Костры ночных Карпат [Семен Близнюк] (fb2) читать онлайн

Костры ночных Карпат (Операция «Теребля»-1)

ЧЕЛОВЕК ИЗ ЛЕГЕНДЫ

Вы могли пройти по этой Карпатской тропе, не подозревая, что когда-то пробраться по ней можно было лишь с риском для жизни. Теперь эта тропинка истоптана, выглажена тысячами ног, описана в многоязычных путеводителях, пронумерована в туристских маршрутах. Вьётся она к северу от села Синевир, между могучих буков, мимо стройных смерек-елей, тянется под мохнатыми каменными глыбами, нависшими над шумным потоком — к чудо-озеру, что спряталось в горах Закарпатья. Называют озеро в народе «Морским оком», да и в справочниках тоже название его поэтичное — Синевир (Синий водоворот). Вокруг царит и сейчас какая-то древняя тишь, которую верно сторожат вековые ели. И так же загадочна тёмно-синяя озёрная гладь.

Вы могли проехать международной автострадой — западнее этих романтичных мест — и не знать, что в прошлом эта дорога дружбы, связывающая нашу страну с Венгрией и Чехословакией, значилась на картах гитлеровских стратегов, готовящих своё вероломное нападение на Советский Союз. И что по этой основной верховинской дороге хортисты^[1] подтягивали свою военную машину к советской границе. И, конечно, вам было неведомо, что многое из планов разбойничьего вторжения на нашу территорию было разгадано, разведано горстками отважных людей, родившихся и живших на Верховине — этом горном районе Карпат. По той простой причине, что этого не знал ещё никто.

Почти никто…

А всё началось с легенд, которыми богато народное творчество закарпатских украинцев. Живут эти легенды в а высокогорных полонинах — альпийских лугах, где, кажется, рождаются в душистые летние ночи, когда беседы у костров, разведённых пастухами, льются сами собою… И нет ничего удивительного в том, что отголоски истории, о которой пойдёт речь, один из нас услыхал в горах сразу после войны, а второй — там же, в верховинских сёлах, двадцать лет спустя: легенда подобна горному эху, только живёт намного дольше…

В первую послевоенную осень ходил среди верховинцев слух о каком-то леснике, который во время венгерско-фашистской оккупации края проводил через Бескиды сотни беженцев, уходивших в Советский Союз. Одни утверждали, что проводнику было лет под сорок по словам других — то был уже старик, потерявший счёт своим годам. Но в одном рассказчики были единодушны: человек этот знал Карпаты лучше собственной хаты и был неуловимым подобно Шугаю, закарпатскому опрышку, легендарному борцу против угнетателей. Говорили даже, что однажды жандармы его ранили и бросили в тюрьму, а он сумел выбраться и снова появился на горных тропах.

С годами рассказы о неуловимом проводнике в страну свободы обрастали новыми деталями, как и полагается легендам. Каждый овчар утверждал, что проводник вёл беженцев через его полонину — Боржавскую, Драговскую, Квасовскую… А в Нижних Воротах — под Веречанским перевалом — старики улыбались: «Пусть там, в Вербяже или Завадке, что угодно выдумывают, только проводник этот — наш дед Иван, вон у моста стояла его хата. Однажды весной, когда дождь лил неделю подряд, унесло её, и дед ушёл к внуку за горы». В Скотарском говорили: «Да это же Юрко! Вечно по лесам бродил, с оленями дружил, да давненько его не видать — сказывают, сыновья у Тисы его схоронили, далеко от нашего села». И в Межгорье считали, что проводника звали Юрием: «Только Скотарское тут ни при чём. Наш он, наш, межгорский. На Синевирском озере никто лучше его не умел ловить форель. А как промышлял на диких кабанов! В самом деле, то был наш Юрко. Целых три машины жандармов прикатили, но за ним и следа не нашли».

Собирая материалы о закарпатском Икаре — советском военном разведчике Дмитрие Пичкаре, мы отправились по местам его юности, и в горах, вокруг Свалявы, решили поискать деда Илька, который, судя по всему, существовал реально, ибо значился в автобиографии Дмитрия Ивановича: Икар упоминал, что лесник по имени Илько в своё время проводил его к советской границе. Однако расспросы о проводнике были всё ещё подобны кругам на воде: в каждом селе охотно рассказывали о каком-нибудь своём односельчанине, только замечали: «Может, это был Илько, а может, не Илько…»

Наконец, нам удалось познакомиться с одним документом, по которому неуловимый проводник был, так сказать, облечён в плоть и кровь, имел, кроме имени, фамилию и, что самое ценное, — точный адрес.

Старый чекист Николай Павлович Дмитриев, помогавший нам во время работы над документальной повестью об Икаре, пригласил к себе. Он был в курсе наших встреч с людьми на Верховные.

— Похоже, нашёлся человек из легенды. И не он один, — сказал Николай Павлович, похлопав ладонью по плотному жёлтому листу с густо напечатанным — без интервалов — текстом.

Мы жадно уставились в этот документ.

— Минутку потерпите, — взглянув на нас, добавил Дмитриев. — Тут ведь интересно — с чего началось…

И рассказал, как к нему за помощью обратился старый учитель Канюк. Хлопотал насчёт пенсии, но у него не было на руках документов, относящихся к 1939—1941 годам.

— Стаж у меня тогда был вовсе не учительский, — объяснил Канюк, — а говорить о себе, что я тогда делал, — как-то не с руки, хотя прошло уже немало времени. С вами, насколько понимаю, могу поделиться — поймёте меня.

Речь шла о военно-разведывательной группе, созданной закарпатскими патриотами в канун Великой Отечественной войны. Группа, в которую входил и сам Канюк, действовала по заданию советской военной разведки, помогая разоблачать планы гитлеровцев и их сателлитов.

История Канюка, естественно, нуждалась в документальном подтверждении. Чечисты терпеливо вели поиск. Они отыскали всех живых участников событий, собрали воспоминания свидетелей, сопоставили разрозненные сведения, изучали исторические материалы. Попросили венгерских коллег поднять военные архивы. Вскоре был найден протокол судебного расследования по делу этой группы, обнаружен приговор фашистского трибунала. Копии пришли в Ужгород. А тем временем в Москве, в центральных архивах, тоже отыскался далёкий след группы. Сохранились и характеристики, которые дали наши офицеры боевым друзьям из Закарпатья. И вот что любопытно: хотя характеристики относились в основном к первым шагам деятельности группы, её наставники точно определили высокие моральные качества участников. В тяжёлых испытаниях, выпавших затем на долю патриотов, они, отнюдь не профессиональные военные разведчики, держались до конца стойко и достойно.

Так человеком из легенды стал не только проводник. Их оказалось несколько — людей обыкновенных, но необыкновенной, нелёгкой судьбы.

Тогда и возникла мысль написать о всей группе, озаглавив очерк «Операция ,,Теребля"». Ни у одной из операций группы такого закодированного названия не было, но оно, как нам кажется, отвечает смыслу: ведь герои очерка и жили, и действовали, в основном, в долине бурной закарпатской речки. Именно здесь начали готовить одно из самых смелых боевых заданий…

ВСЕ ПРОИСХОДИТ В ТИШИНЕ

Злой ветер катил через площадь жёлтые листья, клочки сена, обрывки бумаги. Громыхали по брусчатке крестьянские возы, возвращаясь с базара. Со стороны станции донёсся короткий гудок: прибыл пригородный поезд из Солотвины. Двое отслуживших солдат, но все ещё в форме чехословацкой армии, маячили у железной решётки — велосипедной стоянки неподалёку от скобяной лавки. Когда показались гонведы^[2], смуглый выплюнул окурок, весь подобрался. Товарищ — маленький, худой, с иссиня-бледным лицом — дотронулся до его руки:

— Не торопись, Иван… Зашёлся сухим кашлем — недоговорил.

Иван тяжёлым взглядом проводил гонведов, губы его что-то беззвучно шептали. Затем он решительно схватил товарища за пояс:

— Слушай, Юрко! То я тебя слушал, теперь слушай ты.

Хватит тебе по улицам розгуливать: или жандармы опознают, или чахотка свалит. Отведу я тебя к свояку — отлежишься малость, а там переправим… Ну, а насчёт дела ты не беспокойся, не думай, что не справлюсь. У меня злости — за троих уже накипело.

— Злиться — это невелико дело, — сказал, отдышавшись, Юрко. — Нужно, чтобы холодная ненависть тобой руководила, а это труднее. Будешь горячиться — сгоришь, как солома: ни жару, ни света от тебя не будет. А ты медленно гори, медленно да жарко…

Иван Канюк и Юрий Гичка подружились полтора года назад, в 38-м, в казармах артиллерийского полка чехословацкой армии, расквартированного в Ужгороде. Гичка отбывал службу на полковой кухне. Однажды четарж^[3], выведенный из равновесия дерзким ответом Канюка, схватил молодого солдата за ворот, сунул под нос кулак. Вдруг между ними вырос худенький кашевар. Бледный, как полотно, он приказал сержанту:

— Сейчас же оставьте вояка! Не-мёд-ленно! Или я пойду с рапортом…

Четарж от неожиданности раскрыл рот и застыл. Солдаты, сгрудившись, молча наблюдали за этой немой сценой. Вдруг кто-то не выдержал:

— Карп… Глядите, словно карп на сковородке!

Оглушительный хохот сотряс столовую. Солдаты обступили кашевара, похлопывали по узким плечам, а Гичка спокойно поглядывал вокруг себя, словно каждый день ему приходилось осаживать грубиянов-унтеров.

— Ты что? — удивлённо заговорил Канюк, разглядывая Гичку.

— Он же тебя мог одним ногтем…

— Мог, да не смог, — ответил ему Гичка и начал насвистывать какой-то мотив. Потом сказал, глядя Канюку в глаза:

— А ты, вижу, человек что надо. Мне по душе парни, которые не спускают хамства.

— Я бы ему врезал, — расхрабрился Канюк.

— Ну, кулаком на кулак — это для драки за городом годится. Слово разит сильнее да и наповал, если за ним — правда.

— Тогда научи.

— А ты не боишься?

— Чего же бояться? Тебе ведь не страшно?

— Я — коммунист. Мне долг повелевает…

— Интересно ты, друг, рассуждаешь. Вроде бы тебе от рождения положено быть храбрым, а мне ещё это надо заслужить.

— Не петушись, Иванко. Дай руку…

Целый день Канюк ходил с горящими глазами, на стрельбпще целился так тщательно, что офицер, руководивший стрельбами, не мог надивиться — не понимал только, почему новобранец про себя что-то шепчет.

— Молишься ты, что ли? — спросил недоверчиво.

— А это у меня к каждому выстрелу своя присказка есть, — ответил Канюк.

Вечером он открылся побратиму:

— Знаешь, я как? Стреляю да приговариваю: это — по предателю, который республику ставит на колени перед гитлеровцами, это — по четаржу-гаду, это по десятнику…

— Погоди, Иванко, — успокоил Гичка, — главный бой с фашизмом ещё впереди. И наше Закарпатье, и всю Чехословакию пе сегодня-завтра разорвут на части. Все впереди, земляк, и врагов узнаешь пострашнее грубияна-четаржа — он рядом с ними покажется ангелом с беленькими крылышками…

Канюк тогда ещё не знал, что Юрий Гичка — родом из посёлка Буштины, расположенного между Тячевом и Хустом, — был членом КПЧ и многое понимал иначе: оценивать события ему помогал опыт партийной работы. Этот же опыт подсказал: с молодым вояком стоит поработать.

Как-то Гичка подошёл к Ивану ещё с одним солдатом:

— Познакомься — это Микола Рущак, наш, буштинский, парень. В пятой роте служит.

— Дослуживаю, — пробасил солдат и, глядя в широкое лицо Канюка, протянул руку:

— Про тебя я знаю — Юрко рассказал.

Из-под крутого лба на Канюка смотрели спокойные серые глаза. Иван залюбовался земляком: брови вразлёт, прямой, тонкий нос, полные губы — красив парень. К лицу ему была и униформа… Рущак всё же не стоял спокойно, но нетерпеливо притаптывал траву каблуком, слушая, как Гичка говорил:

Блок сигарет дневальному сплавил — зато достал жетоны на всех троих — вот. Сегодня, как стемнеет, пойдём на «вечерницы». Тем более — не будет поручика^[4]: отгружает на станции вещи.

— Собираются, значит, по-тихому город отдавать! — в голосе Ивана сквозила досада.

— А их и не спросят, — ответил Гичка, — все Гитлер с паном регентом уже расписали и теперь играют по сценарию. Вечером послушаете умных людей — узнаете.

Когда уходили в сумерках из казармы, дневальный заговорщицки подмигнул и осклабился:

— К цыганкам на Радванку?

Канюк недоуменно взглянул, было, на Гичку, но тот хохотнул:

— Как же, как же… Придётся по вкусу — адресок принесу… Жди!

Вышли на Подзамковую, прошли неторопливо вдоль высоких замшелых стен крепости, у деревянного забора стадиона «СК Русь» и свернули к берегу Ужа. Там остановились у шумного порога: yи дать ни взять — соскучились солдаты по зазнобам…

Гичка вдруг исчез. Он вернулся минут через десять и спокойно позвал за собой. Задворками зашли в небольшой кирпичный домишко, недалеко от переправы…

После сходки возвращались молча, погруженные в свои волнующие мысли. Рущак нарушил молчание:

— А этот очкастый, что из Будапешта, здорово говорил! Вроде бы не венгр, а наш, гуцул, — так за нашу долю… «Мы должны бороться против раздела Чехословакии, против того, чтобы Закарпатская Украина стала разменной монетой на фашистском аукционе». Сильно — правда, хлопцы? Как его?.. Золи…

— Просто товарищ Золтан — этого достаточно, — ответил ему Гичка. — И ещё запомни: не из Будапешта он, а из самой Испании приехал. Недавно прорвался: отсиживал среди интернированных во французском лагере, потом коммунисты переправили его в Австрию, а австрийские товарищи — сюда.

— Кто же он по профессии?

— А его профессия — бороться с фашизмом. Всюду. Всегда. За правду бороться. За народную правду.

— Да-а…— задумчиво протянул Рущак. —Ану-ка, Иван, ты по-венгерски шпаришь, как из пулемёта, — почитай ещё раз из газетки, которую дал Золтан.

Под уличным фонарём Канюк остановился и оглянулся — кругом было безлюдно. Нетерпеливо развернул тонкий газетный лист и, вчитываясь в текст, начал переводить:

— «Национальные интересы венгерского народа требуют стать на сторону чехословацких братьев — против уничтожения их республики под пятой гитлеризма… Кто желает „ревизии“ границ в союзе с Гитлером, тому нужно знать, что ревизия служит планам мирового господства германского империализма…»

— Как называется газета?

— «Долгозок лапйа»^[5]. Её выпускают венгерские коммунисты в Праге…

Гичка чувствовал: разговор на сходке заинтересовал и взволновал его друзей. Но он не торопился — понимал, что надо дать возможность взойти семенам.

События сами торопили…

В ноябре 1938 года, после так называемого первого Венского арбитража, хортистская Венгрия с согласия Гитлера отхватила свой первый «кусок»— низменную часть Закарпатья, включая города Ужгород и Мукачево. Гичка в его товарищи, которых поспешно демобилизовали, отправились в родные края — в долину Теребли.

11 марта 1939 года начался циничный фашистский спектакль, который предсказывали и венгерские, и чехословацкие коммунисты. В первом его действии на сцене появилась нота Германии венгерскому правительству, в которой говорилось, что, принимая «возможность проведения Венгрией некоторых акций на территории Закарпатской Украины», Германия считает, что правительство Венгрии во время и после захвата Закарпатья «должно в полной мере учитывать германские транспортные нужды», а также признать экономические соглашения, подписанные в крае с официальными учреждениями или частными фирмами Германии, и «особые права» тамошней немецкой национальной группы…

Так гитлеровский рейх по существу дал своё добро на захват хортистами всего Закарпатья.

Положительный ответ на германскую ноту последовал незамедлительно. И 12 марта берлинские вечерние газеты опубликовали фотографию: Гитлер принимает венгерского посланника Дёме Стояи. Вид у посланника на снимке был неважный: перепуганное лицо, угодливая улыбка. Посланник бесконечно благодарил фюрера от имени регента и «всего венгерского народа» за поддержку «возвращения подкарпатских земель» и вручил ему послание Хорти, в котором тот провозглашал, что никогда не забудет об «этом дружественном жесте».

Утром 15 марта фашистские орды вступили в столицу Чехословакии. А за несколько часов до оккупации Праги, тёмной, дождливой ночью гонведы начали оккупацию горной части края — Верховины…

Уже в разгар лета Гичка разыскал Миколу Рущака в верховьях Теребли, у сплава. Тот выслушал бывшего однополчанина не перебивая. Долго ворошил горячую золу, выгребая печёную картошку. Не морщась, перекатывал обугленные картофелины в огрубевших ладонях. Гичка, ожидая, глядел на зыбь глухого затона, в котором застыли в ожидании дороги смерековые колоды.

— На, лови, только не обожгись, — лесоруб подбросил картофелину гостю. — Дело у нас тоже такое… горячее. По мне — так лучше с винтовками всю эту сволочь гнать.

— Всему своё время, Микола.

— Так-то так. Только руки у меня — сам видишь — не для твоих листовок. Словом, грубые руки.

— Мы с Иваном все уже продумали. Главное, пока что подобрать активных людей и создать хотя бы небольшую группу. Надо дать знать о себе народу, чтобы все понимали: мы не боимся оккупантов. Чтобы видели…

— Люди найдутся… Вот что, Юра, через неделю я приеду в Буштину. Заходи ко мне. У брата ожидаются крестины, так что повод будет. Я поговорю тут кое с кем…

— Давай, — согласился Юрко.

* * *

Они умели работать молча. Умели хранить тайну — и коммунист Гичка, и те верховинцы, что пошли за ним, за Рущаком и Канюком. Даже по материалам судебного процесса трудно было выяснить, кто и как в то время направлял этих патриотов. Только после первого издания «Операции „Теребли“ стали приходить к нам письма от подпольщиков, ветеранов коммунистического движения — из Будапешта и Белграда, Праги и Мукачева, Рахова и Хуста. Выяснилось, что Гичка действовал по заданию подпольного Тячевского райкома партии, что коммунисты, ушедшие в глубокое подполье, с первых дней венгерско-фашистской оккупации начали разоблачать действия захватчиков, вести пропагандистскую деятельность.

Время не властно над памятью. Листкам, что были вложены в присланные письма, — скоро сорок лет. С тех пор выросло на берегах Теребли и Тересвы уже два поколения, а дерзкая молодость звенит в словах листовок, отпечатанных тайком на старой машинке и призывавших закарпатцев к борьбе за свободу, за свои права. Появились же эти листовки так…

…Заседание близилось к концу. Хозяйка настежь открыла в кухне окно, синие струйки табачного дыма потекли из команты, потянуло влажной осенней ночью. За столом, уставленным небогатой снедью, тихо переговаривались участники собрания, которое подпольный Тячевский райком партии проводил па буштинской квартире Юрия Гички.

— Итак, подытожим, — повёл исподлобья серыми глазами Федор Борисович Ингбер. — Надо в первую очередь наладить пропаганду, а потом готовить демонстрацию…

— Слушай, Федор, — узколицый, с длинными усами Гейза Даскалович всё же уточнил:—К зиме такую демонстрацию не организовать. Да ты и сам видишь — жандармы лютуют, хватают подозрительных…

— А мы постепенно… Я не говорю, что завтра выйдем на улицу. Сначала — листовки. Затем агитация в рабочих цехах, на лесоучастках: разъяснять, что собою представляют хортисты, рассказывать об их союзе с Гитлером, о том, как готовят разбойничью войну против наших братьев. Я думаю, что к первой годовщине вступления хортистов на наше Закарпатье мы им подарочек устроим… Так вот, насчёт листовок.

Ингбер как бы в чём-то вдруг засомневался. Но, помолчав, продолжил свою мысль:

— «Солдатская тройка» у Юрка, судя по всему, боевая, дружная, и её можно включать в дело. Идея, о которой говорил тут Гичка, подходящая…

Собственно, идея принадлежала Канюку: он предложил Гичке использовать для листовок «технику» известного в Хусте адвоката Бращайко — Канюк был знаком с чиновником его канцелярии Евгением Шерегием…

— А вот Молнару — задание другое, — Ингбер повернулся к худощавому, с тонкими нервными пальцами интеллигенту, сидевшему у печки. Откинув назад голову, Молнар что-то рисовал в альбоме, лежавшем на коленях, и не сразу обратил внимание, что к нему обращаются.

— Юрко, ты что — готовишься уже к Новому году? — подтолкнул тёзку Гичка.

Талантливый художник, одинаково владевший и кистью портретиста, и острым пером карикатуриста, Молнар давно выполнял самые различные задания партийной организации: рисовал плакаты для манифестаций, вырезывал звёздочки для «пролетарской ёлки», писал лозунги для забастовщиков.

Теперь Ингбер говорил, что хорошо бы изготовить антихортистские плакаты и к первой годовщине оккупации расклеить их хотя бы у фабричных ворот. Молнар барабанил по колену пальцами, поглядывая на Ингбера. Тот предупредил:

— Горячий ты хлопец, об этом знают все, готов — видать по твоему альбому — теми карикатурами все фашистские казармы облепить, но осмотрительность, рассудок в подпольной работе сейчас — самое главное. Попадёшь за решётку — мы лишимся правой руки, понял?

Молнар поднялся, пружинисто прошёлся по комнате — высокий и гибкий:

— Я своё дело знаю, но совет запомню, будь спокоен.

— Ну, тогда все. За дело!

…Для пущей уверенности Канюк сходил на вокзал: прохаживаясь по перрону, скучающе поглядывал на девушек, торчал у газетной витрины. Адвоката провожал его секретарь — строгий, затянутый в чёрную тройку.

Он-то и был нужен для задуманного дела. Когда поезд отошёл, Канюк шагнул к секретарю, взял его под руку:

— Добрый день, Енев…

— А, это ты? — вздрогнул секретарь. — Так скоро?

— Чего нам ожидать — начальство ведь отбыло, не так ли? А моё дело срочное, я говорил — душа горит…

И потянул спутника в «Корону». Вышли из ресторана часа через два. С секретаря уже слетела напускная чопорность, лицо раскраснелось, теперь он сам брал Канюка под руку, безудержно икая:

— Значит, решил …ик! — над своим соперником… слегка подшутить? И правильно, нечего перебегать дорогу. Подумаешь, если у отца лесопилка… ик! — значит, ты любую можешь к себе в постель затянуть?

— Не любую, а мою! Мою первую любовь! Такое коварство! — застонал Канюк.

И в который раз начал излагать историю своей «несчастной любви», вычитанной, кстати, в старом календаре за 1930 год, о том, как он хочет с помощью письма «насолить и ей, и ему».

Поил Канюк знакомого уже не первый раз, и тот в конце концов согласился посодействовать. Сейчас важно было доиграть все до конца, и Канюк добился своей цели: секретарь впустил его в контору, показал на машинку, а сам развалился в широком кресле шефа и вытянул ноги:

— Давай постучи… я устал, я отдохну. И захрапел, склонив голову набок.

Канюк достал из своего портфеля припасённую восковку, заложил в машинку… Достал текст листовки…

На следующий день, встретившись с секретарём в буфете, посоветовал:

— Ты вот что… дай машинку в ремонт. Или знакомый мастер зайдёт, поковыряется.

— Это ещё зачем? — насторожился Енев.

— Понимаешь… Если этот тип наймёт сыщиков — начнёт выяснять, где напечатано письмо, могут получиться неприятности. Я же там, в письме… Словом, не удержался, напечатал всякие слова и про сынка, и про его отца…

— Какие слова?

— Нехорошие. Повторять их, что ли? Пришлось угощать секретаря снова.

Восковка с текстом оказалась на квартире Фаркаша. Там отпечатали листовки на стареньком стеклографе. Потом они проделали свой дальнейший путь…

Законы подполья неумолимо строги. И Канюк, получивший для печати текст коммунистических листовок, конечно, не ведал, что их редактировал профессиональный революционер Федор Ингбер — тот самый, который проводил заседание подпольного райкома на квартире Гички. Ну, а Рущак, наверное, был бы удивлён, узнав, что Фанди Полак — дочь хозяина небольшого дома для приезжих в посёлке Тересве, у которой он по просьбе Гички получил несколько коробок папиросных гильз, была уже опытной подпольщицей, а дом Полаков — явочной квартирой: здесь в своё время часто останавливались и Олекса Борканюк, и Иван Ваш, и другие вожаки коммунистов края; Рущак не знал, что, верные своему интернациональному долгу, именно через квартиру Полаков закарпатские коммунисты организовали переправку товарищей по борьбе из Румынии и Венгрии в Советский Союз…

Готовые листовки люди Даскаловича скатывали в тоненькие трубочки и в папиросных гильзах вкладывали в сумки лесорубов и в сундучки железнодорожников, рассылали по почте, всовывая в бандероли со служебными бумагами. Их находили в Хусте, Тячеве, Тересве.

…А вскоре в хату Рущака Гичка принёс несколько плакатов, нарисованных Юрком Молнаром.

— Расклеить бы их в Хусте, — посмотрел на Миколу. — Да так, чтобы фашисты почувствовали: пас много, очень много, мы — народ… Дело, конечно, сложное, не буду скрывать.

— А чего ты на меня поглядываешь? — затеребил волосы Канюк. — Не решаешься спросить — не страшно ли мне? Не храбрюсь, но раз уже взялся я за это дело, считай — как отрезал.

— Да, но ты подумал, что это и есть главный бой с фашизмом. А мы сейчас только готовим себя к этому бою, он — все ещё впереди, — невозмутимо сказал Гичка. — Теперь слушайте…

Плотницким карандашом Юрко начертил прямо на столе схему хустских улиц. Затем тщательно все стёр.

— Поняли, — кивнул Рущак. — Так мы за ночь весь город обклеим, да ещё друг друга подстраховать сможем.

— Тут, чтобы минута в минуту всё было… — Юрко что-то подумал, а потом добавил:— Да, проверять время сможем по поездам.

— Действительно, — подхватил Канюк. — Паровозный гудок в любом уголке слышен…

Несмотря на столь несовершенную систему расклейки плакатов, смельчакам сопутствовала удача. Утром Хуст возбуждённо шумел. Необычное оживление царило у витрин крупных магазинов, на станции, у почты. Люди столпились даже перед окружным жандармским управлением, здание которого обычно обходили стороной. Жандармы вначале ничего не заподозрили. Собрались-то люди вроде бы у плакатов с воззванием регента: кто их поймёт, этих верховинцев, — вчера отворачивались, сегодня их не оторвёшь от стендов. Только потом заметили: рядышком с большими правительственными плакатами приклеены маленькие рисунки…

Каратели хватали подозрительных, начали избивать рабочих лесоскладов, железнодорожных мастерских…

Но борьба не прекращалась.

Все эти события предшествовали встрече двух подпольщиков на городской площади у велосипедной стоянки.

Гичка в свои тридцать лет, казалось, был неутомим, но он уже тяжело болел, и друзья решили переправить его на лечение в Советский Союз. Поручили это Канюку — верный друг Юрка мог справиться с задачей быстрее других. Хотя жандармы сразу не установили, чьих рук дело — хустские плакаты и листовки, — нельзя было, однако, гарантировать, что завтра-послезавтра они не нападут на след Юрия Гички.

Канюк начал искать связь…

* * *

Примерно в те же дни по ту сторону Карпат, на пограничной станции, произошла встреча, о которой ни Канюк, ни Рущак, ни Гичка не подозревали, но которая сыграла решающую роль в их дельнейшей судьбе и работе.

В домике под вишнями, неподалёку от станции, за столом, покрытым узорчатой клеёнкой, сидел уже немолод дой, слегка уставший человек. Широко расставленные серые глаза, тонкие губы с поднятыми уголками придавали этому военному глубоко мирный штатский облик. А когда он одевал очки в обычной металлической оправе, то не хватало на столе разве что каких-нибудь бухгалтерских счётов. Выдавала только гимнастёрка с двумя «шпалами» в каждой петлице да ещё портупея, стягивавшая плотную фигуру.

Собеседник майора выглядел значительно моложе. Под бровями прятались тёмные глаза. Был он на две головы выше, но слушал согнувшись, положив на стол жилистые руки.

— Вот теперь познакомимся, так сказать, очно, — говорил военный. — Я ведь вас, Пётр Дмитриевич, знаю довольно давно — с тех пор, как вы написали нам это заявление, — и вынул листок, вырванный из тетрадки.

— Целый год прошёл, — вздохнул собеседник.

— Что ж, скоро сказка сказывается — не скоро дело делается, — пошутил майор. — Тем более, что дело, за которое вы готовы взяться, — особое, не на один день. И всей опасности его себе не представляете.

— Представляю, чего там…— отозвался гость, и желваки на его лице слегка заиграли. — Я готов на все, я не боюсь…

— Нет, дорогой, позвольте, мне знать лучше. Даже опытный разведчик не всегда предугадает развитие событий, в гуще которых он невольно может оказаться. Ну, а вы — тем более. Так что насчёт драки — придётся обождать. Он помолчал и вдруг поднял голову:— Послушайте… Ничего особенного не слышите?

За окном шелестел дождь, доносился перестук колёс на станционных стрелках, из соседнего дома слышались «Брызги шампанского».

— Ничего особенного.

— Вот именно. Все нынче происходит в тишине. В так называемой тишине. А мы обязаны слушать тишину, знать, что за ней скрывается. Чтобы знать, откуда угрожает опасность и какая она, эта опасность. Вы пишете, товарищ Микулец: «Хочу быть полезным в борьбе нашего народа против фашизма, хочу активно действовать…» А ведь действовать можно и нужно по-разному. Слушать, видеть, сопоставлять факты — это тоже действие, причём для нас не менее важное, чем то, которым до этого занимались вы и чем занимаются ваши земляки, распространяя листовки, организуя забастовки…

— Я — лесоруб и бокораш ^[6], умею рисковать. Да и Карпаты знаю…

— Все пригодится, не волнуйтесь… Вот что… через границу переходят сотни закарпатцев, спасающихся от террора фашистов. Если уж нависнет над вами опасность… в общем, старайтесь «одеваться» под таких перебежчиков. Многие просто напуганы, боятся жандармов и полицаев, как огня. И вам нужно быть таким «пугливым». Поняли меня?

— Всё ясно…

— Ещё раз запомните: я — майор Гусев. Для пропуска на нашей пограничной заставе вам достаточно сказать: «Доставьте к майору Гусеву». Придумали для себя псевдоним?

— Охотник. Подойдёт?

— Вполне.

Майор поднялся из-за стола, поправил очки и как-то по-отцовски взглянул поверх стёкол на высокого парня, стоявшего перед ним:

— Что же, хороших вам трофеев, товарищ Охотник. Ни пуха, ни пера…

Непроглядной ночью Пётр Микулец, плотогон из Буштины, коммунист, уехавший в 1937 году в Советский Союз, возвратился в родной край. Ему не понадобился проводник: у Микульца были на перевале свои излюбленные тропы.

В небольшом посёлке лесорубов и бокарашей люди знали друг о друге все. Уходил сосед в горы — не спрашивали, куда, не интересовались — зачем. Уходит — значит, надо. Куда там надолго отлучился из дому сын старого Микульца — тоже не очень занимало. Может, он подался на заработки в Сольнок, в этот венгерский городок, где перегружали соль из Закарпатья и где можно было, по слухам, заработать. А может, ещё дальше — за Дунай. Пора было парню обзавестись собственным хозяйством, — считали соседи. И, когда как-то утром во дворе Микульцев увидели Петра, разбиравшего старый велосипед, тоже не очень удивились: вернулся — и ладно.

Понимали, почему отсиживается дома, не мозолит жандармам глаза. Был раньше забастовщиком, и на демонстрациях его видели не раз. А тут и случайных людей похватали — только за то, что в Хусте читали на стенах листовки, а уж с такими, как Петро, у жандармов особые счёты.

В общем, необщительность молодого Микульпа была вполне понятной.

С неделю Пётр перегружал лес на речном причале. Работа была сдельная, давала возможность присматриваться к грузчикам, прислушиваться к их разговорам да подыскивать нужных людей. По коротким репликам он понял, что с солдатской службы возвратился Микола Рущак — водили когда-то бокоры по Теребле, надёжным плотогоном был земляк, на крутых поворотах знал, как держать весло…

В сумерках сел на велосипед, отправился к Миколе.

Тот встретил гостя спокойно, словно ждал его прихода. Выпили сливовицы, вспомнили, как однажды опрокинулся их плот, и спаслись они, благодаря счастливому случаю: на реке застрял здоровенный выверт, под ним и укрылись от брёвен-снарядов…

— Ну, давай, выкладывай, Петро, с чем пожаловал? Не про ветровал ведь вспоминать, — сказал вдруг Микола.

— Всякие ветровалы бывали…

Они переглянулись и засмеялись. Микульцу все больше импонировал сдержанный хозяин. Прекрасно ведь знает, с кем имеет дело, демонстрацию, которую в тридцать шестом году организовали коммунисты, тоже, пожалуй, помнит, и его, Микульца, с флагом, и митинг на перекрёстке, когда он, Микулец, ловко осадил фирмана, обещавшего лесорубам золотые горы. Л молчит, выжидает…

— Подбираю смелых людей, Микола. Для большого дела. Опасного дела. — И Микулец начал объяснять.

По мере того, как он говорил, красивое тонкое лицо Рущака покрывалось пятнами, глаза его влажно заблестели. Он встал, отвернулся к окну. Микулец сделал паузу. Рущак повернулся, губы его дрожали от волнения:

— Петро, дорогой! Ты не понимаешь, как я ждал этой встречи. Думал, ты предложишь что-нибудь обычное — скажем, насчёт листовок. А такое дело! Да ведь я мечтал, понимаешь, мечтал. Да и Юрко, Иван…

И Рущак поведал об их «солдатской тройке». Сказал, что «кашевара» надо переправить в Советский Союз, иначе тут чахотка одолеет. Что ищут они связь…

— Выходит, нашли мы друг друга не случайно, — заметил Микулец. — Надо теперь думать насчёт группы. Но должен заметить: наша работа тайная, требует полнейшей конспирации, а ты слишком «светишься». Я вот сразу услыхал, что Рущак зачастил в Хуст. А если сопоставить твои хустские поездки с появлением листовок — понимаешь?

— Ты меня недооцениваешь, — усмехнулся Рущак. — И я, дружок, не тупым топором тёсан. У меня в Хусте — девушка. Серьёзно. Не веришь? А если скажу, что женюсь на днях, — поверишь? Пока гулял, сватался — и дело с Гичкой делали…

— Молодец, — обрадовался Пётр, — положил на лопатки. А знаешь, это здорово, что ты свадьбу надумал гулять… Что за девушка?

— Сирота, зовут Христиной. Взял её к себе богатый дядюшка. Он приехал с женой из Америки и напротив станции купил особняк. Хозяева бездетные, старые — вот племянница для них и за служанку.

— А особняк большой? — задумчиво спросил Микулец, вынимая из пачки новую сигарету.

— Ничего, порядочный. Под железом. Ты это к чему?

— Да так, — неопределённо ответил Микулец. — Послушай, а на свадьбе много будет из твоих друзей?

— Понимаю, — ответил Микола. — Свадьбу сыграем скромную — откуда взять деньги? Но там ты увидишься с Иваном Канюком. Подходящий момент познакомиться.

Стилизованный особняк — с башенками, витражными верандами в Хусте, на улице Сечени, действительно принадлежал довольно состоятельным мещанам. В хозяйстве нужны были здоровые руки. И старики невольно согласились принять в свой дом и мужа служанки. Конечно, они даже не подозревали, что этот простой с виду молодой человек, который день-деньской возится во дворе, будет связан с советской разведкой,, и что комнатка флигеля, отведённая для молодожёнов, станет явочной квартирой разведывательной группы…

Как договорились, на свадьбе Микулец присмотрелся к другу Рущака — Ивану Канюку. А через день с ним встретился на его квартире — у Юрия Сюча. Выслушав Микульца, Канюк нетерпеливо зашагал из угла в угол:

— Видим же здесь все: готовятся, гады, вместе с немцами напасть на Россию. Для этого и нужно было им захватить Закарпатье. Одними листовками, действительно, не очень поможешь!…

Поздно вечером Микулец вышел из дома на улице Млинной, где проживал Сюч, запетлял переулками. Постучался к Рущаку во флигель. Поделился своими впечатлениями:

— Что ж, парень подходящий. Правда, горяч больно, ненависти у него к фашистам хватит на двоих. Зато цепкий и сообразительный. Займись им активнее. К вообще, учти — руководить группой непосредственно на месте придётся тебе: я буду приходить к вам из-за перевала только в крайних случаях. С первыми разведданными отправишься через границу сам: надо увидеться с майором, получить инструкции…

ЯВОР И ДРУГИЕ

Место действия — село Колочава. ВремяЇутро 6 декабря 1939 года.

Тёмно-зелёные ели врезаются в белоснежные склоны. Густо поскрипывает снег под ногами редких прохожих. Снизу, из долины, тяжело вздыхая на подъёме, ползёт видавший виды грузовик.

У мостика через Тереблю из кузова, заставленного ящиками, легко соскочил молодой человек — в мохнатом серяке^[7] и коротких мягких сапогах. Запрыгал, согреваясь. Из кабины вылез другой пассажир. Коричневое ворсистое пальто и такая же шляпа в придачу к жёлтым крагам выдавали в нём столичного чиновника либо коммерсанта. Прижимая портфель, он участливо спросил своего попутчика:

— Что, замёрз, Микола?

— Как сосулька! Хоть на ёлку цепляй…

Из-за угла внезапно показался жандармский патруль. Впереди вышагивал тонконогий усач.

Прищурился на двух пассажиров: густобровые, смуглые, они чем-то очень похожи друг на друга. Хотя этот, с портфелем, повыше и уже в плечах, да и лицо не такое скуластое, как у его спутника…

— Ваши документы!

Человек в пальто с готовностью полез в карман и протянул личное удостоверение:

— Канюк Иван…— то есть, прошу прощения — Янош, Канюк Янош… А это…— он небрежно кивнул в сторону спутника, — это мой секретарь, Рущак Миклош — из посёлка Буштины.

Потом, назвав фамилию Миколиного хозяина-тестя, начал объяснять, что действует от имени старого «американтоша», решившего пустить капиталы на торговлю лесом…

Тистгеетэш^[8] внимательно посмотрел документы. Возвращая, заметил:

— И праздновать некогда?

В тот день римо-католики отмечали праздник святого Николая, а официально — именины Хорти.

— Заказчики торопят, — Канюк развёл руками. — Приходится и в праздники не забывать о деле.

— А в портфеле все есть для закупок? — подмигнул жандарм.

— Иначе нельзя, — с готовностью поддакнул Канюк, извлекая плоскую бутылку сливовицы.

Знакомство с жандармами закончилось только под вечер — в буфете. Прислуживала им Анночка, которая тоже работала в подполье. Канюк тайком поговорил с ней и о своём задании:

— Товарища надо перевести на ту сторону. Кто бы мог помочь?

Анночка, казалось, знала все. Прищурив глаз, ответила:

— Кто, как не лесник Василь Яцко? Человек отчаянный, бесстрашный. Да и опытный. На него можно положиться.

— Где его найти?

— В Синевирской Поляне.

…Утром тистгеетэш вспомнил, как отмечали именины регента, и, облизав сухие губы, крикнул в сени:

— Пишта!

Хмель постепенно испарился из его головы, и фельдфебель стал соображать, что же всё-таки вчера его озадачило. Какие-то странные были эти двое. Да, да, у коммерсанта слишком толстые, узловатые пальцы. Как у лесоруба. Впрочем, все они тут кормятся лесом… Да, но почему же второй — его работник, а держался так независимо? Чем-то они похожи друг на друга. Чем? Пожалуй, глазами: дерзкие, любопытные… Ничего не боятся.

Тистгеетэш, лёжа на топчане, приподнимает голову и зовёт погромче:

— Пишта, свинская ты рожа!

Заспанный жандарм застёгивает мундир и нехотя входит к нему:

— Слушаюсь!

— Где те… свинские рожи? — других слов фельдфебель теперь не подберёт. — Ну, те, которые вчера нас спаивали… Помнишь?

— Они уехали. Так что сливовица приказала плакать, тистгеетэшур.

— Дурак! Оба уехали?

— Так точно, лично проводил…

В то же утро Канюк с Рущаком наняли в Колочаве санную упряжку. Дорога была чудной — отдаваясь эхом в тихом заснеженном бору, радостно заливались на конях колокольчики. К обеду разведчики уже остановились у ворот Яцко.

Хозяин не спрашивал удостоверений — попросил зайти в хату. Но за разговором посматривал в глаза изучающе. Казалось, он думает о чём-то своём — и, сообразив что-то, вышел в сени, оттуда — во двор. Там отцепил собаку, пробурчал: «Погуляй, Чуря, погуляй…»

Канюк заметил, что Яцко чего-то опасается. По хозяин, войдя в дом, объяснил им сам:

— Решил спустить с привязи собаку, чтобы нам не мешали…

Разговор, однако, не выходил за рамки лесозаготовок. Канюк достал бумаги. Сделав фиктивный договор, направились погостить и к старосте. Тот заверил бумаги печатью. С тем возвратились к леснику.

— Может, снова отвязать собаку? — намекнул Канюк.

— У меня нюх лучше…— ответил Яцко с лукавинкой в глазах и. выдержав паузу, добавил смелее:—Я жандармов за три горы чую.

Канюк неожиданно взял его за плечи.

— У нас, Василь, ещё одна просьба. Убедительная просьба… Вы как лесник можете помочь…

…Слева, окольцованное поясом смерек, осталось молчаливое «Морское око». Пушистые белые подушки, свисая на ветвях, манили к себе красавицу луну. Но она тихонько плыла в небе.

Бесплотными тенями скользили между елей двое. Они вышли к валунам, за которыми открылась полонина. Рущак замедлил шаг. Яцко поднял руку, дотянулся до его плеча — был лесник невысоким, сухощавым, лёгким, как высушенное под колыбу^[9] дерево. Не переводя дыхания, словно и не было в дороге крутого подъёма, тихонько сказал:

— Ну, подыши, подыши… И погляди на эту красоту, да только отсюда. Красота полонины — она сейчас для нас самая коварная. Она — как капкан: с той стороны — пост. Когда луна вон за то седло зайдёт — тогда двинемся дальше.

— Так темно же станет, — заметил Рущак.

— А мне чем темнее, тем лучше. Переждём в колыбе…

Осторожно подошли к заброшенному шалашу и залезли внутрь… Но не успел Микола вздремнуть, как лесник заговорил:

— Пора! Хорошего ходу ещё на час, не больше. Пойдём верхней дорогой через Кабаний клык — знаешь, небось, такую скалу, если ты лес валил в этих горах. Низом оно быстрее, да не совсем удобно: чистили мы как-то под овечий загончик поляну — заметил: у потока венгерские солдаты складывали кирпич. А вдруг — новый пост?

Пошли к той скале. К счастью, снег был неглубокий, мягкий — под ногами слышался только тихий шорох. Теперь Рущак ступал позади. Завидовал в душе леснику: весь согнулся, а ступает быстро, сторожко — как рысь. А ему, Миколе, даже стало душно. Снимал шапку и вытирал пот. Казалось, дороге не будет конца. Колени дрожали…

Но вот в отдалении, в лунном свете, мелькнули берёзки.

— Ещё немного… Ну! — схватив его за руку, зашептал Яцко.

Наконец — советская пограничная застава. В тёплой комнате Миколу невольно сломал сон. И, засыпая, он услышал, как неутомимый Яцко балагурил со знакомым ему лейтенантом. Но сон как ветром сдуло, когда лесник воскликнул:

Здравия желаю, товарищ майор!

— Здравствуй, здравствуй, Быстрый, — по-свойски отозвался майор Гусев.

Оказалось, они уже знали друг друга давно.

…На третий день Рущак и Канюк встретились уже в Хусте: местом встречи после возвращения Миколы из-за гор выбрали молочарню Дмитрия Маснюка под ресторацией «Корона»: в этой молочарне Канюк тогда работал.

Осмотревшись, он провёл товарища на свою квартиру, которую снимал у Юры Сюча. Там и разработали план работы группы, согласноинструкции советских товарищей. Договорились о системе связи, насчёт «почтовых ящиков» и кличек. Рущак как лесоруб получил псевдоним Явор, Канюк стал Грабовским…

* * *

Начался тревожный сороковой год. Лютые морозы сковали даже Тису — самую могучую реку Закарпатья. Тяжёлые белые ковры глухо накрыли крыши Хуста, Замковую гору, долину нарциссов.

