоевали Нормандию, бургундцы, помимо собственных земель, отныне владели столицей и парижским регионом, но наибольших успехов достиг дофин Карл, который захватил всю территорию южнее Луары. И влияние дофина беспрестанно усиливалось.

Таким образом, было похоже, что Иоанн Бесстрашный всерьез подумывает о том, чтобы поменять союзника. Посланники дофина ежедневно прибывали ко двору с целью договориться о возможной встрече между главами двух партий.

В начале июля все съехались в Пюи-ле-Фор возле Мелена, где в конечном итоге была назначена встреча с дофином. Адам впервые получил возможность увидеть последнего сына Карла VI.

Это был еще подросток, ему только исполнилось шестнадцать. Он был одет в широкий плащ цветов его герба: белосине-золотой. Эта веселая расцветка странно контрастировала со строгой черной шляпой. Дофина нельзя было назвать красивым: маленькие глазки, длинный острый нос, тонкие губы… Но более всего поражало горестное выражение его лица, что, впрочем, вполне объяснялось условиями, в которых протекало детство наследника.

Встреча дофина с герцогом Бургундским состоялась 7 июля в деревянном домике лесорубов, построенном на земляной насыпи. Они сблизились, подали друг другу руки и уединились на целых пять часов.

Когда они вышли, соглашение было достигнуто: Иоанн Бесстрашный отказывается от союза с англичанами, за это дофин прощает ему убийство Людовика Орлеанского. Под радостные восклицания присутствующих они поцеловались в знак примирения и обменялись подарками. Вдали торжественно звонили колокола Мелена.

К несчастью, когда настало время разъехаться, возникло разногласие. Герцог счел, что у дофина более нет причин оставаться вдали от столицы, и предложил двинуться вместе с ним на Париж. Но, несмотря на свой юный возраст, дофин был недоверчив. Он ответил, что в данный момент об этом не может быть и речи, и повернул на юг, к Луаре.

Спустя несколько дней Иоанн Бесстрашный уже находился в Труа, убежденный в том, что придется все начинать сначала.

Обе стороны обменялись посланниками; Карл спешно отправил в Труа Танги дю Шателя, своего доверенного человека, и согласие, в конце концов, было достигнуто. Новую встречу назначили на воскресенье, 10 сентября 1419 года, в Монтеро — городе, принадлежащем арманьякам.

Утром в воскресенье, 10 сентября 1419 года, Иоанн Бесстрашный присутствовал на мессе в Бре, а затем отправился в Монтеро, где и остановился в замке. Дофин и его люди находились в городе, на другом берегу Ионны. Через реку был перекинут мост, именно там и должна была состояться встреча.

Вид этого моста не внушал никакого доверия: вдоль перил были установлены частоколы, а на обоих въездах — деревянные будки. Что там происходит, никто видеть не мог. Место представляло явную опасность.

В десять часов герцог Бургундский покинул замок Монтеро и направился к берегу. Его сопровождали три сотни человек, однако, согласно договоренности с дофином, на огороженном пространстве моста их должно было остаться по десять с каждой стороны.

Адам де Сомбреном входил в число этих трехсот. Все они были бургундскими дворянами, как и он сам. Адам не упустил ни единого эпизода этой сцены, которая, без сомнения, надолго останется в памяти тех, кто стал ее свидетелем. В том, что это западня, не оставалось никаких сомнений.

Очевидно, герцог тоже понимал это, потому что смертельно побледнел. Но то ли решив положиться на судьбу, то ли из гордости, Иоанн Бесстрашный быстрыми шагами направился к деревянной конструкции, переброшенной через реку.

Он шествовал в окружении эскорта из десяти человек, и Адам только теперь обратил внимание на то, какой он маленький, этот бургундский герцог: остальные были выше его почти на целую голову.

Погода стояла чудесная. На противоположном берегу виднелся город Монтеро, окутанный легким туманом. Деревянная будка открылась, и Иоанн Бесстрашный ступил на мост в сопровождении своих людей.

Тотчас же за частоколом раздались крики:

— Смерть ему! Смерть!..

Адам не ошибся: это была самая настоящая западня. Вместе с другими бургундскими дворянами он устремился вперед, но уже через несколько мгновений им вернули страшно обезображенный труп их господина. Двое его товарищей, де Навай и де Вержи, также были убиты в стычке. Что до людей дофина, они, выполнив свою задачу, бесследно исчезли.

Ничего не оставалось, как вернуться обратно в Труа. К вечеру новость о гибели Иоанна Бесстрашного распространилась повсеместно, и первой реакцией, которую она вызвала, стало изумление: как такой хитрый человек позволил заманить себя в столь грубую ловушку? Но очень скоро возобладало негодование. Даже самые сдержанные люди были несказанно возмущены подобным вероломством.

Именно Жану де Туази, епископу Турне, выпала тяжелая задача сообщить эту новость единственному сыну и наследнику герцога Бургундского, Филиппу Доброму.

Двадцатичетырехлетний Филипп ни внешне, ни по характеру не походил на своего отца. Высокого роста, красивый мужчина с роскошными темными волосами, правильными чертами лица и твердым взглядом, он мгновенно внушал симпатию. Но главной чертой его характера была доброта. Именно благодаря этому качеству он и получил свое имя.

Впрочем, это не мешало ему вести чрезвычайно свободную личную жизнь. Будучи весьма выгодно женат на Мишель Французской, дочери Карла VI и Изабо, он имел по меньшей мере тридцать любовниц и семнадцать бастардов, из коих узаконил Корнеля и Антуана.

Страшная весть была передана герцогу, когда тот находился в Ганде вместе с женой. Сцена, последовавшая за этим, была поистине невыносимой. Мишель Французская, женщина робкая и болезненная, потеряла сознание и находилась на волосок от смерти; сам Филипп пришел в неописуемую ярость; гнев и боль почти лишили его рассудка.

Во всяком случае, дофин совершил не только вероломный поступок, но и серьезную политическую ошибку, приведшую к тяжелым последствиям. Убийство Иоанна Бесстрашного бросило Филиппа Доброго в объятия англичан. На семейном совете, который собрался в Мехелене в начале октября, все недвусмысленно и безоговорочно высказались за союз Бургундии и Англии. Этот договор обещал дать бургундцам еще больше силы.

***

По причине всех этих событий Адаму нечего больше было делать при дворе, и он вернулся в Сомбреном. Встреча с Лилит была очень трогательной. Они расставались впервые, и теперь, после разлуки, смогли в полной мере осознать, до какой степени привязаны друг к другу.

Когда миновали минуты первых сердечных излияний, Лилит спрыгнула с постели прямо на пол.

— Пока тебя здесь не было, я приготовила уютное гнездышко для Евы, куда она переселится после рождения нашего сына… Посмотри!

Плита, на которой стояла Лилит, была снабжена рукояткой; она приподняла ее, и открылась дыра около пяти метров глубиной, такая узкая, что там можно было находиться лишь стоя.

Лилит улыбнулась, показывая свои ослепительные зубы.

— Так мы сможем слышать, как она рыдает и стонет. Мы не упустим ни мгновения агонии нашей дорогой Сент-Агони. Что ты об этом думаешь?

Адам заверил подругу в том, что ее идея кажется ему великолепной. Но он лгал. Подземная тюрьма, в которой должна будет умереть их жертва, находилась как раз там, где ставила свою палаточку Золотая Госпожа, и это было ему очень неприятно.

Зато когда наступила ночь, он ощутил истинное удовольствие, оставшись с Евой. Она хныкала и плакала больше обычного, и, насилуя ее, Адам испытывал жестокое наслаждение. Когда он закончил, Лилит объяснила ему причину мрачного настроения их пленницы.

— Я рассказала ей про подземелье. Представь себе: она, похоже, не оценила…

Проходили месяцы, а Ева все никак не могла забеременеть. Господин и госпожа Сомбреном начали уже было беспокоиться, не бесплодна ли и Ева тоже, но в конце февраля 1420 года стало очевидно, что она беременна. Роды ожидались ко Дню всех святых.

Тем временем великанша Олимпа произвела на свет младенца. Это был ребенок Мышонка! Но плод двух чудовищ оказался самым обыкновенным младенцем. Ребенок — мальчик — не был ни великаном, как его мать, ни карликом, как отец.

Родители назвали его Филиппом в честь нового герцога и попросили своих хозяев оказать им огромную честь — стать крестными их сына. Несмотря на отвращение, которое господа де Сомбреном испытывали к религии, Адам и Лилит были искренне тронуты этой просьбой. Они согласились.

Когда они несли ребенка к купели, им в голову пришла дерзкая мысль: если Ева родит им мальчика, они тоже назовут его Филиппом в честь герцога и тоже попросят собственных господ, Филиппа Доброго и Мишель Французскую, стать крестными. Это будет наилучший способ сойтись с ними.

Церемония уже подходила к концу, когда Лилит вдруг вскрикнула и потеряла сознание. Все засуетились вокруг нее, и она с улыбкой объявила, что ничего страшного не происходит, просто-напросто она скоро тоже станет матерью. Начиная с этого дня Лилит стала частенько оставаться в комнате днем, и все жаловалась на постоянную усталость.

Вскоре превосходная новость стала известна всем. В Сомбреноме ожидали радостного события.

Именно в эти дни им нанес визит королевский посланник. Согласно полученному предписанию, он переходил из деревни в деревню, из замка в замок и везде торжественно оглашал новый декрет короля:

— «Мы, Карл, король, объявляем дофина, совершившего чудовищное злодеяние в Монтеро, государственным преступником, виновным в оскорблении величества, и нарушителем законов Моисея. Дофин Карл недостоин быть нашим наследником».

Король сообщал также, что в скором времени Генрих V Английский женится на его последней дочери, достигшей брачного возраста, — Катрин.

Обрадованные этим известием, Адам и Лилит предложили посланнику выпить, а затем провели вместе восхитительную ночь. Ведь с тех пор, как в том отпала необходимость, Адам больше не приближался к Еве и весь свой пыл вновь стал дарить одной Лилит.

***

Адам покинул Сомбреном в начале мая. Он был вызван в Труа, чтобы присутствовать при событии, которое должно было состояться при дворе, — подписании договора между Францией и Англией. Условия этого договора уже ни для кого не были тайной: он означал не просто разгром, но самый настоящий конец Франции!

Чтобы убедиться в этом, достаточно было лишь зачитать список статей договора: «Статья первая: Король Генрих Английский объявляется сыном Карла и Изабо. Статья вторая: Карл VI и Изабо остаются пожизненно королем и королевой Франции, но после смерти Карла королевство и корона перейдут к Генриху V. Статья седьмая: Генрих становится отныне регентом королевства…»

Что касается дофина Карла, он был лишен всех прав из-за убийства в Монтеро. Однако англичане позаботились о том, чтобы стали циркулировать и другие слухи: например, будто бы он был сыном не короля, а Людовика Орлеанского, любовника королевы…

Суверены, английский и французский, прибыли в Труа 20 мая 1420 года, и на следующий день, во вторник 21 мая, договор был подписан, после чего в соборе Святых Петра и Павла был отслужен благодарственный молебен.

Входя в собор, Адам де Сомбреном почувствовал странное волнение. Впервые после своего посвящения в рыцари он оказался в этом месте. Он вспомнил ту ночь перед посвящением, когда бродил один по огромному пустому пространству, вновь услышал звук своих одиноких шагов, гулко раздающихся под высокими сводами, когда столько мыслей теснилось в его голове.

Теперь здесь находились два суверена и два двора. Толпа была столь плотной, что наводила на мысль о поле битвы при Азенкуре. Торжественные песнопения и сигналы труб звучали оглушительно.

«Высшее зло именуется хаосом, а хаос — это союз Бургундии и Англии». Адам не забыл, о чем он думал в ту самую ночь. То, чего он так страстно желал, за что столько сражался, наконец, свершилось. Этот день, вторник 21 мая 1420 года, был днем его триумфа. Адама должна была бы переполнять радость, а между тем мысли его витали где-то очень далеко. Он не переставал думать о том, что произошло двумя годами раньше в этом же самом соборе Святых Петра и Павла, о своем посвящении в рыцари, потому что речь шла о его судьбе, а его собственная судьба гораздо важнее судеб Франции и Англии.

