Рыжий сон [Ольга Владиславовна Ившина (Антакова)] (fb2) читать онлайн

Бывают сны «многосерийные», в которых многочисленные подробности сюжета сменяют друг друга, как картинки в калейдоскопе, а проснёшься – и не вспомнить, что к чему. Этот мой сон был короткометражный, и все детали остались в моей памяти вплоть до мельчайших подробностей.

Жаркий летний день. Солнце светит ярко; видимо, поэтому я смотрю сквозь затемнённые очки и вижу всё в желтовато-коричневой гамме. Детская песочница под типовым «грибком-мухомором» ржаво-коричневого цвета. В ней возится рыжий мальчик лет трёх. А вот девочка помладше, лет полутора-двух, в цыплёночно-желтом платьице направляется к «грибку». На её головку с льняными волосами, собранными в смешные «хвостики», надета панамка – у меня в детстве была такая же. В одной пухленькой ручке – пластмассовое ведёрко, в другой – оранжевый цветок (явно любуюсь малышкой – ведь это моя дочка!). Вот малышка направляется к мальчику… Стоп! Почему-то этот рыжий мальчик, кажется, мне знаком?!

Вряд ли я вспомнила эту давнишнюю историю из моей жизни, если б не тот сон про мою дочь. Она ещё не родилась, и я ещё мечтаю о ней, воображая, какая она будет, когда родится, и когда станет постарше, и – совсем взрослой. И конечно, верю, как все родители, что она будет лучше и счастливее меня. Потому мне сейчас так часто вспоминаются мои детство, юность и те досадные ошибки, исправить которые, увы, не в моей власти. Интересная эта штука – память: едва потянешь за ниточку воспоминаний, как события далеких дней, словно свернутые в тугой клубок, начинают разворачиваться в голове и заново встают перед внутренним взором. Вот так неожиданно и всплыла в моей голове одна история из далёких дней юности… Из тех историй, из-за которых вначале плачут украдкой по ночам, а потом вспоминают с улыбкой, может быть, немного грустной. Но никогда б не подумала, что я помню те события так ясно, будто это произошло буквально на днях …

Однажды Данька, наш общий знакомый с физмата, заявился к нам в общагу, сияя, как медный грош.

– Пашка приезжает! – заявил Данька с порога, не здороваясь. – Представляете: скоро ко мне приедет мой Пашка!

Вообще Данька на самом деле, по паспорту, звался Даниилом, но называть полным именем было слишком заковыристо. Звать богатырским именем Данила это заморённое то ли бурной студенческой жизнью, то ли врождённым холерическим темпераментом создание было не по адресу. Вот и кликали его совсем уж попросту – Данькой. Самым широким местом фигуры этого субъекта казались очки с толстенными выпуклыми линзами, которые будто бы грозились перевесить самого очкарика. Из-за них Данька походил на лягушонка с выпученными глазами, и, несмотря на свой достаточный рост, казался маленьким и щуплым.

– А? Че-го? Ка-кой-такой Пашка? – спросили мы Даньку спокойно: все давно привыкли к его импульсивному характеру.

– Как это – «Какой»?! Тот самый! Мой одноклассник, земляк из Инты! Я же столько о нём рассказывал! – захлебывался от радости Данька.

В самом деле, где-то с самого начала нового учебного года, когда случай свёл нашу девичью кампанию с филфака с физматовцем Даниилом, тот то и дело твердил нам про своего замечательного кореша. Красочно расписывал нам, какой это удивительный человек, добрый, щедрый и душевный, что особенно необычно среди мужчин. Видимо, поэтому, а может, и по другим неведомым причинам все девушки, которым довелось с ним познакомиться, в этом Павле просто души не чают! И вдобавок, его друг – шахтер, то есть представитель мужественной и героической профессии. «Да и денежной, к тому же», – хором подумали мы с девчонками. А это – очень хорошее качество для гостя в компании студентов, вечно перебивающихся без денег от стипендии до стипендии.

– Что же ты, Данька, тормозишь! Давай, вызволяй нам сюда твоего друга хотя бы на ноябрьские!

Заказы и пожелания девушек из нашей компании Данька стремился выполнять неукоснительно – это было его сильным качеством. Похоже, он не столько учился, сколько бегал доставать для нас билеты на различные концерты через профком студентов, уговаривал всяких интересных личностей прийти к нам в гости, выводил нас на прочие интересные мероприятия. Поэтому мы единогласно объявили Даниила нашим «культоргом на общественных началах», используя без зазрения совести его энтузиазм себе на пользу. Впрочем, за этим его энтузиазмом стоял вполне прозрачный интерес: молодой человек перевлюблялся во всех девушек из нашей компании. Сначала он увлёкся белокурой Аней, потом увивался за гибкой шатенкой Ниной, затем волочился за черноокой Инной… Или же – за синеглазой Любашей? Наверное, Данька и сам запутался, кого из наших четырёх девчонок он любил вначале, кого – затем; короче, он как бы любил всех, и тут его можно было понять. Дело в том, что все девчонки нашей компании были не только умницами, но и красавицами – фотомодели, как сказали бы сейчас. А я – увы и ах! – внешними данными блеснуть, как они, не могла. Вот и попытайтесь представить, каково это – обычной девушке жить среди этих, фотомоделей…

Вообще-то мы жили хорошо: и характерами, и интересами сошлись между собой. Общежитие было приличное в плане бытовых условий: блоки из двухместных комнат с общим санузлом и кухней. В одной комнате жили мы с Инной, а Любе, Ане и Нине пришлось втроём обитать в своей двухместке. В тесноте да не в обиде, как говорится. Но если у нас на пятерых полагались отдельный санузел с кухней, то в других о таких условиях только мечтать могли. Сии блага нам предоставили по решению ректората, как «отличникам учёбы». А что, неплохой способ для повышения положительной мотивации к учёбе, если учесть, что других в условиях бюджетного дефицита наш вуз изыскать не мог.

Моей соседкой по комнате (а позже – верной подругой) стала Инна – человек очень прямой, можно даже сказать, иногда прямолинейный. С такими бывает трудно подчас, но знаешь, что она не предаст и лишнего не скажет за спиной. Бывало, что мы и ссорились между собой, и ругались, как две фурии; но чем бурнее была ссора, тем более умиротворённым финалом она завершалась. А что касается наших «тройняшек» из соседней комнаты, то эти девушки представлялись настолько уравновешенными особами, что какую-то ссору с их участием было трудно даже вообразить…

И всё было чудесно, если бы я не чувствовала себя чужой в этом цветнике красоты. А что я могла сделать? Пойти, что ли, к комендантше и попросить поселить меня к менее красивым соседкам и в менее удобное жилье? Вот-вот… И приходилось мне воспитывать выдержку да иногда реветь в душевой, открыв посильнее кран с водой, чтоб никто не услыхал.

Итак, Данька принялся со рвением исполнять наш очередной заказ – вызволять к нам сюда этого своего загадочного Павла. Можно только догадываться, какими коврижками заманивал Данька своего друга: наверняка с присущим ему художественным даром расписывал достоинства моих подруг. Тот вроде бы обещал быть, но ни на ноябрьские, ни в другие дни Павел так и не появился.

