Знаки [Роман Воронов] (fb2) читать онлайн

- Знаки 1.58 Мб, 82с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Роман Воронов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роман Воронов Знаки

К Богу


К Богу идут рядом с Богом,

Все иные дороги во тьму.

Оглянись в своем мире убогом –

Может, место отыщешь Ему.


Осознаешь ли ты, взявший на себя труд (а не только перо и бумагу) начертать Слово, вес его (не след чернильный, но кармический), ибо слово это Бог, а Он, непостижимый, имея размеры Вселенной, способен уместиться на кончике пера? И может ли воображение твое (осознания на подвиги сии не хватит в связи с ограниченностью его) приблизиться к размерному восприятию, например, звезды, в сотни раз превосходящей то светило, что слепит по утрам воспаленные от бессонницы глаза, когда сама она только песчинка в бездонных карманах Того, кого с беспечностью называем Богом, профанируя само Слово это до размеров песчинки в уже собственном кармане? Не богохульство ли (о чем предупреждали древние мудрецы) иметь мнение о Том, кто Есмь Все, Видимое и Невидимое, являясь при этом частью, настолько ничтожной (как песчинка в кармане у песчинки) и неразумной (здесь спору нет), но наделенной сутью Его и оттого пытающейся осознавать, пусть и непознаваемое? Поставив перед собой эти три вопроса, можем, мой дорогой читатель, приступать к обсуждению (с удовольствием беру тебя в попутчики или сообщники, кому как больше нравится) дороги, ведущей к Богу. Лучше всего это делать на каком-нибудь примере, естественно, чужом.

Смотрите-ка, вот славный юноша с сердцем, полным восхищения и отваги, руками, не запачканными ни чужой, ни собственной кровью, и разумом, тянущимся к Истине с верой в Слово Его. Он вот-вот станет крестоносцем, его очередь за мечом, белой накидкой и миской похлебки приближается под истеричные вопли брызжущего слюной священника, призывающего скорее покинуть кипрский берег, дабы «предстать пред стены Святого Града и войти в него овеянными Славой Господа нашего Христа, очистив Гроб Господень, да и сам Иерусалим, от грязных иноверцев».

У святоши красная морда, по всей видимости, от напряжения, он задыхается под палящими лучами, большой медный крест, воздетый над головой, заставляет солнечные блики метаться среди толпы «освободителей Христа» (надо полагать, от самого Христа, что следует из речей священника, в которых он, собственно, и запутался). Очередь нашего героя подходит, он наконец оказывается возле рыцаря, вербующего в Крестовый Поход.

– Любишь Христа? – коротко спрашивает он уставшим голосом.

– Да, – отвечает юноша.

– Тогда целуй, – говорит рыцарь и протягивает накидку с вышитым крестом.

Новобранец целует ткань и слышит новый вопрос:

– Умрешь за Христа?

– Да, – его ответ.

– Тогда целуй, – и в руки юноши ложится меч, к которому он прикасается губами.

– Господь с тобой, иди к Нему смело, – произносит рыцарь, протягивая миску с горячей бурдой (возможно, даже съедобной), и, отпихнув в сторону задержавшегося у стола молодого крестоносца, кричит дальше: – Любишь Христа?

Время в ожидании нефа у причала тянется тягучей патокой, оно стекает каплями пота со лба на шею, а затем, раздражая кожу под одеждой, устремляется по складкам тела к поясу, где собирается во влажное кольцо липкого восприятия замкнутости происходящего. Это ли дорога к Богу? Полторы тысячи вооруженных людей поднимутся на борт и отплывут в Святую Землю, чтобы что? Угождать Богу, пуская чужую, а заодно и свою кровь?

Немыслимая для самого Христа идея, заученная, зазубренная проповедь, тем не менее, собрала на пристани пестрящее крестами разноязычное стадо. Германцы, испанцы, бриты, франки, сбиваясь в речевые кучки, горлопанили, распевали песни, хохотали, иногда дрались меж собой, коротая «паточное» время, запекающейся лужицей крови растекающееся по их судьбам. Неф появился ближе к вечеру, замаячив в лучах закатного солнца белым пятнышком далекого паруса. Уже было притихшее сообщество всевозможных крестоносцев, зашевелилось, забурлило, расправляя затекшие члены и побряцивая крестообразными символами власти, несущими смерть всем, ставшим помехой на пути к Богу.

Грузились ночью. Огромное тело неуклюжего судна скрипело и охало под тяжестью людского (вперемешку с конским) моря, торопливо вливающегося по сходням во чрево и разбредающегося по смоляным ребрам в свободные складки. Изможденные тяготами дня «ревнители Христовы» падали на доски где попало и затихали кто во сне, кто в болезненном жару, кто в осознанном забытьи, но мало кто с именем Христа на устах. Спроси сейчас любого тот рыцарь-интендант – любишь Христа? – получил бы он ответ иной, чем то, что слышал целый день, а то и хорошего пинка по железной заднице да крепкого словечка вдогонку.

Юный крестоносец ступил на палубу последним, матросы втащили сходню внутрь и бросили ее у борта.

– Ваша постель, сэр, – съязвил один из них, и вся просоленная братия, загоготав, спустилась в трюм, откуда еще некоторое время слышались смех и фразочки наподобие: «после вас, сэр», «не будете ли вы так любезны»… Дерево трапа, принявшее на себя тысячи сапог и сотни копыт, потрескивая, разгибало спину, избавляясь от чаяний тех, кто полночи стучал по ней торопящимися (к Богу) шагами и конского навоза (как будто нельзя было сделать всех дел на суше). Смотав в тюк накидку, молодой человек улегся, положив на него голову. «Довольно сносная кровать, сэр», – подумал он и улыбнулся. Плюхнулись в воду рулевые весла, вахтенные подняли парус, нос развернулся в сторону Святой Земли, и перед глазами юноши раскрылось бескрайнее звездное море. Северный Крест, исполинский небесный Лебедь мерцал в самом центре Божественной сцены, заселенной скоплениями светил, сошедшихся для человеческого глаза в причудливые формы людей и животных.

– Любуешься творением Всевышнего? – раздалось хриплое покашливание, и половину Божественного творения закрыла круглая голова на тонкой шее, с которой свисал на пеньковом шнурке знакомый медный крест. Тот самый священник, что весь день провел на главной площади Лимасола, буквально запихивая своим языком колеблющихся христиан в поход на Иерусалим, опустился на сходню рядом с юношей и спросил: – Ты здесь по велению сердца или после моей проповеди?

Молодой человек приподнялся и сел возле священника:

– А вам зачем, святой отец?

– Здесь полторы тысячи человек или около того. Все они напялили на себя кресты, но большинству наплевать на Христа, они идут грабить. Есть среди них глупцы, ищущие славы, есть лжецы, что обманывают сами себя, ибо глаголят о Вере, не имея ее ни капли. Я ищу хоть одного, кто идет ко Христу, для кого Иисус – единственный резон находиться на этой посудине.

Новоиспеченный крестоносец посмотрел на священника и спросил:

– Святой отец, там, на площади, вы сами верили в то, что говорили?

Священник, поковыряв в зубах пухлым пальцем, перекинулся через борт и смачно сплюнул:

– Любое Слово пусто на этой Земле.

– Вы врали, вы обманывали незрелые души! – возмутился юноша.

– Заметь, от имени Христа, – лукаво улыбнулся обряженный в рясу незнакомец.

– Уж не посланец ли ты…? – осекся крестоносец, не желая осквернять Путь к Богу именем антипода.

Это сделал за него священник:

– Антихриста? Взгляни на луну, не она ли переправляет тебе лучи дневного светила, отсутствующего сейчас над нашими головами по причине способности Земли вертеться вокруг себя? Теперь подойди ко мне, – он перегнулся через борт снова, – видишь в лунной дороге перевернутый неф, а на нем две головы, уставившиеся на нас – у всего есть свое отражение, и у Бога в том числе.

Юноша, вглядываясь в черноту волн, внимал черноте слов богохульствующего священника. Его подташнивало, то ли от морского волнения, то ли от ночного собеседника.

– Что же ты хочешь сказать? – еле вымолвил крестоносец, мысленно призывая всех святых избавить его от этого человека.

– Я хочу сказать, что можно продолжить путь в Святую Землю, где мечом и огнем ты (в компании тысячи головорезов) освободишь от скверны Гроб Господень или сгинешь, растоптанный копытом сарацинского коня, безымянным и безвестным.

– А можно? – поторопил священника юноша.

– А можно спуститься в трюм с масляным светильником и поджечь неф, вместе со всеми новобранцами, их лошадьми, оружием и собственными вопросами (если они есть) по поводу истинности Пути к Богу.

– Ты дьявол, – уверенно сказал молодой человек, положив ладонь на рукоять меча.

– И да, и нет, – спокойно ответил священник, – я это я, и отражение я.

– Как это? – не понял вконец запутавшийся крестоносец.

– А вот так, – сказал священник и, перебросив грузное тело через борт целиком, полетел навстречу своему отражению.

Громкий всплеск выдернул юношу из оцепенения, он бросился к борту – в лунном свете, на возмущенных волнах он увидел только свое лицо.

– Крупная рыба? – железный голос, вместе с железной перчаткой, накрывшей плечо, обратился к нему.

Молодой человек обернулся, перед ним стоял рыцарь, выдававший давеча оружие и провиант.

– Где твой крест, крестоносец? – спросил он требовательным тоном человека, привыкшего отдавать распоряжения.

Юноша молча указал рукой на свернутую накидку.

– Надень и не снимай его никогда, крест надо носить на груди, а не подсовывать под бестолковую голову ради удобства, иначе лишишься ее в первой же схватке. Сарацин не будет возиться с новобранцем и захочет обезглавить тебя одним ударом. Только крест Христов отпугнет неверного, ослабит руку его, скосит глаз, споткнет коня, – и рыцарь сам, развернув накидку, обрядил крестоносца по форме, одобрительно крякнув в конце.

– Сэр рыцарь, – произнес молодой человек, – вы спрашивали меня, люблю ли я Христа?

– Да.

– Позвольте мне задать тот же вопрос вам.

Рыцарь не задумывался об ответе:

– Будь иначе, меня бы не было здесь.

– То есть, да?

– Какого черта, солдат, конечно да, – он стянул железную перчатку (странно не расставаться с ней и ночью) и вытер рукой взмокший лоб.

– И как вы к этому пришли? – продолжал допытываться юноша.

– Я не обязан отвечать юнцу, – начал закипать вояка, – но скажу. Через битвы, лишения, кровь, боль и отвагу. Что-нибудь из перечисленного знакомо тебе?

Он отстегнул наплечник, и молодой крестоносец увидел рубец внушительных размеров на левом плече.

– Нет на моем теле не тронутого подобными рисунками места, сарацинские художники писали свою вязь длинными черными копьями и острыми кривыми мечами. Вот через какие врата я пришел к Иисусу, не с высоко поднятой головой победителя, а еле вползая, обессиленный ранами и увечьями. Поэтому спрашивал каждого, выбравшего такой путь к Богу, любит ли он Христа.

– Так значит, все-таки через любовь? – прошептал ошарашенный юноша.

– Да, – подтвердил рыцарь, – через любовь, но не ту, которой жил и учил Христос. Что это за любовь, если через нее несется смерть, если ею прикрываются, как щитом, нанося последний удар.

– Как же понять тебя, рыцарь? – удивился молодой человек.

– Я и сам не понимаю себя, – ответил воин, – знаю только одно, Христос есть Любовь и его любовь к миру была естественным состоянием, не требующим напряжения и жертвы. Мы, не являясь таковыми по сути, вынуждены приспосабливаться к любви, приноравливаться к ее высокому дрожанию, как флаг на сильном ветру перестает полоскать и вытягивается в струну, а затем ломает древко. Не будучи любовью, мы прикидываемся ею, обманываем себя и …

Он замолчал. Грозный солдат, облаченный с ног до головы в железо, плакал.

– Я не знаю, люблю ли Христа или нет, по настоящему, истинно, – промолвил юноша.

– Уходи, – сказал, подумав, рыцарь.

– Откуда?

– Из похода. Сойдешь в Святой Земле, сдай оружие и возвращайся домой. Есть много путей к Богу, но пока под нашитым крестом прячется меч, вряд ли Бог подойдет к тебе, чтобы указать дорогу Истины.

Он развернулся и, осторожно переступая, чтобы не разбудить, через спящих крестоносцев, побрел к люку в трюм.

– А вы? – почти шепотом выдохнул молодой человек ему в след.

– А я останусь с теми, кому вложил в руки орудия смерти, радуясь хоть одной спасенной душе, – так же шепотом проговорил он и скрылся в урчащем чреве нефа.

Крестоносец озадаченно переваривал обе встречи. «Кто из них ангел, кто демон? – думал он. – Оба противоречили себе, оба отговаривали меня от выбранного пути, при этом старательно наставляя на него. Я не слушал священника, но слова его вошли в мое сердце, я взял оружие у рыцаря, но не хочу применять его, я иду к Богу, но ждет ли Бог меня там, куда я иду?»

Юноша улегся на сходню и смотрел на бесконечные миры до тех пор, пока «лебединая голова» не начала растворяться в наступающем утре, после чего провалился в сон. Он открыл глаза только к вечеру, вместе с радостными криками «земля, земля!» (очевидно, Святая), ржанием коней, учуявших близкую твердь, и громоподобными командами боцмана. Шатающееся до того без дела разноперое воинство, принарядившееся в белые накидки с красными крестами, столпилось по правому борту нефа, отчего рулевым на веслах пришлось подналечь, свое недовольство они выразили громко и ясно. Порядок на судне капитан навел подручными, в прямом смысле этого слова, средствами.

Крестоносец покидал неф так же, как и заходил на борт, то есть последним. У шторм-трапа рыцарь задавал (по привычке) каждому спускавшемуся один вопрос: «Не передумал?»

Получив отрицательный ответ, он удовлетворенно кивал головой и хлопал новобранца по плечу:

– Добро пожаловать в Святую Землю.

Завидя своего ночного собеседника, он улыбнулся, а дождавшись его, сказал:

– Можешь остаться, еще не поздно.

– Где Иерусалим? – спросил крестоносец.

– Там, – рыцарь махнул в сторону каменистых холмов.

– А где Бог?

Рыцарь стянул перчатку с руки (как и ночью) и ткнул юношу в грудь:

– Тут.

– Тогда я понесу Его туда, – ответил молодой человек и поставил ногу на трап.

– Добро пожаловать в Святую Землю, – прозвучало ему в спину, – и да храни тебя Бог, что идет рядом с тобой.

На третий день под стенами Иерусалима каменный снаряд, выпущенный катапультой со стен Святого Города, разорвал грудную клетку молодого крестоносца. Он умер мгновенно, в первом же бою, не успев забрать ни капли чужой крови. Когда юношу предавали земле, при нем не было меча.

– Чудак, – сказал удивленный солдат похоронной команды, – идти на штурм безоружным. – И, поплевав на руки, стал обкладывать тело камнями.

Что ж, читатель, вот дорога, пройденная кем-то другим, идущим бок о бок с соратниками своего времени и местонахождения. Видишь ли ты в окружающем его море судеб того, кто сопроводил бы ищущую душу к Богу, или, может, самого Бога, вставшего рядом и направляющего каждый шаг его. А что, если подле тебя самого есть Священник, запутавшийся в собственных речах, и Рыцарь, спотыкающийся о свои деяния, и не Богом ли посланы они тебе в качестве правой и левой руки? Будет рядом с тобой водоем, пусть лужа, даже самая грязная, встань на краю и загляни в нее. Кто смотрит на тебя? Кого видишь в отражении? Святой Отец потрясает медным крестом или сквозь опущенное забрало блестят влажные глаза Сэра Рыцаря? А вдруг в луже отразился Бог? Кого бы ни увидел ты, мой читающий спутник (очень даже возможно, что там отразишься ты сам), знай, именно с ним ты идешь к Богу.

Одежды для сердца


Приняв в себя знания, да не ведая, истинны ли,

Ожидай, что урожай принесет не только пшеницу, но и плевелы.


Как младенец человеческий, в мир входящий, наг и непорочен, так и сердце его свободно от одежд стесняющих и чисто отсутствием самости. Поле, жирное, свежевспаханное, дымящееся материнским теплом, ждет в объятия зерна, голодное до творения, готовое для принятия и жаждущее отдачи – вот сердце, бьющееся в ребенке, открывшем прекрасные, кристальные очи и одарившем увиденный Мир улыбкой. Не взяв ничего, кроме глотка воздуха, дитя уже отдало всего себя, целиком, ибо нет у него ничего сейчас кроме улыбки.

Через беззубый распахнутый ротик выплескивается ничем не прикрытое сердце, дар, цена которому вся Вселенная, потому что сейчас вам улыбается Бог. Мать, взявшая на руки младенца, в первую секунду держит Бога и имя ее в этот миг – Мадонна, и сердце ее, сбросив старые одежды, обнажено, словно грудь кормилицы, и нет ни одного бесконечно удаленного уголка Универсума, где сейчас не уловили бы Божественную встречу двух чистых душ, проявленную всплеском гамма-излучения.

Так сходится пара неприкрытых сердец, так рождаются миры, так говорит Бог. Но катарсис рождения короток настолько, насколько велик Создатель, в проявленном мире сердце начинает примерять на себя шелуху и скорлупы плотного бытия, имеющего обертку на всем, начиная телом кончая душой.

– Зачем проявленному миру скрывать суть вещей и явлений? – спросит скептик, добрый малый.

– Он так устроен, – отвечу я. – Мир, в котором пребывает человек из плоти и крови, не настоящий, а иллюзии нужны границы, иначе она растворится, перестанет существовать. Мираж Мира «отзеркаливается» в тонких планах матричной тканью, но, в отличие от пустынного, устойчив по сути своего происхождения – это не преломленные лучи света, но прямой Луч Создателя Реальности. В таком мире самому Богу нужна оболочка, не для защиты Себя, но для сохранения самого Мира. Оттого и сердце, как поместилище Искры Божьей, вынуждено прикрывать первозданную чистоту. Первой пеленкой его становится Страх Матери, ее ментальное представление об опасностях окружающего для новорожденного: инфекции, простуды, голодание. Взяв Бога на руки, она тут же забирает Бога у Бога. Душа, принадлежащая Создателю (как часть Его), накрывается колпаком забот другой души, не доверяющей ни себе, ни Творцу. Материнская забота переводит вошедшую душу из состояния «душа-Бог» в состояние «душа-Человек». Таким образом срабатывает Матрица, таким образом начинается уплотнение тел человека, иного пути вхождения в проявленный план нет (кроме непорочного зачатия).

Отец погружает Сына в воду с тем, чтобы, научившись плавать, тот всплыл к нему – налицо действие дуальности проявленного мира. Вслед за материнским «пеленанием» сердце получает паутину отцовских надежд, и полбеды, если бы чаяния его упирались в формулу «всплывет-не всплывет», но белковая нить обычно звенит – «должен всплыть», и ловчая сеть обволакивает крепче и плотнее.

Проживающая матричные программы душа получает соответствующие оболочки для сердца, защищающие внутреннего Бога от внешнего Человека, точнее сказать, сохраняющие Его. Тяжесть на сердце, что посещает человека, осилившего большую часть Пути, от обилия «шелков, мехов, рогожек и прочих доспехов», натянутых, наброшенных, застегнутых, запахнутых, в общем, обременяющих Бога, который Есмь Свобода. Физическая смерть смывает все сердечные наносы, на миг давая ему чистоту, как было при рождении. Бог, сокрытый скорлупой при жизни, возвращается к Богу, Сын выныривает на поверхность, даже не научившись держаться на воде, и снова погружается в глубь. Иллюзия растворяется, Мираж Мира исчезает, душа видит суть Всего, но катарсис перехода столь же недолог, сколь велик Создатель, а что следует за этим, то иная история, не имеющая отношения к одеждам сердца человека.