Бракосочетание дочери Карла VI Катрин и Генриха V состоялось в том же соборе через полторы недели, 2 июня 1420 года, в воскресенье на Троицу.

Сразу же по окончании церемонии Генрих V продемонстрировал всем, до какой степени ситуация изменилась и кто теперь является истинным хозяином положения.

На главной площади Труа должны были быть организованы состязания на копьях, чтобы торжественно отметить радостное событие, и французские рыцари, большие любители подобного рода развлечений, прибыли отовсюду, желая принять участие в турнире.

Но Генрих V, как и почти все его соотечественники, не любил турниров. Строгим голосом он запретил состязания, заявив, что война — вот наилучший способ для рыцаря продемонстрировать свое воинское искусство. Кое-кто стал бурно возмущаться отменой турнира. Однако английский король напомнил, что отныне он, Генрих V, является регентом королевства. Тот, кто станет оспаривать приказы регента, будет арестован и осужден. Теперь, когда власть принадлежала ему, Генрих не скрывал присущей ему твердости и даже жестокости; его правление обещало стать безжалостным.

Адам де Сомбреном как раз принадлежал к числу тех, кто пытался протестовать. Он желал покрыть себя славой ради Лилит, стать рыцарем из легенды. Он мечтал об этом так давно — и вот теперь ему было отказано!

Но Адам тотчас пожалел о том, что предпринял свой демарш. Взгляд, который бросил на него король, был поистине ледяным. На сей раз у Адама не оставалось сомнений в том, что король его возненавидел. Он вернулся в Сомбреном, крайне взволнованный…

***

У Евы уже заметно округлился живот. Полностью обнаженная, с одной лишь монашеской накидкой, она выглядела чрезвычайно непристойно. Осознавая это, она плакала еще больше, чем невероятно веселила Лилит.

Прошло несколько месяцев… В октябре живот Евы стал огромным, роды могли случиться со дня на день. Господин и госпожа де Сомбреном не покидали свою жертву ни на минуту. Все свое время они проводили с ней в подвале. Наверху тщательно караулили Полыхай и его люди, внимательно следя за тем, чтобы туда не проникли посторонние.

Схватки начались накануне Дня всех святых. Как и всегда в день большого христианского праздника, Адам соблюдал строжайший пост. Именно это обыкновение некогда сохранило ему жизнь в Шатонёфе; именно потому, что Маго не стала тогда поститься, она умерла от отравления спорыньей.

Лилит сама принимала ребенка. Она обладала кое-какими познаниями в этой области и действовала весьма уверенно. На одной из стен замка висели часы, и только что пробил двенадцатый удар, оповещая о наступлении следующего дня, второго ноября, когда на свет появился младенец. Лилит и Адам дружно закричали от радости: мальчик!

Лилит быстро перерезала пуповину и омыла новорожденного, после чего они с Адамом приступили к церемонии, которую давно продумали. Перед официальным крещением следовало отпраздновать истинное «крещение» и посвятить Филиппа силам зла, которые будут защищать его с этого самого мгновения и до конца дней его.

Лилит закутала ребенка в длинное черное покрывало, затем куском угля начертала на его лбу перевернутую пентаграмму, в то время как Адам читал свою молитву:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима. Да превратятся люди в диких зверей…

До сих пор Ева безмолвно переносила свои мучения. Она осталась равнодушной, когда увидела, что новорожденный — мальчик, хотя появление наследника сира де Сомбренома означало для нее смертный приговор. Но тех ужасных манипуляций, которые похитители проделывали с ее сыном, она вынести не могла. Ева страшно закричала, однако гораздо громче звучал смех ее мучителей. И в эту самую минуту маленький Филипп тоже издал свой первый крик…

Утром на следующий день Адам и Лилит пригласили к себе Олимпу и Мышонка. Счастливым родителям, разумеется, требовалась хорошая кормилица, а кто мог подойти лучше, чем великанша, которая кормила грудью своего девятимесячного отпрыска? Учитывая ее природу, ей было чем выкормить двух младенцев!

Лилит лежала на кровати в своей комнате, с измученным, но радостным видом; ребенок, завернутый в белые пеленки, находился у нее на руках; рядом стоял гордый Адам. Олимпа и Мышонок очень обрадовались, когда узнали, что роды прошли благополучно и что родился мальчик. Великанша очень осторожно взяла младенца на руки, чтобы дать ему грудь.

Затем Адам отправил посланника в Дижон. Он сообщал герцогу о рождении ребенка и просил оказать ему честь вместе с герцогиней стать крестными родителями. Человек вернулся в тот же день с положительным ответом. Герцог и герцогиня обещали прибыть в Сомбреном зимой на День святого Мартина.

Одиннадцатого ноября Филипп Добрый и Мишель Французская действительно прибыли в Сомбреном. Адам и Лилит приняли всевозможные меры предосторожности, чтобы Еву никто не увидел. Полыхай запер ее в покинутом здании на отшибе и получил приказ оставаться там вплоть до отъезда гостей. Ему было поручено следить, чтобы пленница не попыталась позвать на помощь криками.

Филиппа Доброго сопровождали два его узаконенных бастарда, Корнель и Антуан, которым было соответственно четыре года и пять. Адам удивился: герцог так охотно выставляет напоказ свои внебрачные связи, нисколько не опасаясь оскорбить супругу!.. Но стоило увидеть эту самую супругу, чтобы понять все. Мишель Французская казалась боязливой, покорной и безропотной. Несмотря на свое благородное происхождение, в браке с Филиппом она не имела права голоса.

Церемония крещения была очень пышной и торжественной, но настоящее празднество началось позже. Чтобы заслужить милость своего сюзерена, Адам опустошил все сундуки Сомбренома, а Сомбреном был поместьем весьма богатым.

Пир был почти таким же роскошным, как и тот, что был задан при бургундском дворе на День святого Андрея — самый первый пир, на который был приглашен Адам Безотцовщина. Самые изысканные и дорогие блюда сменяли друг друга, из заветного погреба достали редчайшие вина.

Сидя рядом с герцогом, Адам с удовлетворением наблюдал довольное выражение его лица. Однако к концу пиршества Филипп Добрый позволил себе немного критики:

— Примите мои поздравления, дорогой сир де Сомбреном. Но я вижу здесь лишь гастрономические радости. Неужели вы забыли о простых сельских удовольствиях?

Хотя Адам был прекрасно осведомлен о распутстве Филиппа Доброго, он не осмеливался ничего предложить ему — из-за присутствия супруги. Но когда он увидел, что бледная герцогиня лишь вздохнула, делая вид, будто ничего не расслышала, он понял, что церемониться не стоит.

— Разумеется, я подумал об этом, монсеньор. Велите позвать?

— Настоятельно прошу вас… Уверен, вы припасли для меня нечто необыкновенное!

Адам задумался. «Нечто необыкновенное»… Если бы ему удалось поразить своего гостя, ослепить его, он бы столько всего добился… И внезапно Адам нашел решение. Он хлопнул в ладоши:

— Приведите Олимпу!

Через несколько минут великанша была на месте. Она робко остановилась прямо перед герцогом. Филипп Добрый поднялся. Его лицо оказалось как раз на уровне великанского бюста.

Груди Олимпы всегда были необъятными, но теперь, когда она стала кормящей матерью, их размеры превосходили любое воображение.

Филипп пробормотал:

— Невероятно! Потрясающе!

Затем он дружески хлопнул Адама по спине.

— Этого я никогда не забуду, сир де Сомбреном!

И с громким смехом удалился в сопровождении Олимпы в комнату, которая была приготовлена специально для них.

На следующий день герцог и герцогиня Бургундские вернулись в Дижон; Филипп Добрый осыпал Олимпу и Мышонка золотом и заверил Адама, что тот всегда может рассчитывать на него.

Как только герцог отбыл, Полыхай вернулся со своей пленницей. Адам и Лилит схватили ее и привели в свою спальню. Адам открыл люк, Лилит втолкнула туда Еву, и началось то, что они цинично называли «святой агонией» своей жертвы.

Еве давали пить, но лишили ее еды: ей предстояло умереть от голода. Днем яма была закрыта тяжелой плитой, чтобы оттуда не доносились крики; вечером камень поднимали, чтобы проветрить тюрьму, и парочка мучителей могла вдоволь насладиться жалобами пленницы.

Ева де ля Сент-Агони прилагала все усилия, чтобы сохранить достоинство. Превозмогая слабость, она беспрерывно молилась. Тем не менее, она не могла сдержать мучительных стонов, когда Лилит подносила к яме ее сына, чтобы мать услышала детский плач; мучительница проделывала это довольно часто, испытывая дикую, первобытную радость. В эти минуты крик пленницы, доносившийся из ямы, звучал поистине страшно.

Будучи свидетелем этих пыток, физических и душевных, Адам не испытывал такой радости, как его подруга. Он нисколько не сочувствовал Еве, которая давно была ему противна с ее жертвенным видом, но он думал о ребенке. Кто знает, действительно ли такая крошка совсем не понимает происходящего? А вдруг в каком-нибудь из тайных закоулков своей младенческой души ребенок сохранит воспоминания о муках, которым подвергалась его родная мать? Предположение было, конечно, абсурдным, но Адам все равно не мог не думать об этом…

Накануне Рождества 1420 года стало очевидно, что Ева находится при последнем издыхании. Лилит, несмотря на пост, который она вместе с Адамом строго соблюдала в тот день, была в прекрасном настроении и почти всю ночь издевалась над пленницей, показывая ей Филиппа через дыру в полу. Демоница громко хохотала при виде отчаяния матери. Лилит не замечала, что Адам отворачивается, чтобы только не видеть этого зрелища…

Ева умерла в первый день нового, 1421 года, после двух месяцев «святой агонии». Последними ее словами была мольба: она просила у Господа быстрой смерти для своего сына, ибо лучше умереть, чем быть воспитанным такими чудовищами.

Они навсегда закрыли плиту подземной тюрьмы, замуровав умершую. И началась их счастливая жизнь с тем, кого все окружающие считали их ребенком.

Однако кое-что все же изменилось. Они не говорили об этом друг с другом, скрывая свои истинные мысли.

Смерть Евы была совершенно безразлична Адаму. Но вот другая мысль оказалась для него невыносимой: глупую монашку мучили как раз в том самом месте, где жила и скончалась Золотая Госпожа. Он боялся, что призрак куколки оскорблен этим и будет упрекать его до конца жизни.

И даже находиться в самой этой комнате, где он познал столько счастья, стало для него нестерпимо. Они спали над могилой, они занимались любовью над могилой. То, что испытывал Адам, отнюдь не было угрызениями совести, это было отвращение. Труп жертвы отравлял Адаму все удовольствие от любви… Много раз ему снилось, что Ева выходит из своей тюрьмы-могилы, отвратительная, разложившаяся, и требует, чтобы он соединился с нею брачными узами. Адам просыпался в холодном поту. А Лилит ничего не замечала: она спала спокойно.

Демоница, напротив, расцветала день ото дня. Она осознавала, что превратилась в истинную Царицу Ночи, одним из определений которой было «Сумрачная мать».

О, Лилит и была сумрачной матерью — в самом зловещем смысле этого понятия. Она преступно завладела ребенком. Это существо, которому она готова была подарить всю свою любовь, так никогда и не узнает, что в действительности явилось причиной смерти своей истинной матери… Лилит будет любить Филиппа; она будет любить его в десятки раз сильнее, чем если бы он был ее собственным ребенком. Любовь заменит родственные узы, которых не существовало.

***

Наступили прекрасные весенние дни. На диком винограде, который обвивал стены Сомбренома, появились яркие зеленые листья; в полях засуетились крестьяне; вскормленный Олимпой младенец, наследник хозяев поместья, быстро рос и развивался, и Лилит сияла от счастья.

Но сам хозяин замка был угрюм. После смерти Евы и ввиду отсутствия каких бы то ни было поручений от бургундского двора для него наступило время бездействия. По прошествии нескольких ничем не заполненных дней его стали посещать мысли, которые вскоре превратились в навязчивую идею.

Адам хотел отправиться в Вивре, чтобы сразиться там с отцом. Отношение короля Англии глубоко ранило его. Коль скоро его отвергают и в его услугах не нуждаются, он займется личными делами!

