Тимон и Найда [Елена Юрьевна Морозова] (fb2) читать онлайн

Отчим

Рисунок Karego на фест «Миры из материала заказчика»

Сестрёнку Тимон нашёл в лесу.

То есть тогда он ещё не знал, что это странное, зарёванное существо станет ему сестрёнкой. А когда углядел под спутанной гривой остренькие собачьи ушки – вообще заподозрил, что не человек перед ним, а нежить. Да ведь нежить Жертвой быть не может, а у этого лохматого недоразумения ручонки жёлтой лентой перевиты, только она её так изгваздать успела, что не сразу и разглядишь. После уже спросил про венок – оказалось, был, да ещё ночью потерялся. Ночью, понятно? А всякому известно: коли Жертва ночью в лесу уцелела, так значит, само Солнышко Светлое ей жизнь назначило, и воле его противиться – грех великий. А оставить в лесу этакое чудо – всё одно, что убить, хоть бы благословение солнечное её от зверей и хранило. Это взрослого лес прокормит, а малявка от силы пяти лет от роду разве что ягод набрать сумеет, на которых долго не проживёшь. Так что коли тропа лесная её навстречу Тимону вывела – ему о ней и заботиться, и ничего тут не поделаешь. Ну и ладно, он, как-никак, уже почти взрослый, десятую весну на свете живёт, да и дед, хоть и ворчит вечно, что в землю пора, зато такого огорода, как у него, на три деревни не сыщешь. Прокормят малявку, много ли ей надо-то?

Дед обычаи лучше Тимона знал – только вздохнул тяжело, а говорить ничего не стал. А на Тимоновы сомнения хмыкнул, да велел найдёнку за стол сажать, кашей потчевать. А в кашу масло земносолнышкового накапал, да для надёжности ещё и лепестков сушёных добавил. Всяк ведь знает: у нежити лесной тьма в крови, а цветок этот – отражение солнышка на земле, нежить к нему и близко подойти не смеет, не зря его вдоль ограды деревенской сажают.

Малявка изголодаться успела знатно, вмиг хныкать перестала и на кашу набросилась. Тимон и оглянуться не успел, как всю миску смела, куда только и влезло? Лепестков, видать, и вовсе не заметила. Так Тимон после всем и говорил – никакая она не нежить, коли земносолнышка не боится, а уши мало ли какие бывают, уж лучше такие, чем лопухи веснушчатые, как у Риманова Ларьки. А чем к чужим ушам цепляться, на своё пузо посмотри, круглей, чем у светомыши, только с того хоть свет идёт, а с твоего – одно бурчание…

Нет, сперва-то он и сам на найдёнку злился, что вечно хнычет, мамку поминает, делать ничего толком не умеет, и вообще, в хозяйстве человек никчемушный. Но то сам. Впрочем, взрослые быстро устали языками трепать, а скорую на дразнилки малышню и подзатыльником поучить не грех. На свою как хочу, так и ворчу, а чужим нечего, вот!

И сам не заметил, как к «свою» стал «сестрёнку» добавлять.

Имя да название родной деревни у малышки и спрашивать не стали. Жертва, даже если жива осталась, для прошлой жизни умерла. Хотели Солнцедарой назвать, да не прижилось, больно уж не шло звонкое имя к несуразному этому, вечно растрёпанному существу с диковатым взглядом. Звали то Дарёнкой, то Найдой, деду первое больше нравилось, Тимону – второе, а она на оба имени откликалась. Так с двумя и жила.

Росла Дарёнка на удивление быстро, за четыре года обогнав всех ровесников, а может, старше была, а маленькая с бескормицы. У деда-то с Тимоном голодать, слава Солнышку, не приходилось, а уж ей они и вовсе лучший кусок завсегда подкладывали. Вот и выправилась.

На пятый год остались они с Тимоном вдвоём. Деда угораздило в лесу на гнездо шершутов нарваться – вот уж верно говорят, что и на старуху бывает проруха. И ладно бы летом или хоть осенью, а то весной, когда у них яд за всю зиму накоплен. Молодой бы, глядишь, ещё и выжил, а старику хватило.

Деда схоронили рядом с родителями Тимона, что вдвоём в одной могиле лежали. Тимон их живыми и не помнил, когда они померли, ему и двух вёсен не сровнялось. Мор тогда по деревне прошёл, и дед как-то обмолвился, что и они тогда Жертву в лес увозили. За три дня пути, по обычаю, чтобы своими ногами назад вернуться не сумела. А кого, из чьего рода, – о том не сказывал, не принято о таком вспоминать. Отдали – и ладно, Солнце жертву приняло, прекратился мор, не выкосил работников подчистую. А сирот тогда по деревне немало бегало, мор, как ни странно, детишек щадил. Тимону ещё повезло, что при деде оказался, теперь вон своим домом живёт, не как Рунька, или, скажем Цветка, которым ещё не один год чужую доброту отрабатывать, раньше, чем на родительскую избу право вернут.

