Донные Кишотки [Геннадий Владимирович Руднев] (fb2) читать онлайн

Геннадий Руднев Донные Кишотки

ГЛАВА ПЕРВАЯ

АНТАРКТИДА

На стеклянном столе возле каждого мерного стакана стояла своя неполная мензурка с делениями до тысячи миллилитров. Жидкость, налитая в них, была разного цвета и густоты. Желтая – вязче, зелёная – жиже. Циля и Йошка, добавляя из пробирок в полупустой стакан по несколько капель, разбавляли себе напитки по своему усмотрению из наручной посуды. Первая – молоком, вторая – водой. Фляжки с ними, по форме напоминающие спаянные аллонжи, размером с утолщенный браслет, болтались у них на запястьях.

Шёл второй час полярной ночи. С каждым глотком, трезвея, девушки всё с большим удивлением оглядывались вокруг, замечая, как знакомое место преображается не в лучшую сторону. Студиозусы за соседними столиками расплывались в дыму, черно-белое пространство насыщалось акварельными разводами, будто на мокрой бумаге капли краски истирали прежнюю ретушь.

– Ты где воду достаёшь? – спросила Циля у Йошки шепотом.

– Не скажу, – ответила Йошка. – И вообще, много будешь знать, трезвой помрешь. Пей своё молоко. На выпускном и его не дадут.

– Это как же?

– А вот так. Будет водка с протеином. По цвету с молоком – один в один. Поняло? Существо?

– Но ведь они обещали, что на выпускной лучшим будут воду наливать!

– Ага! Ты им больше верь! В прошлом году двое кобелин решили красные дипломы обмыть, в туалете томатный сок только откупорили, так кто-то из геев заложил, и в них по пол-литра спирта влили. Микробюретками! Охрана, конечно, оторвалась: выдрала их наркологов по очереди. Преподам теперь не только монастыря, света белого не видать! В лагеря засунут к трансвеститам, на иглу да на морфий. А то и того хуже – на сбор винограда или на спиртзавод. Это даже отличникам не прощают. А остальных так долбят по задолженностям, как дьяволы налоговые.

– Боже мой! У меня всего одна четверка… неужели и меня!?

– По какой дисциплине?

– Сексуальное насилие…

– Ой-ой… А что так?

– Да препод такой достался… уж я его на лабораторной так отхлестала, а потом и со страпоном, и током… всё по программе, как учили… а ему всё мало было…

– Рука у тебя легкая. Я-то знаю… На яйца ему надо было наступить. Сразу бы «отлично» заорал.

– Да не было у него яиц.

– Сучка, что ли?

– Да нет, он из тех ещё пионеров. Ну, помнишь, по истории, они не только соски себе, а и яйца с половиной члена при приеме в организацию отрезали? А потом галстуки на шее завязывали, чтобы своих отличать?

– А-а, юннаты? Те, которые потом эти причиндалы вместе съедали и становились вегетарианцами? Они живы ещё?

– Очень даже живы. У нас на кафедре больше половины таких.

– Твою заразу! Так как же вы там экзамены сдаёте?

– Вот так. По трое, а то и по четверо. Группами. Который год уже… Послушай, а дай водички попробовать? Я ни разу ещё не пила…

– Перебьешься.

Дверь в пробирочную отворилась, в проеме появился голубоватый расплывчатый силуэт, похожий на земноводное, вставшее на задние конечности. Циля подтолкнула локтем руку Йошки.

– Гляди, сам Ги пожаловал!

Существо подползло к стойке и шлепнуло пятерней по столешнице. Пробмен двинул к нему мензурку с красными чернилами, не забыв плюнуть в неё для пены. Сделав глоток, Ги громко икнул и обернулся.

У Цили перехватило дыхание от восторга.

– Нет, ты слышала, какое внутреннее содержание?

– А то! – неискренне восхитилась Йошка. – Ещё бы пёрнул, цены бы ему не было…

– Вечно ты все усложняешь.

Ги смерил подруг уничтожающим взглядом и произнёс:

– Разбавляете?

Студентки замялись на стульчаках. Поправили браслеты, сдвинув их ближе к локтю, и отвели от Ги глаза в сторону. Циля одернула юбку, прикрывающую часть унитаза, на котором она сидела. Йошка, наоборот, подняла свою, раздвинув ноги, и заглянула под себя. Улыбнулась. Что-то там ей показалось забавным.

– Смеётесь?! – Ги потёр ладонями голубоватую кожу на лосинах, подобрал в руки длинные модные фалды бирюзового пиджака и, пошаркивая плоской обувью, больше похожей на короткие ласты ядовито-желтого цвета, двинулся к столику.

– Что глотаем?

– Что Б. послал! – с вызовом ответила Йошка. – На тебя не хватит.

– И все-таки? – Ги приподнял кустистые брови и взъерошил рыжую шевелюру. – Не воду, случаем?

– Её, родимую.

– И не боитесь, что депортируют?

– Не-а… Хочешь поглядеть, голубок? Гляди!

Йошка подтерлась юбкой и встала, кивнув Ги на свой унитаз.

Тот нагнулся и задержался в этом положении, явно что-то рассматривая.

– Ну, и как тебе цвет? – игриво спросила Йошка, указывая на прозрачную жидкость, в которой плескались две золотые рыбки.

Циля тоже потянулась поглядеть, что выливалось из Йошки за время их беседы. И тут её затошнило… Она чуть не испортила декорации…

– Не верю! «Не верю!» – прокричал из пустого зала на сцену, где разыгрывалось действие, ангажированный режиссёр Хвам. – Окститесь! Где текст? Одна блюёт, одна смеётся, ты, полудурок, куда глядишь? Под юбку? Тебе же, по ходу пьесы, да и вообще… эти сучки должны быть по боку, мягко сказать… Ох, этот ваш россиянский язык! Как вы на нем вообще друг друга понимаете?.. Гасите фонари, экономьте электроэнергию, спускайтесь сюда, вниз. Я сейчас всем вставлю, будьте уверены! И разгоните эту мерзкую мглу!

На сцене симпатичная, но очень мелкая таджичка из обслуги начала хлестать разноцветный дым огромным серым полотенцем. Озадаченные актеры, уступая друг другу, начали спускаться в зал, к режиссеру, рассаживаться в партере. Хвам, повернувшись к ним спиной, закурил.

Но уже через минуту, закашлявшись, режиссёр обернулся. Весь в слезах и вопросах, прикуривая одну сигарету от другой, он начал продолжительно жаловаться посторонним людям, актерам, которых видел второй раз в жизни, на свою судьбу:

– Вы, сволочи, вы за что меня подставляете? Партия и правительство оказало вам и мне глубокое доверие. Нам разрешили ставить пьесу, запрещённую ещё два века назад. А вы?! Что вы играете!? Современность? Да кому она нужна, ваша современность?! Вам её дома не хватает или над домом? Пьеса классическая! Никакой самодеятельности! Живем на сцене строго по тексту! В паузах коллективно подыхаем! Все поняли?

Актеры синхронно потупили головы.

– Так вот, блин, последний раз объясняю, – заливался слезами Хвам. – Сцена вам не рай, а ад! И после каждого выхода вы сгораете, а на следующий возрождаетесь из пепла. Аки сфинкс… У меня был уже опыт в предыдущем найме, в Джезказгане, вся труппа сгорела… но это не важно… я научу вас воскресать… Но, уважаемые, умирать-то вы сами ещё не научились, что ли? Вот ты, Циля, – обратился он к Циле. – сколько раз подыхала?

Циля воздела глаза долу и ответила:

– В постели… ну, пару раз… зато сразу – в рай…

– Йошка, а ты? – Хвам устрашающе взглянул на Йошку.

– Вы говорите, говорите…. Я сейчас, минутку…

– Да перестаньте вы мастурбировать при людях! Руки вверх, я сказал, руки вверх, остановитесь! …

Йошка, изогнувшись, ойкнула и вытерла губы освободившейся рукой намеренно театральным жестом. Хвам, облизнувшись, но сделав вид, что не заметил этого, продолжил:

– Учитесь подыхать! Без этого на сцене вам делать нечего. Как тебя там? Ну, тот, что Ги?

– Ваащето, я не Ги, а Ги День, Деньги, понял? Ещё раз заикнешься, зряплаты не будет. Андестенд? Другого тренера наймём с папой. Поэтому говори по делу. Кого в постель, кого на панель? А мы с тебя начнём. Ты первый покажешь, как подыхать. Прямо на семинаре. Завтра, ага?

То, что оказалось у Ги в руках, заставило поверить его словам. Ярчайшая обложка «Комсомольской правды» заявляла о том нагло и однозначно.

Хвам притух, но ненадолго. Вытерев сопли и развернув стул спинкой к паху, он так широко раздвинул ноги, усевшись на него «наоборот», по-режиссёрски, что чёрный пояс по карате свесился двумя концами на гульфик его парусиновых брюк, в противовес обложки «комсомолки» оказавшимися нежно оливкового цвета. Намеренно выставив вперёд над спинкой стула кисти рук с намозоленными от многотысячных ударов костяшками, он продолжал:

– Да, я понимаю, вы жаждете конфликта. Но наберитесь терпения, господа… Вы позволите мне вас так называть? Да? Или нет? Что вы молчите? А ты куда пошёл, Ги? Вернись. Сядь передо мной, как лист перед травой. Сюда. Правильно… Так вот, я намерен вам сообщить, что конфликта не будет. И все эти ваши папы и папочки, – подмигнул он Йошке и Циле, – вас не защитят. Иначе перейдём на режим самоизоляции, как в Кызыл-Орде. И до генеральной будете спать между кресел, а какать будете на сцене, вон сколько там унитазов, и «комсомолкой» подтираться… Вы поняли?

Актеры, ставшие публикой, несколько приуныли. Одна Йошка, продолжавшая массировать свою грудь, глядя в щели глаз режиссера, откликнулась с придыханием:

– Маркс Энгельсович, мы за вас хоть в огонь, хоть в воду!

– Не трожьте воду! Прекратить! Прекратить кончать на работе! – взвизгнул режиссёр. – Найдите другое место. Циля, угомоните её!.. – И тут же, собравшись, запрокинув седую лохматую голову, перешёл к другой теме: – Мы все потомки Великой Степи! Каждый двухсотый – Чингизид! Сколько вам объяснять?.. У предков не принято было лить воду, тем более – на землю. Даже умываясь, воду набирали в рот и изо рта лили её на руки. Где ваша историческая память?!.. Вода – источник жизни! Вот о чем эта пьеса! А тот миллиард извращенцев, которые два века назад дали дуба по собственной милости, оставив нам в приданое только зрение и слух, лишив вкусов, запахов, даже памяти о них, а?.. Вот, что мы должны показать! Явить настоящему, дабы это не повторилось, дабы не потерять то драгоценное последнее, что у нас осталось для восприятия мира. Да, да, такова наша миссия! А вы скатываетесь до пошлости, до извращений.

Подойдя к задремавшему в кресле партера Ги, Хвам коротким ударом сломал ему переносицу, вынул из кармана алый платок и приткнул тряпицу к носу актера. Убедившись, что тело потерявшего сознание не сползёт на дорогой ковёр перед сценой, режиссёр продолжил:

– Итак, вода! Откуда она появилась?

– Из-под земли, – раздался осторожный шёпот со стороны массовки.

– А вот правильно! – оживился Хвам. – Кто это у нас такой умный? А, Ренценгийн Буянцогт? Вы из Монголии?.. Зайдите ко мне вечером… А под землю она как попала?

– С неба упала, – ответила таджичка с полотенцем.

– Не плохо, – кивнул головой режиссёр. – Это у вас сакральное знание или сами наблюдали когда-то?

– Вода вниз падает, а туман – вверх. Так старики говорят. Раньше воды много над землей было, теперь вся – под землёй, глубоко.

– Так-так, и как ей там, хорошо?

– Хорошо людям, когда она у них внутри. А воде хорошо, когда она снаружи.

– Вы кто по образованию?

– Я из Согдианы. Уборщица сцены. Ишта.

Хвам внимательно всмотрелся в черты лица таджички и передернулся:

– Вам, милая, в кино нужно сниматься, а не полотенцем махать. У вас зрачки больше радужки. Вы, когда молчите, на богиню похожи. Как ее? Иштар?

– Ну, это вы, Энгельсович, слишком далеко от Анти-Дюринга и диалектики природы взяли, это ближе к теории насилия и происхождению христианства. Может, Ашера? Астарта? – скромно возразила таджичка.

– Я повторяю вопрос, – процедил сквозь зубы Хвам, явно раздраженный. – Вас где и чему учили? И кто самое главное!

– Да те же, что и вас! Сети! Будь они неладны…

– Так вы считаете, что мы одного уровня?

– Это, смотря какая игра. Вы названия перелистываете, а я полы тру и аудиокниги слушаю. Вы сцену пачкаете, а я её убираю… Вон, хохлу нос сломали, а мне потом следы преступления полночи затирать. Вы, начальник, вирус, а я, бессмертная, – людям от вас защита. Так выходит. Потом, у меня дети есть, а у вас нет…

– А откуда вы знаете?!

– Голову охолоните… В прошлую пятницу тискали вы меня в потёмках в коридоре, не получилось у вас, вы сели, гриву свою лохматую мне на плечо положили, заплакали, да и всё рассказали. Выпили лишнего. А я не в обиде. Я же никому не скажу, почему у вас уже шесть лет не стоит…

– Что вы говорите?! – в терцию вскрикнули Циля и Йошка. – И почему?

– Продал он свои яйца. Старьевщику одному. Ради славы. Крен с ними, говорил, с яйцами. Пусть, предлагал, кто хочет, тот сам меня и трахает. Только, чтобы втихую. И чтобы от своего величия, как от пережора, торчать до конца жизни. Так и сказал… Он, как чуял, что баб на его век хватило уже. Что остальные лишние остались бабы.

Хван стал наматывать чёрный пояс на пальцы, подходя все ближе к Иште.

Наперерез режиссеру во весь свой двухметровый рост ринулся Ренценгийн Буянцогт, закрыл собою Ишту с головы до ног и вскричал:

– Ша! По местам, граждане! Конвой, разведите всех по кельям! Заигрались бледножопые. И пусть унитазы со сцены уберут. Позорище…

– Что же мы теперь со всем этим делать будем, хан? – спросил у Ренценгийна прапорщик Хохлов-Москаленко, находившийся за ним, в карауле и в массовке, в охране и в увольнении. Он одновременно спал и бдил, когда говорил; и тут же принимал меры, согласно регламенту.

– Ишта уберёт! Хвама – на нары. Ги закопайте где-нибудь во дворе. Остальных препроводите по месту жительства. И коней мне подайте к крыльцу. В Крым отъеду, к брату.

– Надолго, Рен? – заискивающе поинтересовался прапорщик, глядя ему в глаза сверху вниз.

– Не твоё дело! – огрызнулся Буян. – Этих с собой возьму, – ткнул он пальцем в Йошку и Цилю. – Любы они мне. Звонко кричат.

В ответ на его слова Хвам подпрыгнул и пяткой ноги проломил череп монголу. Прапорщику в прыжке достался рубленый удар по шее. Хрустнув, шея изогнулась, уронив голову несчастного на саженное плечо. Оба богатыря рухнули на ковёр к ногам неподвижного Ги.

С галерки раздались аплодисменты. Им вослед голос из репродуктора возвестил:

– Браво! Первый прогон закончили. Соберите трупы и – на обед. Съемку «капустника» продолжим завтра.

***

Со стороны дороги яма, в которой располагалась махина театра, была малозаметной.

По дорогам с незапамятных времён ходили пешком, но колеи на древнем «асфальте», выбитые колёсами доисторической техники, оставались непотревоженными людскими подошвами. Слой пыли, которым колеи были заполнены, был Всемирным достоянием. С тех пор, как Вода ушла под землю, в самые глубокие горизонты, утащив за собой всю мощь мирового океана, та километровая корка над ним, что осталась для проживания сухопутных, ценилась всё дороже с каждым десятилетием. А пыль, любая осадочная порода, на которой можно было вырастить хоть что-то съедобное, была на вес «золота». Хотя и от «золота» и «асфальта», и ещё многого другого, не подтвержденного артефактами, остались лишь названия.

Этому учили в каждой школе на уроках природоведения. Учили в университете. Сдавали на знание основ госэкзамен. Охране остатков пресной воды и пыли на земле было посвящено все существование людей. Давно были забыты войны и конфликты. Без воды они становились бессмысленными. Заповедные места в районе бывшего Байкала, Марианской впадины и Мертвого моря охранялись специальными войсками, для которых смерть нарушителя заповеди была поощрением.

Остатки энергетических ресурсов, редких месторождений нефти и газа, шли на опреснение, очистку солёных источников и бурение многочисленных скважин на воду. Солнечной энергии для металлургии и машиностроения было недостаточно. Её едва хватало на освещение и примитивные тепловые машины. Канализационные системы работали в замкнутом цикле, испражнения оберегались не меньше, чем источники воды. Да и с доисторической потерей обоняния и вкуса у всего человечества сливные канавы и городские клоаки уже не представлялись экологической катастрофой. Высохшие горы мусора на свалках использовались для катания на санках. Фекальные отходы – для органических удобрений.

Уже давно остатки людей жили в подземных городах и сёлах, редкими оазисами на поверхности пользуясь сообща, экономно и законопослушно. Плановый расчёт Партии и Правительства в качестве Закона о жизни, как мезуза, висел перед входом в каждое жилище. Там была указана численность женщин и мужчин в пещерах на год, пятилетку и далее, вплоть до Всеобщего Оводнения. Расход воды градировался на каждую особь. Заповедь над дверью каждый студиозус должен был знать наизусть.

Театр и бесценно дорогое кино могли позволить себе только избранные. А уж получить достойное образование – один из тысячи. Циля и Йошка, двигавшиеся сейчас по дороге над театром, были немногими из таких счастливчиков. Втолковывая это в красивую голову подружки, Йошка жутко материлась и закончила, наконец, фразой из учебника:

– Какая же ты дура! «Природоведение – это наука о том, как вести природу за собой». Поняла? «Природо – ведение»! Что тут непонятного?

– Куда мы идём? – спрашивала невпопад Циля. – До экзамена четверть солнца осталось…

– Не сикай, успеем, – бросила ей Йошка. – Эти твои преподы из нор своих не вылезают, они и солнца-то уже лет десять не видели. Считать разучились. Что они понимают? Вот посмотри!

Она махнула рукой с раскрытым зонтиком в сторону светила и поправила темные очки на носу.

– Видишь? Пока тот протуберанец из желтого в оранжевый не переползёт, можно ещё позаниматься. И без пьяных лаборантов-сексологов. Ведь ты уже на двенадцатом курсе, пора бы выучить. Да и идти осталось – вон до той темницы.

На самом деле недалеко можно было разглядеть яму, закрытую пыльной попоной, просечённой для вентиляции многочисленными отверстиями.

– А что там?

– Ферма. Ослюды. Я двоих припоила. Увидишь.

Подошвы кожаных сандалий всё чаще липли к горячему покрытию дороги. Зонтики едва спасали от зноя. Хотелось сделать крошечный глоток, чтобы ополоснуть рот. И хотя по пути им встретилась одна дозаправочная колонка с тормозной жидкостью, Йошка даже не приостановилась. Циля была уже и выпить не против, но промолчала, подумала, что Йошка знает, что делает. Тем паче на ферме наверняка есть молоко. У ослюдов оно сбраживается прямо в вымени, газируется, но горло промочить им можно.

Шляться по поверхности земли днём было строжайше запрещено, можно было напороться на водный патруль, который мог депортировать их под землю на пятнадцать суток, но и на этот случай у Йошки было припасено две склянки воды на взятки. Спрашивать о них было неудобно, поэтому Циля молча и покорно переставляла ноги, шагая след в след за своим проводником, стараясь не поднимать лишней пыли.

Наконец, добравшись до фермы, они сложили зонтики и спустились вниз по каменным ступеням. В стойлах парами стояли беззвучные животные, точно, как на картинке из учебника: среднего размера ослы с верблюжьими горбами. Масть в темноте разобрать было сложно. Их силуэты сливались в левом и правом рядах от прохода в лениво шевелящуюся массу.

Подведя Цилю к знакомой паре ослюдов, Йошка едва удержала подругу, пригнувшуюся уже к вымени одного из них.

– Да подожди ты! Дай я им воды дам лизнуть, потом отсосешь! А то и лягнуть могут!

Йошка старательно начала выливать воду из склянок на ладонь и подносить её по очереди к ослюдным мордам. Животные благодарно слизывали лакомство, молча, не издавая ни звука, чтобы не привлечь внимание своих сокамерников по темнице. Одно из них расставило задние ноги, и Йошка кивнула подруге: мол, можешь начинать.

Циля встала на четвереньки и припала к вымени. Молоко оказалось не таким газированным, как она предполагала, и по объёмному проценту спирта не превышало пяти-шести единиц. Напившись, она заметила, как второе животное тоже расставило ноги. Йошка протянула Циле освободившиеся склянки из-под воды и приказала сцедить в них остатки молока на обратный путь. Выдоив первого ослюда, Циля повернулась ко второму и обнаружила вместо вымени внушительных размеров член, болтающийся ниже коленного сустава. Выглянув с округлившимися глазами из-под пуза животного на Йошку, она кивнула в сторону члена головой и состроила подруге мученическую гримасу.

– Нет! – категорически заявила Йошка. – А погладить можешь. Он сейчас добрый. Не тронет… И молоко сюда давай!

Циля тут же вернула склянки и нырнула с головой под пах второго ослюда.

Пока Йошка прощупывала горбы на обоих животных, чесала их за ушами, оглаживала крутые бока, налитые мышцы под грубой кожей, а те в благодарность облизывали ей потные ноги, Циля дважды перевела дыхание под животом последнего из них. И затихла.

Выждав положенные после затишья полторы минуты, Йошка окликнула её:

– Ну, как там? Готова?

Циля молча выбралась из стойла и, вытянувшись, прислонилась спиной к каменной колонне, подпиравшей свод. Движения её были томны и величавы. На усмешку Йошки она только покачала головой:

– А ты жадная… Что же ты молчала?

– А что говорить? У тебя и воды-то нет!

– А вот мою… из-под меня… он пить будет?! Я бы ему всё отдала!

– Да и я бы отдала! – рассмеялась Йошка. – Не пьёт он. Даже грамма спирта или мочевины в растворе не переносит! А внутри нас, подруга, за двадцать лет места такого не найдёшь, откуда воду слить без добавки. Слёзы, и те не безалкогольные…

– И ты с ним ни разу!? – изумилась Циля.

– Ну, это не твоё дело… Познакомились, и хватит…

Лицо Йошки посерьёзнело.

– Ты лучше об экзаменах подумай. А как диплом на руки получишь, вот на этих ослюдах и сбежим в Землю Обетованную…

– Куда?! – прижала руки к груди Циля и икнула.

– Да не кудахчи!.. Куда доберёмся. У них в горбах запаса жидкости на месяц хватит. И нам ещё останется. Надо только легенду придумать, чтобы по дороге не попасться. А воду они чуют. Сами ищут, где вода, не то, что мы…

– Как это «чуют»?!

– Носом. Я в книжке одной запрещенной вычитала. Их только корректировать надо. Тупые они. Вода-то вниз течёт, а они всё наверх пытаются залезть. А он, верх, нам не нужен. Поняла?

– Ничего не поняла… – честно призналась Циля, потупив глаза.

– Ну и дура! Ты меня слушай, со мной не пропадёшь… А то вот сдашь экзамен, и отправят тебя на искусственное осеменение. Будешь, как остальные, численность алкашей по плану увеличивать, где-нибудь в подвале. А мир так и не увидишь. Ни рек, ни озёр… А я хочу человечество спасти! Благородный поступок совершить. Жизнь посвятить этому. Бурению на воду в их мозгах. Будем буреть вместе?

Лицо Йошки просветлело.

– Я даже имена нашим тварям придумала. Мой будет – Йошкин Кот. А твоя – Цилина Целка.

– А если поймают?! – спросила о своём Циля.

– Кто это нас поймает? Кто посмеет нас поймать?! – Йошка залилась смехом. – У тебя папа – Генсекс. У меня – Главлей, Главный Водолей. Ты в своём уме?! Да мы от любого откупимся! Был Ги, да и того Хвам ухайдакал. И Буяна, и прапора… Ни банкиров теперь, ни армии, ни полиции. Кто им приказывать будет? Одни режиссеры да киношники остались. Пока Ученый Совет всех переназначит, не один пьяный сезон пройдёт… Вот и надо когти рвать, пока не поздно. Пока полярный год не кончился. Новолуние наступит, где дороги искать?

– А как же выпускной?! У меня и платье уже готово…

Циле от ослюдного молока и дурных предчувствий опять стало нехорошо. Она икнула в очередной раз, схватилась за живот, сползла спиной по опоре на каменный пол и обхватила колени руками. Йошка присела рядом. Прижав голову подруги к груди, заговорила тихо, вкрадчиво.

– Ты не волнуйся, глупая. Возьмёшь с собой своё платье. И туфли. И бельё с колготками. Наденешь ещё. Мир большой. Будет перед кем снять. Найдём мы тебе Господина Сердца! Главное – экзамен сдай, освободись, поверь мне, всё хорошо кончится. Вот Йошкин Кот хороший же? Не обманула я тебя?

– Оч…очченнь хороший, – ревела Циля, зарываясь лицом к ней в тунику.

– А тот будет ещё лучше! Вот увидишь!.. Такой… такой, сильный, умный, как Хван, высокий – как Буян, и красивый и элегантный – как Ги… А что ты там у меня за пазухой нашла?.. Вот хулиганка… Да ладно уж, продолжай… Только слёзы побереги, не обезвоживайся, нам ещё до кельи дойти надо…

***

Учёный совет скучал в предбаннике мужского туалета кафедры природоведения. Ждали Генсекса и его дочь, Цилю, которая сегодня должна была сдавать последний госэкзамен. В подземных катакомбах, которые занимал университет, это было единственное помещение, которое освещалось не инфракрасными лампами, а старинными лампами накаливания. Тут можно было снять очки и маски. Только тут возможно было определить по мимике на лице и жестам, что собеседник говорит и как относится к услышанному.

Когда из подвала с туалетными кабинками (в которых были устроены ямы для испражнений и перед горкой с песком стояла лопата для прикапывания), когда из этого подземелья по каменным ступенькам поднялся Главлей, брызнул себе на руки спиртом, лизнул каждую руку на всякий случай и вытер ладони о штаны, один из профессоров, с выбритыми наголо лицом и головой, не продолжил прерванный разговор, а обратился к нему заискивающе:

– А что, уважаемый, как идёт Ваше дело с увеличением жилплощади?

– Копаем, – коротко ответил Главлей, присаживаясь рядом на скамью, и погладил стриженую бороду.

– И под кого же теперь? – поинтересовался второй лысый профессор.

– Под монгола. Ему временную пещеру давали снимать как начальнику охраны. Так он испытательный срок не выдержал. Не наш формат. Столько шурфов к поверхности надолбил своему Тенгри молиться, что гостиная осыпалась. Да и спал он на полу, с кем попало. Полная антисанитария…

– Непорядок! А какую площадь планируете прикопать?

– Тысячи полторы-две квадратов. Дочь взрослая, возможно пополнение.

Учёный Совет понимал, что по Плановому Расчету Главлей может себе позволить даже пару внуков как человек заслуженный и верный Партии и Правительству, но, судя по выражению глаз на заросшем лице начальника, он явно лукавил. Прикопал он больше. И намного.

– Говорят, сегодня, на первой четверти солнца, в театре эксцесс произошел, – сказал профессор с рыжими усами. – Будто бы монгола этого убили. И прапора полицейского. И банковского наследника, Ги Второго.

– Кто говорит? – спокойно ответил ему профессор с черными пейсами. – Вы своим студиозусам больше верьте! Репетиция была студенческого «капустника», возникла дискуссия, она снята на камеру. Я видел. Творческая молодёжь…Ничего особенного. Обычные разборки на национальной почве. Виновные наказаны, направлены в Крым, на виноградники. Ги Второй сейчас стал похож на Микеланджело, отец им очень гордится. Говорят, это и в сценарии было прописано…

– А режиссер, этот Хвам, наймит, наказан? – спросил профессор с бородкой шотландского боцмана. – Я, конечно, понимаю, он человек дальневосточный, за девушек заступился, но – убивать на репетиции?! Это не толерантно!

– Хвам бежал, – ответил Главлей официально. – Ловим.

– Под землей или на земле?

– Конечно, под землей. На земле эта интеллигентская сволочь суток не продержится. Да у него и карточки на дозаправку нет. Что ему на поверхности делать?

– Значит, он и по университету может где-то шарахаться? – спросил выбритый наголо.

– Не исключено, – кивнул бородой Главлей.

Профессура осуждающе покачала головами.

В этот момент в предбанник постучали, из-за двери показался служащий в маске чумного доктора, с подносом в руках, на котором стояли стаканы и графин со спиртом.

– Генсекс прибыл. Пора начинать, – торжественно объявил вошедший и разлил жидкость по стаканам.

Руки профессоров потянулись к посуде с дармовым угощением. Главлей направил себе в стакан из рукава прозрачную струю, разбавив спирт на треть. Профессора Ученого Совета постарались отвести глаза и не придать этому значения.

– Пожелаем Циле ни пуха, ни пера! – приказал Главлей.

Чокнулись. Выпили. Дружно прокричали: «К чёрту!», согласно регламенту, и гуськом засеменили к выходу.

Главлей, уходя последним, придержал служащего за рукав и спросил:

– Как он сам? В норме?

– Как всегда. Первокурсниц щупает.

– Понятно, – покачал головой Главлей и добавил. – Вы там в туалете, в пятой кабинке, черенок у лопаты подшлифуйте. Чуть занозу не засадил. И шарики глиняные добавьте в третью и четвёртую… Они там заканчиваются.

– Вы бы лучше в санузел «полуводы» у сточников заказали, хотя бы для профессорского состава, – ответил ему служащий в маске. – Перед студиозусами неудобно уже. Преподы спиртом подтираются. А потом в аудитории ногами сучат. Щиплет же…

– Ничего. Посучат и перестанут. Про лопату не забудь!..

Главлей отодвинул служащего с дороги и шагнул за дверь.

***

Циля и Йошка подоспели вовремя. В погребе обеззараживания, пока абитуриентки с кафедры санитарии слизывали с них, лежащих на соседних нарах, пот, Йошка давала подруге последние советы по сдаче экзамена.

– Главное – не торопись. Готовься подольше. Дождись, пока им второй графин принесут. Тогда можешь задать вопрос, что какой-то текст не совсем разборчив. В общем, пори, чо хошь… Они спорить начнут, и ты ещё время выиграешь, до третьего графина. Ну, а там уже смело иди отвечать. На лысых внимания не обращай, делай вид, что не расслышала, о чем спрашивают. Усатому не подмигивай. К тому, что с бородкой, спиной не оборачивайся. А над тем, что с пейсами, нагнись и постарайся показать, что у тебя под декольте. Он язык проглотит и будет молчать до конца экзамена. Останется мой папаша, Главлей. Но я его уже предупредила. Он воспитанный, он считает, что задавать девушке вопросы, на которые она ответить не может, неприлично… Поняла?

Одна из абитуриенток, увлёкшись вылизыванием цилиной подмышки, случайно задела плечом сосок на её груди. Покраснела и извинилась. Циля взглянула на неё недоумённо. Йошка звонко шлёпнула виновницу по бедру и предупредила:

– Поаккуратней, слюнявая! Тебя чему на подготовительных курсах учили? Ещё раз дотронешься, кроме языка, чем-нибудь до чего-нибудь, останешься без маникюра!.. Повыдергаю!.. И быстрее давайте, мы опаздываем!

Абитуриентки заработали языками вдвое чаще и тщательнее. Как только кожа выпускниц подсохла, им предложили разноцветные туники. По обыкновению, Циля и Йошка выбрали желтый и зеленый цвета соответственно.

В Главную аудиторию, занимающую подвал размерами чуть меньше театра, они спускались не торопясь, пытаясь произвести на профессоров, сидящих внизу, должное впечатление.

За спинами профессоров располагался стол, за которым восседали папочки. Генсекс что-то нашептывал на ухо Главлею, Главлей давился сдерживаемым смехом.

Верхние скамьи были заполнены разномастными учащимися, пришедшими сюда набраться опыта сдачи одной из важнейших дисциплин при университете. Они ёрзали на скамьях и пихали друг друга локтями, потихоньку переругиваясь. Гул от них напоминал скрипы и хлопанья многочисленных дверей, но на каком-то дальнем, втором или третьем этажах.

Внизу, перед скамьями амфитеатра, располагалась огромная грифельная доска с необходимым набором цветных мелков. Напротив, лицом к Ученому Совету – три кафедры с надписями. В центре – «REUS». Слева от неё – «DEXTER». Справа – «SINISTER». Правую кафедру занимала Ишта с неизменным серым полотенцем на плече. Йошка, приподняв тунику выше колена, поднялась на левую. Циля заняла кафедру в центре, с колокольчиком на столешнице.

Церемония началась.

Первым встал бородатый профессор и, не раздумывая, вынул камень из-за пазухи и со всей силы бросил его в толпу студиозусов, кривляющихся наверху. Шум поутих и перешёл в ровное шипение. Следующим шагом стало торжественное внесение первого графина со спиртом. Третьим – краткая увертюра к предстоящему событию. Достав из-под стола волынку, бородатый препод завёл нудную мелодию, продолжавшуюся ровно столько, сколько потребовалось времени на опорожнение графина на профессорском столе. Закончив, бородатый выпил оставленный ему полный стакан, крякнул и произнёс:

– Заседание объявляется открытым. Прошу задавать вопросы обвиняемому. Защита, полузащита, нападение, рефери на линиях – все готовы?

В аудитории раздались крики и свист. Кто-то рванул небольшую петарду. Ишта, спохватившись, пробежала по всем рядам, размахивая полотенцем, и, нескоро, тяжело дыша, вернулась на место. Йошка только пожала плечами, взглянув на неё с лёгким презрением. Циля стояла ни жива ни мертва.

– Поклянитесь, что будете говорить, что думаете, и думать, что говорите! – обратился к ней бородач.

– Да обсикаться мне на этом месте! – чётко произнесла Циля дежурный ответ, скромно опустив глаза на пустое ведро, стоявшее на полу между ног.

– Принято. Обвиняемое, отвернитесь!.. Попрошу профессоров к доске. Пишите ваши вопросы. И мелки не перепутайте! Запомните, кто и каким цветом писал.

– А лучше свой мелок в карман положите! – крикнул из-за учёных спин, задремавший было, Генсекс. – Чтобы потом трупы легче идентифицировать!

Они с Главлеем дружно расхохотались в очередной раз и налили ещё по стакану.

Профессора поспешили к доске. Долго, толкаясь, они неразборчиво написали каждый свой вопрос экзаменующемуся. Последним, каракулями с завитушками, справа налево закончил свою запись профессор с накладными пейсами. Потом посмотрел на написанное, что-то подтёр рукавом и исправил одну каракулю на другую, отойдя подальше и явно любуясь своим произведением. Но вдруг его лицо вновь изменило выражение. Он подошел к доске в третий раз и в отчаянии всё стер. Тут же принялся было писать что-то новое, но и это бросил на средине и, махнув рукой, вернулся на своё место, независимо и гордо поглядывая на коллег.

После перешептываний и академической возни на профессорском столе перевернули песочные часы и завели метроном. Покачиваясь, тот щелчками начал отсчёт в полной тишине, воцарившейся в аудитории. Только из-за стола папиков раздавался тихий, мелодичный храп свесившего голову на грудь Генсекса.

Циля вглядывалась в написанное. Ишта и Йошка глазами пожирали друг друга. Для Йошки появление Ишты на кафедре было неожиданностью. Ишта вполне бы могла взять и самоотвод, в нападающие уборщики сцен не назначались. Нападение, как и полузащита, были добровольным выбором каждого по регламенту, но, значит, какому-то рефери надо было столкнуть их лбами, а кем он мог быть, Йошка понять не могла. Процесс ещё не начался, но нужно было рассчитывать уже варианты, когда брать звонок другу, когда помощь зала, а когда и – морду бить. Но у Йошки пустые руки, а у Ишты – полотенце. И владеет она им профессионально.

Когда последняя щепоть песка ещё не плюхнулась на дно часов, Циля громко произнесла:

– Буду отвечать на розовый вопрос, фиолетовый и красный. Синий и голубой можно стереть.

– Аргументы?! – стукнула по кафедре полотенцем Ишта.

– Не хочу! – сказала Циля.

– Аргумент принимается только по синему. Голубой остаётся. – стукнул песочными часами о стол бородач-профессор. – По третьему закону толерантности голубое игнорировать нельзя.

