Ответы [Роман Воронов] (fb2) читать онлайн

Роман Воронов Ответы

Ответы

Как в Рай пройти? Идите по воде,

А если неудобно, то воспользуйтесь игольным ушком.

Да не сворачивайте по пути нигде,

Иначе прыгать по чужим макушкам.

Чем определяется или, если угодно, характеризуется бытие человека?

Семьей, статусом, воспитанием, окружающей средой, характером, судьбой, случаем, родовой травмой, наличием расчетного счета и, конечно же, Богом.

Это ваш потенциальный ответ на мой вопрос, и я соглашусь почти со всеми аргументами, особенно с Богом, но верните мне его (вопрос), и я бы ответил – Очередью. Ее Величество Очередь, спокойная и возмущенная, на удивление быстрая и как назло тягучая, сонная, пожирающая драгоценное время, молчаливо вздыхающая и визгливо кричащая, длиннющая, без конца и края, и совсем короткая, из одного человека, а именно Вас, многоликая, многоголосая, разная, но необходимая всегда и везде, ибо только ее наличие фиксирует положение каждого относительно других в висящем без опор и координат Мире.

Чтобы войти в это сложнейшее и запутанное состояние Божественного Видения Самого Себя, а попросту говоря, воплотиться, нужно выстоять… ну конечно, Очередь.

Итак, подбор подходящей семьи произведен, степень вашего участия в этом процессе зависит от эволюционных успехов, коих вы уже достигли, а дальше… ожидание, когда же эти двое решатся стать родителями и от «планирования семьи» перейдут к активным действиям. Думаете, вы один такой симпатичный претендуете на вход через эти врата? Вовсе нет, условия, создаваемые такой парой, подходят (кармически) еще нескольким душам, разница между соискателями только в дате рождения, закрепленной Советом за каждой Искрой Божьей. Вы стоите в Очереди на Вход. Подобное состояние напоминает посещение мастерской сапожника, когда старая, использованная обувь сброшена с ног и вы, босой, в нетерпении ерзаете на скамейке в ожидании прихода мастера, отправившегося на склад поискать подходящий размер, в противном случае нужно будет делать заказ.

Драматизм ситуации заключается в том, что до вас в мастерскую уже зашел клиент. Посетив сапожника с разницей во времени, вы оба сотворили форму Очереди, а интерференция ваших характеров вдохнула в нее жизнь. Дзинь, дверной колокольчик объявляет о приходе нового заказчика, вот ваше «дитя» и подросло, поздравляю, довольно крупная девочка.

– На «выход», между прочим, тоже Очередь из обиженных спутниками, оскорбленных обстоятельствами, уставших от Жизни. В данной процедуре от участников не зависит ничего, кроме крайне странного решения о самостоятельном прекращении проявленного существования, при этом Очередь не похожа на ниточку, бусинка к бусинке, лоб в затылок, скорее она напоминает бесформенную массу ожидающих, из которой невидимая рука выхватывает «счастливчика» самым непредсказуемым образом. Словно некто, расстроенный сбитым каблуком или порванным шнурком, желает поскорее избавиться от надоевшего ботинка, дать отдохнуть ногам и дотянуться до ноющей мозоли, хотя башмак может еще послужить. Сапожник прекрасно видит это и не станет потакать желанию пешехода переобуться не в свой срок.

А что же между Очередями на «вход» и «выход»?

Снова Очередь, очередь событий, и если такое определение оскорбляет вас, назовите ее Последовательностью Обстоятельств.

Встречи, слова, действия и поступки, которые должны свершиться в вашей судьбе, точно так же ожидают своей очереди, но в полной зависимости от вашего Выбора.

Так где же заканчивается Очередь, если сразу после смерти (на физическом плане) мы встаем в нее на «рождение», а воплотившись, простаиваем в ожидании череды событий всю жизнь, занимая в конце оной за «крайним», желающим отправиться в «последний путь»?

Ее нет во сне – вот мой ответ. Предавая тело ласковым объятиям ложа, душа, избавленная от суеты, имеет возможность подумать о… душе. Помните, день седьмой Господу Богу твоему. Трудиться душе (и в теле, и вне его) шесть частей от суток и отдыхать седьмую часть их. В эти три с половиной часа, пребывая во сне, пытаясь подражать Богу, разделившему Себя ради познания на многие части, но, не имея возможности такового расщепления, выделяет душа две ипостаси – душа-Сознание (нижняя) и душа-Искра Божья (верхняя), и знающая, верхняя, отвечает на вопросы познающей, нижней. Этот диалог и составляет суть сновидений.

О чем же спрашивает Сознание Искру Божью?

Не удивляетесь, конечно, об Очереди, о том ожидании, которое стирается из памяти нижней души перед воплощением, но о котором прекрасно знает верхняя – о после-смертном стоянии к Фемиде.

Сознание: – Где Я?

Искра Божья: – Ты в после-смертии.

С: – Я умерло?

ИБ: – Ты бессмертно, как часть бессмертной души.

С: – Скажи, чего жду я среди себе подобных, вытянувшихся в струну долгую к Вратам?

ИБ: – Линейность пространства определяется линейностью времени, здесь оно нелинейно, в этой Очереди нет первых и последних, вход через синхронизацию твоего Осознания Причин и целесообразности восприятия этого голограммой Фемиды.

С: – Зачем мне к ней?

ИБ: – Она – «кассир», образно, конечно.

С: – Фемида продает билеты?

ИБ: – Да.

С: – Куда?

ИБ: – В тонкий план.

С: – Ты серьезно?

ИБ: – Твои сомнения отодвигают все дальше от нее, сомневаясь, можно стоять здесь вечно.

С: – Какова же цена, чем расплачиваться?

ИБ: – Приобретенной энергией, иного нет. Но помни, душа не может использовать энергию, затраченную на ее создание. Эта энергия (любовь) принадлежит Творцу, реализация ее имеет определение – продажа души дьяволу. О последствиях таких поступков ты наслышано, Фемида выдаст золотой билет в один конец, не пребывай она в нейтральности, сердце ее рвалось бы всякий раз при выдаче такого проездного обезумевшей душе.

С: – И все же, мимо нее не пройти?

ИБ: – Нет. За прошедшее воплощение душа приобретает либо любовь, либо ненависть, чаще и то и другое, и может распоряжаться накопленным, как положительной, так и отрицательной массой.

С: – Можно купить билет за Ненависть?

ИБ: – Отрицательную энергию заберет Антимир, это его пища, но не полностью. Ему не нужно «обнулять» душу, следующее воплощение должно начаться с «минуса», новый приход желателен с замаранной репутацией. Остатки «грязной» энергии Фемида может обменять на рождение в обеспеченной семье, например, или в красивом теле.

С: – А на что меняется любовь?

ИБ: – Светлая энергия может скомпенсировать накопленную «темную», или с ее помощью смягчают кармические условия грядущего воплощения. Но если использовать всю наработанную любовь, ничего не оставив Творцу, то душа полностью «обнулится».

С: – Как это?

ИБ: – Эволюционное состояние Адама, впервые открывшего глаза и узревшего Мир.

С: – А зачем Творцу наша приобретенная любовь?

ИБ: – Эта, именно эта энергия идет на самопознание Создателем Самое Себя, ибо та часть любви, которая пошла на сотворение Мира, Им уже познана. Кстати, перед воплощением в Христа, его душа тридцать три раза оставляла Творцу приобретенную энергию любви ПОЛНОСТЬЮ.

С: – Иисус обнулялся тридцать три раза?

ИБ: – И причем осознанно – Великий Дух.

Вот тут-то и помолчать, осознавая всю тщету скудомыслия и порочности мелких расчетов с Богом посредством непробиваемой Фемиды, взвешивающей точным, метрологическим глазом все выпячиваемые подвиги и сокрытые под половицей собственного стыда жалкого вида гадости.

Неожиданно Очередь продвинулась, Врата, за которыми происходил «торг», приблизились настолько, что можно было разглядеть орнамент и плотным слоем уложенные меж завитков и вензелей письмена.

С: – Что-то не разберу.

ИБ: – Адамов язык, вспомнишь после полного развоплощения.

С: – Прочтешь мне?

ИБ: – Слушай. Кайся за несодеянное, ибо уже сотворенное есть след вечный и печать его Миру нести на себе, пока не остановишься, возжелав сделать то же повторно. Ступив же во след дважды, омрачишь чело свое морщиной печали, трижды – заплывут белым мороком очи твои, на четвертый раз стянет петлей горло и слова не вымолвишь, только хрипы. Будешь усердствовать дальше, и пятый шаг поднимет с пути камень, на который встал, и положит его на сердце, шестой шаг все грязи земные принесет в живот твой и всяко, даже вода, попади в рот, начнет рваться обратно, а если мало тебе, неразумному, и этого, сделай седьмой шаг и сокрушишь Мир.

С: – А нельзя было написать просто – не наступай на грабли дважды?

Очередь снова резко рванулась вперед, но не вместе с душой, а мимо нее, Врата Фемиды исчезли из вида.

ИБ: – Потрясающий отскок, как теперь стало ясно из твоего (нашего) положения, упрощение понятий не приводит к Истине.

С: – Да, с граблями я поторопилось. Так что же главное в этой Очереди?

ИБ: – То же, что и в любой Очереди – осознание ее.

С: – Как это?

ИБ: – Принятие приходящих в твое бытие людей, событий, пауз, их последовательность, осознание значимости их для тебя, а тебя для них. Непротивление происходящему есть доверие Высшему.

С: – А как же Свобода Выбора?

ИБ: – Свобода Выбора – это пространство между «отдать все Богу, как Иисус» и «забрать все себе, как Антимир», действуй на свое усмотрение в этих пределах.

С: – Насколько велико это поле самостоятельности?

ИБ: – Размер его известен давно – игольное ушко.

Душа у самых Врат, но створки плотно прикрыты, еще не время встретиться с Фемидой, но время встретиться с собой.

Кто ты, Архимед?

Кто ты, Архимед? Что заставляет тебя не обращать внимания на легионера, стоящего за спиной с обнаженным мечом? Неужто линия, прочерченная на высохшей земле оливковым прутиком, напоминающая склон горы или очертания согнутого лука? Вот она начала свой путь параллельно горизонту, робко, едва заметно отрываясь от невидимого притяжения, но осмелев, осознав свою внутреннюю силу, поднимается выше и к середине пройденного изгибает спину, будто кто-то желает согнуть ту самую ветвь оливы, но она не ломается и уже взмывает ввысь, приближаясь, прижимаясь, но не касаясь вертикали.

– Это гора, старик? – спрашивает солдат, пораженный столь явным безразличием жертвы к своей судьбе, висящей сейчас на волоске и полностью зависящей от его воли.

– Это гипербола, – спокойно отвечает странный старик.

– Скажи мне, чем ты можешь купить свою жизнь, я не намерен торчать здесь и слушать глупости, пока мои товарищи грабят город, – раздраженно говорит легионер.

– У меня нет ничего, кроме оливковой ветви, – старик демонстрирует прут солдату, – и Истины, ценность которой превосходит все сокровища Сиракуз.

– Видимо, это заклинание, превращающее камни в золото? – насмешливо спрашивает римлянин.

– Это Знание, преображающее человека в Бога, – не обращая внимания на смех, отвечает Архимед.

– В какого, их целый Пантеон? – заинтересованно спрашивает легионер.

– А который нравится тебе больше?

– Марс-воитель! – восклицает римлянин и задирает вверх свой короткий меч со следами запекшейся крови.

– Это несложная задача, – произносит старик, – ты им стал в тот момент, когда взял в руки гладиус.

– Неужели речь о Зевсе? – у солдата глаза лезут на лоб.

Архимед внимательно смотрит на римлянина, решая, как выстроить разговор, по всей видимости, свой последний, с солдафоном как с учеником, которого предоставила судьба, а не выбрал он сам.

– Эта линия, – наконец прерывает молчание Архимед, – путь на Олимп.

– Продолжай, – торопит его легионер, присаживаясь рядом на мраморную скамейку.

– Все, что под гиперболой, ну, то есть сама «гора», это Свобода Выбора, – старик обвел поле под линией прутком, – понятно?

Наклонившись к Архимеду получше разглядеть чертеж, римлянин уронил непристегнутый кассис к ногам старика. Солдат оказался молодым человеком, еще юношей, светловолосым галлом с веселыми глазами и обнадеживающей улыбкой.

– Я свободный человек, гражданин, – заявил он, – но мой центурион остер на словцо и у него тяжелая рука, это я насчет свободы выбирать.

– Мальчик мой, – ласково обратился к солдату Архимед, – свобода заключается в бесконечном множестве путей, приводящих тебя к выбранной цели, и не имеет отношения к римскому уставу и личностному восприятию окружающего мира отдельно взятого командира.

– Похоже на муравейник, – задумчиво произнес юноша, – внутри него много ходов, но он ограничен по размеру тем количеством былинок, которые натаскали насекомые.

– О, – воскликнул удивленный Архимед, – приятно узнать, что и среди вояк попадаются неглупые люди.

– Не забывайся, старик, – осадил его легионер, – ты в моей власти. Что над линией?

Архимед с нескрываемым интересом посмотрел на юного «завоевателя», потом перевел взгляд на чертеж: – Ответственность.