– Где же твой таинственный друг? – подначивали мы Даньку, – Не спешит он, однако, исполнять свои обещания.

– Он приедет, обязательно приедет, раз обещал, – уверял нас Данька.

Но однажды наш «культорг» пришел к нам не на шутку подавленным:

– Пашка, оказывается, попал в серьёзную аварию на шахте, в больнице лежал, – рассказал он последние новости о друге, – А потом у него мама сильно заболела… Вот потому-то он не сможет пока что приехать. Представляете, у него, наверно травма серьезнейшая была – а я тут его всякими пустяками доставал!

Данька был очень расстроен этими известиями: «Вы и не представляете, какая работа в шахте опасная! Он мог бы и погибнуть!» Мы успокоили его общими усилиями, как могли: мол, всё бывает в жизни, хорошо ещё, что обошлось без жертв. Ну, приедет его друг в другой раз, когда поправится и он, и мама его… К Новому году, например! Мы-то сболтнули, и забыли вовсе, а Данька принял эти слова как руководство к действию… И вот, теперь наш общий друг заявлял, что на этот Новый год этот самый Павел, про которого он нам уже все уши прожужжал, уже точно приедет!

Эта новость меняла многое. Мы с девчонками давно решали, как лучше встретить этот Новый год: всем вместе, весело, но без домашних разносолов – в общаге, или сытно, но скучно – дома у родителей. Хорохорились друг перед дружкой – уже не первый курс, чтобы при любой возможности рваться к своим мамочкам под крылышко, но всё-таки кое-кто ещё колебался. А теперь, наконец, все сошлись во мнении: остаёмся! Пусть у нас будет первый, совсем взрослый, студенческий Новый год! И даже купили вина: кажется, какого-то портвейна (на другое вино ни денег, ни опыта у нас не хватило)… Но встреча того Нового года произошла совсем не так, как мы ожидали. Во-первых – двое из наших девочек перед самым праздником приболели, во-вторых – крупно подвёл нас сам Данька. Оказалось, что к нему на Новый год приехал не только друг, но и мама Данилы с каким-то братом. Мама настояла на встрече Нового года чисто по-семейному, потому нас Данька смог пригласить к себе только на первое января. Другие общие знакомые тоже по разным причинам проигнорировали наше приглашение, и… остались мы, пятеро девиц, в убогих стенах общаги, со скудным провиантом, без телевизора и, самое главное, безо всякого мужского внимания! Когда выпили за Новый год (портвейн оказался жуткой дрянью), то с удвоенным аппетитом махом уничтожили всю закуску, приготовленную к новогодней ночи. Хотели пойти на городскую горку покататься, но температура, которая поднялась у двоих девчонок, и лютый мороз за окном заставили нас отказаться от этого развлечения.

Итак, еда кончилась, культурная программа оказалась провалена… Загрустив, все порешили лечь спать, и каждая ругала про себя непостоянного Даниила и этого, взбаламутившего всех его друга так, как ей только могло позволить её филологическое образование. Да, наш «пед» недаром носил обидное прозвание «кузницы старых дев». Ну и где же они, эти самые рыцари, принцы, которые смотрели на нас со страниц старинной лирики трубадуров? Новелл Вальтера Скотта? На худой конец, из романов Жорж Санд? … Вот и грезили долгими зимними ночами той волшебной минутой встречи во сне мои соседушки-подружки: мне это было понятно по их вздрагивающим ресницам, по трепещущим от лёгкого девического дыхания губам, на которых, казалось, застыло одно слово: «Жду…». Но наяву эти «девы чистой красоты», гордые, как средневековые принцессы, ни за что не признались бы в таких мечтаньях!

На другой день мы трое (кроме двух заболевших подруг) тщательно собирались в гости к Даньке, подогреваемые интересом увидеть наконец этого таинственного его друга. В дверях съёмной квартиры нас встретил, широко улыбаясь, счастливый Данька. В большой комнате был уже накрыт праздничный стол. Мама Даньки, встретила нас, радостно всплеснув руками (наверное, спала и видела своего сына женатым на красивой скромной девушке с педагогическим образованием), и пошла на кухню варить пельмени. В углу комнаты, вжавшись в кресло, сидел худосочный паренёк лет шестнадцати, очень похожий на Даньку, только застенчивый, в отличие от старшего брата. «Это мой братан Кирилл, будущий абитуриент нашего вуза!» – торжественно представил Данька брата, окончательно смутив этим последнего. Мы между тем с любопытством оглядывались, желая узреть Данькиного друга. Наконец, мама Данилы с тарелкой нарезанного хлеба вышла из кухни, а за ней показался в проёме двери довольно крупный мужской силуэт… «Моя замечательная мама – Валентина Алексеевна в сопровождении нашего долгожданного Павла!» – торжественно произнёс Данька. Мои подружки тотчас взметнули острые любопытные взгляды на представленного им молодого человека, и… взгляды их быстро попадали куда-то вниз, в тарелки.

Наступила неловкая пауза. Дело в том, что, расписывая достоинства своего друга, Данька ни разу не описал его внешности. Но, поскольку он неоднократно подчёркивал то фантастическое, по его словам, влияние, которое будто оказывает Павел на женский пол, то каждая из нас представляла его каким-то фатальным красавцем. Увы, наши представления на сей счёт слишком резко разошлись с действительностью: этот молодой человек показался всем просто отталкивающе-некрасивым. Во-первых, волосы его были какого-то неопределённого цвета, тускло-жёлто-рыжие. Большая голова его своей угловатостью напоминала картофелину, лицо, как мне показалось, было буроватого оттенка, с неловкими неправильными чертами. Прячущиеся под рыжими бровями светло-голубые глаза казались блеклыми, словно природа, как маляр-халтурщик, пожалела на этот человеческий экземпляр красок и явно разбавила их. Наконец, молодой человек столь неказистой наружности был к тому же обладателем несоразмерно больших ушей – как два алых лопуха по обеим сторонам лица. Просто тролль какой-то, честное слово! Все девочки примолкли, совершенно подмятые этим впечатлением, и никто не решался поднять глаз, боясь, что новый знакомый прочтёт в них явную оценку своего внешнего вида…

Нет, разумеется, никто из нас, девушек, не собирался проводить нового знакомого через фейсконтроль, но, черт возьми этого Даниила, предупреждать же надо! «Как это мы не догадались попросить хотя бы фотографию показать», – шепнула мне на ухо Инна… Однако Даньке, кажется, было невдомёк, с чего это его воспитанные гостьи, как одна, мрачно уткнулись в свои тарелки. А гостьи старались всеми силами переварить не пельмени, а ситуацию. Получалось вот что: Данька наверное, решил создать службу знакомств для одиноких одноклассников… То-то он так рассыпался в комплиментах насчет этого Павла: старался создать тому нужный имидж в наших глазах! А сейчас этот злоумышленник вовсю старался за столом, сыпал свои шуточки, чтобы рассеять наше настроение от неудачного знакомства. Вообще, если честно, юморист из Данилы был средненький. Поэтому, если прежде мы из сочувствия к нашему неловкому «культоргу» делали вид, что нам весело от его конферанса, то сейчас и бровью не вели… Так вместо тёплого праздничного настроения над столом зависла атмосфера гнетущей неловкости. Данька стал понемногу сникать, силясь понять причину нашего внезапного охлаждения, девушки молчаливо поглощали угощение.