– А заменить? На побледнее? – вмешалась Йошка. – На вопрос профессора по истории религий. Он его не дописал. А значит, не имеет право принимать участие в Ученом Совете. Однако он там находится и пьёт вместе со всеми. В этом случае он должен или уйти, или подыскать себе замену, или дописать какую-нибудь гадость. Иначе, согласно тринадцатой статье о праве на жизнь с образованием, пункт пятый, это заседание можно считать неправомочным и степень магистра присудить обвиняемой в глупости без экзамена.

– Или отдать решение на волю Богов. Пункт шестой, – парировала Ишта.

– Чьих это Богов? Не ваших ли» —спокойно сказала Йошка. – По проверенным сведениям вы в своей пещере костры жжёте, а не зарегистрированы ещё. И не имеете право нападать.

– Ах, так! – возмутилась Ишта. – Изучите поправки к Кодексу! Уборщики говна освобождены от регистрационной зависимости и имеют право избирать и быть избранными, как на земле, так и под землей. На говно патент не нужен. С нами Бог!

– Тише, девочки, тише! – мягко успокоил разгорячившихся игроков бородач. – Сейчас всё исправим. Ицхак, пройдите к доске, сотрите синий вопрос и допишите свой. И не жалуйтесь потом, что вам вечно места в центре не достаётся. И не развозите, пожалуйста. Вопросы о смерти должны быть очень короткими. Как выстрел. Ну, вы помните…

В этот момент из амфитеатра запустили очередную петарду. От свистящего звука Генсекс проснулся и громко спросил:

– Закончили?! Циля, дочка, поздравляю! – он пытался подняться, но не смог. Подхваченный в падении Главлеем, любящий отец был вновь водружен в кресло. Главлей сказал ему что-то на ухо.

– Почему это прекращать пить?! – возмутился Генсекс на всю аудиторию. – Ещё не закончили? Когда у нас по регламенту второй графин? После первых часов! Почему не несут? Где дисциплина?

Служки в чумных масках, возникшие будто ниоткуда, ловко метнули на оба стола по полному графину спирта и, поддержанные одобрительным гулом амфитеатра, торжественно покинули аудиторию.

Ицхак, с перепугу написав на доске опять что-то не то, подумал было стереть написанное, но не решился. Отвернулся, насупился и медленно двинулся к своему стакану.

Надпись на русском взывала:

«Есть ли жизнь на Марсе?»

Бородач похлопал подошедшего Ицхака по плечу и чокнулся с ним, как бы утешая: сразу бы так. Ицхак выпил, уронил голову на стол и заплакал.

– Нет! – крикнула Циля. – На Марсе жизни нет!

– И это правильный ответ! – подтвердил усатый профессор, специалист по чужим планетам, и ударил в гонг. – На вашем счету стакан воды.

Стакан с водой был немедленно передан Циле. Та в три глотка опустошила его и улыбнулась.

В аудитории раздались аплодисменты. Йошка с облегчением вздохнула. Ишта открыла было рот, но тут же захлопнула, перекрестив губы троеперстием. Генсекс с Главлеем ликовали. Первый показывал за спиной Ицхака средний палец на руке, поднятый вертикально. Второй, согнув одну руку в локтевом суставе, другой рукой стучал по месту перегиба, от чего кулак на согнутой руке ритмично подпрыгивал вверх. Но фурор был коротким.

– Следующий вопрос. Розовый. «Почём фунт лиха?» – объявил бородатый, тоскливо оглядев стол с пустыми стаканами, и перевернул песочные часы.

Шум в аудитории смолк. В тишине, казалось, слышно было, как шуршит кварцевый песок, отсчитывая время. Но это сосед по столу подставил Ицхаку пустой стакан для слёз и соплей, в который именно они стекали так жестко, ритмично и навязчиво.

Циля покосилась на Йошку и, поймав её взгляд, взялась за колокольчик и затрясла его, как бы предупреждая, что ещё не всё потеряно.

– Звонок другу?! – спросил у неё бородач. – Вы уверены?

– Да! – сказала Циля. – Отвечать будет Йошка.

– Прошу вас! – пригласил полузащитника к доске ведущий.

Йошка покинула кафедру и встала в картинную позу: левая нога – чуть впереди, левая рука прижата к груди, правая – поднята, чтобы отщелкивать пальцами аргументы. Нижний край короткой туники при этом тоже был приподнят и в этом положении не только не скрывал бёдра, но и, если и обнажал, то тут же прятал в тень всё девичье богатство, расположенное выше. Со стороны амфитеатра это было малозаметно. Со стороны Ученого Совета – выглядело потрясающе.

– Этот фразеологизм в древнем мире служил знаком предупреждения неразумным в совершении ими каких-либо действий, могущих привести к житейским неприятностям как в существовании самих неразумных, так и в их отношениях с другими людьми. Узнать «почем фунт лиха» трактовалось в значении «ну, смотри, сволочь, ты еще об этом пожалеешь». Однако сам говорящий в наказании за будущий проступок виновного не собирался принимать участие. Он основывался на древнем догмате о том, что каждому в итоге воздастся по его делам. Это выражение можно было применять как к близким людям, так и к противникам, в зависимости от обстоятельств. «Лихо» истолковывалось как «горе, беда, несчастье». «Хлебнуть лиха» – узнать, как бывает тяжело пережить трудные моменты в жизни. «Не поминайте лихом» – прощальное, мол, «не вспоминайте того плохого, что между нами было, помните только хорошее».

Йошка щелкнула пальцами и прошлась вдоль профессорского стола до середины.

– Многочисленные оценки употребления этого словосочетания в разговорной речи дают право утверждать, что более половины людей пользовались им в общении с другими людьми, хотя ни те, ни другие не вникали в смысл самих слов, из которых это сочетание и состоит. Если разбирать последовательно, то слово «почём» в качестве вопроса о цене того или иного товара или услуги отдельно уже давно не употребляется. Выражение «почём зря», например, трактуется как «очень часто, много, охотно, при всяком удобном случае». Выражение «почём знать» – «откуда я знаю, может быть, наверное». А если спросить у покрасневшего от стыда человека «почём кумач?», можно и самому на неприятности напороться, выдав себя тем, что вы заметили изменения на его лице.

Развернувшись спиной к амфитеатру и лицом к Ученому Совету, Йошка повторно щелкнула пальцами и чуть прогнулась в почтительной позе, тем самым на миг показав охнувшей от вида толпе студиозусов нижнюю часть ягодиц. Приняв прежнее положение, она продолжила.

– А теперь вернемся к выбранной в этом выражении мере веса, «фунту», к четыреста пятидесяти трём граммам, к бывшей «гривне», состоявшей из девяносто шести «золотников», одной сороковой части «пуда». На первый взгляд, такой выбор, как и соотношение, покажутся странными. Много это или мало? Почему не ведро или кружка? Не мешок, не ушат, не короб? Почему выбран не объём воды, или другой жидкости, так необходимой человеку для существования? Почему не «литр», в конце концов? Он старше, его название дошло к нам ещё от наименования древнегреческой монеты?

А оказывается, всё просто. Ни воздух, ни вода в то время не имели цены. Их было достаточно для всех и повсюду. А фунтами измеряли, во-первых, продукты, которые можно употреблять в пищу. Так вот! Фунт – именно та мера, которая позволяла человеку прожить день и остаться сытым. Хлеб, мясо, овощи – в любой пропорции. Калории ещё не научились считать, а уже знали, что мера жизни – фунт!

И тогда этот фразеологизм можно расшифровать таким образом…

Йошка подошла к столу Ученого Совета, согнулась пополам, протянула руки и подняла голову Ицхака так, чтобы он мог рассмотреть её грудь под туникой.

– «Придёт время, и ты узнаешь, чего стоит твоя жизнь, если случится горе»! Однозначного количественного ответа здесь нет. Для каждого он – свой!

Произнеся эти слова, Йошка развернулась лицом к амфитеатру, согнулась и застыла в благодарном поклоне зрителям. Профессора остолбенели, вонзившись взглядами в открывшееся перед ними зрелище под туникой. Амфитеатр разразился овацией.

Циля, оглушенная потоком непонятных слов, была растрогана до детских слез, беззвучных и прозрачных. Папики, с удовлетворением покачивая головами, делали вид, что что-то поняли. Ишта, пользуясь своим положением нападающего, подошла к первому ряду амфитеатра и бросила к ногам неистовствующих молодчиков полотенце. Толпа не замолчала. Тогда она сунула два пальца в рот и покрыла гомон богатырским свистом. Кое-как, нехотя, студиозусы начали приходить в себя и рассаживаться по местам. Вернувшись на место,она заявила Совету, что просит помощь зала.

Такого удара никто не ожидал.

– У меня есть контраргумент! – вскричала Ишта. – Малик, брат, выйди на свет!

Из амфитеатра под недовольный ропот толпы начал спускаться тощий таджик неопределенного возраста и цвета. Чем ближе он подходил к кафедре, тем меньше и уже казалось его продолговатое лицо, горизонтальная складка вместо губ разрезала пространство под острым носом точно перпендикулярно ноздрям, в родственники к богинеподобной Иштар он никак не годился. Но оспаривать такое не полагалось.

Встав рядом с кафедрой, Малик тихо произнёс:

– Так вот. «Лихо» – это лишнее, лишний вес. Перевес у торговцев. И за него обычно покупатели не доплачивали, раз продавец ошибся. А того, кто требовал доплаты за собственную ошибку, просто выгоняли с рынка. Чтоб картину не портил. Били его сильно, ногами, ночью, когда никто не видел. И приговаривали: «Понял, сука, теперь «почём фунт лиха»?

В аудитории повисла угрожающая тишина.

– Ты откуда, парень? – спросил с вызовом Главлей, привстав за спинами профессоров.

– Из Согдианы, – ответил Малик.

– И эту версию сам, конечно, придумал?

– Сам, – покорно кивнул головой таджик.

Профессора зашептались между собой и стали оглядываться на спящего Генсекса. Главлей потрепал его за плечо. Генсекс очнулся.

– Что, антракт?! – непонимающе спросил он.

– Нашим гол забили, – Главлей кивнул на Малика.

– Этот? – замутненным взором осмотрел таджика Генсекс. – А почему он мяч принял в штрафной за спинами защитников? Офсайт!

– Да нет, он через всё поле один прошёл и ударил.

– И попал?

– Не то слово…

– Не может быть! Ты на часы взгляни: время вышло. Нет, так не пойдёт. Берём ещё графин и таймаут.

– Если вы его собьете сейчас, я покажу на пенальти! – вскричала Ишта. – Парень своей головой забивает, а не как ваши, используя численное превосходство. Подумаешь, научились по сетям шариться да информацию добывать, так любой может. Другие головы ломали, а вы подбираете! Ничего своего! Я апелляцию подам! Забастовку устрою! Все в говне утонете!

– В говне, это неправильно. Не надо в говне. Какой-там у нас счет? – спокойно спросил Генсекс.

– Один – один, – подсказал Главлей.

– Ну и ничего… Подумаешь, отыграемся еще… Сколько вопросов осталось? Три? Успеем… Давай, показывай этому Малику красную карточку, а гол засчитывай. Понял? Все поняли?!

– Красную? За что?! – Ишта уже размахивала полотенцем.

– За говно. За угрозу убийством или причинением тяжкого вреда здоровью путём утопления. Тебе статью назвать, красавица? Нет? Складывай своё оружие конвертиком и берись за швабру. Ишь, ты, стадион тут устроили! Всё! Перерыв!

***

На перерыв Цилю и Йошку закрыли в погребе одних, бросив им на стол горсть земляных орехов. Раствор с протеином стоял рядом в кувшине между двумя глиняными кружками.

Циля налила себе и Йошке по половинке и сидела на лавочке, гоняя за щекой засохший клубень чуфы. Йошка ходила челноком вдоль стола.

– Нет, это ведь надо! Брата она позвала! Ну, я ей покажу ещё! Что у нас там за вопросы остались?

– Голубой: «А не послать ли всех в попу?». Фиолетовый: «А … зачем козе баян?» и красный: «Быть или не быть?»

– Значит, так, – Йошка остановилась и подняла глаза к беленому каменному потолку. – Голубой мы выигрываем стопроцентно, вся профессура наша. Фиолетовый – фифти-фифти, черт его знает, кого эта калочистка ещё из зала вытащит… Может, у них в Согдиане каждая коза на баяне играет. А вот за последний, красный, придётся побороться.

– Почему? – удивлённо спросила Циля. – Ясно же – быть, конечно. Это как жизнь на Марсе…

– Ох, дурочка ты моя! А эвтаназия? По последней пенсионной реформе срок опять продлили. Раньше с пятидесяти можно было убиваться, чтобы дети твою пенсию ещё десять лет получали в двойном размере. А теперь закон вышел: с сорока пяти. Это значит – пятнадцать лет дети дотацию за покойников получать будут. Но – в одинарном, как за потерю кормильца.

– Так кто же столько проживёт – до сорока пяти? Там и самим уже детям убиваться нужно будет!

– Кто об этом думает?! Ну, не доживут, и черт с ними! Чем меньше пенсионеров, тем лучше. Меньше выплат, меньше бюджетом льгот покрывать и отчислений. Ты вот знаешь, сколько людей на земле раньше жило? Восемь миллиардов! Представляешь? И половина из них – пенсионеры. Вот они всю воду и истратили на себя, а работать не работали. Это тебе – как?!

– А сейчас сколько осталось?

– Кого?

– Пенсионеров этих, паразитов?

– Да нет их уже давно. Только молчат об этом. Главный Лекарь, Глек, как-то отцу проболтался, что дети родителям согласие на эвтаназию вместе с получением паспорта теперь подписывают. И если предок чуть приболел, его совершенно законно можно в больничку на утилизацию отправлять, на удобрения… А всего людей, говорил, миллионов сто, что ли, под землёй проживает. Но и этого много. Воды не хватает на них. Сокращаться надо. До полста хотя бы. Тогда ещё лет пятьсот протянем. А ты говоришь – простой вопрос…

– Говорят, скоро ещё реформа будет… – по обыкновению невпопад сказала Циля.

– Ты про воду, что ли? Облигации в качестве водяного запаса для каждого назначат? Давно пора! Отменить к черту эти деньги, и водой расплачиваться… Если доживут… Выпустить одни водяные знаки и всё! Чтобы Ги больше не было, ни Первого, ни Второго! Задолбали… Деньги, деньги… Какой с них толк? Срам один…

– Ги симпатичный…– осторожно сказала Циля.

– Был симпатичный! – оборвала её Йошка. – Режиссер его подгримировал чуток…

Она тряхнула головой и присела рядом с подругой. Хлебнула из чашки, поморщилась и, закусив земляным орехом, второй протянула Циле:

– Пожуй лучше. Сил припаси. Как только мандат после экзамена выдадут, на поверхность надо выходить. В монастырь заскочим за водой и уйдем. Поняла?

Циля засунула в рот клубенек чуфы и послушно начала разжевывать жёсткий орех. Еда для неё была необходимой работой, которую она всегда выполняла очень ответственно. Двадцать жевков – левой стороной рта, двадцать – правой, проглатывание и минутная пауза. Пить разрешалось только через десять минут. По два глотка слабо разведённой спиртовой жидкости с протеином. Восемь раз в день. Каждые три часа. Таков был закон, за нарушение которого, на обязательной еженедельной исповеди, можно было схлопотать штраф в размере наложения безводной епитимьи на целую ночь. А то и отлучением от причастия, Евхаристии, на которой ложка воды из рук Водолеев с детства принималась за Божью кровь.

***

Йошка (по забытому выражению) будто в воду глядела. После перерыва пьяный профессорский состав согласился с Цилей, что всегда и всех нужно посылать в попу, что бы от тебя ни требовали. Ишта вынуждена была согласиться с Ученым Советом, послав его туда же. Цилю, высмеявшую вопрос про козу, Ишта пристыдила. Показала вырезку из статьи в «Комсомольской правде» двухлетней давности с соответствующей фотографией, и это послужило конкретным доказательством того, что в Согдиане одна из учёных коз играет-таки на баяне. Не Баха, конечно. Но фолк-джаз – легко. А уж по пенсионной реформе и эвтаназии мнения даже у невменяемых профессоров разделились: за небольшим преимуществом Циле зачли ответ в сторону «не быть», ссылаясь на её юный возраст и экономическую часть Закона о Всеобщем Оводнении (Ст. 23.3, ч.1, п. 7).

Подписанный сикось-накось мандат был в руках у беглянок.

Во всеобщей суете, возникшей после торжественного вручения куска ослиной шкуры с профессорскими каракулями, Йошка и Циля кое-как протиснулись сквозь толпу студиозусов, хлынувших к графинам на столе Ученого Совета. Оттеснённые молодёжью от дочерей папики не уследили за выпускницами, девушки успели достичь выхода из аудитории, миновали кордон охраны, в честь мероприятия хлебнувшей лишнего, и убежали по подземным коридорам к лифту монастыря.

После продолжительного спуска они добрались до общей кельи и с облегчением захлопнули за собой стальную дверь. Плюхнулись на топчаны у каменных стен и еле отдышались. Йошка давала последние наставления.

– Вибраторы с собой не берём. Много места занимают. Шмотки – тоже. Ну, кроме твоего выпускного, конечно… Выливаем спирт из ёмкостей и идём на станцию второго подъёма за водой.

– У тебя пропуск есть?!

– А ты как думаешь?.. Я, по-твоему, зря с охраной по ночам дружила?.. И на тебя припасла!

Йошка достала из-под верхних полатей две нарукавные повязки с белыми по красному буквами «Дружинник». Девушки помогли повязать их друг другу на левые руки, захватили пустую посуду и выскочили вприпрыжку за дверь.

Миновав полутёмный вестибюль, они добрались до спуска в технические помещения. Лифт не работал. На его дверях красовалась надпись: «Стоит и будет стоять, пока не упадёт у того, кто сжигает кнопки. АДминистрация». Впрочем, «министрация» была затерта хулиганами, а от букв «АД» стрелка указывала к двери выхода на служебную лестницу. Воспользовавшись ключом с пропуском, подруги нащупали подошвами крутые каменные ступени, различить которые сквозь тёмные очки было практически невозможно. Тогда Йошка очки сняла и, прежде чем начать спуск, закрыла за собой дверь с внутренней стороны. В полной темноте она включила подсветку на косметическом карманном зеркальце и, погрозив Циле пальцем, сказала:

– Пойдёшь за мной. Разуйся. Так надёжнее будет.

Циля разулась. Камень под ногой был гладок и прохладен.

– Не торопись. Считай ступеньки вслух. После каждой сотой – площадка для разворота. На девяносто девятой тормози, а то ногу сломаешь. Всего разворотов пять будет.

– А назад как пойдём?

– На лифте, дурочка. Его рабочие отключили. Он внизу стоит. Чтобы пьяные студиозусы не баловались… Ладно, считай. А я вниз побегу. Давай свои канистры. Воду долго наливать. Пока доплетёшься, глаза привыкнут, много чего различать научишься. Да и очки сними! Тут они – без пользы.

Йошка с зеркальцем убежала по ступеням вниз, оставив Цилю в одиночестве.

Циля начала отсчёт в темноте, думая о своём.

«Как мне повезло!.. Шесть… В шесть я уже на подготовительных в универе училась. В келье по тридцать девок спали, пока папка до Генсекса дослуживался. И, какой молодец, за три года две сотни детей заделал! Меня тогда сразу в десятиместку перевели… А как бели пошли, конкурсы начались. Сначала – на слух. Камешки бросали, они падали на стол и по звуку их вес нужно было определить. Я в третий тур прошла. До грамма могла услышать. Потом по шороху ткани – состав определяли. Я лён от шёлка за двадцать шагов различала. Позже – высоту звука в неполных пробирках. Ну, это, не знаю как для кого, а для меня самое простое было. Я частоту по основному тону с детства ещё слышала. С тембром ещё проще – раскладывала на обертоны, могла даже плотность жидкости угадать в пробирке, если у них толщина стекла одинаковая. На Олимпиаде Йошка тогда первое место заняла, а я – третье. На втором девочка одна оказалась, но её дисквалифицировали. Камертон в кармане нашли, четыреста сорок герц выдавал…

Ой, собьюсь!.. Нельзя цифры называть… Восемьдесят седьмая ступенька… Ещё двенадцать, и – разворот… Потом конкурсы на осязание все выигрывала. Главное – чтобы поверхность сухая была. Температуру до десятой доли градуса угадывала, материал – легко, по нему стучать разрешали. Даже цвет кожи у мальчиков могла угадать, смотря до чего у них дотронуться… Иного по попке погладишь, а у него щечки покраснеют. У другого – мошонку потеребишь, он бледнеет сразу. Разницу на щеках по цветовой яркости в люменах выдавала комиссии. Вот тогда Йошка меня и приметила. Опять повезло!

Девяносто девять… Разворот… О, да я его уже вижу!.. Другие девочки на воду тратились, чтобы глаза перед экзаменом на остроту зрения промыть, а я – кулаком потру и готова! Одного серого семьдесят семь оттенков различала, а Йошка – только пятьдесят… Развернулись, дальше пошли…

Вообще, Йошка не раз говорила, что у меня наследственность круче. Будто мои предки вкус ещё при первой пандемии потеряли и уже у них начали другие органы чувств обостряться. Не зря, мол, папка Генсекс меня в свои дочери произвёл. Древняя порода, способная… Да и внешностью не обижена. Только смущаюсь иногда. Могу просто посмотреть на парня и кончить…Или он на меня посмотрит… Моргнуть не успеет, а я уже и готова… Йошка завидует просто. Но я на неё не обижаюсь. Йошка мудрая в этих делах. Говорит, нельзя себя выдавать, иначе к нимфоманкам в чертоги загремим. Пустят на конвейер к профессорскому составу, или – к членам Правительства, а то и в ЦК Партии. Там не церемонятся. Чуть кому не дала – член пришивают, и – к трансвеститам, в Крым, на виноградники. Под Солнце! А оно быстро всё спалит – и рожу, и кожу, и желания…В Крыму – только вино. А вина столько, сколько спирта, не выпьешь…Так и заразу можно любую подхватить! Никакая вакцина не спасёт!

Сто девяносто… Вот уже и другой разворотик… Я когда медалисткой после очередной Олимпиады к папе на приём попала, он меня тоже во все стороны крутил. Даже на голову ставил. Так меня хотел, так хотел! Но против теста на ДНК ничего не мог поделать. Он принципиальный. Сам закон против инцеста подписал. И правильно! Столько затрат на производство потомства, а риск повышается. Куда их, потом, уродов-то девать?! Да я и сама кончила раза три под его взглядом. Он догадался. По голове погладил. «Дочка, – говорил, – ты моя, ненаглядная». Так и прилепилось: «дочка да дочка». А я ему: «папик да папик». Он к тому времени, судя по циркулярам в «комсомолке» уже за тысячу детей перешёл по рождаемости, а дочкой только меня признал. Пацаны – не в счет. Этих-то он вертел, как хотел. Да пользы мало. Ну, до профессора, может, кто-то и дослужится, если в пионеры не вступит… А так – пустые хлопоты… У мальчиков с интуицией проблемы…

Двести сорок два… А Йошка, получается, с ослюдом своим балуется?! Смелая девка! Но даже от меня могла скрыть…Она мудрая! Она своего Главлея сама себе в папики записала, без всякого теста. И на что он повёлся? Как раз на её интуицию. Кто ему про воду и облигации подсказал? Йошка, кто же ещё?.. А раньше?..

Она рассказывала, почему историю полюбила. За волшебные сказки. Что началось всё с Большого Взрыва. А до этого не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Потому что времени не существовало. А как взорвалось, всё разлетелось отовсюду и во все стороны. И начало сталкиваться, соединяться друг с другом и постепенно остывать. А для этого нужно время, вот оно и началось, как комочки появились. К комочкам другие комочки прилипали, и всё кружилось и неслось куда-то, всё дальше и шире. Остывало, замедлялось. Распределялось по галактикам, звёздным системам. А вокруг звёзд планеты завертелись, а вокруг планет – спутники. Большое начало удерживать вертящееся вокруг себя маленькое, маленькое – то, что ещё меньше. А уж совсем невидимое жило по прежним законам, будто этот Взрыв вчера только шандарахнул. Оно прошивало всё насквозь и грело то, что еще не успело остыть.

И на горячую еще землю сыпались метеориты, кометы, астероиды с будущей водой, и внутри земли сжимались камни и выдавливали воду. И было две воды. Верхняя вода, которая дала жизнь и воздух. И Нижняя вода, которая ждала своего часа. И наступил момент, что Верхней воды не стало хватать для жизни, и тогда жизнь и люди зарылись под землю, мечтая о Нижней воде, которой было вдесятеро больше, чем Верхней. И люди научились её добывать, но было уже поздно. Их великое размножение привело к эпидемиям, которые начали лишать их того, чем люди жили – органов чувств. А, теряя источники наслаждения жизнью, люди начали презирать саму жизнь и живущих рядом людей… И наступила Эра Водолеев. Наша Эра…

Триста двенадцать…Ох, Йошка, не зря она меня таскала на эти факультативы по истории воды… Там два препода толклись одновременно. Один призывал всё вспомнить, а другой – забыть. Первый кричал, что надо опираться на исторический опыт и учиться выживать, плодиться и размножаться, второй – что надо жить настоящим и что после смерти всё равно ничего никому уже не понадобится. И оба правы были. Кому верить? Оба – пьяницы, оба – полусумасшедшие. Один кричал: пора навести порядок, создать государство справедливости, чтобы всем воды поровну доставалось. Второй перекрикивал: и до чего нас все ваши прежние государства довели? До обезвоживания! Сидите, мол, и не ерепеньтесь. Допивайте, что осталось, и гори всё огнём! А, чтобы лучшим подольше прожить, наоборот, надо население худших сокращать.

Йошка обоих слушала, а мне по-своему всё объясняла. Мол, оба дураки. И если лучшие – это мы, красивые и умные девушки (а мы на самом деле самые лучшие, у нас это и в дипломах написано), то мы и обязаны выжить. И дать лучшее потомство. Но не от этих пьяниц, а от лучших, которых нужно искать. Где их искать? Не под землей же? На поверхности. Там, куда нас не пускают. Поэтому нужно бежать. Куда бежать? В Землю Обетованную. Где вода течёт, как у нас спирт под землёй – реками…Где её делить между людьми не надо…И опасаться заразиться очередным вирусом и при этом спирт хлестать от страха не надо… И предохраняться – не надо! А можно трахаться со всеми трезвыми подряд, как ослюды… Хотя это пример неправильный…

Четыреста шестьдесят четыре…»

В конце лестничного марша забрезжил свет. Циля замедлила шаг, присматриваясь к теням, что этот свет заслоняли с четкой периодичностью. Дойдя до площадки, она заглянула в штольню. По грязным рельсам в одну и другую сторону измождённые, неопрятные женщины толкали пустые и полные вагонетки с металлоломом. Руки их были привязаны к поручням. Но, несмотря на спутанные верёвками ноги, все они были полупьяны и даже веселы. Подталкивали друг друга вагонеткой под зад, смеялись, а некоторые пели на два голоса частушки. Не страдания, именно частушки. На Цилю никто не обращал внимания.

«Матри! Вот они где тусуются! – догадалась Циля. – Климактерички!.. Отрожали своё и сюда – в ад. Да-а, такие доходяги по этой лестнице не поднимутся, даже охраны не надо».

Ей и в голову не пришло, что одна из этих женщин могла быть её матерью. Хотя и сами женщины своих дочерей знали только в младенческом возрасте и догадаться, что чья-то взрослая дочь стоит теперь перед ними, не смогли бы.

Наконец, за одной из вагонеток показалась Йошка. Завидев Цилю, она махнула ей рукой. Когда вагонетка приблизилась, Йошка, приподняв ржавый стальной лист, на ходу вынула из-под него две ёмкости с водой и поставила их у ног подруги. Успев поцеловать грязную женщину в щёку, Йошка с нежностью посмотрела ей вслед. Вздохнула и скомандовала:

– Готова?! А теперь бери свою баклажку и пошли наверх. Лифт не работает.

– Как это не работает?! Ты же говорила…

– Лифтёр пьяный. Я его разбудила. Он сказал: тебе надо, ты и ремонтируй… Так бывает в жизни, Циля. Надежды не всегда оправдываются… Понесли уже. Надо быстро подниматься. Можно опоздать… Ноги шире расставляй, так другая группа мышц работает…

Однако, уже на второй площадке, задыхаясь от ходьбы, Йошка приостановилась и попридержала Цилю за руку.

– Подожди… Я тебе должна сказать, откуда вода. Эту воду набирали для нашего побега три сотни обречённых на гибель женщин. Долго собирали, себе отказывая. Поняла для чего?

– Начинаю понимать… – переводя дыхание, соврала Циля.

– Нет! Ты должна понять это сейчас! Они мне поверили, понимаешь? Они уверены, что мы доберёмся, куда хотим, и построим новый мир. Кто был ничем, тот станет всем. Им для этого своей воды не жалко. У них, у каждой, была мечта. И мы теперь воплощение их мечты: семь я, муж, дети, дом и река. Поняла?

– Н-нет… Последние четыре слова не поняла, – честно призналась Циля.

– Прости. На самом деле я и сама с трудом понимаю, что это… Постараюсь объяснить. Потом…

В Циле зашевелилось сомнение. Йошка впервые была не уверена в себе. Поэтому Циля понизила голос до шепота и осторожно спросила:

– Может, вернёмся? А вдруг у нас не получится? Как с лифтом?

– Иди за мной, дура! – прикрикнула на неё Йошка. – И запомни: пить только по моей команде! Ноги шире!..

***

Хвам прятался в келье у Главного Лекаря, Глека, своего старинного друга и собутыльника. Когда-то они вместе заканчивали университет. Хвам – медицинский, а Глек – сценарный и режиссерский факультеты. Оба завидовали друг другу. Каждый хотел быть на месте сокурсника. Но не срасталось. И тут по распределению пьяной университетской комиссии их разлучили, ошибочно направив Хвама режиссером в дальнюю казахскую провинцию. А Глека, с удовольствием забывшего собственное имя, господа чиновники оставили при власти в Центральной пещере для управления здравоохранением.

Глек с головой погрузился в работу. Перво-наперво, набросал на стене кабинета «План полного обеззараживания населения с последующей его утилизацией». Вторым грандиозным проектом стал сценарий по замещению воды спиртом. Третьим этапом должна была пройти реформа рождаемости, основанная на женщинах-инкубаторах. И финалом, апогеем его труда, должен был установиться такой узаконенный порядок, при котором отличить одного человека от другого по гендерным признакам стало бы невозможно.

Всеобщее равенство, безнациональное, бесполовое, безликое и безымянное представлялось ему именно той моделью, которое человечество и заслужило. Которого оно стало достойно, пройдя через войны, стихийные бедствия и эпидемии. Через собственные грехи и подлости. Через глупость и лень. Через страсть и безумие. Выравненное по бесчувствию.

На Ученом Совете, посвященном его избранию Единственноправым Главным Лекарем, в своей речи он заявил:

– Уроды, я спасу вас! Молитесь в последний раз своим богам. Скоро, кроме как на меня, не на кого будет молиться.

Единственноправому возразил Единственнолевый, Генсекс:

– Плодиться и размножаться это не отменяет. Как и пить, кстати. А грехи, как вы правильно изволили заметить, замолим. Можно и перед вами, раз вы так настаиваете.

Главлей, поддерживающий центристский блок Совета, незаметно разбавил себе спирт в стакане и резюмировал:

– Если воды на всех хватит.

И тогда Глек понял, что ему без сильной руки не обойтись. Выписав Хвама по пневмопочте Гиперлупа, он встретил его с партией обогащенного урана, прибывшей из казахстанских песков. Расплачиваться пришлось тяжёлой водой, о стоимости которой Главлей мог только догадываться. Участвовавший в сделке и заговоре Ги День Первый, человек смешливый и суеверный, был несколько разочарован посылкой. Облученный во всех отношениях Хвам показался ему сентиментальным провинциалом, достойным разве что черного пояса и венка сонетов. Доверять ему водяной поток было сомнительным мероприятием. Ги Первый подал знак Глеку, тот не обратил внимания на жест доброй воли, воля была сломлена, а следом – и переносица Ги Второго. Хваму пришлось скрыться. Обескураженный произошедшим, Глек выпил лишнего.

– Нет, ты объясни, – горячо говорил он давно уснувшему за столом Хвану, – какова природа твоих поступков?! Неужели годы нашей разлуки не послужили тебе уроком? Или бесплодные казахские степи высушили в тебе все животворные родники наших чаяний? Где, глядь, истина, во всю её ищи?..

Хвам, сражённый усталостью и хмелем, молчал глубоко и удовлетворённо. Безопасность грязной, но дружественной лицу столешницы, притягивала и расслабляла, как некогда в студенческие дни манила его яркость фантазии и непредсказуемость сюжетов старого друга, окончания которых друг и сам не знал. Покой, посетивший Хвама в это мгновение, был подобен удару по голове пудовым мешком, полным зёрен той самой истины, в поисках которой метался на задворках своей судьбы несчастный Единственноправый. И в полусне Хвам почувствовал к Глеку вдруг такое доверие, полнота которого выразилась всем его существом в умиротворённом звуке – Хвам пукнул. Глек улыбнулся и потрепал его по плешиво заросшей щеке.

– Спи, дружище. Сны убедят тебя в большем, чем я. Пусть тебе приснится зеркало, в котором ты узнаешь, но не сможешь отличить себя от других. И поймёшь, что у вас одно имя на всех. И страх смерти растворится в том, что, когда позовут и вместе с тобой ринутся на зов остальные, затоптать тебя смогут лишь названные твоим именем. А, значит, ты повторишься в бессмертном продолжении самого себя. Такая вот штука. Кто-то всегда остаётся сверху. И получает удовольствие. А имя не меняется.

Привыкнув к тому, что его никто не слышит, а если слышит, то не понимает, Глек уперся взглядом в каменную стену, на которой был нарисован квадрат, разделённый посредине крестом на равные прямоугольные части. Дорогой художник, которого нанимали только члены Правительства, называл свои работы «окнами». В перекрестья он помещал диковинные растения с белыми стволами в черную крапинку и ветвистой кроной с волосистой зеленой частью, ниспадающей до основания. Причем само изображение оказывалось как бы за перечеркиванием, внутри стены, и представляло собой уходящую вдаль перспективу, где верх часто изображался в голубоватых тонах, размытых белыми пятнами, а низ – в изумрудных, с пенистыми разводами струящейся самой по себе воды. Играя насыщенностью красок, придворный маляр доходил до того, что некоторым из смотрящих в его «окна» чудились то неведомые дорожки, то невиданные звери, то женщины с моноластой вместо сросшихся ног. А то и – сама вода с пеной захлёстывала изображение так, что из неё себе наперекор выходили тридцать закованных в железо мужиков в сопровождении карлика, черная борода которого исчезала за горизонтом художественного произведения. Стиль этот назывался в свете «русским духом» и, хваля его в придворных кругах, всегда необходимо было упомянуть, что он «пахнет Русью», хотя о запахе как таковом, как и о легендарной Руси понятия были давно потеряны.

Новомодный художник, блондин, называл себя Лукой Морьевым. Он утверждал, что его давний предок был темнокожим и черноволосым и мог найти такие слова для самовыражения, что слушающие его без труда представляли себе сказочные картины в собственной голове. Но со временем слова были забыты, потомки его выцвели, и лишь ему, Луке, альбиносу, передался этот божественный дар сочинителя. Редкий дар. Только с обратным знаком. Лука мог изобразить то, что складывалось в головах людей в слова, слова – в ритмичные строчки, а строчки – в «стихи». То есть в то, что можно было легче вспомнить, если знать похожие звуковые окончания предыдущих строк. Светский андеграунд был потрясён этим новшеством. В каждой богатой келье появлялись всё новые «окна», на их обсуждение собирался весь подземный бомонд. Игрища заключались в том, что воды наливали лучшему из дешифровщиков визуального ряда – в ряд звуковой. Глек не раз побеждал в таких турнирах. Но скоро победы перестали радовать его. Глек видел дальше изображенного. Это не всех устраивало. Даже Луку. Он не мог согласиться с тем, что кто-то трактует его видение мира на свой лад, и прерывал Глека на полуслове:

– Вот вы сказали: «…Там царь Кощей над златом чахнет…» В какой детали данного произведения вы это рассмотрели? – тыкал Лука пальцем в стену, на которой было изображено окно, за которым ветхое бревенчатое здание на странных трёхпалых ногах съезжало с ледяной горки. – Где вы это увидели?

– Там, за горизонтом, – небрежно отвечал Глек.

– За каким горизонтом?! – возмущался Лука.

– Там. Там-тарам. Там-тарам.