– Ответственность за что? – солдат поднял кассис и водрузил его обратно на голову.

– За выбор, – Архимед широко улыбнулся юноше.

– Если вершина «муравейника» – Олимп, то что здесь? – спросил легионер и с размаху вонзил гладиус в самое начало гиперболы.

– Точка Адама, – невозмутимо ответил Архимед.

– Что за Бог? – удивился солдат.

– Не Бог, Первочеловек. – Архимед веткой засыпал песчинками рубец, оставленный мечом, который юноша уже выдернул из многострадальной сиракузской земли. – Его свобода мала, он только что сотворен и почти ничего не знает.

– Как дитя?

Архимед кивнул головой: – И ответственность его, не знающего и облеченного малым выбором, ничтожна. Ребенок, повидавший на своем веку три-четыре холодных сезона, обронив по неосторожности масляный светильник и спалив жилище родителей и соседей, понесет иной ответ, нежели муж разумный, вроде тебя, сожжет по умыслу или во время осады дом врага своего.

– Что же ты скажешь, старик, про жилище Богов, Олимп? – с издевкой поинтересовался римлянин и, не трогая линии, по всей видимости из страха и преклонения, осторожно указал гладиусом на верхний конец гиперболы.

Легкая улыбка тронула уста старика, он прекрасно понимал, куда клонит солдат:

– Бог имеет безграничную Свободу Выбора.– Оливковый прутик прочертил линию вверх, сколько хватало его длины. – И безграничную Ответственность за это, а посему он не ошибается никогда. На этом зиждиться должна Вера в Него, а не на страхе.

– В них, – поправил старика юноша, – в Пантеоне двенадцать Богов.

– Двенадцать ипостасей одного Единого, – возразил Архимед.

– За речи такие предам смерти тебя, старик, немедленно! – вскричал легионер, но глядя на оппонента, не сопротивляющегося и не возражающего ничему, остыл.

– Кто же накажет Бога за содеянное Им, кроме другого Бога, оттого и есть не один Он, а двенадцать.

– Ты мудр не по годам, мальчик мой, ибо только что ответил на весьма важный вопрос сам. Бога может остановить только Он сам, выше нет никого, и только Он может разделить Себя на части, одна из которых будет судией другой. Абсолютная Любовь в основании своем есть Самопожертвование, Самооценка, Самоограничение и Самовоспитание. – Оливковая ветвь начертила на песке четыре точки, друг против друга, и соединила их линиями, получился Крест.

– Вот символ Божий, – уверенно закончил рассуждения Архимед.

– Ты выжил из ума, старик, – усмехнулся римлянин, – на таких перекладинах мы распинаем преступников, скорее это символ Наказания.

– Наказывая другого, наказываешь себя, – философски заметил Архимед. – Чужая боль не сводит мышцу, но губит сердце. Не вешает ли на крест человек Бога в себе, отворачиваясь от него в страхе и неверии?

– Мы отдельно, и Боги отдельно, нет никого их них внутри нас, – отчеканил юноша, «возвращаясь» в настоящего солдата, как только кассис придавил золотые локоны.

– Ты только что совершил распятие, сынок, всего Пантеона, – улыбнулся Архимед.

– Я разговариваю с сумасшедшим, к тому же еще и нищим, в то время когда мои сослуживцы набивают карманы сицилийским золотом, – картинно произнес юноша, – проболтай я с тобой еще немного, и мне не достанется ни монет, ни женщин, ни маленькой толики славы завоевателя Сиракуз, которую я оплатил своей кровью. – При этих словах легионер продемонстрировал старику кровоточащую рану на правом плече.

– Тогда поторопись, – невозмутимо ответил Архимед, – успеть насладиться чужой болью и страданием.

Он ткнул мыском сандалии в песок:

– В этом и состоит Свобода Выбора, но не забывай об Ответственности, которая пока еще давит (Архимед провел веткой по горизонтальной линии), а не является партнером (оливковая указка «запрыгала» через гиперболу на вертикальном участке).

Легионер, как завороженный, следовал взглядом за кончиком прутка, выписывающего разнообразные дуги, штрихи, окружности и «восьмерки» около «муравьиной горы». Что-то внутри головы кричало: «Иди в следующий двор, пока не поздно, пока разграбление города на полпути, пока еще есть время», но мягкий, ласковый голос сердца шептал: «Останься здесь, сделай правильный выбор, у старика есть то, чего не найдешь в сундуках и кошельках, не увидишь за оторванной половицей или сломанной каменной кладкой тайника».

Легионер колебался, что категорически запрещено человеку с оружием в руках. Видел бы меня сейчас центурион, думал он, все слова застряли бы в горле, а глаза точно вылетели бы из раковин. Хотя, возможно, что-нибудь вроде «солдат никогда не гнет спину перед врагом» сотник и выдал бы, а уж после затрещина, сравнимая с ударом стенобитного орудия.

Кстати, а почему линия «муравейника» изгибается так резко, от почти горизонтальной к почти вертикальной?

– Старик, – воскликнул юноша, – отчего твоя черта согнулась, как рыба, выброшенная на песок?

– Это точка излома, момент Пришествия, – ответил Архимед, сидевший с закрытыми глазами.

– И кто должен прийти? – недоуменно спросил солдат.

– Тот, кто принесет в Мир символ Божий, Крест, тот, кто объяснит Свободу и Ответственность всем, а не одному, как я толкую тебе сейчас.

– Как же он сделает это?

– Житием своим и смертию, – из-под опущенных век Архимеда покатились слезы.

– Если у тебя есть еще что-то, говори, время, проведенное в беседе с тобой, слишком дорого обходится мне, – заторопил юноша старика, прислушиваясь к шуму, замешанному на гоготе солдат и женских воплях, перемещающемуся по городу.

– Ты задаешь вопросы, я – ищу ответы, – смиренно промолвил Архимед.

– Тогда вот тебе задача, старик. Кто, даровав возможность делать все, что заблагорассудится, удержит безрассудство вольного в пределах «муравейника»? Скажи рабу – свободен, он и хозяина убьет. Что ж Бог твой, а моих вообще числом двенадцать, не додумался до этого, иль ты в своих речах мне лжешь?

Юный воин во гневе разметал песчаный «холст», затоптав изображенную оливковой веткой схему бытия.

– Додумались, мой друг, тысячелетие уж как в фараоновых землях хранятся письмена, высеченные на камне, кои и заповедовают, что делать, а чего не делать, дабы уравновешивать Свободу и Ответ за нее, – Архимед открыл глаза, – числом двенадцать.

– Странное число, почему не десять, как в моей контубернии, удобно, – возмутился легионер.

– Каждую из заповедей давал Бог, а их, как ты настаиваешь, двенадцать, – снова улыбнулся Архимед.

– Один, ты сказал, – возразил юноша.

– Один, себя двенадцать раз повторивший, – подтвердил Архимед.

– Ты спорщик, каких свет не видывал, старик, – рассмеялся римлянин, – но мне пора, я сыт твоими россказнями и плоть свою удовлетворил той Истиной, что обнажилась для меня. Стал ли я богаче? Верю, что да. Прощай, укройся в доме, он беден так же, как и ты, и вряд ли кто из легионеров позарится на жалкое жилище и старца, что без умолку бормочет о неведомых вещах.

Юноша развернулся к выходу, но вдруг услышал за спиной:

– Постой.

Старик неторопливо поднялся со скамьи и снова прочертил на песке свою гиперболу.

– Войдя в мой дом, ты находился здесь, – и он ткнул прутом в горизонтальную часть линии, недалеко от начала, – речь о твоем сознании, мой друг. Я в этот момент примерно тут, – и старик передвинул свою указку в вертикальную часть линии, чуть выше излома.

– Что же с того? – весело спросил солдат, вытягивая шею в сторону смещающихся к центру города звуков разграбления.

– Теперь ты находишься там, где не должен быть – подле меня. Ты узнал то, чего не прожил, а значит, не осознал.

Архимед провел линию от нижней точки к верхней:

– Я «перетащил» тебя насильно, так же, как Архием Коринфский убедил меня в свое время запроектировать на «Сиракузии» две дополнительные башни, что привело в дальнейшем к гибельным последствиям для судна во время шторма.

Легионер подошел к старику и похлопал его по худому плечу:

– Ничего, мне неплохо здесь, – и он указал гладиусом на верхнюю точку.

– Моя Свобода Выбора выплеснулась через «линию ограничения», я не удержал страстного желания учительствования в рамках предоставленной ответственности. Я сделал то, чего не должен был, гордыня прорвала сети, и я лечу в тартар. – Архимед посмотрел прямо в глаза солдату. – Откровение имеет определенный вес, и для познавшего, и для открывшегося.

Он мягко взял правую кисть юноши и направил гладиус острием себе на грудь:

– Мой выбор – смерть.

У римлянина глаза полезли на лоб:

– Глупости, старик, я не стану убивать тебя.

– Ты делал это много раз бездумно, как машина, сотвори же сейчас осмысленный акт выбора, все знание о коем я передал тебе, – настойчиво проговорил Архимед, нажимая лезвием на себя. На тунике проступило алое пятно.

Солдат отдернул руку:

– Поведай мне причину столь странного желания, и если убедишь, я сделаю то, о чем просишь.

Архимед вздохнул:

– Я вроде бы уж все сказал тебе, но повторю, знать, не дошли слова мои ни до ушей, ни до разума, ни до сердца. Всяк ограничен в могуществе своем согласно багажу, что за плечами он имеет, как видит мир и в нем себя, на что способен боле – впустить или отдать и жертву видит в чем, в ничтожном иль в великом. Его Олимп имеет высоту по силе ног, а захоти он прыгнуть выше, то крыльев не дано и весь полет – паденье в пропасть, то есть смерть.

– Скорей, старик, – раздраженно окликнул Архимеда солдат, – мне не достанется от славных Сиракуз буквально ничего, пока ты водишь хороводы слов вокруг меня.

– Война лишила меня всех учеников, быть может, кровь кого-нибудь из них засохшими пятнами «украсила» твой меч, а коли забрал их «совокупный ты», то и пришел ко мне.

– Да я случайно, – возразил юноша, – мог завалиться и к соседу.

Архимед покачал головой:

– Ты заменил их всех, энергия прерванной не в срок жизни привела тебя, ты полон ею, ты стал этой энергией.

– Старик, я не собираюсь быть твоим учеником! – закричал легионер и угрожающе поднял гладиус.

– Сделай то, что предначертано моим выбором, – Архимед ринулся на солдата. Меч опустился, римлянин у самого выхода из дворика оглянулся – возле мраморной скамейки, широко раскинув руки, лежал старик. От левого плеча вниз до пояса по белой тунике расплылась алая река, немного напоминающая гиперболу Выбора и Ответственности, ценности которой не хватило поверженному для оплаты своей жизни.

Кто ты, Архимед? Что заставило тебя принять смерть от руки того, кому передал увиденное и осознанное тобой в последние минуты пребывания на плотном плане?

Неужто желание сохранить обретенную Истину не только в душе своей, но и в сердце случайного ученика, дабы не растерять ее крупицы в потоке времени, не упустить золотую рыбу одной парой усталых рук и не потеряться, не разбрестись по странам и столетиям, но родиться рядом, ибо связаны кармическим узлом убийца и убиенный и встреча их в мире проявленном гарантирована, даже в качестве учителя и ученика.

Кто ты, Архимед? Может, ты и я?

Маленький Человек, цветок и зернышко

Правитель той страны был ростом невысок

И, чтоб не выделяться из народа,

Недолго думая, всем головы отсек –

Не терпит конкуренции природа.

Соберись с силами, путник, там, наверху, куда уводит узкая тропа, все еще видны руины грозного замка Властителя окрестных земель, что не знал устали в ратных трудах, не носил жалости в своем сердце и отрекся от мудрости не быть таковым, хотя предстать в подобном «обличье» пред Создателем есть полный резон отправиться в Темные Чертоги, где аспиды жалят воспоминаниями, а василиск снедает глаза клыками обличающими, и стоны страдающих тонут в вое тамошнего Хозяина.

Так и случилось бы с несчастной душой Тирана, не оберни он судьбу свою вспять, неожиданно для всех, но более для себя, а посылом такому изгибу Фатума послужило…

Впрочем, об этом лучше расскажет Маленький Человек, который встретит терпеливого путешественника на холодных камнях былого величия с цветком тысячелистника в правой руке и пшеничным зернышком на левой ладони. Он широко улыбнется, когда ты, пыхтящий, как котел с бобовой похлебкой на пылающем костре, измученный острыми боками придорожного аргиллита и цепкими руками колючих кустарников дикой розы, мокрый от пота, словно полдня, пока ты поднимался в гору, не светило яркое солнце, а валился с небес ливень, как во дни приснопамятного Потопа, преодолев последний поворот треклятой тропинки, ахнешь, увидев открывшуюся взору картину останков гигантского монстра, сотворенного руками тысяч рабов, поднимавших тем же путем, что пройден тобой, доломитовые блоки и мраморные плиты, дабы усладить глаз и выполнить волю Властителя, и скажет: – Я ждал тебя.

А ты, все еще пораженный гигантскими размерами руин, усиленными (на контрасте) скромными габаритами их обитателя, обескураженно пробормочешь: – Меня?