Без деда стало труднее, ну да к этому времени Найда уже вовсю брату помогала, так что урожай собрали хоть и не такой, как прежде, но до весны должно было хватить. Вроде и наладилась жизнь, а всё одно – пусто в избе стало. Вот уж когда Тимон Солнышко Ясное всяк день благодарил, что сестрёнкой одарило! Без неё и вовсе тоска бы заела, а так – поди, потоскуй! Ты старший, маленькую утешать должен. Она деда тоже полюбить успела. И глупышка ещё, ростом только и вымахала, а иногда глянешь – дитё дитём. Не, так-то умненькая, и работа меж рук не падает, но наивная – жуть. Всякому слову верит.

Вот и теперь.

– Ти-и-имка! Я боюсь!

– Чего, глупая?

– У деда в каморе кто-то есть!

– Да кто там может быть? Мышь, небось, скребётся.

– Не-а, что я мышей не слышала? А Радка говорила, что если человек не своей смертью помер, то год потом не упокоится, вот. А вдруг это дед там?

– Дура твоя Радка. Неспокойником только те становятся, кто далеко от жилья помер и погребения честного не получил. Да и те человеку ничего не сделают, только ноют да просят, чтобы их тело нашли.

– Ну Ти-и-имка! Тебе тут не слышно, а я боюсь!

Тимон и впрямь от дедовой каморы дальше, где спал малым, там и остался. Найда сперва с ним спала, а как подросла немного – дед её в большую горницу на печь переселил, а сам в камору при сенях перебрался. Чтобы всё по обычаю: хозяин ко входу ближе, ему первому гостей встречать, что прошенных, что незваных, хозяйка – на печи, ей первой вставать, завтрак готовить, прочие, малые да старые, в дальних покойчиках, а коли девка заневестится, так ей и вовсе на чердаке светлицу ладят – к Солнышку ближе, от соблазна дальше. Но Найде до невестиных лет ещё расти и расти, а другой хозяйки в доме всё одно нету, разве что Тимон приведёт, так это тоже не завтра будет. Вот и спит в горнице.

– Ну Тимка!

– Вот настырная!

Не хотелось Тимону вылезать из нагретого лежбища, да ведь не отстанет же! Что под руку попало, через голову натянул, светомышу из клетки цапнул и дверь в горницу распахнул. Да так и застыл. Найда шагнула было вслед, пискнула жалобно и к Тимону под руку нырнула, прижалась, дрожит, глаза от страха круглые, каждый как пуговица с дохи. Да и у него, верно, не меньше.

Светомыша хоть и спала, а разгорелась сразу ярко, осень же, самое их время. Всю горницу разом осветила. А посередь горницы стоит странный кто-то: физиономия вроде как человеческая, мужик как мужик, разве что щетиной зарос, а вместо волос – шерсть, да не на голове только, а по всему телу. Крепенький такой, росточком Найде по плечо, а плечами и Тимону не уступит. Уши собачьи врастопырку, со спины, верно, глянуть – так совсем бы зверь, коли не было бы на нём штанов коротких и рубашки без рукавов, и то, и другое в копоти. Что за чудо такое, откуда взялся? Дверь-то Тимон сам закрывал на засов, его ещё отец делал, да так, что снаружи ну никак не отожмёшь! И на окнах ставни, тоже запертые.

Не было бы рядом Найды – завопил бы Тимон так, что побелка с печки облетела бы. Он бы и так завопил, но сперва горло перехватило, а после глупо как-то показалось: стоял-стоял, да вдруг вопить начал. Так и продолжал стоять. Молча.

И неясно, чем бы всё это закончилось, но тут пришелец сам голос подал. Вполне, к слову, нормальный голос, хрипловатый только.

– Ну, чего смотрите-то? Домовых не видели? Хотя и правда ведь, откуда вам… Нет нас в вашей деревне, не завезли потому как. А всё оттого, что знающих людей мало, стариков-то слушать не хотите, скучно вам стариков слушать, вот и получаете что получаете, а без нас-то, как ни крути, а дом не крепок…

До Тимона и смысл-то ещё не дошёл, а страха как ни бывало, до того говорок этого чуда невиданного был похож на дедово ворчание. Будто и впрямь встал старик из могилы, чтобы внуков непутёвых на ум наставить.

– Ой, а я тебя, кажется, видела, – пискнула из-под руки Тимона Найда. – Точно ведь, видела! Когда маленькая была. Только ты тогда был не волосатый и одетый!

– На себя посмотри! – фыркнул пришелец. И впрямь, не Найде бы говорить про «одетый», сама как спала под периной в одних нижних портах, так к брату и выскочила. – А что видела – так не диво, диво было бы, кабы не видела, отца-то родного…

До того Тимону казаться стало, что он хоть что-то понимает, вот то хотя бы, как гость непозванный в дом попал: известно же, что домовые любой тварюшкой обернуться могут, да и стены им не помеха. А теперь всё ещё непонятнее стало. Как-так – отец? Домовой же, сам только что сказал! Охранители – они хоть и добрая, а всё ж нежить, слыханное ли дело, чтобы такой человеку роднёй приходился?

А глаза-то сами на Найдины ушки остренькие так и скосились.