Но именно в то время началась горячая пора для молодых разведчиков.

В Мукачеве каждый понедельник проводился ярмарок. Из далёкой Хустщины тянулись на «торговицу» тяжёлые возы с окутанными сеном джонатанами. Верховинцы сгоняли овец. Из ближайших сел привозили сено и свиней… Тут вечпо толпились спекулянты, скупщики. В последние годы появились лихие валютчики в надвинутых на брови котелках. Торговали немецкими марками, в ходу были также хрустящие зелёные доллары — они шли по особому, наивысшему тарифу. Со стороны казалось, собирается народ, которого мало волнует политика.

В ряды коммерсантов быстро затесался и Канюк. В начале февраля он приобрёл себе документы агента будапештской лесозаготовительной фирмы «Галамбош», и в этом шумном мире на берегу Латорицы, как в мутной воде, рыбка сама плыла в его руки: здесь, как нигде, многое успевал услышать и разведать. Кроме того, «торговица» была удобным местом встречи.

Вот двое торгашей похлопывают друг друга по плечу: видимо, заключают выгодную сделку. Правда, когда мимо кто-нибудь проходит, повышают голос, затем говорят вкрадчиво, полушёпотом. О чём?

Канюк: «Какие-то артиллеристы появились недавно в Мукачеве. Постарайся разузнать — не из восьмого ли корпуса? Он раньше был расположен в Мишкольце. Если оттуда — понимаешь, что это означает? В Хусте остановился новый полк, а теперь — в Мукачеве… Что у тебя нового?»

Бабинец: «Знакомый из фирмы „Латорица“^[10] сетовал, что весь бук идёт в Венгрию. Назвал несколько цифр. Я прикинул: за прошлый год, хотя они здесь с марта, вывезли больше миллиона кубиков… А дерево — как золото!»

Канюк: «После того, как уточнишь про артиллеристов, данные о лесе тоже положишь в почту…»

В тёплый весенний день 1940 года торговый представитель фирмы «Галамбош», возвращаясь из командировки по Верховине, сошёл с поезда на так называемой Малой станции в Хусте. Казалось, он решил прогуляться, подышать свежим воздухом. Побрёл вдоль шоссе в сторону посёлка Королева. Километра через два приостановился и, усевшись на траве, аккуратно расстелил салфетку, которую вынул из портфеля. Нарезав ломтиками сало, начал завтракать. Потом, осмотревшись, приподнял кусок дёрна у телефонного столба № 1237, вытащил оттуда железный коробок и спрятал в нём плотненький пакет. Спустя полчаса вернулся на станцию.

Дня через три у того же столба остановился воз. Весёлый ездовой всё время напевал — и вдруг заругался. Передал вожжи бабушке, сидевшей на мешках, а сам, присев у колеса, покачал головой. Потом отошёл в сторону — начал искать камень. Порылся в траве у столба и, видимо, нашёл, что искал. Ещё повозился немного…

А вечером Рущак у себя в комнате рассматривал содержимое пакета. Вслед за блокнотом с записями, цифрами вынул чистые бланки «крёстного листа» — метрического свидетельства. Потом достал из-за иконы другие записки и тщательно упаковал все вместе. Объёмистый пакет очутился на следующий день в другом «почтовом ящике»— в обычной скворечне у разваленной корчмы.

Ценные материалы переправлялись по цепочке, на конце которой — самом ответственном посту — был лесник Яцко.

…Немного подлечившись, включился в работу даже Юрий Гичка. Он решил использовать старые знакомства, особенно с нотарем: советским товарищам нужна была пара венгерских документов, выписанных на имя мужчины и женщины.

Гичка пришёл к Рущаку с утра. По довольному лицу можно было заметить: дело получается. Улыбаясь, рассказал:

— Вспомнил «хустский вариант» нашего Ивана, но поскольку из меня жених неважнецкий, разыграл немного по-другому: приятель, мол, попался в любовную историю, и ревнивая жена порвала со злости его документы. Сейчас он, бедняга, ночует у знакомых и хочет с любовницей уехать за Дунай — там у неё родня. Нужны для обоих удостоверения. В общем уговорил пана нотаря.

Через недельку Гичка принёс документы. Передав их Рущаку, замялся:

— И глаза не те, да и ноги уже не так носят: измучила проклятая чахотка… Вроде бы увязался за мной один тип. К счастью, был неопытный — я от него ушёл. Но факт неутешительный: теперь меня в покое не оставят.

— Свяжусь-ка я с нашими…— задумчиво ответил Рущак. — Мы об этом как-то позабыли, а надо поскорее перевести тебя за Карпаты.

По совету Гусева подпольщик был отправлен к надёжным людям в горы, а затем через границу — в Советский Союз.

…К началу лета Канюка призвали в венгерскую армию: хортисты готовились к захвату Трансильвании. Как служащего фирмы определили писарем при штабе полка. Все пришлось как нельзя кстати. Лесник вручил Гусеву срочную информацию: «Грабовский установил, что в Ужгороде расположился новый пехотный полк. Место дислокации — район железнодорожного вокзала. Боеприпасы в каменных тоннелях на берегу реки Ужа, близ электростанции. Дополнительно сообщаю: в Хусте на постоянную дислокацию расположились 24-й пехотный и 25-й артиллерийский полки. Войска ремонтируют железнодорожные мосты. Явор».

Группа успешно расширяла свою деятельность, особенно на важных транспортных магистралях. В начале осени 1940 года Явор отправлял данные из Ужгорода, Хуста, Мараморош-Сигета. Его люди раздобыли сведения о всех воинских частях, осевших в Мукачеве, оживлённом городе на перекрёстке закарпатских шоссейных магистралей, получили даже адреса командиров частей гарнизона, схему железнодорожной станции, фотоснимки казарм.

Микулец появлялся в родных местах нежданно и так же внезапно куда-то исчезал, редко встречаясь даже с Рущаком. В этом не было теперь необходимости: «почта» действовала чётко, регулярно.

Но однажды ночью Пётр всё же постучался.

— Есть данные, что за долиной Тисы контрразведка усилила слежку, — сообщил Микулец. — Полевые жандармы повсюду, на каждом шагу.

Только спустя много лет будет опубликовано распоряжение министра внутренних дел Венгрии и станет известно, что так встревожило хортистов в долине реки Тисы. Его текст гласил:

«Из надёжного источника я узнал о том, что на Подкарпатье распространяют сигареты, в гильзах которых можно найти листовки, написанные на украинском языке и еврейском жаргоне. Одну такую гильзу и две листовки, находившиеся в ней, имею честь Вашему высокоблагородию в конверте переслать. Содержание украинской листовки приблизительно такое:

«Жители Подкарпатья! Будьте готовы, скоро настанет то время, когда слово радости будет звенеть в горах… Да здравствует Красная Армия!..

Революционный комитет Карпатской Украины»…

С уважением прошу Ваше высокоблагородие принять соответствующие меры к прекращению распространения подобных сигарет, выявлению лиц, которые их распространяют, чтобы их настигло заслуженное наказание.

Одновременно прошу Ваше высокоблагородие по возмощности быстрее информировать меня о результатах изложенного.

Будапешт, 16 мая 1940 г.

Согласно с распоряжением председателя совета министров, министерский советник д-р Пал Балла».

Да, хустские разведчики невольно рвались в бой с ненавистными оккупантами. Хотелось не только собирать разведданные, но и бороться, мстить. Поэтому к Первомаю снова выпустили листовки.

Крутые меры контрразведки могли привести группу к быстрому провалу. И Микулец пришёл предупредить, чтобы усилить бдительность, перестроить работу по-новому:

— «Почтовые ящики» приказано закрыть, перейти на связных… В общем, Явор, надо тебе снова пойти за перевал — увидеться и поговорить.

Так в прохладную сентябрьскую ночь Рущак ещё раз оказался на погранзаставе со связным Яцко.

* * *

К железнодорожному вокзалу шагал человек, который, ссутулившись, прижимал к себе измятый портфель. До его слуха донеслись нестройные голоса. Человек остановился. Шли строем юнцы из военизированной организации «Левенте».

«Скоро начнут обучать маршированию и в детских садах», — подумал прохожий и прибавил шагу.

Вокзал был забит. На перроне толпились крестьяне, одетые в серую домотканую одежду, с пёстрыми торбами. Второй путь занимали гружённые первоклассным кругляком составы. На вагонах белели надписи: Дебрецен, Кечкемет, Секешфехервар. В глубь Венгрии хортисты вывозили все: дешёвую рабочую силу, лес, соль, скот… Безжалостно грабили оккупированный край. А в горы тянулись новые составы с солдатами, военным снаряжением. Появились строительные военные батальоны, спешно сооружались рабочие лагеря. Тишина становилась всё более напряжённой — как перед грозой. И Рущак это ощущал.

Можно было просто восхищаться находчивостью простого лесоруба. Ему не исполнилось даже тридцати, когда он возглавил группу патриотов и координировал сложнейшую работу по сбору резведданных об опасности, грозящей Советской стране…

— Рущак! — чья-то цепкая рука легла на плечо человека с портфелем. — Куда это ты?

Микола повернулся. Тот, который окликнул его, состоял на службе в «Кемельхарито осталь» — хортистской контрразведке. Рущак об атом знал. Быстро собрался с мыслями и пожал плечами:

— Что тут спрашивать— еду искать работу, в Вашарошнамень, — и показал билет. — Там много наших устроилось, вот решил и я попытать счастья. У меня уже семья, понимаете…

Если бы в это время на месте Миколы оказался профессиональный разведчик, он, пожалуй, поступил бы так же — на ходу сочинил бы подобную версию.

Рущак протиснулся в вагон, набитый до отказа бедняками-верховинцами, которых гнал голод за тридевять земель — на заработки.

Поезд тронулся. Микола развернул свежий помор газеты «Карнати гирадо»^[11]. Пробежал глазами несколько заметок. И задумался. Газета сообщала о создании в помощь жандармерии «свободных отрядов»—«Сабад чопотов»… В Берегове состоялся суд над гимназистами. За нелегальное хранение оружия прокурор потребовал смертную казнь. Родители обратились к регенту, и тот «смилостивился»— дали юнцам по 10 лет каторги…

Всплыли в памяти слова майора Гусева, который говорил ему там, за перевалом: «Теперь для нас любые ваши сведения — на вес золота. Но помните, главное — это осторожность, выдержка, дисциплина. Хочется стрелять — сцепи зубы, остановись, подумай, что ты принадлежишь не только себе…»

На перроне станции Вашарошнамень маячили жандармы. Объявления на стенах вокзала грозили тем же, что и в Хусте. И Рущак отметил про себя, что, видимо, несладко хортистам и на своей земле. Зашёл в здание вокзала. Узнал, как пройти к дежурному по станции — Томашу.

Микола знал Томаша давно: тот родился в Буштине, рано примкнул к молодёжному коммунистическому движению. Рущак помнил, как Михаил Томаш однажды заявил, что мечтает уйти за границу — в Советский Союз.

Поскольку майор Гусев посоветовал расширить сеть группы чтобы собирать данные о пропускной способности железнодорожных станций, Рущак и вспомнил о земляке.

Тот искренне обрадовался встрече. Как только сдал дежурство, они зашли в буфет, заказали вина.

— Вот не ожидал! — все удивлялся Томаш.

Рущак вскользь заметил, что приехал по важному делу, и начал рассказывать: дома творится неладное, хортисты строят тюрьмы, людей истязают, лишают работы.

— Песиголовцы! — тихо бросил Томаш. — Когда этому настанет конец?..

— Ради этого я и приехал, Михаил. Нужна твоя помощь, — Рущак в упор глянул на земляка:—Товарищи из-за Карпат просили присмотреться, куда и что гонведы перевозят. Для начала попробуй достать хотя бы план станции. Понимаешь, это очень нужно! Могу я рассчитывать на тебя? Скажи…

Томаш взял бокал, посмотрел на свет. Помолчав, ответил:

— Постараюсь помочь, чем смогу.

— Сделай также подробную схему соседней с вами станции — Сатмарнемети. Понимаю — нелёгкое дело, да кроме тебя некому…

— Где и кого потом найти?

— А никого искать не надо. Тебя отыщут самого. Придёт человек, скажет: «Добрый день! Я из Синевпра. Там началась охота па оленей». Ответишь: «Приятная новость. Сообщу нашим охотникам!».

— Что же, начнём охоту, Микола, — заговорил веселее Томаш.

— Забудь про Миколу. Я для твоих записок—«Явор». А ты для меня—«Рысь».

— А «Охотник» кто? — улыбнулся Томаш.

— Есть и «Охотник», только этот за «Рысью» не охотится.

Рущак не мог ему открыть, что под псевдонимом «Охотник» курирует группу их же земляк — Пётр Микулец…

На станции Микола приобрёл билет в Будапешт. Нарочно сел в поезд, который останавливается у каждого столба. Смотрел, запоминал. Записывать он не имел права — знал об этом хорошо. Долго бродил затем по Келетпайаудвару — Восточному вокзалу Будапешта: майор Гусев интересовался и этим объектом…

А спустя несколько дней курьер Яцко доставил за Карпаты очередное донесение: «К отправке в Карпаты с Восточного вокзала Будапешта готовятся два моторизованных полка. На станции Вашарошнамень появилась Рысь. Подробные сведения сообщит податель. Явор».

* * *

Место действия — Будапешт, гостиница «Роял». Время — утро 6 декабря 1940 года.

В холле просторного «люкса» начальника отдела хортистской контрразведки «К-осталь» барона Томаи встретил вышколенный охранник, легко открыл дверь в номер. Над креслом таял голубой дымок: группенфюрер Шмидгоф любил дорогие сигары. Он пригласил жестом занять кресло напротив. Охранник услужливо пододвинул к барону коробку с сигарами и разлил коньяк. Гуппенфюрер продолжал дымить, разглядывая коллегу в упор. На полном лице Томаи появилось нечто напоминающее улыбку. Барон не курил, не употреблял спиртпого — и подозревал, что в досье на него, которое группенфюрер несомненно держал недавно в руках, эти сведения тоже были зафиксированы, как впрочем и его слабость к девушкам из дома моделей.

— Аристократия оставила вам не только немощную политику, по и немощное здоровье, — саркастически заметил Шмидгоф. — Однако, я пригласил вас, господин полковник, в этот, возможно, неурочный час вовсе не для того, чтобы справляться о здоровье…

Группенфюрер поднялся, зашагал по ковру. Серо-голубой мундир плотно облегал его фигуру. Томаи подумал, как часто бывает обманчивой внешность у этих людей, которых он, казалось, знал и всегда побаивался: со своей благородной сединой, высоким лбом, открытым взглядом и тонкими пальцами Шмидгоф напоминал скорее музыканта или художника, чем одного из самых жестоких инспекторов службы СД, при появлении которого верноподданные вассалы гитлеровского рейха чувствовали себя, как на плахе…

Барона начинало коробить всё сильнее: группенфюрер попросту назвал его полковником, не упомянув титула, и это показалось плохим предзнаменованием.

Шмидгоф остановился возле его кресла:

— Неужели, в моём номере холодно, барон? Впрочем, я всегда работаю при открытой форточке. А пригласил вас потому, что считаю способным тщательнее других выполнять все пункты программы, намеченной вашим «Союзом Этелкез», или, как вы его называете, — «Экс».

Шмидгоф сделал паузу:

— Не правда ли, дорогой барон?

Томаи молча опустил напомаженную голову. Он был членом «Экс» уже много лет и однажды баллотировался даже в «Большой совет» этой тайной организации хортистов, являвшейся орудием политики венгерских фашистов. Но не прошёл в «совет» из-за своей роковой слабости к женскому полу. На службу в контрразведку барона послали «для исправления», зная его способность следить не только за «подрывными элементами», но и за офицерами из конкурирующих группировок, которых в хортистской армии было предостаточно.

— Вам, несомненно, известно, что в ближайшее время рейхсвер начнёт сосредоточивать в Карпатах свои соединения. Документы, необходимые для того, чтобы вы представили себе размеры данной акции, вам будут показаны. Как вы понимаете, железнодорожные и шоссейные магистрали, мосты, склады, казармы — всё должно быть взято под особый контроль. Было бы наивным полагать, что Советы оставят наши действия без внимания.

— Несомненно! — вытянулся Томаи.

— Согласны?.. Почему же, дорогой барон, ваша служба вообще и ваш отдел, в частности, благодушничают? Нам, например, известно, что в отданной вам фюрером Подкарпатской Руси возникают беспорядки, коммунистические агенты не только будоражат население, но и организуют акции саботажа…

— Мы проводим ответные акции устрашения по вашей польской «модели».

— У вас, господин полковник, всё «модели» на уме, — съязвил Шмидгоф и слегка улыбнулся, заметив, что барон покраснел. — Каждый из ваших подкарпатских русинов — потенциальный большевистский агент. Они спят и видят, когда придут русские. А те уже стоят на границе.

Барон вздохнул:

— Всё ясно, господин группенфюрер, но не хватает кадров…

— Соглашение между нашими службами возлагает на вас ответственность за обеспечение зоны безопасности в районе создаваемого плацдарма. Мне бы не хотелось столь крупному авторитету, каким считается барон Томаи, напоминать об азбучных истинах.

— Мы и так усилили свою агентуру на стратегических объектах.

— Постарайтесь подобрать своих людей в пограничных сёлах, не жалейте средств.

— Их не так уж много.

— Конечно, если выдавать премиальные за выловленных мифических диверсантов, денег может не хватить. Чей этот ловкий капитан из Ужгорода, который заработал так на мифах? Было бы занятным, если бы оказалось, что он дружит с людьми адмирала…

Томаи ещё раз убедился, как много знал и как много мог этот инспектор: махинации ужгородской контрразведки с премиальными за «красных диверсантов» — нескольких уголовников, забравшихся на армейский склад, — были известны ограниченному кругу заинтересованных лиц. И, конечно, барону. Но у СД, оказывается, руки длинные. А намёк на службу всесильного адмирала Канариса? Барон понимал, что идёт крупная игра двух могущественных служб гитлеровского рейха, в которой и он, Томаи, п его подчинённые могут сделаться просто разменными фишками. «Экс» обязывает играть на СД. Но как?

Когда барон в мучительном раздумий собирался выйти, Шмидгоф задержал его влажную ладонь в своей руке:

— Кстати, подкарпатские русины массами переходят границу. По нашим данным, некоторые потом возвращаются. Последний дурак тот, кто думает, что они приходят навещать своих родственников.

Барон снова наклонил блестевшую бриллиантином голову, предпочитая делать вид, что воспринимает реплику группенфюрера, как откровение. Томаи не считал себя дураком. Томаи знал, зачем возвращаются люди-невидимки из-за перевала. И впрямь невидимки: сразу растворяются в молчаливо чужом населении, и там их невозможно различить. Они по обе стороны границы — среди своих… И, будучи не столько ревностным исполнителем приказов и наставлений, как это предвзято полагал группенфюрер, сколько поднаторевшим «дипломатом», барон уже на ходу, спускаясь, по широкой лестнице «Рояла», прикинул, на кого из не очень приятных для него сотрудников взвалить неблагодарную «акцию нейтрализации» подкарпатских русинов. А в том, что эта акция будет неблагодарной — тяжёлой, изнурительной и малоэффективной, — полковник не сомневался: не случайно начинал свою деятельность в секретных службах Хорти ещё в девятнадцатом.

К ОСИНОМУ ГНЕЗДУ

В начале января 1941 года среди бела дня на квартиру Явора явился Грабовский. Взволнованно начал объяснять, что принёс «подарочек»: через свои коммерческие связи в Мараморош-Сигете (отхваченном хортистами румынском городе за Тисой) приобрёл взрывчатку.

— Пора уже с этими гадами расправиться, — горячился он, посматривая на хмурого хозяина, который тем времением закрывал дверь на ключ. — Вот пустить бы на воздух вагоны или ещё лучше — склад со снарядами в Хусте! Такой фейерверк получится, что и в Будапеште будет слышно.

Рущак все больше хмурился. Хотя идея Канюка отвечала ого настроению, он чувствовал: с этим перехватят через край. Насчёт таких диверсий Гусев предупреждал…

— Ну, ладно, погоди, — остановил Микола Канюка. — Знаешь, чем это пахнет?

— Порохом, — попытался сбалагурить тот. — Так ведь этим порохом воздух давно пахнет…

— Не скиснет твоё «мыло», — ответил Рущак, — спрячь его понадёжнее. Я как раз должен идти к майору на заставу, вернусь через неделю и скажу, как быть…

Встретили друзья Явора только спустя десять дней — почерневшего от усталости, с ввалившимися глазами, порезами на руках.

— Пограничные посты — на каждой тропе. С собаками, — рассказывал товарищам. — Уходил от погони — порезался вот колючей проволокой. Попал на какой-то ловко огороженный военный объект. Чуть овчарка меня не схватила…

Канюк уважительно посмотрел на широкие перебинтованные ладони Миколы:

— Да-а, дела. Я бы не смог.

— Захочешь жить — сможешь, — поморщился Рущак. — Слушай меня внимательно. Взрыв предлагают отложить на неопределённое время. А вот тебе новое задание — в нём риска не меньше, чем возиться с толом…

И Явор посвятил его в подробности дела. На этот раз Гусев познакомил его с командиром, который назвался майором Львовым. Излагая важное задание одному из патриотов края, сотрудничавших с командованием советского погранпункта, майор Львов, естественно, не говорил Явору, что это же задание получили и руководители других разведгрупп. Он тщательно ему разъяснял особенности дела, вводя в ту предгрозовую атмосферу, которая ощущалась здесь, на западных рубежах нашей Родины:

— Спасибо вам, товарищ Явор, за сведения. Не скрою, кое-что нам было известно. Данные вашей группы позволили ещё раз убедиться: торопятся сателлиты Гитлера! Не столько для защиты, как для нападения роют эту самую линию Арпада. Вот и надо разведать подробности… Учтите — вы приблизитесь к самому волчьему логову. Пока действовали дома, смешиваясь с местным населением, дело было проще. В програничной зоне у хортистов глаза и уши всюду — под каждым кустом. А вам лучше с ними не сталкиваться. Случалось вам видеть, как играют на зелёном поле профессионалы с любителями? Да, да — в футбол?

— Случалось, чего же… и видеть, и играть, — вздохнул Рущак.

— Тогда моё сравнение поймёте без комментариев. Вы-то сейчас в роли подобных любителей. Никто из вас к разведке не готовился.

— Жизнь — лучший учитель, — заметил Микола.

— Да, если есть время. И если это не игра насмерть… Согласитесь.

Вспомнился этот разговор Миколе и теперь, когда наставлял друга. Тот даже удивился, почему это Рущак вдруг ударился в футбольные воспоминания:

— Иван, ты не забыл, как в Ужгороде эти «полосатые» из Кошиц набили нам голов?

— Забудешь такое — восемь «сухих» мячей всыпали нам в сетку. Так ведь они играли в первой лиге, а мы — как слепые котята.

— То-то и оно, — кивнул Рущак. — Я не могу забыть, как беспомощно болтался между их тремя защитниками, когда они «в квадрат» разыгрывали мяч… И сейчас обидно.

— А это ты к чему вдруг про матч?

— К тому, что не хотелось бы видеть теперь слепого котёнка твоего размера — в тебе, небось, уже сидит килограмм девяносто.

— Не говори, — поднялся Канюк, втягивая живот. — Гляди, какой легинь! Впрочем, я же «коммерсант», мне положено с животиком ходить… потом к толстякам, как я успел заметить, более уважительное что ли отношение.

—Ну, тогда слушай, «коммерсант», да на ус наматывай…

* * *

Крепко зажала зимушка в своих белых перчатках Карпаты. Спрятались в тумане лохматые Бескиды — не разглядеть было вершин и с верхней дороги, что вела к перевалу. Но Воловец должен был что-то всё-таки открыть. И Канюк заметил: в белые шапки приоделись длинные пакгаузы на станции, только земля около них черна — сгружали солдаты тяжёлые ящики, скрипели лебёдки, разворачивая клети, сновали взад-вперёд, исчезая в лесу, покрытые брезентом грузовики.

Морозный стоял тогда, в 41-ом, февраль.

И вдруг прокатился над горами гром! Замерли соседушки старухи, подняли закутанные в чёрные платки головы, прислушались. Одна, у которой постоем во дворе стояли ездовые из стройбатальона, тут же объяснила:

— Это взрывают камень на Синем потоке. Вчера вояки говорили — повезут, мол, на Синий поток чего-то взрывать, а чего — не запомнила.

Сразу же из-за станции, с отвесной горы, где торчал забытый чехами трамплин, ударила белая, ослепительно-яркая молния, высветлив зелёные пики смерек. Снова раздался мощный гром, заглушивший и церковный звон.

— Как в первую войну, — послышалось сбоку. — Как в первую… Ой, быть беде, жонки!..

Молния над горами не напугала Канюка. Он, казалось, и не обратил на неё внимания, только машинально поправил очки, то и дело сползавшие с носа. Быстро окунулся в вокзальную суету, и губы при этом беззвучно задвигались — словно читал про себя молитву или повторял заданный урок. Впрочем, на смиренного семинариста он был похож мало: с портфелем, с брюшком — вылитый коммерсант.

Признал в нём коммерсанта и хозяин самой большой в Воловце корчмы, стоявшей у вокзала. Как только увидел на посетителе пальто, застёгнутое петлями с витыми шнурами, пухленький портфель и «палицу» со львом-набалдашником, угодливо подбежал навстречу.

— Замёрзли с дороги, паи коммерсант? Ай-вай!.. Но у меня согреетесь, обязательно согреетесь. Прошу, Грюнберг знает, что нужно с дороги столичному гостю. Вы же из Будапешта прибыли — не так ли?

— Н-нет… я, собственно, агент фирмы «Галамбош» и езжу по Карпатам. Был в Ужгороде, Мукачеве…

— Все равно вы оттуда, из цивилизации, понимаете меня, — корчмарь склонился над столиком. — Я же сразу смекнул, что вы — человек коммерции, нашего поля ягода, человек деловой. Да где уж мне равнять себя с вами: Воловец — дыра в горах, какая тут коммерция — слезы…— он кивнул на двух верховинцев, потягивавших несвежее пиво. — Единственное утешение, когда ко мне сходятся господа офицеры…— и Грюнберг запнулся, вопросительно взглянув на неизвестного. Но тот, как бы не слушая болтовню хозяина, перелистывал какие-то бумаги, которые вынул из портфеля. Не поднимая головы, сказал:

— Значит, прошу — охотничьей и закуски… только поприличней.

— Конечно, поприличней, что за вопрос, пан агент! — корчмарь исчез, чтобы появиться с графинчиком водки и двумя тарелками — с ветчиной и огурцами.

Вскоре его дочь, постреливая глазами на импозантного гостя, вынесла дымящуюся яичницу с салом.

— Приятного вам аппетита, пан, — проговорила мягко и, вильнув, исчезла за занавеской.

А корчмарь уже спешил с графином белого вина.

— Присядьте, — сказал гость, уплетая яичницу, — одному пить скучно.

— С удовольствием, с удовольствием! — широкая улыбка на лице хозяина говорила сама за себя.

Канюк уже отлично владел жаргоном местных торгашей. Они поговорили, как трудно нынче делать коммерцию на лесе, как тяжело стало нанимать людей, чтобы не только валить бук, но и обрабатывать его — лесорубов сгоняют военные на свои работы.

У представителя известной лесофирмы наряды оказались как раз на участки, вошедшие в закрытую зону. Это сразу заметил корчмарь, бросив взгляд на бумаги, которые Канюк оставил на столе.

— Гиблое дело, — не без удовольствия причмокнул хозяин. — Но вы не пожалеете, что заглянули к Грюнбергу.

— Как? Почему гиблое? — удивился гость, — У меня же на все документы, все подтверждено…

— А, что вы понимаете в нынешней погоде… извините, пан, за неделикатность. Знаете, что такое закрытая зона? Так я вам скажу… по секрету: не приведи господь, попасть нам под те штучки, которые в той зоне понаставлены — военное дело, понимаете? Но мой клиент — и сам подполковник, который здесь строит Арпадову линию. Говорят, что сооружаются бетонные бункеры, которые в три или в четыре раза больше моей корчмы, а какие в тех бункерах пушки — никто и в кино не видывал, вот что я вам скажу. Так кто же просто так пустит вас рубить лес рядом с этими пушками?

Канюк сделал скучающий вид:

— Ну, меня особенно это не волнует — не будет дела здесь, отправлюсь в Раховские горы. Там кум служит нотарем, он-то уж поможет… Устал я, поспать бы. Впрочем, утречком поговорим ещё. Я вас понял, Грюнберг. Если бы мы договорились, я бы воспользовался вашей участливостью.

— Конечно, конечно. С ночлегом очень трудно — у меня всего четыре комнаты и все заняты панами офицерами, но для такого гостя местечко найдётся…

Канюк поднялся, поблагодарил хозяина и сунул ему в карман приличную сумму.

— Познакомите с офицерами — добавлю.

— О, вы большой коммерсант, — проговорил корчмарь, несколько оторопев от такой суммы.

— Я бы хотел с этими военными немного погулять, — продолжил Канюк уже более властно, почувствовав, что Грюнберг «на крючке». — Сами понимаете, хорошая выпивка и солидная закуска размягчают самые суровые военные души. Вы просто подскажите своим постояльцам, что так и так — приехал представитель будапештской фирмы с большими полномочиями да солидным кошельком и хотел бы срочно заготовить лес…

— Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? — корчмарь укоряюще покачал головой. — Пан коммерсант, сейчас такое время, что никто не знает, что с нами будет завтра — а может быть, молния ударит в корчму и отправит на тот свет не только её бедного хозяина, но и постояльцев? — и Грюнберг лукаво поглядел на гостя.

— Что ж, попробуем, — подумав, ответил Канюк. — Вроде бы и сон с меня сняло…

Корчмарь ушёл. Спустя четверть часа появился в сопровождении майора — худощавого, с удивительно бесцветным, невыразительным лицом. Эрнадь^[12] скользнул взглядом по глазам агента, по жёлтому портфелю, стоявшему на стуле, и чётко отдал честь. Познакомились. Канюк предложил выпить по стопке «мадьяр-кешерев» — водки для господ. Эрнадь в знак согласия пристукнул каблуками. Выпили по одной, затем по второй —сначала за знакомство «культурных людей», а затем—«за доблестную армию святостефанской короны». Не откладывая дела в долгий ящик, Канюк выложил на стол свои документы, бланки договоров, показал целый ворох рекламных проспектов. Эрнадь стал как-то мягче. И Канюк, прозрачно намекнул на то, что хотел бы «содействия» фирме, которая работает «тоже на доблестную армию», предложил устроить ужин для «всех обитателей этой забытой богом, но не людьми корчмы». Эрнадь улыбнулся и вежливо ответил, что должен доложить своему подполковнику. И, поднимаясь, подсказал приезжему гостю, что следовало бы пока что отметиться у старосты посёлка — пограничная ведь зона:

— Сами понимаете, порядок есть порядок. Коммерсант ответил, что он сам, конечно, обеими руками — за порядок, и тоже поднялся.

Заснеженной улицей оправился к старосте. Повстречав жандармов, коммерсант им тут же отрекомендовался, показал документы. Старший наряда молча уткнулся в бумаги. Не давая ему долго вчитываться, Канюк открыл портфель и вытащил плоскую бутылку, предложил сигареты.

— О, будапештские! — уважительно отметил плечистый фельдфебель. Вскоре он заговорил о лесе, начав давать советы, с кем из лесорубов стоит заключить договор. Закончили приятную беседу в комнате у старосты, осушив при этом всю бутылку водки.

Когда Канюк вернулся в корчму, майор его уже ожидал. Перемены в его поведении были настолько разительны, что внутренне Канюк насторожился: теперь эрнадь был — сама любезность. Он сообщил, что подполковник Шаркань согласен на «банкет в честь фирмы „Галамбош“, назначив время ужина — 6 часов ноль-ноль минут. Затем эрнадь в порядке услуги подсказал, что любит пить господин подполковник и каковы вкусы остальных офицеров.

— В штабе восемь человек, — сказал он и подчеркнул:— Каждый из них так или иначе ведает строительством военных объектов, поэтому ответственен и за лесные угодия вокруг Воловца.

Коммерсант ответил, что он понимает, и ужин будет подан в соответствии со вкусами господ офицеров.

Действительно, ужин удался па славу. Подполковник даже пригрозил хозяину корчмы:

— Ну, погоди! Держать нас на баранине и прятать индеек?.. Саботажник!

Канюку невольно пришлось выручать своего компаньона, и он заявил, что корчмарь не виноват: индейку, мол, он распорядился доставить распотрошённой из Нижних Верецек ^[13]—там у него знакомый заготовитель птицы, а соленья сам закупил по дороге. Подполковник немного оттаял, тем более, что Канюк не оставлял без внимания его внушительную рюмку. Выпили за регента и за его воинство, потом за успехи «мужественных строителей», и вскоре всё смешалось. Рядом с Канюком оказался пьяный лейтенантик: он норовил назвать его шурином и лез целоваться. Но майор затянул песню «Хорти Миклош катоная вадьок…»^[14], чем напомнил, что пора «в поход». Офицеры с песней отправились спать.

Коммерсант проснулся утром в комнате, где густо храпели двое офицеров. Он их растолкал, повёл опохмеляться. Постепенно собралась и вся вчерашняя компания. Подполковник, раздобрев, согласился удовлетворить просьбу фирмы «Галамбош» и разрешил агенту осмотреть урбариальный лес^[15], где находился нужный для вырубки участок. Сопровождать «пана Канюка» вызвался сам эрнадь, к которому присоединился и молчаливый капитан.

Медленно поднимались по свежей просеке, усеянной бетонными балками. Эрнадь болтал безумолку, рассказывал гостю анекдоты, не забывая прихвастнуть, какие укрепления возводит его часть на этой горе.

Канюк протестующе взмахивал руками:

— Я ничего в этом не понимаю, я — гражданский человек, не надо мне знать ваши секретные объекты. Коммерции без выпивки нет — напьюсь, проболтаюсь, тогда вы же первые меня и повесите.

— Вешаем не мы, вешают другие, — вдруг очень трезвым голосом заметил капитан. — А поскольку господин агент получает лес в запретной зоне, то не имеет значения — знает он, что находится в этой самой зоне, или нет. Кто попадает в ад, тому уже неважно — будут его поджаривать на вертеле или спустят в кипящий котёл…

— Значит, я, по-вашему, в аду? Майор расхохотался:

— Ну нет, вы пока лишь на пороге преисподней. Как и мы, грешные… Или наша компания вас не устраивает?

— Обижаете, господин эрнадь?

— Тогда, может быть, сфотографируемся вместе — на добрую память? — спросил майор.

Тут Канюка даже взяла оторопь: в конце тропы, на совсем очищенной от снега поляне, среди каких-то ящиков их ожидал лейтенантик с «лейкой», переброшенной через плечо на грудь.

— Он у нас — спортсмен, — заметил эрнадь, похлопав лейтенанта по спине. Он любит с похмелья пробежаться километров пять по горным тропам. Марафонец!

Лейтенант смущённо улыбался, расчехляя фотоаппарат. Канюку, естественно, было не по себе, когда майор и капитан устроили его между собой и начали позировать.

И всё-таки не подавал виду, что он понимает, насколько подстроена ими эта сцена. Начал уговаривать майора дать ему расписку, что снимался не по своей воле. Ведь в запретной зоне, наверное, нельзя фотографировать.

— Ему разрешается, — эрнадь кивнул в сторону лейтенанта. — Он из контрразведки.

Канюк остановился. Эрнадь дружески пожал ему локоть:

— Не волнуйтесь, дорогой, мы тут уже снимались — и с немецкими друзьями, и с итальянскими. Вы можете гордиться, что оказались, так сказать, на передовой… На линии борьбы с большевизмом: ведь эти русские от нас — всего в трёх шагах.

— Знаю, потому и опасаюсь, — признался коммерсант. — Завтра же, пожалуй, позвоню в Будапешт, попрошу наряды в другом месте.

— А спокойных мест в Карпатах теперь нет, — ответил майор. — Да и зачем нас было угощать?

Канюк опять почувствовал, как противный холодок ползёт по спине…

Майор засмеялся. Беспокойство всё-таки не покидало Канюка. Не покидало и тогда, когда он заверил в поселковой урбарии фиктивный договор на лесоразработки, скрепив его печатью. Он понимал, что если лесорубы не придут на «участок»— а ведь они не могли прийти, ибо всё было игрой, тот юркий лейтенантик пустит в ход свою фотографию. И прикидывал, сколько ещё времени осталось в запасе — месяц-полтора, пока сойдёт снег, пока пойдёт большая вода. И он не ошибался, находчивый и изобретательный разведчик Грабовский.

Вечером майор рассматривал готовые снимки. Взглянул на «спортсмена».

— Ну, что скажешь, Деже?

— По-моему, он чистый лопух, господин эрнадь.

— Однако слишком много потратился на выпивку, — раздумчиво произнёс майор.

— Да ведь заработает он на этом лесе, наверное, порядочно, — возразил лейтенант.

— Ладно, Деже, может быть, ты прав. И всё-таки отправь на всякий случай этот снимок в Ужгород, кому следует. Застраховаться не мешает…

Канюк обладал недюжинной памятью, которая теперь пригодилась. Доехав до Мукачева, он успел условными пометками на «договоре» обозначить всё, что запечетлелось в его голове. Напряжённая работа мозга, волнения, выпавшие на долю за последние двое суток дали себя знать: перед самим Мукачевом он почувствовал, что как будто теряет сознание, и впал в забытьё. Очнулся, когда за руку потрогал какой-то священник. Поезд уже стоял. Священник участливо спросил Канюка, не нуждается ли он в медицинской помощи. Канюк тихо поблагодарил и, шатаясь, покинул вагон.

В Хусте обработал добытые данные, снабдил их рисунками и передал Рущаку. Только когда «почта» пошла за границу, решил поделиться с руководителем группы своими опасениями.

— Ты смени пока что свою «униформу», — посоветовал Явор, — Хватит жить представителю фирмы «Галамбошк Будешь железнодорожным контролёром — я уже документы загодя припас.

— Запасливый ты человек.

— Без этого нам теперь нельзя. А знаешь, для чего тебе нужна новая «форма»?

— Как не знать? Думаешь про второе задание забыл? Признаться, уже начал его выполнять — в лоб столкнулся с этими чертями в Воловце.

…Второе задание было, пожалуй самое опасное из всех, за которые бралась группа Явора: надо было постараться выявить связи контрразведки со своей агентурой. Явор не знал, что это задание советских товарищей было продиктовано необходимостью: в горах провалилась крупная разведгруппа, стало ясно, что на неё вышли с помощью провокатора, и над другими группами нависла такая же опасность. После волчьей стаи надо было проникнуть в осиное гнездо.

* * *

Из письма Ивана Михайловича Канюка авторам книги: «Долго я прикидывал, с какой стороны можно бы подобраться к одной „конторе“, как мы называли её промеж себя, в городе Пряшеве, в фашистской тогда Словакии, „Контора“ была особая — лучше не то, что в окно стучаться, а за тремя лесами обходить: там располагалась гитлеровская секретная служба, как мы полагали, пряшевское гестапо, но по теперешнему моему разумению, там находилась служба СД, руководившая деятельностью своей агентуры и агентуры венгерской контрразведки в Закарпатье.

Над подходом к пряшевскои «конторе» ломал голову и Явор. Вначале он предложил «ход» с железнодорожником, а потом пришли к выводу, что лучше поработать под «безработного». Родом я был из Дубровки — и крёстный лист имел такой, а на Словакии тоже была Дубровка. Потом говорил я по словацки прилично. Ну, а сойти за безработного каменщика или плотника труда не представляло — сотни таких слонялись по Карпатам. И тут я вспомнил, что есть у меня одна знакомая девчина. Встречался с ней давненько — когда она была ещё студенткой ужгородской семинарии, в мои солдатские годы — в 1937—38-ом. Звали её Одотьей, по фамилии Шорбан. Родители её из красивого такого, если знаете, села Богдан на Раховщине. Бывал я у Одотьи на квартире в Ужгороде — жила она тогда у одного верного человека, коммуниста Павлика, умная была девушка, все понимала, как следует. Помню, тогда говорила с горечью, что, мол, раскололась семья — она за коммунистами пошла, а брат на Словакии вроде бы стал жандармом.

Сказал я Рущаку, он и говорит:

— Я тебя уже во всяких ролях видел, а вот ухажёром ещё не приходилось. Хотя ты у нас толстяк — ничего, сойдёшь. Желаю удачи!

Пробурчал я, правда, что ничего он не понимает, была у нас с Одотьей просто дружба.

— То-то припоминаю, как ты после этой самой дружбы в казарме все стонал да с боку на бок переворачивался, — повеселел Рущак.

Вижу, если стану отпираться — Микола ещё больше будет меня подъюживать… Рассмеялись…

Одним словом, отправился в Богдан. Отыскал хату Шорбанов. Было уже под вечер, и Одотья оказалась дома. Она покраснела, глаза заблестели — и снова я увидел весёлую студентку… Только потом разглядел её, как осунулось лицо, какие тёмные круги легли под глазами… Познакомила Одотья со мной старенькую мамку и засуетилась. А мать ей говорит: «Одю, принеси „штуки“ Да пожарь яичек — угостить же надо молодого пана». Я не сразу и сообразил, что такое — «штука», а спрашивать стеснялся, только, когда мы сели за стол, понял, что «штука» по-гуцульски означает «окорок». Ел я потихоньку да помаленьку — понял, что хозяева чуть не все лучшие запасы выложили на стол. Выпили по чарочке «горючей», вспомнили свою юность да те вечера, что проводили в Ужгороде, тайком повздыхали. И тут, чтобы не дать Одотье очень уж расчувствоваться, я стал её расспрашивать о брате. Странно как-то глянула она на меня, и, отведя глаза, сказала, что он на Словакии, в городе Михаловцах, недавно, мол, была от него весточка. Одотья показала от брата письмо, и я зафиксировал в уме обратный адрес.

Проговорили до глубокой ночи. Лёг я спать, накрывшись домотканым гуцульским одеялом, но сон ко мне не шёл. А потом мне снилась королевская свадьба…

Утром Одотье я сказал, что надо мне в Рахов — на закупку леса. Она с лёгкой улыбкой ответила:

— Ладно, можешь мне не объяснять. Я все понимаю.

Но когда проводила, в её глазах появились слезы. Тогда я её обнял да поцеловал. Это был наш первый поцелуй. Первый и последний…

Вышел я на дорогу и зашагал вверх, в сторону Рахова, ожидая попутной подводы или машины… А к вечеру уже вернулся в Хуст. Мы с Рущаком составили легенду…

На следующий день, приехав в Ужгород, встретился я со старыми друзьями. Дали они мне адресок в Великих Капушанах, чтобы на всякий случай мог остановиться и передохнуть. Март стоял тогда сухой, ночью подмерзало, идти было легко. Но я сбился с дороги и попал на берег Ужа. Решил, держаться берега, идти вверх по течению… И вдруг очутился в руках венгерского пограничного патруля. Как ни просил, как ни умолял отпустить «безработного», который еле собрал деньги, вкалывая по лесоучасткам, чтобы на Словакии обзавестись семьёй, пограничники были неумолимы. Особенно запомнился сержант: смотрит так, как будто я отсутствую — как-то сквозь меня. Я и так, и этак — сержант точно глухой. Но к документам, вижу, у него претензий нет. Сплюнул я тогда в сердцах и говорю:

— Берите вот, господин сакасвезетэв^[16], сто пенге^[17], а меняотпустите… За такие деньги можно купить даже вола. Сержант отрицательно крутит головой, улыбается;

— Здесь от вола только рога да хвост… Торговались долго — до четырёх часов утра, взяли они с меня 300 пенге — это была по тем временам немалая сумма, но я утешался, что действительно купил пару «волов». Сержант стал такой сговорчивый, что перевёз меня через Уж да ещё посоветовал, как двигаться дальше.

Словом, в шесть часов утра я был уже в самих Михаловцах. Нашёл улицу Собранецкую, нужный номер дома, постучался. Открыл сам Гриць. Говорю, принёс привет из Богдана от мамки и Одотьи.

— Вы из Закарпатья? — обрадовался Гриць. — Какими судьбами?

— Удрал от мадьяр, — объяснил я. — Хотел бы тут поискать работу.

— Гм, трудное дело, очень трудное, — смотрит на меня Гриць. Потом приглашает: — Да вы заходите, прошу…

Решил он меня, вижу, для начала припугнуть: словаки, мол, всех беженцев передают в концлагеря.