– Не есть ли предложенный фрагмент бытия Универсума ничего не оставляющим душе в силу предопределенности своего устройства? – скептик тут как тут.

Ответ на этот вопрос – нет. Освобождение сердца от шелухи и есть смысл бытия в плотном мире, дорога просветления. Осознание причины в качестве источника ослабит пуговицы, принятие Причины как неслучайного помощника распахивает полы, прощение Следствия, связующего всех участников с Богом, окончательно срывает оболочку причинно-следственной ткани.

– Все обаяние сказанного растворится, когда встречный прохожий двинет тебе локтем в солнечное сплетение и, не подумав даже извиниться (в любой форме), проследует дальше, как ни в чем не бывало, – возразит скептик, добавив: – И причина ясна (хам первостатейный), и следствия налицо (два сломанных ребра), а сбросить кольчугу ненависти к такому ближнему, дабы, улыбнувшись вослед, помахать рукой и пожелать удачи, никак не получается (был бы дротик под мышкой, или, на худой конец, камень за пазухой, я бы ответил).

Скептики почти всегда правы. За слово «всегда» в этом предложении отвечает Матрица, слово «почти» обеспечивается Свободой Выбора. Чтобы возразить скептику, задам ему вопрос:

– Что труднее, нанести арабской вязью стих из Святого Писания на рисовое зернышко или прочесть его?

– Невооруженным глазом? – спрашивает скептик (а он почти всегда прав).

– В обоих случаях, – отвечаю я.

– Невозможно, – качает головой скептик, – ни начертать, ни прочитать, и вообще, какое это имеет отношение к одеждам?

Хорошо, изменю вопрос:

– Что легче, натянуть на сердце скорлупу или снять ее?

Молчишь, тогда подскажу. Думал ли ты, что одевает сердце Матрица, ее поведение схоже с действиями Матери, обеспечивающей защиту ребенку (порой избыточную) ради своего спокойствия. Конечно, Мать так поступает не всегда, но когда ее забота имеет под собой именно такой смысл, то это структурная реакция Матрицы и она действует всегда.

– И где же здесь (в процедуре наряжания сердца) душа, а точнее, ее участие? – скептики никогда (даже будучи припертыми к стенке) не сдаются.

События проявленного мира, взаимодействуя с Человеком, запускают процесс формирования защитной оболочки сердца (Бога, поместившего туда часть Себя) через инструмент (созданный Богом же), имя которому Матрица.

– Есть в описываемой процедуре Бог, Его Мир, Законы Мира, Инструменты Мира, но нет Человека, он пассивен. – Помните, скептик почти всегда прав. – А ты спрашиваешь, что легче, одеваться или раздеваться. В данном контексте человека (сердце) одевают без его ведома, но так не должно быть (скептик не дурак), где-то прячется Человек.

Помогу ему, а то запутается (нет хуже заблудившегося в собственном сознании скептика, начинает путать съедобные грибы с несъедобными, а приобретенные в процессе поедания бледных поганок галлюцинации усугубляют и без того непростую ситуацию). Человек нигде не прячется, а принимает самое непосредственное участие в укутывании собственного сердца. Матрица предлагает «фасон», наподобие замысловатого танца портняжки перед сомневающимся, но важным господином, Человек же либо соглашается с ней (открывая вибрационные врата) и, по сути, дает снять с себя размеры, либо отказывается (к примеру, по причине осознания происходящего, как испытания или внутреннего неприятия опыта, диссонирующего с собственным мировоззрением), и тогда «нитка не проходит в игольное ушко».

Если все-таки душа уступила (согласилась) Матрице и одежды накрепко затянуты и застегнуты на сердце, остается возможность (спасибо Свободе Выбора) скинуть их.

– Сейчас ты скажешь, что раздевает сердце тоже Матрица.

Обожаю скептика, он всегда прав или почти всегда. Конечно, без Матрицы не обойтись, она владеет матричной тканью, никто иной к ней не прикоснется, но вот команду «долой» дает Человек, и если в приобретении «ситуативного жакета» у Матрицы семьдесят процентов участия, то в избавлении эта доля у души. Сердечная ноша в тысячи слоев от момента рождения в первом воплощении до настоящего Сейчас не может не тяготить, не в состоянии быть невесомой и незаметной, и душа понимает – сердцу требуется облегчение совокупной оболочки. Одним из вариантов «выпустить пар», предлагаемых Матрицей Человеку, является молитва. Она позволяет на время произнесения «растворить» часть одежд (они вернутся обратно позже) и приносит успокоение и упокоение. Постоянное пребывание в молитве продлевает этот искусственный эффект «иллюзии в иллюзии» (видения вследствие употребления поганки вместо съедобного гриба, перепутанного случайно). Отмоленные одежды складываются в «гардероб» тонкого плана и будут ждать владельца там. При появлении они тут же окажутся на «плечах души», без ведома и желания оной.

– А я всегда говорил, молитва – пустышка, – скептик принимает позу Наполеона.

– Именно, когда молитва – пустышка, – соглашаюсь с ним я.

– Так что, не молиться вовсе?

– Не зря написано, мой всезнающий скептик, не поминай имя Бога всуе. Пустая молитва – мина замедленного действия, ну, или яма, вырытая своими руками.

– Что еще есть в арсенале Матрицы?

– Более грубые инструменты, вещества, вызывающие галлюцинации (подумай, почему Христос называл вино кровью своей). Любое искусственное облегчение (разоблачение) сердца, с помощью чего угодно, но без внутреннего осознания, есть «матричная кукла». По-настоящему обнажить сердце, открыть Бога в себе может только сам Человек.

– А если Бог захочет сделать из грешника святого Здесь и Сейчас, думаешь, не получится? – мой скептик и не собирается покидать наполеоновскую позу.

– Не сможет.

– Ха-ха-ха, Бог не сможет? Ты сумасшедший.

– Не сможет предать самого Себя. Он в состоянии залить ложку дегтя морем меда, но Он будет знать, что Сам распределил деготь в меде, и оттого Море не абсолютно чисто.

– Но у Матрицы в раздевании есть тридцать процентов, ты сам говорил, – скептик цепкий, ничего не скажешь.

– Да, в скидывании одежд со стороны Матрицы работает «отцовский» принцип.

– Как это?

– Отец уступит ребенку в его сильном желании чего-то, даже если это что-то противоречит отцовским понятиям, но ведет к росту (например, карьерному) отпрыска. Матрица ослабит хватку, если просчитает, что она мешает развитию Эго-программы.

– Значит, по-настоящему, остается только Человек?

– Да, душа. Ее неупокоенность, поиск Истины, то свербящее где-то в глубине чувство, зовущее к изменениям, к внутреннему движению, к обнажению сердца. Смирительная рубаха с пуговицами на спине легко срывается… смирением. Не имеет смысла сдерживать того, кто смирен, спокоен и осознан сам собой. Прикованный к кресту Иисус вознесся с него, сбросив с сердца последний покров, саван самости.

Скептик разинул рот в намерении поумничать, но дверь палаты распахнулась, вошел доктор, присел на краешек единственной в этих белых стенах кровати и елейным голосом произнес:

– Пора принимать микстурку, милейший.

Клоун всегда одинок


Кто самый главный на манеже?

Тот, кто в руках страховку держит.


Клоун не любил свою работу. Пять дней в неделю, казавшиеся вечностью, он мучительно придумывал новые шутки, ужимки, гримасы, кувырки и падения. Но когда шутишь, нарочно спотыкаешься и льешь неправдоподобные слезы всю жизнь, то через напускную веселость просвечивает внутреннее раздражение, флик-фляки причиняют нестерпимую боль в суставах, а вода, бьющая фонтаном из глаз, становится соленой. Вечность Клоуна завершается двумя выступлениями. В псевдосолнечном свете софитов, под свист и хохот публики он вытаскивает из карманов пяти бессонных ночей носовые платки, превращающиеся в голубей, взмывающих под купол, писклявый голос недоумка, меняющий свою тональность на звук паровозного гудка, словечки, исковерканные до неузнаваемости, и непременно лопающуюся резинку на штанах (это гвоздь программы), отчего надутые, как воздушный шар, цветастые панталоны мешком падают на невероятных размеров башмаки, оголяя тощие ноги в испуге хватающего свои трусы шутника. Эта пошлость работала всегда, дети с леденцами во ртах визжали от восторга, их почтенные отцы хватались за животы (объемом схожие с упавшим в номере реквизитом), а благочестивые с виду мамаши стыдливо опускали взгляды, тем не менее внимательно разглядывая открывшиеся перспективы через прорези вееров, похихикивая при этом для приличия.

Получив свою порцию аплодисментов (непонятно за что), в этот раз более значительную, чем остальные, Клоун проследовал с манежа мимо разгневанных таким поведением уважаемой публики, Укротителя и Канатоходца, коим пришлось натянуть на себя приличествующую моменту улыбку, в отличие от Клоуна, на лице которого нарисованный до ушей рот освобождал от мимических экзерсисов и прочего насилия над собой. Колесо цирковой сансары провернулось, завтра наступал понедельник, как всегда длиною в вечность.

Клоун с трудом добрался до своей кибитки, стянул бутафорские «доспехи», насквозь пропитанные потом разочарований и наскоро припудренные порошком безысходности, сильно смахивающим по запаху на нафталин, и улегся на солому – прокрустово ложе судьбы маленького, невзрачного и очень одинокого человека. Он заснул сразу же, и не усталость была его проводником в чертоги Морфея, но привычка ложиться, закрывать глаза и не видеть никаких снов до утра.

Пробуждение Клоуна сопровождалось барабанной дробью крупных дождевых капель по скальпу кибитки. Он выглянул наружу, через двор важно шествовал Укротитель с помощником. Первый нес себя, второй – жертвоприношения голодным полосатым убийцам половины циркового бюджета. Укротитель, заметив Клоуна, кивнул ему головой:

– Отличная погодка, дружище. Не задерживайтесь, все уже на манеже.

– Зачем? – сквозь зевок выдавил Клоун.

– Обсуждают новую программу! – крикнул скрывающийся в железной пасти клетки Укротитель, напевая себе под нос: – О новый мир, чудесный новый мир.

– Как всегда по понедельникам, – прокомментировал сам для себя Клоун, имея в виду то ли новую программу, то ли довольный рык из клеток. Он наспех обернулся халатом, издалека напоминавшим знамя полка, попавшего под перекрестный огонь нескольких вражеских батарей. Чего на нем было больше, ткани или дыр – вопрос спорный, поскольку никто не решался (пока) заняться подсчетами.

Преодолев небольшое расстояние между его передвижным домом и шатром, умывшись по пути моросящим дождиком, Клоун появился на манеже в самый разгар выступления Директора:

– …которая должна превосходить … – он осекся на полуслове, увидев вошедшее «полковое знамя».

– Все наши самые смелые ожидания, – подсказал Канатоходец.

– Не поддающиеся воображению, – буркнул Клоун и проследовал на свое место.

– Которая должна превосходить все наши самые не поддающиеся воображению ожидания, – закончил Директор и, повернувшись к Клоуну, спросил: – Что у вас, господин Клоун?

– У меня ожидаемые шутки и вполне воображаемые трюки.

– Хорошо, – мотнул головой Директор и, ткнув пальцем в сторону Акробатов, задал традиционный вопрос: – А у вас?

Те отреагировали быстро и четко, в сотый раз за два года пребывания в труппе:

– Добавим оборотов и экспрессии.

– Мы ведь не просто цирк, мы – семья, – периодически вопил Директор, и все вполне предсказуемо хлопали.

Канатоходец, со скрещенными на груди мускулистыми руками, стоящий по обыкновению в центре манежа, дождавшись паузы между пафосными сентенциями Директора и вялыми хлопками присутствующих, заметил:

– Я предлагаю строить новую программу вокруг моего номера.

Появившийся после кормежки Укротитель, вытирая руки от пятен крови, поинтересовался:

– С чего бы?

– Из логики представления, – парировал Канатоходец. – Акробаты разогреют публику, детишкам каскад, папаши уважают стойку на бутылках, а дамы всегда ждут работу на штейн-трапе.

– Почему? – удивился Укротитель.

– Им нравится название. – Канатоходец развел руками. – Ну, как вам?

Директор скептически посмотрел на красующегося среди тырсы атлета:

– А остальных участников труппы вы не рассматриваете в шоу?

– Ну что вы, господин Директор, – ободрился Канатоходец, – после Акробатов Укротитель предъявит своих тигров, словно римский император на гладиаторских боях. Младенцам – звериный рык, для осознания серьезности момента, папашам пальба из револьвера, у вас же есть револьвер, господин Укротитель, для понимания стоимости входного билета, а…

– А дамам, по всей вероятности, шамбарьер, исключительно из своего названия, – пошутил Директор.

– Именно это я и хотел сказать, – спокойно подтвердил Канатоходец.

– Ну, а кто после животных, Клоун? – Директор влюбленно посмотрел на скучающего в домашнем (дырявом) халате мастера фиглярского искусства.

– Нет, завершать программу буду я, – Канатоходец вздернул подбородок.

– Вы забыли Клоуна, – напомнил Директор.

– Он не нужен, мы – серьезное профессиональное шапито, Клоун же своим кривлянием профанирует усилия коллектива, вызывая чувство разочарования и весьма скудную кассу.

Акробаты тут же завопили:

– Да, да, он прыгает не хуже нас, публика не понимает, где высокий полет, а где бездарность.

«Я прыгаю лучше вас, – подумал Клоун, – но вы призваны удивлять, а я – радовать, вот в чем разница».

Укротитель припомнил прошлый сезон, как Клоун раскрасил мышей под тигров, выпускал их из клеток и бегал за ними со шнурком от ботинок, изображая дрессировщика с хлыстом. Дети вопили, как сумасшедшие, их отцы трясли шарообразными животами, а мамочки вытирали чепчиками слезы от смеха.

– Я согласен с Канатоходцем, – сказал он, – Клоун перегибает палку с шутками и пародиями.

«Я пародировал мир, – мысленно ответил Укротителю Клоун, – разрисованные мыши – это не тигры, а дети, обряженные в амбиции своих родителей, представляющих окружающим их не как детей. Но разрисованная мышь все равно мышь, а не тигр. Дети разбегаются от навязанной им жизни, и родителю приходится загонять их в построенные ими самими (но не Богом) клетки, только хлыст не настоящий, ибо нет для ребенка хлыста, но есть любовь, а ее-то и не берут с собой старшие дрессировщики. Публика смеялась над собой, а не над вами, господин Укротитель».

Директор:

– Взвесив все за и против, а их большинство, я принимаю сторону труппы. Мы не можем рисковать представлением из-за одного номера. Извините, господин Клоун, вы уволены.

Клоун поднялся со своего места:

– Цирк без клоуна мертв, знаете ли вы об этом? Манеж, по которому бродят звери, даже накормленные, а под куполом на канате балансирует одинокая фигура, пуст.

– Ты забыл о нас! – возмутились Акробаты.

– Не забыл, вас сожрут тигры, и это добавит пустынному цирку пустоты, – тихо проговорил Клоун, у которого вдруг перехватило горло.

– Хватит болтовни, – «взорвался» Канатоходец, – натравите на него зверя.

Директор повернулся к Укротителю:

– Чего ждете, открывайте клетки.

Клоун не торопясь вынул из-под халата воздушный шарик, в два выдоха наполнил его воздухом и поднялся под купол шатра.

– Никуда не денется, – прохрипел Канатоходец и ринулся к трапеции. Но сначала шар, а затем и вцепившийся в него Клоун непостижимым образом исчезли за шатровой тканью, не всколыхнув, не порвав, ни капельки не повредив ее.

В ночь на вторник в цирке вспыхнул пожар. Брандмейстер, обошедший пепелище, авторитетно заявил Директору, всклокоченному, как кухонный ершик, и испуганному, словно ночью случился конец света, что если это и поджог, то злоумышленников было не меньше сотни, поскольку весь шатер цирка и являлся, по существу, очагом возгорания. Тигры с опаленными усами и хвостами разбежались по округе, Укротитель, лишенный подопечных, подал заявление об отставке, Директор вместе с Акробатами очутился в долговой яме, а Канатоходец… просто исчез, растворился в едком дыме пожарища мутной фигурой с расставленными руками, будто распятый на кресте.

Таков конец пьесы.

Действующие аллегории:

Клоун – душа

Директор – разум

Укротитель – сердце

Тигры – страсти

Акробаты – желания

Канатоходец – эго

Достопочтенная публика – внешние обстоятельства


– Ну и почему персонажи пьесы раскрыты в конце повествования? – спросит удивленный, а может, и возмущенный читатель.

Вдруг захочешь вернуться к тексту и прочитать наново, иногда полезно взглянуть назад через призму приобретенного опыта, и кстати, может, допишешь сам, кто (или что) соответствует Цирку.

Знаки


Вы идете по своей дороге, не слишком ровной, ведь она вымощена обстоятельствами, не слишком прямой, как и ваши мысли – придорожные столбы, не слишком узкой, вы же чему-то учились, но и не слишком широкой, поскольку учились спустя рукава. Несмотря на большое (или не очень) количество людей, присутствующих в вашей жизни, на Дороге вы в полном одиночестве (те, кто «рядом», топчут собственные камни). Солнце, когда оно есть, не отбрасывает вашу тень, дождь, уж коли он случился, не намочит плечи, да и ваши шаги, чаще несмелые, нежели уверенные, не поднимают пыль – внутри жизни (на Дороге) вас вроде бы и нет. Вы не осознанны, единственная ваша забота в процессе движения – обходить ямы. Перескочив через очередную на пути, вы вдруг замечаете на обочине знак. Что там изображено, видно плохо, тонкие линии рисунка, мелкий шрифт. Вы вглядываетесь, торопитесь подойти поближе рассмотреть таинственную табличку и… летите в яму. Степень ободранности коленей, цвет гематом на лодыжках и количество переломанных костей напрямую зависит от глубины возникшего препятствия. Чертыхаясь, охая или тихо постанывая, перемазанные грязью, а иной раз и кровью, вы выбираетесь из ловушки и утыкаетесь лбом в знак, мгновение назад так манивший вас своею прикрытой истиной. «Осторожно, яма» начертано на нем и изображен маленький уродец с круглой головой и растопыренными руками, шагающий в пропасть. Вы находите в несчастном портретное сходство с собой, и знак, вместе с наилучшими пожеланиями, на которые вы только способны, отправляется в осиротевшую яму. Шток, на котором красовалась табличка, используемый в качестве костыля, позволяет вам продолжить путь, а там, впереди, на не слишком узкой и не слишком ровной Дороге вашей судьбы, уже виднеется следующий знак.

– Неужели нельзя делать текст покрупнее, – обращаетесь вы к тому, кто выставляет знаки, многострадально обращая свой взор к небесам.

– Завидев Знак, смотри под ноги, а не на него, – отвечает вам Он, но вы Его не слышите в гуле собственных причитаний и оскорблений.

Проходит немного времени, и из очередной ямы вслед за клубами пыли вылетают проклятия и не понадобившийся костыль.