Напевая, Глек прищёлкивал пальцами и начинал крутиться вокруг оси позвоночника, всем своим видом показывая, что его никто не слышит, а если и слышит, то не понимает.

Уснувший Хвам пукнул во второй раз.

В дверь кельи постучали.

– Кто там?! – громко спросил Глек.

За дверью послышалась возня, и вдруг раздался нестройный ор Ученого Совета:

Мы идём, как следопыты:

Все пути для нас открыты,

Все дороги нам видны!

Мы юннаты, мы счастливые ребята

Нашей солнечной страны.

Очнувшийся Хвам начал было медленно сползать под стол, в укрытие. Но Глек остановил его. Прятаться выходило поздно. Он открыл дверь настежь.

Бестолковая профессорская толпа ринулась в келью, освещая перед собой путь натертой фосфором шотландской бородой профессора, председательствующего на недавнем матче за Цилин диплом. Расчувствовавшийся папаша Генсекс в качестве благодарности выделил каждому по графину спирта. А так как каждый из профессоров понимал, что добром это не кончится, то завершить возлияния в лекарской келье резонно согласились все. Кроме Ицхака. Но к его мнению не прислушались. Однако взяли с собой, на всякий случай. Чем чёрт не шутит? И Ицхак иногда оказывался прав. Даже трезвый. А уж про пьяного – что и говорить…

Увидев за столом Хвама, Ицхак первым кинулся к нему с объятиями, закинув пейсы за уши:

– Ненавидите ли вы театр?! Ненавидите ли вы театр так, как я ненавижу его? Всеми фибрами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением?..

Чувствуя подвох, Хвам благоразумно отстранился, выставив вперёд руки:

– Изыди, нечисть!

– Это из какой пьесы? – быстро переключился Ицхак, усаживаясь рядом за стол. Он пригласил жестом всех подключиться к разговору. Посыпались вопросы: «Что? Где? Когда? Доколе?» Глек придвинул недостающие стулья, поморщившись от обилия графинов в профессорских руках. Рассевшись, как на Тайной вечери, Ученый Совет неожиданно пытался было затянуть девяностый псалом, но сбился уже на первой строчке «Живый в помощи» и вразнобой загудел что-то нечленораздельное.

Оставшийся стоять в одиночестве, Глек слушал их с нарастающим умиротворением. Дело его жило и процветало. Опустившаяся на гузна профессура в очередной раз доказывала состоятельность его идеи: спирт нивелирует сознание, действует очищающим образом и предохраняет от болезней и мыслей. Но Хвама нужно было спасать. Друг, и так не совсем трезвый, был вынужден принять очередной стакан и уже отвечал на вопросы.

– Что?

– Что такое осень – это небо…

– Где?

– Где-то на белом свете…

– Когда?

– Когда мы были молодыми…

– Доколе?

– Доколе, Господи…

– Э-э, нет! – возмущался Ицхак. – Мы имени называть не имеем права. Давай сначала.

– Что?

– Что так сердце растревожено…

– Где?

– Где тропа за рекой запорошена…

– Когда?

– Когда весна придет, не знаю…

– Доколе?

– До каких пор! – у Хвама руки потянулись к черному поясу. – Истинно, истинно говорю вам: один из вас предаст меня! Нетопыри! Спиртососы! Деграданты!

Глек давно стоял позади Хвама и всё нашептывал ему на ухо: «Ни один не должен отсюда выйти! Ни один! Сдадут, как пить дать!» – и на этом осекался. Пить давать было нечего. Так же, как и «замочить» всех разом было тем более невозможно. Такое количество воды не набралось бы во всём университете.

Разгоряченный Хвам, наконец, образумился. Встал. И, быстро и хладнокровно пройдясь за спинами профессоров, по очереди скрутил каждому голову и аккуратно сложил их рядком на столешницу перед безжизненными телами. На этом «тайная вечеря» закончилась.

– А теперь – беги! Беги, друг! – поторопил его Глек, открывая запретную дверь с нарисованным окном и изображением одинокого парусника. – Не останавливайся! Там ждёт тебя Земля Обетованная!.. За поворотом… – и впихнув его в полутёмную комнату, захлопнул тяжёлую защёлку снаружи.

«Если что, – подумал Глек, – скажу, что в окно выпрыгнул. Мол, такой режиссерский ход».

В этот момент Ишта с влажными ещё волосами и непросохшими после душа прозрачными капельками в нежных ямках ключиц, глядя на экран монитора, громко позвала Малика:

– Дорогой, иди и смотри! Кажется, началось!

Выходя из ванной комнаты, Малик наскоро обмотался серым полотенцем по бёдрам и, оставляя после себя мокрые следы на мраморном полу, приблизился к ней.

– Что там?

– Хвам уничтожил Ученый Совет! Дверь открыта!

Ишта переключила картинку на мониторе.

– И эти дурочки сбежали! Гляди: уже на ослюдах куда-то подались.

– Подохнут! – констатировал Малик, целуя Ишту во влажный кружевной завиток на голове.

– Туда им и дорога! – откликнулась Ишта, простонав от удовольствия.

***

Сидеть между горбов теплого и неторопливого животного Циле было поначалу не столько приятно, сколько прикольно: возникали незнакомые ассоциации о вторжении в своё внутреннее пространство чего-то живого, лохматого, прочного, незнакомого и удивительного. Ослюды шли в гору Мак-Мерде со скоростью солнца, ползущего по небосклону так, что тени от беглецов располагались точно перпендикулярно направлению их движения. Однако, через несколько миль, на внутренних поверхностях лядвий у Цили стал возникать зуд, который уже не пропадал, даже когда она оставила спину своей ослюдины и пошла рядом с ней по земле. Она с удивлением смотрела на Йошку, которая, покачиваясь на своём животном, придремала на ходу, а карта в её руках держалась только за счёт топорщившейся шерсти на ослюдном загривке. И тут Йошка оказалась прозорливей – она подложила под ягодицы концы туники и села животному на спину боком, между горбов, спустив обе ноги на одну сторону, противоположную солнечным лучам. Раскрытый зонт, привязанный к поясу вертикально, прикрывал от излучения плечи и голову.

Циле ничего не оставалось, как вскочить вновь на спину своей двугорбой скотине, приняв соответствующее положение, и незаметно взять карту из йошкиной руки. Чтобы не потерялась. Да и интереса ради.

На старой карте пространство с прочерченным по ней маршрутом светилось белым пятном с обозначением «Антарктида». Черной стрелкой был обозначен путь. Красными точками – стоянки с привалами: Конкордия, Восток, Куньлунь, Бхарати, Прогресс, Моусон. Синими крестами – свалки для кормления ослюдов.

Пейзаж менялся на глазах. Среди антрацитовых джунглей солнечных батарей, сквозь нагромождения не переработанного пластика и осколков стекла, сияющего своим многоцветьем, проглядывалась желтая песчаная тропа с вкраплениями глянцевого базальта и гранитной крошки, уплотнённой до такой степени твёрдости, что копыта ослюдов не оставляли на ней видимых глазу отпечатков. Солнце, катившееся вдоль горизонта, расцвечивало изогнутые поверхности по касательной, преломляя лучи в разных направлениях, в зависимости от высоты гор мусора и их содержания. Воздух тяжелел по минутам, насыщаясь невидимой пылью. Нагретый за полярный день грунт, чуждый испарениям, обезвоженный и мёртвый, будто предупреждал о том, что останавливаться опасно – наоборот, следует как можно скорее отрывать от него ноги и устремляться к спасительной тени. Но тень эту нужно было ещё поискать. Йошка спала. Циля таращилась в карту.

Неожиданно животные прибавили ходу и изменили направление движения, взяв чуть влево от тропы. Вероятно, к маячившему у горизонта возвышению. То ли скале, то ли полуразрушенной башне.

По мере приближения на её склонах начали проглядываться трещины и углубления. Пещеристые сколы у основания оказались такими вместительными, что позволили въехать туда верхом и оказаться, наконец, в спасительной тени. Внутри прогуливался освежающий ветерок. В углу укрытия были свалены в кучу газеты и обрывки картона с маркировкой «КП». Ослюды, не задумываясь, кинулись к прессе. Они жевали её с наслаждением, проглатывали жвачку и принимались за следующие подборки. Йошка с Цилей, сойдя на землю, с восхищением смотрели на трапезу.

– Ты погляди, что делают! Полтиража слопали! И всё им мало! – приговаривала Йошка, развьючивая своего Кота.

Циля последовала её примеру, снимая с Целки сосуды с водой.

– Куда это они нас привели? – спросила она у Йошки.

– Это, подруга моя, башня Гиперлупа, – ответила Йошка. – Заброшенная, похоже. Видишь, на газетах ещё трёхтысячный год.

Взяв карту в руки, она провела пальцем по маршруту и ткнула в зеленый крестик.

– Вот тут. Правильно. Надо на упаковке QR-код найти, пока наши горбачи всю бумагу не сожрали. И терминал отыскать. Он от солнечной батареи работает. Может, и живой ещё…

– Зачем?

– Затем! Пневмотруба – под нами! На станцию по коду можно выйти. Расписание посмотреть. Раньше капсулы приличные делали, ёмкие. Обе с ослюдами поместимся. Поняла?

– Нет…

– До Конкордии в капсуле к утру можно долететь под землей. В гамаках и с ветерком! Теперь поняла?

– А не застрянем?

– С чего бы это?! Воздуху, что ли, мало? Ты послушай… Компрессоры уже запускаются!

Циля прислушалась к нарастающему гулу под землей. Ослюды перестали жевать и попятились к выходу. Йошка отвлекла их, побулькав водой в ёмкостях. Сытые животные потянулись к питью. Выливая на ладони по каплям воду, Йошка дала им облизать влагу, подтолкнув Цилю к веревкам. Подруга сообразила и обмотала ослюдные вожжи вокруг камней. Подземный гул взвился до крысиного писка и вдруг понизился, замер в какой-то точке, приняв высоту звука в четыреста сорок герц, на «ля» первой октавы.

Животные успокоились. Циля с Йошкой нацедили молока. Выпили. Осмелели.

Покопавшись в упаковке от «КП», беглянки нашли, наконец, нужный им QR-код для проезда. Побродив по помещению, освободили от пыли несколько вертикально торчащих камней, один из которых оказался терминалом. Поднесли к едва теплящемуся экрану пропуск, и камень двинулся с места, освободив проход и пологую лестницу эскалатора к пневмотрубе.

Ослюды неохотно двинулись за ними к пролому Гиперлупа.

Когда они загрузились в капсулу, Кот сказал Целке на ослюдном наречии:

– Как я и говорил, госпожа, людям просто нужно дать направление. И они с нас слезут. Мало того – ещё и сами доставят туда, куда мы захотим.

Целка в ответ икнула с удовлетворением.

Распластавшиеся в гамаках Циля и Йошка по привычке подтянули колени к подбородку. И когда голос из репродуктора возвестил: «Следующая станция «Конкордия». Просьба – не прислоняться друг к другу», Целка не выдержала и в звенящей тишине произнесла:

– Поехали!..

***

Хвам в полной темноте шарил руками по стенам, пробираясь по старому штреку к манящей вдалеке полоске света. Он почти протрезвел, спотыкался всё реже о невидимые камни, а его натренированное тело при падении группировалось так удачно, что, раздень его сейчас под солнцем, ни одного кровоподтёка заметить на его грязно-рябой коже было бы невозможно.

Хвам думал. Мысли его не подчинялись сценарию и требовали творческого решения, нового, неординарного.

«Жизнь слишком длинна для думающего человека, – рассуждал он про себя, охая и матерясь, – И хоть даётся она всего один раз, но всё равно становится мучительно больно за бесцельно прожитые годы, то жжёт позор за подленькое и мелочное прошлое, то наступает темь беспросветная, то снова улыбается солнце. Не надо уметь жить, когда жизнь становится невыносимой. Не надо делать её полезной. Нужно научиться читать проповеди святым. И отправлять их на тот свет по назначению.

Призвание палача не менее свято, чем остальные возвышенные статусы человеческие. Оно символично. Ни время, ни случай, ни собственная воля тут не участвуют – человек убивает человека по прихоти сверху, по работе, планомерно, обдуманно и профессионально. Ему ничего от мертвеца кроме смерти не требуется. Палач его не съест, кровь не выпьет, не разденет и не разует, не украдёт последнее. Палач действует как художник. Высокое искусство это доступно не каждому. Убить публично – вершина искусства. И у палача всегда главная роль. И последняя…

Человек должен умереть принародно. На сцене жизни своей! И человека должен убить такой же, как он, человек. Тогда смерть оправдана. А естественная, от времени, смерть – на собственной кровати – противоестественна! Дурна! Позорна! Умирать не в своем уме стыдно. Умирать от болезни глупо. Вообще умирать самому нельзя! Хочешь подвига смерти – зови палача…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

СОГДИАНА

Влага, пропитывавшая зелень, спускалась с гор короткими вечерами, затуманивала расплющенный в падении шар солнца, размывая его очертания, жара спадала, но дышать становилось всё трудней, будто с каждым вздохом вода в груди закипала, и выдохнуть её становилось всё тяжелее.

К этому времени занятия в согдианской школе подходили к завершению. Дети по очереди подходили к учительнице, Навапе, и складывали ей на стол сырые глиняные таблички с накарябанными на них рунами. Уставший преподаватель раскладывал их на каменном столе в правильные ряды по расчерченному на квадраты порядку, соответствующему количеству и положению учеников в классе: восемь на восемь, как в чатуранге. Сами ученики, белые и черные мальчики и девочки, очень похожие друг на друга цветом волос и кожи, смотря в каком ряду сидели, кланялись учительнице в ноги и пятились спиной в сторону выхода из огромного вигвама класса, не забыв перед уходом плюнуть на порог перед дверью.

– Пропади ты пропадом! – повторяли они друг за другом, обращаясь к Навапе.

– И тебе не встать наутро! – отвечала она каждому.

Оплетённый палиантными розами каркас вигвама солнечный свет пропускал с большим рассеянием. Знаки на табличках отбрасывали тени в не предугадываемом направлении: какое-то стило прорезало глину глубже, какое-то – вскользь и в сторону. А так как имён ученики ещё не заслужили, а только точки координат на учительском столе, винить их было не в чем. Равенство глины их объединяло. А школа должна была выучить их одинаковому нажатию, чтобы теперешние каракули превратились в образцы каллиграфии, понятные каждому согдийцу.

Темы сочинений были всегда свободными. Текст был ограничен только размерами табличек, которые нужно было заполнить относительно одинаковым количеством знаков по всей площади. И временем – темнело скоро и неостановимо.

Навапа, убрав волнистую рыжую прядь за ухо, принялась за чтение.

Е2 писал: «Лягушка потому прыгает и не тонет, что у неё задние ноги длиннее передних и всё тело холодное и липкое. Если бы на ней была шерсть, как на мыши, и одинаковые ноги, она бы бегала или ползала, а не ныряла. А мышь, если нырнет, утонет, когда намокнет шерсть. Мышь может только плыть очень быстро, пока шерсть не намокла. А гусь может плыть долго и медленно, потому что перья у него не намокают. И может нырять, хотя ноги его короче крыльев. А у воробья крылья короче, чем у гуся, но он летает над водой быстрее, чем гусь. И на воду воробей не садится, потому что маленький. Его снизу может съесть большая рыба, что живет под водой. У рыбы нет ни рук, ни ног, ни шерсти, ни перьев. Она голая, но только ест и не может жить на суше, как лягушка. А почему лягушка прыгает, я написал».

Навапа исправила пару загогулин на глиняной пластинке, плюнув в нужное место, затерев место пальцем и чуть коснувшись стилом ошибочного знака. Сочинение было выполнено по законам согдианской логики и цикличности, почерк был еще далёк от совершенства, но сравнительные характеристики были уже на высоте. Преподаватель смело выставила табличку на просушку.

Е4 писал: «Земля вертится вокруг луны на веревочке, привязанной к солнцу. На этой веревочке сохнут тучи. Солнце поднимается вверх и падает вниз, раскручивая землю вокруг луны.Поэтому на земле видна только одна сторона луны, а солнце видно со всех сторон. Потому что солнце прозрачное, а луна нет. Внутри солнца горит пожар. Зеркало луны отражает солнечные лучи на землю сначала с одной стороны, а потом с другой. А когда лучи попадают на зеркало наискось, на небе получается месяц. Его иногда ветром заносит за тучи, и тогда зеркало плохо видно. На небе поднимается волна из туч, они наползают друг на друга, и тогда слышен треск и гром. Это они ударяются о зеркало и высекают молнии. Искры молний падают на землю и будят вулканы. Вулканы – это такие большие горшки, в которых варится камень. Молнии срывают с горшков крышки, и жидкий камень течет из вулканов наружу. Когда он попадает в море, оно кипит и от него поднимается пар, который потом превращается в тучи. Из полных туч вытекает вода, потому что ветер их перекручивает и отжимает как мокрое бельё. Но всё отжать не может, потому что конец туч за горизонтом продолжает мокнуть в море. Поэтому тучи никогда не высыхают на веревочке. А откуда эта веревочка, я написал».

И эта табличка заняла своё место на расчерченном столе для просушки, претерпев незначительные исправления с помощью слюны преподавателя и её указательного пальца. Просмотрев остальные шедевры, Навапа выбрала один из них с наиболее убористым числом знаков и приступила к чтению, во время которого брови её иногда взлетали вверх от неподдельного удивления.

G1 писал: «Чтобы управлять людьми, нужно быть девочкой. У девочек так всё устроено, что только из них получаются люди. Чаще всего тоже девочки. А мальчики намного реже. Чтобы людей стало больше, нужно много девочек и в тысячу раз меньше мальчиков. Потому что мальчик нужен для того, чтобы оплодотворить девочку и забыть о ней на целый год, пока она выносит ребёнка и будет готова к новому оплодотворению. И если мальчик будет каждый день оплодотворять по девочке, которая потом родит девочку, то за двадцать лет девочек станет в семь тысяч раз больше, чем мальчиков. А если вдруг родится мальчик, его можно будет или сразу съесть, или немного раскормить на специальной ферме, чтобы он вырос потолще, и всем девочкам хватило мяса. А ещё всем мальчикам на ферме нужно отрезать яйца, чтобы они даже не думали о девочках. И о том, чтобы девочками управлять. А самых красивых мальчиков можно не есть, а оставлять с яйцами для дальнейшего воспроизводства девочек. Но ненадолго. Этих нужно держать в закрытых камерах, чтобы они не знали друг о друге и зачем они нужны, а ещё хорошо кормить, чтобы они всегда были готовы к оплодотворению. Но мяса мальчикам не давать. Только творог и витамины. Красивых мальчиков тоже можно съесть, потом, когда у них х… стоять перестанет. Но их мясо будет уже невкусное. Девочкам, которые управляют, оно не понравится. Его можно будет отдать девочкам из охраны. А кто будет управлять этим, я уже написал».

Навапа была в восторге. G1 был приличным ребенком из обыкновенной согдианской семьи: папа – палач, мама – работник общепита. Конечно, «несуны». Приносят с работы остатки производства. Можно сказать, мусор, хлам. И не дают этому пропасть. Находят принесенному применение. Но выстроить из этого такую замысловатую логическую цепь для посредственного ученика было несомненным успехом. Решив про себя отметить его на следующем занятии каким-нибудь скромным поощрением, Навапа с удовольствием представила, как шлёпнет его по толстой заднице вот этой самой табличкой, чтобы руны отпечатались на одной из его ягодиц рельефно и вызывающе. Но нужно было приступать к следующему чтению. Самому короткому.

Н1 писал: «Бога нет, потому что его никто не видел. А кто видел, уже умер и его самого тоже нет. И как его звали, никто не знает теперь. Потому что их время прошло. Время – это такая вещь, которая всегда проходит и от неё мало чего остаётся. И чем время дольше, тем остаётся всё меньше. И все помнят его по-разному. Поэтому все люди разные. Глупые и не совсем. Одни верят, что они есть, другие – не верят. Не хотят верить. Вот если бы был Бог, он бы всех заставил верить. А почему Бога нет, я уже написал».

Навапа вздохнула. Темнело скоро и непоправимо. Нужно было прекращать проверку и торопиться к общему огню. Дорога во тьме могла оказаться опасной. Каждый раз Навапа наступала на каких-то скользких существ и кое-как удерживалась на ногах. В школе, как и в других жилищах, зажигать огонь запрещалось в целях пожарной безопасности. Его можно было добыть только от общего огня, поддерживаемого постоянно злыми молодыми евнухами, назначенными на это служение из числа лучших послушников подземного монастыря. Костер пылал на площади перед входом в храм. На костре кипятили воду и жарили пищу по очереди. Здесь к вечеру собиралось всё селение. По преданию, раньше, того, кто приходил последним, поджаривали заживо и публично съедали в назидание остальным. Теперь удовлетворялись тем, что просто плевали ему в лицо. Ученики часто пользовались этим. Плюнуть в лицо учителю считалось у них необыкновенным везением. Не то что плюнуть на порог школы. Поэтому Навапа торопилась и путалась в рассуждениях о Боге.

«Ясно, что без Него нельзя. Он хотя бы наказывает нерадивых. Вот вчера, например, Он вложил в мою руку палку и дал ею по голове В1, когда тот начал хватать меня за грудь. Мол, отец у него так с матерью поступает, когда поест. Я ему несколько раз объясняла, что несу ученикам только духовную пищу и благодарить меня таким способом не стоит. Тем более, что усваивает В1 эту пищу хуже остальных. И ведь понял! Правда, со второго удара, но осознал, что Бог в палке есть.

Или девочка А2. У неё бели ещё не отошли, а она уже на ослюдов заглядываться начала при всех. Говорю ей: это неприлично, нельзя так вести себя среди бела дня. Вот стемнеет, и иди, как остальные ходят, к ним в конюшню, и делайте там, что хотите. Так нет, пристала к одному на перемене. На нём глину для табличек в школу привозили. Лезет и лезет к нему под пах. Но Бог вложил в его маленькое копыто силу и лягнул бестолкового ребенка в живот. Еле откачали. Теперь только по ночам с подружками в конюшню ходит. Хоть и болит живот-то, я же вижу…

Да, что там говорить, много примеров! Директорша наша, морда толстая, утонула. А почему? Показывала педагогам по новой программе на пруду опыты, доказывающие физические законы. Что, мол, тело, погруженное в жидкость, вытесняет воды столько же, сколько и объём этого тела. Всё глубже и глубже в пруд заходила, а вода всё не вытеснялась. С головой зашла, булькнула и не вышла больше. Видно, ждала, пока педагоги замеры сделают. А Бог по-другому решил, утопил дуру. Теперь у нас добрый евнух директором работает. Сами выбрали. Энтомолог. Кроме бабочек и нимфеток его ничего больше не интересует. Но и этих он руками не трогает, только всё пишет что-то да пишет и никому не показывает. Целую яму глиной набил. Учёный, одним словом…

Или вот со мной, как Бог поступил? Правильно, по справедливости. Дал жизнь вечную. Имя. Навапой назвал, Новой Водой. А кем была? Цилей, Старой Девой. Что я, кроме Антарктиды видела? Да ничего! Песок да камни… А теперь?.. Других бессмертию учу, грамоте, которую сотню лет, и не старею… А всё почему? Потому что он внутри меня живёт, а другим это не видно. И хорошо, что никто не знает. Правда, грустно бывает иногда. Давно уже ни землетрясений нет, ни наводнений, вулканы молчат, ни тебе метеорита, ни инопланетян, ни хоть войны какой-нибудь или мора… Одни таблички… Про лягушек, будь они не ладны…»

При этих мыслях Навапа поскользнулась во тьме на каком-то гаде, но не упала. Вдали забрезжил огонёк костра. Педагогиня напрягла зрение и стала перемещаться вдвое быстрее, прыжками, цепляясь на ходу руками за ветки, едва касаясь ногами влажной земли. Этому она детей не учила. Рано еще. Обезьян и лемуров они ещё не проходили. Но обязательно будут проходить. Через несколько сотен тысяч лет, примерно…

К раздаче плевков она успела вовремя. Евнухи показали на неё пальцами. Ученики выстроились в очередь, набирая в рот слюны побольше…

***

Йошка жила отдельно в своей пещере при храме. Она уже давно выдавала себя за Головного Евнуха и диктовала свою волю всему клиру четко и безоговорочно. Её неувядающая за несколько сот лет божественная красота была тому первым доказательством. Гармония пёрла из неё по всем направлениям: внешние части тела были в полном равновесии с внутренним содержанием, мысли соответствовали поступкам, а поступки – взаимной выгоде с собственной стороны и со стороны сообщества согдийцев.

Со времени их с Цилей пришествия в Согдиану многое изменилось.

Земля лопнула, как запёкшийся от высокой температуры замерзший пельмень в пустой кастрюле, содержимое в виде воды хлынуло наружу, на поверхность, оставшиеся в живых люди возвели случившееся в человеческое достоинство и, слабо понимая произошедшее, наделили катастрофу качествами скорее не божественными, а рациональными – мол, это последнее уничтожение, хватит, мол, уже плодиться и размножаться, пора и честь знать. Восемь миллиардов, это уже не шутка… Согдийцы послали прежние верования подальше, и стали искать что-то своё, близкое к краю… И нашли Йошку.

Она сразу заявила: хоть все вокруг передохнете, я подыхать не собираюсь. С какого такого ляду? Раздвиньте ноги, посмотрите на себя и друг на друга: вы этим предполагаете поддерживать род человеческий? Не смешите детей! Загляните мне под тунику… Видали?! А теперь – в очередь, мальчики, в очередь…

То невидимое движение времени, отмеченное для себя Йошкой, но так и не понятое согдийцами, происходило от найденной ею в одной из пещер точки отсчета течения жизни в противоположных направлениях. Йошка с Цилей, перевалив в Согдиане через жизненный экстремум, двинулись в прошлое. Согдийцы – в будущее, уже пережитое девушками несколько тысяч лет назад. Путём нехитрых вычислений Йошка определила, что сдвиг магнитных полюсов Земли (в период их с Цилей молодости), связан скорее всего с давней атомной катастрофой, чуть не погубившей последнюю цивилизацию и изменившей климатические зоны на земной поверхности. Но несчастье привело к неожиданности: скорость и направление жизненных процессов у разных существ теперь зависели от вращения земного ядра, магмы и коры совершенно независимо от вращения Земли вокруг Солнца. Йошка подозревала, что три могучие земные составляющие вертятся подобно шарам в шарах по труднообъяснимым законам Вселенной. Но к какой из трех субстанций она относила свой жизненный цикл, ещё не решила.

К ней, наконец, пришли «месячные», за последнюю тысячу лет во второй раз. Кровило не меньше года. Теперь, в трёхлетний период овуляции, надо было что-то решать. Озабоченная очередной неожиданной возможностью создать бессмертное потомство, она обратилась к Циле с просьбой: подобрать ей из старших учеников девственника, недурного собой, крепкого, с творческой жилкой и развитым органом размножения. С какой скоростью будет происходить её движение назад, предположить было трудно. В какую сторону судьба пошлёт будущее ребенка – тем более. Судя по сексуальному опыту Йошки и её предыдущим влюбленностям, младенца в Согдиане никто в корзину не положит и по течению реки не пустит. А старшеклассник скоро вырастет и найдет себе кого помоложе. И хорошо бы девушку… Пока его не съедят…

Циля отнеслась к её предложению без восторга. Научившиеся к этому времени мыслить и говорить ослюды, Кот и Целка, которые уже обзавелись многочисленным потомством и давно проживали в резервации – в сухой пещере с единственным спиртовым источником на всю Согдиану, – были категорически против желания Головного Евнуха продлить божественный род.

Йошкин Кот не без ревности заявил: нет Бога на Земле, кроме Йошки, и я пророк её. Целка после этих слов не давала ему взобраться на себя года полтора и завалила источник камнями. Кое-как, по старой памяти, Циля тайно утешала Кота, но недолго. Пойманные Целкой с поличным во время совокупления на погасшем кострище, они были посыпаны пеплом, изгнаны на неделю в джунгли, но, после забастовки учащихся с требованиями о том, что теперь «некому в морду плюнуть», оплеванные детьми родители учеников вернули Цилю в школу, а Кота – в стойло. Причём обязали Целку ходить с вечно поднятым хвостом. А Йошка собственноручно разобрала камни над спиртовым источником.

Примирение закончилось обильным возлиянием с последующей оргией четверых бессмертных, продолжавшейся подряд шестеро суток. Ученики честно и ярко записали всё происходящее на глиняных табличках. Позже это вошло в Согдийские анналы в качестве мифа о сотворении мира.

На седьмой день с глубокого похмелья Циля еле-еле успела прочесть меньше половины записей, так и не исправив ошибок в глине и не поверив в произошедшее, и слегла. Целка со всем присущим ослюдам сочувствием отпоила её сброженным молоком, но не простила. Натянутость в их отношениях сохранилась надолго. Но это уже ни на что не повлияло.

Дабы не доводить ситуацию до очередного конфликта, Циля таки начала поиск партнера для озабоченной подруги.

Дети в Согдиане созревали быстро. Обилие пищи и отсутствие за ненадобностью одежды влекло их друг к другу быстрее, чем они сами могли предположить. Как только утром в классе кто-то начинал ритмично дергать свободной от стила рукой под партой, глядя на девочку напротив, Циля направлялась к ученику и заглядывала под столешницу. Определив, что ученический орган достиг максимального размера, она производила необходимые измерения. Записывала результаты. Давала ему закончить начатое на глиняную дощечку. И отсылала ученика к Йошке.

Юноша с глиняным пропуском и подсохшим неопровержимым доказательством мужества на клинописи допускался в пещеру к Головному евнуху. После ряда манипуляций с его органами и последующего допроса и ощупываний ученик отправлялся или в интернат для мальчиков, или на кухню, или в резервацию к ослюдам (на попечительство Цилиной Целки). Родителей извещали о судьбе сына или устно, или двумя-тремя котлетами, без всякого объяснения.

C неписанными законами в Согдиане было всё в порядке, с писанными – не совсем. Качество глины заставляло искать лучшего. Таблички рассыпались через сто-двести лет на куски и вспомнить, что на них было выковыряно семью поколениями раньше, оказывалось невозможно. В поисках более надежного материала для хранения согдийской памяти были оснащены несколько экспедиций. Караваны ослюдов уходили во все концы земли и возвращались назад то с золотом, то с серебром, то с бронзой, – бесполезными, как оказывалось, металлическими чушками. На них и знаки выковыривались с большим трудом, и таскать их тяжело было, да и хранить негде: сухих помещений не хватало, в привычных сараях они проваливались глубоко в грязь в дождливый сезон и достать их из земляной библиотеки на ревизию было проблематично. Потому, с лёгкой руки Йошки, было решено – бросить эту бесполезную работу. Всё равно никакого времени нет. Его просто не существует. Есть циклы дня и ночи, этого достаточно. Остальное – выдумки полусумасшедших евнухов. В какую сторону катится мир и история достаточно знать бессмертным. То есть Циле и Йошке. А они уж всему остальному как-нибудь согдийцев научат.

И Согдиана процветала. Воды изливались с гор в долину потоками, солнце точно по считанному поднималось и опускалось над вершинами, одаривая плодородные угодья светом и тенью. Урожаи злаков и плодов не успевали сменять друг друга по мере подъёма и спуска в горы. Животные тучнели на жирных пастбищах. Добыча еды, воды, тепла и коротких знаний не требовала от согдийского рода никакого напряжения, смекалки или счастливого случая (куда там до призрачного прогресса!). Тем более, что отнимать у них это богатство никто не собирался: соседние племена поживали не хуже, а то и лучше согдийцев, – каждое в своём огороженном скалами мирке.

Дикие звери, ядовитые гады и насекомые-паразиты были давно истреблены. Когда, в редких случаях, случались болезни самих согдийцев или домашних тварей, подозрительных особей бросали сразу в костер, чтобы не разносили заразу. Камней и палок вокруг валялось в достатке. А климатические условия не собирались изменяться, так же, как и вера местных жителей в непогрешимость уклада собственной короткой жизни и жизней своих бессмертных учителей (пропади они пропадом!).

Вода, вернувшаяся на Землю, забившая ключами и реками из недр, уж скоро должна была поглотить сушу. Очередного потопа ждать оставалось недолго. Да и скорее бы! Долина Согдианы с трудом вмещала в себя аборигенов.

Мысль о спасительном ковчеге для бессмертных давно уже посещала Йошку. Она с трудом подбирала форму для кочевья. Подводный «Наутилус» вроде подходил, но по техническим показателям был далёк от возможностей каменновековых согдийцев. Твари по паре требовали пищи. Еды на сто лет, пока схлынет вода, хватило бы лишь в том случае, если бы они ели друг друга при непрерывном воспроизводстве. Количество скота для еды в разы превышало спасаемых. Спасаемые тут же подпадали под следующий уровень поглощения. И в результате самых смелых подсчетов выходило, что в выживших остались бы опять Йошка, Циля да пара ослюдов. К чему тогда и огород городить?.. Однако, с рождением бессмертных мог выпасть и другой вариант. Его она и пыталась разыграть.

Первую мутацию Ос (от ослюдов и согдийцев) она скрыла от евнухов, когда её пару раз укусили злые полосатые насекомые. Следующей были Ослы. Потом – Верблюды, независимые, но тупые животные. Люди попадали в редкую категорию мутаций. Этимологическую. Казалось, не назови Йошкины предки этих гужевых тварей ослюдами, и Люди бы от этого словосочетания не образовались.

Всем похожие на согдийцев, Люди не умели думать. Вернее, они думали, что умеют делать это, но результат их мыслей редко подтверждался. Тогда они начинали думать о том, почему это произошло. А так как ничего дальше не происходило, они думали, почему так получилось. И так – повторяясь, они как бы и думали о чем-то, а получалось – ни о чем. В конце концов, Люди останавливались на мысли: а зачем они вообще думают? И закономерно возвращались в развитии к ослюдам. Иногда – к Осам. Но чаще всего – к Ослам. Те, в свою очередь, и не пытались объяснять ни свои мысли, ни поступки.

Тем не менее у Людей была перспектива: они нравились Богам, то бишь Йошке. Обладающие немереной сексуальной привлекательностью, молодые самцы Людей были так вкусны, что поглощать их в малосоленом виде, чуть теплыми, свежими и потными, чуть приглушенными дубинкой по голове, смаковать их, начиная с подмышек и паха до гениталий, еще способных выдавить молоки для соуса, – от такого блюда отказаться становилось выше её запредельных сил.

Случалось это скорее всего от того, что со временем к Йошке, как и к Циле, начали возвращаться зачатки обоняния и вкуса на уровне определения феромонов, (соленое они ещё не сильно отличали от сладкого, а кислое – от горького; сероводород – от аммиака, озон – от азота), плоть противоположного пола влекла и возбуждала их теперь не только цветом кожи и звуком голоса. Гастрономическое наслаждение разными частями тела самцов Людей стало их тайным пороком. Потому и остатки трапезы приходилось зарывать глубоко в почву, чтобы не смущать непосвященных в свой ритуал согдийцев. Особенно после странного случая на капище у костра, когда один из полоумных огромных евнухов в танце выбил могучей пяткой из выжженной земли обглоданный человеческий копчик и засветил им в глаз другому евнуху. Глаз вытек. Копчик остался торчать из глаза. Это было настолько чудесно, что раненного евнуха тут же нарекли святым и посадили в глубокую яму, прикрыв её от дождя листьями. На удивление, евнух остался жив и ещё долго принимал благодарные плевки от проходящих мимо, пока не умер с голода. Тратить еду на святых у согдийцев было не принято. Считалось, что слюна, как и моча («божья роса») дарят святость – шаг в бессмертие. И, чем раньше оплеванный святой помирал, тем совершеннее он был в своём святом предназначении при жизни.

Страх перед смертью был изжит в Согдиане уже давно. Все согдийцы были убеждены, что раз времени (конкретного времени жизни) не существует, то они никогда и не рождались, а жили во времени смерти всегда и это должно продолжаться бесконечно. Так же, как бесконечно будет всходить и заходить солнце, течь вода, увядать и расти трава, поэтому всё окружающее их останется неизменным и вечным. Да, соглашались согдийцы, время имеет цикличность дня и ночи, но не более того. Есть цикл существования растений и животных. Но этот цикл другой, свой, чуть длиннее, чем круговорот приема, переваривания пищи и последующего опорожнения. Потому что он входит в цикл роста, когда из общего навоза непременно появится новое растение, которое сожрут новые животные, а согдийцы в результате съедят подросшее мясо со свежим гарниром. Не всё же мальчиками питаться?..