– Именно тебя, мой друг, – таков будет ответ.

Думаешь, сон обернулся явью, иллюзия примерила шляпку реальности и слилась с ней, юркая ящерка, скинув изумрудную кожу, превратилась в Маленького Человека и он разговаривает с тобой голосом твоего же воображения? Но ведь ссадины на руках и колючки в одеждах настоящие, а аромат розмарина, веточку которого сорвал на крутом склоне и засунул в котомку, до сих пор будоражит нос, значит, небыль происходящего не так уж отличается от были не случившегося, а стало быть, стоит послушать того, кто неотрывно смотрит на тебя снизу вверх и жаждет ответственного внимания.

– Что примешь от меня? – тем временем обращается к читателю обитатель руин и протягивает обе руки. Не пожимай недоуменно плечами, едва отдышавшийся путник, нужно сделать выбор.

– А в чем разница? – спросишь, но не меня, а Маленького Человека.

– Тысячелистник – история Большого Человека, ставшего Маленьким, а зерно – наоборот, – лукаво подмигнет собеседник. – Выбирай.

– Цветок, – сразу же пришло мне в голову, прости, читатель, возможно, твой выбор был иным.

– Тогда слушай, – Маленький Человек удовлетворенно кивает головой, – историю Тирана. Давно истлели кости тех, чьи руки тесали этот камень, память потомков уже не хранит имена, украшавшие гербы вельмож и рыцарей, вхожих в эти покои, ржавчина не оставила и следа от некогда грозных ворот, пускавших за стены, ибо другим образом попасть внутрь было не под силу ни одной армии мира, столь велик и крепок был замок, символ Властелина.

Многие тысячи невольников и невольниц, еще более многие тысячи воинов, глубокие подземелья, наполненные чужим золотом и страхом, реки вин, перемешанных с кровью, вычурное великолепие вверху и неподдельный ужас внизу, все имел Тиран и от обладания всем сходил с ума. Порабощенные соседи, приносящие дары и присягающие на верность, не знали, как угодить Суверену, «ослепшему» от блеска злата и каменьев, «оглохшему» от песнопений сладкоголосых дев и диковинных птиц, «онемевшему» от прелестей девственниц, лжи придворных.

Однажды в разгар шумного пира (надо сказать, предприятия, давно набившего оскомину Властителю по причине ежедневности и однообразия) герольд подвел к трону старика, почтительно предложившего Тирану обычное, ничем не примечательное, к тому же и плохо сделанное серебряное блюдо.

– Кто таков? – не глядя на подносящего, обратился Властитель к герольду.

– Дальние селения на окраине ваших северных владений, Господин, захваченные вчера. Это их представитель.

– Зачем мне это блюдо? – насмешливо поинтересовался Тиран у старика. – Если только отсечь твою голову и отправить на нем обратно.

– Место уже занято, Ваше Великолепие, – коротко ответил старик.

– О чем ты, несчастный? – возмутился Властитель.

– Блюдо с даром для Вас, моя же голова не достойна лечь рядом.

Тиран посмотрел на пустое блюдо:

– Чего же не зрят очи мои, но что есть там, столь важное, что оно важнее твоей головы, хотя и ее цена невысока?

Он улыбнулся, и зал подобострастно захохотал, отдавая должное шутке хозяина.

– В дар я принес то, чего не найти ни в ваших кладовых, ни в ваших владениях и даже ни в вашем воображении, – негромко промолвил старик.

– Порази меня, – грозно произнес Тиран, приподнимаясь с трона.

Нанести большего оскорбления Властителю было невозможно, тронный зал притих, как замирал всякий раз при объявлении войны очередному сопредельному государству (хотя, в нашем случае, подобные эксцессы стали нормой).

– На блюде «совесть ребенка», Ваше Великолепие, – старик жестом указал на центр подноса.

– Не вижу, – небрежно отозвался Тиран.

– Для нас видимо только то, чего мы осязаем сами, именно то, что в нас есть, – многозначительно прошептал старик.

– И что мне делать с тем, чего не вижу я, а значит, и не обладаю? – Властитель схватил за ухо мальчика-раба, стоящего с опахалом подле него по правую руку и притянул к себе: – Ты что-нибудь видишь, раб?

Мальчишка, корчась от боли, пропищал:

– Белый цветок, Хозяин.

Тиран оттолкнул раба в сторону и посмотрел на блюдо – в центре лежал маленький цветок тысячелистника.

– Ты подбросил его? – угрожающе обратился он к старику.

– Он «расцвел» сам, как только его «узрел» твой раб, – улыбаясь, ответил старик.

– Что это за цветок?

– Греки назвали его в честь Ахиллеса, сок этого чудесного растения останавливает кровь после ранения, – старик протянул блюдо Тирану, – а в тех краях, где слышен шелест ангельских крыльев, тысячелистник – символ Совести, останавливает потерю Божественной энергии после грехопадения.

Объяви сейчас Властитель войну всему миру или огласи герольд имя Сатаны, среди прибывших на пир гостей, в зале было бы не столь тихо. Всяк боялся вздохнуть, пошевелиться, моргнуть, в общем, хоть как-нибудь проявить свое присутствие. Знать дорого заплатила бы, лишь бы не быть сегодня в списках приглашенных, а чернь предпочла бы выносить помои и чистить отхожие места, нежели прислуживать за столом.

Тиран молчал. Волны размышлений пробегали по хмурому челу, тяжелый взгляд придавил цветок к блюду, расплющил его в попытке разглядеть за белым пятнышком нечто большее, чем хилые лепестки незатейливого кустарника. Старик, не шелохнувшись, держал на вытянутой руке удивительное подношение. Наконец Властитель прервал молчание:

– И что, такие цветы растут только в тех краях, где шелестят крылья ангелов?

– Они цвели и у нас, пока не пришел ты, – смело ответил старик, – это последний, не затоптанный железным сапогом, он твой.

Тиран протянул руку и пальцами, отягощенными перстнями и кольцами, осторожно, словно погружал их в плоть врага с тем, чтобы, ухватив за сердце, выдернуть его, еще живое и трепещущее, взял с блюда цветок тысячелистника.

Наберись смелости хоть один из присутствующих и оторви опущенные глаза от пола, увидел бы более редкое, чем огненный хвост кометы, явление – слезинку на лице Властителя. Единственным свидетелем невероятного факта случилось стать старику. Тиран, сжав цветок в кулаке, кивнул страже:

– Казнить.

Старик улыбнулся.

– Чему радуешься, смертный? – удивился Тиран.

– Она стоила моей жизни, – загадкой ответил старик, уводимый воинами из зала.

Пирующие равнодушно проводили взглядами привычную здесь процессию до дверей и обернулись к Властителю в ожидании приказов. На троне сидел сгорбленный, высохший, почерневший Маленький Человек с цветком тысячелистника в руке.

– Я возьму зерно, – воскликнет прослушавший историю читатель, – цветы мне никогда не нравились.

– Хорошо, – согласно закивает рассказчик, – тогда слушай.

Два здоровенных мулата, скорее напоминающих двуногих слонов, чем потомков Адама и Евы, без труда приволокли на плаху маленького человека. Они слегка расслабили огромные, блестящие на солнце мышцы рук, и безжизненное тело вывалилось из их объятий, как носовой платок из кармана, тихо, бесшумно, незаметно.

– Отсечением головы или более изящным способом? – обыденно поинтересовался Палач.

– Хозяин не уточнил, – ответили хором громилы и оставили несчастного старика наедине с его судьбой.

Палач взглянул на жертву и язвительно заметил:

– Для такого великана топор не подойдет. – Он порылся в карманах и выудил нож, которым ковырял в зубах после трапезы. – О, в самый раз.

Увидев лицо старика, он заржал, как безумный, хлопая себя по коленкам и вытирая слезы через натянутую на лицо маску.

– Лик свой скрываешь только от себя, – ответил на оскорбления старик.

– Не многие словоохотливы передо мной, – Палач сунул нож на место и взялся за топор, – последнее желание имеется?

– Желаю отведать пшеничное зерно, – старик подошел к плахе и уселся на нее, – всего одно.

– Странный у меня клиент, – подивился Палач и свистом подозвал к себе сына-помощника. – Слышал? Дуй на рынок, у главных ворот торгуют мукой, поищи на повозках, посмотри в спицах колес, пошарь в карманах у крестьян.

– Сделаю, – буркнул мальчик и, спрыгнув с помоста, исчез в толпе любопытных, начавших собираться поглазеть на действо.

Палач, протирая грязной тряпицей лезвие своего страшного инструмента, поинтересовался:

– Зерно тебе зачем, им не наешься? Может, вина, – он похлопал себя по поясу, на котором болталась кожаная фляга, – кислятина, жуть, но в последний раз сгодится.

Старик покачал головой:

– Зерно есть символ Божественного разделения единого на множество, символ Божественного познания самого себя, как бы со стороны.

– Чудны речи твои и попахивают богохульством, – перекрестился Палач.

– Что богохульного в том, что зерно, брошенное в подготовленную почву, становится тремя десятками таких же зерен, образующих колосок. Одно разделилось на множество, никто от этого не пострадал, только приобрел.

– Я лишаю людей голов, частенько множу их четвертованием, – засмеялся Палач, – что-то не похоже, чтобы кто-то из них остался доволен.

– Ты разламываешь зерно, а не сажаешь, – спокойно возразил старик, – ты разрушаешь себя на столько частей, сколько раз поднимал в воздух свой топор.

Палач опустил тяжелый инструмент на доски помоста.

– Я думаю об этом, старик, всякий раз, когда вижу перед собой шею очередной жертвы, но ответ прячется от меня.

– Вот, – послышался голос помощника снизу. Продравшись сквозь толпу, он бросил Палачу пшеничное зернышко. Тот протянул его старику: – Держи.

– Ответ прячется за твоей маской, – тихо произнес старик, бережно сжимая зернышко в ладони. – Вопрошающий разум и есть подготовленная почва, душа твоя может взрастить в трудах духовных колосок, разделить себя, подобно Богу.

– Не стать человеку подобным и равным Всевышнему, помрачился ум твой перед смертию.

– Не подобен и точно не равен, – улыбнулся старик. – Бог – это пшеничное поле. Слышал заповедь – Возлюби ближнего своего, выполни ее, встанешь колоском к колоску, зернышком к зернышку. – Он любовно посмотрел на «золотую» капельку в руке. – Вот и представь, какова должна быть Любовь к ближнему, чтобы превратиться в поле.

Первый раз в жизни у Палача тряслись руки. Старик покорно положил голову на плаху и сказал:

– Отдай ему это.

На раскрытой ладони уютно устроилось одинокое пшеничное зерно. Топор взмыл вверх, толпа ахнула и, выдохнув, восторженно взревела.

Соберись с силами, путник, там, внизу, куда уводит узкая тропа, прочь от руин грозного замка Властителя окрестных земель, ждет тебя иной мир, ибо ты, обремененный рассказом о тысячелистнике и зернышке, сам стал иным (или мне это только кажется), а известно, что мир меняется во след (а не перед) за нами, и не волнуйся о Маленьком Человеке, он умеет быть сильным и мудрым.

Каменные ступени

Где полны грезами мечты,

Там не устанут и уста от лжи.

Озерная рябь, мурашки по коже, острые языки ветра, смахивающие льдинки с белых макушек северных гор в поисках новых свобод, мысли из ниоткуда и ни о чем, всплеск, блестящее тело играющей рыбы, круги, круги, круги… и снова тишина, озерная рябь, мурашки и ветер.

Дом на берегу, почерневший старой, не струганной доской, пригнувшийся соломенной крышей к берегу под тяжестью забот, затихший в объятиях разлапистых елей с желанием уединиться, и только глазницы окон, омытые слезой-слюдой, открыто смотрят на озеро, северные горы с белыми шапками и тебя, склонившегося над водой с узкого помоста, вонзившего свои длинные дубовые ноги в илистое дно – рукотворные, чужеродные шипы в зеркале покоя и бесконечности.

Что увидел застывший в веках, на глубине прожитого через рефлексию собственного отражения на поверхности? Поведай, имярек, не утаи?

Я – Жрец. Триста шестьдесят пять каменных ступеней навсегда «приковали» меня к верхней площадке Храма Солнца. Это мой дом, ставший жертвенником, мой мир, превращенный в обсерваторию. Надо мной – Хунаб Ку, отец всех богов, глазам моим никогда не узреть лик Его, ибо прячет за своим желтым колесом небесное светило Славу и Величие Создавшего Все, чтобы не ослеп я, посмей оборотить очи свои против Его.

Подле меня – Ицамна, бог Мудрости, что способен растолковать ничтожному мне Слово Хунаб Ку, обращенное из-за солнца. Ночью же, когда Закон Жизни велит закрыть глаза и погрузиться в сон, Отец богов разделяет Себя на множество неисчислимое, открывая карты и схемы движения и покоя, рождения и смерти, прошлого и будущего.

Ицамна шепчет на ухо: – Следи, запоминай, записывай, сравнивай.

