Золотоискатель [Йоханнес Вильгельм Йенсен] (fb2) читать постранично

Йоханнес Йенсен Золотоискатель

В доме у Андерса Эриксена, деревенского столяра, много лет подряд висела пара удивительных сапог. Не сбитые деревянными гвоздями или сшитые, а отлитые целиком из резины, они были до того длинные, что доходили до самых бедер. Это были сапоги Золотоискателя.

Столяр Андерс их не носил, иной раз его ребятишки надевали их, чтобы побродить по пруду, но и те могли выдержать в них лишь несколько минут. Деревенский лекарь говорил, что ноги в таких сапогах не могут дышать. К тому же сапоги отдавали не то каким-то ядом, не то лекарством, а когда вода прижимала мягкие голенища к ногам, человек начинал отчетливо чувствовать, что ноги у него немеют. Люди относились к этим сапогам весьма почтительно. Заходя в мастерскую столяра Андерса, человек глядел на висевшие на стене сапоги, и в голове у него возникала смутная мысль о далеких неведомых землях, где роют золото, о диких краях, от которых порядочные люди держатся подальше. А иной движимый ниспосланным нам богом любопытством нет-нет да и спросит про Лауста Эриксена, отца столяра Андерса, мол, куда он подевался, есть ли у Андерса вести от него, скоро ли сын получит от отца наследство...

Андерс в ответ каждый раз отрицательно мотал головой. Так Лауст Эриксен был предан забвению. Позабыли и про сапоги, они висели себе под потолком, покореженные, опутанные паутиной.

Столяр Андерс познакомился со своим отцом, «получил» его, как говорили шутники, на двадцать девятом году. До той поры он отца никогда не видел. Мать умерла, когда Андерс был еще мальчонкой, а отец к тому времени уже был в бегах. Когда Андерс ходил в школу, зловредные ребятишки с радостью дразнили его, повторяя, мол, был у тебя отец по имени Лауст, да только он удрал прочь со всех ног, бросив жену, дом и все, что было в доме. Когда же Андерс подрос и с помощью добрых людей обучился ремеслу, у него из благодарности вошло в привычку покорно слушать, как люди из сочувствия к нему поносят его скверного отца, сбежавшего в Америку.

Андерс был парень тихий, беззлобный, из тех, что мухи не обидят – сама благодарность, долговязый и тощий, будто вытянутый в длину, бледный и узкогрудый. В солдаты его не взяли. И теперь он мастерил гробы, словно мстил за себя тайком. Андерс был плодовит, каждый год его женщина, до которой никто другой и дотронуться не хотел, рожала ему по ребенку.

Лауст Эриксен был, можно сказать, типичное дитя своего времени. Сначала был в подмастерьях, потом вступил в долю с хозяином, наконец сам стал хозяином; дела у него шли хорошо, и он почувствовал в себе силу. Но вот в лихой час он соблазнил работницу и привязался к ней. Несчастье никогда не приходит одно. Лауст, можно сказать, полюбил девушку, вернее, принял это развлечение всерьез и решил взять на себя последствие греха, что чванливые люди с достатком ему не простили, ведь им хотелось, чтобы все были такие же грязные, как они. Лауст предпочел чувство, и они просто вышвырнули его из своего круга.

Пришлось ему начинать все сначала; по тем временам для него нашлось место лишь в вересковой пустоши. За сотню сбереженных риксдалеров Лауст купил клочок пустоши, и вот однажды воскресным днем люди увидели, как он с брюхатой невестой прохаживался по своему «имению», будто господин на прогулке. Они выбирали место для дома. К большой досаде обитателей Гробёлле, они выбрали место на пригорке, поросшем вереском, с красивым видом на окрестность, вместо того чтобы спрятаться в какой-нибудь сырой низине, где бедняки, не потерявшие чувства приличия, предпочитают сколачивать свои деревянные лачуги. Всю зиму Лауст собирал камни, бревна из старых срубов и складывал их на пригорке, а весной начал строить. Он вкопал дом в землю, потом сложил из валунов стены и покрыл крышу вереском, получилось что-то вроде землянки. И до чего же плохой у него был вкус – возле своего дворца он вздумал водрузить флагшток! Он купил его на аукционе и раскрасил белыми и красными спиралями; в тот день, когда молодые поселились в новом доме, на верхушке флагштока посреди пустоши развевался маленький флажок – этого им соседи никогда не могли простить.

Теперь Лаусту и Метте-Кристине предстояло двадцать-тридцать лет обрабатывать надел верескового поля своими руками. Все, на что они могли рассчитывать, – это пара коров да два десятка овец на скотном дворе. Но этого им нужно было дожидаться чуть ли не всю жизнь. А покуда у них в лачуге не было даже кота. Лауст ходил на поденщину в Гробёлле, зарабатывая на хлеб. А в свободное время занимался геркулесовым трудом – вскапывал пустошь лопатой; проку от этого было мало. То, что он не сдавался, раздражало людей, веди он себя иначе, они были бы не прочь одолжить ему при случае плуг или пару быков. Лауст был упрям, а упрямство не подмога нищему парню. Зажиточные крестьяне терпеть его не могли, а бедняки ненавидели за то, что он чурается их. Однажды в новогоднюю ночь они сговорились как бы в виде шутки стащить веревками крышу с лачуги новоселов. Лауст вышел из дома и отлупил