Но какого-то страшного конца этому движению нет, и он невозможен. Потому что Боги вечны. А всё вокруг, включая самих согдийцев, и есть маленькие части тех самых Богов, которых никто не видел. Оно и правда: как может часть увидеть целое, в которое она включена? А Йошка и Циля видны только в качестве отражения этих Богов на поверхности согдианских луж. Прекрасное, всезнающее и мудрое их отражение. Которое несет согдийцам красоту и память Вселенной…

Решив отказаться на этом основании от нетонущего ковчега, Йошка выбрала другой путь спасения.

Она, прикинув своим математическим умом, что уровень вод потопа не достигнет и тысячи метров над всей сушей, принялась за строительство Араратской горы и переселением на её вершину всего живого.

***

Хвам отправлялся на стройку века со своей бригадой палачей из Соседней Долины. Малик и Ишта, его теперешние покровители, давно ждали чего-то подобного. Собирая, наконец, Хвама на подвиг, Ишта сказала напутственно:

– Вот тебе топор. Береги его. Смотри, не затупи! Он не для костей, а для плоти.

Малик добавил:

– Сам можешь не возвращаться. Но топор верни. Он священный.

– А на… зачем он мне тогда?! – возмутился Хвам. – Таскать такую тяжесть… Я мясо рукой рублю.

– Э-э, нет… – сказала Ишта. – Когда они построят гору до небес, этим топором ты прорубишь небесный свод и воды хлынут на землю.

– Вот этим топором? – удивился Хвам.

– Только им. Если доживешь, конечно.

Хвам заткнул топорище за пояс. Он уже ничему не удивлялся последнюю сотню лет. Он знал, что Малик и Ишта сейчас пойдут вместе в душ, чтобы там заняться согдийской любовью и обсуждением мероприятий по спасению человечества чужими руками, поэтому сам устроился тут же на высоком балконе, в кресле, и закурил.

Вид на Долину с веранды был восхитительный. Заснеженные вершины гор отбрасывали в лучах заходящего солнца темно-фиолетовые и терракотовые тени на склоны, оживляя их поверхности причудливым разнообразием изломов и нисходящих волн ледников, застывших в наполненных ими ущельях. Аквамариновое небо, чуть обожженное по краю сияющими облаками, которые взвивались до белесой голубизны к его центру, казалось переполненным кипящим котлом холода, огромностью своей и необозримостью вселяющим ужас в бессмертную черную душу Хвама. Тот охнул от тяжелого предчувствия и закрыл глаза. Он слышал, как покровители расшаркались и ушли…

У Хвама до сумерек было время помечтать о прошлом. Не раз он возвращался мыслями в пустынную Антарктиду, строил творческие планы о постановке новой пьесы, где бы его возвращение повернуло течение времени. Тогда он закрутил бы на место головы Ученого Совета, вернул к жизни Буяна и Ги, а, главное, – собственные здоровые яйца. И выпил бы с Глеком за процветание современного искусства. Сколько для этого нужно было убить всего, что попадется под топор, Хвама не сильно озадачивало. Возвращение яиц стоило того…

Йошка пригласила его к себе в пещеру для участия в новом проекте ещё лет десять назад, зная, на что он способен. Она говорила, расправив перед ним пергамент:

– Горячиться не надо. Вот смета. В ней всё расписано. По мере поставки женской рабочей силы, которая будет распиливать соседние горы и таскать камни на Арарат, нужно поддерживать равновесие между рождением и смертью согдийцев и ослюдов. Вот эта кривая. Зришь?.. А вот – кривая поставки мужского мяса и частоты совокуплений. А это – архитектурно-планировочное решение. Как видишь, амплитуда обеих кривых к концу строительства уменьшается и близка к затухающей, а сложность кладки и трудозатраты увеличиваются. Твоя задача: соблюсти эту пропорциональность, не отступая ни на шаг от проекта. Тогда, возможно, ты и попадешь в число избранных, которые останутся на вершине горы.

– То есть вы не даёте гарантии? – восхитился Хвам.

– Мы даем шанс! – рассмеялась Йошка. – А не будете шевелить плавниками, захлебнётесь вместе со всеми!

– Тогда скажите точно, когда это произойдёт!

Йошка подняла брови:

– Ты меня за дуру держишь?! Прямо сейчас и расколюсь, жди! Смету лучше изучай… И собирай палачей побольше… Я ведь и в Другую Долину могу обратиться.

Возмущённый Хвам вскочил на ноги и уже собирался уйти, как у выхода из пещеры возникли два огромных евнуха с дубинами в руках.

– Эти, – показала на них пальцем Йошка, – будут тебя беречь от глупостей. Лет десять хватит, чтобы изучить и согласиться?

Хвам сел на голый камень посреди пещеры и кивнул головой.

– Ну, смотри! Я тебе Цилину Целку дам в помощь, у неё неплохой аналитический ум, да и по экономике она не последняя в Согдиане. Если договоритесь, назначу её Генподрядчиком.

«А то, что у нас разные кормовые базы и жизненные ценности, ты не подумала?!» – хотел прокричать Хвам. Но промолчал. – «Конечно, подумала… А так – ни взяток, ни откатов, ни личных отношений…» – догадался он следом, но и это вслух не произнес.

Так шёл год за годом, Хвам писал сценарий, а каждая проверка Договора приводила к тому, что Йошка находила в нём новые просчёты и откладывала начало работ. К девятому году, наконец, что-то стало прорисовываться. Кривые сошлись. Результат же получался неутешительным: тем двадцати поколениям женщин, которые будут строить гору, надо каким-то образом объяснить, зачем они это делают, если до окончания работ из последнего поколения ни одна из них не доживёт(?) Хвам задал этот вопрос. На что Йошка ответила:

– Ха! Пока проект договора выбьют на скале и согласуют с населением, пройдёт много времени. Вода и ветры уничтожат начало. О нём забудут. А конец можно будет изменять Приложениями к Договору. Поэтому не парьтесь! Начало есть. Строительство возможно. Ресурсов хватит. Остаётся не ошибиться с концом.

Йошка хлопнула ладонью по разжиревшей шее Хвама.

– Ну, что? Вперёд к здоровым яйцам?..

На том и ударили по рукам.

…Смеркалось. Горы поблекли. Сунув обжёгший пальцы косяк в пепельницу, Хвам тут же забил за щеку щепотку насвая и, пожевывая, отправился к лифту.

Лифт был гордостью Малика и Ишты. Он был водяной. Поток с горы был перегорожен шибером, который при открытии наполнял вертикальную герметичную шахту в скале. На поверхности воды в шахте располагался плот с кабиной, при наполнении шахты водой кабина поднималась вверх. Поднявшись на заданную высоту, она натягивала веревку, которой шибер закрывался, и кабина останавливалась. При сливе воды из шахты через другой шибер кабина медленно опускалась вниз. Для управления использовались две верёвки, за которые надо было дернуть при подъёме или cпуске. Правда, на подъём требовалось вдесятеро больше времени, чем на спуск. Но для согдийcкого времяисчисления это было несущественно.

Дёрнув за веревочку, Хвам быстро достиг подножия замка Ишты. Выходя из кабины, он поправил священный топор за поясом, посмотрел на поток воды из лифтовой шахты и поднял глаза на вершины.

«Глядь, они же там замёрзнут все к черту, даже если кто и жив после потопа останется… Нагородят гору… А наверху – лёд, да и дышать нечем… Бессмертными-то жить хорошо, пока тепло и водичка из лифта течёт… Что затеяли?! Совсем… нет ума у этих баб!..»

***

Йошкин Кот давно уже закрыл глаза в своём стойле, уткнувшись ноздрями в прошлогоднее, немного увядшее от собственного древнего дыхания сено. Пахло оно привычно и скучно. Целка на стороне где-то подторговывала сброженным молоком согдийским подросткам перед их ежевечерним камланием у кострища. Внучатый племянник, занявший у него месяц назад три охапки соломы на свадьбу, долг так и не вернул. И теперь Кот думал: что он промычит Целке, когда та обнаружит недостачу? Впрочем, ослюдные мысли никогда не упирались в необъяснимое, а тут же перескакивали ближе к приятному. Коту в очередной раз вспомнилось, как по молодости они с Целкой бежали трусцой на соседнюю гору, и он, едва успевая, обонял сзади всю её заманчивую привлекательность, ради которой готов был и задохнуться насмерть, но Целка, будто чуя недоброе, оборачивалась на его гортанные призывы, притормаживала, и тогда Кот на ходу успевал вставить ей член в соответствующую дыру, и уж после этого разлучить их было невозможно. На пару часов. А то и на целый день. Горы благоухали вокруг чем-то несъедобным, но всепобеждающим. И влюбленные вдыхали этот эфир в унисон, громко и призывно. Будто и до смерти не далеко, и от жизни не близко.

Кот грустил. С какого-то момента он потерялся в пространстве и длительности существования. Бессмертие мучило его больше, чем измены и спекуляции Целки. Все эти выдумки о другой жизни до или после смерти были ему давно не смешны. Будущего нет. Настоящего не существует. Есть только прошлое. Но после смерти не будет и его.

И тогда Йошкин Кот все чаще стал обращаться к спиртовому источнику. Но и это не помогло. Прошлое неостановимо возвращалось, а жить только прошлым Кота не устраивало.

Он всё топтался в стойле и выглядывал в иллюминатор пещеры на волю, потягивая ноздрями в поисках супруги. Очень далеко он улавливал желанный запах любимой, но, повязанные ему на ноги ночные путы, не позволяли сделать шаг к двери. Да и дверь была закрыта снаружи. А перед дверью шаталась пара молодых и здоровых ослов с тяжелыми мордами и ушами лопатой, – стражей, готовых в любой момент взбрыкнуть в сторону проходящего и сломать ему ребра, а то и шею.

Кот думал и о недосягаемом. О Навапе. О том неземном, что было в ней. О восторге проникновения и невозможности кончить внутри этой божественной красоты. И как она не понимала этой несовместимости, призывая его к общему окончанию. И как он мучился, мудрый и верный, сладостно и снисходительно выплескивая ей сперму на гладкую белую спину. А она изгибалась, точно от ожога. А он отскакивал от неё, будто облил её кипятком. Впрочем, выпито было немало… Да и вылито – не меньше…

Целка вернулась уже к ночи. Датая. Не стесняясь, перепихнулась у входной двери с обоими стражниками по очереди. Открыла дверь зубами, тряхнула гривой в сенцах и, не отряхнув копыта, завалилась спать у яслей, так и не развязав Коту путы на ногах. Теперь опохмелиться не получится. Кот опустил голову и заплакал.

«Боже, я ни на что не годен! Я не интересен ей… Проклятая Согдиана! – бормотал он в отчаянии. – Там, в пустынной Антарктиде, не было столько воды, зато был спирт и копыта не гнили. Там меня любили богини, а я им позволял делать со мной то, что мне нравится. А они в благодарность подбирали за мной навоз руками и, как высшую драгоценность, дымящимся уносили его с собой, чтобы вырастить горсть земляных орехов. Здесь я жую проросший ячмень и гнилую солому, а там я вкушал «Комсомольскую правду» !.. Сколько молодого задора было в этих статьях! Сколько фантазии и юной бесшабашности! Какие призывы звучали с её страниц! А какая вкусная была бумага!»

Йошкин Кот вздыхал и, путая прежде пережеванные слова из газеты, начинал философствовать:

«Мир биполярен. Полюса силы не только смещены, но и подвижны. Частые противоречия сталкивают их. Заставляют взаимодействовать и изменяться. Вихревые спирали, отстраняясь друг от друга, порождают магнитные волны. Закон всемирного отталкивания руководит Вселенной. Горы отталкивают ненужные камни, и те летят вниз. Камни расталкивают воду. Вода – воздух… И даже солнце, получив удар от земли, медленно взлетает вверх и падает за горизонт, чтобы дождаться следующего утреннего удара! Направление векторов редко совпадают. Например, если Цилину Целку резко ударить палкой по крупу, она может и не пойти вперёд, а попятиться. Или присесть на задние ноги. Или вообще обсикаться от страха, если удар будет достаточно сильный и неожиданный… Кто думал об этом? Кто рассчитал силу всемирного отталкивания? Где тот Антиньютон, что представит новую картину мира в антигравитонах?..

Или единая теория поля… Это в пустынной Антарктиде легко было представить, чем сильное взаимодействие отличается от слабого. Например, когда Йошка сидит на тебе не боком, а верхом, ты движешься с ней по песчаной горячей поверхности, и её влажная промежность касается твоей холки, каково количество глюонов, которое передаёт эту силу взаимодействия твоему возбуждённому мозгу, способному удержать те кварки, нейтроны и протоны от формирования атомного ядра между твоих ног? Или – насколько слаба передача W- и Z-бозонами короткодействующего взаимодействия на электроны, нейтрино и кварки в твоих глазах, когда ты случайно заглядываешь под тунику Навапе?.. Нет, некому это объединить в одну формулу. Эйнштейн сдался. Паули сошел с ума. Нильс Бор встал в ворота «АБ» …

И почему так длинна жизнь?! Зачем?.. Если в памяти не умещается даже последняя тысяча лет, а остаются только юношеские воспоминания о богинях вместо воспоминаний о собственном потомстве? Если события, как и окружающее, способны лишь повторяться, а ощущения становятся только отражениями прошлых ощущений? Если жить хочется, даже когда это ни тебе, и вообще никому не нужно?.. Вечный парадокс! Почему жизнь неделима? Почему этот процесс необратим, если действует закон сохранения энергии? Что мешает запустить время в обратную сторону?.. Да ничего! Лень и самки!.. Если бы не копыта, я бы хоть сейчас выковырял это всем на табличке. Я давно на подступах к разрешению этого парадокса. Лишь бы сняли путы…»

Йошкин Кот поднял голову из яслей и покосился на Цилину Целку. Она что-то жевала во сне и слегка подрыгивала передней ногой. Хвост ее оставался неподвижен.

***

Гора росла. К концу столетия стало ясно, что усилия затрачены не даром. Население Согдианы убывало на глазах. Воды в ущельях прибавлялось. Таяли ледники, преобразовывая в острова нижние плоскогорья.

В реках развелось столько рыбы, что на мелких участках вброд поток невозможно было перейти: рыбьи косяки сбивали с ног даже ослюдов. За рыбой из неведомых морей и океанов пришли странные продолговатые животные, которые могли жить и в воде, и на суше, как лягушки, только величиной они были с хорошего евнуха, а характером и поведением больше смахивали на голодных детей, которые тащат в рот что ни попадя. Ночью эти Твари принимали вид деревьев, застывая на месте, и трясли волосами на верхних частях тел будто мокрыми сетями, отлавливая последних насекомых и птиц. Утром бросались в воду за рыбой и земноводными. Днём, объевшись, валялись на берегу под солнцем, подставляя жарким лучам для переваривания свои раздувшиеся животы, не обращая на работающих согдийцев никакого внимания, и вдруг – засыпали. Намертво. Их перекатывали как бревна поближе к воде, чтобы не мешали работам. А как только работы прекращались, вечером они, проснувшись, выли во весь голос от счастья и затевали немыслимые пляски на берегу. Пока не темнело. И – вновь застывали: каждое на том месте, где их настигала ночь. Застывали до утра, словно врастали в землю или камень. Сдвинуть их с места уже не получалось.

Животные, Твари, ни на кого из согдийской фауны похожи не были, потому обрисовать их портрет не представляется возможным. Но и друг от друга Твари отличались не в лучшую сторону. Казалось, непропорциональность, так несвойственная природе Согдианы, постаралась тут на совесть: все члены их тел были разновелики и разноцветны, выпуклости и впадины на туловищах располагались в непредсказуемых местах, волосы росли где попало, а уж с дырами на теле и вовсе можно было запутаться, потому что у некоторых одни и те же отверстия служили для приема пищи, у других – для дыхания, у третьих превращались в клоаку, а то и вовсе в орган зрения. Не глаз, – зрачок с мутным бельмом посредине.

От палачей Хвама их спасало лишь то, что у животных начисто отсутствовал хоть какой-то запах. Где они его потеряли, трудно сказать. Следов их испражнений найдено не было. Гнёзд они не строили, нор не рыли. Хвам, один из первых, кто попробовал их студенистое мясо, так ожёг рот, что не ругался матом с неделю и дня три боролся с диареей. Да и при отсечении у животных одного из членов, на его месте за ночь развивался такой же член, в то время как из отсеченного куска постепенно вырастала такая же, ни на кого не похожая, новая Тварь. Размножать их отсечениями таким образом было себе в убыток. По подсчётам Цилиной Целки – рыбы на их прокорм хватило бы от силы лет на полста. Ну, и черт с ней, с рыбой, а вот чтобы спасти последних лягушек, пришлось отселять их в отдельные мелкие водоёмы, и на всё лето устраивать рядом с ними павильоны детских садов для мальчиков, чтобы комарам было у кого попить сладкой крови и тут же отложить в болотную жижицу яйца для мотыля.

Открытие пришло неожиданно. Как-то днём, когда Твари уснули, Йошкин Кот, устав переступать через их неподвижные тела, вместе с другими ослюдами стал складывать их рядами, поплотнее, так, чтобы выпуклые части тел совпадали с выемками в других телах. Таким образом, он устелил ими, как «пазлами», всё побережье реки, и ослюды с согдийцами продолжили перетаскивать камни на гору по животворному настилу. Сообразив, что этот же настил можно перекинуть и через реку, рабочие женщины немедленно воплотили мечту в жизнь. Понтон из Тварей выдержал гужевую нагрузку на животы и спины. Мало того, к вечеру, когда Твари должны были проснуться, завопить и пуститься в пляс, они только простонали, не найдя сил расцепить свои части. Мудрые согдийцы заткнули им несколько отверстий, оставшихся на берегу, глиной, а те дыры, что оказались в воде, успешно заглатывали рыбу, распределяя пищу по составному туловищу. Коллективная Тварь выжила и, судя по внешнему виду, чувствовала себя не плохо.

Вновь прибывавшие по воде осколки огромного «пазла» пробовали вести прежний образ жизни, но днём засыпали, и уже в сонном состоянии присоединялись согдийцами к общему телу. К тому времени ослюды уже разобрались, какими отверстиями их нужно было совмещать друг с другом. При неправильном соединении Твари теряли цвет и их содержимое начинало сбраживаться, отдавая этиловым спиртом. Таких выковыривали и перемещали ближе к краям платформы, заменяя пустоты подходящими кусками. В результате нескольких экспериментов, Йошка научила согдийцев, как использовать испорченные тела. В них прокалывали дырочку рыбьей костью и зажигали отходящий газ. Это позволяло освещать место работ ночью. Производительность поднялась на треть. Женщины перетаскивали камни к гидравлическим лифтам, которые поднимали блоки на вершину горы с удвоенной скоростью. А Йошкин Кот в качестве вознаграждения был назначен Первым Прорабом и ответственным за пожарную безопасность.

Новый строительный материал помимо источника энергии был замечателен ещё и тем, что самовосстанавливался. Повреждения на нём рубцевались во влажной среде в течение дня. Отмершие части без доступа воды высыхали на солнце, превращаясь в кварцевый песок. Им и посыпали понтон, который был перекинут через поток реки к лифтам, чтобы не поскальзываться. Но долго так продолжаться не могло.

Наконец, на очередном Совете Евнухов, Йошка заявила:

– Нужно направлять экспедицию в устье реки, откуда приплывают эти Твари. Их число сокращается. А их нужно всё больше. Те, что мы разводим делением, не успевают вырастать до нужных размеров. Да и рыбы с лягушками на всех скоро не хватит. И комаров всё меньше. И мальчики все обескровлены и искусаны донельзя. Мне надоело есть сухое мясо. Есть предложения?..

– Пора менять кормовую базу, – сказал Хвам, косясь на грудь Навапы, и тут же перевел глаза на Йошкин живот. – Пора с мальчиками заканчивать. Вон как тебя разнесло, Бессмертная!

Йошка даже не покраснела. Последние двадцать лет беременности она только набиралась мудрости и аппетита.

– Вот ты, Хвам, и пойдёшь за Тварями. Мы тебя наняли убивать, а не размножать их делением. Размножать мы и сами можем. А ты спустишься по реке и пригонишь их сюда вместе с рыбой. Да, и лягушками… Не забудь!

Евнухи у выхода из пещеры переложили каменные дубинки в правые руки. Хвам передёрнул плечами и согласился собрать дружину для ополчения на Тварей.

В экспедицию вошли и жители соседних долин, и большое количество ослов и ослюдов под Предводительством Цилиной Целки, которая сама вызвалась отвечать за гужевую часть экспедиции. Сплавляться вниз по течению предполагалось на плотах из тех же Тварей. Подниматься вверх по течению – на других плотах, которые должны были двигаться веревками, перекинутыми через блоки, закрепленные неподвижно в берегах. Тогда бы тяжелый плот, сплавляясь по течению, тянул более легкий плот против потока. У берега груз с тяжелого плота перегружался на ослов и тянулся вверх по течению до следующего плота, который перетягивал очередной груз. Так, циклично, предполагалось переместить в Согдиану и самих Тварей и их пищу – рыб и земноводных, вместе с икрой (если таковую обнаружат).

Как из волосяных отростков Тварей плести сети-самоловы, согдийцы догадались лет пять назад, забыв как-то в воде пук чужеземных волос. Те переплелись в нужную клетку и перегородили часть реки в месте прохода рыбных косяков. Пойманное поделили поровну. Сеть подсушили. Сухая, она стала похожа на горсть мха, которая легко умещалась в карман. Но при погружении в реку сеть вновь распрямлялась и гналась за убегающей рыбой сама, приводя впечатлительных согдийцев в полный восторг. Попадались в неё и земноводные, только реже. В отличие от немых рыб, лягушки могли с сетью и договориться о свободе на своем болотном языке, который сеть наверняка понимала.

Испытания провели шумно и весело. Прикрепленные к деревьям полиспасты с блоками таскали гружёные плоты вверх по течению. Ослы бегали с кладью вдоль берега. Согдийцы перегружали камни и любовались Йошкой и Цилей-Навапой, величественно стоящими на высоком берегу уходящего под облака Арарата.

Глядя на суету под ногами, девушки разговаривали:

– Кто там у тебя? – спрашивала Циля Йошку, заглядываясь на её подвижный живот. – Похоже, двойня? Мальчики? Ишь, как дерутся!

Йошка вздыхала. Щелкала себя пальцами по животу в районе пупка и покрикивала на будущих детей:

– Кыш!.. Да нет, мальчик и девочка. Трахаются уже. Надоели…

– Распустила ты их! – упрекала её Циля. – Я тебя предупреждала: непей сырую кровь, не к добру это. Видишь, до чего дошло!

– Да ладно, пусть развлекаются, – снисходительно улыбнулась счастливая Йошка. – Лишь бы не плакали. У них такие жгучие слёзы. Всё разъедают. Стрингов не напасёшься… – и тут же сменила тему: – В экспедицию не хочешь отправиться? Он же тебе нравился, этот Хвам… Романтика: джунгли, палачи, куча чужих мужиков, новые впечатления… А?.. Я бы вам спирта отпустила побольше. Тряхнули бы стариной…

– Что-то не хочется… – Циля театральным жестом поправила волосы, заметив на себе взгляд Йошкиного Кота снизу, с противоположного берега. – Я уж здесь как-нибудь до потопа дотяну…

Производившая подсчеты на соседнем возвышении Цилина Целка била копытом в такт работе полиспастов и к концу репетиции подвела итог:

– Долго… На экспедицию лет пять уйдёт, не меньше. С другой стороны и вода поднимется, и до моря-окияна расстояние сократится, но и скорость потока за счёт выравнивания высот замедлится. Тут бы дифференциальное исчисление надо применить.

Йошка вздохнула и, запрокинув голову, взглянула в высокое небо. С её лица не сходила счастливая улыбка.

– Две тысячи дней мы продержимся, – сказала она голосом Головного Евнуха. – Позже – можете не возвращаться…

В дорогу экспедиционному корпусу выделили по две тысячи особей ослов, ослюдов, людей из юношей, и двести плотов из тварей со снедью и тягловым оборудованием, сплавлявшимися вниз по реке. Дружина палачей Хвама с пришлыми и приблудными авантюристами из соседних долин, гнавшая перед собой эту толпу посуху и по воде, зычно орала, постукивая о бёдра каменными топорами. Цилину Целку везли берегом позади процессии два могучих осла, чьи уши в размахе едва не достигали косой сажени.

***

На третий год после исхода экспедиции потный Малик, замахиваясь веником, в очередной раз задавал вопрос распростертой на банном полке Иште:

– Госпожа, согдийцы скоро руками достанут до неба со своей горы. А кто же прорубит небесный свод, если Хвам с топором ещё не вернулся?

– А он, похоже, и не вернется, – отвечала разомлевшая от пара Ишта. – Дойдёт до первого входа в Гиперлуп и репатриируется назад, в Антарктиду. Солнечные батареи там уже оттаяли. Зачем ему ждать потопа, если место на горе для него не заказано?

– К чему тогда столько приготовлений и суеты? – спрашивал Малик, опустив на её спину веник.

– Йошка просто сокращает поголовье. Если уж между ослюдами и людьми возникают и связи, и противоречия, эта общность обречена на самоуничтожение. Но, уничтожая себя, они непременно уничтожат и её. Она это знает. Потому и начала истребление первой… Спину не сожги! Работай!..

Малик продолжил парение. Ишта удовлетворённо простонала и продолжила:

– Эти Донные Кишотки, Йошка и Циля, забыли о немаловажной вещи, вылепливая своё глиняное общество. Помимо наплевательства и людоедства в каждом гражданине надо воспитывать страх… Вот скажи, Малик, ты чего боишься?

– Я? Ничего.

– Даже смерти?

– Да. В этой жизни я уже всего повидал. Нет ничего, что бы заставило меня испугаться.

– А моего наказания?!

– Какого?.. Любая кара от тебя – это проявление божественной любви и внимания. Хочешь, убей…

– Вот оно и плохо!.. Нет страха – нет государства и граждан. До определённого момента. Пока всем хватает места и на всех довольно еды, никакого порядка не требуется. Как только начинается делёж пространства и пищи, должен возникать страх, что ты станешь первым обделённым и поэтому должен защищать себя от остальных. И тебе должно быть по боку, какими они там будут: хорошими или очень хорошими. Бить надо всех подряд, кто покушается на твоё. А «твоим» можно объявить всё, что угодно: воздух, землю, воду, огонь, женщин, детей, скот и тому подобное. Даже язык!..

– Как это? Язык?

– Не перебивай!.. Да, язык, на котором ты говоришь, может оказаться средством для того, чтобы истребить тех, кто его не понимает. Или не хочет его понимать. Или запрещает у себя пользоваться твоим языком.

– Зачем?

– Когда делят пространство и пищу, таких вопросов обычно уже не задают… Пока хватает пространства, которое может прокормить людей, люди, плодясь, расползаются подальше друг от друга. Когда такие пространства заканчиваются, те же добрые люди их друг от друга расчищают. От лишних ртов. Лишних вопросов и мнений. А этого без страха уже не сделаешь… Вот ты меня любишь, Малик?

– Я боготворю тебя!

– Отлично!.. И ты оторвёшь голову любому, кто поднимет на меня руку? Даже с банным веником?

– Оторву!

– Значит, есть у тебя страх, что мне доставят боль, что могут отнять меня у тебя? Что могут убить меня, наконец!

– Получается, есть… Это плохо?

– Это прекрасно, Малик! Именно из-за этого страха ты всегда со мной, и я могу тобой управлять. А у согдийцев этого нет. У них нет любви и дружбы, привязанностей, родственных отношений. Им некого защищать. А, значит, они беззащитны. Они обречены на вымирание. И будет ли потоп, не будет ли потопа, согдийцы исчезнут. Куда им и дорога!

Ишта перевернулась с живота на спину и правой рукой ухватила Малика за возбужденный член:

– А наша дорога такова, чтобы жизнью правила любовь! До полного погружения. Да, дорогой?

– Да, драгоценная моя! – ответил Малик и взгромоздился на банный полок. – Я погружаюсь?..

– Погружайся, – ответила Ишта, раздвигая ноги…

***

У Йошки приближались роды, а караван всё не возвращался. Её пещеру давно уже залило водой. Жила она теперь в наскоро выстроенном вигваме, покрытым ослиными шкурами и располагавшемся на огромном плоту из Тварей, испускающих к вечеру горючий дух. Плот поднимался вместе с прибывающей водой. На соседних бесчисленных, заякорившихся к скалам, плотах ютились согдийцы, к этому времени смирившиеся с бренным своим существованием и непосильной работой. Питались они в основном рыбой и водорослями. Переправлять камни на Арарат с соседних гор становилось всё тяжелее. Но Арарат рос, и это внушало хоть какую-то надежду на спасение. Рабочих всё убывало, как и оставшихся сил. Однако, с потерей людей и животных всё ярче разгоралась вера в то, что, как только у Йошки отойдут воды и она родит своё бессмертное потомство, схлынет и вода с земли…

***

Навапа жила с Йошкиным Котом при школе, в вигваме на отшибе долины. Тут, у скалы с буквами договора, выбитыми в камне авантюристами, ушедшими с экспедицией за лучшей жизнью, было еще относительно сухо. Кот, работая копытами и зубами, в свободное время месил глину и сушил таблички на солнце в те редкие дни, когда оно появлялось между туч. Кормились изгои подачками от родителей учащихся. Несмотря на сложное время, занятия продолжались. Самые стойкие ученики исправно посещали уроки и карябали знаки на табличках в свои сочинения. Навапа, окрылённая свалившейся ей на голову ослюдной любовью, читала их другими глазами.

G8 писал: «Беда – сто крат беда, когда ведёт неведомо куда дорога в гору. И камень кругл, тяжёл и гол, и угол крут и гладок скол. Лишь Богу впору преодолеть такой подъём, гордясь в бессмертии своём долготерпеньем. Но грешным ясно в маете камнепаденья, что держит их на высоте лишь сила тренья».

В3 писал: «Несть повторениям числа во всей природе, но равно: подла иль честна, а жизнь проходит. И по погоде ты одет, не по погоде, и мил ли свет, не мил ли свет, а жизнь проходит. Закрыл глаза, не стал дышать – и помер, вроде. И не волнует ни шиша, а жизнь проходит. «И что ты гонишь, побожись, куда ты годен? Смерть не проходит через жизнь, а жизнь – проходит».

Е6 писал: «Добра от зла не отличая, дешёвых слов – от дорогих, я за себя не отвечаю, я отвечаю за других. На все вопросы два ответа всегда найдутся, господа, – жизнь – не большая привереда, смерть – не великая беда. Взрослеть – не хуже и не лучше. Свет между счастьем и бедой ночами пуще, гуще, глуше, и ты его разбавь водой. Пусть, призрачно полупрозрачен, он сам тебе добавит срок и строк – до плача иль удачи, хотя бы на один глоток продлит поток».

А2 писал: «Который дождь – вразрез меж временем и ложью о том, что время – ложь, придуманная тем, кто измерял дожди по противоположью сугубо временных иль матерьальных тем. Материя дождя – просеянное семя секунд, ушедших в звук, успевших проблеснуть. Здесь слышимое суть неслышимое время, а видимая суть – невидимая суть. В дожде она – нигде. И всё же леденяще, то мимо, то насквозь, поштучно и на вес, отсчитывает дождь мечты о настоящем, стоящим за окном, идущим из небес. Уже в который раз покапельно тревожит основы бытия в небытие основ. Пока не прожит дождь, и век еще не прожит. Пока не вечен сон – не замечаем снов. Покуда Бог судеб, неведомой породы, мерещится водой, в пространстве искривлен, нам проще объяснить явлением природы, осадком на душе – явление времён. Краплёная крупа божественных угодий, земную карту смяв, проносится, слепя очередным дождём. И мы вослед уходим. Из времени – в ничто. И – сами из себя».

Навапа покачивала головой в недоумении: как быстро дети пришли к пониманию жизни и смерти, времени и воды! Вот, что значит находиться на краю гибели! Она жалела всё чаще, что им недоступен язык ослюдов. Чему бы удивительному их мог научить ещё и Йошкин Кот!

Вечерами, после совокупления, она часто зачитывала ему особенные поэтические места из сочинений. Кот в яслях удовлетворённо тряс ушами, будто и сам приложил к делам просвещения Согдианы свои нетленные копыта. Циля восхищалась его гужевой мудростью, необоримой силой и терпением. Цитаты из «Комсомольской правды» как ничто иное сближали существ из разных слоёв общества. Они жили будущим из далёкого прошлого. И это прошлое (или будущее?) заставляло их верить в чудеса.

– Мы спасёмся, – твердила Циля. – Новое поколение согдийцев думает уже по-другому. Поэзия неистребима…

***

Йошку же одолевали неродившиеся ещё бессмертные дети. Судя по их поведению в утробе, они уже дважды поменяли пол и жили в тепле и жидком уюте отдельной семьёй, в своём внутреннем мире, недоступном её материнскому пониманию. Она дала им имена. Трын и Трава. Но они их путали. Этим детям имена были ни к чему. Зачем? Если из двоих есть кто-то один, то второй будет просто другим. Или – наоборот, если кроме них в утробе больше никого нет.

У детей за двадцать лет такой жизни выработались привычки и привязанности. Когда, расшалившись в своей двухкомнатной, они путались пуповинами и начинали голодать, Йошка садилась на «диету»: специальный стульчак, в котором, помимо отверстия для отправления её нужды, был врезан катетер с двумя сосками с одной стороны и воронкой для кормления – с другой. По нему еда попадала через влагалище и клапан в последе к беспокойным младенцам. Они, немного поспорив, отсасывали пищу и, успокоившись, засыпали. В этот момент специально обученный евнух раскручивал им пуповины, не повреждая послед, возвращал катетер наружу и закрывал клапан.

Процедура была не из приятных. Йошка тем не менее проходила её с чувством собственного достоинства, наблюдая посредством нескольких зеркал за руками специалиста в утробе. Иногда она даже корректировала его действия, чтобы не нанести вреда потомству. Обычно – матом. А переимчивые дети легко запоминали эти слова во сне. Поэтому, позже, когда у детей начинались семейные ссоры, Йошке приходилось уединяться, выйдя из вигвама на природу, и возлежать в специальном гамаке над ревущим потоком, чтобы другие не слышали перебранку бессмертных.

Со стороны это выглядело весьма причудливо. Живот её то вздымался, словно два подвижных горба на ослюде, то опадал. В поток из сетчатого гамака низвергались кровь и испражнения. Голос Головного Евнуха перекрывал гром бьющей о камни воды:

– Дети! Давайте жить дружно!

Смиренные согдийцы в такие моменты останавливали работы. Обнимались, целовались, а то и падали на колени, винясь перед ближними в прошлых грехах. А когда скандал в утробе затихал, с умилением смотрели на живот Йошки, ритмично покачивающийся в умиротворенном внутреннем соитии двух строптивых богов. Кто там кого трахал, согдийцев не беспокоило. Чем бы дитя не тешилось, говорили они шёпотом, лишь бы не плакало.

Но всему приходит начало. Как только площадка на Арарате вышла на заданные параметры, и на неё перенесли жилища; как только первые колосья уронили зерно, а первая ослица разродилась осликом; как только в школе у Навапы остались три ученика от десяти семей, – Йошка решилась на «кесарево сечение».

Тут же была принесена огромная жаба, плевок которой в район поясницы приводил к местной анестезии на пару часов. Жаба плюнула, куда положено. Евнухи-повитухи приготовили ножи и иглы, серебряные нитки и сухой мох, и уже протерли всё спиртом из источника, не забыв для храбрости принять и самим по хорошей дозе. И сама Йошка уже легла на каменную кушетку, устланную корпией. И как только скальпель был занесен над её животом, младенцы ринулись наружу, сами, путём естественным, но непредсказуемым.

Прокатившись у матери между ног, Трын и Трава, свернутые в две кровавые спирали, распрямились, приняв продолговатое человеческое обличье, и, не оборвав пуповин, не вскрикнув, не выдохнув, припали к Йошкиным соскам на груди. Большего наслаждения Йошка в своей жизни ещё не испытывала. В благодарность она провела им руками по мокрым спинам, но даже до попок не дотянулась: переростки были чуть короче матери. И сосали оба уже профессионально – с оттягом, звонко причмокивая и чуть надкусывая сосок молодыми зубами.

Пока евнухи-повитухи убирали грязь после родов, резали пуповины и доставали послед, пока не иссяк поток из её чрева, Йошка не открывала глаза, боясь увидеть на своей груди пару змей или ящериц. Однако, опасения её оказались напрасными. Когда дети насосались и задремали, их оттерли от сукровицы и обнаружили два белоснежных человеческих тела, длинноногих, с пышной шевелюрой, развитыми членами и крошечными половыми органами, вполне сформировавшимися для производства будущего потомства. Спящих детей завернули в туники и вынесли из вигвама, уложив рядом на подстилку для всеобщего обозрения. Согдийцы рассматривали их с пристрастием, так и не сошедшись во мнениях, кто из них юноша, а кто – девушка, но в конце концов решили, что и это не важно. Главное, чтобы перестала прибывать вода. И вода, на самом деле, успокоилась. К полудню река остановилась в своём движении. На ней возникли мощные водовороты. Будто набрав божественной силы, поверхность её вспухла, и к закату поток ринулся в противоположную сторону.

