Размышлялки. Небо, смена, осень, сон и другие. Сборник [Павел Николаевич Сочнев] (fb2) читать онлайн

Что такое–жизнь?

Как-то весной поехал в Пермь, «грызть гранит науки». Период был какой-то суетливый – работа не клеилась, быт заедал, машину надо было сдавать в ремонт, ещё и в больницу положили – сердце нашли и врачам оно не понравилось. В связи с кучей дел, пришлось сбежать из больницы и выехать рано. Ещё затемно, чтобы всё успеть.

Для полноты ощущений в эту ночь переводили часы на летнее время. Я про это совсем забыл, точнее не сильно то и помнил. «Доброе» «Авторадио» освежило память и времени на путь до Перми стало на час меньше. Его и раньше было на час меньше, но я об этом не знал.

Полученные знания радости не принесли. Вот так и ехал в грязной (снаружи) машине по грязной и обледенелой дороге, среди грязных сугробов с каким-то одноцветным настроением. Состояние, тоже было из описываемого цветового спектра – какое-то непонятно серое.

«Авторадио» то пело, то что-то бормотало про курсы валют, катастрофы и иные гадости. И вдруг– «Призрачно всё, в этом мире бушующем. Есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь…». Очень хорошая песня.

И почему-то прошлое ушло в прошлое, будущее, растворившись где-то далеко впереди, стало дожидаться моего появления, а я остался в настоящем. На весенней дороге, среди просыпающейся, после зимы, природы, в удобной комфортной и очень надёжной машине, которая несла меня через настоящее из прошлого в будущее. А оно, это будущее, почему-то потеряло оттенки, но хуже от этого не стало. Оно у меня было. И это радовало. Хорошо, когда у тебя в настоящем есть будущее. Которое каждый миг становится прошлым. И это прошлое – тоже твоё.

Мысли, чуть-чуть посидев в настоящем, вернулись в прошлое. Нет не все, кто-то остался со мной, а те – из прошлого расковыряли то, что я видел не более полугода назад. «Краз» с тралом, обутый в колёса – «лапти», со швеллером вместо бампера врезался в синюю легковушку. Мне, почему то, показалось, что это была «Рено». Может быть, это не «Краз» врезался, а в него. Это было не важно, я не собирался определять степень вины водителей, я просто увидел, что они встретились. У «Краза» на бампере–швеллере осталась синяя краска. От легковушки остались разбросанные синие жестянки, осколки стекол, обломки пластика и укрытое какой-то тряпкой тело женщины. Чья-то мать, сестра, дочь или жена. Она была. Теперь у неё ничего не осталось, а у тех, кто её знал – только прошлое. Разное прошлое и страшное настоящее. Оно уже тоже прошлое. Но для тех, которые узнают об аварии позже, оно станет настоящим потом и сразу же прошлым. Как точка в рассказе. Прошлое, после которого уже ничего не будет.

До, будут воспоминания, детство, юность, радость и огорчения, какие-то встречи, какие-то дела, фотографии, письма, разговоры. А после – только фотография и эпитафия. И настоящее, и будущее будет у других, а она останется в прошлом.

А у меня, пока я в своём настоящем, – всё замечательно, до тех пор, пока к настоящему приложено будущее. Как жаль, что я часто, забываю об этом – о том, что если есть будущее – то это ХОРОШО. Любое будущее – это хорошо. А если его не будет – не будет и меня. А мне будет уже всё равно. Я останусь в прошлом. И чем больше пройдёт времени, тем дальше я буду уходить от настоящего, до тех пор, пока не скроюсь маленькой точкой на горизонте чьей-то памяти. Потом – когда моё настоящее окажется без моего будущего. Тогда моё прошлое станет уже не моим, а чьим-то.

**********

Небо

В детстве я очень любил лёжа смотреть в небо. Днём чистое небо накрывало меня своим бездонным голубым куполом. Высоко летящие самолёты только подчёркивали эту бесконечность. Они, огромные на земле, казались крошечными в бездонности неба. А я – букашка по сравнению даже с самым маленьким самолётом, кто я для неба?

Умудрённый опытом семи прожитых лет, вдруг понимал, что моя уже прожитая жизнь и многие годы ещё не прожитой, не такие уж и многие, точнее никакие. Конечность любой человеческой жизни ещё более умалялась бесконечностью этого голубого купола. Очень не хотелось быстро взрослеть, стареть и тем более умереть. Но небо, абсолютно беспристрастно, показывало, что всё познаётся в сравнении и сравнение человеческой жизни с ним – неудачное для человека.

Если долго лёжа смотреть в небо, то приходит ощущение падения в эту бездну. Оно как бы затягивает. И когда страх от философских мыслей и ощущение затягивания начинали вызывать безысходную тоску, я садился. Всё. Всё земное, всё конечное, имеющее границы – трава, лес, сопки, море. А про небо старался забыть, выгнать пришедшие мысли, чтобы не было так очень тоскливо.

Ночью из чёрной бесконечности, на меня, мерцая, смотрело бесчисленное количество крошечных звёздочек. Они были настолько малы, и их было так много, что казались просто пылью. Их было очень много, они были далеко, но ещё больше было так далеко, что я даже и не видел. И если бы смотрел в телескоп, то увидел бы больше звёзд, но ещё больше были бы не видимы даже в телескоп.

Многие из них больше солнца. Они собираются в свои системы, галактики. Вокруг них кружатся планеты. Никогда на них не побываю, я даже не узнаю об их существовании. Ведь Земля, огромная Земля, очень маленькая планета. А я живу в домике на окраине большого посёлка. Его даже хотели назвать городом, но что-то не сложилось, и он остался посёлком. Маленьким посёлком на острове. На одном из самых крупных островов, но настолько маленьким, что во время шторма взлетевших ворон переносит через остров, с одного побережья на другое.

Остров является кусочком территории огромной страны, настолько огромной, что, бывая в отпуске на материке, я иногда объяснял своим новым знакомым, где находится Сахалин и где я живу на Сахалине, а плавать я не умею, потому что живу очень далеко от моря – метров 300.

Если смотреть на карте, которая есть в старом учебнике старшего брата, то наше государство окрашено в розовый цвет и занимает очень много места, но не всё Разноцветными пятнами отмечены другие государства. Их очень много, некоторые почти такие же большие как наше. И они, все вместе, занимают очень много места – больше чем мы. В них не знают, что есть я, наверно не знают, что есть мой посёлок, может быть не знают, что есть наш остров, а может быть даже некоторые не знают, что есть наша страна. Нет, точно не знают, что есть я. Не знаю почему, но очень хотелось, чтобы знали.