Оставим ненадолго физический план и взглянем на Дорогу через Эфир. Ваш путь избавился от ям (обстоятельства здесь играют незначительную роль) и дорожной пыли (как физической субстанции), он также лишился придорожных столбов и выпрямился (мысли хоть и оказывают прямое воздействие на жизненные силы, но не искривляют направления Дороги с точки зрения эфирного тела). Что касается кинематики движения по «эфирной дороге», вы спотыкаетесь на ровном месте, одномоментно теряя жизненный ток (падаете в яму физически). Здесь (в эфирной оболочке) знаком был приближающийся пузырь вакуума эфира, пробка в канале передачи информации (энергии) от высших тел, с одной стороны, предупреждающих о «яме», с другой – направляющих к ней для сохранения Баланса, в связи с выбранным вами направлением (вашим поведением).

Вы – мотылек, летящий во тьме на огонь. Пламя подсвечивает вам, где «холодная» зона, но вы садитесь на «горячий» язык (не смотрите под ноги, а пытаетесь разглядеть табличку). Эфирный вакуум «притягивает» ваше эфирное тело, но не для того чтобы вы «ступили в капкан», а, заметив, обошли. Если противопехотную мину раскрасят в красный цвет и не прикроют травой, наступите ли вы на нее? Вы наступаете.

Пока не прогремел взрыв, пусть даже эфирный, поднимемся выше, нас ждет Астральная Дорога. На плане эмоций как вы себе ее представляете? Правильно, это американские горки. Глубину и крутизну петель задаете вы своим эмоциональным фоном, реакциями на происходящие в жизни события. Ваша лень будет затягивать подъем, страх удерживать на гребне, безмятежность сбрасывать вниз тележку эфирного тела, не обращая внимания на то, что рельсы закончились, и вас ждет пустота. Тут бы и обратить внимание на астральный знак. Это точно не огненная пентаграмма в ночном небе, не гулкие шаги в пустом доме и не нашептывания незнакомого голоса внутри вашей черепной коробки. Астральный Знак – это чувство стыда, когда решаетесь сделать то, за что вам будет стыдно после, это необъяснимая печаль от еще не совершенного, ненужного вам приобретения, это сжавшееся сердце (вполне физически) в ожидании вашего гнева, никогда не праведного. Ощутив, как «эфирная земля» начинает уходить из-под ног, замрите, и она вернется к стопам вашим, но стоит ответить ей на движение, синхронизироваться с ней, и дно ямы (конечно, астральной) примет на себя энергию падения, а вы, лишившись жизненных сил, сломаете, например, большую берцовую кость.

Допустим, на сей раз вам повезло, яма была неглубокой, без заостренных кольев на дне и свободная от ядовитых змей. Порванная штанина и ушибленное колено такая малость, что, сплюнув от досады (в основном по поводу штанов), вы отправляетесь дальше (на таком аттракционе даже ребенок не вскрикнул бы от восторга), к ментальному плану.

Здесь Дорога выравнивается в «плоскости», никаких приматских повизгиваний от влюбленности и битья посуды в раздражении разум не допускает. Вдоль ментального тракта появляются свежевыкрашенные вестовые столбы и барьерные ограждения, и пусть проезжая часть не выглядит натянутой струной, но все повороты оснащены подсветкой. Ментальные Знаки, как ни странно, самые простые и многочисленные. Мысль не совершать чего-либо вы получаете постоянно, но вспомните свою реакцию на нее. Взять бы и согласиться с ней сразу, но нет, делать обходной маневр неудобно, прыгать с разбегу – затратно, все время пялиться под ноги, да еще и в темное время суток – чего ради. Пока ментальное тело «облизывает» ментальный знак, его уже ждет «ментальная яма», после встречи с которой вы делаете вывод: надо было послушать себя, а рука сама тянется в карман за сборником пословиц и поговорок, чтобы прочесть – знал бы где упасть, соломки постелил бы – и ставит точку в этом деле: «Верно сказано».

Отряхнувшись и оценив последствия падения, наложив, где надо, жгут и обработав раны йодом, ментальное тело бодро транслирует вниз: «До свадьбы заживет» – и отправляется дальше (точнее, параллельно, но выше).

Посмотрим, что предложит в качестве знака Каузальный план, те самые обстоятельства, которыми вымощена Дорога судьбы человека. Здесь нет ни подъемов, ни спусков, ни поворотов, ни ям, только причины, разноцветная мозаика из прошлого, личного и родового, из настоящего и… будущего, которое вы, находясь Здесь, уже создали, сами являясь причиной для вон той, допустим, желтой причины-брусчатки, что виднеется впереди. Каузал «сигналит» вам сам собой. Каузальный знак всегда у вас за спиной, тот, что вы заприметили на горизонте, будет развернут «текстом» от вас. Причину происходящего ищите позади, в своем прошлом, не обязательно далеком. «Каузальная яма», по сути, сама является знаком, давая вам повод, выбравшись из нее, обернуться назад или, если угодно, через взгляд назад выбраться наружу. Сложно для осознания? Но никто не утверждал, что Дорога судьбы ведет исключительно вперед, ее направление условно в эволюционном поле человека, Причина спокойно может расположиться позади Следствия, ментальноетело напоминает о нелинейности физики, мы же, поблагодарив его за подсказку, отправляемся выше причиной оболочки, к Буддхи.

Вы внутри сферы, в центре «клубка ниток», переплетения сюжетов и направлений судьбы. Дорога здесь не путь, а Идея, ваша собственная, но согласованная с Творцом. Для Буддхи вы либо следуете ей, либо отказываетесь от нее, а значит, Знаком тут будет осознание непонимания совершаемого, противоречие вектора низших тел и Высшего Я. Вы продолжаете погружаться в болото, умом понимая катастрофичность происходящего, но не имея возможности при этом управлять собственными ногами. Нечто, совершенное в состоянии аффекта, близко по сути, но противоположно по знаку описываемому состоянию.

Знак Буддхи – последний миг жизни Иуды, озарение на пороге фатального и… Божественная возможность, делая неверный шаг, застыть в движении и не дать стопе опуститься в «яму». Вы «видели» подобные знаки? Нет? Конечно, видели, ими изобилуют ваши сны, и столь же невообразимо тонкий, как осознанный сон, нас ждет Атман.

Вы совершенно напрасно думаете, что даже самая незначительная ваша царапина не рассматривается с высоты Атманического тела. Вы – единая Суть, кокон из семи тел, все, происходящее на одном из них, имеет свои слепки на остальных, вы – семья.

Здесь «клубок» размотан, раскрыт подобно бутону лотоса, Дороги, как направления или Идеи, нет. Дорога в Буддхи – это ваше свечение в Едином Сиянии, ваш вклад в Общее и соответствующее вкладу место в Мире Творца. В Буддхи нет уровней, ступеней, степеней, есть яркость и звучание. Знак Буддхи – это Глас Божий, в любом виде и смысле, Знак Буддхи – это Великий Чертеж, будь то наскальный рисунок или сетка морщинок. Не услышит тот, кто не хочет слышать, но даже он не заткнет уши от Грома Небесного. Не увидит тот, кто не хочет видеть, но даже он не отведет взора от радуги.

Мы существуем в Мире Творца, он и есть Знак, напоминающий нам каждую секунду каждой представленной картинкой и проявленной мелодией, кто мы есть и для чего на нашем Пути Ямы и Знаки – убери одно, пропадет другое. Можете начать с любого, «закопайте» ямы, снимутся знаки, не обращайте внимания на знаки, не станет ям, ваша Дорога превратится в одну сплошную пропасть.

И то, и то – Свобода Выбора. Откуда я это взял? Да поднимите глаза на ближайшую табличку, именно это на ней и написано.

Где рождается заря


1


На спине одинокой Скалы, горделиво задравшей базальтовый нос над бескрайней каменистой равниной, в непроглядной Темноте душной, обеззвученной южной ночи, сидел Человек. Подперев голову руками, он таращил слезившиеся от усталости глаза на черноту пространства, гадая, откуда должно появиться солнце. Сколько времени провел Человек в этом месте, не меняя позы и помыслов, он не помнил и не понимал.

Опустившись однажды на «каменный стул», дать отдохнуть ногам и мыслям, Человек остановил Время или, может быть, в этом месте Время не двигалось вовсе, теперь сей факт уже не имел значения для узника, подняться с приютившего его помоста было невозможно, как и заставить землю повернуться к солнцу – ночь, в ожидании зари, не прекращалась.

Человек, Место и Темнота соединились, срослись телами воедино, сплелись лианами временных петель, сомкнули объятия, совместив несовместимое, растворили друг в друге нерастворимое и застыли, каждый удерживая другого. Человек на Скале не дождется рассвета, Ночь не покидает этого места, Ночь не оставит Скалу, пока на ней Человек, а Скала не избавится от своей нежданной ноши до наступления утренней зари.

Помните белку в колесе? Ее свобода ограничена размерами барабана и, когда обессилевший зверек, падая, останавливает «пыточную камеру», ничего не понимающий ребенок, только что хохотавший над «веселой забавой», начинает плакать и нетерпеливым пальцем подгонять пушистого раба. Беличье колесо – это Скала, несущийся из последних сил в никуда затворник – Человек, дитя, не ведающее, что творит – Тьма вокруг, но над всей этой компанией есть некто, поймавший белку, построивший крутящуюся тюрьму и показавший ее ребенку. Этот некто ведает, что творит, и имя ему Антипод.

Человек закрывает глаза, видеть невидимое (черноту) и не видеть видимое (то, что скрывает она) бессмысленно. Он опускает руки, голова безжизненно падает на грудь.

«Здесь не нужны глаза, – думает Человек, – я мог бы жить без них. Смотреть на тьму или знать, что кроме тьмы нет ничего – разницы никакой. Почему я не прошел мимо этого куска камня, торчавшего на моем Пути призывным маяком, оказавшимся прокрустовым ложем. Песок, в котором вязли мои ноги, пока я шел, не так тяжел, как ветер, пронизывающий теперь мои сандалии, намертво «прикованные» к Скале».

Слезы пробились сквозь прикрытые веки, стало чуть легче. Человек стер влажные дорожки со щек и решил: «Нет, глаза мне все-таки нужны, даже во Тьме».

Скала остыла в объятиях затянувшейся ночи, которая, навалившись звездно-мерцающим животом, так и не сменила своего положения с того самого момента, как, охая и причитая, на нее, не знавшую ни седел, ни тюков, взобрался Человек. Жизнь, до этого кишащая на поверхности, обласканной солнечными лучами, забивалась в расщелины и трещины все глубже и глубже, пока все скальное нутро не охладело полностью. Змеи, ящерицы, пауки, сколопендры, черви и прочие ползущие и бегущие, извивающиеся и виляющие застыли в этом «пустынном айсберге», словно привычные экземпляры анатомического театра, недвижимые, остекленевшие, неживые.

Каким ветром занесло на одинокий остров в бескрайних песках того, кто, не представляя внешней угрозы, принес с собой настоящую (внутреннюю) катастрофу? Прикосновениями Творца в виде корпускулов света далекой звезды и лапок, скользких и сухих, чешуйчатых и мохнатых, жив неподвижный камень. Теперь он был лишен всего этого, и кем, задумчивым нытиком, всматривающимся без конца вдаль, без понимания, где рождается заря.

Скала с неприязнью и усмешкой думала о Человеке, выбравшем себе наблюдательный пункт на западном склоне. Он смотрит в спину ушедшему солнцу, в прошлое, во вчерашний день, тьфу, мудрец – Скала чихнула, и с вершины посыпались под ноги Человека мелкие камни. Он поднял один и швырнул в лицо Тьме (хотя понять, где у Тьмы лицо, а где все остальное, было не возможно). Тьма взвизгнула голосом койота, и Человек вжался от страха в каменный ложемент.

– То-то, раскидался, – хмыкнула Скала, – и, кстати, не поднатужиться ли мне до локального землетрясения, вдруг скину его, или сам уйдет.

Она попробовала разрушить ковалентные связи решетки, но, Богу Богово, а кремнию кремниево, ничего не случилось, разве только чуть нагрелись слои в самой глубине каменного сердца так, что застывший жучок дернул лапкой и снова замер.

– Кроме как торчать убогой инсталляцией, ни на что не способна, – определилась со своей ролью Скала, – буду нести свою ношу, или крест, или карму, не важно что, но стойко.

Ночная Тьма, шапкой накрывшая Скалу, сгустила и без того черную субстанцию собственного одеяния настолько, что Альтаир, висящий прямо над макушкой Человека, испуганно моргнув, исчез вовсе.

– О чем они оба? – кипятилась она. – Я под страхом ночи привела Человека на Скалу, я укрыла Скалу Тенью, через которую солнце прошло уже множество раз и сделалось невидимым, я остановила Время, и я… не могу оторваться от Скалы.

От этих мыслей Тьма передернулась. Если бы Человек оторвался от собственных дум и взглянул на ночное небо, то увидел бы невероятную картину – танец мерцающих, пропадающих и вновь появляющихся огоньков.

– Я всего лишь инструмент в чужих руках, – осенило Тьму, – я раба чьей-то Воли.

Осознание ничтожности своего Эго выразилось в исчезновении с небосклона всех созвездий. Абсолютная чернота попыталась сброситься со Скалы, но заостренный кусок базальта держал свой «головной убор» крепко, как английская булавка цепляет эгретку, не давая ей упасть ни в быстром танце, ни в глубоком реверансе.

Неразлучная троица, оценив безуспешность любых попыток изменить сложившуюся ситуацию, вновь обрела гармонию и баланс совместного пребывания. Где рождается заря, оставалось загадкой. Ребенок, уставший тыкать пальцем безжизненное тельце зверька, уснул, белка, собрав остатки жизненных сил, крутанула барабан на пол-оборота и затихла вместе с остановившимся механизмом. «Родитель» отнес сонного мальчика в постель, мертвую белку на выгребную яму, а колесо вычистил и смазал, до следующей жертвы.


2


Во сне ребенок увидел черную скалу на фоне бескрайнего звездного неба. Она «вырастала» у него на глазах из точки, темного, едва заметного, пятнышка, всего на полтона светлее той черни, что была разлита кругом, превращаясь в кусок пластилина размером с ладонь, затем в подобие подтаявшего снеговика, обильно посыпанного углем напившимся до бессознательного состояния кочегаром и, наконец, в настоящую скалу, грозную, неприступную, с острыми рублеными гранями, поблескивающими в свете звезд множественными вкраплениями слюды. Маленькому человеку казалось, что не только скала наплывает на него, но и сам он, убыстряясь с каждой секундой, летит ей навстречу. Столкновение во сне было неизбежным, но в последний момент каменный айсберг развернул к ночному путешественнику свой острый нос, указывающий на яркую белую звезду, а сам «снаряд Морфея» резко остановился перед сидящим на уступе Человеком.

Лицо его было знакомым, очень знакомым, но не чертами, а чем-то иным, едва уловимым. Ребенок вглядывался, Человек молчал. Становилось страшно, взгляд скального обитателя «прилип» к гостю, втягивал его, втаскивал внутрь, лишая воли к сопротивлению и голоса к призыву о помощи.

Лучше было разбиться о камни, чем попасть в руки каннибалам – вспомнил он недавно прочитанную книгу и тут же его осенило – глаза, вот что знакомо ему в этом страшном человеке. Такие же глаза были у белки, что целый день металась в колесе.

Вдруг человек «отпустил» ребенка, опустил глаза и произнес:

– Выпусти зверька.

Скала при этих словах задрожала, базальтовый нос начал осыпаться, а Человек, окутанный клубами пыли, поднялся на ноги. Темнота, парящая над скалой, рассеивалась, теряя отдельные звезды и целые галактики, ребенок отпрянул, спасаясь от каменных брызг, постепенно собирающихся в пояс астероидов, и глядя на пропадающего Человека, крикнул:

– А зачем?

– Узнаешь, где рождается заря, – услышал он голос, еле прорывающийся сквозь вибрации космогонического распада, рождающего Истину. Восставшее во все небо солнце ослепило мальчика, и он проснулся.

Из соседней комнаты доносился знакомый звук крутящегося барабана. Ребенок спрыгнул с кровати и бросился к дверям, на столе, в беличьем колесе, бешено кружился новый зверек.

– Сынок, смотри, какой красавец, не чета прежнему, – отец широко улыбался, показывая на белку, неистово перебирающую лапками в поисках надежной опоры.

– Пап, где рождается заря? – спросил мальчик, подходя к грохочущей тюрьме.

– Известно, на востоке, – ответил, не понимая вопроса, отец.

– Нет, – уверенно сказал сын, – вот здесь, – и ткнул себя в грудь, после чего остановил барабан и открыл дверцу.


3


Ветер, не беспокоивший Человека на Скале уже несколько дней (или столетий, время-то остановлено вместе с движением космических тел), неожиданно принес с обратной стороны каменного прибежища свист приближающегося то ли астероида, то ли снаряда, то ли еще чего-то, обладающего массой и способностью к левитации. Достигнув своей наивысшей ноты, звук оборвался, а Скала, зажатая намертво песками, довольно резво крутанулась вокруг своей оси. Перед Человеком в воздухе висел испуганный ребенок, судя по полупрозрачным, расплывающимся одеждам и неестественно бледному цвету лица, призрак. Его аморфные глаза были на редкость цепкими, вопрошающими и одновременно с этим требующими. Бледнолицый малютка явно чего-то хотел. Человек, не понимая цели ночного пришельца, не подающего ни знаков, ни сигналов, рассматривал его внутренности, прозрачные, словно чрево медузы. Немного знакомый с анатомией, Человек не находил каких-либо аномалий, нарушений, опухолей или случайно проглоченных вилок, вот только сердце ребенка… оно выглядело как сферическая решетка, внутри которой бился, просясь наружу, огонек.

«Надо же, – подумал Человек, – словно птица в клетке или куница в силке».

– Выпусти зверька, – неожиданно сам для себя обратился он к полупрозрачному гостю.

Свершилось невероятное, Скала, только научившаяся вертеться, начала трястись, пораженная неведомой лихорадкой, Тьма, проникшая, казалось, уже в легкие Человека, с шипением покинула дыхательный тракт, и сквозь белеющее в ночном небе дитя Человек заметил проблески рассвета.

– Зачем? – скорее уловил, чем услышал он вопрос мальчика.

И с первым лучом, пронзившим неподвижное пространство, Человек что было сил крикнул: – Узнаешь, где рождается заря.

Ключ в замке


1


Коридорный бесшумно скользил по ворсистому ковру холла четвертого этажа. Три года службы на этом, надо сказать, весьма прибыльном месте приучили его делать свою работу так, чтобы не беспокоить ни гостей, будь то высокопоставленные особы или многодетные семьи люмпенов, ни сослуживцев, от капризных сотрудников службы безопасности до вечно недовольных всем уборщиц, и самое главное, владельца заведения, не попасться на глаза которому являлось высоким искусством персонала, ибо тот был поистине вездесущ. Отельные эмблемы, вышитые на ковре в шахматном порядке, сливались под ногами в непрерывные полосы бордово-синего цвета, напоминая сигнальные огни посадочной полосы во время приземления, Коридорный очень спешил. Столь внушительное ускорение ему придал взволнованный голос ночного администратора. Всегда спокойная, уравновешенная, уже немолодая, но все еще привлекательная для противоположного пола женщина, Мадам Н., разговаривала со всеми монотонным, обезличенным, хотя и дружелюбным тоном, не меняющимся годами, но сегодня …

Красная лампочка, обозначавшая вызов из главного холла отеля, заморгала перед носом Коридорного в тот момент, когда он только распрощался со сменщиком, выслушав дневные сплетни и «проглотив» недурственную сумму чаевых, надежно упрятанных в форменном кармане уходящего.