Я же решилась, наконец, вновь исподтишка поднять глаза на нашего знакомца. «Увы, он в самом деле очень некрасив», – мелькнула мысль, на сей раз с оттенком жалости к Павлу. В следующую секунду образ острого ножа внезапно возник перед глазами. «Это ещё что?» – удивилась про себя, но решила не обращать на эту странность внимания… Через пару минут любопытство взяло верх, и я снова посмотрела на Павла – было интересно, как тот реагирует на ситуацию. Не знаю, понял ли он, в чём причина, но преодолевал неловкость сложившегося положения со стоическим спокойствием. Тут образ ножа снова возник перед моим взором, и отогнать я его не смогла: как будто видела сон наяву. Повисев перед молодым человеком, этот виртуальный нож вдруг повернулся в мою сторону, точно и скоро пронзил меня в области сердца, повернувшись в нём, точно ключ в замке, и исчез, оставив ощущение жгущейся боли. Таких странностей со мною прежде не случалось, ей-богу! Я с недоумением в глазах поглядела на своих подруг, словно ждала от них объяснения случившемуся. Обстановка за столом осталась прежняя, и никто, кроме меня, конечно никаких фантомов не обозревал. Снова перевела взгляд на Павла… «Это он – виновник всех этих странных видений и всей этой дурацкой атмосферы. Вместе с его протежирующим Данилой!» – подумала я с внезапным приступом злобы. И тут меня как прорвало: перебив хозяина застолья, я начала шутить так дерзко и так остроумно, как ни разу раньше. Атмосфера явно оживилась: постепенно все повеселели, девчонки начали посмеиваться, а потом и просто вовсю хохотать. Сама не знаю, что на меня нашло! Мои остроты стали постепенно переходить от легкого юмора к язвительной сатире, адресатами которой стали, во-первых, сам Данька, во-вторых, его вновь прибывший друг. Хозяин уже несколько раз под столом исподтишка выразительно наступал мне на ногу (не помогало), а северный гость начал искоса на меня поглядывать.

– Ваш Данила, – помню, говорила я, обращаясь к Валентине Алексеевне, – наверняка был одним из лучших учеников в школе.

Мама Даньки довольно кивнула, а я тотчас продолжила:

– Иначе как бы он смог ухаживать одновременно за четырьмя девушками и не завалить сессию! А кстати, как вы, насчёт внуков – положительно смотрите?..

Тут обе подруги ткнули меня с разных сторон в бока, а я увидела вытянувшееся лицо мамы Данилы и сообразила, наконец, что перегнула палку.

– Да не пугайтесь вы, Валентина Алексеевна, мы же просто балагурим так. Это у нас… молодёжный юмор такой! – стала я выкручиваться…

Дальше застолье продолжилось почти мирно, не считая того, что Данька со злобным видом из-под стола показывал мне кулак.

Итак, вечером следующего дня мы с подружками готовились принимать гостей, впрочем, без особого энтузиазма. Свои впечатления от знакомства с Данькиным другом мы до наших болеющих подруг уже донесли, поэтому никто уже не ожидал от нового незнакомца ничего сверхъестественного. Будет новое лицо в компании – и то ладно! Как-никак, это всё же мужское внимание, по которому мы уже соскучились. Наконец они явились, притащив с собой даже стеснительного отрока Кирилла. Данька принялся бренчать на гитаре, молчавшего прежде Павла девушки разговорили наводящими вопросами, и тот оказался вовсе не молчуном. Павел рассказывал о жизни на Севере, о работе в шахте интересно и без тени хвастовства. О себе говорил мало, но речь его была довольно приятной, и я заметила, что тот постепенно и без всяких усилий завладевает вниманием слушательниц. Лишь я одна продолжала чувствовать к этому гостю неприязнь: меня почему-то задевали как его монотонный тихий голос, так и манера говорить тягуче и размеренно. «Словно гипнотизирует», – подумала я с раздражением. И точно, женская аудитория как-то потянулась к новому знакомому, забыв даже о его некрасивости. Одна я в противовес всей мирной атмосфере вечера продолжала вставлять в разговор свои воинственные остроты, заставляя тем самым Павла все время быть настороже. Он только чуть-чуть улыбался в ответ одной половинкой губ и всё более пристально поглядывал в мою сторону. Что касается моих подруг, то те не были особенно удивлены – я и прежде пользовалась такими приёмами, чтобы сбить спесь с какого-нибудь новоявленного кавалера. Они не могли понять только одного: почему я так ополчилась на этого, в общем-то, милого и безобидного молодого человека. Потом Данька перевел внимание на себя, посвятив всем присутствующим девушкам по песне, а про меня спел, злыдень: «Интеллектуалка, но змея…» Я прошептала ему на ухо в ответ: «Тебе это припомню, когда ты придешь ко мне в очередной раз поплакаться». Мы с Данькой вообще-то были настолько друзьями, насколько это возможно между парнем и девушкой, не чувствующими никакого эротического интереса друг к другу. Это обстоятельство, видимо и позволяло Даньке, жаловаться мне, точно мамочке, на очередные неудачи «личного плана» и просить совета, как подступиться к очередной пассии. Затем был принесён откуда-то магнитофон, и начались танцы. Вначале я задорно отплясывала рок-н-ролл, чувствуя, как непонятная злость, находя выход в быстрых движениях, наконец, совсем покидает меня. Потом начался медленный танец, и я было плюхнулась на стул, довольно отдуваясь, как тут ко мне подошёл… Павел. Он приглашал меня. «Что это он задумал?» – смущённо пыталась угадать я, ведь в нашей компании писаных красавиц я всегда приглашалась в последнюю очередь, как дань вежливости одной из присутствующих дам. «Наверное, у бедняги от красоты такой глаза разбежались, вот он и пошёл со мной танцевать… Ух, какой высокий… Хорошо ещё, что всё же надела сегодня туфли на каблуках»! – думала я.

Во время танца Павел первым начал разговор:

– Ты знаешь, впервые в жизни встречаю такую остроумную девчонку. Обычно шутить – это всё же занятие для сильного пола.

– Секрет моих талантов очень прост, – постаралась я выговорить сухо и равнодушно, – кому не повезло в одном, приходится совершенствоваться в чём-то другом….

Я всегда во время таких вот «благотворительных» танцев говорила с кавалерами в таком тоне – по крайней мере, так они теряли в глазах всех присутствующих свою самоуверенную физиономию пожалевшего дурнушку принца. И если уж другой раз кто из них отваживался вновь танцевать со мной – то из искреннего уважения, а не из жалости.

– Да ты оказывается, ещё и загадки сочиняешь, – продолжал Павел после паузы, во время которой он что-то прикидывал в своей голове. – Колись: я так и не понял, что за «одно», с которым тебе «не повезло».