В начале мая Адам понял, что больше так продолжаться не может, и вызвал Полыхая.

— Ты готов сопровождать меня в Бретань со своими людьми?

Чернобородый колосс низко поклонился.

— Я обязан вам жизнью, монсеньор. Я готов следовать за вами на край света.

— Нужно, чтобы вы сняли одежду стражников и опять переоделись в бандитов.

— Нет ничего проще.

Адам поблагодарил Полыхая, и тот удалился. Последняя предосторожность была необходима. В самом деле, в Бретани, независимой провинции, держащейся нейтралитета, Адам де Сомбреном не смел появиться в качестве бургундского рыцаря. Но он прекрасно мог выдать своих людей за одну из тех банд головорезов, которые, воспользовавшись возобновлением военных действий, опустошали страну.

Как только этот момент был улажен, Адаму осталось убедить Лилит. Он предвидел, что это будет непросто, и не ошибся. Подруга категорически заявила:

— Не ходи туда!

Это был истинный крик души. Удивленный такой горячностью, Адам попросил объяснить, в чем дело. Лилит встряхнула длинными черными волосами.

— Маго тебе запретила. Она сказала, что твой отец сильнее тебя.

— Она могла и ошибиться.

— Если она так сказала, значит, это правда. Женщина чувствует подобные вещи. И потом, я не хочу разлучаться с Филиппом.

— А кто тебя заставляет сопровождать меня?

— Я не позволю тебе ехать туда одному. Я бы слишком боялась за тебя.

Спор длился еще долго, но, в конце концов, Лилит против воли согласилась. Но, даже дав свое согласие, она долгим задумчивым взглядом посмотрела на друга и прошептала:

— Зачем?..

Адам не ответил на этот вопрос. Он угадывал ответ, хотя и смутно. Он больше не мог терпеть этой мучительной раздвоенности. Адам прекрасно понимал, что, бросая вызов отцу, он подвергает себя ужасному, возможно, даже смертельному риску. Но выбора у него не оставалось. То был единственный способ разобраться в себе. Ключ к его собственной личности имел имя — Франсуа де Вивре…

Сеньор де Сомбреном, его благородная супруга и весь гарнизон замка выехали в последний день мая 1420 года. Полыхай и его приятели по-прежнему носили форму личной охраны сира де Сомбренома. Они переоденутся в бандитов лишь на подступах к Бретани.

Лилит с большим трудом рассталась с Филиппом. Она покрыла ребенка поцелуями и заставила Олимпу и Мышонка тысячу раз поклясться, что они станут заботиться о мальчике, как о собственном сыне…

Отряд численностью в сотню человек появился в окрестностях Вивре утром шестого июня. И вот, залитый солнечным светом, перед Адамом предстал замок его отца.

Вивре высился недалеко от моря, на большой равнине. Рядом находился небольшой холм, и оттуда можно было рассмотреть внутреннюю часть строения. Всякого, кто приближался к замку, поражала хорошо продуманная система укреплений.

Прежде всего, сама крепостная стена. Она была очень высокой, с удобным дозорным ходом. За нею вился запутанный каменный лабиринт, стены которого были увенчаны непреодолимыми остриями. И, наконец, в центре вырастал сам замок.

Преодолеть стену было возможно, но затем пришлось бы углубиться в лабиринт и пробираться там под градом арбалетных стрел — опасность для нападавших была слишком велика…

Франсуа де Вивре уже давно заметил с дозорной башни приближение чужаков. Кто это? Каковы их намерения? В сопровождении Юдифи Франсуа пошел им навстречу.

На прошлый День всех святых Франсуа исполнилось восемьдесят три года. Теперь его волосы были совсем седыми, но по-прежнему оставались густыми и шелковистыми и ниспадали на шею красивыми локонами. У него было очень мало морщин, но самым примечательным казался его взгляд, синий и глубокий, как море, сияющий, словно небо. Никто не мог бы отрицать: несмотря на возраст, Франсуа де Вивре был очень красив.

Он был одет в скромное серое платье. Юдифь, идущая рядом с ним, облачилась в черное. Адам увидел, как они продвигаются по лабиринту. Он мог бы, поставив лучников на холме, попытаться поразить их из арбалета, но не стал этого делать: любопытство оказалось сильнее. Адам покинул свой наблюдательный пост и приблизился к подножию крепостной стены. На нем красовались доспехи с гербом Сомбренома на груди.

Франсуа показался на вершине дозорного хода, и хотя подъем по крутой лестнице не представлял для него труда, он вдруг почувствовал, что задыхается. Внизу стоял рыцарь, герб которого казался противоположностью герба Вивре: те же черный и красный цвета, но черный доминировал над красным. Рядом с ним, тоже на лошади, находилась женщина, одетая в красное. У нее на груди Франсуа увидел слезный герб. Он понял, что решающая битва, о приближении которой давно уже догадывался, сейчас начнется.

Сир де Вивре громко крикнул с высоты:

— Кто ты?

— Адам Безотцовщина, сир де Сомбреном!

— Ты — тот сын, которого родила от меня Маго д'Аркей?

— Я сын Маго д'Аркей. У меня нет отца. Я — Адам Безотцовщина!

— Чего ты хочешь?

— Я хочу этот замок.

— Вивре неприступен. Ступай своей дорогой!

Адам обернулся и отдал приказ. Его люди заняли позиции. Франсуа спустился в замок в сопровождении Юдифи, в то время как его собственный гарнизон под командованием крестьянина из Вивре Николе Эсташа поднялся на крепостную стену.

В глубине души Франсуа не удивился приезду сына. Его занимал другой вопрос: кто та всадница рядом с Адамом?

Ответ он получил в ту же ночь… Ему явился единорог. Он смотрелся в зеркало, а под ним проступала фраза: «Страшусь самого себя». Затем зеркало стало увеличиваться в размерах и почернело. В глубине темного стекла появилась женщина, закутанная в длинную черную вуаль. Голову незнакомки венчала черная корона. Какое-то мгновение она молча смотрела на Франсуа — и внезапно исчезла.

Проснувшись, он подскочил на постели. Это была Царица Ночи, такая, какой она являлась ему на Кладбище Невинно Убиенных Младенцев под золотым шлемом Карла VI… Сомнений не оставалось: та, что находится рядом с Адамом, была его проклятой спутницей, черной Евой, Лилит!

Франсуа прекрасно помнил слова, которые она бросила ему перед тем, как исчезнуть: «Я женщина-демон, я собираюсь выпустить на волю силы зла. Нынче ночью ты восторжествовал надо мной, но ты еще встретишь меня на своем пути!» И вот этот момент наступил…

В течение двух недель ничего не происходило. Замок Вивре был защищен слишком хорошо. Адам, Полыхай и его банда неоднократно пытались одолеть первую стену, и это им удавалось, но идти дальше они не решались. Углубляться в лабиринт было равносильно самоубийству.

Адам уже начал выходить из себя. Неужели придется убираться, так ничего и не добившись? Это означало бы признать свое поражение, признать правоту матери и Лилит.

Он должен был выступить против отца, и поскольку сделать это силой не представлялось возможным, приходилось искать другие пути.

Адам решил временно приостановить ведение военных действий и попросить отца о встрече. Чуть позже Николе Эсташ принес ему ответ: Франсуа де Вивре принимает предложение; он предлагает, чтобы встреча состоялась ночью 24 июня, когда празднуют память святого Иакова.

Адам даже не успел ответить, Лилит опередила его:

— Скажи своему хозяину, что мы согласны.

Адам с удивлением взглянул на нее. Она улыбалась.

— Он выбрал День святого Иакова, потому что это праздник света, но позабыл о том, что ночь будет безлунной. А ведь Лилит — Царица Черной Луны.

Поскольку Адам по-прежнему ничего не понимал, Лилит сочла нужным уточнить:

— Через нас начнут действовать другие силы, — силы, превосходящие наши собственные. Мы должны сделать так, чтобы все было на нашей стороне, любая случайность.

— Поэтому ты пойдешь со мной?

— Я же тебе сказала: я не оставлю тебя с ним наедине. Он сильнее тебя.

— Откуда ты это знаешь?

— Знаю…

Лили послала одного из солдат купить в Ренне черные муслиновые покрывала и соорудила из них что-то вроде туники, которую и надела на себя в ночь на двадцать четвертое июня. Адам с удивлением наблюдал за ее манипуляциями. Онаумело обернулась тканью, придав себе вид злого крылатого божества. Лилит стала похожа на гигантский сумрачный цветок.

Адам надел свои доспехи, повесил на грудь щит с гербом и взял в руки булаву из Азенкура. В таком виде они приблизились к крепостной стене. Ворота Вивре распахнулись и тут же закрылись за ними.

К ним подошел Николе Эсташ с зажженным факелом в руке. Они молча последовали за ним по извилистому лабиринту, и, наконец, перед ними предстала главная башня замка. Адам и Лилит смогли разглядеть Франсуа де Вивре и Юдифь, которые ждали их возле ворот. В безлунной ночи старый мужчина и старая женщина казались бесплотными тенями.

Поверх платья Франсуа надел свой двухцветный герб — «пасти и песок», красный и черный. Герб алхимика, символизирующий победу порядка над хаосом, герб, которому предстоит сразиться с дьявольским символом, где черное возобладало над красным…

Франсуа испытывал страх и не скрывал этого. Будучи рыцарем, он участвовал в десятках сражений, он взбирался на неприступные стены, вставал на пути полчища врагов, был ранен, подвергался пыткам… И все-таки он понимал: самая опасная битва предстоит ему именно сейчас.

Адам и Лилит выбрались, наконец, из лабиринта. При свете факела все четверо впервые увидели друг друга вблизи. И ни одному из них не удалось скрыть удивления.

Это изумление было вызвано разительным сходством между Франсуа и Адамом. Несмотря на то, что их разделяли десятки лет, близость оказалась поразительной, кричащей! Никаких сомнений, Адам был точной копией Франсуа в том же возрасте; было очевидно также, что, достигнув преклонных лет, Адам станет истинным подобием отца.

Франсуа пришел в себя первым и едва заметно кивнул:

— Входите! Я вас ждал.

Адам остался стоять, разинув рот. Отец обращался не к ним обоим, но лишь к одной Лилит! Впрочем, она-то, казалось, отнюдь не удивилась этому. Она первой вступила в башню, решительно пересекла пустой, без мебели, зал на первом этаже и начала подниматься по лестнице.

Дойдя до второго этажа, она остановилась и обернулась. Франсуа, шедший сзади, не мог сдержать дрожи. Со своими черными, развевающимися покрывалами, длинными черными волосами, Лилит была в точности такой, какой он видел ее в первый раз, через зеркальный взгляд единорога.

Франсуа указал ей на дверь. Он решил, что встреча должна состояться в комнате, которая когда-то была спальней его родителей. Лилит проникла туда первой. Франсуа пропустил Адама и Юдифь и вошел последним.

Прикрепленные к стенам факелы не были единственными источниками света. Франсуа уже успел установить там атанор и развести огонь. Священный огонь защитит его и посеет сомнение в сердцах недругов.

Франсуа приблизился к большому столу, уселся и пригласил сесть остальных. На столе лежали три предмета: меч со следами его крови, благодаря которому Франсуа смог осуществить Великое Деяние; черная земля, белесая от паутины, — ставшая впоследствии красной; и, наконец, книга.

Когда Лилит садилась, ее покрывала заколыхались и приподнялись, и Франсуа заметил на груди демоницы перевернутую пентаграмму. Это видение никак не могло поразить его, но, тем не менее, Франсуа ощутил настоятельную потребность увидеть свою собственную пентаграмму. Он вынул сокровище из складок платья, и звезда Юдифи засверкала при свете факелов.

Лилит улыбнулась со знающим видом.

— Знак Мастера…

— Вам это известно?

— Разумеется!

Она указала на книгу, которую взяла в руки Юдифь.

— Что это за книга?

Подруга Франсуа спокойно ответила:

— «Алфавит» Бен Сиры.

— О чем она?

