Хелен Расселл
Грустить – это нормально. Как найти опору, когда в жизни все идет не так

Если вы взяли в руки эту книгу – она для вас.

Я написала ее именно для вас (и еще для своей мамы)

Helen Russell

HOW TO BE SAD

Copyright © Helen Russell 2021

© Кривых П., перевод на русский язык, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Введение

Мы едим апельсины в солнечный день. Сидим со скрещенными ногами на свежескошенной траве на кладбище. Рядом со мной плачет женщина в красном берете. Нет, это не наше привычное место для встреч, обычно мы в компании выпечки и кофе с пенкой. Но сегодня мы с мамой совершили вылазку, чтобы почувствовать себя крошечными в сравнении с гигантскими елями, ощутить солнце на нашей коже и грусть глубоко внутри. Большинство людей не так представляет себе веселый день отдыха, но я знаю, что это важно. Потому что, потратив последние восемь лет на исследования счастья во всем мире, я случайно стала специалистом по грусти.

Я начала замечать, что многие люди, которых я встречала, были так одержимы погоней за счастьем, что боялись ощутить грусть. Я разговаривала с теми, кто только что потерял близких и задавался вопросом, можно ли теперь обрести счастье. Я встречалась с людьми, которых только что уволили. Или они стали бездомными. Или переживали болезненный разрыв. Или были ответственными за заботу о других, но не могли должным образом позаботиться о себе. Или с людьми, испробовавшими реально ужасные вещи, которые все еще спрашивают себя: «Итак, почему я несчастлив?»

Я попытаюсь объяснить, что иногда нам необходимо побыть грустными. Почему грусть – это то, что мы должны чувствовать после потери, и почему печаль – это правильная реакция, когда случается что-то грустное. Но многие из нас испытывают такое отвращение к «негативным эмоциям», что даже не способны различать их, не говоря уже о том, чтобы позволить себе прожить их. Я сбилась со счета, сколько людей говорили фразу «Я просто хочу быть счастливым» в те моменты, когда это было абсолютно невозможно. Если мы теряем работу, дом, отношения, членов семьи или что-либо значимое, нормально быть грустным.

Грусть можно определить как естественную реакцию на эмоциональную боль, чувство потери, беспомощность, безнадежность или разочарование. Грусть – это нормально. И абсолютно неизбежно. Как сказал Десмонд Туту: «Мне жаль говорить это, но страдание – это не результат выбора». Или цитируя Уэстли из «Принцессы-невесты»: «Жизнь – боль… Тот, кто говорит иначе, что-то продает».

Каждый из нас переживал грусть, иногда по совершенно душераздирающим причинам. Практически во всем мире люди плохо справляются с этим чувством. Оно может быть весьма отстраняющим для тех, кто проживает его, и сбивать с толку тех, кто пытается помочь близким в трудные времена.

Трагедии будут всегда. Потери будут всегда. Будут повседневные проблемы – от обыденных до удручающих и демотивирующих. Грусть гораздо более многослойная и сложная, чем счастье, и она повсюду. Мы не можем избежать грусти, но можем научиться лучше с ней справляться. И как раз сейчас пора об этом поговорить. Потому что современный подход к так называемым негативным эмоциям не работает, а печаль по-настоящему может быть полезной. Датский философ Кьеркегор отмечал, что «есть блаженство в меланхолии и печали», и исследователи из Университета Нового Южного Уэльса обнаружили, что принятие и разрешение испытывать временную грусть помогает улучшить наше внимание к деталям, повышает настойчивость, способствует щедрости и даже делает нас более благодарными за то, что мы уже имеем.

В грусти есть смысл. Если мы позволим, она может подсказать нам, когда что-то идет не так. Грусть – это временная эмоция, которую мы все испытываем, когда нам больно или наши жизненные планы рушатся. Грусть – это послание.

Мы зависим друг от друга, чтобы выжить как вид, и грусть – эмоция, которая заставляет нас помнить об этом, потому что самые распространенные способы ее избегать – это на самом деле способы избегать чувств. Сродни попыткам не слишком сближаться с кем-то, чтобы потом не было больно (у меня было так). Или мы перестаем стремиться достичь значимых целей из-за страха не справиться (проверьте). Или формируем зависимости, чтобы заглушить боль или заставить наши чувства «онеметь» и таким образом как бы защитить себя (приветствую вас). Или все время работаем, закрутившись как белка в колесе, а чтобы отвлечь себя от неприятных чувств, прокручиваем, например, ленту соцсетей… (Здесь «горячо», правда?) Если мы ставим цель избежать грусти, хотя бы немного, то ограничиваем сами себя и подвергаем себя бо́льшему риску, когда обычная печаль перерастает в нечто более серьезное.

По данным исследований, подавление негативных мыслей в той степени, в которой многие из нас, вероятно, делают это ежедневно, имеет ощутимые обратные эффекты, приводя к депрессивным симптомам.

Общеизвестен эксперимент о процессе появления мыслей, в котором испытуемых просили не думать о белых медведях. Его в 1987 году провел психолог Гарвардского университета Дэниел Вегнер, вдохновившись писателем Федором Достоевским, который однажды написал: «Попробуйте задать себе задачу: не вспоминать о белом медведе – и увидите, что он, проклятый, будет поминутно припоминаться»^[1].

Вегнер решил проверить эту идею.

Испытуемых просили пять минут НЕ думать о белом медведе, но звонить в звонок каждый раз, когда белый медведь появлялся в мыслях. Участникам из второй группы было предложено думать обо всем, о чем им захочется, но также нажимать на звонок, когда всплывала мысль о белом медведе. Вторая группа звонила в звонок гораздо реже, чем первая группа, которая подавляла свои мысли. Второй эксперимент подтвердил эти результаты, когда Вегнер, объединившись с психологом Ричардом Венцлаффом, продолжил исследовать теорию о том, что попытка не думать или не чувствовать что-либо грустное делает нас более склонными к тревожности, депрессивным мыслям и симптомам. Это может показаться нелогичным, но Вегнер и Венцлафф пришли к выводу, что борьба с «печалью» делает ее только глубже.

Определенно, мой опыт был таким же.

Я понимаю значение слова «грусть», как и значение слова «счастье», и эта книга важна для меня не только в чисто профессиональном плане. Мое самое первое воспоминание – о дне, когда умерла моя сестра от синдрома внезапной детской смерти (СВДС). Вскоре после этого мои родители разошлись. У меня были сложносочиненные отношения со своим собственным телом и с едой, а также неудачи как в карьере, так и в отношениях, которые заканчивались мучительным образом. Бесплодие, ЭКО, постельный режим – тоже из весьма неприятных. Даже то, что приносило наибольшую радость, также приносило и проблемы. Проблемы, которые было труднее решить, чем могло бы быть, потому что в нашей культуре не принято говорить о грусти. Многие из нас были воспитаны с убеждением, что «нам не может навредить то, о чем мы не упоминаем», и долгое время «не говорить о грусти» воспринималось как знак силы. Но на самом деле верно прямо противоположное. И научиться грустить лучше – это то, что нам необходимо сейчас, как никогда ранее.

Во время написания этой книги мир горит в огне пандемии. С момента появления коронавируса многое из того, на что мы рассчитывали и считали незыблемым, изменилось. Принудительная изоляция замедлила темп жизни, так что наш внутренний диалог стал громче, и от него не было отступлений или бегства к суете «нормальной жизни». Кто-то оказался далеко от своих близких. Кто-то остался один. Кто-то испугался. Некоторые оказались дома в ловушке с тем, с кем, как это стало очевидно, само продолжение отношений было возможно, только если НЕ оказываться запертым в одном доме. Никто не может точно сказать, как будет выглядеть мир после или когда мир начнет выздоравливать: что будет с экономикой, с нашим эмоциональным состоянием, с запредельным уровнем безработицы и надвигающейся рецессией. Многие из нас переживут потери, и все мы почувствуем, что что-то изменилось. И поскольку сегодня мир глобально взаимосвязан, по крайней мере на цифровом уровне, мы лучше осведомлены о том, что происходит вокруг нас.

По оценке Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), 264 миллиона людей во всем мире страдают от депрессии. Конечно, печаль не то же самое, что депрессия^[2] (спойлер: уж я-то точно знаю, потому как пережила и то, и другое). Всемирная организация здравоохранения определяет депрессию как постоянную грусть и отсутствие интереса или удовольствия от ранее доставлявших удовольствие занятий. При депрессии часто нарушается сон и аппетит, что приводит к снижению концентрации внимания.

Выделяют шесть разновидностей депрессии. Первая – собственно, большое депрессивное расстройство, о котором многие из нас, скорее всего, вспоминают, когда слышат слово «депрессия» – клиническое состояние с симптомами, соответствующими определению ВОЗ. Еще есть устойчивое депрессивное расстройство, относящееся к плохому настроению, если оно длится не меньше по крайней мере двух лет, но не достигает интенсивности большого депрессивного расстройства. Также выделяют биполярное расстройство, сезонное аффективное расстройство, предменструальное дисфорическое расстройство (тяжелая форма предменструального синдрома) и перинатальную депрессию, которая может возникнуть во время беременности или в первый год после рождения ребенка (также известна как послеродовая депрессия)^[3].

Клиническая депрессия – серьезное заболевание и обычно требует профессиональной помощи^[4]. Но отказ принять жизнь со стандартной, неизбежной, случающейся время от времени грустью и отсутствие знаний о том, как лучше с ней справиться, может привести к депрессивным симптомам (см. выше исследование Венцлаффа и Вегнера).

Потому что грусть – это нормально.

«В наши дни многие люди полагают, что если они не ощущают счастья, то они, должно быть, в депрессии, – говорит философ Пэг О’Коннор, завкафедрой философии колледжа Густава Адольфа в США, разговор с которой будет приведен в главе 5 этой книги. – Но в жизни все иначе, и есть целый ряд эмоций и устойчивых эмоциональных состояний. По словам Аристотеля, счастье – это постоянная деятельность, но это не означает, что вы никогда не будете несчастным или что не случаются тяжелые времена. Жизнь трудна, и в ней есть проблемы, но это не означает, что у вас не может быть хорошей жизни». Майк Викинг, глава Института по изучению счастья в Дании, как-то во время нашей беседы сказал мне: «Важно, чтобы мы, исследователи счастья, подчеркивали, что никто не бывает счастливым все время. Печаль – такая же часть человеческого опыта под названием «жизнь».

Многое из того, что нас огорчает, сложно спрогнозировать. Так, мало кто из нас мог предсказать события 2020 года, когда COVID-19 спутал все наши планы. Но есть и другие поводы для печали, которые проходят даже по некоторому расписанию. Исследователи обнаружили, что, как правило, наша жизнь идет по U-образной кривой, поэтому мы счастливее на обоих концах жизни с явным спадом в среднем возрасте. Экономисты Дэвид Бланчфлауэр и Эндрю Освальд еще в 1990-х годах начали замечать повторяющиеся закономерности в исследованиях удовлетворенности жизнью. К 2017 году они опубликовали метаанализ^[5], убедительно доказывающий, что удовлетворенность снижается в течение первых двух десятилетий взрослой жизни, достигает «дна» в наши сорок с хвостиком, а затем потихоньку ползет вверх и добирается до почти головокружительных высот в наши более поздние годы. Как бы маловероятно это ни звучало для тех, кто совсем не рад двигаться к смерти, эта тенденция проявляется во всем мире. Потеря ощущения счастья в возрасте от 25 до 40 лет примерно похожа по ощущениям на треть от эффекта вынужденной безработицы.

Первоначально предполагалось, что такой спад был обусловлен вызовами среднего возраста – такими, как стресс на работе, денежные заботы и обязанности по уходу как за детьми, так и за пожилыми родителями. Но затем ученые поняли, что та же тенденция проявляется и у шимпанзе. Это позволяет предположить, что данная модель основана на биологических или даже эволюционных факторах, а не на колоссальном давлении ипотеки. Одна из теорий заключается в том, что мы и наши кузены-шимпанзе нуждаемся в более высоком уровне ощущения благополучия на тех жизненных этапах, когда у нас меньше ресурсов, например в юности или старости. Другая теория заключается в том, что с возрастом и сокращением временных горизонтов мы инвестируем в самое важное в жизни – например, в отношения, и поэтому получаем от них все бо́льшее удовольствие. Другими словами, мы перестаем гоняться за славой/феррари/бананами побольше и вместо этого учимся ценить времяпрепровождение с семьей. Это чудесная идея, но никто не может быть уверен, что это именно так. В настоящее время нет точного научного объяснения U-образной кривой (нам придется привыкнуть, что наука о мозге все еще развивается). Но то, что у всех случаются болезненные жизненные события и мы проживаем периоды печали, вне всякого сомнения.

Кажется, мы бы должны были в такие моменты чувствовать самую крепкую связь с другими людьми, но тем не менее чаще в это время мы чувствуем себя наиболее одинокими и скорее как бы отступаем, чем протягиваем руку за помощью. Может быть, нам стыдно признать, что нам грустно. Другие люди могут испытывать смущение от этих чувств. Мы можем быть смущены оттого, что они смущены. В любом случае нам стыдно в такие моменты (подробнее об этом в главе 7).

Инстинктивно многие из нас говорят сами себе, что «не следует грустить», что другим бывает и хуже. Мы беспокоимся, что наша печаль – наша собственная разновидность боли – почему-то имеет меньше «законных оснований», чем печали других. Выглядит даже как недостойная. Но боль есть боль, какие бы причины за ней ни стояли. Она важна для нас не с точки зрения того, что мы преуменьшаем или пренебрегаем страданиями других, но потому, что мы также хотим знать наши собственные печали и быть к ним внимательными. Мы должны заботиться об окружающем нас мире и помогать другим, но все равно испытываем боль. Так что если на нас нашла грусть, то стоит позволить самим себе побыть грустными и прожить эти эмоции, потому что и печаль может быть полезной. И все, каждый из нас, проживают грусть по-разному.

Никто не может быть счастливым постоянно. Спады помогают нам оценить подъемы, и, чтобы по-настоящему ощущать удовольствие, мы должны хорошо понимать, что стоит за словом «грусть». Я провела последние сорок лет, учась, как проживать потери в дружбе и семейной жизни, разбитое сердце, прошла через зависимость, неблагоприятные обстоятельства и депрессию. Примеры, обозначенные в этой книге как «грустное», не являются исчерпывающими. Возможно, мы испытываем не одинаковые варианты грусти, но шаги ее проживания все же схожи, и надеюсь, что, рассказывая свою историю, я смогу побудить других людей поступать так же. Мы все очень разные, но в особенностях есть универсальность.

При написании этой книги я консультировалась с разными специалистами – с психологами, специалистами по горю, психотерапевтами, а также с генетиками, нейроучеными^[6], докторами, диетологами. В настоящий момент все готовы к тому, что справляться с последствиями коронавируса стоит, исходя из общепринятого предположения, что нам всем будет лучше, если мы как общество проживем грусть. Сейчас и начнем.

Меня вдохновляли и просвещали честные и смелые поклонники грусти: комики, писатели, сатирики, исследователи, кумиры, друзья, семья. Вдохновляли меня и разные персонажи, с которыми я встречалась в своей жизни: от людей, которых я увидела по телевизору, до тех, чьи истории читала или слышала и в которых они делились тем, как проживали грусть. Мы часто встречаемся в жизни с потерями, поэтому я буду использовать слово «горе» как универсальный термин для обозначения потери. «Тяжелая утрата» и «скорбь» – чаще мы связываем эти слова со смертью, но горе также может относиться и к жизненным потерям, и все мы переживали такое.

Эта книга покажет вам, как по-хорошему грустить. Книга об общем опыте и ощущениях поможет нам осознать, что мы не одиноки в проживании таких чувств. Принимая, что печаль неизбежна, мы должны знать, как же грустить правильно. И, научившись грустить лучше, мы все сможем стать счастливее.

Часть первая. Как заботиться о себе, когда вам грустно

• Об утрате и навыке ее принятия; о физических проявлениях печали; об опасностях перфекционизма; о том, почему злость иногда помогает.

• Как плачут мальчики (ведь все должны); почему беспризорность и подростковый возраст образуют взрывную комбинацию; правда об «искалеченных сердцах» и миф о «справедливом мире».

• Чему мы можем научиться, проживая тревогу и зависимость; как горе редко бывает чистым; безработица; несправедливость; и почему нам всем необходимо проявлять больше человечности.

• Встречайте моих маму и папу, Мистера Оранжевый Рюкзак, Кита – инструктора по вождению, скандалиста на похоронах, высокого парня и Т.

• При участии Джона Крейса, Джереми Вайна, профессора Пэг О’Коннор, профессора Натаниэля Герра, психотерапевта Джулии Самюэль, «профессора по слезам» Эда Вингерхетса, лектора Гарвардского университета доктора Тала Бен-Шахара, датского философа Сёрена Кьеркегора и Фила Коллинза.

1. Перестаньте бороться

Сейчас 1983 год, идет дождь и по радио звучит песня Фила Коллинза You Can’t Hurry Love («Ты не можешь спешить с любовью»). Я не буду знать, что такое ирония, еще по крайней мере лет пятнадцать, но это уже кажется жестоким. Потому что оказывается, что и замедлить любовь нельзя. Я сижу на диване, играю со своей голубоволосой куклой и слышу знакомый скрип руки на перилах. Это мой папа, и он несет чемодан. На нем брюки клеш и рубашка с закатанными рукавами, несмотря на то что сейчас январь. Его волосы длиннее края воротника. Вскоре он потеряет волосы – стрессовая алопеция. Но пока они с ним, и они коричневые. Сейчас начало 1980-х, так что большинство вещей – одежда, декор, мои волосы и волосы моих родителей – коричневые. Мне три года, прошло всего три месяца с того момента, когда с нашей семьей 31 октября 1982 года произошло Очень Печальное Событие. Фактически Хеллоуин. День, который изменил каждого из нас, но это останется непроговоренным еще много лет.

Раньше в уголках глаз моего отца собирались морщинки, когда он улыбался, а мама казалась болтливой, но теперь отец не улыбается, а мама перестала болтать. Все идет неправильно с того Очень Печального События. И теперь мой отец уходит.

Он возвращается через несколько дней, в ближайшие выходные, но не остается ночевать. Я знаю, что сегодня выходной, потому что могу после завтрака смотреть телевизор в пижаме, а не бежать причесываться и чистить зубы. Это странно. Что еще более странно, так это то, что, когда меня навещают мои бабушка и дедушка, никто не упоминает того факта, что папа не ночует дома.

«Ты им не сказал?» – слышу я, как моя мама шепчет в кухне на ухо отцу.

Не сказал что?

Мой отец забирает меня каждую субботу и отвозит то в ближайший бар, то в Harvester – популярную сеть семейных закусочных, и все это в те дни, когда понятие «гастропаб» еще только мелькало в голове Тома Керриджа^[7]. Если мы зачастили в Harvester, меня спрашивает кто-то в костюме тетки Салли из сериала Worzel Gummidge: «А вы раньше бывали у нас?»

Я набираю на салат-баре и съедаю много сладкой кукурузы, а затем поглощаю мороженое в качестве второго и третьего блюда. Если это паб, то мы дожидаемся открытия и потом усаживаемся под зонтик с бахромой, на котором написано Carling Black Label. У отца пинта лагера, а у меня – сэндвич с ветчиной на белом хлебе и пакет чипсов с солью и уксусом. Если на улице слишком холодно, чтобы сесть там, то он приносит мне чипсы в машину, а сам садится с пивом в пабе у окна, чтобы видеть меня. Отец начал носить кожаную куртку, которая одинаково пахнет «дымом» и «парнем», и теперь водит кабриолет Golf GTI. Про большинство мужчин можно было бы сказать, что это кризис среднего возраста, но моему отцу всего двадцать семь. Поэтому, возможно, это просто кризис. Мне не очень нравится этот кабриолет, потому что, когда крыша опущена, мои волосы развеваются так сильно, что я перестаю что-либо видеть, а потом меня тошнит. Из-за этого в машине начинает так пахнуть, что приходится держать верх опущенным, иначе вырвет и моего отца.

Тошнота довольно быстро становится постоянной.

Эти вылазки… прекрасны. Но вскоре наши еженедельные прогулки на ланч безвозвратно трансформируются в ежемесячные вылазки с ночевкой. Мой отец теперь живет в многоквартирном доме в Лондоне со своей новой подругой, ее сестрой и сыном-подростком этой сестры. На самом деле в квартире не хватает места для всех нас, поэтому я сплю на двухъярусной кровати, где один ярус занимает четырнадцатилетний мальчик. Теперь воскресное утро начинается с того, что мальчик-подросток свешивает свои ноги с верхнего яруса и впихивает себя в трусы-боксеры. Меня это смущает, да и запах не очень. Но кажется, тогда все запахи казались мне недостаточно хорошими.

Мы с мамой переезжаем, чтобы быть поближе к бабушке, грозной женщине, которая выглядит как что-то среднее между королевой и Маргарет Тэтчер. В сентябре я начинаю ходить в детский сад, а мама возвращается на работу. Никто не рассказал сотрудникам школы, что произошло в моей семье, пока маме не показывают мой рисунок, который очень понравился учителю: на нем есть мама, папа, моя маленькая сестренка и я. Мама белеет как полотно и вынуждена объяснить, что моей маленькой сестры больше нет с нами, а мой отец не вернется. Я сбита с толку.

Папа тоже ушел?

Чтобы как-то приподнять себе настроение после этого происшествия, мы решаем, что сегодня день рождения у моей голубоволосой куклы, и мама печет для нее торт. У меня почти нет аппетита, но, несмотря на это, я жадно поглощаю его. Оказалось, что у меня довольно хорошо получается. Еда – это способ показать любовь, и кто может грустить, поглощая торт? Я выучила, что печали можно противостоять или, по крайней мере, отложить ее на время, поглощая печенье, белый хлеб или хлопья прямо из пачки. Да здравствуют углеводы!

Мой отец со своей новой девушкой хотят жить отдельно, но у них не хватает на это денег, учитывая выплату моих алиментов, поэтому у отца начинают выпадать волосы. К тому же он становится забывчивым.

С косичками. С широко открытыми глазами. Мне пять лет. Помню, что я жду. Сидя на нижней ступеньке лестницы, покрытой бежевым ковром, в новом мамином доме, который она снимала напополам, и рядом со мной упакованный чемодан. В нем аккуратно сложены зубная щетка, пижамы, две смены белья (просто на всякий случай), мой любимый фиолетовый свитер и коричневые вельветовые брюки (напоминаю, что это 1980-е). Но голубоволосая кукла оставлена «подышать», и я крепко держу ее в руках. На часах обе стрелки наверху, прямо наверху. Мама сказала, что именно в это время должен прийти папа. Я хорошо себя вела, так что он придет. Должен прийти. Поэтому я жду. А потом я жду еще немного. Слышно тиканье, отсчитывающее минуты, пока большая стрелка не укажет прямо в пол. Теперь на часах совсем другой рисунок, отличный от того, что мы с мамой рисовали на клочке бумаги, чтобы «попрактиковаться». Голос моей мамы становится все выше и выше, когда она раз за разом уверяет меня: «Все хорошо». Она то выглядывает на улицу, чтобы увидеть признаки движения, то звонит по телефону, то предлагает посмотреть мультфильмы, что уж совсем необычно. Но я не двигаюсь. Я сижу три часа, не отрывая глаз от входной двери.

Он не приходит.

Пока с нами была моя младшая сестра, отец ничего не забывал и у него были волосы. Теперь, когда осталась только я, отец стал забывчивым и у него лысина.

Это подтверждает новый, надоедливый страх, который начал развиваться: возможно, было бы лучше, если бы вместо нее умерла я, и это моя вина, что папа ушел.

Я не уникальна: обычно дошкольники верят, что они ответственны за развод родителей. «То, что вы описали, – это проявление чувства детского всемогущества», – скажет мне три десятилетия спустя детский психолог Афродита Мацакис. Это хорошо изученная тенденция: некоторые дети (и взрослые) думают, что мир вращается вокруг них и они контролируют все, что в нем происходит.

«Некоторым маленьким детям трудно смотреть на вещи с точки зрения других, и они склонны думать, что являются центром всего, а также причиной всего. Они часто полагают, что если захотят чего-то, то это может сбыться. Это преувеличенное чувство ответственности, основанное на вере в то, что «это моя персональная обязанность, и у меня есть силы спасти из беды близких».

Меня никто не разубеждает. Мне вообще мало что рассказывают. Поэтому я додумываю все сама. «Если мы не говорим детям правду, то они придумывают ее, – говорит мне Джейн Элфер, психотерапевт для детей и подростков, работающая в госпитале Лондона. – Они придумывают собственную версию произошедшего – свою собственную реальность, состоящую из ошибочных представлений. Часто то, что представляют себе дети, даже хуже того, что действительно произошло, – объясняет она. – Поэтому с самого раннего детства нам нужно выстраивать с детьми четкую, конкретную коммуникацию, чтобы избегать недопонимания. Мы как общество должны научиться лучше справляться с несчастьями, и, если случается что-то печальное, необходимо позволить себе почувствовать и принять это».

Но мы этого не принимаем: мы боремся с этим. Даже игнорируем.

Завершается оформление документов: теперь мои родители официально в разводе. Несмотря на широко распространенный миф, что большинство пар расстаются после потери ребенка, около 72 % родителей, состоявших в браке на момент смерти ребенка, остаются с прежним партнером^[8]. Несомненно, это очень болезненно, и под подобным давлением трещины в отношениях превращаются в пропасти. Но такое положение вещей необязательно означает, что мы или наши отношения сломаны (хотя, возможно, есть такое ощущение). По последним данным Национальной статистической службы Великобритании (ONS), 42 % всех браков в Англии и Уэльсе заканчиваются разводом^[9]. Таким образом, пары, потерявшие ребенка, с бо́льшей вероятностью останутся вместе, и необязательно одна потеря приводит к другой. Печаль – это цена, которую мы платим за любовь, но если мы не готовы к этому и были воспитаны, чтобы требовать счастья, или, по крайней мере, цепенеем каждый раз от боли, то наши способности вынести бурю снижаются. Если мы ожидаем слишком многого от самих себя и своих отношений, то будем разочарованы после потери. Я полностью понимаю желание сбежать куда подальше в попытке спастись от печали и боли; большинство из нас так воспитывали. Никоим образом не осуждаю людей, испытывающих это. Правда, я все понимаю. (Сбежать бы куда подальше…) Развод часто является лучшим решением для обоих. Но стоит помнить, что есть и другой путь. Когда мы переживаем утрату, легкую грусть или грусть катастрофического размера, меняющую нашу жизнь, мы будем чувствовать себя плохо – это нормально. Если мы научимся мириться с тем, что дела могут идти плохо, то сможем лучше подготовиться к проживанию периодов печали. Хотела бы я, чтобы кто-нибудь рассказал об этом моей семье в 1980-х. Но этого не произошло. Потому что никто никому ничего не говорит.

Вместо этого я присоединюсь к почетному легиону мужчин и женщин под названием «Проблемы с папой»^[10]. Я выросла с одним родителем, который выполнял работу за двоих, с женщиной, которая, на мое счастье, необычайно сильная и стойкая. Есть некоторые преимущества в том, чтобы быть ребенком матери-одиночки: я выросла в блаженном неведении, что разные домашние обязанности обычно выполняют люди разного пола, ведь в нашей семье все делала она одна. Как и моя мать, я великолепно буду справляться с кризисными ситуациями. Я буду ценить независимость, хотя, к сожалению, до такой степени, что подсяду на это, буду бояться обязательств и не буду делать ставку на одного человека (я видела, к чему это приводит). Во всех своих отношениях я буду настаивать, что мне нужно мое пространство. Мне будет сложно вести переговоры, потому что в этом не было необходимости: один человек принимал все решения в нашем доме. И я увижу, что постоянная занятость помогает двигаться дальше. Бороться с болью. Фух. Мир уже не очень мне понятен, поэтому я сама придумываю смыслы. Мне регулярно говорят, что я не должна грустить или плакать. Я и не плачу. Никто не плачет. В итоге желание поплакать или почувствовать грусть становится странно незнакомым. Даже каким-то инопланетным.

Покойный психолог Хаим Гинотт писал в своей книге «Родитель – ребенок: мир отношений», что «многих людей обучают, не рассказывая им, что такое чувства. Когда они испытывают ненависть, им говорят, что это просто неприязнь. Когда им страшно, им говорят, что бояться нечего. Когда им больно, им советуют быть храбрыми и улыбнуться».

Дети смотрят на родителей, чтобы понять, как контролировать собственные эмоции, потому что они еще сами не умеют этого. Но если родители тоже этого не знают или их никогда не учили, потому что плохие эмоции оттормаживались, тогда мы в беде. И многих из нас с детства учили, что с грустью нужно пытаться бороться.

Одна из статей 2019 года в Guardian рассказывает, что наше общество учит нас не быть грустными с первого дня жизни. Первое, что распробовали младенцы в Великобритании после молока, это Calpol – сладкое фиолетовое обезболивающее, которое продают в удобных шприцах для впрыскивания в рот. Оно заставляет многих родителей почувствовать себя ковбоями на Диком Западе. Национальная служба здравоохранения Великобритании советует родителям давать своим детям жидкий парацетамол после первых прививок в возрасте восьми недель, чтобы предотвратить потенциальный дискомфорт, и 84 % детей в возрасте до шести месяцев принимали Calpol. Когда я росла, их реклама гласила: «Когда семья отправляется в отпуск, забудьте о боли и страданиях».

Послание очень четкое: быть хорошим родителем – значит не позволять своему ребенку страдать, неважно, по каким причинам. Мы живем в культуре, в которой стресс требуется смягчить, а от грусти нужно избавиться, а не испытывать ее: поэтому мы и справляемся с ней хуже, чем предыдущие поколения. Документальный фильм BBC 2018 года говорит, что детям в Великобритании сейчас дают в три раза больше лекарств, чем сорок лет назад.

«Сейчас в большинстве случаев мы ожидаем, что, если у нас есть проблема, медицина или технологии помогут нас «починить», – говорит Джулия Самюэль, психотерапевт и эксперт по грусти, – но грусть так не работает. Наши родители пытаются сформировать нам иммунитет против грусти с ранних лет. Нас избаловали. Часто нас не научили переносить даже небольшую боль, чтобы мы научились, как справляться с серьезной болью».

«Мы пытаемся с ней бороться: уменьшить дискомфорт всем обществом, практически на автопилоте. Только вот этим мы ухудшаем ситуацию», – говорит профессор Натаниэль Герр из Американского университета в Вашингтоне, округ Колумбия, эксперт в регуляции эмоций.

«Грусть очень важна, – рассказывает он мне по скайпу. – Люди должны уметь распознать грусть и ее причины. Люди говорят мне: «Я просто не хочу больше тревожиться, не хочу испытывать грусть», и я отвечаю: «Ничем не могу вам помочь». Потому что не надо хотеть «не испытывать грусть».

Это непросто осознать и студентам-психологам, которых учит Герр.

«Если я спрашиваю их: «Зачем нам нужна грусть?», они отвечают что-то в духе: «Ну, у нас не могло бы быть радости без грусти, это как свет и тень». Но это не так: они игнорируют социальную функцию печали. Она посылает сигнал: «Хей! Помогите мне!» – чтобы другие люди сплотились вокруг».

Герр также придерживается точки зрения, что часто нам грустно, когда мы застряли и не знаем, как выбраться из какой-то ситуации, «что делает грусть крайне полезной эмоцией».

«Грусть – это эмоция, которая помогает решать проблемы, – говорит он. – Она заставляет размышлять. А я рассматриваю размышления как когнитивное проявление эмоциональной грусти. Точно так же, как беспокойство – это когнитивное проявление тревоги на эмоциональном уровне».

Так что грусть – это эмоция, которая важна, потому что заставляет нас остановиться и задуматься о том, где мы сейчас, прежде чем двигаться дальше, на следующую жизненную ступеньку.

Эта идея изначально была озвучена датским философом Сёреном Кьеркегором. Он настаивал, что грусть и отчаяние не только приводят к блаженству и неизбежны, но и необходимы для изменения. Я встретилась с экспертом по Кьеркегору и профессором психологии Хенриком Хёг-Олесеном из Орхусского университета в Дании.

– Кьеркегор весь про отчаяние, а нам нужно отчаяние. Когда вам грустно, пусто или тревожно, эти экзистенциальные переживания заставляют вас остановиться и задаться вопросом, есть ли возможность что-то изменить в жизни и поплыть против течения, – говорит мне Хёг-Олесен, ему где-то за шестьдесят, он в белых и даже слишком модных для его возраста штанах.

– Прилив?

– Течение, – настаивает он. Психолог, лектор и эксперт по творчеству крайне сложного философа XIX века доказывает, что при такой уникальной комбинации авторитетности у меня не получится поиграть словами.

– Нам нужны эти тяжелые чувства, потому что они помогают нам ориентироваться в жизни. – Он стучит загорелым запястьем по столу. Сидя под потолочными плитками в окружении горшковых растений, я переношусь в свои студенческие годы, в 1998 год, переживая дежавю: как в тот день, когда я сидела в кабинете профессора, опоздав со сдачей эссе.

– Грусть и отчаяние дают вам цель. Нас ведут эти чувства, они заставляют задуматься: «Что я делаю со своей жизнью?»

Я чувствую себя маленькой и вопрошаю, что я делаю со своей жизнью.

– И что происходит, если мы не позволяем, чтобы нас вело отчаяние?

– В таком случае? – его голос становится громче. – В таком случае – вы робот. Просто робот, который ест, спит и испражняется.

Понятно. Хорошо. Итак, отчаяние необходимо для изменений, а грусть необходима, чтобы быть живым, иначе мы все просто испражняющиеся роботы. Понятненько. Так что нам нужно перестать бороться с этими негативными эмоциями и начать их испытывать. Потому что, если мы не сделаем этого, последствия могут быть ужасными.

«Если мы не принимаем и не проживаем грусть, она может проявиться физически, – предупреждает детский и взрослый психотерапевт Джейн Элфер. Она объясняет, что болезнь – настоящая, реальная болезнь, при которой нужно давать Calpol, – может быть единственным способом для ребенка выразить свои чувства. – У них возникают необъяснимые боли в животе или головная боль, например, и тогда, конечно, это в результате психологического воздействия. Особенно когда дело касается утраты».

В детстве мой живот становится барометром моего психологического состояния, но мне сложно понять: у меня туго скрутило живот из-за голода, усталости, стресса или горя. Поесть (или вздремнуть) – это более быстрое решение проблемы, чем справиться со стрессом или грустью, поэтому обычно я ем на всякий случай, как только чувствую, что живот начинает немного скручивать. Это довольно распространено. Психоаналитик Джойс Макдугалл писала о том, как печаль проявляется через потерю аппетита или, наоборот, повышенный аппетит в попытке заполнить пустоту.

«Маленькие дети не всегда знают, что именно причиняет им боль, обычно они начинают понимать, когда им не меньше десяти лет, – говорит Росс Кормак, психотерапевт и ведущий специалист Winston’s Wish, британской благотворительной организации по оказанию помощи детям, потерявшим близких. – А грусть часто ощущается как что-то в животе. Грустные дети легче поддаются панике и живут на кортизоле, гормоне стресса, и адреналине, поэтому они постоянно в режиме «бей или беги». Еда может смягчить эти переживания и ослабить ощущения. Но это кратковременное решение (и я говорю это как человек, который однажды съел батон хлеба, просто чтобы проверить, смогу ли). Еда поможет, пока не нахлынет следующая волна чувств.

Другие распространенные физические симптомы печали: комок в груди или горле, повышенная чувствительность к шуму, трудности с дыханием, ощущение слабости и усталости, сухость во рту, повышение или снижение аппетита, проблемы или страх заснуть, а также боль и ломота в теле. Исследование^[11] 2014 года даже обнаружило, что организм пожилых людей, переживающих горе, производит меньше белых кровяных телец, что делает их более подверженными инфекциям. Считается, что непроработанная печаль вызывает 15 % всех психических расстройств, как говорит Джулия Самюэль в своей книге «Переживая горе» (Grief Works). Самюэль также отмечает, что дети, которые пережили утраты, легче приобретают зависимости и проблемы с психическим здоровьем во взрослой жизни, если они должным образом не справились со своими эмоциями.

Герр объясняет: те из нас, кто изо всех сил пытается контролировать свои эмоции, обычно переживают это тремя способами. Во-первых, в терминах чувствительности к подсказкам (эмоции появляются раньше, чем у других людей). Во-вторых, с позиций интенсивности (их эмоции проявляются более интенсивно). В-третьих, у них занимает больше времени возврат в нормальное состояние.

«Это задача взрослых, – говорит Герр, – обычно родителей: объяснить детям все это еще в раннем возрасте. Поэтому, если ребенок говорит: «Мне грустно», а родитель говорит: «С тобой все хорошо», это не очень информативная обратная связь. Родители должны принять, что ребенок испытывает эмоции, и помочь ребенку научиться определять и называть свои эмоции, проживать их и не испытывать стыд или смущение по поводу собственных эмоций. Потому что всякая эмоция полезна. Если бы мы для начала хотя бы научились принимать и справляться со всем диапазоном эмоций, включая негативные, нам всем было бы лучше».

Герр из Америки, и он знает, о чем говорит. Потому что исследователи обнаружили, что американцы своего рода «аутсайдеры» из-за их излишнего старания минимизировать переживание негативных эмоций.

Психолог Жанна Цай из Лаборатории культуры и эмоций Стэнфордского университета обнаружила, что чрезмерная сосредоточенность на достижении счастья привела к тому, что многие американцы воспринимают грусть как провал, за который несет ответственность сам человек. Как дочка иммигрантов из Тайваня, выращенная в США, Цай заинтересовалась, насколько отношение американцев отличается от типичного восприятия ситуации в культуре Восточной Азии.

«В США я наблюдала заметное усиление желания почувствовать счастье и избежать грусти любой ценой. Это желание гораздо более выраженное, чем в других странах», – говорит она мне в личной беседе. И наоборот: в Восточной Азии концепция негативных переживаний уходит корнями в буддизм, даосизм и конфуцианство, рассматривается как нечто, вызванное ситуацией и обстоятельствами. Это означает, что люди не несут бремя своих негативных переживаний в одиночку. Цай говорит, что «негативный опыт или переживания могут сформировать в Восточной Азии новые связи между людьми». В Восточной Азии негативные эмоции чаще воспринимаются как «нечто неизбежное, переходные ступени природного цикла» – часть жизни, нежели что-то, чего стоит бояться и воспринимать как риски для психического и физического здоровья.

Мы все видели исследования, которые говорят, что счастливые люди здоровее, и здесь, на Западе, мы определенно тратим довольно много времени и денег, чтобы стать счастливыми. Я сама привыкла в это верить. Годами я покорно повторяла, что исследования «доказали», будто счастливые люди более здоровые, следовательно, надо изо всех сил стремиться быть счастливым. Но это лишь половина истории. Потому что в культурах, в которых считается нормальным испытывать грусть, она оказывает гораздо менее негативное влияние на здоровье.

«Исследователи проанализировали разницу в отношении к негативным эмоциям в США и Японии – хорошие страны для сравнения, потому что обе демократичные, индустриализованные, современные и с хорошо развитой системой здравоохранения», – говорит Цай. Но в этих обществах очень по-разному относятся к негативным эмоциям. Как рассказал Ассоциации психологических наук один японский психиатр: «Меланхолия, чувствительность, хрупкость – все это не негативные вещи для японцев. Нам никогда в голову не приходило, что от них нужно избавляться, потому что мы не воспринимаем их как что-то плохое».

В отличие от США, где грусть фактически приравнивают к чему-то плохому. И само восприятие грусти доставляет людям страдание.

В США снижение позитивных эмоций связывают с повышенным индексом массы тела (ИМТ) и менее здоровым липидным профилем крови (важный показатель здоровья). Но в Японии исследования показывают, что люди, у которых снижено количество позитивных эмоций… в норме. Так что эмоции по-разному на нас влияют в зависимости от культуры. И быть грустным причиняет вред здоровью, только если мы боимся быть грустными.

Другое исследование, Калифорнийского университета в Беркли, показывает, что люди, которые принимают, а не оценивают свои переживания, здоровее. Те же, кто избегал негативных переживаний или строго осуждал себя за переживание плохих эмоций, с бо́льшей вероятностью были в стрессе и имели расстройства настроения. Потому что если мы рассматриваем грусть как что-то неправильное или ненормальное, то с бо́льшей вероятностью патологизируем это переживание.

В своей книге «Утратапечали: как психиатрия превратила обычную печаль в депрессивное расстройство»^[12] (в принципе, в названии уже все сказано) профессора социологии Аллан В. Хорвиц и Джером К. Уэйкфилд настаивают, что увеличение случаев депрессии в последние годы меньше связано с давлением современной жизни и больше с гипердиагностикой. Историк медицины Эдвард Шортер считает, что «любовная интрижка» психиатрии с диагнозом «депрессия» стала мертвой хваткой, утверждая, что большинство пациентов с депрессией также испытывают тревогу, головокружение, бессонницу и другие разновидности физических симптомов. Хорвиц, Уэйкфилд, Шортер и другие подозревают, что многим из нас ставят диагноз «депрессия», когда на самом деле нам просто грустно – и это прямой результат хитроумного определения депрессии в одной-единственной, но очень важной книге.

Американская психиатрическая ассоциация разработала «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM) – это увесистый том, который используют в США для диагностики всех психических расстройств. Первое издание DSM было опубликовано в 1952 году в попытке упорядочить разные взгляды на психические расстройства в США, но, когда дело дошло до большого депрессивного расстройства, DSM сосредоточилось скорее на симптомах, чем на контексте. А это означало, что больше не было разницы между «острым медицинским состоянием» и «обычной грустью». Любому, кто имел пять или более^[13] симптомов на протяжении двух недель, можно было поставить диагноз «клиническая депрессия», даже если их сниженное настроение, аппетит и проблемы со сном можно было объяснить гораздо проще, например расставанием с партнером или финансовыми проблемами. Ранние редакции DSM также включали скорбную оговорку, что людям нельзя ставить диагноз «депрессия» в течение двух недель с момента утраты. Но в последней редакции DSM-5 (2013 год) этого нет, и граница между понятной грустью и медицинским состоянием окончательно стирается. Сторонники DSM-5 настаивают, что печаль – это общеизвестный предшественник депрессии, и, учитывая серьезный риск не диагностировать большое депрессивное расстройство, разумно было убрать эту оговорку. Но также это означает, что теперь проживание печали можно назвать патологией, а не рассматривать его как нормальное человеческое переживание.

Психологи в Великобритании и Европе должны использовать для диагностики Международную классификацию болезней (МКБ), разработанную Всемирной организацией здравоохранения. Но DSM сохраняет большое влияние, и ее используют для постановки диагноза многие практикующие специалисты в Европе^[14]. Так что, по сути, все мы используем американский вариант. И, как говорит Цай, это проблема, склонность к пограничным ценностям, потому что американцы не очень-то любят быть грустными.

«Первые поселенцы из Европы были самоотверженными, бесстрашными людьми, – говорит Цай. – Людьми, которые надеялись на позитивный исход, но были готовы принять риски и справлялись с негативными эмоциями и ситуациями, уходя от них, в надежде на что-то лучшее».

Для первых пионеров преодоление сложностей было добродетелью, в отличие от погрязания в неблагоприятных обстоятельствах. Следовательно, американский подход к психическому здоровью сейчас имеет тенденцию усердно смотреть вперед. Один из самых популярных психотерапевтических подходов – когнитивно-бихевиоральная психотерапия (КБТ^[15]) – это прямолинейное воздействие с целью снова крепко встать на ноги, которое нацелено на изменение негативных паттернов мышления. Многие пионеры КБТ^[16] появились в США, и, пока европейские психологи находились под влиянием теории Фрейда «Вини во всем своего отца»^[17] и оглядывались в прошлое, Америка предпочла двигаться вперед с надеждой на лишенное печалей будущее. Просто восприятие печали как проблемы, которую нужно вылечить, оставляет нас неспособными самостоятельно справиться с печалью. Патологизация грусти символизирует, что с этим дискомфортом не нужно справляться.

После смерти принцессы Дианы, кажется, все мы в Великобритании официально можем публично проявлять эмоции (подробнее в главе 11) и, конечно же, постоянно смотрим разные реалити-шоу, в которых во время титров слышны всхлипы под музыку Джоша Гробана. Но можно ли просто поплакать в реальной жизни? Не боясь показаться чудаком и не испытывая смущения? Вовсе нет. И это глупо, потому что грусть нормальна и слезы нормальны. Мы всегда плакали. Нам суждено плакать.

– Плач – это способ попросить о поддержке во время сильного стресса, – говорит Эд Вингерхетс, «профессор по слезам» из Тилбургского университета в Нидерландах. Люди – единственные живые существа, которые могут плакать из-за испытываемых эмоций, и младенцы плачут, чтобы привлечь внимание родителей, тогда как взрослые могут плакать, сочувствуя другу или любимому.

Ученые раньше думали, что через слезы мы избавляемся от токсинов и гормонов стресса^[18], а сам плач приводит к производству эндорфинов и гормона хорошего настроения – окситоцина.

– Но после того, как мы поплакали, у нас не меняется болевой порог, чего можно было бы ожидать при повышении уровня эндорфинов и окситоцина, – говорит Вингерхетс, – и в слюне тоже есть гормоны стресса^[19]. Но разве кто-то чувствует себя лучше после смачного плевка? – спрашивает он меня.

– Никто? – опасливо отвечаю я.

– Именно!

Вингерхетс с коллегами обнаружили, что уровень кортизола действительно снижается у тех, кто плачет, но такой же эффект наблюдается у детенышей обезьян, которых забрали от матери, издающих сигналы бедствия. Поэтому мы не чувствуем себя лучше из-за того, что сливаем токсины: мы чувствуем себя лучше, потому что выражение грусти нас смягчает. Психолог Корд Бенеке из Кассельского университета в Германии сравнивал тех, кто плачет, с теми, кто не плачет, и обнаружил, что те, кто плачет, переживает меньше негативных агрессивных чувств, таких как гнев и отвращение, по сравнению с теми, кто не плачет.

– Теперь мы знаем, что плач – это то, что люди запрограммированы делать, и что слезы служат определенной цели, – говорит Вингерхетс. – Известно, что Чарльз Дарвин отрицал полезность слез, так что я воспринимаю свою работу как способ доказать, что он был не прав!

Справедливо.

– И… – тут я колеблюсь, не закидают ли меня камнями другие женщины, – правда, что женщины плачут больше?

– Ненамного, – признает он. Доказано, что тестостерон прекращает плач, а пролактин, известный тем, что отвечает за лактацию, снижает пороги, начиная с которых мы начинаем плакать. – Но также очень важно то, какие сообщения мы получаем от других людей через плач, – добавляет он. – Мы видим по нашим данным, что мальчики в возрасте 10–13 лет, например, испытывают сильное давление, чтобы не плакать, в отличие от девочек того же возраста. Для девочек плакать более социально приемлемо.

Хотя доказано, что мужчины и женщины плачут примерно одинаково, если случилось что-то серьезное: развод или смерть.

– Но женщины немного больше плачут по другим поводам.

Я надавливаю на него, и он рассказывает, что центральное чувство, когда человек плачет, – это не грусть, а беспомощность.

– Так что мы видим, что женщины с бо́льшей вероятностью расплачутся, если они фрустрированы или во время конфликта, потому что они чувствуют себя беспомощными и не могут выразить свой гнев. Даже если человеку страшно и он плачет, это связано с ощущением беспомощности, – отмечает он. – Если вам страшно, но вы знаете, как ускользнуть от саблезубого тигра, то включается режим «бей или беги». Но если вы в ловушке, скорее всего, вы заплачете, потому что будете чувствовать себя бессильным.

Я говорю, что эта теория звучит не очень благоприятно для женщин. Он напоминает, что для мужчин тут тоже одни минусы.

– Мальчики в юном возрасте выучивают, что плакать неприемлемо, – говорит Вингерхетс. Так что ко взрослому возрасту неудивительно, что мужчин очень редко можно увидеть плачущими.

Однако есть одна сфера жизни, в которой мужчинам традиционно можно плакать.

От слез футболиста Пола Гаскойна по прозвищу Газза на чемпионате мира в Италии в 1990 году до рыданий Майкла Джордана во время выступления в Зале славы баскетбола и Энди Маррея, когда он объявил об уходе из тенниса в январе 2019 года. Плач, связанный со спортом, долгое время считался нормальным.

– Есть что-то почти героическое в том, чтобы плакать на поле, – говорит профессиональный футболист Киз, по совместительству мой друг, которого я обо всем этом расспрашиваю в какой-то уик-энд, сидя в саду с бокалом вина. Он рассказывает мне о важном матче в Праге, когда его команда проиграла и они все начали плакать.

– В некотором роде считается приемлемым плакать, если проиграл в футболе, – объясняет он. – Это разрешено, и все происходит естественным образом. Один 90-минутный матч по нагрузке как неделя тренировок. Так что, если что-то идет не так, – он прижимает руку к груди, – это душераздирающе.

Я отношусь ко всему этому скептически (я совсем не разбираюсь в футболе).

– Хорошо, можешь ли ты поставить это в один ряд с потерей друзей или семьи?

– Нет… Хотя это близко.

Несмотря на героические слезы, до недавнего времени в футболе не одобрялось обсуждение эмоций и психического здоровья.

– Теперь тренеры больше с нами разговаривают, – говорит Киз, – и важно обнажить наши уязвимости, чтобы мы могли сплотиться как команда. Люди начинают понимать, что если они находятся в контакте со своими эмоциями и честны сами с собой, то это улучшает их игру, а значит, и футбол в целом.

Исследование Индианского университета в Блумингтоне, опубликованное в журнале Psychology of Men and Masculinity^[20] (который обязательно лежит сверху кучи журналов на любой тумбочке), выявило, что американские футболисты, которые плакали, имели более высокую самооценку и меньше переживали из-за давления коллектива по сравнению с их неплачущими коллегами. Кстати, у плачущих мужчин есть довольно известные образцы для подражания. Древнегреческие герои Ахилл и Одиссей любили всплакнуть. Иисус (буквально) плакал. Так что нам всем стоит плакать, если в этом есть необходимость.

Первый урок, как правильно грустить, – это просто перестать бороться. Вот и все. Все, что нужно для начала. Даже когда все серьезно и нам все равно надо вылезать из кровати и заботиться о других, бороться с грустью или изображать эту борьбу – не вариант. Надо прочувствовать грусть. Это звучит удивительно просто, но ощущается как крайне радикальный шаг, с тех пор как грусть стала самой незаметной частью нашей современной жизни. Мы должны снова установить контакт с нашими эмоциями, чтобы уметь с ними справляться.

Теперь я это знаю. Тогда – еще нет.

Возвращаясь обратно в 1980-е: никто из тех, кого я знаю, не проживает свои эмоции. Так что я начинаю скрывать свои.

Я с головой погружаюсь в домашнюю работу и прилагаю все (пусть и ограниченные) усилия, чтобы быть хорошей девочкой и сделать маму счастливой, расстраиваясь, когда усилия неизменно идут прахом. Я приношу ей вещи: обычно сумочки и туфли. Я цепляюсь за мать, чтобы показать свою привязанность, зарываюсь лицом в мягкие складки ее объемных платьев Laura Ashley 1980-х годов (пожалуй, парашют – это самое точное описание). Я приношу ей завтрак в постель. Однажды – целый рулет с вареньем, рассчитанный на всю семью. А в другое утро – пачку из шести горячих булочек с маслом. Сияя, я сижу на краю ее кровати и смотрю, как играючи она с ними расправляется. Уголки ее рта поднимаются в ответ на мои усилия, но улыбка никогда не доходит до ее глаз. А потом она встречает человека, который заставляет ее улыбаться. По-настоящему.

2. Снижайте ожидания

У моей мамы новый друг. У него оранжевый рюкзак, он играет на гитаре и остается у нас на ночь. Я знаю это, потому что слышу, как он наигрывает песни группы Steely Dan, когда я уже ушла спать, и вижу оранжевый рюкзак у дверей маминой спальни на следующее утро. Я не забегаю и не обнимаю ее, как обычно. Вместо этого я спускаюсь вниз, чтобы приготовить себе завтрак. Печенье Weetabix с одним слоем крема (если честно, в детстве мне казалось, что в пакете очень много молока, а в плане готовки я новичок). Я жду шагов на лестнице, звук которых приглушен ковром, так что приходится внимательно прислушиваться, потому что я хлюпаю, когда делаю глотки. Я замираю, когда сначала вижу обладателя оранжевого рюкзака. Он выше моего отца. И моложе. Он не носит кожаную куртку. И у него есть волосы! Немного в духе присказки, что пауки боятся нас больше, чем мы их, Мистер Оранжевый Рюкзак резко убегает, не глядя мне в глаза. Но все повторяется в следующие выходные. И в следующие. Наконец-то Мистер Оранжевый Рюкзак приходит на ужин. Это странно, потому что мы до сих пор ни разу не посмотрели друг другу в глаза и нас толком не представили друг другу. Я хочу показаться дружелюбной, ведь я хорошая девочка, но мне сложно не обижаться, что Мистер Оранжевый Рюкзак каким-то образом смог сделать маму счастливее, а я нет.

Я не рассказываю отцу про нового посетителя, но теперь утро субботы и воскресенья провожу одна. Я играю. Рисую. Раскрашиваю. Разрабатываю сложные конструкции, включающие системы блоков, коробки для обуви и плетеные корзины, чтобы переносить мягкие игрушки по дому. И я много смотрю телевизор. Это телевидение 1980-х, так что все всегда глянцевое и вдохновляющее – прямо как мои ожидания от жизни в тот момент. Хорошо, что мама работает полный рабочий день, а мне не в новинку клянчить деньги, и слово «овердрафт» – одно из первых, которое я выучила. Но где-то там, в других графствах, подтянутые мамы-домохозяйки забирают детей после школы на белых Porsche под песню Money Talks^[21] с выделенной басовой партией. Родители большинства моих одноклассников живут в фальшивых постройках времени Тюдоров с бассейнами, которые обновляют каждые несколько лет. Не так уж редко встречаются подтяжки лица (правда, в 1980-х они не так убедительно выглядят). Все хотят быть не просто лучше, но лучшими. Я хочу такую жизнь – как у людей, которых вижу по телевизору: яркую, сияющую, успешную. Незапятнанную. Я хочу жизнь, полную улыбок. Счастливую. Идеальную. Какие бы ожидания ни были у людей вокруг меня, я держу планку еще выше. Потому что я хочу идеальную жизнь как в телевизоре. Разве я прошу слишком много?

Наконец Мистер Оранжевый Рюкзак начинает жить с нами, и ненадолго все становится счастливее. Музыка, смех, поездки в Лондон и за пиццей – декаданс, близкий к головокружительному. Каждое воскресенье мне разрешают съесть ужин, сидя в пижаме у телевизора после ванной, так что мои волосы сохнут рядом с камином. Жизнь легче. Даже лучше. Потом мой отец и его девушка объявляют, что они женятся.

О’кей, думаю я, это что-то новенькое. Будь хорошей. Будь милой.

Я спрашиваю, могу ли я быть подружкой невесты. В телевизоре дочери часто бывают подружками невесты. Или хотя бы цветочницей. Недавно я видела шоу по телевизору, в котором девочка моего возраста носила тиару и скакала на лошади, будучи подружкой невесты, так что у меня большие ожидания.

Мой отец говорит, что нет.

Я спрашиваю, относится ли это к тиаре или к лошади.

Он отвечает, что ко всему сразу.

Я предполагаю, что он шутит. (Шутки ведь так работают? Кто знает…) И решаю, что я смогу переубедить его, если буду ну очень хорошо себя вести и усердно учиться в школе. Тогда он должен будет сказать «да», ведь это же так работает в телевизоре, да?

Я также начинаю думать, что если мой отец снова женится, то, возможно, и моей маме стоит снова выйти замуж. Нет никаких сомнений в том, что новая жена отца будет хоть сколько-то похожа на «новую маму» (нет, она не будет), но из телевизора и мультиков Диснея я знаю: если мать снова выходит замуж, «новый отец» обычно играет какую-то роль. Конечно, у меня все еще есть «старый отец», но на него сложно теперь положиться, так что не помешает иметь кого-то как запасной вариант, правда? На телевидении такие смешанные семьи становились очень известными и жили долго и счастливо. В телевизоре мама, которая какое-то время была одна и выглядит немного мягче, встречается с мужчиной с сильной челюстью и добрыми глазами, который водит ее на пикники и в зоопарк, все смонтировано. Он завоевывает ее и снова разжигает в ней пламя, которое влияет на ее действия – в 1980-х это выражалось в том, что она румянилась, вставляла подплечники и делала прическу побольше (или химическую завивку). Должным образом восхищенный, мужчина с сильной челюстью затем делал ей предложение, встав на одно колено, на месте их первого пикника под воодушевляющее кряканье уток. Мать с детьми синхронно хлопали в восхищении в ладоши и принимали это предложение. Новый мужчина подхватывает маму на руки, так что носки ее туфель смотрят в небо. Начинается инструментальная музыка, монтажная склейка на свадьбу. Дочка одета как подружка невесты, возможно, в кадре появляются новоиспеченный братик и собака по имени Бобби. Я смотрела телевизор, я знаю, как это работает. Мистер Оранжевый Рюкзак, конечно, совсем не похож на Кена из телевизора. Но он кажется милым, и он то, что у нас есть. Так что, рассуждаю я, мама выйдет за него замуж. В быстром монтаже.

Я надеюсь, что это произойдет лучше раньше, чем позже, потому что я из семьи католиков (моя двоюродная бабушка – монашка) и уже знаю, что, когда взрослые спят вместе вне брака, это не одобряется. Сейчас я хожу в бывшую монастырскую школу, финансируемую католической организацией, и это значит, что помимо обязательного католического образования время от времени к нам домой заходит священник. Когда это происходит, мы прячем свидетельства существования Мистера Оранжевый Рюкзак и притворяемся, что его не существует. В школе я узнаю все про первородный грех, про грех развода и про жизнь во грехе, поэтому умоляю маму выйти замуж за Мистера Оранжевый Рюкзак, чтобы уменьшить количество прегрешений в нашей семье и спасти нас от вечных мучений. Но никакого монтажа к свадьбе не начинается и не появляется никакой щенок по имени Бобби. Это сокрушительное разочарование.

Разочарование определяется как психологическая реакция, которая случается, когда реальность не совпадает с нашими ожиданиями. Чем сильнее разрыв между ними, тем острее разочарование. В 2014 году доктор Робб Ратледж из Университетского колледжа Лондона опубликовал в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences^[22] исследование, в котором вывел математическую формулу для оценки счастья на основании наших ожиданий. Исследователи обнаружили, что неважно, хорошо ли все складывается для нас, важно лишь то, происходит ли все лучше, чем мы ожидали.

«Часто говорят, что вы будете тем счастливее, чем ниже ваши ожидания, – говорит Ратледж. – Мы обнаружили, что в этом есть зерно истины: низкие ожидания с большой вероятностью приводят к тому, что результат их превосходит, и это позитивно влияет на уровень счастья».

Жить в соответствии с ожиданиями других или с собственными нереалистичными ожиданиями опустошает. А если у вас высокие ожидания относительно других людей, это может привести к разочарованию. Если вам часто грустно или вы испытываете возмущение, что другие люди недотягивают до той планки, которую мы им задаем, – это типичный признак, что вы ожидаете от них слишком многого. Конечно, иногда люди просто придурки. И вы не должны позволять им плохо обращаться с вами. Но если у нас недостижимо высокая планка для себя и других людей и все постоянно не соответствуют этим ожиданиям, тогда, возможно, дело в нас. Я говорю это неохотно, со всей любовью и принятием: дело действительно может быть в нас.

Когда нам грустно или мы стараемся с этой грустью бороться, многим из нас было бы легче, если бы мы научились требовать от себя меньшего (и от других). Но вместо этого многие лишь повышают планку. Реально высоко. И все эти вдохновляющие и блестящие образы, которые мы видим вокруг, тоже не помогают.

Большинство современных зрителей телевизора намного искушеннее. Мы сообразительнее и не верим всему, что видим. Но растет популярность Instagram, Facebook и других невероятно широко распространенных платформ – а все они представляют нам мир с заоблачными ожиданиями.

«Социальные сети постоянно бомбардируют всех остальных отличными новостями, каждая показывает все самое лучшее», – говорит Майк Викинг, исследовавший влияние социальных сетей на счастье или его отсутствие. Он обнаружил, что социальные сети – рассадник выставленного напоказ счастья. Причем и тот, кто написал пост, и тот, кто его прочел, потом чувствуют себя хуже.

«Мы просматриваем много данных и постоянно сравниваем себя со сверстниками, что повышает наш уровень неудовлетворенности собой, – добавляет он. – Одно исследование показало, что у людей снижается уровень стресса на 55 %, если они всего неделю не заходят на Facebook».

С завышенными ожиданиями связано много психологических проблем, включая низкую самооценку, ведь провал и недостижение своих ожиданий подтверждает, что мы ничего не стоим. Также есть связь с негативными глубинными убеждениями и идеями «Я должен быть идеальным, чтобы меня любили» или «Мир опасен, и мне нужно все контролировать» и связь со страхом близости, потому что столь завышенные ожидания относительно других – это хороший предлог, чтобы отталкивать всех, когда они, ожидаемо, не могут соответствовать нашим стандартам. Есть и страх провала, неудачи, который приводит к самосаботажу и даже страху что-то менять. Некоторые из нас становятся жертвой того, что психологи называют философией «Такова жизнь».

«В большинстве западных стран распространена идея, что ты получаешь то, что заслуживаешь, – рассказывает американский психолог Афродита Мацакис. – Это значит, что большинство людей заслужили то, что получают. Идея, что мы недостаточно хороши, недостаточно осторожны или недостаточно компетентны, защищает нас и наши семьи. У многих людей развивается такая реакция, но важно понять, что вы не несете за это ответственность. Самообвинение помогает вам почувствовать контроль над негативной ситуацией, хотя происходящие события могут быть случайными».

Пока я расту, я борюсь с этим. Меня учили в школе и церкви, что я не должна очень сильно переживать, если кто-то умер, потому что это значит, что «теперь они в лучшем месте, вместе с ангелами» и «Богу они понадобились больше, чем нам». Меня поощряют верить, что грустные вещи происходят согласно Божьему замыслу. Все вокруг меня, кажется, с этим беспрекословно согласны, хотя я уже заметила, что в этом мире очень мало смысла. (Мягкие ленты для волос? Фрукты в салате? Люди, любящие Фила Коллинза так сильно, что ему выделяют самолет Concorde, чтобы он успел выступить на Live Aid^[23] и в Великобритании, и в США?) Жизнь – странная штука, но все с ней просто как-то справляются. Моя бабушка ухаживала за больными и умирающими солдатами во время Второй мировой войны, у нее заболел и умер муж, когда ей было сорок с хвостиком, потом она потеряла внучку. Но она все равно оставалась сильной и вела двойную-тройную жизнь в качестве премьер-министра и королевы! Моя мама видела, как умер ее отец, когда она была маленькой, а потом похоронила свою дочь. Но сейчас эта Боудикка^[24] в блузке с растительным принтом и пышными рукавами выглядит более сияющей, чем когда-либо. И у нее завивка! (Проверьте, это увеличивает объем.) Так почему же я несчастлива? Почему я не могу быть счастливой? Почему моя жизнь не похожа на то, что я видела по телевизору?

Последний и самый пагубный побочный эффект завышенных ожиданий – это перфекционизм. В 1980-х и 1990-х в пригороде, где жили представители среднего класса, перфекционизм не считался недостатком: напротив, его считали преимуществом, чертой характера, которая показывала твою приверженность делу. Готовность соревноваться и победить [показывает жестом букву W^[25]]. Учителя хвалили тех, кто занимался лучше всех в классе. Родителям это тоже нравилось. Быть в чем-то лучше всех имело определенные преимущества, как я могла заметить. Из школы, просмотра телевизора и общения с родителями одноклассников, в чьих бассейнах я плавала, я почерпнула, что перфекционизм – это вполне себе стоящая цель. Если только [шепотом] это не единственная цель.

Как я обнаружу позже, перфекционистами и рождаются, и становятся, потому что на проявление этой черты влияет как генетика, так и среда. Возможно, у меня была склонность к перфекционизму независимо от пережитой потери в раннем детстве, религиозного воспитания, сосредоточенности на учебе и друзей, которые колесили на родительских Porsche. А может быть, и нет. Наверняка можно сказать, что я не была особенной в своих наклонностях.

Двое из пятерых детей и подростков теперь перфекционисты, по данным исследования детского развития, проведенного университетом Западной Вирджинии, также данные показывают, что современные студенты имеют заметно большую склонность к перфекционизму, чем студенты в 1980-х, 1990-х и начале 2000-х. Интересно, что эта тенденция сохраняется независимо от пола и страны: так что это не присуще только девочкам, это общечеловеческая черта, усугубляемая нашим нежеланием терпеть дискомфорт и неудачи. А социальные сети все это только усиливают. Я не росла с социальными сетями, но давление, что все должны быть успешными, было сильным. Перфекционизм считался почетным, и мы все к нему стремились. Так ли плохо это было?

Лектор Гарварда и автор книги «Парадокс перфекциониста» (The Pursuit of Perfect), доктор Тал Бен-Шахар считает, что да. (Кстати, запомните его имя. Мы с ним еще встретимся на страницах этой книги.)

«Конечно, некоторые особенности перфекционизма могут оказаться полезными с точки зрения достижения успеха и ощущения счастья, – признает Бен-Шахар. – Например, способность усердно работать, быть ответственным, внимательным к деталям. Но некоторые менее желательные последствия включают в себя страх неудач, недостаточное признание того, чего вы уже достигли, и отвержение болезненных эмоций».

Бен-Шахар отмечает, что перфекционисты любят представлять путь к успеху прямым, без неудач, но в реальности этот путь кружит. В результате перфекционисты постоянно разочарованы и жестко критикуют как себя, так и весь мир. Все это я узнаю в себе. Все эти черты, которые мне не нравятся. Но глубже лежит еще одна проблема. У перфекционистов часто снижена самооценка. Мы находим ошибки в себе и окружающем мире, так что ничего особенно не любим, а потом испытываем стыд и вину. Не все так плохо. Но многие из нас страдают.

Ведущий исследователь Университета Западной Вирджинии Кэти Расмуссен рассказала BBC в 2018 году о том, что рост перфекционистов столь высок, что приближается к масштабу эпидемии и становится серьезной проблемой для здоровья. Дело в том, что перфекционизм связан с депрессией, тревожностью, анорексией, булимией, выгоранием, ОКР (обсессивно-компульсивным расстройством), ПТСР (посттравматическим стрессовым расстройством), синдромом хронической усталости, бессонницей, расстройством желудка и… ранней смертью. Если это звучит драматично, то только потому, что так оно и есть. Оказывается, перфекционизм – это тихий убийца.

«Гораздо лучше снизить свой уровень ожиданий и переключиться от перфекционизма на то, что эксперты называют адаптивным оптимализмом. Что значит: идти по жизни менее прямым путем и наслаждаться этим, вместо того чтобы с покерфейсом идти напролом и ругать себя за любую ошибку, – говорит Бен-Шахар. – Оптималист тоже может испытывать грусть, но он переживает непростые времена в своем ритме, потому что это часть его жизни, как гласит пословица – «Все пройдет».

Древние греки и римляне тут были правы, и Марк Аврелий каждый день напоминал себе: «Сегодня я встречу надоедливых, неблагодарных, грубых, эгоистичных и недоброжелательных людей. Но со своей стороны я принял природу добра и зла, поэтому ничто из таких вещей не может меня удивить или навредить мне».

Другими словами, он научился управлять своими ожиданиями. Философ-стоик Эпиктет давал еще более конкретный совет, как жить: «Когда вы собираетесь совершить какое-то действие, напомните себе, какова природа этого действия. Если вы собираетесь искупаться, представьте себе, что обычно происходит в бане: какие-то люди плещутся, какие-то толкаются, какие-то сквернословят, какие-то крадут. Следовательно, вы безопаснее сможете выполнить это действие, если скажете себе: «Я иду мыться и поддерживаю свой разум в состоянии, соответствующем природе».

Всегда будет кто-то, кто брызгается. Хаос – это часть жизни. Да что уж, хаос и есть жизнь. Поэтому если мы ждем чего-то другого, то обязательно разочаруемся. Как писал датский мрачный король Кьеркегор: «Жизнь – это не проблема, которую надо решить, а реальность, которую надо узнать по опыту».

Но я хочу разгадать свою жизнь. Починить ее. Выиграть в ней. Если вы росли в Великобритании во времена Тэтчер, заниженные ожидания были сродни ереси: мы целились высоко. От моей мамы ждали, что она со всем справится, и она справилась: вступила в новые отношения, вернулась на работу, кормила, одевала и заботилась о своем единственном оставшемся ребенке, даже вступила в школьный родительский комитет, волонтерила, если там что-то происходило, и отлично выступала на гонке мам в День спорта. Она завела новых друзей, продвигалась по работе, сделала химическую завивку и часто улыбалась. И каждый Хеллоуин, в годовщину смерти моей сестры, вместо того чтобы вырезать рожицу на тыкве и раздавать конфеты, мы, обнявшись, сидели дома и смотрели телевизор. Каждое первое ноября мама отчищала кусочки скорлупы, желтка и полузасохшего белка от нашей входной двери, потому что в нее всегда бросали яйца. Возмущенные отсутствием угощения, жаждущие возмездия, дети по соседству всегда закидывали нас яйцами. Это не была их вина. Они не знали, что мама почти задыхалась от горя, а думали, что она была скупой и поэтому не открывала дверь и не раздавала маленькие батончики «Марс», как все остальные, живущие на нашей улице. Спустя время мама немного познакомилась и с соседями. Но она никогда не говорила им о произошедшем, никогда не упоминала, что не могла открыть дверь, надев красивое платье, и раздать конфеты их детям, потому что все еще оплакивала смерть собственного ребенка в этот день все эти годы. Она ничего не рассказывала. Мы ничего так и не рассказали. Мы справились. Сосредотачивались на позитивной стороне: на песнях группы Steely Dan, сыре эдам по воскресеньям, книжках с наклейками и школе. Вместо того чтобы снизить ожидания, мы их повышали.

Я вижу, что этот паттерн повторяется снова и снова во взрослой жизни: как со мной, так и с людьми вокруг меня. После каждого разрыва отношений люди развивают бурную активность и занимаются улучшением себя. Я тоже слишком многого жду от себя и других и никогда не привыкну к тому факту – как говорил Эпиктет, – что всегда в бассейне будут люди, которые брызгаются. И прыгают бомбочкой. И будут мокрые питомцы, заплывшие на глубокую часть бассейна. И будут те, кто писает в мелкой части.

Сейчас два моих друга переживают развод, и они сражаются со своими ожиданиями относительно себя так же сильно, как с ожиданиями своих бывших (один из которых крайне тяжел – в плохом смысле). Я наблюдаю это со стороны, с позиции того, кто заботится о них, и вижу, что вся эта игра с обвинениями и самобичеванием никому не помогает. Я не могу перестать надеяться, что они смогут просто немного расслабиться. Научиться формировать заниженные ожидания бывает сложно, но, согласно Бен-Шахару, это важно. И необходимо, если вы хотите побыть грустным.

По мере того, как я расту, я не снижаю своих ожиданий. Меня не берут в подружки невесты, несмотря на то что я занимаюсь в школе изо всех сил и у учителя уже не осталось места для наклеек напротив моей фамилии. Я и на свадьбу не иду. У моего отца теперь есть еще две дочери, и, хотя я была бы и рада познакомиться со своими сводными сестрами, все это тоже заставляет меня чувствовать себя плохо. Он проводит со своими другими дочерьми все время, читает им на ночь и делает все то, что я хотела бы, чтобы он делал для меня. Я мечтаю, чтобы отец был рядом со мной, и отчаянно хочу, чтобы он мной гордился. Но с каждым месяцем видеть его вживую становится больнее. Узел в моем животе затягивается все сильнее, чем больше различаются мои ожидания и реальность.

Как-то раз, пока я принимаю ванну, заходит мама – этот раз стал последним, когда я разрешила ей войти во время купания. Мой отец должен забрать меня на одну из наших случайных прогулок, и она спрашивает, как я к этому отношусь. Я внимательно рассматриваю кран в ванной. Она спрашивает, хочу ли я пойти с ним погулять, и я слышу какой-то тихий голос, словно не мой, который говорит, что, возможно, нет. Вот и все. Все проговорено. В следующий раз я увижу его снова через 27 лет.

Насколько я знаю, мой отец не стал спорить. И о нем редко говорят. Но я подозреваю, что маме пришлось переговорить со школой, потому что несколько учителей из лучших побуждений расспрашивали меня о семье. Одна учительница, мисс Фостер, сказала, что, возможно, мой отец просто не был готов стать отцом. Что некоторые мужчины никогда не бывают готовы. У меня не хватает духу, чтобы рассказать ей, что, кажется, мой отец абсолютно готов и с энтузиазмом занимается воспитанием моих сводных сестер. Мисс Фостер – добрая женщина, и я не хочу, чтобы она выглядела грустной. Я знаю, что грусть – это плохо. Поэтому я ничего не говорю. Кроме того, мне есть чем заняться. Я с нетерпением жду начала оставшейся части моей жизни и решила, что все начнется прямо сейчас. Не позже: сейчас. Я должна каким-то образом сделать свою жизнь достойной. Ради всех нас. У меня нет времени грустить.

3. Не торопитесь. Будьте добрее

Я беспокоюсь, что скоро начнется взрослая жизнь. Я хочу ее наладить. День, когда я не занята, ощущается как прошедший впустую, и я страшно озабочена осознанной тратой времени. Или хочу, чтобы время ускорилось. Как написала в 1975 году Мэри Уолстонкрафт в письме своему другу Арчибальду Гамильтону Роуэну: «Медленный ход времени ощущается очень болезненно. Кажется, я считаю тиканье часов, хотя часов здесь нет».

Или, как я написала в своем дневнике в 1992 году: «Думаю, мои часы Flik Flak сломались. Минуты тянутся годаааами».

Я начинаю работать по субботам в двенадцать лет: чищу лодки за два с половиной фунта в час, сижу с детьми, подрабатываю официанткой, потом работаю в гольф-клубе, вытаскивая хребет из консервированного шотландского лосося, чтобы сделать сэндвичи для розоволицых мужчин в высоких носках. Эту последнюю работу я ненавижу так сильно, что каждые выходные, без исключений, по дороге на работу пинаю живые изгороди. Но я не позволю этим извергнутым пшеничным хлопьям себя остановить (на дворе 1990-е, волокна в моде). Я бегу… куда-то!

В школе я записываюсь во все кружки. Дома я учусь, читаю и однажды, когда уже становлюсь достаточно взрослой, формирую откровенно напряженный социальный график.

«Расслабься, – советует мне мамина подруга, когда я начинаю посреди дня разбирать ее посудомоечную машину. – Сходи на улицу! Наслаждайся жизнью!»

Но меня не так-то легко сбить с пути: «Спасибо, миссис Кларк, но сначала я включу сушилку». Правда в том, что я не хочу расслабляться и наслаждаться. Почему я должна? У меня закрадывается ощущение, что не заслуживаю всего этого. Да и я не особенно уверена, что знаю, как нужно расслабляться. И если я остановлюсь, меня затопят грустные мысли.

Есть также мученичество занятости – что-то вроде самопожертвования и отказа от удовольствий, чтобы всегда оставаться в действии, всегда что-то делать – мне кажется, это очень по-католически. Я с детства усвоила этот посыл: «Удовольствия придут потом». Вместе с предостережением: «Если ты заслужишь их, если ты заработаешь их. Если ты достойна».

Я не уверена, что достойна, но большую часть времени я, по крайней мере, жизнерадостная. Как Райли, героиня мультика «Головоломка»^[26], я хорошо понимаю свое место в жизни, что должна быть хорошей девочкой, неважно как. Только потом приходит половое созревание.

Подростки одновременно странные и восхитительные, все еще неопытные, но почему-то запертые в почти взрослом теле – они теперь могут делать то, чего не могли раньше. Это тело чувствует и меняется без предупреждений, и никто не выдал инструкцию.