Государства учат своих граждан, торгуют с соседями, что-то строят, выращивают, собирают и ловят, а ещё гордятся своей армией, которая год от года всё сильнее и сильней, и если что, то мы им покажем, и может даже «как один умрём». Это очень героично – умереть за… И можно стать героем, и назовут школу, и будут рассказывать детям. А я не узнаю. Ведь погибну и всё. А может, не будут рассказывать, и не назовут, или вообще не заметят, и не стану героем. А если погибну, то не смогу объяснить, какой это геройский поступок. И точно, наверно не заметят. Или забудут. Ведь тот дед с выцветшими до бела глазами, который к своей очень маленькой пенсии собирает и сдаёт бутылки и ходит в чистеньком, аккуратном, но очень старом пиджаке, он говорил, что брал Зимний. Он сверг царя, он пусть и не герой, но он история – наша история, он столько мог бы рассказать о том, как боролся за Советскую власть. Может быть с револьвером, или на тачанке, или с саблей. А может быть с револьвером, с саблей и на тачанке! Или на бронепоезде. Зачем на бронепоезде сабля? Пусть будет, потому что вдруг с бронепоезда на тачанку… а он здесь, на Сахалине и пенсия очень маленькая. Про него живого забыли.

А звезды, мерцая, смотрят на меня с ночного неба. Никогда не узнаю о том, что может быть где-то есть жизнь, и тем более не побываю на планетах. Будет некогда, уже некогда. Надо учиться, строить, выращивать, собирать, ловить и гордится своей армией и если что, то, как один…

А если есть жизнь на других планетах, то они никогда не узнают, что есть я. Я живу в огромной стране, на одном из самых больших островов, в маленьком домике рядом с кладбищем, на окраине маленького приморского посёлка.

Мне будет некогда, а они не заметят. Значит просто жить? Как тоскливо. Жить и про тебя никто не знает. Жить ни зачем.

Не надо об этом думать. С утра сделаю космический корабль, или танк, или крейсер, или бронепоезд. И обязательно кого ни будь победю. Или героически погибну. И вечером устало приду домой и за ужином буду вспоминать все приключения, а завтра меня подобьют, а я всё равно героически отремонтируюсь и вернусь домой… И устало выйду из корабля, или вылезу из танка, а может быть с капитанского мостика крейсера мужественно посмотрю на дом, огород. Героям не пристало хвалиться, и родители не узнают, какой я герой.

А небо? Днём будет некогда, а к ночи я устану, и буду спать. Смотреть в небо и думать – это страшно не только детям. И мы играем. Дети в детские игры, а взрослые в настоящие взрослые игры. И не смотрим в небо, не потому что некогда, а потому что страшно и безысходно. Это глупо просто долго смотреть в небо, ведь столько важных серьёзных взрослых игрушечных дел. Этим всем надо заниматься.

А моя старенькая мама как-то грустно сказала: «Как быстро жизнь пролетела».

**********

Похороны

Наш дом стоял в конце улицы, почти на вершине сопки. С одной стороны открывался замечательный вид на море и посёлок. Вечером хорошо было сидеть на горке «горбыля» и любоваться закатами. Они никогда не повторялись. Или смотреть на посёлок.

Осенью в залив входила целая флотилия сейнеров, они ловили селёдку. И тихоокеанскую и иваси. Днем было просто много кораблей, а ночью это был целый город, больше и светлее нашего посёлка. Там была другая жизнь. Неизвестна, но романтическая и манящая.

А с другой стороны, прямо за огородом, стоял лес, который я называл «чёрным», было кладбище, и ещё дальше, до другого побережья, сопки и овраги.

Дорога на кладбище проходила прямо за огородом, поэтому я видел все похороны. Если был дома.

В те, уже, наверное, стародавние времена, почти всегда хоронили с духовым оркестром. Он приезжал из райцентра и, вне зависимости от положения дома, где умер человек, процессия сначала выходила на центральную улицу и двигалась по ней, делая большую петлю и проходя, как минимум, через пол посёлка. Даже если покойник жил рядом с кладбищем.

В посёлке было два железнодорожных вокзала – Ильинск, второй Ильинск, а кладбище, зачастую называли третьим Ильинском. Как последний в жизни вокзал.

Иногда я тоже шёл с похоронной процессией. Из детского, неосознанного любопытства. Весёлые музыканты играли протяжные печальные мелодии, дуя в трубы, гремя тарелками и бухая в огромный барабан. А когда они прерывались для отдыха, снова становились весёлыми и запросто могли потрепать, снующих туда-сюда пацанов, по макушке.

Огромных процессий не было, наверно из-за небольшого количества людей, проживавших в посёлке. Но и мало людей, тоже не было. Потому, что все друг друга знали.

Многие люди, идущие в процессиях, чтили память усопшего только своим присутствием. Почему только присутствием? Потому что, идя за машиной с гробом, говорили о чём угодно. Но говорили в полголоса, не смеялись и не шутили. Те, что несли венки, были особенно задумчивыми, но тоже, не изображали вселенской скорби.

Громко, навзрыд, но неразборчиво голосили только женщины, сидящие на машине у гроба. Почему они голосили и плакали, я не знал, да особо и не задумывался. Человек умер. Конечно, грустно, но что поделать. Так случается.

Сам я умирать пока не собирался и мысли, о неизбежной смерти, навевали тоску, только когда я смотрел в небо. Родители были ещё молодые и, тоже, к своим похоронам не готовились. Как все дети, я не часто думал, что будет потом. «Потом» распространялось на завтра, Новый год, 1 сентября и другие значительные даты. Дня своего рождения я не помнил, никогда к нему не готовился и подарки не заказывал.

Однажды, в отпуске, гостя у бабушки в деревне, маленьким перочинным ножиком вырезал на лежащих под навесом досках своё имя. Красиво вырезал. Думал, что меня похвалят. А отец сказал, что я чуть не испортил доски, которые дедушка приготовил себе на гроб. Дедушка был старый, постоянно лежал на своей кровати и часто кашлял. Мысль о том, что он может умереть, возможно, уже скоро умрёт, меня не посещала. Дедушку я видел очень редко и, у меня, не было страха его потерять.