И я вслушиваюсь в голоса мерцающего Хунаб Ку, восхищаясь силой тысячеглазого Бога, вращающего Миром и прячущего в черной бездне свои блестящие одежды, дабы «соединиться» в урочный утренний час, не позабыв ни одной части Себя, и снова сокрыться за солнцем. И тогда Ицамна обращает усилия мои и внимание на город, стройными, бело-серыми квадратами расчерченный внизу. Оставив Храм Солнца в своем каменном сердце, разбежался он строениями по сторонам света и уперся в джунгли, опоясавшие творение рук майя изумрудной, трепещущей змеей.

То владения Юм Каакса, бога Кукурузы. Он не ждет ночной прохлады для разделения Себя, каждый, взявший в руки топор земледельца, уже поселяет в сердце свое частицу бога Кукурузы. Ицамна слушает Юм Каакса и передает Слово его мне, я же, Жрец, полученные знания спускаю майя. Время обработки почвы, дни, одобренные Юм Кааксом для помещения зерен в землю, смены сезонов, уход и полив, время сбора урожая под «присмотром» кукурузного бога – все, «уложенное» мне в «третье ухо», спускаю вниз, по ступеням Храма, к майя, смиренным и благодарным.

И все же дневные «заботы» Хунаб Ку по обустройству быта воплощенных, возведению жилищ, возделыванию почв, рождению детей и прославлению богов, Отцом которых он является, переведенные мне, Жрецу, устами мудрого Ицамна, не могут сравниться с ночным учением под присмотром Его бесчисленных глаз.

Затихнет мир нижний, солнце укатит сияющее колесо за лесной горизонт, ночь сомкнет веки майя и утихомирит обитателей джунглей, благостная тишина окутает Храм Солнца, и тогда я, Жрец, погружаюсь в озеро единения с Хунаб Ку. Глаза мои закрыты, мысли придавлены рукой покоя и недвижимости, сердце сокращает удары вдвое, и открываются «врата» на переносице, через них в меня входит Ицамна, бог, никогда не множащий Себя, но, оставаясь цельным, полностью заполняющий храм души, тело того, кто впустит доверившись и не устрашась.

Теперь я, Жрец, одно единое с камнем, ветром и ночью, я – тысячная часть Отца богов и я полон богом Мудрости.

– Жрец, – слышу я голос внутри, – Я Хунаб Ку, спрашивай.

– Я хочу знать о жизни, – отзываюсь я.

– О жизни в теле жреца, – не спрашивая, отвечает всезнающий Хунаб Ку.

– Да, о рождении и смерти, – подтверждаю я.

– О датах? – уточняет Хунаб Ку.

– Да, Величайший.

– Время передачи части Меня в телесный храм – Мой малый вдох, время, когда мой брат, Юм Кимил, Повелитель мертвых, заберет себе тело – Мой малый выдох. Твоя душа, моя часть, как и всякая другая, существует Моим дыханием. Всякий раз, отщепляя от себя, Я начинаю «дышать» в новом ритме.

– Сколько раз появляться мне в плотном теле, Величайший?

– До тех пор, пока Я не выдохну тебя полностью, при этом целиком вдохнув тебя, – голос Отца богов ласков и нежен.

– А количество вдохов?

– Как зерен в початке кукурузы – приблизительно одинаково, но у каждого свое.

– Ведом ли срок моего пребывания в телесном храме?

– Он определен заранее, но Юм Кимил может забрать тело раньше срока, через преждевременную смерть.

Я, Жрец, знаю, о чем говорит мне Отец богов. Сколько раз здесь, на жертвеннике Храма Солнца, я, поторапливаемый Повелителем мертвых через толкование Ицамна, вырывал сердце у майя, задаваясь вопросом – не полны ли уши мои придорожной грязи, не одурманен ли разум мой кактусовыми курениями, не легла ли пелена стенаний на очи мои, чтобы не смог я слышать, видеть и разуметь Истину? Горячее сердце, что сжимаю в высоко поднятой руке для Хунаб Ку, не ввергает ли меня, Жреца, в царство Юм Кимила еще глубже?

– Все не прожитое, – успокаивает меня голос Отца богов, – складывается в Хранилище Времени и принадлежит душе.

– Зачем остатки старой кукурузы майя, если пришел новый урожай?

– Душа может соединить эти куски в дополнительное воплощение, по желанию своему, и Я, Хунаб Ку, Отец богов, сделаю новый вдох.

Мне и впрямь становится легче – убиенные, пораженные болезнью, поглощенные джунглями, пропавшие в когтях зверя, все они смогут пройти те дороги, которым были предначертаны. О, мудрый и любящий Хунаб Ку, преклоняюсь пред Тобой.

– Скажи, Величайший, а что будет, когда дыхание твое Малое для всех закончится?

– Тогда Я делаю Большой Выдох, за которым последует новый Большой Вдох.

– Это конец Всему, обрушение Мира? – мне кажется, что Храм Солнца уплывает из-под ног.

– Это не Конец Света, это Великая Смена, души, прошедшие прежний круг, перейдут на новый.

– Поднимутся на другую ступень?

– Или спустятся, – Хунаб Ку делает паузу, – зависит от вас.

Глядя на каменные ступени Храма, я размышляю об услышанном.

– Где мы сейчас, Величайший?

– Вы на сорок третьей ступени, но окажетесь вверху или внизу, станет ясно только и исключительно в момент Великой Смены.

– Известен ли этот момент?

– Время определено.

Перед глазами появилось число, это была бесконечно далекаядата, непостижимая ни глазам, ни уму.

– Она точна?

– Она точна, но подвижна, – загадочно ответил Отец богов.

– Не понимаю, Величайший.

– Если на этот момент в Хранилище Времени останутся неиспользованные воплощения, не пройденные пути, сроки Великой Смены передвинутся, до полного исчерпания.

– Совокупные остатки зерна пригодятся пережить засуху, – догадался я.

– Ты почти прав, – отозвался во мне голос Величайшего.

– Я хочу видеть это, Отец богов, возможно ли родиться в Великую Смену? Обличье и сословие не важно.

– Возможно, но сначала заручись Словом Юм Кимила, примет ли он тело твое в неурочный час, лодки его, что скользят по темным водам, могут быть заполнены и места не будет, слишком много войн и злобы в мире человеков.

– Для чего, Величайший, нужно его согласие?

От одной только мысли о необходимости общения с Юм Кимилом меня передернуло. Даже «выставив» вперед в качестве щита Ицамна приближаться к Повелителю мертвых казалось опасным.

– Колесо Времени мы крутим вместе, Я – сверху, Он – снизу. Так регулируется продолжительность воплощения, без даты смерти не будет даты рождения.

– Хорошо, – сказал я. – Юм Кимил, ты здесь?

Порыв ледяного ветра посреди тропической ночи подтвердил его присутствие.

– Ицамна, Великий, прошу тебя – переводи, – я передернул плечами от окутавшего меня холода.

– В каком земном возрасте ты хочешь выйти на Великую Смену? – прозвучал низкий голос внутри моей головы.

– Умудренный старец будет нагружать Истину одеждами приобретенного опыта, а безусый юнец не опустошит ее чашу до дна от нетерпения, отхлебнув толику. Пусть возрасты тела и разума пребудут в равновесии.

– На земном плане тебя ждут еще три воплощения, последнее закончится до Великой Смены. Я могу сокращать каждое на двенадцать земных лет и скопить тебе на жизнь в времена Смены.

– Я согласен, – заторопился я.

– Даже не спрашивая о полных сроках своих приходов? – усмехнулся занявший всю мою голову Юм Кимил. – Что ж, лодки будут ждать тебя, но есть еще нюанс.

– Говори, – пролепетал я, почувствовав надвигающуюся угрозу.

– Платой за услугу должен стать твой выход сейчас.

Кто бы сомневался, подумалось мне, договориться с Повелителем мертвых на равных условиях, что ждать на кукурузном стебле двух початков.

– Прямо сейчас?

– Немедленно, – Юм Кимил загудел тропическим ливнем, – иначе не сойдутся сроки.

– Согласен, – выдохнул я, совершено не соображая, что делаю.

– Подписывай Контракт, – голос Хозяина подземной пирамиды стал елейным.

– Но где он? – удивился я, не понимая, что и чем подписывать.

– Он произнесен, значит, рожден, ставь подпись души Словом и дело сделано.

При общении с богами трудно находить логические аргументы, пребывая в состоянии подчиненности и собственного умаления. Я сказал: – Ставлю подпись своей души, – и, оступившись на краю жертвенной площадки Храма (не забывайте, я пребывал в нирване), я скатился по каменным ступеням, ломая кости, выворачивая суставы, сотрясая внутренности и разрывая ткани, осуществив таким образом передачу своего бедного тела в руки Юм Кимила, освободившего мне место в лодке, скользящей по темным водам его царства.

Озерная рябь, дом на окраине притихшего пейзажа, помост, втиснутый в багет из северных гор с неестественно белыми шапками, и человек, не отрывающий взгляда от бесконечной рефлексии серо-зеленой воды. Что там, незнакомец, в глубинах временных наслоений и взвеси случившегося, речной рачок приветственно поднял бронзовую клешню, вильнула быстрым хвостом уклейка, или отразились от глаз твоих каменные ступени Храма Солнца, сбегающие то вниз, то вверх, всегда по-разному, в зависимости от положения взирающего.

Фотограф и Часовщик

Лица, лица, лица. Бесконечные гримасы, ухмылки, замороженные улыбки, остекленевшие глаза, сведенные скулы, безжизненные, в жалких попытках представить себя лучше и от того нелепые, будто глиняные слепки, пугающие видом посмертных масок с подвижными глазами и, пусть и прерванным, но дыханием.

Господи, какими же прекрасными они становились, когда он, их неожиданный повелитель, произносил – снято. Расслабленные лицевые мышцы возвращали истинное выражение глазам и губам, а выдох преднамеренно задержанного внутри легких облака обмана, сменялся счастливым вдохом новой порции жизни.

Лица, лица, лица. Какой пыткой оказалось его ремесло, каким душевным напряжением наполнила работа бытие мастера, какой халтурой обернулось искусство пойманного в сети объектива момента. Фотограф страдал вместе с клиентом, ерзающим на стуле перед ним, дрожащие руки прихорашивающейся перед зеркалом модницы заставляли трястись его колени, ладони покрывались той же испариной, что высыпала на шее смущенного франта, а глаз начинал дергаться заодно с непоседой малышом, активно стремящимся вывалиться из материнских объятий на каменный пол салона.

Сегодня посетителей не было, Бог миловал. Такие дни случались нечасто, жгучее желание оставить на бумаге собственную физиономию, как правило, отбивала хорошая (или отвратительная) погода, дни выдачи жалованья (в этих случаях физиономии оставляли на столах питейных заведений) и, не приведи Господи, вторжение вражеских орд. Из перечисленного выше списка к нынешнему «пустому» дню подходило прекрасное, солнечное безветрие начала весны. Неторопливые шаги прохожих, детские восторженные голоса и запахи набухающих каштановых почек, едва задев уши и ноздри Фотографа, проплывали мимо студии, и колокольчик на входной двери хранил молчание до наступления сумерек.

Прелестный день, сказал сам себе мастер художественного снимка и, прихватив заношенный плащ, достал из нагрудного кармана сюртука хронометр на серебряной цепочке, доставшийся по наследству от отца. Мелодично щелкнула пружинка, крышка с гравировкой «остановись, мгновение» обнажила циферблат – все три стрелки, и часовая, и минутная, и секундная застыли на цифре двенадцать.

– Тьфу, – чертыхнулся Фотограф и захлопнул хронометр, – не работает, ну и мне пора.

Через два квартала, на углу, по пути домой ему каждый раз попадалась на глаза вывеска «Часовая мастерская». Небольшая витрина была уставлена, увешана, завалена часами, часиками, хронометрами, настенными часами с кукушкой и каминными мраморными мастодонтами с грузными, медными стрелками. Фотограф даже как-то разглядел в самом углу, зажатый меж двух пузатых будильников, украшенных натертыми до блеска шапками-колокольчиками, настоящий морской секстант.

Туда-то и зайду, решил он, может, еще открыто. Закрыв дверь (звонок над входом стряхнул с себя пыль впервые за день), Фотограф набросил на плечи плащ и засеменил вниз по улице, в надежде на то, что время, остановившее свое бег в его кармане, так же задержит на рабочем месте часовщика.

Часовых дел мастер ненавидел свой мир, беспрестанно тикающий, вечно куда-то спешащий, но беспричинно останавливающийся вдруг и оглушающий своей мертвенной тишиной.

Пружинки, колесики, рычаги, трибы, вилки, муфты, мостики, стрелки, циферблаты – многочисленные обитатели мастерской, собираясь воедино, запускали, как бы прорвав плотину, течение Времени, но разбежавшись, развалившись, покинув свое собрание, подобно разъединенным строителям Вавилонской Башни, переставали находить общий язык и превращались в кучку мелких деталей, закупоривая стальным наносом Реку Отсчета секунд, минут и часов.

Мастеру приносили трупы подданных Его Величества Времени, а он вдыхал в них механическую жизнь, отправляя обратно на службу, но при этом был несчастлив.

Спросите, от чего? Ответа Часовщик не знал и сам, возможно, многообразие форм единого по сути процесса (течения времени) не приносило многогранности осознания сути самого существования (мастера).