В четырнадцать лет у меня за одну ночь вырастает грудь четвертого размера, с которой я не знаю, как обращаться физически и эмоционально. Бегать становится невыносимо. Я никогда не была спортивной, но теперь даже ускориться, чтобы успеть на автобус, невозможно. На нас/меня все смотрят и комментируют. Постоянно. И поскольку на дворе 1990-е и мы не знаем ничего, кроме парней и девушек, которых видим в СМИ, то идем тусить и выпивать. Сильно.

В семнадцать лет многие из нас начинают учиться водить. Некоторым даже разрешают сесть за руль родительской машины или, если вы поднакопили достаточно денег, годами отмывая грязные лодки и доставая хребты из лососей, за руль старенькой бирюзовой Toyota Starlet, за которую вы заплатили мятыми десятифунтовыми банкнотами. Мой однолитровый трехдверный хэтчбек – красавец, несмотря на ржавчину. И я люблю его всем своим еще работающим сердцем.

Ощущение свободы и понимание, что я могу покинуть любую ситуацию, если она перестала доставлять мне удовольствие, новое и волнующее. Но моя нетерпеливость достигает новых высот. Разговор становится немного глубоким и неудобным? Уйти! Стало скучно на вечеринке? Придумать оправдание и как можно скорее переключиться на пятую передачу! Для меня вождение означает свободу. Для других это мачизм, статус, власть и риск.

Подростковый мозг продолжает созревать, эти годы – время импульсивности и экспериментов, когда один бурный вечер может иметь катастрофические последствия. Несколько друзей достают «нормальные» наркотики, и одна девочка в нашей школе умирает от передозировки. Три мальчика из соседней школы гибнут в автокатастрофах. Девочка из моего класса встречалась с одним из них. У нее красные заплаканные глаза, она бледная. Даже дрожит. Несколько дней. Но через две недели она уже встречается с одним из его друзей. Печаль такая странная. А быть подростком означает, что вы чувствуете себя в центре своего мира. Если, конечно, не в центре всего мира тоже.

Психологи обнаружили, что в подростковом возрасте устанавливается автономия от родителей и воспитателей – как раз в то время, когда наши тела и разум меняются, разрываясь между тем, какими мы были детьми и какими взрослыми мы можем стать. Это время повышенной уязвимости и гиперчувствительности. Так что неудивительно, что 50 % проблем с психическим здоровьем начинаются к четырнадцати годам, а 75 % – к двадцати четырем годам, как раз в этом возрасте, как мы теперь знаем, мозг перестает созревать. Это больше десятилетия гормональной встряски. Спасибо, наука.

На пороге жизни есть плодотворные моменты, когда мы перестаем быть детьми и начинается эта странная новая фаза взросления. У многих это может пройти довольно безобидно, как часть естественного взросления. У других могут быть травматичные или даже трагичные моменты. Мы со сверстниками в процессе взросления сталкивались с Разговором: списком фактов про основы секса и важность предохранения. Но годы спустя я узнаю, сколько чернокожих подростков в это же время слышит от родителей другие мучительные вещи. Во время ужина в свои тридцать лет я сижу рядом с мужчиной, который рассказывает мне, что «разговор про Стивена Лоуренса» особенно важен для жизней большинства чернокожих британских подростков.

Чернокожего британского подростка Стивена Лоуренса без какого-либо повода заколола насмерть банда белой молодежи в 1993 году. Спустя некоторое время после начала расследования арестовали пятерых подозреваемых, но им не предъявили обвинений. Проведенное в 1998 году общественное расследование столичной полиции показало, что нападение носило расистский характер. Только в 2011 году двоих из изначальных подозреваемых обвинили в убийстве в свете новых улик. Их осудили только в 2012 году.

Я помню это как трагичную новость, но для чернокожих подростков и их родителей это часть паттерна систематических предрассудков на протяжении многих лет. Этот паттерн сообщает, что взрослая жизнь и свобода также означают опасность, что мир не добрый, а расизм жив и здравствует.

Мой сотрапезник понимает: то, что произошло со Стивеном Лоуренсом, могло случиться и с ним – и его мама должна была убедиться, что он понимает это. Он выучил, что он не в безопасности только из-за цвета своей кожи и должен предпринимать больше мер предосторожности, проявлять большую сдержанность и во многих случаях работать в два раза усерднее своих сверстников, чтобы выжить в этом расистском обществе. С тех пор он и многие другие, с кем я разговаривала, усвоили форму двойного сознания – этот термин в 1903 году ввел писатель У. Дюбуа в своей книге «Души черного народа», описывая внутренний конфликт и дуальность, которая требуется, чтобы чернокожий мог выжить в подавляюще белой культуре: что он смотрит на мир своими глазами и глазами тех, кто у власти. Они рано научаются смотреть на себя так, как на них могут смотреть белые люди, и поэтому ходят по-другому. Говорят по-другому. По-другому одеваются в компаниях белых людей, чтобы не выглядеть угрожающе и не заигрывать с предрассудками. Чтобы не иметь проблемы с учителями. Или с полицией.

Помимо ужасающей несправедливости этого, жизнь с двойным сознанием имеет свою цену, разрушая идею о том, кто мы и как мы себя ценим. Возникает когнитивный диссонанс, когда человек удерживает в голове две или больше противоречивые точки зрения, убеждений, ценностей о себе – все это приводит к психологическому стрессу. Умственная загрузка и ежедневные усилия «двойного сознания» наконец-то нашли выражение в популярной культуре, о них говорят такие писатели, как Рени Эддо-Лодж, Афуа Хирш, Акала и Йоми Адегоке и Элизабет Увебинене (больше об Адегоке в главе 6).

Джейд Салливан – чернокожая активистка, писательница и предпринимательница, с которой я разговариваю, прочитав на сайте Mother Pukka ее заметку под названием «Оглушительная тишина» про расизм, движение Black Lives Matter и ее взросление.

«Мама – белая англичанка, а папа с Ямайки, он переехал оттуда, когда ему было восемь лет, – рассказывает Салливан. – Так что я всегда знала, что полукровка. Я идентифицирую себя как чернокожую, это моя культура и то, как меня видит этот мир. Одно из моих ранних детских воспоминаний о том, как мы гуляем с мамой, и я спрашиваю: «Мама, а почему у меня не могут быть голубые глаза и светлые волосы, как у тебя?» Моя мама всегда была очень открыта, она –учитель и любит культуру чернокожих, поэтому сказала мне: «Однажды все будут выглядеть как ты» (и она была права: население со смешанным наследием – самая быстрорастущая этническая группа). «Почему, ты думаешь, белые люди сидят на солнце, чтобы загореть, и завивают волосы?» Она сказала мне, что я прекрасна».

Но остальной мир не всегда был добр. В восемь лет Салливан как-то раз пошла в бассейн и вспоминает, что кто-то ее назвал как Сандра Э. Гарсия описывает в New York Times – «невыразимое ругательство, которое рифмуется с тигр»^[27].

«Что касается моей лучшей подруги с пяти лет, – рассказывает Салливан, – то у нее были рыжие кудрявые волосы, веснушки, она выглядела прямо как Энни. Мы постоянно ходили друг к другу в гости, даже с ночевкой. Проводили выходные вместе. А потом, когда мы пошли в старшую школу, ее мама и папа сказали: «Ты больше не можешь дружить с Джейд». Они волновались, что их дочь будет встречаться с чернокожими парнями, если продолжит со мной общаться. К счастью, моя подруга проигнорировала слова своих родителей, и мы по-прежнему лучшие друзья».

Мы говорим про Стивена Лоуренса и то, как он повлиял на Салливан, которой было пятнадцать лет, когда его убили.

«Пока я росла, то ежедневно сталкивалась с расизмом, страхом за детей, особенно боялись за чернокожих мальчиков и мужчин. Это сказывается на всем. Когда ты чернокожий, жизнь довольно быстро становится серьезной. Иначе никак. К сожалению, они [чернокожие] не могут позволить себе роскошь идти по жизни, будучи тупицами, – я пытаюсь взвесить ее слова. Кажется ужасным. Салливан заключает: – Не думаю, что вы действительно можете посчитать, как ежедневные проявления расизма влияют на психическое здоровье чернокожих. Например, в Великобритании чернокожим чаще, чем белым, диагностируют психические расстройства и изолируют их. Со мной это было, спасибо, расизм. Психологические потери начинаются рано, и они утомительны».

Митч Принстейн из Университета Северной Каролины считает, что наш подростковый опыт оказывает сильное влияние не только на то, как все складывается, пока мы взрослеем, но и на всю нашу жизнь. В своей книге «Популярность. Как найти счастье и добиться успеха в мире, одержимом статусом» (Popular: The Power of Likability in a Status-Obsessed World) он пишет, что наш опыт, приобретенный в подростковые годы, меняет «прошивку нашего мозга» и, следовательно, «определяет то, что мы видим, думаем и как мы себя ведем».

Исследование Манчестерского университета, опубликованное в 2016 году в American Journal of Public Health^[28], показывает, что те, кто на постоянной основе сталкивался с расовой дискриминацией, с бо́льшей вероятностью будут иметь такие проблемы с психическим здоровьем, как депрессия и тревожность, по сравнению с людьми, у которых нет подобного опыта. Ощущение небезопасности и избегание определенных пространств и ситуаций из-за национальности оказывает самое значительное негативное влияние на психическое здоровье. Ужасная судьба, которую никто не должен терпеть.

Для меня в школе все было о’кей.

Я осознаю свою привилегированность. То, что я страшный гик, не исключает меня из толпы. В моем классе всего двенадцать учеников, так что довольно сложно кого-то исключить (по факту школа такая маленькая, что скоро ее закроют). По большей части мы все терпим друг друга. Вдобавок к этому выросшая за одну ночь грудь означает, что у меня все о’кей с точки зрения моего статуса как девушки. Девушке по соседству приходится тяжелее, как только у нее начинается половое созревание. Когда у нее вырастает грудь, на ее шкафчике пишут «шлюха» перманентным маркером, как будто она специально вырастила ее с единственной целью возбуждать похоть в других и ей стоило бы стыдиться этого. Она стирает надпись средством для снятия лака, но каракули наносят ответный удар – на следующее утро кто-то выцарапал это слово на том же месте. Голову моего друга Дэйва задиры в школе засовывали в унитаз. Каждый. Божий. День. У него реакция газели: он успевает снять очки прямо перед тем, как рука толкает его голову в унитаз и нажимает на слив.

«Вот так, – говорит он. – Я выслушиваю упреки отца за очередные сломанные очки, помимо мокрых, грязных волос».

Этих обидчиков никто никогда не наказал, и не было похоже, что они осознавали, какую боль причиняют.

Многие из нас знают по историям, даже на интуитивном уровне, что последствия запугивания, харассмента, плохого обращения и дискриминации сохраняются на долгие годы. Но только позже я узнаю, что буллинг и депрессия идут рука об руку и что те дети, которых буллили словесно и физически, имеют большие риски развития психических расстройств. Исследования показывают, что опыт буллинга, в отличие от оставления после уроков и исключения из школы, может затянуться и продолжить влиять на жизнь жертвы во взрослом возрасте. Подростки, которые принимали участие в буллинге – как жертва, задира или и то, и другое, – с гораздо бо́льшей вероятностью показывают низкие результаты самоценности, испытывают грусть и небезопасно чувствуют себя в школе. Опыт расовой дискриминации долгое время связывали с появлением психических расстройств. Постоянно растет массив доказательств, что расизм приводит к проблемам с психическим здоровьем, в частности к депрессии, долгому проживанию горя, сложностям при адаптации к серьезным проблемам и проблемам с копинг-стратегиями^[29]. Попытки покончить с расизмом, просто игнорируя его, делают только хуже. Прямо как показало исследование Вегнера, в котором попытки не думать о грусти делали людей грустнее, есть исследование, которое полагает, что попытки не думать о расе небелого человека только повышают уровень стресса. Исследование 2014 года, опубликованное в American Journal of Public Health, посвящено влиянию зафиксированного расизма на психическое здоровье афроамериканцев на поперечных срезах и в долговременной перспективе. С его помощью было обнаружено в течение одного года, что люди, которые старались не думать о своей расе, справлялись хуже всех. Несправедливость остается. Мы не можем ее игнорировать, и боль сохраняется гораздо дольше, чем мы могли ожидать.

Девочка, которой испортили шкафчик, никогда не восстановит свою самооценку. Мальчик в очках будет ощущать потребность доказывать свою полноценность в каждой ситуации до конца жизни. Никогда не будет чувства, что этого достаточно.

«Каждый день я словно пытаюсь показать буллерам, что я могу что-то сделать со своей жизнью, – говорит он. – Доказать, что я чего-то стою».

Неважно, сколько раз друзья и любимые убеждали его, что он не никчемный, что никто таковым не является, но он так себя чувствует. От этого сердце разрывается.

Сейчас я знаю, что мой школьный опыт относит меня к привилегированному меньшинству. По данным отчета молодежной волонтерской организации YMCA, по Англии и Уэльсу больше половины детей в возрасте от 11 до 16 лет подвергались буллингу из-за того, как они выглядят, причем 40 % из них буллили как минимум раз в неделю. Распространение интернета дало новый способ мучить своих жертв – кибербуллинг – часто с трагичными последствиями. Некоторые дети описывали кибербуллинг как большую часть проблемы, а один четырнадцатилетний мальчик сказал, по данным отчета BBC за 2019 год: «Я хожу в школу, и там меня буллят. Я возвращаюсь домой, выхожу онлайн, и там меня буллят. Я не могу сбежать от этого».

Когда я росла, интернета не было. Я переживаю юношеские годы со спокойным отношением ко мне сверстников. Но не отказываюсь от своих высоких ожиданий относительно себя и других, склонности быть занятой или от идеи, что я должна заслужить свое место в мире. В подростковые годы я добавляю к требованиям к самой себе еще и неочевидные показатели женского успеха. Я хочу, чтобы мальчики меня любили, и я так предсказуемо жажду завоевать мужское одобрение, что действую по избитому клише «ребенок, оставшийся без отца». Меня проницательно поместили в школу для девочек, но, как только меня сочтут достаточно взрослой, мне разрешат ездить на школьном автобусе С МАЛЬЧИКАМИ. Иногда я вижу и даже разговариваю с мальчиками из соседней школы в промежутках с 8 до 9 утра и между 3.30 и 4.30 после полудня. Также мальчики есть в нескольких кружках, куда я предсказуемо записалась. И когда я говорю «есть», это значит, что все остальные там мальчики. Академический успех больше не самый главный мой приоритет: мальчики теперь тоже стали важны. Я нахожу свой дневник за 1997 год, когда мне было 17 лет, и вот что я писала, выделяя главные события дня:

Четверг, 13 февраля 1997

Мистер Гилдерслив сказал, что я худышка.

О боже…

Среда, 19 февраля 1997

Ричард Тумбес вспомнил меня.

Вторник, 25 февраля 1997

Джереми позвал меня на свидание

Четверг, 27 февраля 1997

Джереми позвал меня на свидание

Блин, думаю, Джереми мной увлечен. Я упоминаю это в разговоре с подругой из старой школы, и она напоминает мне, что по факту Джереми – тридцатидвухлетний мужчина, который работает с другом ее отца. И он позвал на свидание меня, которой семнадцать лет. Брр. Иди домой, Джереми.

Дневник продолжается:

Четверг, 6 марта

Симон поговорил со мной.

По крайней мере, Симону столько же лет, сколько и мне. Хотя для прилежной девочки я слишком слаба в правописании.

Суббота, 8 марта

Мой инструктор по вождению сказал, что я не совсем плоха и у меня красивые волосы.

Это Кит, мой инструктор по вождению, который кладет мне руку на колено (#metoo) и говорит, что не считает, что девочки должны поступать в университет, потому что они должны остаться дома и завести детей. По сути, я плачу Киту десять фунтов в час за то, что он хвалит мою прическу и отпускает сексистские шуточки.

Четверг, 20 марта

Бенджи предложил подбросить меня до дома.

Я написала пьесу, и преподаватель сказал, что она очень хорошая.

Подождите, что? Пьесу? Очень хорошую?

Я вообще ничего об этом не помню. А вот Кита я помню. Ну ты даешь, мозг… Если я действительно написала настоящую пьесу, которую прочел и оценил настоящий драматург, думаю, это событие должно быть рангом повыше, а не припиской к тому факту, что меня привез домой мальчик по имени Бенджи.

В этом месте на странице появляются расплывчатые пятна, чернила начинают смываться, как будто кто-то залил дневник водой. Или слезами. Все, что я помню о том времени, кроме Кита, это тянущая неудовлетворенность, побуждающая меня двигаться дальше, и срочная необходимость вырасти. Я хочу достигать очень многого и заставить мальчиков себя любить. Я чувствую вину за то, что жива, а моя сестра нет, поэтому я стараюсь сильнее и сильнее.

Чувство вины за то, что вы не умерли, когда вы пережили утрату, на удивление распространено, об этом говорит доктор Ханна Мюррей, клинический психолог-исследователь Оксфордского центра тревожных расстройств и травм. Это кажется ужасной неудачей, поскольку, читая это сейчас, мы живы, а другие, кого мы знали и любили, – нет. Вина выжившего – вот как называется это медицинское состояние, которое описывают с 1960-х и связывают с выжившими в холокост.

«У многих ветеранов войны во Вьетнаме было ПТСР^[30] и вина выжившего, – говорит Мюррей. – Вина выжившего часто может привести к самоповреждениям, самосаботажу или ощущению, что вы практически должны выплатить долг. И это необязательно связано со смертью. Одно из определений вины выжившего – это чувство, что у вас есть несправедливое преимущество по сравнению с кем-то другим. Так что это может быть, к примеру, тот факт, что вы сохранили работу при массовом увольнении или просто если у вас были возможности, которых не было у других».

В США были исследования студентов колледжей в первом поколении, которые обнаружили, что они испытывают вину выжившего, также ее обнаружили у геев, которые получили отрицательные результаты теста на ВИЧ в 1980-х. Сейчас Мюррей готовится к тому, что, скорее всего, будет волна ПТСР и вины выжившего у пациентов, сотрудников и членов семьи, которые потеряют кого-то из-за коронавируса.

«Особенно если они не смогли попрощаться с ними», – добавляет Мюррей.

Какое-то время вина выжившего была включена в американское «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM, помните такое?), хотя вина выжившего вообще не упоминается в последней его редакции. Мюррей отмечает, что от вины выживших страдает огромное количество людей, независимо от того, была ли травма. Мы можем испытывать чувство неблагодарности к своей жизни, думая, у меня есть все это, почему же я должен жаловаться, что мне грустно? Но все мы испытываем грусть. Это нормально, и мы должны признавать и принимать эти чувства, вместо того чтобы пытаться все время себе что-то доказать.

У меня был острый приступ вины выжившего. Мне кажется, что, для того чтобы быть достойной, нужно работать в два раза больше. Моя зависимость от достигаторства продолжается, и моя нетерпеливость покоряет новые высоты.

Если в детстве вы переживали грустное событие, подростковые годы могут показаться вам тяжелыми. Потому что вот в чем дело: нет никаких временных ограничений, сколько длится печаль. И поэтому оставаться занятым, чтобы не проживать это, не самый лучший план.

«Это не необычная реакция, – говорит Самюэль, – это потребность достигать и продолжать двигаться вперед. Нормально быть занятым, если только вы не заняты избеганием чего-то. Особенно если это что-то – грусть. Если вы запихиваете в свои дни разные активности, встречи, дедлайны, чтобы отвлечься от своих чувств и проживания эмоций, вы заплатите за это в долговременной перспективе».

Нам нужно уделять время, быть добрыми и проявлять гуманность – по отношению к себе и другим. Нам необходимо дать нашей печали время «подышать».

«Если мы не обращаемся к нашей грусти, мы складируем наши проблемы, – говорит Кормак из Winston’s Wish. – Есть много доказательств, что это влияет на нас в долговременной перспективе и даже может привести к депрессии. И чем дольше чувства где-то хранятся, тем сложнее их распаковать».

Нейронаука показывает, что, если мы без поддержки проходим через какие-то травматичные жизненные переживания, это может повлиять на то, как развивается наш мозг. И это особенно верно для печали.

Возвращаясь в настоящее, у моего друга только что умерла мать. Сейчас он поглощен печалью и потерей в месте, где нет ответов и ничто не имеет смысла. Но я уже могу видеть, что он пытается стимулировать себя справиться с этим и двигаться дальше. Он пишет дневник, составляет расписание, планирует. Он хочет перейти к следующей фазе, как он это называет. Но это миф. Многие из нас знакомы с пятью стадиями проживания потери по модели Кюблер-Росс, которую изначально предложила психиатр Элизабет Кюблер-Росс в своей книге «О смерти и умирании» 1969 года. Кюблер-Росс писала, что есть пять стадий: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Хотя их постоянно цитируют в популярной культуре как необходимые шаги, как скорбеть о близком человеке, на самом деле эти стадии описывают эмоции, которые испытывает человек, который умирает. Те, о ком будут скоро скорбеть, а не скорбящие. Наличие этих стадий никогда не было доказано эмпирически, и сейчас их скорее рассматривают как устаревшие. Позже Кюблер-Росс сама жалела, что описала их таким образом, что их неправильно поняли, что принятие печали не такое аккуратное и удобно разбитое на пять стадий. Когда мы проживаем потерю, велики шансы, что с нами никогда больше не будет все хорошо. Это трудно и болезненно, но у нас никогда может не быть такого кинематографичного завершения, которое обещают нам голливудские фильмы. Как бы мы этого ни хотели и как бы мы ни пытались ускорить нашу печаль. Нам нужно не торопиться вместо попыток заполнить время.

«В нашем обществе мы не выделяем время на печаль. Мы одобряем, когда человек, переживший утрату, храбрый и просто справляется с делами, и не одобряем, если все не так. Но проживание печали занимает больше времени, чем человек хочет или ожидает, – говорит Самюэль. – Мы можем бороться с этим, можем искать способы поддержать себя. Когда мы блокируем печаль, значительно повышаются шансы заработать психическое или физическое расстройство. С позитивной стороны, со временем интенсивность боли снижается, и мы естественным образом приспосабливаемся и снова возвращаемся к жизни. Но могут быть времена, десятилетия спустя, когда годовщина, место, запах или новая потеря снова запустит наше горе, и оно будет ощущаться таким же свежим, как в тот ужасный день, когда умер человек». Кормак описывает это как «рост вокруг своей печали», в отличие от попыток расти вдалеке от печали или преодолеть ее.

Грусть не уходит. Но мы можем лучше с ней справиться, если выделим для нее время, вместо того чтобы постоянно пытаться чем-то себя занять. Мы не только то, что мы делаем, и не становимся менее значимыми, если не движемся к достижению своих целей все время. Иногда нам нужно просто побыть.

Для этой книги я поговорила с британским ведущим и журналистом Джереми Вайном, мужчиной, которого я всегда считала смешным и искренним. Он рассказывал о том, как пережил, по его собственному определению, год «автоматического выключателя», во время которого испытывал тяжелое горе и обращался за профессиональной помощью. Мне интересно узнать, чему он научился на своем собственном опыте и с помощью ежедневного шоу, куда может позвонить каждый, на BBC Radio 2. Вайн крайне занятой человек, ведущий двух шоу – одно на радио, другое на телевидении – и продолжительной викторины, также он освещает выборы. К тому же он 54-летний отец двоих детей, муж и сын, который недавно потерял своего отца.

Я спрашиваю у него, как он справляется с грустью в тяжелые периоды жизни, которые нам встречаются. Он отвечает: «Мне пришлось позволить себе выделить на это время».

Я предполагаю, что Вайн имеет в виду практики вроде медитации или поездку на модный ретрит. Но нет. Он имеет в виду, что сейчас умеет предвосхищать периоды грусти.

«Примерно раз в пять лет у меня будет большой провал. Я знаю, что это произойдет, – говорит он. – Поэтому в начале года я говорю себе, что у меня впереди еще один год, у меня двое детей. Х дней в году я должен работать на эту компанию, Х дней в году на другую компанию. И я встраиваю потенциальные потрясения. Знаете, например, смерть родителя».

Позволяя себе эти чувства и выделяя время, необходимое для их проживания, планируя их, записывая их в дневник, он лучше справляется.

Поначалу это кажется мне радикальным, но потом я разговариваю с журналистом Guardian и сатириком Джоном Крейсом (подробнее в главе 4). Он очень умный, веселый и щедрый. У него дружная семья, и он десятилетиями удерживает высшие позиции как автор парламентских зарисовок. Но Крейс рассказал мне, что у него периодически бывают депрессивные эпизоды: настолько регулярно, что он уверен, что следующий не за горами. Теперь этот опыт ему знаком, и больше он не задается вопросом: «Что происходит?» – и это знание, пусть и болезненное, своеобразно помогает ему. Крейс знает, что депрессивный эпизод придет, поэтому он убеждается, что в его жизни есть время и место для него. Это принятие того, что он будет так себя чувствовать. И это важно.

«Вы должны принять то, что вы чувствуете, – соглашается Самюэль, – и быть терпеливым. Преодоление травмы или печали требует времени, и этот процесс не всегда линейный».

Это не то, что я хочу сейчас услышать, и точно не то, за что я поблагодарила бы кого-нибудь в свои подростковые годы. Ну кто стремится быть терпеливым? Терпеливый – это не круто. Это не так уж ценится в современной жизни.

Философы и религиозные учителя долгое время восхваляли терпение как добродетель^[31], и ученые обнаружили, что терпеливые люди справляются лучше, чем все остальные. Они больше удовлетворены своей жизнью, реже страдают от депрессии. Это может быть связано с тем, что они могут справиться с расстраивающими или стрессовыми ситуациями и хорошо держатся в трудные времена. Терпение делает нас более обнадеживающими, стойкими, отзывчивыми, чуткими, благодарными, прощающими и щедрыми^[32].

Блаженны терпеливые^[33], ибо они могут…

…подождать.

Терпеливость также связана с популярностью и предотвращением одиночества, потому что заводить друзей и поддерживать отношения с друзьями – при всей их странности и склонности рассказывать одну и ту же историю снова и снова – требует терпеливости и капельки сдержанности^[34].

Эволюционные психологи думают, что мы эволюционировали, чтобы быть терпеливыми, потому что терпимые, неутомимые обитатели пещер пережили своих более импульсивных доисторических коллег, а умение ждать способствует сотрудничеству, а не конфликту. Пока наши беспокойные предки зарезбли друг друга до того, как успели передать свои гены, те, кто любил, а не дрался, занимались сексом, заводили детей и процветали, производя на свет потомков, которых мы сегодня знаем и любим (возможно). Так что, если вы хотите выжить и процветать как человек, вы должны уметь быть и терпеливым.

За последние годы уровень терпения резко упал из-за темпа современной жизни, доставки в тот же день, скорости интернета и социальных сетей. Об этом говорят данные исследования, проведенного в Великобритании в августе 2019 года с помощью платформы OnePoll. Участники исследования начинали раздражаться через 16 секунд, если страница в интернете не грузилась, через 22 секунды, если была недостаточно высокая скорость подгрузки телешоу или фильмов, и через 28 секунд, когда они ждали, чтобы чайник вскипел. На что я могу сказать: «Что у вас за чайник и можно мне тоже такой, пожалуйста?» (Мой закипает целую вечность.)

Я от природы не очень терпеливая (вы уже это заметили?). Я не люблю сидеть спокойно и ненавижу перелеты, долгие поездки на поезде и фильмы, которые длятся дольше 90 минут (зачем ты сделал это, Питер Джексон?). К счастью, мы можем научиться быть более терпеливыми, тренируя себя. Профессор Сара Шниткер пригласила студентов поучаствовать в двухнедельной тренировке терпеливости, где они учились определять свои чувства и триггеры, регулировать эмоции, сочувствовать другим, медитировать (очень много исследований говорят, что это хорошая идея, так что если вам подходит медитация – дерзайте, оммм). Через две недели участники сказали, что чувствуют себя более терпеливыми по отношению к раздражающим непростым людям в их жизни, а также менее подавленными. Так что терпимость – это навык, который мы можем практиковать.

Историк искусства Гарвардского университета Дженнифер Робертс верит, что погруженное внимание – это настолько ключевой навык, что она дает своим студентам задание выбрать произведение искусства, а потом пойти и смотреть на него три часа. Она признает, что это может ощущаться как мучительно долгий промежуток времени и это средство помогает преодолеть изначальную нервозность бездействия, научиться с ней справляться и стать сильнее. Она верит, что осознанная отсрочка – это то, чему мы все должны научиться в современной жизни. Потому что терпение помогает нам преодолеть собственный дискомфорт, а это практически суперспособность.

Хорошо об этом узнать – сейчас.

Перемотаем обратно в 1990-е, где я так боюсь испытать неприятные ощущения, что отказываюсь их признавать. Нетерпимость – мой modus operandi^[35]. Я – движущаяся мишень, которая перемещается быстро и низко. Я шустрая, никогда не привязываюсь к чему-либо на достаточно долгое время, чтобы ненужные обязательства не связали меня. Я не выделяю время: я пытаюсь победить время. И меня вознаграждают за мое беспокойство как финансово, так и в терминах одобрения со стороны учителей, семьи, общества.

Потом все умирают.

Это преувеличение (как и подобает подростковым переживаниям). На самом деле умирают трое (но знаете, трое, все – разве кто-то считает?). Я не хотела бы, чтобы вы думали, что мы в моей семье постоянно хороним людей, но если вам не страшно повезло, есть вероятность, что вы десятилетиями делаете то же самое.

Моя бабушка по отцовской линии умирает первой. Решено, что я не должна идти на похороны, но оплакать издалека, что бы это ни значило. Затем умирает бабушка по материнской линии, которая выглядит одновременно как королева и Маргарет Тэтчер. Поскольку она одна из двух главных людей в моей жизни, наряду с моей мамой, это опустошительно. Ее похороны долгие, католические и очень трогательные. Я не плачу. Затем, чтобы сделать хет-трик (выбить три очка), умирает дедушка по отцовской линии. Полненький ланкастерец старой закалки, который пил пиво из высокой кружки, не считал блюдо за еду, если в нем не было мяса, и им восхищались все, кто его знал. Включая маму и меня.

Мама берет выходной на работе и отвозит меня на похороны, туда три часа езды. Мне не страшно идти на похороны, я уже меньше боюсь смерти, чем жизни. Но я годами не видела своего отца к этому моменту, и меня тошнит от перспективы его увидеть (тут ничего нового).

Поскольку я постоянно играю в квест по получению мужского одобрения и потому, что я думаю, что на похоронах могут быть мальчики, я выбираю опрометчивый наряд: сапоги по колено, юбка-карандаш с разрезом до бедра и рубашка в тонкую полоску, которая натягивается на груди. В свою защиту скажу, что это неплохой комплект и это 1990-е, предполагается, что полоски намекнут на мою зрелость. (Вау, она, должно быть, действительно выросла. Она носит очень тоненькие полоски, как скромная зебра!)

Похороны очень трогательные. Я не плачу. После этого на парковке происходит столпотворение, и я нервно машу отцу.

Он нервно машет мне в ответ. Мои давно потерянные кузены и сводные сестры тоже скромно машут. Мы все это делаем молча.

– Привет, – наконец-то выныриваю я из водопада волос.

– Привет, – отвечает он.

– Привет, – присоединяются кузены и сводные сестры.

Это не совсем та сцена воссоединения, где люди бегут навстречу друг другу и обнимаются под звуки скрипок и чего-то пробуждающего в духе Ханса Циммера, которую я себе мысленно представляла. Некоторые из родственников моего отца, которые не видели мою мать пятнадцать лет, но нежно ее помнят, начинают разговаривать. Нас всех приглашают в дом дедушки на поминки, и мы как раз собираемся сесть в машину и поехать туда, когда мой отец тревожно берет мою маму за руку.

Что происходит? Он собирается признаться ей в любви? Что все это была ужасная ошибка? Что мы можем перестать врать священнику про Мистера Оранжевый Рюкзак?

– Все хорошо? – моя мама выглядит испуганной. – Мы увидимся позже в доме.

Раздается бормотание. Мой отец что-то говорит.

– Что? – резко отстраняется моя мама.

– Я сказал, что вам лучше туда не приезжать, – повторяет он громче на этот раз. – Не приезжать в дом, я имею в виду.

Он объясняет, что так, по его мнению, будет лучше для всех заинтересованных. Всем будет более комфортно, если мы с мамой уедем сейчас.

Позже я пойму, что мужчина, который оплакивает своего отца, может говорить и делать какие-то странные вещи. Позже я пойму, что мы все немного теряем баланс во времена печали. Или когда смотрим в лицо двух женщин, с которыми обещали быть «пока смерть не разлучит нас», на парковке у кладбища. Или когда смотрим в лицо дочери, которая практически забыта по сравнению с двумя новыми дочерьми. Теперь я понимаю, сколько мыслей могло проноситься в его омраченном горем разуме. Но боюсь, что я не делаю никаких скидок в далеком 1998 году. Все, что я думаю, так это то, что мой отец, который отвергал меня снова и снова, который не видел меня пять лет, теперь жалеет для меня булочки с сосиской на поминках моего дедушки.

Все умерли, а мой отец меня не хочет даже видеть.

Все, что происходит дальше, по крайней мере в моей памяти, отпечаталось словно через фильтр Slumber^[36] в Instagram. Я не реагирую по-доброму или по-человечески, не выделяю время на то, чтобы обработать то цунами эмоций, которые испытываю. Вместо этого я называю своего отца чудаком на букву «м»^[37]. Громко. Перед двумя его дочерьми, женой и толпой скорбящих, многие из которых являются моими родственниками. Толпа вспыхивает. Это как сцена из «Бесстыжих». Мама подталкивает меня в машину. Я не горжусь собой. Определенно, я не счастлива. Все три часа дороги домой мы проводим в тишине. Мы годами не говорили об этом случае.

На следующей неделе я отстригаю свои волосы, которые достают до поясницы, в дерзкий боб, творю с ним что-то необъяснимое с помощью осветлителя Sun-In^[38], обзавожусь неподходящим парнем и законным образом меняю фамилию.

Если мой отец не хочет иметь со мной ничего общего, то пусть и фамилии у нас будут разные, вот моя логика.

С новым именем, новыми (ужасными) волосами и полнейшим шилом в заднице я стартую во взрослую жизнь. Я сама себя сотворила. Я Джордж Хирн из мюзикла «Клетка для чудаков», только с высветленными волосами и в легковоспламеняющемся флисе. Я Сэнди из «Бриолина»… только с высветленными волосами и в легковоспламеняющемся флисе. Я родилась заново! Я починилась. Правильно? ПРАВИЛЬНО! Как привязанная лошадь, изо всех сил пытающаяся освободиться, я напрягаю свои мускулы, чтобы убежать. Вместо того чтобы грустить или даже обдумать причины, по которым я могу быть грустной, я на полном ходу врываюсь во взрослую жизнь. Я в огне! Я готова! Я не готова.

4. Избегайте депривации

Думаю, я хочу стать журналистом. Но я не знаю ни одного журналиста. И ни одного человека, который знает, как быть журналистом. Или вообще человека, который читает газеты. Так что я хочу работу, которая очень далека от меня. Но я от природы любопытная (читай: во все сую нос), да и тест на выявление способностей, который мы проходили в школе во время профориентации, сказал, что мне может быть интересно рассмотреть карьеру в журналистике или сфере транспорта. Несмотря на мою любовь к Toyota Starlet, последний вариант кажется маловероятным (мне плевать на поезда). Также я смотрела сериал «Эта жизнь», и, хотя в нем много вина соаве и поцелуев, кажется, что карьера юриста предполагает гораздо больше сомнений в себе, чем я могу вынести. Остается журналистика.

Я покупаю несколько газет и пишу всем дружелюбно выглядящим авторам, умоляя взять меня на стажировку. Я понимаю, что это не самая продуманная стратегия, но, если нет вариантов получше, это как спрашивать дорогу у прохожих: ты подходишь к тем, кто не выглядит так, как будто собирается оттолкнуть тебя. Уловка работает. Фух. Но я уже решила получать гуманитарное образование, когда несколько самых настоящих журналистов, которым я писала, сказали, что мне на самом деле нужно профессиональное образование, чтобы войти в их освященную профессию. Новое лейбористское правительство Тони Блэра воодушевило всех пойти в университеты, и, к сожалению, это сработало – так что теперь моя степень ничего не стоит.

Мне было очень весело в университете, за это время я обрела лучших друзей, о которых могла мечтать, и даже встречалась с серфером, у которого были такие шесть кубиков пресса, что на них можно было бренчать, как на гитаре (#хорошиевремена). Но необходимость платить за обучение и плата за общежитие означает, что я, как говаривал мой друг Ян, буду «по уши»^[39] в студенческом долге к тому моменту, как закончу обучение и вступлю во взрослую жизнь. Я не могла себе позволить сразу начать получать профессиональное образование. Я не могла себе позволить даже купить унитаз. Я не могла продолжить учиться, не поработав сначала. Поэтому я взяла временную работу на два года, чтобы накопить денег и начать учиться на журналиста в аспирантуре в Лондонском колледже печати (сейчас Лондонский колледж коммуникаций). Еще я подрабатывала барменом и в кинотеатре, чтобы платить за лондонскую квартиру. На еду оставалось не так много денег, я существовала на попкорне из кинотеатра и наполовину недоеденных шоколадках Revels из огромных пачек на всю семью, которые оставляли посетители. Моя мама была в ужасе, когда услышала это.

«Кишечная палочка! Гепатит B! И другие микробы!»

Я сказала ей не поднимать шум, ведь я не полная идиотка: «Сначала я все замораживаю, чтобы уничтожить бактерии!»

Странно, но это несильно ее успокоило. Не то чтобы я в отличном положении, но также, прошу отметить, я белая цисгендерная женщина среднего класса, живущая в городе с одной из самых богатых экономик в мире. Скрипки не нужны. У меня были люди, которые помогли бы мне, если бы я попросила. Но я этого не сделала. И не буду делать. Потому что убедила себя, что моя единственная ценность в том, что я могу справиться с забиванием гвоздей (технически) самостоятельно.

Сейчас многие мои сверстники стали юристами, учителями или работают в сфере финансов. У кого-то уже есть дети, и они живут в Западном Сассексе. Ну а я пока студентка, что еще хуже, студентка, учащаяся на «журналюгу». Вряд ли есть куда падать ниже. У меня закрадываются подозрения, что блестящие ожидания учителей и семьи о моем будущем (точнее, мои ожидания от себя) провалились. И никогда у меня этого не будет.

К тому же моя мама недавно рассталась с Мистером Оранжевый Рюкзак и совершенно расклеилась. Она так расстроена, что я сделала ровно то, что сделала бы любая поддерживающая дочь: я очень много работала, чтобы игнорировать это и жить СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ. Во многом потому, что я не могу вынести альтернативные варианты: я не знаю, как помочь ей справиться с ее болью, не открываясь в ответ. А если я слишком сильно откроюсь и начну чувствовать себя грустно, даже не знаю, что произойдет. Я говорю, что даже не знаю, хотя на самом деле абсолютно уверена, что тут будут замешаны громы и молнии, «дожди из лягушек» и просто конец света.

К счастью, у меня все хорошо. ХОРОШО!

Я взрослая девушка, у которой горячий, внимательный парень, который любит меня и которого люблю я. Это моя первая любовь, парень, с которым я стала встречаться после похорон своего дедушки (о да, не самое подходящее время). Мы расстались, пока оба учились в университетах, но сейчас мы снова вместе. Полагаю, «пока смерть не разлучит нас». Я целиком проглотила руководство сказочной принцессы и уверена: это именно моя история. Но мой парень не очень поддерживал меня в последнее время: вчера он отменил свидание, чтобы поиграть в покер. И не похоже, что он в восторге от предложения провести вместе День подарков^[40]. Но все же…

У меня горячий парень, которого я люблю и который любит меня!

Только я не уверена, что он так уж сильно меня любит. И в последнее время он мало внимания уделяет своей личной гигиене. Но все же…

У меня есть парень! Это уже что-то. Или нет?

Я пытаюсь писать эссе, сидя в университетской библиотеке: она снова открылась на прошлой неделе после недавнего «инцидента», вышедшей из-под контроля драки (в библиотеке?!). Все участники сейчас уже вышли из больницы (больницы?!), и студенты больше всего переживают, не упала ли скорость интернета. Ходил слух, что во время драки могли повредить провода или интернет-модем. И я склонна согласиться с этой теорией, потому что не получила ответа на последнее сообщение, которое отправила своему парню. (У меня теперь есть парень! Я уже говорила?) Признать, что есть проблемы с интернетом, гораздо заманчивее, чем признать альтернативный вариант: он меня игнорирует.

Итак, я не получала никаких сообщений от моего горячего, внимательного парня, которого я люблю и который любит меня, уже два дня. В третий раз я обновляю страницу электронной почты, и вот! Вот оно! Письмо от него! Я нажимаю «открыть» и сразу жалею об этом.

Кажется, с интернетом все в порядке, в отличие от наших отношений.

«Я просто не думаю, что это сработает…»

Как будто удар под дых. Меня бросают? По почте?

«Дело не в тебе, дело во мне…»

Да ладно! Эта избитая фраза? Правда?

«Ты идеальна на 90 %…»

Что, простите?

«…но этого недостаточно для меня».

М-да…

Мне кажется, кто-то скрутил все мои органы в тугой узел. Но вот это письмо. Прямо на экране. Написанное тем, кто был моим парнем до событий последних десяти минут, шрифтом Calibri, 12 пунктов, на мониторе с надписью «Собственность Лондонского колледжа печати: воры будут наказаны». Мой базовый, аккуратно подавленный, практически детский страх нашел свое подтверждение: если я не идеальна, меня не будут любить. Я того не стою. Меня недостаточно. Рано или поздно меня все оставят. Я подозревала такой вариант развития событий, и это пророчество сбылось.

Что теперь?

Когда я встаю и пытаюсь найти выход из библиотеки, то чувствую себя очень эфемерной, больной и не ощущаю своих рук и ног. Снаружи предвестие бури, словно темные тучи и грязные кувыркающиеся голуби заодно. Резко заряжает дождь. Солнце скрылось. В некотором оцепенении я «доплываю» до студенческого кафе, чтобы присоединиться к своим однокурсникам.

Один из них вылизывает изнутри пакет из-под крекеров с солью и уксусом, пока другая ест на обед бесплатный пакетик сахара. Мы все бедны. Предполагается, что мы уже зрелые студенты, которые знают, что их опередили сверстники. Девушка, которая ест сахар, объясняет, что делает это по экономическим и эстетическим соображениям: у нее нет денег и она не хочет поправиться так же сильно, как во время учебы в бакалавриате (наша программа по журналистике мало внимания уделяла изучению диетологии). А парень с крекерами рассуждает: если он пока не может позволить себе купить новую одежду, то можно просто оставаться в форме, чтобы на нем хорошо сидели старые вещи. Помимо крекеров на ланч в некоторые дни, в его распорядок также входит такая неслыханная для студента роскошь, как абонемент в спортзал в Пекхэме. Я вот не могу позволить себе абонемент в спортзал. Даже в Пекхэме. Мне казалось, что я потеряла последний рычаг, с помощью которого держала свою жизнь под контролем, но теперь понимаю, что еще я могу контролировать то, что ем.

Если я не могу быть лучшей и выигрывать что-то, то, по крайней мере, могу быть самой худой…

Эта извращенная логика стала моей путеводной звездой, и я перестала есть остатки попкорна и шоколадных конфет. В течение нескольких следующих недель я совершенствую свой подход, приходя к чему-то вроде стеснительного поста, но сильно ниже здорового уровня потребления пищи. Думаю, нет смысла говорить, что я голодна. Все время. Но я наконец-то страдаю и так «плачэ» за все то, в чем чувствую себя виноватой. Отрицание и самоограничение подходят моему католическому восприятию, и я становлюсь очень хороша в том, чтобы не есть. Я придумываю себе правила, где и когда я могу есть, а также строгие наказания, когда я (ожидаемо) не могу соответствовать всем этим странным, добровольно возложенным на себя «стандартам». Теперь могу добавить в свой каталог стыда новую эмоцию отвращения. До сих пор я могу узнать этот тревожный трепещущий взгляд собрата по несчастью с расстройством пищевого поведения. Помимо формы лица и висящей мягкой кожи, у каждого из них есть этот характерный взгляд широко открытых глаз.

Моя грудь уменьшается. Поскольку я из тех людей, которым приходится носить спортивный лифчик лет с 14, даже когда я просто бегу за автобусом, мне определенно нравится чувствовать себя легче. Теперь я не «надувная», а обтекаемой формы.

Поскольку у меня недостаточно подкожного жира для теплоизоляции, я постоянно мерзну и начинаю носить довольно необычные вещи для тепла. Я читаю про «принцип многослойности» в каком-то журнале из тех, что свирепо пролистываю в поисках стажировки, и вижу там фотографии высоких гибких женщин в шелковых водолазках под накрахмаленными белыми рубашками, оверсайз-кардиганами и мужскими блейзерами. Эти женщины выглядят уверенно. И тепло. Я решаю попробовать, но получается что-то в духе Джоуи из «Друзей», который как-то надел на себя всю одежду Чендлера. Честно говоря, я еще надела утепленную жилетку, и у меня явно не модельный рост – пять футов и три дюйма^[41]. Но было полезно проверить, сколько слоев одежды можно надеть, чтобы сохранить полную подвижность (максимум четыре, если вам интересно). В один вторник я, одетая в сиреневую шапку, дубленку и лунные ботинки, возвращалась домой после смены в кинотеатре. Я очень устала и мало спала. Частично из-за того безумного количества часов, которые работаю, и частично из-за того, что когда пытаюсь заснуть, то не могу. Это мой первый опыт бессонницы, но далеко не последний.

Я абсолютно уверена, что, если просто дойду обратно до квартиры, в которой снимаю комнату, все будет хорошо. Я смогу прожить еще один день, в котором все будут давать друг другу пять. Но я не дошла. Под шум машин в час пик у меня подкашиваются ноги у водочного бара на Клэпхем-Хай-стрит. Мои колени отказывают, я падаю на землю, мне тяжело дышать. Кажется, что я умираю. Возможно, это сердечный приступ. Пот течет по мне ручьями, как это показывают в мультиках: крупные капли падают с лица. Несколько минут я пытаюсь вспомнить, как дышать, созерцая круглые серые следы от жевательной резинки на тротуаре, прежде чем передо мной материализуется пара туфель. Надо мной склоняется женщина и спрашивает, все ли со мной в порядке. Я не в порядке. На самом деле со мной все совсем не в порядке. Похоже, она догадывается об этом и, не дожидаясь моего ответа, поднимает меня и ищет что-то в своей сумочке. Учитывая вид ее туфель, я немного переживаю, что она может достать нож или какое-то другое оружие. Странно, но это не то чтобы сильно меня волнует.

«Ну хорошо, – думаю я, – может ли это быть прямо так плохо? Да, я очень устала. Пока, мир…»

Но женщина достает совершенно безопасную карамельку Werther’s Original. Меня предупреждали не брать конфеты у незнакомцев, но я ведь играла по правилам всю свою жизнь до этого момента, и не похоже, чтобы это дало мне какое-то преимущество. Кроме того, во рту неожиданно пересыхает, да и я уже много лет не ела эту карамельку. Не знаю ее состав, но раз уж я всего мгновение назад готовилась быть заколотой, думаю, вреда от этой конфеты не будет.

Одну за паническую атаку, одну за фунт…

Мои пальцы неловко мнут пластиковую обертку, пока у меня наконец не получается освободить приторно сладкую конфету и положить ее в рот. Она напоминает мне об одной из моих бабушек. О том, как мы вместе смотрели сериал «Обратный отсчет» после школы. Об ирисках и темно-бордовых вельветовых диванах в Marks & Spencer. Я снова чувствую свои ноги.

Через несколько мгновений я уже отвечаю на вопрос женщины, что со мной все в порядке. Я смущаюсь и вру. Обещаю, что буду внимательнее следить за собой. Заботиться о себе. Но она не может знать, о чем просит на самом деле: чтобы я «позаботилась» о двадцатидвухлетней печали, которая только что навалилась на меня и потребовала внимания после десятилетий избегания. Я не знала, с чего начать. Кроме того, у меня было назначено интервью позже на той же неделе надолжность писателя. Не в том издании, в котором я мечтала работать, но это хорошее начало, и это деньги. Мне нужна эта работа.

Я прихожу домой и прерывисто сплю, но к утру мои гланды становятся размером с мячики для гольфа (миндалины – это мой криптонит^[42]). За день до интервью у меня температура под сорок^[43]. Я записываюсь к своему терапевту, чтобы вымолить антибиотики.

Регистратор с розовыми волосами называет мое имя: «Доктор готов вас осмотреть».

«Едва ли ему это удастся…» – думаю я, разглаживая свитер на своем впалом животе. Я медленно становлюсь невидимкой и удивляюсь, когда люди вообще меня замечают. Но этот доктор замечает.

Он смотрит мое горло и подтверждает, что мне понадобятся лекарства.

Затем он берет шприц и говорит, что хочет взять кровь на анализ.

Я мысленно отмечаю, что это необычно. Но я не врач, поэтому позволяю затянуть на своем локте жгут и стараюсь не смотреть, как медленно под кожу входит игла.

«Расскажите мне о своих пищевых предпочтениях», – затем просит врач, пока я нянчу свою руку.

«Мои пищевые предпочтения? Возможно, у меня есть на что-то аллергия», – думаю я. «Может быть, поэтому я постоянно заболеваю? – думаю я еще громче. – Но разве не у всех сейчас есть аллергия на что-нибудь? Возможно, у меня аллергия и поэтому все идет не так. Возможно, если я просто откажусь от лактозы или чего-то такого, то стану счастливой и успешной и больше меня никогда никто не оставит».

Но я узнаю не про аллергию. Вместо этого доктор просит меня встать на весы спиной к стене, чтобы я не видела цифры.

Что? Почему? Я здесь не за этим!

– А как вы себя чувствуете? В целом?

– Отлично!

Ну, кроме того, что я не сплю. И панической атаки на Клэпхем-Хай-стрит…

– А физически?

– Отлично! – настаиваю я.

Мне только холодно все время. И я врезаюсь в разные предметы. И у меня быстро появляются синяки. И я подкладываю себе под колени подушку ночью на случай, если перекачусь на бок и мне будет неудобно так лежать…

Он спрашивает о моих мыслях, чувствах и поведении относительно еды.

– Эм… Все нормально, – бормочу я.

Для подающего надежды журналиста у меня неожиданно пугающе маленький словарный запас.

– А вы регулярны?

Я говорю, что он может сверять часы по моим приемам пищи. Но оказывается, он имел в виду нечто другое.

– У вас идут менструации?

– Ах, это.

Теперь, когда я об этом задумалась, то поняла, что давненько не покупала тампоны… Я воспринимала это как бонус (представьте, сколько денег я сэкономила каждый месяц!), но по взгляду доктора понимаю, что это вовсе не так.

– Это на антибиотики.

Он протягивает мне листок бумаги, затем хмурится и печатает что-то на своей бежевой клавиатуре.

– И я думаю, нам нужно поставить в приоритет и попробовать вернуть ваш вес до [вставьте здесь небольшое число] килограммов, – продолжает он.

– Ох…

Мой первый порыв – рассказать вам, сколько я тогда весила вместе с подробностями неразумной диеты, которая довела меня до этого. Но пока работала над этой главой вместе с Beat^[44], британской благотворительной организацией, которая помогает людям с расстройствами пищевого поведения, я решила не говорить этого, надеюсь, по понятным вам причинам. Если у вас нет проблем с пищевым поведением, есть вероятность, что моя диета и жизненные показатели покажутся вам в лучшем случае странными, а в худшем – скучными. Если же у вас есть проблемы с пищевым поведением, особенности диеты другого такого человека могут увеличить ваши собственные риски или даже стать целью. Вот так это работает. Настолько извращается наше отношение к пище.

У меня дома не было весов. И зеркала в полный рост не было. У меня не было возможности оценить, насколько худой я стала, кроме как на основании того, что я теперь могу натягивать на себя любую одежду и начала носить ремни. С дополнительными дырочками. Но я и не подозревала, насколько все плохо.

Но в то же время я испытывала пугающий проблеск… что же это? Гордость? Я выиграла в соревновании, кто тут самый худой?

Ничего я не выиграла: у меня была анорексия.

Мне дают литературу по теме, которая рассказывает о моем расстройстве пищевого поведения, и я узнаю, что мы – я теперь в этой тусовке – обычно слишком резко оцениваем себя и постоянно сравниваем с другими, видя себя в негативном свете. Вот кошмар.

«Соревновательность, перфекционизм, стремление к контролю и низкая самооценка – некоторые из основных ключевых черт личности, которые повышают риск развития расстройства пищевого поведения», – скажет мне Том Куинн из Beat несколько лет спустя. В статье из журнала Clinical Psychology Review, посвященной связи между перфекционизмом и расстройствами пищевого поведения, психолог Анна Бардон-Коун и ее коллеги цитируют исследование, которое утверждает, что «аспект перфекционизма, связанный с тенденцией интерпретировать ошибки как провалы, максимально связан с расстройствами пищевого поведения». Перфекционисты особенно подвержены расстройствам пищевого поведения, потому что в их картине мира «Все или ничего» существуют только крайне выраженные успехи и поражения. Поэтому, если перфекционист озабочен тем, как он воспринимает свое тело, по сути, он выбирает между перееданием и голоданием. Золотой середины просто не существует.

Мы с Куинном говорили в тот день, когда актер Кристофер Экклстон сделал публичное заявление, что он всю жизнь борется с анорексией и стыдом, который он испытывает. «В обществе мы начинаем все лучше понимать суть психических расстройств в целом, но все еще стигматизируем расстройства пищевого поведения, особенно у мужчин», – говорит Куинн. Примерно 25 % людей с расстройствами пищевого поведения – мужчины, а всего в Великобритании от расстройств пищевого поведения страдают 1,25 миллиона человек. Beat сейчас выделяет семь типов нарушений пищевого поведения, включая расстройство избирательного поведения (ARFID); психогенное переедание (BED); булимию и довольно распространенное «заедание» стресса.

«Для людей, которые не страдают от расстройств пищевого поведения, нормально иногда съесть немного больше и оправдать себя», – говорит Куинн. Использование еды как средства успокоения универсально. Я узнаю в «Книге человеческих эмоций» Тиффани Смит, что племя буин в Папуа – Новой Гвинее использует одно и то же слово для обозначения чувства голода и страха отвержения (anaingi или aisicki), подчеркивая близость физического голода и желания, чтобы о тебе заботились. В немецком языке даже есть специальное слово для обозначения эмоционального заедания – Kummerspeck, дословно переводится как «печальный бекон». «Но если это становится постоянным паттерном поведения, это уже проблема», – отмечает Куинн. Если физическое чувство голода нарастает постепенно и уменьшается по мере того, как мы едим, потребность в эмоциональном заедании возникает неожиданно, требует немедленного удовлетворения, что приводит к страстному стремлению что-то съесть, даже если желудок полон, а также вызывает чувства вины, стыда и бессилия. Другими словами, это основано на эмоциях и вызывает плохие переживания.

Еще есть орторексия, описанная в 1997 году специалистом из Колорадо, доктором Стивеном Брэтменом как нездоровая тяга есть правильную или чистую еду. Хотя сейчас орторексия и не выделяется как отдельное расстройство пищевого поведения, она становится все более и более распространенной (пройдите тест^[45] Брэтмена^[46], если что-то из описанного кажется вам знакомым).

«Расстройства пищевого поведения – это серьезные психические расстройства, которые могут иметь долговременные последствия и даже привести к смертельному исходу, – говорит Куинн, – поэтому лечение должно быть оказано точно и своевременно». К счастью для меня, так оно и было. Благодаря тому, какое чудо Национальная служба здравоохранения Великобритании, меня быстро, в течение двух недель, направили к когнитивно-поведенческому психотерапевту, который еще и квалифицированный диетолог.

Утром перед первой сессией я также получила свою первую работу как журналист. По пути в клинику мне позвонили и предложили писать для Take a Break^[47]. Я еще официально не закончила аспирантуру, но мне нужны были деньги, поэтому мне разрешили удаленно прослушать оставшиеся до выпуска курсы.

Take a Break, конечно, не Guardian, но принес мне много веселых моментов, особенно если вспомнить некоторые заголовки:

Мой котенок-ниндзя оставил меня умирать

Преследуемый из-за Гэри Барлоу

Привидение украло все наши сбережения

Помимо того, что это было еженедельное медиа для массовой аудитории с сенсационными заголовками, еще это было место, в котором люди – особенно женщины – могли высказаться. Поэтому журнал и был одним из самых продаваемых женских журналов в Британии на протяжении десятилетий.

Я говорю со многими женщинами, которые признавались, что их услышали впервые. Я узнаю про газлайтинг задолго до того, как эта тема стала мейнстримом. Я говорю с женщинами, которые переедают или отказываются от еды или разных ингредиентов, чтобы притупить свою грусть. Я узнаю о людях, которые живут такой жизнью, что я и представить не могла. И я учусь слушать. Не пытаюсь оценить весь контент журнала тогда или сейчас. Но пока я работала там, я интервьюировала многих людей, которые рассказывали мне о своей жизни и самых печальных ее моментах. Я много узнала о людях, но пока ничего нового о себе.

Моим психотерапевтом оказалась приятная женщина со стрижкой под горшок, которая слушает, делает заметки, а потом дает мне конкретные советы, что и как есть, чтобы достичь целевого веса. Это ошеломляет, но я сама покорность: мне говорят есть, и я ем. Также я бросаю работу в баре. И в кинотеатре. С тех пор как начала работать на постоянной ставке с нормальной зарплатой, я больше не могу использовать бедность как повод для «очищения»: с этого момента есть просто… я. И я ем. Я все еще испытываю чувство вины, поскольку не приближаюсь к своей цели «не есть». И я испытываю вину за то, что мне на самом деле нравится еда, хотя я этого не заслужила. Я ем тайно, что, оглядываясь назад, выглядит абсурдно и непостижимо, как и должно выглядеть для любого, у кого не было проблем с пищевым поведением. Но в то же время это казалось весьма рациональным. Я ем торт в туалете. Я ем целую банку фасоли в метро. Я ем хлопья своих соседей в одиннадцать вечера (мне очень повезло, что некоторые из этих женщин остались моими друзьями). Я достигаю того целевого веса, который назначил врач [звуки горна], но психотерапевт считает, что надо еще немного больше. Она хочет, чтобы я продолжила есть. И естественным образом я подчиняюсь, но потом трачу крупную сумму денег из только что полученной зарплаты на абонемент в спортзал. Как будто я играю в игру с системой: да, я ем больше, но еще я занимаюсь спортом! Ха!

Работа с девяти до пяти (или с десяти до шести в мире журналов) оказывается отдыхом по сравнению с учебой по 30 часов в неделю и в десять раз большим объемом работы. Теперь я могу проводить час в день на беговой дорожке, пока мои ноги не превращаются в желе, а я не перестаю соображать. Я тренируюсь все больше, пока не исчезают внешние женские признаки. Эта проступившая асексуальность кажется мне удивительно освежающей и освобождающей. Теперь у меня есть новая навязчивая идея вместе с подарочным полотенцем кукольного размера от фитнес-клуба: я заменяю отказ от еды на избыточные упражнения.

Чрезмерные упражнения обычно определяют как зависимость или компульсивное поведение. Если это зависимость, люди подсаживаются на бесспорную эйфорию от выполнения упражнения и поэтому делают все больше и больше упражнений, чтобы получить больше удовольствия. Если это компульсивное поведение, люди не обязательно любят то, что они делают, но чувствуют, что обязаны, поэтому выполняют и выполняют упражнения так долго, что это может привести к жизненным проблемам. Я точно отношусь к последним. Мне не нравится, я просто делаю это.

Моя психотерапевт не дурочка. Она видит, что теперь я не просто худая, но и жилистая. У меня плоская грудь, я тугая и плотно сложенная, совсем не такая, во что должен вырасти роскошно одетый малыш или крутой подросток. Она спрашивает меня о моем режиме упражнений. Я говорю несколько полуправд, а потом неуверенно добавляю: «Мне просто нравится бегать». Она спрашивает, отменяла ли я какие-нибудь встречи с друзьями, чтобы потренироваться. «Иногда», – вру я. Получается бессмысленное нагромождение лжи. Она спрашивает, испытываю ли я вину, если не занимаюсь спортом каждый день. Я пожимаю плечами, не говорю ей, что не знаю: я никогда такого не допускала. И понимаю, что, похоже, у меня проблема.

«Зависимость от спорта часто связана с анорексией, – говорит мне Куинн, – и довольно давно». Расширенный опросник обязательных упражнений разработали психологи из Университета Флориды еще в 1991-м, а позже, в 2004 году, его дополнили опросником^[48] из шести вопросов исследователи из Университета Ноттингем-Трент. «Это стало реальной проблемой, и мы хотели убедиться, что можем помочь людям выработать нормальные пищевые привычки, чтобы у них не было стремления очиститься каким-то другим способом, слишком много занимаясь спортом», – говорит Куинн. Это мудрый совет. Но сомневаюсь, что я прислушалась бы к нему тогда. Я продолжала заниматься спортом ежедневно, пока однажды не упала на эскалаторе в лондонском метро.

5. Избегайте крайностей

Помните это чувство, когда в детстве нам казалось, что, возможно, мы умеем летать? Помню, я как-то попыталась, но в итоге кубарем скатилась через четыре оставшиеся ступеньки и жестко приземлилась на ковер с (к счастью) глубоким ворсом. В принципе, мое падение с эскалатора на станции метро «Камден-Таун» в час пик, когда я пыталась добежать в спортзал после работы, немного напоминало полет. Примерно полсекунды. После было невероятно больно, унизительно и – на некоторое время – изнурительно. Я оказалась в больнице со швами на моем лоснящемся красно-черном от крови подбородке, а медсестра каждый раз приговаривала, что я «счастливица» и «все могло быть гораздо хуже». Мне выписали антибиотики, поскольку станция «Камден-Таун» не славится чистотой, сказали отдохнуть в течение дня и две недели воздержаться от физических нагрузок.

Две недели!

У меня было ощущение катастрофы. Это было еще хуже, чем само происшествие.

Что я буду делать? Как я вообще буду функционировать? Куда я буду ЦЕЛЫХ ДВЕ НЕДЕЛИ сбрасывать всю ту нервную энергию, которую я привычно тратила на занятия спортом?

Итак, как-то проходит день без физической нагрузки. И мне это не нравится. Совсем. Вино помогает, или, по крайней мере, мне так кажется. Я выживаю. Затем я проживаю еще день. Я возвращаюсь на работу, люди добры ко мне и стараются помочь мне не чувствовать себя идиоткой из-за такого драматичного падения. У меня есть друзья, которые максимально по-доброму и деликатно приглядывают за мной: они догадываются, что у меня проблема, поэтому поддерживают разговоры на нейтральные темы, избегая вопросов еды, веса или походов в зал. Они продолжают приглашать меня на разные мероприятия, несмотря на то что я выпала из разных групповых и семейных активностей, потому что боялась, что там будет еда, или потому что вместо этого выбирала вечером пойти в спортзал. Мой друг Стеф говорит мне: «Мы любим тебя независимо от того, насколько ты успешная на работе или худая!» – и я ощущаю огромное чувство облегчения размером с неоновый рекламный щит. Это что-то странное и удивительное. Мой друг Тони говорит, что всегда будет на моей стороне, – и это очень многое для меня значит.

«Я здесь для тебя и никуда не уйду» – одна из самых лучших фраз, которую может услышать человек с расстройством пищевого поведения, – утверждает Куинн. – Это означает, что он представляет из себя нечто большее, чем его диагноз, и что тот факт, что у него есть проблема, не означает, что он и является проблемой».

Из-за того, что мне нельзя заниматься спортом, у меня образуется свободное время, чтобы обратить внимание на своих коллег в офисе. Вместо того чтобы сразу бежать в зал по окончании рабочего дня, я разговариваю с коллегами и даже начинаю дружить с некоторыми из них. Я социализируюсь, у меня появляется жизнь. Я упорно работаю над тем, чтобы питаться хотя бы наполовину нормально и набрать тот вес, который все врачи считают здоровым. Но мои месячные не возвращаются, у меня больше нет овуляций. Потеря фертильности – одно из самых долговременных последствий анорексии. Меня это тревожит, потому что я уже начинаю чувствовать себя в цепких лапах тоски: такое надоедливое переживание, что мое тело чего-то хочет. Это новая разновидность голода, но я теперь точно знаю, что хочу иметь детей. Меня бросает в дрожь от мысли, что я могла променять возможность стать матерью в погоне за тем, чтобы стать самой худой. Я обращаюсь за консультацией к врачу в больницу Святого Георга в Тутинге, позже – в больницу Святой Марии в Паддингтоне, чтобы они объяснили, почему у меня до сих пор нет месячных. Никто не может этого объяснить. Лучшее, что я услышала: «Может быть, твое тело должно восстановиться». Медсестра, которая тыкает в мою руку иголкой, чтобы взять больше крови на анализы и получить больше информации, говорит практически себе под нос: «Может быть, это твое сердце разбито». Поэтому я топлю свое горе в кувшине с сангрией с моими новыми друзьями по выпивке.

Мне советуют, что если я вообще когда-либо хочу иметь детей, то нужно оставаться в здоровом весе («Я бы посоветовал набрать еще несколько фунтов сверх, если вам интересно мое мнение», – говорит один из докторов) и завести семью пораньше, а не попозже. Мне двадцать шесть, и я очень одинока. Когда я снова прихожу к своему участковому терапевту с ангиной, то ухожу с рецептом на пенициллин, а также на что-то под названием «Флуоксетин». Врач задает мне несколько вопросов^[49], печатает что-то двумя пальцами на своем компьютере и замалчивает слово «антидепрессант». Я понимаю, что это именно те таблетки, уже после похода в аптеку. Маленькие. Яркие. Аккуратные. Удивительно, но мне нравятся эти безобидно выглядящие капсулы.

В это время богиня домашнего очага Найджела Лоусон приобретает набор кухонных принадлежностей точно такого же оттенка голубизны утиных яиц и свернувшихся сливок, как мои новые таблетки. Два моих друга тоже сидят на них, поэтому мы зовем их «наши Найджелы». С моими Найджелами я чувствую себя хорошо. А также уютно притупленной и вообще без либидо. Но вот она я – еще один человек в статистике молодых людей с психическими расстройствами.

Я проживу на антидепрессантах годы: на святой троице из «Сертралина», «Флуоксетина» и «Циталопрама» (подробнее в главе 14).

Я ем без аппетита, запихиваю в себя еду, пока не начинаю ощущать, что я все сделала правильно. Я отменяю свой абонемент в спортзал и больше хожу пешком. У меня снова появляется округлость в формах, но я не уверена, что мне нравится то внимание, которое они привлекают. Их комментируют и на них реагируют те люди, про которых я думаю, что лучше бы они оставили меня в покое или просто перестали замечать, как в те времена, когда я была очень худой.

Вот те вещи, которые нельзя говорить человеку, который восстанавливается после анорексии^[50]. Проверено на собственном опыте в первый год, когда я перестала «закукливаться»:

– Ты выглядишь отлично!

– Теперь ты меньше похожа на скелет, чем в последний раз, когда я тебя видел!

– Здорово, что теперь мне есть что обнять!

И прямо добившая меня фраза от бывшего одноклассника: «Рад видеть, что твои сиськи вернулись!»

Я улыбаюсь. И раздражаюсь. И хочу плакать. Все одновременно. А потом я пробую текилу. Меня все еще потряхивает от осознания того, что, возможно, я никогда не смогу иметь детей и все это моя вина. Моя собственная глупая ошибка – результат глупого решения перестать есть благодаря моему глупому эго и стремлению выиграть непонятно что. Как можно быть настолько глупой?! Вот же я глупышка.

В работе я снова нахожу успокоение. Я занята. Каждый вечер я куда-то хожу. Выпиваю после работы. Хожу на мероприятия для прессы, где алкоголь течет рекой. Анорексичное телосложение или зависимость от занятий спортом не приносит тебе очков на таких вечеринках. А вот алкоголь – это приемлемый порок. Я очень настойчиво ищу опору, упрямая в своем стремлении к саморазрушению. По всем параметрам я вешу по-прежнему очень мало, но теперь я пробую много пить. Если честно, в том месте, где я работаю, пара коллег большую часть дней сидит на кетамине, так что я на их фоне выгляжу безобидно (в этом контексте термин K-диета приобретает совсем новое значение). И кажется, это работает как копинг-стратегия. «Ты веселее, когда пьяна», – часто слышу я. Это больно, но мне не нравится разочаровывать людей. Поэтому я продолжаю (журналистка нулевых начинает лебединую песнь побегов в туалет в течение дня). Выпить с редактором в обед не кажется чем-то необычным. Пиар-отдел очень гостеприимный, и социализироваться с бокалом в руке – практически часть работы. «Я не пью, я нетворкаю» – стандартная присказка.

На одном из мероприятий для прессы я встречаю рефлексотерапевта, который говорит, что у меня обезвоживание и я должна на какое-то время отказаться от алкоголя. «Вау, вы можете сказать это, просто посмотрев на мои руки?» – восхищенно спрашиваю я.

Нет, просто ты пахнешь вином в три часа утра.

Оу. Я продолжаю пить с жалким усердием, потому что я «веселее», когда выпью. После работы я решаю присоединиться к кетаминовой компании. Разве в этом есть что-то вредное? И что такого, если в пятницу выпивка в пять часов дня растягивается до закрытия бара? Кого волнует, что я бегу на последний поезд метро, чтобы успеть домой, а моей подруге Сьюзи приходится оттаскивать меня от края платформы, пока мимо проносится поезд? Поезд, который абсолютно точно обезглавил бы меня, если бы рефлексы моей подруги после выпитого белого вина не были бы получше, чем у меня. А машинист поезда, несомненно, получил бы травму из-за этого случая, и, возможно, у него развилось бы посттравматическое стрессовое расстройство. И мы оба лишь добавили бы еще одну цифру к общей статистике на предупреждающем постере лондонского транспорта. «Но это все не важно, – думаю я, – ведь это жизнь! Это весело!»

Всемирное исследование потребления наркотиков 2019 года обнаружило, что среднестатистический британец находится на верху списка любителей выпить и в среднем напивается раз в неделю. «Всего лишь раз? Кто эти работники на неполный день?» – думаю я. На втором месте находятся США. Известно, что алкоголь влияет на нервно-химические системы, которые отвечают за регуляцию настроения, и исследования показывают, что в результате тяжелого запоя может развиться депрессия. Ученые также доказали, что прекращение или снижение потребления алкоголя может улучшить настроение. Но повсеместно распространена культура потребления алкоголя, если ты достиг совершеннолетия.

Я не очень хорошо справляюсь с алкоголем, но у моих друзей это получается еще хуже. Один из них обнаруживает, что выпивка после работы начинает растягиваться на двухдневные запои, которые стоят ему потери работы. Другой признается, что доливает водку в свой кофе за обедом. Оба по-прежнему ходят на встречи анонимных алкоголиков (у общества анонимных алкоголиков есть хороший опросник, позволяющий определить наличие алкогольной зависимости^[51]). Дэвид Натт, профессор нейропсихофармакологии в Имперском колледже Лондона, в 2009 году был со скандалом уволен с поста главного советника правительства по наркотикам после того, как сказал, что алкоголь опаснее, чем экстази и ЛСД. Некоторые мои друзья заинтересовались и попробовали их тоже. Я не употребляю наркотики (виню в этом песню Grange Hill^[52]), но много людей в моем окружении тратят на это большую часть своих денег. Всемирное исследование потребления наркотиков 2019 года обнаружило, что 74 % британцев пробовали кокаин, по сравнению со средним значением в мире в 43 %. Вперед, Британия!

Журналист Guardian и парламентский художник скетчей Джон Крейс открыто рассказал о своей зависимости от героина – больше десяти лет он не мог жить без этого наркотика. После экспериментов с коксом и спидами к двадцати годам он остановился на героине: «Я находился в активном поиске, и мне не нужно было предлагать второй раз. Это превратило меня во что-то такое, что не было мной, и я ненавидел быть собой, – говорит он. – Я был готов сделать что угодно, чтобы не быть собой. Не быть собой было очень привлекательно».

Крейс рос как сын викария, а эта роль, как он объясняет, означает, что от тебя ждут определенного поведения. Он чувствовал себя не в своей тарелке, в замкнутом пространстве и под пристальным вниманием: «Мы довольно плохо умели общаться, но все испытывали давление, что мы должны расти счастливыми. Это было необъятно». Оба его родителя служили на фронте во время Второй мировой войны, и эти суровые испытания их серьезно потрепали. Его отец дважды тонул, пока служил на флоте, и теперь считался героем войны. «Но чувствовал себя как дерьмо», – говорит Крейс. Его мама служила в женской вспомогательной службе ВМС, ее подстрелили под Портсмутом. «Думаю, у них обоих было посттравматическое стрессовое расстройство, – рассказывает он, – чего, конечно, я тогда не понимал. Когда они познакомились, им хотелось покончить со всем этим. Создать счастливую семью». Поэтому, когда Крейсу было семь лет, его папа ушел из флота, чтобы стать викарием. «Пока я рос, был скрытый подтекст, что быть несчастным ненормально», – говорит он мне. Но он был несчастным.

Психологи обнаружили, что, когда мы пытаемся отрицать или блокировать какую-то часть наших эмоций, мы начинаем отделяться от самих себя. Диссоциация – защитный механизм, который развивается самым первым (примерно в период с рождения до трех лет) и определяется как отсутствие нормальной целостности и связи между чувствами, мыслями и опытом в потоке сознания и памяти. Если нас учат, что быть грустным плохо, это создает у нас ощущение, что мы можем отделиться от этого чувства. И существует сильная связь между диссоциацией и зависимостью. Если мы сможем достичь счастья и начнем испытывать страх перед негативными эмоциями, то с бо́льшей вероятностью будем «обезболивать» себя с помощью различных субстанций и поведения, которые приводят к развитию зависимости. Мы будем пытаться отвлечь себя, напившись, выбросив все из головы и притупив свои чувства.

Профессор философии Пэг О’Коннор, автор книги «Жизнь в горах: найти смысл в зависимости и избавлении от нее», сама в прошлом имела зависимость. Она использует аллегорию платоновской пещеры, чтобы описать зависимость и избавление, говоря: «Есть соблазн спрятаться или притупить наши ощущения, потому что настоящая жизнь пугающа и болезненна. Мы живем в культуре, в которой боятся страдания, и ни один родитель не хочет, чтобы его ребенок страдал. Многие родители не знают, что делать, если их дети несчастливы». Многие из нас росли с верой, что дискомфорт – это проблема и, если он неизбежно появляется, надо исправить такую ситуацию, чтобы дискомфорта не было, вместо того чтобы переждать (применяй Calpol)^[53]. «Нас натренировали использовать таблетки, чтобы давать ответы на вопросы, которые на самом деле просто отражают суть жизни, – говорит О’Коннор, – это проникает очень глубоко, и меня всегда восхищает, когда люди не хотят стать зависимыми от чего-то».

Если вы думаете: «О, это точно не про меня», подумайте снова. Зависимость – это спектр, и чрезмерности любого вида могут быть бесполезными копинг-стратегиями. На пробковой доске над моим рабочим столом висит страница, которую я вырвала из журнала «Стилист» в 2017 году. Это интервью с комиком, ведущим подкастов и человеком, у которого была зависимость, Расселом Брэндом, в котором он говорит: «Я принимал наркотики и пил, потому что не мог справиться с чувствами и размышлениями о том, кто же я на самом деле, поэтому мне было плохо. Это была стратегия выживания, и я думаю, это правда, что, когда люди делают что-то чересчур, они не могут справиться с тем, какие они есть, и не могут справиться с этим миром».

С ним можно поспорить, когда он также называет зависимость благом. «Потому что, если у вас нет сильной зависимости, вы продолжаете нести этот груз. Я знаю столь многих людей, которые выждали до последнего, чтобы сказать: «На самом деле я не такой человек! Агрх, пока». Но меня столько раз пинали под зад, что я просто должен был это сделать. И это благо – стать настоящим».

И вам приходится начать чувствовать.