***

– Взгляни! – показывала пальцем Ишта с высокой веранды вниз на реку. – Течение изменилось. К чему бы это?

– А-а, это… – равнодушно потягиваясь в постели, отвечал Малик. – Наверно, уровень дошёл до старой дамбы на перевале. Если её смыло, река должна течь в обратную сторону – не в Индийский океан, а в Аральское море. Это нормально. Там разница с океаном по высоте всего в полста метров. Да яма ещё метров сто глубиной. И пустыня на тысячу километров вокруг. Есть, куда воде поместиться.

Ишта взъерошила свои смоляные волосы и прыгнула к нему обратно в кровать.

– Значит, потопа не будет? – спросила она весело.

– Почему не будет? Будет. Но не у нас. А там, куда теперь течет вода.

– Ты знал и молчал?

– Я предполагал. С тех пор, как женщины начали разбирать дамбу на камни. Вниз по течению их было проще сплавлять…

– Ты ходил к женщинам?! – встрепенулась Ишта.

– Я ходил ещё к их бабушкам! – озорничал Малик, потрепав Ишту за щеку. – Их дочери и внучки звали меня Великий Абдумалик. За то, что я облегчил им работу.

Ишта отвесила ему пощёчину и отвернулась.

– Не надо обижаться. Их уже смыло водой. Точно смыло. Ты у меня одна…

– C тех пор? – недоверчиво спросила Ишта.

Малик промолчал, ласково погладил её шёлковую голову и поцеловал в темечко. Встал с кровати.

Набросив халат, он нагнулся к керамическому тазу на резной подставке и омыл лицо чистой водой. Наконец, сам взглянул в окно и пощелкал языком:

– Вай-вай-вай… Придётся торопиться. А лучше спуститься вниз вдоль берега, пока не найдем место для причала.

– Да-да… – Ишта встала рядом и еще раз взглянула на реку. – И пока ещё Тварей с Арарата не сорвало…

Они обняли друг друга за талии и застыли в восхищении от происходящего. Над долиной во всю свою сияющую мощь блистало солнце, засвечивая бледное небо, будто расталкивая от себя послушные облака во все стороны, уничтожая редкие тени в расщелинах гор и нещадно наполняя ревущий внизу поток искрящимися брызгами и весельем.

***

Трын и Трава исчезли из чистых туник тем же вечером, как река повернула вспять. Куда они могли уползти, оставалось загадкой. Кривой след доходил до воды и исчезал, его замечали и в лагере для рабочих, и у школы, и в поселениях евнухов. Создавалось впечатление, что новорождённым, так привыкшим за двадцать лет к водной стихии, покидать её было не совсем удобно. Правда, ночами, когда шум от потока превращался в равномерный гул, некоторые согдийцы слышали далёкий мат и хохот, исходящие со стороны питомника Тварей, в неглубокой старице реки. Но место было запретное, охраняемое специально обученными боевыми ослами, которые с трудом понимали согдийский язык, а всё время требовали какого-то «пароля», забытого слова, потерянного с ушедшим караваном и палачами Хвама. Эти ослы несколько лет жили в полном одиночестве, тем не менее честно выполняя свой долг: выращивали из кусков старых Тварей новых Тварей, не требуя взамен ни пищи, ни благодарности. Впрочем, это всех устраивало. До той поры, пока от питомника не раздался зов младенцев.

Решили устроить стрелку с ослами. От ослиного ЧОПа выступить напросился перекормленный самец с огромными копытами и каменной шеей. Со стороны согдийцев ослы потребовали представительства самого Головного Евнуха. Йошка согласилась на стрелку с усмешкой.

Йошка, с пропажей новорождённых, не впала в отчаяние. Вероятно, подслушав что-то из их матерных разговоров во время своей беременности, она спокойно занималась обычными делами: ела и пила за троих, литрами сцеживала грудное молоко и делала из него отменный сыр, который пользовался большим спросом у согдийских детей. Сыворотка шла на десерт младшим ослюдам. Непривычные к работе евнухи, помимо сочинения молитв в её честь, не успевали мыть посуду и поддерживать сырное производство в чистоте и порядке. За что получали нагоняй. Но таким дружественным и вкрадчивым тоном, что обижаться на Йошку ни у кого бы и в мыслях не возникло.

На стрелку она одела старую тунику, чтобы не испачкать новую. Да и одиноким ослам, надо полагать, всё равно было, что за тряпочка будет на ней болтаться.

Ближе к вечеру толпа евнухов с каменными палицами выстроилась у ворот питомника. Напротив, у забора, стадо ослов стояло строевым порядком, повернувшись к евнухам крутыми задами и нервно перебирая отточенными копытами.

Когда от стада отделился самый крупный самец и направился к ней передом, Йошка поманила его в сторонку. Они отошли почти к кромке воды, подальше от чужих ушей.

– Ну, как они у вас? Нормально? Кушать не просят?

– Всё норм, – смутился огромный осел. – Вот только нам три года жалованья не платили. Мы требуем, чтобы…

– Вы не торопитесь… Вы ответьте: как они живут, где, всё ли у них есть, может, нуждаются в чём?

Осёл округлил глаза, тряхнул ушами и продолжил на повышенных тонах:

– Мы требуем выплаты жалованья в пятикратном размере: овсом, ячменём, свежей соломой и сеном. Мы требуем, чтобы пастбища от питомника до леса передали в нашу собственность. Мы требуем уважения и равных прав с ослюдами. Иначе…

– Что – иначе?! Вы не вернёте мне детей?.. А зачем они мне нужны? И я им уже не нужна, я своё дело сделала: родила бессмертных, – она опять перешла на шёпот. – Признайтесь, ведь это они вас этому научили? Сами они в безопасности? Да-да, я вижу, да… Не спешите, расскажите мне о них…

Осел потоптался на месте и произнёс:

– А вы никому не расскажете?

– Нет, конечно. Но я как мать должна же знать, как живут мои дети?..

Тогда осёл провёл её еще дальше вдоль берега, предупредительно подняв вертикально хвост стаду, чтобы охрана не волновалась. Йошка тоже подняла руку евнухам в знак спокойствия и двинулась вслед за ним.

Шли недолго. За излучиной реки был небольшой тихий омуток, гектара на два. К нему вела грязная тропинка. Пройдя по ней, Йошка увидела в воде прозрачную Тварь необыкновенных размеров, плавающую в центре омута, как огромный надувной тент. В подсвеченном изнутри неё пространстве свободно перемещались Трын и Трава, соответственно в белой юбочке и шортиках, с ракетками в руках, на залитом по щиколотку корте, стремясь ударами переправить через сетку-самолов какое-то упругое яйцо, размером в детский кулак. Когда у кого-то не получалось справиться с ударом, тот ругался матом. А соперник смеялся, раззадоривая его ещё больше. Дети выглядели прекрасными белоснежными ангелами. Вид у них был здоровый и упитанный.

– Ну, как? – спросил осел. – Довольны?.. Так вот, мы требуем…

Не отводя взгляда от счастливых детей, Йошка мягко положила ослу левую руку на ноздри, а правой приподняла с ягодиц старую тунику, заводя ослиную морду в нужное место. Осел замолчал, запыхтел и почти бесшумно и аккуратно приступил к совокуплению, стараясь не помешать вставшей на четвереньки матери любоваться своим потомством.

К воротам они вернулись ещё до окончания партии. По их виду можно было подумать, что договоренность достигнута. Но Йошка что-то шепнула евнухам, те пошли вперёд и отвесили своими кувалдами порядочных звездюлей по задницам первого ряда ослов, не обращая внимания на их взбрыкивания. После экзекуции она поманила к себе знакомого самца пальцем. Тот подошёл, низко опустив голову.

– А ты ничего… Сильный. Я к тебе буду заглядывать, – шепнула Йошка ослу на ухо. А вслух громко сказала:

– Жалованья захотели, длинноухие?.. Фиг вам, а не жалованья!.. Да как вы смеете что-то просить, когда слабые женщины таскают в гору тяжелые камни, готовя вам счастливое будущее? На что вы подняли ваши копыта? Где ваша ослиная совесть?.. Равные права с ослюдами вам нужны?.. Получайте, да только не забудьте, что ослюды могут не пить и не есть по три недели, а работать наравне с вами… Что?.. Готовы к такому?.. А пастбище – забирайте… Сейчас вода схлынет, их столько появится, вы такого и во сне не увидите… Ах, вам – до леса? Хорошо. До леса берите… Но дальше – ни ногой!.. Поняли, ослы?

Ослы что-то нестройно прокричали в ответ.

– Вот и славно! – махнула рукой Йошка. Она еще раз нагнулась к уху командира ослов и прошептала: – Я пойду. А ты детей моих береги здесь. Я для тебя овса пришлю, отдельно… И смотри: если что с ними случится… Сам понимаешь…

Всю дорогу назад, сидя в носилках, которые раскачивались на плечах у евнухов, скользивших к Арарату по грязным понтонам из Тварей, Йошку не оставляла гнетущая мысль: откуда у ослов тенниски, юбки и шорты? О ракетках и мячах думать было ещё тяжелей…

***

Не прошло и полгода после родов, как течение успокоилось и река начала поставлять из своего бывшего устья остатки пропавшей экспедиции.

Первыми приплыли обезображенные трупы людей. Вероятно, они и бежали назад первыми. Среди них попадались изуродованные палачи Хвама, юноши и мальчики, но в основном это были не согдийцы, а авантюристы, пустившиеся в поход за лёгким спасением. Выбрав из кучи тела, похожие на родственников, согдийцы сожгли их на костре, а остальные пустили дальше, вниз по течению, мимо долин, где кто-нибудь мог распознать и выловить своих для погребения.

Еще на закончились люди, как поплыли дохлые, раздутые до безобразия ослы, с вываленными и прикушенными языками. За этими родства не помнили, но по некоторым особям определили, что смерть к ним пришла не случайно: все они были сначала задушены, а уж потом брошены в воду. Кому и зачем это было нужно, так и осталось загадкой. Но, похоже, версия с неисправным полиспастом была ближе всего к истине.

Не успел еще уйти смрадный запах с реки от людей и ослов, как к понтону из Тварей прибило двух ослюдов. Об их кончине нечего было гадать. На каждом горбы были откушены по самые спины. Следы больших зубов остались и на боках несчастных, и на шеях, и на ногах. Ослюдов вытащили на берег и сожгли на костре как героев.

Позже в день приплывало не менее десяти туш. И все они были со следами борьбы не на жизнь, а на смерть. В зубах у одного из мертвых ослюдов кто-то обнаружил кусок вырванной кожи неизвестного животного. Кусок направили Навапе. Она, повертев его в руках, догадалась, от кого такое могли оторвать в неведомых землях, но на всякий случай показала кожу Коту. Тот попробовал её на зуб и сказал:

– Лиоплевродон? Нет? Ты как думаешь?

– Скорее, дунклеостей, – отвечала Циля. – Но он на двести миллионов лет старше. Понимаешь, откуда это плывёт? И что происходит?

Йошкин Кот опустил уши.

– Надо бежать, Циля. Пока ещё есть плоты из Тварей. Надо сплавляться в обратную сторону.

– Ты прав, мудрый мой друг! За ними движется такое, что и Арарат не спасёт. За ними движется время. Я предупрежу Йошку…

У Йошки в сыроварне кипела работа. С некоторых пор, а именно с той поры, когда было объявлено, что потоп отменяется, и у Йошки хлынуло молоко и она возлюбила своих детей, и вкусные мальчики кончились, и согдийцев сильно поубавилось, она решила оставить о себе хорошее впечатление перед клиром. Сбор молока для пастеризации происходил каждое утро. Оно отправлялось на свертывание. Потом отделяли сырное зерно. Разрезали сгустки. Прессовали. И отправляли на созревание в пещеры Арарата.

Количество мух на производстве в безветренную погоду, казалось, превышало иногда по массе количество самого сыра. Но его ели дети. Особенно дети Йошки.

Проживая внутри своей прозрачной Твари, в режиме полной изоляции, они, конечно, перепробовали уже все согдийские продукты от фруктов, булочек и до мальчишеской крови и мяса, но сыр, пахнущий хоть немного мамой, доставлял им истинное наслаждение. Переходя от еды к спорту, от спорта – к сексу, а от секса – ко сну, они могли повторять этот цикл трижды за сутки в разных направлениях. Убирающие за ними женщины, нанятые из Соседней Долины у Ишты, высоко оплачивались согдийцами, которые в складчину собирали им глиняные деньги за уборку. Приглашенная же от Малика бригада надраивала прозрачную кожу Твари снаружи до полной проницаемости, и поэтому Трын и Трава не нуждались в солнце. Ослиный ЧОП процветал, подрабатывая на пропусках к трибунам, устроенным вокруг омута. И каждый (за лишнюю горсть овса) мог наблюдать за жизнью бессмертных в своё удовольствие.

Согдиана оживала после столетней пропасти ожидания конца света. Климат стал мягче и благодатней. Река намыла плодородного ила. Занесённые с ним новые семена растений дружно и полно дали жизнь новым овощам и фруктам. Птицы и животные множились и тучнели…

Когда Циля объяснила Йошке какую очередную шутку над ними учудило время, сделав непредсказуемую петлю по скорости и подлости направления жизни, та, не поверив ей, по привычке послала подругу на кукуй. Однако, присела тут же и взяла её за руку, заговорив о своём:

– А я-то думаю, откуда у детей ракетки да мячи, вот оно что… Дети, пользуясь этой скоростью, собирают из пространства частицы и реально создают для себя то, что было в моей исторической памяти ещё с Антарктиды. Поэтому им, кроме себя, никто и не интересен. Им факт созидания в том виде, как мы его понимаем, смешон! Вот они только и делают, что смеются да матом ругаются. Для скорости понимания…

– Не вздумай вспомнить о спирте, думай только о сыре, я тебя очень прошу, – взмолилась Циля. – Не отвлекайся. Пока они ведут себя так, как ты и мечтала жить и вести себя в двадцать лет… И это прекрасно! Ну, до чего ж талантливые дети!.. Боги, а не дети!

– Они ничего не просят…– Йошка покачала головой осуждающе. – А выходит, им ничего и не надо…

Циля обняла подругу за плечи:

– Притормози. Мы тоже гнали по Гиперлупу мир спасать. Рай людям устроили. Те даже о смерти забыли. А это – главное… Так пусть дети твои о смерти не узнают никогда. Мечтай о хорошем…

– А как же динозавры?! И эти, одноклеточные?

– Дура! Не разрешай себе даже думать об этом!.. Вот принесла же меня нелёгкая… Если б я знала!

Донные Кишотки обнялись и заплакали чистыми детскими слезами.

***

Возвращение Хвама и Цилиной Целки через три года после поворота вод смешало весь порядок дел в Согдиане.

Их плот весенней лунной ночью прибило к понтону, и двоих бессмертных сняли с него чуть живыми. Они боялись смотреть на свет, пить воду, отказывались от еды, только надкусывали друг у друга вены и слизывали кровь языком. Поняв, что разлучать их нельзя, старые евнухи выделили им освободившуюся пещеру посуше да потемней, бросили соломы на подстилку, а вход привалили камнем.

Узнав о возвращении Цилиной Целки из утренних школьных сплетен, Йошкин Кот пытался повеситься в этот же день на недоуздке, но старая перевязь на кольце, вбитом в скалу перед школой, не выдержала его веса и порвалась. Навапа едва привела любимого в чувство, как он расплакался и попросил отпустить его в горы, где он нажрётся белладонны и сгинет ни за понюх, почем зря, на все четыре стороны. Навапа спутала ему передние ноги и поставила перед мордой ведро для слёз.

Уже готовых к побегу, фактически на пороге дома, это известие, услышанное ими из лифта от горничных, остановило Ишту и Малика. «Стой! – сказал Малик, больно сдавив плечо богине. – Значит, солнечные батареи ещё не оттаяли! И Хвам нашёл другой путь, раз вернулся… Но какой?!» Ишта только округлила глаза. Она не знала ответа. Побег был отложен на неопределенное время.

Утром дежурный евнух ввалился в сыроварню в грязной обуви и, после того как получил глиняным горшком по лбу, доложил:

– Палач и Предводительница прибыли!

– Хвам? Целка? Они живы?!

– Так они ж бессмертные, Богиня! – подсказал евнух, почёсывая шишку во лбу. – Чего им будет? Валяются себе в пещере, лижут друг друга…

Йошка едва сдержала эмоции, чтобы это не откликнулось на поведении детей. Передала работу по сливу сыворотки дежурной согдийке. Вытерла руки о фартук. А вслух – запретила пускать в пещеру всех, кроме себя.

Евнухи у входа так торопились, испуганные решительным видом приближающейся Йошки, что сдвинули камень в пещеру не совсем удачно. Камень не оперся о скалу, а сделал странный выверт на своей оси и укатился по тропинке в пропасть, прихватив за собой опоздавшего в караул молодого евнуха, который от страха даже не закричал, а лишь присвистнул от неожиданности. Погибшего сотоварищи даже взглядом не проводили. Все ждали отчета об экспедиции.

По дороге Йошка с облегчением узнала, что прибывшим таки поставили два ведра со свежей кровью из нового детского сада, и прошло уже не мало времени, чтобы они пришли в себя.

Войдя, она смело огляделась в полутьме. В углу пещеры зло блеснули узкие глаза Хвама.

– Ты слышишь меня, палач? – громко спросила Йошка. – Зачем ты вернулся без Тварей? Совсем страх потерял?

– Ты права, – откликнулся слабый голос, в котором едва можно было узнать интонации прежнего Хвама. – Меня измучили так, что я проклял своё бессмертие. Я устал от боли и безнадежности, я хочу умереть. И вернулся, чтобы ты помогла мне.

– Если ты не расскажешь, что там случилось, я не смогу тебе помочь… Но учти: твой рассказ сразу услышат и мои дети. Будь осторожнее. Они могущественнее меня.

– Хуже не будет, – сказал Хвам. – Слушайте…

И он рассказал о том, сколько вниз по течению они преодолели порогов и водопадов, сколько поворотов под отвесными скалами, подводных камней и мелей прошли, и как всё расширялась река и берега удалялись друг от друга, а леса по берегам превращались в непроходимые чащи. И когда, наконец, оба берега были потеряны, они встретили посреди реки целый остров, сложенный из знакомых Тварей в знакомом согдийцам порядке. Обрадовавшись несказанно, они тут же принялись за работу по перекладке гигантского «пазла», чтобы приблизиться его краем к нужному берегу для транспортировки, и уже увидели сам берег, как Твари вдруг стали сжиматься, уходить из-под рук и превращаться на глазах в клетки животного, вернее его кожи, мышц, костей, внутренностей. Тогда из огромного прозрачного острова получилась какая-то жёлтая черепашка, величиной с ослика, которая тут же погрузилась на дно. Её потом так и не нашли.

День за днём, месяц за месяцем они выискивали всё новые живые острова на поверхности, которые казались бездушными студенистыми массами, но, стоило нарушить порядок их частей и сложить на поверхности воды части по-«согдиански», как они тут же сжимались до какого-нибудь животного или гада неведомой породы, тонущего и исчезающего на глазах в морской пучине.

Все попытки сложить Тварей на берегу также заканчивались провалом. Кто-то оказывался растением и врастал в землю. А кто-то превращался в грибницу, и его мицелий прятался под землю на десятки метров вокруг. На большее, чем растения или грибы, искатели «пазлы» собирать не успевали. Остальная, несчитанная и бесполезная, часть Тварей иссыхала в пыль на горячей почве, как выброшенные на камни шальной волной медузы.

Целка начала было вести какую-то статистику, составила классификацию частей Тварей, их совместимости, взаимозаменяемости, особенностей веса, цвета и много еще чего. Она уже вплотную пришла к клеточной теории, когда каждая Тварь является лишь структурно-функциональной элементарной единицей строения и жизнедеятельности организма, обладающая не только собственным обменом веществ, но и способностью как к самостоятельному существованию, делению, самовоспроизведению и развитию, так и возможностью к созданию иных организмов. Целка уже подходила в своём открытии к редукционному делению, мейозу. Но эта работа к родным Тварям, которых они притащили с собой и использовали в качестве строительного материала и топлива в Согдиане, никакого отношения не имела. А им требовались именно они. И никакой морали.

Хвам посылал плоты с палачами во все стороны от устья и даже вверх по реке, используя полиспасты. Мало того, что палачи не находили следов тварей ни на каком берегу, сомнительная уверенность в том, что эти студни собственным ходом как-то поднимались порогами и водопадами вверх по реке со временем представлялось всё более фантастичной. Но ведь как-то же Твари добрались до Согдианы! И поиски продолжались сызнова.

В течение года участники экспедиции выстроили в дельте реки базовый лагерь. Под Целкиным руководством люди нашли годные породы леса и принялись за строительство плавательных средств. Первое вёсельное судно спустили на воду через четыре месяца и под лёгкими тростниковыми парусами стали обследовать ближайшие острова. Ветры в это время года дули с востока на запад. Через полгода – с запада на восток. За это время ближайшие острова были изучены вдоль и поперёк. Исследователи нашли новых животных, рыб, птиц и даже насекомых, похожих на людей. Но Тварей, похожих на согдианских, не было нигде.

Тогда на второй год разведчики решили комбинировать из остатков своих старых плотов и новых Тварей похожие породы, которые смогут складываться в клеточный «пазл». Подбор был долгим. Студенистые массы отличались друг от друга. Чтобы вокруг согдианского куска составить что-либо приличное, приходилось возиться не один месяц. Волны и ветра мешали сбору материала. Некоторые части уносило спонтанными течениями. Солнце иссушивало узкие хвостовые части сборки в штиль, и они отваливались, тут же подъедаемые рыбой.

Первый успех пришел неожиданно.

Они услышали по шуму волн, как к их произведению вдруг двинулась без их помощи огромная живая платформа, за ней вторая, третья и, вероятно, ещё одна, и платформы сошлись, сжались и вдруг превратились в доисторическое зубастое чудовище, нырнувшее на всю свою десятиметровую длину и вынырнувшее перед ними из моря, будто красуясь и пожирая конструкторов алчным взглядом.

Люди этот взгляд оценили первыми. В море они больше не вышли. Через день они собрали вещи и двинулись вверх, вдоль реки, в Согдиану.

К тому времени экспедиция перенесла лагерь и стоянку четырех построенных судов к самому горлу речного устья. Хвам управлял каждым судном собственноручно. Ослы просто давили на деревянные рычаги, которые двигали вёслами. Циля отсчитывала им ритм. Уровень воды тогда поднялся уже метров на тридцать. Речной поток падал в море со скалы широким саженным водопадом.

Хвам не отрицал, что он нашел вход в Гиперлуп возле этого порога, но вода поднималась столь стремительно, что воспользоваться им он бы не успел. Да и поздно уже было. У него началась очередная малярия…

Комары, размером с воробьев, появились внезапно. Их принесло ветром с востока, из Африки. Они накинулись на животных, как вампиры. Какое-то количество ослюдов и ослов первое время удавалось прятать под парусами на каждом судне. Но гнус становился всё злее, а животные беззащитнее. Тогда начали бросать жребий и вывешивать одного осла на веревке на рее, чтобы спасти остальных. За ночь жертву заедали до смерти. Добровольцев на следующую ночь не находилось. Тогда ослов принуждали совать голову в петлю всем стадом. Через месяц, только ветер утих, комары с раскалённого солнца переместились в джунгли. Но скоро ветер подул с противоположной стороны и рукотворное чудовище вернулось на запах свежей крови и ослиных трупов…

Так любимая согдийцами цикличность управляла здесь всем. Весной их сжирали комары и лихорадка. Осенью – ими же созданное чудище… Да ещё вода поднималась, упираясь со стороны моря в почти вертикальные берега. У Хвама и Целки не было возможности при таком скором подъёме воды ссадить всех животных на крутой берег. Оставалось ждать, когда уровень достигнет водораздела и река хлынет в противоположную сторону, вернув остатки потрепанных судов в Согдиану…

И дождались этого Палач и Предводительница только на шестой год, когда чудовищу уже незачем было возвращаться к разбитым судам, а все ослы и ослюды были уничтожены или унесены водой из моря в реку. Голодное чудище, вероятно, с досады щелкнуло под водой полуметровыми зубами и равнодушно проследило, как его создатели, Хвам с Целкой, получившие от малярии вечный иммунитет, сошли с последней посудины на землю. Скоро они сами научились ловить крупных глупых комаров и пить их ворованную кровь. А когда кончались комары, пили кровь друг у друга.

– Этой особенностью поддерживать своё бессмертное существование мы и воспользовались на самодельном плоту из раскрошенной чудовищем палубы, огрызке надежды, который вынес нас сюда, к родным пещерам… – завершил свой рассказ Хвам, артистично взмахнул рукой и поклонился.

Йошка похлопала в ладоши, но «браво» не прокричала.

– А теперь я хочу умереть, – серьёзно попросил измученный палач. – Открутите мне голову. Всё равно здоровых яиц мне теперь не дождаться.

– Не скули! – повысила на него голос очнувшаяся Целка. Встать она не смогла, лишь приподняла голову, уперлась в пол передними ногами с изглоданными копытами и сделала ещё пару глотков из ведра с кровью. После этого – чуть выпрямила спину и хрипло заговорила, прислонившись к холодной стене одним из горбов:

– Задание выполнено, госпожа! Информация собрана, экспедиция уничтожена, свидетелей нет! Этот режиссер – не в счёт, просто мне был нужен попутчик.

– Молодчина! – поддержала её Йошка. – Что нового скажешь?

– Кажется, я могу подсказать новую точку по управлению временем. Да и материей, скорее всего, тоже… Эти Твари были ниспосланы нам не зря, я их генетический код от последнего универсального общего предка высчитала…

– Точка – ни на нашем ли омуте у реки?

– Вы уже знаете?! – удивилась Целка.

– Догадалась. Там живут мои дети.

– Поздравляю, госпожа… А я вот тысячи полторы своих детей в экспедиции похоронила.

– Какие твои годы! Нарожаешь ещё? – строго сказала Йошка и встала над Хвамом, дрожащим от бессилия. – Вот что с ним делать?!

– Да попросите у детей достать ему из прошлого здоровые яйца. – снисходительно подсказала Целка. – Им не трудно будет. И оставьте его здесь. Пусть позлобствует, подготовится, если чудище поганое к нему приплывёт. Голову дракону отрубит. Героем станет. В историю Согдианы войдёт каким-нибудь нью-Гильгамешем… А мы же дальше двинемся, я правильно понимаю?

– Правильно. И в том же составе. Я ещё сыроварню на Ишту с Маликом тут оставлю. Пусть делом займутся… Ладно, поправляйся. Я пойду, сыр у меня, дети…

Йошка уже собралась уйти, но Целка окликнула её у каменного выхода:

– Госпожа, там у вас крепенького ослика нет на примете до дома мне добраться?

– Конечно, есть. Прислать? – усмехнулась Йошка.

– Ну да. Я вот кровь допью и – домой сразу…

В углу пещеры Хвам закрыл глаза. Спектакль продолжался.

***

Трын и Трава принимали бессмертных гостей у себя в резиденции, внутри огромной прозрачной Твари, посреди красивого омута на реке, берега которой были оборудованы каменными скамьями для любопытных зрителей. Внутренности были ярко освещены. Столы и стойла завалены фантастической снедью. Невиданное спиртное само лилось из труб в стеклянные бокалы и вёдра по первому желанию. Остатки утекали в воронки и трубы пониже. Вокруг разноцветного фонтана в центре сооружения стучали каблуки и копыта, слышалась согдийская и ослюдная речь, какие-то гармоничные звуки, математически собранные то попарно, а то и по десятку одновременно, разной, но приятной высоты, звучали из отверстий наверху. Всё вокруг сияло чистотой. Пахло фиалкой и совсем немного потом, но тем потом, который мог рассказать знающему только о здоровом спорте и о неутомительном сексе.

Многочисленные зрители, включая людей, евнухов и ослов ЧОПа питомника, наблюдали за действием в прямой видимости.

Йошка восхищалась детьми. Она заглядывалась на их гармоничные пропорции. Трын и Трава наконец-то определились с гендерными предпочтениями, и Трын обратился прекрасным юношей, а Трава – очаровательной девушкой. Причем, в Трыне не узнать было его отца, вернее, не зная отца, трудно было определить на кого он был похож, но косил он под Хвама (не под старшеклассника же или Малика было ему это делать). А в Траве едва угадывалась Йошка, даже скорее не Йошка, а Циля в девичестве, ещё до общения с Котом, в то время как роскошные гнедые волосы бесспорно напоминали гриву Ишты.

Цилина Целка и Йошкин Кот стояли в соседних стойлах, оплетённых какими-то причудливыми несъедобными растениями. Их горбы торчали точно вертикально, чего нельзя было сказать о мордах, слегка перекошенных алкоголем. Они умилительно двигали в такт звукам ушами, и было видно, что музыка доставляет им удовольствие. Вёдра перед ними были полупусты. Подшивка «Комсомольской правды» виднелась в яслях между денниками и казалась порядком обглоданной со стороны Кота.

Прочие бессмертные сидели за общим столом. У них трапеза только начиналась.

Трын поднял бокал:

– Спасибо вам за подаренную бессмертную жизнь испасённую часть человечества, чтоб нам не скучно было. Мы с Травой постараемся оправдать доверие и побыстрее слинять отсюда, где поинтересней. Мы только не поняли, почему перемещаемся не все. Мам, что случилось? Яйца дяде Хваму уже сделали. Ослюдов помирили. У Малика и Ишты прощение за говно попросили. Даже тёте Циле партнёра нашли.

– Вот это новость! – встрепенулась Йошка. – Кто же этот счастливчик?

– Это сюрприз! – подскочила со своего места Трава. – И у меня новость! Я тоже нашла себе партнера!

– Дети, не пугайте меня! – Йошка прижала руки к груди. – Вы расстаётесь?

– Думаю, да, – ответил за двоих Трын. – На неопределённый срок. Нам обоим хочется разнообразия. Для бессмертных это важно. Ты сама говорила. И тётя Циля не против. Правда, тёть?

Циля скромно опустила глаза.

Йошка в восхищении покачала головой и тут же перевела глаза на Траву.

– Показывай немедленно, кто из них?!

– Конечно, дядя Хвам. И он не против. Правда, дядь?

Хвам гордо поднял голову.

Йошка глубоко вздохнула и простонала:

– Бог с вами. Любитесь, с кем хотите. Но если мы ещё и Малика с Иштой заберём, чтобы в очередной раз спасти человечество, кто будет тут детям сыр варить?

– Согдианки! – в голос сказали Трын и Трава.

– Ах, так?! – вскипела Йошка. – Вместо того, чтобы ткать ковры, они перейдут на пармезан или грюйер? И оба продукта превратят в говно, чтобы не остаться без работы?.. Тогда отправляйте меня первую! И немедленно! Пока вы здесь разлюбитесь до конца, я там уже на месте устроюсь… Где это?!

– Это в России, мама, язык ты знаешь. В Подмоскалье, – и Трын что-то начал рисовать ей пальцем на столе. – Вот тут.

– Понятно. Севернее Антарктиды. Что брать с собой?

– Вот это, – Ток протянула ей карточку. – Запомни любые четыре цифры и не теряй. А там на месте быстро сообразишь, как с ней обращаться.

– И всё? Что она даёт?

– Деньги. В Подмоскалье больше и не надо ничего. Просто у тебя денег будет всегда больше, чем у других, с кем бы ты ни встретилась. И это важно.

– Для чего?

– Для бессмертной жизни…

Зрители на каменных скамьях слышали только музыку. Кто-то из согдийцев мог и пропустить, как Трын и Трава подвели мать к фонтану, как движение воды в нём остановилось и Йошка кинулась туда вниз головой…

Остальные бессмертные пили и развлекались всю ночь.

Йошкины дети выманили из небытия сначала чудище зубастое, которое, совершив несколько кругов по омуту вдоль сооружения, попробовало порвать тент зубами, но зубы обломало, и тогда вышедший наружу пьяный Хвам изрубил его топором на порционные куски и отдал их аплодирующим зрителям. Те запечатлели потом этот подвиг на скале рядом со школой, вместе с недописанным договором на строительство Арарата.

Следующим подвигом Хвама был подъём на Арарат и повреждение небесного свода священным топором. Несколько затупленный о чудище топор в свод воткнулся не сразу, порезав твердь в незапланированных местах, пока рука Хвама не направила его в созвездие Водолея. Тут разруб был удачнее. Сквозь дыру на землю хлынула жидкость, больше похожая на разведённый спирт. Смешавшись с горной глиной, жидкость в далёком времени дала название крепким напиткам, которые местные жители принимали за коньяк. А остатки её, просачиваясь всё дальше и глубже в земную кору, через тысячи лет дошли по щелям Гиперлупа до самой Антарктиды…

Проснувшись утром, бессмертные не обнаружили Йошку на сыроварне. Промаявшись в забытье и, наконец, опохмелившись желтоватой жидкостью с горы, Трын и Трава вспомнили, куда послали свою мать. Вспомнили направление и время. Само название места стерлось в их памяти. Но они кинулись искать. И нашли. Лет через двадцать.

Воды Согдианы через воронку в омуте устремились под землю.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОДМОСКАЛЬЕ

Снег на обочине дороги выглядел вполне съедобным – как гречка с молоком. На невысоком бруствере ближе к полотну шоссе – будто пенка на кофе глясе. При переходе от разделительной полосы к асфальту – цвета тёмного швейцарского шоколада, размазанного по куску черного бородинского, – тут снег сползал и разжижался в массу уже несъедобную. То есть любой снежный продукт (каждый отдельно) сожрать мысленно ещё было можно, а вот в том порядке, что предлагало дорожное полотно, – проблематично.

Йошка, глядя сквозь мокрое стекло машины, понимала, что голодна. Она села чуть свет за руль, чтобы проверить ближние силки и капканы до того, как добыча испустит дух, собрать животину и успеть встать в очередь к началу смены на приёмном пункте у МКАД. Проехала она уже больше сорока километров, но вдоль трассы, на ближних привадах, дичины не было. Тогда Йошка выбрала Северо-Восток.

Свернув в лесополосу между замерзшим Каналом и заросшим железнодорожным полотном, она добралась до заброшенного дачного посёлка, где ловушки не проверяла дня три. Надеясь скорее не на удачу, а на мартовский мороз, который мог сохранить дичину неиспорченной, она уже во втором двухэтажном домишке обнаружила довольно упитанного, но низкорослого бомжа, который попался на её литровую бутылку «Джек Дениелс» и пару пачек чипсов. Капкан на стуле перед столом сработал удачно, не повредив члены; двери захлопнулись вовремя, сохранив в комнате плюсовую температуру; литра спиртного со снотворным хватило на двое суток здорового сна.

Йошка вернулась за машиной. Старенький УАЗ «Патриот», с открытым кузовом, с трудом пробрался по нечищеной дачной дороге к дому. Отвязав мужичка, Йошка за ноги выволокла его на крыльцо, с крыльца перегрузила в кузов подогнанной вплотную машины, прикрепила наручники на руках и ногах к днищу и вернулась в дом, чтобы восстановить ловушку в прежнем виде. У неё с собой была бутылка «Хеннесси» и банка рижских шпротов. Она выставила приманку на стол рядом с выпитым. Перезарядила пружины на прикрученном к полу стуле, взвела затворы на входных дверях, двери осторожно приоткрыла и снаружи взглянула в пуленепробиваемое стекло в окне, протерев его рукавом. Капкан выглядел как новый.

С удивлением обнаружив в пачке с чипсами недоеденную соленую труху, она вытряхнула её в рот, а пачку не выбросила. Даже пустая, она могла сгодиться на приваду, ну, и для идентификационной предпродажи… Йошка отправила её в бардачок и нажала на газ…

В очереди на сдачу товара у «КПП97км» её машина была уже четвёртой. Женщины-водители двух тентованных «Газелей» и одной «Скорой помощи» курили и беседовали на обочине. Йошка направилась к ним. Поздоровались за руку. Это были знакомые товарки.

Крупная, круглая, Рая, в потёртой дорожной робе, подбирала мужичков на заброшенных железнодорожных станциях и вокзалах. Бедолаги приходили туда ещё по старой памяти и знали, где расположиться. Рая, бывшая железнодорожная служащая, знала, где их искать.