Почему так убиваются родственники умершего понял, когда на нашей улице умер мужчина. Говорили, что он сгорел от водки. Интересно, как сгорел? В гробу он был накрыт, но лицо было открыто, и руки лежали поверх покрывала. Они не были обгоревшими. Может, он себя облил до пояса и вспыхнул? Или водка загорелась в животе? Спрошу обязательно у папы.

Когда его вынесли из дома и поставили на табуретках у машины, его жена, падая в гроб, голосила, что он ушёл слишком рано и оставил не перекрытой крышу, и обещал переложить печку, которая еле-еле топится, и картошка осталась неубранной, и как она одна в пустом доме, и кто в погреб без него полезет?

Говорили, что они пили «на пару» и видно одной ей будет не так весело и придётся кого-то нанимать, чтобы перекрыли крышу и переложили печку, а картошку надо будет убирать самой, да ещё и спускать её в погреб. А в доме одному действительно скучно и в погреб, холодный темный погреб, спускаться страшно. Я не очень любил. Там пахло землёй, причем не так как на огороде, а по-другому и висела паутина.

**********

Тоска

Иногда вдруг наступает тоска. Сама. Вдруг. Всё хорошо, всё замечательно… Хлоп. А на душе, почему-то, тоскливо. Не сильно, не больно, но как-то тоскливо. Ни с того ни с сего.

А машина, точнее Геннадий Леонидович, везёт меня на пассажирском сиденье служебной машины домой. Неделя командировки вместе с «магазинскими» пельменями, холодной гостиницей, рабочей беготнёй и стояниями под дверями разрешителей – позади.

На сером асфальте дороги пляшут, водят хороводы и носятся за проезжающими машинами, яркие осенние листья. А на душе тоска…

Ветер полощет, оставшуюся на деревьях, листву, гнёт верхушки, пытается, раскачивая, столкнуть машину с дороги. Деревья, послушно кланяясь ветру, неохотно сбрасывают листья, как будто знают, что в золотой листве они прекрасны.

На фоне синего неба, освещённые солнцем, листья сияют золотом. Настоящая золотая осень. Может быть – это осенняя тоска?

Ковыряясь внутри, обнаруживаю, что вроде бы чего – то хочется, но настолько слабо и неясно, что прихожу к выводу: «Ничего не хочется!»

А листья, слетая с деревьев, собираются в стайки и несутся, кувыркаясь и сверкая, по полю, гоняются за машинами и, устав, ложатся толстым слоем в новые бетонные кюветы.

По выцветшему за лето небу вяло плавают редкие, неразборчивые перистые облака.

Наверное, год заканчивается осенью, а начинается с зимы. С первого снега. Осенью всё живое, выполнив намеченное, ярко и из последних сил прощается с природой и друг с другом, а потом кто засыпает, кто улетает, кто умирает.

А зима – это как чистый лист бумаги. Это просто – начало нового цикла. Жизнь начнёт просыпаться позже, ближе к весне. А сейчас – ничего. Но это ничего не после, а перед. А тоска не отступает. Ну и пусть. Душе тоже надо потосковать, не всё радоваться.

Впервые я испытал это чувство во втором классе, ранней весной. В яркий солнечный день. Оно пришло вдруг и ушло только вечером.

Потом тоска (не часто) навещала меня вне зависимости от времени года, но, примерно, в одно и тоже время суток – после полудня.

Вот и сегодня… Вроде всё хорошо, всё замечательно, а на душе тоска. Она пройдёт ближе к вечеру. А мы будем ближе к дому. К главной и конечной цели любой командировки.

**********

Осень

За окном валит снег. То большие хлопья, то крупа. В середине октября. У земли уже не хватает тепла, чтобы растопить снежинки, и они все плотнее укрывают всё вокруг. Всё больше белого и всё меньше чёрных проталин. Он, наверное, ещё сойдёт и ляжет позже. А сейчас – тренировка. Для природы, для людей.

Замечательное межсезонье. На улице сыро, холодно и скользко. Дома – тепло, уют, камин, качалка, плед. И большое окно, в которое видно лес, круговерть снежинок и серое, низкое небо. Но это – дома. А на работе – большие окна, в которые видно круговерть снежинок, чёрно-белый город, озябших прохожих. Тепло. Нет камина и пледа. Можно, конечно, организовать, но, наверное, не стоит. На работе надо работать! Обстановка должна быть рабочей. Хотя, кто сказал, что уютная и рабочая обстановка – это разные вещи?

Нет! Камин и плед на работе – это перебор. Только вот когда работа сделана, и всё работает и в ближайшее время проблем не предвидится, как, наверное, приятно следить за работой и ожидать проблем (чтобы сразу наброситься и решить) покачиваясь в кресле-качалке укрытым пледом напротив камина. Нет, камин лучше разместить справа. А слева – окно, в которое видно непогоду.

В такую погоду со мной иногда случались всякие разности. В начале девятого класса меня не взяли в суворовское училище. Карьера? Нет, о карьере я не думал, желание посвятить себя профессии защитника Родины, было забраковано майором из райвоенкомата. Я расстроенный попилил на жд вокзал. Я расстроился сильно–один из путей в светлое будущее был закрыт. Будущее сразу сжалось до одного сегодняшнего дня. Серого, промозглого, холодного осеннего дня. Я тупо шёл между потоками белой крупы, которая нескончаемым потоком сыпалась с неба, барабанила по чёрной дерматиновой куртке и засыпалась за воротник свитера, шёл сквозь большие порхающие снежинки, покрывающие мои волосы, уши, плечи, дорогу, серые убогие дома, сопки. Всё было серым. Чёрно-белым, но всё равно серым.

На вокзале случился попутный «товарняк» и, сидя в тёплой кабине тепловоза, я поехал домой. В лобовом стекле тоже всё было серым – сопки, деревья, рельсы, шпалы, столбы. Даже зелёный тепловоз и красно-коричневые вагоны.

Проезжая мимо посёлка, машинист сбавил скорость, я спрыгнул с подножки, спиной по движению, и, помахав рукой в знак благодарности, снижая скорость своего бега вприпрыжку назад, повернулся. Повернулся вовремя. Прямо передо мной задумчиво стоял, тоже серый, деревянный столб на серых бетонных пасынках. Вся моя кинетическая энергия горизонтального движения была погашена. Я просто прилип к столбу. Потом, когда стих гул в столбе и в голове, отклеился. В голове появились мысли. Мысли правильные. Ничего страшного не случилось, не взяли в армию – буду работать на «гражданке».