– Их – два, и оба начинаются на «Ф», – меня начала забавлять задумчивая физиономия Павла.

– Час от часу не легче! Я сдаюсь, – Павел расслабленно улыбнулся после имитации умственного напряжения.

– «Фейс» и «фигура», – «раскололась» я наконец.

– Ну, и ты туда же! – сокрушённо покачал головой мой партнёр, – И что это за бзик такой нынче у девчонок: что, если ты не вписалась в эти, как их там, «девяносто-шейсят-девяносто» – то жизнь не удалась! Неужели нельзя посмотреть на себя с другой стороны?

– Вот ты и подай пример. Ты-то сам с какой стороны обычно рассматриваешь девушек? – теперь уж я решила «колоть» своего визави.

– С наружной! Но больше всего со стороны ног и… губ, – признался Павел с весёлым простодушием.

– Вот как? И чем же тогда, позволь спросить, привлекла тебя моя скромная особа? – скептически спросила я.

– Похоже, что тем же и привлекла: люблю, когда и ножки, и губки пухленькие, – Пашины ответы несколько обескуражили меня своей безыскусной прямотой.

«За что боролась, так тебе и надо» – подумала я. Ответ Павла обескуражил меня – ведь я была уверена, что он попадёт впросак, а он был весел и чуть развязен. То ли этот парень слишком изощрённо издевался надо мной, то ли действительно говорил, как думает? Я изо всех сил пыжилась, пытаясь дать достойный ответ, но тут хвалёное остроумие покинуло меня. Всё это сбило окончательно мой «фирменный» неприступно-саркастический тон, а Паша вдруг так же незадачливо спросил:

– Да, а что это подруги твои вчера, с самого начала так надулись? Наверное, вам Данька, как всегда, наговорил чего-то фантастического про меня, да? Мол, приедет такой плейбой под два метра ростом, а явился… рыжий верзила с ушами лопухом…

Павел уверенно иронизировал над своей внешностью, и это давало ему ещё один плюс. Даже Инна вряд ли решилась бы ответить тут ему с утвердительной прямотой, тем не менее, я начала выкручиваться:

– Э-э-э, знаешь… Девчонки вообще-то домой хотели поехать на новогодние праздники, а-а-а… билетов не могли достать… И-и-и-и, тут пришли, увидели, что у Даньки мама приехала, вот и… расстроились. Понимаешь?

– Конечно, понимаю! – вздохнул Паша, как мне показалось, с облегчением. – Родители – это самые близкие люди. Я, правда, отца своего совсем не помню, зато мама у меня – просто чудо! Кстати, это она настояла, чтобы я поехал к вам, говорит: «Развеешься хоть, отвлечёшься от моих болячек!».

И всё это произнес Паша абсолютно серьёзно, не только со своей привычной мягкой интонацией, но и с неподдельной теплотой в голосе. Я впервые встречала такого парня, который говорил о своей любви к родным, о жизни, обо всём так вот просто, без всякой выделки, какого-то кокетства или гонора. Я невольно пристальнее посмотрела на своего визави: он стал казаться мне теперь крупнее сверстников не только по комплекции, но и внутренним своим миром. Это не недоросль вроде Даньки, ещё не наигравшийся в игрушки, а молодой человек, который уже видел жизнь. Внезапно и его внешность предстала моим глазам совершенно в другом свете: Паша перестал казаться мне «страшненьким». Его блекло-голубые глаза теперь мне хотелось назвать нежно-голубыми: я сравнила бы их с цветом неба ранней весной; цвет его волос я назвала бы «отблеском лучей закатного солнца». Мне казалось даже, что это солнечное излучение идет откуда-то изнутри его души, окрашивая все лицо его в теплые тона. Даже его лопоухость стала мне вдруг мила, как особый и неповторимый шарм…

Медленная музыка сменилась быстрой, но я не пошла танцевать: мы сидели рядом, и я слушала, как Паша поддерживает общий разговор, не вслушиваясь в смысл слов. Потом, когда он танцевал с другими девчонками, я не без тайной зависти смотрела на них. Очень хотелось быть на их месте, чтобы его руки обнимали меня за талию, чтобы вот так же плыть в этом мягком войлоке его голоса, смотреть на него и… быть такой же красивой. Паша потанцевал с каждой из присутствующих девушек, но, ко всеобщему молчаливому удивлению, я была удостоена его приглашений значительно чаще других.

Вот чего я не могу вспомнить – как это мы оказались вдвоём с Пашей в темноте на общей кухне соседнего блока? Причем, это не сейчас не могу вспомнить, но и в то время, когда происходили все те события, наше перемещение туда представляло для меня загадку, точнее, было одной из загадок этой истории. Помню я только, как мы сидели с ним рядом на широком подоконнике и целовались, и вдруг с противным хрустом зажёгся свет дневных ламп на потолке. Прищурившись от резанувшего по глазам яркого света, я всё же успела заметить в дверном проёме силуэт Инны, моей самой близкой подруги. Никогда я не видела её в таком разъярённом состоянии: высокая точеная девичья фигура была точно наэлектризована напряжением, чёрные кудри подрагивали нервными змейками.

– Павел, объясни, пожалуйста, что это значит? – начала Инна резким тоном.

– В чем дело, Инна? – отозвался Павел недоуменно. Его рука соскользнула с моего бедра. – Кому и что я вообще должен объяснять?

Инна уперла руки в крутые бока и пошла в атаку:

– Отлично! Тогда объяснять буду я! Ты приезжаешь бог весть откуда на несколько дней, чтобы весело провести время. Покупаешь бутылочку винца, тортик… Нехитрый джентльменский набор! Вот только общежитие легкодоступных девиц, позволь заметить тебе, находится по другому адресу!

Паша поднялся с подоконника и заговорил возмущенно:

– Знаешь что, Инна, если ты… считаешь себя воспитанной девушкой, то научись стучаться, хотя бы… Это во-первых, а во-вторых…

– А во-вторых, – донёсся теперь голос нарисовавшегося в коридоре Даньки, готового выручать друга, – лучше бы ты, Инна, своей личной жизнью занялась, чем за другими следить!

– Да не волнуйся! В своей личной жизни я обойдусь как-нибудь без твоего участия, – незамедлительно отпарировала Инна Даниле, который очевидно мстил ей сейчас за невнимание к его персоне.

Судя по этому разговору, «диспозиция» моих друзей грозила немедленно перерасти в военные действия. Я мгновенно вышла из нирваны и приступила к мирным переговорам:

– Брек, брек! – замахала я перед ними руками, точно рефери на ринге. – Во-первых, со мной всё в порядке, во-вторых, я и сама вполне способна отвечать за свои действия… Думаю, что на сегодня хватит уже танцев и общения… Тем более, что завтра лекции, кстати первой парой…. Так что мы сейчас простимся и пойдём по домам.

Инна нервно передёрнула плечами и, круто повернувшись на каблуках, вышла из кухни, демонстративно захлопнув дверь. Мы с Павлом остались стоять друг против друга под этим резким «дневным» светом, точно на витрине. Я дотянулась губами до его щеки, он приобнял меня, и его губы коснулись моих.