В этом мире мы испытываем чувство стыда, сопряженное с ощущением грусти, потому что все говорят нам, что мы не должны ее испытывать (подробнее в главе 7). «Мы усваиваем идею, что с нами что-то не так, – говорит О’Коннор, – и огромные толпы людей буквально пропитаны этим стыдом». Конечно, есть много разных причин, которые могут привести к развитию зависимости. «Но многие люди начинают пить и употреблять наркотики, потому что они стыдятся самих себя или их стыдят другие за разные части их личности и вообще их существование в мире, – продолжает она. – А потом они начинают стыдиться своей зависимости, которая становится все сильнее, и сильнее, и сильнее». Мы застреваем в порочном круге стыда и низкой самооценки. Так же было и у Крейса.

«Я все время чувствовал себя незначительным и слабым, – говорит Крейс, – а затем попробовал героин, и это был первый раз, когда я почувствовал полноценность». Он описывает, что употребление героина чем-то похоже на хлопья Ready Brek – такое теплое обособленное состояние, которое он хотел скопировать, это и стало началом его зависимости. На протяжении следующих десяти лет он пытался повторить это ощущение от хлопьев Ready Brek.

Интересно, что Крейс в это время встретил свою жену, они поженились, но он умудрился пропустить большую часть церемонии, засидевшись в туалете с дилером. «Наши отношения разделены для меня на две части, – говорит он, – когда я употреблял наркотики и когда был чист». Он окончательно завязал в марте 1987 года, ужасно отпраздновав свой тридцатый день рождения вместе с дилером в грязной кровати. Заручившись поддержкой жены, он решил прекратить это. «Пришлось приложить много усилий, это было довольно непросто, – говорит он. – Мне действительно было очень трудно понять, кто я такой без наркотиков, и, думаю, общение со мной было сущим кошмаром. Я мог сказать что-то в духе: «Мое излечение важнее всего». И в чем-то это было правдой. Но когда в твоей жизни есть другие люди, вести себя так весьма эгоистично».

– Как реагировала твоя жена? – поинтересовалась я.

– Она была в бешенстве! Понятное дело.

Он вступил в Общество анонимных наркоманов и нашел там еще один источник поддержки и неожиданно новый взгляд на вещи.

– К тому моменту я уже месяц как завязал, но вел себя очень непоследовательно – мой мозг был где-то в другом месте, я отходил почти три недели, то есть, по сути, я только-только протрезвел. А потом нужен был человек, который отвечал бы за чай, кофе и печенье – и я поднял руку.

– Чтобы стать этим человеком?

– Ага! Думаю, они надеялись, что вызовется кто-то другой. Кто-то, кто был чист подольше. Думаю, они боялись, что деньги, выделенные на чай и кофе, просто пропадут. Они определенно думали, что в лучшем случае просто не будет печенья, и тогда через пару недель можно было бы выбрать нового ответственного за печенье. Это было большое доверие с их стороны. И в итоге я занимался этим год. Ощущал свою принадлежность к обществу и себя – выполняющим долг.

Мантра «Еще один день» сработала для Крейса частично потому, что заглядывать дальше в будущее казалось ему невозможным. «Я мог пошутить с друзьями, что лет в шестьдесят у меня случится рецидив, потому что тогда казалось невозможным прожить еще тридцать лет без героина». Сейчас ему шестьдесят три, и он все еще чист. «Привязанности проходят», – добавляет он.

Крейс знает людей, которые совершили суицид во время программы реабилитации. У него были друзья с раком и проблемами с сердцем, у многих людей на программе реабилитации из-за зависимости есть серьезные проблемы со здоровьем. Я интересуюсь, не приобрел ли он какую-нибудь более здоровую зависимость, как это делают многие.

«Спорт, – отвечает он без запинки. – Последние двадцать лет я постоянно занимался спортом. Я бегал на длинные дистанции, пока мои колени не сдались». Сейчас он часами занимается на тренажерах в зале: «Еще я обсессивно коллекционирую вещи, например современную студийную керамику. Британскую керамику последних ста лет. И книги. Я могу нырнуть в них с головой и начать отвечать односложно – в такие моменты я сдерживаюсь и приучаю себя говорить снова». У Крейса также есть семья: сын и дочь, с которыми он тоже хочет проводить время. Поэтому он учится контролировать себя.

«Дочка родилась, когда мне было тридцать пять, и, как большинство свежеиспеченных родителей, я был страшно наивным, – говорит он. – Я думал: «Боже! Что же теперь делать?» Не было никаких правил игры. Но мы знали, что наша задача – удовлетворить ее потребности». Так он и поступил. Воспитание Крейса и его зависимость повлияли на его родительский стиль: «Я пытался сделать ровно противоположное, восполнять и сохранять контакт, быть доступным для своих детей, разговаривать с ними». Крейс «все время» говорит своим детям, что любит их.

«Я все еще злюсь, когда вспоминаю свое раннее детство, – говорит он, – этот гнев не уходит полностью, – хотя он успел помириться с отцом до его смерти. – Все время было это чувство, что он меня не понимает и я его не понимаю, но я восхищался им до самого конца».

Нельзя сказать, что Крейс чувствует себя совершенно спокойно («Я не стал каким-то существом высшего порядка»), и он по-прежнему страдает от депрессии, регулярно ходит к психотерапевту: «Я не жду, что депрессия уйдет или мне станет лучше. Поход к психотерапевту для меня как диализ. Позволяет двигаться дальше, и так будет всегда».

Так будет всегда. Мы все проходим реабилитацию. У еще одного моего друга в двадцать с лишним лет появляется зависимость от игр, гэмблинг^[54]. В основном потому, что ему грустно и он не знает, что с этим делать. Исследователи из Университета Джорджа Мейсона и Северо-Восточного университета в США в 2019 году обнаружили, что люди, которые полностью проживают и признают свои эмоции, с меньшей вероятностью обратятся к нездоровым копинг-стратегиям или будут испытывать тревогу и депрессию. Если мы позволим себе чувствовать, то будем лучше со всем справляться. Но мой друг грустит в мире, который говорит ему, что быть грустным – не круто. Поэтому он подавляет это. Хоронит. Пытается отвлечься. Сначала он делает ставки, чтобы просто отвлечься, но вскоре это перерастает в зависимость. Заканчивается тем, что он закладывает свой дом. Когда ему все-таки оказывают помощь, то он все равно продолжает видеть во всех событиях напоминания о гэмблинге и чуть не срывается, когда общий друг ставит диск с фильмом «Одиннадцать друзей Оушена». (Чувак, что? Ох…)

«Гэмблинг гораздо более распространенное явление, чем вы можете подумать, – говорит Йен, который тоже был игроманом, а теперь представитель общества анонимных игроманов. – Это не так, как с алкоголем, наркотиками и едой, – когда все видят, что у человека зависимость. С гэмблингом все может быть незаметно, пока не закончатся деньги». Йен считает, что многие из нас знают или даже состоят в отношениях с человеком, у которого игромания (есть тест от Общества анонимных игроманов^[55]). Культура споров и ставок распространена повсеместно, а отчет Комиссии по азартным играм показывает, что количество детей, имеющих проблемы с азартными играми, выросло в четыре раза в промежутке с 2016 по 2018 год. Четыреста пятьдесят тысяч детей в возрасте от одиннадцати до шестнадцати лет регулярно делают ставки – суммарно их больше, чем тех, кто принимает наркотики, курит или пьет алкоголь.

Первый опыт Йена был в пятнадцать лет, что привело к развитию зависимости и стоило ему двух браков, средств к существованию и в конечном итоге свободы, потому что он был приговорен к тюремному сроку. «Это как прогрессирующая болезнь, – говорит он, объясняя, что проблемы со здоровьем, разводы и финансовые проблемы – все это распространенные триггеры, – потому что зависимости часто возникают, когда мы не можем выразить наши чувства, а мужчины очень плохи в этом».

Я говорю ему, что женщины тоже не всегда хороши в этом.

«Твоя правда, – соглашается он. – Возможно, мы все могли бы почувствовать себя лучше, если бы показывали, что нас беспокоит».

О да!

«Многие из нас просто твердят себе: «Завтра все будет по-другому», – говорит Йен. – Но завтра не будет по-другому, если мы ничего не изменим сегодня». Он потерял пятерых друзей из-за зависимостей. («Я нес их гробы. Узнал, что один из друзей повесился на дереве»). Сегодня он страстно настаивает, что нужно меняться. «Мы должны помочь людям снова установить контакт со своими эмоциями, даже с плохими, печальными или нелицеприятными», – говорит он. У нас нет данных о том, какой процент зависимостей вызван расстройствами настроения или тревожными расстройствами, а какой процент – случайным стечением обстоятельств, которых можно было бы избежать в другой среде или при эффективной проработке своих эмоций. Исследование ученых из Университета Джорджа Мейсона и Северо-Восточного университета предполагает, что способность прочувствовать и проработать свои эмоции может снизить нашу вероятность обратиться к нездоровым копинг-стратегиям. Наука подтверждает, что печаль и зависимость неразрывно связаны.

Согласно последнему исследованию счастья, зависимое поведение последовательно связано с ощущением несчастья, угрюмости, тревожными расстройствами, низким уровнем благополучия, социальной изоляцией и стигматизацией. В главе, посвященной «Зависимостям и несчастьям», известный экономист Джеффри Сакс отмечает, что зависимости могут приводить к возникновению клинической депрессии «за счет нарушений настроения или острых стрессов, которые возникают как вторичный симптом при зависимостях». В то же время депрессия и другие расстройства настроения тоже могут приводить к зависимому поведению, потому что люди «занимаются самолечением» и пытаются преодолеть свою дисфорию, употребляя наркотики или за счет других зависимостей.

Социальные эпидемиологи, профессора Ричард Уилкинсон и Кейт Пикетт убеждены, что растущее во всем мире неравенство ведет нас к увеличению зависимых людей. В своей книге «Внутренний уровень» они пишут, что «попытки удерживать свой статус и самооценку в современном неравном обществе могут вызывать сильный стресс» и «этот стресс может привести к повышенному желанию почувствовать себя лучше с помощью алкоголя, наркотиков, переедания, шопоголизма или других костылей». Эти дисфункциональные копинг-стратегии дают передышку, чтобы на какое-то время освободиться от чувства тревоги.

Даже те из нас, кто никогда не страдал от зависимостей, скорее всего, в какой-то момент занимались самолечением или обращались к использованию нездоровых копинг-стратегий, чтобы избежать болезненных эмоций. Нам всем было больно, и мы изо всех сил старались понять, как с этим справиться. И если зависимость от героина – крайний полюс этой шкалы, то есть множество социально приемлемых зависимостей, которые могут оставаться неизменными на протяжении всей жизни, как гэмблинг или алкогольная зависимость. Культура, к счастью, развивается. И прийти домой испачканным в кебабе и с чувством тошноты уже не считается «хорошо проведенной ночью» (вот были времена…). Но у всех нас есть свои костыли – наши бесполезные копинг-стратегии.

«Я постоянно вижу, что не боль потери разрушает людей, но то, что они сами делают, чтобы избежать этой боли», – говорит психотерапевт Джулия Самюэль. Я узнаю, что довольно часто люди попадают в лапы зависимостей или ведут себя безрассудно, когда переживают потерю. Есть предположение, что нам уже так плохо, что мы вполне можем себе позволить облажаться еще сильнее.

И все же я удивляюсь, почему в свои двадцать лет так легко поддалась соблазну зависимого поведения. И почему расставание с глупым парнем запустило нисходящую спираль событий.

– Новая потеря всегда приводит с собой предыдущую потерю, – говорит мне Самюэль.

– Даже если это был просто парень? – спрашиваю я.

– Просто парень?

Она немного закатывает глаза. Я люблю, когда она так делает.

– «Просто парень», который возродил уже жившую в тебе идею, что тебя нельзя полюбить, если ты несовершенна? – спрашивает она. – Просто твой первый парень, которого ты любила, а он тебя бросил?

Ну если так на это посмотреть…

Зависимое поведение может вызвать множество разных триггеров, но мои были порождены грустью. Если бы я смогла лучше справиться со своей грустью, если бы тогда я понимала, что быть грустной – нормально, возможно, я бы не усвоила удручающе простой вариант возненавидеть себя. Я говорила с друзьями, пока писала эту главу, и снова и снова слышала истории про чрезмерность и отказ: эти копинг-стратегии отвлекают нас на короткое время, но они не работают. Потому что мы должны испытывать весь спектр чувств.

Следующий шаг – это привыкнуть к своим ощущениям настолько, чтобы начать категоризовать свой опыт и чувствовать разные эмоции. Этот навык называется «дифференциация эмоций» или «эмоциональная гранулярность», его связывают с позитивным психическим здоровьем. Хотя нам довольно мало известно о том, как наш мозг дифференцирует эмоции, психологи из Гарвардского университета и Университета Вашингтона обнаружили, что мы довольно плохо умеем это делать примерно до 25 лет. Не повезло.

Я точно не знаю, что чувствую. Но уверена, что в какой-то момент я хочу завести ребенка. И осознаю, что могу все испортить, если буду слишком много тренироваться и слишком мало есть. Это важно и болезненно. Слишком важно и болезненно, чтобы размышлять об этом, поэтому я пью. У меня нет сил, или эмоциональных инструментов, или словаря, чтобы изучить, не сломала ли я свое тело так, что его уже нельзя починить. Поэтому я отвлекаю себя с помощью другой не совсем здоровой копинг-стратегии: с головой бросаюсь в другие отношения.

Я на предновогодней вечеринке в доме друзей. Играет громкая музыка. Возможно, поет Пинк. Несколько деревянных блоков составили вместе, чтобы сделать подобие сцены. Там все танцуют. Ну, почти все. Я выпадаю, потому что пью. Многие люди выпили гораздо больше меня, поэтому в воздухе витает атмосфера разврата, а на полу лежит довольномного битого стекла. Мои коленки что-то колет, я думаю, что надо на них смотреть, но тут Пинк командует: «Поднять бокал!» – что я и делаю. Я знаю, что мои туфли уже должны были мне натереть, но не чувствую боли уже после первого коктейля. Наконец я смотрю вниз. Все красное.

Я… истекаю кровью?

Меня увозят с импровизированного танцпола на пожарном лифте и сажают вместе с рулоном туалетной бумаги, кто-то пытается меня отмыть.

Определенно истекаю кровью.

Оказывается, в моих коленях довольно много осколков битого стекла.

«Да ладно, – думаю я, – вообще ничего не чувствую».

После того как коленки заклеены пластырем, мои спасители исчезают, чтобы понюхать кокаин. Мне запрещают. «Не в ее состоянии. Она и так уже в хлам!» Правда? Не знаю. Скоро проверю. Сейчас мне кажется это слишком тяжелым. Поэтому я сижу неподвижно, точнее слегка непроизвольно покачиваясь. И тут на другом конце комнаты я вижу парня, которого знаю. Парень, с которым мы учились в университете. Мой друг Тони потом будет сетовать: «Неужели в Лондоне нет новых мальчиков? Почему ты продолжаешь встречаться со старыми?» Справедливое замечание. Возможно, потому, что к тому моменту мы все уже пьяны и не видим дальше кончика собственного носа.

– Привет, – говорит он.

– Привет, – говорю я.

Я смотрю на него, он смотрит на меня, и я снова ощущаю это старое, забытое, как бы искрящееся чувство.

– Ты отлично выглядишь!

Ох…

Я чувствую что-то. Это опасно, но также значит, что, возможно, все будет хорошо. Как будто со мной что-то может быть хорошо. Как будто меня можно спасти. Он танцует на шпильках нашей подруги, чтобы выпендриться. Он приносит мне чипсы. Он говорит мягко. Он забавный. И очаровательный. И красивый. И очень высокий^[56]. Он водит кабриолет и слушает в нем Фила Коллинза (о чем я только думала?). Он любит блестящие вещи, поэтому я решаю, что буду для него сверкать. Я выиграю в этих отношениях. Я могла быть на 90 % хороша в прошлый раз, но теперь я буду достаточно хороша. Я буду идеальной. Что вообще тут может пойти не так?

Он преследует меня. Я позволяю ему. Он говорит, что хочет похитить меня. Я позволяю ему. Я сознательно и с энтузиазмом передаю бразды правления своим счастьем. Ему. Что, как знают все независимые здравомыслящие женщины в мире, прекрасная идея, которая точно должна сработать немного глупо.

6. Выйдите из себя

В этот момент экран чернеет и идет монтаж в духе фильмов с Дорис Дэй^[57]. Быстро сменяющиеся кадры рассказывают историю наших отношений. Вот я в разных шляпах и брюках по щиколотку. Новый высокий парень рассказывает шутку. Я громко смеюсь, запрокидывая голову назад (мужчины ведь любят, когда женщины смеются над их шутками, верно?). Новый высокий парень появляется на моем пороге с букетом цветов. Я оставляю на его щеке красный отпечаток поцелуя от помады. Также я: в темных очках приглаживаю идеально уложенные волосы и наматываю на шею шелковый шарф, отправляясь в поездку со своим новым высоким парнем за рулем винтажного кабриолета. Громко звучит какой-то из лучших хитов Фила Коллинза.

Машина, которая теперь представлена в виде картинки, едет по пунктирной линии на карте Европы, а наш синий BMW 1980-х рассекает по континенту. Надрывается Фил Коллинз. Он передает мне билет на самолет, чтобы обозначить, что наше путешествие уже не просто небольшой отпуск, а целое путешествие, дополненное новой городской музыкой с рваным ритмом. Я снова запрокидываю голову и смеюсь (потому что мужчины это любят, правда?). Он протягивает мне бокал шампанского на пляже в Гонконге в нашу первую годовщину (здесь вообразите себе пролистывающийся календарь, в котором обведена кружочком нужная дата). Самолеты взлетают и взлетают под веселые звуки оркестра, ведь каждый отпуск мы проводим во все более и более экзотичном месте^[58]. Камера выхватывает нас в одном из таких путешествий – мы пьем из кокоса через пластиковые трубочки, но тут камера отъезжает назад и становится понятно, что это лишь фотография в рамке на стене новой квартиры. Высокий парень обнимает меня за талию и, наклоняясь, целует в шею: мы въезжаем в эту квартиру вместе. Я переехала ради него, бросила свою работу и нашла другую, поближе к его жилью. Мы покупаем мебель для патио. И включаем Фила Коллинза. Кажется, всего этого достаточно, чтобы вас начало тошнить (и кстати, я упоминала Фила Коллинза?).

Следующая сцена – на свадьбе под неярким английским солнцем. Это не наша свадьба, хотя все намекает на то, что скоро будет и она. Мы при полном параде, я отбелила зубы. Осветлила волосы. Купила новые туфли. В этот раз я должна выглядеть идеально.

Если я буду идеальной, он не бросит меня – вот мой совершенный план.

Моя логика такова: если я справлюсь с тем, чтобы пройти этап свадьбы, то смогу заняться столь желанным производством детей, и чем раньше, тем лучше, все как советуют врачи. А также как советует ненасытная задумчивость, которая прячется в моем теле. Брак важен для меня, потому что моя мама и Мистер Оранжевый Рюкзак не были женаты… и он ушел. Следовательно, предполагаю я: если тебя действительно любят – кольцо твое. Я очень удобно закрываю глаза на тот факт, что мои родители были женаты, но это было несладко. Брак для меня стал символом стабильности в этом нестабильном мире – и я хочу этой стабильности.

Я не поделилась своими планами с высоким парнем, что, признаю, не очень-то честно. «Он умный малый. Сам все поймет», – обманываю я себя. Как мистер Беннет из «Гордости и предубеждения» или кто-то другой из прошлого века, когда никто не слышал про феминизм; мое единственное желание на данный момент – выйти замуж. Я сознательно забываю обо всех шероховатостях в наших отношениях, например о такой небольшой мелочи, что через два года отношений он меня разлюбил.

Закончилась служба: традиционная церковная часть, когда все поют «Иерусалим», а потом крайне неуместную песню «Властелин танца». Возможно, это казалось хорошей идеей паре, когда они планировали этот день (песня про танцы!), но сомнения появляются в голосах прихожан, когда они доходят до той части, где кого-то порют, раздевают и подвешивают (тяжело ли танцевать с дьяволом на спине?). Затем мы все идем по сельской местности в шатер, цепляя клочья травы на обувь. После небольшого перекуса (не помню, что это было, возможно, лосось) начинаются речи.

– Я просто хочу сказать, – бормочет жених, потный от переживаний, – я так счастлив, что у меня есть моя прекрасная невеста. Она – мой лучший друг. И я не могу дождаться, чтобы провести с ней остаток своей жизни.

Это очень мило. Правда, я слышала это раньше. Дальше в программе танцы, но мой высокий парень не реагирует.

– С тобой все хорошо? – спрашиваю я.

– Не думаю, что я смогу, – говорит он.

– Потанцевать? – спрашиваю я.

– Представить нас на их месте, – поправляет он меня.

Мое лицо горит, пока тело становится ледяным.

«Это происходит… – думаю я. – Это снова происходит!»

Последние три месяца он расспрашивал меня, какое кольцо я хочу. Он говорил о том, в какую школу должны пойти наши дети.

– Ты даже сказал мне внимательно слушать службу, чтобы запомнить, какие гимны мы хотим на своей свадьбе… – Я вытаскиваю из своей сумочки записи, чтобы их показать.

– Думаю, я просто пытался убедить себя в этом.

Ох. Я перестаю дышать, стыд заполняет меня.

Мы уходим с танцпола, продираясь через пьяных гостей, поющих High Ho Silver Lining, чтобы выйти из шатра и вернуться домой. Высокий, теперь уже бывший, парень засыпает в своих коротких трусах-боксерах. Я лежу на кровати в зеленом шелковом платье и пару часов смотрю в потолок, прежде чем встаю, надеваю свитер и ухожу в освежающее утро. Иду по улицам, пока не открываются магазины Tesco Metro, и по привычке покупаю пинту молока, газету и батончик «Марс».

Выпиваю молоко, съедаю «Марс» и читаю про вспышку ящура где-то по соседству. Задумываюсь, могу ли я этим заразиться и если да, то умру ли я. Уж надеюсь… «Интересно, – думаю я, – как быстро я умру? Может ли это произойти сейчас? Прямо сейчас?»

Высокий парень разбивает мне сердце.

Мне больно в груди и трудно дышать. По данным исследователей из Университета Лойолы в Чикаго, «синдром разбитого сердца»^[59] – это настоящее медицинское состояние, которое проявляется при сильном стрессе или эмоциональном потрясении: при разводе, смерти супруга, серьезном медицинском диагнозе, финансовых проблемах. Симптомы включают в себя боль в груди, затрудненное дыхание и в остальном похожи на паническую атаку. У нас все еще нет четкого научного объяснения возникновения синдрома разбитого сердца, но считается, что он связан с резким выбросом адреналина и других гормонов стресса, которые негативно влияют на сердце. Исследования также показали, что разрыв отношений приводит к активации тех же мозговых структур, что и физическая боль. Любовь действительно может причинить боль. Она проходит. (Вроде бы… Хотя, спустя двенадцать лет, я все еще испытываю укол меланхолии, когда узнаю, что он женат.) Боль ослабевает со временем. Но это не очень-то приятно. И совсем не утешает тот факт, что всем нам разбивали сердце как минимум один раз.

Если вы думаете: «Нет, со мной такого не случалось», то этого пока еще с вами не случалось. Простите.

Надеюсь, эта книга поможет.

Я переезжаю из квартиры, в которой я жила с высоким парнем, в свободную комнату в доме матери. Мне далеко ездить на работу, но я не могу позволить себе снять жилье где-то поближе на ту зарплату, которую мне платят. Поэтому я увольняюсь и днями просматриваю вакансии и квартиры, а пока постоянно смотрю телевизор. Думаю, тот факт, что я смотрю телепрограмму раньше, чем одеваюсь, показывает, насколько сильно я грущу. Посмотреть шоу Лоррейн?^[60] Без проблем. Передачу This Morning?^[61] Почему бы и нет. Посмотреть «Соседей», а потом «Она написала убийство»? «Это нормально, – твержу я себе, – ведь это две мои любимые программы». Я говорю это себе, потому что в то время это было правдой. Посмотреть дневной повтор «Соседей»^[62], просто чтобы проверить, что я ничего не упустила? У меня проблемы.

В моей голове бесконечное количество воспоминаний о прошлой счастливой жизни, но теперь они все с оттенком мучительной печали и обнажают все мои подавленные переживания. Могу ли я вообще доверять собственным воспоминаниям, суждениям и вообще самой себе? Кто я? Я чувствую это неприятное переживание собственной глупости и отчаяния, когда осознаешь, что кто-то значил для тебя больше, чем ты для него.

В этот раз я не беру себя в руки, чтобы отряхнуться и двинуться дальше с улыбкой на лице. Я просто в хаосе: взрослая женщина, снова живущая в доме своей матери. Мама начинает следить за мной, подсчитывая дни, когда тушь не растекается от слез. В среднем таких дней один из десяти. Соседка всерьез предлагает мне подать в суд за «разрыв помолвки» – старинный концепт эпохи Средневековья, когда женщина, чей мужчина в последний момент передумал, заслуживает «бальзам для сердца». Дружелюбная соседка в своем сладком заблуждении даже гуглит этот вопрос и обнаруживает, что последний раз такое было в 1969 году, когда датская модель Ева Харальдстед засудила футболиста Джорджа Беста за то, что он передумал. Эту норму права упразднили в Англии и Уэльсе в 1970 году. «Какая жалость…» – высмаркивается соседка, покачивая головой.

Головой я понимаю, что в этом нет ничьей вины. Вы не можете проконтролировать, в кого вы влюбляетесь или кого вы перестаете любить. Но также я не могу перестать злиться. Возможно, первый раз в жизни. По факту я зла как черт. И понятия не имею, как с этим справиться. Что мне делать? Как это вообще работает? Как и многим, мне с рождения твердили, что «хорошие девочки не выходят из себя». Но я вижу, что мужчины постоянно выходят из себя. Как они с этим справляются?

«Считается, что проявления гнева более «подходят» для мужчин, нежели для женщин, поэтому исследования показывают, что люди терпимее относятся, когда мальчики проявляют гнев», – объясняет профессор психологии Натаниэль Герр. Нам, женщинам, в лучшем случае позволено быть оживленными. Но в основном? «Девочек и женщин поощряют подавлять гнев – как чувство гнева, так и его поведенческие проявления», – добавляет Герр. И в этом-то вся проблема, «потому что гнев остается, его нельзя просто отрицать. Но эту эмоцию женщинам часто нельзя прожить».

Выйти из себя – это нормально. Никто от этого не застрахован – даже Иисус. В Евангелии от Иоанна (Иоанн: 2:13–16) Иисус гневно выгоняет менял из храма, потому что он не хочет, чтобы они торговали в доме его отца (вот и пригодилось мое католическое воспитание). Однако почему-то в культуре стала считаться нормой идея, что женщины не должны выходить из себя. Еще один перл из школьных времен – библейская история о Марфе и Марии^[63], которая задумана как поучительная притча о слушании учения Христа, но со вторым смыслом – что женщины не должны сердиться. Напомнить вам? Это та притча, в которой сестры Мария и Марфа приглашают Иисуса в свой дом, когда он путешествует с учениками. И пока Марфа пытается приготовить для всех еду, Мария просто садится у ног Иисуса и слушает его пустую болтовню. В моем воображении Марфа замечает это и говорит Иисусу: «Эх!» Или, как кратко и четко это было описано в Библии:

«Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: «Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне». Иисус же сказал ей в ответ: «Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее».

Итак, пока Марфа работает не покладая рук, Марию уважают за то, что она отдыхает и «слушает Иисуса»? Великолепно. Просто прекрасно. Мы все знакомы с такой Марией. («Ой, извини, я не смогу помочь помыть посуду, я слушаю слово Божье».) Если честно, мне не кажется, что Бог правильно ведет себя в этой ситуации. Почему Иисус не мог порезать овощи или поставить чайник? Почему они все втроем не могли сесть поговорить, хрустя чипсами? В любом случае послание очевидно: мужской гнев приемлем. Женский гнев? В гораздо меньшей степени.

Психолог Кимберли Уилсон, автор книги How to Build a Healthy Brain^[64], объясняет, что сегодня важно овладеть своим гневом, ведь это важная для самооценки эмоция: «Способность испытывать гнев на самом деле говорит о вашей способности ценить себя. Мы все должны быть достаточно смелыми, чтобы признать свое право на гнев. Ведь гнев, как и грусть, нужны нам с определенными целями».

Нейроученый Дин Бернетт показывает мне исследование, доказывающее, что во время гнева на самом деле снижается уровень кортизола. Тревога и стресс приводят к повышению уровня кортизола, который, в свою очередь, приводит к негативным физиологическим эффектам, делая стресс таким деструктивным. Но ученые из Оснабрюкского университета обнаружили, что переживание гнева снижает уровень кортизола, а значит, и потенциальный вред, который наносит стресс. К тому же гнев может нас еще и мотивировать. В одном из исследований в Утрехтском университете испытуемым показывали объекты, которые ассоциативно связаны с наградой. Части из них перед этим показали гневные лица, и эти участники с бо́льшей вероятностью стремились получить свою награду. Гнев может помочь нам в переговорах. Исследователи обнаружили, что умеренный уровень гнева приводит к большему количеству уступок в переговорах, нежели отсутствие гнева или высокий уровень гнева. Другими словами: грустите, немного выходите из себя – и все у вас получится.

Профессор философии из Университета Северного Мичигана Зак Когли сейчас разводит понятия «праведного гнева» (представьте себе Мартина Лютера Кинга-младшего) и «злобного гнева», в котором нет ничего положительного. Нам нужно учиться признавать и принимать свой гнев, но мы не должны всегда ему поддаваться. Также вовсе не обязательно всем демонстрировать свой гнев, выпуская пар. Все те выражения, которые мы используем для выражения гнева, на протяжении многих лет не способствовали расширению прав женщин и, наоборот, вносили путаницу в то, что на самом деле гнев значит. Годами многие из нас проглатывали идею, что, если не давать выход эмоциям, возникнет давление и в итоге взрыв. «Гидравлическая теория эмоций», как известно, исторически использовалась, чтобы оправдать мужское насилие относительно женщин как неизбежный результат мужского недовольства. «Преступление на почве страсти», «Она сама виновата», «Он не мог себя проконтролировать» – эти фразы веками звучали в зале суда. Временами мы слышим, что проституция работает как предохранительный клапан, который сдерживает всплеск насилия со стороны мужчин. Но на самом деле исследования показывают, что мужчины, которые платят за секс, в среднем с бо́льшей вероятностью предпочтут безличный секс, чаще проявляют агрессивную маскулинность, чаще предполагают, что они могут кого-то изнасиловать, и чаще бывают агрессивны^[65] в сексе. Также доказано, что физическая опасность сдерживания мужского оргазма – миф^[66]. Болезненные ощущения при длительном возбуждении без разрядки не связаны с тем, что где-то накапливается невыпущенная сперма (прошу прощения, если вы читаете это за завтраком или с йогуртом в руке), а вызваны напряжением мышц промежности. Все то же самое происходит и с женщинами, которые возбудились, но не достигли оргазма (забавный факт). Физическое высвобождение спермы не является необходимым или неизбежным. Мы всё можем чувствовать и без спуска пара – при оргазме или когда даем кому-то в морду. Гнев сам по себе – это энергия. И пока мужчины могут позволить себе довольно большой спектр эмоций, чтобы не «выйти из себя», когда на самом деле им грустно, многие женщины могли бы «выйти из себя», чтобы отойти от грустного состояния.

«Женщины не всегда хороши в гневе, – соглашается профессор Эд Вингерхетс, – особенно в конфликтных ситуациях». Я помню, как он говорил мне, что, согласно исследованиям, женщины с бо́льшей вероятностью расплачутся, когда они фрустрированы или в конфликте, потому что чувствуют себя беспомощными и борются, чтобы выразить свой гнев. Эту теорию поддерживают и исследования Герра в США. Он говорит мне: «Многие женщины говорят, что они скорее фрустрированы, чем в гневе, если не получают того, чего хотят».

К сожалению, это похоже на правду. Как-то утром я читаю о разных мировых несправедливостях, а потом слышу по радио отчет о гендерных стереотипах, которые снижают готовность девочек высказывать свое мнение на уроках в школе. Как правило, такие истории фрустрировали и огорчали меня. Но выходила ли я из себя? Как написала Одри Лорд, «черная, лесбиянка, мама, воин и поэт» – по ее собственному описанию, в «Использовании гнева»: «Каждая женщина имеет запас гнева, который потенциально может использовать против давления, личного и институционального, ведь давление пробуждает гнев. Если сосредоточиться на нем должным образом, это будет мощный источник энергии, которая может служить для прогресса и изменений».

От Розы Паркс до Глории Стайнем и Андреа Дворкин, а также легион других женщин – суфражисток, активисток, борцов за права женщин, феминисток – показывают: когда женщины выходят из себя, что-то происходит. Герр считает, что нам нужно поощрять новые поколения женщин как можно раньше вступать в контакт со своим гневом: «Нужно учить их напористости и тому, что они с бо́льшей вероятностью получат то, что хотят, если потребуют этого».

Конечно, многие из нас уже так долго живут с невыраженным гневом, что требуется много усилий, чтобы свернуть с этого привычного пути. Также в культуре есть предубеждение против женского гнева: «хорошие девочки» его не испытывают. А если вы чернокожая женщина, это предубеждение к вам еще сильнее.

Я встретилась с журналисткой Йоми Адегоке, которая писала о клишированных представлениях про «злых черных женщин», и она сказала, что лично ей вполне комфортно выражать свой гнев, но культура массово ограничивает такие проявления гнева у черных женщин. «Сами по себе черные женщины имеют точно такое же право выражать гнев, как и все остальные люди, – говорит она, – но мы все еще живем в обществе с расизмом и сексизмом, поэтому черные женщины не могут выражать свой гнев так же свободно и легко, как белые мужчины». По крайней мере, без того, чтобы сразу не заполучить ярлык «злой черной женщины». И это проблема, ведь эмоции – естественная часть нашей жизни. В своей книге «Сражайся на своей улице: Библия чернокожей девочки» она цитирует исследование Американского центра изучения женских установок, которое показало, что 21 % чернокожих женщин не чувствует себя свободно на работе. Ожидание, что все должны как-то разделить на кусочки и подавить свой гнев, не только нереалистично, но и травмирующе.

В своей книге сооснователь Black British Business Awards Мелани Юсеб описывает гнев как «страстную движущую силу… прекрасную здоровую эмоцию, которая говорит: «Мы можем выйти за пределы своих возможностей!» Она призывает женщин принимать и распознавать свой гнев: «Не отбрасывайте этот гнев, ведь на свете действительно есть вещи, которые могут вызвать у женщин гнев».

И правда, есть много вещей, которые могут вызвать гнев у чернокожих женщин (и мужчин). Только в 2020 году Джордж Флойд, 46-летний чернокожий мужчина, был убит белым полицейским, который давил Флойду коленом на горло 8 минут и 46 секунд. Флойд больше двадцати раз говорил офицеру, что он не может дышать. Ахмауд Арбери, 25-летний афроамериканец, был застрелен во время утренней пробежки двумя белыми мужчинами из грузовика. А Бреонну Тейлор, 26-летнюю афроамериканку, полицейские застрелили прямо в постели в ее собственном доме.

«Я просто боюсь за своих детей так же, как моя бабушка боялась за своих детей, – говорит Джейд Салливан, активистка движения Black Lives Matter, писательница и предприниматель. – И ситуация не становится лучше. Все нужно поменять. Мы даже не учим нормально историю чернокожих в школе, хотя эта страна [Великобритания] буквально построена нашими руками, но они вычеркнули нас из учебников истории». Во время написания этой книги изучение истории чернокожих в школах Великобритании необязательно (спасибо, Майкл Гоув). Это значит, что чернокожие практически отсутствуют в официальной версии истории Великобритании. Хотя в школах могут преподавать историю чернокожих, мало где это делается, и, по данным Guardian, только один из десяти учетелей это делает. Когда я училась в школе в 1980–1990 годах, я ничего не узнала про историю чернокожих. Я выросла в основном в белом окружении и думала, что расизм – это что-то далекое, что происходит в Америке. Но не здесь. Не в Великобритании. Но я даже не представляла себе масштабов бедствия.

«В Великобритании всегда были чернокожие, – говорит Салливан. – Считается, что у Человека из Чеддара^[67], первого современного бритта, жившего больше десяти тысяч лет назад, была темно-коричневая или почти черная кожа, темные вьющиеся волосы и голубые глаза». (Заодно погуглите «Леди из слоновой кости» (Ivory Bangle Lady) и почитайте прекрасную книгу Дэвида Олусоги «Черные и британские: забытая история», если вам интересно узнать больше по этой теме.) С 1500-х существовали коммуны чернокожих, а также чернокожие первопроходцы, изобретатели и святые: Олауда Эквиано, Игнатиус Санчо, Мэри Принс, если перечислять парочку из них. «Детей не учат тому, какой вклад внесли чернокожие, их упоминают только как рабов. У нас есть месяц истории чернокожих. Но история чернокожих – часть мировой истории, – говорит Салливан. – Например, знаешь ли ты, что светофор изобрел чернокожий?» Я вынуждена признаться, что нет (это был Гаррет Морган). Также до недавнего времени я пребывала в прискорбном незнании о других чернокожих изобретателях: Фредерике Маккинли Джонсе (изобрел рефрижераторы), Льюисе Латимере (изобрел углеродную нить для электрической лампочки) и Чарльзе Дрю (кровемобиль – передвижная установка для сбора крови с донорских пунктов). Я все еще продолжаю образовывать себя в этой области: в истории было множество заметных чернокожих фигур, которых просто не включили в школьную программу. «Если ты хочешь образовывать себя, то советую посмотреть Джейн Эллиотт», – говорит Салливан. Она была (белой) американкой, которая занималась образованием с целью победить расизм, и с 1968 года пыталась открыть всему миру глаза, проведя свои эксперименты «Голубые глаза/карие глаза»^[68], когда преподавала третьеклассникам тему расовых предрассудков. Похоже, не так далеко мы продвинулись за последние пятьдесят лет, ведь расизм и микроагрессия по-прежнему постоянно присутствуют в нашей жизни.

Салливан говорит мне, что она и ее семья сталкивались с расовыми предрассудками два раза буквально на прошлой неделе. В магазине женской одежды Zara за ней по пятам ходил охранник, явно уверенный, что она планирует что-то украсть, а потом ее мужа задержали и допрашивали. «Полиция сказала, что за ним следили в Пимлико, потому что «он выглядел потерянным», хотя он просто возвращался с почты домой к семье. Они даже спросили у рабочих, действительно ли он тут живет, – сказала мне она, добавляя: – Хотя признаю, на нем были черные кроссовки и черная толстовка…»

– А что в этом не так? – не могу я сдержать свой наивный вопрос.

– В том-то и дело, – говорит Салливан. – И это происходит постоянно.

Муж Салливан – отец троих детей, ему сорок три года. Это возмутительно. Я в шоке и потрясена, но, возможно, не должна так реагировать.

На следующий день после нашего разговора редактор британского журнала Vogue Эдвард Эннинфул тоже сталкивается с расовыми предрассудками: охранник на работе предлагает ему воспользоваться грузовым лифтом. В посте в Instagram он написал своему миллиону подписчиков (их число продолжает расти): «Это просто показывает, что неважно, чего вы добились в жизни: первое, на что некоторые люди обратят внимание, будет цвет вашей кожи».

«Из-за расизма люди по всему миру страдают от постоянной боли, грусти, ПТСР – всего не перечислить, – говорит Салливан. – Поэтому да, есть гнев. И важно говорить на неудобные темы, а также злиться, когда мы имеем на это право».

Мы должны злиться.

Для злости хватает поводов.

Нам всем необходимо иметь возможность проявить свой гнев, и мы не должны испытывать в такие моменты чувство вины или ошибочно принимать его за фрустрацию или печаль – его нужно просто почувствовать. И возможно, пропустить через себя. Это может быть не особо мило или приятно и точно некомфортно, но это важно. Как говорит психотерапевт Джулия Самюэль: «Подавление гнева может привести к депрессии, так что лучше сделать с ним что-нибудь другое». Самюэль – фанат кикбоксинга («Обожаю его!») и советует заниматься спортом, когда мы чувствуем злость или гнев: «Когда вы в состоянии «бей или беги», можно побегать или покататься на велосипеде – эти нагрузки повышают частоту сердечных сокращений и позволяют снизить ощущение страха, снизить уровень стресса и получить дофаминовую подпитку». Также она рекомендует смеяться. Может быть, сложно рассмеяться, когда чувствуешь себя злым и фрустрированным, но это, по мнению Самюэль, позволяет восполнить ресурс. Психолог и коуч, доктор Одри Тан предлагает прорабатывать эмоции во время бега и пытаться распознать, как эмоции ощущаются на телесном уровне. «Это нужно, чтобы людям было комфортно жить со своими чувствами – положительными и отрицательными, – чтобы они могли научиться лучше их принимать. Поэтому я могу вспомнить ситуацию, в которой я злилась, ярко восстановить ее в памяти и спросить себя: «Где я чувствую эту эмоцию?» Как только мы ощущаем эмоцию – можем начать осознавать ее и принимать. А также, надеюсь, двигаться дальше.

Ничего этого я не знала в далеком 2008 году, но что-то вычислила самостоятельно, проведя несколько недель лежа на диване, ничего не делая и потихоньку сходя с ума. Я решаю, что мое спасение в том, чтобы хоть что-то делать. Поэтому откликаюсь на все вакансии, которые могу найти, и даже прихожу на собеседования на несколько позиций. Я плбчу на каждом собеседовании и потом удивляюсь, почему я не получила работу.

Быть безработным не круто. Неудивительно, что есть корреляция между безработицей и сниженным настроением, а также проблемами с психическим здоровьем, у безработных выше риск развития депрессии. Непонятно, в какую сторону развернута причинно-следственная связь: возможно, безработица вызывает проблемы с психическим здоровьем или, наоборот, эти проблемы создают сложности с тем, чтобы удержаться на работе.

Португальское исследование обнаружило, что безработица сильнее влияет на мужчин и приводит к депрессии, возможно, потому, что исторически их воспринимают как «добытчиков». Но с женщинами это тоже случается. И даже молодые люди, на которых не давит ипотека или необходимость о ком-то заботиться, все равно испытывают серьезное снижение эмоционального фона и чувства собственной ценности, если теряют работу. Исследования в США обнаружили такую сильную связь между безработицей и депрессией в возрасте 18–25 лет, что даже описали эту ситуацию как проблему общественного здравоохранения в журнале Preventing Chronic Disease.

Чем дольше мы остаемся безработными, тем с бо́льшей вероятностью возникают признаки плохого психического самочувствия. В 2013 году опрос Гэллапа показал, что американцы, которые оставались безработными на протяжении года, имели в два раза больше шансов начать проходить курс лечения от депрессии по сравнению с теми, кто сидел без работы пять недель или меньше. Это же исследование института Гэллапа показывает, что потеря надежды, которая идет в комплекте с продолжительной безработицей, плохо влияет не только на качество жизни, но и на способность человека найти работу, которая ему нравится. Ученые обнаружили заметное падение уровня оптимизма у тех, кто долго сидел без работы, что влияет на мотивацию и повышает риск того, что они вообще не найдут работу.

Шведское исследование 2019 года подтвердило, что безработица делает нас несчастными, а также способствует снижению качества жизни, связанному со здоровьем, на 10 %. И это в Швеции, где все прекрасно, а государство помогает большинству людей, оставшихся без работы. Попробуйте перенести эти результаты на серые пригороды Лондона, и вы поймете масштаб бедствия.

Я теряю надежду. И мне страшно. Я спрашиваю: «Что со мной не так?» – и чувствую себя очень, очень грустной. Но вместо того чтобы позволить этим негативным чувствам захлестнуть меня и искать им подтверждения («Меня бросил парень! Я безработная! У меня нет своего жилья! Конечно, мне плохо!»), я снова переключаюсь в бизнес-режим. На топливе из кофе и страха я взрываюсь так же легко, как дешевый фейерверк. Я собираюсь прекратить так много думать. Снова. И начинаю ходить на спид-дейтинг.

Когда я говорю, что начала ходить на спид-дейтинг, то не имею в виду ходить на специально организованные мероприятия: я просто начинаю быстро встречаться с как можно большим количеством людей. Мой рекорд в этот разваливающийся период жизни (членам семьи отвернуться) – 100 свиданий за 90 дней. Как? Я практически могу услышать, как вы спрашиваете с ужасом/изумлением (нужное подчеркнуть). Ну, оказывается, что, когда у тебя нет работы и поэтому никакой ответственности, а еще когда получается оторваться от Джессики Флетчер из «Она написала убийство», день состоит из большого количества часов. Обычно я ехала на поезде в Лондон не в час пик, чтобы сходить на рабочее собеседование и потом выпить утренний кофе (тут может быть первое свидание). Потом обед (второе свидание) и «бар после работы» (третье свидание). Но никогда во время ужина: это слишком формально, слишком интимно, у сторон слишком высокие ожидания и стоит это дорого (я стараюсь платить в складчину). В среднем у меня получается девять свиданий в неделю с понедельника по пятницу, а выходные остаются на общение с семьей и друзьями. Вуаля! Учитывая мой журналистский опыт, восхитительно, как много можно узнать о человеке всего за час. И хотя я понимаю, что ничего не подозревающих «интервьюируемых» такой формат не очень удовлетворил, данная стратегия повышает мою потрепанную самооценку, заполняет дни и просто позволяет применить закон больших чисел к свиданиям. Я не целую лягушат, но узнаю их позицию по всем вопросам от смертной казни до тюремной реформы, Фила Коллинза (хороший или плохой?), любимого героя из «Соседей» (Джейн Харрис, конечно) и их мысли по поводу короткого списка номинантов на премию «Букер». Как я уже говорила, мне весело ходить на свидания. И если остается свободное время, я иду гулять. Гулять, гулять.

Я чувствую себя свободной, как никогда раньше, в этот пиратский период своей жизни, кульминация которого приходится на круглосуточную попойку в Майями во время поездки для прессы, где меня неожиданно просят сделать фотографии и отчет. Фотографии не моя сильная сторона, но у меня мало денег и я не в том положении, чтобы отказываться от работы, так что осваиваюсь с модным фотоаппаратом своего друга и отправляюсь в путь, чувствуя себя дешевой версией Энни Лейбовиц. Журналистам не так много платят, но зато они часто ездят в такие места, куда сами не могли бы позволить себе поехать. Это одна из таких поездок. Мы останавливаемся в отеле, в котором тусил Джеймс Бонд в «Голдфингере», и наслаждаемся коктейлями с утра до ночи. Мне не очень легко жить в таком режиме после смены часовых поясов и разрыва с парнем. Я стучу своими каблучками, когда иду в шортиках (дело было в 2000-х, тогда это почему-то было приемлемо). Я стараюсь не упасть и храбро щелкаю все, что, как мне кажется, может заинтересовать моего редактора. Нам показывают, где загорал Джеймс Бонд. Щелк! Где Голдфингер играл в карты. Щелк! Где ту бедную женщину покрыли невероятной, но смертоносной металлической краской. Щелк! На меня странно смотрят, но, думаю, это с непривычки наблюдать, как журналисты сами делают фотографии.

А может быть, они боятся, потому что видят во мне тройную угрозу: журналист, который также умеет фотографировать и (почти) устойчиво ходить на шпильках! Они не смотрят на меня, потому что я представляю тройную угрозу.

Как я обнаружу позже, пока буду стараться не выпустить газы в самолете на обратном пути с чудовищным похмельем, они так смотрели на меня, потому что я «сделала» сотни фотографий… не сняв крышку с объектива. Поездка окончена. У меня нет фотографий. Я идиотка. Мне жарко, я чувствую себя растяпой, беру свою надувную подушку для путешествий, иду в крошечный туалет в хвосте самолета и яростно кричу. В подушку. Десять минут. Это не совсем Майкл Дуглас в фильме «С меня хватит!» (пока), но это самое яркое выражение ярости, которое я проявляла в жизни. После этого мне становится легче.

Я начинаю меньше париться. И чем меньше я парюсь, тем лучше становится ситуация. Я получаю больше заказов. Меня зовут делать классные вещи друзья, с которыми я не общалась какое-то время, потому что очевидно, что они недостаточно хорошо относились к моему высокому парню и Филу Коллинзу (кто бы знал!). Я начинаю носить мягкую и удобную одежду в этом совсем не мягком мире. Я сокращаю свой, если честно, утомительный график свиданий, решив, что, возможно, стоит прекратить попытки и стать вечной монахиней в спортивных штанах. В моем ежедневнике записано еще одно свидание, на которое меня мило подписал через сайт знакомств^[69] мой друг Тони. (Спасибо, Тони! Спасибо, мой одинокий друг!) Свидание номер 100 оказывается с Т, блондином из Йоркшира в черных квадратных очках, с нетвердым указательным пальцем в результате случайного отпиливания его в скаутском лагере. (Боже, благослови медицину и технику безопасности 1980-х!) Мне нравится Т. Я могу с ним разговаривать. Мне не нужно быть кем-то другим, а не собой. И в духе своего принципа «Не париться» я решаю честно сказать Т, что очень хочу детей, но не знаю, смогу ли иметь их, и что жизнь меня уже потрепала, поэтому с этого момента только серьезные кандидаты могут претендовать на то, чтобы стать моей второй половинкой. Как только он оправляется от этой бомбардировки и его лицо может выразить что-то, менее похожее на шок, он кивает: «Ну хорошо». Он хочет увидеть меня снова. Я только за. Поэтому мы встречаемся.

Пробую на зуб эти отношения: кажется, все в порядке.

Год спустя мы с Т вместе оттираем кухню (как говорит моя мама: «А этот парень – хранитель»).

Еще год спустя мы пытаемся сделать ребенка.

Похоже, это надолго.

Часть вторая. Как говорить о том, что вам грустно

• Как освободиться от чувства стыда, перестать извиняться за то, что вам грустно, и не думать, что вас хотят «починить», а также про то, как русские народные сказки могут помочь нам чувствовать себя лучше.

• От лет «ноги в стременах»^[70] к годам жизни без обязательств; отношения, основанные на любви или выдержке; боль от невозможности иметь детей и чайлдфри не по своему выбору; страх потери и чему он может нас научить. В этом разделе книги мы обсудим, в чем на самом деле заключается работа с психотерапевтом, метадон и почему нам всем нужно время от времени выключить волну «Дерьмо. FM». Включая переломные моменты, выгорание, недостаток сна, диагнозы, «работу во вторую смену», синдром школы-интерната, травмы, кризис среднего возраста, глобальную панику и признание, что вы это вы.

• Встречайте папу, который учит детей дома, доктора мечты Каспера, мою подругу Джилл и Hotpoint-парня.

• С участием Номпумелело Мунги Нгомане, внучки архиепископа Десмонда Туту и автора книги Everyday Ubuntu^[71]; врача, который переквалифицировался в писателя, Адама Кея; полярника Бена Сондерса; историка эмоций Томаса Диксона; журналистов Йоми Адегоке, Биби Линч и Мэтта Радда; профессора Джона Планкетта; писателя Генри Хитчингса; подкастера Марину Фогль и эволюционного психолога Робина Данбара.

7. Избавьтесь от стыда

Редко когда я чувствовала себя так уязвимо, как когда лежала в кабинете врача, полностью голая ниже пояса и с ногами на подставках гинекологического кресла. Последние два года я несколько раз в неделю по утрам проводила в таком положении, но легче почему-то не становилось. В принципе, неудивительно, ведь общество приучило меня НЕ показывать мои гениталии незнакомым людям. Но все равно я смущалась и чувствовала себя неуютно, как за счет позорности ситуации, так и по причинам, из-за которых я здесь оказалась.

«Простите», – говорю я врачу, она пытается вставить между моими ногами палочку с надетым на нее презервативом, а потом говорит мне, что не может найти фолликулы.

«После всего этого!» – неодобрительно говорит она. Вся работа зазря. «Никаких детей в этом месяце, – излишне добавляет она. – Возможно, ты стараешься слишком сильно».

«Простите», – говорю я своему боссу, когда опаздываю на работу снова, потому что в больнице была очередь. Наконец-то я нашла работу, это уже что-то. После низкого падения до фриланса и материнских контрактов меня назначили редактором интернет-издания Marie Claire. Это большая отличная работа, и я не хочу облажаться. Но я под завязку накачана гормонами, и во мне зарождается сомнение, что я саботирую и это тоже. Еще я смущаюсь. Мне стыдно, что мое тело не работает так, как я хотела бы, и я делаю себе больно, говоря об этом как о провале. О себе. По факту мое тело не отвечает на лечение. Снова.

Я не обсуждаю с коллегами, что происходит, но стараюсь говорить об этом с друзьями, когда они спрашивают, почему я не пью (куда делась веселая Хелен?). Я объясняю, что кломифен – лекарство, которое я принимаю, чтобы стимулировать овуляцию, вызывает у меня рвоту. А также фолликулостимулирующие гормоны вызывают рвоту, диарею, вздутие живота, боль в области таза и акне. Мой домашний холодильник заполняется флакончиками с разными жидкостями и запасом иголок для подкожных инъекций. Я ношу с собой маленький чемоданчик, охлаждающий мои лекарства, на случай если они мне понадобятся. Я делаю себе уколы в туалетах аэропортов, на железнодорожных платформах, в офисе, а один раз даже за кулисами Лондонской недели моды (гламурно!).

«Прости», – говорю я Т, который теперь мой муж, когда он должен вколоть мне ХГЧ в ягодицу, чтобы стимулировать выход яйцеклеток, потому что мои руки трясутся и скользкие от пота^[72]. Он трет щетину на подбородке, как делает всегда, когда нервничает, и закатывает рукава, как будто он Джеймс Хэрриот, который готовится принять роды у коровы.

– Так ты себе представлял брак? – спрашиваю я.

– Не совсем, – признает он, втыкая в меня иглу.

Люди вокруг нас беременеют. Некоторые быстро. «Дитя медового месяца» – я слышу это словосочетание все чаще и чаще. Мои поздравления! Я улыбаюсь, а потом плачу. Я очень признательна тем, кто сначала отправляет мне эсэмэску или электронное письмо с радостными новостями, прежде чем мы встретимся, что позволяет мне собраться к моменту личной встречи. Так я могу порадоваться за них. Потому что я действительно рада за них. Но просто хочу, чтобы и со мной это тоже произошло.

Пока мои друзья говорят о лучших пинетках из Gap или о том, как приготовить радужный торт, я озабоченно слежу, не появились ли в моих трусиках выделения, похожие на белок, – хороший показатель овуляции, поэтому за этим следят все пары, которые хотят завести ребенка. Когда в офисе всем рассылают письмо, что мы собираемся подарить набор из открытки и кашемирового детского одеяла, или когда кто-то уходит в декретный отпуск, я откидываюсь на стуле, начинаю щипать свою ладонь, чтобы не заплакать, и закидываю в рот что-то из снеков на один укус из Marks & Spencer, чтобы ничего не нужно было говорить. Я становлюсь очень хороша в заедании стресса. Я стараюсь оказаться первой в очереди тех, кто обнимает на прощание уходящую в декрет сотрудницу, чтобы успеть проработать ситуацию. После чего иду в самую дальнюю кабинку в женском туалете на третьем этаже и начинаю плакать. Я на пределе: накачана не своими гормонами, так что иногда выгляжу как будто сама на шестом месяце беременности. Вот только это не так.

По данным Национальной службы здравоохранения Великобритании, одна из семи пар имеет сложности с тем, чтобы зачать ребенка. Я не одинока. Но мне очень грустно при мысли, что, возможно, я никогда не смогу подержать на руках своего ребенка.

Исследование психологического влияния бесплодия показывает, что постоянные неудачные попытки берут свое – во всех случаях. Исследование Университета Миддлсекса и Сети фертильности Великобритании обнаружило, что 90 % респондентов, пытающихся забеременеть, чувствуют себя подавленными, а 42 % задумываются о самоубийстве. Больше двух третей сказали, что бесплодие пагубно сказалось на их отношениях, а 15 % признали, что их отношения простозакончились или стали напряженными из-за проблем с фертильностью. О, и половина женщин и 15 % всех мужчин, участвовавших в исследовании, сказали, что «бесплодие было самым печальным эпизодом в их жизни».

Их жизни.

Журналистка Биби Линч открыто рассказывала о том, как ей больно, что она не может иметь детей: «Я видела, как умер мой отец, моя мать и мой дядя, я видела насилие и алкоголизм, но невозможность иметь детей, без сомнения, самое ужасное, что когда-либо случалось со мной». Первый раз я прочитала про горе Линч в журнале Guardian в приемном покое больницы, ожидая в очередной раз услышать, что мое тело не отвечает на очередной раунд лечения. Я никогда не забуду ее слова, хотя мало что помню из произошедшего в тот день. Линч непоколебимо честна в рассказе о том, как она приняла решение присоединиться к тем, «кто не может иметь детей» (CFNBC), поэтому теперь мне очень хочется поговорить с ней в процессе написания этой главы.

«Я просто всегда хотела полный набор, – рассказывает она. – Быть вместе с кем-то, иметь с ним детей. Но я не встретила никого. Это называется «социальное бесплодие». Как самая старшая из семи детей, она всегда предполагала, что у нее будет семья и что период материнства просто когда-нибудь наступит. Но этого не произошло. «Я обманула себя, думая, что у меня еще есть время, – говорит она, – одураченная всеми этими репортажами о чудо-детях, которых родили женщины в возрасте, или рассказом о голливудской звезде, которая родила в 48 лет. Поэтому я думала: «Я все еще могу сделать это!»

Потом умер отец Линч.

«Горе заставляет тебя переоценить всю свою жизнь, – продолжает она. – И оно заставило меня сосредоточиться. – Она решила попытаться завести ребенка сама, в свои 42 года. – Я уже была «слишком стара», чтобы Национальная служба здравоохранения Великобритании помогла с ЭКО^[73], поэтому купила сперму, заплатила за отслеживание овуляции – когда врачи следят за этим с помощью УЗИ и тестов крови. Это стоило тысячи фунтов».

Чтобы пройти финальную стадию ЭКО, на которой подсаживают эмбрионов, нужно было заплатить еще три тысячи фунтов. «Но наступил кризис 2008 года, я потеряла свою квартиру, у меня не было таких денег, и это было… чудовищно», – вспоминает Линч.

Горе, которое она описывает, разрушительно. «Но что еще хуже, что в нашем обществе тебе нельзя скорбеть о ребенке, которого у тебя нет, о будущем, которого у тебя нет, – говорит она. – Это не принято. Поэтому вы бесправны в своем горе».

Линч не знает, почему это так («Я не знаю, почему горе одного человека касается кого-то еще»), но говорит, что это явно доставляет людям дискомфорт. Что не очень-то ей нравится.

«Есть такое внутреннее горе от невозможности иметь ребенка, когда ты хочешь детей, – говорит она. – И есть горе оттого, что у тебя нет той большой любви, которая, по мнению общества, является поводом жить. И также есть ощущение, что нужно искать свой путь. Потому что иначе в чем твое предназначение? Как мне вписаться в общество, если мне 70 лет и у меня нет детей? Не думаю, что людей стоит судить на основании этого параметра, – поясняет она, – но люди это делают». А еще все эти болезненные вещи, которые люди, не задумываясь, говорят чайлдфри.

О да. Есть такое.

«Почему бы тебе просто не усыновить ребенка?», «Ты думала о суррогатном материнстве?» или «Тебе просто нужно расслабиться» – вот стандартный набор фраз, которые я постоянно слышу, – говорит Линч. – Я отвечаю последовательно и уважительно: «Нет, потому что…», «Нет, за счет вот этих причин» и «О да, спасибо, я еще не думала об этом». Думаю, люди действительно хотят помочь. Но истории о волшебных детях, зачатых при свете луны, при помощи поедания арбузов, при сексе головой на запад никак не помогают мне почувствовать себя лучше и не помогают забеременеть. Мне говорили: «Возьми моих детей на выходные, это отвлечет тебя». У меня также был знакомый, который настаивал, что он устает больше меня, на основании того, что у меня нет детей. И это в тот момент, когда мой дядя умирал, а я сама была в глубокой депрессии, у меня не было дома, я не спала и думала: «Почему мне не позволено быть уставшей?»

Линч рассказывает мне, что однажды на похоронах к ней подошли и спросили: «Ты замужем? Нет? У тебя есть дети? Нет? Ох, ну это не для всех». Это был довольно болезненный удар.

И как же она отвечает, когда люди говорят ей такие вещи?

«Либо я злюсь и закатываю глаза, либо говорю что-то. А потом это разрушает весь мой день, потому что я что-то сказала. Поэтому я стараюсь проработать свое горе, при этом защищая свое право на это горе. Меня атакуют за это и от меня ждут, что я извинюсь!»

Мучительно болезненно примириться с ситуацией, когда вы хотите иметь детей, но не можете. Сейчас Линч 54 года, и только два года назад она перестала платить за хранение замороженной спермы, которую купила когда-то. «Это опустошает, – признается она, – но я работаю над этим». И под «этим» она имеет в виду грусть.

Она говорит: «Возможно, есть и другие штуки в этой жизни. Да, все будет не так, но, возможно, это столь же ценно и наполняюще. И я становлюсь все свирепее. Я не собираюсь извиняться за свою грусть».

Каждый, кто хочет иметь детей, но не может, имеет повышенную вероятность испытывать грусть. Я поговорила с Ричардом Клотье, который бесплоден и готов поговорить о стигме, связанной с бесплодием. Он говорит мне: «Мы с моей женой поженились на следующий день после свадьбы принца Уильяма и Кейт Миддлтон, поэтому шутили, что теперь у нас гонка: кто забеременеет первым». Прошло два года, и ничего не произошло. «Наш врач говорит, что мои сперматозоиды слишком медленные, поэтому забеременеть получится к Рождеству». Наступил декабрь, а беременности нет. «В конце концов мы попали к другому врачу, который сказал нам: «Мне жаль, но с такими показателями вы не сможете зачать ребенка естественным путем». Услышать такое было шоком. Клотье начал изучать, что за диагноз ему поставили, и понял, что он не один такой. Количество случаев мужского бесплодия растет, и количество сперматозоидов в сперме мужчин в западных странах сократилось примерно наполовину за последние сорок лет – по данным анализа 2017 года. Мужское бесплодие довольно мало исследовано, но обнаружено, что такая ситуация часто воспринимается как «провал» мужественности – стыдный, травмирующий и изолирующий от общества опыт.

«Я испытывал сильное чувство вины, – говорит Клотье, – потому что я был причиной бесплодия и видел, как невозможность иметь ребенка влияет на мою жену».

Они с женой начали процедуру ЭКО, но первый цикл не сработал («Мы узнали об этом в День матери»). Он доверился одному другу. Вскоре жена этого друга забеременела. И когда Клотье поздравил его, тот пожал плечами и сказал: «Я просто рад, что мой организм нормально функционирует». Это было больно. После этого Клотье замкнулся: «Моя грусть не могла найти никакого выхода. Я чувствовал, что должен поддержать мою жену, но был сам погребен лавиной своих чувств».

Его убежищем стала машина.

«Был этот участок по дороге на работу, на котором я всегда мог почувствовать себя грустным. Мне становилось печально, я плакал и в особенно тяжелые времена чувствовал, что не могу показывать свою печаль дома, или на работе, или своим друзьям, или вообще показывать. Помню, как-то раз я ехал по снегу и был такой момент, когда ты выворачиваешь руль, но машина продолжает ехать прямо. Думаю, признание своей грусти чем-то похоже на ситуацию, когда тебя заносит. Потому что ты осознаешь, что происходит».

Мне нравится эта аналогия между грустью и машиной, которую заносит. Водитель должен выкручивать руль в сторону заноса, иначе тормоза заблокируют колеса и машину продолжит заносить^[74]. Чтобы выйти из заноса и из грусти, нужно принять происходящее и повернуться к тому, что нас пугает, а не убегать прочь. Это контринтуитивно, но необходимо. И это определенно помогло Клотье. После провала первого ЭКО местное отделение NHS изменило правила, сколько раз пара могла проходить процедуру, что значило, что им с женой нужно было продолжать лечение в частном порядке – это влетало в копеечку.

Пара накопила денег и приготовилась ко второму раунду ЭКО, строя планы:

«Если и в этот раз не сработает, думаю, надо переезжать. Мы живем в маленьком городке, и, когда у всех вокруг появятся дети, будет тяжелее. Я думал, что мы начнем новую жизнь, отыскав компанию других людей, которые хотели бы, но не могли иметь детей. Так мы могли бы быть уверены, что мы в безопасной среде. Когда люди вокруг нас вдруг не рассказывают про «сюрпризы» или «хорошие новости». Новости, которые нам больно принять». Он говорит мне: «Мне нужно было как-то это записать. Что-то вроде плана на случай, если и в этот раз не получится».

Также он наконец-то понял, что не должен испытывать вину или стыд, или извиняться за то, что он чувствует, поэтому, вместо того чтобы скрывать свои чувства, Клотье рассказал о них публично.

«К тому моменту я уже достаточно натерпелся со всем лечением, лотереей почтовых индексов, ограничениями бюджета на ЭКО в нашей области. И я подумал: «Почему люди не говорят об этом?», поэтому написал в СМИ, нашему депутату, всем». Он ожидал, что этот период неистового написания писем принесет небольшое облегчение.

«Чего я не ожидал, так это того, что люди обратят внимание», – отмечает он.

Но они обратили. Клотье выступал на ТВ и радио, он описывает этот опыт как катарсис.

«Один друг услышал меня на BBC и написал: «Я понятия не имел, через что ты проходишь. Если ты хочешь прогуляться и поговорить об этом, залезть на вершину горы, чтобы покричать об этом, знай, что я рядом». И мне это очень понравилось. Потому что на самом деле опыт бесплодия ослепил меня. Это воспринималось как тяжелая утрата».

Анн Чиен, консультант по бесплодию и председатель Британской ассоциации консультирования по вопросам бесплодия, соглашается, что такое, к сожалению, переживает большинство людей: «Известно, что тот, кто проходит лечение от бесплодия, испытывает высокий уровень эмоционального стресса, что может повлиять на отношения с партнером, семьей, друзьями».

Она поддерживает психотерапию как часть лечения от бесплодия, но проще сказать, чем сделать, потому что немногие могут обратиться к профессиональным психотерапевтам. Вместо этого те, кто не может иметь детей, чаще получают советы от дилетантов – просят ли они их или нет.

Я пашу, отягощенная странным стыдом, который таскаю за собой, как крайне неудобный, совершенно неэргономичный и некрасивый рюкзак. Рюкзак стыда. Во время написания этой главы я провела несколько не самых приятных недель, снова погружаясь в те воспоминания о чувстве стыда. Я поняла, что стыд, хотя он неприятен, служит для выполнения определенной функции – по крайней мере, с точки зрения эволюции. Как и все негативные эмоции, стыд имеет смысл. С точки зрения теории социального самосохранения, ситуации, которые угрожают нашей ценности в социуме – как, например, демонстрация своих гениталий незнакомцам или отсутствие детей, когда общество считает, что они должны у нас быть, – понижают нашу самооценку и повышают уровень кортизола за счет ощущения своего низкого социального статуса. Другими словами, нам стыдно. Стыд должен защищать нас от снижения нашего социального статуса, которое может произойти, если другие узнают о нас какую-то негативную информацию. Стыд делает это за счет сдерживания действий, которые приведут к понижению социального статуса, например той же демонстрации гениталий. Предполагается, что стыд поможет нам играть по правилам и ничего не показывать незнакомцам. Поэтому я испытываю стыд, когда лежу в кресле гинеколога: потому что общество приучило меня, что очень важно НЕ показывать гениталии незнакомцам. К сожалению, я вынуждена это делать, чтобы иметь возможность завести детей, ведь это ровно то, чего общество (и я?) хочет. Запутались? Я тоже (грешу на все свои гормональные препараты). К сожалению, многих из нас естественный стыд может загнать в тупик.

Карл Юнг, швейцарский психоаналитик и основатель аналитической психологии, называл стыд «эмоцией, пожирающей душу». И говорил, что если чувство вины крутится вокруг ощущения «Я что-то сделал не так», то стыд связан с ощущением «Я плохой». Стыд заставляет нас видеть самих себя дефектными или бесполезными – как мы обнаружили в третьей главе – стыд тесно связан с зависимостями и расстройствами пищевого поведения. Также существует высокая корреляция между стыдом и депрессией, насилием, агрессией, буллингом и суицидами. Стыд затрагивает всех нас, но то, как он проникает в нашу жизнь в то время, когда мы наиболее восприимчивы, часто связано с полом.

Когда в июле 2015 года журнал Elle опубликовал статью «Четыре ситуации, в которых женщины, скорее всего, испытывали чувство стыда», мы с друзьями отреагировали, просто кивнув, хмыкнув, что так и есть. Журналистка Виктория Доусон Хофф попросила нескольких специалистов по женскому психическому здоровью выделить те поворотные точки в жизни женщины, когда она может быть более уязвима, чтобы испытать стыд, и неудивительно, что подростковые годы вышли на первое место – как «выгребная яма гормонов и сырых эмоций». На втором месте оказалась ситуация быть воспринятой на работе «слишком напористой» или «недостаточно хорошей», после чего идет стыд после родов, когда нарастает давление от ожиданий, что ты станешь «идеальной матерью». На четвертом месте был возраст тридцать с чем-то лет, если женщина одинока и чувствует давление, что она должна найти пару и завести малыша.

С высоты прожитого еще десятка лет добавлю несколько ситуаций. Неудачные попытки зачать ребенка – это паршиво. Разрывы отношений, отдаление от членов семьи и абьюз тоже могут вызвать нежеланный стыд. А еще есть травма от выкидышей – в последние годы многие мои друзья страдали в тишине. По оценкам NHS, одна из восьми беременностей заканчивается выкидышем, но мало кому из тех, кто потерял ребенка, позволено должным образом прожить свою потерю и невозможность жить так, как они надеялись. Почти у 20 % женщин из тех, у кого был выкидыш, проявляются симптомы депрессии и/или тревоги, как показывает исследование, опубликованное в 2015 году в журнале Primary Care Companion for CNS Disorders. Эти симптомы обычно длятся от одного до трех лет, влияя на качество жизни, а также на последующие беременности. И до сих пор о выкидышах редко говорят.

«Из-за этой тишины люди не осознают, насколько это травматичный опыт, пока это не происходит с ними», – так написала журналистка Хэдли Фриман в Guardian в 2017 году.

Я точно не осознавала. Тишина часто токсична и приводит к стыду. Писательница Кристен Деккер Кадходай описала свой выкидыш, тоже в Guardian, в 2016 году: «Это больно физически, но еще больнее от чувства стыда. Мне было очень стыдно, я чувствовала себя маленькой и беспомощной».

Стыд везде. Но похоже, наше переживание стыда зависит от того, какое тело мы унаследовали.

Исследователь и писатель, профессор Брене Браун считает, что послания стыда в нашем обществе часто связаны с полом: «Для женщин можно описать целые созвездия часто противоречивых ожиданий, и если не соответствовать хотя бы одному из них – это повод пристыдить. Но для мужчин главный посыл, что слабость постыдна. А поскольку уязвимость часто воспринимается как слабость, мужчинам опасно ее проявлять».

Джеймс Махалик с коллегами из Бостонского колледжа (США) провели исследование, в котором спрашивали участников: «Что должны делать женщины, чтобы соответствовать представлениям о женщинах?» Топ ответов был таков: женщины должны быть милыми, худыми, скромными и использовать все возможные ресурсы, чтобы хорошо выглядеть.

Вот уж да.

Когда Махалик спросил про мужчин, что те должны делать, чтобы соответствовать представлениям о мужчинах, ответы были такие: всегда демонстрировать контроль над эмоциями, работать, поддерживать свой статус, применять насилие.

Это крайне депрессивно, хотя и неудивительно. Моя подруга, которая была в абьюзивных отношениях, оказалась поглощена стыдом: а что люди подумают, если она обо всем расскажет и перестанет замазывать свои синяки? Она волновалась, что другие будут смотреть на нее так же, как она сама привыкла смотреть на женщин, которые выбрали жить с мужчиной, который причиняет им боль. Она волновалась, что ее будут резко осуждать, поэтому мариновалась в своем стыде годами и продолжала молчать. Стыд срикошетил по ней, как и по многим другим, страдающим от домашнего насилия. В момент написания этой книги ООН описывает рост домашнего насилия во всем мире, как теневую пандемию, развивающуюся параллельно с пандемией COVID-19. Считается, что количество случаев насилия возросло на 20 % с начала карантина, потому что многие оказались заперты дома со своими абьюзерами. Это ужасно. Насилие – это не личное дело и не выбор человека. Нам определенно стоит пересмотреть критерии того, что считается стыдным в обществе.

Также есть такой феномен – нормативная алекситимия у мужчин, – который играет роль в определении постыдного для мужчин. Алекситимия определяется как неспособность понять или выразить свои чувства, и примерно 10 % людей страдает от этого. Но психолог и бывший президент Американской психологической ассоциации, доктор Рон Левант десятки лет назад ввел понятие нормативной алекситимии у мужчин, чтобы описать неспособность некоторых мужчин облекать эмоции в слова за счет традиционно навязываемой маскулинности. В двух словах, формирование мужской идентичности вступает в конфликт с теми эмоциями, которые мужчины испытывают, и теми эмоциями, которые им можно выражать. Традиционные маскулинные нормы поддерживают позицию, что эмоциям не стоит уделять много внимания. Поэтому, когда эмоции случайно просачиваются (потому что это естественно, нормально, по-человечески), это стыдно. Очень стыдно. В процессе социализации мужчины так серьезно боятся показать уязвимость или слабость, что некоторая степень алекситимии сейчас является нормой для большинства мужчин (следовательно, «нормативная часть»).

Левант исследовал связь между нормативной алекситимией у мужчин, удовлетворенностью от отношений, качеством коммуникации и страхом близости. В исследовании 2012 года он подтвердил, что действительно нормативная алекситимия у мужчин связана с более низкими уровнями удовлетворенности отношениями и большим страхом близости.

По данным Брене Браун, лекарством от стыда является уязвимость. Она говорит, что уязвимость очень далека от слабости, наоборот, в этом сила. И даже смелость. Мы не должны стыдиться собственных эмоций и извиняться за то, что бываем уязвимы. Никогда.

Мы должны извиниться, если сделали что-то не так. Но мы не должны извиняться за свои чувства. Хотя многие из нас по-прежнему это делают.

8. Перестаньте извиняться за свои чувства

Возвращаясь к тому периоду моей жизни, когда я показывала гениталии незнакомцам (называю этот период «ноги в стременах»), я замечаю, что друзья и знакомые каждый день извиняются за свои чувства. Как раз в этот период один из членов моей команды приходит на работу с опухшими глазами.

– Вы в порядке?

– Да, – говорит она. А затем: – Нет, моя тетя умерла.

– Извините, мои соболезнования.

– Нет, это вы извините, – она нажимает себе на глазные яблоки. – Это произошло год назад.

– Ох, – я уже знаю, что нет никаких временных ограничений, сколько может длиться горе. Но она продолжает:

– Моя мама сказала мне прошлой ночью.

– Ваша мама только прошлой ночью рассказала вам о том, что тетя умерла?

Коллега кивает.

– А вы были близки с вашей тетей?

– Ну, – коллега колеблется. – Мы не разговаривали примерно год.

– Действительно. Это имеет смысл. Мне так жаль…

– Нет, все хорошо. Это мне жаль. Извините, что я такая эмоциональная…

Что?? Кто-то умер! И никто не сказал вам об этом. И ВЫ ИЗВИНЯЕТЕСЬ?

В каком сумасшедшем мире мы живем, что извиняемся за смерть?

Другая коллега рассказывает мне, что у ее парня только что диагностировали рак. Я отправляю ее домой, чтобы она могла побыть с ним.

– Спасибо, – говорит она и затем добавляет: – Извините!

Она извиняется за то, что у ее парня рак? Или за то, что не может работать сегодня? В любом случае хватит извиняться!

Другого друга сбивает машина, когда он едет на велосипеде. Его коленный рефлекс? Извините.

Слово «извините» в разных значениях используется с англосаксонских времен. В староанглийском слово sarig было прилагательным, которое означало «скорбный»^[75], то есть описывало состояние, эмоцию, вместо того чтобы использоваться просто для извинений. В традиционном понимании слово «sorry» можно использовать, просто чтобы обозначить наше признание экзистенциальной тоски, неизбежности смертельной боли и полной тщетности существования. Но сегодня это слово используется для выражения сожаления относительно грусти, но не для выражения этой самой грусти.