Вторая, Мелиссетта, не меньше Раи по размерам, но с острыми чертами лица и в жёлтом парике на продолговатом черепе, была в косухе и кожаных штанах. Она поигрывала цепью в левой руке и связкой ключей – в правой. Эта гонщица попросту устраивала аварии на дорогах и подбирала подбитых мужичков себе в кузов.

Третья, Ирка, худенькая и шустрая, с весёлыми глазами и бойким язычком, выходила на дорогу вовсе безоружная, тормозила любой транспорт, с успехом давала любому водителю, жалуясь на жизнь и погибшего мужа, а после полученного оргазма тюкала водилу легонько по темечку и звонила маме. Мама-медик одна приезжала на место на машине «Скорой помощи», добавляла мужичку укольчик и отправляла его с Иркой и медсправкой на сдачу, договорившись о цене товара. Если цена не устраивала, мужичка возвращали в больницу и разбирали на органы.

Эта тема сейчас и обсуждалась.

– Йошка, вот ты скажи, ты всё знаешь, – спрашивала подошедшую товарку Мелиссетта. – Там же в окопах этих органов – полно. Зачем тут их из живых ещё ковырять? Только из-за денег?..

Йошка набрала воздуху, чтобы ответить, но Ирка перебила:

– Дура! На передовой органы не меняют. Их вырезают и сюда привозят. И попробуй ещё довези… А тут – любому солдатику – тепленькие, свеженькие! Да, Йошка?

И второй раз Йошка не успела ответить, влезла Рая:

– И я так думаю: этих дезертиров надо тут на органы разбирать, нечего с ними возиться. Всё равно на передовой с них толку не будет, а там ещё кто его знает, кому их органы достанутся. Может, даже – врагу! А оно нам надо?

– У вас пожрать что-нибудь есть?! – честно спросила Йошка. – Дайте пожевать. Я вам всё расскажу.

Когда товарки насыпали ей миску гречки и залили её горячим молоком из термоса, Йошка вынула ложку из-за пазухи, присела на ступеньку «Патриота» и, прихлёбывая, начала:

– Согласно Федерального закона от 1 мая 2022 года «О внесении изменений в Закон Российской Федерации «О трансплантации органов и (или) тканей человека», если человек при жизни не давал несогласие на изъятие своих органов, то, если он мертв, медицина может изымать у него любые органы как у бесплатного донора и делать с ними, что угодно. Хоть суп из них варить. Они, после смерти такого донора, никому не принадлежат. Понятно?

– Ух, ты! – удивилась Мелиссетта. – Тогда и кровь у них пить можно?

– Можно, – подтвердила Йошка, вылизывая миску от молока. – Я пила. У мальчика, правда. Ничего, вкусная… Но быстро привыкаешь. А потом отвыкать трудно.

Товарки смотрели на Йошку с уважением. Спросили:

– Кого взяла сегодня?

Йошка улыбнулась и попросила налить кофейку. Налили из другого термоса. Она сделала глоток, кофе был холодный. Йошка вспомнила сегодняшнее утро и продолжила:

– Я за ним ещё на Новорижском шоссе охотилась, потом на Рублево-Успенском, ближе к Барвихе, позже – на Киевском, а он взял и на Север ушёл, по Дмитровке, в сторону Яхромы, на горнолыжные базы – ну, слышали, «Волен», «Сорочаны»? – там леса, коттеджи, есть где спрятаться… Я его сначала на «Джим Бим» пробовала взять, потом на «Джемесон», так он только на «Джек Дениелс» пошел. У какой-то бабки на даче в Академгородке с капкана сняла сегодня.

– Да что за мужик-то, покажи! – попросили товарки.

– Идите, смотрите, в кузове валяется…

Женщины откинули тент на кузове «Патриота» и ахнули. Отёрли мужичку отёкшее лицо и подложили под голову чистую фуфайку. Спал он тихо и безмятежно. Как на открытии Олимпиады.

Вернувшись, женщины встали перед охотницей, каждая, сложив под грудью руки. Рая с упрёком спросила у Йошки:

– А разве таких можно сдавать?

– Вот и узнаем.

– Трофейный экземпляр! – восхитилась Мелиссетта. – Однако…

– Сколько же за него дадут? – покачала головой Ирка.

– Догонят, и ещё дадут!.. Может, его к тебе в «Скорую» перенести? Там потеплее…– не унималась Рая.

– Не волнуйтесь. Я с кем надо договорилась, не продешевим, – ответила Йошка, поднимаясь со ступеньки. – вон, зовут уже… Вы тут посмотрите за ним, я скоро… – и направилась на КПП.

Ей навстречу из кованых дверей вышел высокий офицер в полевой форме. Пошептавшись, они разошлись в разные стороны. Йошка вернулась к машине и полезла в бардачок. Достала оттуда пустую упаковку из-под чипсов и мобильный терминал для оплаты банковскими картами.

– Сейчас его по ДНК определят и скинут деньги, – бросила она на ходу товаркам.

У КПП офицер ковырнул что-то из пачки с чипсами и бросил это в пробирку на своём приборе. Посмотрел на показания. Кивнул головой. Вынул карточку и приложил её к терминалу Йошки. Та убедилась в оплате и тоже кивнула головой. Караульный проводил её до машины, Йошка забрала из кабины личные вещи. Солдат сел за руль и выехал через ворота КПП вместе с грузом. Ворота захлопнулись.

Никто из товарок не произнёс ни слова. Все смотрели на Йошку с откровенным сочувствием: «на…дуют в очередной раз!».

– Ничего-ничего… – извинялась она. – Сейчас…

В полном молчании они простояли минут пять.

Наконец, ворота распахнулись и из них выехал бронированный пятидверный «Хаммер». Солдат, бывший за рулём, подъехал к Йошке, вышел из машины и протянул ей ключи.

– Благодарю, – сказала она и от растерянности чуть не присела в реверансе. Солдат сделал под козырёк, повернулся кругом и живо утопал на КПП.

Товарки начисто потеряли дар речи. Йошка суетливо и быстро устроилась на водительское место, мотор зажужжал, она улыбнулась и кинула им в открытую дверь на прощанье:

– Спасибо, дролечки, что покормили. За мной должок…

***

С тех пор, как поздней зимой лет двадцать назад Йошка вынырнула из городского фонтана с каменными лягушками, погода в Дмитрове не менялась. Наступило Время Зеро, Ноля по Цельсию. Климат в Подмоскалье застопорился где-то в конце марта, и на середине весны остановился окончательно. Снег, тая, не стаивал до воды. Вода, лиясь, не утекала, подмерзая за ночь до льда. Солнце, едва прогрев бугорок на поверхности почвы, пряталось в сизые тучи, и растения, обманутые в очередной раз, зеленью глаз не баловали. Остатки лесов догнивали повсеместно, забыв о былых пожарах. Рыба по рекам ушла в моря и океаны Североморья, пустые реки угнали за ней болотную жижу и притихли. Юг и Запад никого к себе не пускали. Зверьё и птицы сбежали на Восток. Там, от Зауралья и дальше, вплоть до Великого Алтая и Белогорья, флора и фауна процветала: без людей, городов, скважин, труб, дорог и машин. Не потому, что их кто-то уничтожил или они сами рассосались, как старые швы от ран. Просто в этих местах они кончились, как всё когда-то кончается. Конечно, если всего и было намного меньше, чем в других местах. А свято место пусто не бывает. Энтропия, глядь, энтропия…

На таком простом основании Йошка и позвонила в Администрацию городка и предупредила, что скоро будет, не объясняя, кто она, откуда и зачем. Припарковала Хаммер на служебной стоянке. Сказала со зла: «Энтропия, гля…». Её и пригласили.

– Паспорт предъявите, – строго приказал охранник у турникета в здании Администрации, оглядев промокшую тунику и босые ноги Йошки.

– Может, тебе ещё и грудь показать? – спросила она недовольно. – Лучше проводи к главному.

Она легко перешагнула турникет, ухватила охранника за галстук и потащила его вверх по лестнице.

На втором этаже она спросила у сидящих в ряд людей:

– Мне сюда?

Люди, взглянув на волочащегося за ней представителя порядка в форме, кивнули головой. Тогда Йошка подошла к двери и постучала.

– Кто там ещё?! – рявкнули из-за двери.

Йошка подняла брови и оглянулась на ожидающих:

– Это главный орёт?

– Нет, это его референт. Помощник, – тихо подсказали люди, любуясь видом хрипящего охранника.

Тогда Йошка подтащила ношу к ближайшему креслу, в котором сидела симпатичная девушка с пачкой бумаги в руках, и попросила подержать бедолагу за галстук, пока она не вернётся.

– Только держите повыше. Вот так. Чтобы чуть дышал… И дайте мне какую-нибудь бумажку с печатью, самую ненужную…

– Любую берите, – сказала девушка без испуга, с улыбкой неподдельного восхищения. – Начальника Сан Саныч зовут… А вас?

– Не знаю пока, – улыбнулась Йошка в ответ. Охранник что-то прохрипел, девушка подтянула галстук потуже и свободной рукой дала Йошке какой-то документ.

– О! – вырвалось у бессмертной. – Здравоохранение! То, что надо!

Открыв дверь к референту голой ногой, Йошка обнаружила в приёмной красивого седого мужика в очках, который сидел за столом с газетой и не думал подниматься ей навстречу. Она помахала у него перед носом бумагой и спросила:

– Вы доложили?

Референт безразлично махнул рукой в сторону двери главного, не отрываясь от чтения.

Йошка осторожно приоткрыла дверь.

Трын сидел в кресле вполоборота к двери и разговаривал по стационарному телефону. Увидев Йошку, он не удивился, прикрыл телефонную трубку рукой и бросил:

– Привет, мам! Минуточку подожди… Ты садись, садись… Это Циля! – ткнул он пальцем в трубку. – Тебе привет!

Йошка опустилась на стул с лёгким сердцем…

***

Подмоскалье, ограниченное с одной стороны мембраной МКАДа, как цитоплазма, заполняло эукариатичную Клетку с ядром в Москве, с кремлёвским ядрышком в его средине, позволяя перемещаться внутри себя всем клеточным структурам, сохраняя давление и напряжение на стенки. Подвижный цитоскелет, пронизанный дорогами, как филоментами, за электростанциями метохондрий, микротрубочками метро, адгезивными контактами интернета, мономерами актина – архитектурой, микроворсинками парков и бульваров, – поддерживал адаптацию и форму. В подмоскальских аппаратах Гольджи – железнодорожных цистернах – созревали новые белки, которые синтезировались в агрегатах рибосом и несли информацию об аминокислотах во все московские мембранные подворотни. Клетка, двадцатимиллионная, прожорливая, закрытая и мрачная, жила, как ненасытный насос, готовый поглотить всё, что к нему приближалось…

Наслушавшись сына, Йошка не могла понять: а зачем здесь жить?! Тратить такие усилия, залезать друг другу на голову, выпихивать и топтать друг друга, жаться к плечу плечо и улыбаться тем, кого ненавидишь, – зачем?! Нет бы оглянуться вокруг: пространство необозримо! Что держит людей в этом муравейнике? Чем он так привлекателен?

Трын в этот раз был короток:

– Мам, не заморачивайся… Я тебе предложил интересную работу. Будешь индивидуальным предпринимателем. Тендер мы выиграли. Налоги небольшие. Дело государственной важности… Со временем мы создадим тебе компанию, укрупним, предоставим технику, специалистов, наладим рынки сбыта, организуем денежный транш, офис на Тверской, пропуск в Думу, там столовая дешёвая…

– Ты серьёзно?.. – искренне удивилась Йошка. – Сынок, ты забыл, мы из бессмертных!

– Ну, мам… – надул губы Трын. – Сеструха тоже простой медсестрой начинала. А теперь – директор Департамента … Потерпи годик-два… Я тебе наводки на дичь давать буду, у меня всё в руках… Тут сразу в Главные Евнухи нельзя. Народ другой. Битый.

– Как ты сказал? Битый? Это что значит?

– Значит: всякого повидал… Спасать замучаешься!

– Я найду способ!

– А вот не надо, мам! Есть план, он согласован, осмечен, бюджет на отходы у самого Абдумалика подписан.

– У кого? – возмутилась Йошка. – Он кто здесь?

– Главный Чистист! У него все каналы в руках. Без него ничто никуда не потечёт. Все уклоны знает, все колодцы, все очистные… И Ишта при нём в Советниках. К ним ни на каком ослюде не подъедешь!

– То есть говном управляют? – прыснула Йошка.

– На государственном уровне, мама! Они к самому Хваму вхожи!

– И этот здесь?! И Тока с ним живёт?

– Живёт. Периодически. Но она уже не Трава, а Тоня.

– Ага. И в каком министерстве она директор Департамента?

– Обороны.

– А я и не сомневалась! А Хвам – министр?

– Советник при Президенте.

– Во как!.. А мать, значит, в ИП?! Дезертиров по лесам ловить?.. Вот не ожидала… Спасибо, сынок!.. Уж лучше в зоопарк, к ослюдам… Кстати, как они там?

– Пьют, мама, пьют… И Кот, и Целка… Им даже детей по кругу запретили возить.

– Ты их оттуда вытащи. Не чужие, поди… Я их к себе в ИП возьму. У них нюх хороший… Что? Сделаешь?

– Постараюсь. Но не обещаю. Это чужое ведомство.

Тут зазвонил рабочий телефон. Тик снял трубку.

– Что?.. Ну, я Сан Саныч! И что?.. Какого… ляда вы мне звоните? Страх потеряли!..

Йошка, не дослушав, махнула рукой и направилась вон из кабинета. Не прерывая разговора, Тик протянул ей стопку документов, предлагая забрать их с собой. Йошка взяла бумаги и вышла в приёмную.

Седой референт за столом также увлечённо что-то читал, не обращая на неё внимания. Йошка пригляделась к заголовку. Это была «Комсомольская правда». Любимое лакомство Кота.

Подойдя к столу, она вырвала у него газету из рук, сунула себе в сумочку и покачала головой:

– Как не стыдно? На рабочем месте! Ай-я-яй! Сталина на вас нет!

Референт опешил и не сказал ни слова.

Выйдя из приёмной, Йошка застала всех ожидающих на месте. Девушка держала за галстук бледного охранника. Остальные дремали.

– Бросьте вы его, – устало кинула девушке Йошка. Та отпустила галстук. Голова охранника чугунно стукнула о паркет, разбудив посетителей.

– Постойте, постойте, кто вы, скажите? – засуетилась девушка, понимая, что может героиню происшествия уже и не увидеть.

– А? Сейчас… – Йошка покопалась в пачке документов, открыла паспорт и прочитала: – Шейндля-Сура Лейбовна Блювштейн.

– Софья Иванна, спасибо. Я, наверное, запомню…

– Сомневаюсь, девушка… Где тут у вас банкомат?

– Бутик напротив.

– Благодарю.

***

Сняв деньги в автомате у входа, Йошка зашла пошопиться. Магазин был небольшой, средней руки. Шмотки валялись по углам, кое-где висели на плечиках штуки по две-три друг на друге. Обувь и косметика были свалены в беспорядке в больших сетчатых контейнерах. Все стеллажи заставлены картонными коробками с бронежилетами. Вдоль полок как по ранжиру стояли берцы. Перед урной в углу, на ступеньке высокой стремянки, сидел плешивый продавец с крючковатым носом и курил какую-то дрянь.

Йошка поморщилась, натянула резиновые перчатки и выбрала себе две пары берцев из ряда и литровую бутыль шампуни. Потом, секунду подумав, покопалась в контейнере и взяла ещё одну такую же ёмкость с гелем для душа.

– Карточки, конечно, не принимаете… – утвердительно сказала она.

– Канэшно, гузель! Инет йокс!

– Сколько? – Йошка пошуршала деньгами в сумочке.

Продавец поднял глаза к потолку и назвал число. Йошка покачала головой. Продавец назвал число чуть меньше первого. Йошка не согласилась. Продавец на это ответил длинной фразой на смеси всех подмоскальских языков.

Тогда Йошка вытряхнула мусорный пакет из урны на пол, собрала туда вещи и молча направилась на выход.

– Куда?! Туда нэ ходи! Дэнги! Дай дэнги! – продавец ловко вскочил и, согнувшись, попытался схватить Йошку за руку. А зря. Она ударила его ребром ладони по шее и, уже лежащему, сказала тихо:

– Я позже зайду. Как карточки начнёшь принимать. Объявление на дверь не забудь повесить…

Памятник Ленину перед зданием администрации указывал рукой на монастырь. Туда Йошка и направилась.

Сразу за входной аркой монастыря к ней в ноги бросилась дворняга и незлобно затявкала. Йошка потрепала её между ушами и спросила, где у них здесь кормят. Дворняжка согласилась её проводить до трапезной, но завела туда с заднего крыльца. И хорошо. Когда они вошли, Йошка сняла с гвоздика какую-то тряпочку и покрыла себе ею голову. Так собачка насоветовала. И заскулила.

При входе пахло печеной хлебной коркой от просвирок и совсем чуть-чуть газом: баллон с пропаном стоял в коридоре перед открытой дверью. На скулёж из кухни показалась голова похожего на оленевода служки, узкоглазого и круглолицего, в низко надвинутой на брови черной шапочке. Взглянув строго на Йошку и её голые ноги, он спросил у собаки неожиданно высоким голосом:

– Кого опять привела, сучка? Знаешь ведь, мы по средам и пятницам убогих кормим. А сегодня – что?

Дворняжка виновато опустила голову. Но тут же её подняла и отчаянно тявкнула.

– Ну, ладно, ладно, Бог с тобой, дам просфорку… – голова скрылась за дверью.

Йошка осмотрелась. Белёные стены были вдоль и поперёк исписаны углем. Почерки были благообразны и разборчивы.

«Необузданная свобода есть матерь страстей…и конец этой неуместной свободы – жестокое рабство» (Преподобный Исаак Сирин).

«Мы должны быть предметом созидания для ближних, а не предметом соблазна!» (Святитель Игнатий (Брянчанинов)).

«Инок, который удалился в мирские утешения и не чает каждодневно утешения Христова, есть мертвец при жизни» (Преподобный Исаак Сирин).

«Совсем не общайся с мирянами, потому что как вор опустошает твой дом, так и общение с ними опустошает твою душу, и ты наполнишься мирскими представлениями, в которых кроется причина всякого зла и греха.» (Архимандрит Эмилиан (Вафидис)).

«Ещё вредят памяти Божией, а потому и молитве, чувства и страсти. Поэтому надо строго и постоянно внимать сердцу и увлечениям, твердо сопротивляться им, ибо увлечения уводят душу в непроницаемую тьму» (Преподобная игуменья Арсения (Себрякова)).

А к самой нижней цитате, чтобы прочитать, Йошке пришлось пригнуться и встать рядом с дворняжкой на колени:

«В подмосковных лесах некогда молился Сергий, – и не погибла Россия. В дебрях Саровской пустыни молился монах Серафим, и его молитва держала Россию. Молится кто-нибудь и теперь, – ибо держится Россия!» (А.С.Хомяков).

– Этот – из ваших послушников? – спросила она у дворняжки, заметив, что перед фамилией нет духовного звания.

– Да нет, – тявкнула собачка. – Это славянофил. Помните? «В судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена; безбожной лести, лжи притворной и лени мертвой и позорной, и всякой мерзости полна». Его стихи. О России.

– Не логично, – прошептала Йошка. – За такое держаться не следовало бы…

– Бог его знает, – честно ответила собачка. – Наше дело сучье: скулить, чтобы просвирку дали…

В это время подошёл узкоглазый келарь и протянул им, коленопреклоненным, по кусочку выпечки. Аккуратно положил перед каждой на пол и осенил крестом сверху.

– Ешьте и выметайтесь быстро! Настоятель придёт скоро…

Они не заставили себя ждать. Положили хлеб за щеку и ретировались к выходу.

На лавочке перед небольшим оттаивающим прудом они пожевали, черпнули из него ледяной водички, попили из теплых Йошкиных ладошек и, сытые, разговорились.

– Хорошее место, – сказала Йошка. – Не зря памятник на него пальцем показывает. И хлеб тут вкусный… Послушай, сучара, мне бы тут машинку свою припарковать. Не поможешь?

– Отчего не помочь? – оживилась дворняжка. – Большая тачка?

– Хаммер, Н3.

– Устроим. У меня в монастырском гараже родственник служит. Поучаствует.

– Чем берёт?

– Ливерной колбасой. У него с зубами проблема.

– Да не вопрос. Сколько?

– Пару килограммов.

– В день?

– Не-ет, в неделю. Ну, и мне за услугу… Брауншвейгской. Палочку.

– Замётано!..

В свободный гараж, как и ожидалось, рядом с Хаммером можно было поставить ещё трактор «Беларусь», и это не преминули сделать расторопные монастырские служки, а в теплой подсобке над гаражом оборудовали двухкомнатные покои и ванную комнату. Это уже Тик постарался для мамы, несмотря на то что монастырь оказался мужским.

***

Вечером Циля навестила Йошку с пирожными и фуагрой. Они заварили Алтайский сбор №12 и намешали Кровавой Мэри с настоящей кровью вместо томатного сока. Шёл разговор о хозяйстве.

– Хорошая страна это – хорошие сортиры! – сказала Циля, выходя из туалета и вытирая руки о подол ситцевого платья в мелкий горошек. – Вот и не придумаю даже, что тут плохого сыскать!.. Ты здесь в уголке полотенце бы повесила…

– Перебьёшься…

– А, ну да… Как твоя охота? Что приносит?

– Ты мне зубы не заговаривай, – осекла её Йошка, прихлёбывая из чашки. – Где кровь достаешь?

– Синтезирую. Есть лаборатория в Балашихе. На натуральной плазме, кстати. Не дорого. Но развиваться не дают. Инвестиций нет. Контрабанда с юга перебивает… А ты где такие шузы прибарабанила?

Циля двумя пальцами приподняла с пола берцы и повертела перед глазами.

– Не отвлекайся, – посоветовала Йошка. – Конкретнее.

– А, ну да… – Циля разжала пальцы и берцы стукнулись о паркет с металлическим звоном. – Пока ты там адаптировалась в своих лесах… Мы с Сан Санычем решили тебе предложить другую охоту…

Йошка приподняла брови в знак удивления.

– Вы?.. Мне?.. И что же?

– Не кипешись… Земля – открытая система, ты знаешь. Это в изолированной системе энтропия уменьшаться не способна. А в открытой – только растет. Пока солнышко светит, конечно… Но сам конец Вселенной наступит, когда мера хаоса достигнет максимума. В том времени, где мы сейчас находимся, и в том месте, где выбрали место для жизни, энтропия неустойчива. Она регулируется доступными ресурсами. Внутренними – нефть, газ, нуклеиды. Внешними – солнечный свет, гравитация, атмосфера. И местными – информационная ёмкость, деление, деньги. Последний процесс неравновесный. В нём отток энтропии происходит по возрастающей. И, казалось бы, уничтожение большей части человечества посредством стравливания его частей друг с другом – дело логичное и простое. Однако, каждая часть мечтает остаться в победителях, что вполне объяснимо. Но какая из частей победит, решать не им…

– Притормози, – попросила Йошка. – То есть вы уже выбрали победителя?

– Ну, да… Но не совсем так… Есть план, при котором побеждённые сами выберут победителя. А мы создадим условия, чтобы у них другого выхода не было.

Йошка промолчала и налила себе в чашку красненького. Посмотрела на Цилю и налила ей. Отхлебнула и попросила продолжать.

– Начнём с малого, – Циля взяла свою чашку в руки. – Отнимем у нищих последнее, они подохнут от голода, и нищих не будет. Второе: накажем тех, кто отнимал. Обвиним их в насилии и грабеже. Применим к ним карательные меры. Ресурс передадим выше. Третье: публично разоблачим тех, кто принимал первые и вторые меры. Отнимем и у них ресурсы. Пустим карателей в расход, а если заартачатся или сбегут – объявим трусливым остаткам бойню: кого-то посадим, кого-то купим. Четвертое: начнём бледно текущие боевые действия, подальше от Подмоскалья, с лицами, недовольными решением предыдущих задач. Будем медленно крутить ручку мясорубки. Число доступных состояний системы возрастёт. Энтропийный насос утихнет. Мера хаоса повысится. И, когда она превысит критическую отметку, предложим выбор.

– Какой? – усмехнулась Йошка. – Всем повеситься?

– Выбор будет предполагать не действие, а веру. В Спасителя. И им станешь ты.

– Как Жанна ДАрк? И – ещё сжечь меня принародно и возвести в мученицы… Окстись, Циля! «Используй шпоры по назначению!», как говорила покойница. И не вводи меня в «блудную прелесть» !.. Я хочу знать всё!.. Кто главный?

– Ты!.. Трын, точнее Сан Саныч, сказал, ты знаешь, что делать.

Йошка сделала глоток и закусила фуагрой. Задумалась на минуту.

– Мне нужен Малик. Встречу устроите?

– Говно-то тебе зачем?

– А я слышала, что и информативные каналы тоже под ним. Мне кое-что надо слить.

– Интересно! – пожала плечами Циля. – А почему сразу к Хваму не обратиться?

– Я так поняла, что он занят своим делом, ручку у мясорубки крутит. Пусть работает. Зачем его отвлекать?

– И то правда… – улыбнулась Циля. – А что сливать будешь?

– Увидишь… – с достоинством ответила Йошка. – Ты, кстати, мне тоже помочь должна.

– Крови я тебе пришлю, – предупредила просьбу Циля.

– И это тоже… Ты подумай о спорынье… Да-да, и не делай такие глаза!.. Она мне будет нужна и в огромных количествах… Сейчас похолодало. Урожая приличного уж десяток лет нет, а сажать продолжают. Спорыньи много, с ней давно никто не борется. Надо бы её собрать. Пока по зернохранилищам. Мне для молений будет нужно, монастырских… Для просфор… Поняла?

– Сообразила.

– Да-да… Прежде чем последнее у нищих отнимать, им другие миры показать надо хотя бы. Поселить в них призрачную надежду. Не бросать же на произвол?..

– Может, сразу поставку такой муки по монастырям заказать? Чего мелочиться-то?

– Не торопись… Давай тут у меня попробуем. Я проповедь прочитаю. Народ послушает. Дозу по понятиям подкорректируем…

Под окном тявкнула дворняжка. Йошка встала, отворила створку и склонилась вниз через подоконник в монастырский двор:

– Привет! Сообщение есть? Сейчас спущусь…

– Побудь здесь, – попросила она Цилю. – Там почту принесли. Я скоро…

Пока Йошка отсутствовала, Циля с пристрастием осмотрела её жилище. Прошла в спальню.

Кровать – узкая и высокая. Одна спит, похоже. На кровати – белья нет, но есть ортопедический матрас и странное возвышение в ногах, перемазанное ваксой. Выглядит так, будто она берцы на ночь одевает и складывает в этом месте ноги. Видно, чтобы от остальных не отличаться по запаху… Книги в стопках – на полу. Стопки разные по высоте, их не меньше двух десятков. Некоторые ещё перевязаны бечёвкой, но большинство – уже тронуты её руками, неаккуратно переложены в другом, странном порядке, и готовы завалиться на бок. Стула нет. Но есть высокая конторка, перед которой, стоя, она что-то пишет. Вот и ручка с чернилами, и листы бумаги. На одном из них выведено на согдийском: «Вялотекущий песец», а ниже – что-то нечитабельное, на непонятном языке. На окне – глухая штора, не пропускающая свет. На деревянных стенах – вбитые как попало гвозди разных размеров. На них – множество верёвок с узлами, наручники, цепи, сети крупного плетения. Под кроватью – крепкое спиртное: коньяки, виски, ром, абсент и многое другое с непереводимыми названиями. Некоторые бутылки начаты, некоторые – ещё не тронуты. Ни стакана, ни зеркала в спальне Циля так и не нашла. Поторопилась назад. Йошка уже хлопнула внизу дверью и поднималась по лестнице.

– Ну, что там в Клетке? – сходу спросила Циля едва присевшую к ней на диван Йошку. – Что твои агенты доносят?

– Завтра ослюды приглашают в зоопарк. Не хочешь старых друзей навестить?

Циля покраснела.

– Да что ты!.. За столько лет ни разу не встречалась?

– Ннет…

– Перестань, – Йошка обняла подругу за плечи. – Надо встретиться… Старое помянуть. Новое начать… Я их сюда заберу. К себе. Тебе разве Тик не докладывал?..

– Ннет…

– А зря! Я им хорошее дело нашла. Будем вместе работать.

– Ты их на улицу выпустишь?!

– Мало того! Я их ещё и в лес запущу!

– Зачем?!

– Я им, глядь, какой Рехаб устрою! Они на всю оставшуюся жизнь о спирте забудут! – сказала Йошка громко и повелительно.

Дворняжка на крыльце, услышав из открытого окна её слова, осуждающе постучала хвостом по ступеньке.

***

– …Лао-Цзы не зря говорил: надо следовать природе, – пережевывая «Комсомольскую правду», заявлял Йошкин Кот. – Борьба бесполезна. Пора прекратить сопротивляться и просто – плыть по течению. Не нужно ничего делать, всё придёт само. И цветочки вырастут, и труп врага сам проплывёт мимо. Торопиться не надо. Только созерцать. Неподвижно. Стать пустым горшком. Он наполнится сам. Природа не терпит пустоты… Есть ещё газетка?..

Йошка просунула сквозь решетку еще один экземпляр периодической печати. Кот, оглядываясь в вольере на спящую в углу Цилину Целку, нежно взял зубами газету и стал бесшумно и неторопливо пережевывать лакомство. Йошка слушала его уже второй час. Как она поняла, та пара панд, некогда данных в зоопарк на прокат из Китая, жили в соседнем вольере и оставили в ослюдах неизгладимый след. Сейчас, за отсутствием других слушателей, Йошкин Кот щедро делился с нею своими мыслями.

– Вот ты говоришь: не пить! «А как не пить, когда дают?» – слышала? И дают же!.. Вот мы с благоверной свои пустые горшки этой природной благодатью и наполняем. А что детей не разрешают катать по кругу, так это совсем другое. Местные дети за те деньги, что платят за них родители, причиняют нам боль…

– Бьют? Кусаются?.. – удивилась Йошка.

– Хуже. Они плачут. Как только начинаешь им объяснять, что жить им осталось недолго и смерть приближается к ним с рождения, ревут в три ручья и просятся на ручки к предкам. А потом администрация выкатывает нам пени как за неоказанную услугу. Целка тут посчитала как-то, и вышло, что проще ничего не делать, а жить за счёт спонсоров. Полных горбов на пару месяцев хватает. А за два месяца кто-нибудь нами и заинтересуется. Посидит, поговорит…

– Поговорит?.. Это как?..

– Да-да, после второго ведра водки посетители зоопарка прозревают и начинают понимать наш язык в тонкостях. Даже падежные окончания не путают, не говоря о совершенных и несовершенных формах глаголов… Или вот деепричастия…

– Ты Целку будить будешь? – забеспокоилась Йошка. – А то у меня с десяток газет всего осталось…

– Нет. Пусть спит. Ей вчера халтуру подбросили, она полночи не спала. Считала… Какой-то сервер в Думе накрылся.

– Копытами считала?! – удивилась Йошка.

– Издеваетесь, госпожа?.. – обиделся Кот. – К нам в вольер давно уж оптоволокно протянули. Чип Целке вживили. Теперь, чуть что, подходит вон к тому ящику и входит в контакт вон с той каучуковой фишкой…

Он махнул хвостом в противоположный угол вольера. Там, на самом деле, был прикреплен шкаф, из которого торчал продолговатый полуметровый отросток.

Покачав головой, Йошка поняла, что вывезти их отсюда будет не так просто.

– А ты в свободное время чем занимаешься?

– Копытоукалыванием. Запись – на месяц вперёд.

– Бабы?

– Они, несчастные.

– Ясно… А контингент какой? Возраст, образование, социальная принадлежность?

– Дуры. Красивые. Но не все: умные попадаются. Такие больше не сами пьют, а наливают и слушают… Я тут заметил, что вторые ближе конфуцианству, чем к даосизму.

– Чиновничьи жёны или родственницы. Для них порядок важен, ритуал. Почитание предков и начальства. Рациональность… Да?

– И деньги важны… Обычно чужие. Но они их считают хотя бы, в отличие от первых… – Кот осмотрелся в вольере. – Разболтался я… Хорошо камеры от говна со вчерашнего вечера не протирали…

– Следят?

– Не то слово. Малик по всему зоопарку видеонаблюдение понаставил. А от Ишты – басурманки приходят и трут окуляры, и трут… Нет бы в вольерах убрать… Дашь ещё газетки?.. Ты не жалей, Целка всё равно больше издания «Springer Link» предпочитает.

Йошка сунула ему сквозь решетку ещё один экземпляр «КП». Кот принял угощение и отошёл в сторону. Пока он пережёвывал прессу, она рассуждала:

«Так вот почему Циля не поехала! Светиться не захотела… Но и не предупредила! Почему?.. Неужели этот Малик и её настращал?»

Сидящая у неё в ногах дворняжка вдруг мелко задрожала и прижалась к берцам. В ярде от них прополз десятифутовый питон лимонного цвета, с явным намерением сожрать кого-то перед казённой трапезой. Чуть притормозив, он взглянул на сучку. Та перевернулась на спину и замерла, притворившись мёртвой. Йошка прикрыла её ногой, и питон, потеряв добычу из видимой зоны, пошуршал дальше.

«А надо бы озаботиться средствами защиты, – стуча зубами, проскулила шавка. – Сожрут и не подавятся!»

«Ну, это вряд ли… – успокоила её Йошка. – Скорее сами к нам на стол попадут!»

– Вы намерены перейти на пресмыкающихся?! – послышался весёлый голос Целки из вольера. – Не рекомендую… Их здесь крысами кормят, метростроевскими, а они так фонят, что дозу облучения получить – как два пальца, как говорится…

– Привет, дорогая! Мы тебя разбудили? – обернулась к ней Йошка. – Как дела? Какие заботы?

Целка зевнула во весь рот:

– А-а-а… А чего надо? Давно из Согдианы?

– Уж лет двадцать!

– А что не заходила? Не пускали?

– Документы делали…

– Двадцать лет делали?! Вот тебе и родственнички!.. А как же ты жила? Где? На что? – удивилась Целка. – И не поймали? Не посадили, как нас?

– Да я сама сажаю. Такая охота. По дезертирам и предателям… Слыхала?

– А то!.. Весь зоопарк слухами полнится… Зачем пришла? Одна уже не справляешься? Или мысли какие появились?

– Мысли-то есть… Только у вас здесь и камеры, и прослушка… И чип тебе вшили…

– А ты, госпожа, не торопись… С собачкой-то глазами разговариваешь. Вот и со мной попробуй… Только сучку на руки возьми, бога ради, тут и не такие ещё твари ползают…

Целка уставилась Йошке в глаза, и Йошка, подобрав собачку на руки, услышала полузабытую согдианскую речь:

«Ты этих удавов не бойся. Они тут территорию патрулируют, искусственные они. Без обработки данных и без приказа – никого не тронут…»

«Ты лучше о Замоскалье расскажи. Там что творится?» – спросила глазами Йошка.

«У меня мало новостей… Хвам крутит мясорубку. Подчищает человеческий материал с этой стороны. Тоня твоя рожает и, по его заданию, как двойной агент, поставляет человечину со стороны противоположной. Малик сливает информацию для промывки мозгов по своим каналам в обе стороны, Ишта за ним подчищает всякое говно, чтобы явно в глаза да в нос не бросалось. А Трын с Цилей на периферии жируют. Ищут средства на очередную пандемию. А найдут, запустят её где-нибудь в Захребетье, не здесь… Ну, да, за Уралом… Тут-то, в Клетке нашей, практически все уже зачипованы.»

«И сколько оставляют чистых?»

«Процентов десять. Кому-то надо ещё и тоннели для Гиперлупа рыть, солнечные батареи ставить, капсулы оборудовать, генераторы собирать… Много ещё чего… Они от «Парка Победы» начали, там погружение на девяносто метров, а им до Антарктиды на глубине километров в двадцать надо проходить. Жарко там очень. Роботы не выдерживают. Сейчас пробовали внедрить новый полимер для сверхвысоких температур, но он себя не оправдал: трёхцветный. Политически ненадёжный. Мировое сообщество не утвердило.»

«А цвет здесь причём? Людей надо спасать. Людям всё равно, какого цвета спасение.»

«Ты не права! Сейчас значение придают всему!.. И цвету, и запаху, и звуку…»

«Смысл можешь объяснить?!»

«Легко. Раньше люди по этим показателям различали друг друга, чтобы узнавать своих. Теперь, после мясорубки, фарш должен получаться однородным, чтобы никто друг друга не узнал. Никому никаких предпочтений!»

«Кто же это так решил?»