В «политене» (Хабаровский политехнический институт) у меня своровали куртку с кошельком и паспортом, и я шел в «общагу» по первоснежной погоде. По сырой чёрной каше из снега. Не простыл, не обморозился. Потом всё наладилось. Когда прошёл шок.

А следующей осенью я ушёл в армию. Сам ушёл, добровольцем. По снегу и лужам. В Хабаровске было сыро и холодно, а в Охотске, куда нас забросили самолётом, лежали полутораметровые сугробы. Обалдев от такой перемены климата, мы забыли, как дрожать и, почему-то, захотелось посмотреть на карте, где он находится этот Охотск. Нет, не за Полярным кругом, ближе, но от этого не легче. Не теплее – это точно. А на зарядку – в одних гимнастёрках, шапках и рукавицах. Обувь и штаны тоже были, как без этого. Наверное, сержант сошёл с ума, мы же заболеем, а некоторые, может быть, умрут. Умрут на защите дальневосточных рубежей нашей Родины… Не заболели, не умерли. Пришлось защищать. Защитил. Плохо ли, хорошо, но не пропустил, не подвёл. Рубежи никто не нарушил.

Через два года, тоже осенью, я покинул часть. По этому поводу объявили учебную тревогу (чтобы проводы были поскромнее). Мы, «нулевая партия», прошли по опустевшей части в тишине. На КПП нас догнала музыка – «Прощание славянки». Дубовицкий, ведающий хозяйственной частью клуба, сдержал обещание и, в нарушение строжайшего устного приказа, пустил марш по «громкой».

С боевого дежурства сбежал сослуживец. Это была даже не «самоволка», а дезертирство. Сбежал попрощаться. Так с ним больше и не виделись. И вот она – «гражданка».

Мы с «дипломатами» идём к самолёту, а ботиночки по тонкому снегу – хрум, хрум. А на КП морзянка, приказы, доклады, самолёты. А мы по снегу – хрум, хрум.

Только поехал я не домой. Поехал на Крайний тюменский Север. По комсомольской путёвке. Наверное, по последней. Комсомолец-доброволец. Комсомол очень скоро упразднили. А я остался на Севере. В шинели, в шапке «год за два» с длинными ушами, в парадной форме и с «дипломатом».

Осень, мерзко, холодно, тундра вокруг, вагончики и, начинающая замерзать, грязь. И на фиг никому не нужны, ни комсомольцы, ни добровольцы. А я с другом остался, и началась новая глава моей жизни. Непонятная родным и знакомым. Тоже переживал, пока пообвыкся да пообтёрся.

Работал, учился, женился. Жену привёз на Север тоже осенью. Мне ничего, а у неё был шок. Тундра, холодно, грязь ещё и осень. И шикарное жильё – половинка вагончика (3 х3), и собака. Собака тоже жила в вагончике. С нами. Жд вокзал рядом – 17 км. Автобусы не ходят. Даже к поезду, который ходил раз в сутки, ночью.

Привыкли, обжились. Прожили несколько лет. Хорошо жили, весело. А тут опять осень. Подхватило и понесло. Понесло на Землю (это туда где не Север). В Широковском меня уже ждали. Биохимзавод, зона, а при них два посёлка. Сам Широковский и 20ый километр. Серые угрюмые дома, дождь со снегом, «брусчатка», покрытая полусгнившим лигнином. Свинцовая, тяжёлая гладь водохранилища, и вокруг суровые чёрные горы. И люди в серых фуфайках. Кто сидит, кто уже отсидел, кто собирается. Нет не специально, но если случиться, то «отсидит не хуже других». А на короткий блиц-опрос, который я провёл среди местных жителей и который состоял из одного вопроса «Как вы здесь живёте?», получил абсолютно одинаковые ответы «Летом здесь хорошо!».

Два месяца была «ломка». Не наркотическая. Внутри. Был бульдозеристом, стал начальником участка и его первым работником. И надо было в здании бывшего паровозного депо выпускать железобетонные изделия. Всё понятно. Я ведь знал о железобетоне абсолютно всё: он твёрдый, серый и тяжёлый. С этим фундаментальным объёмом знаний мне пришлось самостоятельно искать и изучать теорию и внедрять её на практике. Помочь было некому, только посочувствовать. Через три месяца участок выпустил первые изделия. Не сломался, не перегорел, не сдался, хотя желание сдаться иногда посещало. А ещё, тоска по Северу. Кто работал на Севере – знает. Некоторые не справляются и возвращаются. Мы справились, переболели и не вернулись.

Потом карьерный рост. Стремительный. И не было времени даже следить за сменой времён года. Работа, работа, работа. А потом вдруг осень. Ушёл сам, не просили, а я взял и ушёл.

До этого безработным не был ни разу. Тоскливое это состояние. Хочу, могу. А никому не надо. А сын болеет. Поэтому с утра «бомбишь» на еду и лекарства, а после обеда на завтрашний бензин. А на улице снег и слякоть и люди неохотно садятся – лучше на автобусе «зайцем». И есть желание дожить до светлого будущего, но его не видно, и опасаешься, что сил не хватит дожить. А руки опускать нельзя – семья. И иногда желание, вполне объяснимое, «выйти с кистенём на большую дорогу». Пережили, выжили.

Потом было разное – работал, увольнялся, переезжали, учился. Во время одной из учебных сессий, позвонила жена и сказала, что друг–однополчанин, тот с которым приехали на Север и, который привёз меня в Губаху–убит. И опять, уже не золотая осень. В вымирающем шахтерском поселке грязь, серость, покосившиеся и разрушенные дома. Клуб, в который мы ходили на танцы, ещё до свадьбы, зияет глазницами пустых оконных проёмов, а внутри уже растут деревья, и парадный вход зарос бурьяном. А Мишка, лежит в гробу, самый младший из четырёх братьев. В мамином доме. В доме, где он вырос и жил. Слегка улыбаясь, в сером пиджаке.

А на улице снег с дождём и холодный ветер, и серые дома под серым небом среди серых заброшенных полей. И люди, идущие за гробом, сжались, ссутулились.

Потом меня опять носило и кидало, немного, но по-разному. И опять осень. Снова без работы. И предпринимательство не идёт. Вкладывать нечего, обманывать не хочется. Но тут предлагают работу. Знакомую работу, на предприятии, на котором уже работал. С теми обязанностями, которые уже выполнял. Не совсем сами предложили. Сначала я подходил сам, несколько раз. Просил. Ненавязчиво, но настойчиво. Согласились, приняли, спасибо. Прибрался, настроил, организовал, снабдил. Суета ушла. Осталась только работа и в промежутках – свободное время.