Понял Тимон, что зла от пришельца ждать вроде как нечего, а без долгих разговоров тут не обойдёшься, и надобно хозяину дело в свои руки брать.

– Так, Найдёнка, ну-ка, скоренько оденься да на стол собери, как Солнышко Светлое всех равно греет, так и в доме всякого гостя привечать велит. А ты, гостюшка незнаемый, за стол садись да поведай толком, как такое чудо сотворилось и с чего ты к нам нынче не стучась пожаловал?

– Да не решил я ещё, показываться ли вам али так жить, – проворчал тот, на лавку присаживаясь. – Тебе-то меня бы, коли не захочу, вовек не услышать, а она вот, вишь, чуткая оказалась. Ну я и подумал – чем девку всякую ночь пугать, покажусь да объясню всё как есть. А что чудо – так тут ты прав, и впрямь было то чудом невиданным, мне о таком прежде и слыхать не приходилось. Но то разговор долгий.

Разговор и впрямь долгим получился.

– У нас, домовых, баб не водится, – рассказывал гость, молоко из любимой дедовой кружки прихлёбывая. – Потому дитёнков нам человеческие бабы рожают. Коли есть в дому, где домовой живёт, вдова нестарая, так он к ней ночью во сне и примостится, сон наслав, будто муж покойный её ласкает. А как поймёт, что понесла она, на другую ночь явится как есть и всё проскажет. Той-то деваться уже и некуда, а порухи чести её не станет, домовёнок – не ребёнок, его не девять месяцев, а только три баба носит, да и рождается он легко, потому как маленький, будто котёнок, да и молока мамкиного не просит, ему и козье сгодится. А как подрастёт малой, да срубят в поселении новую избу али иные какие хоромы, так мамка его по обычаю за порог в башмаке вынесет, а хозяину дома нового скажет, чтобы по обычаю же в дом звал. А вашу вот деревню, когда строить начали, так то ли знающего никого не нашлось, то ли старый домовой в новую избу идти не захотел, а молодого в тот срок не случилось. Оттого и живёте без Охранителей, вроде и не страшно, а и не ладно.

– Не о нашей деревне речь. – Тимон вовсе уже не боялся, а оттого приметил вдруг, что гость их и сам не так уж смел, да всё на Найду косится, будто не уверен, надо ли при ней говорить, а и отослать не решается. А чего не говорить-то? Не малявка, чай, всяко видела, откель всяка живность домашняя на свет выходит, да и про деток понимает, что бабы их не в поле находят. – Ты про Найдёнку скажи, как с ней-то вышло? Она-то не домовёнок, да и не парень даже, а самая что ни на есть девка.

Найда тоже про страх позабыла, пристроилась на лавке, хоть всё ж к Тимону поближе, слушала внимательно, а в разговор старших без спросу больше не влезала. Только глазами любопытными из-под копны своей вечно лохматой посверкивала.

– Да не знаю я, как этакое получилось! – Гость и про молоко забыл, отставил кружку недопитую. – Но и то сказать – у нас -то с Линкой, мамкой её, с самого начала не по обычаю пошло. У неё-то с мужем жизнь получилась хоть и короткая, а неладная, что там на деле было, не скажу, а как по мне, так он её без любви брал, за одно хозяйство богатое, что ей от отца-покойника перепало. Бить-то не бил, но и слова доброго она от него не слыхала. Оттого, видать, и деток им не было дадено. А она, Линка-то, всё печалилась, как муж не видит, слёзы лила. А мне её жалко, хозяйка-то она умелая да расторопная, такая всякому домовику в радость. Вот я ей и ворожил по малости – то клубочек сбежавший к ноге подкачу, то птичку звонкую на ветку к окошку приманю… А после придумал – котом, якобы приблудным, обернусь и к ней ласкаюсь. Прежде-то у неё кошка жила, а как померла, так муж новую заводить не позволил, баловство мол, одна шерсть с неё, а мышей в доме и так не водится. А откуда им взяться, мышам-то, коли я дом охраняю?

Так вот и жили, а после муж её на покосе ногу косой поранил да неделю спустя от горячки и помер. Правду сказать, плакала она по нему не с горя великого, а так, от одной доброты своей. Вскоре ж после того как-то чешет она меня-кота за ухом да и говорит: как, мол, отец помер, так только от тебя, котечка, я ласку и видела, вот, мол, коли бы ты говорить умел, так лучшего и не надобно. А, думаю, была не была! И заговорил с нею. Она сперва-то напугалась, а после обрадовалась. Я ей всю правду и обсказал, что домовой, мол, здешний. Она про меня знать-то знала, завсегда молоко за печкой оставляла по обычаю, а видеть прежде не приходилось, нечасто мы людям-то являемся.