В большинстве культур люди говорят «извините», только когда они сделали что-то не так. Но исследование YouGov обнаружило, что британцы говорят «sorry» в среднем 8 раз за день, то есть 2920 раз за год и 233 600 раз за жизнь.

Я связалась с Генри Хитчингсом, автором книги Sorry! The English and Their Manners^[76], чтобы расспросить его об использовании этого слова для того, чтобы извиниться за свои эмоции: грусть или стыд. Вот что он думает на этот счет: «Думаю, мы очень нетолерантны к грусти в Великобритании, и люди не знают, как с ней справиться».

Как так?

Он делает глубокий вдох и затем приводит пример из собственной жизни, чтобы проиллюстрировать свой тезис. Когда девять лет назад умерла его мать, это был первый раз, когда он испытал глубокое горе.

«Я осознал, что многие люди не знают, что делать или говорить. Было неясно, как правильно поступать, и люди переживают, как бы не сделать чего-то социально неприемлемого. Некоторые использовали стандартную форму «Мои соболезнования» и «Дай знать, если я могу чем-то помочь», – говорит Хитчингс. – У меня не было потребности разбирать этот вопрос, но позже, когда потерял любимую работу, я услышал то же самое. Тем не менее, когда я решил принять их предложение, они пришли в ужас, как если бы я понял их слишком буквально. Мы возвели предложение помощи в ранг чего-то этикетного, но теперь это перестало быть актом заботы и сочувствия. А фразочка «Сочувствую вашей потере» на самом деле имеет продолжение «…но давайте никогда об этом больше не говорить». Потому что, когда человек грустит, это почему-то смущает других людей. И ему даже должно быть стыдно».

Джулиан Барнс написал о потере своей жены через образ литературного агента Пэт Кавана в книге «Уровни жизни» (Levels of Life) и описал, как он говорил об этом, а его друзья не реагировали: «Они боялись упоминать ее имя, они полностью отрицали ее, и поэтому я думал о них максимально плохо».

Хитчингс столкнулся с такой же реакцией своих британских друзей после смерти его матери и рассказал, что самый теплый отклик был от небританцев.

– Португальские знакомые, например, с которыми я не так близко общался раньше, сказали очень поддерживающие слова.

– И как вы себя чувствовали по этому поводу?

– Странно, – признает он. – Но не то чтобы некомфортно. Это было очень человечно и довольно удивительно, потому что мы плохо умеем выражать грусть в Англии, нам некомфортно от выражения каких-либо эмоций в целом. Мы не любим показывать свои слабые места. Возьмем тот же крикет…

Я не ожидала, что разговор пойдет в эту сторону, но хорошо.

– Пока я рос, мои тренеры вколачивали в меня эту мысль: «Не показывай свою боль».

«Вау, – думаю я, – это жестко». Он объясняет, что это было не на любительском уровне – Хитчингс играл за Итон. Но все равно посыл был ясен: нельзя показывать свою слабость.

– И это просачивается в другие сферы жизни, – говорит он. – Эта идея, что вы уступаете психологическое лидерство, если показываете свою слабость, то есть даете сопернику преимущество.

Он верит, что при национальной любви к спорту большую часть британского населения вырастили в этой парадигме: «В нас закладывают идею, что демонстрация уязвимости снижает наши шансы на успех». Особенно если это грусть.

Рассматривать грусть как что-то унизительное кажется особенно ужасным наказанием, ведь мы испытываем грусть в такие моменты, когда поддержка нужна нам больше, чем обычно. Грустить нормально. Печаль – это нормально. И мы не должны извиняться за наши эмоции.

«Мы сами давим на себя, когда происходит что-то печальное, но мы как-то притворяемся, что все нормально, и продолжаем вести себя как обычно, – говорит Марина Фогль, пренатальный педагог Bump Class и автор подкаста Parent Hood. – Но жизнь не может продолжаться как ни в чем не бывало после действительно грустного события. И нам важно иметь возможность поговорить об этом, не чувствуя, что нужно за это извиняться».

Марина и ее муж, телеведущий и искатель приключений Бен Фогль, пережили трагедию в 2014 году, когда их сын Уиллем родился мертвым. Когда врачи сказали ей, что ее сын умер, сначала она была в шоке: «Это казалось нереальным. Я держала его на руках и словно… онемела. Так продолжалось три дня, пока я наконец не расплакалась и не выплакала всю боль своего разбитого сердца».

В последующие дни и недели Фогль осознала, что она еще должна рассказать другим, что произошло, и как-то пережить их реакцию: «Помню, одна женщина спросила меня, родился ли уже мой ребенок. И когда я сказала ей: «Нет, мой сын родился мертвым», она побледнела, и я как-то ее поддержала и извинилась. Мой ребенок умер, но я чувствовала вину за то, что разрушила утро этой женщины, сделала ей неприятно. Это просто нелепо».

Она переживала это странное и извращенное чувство стыда, которое многие из нас ассоциируют с печалью и грустью. Марина вскоре вошла в рабочий режим и вернулась к работе в пренатальном классе вместе со своей сестрой, доктором Кьярой Хант.

«Я не знала никого, кто бы потерял ребенка. И в моем окружении не было людей, которые бы говорили о смерти, или, если говорили, они извинялись за это. Как будто было не позволено говорить о чем-то, что может слишком расстроить других людей. Как будто разговор об этом может сделать еще хуже. Но разговоры о потере не могут усугубить ситуацию, потому что самое худшее уже произошло. Не то чтобы я ходила и НЕ думала об этом. Не то чтобы я могла «забыть» о смерти Уиллема. Разговор об этом всём не мог «напомнить» мне о его смерти – это знание всегда со мной. Разговор о потере мог только помочь». Марина научилась, как начинать говорить и перестать извиняться, с помощью психотерапевта Джулии Самюэль.

«Я поняла, что это не моя работа – предотвращать некомфортные переживания других людей относительно случившегося или извиняться за свою грусть», – сказала она.

Кажется, мы все могли бы начать так делать. Конечно, есть разные степени переживания потери, боли и грусти. Но все мы сталкиваемся в своей жизни с потерями и грустью и не можем перестать чувствовать грусть, когда нам нужно ее почувствовать. Боль остается болью. И мы можем сохранить эмпатию и сочувствие к другим, также взращивая ее по отношению к самим себе.

«Это не преуменьшает значимость нашей грусти, – описывает это детский и взрослый психотерапевт Джейн Элфер, – и мы не должны стыдиться того, что нам бывает грустно».

В семьях часто возникает своеобразный «рейтинг горя», чтобы определить, кто имеет приоритет в горе, а кто должен «отложить» свое горе. Но покойный психолог и ученый из Беркли Харви Пескин утверждал, что, хотя такие рейтинги встречаются повсеместно, так не должно быть, потому что право оплакать – это базовое человеческое право. Нет никаких критериев подлинности печали – их много, и мы все можем почувствовать это, когда оно приходит.

Я хотела бы сказать, что сама дошла до осознания этого с помощью унаследованной мудрости и инсайтов. Но на самом деле я утомляюсь и начинаю срываться как-то раз в среду на северо-западе Лондона.

Я возвращаюсь домой, проведя очередной день со своим воображаемым рюкзаком стыда за спиной, и с облегчением захлопываю за собой дверь. Стаскиваю туфли, в которых больно ходить, и начинаю искать в холодильнике продукты для ужина. Когда я стою в такой позе, с головой в коробке с сыром, заходит Т и говорит, что ему предложили работу в Дании. С ним на удачу связался агент по набору персонала и предложил моему мужу работу его мечты – на компанию Lego, правда, не в Копенгагене (забавно, но люди всегда описывают этот город как замечательный), а в сельской Ютландии. «Сельской Ют-что?» – я слышу ваш вопрос. Да, вы правильно все расслышали.

На тот момент мы ни разу не бывали в Дании и не могли показать, где находится Дания на карте (даже на карте Дании). Поэтому мы поехали туда на выходные, чтобы разведать обстановку. Все было зелено, чисто и пусто. Люди выглядели более расслабленными, чем обычно. Они спокойно останавливались, чтобы поесть вместе. Или поговорить. Или просто… подышать. Мы были впечатлены. Т был в восторге и уговаривал меня согласиться.

На тот момент я устала от двенадцати лет жизни в Лондоне. Мое тело ломит. После ежемесячных разочарований моя душа могла бы тоже взять отпуск. Поэтому я говорю «да». Я бросаю свою большую яркую работу, и мы эмигрируем, оставляя позади яркие фонари и суету Лондона, променяв их на сельскую Ютландию в середине зимы. Я никого не знаю и не говорю по-датски, а Т уходит на работу в 7.30 утра, оставляя меня наедине с собой. Я пачками рассылаю электронные письма редакторам, умоляя взять меня на работу, а потом гуляю. Часами. По лесу, который выглядит как декорации для съемок сериала «Убийство». Деревья дрожат под весом снега, иногда сбрасывая крупные комья снега мне на голову. Я круто карабкаюсь по берегам незнакомых рек, пытаясь найти протоптанные тропинки, и вдруг обнаруживаю себя скользящей на попе по льду. После того как я просто теряюсь каждый день, на несколько минут или несколько часов, обычно я выхожу в мир, окрашенный в серые тона (добро пожаловать в Скандинавию), и вижу столбы облаков, которые несет ветер с моря. Затем я наблюдаю за погодой, пока мой нос не теряет чувствительность от холода, и иду домой. Часто через пекарню. Пекарни есть в изобилии в каждом, даже самом маленьком датском городке, выпечка божественная, а я говорю себе, что все это часть культурной интеграции.

Я начинаю писать об этом дивном новом мире и датском образе жизни для британской газеты без благоговения, что для меня в новинку. Пропагандируя радикальную откровенность, я перестаю извиняться, стряхиваю стыд и нахожу свой голос. Мне нравится не париться и то, что меня просят писать больше. И я пишу без стыда, хотя мою кожу словно содрали, первый раз в жизни. А потом кто-то говорит мне, что они хотят напечатать это как книгу.

Это официально лучшие новости, которые я когда-либо слышала.

Наполовину написав текст, который потом будет издан как «Хюгге, или Уютное счастье по-датски», я замечаю, что мои волосы превратились в гриву и я выгляжу как лев Аслан^[77]. Также я не очень хорошо себя чувствую, моя грудь набухла и болит. Я гуглю эти «симптомы», и интернет советует мне пописать на палочку. Так я и делаю. Я не могу поверить в результат, поэтому писаю еще на четыре палочки.

Я беременна.

Ощущается как настоящее чудо в духе Иисуса, Марии, Иосифа. Но часть меня все еще чувствует вину за то, что во мне есть дефект с точки зрения фертильности. Я начинаю извиняться за то, что отлынивала, и присоединяюсь к клубу #AsAMother. Как это может быть правдой? Я помню, что я чувствовала, когда у друзей, про которых я была уверена, что они в моей команде, поменялись жизненные приоритеты. Поэтому я осторожна.

Часть меня убеждена, что это не сработает или что по каким-то причинам я не смогу сама выносить ребенка. Я не понаслышке знаю: дети очень хрупкие. Я знаю, что дети могут умереть. Каждый день я напоминаю себе, что некоторые дети никогда не делают свой первый вдох. Но, несмотря на все разногласия, я остаюсь беременной. Целую вечность.

На 42-й неделе меня стимулируют, и слабые схватки переходят в мучительное варварское разрушение. Не существует простого способа вытащить ребенка, верхняя половина моего тела словно отделяется и парит. Эта агония длится восемнадцать часов. За то время, что я рожаю, акушерка успевает связать шерстяную шапочку. Студенты приходят посмотреть на меня. Затем наконец-то раздается мяукающий звук, и мне кладут на грудь маленький комочек, буквально на секунду, прежде чем увезти его в специальное детское отделение.

Мне так жаль, мне так… так жаль… Ругаю я себя через туман боли. Как я осмелилась предположить, что я смогу сделать это. Зачать, вырастить и родить здорового ребенка?

Наконец меня впихивают в инвалидное кресло, чтобы отвезти посмотреть на моего ребенка – это мальчик. Он жив. С ним все хорошо. Я хочу снова сказать ему, что мне жаль, что я все испортила. Все книги подчеркивают важность естественных, спокойных родов в духе тантра-йоги, после чего необходимо сразу установить контакт кожи мамы с кожей ребенка, а я его даже еще не держала. Я знаю обо всех преимуществах кормления грудью, но вместо этого к нему подсоединяют трубку со смесью. И трубку для дыхания. А вместо меня он держит маленького, желтого… осьминога? Я оглядываюсь. Каждый ребенок в отделении для новорожденных сжимает связанного крючком осьминога. Медсестра объясняет мне, что дети сжимают его щупальца, которые напоминают им о пуповине, что помогает стабилизировать дыхание.

«Также, если дети что-то сжимают в руках, это снижает шансы того, что они попытаются вытащить изо рта дыхательную трубку», – говорит медсестра. Во всех своих предварительных психоделических мечтах о материнстве я никогда не думала про щупальца (ну и дурочка же я).

Наконец-то мне дают подержать сына, и мое сердце словно вырастает в три раза. У него ярко-рыжие волосы (кто бы знал, в кого), сморщенное красное личико и объемные легкие. Его готовы отпустить из больницы через три дня, но меня держат целую неделю. Роды были настолько травматичными для организма, мое тело в таком шоке от пережитого, что пытается уйти в менопаузу и перестать производить эстроген. Я лежу под капельницами, с мониторами вокруг, и вот вносят дренажный мешок.

– Что это? – невинно спрашивает Т.

– Вы скажете ему или я? – спрашивает медсестра, изогнув бровь. Как же хорошо, что я потренировалась не испытывать стыд, думаю я. В последние двадцать четыре часа количество людей, которые видели мои интимные места, буквально удвоилось, а сейчас от меня ждут, что я облегчусь на публике. Но ничего из этого не имеет значения: у нас есть ребенок!

9. Ошибка достижения

На первое Рождество, которое мы отмечали вместе, Т подарил мне милую персонализированную безделушку из дерева, на которой было написано «Книга и ребенок». Он подарил мне ее, во-первых, потому что мне скучно выбирать подарки (я люблю книги, подарочные сертификаты в книжные магазины и аудиокниги), и, во-вторых, потому что это были ровно те две вещи, которые я хотела. Книги и дети были единственными желаниями в моей взрослой жизни. У всех нас есть что-то такое. Кто-то хочет забраться на определенную ступеньку карьерной лестницы, кто-то хочет заработать столько денег, чтобы больше никогда не считать в уме, сколько будут стоить все эти продукты на кассе. Кто-то хочет встретить партнера мечты. Кто-то хочет заняться сексом с сотнями идеальных партнеров. Кто-то хочет достичь славы или богатства (и много заниматься сексом). Всегда будет что-то такое, что, по нашему мнению, сделает нас цельными.

Иметь ребенка и быть частью волшебного мира книг – это было все, о чем я мечтала. И теперь у меня это есть. Моя безделица! И я никогда больше не буду грустной!

Только вот я буду.

Потому что иногда я могу быть грустной.

Потому что такова жизнь, а мы все просто сбитые с толку смертные.

Я в курсе ироничности ситуации, когда сначала долго ноешь, что хочешь ребенка, а потом ноешь, что он у тебя есть. Но благодаря довольно травматичному опыту родов и последовавшей за ними временной менопаузы, как это объясняли врачи, мои швы не заживали три месяца, и мне приходилось возвращаться в больницу, чтобы их прижечь. Внутренне. Я никогда не забуду запах горящей плоти.

Мой ребенок много плачет. Его личико багрово-красное, он морщится. Его кулачки постоянно сжаты в крошечные шарики, а его удивительно сильные руки и ноги постоянно молотят воздух, как будто он тренируется.

– А он у тебя вспыльчивый, – полушутя говорит один мой друг.

– Может быть, все дело в том, что он рыжий, – говорят мне. Довольно часто.

– Ты можешь разозлиться на ребенка? – спрашиваю я Т.

– Похоже на то, – он прижимает руку к лицу в том месте, где его только что ударили.

– Оу.

Я понимаю, что все мы играем в генетическую лотерею. Может быть, это истинная сущность Т. Но, может быть, это все я, моя ошибка. Если наши личности и наши предрасположенности во многом определяются генетически^[78], тогда родителей вполне можно винить за многое, рационализирую я.

Рассуждая, я прихожу к выводу, что мой ребенок такой злой, потому что я недостаточно хорошо тренировалась, как правильно дышать во время родов. Потому что я недостаточно занималась йогой. Потому что я была в сильном стрессе во время беременности. Исследователи из Королевского колледжа Лондона обнаружили, что стресс матери до и во время беременности может повлиять на развитие мозга ребенка, а исследование Университета Бристоля показало, что дети тревожных матерей имели в два раза больше шансов стать гиперактивными во взрослом возрасте. Namaste!^[79]

Участковый врач прикрепил меня к группе датских матерей, чтобы я почаще выходила из дома, и я обнаруживаю, что у всех остальных мам восхитительно толстенькие, послушные создания. Их дети спокойно спят, время от времени просыпаясь, чтобы успешно пососать грудь, после чего они снова погружаются в сонное блаженство. Мой же ребенок во многом принадлежит школе мысли Гордона Гекко, поскольку убежден, что «обед для слабаков», а те, кто спит, – неудачники. Попытки покормить его, пока он уворачивается и поворачивает свою маленькую головку туда-сюда, напоминают детскую игру в магнитную рыбалку, в которой пытаешься поймать рыбок, пока они крутятся и механически жужжат, беспорядочно открывая и закрывая рты.

– Неужели это может быть так трудно? – спрашивает Т. У людей же всегда были дети.

Я качаю головой: без понятия.

– Может быть, люди всегда были несчастны, просто не говорили об этом, – бормочет Т.

Несколько старых друзей кидают мне ссылку на ироничное видео на YouTube с названием «Датские дети не плачут» и песней Uptown Funk Бруно Марса. И я узнаю, что, помимо того, что Дания одна из самых счастливых стран в мире, также в ней самые довольные младенцы (хвастливый факт). Согласно метаанализу, опубликованному в Journal of Paediatrics, датские, немецкие и японские дети плачут меньше всех, тогда как итальянские и британские дети плачут больше всех. Это же исследование показало, что у датских детей реже всех бывают колики, а датские мамы чаще всех кормят грудью.

Считается, что все это объясняется тем, что мамы в Дании подвержены меньшим уровням стресса и у них больше свободного времени благодаря щедрому отпуску по уходу за ребенком и тому, что они живут довольно близко от своей семьи, – вот еще один важный показатель для счастливых детей и мам. К сожалению, как самозанятая британка, живущая в Дании, очень далеко от всех, кого я знаю, у меня нет поддержки семьи и, соответственно, нет счастливого ребенка. Мой ребенок отказывается спать, есть и постоянно кричит на меня. А потом у меня исчезает молоко. «Я все испортила! – думаю я. – Ему только три месяца, а я уже все испортила».

Примерно десять тысяч газетных статей говорят мне, что отказ от кормления грудью до тех пор, пока ребенок не достигнет возраста избирательного права, это что-то нечеловеческое, так что за это я тоже ругаю себя. Мой мозг натренировался разрывать все в клочки, включая меня саму. Временное успокоение мне приносит исследование, проведенное в Университете Ливерпуля. Оно показывает, что матери переживают сильные негативные эмоции: чувство вины, стигму, необходимость защищать свой выбор еды, независимо от того, кормят ли они ребенка. В первый, но ни в коем случае не в последний раз, я понимаю, что мамы не могут выиграть. А еще они не могут спать.

Заголовок Daily Mail выкрикивает: «Родители новорожденных недосыпают ШЕСТЬ месяцев^[80] за первые два года жизни ребенка».

Согласно исследованию, проведенному в Университете Уорика, свежеиспеченные родители недосыпают почти шесть лет с момента рождения ребенка. Я читаю исследования, которые подчеркивают, что, когда дети плохо спят, это оказывает побочное влияние и на остальных членов семьи, повышая вероятность депрессий и в целом снижение функционирования семьи. Исследование Калифорнийского университета в Беркли обнаружило, что пары, которые недосыпали, с бо́льшей вероятностью ссорились^[81].

У других дела обстоят еще хуже.

Послеродовая депрессия развивается у примерно 7–13 % женщин, после того как они рожают, и более распространена среди матерей-одиночек, чьи родители и семья не поддерживают их, а также среди матерей больных или родившихся недоразвитыми детей и у матерей, у которых недостаточная финансовая поддержка или нет близких связей с семьей и друзьями. Известный детский психиатр Брюс Перри пишет в своей книге Born for Love, что, с точки зрения эволюции, послеродовая депрессия может служить как средство адаптации, чтобы отделить матерей от детей, рожденных в таких обстоятельствах, в которых они могут не выжить. Таким образом мать не слишком сильно привязывается к ребенку, что является своеобразным защитным механизмом. Матери с бо́льшей вероятностью имели бы выживающих детей, если бы сохранили энергию для заботы о старших детях или чтобы зачать нового ребенка, когда будет достаточно еды и эмоциональной поддержки. Отделяясь, матери могут начать защищаться от боли потери ребенка, несмотря на то что отделение само по себе еще сильнее снижает шансы ребенка на выживание. Мрачно, да. Но правдоподобно, учитывая высокие уровни детской смертности почти на всей протяженности человеческой истории.

Для тех из нас, кто сумел избежать послеродовой депрессии, все еще остается монотонность, сумасшествие, безудержная радость от новых ролей и совершенно новая жизнь, с которой нужно иметь дело. Я вошла в дверь, через которую нельзя вернуться. Т возвращается на работу после отпуска по уходу за ребенком, и неожиданно ответственность несу я. Даже если бы я растила ребенка с кем-то, кто не был бы так помешан на Lego и не терял постоянно ключи/кошелек/телефон, весьмавероятно, что у ребенка был бы главный опекун или основной родитель. И это я.

Эти новые роли вносят разлад в наши отношения. Мы привыкли весело проводить время, куда-то выбираться, есть димсамы. Но каким образом я могла предположить, что я смогу растить ребенка с тем, с кем мы отлично проводим время за ужином? Я обнюхалась клея? Или он? Мы оба делаем что-то совершенно новое и очень стрессовое, а еще мало спим. Быть родителями не похоже ни на что из того, что мы делали раньше, а в воспитании ребенка нет никакой финишной черты. Вы никогда не можете завершить родительство. Я задумываюсь, выдержат ли наши отношения это испытание.

Покойный американский психиатр Дэниел Стерн написал в The Motherhood Constellation, что переход от пары в состояние «пара с ребенком» меняет представления матери о ее партнере как о муже, отце и мужчине (написано в 1995 году и поэтому звучит так гетеронормативно). Новое родительство – это время конфликтов, когда у пар все в хаосе. Стерн также подчеркивает, что в популярной культуре есть проблемы с терминами, которые используются, чтобы описать влияние ребенка на отношения. Детей называют «супружеским клеем», который связывает или даже удерживает пару вместе, предполагая, что по крайней мере один из партнеров уже отвалился бы, если бы не младенец, удерживающий их вместе. Представления о ребенке как о зенице ока матери или даже как о любви всей ее жизни оставляет отцу роль… какую? Добытчика? Защитника? Врага? Многие мужчины, с которыми я говорила, признались, что они переживают на эту тему: что им не хватает внимания, когда появляется ребенок.

«Как будто бы они сами дети?» – спрашивает с некоторым недоверием мой друг, выбравший быть чайлд-фри. Я ничего не отвечаю. Затем друг предполагает, что «другой ребенок», наверное, мог бы помочь, приготовив еду или пропылесосив квартиру, вместо того чтобы погружаться в экзистенциальный кризис «теперь каждый сам по себе».

Это тяжелое время для всех, поэтому я готова сделать скидку. Но смысл в том, что, если вам не повезло и у вас не непринужденно-расслабленный ребенок, а также двое самостоятельных, мудрых и умелых родителей, скорее всего, получится дерьмовое шоу. Я проявляю повышенную бдительность около семи месяцев – возраста, когда моя сестра умерла от СВДС. Я постоянно измеряю малышу температуру, слежу за тем, как он лежит в кроватке, в какой позе спит, чтобы уберечь его. Т пытается понять меня, но как он может это сделать? Это сложно для нас обоих. Родительство – это лакмусовая бумажка любых отношений.

Профессор Пол Долан, руководитель отдела психологических и поведенческих наук Лондонской школы экономики, написал об этом заблуждении книгу «Счастливы когда-нибудь. Почему не надо верить мифам об идеальной жизни» (Happy Ever After). Долан отметил, что, хотя многие из нас рассматривают брак как что-то важное, наука показывает, что быть в браке не так-то весело. Особенно женщинам. В 2019 году он так высказался на Hay Festival: «Самые здоровые и счастливые женщины – это те, которые никогда не были замужем и не рожали детей»^[82].

Эли Финкель, социальный психолог из Северо-Западного университета, утверждает, что сегодня мы больше, чем когда-либо, недовольны супружеской жизнью, потому что наши ожидания от брака резко возросли за последние десятилетия.

«Брак, который был бы для нас приемлемым в 1950-х, сплошное разочарование сегодня, потому что возросли ожидания, – сказал он на радио NPR в 2018 году. – Исследование в рамках недели психического здоровья 2019 года обнаружило, что многие важные моменты в жизни – такие как любовь, брак, рождение детей – разочаровали многих из нас, потому что сильно не соответствовали нашим раздутым ожиданиям и всему хайпу в социальных сетях».

Возможно, любовь – это все, что нам нужно вначале, но требуется приложить усилия, чтобы двигаться дальше. Когда отношения начинаются, в них есть секс, подавление метеоризма, завтраки в постели и попытки притвориться, что мы круче и умнее, чем есть на самом деле. Когда люди состоят в отношениях, в их жизни появляется Netflix, «Подожди минутку» вместе с короткими побегами в ванную, приступы вежливости и электронные письма от председателя ТСЖ. Если есть дети, компания из двух людей, которые наслаждались компанией друг друга, перестраивается в компанию из двух людей, которые пытаются вырастить человеческое существо, сильно недосыпая при этом и, возможно, имея гораздо меньший доход, чем раньше. Когда вы родители, уже неважно казаться крутым или умным, а большую часть дня теперь занимают вытирание попы ребенку, попытки удержать в памяти, что нужно купить молоко, и попытки запомнить, что нужно помнить о том, чтобы купить молоко, потому что жизнь становится совершенно сумасшедшей и все устают.

Как единственный ребенок матери-одиночки, которая была не очень успешна в любви, я не имею никаких представлений о том, как работают продолжительные здоровые отношения. У меня есть только набор мысленных картинок: красивые фотографии в рамочках на стене спальни. Вот на этой мы с Т стоим где-то на мосту, целуемся и обвиваем друг друга руками. Вот эта фотография со свадьбы, на которой мы оба ухмыляемся. Мы же должны быть счастливы, правильно? Ведь все выглядят счастливыми на своих свадебных фотографиях. Свадьбы так работают: фотографии делают, только когда все улыбаются, потом их помещают в рамочку на стену и годы спустя смотрят на них, так как предполагается, что в старые добрые времена все было прекрасно.

Если посмотреть на фотографии на стенах или семейные альбомы, то у всех из нас была прекрасная жизнь, без боли, страданий и плохих стрижек. Только вот, очевидно, это не так. Потому что люди вокруг нас начинают разводиться. Некоторые снова выходят замуж и снова разводятся. Один мой знакомый, непристойно красивый мужчина, рассказывает, что разошелся с женой после того, как появились дети, потому что «это перестало быть весело», но продолжает уверять меня, что надеется скоро счастливо жениться снова, завести еще детей и что все в этот раз пойдет по-другому. Мой первый позыв – расхохотаться на это. Затем происходит отрезвляющий момент, когда я понимаю, что с таким генетически красивым личиком он, скорее всего, женится еще раз. И сделает детей. А затем снова свалит, потому что «это перестанет быть весело». Одна подруга рассказывает мне свою теорию: никто не должен жениться, пока они любят друг друга.

«Это ослепляет людей, – говорит она, – потому что только после того, как влюбленность проходит, мы видим человека таким, какой он есть на самом деле».

Во времена коронавируса мы видим, что отношения многих людей были построены на том, чтобы не так уж много времени проводить вместе. И таких пар гораздо больше, чем вы, возможно, думали.

Помните цифры? Примерно 42 % браков заканчиваются разводом. И все равно в триумфе надежды над опытом многие люди вспрыгивают на эту карусель брака во второй, третий или даже четвертый раз (что звучит изнурительно, честно говоря). Нет никаких данных по вторым, третьим и другим по счету бракам в Великобритании, но данные в США показывают, что 60 % вторых браков заканчиваются разводом, и 70 % третьих браков. В этот момент я чувствую, что мне нужно прилечь.

Шансы на романтические отношения явно против нас, но мы продолжаем идти вперед с безудержным оптимизмом. Пока не прекращаем идти вперед. Пока слово на букву «р» не начинает витать вокруг. Я смотрю на друзей, которые говорят нам, что разводятся, и думаю: «Насколько их отношения отличаются от наших?»

Вот тут я не уверена.

В то же время выходит моя первая книга. МОЯ книга. Состоящая из моих слов. Все сто тысяч слов мои. Они выкатываются с печатного станка на немелованные товары где-нибудь в Сент-Айвсе, а затем их связывают в пачки и отправляют в книжные магазины по всей стране. И вот они там, в естественной среде обитания. Я абсолютно уверена, что только моя мама прочтет ее, потому что:

А) Т очень медленно читает (если он дочитал ее к моменту публикации этой книги, мои поздравления!);

Б) кем я себя возомнила – Даниэлой Стил? (Конечно, я не она, хотя мне нравятся массивные серьги.)

Я предполагаю, что моя книга окажется в безвестности вместе с 99,9 % томов, выпускаемых каждый год. Но в день публикации мне звонят и говорят, что первый тираж распродан и они будут допечатывать еще. Второй тираж распродается через неделю, и права на него продаются по всему миру. Появляются рецензии. Большинство из них хорошие. Одна плохая. Я помню ее очень хорошо. Босс Т читает мою книгу. Босс босса Т читает мою книгу. Я даю интервью. Мое журналистское образование не дает мне никаких подсказок, что делать, когда я нахожусь по ту сторону спирали записной книжки (Не заполняйте тишину! Не покупайтесь на предложение!), я барахтаюсь во всем этом. Телевизионщики хотят прийти в мой дом. Я недостаточно сильна или смекалиста, чтобы отказать им, поэтому впускаю их. Все они, кроме одного, добры и нежны со мной. Но это странно. В течение месяца ко мне приходят две съемочные группы из Японии и одна из Австрии. Оглядываясь назад, я понимаю, что так стремилась всем угодить, что легко подчинялась всем командам. Вот я по-разному режу брокколи на кухне, завернутая в одеяло, а вокруг падает снег. Вот я притворяюсь, что читаю книгу при свечах, потому что электричества еще нет в сельской Дании (это неправда), и разрешаю переставить всю свою мебель, чтобы получился хороший кадр. Я даю телеинтервью в прямом эфире, когда у меня обострение желудочного гриппа и рядом с кроватью на всякий случай стоит ведро. Я узнаю о кивковых снимках: когда меня снимают сзади, услужливо кивая. Во время одного интервью на немецком (я не говорю по-немецки) меня спрашивают, могут ли они переснять один момент, потому что я сижу и улыбаюсь, когда интервьюер задает мне вопрос об оккупации Дании во время Второй мировой войны. Ох, боже, извините, да, конечно. Конечно.

Однажды утром я беру в охапку своего малыша, чтобы поехать на одно из самых страшных интервью, выхожу из дома и вижу, что сын-подросток соседей прислонился к моей машине и его сильно рвет. Он смотрит на меня абсолютно пьяными глазами и поднимает руку в жесте «подождите». После последнего залпа он встает ровно, вытирает рот тыльной стороной руки и кивает, что все чисто. Я благодарю его на плохом датском и проезжаю через его рвоту. Я не успеваю приехать на радио вовремя, поэтому даю интервью на парковке супермаркета, пока мой сын так яростно какает, что все просачивается через его зимний комбинезон и мне становится дурно от запаха экскрементов. Я получила то, что хотела, но это не совсем то, чего я ожидала.

Я думала, что иметь ребенка и книгу будет означать, что теперь я приобрела иммунитет от грусти и плохих дней. Я думала, что жить в Дании, самой счастливой стране в мире, исследуя счастье, будет означать, что я, путем осмоса, возможно, стану счастливой датчанкой с ДНК викингов^[83]. Я надеялась, что будут радуги, возобновят показ «Она написала убийство», а в мою жизнь вернутся чипсы с солью и уксусом. Но вместо этого есть странное чувство (понижая голос) упадка.

Гарвардский психолог, доктор Тал Бен-Шахар все знает об этом. Он ввел термин «ошибка достижения» в 2006 году после того, как сам пережил это, находясь среди молодых элитных игроков в сквош.

«У меня была мечта стать профессиональным спортсменом или выигрывать соревнования, – рассказывает он мне. – Но процесс сам по себе не приносит никакого удовольствия, это лишь физическая боль и эмоциональная борьба».

Тем не менее его утешало собственное убеждение, что, как только он «выиграет», как только он «добьется этого», боль пройдет.

«Придет награда, и с ней – рассвет нового дня».

Но этого не произошло.

«После победы мы все равно несчастливы и чувствуем себя даже хуже, – говорит он, – потому что теперь у нас не осталось иллюзий».

Бен-Шахар был вынужден прервать свою профессиональную карьеру игрока в сквош в двадцать один год из-за травмы и вместо этого начал изучать паттерны человеческого поведения и мысли (отказ от сквоша пошел на пользу): «Я начал понимать, что нереалистичные ожидания приводят к ощущению упадка. Каждый раз».

Так почему же мы не берем это в расчет?

«Традиционная мудрость говорит нам, что счастье – это достижение наших целей, – говорит он. – Это универсальный тезис, мы усваиваем его с молоком матери. С ранних лет мы узнаем, что путь к счастью – это успех. Мы наследуем идею, что, когда мы чего-то достигнем, то наконец-то сможем быть счастливыми, на контрасте с тем, чтобы сосредоточиться на получении удовольствия в процессе достижения цели. Это происходит потому, что активности, направленные на достижение цели, стимулируют центры положительного подкрепления в нашем мозге, что приводит к ощущению достижения. Мы все на уровне «железа» запрограммированы, чтобы получать удовольствие от охоты. У нас повышаются уровни дофамина, когда предвкушаем достижение цели, но уровень дофамина падает, когда мы этой цели достигаем. Мы биологически запрограммированы, чтобы быть в процессе достижения чего-то. Но что происходит, когда мы достигаем цели? Мы ничего не чувствуем. Достижение целей часто приносит нам гораздо меньше удовлетворения, чем мы ожидали. Мы все очень подвержены ощущению упадка или ошибке достижения, если осуществляем какие-то внешние цели».

Если гнаться за деньгами, властью, одобрением других людей или родительским признанием, весьма вероятно разочароваться по достижении этой цели.

Более разумный подход – это внутренняя мотивация в качестве поставленной цели.

«Это означает нечто, основанное на наших собственных ценностях, – объясняет Бен-Шахар, – что-то важное персонально для нас. А не просто что-то, что ценит общество или наши родители».

Так, занятия спортом, чтобы чувствовать себя лучше, – это пример внутренней мотивации, тогда как походы в спортзал, чтобы выглядеть сексуальнее и впечатлить людей, – это внешняя мотивация. Работать, потому что нам нравится учиться или нравится то, что мы делаем, – внутренняя. Работать, потому что мы хотим получить хорошие оценки или заработать много денег и повысить свой социальный статус, – внешняя мотивация. И так далее.

Но даже когда мы ставим внутренние цели, все еще стоит поработать со своими ожиданиями.

– Исследования показывают, что чем выше ваши ожидания, тем ниже ваш уровень счастья или самооценка. Если у вас нереалистичные ожидания, вы чаще будете испытывать разочарование. Но многие из нас подвержены иллюзии успеха и поэтому ставят себе нереалистичные цели, – говорит Бен-Шахар.

– Как, например, родительство? – спрашиваю я с долей скептицизма. Неужели действительно одна из самых «естественных вещей в мире» (якобы) может считаться нереальной целью?

– Да, – следует ответ, – особенно сейчас. Завести ребенка сейчас – это совершенно нереальная цель, – говорит Бен-Шахар. Для большинства людей дети значат очень многое. И хотя есть много приятных моментов, также бывает фрустрация, тревога и паника. Когда речь заходит о родительстве, есть множество нереалистичных ожиданий о том, как это будет.

– А что насчет написания книг?

– То же самое.

– А брак?

– Тоже.

Ох.

Мне кажется, что стоит носить в бумажнике заламинированную карточку, на которой будет написано: «Меня зовут Хелен, и я совершила ошибку достижения из-за нереалистичных ожиданий относительно брака, материнства и зарабатывания на жизнь, будучи писателем».

Когда я узнаю про феномен ошибки достижения, я начинаю замечать их повсюду. У друзей, у членов семьи, в разводах очень красивых людей, даже в мечтах, которые мне продает телевизор и социальные сети. Вот что я постоянно себе говорю:

– Как только сделаю это, я вернусь в норму.

– После этой загруженной недели/месяца/года мне не придется так много работать.

– Когда я закончу это дело, смогу заняться тем, что мне нравится.

– Скоро я уберу ногу с педали газа…

Но я никогда не делаю этого. Я ошибочно полагаю, что достижение моих целей позволит почувствовать себя отлично и что любые мучения на этом пути неизбежны. Потому что цель должна того стоить. Ведь это цель. Правильно? Нет.

Многочисленные исследования показывают, что мы постоянно недооцениваем количество удовольствия, которое мы получим от чего-то, и неправильно предполагаем, как нас заставит себя чувствовать то или иное событие. Статья 2007 года из Harvard Business Review даже описывает, что достигаторы развивают зависимость от адреналина, который выплескивается, когда они постоянно испытывают себя, и это называется «синдром предела». Я знаю нескольких адреналиновых наркоманов – мужчин и женщин, которые жаждут экстремальных физических испытаний. Некоторые даже зарабатывают этим на жизнь.

Например, Бен.

Пришло время познакомиться с Беном.

10. Синдром предела

Бен Сондерс – всемирно известный полярник, который прошел пешком больше семи тысяч километров в полярных регионах. Он возглавлял «Экспедицию Скотта», самую продолжительную экспедицию в полярных широтах, и первым завершил экспедицию, победив капитана Скотта и сэра Эрнеста Шеклтона. Он также приятель моего друга Тони (тот самый Тони, который мой друг-одиночка). Продолжаем разговор…

Первый раз я встретила Сондерса в 2004 году, когда он готовился к лыжному путешествию на Северный полюс в одиночку, а я готовилась разморозить на ужин Revels (подробности в главе 4). В то время The Streets были во всех музыкальных чартах, а мне приходилось объяснять маме, почему молочные коктейли Kelis привлекают всех мальчиков на задний двор, но я помню, что Сондерс сказал мне, что он в последнее время много слушает Whitesnake.

Whitesnake?

«Whitesnake?» Он кивнул. Классическая рок-композиция Дэвида Ковердейла Here I Go Again on My Own оказалась очень подходящей, чтобы подбодрить его, прежде чем он отправится в одиночку покорять лед. С тех пор я считаю, что именно он виновен в моей любви к dad rock^[84], а также в том, что Jump Van Halen была той самой песней, которую я включала в самых тяжелых ситуациях последние пятнадцать лет.

Сондерс стал самым молодым человеком, который в одиночку достиг на лыжах Северного полюса 11 мая 2004 года, после чего его попросили рассказать об этом достижении на конференции TED (в те далекие времена, когда простым смертным никто такого не предлагал). Судя по статьям, он был победителем по жизни. Но он не ощущал себя таковым.

– Достижение Северного полюса было полнейшим отстоем, – говорит он мне, когда мы встречаемся сейчас снова, – хотя бы потому, что там ничего нет. Даже шеста.

– Что? Никакого шеста? Винни Пух нам соврал?

Он кивает.

– На самом деле я знал, что там ничего не будет, по крайней мере, разумом понимал это, потому что лед постоянно двигается и на Северном полюсе не может быть ничего постоянного. Но все же я ожидал чего-то…

– Вроде чего?

– Я ожидал, что почувствую себя как-то по-другому.

Ах да, это.

Вместо этого он чувствовал себя странно онемевшим. Осмотрев унылое пространство небытия, он присел на свои санки, достал спутниковый телефон и позвонил троим людям: своей маме, своей девушке и своему спонсору.

– Я наткнулся на три автоответчика.

Ауч. Он вернулся домой, все еще надеясь, что его встретят как героя. Но в аэропорту не было толп людей или прессы: только его мама и брат.

– Это путешествие было моей целью, моей миссией. Я ожидал мгновенного ощущения удовлетворения, – говорит он. – Поэтому, когда всего этого не произошло, я почувствовал себя паршиво.

Он рассказывает мне, что он очень хорошо понимает феномен ошибки достижения.

Оставаясь оптимистом, Сондерс затевает еще одну экспедицию в 2013 году, чтобы поставить рекорд и повторить печально закончившуюся пешую экспедицию Скотта на Южный полюс.

– Это было новаторство, путешествие, которое определило Шеклтона. Путешествие, которое убило Скотта. Это было одно из самых сложных испытаний для человечества. И мы сделали это!

Ура! Время взрывать хлопушки.

А что дальше?

– Ну… затем я был очень удивлен, насколько убогим выглядел Южный полюс – место, которое было очень важным для меня на протяжении всей жизни.

Сто один год назад капитан Скотт стоял на том же месте и написал в своем дневнике: «Господи! Это ужасное место».

– Флажки там были, – признает сейчас Сондерс. – Но все равно было это чувство разочарования. Завершение этого путешествия заняло большую часть моей взрослой жизни.

Он ожидал эйфории – своего «Триумфа на огненной колеснице», но он никогда не настал.

– По сути, моя жизнь продолжилась абсолютно типично, – говорит он.

С вызывающими восхищение честностью и смирением он признается, что поискал свое имя в списке наград по случаю дня рождения королевы и в списке новогодних наград, надеясь на публичное признание. Тщетно:

– Мое эго надеялось на несколько большее признание со стороны общества моих поступков, но ничего такого не было. Все мои экспедиции, вся энергия, все эти годы…

Он замолкает, прежде чем пояснить:

– Я думал, что с помощью амбиций, прилежания и настойчивости однажды я найду счастье, обрету внутренний покой и признание. Только этого не произошло. Наоборот, после экспедиции я чувствовал себя грустно.

Я объясняю ему, что это ошибка достижения и синдром предела. Но его мотивация достижения растет из того же места, что и моя собственная. Я немного знаю про его детство, не в последнюю очередь от Тони, который любит поболтать, и Кирсти Янг (также), которая в 2016 году пригласила Сондерса в проект на радио BBC4 записать диск «Необитаемый остров». Но теперь он признается:

– Мои родители развелись, когда я был совсем маленьким, мой отец исчез из моей жизни, когда мне было одиннадцать. И я присоединился к этому длинному списку людей, у которых не было фигуры отца, от Брэдли Уиггинса и Лэнса Армстронга до Ранульфа Файнса и тревожно высокого процента политиков.

Сейчас он признает, что изначально его мотив во многом был в том, что он хотел выпендриться, чтобы показать своему отсутствующему отцу, какой он крутой.

– Я не могу вспомнить какое-то осознанное чувство потери, хотя, оглядываясь назад, очевидно, что тогда я искал ролевую модель, человека, который показал бы мне, как быть мужчиной.

Я чувствовал потребность показать себя. В духе: «Папа, посмотри на меня!»

Малкольм Гладуэлл подчеркивает в своей книге «Давид и Голиаф», что потеря родителя часто побуждает людей выйти во взрослую жизнь с амбициями выше среднего. Так называемые «выдающиеся сироты» – люди, которые потеряли родителя до восемнадцати лет. Гладуэлл был не первым, кто это заметил, – американский клинический психолог Д. М. Айзенштадт связал потерю родителей с гениальностью еще в 1978 году. Многие известные личности выросли без одного или обоих родителей: от Малкольма Икс до Мэрилин Монро, от Стива Джобса до Джейми Фокса, от Энди Макнаба до Аристотеля. Еще большая часть из них выросла без матерей: Тина Тернер, Мадонна, Боно, Элеонора Рузвельт, Мария Кюри, Рене Декарт, королева Елизавета I – хотя последняя, конечно, обязана этим своему отцу Генриху VIII, который приказал обезглавить свою жену. Политики, кажется, особенно часто встречаются в категории выдающихся сирот, а историк Люсиль Иремонгер обнаружила, что 67 % британских премьер-министров с начала XIX века до начала Второй мировой войны потеряли родителя до достижения шестнадцати лет. Почти треть американских президентов потеряли своих родителей в юном возрасте: Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Джеймс Монро, Эндрю Джексон, Эндрю Джонсон, Резерфорд Хейс, Джеймс Гарфилд, Гровер Кливленд, Герберт Гувер, Джеральд Форд и Билл Клинтон. Похоже, многие из нас выросли, имея проблемы с отцом.

Когда Сондерсу было ближе к сорока, он встретил своего отца и обнаружил, что тот хранит в банке из-под печенья газетные вырезки о своем сыне и с гордостью записывает каждое его достижение.

Когда я слышу это, в моем носу начинает свербить, и я чувствую, как мои глаза наполняются слезами.

Хотела бы я, чтобы так делал мой отец.

И я сразу же начинаю ругать себя за то, что вообще подумала о нем. За то, что понадеялась на что-то. Злюсь на себя за то, что потеря отца все еще влияет на меня. Нужно. Приложить. Усилия. Но движимые потерей и отвержением мы боремся. Это нездорово, но чувство отвержения определенно заставляет нас поднять свою задницу и что-то сделать.

Может ли быть такое, что нам нужно испытать боль, чтобы достичь своих целей?

– Нет, – говорит Бен-Шахар, когда я задаю этот вопрос (он из тех, кто не будет ходить вокруг да около). – Вы можете быть успешным, если стремиться к оптимуму, а не быть перфекционистом. Таким образом, кстати, еще снижаются шансы чувствовать себя несчастным.

Такое, может быть, непросто услышать, если вы провели годы, пытаясь достичь успеха ценой мира и собственного счастья. Идея, что можно быть одновременно успешным и в меньшем стрессе, застрянет в горле у тех, кто годами работал на износ.

– Но я предпочитаю думать обо всем этом как о необратимых издержках, – говорит Бен-Шахар. – Если вы посвятили свою жизнь достижению совершенства, все еще есть возможность сократить свои потери. Мы все совершаем ошибки [роняет микрофон]. Речь о том, чтобы научиться быть достаточно хорошим.

– Ах да, достаточно хорошим.

Кстати, об этом.

Понятие «достаточно хорошая мать» ввел в обиход британский педиатр и психоаналитик Дональд Винникотт в 1953 году после того, как изучил тысячи пар «мать – ребенок» и заметил, что детям шли на пользу ситуации, когда матери подводили их, но ситуацию можно было исправить. «Обычная преданная мать» оказалась гораздо лучше, чем мать, у которой были нереально высокие идеалы воспитания.

– Он говорил о матерях, но вы также можете применять выражение «достаточно хорошая» и к жизни, карьере, отношениям, – говорит Бен-Шахар. – И я даже зайду дальше и скажу, что вы должны так делать.

Он уже второй человек, который говорит мне про Винникотта на этой неделе. Первой была нейроученая Марва Азаб, с которой я связалась, посмотрев ее лекцию на TED про очень чувствительных людей [скромно машет ручкой]. Разговаривая поздно ночью, мы закончили на обсуждении ошибки достижения и Д-Вина (я проверяю, приживется ли это сокращение Дональда Винникотта, как К-Мид^[85] или Р-Фед). Закончив бакалавриат по психологии и магистратуру по экспериментальной психологии, Азаб уже наполовину выполнила программу аспирантуры по нейронаукам, когда у нее родился третий ребенок.

– Это было сложно. Реально сложно. Трое детей и кандидатская диссертация? Много дней я просто плакала, но мое желание получить степень позволило мне прорваться.

И у нее все получилось – 2 декабря 2012 года, но после этого был небольшой депрессивный эпизод.

– Я продолжала думать: «А что дальше?» Я очень много работала, чтобы достичь этой цели, а теперь у меня на сто процентов была ошибка достижения. С точки зрения нейронаук все абсолютно логично. Но вместе с знанием того, что я знаю, присутствует чувство «А что мне со всем этим делать?». Подсказку дал Д-Вин. Это было ровно то самое, – говорит она, – в теории Винникотта нужно быть «достаточно хорошим». Это может быть непросто для эго, особенно для женщин и особенно в науке. Я должна быть достаточно хорошей по гораздо большему количеству параметров, чем некоторые мои коллеги-мужчины.

– Что это за параметры?

– Я хочу быть хорошим родителем, хорошим партнером, быть надежным сотрудником, но при этом многому приходится говорить нет. Мне предлагали варианты, от которых пришлось отказаться, потому что также у меня есть семья. У меня есть обязательства. Я знаю многих мужчин, которые работают допоздна, или уезжают путешествовать, или принимают такие предложения. Для меня такая роскошь непозволительна. Я работаю с раннего утра и допоздна, и все это имеет свою цену. Но я вкладываюсь в свою работу. Может быть, это не самый лучший мой результат, но я выполняю свою работу. Мне приходится думать о минимально приемлемом уровне, на котором все еще в порядке. Все должно быть хорошо.

Чтобы оставаться обоснованно грустными, а не полными ненавистью к себе, нам стоит ступить на путь «достаточно хороших». Бен-Шахар рекомендует убедиться, что то, что мы думаем, мы хотим, это действительно оно самое.

– Вам нужно убедиться, что цель, к которой вы стремитесь, действительно имеет значение, что это не просто образ чего-то, чего вам хочется, – говорит он мне. – Это должна быть цель, основанная на внутренних порывах или совпадающая с вашим внутренним мироощущением. Такая цель, которой нам хочется достичь за счет сильного интереса или глубоких внутренних побуждений, а не за счет каких-то внешних мотивов.

После этого нужно наслаждаться процессом.

– Получайте удовольствие от продвижения на пути к цели, – говорит Бен-Шахар. – Это называется положительный эффект до достижения цели, когда вы сосредотачиваетесь на процессе и наслаждаетесь им, вам нравится атмосфера роста и настоящий момент.

Он рассказывает мне о браслете, который он носит, чтобы напоминать себе о настоящем. Это браслет с буквой «С», символизирующей слово «СЕЙЧАС»^[86].

– Также у меня в смартфоне установлено напоминание помедитировать каждый день.

Брр, медитация. Я не очень хороша в медитации. Слишком легко отвлекаюсь.

– Вам действительно нравится медитировать? – скептически спрашиваю я.

– Мне это необходимо, – говорит он.

– Но вам все равно нужно напоминать об этом?

– Нам всем нужны напоминания, ведь это непрерывный процесс. Представьте себе спортсменку: она не перестанет тренироваться, потому что уже сейчас может пробежать марафон.

Справедливо. Хотя если даже психологу из Гарварда нужны напоминания, всем остальным придется потрудиться, чтобы изменить свою жизнь.

Сондерс уже начал.

– Постепенно я начинаю это понимать: что достижение целей не было всем, – говорит он. – Я был в Антарктиде во время своей двенадцатой экспедиции, и, как бы сильно я им ни восхищался, я не хотел бы закончить, как Ранульф Файнс…

– Что? Почему? Я думала, он ваш кумир?

– Он был! И он есть! Но у меня такое ощущение, что он все еще жаждет еще одной большой экспедиции – даже сейчас. Так что я понимаю, что решение за мной: хочу ли я достичь этой точки удовлетворения. Это заняло некоторое время, но теперь я… счастлив!

И я верю ему, он выглядит счастливым.

– Я понял, что бесполезно основывать мою самоценность на внешних оценках, потому что чем большего мы достигаем, тем с большим количеством людей, чьи достижения заставляют нас чувствовать себя ничтожными, мы знакомимся.

Киваю: мне это знакомо.

Всегда найдется кто-то, кто делает что-то лучше нас. Зависть довольно некрасивая эмоция. Но можно ли избежать ее? Я спрашиваю Бен-Шахара, а он ставит меня на место:

– Есть только два типа людей, которые не испытывают негативных эмоций, таких как чувство вины или зависть: психопаты и мертвецы.

– Даже вы? – давлю я.

– Я не мертвец и не психопат, так что, конечно, иногда я испытываю подобные эмоции. Разница в том, что теперь я могу за ними наблюдать. Я могу заметить за собой, что я чувствую определенным образом, и думаю: «О, это интересно». Я принимаю этот факт, хотя это и не всегда приятно. Но чем старше становлюсь, тем легче мне все принять, тем больше поблажек я даю себе, чтобы просто быть.

Просто быть.

Это так легко написать. Так сложно воплотить в жизнь.

Это самый несексуальный совет, который мне дали, но я попробую ему последовать. Я работаю над принятием. Я перестаю читать отзывы. Я на время выхожу из социальных сетей. Я пытаюсь быть здесь и сейчас с моим сыном. Я часами играю с ним и читаю ему. Пока, рано или поздно, он не перестает плакать (по крайней мере, много плакать!). Затем я работаю над своим браком.

Эксперт по отношениям, доктор Джон Готтман обнаружил, что самые счастливые пары в ответ на каждую негативную реплику говорят пять позитивных. Поэтому я пытаюсь быть милее. Также психологи обнаружили, что, когда пары начинают отдаляться, самое ужасное, что они могут сделать, – это забыть свои совместные переживания и почему они выбрали быть друг с другом. Доктор Джеймс Дж. Понцетти из Университета Британской Колумбии изучил 124 супружеские пары и обнаружил, что те, кто мог рассказать, почему они поженились, и перечислить положительные причины для этого, чувствовали, что их брак правильный и оправданный. Воспоминания о том, как все начиналось, и регулярное обращение к ним позволяют противостоять ежедневным обидам и суровым реалиям длительных отношений: от давления детей, карьеры, денежных забот и общего раздражения до неспособности закинуть носки в корзину для грязного белья (нет, я ни на что не намекаю). Насколько я могу вспомнить, мы с Т действительно почувствовали связь на почве общей любви к димсамам и, возможно, выдрам. Глядя на все это в свете холодного ноябрьского дня, кажется, что этого недостаточно для вступления в брак.

Мы выросли, думая, что для вступления в брак достаточно влюбиться. Затем мы вступили в брак, и есть тенденция думать, что дальше должны быть дети. Многих из нас вырастили с позиций, что родительство – это основа развития и поддержания счастья во взрослом возрасте, как подметила Биби Линч. Мы думаем, что эмоциональная награда от воспитания детей перевесит связанные с ними эмоциональные и финансовые затраты, надеемся, что ребенок поможет нам почувствовать себя цельными. Но в реальности все оказывается гораздо сложнее.

«Все хорошо, – думаю я, – я справлюсь с любыми трудностями». Я выбрала это, я отчаянно этого хотела. И все еще хочу. Но я не собираюсь смягчать углы родительства или описывать свой опыт так же сладко, как его описывали мне. В общем, слушайте.

Исследования однозначно показывают, что уровень удовлетворенности жизнью снижается, когда в доме появляется младенец (особенно когда они пачкают стены своим срыгиванием). А социологи из Университета Уэйк-Форест обнаружили, что родители более депрессивны, чем взрослые без детей, независимо от обстоятельств. В одном исследовании в Принстоне родители оценили, что, присматривая за своим ребенком, они получают такое же удовольствие, как убираясь по дому. Но результаты не настолько плохи: исследователи из Университета Гейдельберга в Германии обнаружили, что при выходе на пенсию родители были немного счастливее, чем бездетные, но только с того момента, как их дети покидали отчий дом. На что Т ответил: «Это не счастье, это облегчение». До этого момента нам осталось около восемнадцати лет. Мне нравится быть родителем. Я благодарна своему сыну и с радостью отдала бы за него свою жизнь или голыми руками убила средних размеров лесное животное. Дети довольно забавные на самом деле. Но быть родителем все равно сложно. И нет никаких гарантий, что у нас или нашего партнера к родительству будет врожденный талант.

Трое друзей в итоге становятся отличными родителями, но ужасными партнерами. Другие оказываются хорошими партнерами, но ужасны в обращении с детьми. Мы можем сойтись с кем-то, потому что восхищены их чадолюбивыми качествами. Но мы не будем предлагать им вместе организовать некоммерческие ясли. Мы можем подружиться с кем-то, кто безупречно приятен, но финансово несдержан. Или с тем, кто осторожно обращается с деньгами, но неоднозначно относится к идее председателя ТСЖ. Или к уборке. В парах, которые я вижу вокруг себя, большинство партнеров (любого пола) далеки от идеала. Как это преподносит моя одинокая подруга: «Я не знаю, почему все склоняют голову и спрашивают, все ли со мной хорошо, как будто я заняла второе место в жизни только потому, что я не состою в отношениях. Я не выиграла второй приз, я заняла первое место в другой гонке. Отношения выглядят как довольно сложная штука».

И она права. Все так.

Нашему ребенку исполняется год. В доме воздушные шарики, торт и спор, чья очередь выкидывать корзину с использованными подгузниками (точно очередь Т). Однажды в кофейне мы довольно энергично не сходимся во мнениях по какому-то вопросу, и я слышу, как наш горячий спор переводит на датский кто-то из стоящих за нами в очереди. Великолепно, наши ссоры теперь еще и переводят.

Все настолько плохо, что мы больше не тратим время на развлечения.

В какой-то момент мы с Т идем к семейному психотерапевту. Это было довольно полезно, несмотря на то что терапевт упорно называл моего мужа Джеймс. Его имя не Джеймс. Его имя даже отдаленно не похоже на Джеймса. Мы осторожно пытаемся поправить ее: я обращаюсь к нему по имени, показывая, что он не Джеймс. Он рассказывает истории из жизни о себе в третьем лице и называет себя не Джеймсом. Я даже пишу электронное письмо, в котором подписываюсь: Хелен и не Джеймс. Но все бесполезно. «Как дела, Джеймс?» – спрашивает она каждую неделю.

Джеймс-гейт становится настолько нелепым, что наши плечи начинают трястись, и нам приходится сжимать руки друг друга, чтобы не потерять контроль. Удивительно, но это странным образом работает на образование связи. Мы продолжаем держаться за руки, когда прощаемся с терапевтом. То же самое повторяется на следующей неделе. Спустя несколько месяцев походов к семейному психотерапевту мы так объединены этим Джеймс-гейтом, что решаем прекратить терапию. Я не уверена, что это то, как психотерапия должна работать, но мы с «Джеймсом» начинаем чувствовать себя лучше. Мы лучше спим. Мы спим вместе. Может быть, все это время это был хитрый план нашего психотерапевта. Может быть, она – джокер, который играет не по правилам, но выполняет свою работу. Как Таггарт в кардигане Per Una. Или Аксель Фоули из «Полицейского из Беверли-Хиллз», замаскированный под белую женщину средних лет. Кто знает?

Никто из нас особенно не изменился. Мы по-прежнему подвержены ошибке достижения или синдрому упадка, но теперь мы хотя бы в курсе происходящего. Я все еще могу спрятаться за своей работой, когда реальная жизнь кажется рискованной, а мой расточительный муж все еще впадает в покупательский раж, если предоставляется такая возможность, и, видимо, у него аллергия на корзину для грязного белья. Хотя теперь я вижу, что он становится хорошим отцом. Тем, который хочет дать своему ребенку все. Даже брата или сестру.

Странный зуд задумчивости – своего рода безумие – начинает охватывать его в первый раз. Я думаю, что в безопасности, пока не обнаруживаю, что слышу плач ребенка в супермаркете, и не начинаю плакать вместе с ним. После этого снова начинаются боли. Месяцы идут, а ничего не проходит: я тоже хочу еще одного ребенка. С точки зрения внешнего наблюдателя, это не очень разумно: мы живем далеко от дома, в первый раз это был долгий трудный путь, чтобы зачать ребенка, и мы только что снова стали друзьями после Джеймс-гейта. Мы даже не уверены, что это в принципе возможно. Но гормоны берут все на себя. Мы становимся алчными. Мы испытываем нашу удачу. На этот раз мы не тратим время на отдых и расслабление – какой отдых с малышом на буксире, и чуда больше не происходит. Так мы оказываемся в клинике репродуктивной медицины. Снова. Ящик для салатов в холодильнике заполняется лекарствами для повышения фертильности. Снова. Но в этот раз ЭКО срабатывает.

Все будет хорошо, убеждаем мы себя. В этот раз мы максимально трезво воспринимаем ситуацию: конечно, дети – это сложно, но мы знаем, что нас ждет. Мы уже справились один раз! У нас все есть. Мы и понятия не имеем, что происходит.

– Вот один, – говорит доктор, когда она поворачивает ко мне монитор во время первого УЗИ, – и вот второй.

Это двойняшки.

У меня двойняшки.

11. Смотрите шире

Если Бейонсе объявила, что беременна двойняшками, в своем посте в Instagram, сфотографировавшись в нижнем белье и взорвав интернет, я объявила о своей беременности двойней, когда меня стошнило в мусорку в детском саду моего сына.

Реакции были разные. В топ-10 точно входит «Мои поздравления!», но во второй части всегда следует «Как же вы справитесь?», «У вас и так много забот» и «Ох, я бы точно не смог справиться с двойняшками».

Я тоже не уверена, что я смогу справиться с двойняшками. Но затем один папа у ворот школы говорит мне, что он вырос в семье из девяти детей и все они были на домашнем обучении.

– Как? – вздрагиваю я.

– С терпением, – отвечает он.

Ну конечно.

– Также наши родители держали нас занятыми делом: каждому из нас можно было чем-то заниматься. Это могло быть хобби, спорт, игра на музыкальном инструменте или общение с друзьями. Но нужно было выбрать что-то одно и придерживаться этого.

Хорошо. Ладно.

Мать тройняшек реагирует воинственным взглядом, который говорит: «Даже не думай жаловаться мне, женщина!» Так что я пытаюсь. Мое тело пытается. Но оно одновременно пытается вырастить двух детей нормального размера и две плаценты, что, как мы все можем согласиться, не самая типичная ситуация.

Не хочу сравнивать себя с Бейонсе (это ложь: определенно, такое сравнение является моей целью), но мы идем похожими путями во время нашей беременности в стиле «два по цене одного». Из-за двух оплодотворенных яйцеклеток я начинаю раздуваться, как Виолетта Борегард в фильме «Чарли и шоколадная фабрика». Каждую неделю я становлюсь все круглее, и, как сообщает мне добрый сосед, я прибавляю по несколько сантиметров за день. Мы с Бейонсе набираем по двадцать семь килограммов за нашу беременность двойней, только вот она богиня-амазонка ростом почти метр семьдесят, а я хоббит ростом метр шестьдесят, который десять лет назад лечился от анорексии.

Мне сложно дышать в прямом и переносном смысле, потому что моим легким осталось меньше места, чем обычно. Сердце работает на 50 % сильнее, чем при обычной беременности, и мне все время жарко. Я раздулась, как Саммиэд^[87], больше не могу спать лежа или сидеть под углом в девяносто градусов, потому что продолжаю набирать вес в тех местах, где обычно мое тело умело сгибаться. Ходить в туалет становится реально трудно^[88]. И так, и так. Мой таз превратился в желе, поэтому мне предлагают инвалидное кресло, чтобы я могла добраться на еженедельный осмотр и обратно, ведь у меня «рискованная гериатрическая беременность», а в душевой установили поручень. Когда я иду, кажется, как будто в живот впиваются ножи, и никто не уверен, что мы втроем справимся, поэтому за два месяца до родов мне прописывают постельный режим.

С помощью нескольких дюжин подушек мое тело зафиксировано под углом сорок пять градусов – промежуточное состояние между «сплющить детей» и «сплющить мои внутренние органы», и я так лежу. Целый день. Каждый день. У меня появляются пролежни на бедрах и копчике – язвы на коже и низлежащих тканях за счет постоянного давления. Мне нужна помощь, чтобы выбраться из постели и чтобы перевернуться по часам, прямо как свинине на вертеле. Все, что я могу сделать сама в тот момент, – это думать, чувствовать, помнить и…волноваться. Получится ли у моих детей? Получится ли у меня? Что случится, если Т придется одному приглядывать за нашим сыном? Что, если у нас все получится на телесном уровне, но не на психическом? Я читала «Желтые обои»^[89] и знаю, как это бывает.

Мой мир сжимается до четырех стен. Друзья приходят в гости. Но бо́льшую часть времени я одна. Я знаю себя достаточно хорошо, чтобы осознавать, что балансирую на грани. Поэтому я пишу до тех пор, пока больше уже не могу писать, потому что мне так больно и я так устала, что вместо слов получается что-то вроде kj8f7g****%0q9rjw/; fu’yfw.f (слишком постмодерново даже с современной точки зрения).

Я напоминаю себе, что все это временно, что через два месяца у меня будет двое малышей. Я напоминаю себе, что мне очень повезло во многом (многом!) и что с точки зрения мировой истории это ничто. Я напоминаю себе, что все было гораздо мрачнее для многих и навсегда. Но я не очень-то верю сама себе (ведь я скептик). Поэтому я доказываю что-то сама себе, погружаясь в краткую историю грусти. И это:

А) менее мрачно, чем звучит;

Б) прекрасно, чтобы посмотреть на вещи шире;

В) нуждается в оговорке, что, как мы обсудили в главе 6, мировую историю тем, кто вырос в 1980-е и 1990-е, преподавали крайне неполно.

Я заполняю свои пробелы в истории чернокожих^[90], но сотни лет уклона на запад означают, что я еще многое могу узнать о печали за пределами западного восприятия. С этого я и начинаю. Вы уселись поудобнее? (Я нет… Перестань ныть! Прости… Нет, не буду извиняться.)

Давайте начинать.

Я узнаю, что древнеегипетская, древнекитайская и вавилонская цивилизации рассматривали печаль как форму одержимости демоном и использовали телесные наказания и голодание, чтобы демонов изгнать. Что же, по крайней мере, никто не говорит мне, что я одержима дьяволом. Концепт «блуждающей матки» также появился в Древнем Египте, а потом трансформировался в понятие «истерия», от греческого слова hystera, которое означает матку, и теперь все формы чрезмерного проявления эмоций объяснялись за счет матки. Они верили, что матка блуждает по телу, мешая и вызывая всевозможные недуги и нежелательные эмоции. В Древней Греции и Риме дела были не лучше, хотя врачи поняли, что плохое настроение может быть вызвано и биологическими, и психологическими проблемами, и прописали бы вам одобряемый Instagram график тренировок, массаж, специальную диету и регулярные ванны, чтобы уменьшить выраженность симптомов. В работах Гиппократа меланхолия^[91] описана как болезнь, которая возникает за счет дисбаланса жидкостей в теле. Гиппократ верил, что наше тело состоит из четырех жидкостей: крови, желтой желчи, черной желчи и – минуточку терпения – флегмы. Любая болезнь или недомогание в теле возникали за счет чрезмерного содержания какой-то из жидкостей, и работа врача заключалась в том, чтобы вернуть их соотношение к балансу, обычно с помощью слабительного или кровопускания (справедливо замечу, что Гиппократ не проводил достаточно много времени с детьми, которые, по моему опыту, на 80 % состоят из флегмы, но остаются удивительно активными).

В Средневековье, если вам грустно, значит, бог вас ненавидит. Для клириков в средневековой Европе меланхолия была признаком того, что вы живете во грехе и вам нужно покаяться. Дева Мария! В «Кентерберийских рассказах», написанных Чосером в XIV веке, отчаяние и апатию связывали с унынием – одним из семи смертных грехов. Пребывание в «безумной печали» или плохом настроении означало, что вы не могли выполнять свою норму добрых христианских дел и поэтому, вероятно, закончили бы в чистилище (ну спасибо, Чосер).

Писатели и философы эпохи Возрождения относились к печали поспокойнее, приняв идею, что печаль связана с творчеством, а также подхватили образ «творца-мученика». Печаль, наоборот, позволяла стать ближе к богу с точки зрения мужчин эпохи Возрождения (посмотрим правде в глаза: мнение женщин тогда никого не волновало). В 1590 году писатель Эдмунд Спенсер зашел так далеко, что описал печаль как показатель духовной приверженности. Мне кажется, это отличный пример двоемыслия, учитывая, что Британская империя начала работорговлю как раз в XVI веке и за счет этого стала главным торговцем человеческими жизнями в Атлантическом океане – думаю, печали было предостаточно. На контрасте с теорией Чосера, к XVI веку появилась идея, что если ты счастлив, то, значит, делаешь что-то несвятое: занимаешься сексом или употребляешь алкоголь. Это грустно, если вспомнить, что галлон пива рассматривался как повседневный продукт вместо хлеба в далеком 1590 году. Каждому моряку в английском флоте выдавали восемь пинт пива в день (это четыре с половиной литра, перевожу для отборных европейцев). Другими словами, они постоянно были в говно.

К сожалению, мой учебник истории для подготовки к A-Level^[92] останавливается на этом моменте, а старые пыльные учебники и книги для домашнего чтения начинаются с 1600-х. Но теперь у меня есть некоторый перспективный взгляд, и я хочу большего. Поэтому, продолжая этот разговор с собой, на самом деле я разговариваю с Томасом Диксоном, профессором истории Центра истории эмоций Лондонского университета королевы Марии. Диксон исследовал историю слез и чопорной верхней губы британцев в своей книге «Плачущая Британия: портрет нации в слезах» и выступает за то, что историю важно рассматривать и с перспективы эмоций.

«Для многих людей жизнь так долго была столь мрачной, учитывая, например, детскую смертность, что из истории мы многое можем узнать о том, как грустить», – говорит он мне.

Например, в XVII веке считалось, что дети, женщины и пожилые мужчины более склонны к слезам, но плач в целом не поощрялся. Преобладал взгляд, что потоотделение, плач и дождь буквально были одним и тем же: испарениями тела или воздуха, которые преобразовывались в воду. Поэтому любой «пот из глаз» не был действительно вашей виной, но это было немного неприлично, и считалось, что этого можно было избежать с помощью лучшей самодисциплины.

В эпоху Просвещения, учитывая достижения науки и технологий, мыслители начали рассматривать наше тело с механистической точки зрения, а печаль воспринималась как неисправность в работе машины человеческого тела. Но потом, в XVIII веке, английский врач Джордж Чейни выдвинул теорию, что меланхолия возникает из-за всех новоприобретенных удобств и роскоши, которые стали возможны за счет механизации. Недостаточно трудиться на земле: чересчур много сидишь и думаешь. Чтобы противодействовать последствиям столь значительного упадка, старина Джордж прописывал вегетарианство (лично он так и не справился с соблюдением такой диеты).

«Меланхолию в XVIII веке также называли «английской болезнью», – говорит мне Диксон, – из-за сырой погоды, смога и потливости».

Очевидно, англичане были известны своей потливостью^[93].

Затем, в 1789 году, прогремела Французская революция, и, как это преподносит в книге A Revolution of Feeling академик Рэйчел Хьюитт – «десятилетие, сформировавшее современное сознание». Она выдвигает гипотезы, что эмоции, какими мы их знаем сейчас, являются прямым последствием того, что французы смогли преодолеть пирожные и (или) бедность (тут я перефразировала).

«Французскую революцию описывают как сентиментальный гуманизм, – объясняет Диксон, – а британское восприятие Французской революции заключалось в том, что именно этот новый «культ чувств» быстро превратился в «жестокость». Было представление, что если ты будешь слишком многое чувствовать, то вот во что это может вылиться. Поэтому британцы, естественно, настроили себя против такой эмоциональности: «Мы не католики. Мы не иностранцы…»

Эта чужеродность печали развивалась и внутри Великобритании. Диксон рассказывает мне про медицинского эксперта, который утверждал, что меланхолия больше распространена среди женщин и кельтов. Я говорю ему, что я женщина с ирландскими католическими корнями, которая испытывает меланхолию прямо сейчас. Помните, как Дарвин назвал слезы бесполезными? Ну вот что еще он заявил: «Англичане редко плачут, за исключением давления острейшего горя, тогда как в некоторых частях континента мужчины плачут гораздо легче и свободнее». С XIX века имперские державы поощряли расизм и поддерживали идею, что европейцы почему-то превосходят всех остальных.

«В то время о слезах думали как про аппендикс, – рассказывает Диксон, – причем в случае обоих полов слезы воспринимались как бесполезный пережиток прошлого. Как ненужная неприятность для мужчин и прискорбная неизбежность для женщин как слабого пола. Но все еще было много поводов для слез, учитывая, что уровни детской смертности по-прежнему оставались высокими, а жизнь была тяжелая».

В 1840 году Чарльз Диккенс опубликовал «Лавку древностей», и народ оплакивал бедственное положение маленькой Нелли.

«Диккенс жил в ту эпоху, когда детская смертность была столь высока, что мы с трудом можем себе ее представить», – подчеркивает Диксон.

В течение жизни каждый терял сына или дочь, брата или сестру, чаще всего не один раз. К концу XIX века четверть всех смертей в Великобритании приходилась на младенцев, смерть была неразборчива. Диксон рассказывает, как богатая, образованная семья потеряла пятерых из семи своих детей из-за скарлатины – сценарий столь ужасный, что его трудно осознать. Численность населения росла, урбанизация продолжалась, все больше людей начинали жить бок о бок, часто в антисанитарных условиях.

«Нужно было куда-то девать тела, потому что на церковных кладбищах больше не осталось места и смерть стала частью городского планирования, – рассказывает мне профессор Университета Эксетера Джон Планкетт, когда я касаюсь темы викторианской Англии. – Смерть была повсюду, о ней постоянно открыто говорили».

До появления свидетельств о смерти в 1840-х считалось нормальным осмотреть чье-то тело, чтобы проверить, кто это и действительно ли он умер. Многие справлялись с такими короткими и жестокими жизнями, говоря самим себе, что все это промысел Божий и надо нести свою ношу – все по христианской традиции страдать. Но у викторианцев тоже были ритуалы – символические действия, совершаемые для облегчения горя. Исследователи доказали, что ритуалы могут помочь нам смириться с горем после потери чего-либо – от работы до отношений или любимого человека. Исследование 2014 года, проведенное Гарвардом, обнаружило, что скорбные ритуалы играют ключевую роль в восстановлении чувства контроля – нечто, что многие из нас испытали лично во время пандемии COVID-19, когда запрет на собрания сделал похороны невозможными. На контрасте, викторианцы, несмотря на все свои потери, в изобилии проводили ритуалы.

Во времена роста благосостояния и появления среднего класса похороны стали большим и ярким мероприятием – первой работой Оливера Твиста было идти перед катафалком, выглядя достаточно траурно и по-сиротски. Поминки были обычным делом, и викторианцы соблюдали многочисленные обычаи и традиции, чтобы отметить смерть любимого человека. Останавливали часы, чтобы отметить тот самый момент, когда он скончался, чтобы он смог продвинуться дальше. Накрывали зеркала, чтобы покойный не отвлекался и не оказался заперт в царстве мертвых, к тому же закрытые отражающие поверхности гарантировали, что члены семьи не будут отвлекаться на собственное тщеславие во время траура. Тело выносили из дома головой вперед, чтобы отговорить умершего «звать» кого-то еще за собой в страну мертвых.

А затем появились посмертные фотографии.

«Изобретение менее дорогой фотографии означало, что больше людей могло сохранить изображения членов своей семьи как тотем, который позволял помнить о них», – говорит Планкетт. Такие снимки часто делали, как будто покойный скорее заснул, а не умер, хотя временами тела неумело подпирали или располагали так, чтобы они казались живыми. Никогда не смогу забыть результаты этого запроса в Google-картинках. Моя интуиция была права: это жутковато.

Викторианская мелодрама и сентиментальность давали людям язык, на котором они могли выразить свои эмоции, а также набор жестов, паттернов поведения и ритуалов, помогавших им прожить эти эмоции, многие из которых по-прежнему ассоциировались с женским полом и назывались феминными. В другом таком же печальном романе Диккенса «Домби и сын» (1848) главный герой Домби стал вдовцом, но не похоже, чтобы его беспокоила смерть жены, и, как это было принято, он быстро женится снова. От женщин ждали, что они будут два года носить траур по своему мужу, но мужчины могли легко отделаться всего лишь трехмесячным трауром по умершей жене (в конце концов, у них была такая насыщенная жизнь… [закатывает глаза]). Вдовы одевались в черное в течение первого года, в основном в одежду из крепа – жесткой, царапающей ткани с высокой светопоглощающей способностью – перед тем как перейти к более легкому трауру в серых или лавандовых тонах, также разрешались скромные украшения для волос, обычно черные и сделанные из волос, то есть не украшения для волос, а украшения, буквально сделанные из волос. Человеческих волос. По факту – волос умерших. Из них плели венок или вставляли их в золотую брошь. Такое memento mori («помни о смерти» на латыни), которое сейчас может показаться странным, но реально не сильно отличается от превращения праха любимого человека в бриллиант.