А осенью, глядя из тепла на серость, слякоть и холод, через стёкла окон, иногда отвлекаясь на холодные капли, бегущие по уличной стороне стекла, тянет неторопливо и основательно поразмышлять о смысле жизни. Пофилософствовать о взаимоотношениях в этом мире. Привести в порядок мысли. А тут механик: «Что такое государство? Только не по-книжному, а как сам понимаешь».

Кто же знал, что этот вопрос может вызвать продолжительные последствия. Сначала сказал, потом стал разбирать, потом писать. И чем дальше, тем больше. А сейчас на дворе осень. Холодная, сырая, ветреная осень. И тянет размышлять. Кто мы есть в этом мире? Что я видел за свою короткую жизнь? И нисколько не обидно, что она проходит – моя жизнь. Она идет, а я наслаждаюсь. Радостно, грустно, задумчиво. По-разному. Ведь она прекрасна – моя жизнь. Даже дождливой осенью. Особенно, если на улице промозгло и неуютно, а я в тепле и уюте. И есть время поразмышлять и привести в порядок свои мысли. А десятилетняя дочь, услышав, что известный кинорежиссёр умер во сне от сердечного приступа, замерла и задумчиво сказала: «Об этом только мечтать можно». Тихо сказала, серьёзно, ни для кого.

**********

Светлое будущее

Было утро. Просто утро. Не раннее, но утро. На дворе стояла осень. Не совсем стояла, а что-то делала в рамках подготовки к поздней осени и наступающей следом зиме.

Серое низкое небо хмуро давило на землю, не пропуская ни единого солнечного лучика, иногда щедро посыпая мелким дождиком, почти туманом (на Дальнем Востоке такой дождь называют «мороситиком») или обрушивая тяжёлые холодные осенние капли, которые барабанили по машине и сбивали с, почти голых деревьев, остатки листьев.

С высокой горы открылась панорама краевой столицы. Там меня ждали дела, перегруженные и грязные улицы, хмурые замёрзшие пешеходы и, находящиеся в осенней спячке, вялые, раздражительные и очень значимые клерки.

Столица, стоящая на берегу широкой, серо-чёрной реки, высилась тёмно серыми многоэтажками, и тянулась по течению невзрачными домами, разного возраста. От конца восемнадцатого века, до наших дней. И не важно, какого цвета стены, в такую погоду они – серые.

Выше по течению, целлюлозно-бумажный комбинат из серых труб, стремящихся к серому небу, пускал серые клубы дыма. А, ещё не обжитая людьми территория, была покрыта желто–коричнево–чёрно-серым лесом. Яркие краски осени, в этот день стремились к серому и, поэтому, не сверкали.

А над горизонтом, небольшой полоской, с двух сторон сжатой небом и землёй, светило солнце. Оно светило не мне, оно где– то там освещало землю. Не было видно голубого неба, оно было там – далеко за городом. Был только-свет, мягкий, слегка желтоватый свет.

И вдруг пришла мысль «Вот так, наверное, выглядит светлое будущее». Если я поеду в этом направлении, то выеду из-под туч и надо мной будет сиять в голубом небе солнце и природа засверкает яркими красками. И светлое будущее станет светлым настоящим… Если я поеду к нему. Может, конечно, и не успею. И всё покроется тучами. Или доеду, но солнце будет светить недолго, а потом его затянут тучи. И светлое настоящее, немного побыв со мной, станет серым. Но оно будет, немного, но будет. Потом можно будет приятно об этом вспомнить о своем светлом прошлом. Стремился, достиг, и оно у меня было. Будущее перешло в настоящее и стало прошлым. Моим прошлым.

Но я не поехал к солнцу. Делая дела, мотался по городу, почти, целый день. Моё серое будущее, побыв немного настоящим, стало прошлым. Серым прошлым.

Выезжая из города, я оглянулся. Всё небо, от горизонта д горизонта, было затянуто серыми тучами, которые давили на землю и не давали ей ни единого шанса увидеть солнце. И не было светлого будущего. Нет, наверно, оно было. Где-то далеко и в неизвестном направлении. Неизвестно где. Наверное, было.

Конечно, всё, что я увидел и придумал, не имеет никакого отношения к понятию «светлое будущее». И дела, конечно, важнее этой ерунды. И часто мы откладываем на потом, то, что можно сделать сегодня. А завтра этого может не случиться. И дела, ради которых мы отложили ерунду, можно сделать в любой день. Или вообще не делать. А шансов заниматься несъедобной «ерундой» нам даётся немного и не всегда. Но мы всегда правильно? расставляем приоритеты и только иногда вспоминаем – был рядом – но не зашёл, видел – но не попробовал, хотел – но не сделал, мог – но не стал. А жизнь идет, и мы уже не рядом, и хочется, а нету, и попробовать бы – но нечего, или не то, и я бы!, а уже не можется. Всё в прошлом. В нашем суетливом, но таком правильно сером прошлом, в котором не стал, не сделал, не попробовал, не зашёл, но что-то выполнил. Что? Не помнится. Но, наверное, очень важное и нужное. Серое, важное и нужное. Очень? Важное?

**********

Темнота

С детства боялся темноты. Нет, не каких-либо чудовищ или зверей, которые в обилии есть на Сахалине. (Из реально опасных – медведь, рысь и росомаха). Просто я боялся темноты.

Она веяла на меня чем-то жутким, неизвестным. Самым страшным был переход с освещённого места в эту жуть. Шаг за шагом, зная, что сзади покинутый мною освещённый плацдарм, преодолевая, всё возрастающее, желание стремглав вернуться, я всё глубже и глубже погружался во мрак ночи. Странно. Желание вернутся, становилось вполне объяснимым и не таким страстным, как только огоньки дома пропадали за сугробами, кустами или за вершиной сопки.

Часть пути лежала между огородами и лесом. Он был хвойный, но не зелёный, а какой-то чёрный. За ним тянулась к небу молодая хвойная поросль – она была настоящей – зелёной. А за ней кладбище. И если не смотреть в лес и не вспоминать, что за ним кладбище (ночью, как про это забудешь), то дорожка вполне была сносной. Можно было идти по ней до следующей улицы. А на лес не смотреть, только вперёд и вспоминать, что ни будь хорошее.