— Здесь — как в Великой Германии! И власть тут такая, и порядок — все. Это за Карпатами, у русских, дают сразу работу — хлеб да соль, а здесь—одна соль… с перцем.

Говорит, но на меня не смотрит. А я молчу, думаю: вдруг провоцирует, ведь служит в жандармерии…

Начал я его просить, чтобы приютил хоть на пару дней: розберусь в обстановке и присмотрю себе что-нибудь. Снова улыбнулся:

— Ну, давайте, присматривайтесь, только надёжнее смотреть из моего окна.

Гриць ушёл на службу.

Не знаю, был ли ещё в это время у меня такой тяжёлый день. Хожу из угла в угол, а мысли — свинцовые, прямо голову к низу нагибают. Как завести с Грицем нужный разговор? Да и можно ли? Правда, Одотья мне про брата рассказывала — как в голодный 33-й год подался на Словакию, как попал в спецшколу, где хорошо кормили, одевали, обували. Да как однажды в Ужгороде он признался ей: мол, заклеймён жандармской печаткой и нет ему больше поворота в родной Богдан. И что она помнит его, Гриця, мягким, податливым парнишкой. Размышляю теперь об этом, но сомнения меня не оставляют: из таких тихоней, говорят, самые лютые каты произрастают.

Гриць вернулся поздно, принёс бутылку водки. После третьей чарки наклонился ко мне доверительно, заглянул в глаза:

— Мы — земляки, давай же перейдём на «ты». Или, может, брезгуешь с жандармским псом общаться?

Я выдержал паузу, спокойно ответил:

— И мне бы хотелось на «ты» поговорить.

А он вроде бы не слушает, продолжает сетовать:

— Несчастные мы люди… и край наш несчастный — все его на части рвут, как стервятники. Вроде бы неплохую имею тут работу — канцелярским служащим считаюсь, детективом — веду документацию, а душа болит, ой, как болит, Иван! Люблю ведь нашу Гуцульщину, снится она мне. Не будет мне здесь жизни. — И побледнел весь, мелкие капли пота появились у него на лбу, смотрит на меня:— Может, я у них на подозрении, а тебя подослали прощупать меня, а?..

— Успокойся, Гриць, — отвечаю снова поспокойнее. — Я ведь тоже люблю свою землю, вот был, как и ты, на хорошей работе, поднотарем служил, а теперь — безработный…

Гриць всё-таки посматривает сторожко, а потом говорит:

— А случаем, ты не тот солдат, с которым Одотья в Ужгороде гуляла? Ты не кройся, я же детектив, у меня нюх на эти дела.

— А что, Одотья — девушка, за которой самый лучший парень захочет поухаживать.

— Что-то, Иван, мы с тобой, как пьяные, что на брёвнах перебираются через поток — каждый на своём бревне шатается, боится ноги замочить…

На другой день прошлись мы с ним по городу, зашли в ресторан. Разговор шёл между нами разный, а все больше склонялся к тому, что хортистские пираты душат, издеваются над верховинцами. Гриць отзывался шёпотом, только не от страха переходил на шёпот, как я понял, — от ненависти. Снова его лицо стало белым, когда я рассказывал, что на его Гуцулыцине, на Думене, построили концлагерь; затуманились глаза, когда сообщил, что молодые верховинцы группами уходят за границу, в Советский Союз. Гриць вздохнул:

— Знаешь, служба у меня собачья, но — верь не верь— я никому не сделал ничего плохого, вот те крест… Дал я ему выговориться, а потом заметил: — Давай и вправду соскочим с этих скользких брёвен, и, если у тебя настоящая гуцульская душа, поможешь нам.

Гриць сразу поднял голову: кому это «нам»?

Смотрю ему в глаза. Он не отводит взгляда… Отступать было некуда — я ему и рассказал о цели приезда: надо раздобыть данные о пряшевском гестапо, а также по возможности заиметь человека, который был бы в курсе операций СД в Закарпатье, особенно выявить их осведомителей. Думал Гриць долго, тяжело. Потом опять вздохнул:

— Что-нибудь сообразим. Ты у меня ещё поживи, я должен найти какую-то причину, чтобы поехать в Пряшев…

Третьего дня отправились в путь. Гриць оставил меня в ресторане и разыскал «осиное гнездо».

Принял его оберштурмбаннфюрер, вроде некий Штайнер — фамилию хорошо не помню. Он разговаривал по-чешски, и Гриць рассказал, что сам он — закарпатский украинец, что канцелярская работа в михаловецкой полиции ему надоела и потом хотелось бы купить хороший дом. Абверовец как будто даже воскликнул: «Браво!» и попросил его для начала подыскать человека, который стал бы их связным с Ужгородом, Мукачевом, Хустом… И не просто связным, а тайным информатором о работе в крае их агентов. Гриць пообещал, что постарается помочь, и крикнул «Хай-гитла!» Потом мне рассказал, что удалось узнать.

Вернулся я на Закарпатье уже без приключений, только на границе промок в речной пойме — и друзья в Великих Капушанах отогревали чаем. А в Хусте мы с Миколой данные обработали и отправили через перевал.

Очень были рады, когда спустя месяц пришла весточка от Гриця: благодаря его сообщениям, нам удалось выявить двух женщин, которые работали в Хусте — и надо же случиться такому совпадению! — агентами по закупке леса и были на службе пряшевского СД. В конце апреля Шорбан сообщил, что во второй половине июня гитлеровцы планируют напасть на Советский Союз… Ну, а в самом начале войны — об этом я узнал спустя много лет — Гриць был расстрелян фашистами на территории Западной Украины».

Несомненно, гитлеровских контрразведчиков насторожила обнаруженная их службой слежка за сексотками в Хусте.

Какой-то отражённый свет на трагические события тех времён проливает опубликованное австрийской газетой «Ди прессе» в годы, когда стали «модными» мемуары гитлеровских военных преступников, интервью с штурмбаннфюрером VI управления РСХА («Заграничной секретной службы») В. Хеттлем, проживавшем в Австрии, в Альтгаусзее. Эсэсовец вспоминал, что его службе «приходилось перед началом восточного похода проводить очистительные мероприятия против подрывных элементов в предмостных укреплениях в Карпатах», ибо, как презрительно отзывался он, «венгерские и словацкие наши помощники были неповоротливы и близоруки»…

Если вам нет ещё тридцати, а враги лишили вас всех радостей молодости: и сознания чувства собственного достоинства, и счастья творчества, — нелегко быть терпеливым. Если время подстёгивает, подхлёстывает вас на тропе борьбы — нелегко быть осмотрительным. Рущак и его друзья и впрямь балансировали на скользких брёвнах, рискуя ежечасно. И теперь, на расстоянии, можно понять поспешность некоторых решений. Достаточно было одному оступиться — и весь плот оказался перевёрнутым…

КОСА И КАМЕНЬ

Да, обстановка осложнялась. День и ночь перебрасывались к границе войска, спешно сооружались подземные склады: фашисты готовились к очередной агрессивной акции. Все данные о состоянии военных гарнизонов в Ужгороде, Мукачеве, Берегове, Хусте, доставленные Явору товарищами, говорили об этом. А между тем главная линия связи не действовала: лесник повредил ногу — разрыв связок заставил его слечь.

Рущак понадеялся, что и в этом деле выручит Канюк — самый активный, находчивый из его людей. И Грабовский начал готовиться в дорогу. Но поездка сорвалась…

Боясь повторения предмайских событий 40-го года, контрразведка организовала акцию «профилактики»: 1—4 апреля она провела в Хусте массовые аресты. Был задержан и Канюк. Спрашивали одно: кто готовил и распространял год назад листовки? Спрашивали и били, но ничего выбить им не удалось. Из переполненных бараков слышно было крики и стоны на весь город. Избитых отпускали, а вместо них приводили новых. На четвёртый день вышел на волю и Грабовский; но его отправили по месту роботы — в Мараморош-Сигет, под надзор полиции. Выезжать из города он больше не мог…

Разведданные накапливались, а наладить связь не удавалось. Явор решил отправиться за перевал сам. Спасаясь от злостной «хустской эпидемии», он поехал в Буштину и не ожидал здесь особенных встреч. Но 5 мая среди ночи послышался условный стук в окно. Явор открыл дверь. На пороге стоял Микулец. Друзья молча обнялись, вошли в комнату.

— Ты пришёл за почтой? — нетерпеливо спросил Явор. Охотник глянул на него, высоко вскинув брови:

— С чего ты взял?

Явор рассказал, что не имеют связи, и он уже, было, собирался идти с почтой сам.

— Тебе больше нельзя, — сухо сказал Охотник и закашлялся. — Я едва пробрался: понатыкали гонведов за каждым кустом, шёл часа два потоком — и вот простыл, теперь трясёт всего. Короче, рисковать тебе как руководителю нельзя. Выход? Я скажу: намечено перевести вас на радиосвязь. Поэтому есть важное задание…

По мере того, как Охотник излагал суть нового задания, Явор становился всё более взволнованным. Только тут он понял: нет, не тупик, а новый простор — выход к настоящему боевому делу. Настоящее — вот оно: группе поручалось подобрать и оборудовать площадку для посадки советского самолёта. Нужно было найти подходящую базу для радиста, который будет переброшен самолётом в помощь местным разведчикам. Одновременно требовалось перевести внимание на сосредоточение фашистких частей в пограничной полосе, строительство военных укреплений… Покончив с информацией, Микулец добавил:

— Есть ещё одна просьба от наших товарищей — узнать о судьбе Ингбера.

— Узнаем, — спокойно пообещал Рущак. — В окружной управе работает один человек, который нам уже помогал.

А сам теперь думал о новой операции. Сон пропал…

Ещё через день, утречком, на берегу Теребли появилось трое рыбаков. Медленно брели вверх по течению. Останавливались, забрасывали удочки, потом двигались дальше. Уже остались далеко крытые красной черепицей дома на окраине посёлка. А они как будто все искали хорошего клёва. Потом, свернув налево, пошли через луг. У рыбака, который был в плаще, то и дело вываливалось из связки длинное удилище… Он отставал, наматывал леску, потом догонял товарищей… Рущак тщательно исследовал удилищем грунт, пока Микулец обозревал окрестности. И если бы кто-нибудь оказался рядом, он услышал бы разговор вовсе не на рыбацкую тему… Одна поляна казалась им лучше другой — обсуждали детали и спорили. Третий, дед Вовканич, настоящий рыбак, был глуховат и молчалив, лишь посапывал, потягивая трубку…

В конце концов остановились на одном участке, которому хозяин дал в это лето отдохнуть — отвёл под пастбище. Грунт на нём был твёрдый, не болотистый, справа — река, слева — молодой лесок. Вдоль и впоперек измеряли шагами, записывая приблизительный метраж.

Рущак достал крупномасштабную карту и вдвоём с Мнкульцем обозначили на ней местонахождение посадочной площадки. Базу решили оборудовать у старого рыбака. Молчаливый хозяин Теребли был готов на все…

А потом весь вечер разрабатывали план приёма самолёта, условные сигналы, запасные варианты связи. Охотник ушёл — он ночевал у родственников в Буштине: на чердаке для него устроили надёжный тайник. Явор остановился у своих.

Но рано утром к Рущаку прибежал племянник Микульца:

— Вуйко^[18] захворал, у него горячка, зовёт вас. Микулец трудно дышал, даже не приподнялся, когда к нему взобрался Микола.

— Сегодня восьмое, — подсчитывал он. — Меня ждут не позже двенадцатого, через четыре дня. Сделай все, чтобы доставить карту и все данные.

Рущак потёр лоб:

— Есть тут один человек… Недалеко, в Хусте. Грицюк Юрко, друг моего детства. При чехах работал в Ужгороде, в театре, и собирается уйти в Советский Союз: мечтает о большом украинском театре. Может, воспользоваться этим?

— Надёжно ли? — Микулец устадо отвернулся.

— Человек он честный. Вот насчёт характера — не знаю…

— Где уж тут характер изучать, — вздохнул Микулец. — Если честный, то надо рискнуть. Другого выхода ведь нет.

— Всё ясно, — веселее ответил Рущак. — Повторим ещё раз: значит, три костра вдоль берега Теребли. Дед организует ночную рыбалку. Вот знаки, о которых ты мне говорил. А это вот данные, подготовленные Грабовским. И ещё — об Ингбере: он в ясинянском концлагере…

— На Думене?.. — уточнил Охотник. — Значит, не по нашему делу. Иначе был бы в контрразведке. Так и сообщи…

Возвратившись в Хуст, Микола первым делом нашёл Грицюка. Спросил, как тот думает переходить границу. Грицюк открыл, что в Нижнем Студёном — селе под перевалом, работает поднотарем его родственник — двоюродный брат Юрко Ясинка. «Раз родственник — то дело надёжное», — решил про себя Явор и попросил Грицюка попутно перенести пакет. Актёр согласился.

Вскоре Явор разработал план, как безопаснее добраться посыльному к границе. Тщательно замаскировав полученный пакет, Грицюк должен был на грузовой машине Михайла Голинки приехать в Келечин. Там ожидал другой человек — Василий Клепарь, в задачу которого входило через дебри провести артиста до Нижнего Студёного.

…Утром 18 мая Юрий Грицюк добрался до Нижнего Студёного. После грозы дорогу развезло. Долго чистил сапоги перед дверьми нотариальной управы. Зашёл в комнату поднотаря. За столом сидел маленький остроносый человек в чёрном пиджаке. Прищурившись, глянул на вошедшего:

— Чем могу служить?

— Ты что, не узнал? Ясинка приподнялся:

— Юрко! Каким ветром?

— Пока что попутным.

— Гляди, а я даже не ожидал гостя.

— Не беспокойся, я к тебе — просто по дороге.

— Куда держишь путь?

— Да туда ж…

Ясинка глянул исподлобья и больше не расспрашивал. Спохватился:

— Да ты весь промок! Давай пойдём ко мне домой. Там обсушишься, и спокойненько поговорим о деле.

В доме поднотаря было полупустынно.

— Хозяечка уехала в Хуст — заболела тётушка, — пояснил Ясинка. — Но ничего, у холостяцкой жизни — свои прелести.

Он снова глянул исподлобья.

— Так ты что, действительно собрался в Россию? — присел на краечек дивана.

Грицюк чистосердечно сказал ему все и попросил помочь…

Ясинка вздохнул:

— Помочь-то я могу, но всё-таки подумай. Кому ты там нужен? Кто ты для Советов? Шпион! Понимаешь?

— О нет…— улыбнулся Грицюк. — Мне они поверят…

— Это с какой стати?

И Грицюк открыл, что он несёт пакет. Ясинка умолк, но вдруг засуетился — начал снова натягивать плащ.

— Ну, ты пока что отдыхай, а я сбегаю в корчму за «согревающим», — подмигнул и исчез.

Грицюк был артистом и потому многое читал по лицу. А в лице Ясинки что-то сразу ему не понравилось. Что — он ещё не мог уловить. Подсев к окну, следил за перекрёстком.

Родственничек отсутствовал долго. Наконец, вернулся с бутылкой сливянки. Сбивчиво начал объяснять:

— Встретил одного нотаря… из Драгова. Как-никак — коллеги, а не хотел его вести сюда… раз такое дело..

Поспешно накрыл стол, нарезал ломтиками сало.

— Ну, дай бог здоровья, — сказал, налив в стаканы. — Между прочим, предыдущий гость… то есть связной из Хуста, почему-то так и не явился, хотя я ждал, как раньше. Значит, ты вместо него?

Грицюк насторожился: что он плетёт, какой там посыльный, если Рущак о нём не знал? Опять, бестия, хитрит. И Грицюк, ответив на игру, широко улыбнулся:

— Что ты, Юрко! Я сам по себе.

Ясинка внезапно хлопнул себя по лбу:

— Вот дурацкая башка — забыл закрыть рабочий стол. А там ведь бумаги, печать. Ты ешь, ешь — я мигом…

И вправду, на этот раз он вернулся быстро. Заметил:

— Похоже, что попутный ветер будет служить и дальше: я осмотрелся по селу — пока что спокойно.

Понемногу начали собираться сумерки. Переобувшись в сапоги, Ясинка вслух подумал:

— Захватить ружьишко? В случае, если выйдем на какой-нибудь патруль, будет отговорка: вышли, мол, поохотиться и сбились с пути.

Ветер разогнал тучи. Бледный месяц заливал ущелье синеватой мглой. Они прошли молодой дубняк и вошли в хвойный пралес. Ясинка, видать, знал эти места: шагал впереди уверенно, ловко перепрыгивал небольшие овражки. Пробрались в криволесье и очутились на вершине.

— Вон видишь? — Ясинка показал рукой на другой край покатой поляны, где смутно белели берёзки. — Пойдёшь прямо, прямо… а у берёзок свернёшь влево — и метрах в ста уже будут русские. Ну, прощавай…

И он легонько подтолкнул родственника в спину. Грицюк шагнул, прислушался: кругом стояла тишина. Направился к берёзам. Только дошёл до кустов и повернул влево, как в спину уткнулся ствол винтовки. Послышался свистящий шёпот:

— Руки вверх! Не двигаться!

Грицюк, подняв руки, не выдержал — оглянулся: сзади стояли два жандарма.

Для виду погнали вместе с ним и Ясинку, но в селе отпустили. Как охотника, который заблудился…

* * *

Все они были молоды — ни одному из них не исполнилось ещё и тридцати, разве что курьер Василь Яцко годами был старше — ему уже минуло за сорок.

Чекисты, которые спустя много лет изучали деятельность группы, получили из архива краткую характеристику Яцко, которую составил майор Гусев: «Яцко — смелый и решительный в выполнении заданий. Быстро ориентируется в сложной обстановке. По собственной инициативе, рискуя жизнью, в мае 1941 года доставил важнейшие сведения о передислокации фашистских войск у границы от села Синевир в направлении Вышковского перевала…»

Это было за месяц до войны.

…Всю ночь дрожали стёкла в окнах хат Синевирской Поляны. Урчали моторы. Через село двигались в горы крытые брезентом грузовики. Возле церкви гонведы маскировали орудия, в здании управы разместили штаб. Яцко на рассвете решил осмотреться: взял несколько овец, погнал к лесным полянам. Его остановили. Уже не пограничный — военный патруль приказал вернуться. Днём по хатам пошёл сельский староста в сопровождении жандармов — сгонять людей на работу в горы.

— Хорошо будут платить, — обещал крестьянам.

Но люди не шли: один кряхтел, ссылаясь на ревматизм, у другого была перевязана рука — пилой, мол, повредил. И, конечно, староста обрадовался, когда лесник взялся ему помогать. Он о чём-то переговорил с одним, с другим односельчанином — и собрал бригаду. Потом вместе со всеми поковылял к ущелью, где шумел поток и урчали машины. Солдаты сгружали какие-то железные прутья. Крестьянам приказали рыть канаву поперёк берега речушки. Яцко хлопотал по-настоящему: покрикивал, метался по всему участку, несколько раз посылал в село за инструментом. Записывал на клочке бумаги, кто сколько сделал. Даже офицеру показал — вот как, мол, наши трудятся… Вечером он уселся в корчме у стола, поближе к военным. Потягивал вино.

А через неделю Яцко вдруг исчез. Это заметил командир сапёрного отряда, руководивший работами. Но люди успокоили его: у лесника, дескать, в соседнем селе болеет сестра, скоро, он появится. И, действительно, Яцко через день вернулся — побледневший, заросший щетиной. Сидел, опустив руки, уже не ковылял по ущелью. Будто и впрямь плохо было с сестрой…

Никогда ещё Быстрый так не ходил через границу, как на этот раз. Обычно выбирал он звериные тропы и каменистые завалы, двигался украдкой, скрытым шагом. Теперь, казалось, все решало время. Он уже не заделывал на влажной земле следы, не обращал внимания на кустарники, сквозь которые продирался вверх. Нетерпение подхлёстывало его: оторванный от группы, он решился и с больной ногой доставить на ту сторону свои разведданные.

Майор Гусев крепко пожал ему руку, попросил сесть и передохнуть. Но Быстрый торопился рассказать о своих наблюдениях.

— Строят, значит, так…— И он подробно объяснил, что делают в ущелье. Потом сообщил, что в их село прибыл пограничный егерский отряд — полк «гатарвадас». Назвал вооружение, обрисовал форму. Под конец добавил: — А те, что строят, — с синими петлицами. Их теперь полно…

По мере того, как связной рассказывал, лицо майора становилось жёстче, уголки губ как-то опустились.

«Регулярных пограничных войск у хортистов нет, — раздумывал он. — Раз появились „егери“— значит, в горах готовится что-то очень важное, и границу решено прикрыть наглухо…»

Взглянул в глаза связному:

— Благодарю, товарищ Быстрый. Не говорю тебе остаться — там ты нужнее, понимаешь. Но пока что нашу непосредственную связь придётся оборвать. Будешь нужен — сообщим.

Это был последний переход Василия Яцко через перевал…

Прошло два дня. Вечером, как обычно, лесник сидел за столом корчмы, прислушиваясь, о чём беседуют гонведы. В помещении было очень душно. То и дело на дверях гремел колокольчик — заходили новые посетители. Вошли и жандармы.

— Может, паны присядут? — предложил Василь. Один из жандармов смущённо оглянулся:

— Сейчас некогда. Выйдем, разговор есть.

Яцко, чувствуя неладное, переступил порог. На улице стояли у машины ещё два жандарма и человек в штатском. «Неужели напали на след?»— пронизала мысль. Жандармы, ступавшие сзади, схватили его за руки, накинули наручники. Яцко усадили в машину и увезли из села в Воловое (теперь Межгорье).

* * *

— Будет исполнено! — подполковник ужгородского отдела «Кемельхарито осталь» Антал Пинеи стоял навытяжку даже перед телефонным аппаратом: из Будапешта звонил барон Томаи.

— Есть повторить! Немедленная обработка в Хусте, затем сразу же, без перерыва — в Ужгороде. Да, да, ваше высочество, у нас все становятся разговорчивыми…

Первым попал в руки палачей Грицюк. Его начали бить ещё в горах, не прекращая истязаний до самого Хуста.

К утру лицо артиста стало черным, спина превратилась в кровавый синяк. Опухшие пальцы кровоточили, ныло все тело. Ни по своей чувствительной артистической натуре, ни по степени участия в деле Грицюк внутренне не был подготовлен к таким испытаниям. Как многие закарпатские интеллигенты, он не мог смириться с жестоким режимом и всеми помыслами был устремлён к стране Советов, видел себя там на театральной сцене. Он с радостью согласился выполнить просьбу Рущака, не подозревая о важности этого поручения, так как не знал о работе группы. А палачи не верили: тщательно исследуя одежду арестованного, обнаружили в подкладке пиджака текст донесения; изъяли и пакет с настенной картой края, схемой посадочной площадки…

…Ледяная вода обожгла лицо. Грицюк открыл глаза, сразу же дюжие тюремщики схватили под мышки — посадили перед следователем.

— Значит, просто хотел эмигрировать? — саркастически улыбнулся тот.

Грицюк утвердительно кивнул головой.

— А это было пропуском? — и следователь прочёл вслух записку: «Охотник тяжело болен. Ингбер в Ясинях в концлагере. Гостей готовы принять в следующий вторник. Явор». Кто такие Охотник и Явор? Что знаешь об Ингбере? Говори!

Грицюк молчал.

— А это для ваших гостей приготовлено? — продолжил офицер, развернув карту-схему, на которую было нанесено место посадочной площадки вблизи Буштины.

Заметив в глазах Грицюка смятение, следователь сыпал вопрос за вопросом. Он знал, что имеет дело с новичком. За двое суток его агентура собрала все сведения о задержанном, включая фамилии тех, с кем артист встречался в последнее время.

— Кто такой Ингбер? Где находится Охотник? Не знаешь? А вот…

Следователь отлично владел всеми провокационными методами допроса. Называя несколько фамилий, он внимательно следил прищуренным глазом за выражением лица своей жертвы. Назвал Рущака — и уловил во взгляде Грицюка отчаяние.

— Боишься признаться? Твой Рущак уже всех выдал. Да, да. Мы знаем все. Твоё дело — только подтвердить, сознаться. А будешь отпираться — расстреляем!

Грицюк, конечно, не мог знать, что Рущак, взятый жандармами по подлому доносу Ясинки, упорно молчал. Не знал, что следователь просто его провоцирует…

Арестовав утром Рущака, днём установили, кто у него бывал. А к вечеру в Буштине на чердаке отцовского дома нашли Микульца. Его все ещё трясла лихорадка. Выволокли в одном бельё на улицу, потащили через весь посёлок — для устрашения сельчан. Вскоре был арестован и агент фирмы «Галамбош»: в последнее время Рущак приезжал к нему в Мараморош-Сигет. Проверив все поездки Рущака и Канюка, следователи «вышли» на Томаша и Яцко…

Разведчиков перевезли в Ужгород. Здесь они попали в лапы известных палачей — следователей органов «К-осталь» Федака и Сатмари. То, что пережили в хустской жандармерии, оказалось только прелюдией к пыткам, которым их подвергли в застенках ужгородского отдела контрразведки. По-разному переносили истязания участники группы, но всё-таки держались.

Долго избивали фашисты Яцко, но лесник отлично сыграл роль наивного в политике крестьянина. Начинал допрос Федак, обычно среди ночи. Бил по пояснице, старался попасть в печень. Яцко только мотал головой и твердил одно:

— Хиба я что знал? Люблю выпить, а мне подносили, вот и проводил через границу. Сколько их бежало за перевал — знаете. Сотни уходили…

— Молчать! Говори, какие сведения нёс!

— А что это такое? Говорю — давали выпить, потом деньги тоже.

— Кто давал? Рущак и Микулец?

— Не знаю. Паны не представлялись. Приходили — давали мне деньги, я и переправлял…

— Ты не играй дурня! Вот показания свидетелей, доверенных лиц: в мае ты собрал сведения о линии Арпада и перешёл границу…

— Никакой я линии не знаю. Работал на строительстве, как и другие люди… Человек тридцать было. Их тоже будете так бить?

Уставшего Федака сменял «кровавый Пишта», — так называли узники капитана Сатмари. Этот даже мало разговаривал. Он приказал Яцко снять сапоги, всунул между пальцами кусочки бумаги и клацнул зажигалкой.

— По-нашему это называется «медвежий танец», —| мрачно пояснил Сатмари, ожидая увидеть, как лесник отчаянно запрыгает, начнёт извиваться.

Однако сломать Быстрого не удалось даже «кровавому Пиште». Нашла коса на камень. Не случайно затем в приговоре палачи признали за Яцко усугубляющим вину обстоятельством, что он «не испугался опасностей и упорно осуществлял своё решение».

Особой обработке по методу «повышения температуры» подвергали Микульца и Рущака. Сначала били дубинками — и тело покрывалось сплошной синевой. Затем устраивали «танец» на горящих углях. Наконец загоняли под ногти иголки. Ослабленный болезнью, Микулец то и дело терял сознание. Тогда Рущак все взял на себя. Он давал показания — но только такие, которыми уже должны были располагать тюремщики. Умело выгораживал Канюка и Грицюка, делал вид, что не помнит Василия Яцко. По его показаниям только он один собирал разведданные, а все остальные были его связными, не имевшими понятия о существе этих донесений. С Микульцом договорились заранее — и тот теперь играл роль связного, ходившего через границу ради денег.

Начались очные ставки. На одной из них Рущака свели с человеком средних лет — низким, коренастым, с усталыми серыми глазами.

— Кто он такой? Какую роль играл в вашей группе? — показывая на него, орал Сатмари.

В истерзанном палачами узнике Рущак едва узнал земляка: это был тот самый Федор Ингбер, о котором просили узнать советские товарищи.

Профессиональный революционер трезво может оценить случайный провал. Ингбер, в отличие от участников группы, ещё в юные годы прошёл школу подпольной борьбы. Хотя в последнее время случай за случаем мешали ему выполнять заветную мечту и бросали в руки контрразведки, он верил — ещё будет драться с оккупантами, ещё не всё потеряно. Когда Чехословакия была расчленена гитлеровцами, он действовал в подполье — был членом городского комитета компартии в Брно. Затем коммунисту поручили опасное дело — поддерживать связь с венгерской компартией, действовавшей также в глубоком подполье. И не только с ней — войти в контакт с коммунистическими деятелями, находившимися в политэмиграции в Советском Союзе. Родственники Ингбера жили в Буштине, и оттуда он шесть раз переходил границу с нелегальной почтой. Летом 1940 года, видя, какая опасность грозит стране Ленина, он предложил представителям советской военной разведки свою помощь — создать разведгруппу из венгерских патриотов. План его был одобрен. Вернувшись в Закарпатье, Иигбер начал действовать. Он сумел наметить кое-какие связи и уже готовился выехать в Будапешт для организации группы. Но во время массовых арестов коммунистов весной и летом 1940 года (тогда было схвачено 395 антифашистов) его бросили в концлагерь под Говерлой.

Обнаружив в донесении упоминание об Ингбере, его разыскали, втолкнули в машину, отвезли на вокзал. Два жандарма сопроводили в Хуст. Ингбер внешне был спокоен, хотя в кармане у него находился скомканный носовой платок, на котором он зарисовал отрезок линии Арпада. Сделал его, работая на строительстве в районе Ясиней. Ингбер готовился к побегу в СССР и эту схему решил взять с собой, в последнюю ходку. Мысль работала лихорадочно. Обнаружат платок — виселица. Как от него избавиться? На запястьях наручники, рядом жандармы. Попросился в туалет… Связанными руками стал вытаскивать платок из кармана. Лоб покрылся испариной. Спустил платок в унитаз…

Яцко однажды его видел на советской пограничной станции, у Гусева. По счастливому стечению обстоятельств перед судом их поместили в одну камеру. Этого было достаточно — держались оба стойко, ничем не выдавая своего знакомства. Контрразведка установила, что Ингбер нелегально переходил границу, проследила также его действия в Буштине. Он спокойно принял обвинения. Знал: в живых оставят. Значит, можно будет думать о побеге, о новой борьбе.

В ужгородской тюрьме Рущак и его друзья узнали о нападении Гитлера на СССР. Ещё больше начали свирепствовать изверги, но добиться новых показаний они не смогли. Следствие длилось до ноября 1942 года — сначала в Ужгороде, потом в Будапеште. Больше года ждали патриоты решения участи в сырых казематах тюрьмы «Маргиткэрут». И вот в крепости Вац началось судилище…

ПРИГОВОР ВЫНОСИТ ВРЕМЯ

Толстые шторы в задней комнате суда были задёрнуты: служащие знали, что председатель не любит яркого света. Иожеф Келтаи, полковник в отставке, листал пухлый том дела, которое должно было слушаться, рассеянно наблюдая, как размахивает руками поджарый прокурор доктор Дорчак. Полковник то и дело отхлёбывал из хрустального бокала минеральную воду. На душе у Келтаи с утра было скверно. Сначала он думал, что тому виною — обычная изжога. Потом вспомнил вечернюю радиосводку о событиях под Сталинградом и поморщился ещё раз. Поймал себя на мысли, что просто легкомысленно согласился вести этот процесс: в крайнем случае, можно было сослаться на недомогание и остаться в тени.

«Другое дело — Дорчаку, — размышлял председатель. — Он женат на дочери швейцарского банкира, чуть что — махнёт к богатому тестю. Ему процесс нужен для карьеры… А мне — лишь бы спокойно дышать».

Настроение председателя военного трибунала стало ещё хуже, когда на первом же утреннем заседании 12 ноября 1942 года, которым открылся процесс над группой Рущака, возник непредвиденный инцидент.

Вначале всё шло гладко, как на обычных судилищах военного времени. Ведущий суда, краснолицый толстяк доктор Тард, осевшим голосом читал: «Военный трибунал Венгерской королевской республики слушает дело обвиняемого I степени Микульца Петера за побуждение к преступлению по I пункту 69 параграфа Уголовного кодекса…Pущaкa Миклоша, обвиняемого II степени за пятикратное побуждение к преступлению по I пункту 69 параграфа Уголовного кодекса…»

Когда были прочитаны все пункты обвинения, председатель начал опрос подсудимых. И тут Рущак, этот дровосек, вдруг заявил, что прежние его показания, как и его товарищей, не имеют силы, так как они добыты на следствии путём физического насилия. И потребовал вызова капитана Сатмари, поскольку тот зверски истязал арестованных.

Затем председателю потребовалось время, чтобы успокоить обвинителя доктора Дорчака: тот стал кричать на подсудимых и в истерических тонах требовал немедленной их казни.

«Хотя бы для виду соблюдал приличия». — подумал полковник. Он-то знал, как соблюсти видимость правосудия. Тут же приказал вызвать капитана Сатмари, из-за чего заседание было отложено до 13 ноября.

Потом военный трибунал — опять-таки для видимости — вынужден был вынести частное определение по капитану Сатмари, которого подсудимые просто прижали к стенке своими показаниями. Это в свою очередь испортило настроение полковнику Келтаи…

Начался опрос свидетелей. Первым вошёл Ясинка. Лишь теперь разведчики узнали, кто их предал. Он получил повышение — стал нотарем. Ясинка заикался, путал имена и фамилии. Несколько улучшил новоиспечённый нотарь настроение фашистских инквизиторов в последний день суда. Видимо, хорошо проинструктированный во время перерыва в заседаниях, он давал показания уже более чётко. Правда, на обвиняемых старался не глядеть. Только однажды виновато глянул на Грицюка, упомянув, что тот, мол, пытался выдать себя за его родственника.

— Черт тебе — родственник! — вскочил со скамьи возмущённый артист.

Наконец, военный трибунал начал заключительное заседание. Заняли свои места председатель — полковник в отставке Иожеф Келтаи, ведущий суда капитан Карой Тард, обвинитель капитан Дьёрдь Дорчак, секретарь Ласло Тарнаи.

— Встать! Суд идёт!

«Именем венгерской святостефанской короны, — зачитал председатель, — обвиняемый Микулец Петер, уроженец и житель Буштины, 28 лет, гонщик плотов, имеет хольд леса… Суд считает его виновным в подстрекательстве к преступлению по Уголовному кодексу за измену, которую он совершил…»

Далее Охотник обвинялся в том, что активно участвовал в создании разведывательной группы, оказывал помощь Николаю Рущаку и, наконец, полученные сведения в качестве связного доставил органам советской военной разведки…

Его приговорили к 12 годам заключения.

— «…Рущак Миклош, уроженец Буштины, житель Хуста, 29 лет, неимущий, — продолжал читать полковник, — считается виновным в том, что частично сам, частично через сообщников добыл чертежи и планы о перевозке немецких и венгерских войск, о работах на фортификационных укреплениях в пограничной полосе, наконец, подыскал подходящее место для посадки советского самолёта. Усугубляющим обстоятельством против Микульца и Рущака суд считает то, что они не только занимались разведкой, но и были главными организаторами создания сети. Этой своей деятельностью они подвергали опасности интересы государства и обороны страны».

— Обороны? — переспросил Рущак, выслушав жестокий приговор. — Значит, венгерские солдаты гибнут в Брянских лесах во имя интересов обороны? И нашу Верховину вы захватили тоже для своей обороны?

— Лишаю вас слова! — у председателя даже сорвался голос.

— Что ж, лишайте, приговаривайте… Только под Москвой вам уже вынесен первый приговор. А остальное скажет время…

Рущак был приговорён к 15 годам тюремного заключения.

Текст не отличался разнообразием: подсудимым предъявлялись обвинения со стереотипными формулировками. Василий Яцко был осуждён на 10 лет лишения свободы. Остальных патриотов тоже приговорили к различным срокам заключения. Двух связных — Михаила Голинку из Ужгорода и Василия Клепаря из Нижнего Студёного освободили за недоказанностью обвинения. Этих двоих спасло мужество Рущака, стремившегося выгородить всех, против кого у врагов не имелось прямых улик.

…В туманный мартовский день 1943 года в малоуютном кабинете с высокими готическими окнами начальник штаба армейского корпуса генерал-полковник Байноци принимал гостя. У того было длинное холёное лицо, а голова увенчана благородной сединой. Синий, с блёстками, костюм отлично сидел на полненькой фигуре. Группенфюрер Шмидгоф заканчивал визит в Будапешт.

— Итак, подытожим, мой генерал? — стряхнул пепел с дорогой сигары. — Вы даёте нам людей для строительства лагерей вот здесь, — он ткнул пальцем в карту, — и здесь.

Генерал скосил глаза на венгерские флажки, обозначавшие линию фронта: они двигались на запад. Байноци ухватился за спасительную нить:

— Но, знаете, после ужасной трагедии с нашей 2-й Армией под Воронежем у нас просто не хватает рук.

— Мой генерал, тут рассуждать некогда. Мы должны оставить мёртвое пространство. Или мы — их, или они — нас.

«Раньше вы приказывали, теперь просите», — подумал генерал.

Как и многие кадровые военные, он презирал эсэсовцев и старался избегать прямых контактов с ними. Но группенфюрер CС был облечён высокими полномочиями.

Бесшумной тенью в кабинет проскользнул адъютант, положил на стол чёрную папку — к подписи. Байноци раскрыл её, прочитал: «Приговор…».

— Это интересно, — гость, поднявшись, заглянул через его плечо. — Вот видите, и для них нужны места в лагерях. А ведь там тесно, очень тесно.

Начальник штаба молча написал: «Приговор подлежит исполнению. Байноци, генерал-полковник. Будапешт, 3 марта 1943 года».

* * *

Гудели эшелоны, по горам катилось гулкое эхо. Шёл май 1945 года. На небольшой закарпатской станции у перевала из одного такого эшелона, расцвеченного плакатами и зелёными ветвями, сошли двое. И у высокого худого человека и у его товарища — коренастого, приземистого — глубоко запали глаза. Василь Яцко да Иван Канюк возвращались в родные места. Встретились они в дороге случайно, попутным составом добрались на Верховину — в Воловец. Со станции сразу ушли в горы. Дело у них было неотложное…

Микулец и Рущак ещё тогда, после трибунала, говорили своим побратимам: «Кто останется в живых — пусть разыщет этого иуду, этого Ясинку. Чтобы он все получил сполна». И Охотник, и Явор погибли: один — в Дахау, другой — в Даутмергене…

Спешили Яцко с Канюком, очень спешили. По знакомым тропам провёл Яцко товарища в Нижнее Студёное, где был дом Ясинки. Канюк остался на улице, Яцко поднялся на крыльцо. Дверь легко открылась… Через минуту Василь вышел, огорчённо вздохнул:

— Нет этого гада. Нет — и все!

Они зашли в штаб народной дружины. Сказали, кого ищут.

— Опоздали, товарищи, — ответил дежурный. — Пропал бывший нотарь. Уже и сами мы пытались выяснить, где он. Говорят, прикончили его где-то в горах: не вам одним он принёс беду.

…Об этом рассказал Иван Канюк, когда мы отправились по следу военно-разведывательпой группы Микулнца — Рущака. Судьба самого Канюка сложилась интересно.

После суда на другой же день отправили в Ужгород — на «очную ставку» с Дмитром Маснюком, которого тогда заподозрили в участии в диверсионной группе. Тюрьма была уже переполнена, и арестованных держали в еврейской гимназии. Снова допросы, снова пытки. В первый же день, когда в зале-камере Канюка заставили вместе с другими узниками сидеть «по-турецки», он услышал шёпот: кто-то сообщал, что хустского Козичку замучили насмерть. Канюк сообразил, что этим горьким фактором можно поневоле воспользоваться, и на «очной ставка» заявил, что насколько знает, за оружие отвечал Козичка.

— Где же он сейчас? — взял на мушку капитан с закатанными рукавами рубашки.

— Я восемнадцать месяцев в тюрьме — откуда мне знатъ? — выкрутился Канюк.

Это обвинение в конце концов сняли. Но нашли другое: Маснюк над Тисой обучал молодёжь стрельбе, готовил партизан. Канюк и тут придумал выход: подозреваемого удалось оправдать тем, что он не служил в армии, поэтому стрелять не умел.

Прошло, однако, целых 75 дней… да и ночей (одну из них надо было спать на левом боку, другую — на правом, лёжа просто на голом полу), пока Маснюк был освобождён, а Канюк доставлен снова в Будапешт.

Из тюрьмы-крепости Вац отправили в лагерь под Кечкеметом. Оттуда бежал, скрывался у подпольщиков. Когда пришли советские войска, попросился в армию, чтобы воевать — мстить врагам с оружием в руках. Красным воином и встретил день Победы. После войны он долгое время учительствовал. Ныне проживает в братской Чехословакии.

Буштина. Посёлок, где были основные явки разведгруппы. В отделе рабочего снабжения лесокомбината встретили мы Юрия Ивановича Грицюка. Время посеребрило его волосы, на лице — старые шрамы: остались следы пыток.

Долго собирался он с рассказом, вороша нелёгкие воспоминания. Проводил к Теребле — показал площадку, которую подобрала группа, чтобы принять советский самолёт. По дороге рассказал:

— Из тюрьмы в Ваце заключённых переводили в лагеря. Ночью нас загнали в товарный вагон. Набили туда больше сотни человек. Вижу, Рущак и Микулец — тут же. Поддерживают под руки друг друга. Протиснулся к ним, чувствую — задыхаюсь. Те, что послабее, погибали, пока шёл эшелон. Через неделю заключённых начали сортировать. Рущака и Микульца, которые вовсе обессилели, отправили в Дахау, меня вместе с другими, кто ещё мог стоять на ногах, повезли в рабочий лагерь. Оттуда попал я в концлагерь Алтхаузен — это было в Австрии… Чудом остался жить…

Мы слушали молча.

— Вот какое поле здесь теперь, —Грицюк нас вывел на долину, засаженную яблонями. — То самое. Я ведь тогда, когда шёл к границе, о нём и не ведал… На суде Микола все на это напирал: в последний момент думал, как выручить друзей. О себе не заботился…

Здесь же, в Буштине, в доме № 525 на улице Борканюка, живёт жена Петра Микульца — Юлия Юрьевна. Работала она в местном садсовхозе, где многие годы была звеньевой.

— После ареста Петра, — рассказала женщина, — фашисты все забрали из хаты — и вещи, и книги, и даже семейные фотографии. Оставили одни голые стены. Били и меня, пытались что-то выведать. А я о Петровых делах, откровенно говоря, ничего и не знала…

Живут в Буштине братья Миколы Рущака: старший, Юрко, — пенсионер, младший, Иван — медик. Они сохранили единственную фотографию Миколы — прятали её во время оккупации.

А в Хусте, в том же доме на бывшей улице Сечени, ныне улице Ивана Франко, проживает Христипа Ивановна — жена Рущака. Только не во флигеле, а в хозяйской квартире. У неё осталось несколько скупых Миколиных писем, доставленных друзьями из Ваца: каждая строка, написанная Миколой, — свидетельство его твёрдости, его мужества…

Долго пришлось разыскивать Рысь — Михаила Томаша. Всё объяснилось просто: Томаш — была фамилия его матери. Теперь Михаил Михайлович Томаш-Дуйчак па пенсии. Он коммунист, окончил вуз и много лет руководил крупным закарпатским лесокомбинатом…

В последние годы мукачевцы часто видели на улице старого человека с неизменной спутницей — палкой. В любую погоду он приходил в центр, усаживался в сквере на скамейке, вёл неторопливый разговор с одногодками. Улица Мира была любимой улицей Федора Борисовича Ингбера. Встретились мы здесь же, среди цветущих роз. Затем старый коммунист пригласил к себе домой, и мы убедились, как свежа и точнабыла память профессионального революционера. Дома он показывал различные листовки, вырезки из газет. И рассказывал…

Просидел в сырых застенках Ваца целых 17 месяцев. Затем попал в лагерь близ Секешфехервара. Здесь томились пленные советские солдаты и венгерские коммунисты, партизаны из Сербии и подпольщики из Словакии. Группа освобождения, в которую входил и он, Ингбер, организовала побег, а потом в Будапеште создала подпольный интернациональный отряд. Как и Канюк, Ингбер после освобождения стал советским воином, подбил два гитлеровских танка, был тяжело ранен.

…Кажется, так же молодо бурлит горная Теребля, как и десятки лет назад. Чем выше — тем быстрее, яростнее воды этой речки. Неподалёку от Синевирского озера, где она берет своё начало, — десятки новых троп — не тех, по которым ходили разведчики. Туристские тропинки пролегли от озера в древние леса. Бродят по ним молодые люди из Прибалтики и Сибири, Молдавии и Казахстана… На пути одного из известных туристских маршрутов, в минутах ходьбы от озера, стоит домик Василия Яцко.