– Ну что, до завтра? – услышала я его шёпот и кивнула в ответ, чувствуя себя нереально счастливой.

Последующая ночь выдалась странная. Уже после того, как все легли спать, Инна позвала меня «пошептаться» через спинку кровати: наши койки стояли рядом.

– Свет, ты извини меня за это вторжение, но я думаю, ты на моём месте поступила бы так же, – начала она. – Во-первых, мне показалось вначале, что ты сегодня выпила лишку…

– Да я вообще не больше пары рюмок осилила за вечер! – сердито возразила я.

– Да, извини, но мне так показалось из-за твоего странного поведения – бывает ведь, что на кого-то выпитое сильнее действует, чем обычно… Да дело и не в этом, а в том, что Данька во время медляка проговорился мне… Будто они с этим Павлом заключили пари на шапку…

– Какую ещё шапку?

– Дорогую, бобровую. Или, не знаю там из какого ещё меха… В общем, суть их спора в том, что будто бы он, Паша этот, сможет соблазнить любую из нашей компании за три-четыре дня без особых усилий.

– Чушь какая-то! – отозвалась я. – Фильм «Девчата», новая версия. И ты что, этому веришь? Да и где это Данька возьмёт денег на эту бобровую шапку? Наверняка это просто очередной трёп: ты же знаешь, какая у него бурная фантазия и как он любит в глазах девчонок изображать из себя крутого парня.

– Кто их знает? – пожала плечами Инна. – Моё дело – предупредить тебя. Этот Павел – с такими повадками вкрадчивыми… И к тому же мы его всего второй раз видим… Так что лучше держать с ним ухо востро!

Вот после этого разговора в голове моей творилось чёрт-те что. Самые противоположные чувства, испытанные мною к одному и тому же человеку, продолжали сталкиваться, сомнения, посеянные предыдущим разговором с Инной, добавляли сумбура в мои мысли. Было ли правдой то, что сказал Данька? Если нет, то для чего он соврал? Может, приревновал к тому успеху, который его друг имел сегодня у нас? А тут ещё эти мои странные видения, что были за столом вчера… Понять всё это было невозможно, но к счастью, усталость взяла своё, и я наконец почувствовала сонную тяжесть в ногах, будто ступила в вязкий раствор. Внезапно сознание моё стало двояким: я вполне отдавала себе отчёт в том, где я сейчас нахожусь, и одновременно созерцала каким-то другим зрением фантастическую картину. Я увидела себя не лежащей в кровати, а как бы стоящей в клубящейся красноватой воде. Эта тёплая, красная, как кровь, субстанция стала медленно подниматься выше и выше, вызывая двойственное желание: поддаться этому потоку и в страхе отстраниться от него. Ласково коснувшись низа живота, живой поток стал продвигаться внутрь. Я никогда не увлекалась медициной настолько всерьёз, чтобы точно знать, как именно выглядит тот или иной орган внутри моего тела, но теперь определённо чувствовала, как эта странная тяжёлая вязкость постепенно заполняет полость матки. Теперь я отчётливее «видела»: вот он, этот мышечный мешочек, покрытый, как вуалью, ажурной сеточкой мелких сосудистых ручейков, впадающих в русла крупных сосудов… Вскоре лоно (так, кажется, называлось оное место литературно) полностью заполнилось той красной горячей субстанцией, из-за чего низ живота стал тяжеловесным и чувствительным, как будто в безгласном прежде инструменте ожили струны. Каждая мысль и каждое движение отзывались в нем теперь по-особому. Я была шокирована этим открытием не менее, чем, скажем, глухой от рождения человек, у которого вдруг на двадцатом году прорезался слух – а тому было прежде и невдомек, зачем это другие люди шевелят губами. (Н-да, мировая литература, во всяком случае, предложенная в нашей программе, ничего похожего не сообщала о таких явлениях, а порнографией я не интересовалась принципиально.) Между тем эта наполняющая меня субстанция становилась всё более и более оживлённой, и вот кровь сильнее запульсировала по сосудам. Казалось, что матка пританцовывает, горя красным огоньком, точно новогодний китайский фонарик. А жар подымался по телу всё выше и выше, как от огня. Вот пламя достигло груди – стало невыносимо дышать. Я бросилась на кухню, раскрыла форточку настежь и в одной рубашке высунулась чуть не по пояс в морозный воздух январской ночи. Мне стало дико весело, как булгаковской Маргарите, когда она собралась вылететь из окна на метле. И тут необычные пейзажи удивительной красоты встали у меня перед глазами, и чудные строчки стали сами собой складываться в моей голове:

Из-за фиолетового леса

Выкатилось, словно колесо,

Солнце апельсинового цвета,

Досмотрев свой ранний рыжий сон…

Я притащила кипу бумаг, начала писать, едва поспевая за мгновенной фантазией, бурлящей в моей голове. А щёки мои уже пылали, пылали от жара даже руки до кончиков пальцев. Брала с подоконника горстями снег и остужала им лицо, но жар не становился меньше… И лишь под утро, выбившись из сил, упала в постель, не в силах уже изумляться всем этим странным вещам, что пережила я за несколько часов.

Утром я услышала, как Инна встаёт и собирается на лекции, но была не в состоянии открыть глаза и только шёпотом умоляла принести мне хотя бы кружку воды, однако Инна будто не слышала меня и осталась глуха к моим мольбам. Когда я опомнилась и, открыв глаза, села на постели, никого из девочек дома уже не было. Меня покачивало от слабости, и, держась за стенку, я добралась до вожделенной воды. Утолив жажду, стала решать, что же предпринять. С таким чувством слабости высидеть лекции было невозможно, да и вид у меня был слишком уж бледный. Решив, что заболела, я отправилась к нашему фельдшеру, Борису Палычу. Тот был субъектом в некоторой степени загадочным: мужчина в годах, говорят, отставной военный фельдшер, а жил один в нашей вузовской общаге. По крайней мере, никто никогда не слыхивал о каких-либо родственниках или друзьях, которые у любого человека должны иметься. Непонятно, что его здесь устраивало: дешёвое служебное жильё или обилие молодых пациенток, которых ему на военной службе не хватало? Теперь пациенток было навалом: особенно часто посещали Бориса Палыча (или просто Палыча, как обзывали у нас кулуарно фельдшера) всякие «хвостатые» студентки, стремившиеся заполучить освобождение от учёбы, дабы она не мешала их весёлой жизни. Вот и сегодня у него резвился тут целый табун таких девиц с физфака, здоровых, как кобылицы, и таких же разнузданных. Происходящее тут действо гораздо более напоминало фарс, чем осмотр больных доктором. Девицы окружили лысого краснощёкого Палыча, точно нимфы – фавна.

– Борис Павлович, ну послушайте, как колотится моё сердце! Я не смогу в таком состоянии сдавать экзамен! – говорила одна «больная», выпячивая при этом свою грудь. Другая пыталась поставить ему на стол ногу:

– А у меня наверняка растяжение, или же вывих: вчера так неудачно поскользнулась, что и ступить на ногу не могу!