Только иногда зашуршавший куст или что ни будь скрипнувшее, быстро прогоняют по спине, от затылка до начала ног, целую армию мурашек. Но главное не забояться и не побежать. Потому что тогда темнота погонится и обязательно схватит. Ей ведь гнаться недолго – она рядом.

Вновь желание бежать просыпалось и неудержимо стремительно разрасталось во мне, когда я видел, уже достижимые, огоньки конечной точки моего пути. Дома, где мы покупали молоко.

Тут уже я давал волю чувствам и летел по улочке, гремя пустым бидоном, падая и роняя крышку. Если были лужи, то случалось, что я их форсировал вброд. Посаженное за чтением книг зрение, не давало возможности искать какие-то изощрённые пути обхода.

Стремглав взлетев на крыльцо, я, всем своим фасадом чувствовал безопасность, а сзади меня, я это ощущал физически, рассматривала темнота. И ждала.

Перелив из банки молоко в бидон, я выходил на крыльцо и снова окунался в темноту. Снова страхи. Борьба с ними (только не смотреть на лес!) и вот, наконец-то, огоньки дома. А бежать нельзя – можно пролить молоко. Это уже конец моего пути. Я сдержусь, закрою за собой калитку, войду в дом и быстро, плотно закрою дверь. Всё – темнота за дверью, а сзади освещённая кухня. И совсем не страшно и даже как-то бодренько прогулялся. И совсем не было страшно. А в окно смотреть не буду, потому что меня будет видно, а я не увижу, и кто-то из темноты может вдруг быстро… а рамы у нас тоненькие и уже слегка гнилые и почти у земли. И лучше на окна, которые выходят к лесу не смотреть – за ними ждёт темнота. Она с сопок, через лес и кладбище пробирается на наш огород и прячется за кустом бузины, которая растёт у окна. И ждёт.

Потом я стал старше, у нас появился фонарик, но темнота всё равно ходила со мной рядом. Только чуть-чуть отодвинулась, но всё равно ходила, а меня ей было видно лучше, из-за фонарика, и я на ровной дороге его выключал. И светил только туда где хрустело или шумело. А мурашки видно не знали, что я с фонариком и продолжали носиться по спине. С верху вниз.

***********************

Смена

«Ротаподъёммммм!». Этот вопль дневального, в два часа ночи, означал, что время сна уже вышло и вот-вот должно наступить время боевого дежурства. И если ты на смене, то уважительной причиной для неявки может быть «только смерть». Умирать не хотелось.

Очень не хотелось просыпаться, но меньше чем умирать. Поэтому на крик дневального, из-под тёмно синих с тремя чёрными полосками одеял, высыпаются тела бойцов. Копошась, и не переругиваясь, но вспоминая не злым добрым словом всё, они облачаются в обмундирование, ныряют в сапоги, быстро застилают, ещё теплые и такие манящие кровати, и, построившись, удаляются во мрак ночи. Долго сказка сказывается, да быстро дело делается – на всё это уходит не более полутора минут.

Ночь, она и есть ночь. Ночью холоднее, чем днём и, конечно, холоднее, чем под одеялом, но стремление к конечной точке – командному пункту (там тепло и сухо) и нежелание делать лишние движения, всегда выгоняли смену в минимуме верхней одежды. При любой погоде и в любое врем года. Минимумом был головной убор – зимой шапка, летом пилотка, гимнастёрка и штаны. Шинели, даже в тридцатиградусный мороз оставались в казарме на вешалках.

Если погода и температура воздуха позволяли не бежать, мы пели строевую песню про «доблестную связь». Особенно громко, совсем не музыкально, но очень бодряще получались слова припева «Доблестная связь не подведёт!!!». Пусть все услышат! А если кто-то и проснётся, и потом не уснёт – пускай, так ему и надо, мы то не спим. Получалось, что мы пели, пытаясь отомстить, не важно кому, за свои бессонные ночи. И пусть он не виноват, или не проснётся, или вообще не услышит. Мы всё равно громко пели, почти орали. Дружно, громко, на весь посёлок.

Вот и КП. Мы, ещё не проснувшиеся, меняем уже засыпающую смену. Глядя на них, завидуешь – они сейчас быстро лягут спать, и будут спать до утра, ну и что, что я только что встал, а они не спали, всё равно завидуешь.

Всё, начинается боевое дежурство. Лавка, ещё не остывшая от сменщика, раскрытый аппаратный журнал, наушники. Приёмник стоит на полке над столом, а под полкой – лампочка, она освещает журнал и греет. Как она замечательно греет. Так уютно. И я сам очень похож на ящерицу, которой надо согреться, чтобы проснуться. Вот сейчас ещё чуть-чуть согреюсь и проснусь. А в наушниках что-то попискивает, шумит. Так хорошо и спокойно. Сижу спиной к проходу и очень похоже, что внимательно и бдительно охраняю дальневосточные … рубе…жи… нашей…Роо…

«Не спать, боец!». «Нет! Никак нет! Не сплю! Слушаю «точку»». Глаза – сонные, лицо с одной стороны гладко – сонное, с другой – чёткий отпечаток всего, что лежало на столе – журнал, шнур от телефона и карандаш, нет карандаш, в конец оборзев, прилип к щеке и встал вместе со мной. Какой нафиг не сплю. Да, чуть-чуть уснул, но спал бдительно, и если бы что, то бы сразу, в тот же миг. Потому как бдю. Почему не бдительно? Всё слышал, всё записывал. Почему с «точки» звонят в полк по телефону? Наверное, слышимости нет. Там часто бывает северное сияние, оно напрочь глушит точку. Ну и что, что лето. Точка находится севернее, оно у них бывает и летом. Вот для примера можно запросить слышимость. Узнаем, как они нас слышат и, сами их постараемся услышать. Вот, уже запросил. «Как вы там нас слышите?» А из наушников четко, звонко, без помех – «Петя петушок!». Значит пятёрка, значит – слышат нас отлично. И мы их слышим. Только какое-то время не слушали.

Ну ладно, полы так полы. А кто же «точку» будет слушать? А, в наушниках. Хорошо, в наушниках так в наушниках. А у меня шнур короткий, только до половины приёмного хватит. Ладно, половину так половину, только зачем два раза? Понял – для наказания. Шёл в армию – попал в дурдом. Нет, что Вы! Никак нет! Не про армию! Как можно! Нет, в дисбат не хочу, а что мне на «губе» делать? Я лучше пол натру, два раза. Так точно – идиот! Есть, зайти после смены!