— Именно в ней говорится о Царице Ночи. Вот видите, вы знаете далеко не все…

Адам чувствовал себя все менее уверенно. Его поразительное сходство с отцом вызвало первый шок, а теперь еще эта комната, слабо освещенная дрожащим светом факелов, этот ритуал, в котором, казалось, разбирались все, кроме него. Он с силой опустил свою булаву на стол рядом с мечом и злобно обратился к Франсуа:

— Вы знаете, что это такое? Это оружие, которым я убил при Азенкуре вашего внука Шарля! Смотрите-ка внимательно: здесь еще осталась его кровь!

Франсуа и в самом деле разглядел коричневые пятна, похожие на те, что виднелись на его мече. Противостояние началось…

Адам продолжал, возбуждаясь все больше:

— Я пришел сюда, чтобы убить вас! Вот вам список моих подвигов! Посмотрим, выдержит ли ваше сердце!

И Адам рассказал о том, как стал причиной смерти Луи де Вивре, как он медленно, неотвратимо заманивал сводного брата в ловушку. Адам уже начал повествование о казни Луи, на которой имел удовольствие присутствовать, когда Франсуа остановил его:

— Не надо. Это смерть героя. Я знаю все.

Адам де Сомбреном поморщился.

— Но вам еще не известно о печальной судьбе Мелани… Meлани, моей сестры и вашей дочери! Вы также не знаете, что произошло с отцом ее ребенка, Рено де Молленом… Это имя вам ни о чем не говорит? Я с большим удовольствием устроил судьбу их обоих. Я сам все придумал, уж поверьте!

Адам пустился в новую историю, не упуская ни единой подробности и с особым удовольствием останавливаясь на непристойностях.

Затем он перешел к сражению при Азенкуре и, еще не дойдя до убийства Шарля, разглагольствовал о своих проанглийских чувствах. Он не скрывал ликования, которое охватило его при известии о поражении Франции и об уничтожении цвета ее рыцарства.

Франсуа де Вивре стало плохо: грудь его сжимали невидимые тиски, ему трудно было дышать. Он уже и так мучительно страдал, думая о несчастьях, которые настигли его потомков. И каково же было ему теперь узнать, что виновником всего послужил его собственный сын!

Адам — чудовище. Сомнений на сей счет не оставалось никаких. Он говорил с такой откровенностью не из пустого бахвальства, не из тщеславия, — нет, этим способом Адам рассчитывал убить отца! Он, несомненно, надеялся, что ввиду своего преклонного возраста Франсуа не вынесет разоблачений. И, похоже, замысел его мог бы и осуществиться: Франсуа чувствовал головокружение, ему не хватало воздуха, сердце колотилось все сильнее.

Его взор упал на Лилит, которая пристально наблюдала за ним, подстерегая момент, когда он не выдержит и упадет. Франсуа вдруг вспомнил, что смотреть на нее нельзя: Царица Ночи столь черна, что поглощает весь свет, в том числе и тот, что исходит от человека. Он закрыл глаза, и это спасло его.

Адам продолжал рассказывать, но Франсуа больше его не видел, и поэтому все изменилось: отныне сир де Вивре читал в своем сыне, как в открытой книге. Теперь существовал лишь один голос. Ни мимики, ни жестов. И этот голос изобличал и опровергал слова, которые произносил, он открывал свою тайну…

Наконец, подробно описав, как голова Шарля де Вивре разлетелась на куски, Адам остановился. После этого Франсуа произнес одно лишь слово:

— Почему?

Поскольку Адам не уловил смысла вопроса, Франсуа уточнил:

— Почему ты преследуешь членов твоей собственной семьи? Почему с такой настойчивостью ты уничтожаешь их?

Адам усмехнулся.

— Из ненависти к вам, разумеется!

Франсуа покачал головой, глаза его были по-прежнему закрыты.

— Я тебе не верю… Ты не можешь ненавидеть половину своего существа.

И тут впервые в тоне Адама прозвучала неуверенность:

— Вы лжете! Я все унаследовал от своей матери, а от вас — ничего. Я Адам Безотцовщина!

— Предков не выбирают, Адам! Тебе это должно быть хорошо известно, если ты рыцарь.

— Не понимаю.

— Если ты рыцарь, значит, перед посвящением ты провел ночь в церкви. И там, когда ты размышлял в одиночестве, ты неизбежно должен был увидеть то, что находится в тебе самом… Я знаю, в себе ты обнаружил меня!

Адам сидел потрясенный, не в силах произнести ни слова. Лилит закричала:

— Адам! Это ведь неправда!

Но Адам смотрел на нее, словно одурманенный. И Лилит поняла: произошло нечто, что он утаил от нее. Адам вовсе не был таким нечувствительным и непоколебимым борцом, как она думала. Адама обуревали сомнения. В эту минуту он готов был уступить отцу, может быть, даже броситься перед ним на колени и вымаливать прощение.

Нужно было действовать немедленно, вмешаться, встать между ними, иначе она потеряет его навсегда! Лилит положила ладонь на руку Адама, велела ему молчать и громко обратилась к Франсуа:

— Я — Лилит, Царица Ночи, Черная Луна, Черная Ева, Сумрачная мать…

— Знаю…

Франсуа де Вивре сидел по-прежнему с закрытыми глазами. Наконец перед ним был настоящий противник, ибо опасаться следовало не Адама, но Лилит: он всегда это знал.

Он видел ее так отчетливо, как никогда прежде, со всеми ее чудесными и страшными черными покрывалами. Они оба находились там, где когда-то расстались: один напротив другого на ристалище в Ренне, готовые броситься в смертельную схватку…

Она сидела на черной лошади, а он — на рыжеватом Турнире, как всегда в этих снах. Ее длинные покрывала развевались, словно огромный плюмаж. Она была прекрасна. И чем страшней она казалась, тем была соблазнительней. Вся опасность исходила именно отсюда: так хотелось уступить, признать себя побежденным ею… Позади них стояли оруженосцы: за ней — Адам, за ним — Юдифь, обычные свидетели схватки, которую не могут постичь…

— Почему вы закрываете глаза? Вы боитесь?

— Я не боюсь. Я не должен смотреть на вас: вам это прекрасно известно.

— Тогда, если вы не можете смотреть на меня, то слушайте!

Внезапно Лилит издала долгий, пронзительный вопль; это был крик самки, животный крик, в котором звучало яростное плотское желание. Она провыла его так неистово, что этот первобытный зов отнял почти все ее силы. Франсуа почувствовал, как сердце заколотилось еще сильнее. Именно такой крик испустила Лилит тогда, в комнате его родителей!

У него стучало в висках, голова его кружилась. Второй раз за эту ночь он почувствовал приближение конца. Франсуа должен взять себя в руки. Ценой невероятного усилия он приказал себе возвратиться к жизни. Если он будет играть по правилам, которые предлагает противник, он пропал!

— Так вы боитесь, господин де Вивре?

Голос Лилит звучал торжествующе. Франсуа ответил, собрав все спокойствие, на какое оказался способен:

— С какой стати мне бояться какой-то девицы?

Лилит усмехнулась:

— Это я-то девица? Я, мать?

— Я в это не верю.

— Почему?

— Слышу по вашему голосу.

Внезапно Лилит потеряла контроль над собой.

— Я — мать! В десятки раз больше, чем…

— Чем что?

Наступила тишина. В полутемной комнате повисло страшное напряжение, которое ощущали все присутствующие.

Лилит заговорила вновь:

— У меня есть сын. Его зовут Филипп. Он родился в ночь на День всех святых.

— Когда именно?

В голосе Франсуа де Вивре прозвучало столько неподдельной тревоги, что его собеседница внезапно встревожилась:

— Сразу после полуночи. К чему ваш вопрос?

Франсуа медленно покачал головой:

— Существует поверье… Ребенок, который родился в последний час Дня всех святых, проживет сто лет; это про меня. Но тот, кто явился на свет чуть позже, в первый час Дня поминовения усопших, проживет лишь один день.

— В таком случае ваше поверье ничего не стоит! Филипп жив! Ему уже шесть месяцев, и он в полном здравии.

— Возможно, до сих пор он находился под защитой. Но если силы, оберегающие его, вдруг ослабеют, он погиб…

Лилит вскочила и схватила Адама за руку.

— Едем!

— Ты что, и вправду веришь во всю эту ерунду?

— Я колдунья. Я верю во все это. Едем!

Она стремительно выбежала из комнаты, и Адам, бросив последний взгляд на отца, последовал за ней. В комнате, где тускло краснел атанор, царило молчание. Затем Франсуа де Вивре осознал, что он победил, и, не в силах больше выносить напряжение, разразился рыданиями…

***

Когда Адам и Лилит выбежали из башни, между ними разгорелся яростный спор. За шесть лет, что длился их союз, это была первая ссора. Лилит требовала немедленно вернуться в Сомбреном, чтобы убедиться, что с Филиппом все в порядке, но Адам не хотел и слышать про страхи жены. Напротив, он твердо решил остаться. Он отомстит за унижение, которому подвергся. Он возьмет замок приступом.

Отчаявшись образумить его, Лилит взорвалась:

— Надо было сразу избавиться от твоего отца! Мы могли бы придумать какую-нибудь хитрость во время встречи. Именно так дофин разделался с Иоанном Бесстрашным. Но дофин, в отличие от тебя, знает, чего хочет!

Адам пришел в ярость, однако Лилит было уже не остановить. Отказавшись от мысли вернуться в Сомбреном в одиночку, она отыскала Полыхая и велела ему послать своего человека в замок, чтобы тот справился о Филиппе.

Осада Вивре возобновилась и, как и в первый раз, ни к чему не привела. Адам заявил своей подруге, что собирается уморить гарнизон замка голодом, но в действительности намерения у него были совсем другие. Зная, как враждебно она относится к мысли взять замок приступом, он скрыл от нее свой план.

Адам не отказался от штурма, но решил, что у него будет больше шансов на успех, если действовать ночью. В темноте защитники замка не смогут посылать стрелы в лабиринт с такой точностью, как при ярком дневном свете. Однако необходимо было позаботиться о том, чтобы и нападающие смогли что-то разглядеть, поэтому атаку назначили на ближайшее полнолуние, то есть на 8 июля.

Этой ночью Лилит отсутствовала. Посланник все еще не возвращался из Сомбренома, и, чтобы как-то усмирить свою тревогу, она, также решив воспользоваться полнолунием, поехала кататься верхом по окрестностям.

Поначалу все пошло именно так, как и было предусмотрено планом. Атакующие тихо приставили лестницы к крепостной стене, и стражники, застигнутые врасплох, были убиты. Оставшиеся в живых поспешно отошли под командованием Николе Эсташа.

Когда последний его человек оказался в лабиринте, Эсташ блокировал вход огромным возом соломы, приготовленным как раз на такой случай, и поджег его.

К этому моменту подоспел Адам со своими людьми. Пока огонь только мешал ему пройти, и достаточно было просто выждать. Адама подвело нетерпение. Схватив лестницу, он приставил ее к стене лабиринта и быстро полез наверх.

Добравшись до вершины, он уже собрался спрыгнуть на другую сторону, как вдруг потерял равновесие и упал плашмя прямо на гребень стены, утыканный заостренными железными прутьями. Адам испустил страшный крик. Солдаты бросились на помощь, чтобы освободить его, но было уже слишком поздно: весь низ живота залило кровью.

Возвращение было ужасным. Адам невыносимо страдал, когда Полыхай и его головорезы уводили своего господина, хотя они и проявляли максимум осторожности в обращении с раненым. Николе Эсташ с гарнизоном замка не стал преследовать врага. Не оставалось никаких сомнений в том, что Адам де Сомбреном побежден и оправится не скоро.

Уползая в берлогу, как подбитый зверь, Адам время от времени бросал взгляд на замок Вивре, который четко вырисовывался под луной. В башне не светилось ни одно окно. Франсуа де Вивре даже не счел нужным присутствовать при разгроме нападавших! Франсуа де Вивре не удостоил его ни единым взглядом! Последним словом отца было презрение…

Лилит все еще не возвращалась со своей одинокой верховой прогулки. Соратники Адама перенесли его в разрушенный дом, который с начала осады служил им пристанищем, и послали за нужным человеком: у одного из разбойников банды Полыхая имелись кое-какие навыки лекаря и хирурга.

Осмотрев рану, лекарь выпрямился, бледный как полотно.