Время, испытания, кажется, не коснулись этого человека — живо блестят глаза. Когда говорит, кажется, минуты не усидит на месте. И впрямь — Быстрый…

Василий Яковлевич рассказывает больше о боевых друзьях, о себе — неохотно:

— А что тут такого — по горам ходить! Кто тут вырос, тот знает все тропы. Говорите, рисковал? Ну, а как же воевать без риска. Без риска нельзя… Боялся, конечно. Особенно переживал тогда, в мае сорок первого, когда нёс через границу Гусеву последние сведения. Да…

После войны Василий Яцко работал начальником местного лесопункта. Вырастил трёх сыновей.

— Дедом уже стал, — улыбается человек из легенды, — внуки вот пошли. Жизнь начинается сначала…

ТАЙНА СИНИХ БЕСКИД

Пожалуй, ничем не примечателен тот Бескид — маленькая станция в Карпатах. Разве что своим поэтическим именем, полученным станцией от синеющих горных великанов. Их так и называют синими Бескидами. Поезд здесь обычно замедляет ход — впереди длинные тоннели. Потом легко спускается вниз, к Воловцу — известному в Карпатах туристскому центру.

Справа по ходу поезда во зворе-ущелье теперь едва заметишь несколько сельских хат. Нет даже почерневшей от времени церквушки. Это — село Канора, которое слилось с районным центром. Что ж, старое село исчезает. Уже забывается даже его имя. Но события, о которых пойдёт речь, возвратили нас в старую Канору, где родилась тайна синих Бескид…

Очерк «Операция „Теребля"» уже был написан, когда помогавшие нам в поисках товарищи вышли на след ещё одной горсточки смельчаков, действовавших в Карпатах. Так стало известно о военно-разведывательной группе в синих Бескидах, которую возглавлял Данило. И уж вовсе неожиданным было наше знакомство с этим руководителем: оказалось, знакомились заново. Ибо один из нас, писавший в первую послевоенную осень очерк о бывшем графском замке, превращённом в рабочую здравницу, и не подозревал, что, беседуя с директором этого дома отдыха Фомой Ивановичем Россохой — в прошлом Канорским священником, — разговаривает с человеком, ставшим по зову сердца бойцом невидимого фронта.

Сразу вспомнилась эта, такая тёплая, первая мирная осень. И оживлённое шоссе, ведущее в горы. И красные стрельчатые башни, выглядывавшие из-за роскошной шапки парка. И первые новые обитатели дворца, немного робевшие от торжественной красоты аллей. Вот что писалось в опубликованной тогда первой корреспонденции о встрече с новыми хозяевами замка:

« …Удирая, граф забыл на письменном столе альбом. В нём много фотографий, даже чересчур много. Дюри Шенборн, последний отпрыск плутократического рода военного времени, был тщеславен и в этой славе многословен: любил разыгрывать либерала и спортсмена. Вот он сидит в роскошной машине явно спортивного типа, разговаривая с „народом“. Этот снимок сделан в Каноре. Крестьяне стоят поодаль, в дырявых гунях^[19], сжимая в руках потрёпанные шляпы и принуждённо улыбаясь.

Замок считался охотничьим. Магнаты приезжали сюда позабавиться, пострелять серн и медведей. Однажды сутки отдыхал Риббентроп. Их снимки — тоже в альбоме, на первых страницах. Веселились на особый манер. На одной из фотографий — ковёр, расстеленный на поляне. Пьяные бессмысленные рожи эсэсовцев, пирующих под сенью старой липы. Графиня в весьма легкомысленном платье, стоя на коленях, протягивает рюмку высокопоставленному гостю. Чина его не разобрать — он развалился на ковре в подтяжках. На заднем плане — клетка. Изнутри прижалось к прутьям лицо человека.

— Там, сзади, медведь, — объяснил директор Фома Иванович, — А это пастух графа: его в наказание посадили в клетку.»

И вот спустя четверть века мы встретились с Россохой опять. Уже в самом Ужгороде, где он проживает до сих пор. В библиотеке редакции нашли старую газетную подшивку. Она была тяжёлой — бумаги не хватало, и первое время газета печаталась на трофейной обёрточной бумаге — красноватого цвета, плотных вощёных рулонах. Сетка морщин на лице Россохи легонько разгладилась:

— Да, я так говорил, а вы так писали.

Вспомнил про снимок с клеткой:

— Я в кадр не попал…

— Но вы даже не упоминали, что были где-то рядом. Фома Иванович спокойно улыбнулся:

Не только про это — про многое другое тогда не говорил. Как видите, всему своё время.

И мы узнали подробности удивительной судьбы бывшего священника, снова и снова убедившись в том, что скромность бойцов невидимого фронта — органическое свойство их характера, что героизм — естественное движение души человека, отдающего себя всего, без остатка, служению людям, то высокое вдохновенное состояние, которое даже смиренного служителя церкви заставило бороться с фашистами.

Воспоминая разведчика Данило дополнили нам сведения, справки и документы из архивов, записи бесед с живыми свидетелями событий тех дней…

* * *

Сонная одурь придавила монастырскую крышу. И приземистые сливы вокруг монастыря. И самих монахов, склонившихся над верстаками. День только начинался, а работу архимандрит Матфей задал такую, чтобы до вечера никто спины не разогнул: строить сарай… настилать полы… пилить дрова.

Любил согнутые спины настоятель монастыря в Изе. Впрочем, и сам, выпив красного винца, выходил не раз во двор, хватал топор — и разлетались в щепки самые треклятые буковые колоды. Намахавшись, усаживался на дрова. Послушник снова подносил хмельного. Настоятель блаженно тянул терпко-сладкое питьё и шёл почивать в сонную.

Трудно было понять: то ли так силён, то ли просто гневен настоятель. И когда он вызвал в просторную приёмную монаха Феодосия, ченцы переглянулись: гляди, рассол заставит таскать, а Феодосий — он упрям, как-никак самый старший из молодых монахов.

Но Россоха вышел от архимандрита какой-то взволнованный. Возвратившись к братьям, рассеянно взглянул на свой верстак и зашагал через глухой двор. Окликнули: хоть и боязливые, а всё же любопытные были юные ченцы. Он ответил:

— Учиться посылают в богословскую школу. В Югославию…

— 

Из воспоминаний Ф. И. Россохи:

«Когда ты на склоне лет и, словно с вершины, озираешь прожитую жизнь, — видится она как на ладони, и закоулки все в ней открываются, и повороты разные, — осознаешь, что тобою двигало в детстве или юности. Было у меня время в фашистских застенках перебирать свою жизнь по листочкам, и вот теперь яснее могу и себе, и другим ответить, как я, сын бедняцкий да и внук бедняцкий, пошёл служить в монахи, затем стал священником. Нижний Быстрый на Хустщине, где я родился в 1903 году, — из всех убогих сел был, пожалуй, самым что ни на есть „Заплатовым, Дырявиным, Неёловым, Неурожайкой тож“. Видится мне мой дедусь Иван, согнутый старик, который все бондарил, делал деревянные коновки, цебрики и другую крестьянскую утварь — мастерил из дерева. В лес уже не мог ходить. А моего отца тоже Иваном звали, он был лесоруб, только видел я его все меньше и меньше — он ходил по заработкам. Мы с дедом Иваном спали на соломе, рядышком с коровой — в красивых белых пятнах была та корова, и звали её Красей. Я помогал деду делать бочки, держал ему обручи и, конечно, тоже мечтал стать в жизни бондарем. Но когда однажды отец принёс домой календарь и показал в заголовке буквы, мне не надо было больше объяснять. Отец с дедом тут поговорили и решили отдать меня в школу. Не сразу я понял, почему дед сидел зимой босым — сапоги ведь продали, чтобы заплатить учителю Пукану: „певцоучитель“ был страшный пьяница и все пропивал. Учил, конечно, больше молитвы читать…

Ещё один листочек вспомнился мне в лагере. На нём дата — 1913 год. Пришёл я из школы, а в хате отец с матерью сидят и ничего не делают — руки на столе. Вижу, у печи — мадьярский жандарм, а на столе перед отцом и матерью — книги из России. Одна из них, помню, называлась «Киевопечерский патерик»— по нынешним временам, если рассудить, ну, что в ней могло быть крамольного, бунтарского, противного австро-венгерскому режиму? Разве что стремление наших закарпатцев к единокровным братьям за Карпатами настолько пугало ревностных блюстителей монархического строя, что даже в появлении подобных изданий в забитых, тёмных семьях верховинцев усматривали политическое преступление…

На столе, рядом с книгами, лежали снятые со стен старые иконы — их тоже, оказалось, привезли из Киева. Кто и когда — конечно, я не ведал. Забрали жандармы отца и мать в Хуст вместе с книгами да иконами, а я с четырьмя меньшими братьями и сёстрами да стареньким дедом остался за старшего — и как будто сразу повзрослел. А через неделю пришли и за дедом. Он пас корову в поле, слабенький был дед и совсем глухой — восемьдесят пятый год, не шутка. Жандармы пытались тянуть его с собой, но он идти не мог. Тогда начали бить —там же, на поле, бедняжку и убили. Два дня ещё дед пролежал на зелёной полянке Подине — боялись мы к нему подходить, потом вдвоём с братом Василием всё-таки решились: взяли санки и перевезли труп старика в хату. Жандармы доставили из тюрьмы отца, чтобы похоронил, и увезли назад. Узнали мы после, что в Мараморош-Сигете был большой процесс. Отцу дали два года тюрьмы да ещё накинули сто серебряных штрафа.

Это уже рассказала мать — её отпустили, так как была беременна…

Только много лет спустя я понял, почему меня взяли в Изянскую обитель: монастырь этот был основан где-то в самом начале двадцатых годов, и его наставники брали к себе прежде всего тех, чьи родители подвергались гонениям за православную ориентацию. Конечно, вдалбливали мне в голову смирение и послушание, да деда Ивана я забыть не мог: окровавленное тело старика не раз по ночам снилось и в монастырских стенах, гнев и ненависть душили мне грудь. Однако учился. Помнил наказ отца: «Выбьешься, Фома, в люди. Если всю грамоту постигнешь — многое поймёшь, чего нам, неграмотным, понять умом трудно, хотя своим сердцем и постигли…»

И когда после учёбы рукоположили меня в сан священника — помнил отцовские слова. И когда мне дали парафию в Ребрине — в восточной Словакии. И когда возвратился в родные края…

Помню, как взволновался, когда предложили церквушку в Кошелеве — на нашей Верховине. Знал, что Кошелево — это дыра в горах. Голод, зоб, трахома, все болячки, какие есть на свете, все туда свалились. Но там — свои люди… как отец, как мать. И показалось — далеко, на голом, запылённом выгоне, стоит дед Иван, стоит и беспомощно протягивает мне навстречу руки.

Шёл 1931 год…»

* * *

События в Каноре напугали местного священника Деяка. Зачастил к епископу:

— Не могу я больше в том селе: даже старостой избрали коммуниста.

И владыка вызвал к себе архимандрита.

— Отец Матфей, в конорский приход подыщите другого священника. Там — одни бунтовщики, а у отца Ивана — восемь детей да мал мала меньше. Надо его понять…

— Направим несемейного? — уточнил архимандрит.

— Почему же?.. Можно и с семьёй. Просто надо подобрать такого, чтобы сумел найти подход к бунтовщикам.

— Есть такой. В Кошелеве. Отец Феодосий.

— Вот и поменяем их…

С тем благочинный наведался к Россохе в Кошелево. За столом сказал:

— А я к тебе, отец Феодосий, с одним предложеньицем. Даём тебе сразу два прихода — Воловец и Канору.

— По какой же милости?

— Трудно Деяку ужиться с тамошним народом.

— А мне будет легко?

— У тебя же — голос! Ты как скажешь — отодвинуть некуда.

— Ну-ну…

Была поздняя осень. Телега вязла в липкой глине и, казалось, как-то неохотно вползала в потемневшее верховинское село. Вёз отец Феодосий не только молитвенник, но и чешский медицинский справочник, и новый «Рецептарь», и даже мешок высушенных трав. Только в его книгах и лекарствах не было средства от болезни, царившей в Каноре, — это он поймёт уже потом. А пока что, въезжая в село, первым поднимал шляпу, здороваясь со встречными, и смотрел вокруг. По берегам потока, сбегавшего в Вичу, горбились соломенные крыши. Среди села издали виднелась деревянная церквушка. Рядом стояла звонница — крытая дранкой башенка с тремя колоколами. Знал, что по соседству — церковная школа с пустующей комнатой учителя…

Шагая через грязь, отец Феодосии направился к школе. Первое, что увидел, — дрожат у калитки двое полуголых малышей. Протягивают руки и жалобно щерят беззубые рты:

— Отец швятой… Дайте кушок хлеба…

Но от корчмы услышал и суровый голос:

— Куда вы, панотче? Гостей ждут только здесь.

Россоха вспомнил, что извозчик дорогой рассказывал, будто жена Деяка днями родила. Спокойно ответил:

— У отца Ивана буду крестить младенца, тогда и пригощусь.

По тяжёлым взглядам всё же понял: эти люди уже никому и ничему не верят. Видать, их тут от роду только унижали, обманывали. И решил сказать как есть — с чем приехал он сюда, в Канору:

— Думаю, что лучше начинать с крестин, нежели с похорон. Хорошая примета.

— Значит, к нам надолго?

— Поживём — увидим…

Деяк поспешно выехал. А к новому попу в тот же вечер наведались жандармы. Принесли винтовку.

— Это ещё зачем? — удивился отец Феодосии. — Я же — не охотник.

— Положите в кровать. Спокойнее будет…

— Ну нет, такой подруги мне в постель не надо.

— Не делайте глупости! Здесь звери, а не люди!

— Не думаю…

Ночью на дверь отцу Феодосию крестьяне повесили дохлую собаку. Рядом сделали надпись: «Вот он, новый чернокнижник: сам кушает мясо, а нам велит поститься».

Россоха понимал этих людей и спокойно попросил уборщицу:

— Настунька, закопайте собаку подальше.

Он направился в село обходить прихожан. Сгибаясь в три погибели, зашёл в хату Луки Трепака. Дети, накрывшись с головой лохмотьем, дрожат на холодной, нетопленой печи. А мать лежит на лавке в лихорадке. Россоха оставил для больной таблетки и поспешил попросить Настуню, чтобы хоть затопила в этой убогой хате. Сам почувствовал себя каким-то обессиленным.

Пришли из Воловца — позвали исповедовать больную Марию Баганич. Мужик совсем отчаялся:

— Был доктор Литвинов, приписал лечение, но не помогло. Истекает кровью…

Отец Феодосии пришёл, посмотрел.

— Что с вами, Мария?

— Хочу умереть…

Эти слова потрясли священника, и всё-таки начал распрашивать её о болезни, а не о грехах. Потом принялся лечить…

За две недели все лекарства кончились.

Россоха постучался в местный «нотарский уряд»^[20] — надо что-то делать, как-то помогать… И нотарь Ришавий, и поднотарь Раба посмотрели на него, как на чудака:

— Да, люди болеют — от слабости, от голода. Но не накормите всех хлебом, если хлеб — один. Вы, пан отец, не Иисус Христос.

Молодой священник оказался всё-таки упрямым. Он в меру своих возможностей лечил верховинцев, учил их детей в школе — преподавал в 5—6 классах географию, математику и историю, — заступался за крестьян перед жадными чиновниками, доставал им списанную обувь…

Верховипцы были молчаливыми — горе ведь не звонкое. И всё же как-то прибежала Мария Баганич — та самая, которую он вырвал из рук смерти:

— Ой, отче, берегитесь! Говорят, подозрительный в Воловце священник: лечит больных бесплатно, за панахиды с бедных тоже не берет, вот бубнаря^[21] Когута похоронил даром. Вы что — с коммунистами?

— Я со всеми честными людьми, а они — со мной. Чего же мне бояться? — ответил отец Феодосии.

Когда женщина ушла, Россоха задумался. Взял «Рецептарь» и певольно долго, без цели, листал. Вспомнил, как ему достался этот справочник.

…Ехал в поезде вместе с одним студентом. Русый паренёк оказался медиком и очень дивился познаниям священника в области медицины. Но зато помалкивал, когда разгорячённый похвалой священник заговорил не о болезнях, а о тех причинах, которые порождают их. Уже перед Мукачевом порылся студент в сумке и протянул Россохе завёрнутую в прозрачную бумагу книгу:

— Совсем новая. В прошлом году издана. Она, вижу, сослужит вам на Верховине немалую пользу, поэтому дарю…

Священник с интересом взял в руки этот справочник, Заметил: в нём заложен тоненький журнал. Россоха вопросительно взглянул на попутчика, перелистал страницы журнальчика. Между объявлениями были искуснс рассеяны острые анекдоты и пародии. А в конце — верховинский пейзаж: двое голых голодных детей — рёбрами наружу — стоят у грустной матери. Подпись: «Как нам жить?»

Россоха ещё раз взглянул на студента. Тот улыбнулся:

— Интересно?

— Не боитесь предлагать священнику?

— Вы же не из тех, которые доносят.

— А вы из тех, которые агитируют?

Ни один из них не отвёл взгляда в сторону. Первым нарушил молчание отец Феодосий:

— Значит, коммунист?

— Увы, нет, — студент развёл руками. — Просто честный человек. Разве этот журнальчик подстать «Карпатской правде»?^[22] Не читали?

— Нет.

— Я читаю, знаете, и злюсь.

— На кого же?

— На себя… Горького учили? Впрочем, о чём я спрашиваю! Он писал: рождённый ползать — летать не может. Мы привыкли, знаете, и злиться как-то из-за угла. А вот они летают. Помните демонстрации в Перечине, Сваляве? Это было всего год назад…

И в сёлах Словакии, и теперь на Верховине отец Феодосий видел одно и то же — нищету, голод и болезни, которые вызывали смятение даже у него, служителя церкви. Он знал, чем закончилась забастовка перечинских химиков, — эхом прокатилась по горам весть о расправе жандармов над рабочими в долине Ужа. Знал, что делалось в Сваляве, на предприятиях фирмы: там работали и люди из Каноры…

Отодвинул «Рецептарь». За окном моросил дождь. Узкая улочка превратилась в грязный поток. Невдалеке, у корчмы, стоили лесорубы. Мокли, ругались, спорили. Вновь развернул тоненький журнал, оставленный студентом. Взглянул на заголовок журнала—«Ку-ку». Наивное название, наивные «фигли» — анекдоты. Этот сатирический журнал — комариный укус…

После той встречи в поезде Россоха уже более внимательно перечитывал газету коммунистов. Многого ещё не понимал. Хотя было ясно: они — против нищеты, против голода, который душит и его бедных прихожан и не даёт возможности поднять на ноги детей, оставшихся без отца. Они против порядков, которые утверждают нотарь, жандармы и корчмарь. И все больше его волновали события в крае.

Вскоре перебрался в Воловец: снял комнату выше лесопилки, у голой просеки. Но каждый день ходил в Канору — с книгами и аптечкой, полной порошков и микстур. Лекарь-самоучка, учитель и священник, чьи убеждения упорно разламывала жизнь, — чем он мог помочь селу, которое, казалось, опустилось на самое дно мрачного ущелья? Думал, размышлял — а в памяти снова всплывала та ночь, когда вместе с братом тащил с поля замученного деда…

* * *

В те годы о Каноре узнала вся Европа: венгерский публицист — коммунист Карой Ковач напечатал репортаж «Канора обвиняет». Вот потрясающие строчки этого документа:

«Канора — небольшое украинское село в самой северной части Верховины. В тесных и душных хижинах здесь еле существует около тысячи горян. Большинство — неимущая сельская голытьба. Коровка или пара коз тут уже считаются большим достоянием. Плата за пастбища и другие мелкие платежи стали для населения непосильным бременем. Люди долгие месяцы не в состоянии заплатить семь крон, которые надо отдать за воз дров, вывезенных из сельского леса.

Самая тяжёлая участь, конечно, у совсем неимущих крестьян. Возможностей для заработка нет. Судьба этих людей никогда не была лёгкой. Но бедствия, которые пришлось им претерпеть за последнее десятилетие, не поддаются описанию. Сельские бедняки в крайнем отчаянии тысячу раз обращаются к небу с безнадёжной мольбой, которая могла бы взбудоражить весь культурный мир: «Дай, боже, смерть!»

В чём же тогда был выход?

«Между сельской беднотой и кулачеством идёт острая классовая борьба. Эту борьбу, вытекающую из общественных противоречий, нельзя ни прекратить, ни притупить. Замученные бедностью крестьяне осознают, что их положение могло бы улучшиться только в результате коренного преобразования существующих порядков. Все намерения бедных с помощью сельской политики решить хотя бы самые острые проблемы встречают сопротивление более состоятельных слоёв населения. Если они проводят собрание, приходится старательно занавешивать окна, ибо кулак всегда готов донести жандармам…

Богатые чувствуют, что они виноваты перед крестьянкой беднотой. Их охватывает страх, они боятся возмездия…»

Что. переполнило чашу терпения?

«В этой напряжённой обстановке государственные власти всей своей тяжестью обрушиваются на вожаков сельской бедноты — коммунистов. Причину недовольства они видят не в страшных лишениях, а в подстрекательстве со стороны коммунистических агитаторов… Открытое вмешательство государственных властей в борьбу крестьян на стороне кулачества ещё более подливает масла в огонь, который пылает и без того вовсю…

В Каноре беднякам дали особенно наглядный и ничем не прикрытый урок того, чьи интересы защищает государственная власть на Верховине. В результате последних сельских выборов к руководству селом пришли коммунисты. Нет сомнения в том, что Степан Мадьяр вёл дела не в пользу аграрников ^[23]. Он стал старостой по воле большинства населения, и он должен был защищать интересы бедных…

Надпоручик^[24] Йозеф Шаер говорил на процессе, что Степан Мадьяр «…не заботился о порядке в селе, ибо он повёл граждан на коммунистическую демонстрацию, поэтому власти решили лишить его функций старосты и вместо него поставить правительственного комиссара Федора Антония».

Что же представлял собой этот ставленник властей?

«Федор Антоний уже давно скомпрометировал себя в глазах сельской бедноты. Ещё до назначения каждый называл его презрительной кличкой „фигурант“ (т. е. изворотливый политикант, выслуживавшийся перед властями. — С. Б., Ю. С).

Федор Антоний, пользуясь беспредельной властью и прикрытием властей, почти каждый день совершал что-то такое, что вызывало возмущение сельской бедноты. Выдача свидетельства о неимуществе, справки о месте проживания, помощь по безработице, кампании в помощь потерпевшим,, выдача справок на скот, тысячи и тысячи мелочей, которые в итоге составляют жизнь села, — всё это было для Антония поводом, чтобы поиздеваться над людьми, которые чем-то ему не нравились. Эта злобная травля сделала жизнь отдельных людей буквально невыносимой. В селе люди начали перешёптываться: так продолжаться не может!»

И вот что случилось:

«Отвратительное издевательство над хромым нищим (Антоний, вырвав из его рук палку, избил калеку просившего милостыню. — С. Б., Ю. С.) в конце концов привело к тому, что один из мужиков решил действовать. Вечером 26 марта 1935 года Илько Смоляк-Доричев подстерёг правительственного комиссара и с непосредственной близости застрелил его из военной винтовки, которую приобрёл заранее…

Из-за смерти правительственного комиссара Федора Антония четырёх чехословацких граждан осудили в общей сложности на 62 года заключения. Жандармы утверждают, что теперь в Каноре царит полное спокойствие… По они понимают, что это не так. Сельская беднота, которая идёт за коммунистами, и кулаки-аграрники и дальше составляют в селе два лагеря, которые ненавидят друг друга и враждуют между собой…»

Автор репортажа делал такой вывод:

«Коммунисты отвергают индивидуальный террор, жертвой которого стал правительственный комиссар Федор Антоний. Они заявляли раньше, заявляют и теперь, что намеченной ими цели нужно добиваться не отдельными актами индивидуального террора, а последовательной массовой борьбой против классового врага…

Именно с позиций массовой борьбы обвиняют они власть, порождающую такие жизненные условия, при которых случаи, подобные канорской трагедии, неизбежны…

Канора обвиняет!

Она призывает всех прогрессивных, культурных людей вынести приговор тем, кто создал такое положение».

Все эти события происходили на глазах отца Феодосия…

* * *

Из воспоминаний Ф. И. Россохи:

«Про тридцать девятый год многое написано и почти всё сказано. Но вот как хортисты пришли в Воловец, как местные иуды дикарей фашистских принимали — об этом что-то не читал. Ворвались к нам оккупанты вечером пятнадцатого марта, это я помню точно, но спешили не с хлебом насущным, чтобы накормить голодающих. Показалась снизу, с долины, машина, которая щетинилась штыками и свернула сразу же к вокзалу. А туда вползает бронепоезд со стороны Свалявы.

Ну, местная знать пошла встречать гонведов — понятно. На униатской церкви — звон во все колокола. И униатский поп Фанкович — речь написал па нескольких страницах — читает на вокзале во весь голос:

— Двадцать лет я верил, что этот час придёт, и двадцать лет хранил под престолом наш венгерский стяг! — и потряс над головой трёхцветным полотнищем. — А другой наш патриот учитель Ижак прятал старое знамя зашитым в перине.

Противно было видеть, как извивается ужом перед подполковником директор школы Лявинец — он вызвался заправлять комедией. Подошёл с улыбочкой ко мне:

— Идите и скажите пару слов, вы как-никак учитель, кроме того, священник, представитель общины. Прошу…

Я ответил сдержанно — мол, не умею по-венгерски. Но Лявинец воскликнул:

— Ничего, переведу!

— Слова трудно подыскать, волнуюсь…

Глянул мне в глаза и отошёл. Вижу, его жена, переодевшись в крестьянское платье, держит речь от имени верховинских женщин. Невольно улыбаюсь, и Лявинец снова подходит ко мне.

— Послушайте, — говорю ему, — я могу вам лично сказать два, а то и три слова. Даже по-венгерски.

Так оставил он меня в покое. Но оказалось — не надолго: не прошло и пару дней, как над моей головой собрались уже тучи. Прибежал сосед Василь Ильницкий и говорит:

— Уходите в горы: у нотаря жандармы, хотят вас забирать!

Две недели ночевал у верных людей: Дмитрия Бигаря, Юлия Варги… Потом решил, что не могу так больше — священник я, приход меня ждёт. Спустился в село, и ко мне на улице подошли двое в штатском. Один из них показал из-под полы накидки навешенный на руку карабин. Это, как оказалось, был жандармский сержант Шкирта. Он спросил:

— Вы Россоха?

— Да, я Россоха, — отвечаю.

— Вы арестованы.

— За что?

— Сами знаете, за что.

И меня погнали впереди себя.

Но тут я почувствовал: люди из Воловца, друзья из Каноры в беде не оставят — сразу пошла следом целая процессия. Шли, конечно, молча: со станции целились в село дула бронепоезда — что тут сделать голыми руками? Но, видимо, эта молчаливая толпа была такой грозной, что когда привели меня к зданию вокзала, то оставили внизу, а в комендатуру Шкирта зашёл с Лявинцем, которого позвали крестьяне, да Иваном Лавером — представителем собравшихся защитников. Пока там начальство советовалось, другой сыщик играл пистолетом перед моим носом. Наконец отправили меня в жандармскую управу, а там объявили, что буду находиться под домашним арестом, причём утром и вечером должен «голоситься»— то есть являться для отметки, и не имею права без их, жандармского, значит, разрешения выезжать из Воловца.

Начал я ходить в жандармерию. С домашними прощался — кто знает, чем окончится очередной «визит» к жандармам? Переживали за меня и люди. Примечаю, каждый раз меня сопровождают один-два лесоруба: Андрей Тимкович, Гриць Дубович… Идут себе в сторонке, а у дверей управы ждут, пока я зайду и распишусь там в чёрной книге. Выйду — проводят к дому. Если б меня взяли— бросились бы бить в колокола!

Наверное, и это послужило каким-то толчком, котор заставил меня отрешиться от пассивного созерцания бытий…»

* * *

Осенью 1939 года за Бескидами установилась Советская власть, и граница СССР пролегла почти рядом. Удержать верховинцев в неволе никто уже не мог. Мног лучше пастухов или лесорубов знали теперь горные тpoпинки. Лучше лесных охотников могли в тёмную ночь находить путь в скалистых ущельях. Уходили через перевал и в одиночку, и семьями. Пустели на склонах бедняцкие хижины. Их оставляли, как могилы. Хортистские дозоры, жандармские патрули не в силах были остановить поток беженцев, хотя многих хватали и избивали до смерти.

У отца Феодосия не было мыслей о побеге. Он всё-таки не представлял себя без этих бедных сел да и без синих Бескид, без этих дождей, превращавших горные ручьи в яростные потоки, без вечнозелёного смерекового края. Но однажды в чистое весеннее утро Россоха отчётливо понял: он должен что-то сделать, обратиться к русским, что на перевале. Обратиться на родном, понятном языке. Он запомнил рассказы отца, которого погнали на войну в пятнадцатом году и который сразу же перебежал к казакам.

Долго думал отец Феодосии. И придумал, решился. 3аново проштудировав учебники славянской истории, напечатал на своей старенькой машинке длинное письмо — за перевал, советскому командованию.

«Дорогие братья! — писал он. — Мы — дети одной матери — древнерусской державы. Татарские нашествия разъединили нас, и мы, карпатские русины, попали под власть венгров. Тысячу лет страдаем в неволе. Теперь на перевале вы слышите наш стон: помогите, братья! Вам уже недалеко — только рукой подать. Освободите нас! Самим нам этого не сделать, можем только подсобить. Мы просимся в ваши братские объятия!..»

Вышло целых четыре страницы. Отец Феодосий вложил в это письмо все своё искусство — написал взволнованно, прочувствованно.

Когда в горах опускались сумерки, вышел, огляделся. Сразу по соседству прижалась к пригорку бедняцкая хижина. Священник постучался — здесь жил его недавний ученик Иван Мадьяр.

— Примете, Михайло, незваного гостя? — согнул в дверях голову, чтобы не ушибиться об низкий косяк.

— Входите, входите, отец Феодосий, — без суеты ответил хозяин, Иванов отец. Он был дьяком и не удивился что к нему пожаловал священник. После работы вытянул на пустом столе жилистые руки: отходил…

Пока пришёл из села Иван, они поговорили о житьё-бытьё. С тем отец Феодосии собрался уходить. Иван проводил. Выйдя во двор, приостановились.

— Дело у меня…— на острых скулах священника выступили пятна, голубые глаза потемнели. — Такое дело, что не просто тебе и объяснить. Если бы решился…

Иван согласился удивительно легко. Узнав, в чём дело, он ответил:

— Мадьяры только днём выходят на границу, чтобы зажарить сала, а на ночь укрываются в Каноре… Да там можно ночью целое стадо перегнать!

— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнул отец Феодосий.

Но парень вдруг замялся:

— Правда, одному всё-таки страшновато. Тёмный лес… зверьё. Да и снега в горах — будет по пояс. Один пропаду, а я, сказать, ещё и не жил…

— Кого можешь взять себе в попутчики? — отец Феодосий обеими руками взялся за ворота.

— Ну, скажем, канорского Павла Кобрина. Он уже туда ходил… все знает.

Павло тоже окончил народную школу у отца Феодосия. Парень был серьёзный и надёжный. И Россоха достал кошелёк.

— Вот вам на дорогу по десять пенге — и несите с богом!

Ночка была лунная, и хлопцы отправились в хорошем настроении. А священник вдруг засомневался: слишком наивным показалось это его письмо. Разве вот так, запросто, пойдёт Красная Армия через перевал? Из-за письма какого-то попа в забытом богом селе?.. Только заставил рисковать людей. Ведь если их схватят, то, поди, не сдобровать и семьям…»

Прошёл день, другой и третий — а хлопцев все нет. Россоха встревожился: что могло случиться? По Воловцу уже пошли слухи, что Мадьяр и Кобрин убежали в Советский Союз.

Но утром дьяк со двора кивнул — Иван, мол, уже дома, отсыпается.

Россоха рассудил: «Но теперь наверняка жандармы спросят хлопцев, куда это они отлучались. Врежут кожаной перчаткой по физиономии, запугают — и как знать?..»

— Вот что, — шепнул через забор соседу. — Передайте хлопцам, чтобы они из дому никуда не выходили, а вечером подальше от села пускай сядут на поезд и в Ракошине, что около Мукачева, устроятся на время у хозяина — пилить дрова или возить навоз. Лишь бы сразу прислали открытки, что они работают… не убежали за границу.

Спустя две недели он, наконец, встретился с Иваном Мадьяром. По спокойному лицу посыльного попял: дело сделано. Трудно было удержать волнение:

— Почему же так долго вас не было?

— Ждали… Ведь вы нам говорили, чтобы вручить письмо офицеру, и пока приехал из Выжлова майор — минуло два дня.

— Ну, ну…— Россоха обнял его за плечо, пошли через сад. — Что же сказал майор?

— Сначала сомневался. Говорит, письмо очень хорошее, но пишет-то священник… пан. Тут мы начали ему про вас рассказывать: какой там пан, он наш, верховинец, из бедной семьи — отец был лесорубом… Люди его очень уважают… Сказали все как есть. Тогда майор подумал и говорит: «Ладно, передайте за письмо спасибо и пусть пришлёт нам карту Закарпатья, схемы городов… Мукачева и Ужгорода. И вам, друзья, большое спасибо!»

Россоха насторожённо спросил:

— А какой он человек, этот офицер?.. Ну, можем мы ему доверять?

— Ещё бы! Он человек надёжный… Есть такие люди, что их не разберёшь… будто они мохом обрастают. А этот майор — очень понятный, ясный…

Это была, наверное, проверка. Но это было также началом большой, ответственной работы — во имя освобождения обездоленного края.

На другой день отец Феодосий поехал в Мукачево. Купил карты, планы городов, несколько книг и календарей. Достал даже журнал «Kepes vasarnap Zap» ^[25] с портретами высших военных чинов — хортистских генералов… Хлопцы все это понесли советскому майору.

Неделю спустя к Россохе на квартиру наведались двое незнакомых. Сообщили коротко:

— Ваши друзья за перевалом хотят с вами встретиться. В ночь на двадцатое число мы проведём вас к условленному месту. На советской стороне пройдёте по паролю, который вам дадим…

Россоха согласился.

В беззвёздную полночь глубокими снегами по своим следам вёл проводник отца Феодосия. Другой шёл позади. За ним — хлопцы-связные, которые должны были перевести Россоху обратно. Идти было трудно, проваливались в тёмные сугробы, выбирались и снова шли, шли… И вот на рассвете Россохе открылась удивительно чистая белоснежная поляна. Перехватило дыхание: свободная земля! И так близко — в пару километрах от стонущей в ущелье Каноры… Пограничник других знал, а его остановил:

— Кто такой?

— Тридцать шесть, тридцать девять…— так же сдержанно ответил Россоха. .

— Валяй!

На опушке леса, у двух елей, его встретили русские: в белых, с меховым отворотом полушубках, в шапках-ушанках — офицеры. Один за другим пожали ему руку:

— Майор Львов.

— Капитан Морозов.

— Старший лейтенант…

Конечно, называли только свои псевдонимы. Позже, на суде, Россохе назовут советского майора Дорониным. Только после войны он узнает, что это был начальник погранпункта майор Говоров.

На этот раз задание было посложнее: подобрать группу земляков, желающих работать на советскую военную разведку. Для начала обратить внимание, как ведут себя хортисты у границы. Делать выводы, исходя из наблюдений за перевозкой грузов, строительством военных объектов, передислокацией воинских частей.

Наконец майор сказал:

— Сводку будете передавать посыльными каждого двадцатого числа. Подписывать — Т. Д., т. е. зашифрован но — Товарищ Данило.

И, обняв за плечи, пожелал успехов.

Возвратившись в Воловец, Россоха принялся за дело. Подписку о невыезде с него, к счастью, сняли, и разъезжать он мог беспрепятственно. Но одних личных наблюдении было недостаточно. Он имел приказ — создать целую группу. Надо было подобрать людей, умеющих подмечать и запоминать. И ещё — решительных, которые в трудную минуту не смалодушничали бы. Смельчаки, подобные Мадьяру и Кобрину, на каждом шагу, конечно не встречались. Он понимал, что верных людей прежде всего стоит поискать среди своей паствы…

Тогда пе думалось о том, что его ждёт в случае провала. Правда, где-то глубоко в душе шевелился и холдок страха, но Россоха все отодвигал эти мысли в сторону. И уже незнакомая горячая волна каких-то новых чувств захлёстывала грудь. Отец Феодосий не выдавал ничем и этих, радостных, волнений. Опытный шпик, прослушав священника во время его рождественской проповеди, затем доносил: «Проповеди он провозглашает без крамольного подтекста и так богобоязненно, что прихожане молятся при сём весьма усердно…»

Даже опытному шпику было невдомёк, что среди тех кто в воловецкой церкви усердно молился, были прихожане, передававшие Россохе-Даниле важнейшие секретные сведения.

* * *

К усатому ворчуну, убиравшему конторы железнодорожной станции Воловец, привыкли уже все: и новый начальник, и военный комендант, и даже жандармы. Брюзжал Андрей Копча всегда: и в ненастную погоду и в солнечные дни, и когда убирал, и когда все служеб ные комнаты были уже в отменном порядке. Ругался вспоминая ещё старого цисаря и браня соседа, которьи когда-то пустил козу к его оборогу^[26]. Ворча про себя, он с грохотом передвигал столы и составлял стулья, а потом сердито сметал в кучу всё, что валялось на полу после станционного начальства: окурки, бумаги…

Ворчливость уборщика и привлекла внимание Россохи. Сошёл он как-то с поезда — усталый, подавленный. Почему-то первым решил привлечь в группу железнодорожника. Вспомнил, что в Мукачеве проживает знакомый кондуктор Василий Нискач, и поехал в город. Но не повезло: Нискача не оказалось дома. И вот, сойдя с поезда, он заметил ворчливого Копчу. Дал ему пачку табака, заговорил о новых порядках. Ворчун начал ругать оккупантов, ничуть не таясь. И Россоха понял: дело будет…

В эту пятницу Копча, как всегда, допоздна гремел стульями, убирал в конторе. Начальник резерва кондукторов, будучи уже навеселе, заглянул в открытое окно: наклонившись над столом дежурного, уборщик укладывал под стекло бумаги.

— Андрей, хочешь паленки?^[27]

— Пускай твою паленку пьют черти! — окрысился Копча. — А тобой закусывают!

— Г-гм…

Начальник резерва кондукторов, довольный, что надолго «завёл» ворчуна, возвратился в душную привокзальную корчму. А Копча повозился в конторе дежурного и, взяв старую, вытертую на углах клеёнчатую сумку, заторопился вдруг домой…

Через три-четыре хаты дальше жил отец Феодосий. Чуть свет — он, как будто желая подышать свежим воздухом, выходил на улицу. Куда же прогуляться как не в сторону вокзала? И Копча в это время уже был на ногах: то ли стучал у колодца вёдрами, то ли у сарайчика тукал топором. Россоха громко здоровался.

— Минутку…— хозяин, подняв руку, подходил к воротам.

Он, как всегда, был немногословен. Отец Феодосии привык и к этому «минутку» и к его обычным сообщениям: «Пришёл поезд и привёз какое-то войско…», «Пришёл поезд и привёз какие-то пушки…» При этом даже поворчать Андрей считал как бы неуместным. Приходилось уточнять:

— А какие пушки — большие или малые?

— Большие… Но не очень…

— Значит, гаубицы.

— Гавбицы… Чтоб им, проклятым, ни разу не гавкнуть, чтоб они подавились! — не сдерживался Копча.

Россоха шёл дальше и соображал:

«Прибывают по ночам, чтобы никто не видел. К утру расквартируются под Воловцом в казармах — и никаких следов. Подкрадываются к советской границе тайком, как воры. Видать, Копча занял важный пост. Надо его научить присматриваться лучше, замечать детали…».

Прошло несколько дней, и Данило доверил соседу серьёзное задание. В этот вечер допоздна он не гасил лампу, висевшую лад тёмным столом, — озабоченно листал церковный календарь. Смотрел на страницы, а виделось другое… Вот Копча убирает в комнате дежурного по станции… Вот находит новенькие атласы железных дорог. Достаёт рабочий атлас дежурного, переносит оттуда пометки на чистый экземпляр… Потом торопливо укладывает в сумку графики движения местных поездов…

А Копча, возвращаясь в поздний час домой, на этот раз миновал свой дом и зашёл к священнику. Достал из сумки толстую — почти в два пальца — книжку.

— Вот… Все тут обозначено. Даже семафоры. Даже куда сколько протянуто кабелей. Так что по этой книжице видно и под землёй. Понимаете?

— Понимаю, — слегка улыбаясь, ответил Россоха и полистал атлас:—Совсем новенький — и страницы, вижу, не разрезаны…

— Я брал самый новый, чтобы на нём был и Воловец, и Скотарское. А как же? Брать — так самый новый.

«Смотри, сосед даже разговорился», — подумал Россоха.

Стал приглашать его к столу, но тот заторопился: время позднее… Вот отправят карты и графики русским — можно будет посидеть, отпраздновать.

Надёжные связные — Иван Мадьяр и Павел Кобрин — отправились в путь. Поднимались скользкой извилистой тропинкой. Туман густо затянул ущелья, укрыл взгорья, окутал смереки. Поэтому хлопцы двинули за Бескиды не дожидаясь ночи.

А отец Феодосии не ложился до утра. Стоял посреди комнаты в таком напряжении, словно, отослав парней через границу, сам остался сторожить на звериной тропе. Переживал…

Вернулись после полуночи.

Условленный стук в дверь заставил очнуться. Россоха открыл. Стряхивая старую, видавшую виды сермягу, Мадьяр довольно улыбнулся:

— Дело сделано!..

Так было выполнено группой первое серьёзное задание. Оно казалось очень трудным, заставило переволноваться. Опыта ведь не было, действовали на свой страх и риск…

* * *

Вместе с благодарностью майор передал просьбу: держать под наблюдением железную дорогу, собирая секретные сведения со всей долины Латорицы.

Надо было найти своих людей в Сваляве и Мукачеве, и Россоха вспомнил Василия Иванчо: в чехословацкой армии он был офицером — кому же лучше выполнять задания военного характера? Когда пришли хортисты, Иванчо работал в Мукачеве на почте, но пока новая власть подбирала кадры, его временно сунули почтовым чиновником в глухой Воловец. Вскоре туда был направлен венгр, а Иванчо, как многих других украинских служащих, хотели перебросить куда-то в глубь Венгрии. Он отказался уезжать из родного края, остался безработы…

Россоха прибыл в Мукачево первым поездом. Рано утром со двора постучал в запотевшее изнутри окно. Василий чуть отодвинул занавесь и по рясе сразу же узнал отца Феодосия.

— Впустите в дом замёрзшего путника? — сбивая с ног снег, пошутил Россоха.

Удивлённый таким неожиданным и ранним визитом, Иванчо даже не ответил. Священник вошёл.

Сели, поговорили — и Данило сказал, с чем пожаловал.

Взволнованный доверием, Василий охотно пообещал сотрудничать.

Действительно, вскоре сумел раздобыть основные сведения о дислокации гонведов в Мукачеве, Берегове и даже самом Ужгороде.

Объём работы расширялся. По предложению Россохи, Иванчо устроился транспортным агентом плодопитомника. Теперь он мог ездить по всей Венгрии. Уже с первых поездок в Мишкольц и Дебрецен Василий принёс ценные военные «трофеи» — сделал чертежи аэродромов. Все материалы были переправлены за синие Бескиды. Товарищу Данило подсказали: в Мукачеве целесообразно расширить связи группы. Василий энергично взялся и за это ответственное дело. Он вовлёк в работу целый ряд мукачевцев. Телеграфист Иван Шепа перехватывал официальные шифровки, телеграммы. Иштван Ципф, венгерский коммунист, брал на плечо сумку с инструментом и ездил на строительство военных объектов. Врач Мирон Мацков тоже стал помощником Иванчо: как участик военных манёвров он сумел информировать о внутреннем уставе и вооружении хортистской военщины. Разведчи ками стали и другие.

Сам Россоха, наконец, связался в Мукачеве с Василием Нискачем — главным кондуктором поезда Воловец— Будапешт, а тот уже мобилизовал на сбор разведданных своих сыновей: старший из них — как и отец, Василий — работал в Будапеште диктором венгерских передач для украинцев Закарпатья, младший, Михаил, учился в Мукачевской русской гимназии. Собранные семьёй материалы старик тихонько заносил в Воловецкую церковь отцз Феодосию. Проходил прямо к алтарю и ложил на скамеечке под вышитое полотенце свёрток. Разве могло вы звать подозрение: богомольный человек приносит подношения.