Стоя спать ещё можно, а вот когда полы натираешь – затруднительно. А так хочется к приёмнику. И чуть-чуть, бдительно кимарнуть.

Ну, вот и всё! Натер. Полы блестят. Сейчас сяду и чуть-чуть, глаза в пол, очень чутко… Ой! Что это! Какой самолёт? Ну идиоты, и не спится же им! Сами не спят и другим не дают. Ну вот, «кукурузник» какой то, сейчас будет целый час пилить. Это если по прямой, а если что-то ищет, то на остаток смены хватит. Да, конечно, на смене спать нельзя – граница должна быть на замке! Но как очень хочется спать, когда изображаешь замок.

Пилик, пилик. Записал. Поднял трубку. «Эй, «тараканы»! Воздух рисуй». Планшетистов мы называли «тараканами», они – сами себя «художниками». Но больше они были похожи на тараканов, мечущихся во мраке запланшетного пространства, иногда забираясь под самый трёхметровый потолок. Если «воздуха» не было, они сидели в том же мраке, на низеньких скамеечках и бессовестно спали. Радист всё равно разбудит, если что ни будь полетит, а вот радиста если и разбудят, то для того, чтобы вздрючить.

Вот в таком напряжении, бдении и горестных раздумьях проходило большее время, подавляющего большинства смен.

А ближе к окончанию смены, не важно, ночной или дневной, радостное ожидание пересменки. Хотя спать вволю не дадут, но не будет уже привычной, но всё же ответственности, не будет убаюкивающей «морзянки», теплых наушников, манящей и согревающей лампочки…

Вот чёрт! Опять уснул! «Точка», «точка», что ни будь было? Не было? Хорошо! А куда «кукурузник» делся? Пропал? Залетел за сопку и всё? Ну ладно, пусть там и сидит до утра. Почему не спится? Бессонница и вообще, я никогда не сплю. Даже в роте. Не гоню. Сам такой. Ладно, что там у тебя будет? Только в восемь? Тогда я тебя до восьми не беспокою. Надеюсь на взаимность. Пока.

И опять бдительно, глядя в приёмник и чуть-чуть в журнал, карандаш в руке, наушники привязаны к ручке приёмника, лишь бы из них не выпасть. На страже рубежей! Нафиг мы кому-то нужны, со своими приёмниками и противогазами.

На рубежах снятся очень хорошие сны – яркие, быстрые, глубокие. Они приходят сразу же, как только наступает состояние покоя. Они не тратят время на процедуру засыпания – только закрыл глаза и всё, уже спишь и видишь. И настолько этот сон крепкий, что если во время, положенного (это когда не на смене) отдыха будят, то, вскочив с кровати и открыв глаза, «лепишь отмазки»: «Да не спал я! У меня «воздух» идёт!». И уже реально просыпаясь, понимаешь, что ржут над тобой. В трусах у кровати, стоит «защитничек».

В казарме сны о КП, на КП сны о гражданке. Что же там долбится такое? «Морзянка»! «Точка» пытается разбудить. Всё, уже не сплю! Сигнал принял! Про то, что встали? Хорошо, скажу кодировщику. Опять за трубку: ««Колдун»! Подъём! Уже не спишь? «Точка» проснулась, всё Окей. Цифры читать? Уже доложил? Себе засунь! Сам такой! От такого слышу! Заткнись, убогость! Нет, товарищ майор, не ругаемся, обогащаем словарный запас! Мы же вместе, плечом к плечу, как можно».

Ушёл. Ему то, что не спится? А, пошёл восьмичасовую сирену включать. В восемь утра и в восемь вечера, на КП врубают ревун, ненадолго, секунд на десять. Всем подъём, и гражданским-тоже, проверяйте свои часы.

Ну, вот и доброе утро, где же смена? Аккуратная запись в аппаратном журнале уже готова и я готов снова мечтать о сне, не спать, куда-то шагать, что-то драить, петь гладиться и опять зорко и бдительно охранять.

А «дембель» станет на сто восемьдесят миллилитров кофе ближе. За два года, с такой диетой, я должен выпить почти двести литров жидкости в столовой, по неполной кружке, три раза в день. А селёдки, которую дают раз в день, по пять сантиметров – съесть тридцать шесть с половиной метров! Уже много выпил, много метров съел, но остаётся ещё внушительно. Если бы служба была только в этом – есть и пить! Сразу бы съел, выпил и – домой.

А пока – «Смена – строится!». И вперёд, в столовую! «Где наша линия пройдёт, там, каждый знает наперёд, ЭХХ– доблестная связь – не подведёт!»

***************

Сон

Я всегда любил сон, но его мне постоянно не хватает, как, наверное, всего того, что хочешь. Или это просто врождённая человеческая жадность – то, чего хочется – всегда мало, а если чуть больше, чем хочется, то не надо и не хочется. Иногда в жизни случались «отсыпные» дни. Но вот какой казус – можно, но не хочется или, даже если хочешь уснуть – не спится.

Хочется спать на уроке, дома, если не сделаны домашние задания, на лекции, на смене, во время оберегания дальневосточных рубежей нашей Родины, на политинформации, что являлось, не крайне, но всё же достаточно аполитичным поступком, на работе, особенно после обеда. Наверное, мои далёкие предки, до того, как стали обезьянами и, уже потом, людьми, были удавами – поел, поспал, проснулся от голода, опять поел.

Поговорку «утро вечера мудренее» я подтверждаю полностью. Любую, не решаемую проблему нужно переспать, утром она решится быстро, малокровно или совсем исчезнет, потому, как была надумана усталым мозгом. Это не относится к срочным проблемам, которые могут прийти решать, до наступления утра, люди с паяльником или другими подручными и очень эффективными средствами. Нет, проблема не решится, но у не просящего и, всё же, получившего такую помощь, напрочь исчезнет желание не решать или решать долго, а проблема станет наиглавнейшей и единственной. Желание спать, будет отбито напрочь. Поэтому такие проблемы надо решать «до того, как…», или согласовывать сроки исполнения, как минимум, на утро.

А ещё «сон-лучшее лекарство». Действительно – лечит. Лечит, почти от всего. Только количество сна должно соответствовать тяжести болезни или быть не меньше. Больше можно.

Пересыпал детские неприятности и, хоть некоторые из них не проходили совсем, я был бодр и спокоен после пробуждения, до тех пор, пока не вспоминал или мне не напоминали о них. Ну и что…, зато как приятен этот короткий промежуток времени, между уже бодрым и ещё не «загруженным» состоянием. Может быть, он, и ценен этим контрастом – кусочек безмятежности среди смятения.