Так слово-то за слово говорили с ней вечер, другой, а потом она возьми да и попроси: покажись, мол, в настоящем своём виде, не котом же ты на свет народился. Ну, показался я. Ничего, говорит, симпатичный, правда, на котика похож, только без хвоста. И смеётся, весело так, как при муже, почитай, и не смеялась. Ну с той поры и повелось у нас – как она ткать либо ещё какую работу править начнёт, так я рядом пристроюсь и разговорами её тешу. И сам не знаю, как такое случилось, а только месяца не прошло, как стали мы с ней жить как муж с женой, без всяких снов обманных, по-честному. И скоро ясно стало, что непраздна она. Да только не так всё пошло, как должно было бы. Носила она дитя, как человеческому ребёнку положено, только не девять месяцев, а шесть всего, оттого никто и сказать не мог, что не от мужа дитя рождено. То есть пытаться-то пытались, родня мужнина, чего это, мол, девка такой странной народилась, не подменыш ли лесной? Только старейшина над нею трижды обряд провёл и твёрдо сказал: человеческая девочка, нет в ней Тьмы ни на крошечку, а что на иных не во всём похожа, так на то воля Рожениц и Солнышка Светлого.

Так и пошло, что коситься не косились, но и помогать никто не торопился. В дому-то я что мог делал, а за порог мне ходу не было, там уж Линка одна как могла справлялась. Может, и смогла бы мужа найти, не красой, так хозяйством небедным приманить, да вот не захотела. Да и глядела куда веселее, чем при муже-то, покойничке, а уж как на дочку глянет – так словно светится вся, будто солнышко весеннее, ясное. Только нещедро, видать, ей Судьба радости напряла, скоро нить кончилась. В жару воды холодной выпила, слегла, да уже и не встала.

Верно говорится, что беда одна не ходит. Накануне, как Линка, в деревне ещё малец один тоже от горячки помер, речка там с ключами холоднющая течёт, а ребятню в жару из воды разве ж вытащить? Ну и стали по деревне шептаться, что, мол, не мор ли идёт? У страха, известно, глаза велики. А родня-то мужа Линкиного, наследнички, и рады уголёк раздуть: надо, мол, Жертву снарядить, покуда ещё смерти не приключились. Ну и снарядили вот…

– А ты что ж?! – Тимон аж на лавке привскочил. Домовик только руками развёл виновато:

– А я что могу? Пугать только да мелкие пакости строить. Такой уж на нас зарок положен, что людям серьёзного зла сотворить не можем, хоть бы и хотели. Да и ворожба у нас не о том… что мог – попытался. Может, и помогло, не пропала, вишь, в лесу-то, спасибо Солнышку доброму да Судьбе-пряхе. Кабы хоть на минутку с ней вдвоём остаться, так научил бы, как с собой позвать, только не выпало такого. Жертву-то не в избе снаряжают.

Молчали долго, пока Найда голос подать не решилась:

– А что с тобой дальше было?

– А что со мной быть могло? Пришлось с новым хозяином жить, Линкиного мужа племянником двоюродным. И пакостить-то ему не получалось, что в избе ни случится – мыши ли набегут али молоко скиснет – он за всё жене пенял, ругал да поколачивал за небрежение, хоть бы и видел, что никак не её вина. Жена у него тихая, безответная, я её жалел. И до того мне это всё противно стало, что, думаю, лучше уж бездомным стать, избу родную погубить, чем смотреть, как эта тварь болотная на чужом добре жирует. Да только для домового дом не устеречь – что кожу с себя содрать. Долго решимость копил да время подходящее выбирал, может, и не сумел бы, да всё само сложилось. Хозяйка детей взяла да к матери в соседнюю деревню уехала, гостевать, а хозяин с такой радости братовьёв на гулянку зазвал, один браги притащил, а другой рыбу свежую, на вечерней зорьке наловленную. Начали они ту рыбу жарить, да и не уследили за печкой, уголёк возьми да и выпади, аккурат на щепу, что от растопки осталась. Мне только и было, что отвернуться.

По тому, как сказал он это, Тимон понял ясно: только да не только, видать, и впрямь домовому дом погубить – что человеку руку тупым ножом отрезать. Но бывает, верно, что и отрежешь.

– И они что, сгорели? – ойкнула Найда.

– Да куда там, дверь-то отворена была, хоть и пьяные, а вылетели резвее трезвых. Народ созвали, да только ночь уж была, пока проснулись, пока сбежались, да и не всяк пожар потушить можно. А как крыша рухнула, так и я за порог. В какую сторону тебя, дочка, увезли, я тогда ещё услышал да запомнил, а всё равно искал долго. Мне ведь и спросить не у всякого получится.

Снова помолчали. И снова Найда первой заговорила:

– А теперь ты в нашей избе жить станешь?

Хорошо так спросила – с надеждой. Тимон сам-то спросить не решился бы, кто их знает, домовых, как у них принято? А так и дому защита, и Найдёнке отец, с одним-то братом всё одно сиротство.

Домовой вздохнул тяжко, на Тимона глянул:

– Ты-то зовёшь ли, хозяин?

Тимону и говорить бы ничего не надо, на лице, видать, всё нарисовано. Но всё ж встал, поклонился по обычаю:

– Зову, батюшка-домовой! Будь дому защитой, нам с сестрёнкой соседушкой добрым!

Домовой усмехнулся – невесело, а всё не так, как прежде.