Данные от Иванчо поступали более длительным путём. Каждого 15-го числа одним и тем же поездом отец Феодосий приезжал в Мукачево. У вокзала его ждал Иванчо, однако друг к другу они не подходили. Направлялись в центр: Россоха правым тротуаром, а Иванчо — левым. В центре расходились, а встречались только у епархии — в православной церкви или в загороженном епархиальном парке, где, улучив момент, незаметно обменивались записками: Россоха молча получал разведданные, а Иванчо — новое задание.

Поезд снова — тяжело и медленно — поднимался в горы. В голенище сапога Данило вёз секретные записки. Дома все материалы прятал в пчелином улье. А по ночам, занавесив окна, садился за машинку и готовил сводку, чтобы к двадцатому числу передать посыльным.

* * *

Вскоре связным группы остался один Кобрин: Ивана Мадьяра майор перебросил для связи с Мукачевом, где начали работать на советскую военную разведку другие подпольщики. Иван привлёк к разведке и соседа Юрия Мадьяра, и другого земляка — Илью Тимковича.

Но как-то поздно вечером он зашёл к Россохе:

— Товарищ Данило… Надо помочь мукачевцам переправить за перевал девушку. Майор Львов предлагает переходить на радиосвязь, и пока что для этого дела подготовят нам одну радистку.

Россоха подумал: «Странно — борются ребята против мадьярских захватчиков, а сами — Мадьяры… Мадьяры с большой буквы. Вот у Павла Кобрина уже новый напарник, на этот раз с Каноры, и тоже Мадьяр… Мадьяр Андрей. Коммунист. А его брат Федор — тот как будто родился разведчиком: бедный, с виду щуплый, что ни на есть обиженный жизнью, а как он умеет маскироваться! Да, дело с радисткой надо поручить Федору…»

Студёный зимний день. На вокзале в Воловце не впервые трётся неприметный вроде верховинец. Собственно, неприметен он только для жандармов: стоит ли подозревать в политике этого оборванного нищего? Да у него, поди, и с головой не совсем в порядке: вот напялил на себя колпак из шкуры ягнёнка, даже одна ножка свисает на плечо. Неграмотный, а в руке — газета. Ходит, ухмыляется. Определённо — идиот!

Прибыл поезд. Федор вышел на перрон и, открыв рот, глядел на вагоны. Говорливый поток пассажиров обтекал его, как глыбу. Только невзрачная чернявка метнула быстрым взглядом на зажатую в его руке газету и бросила как бы про себя:

— Сено.

— Солома, — улыбнулся в ответ Федор и зашагал со станции домой.

Шёл один, шатаясь на покатой заснеженной улочке, а незнакомка, поотстав, следовала за ним. Вот и Канора, вот и церковь. Почти рядом — хата Павла Кобрина, но Федор даже не взглянул в её сторону — поковылял дальше. Провёл за собой девушку на окраину села, к замёрзшему потоку, над которым прилепил хатенку родной брат Андрей.

В сумерках пришёл из села Кобрин. К тому времени Андрей уже помог гостье собраться в дорогу: приехала из города в туфельках, в тоненьком пальто — вот и пришлось её обуть в тяжёлые крестьянские боты, одеть в пропахший потом домашний серяк.

Под ночь направились к границе. В глубоком снегу попутчица быстро выбилась из сил. Проводники её несли…

Это было в январе. А где-то в апреле Андрей привёл девушку назад. О себе рассказывала мало, об учёбе на курсах радистов не упомянула. Хотя майор Львов пообещал: «Скоро дадим вам рацию…»

Внизу уже пели петухи Скотарского.

Девушка попросила:

— Я пойду к знакомым, а вы тут, на пригорке, немного подождите. Если зажжётся в хате свет — тогда все в порядке… большое вам спасибо.

Андрей закурил. Сквозь тёмные ветви замерцал в ответ огонёк окна.

Парень широкими шагами пустился домой — в такую же глухую и тёмную Канору.

* * *

Как-то неожиданно в работе разведгруппы родилась и легенда.

Советские товарищи попросили выполнить новое задание: достать бланки «домовых листов», заменявших тогда паспорта, и две полевые формы — хортистского майора и подполковника. Данило задумался. Казалось, предыдущая работа его группы была вроде только подготовкой к настоящему рискованному делу. Но он, как и раньше, продолжал держать под наблюдением главную дорогу, ведущую к советской границе, налаживать активные связи, искать своих людей в учреждениях…

Поближе присмотрелся к Ивану Овсаку — местному поднотарю, второму лицу в окружной управе. На храмовый праздник пригласил его к себе — погостить, побеседовать… Овсак был из соседнего Иршавского округа, и его дорога в свет тянулась из-под старой соломенной крыши. Россоха узнал: нотарь, доктор Лудман, считает заместителя как бы своим слугой — не панских-де кровей.

— Ой, от этих, отче, скоро не избавиться…— опустил голову Овсак.

Отец Феодосий налил сливовицы.

— Избавимся, не бойся! Сколько зима навалит в горах снега, а пригреет солнышко, зашевелятся ручейки — смотришь, сдвинулись и поплыли с гор такие пласты, что казалось, век им там лежать.

— Может быть, может быть…

Россоха порывисто придвинулся ближе:

— Ты — тоже верховинец и тебе должно быть близко к сердцу то, о чём скажу… В общем, надо бы помочь приблизить в Карпаты эту самую весну…

Беседовали допоздна.

Овсак выполнил просьбу — достал «домовые листы»: за три-четыре раза принёс целых 56 бланков, плотных, новеньких с крупным водяным знаком — венгерским гербом. Очень важные были материалы, но ещё важнее стало то, что Овсак начал добывать разведданные. Ведь он имел доступ ко всем мероприятиям мобилизационного характера, знал, чем занимается жандармерия, через его руки проходили даже документы, связанные со снабжением войск в пограничном районе. И все это в дальнейшем шло по цепочке за Бескиды, к советскому командованию.

Россоха рассудил: «И „домовые“, и „крёстные листы“, благодаря Овсаку, достали. Документы есть. Нужна ещё военная форма».

Решил обратиться к еврею Абруму — старому портному, у которого когда-то шил пальто. Зашёл в мастерскую и положил на стол бумажки с готовыми мерками. Объяснил портному так:

— У меня есть родственник — военный майор. Хотелось бы ему ко дню рождения приготовить сюрприз — пошить униформу. Ну, заодно — и его начальнику, подполковнику, дабы не косился, что подчинённый щеголяет перед ним в обновке. Можете ошить?

— Но-о?

Россоха к мерке приложил три сотни:

— У вас много детей, вам нужно заработать… Портной так взволновался, что, кланяясь, вышел за клиентом к воротам и на улицу.

На другой день Абрум съездил в Мукачево и достал нужную ткань. Через неделю обе формы уже красовались на плечиках-вешалках. Как было условлено, за готовой работой пришла мать Павла Кобрина. Портной с сожалением покрутил головой:

— Ай-вай, в бесагах^[28] все помнётся. Надо было у пана Россохи попросить какой-то чемодан.

Женщина смолчала. Так же молча взяла на плечо дорожный мешок.

На улице, шагов за пятьдесят, пошёл следом за матерью сын.

А через месяц в Воловце рассказывали: дескать, иа Будапешта приехали военные — подполковник и майор — проверить строительство секретных укреплений на линии Арпада. Начальник гарнизона посадил их в личную машину и объездил с ними почти все объекты. Осмотрели и сфотографировали, что им было нужно, а в Скотарском вроде бы отошли в кусты по маленькому делу — и сразу же исчезли. Гонведы бросились к границе, а «их благородия» только помахали им с другой стороны: подполковник пальцами, майор — кулаком.

Россоха слушал, улыбался.

* * *

Графиня, казалось, была довольна конюхом — тихий, исполнительный. Имел прозвище Глухой, перешедшее к нему от старика-отца: тот потерял слух на итальянском фронте ещё в первую мировую войну. Нового слугу рекомендовала знакомая графине попадья, сославшись на мнение известного в округе священника отца Феодосия: такого, мол, послушного хлопа не сыскать во всём крае. И правда — работник в красном углу каморки прикрепил икону святого Михаила. А графиня, как-то заглянув вечером на свет, увидела Глухого на коленях: кажись, шептал молитву…

Ещё умел конюх быстро разжечь бездымный костёр, испечь на палочках форель или зажарить сало. И так уж получалось, что когда в замок к Шенборнам заезжали важные гости из Берлина, Вены, Будапешта, — Глухой для них готовил то ли на поляне, то ли у пруда рыбные шашлыки.

Ничего удивительного не было и в том, что православный поп из Воловца изредка наведывался к бывшему прихожанину.

Собственно, Россоха пришёл к графскому конюху всего второй раз. Да и вовсе — не как к прихожанину. Василия Железняка знал он как рабочего. Хортисты пригнали его из Чинадиева — села между Свалявой и Мукачевом: на строительстве бараков для солдат, прибывших в Воловец, нужны были хорошие плотники. Отец Феодосии видал его и раньше, на митингах рабочих Свалявы — знал, что Железняк был коммунистом. Теперь, при фашистах, таким людям стало особенно трудно, и Россоха понял: надо Василию помочь. Действительно, сказал доброе слово, чтобы его пристроить на постоянную работу. Василий чистил графские конюшни, зато был в относительно безопасном месте, имел кусок хлеба…

А как-то посыльные передали Даниле просьбу майора Львова: в летнем замке Шенборна, возможно, остановится сам Геринг, и надо бы разведать, с какой целью он приедет к графу — просто поохотиться или с секретной миссией.

Россоха и вспомнил о Железняке.

У парадных ворот стоял слуга Ребреш — знакомый из Пасеки. Разговорчивый священник легко нашёл с ним общий язык и дал ему пачку сигарет, которые прихватил для дела.

— Вижу, у вас высокие гости, — кивнул головой вверх, где на опушке леса с автоматом на груди прохаживался немец.

— Да, высокие… из самого Берлина. Бедняга Софилканич — наш лесник — уже второй день таскает за ними рюкзак с напитками.

— А как бы мне пройти к Железняку?

— Идите вот низом… Но дальше конюшни нельзя — понимаете.

Оказалось, у Железняка есть и другие способности: цепкая память хранила обрывки разговора, он мог восстановить целую картину увиденного, нарисовать портрет нужного человека.

Так удалось разведать, что рейхсмаршал Геринг приезжал смотреть, как Хорти выполняет своё обещание, которое дал Гитлеру: получив Закарпатье, регент обязался укрепить Карпаты так, чтобы через горы не прошёл даже олень. Но по лесам «высокий гость» не ездил — он сел в самолёт и пролетел вдоль линии Арпада…

Сведения были неотложными, а Кобрин с Мадьярой до 20-го числа были на работе. Поэтому Данило решил переслать данные другими связными. Железняк назвал ему канорских коммунистов — Михаила Кобрина и Ивана Брунцвика. Так в группе появилась ещё одна пара надёжных посыльных.

…На этот раз у графа загостили какие-то эсэсовцы. Россоха и наведался… Поднимаясь к замку, он нежданно сделался свидетелем неимоверной сцены: у озера, на майской поляне, увидел пьяных эсэсовцев, а рядом с ними клетку, в которой с медведем был заперт человек. Горничная, выбежав к священнику, отвела его за угол и остерегла:

— Не ходите туда, пан отец, а то видите… Случилась беда. Графине пришло в голову наказать за что-то пастуха. Один там, с синим носом, и придумал: «Давайте его в клетку, — говорит. — Пусть, мол, поборется с медведем, если вздумал бороться с панами». А медведь-то голоден и зол…

Офицер с обвисшими щеками, завидев священника,поманил его пальцем:

— Идите сюда, ваше преподобие. Отпустите-ка грехи нашему герою. Гордыня в нём живёт, но мы сейчас увидим, как он сломится.

И, подойдя к клетке, ткнул медведя палкой. Зверь зарычал…

Священник поднял руки:

— Опомнитесь! Живой человек…

Удалось уговорить графиню, чтобы отпустила пастуха на волю. Под смех осоловевших от коньяка и рома фашистов бедняга со всех ног пустился к чащобе.

Отец Феодосии молча отвернулся и пошёл тропинкой под дубами, так и не повидавшись на этот раз с Глухим.

* * *

Павло Кобрин передал пакет:

— Наши просят отвезти это в Будапешт, на улицу Бетлена, в больницу. Там вас встретит медсестра Гизелла и отведёт к одному больному. Его кличка Дуб. Вот ему пакет и отдадите. Просили ехать срочно, чтоб не позже среды быть на месте…

На душе Россохи сделалось тревожно. В последнее время по его следам ходил какой-то тип. И всё же Данило не мог отказать в просьбе советским друзьям. Он понимал: раз его посылают с пакетом в Будапешт — значит, очень нужно.

Взял билет до Мукачева, чтобы рсмотреться и уже оттуда поехать в столицу. И снова неспокойно застучало сердце: тот тип оказался в одном с ним вагоне. В Мукачеве, на улице Святого Стефана, отец Феодосий глянул в витрину магазина — шпик следовал за ним. Россоха, как обычно, направился в епархию и вскоре в узком тупике скрылся за массивными железными воротами с православными крестами. Шпик, потоптавшись в стороне, ушёл.

У парадного входа стояла коляска. Епископ Владимир вышел из покоев в дорожном облачении. Увидев Россоху, поинтересовался:

— С чем пожаловал, отец Феодосий?

— Пришёл просить, святой владыка, вашего благословения на перекрытие церкви в Каноре. Церквушка ведь древняя, деревянная — в последние годы совсем прохудилась…

Епископ глянул на него испытующе.

— Неровен час, отец Феодосий, гнев накличешь суетой излишней. Прошение мог изложить в письме и отослать почтой…— укорил, садясь в бричку.

А Россоха отозвал в сторону курьера Довбака.

— Не откажите в просьбе, Юра: купите мне на вечерний поезд билет второго класса в Будапешт.

Слуга все исполнил.

Понемногу начало темнеть, и Россоха пошёл на вокзал. Снова повеяло тревогой. Вот идут два жандарма. Если задержат и обыщут — задание сорвано. Только не волноваться! Пошёл им навстречу. Отдали честь…

Не побеспокоили его до самой столицы.

Разыскать больницу на улице Бетлена особого труда не составляло. Расспросив какого-то железнодорожника, сел на 2-ой трамвай, проехал три-четыре остановки и сошёл напротив больничной проходной. Там, как всегда, толпились посетители. Отец Феодосий решил и на этот раз держаться независимо. Спокойным, ровным шагом направился к двери. В одной руке шляпа, а в другой — портфель. Видать, идёт к тяжело больному для исповеди. Вахтёр, сложив молитвенно руки, молча поклонился.

С окна второго этажа заметила его медсестра. Выбежав во двор, взволнованно окликнула:

— Вы из Подкарпатья?

Сделал вид, что это к нему не относится.

— Подождите же! Данило!

Приостановился.

— Простите… Мы вас ждали с таким нетерпением…— и, опустив глаза, женщина знаком показала следовать за ней.

Завела в комнатушку, попросила подождать.

Вскоре вошёл обросший человек. Представился:

— Я—Дуб.

— А я — Данило…

Оба обрадовались встрече. «Больной» даже обнял Россоху за плечи:

— Ну, сегодня, наконец, я буду на свободе!

Россоха поднял рясу и достал пакет. В нём оказались документы, деньги…

— Все отлично, товарищ Данило. Большое спасибо. На том и попрощались — Дуб ушёл. Россоха снял рясу, вынул из портфеля аккуратно сложенную рубашку. Одел, повязал галстук, а потом набросил на плечи пиджак. Переодевшись, сошёл вниз, направился к выходу…

Спустя много лет, на центральном бульваре в Мукачеве Фому Ивановича встретит седой человек. И по живым, чуть раскосым глазам Россоха узнает того человека, к которому приезжал в больницу. На этот раз они без оглядки назовут друг другу не клички, а фамилии:

— Козлов.

— Фома Иванович Россоха…

И, познакомившись заново, долго будут сидеть на скамейке — вспоминать, беседовать.

— А знаете, — расскажет Козлов, — тогда я находился в очень неудобном положении. Ведь приехал в Будапешт через Коминтерн как сотрудник шведского посольства, а обо мне ни шведское правительство, ни шведское посольство ничего не знали. Хорошо что до поры до времени венгерские подпольщики помогли мне укрыться в больнице. Но без вашей помощи я бы не «вылечился», факт!

Впрочем, рассказ о судьбе Козлова — особая тема.

* * *

К лютой карпатской зиме хортисты на этот раз готовились по-своему. Уже к началу осени 40-го года командир бригады издал распоряжение всем подразделениям и сельским представительствам об ограничении прав граждан в пограничной зоне. Получив от Овсака этот документ, Данило переправил его за перевал и попросил совета — как быть дальше?

Майор молчаливо вчитывался в текст распоряжения. Потом сжал пальцами лоб, о чём-то задумался. А связные ждали.

— Да, нелегко будет вам, ребята, — заговорил Львов. — Но ведь поединок с врагом интереснее, если он труднее. Чего же падать духом?

Начал читать вслух. Хортистскими военными властями предписывалось прекратить на границе и приграничной полосе всякое движение местного населения с 18 до 5 часов. Вблизи от границы без специальных разрешений военных комендантов не разрешалось косить сено, выпасать овец…

Майор бросил взгляд на Андрея Мадьяра:

— То-то, чабан, скоро твоих овец будут они сами сторожить… Впрочем, нет худа без добра: как сельский чабан, ты разрешение получишь — так что, гляди, военный комендант тебе ещё и бумажку даст, чтобы мог переходить границу.

Павел Кобрин заметил в тон шутки:

— И для меня есть выгода, товарищ майор. Там в третьем пункте сказано, что в пограничных сёлах нельзя жечь костры, а в хатах — зажигать свет. При таком «тотальном» затемнении нам ходить к девкам — в самый раз!

Майор встал из-за стола.

— Вижу, настроение у вас на высоте — ну, что ж, так держать!..

Пришла поздняя осень. Резкий ветер сорвал с корчмы Грюнберга плакат: женщина-мать—«Великая Венгрия» — прижимала к себе с двух сторон покорных «дочурок» — Словакию и Подкарпатскую Русь. Верховинцы шли в корчму, к теплу, и спокойно втаптывали «мать-отчизну» в грязь.

Это не понравилось капитану пограничной полиции д-ру Иожефу Медреши. Не нравилось и то, что его — завсегдатая Грюнберговой «обители» — все больше теснила в тёплой корчме «голь». И в один вечер по его приказу военная полиция пустила в ход приклады.

Избитые крестьяне обратились к своему заступнику — Россохе. Тот написал жалобу. Зимой из Будапешта приехал подполковник, прихватив из Ужгорода несколько переводчиков — поговорить с народом. Фома Иванович попал к нему с дороги. Как раз возвратился поездом из Мукачева—и когда начальник вокзала, подойдя, попросил его в комендатуру, он насторожился: кого-то схватили; Подполковник, встретив его дружелюбно, неожиданно заговорил по-русски:

— Садитесь, отец… Будем говорить без всяких переводчиков: В первую мировую я больше двух лет провёл в русском плену — вот и научился… калякать понемногу.

Подполковник достал из портфеля его жалобу. Толькс теперь Россоха успокоился и пустил в ход своё красноречие:

— Рассудите сами, господин подполковник: настали холода, люди тянутся в корчму немного погреться, а на улице темно, потому что окна — согласно приказу — всюду занавешены, — разве человек видит, что под ногами — аняорсаг?^[29] Да и сам пан капитан, бывало, выйдет из корчмы и топает по этим плакатам, да не только топает, а то ещё и плюёт — потому что в корчме насмотрелся, как крестьяне плюют прямо на пол…

— Фуй! Фуй! — зажав под мышками руки, забегал подполковник.

В разговор вмешался полковник Дюла Шаркань, который командовал строительством военных объектов. Видя такую реакцию следователя, он тоже начал сетовать на капитана Медреши.

А Россоха думал:

«Вот она, прелюдия допроса… Если б они знали, что у меня в сапоге пакет с данными от мукачевцев!..»

Начальника пограничной полиции капитана Медреши сменил капитан Кондороши.

Потом, спустя 2,5 года, когда в тюрьме Вац будут судить Данилу и его соратников, палачи, нуждаясь в каких-нибудь свидетелях, вспомнят и этот эпизод. И доктор Медреши невольно будет сокрушаться:

— А ведь я уже в то время чувствовал: что-то в этом попе есть не наше!..

Нюх у хортистских стражников, действительно, был острый, как и их штыки. Запахла им порохом, не просто цементом, и потрёпанная сумка мукачевского каменщика Ципфа…

Строительным рабочим Иштван Ципф стал с детства — ещё когда строили табачную фабрику, и спина мальчишки была рыжей от стосов кирпичей. Но рано овладел он ещё одной профессией — революционера: в девятнадцатом году стал красногвардейцем… И рано он понял: новый враг — фашизм.

Мукачево, 36-й год. Адъютант полицейского комиссариата уведомлял своё начальство об огромном антифашистском митинге. Только на минуту 1200 человек опустили головы — чтобы почтить память буревестника революции — Максима Горького. На трибуну стал и Иштван Ципф.

«Карпатская правда» сообщала ещё об одном бурном событии в крае: трудовая молодёжь отмечала день красного спорта. Пешком и на подводах со всех окрестных сёл уже в субботу прибыли в Берегово юноши и девушки. А воскресным утром двинулись в поход. Впереди спортсмены-велосипедисты везли антифашистские лозунги. А потом на площади прозвучали горячие речи. От красных профсоюзов приветствовал борцов Иштван Ципф.

Борьба накалялась. В огненные волны слились красные знамёна, принесённые в Мукачево крестьянами всего округа: в сентябре 38 года здесь проходили собрания сельской бедноты. «Подкарпатское трудовое крестьянство— за единство, против фашистских агрессоров!» — писала газета. Среди выступавших снова назван Ципф.

И вот — тишина. Жизнь как будто приостановилась. Похоже, дождливые осенние дни выплеснули на улицы города и эти злые, мелкие холодные волны — каски завоевателей. Но город начал оживать. Он гудел не только от стука копыт конных батарей, от возов с новобранцами. Гудел и нарастающим народным протестом. Именно в это время родилась легенда, что вниз по реке Латорице в Мукачево приплыли на лодках красные казаки…

Коммунист Ципф знал: надо идти навстречу братьям-освободителям — помогать им перейти Карпаты. Так нашёл связь с другими патриотами. Перевязав сумку с инструментом, он начал ездить в горы, где у Подполозья строились военные объекты…

Но слишком уж заметной была личность известного в крае революционера. И вот появилось тайное донесение в отдел контрразведки VIII армейского корпуса:

«На основании сообщения доверенного лица Ф 1-53 7 числа с. м. поездом, который отправляется в 5 ч. утра на Воловец, в одном из вагонов с несколькими рабочими ехал на строительство оборонительных объектов каменщик И. Ципф, житель села Паланок, который и в прошлом году работал на строительстве военных объектов, однако был оттуда уволен.

Ципф во время чешского режима был руководителем коммунистической организации в Паланках. Он был и в России на курсах.

Желательно было бы вести надзор за Ципфом и даже уволить с работы.

Мукачево, 16 апреля 1941 г.».

Иштван Ципф был вскоре арестован, И всё-таки сыщики не вышли на след группы. Больше того, старый коммунист работал так умело, что хотя его потом судили вместе с группой, трибунал был вынужден ограничиться довольно минимальным сроком наказания.

В золотую карпатскую осень 44 года Иштван Ципф за всех однополчан, ещё томившихся в фашистских лагерях, скажет своё слово на краевом совете — I съезде Народных комитетов: «Хотим, чтобы наш край на веки веков воссоединился с родной матерью — Советской Украиной!»

Его изберут первым секретарём Мукачевского горкома партии, а старую рабочую сумку попросят в музей.

Но всё это будет потом, спустя годы.

* * *

Сопоставлять факты легче на расстоянии. В этой истине мы смогли ещё раз убедиться, когда познакомились с материалами о многих закарпатских разведывательных группах, когда по различным архивным данным о деятельности фашистских карателей в Закарпатье выяснили причины успехов одних и провалов других патриотов. Поэтому, прежде чем перейти к рассказу о последних днях группы товарища Данило, попытаемся изобразить два эпизода такими, какими они реально представляются до свидетельству очевидцев, по историческим справкам.

На рассвете 11 апреля 1941 года хортистские батальоны, обстреляв югославские пограничные посты, вторглись на территорию соседней страны. Венгрия вступила во вторую мировую войну на стороне фашистской Германии.

В полдень барона Томаи из «К-осталя» принял сам начальник генерального штаба генерал-полковник Хенрик Верт. Он был сух и деловит:

— В нашем распоряжении, барон, десять минут. Буду предельно краток. До сих пор вы со своими людьми разыгрывали прелюдию за занавесом. Теперь занавес поднимается. Да, да, мы планируем повернуть на Восток. Смешно было бы упустить возможность, которую предоставит нам предстоящая историческая акция германского рейхсвера. Мы вступим в войну с русскими если не вместе с нашими немецкими друзьями, то вслед за ними. Повод? Не мне вам разъяснять. Таким образом, зона опеки вашего отдела — Подкарпатье — превращается в авансцену предстоящих действий воинов святостефанской короны. Я прочитал вашу последнюю записку. Вы слишком долго возитесь с этими русинами — установили слежку, как за профессиональными разведчиками. Кончайте игру. Это — народ упрямый. Выследили — надо судить, казнить. Остальным будет урок — попрячутся в норы… Кажется, с вами говорили о молниеносных «акциях устрашения»?

Барон наклонил голову в знак согласия. Он не забыл встречи с берлинским инспектором, только не знал, что генерал, известный своей близостью с гитлеровским генштабом и всегда восторгавшийся «чистой работой» абвера, находился в курсе самых щекотливых дел СД.

— Так вот, — продолжал Верт, — нащупали группу — возьмите, обработайте — и сразу под суд да с освещением в печати. К маю зона должна быть очищена от русской контрразведки. Вам понятно, господин барон?

— Подобных групп, очевидно, больше, — заметил Томаи. — Жаль обрывать возможные нити…

— Тотальная война требует тотальной чистки конюшен, — генерал явно смаковал модное выражение, не обращая внимания на реакцию барона. — Ждать некогда. Пока мы будем разыскивать всех русских наблюдателей, Гитлер кончит войну на границе Европы и Азии!

И начальник генштаба поднялся: аудиенция закончена.

Барон закрыл за собой высокую дверь и сдержанно вздохнул. Он знал, какой горячий зуд подгонял военную верхушку. Раньше она себе разрешала в строгих военных планах даже небольшие лирические отступления: чтобы найти предлог для захвата всего Фельвидэйка^[30], придумали, будто бы в Карпатах очень интенсивно вырубывают лес, а это может привести… к заболачиванию венгерской равнины. Теперь военный министр Барта нетерпеливо заявлял: «Поскольку немцы одержали победу над поляками всего за 3 недели и примерно за этот же срок покончили с французами, югославами, я считаю, что они в течение 6 недель окажутся в Москве и полностью разгромят Россию!»

Будучи контрразведчиком, барон верил лишь фактам, а не заявлениям. Поэтому он не торопился — над приказом решил поразмыслить. «Акции устрашения» — это, собственно, дело жандармов и карателей. Но вряд ли Верт ошибся — скорее начал действовать с немецкой вероломностью. Пока на заседаниях правительства Бардошши обдумывают ход — как вторгнуться в Румынию, и даже придумали, будто бы там «назрела революция», — Верт и в этом деле демонстрирует свою немецкую выучку — он неустанно повторяет: «Все — из немецких рук!» Подачка есть подачка — даже из рук самого Аттилы XX века! Честь барона это ущемляло. Поэтому, перепоручая задание Верта своим пододечным с карпатского плацдарма, он первым делом поискал себе единомышленника.

Звонок из Будапешта в Ужгород был коротким. Подполковнику Пинеи в случае успеха молниеносной «акции устрашения» обещалось звание полковника. Но барону было хорошо известно, что Пинеи не такой простак — своё дело он знает — и если поработает, то действительно во славу контрразведки, а не какой-то личности, играющей собственные партии со службами абвера.

Спустя месяц агенты «К-осталя» с помощью провокатора взяли людей Микульца. А ниточка потянулась дальше…

Пинеи срочно вызвал из Воловецкой пограничной полиции нового начальника — капитана Кондороши.

— Выкладывайте подробности, о которых вы не сочли нужным поделиться с моими людьми у себя на станции.

— Но… ваше благородие, Канюк, проходящий по делу Микульца, встречался в разъездах с десятками людей, всех их детективы засечь не могли.

— Шляпы они, ваши детективы! Можете об этом доложить и своему начальству — доктору Мешко… Подумать только, в Подкарпатье — 163 жандармских участка, в каждом из которых от 11 до 17 жандармов, 5 окружных полицейских дирекций… полторы сотни расширенных нотарских управлений, в конце концов — 624 священника—и вот…

Пинеи протянул ему тоненькую папку.

Красный от возбуждения, Кондороши принялся читать материалы. В нём все уже кипело, но заводиться с беспощадной «Кемельхарито осталь» всё-таки не решался. А по мере того, как читал, глаза его все больше расширялись. Взглянул на подполковника:

— Неужели в общении с ними был даже священник? Я же его знал как правдолюбца, который честно служит…

— Да, служит он в самом деле честно, но не только богу. А ваши коллеги сняли с него подписку о невыезде! Даже прекратили наблюдение! Учтите, если вскоре обнаружится, что этот священник — русский резидент, отвечать придётся прежде всего вам… Хотя вполне возможно, что мы имеем дело с одной сильно разветвлённой сетью…

— Разрешите, ваше благородие…— капитан нервно дёрнулся. — Дайте мне эту «паству» — они у меня рядышком на коленях ползать будут! Все!..

Пинеи почувствовал: он добился того, чего хотел. Он всегда предпочитал работать на контрастах. Зная, что этот Кондороши даже среди жандармов прослыл «коновалом», подполковник и хотел свалить на него наиболее сложную обработку группы, о которой передал уже телефонограмму в Будапешт. Он знал, как этот капитан «подготовит» жертвы, к тому же опасаясь, чтобы не обвинили его в ротозействе. Ну, а потом… Потом Пинеи надеялся с помощью известных ужгородских «спецов» довести дело до конца…

Но на этой мысли подполковник сразу же осёкся: а что, если после «коновала» доводить до конца будет некого? «Акция устрашения» на этом и кончится. А тут — Пинеи чувствовал — можно сделать игру с крупной ставкой…

И ответил капитану сдержанно:

— Немного подождите… Я арестую попа сам.

* * *

Из воспоминаний Ф. И. Россохи:

«Пасхальные исповеди были щедры и на грехи, и на подношения. Но эти деньги каждый год я относил в местный магазин со списком бедняков; покупал школьникам обувь…

Так было и в последнее майское воскресенье 41-го года. Душным вечером наведался я в «Гандю»^[31]. Только разговорился с новым продавцом — зашёл жандарм Силади.

— Россоха, с вами желает побеседовать наш тистгеетэш.

— С чего бы это вдруг? —сдерживаю волнение.

— Ну, вы знаете, в четверг — День героев. Видимо, начальник хочет договориться насчёт богослужения на военном кладбище.

Завели во двор. Глухая, двухметровой высоты ограда. Огромная собака. Но ещё больше сжалось сердце, когда увидел незнакомый легковой автомобиль: из Ужгорода!

В маленькой дежурке сидели двое в штатском. Первым бросился в глаза усатый толстяк — некий капитан Сатмари. Ему сделалось жарко — сидел без пиджака и, засучив рукава рубашки, зло шевелил усами. Рядом с ним согнулся — длинный, худощавый. Потом я узнал: это был сам подполковник Пинеи. Естественно, при таком начальстве тистгеетэш Зенгевари стоял в стороне, не смея ни присесть, ни заговорить.

Допрашивать начал подполковник. После процедурных вопросов — об имени, фамилии, должности, месте проживания, — Пинеи весьма вежливо поинтересовался:

— Когда в последний раз вы виделись с Иванчо? Можете припомнить?

— С каким Иванчо, пан алэзрэдэш? — так же вежливо переспрашиваю я. — Если имеете в виду редактора журнала «Ку-ку»…

— Я говорю о том Иванчо, с которым вы встречались в Мукачеве, в православной церкви.

— Церковь — не для встреч, церковь — для молитв…

Капитан сорвался и кулаком саданул в лицо. Из носа пошла кровь. При виде крови зверь только разохотился: удар, ещё удар… Я упал. Сразу с другой комнаты выскочили жандармы.

Надели наручники и толкнули в угол, прямо на пол. Два жандарма, усевшись на стульях, приставили мне к горлу штыки. А капитан начал прохаживаться:

— Хотели познакомиться с военными объектами, чтобы на День героев их освятить, так ли? — желчно спросил он и, отставив чуть в сторону стул, на спинку которого повесил пиджак, зашлёпал по ладони резиновой дубинкой. — Ну, большевистский пёс, где материалы, которые тебе дал Иванчо? Может, Иван Мадьяр, твоего дьяка сынок, уже успел их отнести Советам?

В душе я ужаснулся: «Провалились! А все из-за меня! За мной ведь следили… Я чувствовал, я должен был предвидеть!..»

Конечно, я тогда не знал, что полицейские ищейки вышли на наш след, гоняясь за другими. Что провал группы Рущака вызвал цепную реакцию арестов подпольщиков, не имевших опыта работы в разведке и даже достаточных навыков конспирации. Случай, слепой случай помог хортистам зацепиться за другой конец ниточки: идя по следу Бабинца, одного из участников группы Рущака, они арестовали и его знакомого — Иванчо, самого бесстрашного и самого деятельного из наших людей.

Недельку до этого Иванчо передал мне копию любопытной военной телеграммы: занять позиции у самой границы, удерживаться от инцидентов до дальнейших распоряжений. По собранным данным я подготовил сводку, что бункеры по линии Арпада от Нижних Верецек до Скотарского готовы. В самом Воловце, у мельницы — бункер на сто солдат. Мосты заминированы, на перекрёстках — надолбы, а на дорогах — патрули. И, как обычно, к 20-му ребята все доставили на советскую заставу.

Но палачи об этом не знали — взяли ключи, пошли делать обыск. Обшарили в хате все углы, распотрошили подушки, перетрясли книги, забрали письма, документы. Тогда же, среди ночи, привели в жандармерию Ивана Мадьяра, Павла Кобрина… Их доставил Кондороши.

— Ну как, узнаете свою паству, отче? Я решил молчать.

Стянули с ног ботинки, привязали к топчану и бросились бить резиновыми палками по ступням. Я не стерпел и закричал от боли. Сатмари сорвал с моей ноги окровавленный носок и сунул мне в рот. А заорал сам:

— Где радиопередатчик? Ну?!

И снова побои. Я потерял сознание.

Очнулся весь мокрый — отлили водой. Развязали руки, но тут же толкнули меня в круг жандармов, и со всех сторон посыпались удары — кулаками, ногами, поленьями. Особенно усердствовал тайный детектив Кондороши: тот таскал за волосы, плевал в лицо, потом ударом в печень свалил меня на пол и оттащил во двор. Но садисту и того оказалось мало: дико прыгнул на мои опухшие ноги, сорвал с икры кожу… Подбежали другие жандармы и меня бросили в машину, приковав к сидению цепями. Так отвезли в Ужгород.

Приехали туда на рассвете.

Первым зашёл в камеру февгаднадь^[32] Ортутаи — сын униатского попа. Я знал его отца — он служил в Ужгородской цегольнянской церкви. Не было похоже, что сынок священника определился в волчьей стае «кемельхарито». Зашёл ко мне то ли побеседовать, то ли пожалеть. Тонкий в обращении, речь культурная, ни одного бранного словечка, на которые жандармы не скупились. Обошёл вокруг меня, покачал головой:

— За что же вас так?

Я не ответил, но молодчик не изменил корректного тона.

— Эти мясники, жандармы, — народ дикий, что с них спрашивать? Да и винить, знаете, трудно — работа тяжёлая, часто приходится иметь дело с бандитами, отбросами общества, которые не только пытаются нанести ущерб нашему государству, но и позорят его. Ясно… Ну, а вам бы следовало сделать из этого выводы. Зачем было упорствовать? Вы же умный человек, придумали бы для отвода глаз пару явочек, паролей — и получили передышку: жандармам ведь важно иметь первое признание, а дальше вы попали бы к нам…

— Хрен редьки не слаще! — не сдержался я.

— Понимаю, вам трудно сейчас воспринимать все объективно, вы озлоблены. Но видите, я говорю с вами спокойно, вразумительно, а ведь я защищаю законную власть, которой вы уже нанесли значительный ущерб. Как же вы могли, отец Феодосий, запродать свою душу большевикам-безбожникам? — Кто кому продал душу — жизнь покажет.

— Да, упрямство в вас сидит — не по сану. Потому, наверное, и привели в ярость капитана. Вспомните про необходимость смирения воле господней, что не раз и сами проповедовали в церкви, — это путь к спасению.

— Вы не случайно выразились «воле господней», а не «воле божьей»: на уме — «воля господ»… У вас, униатов, это одно и то же. А как в своё время с вашего благословения в Мараморош-Сигете мордовали на суде людей — только за то, что они хотели сохранить свой язык, свой славянский корень — об этом вы вроде бы не знаете.

— Послушайте, Россоха, вы же образованный, культурный человек. Ну, успокойтесь, подумайте, что общего у вас с этим быдлом. Я не тороплю вас, не требую ничего особого, что было бы противно вашей совести. — никаких сообщений. Подумайте спокойно, и мы найдём с вами общий язык, вернём вас в лоно церкви, которое вам ближе всего.

— Общий язык — с вами? А вашу мать на последнем месяце держали за решёткой? А вашего деда убивали палками на его же поле?

— Видимо, ряса священника на вас по ошибке. Вашим речам мог бы позавидовать коммунистический агент! Неужели богу вы служили для видимости?

— Оставьте бога в покое. И меня тоже…

Вот так мило, по душам, мы потолковали. Он ещё пытался меня уговаривать — дать явки, пароли, назвать людей, с которыми я связан. И обещал мне райскую жизнь — богатый приход где-то в долине Тисы, даже новый дом. Наговорил всякого. Походив вокруг меня, напоследок бросил:

— Упрямство никому не приносило пользы, вы в этом убедитесь, отец Феодосии, и суд вас ожидает пострашнее суда божьего.

Я молча отвернулся, чтобы не видеть его лица с написанной на нём фальшивой скорбью. Да и его самого…

Ортутаи сменил другой предатель своего народа — следователь Борович. Потом мне говорили, что он перебрался в Ужгород из Польши. Этот изощрялся не только в красноречии, но и в изуверстве. Велел сесть на стул и, гадко усмехаясь, поинтересовался, известно ли мне, что он — лучший зубной врач во всём Подкарпатье? Я покрутил головой… Борович, не дав опомниться, с одного удара выбил мне два зуба. Я выплюнул. Тогда он переспросил — так же спокойно, методично: знаю ли я, кто лучший зубной врач в Подкарпатском крае? Я кивнув головой: теперь уже знаю… Подобным способом майор убедил меня и в том, что он—первоклассный «танцмейстер»: велел раздеться донага и, привязав ниже живота увесистый мешочек с песком, заставил танцевать. Я упал без чувств…

Отвезли меня в тюрьму и бросили на холодный пол. Положил под голову недоломанные руки, а ноги — как в огне. В горле запеклась кровь…

Только спустя месяц, когда мог ходить, стали меня снова водить на допрос. В цепях, босиком, по острой щебёнке. Как разбойника. Чтобы ещё больше опозорить, связывали с воровкой-цыганкой и кричали людям, что нас ведут венчаться. «Свадебную» процессию составляла толпа польских беженцев, которых заставляли меня избивать…..

Я потерял счёт дням. Опомнился, когда в коридоре кто-то нарочно громко бросил:

— Началась война!

* * *

— Да, не получилось у вас, февгаднадь, — скучающе сказал подполковник Пинеи, разглядывая остро очинённый кончик красного карандаша. — А не получилось потому, что к встрече с тем попом вы не подготовились. Переоценили свою дипломатичность.

Ортутаи сжал тонкие губы: то что Пинеи назвал его на «вы», а не просто — Дюри, не сулило ничего хорошего. Впрочем, он иного и не ожидал: разговор с Россохой ничего ему не дал. И всё-таки гордость не позволяла этому молодчику признать свою промашку. В мыслях он разрешил себе обвинить в неудаче самого начальника: «Сам, небось, не взялся агитировать попа, чтобы переманить его в свою веру!» — подумал со злостью. Но Пинеи продолжил, и лейтенант тут же принял позу, означавшую, что он весь — внимание.

— Вы не учли классового корня вашего объекта, милый февгаднадь. Прослушав по записи вашу «задушевшую» беседу, я приказал поинтересоваться его биографией. И вот что сообщили нам из Хуста…— Острым карандашом подполковник отчеркнул два первых абзаца. — Семья Россохи состояла из б человек, была малоземельной. Глава семьи Иван Россоха работал лесорубом. В 13-ом году в Мараморош-Сигете по известному процессу был осуждён на 2 года тюрьмы, но в 15-ом его освободили в связи с призывом в армию. Попав на фронт, он в первый же день перебежал к русским… Ну, а сын идёт его стопами: с 15 лет отправился на лесоразработки, жил с лесорубами в колыбе. А потом вместе с отцом работал в лесах Словакии — около Гумённого, а на Верховине — около Свалявы… даже в родном селе — на лесопилке… Теперь понимаете, с каким интеллигентом вы имели дело?

— Я же пытался воздействовать…

— Нужно было подыграть, посочувствовать «страдающим русинам», осудить Франца-Иосифа… и даже похулить своего отца. Не смотрите на меня удивлённо, февгаднадь, надо понимать, какую тонкую игру вы упустили. Этакийразуверившийся в правоте сильных мира сего сын священника, готовый в случае чего даже помочь бежать «бедному священнику», восхищённый, наконец, его мужеством — разве это было так уж сложно? Да, вы упустили очень хороший шанс. Упустили, Дюри…

— Но ведь теперь ясно, что пути раскрытых групп переплелись случайно! — воскликнул в ответ Ортутаи, несколько ободрившийся формулой обращения своего начальника.

— Да, несомненно, —рассеянно согласился Пинеи, думая о своём. — Час назад мне сообщили, что в районе Рахова зафиксирован радиопередатчик. Группы растут в горах, как грибы, поэтому, пока мы находим одних, то другие действуют ещё более дерзко. Там, на Верховные, из каждой хаты на нас смотрят глазами врагов, на каждой тропе мы можем встретиться с реальной вражеской агентурой… Фигура священника была незаменимой и могла сыграть нам отличнейшую службу.

Пинеи устало посмотрел на Ортутаи, а тот держался бодро:

— Главное, что птичка у нас под колпаком… со всем своим выводком.

— Разрабатывать остальных — бесполезно, у них нет в руках никаких связей, это только сборщики разведданных и посыльные. А пытать попа…. Боюсь, что нас могут ожидать большие неприятности. Обработка этого греко-восточного попа вызовет по всей Верховине нежелательный резонанс. Надо ли нам превращать отца Феодосия в великомученика?

Предчувствие не обмануло Пинеи. Спустя две недели, в жаркий субботний вечер он предстал перед бароном Томаи на загородной вилле: уж очень одиозной, по мнению высоких чинов, выглядела на фоне других узников фигура священника — руководителя целой разведывательной группы.

Возвратившись в Ужгород, подполковник поспешил отправить Россоху и его сообщников подальше от Карпат.

Об аресте боевых товарищей связной Андрей Мадьяр узнал на полонине. Только-только поднялись с отарами на Плай, и Андрей никак не ожидал, что следом за ним — да ещё с ребёнком на руках прибежит жена.

— Что случилось, Настя? — шагнул ей навстречу.

— Бежим! Всех забрали… И вашего Федора, и Кобринов… и самого Россоху. Так их били!..

Ночью Андрей перешёл границу и сообщил майору о провале.

Львов тяжело задумался. Потом сказал как бы про себя:

— Жаль хлопцев. Да, жаль… Данилу повесят, а другим не миновать тюрьмы…

— Как же им помочь? — переживал Андрей.

— Помощь одна — продолжать бороться против оккупантов… Ты, я вижу, пришёл не один, а уже с семьёй. Определим — и будешь работать. Впрочем, ты вправе выбирать: возьмёшь себе мирное или наше, военное дело?