– Один-ноль, – подмигнул он на прощание и скрылся за шуршащими створками лифта. Вот тут-то и заморгала лампочка.

– Коридорный, четвертый этаж, слушаю.

– Господи, что у вас в номере 414?

Номер 414 шел за номером 412, как лукаво принято в подобных заведениях, тринадцатые номера вроде бы не существуют, но со школьной скамьи всем известно – за цифрой 12 следует 13.

– А что с ним, мадам? – спросил Коридорный, удивляясь изменившемуся до неузнаваемости голосу администратора.

– Мне звонят из номера 414 и молчат, я перезваниваю туда – снимают трубку и опять молчат, и так несколько раз.

– Ну, мадам, успокойтесь, это такая игра, видимо, владелец номера просто хочет поговорить с вами, но не решается. Вы ему наверняка понравились, посмотрите карточку, бьюсь об заклад, это мужчина, и если он состоятельный джентльмен, вам можно позавидовать.

– Кретин! – сорвалась на крик Мадам Н. – Я посмотрела карточку, номер 414 пуст.

– Простите, Мадам, – ошарашенно проговорил Коридорный, – я сейчас проверю.

Он бросил взгляд на крючок с номером 414, оба ключа, как и полагалось, были на месте. Действительно, номер не сдан. Схватив один ключ, Коридорный смертоносной торпедой, выпущенной из подводного положения, рванулся к цели. Скорее всего, сбой в телефонной сети, думал он, приближаясь к нужной двери, ей названивает какой-нибудь старикан, воспылавший нежными чувствами к величественному бюсту мадам при оформлении документов, а высвечивается пустующий номер. Очутившись возле корпуса неприятельского корабля торпеда, вместо того чтобы завершить начатое в торпедном отсеке, остановилась. Коридорный не стал с ходу врываться в номер (настоящий профессионал), а приложив ухо к палисандровому полотну, прислушался. Тишина. Он аккуратно постучал в дверь костяшками пальцев. Мягкие удары эхом пронеслись по комнатам (номер 414 был «люксом» и имел пять комнат) и вернулись обратно… тишиной.

Убедившись таким образом в необитаемости апартаментов, Коридорный сунул ключ в скважину и… не смог повернуть его. Он удивленно взглянул на ярлычок – 414, все в порядке, попробовал еще несколько раз, ничего. Торпеда, ткнувшись взрывателем в стальной бок, не взорвалась – холостой выстрел. Что-то или кто-то мешал войти внутрь. Коридорный вынул ключ, присел на корточки и заглянул в замочную скважину. Вид, не открывшийся ему, означал только одно – с другой стороны в замок был вставлен ключ. Молодой сотрудник отеля, с прекрасной памятью, находящийся в отличной физической форме, не верил своим глазам. Комплект ключей к каждой двери составляет две единицы, один ключ сейчас находился у него в руке, другой, и он это прекрасно помнил, остался висеть на крючке 414. В поисках объяснения происходящего торпеда, вопреки законам физики, развернулась и с не меньшей прытью отправилась обратно, в торпедный аппарат. Эмблемы на ковре вновь обрели вид полос, упирающихся в рабочее место коридорного, глаза которого от изумления полезли на лоб, когда он увидел под номером 414 пустой крючок. Молодой человек в изнеможении опустился на стул, ключ со звоном выпал из его рук на столешницу. Из трубки, которую он не повесил, доносился далекий голос близкой к истерике Мадам Н.:

– Ну что там, пусто? Эй, коридорный, что там?

Он с раздражением грохнул трубку на рычаг и тут же услышал над головой успокаивающий, нравоучительный голос:

– Вы чем-то расстроены, любезнейший?

Коридорный поднял голову. На него, через толстенные стекла, вставленные в роговые оправы, зацепленные в свою очередь за оттопыренные мясистые уши на лысом, яйцеподобном черепе, смотрели серые, улыбающиеся глаза.

– Простите, – промолвил он.

– Разрешите представиться, – зашевелились тонкие губы на неподвижной маске лица его собеседника, – доктор психологии, Профессор М. Я из четыреста девятого. У вас, молодой человек, явно выраженный синдром постапокалиптического видения.

– Чего?

– Вы как будто пережили Конец Света, утопление, сожжение, удушение или что вам больше нравится, но по непонятной причине остались живы, – тонкие губы растянулись в омерзительной улыбке.

– Из перечисленного мне не нравиться ничего, господин Профессор, – буркнул Коридорный и, чтобы побыстрее закончить разговор, добавил: – Извините, мне надо работать. Чем-то могу помочь вам?

Кривая улыбка Профессора сползла в нижнюю часть лица:

– Это я могу помочь вам, дорогуша.

– И чем же? – искренне удивился Коридорный, скорее не смыслу сказанного, а «дорогуше».

– После долгих лет изучения своих пациентов, а поверьте, у меня были великолепные экземпляры, я пришел к следующему выводу: несчастным человека делает сам человек. – Профессор закатил серые глаза под веки, отчего приобрел угрожающий вид.

– Это не новость, – спокойно ответил Коридорный, – хочешь быть счастливым, будь им, только сказать легко, а вот сделать что-то не получается.

– Не торопитесь, молодой человек, – глазные яблоки доктора психологии вернулись на привычное место, – представьте себе Мир как хранилище Истин, набор ячеек Знаний, комнат с Навыками и Умениями.

– Ну, как коридорный, я могу себе это представить, – улыбнулся юноша.

– Вот-вот, вы (ваше сознание) идете по коридору, справа и слева двери, множество дверей, за ними Богатства Вселенной, Дары Бога. Вы толкаете первую понравившуюся, она не поддается, толкаете следующую, еще и еще, все закрыты или кто-то держит изнутри.

– Кто? – чуть не закричал Коридорный, пораженный совпадением метафоры с произошедшим только что.

Профессор М. снова деформировал нити губ в подобие улыбки:

– Вы, точнее, ваше Эго. Оно защищает себя, вашей самости не нужно познавшее Истину сознание, ибо с познанной Истиной придет и осознание самого Эго, его резонов и методов. В конце концов, душа познающая начнет отказываться от его услуг, то есть перестанет кормить Эго.

– Ключ в замок с другой стороны вставляет Эго, – задумчиво произнес Коридорный.

– Браво, – ответил Профессор, – вы прекрасный ученик, мы сами не пускаем себя к Истине. Эго действует через лень, главным образом, а также через самоуспокоение, самолюбование, жалость к себе. Мы вечно рассуждаем о вещах, едва знакомых нам, приговаривая при этом: «И так все ясно, да что я, не знаю, что ли».

Коридорный через слово слушал заунывный монолог своего собеседника, обдумывая странную связь между номером 414 и доктором психологии, шатающимся по ночам с лекциями на тему постапокалиптических синдромов у коридорных. От своих дум он очнулся на словах – «иногда Эго сигналит сознанию».

– Звонит по телефону, – задумчиво вставил вновь испеченный студент.

– Если бы между Эго и сознанием присутствовала такая возможность, то да, – невозмутимо продолжил лектор.

– Зачем запираться, а потом сигналить?

– Эго понимает, что именно в этой «комнате» те знания или навыки, в которых душа добилась бы наибольших успехов. Сама эго-программа противоречива, внутренне раздираема. С успехами носителя растет не только опасность быть раскрытой, но и ее сила. Подавая сигналы, она рискует, как шулер за карточным столом – или все, или ничего.

Профессор продолжал говорить, остановить его было невозможно, слова, которые успевал переварить мозг Коридорного, сменялись новыми десятками, сотнями, тысячами, наваливаясь невообразимой тяжестью.

Молодой человек закрыл глаза и, передав болтовню распаляющегося лектора подсознанию, заснул.


2


Оформитель, создававший интерьеры отеля, приступая к работе с номерами-люксами, пребывал в печально-отчаянном состоянии духа. На тот момент от него ушла жена, узнавшая об интрижке мужа с модисткой, которая, в свою очередь, сбежала к одному из тех свободных художников, что протирают штаны на центральных улицах, приставая к молоденьким особам женского пола с предложениями навечно запечатлеть их нетленные образы в стиле ню. Одиночество мастера, обильно сдобренное ненавистью к обеим женщинам, столь коварно обошедшимся с ним, вылилось в преобладание красно-черных тонов гобеленов, чрезмерное обилие канделябров в виде страдающих, непонятно от чего, обнаженных дев, страстно обнимающих парафиновые стержни, и мебели, слишком напоминающей будуарную – мягкие, плюшевые седалища располагались на кривых тонких лапах, принадлежащих то ли тиграм, то ли львам, то ли драконам, к их углам были приторочены кисточки хвостов, отсеченных, видимо, у тех же животных.

Открыв глаза, Коридорный сразу же догадался, где находится. Отсутствие освещения с лихвой компенсировала огромная луна, без стыда разглядывающая через незадернутую штору юношу, возлежащего на кушетке, выполненной в виде ящерицы, кусающей собственный хвост. Коридорного разбудила не Великая Блудница, а эхо осторожного стука в дверь, слегка коснувшееся его перепонок. Молодой человек еще соображал, почему он находится внутри номера, как в дверь вставили ключ и попытались повернуть его. Ужас обуял затворника: «Это Управляющий, меня ищут, стоит ему войти, и я уволен. Господи, как же меня угораздило оказаться здесь?»

Попытки открыть дверь снаружи прекратились, ключ вынули из замка, и за дверью воцарилась тишина.

Коридорный, наморщив лоб, начал вспоминать, что было до его пробуждения на спине ящерицы. Странные картины всплывали в подсознании – он спешит куда-то с ключом, он у двери, на корточках заглядывает в скважину, кто-то рассказывает ему о психологии, он звонит из номера… вот, вспомнил, он уже в номере, испуган, звонит администратору, но трубку поднимает кто-то неизвестный, писклявый голос совсем юной девицы кричит «алло! У нас таких нет!». Коридорный кладет трубку, затем набирает снова, и опять этот свистящий голос. Значит, я давно внутри – решает молодой человек, ясно, что я во сне набирал администратора и, надо полагать, не проснувшись окончательно, нажал не те цифры, только неясно, зачем я пришел сюда.

Он встал с кушетки, тихонько приблизился к двери и прислушался, где-то звучала негромкая речь, но не рядом. Изнутри в замок вставлен ключ, Коридорный повернул его и бесшумно отворил дверь. Через узкую щель он увидел за своим рабочим местом себя, слушающего с открытым ртом лысого старика в роговых очках с толстенными стеклами и полосатой, не по размеру, пижаме.

Коридорный прикрыл дверь, голова кружилась, как после попойки с дружками на День святого Валентина. После увиденного таинственное проникновение в номер 414 уже не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Совершенно не важно, кто стучал в дверь, Управляющий (будь он неладен, скряга) или кто-то иной, абсолютно не интересно, что за чудак не спит в полночный час, а треплет нервы коридорному, но вот что очень волнует, так это кто же я? – думал Коридорный, прижавшись вспотевшей спиной к гобелену, несущему на себе отпечаток одиночества всеми покинутого оформителя.

В номере стемнело окончательно, луна величественно удалилась за штору в полном непонимании происходящих с молодым служителем отеля метаморфоз. Сам же бедолага, уняв дрожь в коленях, решительно распахнул дверь и заученными, беззвучными шагами направился к столу, за которым сидел он сам, странный собеседник к этому моменту удалился в номер 409.


3


Доктор психологии Профессор М. заканчивал весьма пространные рассуждения о раздвоенности Эго человека, неоднократно сбиваясь с дороги Истины и падая в глубины подсознания и теряясь в чащобах софистики. Мысль, казавшаяся ему весьма важной в качестве жирной точки, которую он намеревался поставить в конце своей лекции, неожиданно выскользнула от него и, метнувшись по длинному коридору, исчезла за захлопывающейся дверью номера 414.

– Вот незадача, – хмыкнул Профессор и повернулся к коридорному, тот, невзирая на близость к лектору, беспощадно храпел. «Что мои студенты», – подумал только что выпустивший из рук Истину Профессор и отправился спать. Затворяя за собой дверь, он обратил внимание на скользящего по коридору молодого человека, сильно напоминавшего Коридорного, уткнувшего нос в столешницу и сотрясающего храпом весь этаж.

– Определенно, спать, – сказал он сам себе и, потерев глаза, захлопнул дверь.


4


Коридорный смотрел на коридорного, странное это чувство – разглядывать свое отражение не в глянце зеркала, не в глади реки, не в глазах собеседника, а со стороны, извне собственного образа, оригинала, будучи оригиналом самому себе. Сколько длилось это мгновение, известно лишь Хроносу, Владыке Времени, но тот, что пришел из номера 414, улыбнулся, повесил на крючок ключ и бесшумно исчез в пасти мигающего подсвеченными цифрами лифта. Профессор М. почти заснул, но вдруг подскочил на кровати и шепотом, срывающимся на голос, провозгласил:

– Вспомнил, – хлопая себя ладонями по гладкой макушке, пухлым щекам и подбрасывая подушку под потолок. Успокоившись, он достал из прикроватной тумбочки записную книжку, послюнявил карандаш и старательно вывел: – Тот, кто поверит сигналу Эго и не просто поднимет трубку, но услышит, а услышав, отправится к нужной двери и отопрет ее, пусть придется высадить полотно вместе с петлями, обретет гениальность. Эго сдастся, рано или поздно, под напором души, которой само подскажет, где искать себя.

Он закрыл книжку и, уже засыпая, вслух произнес:

– Завтра покажу эту мысль коридорному, он добрый малый.


5


О. работала горничной в отеле пятый месяц. Работа ей нравилась, чистые, светлые интерьеры, хорошо одетые люди, спокойное течение рабочего дня, все это контрастировало с тем, во что О. погружалась, возвращаясь домой. Многодетная семья из гетто, вечно навьюченная сумками и детьми, словно мул, мать, отец, от которого постоянно несло спиртным и угольной пылью, младшие братья и сестры, голодные и оборванные, носящиеся при этом по узкому коридору квартиры, больше походившей на сарай, с такими скоростями, что становилось страшно, а что будет, если их еще и накормить.

Невысокое жалованье горничной растворялось в потребностях семьи в первый же день, но О. не кляла судьбу и не скупилась на благодарности Богу.

Переодевшись в отельной раздевалке для служащих, она отправилась на четвертый этаж, по обыкновению предпочитая двигаться сверху вниз. Коридорного на месте не было. Горничная взглянула на часы, выполненные в стиле ар-деко (они ей никогда не нравились, казались неуместными в интерьере отеля), висящие над столом. Без четверти шесть.

«Странно», – подумала О., но погружаться в ментальные исследования причин отсутствия коридорного не стала, ее ждала работа. Горничная посмотрела журнал, единственным незаселенным номером был люкс 414.

С него и начну, решила она, тем более что люксам полагались ежедневные живые цветы, вне зависимости от того, обитаем номер или только ждет гостей. О. протянула руку к крючку с номером 414 и застыла, перегнувшись через бюро – на крючке висело три ключа. Горничная перепроверила все ярлыки – действительно, цифра 414 красовалась на трех кожаных языках.

Невероятно, О. видела такое впервые за свои полтораста дней работы в отеле – все двери комплектовались парой ключей. Странный день, – выдохнула она и, повертев в руках троицу, выбрала один, понравившийся ей более остальных. Горничная постояла еще минуту, Коридорный не появлялся, тогда она, решительно толкнув тележку со своим булькающим и вкусно пахнущим арсеналом, направилась к номеру 414. При наличии трех (!!!) ключей дверь была не заперта. Как новичок, решившийся на прыжок с парашютом, задерживается в проеме фюзеляжа, с восхищением и ужасом глядя на четырехкилометровую бездну под ногами перед шагом в нее, так и О., задержавшись на миг, выдохнула и вошла внутрь.


6


Управляющий в задумчивости пересекал главный холл, направляясь к лифтам. Сегодняшнее утро потрясало обилием событий. Во-первых, абсолютно здоровая на вид еще вчера вечером Мадам Н., намекавшая всем своим естеством (а точнее, бездонным декольте) на явное к нему расположение, вдруг среди ночи занемогла, о чем поведала ему с утра ее дочь, худющее писклявое создание, завопившее: «Доброе утро!», едва он появился в дверях отеля. Во-вторых, эта юная, весьма неприятная особа с кривой усмешкой вручила ему заявление об уходе Коридорного с формулировкой – на поиски себя, который, видите ли, решительно не мог дождаться Управляющего, дабы сообщить ему о своем решении лично.

И в-третьих, впрочем, и первых двух событий было достаточно, чтобы назвать их обильными. Войдя в лифт, Управляющий нажал кнопку 4, надо было дождаться сменщика коридорного, да и вообще, посмотреть, как там обстановка.

На этаже было тихо, гости отдыхали, над столом-бюро тикали часы в стиле ар-деко (нелепое пятно, ей Богу), все ключи были на месте, а крючок 414 гордо удерживал аж две штуки. Управляющий посмотрел в журнал, точно, 414 не занят, он машинально повернулся к номеру и увидел полуоткрытую дверь. Покачав головой, Управляющий снял один ключ и двинулся по коридору. Внутри номера женский голос негромко мурлыкал популярную мелодию. Нежданный посетитель на цыпочках вошел внутрь и заглянул в комнату. Горничная порхала, словно бабочка, от вазы к вазе, смешивая разделяла и разделяя смешивала живые и увядшие цветы, добавляя в композиции акценты из совсем сухих стебельков и только опавших лепестков. Ее руки ловко двигали статуэтки, картинки, подсвечники, заставляя деревянных истуканов меняться местами с фарфоровыми балеринами, а разноцветные подушки собираться в пирамиды или вовсе прятаться под мягкие пледы, которые, в свою очередь, сворачивались в причудливые формы и укладывались в самые неожиданные места.

Управляющий завороженно смотрел как люкс, обремененный непосильной печалью и обреченностью Оформителя, на его глазах преображается безудержной энергией молодости в радость самой жизни. Солнце, долгие годы не решавшееся заглядывать сюда, вдруг ворвалось всей своей сутью, огненной, искрометной, прекрасно-светлой.

– Гениально! – вырвалось у него вслух. Девушка повернулась к нему, ослепив глазами, полными слез счастья. Немолодой человек, давно переставший хвалить, чтобы не перехвалить, ободрять комплиментами, чтобы не переборщить, и улыбаться, чтобы не дать повода, расплылся в улыбке и произнес:

– У вас, юная леди, талант.

Незрелый плод


Сын, на ладони яблоко зеленое вертя: – Отец, смотри,

Лишило солнце ласки эти круглые бока.

– На солнце не криви, а плоть плода кислит,

Когда до срока рвет его бездумная рука.


1


Мальчик неподвижно сидел на камне, боясь не просто пошевелиться, а даже моргнуть. На правую его ступню забрался анака, посчитавший это место более уютным, нежели еще прохладная с ночи каменистая земля вокруг. Вееролапый обитатель здешних расщелин, уложив на детские пальцы мягкое золотистое брюшко, широко раскрыл и без того огромные глазищи и замер, превратившись в «бронзовую статуэтку» под лучами восходящего над Галилеей солнца. Вопреки вечному вселенскому движению планет, звездных скоплений, галактик, атомов и частиц, их составляющих, несущихся в своих пространствах с бешеными скоростями и удерживаемыми друг относительно друга в заведенном порядке исключительно волею Создателя, Здесь и Сейчас воцарилось не-движение, видимый и не видимый глазом покой, триединство Человек-Анака-Рассвет.