– Ишь ты, знает, как надобно! Спасибо, хозяин ласковый, коли зовёшь – останусь. Да только не знаю, примет ли меня дом, прежнюю избу не устерёгшего.

– А коли не примет, так просто живи, ты ж сестрёнке-Найдёнке отец! Только скажи наперёд, как звать-то тебя? А то домовым кликать – что меня парнем звать, вроде и правда, а неуважительно.

Домовой снова усмехнулся, вовсе уже весело:

– Имена наши не для человечьего языка, вам их и не выговорить. А ты сам сказал – сестрёнке твоей названой отец, так и тебе, получается, тоже, а коли не отец, так отчим. А коли тебе то негодно, сам имя придумай да зови, как нравится.

– Годно, батюшка!

– А коли годно, так сажай мышу в клетку и марш по постелям, светать уж скоро начнёт, а дела дневные сами-то не сделаются!

Найда наперёд в камору пошла, постель батюшке найденному постелить, хоть он и говорил, что ему не надобно. А пока стелила, Тимон не удержался, спросил:

– Как же всё ж так вышло, что она человеком родилась, да ещё девчонкой? Ты ж говоришь, в вашем роду баб не водится?

Домовой руками развёл:

– Так Найда ж не нашего рода, человеческого. Может, оттого и человеком родилась, что у нас с Линкой всё по-человечески было? А что девочка, так Линка больше моего любила. Бабы любить правильнее умеют, чем мужики, а уж про нас, домовых, и сказывать нечего, мы как кошки, нам дом всякого человека дороже. А дети – они ведь от любви родятся!

Нашествие

Рисунок D~Ary-4an на фест «Миры из материала заказчика»

Нашествие – не мор, не нежить, жертвой не откупишься, земносолнышком не отмашешься… мечом, как выяснилось, не отмашешься тоже. Впрочем, меча Тимону и не дали, только лук, а нож свой оставить разрешили, охотничий. Лук он тоже свой взять хотел, но оказалось – не годится, слабоват. К тому, что выдали, приноравливаться пришлось, ну да Тимон не слабаком вырос, хоть на вид и не богатырь вовсе. Худой, да жилистый, да и не одна только сила для стрельбы нужна. Тимона охоте дядька Порат учил, а уж он-то из леса без добычи и в неудачный год не хаживал. Вот и получилось, что в десятке на деревенского приблуду сперва сверху вниз смотрели, а после ещё и совета спрашивали.

Везло Тимону просто невероятно. И в боях везло, и после, когда отступали – через Сухие Луга, через болота в низовьях Тихоструйной, через леса… через две мёртвые деревни, куда конница вражья раньше них поспела. Не верил прежде Тимон, что так возможно, хоть и рассказывали бывалые воины, кому прежние набеги отбивать приходилось. О вырезанных стариках и младенцах: от первых проку уже нет, от вторых – ещё. О женщинах, которых лучше бы просто зарезали. Одноглазый Румат, что в плен угодил да сбежать сумел, пояснял, что по тамошним понятиям если баба после десятка выживет, так в рабыни годится, а иначе, мол, и не жаль. А рабыни там и по хозяйству все дела справляют, что мужские, что женские, и в постели хозяев тешат, и новых рабов им рожают, в которых половина крови хозяйская, да только хозяевам на то наплевать. Мужчин-то, кого живыми взять удаётся, в каменоломни да шахты отправляют. Сотник говорил – боятся дома рабов держать, вдруг в спину нож воткнут. Правильно, наверное, боятся.

Раньше Тимон и слова такого не слышал – «раб». По деревням такого не водилось. Коли хозяйство большое, а работников в семье недобор, так нанимали по договору. Бывало, конечно – должник неисправный долг отрабатывает, ну да это ж не на всю жизнь, да и не может хозяин даже невольному работнику зло чинить. Даже заставлять работать сверх сил – не может, соседи коситься начнут, разве что работник сам хочет долг скорее избыть, да и то… А чтобы из человека вещь делать? В городах, говорили, были такие, что на всю жизнь договор заключают, уйти от хозяина не могут, только и над их жизнью хозяин не властен, кормить-поить обязан, а коли будет наказывать без вины, так закуп и пожаловаться может и услышат его. А тут – хоть убить, хоть продать… как возможно?

Больше смерти боялся Тимон в плен попасть, а больше плена – что в родную деревню враги прежде своих доберутся. Хоть и разослал воевода кругом гонцов с наказом мужикам к столице идти, новое войско складывать, а кто к оружию непригоден – в леса уходить, да все ли послушают? Да и за отчима-батюшку тревожно, ему-то уйти некуда, домовые в лесу не живут. Надеялся – пойдёт отряд через родную деревню, да в последний момент воевода в сторону свернул. Вот и отпросился Тимон у полусотского – в деревню, мол, сбегаю налегке-то, потом в два дня догоню, большой отряд хоть и поспешает, а медленно. Командир тоже живой человек – дозволил, хоть кое-кто и косился, видать подозревали, что возвращаться не думает. Только Тимону до косых взглядов дела не было, собрался да и пошёл, а уж в лесу, хоть и нехоженом, он отродясь не блуждал, вышел прямо, как иной и по зарубкам бы не прошёл.