— Плохо, монсеньор, все очень плохо! Нужно оперировать… То есть, вы понимаете, к сожалению…

Он заколебался, не решаясь произнести это слово, но затем все-таки прошептал:

— Придется вас оскопить…

Адам сжал зубы.

— Тогда сделайте это прямо сейчас. Сделайте это, пока она не вернулась. Я не хочу, чтобы она видела.

Не вымолвив больше ни слова, лекарь пошел за большим ножом и велел развести огонь, куда на несколько секунд погрузил инструмент. Затем приблизился к своему господину.

Адам надеялся, что потеряет сознание, но нет: он чувствовал все. К тому моменту, когда Лилит вернулась, операция уже закончилась, — это стало его единственным утешением.

Она узнала о приступе, однако ей не решились рассказать о ране супруга. Лилит была вне себя от гнева.

— Ты пошел на приступ в полнолуние, а ведь я — хозяйка Черной Луны! Это было безумием! Могло случиться самое худшее!

— Самое худшее со мной уже случилось…

Гнев Лилит мгновенно угас. Адам открыл ей ужасную реальность, и впервые ему довелось увидеть, как она плачет.

Но слезы ее мгновенно высохли, когда она увидела, что в комнату входит человек, которого она посылала за новостями в замок Сомбреном. Посланец был бледен как смерть. Лилит устремилась к нему.

— Говори!

— Увы, госпожа…

Лилит испустила чудовищный крик. Так мог бы визжать дикий зверь или сам дьявол, ибо только в преисподней рождаются подобные звуки.

Дрожа, посланец принялся рассказывать:

— Ваш сын умер прямо перед моим приездом. Внезапная лихорадка унесла его за несколько часов. Олимпа и Мышонок обезумели от горя. Весь замок сотрясался от слез великанши. В этом несчастье есть лишь одно утешение: ребенку успели дать последнее причастие…

Лилит принялась рычать и призывать Полыхая. Когда начальник стражи Сомбренома появился перед ней, Лилит указала ему на посланца:

— Убей его!

Тот попятился, пытаясь бежать. Демоница преградила ему путь.

— Ты сообщил мне о смерти сына, ты должен умереть!

Лилит была ужасна. Никто не посмел бы встать у нее на пути, и доводы рассудка были ей недоступны. Насмерть перепуганный Полыхай покорно пронзил мечом тело своего солдата. Лилит указала ему на дверь.

— Убирайся!

Он тотчас исчез…

Все это время Адам лежал, словно окаменев. Его разум отказывался воспринимать случившееся. Чуть позже он сможет осознать все… но только не теперь.

Он увидел, как Лилит взяла в руки булаву, которая валялась рядом с телом посланника.

— А теперь умрешь и ты.

Она больше не кричала. Она говорила спокойным, бесцветным голосом.

— Это из-за тебя умер Филипп. Он умер, потому что мы здесь. Если бы мы остались рядом с ним, я бы смогла его защитить. Я бы воспользовалась своей силой, и ничто не посмело бы встать на моем пути.

Адам увидел, как она приближается к его постели. Он закричал — то был вопль души:

— О да, убей меня! Это лучшее, что может сейчас со мной произойти!

Лилит подняла тяжелую, утыканную железными остриями булаву. Адам не сделал ни малейшей попытки уклониться. Он только слабо улыбнулся:

— Лучше бы ты убила меня в Эдене. Тогда мы не узнали бы этого дня. Почему ты не решилась?

— Так ты не спал? Ты видел меня?

— Да.

— И ничего не сделал?

— Я решил положиться на судьбу…

Лилит опустила оружие.

— Ты прав: следует полагаться на судьбу.

***

Им больше нечего было делать в Вивре. Однако пришлось задержаться здесь еще на несколько недель, прежде чем подумать о возвращении в Сомбреном. Несмотря на проведенную операцию, состояние Адама внушало опасение. Поднялась высокая температура; в течение нескольких дней были основания даже опасаться за его жизнь.

Наконец, в начале августа раненый смог подняться. Но лишь для того, чтобы принять на себя последний удар, который припасла ему судьба…

К Адаму явился Полыхай. Бледное лицо бандита исказилось от страха.

— Надо бежать, монсеньор.

— Почему?

— Из лагеря английского короля прибыл посланник. Он предложил мне золото за то, чтобы… я убил вас. Я взял золото. Но я никогда этого не сделаю, никогда, даже если это будет стоит мне жизни.

— Почему король желает моей смерти?

— Из-за этой самой экспедиции. Узнав про нее, он пришел в ярость. Вы не должны возвращаться в Сомбреном, монсеньор: там вас сразу убьют. И еще: вам не стоит больше оставаться в рыцарском платье. Слишком опасно. Вам надо переодеться в простого путника и уехать вместе с хозяйкой, потому что она тоже должна умереть…

В ту же ночь Адам и Лилит, переодетые нищими, покинули лагерь. При себе они оставили только гербы — рыцарский и слезный. Они потеряли все, у них больше не было ничего, и сами они были отныне никем.

Адам морщился: ходьба причиняла ему ужасную боль. Время от времени он вынужден был останавливаться и опираться на плечо спутницы. В то же время он размышлял о своей судьбе, и горечь переполняла его.

Да, Адам этого и хотел: чтобы за него все решила судьба. Так оно и вышло! После всего того, что с ним произошло, он весь превратился в сгусток ненависти, овеществленный дух мщения. Благородным порывам и большим надеждам больше не находилось места в его душе. Адам отныне стал воплощением злобы. Он обрел цельность и единство, которых искал, — но какой ценой!

Еще одна мысль пришла к нему: в действительности все это случилось по его вине. Он слишком долго колебался между добром и злом. Нужно было выбирать сразу: либо одно, либо другое. Те, кто не умеют решаться, — слабые существа. Они должны расплачиваться за свою слабость…

***

Адам и Лилит вернулись в Париж. Они оказались там почти случайно, потому что шли на север, а Париж стоял на их пути. И еще потому, что в большом городе проще спрятаться и просуществовать скрытно.

Они оказались там в середине сентября, в те самые дни, когда в Сомбреноме начинался сбор винограда. Но они никогда не вернутся в Сомбреном: для них наступила осень потерь и отчаяния. Если они, жалкие бедняки, хотят выжить, им ничего не остается, как только попрошайничать.

Однако этого стыда им испытать не довелось. Проходя мимо собора Парижской Богоматери, Адам и Лилит одновременно вскрикнули: двое акробатов на помосте, карлик, сидящий, как на насесте, на необъятной груди великанши… Оливия и Мышонок!

Расталкивая громко смеющуюся толпу, они подошли к помосту. И тут еще одно видение заставило их остановиться: на краю сидел полуторагодовалый малыш и внимательно смотрел на них. У него были темные волосы и смуглая кожа. Он не казался особенно хорошеньким, но весь лучился здоровьем. Это был сын карлика и великанши, тот, другой Филипп, который выжил…

В этот момент своих бывших господ заметила Олимпа. Она подскочила от удивления, из-за чего Мышонок, потеряв равновесие, свалился вниз. Публика, полагая, будто это специально продуманный трюк, разразилась еще более громким хохотом. Адам тотчас поднес палец к губам: если уличные акробаты выкрикнут имя «Сомбреном», они с Лилит пропали!

Олимпа и Мышонок правильно истолковали его жест и закончили свой номер так же естественно, как если бы ничего не произошло. И только после приблизились к ним.

Олимпа заговорила первой; она с трудом могла справиться с волнением:

— Не надо на нас сердиться, монсеньор! Мы ничего не могли сделать, чтобы спасти вашего сына.

Лилит резко прервала ее:

— Замолчи! Никогда больше не говори об этом! Понятно?

Великанша молча кивнула головой, которая была раза в два крупнее, чем головы ее собеседников.

Лилит сменила тему:

— Что вы здесь делаете? Почему вы не в Сомбреноме?

— Нас выгнали, госпожа. В замок пришли солдаты герцога, а еще — англичане. Они хотели вам плохого. И раз вы были крестными родителями нашего сына…

Тогда заговорил Адам. Не вдаваясь в подробности, он сообщил, что попал в немилость к английскому королю из-за политических интриг. Теперь они с супругой даже не знают, куда идти…

Мышонок широко улыбнулся:

— Не ищите ничего больше, монсеньор! Вы будете жить с нами, здесь!

Он указал на одно из строений возле площади:

— Мы там не одни, там живут все нищие, но там дождь не идет.

Адам вздохнул. «Здесь» и «там» оказалось не чем иным, как домом Вивре, символом его триумфа, места, где он подстроил ловушку Луи, где позже он познал упоительные минуты счастья с Лилит… В глубине души Адам понимал, что это правильно. Необходимо, чтобы победа отца стала полной, а его унижение не знало границ.

Адам опустил голову, и они все вместе пошли к этому дому, который так хорошо был ему знаком…

Благодаря Олимпе и Мышонку Адаму и Лилит, по крайней мере, не грозила смерть от голода, и они могли существовать, хотя и весьма скромно. Карлик и великанша, чей номер был одним из самых популярных в Париже, весьма прилично зарабатывали и все свои доходы делили с бывшими господами. Более того, они уже вполне освоились среди простого люда столицы, и благодаря им новички были приняты благосклонно.

Вокруг шеи Лилит носила черный муслиновый шарфик Царицы Ночи, единственную вещь, которую она унесла с собой, спасаясь после осады. Этот шарф позволял ей скрывать перевернутую пентаграмму на груди.

Адам посыпал золой свои блестящие белокурые волосы, чтобы казаться по возможности более незаметным. Это траурное украшение как нельзя лучше соответствовало настроению, царившему в его сердце. В холодных, печальных днях не было ни малейшего проблеска надежды. Адам проиграл свою главную битву и носил на теле ужасное напоминание о своем поражении.

Он и физически очень изменился. Внезапно Адам сильно растолстел. Чтобы совсем не заплыть жиром, он стал ежедневно проделывать гимнастические упражнения и, в конце концов, нарастил мускулатуру атлета. Но главное, что в нем изменилось, — это его лицо. В нем ничего больше не оставалось от ангелочка, на которого он когда-то походил: оно стало жестким и суровым.

Они с Лилит почти не разговаривали. В доме Вивре, где на каждом этаже обитало много народу, супруги не могли уединиться; у них имелся лишь уголок для сна. Но Адам был этим даже доволен. Если бы он вдруг оказался наедине с подругой, то не знал бы, что делать, о чем говорить…

Медленно приближалась зима. Однажды в середине декабря колокола собора Парижской Богоматери зазвонили так оглушительно, что дом Вивре затрясся. Причина этого стала известна его обитателям позднее: 6 декабря, в день святого Николая, в Англии, в Вестминстерском дворце, Генрих V и его жена Катрин произвели на свет сына, названного также Генрихом. Если Господь дарует жизнь этому младенцу, со временем он займет трон Франции и будет править вслед за своим отцом под именем Генриха VI. Потомственная линия победителя при Азенкуре не прервется.

Адам не испытал ничего, кроме горечи. Он подумал о том, какой могла бы быть его реакция при иных обстоятельствах, какую бы он почувствовал радость. Но теперь Адам ненавидел английского короля, и триумф Генриха только усилил его озлобленность.

Впрочем, нет, даже хуже: все это было безразлично Адаму. Политика больше ничего не значила для него, потому что сам он отныне не принимал в ней участия. Королевства могли переходить из рук в руки, торжествовать победу или рушиться… Какое это имело значение для несчастного скопца с паперти собора Парижской Богоматери?

У его товарищей по несчастью имелась другая тема для разговоров: погода… В прошлом году в Париже случилась самая суровая зима, какую только помнили люди. Горожане выходили в поля, разрывали снег и ели траву; множество людей умерло от голода и холода.

Но и животные страдали тоже, и, возможно, именно это поразило воображение более всего. В Париж явились волки! Они вторгались в город целыми стаями, страшные, голодные; в их желтых глазах тускло светилась неумолимая, отчаянная жестокость, какая бывает у тех, кто чувствует приближение смерти. Живые еще могли им сопротивляться, но только не мертвые.

Волки разбрелись по кладбищам. На всех погостах столицы — и более всего на кладбище Невинно Убиенных Младенцев — долгими ночами раздавался их вой. По утрам там находили разрытую, разбросанную землю и страшно изуродованные трупы.