Часовщик засиделся допоздна, ему попался любопытный экземпляр каминных механических часов, совмещенных с песочной колбой. Судя по орнаменту отделки корпуса, механизм был выполнен на Востоке, к сожалению, мастер, изготовивший столь изящную и сложную вещь, не оставил клейма и даты, но произведение часового искусства явно тянуло на антикварную редкость. Удивительные часы принес давеча странного вида господин, возникший перед носом Часовщика из ниоткуда (видимо, мастер, увлекшись постановкой пружины на место, не заметил посетителя при входе).

Входная дверь хлопнула.

– Рановато, я еще не разобрался до конца, – проворчал Часовщик, снимая очки и распрямляя спину. В мастерской находился худощавый, среднего роста, уже не молодой человек в котелке и плаще.

Слава Богу, не тот, пронеслось в голове мастера, и он произнес скрипящим голосом:

– Чем могу, почтеннейший?

– Доброго вам… – посетитель задумался, что ответить, и наконец сообразил: – времени суток.

– У вас сломались часы, – догадался Часовщик.

– Совершенно верно, – кивнул господин в котелке. – Не взглянете?

Мастер внимательно посмотрел на слегка сгорбленную спину посетителя (профессиональная поза перед клиентом и у объектива), принявшегося судорожно вытаскивать из кармана неработающий механизм.

– Взгляну, но позже. – Часовщик кинул взгляд на чудо-часы, второй день ставящие его в тупик, и добавил: – Да и надо ли?

– Простите, не понял? – Фотограф сгорбился еще больше.

– Так ли необходимо человеку «тикающее» время в кармане, заставляющее спешить, когда не надо, и думать, что еще есть время, когда его уже нет, – философски ответил Часовщик, переворачивая колбу с песком в сложном творении рук неизвестного восточного мастера.

– Странно слышать от человека, окруженного подобными «обманщиками» и, более того, возвращающего их к жизни, то есть увеличивающего количество «лжи» в мире.

Фотограф развернулся к выходу, намереваясь поискать другую мастерскую, но Часовщик остановил его:

– Постойте, уважаемый, если относиться к набору валов и шестеренок как к регистратору, то и печали никакой. Смажу, поправлю, закреплю и запущу ваше, что у вас там, карманное богатство – пяльтесь в него, сколько душе угодно, а хоть бы и весь день, но имейте в виду, всякая вещь рано или поздно подчинит себе ее владельца, а хронометр страшен тем, что начинает управлять вашим временем, забирая себе не принадлежащую никому энергию.

Фотограф раскрыл рот, возразить Часовщику на предмет зависимости от собственного хронометра и прочих глупостей, покинувших только что уста мастера, как дверь отворилась и на пороге возник высокий, правильнее будет сказать, чрезмерно высокий, господин.

– Вообще-то энергия Времени принадлежит мне, – сказал он улыбнувшись и представился: – Хронос.

Часовщик тотчас признал в нем владельца артефакта. Рановато, подумал он снова и бросил взгляд на свои настенные часы – стрелки на бело-желтом циферблате показывали без четверти восемь.

– Смелое заявление, – удивленно заметил Фотограф.

– Позвольте усомниться, – поддакнул ему часовых дел мастер.

– Отнюдь, – парировал незнакомец, – если что-то существует в мире и этим нечто можно управлять, значит, можно и обладать.

– Вы не пробовали подчинить себе крик ночной птицы? – съязвил Фотограф, сложив пальцы обеих рук в «кадр» и прикидывая, с какого ракурса портрет этого странного, но колоритного господина вышел бы наилучшим образом.

Часовщик, считавший себя по определенным причинам приближенным к предмету разговора, осторожно заметил:

– Если время кому-то и принадлежит, то только Богу.

Высокий господин лучезарно улыбнулся:

– Это всеобщее заблуждение, там, где есть Чистый Творец, нет Времени.

– Коли господин Хронос осведомлен о столь высоких материях, не затруднит ли его поведать и нам о них? – не сбавляя насмешливого тона, спросил Фотограф.

– Извольте, – нисколько не смутившись, ответствовал незнакомец. – Дух, сущий Идеей, «получает» результат Идеи мгновенно. Создание чего-либо, перемещение куда-либо, растворение, проявление, отрицание, исправление – все происходит моментально, Здесь и Сейчас. Время как энергия на тонком плане «не успевает» проявиться, его (Времени) там просто нет. Время – атрибут проявленных планов, вне физических тел этой энергии не существует.

– Ничего не понимаю, – пролепетал Фотограф.

– Вы – фотограф, вы должны понять, – не переставая улыбаться, сказал Хронос. – Любое, малейшее перемещение физических тел относительно друг друга запускает, активирует энергию Времени. Физический план «рождает» Время, а Время приводит в движение (определяет их наличие) плотные слои. Один застывший кадр сменяется другим, сливаясь в последовательность фильма.

Он повернулся к Часовщику:

– Аналогично неподвижной стрелке на циферблате – нет поворота, нет Времени. Очень пластичная энергия.

Фотограф стоял неподвижно с разинутым ртом (ну чем не стоп-кадр), Часовщик же, почесав на затылке редеющие седые волосы, пробормотал:

– В общем ясно и весьма любопытно, но отчего Бог не владеет Временем?

Незнакомец развел руками:

– Идея самопознания Творцом самое себя осуществлена сразу же после манифестации Намерения, поэтому Все уже есть, но на тонких планах. При уплотнении Идеи, вернее, частей ее, смыслы, ее (Идею) составляющие, разворачиваются во времени, как лепестки, сомкнутые в бутоне, расправляются на солнце, повинуясь фотонастии, механизму, заложенному Создателем. Возьми Творец этот механизм управления в свои руки, и чистоты эксперимента не будет. Физический план – своеобразный проявитель Идеи, подтверждающий ее суть и Истину. Творец изначально как бы делает фотоснимок Идеи, а затем проявляет его с целью выявления нюансов, что и является собственно Самопознанием.

Величину обрушившегося на голову Часовщика знания можно было сравнить со вхождением в падающий с высоты водопад. Мастер обессиленно плюхнулся на скамью, Фотограф, как более молодой по возрасту, остался на ногах, правда, все еще с разинутым ртом. Некоторое время мастерская оглашалась мерным тиканьем многочисленных «фиксаторов» невероятной энергии, вся троица присутствующих замерла в картинной неподвижности, каждый в своей позе. Наконец отвисшая челюсть Фотографа шевельнулась:

– Значит, Богу известно все заранее, так вы утверждаете?

– Я утверждаю, дорогой любитель застывших ликов и магниевого порошка, – отозвался Хронос, – что Создатель экспонировал Идею молниеносно, но процесс проявления занимает время, ибо проходит на плотных планах, определяемое в том числе и вами.

Фотограф картинно ткнув пальцем в себя и Часовщика, вопросительно поднял брови.

– Всем человечеством, естественно, вместе с вами.

– Вот почему гадалки могут… – прошептал Часовщик.

– Гадалки, цыганки, колдуны, жрецы и прочие безработные ясновидящие способны распознавать негатив (заглядывать в будущее), но не могут абсолютно точно воспринимать еще не проявленный материал.

– А астрология? – вмешался Фотограф.

– Астролог основывается на предположении, что физические тела, подчиненные определенным законам, окажутся в известной точке (или находились в ней, если речь о прошлом) на снимке Идеи, и на этом строит видение картины мира в искомый момент.

Хронос посмотрел на Часовщика:

– Хронометр, испорченный ранее и восстановленный мастером, переводится в нужное положение и запускается, куда рука подведет стрелки. Часовщик и астролог – братья-близнецы в отношениях с энергией Времени, один с уверенностью полагает, что мир таков, другой, с не меньшей уверенностью решает, что таково время.

Незнакомец подошел к столу, на котором стояли его чудо-часы, симбиоз механического сердца и стеклянного тела, заполненного жизненной силой песка.

– Вы разгадали их секрет? – обратился он к Часовщику.

– Я проверил все, господин, они в превосходном рабочем состоянии, чинить в них нечего.

– Чинить их и не надо, – рассмеялся Хронос. – Это мой подарок вам обоим. Ты замечал, какое время показывает минутная стрелка, пока сыплется песок?

Часовщик утвердительно закивал головой:

– Десять минут, ровно.

– Хронометр показывает ангельское время, а каждая песчинка в колбе – земной год. Я – Хронос, хранитель энергии Времени, если на проявленном плане останавливается течение времени, я, сохраняя баланс, «убыстряю» его там.

Он показал пальцем на потолок. Фотограф и Часовщик как по команде направили свои взоры к подгнившим балкам, а «возвратившись» в мастерскую, обнаружили полное исчезновение загадочного господина.

Пораженные столь необычной манерой откланиваться, Фотограф и Часовщик переглянулись и развели руками.

– Чудеса, – сказал Фотограф, – ну так что, любезный мастер, взглянете?

– Давайте посмотрим, что у вас там, – согласился Часовщик.

Фотограф вытянул за цепочку из кармана хронометр и протянул мастеру:

– Остановились ровно в полдень.

Часовщик повертел серебряный корпус в руках, покачал головой в знак понимания устройства механизма и повернул колесико, с мелодичным щелчком откинулась крышка.

– Ваши часы снова идут, – медленно протянул он.

Выражение его лица имело отпечаток крайнего удивления, граничащего с восторгом.

– Что-то не так, мастер? – заволновался Фотограф.

– Взгляните сами, – коротко ответил Часовщик и повернул хронометр циферблатом к Фотографу.

Секундная стрелка бодро бежала… в обратную сторону.

– Ничего не понимаю, – пробормотал владелец «взбесившихся» часов. – Что скажете, мастер?

– Не знаю, – снова задумчиво протянул Часовщик, затем встрепенулся, морщины на лбу разгладились, и он бросил взгляд на настенные часы, они показывали без четверти восемь.

– Все ясно, – сказал он, облегченно улыбаясь, – просто нужно немного подождать.

Черный Всадник

Укрой меня своим плащом,

Чтоб, от скалы неотличим,

Прошел я истины путем

По складкам каменных морщин.

Крылья мои закроют полнеба, когда расправлю их над миром, призванный соединить мертвых с живыми, а зрячих со слепыми, ибо таков мой Путь и я к нему предназначен. Тело мое легче перьев, его покрывающих, мысль быстрее крика, о ее рождении возвестившего, а глаз Ворона видит то, чего и орлиному не под силу.

Подо мной Острие Мира, Божественная Мать, так, кажется, величают смертные эту вершину, белое безмолвие ее каменного савана, ниспадающего гигантским шатром в суетливое море людей, только и нарушит снежный человек, одиноко скребущий во врата Шамбалы, да пятнистый ирбис, забредший в поисках самки на «край света», а испугавшись собственного безрассудства, уже спешащий вниз, подальше от ледников и поближе к альпийским лугам, скорее почесать бока о колючий кустарник в окружении душистых рододендронов.

Сложу всего на миг крыла и снова расправлю, спуск для птицы, рожденной из воздуха, дело привычное и несложное, человеку путь такой пройти – ноги стереть по чаши колен, да семи потам на спине высохнуть, мне же – забава, и вот уже горный козел с нескрываемым удивлением рассматривает висящего подле него ворона, а ворон – разлапистые клены, поделившие склон с тибетской сосной, и неспешно гуляющих по коврам магнолий антилоп. Здесь, на этих прохладных воздушных ладонях, невидимых глазу, но крепко держащих мое тело, расположусь недвижно я, ибо пугливые твари, коих прекрасно видно мне с высоты, «подскажут» о приближении того, кого жду, а ждать ворон, создание осторожное и терпеливое, умеет.

Недолог день в землях горних, постепенно сгущается пелена ночных вздохов и тревог, зашелестели растопыренными пальцами нервные пальмы, зацокал сухим языком бамбук, встрепенулись засыпающие антилопы, выставили в стороны чуткие уши и мгновенно исчезли меж гладких сосновых стволов – на пригорке, из густой тени садовых деревьев, медленно появляется всадник на черном коне. Лиловый плащ, спадающий с плеч до самой земли, бесшумная поступь тонких ног коня, будто не подкованных и плывущих, словно по воздуху, а не по земле, молчаливый наездник с остроконечным капюшоном на голове, полностью скрывающим его лицо – черное пятно на холсте ночного пейзажа прямо подо мной.

Это и есть тот, кого жду, Черный Всадник, эго-программа души, кстати, вон и она сама, вырвавшись из липких объятий терай, кишащих изворотливыми гадами, идет следом, удивленная, испуганная, настороженная. Черный Всадник «вплывает» на остроконечный утес, каменным пальцем указующий в полночную пустоту, и замирает, занимает свое место в зрительном зале, чуть в стороне, на крайних местах партера, осторожно разведя в стороны бамбуковые стебли, и душа. Все готово, мой выход.

Разрешите представиться, я – Ворон, посредник, медиатор, мост, если угодно, между жизнью, олицетворяющую богов, и смертью, представляющую анти-мир. Люди, живущие в этих краях, знают, что могут обращаться к высшим силам через меня, не исключение и притаившаяся в зарослях душа, уловившая голос великой воительницы Морриган, правое плечо которой я выбрал для насеста, и откликнувшаяся на призыв, сейчас может присутствовать на Встрече Двух Миров.