Деревня встретила тишиной.

Не надо было входить, видел же, что все ушли, кабы был кто, так окликнули бы, или хоть собака залаяла. И как чужих глаз не почуял, охотничек? Нет, напрямую не пёр, конечно, задами проскользнул, а толку? Ловушкой была безмолвная деревня, капканом, на крупного зверя настороженным, а Тимон случаем вляпался. Неспроста воевода с прямого пути свернул, то ли почуял что, то ли донесли, а только не свернул бы – тут войне бы и конец, не воюет тело без головы.

Не дошёл Тимон до своего двора. На шум позади только голову повернул – прыгнули через тын, скрутили. Всё ж сила-силой, а умение крепче будет, против настоящего рукопашника он, лучник недоученный, и ворохнуться не успел, чисто гусь на линьке. Ладно ещё, что шею сразу не свернули, как тому гусю. А может и лучше бы, чтоб свернули, живым врага берут не молочком угощать.

Одно это Тимон и думал, пока в избу волокли. А там и вовсе соображение отшибло, как увидел, кого следом втолкнули. Промолчать бы – да только язык вперёд мысли успел:

– Ты какого демона болотного тут?!

– Тебя упредить!

– Дура!

Найда носом хлюпнула, а спорить не стала. Чего уж тут спорить, дура и есть. Коли остановить не успела, так чего было соваться? Только хуже сделала.

– Так ты здешний, воин? Ну, добре.

Тимон только теперь поглядел, кто за его столом расселся. Дураку ясно – шишка важная, не десятник простой, да кабы и не сотник даже. Одет вроде просто, а рубашка тонкая, такая, что в деревне разве что девка непросватанная на праздник наденет, да и плащ на лавку скинут не суконный. Вот же угораздило, а?

– Говорить будешь?

– Что говорить-то? – дурачком прикинулся Тимон. А про себя подумал: верно говорили, что у чужих говор на наш похож, этот вон совсем ясно говорит, жёстко только. Или выучил?

Чужак только хмыкнул – не поверил в Тимонову дурость.

– Каким путём ваши идут?

– Мне откуда знать? – Тимон ни на ноготь не думал, что ему поверят, но попытаться-то надо было? –Я уж кой день по деревням мотаюсь, людей по лесам гоняю.

– Пешим?

– Был конь, да леший свёл.

– Врёшь. Зря.

Даже глазами не повёл, велел в пространство:

– Девку – в чулан, этого – в погреб.

Слово умолкнуть не успело, а кто-то уже крышку погреба отпирать начал, другие Найдёнку к чулану поволокли, она и не сопротивлялась, только слёзы потекли, как в детстве сопливом. А Тимону вслед прозвучало:

– Думай, воин, да недолго. Не то девку твою для начала охране отдам, а тебя смотреть поставлю. А после уж, коль выживет, ещё что придумаем.

Дёрнулся Тимон, да толку? Запихали в погреб, крышку защёлкнули, а засов там крепкий, дед любил всё на совесть ладить. А коли бы и не крепкий… пока вылезешь, десять раз по голове стукнут.

Тимон от злости на себя да на Найду-глупышку готов был головой о стенки биться, делать-то больше всё равно нечего. Да не успел – у плеча голос услыхал:

– Что ж вы так, детки…

– Батюшка? – не то, что б забыл Тимон про отчима, а как-то не подумал, что с ним поговорить можно.

– Тише ты! Меня они не слышат, а твой голос и разобрать могут.

– Что делать-то нам, батюшка, подсказал бы! – уже шёпотом взмолился Тимон. У самого-то в голове ни одной умной мысли не ворохалось.

– Сказать им, что хотят – не скажешь?

– Не скажу, – Тимон только миг и промедлил. – Пока воевода жив – надежда есть, а так всем пропадать, по лесам всю жизнь не напрячешься. Да и рабом жить – не многим лучше смерти будет. Найдёнку бы вот только уберечь.

– Её я вывел бы, в ней хоть и малой долей, а моя природа есть – и через стену провести смогу, и от глаз чужих укрыть на время. Да только бы колдуна ихнего куда подальше убрать, заметить может.

– Он что, тебя видит?

– Чует. За то и выбрал нашу избу для наибольшего своего, сказал – под защитой она.

И тут на Тимона будто озарение нашло, словно Солнышко ясное в подпол заглянуло.

– Уведу колдуна! Коли поверят, так уведу. А ты как отойдём подальше, так сразу Найдёнку выведи.

– Уж не оплошаю.

– Прощай, батюшка!

– Прежде времени себя-то не хорони, мало ли, как повернётся. Благословляю тебя на удачу, сынок!

С тем и сгинул, как не было. А Тимон ждать принялся. Недолго и пришлось, соскучиться не успел, как крышку подняли.

– Надумал?

– Надумать-то надумал, да толку с того… Путь колдовством затворён.