Этот кошмар продолжался два месяца, и теперь убогие обитатели дома Вивре, трепеща, молили Господа и всех святых, чтобы наступившей зимой ужас не повторился.

В самом начале 1422 года страх вновь завладел людьми. Вот уже несколько дней на город все падал и падал снег. Однажды ночью, проснувшись, Адам заметил, что Лилит нет рядом. Он искал ее по всему дому, но не нашел: она исчезла.

Она вернулась только под утро, с застывшим, оцепеневшим взглядом, и отказалась отвечать на его вопросы. Но он все-таки нашел ответ, когда чуть позже по городу разнеслось известие: перед собором нашли труп какого-то нищего. Грудь несчастного была вскрыта, и сердце съедено: несомненно, то дело волков!

Этот факт был признан официально, и королевский глашатай кричал на перекрестках:

— Волки вошли в Париж!

Адам услышанному не поверил. В происшествии повинна Лилит, он в этом не сомневался… Поскольку Адам не мог более удовлетворять ее, демоница вновь стала совокупляться с первым встречным, убивать его и съедать сердце. Вот в чем теперь находила она наслаждение. Адам не сердился на нее за это: он сам был во всем виноват. И от этого его отчаяние становилось еще нестерпимей.

***

К счастью, зима 1421-1422 годов не имела ничего общего с прошлогодней, и весной между дофином, с одной стороны, и бургундцами и англичанами — с другой, возобновились военные действия, которые обычно приостанавливались на период плохой погоды.

Упорное сопротивление дофина вынудило Генриха V покинуть Англию и отправиться во Францию. Он впервые поселился в Париже, причем сделал это на свой манер: откровенно грубо.

Все французские командиры гарнизона были заменены английскими, в том числе и стражники дворца Сент-Поль. С высшим дворянством обошлись не лучше.

Когда Вилье де Лиль-Адан, ставший маршалом, предстал перед королем после поездки верхом в испачканной одежде, он был тотчас же смещен со своего поста и заключен в тюрьму.

Народ Парижа, ненавидевший арманьяков, весьма благосклонно отнесся к английскому королю. На Троицын день, чтобы доставить удовольствие его величеству, на площади перед собором Парижской Богоматери разыграли «Мистерию о страстях святого Георгия».

Генрих V не дал артистам ни одного су, не удостоил ни единым браво. Он довольствовался лишь тем, что произнес несколько слов по-английски, и удалился.

Его популярность мигом упала, но это последнее, что волновало короля. Генрих вел себя как завоеватель, а во французах, будь то его сторонники или противники, видел лишь побежденных, с которыми следовало обращаться соответственно.

Парижане боялись зимы, а страшным оказалось лето. За весь июнь не упало ни капли дождя. Июль и август были еще хуже: на столицу обрушилась нестерпимая жара. Дни следовали за днями, удушливые, невыносимые, не давая измученным людям ни малейшей передышки.

Жара вызвала новую напасть: корь. Самыми уязвимыми ее жертвами оказались дети. Болезнь стала причиной чудовищной смертности. Но это чрезвычайное лето 1422 года имело еще одно последствие особенной важности: заболел Генрих V.

Это была не корь, но внезапная страшная лихорадка. Король быстро понял, что не оправится от болезни. Он заперся в Венсенском замке и втайне от всех спокойно готовился к кончине.

Генрих пригласил к себе своего младшего брата, Джона Бедфорда, и продиктовал ему свою последнюю волю. Что касается договора, подписанного в Труа, здесь, разумеется, никаких изменений не предполагалось. Наследником короля Франции будет не дофин Карл, но сын Англичанина — Генрих VI. В ожидании совершеннолетия маленького Генриха VI следовало обеспечить регентство. Бедфорд должен был предложить бразды правления Филиппу Доброму, а в случае отказа бургундского герцога взять регентство на себя.

Еще умирающий просил не освобождать из тюрьмы Шарля Орлеанского, пока Генрих VI не достигнет совершеннолетия.

Бедфорд попрощался с братом и вышел…

Кончался август, а над городом стояла все та же удушающая жара. Во вторник 31-го капеллан читал у изголовья английского короля один из покаянных псалмов — «Aedifica muros Jerusalem» ^[41], когда Генрих V внезапно приподнялся на постели и сказал:

— Бог мой, Ты ведь знаешь, моей мечтой было воздвигнуть стены Иерусалима!

И умер. Было три часа ночи. Покойному королю было тридцать четыре года…

Его тело перевезли в Сен-Дени, минуя Париж — ввиду непопулярности Генриха V у горожан. В соборе была отслужена краткая панихида, затем гроб без промедления отправили в Англию.

Господь, который, по мнению Генриха V, даровал ему победу при Азенкуре, сейчас, лишив его жизни, нанес чудовищный удар. Никто не мог даже предположить, что Генрих V умрет прежде Карла VI, который был на двадцать лет его старше. Все круто перевернулось…

Филипп Добрый отказался принять регентство. Он бы ничего не выиграл, взяв на себя эту опасную роль. Более того, своим отказом бургундский герцог продемонстрировал свой патриотизм.

Таким образом, тяжелую ношу взвалил на свои плечи Джон Бедфорд. Он уже имел возможность доказать свои достоинства военачальника. Говорили, что он такой же искусный политик, как и его брат. И при этом — не столь жестокий. Во всяком случае, его приход к власти парижане приветствовали криками радости.

Но эта радость была ничем по сравнению с бурей чувств, которую вызвала неожиданная кончина короля у Адама и Лилит. Смерть Генриха меняла для них все. Ведь именно Генрих V был виновником свалившихся на них несчастий. С Бедфордом, человеком, как утверждали, более умеренным и воздержанным, появлялась надежда на возвращение прежних милостей.

Однако для Адама и речи быть не могло о том, чтобы предстать перед регентом самому. Следовало отыскать кого-то, кто мог бы замолвить за него слово.

Адам подумал о герцоге Бургундском. Он вспомнил о пире по поводу крещения ребенка и о той радости, которую герцогу доставила Олимпа. Он решил обратиться именно к нему — возможно, прихватив с собою Олимпу.

Но Лилит решительно отвергла эту идею:

— Герцог не станет беспокоить регента ради какой-то интрижки, которую ты для него устроил. Только один человек в состоянии нам помочь. Некая особа, которая по-настоящему к тебе привязана. Персона более значительная, чем герцог.

— Более значительная, чем герцог?

— Изабо! Ты ведь был ее любовником, не так ли? Думаешь, такое забывается?

— Но она в Труа.

— Рано или поздно она обязательно приедет в Париж…

И Изабо Баварская появилась в столице. Уже 16 сентября Карл VI подтвердил все статьи договора с Англией в специальном торжественном акте и разослал письма во все города королевства, дабы призвать своих подданных бороться с «последними врагами» — имея в виду, несомненно, дофина. Королева должна была приехать в Париж, чтобы торжественно поклясться перед Парламентом, что будет соблюдать положения договора.

Адам осознавал, что задуманное им предприятие весьма рискованно, но терять было нечего, и это придавало ему силы. Кроме того, он понимал, что необходимо поразить воображение королевы, и проделал это со всей ловкостью, на какую был способен.

Адам проник во дворец Сент-Поль, и — удача была на его стороне! — сумел пробраться в комнату королевы. Изабо еще не было. Он устроился там, где когда-то впервые увидел Маго, и стал ждать.

Изабо не замедлила появиться. Заметив Адама, она вскрикнула от неожиданности. Королева, разумеется, не смогла узнать своего юного любовника в жалком, оборванном нищем с посыпанными золой волосами. Она уже собралась было позвать стражу, но Адам не позволил ей этого сделать.

— Помните, ваше величество, как много лет назад, в Святой четверг, одна нищенка, в прошлом знатная дама, бросилась к вашим ногам? Сегодня некий нищий, в прошлом благородный рыцарь, тоже бросается к вашим ногам. Это ее сын: я — Адам…

Изабо широко распахнула глаза, разглядывая стоящего на коленях несчастного. Посылая ей взгляды, способные растопить любое сердце, Адам не без удовольствия отметил, что стареющая королева растолстела еще больше и еще обильнее, чем прежде, поливает себя духами.

Наконец, Изабо пришла в себя и с негодованием заговорила:

— Как вы смеете? Вам известно, что вы приговорены к смерти за колдовство?

— Это клевета, ваше величество.

— Клевета? В Сомбреноме нашли тело уморенной вами жертвы! В подземной тюрьме, вырытой под вашей собственной спальней!

Адам почувствовал, что остался единственный шанс: поставить на карту все. С решительным видом он поднялся с колен.

— Да, я колдун, и моя мать была колдуньей! Да, я преступник, как и она была преступницей! Но это не помешало вам спасти мою мать. Вы сделали это, потому что любили ее…

Внезапно он изменил тон. Теперь он почти шептал:

— А меня, разве вы меня не любили?

Изабо вздохнула:

— Что вы хотите?

— Вновь стать тем, кем я был.

Королева ничего не ответила. Она открыла какой-то ящичек и вынула оттуда синий кожаный кошелек, который и протянула своему бывшему любовнику.

— Вы получите обратно свои привилегии и Сомбреном. Уезжайте, здесь вы в опасности. Где можно будет вас найти?

— На площади перед собором Парижской Богоматери.

Адам взял кошелек и вышел, послав королеве последний взор, полный признательности. И в этом взгляде не было никакого притворства. Что, кроме признательности, можно испытывать к той, которая вернула вам жизнь?

Кроме того, Адам опасался, как бы Изабо не попросила у него доказательств его нежных чувств. Ведь он не смог бы ответить на ее призыв. Он испытал большое облегчение, когда она не стала просить ни о чем.

Через неделю его отыскал посланник в плаще с геральдическими лилиями: Адам как раз стоял перед помостом, на котором выступали Олимпа и Мышонок. Посланник вытащил из большой сумки щит с гербом — черный и красный цвета, разделенные диагональю, — и воскликнул:

— Господин регент просит вас не покидать Париж. Он будет нуждаться в ваших услугах.

Адам издал крик радости, поистине звериный. Он велел остановить спектакль, рассказал все Мышонку и Олимпе и в сопровождении последней отправился к дому Вивре, чтобы освободить его от прежних обитателей.

Это не заняло много времени. Великанша и атлет, в которого к тому времени превратился Адам, хватали нищих за лохмотья и вышвыривали вон. В тот же вечер, когда Мышонок и Олимпа вместе со своим сынком сидели на втором этаже, Адам и Лилит, вновь ставшие господином и госпожой де Сомбреном, вдвоем оказались в большой спальне наверху.

Впервые за долгое время им предстояло провести ночь вместе. Произошло то, чего Адам и опасался. Оставшись наедине с подругой, он растерялся. Он пытался найти слова. Однако Лилит не дала ему времени подумать:

— Изабо дала тебе немного золота, но я хочу гораздо больше! Золото, власть и дворянские почести — вот что мне нужно от тебя, потому что ничего другого ты мне предложить не можешь.

Адам потянулся было к ней. Лилит оттолкнула его:

— Никогда больше не дотрагивайся до меня!

Она взяла кинжал и закуталась в свой черный муслин.

— Ты куда?

— Ухожу.

— Зачем?

— Делать то, что я делала до встречи с тобой!

И вышла, держа в руке кинжал…

Адам остался один — один на всем огромном третьем этаже дома Вивре. Конечно, Лилит необходимо удовлетворять свои плотские потребности, и он не в силах ей в этом помешать. Но почему она проявляет столько жестокости? Неужели она не испытывает ни капли жалости к его несчастью?

Адам вздохнул… Он знал, в чем тут причина. Хотя Лилит ни разу не говорила об этом вслух, она не простила ему смерти их сына, единственным виновником которой считала его, Адама.

Он мерно шагал из угла в угол. Он опять сделался господином де Сомбреномом, но зачем ему это было нужно? Для своей подруги он превратился в объект презрения и отвращения; он даже не был мужчиной, он стал бесполым существом, презренным и униженным.

Его взгляд остановился на железном крюке, подвешенном на балке, возле окна. Вот выход. Сам дом Вивре подсказывал ему решение. Адам потерял все, кроме физического существования. Осталось лишь последнее усилие. Найти кусок веревки нетрудно, а там — завязать узел, и все будет кончено. Он не в состоянии жить без любви Лилит, а ее он потерял навсегда, потому что больше не сможет, увы, подарить ей ребенка…

Внезапно Адам остановился. Почему же нет? Сможет! Для этого достаточно сделать еще один шаг, переступить еще один порог.