После смерти своего мужа в 1861 году королева Виктория пошла еще дальше. Она построила павильон высотой пятьдесят четыре метра, покрытый золотом, в котором находилась сидящая статуя ее покойного мужа – мемориал Альберта в лондонском Кенсингтоне, – а также Королевский Альберт-холл на пять тысяч мест напротив него. Виктория носила траур до своей смерти, наступившей сорок лет спустя.

«Но к тому моменту, как Альберт умер, культура начала меняться, – говорит профессор Планкетт. – Новые поколения посчитали весь этот показной траур старомодным, а разразившаяся эпидемия холеры в Лондоне (во время последней эпидемии в 1866 году умерло больше пяти тысяч человек) означала, что невозможно организовать оплакивание».

В США во время Гражданской войны (1861–1865) погибло шестьсот двадцать тысяч человек (при тридцати пяти миллионах населения), что сделало ее самым страшным событием в истории США. Первая мировая война (между семнадцатью с половиной и сорока миллионами жертв) и эпидемия испанки 1918 года (пятьдесят миллионов жертв) потребовали бы слишком большого количества похорон и проводимых ритуалов, что было невозможно при таких масштабах бедствия.

Первая мировая война опустошила жизнь целого поколения, но травма от войны не осталась на поле боя. Десятки тысяч мужчин по обе стороны фронта вернулись из окопов, пошатываясь от ужасов войны: ослепшие, оглохшие, немые или парализованные, с острой бессонницей, неослабевающей тревожностью, лицевыми тиками и хроническими спазмами в животе. Врачи не могли обнаружить никаких физиологических нарушений, которые могли бы объяснить эти симптомы, поэтому в 1915 году в журнале Lancet был введен термин «контузия», чтобы описать, что произошло с солдатами. Был и другой термин, которые они использовали, но, как преподносит это Стоян Попкиров из Рурского университета в Бохуме в книге «Другая оболочка, тот же шок»: «Симптомы контузии были признаны функциональными расстройствами, что, вне всякого сомнения, подчеркивало тот факт, что «истерия»^[94] может затронуть и мужчин, причем в большом количестве». Но мужчины считали оскорбительным называть травму, нанесенную войной, как присущее женщинам состояние. Поэтому сохранился термин «контузия». Четыре пятых контуженых никогда не смогли вернуться на военную службу и вместо этого были вынуждены пытаться справиться со своей травмой в тишине, учитывая, что слабость воспринималась как что-то немужественное. Печаль и грусть снова оказались под запретом.

И еще один верный последователь британской культуры был готов выступить вперед и диктовать, как британцы справляются (или скорее не справляются) с грустью: частные школы.

В своем эссе 1926 года «Заметки об английском характере» Э. М. Форстер^[95] написал, что английские частные школы воспитывали молодых людей «с хорошо развитыми телами, довольно хорошо развитым умом и недоразвитым сердцем». Для непосвященных: частные школы – это не те государственные, а именно школы-пансионы, в которых нужно платить за обучение и которые до сих пор есть в Великобритании. Хотя сквозь них проходит лишь малая часть населения, они влияют на всю нацию, потому что многие из тех, кто управляет страной, ходили в частные школы. Британские школы-пансионы – особый культурный феномен, который оказывает огромное влияние на британское общество, и поэтому они достойны упоминания в нашей истории грусти и более широкого взгляда на ситуацию.

Только 7 % населения Великобритании посещают частные школы-пансионы, но годами эта часть населения слишком широко представлена в Парламенте^[96]. С 1721 года, когда в Великобритании возникла должность премьер-министра, из 55 человек, занимавших этот пост, 60 % посещали школы-пансионы^[97], а 36 % из них учились в Итонском колледже. На момент написания этой книги должность британского премьер-министра занимает Борис Джонсон, выпускник Итонского колледжа. Его отправили в школу-пансион в возрасте одиннадцати лет^[98]. И это важно не потому, что у этих людей есть какие-то привилегии, а потому, что во многом они их не имеют. Журналист Джордж Монбиот называет школы-пансионы «странным британским способом насилия», ведь там мальчиков и особенно юношей учат не показывать свою слабость и не проявлять эмоции (эти слова используются там как синонимы). Психотерапевт Джой Шаверен ввела термин «синдром школы-пансиона» в своей статье, опубликованной в 2011 году в British Journal of Psychotherapy, чтобы определить комплекс стойких психологических проблем у взрослых, которых в раннем возрасте отправили из дома учиться в школу-пансион. Она отмечает, что, когда ребенка рано отправляют в школу-пансион, это приводит к таким же эффектам, как усыновление, только добавляется проблема, что родители сами это организовали. И даже заплатили за это. Шаверен утверждает, что преждевременное отделение от семьи приводит к основательному нарушению развития, подавлению эмоций во взрослом возрасте и даже к разновидности ПТСР. Многие родители обычно воспринимают сепарацию в духе «отрезать – и зарубцуется», полагая, что это сделает их детей сильнее в долговременной перспективе. Но детство, проведенное в «дорогой тюрьме», как описывает школу-пансион один из ее бывших учеников, имеет другие далеко идущие последствия.

Я знаю нескольких людей, которые учились в школе-пансионе, и теперь, как я могу понять, они страдают от всех тех феноменов, которые описала Шаверен. Они также жили в другом мире, не в том, в котором выросла я^[99]. Обманутые моим акцентом, позолоченные двери приоткрылись чуть-чуть, чтобы оценить мою пригодность (и обнаружить ее отсутствие), поэтому я представляю, как выглядит жизнь «по ту сторону». Вскоре после Take a Break у меня было собеседование на работу в журнал S в очень пафосном месте (моя карьера шла в гору). Невероятно шикарно одетый редактор, который вряд ли смог бы найти согласную, если бы попытался, задал мне два вопроса.

1. В какой школе вы учились?

2. В какой школе учился ваш отец?

Мои ответы «С монахинями» и «Не знаю» его не устроили. Я не получила работу, не попала в ряды уверенных в себе мальчиков и девочек, которые источают дух товарищества, сохраняя при этом дистанцию. Для такого я ходила в «неправильную» школу.

Конечно, не у всех опыт обучения в школе-пансионе одинаковый и не у всех таких людей камень вместо сердца. Генри Хитчингс, писатель, с которым я говорила о нашей привычке извиняться, сам когда-то учился в Итонском колледже и настаивает: «У меня все хорошо в эмоциональном плане!» Он уверяет меня:

– Конечно, все школы разные: у них разная культура, разные ценности. Но мне никогда не говорили не показывать какую-то эмоцию, которую я испытывал.

– Кроме игры в крикет? – проверяю я, вспомнив его комментарий, что на поле игры нельзя показывать слабость.

– Кроме игры в крикет, – признает он. – Но, думаю, это связано с тем, люди какого типа идут в школы-пансионы. Они из семей, в которых проявление эмоций заставляет родителей нахмуриться. Некоторые из моих знакомых, которые были несчастны в школе-пансионе, были бы несчастны в любом случае.

Я понимаю его точку зрения. И все же:

потенциально напряженная, подавляющая эмоции семья + однополые (обычно) воспитанники = потребность в годах психотерапии.

В 1882 году в школе Святого Георгия в Аскоте восьмилетнего мальчика выпороли за то, что он повредил шляпу директора и взял сахар из буфета. «Порка березовым прутом, в соответствии с итонской модой, была важной частью учебной программы», – написал он. Имя мальчика было Уинстон Черчилль. Человек, который стал символом британской поджатой верхней губы в популярной культуре.

В интервью, которые я провела, многие сваливают вину за репрессии на Черчилля. Он далек от образа беспроблемной исторической фигуры, верил в расовое неравенство, евгенику и был на более «жестоком и зверском конце британского империалистического спектра» – как его описал биограф Ричард Той в книге Churchill’s Empire: The World That Made Him and the World He Made^[100]. Несколько психологов показывают пальцем на бывшего премьер-министра, который популяризировал подавление эмоций в своих речах и риторику военного времени, предполагая, что его влияние на культуру Великобритании и даже США было значительным. Чтобы пройти через Вторую мировую войну, Уинстон Черчилль призывал британцев надеть маску храбрости, сохранять спокойствие и продолжать (не его точные слова, но определенно они ассоциируются с его посылом). Несмотря на собственную меланхолию и плохое настроение, Черчилль поощрял в британской душе застегнутость на все пуговицы, этот посыл волнами разошелся в обществе и продолжает влиять на нас до сих пор, как показывает общий нарратив. Но Диксон напоминает мне: «Черчилль любил поплакать».

13 мая 1940 года, когда Уинстон Черчилль вступил в должность премьер-министра, он сказал своему кабинету министров: «Мне нечего вам предложить, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота».

Черчилль плакал на публике и без нее.

«Например, когда он санкционировал уничтожение французского флота в Африке, он плакал, – говорит Диксон. – И он плакал, когда смотрел фильм «Леди Гамильтон».

История Эммы Гамильтон, носящей траур по адмиралу Нельсону, по всей видимости, была любимым фильмом Черчилля.

«Он смотрел его восемь или девять раз и заставлял посмотреть его всех, кто был в его близком кругу, – говорит Диксон. – Но, с другой стороны, плакать над произведением искусства считалось исторически гораздо более приемлемым».

Плакать над произведением искусства означает, что мы не плачем над собой: мы плачем из-за бедственного положения других. Это гораздо более «благородное» начинание, которое тем не менее приносит облегчение, как мы узнали от профессора по слезам Эда Вингерхетса. Может казаться, что мы держим чувства в себе в повседневной жизни, но затем чувствуем себя свободными и способными выразить свои эмоции при виде художественного произведения. Осторожно: содержимое внутри. Потому что мы не можем перестать воспринимать искусство и подумать о других вещах. В конце концов шла война, и нужно было как-то ее прожить. Были и другие объяснимые причины, почему эмоции нужно было поместить под замок. Начнем с того, что было мало возможностей поплакаться, да и мало кому можно было пожаловаться, потому что все точно так же страдали. Более того, нужно было работать. Поэтому целое поколение выросло с представлениями, что лучшим вариантом было справляться со своими эмоциями и что невысказанное вслух не может сделать больно.

Национальная гордость оказалась связана с непроявлением эмоций и противопоставлением себя тому, что мы видели на континенте, примерно как во времена Французской революции. Диксон пишет: «Стойкость британцев существовала на контрасте с «жалким зрелищем», о котором писали военные корреспонденты, когда немецкие или японские командующие плакали, сдаваясь войскам союзников». Победа в Европе позволила кратко всплакнуть, но потом худые, сломленные мужчины и женщины вернулись домой – мой дед среди них, – после того как провели годы в качестве военнопленных. Но он никогда не говорил об этом и оставался решительно жизнерадостным до конца своих дней.

К середине XX века развитие нейронаук позволило психиатрам и психологам понять, как на самом деле работает наш мозг, и больше не строить догадки о каких-то демонах. Ученые установили, что активность нашего мозга обусловлена электрической активностью и химическими веществами, а разные структуры мозга ответственны за разные паттерны поведения и настроение^[101]. Ко второй половине XX века нам, по крайней мере, разрешили быть грустными, хотя, пожалуй, все еще не стоило показывать это на публике.

В 1970-х отношение к грусти снова изменилось. Совершеннолетия достигли дети эпохи беби-бума, которые лучше понимали свои эмоции: они были мягче, бунтовали против подавляющих свои эмоции родителей, которые прошли войны. Диксон подчеркивает, что в Великобритании в то десятилетие было несколько первопроходцев, не в последнюю очередь мужчина из мужчин Боб Сток, который расплакался от радости, когда выиграл Кубок Англии, играя за «Ньюкасл Юнайтед».

«Джоан Баэз в 1970-х годах также трогала взрослых мужчин до слез, как и случайное убийство ежика газонокосилкой, – говорит Диксон, знакомя меня с текстом теперь моей второй любимой поэмы Филипа Ларкина «Косилка». – Снова было нормально чувствовать. Но были и свои проблемы».

Беби-бумеры, рожденные между 1946-м и 1964-м, обычно воспитывали своих детей в более открытой манере, ставя самооценку превыше всего.

«Это было начало фокуса на защите эго, – объясняет профессор психологии Натаниэль Герр. – Мы стали стремиться быть счастливыми, для нас это стало превыше всего остального». Нам разрешили чувствовать, но лучше бы нам чувствовать себя только счастливыми.

К 1980-м американский психолог Пол Экман выделил грусть как одну из шести базовых человеческих эмоций – вместе с гневом, страхом, счастьем, удивлением и отвращением (хотя сейчас уже обнаружено, что мы на самом деле выучиваем эти эмоции. Смотри дети + флегма). Поэтому быть грустным больше не было моральным провалом, но, если дети грустили, это был #провал_родителей.

Предполагали, что преждевременная смерть принцессы Дианы возвестит о новом, более чувствительном периоде, потому что нация была в коллективном трауре, оплакивая ту, которая много значила для столь многих^[102]. «Нулевые» принесли с собой серию реалити-шоу, в которых были даже эмоциональные истории героев. От членов жюри в «Х-факторе» или «Британия ищет таланты» теперь ждали слез и проявления эмоций. Певица, ранее известная как Шерил Коул, заслуживает подробного анализа в книге Диксона на полстраницы как «типичный плачущий судья», завидно «симпатичная плакальщица».

«Суть в том, – говорит Диксон, – что мы все теперь плачем. По сравнению с тем, что исторически считалось неприемлемо частым».

Я чувствую себя обязанной добавить сюда оговорку «не все», опираясь на исследования профессора слез и мои собственные наблюдения. Не все плачут. Все еще. Но если бы они плакали, это было бы хорошо, не так ли? Или, по крайней мере, это лучше, чем вообще не испытывать никаких чувств?

«Ну, – колеблется Диксон. – Плакать над всем – это непозволительная роскошь, – в итоге говорит он. – Геополитическая ситуация может измениться, и у нас не будет этой роскоши».

Боже. Это также может означать, что за последний век мы забыли, как справляться с серьезными проблемами. В погоне за счастьем и при потере традиционных ритуалов, связанных с грустью, мы хуже, чем когда-либо, подготовлены к тому, чтобы распознать, принять и прожить боль или страдания обычной жизни. По крайней мере, многие из нас, живущие на Западе. Потому что контекст имеет значение.

«Слезы возникают из-за наших представлений о мире, поэтому очень важно не думать, что эмоции универсальны, – говорит Диксон. – Происходит серьезный культурный релятивизм».

То, что мы делаем, делают не все, поэтому для того, чтобы шире взглянуть на грусть и как с ней справляться, нам нужно выйти за свои границы и снять шоры, навязанные культурой.

Приготовьтесь…

12. Смотрите еще шире

С тех пор как я уехала из Великобритании, я годами изучала вопрос отношения к счастью во всем мире. Я писала об уникальных культурных феноменах, связанных с чувством удовлетворения, в своей книге «Атлас счастья». Но я с такой же легкостью могла бы написать книгу о грусти и о том, как с ней справляются в разных культурах. Мы многое делаем по-разному и многое можем взять от бесконечно увлекательных и поучительных ритуалов, которые помогают грустным людям по всему свету почувствовать себя лучше.

Возьмем Грецию – страну, которая получила свою порцию несчастий в последнее время, но культура выражения эмоций, а не подавления их, позволяет грекам оставаться на плаву. Так, траур в Греции – это большое публичное мероприятие, и греки традиционно верят, что совместный плач создает связь между людьми. Как любит напоминать мой друг-грек: «Когда делишься горем, оно вполовину уменьшается». В Бутане крематории расположены в центре города, так что дети вырастают с пониманием, что потеря и смерть неизбежны. Традиционалисты в Испании могут утешаться, глядя на покойного сквозь стекло в крышке гроба, и проводить с ним время, размышляя о жизни и утрате. А для тех, кто предпочитает проводы в каталанском стиле, тело выкладывают на всеобщее обозрение в центре комнаты, чтобы семья могла провести с ним весь день. В иудаизме близкие родственники оплакивают покойного целую неделю, этот ритуал называется шива и означает особое уважение. Индусы оплакивают тринадцать дней с момента смерти и заканчивают церемонией шраддха, которую также повторяют в годовщину смерти.

Ритуалы многих культур конфликтуют или противоречат друг другу, но исследователи из Гарварда обнаружили, что не так важно, что именно мы делаем, – важно, что мы делаем хоть что-то. Исследование 2014 года также обнаружило, что нет необходимости верить или иметь подтверждения эффективности разных ритуалов, чтобы они помогли нам скорбеть и обрести ощущение контроля. Французский социолог Эмиль Дюркгейм описал это в 1912 году: «Скорбь осталась позади благодаря самой скорби». Любые ритуалы помогают. Но во многих западных культурах никаких ритуалов не осталось.

У нас никогда не было культуры скорби с таким небольшим количеством ритуалов, которое мы имеем сейчас. Но нам нужны эти коллективные ритуалы, чтобы они помогли нам выразить свои эмоции. В других странах с помощью ритуалов проживают не только скорбь. В Бразилии есть национальный праздник в честь saudade – португальское слово, обозначающее меланхолию и ностальгию по счастью, которое когда-то было; или даже по счастью, на которое мы просто надеялись. Вы только представьте. Целый день посвящен тому, чтобы почувствовать себя грустным из-за того, что жизнь не сложилась так, как нам хотелось бы. В Южной Корее, чтобы помочь людям ценить жизнь, некоторые компании призывают сотрудников разыграть собственные похороны. Сотрудники смотрят видео про людей, которым приходится еще хуже, чем им, – про смертельно больных или жертв войны, а затем пишут письма своим любимым, прежде чем лечь в деревянный гроб, чтобы поразмышлять о жизни и почувствовать благодарность за то, что у них есть.

Для австралийских аборигенов и жителей островов Торресова пролива эмоции традиционно очерчены и понимаются как порождение духа Kurunpa – жизненной силы и квинтэссенции жизни аборигенов. Kurunpa уязвим от травм, скорби, потери, социального хаоса, печали и отчаяния, и, как и большинству из более чем триста семидесяти миллионов коренных народов мира, которые подверглись жестокому обращению, печали хватает. Австралийские аборигены и обитатели островов Торресова пролива имеют в два раза больше шансов попасть в больницу с психическим расстройством или умереть в результате суицида, а в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет, согласно данным Австралийского института здоровья и благосостояния, вероятность суицида выше в пять раз. Но с 2019 года врачи используют новый инструмент для диагностики депрессии у австралийских аборигенов и жителей островов Торресова пролива. Он называется aPHQ-9, это адаптированная версия существующего теста PHQ-9, включающая в себя измененные вопросы, такие как «В течение последних двух недель чувствовали ли вы себя несчастным, подавленным, действительно нехорошо, с ощущением, что ваш дух был печален?». Есть надежда, что это поможет устранить давнюю стигматизацию – особенно среди мужчин австралийских аборигенов и жителей островов Торресова пролива – относительно психического здоровья и разговора о негативных эмоциях. Это невероятно мощный способ смотреть на мир (а ваш дух печален прямо сейчас?).

В культуре маори подавление эмоций, хороших и плохих, является полной противоположностью знаменитой хака – ритуальной групповой песне и танцу, который включает характерные хлопки, крики и жесты силы, которые открыла мировой аудитории сборная Новой Зеландии по регби All Blacks. Но хака не про агрессию. Для маори сила и проявление эмоций – это одно и то же. Задача хака в том, чтобы восстановить единство тела, разума и духа. Один учитель маори, которого я встретила, описывал хака как «способ дирижировать потоком энергии, про который многие люди даже не знают, что им обладают, а затем вернуть его в такой форме, чтобы они поняли». Традиционно эта практика распространена только внутри сообщества маори, но сегодня большинство киви^[103] с детства учат хака в школе, независимо от того, маори они или нет. Когда в 2019 году Новая Зеландия скорбела по жертвам стрельбы в мечети Крайстчерча, совет маори ввел в действие новый хака против ненависти в память о жертвах стрельбы^[104], который исполнили все жители страны в знак солидарности.

От грусти нельзя сбежать, и лучшее, что мы можем сделать, когда нам грустно, – это собраться вместе и укрепить наши связи с другими людьми, вместо того чтобы отдаляться и притворяться, что все хорошо.

Такое мышление лежит в основе южноафриканского концепта ubuntu – веры во всеобщую человеческую связь и идею, что «я есть только потому, что вы есть». Архиепископ Десмонд Туту продвигал это как теологическую идею, а теперь его внучка Номпумелело Мунги Нгомане, автор книги Everyday Ubuntu, продолжает его работу и популяризирует ubuntu для светской аудитории.

«Я чувствую, как будто грусти сопротивляются во многих частях света, особенно в США и Великобритании, – говорит Нгомане, которая выросла в Америке, но теперь поочередно живет в США, Южной Африке и Великобритании. – Это становится особенно заметно, если вы сравните оплакивание в США и Южной Африке. В США у вас есть похороны, после чего ожидается, что вы вернетесь на работу, потому что проработали свою печаль. Но, как говорил Туту: «Нельзя выбрать не страдать». Это причиняет страдание всем нам, поэтому нам нужно научиться с этим справляться. В Южной Африке мы хорошо умеем находиться в своей печали и поддерживаем друг друга. Это и есть ubuntu».

Ключ лежит в эмпатии: «Мы чувствуем грусть, когда людям вокруг грустно. И мы не пытаемся все время исправить эту грусть, мы просто тоже ее чувствуем. Иногда это необходимо».

Жизнь не всегда будет сплошным весельем, но в некоторых культурах есть ритуалы и подходы, которые помогают с этим справиться. Китайское xingfu, которое часто переводят на английский как «счастье», на самом деле означает не хорошее настроение, а хорошую жизнь: достаточную, устойчивую и имеющую смысл. Это необязательно легкое и приятное существование (кстати, китайский иероглиф xing означает пытку); жизнь может быть трудной, но все равно будет иметь смысл.

Антрополог Кэтрин Лутц изучала народ острова Ифалик в западной части Тихого океана, чья культура подчеркивает неагрессивность^[105], сотрудничество и обмен. Ограничения островной жизни требуют сострадания и уважения других людей, что лучше всего суммировано в их уникальной идее fago, которая означает одновременно сострадание, любовь и грусть.

Вы многое можете узнать о культуре через их язык, и если в английском есть много способов выразить смущение (унижение, стыд, смущение, неловкость – прямо описание наихудшего профиля в Tinder), в уэльском языке больше слов для описания волнующей душу любви и боли, которая с ней связана. «Hwyl» означает сильную, волнующую эмоцию и страсть, а hiraeth – грубое чувство тоски по дому. В польском żal означает комбинацию из любви, потери, печали, огорчения, сожаления, ненависти, меланхолии и гнева плюс все промежуточные эмоции (если верить моему польскому издателю). Также говорят, что это хорошо иллюстрирует непростую историю Польши. В чешском слово litost – это мука, вызванная внезапным осознанием собственного несчастья – прямо маска отчаяния кабуки (эту идею поймут те, кто общался с плачущими детьми: достаточно мельком взглянуть на свое отражение в чем угодно, и они завывают в десять раз громче). Litost – это настолько важное слово для нации, что чешский писатель Милан Кундера говорит: «Мне сложно представить, как без этого можно понять человеческую душу».

И есть еще Япония. За годы пребывания в Японии по работе я усвоила принципы wabi sabi – восхищения красотой во всем ее несовершенстве и быстротечности жизни, что невероятно помогло мне пройти через сложные периоды жизни. Но есть еще фраза mono no aware, или «осведомленность о вещах», – термин, который используется, чтобы описать сочувствие и открытость души ко всему живому в его непостоянстве и врожденной неопределенности нашего существования. Mono no aware включает в себя как печаль, так и огорчение, и безмятежное смирение, и принятие того факта, что все живое когда-нибудь закончит свое существование, – запутанный концепт, для которого нет слова в английском языке.

Психолог Жанна Цай из лаборатории культуры и эмоций Стэнфорда верит, что мы можем многому научиться у восточных культур, где считается нормальным одновременно испытывать позитивные и негативные эмоции. Она рассказывает мне про исследование, которое показывает, что, когда японские студенты добиваются успеха, они испытывают смешанные эмоции.

«С одной стороны, они рады, что достигли успеха, но с другой – боятся, что побеспокоили других людей, – говорит она. – И все это связано с тем, что они верят, как будто несут ответственность за чувства других людей».

Как часть общинного общества, есть ощущение, что все мы вместе, и Япония является домом для такого крайне популярного феномена, как rui-katsu или «поиск слез»: когда люди собираются, чтобы посмотреть грустные фильмы и вместе поплакать (еще у них есть понятие ikemeso danshi – красивые плачущие мальчики, которым платят женщины, чтобы вытереть им слезы… просто захотелось вам рассказать…).

В восточной и западной культуре явно по-разному относятся к грусти. Но чтобы точно рассмотреть грусть в мировом контексте, мне понадобилось побольше узнать о стране, которая колеблется между Востоком и Западом: России.

Неудивительно, что в стране, которая подарила миру Чехова, Тургенева, Толстого, Гоголя, Горького, Набокова, Достоевского и Пушкина, все хорошо с грустью. Такие понятия, как «тоска»^[106] – большая душевная боль – и «душа нараспашку» (открытая душа), придают языку изюминку. «Есть представление, что, если ты грустный, это делает тебя более хорошим человеком», – рассказывает доктор Юлия Ченцова-Даттон, доцент кафедры психологии Джорджтаунского университета. Родившаяся в России, она сейчас изучает, как эмоции рождаются в результате взаимодействия универсальных тенденций, культурных сценариев и ситуационных подсказок. Мы разговариваем по скайпу, и она рассказывает мне с места в карьер, что грусть не только позволительна в России, но за нее вознаграждают: «Мы верим, что человек развивается, когда он грустит». Она приписывает это Русской православной церкви и культурным моделям, которые ассоциируют печаль и страдания с нравственной добродетелью: «Сильна идея, что из-за страданий Христа страдания должны приблизить вас к Богу».

– Даже если ты не религиозен?

– Даже в этом случае, – говорит она. – Культура имеет столь заметное влияние, что эта точка зрения укоренилась.

– В исследованиях взрослые россияне говорят, что они ценят грусть, а родители говорят, что хотят, чтобы их дети переживали грустные эмоции, – отмечает Ченцова.

– Они одобряют такие высказывания, как «Грусть помогает вам установить связи с другими» или «Грусть помогает вам ценить разнообразие жизни».

Российские родители по доброй воле читают своим детям грустные книжки, чтобы помочь им, и Ченцова рассказывает мне несколько самых известных историй, на которых воспитаны даже самые маленькие. В одной истории маленькая девочка плачет, потому что ее мячик упал в реку и его унесло течение. В другой поэме плюшевого зайца забывают под дождем, и он намокает. В третьей плюшевый мишка выпадает из окна. О, это было так смешно!

«Дети узнают, что герои должны заслужить сострадание, – говорит Ченцова, – но это не облегчает их тяжелого положения. Более того, это служит приправой».

Она пересказывает другую историю, о маленьком мальчике, чей отец ушел сражаться на фронт во время Второй мировой войны: «В конце все солдаты возвращаются домой и празднуют, но отец этого мальчика умер, поэтому он не вернулся вместе со всеми. Конец этой истории как будто ударил меня в живот. Мне было пять лет, когда я первый раз прочла эту историю».

Я думаю о книжках, которые читаю на ночь своему сыну. В большинстве книг самое страшное, что происходит, это свинка Пеппа не попадает в грязную лужу, но в конце все счастливы. В конце все всегда счастливы. Но не оказываем ли мы нашим детям медвежью услугу, если рассказываем им только сказки с хорошим концом? Не проваливаем ли мы задачу подготовить их к реальной жизни? Ченцова считает, что именно это и происходит: «В Великобритании и США отношения людей с грустью состязательные. Если в детской книжке есть грусть, ее срочно нужно исправить. Тогда как в России вы можете подружиться с грустью».

Она рассказывает мне историю из своей жизни, когда она хотела впечатлить учителя: «Я решила: самое лучшее, что я могу сделать, – это выглядеть угрюмо. Тогда я буду производить впечатление хорошей и вдумчивой студентки. В одиннадцать лет я уже знала, что худшее из действий – это улыбнуться».

Яслышала, что с ранних лет русских учат не улыбаться. Но может ли улыбка – простите за каламбур – вызвать нахмуренную реакцию?

Она отвечает утвердительно, со всей серьезностью. Одна из самых распространенных фраз, которые взрослые говорят детям в России, – это «Прекрати улыбаться». Потому что грусть и рефлексия, которая приходит вместе с ней, ценны в России.

«В Америке, если вы попросите людей заранее оценить, как они хотят чувствовать себя перед выполнением задания, из вариантов «счастливым», «нейтрально» и «грустно», они выберут два первых. Но в России люди отвечают, что хотят чувствовать себя грустно перед заданием, потому что они знают, что это поможет им сосредоточиться. Такие теории сложно проверить, но многие исследования поддерживают точку зрения, что грусть помогает сконцентрироваться и в широком смысле хороша для социальных взаимодействий».

Когда нам грустно, мы кажемся более близкими и симпатичными.

Сейчас дочь Ченцовой растет в США. «Но я стараюсь воспитать в ней и русскую хватку, – говорит она, признаваясь, что это непросто. – В США есть серьезное социальное давление, направленное против того, чтобы дети испытывали дискомфорт, скуку, грусть или боль».

Ченцова вспоминает, как они ехали домой, после того как ее дочь играла в лесу с соседскими детьми и ее ужалила крапива.

«Моя дочка заплакала и прибежала домой, расстроенная, потому что ей обожгло ногу, – говорит она. – Но русские дети отнеслись к этому скептично, их подход был такой: «Конечно, ногу жжет, это часть приключения! Ты страдаешь! Ты чувствуешь боль, и тебе грустно, но это помогает тебе расти!»

Как я выяснила, грусть в русской культуре – это хорошая вещь. Она может научить нас чему-то, даже если это больно. Мы не должны защищать детей от боли или преуменьшать значимость смерти, потому что это не поможет им (нам) преодолеть потерю, когда придет время. Я благодарю Ченцову и вешаю трубку, застыв в нерешительности.

«Ладно, – думаю я, – я могу это сделать». Наша боль помогает нам расти. В моем случае – буквально. Грусть имеет цену. И даже цель. Поэтому я сосредотачиваюсь на своем внимании.

Я вынашиваю детей.

Я жду.

У меня возникает… странное новое ощущение. Это что-то похожее на… подождите, что это может быть… Терпение?

На тридцать восьмой неделе моих огромных младенцев считают готовыми, и меня катят в операционную. Врач вытаскивает ребенка номер один, и я обнаруживаю, что снова могу дышать. Первый раз нормально дышать за последние несколько месяцев. Я с облегчением плачу. Т теряет сознание, и его выводят из операционной. Я все еще думаю: все будет хорошо.

Второго ребенка достают (относительно) легко.

Вот так заканчивается один период моей жизни, и начинаются две новые жизни.

13. Переломный момент

Это хаос. На протяжении долгого времени жизнь – это хаос. Мы с Т не даем слабину: права на ошибку у нас нет. Двое малышей плачут, наш тоддлер плачет. Я беру на руки одного, чтобы успокоить его, оставшиеся двое начинают плакать еще громче. И так далее. Если мы работаем как команда, с воинской точностью, удается всех накормить, одеть, иногда даже помыть, и в целом мы проживаем день, ничем не заразившись. Это хорошо («Хорошо!»), потому что я люблю их всех. Но вот они необязательно любят друг друга. Пока еще нет. Рыжеволосый трехлетка подозрительно относится к новоприбывшим и несколько раз спрашивал, когда мы вернем их обратно. Он сходит с ума, когда я отвечаю, что правильный ответ – «Никогда».

Мой сингапурский друг говорит, что я родила счастливых близнецов: мальчика и девочку. И я чувствую себя счастливой. Три с половиной года назад я думала, что у меня никогда не будет детей. А теперь их трое. Глубокий вдох. Бывают совершенно удивительные моменты, когда я просто с трепетом на них смотрю: «одержимый духами» тоддлер и два маленьких новых существа, которые лежат так близко, что иногда сосут пальцы друг друга. А потом они просыпаются, и хаос начинается снова.

Мальчик-близнец прямо вылитая я в детстве: щечки, которые хочется укусить, и упитанные ножки. Маленький толстячок – Мишленмэн. А дочка имеет несочетаемые черты: глаза как огромные блюдца, светлые волосы, похожа на маленького лягушонка. Определенно тоже кого-то мне напоминает. В конце концов моя мама видит сходство и говорит то, чего мы все избегали говорить: она выглядит как моя сестра. Моя мама эмоционально на это реагирует, что неудивительно: она словно посмотрела в лицо своей умершей дочери. Мне тяжело эмоционально: смотреть на свою дочку и видеть в ней свою сестру. День, когда она умерла, – это мое самое первое воспоминание, несмотря на то что мне было меньше трех лет в тот момент. Это странно и печально. Что еще страннее, так это видеть ее лежащей рядом с братом, который выглядит в точности как я.

Моя мама называет девочку не иначе как «мой ангел». Всем от этого некомфортно (как будто она умерла), поэтому я прошу ее прекратить. Она прекращает, и мы все немного выдыхаем.

Мы позволяем себе вдохнуть поглубже, когда детям исполняется по семь месяцев – в этом возрасте умерла моя сестра. Другой непроговоренный переломный момент пройден, когда они дорастают до тоддлеров – того возраста, когда я стала осознавать себя. Я прекрасно понимаю, что они (возможно) запоминают все, что происходит вокруг. Но с нами все хорошо. Конечно, мы оба страшно устаем к концу каждого дня, но, по крайней мере, эмоционально я чувствую, что могу с этим справиться. Мои дети – не дети моей мамы. Но все-таки есть что-то странно трогательное в том, чтобы наблюдать, как мини-я ползаю вокруг за ручку со своей мини-сестрой.

Потом мальчику-близнецу назначают небольшую операцию под общим наркозом. Это было сложное утро, когда одному тоддлеру нельзя было есть или пить перед операцией, а второму тоддлеру я пыталась объяснить, что впервые в жизни ее близнеца не будет рядом с ней сегодня, но как-то я смогла отцепить дочь от ноги и уговорить младшего сына пойти в машину. В больнице его подготовили к операции. Меня попросили надеть что-то, что выглядело как шапочка для душа, прежде чем войти в операционную, и мой сын сразу же испугался.

– Не надо шапочку, мама! – наморщил он носик.

– Мама должна надеть шапочку…

– Никакой шапочки!

В этот раз он высказывается яснее. Это уже не модный совет, это приказ.

– Доктор сказал, что я должна надеть…

– Никакой шапочки!

Следующее, что он видит, – это маска для анестезии.

– Только не это!

Я пытаюсь объяснить. Он начинает плакать. Дают наркоз. Доктора просят меня подержать его спокойно на коленях, зафиксировав руки, чтобы он не смог вытащить трубку.

– Только не пахнущая маска! – кричит он, брыкаясь, пока я крепко его держу. Анестезиолог и три медсестры помогают мне удержать его.

– Мамочка, пжалста! (Пожалуйста – сложное слово, когда тебе два года.)

Из маски видно идущий газ. Он в ужасе смотрит на меня.

Почему ты делаешь это со мной?

– Мне жаль…

После этого он перестает просить о помощи.

Мама нехорошая, мама не может защитить меня.

Он использует остатки сил, чтобы снова попытаться извернуться. Если будет нужно, я тут всем покажу в этой больнице…

Врачи держат его. Он перестает сопротивляться, и его всхлипы слышатся как все более и более далекие, отдаваясь эхом в трубке для анестезии. Крики затихают, он перестает дергаться. Наконец он замирает. Шестнадцать килограммов упитанного херувима лежат на моих коленях (да, он тяжелый, мы с ним оба довольно крепкие тоддлеры).

Четверо врачей поднимают его на руки, и мое сердце останавливается.

– Могу я его понести? Могу я положить его на операционный стол? Могу я остаться с ним?

– Нет, – звучит ответ. Он в надежных руках.

Меня просят выйти, но мое тело не отвечает, парализованное липкой беспомощностью. Головой я осознаю, что риски при операции минимальны, но для проведения требуется общая анестезия. Но доисторическая, животная часть меня думает, что я только что видела его смерть. Хуже того – я помогала. Более того: я только что наблюдала, как ребенок, который выглядит точно как я, стал безжизненным и замер. Доисторическая часть моего мозга разрывается на кусочки.

Помню, как актер Рори Киннер рассказывал в одном интервью, что играть Гамлета так опустошает, потому что «тело не знает, что оно играет». Мое глубинное Я не знает, что такое анестезия. Мое глубинное Я думает, что мой ребенок умер.

Пока я жду его возвращения, думаю о том, что, должно быть, чувствовала моя мама. Потом я прекращаю об этом думать, потому что это слишком больно.

Когда мой сын просыпается, он подозрительно относится ко мне и всему миру. Он боится идти спать и просыпается ночью с таким плачем, что все мы тоже просыпаемся.

Каждую ночь.

По утрам мы встаем. Я готовлю кашу вместе с сухим завтраком Weetabix: Weetie-каша – любимое блюдо моих детей. Мы находим обувь, свитера и носки, проживаем день до вечернего купания, чистим зубы (снова!), дальше пижамы, сказки на ночь, кровать. И повторить. Потом Т выходит на работу. И остаюсь только я.

Я просыпаюсь утром от слов «Я сделал пи-пи» в какой-то момент времени между 4:30 и 6:00 утра. Малыши съедают немного Weetie-каши, а остатки я отчищаю от стола, пола, стульев, лиц. Собираю три комплекта одежды, чищу три пары зубов и начинаю три раунда переговоров.

Да, хорошо, ты можешь взять с собой лопатку. И лего. Нет, сейчас очередь твоего брата носить рюкзак со свинкой Пеппой. Нет, молоток взять нельзя. Потому что так сказал твой учитель. Нет, мишка не любит опасности…

Я отдаю их в детский садик, работаю, ем за рабочим столом и забираю всех по дороге домой, чтобы приготовить еду/заняться рукоделием/помыть детей («Я хотел пи-пи». Хорошо, я иду. Подожди, что значит «хотел»? Я несу швабру).

Работать теперь приходится по-другому. «Можете ли вы осветить взрыв бомбы в Швеции?» – спрашивают меня как-то в середине дня. «Нет, у меня картофельная запеканка в духовке», – не успев задуматься об этом, отвечаю я редактору иностранного отдела крупной газеты. Я работаю так же много, как в то время, когда работала на кого-то другого, но зарабатываю гораздо меньше денег. Я читаю исследование, которое услужливо говорит мне, что работающие мамы официально на 18 % более в стрессе, чем другие люди, и что работающие мамы двух детей на 40 % более в стрессе. У матерей-одиночек или матерей трех и более детей уровни стресса, очевидно, еще выше. Мне не кажется это удивительным, но я чувствую вину за то, что соглашаюсь с этими результатами. За то, что жалуюсь. Да, мне повезло, я знаю это. Я говорю себе, что нельзя быть такой неблагодарной. И так по кругу. И все продолжается.

Выгорание включили в одиннадцатую версию Международной классификации болезней (МКБ-11) как профессиональный феномен, который характеризуется ощущением истощения или сниженной энергии, повышенным интеллектуальным дистанцированием от работы, циничным или негативным отношением к работе, снижением профессиональной эффективности. Официальное определение «выгорание» относится к стрессу на рабочем месте и «не должно использоваться для описания других сфер жизни». Но быть родителем – это работа. И если мы занимаемся этим сверх нашей обычной работы, получается бескрайний простор возможностей для выгорания. Только вот работающим мамам не ставят «выгорание». Им ставят «синдром спешащей женщины».

Меня просят написать колонку про это новое диагностируемое состояние, которое предложила специалист по биохимии питания Либби Уивер: она считает, что культ того, чтобы быть занятыми, делает современных женщин несчастными, больными и вызывает гормональный дисбаланс. Я дважды отказываюсь писать статью, потому что слишком занята тем, чтобы написать о том, как я занята. Редактор настаивает. Я спрашиваю: «Почему я?» На том конце провода раздается приглушенный кашель. Я все поняла: я буду об этом писать.

Изредка я ужинаю с интересными людьми по работе, а потом просыпаюсь на следующее утро в ужасе от предстоящего сизифова труда по отмыванию Weetie-каши. Я обнаруживаю, что мечтаю никогда не иметь таких интересных разговоров об устойчивости, политике и экономике, потому что, возможно, тогда я не скучала бы по ним так сильно.

Я читаю множество книг и статей про «лайфхаки, которые позволяют сэкономить время» или «ведущие к более осмысленной жизни», в то же время пребывая в счастливых мечтах, что какие-нибудь из этих лайфхаков меня спасут. Все они написаны мужчинами, все из них упоминают в разделе благодарностей, что не смогли бы сделать это без поддержки [вставьте здесь имя их жены] или что-то вроде: «Этим папа занимался в те выходные, когда не был дома». Ни один из этих текстов не написан женщиной с маленькими детьми. Предполагаю, потому что они по уши в каше. Моему поколению обещали, что они смогут иметь всё, что мы сможем иметь, и детей, и интеллектуальную жизнь. Неужели я жадничаю? Слишком амбициозна? И то и другое? Возможно. Но все же… У меня довольно низкие требования к ведению дома: я готовлю только базовые блюда, моя мантра во время уборки «как предпринять минимум усилий, чтобы в доме не появились мыши», и я работаю в шаговой доступности от детского сада. Но чтобы остаться на плаву, нужно приложить поистине титанические усилия.

Дети дерутся. Старший по-прежнему не очень-то хорошо думает про своих младших брата и сестру, которые портят его игрушки/комнату/жизнь. Двойняшки, которые привыкли все делить на двоих, не понимают, в чем проблема. Жужжат крошечные злые голоса. Когда я росла, я никогда не слышала, как повышают голос. Моя семья – мы с мамой и порой Мистер Оранжевый Рюкзак не кричали, мы закипали. Или уходили. Но теперь в доме постоянно шумно. Кто-то постоянно кричит. Или грубо выражает протест.

Проходит день, в который у меня может быть, а может и не быть возможности забежать в душ. Как гвоздь по стеклу скребет постоянный шум, а песни в минорном ключе вызывают у меня боль за глазницами. Я опустошена. Ежедневные раздражители вроде дорожных пробок, счетов за электричество, налогов, стирки приводят к тому, что я чувствую себя готовой к бою. Мне сложно спать по ночам, а потом просыпаться с каждым ребенком по очереди и лежать, часами уставившись в потолок после каждого пробуждения. Я «приветствую» три часа ночи гораздо чаще, чем пропускаю этот момент. Четыре часа утра – это тоже знакомо. А в пять утра я знаю, что в течение следующего часа точно кто-нибудь проснется, поэтому нет смысла даже надеяться вздремнуть. К утру мое тело ноет, когда я разгибаюсь и вытягиваю ноги на кровати, чтобы снова начать еще один день.

Рассел Фостер – профессор циркадной^[107] нейробиологии Оксфордского университета и директор Института нейробиологии сна и циркадных заболеваний. 8 декабря 2019 года он сказал Лорен Лаверн на Desert Island Discs^[108], что даже кратковременное нарушение сна вызывает заметное ухудшение работы мозга:

«Мы теряем нашу способность сохранять воспоминания и использовать эту информацию. Мы больше не можем предлагать новые решения сложных проблем. Мы становимся менее эмпатичными. Мы становимся слишком импульсивными, поэтому делаем глупые и странные вещи. Уставший мозг запомнит негативные события и забудет позитивные».

Звучит знакомо. Неудивительно, что я плохо себя чувствую.

«Сон также разбирает тот беспорядок, который царит у нас в мозге, – говорит нейроученый Дин Бернетт, – избавляется от свободных радикалов, оставшихся от неврологических процессов, всех молекулярных остаточных продуктов химических реакций, от всех тех веществ, которые мозгу нужно переработать, и от всего химического мусора. Поэтому, если вы не спите, всего этого не происходит. Беспорядок накапливается, заполняет ваш мозг, и вы не можете функционировать».

Я не могу функционировать. И чувствую себя очень и очень плохо.

Я настолько серьезно не высыпаюсь, что даже начинаю галлюцинировать. Сначала вижу цвета. Потом мне кажется, что двигается мебель. Потом машины. Перестраиваются. Когда на самом деле они не делают этого. Обычно люди галлюцинируют, когда они принимают галлюциногены (говорящее название), если у них психоз, или шизофрения, или деменция. Но галлюцинации удивительно часто встречаются у тех, кто серьезно недосыпает. Точные причины нам неизвестны, но считается, что нарушается работа структур мозга, ответственных за зрительное восприятие, или что меняется уровень дофамина, или даже что мозг так устает, что переходит в новое состояние сознания. Чтобы не устать до такой степени, что начинаешь видеть галлюцинации, нужно научиться распознавать ранние признаки недостатка сна: от изменения настроения до нетерпеливости, повышенной раздражительности и сложностей с концентрацией внимания. Когда все это проявляется, приходит время поставить сон в приоритет. Я пытаюсь, но моя жизнь не позволяет мне сделать это. Медленно она теряет краски. Как «Волшебник страны Оз» в обратной перемотке. Я застряла в Канзасе. Без собаки.

«Только не это!» – думаю я. Не снова это. Но птицы перестают петь, а солнце в один день кажется таким бледным, что я едва могу разглядеть его.

Т приходит домой и говорит, что мне нужно обязательно сходить к врачу. Я сопротивляюсь. По трем причинам. Во-первых, я британка и боюсь «наделать шуму». Во-вторых, я живу в Дании, все еще не говорю хорошо по-датски, а доктора обычно плохо к этому относятся (я спокойно могу обойтись без дополнительного чувства вины). В-третьих, единственный терапевт, на учете у которого мы стоим и который не против моего плохого датского, к сожалению, очень красив. И добр. И его глаза слегка затуманиваются от сочувствия, когда он разговаривает со мной. И я наполовину влюблена в него последние четыре с половиной года. Следовательно, сейчас я не хочу видеть доктора моей мечты.

Т продолжает настаивать.

Воображаемые машины не перестают перестраиваться.

Поэтому я иду.

Я надеюсь, что, возможно, у меня какая-нибудь ранее не диагностированная тропическая болезнь, которую можно вылечить кратким курсом антибиотиков. Я надеюсь, что меня можно «починить» и что то, как я себя чувствую, никоим образом не связано с моей жизнью. Я сижу в очень душном зале ожидания, мой язык кажется тяжелым, горло словно сузилось, подпираю голову руками. Горячие слезы падают из моих глаз на ковровую плитку, оставляя темно-серые круги. А потом меня вызывают.

Доктор мечты смотрит на меня, как будто ему хочется заплакать. Затем он просит меня заполнить знакомый опросник на депрессию. Есть девять ключевых симптомов, и, чтобы получить диагноз, нужно иметь как минимум пять из них на протяжении минимум двух недель. Кто-то другой может иметь только один совпадающий с моими симптом и четыре других, а все равно ему поставят такой же диагноз. Странно, правда? Вот почему: в 1974 году молодому сотруднику Колумбийского университета Роберту Спитцеру выдали опросник на сто пятьдесят страниц (версии DSM – II, которая последний раз обновлялась в 1962 году) и попросили обновить материал. Это станет DSM – III, которым будут пользоваться миллионы практикующих психиатров в США и во всем мире в следующие несколько десятилетий. Безусловно, сложная задача, но Спитцер с интересом за нее взялся. В 2007 году американский психиатр Дэниел Дж. Карлат интервьюировал Спитцера относительно его решения поставить в качестве условия минимум пять симптомов для диагностики депрессии, и тот ответил: «Это был просто консенсус. Мы опросили врачей и исследователей: «Как вы думаете, сколько симптомов вы должны наблюдать у пациента, чтобы поставить ему диагноз «депрессия»?» – и получили произвольное число пять».

Обратите внимание: произвольное.

Затем Карлат спросил Спитцера, почему он выбрал число пять, а не четыре или шесть. Он пишет о своей встрече со Спитцером: «Он озорно улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. Потому что четыре показалось слишком небольшим числом. А шесть – слишком большим. И нет никакой четкой линии, проведя которую можно уверенно сказать: «Вот это идеальное число симптомов для постановки диагноза», потому что мозг у всех разный. А психиатрия не совсем точная наука».

– Мы почти ничего не знаем о биологии мозга, – признается доктор Нельсон Фреймер, директор Центра нейроповеденческой генетики Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе и профессор психиатрии. У нас нет достаточных доказательств в пользу какой-либо теории депрессии.

– Даже со всеми современными технологиями? – спрашиваю я. – Даже со сканерами МРТ?

– Не-а, – говорит он. – Они не позволяют нам сделать точные выводы. У нас по-прежнему мало данных. Думаю, те, кто говорит иначе, чрезмерные оптимисты.

Практики могут работать только с тем, что видят.

Версия DSM-5, обновленная в 2013 году, включает в себя в три раза больше расстройств, и она в семь раз длиннее, чем первая версия DSM – I 1952 года. Учитывая это, неудивительно, что Национальный институт психического здоровья считает, что в этом году один из четырех взрослых американцев страдает от недиагностированного психического расстройства, в то время как ВОЗ оценивает, что эти цифры справедливы для всего мира. В 2018 году Национальная служба здравоохранения Великобритании обнародовала широко разрекламированный отчет о психическом здоровье детей и молодых людей, в котором обнаружилось, что один из восьми детей в возрасте от пяти до девятнадцати лет подходил по критериям для диагноза «депрессия» или «тревожное расстройство».

Но помните: диагноз произволен.

Организации, посвященные психическому здоровью, A Disorder for Everyone и Safely Held Spaces подчеркивают, что у нас мало данных, чтобы все серьезные переживания расценивать как расстройства или болезни, вызванные в первую очередь дисбалансом химических веществ или генетикой. Они полагают, что все это может быть связано с жизненными событиями: травмой, потерей, заброшенностью, насилием, а также с более широкими социальными факторами, такими как безработица, дискриминация, бедность и неравенство. Доктор Люси Джонстон, сторонница депаталогизации печали, говорит: «Ключевой вопрос в ситуации с человеком, у которого ментальный или эмоциональный стресс, должен быть не «Что с тобой не так?», а «Что с тобой случилось?». Иначе мы переводим жизненные перипетии в разряд психиатрии, отрицая их нормальность».

А ведь со всеми нами случалось что-то плохое.

Доктор мечты говорит, что, возможно, у меня депрессия («Вы определенно подпадаете под критерии». – «Э, спасибо…»).

«Все это может быть просто вызвано жизненной ситуацией в данный момент», – говорит он.

Я надеялась, что он не скажет мне именно это. Ведь что я могу сделать со своей жизнью? Устроить забастовку? Убежать? Спрятаться от своей «чрезвычайно удачливой жизни»?

Я думаю обо всех тех людях, которые хотели, но не смогли иметь детей, и отдали бы все, чтобы стать родителями. А я тут ною. Чувство вины ломает мне грудную клетку, мне сложно дышать. Как так вышло?

Исследование, проведенное в 1975 году социологами Джорджем У. Брауном, Тиррилом Харрисом и Мэйр Ни Бхролчейн, выявило, что самые высокие риски развития депрессии у женщины, которая заботится о трех детях младше пяти лет. Так что, если я не единственная так себя чувствую, возможно, тут можно что-то обсудить. Потому что, если становится слишком сложно быть женщиной и родителем, может быть, в этом и кроется проблема? Смотря на исследование женщин с тремя детьми младше пяти лет, я не могу перестать думать, что некоторые из них, возможно, не были в депрессии: они просто были хронически измотаны. Истощены за счет умственных и физических потерь от работы «во вторую смену», работы по дому, заботы о детях, коробках для ланча и страховке. Работа без бонусов, зарплаты или возможности повышения. Работа, о которой социологи говорят с 1980-х, но до сих пор это удивительно сложно проговаривать. Мы ужасающе недооцениваем требования и сложность сочетания работы и родительства, а потом удивляемся, что постоянно устали – в попытках вырастить детей в нуклеарной семье, которая снова и снова доказывает свою полную непригодность для этого [слезает с импровизированного постамента].

Доктор мечты не предлагает мне нанять няню, пока я уйду в тихий отпуск с йогой. Доктор мечты не предлагает мне сбежать с ним куда-нибудь в юрту. Доктор мечты говорит мне, глядя своими увлажненными слезами глазами, что у меня есть два варианта: психотерапия или таблетки.

14. Становясь профессионалом

Психотерапия или таблетки? И все? Ничего, связанного с юртой? Или йогой? Надеюсь, что доктор мечты снова сверится со своим компьютером и предложит какой-нибудь третий вариант вроде «хорошенько выспаться». Или «выписать робота для помощи по дому». Или направление в команду Queer Eye^[109]. Но нет: психотерапия или таблетки.

Я в Дании, которая в данный момент находится на седьмом месте из двадцати семи стран ОЭСР по употреблению антидепрессантов. Почти полмиллиона датчан принимает антидепрессанты, при всем населении в 5,6 миллиона – тут я буду в хорошей компании. Как и в Великобритании, где, по данным Национальной службы здравоохранения, в 2018 году выписали 70,9 миллиона рецептов на антидепрессанты (по сравнению с 36 миллионами рецептов в 2008 году). И в США употребление антидепрессантов увеличилось втрое с 1986 года.

Гораздо большее количество людей сейчас сидит на таблетках. Итак, действительно ли мы стали более депрессивными? Или нам стали быстрее ставить диагноз? Чаще выписывать таблетки в качестве решения этой проблемы? Или все вышеперечисленное? Или, может быть, дело в том, что современная жизнь сложная? И мы все в какой-то момент выгораем?

«Многие люди обоснованно обращают внимание: то, что мы делаем сейчас, покажется смехотворным через двадцать, тридцать, сорок и пятьдесят лет, – говорит нейроученый Дин Бернетт. – Есть те, кто считает, что депрессия и тревоги – это нормальная реакция нашего разума на постоянную бомбардировку стрессом и новизной мира вокруг нас».

Психоаналитик Адам Филлипс сказал газете Guardian: «Причина, по которой у нас так много людей в депрессии, в том, что жизнь депрессивная для многих людей. Предполагалось, что автоматизация и эра интернета освободят нам время для досуга. Но по большей части мы сейчас работаем больше, чем поколение наших родителей. Цифровой мир и его свободы означают, что мы постоянно на связи. Мы делаем покупки онлайн и ругаемся с чат-ботом службы поддержки, если что-то пошло не так. Мы сами пробиваем свои покупки в супермаркете. Мы сами планируем свой отпуск и бронируем билеты и отель, сами регистрируем себя на рейс, сами печатаем багажные бирки и посадочные талоны. Огромное количество ежедневных заданий, выполнением которых раньше занимались другие люди: продавец-консультант, молочник, кассир, рабочий, турагент, сотрудники аэропорта – теперь в нашей зоне ответственности. Социальные факторы, приводящие к проблемам с психическим здоровьем, безошибочны. Как преподносит это доктор Марк Уильямсон из Action for Happiness: «Во многих случаях тревожность и депрессия абсолютно естественные и понятные реакции, учитывая, в каких ситуациях мы находимся».

Один друг находит современную жизнь столь невыносимой, что он сократил экранное время и носит ушные затычки вместе с маской для глаз, чтобы уменьшить количество воспринимаемых стимулов. Я бы не отказалась присоединиться к нему на несколько часов в день, чтобы противостоять тем ежедневным дозам стресса, которые постоянно получаю. Вместо того чтобы снизить ежедневную потребность в чем-то другом.

Мне предлагают самые широко распространенные антидепрессанты, селективные ингибиторы обратного захвата серотонина или СИОЗС. Нейромедиаторы – это химические вещества, с помощью которых общаются нейроны в нашем мозге, и серотонин один из самых важных нейромедиаторов. Обычно, когда выделяется серотонин, он воздействует на рецепторы в мозге. Если выделяется слишком много серотонина, излишки захватывают обратно нервные окончания, чтобы переработать. Но когда мы чувствуем себя подавленно, уровни серотонина ниже. Поэтому СИОЗС работают, блокируя этот процесс. Вместо того чтобы вернуться обратно, серотонин дольше остается в контакте с рецептором, что, как мы надеемся, влияет на наше настроение.

«Долгое время основным доводом в пользу работы антидепрессантов была моноаминовая гипотеза^[110], – говорит мне Бернетт. – Есть предположение, что депрессия возникает в результате недостатка или низких уровней определенных нейромедиаторов, таких как серотонин»^[111].

Но в последние годы моноаминовая гипотеза вышла из моды.

«Ее недостаточно, – продолжает Бернетт, – потому что происходит гораздо больше процессов. Возможно, депрессия и вызвана снижением количества нейромедиаторов, но почему? Почему эти нейромедиаторы в дефиците? Чем это вызвано? И что вызвало то, что это вызвало? Моноаминовая гипотеза на самом деле не объясняет, что происходит».

Психиатр-генетик Кеннет Кендлер идет еще дальше: «Моноаминовая гипотеза – это просто фигня, подтверждаемая довольно скромным количеством фактов».

СИОЗС сразу повышают уровни серотонина, но настроение улучшается только через несколько недель. Почему?

(Наука пожимает плечами.)

И если СИОЗС могут повысить количество активного серотонина в нашем мозге, а серотонин заставляет нас чувствовать себя лучше, не будем ли мы все чувствовать себя прекрасно, если будем принимать СИОЗС?

«Нет», – уверяет меня Бернетт.

Обнаружено, что у людей без депрессии СИОЗС никак не влияют на настроение. Если человек не в депрессии и никогда не был в депрессии, то даже понижение уровня серотонина оставляет настроение таким же. Только если у человека были депрессивные эпизоды или он находится в одном из них сейчас, он чувствителен к СИОЗС. Психофармаколог^[112] из Оксфорда Фил Коуэн объясняет это, казалось бы, странное несоответствие с помощью метафоры «шрамов» на мозге: если человек раньше пережил депрессивный эпизод, проводящие пути в его мозге были нарушены, что делает его более подверженным депрессии в будущем.

То есть мой мозг, по сути, шрамирован на всю жизнь? Спасибо, наука…

«Многие исследования показывают, что СИОЗС не самые лучшие антидепрессанты, но лучше всего усваиваются большинством людей с минимальными побочными эффектами, – говорит Бернетт. – Следовательно, их чаще всего прописывают. Но есть и другие антидепрессанты. Самые мощные из них, которые заметнее всего влияют на проявление депрессивных симптомов, также имеют самые тяжелые побочные эффекты. Они настолько мощные, что их обычно приберегают для случаев депрессии, которую не получается вылечить обычными антидепрессантами или в тех случаях, когда депрессия настолько истощает людей, что они говорят: «Пусть лучше у меня будут побочные эффекты, чем депрессия».

Но еще один факт про антидепрессанты таков, что с них сложно слезть. Может быть тяжелый и продолжительный синдром отмены, и некоторые считают, что объяснение назначения антидепрессантов через нехватку серотонина также нормализует идею их приема на протяжении всей жизни, поскольку мы, понятное дело, боимся, что в будущем нам снова не хватит серотонина. Как описала это в 2019 году одна из женщин в исследовании СИОЗС: «Они просто нужны мне. Для меня это не психологическая болезнь, а физиологическая. Мое тело не может выработать достаточное количество серотонина, поэтому я принимаю таблетку, чтобы поддерживать его уровень».

Только половина участников исследования в 2019 году в принципе пыталась прекратить прием антидепрессантов. Это совпадает с моим опытом. Опасаясь болезненного синдрома отмены, в прошлом я принимала антидепрессанты гораздо дольше, чем было необходимо, опасаясь нехватки серотонина в будущем.

Так что, если нарратив недостатка серотонина нам не очень помогает, моноаминовую гипотезу развенчали, а останавливаться на гипотезе «шрамов» на мозге удручающе, есть ли еще какой-то другой подход? Трубите в трубы и раскатывайте красную ковровую дорожку, потому что такой подход есть! Это [барабанная дробь] нейропластичность! Нет, это не последний мультик компании Aardman Animations, а способность мозга формировать новые связи между нейронами. Как огромная блестящая паутина в нашем мозге.

«Когда мы в депрессии, – объясняет Бернетт, – определенные части нашего мозга, по существу, истощаются. Они теряют способность адаптироваться и изменяться в зависимости от того, что происходит в окружающем мире. А мы знаем, что нейропластичность снижается при депрессии».

Это значит, что наше мышление становится более фиксированным. «Наш мозг не может измениться или адаптироваться, поэтому депрессия остается», – добавляет Бернетт. Исторически это могло возникнуть как защитный механизм (саблезубый тигр только что съел всю мою семью, и я следующий. Возможно, сейчас не время начинать новый наскальный рисунок или планировать год после школы…), но не помогает вырваться нам из крепкой хватки депрессии. Антидепрессанты, которые повышают количество нейромедиаторов, часто повышают и нейропластичность, что может объяснять, почему они работают так, как работают, то есть не сразу, как только повышается уровень нейромедиаторов.

Но новые и интересные для меня новости заключаются в том, что не только антидепрессанты могут помочь образовать новые физические связи между нейронами, но и немедикаментозный подход.

«Как антидепрессанты могут влиять на нейропластичность, так потенциально и психотерапия может делать то же самое, поощряя использование разных структур мозга, – говорит Бернетт. – Системы связи в определенном месте оказались подавлены за счет произошедшего, но мы практически можем разогнать их снова с помощью психотерапии, такой как КБТ [когнитивно-бихевиоральная терапия], поскольку она предоставляет научно подкрепляемую рамку мышления. Это работает не для всех, но довольно хорошо срабатывает для множества людей».

Он рассказывает мне о большом количестве статей, в которых цитируются люди, которые считали КБТ глупой и бесполезной. А потом они попробовали ее, и им реально понравилось.

Есть еще психоаналитический подход, который старается найти, откуда растет травма.

«Этот подход связан с погружением в бессознательное в попытке спросить: «Почему я?», «Почему сейчас?», «Что вызывает это состояние?», – описывает Бернетт, хотя к этому он относится более скептически. – Все люди разные, но есть множество примеров, когда проблемы с психическим здоровьем не вызваны никакой травмой: необязательно нужна какая-то заметная причина, и ее поиск ни к чему не приведет, если найти нечего».

«По крайней мере, у психотерапии нет неприятных побочных эффектов», – встреваю я.

«Помимо синдрома ложной памяти?^[113] И такое случается, – отмечает Бернетт. – Вы начинаете ходить к профессиональному психотерапевту, который говорит вам, что в вашей жизни было травматическое событие, которое все это вызвало, и вы просто подавляете это событие, ведь мозг очень креативен. И наконец вы говорите: «О, ну, наверное, это было…» И теперь вы можете создать себе еще больше проблем».

И мы не должны даже думать о мантрах самопомощи или позитивных самоутверждениях, когда плохо себя чувствуем. Люди с низкой самооценкой на самом деле чувствуют себя еще хуже, когда повторяют позитивные утверждения о самих себе, – по данным исследований 2009 года. Я спросила психолога Джоан Вуд из Университета Ватерлоо в Онтарио, которая возглавляла это исследование, почему этот факт не так широко известен и почему многие люди по-прежнему начинают свой день с мантры «Ты лучше всех!», и она ответила: «Во-первых, некоторые сторонники позитивного мышления категорически возражали против моих выводов. Во-вторых, люди очень сильно хотят, чтобы позитивное самопрограммирование работало. Они ужасно хотят верить тому, что говорят так называемые эксперты, к тому же интуитивно кажется верным, что позитивное мышление должно работать, и большинство людей просто не осознает важность научных исследований».

Так что мы не можем просто сказать себе быть счастливыми, когда нам грустно, не сделавшись еще грустнее.

Сама по себе депрессия приходит эпизодами.

«Тебе хуже, а потом тебе лучше», – вот как описывает ее психиатр-генетик Кендлер. Исследования еще с 1890-х показывают, что, если депрессивные эпизоды не лечить, обычно они длятся около шести месяцев.

«Но если жизнь человека летит под откос, лично я не считаю, что мы должны говорить людям: «Просто потерпите шесть месяцев», – говорит Нельсон Фреймер из Центра нейроповеденческой генетики Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. – Я думаю, это вносит вклад в стигматизацию^[114] депрессии. Это как-то связано с идеей, что нужно просто «собраться».

И для многих шесть месяцев депрессии – непосильная ноша. Фреймер рассказывает мне, как в начале своего обучения психиатрии, тридцать пять лет назад, он испытал то чувство отчаяния, которое приходит вместе с депрессией: «У меня был один пациент, который не жил с депрессией всю жизнь: он был ветераном двух войн и находился под моим наблюдением в больнице, где, как рассудили он сам и его семья, он будет в безопасности. И все равно он сумел лишить себя жизни».

Исследование в Китае также обнаружило, что непролеченная депрессия возвращается через два года в еще более тяжелой форме.

Ведутся горячие споры относительно применения или неприменения таблеток для лечения психических расстройств. Но эти споры связаны с риском шейминга^[115] в будущем тех, кто выберет неправильную сторону. Как говорит Кендлер: «Депрессия – самое тяжелое из всех расстройств, потому что она такая сложная, какой кажется».

И даже несмотря на то что эксперты точно не знают, почему люди впадают в депрессию и что с этим делать, не должно быть ничего постыдного в том, чтобы те, кто испытывает депрессию, обращались за любой доступной помощью. Мы не лучше этих людей, потому что не принимаем антидепрессанты, или наоборот. Мы не становимся менее тревожными, чем те, кто принимает лекарства, а значит, не стоим выше них. Эта ситуация ужасна для всех. По крайней мере, в этом отношении проблемы с психическим здоровьем носят неизбирательный характер.

Вот почему Бернетт верит в сочетание медикаментозного и психологического подхода для лечения депрессии: «Антидепрессанты и психотерапия. Не буду отрицать, что люди слишком сильно полагаются на антидепрессанты, но если вы участковый терапевт и у вас есть выбор: прописать человеку шесть месяцев КБТ с профессиональным психотерапевтом или упаковку таблеток, то именно к последнему варианту прибегают в ситуации ограниченности ресурсов. Это скорее практическая проблема, чем смысловая».

Он описывает современное состояние системы психологической помощи как «лошадь, разработанную правительственным комитетом^[116]. Но знаете, если вы хотели лошадь, а получили верблюда, вы все равно многое можете с ним сделать. Вы все еще можете перевозить вещи. Тянуть вещи. У вас четвероногая зверюга!»

Не могу с этим поспорить, да и мне нравится позитивный взгляд на статус-кво. Возможно, мы слишком скоро принимаем решения о приеме лекарств. И невероятно несправедливо, что психотерапия недоступна многим и многим людям. Но психотерапия тоже не панацея.

«Даже если нет проблем с оплатой, мы все равно не можем предложить психотерапию каждому, – говорит Фреймер. – Ни в одном месте в мире у нас не будет достаточного количества профессиональных психотерапевтов, чтобы ее обеспечить».

В свете этого Фреймер ищет другие варианты решения. Он директор UCLA’s Depression Grand Challenge (Большой вызов депрессии) – десятилетнего проекта, в котором принимают участие сто тысяч пациентов с целью в два раза уменьшить нынешнее бремя депрессии к 2050 году и вообще избавиться от нее к концу века.

«Дерзко», – говорю я.

«Я знаю, – отвечает он. И все же он звучит удивительно уверенно. – У нас есть генетики, нейроученые, психологи, экономисты, инженеры и много кто еще. Мы работаем над тем, чтобы определить те генетические и средовые факторы риска, которые могут привести к развитию депрессии, чтобы изобрести эффективное лечение».

Он хочет копнуть глубже, разобраться, как работают антидепрессанты и электросудорожная терапия (ЭСТ), а также использовать новейшие технологии, чтобы фиксировать, отслеживать и лечить людей так, чтобы у них не было повторных депрессивных эпизодов. Чтобы нормальная грусть не переходила ни во что более серьезное, а депрессивные симптомы не развивались в клиническую депрессию. Поэтому он внимательно анализирует изменения в стиле жизни (мы подробнее обсудим их в третьей части), а также разнообразные способы лечения депрессии, помимо антидепрессантов и психотерапии. Фреймер подчеркивает, что FDA недавно одобрила использование эскетамина – назального спрея, включающего в себя обезболивающий и поднимающий настроение кетамин, и это своеобразный ориентир: «Это первое действительно новое лекарство от депрессии, которое появилось за последние тридцать лет».

Кетамин вернулся в игру? Буквально? Звучит, как будто я снова тусуюсь с журналистами в начале 2000-х, обсуждая специальную К-диету…

«Дерзко», – снова думаю я.

«К тому же есть данные, которые доказывают эффективность психотерапии онлайн, – говорит Фреймер, – и это то, что нам нужно: масштабируемые методы лечения, которые могут помочь тем, у кого раньше не было к ним доступа».

Наиблагороднейшая цель!

В этот раз я точно выбираю психотерапию. И я очень благодарна за это. Есть лист ожидания (вот неожиданность!), поэтому в краткосрочной перспективе я все-таки выбираю антидепрессанты. И они работают, ух! Чувствую, как будто я, по крайней мере, делаю что-то, прежде чем начну психотерапию – хотя я не очень-то жду ее. У меня был опыт общения как с хорошими, так и плохими психотерапевтами. Психотерапия – это дорогостоящее, трудоемкое, эмоционально истощающее мероприятие.

Вы можете найти психотерапевта, который вам подойдет с первого раза, – поздравляю, вы отлично справились! Держитесь за него. Но также вы можете найти психотерапевта, час с которым раз в неделю в душной комнате покажется вам пыткой. Вам может показаться, что вы просто выжимаете из себя восемьдесят фунтов (или больше) в час за болезненную тишину, которая изредка прерывается странным, тревожно медленным аниматронным морганием в студии, пахнущей супом. В качестве примера. Или вам придется сидеть напротив женщины, которая на 80 % состоит из шелкового платка и отклоняет свою голову немного назад, когда смотрит на вас, что придает ей высокомерный вид. Или вам попадется психотерапевт, который постоянно называет вас не тем именем («Привет, Джеймс!»). Или вы окажетесь под опекой человека, который считает, что разрыв ваших предыдущих отношений был связан сотвращением вашего бывшего партнера к сексу по неважно какой причине («Возможно, он вставал и шел в душ сразу после этого, не так ли? Стремился сразу все смыть, не так ли?» – Я: «Ээээ, нет».).

Должна признаться, я никогда не ложилась на диван, чтобы поговорить. Я не наносила тушь, если на горизонте маячила вероятность заплакать (даже водостойкую: она начинает щипать глаза, если долго всхлипывать). Открою секрет: носовые платки можно не покупать, психотерапевты закупают их в промышленных масштабах. Но самое главное – это расписание. Ни в коем случае не назначайте никаких важных интервью, встреч или бесед с учителями своих детей сразу после сеанса психотерапии, и даже если все происходит не в солнечный день, все равно захватите солнцезащитные очки – пригодятся на обратном пути после рыданий^[117].

Мало кто сразу выбирает пойти на психотерапию, пишет юнгианский психоаналитик Джеймс Холлис в книге «Обретение смысла во второй половине жизни. Как наконец стать по-настоящему взрослым» (Finding Meaning in the Second Half of Life: How to Finally, Really Grow Up). Как он заметил, поначалу в людях есть серьезное отрицание. Мы пытаемся делать вид, что все нормально, делать то же, что делали раньше, и надеяться, что магическим образом результат будет иной. Потом мы пробуем отвлечься: работа, секс, шопинг, другие виды зависимостей – все идет в ход. Прежде чем окончательно признать и осознать ту проблему, которая и приведет нас к ближайшему психологу в радиусе пяти миль. Открыться чужаку – это довольно рискованное приключение. Но я решаю попробовать.

Я считаю Марину Фогль отличным защитником психотерапии. «Психотерапия помогла мне понять вещи, до которых я никогда бы не додумалась сама, – говорила она. – Например, о неспособности плакать в присутствии детей. Если вы не плачете, вы словно говорите им, что они тоже не могут этого делать. А это очень важно».

Правильная психотерапия проходит в конфиденциальном безопасном пространстве, в котором можно говорить и быть уязвимым. Комик и радиоведущий BBC4 Робин Инс также нашел психотерапию очень полезной после того, как начал испытывать синдром самозванца и сверхбдительность после автокатастрофы, когда ему было три года, а мать впала в кому.

«Я разговаривал с большим количеством нейроученых и психотерапевтов, и все они говорили: «Если вы пережили автокатастрофу в таком юном возрасте, она серьезно повлияет на вас». И я подумал: «Боже, как скучно! Искать причины моих чувств в детстве – это слишком легко. Слишком по учебнику». А я не хотел умалять боль других людей, которые прошли через гораздо большее».

Звучит знакомо. Но все терапевты, с которыми говорил Инс, предполагали, что он уже проходит психотерапию, так что он понял намек и записался на прием.

«Конечно, весь этот процесс был весьма некомфортным, – говорит он. – Во время терапии я говорю меньше всего, – рассказывает он дальше. – Я не думаю о том, чтобы развлечь собеседника. Я могу сидеть молча пятнадцать минут, а потом пять минут вываливать то, чем хотел поделиться. У меня отличный психотерапевт: она узнаёт, не пытаюсь ли я разыграть спектакль. Это будет недопустимо. Я не буду переживать о том, повторяю ли я какие-то идеи, но чему я действительно научился в ходе терапии, так это видеть общую картинку. Нечто, что кажется мелочью для внешнего наблюдателя, может быть для тебя очень важным. И мы не должны стыдиться описывать, почему мы такие, какие мы есть».

Как пишет в книге «Переживая горе» (Grief Works) психотерапевт Джулия Самюэль, психотерапевт – это «единственный человек, которого вы не должны защищать от ваших плохих переживаний. Человек, с которым вы можете снова и снова обсуждать одни и те же вопросы».

Убежденная, я иду к психотерапевту. Давайте назовем его «Каспер». Мы идем в его кабинет. Приготовься рыдать! Хочется прокричать вслух. Во мне много слез, и они готовы выплеснуться наружу!

На стене у него висит распечатка комикса из New Yorker, нарисованная Робертом Манкоффом, на которой психотерапевт говорит своему клиенту: «Послушайте, о том, чтобы сделать вас счастливым, не может быть и речи. Но я могу научить вас, как говорить о своих страданиях».

Я думаю, что, возможно, мы поладим. Позже я загуглю эту цитату и обнаружу, что при желании я могу заказать душевую занавеску с такой картинкой. Полезное ежедневное напоминание о том, что жизнь хаотична.

– Хорошо, расскажите мне все, – говорит он, когда я уселась.

– Все?

– С самого начала.

Я так и делаю. Мы говорим о моей маме. Мы говорим о моей сестре. Я рассказываю ему, что мое самое первое воспоминание – как раз про то утро, когда произошло Очень Печальное Событие. Как никто не объяснил мне, куда ушла моя сестра, но больше ее не было рядом и все были несчастны. Я рассказываю ему про своего отца. О том, как он ушел. В какой-то момент я нервно смеюсь.

– Почему вы смеетесь? Это несмешно.

– Нет, – говорю я, потому что он прав.

Он расспрашивает про мой опыт материнства после того, как у меня было много неудачных попыток забеременеть. Я рассказываю ему.

Он говорит мне, что думает, что я люблю контролировать ситуацию – подразумевая, что «слишком сильно» контролировать. Я горячо пытаюсь защититься, что я не контроль-фрик, а просто контроль-энтузиаст. Но он не покупается на это.

Он догадывается, что анорексия была моей зависимостью по выбору, а не из-за физических особенностей: «Вы хотели стать лучше в этом. Вы были перфекционисткой».

Он спрашивает про работу, и я рассказываю, как писала, сидя одна в комнате месяцами. Он подозревает, что я нахожу слова и книги более простыми, чем людей: проще написать о разговоре, чем принимать в нем участие; проще написать о жизни, чем реально проживать ее. Он говорит мне вещи, которые я уже знаю, но которые никто раньше не замечал: что я прячусь за своей работой. Что я использую ее, чтобы дистанцироваться от других. Отделиться. Он замечает мою привычку часто говорить «интересно» и спрашивает, часто ли я говорю это друзьям и семье.