– Кто бы усомнился… Но ты-то ведь вернуться должен был? Кстати, куда послан, уж скажи?

– Так я правду сказал – по деревням проверять, ушли ли. А вернуться должен, да память тоже заклята. Всем заклинали, кого отдельно посылают.

Мужик, что слева от наибольшего стоял и даже в избе плаща не снял, вперёд дёрнулся:

– Как заклятье снять?

Наибольший косо глянул:

– А сам не снимешь ли?

Тот, в плаще, головой качнул:

– Может, сниму, владыка, да времени и сил много истрачу. Это в обычных делах ломать – не строить, в колдовстве и наоборот бывает, так, что построить проще лёгкого, а ломать замучаешься. Если же не знать, как построено, так сугубо.

Тимон это «владыка» запомнил. Вот оно как заварилось, оказывается.

– Снять-то несложно, только вам с того проку не видать. Умыться надобно отражением лунным – солнцем заклинали, луна смоет, слова ещё сказать… только главное – вражьих ратников рядом быть не должно, даже мною незнаемых, а коли будут, так не сойдёт заклятье. А одного вы меня уж верно не выпустите.

Говорил, а сам молился всем, кого вспомнил – Солнышку светлому, Ночи-укрывательнице, Судьбе-пряхе… пусть поверят, пусть так всё окажется, как он думает!

Помогла молитва. У колдуна аж глаза засверкали:

– Так я-то не ратник!

Владыка на него зыркнул насмешливо:

– А справишься? Парень молодой, крепкий, вон как глядит – зверем.

– Справлюсь, владыка! Ноги ему спутаю, не сбежит. А коли дёрнуться попробует, так сам знаешь, я ножом не хуже прочих владею. Да и девка его у нас.

– Ну что ж, тогда тянуть нечего. –И охранникам кивнул: – Свяжите его.

Руки Тимону тотчас скрутили, а до того раздели мало что не догола. Только штаны и оставили, боялись, видать, что нож какой припрятать сумел. Зря боялись, не было у Тимона оружия тайного. Он не сопротивлялся, толку-то сопротивляться? Пока к озеру с колдуном шли, ворчал – холодно, мол, свою одёжу отобрали, так хоть бы вашу дали, сам вон плащ до носа натянул… Для виду только ворчал, вечер-то тёплый был, врага разговорить хотел, а больше страх свой заговаривал. Не придумал он пока, как сбежать – колдун на «девку» вряд ли надеется, спиной чуется, что начеку, да и ратников своих далеко не ушлёт. Ну да ладно, руки развяжет – видно будет, может и выгорит что. На крайний случай, можно попробовать в озеро кинуться – плавал Тимон хорошо, а лука у колдуна не было, может и ратники без луков прибегут? Правда, колдун… кто его знает, что он может? Такой, глядишь, и без лука достанет. А всё ж попробовать стоило, если ничего другого не придумается.

На берегу костёр курился, рядом мужик сидел, вроде как обычный рыбак, только когда колдун шуганул его, ясно стало – стражник, оружие в траве прятал, да ещё двое рядом под берегом таились. Колдун их к лесу отослал, Тимона на землю толкнул – сядь мол, жди. Тимон бы и не прочь подождать, только темнело уже, луна вот-вот выйти должна. Колдун нож достал, велел:

– Ноги сам спутаешь, без фокусов, глаз у меня зорок, в узлах разбираюсь. И помни, девка твоя до тех пор цела, пока ты послушен. Да и я тебя, коли понадобится, без ножа достану.

Шагнул ближе, видать, верёвки разрезать собирался, да не успел – от деревни вдруг крики послышались, в вечерней тиши хорошо слышные, а следом зарево разгорелось, какое только от пожара бывает. Колдун на полушаге замер, выдохнул: «Как?!» – верно, тоже понял, чья изба заполыхала. Тимон и сам ахнул, а в голове одно: успела ли Найдёна выбраться? Потом только дошло, что не могла изба сама загореться. Может, соседняя горит, думал, да сам в то не верил, только понять не мог, как такое статься могло. Разом всё отчимом сказанное вспомнилось.

Сейчас бы вот Тимону и бежать попытаться, да только его словно к месту приморозило, это после уже для себя примыслил – надеялся, мол, что колдун огонь тушить кинется, про пленника забыв. Но тот то ли знал, что с огнём не сладит, – да и откуда ему, всяк видит, что Луне посвящён, рога на шее таскает, – то ли гибель владыки ему в прибыток легла, мало ли, кто у них там власть наследует. На пожар не помчался, к Тимону повернулся, как был, с ножом руке, зашипел змеёй:

– Обманул, тварь? Глупо, глупо… живым ведь не уйдёшь. Добром не захотел, так я и пытать умею!