За спиной хрустнуло, покатились камешки, мальчик вздрогнул и обернулся – на тропе, ведущей с холма к Назарету, стоял мужчина средних лет, одетый в черную симлу простолюдина, при этом на ногах его были кожаные сандалии тончайшей выделки, а большой палец левой руки украшал золотой перстень внушительных размеров. Несоответствие в облике дополнялось странной особенностью его глаз, они были разного цвета, один карий до черноты, другой – небесно-голубого отлива.

– Ты Иисус, сын Иосифа? – спросил, не здороваясь, черный человек.

– Да, – просто ответил мальчик, расстроенный бегством анака и разрушенной гармонией утра.

– Значит, ты и есть Альфа и Омега? – задал непонятный вопрос незнакомец.

– Я не понимаю, о чем ты, добрый человек. – Иисус поднялся с камня. – Мне нужно идти, отец ждет меня.

Черный человек усмехнулся: – Ты и говоришь, как должно тебе.

Мальчик сделал шаг в сторону, пытаясь обойти странного собеседника, но тот вытянул руку в сторону, преграждая путь: – Еще один вопрос. Стал бы ты вкушать несозревший финик или вынимать из печи сырую лепешку?

Иисус улыбнулся:

– Зачем?

– Зачем же тогда ты пришел сейчас? – воскликнул черный человек, воздев руки к небу. Симла задралась наверх при этом, обнажив его голени, на лодыжках были видны черные полосы от кандалов.

– Я прихожу сюда каждое утро, – недоуменно пожал плечами мальчик, догадываясь, что за словами незнакомца кроется некий смысл, касающийся его, но туманный, завуалированный и необъяснимый.

– Ты поднимаешься на холм каждый раз в начале дня от того, что чувствуешь – твой приход преждевременен, они не готовы. Ты так и закончишь свой Путь восхождением на гору, но затем придется тебе вернуться еще раз – вовремя, когда созреет финик и тесто запечется в хлеб.

Закончив говорить, черный человек отступил в сторону и, показав жестом, что путь свободен, закончил: – Мой Господин.

Иисус настороженно прошел мимо возвышавшейся над ним фигуры и, уже было собрался припуститься прочь, подальше от неприятного собеседника, как вдруг остановился, обернулся и сказал:

– В доме родителей моих есть немного хлеба, вовремя вынутого из печи, и они будут рады накормить усталого путника.

– Благодарю, Господин, – слегка склонив голову, ответствовал черный человек, – но я, как и все, не готов быть подле тебя, я есмь незрелый плод.

– Тогда прощайте, – мальчик развернулся и поспешил домой, радуясь окончанию этой странной встречи и наступлению утра.

– Не торопитесь прощаться, мой Господин, мы еще встретимся, – сквозь зубы прошептал черный незнакомец, глядя вослед удаляющейся фигуре, – в Гефсиманском саду.

Анака, уже примерившийся к его сандалиям, одернул лапку и юркнул обратно под камень, от ноги большого человека веяло таким холодом, которого геккон не испытывал в самые темные ночи Галилеи.


2


Иисус торопился, он не был голоден, но помянутые в беседе с черным человеком хлебы и плоды взбудоражили и слюноотделение, и мыслеблуждание. Из головы не выходили слова незнакомца о душевных метаниях по утрам, и он был прав. Что-то неясное, неощутимое, неуловимое гнало мальчика встречать приход нового дня в одиночестве. Ему казалось, что с первым лучом солнца нечто такое будет привнесено в его существование, чего не было в прошедшем дне. Иисус еще пока не произнес для себя слово «Предназначение», первые буквы только трогали губы, тончайшие нити Осознания едва наметили свой путь к лицевым мышцам, дабы Мессия раскрыл рот свой, это вместилище слова Истины и выпустил бы Дар Божий в мир, как появился черный человек на пути и произнес «Приход», закрепив шаткую плотину осознания бревнами «не вовремя».

Вся эта душевно-ментальная карусель, будто колесо повозки, выбивала из-под ног мальчика мелкие камушки, которые звонкими градинами шуршали перед ним, спешащим вниз, к людям, со слов черного незнакомца, не готовым ко встрече. Тропинка впереди делала крутой поворот за каменистый выступ, там, за ним, будут видны крыши родного Назарета, позолоченные благостным утренним светом. Иисус подпрыгнув, схватился рукой за выступ, чтобы перелететь яму на тропинке (этот фокус он проделывал ежедневно) и, чуть не врезался в осла, с обреченным видом поднимавшегося навстречу. За ослиный хвост держался маленький человек, из одежд на котором присутствовала только набедренная повязка. Маленькие, испуганные глазки, редкие колечки чернявых волос на крупной голове и пухлые, обиженные губы – вот портрет владельца осла, хотя понять, кто кого ведет в этой парочке, было невозможно.

Иисус остановился прямо перед мордой животного, так, что ослиные ноздри презрительно выдохнули все тяготы раннего подъема мальчику прямо в лицо.

– Простите, – сказал он и чихнул.

– Положено ли Господину извиняться перед слугой, – елейным голосом пробормотал маленький человек.

Во взгляде его сквозило неприкрытое заискивание и что-то еще… недоброе. Иисус открыл было рот возразить, но обладатель осла (или, может, только ослиного хвоста) замахал свободной рукой:

– Ведь ты Иисус, сын Иосифа?

– Да, Иосиф плотник мой отец, но я не господин тебе, – мальчика за сегодняшнее утро уже дважды назвали господином. С чего бы такая милость, подумал он, но вслух сказал: – Чего такого сделал мой отец за предрассветный час, что сын его оказался Господином второму человеку на столь коротком пути от вершины холма до дома?

– Что сделал отец твой сейчас или делал когда-либо, не ведомо мне, – обиженно ответил маленький человек, – но спроси у себя, что сделал бы ты, придя в дом чужой незваным, а войдя внутрь, коли дверь не заперта, стал бы корить трапезничающих за столом, что едят они досыта и пьют вволю, когда на улице полно сирых да голодных?

Человек трясся от собственных речей и, забывшись, со рвением хлестал себя ослиным хвостом по ногам. Бедное животное, по всей видимости, привыкшее к таким припадкам, стояло смирно, закрыв глаза и прижав уши, его муку выдавала полоска пены, выделенная со слюной, висящая на мелко трясущейся челюсти.

– Незваным не войду и корить не стану, – спокойно ответил Иисус.

– А зачем же тогда пришел, коли так оно и будет? Ведь войдешь таки незваным и поведешь, не спросив. А готов ли нищий последнее отдать? Сможет ли голодный из рук чужих не принять, чтобы не предать? Неспелый плод и не накормит, и земле семя не даст.

Маленький человек перестал хлестать собственные чресла, дернул за хвост, и осел послушно тронулся с места. Иисус отступил в сторону и сказал:

– Не войду в дом чужой, но зову тебя в свой, и попрекать других не стану, но выслушаю упреки от тебя, когда на колени твои возложу хлебы, что уже испекла мать моя, Мария.

– Я пойду с тобой, но не сейчас, – не останавливаясь, ответил маленький человек, – и попрекну, да так, что попрекать будут меня до скончания веков. Не проси, Иисус, не готов я, как и все мы, идти с тобой и принять хлеб из рук Господина.

Осел, завидев впереди зеленеющий кустарник текомы, издал боевой клич и рванул своего ведомого (или ведущего, поди разбери) так, что тот бухнулся на колени и остаток пути до ослиного завтрака проделал в таком неудобном положении. Надо сказать, картинка получилась уморительная, но Иисус не засмеялся, он с рождения испытывал физическую боль, глядя на чужие страдания. Вот и сейчас колени его «застонали» от встречных камней, что разбивали ноги маленького человека.

И пока мальчик потирал незримые синяки у себя, незадачливый наездник, поднявшись с земли, снял набедренную повязку и стер кровь с колен, боли при этом уже не испытывая.

– Благодарю тебя, Господин, – прошептал он и снова схватился за хвост осла, обдирающего листья текомы с невообразимым остервенением.

Чего он боялся, думал Иисус, приближаясь к городским воротам, отдать последнее, что у него есть, ради спасения ближнего или стать последним, погубив ближнего ради… еще одной набедренной повязки?

Мальчик взглянул на свою, представил себе еще одну: «Куда же мне ее приспособить?» – и он от души расхохотался. Нет, вторая повязка человеку точно ни к чему.


3


У восточных ворот Назарета Иисуса встретил стражник. Солдат прекрасно знал мальчика, он видел его каждое утро и частенько весело подмигивал пробегающему мимо Иисусу. Сегодня, совершенно неожиданно, копье его преградило путь:

– Не ты ли Иисус…

– Сын Иосифа, – перебил его мальчик, – вы же прекрасно знаете, что это я.

– Да не возгневается Господин на слугу своего, – отчеканил солдат.

– Не слуга ты мне, – возразил Иисус, переставший удивляться сегодняшним встречам и удивительным речам, их сопровождающих.

– Здесь все слуги твои, Господин, – сказал солдат.

Устав возражать, мальчик вздохнул и почти обреченно сказал:

– И у тебя, конечно, есть вопрос ко мне.

Солдат сверкнул глазами из-под кассиса:

– Поставил бы ты, будь центурионом, новобранцев в первом бою в начало центурии?

– Зачем, они же погибнут сразу? – Иисус развел руками.

– Зачем тогда, Господин, ставить будешь всех нас, незрелых юнцов, пред очи Бога, не на погибель ли нашу?

Мальчик был ошарашен таким напором: – Не мне ставить вас пред Богом, сами предстанете пред Ним, но сменись с поста, солдат, и приди в дом родителей моих, Иосифа и Марии, предстанешь пред ними, и накормят тебя, и питьем не обделят, а кровать моя (пусть только кусок ткани на соломе) твоей будет.

– Не смогу, Господин, коснуться ни тебя, ни ложа твоего, как и все мы, – ответилсолдат, – дотронься до копья, ибо только оно достойно коснуться тебя.

Иисус осторожно тронул наконечник, копье поднялось, и он вошел в Назарет. Многолюдная река подхватила его, завертела, закружила, оглушила криками торговцев, плачем младенцев, руганью поспоривших, ворчанием недовольных, хохотом умалишенных, окриками раздраженных, и среди всего этого почти вселенского гомона мальчик расслышал: «Иисус».


4


У базарной стены сидел торговец финиками, седовласый смуглый старик в лиловом халате с тюрбаном на голове того же оттенка. Мальчик вынырнул из потока и подошел к нему:

– Знаете меня?

– Ты Иисус, сын Иосифа и Марии.

– Я не сделал ничего такого, – удивленно сказал Иисус, – чтобы вы, хотя и не первый сегодня, знали бы имя мое.

– Не удивляйся, я знаю каждого, кто хоть раз вошел в восточные ворота, все проходят мимо меня, – торговец улыбнулся и подмигнул мальчику.

– Раз вы все знаете, может, скажете мне, кто этот… – начал было Иисус.

– Высокий черный человек, – перебил его торговец, – и смешной погонщик осла.

– Да, – уже не удивляясь, подтвердил Иисус, – и страж у ворот.

– Это все ты, Господин, – с абсолютно серьезным лицом произнес старик торговец.

Иисус недоверчиво посмотрел на него, оценивая степень издевательства, замышленного собеседником, и решил подыграть: – Зачем мне спрашивать самого себя о незрелых финиках, выборе нищих и новобранцах?

Вместо ответа торговец показал на три горки фиников, ничем не отличающихся друг от друга.

– Одна горка из восхитительных, ароматных, полезных для мужей и услаждающих жен плодов, другая из недозрелых, вязких на вкус и бесполезных во всем фиников, третья – перезрелые, разваливающиеся даже не во рту, а уже в руках, более приносящие вред, нежели благо, плоды.

– Как же различить их? – спросил мальчик.

– Никак, – ответил торговец, – где какие, знает только тот, кто срывал их или…

– Или… – нетерпеливо повторил Иисус.

– Или тот, кто попробовал, – загоготал старик.

– В чем же наука твоя? – спросил Иисус, дождавшись, пока тот успокоится.

– Ты пришел пробовать, Господин, – серьезно ответил торговец.

– Почему я?

– Так решил тот, кто сорвал плоды, а ему виднее, – и старик протянул мальчику три финика, по одному из каждой горки.


5


Иисус влетел на порог дома, чуть не сорвав с петель и без того хлипкую дверь. За столом сидели Иосиф и Мария. Они с удивлением посмотрели на взъерошенного сына.

– Что случилось, сынок? – спросила Мария.

Иисус молча выложил перед ними финики:

– Выбирайте.

Иосиф взял тот, что был крупнее остальных, и надкусил:

– Ты вовремя принес его, сын, завтра этот плод будет уже негоден, он перезрелый.

Мария протянула руку к финику, что лежал ближе к ней:

– А вот этот чудесный, спасибо, дорогой, за угощение.

Иисус неподвижно смотрел на оставшийся плод.

– Что же ты, Иисус, пробуй свой, – подзадорила сына Мария, – интересно узнать, что досталось тебе?

– Я знаю, мама, какой он, – ответил Иисус, взял финик и вышел из дома.

Укол или Как я стал Богом


Искусство мягкого мазка

Он променял без сожаленья

На выпад острого клинка,

В крови черпая вдохновенье.


Иной раз обстоятельства, подкрепленные увесистым омоньером весьма знатного господина, естественно инкогнито, вырывают из жарких объятий игривой синьоры и выпихивают в темноту душной ночи, обвешанным арсеналом настоящего идальго: толедский клинок в ножнах, пуньел в голенище, пистоль, привезенный из Тосканы, за поясом. Что еще нужно для поздних прогулок вдоль набережной, в тени городских стен, вдали от любопытных глаз. А уж коли случилось так, да отговорит вас Господь Бог следовать привычным маршрутом через площадь, к реке, в арку горбатого моста, ибо там, обернувшись плащом, в шляпе, надвинутой на глаза, жду я. Или пусть подаст Он знак, да такой, что оставит вас в эту ночь дома, даже случись падение небесного тела с длиннющим огненным хвостом, сметающим все и вся в том месте, где вы и еще в обозримой округе. Иначе, не сгори вы в огне железного скитальца, проскочившего мимо сотен звезд, но нашедшего бедную землю, а на ней ваше пристанище, так придется принять смерть от руки того, кто большую часть жизни изучал дестреза и обрел навыки высокого мастера.

– Ого, – воскликнете вы, – да у меня охрана, трое головорезов, и арсенал у них имеется не менее богатый. Не слишком ли сильно сказано, мой таинственный визави?

Вот мы и посмотрим, учтивейшая жертва, сколь быстры на руку и тонки на ум ваши люди, хотя, право слово, в отличие от вас им не придется жалеть о совершенном вояже – смерть примет их быстро и незаметно.

– Да, самомнение наполнит твои карманы, даже если они дырявы, – вступил в разговор третий голос.

Шляпа, надвинутая на брови, поднялась на лоб посредством восставшей, словно резвый жеребец на дыбы, шевелюры. Разговор с собой – дело привычное, коротает время в засаде, успокаивает нервы, да и просто полезен для интеллекта, когда нет шахмат под рукой, но включение в него третьих лиц – это уже не шутки, а растроение личности.

– Назовите свое имя, синьор, дабы мы могли обращаться к вам подобающим образом, – вопрошаю я незнакомца.

– Ваша Совесть, – звучит короткий ответ.

– Ух ты, у тебя совесть есть, – ерничает жертва, натягивая позолоченный камзол и цепляя шпагу на атласную ленту.

– Сударь, вы можете сохранять столь веселое расположение духа ровно до того момента, пока я не продырявлю вам голову, а уж после займусь совестью – я взял себя в руки, шляпа в качестве индикатора моего душевного спокойствия сползла обратно на брови.

– У совести нет головы, что будешь дырявить? – вставила язвительно Совесть, но, успокоившись, поправилась: – Разберись со мной прежде, чем отправишь на тот свет четыре ни в чем не повинные души.

– Синьоры, – прозвучал голос жертвы, – я изумлен подобным пренебрежением к собственной особе, но осмелюсь напомнить, при мне трое хорошо вооруженных и обученных людей. Быть умерщвленными сегодняшней ночью не в их планах. Я же намерен наказать наглеца вместе с его совестью купанием в черных водах реки в компании с увесистым камнем на шее, и да простит меня Всевышний за столь неучтивое обращение с базальтом.

Не обращая внимания на болтовню расхорохорившегося господинчика, окружившего себя маленькой армией и оттого погруженного в иллюзию безопасности, я обратился к совести (как ни крути, часть меня):

– Как же мне, синьора Совесть, голос твой назойливый заглушить, ведь мешаешь ты мне дыхание ровным держать.

– Как же ты заглушишь шуршание дамских юбок, когда ушей коснулась музыка, а ведь я – дама, – проворковала Совесть.

– Как же мне, синьора Совесть, унять язык твой колющий, ведь в танце своем смертельном ничто не должно отвлекать меня от жертвы?

– Как же ты уймешь женский язычок, коли попался на него, как на крючок, а ведь я – женщина, – протараторила Совесть.

– Каким же мучениям подвергнуть мне тебя, чтобы скрылась ты подальше, ведь не нужен мне под мостом друг, обойдусь и сам, но более не нужен враг, примкнувший к врагам моим, ибо изнутри ослабляешь ум мой, а значит, и руку?

– Как же человеку замучить совесть, если все наоборот, совесть мучит человека, а ведь я – твоя Совесть.

– Уважаемые синьор и синьора, мне глубоко наплевать на ваши семейные разногласия, – снова втиснулся в беседу уже вполне упакованный франт, окруженный звероподобными спутниками, – но лучше бы вам убраться подобру-поздорову из вашего укрытия.

Он взмахнул куском батиста, и процессия тронулась через площадь, освещенную яркой луной и лучезарными ожиданиями от предстоящей ему встречи.

– Выслушай меня, время еще есть, – взмолилась Совесть.

– Отстань, мне нужно готовиться, – я отлип от стены, снял шляпу, а плащ с моих плеч скользнул на левую руку, капа-эпача в паре с кинжалом, вот кто встретит прямоходящих обезьян жертвы.

– Ведь он не враг тебе, ни по крови, ни по слову, ни по чести, – сделала выпад Совесть и как всякая женщина (что змея, сделавшая укус) отползла в сторону: – Так ведь?

Я похлопал по карману, где уютно расположился теперь уже мой омоньер:

– Мне заплатили, и он умрет, точка.

– А кроме денег, есть еще резоны биться твоему сердцу? – снова уколола сидящая в моей голове «заноза».

– Чего ты хочешь? – отступил я, потирая «рану».

– Чтобы ты разделся.

От этого предложения челюсть моя отвисла самым неподобающим образом. – Вот это совсем по-женски, – выдавил я изумленно, – для чего?

– Ты обнажись, а я скажу, – Совесть скатилась на жаргон инфанты.

Мне стало вдруг интересно, до какой крайности может довести человека собственная глупость. Набережная была пуста. Успею, решил я и сбросил оружие, камзол, рубаху и ботфорты.

– Панталоны тоже долой, – подзадорила Совесть.

Мгновение спустя под аркой моста стоял абсолютно голый человек, вопрошающий то ли покрытые мхом стены, то ли Владычицу Ночь:

– И что теперь?

– Теперь ты лишен своего иллюзорного превосходства, ты – мой Адам, а я – твоя Ева.

– Прекрасно, – ответил я и, заслышав вдали шаги приближающихся людей, добавил: – Могу одеться?

Совесть моя будто и не слышала доводов разума:

– Ты Сын, отвернувшийся от Отца, и я – единственная твоя связь с Ним. Ты не слышишь Его, но слышу я и передаю слова Отца.