Андрей вспомнил юность, когда стал коммунистом. Вспомнил 2 марта 1933 года — день борьбы пролетариев против безработицы. Из горных сел — Скотарского, Гукливого, Каноры — пришла в Воловец колонна демонстрантов. Среди делегатов, которых, выглянув в окно, приказал выделить нотарь, был и его старший брат Степан — тот коммунистический староста Каноры, которого власти потом заменили своим комиссаром… Не успели ходоки пере ступить порог нотарской управы, как на них набросились жандармы. Демонстранты ринули на выручку, но раздались выстрелы. Когда ветер развеял пороховой дым, люди увидели в лужах крови раненых. Федор Брунцвик был убит. Жандармская пуля зацепила и его, Андрея: он yпал недалеко в поток и занемевшими руками крошил тонкий лёд…

Это воспоминание решило его выбор: чабан надел военную форму.

С началом войны погранпункт был переведён в Стрый, потом в Станислав (Ивано-Франковск). По заданию майора Мадьяр, переодевшись в обычную одежду, остался в Стрыю — понаблюдать за передвижением и вооружением гитлеровской армии.

Фашистские части рвались поскорее по главной магистрали, ведущей на Львов. Поэтому разведчик без особого труда добрался в Станислав. Связавшись с майором, рассказал, что видел.

Но фронт приближался. Мадьяр очутился во вражеском тылу и возвратился в Закарпатье. Почти два месяца скрывался дома на сеновале. И вот среди ночи его ослепили жандармские фонарики. Ничего не видя, он узнал по голосу только старосту:

— Эз аз! Эз аз!^[33]— надрывался тот, извиваясь перед оккупантами.

Так был схвачен последний разведчик из воловецкой группы.

* * *

Из воспоминаний Фомы Ивановича:

«26 июня 1941 года

Подполковник Пинеи зачитал нам протоколы следствия.

Скованных одной цепью — меня, Ивана Овсака, Федора Мадьяра да Ивана Брунцвика — погнали через город к железнодорожному вокзалу.

На другой день утром были в Будапеште. В тюремной машине отвезли в Маргиткэрут, в большое, многолюдное помещение. Тминная похлёбка… кислая капуста… раз в неделю — варёный горох… Что ж, я привык к таким постным харчам ещё в монастыре. Не мог только привыкнуть к побоям. И хотя на этот раз оставили в покое, при виде одноглазого начальника тюрьмы полковника Керменци я весь застывал. Он мне казался вешателем, хотя вешал в тюрьме Шовш…

13 ноября 1941 года

Утром согнали с разных камер до тысячи узников — с кандалами на руках, связанных попарно — и длинной колонной погнали на станцию. Перевезли нас в Вац — самую большую тюрьму хортистской Венгрии, километрах в тридцати от столицы. Встретила прибывших толпа надзирателей — конечно, не с цветами, а с оголёнными штыками. Политзаключённых выстроили отдельно — в длинном коридоре и распределили в камеры-одиночки, Мне попалась 56-я, на втором этаже, где сторожем был Шимон. Недели через две ко мне подселили психически больного рыжего англичанина. Потом снова остался один. Восемнадцать месяцев — один…

11 мая 1943 года

Перед обедом в полутёмном зале начал заседать военный трибунал: судья — майор Доминич, прокурор — капитан Газдаг, восемь адвокатов — с одной стороны и столько же эсэсовских наблюдателей — с другой. В качестве свидетелей по делу нашей группы из Воловца вызвали жандармов, даже их повариху Анну Соколку. А в конце недели вынесли приговор.

Меня как будто пронизало молнией: смертная казнь! Больше я не слышал, что зачитывал судья: ничего не понимал, не помнил… Пришёл в себя в камере, когда в дверях заскрежетал ключ. Шимон загадочно сказал:

— Ну, Россоха, ты ещё живой, но ты уже умер.

— Как это понимать? — спрашиваю одними губами.

— Виселицу тебе заменили пожизненной каторгой. Теперь ты такой — пятый. Тот, с длиннющими, до пояса, усами — ветеран, сидит уже здесь пятьдесят четыре года.

Я вдруг осмелел:

— То — разбойники, убийцы, а я — честный человек. Меня освободят…

— В случае амнистии запретили тебе проживать в пограничной зоне, — улыбнулся сторож. — Кроме того, потеря на десять лет службы, а политических прав — пожизненно. И ещё стянули тысячу пенге штрафа.

Улыбнулся невольно и я: как-никак, с отца когда-то содрали только сто серебряных.

Иван Овсак получил пятнадцать лет тюрьмы, а Василий Иванчо — четырнадцать. Жестоко расправились и с посыльными: Павла Кобрина приговорили к двенадцати годам заключения, Андрею Мадьяру «округлили» — десять. Иван Мадьяр, Федор Мадьяр и Михаил Кобрин были осуждены на восемь лет каторги. Андрей Кобрин на семь. Илью Тимковича упрятали в тюрьму на шесть лет, а Ивана Брунцвика — на пять. Андрей Копча получил два года, Иван Шепа и Иштван Ципф — по одному году и шесть месяцев, Мирон Моцков — один год и два месяца.

Не попали под суд только Нискачи: об их работе в разведгруппе знал лишь я один.

27 октября 1944 года

Хлестал холодный дождь. По лицам, по вагонам. Нас привезли под самую словацкую границу. Уныло гляделся в дунайскую воду город Комарно. Ещё угрюмей дыбилась военная крепость «Чилаггедь-еред»: хортисты превратили и её в огромную тюрьму.

Заперли нас в тёмном подземелье, среди крыс.

Через несколько недель бледных, полуослепших вывели во двор и сквозь строй эсэсовцев по одному погнали к вокзалу.

Нагрузили битком в «телячие» вагоны. Три дня и три ночи — задыхаясь, мучаясь от жажды и не видя света — ехали в неизвестность. Казалось, у каждого завязаны глаза. Как перед расстрелом.,.

15 ноября 1944 года

Лагерь смерти Дахау. Месяц «карантина». Выжил. Поселили в 28-ой барак. А в 30-м была душегубка…

Соломенный чай. И, как жнивьё, покрытое снопами, — аппельплац с оставшимися трупами после утренней поверки. Бесконечный стон ткацкого станка и бесконечные метры ковровых дорожек, которые мы ткали вручную. Профилактика: ночью — на мороз… под шланг с раствором дуста… в душегубку… А когда мы, наконец, прошли все эти круги ада, Гиммлер приказал нас расстрелять…

Я не могу об этом вспоминать».

* * *

Из 25 человек не возвратилось домой семь…

В освобождённом крае Россоха как-то встретился с Иваном Туряницей — секретарём ЦК КПЗУ и первым председателем Народной Рады Закарпатской Украипы. Рассказал о себе:

— Тюрьма сняла с меня навсегда поповскую рясу. Жалею об одном: заодно погиб и талант медика. Не возвращаюсь даже к травам…

— Знаете что? — ответил Иван Иванович. — Вот вы мне говорили, что довелось видеть в замке Шенборна. Теперь в этом замке мы создаём здравницу для трудящихся. Вам и карты в руки — идите туда директором. Заодно подлечитесь… и как знать — может, и талант медика ещё оживёт.

Так стал Фома Иванович хозяином бывшей графской резиденции. Работал он не жалея сил. На его глазах расцветал курорт — нынешний всесоюзный санаторий «Карпаты». А потом Россоха окончил вечерний университет марксизма-ленинизма, работал директором Мукачевского мельуправления, а переехав в Ужгород — начальником облдортрансснаба. Ныне он на пенсии…

В общем, время преобразило бывшего священника.

Однажды он собрался в Канору — к живым однополчанам: чабану Андрею Мадьяру, рабочему лесопильного завода Михаилу Кобрину… По дороге его удивили корпуса новых здравниц с такими же красивыми названиями: «Солнечное Закарпатье», «Поляна», «Цветок полонины». А высоко в горах он не нашёл Каноры: от прежнего села, вошедшего в посёлок Воловец, осталась разве что одна деревянная церковь — памятник народного зодчества XVIII века, потемневший свидетель былого (теперь её перевезли в Киевский этнографический музей). Навечно ушла в прошлое старая Канора, которую в XX столетии называли «селом одиннадцатого века». Только синие Бескиды по-прежнему вздымаются в небо — гордо, непокорно.

СЛЕД КОСУЛИ

пролог

Горы зорко сторожили тишину над озером. Вечнозелёные вахтёры молчаливо гляделись в тёмно-синюю зеркальную гладь «Морского ока», отгородив его мощной стеной от внешнего мира, от далёкой долины, от островерхих хижин, карабкавшихся по зелёным склонам, отвоёванным у леса, от шумных порогов реки, по которой гнали бокораши свои плоты к Тисе. Только невидимые бесчисленные ручейки, питавшие, казалось, бездонное озеро — таким его считали смелые ныряльщики, — журчали в чащобе.

Косуля осторожно пробиралась к воде. Шла знакомой тропой, не задевая ни одной пушистой ветви. И вдруг, словно споткнувшись, замерла на месте. Чуткие влажные ноздри её повернулись в сторону, откуда слабый порыв ветерка донёс чужие запахи, задние ноги чуть согнулись, готовые в любое мгновение толкнуть гибкое тело для стремительного и спасительного прыжка. Запахи были слабыми и далёкими — запахи человека, шедшего к тому же водопою. Косуля крутнулась и исчезла в густой лесной темени…

Вскоре на тропе показался путник. Зелёная куртка сливалась с деревьями, обступившими каменистый обрыв, форменная фуражка лесничего была надвинута на лоб. Человек остановился, глаза его заметили рыжие шерстинки на колючей ветке, торчавшей над тропой: след, оставленный косулей. Поднявшись на поляну, на которой торчал невесть откуда занесённый огромный валун, лесничий глянул вправо. На опушке леса, поднимавшегося по другую сторону ложбины, мелькнула неясная тень.

Путник, довольно улыбнулся, словно нашёл то, что искал. Постоял у валуна, хотя после крутого подъёма дышал он спокойно, как все, кто вырос здесь, в горах. Человек давно уже не был на тропе, которую косуля считала своей. А привели его сюда воспоминания, навеянные совсем недавней встречей.

Он в своей жизни привык к неожиданностям. Та неожиданная встреча, далеко от Карпат, на берегу Днепра, была самой радостной — он это ощущал, — ибо вернула его в дни, о которых в последние годы думал не так уж часто, поглощённый заботами о семье, которую любил, и о лесе, которому верно служил…

Каштаны в парке над высоким берегом могучей реки роняли уже багряно-жёлтую листву. Голосиевский лес дольше парков сохранял свою летнюю зелень, но и его деревья становились всё более прозрачными, открывая здания расположенной на территории лесопарка Украинской сельскохозяйственной академии. На низкой скамье с чугунными ножками сидел, читая книгу, немолодой уже человек в форме лесничего: Иосиф Дмитриевич Лой готовился к последнему экзамену — заканчивал заочно академию. Приезжал он в Киев, конечно, не впервые и привык почитывать учебник в этом чистом лесу, — чем-то напоминавшем родные леса в Вучковом, на Межгорщине.

По дорожке шёл старик. Лой приподнял голову. Старик глянул на него раз, другой. И вдруг остановился:

— Если не ошибаюсь, мы с вами встречались… Лесничий вгляделся в лицо подошедшего. Прищурил глаза и ахнул:

— Товарищ майор! Или нет, вы — капитан Орлов?

— Косуля! — улыбнулся человек. — Видишь, я запомнил твой псевдоним…

Лой поднялся:

— Боже мой, такая удивительная встреча!

— «Удивительное — рядом», — старик крепко пожал его руку. — Вот уж действительно гора с горой не сходится…

— Сколько я вас вспоминал! — волнуясь, воскликнул лесничий. — Думал, вы погибли. Мало тогда вас, русских пограничников, осталось в живых.

— Выжил. Всю войну прошёл… Но об этом потом. Я не только твой псевдоним помню. Запомнил и фамилию: ты — Лой. Как же, братья Лой… А ты вот немножко запамятовал: я был тогда старшим лейтенантом.

— Понятно…. Слишком молодым перешёл Карпаты, похожим на орлёнка, который летать хочет, а сам еле по камешкам прыгает.

—: Hy, нет — прилетел ты к нам не таким уж слабеньким, не скромничай. Работали вы с братом на славу…

Но как нет больше Косули, так не существует и Орлова. Панкратенков я, а зовут Александром Максимовичем…

Лой глянул на часы:

— Жаль, тороплюсь, Александр Максимович.

— Студентом заделался?

— Да вот пришлось. Учусь, правда, заочно, а живу все там же, в Вучковом, работаю в лесничестве нашего Межгорского лесокомбината.

— Не просто работаешь, — Панкратенков потрогал на его груди значок заслуженного лесовода республики. — Это хорошо.

Лой забеспокоился:

— Всё же нам бы где-то посидеть — ведь тридцать лет не виделись…

— Сколько тебе времени понадобится?

— Часа два — не больше.

— Встретимся на Крещатике, на углу Бессарабки.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант, задание понял!

Панкратенков тепло улыбнулся и долго смотрел вслед боевому другу…

Случилось так, что Лой задержался, и преподаватель очень удивился, что всегда старательно подготовленный студепт на этот раз отвечает сбивчиво. Сдав, наконец, экзамен, Иосиф сразу же поехал на Крещатик — по старика Панкратенкова уже не застал. Укорял себя — не мог попросить адрес!..

Вернулся в Вучковое, а мысль — найти бывшего командира — все не покидала. Он умел молчать — иначе, наверное, в том опасном деле, которому отдал свою молодость, не смог бы выходить из борьбы победителем и вообще — остаться в живых. Но неожиданная встреча с Панкратенковым настолько взволновала, что Иосиф Дмитриевич поспешил в областной центр. Обратился он за помощью к чекистам, рассказав о себе, о брате Иване, о товарищах по боевой группе. Ему помогли: Панкратенков жил в селе Зянковцах, Хмельницкой области: там бывшй офицер руководил домом инвалидов.

И снова радостная встреча, снова воспоминания.

Встретились с ними и мы. Память у Александра Максимовича оказалась просто поразительной, что, впрочем, Для людей его военной профессии не было приметой исключительного свойства: Панкратенков, будучи чекистом, служил своему делу не только на границе — он про вёл в разведке всю войну, и лишь спустя много лет демобилизовался. Он рассказал, что с мая 1940 года работал на западном рубеже страны. Пограничный пункт нахо дился в городишке Турке Львовской области. Незадолго до войны чекисты разработали план сбора информации о военных приготовлениях хортистской Венгрии на оккупированном ею Закарпатье: там создавался плацдарм для нападения на Советский Союз. С этого всё и началось…

СЕНТЯБРЬ 40-ГО: ДНИ И НОЧИ

Резкий северный ветер бил в жалюзи окон изящных особняков, выстроившихся на склонах Кальварии — пригорка, где осела ужгородская знать. В сером сумраке к одному из этих роскошных домов подкатил чёрный «Оппель». Узорчатые ворота беззвучно открылись, и машина исчезла в глубине двора.

Спустя несколько минут, гость, которого доставил чёрный «Оппель», поёживаясь, грелся у огромной, выложенной из декоративного зелёного кафеля печки. В свете на стольной лампы поблёскивали стекла узких очков. Хозяин особняка — приземистый, с квадратными плечами капитан венгерской контрразведки Миклош Немеш — всё время пытался поймать его взгляд, но видел только эти холодные стекла, щетинку усов между крупными скулами и резкий подбородок над таким же твёрдым воротником мундира. Лёгкий озноб, который он почувствовал с первой же минуты присутствия гостя, не покидал по той простой причине, что капитан помнил предупреждение начальства: «У этого офицера абвера — самые широкие полномочия, выходящие за рамки миссии советника при нашем управлении. Доложитесь ему по всем делам и примете советы в качестве приказа. В ином случае…»

Начальство не закончило таинственной фразы, однако Немеш понимал, что его ожидало в ином случае. Ему не улыбалась даже перспектива разжалования в рядовые стражники известной тюрьмы Вац, подобно знакомому капитану Биро, который пытался подставить в Дебрецене такому же советнику из абвера агента-двойника, чтобы самому также контролировать операцию по ликвидации подпольной группы, действовавшей в местном гарнизоне. «Камельхарито осталь» была по существу подчинена абверу вермахта, хотя официально отношения венгерской контрразведки со службой Канариса именовались «сотрудничеством с целью укрепления безопасности несения службы в армиях двух стран». Немеш был прекрасно осведомлён и в том, что в последнее время не только один абвер, но и гестапо, и другие управления РСХА проявляют особый интерес к району Карпат. Он почувствовал, что его относительно безмятежная жизнь, заполненная шумными вечерами в гарнизонном клубе, вылазками в горы на охоту и пикниками у развалин Невицкого замка, заканчивается.

Последние месяцы Немеш получил от своего начальства несколько директив, предписывавших усилить прочёсывание районов, в которых велось строительство взлётно-посадочных полос, артскладов, казарм и других объектов, числившихся в списке «Два—X» — особо секретных. Подобные операции Немеш и его служба проводили уже в течение года, но капитан даже получил внушение за то, что до сих пор вытаскивал из сетей не тех, кого нужно.

И всё же Немеш понимал, что чем шире будет забрасывать сети, тем скорее попадёт в них тот, кого они ловят. Он часто себя видел в сером здании генштаба на берегу Дуная и всеми силами старался избавиться от этой столь «дымящейся», как выражался в кругу близких, точки на границе У него были для карьеры достаточные основания, ибо принадлежал он к «Скрещённым стрелам» — одной из самых фашиствующих партий Венгрии — национал-социалистской своре нилашистов. Один из «фюреров» союза приказал Немешу ждать. Ждать команды. И капитан ждал… Однако он все больше чувствовал запах гари, видел, что сверхсекретная линия Арпада, которую сооружают в крае отборные инженерные части под руководством немецких инструкторов, — линия отнюдь не оборонительная. И, будучи кадровым военным, сопоставляя данные, которые имелись в получаемых бумагах, видел, что в Карпатах готовится один из плацдармов войны против Советов.

Поэтому к приезду немецкого гостя Немеш имел, на его взгляд, весьма солидную информацию, которая должна была укрепить его позиции.

Но гость — обер-лейтенант о двойным именем Ханс-Иорген Кнехт, которого Немеш принимал на одной из агентурных ужгородских квартир, видимо, был осведомлён в делах контрразведки не меньше капитана. Он слушал доклад Немеша, ничем не выражая своего отношения, хотя последнему казалось, что его информация не может не заинтересовать сотрудника восточного отдела абвера. Кнехт оторвал от печки свою узкую спину, хлопнул портсигаром и закурил тонкую греческую палитоску. Капитан ожидающе взглянул на советника — тот шагнул к столу, взял пепельницу:

— Все это, конечно, было бы интересно, майн либер капитан, если б не было повторением пройденного…

Немеш наконец смог разглядеть его глаза. Белесые, какие-то выцветшие зенки выглядели странно: ничего не выражая, эти глаза видели насквозь, и Немешу стало как то не по себе. Чтобы скрыть замешательство, он подошёл к уставленному закусками столу и принялся разливать коньяк. Длинноногий гость тем временем спокойно прохаживался, и крупная голова его, сидевшая на узком обтянутом кителем корпусе, то исчезала в тени, то опять появлялась перед Немешем, впиваясь в него глазами-буравчиками.

— Мы умеем читать, майн либер капитан, и знаем что читать. Например, донесения ваших же людей. Да не делайте удивлённого лица, вы понимаете прекрасно о чём идёт речь. Впрочем, могу напомнить…

Кнехт из нагрудного кармана достал чёрный блокнотик и, листая его, процитировал:

— «В июле на участке возле Воловца при попытке перехода границы было задержано пять жителей близлежащих сел и проводник-лесник. Усиленные методы до просов не обнаружили среди них завербованных больше вистских агентов: двое оказались дезертирами венгерской армии, остальные же, включая лесника, хотели перейти на ту сторону, мотивируя свой переход тем, что на преж нем месте не могли прокормиться».

«Согласно заключению следственного отдела г. Baц, 8 доставленных сюда заключённых из Подкарпатья, арестованных за попытку перейти границу в районе Волового, препровождены в тюрьму для отбытия срока заключения, установленного военным трибуналом г. Ужгорода. Однако состава преступления по их обвинению в агентурной работе в пользу Советов после усиленных допросов не обнаружено, и дело должно быть пересмотрено с точки зрения обвинения за попытку нарушения закона об эмиграции…» Абверовец чувствовал себя на белом коне:

— Может быть, добавить кое-что из известного вам дела о пограничных стражниках, которые сделали свой пост в местной корчме, а тем временем чуть ли не полсела перешло границу к русским, уведя с собой даже стадо коров? Унтер с этого поста открыто признался, что заявлял в корчме во всеуслышание: «Пусть русские сами стерегут эти дикие дебри, если им это нужно, а с нас хватит. Гоняться за верховинцами, которые знают в горах тропы, как хозяин в хате знает половицы, — всё равно, что голыми руками ловить беркута».

Внезапно Кнехт остановился и, улыбпувшись, обнажил большие лошадиные зубы:

— Впрочем, я напомнил вам об этом, герр капитан, просто для того, чтобы вам легче было переориентироваться. Собственно, с этой целью я сюда и прибыл, мы же в одной упряжке — не правда ли? — и поднял бокал.

Потянулись к закуске. Затем Кнехт, запивая острый гуляш искристым вином, продолжил спокойнее:

— Невесёлое дело — вылавливать агентуру русских прямо на границе. Ведь выход к Карпатам позволяет им создать с помощью сочувствующих широкую сеть тактической разведки…

— Тем более, что верховинцы видят в них «братьев по крови», им издавна мерещится «воссоединение» с Россией, Украиной…— согласился Немеш.

— Вот, вот. Поскольку здешние русины, мягко говоря, вам вовсе не сочувствуют, ваши поиски выглядят малоэффективными. Между тем, мы крайне заинтересованы, чтобы военно-строительные объекты были ограждены от Дешифровки. Оставьте пограничные заботы — для этого есть другие ведомства, — обратитесь к ульям, вокруг которых вьются чужие пчёлки… Надо сосредоточить усилия вашей осведомительной сети вдоль железнодорожной линии Мукачево — Свалява — Воловец, где создаются склады, и в районе Берегова — где, как известно, у ведомства Геринга имеются свои интересы: военно-воздушные силы требуют обеспечить секретность строительства аэродромов… Как говорят в России, попробуем танцевать от печки. В Мукачеве или Воловце при более квалифицированной работе вы обязательно раскроете людей из военно-разведывательной группы майора Львова, который проявляет особую активность на северо-карпатской границе.

Капитан недовольно прикусил губу: он только что хотел преподнести гостю в качестве «закуски» псевдоним руководителя погранпункта по ту сторону Карпат. Но Кнехт словно читал его мысли. Увидев озадаченное лицо капитана, он снова усмехнулся тонкими губами:

— Не переживайте, майн либер капитан, мы знаем о Советах больше потому, что работаем против них дольше. Но я понимаю, что погранпункт Львова у вас — словно больная мозоль. Постараюсь, чтобы к вам прислали нескольких инструкторов — пусть обучат вашу агентуру искать иголки в стогах сена. Впрочем, это тоже русская пословица. Так вот, мы имеем её опровержение. Иголку в стоге сена легко обнаружить с помощью магнита. Для вас таким магнитом может оказаться не какой-либо корчмарь, которого тайно завербованный большевиками верховинец будет обходить за три версты (заметьте, это тоже русское выражение). Симпатии такого верховинца будет вызывать тот, кто проклинает вас, «мадьярских оккупантов». Не морщитесь, капитан, вы же — опытный профессионал и должны усвоить терминологию красных агитаторов…

— У меня есть такие люди по всей Верховине! — даже воскликнул Немеш.

— Вот с этого бы и начинали. А то слезы да слезы по дырам на границе…

— И всё-таки трудно моим людям прощупывать местное население.

— А вы вспомните о людях прелата Волошина. Жаль, что ваша служба недооценила его идеологии. Национализм, особенно в рамках маленького края, как это Подкарпатье, — интересный инструмент, надо уметь только сыграть на его струнах нужную мелодию… Правда, и здесь ваше управление оказалось просто близоруким. Как исправить промах? Среди разогнанного войска бывшего «президента» Карпатской Украины попытайтесь всё же подобрать нужных вам людей. И ещё одно: не ищите раций—русские всего в двух километрах от ваших укреплений, и с их стороны было бы расточительством засылать за Карпаты профессионалов с радиопередатчиком — ищите «пчёл», сборщиков разведанных, среди простонародья…

Толстяка-капитана не покидало ощущение, что он, наконец, имеет покровителя, которого прислала не иначе, как сама его, Немеша, партия.

И эти мысли Немеша как будто угадал наставник из абвера. Перед отъездом в Будапешт Кнехт взял его за локоть и неожиданно сказал:

— Я готов передать от вас карпатский привет господину Деже, майн либер капитан.

И самодовольно ухмыльнулся, увидев, как стушевался Немеш: Деже Ласло, начальник оперативного отдела генштаба, был непосредственным шефом капитана в армейском отделении «Скрещённых стрел» — самой влиятельной из всех национал-социалистских групп, которые являли собой к началу войны сборище отъявленных авантюристов. Главарь партии Салаши вынашивал идею «хунгаризма» — венгерской разновидности национал-социализма. Он даже бредил надеждами, что настанет час, когда и сам германский фашизм уступит «хунгаризму» господство во всём мире. Но к этому времени надо было, по мнению Салаши, приблизиться на горбу Германии. О «дальнем прицеле» знали пока что лишь особо доверенные лица нилашистской партии, а Немешу полагалось видеть только лицевую сторону медали с надписью: «С Великой Германией — до её полной победы». Поэтому то, что Кнехт затронул неожиданную тему, смутило капитана ненадолго. Он тоже улыбнулся…

* * *

Ночь косым дождём стучала по окнам, будто кого-то вызывала.

— Устроим сквознячок…— майор, руководивший затянувшимся совещанием, подошёл к двери и приоткрыл её в коридор. Сразу потянуло свежим воздухом. Офицеры, не вставая с мест, сделали перекур. Майор тоже достал свою трубку, но, сев за стол, продолжил:

— Итак, товарищи, подытоживая ваши сообщения на данном совещании и имеющиеся оперативные данные, следует обратить особое внимание на такие факторы.

Первое. Интенсивное сооружение так называемой линии Арпада носит не обычный для приграничных укреплений характер. Сооружение казарм, артполигонов, прокладывание линий связи рассчитано на крупные воинские соединения. Венгерско-фашистское командование ожесточило контроль на железнодорожных магистралях и автострадах, ведущих в Карпатский район, ввело частую смену пропусков, особые отметки на документах граждан ских лиц, занятых по службе в пограничной зоне. Все это подтверждает вывод последней ориентировки, согласно которой официальное присоединение Венгрии к трёхстороннему Берлинскому пакту — дело не месяцев, а дней. Налицо — создание мощного плацдарма на рубеже нашей страны, а тем, кто охраняет эти рубежи, не безразлично, что происходит по ту сторону…

Второе. Поток беженцев — преимущественно верховинцев, жителей горных карпатских сел — увеличивается. Мы обязаны создать все условия для скорейшей проверки перебежчиков и их трудоустройства. В то же время нельзя не учитывать патриотического чувства братьев по крови, стремящихся к воссоединению со своей Родиной, к борьбе с ненавистными им оккупантами. При проверке и отборе полезных людей следует учесть опыт группы товарища Данило, интернациональной по своему характеру: в ней, рядом с украинцами, мужественно и смело действуют венгры, словаки… Классовый принцип — главный в нашем подходе к организации военно-разведыва тельных групп тактического назначения. Мы обязаны максимально расширить зону действия групп, охватить весь край за Карпатами. Нельзя терять ни одной минуты. Промедление здесь смерти подобно…

Офицер, которого по ту сторону Карпат знали в качестве майора Львова, на этом закончил и устало молвил:

— Можно расходиться. А вы, старший лейтенант, на минутку ещё задержитесь…

Когда они остались вдвоём с Панкратенковым, майор заговорил с ним уже по-товарищески:

— Садись, Александр Максимович: «перекурим» ещё разок это бессонное дело.

— Да, пока имеем — перекурим, — ответил офицер, известный подпольщикам под именем Орлова. — Война ведь за порогом, а, Федор Иванович? Не первый же год мы с тобой на границе, чуем её, проклятую, за тридевять земель, а тут совсем под боком — как же не почуять?

Они переглянулись, и какое-то время в комнате царила тишина. Александр Максимович смотрел, как тянутся к форточке сизые струйки дыма. Вспоминал Дальний Восток, но воспоминания мелькали, словно выхваченные окном поезда картинки пейзажа. Вот они с Федей, опухшие от бессонницы и комариных атак, сторожат в засаде контрабандистов у Амура… А вот его, Санькина, свадьба с Полиной — свадьба, которую они даже не догуляли, потому что в четыре ноль-ноль по тревоге отбыли с Федей на Халхин-гол… А теперь — Карпаты. И, размышляя над новыми событиями, в которые окунулись с другом после перевода в этот городок со странным названием Турка, старший лейтенант вдруг почувствовал, что все прежние годы, пока он ловил контрабандистов, спасал от голода беженцев из Китая и бил японских самураев, — всё это время жил он ожиданием главного. И что этот главный его бой — не книжный, не придуманный, не увиденный мельком в тяжёлом сне, что он уже стучится, как этот дождь в окно, и от всего этого заныла левая рука, прошитая лет десять назад пулей. Он взглянул на майора и лишь сейчас заметил, какие глубокие складки сжали Федины щеки…

Они понимали друг друга без слов. И Александр Максимович ничуть не удивился, когда услышал:

— Все логично, Сань, — Львов тяжело зашагал по комнате, нещадно дымя трубкой. Потом подсел к Орлову вплотную и напряжённым шёпотом добавил:— На днях в штабарме встретил Филиппенко. Ты его должен помнить ещё по Посьету — рыжий такой, рябой — теперь в оперотделе штабарма работает. Так вот он сообщил: в Берлине в ОКБ генерал-полковником Йодлем были проведены переговоры с представителями венгерского генштаба по координации мероприятий, связанных с реорганизацией, оснащением, а также оперативной и боевой подготовкой венгерской армии. Предусматривается прикомандирование к воинским подразделениям инструкторов для непосредственного руководства этой реорганизацией.

— Значит, опасность для наших групп возрастает вдвое, — заметил Панкратенков.

— Да, на них и без того охотников хватает, — согласился майор. — Вот тебе информация для самообразования. У Хорти всеми вопросами политических расследований занимается 2-ой отдел генштаба. В его пределах имеется подраздел «Д» (от слова «дефензива» — оборона) — это контрразведка «Кемельхарито осталь», или «К-осталь». Не спутай с другим «К»: в пототделе 2/Д имеется у них спецгруппа «К» — она занимается делами коммунистов. В общем наших друзей закарпатцев подстерегает там и контрразведка, и военная жандармерия и пограничная полиция, и просто жандармы да всякие агенты, предатели. Кроме того, из Будапешта всё время наезжают оперуполномоченные, вроде младшего лейтенанта Югаса…

— Не хватало только абверовских сыщиков!

— А знаешь ты, что группу офицеров венгерского генштаба прогерманской ориентации возглавляет сам его начальник генерал Хенрик Верт? Этот деятель вошёл в доверие к Хорти ещё в девятнадцатом, когда он командовал дивизией венгерской Красной гвардии под Сольноком и передавал секретные приказы главнокомандования в контрреволюционный центр в Сегеде.

— Провокатор со стажем.

— Да и те товарищи из Венгрии, коминтерновцы, которые перешли границу, рассказывают… Оказывается между различными фашистскими группами — их там у Хорти порядочно — всё время шла грызня, и вроде бы раньше нилашисты, эти самые «Скрещённые стрелы», на ходились в опале. Но, как это у нас говорится, — ворон ворону глаз не выклюет? Буквально днями Хорти выпустил из клетки их вожака — Салаши: тот был раньше осуждён за «антиправительственную деятельность», то есть слишком рьяно рвался на престол. И вот теперь фашистская свора загалдела во весь голос снова и даже про никла в тайный союз Хорти — так называемый «Экс». Hе говорю уже о том, что многие продвинулись на высшие военные должности… Оно не удивительно: волчья стая почуяв добычу, всегда позабывает о грызне.

Панкратенков вставил:

— Конечно, они чувствуют, что общая граница с Со ветским Союзом является надеждой не только для за карпатских украинцев, но и для самих венгров, которые помнят Советскую республику девятнадцатого года.

— Будь здоров и не кашляй, — не удержался Федор Иванович от своей любимой поговорки. — Абвер — он в их усердии ничуть не сомневается. Здесь, думаю, другое гитлеровцы не очень-то убеждены, что Хорти в такой заварухе сумеет удержать в руках Закарпатье: вон как бурлит край, свои же люди — рядом, сразу за перевалом. Абверовцы, понятно, будут надзирать прежде всего за обеспечением безопасности военно-стратегических объектов. Они знают, что мы непременно используем помощь населения, которое тянется к нам, братьям…

— Значит, поединок?

— Поединки. Каждый день и не с одним врагом. Сегодня — с тем обером из абвера, но где же гарантии, что против нас не будут действовать и люди шестого управления РСХА? Знаешь, я знакомился с их AMT-VI — это служба, в которой жестокость и хитрость достигли совершенства… Конечно, они все будут стараться нейтрализовать группы патриотов, которые созданы в Карпатах, и, чтобы сохранить скрытность сосредоточения воинских частей, подсовывать нам дезинформацию.

— Ну, на это они мастера.

— Я с тобой согласен, Александр Максимович. Но мы должны опередить их действия — не на шаг и не на два. Нужны точные сведения, что они готовят. А если склады ложные, аэродромы ложные? И нападут фашисты с другого участка, а этот отвлекающий?

— Не похоже, — замыслился старший лейтенант.

— Мало что не похоже. Вспомни Халхин-гол. Кое-чему там научились… Так вот твоей ближайшей боевой задачей будет руководство новой разведгруппой — есть у меня уже на примете один человек, даже прошёл у нас подготовку… Он явился к нам ещё прошлой осенью. Помню, лили дожди. «Так лучше убегать — никто на след не выйдет», — пояснил он мне. Сразу было видно: с ним можно поработать…

— Это очень кстати. У меня есть хорошие данные по Кикине, с хутора под Береговом. Знаешь, он в июне прислал материал, так я перепроверил — товарищ подходящий. Вот, думаю, если бы ты ещё хоть одного новенького подкинул — я бы его к Кикине и направил…

Майор, подумав, шлёпнул по столу ладонью:

— Ну что ж, пора идти на боковую. Завтра продолжим разговор.

На другой день майор Львов вызвал закарпатца, о котором говорили с вечера.

— Знакомьтесь, Иосиф Дмитриевич, — представил ему Панкратенкова, — это старший лейтенант Орлов, он будет в дальнейшем вашим непосредственным руководителем.

Светловолосый верховинец подошёл к Орлову и стал по стойке «смирно».

— Разрешите представиться: Лой!

— Ладно, — широко улыбнулся Орлов. — Выйдем на свежий воздух — пройдёмся, побеседуем…

Есть люди, располагающие к себе с первой минуты. Иосиф почувствовал: этот сероглазый офицер — человек, с которым можно говорить, как с товарищем — прямо, непринуждённо, обо всём. И начал рассказывать, чему его уже научили. Сообщил, что знает, как вести визуальные наблюдения, определять фарватер рек, длину и ширину мостов, размеры тоннелей.

— И фотодело знаю, — прозвучало в устах верховинца настолько наивно-торжественно, что Орлов невольно подавил улыбку. А тот продолжал:— Пистолет освоил как будто неплохо, да и отец охоте обучал.

— Ты, вижу, совсем грамотный, — Орлов слегка потёр подбородок. — Ну, это хорошо, что так в себе уверен. Уверенность — полезное дело. Только учти — не самоуверенность. — Тут же молниеносно перехватил руку собеседника, дёрнул на себя, и тот не успел опомниться, как оказался на траве. Старший лейтенант помог ему подняться и принялся снова потирать подбородок:— Это я так, в порядке профилактики. Тебе не обязательно придётся «бить навзлет». По-моему даже нежелательно. Разведчик, которому приходится стрелять, себя демаскировал. А, демаскированный, он уже не разведчик. Нам же хочется, чтобы от такого легиня^[34], как ты, было побольше пользы. Сейчас собирайся — поедем на заставу, где ты к нам переходил границу. Покажешь по карте возможные проходы. А к вечеру — видимо, снова задождит — пойдём в горы, осмотримся.

— Слушаюсь…— ответил Лой уже не так громко: урок Орлова всё-таки заставил задуматься…

Возвратились с границы промокшие, серо-зелёные маскхалаты вывалялись в рыжей глине. Пока, сидя в дежурке, сушились, Орлов слегка экзаменовал своего ученика. Тот должен был по памяти повторить курс, проложенный по карте — вплоть до той тропы, которую назвали оленьей. И тут Лой убедился, какая у его наставника память. Закрыв глаза, Орлов то и дело поправлял верховинца, вставляя: «А вот справа — разбитая молнией сосна… Тут по курсу на юго-восток — три лисьих норы, видимо крупный выводок, — хороший ориентир, следует запомнить… А здесь — ты забыл — лощину недавно перегородили камни, значит, обвал был — здесь „удобный проход…“

И вдруг предложил:

— Вот что, Иосиф Дмитриевич, расскажи-ка о себе. То, что написал ты в автобиографии, — это, так сказать, сухая проза. Давай по душам. Вот что тебя к нам привело?

Лой уже привык к неожиданным поворотам мысли своего командира. Уселся у окна и, жадно вдыхая влажный осенний воздух, начал рассказывать.

…В середине 30-х годов туризм в Карпатах входил в моду. По дороге, ведущей из Хуста к перевалу, ползли шумные автобусы, мчались форды, тянулись вереницы путешественников, которых манила деревянная Верховина с карпатским чудом — Синевирским озером. Туристы обычно делали привал на середине пути — в селе Вучковом: впереди открывались крутые серпантины. Торопливо щёлкали фотоаппараты, фиксируя горные пейзажи и приземистые хаты под остроконечными, выстланными почерневшей соломой крышами, из-под которых вечно просачивался дым.

Из хаты к машинам часто выходил старик Дмитрий Лой. Он держал в руках вуйоши — домотканые куртки из грубой овечьей шерсти, вышитые рубашки и другой товар. Выходил с надеждой: авось заезжий господин что-нибудь и купит.

Трудная была доля у старого Лоя — отца пятнадцати детей. Никак не мог свести концы с концами, хотя не раз, а дважды пересекал океан в поисках куска хлеба и слыл в Вучковом мастером-портным. Дети умирали…

Подрос старший сын, Иосиф. Хозяин вучковских лесов чех Скоупил согласился принять паренька в лесную управу. Считался Иосиф учеником на лесника, а был в панском доме обычным слугой. Лесмистер имел немалое хозяйство: десять коров, две пары коней и с десяток гектаров земли. Иосифу пришлось чистить хлевы, таскать скотине воду, косить сено.

Потом его призвали на воинскую службу, и оказался в Моравии. Но пробыл там с небольшим три месяца: фашисты оккупировали Прагу, Чехословакия распалась. А в Вучковом уже объявился новый управляющий — из Будапешта. Для Иосифа мало что изменилось: хозяйство у нового, венгерского, лесмистера было отнюдь не меньшее, чем у прежнего.

Вечерами у корчмы хлопцы все чаще заводили разговор о том, как перейти границу, чтобы потом вернуться вместе с русскими, освообдить родные горы. Иосиф Лой тоже готовился «на тычья»^[35], но его призвали в венгерскую армию.

В хустских казармах было больше парней из Верховины. Иосиф подружил с одним гуцулом — из Раховщины. Конечно, у них не было друг от друга тайны. Лой как-то сказал:

— Хватит нам шушукаться. Мы не понимаем по-венгерски, а они, тем более, не понимают нас. Давай говорить смело — то, что думаем: надо взять винтовки и топать к русским, своим людям.

Не прослужив и одного месяца, Лой и его товарищ решили дезертировать. В ненастную осеннюю почь они пустились вверх по течению Рики. Утром вошли в лес у Вучкового. Иосиф наведался в ближайшую окраинную хату — к Василию Литке и попросил известить родных о своём побеге. Василь вернулся с плохой вестью:

— У вас там жандармы… От старика-отца допытываются, где он тебя спрятал.

— Понятно, — спокойно ответил Иосиф. Литка дал хлопцам хлеба и сказал:

— Заправитесь в дороге — вам надо торопиться. И всё-таки советую идти не напрямик через Торунский перевал, а свернуть к полонине Озёрной — там вроде бы тише…

У самой границы беглецов обстреляли, и они друг друга потеряли. На советскую заставу Лой пришёл один…

Прошла ещё целая неделя и, как казалось Иосифу, самая длинная за время его прибывания на пограничном пункте: плотно,словно патроны в обойме, были набить: дни этой недели — с напряжёнными тренировками, с обсуждением первого задания. И вот снова вызвал майор Львов.

— Ну, как успехи, старшина? Пора за работу. Пора, пора… Осталось одно: придумать вам псевдоним. Вы как-то говорили, что в Карпатах много серн — косуль. Вот на одну, скажем, будет больше — согласны называться Косулей?

— Согласен.

— Тогда лёгкой вам тропы, товарищ Косуля…

ОКТЯБРЬ 40-ГО: КАРПАТЫ И АЛЬПЫ

Лой перешёл границу в районе Воловца. Он счастливо миновал патрульных и утречком уже был в Каноре. Другая ночь застала Иосифа на боржавской полонине Кук. Набродившись по безлюдным взгорьям, он прилёг в заброшенной с осени колыбе — хижине пастухов. Сразу спускаться в Вучковое не рисковал — решил осмотреться. Следующий день выдался солнечным, красивым. Иосиф невольно залюбовался зелёными смерековыми верховинами, серебряными нитями потоков.

— Дома! — вздохнул он, переобувая постолы. Одет был по-пастушьи — в грубую серьмягу и старые штаны, на затылке торчала дырявая шляпа, а в перекинутой через плечо торбинке лежала горсть кукурузных зёрен.

Пожёвывая зерна, принялся обдумывать полученное задание.

Создание новой разведгруппы надо было начинать с Василия Кикины. Иосиф знал, где его искать даже без инструкции. Немало безземельных верховинцев в середине тридцатых годов переселялось с гор в долину Боржавы. Осваивали пустоши, потихоньку строились. Так на Береговщине, вблизи села Мачолы, возник хутор Хуняди. Сюда переехали из Вучкова семьи Юрия Плиски, Василия Кикины…

Когда старший лейтенант назвал Кикину, Лой даже вскочил: это же его бывший односельчанин! Орлов и Львов тоже были рады, когда оказалось, что Кикина и Лой — родом из одного верховинского села. Дело решалось проще — Иосиф направлялся к хорошо знакомому краянину.

— Кое-какие весточки твой земляк нам подавал, — открылся Орлов. — Вот ты и попробуй с ним поговорить — решится он на большее, руководить на месте целой группой? Особенно, конечно, не дави — ведь не все такие отчаянные и быстрые, как ты. Тут риск большой, поэтому не каждый, пусть и хороший, человек на него пойдёт.

— Надеюсь, Кикина пойдёт, — ответил ему Лой. — Тем более, что пугливых я в нашем Вучковом что-то не припомню…

По дороге к Кикине поручалось выполнить побочное задание — проехать вдоль Рики — от Вучкового до Хуста — на велосипеде, чтоб понаблюдать за сооружением военных объектов и дислокацией частей. Расположение дороги надо было снимать «Кодаком», который лежал в торбе, завёрнутый в бумагу и засунутый в мешочек с мукой…

Вечером Иосиф приблизился к родному селу.

В урочище Млаки, на отвоёванных у гор клочках земли бедняки из года в год садили картофель — верховин-ский хлеб. Поле примыкало к лесу фирмы, кишевшему дикими свиньями. Они уничтожали крестьянский урожай, но убивать их, даже заходить в лес строго воспрещалось. И вот, спасая скудное добро, бедняки ночами жгли костры, чтобы хоть таким способом отпугивать животных.

Так было и на этот раз.

У огня молчаливо коротал ночь Лой-младший — Иван. Ел печёный картофель.

— Помощника не нужно?

— Брат! — обрадовался парень, вскочил на ноги. — Ты прямо с того света… Живой!

Иосиф, подбросив в костёр хворостин, стал рассказывать о том, где был и что видел. Когда Иван его спросил, зачем возвратился, он ответил коротко:

— Дело привело…

— Так ты идёшь домой, в Вучковое?

— Не совсем. Поеду в Хуст, оттуда в Берегово. Только добираться туда на автобусе было бы рискованно:

— У нас же есть велосипед, разве ты забыл? Иосиф осторожно разломил горячую картофелину.

— Велосипед-то есть, но какой? Спортивный. Он у нас такой — один на всю округу. Велосипед приметный. Понял?