Маленький Филипп. Он был совсем рядом — спал этажом ниже со своими родителями. Всего-то и нужно, чтобы они исчезли… Олимпа и Мышонок, такие добрые и преданные, без которых Адам с Лилит, конечно бы, не выжили. И Адам собирался вознаградить их за все благодеяния, предав жестокой смерти. А мальчик-сирота будет принадлежать ему и Лилит!

Адам пошарил в своих лохмотьях и достал кожаный мешочек, который всегда носил привязанным к глее; даже в дни самой черной нищеты он не захотел с ним расставаться. Адам развязал тесемки, убедился, что порошка спорыньи вполне достаточно для двоих, и решительно стал спускаться на второй этаж.

Олимпа и Мышонок спали прямо на полу, рядышком друг с другом. Что за странная пара! Он свернулся калачиком на ее необъятной груди. Чуть поодаль спокойно сопел маленький Филипп. Рядом стоял кувшин с водой. Адам высыпал туда весь порошок и бегом поднялся по лестнице. Теперь оставалось только ждать, когда они захотят пить.

Рано утром Адам услышал чудовищные крики и поспешил на второй этаж. Все произошло именно так, как он и рассчитывал: двое несчастных, уже почерневшие, разлагались заживо прямо на глазах у собственного сына, кричавшего от страха.

Мышонок хрипел, катаясь по полу, но Олимпа еще оставалась в сознании. Увидев Адама, она закричала из последних сил:

— Мы сейчас умрем! Умоляю, монсеньор, не оставьте нашего ребенка.

Зрелище, которое представляла собой великанша, было поистине ужасным, но Адам старался сохранить спокойствие.

— Мы же взяли на себя обязательство как крестные родители. Мы усыновим Филиппа. Позже он станет господином Сомбреномом.

Олимпа прослезилась от счастья. Она из последних сил прошептала:

— Благодарю, монсеньор.

Чувствуя, что вот-вот гниение завершит свое дело, она успела еще произнести:

— Да благословит вас Господь…

Чуть позже возвратилась Лилит. У нее была кровь на руках и вокруг рта. Она обнаружила тело великанши, которое представляло собой огромную черную массу, и маленькую кучку пепла, оставшуюся от Мышонка.

Лилит сразу же все поняла и приблизилась к Филиппу, который, съежившись, сидел в углу комнаты и дрожал от ужаса.

При виде Лилит мальчик завопил и принялся удирать со всех ног. Она улыбнулась:

— Он еще вернется…

Потом она подошла к Адаму и, приблизив свой окровавленный рот к его губам, поцеловала его страстным, диким поцелуем, изо всех сил прижимая к себе. Разжав объятия, она посмотрела мужу прямо в глаза и с восторгом прошептала:

— Ты сделал мне ребенка!

Адам почувствовал, что дрожит всем существом. Здесь, в этой убогой комнате, рядом с двумя бесформенными трупами, он только что вновь обрел счастье! Он знал, чем отныне станет его связь с Лилит: они объединятся в злодеянии. Отныне их будет связывать не любовь, но смерть.

Кудрявый бог любви, о котором пел трувер из Марсане, исчез навсегда. С этого самого дня они станут поклоняться одному из тех темных божеств, что питаются кровью и слезами, божеству из легенд. Сейчас Адам воистину составлял единое целое со своей подругой, таким же чудовищем, как и он сам. Сам не подозревая о том,глашатай с перекрестка оказался прав: нынешней зимой волки действительно вошли в Париж…

***

В этот самый момент Карл VI метался в малярии. До этого дня он отличался исключительным здоровьем. В возрасте пятидесяти четырех лет он продолжал играть в мяч, охотиться и стрелять из арбалета. За те сорок два года, что длилось его правление, он не болел ни разу; потеря разума нисколько не отразилась на его физическом здоровье.

Врачи предписали больному кушать апельсины и гранаты. Поскольку все отчаялись отыскать сии заморские фрукты, вмешался Филипп Добрый. Он обратился к торговцам, которые ему самому поставляли лакомства из далеких стран.

Но экзотические плоды не принесли облегчения, на которое так надеялись. Здоровье короля ухудшалось день ото дня. Его ноги опухали. Вскоре он мог ходишь, лишь опираясь на костыли, а потом перестал передвигаться вообще. Карл неподвижно лежал в своей постели во дворце Сент-Поль и стремительно угасал…

Карл VI умер в четверг 21 октября 1422 года, в канун праздника Одиннадцати Тысяч Девственниц, около семи утра. При его кончине присутствовали лишь Одетта де Шандивер, «маленькая королева», которая почти тридцать лет была его подругой и сиделкой, его духовник, главный исповедник и несколько слуг. В миг его смерти со стены сорвали герб с изображением крылатого оленя и словом «никогда», обозначающим вечность.

О смерти короля глашатаи прокричали на всех перекрестках. Горожане встретили это известие воплями и плачем. Никогда, быть может, со времен Людовика Святого король не был столь популярен и любим, и причиной тому стали его собственные страдания. Безумец Карл словно взял на себя беды самой Франции, расколотой, униженной, сломленной. Подобно Господу, король принял на свои плечи грехи всего человечества.

В этот пасмурный октябрьский вторник народ оплакивал того, кого никогда не называл ни «Безумным», ни «Сумасшедшим», но с первого до последнего дня его правления — лишь «Возлюбленным»…

По дворцу Сент-Поль нескончаемой вереницей проходили те, чье имя в столице имело хоть какой-то вес: священники, дворяне, богатые горожане. Король покоился на своем ложе, укрытый золотым покрывалом, держа в руках золотое распятие с частицей Истинного Креста. Он выглядел нисколько не бледнее обычного, и, казалось, просто заснул.

На следующий день его тело было забальзамировано, а сердце отправлено в монастырь Целестинцев в ожидании похорон.

На похоронах случился серьезный политический инцидент. Бедфорд, перенявший у своего покойного старшего брата властные манеры, распоряжался траурными мероприятиями, нисколько не заботясь при том о чувствах французов. Результат не заставил себя долго ждать. Филипп Добрый отказался приехать и прислал вместо себя бургундского дворянина, Юга де Ланнуа. Герцог Бретонский также отказался присутствовать. Таким образом, на похоронах не оказалось ни одного принца, поскольку остальные были арестованы или высланы.

Изабо Баварская попросту не явилась, не удосужившись дать никакого объяснения по поводу своего отсутствия.

Похороны состоялись во вторник 9 ноября 1422 года. Жизнь в городе замерла. В домах никого не осталось: весь Париж высыпал на улицы.

В девять часов кортеж отправился за гробом во дворец Сент-Поль, чтобы перевезти его в собор Парижской Богоматери. Во главе процессии шли двести пятьдесят факельщиков. За ними, звоня своими колокольчиками, шагали двадцать четыре глашатая.

Далее следовали священнослужители: впереди нищенствующие ордены, затем черное духовенство, капитул собора Парижской Богоматери, епископы и аббаты. Следом — члены королевского дома, с геральдическими лилиями на груди. И, наконец, позади главного камердинера усопшего плыл гроб.

Его несли пятьдесят человек. Он был застелен золотым покрывалом. Сверху лежала кукла, изображающая короля, одетая в синюю мантию с золотыми геральдическими лилиями. Лицо из специально обработанной кожи было выполнено по гипсовому слепку, сделанному сразу же после смерти; на голову приклеены настоящие волосы. Руки в перчатках сжимали скипетр.

Никто из присутствующих не знал, кому пришла в голову идея подобного спектакля, но эффект оказался потрясающим. Несчастный безумный король был точь-в-точь этой куклой, которую несли по Парижу, — пустая оболочка, которой придали подобие жизни.

В конце процессии ступали камергеры, знатные горожане, пажи, писари, а, завершая ее, в одиночестве шествовал сам Бедфорд.

В соборе Парижской Богоматери была отслужена первая погребальная месса. Под похоронный звон и звуки труб процессия направилась в Сен-Дени, куда прибыла уже ночью.

Собственно похороны состоялись на следующий день, 10 ноября. Уже было приготовлено место рядом с могилами родителей усопшего, Карла V и Жанны де Бурбон. После заупокойной службы могилу окружили герольды с опущенными книзу знаменами, на которых были золотом вышиты геральдические лилии.

Один из глашатаев выступил вперед, и в соборе разнесся его сильный голос:

— Помилуй и прости, Господи, благороднейшего и добрейшего государя Карла Шестого, короля Франции.

После недолгой тишины он заговорил вновь, столь же громко:

— Даруй, Господи, благую жизнь Генриху Шестому, королю Англии и Франции, милостью Божией нашему государю и повелителю.

Герольды одновременно подняли знамена и воскликнули:

— Да здравствует король!

Церемония была завершена…

На пути обратно в Париж Бедфорд демонстративно шагал впереди всех, перед ним несли лишь обнаженный королевский меч, символ регентской власти. Народ был подавлен вдвойне: к потере любимого короля добавилась вызывающая наглость победителя.

Собственно процессии позади Бедфорда никакой и не было. Те, кто присутствовали на церемонии, возвращались, не соблюдая никакого порядка. Священники, дворяне, горожане валили все вперемешку…

Адам и Лилит держались впереди. На Адаме были сверкающие доспехи, которые он заказал себе на деньги, полученные от Изабо Баварской, и новенький герб на груди. Лилит в знак траура сменила красный плащ на черный и тоже сделала себе новый «герб слез» — ведь любовь вернулась.

Как она и предполагала, маленький Филипп вскоре возвратился в дом Вивре, и с того дня новая «мать» окружила его самой нежной заботой…

Рядом с собой они видели английского регента и меч Франции. Они снова сделались богатыми и знатными, у них вновь имелся законный наследник, сын, их дело окончательно восторжествовало. День траура стал для господ де Сомбреном днем истинной радости. Однако впредь следовало соблюдать осторожность: жизнь ясно показала, до какой степени фортуна бывает изменчива и капризна.

Впрочем, ничто не мешало Адаму радоваться, и казалось, не найдется в мире ничего, что способно было бы испортить его хорошее настроение…

Когда толпа стала расходиться, он отыскал представителя Филиппа Доброго, Юга де Ланнуа, чтобы поприветствовать его и узнать новости о герцоге.

Ланнуа сердечно принял господина де Сомбренома и сообщил ему, что в прошлом июле их хозяин потерял свою супругу, Мишель Французскую. Адам приготовился было произнести приличествующие случаю слова соболезнования, но собеседник прервал его:

— Всем и каждому известно, что герцог Филипп никогда не любил свою супругу. Он сразу же стал подумывать о новом браке. И уже сделал выбор.

— И на ком же его выбор остановился?

— Это Бонна д'Артуа, вдова графа Неверского, брата Иоанна Бесстрашного, который погиб при Азенкуре. Она совершенно очаровательна.

Адам не поверил собственным ушам.

— Но это же его тетка!

— Жена дяди — это не совсем одно и то же. Церковь, разумеется, даст разрешение.

Адам не способен был дослушать до конца. Он несколько раз повторил:

— Его тетка! Тетка!

И, к великому удивлению Юга де Ланнуа, разразился громким смехом.

***

Юдифь слегла сразу же после той памятной ночи, когда произошло столкновение с Царицей Ночи. Невыносимое напряжение тех минут не прошло даром, и старое сердце не выдержало.

Она не умерла, но впала в состояние крайней слабости, и было очевидно, что ей уже не оправиться. Прекрасно знакомая с тайнами медицины, старая еврейка лечила себя сама. Она заперлась в своей спальне, и никому, кроме Франсуа и ее личной служанки, доступа туда не было.

Минул год после всех этих событий. Искра жизни, тлеющая в теле Юдифи, неудержимо угасала. Франсуа был серьезен и печален. С Юдифью исчезнет последний представитель его поколения. Он со своим долголетием обречен пережить всех, кого любил. Франсуа давно знал это, но так и не смог привыкнуть к этой особой форме одиночества…

Когда-то очень давно, в Испании, когда Франсуа воевал бок о бок с дю Гекленом, Юдифь была его любовницей. Но только гораздо позднее она стала по-настоящему близким ему человеком и заняла свое истинное место подле него.