Палыч, конечно, всячески ругал безобразниц и делал сердитое лицо, но как-то не по-настоящему, а между тем, его априори лишённая мимических мышц лысина непостижимым образом отсвечивала довольной улыбкой. Короче, медицинская этика нарушалась обеими сторонами, но никто из участников фарса не переживал из-за этих мелочей. Наконец, Палыч со словами: «Пошла вон отсюда, да на тебе пахать надо!» – выпроводил последнюю «кобылку». Осталась только я, за своей вынужденной ролью зрителя в этой комедии, совсем забывшая о поставленном градуснике.

– Н-ну, что там у тебя… – пробурчал Палыч.

Я достала градусник: температура 36 и 6. И вдруг обнаружила, что у меня совершенно не нет никаких существенных признаков заболевания: ни жара, ни озноба, ни першения в горле… Что же мне, о видениях своих Палычу рассказывать? Это, пожалуй, будет покруче представленной здесь «кобылицами» комедии, да и вообще, с таким к психиатру ходят… Не зная, от смущения, что и сказать, я подняла на Палыча глаза, и он тоже уставил на меня свои два рентгена….

– Что, ВЛЮБИЛАСЬ?

Это произнёс Палыч. Так и сказал. Громким шёпотом.

Есть такое насекомое, которое в самые ужасные для себя моменты умеет превращаться в сучок. Вот, я сейчас была как это насекомое: мгновенно одеревеневшая на стуле фигура. А Палыч повернул свою лысую голову набок и тихонечко посвистывал, точно переговариваясь таким образом с невидимым мне собеседником. Затем взялся за бумагу и, бормоча себе под нос что-то вроде: «Ой, девки, девки! Что ж мне с вами делать», – начал что-то писать.

– Вот. Освобождение на три дня… И ты, это… предосторожности там всякие соблюдай…

Я машинально взяла своей деревянной конечностью протянутую мне справку. Услыхав же от Палыча ещё и про «предосторожности», вовсе бросилась из его кабинета прочь…

Возвратившись от фельдшера, первым делом глянула на себя в висевшее у входной двери зеркало: ничего необычного, кроме чёрных кругов под глазами. Где Палыч это увидел, что я влюблена? «Я не больна, я влюблена», – это Татьяна, помнится, у Пушкина. Однако, Палыч смотрел на меня так же серьезно, как если бы он обнаружил, к примеру, у меня признаки пневмонии. Нет, наверное, все эти странности – лишь результат волнения и бессонницы. Надо только выспаться – и всё станет на свои места. Тем более, что всё равно уже справку дали…

И я пошла в свою комнату, с удовольствием улеглась в постель. Начала засыпать, даже вроде смотреть сон какой-то, как вдруг раздался громкий стук в дверь. Накинула на рубашку халатик и, непричесанная, без всякой задней мысли пошла открывать дверь: там Данька с Пашей. Опять при виде Паши у меня сердце так ёкнуло, что ноги сами собой обмякли, и вся я внезапно провалилась словно в ватный короб без дна. Открываю глаза: лежу на своей постели, надо мной – два озабоченных лица – Павла и Даньки.

– Свет, ты чего? – спрашивает Данька, – ты чё это пугаешь то так?

– Да я, – говорю, – приболела. К Палычу вот сходила, он мне освобождение дал.

– А мы тут заглянули во время перерыва к девчонкам, они сказали, что ты первую пару проспала. Вот, пришли будить, – пояснил Данька.

«Стало быть, мой утренний монолог тоже происходил в другой реальности», – подумала я, а вслух сказала:

– Вы бы лучше держались от меня подальше. Грипп, наверное, подцепила. Нынче грипп очень странный ходит.

– Тут главный принцип – не поддаваться болезни, – сказал Павел, серьезно поглядев мне в глаза, и я засомневалась, поверил ли он в мой «грипп».

– А нас ваши микробы не берут! Чхали мы на эти ваши «грибы»! – хвастался снова Данька. – Ничего, сейчас мы и тебя вылечим…

И процесс лечения пошёл. Данька на кухне варил из остатков вчерашнего вина глинтвейн – он уверял, что это отличное средство от простуды. Паша развлекал, рассказывая всякие смешные истории – он говорил, что смех действует значительно лучше всяких лекарств. Всё это сильно напоминало детскую игру в больницу, и по законам жанра «больной» должен был выздороветь немедленно после предпринятых мер. В общем, так и вышло: после позднего завтрака с глинтвейном решено было съездить к стенам старого монастыря: надо же показать нашему гостю местную достопримечательность. А «больная», то бишь я, должна больше находиться на свежем воздухе: это тоже способствует выздоровлению. Тем более, погода позволяла: после морозов вдруг наступила оттепель. Я и в самом деле почувствовала себя намного лучше: ведь рядом со мной был Павел. Мы походили возле белокаменных стен монастыря, с уважением посмотрев на величественное сооружение. Потом Паша спросил: «А что это там, внизу?» А там была река, перед нею – запущенный сад. Мы полезли и туда, пробираясь по узенькой тропке, то и дело сползая в сугробы. В том саду на яблоньках, оказалось, висели ещё плоды: маленькие дички. «Если прошли морозы, то яблоки должны стать сладкими», – уверял нас Данька. Чтобы достать яблоки и проверить это, Паша попытался на своих плечах поднять Даньку кверху, но тот не удержался, и они оба упали в сугроб. Тогда решили подсадить на развилку нижних веток меня, чтобы я наклонила ветви. Так нам удалось сорвать несколько сморщенных красных ягод, мы попробовали их, но яблоки оказались невыносимо вязкими и горькими, как хина. Опыт не удался, но все нахохотались от души. Потом пошли к остановке: Данька нас вёл по каким-то окраинным, почти деревенским улочкам и показывал чудные домики с деревянной резьбой. Я подумала, что влюбиться зимой – гораздо романтичнее, чем, как общепринято, весной. Резная вязь деревянных домов перекликалась с затейливым кружевом укрытых снегами ветвей. Мы шли по старой улице, точно по театральной сцене, где зима специально для нас построила дивной красоты декорации. Возле каждого дома сидели по две-три кошки. Ошалевшие от внезапной оттепели, они решили, что скоро придёт весна и, с выражением блаженства на своих шерстистых лицах, вдыхали запах сырости. Я тоже не могла удержать при взгляде на них шалой улыбки, а Паша всё допытывался:

– Кому это ты так загадочно улыбаешься?

– Котам, одним котам, – отвечала я…

Потом мы пили у нас горячий чай, болтали обо всём и ни о чём, хохотали до одури… Вот в таких приблизительно невинных забавах мы провели три дня моего больничного. А на четвертый день мне надо было идти на учёбу, а Павлу – уезжать домой.

«Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос возлюбленного моего, который стучится…», «Песнь песней», глава пять… Я готовлюсь по теме «Особенности поэтики книг Ветхого завета». Только сейчас мне – не до этих особенностей, со своими бы странностями разобраться.