Понимает ли она это? Нет, душе не известен этот акт, неведомо, что Боги (Иерарх Сил Света) способны связываться с анти-миром , но только посредством Канала Двух Миров, на одном конце которого Ворон, на другом – Черный Всадник. Почему так?

Эго программу, как свою принадлежность в проявленном мире, на Встречу приводит именно душа и через Эго человека Свет может проникать, как в замочную скважину, во Тьму и разговаривать с собственным антиподом через это слуховое отверстие. Это одно из предназначений человека – быть каналом, имея чистую Душу и низковибрирующее Эго. Ворону и Всаднику определены места на разных концах «моста». Я (Ворон) закрываю собой Свет, дабы не ослепить (не сжечь) Эго, и встречаю энергии самости, пытающиеся ухватить высокие энергии, им не принадлежащие. От того и черны перья мои, закопченные миазмами низких миров. Создатель наделил меня осторожностью – не дать Свету замараться во Тьме, и терпением – воспринимать тяжелые вибрации, «болезненные» для более высоких частот.

Душа «подглядывающая» видит меня в круге света, то Боги, которых прикрыл я телом своим, как выручил когда-то Ноя, восславившего белую голубку, но напрасно проклявшего черного ворона, не вернувшегося на Ковчег, по причине выклевывания глаз утопших, через которые страхи и боль прежнего мира «просвечивали» бы в новый. Предок мой принял тогда на себя всю «допотопную» грязь и «благодарность» зарождающегося мира.

А что же страж на противоположном конце моста? Роль Черного Всадника не назовешь легкой, его предназначение – сложная комбинация противоречивых, на первый взгляд, задач: идентифицировать, отделить от общего, равного по силе и потенциям, возвеличить, «приподнять» над себе подобными за счет стягивания энергетического поля в свой «центр», защитить, предотвратить «соскальзывание» с выпуклости самости назад, в первородное лоно, обогатить и одновременно обобрать, одной рукой цеплять на голову корону, другой – стаскивать горностаевую мантию с обнаженного тела «венценосца».

Сколь изворотлив черный конь под всадником, вынужденный ступать по острым камням кривых дорожек, столь искусен в управлении его наездник, закрывающий свою суть лиловым плащом. Мой визави на Встрече Двух миров – «печная задвижка», сдерживающая жар адских кострищ перед невесомыми тканями горнего мира. Эго-программа «огнеупорна», оберегание души ее основная задача, «первородная» истина, ее изначальный код, первая строка ее Вселенского Контракта, которую «написал» сам Создатель, прежде чем отдать в антимир на внесение дополнений.

Черный Всадник – это жертва, вынужденная карать самое себя. Душе, как частице Высшего Мира, запертой в теле человека, принадлежащему низшим планам, не удержаться меж Двух Миров без Эго-программы, которая, как правильно подобранное грузило, выставляет поплавок на границе сред (поверхности воды) надлежащим образом. Страсти телесные утянут на дно, погрузят во грех, не будь чувства самосохранения (командная строка программы) с одной стороны, с другой – душа не захочет расставаться с Домом и спускаться в тело, не притяни ее чувство самосознания и самовосхваления (еще одна строка программы).

Смотри, Душа, на Черного Всадника и впитывай образ его, потому что узреть со стороны эго свое возможно только на Встрече Двух Миров, когда вы порознь. Видение это сохранив на полках глубинной памяти, легче «смотреть внутрь себя», будучи обряженной в плотные одежды, где Всадник сливается с твоим Я так же, как растворен на фоне ночного неба сейчас.

Я, Ворон, застывший в центре сияющего круга, закрываю Встречу, ибо вопрос был задан и ответ получен, Человек (одухотворенное эго) выполнил обещание, я – предназначенное, Создатель получил задуманное. Крылья мои, закрыв полнеба, поднимут на Вершину Мира, к маковке Матери Богов, откуда легче рассматривать дела смертных, слышать их вопрошающие голоса, улавливать дыхание снов и верить в белые одеяния Черного Всадника.

Веточка пальмы

Страж у ворот: – Эй, путник, стой

И назовись, чтобы вопрос стал ясен,

Пустить тебя мне на постой

Или отправить восвояси.

Усталый путник: – Я – святой,

Желудок пуст мой, вид ужасен,

Путь за плечами не простой,

Я ради сна на все согласен.

Страж у ворот, давно глухой

К мольбам, надерганным из басен:

– Святой, а крестик золотой

Немалым весом выю красит.

Усталый путник, сам не свой,

Нательный крест сорвать не убояси,

Вскричал: – Из древ смолистых хвой

Был струган он, и стал прекрасен.

Страж у ворот, не чуя под собой

Земной твердыни, так его потрясе,

Пал на колени: – Крест отдай мне свой

И проходи, хоть в рубище, хоть в рясе.

Усталый путник: – На, теперь он твой. –

Крест отдает и робу подпоясе

За створками из древ смолистых хвой

Скрывается в комическом приплясе.

Страж у ворот глядит в свою ладонь,

А там, как помнится из басен,

Не золотом «горит» огонь,

Но тлеет веточкой обычный ясень.

Курносый обладатель взъерошенной, словно ее навощили амброй и дали хорошенько высохнуть под палящим иерусалимским солнцем, шевелюры, прислонившись к шершавым камням Золотых Ворот, разглядывал «пляшущие» в знойном мареве пустынные склоны Елеонской горы. Пальмовая веточка в его руке, как и у большинства горожан сегодня (все-таки Пальмовое воскресение), безжизненно покачивалась в такт заунывной мелодии, которую мальчик сочинил сам и, дабы не навлечь на голову свою справедливый гнев многочисленных «критиков», исполнял ее про себя. Наличие в мире новоявленного музыкального «шедевра» подтверждали только беззвучно шевелящиеся губы, вышеупомянутая ветка пальмы и притоптывающие по песку босые пятки. Юный композитор постепенно погружался в собственное творение, прищуривая глаза, уставшие от яркого света, и млея от жара нагретых стен и ласк сухого восточного ветра. Сопротивляться подобной неге, особенно на голодный желудок, было невозможно, он расслабил мышцы, тело, едва прикрытое лоскутами старой, посеревшей от пыли ткани, безвольно опустилось вниз, на четвереньки. Мальчик закрыл глаза.

– Зачем ты здесь? – прозвучал голос над ним.

На самой границе яви и сна, когда сознание еще не определилось, где оно, любой вопрос – откровение, а ответ на него – истина. Раскрыв сонные глаза, не задумываясь, мальчик сказал, не глядя на вопрошающего:

– Я жду Мессию.

После чего поднял взор. Возле него, нахмурив брови и подбоченившись, стоял римский легионер в сверкающем на солнце нагруднике, отполированном наверняка с особым усердием.

– И когда же придет твой Мессия? – ухмыльнулся солдат, пальцем показывая, чтобы его собеседник поднялся на ноги.

– Сегодня, – ответил мальчик, поправляя лохмотья на худом плече.

– Уж не сам ли Мессия сказал тебе об этом? – захохотал легионер, но тут же сбился на кашель и сплюнул на землю проступившую на губах кровь – кусок холстины, обмотанный вокруг шеи, скрывал, видимо, следы ранения.

– Женщина, из тех, что носят корзины с финиками на базар, поведала мне, – не отрывая глаз от пыльного сгустка кровавой слюны под ногами, промолвил мальчик.

– Ну? – едва справляясь с клокочущим в груди ураганом, прохрипел солдат.

Мальчик посмотрел в глаза римлянина:

– Царь иудейский войдет в Иерусалим как Спаситель своего народа в Пальмовое воскресенье, а это сегодня.

Успокоив гортань глотком воды, легионер выругался и, придвинувшись к допрашиваемому бедняге вплотную, прошипел, обдав мальчугана зловонным дыханием:

– Спасать от кого?

Сморщившись, юный пленник тихонько прошептал:

– От иноземцев.

– То есть римлян, – закончил мысль солдат и растянулся в отвратительной улыбке. Одной рукой он выхватил у испуганного ребенка пальмовую ветвь, другой уцепился за лохмотья, наброшенные на дрожащее тело: – Покажешь ее?

Выросший в нищете городских лабиринтов, не раз плененный торговцами на базаре и беспощадно побиваемый, легонько крутанул торсом – полусгнившие нитки бесшумно лопнули, ткань разошлась и, оставив легионера с веткой пальмы и куском материи, мальчик исчез в шумной толпе, успев крикнуть на прощание:

– Ни за что!

– Чертов щенок, – просипел римлянин и брезгливо отбросил лоскуток в сторону, словно держал в руках гадюку: – Впрочем, как и весь этот дрянной народец, – добавил он и занял свой пост у Золотых Ворот. – Авось и я дождусь Мессию, посмотрю, кто таков.

Иерусалим – город шумный, крикливый. Рим не назовешь тихим, но этих, – думал легионер, рассматривая говорливую толпу, текущую через ворота по каменным ступеням внутрь, – не перекричать столичным жителям империи.

Солдат незаметно для себя погрузился в состояние безразличия к происходящему, первоначальное внимание к лицам, набегавшим бесконечной волной на него, размылось, все чаще мелькающие среди людского моря ветки пальм расслабляли глаза, а «прыгающие» интонации местного говора отключали разум от неустанного контроля за произносимыми фразами. К полудню римлянин, осоловевший на своем посту от жары и бесконечных иудеев, полностью растеряв бравый вид, стоял, прислонившись к стене Золотых Ворот, и обмахивался отобранным у мальчика трофеем.

Вдруг картина мира изменилась. Людской поток, ровным дыханием загонявший крестьян и ремесленников в город на праздник, внезапно остановил свою волну, и, словно ударившись о берег, она откатилась от ворот и застыла. Легионер очнулся и вытянулся во весь рост, пытаясь разглядеть, что (или кого) окружили люди, и без того возбужденные, начав при этом орать еще громче. Это стихийно возникшее «ядро» стало приближаться к воротам, но солдат, к слову сказать, обладавший немалым ростом, никак не мог разобрать причины столь странного поведения иудеев или того, кто создал такой ажиотаж. Кругом слышались радостные крики: «Осанна Сыну Давидову, Мессия здесь!»

Римлянин попытался отлепиться от стены и подобраться поближе, но людское море охнуло, пошатнулось и телами детей израилевых впечатало иноземца обратно в кладку Золотых ворот. Он потерял сознание.

Опытный сластолюбец безошибочно отделил бы язык блудницы на своих устах от «шершавой лопаты» животного, но солдат, возвращающийся к «жизни» под страстные лобзания осла, был менее разборчив в искусстве ласк и не торопился расставаться с этим чувством, чтобы открыть глаза. Когда же терпкие «поцелуи» переросли в настойчивое облизывание подбородка, ланит и, наконец, перекинулись на раненую шею, легионер застонал от боли и разлепил веки. Ослиная морда, растянувшаяся в «бесконечной» улыбке, изрыгала в лицо невыносимую смесь запахов дорожной пыли, сена и еще бог знает чего, что побывало в желудке радушной животины. Легионер вскочил на ноги, будто за шиворот ему вылили кипящей смолы, а в пятку, подобно славному Ахиллесу, вонзилась стрела, и уперся взглядом в спокойное, доброжелательное лицо молодого мужчины, который, встретившись глазами с солдатом, спросил:

– Нужно ли было прогонять ждущего, чтобы стать ждущим самому?

– Не улавливаю разницы, – пробормотал легионер.

– Ожидающий не подле силка добычи, не у смертного одра наследства, не чуда из любопытства, но любви с открытым сердцем – свят. Оттолкнув такого, отпихиваешь Бога от себя, ибо в нем (ожидающем) Бог есть, и в тебе был, но вышел со словами и деяниями, оставив место в душе твоей пустым, как раз для бесов.

– Почему, иудей, восседающий на осле, поверить речам твоим должен я?

– Ты сам, ожидая меня, как охотник зверя на лесной тропе, попал в силки, а теперь еще и невольно требуешь чуда, подтверждающего истину Слова Божьего, ибо говорю устами своими, но не от себя, а от Отца Небесного.

Сказав это, Мессия коснулся дланью своей окровавленной тряпицы на горле римлянина и промолвил:

– Скинь все, отягощающее тебя, ты исцелен.

Солдат недоверчиво потрогал горло, не ощутив привычной боли, он медленно размотал лоскутину, кожа на шее была чиста и не имела следов ранения.

«Осанна! – взревела толпа. – Ликуй, народ иудейский!»

– Я не дал ребенку встретить тебя, – ошарашенно произнес римлянин, – а ты вылечил меня.

Мессия лучезарно улыбнулся:

– Он никуда не уходил, а был все время и есть сейчас за твоей спиной.

Солдат резко обернулся, и только шлем спас его лоб от встречи с Золотыми Воротами.

– Образно говоря, – рассмеялся Мессия, когда легионер повернулся обратно, окончательно сбитый с толку.

– Пальмовая веточка, – продолжил странный всадник, – которую он принес мне, все равно ляжет туда, где ей место, и он, даже незримый, проследит за этим.

Римлянин горделиво тряхнул головой:

– Отчего, иудей, пусть даже ты и маг, исцеливший мою рану, решил, что я брошу под ноги твои ветку пальмы, как Великому Императору, победителю народов?