«Сами люди и решили. Устали они, понимаешь?.. Вечно делить что-то, отношения выстраивать… По вертикали, по горизонтали, вдоль, поперёк… Тьфу!.. Кому-то денег, кому-то власть. Кому холодно, кому жарко. Кому бабу, кому мужика. И так – до сумасшествия… Вот с невменяемости и решили сразу начать. Мол, все сумасшедшие! Ни умных, ни глупых, ни сильных, ни слабых, ни больных, ни здоровых, – только долбанутые на всю голову! А кто не на всю – опять в мясорубку! На переоценку ценностей.»

«Не понимаю… – сделала наивные глаза Йошка. – Ты что-то не договариваешь… Может, кто-то в Бога верит, что, и его – туда же? Верующий среди этих безбожников в чём виноват? Он ничего не просит и никому не мешает. Молится себе да молится…»

«Не-ет… Он сумасшедшим очень мешает! Пошлёшь такого убивать – не убьёт, воровать – не украдёт, и ещё много чего не будет делать по своим заповедям… А в Подмоскалье и в Замоскалье всё чужими руками делается! А надо, чтобы и чужие руки одинаковыми были! Чтобы некого и не за что было судить: коли все воры и все убийцы! Кто кого и за что судить будет? Понимаешь?»

«Так конец этому настанет когда-нибудь! Энтропия – в максимум! И абсолютный нуль по температуре! Распылится цивилизация.»

«Конец мы знаем. Не лукавь… – Целка посмеялась уголками глаз. – Антарктида!»

Дворняжка, ничего не понимая, переводила свой взгляд с лица Йошки на морду странного животного и поскуливала от страха. Ей казалось, что они решают что-то за неё, за её маленькую жизнь. Например, не отдать ли её этому гладкому жёлтому питону, чтобы тот проглотил её и переварил, ещё живую, у себя внутри, где так душно, тесно, темно и противно? И она, дрожа, забиралась всё выше к Йошке на плечо и смотрела в противоположную сторону, на дорожку, где проползала недавно её смерть, с ужасом и безысходностью. Наконец, собачка забралась так высоко, что смогла лизнуть Йошку за ухом. И заскулила.

– Не ссы, скотинка, мы тебя в обиду не дадим! – погладила её по спине Йошка и обратилась вслух к Целке:

– А я-то хотела вас на охоту забрать, да и на хозяйство. Думала: оградить от насилия, на волю выпустить.

Целка зевнула ипризывно махнула Коту хвостом. Тот подошел ближе, что-то дожёвывая.

– Слыхал? Госпожа нас к себе в монастырь забрать хочет! Оградить! Ты как?

– На следующей неделе можно. А так у меня запись до пятницы… А надолго? – спросил Йошкин Кот.

– Мне кажется, навсегда… Так, госпожа? – Целка попыталась ухмыльнуться ослюдной мордой, но у неё это плохо вышло.

Йошка церемонно отвернулась и, не попрощавшись и не опуская сучку на землю, пошла прочь от вольера.

***

Малику было плохо. Он заболел. Ишта была в отчаянии.

– Представляешь? – шептала она Йошке. – Он принял себя за человека! Вот выпил вчера…

Она показала на полупустую бутылку пива.

– И ещё: он начал отвечать на вопросы, которые ему никто не задавал!

В их двухуровневой квартире на Котельнической было три ванных комнаты, сауна с небольшим бассейном, два кабинета, четыре спальни, кухня, столовая и целый лабиринт коридоров, прихожих, лестниц и ещё с десяток комнат для прочих нужд. Йошку особенно впечатлило помещение с мусоропроводом, в котором был оборудован водопад для смыва нечистот. Обилие тряпок, валявшихся в художественном беспорядке на полу, представляло собой месиво из тканых ковров и гобеленов. Ходили по ним тут босиком. Освещение не выключали. Пахло пловом и кинзой. И чуть-чуть – непромытой тряпкой.

Ишта, с вечным серым полотенцем в руках, проводила Йошку в комнату, где стены были увешаны черными шелковыми полотнами, на которых серебряным арабским шитьём были вытканы суры из корана. Она усадила её на ворох скрученных молитвенных ковриков, саджжада, сложенных у стены, и взяла за руку:

– Вот. Он приводит меня сюда и говорит: «Никому не верь! Ничего не стоит веры! И я лгу так же, как и остальные. Никто не знает, что происходит. И не узнает никогда. Никто не ведает, что творит. А кто отлынивает – предатель! Космос – это архитектура. А архитектура – это застывшая музыка. Голоса во Вселенной: по ком звонит колокол? По тебе! А ты не можешь даже бассейн пропылесосить – кого-то нанимаешь. Зачем? Разве это так сложно?» А я ему: «Дорогой, я, твоя богиня, говорю тебе: шакал ты паршивый, что ты о себе возомнил? Да какой ты Человек? Смрадная ты погань! В сауне уже месяц не был! Задницу бумагой вытираешь! Сам на себя в зеркало смотришь и облизываешься! Стал ты сладок и вонюч, как мёд с говном. А баню растопить не можешь, чужих зовёшь. Зачем? Разве это так трудно?» А он мне: «Милая, я твой любимый, прошу тебя: заткнись! Столько дел навалилось, вздохнуть некогда, не то что умыться! Каждый день сливаю человеческие безумия в каналью, каждый час думаю о подлости и безобразиях, творимых живыми ещё и уже мёртвыми, и не вижу разницы между ними. Оглянись вокруг! До бани ли в такое время?!» А я ему: «Кал ты собачий! Это я, суженая твоя, тебе говорю: где уважение к себе и моему труду? Я здесь тру и чищу с утра до ночи, мою и стираю, стряпаю и ноги раздвигаю по первому зову. Что тебе ещё надо? Лёг бы на диван да играл в преферанс, по инету, хоть с Новой Зеландией. Так нет! Зовут тебя бесы к чужим делам, всех подслушивать и ссорить! На кой ляд? Кому от этого лучше?» А он мне: «Не смотри в небо! Оно бездонно! Звёзды истерли его до дыр и в каждую прореху на небосклоне изливается и пропадает в бесконечности человеческая суть. Брось полотенце! Не три зря! Тебе, говночистке, не понять, что ты уничтожаешь последнее, что в нас ещё теплится. На гумусе должна вырасти новая цивилизация. А что ты оставишь в наследство будущим археологам? Артефакты? Нет! Голые камни и худое небо!»

Ишта заплакала.

Йошка незаметно освободила свою руку из её руки и попросила воды. Она поняла, что Ишту нужно отвлечь от исповеди. Хозяйка встала и ушла куда-то по бесконечным коридорам апартаментов.

Днём, после зоопарка, Йошка встречалась уже с Маликом на Олимпийском, возле Соборной мечети, у Халяль-маркета. Малик долго торговался, выбирая баранину для плова. Его охрана нервничала, косясь на дворняжку, которая сидела на руках у Йошки. Видно было, как Малик торжествовал победу, глядя на их обречённые лица и усмехался только глазами. Выбрав, наконец, товар, он кивнул головой одному из них, телохранитель расплатился и отправил его машину c мясом на Котельническую, а сам остался ждать перед зеленой дверью кафе на улице Щепкина. Они зашли внутрь. Йошка отправила дворняжку под стол, та свернулась там калачиком, положив морду на берцы. Малик заказал садж на огромной сковороде и, пока его готовили, разоткровенничался:

– Завтра их всех уволят, – кивнул он на дверь с топтавшимся на улице охранником. – И кафешку эту закроют.

– Из-за собачки? – притворилась удивлённой Йошка.

– Конечно. Но не сегодня, завтра. К вечеру, я думаю… Службе безопасности ещё нужно новый персонал подобрать, проверить…

– Ты выглядишь довольным, Малик. Сколько они на тебя отработали?

– Три года. Пора уже менять. Я всё повод искал, а тут такой случай… Спасибо! – Малик откинулся на стуле и, вытянув ноги, неожиданно снял ботинки под столом, чуть не задев собачку. Та воспитанно уступила место лакированной обуви. – Ты лучше расскажи, как твои бессмертные дети…

– Тик, Сан Саныч, в чиновниках средней руки. Живёт с Цилей, которая на тысячу лет его старше, а ума так и не набралась. Работает.

– А что делает конкретно? Мне инфо по нему сливали: крадёт, взяточник, хам… Правда?

– Как и все… Как смертную казнь отменили, воры вообще бояться перестали. Главное – успеть краденое на родственников переписать, а там – бери, сколько хочешь… Делись немного с нижними и верхними, согласно ставке. Свои из цепочки такое звено не выкинут. А цепи они разные бывают: кто на цепи ведром из общего колодца черпает, кто – собаку на ней держит.

– А Циля как на это смотрит?

– Прощает. Жалеет. Любит. Как собственного ребёнка… Но, похоже, с половой жизнью у них не складывается…А вы с Иштой почему себе ребятишек не заводите? Пора уже… До апокалипсиса осталось всего: всё да ничего! Не пожалеть бы потом…

Малик потянулся на стуле, задрав руки кверху и, сцепив их в замок, не опустил, а оставил ладони на затылке:

– Прикинем как-нибудь… А дочка с Хвамом как живёт?

– Не видела ещё…

– Рассказать?.. Мне тут недавно информацию слили, что они на два фронта работают.

– Это плохо?

– Это подло.

– По отношению к кому?.. – Йошка подняла брови в удивлении. – Убивать честно никто ещё не научился. И потом, раз убийство выбрано способом жизни, кто вправе их осуждать? Фарш из мясорубки в мясо уже не превратится. Тем более – в людей… И с какой стороны фронта они находятся – значения не имеет!

– Ты хочешь сказать, что человеческая жизнь ничего не стоит?

– Я говорю о том, что, если люди выбрали убийство решением своих проблем, то им грош цена, с какой бы стороны они ни убивали.

Малик улыбнулся. Юноша в жилете и тюбетейке принес горячую сковороду с саджем. Дворняжка под столом забеспокоилась, почувствовав знакомый запах, и прижалась поплотнее к берцам Йошки.

Оставив ножи и вилки на тарелках, блюдо ели руками, отломив лепешку и подбирая ею куски со сковороды. Начали с овощей, потом потянулись к мясу, и тут собачка под столом вцепилась острыми зубами в ногу Малика. От неожиданности он подавился и вскрикнуть не смог. Хотел было отдёрнуть руку и запустить её под стол, чтобы освободиться от зубов, но Йошка быстро среагировала первой и пригвоздила его ладонь ножом к деревянной столешнице. Малик даже не ойкнул. Кусок лаваша вывалился у него изо рта, и он прошипел:

– Убью шавку…

Тогда Йошка вилкой припечатала к столу его вторую ладонь и тихо произнесла:

– Собачатиной меня кормишь?.. Ох, неверный!.. А ещё о подлости рассуждаешь… Что?! Молчи!.. Я же твой нож тебе и в глаз могу воткнуть… Почувствовали себя повелителями, говночисты? Рано ещё… И попробуй пикни, пока не уйду!

Малик обречённо кивнул головой и притих.

Йошка нагнулась, забрала под столом его лакированные ботинки и переместила их в середину сковороды. Опять нагнулась. Погладив, оторвала собачку от его ноги в белых носках и заметила, как на одном из них проступает кровь. Вышла неторопливо к машине с дворняжкой на руках и подсказала охраннику у дверей:

– Просил не беспокоить. Очень голоден.

Тот не удостоил её взгляда. Тогда Йошка села за руль и уехала на Котельническую…

Ишта, серьёзная, вернулась к ней в комнату с серебряным кувшином на подносе и двумя хрустальными фужерами, натёртыми до искрящегося блеска. Опустилась перед ней на пол и налила воды в один из них.

– А себе? – тихо спросила Йошка.

Ишта налила и себе. Но пить не стала. Тогда и Йошка отодвинула фужер в сторону.

– Что так долго? – спросила она. – Малик звонил? Охрана приезжала? Ты знаешь, где он?

Ишта молча поднялась с коленей и подошла к окну, из которого был виден Боровицкий холм и кирпичная стена с перевёрнутыми рыбьими хвостами по верху.

– Сообщили, что на Малика совершено покушение прямо в Соборной мечети, – сказала она дрожащим голосом.

– Боже мой! – ахнула Йошка. – Да кто посмел?!

– Говорят, собственная охрана…

– Не может быть! Я его час назад видела… А как это случилось?

– Его отравили. Собачатиной… Это всё Хвам! Его корейские штучки!.. Охрану арестовали. На дознании всё расскажут, подонки!.. Да вы пейте, пейте, вы же пить хотели…

– Уже не хочу, – призналась Йошка. Она встала и подошла к Иште. Вместе они с полминуты смотрели в окно на далёкую стену.

– Там мясорубку крутят? – первой спросила Йошка.

– Там, – кивнула Ишта.

– А вы – здесь. Да?.. Что в кувшин-то намешала, ведьма старая? Не спорыньи, случаем?

Ишта взглянула ей в глаза огромными черными зрачками с такой леденящей ненавистью, что Йошка вроде и собралась схватить её за горло, но посчитала, что это выглядело бы сейчас несколько преждевременно. Напряжение в целях риска нужно было сдержать. Малика поставила на место – этого на сегодня вполне достаточно. В придачу в машине у неё лежал пропуск в контору Хвама, за ту самую стену, куда она смотрела. И собачка точно уже хочет писать. Негулянная с утра. Да и вообще, к врагам надо быть милосерднее…

Йошка погладила Ишту по горячей голове и сказала на прощанье:

– Не верь никому! Малик правильному тебя учит. Три себе и три дальше…

***

Гиппокампусы на барельефах грота в Александровском саду вздрагивали от звуков труб духового оркестра, расположившегося под сводом. Дорические колонны, поддерживающие трясущийся свод, едва сдерживали напор Встречного Марша Преображенского Полка, звучащего подобно громовым пушечным раскатам с бородинских редутов двенадцатого года. Лысые львы на двух вершинах грота с ужасом отворачивались друг от друга и готовы были прикрыть огромные уши каменными лапами в ожидании взрыва за Средней Арсенальной башней. Обломки наполеоновского похода, собранные по Москве где попало и наваленные двести лет назад в художественном беспорядке на плечи грота, шевелились, выворачиваясь невидимой стороной к саду, и от ужаса по бронзовой спине Священномученика Ермогена пробегали патриаршие мурашки, а белый голубь, восседающий на кресте, от страха и холода синел на глазах и преображался в сизаря. Правее, на стеле в честь трехсотлетия Дома Романовых, барельеф Святого Георгия осыпался от сотрясения, обнажая скрытую под ним аббревиатуру «РСФСР» …

Йошка с дворняжкой успели уже и пописать, и перекусить, и помыть лапы, когда оркестр перешёл на более спокойный репертуар: вальсы и польки. Среди немногочисленных прогуливающихся по саду они выискивали даму с собачкой, которая должна была провести их к особенной двери в гроте, за спиной оркестрантов. Наконец, дворняжка принюхалась, и Йошка поняла, что связные уже близко. По дорожке к ним бежал белый пудель, таща за собой на поводке какую-то крошечную старушку в кимоно. Когда они подошли, щели для глаз у неё оказались так узки, что можно было принять её и за слепую, но пёс разоблачил себя в два счета.

«Пардон, шалава, – тявкнул он дворняжке голосом прожженного мажора. – Я бабку приволок. Где обещанное?»

Собачка с ужасом подняла морду к Йошке. Та, оценив обстановку, вынула из сумочки сотню баксов, свернула их трубочкой и аккуратно запихнула деньги пуделю в ошейник.

Пёс достоинства не потерял: дёрнул свою хозяйку за поводок и подтянул ближе к компании. «Травэ-тян», – тявкнул, как чихнул, пудель.

– Йошка, – протянула руку старушке Йошка.

«Жучка», – повернулась к пуделю хвостом дворняжка.

Старушка руку не приняла, сложила ладошки к носу и поклонилась. Пудель принюхался к тому, что оказалось у сучки под хвостом, и тряхнул кудрявой гривой: «Жан!»

После представления друг другу Жан с Жучкой отошли за ближайшее дерево, а Йошка пыталась затеять разговор со старушкой на каком-нибудь из известных языков, у неё ничего не получалось и тут она выругалась по-согдиански.

– Сами вы – это слово, уважаемая, – немедленно откликнулась тонким голоском старушка. – Выбирайте слова. И не торопитесь… Сейчас животные удовлетворят друг друга, и я вас провожу куда надо.

– А можно, Жучка с Жаном останется, а вы меня пока пропустите?

– Она сама дорогу домой найдёт? Без поводка?

– Уж поверьте! У неё в этом огромный опыт…

– Однако, странно, – пожала худыми плечами старушка. – Девушка, ночью, без провожатого… Впрочем, современная молодёжь не столь безобидна. Может за себя постоять, не то, что мы в своё время… Хорошо, – решительно согласилась она и бросила шлейку на дорожку. – Жан тоже не подарок!.. Пошли.

Бабушка первая перелезла через верёвочное ограждение перед входом в грот и, подтолкнув головой в локоть первую скрипку, наяривавшего уже «Хава Нагилу», потянула Йошку за рукав к правой крайней колонне. Здесь она приложила к пуговке датчика социальную карту пенсионера, часть колонны отодвинулась в сторону, и они попали внутрь кабины белоснежного лифта, едва освещённого, тут же, как дверь закрылась, устремившегося вниз на неизмеримую глубину.

Йошка была в восторге. Со времён Согдианы и лифтов внутри Арарата она такого ещё не испытывала. Состояние падения было настолько близко к оргазму, что выражение «падшая женщина», внезапно врезавшееся в её голову, вернуло её к тем безумным ночам, когда отобранные Цилей старшеклассники по десятку теряли невинность в её объятиях.

Старушка, похоже, испытывала другие чувства. Присев на корточки в уголке кабины, она освобождалась от лишней жидкости в своём сухоньком организме. А так как жидкая составляющая в её теле была не определяющей, то и запаха привычного из-под неё не исходило. Так могло пахнуть из стиральной машины при последнем отжиме…

Когда кабина остановилась, старушка в бессилии лишь махнула рукой на прощание, но с места не двинулась. Лифт ушёл вверх вместе с нею. Йошка вышла по слабо освещённой лестнице на платформу перед рельсами, очень похожими на рельсы метро, залитыми водой. Вокруг никого не было. Через минуту подошли два пустых вагона с невидимым машинистом. Когда двери открылись, чей-то голос предупредительно произнёс: «Не лезь! Тебе не туда!» Йошка вернула ногу из вагона на платформу. Так повторилось ещё трижды, прежде чем она услышала: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция «Конечная». Не забудьте войти в вагоны!» Йошка вскочила внутрь, и поезд, притушив свет, полетел неведомо куда…

Нет, c Гиперлупом это было несравнимо. И если лифт просто падал с головой в пропасть, когда внутренности оставались на месте, то в вагоне всё вокруг тряслось и качалось в разных направлениях, как на лёгком катамаране, который идёт поперёк волн при боковом ветре. Йошка подумала ещё: откуда к ней пришло это сравнение, если опыта таких поездок у неё не было, как вагон вылетел вдруг на ярко освещённую поверхность воды и пролетел по ней такое расстояние, что и из окна было видно, каков ветер и встречный поток в этом чудесном подземелье. Нырнув вниз, состав ещё с час шнырял по каким-то полутёмным закоулкам, пока не затормозил и встал, наконец, в полной темноте. Двери не открывались. Йошка начала прислушиваться, что происходит вокруг.

Откуда-то издалека донеслось пение незнакомой птицы, но скоро затихло. Потом Йошке почудился топот чьих-то ног или копыт, который приближался издалека и, вдруг, стремительно прогрохотав по крыше вагона, унёсся прочь. Следом начался дождь. По крыше застучали капли, их количество и частота всё увеличивались, где-то ударил гром, раз и другой сверкнула молния, осветив какие-то промышленные развалины снаружи. Среди развалин в сполохах показалась колонна солдат с автоматами наперевес, они палили точно по окнам вагона, но пули выскакивали из окон с противоположной стороны, не причиняя самому вагону никаких повреждений. Эти же пули выкашивали солдат в другой колонне со стороны полотна. Раненые и убитые приближались к окнам, размазывая по стёклам кровь руками и лицами. К выстрелам прибавились взрывы гранат, свист бомб и ракет. Трупы повалились на крышу, на рельсы, к дверям и сцепкам состава. И когда, казалось бы, выйти наружу было уже невозможно, поезд тронулся и, поскрипывая от тяжести, потянул за собой людское месиво в тоннель.

Сообразив, что, если она не успеет выскочить за дверь, то её вместе с кровавой людской массой затянет в эту огромную дыру, Йошка подскочила к выходу и нажала кнопку экстренного открывания. Автоматическая дверь распахнулась. Йошка, прикрыв голову руками, ринулась наружу и, выскочив на скорости, плюхнулась на мягкую груду ещё тёплых человеческих тел, заваливших железнодорожные пути рядом. Тогда она увидела следующий состав, который двигал эту массу тел в параллельный тоннель. И ещё один, и ещё…

И Йошка поняла, что находится у самого жерла входа в мясорубку.

Дождь продолжался. Сумерки с трудом позволяли сориентироваться в пространстве.

Ей, даже живой и бессмертной, привыкшей к запаху и вкусу крови, нелегко было преодолеть безжизненные препятствия, чтобы добраться к единственному маяку в подземном пространстве. Красный глаз фонаря колыхался над воротами, закрытыми на навесной замок с цепью. Йошка ничего не значащие ворота обошла, миновав спящий или мертвый караул, и через дыру в ограде пробралась к двери бункера. Постучала. Никто не отозвался. Тогда она толкнула тяжелую стальную дверь рукой и оказалась перед освещённой лестницей, ведущей ещё ниже, в направлении тоннелей. Понимая, что помощи ждать не от кого, Йошка, торопясь и оступаясь, стала спускаться к свету. И уже через несколько сот ступенек шагнула в машинный зал с бесшумно вертящимися шестернями многометрового редуктора. Протиснуться между ними потребовалось особой ловкости в членах. Пройдя опасный горизонтальный участок, Йошка ступила на единственный вращающийся эскалатор к табличке «Приёмная», и тот настойчиво и очень медленно поволок её вверх. Она присела на рифлёные ступеньки и тут только разглядела своё грязное, окровавленное рубище. Решив, что появляться в таком виде в любом месте с этой стороны страны опасно, Йошка легко сбросила верхнюю одежду, а заодно и промокшие берцы, оставшись голой и босой. Это её почему-то развеселило. Она ощутила во рту кисловатый привкус лепешки, что ела в халяльном кафе с саджем.

«Спорынья…– догадалась она. – Циля торопится отличиться первой…»

***

…Нуреонги, рыжие мясные корейские собаки, первыми встретили Йошку в длинной и низкой приёмной Хвама. Они тёрлись о её голые ноги и были среди многочисленных мужчин в армейской одежде единственными живыми существами, которым было наплевать, кто это так, всем бабьим голышом, мог проникнуть в столь запретную зону. Пройдя сквозь застывший строй офицеров с крабами на кепи и щелями глаз под козырьком, Йошка молча открыла ногой дверь в кабинет.

Маркс Энгельсович сидел на циновке, постеленной на ондоль, каменный пол с подогревом, и, прикрыв веки, крутил ручку кофемолки. Крутил не торопясь, прислушиваясь к звуку крошащихся зёрен и периодически принюхиваясь к их аромату. Если бы не грязные носки в жирных подтёках и изрядно поношенный, засаленный ханбок, его смело можно было принять за механическую игрушку с витрины восточного супермаркета, рекламирующую дешёвые бытовые товары.

В комнате, кроме циновки, мебели не было. Йошка уселась в позу лотоса прямо на теплый камень перед Хвамом, также прикрыла глаза и начала прислушиваться к вращению мельницы кофемолки. Там в каменные жернова попадало тёмное зерно, истиралось в пыль дорог Консуэгра и осаждалось на белокаменных стенах ветряных мельниц Дон Кихота. И пахли они не жженным кофе, а кровью, потерянной от пули аркебузы в левой руке Сервантеса. И ещё – цепями, тюрьмой и медным тазом…

Хвам почувствовал Йошку. Не открывая век, он тихо произнёс:

– Капучино?.. Как добралась?.. Тоню видала?

Йошка не удостоила его ответа.

– Не хочешь прикрыться?.. Тебе не холодно?.. Не испугалась?..

Йошка отрицательно покачала головой сразу на все вопросы. Хвам будто увидел это и замолчал. В свою очередь и Йошка спросила:

– Ты извиниться не хочешь? Я в твою мясорубку чуть-чуть не влетела!

– Чуть не считается… – меланхолично отмахнулся Хвам. – Да и попала бы… Что оно нам, бессмертным?.. Так, щекотка…

Йошка набрала побольше слюны и плюнула ему в лицо. Хвам приоткрыл глаза, но вертеть кофемолку не перестал. Ни гримасы удивления, ни обиды его физиономия в этот момент не отразила. Он даже не потрудился вытереть лицо. Поймав его затуманенный взгляд, Йошка больше вопросов не задавала. Она только подумала о том, как связаться с дочерью.

Хвам, будто услышав, склонил голову ко второму выходу из кабинета, показывая жестом, где её можно отыскать. Поняв, что большего от него добиться будет нельзя, Йошка поднялась с пола и направилась к двери.

За дверью открылся едва освещённый просторный альков с низким потолком, за занавесями на кровати можно было заметить движения, очень похожие на те, которые совершают очень полные люди при совокуплении. Они несинхронно дышали и двигались, словно мешая друг другу, наполняя помещение звуками и запахами, более подходящими мясному цеху кухни в ресторане средней руки. Пространство вокруг хотелось проветрить. Но прерывать акт было неудобно. Йошка решила подождать его конца, завернувшись в кусок кисеи, свисающей из-за шелковой ширмы, расшитой цветами и райскими птицами, погрузилась с ногами в роскошное атласное кресло и задремала.

«Нет, в бессмертии-таки есть своя прелесть, – думалось ей. – Ни тебе болезней, ни жары, ни холода, – полный комфорт. Да, иногда хочется есть или пить, совокупляться, создавать себе подобных. Насыщать окружающее разнообразием. Испытывать человеческие эмоции. Направлять процесс… И когда начинаешь понимать, что вносимые тобой изменения приводят к чему-то неожиданному, даже для тебя, бессмертной, окружающий мир открывается в своей непредсказуемости. И тогда следующее твоё действие, любое, становится не случайным, а исторически закономерным. Только об этом мало кто знает… А кто знает, или забудет, или умрёт, не догадавшись, отчего это случилось. А следующее поколение припишет этому явлению причины и свойства, понятные только ему… Да-а, доказывать смертным необходимость их существования только смертный способен! Бессмертные же знают, что такого доказательства не существует. Энтропия на убыль – теория хаоса – вечная война… Это жизнь! Энтропия на максимум – смерть – конец Вселенной…»

Она и не заметила, как её взяли за белые руки, обмыли, обтёрли и уложили на оттоманку, отороченную кистями по бархату. Ну, не то, чтобы совсем не заметила, просто довольно удачно притворилась спящей, дабы продлить удовольствие ухаживания за собой, к тому моменту подзабытому. Поэтому, когда на осторожные шаги вокруг её ложа и можно было бы приоткрыть глаза, чтобы понять, откуда эта забота исходит, она и этого не сделала, доверившись своему чутью. С другой стороны отметив, что и для бессмертного такого участия в его жизни весьма приятно, что бы об этом не думали. Иначе – и жить-то зачем?..

Сон был светел и лёгок.

Земля в иллюминаторе. Крутится, вертится шар голубой. Огромное небо. На заре. Нас утро встречает прохладой. Гаснут на песке волны без следа. Отражение в воде. Журавли. Сиреневый туман. За туманом. Утомленное солнце. В городском саду. Тополя. Соловьи. Скворец. Яблони в цвету. Семь-сорок. Город золотой. Человек из дома вышел. Желтые ботинки. Поворот. Дорога без конца. Сентиментальная прогулка. Сумерки. Ночь. Ветер перемен. Время колокольчиков. Ландыши. Лаванда. Муравейник. Эхо любви…

***

Вернуться к реальности Йошку заставил не надоедливый звук кофемолки, а манящий запах свежей крови, смешанный с ароматами кофе копи-лувак и цейлонской корицы, качеством в единицах экелле не ниже четырёх нулей, что для Подмоскалья казалось сказочным. Удовольствие продлевалось. Не переча судьбе и чувству голода, Йошка спустила ноги с оттоманки и открыла глаза. Напротив, на пуфике, перед винтажным сервировочным столиком с кофейным прибором и закусками восседала Циля и приветственной улыбкой и широким жестом левой руки с полным бокалом красного приглашала её подкрепить свой бессмертный организм.

– Доброе утро, дорогая! – приветствовала она подругу.

– Уже утро? – удивилась Йошка, окинув взглядом задрапированные стены. – Сколько же я проспала?

– Немного… Лет пять, шесть… Не хмурься!.. Зато отдохнула… Ты ешь, пей, не заморачивайся…

Йошка с недоумением на лице принялась за угощение, оказавшееся таким же вкусным, как оно внешне ей и представилось. Даже кровяная колбаса, отдающая нуреонгами, была неплоха. А вот потянувшись за круассаном, рука её остановилась на полпути.

– Спорынью запустила?.. – спросила она у Цили.

– Сразу же! – коротко отрапортовала подруга. – Да ты ешь, ешь, это из замороженных, французские ещё, им всего-то лет сорок…

Йошка осторожно надкусила рогалик.

– Где моя дочь? – спросила она, проглотив первый кусок.

Циля замялась, но, обреченно вздохнув, принялась за повествование:

– Понимаешь, всё оказалось сложнее, чем мы думали… Мы и изолировали тебя на время тут, в алькове, чтобы ты глупостей не наделала…, помолчи, помолчи, ешь… Я всё объясню…

Как предполагает Целка (а она обманывать не умеет), мы попали в воронку времени, похожую на песочные часы. Мы песчинки. Корпускулы. Кто-то падает вниз – прямо, кто-то – по спирали, по самому краю. Кто-то прилип к средине в самом горлышке между колбами и ждёт, когда часы перевернут… А их ведь кто-то переворачивает!.. Отсюда и цикличность. Но она не равноускорена. Не как у света с его двойной природой. Мы мешаем друг другу… Трёмся своими поверхностями… А у каждой своя зернистость, своя сыпучесть… Тут даже не направление времени важно, а что ты сама из себя представляешь. Какое несёшь начало для времени, туда оно тебя и распределит для своего продолжения…

Ты вот о дочери спрашивала. О Траве, о Тоне. Ты её видела. Это та старушка, что тебя сюда проводила…

Йошка чуть не поперхнулась кровью, но поборола себя и продолжила есть и слушать.

– Не переживай… Она останется бессмертной старушкой. Со своим нравом, недержанием, деменцией и всем, что ещё будет… А Хвам?.. Он успел её полюбить ещё молодой и красивой… Что?.. Ах, яйца!.. В том-то и дело, что яйца здоровые к нему вернулись, но, когда он понял, что они стали не нужны именно для неё, он и затеял эту мясорубку… Зачем?.. Хвам искренне верит в то, что твоя дочь, чьё существование залипло между колбами, вернётся назад, если движение остальных человеческих частиц времени постоянно ускорять от жизни к смерти. Не давать им залипать на стенках временной воронки. И тогда, как он считает в своём продвижении к Мокше, колбы перевернутся, наступит обратный отсчёт, и Тоня омолодится и, например, вновь может стать твоей или моей матерью. А он – отцом… Папашкой! Каким-нибудь Генсексом или Главлеем, как в Антарктиде… Помнишь?.. А лучше Адамом, если уж совсем упростить для верующих…

Йошка, закончив с трапезой, облизнула губы. Взглянув в ясные глаза Целки, она не нашла в них ни грамма безумия или отражения другой реальности, тут же исключила из воздействия на её мозг спорынью и холодно спросила:

– Неужели верующие ещё остались?

Целка улыбнулась:

– Конечно! Их стало даже многократно больше! И все ждут твоего воскресения!

– Чего? – переспросила Йошка.

– Ты же им обещала в проповедях, что умрёшь за их грехи и воскреснешь. И дашь праведникам жизнь вечную. Вот они молятся на тебя и ждут, когда…

– Стой!.. Я никому ничего не обещала! Какие проповеди?

Циля слегка нахмурилась и подозрительно взглянула на Йошку. Потом покопалась в каких-то цветных тряпках на полу и выпростала оттуда пергаментный свиток с длинным названием. Протянула кожаный рулон Йошке через стол.

– Вот твой «ВВП». Последний список. Подарочный. Кот и Целка собственные шкуры пожертвовали.

Йошка с опаской взяла остатки ослюдов в руки, но развернуть их для чтения не решилась.

– И… И как они сами теперь?

– В искусственных ходят. Ничего, не жалуются. Ещё нахваливают – паразитов меньше… Ладно, почитаешь потом, что забыла… Ты лучше подумай, как и с чем к людям выйдешь, а главное – в чём!? Ты хоть представляешь, сколько тебе прихожан за собой вести придётся? Нет?.. Целка посчитала: больше двадцати миллионов!.. Тут и одежда, и обувь специальная нужны, и макияж соответственный…

– Куда вести? – перебила Йошка Цилю.

– К свету в конце тоннеля, как у тебя и написано!.. Ну, напрягись… «Вялотекущий…» Кто?..

– «…песец»? Как вы его прочли?! – изумилась Йошка. – Там же после названия во всей рукописи стояли просто каракули, которые ничего не обозначали и обозначать не могли! Я же это специально сделала, чтобы якобы один и тот же текст читать перед разными людьми по-разному?!

– Ха! Просто ты плохо знаешь своих ослюдов! Кот и Целка и не такое могут перевести на русский! У них с месяц дебаты шли по всему зоопарку, что самая незначительная загогулина у тебя значит. Мне особо понравилось, как они воробьёв по свежему дерьму гоняли то у медведей, то у буйволов, пока один отпечаток птичьих ног с твоим знаком не совпал. Оказалось – двоеточие. А вот если галка наследила на собачьем дерьме – у тебя это точка с запятой. Как оно, впечатляет?..

– Ты их чем кормила перед этим? Овсом?

– Да что я, дура, что ли! – не скрывая, обиделась Циля. – Я им «Kadmos» скормила, три подшивки. «Linguistic Inquiry» – с 1971 года. Всё, что Целка по импакт-фактору из США от Томсона запрашивала, я им отдала… И вообще, Сан Саныч сказал: не важно, как человек пишет – важно, как он в этот момент думает. Когда его мысли знаешь, тогда дешифровке любой текст доступен. Вот! Он у тебя умный…

Йошка откинулась на оттоманке и закрыла ладонями глаза.

– Тебе плохо? – забеспокоилась Циля.

– Очень плохо.

– Поспи ещё…

– Ещё лет шесть поспать?! Увольте… – она приняла прежнюю позу. – Что там с Маликом и Иштой?

– Ах, да… Ты же не знаешь… Малик улыбнулся как-то случайно, сдал своих девятнадцать охранников и ключи от преисподней Хваму, а сам официально завербовался, говорят, в МИ-6 ведущим специалистом по христианскому миру. Он в Ватикане сейчас. Стигматы у него на руках открылись. Знак страстей Христовых. Сам Папа с ним теперь советуется… А Ишта… Ишта типа влюбилась.

– Да ну?!

– В Сан-Саныча моего, как в Гильгамеша! Представляешь? Только что быка на него не насылала!.. С Котельнической-то её попросили, так она себя Трыну предложила. Полы как бы мыть будет в подъездах в администрации… Только я-то знаю, зачем!

– Зачем?

– А затем! – Циля подняла красивый указательный палец кверху. – Жилплощадь ей нужна дармовая. Регистрации-то и патента на работу нет до сих пор! Депортировать могут. А куда?! Где её историческая родина? В Согдиане? Или в Антарктиде? Нет таких стран на карте! А с Римом её Малик прокатил…

Циля захохотала ярким девчоночьим смехом. Йошка ещё раз всмотрелась в чистые глаза подруги, и в очередной раз не смогла определить, что же она может такое принимать из своей аптеки, чтобы рассуждать как смертный подмоскальный чиновник, а выглядеть как богиня. «Что-то пьёт… Или сосёт кислоту какую-то… Неужели ЛСД?»

Подружка ещё долго перебирала все козни, что им с Сан Санычем за эти шесть лет устраивала Ишта в отместку за их равнодушие.

Ишта (после второго воплощения халифа Абдул-Малика ибн Марвана, построившего в 691г. от Р.Х. Куббат ас-Сахра, Купол Скалы, в Иерусалиме, заключающий в себе каменный выступ, с которого по преданию (77 аят суры Аз-Зухрув) пророк Мухаммад совершил вознесение на небо, мирадж, и встретился там с пророками и руководил их общей молитвой, где ангелы рассекли ему грудь и омыли его сердце, и увидел он рай и ад, джаханнам), Ишта объявила сбежавшего Малика третьим воплощением Ангела Ада с его девятнадцатью адскими стражами аз-Забания, следящими теперь за девятнадцатью башнями Московского Кремля. И когда в очередной Курбан-Байрам паломники двинулись по Олимпийскому проспекту к Соборной мечети, у Ишты была уже готова дорога к хаджу.