И уже будучи, взрослым, почти древним, опытным и умудрённым жизнью, семнадцатилетним студентом, я при первой возможности погружался в сон или в чуткую дрёму. На лекциях, на сессиях, когда надо было подбирать «хвосты», при проблемах, грозящих отчислением – тогда сон был особенно сладок. Сон помогал всегда. А в армию я ушёл сам и мою фамилию называли на политеновских перекличках студентов, присутствующих на лекциях, ещё больше двух лет.

Армия, куда я напросился добровольцем, научила не только дисциплине, точнее-как изображая дисциплину, её не соблюдать и избегать наказаний (т.е. научила жизни), но и привила ещё большую любовь ко сну. Возвысила его ценность до реальной.

В армии я на«собственной шкуре» и особенно на шкуре, которая покрывает веки, испытал и понял всю необходимость сна и его приоритетность перед любыми другими, как я считал до армии, важными человеческими потребностями.

Спали мы часто – каждые сутки… по четыре часа. Поэтому впадали в спячку при любом состоянии покоя (это когда тебя не тормошат), вне зависимости от положения своего тела. Лёжа спали, только в отведённые для этого краткие часы отбоя, а остальное время спали сидя, стоя, во время марша (шагаешь и спишь) главное было – не отбиться от строя. Можно было спать и на бегу, но велика была опасность споткнуться или повернуть не туда, или не повернуть и всем своим фасадом заехать в препятствие (стена, забор, дерево, остановившийся сослуживец (самый щадящий вариант)).

Пока мы, «часовые неба голубого», чутко слушали радиоэфир, охраняя безбрежные просторы границ нашей Родины, от посягательств «вероятного противника», сон, не взирая на время суток, неслышно подкрадывался, нет, не подкрадывался – он был на командном пункте всегда, он выбирал жертву и выключал сознание. Глаза при этом оставались открытыми, рука дёргалась и, крепко зажатый в руке, карандаш, выводил в секретном аппаратном журнале немыслимые каракули (мы их называли «кустиками»). А чтобы великая ответственность за незыблемость охраняемых рубежей, которая вбивалась нам ежедневно и неоднократно, и была в каждом из нас, не вернула сознание к реальности, сон подменивал реальность вымыслом. На это он был мастак. Можно было спать и видеть, что ты дома, или отдыхаешь в казарме, или, что бывало чаще, ты на смене, но ты не спишь и всё слышишь, и всё записываешь, и, даже, докладываешь… А ты, в это время, не слышишь, не видишь и, конечно, не докладываешь. Ты просто спишь.

Сон, со снами или без (чаще со снами) бывал очень краток – три – четыре секунды, но этого вполне хватало, чтобы пропустить быстр прилетевшую информацию («засечку») и, встрепенувшись и напрягшись, снова слушать эфир. Сон повторял свою злую шутку ровно через минуту – во время следующей «засечки».

Никем не видимый, хорошо, что почти всегда свой, самолёт взлетал, шёл по маршруту и садился никем не замеченный. Хотя нет, на «точке» его видели, передавали информацию нам в виде «засечек», но это было «гласом вопиющего во пустыне» – полковой радист спал.

Новый начальник штаба, пришедший через год моей службы, был возмущён – «Это выше человеческих возможностей! Солдат должен нормально спать! Не меньше восьми часов!»

Наступили райские времена, наконец-то мы могли нормально поспать, целых ВОСЕМЬ часов!!!… Один раз в двое суток.

Это совсем не тяжело и не трудно, сначала трудно, а потом привыкаешь. И спишь везде, где это возможно и всегда, как только выпадет свободное время (от секунды и больше).

Когда вставали в два часа ночи, чтобы сменить дежуривших на КП, я с завистью смотрел на тех кому, волею судьбы, была предоставлена возможность поспать до утра. Не разу не исполнил, но оно было – желание куда ни будь сбежать, спрятаться и отоспаться. А потом… Нет, потом будет потом, когда высплюсь.

На «гражданке» это желание более осуществимо, но жалко тратить время на сон. Столько дел вокруг – хочется делать, говорить, слушать, видеть, читать и … спать.

Какой-то мазохизм – хочется, можется и не спать. Засыпается во время важных дел и мероприятий – на совещании (особенно если присутствуют «верховные»), на концерте (орган вырубает на третьем аккорде), за рулём, или, когда ждёшь чего-то важного, смотришь, смотришь… Бац – уснул, встрепенулся – оба – на! Уже свершилось!

Сон – это условно контролируемое человеком действие. Если не спать трое суток, то просто выключаешься, и не помогает ни кофе, ни чифир. А бывает, хочешь спать, аж до тошноты, а уснуть не можешь. Хоть овец считай, хоть блох, хоть слонов. Или надо поспать, а не спится. А сладкий сон, издеваясь, появляется перед самым временем пробуждения. Скоро надо вставать, а он: «Ты так долго меня ждал. Засыпай». Какой к чёрту «Засыпай» – вставать пора. А поспать? Поспать потом, может быть вечером. А вечером дела – надо, хочется, интересно, вот только это доделать и пораньше лечь. Пораньше получается за полночь. А с утра – дынь дынь дынь по линолеуму, лям лям лям сырым тёплым языком по лицу – собака. Глаза преданные, вся сама любящая – очень хочется на улицу. Нет, если не вывести – она переживет. Просто сходит в туалет прямо в квартире, и ляжет спать, сгорая от стыда. И всё равно придется вставать и убирать. Проветривать квартиру. Собака не маленькая – лабрадор (лабрадурочка), поэтому лужи и кучи соответствуют её размеру. Поэтому лучше встать и вывести н улицу… Только очень хочется спать, нет не так чтобы очень, а просто спать… – это очень приятно. А приятного – его должно быть меньше, чем нужно. Иначе оно станет обычным. А если больше нужного – то не приятным.

Очень жаль, что нельзя выспаться впрок. Можно долго не досыпать, а потом выспаться за лишние несколько часов, а можно переспать, аж до головной боли, а вечером, всё равно, опять спать хочется.

Вот так. Почти треть жизни во сне. И жалко на это время тратить и спать люблю. И ничего с этим не поделаешь. Как сказал один знакомый: «Вся жизнь борьба. До обеда с голодом, после обеда – со сном».

Оглавление

Что такое–жизнь?

Небо

Похороны

Тоска

Осень

Светлое будущее

  Темнота

Смена

Сон