Я улыбнулся, возможно, голосу совести или своему незадачливому виду:

– Вспоминая библейскую историю, мне кажется, все наоборот – через Еву с Адамом говорит Лукавый.

Совесть отреагировала спокойно:

– Не яблоко ли познания вытащило Адама из болота благоденствия и бездействия?

– Райского, заметь, болота, – рука моя потянулась за шпагой и панталонами, право слово, не голышом же фехтовать.

– Болото, даже райское, не место для человека, – тоном, не предполагающим возражений, выдала Совесть, – и прекрати прикрывать чресла оружием, выглядит гротескно.

Чертова баба, подумал я и отбросил амуницию в угол:

– Где же место, в таком случае, человеку?

– Подле Бога.

– Это как?

– Стань Богом, хоть на миг, – Совесть сделала смертельный «укол».

Она явно искушала меня. Я повторил вопрос:

– Это как?

– Бог есть Жертва, – воодушевленно продолжила она, – ты можешь стать Богом на миг, но должен принести себя в жертву… на всю жизнь.

Четверо мужчин приближались к горбатому мосту, под аркой висела густая, непроглядная темень.

– Сир, – сказал один из них, – я посмотрю. Он отделился от остальных и, вытащив из-за пояса пистоль, вошел под свод моста. Ничего подозрительного. Он махнул рукой троице, и они быстро прошествовали дальше по набережной, так и не заметив в углу, где каменные ребра опоры уткнулись в брусчатку мостовой, шпагу, кинжал и пистоль, привезенный из Тосканы.

Достигнув окончания набережной, куда уже доставал свет портового маяка, они свернули в город и через три дома один из них, одетый как франт, нырнул в маленькую дверцу, прятавшуюся под плющом, укрывавшим стену сада. Остальные распределились на улице так, что сами наблюдали за тайным входом, их же не видел никто.

Приблизительно в это же время на другом конце города в ворота большого, богатого дома постучал одинокий, безоружный идальго, ваш покорный слуга.

Мне открыли, поелику знали в лицо и кто я такой, хозяина подняли с постели. В предвкушении хороших новостей гранд спустился ко мне в ночном колпаке и домашнем халате, не утруждая себя и слуг утомительной процедурой обряжения в камзол для приемов. В руке он держал вторую половину моего заработка, пузатый шелковый кошель.

– Как прошло? – спросил мой заказчик с кривой ухмылкой, едва коснувшейся его губ.

– Синьор, я пришел вернуть вам задаток, – глядя ему в глаза, произнес я, – и (следовало бы сказать «мне жаль», но постоянная трескотня Совести сбила с толку) мне не жаль.

– Что же изменило наши договоренности? – поинтересовался явно обескураженный гранд.

– Укол совести, синьор, – я вытащил из кармана полученный ранее омоньер и протянул ему.

Он сделал едва заметный жест, и слуга, стоявший за мной, шагнул вперед, забрал деньги и вернулся на место.

– Укор совести, говорите, – задумчиво произнес гранд.

– Не укор, синьор, а укол, – поправил его я.

– Прежде чем мы расстанемся, позвольте предупредить вас, мой любезный отказник, совесть – это иголка, тонкая, незаметная, но за собой она тянет нить последствий и порой столь длинную, что конца ее не видно и предугадать результат не представляется возможным. Ночь еще не окончена.

– Я попрощался с оружием, синьор, – ответил я, – навсегда.

– Что ж, не смею задерживать, – развел руками гранд, – прощайте.

Он повернулся ко мне спиной и снова сделал еле заметный жест рукой – узкое холодное жало почти без боли вошло мне в левый бок, ноги подкосились, слуга, стоявший за моей спиной, подхватил меня и аккуратно, чтобы не забрызгать мрамор, уложил на пол.

Часом позже мутные воды черной реки приняли меня в свои ледяные объятия и нежно понесли к морю.

Так я стал Богом, пусть и на миг.

Кусок глины


1


Опухший от длительного пребывания в водной среде, изнуренный сокращением своих хрящей и измучивший раздвижением костей и мышц ту, что носила в себе и была сосудом для него, ошеломленный обилием света и звуков, беззащитный и испуганный, входит в этот мир человек. Где же здесь изящество Сотворения Жизни, неужели это рука Великого Мастера? Уж не в звонком ли шлепке по заднице новоявленного землянина, дабы раскрыл он рот от обиды пошире, выплюнул остатки ненужной теперь субстанции и, расправив легкие, как паруса на грот-мачте, огласил Вселенную приветственным воплем. А проделай такое Отец Небесный с Адамом, так вывалился бы у него из чрева кусок глины, а вместо крика – гримаса удивления на лице по причине холостой работы органов ротовой полости в связи с полным отсутствием воздуха в Раю.

– К чему клонишь, автор? – возмутится нетерпеливый читатель.

Отвечаю:

– К наследию Адама, тому самому куску глины, что изверг из себя первочеловек, наш прародитель. Это та часть Творения, которую Создатель не сформировал, это та часть Творения, в которую Создатель не вдохнул себя, и ее, бесформенную и неодухотворенную, мы знаем как Эго, ибо она формировала и наполняла себя сама.

– Каким образом материей, даже осмысленной Творцом, возможно самостоятельное обретение формы? – усомнится читатель.

Видели ли вы, как гончар, возложив на свой круг бесформенную массу, раскручивает ее и, полагая определенным образом руки, получает сначала простую чашу, а затем, отточив мастерство, и крутобокую, длинношеюю амфору. Гончарным кругом и чуткими руками является для Эго сознание человека.

Через зарождающиеся импульсы освоения нового мира, посредством созерцания в нем себя, Эго Адама смогло «слепить» простенький сосуд, для более изощренных же форм потребовались годы воплощений адамова племени. Но, как известно, пустующий сосуд мертв, сама суть его служения – Заполнение. Не имеющая внутри себя ничего чаша – всего лишь забава для ветра, хлестнувшего редкой плетью ее бока снаружи и заглянув любопытства ради внутрь, но, обнаружив там пустоту, выскочившего на свободу без сожаления. Когда же несчастный сосуд закрывают еще и крышкой, он становится пристанищем пауков, облепивших его своими тонкотканными сетями, но и они через время, заскучав от одиночества и голода, обусловленного полным отсутствием жертв, покидают сии проклятые места и на дно садятся воспоминания, вползающие в поры хоть и оформленного, но безжизненного глиняного трупа и, слегка поднатужившись, растрескивают скорлупу, обваливая сосуд обратно в бесформенную горку осколков и бурой пыли.

– И чем же Эго наполнило «Адамову чашу», ну же, не томи? – любопытный читатель, а раз он вытерпел до этих строк, то еще и терпеливый, требует ответа.

Подчиняюсь ему:

– Яблочным соком.

– Не того ли пресловутого плода познания?

Ко всем эпитетам, относимым к читателю, добавлю «проницательный». Да, того самого, что привел к возникновению «конфликта» между Отцом и Сыном, необходимого эволюционного скачка, перехода.

– Про Переход я уже где-то слышал, – вставил наблюдательный читатель.

Возможно, видел на дорожных знаках или в метро (шутка). Изгнание Адама из Рая – Первый Переход, изменение сознания от пассивно-благоденствующего к активно-изучающему.

– Прелести Евы, – хохочет читатель, впору примерить ему новый эпитет – скабрезный.

Самое себя, а следовательно, и Бога, как части Его.

– И причиной к началу этого процесса послужила отрыгнутая глина, горшок с яблочной кислотой, самопровозглашенное Эго?

– Да, мой удивительный читатель, я снимаю, вместе со всеми негативными эпитетами, перед тобой шляпу, именно Эго. Сам Создатель, представляя собой Чистую Любовь, не может (!!!) ввергнуть душу, часть себя, в энергии отрицания, для этого требуется инструмент, несущий на себе противоположные энергии, то есть Антипод. Адам создавался как Материя из Антиматерии, она и есть суть Эго.

– А в моей дивной и изящной амфоре есть яблочный сок Адама? Мой бесподобный читатель бежит впереди, да что там паровоза, искрометной мысли.

В твоей амфоре и сок адамова яблока, и кровь Авеля и еще такое неисчислимое количество личных ингредиентов, что Великий Авиценна. Главный Врач Планеты, закатывает глаза от удивления, разбирая подобные «букеты» на составные части. Эго человека – сложнейшая формула, программа, не воспроизводимая физическими средствами, банк данных неимоверного объема.

Твое Эго это ты, стоящий против Бога, твоя душа это ты, находящийся подле Бога. Единение с Богом есть шаг Эго к Душе, приближение «Я» к «Истинному Я», слияние Материи и Антиматерии.

– У меня начинают дымиться остатки волос на голове! – возмущается лысеющий раньше времени читатель.

– Устанет сердце бить само себя,

Кровь загустеет, и остыну я,

Но мысли о величии вселенной

Согреют древо стен темницы тленной.

– Это ты к чему? – спросит с обидой в голосе читатель.

– Так, в голову пришло.

– Издеваешься? – качает головой мой проницательный визави.

– Совсем нет, и забудем об этом, лучше ответь на вопрос: какой самый знаменитый сосуд в истории человечества (в рамках школьной программы) тебе известен?

– Грааль.

– Да, конечно, Грааль. Ну, так вот, Грааль – это Эго Иисуса, символ вместилища всего наработанного человеком, ставшим Богом. Иисус, как энергия, есть баланс Бога в Человеке, потенциал Человека, как сосуда для принятия Бога. Как ты думаешь, чем заполнен Грааль?

– Любовью.

– Я восхищаюсь тобой, читатель, ибо ответы твои – истина. Грааль до краев наполнен Любовью, Эго Иисуса это безусловная Любовь на девяносто девять процентов.

– Почему не на сто? Есть ложка дегтя?

– Иначе не оценишь вкус меда, или, не в полной мере. Любовь притягивает Дух к Истоку, но точкой опоры, местом, от которого он отталкивается, служит Эго. Дух в энергиях Любви – астронавт в невесомости, Эго – его реактивный ранец.

Хочешь знать, сколько любви в твоем Эго? Загляни в него. Узкое горлышко, ничего не видно? Тогда потряси, перемешай собственное содержимое, но не переусердствуй – расплескавши свое, впустишь чужое, то, что привыкло к иной форме сосуда и станет деформировать тебя под нее. Так ломается воля, изменяется Путь, переворачивается Мир, а душа извлекается из прежней оболочки и трансформируется в кусок глины, одухотворяемый не Создателем, но чужой Сутью.


2


Старый мастер склонился над гончарным кругом, словно Творец над сотворенной Вселенной. Годы трудов, бесчисленные миры, прекрасные и изящные, удачные и не очень, самые разнообразные: кувшины с изгибами женских тел, горшки, по форме напоминающие ядра, тарелки, плоские как галактики, необозримые глазом, чаши – черные дыры, втягивающие в себя росу из остывшего воздуха пустынь, баклаги, жаждущие винных паров, елейки, обитатели храмов и церквей, кумганы для омовения рук, творящих зло и добро, и всякая иная утварь, что поддается обжигу, затвердеванию и служению.

Он оторвал взгляд от заворожившей его картины, расписанной трещинами в древе рабочего диска, его ровесника, и посмотрел на подмастерьев. Трое подростков сидели на скамье у стены и молча наблюдали за почти сухими слезами, теряющимися в стариковских морщинах Мастера. Надо было начинать первый урок.

– Кто из вас знает, как получается Форма? – спросил он.

Тот, что был постарше остальных, лет двенадцати, выкрикнул: – Понятное дело, руками.

Средний по возрасту, покачав головой, добавил: – И вращением круга.

Младший, белобрысый мальчуган, поерзав на скамейке, едва слышно пролепетал: – Воображением.

Мастер довольно кивнул головой: – Все правы, но не по отдельности, а вместе. Теперь скажите, для чего нужна Форма?

Старший снова выступил первым: – Удерживать что-то.

Следом, словно только и ждал, добавил Средний: – Хранить что-то.

Младший, тише прежнего: – Созерцать ее саму.

Старик хлопнул в ладоши от удовольствия: – Ай да подмастерья, ай да ученики. Опять правы, но не по отдельности, а все вместе. Что ж, последний вопрос, – Мастер поправил фартук. – Что в Форме главное?

– Пропорция, – не заставил себя ждать Старший и, кивнув в сторону Младшего, добавил: – для созерцания.

– Объем, – продолжил Средний, похлопав по плечу Старшего, – для удержания чего-то.

Младший, вытаращив глаза от свалившейся ответственности за финальное слово, беззвучно пошевелил губами: – Глина.

Мастер загоготал не своим голосом, теперь уже слезы радости застили его глаза, он сотрясался от хохота так долго, что заболел живот и грудная клетка. Едва отдышавшись, он протер вспотевшее лицо – лавка у стены была пуста. Вспомнить себя двенадцатилетним рядом с десяти- и восьмилетним не сложнее, чем, устроив руки особым образом, создать Грааль, чашу, которую наполнишь прожитой жизнью, до самого края.

Мастер привычным движением крутанул гончарный круг и уложил на него кусок глины.

Каков кот, таков и приход


Забавы ради в храм войдя,

Избави Бога от себя.


Кот был профессиональным попрошайкой. Вот уже несколько лет он не ловил мышей, осознавая всю пагубность акта лишения жизни другой души ради продления собственной, не посещал свалок и помоек, считая ниже своего достоинства добывать не пропитание, а довольствоваться остатками оного, по большей части протухшего, прокисшего, со следами разложения питательных волокон, да еще и освоенного вездесущими, отвратительно пахнущими, мухами. Также из традиционного поведенческого клише Кот вычеркнул воровство во всех его проявлениях, будь то опустошение собачьих мисок (естественно, с отвлекающим маневром) или подбор случайно упавшего с прилавка товара на рынке (здесь уже без маневров, только проворство и скорость).

Однажды в жизни рыжего преуспевающего бродяги, полной опасностей и приключений, достойных пера романиста уровня мировой классики, произошло нечто, приведшее к смене кошачьего мировоззрения и, как следствие, к вовлечению нашего героя в события, описываемые ниже.

Итак, как-то ранней весной, когда природа, потягиваясь и расправляясь, жмурится от яркого солнца, с удивлением (в который раз) и восхищением созерцая его сближение на пяток миллионов километров, после «загула» к афелию, с землей, Кот «уходил» от преследующего его пакистанского мастифа. Беспечный воришка уцепил кусок мяса с кости, бесхозно валявшейся, как ему показалось, у ворот трехэтажного каменного особняка. Когда из живой изгороди высунулась устрашающая морда булли-кутта, почуявшего волну новых запахов и считавшего через рецепторы, как сканер, штрих-код, весь состав преступления, Кот готов был принять смерть на месте, но, дернувшись, мастиф зацепился боком за ветку и даровал рыжему одну единственную секунду надежды. Кот, как опытный боец, воспользовался случаем и рванул с места что было мочи.

У булли-кутта и без того дурная слава, а разъяренный мастиф походил на тяжелый танк, научившийся передвигаться со скоростью спортивного автомобиля. Его распаленное, разгоряченное дыхание касалось кончика облезлого хвоста, а периодическое лязганье челюстей отдавалось в прижатых кошачьих ушах предсмертным набатом, придавая ужасу погони своеобразную изысканность.

Кот превзошел сам себя. Страх не смерти, не боли от удушения или ломающихся костей вселял в него, последний раз подкрепившегося только позавчера, и чем – банановой шкуркой, поистине нечеловеческие силы. Кот боялся унижения, быть растерзанным на глазах у многочисленных зрителей – вот что гнало его по шумящим радостью пробуждения весенним улицам к окраине, на пустырь, ближе к лесу. Там, в глуши, будь что будет, но не здесь, где малые дети с деревянными куклами в розовых чепчиках и разноцветными шарами, болтающимися в голубом небе на тонких нитях, и их мамаши, воркующие меж собой и с любовью поглядывающие на собственных чад, где джентльмены, раскланиваясь друг с другом, слегка приподнимают цилиндры, а заглядевшись на дам, поглаживают усы и, влетев в лужи, выскакивают из них на каблуках, дав волю крепким выражениям, позабыв при этом о дамах, истинных причинах фиаско.

В общем, жизнь кипела вокруг, и портить эту прелестную, буйную, радостную картину фрагментом собственной смерти Коту не хотелось. На этой богоугодной мысли он прибавил ходу, и ужасающий встречных пешеходов преследователь заметно отстал, а затем и вовсе скрылся из вида. Кот, не веря своим глазам, перешел на шаг, а через квартал, не переставая оглядываться, остановился. Несколько минут он успокаивал бешено колотившееся сердце, после чего вылизал с боков дорожную пыль, а со спины собачью слюну.

Фу, в следующий раз надо быть осмотрительнее, решил Кот и в самом благодушном настроении повернул за угол чугунной ограды, отделявшей земли местной церкви и прилегающего к ней кладбища от городской суеты, полной людей, детей, домашних, а также и бездомных животных.

За углом Кота поджидал… мастиф. Адское создание и не собиралось сдаваться, охотник со стажем все время держался подветренной стороны и вышел в нужную точку. Кота от ужаса подбросило так высоко, что ринувшийся на него булли-кутта пролетел под ним, схватив чудовищными челюстями только воздух. Рыжий комок, едва коснувшись земли, отпружинил в сторону ограды в надежде на чудо, и оно произошло.

Как шар, отправленный мастером-бильярдистом, влетает точнехонько в лузу, так Кот просвистел меж решеток ограды, мастиф же, подобно новичку, впервые увидевшему «удар Лемана», распахнул челюсть от удивления и злости – обидчик снова ускользнул от него.

Бесполезно описывать потрясенную психику пса, до вечера обшаривавшего церковную ограду в поисках подходящей щели или иного слабого места. Кузнецы, ковавшие ее, получили за работу щедрое вознаграждение и благословление Святейшего, строители же, уронившие при монтаже одну секцию по причине дурного настроения вследствие обильного возлияния, были преданы анафеме в назидание сменившим их, те же, с испуга, сделали свою работу весьма достойно. Булли-кутта ближе к полуночи вернулся в родную конуру, по пути разорвав от отчаяния крысу средней упитанности, случайно подвернувшуюся ему, и, улегшись на подстилку, стал монотонно грызть свою кость, задумчиво поглядывая на луну.

С того самого дня Кот проникся невероятным уважением к приютившим его стенам из чугуна и Божьей Благодати и решил остаться под их двойной сенью. Утром двери храма распахнулись, и народ повалил валом, кто венчаться, кто крестить, кого понесли отпевать, но, в основном, за дарами к Богу (в обмен на маленькие свои).

Перед входом, на ступенях, которые, как позже выяснил Кот, именовались папертью, обитали специальные люди, приходившие сюда раньше остальных, но никогда не заходящие внутрь. Они занимали места, частенько ссорились и побивали друг друга из-за того, кому где быть, и целый день сидели сиднем, бормоча нехитрые заклинания и проливая слезы, которые выдавливали из глаз без всякой на то причины. Приходящие к Богу и проходящие мимо убогих давали им деньги и еду. Все называли этих людей попрошайками. Коту понравилась такая жизнь, сиди, мяукай, ничего не делай, и тебя кормят. Здорово, решил он. Понаблюдав пару дней за периметром, рыжая бестия убедился, что собак внутрь не допускают, птиц, гадящих на купола и образа, не стреляют, а кротов, буравящих мягкую землю свежих могилок, не травят, что же касается наличия класса кошачьих, он полностью отсутствовал, нулевая конкуренция.