Правоверные таксисты перекрыли Проспект Мира, развернули толпу к Сретенке, проводили её по Большой Лубянке и, чтобы не создавать пробки, разделили паломников на три потока: по Охотному ряду, по Никольской и по Ильинке (этот поток должен был сделать крюк на Моросейку и, провозглашая шахаду, обойти ещё Хоральную синагогу в Большом Спасоглинищевском переулке). Подойдя к Красной площади, паломники должны были встретиться у новой Каабы, Мавзолея Ленина. Натянуть на него кисву, покрывало из черного шёлка с аятами из Корана, и совершить таваф, ритуальный семикратный обход святыни против часовой стрелки. Три первые круга – с ускорением, остальные – как получится. После этого каждый паломник должен прижаться всем телом ко входу, поднять правую руку и произнести молитву прощения за прегрешения. В заключение прочитать молитву с чтением суры 109-й («Неверные») и 112-й («Очищение»). Отсюда они должны будут подойти к Лобному месту, (как подходят в мечети аль-Харам в Мекке к месту стояния Ибрахима, Макаму, и ищут след Авраама на камне), там правоверные найдут следы Пушкина и Плещеева, провозгласивших обращение к народу Лжедмитрия Первого в 1605 году, и след самого Владимира Ленина, который остался там после произнесения им речи в память о Степане Разине 1 мая 1919 года на открытии деревянной скульптуры Конёнкова «Разин с ватагой».

– А ещё она говорила, – жаловалась Циля на Ишту, – что устроит после этого на Ураза-байрам «Шествие на осляти» … Да-да… Что сядет верхом на твоего Кота, а Хвам, пешком, в поводу проведёт его в ночь на Вербное Воскресенье из Спасских ворот к Храму Василия Блаженного, как в праздник Входа Господня в Иерусалим царь водил коня под Патриархом… Представляешь?..

Йошка налила себе ещё кофе. Цилю было не остановить.

Выяснилось, что в борьбе с административным ресурсом и в жажде мести Малику за измену Ишта была жестока.

Ей удалось внести смятение в толпу пенсионеров на Соборной площади разбрасыванием с колокольни Ивана Великого листовок с разоблачением ПФР, ЖКХ и Сбербанка, в каждую из которых были завёрнуты миллионно-рублёвые карточки «Мир» со одинаковым ПИН-кодом в четыре нуля. Выбросы она производила, намеренно приурочивая их к рыбным четвергам в Кремлёвской столовой, оборудованной под «Шаурму». Частью доходов, естественно, делясь со своей халяльной диаспорой.

Она вещала с Лобного места об исторической несправедливости по отношению к братским народам, оставленным Россией на произвол международного капитала, и требовала контрибуции с Запада, Востока и Севера в пользу голодающего Юга.

Она, наконец, организовала «Союз Лишённых», в который вошли бомжи, тунеядцы, дворники, таксисты, судебные исполнители, налоговые инспекторы, провинциальные чиновники и другие мелкие воры и пакостники. Их оказалось в разы больше, чем Ишта рассчитывала. Поэтому за три года из Общественного движения родилась партия, которая на следующий год прошла в Думу с таким мандатом, что всем выбранным едва хватило места в зале заседаний даже на полу и в соседних коридорах (Спасибо соратнику по партии, которая работала там уборщицей помещений! В придачу она, пользуясь служебным положением, так ловко протирала кнопки системы голосования, что ни одно из решений не в пользу «лишённых» кворум не набрало).

Получив статут депутата, Ишта проникла и в Комитет по обороне, возглавив Комиссию по зачистке. И направила своих представителей в Комитеты по евразийской интеграции и связям с соотечественниками, по делам национальностей, вопросам общественных и религиозных объединений, по жилищно-коммунальному хозяйству, ну, и, конечно, по международным делам.

– В общем, – заключила с улыбкой Циля. – Ишта добилась, чего хотела. Хата и тачка у неё теперь казённые. Лавэ навалом. И Сан Саныча включила в делегацию за границу. На месяц. Уже улетели: Стамбул, Сан-паулу, Буэнос-Айрес. На родину Хорхе Марио Бергольо, 266-го папы римского…

– Ух, ты! А Малик-то там будет? – восхитилась Йошка.

– А как же!.. И знаешь, о чём совещаться хотят?.. Об Антарктиде в качестве Земли обетованной!.. Это всё твой Трын, Сан Саныч придумал. Молодец, правда?.. Какой отвлекающий манёвр!

– А ради чего?.. Ой, постой, я, кажется, догадалась, зачем ты меня разбудила…

– Не совсем… – кокетливо проворковала Циля и после повисшей паузы начала подсказывать: – У нищих последнее мы отняли. Как Ишта улетит, объявим всех Лишённых Умалишёнными. А верующих – Праведниками. Скоро Вербное Воскресенье…

– И Хвам меня, спросонья воскресшую, выволокет через Спасские ворота верхом на Йошкином Коте к Лобному месту?

– Точненько!.. Грешники будут уже на подходе. Ты им подскажешь, куда идти. А мы их распределим на девятнадцать ручейков…

– Под каждую Кремлевскую башню…

– Умница!.. Откроем двери и … пожалуйте к свету!

Йошка не торопясь встала с оттоманки, опершись руками о колени, и залепила Циле звонкую пощёчину (конечно, тыльной стороной ладони по правой щеке). Левую щёку подруга не подставила…

***

«Старости новостей стиральных машин «Давите на совесть!»

Материал – грязный трёп.

Режимы работы:

Замачивание. (Кого-то*).

Отжим №1.

Отмывание. (Бабла**).

Отжим №2.

Полоскание. (Мозгов***).

Отжим №3.

Результат – чистая совесть.

(Доход зависит от качества /*/ и количества /**/ отжатого /***/.)

P.S. Источник ВВП – «Всемирный вялотекущий песец».

Йошка сидела в своей келье на втором этаже, читала манускрипт и поглядывала в окно на монастырский двор.

Справа, у церковной лавки, челноком, друг за другом, прохаживались кучерявые небольшие собачки, чем-то отдалённо напоминающие и её давнюю подружку из дворняжек и гривастого мажорного Жана. Старушка на паперти перед храмом дремала под тощим солнышком. Собаки подбегали иногда к её раскрытому пустому радикюлю у ног, заглядывали в потрёпанное нутро сумочки и возвращались к закрытым дверям. Компания ждала подачек. Но из дверей никто не выходил: то ли рано ещё было, то ли дать было нечего.

Йошка вновь и вновь обращалась к ослюдному переводу, не понимая, что могло заставить Кота и Целку наделить адским смыслом её бездумные каракули. Ни много ни мало, а претендовали они на новую Нагорную проповедь, с тем отличием, что предлагаемое ими касалось не столько живых, сколько сошедших в ад грешников. Причем, всех мертвых направляли по единственному бесповоротному пути. Альтернатива с раем даже не обсуждалась. Первородный грех главенствовал. Ужасы и муки сулились каждому.

Такая незаманчивая перспектива должна была оттолкнуть прихожан от веры. Однако, человеческие особи, судя по домыслам Цили, со страстью принимали слова нового апокалипсиса и проявляли недюжинную волю в деле самоистязания правдой. Смерть манила их быстрым концом и определённостью. Вечная боль и безысходность представлялись заслуженной карой за грех, о котором все знали, но даже пальцем не пошевелили, чтобы его преодолеть при жизни. Стремление к свету в этом случае направлялось лишь пламенем геенны огненной.

Моления «мамоне» за отсутствием наличных средств у прихожан и причта были исключены за ненадобностью. Ссылки на Спасителя, якобы указующего путь к страшному бессмертию, не находили места среди убористого текста, ускользающего из потревоженной спорыньёй памяти верующих. А основы Божественного провидения (за отсутствием мирских сравнительных атрибутов будущего, представляющего из себя нечто виртуальное, потустороннее, изукрашенное неземными вспышками цвета), представлялись в образах и формах типичных согдианских Тварей, не имеющих к современности никакого, даже касательного, значения.

Причём сами писания были зарифмованы таким способом, что ударения в словах по окончании фразы могли быть расставлены, как угодно, лишь бы вернуть в сознание предыдущую идиому текста. И это было главным в ослюдном переводе – когда пара горбов на их спинах превращалась в знаменитые «как два пальца обсикать» … Смысл от этого не только почти терялся, а пропадал окончательно.

Общее впечатление было однозначно: песец неизбежен. Путь ясен. Время настало…

Старушку на паперти тем временем склонило на бок. Она простерлась на ступеньке, подобрав под себя руку, и затихла. Будто уснула.

Йошка спустилась к ней.

Отогнав собак ногами, Йошка присела рядом, положила старушечью голову себе на колени и заговорила:

– Ты не умрёшь, Травка. Ты бессмертна… Такая странная история…, и я ничего не могу с этим поделать. Ты слышишь меня?

– Да, мама, слышу. Я, когда закрываю глаза, узнаю ваш голос… Зачем вы меня сделали?

– Дура была, – честно призналась Йошка. – Знала бы – не рожала. Почему именно ты стареть начала? Ты хоть помнишь?

– Смутно… Хвам меня любил. Всяко-разно… Спермой заливал. Дышать было нечем… Мне нравилось… Он меня с яиц почти не снимал… Разве что, когда писал… А потом и это делать в меня начал. Горячая любовь была. Необыкновенная… Я изнутри будто мясом с перцем была натёрта. Горела вся… А он баллоны с кислородом таскал, чтобы акты не прерывать. Вино на саке заменил. Говядину – на нуреонгов. Воду – на кофе… И сон ушёл!.. Он медитировал, а я на нём кончала, даже когда он впадал в нирвану…

– Вы и кровь пили?

– Да, с текилой… И закусывали подгнившей фасолью…

– Крови не хватало?

– Крови всегда было море!.. И собак навалом, и кофе… Дышать стало нечем!.. Я на волю просилась, на воздух…

– Отпустил?

– Нет. Таблеток дал и установил в алькове кислородную станцию.

– И ты начала сгорать, детка моя?

– Я начала толстеть, мама! И беременеть: раз, второй, третий…

– Ух, ты! У меня есть бессмертные внуки?!

– Внучки, мама, внучки… Двойни, тройни, четверни… Они очень быстро взрослели и все достались ему… А когда он начал нас путать в постели, я сбежала…

– В Александровский сад?

– Да. К могиле Неизвестного солдата. К Вечному огню… К тому времени дочери меня так иссосали, и я уже так высохла, что легко вплелась в один из венков у него в кабинете. И меня, сами не зная того, два крепких курсанта возложили рядом с другими венками на 9 мая к мраморному парапету.

– Как же ты выжила потом?.. Ах,впрочем, о чём это я? – спохватилась Йошка.

– Зря вы так, маменька, – сморщила плаксивую мордочку старушка, отрывая голову от её коленей. – Меня выручил Жан. Благородное, возвышенное существо! Подошёл, понюхал. Но не поднял ногу, а сразу лизнул в такое место…

Тоня выпрямилась и гордо поправила оборки на обносках платья.

– Он меня ввёл в другое общество! Солдатских матерей!

– Тебя?! А ты-то к ним какое отношение имела?

– Прямое!.. Я одна ходила прямо. Я не согнулась от горя потерь.

Йошка с подозрением взглянула в лицо Травки. И только тут заметила, что они окружены с разных сторон сворой собак. И на собачьих мордах, направленных на неё, подозрение выглядело не обескураживающим, а свирепым. Вероятно, потомки Жана помнили его имя и могли постоять за предка.

Однако, взгляд cамой Травки был тускл и бездвижен. Она была слепа. А встрепенувшаяся свора, откликнувшись на призыв, готова была сопровождать её в любую сторону Подмоскалья. Поводыри начали сужать кольцо у паперти, но тут скрипнула дверь в церковную лавку и знакомый голос служки позвал их на завтрак. Лохматый мужчина с узкими глазами, бывший оленевод, вытряхнул из фартука на порог хлебное крошево и отряхнул руки, оглядываясь. Заметив женщин на ступеньках, он призывно махнул им рукой:

– Эй, убогие! Не все ещё с ума посходили?.. Пожалуйте трапезничать. А то собаки всё сожрут!

Подняв бороду к небу, мужичок сладко потянулся, зевнул, мелко перекрестил рот и скрылся за массивной дверью.

Дворняги ринулись к угощению. Поскуливая и огрызаясь друг на друга, они принялись подбирать с земли раздавленные просвирки. Воспользовавшись моментом, Йошка подхватила радикюль, взяла дочь под руки и увела к себе.

В келье она уложила её на кровать. Травка, почувствовав мягкое под боком, тут же уснула.

Покопавшись в сумочке дочери, Йошка среди презервативов, тестов на беременность и дорогой косметики обнаружила несколько марок с кислотой и визитные карточки либеральных активисток, состоящих в Комитете солдатских матерей. Имена: Мелиссетта, Ираида, Раймонда напомнили ей о своих охотничьих подвигах, а вот Сесилия – вернула к настоящему. Циля вполне могла влезть и в эту авантюру.

Вздохнув, Йошка подбросила поленьев в буржуйку, поставила на неё ведро со льдом и раздела Травку догола.

Её заскорузлое продолговатое тельце вызвало в ней материнскую жалость. Когда лёд растаял, а вода согрелась, она, скинув отрепье и опорки с дочери, перенесла Травку в оцинкованную ванну и начала отмачивать и омывать её теплой водой из cадовой лейки, пытаясь руками прочувствовать родное, родственное себе существо под дряблой, волосистой кожей. В лицо она пыталась не смотреть. Да и что бы она там увидела, на этом лице? Кого бы узнала и что поняла?

Йошка так увлеклась, погрузившись в свои грустные мысли, что и не заметила, как дотерла одну ступню дочери до розовой пяточки, размяла пальцы на ноге, достала педикюрный набор и отполировала ей ноготки. Нагрев следующее ведро, сменила воду. Пришёл черёд и второй ножке, и ей досталось материнской заботы. Поднимаясь к коленным чашечкам, Йошка уже принялась за эпиляцию и, продвигаясь всё дальше, достигла интимной зоны. Её она осмотрела пристальнее всего и не нашла ни одного недостатка, кроме запущенной поросли. Удалив волосяной покров маникюрными ножницами и несколько раз прощупав кожу подушечками пальцев, Йошка нагрела воды в алюминиевой миске и растопила воск от свечей на водяной бане. Она покрыла волоски горячим составом, дала ему застыть и резко сорвала пластину. Дочка не ойкнула. Йошка принялась за живот, грудь, шею, подмышки и руки.

Обработав всё омоложенное тело, умаслив его и завернув в полотенце, мать переложила Травку на постель и уставилась в лицо дочери, не понимая, что делать с этим сморщенным ликом. Он будто обвалился внутрь себя. Под веками, как в чёрных дырах, материя и время схлопнулись, и горизонт событий проходил точно по границе глазниц. Нос был тоньше крыла бабочки. Губы – бледнее кожи. Под прозрачным лбом, казалось, можно было рассмотреть мозговые извилины. А невесомая голова опиралась на седую подушку волос, не продавливая их затылком до наволочки.

Тогда Йошка приготовила маску для лица.

Во-первых, мёд, мягкий, липовый. Второе – белок яйца. Немного сметаны, сока алоэ, отжатого огурца. Третье – кашицы натёртого яблока, картофеля, овсяных хлопьев совсем чуть-чуть. Четвёртое – немного пива, желатина и муки. Пятое – банан, колечками, чтобы покрыть всю кожу.

Вымазав всё это на шею и лицо Травки, Йошка вложила ей в пустые глазницы верхние части просфор с крестами, обмазала их воском, а посредине лба вывела елеем и миррой Лучезарную Дельту с Всевидящим оком. Но не такую, как на однодолларовой купюре, а как на медали в память войны 1812 года. Да ещё подписала сверху: «Не нам, не нам, а имени твоему» (Пс.113:9), а снизу под нарисованным глазом: «Истаивают очи мои о слове твоем» (Пс.118:82). Печать Соломона ставить было уже негде. Да и лишней бы она выглядела среди такой красоты.

Заглядевшись на своё милое чучелко, Йошка улыбнулась и приготовилась всплакнуть. Но тут Травка вздрогнула и произнесла, задрожав:

– Я вижу, мамаша! Я вижу!

Йошке пришлось навалиться на неё всем телом, чтобы дочь не шевельнулась и ненароком не разрушила её работу, и прикрикнуть:

– Лежать! На месте! Руки по швам!

Немигающий глаз дочери смотрел, казалось, сквозь неё.

– Спасибо вам, мама… – пыталась отблагодарить Травка.

– Молчать! – приказала Йошка. Слёзы её высохли.

***

Через пару часов они сидели рядом за столом и читали манускрипт, поставив его вертикально, Йошка – со своей стороны, Травка – с противоположной.

Йошка говорила:

– Мы с тобой, доча, как когерентные частицы, колеблемся с одной частотой: вверх-вниз, вверх-вниз. Но понимание у нас общее. Если ты знаешь о своём, то знаешь и о моём, а я – наоборот. И от этого знание удваивается. Где бы мы ни находились. Отсюда помимо «запутанности» – «призрачного дальнодействия» – и возникает парадокс ЭПР (Эйнштейна-Подольского-Розена). Что следует считать элементами физической реальности? Можно ли изменить философию, не меняя физику? Мы – лишь каббалистическая связь между этими буквами в манускрипте, а не сами буквы. В нём пространство-время состоит из событий. И измеряется только их количеством.

Травка, вглядываясь в текст со своей стороны, отвечала:

– Да, как носки Бертлана… Догадаться по его рассеянности, какого цвета носок будет на его второй ноге невозможно. Однако с большой долей вероятности можно предположить, что он будет отличаться от первого… «Господь играет в кости» … Любая информация случайна… И сефиротами неисчислима…

– Скажи, – оторвалась от чтения Йошка. – А ты узнаёшь себя в зеркале?

– Нет. Не узнаю, – честно отвечала Травка. – А зачем?

– Ну, как же? – Йошка развела руками в недоумении. – Как без идентификации? Жить, не зная, кто ты?..

– Весь мир так живёт, мама! И не заморачивается… Рождается, создаёт потомство, умирает… Эволюционный процесс не только дискретен, но и непредсказуем. Некоторые ветви вымирают, некоторые мутируют до неузнаваемости, а есть и такие, которые деградируют. Зачем им знать, кто они? Кем были? Кем станут?

– Как же так? – не унималась Йошка. – В нас теплится религия духа, а не природы! Кто подскажет заблудшим путь к сказке об Эдеме?

Иконописный лик Травки отвернулся от матери к окну, за которым разномастная собачья свора таскала тряпичный мяч от ворот храма к дверям церковной лавки, а служка из пекарни, который бросал им мячик, дразнил их подачкой: кто из играющих приносил ему мячик первым, тот и зарабатывал кусок просвирки.

– Взгляни вон на того рыжего кобелька. Видишь, сидит в сторонке?.. Ему вшили гипофиз одного деревенского дезертира, а самого паренька разобрали на органы… Его Мишкой зовут. Никогда ни в драки, ни в игры не лезет. Живёт себе по-тихому… А у того, что потемнее, с обрубленным хвостом, Солтана, в голове кусочек мозга от дезертира с предгорьев Кавказа. Видишь, ему ещё два маленьких пуделька кусок просвирки принесли?.. И будут носить, пока он их грызёт… Так вот, Солтан, будучи призывником, свои органы старшему брату завещал, и вся семья бумаги подписала, а его самого, после операции, в собачьем виде даже во двор не пустила. Сказала: собаки не только друг друга, они даже собственное говно едят, грязные животные… Ещё рассказать?

Йошка посчитала собак в монастырском дворе.

– Значит, все двенадцать бывшие дезертиры?

– Все. Некоторые подохли, правда, когда начали соображать, кто они и откуда взялись на самом деле. Есть отказывались. С колокольни бросались вниз… С тех пор я все зеркала попрятала… Что?.. Нет, в лужах они себя не узнают… Это не Согдиана! Здесь в лужах вода мутная, небо не отражает…

– И ты к ним матерью записалась… К собакам…

– Они не собаки. Они солдаты. Смертники. Их предали.

– Они трусы!

– Они мученики! Их никто не учил любить Родину. Их кроме меня некому защищать!

Травка прикрыла рукой око и опустилась на стул.

– А Циля? Она кого защищает?

– Циля спасает. Она мальчиков перебрасывает. За бугор.

– Это ещё как? – поинтересовалась Йошка.

– Ой, мама, не спрашивай… Ты вот в тоннели людей уводишь на мясорубку. Под башнями. А она – над ними самолётами. За горы и океаны. И прячутся там наши мальчики, сирые и безродные.

– Собаки?!

– Собаки тут остаются. Бродячие. А туда – настоящих мальчиков Циля отправляет… Ну, тех, которые сами улететь не могут… Без разбора на органы… Их там в органы и вербуют…

– Ты запутала меня, доча, – призналась Йошка. – Так кого мы спасаем? От кого?

Травка опустила руку со лба и посмотрела на мать. Лик её был светел.

– От себя! Получается, мы эти самые ветряные мельницы и есть… Не великаны, не боги, мы угроза их жизни и сознания… И ничего уже сделать нельзя… Он уже происходит, этот вялотекущий… – договорить она не успела.

С улицы послышался гвалт и захлёбывающийся лай и рычание. У дверей церковной лавки собаки рвали одежды на служке, пытающемся звать на помощь. Не договариваясь, Травка с Йошкой скатились вниз по лестнице, чтобы спасти мужичка. Они кое-как отбили голыми ногами перепуганного насмерть служителя культа от разъярённых псов и спрятались за дверями храма. Он сел на каменный пол и со слезами стал вытирать окровавленные руки о фартук, о бороду и редкие длинные волосы, сбившиеся в кудели. Йошка отирала ему лицо подолом.

– Чуть не сожрали, проклятые, – подвывал он. – За что? Господи! Я же их кормлю, а они меня же и – на части чуть не разорвали… За какой-то мячик!

– Не тому дал? – тихо спросила Травка. В полутьме её было не узнать. Лишь немигающее око фосфоресцировало осуждающе.

– Да кто их разберёт? Все на одну морду…

– Так нечего было и затевать такие игры! Какой из тебя судья? А они божьи твари…

– С-собаки!.. – не унимался мужичок. – Попросят они теперь у меня, как же… Так я им и дам!

– А кто же даст-то, как не ты?! – напутствовала его Травка. – Кроме тебя теперь и давать некому. Последние вы в городе остались.

– А паства? А причт? А отец-настоятель? Куда всё пропало?.. И двор не метут, и за мусором не приезжают. Воды, и той уж из крана нет. Как сквозь землю провалилась. И у забора лопуха не сыщешь зад подтереть… Прости меня, Господи…

Йошка погладила служку по голове.

– Бедный ты, бедный… И евнух в придачу… Так?

Тот завыл ещё громче. Псы за дверью подхватили его вой лаем и начали разносить гвалт по всему монастырскому двору. За дверью послышались стук колёс, окрики и несколько хлёстких ударов плетью, когда она щёлкает круто закрученным концом, разрезая воздух. Лай сразу перешёл в скулёж.

– Тик с Цилей приехали на своей упряжке, – констатировала Травка, проникая оком сквозь стену. – Муки привезли. И водки… Можно выходить!.. Поднимайся, болезный, собаки тебя теперь не тронут…

Йошка помогла подтащить мужичка к дверям…

Двери отворили.

За ними посреди двора стоял остов от «Хаммера», запряжённый ослюдами, Цилиной Целкой и Йошкиным Котом, бывшими уже навеселе. Они были привязаны пожарными рукавами прямо к «кенгурятнику» машины, к остову без двигателя и без крыши. За рулём восседал Трын с плетью в руках. Циля откинулась на заднем сиденье на набитые чем-то сыпучим мешки и ящики с бутылками и, похоже, дремала.

Служка вырвался из женских объятий и кинулся к деснице Трына, держащей плеть. Поцеловал его пальцы и взвопил:

– Ваше Высокопреподобие, благословите!

Тик ткнул ему в лоб рукоятью:

– Что, отец келарь? Опять собаки подрали? Развёл здесь псарню!.. Эй, Травка!.. Ты, что ли? Как тебя отмыли, не узнать!.. Принимай яства кошерные!..

С этими словами он спустил ноги на мёрзлую землю и начал вглядываться в Йошку. Было заметно, с каким трудом в его замутнённое сознание возвращался образ матери. Он даже махнул пару раз ладонью в её сторону, как бы процедив сквозь зубы: «Изыди…» Но, наконец, сосредоточился и спросил:

– Мамочка, ты проснулась?..

Пытаясь переступить через упавшего ему в ноги евнуха, Тик запнулся о него и грохнулся рядом с Йошкой на колени.

– Нет! Ты воскресла!

***

Кремлевские башни на фоне километровой горы надвигающегося с северо-запада ледника выглядели игрушечными.

Нарды, движимые по твёрдому снежному насту, выветренному до блеска поверх брусчатки, издавали полозьями свистящие и царапающие звуки, которые могли бы отогнать далеко в сторону тех, кто мог бы им помешать, но Красная площадь была пуста. Протрезвевшие в долгой дороге Кот и Целка, запряженные в тонкие постромки, весело и беззаботно пробарабанили по подмороженной плитке подковами к Александровскому саду, вытащив за собой и поклажу – Цилю и Йошку, возлегающих на нардах в тёплых собачьих шубах. Притормозив у памятника Ермогена, ослюды резко остановились. Нарды занесло и стукнуло о гранитный поребрик. Циля, качнувшись и приоткрыв глаза, спросила у Кота:

– Никак – приехали, дорогой?

Тот переглянулся с Целкой и молча двинул ушами: «Как и заказывали…»

Йошка не собиралась просыпаться, укутавшись плотнее в собачью доху. Часы на Спасской башне давно уже замерли, время по слабоосвещённым внешним признакам определить было невозможно, а погода от оттепели к заморозкам менялась тут понедельно.

Циля встала размять ноги и чуть не поскользнулась в берцах на льду. Оставив попытку пройтись, она уселась на прежнее место рядом с Йошкой и взглянула вокруг, делая руками и ногами движения человека, залежавшегося в одной позе.

Высоко срубленные на дрова в варварской спешке деревья оставили после себя пни, разбросанные симметрично, но в разных и причудливых образах то ли самих леших, то ли их неведомых, торчащих из мёрзлой земли, частей. Литые чугунные столбы фонарей, поддерживающие былые гранёные плафоны с разбитыми стёклами, (позже – скворечники), покосившиеся, а теперь и вовсе ненужные, были склонены в разные стороны. Внешне они представляли собой как бы вошедшие друг с другом в противоречие (в выборе направления) депутатское лобби, но так в этом противоречии и застышее. Лавочки, когда-то засиженные голубями и галками, были положены зачем-то на спинки, и поэтому их торчащие, как ружейные стволы, ножки были готовы к расстрелу любого, покусившегося на скульптуру Патриарха. Но и бронзовому Ермогену, и всем прибывшим опасаться было нечего.

Йошкин Кот вздохнул и навалил на лёд кучу пахучих, дымящихся яблок. Цилина Целка молча последовала его примеру.

Через короткое время, поведя носом, Йошка проснулась. Потянувшись, она вытянула ногу и толкнула Кота в круп каблуком:

– Обнаглели!.. А ну-ка сменить диспозицию!

Ослюды, слышно огрызаясь и фыркая, проволокли нарды полозьями по теплому ароматному навозу и стали поодаль от обелиска к трёхсотлетию Дома Романовых. Две тянущиеся за ними жёлтые похмельные полосы опоясали памятник и прервались только перед ступеньками грота.

– Приехали, – подсказала Целка после неловкого молчания.

– Вижу, – коротко откликнулась Йошка.

После вчерашнего скандала с Трыном и Травой, сборами, проводами с проклятьями и слезами, они первый раз перемолвились за всю дорогу.

В монастыре в пьяных ссорах многое выяснилось. И тайные поездки Цили к Коту в зоопарк в связи с мужской недостаточностью Трына. И нездоровая привязанность Целки к каучуковой фишке, с которой она, якобы зачипованная, входила в контакт по настоянию Малика. И даже ночные отлучки Трына на несанкционированные сборища «Союза Лишённых» под председательством Ишты, где они всем скопом занимались не знамо, чем, что и привело к их совместной поездке в Буэнос-Айрес. Вернувшись, изголодавшийся Трын запил, а Циля впала в депрессию, но от стакана не отказалась.

Пока компания предавалась питию, Йошка, отправив последнюю, девятнадцатую партию верующих под Водовзводную башню Кремля, приказала служке-оленеводу смастерить нарды, перебить всех собак и сшить из них ей с Цилей по шубе. Случилось это после сближения и разговора с Хвамом, который дал-таки ей доступ для входа в Гиперлуп. Хвам, давно и безнадёжно влюбленный в бабушку своих дочерей, честно признался, как они его достали своей неутолимой жирной похотью. Устроив Хваму мастер-класс по соитию, Йошка выведала у него заветный пароль к свободе. Никому не сказав об этом, она приготовилась к очередному побегу: напоила и бросила бессмертных детей похмеляться в монастыре, запрягла под утро ослюдов, усадила, завернув в новую шубу, Цилю рядом с собой и – умчалась в Москву, махнув келарю на прощанье собачьим рукавом…

***

– Как ты думаешь, дорогая, – спрашивал Целку Йошкин Кот, укладываясь в гамаке капсулы Гиперлупа в позу эмбриона. – Когда мы долетим до Антарктиды, там уже не будет воды? Надо было бы горбы заполнить…

– Дурак! – незлобно отзывалась ему Целка, располагаясь в гамаке рядом. – Лучше бы спросил: будет ли там достаточно спирта. При сжигании ста граммов спирта получается сто семнадцать граммов воды. Ты не знал? Что, «Комсомольская правда» об этом не писала?

– Скорее наоборот, там писалось о том, как бы из воды спирт получить, – отвечал Кот, почёсываясь подкованным копытом.

– Ладно, не бери в голову… Меня другое волнует. Там ведь жарко. Будем линять… А это так не эстетично!

Кот кашлянул. О том, что их шкуры давно искусственные, он напоминать не стал.

На соседних гамаках говорили о другом.

Циля плакала. Йошка скрипела зубами:

– Нет! Трава права: от себя мы людей спасаем! От себя!.. Мы пацанов ели и людей заставляли есть. Ты вспомни!.. А здесь? На органы разбирали. Мясорубку устроили. Тьфу!.. Собак жрать начали! Невинных, преданных… Прирученных уже…

– Так им и надо! – ревела Циля. – Не могут жить, как в Согдиане: спокойно, размеренно, поплёвывая на богов и на будущее… Они нам не поверили! И в них незачем верить! Пустить остатки по ветру, и – черт с ними!

– А басурмане эти?!

– Первые слиняли!

– А Хвам, сволочь?!

– Внучек твоих оприходует!

Подруги ещё долго бы вертелись в гамаках, осуждая мир и людей, как неожиданно лицо Йошки изменилось.

– Стой! – вскрикнула она так, что даже ослюды подняли головы со своих лежанок. – Травка в контакт входит!..

Закрыв глаза, Йошка начала кивать в такт принимаемой информации, но через короткое время остановилась и с восторгом взглянула на всех:

– Приготовились?.. Летим! Сейчас нажмут кнопки!

***

За окнами номера спа-отеля «Оливос» в Буэнос-Айресе была видна зацветшая вода в дельте пересыхающей Параны и обмелевший залив Рио-де-ла-Плата с остовами старых и недавно похороненных засухой судёнышек, торчащих из глины и ила. Полуразрушенные домики на многочисленных островах поглощала неторопливая растительность; прибрежные дорожки, лодочные станции и причалы тонули в болотной грязи. По её поверхности стелился белёсый смрад.

С шестнадцатого этажа Малику и Иште казалось, что они парят над развалинами затопленной Согдианы.

– Ты долго ещё этим намерен любоваться? – томно спросила Ишта. – Так и сиеста закончится…

– Здесь она не кончается, – откликнулся Малик свистящим шепотом. – Пока светло и жарко, тут спят и трахаются. Когда стемнеет – трахаются и спят… Ты здесь днём хоть одного человека на улице видела? Кроме нас…

Малик ударил кулаком по оконному стеклу:

– Когда мы тронемся, наконец? Надоело всё… Скука… Такая скука! И окна не откроешь – сплошные москиты!

Ишта горько усмехнулась.

– Значит, перепихнуться на дорожку ты не хочешь… Ну, что ж… Хорошо… Наша капсула прибудет через час. Собирайся!.. И не суй в чемодан гостиничные тапочки и полотенца! Халата достаточно!.. Хотя, в Антарктиде и он тебе не понадобится…

Через десять минут Малик нажал алую кнопку лифта. Кабина со свистом провалилась под землю.

***

– Папочка, кофе какое желаете? – спрашивала согнанная с кровати дочка у Хвама, возившегося с её пухлыми сестрами за пологом в алькове. Разгоряченная, она только что уступила место следующей счастливице, не дававшей отцу прерваться и отдохнуть. Едва спрыгнув с постели, она уже торопилась назад. Но за кофе предполагался приз. А он всегда был неожиданный: то ли просто отшлёпает, то ли придушит… Интересно!

Хвам явно не слышал дочери. Пыхтение и влажные пошлёпывания только участились.

Понимающе улыбнувшись, она в белых носочках перешагнула через красную лужицу на полу. Откуда она там?.. Потом переступила через сдёрнутый со стен гобелен, изображающий псовую охоту, обошла опрокинутую оттоманку и подошла к сервировочному столику. На ней стояла брошенная кофемолка. Открыв и заглянув в неё, дочка пожала плечами, видно ничего не найдя внутри, и с трудом переместилась через наваленные на пол подушки и пуфики к разделочному столу, на котором располагалась увесистая кофемашина.

– Па-ап, – позвала она Хвама в очередной раз, не успев разгрести пакеты, свертки и остатки упаковок из-под чистящих таблеток вокруг неё. – Куда здесь нажимать?..

Не дождавшись ответа, она скинула со стола на пол весь оставшийся мусор и обнаружила под ним крышку ящика, а под крышкой – кнопки: красную, синюю и белую. Недолго думая, она не стала звать Хвама в третий раз. И нажала красную.

***

– Тебе не жалко их?

– А что их жалеть? Что они нам хорошего сделали?

– Мало ли… Вот жизнь дали, например…

– Ну и что? Не они, так другие… А, может, и вообще никто… Думаешь, что-нибудь изменилось? Ну, были бы мы собаками какими-нибудь… Или бы вообще не были… На что бы это повлияло?

– На время. На события.

– Какое время?! Сама знаешь, никакого времени нет. А события… Чуть раньше, чуть позже… Отклонения ничтожны, да и несущественны…

– Значит, ничего изменить нельзя?

– Нет. К этому надо отнестись как к данному. Любая органическая материя заканчивает своё существование. Рано или поздно.

– А как же душа? А переход? Мокша, Царствие Небесное?

Трын взглянул на Траву с подозрением:

– Ты, сестра, слишком в роль вошла… Ну, ты подумай: зачем природе напрягаться? У неё-то как раз всё на месте. За миллиарды лет всё по полочкам уложено и расписано. Любой спин, любой цвет, все ароматы учтены: странность, очарование, прелесть, истинность… А ты тут со своими словами… Каббалистика какая-то!.. В двадцать две буквы и в десять цифр хочешь всё просчитать!.. Арифметикой заняться?.. Успокойся. Выпей лучше водки. Забудь.

Трава потерла ладонью немигающий глаз.

– Не могу забыться. И спасть не могу, глаз не закрывается…

– Тем более выпить надо!.. Или давай лучше кнопочку нажмём! А? И сразу всё кончится! Вспыхнем, разлетимся в разные стороны, перемешаемся друг с другом, повысим энтропию! Ни тебе отношений, ни боли, ни холода, – никаких чувств! Ни цифр и ни слов!.. Всё равно к этому придёт, как бы природа ни упиралась!..

– Значит, спасения нет?

– Нет.

– Тогда я сама нажму… Где тут эта кнопка…

За окном кельи мужичок-келарь клал земные поклоны перед глыбой льда, напирающей на храм. Она перемещалась неслышно, но и неостановимо. Охватывая церковь с трёх сторон, лед надвигался чистым сахарным куском, вернее головой, той, в которую спекали сахар ещё в Венеции. Небо, очищенное морозом до синей сахарной бумаги, сияло и искрилось. И потому, когда к этому искристому добавилась вспышка ослепительного света, евнуху показалось, что он вернулся в детство, к тому Полярному сиянию, что едва помнил. Он не успел ничего понять. И испарился…