– Конечно…?

Он нежно намекает, что у меня предрасположенность к рационализации, интеллектуализации и анализу вместо чувствования. Он думает, что я создаю эмоциональную дистанцию за счет своей занятости. Использую ее как обезболивающее. Он говорит, что я боюсь близости.

Повисает неуютно долгая тишина. Где-то вдалеке лает собака.

– Может быть, у меня просто здоровые личные границы? – слабо пытаюсь возразить я.

– Или, возможно, вы как сотрудник старомодного банка, у которого есть тревожная кнопка, которую он нажимает, как только кто-то подходит слишком близко?

Двойной провал.

Я знаю, каково чувствовать себя отвергнутым. Я знаю, что люди могут разлюбить друг друга. И мне это не нравится. Каспер все понимает.

– Уход отца научил вас, что людям нельзя доверять. Если вас кто-то отвергает, это влияет на вашу уверенность в себе. Поэтому вы боитесь доверять. Или слишком сближаться.

Я обдумываю свои прошлые отношения и вспоминаю, как меня изучали. Внимательно разбирали по кусочкам, и меня это нервировало. Та головокружительная стадия, когда вы на грани того, чтобы влюбиться, всегда казалась мне самой страшной. Я слабо могу разделить ощущения, когда слышишь «Я люблю тебя» от отчетливого подташнивания. Меня реально подташнивает и, что еще хуже, я чувствую себя неблагодарной, потому что эти слова не сделали меня счастливее. Или потому что я не могу ответить тем же.

– Но почему? – спрашиваю я Каспера через пару месяцев. – Почему это всплыло сейчас?

– Потому что вы выгорели. Потому что вы выросли, думая, что должны вести себя идеально, чтобы заслужить любовь. Потому что у вас маленькие дети, которые могут что-нибудь натворить. Потому что они могут вести себя ужасно, но вы все равно будете их любить. И вам сложно это принять.

Он объясняет, что, по сути, моя внутренняя четырехлетка страшно завидует. Мне стыдно и грустно. Зависть к собственным детям ощущается как абсолютное табу. Но это происходит. Чаще, чем мы можем себе представить. Психолог Филиппа Перри пишет в книге «Как жаль, что мои родители об этом не знали (и как повезло моим детям, что теперь об этом знаю я)» (The Book You Wish Your Parents Had Read): «Нет ничего необычного в том, чтобы завидовать своим детям». Перри верит, что «антидот для родителей – подумать о том, какова была их жизнь в том же возрасте, когда с детьми было сложнее всего управиться».

«Это оно!» – думаю я. Вся та фигня, с которой я не разобралась тогда. Вся та грусть, которую я подавила и похоронила. Это не повторится!

Я чувствую облегчение оттого, что меня видят. Слышат. Принимают. Позволяют поныть и наконец-то побыть грустной. Надеюсь, я смогу освоить этот навык до того, как все испорчу с собственными детьми (вместо этого я просто совершу другие ошибки!). Я не буду притворяться, что психотерапия – это сплошное веселье, вовсе нет. Но она помогает.

Я хорошо сплю той ночью. Утром моя дочка залезает на кровать и кладет голову мне на лицо. Сейчас она очень любит так делать. Если бы она могла, то всегда бы спала в этой позе. Желательно сжимая обе мои руки. Мне некомфортно, но я не могу пошевелиться. Я ничего не хочу менять в этом моменте.

Спустя еще несколько сессий Каспер говорит, что считает, что я неплохо справлюсь дальше сама. Как Мэри Поппинс в своем шерстяном пальто, он улетает. Мне страшно делать все это – жить – без него. Но я должна. И я могу.

Это ровно то, что может сделать хороший психотерапевт: узнать нас довольно быстро и ситуативно, причем лучше, чем мы знаем сами себя. Они выискивают травму. Они могут подержать «зеркало», дать нам инструменты, чтобы мы справились с тем, что увидели.

Мы все должны смотреть в лицо своим трудностям. И если нам повезло, что нам могут с этим помочь, надо принимать эту помощь. И не испытывать чувства вины за принятие помощи, даже если есть люди, которым тяжелее, чем нам (такие люди всегда есть). Если мы думаем, что, возможно, у нас депрессия – нужно сходить к врачу (даже если это доктор мечты). И если мы думаем, что нам нужна помощь, но не можем позволить себе психотерапию, мы все равно можем получить поддержку. Мы нуждаемся в том, чтобы поговорить о нашей печали. Если мы не можем пойти к профессионалу, всем нам нужна напарница Джилл. Кто-то, кто сможет выключить радио, если нас снесло на волну «Дерьмо. FM» больше, чем на пару дней. Позвольте мне объяснить…

15. Система напарников

Сейчас 9:00 утра, вторник, и наша переписка выглядит примерно следующим образом:

Я: «Дерьмо. FM» играет в моей голове уже два дня.

Джилл: Кофе?

Я: Через 20 минут?

Джилл: смайлик с поднятым вверх большим пальцем, возможно, со смайликом танцующей женщины (почему?), бицепсом и чашкой кофе.

Я убираю телефон в сумку, окутанная приятным знанием, что через двадцать минут «Дерьмо. FM» наконец-то заткнется.

Мы с друзьями сейчас используем термин «Дерьмо. FM», чтобы назвать так свой внутренний монолог – эта бесполезная радиостанция у нас в головах всегда и всем транслирует какую-то ерунду. У «Дерьмо. FM» обширный и разнообразный плейлист – от меланхолии и неудовлетворенного ворчания (давайте назовем это проблемами под Coldplay) вплоть до волнительных тревожных переживаний, которые заставляют тебя хотеть выдрать собственные волосы во фрустрации (это стиль техно). Время от времени мы все включаем в голове «Дерьмо. FM». Но если рычаг застревает или колесико не прокручивается и мы возвращаемся на эту волну чаще, чем обычно, тогда пора просить о помощи инженера по настроению. Своего друга.

После призыва на помощь с «Дерьмо. FM» следует кофейное обсуждение всех бед мира, а точнее – наших бед. Когда она говорит, я слушаю. Когда я говорю, она слушает. Мы не пытаемся починить друг друга. Мы просто работаем над тем, чтобы понять, что мы чувствуем, рассказывая обо всем этом доверенному другу. После чего нам обеим становится легче. Грустные новости никуда не делись, но голова проветрилась. Как старое пальто на ветру. Я нахожу эту систему невероятно полезной после того, как Мэри Поппинс/Каспер исчез из моего дневника на регулярной основе. Я знала, что в этот раз я действительно (вот прямо совсем) не смогу справиться самостоятельно со своей будущей грустью. Поэтому я нашла себе нескольких напарников и теперь обращаюсь к системе напарников «Как быть грустным».

Система напарников появилась в американской армии, чтобы сохранять целостность войск при выполнении сложных военных маневров, а первое зарегистрированное употребление слова относится к 1920-м, по данным словаря Merriam-Webster. В дайвинге члены группы работают вместе и разбиваются на пары, чтобы в случае опасности суметь помочь друг другу. Помимо этого, смешной обуви и круто просоленных волос, у дайверов есть еще один туз в рукаве, который может нам всем пригодиться. Самое известное правило дайвинга – «Никогда не погружайся в одиночку» – может быть применимо к любой сфере жизни, особенно если заменить глагол – «Никогда не живите в одиночку». Идеальный напарник в дайвинге – это старый друг или приятель, которому мы готовы доверить свою жизнь, причем эта идея не так плоха и для наших наземных дел.

Система напарников также использовалась и в другой сфере на границе жизни и смерти: у скаутов. Младшие скауты, герлскауты, бойскауты во всем мире используют систему напарников, чтобы научить детей работать вместе: разводить костры, продавать печенье или не теряться в лесу (зависит от того, в каком вы патруле). Потому что, как это хорошо знает Барбра Стрейзанд, людям нужны люди.

«Годами специалисты в области психического здоровья учили людей, что они могут быть психологически здоровы без социальной поддержки, в духе «пока вы не любите себя, никто не любит вас», – пишет американский психиатр Брюс Перри в книге «Мальчик, которого растили как собаку, и другие истории из блокнота детского психиатра». – Но правда в том, что вы не можете любить себя до тех пор, пока вас не любили и не любят. Способность любить нельзя выстроить в изоляции».

Платон и Аристотель оба рассматривали дружбу как фундамент того, чтобы быть человеком. Оказывается, я не камень и я не остров^[118]. И никто из вас. Нам нужно поговорить о разных вещах, особенно когда нам грустно. Даже психотерапевт Джулия Самюэль согласна, что разговаривать о печали можно необязательно с психотерапевтом. «Что гораздо важнее, – говорит она, – это говорить с человеком, который вас не перебивает». Это помогает нам выстроить нарратив относительно нашей ситуации, и, как объясняет Самюэль, «при произнесении слов возникают чувства».

Если у нас что-то на уме, надо этим поделиться. Желательно не в социальных сетях посредством большого поста в Instagram или в замороченном обновлении статуса на Facebook, а просто рассказать другому живому человеку. Напарнику. Другу, с которым вы регулярно друг друга поддерживаете. Хотя для многих из нас проще это сказать, чем сделать.

Разговаривать в режиме реального времени – это ощущается страшнее, чем писать комментарии в соцсетях или отправлять сообщения в WhatsApp, а социальная тревожность становится все большей проблемой. По последним оценкам Американской ассоциации тревожности и депрессии, пятнадцать миллионов американцев страдают от социального тревожного расстройства^[119]. Боязнь разговора по телефону (телефобия) – нежелание или страх звонить или отвечать на телефонные звонки, существует практически столько же, сколько и телефоны (поэт Роберт Грейвс писал о страхе использовать телефон еще в 1929 году), и количество таких случаев растет. Исследование офисных работников в Великобритании 2019 года обнаружило, что 40 % беби-бумеров и 70 % миллениалов испытывают тревогу, когда звонит телефон.

Тревожность при предстоящем разговоре возросла, как только мы отошли от словесных коммуникаций в сторону сообщений, электронных писем и комментариев в социальных сетях. Когда мы продумываем цифровое послание, у нас есть время подумать и отредактировать все до идеального состояния. Когда мы разговариваем, все происходит в режиме реального времени. Меня часто отравляет мысль, что если я совершу «ошибку», то теперь она тут и я ничего не могу сделать, чтобы забрать свои слова обратно (вы наблюдаете излечивающегося перфекциониста).

Когда я начала писать эту книгу в 2019 году, многие эксперты опасались, что более простой доступ к технологиям может еще усилить социальную тревожность, особенно с вездесущими смартфонами, планшетами и компьютерами. Потом началась пандемия COVID-19, начался карантин, и все мы должны были научиться общаться виртуально. И мы научились. Zoom, Houseparty, Microsoft Teams перестали быть каким-то тайным знанием технологически подкованной молодежи, и даже бабушки и дедушки освоили, как ими пользоваться. Я пила вино из кружки Фила Коллинза в Zoom. Поучаствовала в викторине в Houseparty, поедая начос с гуакамоле. Оделась как клубника для короткого маскарадного видео в WhatsApp. Мы все так долго были на связи онлайн, что стали немного стесняться снова встречаться лично. Но с этим мы тоже справились. Потому что, как накачиваются мышцы, мы можем натренировать себя быть жизнерадостными в социальных ситуациях и быть на связи любым доступным способом.

Большинство психотерапевтов советуют метод экспозиции: когда мы буквально погружаемся в то, чего боимся, сначала маленькими порциями, но постепенно все больше и больше, пока нам не станет нормально. Так что, если вы боитесь разговаривать по телефону, можно начать с тридцатисекундного разговора. Потом дойти до минуты. До двух. Прежде чем увеличивать продолжительность разговора до нормальной средней продолжительности, ориентируйтесь на комфортную вам продолжительность. И также важно держать в голове, как часто (на самом деле) мы ошибаемся в социальных ситуациях. Согласно исследованию профессора Томаса Гиловича в Корнеллском университете, мы значительно переоцениваем, насколько заметно другим было наше смущающееся поведение. Также мы недооцениваем, как сильно наши партнеры по разговору нас любят и наслаждаются нашим обществом – эта иллюзия называется «разрыв в симпатиях». После разговора нас любят больше, чем мы предполагаем. И если социальные сети когда-нибудь производили впечатление, что кто-то там живет на полную катушку, помните: социальные сети именно производят впечатление, а не сообщают факты.

Во время написания книги никто точно не знает, как в долговременной перспективе на нас повлияет самоизоляция, вызванная COVID-19, но некоторые считают, что следующая пандемия будет пандемией одиночества. Национальные академии наук обнаружили устойчивую связь между социальной изоляцией, депрессией и тревожностью, а исследователи из Вашингтонского университета в Сент-Луисе считают, что одиночество может быть предшественником проблем с психическим здоровьем. Недостаток сильных социальных связей связывают с плохим рационом питания, алкоголизмом, повышенным кровяным давлением, еще он может быть столь же разрушителен для нашего организма, как курение. С начала карантина по интернету гуляет мем, показывающий, как во время изоляции мы обращаемся к еде, алкоголю и упражнениям в качестве опоры (выберите, вы будете толстяком, пьяницей или зожником). Побывав всеми тремя в прошлом (тяжелом прошлом), я осторожничаю. Как сформулировала это философ и человек, имевший зависимость, профессор Пэг О’Коннор: «Связь очень важна в контексте зависимости – восстановления или попытке начать». Вот что она говорит про пандемию: «Во время изоляции страх, паника, тревога, меланхолия – все это вместе приведет к тому, что мы увидим, как люди пойдут по дорожке зависимости. И готова спорить, также увеличится количество рецидивов».

Я обнаруживаю, что единственное, что мне помогает в это время, – ежедневные переписки в WhatsApp с друзьями и разговоры по FaceTime. Не идеально. Конечно, окситоцин не выделяется, как при хорошем объятии или просто при радости общения вживую^[120]. Но это то, что у нас есть, и я всегда чувствую себя лучше после этих разговоров.

Мы не можем отмотать время назад: смартфоны теперь часть нашей жизни (в некоторых случаях – продолжение наших рук). И хотя технологии создают сложности для реального живого общения, их также можно использовать и для того, чтобы осуществлять осмысленные взаимодействия. Как, например, сообщения про «Дерьмо. FM» в один дождливый вторник. Как будто отправляешь в воздух виртуальный бэт-сигнал, чтобы дать близким людям знать, что вы в них нуждаетесь. Как будто нажать на кнопку, чтобы наш лучший друг узнал, что мы в беде.

Все эти размышления лежат в основе notOK – бесплатного приложения для получения психологической помощи, которое разработали подростки, брат и сестра, Чарли и Ханна Лукас из штата Джорджия, США. После того как у нее развился синдром постуральной ортостатической тахикардии, который приводил к потере сознания, пятнадцатилетняя Ханна стала бояться находиться одна. Она боялась, что с ней может произойти, если она потеряет сознание и никого не будет рядом. Ее страх вырос в тревожность, депрессию и самоповреждающее поведение. После попытки суицида она сказала своей матери: «Хотела бы я иметь специальную кнопку, на которую я могла бы нажать, чтобы кто-то знал, что мне нехорошо»^[121]. Тогда ее одиннадцатилетний брат, который изучал программирование с семи лет (#достигаторы), начал разрабатывать каркас такого приложения. Они вместе стали учиться программировать и написали питч своим родителям на пятнадцать страниц, чтобы получить финансирование и нанять разработчиков («Мы даже оставили в конце десять минут на вопросы»). Их мать, Робин Лукас, помогла своим детям найти разработчиков, составив план выплат, и через шесть месяцев приложение было готово. Приложение notOK позволяет пользователям отправить сообщение пятерым выбранным контактам – напарникам – при нажатии кнопки, когда им нужна дополнительная поддержка.

«Почему пятерым?» – спрашиваю я.

«Мы посчитали, что пять – это достаточно большое число, чтобы все равно получить помощь, даже если кто-то занят в данный момент, – рассказывает мне по скайпу Чарли. – Но не слишком большое, чтобы вы пережили чувство социальной тревожности, что у вас недостаточно друзей. Приветствуем поколение Z».

Приложение notOK работает, отправляя пятерым заранее выбранным друзьям следующее сообщение: «Привет, мне нехорошо. Пожалуйста, позвони мне, напиши мне или найди меня (тут вставлена ссылка на геолокацию человека)».

«И это работает, – отмечает Ханна. – Я получаю помощь, когда в ней нуждаюсь». Она постоянно стала ощущать поддержку и чувствовать себя безопаснее. «Это приложение дало мне ощущение комфорта», – говорит Ханна, которая думает, что и другие люди могут получить бонусы от использования приложения.

Приложение появилось в Google Play и App Store в 2018 году, и его используют люди, страдающие от расстройств пищевого поведения, тревожных расстройств, зависимостей – всего восемьдесят семь тысяч пользователей. Сейчас брат и сестра разрабатывают notOK 2.0 и получили гранты, чтобы развиваться на мировом уровне (поддержать их можно по ссылке: notokapp.com/donate).

«На данный момент мы получили очень положительный отклик, – говорит Ханна. – Некоторые люди даже не знают, как сказать кому-то, что они не в порядке, поэтому они нуждаются в способе получить поддержку. И мы хотим облегчить возможность попросить о помощи».

Всем нам нужны напарники и поддержка сверстников, это повышает качество жизни и улучшает наше здоровье, по данным Mental Health America. Гарвардское исследование развития взрослых, начатое в 1939 году и продолжающееся по сей день, категорически утверждает, что «Хорошие отношения делают нас здоровыми и счастливыми. Точка». И догадка Чарли про волшебное число пять тоже подтвердилась.

Эволюционный психолог Робин Данбар из университета Оксфорда многие годы занимался исследованием социальных связей и обнаружил, что нам нужно пять лучших друзей, пятнадцать хороших и до 150 знакомых во внешнем круге.

«Каждый из этих кругов отражает определенный уровень эмоциональной близости и частоту контактов: раз в неделю для первого круга, раз в месяц для второго и раз в год для третьего, – говорит мне Данбар. – Возможно, это происходит, потому что создание эмоционально интенсивных связей требует значительных временных инвестиций. Если их будет недостаточно, человек очень быстро – в течение месяцев – соскользнет в более далекий круг эмоциональной близости».

По словам социологов Барри Веллмана и Скота Уортли, одно из самых больших препятствий на пути к образованию крепких связей – это расстояние: тридцать минут – это максимум, который мы потратим на дорогу, чтобы встретиться с напарником. «Неважно, это пешком, на велосипеде или машине – 30 минут в пути – это переломный момент», – говорит Данбар. Это исследование проводилось до пандемии, поэтому совет видеть хотя бы раз в неделю пятерых своих близких друзей, которые живут в тридцати минутах от нас, – это идеальная цель, а сейчас, во времена глобального и личного кризиса, общая рекомендация такова: «Постарайся это сделать, как можешь».

Видеться с пятью друзьями раз в неделю звучит относительно прямолинейно и доступно, но может казаться слишком сложным требованием при наших современных занятых жизнях. И многие из нас с этим не справляются. В Великобритании больше девяти миллионов людей – почти пятая часть населения – говорят, что они всегда или часто одиноки, а три четверти не знают, к кому обратиться за помощью. Ощущение одиночества стигматизировано, поэтому искать поддержку сложнее всего, когда мы больше всего в ней нуждаемся. В исследовании 2018 года, проведенном Американской ассоциацией пенсионеров, треть американцев в возрасте 45 лет сказали, что они хронически одиноки. Есть даже разработанная в UCLA шкала одиночества – опросник из двадцати вопросов^[122] позволяет измерить субъективное чувство одиночества и социальной изоляции. Ключевые жизненные события – даже якобы счастливые, – похоже, вызывают всплеск одиночества. 32 % новоиспеченных родителей в Великобритании говорят, что они всегда или часто ощущают себя одинокими, и я отчетливо помню изоляцию на первых порах материнства. Окончание отношений часто означает очередной, менее удивительный всплеск одиночества: из тех, кто недавно развелся или завершил отношения, 33 % говорят, что они всегда или часто чувствуют себя одинокими, и больше половины потерявших супруга признаются, что они не знают, к кому обратиться за помощью. Многие из нас одиноки, и мы не знаем, что с этим делать, потому что не так просто сформировать новые связи, чтобы заменить те старые, которые мы потеряли или которых нам не хватает.

Если по каким-то причинам мы переезжаем во взрослом возрасте, может быть трудно завести новых местных друзей. Моя мама переехала в шестьдесят лет и должна была начать все с чистого листа. Она вынуждена была потратить огромное количество энергии и приложить все свои усилия, чтобы сформировать новый круг общения: от волонтерства до еженедельных викторин в пабе, клуба игры в бадминтон и ежедневных походов с палками для скандинавской ходьбы с кругом женщин ее возраста (точнее, с линией). Моя мама очень общительная, но все равно это далось ей непросто. Более интровертированные из нас могли бы сдаться при первой неудаче (в случае моей мамы это был воланчик в глаз, спасибо, что спросили), но она продолжала и продолжала, в итоге заведя новых друзей в новом городе.

Традиционно многие из нас, кого обстоятельства заставляют формировать новые дружеские связи во взрослом возрасте, делают это на работе. Но гиг-экономика^[123], практика открытых офисов со сменой столов означают, что теперь на работе стало сложнее формировать осмысленные связи – то есть находить друзей. Даже новые жилые комплексы, построенные для обеспечения максимальной приватности, означают, что теперь мы не проходим мимо дома соседей каждый день. И, как знают все поклонники австралийских мыльных опер, «дружелюбный взмах рукой каждое утро позволяет сделать день лучше, а хорошие соседи становятся хорошими друзьями»^[124]. Когда мы теряем это, мы теряем гораздо больше, чем просто разговоры через забор и участие в распространении слухов.

У меня есть хорошие друзья, которых я не видела довольно давно, но, как напомнили мне Каспер, Брюс Перри и Барбра Стрейзанд, я нуждаюсь в людях. Мне нужны напарники. И я знаю, что мои напарники тоже во мне нуждаются. Потому что многие из них стали вести себя немного странно. Прямо перед карантином из-за COVID-19 мы со сверстниками дошли до переломной возрастной точки… и разные нити нашей жизни начали распутываться.

Фильм «Любовь по-взрослому» 2012 года произвел на меня сильное впечатление: хотя в начале средних лет – с 40 лет – у вас могут быть проблемы с деньгами, общением с подростками и неожиданные беременности, у всех нас будут отличные здоровые волосы (как у Пола Радда и Лесли Манн), и мы будем гулять под калифорнийским солнцем.

В реальности средний возраст может включать неожиданные беременности и переживания по поводу денег (галочка), но никто из тех, кого я знаю, не имеет такие же роскошные волосы, к тому же постоянно идет дождь. В реальности сорокалетие также включает в себя хронические заболевания, тяжелые утраты, глобальную пандемию и проблемы с психическим здоровьем, и люди вокруг меня один за другим соскальзывают в спираль липкого отчаяния. В любом возрасте нам нужны друзья. Но я осмелюсь сказать, что мы нуждаемся в них еще больше, когда официальные фестивали дружбы сошли на нет. Годами мы видели своих друзей каждый день: в школе или университете. После этого часто были свадьбы или совместные обеды. К тридцати годам у нас, возможно, было не так много обязанностей и твердая сеть знакомых, с которыми мы тусили. Собирались. Оставались на связи. Находили время для четырехчасовых разговоров. Затем свадьбы редеют, а обязательства накапливаются.

К сорока годам у нас меньше времени, чтобы видеться с друзьями, но мы нуждаемся в них сильнее, чем раньше. Большинство моих друзей слишком много работают, отвечают за что-то вне работы и все равно как-то умудряются ощущать дополнительное давление в свое свободное время. Потому мы удивляемся, что начинается полный беспорядок. Некоторые становятся проповедниками HIIT^[125] или силовых тренировок. Они тягают штанги и говорят «фууууух» о своих переживаниях. Многие покупают велосипеды. Некоторые делают татуировки. Когда я считала в последний раз, в нашем городке было пять тату-салонов, включая тревожно непродуманную чернильную полосу под холстом главной улицы. Некоторые воздерживаются от чернил для незаконных дел. Одна подруга оставляет своего партнера ради кого-то, кто выглядит очень… привлекательно. Повезло, ведь они даже не говорят на одном языке. У другой интрижка с человеком, который не мог бы больше походить на убийцу (вспомните серийного убийцу начала восьмидесятых), даже если бы попытался. И это я пока говорила только про женщин.

Мой друг в свои сорок с хвостиком с таким энтузиазмом принимает участие в соревнованиях по выпивке, что однажды рано утром его жена застает его какающим в палисаднике («Почему? Зачем ты это делаешь? Рядом с бегониями?»). Другой просит развода с женой после двух бутылок мерло. Она говорит ему: «Ты не можешь получить развод, ты можешь получить отдельную комнату». Утром он ничего не помнит. Другой становится затворником. Друзья уговаривают его выйти из комнаты, но все, чего он хочет, – лежать в постели и есть пудинг, ведь это напоминает ему о детстве.

– Ты не хочешь спуститься, Колин? (Его зовут не Колин.)

– Не могу сегодня, у меня клубничный пудинг.

– Понятно…

Что тут происходит?

«Это классический кризис среднего возраста», – говорит мне журналист Мэтт Радд.

Он на пять лет впереди меня в этом увлекательном приключении (ему 45 лет) и прощупывает тему кризиса среднего возраста в своей колонке «Мужские проблемы» в воскресном выпуске Times.

«На первый взгляд не очень ясно, почему стоит пожалеть мужчин среднего возраста, – продолжает он. – Вы знаете, что они среди привилегированных слоев населения. С ними все должно быть хорошо».

Он прав. Должно быть хорошо. Безусловно, это снова разговор про проблемы белых людей, и если 2020 год нас чему-то и научил, так это тому, что белые мужчины привилегированны с незапамятных времен и у них не так много поводов для жалоб. И все же… С тех пор как Радд начал писать свою колонку в 2019 году, он поговорил с сотнями очевидно успешных мужчин среднего возраста, живущих в милых домах с поддерживающими женами и детьми, и «все они несчастны!».

В двадцать лет у нас есть потенциал. В сорок лет мы уже должны были его реализовать. Если мы не справились, то чувствуем себя плохо. Если мы справились и все еще чем-то недовольны, то чувствуем себя плохо. Мы словно бежим по гедонистической беговой дорожке: привычная для людей тенденция быстро возвращаться к относительно стабильному уровню счастья, несмотря на серьезные положительные или отрицательные события или изменения в жизни. Или по параболе, где события середины жизни означают неизбежный провал в счастье, по словам экспертов. Но Радд предлагает другую теорию: «Чтобы исправить это, нам нужно вернуться на машине времени и не париться о школе».

Простите, что?

«Школа в Великобритании устроена таким образом, что с самого раннего детства все направлено на победу. На получение награды за хорошее поведение. С ранних лет – за то, что ты спокойно сидишь за партой. Они связывают хорошее поведение с успехом», – объясняет он.

Как показывает мое исследование, этого подхода придерживаются во всем мире.

«Не остается места на то, чтобы подумать, действительно ли это делает меня счастливым. Я не имею в виду все рассуждения в духе «Праха Анджелы»^[126], но само давление…» – говорит Радд.

Я киваю. Родители хотят, чтобы мы были успешными, школы этого хотят, и мало кто из нас может подвергнуть это сомнению.

«Когда заканчиваете обучение, – объясняет Радд, – вы чувствуете, как будто сделали все, о чем вас просили, но вы все равно несчастливы. Поэтому вы находите работу (все еще несчастливы), вступаете в отношения (тоже нет) и, возможно, заводите семью. Потом следует рождение детей – еще одна часть жизни, где от мужчин ожидают чего-то сумасшедшего».

Ожидания относительно отцовства сильно изменились за последние сорок лет (слава богу), и у Радда три сына, с которыми он старается помогать с самого их рождения.

«Но я смогу взять только неделю своего отпуска по уходу за ребенком с каждым из них, – говорит он мне^[127]. – Когда Фредди (самый старший) появился на свет, были сложные роды, реально сложные, которые длились 54 часа. Все началось с домашних родов и закончилось экстренным кесаревым сечением. Три дня спустя я вернулся в офис. А потом продолжил выполнять свою патриархальную роль кормильца семьи – мужчины все еще ощущают это давление, – но теперь я переключался в режим «папочки», возвращаясь домой. Вы просто пашете, и неудивительно, что к сорока годам неожиданно задумываетесь: «А было ли это все правильно?» И многие задумываются, а стоило ли оно того? Нет».

Я слышу его, хотя, должна признаться, что мои подруги тоже пашут.

«Но, по крайней мере, они говорят об этом», – вот его ответ.

Это правда.

«Мужчины не говорят о своих эмоциях, – настаивает он. – Все еще».

Они еще не научились использовать систему напарников.

«Думаю, каждый раз, когда у меня получается действительно содержательный разговор с мужчиной средних лет, в какой-то момент они начинают заметно нервничать, потому что они не хотят думать о своем счастье. Они не хотят даже обсуждать его. Потому что тогда они волнуются, что отвалятся колеса. Они переживают, что они не смогут вставать с постели по утрам, – говорит Радд. – Поэтому они не хотят это обсуждать».

Я интересуюсь, связано ли это с тем, как мужчин воспитывали и как их родители подходили к разговорам на болезненные или неприятные темы. Я спрашиваю Радда, говорил ли он когда-нибудь со своим отцом о своих эмоциях. Он качает головой. Тяжелая ситуация.

«Я никогда не разговаривал о своих важных переживаниях с отцом, что довольно традиционно. – Радд уверяет меня, что клише о мужских шуточках, которые я видела в телевизионных шоу Men Behaving Badly или Cheers, до сих пор удручающе знакомы. – Если ты сидишь в пабе и обсуждаешь что-то серьезное, кто-нибудь обязательно подшутит над ситуацией, вместо того чтобы проработать ее, – говорит он. – Так один мой друг объяснял другому моему другу, что у него рак, и уже через три предложения он шутил про яички. И это происходит постоянно».

Юмор как защитный механизм! Снова привет.

Радд тоже так делает:

«Каждый раз, когда меня отправляли на какой-то курс, мне говорили, что я не должен использовать юмор как защитный механизм, – он оттягивает пальцем свой воротник, как будто даже воспоминания об этой ситуации доставляют ему дискомфорт. – Но я игнорировал все это, потому что смех – это довольно легкий путь, чтобы не рассказывать о себе слишком много. Однако мужчинам нужно уметь говорить, и мне это кажется важным».

Как и Ричарду Клотье. Помните Ричарда? Представитель бесплодных мужчин, который отчаянно хотел, чтобы у них с женой был ребенок? Ну, у них есть хорошие новости. Второй раунд ЭКО сработал. Что, очевидно, волшебно. Хотя я спросила его, ощущает ли он то же, что и я, – вину. Что мы какие-то сломанные #какродители.

«Да, вина оставшихся в живых, определенно, – говорит он. – Конечно, я ни на что не променял бы возможность быть отцом, но, по крайней мере, теперь я в курсе проблемы мужского бесплодия. И я разговариваю о том, как я счастлив и рад, что буду отцом, с крайне ограниченным кругом людей. И я думаю, что еще важнее, чтобы мы научились разговаривать о своих чувствах – особенно это касается мужчин – с нашими друзьями. Иначе для чего они нужны? И теперь я открыто говорю на разные темы, потому что на своем опыте знаю, что это действительно помогает».

Лондонцы Джек Бакстер, двадцать восемь лет, и Бен Мэй, тридцать три года, также стали чемпионами системы напарников.

«В идеальном мире, – говорит мне Бакстер, – мы с Беном были бы друзьями только потому, что он стрижет мои волосы и мы оба любим футбол. Но на самом деле мы встречаемся, потому что мы оба потеряли своих лучших друзей и вступили в клуб, членом которого никто не хочет быть, – клуб людей с погибшими отцами».

Бакстер пришел на стрижку в салон Мэя в 2015 году, когда его отец только-только умер от рака кожи, а отец Мэя умирал от опухоли мозга.

«Конечно, сначала мы поговорили о футболе, – говорит Бакстер (он фанат Spurs, а Бен болеет за Southampton), – но быстро начали говорить о наших отцах. Оказалось, что нас обоих вырастили довольно олдскульные мужественные мужчины, которые любили спорт и пить пиво».

Или, как это суммирует Мэй: «Настоящие чудаки».

Отец Бакстера был бодибилдером.

«В нем было восемнадцать стоунов^[128], и плакал он несколько раз за всю жизнь. Он был крепким орешком. Он даже сказал, что его тренировки помогли ему пройти лечение от рака, потому что он был готов к боли. Но я не был готов».

Он вспоминает ощущение несправедливости ситуации: «Мы никогда не говорили об отношениях или эмоциях, пока я рос, поэтому, когда мой отец заболел, я не знал, что делать с этими чувствами. У меня был только этот гнев». Он описывает себя как «злобного молодого человека, ищущего драки: я хотел бросить кого-то под поезд. Я хотел кого-то обвинить».

Бакстер работает на телевидении, в мире мужчин ростом шесть футов, которые носят костюмы и не могут быть грустными: «Этот мир полон эго, но в нем нет места печали. И казалось, я нигде не мог честно поговорить о своих чувствах».

На Бакстера оказывала влияние только одна модель маскулинности – токсичная, с которой он сталкивался, – это та самая концепция, что настоящие мужики не говорят о том, что им грустно.

Мэй разделяет его переживания: «Когда я рос, мы в семье тоже не очень-то говорили об эмоциях, в основном мы просто плевали друг на друга».

Интересно, что Мэй провел 18 месяцев на курсах контроля гнева до того, как умер его отец.

«И это помогло, – подводит он сейчас итог, – потому что, когда папа умер, я чувствовал непреодолимое горе, но, по крайней мере, я знал, что это горе. Я не злился на прохожих на улице без всякой причины. Когда это произошло, я понял, что на самом деле мне было очень грустно».

Как парикмахер, Мэй теперь понимает, что клиенты приходят к нему, потому что знают, что могут поговорить с ним о грусти.

«Особенно мужчины, – говорит он, – которые все еще часто опасаются выражать свои чувства».

Мэй стрижет примерно пятьдесят человек в неделю, и мало кто выходит из его салона, не освободившись от тяжелой ноши.

«Мы можем начать разговор с футбола, – говорит Мэй, – но вы привлекаете людей тем, как и о чем вы говорите. И теперь люди знакомы с моей историей – благодаря социальным сетям – и понимают, что я буду об этом говорить. Они знают, что, возможно, в какой-то момент я упомяну своего умершего отца».

«Это когда-нибудь доставляло дискомфорт клиентам?» – спрашиваю я.

«Мне это не важно, – говорит он. – Это трудно, мы говорим об этом. Это важно. Потому что чувства имеют значение и их не стоит стыдиться».

Бакстер соглашается: «Мы хотим стать следующим поколением мужчин, которые рады поговорить о своих эмоциях и поплакать у всех на виду».

И барбершоп кажется подходящим местом для начала. Исследования самаритян показали, что цирюльники и парикмахеры проводят в среднем две тысячи часов в год, выслушивая проблемы своих клиентов. Идея цирюльника как конфидента и салона как безопасной среды для мужских разговоров не является новой, но теперь это официально признано чем-то принципиально полезным для психического здоровья мужчин.

В США Лоренцо Льюис основал Confess Project (theconfessproject.com), национальную некоммерческую организацию, в которой цирюльники могут связаться с небелыми мужчинами и повысить их осведомленность о психическом здоровье. На протяжении года цирюльников тренируют активно слушать и использовать позитивные высказывания, чтобы бороться со стигматизацией психического здоровья. Британский сторонник психического здоровья и цирюльник Том Чепмен разрабатывает программу обучения с клинической поддержкой – BarberTalk – для парикмахеров и стилистов, которые хотят поддерживать своих клиентов и сообщества в Великобритании. После смерти своего друга Алекса, Чепмен, базирующийся в Торки, основал сообщество The Lions Barber, которое помогает мужчинам говорить о своем психическом здоровье, и снял документальный фильм о суициде среди мужчин «Стрижка за 1,7 миллиона фунтов» – названный так потому, что именно в сумму 1,7 миллиона фунтов оценивается жизнь человека^[129], закончившего ее суицидом, по данным Департаментаздравоохранения Великобритании. Идея, что жизнь может иметь стоимость, для меня предана анафеме, но Чепмен делает это, чтобы донести свою мысль: «Если инвестировать стоимость одной потерянной жизни в сообщество The Lions Barber, наш фонд сможет обучить 13 000 цирюльников, которые потенциально будут контактировать с 2,2 миллиона людей в неделю, давая им надежду, – говорит он. – Эти цирюльники могут быть вооружены знанием, как помочь». По данным ВОЗ, каждые сорок секунд кто-то совершает суицид, и 75 % самоубийц в Великобритании – мужчины, тогда как в США они составляют 78 %. Только среди афроамериканцев суицид стоит на третьем месте среди причин смерти, а в Великобритании суицид стоит на первом месте среди причин смерти у мужчин в возрасте до сорока пяти лет (по данным ONS). Тем не менее исторически сложилось, что мужчины не очень умеют принимать помощь. Опрос, проведенный Форумом мужского здоровья, показал, что большинство мужчин никогда не ходили к своему терапевту, и многие говорят, что испытывают стыд, если признают психические проблемы. Но разговоры и выслушивание проблем спасает жизни – это беспроигрышный вариант.

Я далека от того, чтобы быть апологетом мужских привилегий. Но мне кажется, что нам еще очень далеко до равенства полов, если мы не дадим мужчинам возможность в равной мере испытывать эмоции (также я готова подробнее рассказать о разнице в зарплатах между мужчинами и женщинами, менструации, рождении детей и менопаузе, если кому-то интересно)…

Я разговариваю об этом с Т, и он частично согласен: иногда ночами он лежит и не спит, переживая, как мы выплатим ипотеку, если он потеряет работу (на зарплату писателя будет тяжеловато содержать, кормить и одевать в Дании семью из пяти человек).

Т довольно хорошо умеет раскрываться (как заверила меня моя канадская свекровь, когда мы познакомились: «У него вся душа нараспашку!»). Но все же он признает: «это танец, сложный расчет, который приходится совершать в мужской компании: можно или нет открыться без страха и осуждения. Или хуже того: насмешек».

– Это прыжок веры, – говорит Т, – довериться кому-то: как будто вы подбрасываете в воздух кусочки пазла и надеетесь, что они соберутся вместе.

– Но вы все еще делаете это? – спрашиваю я. – Открываетесь друг другу?

Он кивает.

– Почему?

– Если не спросишь, не узнаешь, – пожимает он плечами, прежде чем добавить: – Или, как говорят у нас на севере: «Shy bairns get no kets»^[130].

В самом деле.

16. Требуется сеть поддержки

Мы все могли бы чаще просить о помощи и быть честнее относительно наших уязвимых мест – открываться людям и активно искать напарников, которые могут поддерживать нас, а мы – их. И чтобы действительно хорошо справиться с ситуациями, когда нам грустно, мы нуждаемся в сети поддержки. Мы должны разговаривать о своих проблемах и о том, что мы чувствуем, с людьми, которым доверяем.

Многие из нас (особенно люди из моего поколения и старше) не слишком выдающиеся, когда дело доходит до обсуждения стресса, слабости или проблем с психическим здоровьем. Наше образование, тренировки или профессия могут повлиять на нашу склонность открыться, причем одна группа людей здесь заслуживает особого упоминания. Группа тех, для кого ставки еще выше.

Добавьте в «ожидание непогрешимости» «стоицизм на стероидах», и мы получаем идеальный шторм… это я про врачей. Дневник Адама Кея про его работу младшим врачом, которую он описал в книге «Будет больно», – это одновременно весело и душераздирающе, потому что он фиксирует, как сложна жизнь младших врачей, как они справляются с ситуациями жизни и смерти при минимальной поддержке. Мне интересно, как доктора грустят, поэтому я говорю с Кеем. Он подтверждает, что поддержки практически нет, и объясняет, что младшие доктора семь лет проходят ротации, то есть ездят по стране, учась в лучших больницах.

«Так это звучит в теории, – говорит Кей, – только вот мало кто задумывался, как это влияет на людей. Раз в год человек переезжает, оставляя позади всю ту сеть знакомств, которую он успел выстроить. Это сложно и в плане личных отношений. В хороший год вы с партнером можете жить на расстоянии около десяти километров. Но в плохой год между вами может быть двести пятьдесят километров».

Кей уже не вместе с тем партнером, о котором он писал в «Будет больно».

«Отношения разрушаются по очень непростым причинам, – говорит Кей, – но работа определенно вносит свой вклад. Мне было бы интересно посмотреть, сколько разводов среди врачей»^[131].

Бывшая девушка Т была врачом. Прекрасная женщина со всех точек зрения, только вот она могла стать совершенно не эмпатичной после сложной смены в хирургическом отделении. Ожидаемо. Кей это понимает: «Доктора как туго натянутый канат: вы не хотите, чтобы доктор был лишенным эмоций психопатом, но вы также не хотите, чтобы он расплакался, когда сообщает вам плохие новости. Поэтому большинство врачей находятся где-то посередине между тем, чтобы быть слишком мягкими или слишком жесткими. Усталость от сострадания – определенно защитный механизм».

Усталость и юмор висельника. В книге Кея есть множество историй про предметы, которые застряли в таких местах, в которых они не должны оказываться (включая запоминающуюся историю про киндер-сюрприз), и извечный союз комедии и медицины.

«Рассказывать смешные истории – универсальный прием, – говорит Кей, – докторам приходится искать способы справиться с ситуацией, и смешные истории помогают».

Юмор – это самая здоровая копинг-стратегия из множества других, которые приняты в профессии. Он рассказывает мне, что некоторые врачи слишком много пьют и склоняются к употреблению наркотиков в свободное время. «Все отчаянно пытаются найти способы справиться с ситуацией». Для Кея таким способом стало ведение дневника.

«И это сработало?»

«Этого было совершенно недостаточно, чтобы выступить в качестве копинг-стратегии, – говорит он, – но это помогло временно прикрыть эмоциональные пробоины, пока их не стало слишком много. И я не перестал справляться».

Самая сложная часть книги Кея – для тех людей, кто ее еще не прочитал, – это запись от 5 декабря 2010 года.

Кей начал проводить кесарево сечение пациентке с недиагностированным предлежанием плаценты – когда плацента находится ближе к шейке матки и поэтому рождается первой. Ребенок умер. Мать потеряла двенадцать литров крови и нуждалась в гистерэктомии (хирургическом удалении матки). Все это ни в коей степени не было ошибкой Кея («Все мои коллеги сделали бы то же самое с таким же исходом», – пишет он), но он не мог смириться с тем, что произошло, и чувствовал себя виноватым. Он не мог смеяться или улыбаться еще шесть месяцев.

Сейчас Кей осознает, что он должен был пойти к психотерапевту: «Но есть взаимный кодекс молчания, который не предоставляет помощь тем, кто в ней больше всего нуждается».

Кей ни с кем не разговаривал о том, что произошло. Семья и друзья думали, что он тяжело переживает разрыв отношений. В каком-то смысле так оно и было. Он говорит мне, что у него годами были флешбэки о произошедшем: «Это всерьез стало частью моего цикла сна до тех пор, пока я не начал говорить об этом».

А он не говорил о произошедшем до выхода книги. Семь лет спустя.

«Изначально было очень сложно рассказать об этом, – говорит он, прежде чем поправить себя, – по-прежнему об этом сложно рассказывать. Это крайне больно. Но потом флешбэки уходят».

Друзья и семья наконец-то узнали истинную причину, почему он ушел из медицины. Я спрашиваю, как они отреагировали.

«Они разозлились, – говорит он, – точнее, они были разочарованы, что я чувствовал, как будто они были недостаточно открыты, чтобы я мог с ними обо всем этом поговорить. Но дело было во мне: я выбрал закупорить эти переживания. – Потом он добавляет: – Я говорю, что все дело было во мне, но также это была часть обучения на врача. Чтобы закалить меня».

Потому что доктора не должны показывать свои эмоции. Даже испытывать эмоции в большинстве стран (отложим в сторону моего датского доктора с туманными глазами).

Кей говорит, что ему по-прежнему пишут или после презентации книги к нему подходят странные люди, которые прочитали книгу и говорят, что ему нужно быть тверже. «Есть люди, которые говорят мне, что все это наигранно», – говорит он.

Я вслух интересуюсь, были ли это мужчины или женщины.

«Исключительно мужчины», – отвечает Кей.

Угу. Ему также писали мужчины-доктора, которые хотели, чтобы он «вел себя как мужик»^[132].

«Они искренне верили, что врач должен таким быть, – рассказывает он. – Я говорил им о том, как заботиться о младших докторах, а они отвечали: «Да, я слышу, что ты говоришь, но врачи должны уметь справляться с этим шоком».

Но если ты переживаешь потрясение за потрясением, в какой-то момент это навредит тебе, вот в чем дело. Это как смерть от тысячи порезов.

Сейчас, чтобы справиться с потрясением, стрессом и печалью, Кей разучился делать некоторые вещи, которым его усиленно учили: «Вместо этого мне пришлось усвоить, что хорошо рассказывать о том, что тебя волнует и расстраивает. Я должен себе напоминать, что нет никакой слабости и ничего странного в том, чтобы сказать своей половинке: «Сегодня у меня был плохой день». То, как поддерживают докторов, тоже должно измениться. Нужна целая сеть, команда, которая будет приглядывать за вами, чтобы вы знали, к кому можно обратиться, если дела пойдут плохо. А затем, в более острых ситуациях, когда происходят очень плохие вещи, нужна страховочная сеть, которая вас подхватит».

Говоря на обычном языке: вам нужен напарник.

Книга Кея стала феноменом. Она выиграла четыре национальные книжные премии, распродано два миллиона экземпляров, и так здорово, что она заслужила все это внимание и даже больше. Но самое неожиданное – это то, как на историю Кея отреагировали по всему миру. Сейчас книга переведена на тридцать семь языков, и как сказал наш совместный издатель в Польше: «Он хорошо известен в Польше. И в других странах тоже».

Когда Кей написал книгу, он надеялся, что ему удастся достучаться до британских читателей, знакомых с идиосинкразией Национальной службы здравоохранения.

«Но люди по всему миру говорят, что это могло произойти в их больнице, – говорит Кей. – В конце концов, это про то, каково быть доктором. И это одинаково, где бы вы ни были».

Разговор с Кеем заставляет меня понять: поджатая верхняя губа – это не британская особенность, а защитный механизм. Это то, что британцы развили для империи. Британские школы были построены, чтобы культивировать это, а окончательно поджатая верхняя губа закрепилась во время войны. И также закрепилась у врачей по всему миру.

Я разговариваю с моей мамой про интервью с Кеем. Она страстная фанатка всего медицинского и смотрела столько эпизодов передачи One Born Every Minute^[133], что полностью уверена, что сможет одной левой принять роды тройняшек, если вдруг придется («Я даже в команде докторов во время викторины в пабе», – рассказывает она при любом удобном случае). Естественно, моя мама читала книгу Кея. Ей особенно интересно мое расследование, связанное с книгой. Она называет его «нашей историей», и она права: так и есть. Поэтому она очень погружена в происходящее.

Это один из ее последних приездов перед коронавирусным карантином, хотя мы еще об этом не знаем. Но мы разговариваем по-настоящему, что для нас в новинку. В один день мы обсуждаем, как чистить овощи для жарки: я эксперт по морковкам, она – по картошке. Мы залезаем на высокие стулья на кухне, потому что все остальное пространство занято (грязными сковородками, варежкой для горячего, наполовину съеденными яблоками, несколькими йо-йо и гаечным ключом), а на нормальных стульях лежат книги, мягкие игрушки и ошметки Weetie-каши, оставшиеся после агрессивного завтрака.

Я рассказываю маме про теорию Мэтта Радда, что школы мало готовят нас к жизни в реальном мире. Я рассказываю о том, как наличие напарника может помочь всем нам лучше справляться со сложными жизненными периодами. Рассказываю про опыт Кея и свою теорию относительно докторов, учеников школ-интернатов, поджатой верхней губы как копинг-стратегии относительно империи и войны.

Мама кивает и говорит: «В этом есть смысл». Она вырезает особенно заковыристый глазок из картофелины и говорит: «Твой дедушка был немецким военнопленным в Италии во время Второй мировой войны и видел, что единственными мужчинами, которые тоже прошли через это, были ученики школ-интернатов». Я знала, что он был военнопленным, но мы никогда об этом не говорили. Именно эту часть, про учеников школ-интернатов, я не знала.

– Видимо, они лучше смогли приспособиться к изменившимся условиям, – добавляет мама.

Это напоминает мне то, что писал историк Томас Диксон про поддержание и подкрепление британского сопротивления во время войны. Мама профессионально выковыривает глазок из картошки, и он приземляется посреди стола.

– Твой дедушка поклялся, что если он выживет и у него будут сыновья, то он отдаст их в школу-интернат, – буднично добавляет она.

– Вау. Хорошо. Подождите, у дедушки был сын?

– Да.

– Мой отец?

– Да?

– Получается, мой отец учился в интернате?

– Да.

Я ошеломленно замираю.

– Ты не знала? – смотрит она на меня.

Откуда бы мне знать? Никто в моей семье мне ничего не рассказывал. Никогда. Так что откуда бы мне знать?

Она кладет свою картофелечистку, вытирает руки кухонным полотенцем, поправляет очки и с помощью одного указательного пальца гуглит на телефоне ту школу, которую посещал отец, и показывает мне их рекламную брошюру.

Выглядит изолированно. На фотографиях нет деревьев, но мне почему-то кажется, что это место продуваемо ветрами. Также выглядит величественно. Я читаю, что школа имеет выдающуюся историю, восходящую к 1500-м годам. У моей семьи нет выдающейся истории (семья, без обид). Мой дедушка, должно быть, долго копил деньги, чтобы отправить туда моего отца.

– А сколько лет ему было, когда он туда уехал? – спрашиваю я.

– Восемь.

Первое, что я думаю:

– Он был младше, чем Борис Джонсон, а потом я думаю… ВОСЕМЬ! Отделиться от семьи, от всего знакомого в таком юном возрасте даже сложно себе представить. Я думаю про моего дедушку, который предвкушал будущее, в котором он отправляет своего восьмилетнего сына, потому что это кажется необходимым для его выживания. Я думаю о том поколении, которое становилось совершеннолетними во время войны. О поколении, которое верило, что то, о чем ты не говоришь, не может сделать тебе больно. Поэтому о грусти и не говорили. Мой дедушка не говорил об этом. Как и его дети. А теперь дети его детей начинают задумываться, что все эти разговоры могут оказаться полезными.

Я интересуюсь, что моя мама сейчас думает обо всем том, о чем не говорили. Пока я взрослела, бодрость долго была нашим modus operandi, а юмор был способом справиться с любой эмоционально сложной ситуацией. Когда дела шли плохо, мы на что-то отвлекались. Если нам было грустно, мы ели печенье. Если нам было совсем грустно, мы ели печенье и чем-то занимали себя. Было съедено много печений, пока я росла, а мама все время была занята. Она работала полный день, растила меня в одиночку, умудрялась приходить на все школьные постановки и даже на День спорта. Теперь я понимаю, что она сбивалась с ног, чтобы не успевать грустить. Если нам было вот прямо совсем реально грустно и был страх соскользнуть, мы притворялись, что расстроены по какому-то поводу, который никак не связан с реальным источником переживаний (однажды мама сказала мне, что она плакала, потому что в сериале «Весенний дозор» показали, как вылупились птенцы зимородка. Это так трогательно).

– Мы просто… не разговаривали об этом, – говорит мне она. – Но сейчас я не уверена, что это каким-либо образом уменьшило боль. Наоборот, теперь я думаю, что, возможно, только усилило ее.

Разговор про грусть часто настолько запретный, что многим из нас сложно подобрать слова, чтобы начать, даже если мы хотим этого. И если мы как-то сумели подобрать слова, все равно сложно найти того, кто выслушает. Таков был, по крайней мере, опыт моей мамы в начале 1980-х, когда она обнаружила, что одинока, горюет и ей не с кем поговорить.

– Люди не хотели слушать грустные рассказы. Про смерть. Им было некомфортно. Поэтому мне было одиноко.

Она рассказывает мне о случае, когда через неделю после смерти моей сестры, просидев, не выходя из дома, она собрала все свои силы, чтобы надеть голубой комбинезон в горошек и взять меня в группу матери и ребенка в церкви. Когда мы вошли, воцарилась тишина. Другие матери расступались перед ней, как будто она была Моисеем в одежде Mothercare. Никто не смотрел на нее. Они смотрели в пол, как будто каким-то образом могли «заразиться» при прямом зрительном контакте. Как будто они могли «подцепить» грусть. Некоторые дети были посмелее и позволили мне поиграть с ними, но моя мама стояла одна. Ее избегали женщины, которые только на прошлой неделе выстраивались в очередь, чтобы поворковать над ее, теперь уже мертвой, крошкой.

– Мы ушли и вернулись домой вскоре после этого, – говорит она мне.

Мама поднимает свою картофелечистку и берется за другую картофелину, прежде чем добавить:

– Думаю, поэтому я так и зациклилась на Hotpoint-парне…

Подождите, на ком? Hotpoint – это же фирма стиральных машин? Пытаюсь идти за мамой по следу из хлебных крошек: школа-интернат, мой отец, эмоции… Горячий Парень?

Это не помогает, поэтому я спрашиваю.

– Я никогда не упоминала Hotpoint-парня? – она звучит удивленно.

Я отвечаю, довольно уверенно, что она никогда не упоминала Hotpoint-парня.

– Ох, ну тогда…

Она начинает объяснять. Мама рассказывает мне, что у нее были проблемы со стиральной машиной, когда она была беременна моей сестрой, и один и тот же сотрудник Hotpoint приходил к ней несколько раз («В те дни клиентский сервис был на высоте»). Затем, когда родилась моя сестра, стиральная машина снова сломалась («С этими грудничками столько приходится стирать!»), поэтому Hotpoint-парень вернулся.

– Я помню, как он держал Софи и играл с ней, пока я заваривала ему чай.

Затем он починил стиральную машину. А потом моя сестра умерла. Мой отец вернулся на работу, а мама осталась сама по себе, с холодным отношением других мам, которые боялись, что трагедия заразна.

– Я просто была так… – она замолкает.

Я пододвигаю ей стакан воды.

– Мне нужно было поговорить с кем-то, кто знал ее. С кем-то, кто играл с ней и заботился о ней. С другом, с кем угодно. Но я не знала, кто бы это мог быть. Поэтому я позвонила в Hotpoint и сказала им, что стиральная машина снова сломалась. А потом мне пришлось действительно ее сломать.

– Ты сломала стиральную машину?

Она кивает.

– Как?

Она не помнит точно. (Возможно, просто палкой?)

– Но он пришел. И я рассказала ему все, что случилось.

Это висит в воздухе несколько секунд, прежде чем я спрашиваю:

– О чем ты ему рассказала?

– Я рассказала ему, как сначала, в течение двадцати минут, приехала «Скорая помощь» и как два парамедика пытались снова завести ее сердце.

Ее голос дрогнул. Я тоже быстро выпиваю стакан воды, мне нехорошо. Она продолжает:

– Потом приехала полиция. Потом врач. Потом судмедэксперт. Потом священник. Потом гробовщик. Я рассказала ему, как ты пошла в детскую, когда я сидела на полу и держала Софи, прежде чем ее забрали. И как ты сказала: «Софи спит, мамочка, положи ее в кроватку». И как я хотела объяснить, что произошло, но не нашла слов. И как после часов расспросов я завернула ее в одеяло и передала офицеру полиции. А затем пришла твоя бабушка и увела нас к себе поесть жареную курицу. А твой отец вернулся на работу на следующей неделе.

Ее голос дрожит. Она рассказывает мне, что стиральная машина «сломалась» еще раз после похорон сестры.

– Hotpoint-парень пришел снова, и мы снова поговорили. Я рассказала ему, как я хотела увидеть Софи после вскрытия, но все говорили мне, что лучше не надо, потому что оно было проведено… очень тщательно. И о том, как у нее был крошечный белый гроб с лебяжьим пухом, который я не могла себе позволить. С лебяжьим пухом! – она трясет головой. – Я помню, как спросила гробовщика: «Это действительно необходимо?» И он ответил: «Вы же хотите лучшего для своей маленькой девочки, правда?»

Теперь мы обе плачем.

Также я в ярости относительно гробовщика, который втюхал моей горюющей двадцатисемилетней матери лебяжий пух в тот момент, когда она была наиболее уязвима. Как человек мог так поступить? Как она могла вынести это? Как она вынесла это? Я не понимаю. Но она смогла. Она вынесла. Она храбрее многих, кого я знаю.

Она рассказывает мне про получение свидетельства о смерти. Обо всех бумагах и формах: розовая форма от полицейского, зеленая от регистратора до погребения. О том, как четверо взрослых мужчин несли гроб моей сестры в церковь.

– Это было смехотворно, я легко могла бы нести его сама. Я хотела нести ее сама.

Моя мама рассказывает мне про похороны, как все ели огурцовые сэндвичи после погребения, до того, как от нее ожидали, что она двинется дальше.

– Но я не могла…

Нет.

– А самый ужасный вопрос, который мне мог задать незнакомец, был: «Сколько у вас детей?» Потому что они никогда не хотели слышать: «У меня было двое детей, но один из них умер».

Я чувствую, как будто кто-то пнул меня в живот. Позже мама расскажет мне, что она периодически испытывает похожее переживание. Я вспоминаю о том, что Джулия Самюэль говорила о том, как человек умирает, но отношения продолжаются. О том, как мы оплакиваем не только человека, который ушел, но и смерть того будущего, на которое мы рассчитывали. Жизнь прервалась. Неожиданно мы получили членство в клубе, в котором никогда не хотели состоять. И моя мама знала, что она будет в этом клубе навсегда.

– И ты рассказала ему все это? Hotpoint-парню? – спрашиваю я, когда снова могу говорить.

Она кивает.

Готовка овощей заброшена, мы плачем, пока у нас не начинает пульсирующе болеть голова, а мозг – вытекать из ушей. «И это, – думаю я, – полезно для нас».

Моей маме нужно было с кем-то поговорить. Ей нужен был напарник. У нее был Hotpoint-парень. (Благослови господь клиентский сервис!) У нас у всех есть своя разновидность Hotpoint-парня – это тот, кто спасает нас, когда мы на самом дне и максимально нуждаемся в поддержке.

Многих из нас вырастили с идеей, что нельзя разговаривать с незнакомцами. Но, возможно, нам стоит это делать. Чаще. В 2013 году психолог Элизабет Данн провела исследование и обнаружила, что минимальные социальные взаимодействия приводят к заметному повышению чувства принадлежности и позитивному эффекту. Связи с незнакомцами заставляют нас ощущать, что мир нас понимает. Мы чувствуем себя включенными в этот мир. И мы доверяем незнакомцам больше, чем нам кажется: от цирюльников, как Бен Мэй, до человека, с которым мы сидим рядом в самолете. Исследования гарвардского социолога Марио Смолла показали, что мы постоянно обсуждаем важные вопросы с неблизкими людьми или потому, что мы не думаем, что они в курсе, или потому, что они просто находятся рядом. Также они как чистый лист: незнакомая, непредвзятая пара ушей. Я тоже иногда бываю таким незнакомцем, получателем секретов, которому изливают душу другие незнакомцы, которым необходимо поговорить, но они не хотят говорить со своими близкими и дорогими людьми из страха, что те будут волноваться за них, или потому, что они могут рассказать кому-то еще, или потому, что будут последствия. Но нам всем важно быть кем-то услышанным.

Система напарников идеальна. Но если этот вариант пока вам не подходит, может помочь добрый незнакомец. И должен. Если вы еще не встретили своего Hotpoint-парня, то еще обязательно встретите. Кого-то с большим сердцем, кто тепло к вам относится без каких-либо задних мыслей, потому что просто так правильно. Если он все еще где-то здесь, то я благодарю Hotpoint-парня своей мамы от чистого сердца, что он был там. Что он выслушал.

Часть третья. Что делать, когда вам грустно

• Это я. Моя часть истории практически закончена, мы почти набрали скорость.

• Здесь я хочу рассказать о том, что делать, когда нам грустно, чтобы почувствовать себя лучше. Не «не грустно», а лучше.

• Цель в том, чтобы почувствовать себя «печально-хорошо», «полезно-печально», «печально, с надеждой на перемены». Дать самим себе шанс бороться и не допустить, чтобы нормальная здоровая печаль переросла во что-то гораздо более серьезное. От того, кто был там и даже носил футболку «Я люблю прозак»^[134], а также от экспертов, встречайте вдохновляющие, смелые, грустные результаты десятилетий исследований того, что может помочь.

• От культуры до лечения библиотерапией; силы солнечного света, войн с термостатом и погружений в ледяную воду. Как проведение времени на природе помогает нам быть грустными и найти баланс, чтобы не выгорать. О парадоксе смартфонов, о том, почему физическая выносливость может привести и к внутренней силе, и о важности активного принятия. Плюс о том, почему все мы нуждаемся в том, чтобы делать что-то для других, идентифицировать себя как активистов и выступать в роли союзников. Прямо сейчас.

• Встречайте тюленя по имени Дерек, купание голышом, сапсерфинг^[135] и парочку очень хороших новостей о хумусе.

• При участии Моцарта; Джека Джонсона; Джеймса Уоллмана; Свена Бринкмана; Фредерика Дугласа; Мэри Уолстонкрафт; Джо из «Маленьких женщин»; погодного психолога Тревора Харли; физиотерапевта Брендона Стаббса; Алекса Сучжон-Кима Пана с рассказом о важности отдыха; Джошуа Беккера с рассказом о минимализме; профессора Феличе Джака с рассказом о еде и настроении; Эллы Миллс с рассказом о балансе; и Номпумелело Мунги Нгомане о том, как «правильно появиться».

17. Принимайте витамины вашей культуры

На следующее утро я отвожу маму в аэропорт. Грустно видеть, что она улетает, и просто… грустно. Это больно – так с ней разговаривать. Я знаю, что ей тоже больно. Но это хорошая боль. Как мышцы болят после качественной тренировки. Идет дождь, быстрее, чем мои дворники успевают смахнуть капли с лобового стекла, поэтому я не сразу понимаю, что мой взор замутнен еще из-за слез. А потом я дома.

Я слышу свою семью раньше, чем я вижу их, на самом деле еще с улицы. В этом нет ничего необычного. Внутри, похоже, произошел какой-то грязевой мятеж, летают грязные ботинки и на полную громкость играет классическая музыка. Прямо как начало эпизода сериала «Инспектор Морс». Правда, композиции Вивальди в нашем доме обычно звучат в контексте выбора пиццы.

Случилось вот что: кто-то возился с радио. На основании отпечатков арахисового масла на боку приемника, я ставлю на младшего сына. Кто бы ни был виноват, он нечаянно стер все наши предустановленные радиостанции и заменил их на Classic FM.

Что? Почему? Как? Даже я не знаю, как изменить базовые настройки.

Мальчик-близнец притопывает, слизывая с руки остатки арахисового масла, прямо как медведь, облизывающий лапу. Он кивает на радио: «Я нажимал на кнопки».

– Понятно. Я слышу. На какую именно кнопку ты нажал?

– Я нажал… – он раздумывает, а потом радостно вскрикивает, – на ВСЕ кнопки!

Радиоприемник в духе скандинавского минимализма, который Т купил на кухню, слишком крут, чтобы иметь вообще какие-либо полезные подписи рядом с кнопками, поэтому я тоже начинаю рандомно нажимать «на все кнопки», когда входит Т.

Он морщится и слегка вздрагивает от шума:

– Это Стиви Уандер?

– Нет, – я смотрю на дисплей, чтобы понять, что сейчас играет. – Это Пуччини.

– Оу.

В случае, если необходимо прояснение ситуации: никто из нас не воспитывался в эдаких больших семьях, любящих классическую музыку (несложно было догадаться). Как-то раз я была на Малере (но вот концерте или представлении?) в надежде впечатлить юношу (честно говоря, он был впечатлен Малером, а вот меня эмоционально избили). Помимо этого я добровольно не связывалась с классической музыкой со школьных времен. Но сейчас, сидя у радиоприемника, как в первые дни работы The Wireless^[136], не могу отрицать, что есть утешение в парящих крещендо Пуччини или меланхолии конкорда Бенджамина Бриттена из «Глорианы», которая звучит следом и успокаивает наши нервы.

Все поверхности, покрытые арахисовым маслом (включая детей), отмыты. С грязью справляется швабра. Ставится чайник. И потом мы сидим. И слушаем. И что-то чувствуем. Не то чтобы расслабление, но… мы чувствуем связь.

Психологическая польза классической музыки давно доказана, а эффект Моцарта описали еще в начале 1990-х. Суть в том, что слушание музыки Моцарта заметно улучшает наши навыки ориентации в пространстве. Что распространено гораздо менее широко, так это то, что эффект сохраняется всего десять или пятнадцать минут.

– Десять-пятнадцать минут, – Т хмыкает, когда я рассказываю ему об этом. – И что, если ты прямо сейчас забросишь меня в лабиринт, возможно, у меня будет преимущество?

– Вполне себе.

Я настаиваю, что доказательств больше, так как знаю, что предыдущие исследования показали, что музыкальная терапия снижает стресс, депрессию и тревогу у беременных женщин (согласно исследованию Медицинского университета Гаосюн, Тайвань). В другом исследовании, проведенном в университетской больнице Дзюнтендо в Токио, мышам, которые восстанавливались после пересадки сердца, включали «Травиату» Верди, Моцарта или ирландскую певицу Энию^[137]. Обнаружилось, что мыши, которым ставили классическую музыку во время реабилитации, прожили почти в четыре раза дольше. «И нет, я ничего не придумываю», – утвердительно говорю я Т.

Прослушивание грустной музыки, когда нам не по себе, приводит к повышенному эмоциональному проявлению, которое может сформировать чувство принадлежности, дать нам идентичность и даже помочь вылечиться. Об этом говорит наука. Исследования показывают, что, когда мы в депрессии, то склонны ставить грустную музыку. Исследователи Университета Южной Флориды ставили людям в депрессии и без фрагменты из грустных музыкальных произведений («Адажио для струнных» Сэмюэля Барбера и «Ракавот» Ави Балили), а также из счастливых и нейтральных музыкальных композиций. Исследователи обнаружили, что участники с депрессией с бо́льшей вероятностью выбирали грустную музыку, потому что она была расслабляющая и успокаивающая. Другое исследование Лимерикского университета показало, что люди без депрессии также предпочитают грустную музыку, когда им грустно, потому что грустная музыка «как поддерживающий друг», она вызывает в памяти горько-сладкие воспоминания (как saudade, о котором мы говорили в главе 12).

Крайне важно, что грустная музыка также выполняет роль приемлемого отвлечения, позволяя нам вырваться из тишины и почувствовать себя соответствующим образом, когда нам грустно. При всей моей любви к группам Whitesnake и Van Halen (очень люблю их, спасибо, что спросили), веселая музыка может казаться немыслимой во время печали. Но грустная музыка может нарушить тишину, в то же время выступая как компаньон при нашем плохом настроении или тревожном состоянии. Она может охватить разные человеческие страдания, дать нам ощущение перспективы и заставить нас почувствовать, что мы не одни.

Многие из нас полагаются на это, и те, кто слушает музыку три и более часов в день, заявляют, что для них это важнее, чем кофе, секс или просмотр телевизора. 38 % людей говорят, что не чувствуют себя в стрессе, когда слушают музыку, по сравнению с 5 % людей, которые говорят, что их жизнь лишена стресса – по данным одного из исследований Sonos^[138]. Некоторые возражают, что, если не подошла классическая музыка, может помочь и поп-музыка. Некоторые песни по личным причинам имеют дополнительный эмоциональный смысл, в то время как остальные рождаются в результате такой жгучей трагедии, что они не могут не оказывать на нас воздействия. Как Tears in Heaven^[139] Эрика Клэптона, написанная, когда умер его четырехлетний сын Коннор. Или Jesus to a Child^[140] покойного Джорджа Майкла, посвященная его партнеру Ансельмо Фелеппу, который умер из-за кровоизлияния в мозг, вызванного СПИДом. Джордж Майкл не мог писать песни восемнадцать месяцев с тех пор, как умер Фелеппа, но затем он сочинил Jesus to a Child всего за час. Это помогло ему оплакать свою потерю, и он посвящал эту песню Фелеппе каждый раз, когда исполнял ее вживую. Или есть I Wish It would Rain^[141] группы Temptations, написанная 23-летним Роджером Пензабене, от которого только что ушла жена. Ему хочется плакать, чтобы облегчить боль, но мужчины не должны плакать, поэтому он надеется, что пойдет дождь, который скроет его слезы. Но дождь не идет. Он не может облегчить боль. Пензабене кончает жизнь самоубийством в канун нового, 1967 года, неделю спустя после релиза сингла.

Музыка может ударить нас в солнечное сплетение. Она может заставить наши колени подогнуться и опуститься на пол, возвращая нас обратно во времени, чтобы вспомнить и проработать те эмоции, которые все еще преследуют нас. Определенные песни всегда заставляют меня остановиться. Когда я слышу Save Tonight Eagle-Eye Cherry, у меня каждый раз перехватывает дыхание (неподходящий парень + первая любовь = столкновение, которое просто убило меня). То же самое с Love Me or Leave Me^[142] Нины Симон (высокий парень, который буквально понял текст). Моя мама обращается к музыке своей молодости, когда ей грустно, – это в основном Simon & Garfunkel и Дженис Йен. Говорит о многом то, что я ни разу не слышала ни одной песни Дженис Йен, хотя прожила первые восемнадцать лет и заметную часть в промежутке от двадцати до тридцати лет вместе с мамой. Мы все грустим в приватной обстановке. Но мне приятно знать, что у нее, по крайней мере, есть песни, которые помогают справиться с болью.

«Даже более сдержанная музыка может помочь, когда мы боремся», – говорит Микаэль Оддер Нильсен, менеджер kulturvitaminer, или витамина культуры, программы, которая проходит в Ютландии (Дания), недалеко от того места, где я живу. Нильсен предлагает людям, которые страдают от стресса, тревожности и депрессии, возможность пройти ускоренный культурный курс.

«Мы используем плейлисты, разработанные музыкальными терапевтами, чтобы дать мозгу отдохнуть, что, в свою очередь, позволяет отдохнуть и телу», – говорит Нильсен, объясняя, что музыка снижает возбуждение, ведь музыка предсказуема, даже немного скучна.

«Кто из исполнителей, например, входит в плейлист?»

Он думает, прежде чем ответить: «Джек Джонсон».

Хм… Далеко не факт, что, когда мне грустно, я сама включила бы Banana Pancakes, но позже я пробую это сделать, и странно – но это работает (воу). Теперь я думаю про Джека Джонсона как про аудиоэквивалент книжки-раскраски с мандалами. Я рассказываю Нильсену, что могу пополнить их ряды, и он рассказывает мне про другие направления программы kulturvitaminer. Частично они получают финансирование от Департамента здравоохранения Дании и на местах разрабатывают программы, поощряя культурное участие безработных или тех, кто находится в длительном отпуске по болезни.

«Мы хотели посмотреть, сможем ли мы улучшить психическое здоровье людей, уменьшить социальную изоляцию и помочь им вернуться на рынок труда с помощью культуры, – объясняет Нильсен. – Подходящих под критерии местных жителей приглашали на две-три культурные экскурсии в неделю на протяжении десяти недель, чтобы посмотреть, станут ли они себя лучше чувствовать. И это сработало».

Я разговариваю с Джонасом, который страдает от тревоги. Он боялся социальных взаимодействий до того, как записался на курс. Но программа изменила его жизнь.

«Это был вид активности, который заставлял меня выйти из дома, и там все ко мне относились как к нормальному. Ведь я – это не только моя тревога, я – это я, – говорит Джонас. – Так что курс помог мне снова почувствовать себя собой».

Бывшая преподавательница детского сада Эви рассказывает мне, как она шесть лет страдала от стресса и хронической бессонницы: «До того как я начала испытывать сильный стресс, я часто ходила на концерты и в музеи, а потом перестала. Ничего меня не делало счастливой и вообще не имело смысла».

Мне это откликается.

«Когда вы в депрессии, часто культура становится первой вещью, которая вас не раздражает, – объясняет Нильсен. – Вы слишком озабочены тем, как прожить этот день. Моя роль в том, чтобы такие люди снова привыкли к миру или даже заново с ним познакомились».

Структурированные, ритуализированные встречи и запланированные в ежедневниках прогулки помогают людям вернуться обратно в культуру и украдкой получить преимущества: нам может не хотеться выходить из дома и социализироваться, когда за окном дождь, а дома есть Netflix. Но если это часть курса, мы каким-то образом обязаны – финансово или социально, потому что пообещали, что встретимся там с кем-то, и это повышает шансы, что мы придем. А элемент скрытности означает, что Нильсен сделал этот курс особенно полезным для мужчин, которые могут менее охотно выражать свои негативные эмоции и показывать свою уязвимость (спасибо, социальное научение). Это система напарников и ритуалы, ну или культура по расписанию (а кто же не любит расписания?! Точно не я, я обожаю расписание).

В культурной программе Ольборга восемь направлений, первое – это групповое пение, которое помогает наладить социальные связи и объединяет большие группы. Курс включает в себя путешествия в городской архив, чтобы узнать что-то о местной истории и «развить чувство принадлежности и гордости», по словам Нильсена. Участники также ходят в театр, картинные галереи и принимают участие в творческих семинарах, про которые доказано, что они повышают способность сопротивляться. Они даже принимают участие в выступлениях симфонического оркестра Ольборга («Это так трогательно, – говорит Нильсен, – часто кто-то даже плачет»). Это умно, ведь ученые из Королевского музыкального колледжа обнаружили, что прослушивание живой музыки снижает стресс.

Конечно, карантин вмешался в налаженный здесь порядок. Многие галереи, театры и концертные пространства старались перейти в онлайн, но COVID-19 все еще представляет серьезную угрозу для изобразительных искусств. На радио BBC4 в июне 2020 года прозвучал отчет, который оценивает, что 70 % театров могут закрыться, потому что не смогут работать с соблюдением мер социальной дистанции. Влияние пандемии на экономику и представителей творческих профессий сохранится на несколько лет после окончания пандемии – можем все вместе взгрустнуть об этом. Но также мы можем признавать и ценить вклад культуры и как много она значит для нас – что за нее стоит держаться^[143].

Многие из нас помнят, как они посмотрели на произведение искусства, которое их тронуло. Буквально в прошлом году Т напомнил мне, что нужно дышать, когда я смотрела на невероятный свет, пойманный на картинах скагенских художников – группы скандинавских художников, которые собирались в деревушке Скаген на севере Ютландии с поздних 1870-х. Посреди похода по картинной галерее я встретилась с таким количеством необычного, что мне пришлось присесть. У этого есть название, кстати. Синдром Стендаля^[144], или флорентийский синдром, – это состояние, когда у нас кружится голова, мы теряем сознание и галлюцинируем в присутствии прекрасного или впечатляющего произведения искусства. Синдром назвали в честь французского автора Стендаля, который, когда был во Флоренции, был так восхищен красотой и искусством вокруг себя, что ходил и боялся упасть. Такая арт-атака, бросающая тень на популярное телешоу Нила Бьюкенена 1990-х годов. Иногда единственная реакция на любые переполняющие человека эмоции – это упасть и остаться там (Я никогда не бывала во Флоренции, но да поможет мне бог, когда я там окажусь.)

Культура как лекарство – это не новая идея. В 2008 году тогдашний министр здравоохранения Великобритании Алан Джонсон призвал к тому, чтобы искусство стало неотъемлемой частью здравоохранения, а в 2009 году Королевский колледж психиатров рекомендовал «заниматься искусством» и «развивать творческие способности» в интересах общественного психического здоровья. Прошло больше десяти лет, и количество доказательств влияния искусства на самочувствие только растет. Исследования показывают, что назначение искусства ценится как теми, кто участвует, так и теми, кто его назначает, а также это чрезвычайно рентабельно^[145], потому что сокращает количество посещений врача, а участники получают передаваемые навыки, которые могут помочь им сохранить здоровье и работу. Среди скандинавских стран искусство чаще всего прописывают в Швеции, но в Австралии с 2013 года действует Национальная структура в области искусства и здравоохранения, призванная содействовать интеграции искусства и здоровья. Хотя положение в Великобритании остается неоднородным, новый проект Королевского и Университетского колледжей Лондона – это самое обширное в мире исследование влияния искусства на здоровье и масштабируемости этого влияния. Есть несколько локальных инициатив, таких как проект Artlift в графстве Глостершир или Strokestra, результат сотрудничества Королевского филармонического оркестра и Hull Stroke Service, где 86 % участников отметили, что занятия музыкой ослабили их симптомы и улучшили сон.