Людское море, секунду назад бушевавшее в восторге и обожании, погрузилось в штиль, стоило Мессии поднять правую руку.

– Душа, оставившая земное тело, в Небесном Царствии приходит к таким же вот Золотым Воротам, как и эти, желая попасть в Небесный Иерусалим.

– Не о рае ли ты говоришь, Учитель? – спросил Мессию один из сопровождающих его.

Рассказчик согласно кивнул головой и продолжил:

– У каждых врат есть свой страж, у райских – в том числе.

– Это архангелы, нет, все ангельское воинство, – послышались голоса из толпы.

Мессия отрицательно покачал головой.

– Уж не Отец ли Небесный сам стоит у Врат? – спросил еще один из сопровождающих учеников.

– Нет, – был ответ.

Снова пошли догадки: демоны, бесы, души висельников и самоубийц.

Мессия продолжал несогласно качать головой.

Легионер так же подбирал в голове подходящие кандидатуры, наконец, решившись, он выкрикнул:

– Геракл!

– Нет, – рассмеялся Мессия, – не буду мучить вас, братия, это внутренний страж, вы сами. Вход в рай свободен, он никем не охраняется, но войти туда – дать разрешение самому себе.

– Учитель, – обратился к Мессии хмурый чернобородый сопровождающий, тот, что держал осла за веревку, – отчего не входим в Рай, не бросаемся в объятия к Отцу Небесному?

– Он и не выпускал нас из объятий своих никогда, брат Петр, – не переставая улыбаться, ответил Спаситель иудеев. – Он и сейчас держит тебя за руку, через поводок.

– Не ослом ли ты назвал божество свое, странный человек? – возмутился римлянин. – За слова такие достоин ты побиения камнями.

– Всяк достоин той судьбы, что даровал ему Бог, а Он себя поместил и в осла, и в ветку, что держишь в руке своей, но более себя Он отразил в человеческой душе, от того и трудно войти в открытые двери Иерусалима Небесного, когда знаешь, что не достоин его.

Мессия посмотрел на солдата, затем прикрыл веки, словно видение утомляло его, и сказал:

– Ты, страж Золотых Ворот, пустишь ли меня в Иерусалим?

Собравшиеся возле ворот, все, до единого, кто слышал произнесенное Иисусом, с мольбой обратили взоры свои к легионеру.

– Не вижу причины отказать тебе в этом, – произнес солдат и бросил пальмовую ветвь к ослиным ногам. – Входи, добрый человек.

Люди в очередной раз взорвались криками: «Осанна Сыну Давидову, Спасающий и кроткий идет к тебе, Иерусалим!» – и восторженная волна внесла в ворота Мессию, верхом на осле, испуганно ступающим на мостовую, усыпанную пальмовыми веточками. Римлянин со смешанным чувством провожал взглядом этот дышащий радостью человеческий вал, ликующий, танцующий, наполненный жизнью и надеждой.

– Он прекрасен, правда? – прозвучал за спиной знакомый голос.

– Ну, и где же ты прятался? – почти радостно спросил легионер, поворачиваясь к своему утреннему знакомцу.

– Тут, неподалеку, – весело подмигнул маленький сорванец, показывая грязным пальцем на грудь солдата.

– Да, да, – закивал тот головой, – внутренний страж, так, кажется, назвал тебя Царь Иудейский.

– Так что, позволишь себе войти в Рай? – мальчик заулыбался во весь рот.

Римлянин улыбнулся вослед за ним:

– Пожалуй, если ты не против.

Мальчик счастливо покачал головой, грохнули о камни натертые до блеска нагрудник и шлем, бывший солдат поднял с мостовой пальмовую веточку и, помахав рукой, вошел в Золотые Ворота.

Лекция

– Доктор!! – в кабинет, дверь которого обычно открывалась медленно и бесшумно, с грохотом ворвался детина в белом халате, сшитом из двух, самого большого размера, найденных в наличии и с трудом отвоеванных у вечно ворчливой усатой кастелянши, сопроводившей свое вынужденное фиаско фразой «Жрать надо меньше» и громкими проклятиями в адрес главврача, громадных яловых сапогах со смятыми голенищами и красной распухшей физиономией, здорово смахивающей на воинственный Марс, хорошо просматриваемый ясными апрельскими ночами в подбрюшье созвездия Льва.

– Спокойнее, голубчик, – врач-психиатр, уже в годах, едва успел убрать графин с края стола, как тут же в это место невероятных размеров пятерня бухнула листок бумаги.

– Взгляните, доктор, я снял это с палаты номер восемь.

Не торопясь нацепив на нос пенсне, врач взял листок и поднес к глазам.

– Любопытно, – выдавил он из себя через некоторое время, – очень любопытно.

Текст, выведенный пляшущими каракулями, гласил: Сего дня, в восемнадцать часов, в палате номер восемь состоится лекция на тему «Что есть мозг». Докладчик – Сократ. При себе иметь предмет обсуждения и справку о психическом здоровье.

Врач еще раз внимательно пробежался по строкам и, удивленно заметил:

– За справкой ко мне никто не приходил, а ведь уже без четверти шесть.

Медбрат, расправив и без того бесконечные плечи, поиграл бочкоподобными бицепсами, отчего швы на рукавах возмущенно затрещали:

– Что будем делать, доктор?

Старик, сняв пенсне, задумчиво поковырял карандашом в ухе:

– А ничего, пусть развлекаются.

Детина, словно «Титаник», неохотно отворачивающий от айсберга прямо по курсу, повернулся к дверям.

– Впрочем, – врач вынул карандаш их ушной раковины, – сходите, голубчик, послушайте, вам будет полезно.

«Титаник» согласно клюнул носом и, не без труда протиснув корму в дверной проем, отправился по коридору больницы в сторону нужной «аудитории». По пути следования ему встретилась небезызвестная кастелянша, припомнившая проигранное сражение за два халата и вернувшаяся к обсуждению физиологических особенностей слонов, гиппопотамов и, на худой конец, орангутанов, но никак не людей, отчего медбрату стало скучно и одиноко и он, дабы поскорее отвязаться от назойливой хранительницы склянок, шприцов и треклятых халатов, слегка прижал ее своим плечом к стене, погрузив возбужденную даму в спокойное, полуобморочное состояние.

Эта незапланированная войсковая операция отняла драгоценное время, и медбрат опоздал к началу лекции. Дверь палаты номер восемь была заперта изнутри, конечно, не составляло особого труда просто войти в лекционный зал сквозь нее, но стоило ли мешать Сократу, уже начавшему вещать на тему: «Что есть мозг».

Медбрат присел на корточки, перегородив весь коридор, глубоко вдохнул и прислонил ухо к замочной скважине.

– История строительства Вавилонской Башни, – монотонно гнусавил Сократ, – это зеркальное отражение тонкоплановой Идеи Создателя эманировать себя многократно во имя самопознания. Люди, частицы Бога, в процессе познания самих себя, объединенные единым Языком Адама (сознанием Бога), устремляются к Истоку (строят Башню до Небес), но, достигнув определенных высот (уровни самости), разваливают начатое, будучи лишенными объединяющего их начала (Адамова языка), разбредаясь в качестве не понимающих друг друга народов.

Возникла пауза, звук наливаемой в стакан воды, и через секунду Сократ продолжил:

– Переверните эту историю вверх ногами (сделайте зеркальное отражение), это и будет Идея Творца, Самопознающего себя.

Башня, собственно Абсолют, раскладывает тело свое на кирпичики, дробит собственное сознание на составные части, отдельные слова, буквы и звуки, и рассеивает обитателей Башни по миру в Великом Законе Притяжения к единому частей его по принципу подобия. Обитатели становятся строителями (объединяются, достигнув определенного уровня сознания) и начинают возведение Башни (процесс совершенствования себя на пути становления человека Богом). Строительство Башни завершается на высоте (этапе), определяемой балансом Божественного в себе и самостью.

Превалирующее эго включает программу разрушения возведенного разъединением Адамова языка, далее начинается новый этап эволюционного развития человечества (строительство Башни).

– Попроще, Сократ, голова болеть начинает, – крикнул кто-то из психов, сидевших возле двери.

Не обратив внимания на реплику, Сократ продолжил:

– А теперь представьте, что мы имеем в виду не просто сообщество душ, частиц Божьих, посеянных для своей продуктивной деятельности в плотных планах на отдельно взятой планете, а всю Башню целиком, то есть Вселенную Абсолюта. Масштаб описываемого сокрушает человеческое воображение и даже пробовать представить что-то подобное себе не стоит, человеку просто нечем этого сделать.

– А мы попробуем, – раздались голоса, – кому, как не нам.

Сократ явно игнорировал аудиторию:

– Но когда мы имеем в виду Адамов язык, некий Единый изначальный принцип, одинаковый для всех (формы и содержание плотных материй в разных условиях пребывания сильно отличаются друг от друга), то понимаем под этим что-то особенное, заложенное Создателем в каждую часть себя. И это «особенное» в плотных материях реализовано органом, известным нам, дорогие слушатели, как мозг. Да, друзья, мозг одинаков у всех Богоподобных существ во Вселенной.

Раздались громкие аплодисменты и крики «ура!». Медбрат так и представлял себе самодовольную физиономию Сократа, впрочем, последний не стал долго упиваться славой и продолжил лекцию.

– Тонкоматериальная ткань мозга, эфирный двойник физического органа, отдаленно напоминает морскую губку, но в форме додекаэдра, способную пропускать через себя огромное количество воды (в нашемслучае, информации), питая себя и очищаясь от токсинов, то есть самопознавая и избавляясь от негативных вибраций эволюционного развития.

Божественное творение, обладающее мозгом, способно, будучи погруженным в «Океан Божественного Все Уже Есть» воспринимать суть Идеи Творца, впитывая ее через окружающие образы и пропускать через собственную фильтрационную систему, создавая произведения искусства.

– Хватит, голова болит, – захныкал псих у двери, но Сократ был непреклонен.

– Искажения истины, выраженные в различиях между задуманной Творцом идеей и проявленным пониманием Человека (или иного обладателя мозга) воспринимается Создателем как процесс самопознания, то есть способностью «отступать» от Луча Изначальности, раскрывая его в Сферу Бесконечности Возможностей. Мозг «начального Человека» (нынешней земной цивилизации), продолжая аналогию с губкой, хоть и погружен в Океан полностью, но «вжат» в дно одиннадцатью гранями и для восприятия «Все Уже Есть» открыта всего одна грань додекаэдра, от этого и «работает» мозг на одну двенадцатую своих возможностей.

– Я думал, у меня больше, – раздался голос из зала, «я тоже», – подумал медбрат, почесав затылок.

– Более развитые цивилизации, – не останавливался лектор, – используют большее количество граней восприятия «Все Уже Есть», освобождение которых от донного притяжения определяется не интеллектом, а духовностью. Сердце – ключ к дверям Мозга, вот формула Творца, Мозг – гробовщик Сердца – теза антимира.

– Ну, наконец-то, поговорим о делах сердечных, – проворковала женщина-псих (таких в клинике было довольно много).

Голос лектора повеселел:

– Сердце, дорогуша, на тонком плане есть слезинка Творца, «линза», через которую, о нет, не Он, но ты сама можешь следить за собой. Это Кристалл Самооценки, Око Господа.

– Как романтично, – всхлипнула чокнутая дамочка.

– Сердце сообщается с Мозгом через кровь, снимая с «губки» увиденное и расшифрованное, оно оценивает и отправляет обратно «мнение» Творца. Мозг либо соглашается, духовно развивая обладателя (растут крылья за спиной), либо «закрывается» перед Сердцем, духовно регрессируя личность (покрывается чешуей).

Как правило, повернуться в скважине ключу не дает Эго-программа, стоящая на защите интересов обладателя, часто подвергаемых сомнению со стороны Сердца.

Психопатка снова всхлипнула.

– Если антимиру удается с помощью Эго полностью заржавить скважину, канал передачи информации от Сердца блокируется, остается только физиологическая составляющая кровеносного потока, но и она, обедненная (не одухотворенная), приносит скорее вред, хоть и отложенный, чем пользу. Всяк, страдающий сердечными недугами, задумайся об этом.

В зале послышались охи, вздохи и тихие причитания.

Сократ выдержал небольшую паузу:

– С другой стороны, оторванный от Сердца Мозг подобен окруженной со всех сторон врагом крепости. Истощенная запасами воды, провианта и подвергаемая ежедневными штурмами и обстрелами, рано или поздно она капитулирует. В случае с человеком это приводит к сумасшествию, с чем всех нас, присутствующих здесь, я и поздравляю.

За дверью раздались дружные хлопки, послышались крики «Браво!», «Спасибо, профессор» и шум расставляемых по местам стульев.

«Идиоты», – усмехнулся медбрат, потирая раскрасневшееся ухо и разгибая занывшую от неудобной позы спину. Он поднялся, похрустел костяшками пальцев и, бросив взгляд на коридорные часы, поплелся в раздевалку, раздумывая о том, как же все-таки здорово быть нормальным человеком.

Еще раз об Эго

Одной рукой схватив за пояс,

Другой толкает прямо в пропасть.