Кот осторожно подошел к мужику, который каждое утро заматывал один глаз грязной тряпкой и искусно подгибал правую ногу, будто ее не было вовсе, и сел рядом. Убогий лениво посмотрел на него, затем почесал холку своей клешней, от которой несло так, что знакомые Коту по свалкам мухи побрезговали бы садиться на нее, но ничего не сказал. Так Кот был принят в клан попрошаек.

Ему подавали в основном дети и возрастные дамы. Когда какая-нибудь седовласая особа с напудренным лицом, напоминавшим маску Горгоны (ее Кот видел на театральной афише), останавливалась возле «чудесного рыжего милашки» и начинала ковыряться в своей мешковатой, бездонной сумке, одноглазый безногий вонючка нажимал отсутствующей ногой на хвост, и, вдохновленная душераздирающим воплем Кота, Горгона отламывала кусок булки потолще и отсыпала убогому монет сверх обычной меры.

Так проходили дни, Кот научился «делать глаза», менять интонации от жалобных до требовательных, разорвал, для имиджа, левое ухо и повыдирал на теле шерсть клоками. Его товарищ по ступени и партнер по бизнесу намотал на переднюю лапу лоскут мерзко пахнущей тряпки, коих в его арсенале имелось несчетное количество, и вдвоем они неплохо зажили, вызывая жгучую зависть и неприкрытое раздражение соседей.

В один из таких бесконечных, едва отличимых друг от друга дней Коту, дремавшему под мелким дождиком во время службы (уходить нельзя, процедура обращения потенциальных кормильцев к Богу вот-вот закончится, и они двинут обратно, а часов котам иметь не положено), поставили под нос миску с молоком. Это было что-то новенькое. Рыжий попрошайка удивленно приоткрыл один глаз, взглянуть на благодетеля (конфеты, яблоки и хлеб уже не лезли в пасть, а мясные деликатесы большая редкость на паперти, местный приход был нищеват), им оказался высокий мужчина в черной рясе.

– Мяу, – выдавил из себя Кот, что значило – «ты кто?»

Вместо обычных в таких случаях «у ты какой мордашка», «кушай, глупенький» или «что вылупился, наглая морда» от высокого прозвучало:

– Я Священник этого храма.

Кот повернулся к убогому партнеру, не с ним ли разговаривает высокий. Сосед сидел с закрытым веком и сопел под редкими каплями, словно запыхавшийся мопс.

Нет, человек смотрел именно на Кота.

– Не стыдно тебе?

– Мяу-у-у, – снова муркнул Кот, имея в виду на сей раз – «чего?»

– Попрошайничать, – человек продолжал спокойно беседовать с животным, явно понимая далеко не простой и совсем не распространенный среди людей кошачий язык.

Кот жадно прильнул к миске, опустошил ее до половины и, глядя прямо в глаза священнику, проголосил:

– Мур-мур-мур, – типа, а какие у меня варианты?

На что последовал ответ доброго человека:

– Поживешь у меня. Как тебя называть, рыжий?

– Мяу.

– Хорошо, пусть будет Кот.

Он подхватил одной рукой Кота, другой – миску и, не перекрестившись (а нечем), вошел в храм.

Священник жил бедно: маленькая келья, стол, стул и узкая кровать – вот все убранство его хором, хотя нет, еще книги, стопками стоящие на полу (одно удовольствие задирать лапу). Труды по богословию, философии, истории сталагмитами тянулись к потолку, отбрасывая дрожащие причудливые тени от единственного источника света – парафиновой свечи.

«Ретроград», – подумал Кот и, недовольно мяукнув, спрыгнул с рук хозяина столь утлого жилища, укрывшись под кроватью. Выбрав место у ножки, все они были привинчены к полу, он еще раз мяукнул (живет как в тюрьме) и заснул.

Священник оказался странным человеком – то ли аскеза повлияла на его психическое здоровье, то ли обет безбрачия, Кот так и не решил, но ясно было одно – Святой Отец немного чокнутый. Несмотря на всеобщий прогресс и сексуальную революцию в обществе, он все еще ждал Мессию, причем не где-то, а среди своего прихода. Каждое утро, открывая дверь и выпуская Кота на паперть, Священник напутствовал его словами: – Смотри в оба, не прогляди, – а вечером, впуская его в свою полутемную резиденцию, спрашивал: – Ну как, видел?

Кот, всякий раз в ответ однозвучно мурлыкал, в первом случае это значило – «и не надейся», во втором – «ага, даже двух». Священник абсолютно спокойно реагировал на кошачий сарказм, завершая утреннюю беседу фразой: – Возверуй, и надежда не обойдет тебя, – а вечером, поглаживая рыжего упрямца по голове: – Нам бы и одного, ибо из двух один будет Антихрист, и поди разбери, кто из них кто.

Кот забивался под кровать, где его уже ждала миска с теплым молоком, а хозяин садился за книги и проводил в этом занятии долгие ночные часы, изредка истово крестясь от прочитанного, а иной раз и чертыхаясь, после чего снова крестясь, еще более ожесточенно.

Да, он был чудной, но его вера в Мессию являлась столь высокой и сильной, что вызывала уважение даже у Кота, который по своей отвратной натуре не уважал никого, включая собственную мать, окотившую его шестым по счету в недрах мусорного бака и успевшую вытащить в безопасное место пятерых, пока на голову последнего несчастного новорожденного не навалили такую гору картофельных очистков, что его немощный писк не долетел до ее ушей, и кошка сочла последнего сыночка погибшим.

«Раз ему так нужен Мессия, – думал Кот, вспоминая ужас одиночества и ожидания конца под остатками Паслена клубеносного, – будет». Весь следующий день он высматривал среди прихожан фигуру, наиболее подходящую Мессии. В первой половине сеанса попрошайничества Кот мучился вопросом – мужчина или женщина? Люди проходили мимо, кто с улыбкой, кто в задумчивости, хмурные, смешные, непроницаемые, нервные, истеричные, со сталью во взгляде, с печалью в глазах. Все они, по мнению рыжего эксперта, на роль Мессии не подходили.

«Да, мой романтичный хозяин, – думал Кот, – понятно, отчего так много лет ты ждешь, непонятно – зачем».

Ближе к полудню у входа в храм остановилась полная улыбчивая дама с дочерью лет пяти-шести. Она достала из кошелька монетку, протянула малышке и сказала:

– Можешь дать ее кому захочешь.

– А если я захочу оставить ее себе? – спросила девочка, зажав монетку в ладошке.

– Ты должна отдать ее, она не твоя и уже не моя, – мама погладила дочь по головке.

– А чья она? – удивилась девочка.

– Бога, – ответила мать, – а Он хочет поделиться своей милостью с тем, кому она нужна.

Нищая труппа при этих словах ожила, зашевелилась, застонала, запричитала и окосела еще больше, захромав еще сильнее. Девочка обвела взглядом всех убогих, старательно привлекающих ее кривляньем и гримасничаньем, и остановилась на Коте:

– А котику можно?

Дама с умилением посмотрела на Кота, потом на дочь и рассмеялась:

– Раз Божий Дар у тебя в руках, значит, ты сейчас Бог, а Богу виднее, кого одарить милостью своей.

Девочка положила монетку перед Котом, и они с мамой вошли в храм. Монета тут же перекочевала в карман «благоухающего» компаньона, а мысль о том, что Мессией может быть даже ребенок – в кошачий мозг.

После антракта, связанного с проповедью Священника, начался второй акт пьесы «Жизнь попрошайки в теле кота». На выходящих из дверей, осеняющих собственные одухотворенные лица наложением креста, рыжий притворщик смотрел иными, хоть и по-прежнему зелеными глазами. Каждый из них потенциально Мессия, в каждом пребывает Бог, а значит, и Слово Его, не хватало только момента, события, подсказки, знака, чтобы любой, вне зависимости от возраста, пола и сословия, явил из себя Мессию.

Мой хозяин не глупец, сказал себе Кот, он знает об этом и ждет не Мессию, а Знака, сотворящего его. Кот взглянул на соседа, смердящий лицемер, прячущий здоровую ногу и видящий глаз за грязным тряпьем, не он ли Мессия, прекрасный лебедь, сбросивший оковы иллюзии и стряхнувший с себя, гадкого утенка, перья лжи и обмана?

Нет, Кот активно замотал башкой, только не он. А может вон тот, холеный господин в лаковых ботинках и шикарном костюме? Хорош, ухожен, красив. Такому пошло бы.

Любование Кота роскошным джентльменом прервал возмущенный вопль одного из попрошаек, вцепившегося грязной пятерней в отутюженную брючину франта:

– На пропитание убогому, господин, всего несколько монет.

Ответом господина послужил щелчок тростью по запястьям нищего и элегантный пинок под зад, отчего доходяга, неожиданно сам для себя, освободил насиженное на паперти место конкурентам, оказавшись внизу, на принадлежащей церкви освещенной земле.

Кот ошеломленно раскрыл глазища – непростительная ошибка для наблюдателя, благословленного Священником. Человек с человеком, как кошка с собакой, думал он, припоминая челюсти мастифа, но мы-то разные, а люди все одинаковые. Рассуждая таким образом, ближе к вечеру, в предвкушении миски с молоком, Кот пришел к неожиданному выводу: Мессия, скорее всего, не мужчина, не женщина и не ребенок. Он вообще не человек, Мессия – Кот. Освещенный нимбом осознанной Истины, четырехлапый пророк ткнул головой дверь кельи. Хозяин прервал молитву и спросил, не оборачиваясь:

– Ну как, видел?

– Мур-мур, – ответил Кот, что можно перевести как – «да хозяин, Мессия пришел».

– Ты уверен? – Священник встрепенулся и прижал двумя руками крест, висевший на шее, к груди.

– Мурррр (сомнений быть не может).

– Как ты догадался?

– Мяу (я наблюдал).

– Я тоже наблюдал, долгие годы, многие дни, в том числе и сегодня, во время проповеди. Закрою глаза – и передо мною лицо каждого прихожанина.

Священник зажмурился, волны воспоминаний пробегали по его коже, вздыбливая секунду за секундой, слово за словом, звук за звуком прошедший день. Кот, наблюдающий за ним, представлял руку ветеринара, проводящего экспертизу на предмет обитателей против шерсти. Вот он начал между ушей, спустился к холке, переехал на спину и у самого хвоста… стоп, есть прыгающий чужак. Священник, похоже, также повстречал нужное воспоминание, он резко открыл веки и произнес:

– Девочка лет пяти, с мамой, справа, восьмой ряд, у самого прохода. Неужели она?

– Мур, мур, мур, – разочарованно протянул Кот, подразумевая – «я тоже так думал, но она не Мессия», – и забрался под кровать, не притронувшись к молоку. Священник полночи что-то бормотал, мерил шагами утлую келью, молился, задувал, а затем снова запаливал свечу, в общем, вел себя пренебрежительно к отдыхающему Коту.

Новый день принес яркое солнце, обновленную миску с молоком и отсутствие хозяина. Не без удовольствия позавтракав, Кот, впервые не услышав «смотри в оба», занял свою обычную диспозицию рядом с компаньоном, уже прикинувшимся одноногим и одноглазым. Сегодняшний сеанс психотерапии под названием «подайте на жизнь» проходил вяло и неинтересно. Прихожане, поднимаясь по ступеням храма, бросали монетки в замызганные, протянутые ладони молча, без комментариев. К началу службы практически все обычные посетители заведения были внутри, Священник, оглядев паству, заметил только одно пустующее место, можно было начинать. Служки захлопнули двери храма, и в этот момент за ограду, едва перебирая ногами, зашел старик.

«Опаздывает, – отметил про себя Кот, – мумия ходячая».

Старик еле доковылял до ступеней паперти, отдышался и полез рукой шарить в кармане. Карман оказался девственно пуст. Старик, не получив обратной связи от кончиков огрубевших пальцев до соответствующей зоны головного мозга, глупо улыбаясь, продолжал шевелить конечностью внутри кармана. Ничего. Наконец слабый импульс достиг нужного места, улыбка упала с лица в пустой карман, старик замер от нежданной новости.

Опирающийся на рассохшуюся клюку, он напоминал дерево, срезанное молнией и потерявшее листву по причине прекратившегося сокотока или монумент старости и одиночеству, случайно забытый автором на ступенях храма по пути в музей.

– Господи, – прошамкал он, наконец очнувшись, – и подать-то нечего. Всю жизнь носил себя к Богу и вот… – Он затрясся в беззвучном и бесслезном рыдании, лишенный сил подняться к дверям и средств подать божьему люду, а через них и Богу.

– Всю жизнь ты носил Бога в себе, отец, – сказал вдруг вонючий компаньон Кота. Он снял повязку с глаза, вытащил имеющуюся в наличие ногу, поднялся со ступени и спустился к Старику. В руках у него была вчерашняя монетка, та самая, оставленная девочкой Коту.

– Пойдем, покормлю тебя, – сказал обретший зрение и вторую конечность попрошайка и, взяв под руку Старика, повел его за ограду. Кошачья шерсть встает дыбом, как правило, от страха или от возмущения. В данном случае Кот ощетинился, словно еж, от великого изумления.

Сразу же по окончании службы он покинул боевой пост и рванул в келью. Священник только вошел. Не дав ему опомниться, Кот с порога начал:

– Мяу-мяу-мур-мур (я только что встретил Мессию, вернее, их двоих).

Священник удивленно рассматривал своего рыжего квартиранта, взъерошенного, взбудораженного, зеленые глазища горят, хвост трубой, клочки шерсти, как густой июльский мох и не переставая: – Мур-мяу.

– Я никого не видел подходящего.

– Мяу-мяу-мурр (они были снаружи, не в храме).

– Ты догадался, кто из них Мессия, а кто Антихрист? – спросил Священник, успокаивая поглаживаниями Кота. – Мне нужно отдохнуть и готовиться к проповеди. Иди, смотри в оба, жди настоящего Мессию.

И он уселся за стол в обнимку с «Псалмами».

Обиженный Кот отправился обратно, на паперть. В дверях он обернулся и мяукнул: – Мяу, – что обозначало – «оба».

– Оба что? – не отрываясь от священного текста, бросил хозяин.

– Мурр (тебе решать), – буркнул Кот на прощание и вышел. Он прождал соседа-попрошайку до вечера, но тот так и не вернулся. В этот раз Кот пришел домой позже обычного. Священник спал – редкий случай. В густой черноте ночной охотник прекрасно видел умиротворенное лицо хозяина, равномерно вздымающуюся спокойным дыханием праведника грудь и крест, зажатый в правой руке.

– Мурррр (в стенах храма можно проспать Мессию, и не одного), – протянул Кот и нырнул под кровать.

Утро выдалось на славу. Чуть приоткрыв глаза-щелки, рыжий философ тут же захлопнул их. Вот это солнце, – сказал он сам себе (естественно, на кошачьем). Свет, бивший через узкое окно кельи, был столь ярок, что пришлось привыкать к нему некоторое время, прежде чем снова открыть глаза. Создавалось впечатление, что ближайшая к земле звезда решила, вопреки законам равновесного существования космических тел, взглянуть поближе (миллионов на пять километров) на маленькую церковь и ее обитателей. В этом ослепительно белом сиянии Кот практически на ощупь выбрался наружу. Источник излучения неведомого происхождения находился напаперти, Кот двинулся к нему зажмурившись (выручала многолетняя привычка ходить на работу одной дорогой).

Ступени храма были пусты, у входа в одеждах пламенеющей свечи стоял человек. Кот поднялся к нему и потерся о ноги:

– Мурр-мяуу (Ты Мессия?).

Человек с ликом, излучающим любовь и радость, кивнул головой. Кот, немного привыкнув ко всеобщему сиянию, промурлыкал:

– Мяу-мяу-мурр (Что же ты, Мессия, не входишь в храм, Священник ждет тебя?).

– Он не пускает меня, – ответил человек в сияющих одеждах.

– Мурр-мурр (Он ждет тебя очень давно, как же он может не пустить тебя?).

– Священник держит двери запертыми для меня своей Верой в мой приход, поработившей его разум и душу.

Кот привстал на задние лапы:

– Мяу-мур-мяу-мур (разве Вера может погубить?).

– Вера всеобъемлюща, как и Бог, но Вера равномерна, как и Всеприсутствующий Бог. Стоит сконцентрироваться на одном и отвернуться от другого, сфера энергии Веры деформируется. Выпячивание в одном месте приводит к провалу в другом. Одна дверь распахивается так, что срывает петли, другая под ее напором захлопывается наглухо.

Кот застыл в своей неестественной позе:

– Мурр-мурр-мурр (Истово ожидая прихода, он вверг себя в вечное ожидание?).

– Да, мой мудрый друг, – Мессия взял Кота на руки, – ему уже не нужен Мессия, ему нужен он сам в ожидании Мессии.

Кот на руках светящегося человека пребывал в состоянии высшей экзальтации, словно облако нежнейшей овечьей шерсти качало его на молочных водах, а сверху не глаза, а два бездонных фонтана источали на него любовь матери, в отчаянии царапающей стальные бока контейнера, на дне которого, засыпанный картофельными очистками, умирал ее сын…

В дверь постучали, Священник поднялся от стола и крикнул:

– Открыто.

Внутрь кельи несмело протиснулся один из тех попрошаек, что облепливают паперть, как осы упавшую сливу, и сидят подле дверей Господних дни напролет, ни разу не попытавшись зайти в них.

Вошедший протянул Священнику грязный сверток, смердящий так, что Святой Отец вынужден был зажать нос, со словами: – Ваш котик, падре. – И, не дождавшись ответа, положил его на пол, после чего вылетел из кельи, как черт, которому плеснули ненароком в поросячью морду святой водой.

Яблоко


Мне бы в дверь постучать

Или тем покричать, кто за дверью.

Только как мне начать, раз на горле печать,

Да и тем, кто за дверью, не верю.


Да снизойдет на вас, вместо еженощного уныния по причине несварения желудка и ежедневной зевоты от недосыпа, по тем же самым резонам, что ведут к возникновению психических расстройств по любому поводу и без оного, землистому цвету лица, вздутию лимфатических узлов и полной потере контроля над событиями, наполняющими сосуд Судьбы, спонтанно и хаотично, умиротворяющая благодать опустошения плотских желаний и расслабляющая чистота сознания, не тронутого страхом падения ледяной глыбы из дальнего космоса и дворцовыми сплетнями вокруг вчерашнего фривольного поведения вдовствующей королевы-матери, аминь.

С этими словами Отец Лу, засучив рукава рясы, поднял колотушку с чугунным набалдашником и ловким ударом выбил фиксирующий клин. Жилы двух сотен быков, растянутые до побеления, получив долгожданную свободу, мгновенно сократились в первоначальное свое состояние, катапульта, бодро подпрыгнув, разрядила сетку. Шесть довольно крупных кусков доломита, взмыв в воздух с ужасающим воем, перелетели стены замка и понеслись навстречу собравшимся внизу вооруженным людям, имеющим серьезные претензии на окруженный ими город.

Монах, проводив взором исчезающие в утренней дымке по заданной траектории снаряды, свесился со стены и, убедившись, что противник в панике разбегается перед карой небесной, перекрестясь, пробормотал:

– Прости, Господи, души их неразумные, – и, обернувшись к расчету катапульты, гаркнул: – Взводи по новой, бездельники!

Прислуга смертоносного механизма тут же засуетилась, забегала, заскрипели воротки, бычьи жилы, скрученные в жгуты, пришли в движение, коромысло опустилось в боевое положение.

– Клади побольше, – скомандовал Святой Отец, – вон тех. Он указал на груду глиняных черепков, останков посуды и прочей домашней утвари, собранной намедни по всем дворам.