В 2017 году всепартийный отчет в Великобритании подтвердил, что искусство поддерживает людей здоровыми, помогает выздоравливать от болезней, жить дольше и жить лучше. Лучше всего это сформулировал художник Грейсон Перри, комментируя этот отчет: «Создание и потребление произведений искусства поднимает настроение и сохраняет нас здоровыми. Искусство, как наука и религия, помогает постичь смысл нашей жизни, а это позволяет нам чувствовать себя лучше». В настоящее время накоплен значительный объем доказательств, показывающих, как искусство может смягчить некоторые негативные последствия социального неблагополучия, а обзор 2015 года обнаружил, что направления на культурную терапию приводят к повышению самооценки, ощущению расширения возможностей и снижению тревоги и депрессии.

«Мы можем видеть, что это работает, благодаря многим людям, – говорит Анита Йенсен, научный сотрудник отдела коммуникации и психологии Ольборгского университета, с которой я говорю про датскую схему. Это относительно недорого, и нет никаких негативных побочных эффектов (помимо разве что синдрома Стендаля)».

Другое популярное направление курса kulturvitaminer – это совместное чтение, когда взрослых поощряют уютно устроиться под одеялами в слабо освещенной комнате в библиотеке, пока два часа библиотекарь читает им вслух. Звучит абсолютно райски, и теперь это то, о чем я мечтаю на день рождения и в Рождество. Большинство из нас не читали книг с детства, не считая аудиокниг. Я говорюбольшинство, поскольку, очевидно, некоторые образуют пары со столь романтичными партнерами, что те настаивают на чтении своим любимым – поэзии, философии, признанных литературных шедевров, книг Mills & Boon^[146], чего угодно. Этим людям я передаю свои поздравления. А всем остальным скажу: нет, мне тоже не читают вслух. Я представляю, что, когда тебе читают, это очень интимное и воспитательное переживание, которое еще может быть довольно эмоциональным. Как говорит мне Эви: «Я провела такую заметную часть моей жизни, читая вслух другим, когда работала преподавателем в детском саду, но в этот раз мне нужна была помощь, и я почувствовала, что… обо мне заботятся. И это очень сильно».

Когда мы в депрессии или страдаем от тревожности, многим из нас сложно читать. Когда я подавлена, то не могу сосредоточиться и слова на странице вообще не имеют никакого смысла. Также сложно смириться с тишиной, в которой обычно читают. Но когда вам читают – в моем случае с помощью аудиокниг – это что-то другое. Как будто вас бережно берут за руку и ведут в приключение (хорошее). Я слушаю, когда иду домой, отправив детей в детский сад. Я слушаю в машине, когда покупаю продукты или пока готовлю. Я слушаю ночью, если не могу заснуть. С аудиокнигой от нас не ожидается ничего, кроме того, чтобы слушать. И это неизменно обогащает.

Теперь в Дании совет Ольборга решил поставить в приоритет культурную витаминизацию и запустить программу на постоянной основе. А еще один местный житель Ольборга выступает за культуру как лекарство для всей Дании и большей части Европы. Философ-стоик Сенека рекомендовал читать поэзию, смотреть на зеленые объекты и играть на лире, чтобы прожить хорошую жизнь. Ницше верил, что искусство является проводником, через которого мы объединяемся как человеческие существа и можем постичь катарсис через трагедию. Сегодня датский психолог и философ Свен Бринкман формулирует всё еще более конкретно, выписывая романы, как полярную звезду современной жизни.

Бринкман быстро становится национальным сокровищем Дании. Как скромный университетский профессор он работал вне поля зрения радаров до недавнего времени, писал академические тексты, «которые читали от силы одиннадцать человек», как он сказал мне при личной встрече. Затем, в 2014 году, он опубликовал книгу «Конец эпохи self-help». Как перестать себя совершенствовать (Stand Firm), сатиру на традиционные книги по самопомощи, которая стала бестселлером (датское название Stе fast). Теперь Бринкман регулярно появляется на датском радио и телевидении, и часто на международном уровне. Поначалу он может показаться устрашающим из-за его твердой точки зрения, высокого интеллекта и нескольких определенно свирепых фотографий, доступных общественности. К счастью, я чувствую себя смелой во время нашего разговора. А он доказывает, что гораздо более приятный в общении, чем я думала («Я не знаю, почему люди думают, что я страшный, – говорит он мне. – Я себя вообще так не вижу. Я просто парень, который лежит всю ночь без сна, переживая о разных вещах»). Бринкман занятой человек: с тех пор как он опубликовал Stand Firm, он стал ведущим защитником романов как силы, которая способствует максимальному развитию личности.

Бринкман настаивает, что романы важны не только потому, что они являются хорошо написанными произведениями искусства, но и так как они раскрывают вопрос – что значит быть человеком. Хороший роман исследует, о чем эта жизнь, и помогает нам обрести ощущение перспективы относительно нашего собственного существования. Романисты не ограничены тем, чтобы говорить от лица только одного персонажа, они могут говорить разными голосами и даже противоречить друг другу. Благодаря полифонической натуре романы могут научить нас понимать и ценить другие точки зрения. И это довольно буквально «улучшает наш разум», по словам Бринкмана.

18. Прочитайте об этом все

Снимки мозга показывают, что, когда мы погружены в книгу, мы мысленно проигрываем действия, события и звуки истории, и это стимулирует наши нейронные пути. Также доказано, что чтение повышает уровень эмпатии и помогает нам ощущать связь друг с другом. Как пишет британский философ Ален де Боттон в своей части книги «Скорость бытия»: «Нам были бы не так сильно нужны книги, если бы все вокруг нас хорошо нас понимали».

Но они не понимают. Поэтому книги нам нужны.

Если мы в депрессии или страдаем от тревоги и не можем читать, аудиокниги могут помочь. Истории помогают удержать нормальную грусть от перехода во что-то более серьезное, и мы можем использовать книги как элемент поддержки своего психического здоровья. Особенно художественные книги, с точки зрения Бринкмана.

Романы помогают нам решать моральные дилеммы и рассматривать разные версии «что, если…» этого мира. Они заставляют нас задумываться о причинах собственного поведения и убеждений. И они могут это делать, даже если были написаны задолго до нынешнего момента. Роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» 1932 года описывает будущее, в котором эмоциональную боль снимают с помощью специальной таблетки – сомы. И книга написана как антиутопия. Только сегодня описания Хаксли о добровольной эмоциональной стерильности не кажутся слишком неестественными. Мы все ищем удовольствий и избегаем боли. В психоанализе Фрейда есть принцип удовольствия, который говорит, что все мы стремимся к поиску удовольствия и стараемся избегать боли, чтобы удовлетворить свои биологические и психологические потребности. Наша скорость развития технологий означает, что дивный новый мир без боли уже не кажется недостижимым. На всякий случай, если я выразилась недостаточно ясно: это будет НЕ полезно. Так что «О дивный новый мир» Хаксли – это прекрасный пример романа, который помогает нам рассмотреть, прочувствовать, предсказать и обдумать. Среди рекомендаций Бринкмана в списке писателей, которые помогают нам стать полифоничными, есть Чарльз Диккенс, Владимир Набоков, Харуки Мураками, Мигель де Сервантес, Мишель Уэльбек, Кормак Маккарти или Карл Уве Кнаусгор. «Романы, – говорит он, – учат нас твердо стоять на ногах, помогая нам найти внешние смыслы и сформировать взгляд на жизнь».

Но Бринкман не фанат нон-фикшен книг. По сути, он бы хотел, чтобы мы захлопнули книги или оторвались от электронных читалок. В своей книге Stand Firm (да, это нон-фикшен книга, и он осознает ироничность ситуации) он настаивает на следующем: в биографиях или книгах по самопомощи нам представляют идею, что мы сами являемся внутренней и единственно верной точкой жизни, а также «предлагают искупаться в славе оптимистичной истории развития». Это, по его словам, усиливает идею, как будто жизнь – это что-то, что мы контролируем. А как светский датский психолог с философским образованием, Бринкман верит, что дело обстоит совсем не так. Если на одном полюсе у нас Тони Роббинс с его «Вы можете делать все, что захотите, если вы этого сильно хотите», то Бринкман будет на противоположном полюсе. Возможно, где-то на улице, читая Набокова. «Никаких биографий и книг самопомощи, – говорит Бринкман. – Романы – да, потому что они помогают нам осознать наше существование как сложное и неподвластное контролю».

Тут я испытываю замешательство. Я точно за романы! Но биографии всегда казались мне чрезвычайно убедительными и удивительно обнадеживающими. Как это преподносит ирландский писатель Колм Тойбин: «Чтобы взбодриться, читайте биографии писателей, которые сошли с ума». Те биографии, которые я читала, обычно не увязывают жизнь в один аккуратный бантик. По факту, совсем наоборот: они убеждают меня, что все совершают ошибки и что другие люди проходили через те же препятствия, с которыми сталкиваемся и мы. Когда я переживаю о жонглировании писательством и родительскими обязанностями, то вспоминаю автобиографию Джеймса Балларда и как автор «Империи солнца» воспитывал троих детей как отец-одиночка после внезапной смерти его жены^[147]. Его младшей дочке Беа в тот момент было всего пять лет. Должно быть, это было невыносимо больно для всех них. Я пытаюсь представить его ежедневный распорядок: как он разговаривал со своими детьми, как он был родителем, а затем переключался в режим писателя. Я удивляюсь, как он со всем этим справлялся, точно так же, как когда читаю про жизнь какого-то другого человека. Это заставляет меня думать, сочувствовать и чувствовать связь с неким универсальным общечеловеческим опытом.

Есть биографии людей, которые выигрывали войны и делали открытия, а также есть документальные свидетельства жизней, которые часто остаются невысказанными. Домашняя жизнь долгое время не считалась достойной фиксации в письменной форме, и все, что читали или о чем думали женщины, также считалось чем-то «меньшим», незначимым. Но я не могу перестать думать, что биографический жанр может это исправить.

«Маленькие женщины» Луизы Мэй Олкотт заставили меня плакать в детстве, и я была страшно огорчена, когда Джо отвергла любовь молодого горячего Лори и в итоге закончила со старым глупым профессором. Но во взрослом возрасте я почитала больше об Олкотт, и решение Джо приобрело для меня новый смысл. Оказывается, Олкотт так же, как и Джо, писала готичные триллеры. Пока Джо, приняв моральную позицию старого глупого профессора, выбросила свои истории в огонь, Олкотт напечатала свои и заработала денег^[148]. Она также написала «Маленьких женщин» за десять недель (#писательскиецели) и стала финансово независимой благодаря книге, которая постоянно переиздается с 1868 года. Пока сестры Марч были вынуждены соответствовать традиционным женским ролям и даже Джо вышла замуж (за старого глупого профессора), Олкотт никогда не вышла замуж и в поздние годы писала о довольно пикантных героинях, включая актрису, которая изображала гувернантку, чтобы соблазнить хозяина дома (Behind a Mask^[149]). Олкотт также смогла поддерживать всю свою семью с помощью своих впечатляющих заработков. Это было очень кстати, поскольку ее отец, Амос Бронсон Олкотт, считал позицию кормильца несовместимой со своим трансцендентным идеализмом (не все ли мы так считаем?) и его стремлением создать идеальное общество (типичный Амос…). Знания про жизнь автора «Маленьких женщин», о ее страсти, увлечениях и мотивах только усилили мое удовольствие от ее работ.

Впервые я прочитала книгу Мэри Уолстонкрафт «В защиту прав женщин» в конце 1990-х, будучи студенткой, которая пила пиво и носила флис. Оригинальный манифест феминизма показался мне одновременно невероятно злым и совершенно воодушевляющим. Это была торпеда в форме книги, которая заставила меня сделать – что угодно, – чтобы быть полезной. Позже, когда получше узнала биографию Уолстонкрафт, это не только не принизило, но увеличило мое восхищение ее работой.

Уолстонкрафт была вторым по старшинству ребенком из семи в семье жестокого отца, который как-то раз без особенных на то причин повесил семейную собаку. Годами он сексуально насиловал свою жену, и, будучи подростком, Мэри Уолстонкрафт ночь за ночью разбивала лагерь у материнской двери, надеясь защитить ее. Она не могла остановить своего отца, но каждую ночь пыталась. Она была храброй и одаренной. Но не была святой.

У Уолстонкрафт было много достоинств, но делиться она не умела. Однажды она написала своей лучшей подруге Джейн, что она бы предпочла, чтобы та не общалась с другими девушками, говоря, что «я должна быть на первом месте или ни на каком». В другой раз она написала бедной Джейн: «Я почту за особую услугу, если вы позвоните сегодня утром, и будьте уверены, что, однако, более достойная мисс Р. [подруга-соперница] может быть вашей любимицей, но она не может любить вас больше, чем ваша покорная слуга Мэри Уолстонкрафт. P.S. Я сохраню ваши письма как напоминание, что однажды вы любили меня, но не имеет никакого значения, храните ли вы мои письма, ведь вы не уважаете меня как писателя».

Ауч.

Узнав больше о жизни Уолстонкрафт, мы лучше понимаем, насколько чудесной и революционной занозой в заднице она была все это время. Мы все можем ошибаться, мы же люди. И для женщин, чьи истории сотни лет оставались нерассказанными, это ощущается как что-то важное. Подъем феминизма в XVIII веке сопровождался ростом постановки диагноза «истерия», чтобы снова нас заткнуть. К XIX веку было широко распространено убеждение, что слишком хорошо образованные женщины могут иметь сломанную матку (я перефразировала), и мы все пали бы жертвами anorexia Scholastica – неизлечимой «болезни», при которой женщины, очевидно, испытывали головные боли, неврозы, приступы эпилепсии, теряли вес и мораль и даже впадали в кому. Все это кажется довольно суровым наказанием за простую любовь к книгам и заставляет меня хотеть защищать наше право читать то, что мы любим, когда нам хочется. Биографии в таком случае могут стать частью феминистической повестки. А также оказаться важными с точки зрения инклюзивности.

Я думаю про все те группы, которые годами исключали – от ЛГБТИК+ до голосов небелых людей, и кажется очевидным, что представленность – это битва, которую мы по-прежнему ведем. Биографии дают право голоса людям, которых могли не услышать раньше. Классический пример – мемуары доктора Майи Анджелу «Поэтому птица в неволе поет». Или мемуары «Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба», написанные в 1845 году Дугласом, который родился рабом в Мэриленде, США, и впоследствии стал одним из самых выдающихся аболиционистов XIX века. После гражданской войны и отмены рабства он вел кампанию за предоставление равных прав для афроамериканцев, споря с Линкольном, который хотел, чтобы освобожденные рабы покинули Америку. «Мы родились здесь, – говорил Дуглас, – и мы останемся здесь». Я знала о наследии Фредерика Дугласа чудовищно мало до тех пор, пока мне не посоветовали прочитать его автобиографию в 2018 году. И это было важно. Я могла бы продолжать (и я продолжу: Born a Crime^[150] – восхитительный рассказ Тревора Ноа о том, как он рос в Южной Африке, сын белого отца-швейцарца и черной мамы-коса, во времена, когда такой союз считался преступлением и карался пятью годами тюремного заключения). Достаточно, чтобы сказать: биографии играют важную роль в нашем понимании этого мира.

Я рассказываю это Бринкману, который признает, что часть его книги, в которой он против автобиографий, самая противоречивая («Это была единственная глава, против которой возражал мой издатель»), но он объясняет, что имел в виду определенный тип биографий.

– Это был героический жанр, про героя, который захватывает весь мир, – говорит Бринкман.

– А это нехорошо?!

– Да, – говорит он мне. – Потому что это не соответствует жизненному опыту множества людей, и мы можем только чувствовать себя неполноценными, когда читаем такие истории. Конечно, нам нужны все возможные голоса. И сам я большой фанат романизированных автобиографий. Важно показывать жизнь такой, какая она есть. Она гораздо сложнее и не такая… блестящая.

Я понимаю его аргумент. Бринкман – ученик стоиков, которые считают, что мы не должны ставить себя в центр мира и вообще должны стараться исключить «Я» из уравнения везде, где это возможно. Также Бринкман – датчанин, а в Дании есть кодекс поведения – Закон Янте^[151], – который гласит, что никто не должен считать себя особенным, а коллектив стоит выше индивида (см. северный демократический социализм/до слез высокие налоги). Выражение индивидуальности и личного успеха традиционно не поощряется в северной культуре. Так что само собой разумеется, что индивидуалистический подход будет в книге про одного человека, книга будет показывать его цели и точку зрения, а испытания и невзгоды на жизненном пути будут иметь меньшее значение. Особенно если этот человек яркий, успешный, типаж «Посмотрите на меня», он будет пытаться поделиться с миром своей мудростью, не учитывая вклад других людей.

Но есть и другой способ взглянуть на эту ситуацию. Способ, при котором героев ставят в центр повествования, на первый план.

Британский автор и трендсеттер Джеймс Уоллман, известный книгой Stuffocation^[152], советует нам всем представлять себя как героев на нашем собственном пути. Вместо того чтобы ограничиваться идеей архетипичного героя, он хочет переструктурировать героический нарратив, чтобы он был применим ко всем нам. Я встречаюсь с Уоллманом в Лондоне, мы пьем чай в недрах Барбикана в одну дождливую субботу, пока он рассказывает о путешествии героя и о том, как жить в этой парадигме.

«Нарратив пути героя» подразумевает, что практически любая история будет развиваться по одним и тем же нарративным лекалам или в соответствии с базовым сюжетом. Герой переживет зов к приключению, пересечет линию невозврата, встретится с вызовами, соперниками и союзниками. Неизбежно будет суровое испытание, во время которого герой столкнется с главным препятствием, прежде чем он заберет награду(ы) и проделает путешествие обратно к обычной жизни. Всего в нарративной структуре исходного пути героя семнадцать стадий, которые выделил и описал мифолог Джозеф Кэмпбелл в своей классической книге «Тысячеликий герой»^[153] в 1949 году.

Уоллман рассказывает мне про австралийского психолога Клайва Уильямса, который прочел «Тысячеликого героя» и задался вопросом – можно ли применить архетипичную структуру пути героя к реальной жизни? Чем больше Уильямс думал об этом, тем больше замечал, что стадии пути героя были и в его жизни. Он нашел полезный способ, как посмотреть под другим углом на трудности, с которыми он столкнулся, поэтому, когда на его пути встречались препятствия или люди, вместо того чтобы испытывать отчаяние, он воспринимал их как неотъемлемую часть своего путешествия: включая испытания, союзников и соперников. Это натолкнуло его на мысль, что идею пути героя можно использовать как набросок для жизненного пути.

«Когда я первый раз наткнулся на работы Уильямса, это была эврика, – говорит Уоллман, который пишет об этом в своей последней книге «Время» и как его провести (Time and How to Spend It). – Чем больше я думал об этом, тем больше я соглашался: путь героя – это невероятно полезный подход». Рассматривая неудачи и трудные жизненные периоды нашей жизни как необходимые стадии в нашем личном нарративе, Уоллман верит, что мы можем лучше справляться с ними и чувствовать себя менее деморализованными, когда препятствия поднимают свои уродливые головы. «Мне это все кажется очень осмысленным», – добавляет он.

Я упоминаю Бринкмана и северный подход, согласно которому мы не должны думать, что мы особенные или звезды какого-то шоу (даже своего собственного).

Не слишком ли мы уже помешались на том, чтобы стать героем на своем собственном жизненном пути? Не стоит ли нам попытаться быть больше стоиками?

Уоллман считает, что нет.

«Стоики – идиоты! Я имею в виду следующее: я не согласен с их точкой зрения. Конечно, все дело в нас: мы буквально видим мир собственными глазами, и никак иначе, – говорит он. – Глупо думать по-другому – ведь это значит отрицать свое существование. Мы не больше чем пускаем ветры по ветру, поэтому нам надо обрести контроль. Человеческим существам нужны истории, а мы должны быть в центре своих историй, потому что какие у нас есть альтернативы? Вы не можете быть второстепенным персонажем в собственной жизни».

Уоллман твердо придерживается этого мнения: «Если вам некомфортно называть себя героем, попробуйте называть себя протагонистом. Но это должна быть история про вас. Если вы не герой, вы теряете собственную идентичность. Когда мы говорим людям, что потеряли нить повествования, мы имеем в виду, что не понимаем, каково их место в нашей истории».

Удивительно, но за этим тезисом есть и научные подтверждения.

Исследования показывают, что люди, склонные рассматривать свою жизнь как историю персонального роста – то есть как путешествие, – имеют более высокий уровень эвдемонического благополучия, что связано с хорошей жизнью, и для этого не нужно постоянно чувствовать себя счастливым. Это напоминает мне про специализирующегося на утрате детского психотерапевта Росса Кормака, который начинает работу с семьями, пережившими утрату, с просьбы сконструировать, что с ними произошло – сформировать нарратив с началом, серединой и концом. Люди, которые воспринимают непростые времена как трансформирующий опыт, а страдания как путь к получению новых инсайтов, чувствуют себя гораздо лучше психологически. Но оборотная сторона таких стандартных нарративов также зафиксирована: иногда это приводит к стигматизации тех, кто не следует намеченному плану, или к нереалистичным ожиданиям счастья у тех, кто следует. Когда мы доходим до той точки в истории, где должно быть «и жили они долго и счастливо», а этого не происходит, ощущение паршивое (см. главу 9 и ошибку достижения).

Уоллман убежден, что плюсы перевешивают минусы.

«Это определенно помогло мне, – говорит он, – хотя были крайне непростые и стрессовые времена».

Он бросил работу, когда его жена уже не работала и воспитывала детей, чтобы написать и самиздатом опубликовать свою первую книгу.

«Были финансовые трудности, – говорит он, – и были трудности в отношениях с женой. Я думал: «Как, черт возьми, я справлюсь с этим?» Это был настоящий путь героя с размышлениями про союзников, наставников и врагов».

Я спрашиваю про врагов в наши разделенные времена. Может ли это действительно быть полезным для других и нужно ли нам самим назначать себе врагов?

«Это необязательно должны быть люди, – подчеркивает он. – Это может быть что угодно, например ветер, который дует вам в лицо». Он показывает за окно, где шторм «Деннис» разрывает на части центральную часть Лондона. «Это может быть враг внутри нас, необязательно должны быть другие люди. Но нам нужны истории. И мы должны быть в центре повествования».

Несколько дней я размышляю об этом. Мы – порождения нарратива: нам нужны истории, чтобы наша жизнь имела смысл. И нам нужен естественный импульс, чтобы наш опыт обрел смысл. Я не раз бешено гуглила «Хеллоуин 1982» в надежде, что нечто важное произошло в день, когда умерла моя сестра. Тогда был бы смысл или какая-то логика в том, почему мы ее потеряли. Какая-нибудь подсказка, которая раскрыла бы тайны вселенной. Но каждый раз я разочаровываюсь. Единственное, что произошло в тот день, – следующее: The Cheeky Girls появились на свет 31 октября 1982 года. Прекрасно. The Cheeky Girls. Базирующаяся в Британии группа из девушек-близнецов румынского происхождения, Габриэлы и Моники Иримии. С одной из которых – никто точно не знает, с какой именно, – мой друг мимолетом познакомился, оказавшись на соседнем с ней кресле на рейсе easyJet.

Не это ли имел в виду Элтон Джон, говоря про круг жизни?

Здесь нет занимательной истории: нет великой сюжетной арки, которая бы объясняла, что произошло с моей семьей. О’кей, мой друг появился в журнале Heat. Но этому далеко до гомеровского масштаба. Я расширяю поиск до событий той недели и обнаруживаю, что папа римский Иоанн Павел II поехал в Испанию, а Арнольд Шварценеггер появился на обложке журнала Life.

Арни, папа римский Иоанн Павел II и Cheeky Girls?

Реальная жизнь может быть просто набором случайных событий.

В эти неопределенные, поляризованные времена я решаю твердо сидеть здесь, в серой зоне, включающей биографии и истории. Когда могу, я ищу смыслы в том, что меня окружает. Много читаю. Кроме тех случаев, когда я действительно расстроена, и слова словно пляшут, или когда я слишком устала, чтобы переворачивать страницы, – тогда я включаю аудиокнигу. И я чувствую, как я связана с миром, с прошлым и настоящим, невидимыми золотыми нитями. Одновременно чувствую себя понятой, более эмпатичной и освобожденной.

Мои культурные витамины состоят из романов и биографий. И мне так хорошо. Оба жанра показывают все неприятности человеческой жизни таким образом, чтобы это утешало и помогало развить устойчивость. В случае с полифоническими романами, которые рекомендует Бринкман, мы можем протестировать, каково сочувствовать тем бедам, которые еще мы не прочувствовали на собственном опыте. В случае с биографиями, которые выходят за рамки болтовни в духе гетеросексуальный белый мужчина среднего класса достигает несметных богатств, мы узнаем про жизнь других людей и начинаем видеть свою собственную жизнь как череду неизбежных вызовов и поединков. Книги – наш единственный способ узнать про эти препятствия до того, как мы столкнемся с ними. Истории могут быть нашей единственной точкой отсчета глубины печали, пока мы не столкнемся с этим в собственной жизни в три часа дня в очередной четверг. Так что на это стоит тратить время.

Комик Робин Инс также является соведущим подкаста Book Shambles вместе с комиком Джози Лонг. Книги всегда были важны для него, и, когда мы разговариваем, он стоит в комнате, заваленный ими по пояс.

«Я действительно люблю книги, – говорит он. – Это самое близкое к коллекционированию занятие в моей жизни. Каждый раз, когда смотрю на новую книгу, я думаю: «В ней будут идеи!» И когда вы теряетесь в чьем-то нарративе, это действительно… полезно».

И он прав.

Мы часто думаем, что наша ситуация уникальна и никто не знает, что мы переживаем. Но когда мы читаем про борьбу и перспективы других людей, иллюзия того, что наша собственная «печаль» невероятно редка, исчезает. И, в отличие от нити потери повествования, это действительно хорошая вещь.

Есть своя ценность и в чистой красоте искусства, благодаря которой мы можем по-новому взглянуть на наш мир. В последний раз, когда я чувствовала, что буквально опустошена от печали, как будто потеряла кожу и должна была решить, оставаться ли открытой или затвердеть и сформировать броню, я выбрала искусство. И начала подмечать разные вещи вокруг себя. Что я неожиданно получаю удовольствие от прекрасной, необычной фразы. Отмечаю действительно красивую паутину. Наслаждаюсь чашечкой вкусного чая. Плачу от счастья одним ярким, но ветреным утром. Немного плачу в Национальной портретной галерее в один очень гормональный вторник, гуляя вокруг и думая обо всех прекрасных картинах, которые тут висят. Обо всех людях. Обо всех нас.

Уметь жить со своей грустью – это не слабость, а сила. Давая грусти время и пространство, которое ей требуется, мы, скорее всего, в целом проведем меньше времени грустя. Никто из нас не должен утопать в грусти. Но просто позволить ей быть и пройти своим курсом – это может помочь.

Искусство может сталкиваться с экзистенциальными вызовами жизни и находить смысл в страданиях, утрате и смерти. Иногда. Культура способна найти смысл в кажущихся случайными событиях, установив порядок и новый взгляд на жизнь. Иногда. Прием культурных витаминов может помочь нам постичь свои глубокие или более детальные размышления и чувства, чем позволяет повседневная рутина западного общества. Поэтому, разговаривая с Нильсеном, Бринкманом и Уоллманом, слушая Temptations на повторе, пока я плачу о судьбе Джо Марч, подростке Мэри Уолстонкрафт и Джордже Майкле, я принимаю свои культурные витамины. В дни, когда я чувствую себя слишком хрупкой даже для таких переживаний, подойдет хорошая драма или фильм. Что угодно, что позволит мне обогатить мой взгляд на вещи.

Я выздоравливаю после долгой темной зимы с помощью чтения, письма, слушания, смотря на мир свежим взглядом. Я зализываю свои раны и восстанавливаюсь, пока не становлюсь сильнее. Пока я снова не готова выйти и встретиться с этим миром лицом к лицу.

19. Выйдите (и начните действовать)

Когда я выхожу на свет, мир выглядит другим. Вернулись птицы после долгой, темной зимы, на розовом кусте снаружи нашего дома появились зеленые бутоны, и… Что это за огромный светящийся шар? Неужели… Неужели это правда… солнце? Почти мгновенно приплывают большие синевато-серые облака и скрывают его от меня, но я остаюсь в приподнятом настроении от всего лишь маленького лучика света – природного MDMA^[154], который заставляет меня почувствовать, что все определенно (определенно?) будет хорошо. Весь оставшийся день я танцую.

«Невероятно, – думаю я, – может ли одна погода иметь такое влияние на настроение? Это кажется как-то слишком незамысловато. Неужели мой мозг работает настолько просто?»

«Да, – вот короткий ответ, за которым быстро следует: – Как и мозг других людей».

Профессор Тревор Харли – один из немногих существующих в мире психометеорологов, работает на стыке психологии и метеорологии и даже написал книгу The Psychology of Weather^[155].

Я спрашиваю его, что происходит в наших головах и почему последние сутки я так радовалась солнечному свету.

«Ну, – начинает он, – мозг – это сложный орган, поэтому мы не знаем точно, почему что-то на него так влияет (к этому моменту я уже начинаю привыкать к тому, как специалисты по изучению мозга начинают ответ со слов «Мы точно не уверены»). Но мы эволюционировали, чтобы выживать при оптимальной температуре примерно 21 градус по Цельсию, – говорит Харли, – так что любые варианты теплее или холоднее повлияют на то, как мы себя чувствуем».

По факту исследование 2017 года, опубликованное в Nature Human Behaviour, обнаружило, что температура 22 градуса по Цельсию делает нас более приятными, эмоционально стабильными и открытыми новому опыту. Исследователи оценивали температурный комфорт на основании того, сколько людей чувствовали себя некомфортно при определенных температурах, используя прогнозируемый процент недовольных (ППН). Но чтобы рассчитать ППН, менеджеры зданий использовали формулу из 1960-х и принимали в расчет скорость метаболизма и внутренний термостат сорокалетнего мужчины весом семьдесят килограммов. Я читаю исследование медицинского центра Маастрихтского университета, которое подтверждает то, о чем я давно догадывалась: у большинства женщин заметно ниже скорость метаболизма, чем у мужчин, и их предпочтительная температура воздуха на три градуса выше. Это особенно очевидно в офисе с термостатными войнами, когда женщинам необходимо иметь в офисе специальную кофту, которая висит на спинке каждого стула в любой компании, где я работала. Также есть и индивидуальные предпочтения. По-видимому, Марк Цукерберг держит в главном офисе Facebook низкую температуру в 15 градусов, чтобы сосредоточиться, а президент Барак Обама любил, чтобы в Овальном кабинете было так тепло, что советник пошутил New York Times: «Вы могли бы вырастить там орхидеи» (мы бы поладили на основании того, что любим, когда в доме тепло).

Также, очевидно, есть несколько универсальных истин, которые верны во всем мире.

«Ветер обычно не любят, – говорит мне Харли, – а вот снег очень популярен. По крайней мере, ожидание снега. Но потом его часто не бывает, и люди разочаровываются».

Я узнаю2, что сниженное настроение связано с температурой и ветром, хотя среди тех переменных, которые больше всего влияют на настроение, – влажность и количество солнечных часов. Когда светит солнце, мы милее друг с другом или более «просоциальные» – как это называют психологи. Одно исследование даже обнаружило, что мы оставляем более щедрые чаевые в солнечную погоду. Но нам не нравится, когда слишком жарко или душно.

«При высокой влажности нам дискомфортно, что приводит к раздражительности», – отмечает Харли. Связь между жарой, влажностью, раздражительностью наблюдали веками. (Как говорил Бенволио в «Ромео и Джульетте»: «День жарок… клокочет кровь, и так легко взбеситься»^[156].) От беспорядков в Брикстоне 1981 года до массовых беспорядков в Великобритании в 2011 году – суровая жара и влажность служили катализаторами гражданских возмущений. Эта концепция всегда меня удивляла. Когда влажно и жарко, я обычно стараюсь как можно меньше двигаться, так как слишком обессилена и лишена энергии, чтобы о чем-то беспокоиться.

Кто эти люди, которым хватает сил устроить бунт, когда на улице душно?

Харли согласен со мной, но говорит: «Это перевернутая парабола: если влажность слишком высокая, нам сложно вылезти из постели и пойти сражаться, но при определенных правильных уровнях влажности мы можем быть достаточно раздражены, чтобы взорваться и начать действовать. Дело не всегда в этом (например, во время революции в России не было слишком влажно), но мы часто наблюдаем эту тенденцию. Затем, конечно, самый серьезный вклад в настроение, который вносит погода, мы наблюдаем у людей с сезонными аффективными расстройствами (САР), у которых недостаток солнечного света может привести к клинической депрессии».

Не до конца ясно, как недостаток солнечного света может привести к депрессии, но одна из гипотез гласит, что количество света влияет на уровни мелатонина и серотонина в мозге, а также свет стимулирует работу гипоталамуса. Эта структура мозга отвечает за контроль телесных функций, включая сон, аппетит и до каких-то пределов настроения. Распространенность САР предсказуемо разная в зависимости от того, где вы живете, и преобладает в Скандинавии (вот мне повезло!).

«Обратное САР менее известно, и мы хуже понимаем его причины, – говорит мне Харли. – При обратном САР люди чувствуют себя хуже во время продолжительных солнечных летних дней и лучше в короткие зимние дни. По последним оценкам, десятая часть всех случаев САР по факту является обратными САР».

Лечение обратного САР противоположно тому, как лечат обычное САР: увеличивают количество времени в темноте или, по крайней мере, вдали от солнечного света и включают кондиционер. Сценарий кажется нам сейчас настолько чужеродным, что мы оба не можем его осознать.

Датская зима надежно длится с конца октября до марта, и исследование Министерства климата и энергетики показало, что в ноябре в Дании всего лишь сорок четыре солнечных часа. Это чуть больше десяти часов в неделю, то есть меньше полутора часов в день. Датчане даже имеют специальное название для своей собственной разновидности САР – vinterdepression, дословно «зимняя депрессия» (грустный смайлик, зонтик, гроза).

Дела не сильно лучше в месте, где живет Харли, – в ложбинке между двумя холмами в Шотландии.

«Зимой солнце появляется над одним холмом примерно в 10:00, а потом скрывается за другим примерно к 14:30, – говорит он мне. Чтобы справиться с этим, он включает яркий свет естественной частоты и старается почаще гулять. – Это не всегда получается, но я ставлю это как цель, несмотря на сильное желание засесть в глубине пещеры и впасть в спячку на зиму».

В этот момент разговора на колени к Харли забирается пудель.

«Конечно, этот парень тоже помогает, – Харли рассказывает мне, что собаку зовут Беа. – Он со мной уже два года, и я люблю его: я получаю окситоцин, занимаясь спортом, и это он вытаскивает меня из дома – вижу всю эту зелень. И может, даже дерево…»

Долгое время считалось, что собаки улучшают настроение и поощряют людей быть более физически активными (Т клянется, что один мужчина в его деревне назвал свою собаку Прозак в честь целебных свойств гончей). У деревьев тоже есть длинный список оздоравливающих атрибутов – необязательно их обнимать, чтобы получить пользу. Эксперимент, проведенный профессором Калифорнийского университета в Ирвине Полом Пиффом (идеальное имя для ученого), обнаружил, что участники, которые смотрели на очень высокие деревья всего лишь на протяжении одной минуты, испытывали повышенный трепет и демонстрировали более помогающее поведение по сравнению с теми, кто провел столько же времени, глядя на высокое здание. Деревья – здания, 1:0.

Это такое обволакивающее чувство, которое мы испытываем, когда гуляем по лесу в Японии, – доказанный способ управления стрессом, shinrin-yoku или купание в лесу. Чтобы купаться в лесу, вода не нужна, это просто пребывание в лесу с целью расслабиться. Купание в лесу имеет удивительно крепкую научную основу: показано, что оно снижает кровяное давление, стресс и тревогу благодаря тому, что эфирные масла усиливают работу нашей иммунной системы. По общему признанию, это звучит неправдоподобно, но профессор Цин Ли из Медицинской школы Ниппон в Токио выдвигает теорию, что деревья производят фитонциды – чем-то похожие на эфирные масла, которые помогают защищать деревья от опасных бактерий. Когда мы вдыхаем эти фитонциды, они вызывают биологические изменения и в нас тоже, так что наши тела производят больше лимфоцитов^[157] (так называемых Т-киллеров), которые формируют ключевую первую линию защиты против вирусов и опухолей.

Мы всегда интуитивно понимали, что проведение времени на природе благоприятно влияет на здоровье, но теперь есть метаанализ, который однозначно доказывает влияние зеленого пространства на тело и душу. Исследования показывают, что проведение времени на природе хорошо для нашего психического здоровья, снижает частоту сердцебиения, нормализует кровяное давление, уровень стресса и делает нас более стойкими. И вот это последнее особенно меня восхищает, потому что проводить время на природе довольно рискованно.

Мы можем упасть, порезаться или уколоться, обжечься крапивой. Может пойти дождь. Может быть холодно. Возможно, нам придется столкнуться с бесконечным количеством других дискомфортных ситуаций. Но все это делает нас сильнее. Выбираться и проводить время на природе учит нас, как правильно быть грустными, и помогает укрепить наше психическое здоровье, чтобы потом справиться с действительно Большими Проблемами.

Исследователи из Орхусского университета в Дании открыли, что у детей, которые проводили больше времени, играя на открытом воздухе в зеленых пространствах, меньше вероятность иметь психическое расстройство во взрослом возрасте. Норвежские исследователи игры Эллен Сандсетер и Лейф Кеннэйр изучали рискованные игры детей с точки зрения эволюции и подтвердили их антифобность, то есть они помогают нам постепенно расширять свои копинг-стратегии и таким образом потом справиться с более сложными вызовами. Более того, они говорят: «Мы можем наблюдать увеличенные уровни нейротизма и психопатологии в обществе, если дети не могут принять участие в рискованной игре, соответствующей их возрасту».

Социальный психолог Джонатан Хайдт в своей книге, написанной в соавторстве с Грегом Лукьяновым, The Coddling of the American Mind^[158] (2018), рассказывает, что среди тех, кто родился после 1994 года (iGen или поколение Z), самые высокие уровни депрессии и тревожности. В 2019 году общеамериканское исследование стресса, проводимое Американским психологическим обществом, сосредоточилось на проблемах американцев в возрасте от 15 до 21 года. Было обнаружено, что представители поколения Z гораздо чаще описывают свое психическое здоровье как удовлетворительное плохое (27 %) по сравнению с поколением X (13 %) или миллениалами (15 %). Девять из десяти представителей поколения Z (91 %) сказали, что они испытывают хотя бы один эмоциональный или физический симптом, вызванный стрессом, например чувствуют себя подавленно или грустно (58 %), теряют интерес, мотивацию, энергию (55 %). В заключение можно сказать, что представители поколения Z имеют самые низкие шансы на прекрасное психическое здоровье.

В 2019 году Harvard Business Review опубликовал исследование группы защиты психического здоровья под названием Mind Share Partners^[159], в котором обнаружили, что половина миллениалов говорит, что они ушли с работы частично из-за проблем с психическим здоровьем. Для поколения Z эта цифра выросла до 75 % – сравните с 20 % по всей популяции. По данным отчета Национальной службы здравоохранения Великобритании, опубликованного в апреле 2018 года, в поколении Z произошел резкий скачок людей, которые проходят лечение от психических расстройств, – 389 727 случаев.

Предыдущие поколения жили во времена войн. Но современные дети гораздо хуже умеют справляться со стрессом, поэтому они больше страдают. Конечно, появились и новые способы давления, такие как социальные сети и перспектива конкуренции за то, чтобы попасть на нестабильное рабочее место с гораздо меньшими гарантиями занятости, чем у предыдущих поколений. Все еще войны. По данным исследований, современные молодые люди больше времени проводят внутри помещений, играя на улице в два раза меньше времени, чем это делали их родители. И это существенно. Корреляция не означает причинно-следственную связь, но факт остается: мы стали избегать рисков.

Обзор 2013 года, посвященный исследованиям стресса и названный «Понимание жизнестойкости», заявляет: «Прививка от стресса – это своеобразный иммунитет от более поздних стрессоров, который работает практически так же, как прививки, которые формируют иммунитет против болезней». Если мы не иммунизируем ребенка с помощью такого вида стресса, то создаем для него проблемы в будущем. Детям важно проводить время, играя на улице, где они могут придумывать собственные правила, учиться взвешивать риски и справляться с небольшими опасностями (крапива, высокие деревья, возможно, игра в снежки^[160]).

В Англии меньше четверти детей регулярно используют свой местный кусочек природы по сравнению с половиной взрослых, которые делали это в детстве. Меньше 10 % детей регулярно играют на природе по сравнению с почти 50 % поколением назад. С 1970-х, по данным одного исследования, пространство, в котором ребенок может гулять, сократилось на 90 %. В США также заметно сократилось расстояние, на которое дети отходят от дома. Опрос, проведенный Детским обществом, обнаружил, что половина опрошенных взрослых считают, что ребенка можно отпускать гулять одного с 14 лет. И если детям не разрешают даже просто самостоятельно ходить по улицам, шансы, что они будут исследовать мир природы, становятся еще ниже. Но здесь мы упускаем из виду одну хитрость, как говорит доктор Уильям Берд, терапевт и медицинский советник Natural England: «Нахождение на свежем воздухе можно рассматривать как отличное амбулаторное отделение, терапевтическую ценность которого мы еще не до конца осознали».

Другие страны Северной Европы справляются не лучше. Лесные школы в Скандинавии и Германии обычно выгоняют детей на улицу, чтобы они сами о себе позаботились. В стандартном датском детском саду дети играют на улице, неважно, снег там или дождь со снегом, они возвращаются домой с синяками, порезами и (только изредка) с подбитым глазом. Мои дети также завсегдатаи ужасной организации так называемых семейных скаутов. По сути, вы проводите три часа в воскресенье, наблюдая за тем, как дошкольники строгают, держат топоры, играют со спичками и другими опасными вещами. Именно на таком собрании как-то в августе я произношу то, что теперь стало крылатым выражением в нашей семье. «Ты можешь поиграть с пилой, когда тебе будет четыре!» – говорю я двухлетнему ребенку.

У воспитателя в детском саду уже есть свой собственный набор инструментов: молоток, пила, отвертки (крестовая и шлицевая), уровень ирулетка. Ребенок не может читать и писать, но он может построить лодку из куска фанеры и развести наполовину приличный костер (ох, и я смягчила свое отношение к инструментам и теперь разрешаю двухлетним тоддлерам играть с пилой под присмотром взрослых: пока что все пальцы на месте, а дети узнают про риск – это важный жизненный навык). Скандинавские дети бегают и прыгают, залезают и падают, встают снова, проводя на свежем воздухе несколько часов каждый день. Норвежцы придерживаются золотого стандарта жизни на открытом воздухе среди скандинавов: friluftsliv, или жизнь на свежем воздухе, – это светская религия в Норвегии. Во время моей последней исследовательской поездки туда я встревожилась, встретив норвежцев, которые занимались friluftsliv в такую холодную погоду, что мои ресницы покрылись льдом. Вот это я называю приверженность. Остальным из нас необязательно получать обморожение, но мы должны выбираться на природу чаще, чем делаем это сейчас. Преимущества зеленого пространства теперь невозможно отрицать, а быть рядом с синими пространствами – это еще лучше.

Проводить время в воде и рядом с водой доказанно улучшает наше настроение, снижает стресс и даже делает нас более осознанными в плане экологии. Чем ближе мы живем к побережью, тем мы здоровее, а проведение времени у воды может помочь нам лучше спать. Исследователи из Северо-Западного университета обнаружили, что люди, которые засыпали под звуки прибоя, спали крепче и лучше запоминали информацию, тогда как исследование Национального фонда Великобритании обнаружило, что люди в среднем спали на сорок семь минут дольше после похода на морское побережье.

«Многие процессы точно такие же, как с зелеными пространствами, включая дополнительные преимущества», – говорит доктор Мэтью Уайт, старший преподаватель Эксетерского университета и экологический психолог из BlueHealth, программы по исследованию положительного влияния голубых пространств на здоровье и самочувствие в 18 странах.

«Мы обнаружили, что люди, которые ездят на побережье хотя бы два раза в неделю, имеют тенденцию к общему более хорошему физическому и психическому здоровью, – соглашается доктор Льюис Эллиотт, также из Эксетерского университета и BlueHealth. – Некоторые из наших исследований полагают, что, возможно, уже два часа в неделю оказывают позитивный эффект для многих членов общества».

Мы давно испытываем тягу к морю, когда нам нужно восстановить или компенсировать силы. Я читала романы Агаты Кристи: людей всегда отправляли подышать морским воздухом для выздоровления. Даже если просто смотреть на воду, можно получить психологический восстанавливающий эффект, а погружение в воду – это временный отдых от всего мира в пространстве без гравитации. Звук воды маскирует другие шумы, так что, если мы хотим с кем-то поговорить в воде (без крика), нам приходится находиться довольно близко. Часто еще будучи полностью голыми. Неудивительное совпадение, что в таком большом количестве фильмов и романов для совершеннолетних есть сцена на море или в бассейне – вода чертовски сексуальна.

Наши тела работают по-другому в воде. Многие боли повседневной жизни исчезают, когда мы начинаем кружиться, скручиваться и корчиться, как русалы и русалки, независимо от того, как мы выглядим на суше. Мы перестаем состоять из нашей работы, обязательств, мыслей и, поддаваясь стихии, просто становимся собой. Что очень терапевтично.

И также холодно. По крайней мере, в моем случае. Но это тоже может помочь. Несколько исследований, включая опубликованное в 2018 году в British Medical Journal, обнаружили, что плавание в холодной воде – это эффективный способ лечить депрессию. Это (теоретически) объясняется тем, что погружение в холодную воду активирует в нашем теле стрессовую реакцию, повышая частоту сердечных сокращений, уровень кровяного давления и высвобождая гормоны стресса. Повторяющиеся погружения начинают процесс габитуации^[161] по мере того, как мы к этому привыкаем. После того как мы безжалостно нырнули несколько раз в воду холоднее пятнадцати градусов по Цельсию и справились с этим, мы притупили свою реакцию на повседневные стрессы.

Два друга, которые недавно страдали от депрессии и ругались на приступы недомогания, присягнули плаванию в ледяной воде, настаивая, что выброс кортизола сменяется эйфорией, когда они снова оказываются на относительно теплом воздухе, и это поднимает им настроение, как ничто иное. Как-то вечером я присоединяюсь к ним и с тревогой всматриваюсь в море чернильного цвета. Быстрый взгляд на термометр на пирсе подтверждает мои самые страшные опасения: шесть градусов по Цельсию. Есть сильное желание убежать куда подальше, и я обдумываю, насколько нелогично даже подумать о том, чтобы раздеться и прыгнуть. Но благодаря давлению сверстников я знаю: я это сделаю. На мне из одежды остается лишь бикини (и это я скромная: подруга, восстанавливающаяся после мастэктомии, обнажается), мы прыгаем.

На мгновение меня охватывает паника. Холод кусает кожу. Я верчусь несколько секунд, изо всех сил пытаясь отдышаться/всплыть/сориентироваться, затем скребу в поисках слизистой, усыпанной водорослями лестницы на краю пирса и вылезаю, кожа горит. Это не совсем плавание, скорее, быстрое погружение. Но как только я оказываюсь на твердой земле, то замечаю три вещи: во-первых, мне больше не холодно, несмотря на то что я почти голышом, а температура воздуха восемь градусов по Цельсию; во-вторых, моя кожа приобретает цвет свеженарезанной свеклы (привлекательно); в-третьих, я великолепно себя чувствую, несмотря на свекольную кожу и соленый привкус как у морского волка, который поселился в моих ноздрях и задней части моего горла. Другие выходят после купания, их тела сверкают, с них стекает вода. Они сияют. Жужжат. Громко, с восторгом от того, что их тела – и разумы – только что совершили.

Меня убеждают попробовать снова на следующей неделе, и я выдерживаю, по данным часов голого купальщика (да, вы правильно поняли: голышом, но с любимыми Apple Watch на запястье), ЦЕЛЫХ ДВЕ МИНУТЫ! Не скажу, что этот опыт действительно приносит наслаждение (нет), но я все равно рада, что сделала это. Вот так я отношусь к большинству упражнений. Мне все еще предстоит найти то, что действительно приносит мне удовольствие, – и это проблема, потому что все исследования и эксперты сходятся во мнении, что, если мы находим то, что доставляет нам удовольствие, это повышает вероятность, что мы будем этим заниматься.

Завернутая в полотенце, с фляжкой кофе в руке, я машу с пирса другим, которые все еще плавают, и замечаю целый мир развлечений, происходящих на воде. От байдарок до гребных лодок, виндсерферов, моряков и даже чего-то еще, что, как мне достоверно известно, называется серфинг с веслом или сапсерфинг^[162]. Выглядит, словно люди ходят по воде в духе Иисуса, время от времени безмятежно погружая в воду весло. Затем я замечаю, что каждый «Иисус» балансирует на чем-то похожем на доску для серфинга. Все это вместе выглядит восхитительно.

Я не серфер. Я не крутая и не спортивная. Меня всегда последней выбирали в команду в школе, и я не особо занималась спортом, пока взрослела (в моем расписании было слишком много внеклассных активностей). Мои отношения со спортом в двадцать лет были своеобразным наказанием, которое помогало мне стать меньше. Меньше в размерах, худой, без выступающих частей. Меня никогда не привлекал бег с мячом. Но это? Это!

Голый купальщик знает немного про сапсерфинг, поэтому он рассказывает мне об этом способе передвижения на плавучей платформе с помощью весла. Я узнаю, что есть разные варианты, включая морской серфинг, сапсерфинг в бурной воде, йога на досках для серфа и даже сапсерфинг-рыбалка – все они предназначены для укрепления физического здоровья, безмятежности и установления более глубокой связи с природой. Очевидно, где-то недалеко есть клуб, в котором я могу попробовать этим заняться при поддержке очень добрых и терпеливых людей.

«Чего ты ждешь?» – спрашивает она.

Ничего. Я ничего не жду. Пока я лежала на сохранении, я поклялась, что после этого буду двигаться всегда, когда смогу. Также мне говорят, что, возможно, потребуется операция по восстановлению мышц живота после вынашивания двойняшек, но отчет Американского совета по упражнениям говорит, что сапсерфинг хорош для мышц живота. Поэтому я пробую, берусь за весло в последней попытке избежать скальпеля. Сначала меня качает. Я много падаю (кожа снова цвета свеклы). Потом наконец-то я стою. И двигаюсь своим курсом. В своем темпе. Чувствую себя как персонаж австралийской мыльной оперы или низкобюджетной версии «Спасателей Малибу». Но мне это безумно нравится, я и не ожидала, что когда-либо полюблю какой-либо вид спорта (я всегда думала, что люди, которые говорят, что любят спорт, живут, ошибочно принимая упражнения за «торт»). Занятия сапсерфингом – это возможность небольшого приключения по прекрасным окрестностям, когда ветер достаточно слабый. Я почти не потею и не надрываюсь, но чувствую себя сильнее.

Ученые обнаружили, что сочетание занятий спортом и нахождения на открытом воздухе может иметь дополнительные преимущества. Исследование Канберрского университета обнаружило, что одновременные занятия спортом и нахождение на открытом воздухе могут помочь снизить тревожность, а исследователи из Эксетерского университета доказали, что так называемые зеленые упражнения (на свежем воздухе) снижают напряжение. Но не только занятия спортом заставляют нас чувствовать себя лучше: недостаточные занятия спортом заставляют нас чувствовать себя плохо. И даже могут приводить к депрессии.

Доктор Брендон Стаббс – уникальный специалист в своей области, потому что он физиотерапевт, который стал ведущим экспертом в области настроения и психологии. Стаббс работал в психиатрической клинике как младший физиотерапевт, когда он заметил, что большинство пациентов сидели и не двигались большую часть дня.

«Это было начало 2000-х, но было достаточно данных о влиянии сидячего образа жизни на здоровье, – говорит мне Стаббс, когда я звоню ему, чтобы разузнать побольше. – Поэтому я подумал: «А что, если попросить этих сидящих пациентов носить шагомеры?» Затем начал смотреть на среднее количество шагов и потом просил ходить на 10 % больше. Так, если они делали пятьсот шагов в день, я говорил: «Добавьте еще пятьдесят». И мы шли по пути маленьких изменений».

Так что – категорически не те десять тысяч шагов, к которым, как говорят, мы должны стремиться?

«Нет, – говорит Стаббс, – это случайное число, которое придумали в рамках кампании по подготовке к Олимпийским играм 1964 года в Токио, когда организаторы хотели, чтобы люди покупали шагомеры, и поэтому поощряли завышенное количество шагов. Хотя десять тысяч шагов в день – это фантастика, – этот миф Стаббс хочет развенчать, ведь эта цель является недостижимой для многих из нас. – Нет никакой отсекающей черты, и большое количество доказательств, что даже низкие уровни активности благотворно на нас влияют».

Понятно.

Стаббс заметил, что повышение уровня активности начало влиять на настроение пациентов: «Я видел на практике, снова и снова, что вы лучше себя чувствуете, если двигаетесь. И если вы не двигаетесь, то начинаете чувствовать себя хуже».

Примерно понимая, сколько времени прошло с того момента, когда я последний раз занималась спортом, я спрашиваю: «Сколько времени нужно пропускать занятия спортом, чтобы начать чувствовать себя хуже?»

«Неделю», – звучит ответ.

Всего лишь неделю?!

«Рандомизированные контролируемые исследования^[163] – самый строгий способ собрать надежные данные – показывают: если вы не двигались в течение недели и вас заставят вести сидячий образ жизни, вы почувствуете себя хуже», – говорит Стаббс.

Так что, если у вас все получается и нет противопоказаний по здоровью, а потом вы прекращаете заниматься спортом на какое-то время, через неделю вы почувствуете себя плохо. А то, как сейчас устроено наше общество, делает сидячий образ жизни ужасающе легко достижимым. По факту он у всех по умолчанию. Мы прошли долгий путь от охоты и собирательства через ручной труд в индустриализацию и до того момента, когда машины, компьютеры и трудосберегающие устройства взяли на себя всю физическую тяжесть работы. Сейчас вполне реально виртуально оставаться на связи и никогда не вставать со своего комфортного дивана. «И это проблематично для нашего психического здоровья», – говорит Стаббс. Затем он переворачивает этот тезис с ног на голову, чтобы посмотреть, можем ли мы предотвратить депрессию и даже справиться с плохим настроением, если будем активно и регулярно выполнять небольшие упражнения.

В 2016 году он изучил тридцать рандомизированных контролируемых исследований, которые показывали, какое влияние занятия спортом оказывают на протяжении периода от двенадцати до шестнадцати недель.

«Мы обнаружили, что в некоторых случаях спорт оказывается эффективнее лекарств, или столь же эффективным, как КБТ, – говорит Стаббс. – И это невероятно, ведь занятия спортом не имеют никаких побочных эффектов, в отличие от антидепрессантов, и спортом заниматься проще, чем получить помощь психотерапевта. Я бы сказал, что лекарства реально важны и помогают спасать жизни людей, как и КБТ, но изменение стиля жизни тоже может помочь».

Даже если мы не страдаем от депрессии, занятия спортом не дают нормальной грусти и плохому настроению развиться во что-то более серьезное. В 2018 году Стаббс с коллегами провели метаанализ и обнаружили, что занятия спортом снижают риски развития депрессии, независимо от возраста и страны.

«Мы обнаружили, что высокие уровни физической активности предохраняют детей, взрослых и пожилых людей от развития депрессии в будущем, – говорит Стаббс, – на всех континентах и принимая во внимание другие важные факторы, такие как индекс массы тела, курение и состояние здоровья».

В 2020 году Стаббс с коллегами опубликовал новое исследование, которое подтверждает, что небольшой уровень физической активности также помогает предотвратить развитие психических расстройств у подростков. Теперь у нас есть доказательства, черным по белому, что занятия спортом помогают как лечить депрессию, так и предотвратить ее.

Так почему же столь мало людей знает об этом?

«Думаю, правильнее сказать, что изменения стиля жизни слабее лоббируются, – отмечает Стаббс. – В Великобритании есть много фармацевтических компаний, а также организаций психологов и психотерапевтов, которые говорят громче».

То есть дело в том, что на изменении стиля жизни нельзя заработать?

«Думаю, дело в этом», – говорит он.

Это одновременно разочаровывает – что мы живем в циничном мире, движимом деньгами, – и является источником надежды. Надежды, потому что нет недостатка доказательств, есть лишь недостаток информирования об этих доказательствах, и с этим можно что-то сделать.

Я начинаю связываться с другими людьми, которые открыто говорили, что занятия спортом помогли им справиться с проблемами с психическим здоровьем.

Певица Элли Голдинг говорила о том, как она использовала занятия спортом, чтобы предотвратить панические атаки, а звезда «Девчонок» Лена Данэм написала в Instagram:

«Пообещала себе, что не перестану заниматься спортом, когда я стану слишком занята на съемках пятого сезона «Девчонок», и вот почему: это всегда помогало мне справиться с моей тревожностью так, как я не думала, что это возможно. Все те, кто борется с тревожностью, ОКР и депрессией: я знаю, что это бесит и раздражает, когда люди советуют вам заняться спортом, и мне понадобилось шестнадцать лет на таблетках, чтобы услышать это. И я рада, что услышала. Дело не в том, чтобы накачать попу, это все про мозг».

Сейчас выйти на улицу и позаниматься спортом не подлежит для меня обсуждению. Быть грустным – это не пропуск в зал и не карточка для выхода из тюрьмы. Мы все равно должны что-то делать. Чтобы грустить правильно, требуется приложить усилия. Но не слишком много усилий.

«Самое главное, что нужно держать в голове: мы не говорим о чем-то экстремальном, – говорит Стаббс. – Если вы занимаетесь спортом сто пятьдесят минут в неделю или двадцать минут в день, это на 30 % снижает риск возникновения депрессии».

Снижение на треть – это поразительно. Говорю ему, что он меня убедил.

Он добавляет, что если мы чувствуем потребность (как Стаббс), то можно заниматься спортом больше: «Но верхний потолок – примерно триста минут в неделю, – говорит он. – Никакие исследования не сравнивают напрямую аэробные и анаэробные тренировки, но я бы сказал, что в целом они одинаково эффективны».

Так что неважно, что мы делаем.

«Самое главное – это найти нечто, что доставляет вам удовольствие, потому что тогда вам захочется продолжать», – отмечает Стаббс.

Я набираюсь смелости и клянусь, что приступлю к активным действиям. Я занимаюсь сапсерфингом всегда, когда позволяет погода, а в другие дни гуляю – ходьба имеет дополнительное преимущество, потому что для нее не нужны ни оборудование, ни подготовка. Я нахаживаю тысячи шагов каждый день, выбирая разные маршруты между старыми локациями, любуясь новыми видами и вдыхая новые запахи. Я чувствую запах жасмина и задерживаюсь подольше, чтобы насладиться им. По дороге домой я прохожу мимо особенно пикантного дерева магнолии и на время становлюсь одержимой им. Я чувствую солнечные лучи на своем лице и нахожу, что ходьба помогает мне чувствовать себя лучше. Она помогает мне не только глубже спать ночью, но и даже мыслить более ясно в течение дня. Ходьбу долго ассоциировали с креативностью, и Аристотель основал перипатетическую школу философии еще в III веке до нашей эры, по сути, школу «ходьбы и разговоров». Датский философ Кьеркегор (снова он) написал в XIX веке: «Я прихожу к своим лучшим мыслям и не знаю ни одной мысли, которая была бы настолько обременительной, чтобы от нее нельзя было бы уйти».

Глава Apple Стив Джобс был заядлым любителем ходьбы и верил, что свежий воздух и занятия спортом помогли ему прийти к его лучшим идеям. Исследование 2014 года, проведенное Стэнфордским университетом, подтвердило, что ходьба действительно позитивно влияет на креативное мышление. Прямо как грусть помогает решать проблемы, возможно, ходьба тоже в этом помогает: ходьба, которая успокаивает, когда мы чувствуем себя подавленными.

После шести недель дождя, гроз и по-библейски ужасной погоды (привет, глобальное потепление) услужливое приложение с прогнозом погоды уверяет меня, что сегодня не будет ветра. И что еще лучше – будет солнечно! Я надеваю неопреновые ботинки и еду в клуб серфинга (что бы вы себе сейчас ни представили, поделите этот гламурный образ на 100). Я открываю ржавый замок в общем сарае, где храню доску, и отправляюсь плавать. Я свободна. Я – это я.

Огромное жидкое зеркало нарушено одним лишь взмахом весла, когда я вылетаю на стеклянную поверхность моря. Здесь спокойно: только я, моя доска и тюлень, который плавает за мной (я зову его Дерек).

Солнце раскрашивает воду дольками апельсина, пока я следую вдоль украшенной оборками береговой линии, вдыхаю острый морской воздух и чувствую себя просто… прекрасно.

20. Найдите баланс для разума

Упражнения имеют значение. Свежий воздух помогает. Но есть кое-что еще. Если вы хотите позволить себе нормальную грусть, но не хотите, чтобы она переросла в нечто большое, нужно отомстить, поквитаться.

Как-то раз Т сфотографировал меня в кровати, а я об этом не знала. Мы только-только съехались, дело было за полночь, на мне было не так много одежды, и все это не было почти так же жутко, как это сейчас звучит. На фотографии я сплю («Все равно жутко, – подчеркивает Т. – Я все могу объяснить…») в окружении исписанных листов A4, ноутбук открыт и находится в сантиметре от моего открытого рта, а я свернулась калачиком, лежу в позе эмбриона. Я выгляжу довольно похоже на меловые наброски с места преступления, только в одной руке у меня ручка, а в другой телефон BlackBerry (да, я знаю, что он выдает, насколько я стара).

Я работала слишком упорно, допоздна задерживалась в офисе, пыталась в свободное время начать свой проект, «проваливала» лечение от бесплодия и «проваливала» встречи с друзьями, с Т и многое другое, что происходило за экранами, которые меня окружали. Как мы уже установили, у меня наблюдалась тенденция выбирать работу вместо баланса и жизни, так что эта фотография служит мне напоминанием, как все идет не так, когда я поддаюсь этой тенденции.

Я проживала дни с помощью сочетания кофеина, сахара и шопинга (в качестве взятки). Я проводила ночи в обществе Sauvignon Blanc и безрецептурного снотворного. Я занималась спортом: ходила в спортзал этажом ниже моего офиса на странно называющиеся занятия, которые мне не нравились. К тому же я читала. Однажды меня безжалостно высмеяли за то, что я появилась на премьере «Секса в большом городе» с полным собранием сочинений А. П. Чехова (если быть точнее, это был «Секс в большом городе – 2», и мне было это нужно). Я делала несколько правильных вещей, чтобы не позволить нормальной грусти перейти во что-то большее. Но я не следила за собой. Не особенно. Потому что можно не только грустить. И моя фотография, на которой я пускаю слюни на ноутбук в час ночи, напоминает, что нам в жизни нужен баланс.

Нужно найти равновесие.

Равновесие никогда не было крутым. Никто не использует фразу «тихая гавань» для описания волнующих вещей в жизни. У равновесия плохая пиар-команда. Мы не влюбляемся равномерно. Мы не балансируем после драматичного разрыва отношений. Не так много популярных песен написано про баланс, и мало кто из звезд был замечен на сбалансированных попойках, когда они ответственно наслаждаются одним напитком, прежде чем пойти в постель. Баланс НЕ особо захватывающий, но он важен.

Помните выгорание? Помните его гнусные симптомы: истощение, подавленность, головные боли и боли в животе? Возможно, сейчас некоторые из них кажутся удивительно знакомыми. Бритты известны тем, что работают больше всех часов в Европе, и многие из нас признают: они так заняты, что у них нет даже возможности сделать перерыв на обед, а грустный перекус на рабочем месте становится все более распространен. В США и Японии все работают еще дольше. Но длинные рабочие часы не способствуют продуктивности, ценности или чувству удовлетворения, наоборот, они представляют угрозу для жизни. Исследования показывают, что перерабатывание ведет к выгоранию, недальновидности, синдрому хронической усталости и крайне низкой продолжительности жизни, как говорит Алекс Сучжон-Ким Пан, приглашенный научный сотрудник Стэнфордского университета и основатель консалтинговой компании в Кремниевой долине Strategy & Rest (ранее он был заместителем редактора Британской энциклопедии, так что он многое знает).

«Исследования приводили к однозначным результатам, и это буквально продолжается уже дольше века, – говорит Пан, когда мы встречаемся для подробной беседы. Мы несколько раз разговаривали за последние годы, и мне всегда интересно побольше узнать про его исследования. – Сегодня люди достигают физических пределов своей способности работать».

В результате растущее число компаний, часто возглавляемых ветеранами Уолл-стрит или Кремниевой долины, сознательно пытается найти другие, более сбалансированные способы работать.

Презентеизм^[164] – это большая проблема.

«Мы больше не измеряем продуктивность на основании того, урожай со скольких акров земли мы собрали, а показателем продуктивности становится время, проведенное на работе», – объясняет Пан.

Занятость – это способ приспособиться, и когда все это делают, более сбалансированная жизнь выглядит как расслабленность. Перерабатывать стало выбором (в противовес рабству за прожиточный минимум) в западном обществе со времен индустриальной революции. Некоторые боялись, что автоматизация приведет к возникновению излишков свободного времени. Нет необходимости говорить, что этого не произошло. Напротив, мы все работали больше, а потом наступили 1980-е.

Благодаря компьютеризации и глобализации менеджеры смогли требовать от работников больше под угрозой того, что их место можно отдать кому-то другому. Давление нарастало. И мы взвалили на себя эту ношу, сгибаясь от напряжения. «Только это неустойчиво», – говорит Пан.

Мы можем думать, что справимся с переутомлением, когда нам двадцать лет, но мы буквально можем справиться, потому что нам двадцать лет.

«В начале нашей карьеры есть кривая профессионального обучения, которая может быть полезна, – признает Пан, – и работать в таком стиле рациональнее, когда вы молоды. Но есть огромное количество людей, которые в итоге просто не справляются».

Я думаю о некоторых друзьях, которые посчитали невыносимым давление на работе в первое же десятилетие после окончания школы или университета. Во многом потому, что условия труда и количество рабочих часов, которые от них ожидали, были практически невыносимы.

«Мы все переоцениваем, до какой степени мы можем справиться с серьезной загрузкой по работе, – говорит Пан. – Особенно если наши жизни изменяются, и особенно если мы становимся родителями».

По факту он наблюдал следующее: общество страшно недооценивает важность и сложность родительства. Пан, отец двоих детей, говорит: «Дети – это самое важное, что я сделал в жизни, но они вампиры. Милые вампиры. Но тем не менее вампиры».

Я всегда до смешного благодарна, когда кто-то другой проговаривает эту смесь благодарности и ежедневного отчаяния и/или усталости, которым является родительство. Я говорю ему, что детей вырвало на меня дважды прошлой ночью (один раз в ухо!), а позже вечером мы пригласили на ужин еще пятерых детей.

«Это невероятно сложно, – кивает Пан. – Есть исследование, которое показывает, что современные женщины проводят с детьми больше времени, чем их бабушки. И это… – я жду какую-то техническую фразочку в духе Кремниевой долины, но вместо этого он добавляет: – Безумие».

Да, киваю я. Это так.

«Идея, что нужно быть постоянно вовлеченным родителем, и это показатель, что ты хорошая мать, – на самом деле еще одна ловушка для женщин», – говорит он.

Он прав.

У поколения наших родителей были другие ожидания.

«Мой отец вырос в Корее, оккупированной Японией, – говорит мне Пан, – моя мама очень бедно жила в Западной Вирджинии».

Когда Пан был ребенком, его отец преподавал в университете и много времени провел в Бразилии, изучая местные записи и земельные офисы.

«Так что мы тоже туда поехали, – говорит Пан, – меня растили в той модели родительства, что ты можешь организовать свою жизнь вокруг работы, а дети приложатся. Свободно отпускать своих детей куда угодно, попросив вернуться к ужину, – вот как это было».

И это полезное напоминание, но потребуется время, усилия и стальные яичники, чтобы бросить вызов представлениям современного общества о материнстве и стремиться к балансу в жизни. Интересно, что сейчас Пан из тех родителей, которые говорят: «Ну, как пойдет».

«Я стал гораздо менее консервативным относительно времени, проведенного у экрана. Например, я не считаю ужасным дать ребенку в самолете iPad, – говорит он мне. – Когда я был маленьким и летал с родителями, стюардесса спрашивала маму, не хочет ли она дать мне снотворное. «Накачайте их лекарствами» – было стандартом. Так что всего лишь пересматривать «Мулан»? Это прогресс. – Сегодня он так смотрит на родительство: – Если ваши дети не стали детьми-солдатами или серийными убийцами и не умерли от инфекционных болезней, то вы хорошо справились».

Не желая использовать своих детей в качестве инструментов, я также осознаю, что быть родителем приводит к тому, что я меньше работаю, что, возможно, хорошо. Хорошо, но я не использую свое свободное время для отдыха. Но забота о детях заставляет меня по-другому расставить приоритеты. Проблема в том, что я определяла себя через работу и продуктивность в своей прошлой непросветленной (ха!) жизни, и каждый провал на работе обязательно был моим личным провалом. Провалом меня как человека. Но мы не становимся менее стоящими, если не достигаем чего-то все время. Мы ценны независимо от результатов, количества денег в банке, названия работы или роли.

Нам всем нужно что-то большое, во что мы можем верить, – цель, нечто, чем мы горим. Что-то, что поднимет нас утром, но не является работой, и может помочь нам перестать работать так много. Потому что главное послание Пана гласит: «Если вы можете работать меньше, вы должны работать меньше. И еще отдыхать».

«Нам нужно отдыхать, чтобы наши жизни имели смысл. Сознательный отдых, – как он это называет, – это истинный ключ к продуктивности, который дает нам больше энергии, креативных идей и лучший баланс в жизни».

Чтобы убедиться, что Пан подкрепляет слово делом, я спрашиваю о его расписании. Он уверяет меня, что регулярно дремлет днем и не перегружает себя работой, и это работает.

Я хотела бы больше отдыхать. Я была бы рада вздремнуть, но мое католическое чувство вины вместе с протестантской рабочей этикой (страшное сочетание) заставляют эту идею выглядеть смехотворно потакающей. Как и у Боксера в «Скотном дворе» Джорджа Оруэлла, моим девизом по жизни всегда было «работай больше». Я также осведомлена о концепции десяти тысяч часов – что требуется десять тысяч часов практики, чтобы стать действительно хорошим в чем-то, как это популярно рассказано в книге Малкольма Гладуэлла «Гении и аутсайдеры. Почему одним все, а другим ничего?». Правило десяти тысяч часов основано на исследовании психолога Андерса Эрикссона, который сейчас работает в государственном университете Флориды и, изучая скрипачей Берлинской музыкальной академии, обнаружил, что самые лучшие исполнители в целом практиковались каждый по десять тысяч часов^[165]. Следуя логике, я знаю, что должен быть какой-то природный талант или способности. Я могу сколько угодно бить по теннисному мячу, но никогда не стану Сереной Уильямс. Но суть остается: упорная работа = успех. Нет боли, нет #результатов.

«Так разве мы не должны усердно работать? Что насчет теории Малкольма Гладуэлла? – спрашиваю я Пана. – Что насчет исследования Эрикссона? Как я могу стать победителем турниров Большого шлема, скрипачом мирового класса с убийственной подачей, если я недостаточно много работаю?»

Пан с пониманием относится к моей ситуации, а потом рассказывает о менее известной части исследования Эрикссона, которая странным образом (или совсем не странным, зависит от вашей точки зрения) противоречит тезису, что нужно работать больше. В своем исследовании скрипачей Эрикссон обнаружил, что, хотя даже самым амбициозным студентам требовалось десять тысяч часов, чтобы стать скрипачами мирового класса, и они тренировались с большей отдачей, еще они больше спали.

«На час в сутки больше, чем среднестатистический студент, – говорит Пан. – Они немного спали днем и внимательнее относились к тому, чтобы выспаться ночью».

«Что?!» – Я издаю звук, похожий на вскрик встревоженной чайки.

«Это так, – говорит Пан. – Они больше отдыхали».

Это реально взрывает мой мозг. Когда я оправляюсь от потрясения, я спрашиваю Пана, удивлен ли он тем, что все это менее известно.

«И да, и нет, – вот его ответ. – В изначальной статье этому факту посвящено два абзаца. Очень легко проглядеть весь этот кусок про отдых и сон». Потому что в нашей культуре поощряется действие, а не бездействие. Или то, что считается бездействием, хотя на самом деле в это время наши нейроны возвращают нас к заводским настройкам, наши клетки чинят себя, восстанавливаются, готовят к битве следующего дня. Следовательно, краткие перерывы на сон сильных мира сего просто вычеркнули из истории. Пан ссылается на биографию Уильяма Гладстона, написанную Роем Дженкинсом.

«Дженкинс говорит, что он [Гладстон] работал безостановочно, однако полностью умалчивает о том, что он на месяц уходил в поход на Сицилию. Или что он читает «Илиаду» так внимательно, что подмечает, что в ней не употребляется слово «голубой». В плане – ни разу! Вам нужно читать книгу очень внимательно, чтобы осознать, что в ней нет слова «голубой». Но, как часто бывает в подобных случаях, работа Гладстона на первом месте и ценится больше в культуре. Даже довольно искренние автобиографии имеют склонность сосредотачиваться на работе», – отмечает Пан.

Но отдых тоже важен. Отдохнуть, когда случается что-то хорошее, – это как восстановить тело и душу. Как дружба. Или любовь. Или хорошие идеи. Модель термоядерного реактора была придумана во время катания на лыжах. Классическая песня The Beatles Yesterday приснилась Полу Маккартни. Русский химик Дмитрий Менделеев придумал свою периодическую таблицу, а американский изобретатель Элиас Хоу изобрел швейную машинку – оба сделали это во сне.

Сейчас Пан советует нам поставить сон в приоритет, а также регулярно немного спать днем, если есть такая возможность, и планировать периоды тотального отдыха. Он хочет, чтобы мы все брали отпуск на неделю раз в сезон, чтобы отыграться и восстановиться.

«Ученые обнаружили, что пик ощущения счастья и отдыха приходится на конец первой недели, – говорит Пан, – тогда как психологические преимущества отпуска длятся до двух месяцев. Так что идеальное расписание отпуска – одна неделя раз в три месяца».

Я знала, что доктор мечты должен был увезти меня в какую-нибудь юрту…

А в идеальном мире? Пан говорит, что он предпочел бы, чтобы мы работали четыре дня в неделю.

«Доказано, что это улучшает нашу жизнь, оставляя нам больше свободного времени, – говорит он, – знаете, на жонглирование семейными обстоятельствами и управление жизнью». – Тут он улыбается.

Почему он улыбается?

«У нас в США пока еще нет такого термина. Я думаю, это круто. Вы слышите его и сразу понимаете, в чем смысл. Так что, знаете, четыре дня в неделю на работу, а остальное для отдыха и игр», – объясняет он.

Этот вариант уже рассматривают скандинавы, идею поддерживает премьер-министр Финляндии Санна Марин.

«Но это не только северная фишка, – говорит Пан, – это происходит во всем мире. Это важный вывод, поскольку в США, когда мы слышим о чем-то, что происходит в странах Северной Европы, это выглядит, как возможно происходящее в Средиземье. Люди думают про жителей Скандинавии как про хоббитов, которые живут в месте, где происходят магические вещи».

«А они упоминают налоги?» – спрашиваю я.

«Не так часто, – признает он. – Но четырехдневная неделя уже, по сути, происходит по всему миру. И это не ограничивается отраслями, которые уже заработали репутацию баланса работы и личной жизни».