— Не беда, достанем неприметный, — пообещал Иван. — Да, вот что ещё…— предупредил Иосиф. — Дома ты пока что обо мне молчи. Буду возвращаться — встречусь я с родными.

Под утро братья Лои спустились в село. Иосиф зашёл к родственнику Миколе Шегуте, жившему на отшибе. Там остановился и сразу лёг поспать. Тревожным был этот дневной сон, парень просыпался от каждого шороха…

На другой день Иван ожидал брата, как условились, за речкой. Оглядывал старый велосипед, одолженный им у побратима как будто для себя. Иосиф надел тёмные очки, перевязал голову бинтом и покатил по шоссе на Хуст: со стороны могло показаться, что побывал человек в аварии и вот едет в город, к врачу. Но у моста через Рику «раненый» вдруг притормозил и завернул в кусты. Оглядевшись, достал из портфеля фотоаппарат, ловко нацелил объектив на сооружение. Сделал несколько кадров, на время спрятал аппарат и отъехал дальше…

В Мачолу-Хуняди Лой прибыл поздно вечером. Там разыскал крёстного отца — Юрия Плиску. Тот устроил гостя у себя на обороге, а сам пошёл к Кикине — в другой конец хутора.

Василь разбудил Лоя на рассвете. Прилёг на сене рядом. Покусывая стебель, принялся слушать Иосифа, который сразу же сказал:

— Я был за перевалом. Вам большой привет от майора Львова.

— Получили, значит, от меня записочку! — не удержал волнения Кикина. — Хорошо, что ты пришёл, я передам ещё. В Берегове у меня знакомый, который служит писарем в полку. Через него удалось узнать состав этого полка, его вооружение…

Лой взял Василя за руку:

— Это хорошо, но стоит ли идти на такой риск из-за одной записки? Поймите меня правильно: на вашем полку свет клином не сошёлся, хоть он и расположен в самом центре города. Надо создать более широкую сеть по сбору информации — тогда стоит и порисковать.

— Что же в таком случае требуется от меня? — отбросил стебель Кикина.

— Сначала — ваше доброе согласие возглавить это дело непосредственно на месте. Если согласитесь, то майор Львов хотел бы с вами увидеться…

Кикина сказал:

— Через два дня буду в Вучковом. Остановлюсь у родственников… А тем временем хотел бы обследовать в Берегове стрельбище, а ты можешь тут недалеко снять лётное поле. Не идти же через перевал в пустыми руками.

Лой той же дорогой возвратился в родное село. Попросил Шегуту, чтобы привёл брата и отца. Когда все собрались, начал рассказывать о жизни в Советском Союзе.

— Будет и у нас так, непременно будет… Старик вздохнул:

— Но ведь в горах столько венгерского войска, кто его прогонит?

— Прогоним, — легко поднялся Иосиф. — Надо только начинать. И есть у меня думка…

Собственно, первым эту мысль высказал Орлов. При разработке задания он напомнил Лою:

— Ты говорил, что брат — мировой парень. Да и отец, наверное, старик боевой…

— Вас понял, товарищ старший лейтенант, — перебил Иосиф. — Я и сам хотел, было, просить вашего разрешения включить в группу брата и отца, да как-то не решался.

— Думал, обвиыо в семейственности? Это как раз тот случай, когда семейственность на пользу.

— Будет сделано! Орлов, подумав, уточнил:

— Ну, а что ты поручишь отцу?

— Как что? Он — охотник, в осеннюю и зимнюю пору бродит по лесам, вот пусть потихоньку высматривает, что там гонведы строят.

— Это слишком просто. В лесу может успешнее действовать лесник… А вот ты упоминал, что отец—мастер на все руки.

— Ага, он шьёт… делает красивые поясные ремни, а уж ковровые дорожки ткёт лучше нашей мамки. Да и брат возле отца кое-чему уже научился.

— И, следует думать, заезжих туристов интересует на родная верховинская одежда?

— Это точно.

— Правда, сейчас там бродят туристы, которые скорее охочи к офицерской форме… Но всё равно, если человек приезжий, к тому же при деньгах, можно ему предложить товар.

— Вас понял, товарищ старший лейтенант.

— Да и хорошо бы, если бы отец с братом поторговывали больше вдоль стратегической дороги, поближе к военным. Только предупреди: там и в самом деле придётся смотреть в оба — на покупателя — кто он? — и на нужные объекты. Надо иметь в виду, что теперь в Карпатах немецких коммерсантов развелось, как мух в базарный день… Впрочем, старик, которому маскироваться легче, может поторговывать и сам, а брату Ивану передай «Кодак», научи снимать…

Попыхивая люлькой, отец молча выслушал Иосифа и только одобрительно кивнул головой. А Иван сказал: «Где ты, там и мы!» Не любили в Вучковом долго говорить о серьёзном деле. А когда Иосиф спросил насчёт Поповича, отец и брат, солидно поразмыслив, ответили, что было бы неплохо привлечь к работе и соседа.

Иван, который был на два года моложе, всегда считался с мыслями Иосифа, как старшего брата: у них старшинство было в особом почёте. А теперь к тому же обрадовался, что Иосиф, который в его глазах уже был настоящим советским разведчиком, советуется с ним. Потом, Ивану нравился лесник — Федор Иванович Попович, часто коротавший вместе с ними зимние вечера…

— Хотя ему четвёртый десяток, а нас с тобой ещё пересилит, — хлопнул Иван брата по широкому плечу.

А отец добавил:

— У Федора силы на двоих, а смекалки — на троих. Годится, ей-богу, годится…

Разошлись поздно ночью. Опасаясь жандармской облавы, Иосиф остался. Заночевал снова у Шегуты. А утречком Иван к нему привёл дядька Федора. Остались с глазу на глаз.

— Не буду от вас крыться, — сказал ему Иосиф, — пришёл я из-за гор. Служу в Красной Армии. Рассказывал моим командирам про наше село. Про семью, про соседей. Теперь о вас там знают, как о надёжном человеке. Предлагают помочь в нашем деле…

— А как? — прижмурился лесник. — Разве что выкрою дровишек.

— Дрова зимой не помешают. Но не об этом речь. Как помогать — вы скоро поймёте, если псов-фашистов ненавидите, как мы…

— М-мы, — хмыкнул Попович. — Сколько же вас, таких «ненавистников»?

— Сколько есть — я всех вам передам. Сами знаете, как за мной здесь жандармы гоняются.

— Напугал. Да, если хочешь знать, я года три тому на Рике двух жандармов так друг о дружку стукнул, что потом их водой отливали. И, конечно, сразу же им перехотелось разгонять забастовщиков.

— Драться теперь придётся разве что напоследок, а сначала…

И Лой рассказал, чего ждут от Поповича советские товарищи: лесника предполагалось сделать связным Кикины.

Вскоре в новом серяке явился отец — было видно, собрался в дорогу. Он объяснил сыну:

— Видишь ли, с того времени, как ты бежал за перевал, прошёл целый год. За это время у границы могли появиться новые посты. А ты, наверное, хотел идти по прежней, проверенной дороге.

В самом деле, спохватился сын, он об этом как-то не подумал. К тому же на этот раз у него материалы, плёнки. Нужен проводник!

— Есть там один человек, — продолжал отец. — Федор Хмиль, лесник. Я как-то шил ему серяк. Помню, говорили о России… Да и живёт под самым перевалом, на хуторе Лопушном.

Отец сел в автобус, который шёл из Хуста в Торунь. В горах нашёл Хмпля. Сказал прямо, без обиняков:

— Знаю тебя, Федор, не первый день и не первый год — могу тебе довериться. Сын Иосиф и его товарищ хотят уйти в Россию. Не покажешь им свою тропинку?

Хмиль, улыбнувшись, молча пожал его локоть.

Шумной ветреной ночью Лой с Кикиной перешли границу. На советской стороне дорогу преградили пограничники. Лой назвал пароль:

— Я — Косуля. Направляюсь к Орлову…

Орлов встретился с ними в коридоре, крепко пожал им руки:

— С прибытием, товарищи! Мы, признаться, уже заждались. Ну, заходите, заходите…

Лой отпорол подкладку серяка и достал записки, которые приготовил Кикина. Выложил на стол плёнки. Орлов бегло пробежал глазами донесение и сразу же оценил роботу:

— Спасибо. Молодцы… Ну, а теперь… Как говорил Кутузов, солдату перед боем надо первым делом хорошенько выспаться.

* * *

В Гармиш-Пахтеркирхене, бывшей зимней олимпийской столице, погода на этот раз удивила не только заезжие парочки, приехавшие в предгорья Альп из Мюнхена, Дрездена, Лейпцига на собственных машинах полюбоваться видами, посидеть в сказочном гроте, где день-деньской гремели марши. Даже толстяк Франц, владелец известного пивного мабара «Кранц-отец и сыновья», отстегнул фартук и, позабыв о кровяных колбасках, жарившихся на кухне, выскочил на белую, совсем белую мостовую улицы, где забавлялись его внуки. Снег нагрянул необычно рано, а лёгкий морозец позволил трамбовщикам горнолыжных трасс проложить для гостей, отдыхавших в Гармише, удобные маршруты среди тихих серебристых елей.

Из домиков, которые, казалось, обошли все бури, бушевавшие в последние месяцы сорокового года, вывалились грузные бюргеры в цветных свитерах и их солидные подружки, мечтавшие сбавить вес в горах, шумно шли к подъёмникам.

Разве что Ханс-Иорген Кнехт, сметая снежок с панели летнего бассейна, устроенного среди дачного дворика, скучающе поглядывал на сытых туристов. Он ждал, пока появится Кнехт-старший, его высокопоставленный «фатти». Дача — стилизованный под старинную крепость домик, с маленькими башенками, каменной стеной и даже рвом, была выстроена Иоргеном Кнехтом, владельцем крупного химического концерна в Эссене за последние года полтора — насколько знал Кнехт-младший, за счёт прибыли от срочных военных заказов, — и отец проводил в ней не менее трёх-четырёх месяцев в году, проложив сюда линии связи со своими заводами и компаньонами. Сам Ханс неохотно наведывался в отцовское «гнёздышко», ибо он побаивался своего «фатти»: тот держал его на расстоянии, только один раз и позаботился о нём — устроил в службу абвера. Сделать это Кнехту было вовсе нетрудно, ибо он принадлежал к «кружку друзей фюреpa» — обществу избранных и доверенных лиц из высших промышленных, финансовых, военных кругов. Кнехт был на близкой ноге с теми, перед которыми сынок, в общем обладавший завидными нервами, робел, как гимназист. Солидная служба тем не менее не приблизила отпрыска ни на шаг к полным отцовским сейфам, хотя он в душе на это весьма надеялся. И теперь Ханс терялся в догадках, зачем он вдруг понадобился «фатти». Вызвал начальник их отдела, вручил предписание — явиться сюда, в Гармиш, не преминув заметить, что о сроке его возвращения сообщит ему отец.

У калитки скрипнул снег. Кнехт-старший, затянутый в коричневый с яркими цветами свитер и узкие брюки, отбил лыжи и поставил их аккуратно в стойку. Ханс поднялся, подумал про себя, что глава их семейства, несмотря на все шестьдесят лет, подтянут, как солдат. Ещё бы — три хорошеньких массажистки на утреннем сеансе, тренер-гимнаст после обеда, лыжи, хвойные ванны, а ты возись с вонючими клиентами в каких-то непонятных карпатских сёлах…

Герр Иорген шагнул к нему навстречу и, нахмурив брови, заглянул в глаза.

«Все знает, — отметил про себя сынок, — буквально все. Неужели начальство ему докладывает о моей работе?»

— Да, в Карпатах совсем огрубел, одичал…— прочитал он мысли своего папаши. — Но не беда, мне предстоит более приятная миссия. Недаром я изучал французский

— С твоей «приятной миссией» придётся обождать…— отец повернулся и зашагал к дому.

Ханс знал его привычку и, не ожидая приглашения последовал за ним.

Усевшись на старинный жёсткий стул в небольшом кабинете и закурив сигару, Кнехт-старший продолжил свой разговор с сыном. Как и раньше, в редкие их встречи, герр Иорген цитировал фюрера вперемежку с Ницше преподавая сыну известные истины об «избранности нордической нации». Затем открыл папку и прочитал выдержку из документов второго венского арбитража, знакомых службам абвера до каждой запятой. Тем не менее сынок счёл нужным помолчать, изобразив полнейшее внимание. А отец разошёлся:

— Мы заставили эту полнейшую бездарность в сюртуке — венгерского премьера — подписать то, что нам было нужно. Я имею в виду соглашение о «национальных меньшинствах». Этот термин временный — наше меньшинство на отданных им землях впоследствии станет большинством. А пока что, согласно формальностям, венгерское правительство будет заботиться о том, чтобы немцы, проживающие в Венгрии, не терпели никакого ущерба из-за национальности и национал-социалистского мировоззрения, с которым они солидарны. Кроме того, им предоставляется право создания своих организаций и свободного общения с Германией на культурном поприще.

— Это интересно, мой фатти, — Ханс слегка притронулся к прилизанным волосам.

— Интересно, дорогой, другое, — торжественно продолжал Кнехт-старший. — В тридцать шестом я был в качестве гостя графа Шенборна в Подкарпатской Руси и посетил одно село…— Он вставил монокль и прочитал с трудом название селения на жёлтом обороте фотографии, лежавшей на столе:— «Уст-тшерное»… С этим «буковым языком», как острят венгерские коллеги, можно вывихнуть челюсть… Помню, оттуда направился по красивой речке к чудо-озеру. Там великолепные леса, а выходы породы на берегах свидетельствуют о наличии богатых минералов. И я себе подумал: это самое карпатское Уст-тшерное должно быть названо иначе — ведь там живут немцы, настоящие немцы! В двух шагах от нетронутых корабельных сосен и в трёх — от богатейших залежей соли. А вот типичный верховинец, село Вутшковое.

Поймав вопросительный взгляд сына, Кнехт самодовольно заключил:

— Я все уже предусмотрел, Ханс. Наступило время заполучить нам этот лес, эту соль и кое-что ещё. В Карпаты уже отправилась группа моих изыскателей и инженеров — ты встретишь их там в качестве организаторов вечеров «немецкой национальной культуры». Придали им для пущего эффекта двух певиц и конферансье. С Будапештом я договорился — и мы создадим смешанное акционерное общество по использованию естественных ресурсов этого района. Твоя задача — подобрать будущих надзирателей из тамошних немецких колонистов… И не смотри на меня так, словно тебя ожидает открытие нового острова и приручение туземцев. Наши острова теперь— в Европе. Германия создаст себе колонии на своём материке!

Ханс сразу оживился. К тому же «фатти» наконец намекнул:

— Пора тебя, сын, запускать в дело. Здесь — инструкции, — и Кнехт ногтем подтолкнул пакет к краешку стола. — А что касается твоих непосредственных обязанностей, то будешь совмещать приятное с полезным. Кстати, чем больше мрази уберёте с карпатского плацдарма, тем оно будет лучше и для нашего концерна.

И старый Кнехт, взглянув на часы, отправился принимать лечебную ванну.

Ханс принялся рассматривать снимки. На одном седой старик в вышитом кожухе стоял у порога, показывая детям каракулевые шапки. На обороте была надпись «4 км до озера Синевир». «Пунктуальность фатти чувствуется во всём, — усмехнулся Ханс. — Если бы был настолько пунктуальным, чтобы вложить сюда и чек — на расходы в интересах фирмы…»

Ханс-Иорген Кнехт поднялся, расправил плечи, подтянулся. Он почувствовал, что снова входит в свою роль.

ЯНВАРЬ 41-ГО: МЕЧИ И СТРЕЛЫ

Прикосновение к их истории — это прикосновение к подвигу. Подвигу ежечасному и потому особенно волнующему — даже с высоты наших дней, отдалённых от военных лет не одним поколением. Кажется удивительным, что эти простые жители Верховины, не поднаторевшие пока что в ратном деле, не получившие даже образования, о котором мечтали, и не познавшие достатка, к которому стремились, без колебаний вышли на борьбу с врагом, имевшим за плечами опыт порабощения Западной Европы и обладавшим в полной мере искусством провокации, коварства, жестокой расправы над противником, — что будут эти люди храбро сражаться с палачами в облике представителей «высшей расы», не боясь глядеть каждый раз в лицо смерти.

Это был народный подвиг. Приобщитесь хотя бы к историям, о которых мы рассказываем, и убедитесь в этом: в каждой из разведывательных групп, боевые страницы которой открылись или открываются, участвовали люди различных национальностей, вероисповеданий, характеров. Это сражался народ…

Мы долго говорили с Панкратенковым о смелых верховинцах. Александр Максимович, конечно, был взволнован больше нас, ибо все пережил сам. Он рассказывал:

— Знаю и очень хорошо Иосифа Лоя. Меня с ним познакомил начальник погранпункта Федор Иванович Говоров, он же — майор Львов. Сбросив гонведовский мундир, в котором к нам перебежал, Иосиф попросился в ряды Красной Армии, чтобы поскорее освободить и Закарпатье. Понравился нам этот бесстрашный парень. По нашому заданию он создал в родных местах группу военных разведчиков и помогал руководить её деятельностью.

Бывший старший лейтенант Орлов запомнил всех участников группы, с кем довелось встречаться.

— С Кикиной я виделся тогда единственный раз, да и то недолго. Был он полный, смуглый… усатый. Отсутствие Кикины могли вскоре заметить жандармы, поэтому, не теряя времени, мы поговорили о методах работы, о приёмах сбора информации и в тот же день я лично отвёз его к границе. Прощаясь, сказал: «Берегите себя, Василий Ильич!» И всё-таки думал этот человек прежде всего о деле — рискованном и опасном деле. Это мы почувствовали сразу. Вырвавшись из колечка, которым на карте обозначалось Берегово, Василь вышел на орбиту Чоп— Севлюш (Виноградово)— Иршава — Мукачево. Это было кольцо целой зоны!.. Ну, а если говорить о группе, то постепенно под её контролем оказалась вся долина Рики — от Хуста до Торуня, а к северу — дорога от Хуста до Мукачева. По карте получалось что-то вроде огромных часов — с большой и малой стрелками, и эти часы отстукивали время, которое работало на нас. То стучали сердца патриотов…

Все собранные данные за перевал носил лесник Попович. И о нём Панкратенков сказал доброе слово:

— Помню ещё одного разведчика группы — Федора Поповича. С ним-то я был знаком хорошо. Действовал он, если не ошибаюсь, под псевдонимом Голубь. Да, так оно и было. Помню, принимая его с почтой, я ещё шутил: «Да ты и впрямь летаешь, как голубь!» Имел он лет сорок, а крепкий такой, ловкий был мужик. Как лесник, Карпаты знал отлично, и я бы не сказал, кто из связных был тогда сноровистей нашего Поповича, кто ещё так свободно чувствовал себя на лесной тропе. Переходил границу много раз — приносил нам сведения группы и свои материалы… он все умел и все успевал. Горяч был ещё: брызни водой — зашипит. Прямо сказать, как его земляк, легендарный опрышок Микола Шугай!

И когда Панкратенков рассказывал детальнее о переходах лесника, невольно подумалось, как жизненна, «приземлена» легенда о проводнике, ходившая из села в село. Как знать, может, эта самая легенда была сложена именно о нём — Федоре Поповиче?

Орлов недолго задерживал у себя связного. Время торопило. Торопился и лесник — ведь он был на службе, его ждали люди. Во время отсутствия Поповича подменял Василий Шегута, приходивший с другого участка, и за работу Федор был спокоен. Но частые подмены лесника легко могли вызвать подозрение. Смекалистый связник решил «разнообразить» и свои отлучки.

Утром, перед тем, как отправиться в Торунь, затем — в «хозяйство» Хмиля, через которое вела заветная тропинка за Карпаты, Попович спустился в глубокое ущелье, где рубили лес. Ему, как обычно, надлежало следить за правильностью вырубки. Но на этот раз щека у лесника была перевязана, лицо кислое. Шурин Илья Чепара, работавший в бригаде лесорубов, конечно, знал, в чём дело, и еле удержался, чтобы не рассмеяться. Отошёл в сторонку… А Попович громко жаловался на боль: и водкой, мол, замачивал, и зубочек чеснока ложил — не помогает, всю ночь не сомкнул глаз. Лесорубы в большинстве молчали, а надзиратели, которых в горах понаставили — так, «на всякий случай» — и от жандармерии, начали подбрасывать шутливые советы. Их глаза горели от злорадства: «Хоть помолчишь денёк-другой, уж больно ты остёр на язык, не знаешь разбору, что лесорубы, что начальство». Под «начальством» подразумевали, конечно, себя.

Когда появился в ущелье Шегута, он ушёл домой. По пути зашёл к старику Лою:

— Ну, отец, приготовили подарочек сыну?

— Кое-что есть, Федор, — старик поднялся из-за своей «зингерки», подошёл к окну, засмотрелся на белые горы. Потом оглянулся:— Со стороны Берегова подтянули в Хуст артиллерийский полк. Я сам лично видел — вот как сейчас тебя — его командира: все вытирал клетчатым платком покрасневший нос…

Дмитро рассказал Поповичу и о тайной штольне, которую роют солдаты под склад в Замковой горе, и где как усилены жандармские посты по дороге на Севлюш.

— Насчёт постов выведал Иван. Он нащупал красивую ниточку — знакомится в пути с почтарями. Ну, а те, известно, знают все и обо всём.

— Молодец Иван! — похвалил Попович: слово «молодец» было для закарпатцев ещё малопривычным — он перенял его от Орлова, — и такая похвала звучала особенно значительно.

Вошёл сам Иван — высокий, статный парень. Он должен был принести Поповичу материалы Кикины, с которым встречался у Ивана Юрика. Парень сбросил высокую баранью шапку и сказал:

— Кикина не приехал, по данные есть: их привёз сам Юрик.

Это сообщение немного озадачило, но Иван тут же простодушно начал объяснять:

— А что ж тут такого? Они ведь с Кикиной женаты на двух сёстрах, люди близкие. Кикина так просто не передал бьг через пего письмо. Значит, зпает, с кем имеет дело. И вы, Федор, там поговорите, чтобы в нашу группу зачислили Юрика…

Голубь добрался в Лопушное. Отсюда путь лежал через леса. Никогда ещё не приходилось Федору идти с такими муками: глубокий, рыхлый снег заставлял ползти. Только далеко за полночь, совсем обессиленный, вышел на перевал, к которому раньше поднимался запросто, без единой «станции». Наши пограничники доставили промокшего путника на свою заставу.

— Да, друг Голубь, то, что ты принёс, стоило и риска, и твоих мытарств…— Орлов задержал на нём внимательный взгляд. — Ну, ну, говори… принёс что-то ещё — по твоим глазам вижу.

— Есть разговор, товарищ старший лейтенант…— и Попович рассказал про Ивана Юрика.

Орлов опустил взгляд.

— Раз веришь ты, то верю и я: этот Юрик — человек надёжный. Только учти, друг Голубь: группа расширяется — это хорошо, это необходимо для более успешной работы, но и забот зато прибавляется. Оберегать группу надо от провокаторов, от предателей. Втолковывай людям: поменьше «вербовок», никакой самодеятельности в подборе новых участников.

— Всё будет как надо! — весело пообещал Попович. — Глаз у меня зоркий.

— А если станет зорче — делу не помешает. Так что иди, друг Голубь, поспи, а насчёт работы вашей группы я посоветуюсь с майором.

Под вечер Орлов пригласил в кабинет Поповича и Лоя. Там на столе были разложены снимки военных объектов. Начал объяснять:

— Видите, ребята, как важна для нас фотоинформация и письма разведгрупп: совершенно ясно складывается картина агрессивных приготовлений в Закарпатье… Хортисты проглотили маленький кусок — и аппетит только разыгрался. Так что освобождение вашего Закарпатья приходится начинать с того, чтобы обуздывать врага, бить по его лапам, пресекая его посягательства… А теперь взгляните на эту карту края, — Орлов отвёл разведчиков к другому, маленькому, столику. — Крестиками помечены объекты, которые попали в поле зрения наших вучковчан, а также те места, где работал Кикина.

— Маловато, — заметил Косуля.

— Да, не густо… А отсюда вывод: действительно надо иметь больше активных штыков. Но это дело сложное…

Иосиф смял на груди свитер:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите сделать ещё один рейд за Карпаты.

— Нет, друг, тебе придётся отправляться в «рейды» только в крайних случаях. Ты же для них там — дезертир, жандармы никак тебя, небось, не обыщутся. Их постам известно, что Иосиф Лой — беглый солдат венгерской королевской армии — наверняка ушёл к Советам и, уж если появится дома — это неспроста. Даже пусть в селе заговорят, что кто-то где-то тебя видел — усилишь подозрение к родным, а значит, тень опасности падёт и на группу.

Иосиф напомнил:

— Но ведь я маскируюсь вроде бы неплохо, товарищ старший лейтенант, — тогда никто меня не заметил, я не попался на крючок.

— Попался бы — мы бы тут с тобой теперь не говорили, как действовать дальше. Такое дело…

— С этим я согласен.

Орлов, помедлив, продолжал:

— Чтобы ты представлял себе, товарищ Косуля, какая опасность нависает над всей нашей группой, должен знать, что против нас с тобой действует не только «Кемельхарито осталь» со сворой наспех набранных жандармов, которых ты, положим, можешь успешно водить за нос. Есть данные, что немцы берут в свои руки не просто контроль над сооружением военных объектов по линии Арпада, но и саму охрану их секретности, безопасности. В крае появились «консультанты» из самого абвера, а с этой службой надо бороться умеючи — её действия коварны, агентура опытна и оседает часто там, где её не ждёшь. Фашистские агенты маскируются обычно под «своих», даже тебе поругивают фюрера — лишь бы расставить сети. В такой обстановке надо в нашей группе кое-что перестроить. И вот есть у меня мысль.

Когда Иосиф Лой организовывал группу военных разведчиков, основная ставка делалась на Кикину. И Василь действительно развернул работу лучше всех. Но от других участников он находился далеко, действовал больше в одиночку. На погранпункте оценили мастерство сбора разведданных, которым владел Кикина, поэтому решили его не отвлекать доставкой информации через перевал. Теперь обстановка подсказывала новую корректировку действий.

— Вот что, товарищ Голубь, — обратился Орлов к леснику. — Надо иметь в группе ещё одного голубка — местного значения, который бы курсировал на линии хутор Хуняди — село Вучковое. Это позволит Кикине без лишней суеты заниматься делом да и проще, без лишнего риска пересылать данные в основную группу. Юрик подойдёт?

— Как никто другой! — обрадовался Голубь. — Кто же заподозрит, если к Кикине будет заезжать родственник? К тому же он — в Вучковом, на месте, под рукой… Только Юрик!

Так в центре событий оказывался Федор Иванович Попович. К тому же он был связан не только со всеми участниками группы, но и с погранпунктом. И руководство группой перешло к нему. Орлов только предупредил Голубя:

— Такому здорованю, как мы понимаем, нельзя уж очень часто лечить зубы…

— Ну, есть ещё одна профессиональная болезнь лесоводов — это ревматизм, — сверкнул лесник серыми глазами. — Случаем замучает — хоть на стену карабкайся.

— Что ж, только бы ревматика не увидели карабкающимся на гору.

— Любопытных обойду, а опасных обману… Орлов окинул взглядом ладную фигуру лесника:

— Помни, товарищ Голубь: наш меч попадает на «скрещённые стрелы»…

* * *

На этот раз Немеш уже не робел перед своим «консультантом» так, как в первый приезд Кнехта. Почтительно, однако с достоинством проводил с вокзала в коттедж на Кальварии, но не старался предупредить наименьшее желание гостя. Ханс Кнехт это, конечно, про себя отметил. Насмешливо взглянув на толстяка, хитро укорил:

— Похоже, мало двигаетесь.

— Почему? Я езжу иногда верхом… я играю в теннис…— надулся индюк в форме венгерского майора.

— Имеется в виду другое движение… вернее, продвижение. Майора вы получили быстро, не так ли, майн либер?

— Благодарю вас.

— А с этого места — ни вперёд, ни назад. Ну, назад нетрудно — достаточно было бы зафиксировать какую-либо успешную диверсию красных в вашей зоне. А вперёд… Понимаете, господин майор, во взаимодействии своих людей красные преуспели больше…

— Взаимодействии? — недоуменно переспросил Немеш.

— Жаль, не играете в шахматы. Тогда бы вы сразу уловили принцип взаимодействия фигур, который в шахматной игре представляет собою основу и тактических решений, и стратегических замыслов. Так вот, у Советов взаимодействуют буквально все фигуры — и те, что по ту сторону границы, и те, что заставляют переживать вас. Русские и русины — у них много общего, не так ли?

— Коммунисты всюду одинаковы, — развёл руками Немеш.

— Да, да — и, поймите, именно поэтому во взаимодействии они успевают опередить вас на несколько ходов.

Однако Немеш ожидал другого разговора. Он только что читал секретный документ, на который ему предлагали обратить особое внимание. Начальство сообщало о новом соглашении, подписанном 18 января 1941 года в Будапеште советником германского посольства Веркмайстером и одним из руководителей управления снабжения венгерской армии Вернле. По этому соглашению хортисты обязались на подвластной им территории вести строительство складов для снабжения немецкой армии и передавать эти склады под полный контроль гитлеровских чиновников. Отделам «К-осталь» поручалось обеспечить «условия для действий представителей немецкой военной администрации» и «оказывать всю помощь по осуществлению их функций».

Действительно, на другой же день абверовец предложил майору совершить поездку с целью ознакомления с ходом выполнения венгеро-немецких соглашений о сотрудничестве. Однако по дороге гостя тянуло не к казармам и не к близким им жандармским канцеляриям. Отправились в Солотвину, и Кнехт, спустившись в шахту, долго бродил по сверкающим кристаллами соли штольням и галереям, о чём-то беседовал с немцем-штейгером, записывал в свой крохотный блокнотик какие-то данные о солерудниках. Потом поднимались на машине в горы — против течения Теребли: заезжали на лесоучастки, заходили чуть ли не в каждую корчму, и Кнехт заставлял Немеша расспрашивать жителей о том, о сём, угощая выпивкой… Абверовец тем временем щёлкал фотоаппаратом, висевшим на его короткой, крепкой шее, и Немеш, заметив на лице попутчика странную улыбку, открывавшую крупные жёлтые зубы, вдруг почувствовал, что его начинает знобить. Тут он вспоминал кадры берлинской кинохроники, которую крутили в ужгородском военном клубе: вот с такой улыбкой офицеры вермахта фотографировались в Польше на фоне рвов, заваленных трупами… Будучи по природе самолюбивым и жестоким, Немеш чувствовал себя не в своей тарелке, когда видел примеры жестокости более изощрённой, чем та, которая была свойственна ему. Он признавал только прямолинейность действий и не понимал, зачем совать своим жертвам сладости, когда можно с ними расправиться сразу, без церемоний.

В селе Нижнем Быстром, на берегу Рики, водителю «Оппеля» из ужгородской контрразведки пришлось менять заднее колесо: похоже, скат проткнули шилом. Покрасневший Немеш готов был со злости выхватить пистолет. Однако Кнехт принялся фотографировать толпу. Хотел снять и деда, обвешанного новенькими гунями, но тот, вроде торгуя, каждый раз увёртывался. Уже сидя в машине, абверовец спросил:

— Вам, герр майор, не показалось странным, что старика заинтересовал номер вашего авто?

— Какого старика?

— А того продавца. Когда шофёр возился с колесом, этот колоритный старичок покрутился рядом, посмотрел на номер, отошёл. Потом опять вернулся — заглядывал в машину….

— Это же дикари! Может быть, старик впервые в жизни видел автомашину.

— Ну-ну… — Кнехт уткнулся в воротник шубы и до самого Хуста не произнёс ни слова. Конечно, тренированная зрительная память фашистского сыщика сразу же отметила в толпе старика. Он вспомнил, откуда ему было знакомо лицо верховинца. Заглянуть в портфель не стоило большого труда. На обороте снимка, так предусмотрительно всученного ему малозаботливым «фатти», значилось название села, отстоявшего довольно далеко от мест, где им встретился старик с гунями. Он никогда не верил в случайности и привык с подозрительностью воспринимать любое любопытство.

В городе, когда они зашли в местную комендатуру, Кнехт посоветовал майору:

— Я бы на вашем месте уделил больше внимания этому маршруту, которым мы проехали. Скоро прибудут наши люди из «Ауфбауост», и учтите, что низовья Рики, да и Теребли, как самые восточные, могут пригодиться для строительства взлётно-посадочных площадок.

— Да, да, разумеется, мы уже предприняли кое-какие меры.

— Помните наш первый разговор?

— Несомненно. Мои люди действуют по всем городам,

— Нужно иметь агентов и в сёлах. А вашим сподручным, которые работают здесь, в Хусте, посоветуйте обратить внимание на бродячих кустарей, комедиантов, нищих— в общем на всех, кто колесит по дороге в горы, Очень может статься — выловите золотую рыбку…

В Ужгороде после сытного угощения абверовец открыл Немешу карты:

— Вскоре мы освоим это небольшое тактическое пространство. Здесь нам необходимы лес, минералы, мрамор, соль. Акционерное общество с солидным капиталом — вам не представляется это заманчивым?

— Я человек военный…

— Ну, не всё же время… У вас такие способности, майн либер майор. Возможно, вам бы подошла должность управляющего с гарантированным капиталом в акциях нашего концерна?

Немеш чуть не захлебнулся — как раз тянул вино из бокала. На глазах невольно выступили слёзы. Но Кнехт на этот раз ошибся, полагая, что тот прослезился из чувства благодарности, и покровительски похлопал его по плечу:

— Ну, ну, успокойтесь… Немеш приподнялся.

— Чем мог бы заслужить такое доверие?

— Вы знаете, что всякую почву вначале расчищают. И надо торопиться, а то, чего доброго, вас опередят наши акции….

Кнехт не договорил. Он не мог пока сказать, что это за «акции», хотя понимал, что венгерская «К-осталь» отдаёт себе отчёт в характере немецких военных приготовлений к нападению на Советский Союз. Пока не было приказа, говорить об этом вслух не полагалось.

* * *

Задание, с которым Попович вернулся в Закарпатье, было срочным: вдоль Рики хортисты продвигали к границе войска. Следовало собрать «по щепотке» побольше подробностей, установить характер и расположение частей. Трудно было обойтись без помощи Лоев. И хотя Поповичу не очень хотелось тревожить старика, он понимал, что вариант с бродячими умельцами, продающими свой нехитрый скарб, безопаснее других. Поговорил со старым Дмитром, с его сыном Иваном. И решили, что они походят по долине речки, а он, Попович, отправится в город.

— Болеет наш Федор, — то и дело заявлял Чепара: в бригаде все знали, что их Жены — сестры, и никто не спрашивал, чего это его беспокоят Фёдоровы болячки.

На этот раз Попович «заболел» ревматизмом. Он даже таскал в сумке различные целебные снадобья и на всякий случай перевязывал шалью поясницу. Ездил в Хуст — появлялся там возле больницы, могли его встретить и в Берегове — расспрашивал о венгерских лекарях, бродил по Воловому — советовался с какими-то бабками.

Он действовал так, как во время их последней встречи советовал Орлов:

— Понимаете, — говорил старший лейтенант Голубю и Косуле, — в нашем с вами деле очень важно обладать сферическим зрением. Поясню на примере. Если вы сидите за рулём автомашины… или скажем проще — правите лошадьми и перед глазами держите дорогу, то всё-таки уголками глаз замечаете деревья и дома, которые мелькают по обочинам, ощущаете изменения пейзажа. Чем острее это сферическое зрение, тем безопаснее водителю. Понятно?

Да, Федор учился и учил других замечать «краем глаза» важные объекты. Информация накапливалась. Но прошло почти полтора месяца, а на погранпункте ожидали: весточки от Голубя всё не было…

МАРТ 41-ГО: ЛЁД И ПЛАМЕНЬ

Вот и настал тот «крайний случай», о котором говорил Орлов: Иосифа Лоя пришлось снова послать в Закарпатье.

Никогда ещё через родные горы он не шёл так трудно, как теперь. И не просто потому, что в середине марта здесь всё ещё лежал глубокий снег и временами приходилось подвязывать к тяжёлым сапогам плетёные из веток «подошвы». На каждом шагу настораживала мысль: что могло случиться? Казалось, что группа давно арестована и жандармы ждут только его. Но не идти было нельзя — он выполнял задание.

К рассвету был на Синевирском озере. Залюбовался красотой: на тёмной воде легонько кружили белые островки — заснеженные льдины, и временами в лёгкой дымке чудилось курлыканье прилетевших журавлей. Эта встреча с озером взволновала парня особенно сильно. В душе заговорило радостное чувство возвращения домой, в родные места. Готов был ещё долго стоять и смотреть на «Морское око» — вбирая его спокойствие и обретая уверенность. Однако ни ровное дыхание озера, ни тишина смерековой чащи не могли успокоить тревожного сердца: что с отцом? Поповичем? Кикиной?..

Шёл напрямик, чтобы поскорее добраться в Вучковое.

Одинокая хатенка Миколы Шегуты встретила Иосифа, как ему показалось, тоже насторожённо. Но Василина, открыв дверь, обрадовалась:

— Иосиф! А мы думали, что ты уже нашёл там галичанку да женился — заждались тебя. И мать, и отец…

«Значит, все в порядке», — отлегло от сердца.

Но всё же с нетерпением он ожидал вечера, чтобы свидеться с Голубем. В сумерках даже вышел и медленно побрёл ему навстречу. Услышал лёгкий свист. Федор позвал Иосифа в лещину.

— Живы? Все на месте? Никого не взяли? — Косуля засыпал связного вопросами.

— Взять не взяли, но мы — как в капкане, — сказал, оглядываясь, Голубь. — Как же ты пробрался через горы— на перевале, наверное, ещё глубокий снег?

— Снег есть… По колено.

— Я давно такой зимы не помню: снегопад да снегопад. Лесорубы — и те большей частью работали на ближних участках. Я совсем отчаялся. Уже хотел, было, поехать на коне — так начались обвалы. Вот и ожидал…

— Пока я вам протопчу дорогу?

— Ну зачем же так? Главное — мы работали. Данных, знаешь, сколько?!

Лой закурил и глубоко затянулся дымом:

— Значит, так. Подготовьте все материалы и пойдём за перевал. На сбор — один день. И ещё одно — придумайте, как бы побыстрее добраться к границе…

На следующий вечер Иосиф рискнул наведаться домой. В красном полусвете открытой печурки поговорил с матерью, отцом. А наконец сел поближе к брату:

— И как это Хорти до сих пор не заметил, что для него вымахал новый вояка? Удивляюсь…

— Ещё не настроили достаточно казарм, — опустил голову Иван.

— А торопятся?

— Ещё бы… Чтобы дело спорилось, сколачивают просто дощатые бараки.

— Где видел?

— А хотя бы ниже от Волового, на присёлке Поточине. Там их уже добрых три десятка.

— Говоришь, бараки?.. Значит, постройки временные — просто для переброски большой массы войск: готовятся, черти, к прыжку через Карпаты!

— Что я ещё заметил? — поднялся Иван. — На Тишне, ты знаешь, дорога возвышается — так там по обочинам роют как будто бункеры. А может, это склады? У Запеределья их — как лисьих нор в глухом овраге. Что ты скажешь?

— Да, определённо, маскируются.

— Или взять мосты — в Нижнем Быстром, у нас, в Вучковом, ещё выше — в Соймах. По обе стороны мостов наставили надолбы… а в Вучковом — даже по обе стороны села, поскольку там узкие ущелья… Выходит «оборону» себе обеспечили, а для продвижения их танков и пушек дорога открыта — перед собой взрывать мосты не станут.., ,

— Правильно соображаешь, брат, — Иосиф колыхнулся, шлёпнул ладонью по колену. — Думаю, в донесение все это включили?

— Ещё бы… Федор даже наносил на карту.

— Молодцы!

Ночью Косуля снова притопал на Берег, где, уже coмкнув глаза, горбилась халупка Миколы Шегуты.

На другой день в условленном месте — у лесной беседки — остановилась старая, видавшая виды машина воловчанина Арона. Лесник весьма вежливо посадил «пана гостя» на накрытое овчиной переднее сиденье.

«Хорошо, что ночевал на этот раз в хате, а не на чердаке, зарывшись в сено, — незаметноулыбнулся Лой. — А то шапка „у пана“ уж точно была бы в трухе…»

Его забавляла выдумка Поповича: тот объяснил собственнику машины, что молодой пан из Будапешта ездит по Верховине, покупая местную народную одежду…. поэтому и сам одет просто.

Приехали в Торунь, а оттуда пошли в Лопушное. Федор Хмиль, как и раньше, показал им верную дорогу, и, как начало темнеть, пустились к границе. Косуля ещё раз оценил искусство лесника ходить по горным кручам. Уж на что Иосиф сам был ловок и быстр — не поспевал теперь за связным. Тот, казалось, видел в темноте, как кошка, и по-кошачьи мягко ступал среди смерек, чувствуя, где под снегом их поджидает яма, где камень, где обрыв… Действительно, остановить его могли только большие снежные завалы.

— Мы ждали встречи с вами, очень ждали, — пожал руку связному Орлов. И спохватился:— Видите, так долго не встречались, что как будто даже раззнакомились — перешёл на «вы». Ну, как дела, друг Голубь?

Было что рассказывать. Лишь через два дня Орлов отвёз связного на границу.

* * *

Началась весна. И чем длиннее становились дни, тем удобнее было осуществлять рискованные выходы к военным объектам. По ночам усиленные патрули жандармов ловили подозрительных даже у корчмы, а днём среди снующих людей участникам группы действовать было легче, брать данные сподручнее.

Поповичу казалось, что только теперь начал по-настоящему развёртывать работу. Он горячо верил, что их дело правое, и действовал решительно, порой забывая о предосторожности.

Первейшим заданием, которое поставил перед ним Орлов, являлось создание центрального, «хустского звена» — между Кикиной и отрядом вучковчан. За это дело он и взялся.

В Хусте Федор знал довольно многих. Одним из них был Василь Величко. Как-то разговорились. При чехах Величко был городским старостой. Хортисты, насаждая свою администрацию, ограничили его коммунальной службой… Да, у него были свои основания бранить новые власти. Голубю показалось, что этого достаточно. Подошёл ещё раз. То, что сын Величко успел заделаться жандармом, Федора не смутило — наоборот, казалось подкупающим: старик сможет получать нужную для группы информацию, так сказать, из первых рук. И Попович намекнул, что его интересует.

— Я понимаю, понимаю, — как-то сразу ответил Величко. — Вам бы надо заиметь такого человека, который бывает часто среди военных или же работает в близкой к ним канцелярии, в худшем случае — в парикмахерской, в буфете… Сам я, скажу прямо, на это не гожусь, но подыскать вам человека по старому знакомству постараюсь.

Бродил Величко по городу, дошёл до самого моста, где с Красной скалы как-то сразу начинались горы, и завернул в маленькую улочку. Увидел мастерскую: в окошке торчала пара модных, на шнурках, сапог, высокие дамские «румунки» — немудрёный рекламный товар. Величко потоптавшись, перекинул палку в левую руку, толкнул дверь. Из-за низкого столика взглянул на посетителя согнутый вдвое человечек. Взглянул, и вдруг его узкие губы раздвинула улыбка:

— Вот это гость! Как будто неожиданно вошло в мою конурку доброе старое время. Это да!.. Садитесь, дорогой, садитесь.

Величко вскинул брови. Только теперь признал в кривом сапожнике старого знакомого по аграрной партии Ивана Лоньку. В одно время Лонька был будто коммунистом, а потом перешёл к ним, аграрникам. На митингах — даже перед одними хустскими рабочими — он страстно кричал, что надо бороться за права на землю, ибо благополучие всякого народа держится на крепких хозяйствах хлеборобов: будет крепок хлебороб — будет крепка страна… И Лоньку заметили—вскоре его избрали секретарём окружкома партии аграриев.

— Вы же тогда смелым человеком были, — напомнил Величко.

— Был, да весь вышел, — видите, приходится обувать чужие ноги. Молча… А землю псы прибрали к своим лапам. Скоро, слыхал, верховинских девушек вывезут в Мадьярщину — в весёлые дома. Вот так, родной земли — и той лишают. А вы-то как? Подбить косячки? Ну, это мы мигом!..

Рассказал Величко леснику про свою встречу с Лонькой. Подчеркнул: бывший коммунист. За рабочих даже пострадал: был на демонстрации, жандармы разгоняли их — и ему досталось, что до сих пор ходит с переломанным хребтом.