Тимон ногами драться приготовился, хоть и понял, что толку мало будет, колдовством его враг повяжет. Может, и повязал бы, да не успел: как стоял, так лицом вперёд и ляпнулся, только череп хрустнул под камнем, что рука держала, девичья, да не слабая. Найда как из воздуха появилась, Тимон разом обещание отчимово вспомнил от глаз чужих девчонку укрыть. А та уже из рук колдуна нож вытащила да верёвки на брате режет, сама ревёт, а дело делает. Тимон дёрнулся было бежать, да вернулся, нож у сестры забрав, а ей велел к лесу торопиться, да не напрямик, а вокруг озера – вспомнил в последний миг про сторожей, колдуном на опушку отосланных. Найда, умница, спорить не стала, припустила, как от волка голодного.

Противно было беспомощного добивать, да что делать. Колдуна вражьего живым оставлять – что полусотню, а то и поболе, так что Тимон проверять не стал, дышит ли, а горло перерезал, в костёр дров подбросил, да труп колдуний сверху затащил. Так-то надёжнее будет, а то кто их, колдунов, ведает! Только когда одежда на мёртвом вспыхнула, спохватился, что сам голый считай, да что уж теперь. Так с ножом в руке и побежал сестру догонять – сунуть-то некуда, ни ремня, ни голенища.

Найда далеко не ушла, на опушке брата поджидала. На шею кинулась, ревёт в три ручья. Тимон и сам бы ревел, да только перед сестрёнкой стыдно, и уходить надо, пока чужие не опомнились, ловить не кинулись. Делать нечего, пришлось прикрикнуть. Найда притихла, только носом шмыгала. Далеко-то уходить не стали, ночью в лес с одним ножом соваться дураков нет, а тут как раз дерево поваленное нашлось среди шишника колючего – лучше и не придумать, коли костёр жечь нельзя. Найда рубаху верхнюю стянула, брату сунула – в темноте и впрямь похолодало, да и от кровососов спину прикрыть. Кое-как устроились, до утра хошь-не хошь, а тут сидеть, выбор-то невелик.

Тимон вздохнув, велел:

– Рассказывай теперь.

Найда снова носом хлюпнула:

– Как тебя увели, батюшка ко мне пришёл, сперва сказал не спешить, чтобы колдун часом не вернулся, да и отошёл подальше. А тут эти чулан отомкнули, главный их и говорит – забирайте, мол, девку, не нужна более, приятель её уже не услышит. Только я и понять толком не успела, о чём он, а батюшка дверь запер, я и не знала, что он так может, и остальные двери тоже, и ставни, я слышала, как те ломились да кричали. А батюшка по мне руками провёл с макушки до ног, иди, говорит, к озеру, Тимке помоги, только быстро беги, пока тебя увидеть не смогут, а сколько продержится – не знаю. Ещё сказал – прощай, мол, тот раз тебя судьба уберегла, этот раз мне придётся. И толкнул – прямо сквозь стенку, представляешь? – я и сообразить ничего не успела, как уже на дворе была, через тын сиганула, да и бежать. Слышу, за спиной кричать начали, ну, думаю, заметили меня, оглянулась – а дом полыхает, будто костёр, маслом политый. Я чуть обратно не кинулась, только что бы сделала-то, горело так, что и всем селом не затушишь. – Найда снова всхлипнула было, но реветь не стала. Спросила тихо:

– Тим, а как же так быть-то могло? Батюшка же говорил, что людям вредить всерьёз не может, а эти же никак выбраться не смогли бы, а?

Тимон только вздохнул – понял уже, как. Найда, кажись, тоже всё поняла, только признаться себе не хотела.

– Ти-и-им, а может, батюшка сам-то уцелел? Когда старая-то его изба сгорела, он ведь ушёл, да и дверь ему без надобности…

Тимон на то отвечать не стал, сам спросил:

– Наши-то где?

– Бабы с малышнёй да старики на Птичьем острове укрылись, а кто постарше – скот в Ящерное урочище повели. Тимка, ты меня туда не гони, я с тобой пойду. Врал ведь про заклятье-то?

– Про память врал, а путь от чужих и правда укрыт, заклятьем ли, или ещё как – мне не докладывали. Слушай, осталась бы ты, я же быстро пойду, такие новости воеводе поскорее донести надобно.

Найда фыркнула обиженно:

– Не бойся, не отстану. Не слабее прочих!

– Да что ты там делать-то будешь?

– Уж найду что. Готовить, одёжу чинить, да мало ли дел, которые мужики делать не любят?

Тимон вздохнул. Ну что с ней делать такой? Запретить – так всё одно следом пойдёт, только снова в беду влипнет. Сказал строго:

– Только чтобы слушалась. А сейчас спи давай.

Найда закивала быстро, после голову ему на плечо положила, да и затихла – видать, впрямь заснула. Пробормотала напоследок, невнятно уже:

– А батюшка, коли уцелел, нас ждать будет, да-а-а-а?

Отвечать Тимон не стал. Да и что отвечать – врать? Не будет их ждать батюшка, не уцелел он, не спасся. Домовой – нежить мирная, человеку, хоть бы и самому злобному, вреда сотворить и впрямь не может… кроме как жизнью за то заплатив. Человека убить и жить потом только зверь неразумный умеет, да нежить ночная, дикая. Ну и сам человек ещё. Тимон вот, например, научился, да и Найда – почти.

А жаль.

Оглавление

Отчим

Нашествие