Компания Microsoft Japan обнаружила, что продуктивность сотрудников подскочила на 40 % после месячного испытания четырехдневной рабочей недели летом 2019 года. Финансовая компания Perpetual Guardian из Новой Зеландии привлекла всеобщее внимание, когда сократила рабочую неделю до четырех дней, в итоге производительность выросла на 20 %, а также улучшилось психическое здоровье сотрудников. Они стали работать умнее, а не усерднее.

«Годами все были уверены, что для достижения успеха в современном мире нужно спать со смартфоном под подушкой, чтобы всегда быть на связи, всегда работать, – говорит Пан, – но это не так».

На самом деле мы лучше справляемся, если сокращаем использование телефона, насколько это возможно. В своей книге 2013 года «Укрощение цифровой обезьяны» (The Distraction Addiction) Пан цитирует исследования, показывающие, что большинство сотрудников в течение дня работают, не отвлекаясь, от трех до пятнадцати минут благодаря смартфонам. Также мы проводим по меньшей мере час в день, то есть пять недель в год, справляясь с пищанием, вибрацией и жужжанием смартфонов, прежде чем вернуться к работе. Согласно недавней статье в Harvard Business Review, одно сообщение, которое в среднем читается за 2,2 секунды, может удвоить количество ошибок, которые человек совершает на работе, и требуется одиннадцать минут, чтобы вернуться в состояние потока и снова погрузиться в работу на том же уровне, как до отвлечения. Нет нужды проговаривать, что наша продуктивность находится под угрозой.

Все нормально! Вы говорите: «Я могу быть мультизадачным!»

Вы не можете.

Исследования Стэнфордского университета показали, что многозадачные люди заметно менее продуктивны, чем те, кто выполняет одно задание, и часто испытывают трудности с тем, чтобы сосредоточиться, вспомнить информацию или переключиться с одной задачи на другую. Мультизадачность вместе с экранами сделала только хуже. Медийная мультизадачность связана с симптомами депрессии, социальной тревожности, снижения работы кратковременной и долговременной памяти и даже может менять структуру нашего мозга. Исследование 2014 года Университета Сассекса обнаружило, что люди, которые вовлечены в медийную мультизадачность, имеют меньший объем серого вещества в передней поясной коре головного мозга – той структуре, которая связана с регуляцией эмоциональной и умственной активности. Исследование Питтсбургского университета полагает, что, если мы присутствуем на семи или бо́льшем числе социальных платформ, у нас в три раза больше вероятность страдать от генерализованных тревожных расстройств.

К счастью для себя, я даже не могу вспомнить семь социальных сетей (семь?!). Но все же моя любовь к лайкам не очень здорова. До эры смартфонов мы проводили в телефоне считаные минуты каждый день. Теперь это в среднем три с половиной часа. Иногда я игнорирую собственных детей, чтобы порассматривать их фотографии в телефоне. Как сумасшедшая.

Как мы обнаружили, чем больше времени мы проводим онлайн, тем больше вероятность, что мы будем чувствовать себя изолированными, подавленными и в стрессе. В 2019 году компания по цифровой потребительской аналитике Brandwatch опубликовала отчет, анализируя эмоции, которые высказывали британцы онлайн, и обнаружили, что пик грусти приходится на восемь часов вечера. Похоже на правду. День закончен: мы позаботились о работе и/или семейных делах. Восемь вечера – самое время, чтобы сесть и полистать ленту соцсетей и посмотреть, что там все успели запостить. Восемь вечера – самое время, чтобы обнаружить, что – о чудо! – похоже, что все остальные отлично проводят время своих жизней. Восемь вечера – подходящее время, чтобы почувствовать в животе это тянущее чувство, что вы недостаточно хороши.

В своем эссе 1846 года «Нынешний век» Кьеркегор анализировал философские последствия для общества, в котором доминируют средства массовой информации (звучит знакомо?), и неодобрительно написал об интересе своих современников к тривиальному. Он писал о том, как эти переживания умаляют нас. Похоже, старина Кьеркегор неплохо разобрался в устройстве Facebook за сто пятьдесят лет до того, как мы начали подглядывать друг за другом. (Помните такое? Это было ужасно.) Я спрашиваю Хенрика Хёг-Олесена (загоревшего эксперта по Кьеркегору в белых брюках), что сказал бы Кьеркегор об эпохе смартфонов, и он намекает, что философ XIX века был бы в отчаянии от того, насколько социальные сети захватили наши жизни.

– И, говоря от себя: как эволюционный психолог, сейчас я вижу большую предрасположенность к грусти, чем раньше, – говорит он мне.

– Как так?

– Ну, в обычном первобытном племени было бы от тридцати до шестидесяти людей, – объясняет он, добавляя: – Так что мы с вами хорошо бы справлялись…

– Спасибо большое!

– В плане, конечно, кто-то был бы умнее или красивее…

Ну хорошо, Хенрик.

– …но мы бы справлялись. Теперь же группа наших сверстников – это все, кого мы видим в социальных сетях, – говорит он. – Наша группа сверстников – это один процент всех жителей планеты, которые прекрасные, успешные, гениальные люди, которые так сильно отличаются от большинства из нас. И все же они задают планку для большинства из нас. Если мы будем стремиться к такому, нам будет грустно.

Если мы не высунем нос из наших телефонов и не нащупаем баланс в нашей жизни без социальных сетей, если мы не найдем равновесия, нам будет грустно. Не обсуждается. И исследования также показывают: когда мы полагаемся на смартфоны и социальные сети, это повышает вероятность того, что нормальная грусть перейдет в нечто более серьезное, например в депрессию или тревогу. Так что мы все должны хотеть что-то изменить.

Пан советует метод маленьких шагов: «Положите телефон на стол экраном вниз, пока вы пьете кофе. Это маленький акт сопротивления, вы словно говорите: «Я возьму тебя, когда решу это сделать».

Эксперты также советуют переключаться в авиарежим всегда, когда у вас есть такая возможность, выключать уведомления и запретить использование смартфонов в спальне и ночью. Психолог Филиппа Перри заходит еще дальше в своей книге «Как жаль, что мои родители об этом не знали» и говорит, что родители не должны обращать внимание на смартфоны, если рядом есть дети: «Мы знаем, что алкоголики и наркоманы – не самые лучшие родители, потому что их приоритет – это вещества, от которых у них зависимость, так что детям не уделяется столько внимания, сколько им нужно. Я бы сказала, что родители с зависимостью от телефона не так сильно отличаются».

С тех пор как Пан только начал изучать влияние смартфонов на нашу культуру и мозг в 2013 году, больше людей стало серьезнее относиться к чрезмерному использованию смартфонов.

«Люди осознают на личном уровне, что они должны делать, – говорит он, – просто они этого не делают, – он не считает, что вся ответственность здесь на нас: – Есть множество экономических стимулов, чтобы перепродавать наше внимание, потому что люди продолжают на этом обогащаться».

Крупные компании платят за наши глаза. Цена нашего внимания столь высока, потому что так компании могут больше о нас узнать и продать нам больше продуктов. В моих лентах Instagram, Facebook, Twitter полно #рекламы и #подарков, неважно, как мало времени я там провожу. Посты в социальных сетях о товарах, которыми мы могли бы обладать, считаются плохим вкусом в наше время спада, безработицы и последствий глобальной пандемии. (Вы можете купить что-нибудь блестящее, чего не могут позволить себе другие!) Я знаю это. Я чувствую это. И все равно каждый раз захожу в Instagram. Позже я вылезаю из нескольких кроличьих нор с досадным чувством неудовлетворенности и смутным представлением, что, если бы только у меня были ботинки как у @hotmumblogger (я придумала этот ник, но, возможно, его уже кто-то использует), моя жизнь определенно бы улучшилась. Что, если бы только у меня был этот тренч Burberry, я была бы более хорошим человеком.

Я читала «Искусство видеть» Джона Бергера еще в студенчестве и заметила, что мы ничему не научились за последниепятьдесят (!) лет. Бергер писал о публичности и рекламе следующее: «Она предлагает каждому из нас, что мы можем изменить себя или свои жизни, купив что-нибудь еще. А вот этот товар, говорит она, сделает нас каким-то образом богаче, несмотря на то что мы потратим деньги и станем беднее».

Весь смысл публичности и рекламы в том, чтобы поощрить нас изменить наши жизни, купив что-то, сказать нам, что, только когда мы эту вещь купим, наша жизнь станет совершенной. Не говоря о том, что эта вещь нам очень понравится. Вещи бывают прекрасными. Мы любим вещи (особенно Т, который, пока я писала эту главу, только что обанкротился, заказав новый непрактичный стул к нам домой, который мы не можем себе позволить, не проконсультировавшись со мной). Но нам не нужны вещи.

Вот как это работает – из личного опыта: Т видит рекламу нового непрактичного стула и решает, что он любит этот новый непрактичный стул. До этого с ним все было хорошо. Но теперь, даже просто зная о новом непрактичном стуле, нынешний Т чувствует себя всего лишь оболочкой своего будущего «я», который обладает стулом. Т без нового непрактичного стула чувствует себя значительно ниже того Т, который купил новый непрактичный стул. Т чувствует себя лузером. Так что Т покупает стул. Я ворчу, мы стали заметно беднее, а после того как проходит первичный всплеск дофамина, Т не чувствует себя ни на йоту лучше, чем раньше. По факту он чувствует себя хуже, он упал на некомфортное дно.

«Не говори: «А я же говорила!», – предупреждает он.

«Даже тихонечко?» – спрашиваю я.

Он смотрит на меня взглядом побитой собаки.

Это можно назвать розничной терапией, только вот терапевтическая часть мимолетна и фальшива. Как говорил Джон Бергер: «Рекламный образ крадет любовь к себе и предлагает ее обратно по цене продукта». Если мы позволяем рекламщикам украсть чувство нашей собственной ценности, наша нормальная грусть может вырасти в нечто более серьезное. Мы должны следить за собой, и никому из нас на самом деле не нужно столько вещей.

Большинство из нас по всему миру говорят, что удовлетворенно жили бы без большинства вещей, которыми обладают, согласно отчету по просьюмеризму^[166] Havas Global Comms, одной из крупнейших глобальных коммуникационных групп в мире. В 2016 году даже глава отдела устойчивого развития мебельного гиганта IKEA заявил: «Мы, вероятно, достигли пика производства». И когда шведский народ говорит нам расслабиться и искать баланс, возможно, пришло время найти равновесие. Шведы довольно хорошо умеют балансировать в целом (оставим в стороне крошечные свечки, купленные в нагрузку к фрикаделькам). Шведское слово lagom – про сбалансированную жизнь, оно используется, чтобы описать функциональный минимализм – этому подходу к жизни шведов учат с рождения. Один друг-швед как-то сказал мне, что его самое раннее воспоминание из детства – это вопрос: «Ты наелся?» и его ответ: Lagom (адекватность). Родитель может спросить ребенка: «Эта одежда тебе по размеру?» – а ребенок может ответить: «Да, lagom большая». Lagom означает достаточный или подходящий и служит примером шведского взгляда на жизнь, а также для осознания того, что работать больше, чтобы заработать больше денег, чтобы купить больше вещей, – это дурацкая игра (особенно в Скандинавии с их налогами). У норвежцев есть слово passelig, или passй, что означает «адекватный», «подходящий», «годный», так что они могут сказать, что погода сегодня passй varm (хотя это маловероятно в Норвегии), что дом passй stor, то есть правильного размера. Моя подруга Марианна уверяет меня, что финны используют слово sopivasti в том же значении «в самый раз». Но не только у скандинавов есть понятие «достаточности». В Таиланде есть фраза por dee – «это подходит». Одна тайская учительница говорит, что иметь por dee денег, чтобы жить комфортно, – это очень близко к шведской идее lagom. Также платье может быть por dee для тела, а работа может быть por dee для стиля жизни. Даже у древних греков была своя вариация этого: в VI веке до нашей эры поэт Клеобул Родосский цитировал metron ariston: «Лучшая мера – умеренность». Похоже, стакан необязательно наполовину пуст или полон – может быть, он достаточно полон.

Популярность минимализма как стиля жизни выросла за последнее десятилетие, но Джошуа Беккер начал это понимать в 2000-х годах. Беккер думал, что он достиг «американской мечты», живет с женой и двумя детьми в большом доме в Вермонте.

«Каждый раз, когда мне повышали зарплату, я покупал дом побольше, и тем больше мы тратили, – говорит он мне. – Наш дом полон вещей, необязательно красивых вещей, много массмаркета, безделушек, всего такого. И мы не одни такие, – подчеркивает он, – но у нас двое детей – это считается нормальным».

Потом как-то раз он разбирал свой гараж и обнаружил, что это заняло довольно много времени. По факту – весь день благодаря огромному количеству вещей, которыми он обладает.

«Тогда моему сыну было пять, и он просил меня выйти поиграть с ним на заднем дворе, как делают все пятилетки, – говорит он. – А я, как обычно, ответил: «Как только я закончу. Дай мне закончить это, а потом пойдем играть».

Часы спустя Беккер все еще разгребал горы своих вещей. Он посмотрел на весь этот хлам, на который потратил все утро и, похоже, потратит весь день, и понял, что он ничего для него не значит.

«Краем глаза я видел, как мой сын в одиночку качается на заднем дворе, где он провел все утро, – говорит Беккер, – и я просто осознал, что все, чем я обладаю, не делает меня счастливым, хуже того, оно останавливает меня от того, чтобы заняться тем, что действительно дает мне цель и наполненность».

Решив что-то изменить, он начал расхламление, стал раздавать свои вещи, начал блог BecomingMinimalist.com – звучит как миссия. Они с семьей переехали в дом в два раза меньше, что поначалу было трудно, но в меньшем пространстве они были вынуждены научиться сосуществовать. Когда он стал обладать меньшим количеством вещей, то обнаружил, что у него стало больше времени.

«Я стал более сосредоточенным, меньше стрессовал, меньше отвлекался, стало больше свободы, – говорит он. Потом ударил кризис 2008 года, и этим заинтересовался весь мир. – Люди теряли работы и дома, зарабатывали меньше денег, и этот экономический спад заставил многих людей задуматься о том, как жить проще, принудительно или осмысленно».

Сегодня у блога два миллиона подписчиков, Беккер написал пять книг-бестселлеров про минимализм, и есть множество других евангелистов минимализма как образа жизни, проповедующих потребительский баланс от минималистов – от Джошуа Филдса Миллберна и Райана Никодемуса до Лео Бабауты, которому каким-то образом удается оставаться минималистским с шестью (!) детьми. От Колина Райта, который владеет всего пятьдесят одной вещью и путешествует по миру, до Джеймса Уоллмана, автора книги Stuffocation, который предсказал, что на самом деле важны переживания, а не вещи, и с тех пор это подтверждается бесчисленными исследованиями. Каждый из этих людей по-разному подходит к вопросу, но минимализм позволил им вести целеустремленную жизнь, которая лучше и для их психического здоровья, и для их финансов, и для планеты в целом.

Согласно ООН, мы живем во времена «пан или пропал» с точки зрения изменения климата. Чтобы ограничить глобальное потепление на полтора градуса Цельсия, требуется 15-процентное сокращение выбросов в год, и, что неудивительно, покупка большего количества хлама не поможет^[167]. Материализм тесно связан с психическим благополучием, поскольку депрессивные люди покупают больше, чтобы почувствовать себя лучше (гуглите: шопоголизм). Люди попадают в петлю одиночества: грусть заставляет их идти за покупками, а шопинг делает грустными. Исследователи из Тилбургского университета в Нидерландах сделали еще один шаг и обнаружили, что оценка собственности как меры успеха или лекарства для счастья больше всего усиливала одиночество. Попытки насытить или подавить печаль вещами не работают. Будь то материальные покупки или еда. Я знаю, я пробовала (возможно, вы тоже). Тортики прекрасны. Даже, пожалуй, восхитительны. Но они не могут нас «починить». Оказывается, что тортики как лекарство имеют сомнительную медицинскую эффективность, независимо от того, что говорят мемы в интернете.

А теперь перейдем к той части книги, которую я не хотела писать…

21. Найдите баланс для тела

Годами работая для того, чтобы комфортно ощущать свое тело и развить здоровые отношения с едой, я откладывала написание этой главы дольше всего. Сейчас я все еще не имею иммунитета к проблемам с едой. Прямо как при депрессии, нельзя вылечить расстройство пищевого поведения – можно научиться его контролировать. Сейчас я ем выпечку. Я люблю выпечку. Датская выпечка прекрасна. Я хочу быть той женщиной, что ест выпечку, так что я ем выпечку.

Но я все еще не люблю ощущение плоти, которая есть на талии. На прошлой неделе у Т брала интервью моя коллега-журналистка, и во время него я комментирую, насколько она худая.

Т искоса смотрит на меня: «Она пять лет провела в концентрационном лагере как политическая преступница».

Ох. Да. Хорошо.

Это не был мой звездный час. Но в целом я хорошо справляюсь. Я не комментирую внешность или тело других людей в присутствии своих детей. Во время каждого приема пищи я наполняю свою тарелку и опустошаю ее. Иногда я недоедаю. Иногда я переедаю. Всегда сладости. Но теперь я знаю достаточно, чтобы опасаться причудливых диет, трендов или самого страшного – абсолюта. Орторексия очень реальна и поразила добрых 60 % тех, с кем я когда-либо работала в журналах для женщин. Движение бодипозитив много сделало, чтобы этому противостоять. Но что, если бы мы могли нормально есть и чувствовать себя лучше? Или хотя бы чувствовать себя «нормально грустно»? Потому что, несмотря на то как это немодно, старо и проблематично, да, это правда: мы должны следить за тем, что мы едим. Особенно когда нам грустно, и вдвойне, если мы склонны к депрессии (получается прямо диаграмма Венна).

«Сейчас имеется много надежных доказательств, показывающих, что качество нашей диеты четко связано с риском развития или наличием распространенных психических расстройств», – говорит Феличе Джака, профессор психиатрии питания в Университете Дикина в Австралии, директор Центра питания и настроения, автор книги Brain Changer^[168]. Изрядное количество эпидемиологических исследований^[169] показывает, что качество диеты напрямую связано с тем, будут или нет люди страдать от клинической тревожности или депрессии – наравне со страной, культурой и возрастной группой^[170], а известное исследование Джаки под названием SMILES^[171] показывает, что диета может эффективно лечить депрессию. Я разговариваю с Джакой в одну бодрую яркую среду, когда уже неделю не ела нормально, и мое тело и мозг дают мне знать, что они мной недовольны. Так что я слушаю.

«На данный момент у нас есть по крайней мере три рандомизированных контролируемых исследования людей с депрессией, которые показывают, что улучшение диеты существенно помогает справиться с депрессией, – говорит Джака, – и кажется, что это происходит независимо от других факторов, которые мы обычно принимаем во внимание, – социоэкономического статуса человека, их уровня образования, насколько они физически активны, сколько они весят и подобных вещей».

Также она показала, что коррекция диеты ослабляет симптомы депрессии у людей, которые не в депрессии. Для постановки диагноза у человека должно быть по меньшей мере пять из девяти ключевых симптомов, описанных в DSM, но отдельные симптомы могут проявляться у большинства из нас, когда у нас плохое настроение. При всех таких вариантах улучшение диеты помогает, женщинам даже больше. Исследования показывают, что изменение диеты особенно помогает женщинам, у которых есть симптомы и депрессии, и тревоги.

Большинству из нас подходят диеты с высоким содержанием цельных продуктов, и участникам одного исследования, которые придерживались традиционной средиземноморской диеты, богатой овощами, морепродуктами и ненасыщенными жирами, с низким содержанием рафинированного сахара, в два раза реже ставили диагноз «депрессия» в течение четырехлетнего периода. Но традиционные кухни всех разновидностей предпочтительнее, чем современная западная диета, состоящая из ультрапереработанных продуктов, на счет которых приходится больше половины калорий, потребляемых в США и Великобритании.

Сахар – это главная проблема, ведь многие из нас каждый день потребляют его в три раза больше, чем рекомендует ВОЗ, а диета с высоким содержанием сахара доказанно приводит к увеличению воспалительных маркеров, число которых также повышено у людей с депрессией.

«Трансжиры тоже четко связали с депрессией, – говорит Джака, – сейчас они запрещены во многих странах, потому что сопряжены с рисками с сердечно-сосудистой системой, но вы все равно можете их обнаружить повсюду». Обращайте внимание вот на такие словосочетания в составе продуктов: «гидрогенизированное масло», «частично гидрогенизированное масло» или «растительное (овощное) масло» (оливковое масло технически делают из фруктов, так что тут все чисто)^[172].

Выборочный опрос моего социального круга показывает, что:

А) большинство из нас прискорбно невежественны в этой теме;

Б) многие мои правильные, хорошо образованные друзья непреклонны в том, что любая попытка контролировать или модифицировать их диету – это разновидность бодишейминга. Но Джака неумолимо бодипозитивна и повторяет постоянно: «Дело не в весе, а в качестве диеты».

«Если вы говорите про ожирение, – говорит Джака, – тогда люди сосредоточены на том, что действительно довольно сложно изменить. Генетика вносит свой вклад в вес тела, и мы ничего не можем с этим сделать. И произошли широкомасштабные изменения в нашей пищевой среде, с которыми людям очень сложно бороться. Что находится под нашим контролем, так это то, что мы сейчас едим».

Еда – это полезный способ сохранять баланс?

«Абсолютно, – вот ее ответ. – Могут быть люди, для которых еда крайне важна, и одной еды достаточно, чтобы вызвать или предотвратить депрессию. Но вот что я думаю: если вы питаетесь полезно и правильно, то это ваше основание, ваш «нулевой шаг». И это значит, что, несмотря на другие факторы риска – неважно, это генетические факторы или те травматичные события, которые происходят в вашей жизни, ситуации, которые вы не можете контролировать, – вы будете более устойчивыми. Вы будете более устойчивыми к развитию депрессии, и, если даже она у вас разовьется, вам будет легче ее преодолеть».

Она оставляет меня, пожалуй, с лучшей новостью, которую я слышала за всю неделю: что хумус идет в счет нашего потребления овощей. (Это правда! Нут лучше всех!)^[173]

Мы можем быть грустными – чувствовать себя грустными, – но мы можем попробовать избежать того, чтобы эта грусть перешла во что-то более серьезное, присматривая за собой, поедая больше хумуса и меньше сахара (по крайней мере, таков мой личный вывод). Ученые из Принстонского университета в США обнаружили, что химические вещества, которые выделяются при употреблении сахара, вызывают такую же активность в головном мозге, как героин, и после разговора с Джакой я убеждена в эффективности этого простого совета про связь диеты и настроения: выбирайте средиземноморскую. Так я и делаю. После этого ночное потоотделение, которое я приписывала началу перименопаузы^[174] (серьезно?), магическим образом исчезает. В какие-то выходные я употребляю слишком много сахара и кофеина, не высыпаюсь, выпиваю больше вина, чем нужно, и на следующий день переживаю первую паническую атаку за многие годы. Я забываю собственный ПИН-код и застреваю на вокзале далеко от дома, пока добрый пассажир по имени Кен меня успокаивает (спасибо, Кен).

Я снова нащупываю баланс. Когда я в основном ем средиземноморские продукты, мне хорошо. Когда не ем, тогда нехорошо. Я по-прежнему ем то, чем меня угощают в гостях. Я по-прежнему выхожу в свет, пью, ем и пытаюсь социализироваться, опасаясь идти против толпы. Но если у меня не получается соблюсти некое подобие баланса и выровняться, то вскоре я оказываюсь на нисходящей спирали, на которой нормальная грусть может перерасти в плохое настроение или что похуже.

Долгое время я борюсь с этим: это все кажется слишком глупым и поверхностным, почему у меня не может быть горячей ночки, когда я мешаю эспрессо с мартини, ем, что я люблю, и все равно хорошо себя чувствую на следующий день, как люди вокруг меня? Но я не люди вокруг меня. Я – это я. И у меня все так. Мне сорок, и это все еще сложно признать. Я разговариваю с человеком, который научился идти против толпы и сформулировал идею баланса еще в подростковом возрасте.

Первый раз мы встречаемся с Эллой Миллс, основательницей Deliciously Ella, в начале 2019 года, и я сразу понимаю, что хочу включить ее высказывание о важности баланса в представление о том, как правильно быть грустным. На первый взгляд легко предположить, что чрезвычайно успешная, красивая, не по годам умная Миллс не так уж много знает о грусти. Но успех – не защита от несчастья, и Миллс балансировала даже тогда, когда это означало несогласие с тем, что делали ее сверстники. Она не интересовалась здоровым образом жизни, когда росла.

«Это никогда не приходило мне в голову, – говорит она. – Я крепко подсела на сахар, даже ела мармеладки Haribo на завтрак».

Она выросла в занятой семье, одна из четверых детей, и осталась дома, чтобы учить историю искусства в Университете Сент-Эндрюс.

«У меня все было отлично, – говорит она мне, – я встречалась с крутым парнем, тусовалась ночи напролет, все, что меня заботило, – это что сегодня будет происходить, кто куда идет».

Летом после второго курса она поехала в Париж и начала работать моделью. А потом все пошло не так.

«Непонятно с чего я неожиданно серьезно заболела, – говорит она. – Я не могла выбраться из постели, четыре месяца я ходила по разным больницам и врачам, сдала много анализов, включая десятидневное пребывание в больнице для полного обследования, чтобы понять, что со мной не так».

Наконец Миллс поставили диагноз «синдром постуральной тахикардии», такой же, как у основательницы приложения notOK Ханны Лукас. Она обнаружила, что ей сложно говорить людям о том, что происходит: «Эту проблему было так сложно проговорить, что я действительно не хотела обсуждать это с людьми».

Так что она стала затыкать себя, описывая, что тонула все глубже и глубже, погружаясь в крайне глубокую депрессию, которая изолировала ее на годы.

В отчаянии она искала онлайн, что могло бы ей помочь, и наткнулась на работу Крис Карр, автора бестселлеров New York Times, которая выступает за веганскую диету. Миллс попробовала ее и начала чувствовать себя лучше. Она стала вести блог для описания своих экспериментов с диетой и рецептами, который теперь всем известен как Deliciously Ella.

«Я объясняла, что хотела научиться любить здоровую еду, потому что я больна и вижу, что это помогает. Другие люди тоже начали делиться своими историями. Именно тогда начинаешь понимать, что все проходят через очень серьезные вызовы в своей жизни», – говорит Миллс.

Изменение мировоззрения помогло ей справиться: «Чем быстрее вы осознаете, что жизнь несправедлива, тем счастливее вы будете, – говорит Миллс, – я боролась с этим. Но вообще, я думаю, это подход на 360 градусов, – добавляет она, – потому что вы можете съесть хоть всю капусту в мире, но, если у вас проблемы с психическим здоровьем, вряд ли это поможет. Вы должны воспринимать себя целиком как человека. Вы должны оставаться с собой на связи, принимать и справляться со своими чувствами».

Блог привлек сто восемьдесят миллионов читателей, и в 2015 году Миллс опубликовала книгу Deliciously Ella: Awesome Ingredients, Incredible Food that You and Your Body will Love^[175], которая стала самой продаваемой дебютной кулинарной книгой в Великобритании. Но Миллс нашла повышенное внимание медиа ошеломительным.

«Я чувствовала себя сильнее, – говорит она, – но потом люди начали комментировать… всё. Меня никогда не смущало, если кто-то высказывал конструктивную критику того, что я делаю, но люди говорили вещи в духе: «Я ненавижу твой голос», «Ты уродливая» или «Ты избалованный ребенок».

Ей было двадцать три года, она только начала встречаться со своим будущим мужем и партнером по бизнесу Мэттом Миллсом, сыном лейбористского депутата Тессы Джоуэлл. Они обручились и планировали открыть сеть гастрономов. Жизнь должна была быть восхитительной, но вместо этого Миллс испытывала давящую тревогу.

«Это было то чувство, что за тобой наблюдают, внезапное попадание в поле зрения публики, когда у всех есть о тебе свое мнение, и острое чувство уязвимости, которое вместе с этим появилось. Я просто не была готова или не была достаточно зрелой, чтобы с этим справиться, – говорит она, добавляя: – Это было самое ужасное, что я когда-либо чувствовала».

Потом родители сказали ей, что они разводятся.

«Мы узнали, что мой отец (политик Шон Вудвород) гей и давно состоял в других отношениях, – говорит она. – Это сложно было переварить».

Потом ее бизнес наткнулся на препятствие: «Все стартапы сталкиваются с трудностями на разных этапах: не так просто начать что-то с нуля, и у нас было несколько серьезных проблем».

Как раз в тот момент, когда казалось, что бизнес встает на рельсы, было два гастронома, коллекция кулинарных книг, ассортимент растительных продуктов и растущее сообщество в социальных сетях, произошла трагедия.

«У мамы Мэтта начались припадки, ее отвезли в больницу. Чуть позже мы узнали, что у нее был рак мозга в терминальной стадии. Она пробыла с нами почти двенадцать месяцев с того дня».

Эта потеря заставила посмотреть на ситуацию с другой точки зрения. Миллс писала о своей покойной свекрови: «Я никогда не видела любовь, похожую на ту, что получала с тех пор, как стала частью этой семьи».

«Она являла собой чистое вдохновение, – говорит Миллс, объясняя, как Джоуэлл смогла наслаждаться жизнью до самого конца. – Я помню, мы ели барбекю в один прекрасный солнечный день, и Тесса сказала: «Что за прекрасный день». И это было интересно, потому что она действительно это и имела в виду. Она умирала, но имела в виду именно это».

И это был лучший день. Я никогда его не забуду. Это был такой хороший жизненный урок: если вы все вместе, то это действительно хороший-прехороший день. Особенно если вы знаете, что всем отмерен разный срок. Тогда почему же вы не цените это?

Это и урок про баланс. Про неотрицание наших чувств или нашей грусти, но в то же время наслаждение тем, что хорошо.

«Иногда я думаю, что преодоление этого – не самое ужасное, – соглашается Миллс. – Есть баланс между этими двумя понятиями, который, мне кажется, необходимо установить, потому что открытость очень важна, она нормализует вещи. Это нормально – чувствовать тревогу. Это нормально – чувствовать грусть. Это нормально – чувствовать себя не слишком хорошо. Это действительно нормальные человеческие эмоции. И я думаю, что чем быстрее мы поймем, что все их чувствуют, неважно, кто они и что они делают, тем лучше. Думаю, мы (да и я сама), может быть, слишком быстро стали определять себя сложными вещами, – продолжает Миллс, – а это необязательно здорово. Так «Я определяю себя как человека, который болеет» или как кого-то другого, кого-то депрессивного. И у меня хроническая болезнь. Но являюсь ли я хронической болезнью? Значит ли это, что я не могу делать то или другое?»

Миллс полагает, что вы – это не ваша болезнь.

«Вы не заметаете свои чувства под ковер, притворяясь, что их нет, а признаете, как вы себя чувствуете. Вы признаете вызов, но в то же время не собираетесь позволить ему определить вас», – говорит она.

На данный момент у нее пять книг, тридцать растительных продуктов, приложение, подкаст и малышка Скай, родившаяся в 2019 году.

«Печаль будет всегда, но вы с ней справитесь».

Психологи описывают это как активное принятие – разновидность комфортного компромисса, который идет вразрез с большинством того, чему нас учили на Западе. Это признание, что жизнь имеет свои шероховатости, но мы продолжим двигаться, стараясь изо всех сил, используя все доступные средства, заботясь о себе и друг о друге (подробнее об этом в главе 22). Мы можем годами пытаться «починить» себя или заполучить все и сразу, но чувствовать фрустрацию, думая о том, насколько бо́льшего мы хотели бы достичь. Независимо от того, как усердно мы работали или как много времени проводили с друзьями и семьей, мы можем никогда не почувствовать, что мы делаем достаточно. Поэтому нам надо найти другой способ: принимать самих себя такими, какие мы есть сейчас.

Чтобы относиться к своим чувствам как к достаточным, профессор Гарварда, доктор Тал Бен-Шахар выделил пять сфер своей жизни, в которых ему важно преуспеть: родительство, отношения, работа, дружба и здоровье. Затем он поискал ролевые модели для каждой из этих сфер – людей, про которых он знал, что они отлично с этим справляются.

«Хотя я нашел людей, которые отлично все делают, никто из них не был ролевой моделью во всех пяти сферах или даже в большинстве из них», – описывает он в книге Парадокс перфекциониста (The Pursuit of Perfect).

Это меняет правила игры. Попробуйте и убедитесь сами. Подумайте о жизни того человека, кто вас вдохновляет, может быть, даже вызывает зависть. Затем посмотрите, справляется ли он с другими сферами жизни, которые важнее всего для вас. Велики шансы, что нет. Даже близко нет. Мой топ-пять похож на вариант Бен-Шахара – и никто из тех, кого я знаю, не побеждает одновременно в сфере родительства, отношений, работы, здоровья и дружбы. Также это очень полезное упражнение, чтобы изменить угол обзора, управлять ожиданиями, найти баланс и ценить то, что у вас есть. Потому что нам всем не помешает найти свой собственный комфортный компромисс.

Бен-Шахар составил свой план жизни на основании того, что он обнаружил. Спросив себя, каким будет минимум, который бы его устроил, во всех ключевых сферах его жизни, он обнаружил, что может ограничиться работой с девяти до пяти, бегать три раза в неделю и два раза ходить на йогу, устраивать свидания со своей женой, ходить на ужин с друзьями. И оставалось пять вечеров в неделю на семью. Вуаля! Баланс жизни и работы. Он признается, что это все равно довольно далеко от его перфекционистского идеала. Но достаточно хорошо. Это lagom.

Я пытаюсь сделать то же самое в пределах отведенного мне времени (учитывая, что больше половины жителей моего дома по-прежнему нуждаются в том, чтобы им вытирали попу). Я не могу уместить столько же, сколько Бен-Шахар, но я могу успевать основное, чтобы оставаться в здравом уме, и считаю, что этот принцип работает.

Нам всем нужно найти баланс, как правильно быть грустным. Нам всем нужно искать равновесие, когда у нас плохое настроение. И нет, это может быть не так увлекательно, но это помогает нам не падать в огромную яму отчаяния. И это довольно стоящая цель на сегодня, завтра и послезавтра (тостует, поднимая стакан с водой).

22. Сделайте что-то для других

Если вам грустно, но вы ведете себя как обычно, велики шансы, что вам все равно будет грустно. И не в хорошем смысле, а в придирчивом, паническом плане, наполненном сомнениями, нерешительностью и чувством, что в жизни ничего другого и нет. Если вы уже задаетесь этим вопросом, тогда ответ: «Да!» и «Не беспокойтесь!». А затем мягкое: «Возьмите меня за руку и давайте сделаем это вместе». Чтобы правильно грустить, нам нужно отодвинуть камеры для лучшего взгляда на ситуацию: мы должны сделать что-то для кого-нибудь другого.

Если 2020 год нас чему-то и научил, так тому, что ничего не делать – это не вариант. После того как мы отдохнули, восстановились и укрепили себя для городской жизни, мы должны действовать. Будет ли это пошив масок для лица, доставка продуктов соседям, пожертвования, протесты и все вышеперечисленное, и многое другое. Мы все теперь активисты, по крайней мере, должны ими быть.

Одно из резонирующих посланий движения Black Lives Matter следующее – белые союзники должны делать больше. Учитывая непропорциональное влияние коронавируса на чернокожих до экономического, социального и жилищного неравенства, а также жестокого убийства Джорджа Флойда, недостаточно просто быть нерасистом. Я не выбирала быть белой, но могу выбрать, что я делаю сейчас. Меня заставляют переоценить мой опыт как белой, которая выросла в культуре, где большинство дверей были открыты для меня только благодаря этому. Я признаю те системы и структуры, от которых я получила бонусы, и проснулась с понимаем, что это не только дело тех людей, которые сталкиваются с расизмом, – это и мое дело.

Я пытаюсь образовать себя и разрабатываю план, как это лучше всего сделать. Мой первый порыв – попросить о помощи чернокожих людей вокруг меня, но вскоре я понимаю, что как раз часть проблемы в том, что я перекладываю на них свои эмоциональные переживания.

«Мы устали, – пишет Номпумелело Мунги Нгомане в своей сильной статье для Medium под названием «Дорогие белые люди: теперь вы знаете и не можете притворяться, что не знаете». – Мы по-прежнему показываем нашим белым друзьям, которые хотят знать, как они могут помочь, но это тяжело и утомительно».

Я понимаю, что я должна взять это на себя. Нгомане рекомендует мне несколько источников и будет рада, если я ими поделюсь, – например, как делать регулярные пожертвования таким организациям, как Black Lives Matter (сайт blacklivesmatter.com), Equal Justice Initiative, MoveOn, Color of Change, Black Futures Lab, The Bail Project и American Civil Liberties Union (ACLU). Она также пропагандирует:

«Протестуйте плечом к плечу с небелыми людьми и, когда можете, закрывайте их своим телом от полиции, бойкотируйте те модные и косметические бренды, которые только на словах прислушиваются к движению Black Lives Matter, пока они не лишатся всех своих клиентов. Если вы можете голосовать – голосуйте, и если ваши чернокожие друзья хотят поделиться своим опытом или поправить вас – прислушайтесь».

Я пытаюсь. Я продолжаю пытаться. Нам нужно жить по принципу ubuntu. Мы должны показывать себя другим людям. Мы созданы, чтобы показывать себя, – в нас это зашито.

«Если вы хотите, чтобы другие люди были счастливы, практикуйте сострадание. Если вы хотите быть счастливы, практикуйте сострадание», – говорит Далай-лама, и альтруизм выдержал проверку временем и доказал, что он хорош для нас. Исследования показывают, что волонтерство заставляет нас чувствовать себя лучше, и помощь другим улучшает наши сети поддержки и помогает нам быть активнее^[176]. Отдавать время, чтобы сделать что-то для кого-то другого, контринтуитивно заставляет нас почувствовать, как будто у нас больше времени. Исследования Йельского, Гарвардского и Пенсильванского университетов сравнили трату времени на других людей с тратой времени на самих себя, с кучей свободного времени и с пустой тратой времени. Они обнаружили, что трата времени на других, без сомнений, повышает наше ощущение богатства времени^[177].

Трата денег на других людей имеет похожий эффект: мы не чувствуем себя беднее, когда мы даем кому-то наличные, наоборот, мы чувствуем себя богаче. Исследователи из Гарварда обнаружили, что просоциальные траты заставляют нас чувствовать себя лучше и щедрее, независимо от страны, нашего дохода и социально-экономического статуса^[178]. Пожертвования на благотворительность тоже заставляют нас чувствовать себя лучше, исследование 2010 года Гарвардской школы бизнеса приравнивает улучшение самочувствия после пожертвования на благотворительность с удвоением дохода семьи. Также есть петля позитивной обратной связи, что означает, что мы с бо́льшей вероятностью будем тратить деньги на других в будущем. Так что просоциальные траты улучшают наше самочувствие, поощряют еще большие просоциальные траты, которые снова улучшают самочувствие, и так далее.

Американский экономист Джеймс Андреони разработал целую экономическую теорию, известную как «теплое рукопожатие», чтобы описать эмоциональную награду от того, что отдаешь другим. МРТ-сканы показывают, что наш мозг буквально «зажигается», горя удовольствием и радостью от отдавания, а врожденное удовольствие от добрых дел также называют «кайф помощника». Удивительно, сколь немногие из нас делают это. В Великобритании, по данным Управления национальной статистикой, уровень волонтерства снизился на 15 % за последние десять лет, тогда как в США минимальное количество людей за последние два десятилетия сейчас занимается волонтерством.

Когда я росла, мое католическое воспитание втолковывало мне истории про добрые дела, от доброго самаритянина до «возлюби соседа своего» или Марии Магдалины, которая вытирает ноги Иисуса своими волосами (это более нишевый пример). Конечно, в Библии множество примеров условного отдавания: ведь если вы делаете что-то хорошее для кого-то, вам отплатится на небесах^[179] или потому, что «Бог рассердится, если мы этого не сделаем^[180]». Но также было ощущение, что люди должны поступать хорошо, просто потому что. В юности я волонтерила для Help the Aged, я сервировала рождественский стол в домах для престарелых (один мне особенно запомнился, когда я работала с Терезой Мэй, которая тогда была простым депутатом Мейденхеда и Виндзора). Я пыталась, когда могла, делать добрые дела.

Только в популярной культуре за последние пару десятилетий идею добрых дел заменила уничижительная концепция благодетели. Благодетель был представлен в насмешливом образе (вспомните Неда Фландерса из «Симпсонов»). По мере того как мы становились все бо́льшими индивидуалистами, никто из нас не хотел быть благодетелем или, что еще хуже, занудой, который навязчиво кажется слишком заинтересованным делами других людей. Идея делать что-то для других людей, потому что это общественный долг, вышла из моды. Но это серьезная оплошность, потому что мы должны быть больше заинтересованы в делах друг друга. Даже немного навязчиво.

Историк религии и бывшая монахиня Карен Армстронг проводит кампании за возвращение так называемого Золотого правила: идеи, что мы должны быть активными участниками нашего общества и относиться к другим так, как мы хотели бы, чтобы относились к нам. В своем выступлении на конференции TED в 2009 году она ссылается на центральную роль сострадания во всех мировых религиях, у каждой из которых есть своя разновидность Золотого правила. Впервые его предложил Конфуций за пять веков до Иисуса, и Золотое правило – это источник всей морали, по словам Армстронг. Она призывает^[181] всех нас выйти и сделать что-нибудь для другого – ради лишь доброты и сочувствия. Это была мотивация многих людей, с которыми я разговаривала в процессе написания этой книги, и они смогли использовать свою грусть, чтобы попробовать помочь другим.

Ричард Клотье имел мужское бесплодие, сейчас работает, чтобы поощрить других мужчин открыться, и помогает группе поддержки для тех, кто бесплоден, на Facebook.

«Когда я проходил через все это, не было ничего, и я не мог найти никакой помощи, – говорит он мне, – поэтому я хочу убедиться, что другие люди не чувствуют себя одиноко, когда они переживают эти сложные времена».

С тех пор как умер ее сын Уиллем, Марина Фогль стала активным сторонником благотворительной организации Tommy’s, которая финансирует исследования выкидышей, мертворождения и недоношенности.

«Работать с Tommy’s – это просто невероятно, – говорит она мне. – Я встречалась с исследователями, которые изучают, почему некоторые дети рождаются мертвыми, изучают плаценты матерей, чтобы понять, чем эти дети отличаются от здоровых детей».

Также она стала покровителем Child Bereavement UK – благотворительной организации, которая поддерживает семьи и образовывает профессионалов, знающих, что делать, если ребенок умирает и семья переживает утрату.

«Хотела ли бы я, чтобы Уиллем был жив? Конечно! – говорит она. – Но отдала ли бы за это все, что узнала? Всю силу, которую этот опыт мне дал, и то, как он помог мне и Бену, то, как он помог нам лучше общаться друг с другом, с нашими детьми, на работе, и все эти прекрасные организации, с которыми мы смогли поработать? Я бы не хотела вернуться назад и потерять все это. Полезно чувствовать, что ты можешь что-то сделать».

Когда нам грустно, у нас есть все возможности помогать другим, потому что мы становимся более эмпатичными и проницательными, чем в счастливые времена. Фундаментальная ошибка атрибуции^[182] – это стремление, которое есть у многих из нас, верить, что, когда другие люди совершают ошибки или говорят что-то не то, они делают это намеренно. Когда нам грустно, мы с меньшей вероятностью будем думать о людях плохое. Мы также менее восприимчивы к эффекту ореола^[183] – когнитивной ошибке, из-за которой мы думаем, что определенные люди, обычно привлекательные или успешные, не могут сделать ничего плохого. Грусть дает нам менее смещенный взгляд на других людей, и, кажется, мы инстинктивно понимаем и признаем, что все совершают ошибки. Так что грусть помогает нам точнее оценивать ситуации и людей вокруг нас, побуждает более внимательно думать. Когда нам грустно, мы лучше настроены на помощь другим людям.

Невольные основатели клуба людей с умершими отцами, Джек Бакстер и Бен Мэй, – хороший пример. Вместе с еще одним другом они основали New Normal – благотворительную организацию, которая хочет победить табу на печаль и показать, что ее нормально чувствовать. New Normal описывается как уникальная альтернатива психотерапии и хочет связывать молодых людей, которые нуждаются в поддержке или переживают сложные времена. Как вариация на тему системы напарников, каждый, кто скорбит, имеет возможность присоединиться к регулярным обсуждениям и посещать групповые встречи.

«Неважно, кто вы, если вы переживаете горе, вам нужна помощь, – говорит Мэй. – Вы можете потерять члена семьи, но опыт у каждого будет свой, поэтому разговоры об этом с семьей могут быть не самыми поддерживающими. Но в комнате может быть кто-то, незнакомец в заслуживающем доверия месте, который понимает, что произошло, и может помочь».

Для Бакстера цель в том, чтобы нормализовать разговоры о горе.

«Это чертовски непростая задачка, – говорит он, – но оно того стоит».

Мэй уточняет: «У нас нет ответов на все вопросы. Но мы делаем это, потому что это то, что мы должны сделать, и это может помочь другим людям».

Бакстер соглашается: «Это очевидно. Для моего отца умереть в сорок восемь лет, не оставив никакого следа в мире, – это совсем не сложно…»

Но Мэй поправляет его: «Эта группа – завещание твоего отца, что ты стал тем человеком, какой ты есть».

Мы все цельные люди.

Мы должны помогать другим, потому что это правильно и – здесь прозвучит старомодное слово – морально. У всех нас есть убеждения, что хорошо и что плохо, но важнее всего – что является добрым.

Джошуа Беккер столкнулся с этим парадоксом вскоре после того, как он запустил BecomingMinimalist.com. Он написал книгу о своем опыте, за которую боролись девять издателей.

«Так мы знали, что нам заплатят даже больше, чем мы ожидали», – говорит он мне.

Беккер слишком деликатен, чтобы назвать цифры, но поскольку в итоге книга «Меньше значит больше» (The More of Less) стала бестселлером USA Today, думаю, можно сказать, что сумма была значительной.

«Мне казалось лицемерием использовать аванс за книгу, что с ним делать? Купить больше вещей, когда это книга про обладание меньшим количеством вещей? Это казалось неправильным».

Поэтому он инвестировал аванс и свои роялти, чтобы основать Hope Effect – благотворительную филантропическую организацию старой школы, призванную изменить то, как мир заботится о сиротах.

Когда жена Беккера появилась на свет, ее биологическая мать оставила ее в больнице. Ее сразу же удочерили и вырастили в любящей семье, но Беккер знал, что не у всех осиротевших детей такой опыт.

«По факту усыновляют меньше 1 % детей, – говорит он. – Мы десятилетиями знали, что то, как сирот воспитывают, вредно для развития их мозга. Поэтому вместе с Hope Effect мы хотим предоставить для сирот возможности на базе семей. Вместо больших детских домов Hope Effect построит небольшие дома, в каждом из которых будет два «родителя» и от шести до восьми детей. Большая семья по современным меркам, но все же семья. Так дети смогут получить более индивидуальную заботу и внимание вместе с чувством стабильности и безопасности».

В настоящее время Hope Effect участвует в предоставлении почти ста домов для осиротевших детей в Гондурасе и Мексике, в паре часов езды от того места, где Беккер сейчас живет. Он исследовал заботу о сиротах в мире и делится со мной историей про детский дом в Мексике, в котором детей поощряют делать что-то для других людей. Я начинаю волноваться, что это все в духе Оливера Твиста, но он проясняет: «И они делают это, потому что эти дети выросли в самых худших условиях – они привыкли воспринимать себя как жертв. Но затем они начинают что-то давать другим людям. И начинают видеть, что им есть что отдавать. Помогая другим, они осознают, что могут преодолеть эту установку восприятия себя как жертвы. Поэтому они начинают лучше себя чувствовать».

Беккер говорит, что это главный довод в пользу его подхода к жизни: «Все, что я сейчас делаю, действительно определяется моим взглядом на мир».

Если мы хотим почувствовать себя лучше, мы должны сделать что-то для других. Мы делимся нашей добротой и помощью, а это действительно заразительно.

Исследователи из университетов Калифорнии, Сан-Диего и Гарварда обнаружили, что кооперативное поведение передается от человека к человеку. Когда кто-то делает что-то для нас, мы с бо́льшей вероятностью поможем другим, создавая каскад кооперации. Так что наши акты доброты доходят до людей, которых мы не знаем^[184] и никогда не встречали. Как говорил Эзоп, известный своими баснями: «Ни одно доброе дело, каким бы незначительным оно ни было, никогда не будет сделано зря».

Наш уровень доброты не высечен в камне, и исследования показывают, что сочувствие, как и терпеливость, можно взращивать в себе с помощью тренировок. Мы все можем научиться быть добрее, нужно только начать. С чего-то.

Разговаривая с друзьями, семьей, коллегами из разных стран, я заметила, что те, кто кажется наиболее эмоционально стабильным, с хорошим самочувствием и здоровьем, все они делают что-то для других на регулярной основе. Кто-то волонтерит в местном приюте. Кто-то использует свой навык вязания крючком и вяжет тех самых осьминогов, которые помогли успокоить и обезопасить моих детей в больнице в отделении для новорожденных (близнецы тоже там оказались). С момента создания Octo Project волонтеры вяжут осьминогов в Швеции, Норвегии, Исландии, на Фарерских островах, в Германии, Бельгии, Нидерландах,Люксембурге, Франции, Италии, Турции, Хорватии, Израиле, на территории Палестины, в Австралии, США и Великобритании.

Медик, ставший комиком, Адам Кей занимается сбором средств для Lullaby Trust, особой благотворительной организации, стремящейся уменьшить количество смертей от СВДС и поддержать пережившие это семьи. Во время своего турне по Великобритании с книгой «Будет больно» (This Is Going To Hurt) Кей проводил благотворительные сборы, собрав более ста тысяч фунтов стерлингов.

«Они делают такую замечательную работу для людей, находящихся на самом эмоциональном дне, и я очень горжусь тем, что сыграл определенную роль в сборе средств, – говорит он, добавляя: – Я знаю, как это важно для благотворительного фонда с точки зрения телефона доверия и поддержки, которую они оказывают семьям, а также в плане исследований, которые они проводят».

И он прав. Количество случаев СВДС резко снизилось, и теперь Lullaby Trust поддерживает в год около пятьсот тридцати семей погибших^[185].

Историк Томас Диксон пытается помочь детям узнать о своих эмоциях. Он разрабатывает проект «Живи с чувствами» в начальных и средних школах Великобритании, создавая серию уроков, которые, как он надеется, будут здоровыми и полезными и поощрят следующее поколение раньше справляться со своей грустью. И мы все можем помочь нормализовать обсуждение наших эмоций: хороших и плохих. Мы можем поощрять выражение эмоций и сами быть честными относительно своих эмоций. Мы все можем делать что-то для других не потому, что мы что-то получаем взамен, или потому, что это ощущается как что-то хорошее (хотя это так), но потому, что это правильно.

«Я бы поспорил о внутренней ценности доброго поступка, независимо от какого-либо эмоционального воздействия на человека, который его делает, – объясняет психолог и философ Свен Бринкман. – Вы должны совершать хорошие дела не потому, что почувствуете себя лучше, но потому, что это хорошо. Сегодня мы часто задумываемся – а что в этом для меня? Или мы взвешиваем затраты и выгоды, мы рациональные эгоисты, которые делают что-то неэгоистичное, только если нам это выгодно, но всегда есть выбор. Мы знаем, что это хорошо».

Я хочу ему верить (правда хочу), но… Правда? Всегда?

«Да, – вот его ответ. – Я склонен направлять людей в небольшие повседневные ситуации, о которых, как мне кажется, они знают, где они могут увидеть внутреннюю ценность добрых дел. Например, проводить время со своими детьми».

Здесь я указываю, что многие люди делают это, потому что это приносит им радость. И еще они переживают, что оставят детям эмоциональные шрамы, если не будут этого делать.

Он признает, что люди могут руководствоваться смешанными мотивами, когда речь идет об их детях.

«Хорошо, тогда, – говорит он, – помогать другим в нужде, как добрый самаритянин, независимо от того, получает ли самаритянин что-то взамен. Цинично говорить, что вы спасете тонущего человека только потому, что захотели произвести хорошее впечатление. Большинство людей скажут: «Да, думаю, это так». Так же, как два плюс два равно четыре, вы не будете думать, что хотите, чтобы эти люди думали, что вы хороший. Нет, вы просто их спасете. Таковы нормы этики».

Когда он объясняет это, по его словам, большинство людей понимают и признают его способ мышления.

«Это не отменяет того факта, что хорошие с моральной точки зрения действия делают нас счастливыми, – это совершенно ясно. Они могут сделать нас счастливыми, – говорит Бринкман, – но это не должно быть нашей мотивацией».

Я думаю об этом. О людях, которые помогают другим и делают добро, даже когда это не приносит им никакой выгоды. Например, моя свекровь. До того как она вышла на пенсию, она работала физиотерапевтом и занималась с детьми с инвалидностью. Иногда у детей была столь серьезная инвалидность, что они умирали в детском возрасте, и моя свекровь всегда ходила на их похороны и навещала их родителей дома. Она не должна была этого делать, это не было ее рабочей обязанностью. И это точно не было весело. Но она делала это, потому что это было эмпатично и по-доброму. Это было правильно.

«Стоицизм основан на долге», – размышляет Бринкман. Стоики считали, что вы должны быть гражданином мира.

Но есть область, в которой он отходит от их учения.

«Стоики отдают слишком много власти человеку, – думает он. – Они говорят: «Вы не можете контролировать внешний мир, но вы можете контролировать внутренний мир».

Такой взгляд мне близок, о чем я и говорю.

«Но при этом игнорируется факт, что наши жизни во многом находятся под влиянием общества и отношений, – говорит Бринкман. – Вместо того чтобы строить крепость, нужно строить сплоченные общества. Нам нужно начать строить социальный стоицизм».

«И это говорит датчанин», – не могу перестать думать я. Но даже Дания, по его ощущениям, может продвинуться, превратив доброту и добрые дела в коллективное дело.

«В Дании мы говорим, что человек должен быть крепким и развивать устойчивость, – говорит Бринкман, – но будет лучше выстраивать крепкое и устойчивое общество. Встать плечом к плечу».

Это восхитительная цель, и на пути к ней, несмотря на критику Бринкмана, думаю, Дания справляется лучше всего. Заоблачно высокие налоги финансируют государство, которое заботится обо всех (по крайней мере, в теории). Мы платим, чтобы заботились о более уязвимых людях, чем мы, не потому, что мы знаем их, и не из-за возникающего у нас теплого ощущения, но потому, что это правильно. Это доброе дело. Потому что мы должны заботиться друг о друге. Как это описывает Майк Викинг: «Я верю, что у нас есть моральные обязательства сосредоточить наше внимание на том, где благосостояние наиболее ограничено, и преодолеть этот разрыв, ведь неравенство благосостояния оказывает бо́льшее негативное влияние на то, как мы относимся к своей жизни, чем экономическое неравенство».

Также нужно многое сделать. Засунуть руки в карманы и насвистывать – не вариант. Мы должны заботиться о других людях и хотеть помочь им. Таков план. Нам не нужно выбрасывать мешки с мукой куда-нибудь из кузова грузовика или присоединяться к Корпусу мира, чтобы что-то изменить (хотя и это тоже можно). Но все мы можем предложить микроакты доброты и помощи. Когда бо́льшая часть мира оказалась на карантине из-за COVID-19, подвергнув уязвимых людей еще бо́льшему риску, мы стали покупать для них продукты. Проверять, как они. Покупать им хлеб и молоко, когда они не могли выйти из дома. Мы не говорим здесь о сверхчеловеческих подвигах – мы говорим о том, как быть хорошим человеком. Коллективно мы смогли по-новому взглянуть на происходящее и понять, что для нас действительно важно. И нам нужно сохранить это. Травма, нанесенная этой пандемией, продлится некоторое время.

Если кто-нибудь говорит, что ему страшно, мы помогаем. Это часть того, как быть человеком. Когда люди злятся, мы выясняем, почему они злятся, и пытаемся им помочь. Мы обеззараживаем рану, а не сыпем на нее соль. Если кто-то горюет, мы позволяем им. Мы говорим «извините» и признаем их право на печаль. Мы не пытаемся их «починить».

Мы все пережили глобальное нарушение, и сейчас вес этого мира кажется тяжелее, чем когда-либо. Но помимо печали, был и момент сплочения – групповое коллективное свидетельство. И это время для сострадания.

После десяти лет спонсорства марафонов других людей, пожертвований на благотворительность и включения Lullaby Trust в число основных бенефициаров моей воли (на данный момент мои активы включают плотно забитую книжную полку и довольно шикарную пару высоких кедов, но я живу надеждой…), я хочу сделать больше. Разговоры с Адамом Кеем и Дженни Уорд во время написания этой книги помогли мне понять, что я могу и должна делать больше. И в свете анализа своего опыта я пришла к пониманию, что есть одна область, в которой я могу помочь. Итак, теперь я записалась, чтобы поддерживать, и готова помочь тем, кто потерял в семье брата или сестру из-за СВДС и изо всех сил пытаются понять, как к этому относиться. Как говорит мне Уорд: «В таких случаях часто возникает чувство вины, некая стигма, идея, что почему-то неправильно горевать о брате или сестре. Но мы знаем, что последствия могут остаться на всю жизнь. Это останется с вами и вашей семьей навсегда».

И она права.

«Вы можете думать, какими они были бы в вашем возрасте? В браке? Были ли бы у них дети? Каково было бы вам сейчас иметь взрослого брата или сестру?»

Я размышляю обо всем этом и многом другом. Но теперь, по крайней мере, я надеюсь, что позволила некоторым из этих мыслей пустить корни и развернуться. К настоящему времени я прочувствовала все эти эмоции – и я тоже над ними работала.

«Это важно, потому что мы не хотим, чтобы у кого-то сработал триггер, когда он услышит чужую историю, – говорит Уорд. – Нам нужно подождать, пока человек будет готов».

Я хочу сделать что-нибудь для кого-нибудь. Я хочу помочь. И я готова.

Эпилог

Я иду по станции в крутом районе Лондона, который очень похож на большинство других районов Лондона, за исключением того, что в названии каждого магазина есть грязное словечко, сетевые рестораны закрашены черным и по необъяснимым причинам здесь есть фреска, на которой две чайки обезглавливают куклу. У меня такое чувство, что это задумывалось как что-то свежее, но просто напоминает мне обычную игру моих детей, и я скучаю по ним.

Время вдалеке от семьи кажется хорошей идеей, когда хочется сбежать прямо сейчас и разбить бивак в месте, куда не доходят телефонные вышки, но теперь я здесь, и все, чего я хочу, – это быть с ними. Чтобы успокоить чувство вины, я звоню им по FaceTime, и, что необычно, кто-то находит iPad в горе вещей и сразу отвечает.

Т ставит планшет на кухонный стол, чтобы я могла увидеть одного из близнецов в костюме льва и молоко, выливающееся у него изо рта, пока другой, измазанный, как я очень надеюсь, грязью, этими грязными руками ест вареное яйцо. У меня уже стемнело, пока моя семья еще не проснулась. С момента отъезда прошло всего пять часов, но дом уже выглядит так, как будто нас ограбили, а общая атмосфера такая, словно «Повелитель мух» встретился с картиной Дали.

– Все еще скучаешь по нам? – спрашивает Т с явно любительским клоунским гримом на лице.

Я киваю.

Пятилетка, на котором надеты только трусы, настаивает на том, чтобы поговорить со мной лично: «Я хочу показать тебе секрет в моей спальне».

Хорошоооо.

Когда он хватает iPad и бежит по лестнице, луч солнца падает на его темно-рыжие волосы, и кажется, что они цвета гигантской ириски, очень в осенних тонах.

Он оглядывается по сторонам и загадочно шепчет:

– Видишь щель между кроватью и стеной? Знаешь, что я там храню?

– Я не знаю.

– Козявки!

Оу.

– Старые мне уже не нужны. Особенно с тех пор, как ты сказала мне не вытирать их о стену у моей кровати.

Это правда: я действительно о таком просила…

– Вместо этого я стал складывать их здесь!

Замечательно. Будет дополнительная задачка для папы…

На меня какает голубь (на счастье?) к полному восторгу сына, так что я ищу что-то, чем можно это вытереть, затем прощаюсь и вешаю трубку. Грязная, но полная любви, я смаргиваю слезы из-за солнца.

На каждом этапе жизни свои вызовы. С новорожденными сложно. С детьми постарше тоже сложно. С детьми повзрослее, я уверена, будет еще сложнее, потому что появятся новые проблемы, побольше. Со взрослыми сложно. Лавировать по бурным водам воспитания детей, брака или даже человеческих отношений может быть непросто. Это все сложно, но мы все равно делаем это, даже когда нам от этого грустно. В боли и печали есть смысл. Если нам грустно или страшно, это знак, что нам не все равно: мы связаны. Нам нужно переживать все наши эмоции и жить со своим страданием – терпеть, но не отрицать. Нам нужно сбросить оковы стыда за грусть и позволить себе просто почувствовать ее. Посидеть с собственным дискомфортом. Чтобы напрячь эти мускулы и повысить нашу сопротивляемость печали. Потому что поднятие тяжестей делает наши мышцы сильнее. Неудобно? Хорошо. Неловко? Привыкайте к неловкости. Неловкость – это нормально. Правда.

Приучая себя противостоять дискомфорту в ситуациях с низкими ставками, мы можем подготовить себя к тому, что грянет гром и мы сможем справиться с грустью, которая приходит неожиданно, как удар под дых. Мы все будем потрясены горем или измучены болью повседневной жизни, которая не сложилась так, как мы надеялись. Жизнь – это череда потерь, и любовь – это самый большой риск. Никто из нас не застрахован от боли, и мы глупы, если думаем, что любой успех, деньги или подписчики в Instagram могут решить наши проблемы за нас. У всех нас есть исходные повреждения, и – спойлер – они ни для кого из нас не заканчиваются хорошо. Как Т любит напоминать мне в те моменты, когда притворяется суровым йоркширцем: «Никто из нас не выйдет из этого живым». И это нормально.

В печали есть свой смысл. Это нормально. И печаль говорит нам, когда что-то идет не так, если мы позволяем ей. Если мы помешаны на достижении счастья до такой степени, что боимся грусти, тогда мы будем чувствовать себя еще хуже. Но потеря, если прожить ее всем сердцем, может помочь снова почувствовать себя живым, воссоединиться с окружающим миром. Когда мы в депрессивном состоянии, мы часто чувствуем, словно онемели и наши эмоции мертвы. Депрессия – это хроническое психическое заболевание, при котором человеку нужна помощь. Грусть же, наоборот, может пробудить. В грусти есть свобода, которую невозможно почувствовать, когда вы поглощены стремлением не быть грустными.

Грусть – это временная эмоция, которую мы все испытываем время от времени, когда нам больно или что-то в нашей жизни идет не так. Это послание. Но если мы не слушаем, скорее всего, оно перейдет во что-то другое. Так что нам всем нужно правильно грустить. Нам нужно вместе двигаться вперед, чтобы жизнь имела смысл.

Я сажусь на поезд, чтобы встретиться с мамой, и обнаруживаю, что она уже ждет, в своем красном берете, который она надевает каждый раз, когда есть повод, с момента выхода на пенсию (и каждый раз я аплодирую, это очень в духе стихотворения Дженни Джозеф I Shall Wear Purple^[186]). Мы идем к ее машине, тоже красной, мама насвистывает мелодию, которую не получается узнать. Она кажется дерганой, источая напряженную веселость.

– Нормально доехала на поезде?

– Хорошо, спасибо. Как твои каникулы?

– Чудесно, спасибо! Мы сходили в Музей голода, а затем попили чай в действительно хорошем местечке Waitrose.

«Мы» – это моя мама и ее новый муж. Несмотря на все трудности в этом безумном мире, она встретила кого-то, снова полюбила и решила, что хочет провести с ним остаток своей жизни. Я рада за нее.

– Звучит чудесно, – говорю я.

Она начинает меня рассматривать.

– Ты что – сама стригла себе волосы?

– Нет, зачем? – пристыженно приглаживаю я волосы. Согласна, выглядят они так, словно с утра я не расчесывалась…

– Точно? – она изучает мою прядь. – Или снова стригла?

Последний раз я сама стригла волосы, когда мне было шесть лет. «Снова» звучит довольно оскорбительно.

– Нет! – отмахиваюсь я от ее вопросов и залезаю в машину.

Мы едем в тишине на кладбище, мимо которого проезжали много раз до этого. Оно недалеко от поля для регби, где одной зимой в подростковые годы я проводила бо́льшую часть выходных, вожделея мальчика на год старше, который играл в местной команде (было очень холодно, и, увы, страсть оставалась односторонней). Мы паркуемся, выходим и чувствуем себя ошеломленными разнообразием жизни, практически бесконечным. Куда только хватает глаз, только надгробия, но где-то там, знаем мы, есть наша могила. Масштаб печали ощущается как одновременно уникальный и универсальный, у меня мрачное предчувствие. Но вместо того чтобы отмахнуться от него, я испытываю его. Это больно. Но я делаю это. И оно уходит.

Деревья стоят, словно ждут кого-то, но вокруг ни души. И мы никуда не торопимся. И не спешим.

– Когда ты последний раз была здесь? – спрашиваю я.

Она говорит, что когда мы хоронили мою бабушку по материнской линии. Я не помню кладбищенскую часть этого знаменательного события, ведь это было очень давно. Фактически почти тридцать лет назад.

– Не знаю, почему я не возвращалась, – начинает она, а потом останавливается. И мы обе знаем почему. Потому что приходить сюда было бы бередить незажившую рану. Хотя теперь мы здесь. Вместе. Мы следуем по указателю к месту захоронения детей. Вряд ли есть более грустное место.

– Ты помнишь… – начинаю я, не зная, как бы поточнее спросить, – где…

Мама зажимает переносицу и качает головой.

– Я думаю, – медленно говорит она, – может быть, здесь был куст?

Но это было десятилетия назад: все кусты уже давно выросли в деревья. Мы идем вдоль рядов ярких белых надгробий, не тронутых плесенью и окруженных свежими цветами. Новые потери, за их могилами ухаживают. Спустя примерно час мы доходим до более заросшего участка и молча просматриваем имена на плитах серого гранита еще полчаса.

Небольшие изменения в росте травы, как маркеры на уровне земли, становятся все более неразличимыми и усыпанными ежевикой или цветущими сорняками. Это не расстраивает, а наоборот, есть что-то обнадеживающее в этих возрождениях потерь – их захватывает природа. Я читаю о матери-одиночке, которая потеряла мальчика по имени Томас. Девушка по имени Алиса умерла в том же году, что и моя сестра. А потом среди особенно зеленых комков мха я вижу букву «С». Остальная часть имени прикрыта землей. Я падаю на колени и тяну за мох. Он легко отрывается клоками, открывая букву «о», а затем «ф».

– Думаю, я нашла Софи, – говорю я маме.

Клочья травы, которая покрывает остальные буквы, менее податливы, и я понимаю, что придется их выкапывать. Я собираюсь откопать могилу своей сестры.

– Надо было взять с собой инструменты, – рассеянно бормочет мама. – Я знала, что надо было взять инструменты…

Как? Как ты могла это знать?

Мы оглядываемся. Вокруг ничего и никого. Я пытаюсь оттянуть землю, отдираю мох и траву, пока мои ногти не оказываются в опасности просто отвалиться. Мама пытается помочь, но ее артрит делает это невозможным. Палка? Могу ли я использовать палку? Здесь нет палок. Туфлю? Я не могу представить, что я пинаю землю рядом с могилой своей сестры, поэтому заглядываю в бумажник: карточка донора, кредитка, карточка British Airways. В этот сюрреалистически воспринимаемый момент я достаю голубую карточку British Airways и медленно, методично отковыриваю мох и траву, чтобы стало видно буквы.

С.О.Ф.

– А где буква «и»?

– Ах да…

– Что да?

– Ее имя.

Я отчищаю мягкий знак.

– Это ведь «ь»?

Мою сестру звали Софья^[187].

– Софи – это краткий вариант, – говорит мне мама.

В сорок лет я узнаю, как звали мою сестру. Я также узнаю, что ее второе имя было Расселл. То самое имя, которое я выбрала в восемнадцать лет, чтобы отметить свое освобождение от отца. То имя, которое второе у всех моих детей, – это еще одна нить, которая нас связывает. Я не догадывалась ни о чем из этого. Я чувствую серьезную печаль в груди, моя мать стоит неподвижно, а затем прижимает ладони к глазам. Я тянусь к ней, и она притягивает меня к себе, сжимая мои легкие в крепчайших объятиях. Много времени проходит, прежде чем мы распутываемся и устойчиво встаем, подняв глаза на солнце.

– Я рада, что мы пришли, – говорит она.

– Я тоже.

Никто из нас не торопится уйти, поэтому мы садимся. Я ищу в сумке носовые платки (они нам нужны) и также нахожу два апельсина, наполовину съеденный сэндвич с арахисовым маслом и кролика Sylvanian Families^[188] – напоминание о доме и семье. Моем доме. Меня переполняет чувство благодарности за то, что у меня есть, и я решаю относиться к будущему легче, осознавая, что каждый момент – это подбрасывание монетки. Но прямо сейчас у нас все хорошо.

Мы сидим на траве у могилы моей сестры, мы с мамой правильно грустим. Мы пускаем свою грусть внутрь, признаем, что она останется здесь на какое-то время, может быть, навсегда. Не сказать, что мы не будем счастливы, нет, это возможно одновременно. Нам суждено ощущать это одновременно. Все так и работает.

Я не могу больше противиться желанию сбросить туфли и почувствовать траву голыми ногами, так что я это делаю. Мама делает то же самое.

А потом мы едим апельсины под лучами теплого солнца.

Благодарности

Сложно сказать, с чего начать раздел благодарностей этой книги, которая, кажется, всегда была в моей голове. Вероятно, стоит каким-либо образом отдать должное всем, с кем я общалась последние четыре десятилетия. Но эта книга не могла бы появиться на свет без серьезной помощи некоторых выдающихся людей, включая Луизу Хейнс, Сару Тикетт, Дэвида Роти, Мэтта Клэчера и всех сотрудников 4th Estate, – большое вам спасибо.

Спасибо Анне Пауэр за ее мудрость и теплоту. Спасибо конференциям TEDx и Адаму Монтандону за предоставленную возможность выступить с лекцией в 2019 году, которая помогла выкристаллизовать идеи, попавшие в основу этой книги. Доктору Марку Уильямсону из организации Action for Happiness за его постоянную поддержку и за предоставленную мне платформу для обмена идеями. Спасибо всем, кто пришел, посмотрел или послушал и поделился своим мнением о печали. Спасибо Майку Викингу, товарищу по поиску, за его щедрость. Спасибо замечательно чуткой Джейн Элфер. Тому Куинну из BEAT, Россу Кормаку из Winston’s Wish, Дженни и остальной команде Lullaby Trust за их доброту и сострадание, а также за то, что они предложили первый ответ тем, кто сегодня борется.

Хочу поблагодарить Джулию Самюэль за ее потрясающую интуицию, заботу и щедрость. Спасибо доктору Дину Бернетту за его терпение, когда он объяснял нейронауку такому профану, как я. Спасибо доктору Кеннету Кендлеру, доктору Эсме Ханне, профессору Тревору Харли, доктору Люси Джонстон и доктору Ханне Мюррей за их проницательность, доктору Эду Вингерхетсу за то, что он сделал плач крутым. Спасибо доктору Юлии Ченцовой-Даттон, профессору Натаниэлю Герру, профессору Хенрику Хёг-Олесену и профессору Джону Планкетту за то, что они поделились своим опытом и знаниями и присоединились к безумному крестовому походу одной британской женщины, чтобы изменить наше отношение к эмоциям. Спасибо профессору Робину Данбару, который неизменно помогает, и доктору Нельсону Фреймеру за поистине замечательную, амбициозную и удивительную работу, которую он выполняет в рамках Depression Grand Challenge. Спасибо мудрому профессору Пэг О’Коннор, с которой мне так понравилось разговаривать (когда все это закончится, можем ли мы как-нибудь поиграть в теннис?). И спасибо профессору Марве Азаб за то, что она сделала чувствительность новым рок-н-роллом. Спасибо профессору Жанне Цай, чьи просветительские исследования должны быть включены в школьную программу, и доктору Талу Бен-Шахару за то, что он научил нас, как жить лучше. И Микаэлю Оддер Нильсену, Йонасу, Эви и Аните Дженсен, которые были достаточно любезны, чтобы пустить меня на курс витаминов ольборгской культуры.

Спасибо профессору Томасу Диксону, который взял на себя давно назревшую задачу взглянуть на историю через призму эмоций, отдаю честь! Дальнейшие благодарности невероятным профессору Феличе Джаке и доктору Брендону Стаббсу за доказательство того, что изменения в образе жизни имеют значение (даже если они никому не приносят денег).

Проведение исследований для этой книги было невероятно вдохновляющим, и я была поражена воображением, идеями и «противоречивым мышлением», которые могут выдвинуть только смельчаки. И блестящий профессор Свен Бринкман, и не менее блестящий Джеймс Уоллман заставили меня задуматься. На несколько дней.

Вам знакома ситуация, когда вы порой разговариваете с людьми, которые, кажется, абсолютно себя контролируют? Алекс Сучжон-Ким Пан и Джошуа Беккер – из таких. Проницательные. Добрые. С великолепными волосами. (Неважно? Да. У обоих такие блестящие волосы, что их стоит отметить? Также да!)

Отходить немного назад, чтобы увидеть более полную картину, было неотъемлемой частью моего исследования, и я хотела бы выразить искреннюю признательность всем, кто помогал мне в этом, как во время работы над «Атласом счастья», так и здесь. Особая благодарность Номпумелело Мунги Нгомане, которая не только распространяет идею ubuntu, но и живет ею, а также Джейд Салливан за оказанную мне честь поделиться ее историей. Бену Сондерсу, чья честность и веселость помогли мне понять некоторые из моих собственных стремлений к вершинам. Веселому и откровенному Мэтту Радду, который бросил вызов некоторым моим собственным предубеждениям и напомнил мне, что равенство невозможно, пока у нас не будет равенства эмоций. Большое спасибо феноменальной Йоми Адегоке – для меня было честью разделить с вами сцену и издателя. И прекрасной Элле Миллс, которая уже очень многим помогла, такая теплая, добрая и умная.

Я была потрясена и тронута тем, как много людей были готовы поделиться своим собственным опытом глубокой печали и уязвимости. Огромное, сердечное спасибо Марине Фогль за то, что позволила нам обеим поплакать на своей кухне. Адаму Кею, самому занятому в издательстве человеку, который нашел время, чтобы поговорить и рассказать мне свою историю печали и как она разворачивалась. Великолепной Биби Линч за непоколебимо честную и все более яростную работу. Ошеломляюще талантливому и заботливому Джону Крейсу за то, что он поделился своей историей и был безумно добр к женщине, страдающей морской/утренней болезнью на пароме, возвращающемся с литературного фестиваля острова Уайт в 2016 году (машет ручкой). Спасибо Джереми Вайну, щедрому, веселому, высокооктановому человеку – одним утром в четверг было чертовски здорово оказаться в твоей передаче. Робину Инсу за то, что он написал I’m a Joke and So Are You^[189], и за то, что так откровенно рассказал о своих чувствах, связанных с терапией. Ричарду Клотье за то, что он разрушил старые представления о стыде, и Генри Хитчингсу за то, что он разговаривал со мной в свой день рождения, хотя все еще был в пижаме, и был мил, даже когда я расспрашивала про школы-интернаты. Спасибо Ханне и Чарли Лукасу из приложения notOK и Джеку Бакстеру и Бену Мэю из New Normal – вы делаете потрясающие вещи.

И еще есть не связанная с работой группа поддержки. Спасибо Национальной службе здравоохранения Великобритании за то, что не раз спасала меня. Спасибо датской системе здравоохранения. Спасибо всем медицинским центрам, которые оказывают услуги за счет налогов, и ключевым сотрудникам, которые работают по всему миру, чтобы сделать его лучше. Спасибо Т, моим друзьям: спасибо, что держали меня на плаву. И спасибо трем маленьким людям дома просто за то, что они есть. Спасибо моей маме, которая дала свое разрешение, чтобы я записала нашу историю. И вот она перед вами. И мы перед вами.