«Он должен прийти сегодня вечером» – эта мысль занимала меня весь день. Он – это Павел, Паша. Незаметным образом его собственное имя сменилось в моей голове местоимением третьего лица мужского рода, что только подтверждало выставленный мне ранее диагноз: влюбилась…

«Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя…» А мне некому отворить. Уже почти Десять. Он должен прийти сегодня вечером… Я ждала его – с Шести. Минуло Семь, Восемь, Девять. Он должен был прийти сегодня вечером… Потому что – уже не придёт. Вечер кончается. Наступает Ночь…

– Инна, у меня к тебе одна необычная просьба…

– Какая? – спросила соседка, не отрываясь от своего конспекта.

– Ты не могла бы спрятать где-нибудь у себя мои зимние сапоги…

– А зачем мне надо прятать твои сапоги? – спросила Инна удивлённо.

– Чтобы сегодня ни под каким предлогом мне их не отдавать…

– Что-о-о-о?!!!

– Даже, если я буду умолять, стоя перед тобою на коленях…

Теперь Инна внимательно посмотрела на меня, а потом куда-то в левый угол потолка.

class="book">– М-м-м-да-а-а-а… – замычала она таким же тоном, как недавно наш фельдшер Палыч: будто в левом углу сидел невидимый мне психиатр-собеседник.

– Ох, говорила ж я тебе! Что, задурил голову – и бежать? Хорошо, давай свои сапоги, но предупреждаю: выдам их тебе только тогда, когда пойдем на лекции! А вот Павла этого выбрось из головы немедленно!

– Заметано.

Сапоги мои были отданы на храненье Инне, и Инна легла спать. Мне было не до сна, и мои глаза ещё блуждали в черных строчках книги, в то время как мысли были далеко.

«Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел…» Скоро Одиннадцать. Скоро уйдёт последний автобус – туда, где снимает жильё Данька. А завтра возлюбленный мой уедет. Тот, кого я полюбила раз и навсегда.

«Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его, и не находила его; и он не отзывался мне…» И мне – не отзывается. Но почему?!!! Может, он шёл сюда, поскользнулся и ногу сломал? А что если мне поехать самой и узнать всё? «Потому что ты – не героиня древнееврейского эпоса, и Паша этот – не иудейский царь. Надо будет, сам приедет, даже прискачет на одной ноге» – ответила бы Инна, если бы не спала уже.

«Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?..» Вот и она, древнееврейская героиня, тоже колеблется. Ну, хитон надеть обратно – не проблема, а вот с ногами – хуже: у нас босиком не побежишь, климат не позволит… Сапоги-то – у Инны. Это хорошо, что я ей отдала. Она меня точно не отпустит. И вообще, я всё выбрасываю из головы и ложусь спать…

Я легла и выключила свет. И тут вместе с темнотой на меня обрушилось такое отчаяние, что вдруг возникшая мысль показалось мне лучом света: «А ведь у меня есть ещё демисезонные!» И я с бешено колотящимся от радости и страха сердцем нашарила в шкафу демисезонные сапожки. Эврика! И на последний автобус успеваю! Собиралась впотьмах, боясь разбудить Инну, – а то она меня не выпустит… И когда уже вышла на площадку, подруга вдруг окликнула меня:

– Света! Стой!!!

Я бросилась вниз по лестнице, на каблуках, рискуя упасть и расшибиться – только бы Инна не догнала меня! Выскочив на темную улицу – довольная, что меня не догнали, почти бегом двинулась к остановке. Как выяснилось позже, Инна чуть не до дверей гналась за мной, укутанная в халат, чтобы вручить обратно зимние сапоги. «Вот и свяжись с сумасшедшими – сам дураком прослывёшь», – прокомментировала она впоследствии.

Наша погода непредсказуема: ещё днём было вполне сносно, а к вечеру вдруг ударил неслабый морозец. Стоя на подножке переполненного людьми автобуса, я начала ощущать, как ноги – особенно та, что ближе к двери – от холода теряют чувствительность. Когда я вышла и пошла к дому Даньки, мне казалось, что переступаю заледеневшими протезами в замшевой оболочке на каблуках, а не ногами.

Я позвонила в дверь: если б не эти сапоги, мне было б стыдно, а так – только больно… Мне открыл сонный Данька. Он очевидно был поражен моим ночным визитом, но я не дала ему возможности опомниться.

– А-а-а-а! Ноги! – простонала я, стоя на пороге: слезы сами собой ручьём лились из глаз.

Вышел и Павел. По его лицу нельзя было угадать, что он думал сейчас: выглядел так же невозмутимо, как и в первый день знакомства. Но по едва уловимым колебаниям воздуха вокруг нас, или чего ещё – не знаю, я почуяла его глубокое волнение. Снять сапог с одной особенно промёрзшей ноги оказалось трудным делом. Конечность так болела, что мне казалось, что сейчас я её потеряю. Ребята усадили меня на стул прямо в прихожей и принесли таз с тёплой водой. Постепенно, когда нога начала проявлять чувствительность, добавляли воду погорячее. Потом Данька принёс какой-то мази, и Паша осторожными движениями стал натирать ею ногу. То ли мазь, то ли руки Павла произвели наконец обезболивающий эффект. Пока я приходила в себя от болевого шока, ребята о чём-то между собой переговорили. Данька, сердито бурча, взял свою постель и ушёл в большую комнату, а меня Павел увёл в спальню. (К счастью, родственники Данилы к тому времени уехали). Я была молчалива и покорна, точно манекен, и позволила делать с собой всё что угодно не только без звука, но даже без мысли протеста. И всё, что делал тогда со мной мой сегодняшний врач и спаситель, казалось мне, он делал очень правильно и очень хорошо.

Когда всё произошло, и я уже пребывала в сладостной полудрёме, Павел заговорил:

– Ты помнишь, Свет, я тебе рассказывал, что вырос без отца? – теперь голос Павла звучал какими-то детскими интонациями, точно ему не двадцать шесть, а шесть лет. – Так вот. Когда мама меня ещё не родила, отец уже бросил её. А она не могла поверить в это. Он ведь не сказал прямо – что бросает, а так, расплывчато: я, мол, уезжаю, по делам… В общем, всякую брехню наплёл, какую чаще всего при этом говорят… А мама – поверила, – не потому, что глупая была, просто она-то его любила… Мама и мне это долго очень внушала, что у него, мол, просто жизнь так сложилась, что он не смог с нами быть. Конечно! Да я уже всё понял, хотя маленьким был совсем. Она тогда всю свою любовь на меня вылила, потому я через эту любовь всё и почувствовал… Мне в то время ещё и двух лет не было… Веришь ли?

– Конечно, верю, – отозвалась я. Мне было понятно, что для Павла было крайне важно то, что он говорил мне сейчас, но глубокая эйфория, в которой я пребывала, доносила до меня его слова, точно издалека. – Я даже вижу, что так и было. Она с ножом ходила, с раной в сердце. И ты это перенял… Нож этот – эта боль – он как бы и сейчас из твоего сердца торчит.