– Да разверните «Святую Катарину» (так Отец Лу величал катапульту, им придуманную и собственноручно собранную за месяц до описываемых событий) чуть на север, – сказал он уже помягче, – а то конница там заскучала.

Монах снова свесился со стены, ладонью показывая угол обстрела. Убедившись, что разворот выполнен верно, черепки засыпаны в корзину, Отец Лу, махнул рукой:

– Давай, а я пойду прилягу, не нравится мне, когда гибнут лошади.

Битые горшки взмыли в воздух, полусвященник-полувояка спустился со стены, пересек небольшой двор, образованный внутренней и внешней цитаделями, сходившимися в этом месте под острым углом, что по замыслу архитектора, крупного специалиста в фортификации, ученика самого Дюрера, должно было создать непреодолимое препятствие для прорвавших, не приведи Господи, первую линию обороны. Отец Лу, посматривая на бойницы, ощетинившиеся пиками, и выглядывавших из них лучников, подумал: «Да, не хотел бы я оказаться здесь, когда эти парни начнут щипать тетивы своих луков». Он обогнул выступающий вперед контрфорс и определенным образом постучал в узкую, едва приметную на фоне серых камней стены дверцу. Изнутри щелкнул засов, ему открыли, и, пройдя длинный сужающийся коридор, Отец Лу наконец очутился внутри крепости.

Город жил почти обычной жизнью, осада только готовилась, главные ворота закрыты всего три дня, провианта вдоволь и происходящее за внешними стенами пока слабо волнует горожан. Монах направлялся к восточным погребам, там, у самого входа в эти будоражащие воображение и раздражающие обонятельные луковицы хранилища вин пряталась его личная крепость – коморка, больше походившая на собачью конуру, чем на человеческое жилище, но удобная и уютная в той мере, как понимал для себя эти определения хозяин.

Узенькие улочки были пусты, редкие прохожие поглядывали на Отца Лу, бодро шагающего им навстречу с довольной миной на лице. Некоторые приветствовали его, пусть и кивком головы, тогда он отвечал:

– Храни вас Бог, и пусть провалятся сквозь землю проклятые иноземцы.

Если кто-то вдруг вопрошал:

– Не со стен ли вы, Святой Отец? Как там?

Монах беззаботно взмахивал рукой:

– Все спокойно, любезнейший, стоит ли волноваться, пока за стенами идет благословенный черепичный дождь.

– Что вы имеете в виду, падре? – удивлялся прохожий.

– Вы же знаете, посуда бьется к счастью, – еще более загадочно ответствовал Отец Лу и следовал дальше.

Приблизительно на полпути, поворачивая за угол пекарни, украшенной огромным висячим замком, тем не менее продолжающей благоухать ржаной мукой и спельтой, он, по привычке широко размахивать руками, задел женщину, стоящую у самой стены.

– Прошу извинить меня, горожанка, за неотесанность и невнимательность, – произнес монах, помогая подняться бедной женщине, отлетевшей в сторону, как отскакивает заглядевшаяся ворона от деревянного крыла ветряной мельницы, оглушенная и с переломанными крыльями.

– Бог извинит, Святой Отец ,– спокойно ответила, отряхивая от пыли свои лохмотья, случайная жертва.

Монах, уже собравшийся продолжить путь, задержался:

– Не святой я, и просил извинений твоих, а не Бога.

– Коли не нужны извинения Бога, чем помогут мои? – женщина пристально посмотрела на обидчика.

– Да кто ты, простолюдинка, чтобы богослову указывать, где Бог, а где нет Его вовсе. Передо мной человек в женском обличье, и извинений я прошу у человека, но не Бога, – раздраженно возразил Отец Лу, глаза его сверкали праведным гневом, а рука судорожно нащупывала под складками рясы крест, спрятанный подальше во время ратных подвигов монаха.

Тем временем женщина завернула за угол, успев при этом бросить фразу:

– В богословских речах частенько Бог только в названии, а содержание наполнено человеком.

Сумев наконец извлечь из глубин грубой материи символ христианства, Отец Лу со словами: – Не зря святая римская церковь называет женщину поместилищем греха, – рванулся вослед богохульствующей (по его мнению) особе, дабы наказать если не «испанским сапогом» и костром, то уж хотя бы прилюдной поркой, в назидание всем, ступающим на скользкий путь порицания церкви и публичной дискуссии с ее служителями. Улица, на которой должна была находиться ведьма, а в оба эти факта монах уже уверовал, оказалась пуста. Рядом ни проулков, ни дверей. Точно, ведьма, решил Отец Лу и перекрестился. Узнал бы Святой Бенедикт, что дьявольское отродье было у меня в руках и я так глупо просмотрел ее, предал бы остракизму и лишил сана, дай ему Господь долгие лета и не затемняй ум, как затемнил мой. С сердцем, полным саморазочарования, монах отправился домой.

Крепость молчанием встречала неприятеля, те же, в свою очередь, не торопились разбавлять тревожную тишину звуками труб, лязганьем стали, ржанием лошадей и криками тявкающих, словно взбудораженные собаки, командиров. Все вокруг напоминало скорее раннее воскресное утро, нежели осадное положение и готовящуюся войну. Отец Лу в раздумьях не заметил, как вышел на площадь Роз, уставленную столами оружейников, заваленных приготовленными заранее атрибутами ближнего боя и прочей смертоносной утварью. Стрелы, связанные в снопы, придавали пространству вид осеннего поля, длинные копья, собранные в шатры и круглые щиты, сваленные горками, завершали этот унылый, в своем ожидании тяжелых перемен, пейзаж. Пробравшись через арсенал под открытым небом, монах уже готов был ввалиться в свое обиталище, но одним глазом заметил приоткрытые ворота винных погребов. Охранника, обычно стоявшего возле них, не было.

Солдат всегда солдат, решил Отец Лу, война на пороге, а он в подвалах. Монах хорошо знал коменданта, если проведает о подобной беспечности подчиненного, того ждет жестокое наказание.

Прости Господи наши слабости, перекрестился Отец Лу, пойду, отведу от лукавого. И он вошел в погреба. Сразу за воротами зияла вырубленная прямо в скале полукруглая шахта, оборудованная механизмом для подъема и опускания винных бочек. Справа от нее вниз уходили узкие каменные ступени винтовой лестницы – вход в святая святых Бахуса местного значения. Факелы на пристенных державках были потушены, но на втором или третьем ярусе подвалов, куда не доставал дневной свет через открытые ворота, горел какой-то светоч и, прижимаясь к холодным стенам, ступая осторожно, можно было добраться до него. Монах секунду колебался, но представив спину солдата после пяти десятков ударов палкой, а именно такая судьба уготована комендантом оставившему пост любителю веселящих напитков, начал спуск. Чем ниже оказывался Отец Лу, тем яснее слышались глухие удары и шорохи, доносившиеся из дальнего конца подвала.

«Уже успел вкусить, и изрядно», – думал монах, прикидывая, как поволочет бедолагу наверх.

С трудом протискиваясь сквозь стройные, но узкие ряды бочек, один вид которых будоражил то нечистое внутри, что отвечает за грехопадение, борясь с желанием выдернуть пробку и подставить рот хлынувшему потоку наслаждения вкусом и забытьем, монах ускорился и уперся в каменную стену, обезображенную дырой выломанного прохода, видимо, в преисподнюю. Именно оттуда доносились странные звуки, напоминающие урчание в утробе после обильного угощения бобовыми, сдобренными золотистым напитком из солода. Казавшееся далеким бурление стало приближаться ко входу в дьявольскую нору. Отец Лу суетливо перекрестился и занял выжидательную позицию за ближайшей бочкой, сняв с поясного шнура небольшую, но весьма увесистую дубинку.

Через некоторое время звуковое сопровождение неизвестного процесса достигло апогея, и на свет Божий (если позволительно отнести это выражение к винному погребу) вывалился сперва мешок, туго набитый землей, а за ним человек, чертыхаясь, как и положено всякому посетителю чертогов Аида, и отплевываясь, что тоже понятно, от остатков своего путешествия. Отец Лу, не покидая укрытия, рявкнул:

– Кто ты, назовись? – отчего незнакомец, перепачканный землей и мокрый от пота, чихнул, безумно озираясь по сторонам, а затем, выхватив из сапога нож, еле слышно прошептал: – Назовись сам, кто бы ты ни был.

Монах, оценив размеры оружия и габариты своего визави (скромным было и то, и то), покинул засаду:

– Отец Лу, защитник крепостных стен и людских душ.

Прозвучало неплохо, подумал он, и для усиления эффекта начал помахивать дубинкой в воздухе, разгоняя заодно винные пары, густым облаком окутавшие место предстоящей схватки. Человек из черной дыры поднялся с четверенек и горделиво произнес:

– Местный пекарь, защитник крепостных стен и людских желудков, – после чего засунул свой нож обратно в голенище сапога.

Да он смеется надо мной, возмутился про себя монах, и в ответ едко заметил:

– Что-то я не заметил вас на стенах.

– Вы защищаете их сверху, а я снизу, – ответил пекарь, глядя прямо в глаза монаху.

– Извольте объяснить сию параболу, – не меняя язвительного тона, продолжил допрос Отец Лу.

– Неприятель делает подкоп под стены с целью натащить в сами галереи и в полости, что будут отрыты под башнями, пороху столько, что вместе с каменьями, скрепляющими наши бастионы и надежды, вверх возлетят и души тех, кто столь ретиво защищаем вами, Святой Отец.

– Я не святой, – недовольно сказал Отец Лу и подумал, с чего это сегодня всем видится надо мною нимб святости.

– Я же, – продолжал пекарь, – рою свою галерею им навстречу.

– Не вижу запасов пороха, или ты, мучная душа, зальешь их кротовьи старания добрым старым вином, – монах заржал от собственной шутки, едва не погасив остывающий факел.

Пекарь серьезно посмотрел на Отца Лу и удивленно сказал:

– Негоже священнику вести такие речи. Вино хоть и не вода, но жидкая субстанция, впусти я ее в галереи, люди, находящиеся там, захлебнутся и погибнут. Убивая человеков, идешь против Бога.

Возмущенный монах, потрясая дубинкой над головой, возопил:

– Ты идешь убивать врага, пришедшего лишать жизни тебя и твоих близких, значит, ты идешь с Богом.

Пекарь несогласно покачал головой:

– Война не богоугодное дело, какой стороной ни участвуй в ней, взял оружие в руки – стал против Бога, направил его на Него.

Отец Лу не верил своим ушам:

– Так зачем ты роешь контрпроход, безумец?

– Сказать людям в штольне то, что сказал тебе.

– То есть врагам.

– Пока зажженный фитиль не поднесен к пороховой дорожке, они люди, а не враги.

– Я доложу коменданту о твоем предательстве, ты пустым словом пускаешь врага в город, без взятия укрепленных стен, – монах задыхался от возмущения.

Пекарь улыбнулся как ни в чем ни бывало:

– Не утруждайте себя, Отец Лу, лишними хлопотами. Я уже закончил работу, уходя навстречу людям с той стороны, а их голоса уже слышны, я уберу подпорки и завалю проход за собой.

Он прощально помахал рукой и исчез в своей норе, из которой послышались торопливые удары дерева о дерево и шум падающих камней и земли.

– Храни тебя Господь, – монах перекрестился и развернулся к выходу из подвалов.

Тяжело поднимаясь по узким ступеням, жмущимся к скале, Отец Лу, пребывая под впечатлением от встречи с пекарем, размышлял о Подвиге. Человек приносит себя в жертву ради других людей или идеи, разница, по сути, не велика, только в измененном состоянии сознания, рассуждал монах, подвиг – это, прежде всего, сдвиг восприятия себя в действительности и действительности вокруг себя. Хочет ли Господь, чтобы человек сотворил подвиг? Желает ли Он, Вселюбящий, чтобы сыны Его многочисленные и многострадальные, восходили на «голгофы» через боль? Не намеренно ли Он (тут Отец Лу остановился отдышаться и перекрестился) посылает нам испытания, дабы узреть в нас жертву и получить ее?

Света, идущего сверху через распахнутые ворота, стало хватать, и монах погасил факел. Быть может, мы сами загоняем себя в горнило войн и распрей, заставляя Его, видя все это, страдать, те же из нас, кто, испытав сдвиг, решаются на подвиг, делают Ему еще больнее, ибо сокращают дни свои без Его на то веления?

Отец Лу чувствовал, что запутывается. Богословские догматы, заученные, зазубренные, вбитые (без особого рассматривания их сути) в голову, со звоном рассыпались в его сознании. Этот процесс запустила случайно (а возможно и нет) встреченная ведьма (монах перекрестился трижды), а завершил падение нравственно-церковных устоев пекарь, нацепивший на себя венок мученика и героя. И самое главное, кто же я сам в этой истории? Отец Лу выбрался на улицу и с удовольствием прищурился от яркого солнца. Его убежденность в правоте собственных взглядов на мир растворилась под теплыми лучами и развеялась легким ветром, гуляющим по пустынным крепостным улочкам, ждущим начала и одновременно пугаясь, грядущих перемен.

Раздался знакомый скрип петель, гимн встречи и прощания с родным жилищем. Неужели уходя не запер, начал вспоминать монах (основным замком его неприступной цитадели служил небольшой камень, придвигаемый к створке снаружи), он прикрыл глаза ладонью от солнца, в открытом проеме каморки стояла… ведьма, та самая женщина, с которой он столкнулся у пекарни.

– Теперь тебе не уйти от костра, – злорадно прошипел Отец Лу.

Женщина (вот истинная ведьма) не испугалась и не смутилась:

– Не-святой Отец, – сказала она и сделала приглашающий жест, – входите.

Монах потерял дар речи от такой наглости, ему на миг почудилось, что все кошки мира поменялись местами с мышами. Ведьма же, не желая разделить с ним минуту отчаянного разочарования и ментального дискомфорта, вошла внутрь, не дожидаясь его реакции. Отец Лу стоял как вкопанный, раздумывая, не сбегать ли на площадь за копьем, или к коменданту за солдатами, а возможно, сделать вылазку за крепостные стены в лес, к осиннику, срубить кол, да потолще, но, взяв себя в руки, снял с пояса дубинку и все еще в смятении толкнул собственную дверь.

Ведьма сидела на его кровати, смиренно сложив руки на коленях, с кротким взором и милой улыбкой на лице.

– Зачем пришла? – задал вопрос хозяин жилища, недовольно осознавая свое смешное положение.

– Я принесла свои извинения, раз извинений Бога тебе не надобно, – проворковала женщина.

«Влепить дубиной в висок и оттащить к коменданту, пока не очухалась, а там высокая инквизиция, «железная леди» и… костер, язви сколько хочешь», – подумал Отец Лу, но вслух сказал:

– Принимаю, теперь уходи.

Ведьма поднялась с кровати:

– Я несла яблоко своему больному сыну, когда повстречала тебя. Наш разговор задержал меня, я не успела, мой сын умер, не дождавшись меня.

– Я не знал, – прошептал монах.

– Он умер бы все равно, – продолжила женщина, – ни яблоко, ни курица, ни бычья нога не спасли бы его, только Бог. Он не захотел, но извинился передо мной, поэтому я не умерла от горя и пришла сюда со своими извинениями, ибо этот поток прерывать нельзя, иначе мир отправится в ад.

Она порылась в своих лохмотьях и достала яблоко:

– Возьми, оно должно быть вкушено хоть кем-нибудь.

С этими словами женщина вышла, солнце заглянуло на миг внутрь и спряталось опять под знакомый скрип петель.

Отец Лу не ел с прошлого вечера. Занятие бомбардированием неприятельской конницы оказалось столь увлекательным, особенно в части прицеливания и расчета дальности обстрела, что монах пропустил завтрак на стенах крепости, а время обеда (не говоря уже о молитве) он провел, как вы знаете, в винных погребах за разговорами с сумасшедшим пекарем. Отец Лу взял яблоко, оставленное ведьмой на столе, и покрутил его в руках – сморщенное, червивое, наверняка кислятина, думал он, разглядывая плод с историей. На секунду представив себе, как умирающий мальчик, дождавшись наконец давно отсутствующую мать, берет слабой, бледной рукой непритязательное на вид яблоко и подносит к сухим, потрескавшимся губам… Монах вытер глаза, внутри, под сердцем, заныло, горло перехватило. Сейчас он понял, за что Бог извинился перед женщиной и какова была сила этого извинения, если позволила матери, закрыв глаза ушедшему от нее в небытие сыну, принести часть этого извинения ему, неотесанному, машущему руками и мечущему слова о Боге бездумно. Отец Лу сжал яблоко в ладони, и… из-за стен крепости прозвучал сигнал «готовься», он сунул плод в карман и, опрокинув стол и стул, помчался на позиции.

Труба неприятеля взбодрила не только нашего героя, но и весь город. Спящие доселе улицы ожили, мужчины выбегали из домов, растаскивали собранные на площади «шатры» и «снопы» и отправлялись к своим боевым местам, заранее определенным, их домочадцы наглухо запирали ставни окон и баррикадировали двери своих жилищ изнутри. С комендантской башни противнику ответили сигналом «готовься к бою» и в подтверждение своей готовности дали залп из четырех катапульт, расположенных у главных ворот.

Когда монах, потный, запыхавшийся, с синяком на правом бедре от неудачно зацепленной дубинки, всю дорогу беспощадно колотившей своего хозяина, появился на стене возле «Святой Катарины», она была уже взведена и нацелена. В корзину, заполненную черепками, ржавыми наконечниками стрел и остатками чугунных заготовок из литейных мастерских, Отец Лу положил яблоко. Длинный, как жердь, юнец из катапультной прислуги, заметив это, усмехнулся:

– Хотите подкормить нечестивых, Отец Лу?

– Это мое извинение перед ними, – грозно ответил монах.

– За что же? – не унимался долговязый.

– А вот за что.

Отец Лу, поплевал на руки, поднял свою колотушку и уж готов был выбить клин, отправив на головы несчастных все перечисленное выше смертоносное ассорти, но снова за стенами прозвучал сигнал «перестроение», и конница развернула боевые ряды к восточной стене.

– Какого черта? – высказался неподобающим его сану манером монах, опуская колотушку. – Они уходят?

Осажденные свесились со стен, удивленно разглядывая неожиданный парад вражеских войск, происходящий на их глазах. С комендантской башни прозвучало «всем оставаться на своих местах», и в этот момент грянул гром, нет, сотни, тысячи громов. По каменным стенам пробежала волна, словно кладка была связана меж собой не толченой скорлупой, замешанной на овечьей крови, а честным словом городского блаженного, вопиющего по утрам – «покайтеся», а среди ночи – «очищайтеся».

Восточная стена, окутанная клубами черного дыма, провалилась в адскую пасть разверзнутой под ней земли.

Не уговорил, понял Отец Лу, вспомнив пекаря, пропал зазря. Он перекрестился, отцепил дубинку и повернулся к «жердине»:

– Следи за подходами, увидишь шевеление, пусть даже полевая мышь захочет проветриться, выбивай клин. Остальные за мной.

И монах, широко размахивая руками, направился к восточной части города, где вместо стены зияла огромная дыра, ставшая теперь главными воротами города, причем открытыми. Внизу, спустившись во двор цитадели, Отец Лу вдруг остановился и крикнул оттуда:

– Эй, длинный, а яблоко не отдавай, лучше съешь его.


Оглавление

  • К Богу
  • Одежды для сердца
  • Клоун всегда одинок
  • Знаки
  • Где рождается заря
  • Ключ в замке
  • Незрелый плод
  • Укол или Как я стал Богом
  • Кусок глины
  • Каков кот, таков и приход
  • Яблоко