Юдифь была из тех, кто дает потайной ключ к знаниям. Без нее Франсуа ничего не смог бы сделать: она сопровождала его шаг за шагом, с первой до третьей ступени Деяния. В алхимии она была его супругой, его госпожой Пернеллой. Юдифь разделяла с ним опасности и надежды до самого их блистательного и символического единения в потоке света…

Во второе воскресенье ноября 1422 года, когда Франсуа молился в часовне, служанка Юдифи пришла сказать ему, что хозяйка просит его прийти без промедления. Франсуа поднялся в ее спальню. Больная была вся в поту. При виде Франсуа она нашла в себе силы улыбнуться, и он все понял.

— Пора.

Юдифь принялась читать древнееврейские молитвы; затем замолчала. Франсуа приблизил к ней лицо. Она не может уйти просто так. Она — из тех, кто знает. Прежде чем покинуть этот мир, она должна открыть ему слово, то самое, последнее, которое будет вести его всю отмеренную ему жизнь.

И Франсуа попросил:

— Слово!

Юдифь бредила… Она произносила невнятные звуки, и ему показалось, будто он улавливает: «Испания». Наверное, Юдифь вспоминала сейчас детство и юность. Ее взгляд остановился на нем, и она отчетливо произнесла:

— Гранд…

Франсуа был разочарован: разум не вернулся к ней, она по-прежнему была погружена в воспоминания.

— Вы имеете в виду мой титул — испанский гранд?

Но Юдифь отрицательно покачала головой и повторила:

— Гранд…

Она слабо махнула рукой, показывая на него. Франсуа понял, что Юдифь указывает на шестиконечную звезду, которую он носил на шее. Он протянул амулет Юдифи и положил ей на губы. То, что для умирающей еврейки являлось символом ее религии, для Франсуа было знаком Мастера. Это мгновение объединило их навсегда.

Старая женщина испустила слабый крик, по ее телу прошла волна дрожи; затем она затихла. Юдифь умерла.

Франсуа закрыл ей глаза и, не зная, есть ли у евреев обычай скрещивать пальцы для молитвы, просто сложил ей на груди руки.

Последнее слово Юдифи, которое чуть не оказалось позабытым из-за ее смерти, вернулось к нему, и он задрожал от волнения. Он просил ее произнести последнее слово, и это слово было «гранд». Его титул здесь ни при чем. «Гранд» означает — «великий». Теперь, чтобы пройти последний этап пути, Франсуа не нуждается ни в чьей помощи. В своих бесконечных исканиях он дошел до конца. Он достиг совершенства, если таковое существует в нашем мире, и ему надлежит отныне лишь оставаться таким, каков он есть…

Какое-то время Франсуа размышлял над тем, как похоронить покойницу. Он охотно согласился бы предать ее земле в самом Вивре, но это христианская земля, и оставить здесь Юдифь означало бы нанести оскорбление ее памяти. В конце концов, Франсуа нашел верное решение. Существует одно место, где все мертвые остаются братьями, к какой бы религии они ни принадлежали.

С помощью Николе Эсташа Франсуа доставил тело до берегового рифа горы Сен-Мишель. Было время отлива. Телега продвигалась под низкими, черными облаками, затем остановилась. Николе осторожно положил покойницу прямо на землю.

Франсуа замер рядом с телом. Увидев, как начальник его стражи хочет осенить умершую крестом, Франсуа быстро остановил его.

Николе попытался было оправдаться:

— Но, монсеньор, мы же не оставим ее без молитвы!

— Именно так, без молитвы. Просто подумаем…

И он надолго погрузился в размышления. Так надолго, что Николе пришлось прервать его:

— Монсеньор, море поднимается: надо быстро уходить! Вы слышите, как оно шумит?

Франсуа де Вивре неохотно оторвал взгляд от безжизненного тела, распростертого на волнистом песке, и вновь забрался в повозку, которая повернула в обратную сторону.

Он прислушался к приближающемуся гулу. Николе Эсташ ошибся: море не шумело, оно разговаривало с Юдифью перед тем, как навеки поглотить ее. Оно говорило с ней на древнем языке, едином языке всех стихий, животных и людей. Первая волна говорила: «Я накрываю тебя», вторая: «Я укачиваю тебя», третья: «Я омываю тебя», четвертая: «Я накрываю тебя», пятая: «Я укачиваю тебя», шестая: «Я омываю тебя» — и так до бесконечности…

***

Изидор Ланфан и мальчик Анн прибыли в замок Вивре в последний день ноября 1422 года. Увидев своего правнука, Франсуа был так же потрясен, как и тогда, когда встретился с Адамом в ту ужасную ночь святого Иакова.

Причина была та же: сходство. Этот ребенок, который опустился на колени при его приближении и, трепеща, поднял на него синий взгляд, был копией его самого — семьдесят пять лет назад!

Эффект был тем более поразительным, что как раз перед этим Франсуа находился в крайне подавленном состоянии. Совсем недавно в Вивре прибыл путник, который сообщил о смерти короля и рассказал о похоронах. У Франсуа еще звучал в ушах крик главного церемониймейстера и герольдов: «Долгую жизнь Генриху VI!»

И внезапно все это исчезло! Ему достаточно было лишь увидеть Анна, чтобы почувствовать уверенность: вот он, долгожданный преемник. Судьба, которая ополчилась на его сына, отняв у него руку, и на внука, отняв у того зрение, на этот раз оказалась милостива. Тот день, когда Франсуа де Вивре узнал о смерти короля Франции, стал для него отнюдь не днем траура, но, напротив, первым днем новой эры.

Старый алхимик вспомнил одну из своих книг, которая по-прежнему оставалась для него одной из самых дорогих, и прошептал:

— Aurora consurgens…

Эхом отозвался тоненький голосок:

— Заря занимается.

Франсуа вздрогнул.

— Ты знаешь латынь?

Тот же робкий голосок отозвался:

— Да, монсеньор.

Франсуа был потрясен. Все обернулось еще чудеснее, чем он предполагал! Анн повторял внешность прадеда, был так же хорошо сложен, так же крепок, но вместе с тем обладал познаниями, каких у самого Франсуа в те годы не было и в помине. В мальчике поразительным образом соединились все лучшие качества тела и разума, а без этого единения ничто не возможно.

Размышления сира де Вивре прервал Изидор Ланфан:

— Священники оспаривают его у меня, монсеньор. Им никогда не приходилось видеть столь острого ума, а мне — столь крепкого тела. Он погружается в свои книжки, когда хочет отдохнуть после верховой езды, и вскакивает в седло, когда хочет расслабиться после уроков.

Наступило молчание. Франсуа приблизился к своему правнуку.

— Анн, ты тот, кого я ждал. Дай мне руку…

Ребенок повиновался. Изидор Ланфан увидел, как маленькая розовая ручонка утонула в иссохшей старческой руке. Воистину занималась заря.

Примечания

1

Святой Михаил! Защити нас, Архангел! (лат.)

(обратно)

2

Это Архангел! (лат.)

(обратно)

3

Приведите ему супругу! (лат.)

(обратно)

4

Смилуйтесь… (лат.)

(обратно)

5

Так решил Бог! (лат.)

(обратно)

6

Так ты поступил с моим братом! (лат.)

(обратно)

7

Перевод О. Румера.

(обратно)

8

Перевод Г. Плисецкого.

(обратно)

9

Вот крест Господень, (лат.)

(обратно)

10

Перевод Г. Плисецкого.

(обратно)

11

Коран, сура 56 «Неотвратимое событие». Перевод В. Пороховой

(обратно)

12

Перевод И. Тхоржевского.

(обратно)

13

Перевод Г. Плисецкого.

(обратно)

14

Лангдойль — язык северных районов Франции, окситанский — язык южных районов.

(обратно)

15

Великий исповедник — кардинал, возглавляющий церковный суд в Риме.

(обратно)

16

Во имя матери, брата и всех волков (лат.).

(обратно)

17

Смилуйся надо мной, Господи, в твоей доброте и твоей великой нежности, сотри грехи мои (лат.).

(обратно)

18

Избавь меня от всякой злобы и от моей вины, Господи, очисти меня (лат.).

(обратно)

19

Ибо грехи свои я знаю сам. Вина моя передо мной, и она безгранична (лат.).

(обратно)

20

Церковный день разделен на службы. Днем, в светлое время суток, служатся часы: первый, третий, шестой и девятый; ночью, в темное время суток, — вечерня, повечерие, полунощница и утреня. Служба первого часа посвящена воспоминанию судилища у Каиафы, шествия к Пилату и клеветы на Спасителя.

(обратно)

21

Перевод Г. Плисецкого.

(обратно)

22

Перевод Г. Плисецкого.

(обратно)

23

Даруй им вечный покой, Господи, и да воссияет над ними бесконечный свет (лат.).

(обратно)

24

День гнева, день этот обратит мир во прах… (лат.)

(обратно)

25

У врат ада, Господи, возьми ее душу. Да упокоится она с миром. Аминь (лат.).

(обратно)

26

Перевод Г. Плисецкого.

(обратно)

27

28 января (теперь во Франции это праздник учащихся лицеев и колледжей).

(обратно)

28

Ребек — старинный смычковый инструмент.

(обратно)

29

Абсанс — потеря, помутнение сознания.

(обратно)

30

Отель — имеется в виду большой городской дворец, принадлежащий знатному человеку и укрепленный почти как замок.

(обратно)

31

Помолимся за язычников. Да избавит их Всемогущий Господь от зла, дабы, покинув своих идолов, они пришли к Богу живому, истинному и единому… (лат.)

(обратно)

32

«Немая книга» (лат.).

(обратно)

33

Ронсеваль — селение и ущелье в Западных Пиренеях (Испания), где 15 августа 778 года баски, являвшиеся союзниками арабов, уничтожили арьергард франкской армии Карла Великого. В этом бою героически погиб граф Роланд, родственник короля.

(обратно)

34

Мудрость Юга (лат., греч.).

(обратно)

35

И Господь сказал мне: «Ты сын мой; это я родил тебя сегодня». Слава Отцу (лат.).

(обратно)

36

Младенец родился. Слава Отцу! Младенец родился (лат.).

(обратно)

37

Теперь бейте! (англ.)

(обратно)

38

Тарж — маленький треугольный или шестиугольный гербовый щиток, его носили на плече.

(обратно)

39

Бальи — королевский чиновник, выполнявший административные и судебные функции.

(обратно)

40

Sombrenom — букв.: мрачное (темное) имя.

(обратно)

41

Aedifica muros Jerusalem — Созиждутся стены Иерусалимские (пс. 50).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***

Часть первая ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

  Глава 1 БОЖИЙ СУД

  Глава 2 КОЛЁСА ОРОНТА

  Глава 3 «КОГДА ТЮЛЬПАН УВЯЛ, РАСЦВЕСТЬ НЕ МОЖЕТ ОН»

  Глава 4 ПЕРСТЕНЬ С ВОЛКОМ

  Глава 5 СРЕДИ МЕРТВЫХ

  Глава 6 МАНСКИЙ ЛЕС

  Глава 7 ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА

Часть вторая ФРАНЦИЯ В ЭПОХУ ВЕЛИКИХ НЕСЧАСТИЙ

  Глава 8 БАЛ ПЫЛАЮЩИХ ГОЛОВЕШЕК

  Глава 9 ЛУИ МОЛЧАЛИВЫЙ

  Глава 10 ЧЕРНАЯ СТУПЕНЬ

  Глава 11 ПОЖИРАЮЩИЙ ОГОНЬ

  Глава 12 ЗИМНЯЯ ЛЮБОВЬ

  Глава 13 AURORA CONSURGENS

  Глава 14 КВАРТАЛЬНЫЙ СТАРШИНА

Часть третья АЗЕНКУР

  Глава 15 РЫЦАРЬ С ЕДИНОРОГОМ

  Глава 16 СУДЬБА МЕЛАНИ

  Глава 17 БИТВА ПРИ АЗЕНКУРЕ

  Глава 18 ТУРНИР СЛЕЗ

  Глава 19 СИР ДЕ СОМБРЕНОМ