– Я бы убивал таких подлецов, честное слово. А для себя – давно решил, что если так случится в моей жизни, как у отца, я никогда не оставлю женщину с ребёнком.

– Это правильно, – сонно проговорила я, почти проваливаясь в дремоту. Мне приятно было слышать его голос, эти правдивые, почти исповедальные интонации.

– Ты уже слышала, что я этой осенью в аварию попал. Ну вот, сначала я в больнице провалялся, а потом моя мама заболела. Она, конечно, очень переживала из-за меня: ведь больше у неё нет никого. И результат – инсульт. Я же, понимаешь, не умею, как за больными ухаживать. И вот, мне помогала соседка наша, Наташка. Она такая, как сказать… заброшенная – ну, родители алкаши у неё… А сама-то девчонка хорошая. Мама ей давно уже просто по-соседски помогала: то чем вкусным на праздники угостит, то одежонку какую получше подкинет. А Наташка – благодарная по характеру, и если что ей по силам, то тоже помочь старается. Когда всё это случилось, она и меня тоже в больнице навещала, и дома помогала матери, хотя ей всего семнадцать недавно исполнилось. Не всякая девушка в такой ситуации сможет быть рядом, а Наташка – простая, с ней легко… Ну вот, как-то незаметно мы с нею так и сблизились. Недавно Наташа сказала мне – в конце декабря – что ждёт… ребенка…

Павел замолчал. Я, уже засыпавшая было под его разговор, продолжала гладить его по груди. Рука моя замерла на месте. «Ждёт ребенка», – отозвалось в моей голове то, что никак не желало доходить до сознания. Тут моя дрема, как и пьяное состояние блаженства, стали рассеиваться, как сумерки перед рассветом. «У Павла есть девушка, которая в настоящий момент от него беременна, – констатировал сухо мой мозг информацию, которую всё моё существо отказывалось воспринимать. – Значит, этот разговор – не просто порыв откровенности. Мне таким образом дают понять, что рассчитывать на продолжение нечего…»

– Что же ты собираешься делать? – выдавила я, наконец.

– Пока так поживём, а к лету, я думаю, распишемся.

Зависла пауза. Что я могла сказать? Похвалить моего собеседника за благородство?

– Ты почему мне раньше это не сказал? – спросила я, наконец, так же безжизненно.

Павел молчал. Но я молча ждала ответа, и он продолжил.

– Это пока была тайна у нас с Наташей. Я и Даньке-то ничего не стал говорить… пока. Наверно, потому и решился сюда уехать, чтобы как-то одному это переварить. Приехал – мне показалось, что всего этого нет, что я свободен… А потом чересчур расслабился, стал слишком много себе позволять… Вот и решил расстаться «по-английски», не прощаясь… Но ты сделала по-своему…

– Я?! То есть, ты хочешь сказать, что это всё я сама?! – меня так и подбросило на кровати…

Павел замолк, затаился, и его глаза как бы обходили меня, прячась за невидимой бронёй. А мои – напротив, пожрать желали эту молчаливую недвижимую фигуру:

– Прекрасно! Замечательно! Что ж, пусть даже так… Но сегодня – сегодня-то почему ты ничего не сказал сразу? Или же: не захотел шапку Даньке проспорить?

Тут я вскочила и начала суматошно одеваться, едва попадая руками, ногами в рукава и брючины – только бы скорее, бегом, прочь отсюда. Рванула в прихожую и, на ходу, надевая шапку и пальто, я проговорила, наконец, заикаясь, смеясь и плача:

– Ты что же, думал, я зачем пришла – за этим? Хха-а, дурак! Да я хотела лишь узнать про Но-ож, вот почему… А теперь я тебе скажу – да, я полюбила… В первый и последний раз, как никого больше в жизни… Может, никто тебя уже не полюбит… Это невозможно, но я в-и-и-дела, сразу же, в первый же день… Этот нож в сердце – он и в моё сердце тоже… Ты должен на ней жениться. Чтобы на тебе и мне… Всё закончилось… Эта история с ножами… Прощай!

И я вырвала себя из той квартиры прочь: хотя меня никто и не пытался задержать. Вскоре с тёмной заснеженной улицы меня увёз первый сонный автобус. Я не знаю, проводил ли меня Павел хотя бы взглядом, понял ли он что-то из моих слов, или же просто принял меня за сумасшедшую. Но больше он у нас не появлялся и никаких вестей о себе не подавал. Я старалась скрыть от всех свои страдания, но мои подруги их понимали и без слов. Поэтому на упоминания о Павле у нас было наложено негласное табу. Однажды лишь Данька, видно, прочитав в моих глазах молчаливый вопрос, сказал как бы между прочим, что Пашка расписался со своей девушкой, и у них, кажется, должен родиться сын.

Все шло своим чередом: кончалась учеба, начиналась другая жизнь. Мои соседки: Аня, Ниночка, Любаша вскоре после окончания вуза повыходили замуж и превратились из красавиц в милых жён. У них прекрасные семьи, чудесные дети. Инна ещё долго грызла «гранит наук», закончила аспирантуру и сделала карьеру, но замуж так и не вышла. Наверное, гордой, умной и красивой найти достойного спутника ещё труднее. Я долго была одинока, но потом всё же нашла человека, с которым создала семью. Данила, который предлагал руки и сердце всем поочерёдно в нашей компании, кроме меня, смертельно обиженный отказами, вдруг исчез с нашего горизонта. Потом выяснилось, что он женился и уехал домой, на Север. Вскоре после рождения ребенка развёлся. Потом занялся бизнесом и уехал на Восток. Лет через десять наш общий друг снова объявился, но узнать в этом человеке нашего прежнего Даньку было невозможно. Чрезвычайно толстый (это Данька-то!), донельзя довольный жизнью и женатый второй раз. Было это на нашей очередной встрече выпускников. Показывал семейные фотографии (хвастуном он остался прежним). Жена – что это? – совсем не модельной внешности, весьма пухленькая, но милая особа. А вот – с друзьями. С другом детства. Так, знакомое лицо. Конечно, это Павел. Вот его жена – хрупкая такая, с заботливыми глазами, и сын – большенький уже, рыжеволосый мальчик. Весь в папу. Вот где я видела! Да, это – он, тот мальчик из моего сна:

«Детская песочница под типовым «грибком-мухомором» ржаво-коричневого цвета. В ней возится рыжий мальчик лет трех. А вот девочка помладше, лет полутора-двух, в цыплёночно-жёлтом платьице направляется к «грибку». Малышка направляется к мальчику… У неё в одной ручке – пластмассовое ведёрко, в другой – какой-то большой ромашковый цветок. Девочка протягивает свою ручку с цветком к играющему малышу. Тот отрывается от игры, смотрит с любопытством, берет цветок, и… бросает его наземь… Малышка глядит на него ещё непонимающе и растерянно…»

Я просыпаюсь от плача. От своих собственных рыданий. Так плачут маленькие дети – неутешно и неудержимо. А за моим окном – рассвет:

Из-за фиолетового леса

Выкатилось, словно колесо,

Солнце апельсинового цвета,

Досмотрев свой ранний рыжий сон…