— Откуда вы знаете? — решил уточнить Федор.

— Говорил мне сам. Правда, трепаться он умеет — это за ним давно примечали.

Не было у Поповича другого знакомого, кто бы хорошо знал кривого сапожника. Присматривался издали к его посетителям — обыкновенные как будто горожане. Реже заходили верховинцы из окрестных сёл — те приносили разве что совсем безнадёжную, порванную обувку. Обыкновенные клиенты, обыкновенная «майстерня». И Лонька, казалось, не отлучался никуда: выйдет из мастерской и, согнувшись, ковыляет в дом.

Не только наивный старый «демократ», но и насторожённый руководитель группы не мог разгадать «операции прикрытия», разработанной хортистской контрразведкой для своего агента. Спектакль с «увечьем» Лоньки был предусмотрен заранее для реабилитации старого провокатора, который на названной демонстрации то был, только в иной роли — «умиротворителя», за что ему тогда перепало от самих демонстрантов.

И уж никак Попович не мог знать, что ещё в разгар зимы к кривому явился необычный гость — и не в мастерскую, а прямо в его дом. И не днём, а в глухую, метельную ночь. В комнаты, правда, не прошёл, остался с хозяином в тёплой прихожей-кухне. Сняв меховую шапку и опустив такой же воротник, прикрывавший полное лицо, майор Немеш — а это был он — грузно сел на табурет. Будучи в Хусте, Немеш решил разбудить «дремавшего» агента. Заговорил немилостивым голосом:

— Молчишь? И думаешь, будем тебе долго платить за молчание?

— Наверное, нет опыта, — быстро схитрил Лонька. — Не могу нащупать ни одного тёпленького. Нужен ваш совет…

Майор, закурив, несколько сбавил резкий тон:

— Мы тебя считаем весьма перспективным и важным сотрудником, поэтому пустячных заданий ты не получал. У тебя прекрасная «визитная карточка»— бывший коммунист, потом секретарь Хустского окружкома аграрной партии, ущемлённый венграми, и вот — превратившийся в полупролетария…

— Ну, какой я пролетарий — у меня мастерская, красивый дом.

— Я говорю — «полу». Ремесленники разве не тянутся к русским?

— Оно то так…

— Вот! С этого и надо исходить. Пойми, чтобы проникнуть в подполье, надо искать дорогу к Советам.

— Понимаю. Теперь понимаю…— рот у Лоньки остался открытым.

— Начинай немедленно. Мне нужна сейчас шумная акция. Иначе… твой красивый домик вместе с мастерской могут исчезнуть так же, как они появились — и не «по наследству». Тогда тебя отправим уже как настоящего «пролетария» к ним в компанию… в Бац. Лонька вздрогнул, но майор хрипло рассмеялся:

— Пошутил я, пошутил. Ты человек наш. Да и жена у тебя — мадьярка. Всё должно быть хорошо.

Кривой сапожник заводил крамольный разговор почти со всеми клиентами. Но ничего пока не получалось. Одни, исчезая, больше не появлялись, другие почему-то угрюмо молчали, не поддерживая темы начатой беседы. И вот, наконец, случай подсунул ему обиженного новой властью старосту. Лонька просто задрожал от радости, когда Величко, выслушав его жалобы на то, что теперь, мол, нет даже друзей, кто бы помог вырваться отсюда, уйти за границу, — вдруг тихо сказал:

— Почему же? Доброму человеку всегда можно помочь…

Встреча Лоньки с лесником состоялась в мастерской. Хотя Голубь отрекомендовался просто проводником, заинтересованным в деньгах, хитрый агент уже почуял след. А когда Голубь предложил в порядке подготовки «подарка для русских» разузнать фамилии высших командиров гарнизона, Лонька понял: может сигнализировать самому шефу Немешу. Но прежде надо было втянуть «голубчика» в игру и попытаться разузнать, с кем он имеет связи, кого переводит через перевал. Кривой сказал:

— Когда получу сведения, я привезу их в Вучковое сам. Ведь тут время установить трудно, чего же вам без толку сниматься с работы да приезжать в Хуст? Будет с чем — приеду, привезу…

Попович согласился.

Лонька приехал в Вучковое дня через четыре. Сойдя с автобуса, спросил у ребятишек, где проживает портной Лой. И, прижав под мышкой какой-то длинный свёрток, направился за ними: дети с любопытством провели кривого до самого порога.

А вечером Иван привёл Поповича. Натопили отдельную комнату. Лонька и лесник беседовали допоздна, и кривой выведал все. Интригуя данными из сфер, к которым группа Голубя даже не подступала, он снова ввёл лесника в обман и продлил игру:

— Короче говоря, такой материал привезти с собой сюда, на неизвестную квартиру, я просто не решился.

Сделаем так: в пятницу… или нет, в субботу я буду ехать автобусом из Хуста в Воловое. Вы сядете в Вучковом…

В условленный день Попович ждал на остановке. Протиснулся в автобус, но Лоньки там не было. Федор забеспокоился. В кармане был пакет со сведениями от Кикины и других разведчиков. «Сверхсекретный» материал Лоньки, полученный в автобусе, надо было так же, на ходу, передать за границу, и Федор собрался ехать сразу в Торунь. Теперь сошёл в Воловом. Разные мысли тревожили Голубя, пока возвращался назад, в Вучковое: «Сапожник, возможно, опоздал на автобус… Ну, а если схватили жандармы? Ведь достать секретные данные из штаба — это всё-таки не шутка…»

С этими сомнениями прождал все воскресенье. Вечером, не выдержав, поделился ими с Лоем-младшим.

— А вы его хорошо проверили, этого сапожника? — спросил в упор Иван,

— Да вроде бы свой.

— Может быть, под вывеской сапожника сидит их «детектив».

— Ну, гадать не будем, — раздражённо ответил Попович. — Утром сядь в автобус, съезди в Хуст и разузнай, в чём дело. Найдёшь его легко: от моста через Рику первая улочка налево. Правда, осторожность тебе не помешает.

Лой ехал в Хуст с молодым учителем Эрнестом Шутяком. Это было неплохим прикрытием, поэтому Иван не отставал от своего попутчика, пока тот ходил по канцеляриям. Наконец, направился к сапожной мастерской. Увидев разведчика, Лонька растерялся и начал выгораживать себя:

— Был же я в автобусе! Федор, видно, меня не заметил. Я сам переживал — такой материал..

— Где же письмо? Давайте сюда…

— Это письмо — не кусочек кожи, держать его в своей мастерской я не могу, — увиливал сапожник.

— Всё же интересно, куда вы его дели?

— Куда, куда! Отдал назад десятнику, от которого его и получил. Чего же мне ставить капрала под удар? Он хороший человек. Правда, любит выпить… Да, деньги Попович не передавал?

— Я не могу поехать домой без письма, — настаивал Иван.

Кривой назначил встречу у железнодорожного вокзала. Там же Иван договорился встретиться с учителем, чтобы коротать вместе и обратную дорогу — в Вучковое. Теперь, идя к вокзалу, придумывал, как объяснить учителю свои дела с Лонькой. Решил сказать так: «Горькая нынче брынза и у мастеров. Отец пошил сапожнику костюм — на калеку ведь готовое не купишь, ну, а классный мастер не возьмётся шить… Теперь, чтобы разделаться с долгом, тот вынужден идти и трясти своих должников. Один вроде надёжный — живёт здесь, у вокзала…»

Но говорить с учителем на эту тему не пришлось. Они сели в зале ожидания. Шутяк углубился в газету, а Иван посматривал в окно — наблюдал за улицей, по которой должен был явиться сапожник. Минуты казались для него часами. Но вот и кривой — он прикатил на велосипеде. Лой вышел навстречу. Лонька кивнул на штабеля дров — надо, мол, им спрятаться от любопытных глаз. Иван пошёл за ним. Кривой оглянулся, сунул в его карман тоненькое письмо и поспешил прочь. Когда Иван выбрался на площадь, ему дорогу преградили двое. Один приказал:

— Руки вверх!

Не дав даже опомниться, втолкнули в автомобиль. Лой бросил взгляд на тротуар — поискал учителя. Но рядом с машиной заметил кривого. Предатель довольно ухмылялся.

Ивана отвезли на жандармскую станцию.

— Кому ты нёс письмо? — заорал хортист. — Что в нём написано? Не знаешь?

Письмо лежало на столе, но никто его не распечатывал. Значит, это была обыкновенная «приманка». Иван смолчал. Тогда начали бить.

— Кто с тобой работал? Не скажешь — сразу же отправим на тот свет без суда и следствия!

От ударов в голову потерял сознание…

Утром проснулся в камере— в наручниках, прикованный цепью к железной кровати. Рядом, согнувшись за столиком, спал его попутчик…

Жандармы почему-то присмирели. Учителя сразу отпустили, а в камеру привели Величко. Но на допрос их не вызывали. С Ивана даже сняли кандалы. По всему было видно: что-то у них случилось…

…Федор шёл на лесосеку в урочище Мохнатый. Его остановил военный патруль: идти прежней дорогой теперь запрещалось. Лесник, обойдя гору, спустился в ущелье с другой стороны. Он успел заметить: вдоль ручья солдаты копали траншеи, работала бетономешалка… Однако на этот раз волновало Голубя другое: с чем приедет Иван Дой? Под вечер автобус должен был возвращаться, и связной надумал встретить парня на остановке, чтобы сразу же поехать к перевалу. Будет письмо от Лоньки или нет — больше не мог отстрачивать ни одного дня. Хотелось поскорее встретиться с Орловым, попросить совета.

Ему помешали — после обеда вызвали в лесную управу. Во дворе стояла незнакомая легковая машина. Поповичу бросилось в глаза, что номера военные. По спине невольно пробежал холодок, но здоровань не съёжился. Из канцелярии навстречу вышли двое в штатском. Объяснили, что в его обходе зарублен медведь. Браконьер задержан жандармерией. Надо поехать в Воловое — оформить протокол.

Но уже в машине лесник понял: тут что-то не то. Заехали во двор жандармской станции. Его втолкнули в кабинет. Из-за стола поднялся грузный, как откормленный индюк, венгерский майор:

— Ну, большевистский голубок, попался?!

Резким ударом в печень Немеш сбил лесника с ног. Два жандарма его подхватили, но на какое-то мгновение он потерял сознание. Ледяная вода обожгла лицо, и вновь открыл глаза.

— Где Лой? Где главарь? — бесился хортист. — Всех расстреляем, всех!

Пытки и допросы продолжались. А тем временем в воспалённом сознании Голубя рождался дерзкий план…

Свет керосиновой лампы вяло падал на стол, за которым восседал тот же грузный Немеш. Рядом за маленьким столиком сидели два писаря. По углам стояли четыре жандарма. Немеш встал из-за стола и зашагал по комнате. Писари ловили каждое слово начальника. Допрос затянулся, и майор был утомлён…

Попович незаметно развязал ботинок, подвинулся поближе к столу. Всё произошло в мгновение ока. Улучив момент, он схватил с ноги ботинок и метнул им в лампу. Тут же бросился к двери и выскочил во двор. Пока жандармы спохватились, Федор уже перемахнул через тонкий дощатый забор. Вслед раздались выстрелы и крики:

— Ай мег! Стой!

Но лесника и след простыл. Немеш орал на подчинённых:

— Отдам под суд! Посажу на решётку! Всех до одного!

Беззвёздная ночь и глухой лес — враги жандармов.

И всё же Попович решил уйти подальше от Волового. Ломило спину, ныли побитые ребра. Ледяные ветви били по лицу. А он шёл и шёл…

Был последний день марта. Последний день группы.

МАЙ41-ГО — МАЙ 45-ГО

Товарищи Голубя шли по кругам хортистского ада. Всех их свезли в Ужгород, и с каждым в отдельности «работал» майор Немеш. Абверовская выучка сказалась на практике: он решил затеять хитрую игру, чтобы выловить и «золотую рыбку» — Иосифа Лоя и попытаться выполнить главную заповедь своего наставника: «Ваши операции по изъятию местной большевистской агентуры дадут эффект в том случае, если таким способом получите данные о действующей по ту сторону Карпат советской контрразведке». Взяв дальний прицел на Лоя-старшего, Немеш и поставил под особый надзор Лоя-младшего…

Только через несколько недель Иван в бане увидел отца. От него узнал, что Поповичу удалось бежать.

Видимо, этот дерзкий, неожиданный побег путал очень многое в задуманной Немешем игре. А вскоре развернулись такие события, которые смешали его карты.

Гитлеровцы начали против Советского Союза вероломную войну. Следом за «наставниками» поспешили на восток хортисты. Кровавый почерк эсэсовских провокаторов, устроивших известную всему миру акцию — нападение на радиостанцию в Гляйвице, — что привело формально к войне с Польшей, обнаружил себя и на этот раз подлой провокацией: 26 июня 1941 года на словацкий город Кошице, находившийся под «опекой» Хорти, обрушились бомбы. В Будапеште было немедленно объявлено, что самолёты русских напали на мирные города Венгрии: Кошице, Ужгород, Мукачево… Только спустя годы станут известны подробности этой злодейской инсценировки абверовцев и их венгерских соавторов. Станет известно, как разрабатывали эту провокацию гитлеровский военный атташе в Будапеште Фюттерер вместе с шефом Немеша по нилашистской партии, начальником оперативного отдела генштаба Деже Ласло. И как было приказано перекрашенным фашистским самолётам сбросить несколько бомб на ближайшие к Карпатам города, чтобы дать Венгрии повод включиться в агрессию.

Когда Хорти послал за «добычей» свои первые «ударные войска» — части 8-го кошицкого корпуса генерала Сомбатхеи, Немеш понял: игра ни к чему.

Но Ивана Лоя уже по традиции продолжали держать в одиночке или же отдельно от других участников группы — и в будапештских тюрьмах: Конти… Маргиткэрут… Здесь судьба его свела со старым коммунистом из села Нелипена Полибачием — Павлом Вичевичем. И все более уверенным, спокойным становился у Ивана шаг, когда их выводили на прогулку вокруг тюремной виселицы…

Весной сорок второго в тюрьме Вац над группой началось судилище. Одного за другим вызвали в зал суда Василия Кикину, Ивана Юрика, Федора Хмиля, Василия Шегуту, Юрия Плиску… Вызвали отца и сына Лоев. И все они немало удивились, когда на заседание военного трибунала ввели в качестве свидетеля Федора Поповича…

Голубь, вырвавшись из рук воловских жандармов, укрывался в горах у знакомых. Домой дал знать о себе, что жив. Добрые люди выходили его после побоев, и он благополучно перешёл границу. Когда описал внешность офицера, который его допрашивал, Львов переглянулся с Орловым и сказал:

— Немеш… Этот нилашист… Но, выходит, даже «скрещённые стрелы» может такой богатырь, как вы, разнять и разбросать!

Голубь опустил голову:

— Зато они успели распотрошить группу. Не пойму, почему же случился провал?

— Попробуем выяснить.

— Разрешите, товарищ майор, пойти самому. Верю — мне удастся… Ведь у меня там столько знакомых, столько Друзей, что я мог бы скрываться всю жизнь…

— Нет, тебе нельзя.

— Тут бы узнать, за какую ниточку эти «стрелы» дёрнули. Есть у меня одно подозрение, вот и хотелось бы проверить…

Лесник хотел не только разузнать обстоятельства провала разведгруппы, но и изучить, можно ли через друзей организовать побег арестованных, чтобы переправить их в Советский Союз. Но его планы не сбылись. На Турку упали фашистские бомбы. Погранпункт ушёл с фронтом. Федор уже из Самбора вернулся в Закарпатье. Он осознавал: нет ему больше ходу через перевал, своих там не найдёт. Все лето и осень жил на полонинах. Наступили холода. В середине января 42-го года спустился в село, зашёл к шурину. Его вместе с Чепарой и взяли. А пока шло следствие, Голубь по иронии судьбы попал на суд свидетелем.

Лишь теперь увидел он предателя: Лонька, угождая трибуналу, лил грязь на всех — кого знал и не знал. Федор, сжав от гнева огромные кулаки, стал клеймить предателя позором. Он защищал товарищей, как мог.

Группу обвинили в измене королевству, в подрыве интересов государства и вынесли суровый приговор. Разве что тем, кто просто пособлял разведчикам, срок наказания решили ограничить временем, отсиженным в тюрьме до суда: под жандармский надзор отпустили Федора Хмиля, Василия Шегуту, Юрия Плиску. Наиболее активный из рядовых бойцов незримого фронта Василий Кикина получил 6 лет.

Ещё целый год длилось следствие по делу Голубя — Федора Поповича. Кроме обвинения в сборе информации военного характера и её передаче советским пограничникам, Голубя назвали одним из главных создателей группы. Военный трибунал, заседавший там же, в крепости Вац, осудил Поповича к восьми годам каторги.

Для патриотов наступили самые длинные дни и ночи.

Первым вырвался на волю старик Лой, который отсидел два с половиной года. Ещё через полгода вернулся Иван. Они должны были отмечаться в местной жандармерии. Но уже летом старика взяли в рабочий лагерь. Забрать туда и сына не успели — скрылся.

Фронт приближался к венгерской границе. На острове Вац, как и в других тюрьмах, сортировали узников. Тех, кто ещё держался на ногах, отправляли строить оборонительные объекты в Германии. В числе тех, кого постигла эта горькая участь, оказались Кикина и Юрик: оба они погибли на каторге.

Федору Поповичу немного повезло. Он попал в окрестности города Весйрема, где в срочном порядке строился военный аэродром. Вскоре отсюда узников решили перебросить в глубь Германии. Накануне отправки Попович вновь совершил побег. Добрался до Карпат. В родных лесах дождался прихода Советской Армии.

Ну, а как сложилась жизнь Косули — Иосифа Дмитриевича Лоя?

С первых дней войны он оказался с теми, кто грудью встал на защиту Советской Родины. Бои у стен Днепропетровска, Волоколамское шоссе, сражения под Ржевом — вот первые записи в его фронтовом списке. В начале сорок третьего к боевой медали «За оборону Москвы» прибавилась вторая награда: командир орудия, зенитчик Лой сбил два «юнкерса». Взрывная волна присыпала солдата землёй. Чудом спасся и получил орден Отечественной войны II степени. Кстати, награда значилась под номером 297. Потом Иосиф был серьёзно ранен и долгие месяцы лечился в госпитале. Когда стал в строй — направили его на учёбу в Сталинградское танковое училище. Разве можно не сказать о том, что Иосиф Лой — первый закарпатец, который стал танкистом Советской Армии? Волевой командир тридцатичетверки младший лейтенант Лой бывал в жестоких схватках. В боях рождался опыт. Ну, а мужества танкисту было не занимать: характер закалялся ещё на крутых и опасных тропах, которыми Косуля ходил в родных Карпатах.

Боевая машина Иосифа Лоя первой ворвалась на улицы польского городка Ченстохова, и здесь ему вручили орден Красного Знамени.

Много лет спустя красные следопыты—школьники Вучкового — прочитают в «Красной звезде» рассказ ветерана войны. В этой статье будет упоминаться имя их односельчанина танкиста Лоя. Дети прибегут с газетой к лесничему Иосифу Дмитриевичу, и он, сдерживая волнение, прочитает строки:

«Словно вчера это было: вижу, экипаж нашей тридцатичетверки у переправы через Вислу.

— Вперёд, вперёд, сынки! — машет своей неизменной тростью генерал Павел Семёнович Рыбалко. И мы, слитые воедино с могучей машиной, рвёмся вперёд.

Потом был тот памятный бой, где я понял, что мы, парни из разных концов страны, слиты не только со своим танком, но и крепко спаяны между собой.

На колонну автомобилей, следовавших за нашей танковой ротой, напали притаившиеся в роще фашисты.

— Братишки! Помощь нужна, — барабаня по броне рукояткой пистолета, крикнул пехотный лейтенант.

Я убрал обороты двигателя, чтобы танк не так качало на выбоинах дороги, а младший лейтенант Лой один за другим расстрелял из пушки три вражеских бронетранспортёра. Едва успели поздравить со снайперской стрельбой командира, как наш танк с борта прошила фашистская болванка. Машину охватило пламя, однако никто из нас не поспешил спасаться. Каждый думал о боевых товарищах. Только когда помогли выбраться радисту, отстреливаясь, укрылись в сырой воронке.

Потом были перегороженные бетонными стенами улицы Берлина, стремительный марш на помощь восставшей против фашистской тирании Праге…»

Напишет эти строчки И. А. Румянцев, Герой Социалистического Труда, слесарь-лекальщик одного из новосибирских заводов, в огненные годы — механик-водитель того самого танка, которым командовал Лой. Прочитав его рассказ, Иосиф Дмитриевич поспешит на почту, чтобы пригласить в гости боевого друга, с которым он потерял связь сразу после войны.

Но всё это будет много лет спустя. А в конце сорок пятого Иосиф вернулся в родное Закарпатье и узнал о том, что пережили и перенесли его отец, брат и все товарищи по разведгруппе. Теперь они строили в Карпатах счастливую новую жизнь. Иосиф Лой стал рядом. Он сменил форму офицера на форменную одежду лесничего и навсегда связал свою судьбу с карпатскими лесами…

Уже многие годы руководит Иосиф Дмитриевич Вучковским лесничеством. В усадьбе порядок, как в танковых частях. И молодой плодовый сад, и пасека, и кролеферма — забота лесничего. Ну, а знаменитые вучковские леса — это особый разговор. В хозяйстве почти восемь тысяч гектаров насаждений и наибольшая в районе насыщенность охотничьей фауной. Есть здесь и питомники, и дендрарий, и форелевое хозяйство. А вучковское школьное лесничество! Оно — лучшее в области. Им тоже бессменно руководит Лой. Он — заслуженный лесовод УССР, неоднократный участник выставок в Киеве и Москве.

Но о лесных делах Иосифа Лоя знают многие. А все эти годы мало кто знал о Лое — советском зенитчике и танкисте, а тем более о Лое как бойце незримого фронта. А когда стало известно о его разведгруппе, он скромно ответил: «Да что я, вот другие — те даже по тюрьмам сидели. Напишите о них!»

Таков Иосиф Дмитриевич Лой — коммунист, патриот, человек.

С лесом связал свою жизнь и его брат Иван. Мы встретились с ним в Ужгороде. Иван Дмитриевич многие годы трудится в объединении «Закарпатлес». Он — старший экономист. В советские годы, как и брат, получил специальное образование. Иван Дмитриевич поведал нам многое о деятельности группы.

…Так же весело бежит с перевала к полноводной Тисе неутомимая Рика. И стоит на берегу новая хата Федора Поповича. За его плечами — и борьба на незримом фронте, и тяжкие испытания, и радостные годы новой жизни. Почти полвека отдал лесу Федор Иванович. Ушёл на заслуженный отдых, однако с родным лесом не может расстаться. Ходит туда с внуком, учит его разгадывать лесные тайны. А сын его работает преподавателем медучилища в Межгорье. Кстати, помещается оно в том же самом здании, где когда-то была жандармерия и откуда совершил побег Федор Попович — советский разведчик Голубь.

Не изменил карпатскому лесу и Федор Хмиль. Живёт он по-прежнему в присёлке Лопушном. Крытая дранкой хата стоит там же, у истоков Рики. После войны Хмиль многие годы работал лесником. Теперь он на пенсии.

Своим закарпатским друзьям часто пишет старший лейтенант Орлов — А. М. Панкратенков. Он верит, что все они соберутся вместе в тех местах, где прошла их тревожная молодость.

…Тропы смельчаков. В трудные годы хортистского режима вели они через нехоженные чащи, через безлесые полонинские вершины, через фашистские кордоны в Страну Советов. Уже выросли новые леса на берегах Рики, на крутых склонах у «Морского ока». А от бывших хортистских нор, от пресловутой линии Арпада остались только развалины.

Неумолчна песня могучих лесов Межгорщины. Прислушайтесь…

Это песня о подвиге горстки патриотов, которые в страшные ночи первыми пробивались к рассвету.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Узнав из газеты о группе Лоя — Поповича, постучался к нам седой железнодорожник.

— Понимаете, — смущаясь, сказал он, — прочитал я в газете про то, как нашли Панкратенкова и его помощников, и решил приехать… Дело в том, что я хорошо знал Александра Максимовича. Служил с ним на границе, и, естественно, хотелось бы теперь повидаться… А может быть, напишете о хлопцах, с которыми работал в те времена я. Знали меня тогда как лейтенанта Максимова — и железнодорожник положил на стол старую фотокарточку, с которой глядел на нас молодой офицер с двумя кубиками в петлицах. — Юхновец моя фамилия, Лев Андреевич, работаю машинистом тепловоза в Чопе, а история, которая связала мою судьбу с Закарпатьем, такая…

* * *

— Держи опачину! Слышь, держи, кудрявый черт, кому я говорю! — жилистый, гибкий гуцул Колачук подскочил к рулевому и поддержал сзади скользкий тяжёлый ствол — невидимая в седых бурунах лопасть загремела, плот дёрнуло, начало разворачивать к крутым скалам. Микола взял «кермо» на себя — вздулись буграми мышцы на руках, согнулась от напряжения спина. Рулевой спохватился, тоже потянул весло изо всех сил — и вот медленно, нехотя отпустила река плот, вынесла бокорашей на стремнину притока Белой Тисы — злого, колючего Щауля.

«Кудрявый черт» — приземистый, широкоплечий Иван Мартыш исподлобья поглядел на Колачука — ждал от него взбучки. Но Микола весело помахал рукой скале, мимо которой проскочили, скалил белые зубы. Только потом толкнул Ивана:

— Это тебе не сопилочки вырезывать, друг!

Третий бокораш, Олекса Приймак, жилистый, как Микола, только покрупнее да пошире в плечах, даже не оглянулся. Он стоял впереди, всматриваясь в рыжую после дождей воду — его дело было тонкое, штурманское — следить за порогами. Когда плот успокоился и поплыл, покачиваясь на тихой воде, у низкого берега, Олекса закурил. Он был в их компании своего рода судьёй, и сейчас Иван, в поисках защиты от Миколиных подначек, кинул Приймаку:

— Ну ты скажи — все равно проскочил бы, я знаю ту проклятую яму у скалы — чего он цепляется?

— Не проскочил бы, — Олекса упрямо мотнул головой, — никак не проскочил бы… Тут всегда двоим надо опачину держать. Микола это знает; потому и цепляется, что свою вину чувствует — зазевался, про Ксеню в тот момент подумал, а ему вторым керманичем обязательно выходило стать. Его-то как старые бокораши учили? Привяжут ремнями к опачине — попробуй не удержи: выбросит с бокора в реку…

Они были всегда неразлучными, трое молодых плотогонов из села на Раховщине — Богдана. Возможно, потому, что родились в один год, а, может, потому, что в одно время начали выводить овец в горы, вместе мёрзли в морозные ночи на майских полонинах, дышали одним дымом у костров — и в одно утро дед Степан — вожак плотогонов-бокорашей Богдана, поставил их к могучей опачине — широкому веслу на носу плота-бокора…

Олекса помнит, как однажды случилось ему встретиться у горного ключа с хозяином Карпат, вернее, с хозяйкой — бурой медведицей. Не знал, что за кустами ждут её медвежата. Хорошо—Микола оказался рядом. Схватил жердь и ткнул её медведице в пасть — сломала она жердь, как хворостинку — но Олекса успел перепрыгнуть в тот момент через ручей, полезть на скалу, а Микола за ним… Ушли от хозяйки.

Потом появятся у них воспоминания о поединках с жандармами. Хотя бы о том, как Иван увёл их после стычки со штрейкбрехерами в горы, разыскал в лесу «турий язык» — папоротник, прикладывал широкие листья к ранам на шее Миколы, накрепко перевязывал, а Олексу укрыл в дедовой колыбе под Соколовым камнем у села Луг — только он, Иван, знал дорогу к тому куреню, зажатому скалами.

В ту весну до Богдана, спрятавшегося в зелёном ущелье Белой Тисы, докатилось эхо забастовки на лесохимзаводе в Великом Бычкове, прозванном за революционные традиции «Малым Харьковом» — самом нижнем гуцульском посёлке. Рассказывали, что коммунистам, возглавлявшим стачечный комитет, удалось выстоять против хозяев — добиться сокращения рабочей недели и повышения зарплаты. Но как только народ успокоился и работа пошла своим чередом, их по одному забрали жандармы.

В Богдане и Рахове забастовки вспыхнули одновременно. В лесной дирекции, конечно, понимали, что это не случайно: лесорубы солидаризуются с рабочими Великого Бычкова, конторы были спешно закрыты на замки, хозяева помалкивали, ответа не давали.

У моста через Тису, на раховской площади, где собрались рабочие, шли толки-пересуды. Колачука отозвал в сторону знакомый механик с местной лесопилки.

— Дело есть, — сказал, протягивая кисет с табаком. — Закуривай, закуривай, чтобы на нас хозяйские ищейки не обращали внимания. Шныряют среди людей!

Колачук затянулся и закашлялся. А механик продолжал:

— Дело, значит, такое. Хлопцы вы крепкие и надёжные, — так что положиться на вас можно. Надо собрать дружину, установить возле лесопилки рабочие посты — не пустить штрейкбрехеров. Прошёл слух — везут швабов из Усть-Чёрного…

Колачук откашлялся, сипло спросил:

— Когда они появятся?

— Наверное, сегодня же в ночь. Днём ведь побоятся пригонять машину…

— Сделаем.

Когда на тёмной площади остановился грузовик с немецкими колонистами, от церковной ограды отделилась высокая тёмная фигура в короткополой гуцульской шляпе-крисане. Это был Микола Колачук. Он подошёл к мастеру, командовавшему «разгрузкой» машины.

— Гостей привезли, пан? А мы ведь не звали.

— Тебе чего? — мастер сердито дёрнулся, вытащил свисток.

Колачук перехватил его толстую руку:

— Не надо, не надо тревожить жандармов, они попили сливовицы и улеглись спать — не будем им мешать хорошие сны видеть…

Мастер крикнул штрейкбрехерам:

— Эй, помогите тут убрать этого гада!

Тогда из-за церкви выскочила дружина…

Усть-чернянцы не остались в Рахове — поняли, что будет им несладко.

Это была отличная школа закалки характеров, приобщения к великой классовой борьбе. И в жизни трёх героев она пригодилась.

Из рассказа Юхновца-Максимова:

— Узнав о том, что Иосиф Лой тогда, в тридцать девятом, дезертировал из венгерской армии и бежал к нам с каким-то гуцулом — тоже дезертиром, я сразу подумал: а не один ли это из моих парней? Ведь так всё было схоже…

Да, они вскоре научились гнать штрейкбрехеров, бороться с жандармами и заставлять идти на уступки панов-предпринимателей. И всё-таки и у лесоруба, и у плотогона жизнь была нелёгкой. Вечерами хлопцы месили холодное осеннее болото у корчмы да на мосту через Богданку. И заводили разговоры о лесных тропинках, которые ведут за Говерлу, за синие горы. Колачук доверился своим побратимам:

— Я пойду… пока те самые тропинки не занесло снегом…

— Пойдём и мы — и в самом деле, чего ожидать? — ответили друзья.

Однако Хорти поспешил призвать хлопцев в армию. Все трое попали в далёкий город Пейч — к югославской границе. Побег в СССР казался невозможным. Ловкий Микола Колачук всё же нашёл нужную тропинку:

— Надо постараться заслужить на праздники отпуск. К рождеству не успеем, да и не пробиться зимой через Карпаты, а вот к пасхе — удобный момент. Поедем домой, а там шаг — и русские.

Так весной сорокового года солдаты третьей роты двенадцатого пехотного полка Миклош Колачук, Янош Мартыш и Шандор Приймак на войсковых учениях отличились в смелости, смелкалке и стрельбе. Командир роты Чикош вручили им перед строем аксельбанты снайперов — наплечные шнуры, инструкторские звёздочки. А майор Балинт разрешил им даже взять винтовки.

Утром второго мая сорокового года дежурный по советской пограничной заставе «Зелёная» беседовал с тремя необычными перебежчиками: они были в полном боевом снаряжении.

— Мы — солдаты, — сразу же заявил Колачук, — и желаем остаться солдатами, только — в Красной Армии. Братья должны быть братьями — мы так понимаем.

Но время было мирное, и друзей устроили на привычную для них мирную работу в гуцульском городе Надвирной. Только потом к ним обратились с просьбой — помогать советской военной разведке разгадать агрессивные приготовления хортистов в верховьях Белой Тисы. Все трое согласились. Вот тогда они и познакомились с голубоглазым лейтенантом. Максимов начал обучать будущих разведчиков умению вести визуальные наблюдения, делать краткие шифрованные записи, незаметно работать с фотоаппаратом, распознавать вражескую боевую технику. Наконец, их вызвал для беседы непосредственный начальник лейтенанта — майор Никифоров.

— Вот что, дорогие, — сказал попросту майор. — Работа, в которую вы с нами включаетесь, очень небезопасная и требует не только смелости, умения, но и конспирации. В этой работе вам придётся даже забыть свои имена. Ваше родное село — Богдан?

— Так точно, Богдан — ответил Колачук.

— Вижу, вы в вашей тройке вроде бы за главного, — потянулся за ручкой майор. — Будете Богдановым. Согласны?

Микола в ответ широко улыбнулся.

Мартыш получил прозвище — Мартынов, а Приймак стал Розовым. И майор поднялся:

— Ну, а теперь — первое боевое задание…

Из рассказа Юхновца-Максимова:

— Предстояло разными путями спуститься вниз по Белой Тисе, а возвращаясь вверх, пройти по Тисе Чёрной. Побывать на Говерле, Поп Иване и других вершинах. Выяснить, где какие объекты строятся хортистами, какие войска сосредоточены в горах. Что удастся — заснять на фотоплёнку. И я повёл ребят к кордону…

Перешёптывались старые смереки, но некогда было замедлить шаги, вслушиваться в их шёпот: разведчики спешили, чтобы уйти подальше от границы. Начали карабкаться по скользким камням, а туман все наплывал и уже, казалось, какой-то серой глиной налипал на все тело — передвигать ноги было так же тяжело, как и продрогшими руками цепляться за кусты. Когда взошли на гору, где стало виднее, за ней высилась вторая, затем третья… Побрели между деревьев, и Микола все шёл впереди, как будто боялся только одного — хоть нп какое-то мгновенье приостановиться, ибо тогда, наверное, не мог бы двинуться дальше: это была дорога в неизвестность.

Стало совсем темно — вошли в узкую ложбину. А впереди вздымалась, теряясь в небе, круча, разбитая глубокими расколинами. Микола в первый раз заговорил:

— Пойдём напрямик, — и кивнул головой вверх.

— Но как?.. — спросил Иван и осёкся: для них теперь другого пути не было.

— Только напрямик! — бросил упрямо и Олекса.

Микола начал подниматься первым — хватаясь за торчавшие из каменной стены ржавые штыри, которые, видимо, остались от старых времён. Им, молодым гуцулам, не раз приходилось взбираться на крутые склоны, но штурмовать скалы было просто некогда: альпинизм казался им забавой заезжих панычей.

Наверху обессиленно свалились на камни, но Колачук приказал идти…

Тем временем лейтенант Максимов присел на пенёк, чтобы перед обратной дорогой немного отдохнуть. Задумавшись, уткнулся в мокрый плащ и не сразу разглядел берёзку, что дрожала на ветру прямо перед ним. Тонкая, какая-то изящная, она, казалось, чудом выросла здесь, на скалистом утёсе, среди суровых елей. В окружении тёмной зелени смерек эта берёзка выглядела особенно лёгкой и нарядной, и когда, пробившись сквозь туман, её белого тела коснулся мягчий луч, она затрепетала, расправила ветви, точно приглашая суровых соседок улыбнуться солнцу…

Вдруг раздались выстрелы: глухие, отдалённые — по ту сторону границы.

«Быть беде, — подумал лейтенант. — Наткнулись на засаду…»

А трое смельчаков услышали сначала крик: — Стойте! Кто такие?

Бросились врассыпную. Патрульные открыли огонь, разведчики начали палить из пистолетов. Не ожидая от гуцулов, сбившихся с дороги, такого ответа, жандармы побежали…

Седой от ярости поток шумно пробивался через каменные глыбы. А Колачук остановил друзей: сквозь потемневший лес заметили уже долгожданную ниточку автострады. Здесь решили разойтись. Микола перебрался на ту сторону шоссе, Иван пошёл вдоль этой, а Олекса позади подстраховывал его. Дорогу надо было взять под наблюдение с обоих крутых склонов. Шли, падали, ползли…

В назначенное время лейтенант Максимов бродил на полянке у тонкой берёзки. Ожидал. Волновался.

Колачук пришёл первым. Он явился как-то незаметно, точно из-под земли, и лейтенант даже удивился его мастерству. Микола был доволен и, принявшись докладывать, не мог сдержать улыбки. Офицер взмахнул рукой и крепко обнял разведчика:

— Спасибо, дорогой товарищ Богданов!

— За что, товарищ лейтенант — я же ещё вам не доложил.

— Спасибо, что вернулся, что живой…

В начале сорок первого тройка уже фактически взяла под свой контроль весь район Белой и Чёрной Тис. Советская военная разведка получала надёжные данные о передвижении гонведов у границы, их боевой технике, строительстве объектов фортификации.

Из рассказа Юхновца-Максимова:

— Я каждый раз их провожал к границе. Признаться, сам валился с ног — тяжело ходить в горах да ещё снегами нашему брату-степняку. А они, смотрю, идут легко, как олени — сильные, красивые, гордые… Их родную землю топтали оккупанты, на каждом шагу встречались военные, жандармы, лесная охрана. А хлопцы говорили: «Лес — наш, и мы, а не они — его хозяева». Да, это были их родные горы — они знали здесь каждую вершину, каждое урочище, каждый ручеёк. И, подобно горному ручью, были неугомонны. Особенно Микола Колачук: он ходил на задание и в составе тройки, и с Мартышем, и один…

От старых гуцулов в сёлах под Поп Иваном можно услышать и сегодня то ли бывальщину, то ли уже легенду об одном событии, которое произошло здесь незадолго до войны.

Не одну ночь дрожали окна хат. Военные машины доставляли к истокам Белой Тисы солдат, железо, цемент… бетономешалки и полевые кухни. Потом, где на волоках, а где и на руках, перебросили весь груз на восточный склон Поп Ивана. Закипела работа: день и ночь солдаты что-то копали, строили.

Как-то в верховьях Белой Тисы появилась группа старших офицеров. С ними прибыл и высокий чин гитлеровской службы. Вот среди военных тогда и затесался один капитан: гости думали, что он — из офицеров части, а те посчитали, что капитан входит в состав инспекции. Комиссия осмотрела местность и попросила у майора — старшего по объекту — карту укреплений, чтобы сверить — правильно ли строят. Проверка, конечно же, окончилась пикником на лоне романтической гуцульской природы. Пьяные офицеры даже не заметили, как капитан исчез, а вместе с ним — секретная карта. За майором будто бы прибыла контрразведка. Его вели в наручниках. «Козёл отпущения» жестоко поплатился, и всё-таки хортисты вынуждены были забросить укрепление недостроенным…

История быстро окуталась романтикой: начали рассказывать, что в горах появился новый Олекса Довбуш. Теперь с уверенностью можно сказать только то, что эта история рождалась действительно по живым следам.

Ещё несколько небезопаспых ходок сделал через границу Колачук-Богданов. Он приносил самые важные «трофеи». Привыкнув к риску, решил как-то вечером наведаться домой. Но всё же первым делом хотел встретить знакомого, который обещал передать интересные сведения из Рахова. Тот был в корчме. Микола огородами пробрался туда, открыл дверь и застыл: у прилавка сидели жандармы — один лицом к двери, а другой — спиной. Первый сразу же схватился за винтовку:

— А-а, пан Колачук! На ловца и зверь бежит. Мы тебя искали целый год… Ни с места!

Но не успел жандарм подойти, как очутился на полу, а Микола выскочил на улицу. Не смогла догнать его и пуля…

Из рассказа Юхновца-Максимова:

— Война разлучила меня с Иваном Мартышем — Мартыновым и Олексой Приймаком — Розовым, а вот с Богдановым мы воевали вместе до расформирования части. Вместе ходили и в разведку. Потом его передали армейскому разведывательному отделу, и больше мы не виделись до конца войны…

Шла война, тяжёлая война с коричневой чумой.Выполняя боевое задание, Мартынов и Розов очутились в глубоком тылу, хотя и в двух шагах от родного порога. Об их возвращении в отцовскую хату не могло быть и речи. Жили в лесах, на полонинах, скрывались у знакомых. Но и высоко в горах, далеко от Богдана, теперь было тревожно. Особенно в начале сорок второго года: в горы поднимались карательные группы, от выстрелов со смерек тихонько осыпался снег.

В такой момент встречаться со знакомыми было особенно опасно. Но Приймак узнал о том, что умерла мать. Рискнул прийти хотя бы на могилу. По дороге, у кривого дуба, остановил его лесник. Сунул свою холодную руку. Угостил табачком. Посочувствовал… Приймак не знал, что этот лесник продался хортистам. В сумерках зашёл и в родной дом. В хате его ожидал предатель — уже с двумя жандармами. Приймаку скрутили руки, вывели во двор. Замешкавшись в узенькой калитке, он резким рывком освободил руки и, отбросив жандармов, бежал. Ночь спасла разведчика.

На высокой Говерле, которая самой первой в крае встречает рассвет, Мартынов и Розов встретили Красную Армию.

А тем временем Богданов шёл фронтовыми дорогами… В школе военных разведчиков овладел радиоделом. Два раза вместе с рацией забрасывали его в тыл врага. Попал в руки фашистов. Друзья говорили, что родился Богданов в рубашке — ему удалось вырваться на волю и пробраться на Большую землю. Потом была учёба на курсах танкистов. Механик-водитель Микола Колачук вёл свою боевую машину через белорусские болота, на польскую границу. Был тяжело ранен, полгода лежал в госпитале. И вновь отправился на фронт — форсировал Одер, штурмовал Берлин.

Прекрасная судьба — судьба героя!

Примечания

1

Так называют венгерских фашистов по имени регента Миклоша Хорти. С 1938 по 1944 г. Закарпатье находилось под властью хортистской Венгрии.

(обратно)

2

Хортистские солдаты (венг.).

(обратно)

3

Сержант (чеш.).

(обратно)

4

Лейтенанта (чеш.).

(обратно)

5

«Газета трудящихся» (венг.).

(обратно)

6

Плотогон

(обратно)

7

Куртке из домотканой шерсти, сермяге.

(обратно)

8

Фельдфебель (венг.).

(обратно)

9

Шалаш.

(обратно)

10

«Латорица» — акционерная компания, основанная в Закарпатье иностранными капиталистами в 1928 г.

(обратно)

11

«Карпатский вестник» (венг.).

(обратно)

12

Майор (венг.).

(обратно)

13

Ныне Нижние Ворота.

(обратно)

14

«Николая Хорти я — солдат…» (венг.).

(обратно)

15

Лес, принадлежащий крестьянской общине.

(обратно)

16

Сержант (венг.).

(обратно)

17

Денежная единица хортистскои Венгрии.

(обратно)

18

Дядя.

(обратно)

19

Верхняя одежда верховинцев.

(обратно)

20

Административное управление, объединявшее несколько сел.

(обратно)

21

Сельского глашатая.

(обратно)

22

Газета коммунистов Закарпатья.

(обратно)

23

Членов буржуазной аграрной партии.

(обратно)

24

Старший лейтенант (чеш.).

(обратно)

25

«Иллюстрированный воскресный листок» (вене.).

(обратно)

26

Крыша на четырёх столбах, под которой складывают сено.

(обратно)

27

Водки.

(обратно)

28

Двойной торбе.

(обратно)

29

Мать-отчизна (венг.).

(обратно)

30

Имеется в виду Закарпатье (дословно «Горный край»).

(обратно)

31

Магазин кооперативного общества «Гандя».

(обратно)

32

Старший лейтенант (венг.).

(обратно)

33

Этот! Этот! (венг.).

(обратно)

34

Парня.

(обратно)

35

Когда жандармы допрашивали пойманных перебежчиков, те оправдывались тем, что, мол, ходили в лес заготовлять «тыч ки» — огородные палки.

(обратно)

Оглавление

ЧЕЛОВЕК ИЗ ЛЕГЕНДЫ

ВСЕ ПРОИСХОДИТ В ТИШИНЕ

ЯВОР И ДРУГИЕ

К ОСИНОМУ ГНЕЗДУ

КОСА И КАМЕНЬ

ПРИГОВОР ВЫНОСИТ ВРЕМЯ

ТАЙНА СИНИХ БЕСКИД

СЛЕД КОСУЛИ

*** Примечания ***