Не встречался ли вам хоть раз в жизни человек, раздражающий с первого взгляда, невыносимый с первого слова, с отпугивающим запахом, отталкивающей мимикой, в одеждах, подобранных безвкусно и, к тому же, не первой свежести, с манерами дикаря и ужимками макаки, в общем, полный и абсолютный ваш антипод?

«Таких полно вокруг, – скажете вы, – практически все».

Что ж, открываю вам секрет (зря ухмыляетесь), – вышеописанный, весьма неприглядный индивид – это ваше Эго. Точнее, не сама программа, а ее помощник, в миру человек обычный, обстоятельный, аккуратный и даже не глупый, но, «вызванный» Эго на встречу с вами, он претерпевает определенные метаморфозы, становясь анти-вами.

Принарядить его нужным образом в данный момент, снабдить «правильным» мнением, «отключить воду», дабы не помыл волосы, «подредактировать» настроение, наступив ему на ногу за несколько шагов до рандеву с клиентом и, вуаля, перед вами тот, кто вам до отвращения не нравится. Об этом позаботилась ваша Эго-программа.

«Да зачем такие сложности?» – спросите вы.

Очень просто, программе нужно убедить вас, что вы – самый лучший. И если мой тон показался вам нравоучительным, знайте, я не собирался (и не хотел) поучать вас, просто сейчас, стоя напротив, я нахожусь на стороне Эго и, кстати, не забывайте, вашего Эго.

«Ну, а как это работает?» – надеюсь я на ваш вопрос и, считая, что получил его, отвечаю.

Эго-программа искажает сознание носителя, не затрагивая (естественно) сознание оппонента, через систему «ментальных зеркал».

Первое «зеркало» – Страх. Сознание воспринимает другого человека глядя в такое зерцало приблизительно так: он опасен потому, что маньяк, насильник, какой-то ненормальный, не лицо, а держиморда, странный, все время оглядывается, не обгоняет, но и не отстает, да и вообще, непонятно, что ему надо.

Истина же при этом заключается в том, что вашему визави от вас ничего не нужно, не обгоняет потому, что не спешит, лицом – точная копия своего родителя, с него и спрос, а про насильников и маньяков даже фильмы не смотрит – противно.

Но вашу «особенность и ценность» (вы же не такой) программа определила и «выставила» защиту – вы ускорили шаг и, на всякий случай, засунули в рот милицейский свисток, а в ладонь – газовый баллончик. Вечером, дома, обнаружив пропажу бумажника (или иной ценности вроде фамильного перстня), не проклинайте судьбу, человек, поднявший его на улице, попытался догнать вас, но вы сбежали – сработала программа страха.

«Да чтоб тебя, – чертыхнетесь в сердцах вы, имея в виду собственное Эго, – там была вся моя зарплата (или жизнь, или память)».

Не ругайтесь, ведь подозрительный прохожий, от которого вы так ловко удрали, мог оказаться настоящим грабителем, и «Зеркало Страха» уберегло вас.

Запутал? Буду продолжать дальше. Второе зеркало – «Зерцало Гордости». Если первое зеркало, Страх, маленькое, незаметное око заднего обзора, куда смотрят украдкой, бросая быстрые взгляды, то второе – роскошное, в золоченой раме, во весь рост. Перед таким стоять приятно, удобно, все хорошо видно и ничего не укроется от восхищенного Мира (так, по крайней мере, кажется наблюдающему самого себя). Оба зеркала выполнены искусным мастером, вашим Эго. Несмотря на скромные размеры «Страха», поверхность его сферична, недаром в народе говорят – «У страха глаза велики». Любой образ, отраженный в такой поверхности, многократно усиливается, увеличивается.

Увидел камушек на пути, а в «зеркале» выросла целая гора, да не просто, а настоящий восьмитысячник. Куда ж идти на такую без снаряжения и кислородной маски.

Другое дело «Зерцало Гордости», волнообразная поверхность позволяет встать так, что «бока» сойдут, «орлиный» нос трансформируется в «греческий», а окружающий мир, наполненный людьми, событиями, природными катаклизмами, локальными войнами, похмельем и прочими бытовыми неурядицами, вдруг отлепится от Божественного Начала и закрутится возле нового центра.

Заулыбались? А почему нет? Стоя возле этого прекрасного зеркала, вы спокойно можете взять на себя бремя называться Осью Мира.

Недурственная мысль, наверняка подумали вы. Да, вращающийся вокруг вас Универс воспринимается легче, меньше кружится голова, Эго-программа щадит ваш «мозжечок», простые и насущные (а значит более «тяжелые» по вибрациям) потребности «облепливают» сознание плотной массой, за которой не видны дальние миры и тонкие материи, но вы сыты, обуты и одеты, кресло-качалка, камин, плед – чем не рай.

«А ведь действительно неплохо, – мечтательно протянете вы, – у тебя все или есть что-то еще?»

У меня нет, но вот у Эго-программы есть третье зеркало – Мнение. Это уникальная вещь, не похожая на своих «собратьев». Эго запрятало его внутрь сознания, оно не видно окружающим до момента контакта, но, начав общение, «Мнение» проявляет себя во всей красе – оно ослепляет собеседника.

«Форма» его воздушна, но не окрыленностью сути, а надуваемостью своей, как воздушный шарик, способный раздуваться из едва заметного пузыря (вспомните свои ухмылки по любому поводу) до размеров дирижабля (у лектора на высокой трибуне, в процессе многочасового монолога). О важности третьего зеркала для Эго говорит тот факт, что программа готова пожертвовать двумя «братьями» ради сохранения «младшенького». Иной раз возможность и даже необходимость высказать собственное мнение превалирует над страхом перед последствиями и наступает на горло собственной самости.

Вижу, согласно киваете головой и что-то хотите спросить.

«Да, – подбоченясь, скажете вы, – есть мнение по поводу вышеозвученного. Три зерцала очень напоминают троицу, идейка не нова».

В точку, дорогой собеседник, и, кстати, в этом заслуга Эго-программы, развернувшей твое сознание в сторону Зеркала Мнения. Оно позволяет проводить анализ услышанного или увиденного и задавать вопросы, суть которых ты уже уловил и ответ на них нужен только для подтверждения твоей правоты.

Антимир, как основной создатель Эго-программы, не способен к творчеству, к созиданию, но исключительно к копированию, к «кривлянию». Триада «зеркал» слизана со Святой Троицы. Зеркало Страха – антипод Отца, который есть Истина, Любовь. Страх искажает Истину, убоявшийся всех и вся разве возлюбит ближнего, как самое себя?

Зеркало Гордости стоит в сознании против Сына, который есть Жертва. Любующийся собой не замечает вокруг ничего и никого, Сын же отдает жизнь свою всем.

Ну а Зеркало Мнения «слеплено» с Духа Святого и его силе, основанной на Вере Создателю, противопоставлено самомнение, опирающиеся на веру в себя. От того и первого зрим в виде голубки крылатой, а второго – шаром надутым.

«И все же, – возразите вы, – глядя на проблему даже сквозь «надутый шар», возникает вопрос: Эго – это хорошо или плохо? Что делать-то с ним?»

Эго – не хорошо и не плохо, это «Условие Пребывания». Душа, частица Бога, Чистый Свет, беззащитна перед материями плотных планов, ее ткань соткана в других мирах. Эго-программа – скорлупа, скафандр, прикрывающий, содержащий, страхующий, защищающий душу от… Эго антимира. Антимир создал программу, чтобы «питаться» излучениями Божественной частицы, опущенной в «бульон» проявленного мира. Казалось бы, парадокс, антимир выделяет «принцип» для потребления, но наделяет его свойствами защитника. Дуальность проявленного ликвидирует, «объясняет» подобную нестыковку.

В Мире Творца, им же созданном, даже антиподы с предоставленными им свободами, большую часть которых они присвоили себе по собственному разумению и желанию, имеют «пороги» своему безобразию (анти-творчеству), «выставленные» первоэнергией всего сущего, Любовью.

Как сказал бы поэт:

Меч разящий хоть и крепок,

Разрывая ткани жил,

Все ж не вечен, как и слепок,

Что его на свет явил.

Эго, дорогой собеседник, – показатель дуальности мира, и вот как он «работает».

Создатель намеренно «идет» на частичную потерю энергии Света (душевной ткани) для «нужд» антимира при воплощении души на плотные планы, обменивая ее (энергию) на защитную «броню» Эго-программы, позволяющей удерживать душу в воплощении длительное (заданное) время. Некий идеальный баланс можно представить следующей метафорой:

Волчья стая не режет до последнего (бездумно) отару овец, забирая себе исключительно хворых и хилых, но отыскивая заблудших и отгоняя неразумных («чистых» и наивных) от края пропасти или от бурных горных ручьев.

«Резковато как-то – сравнивать человечество с отарой овец», – возмутитесь вы.

Наверное, неудачная метафора, соглашусь я, но речь в ней не о форме или содержании в виде интеллекта, а о соотношении негативно-активных (хищных) вибраций антимира и беззаботности и безобидности чистой души, пребывающей в лучах Мира Бога, но сошедшей, даже на краткий миг вселенского времени, в плотные слои.

Отдельно взятая «овечка» в отаре, за которой пристально наблюдает голодный, брызгающий вожделенной слюной «волк», быстро научается не пользоваться коллективным (стадным) разумом, а определяет себя как отдельную жертву и, соответственно, начинает выбирать способы поведения на «пастбище», дабы не попасться в когти соглядатаю.

«С этим понятно, – скажете вы, наконец-то оценив мои усилия, – как появляется, как действует Эго ясно, а что делать то с ним?»

Сосуществовать – самый короткий и самый правильный ответ. Ваша задача на воплощение «взвешена» с размерами Эго, вот и вся подсказка. Чем сильнее наложена на вас программа, тем сложнее будет удержаться на подъеме, но тем выше достанет сил подняться (или глубже упасть). Все соразмерно – желания, потенции и… плата.

«А как же заповеди?»

Это и есть узда, инструмент, прежде всего сознания, те самые «пороги», переход через которые дает волю одному (Эго-программе) и обессиливает другого (душу). Заповеди – ось балансира.

«Тогда последний вопрос – как с этим управлялся Христос?»

Иисус не нуждался в Эго-программе, он находился под прямой защитой Бога (отсюда его называли Сыном, а он Создателя Отцом).

Спаситель является носителем нулевого Эго, Свет души его столь ярок, что любая попытка антимира подключить программу (искушение Христа в пустыне и Гефсиманском саду) терпела неудачу. Сознание Христа – это сознание Бога, сознание Человека – начертанная, но не прочитанная (пока) история о добре и зле, первая глава которой начинается словами – Еще раз об Эго.

Три Марии

Рожденный любовию Божьей, белое на белом, луч в Луче, Истина, разделенная между всеми, и Жертва во имя каждого, что тебе саван, обернувший истерзанную плоть, что тебе слезы, омывшие замученное тело, что тебе поклонение, не меняющее сути, и только руки, воздетые к небу в прославлении милости Господней, и только глаза, полные Света и счастья, и только Слово, что стало надеждой мира от трех великих жен, трех Марий, тебе, Иисус.

Мария, мать Иисуса

Вот сын мой, Иисус, одно лишь имя я дала ему, но тело, Господи, его ты выткал сам, и кровию своей наполнил, и вдохнул себя, но нестерпима боль моя уже три дня, с тех самых пор, как резали и рвали плоть его, как будто бы мою, плевали и хулили, словно мне в лицо летели слюни их и обвинения пустые, а речи, ненависти полные, как воды Иордана, сомкнулись над моею головой, и я захлебывалась в них, свет мира угасал в очах моих, и вот уж нет его совсем.

Неужто матери, дитя носившей сперва во чреве, на руках потом и в сердце всю оставшуюся жизнь, достанет сил, и веры, и смиренья увидеть страшный суд над ним и выжить, когда бы жить не можется совсем.

Горяч тот камень, на котором ждала три дня, проплакав о судьбе его, или своей, попеременно, но хладно тело «двери» из скалы, что отделяет мать от сына, от ночи день, Спасителя от Мира, лежать ей неподъемным грузом плиты могильной не над Сыном, но на плечах у Матери, поверившей, что мой Он, да и только, а Божий Сын есть принадлежность Мира.

Ветер треплет волосы рукою вечности, не плач, не плач – колют щеки песчинки, оторванные от Голгофы так же, как и сама Голгофа оторвала от матери сына. Рядом, закутанная в кокон одежд, свернулась калачиком Мария – несчастное, измученное дитя, пусть спит, распухшим от слез глазам нужен отдых.

Мария Магдалена

Она не спит, вот уже третью ночь сон избегает ее сознания, а может, наоборот, сознание сна. Сдержанные, но все еще не иссякающие рыдания Матери Иисуса, ее Иисуса, не мешают глубокому покою миру человеков, заткнувших огромным камнем вход в гроб Христов, словно запечатав его уста от Слова, что нес он в этот самый мир, крылатого и истинного.

«Кто он для меня? Все. Кто я для него? Никто, ибо Он для всех и, значит, разницы меж нами не существует, он любит ближнего как самое себя». Такие мысли душат и возносят, оскорбляют и восхищают – я была при нем, но Он был при всех.

Щекой Мария чувствует биение вены на запястье, рука подложена под голову, соль в глазах, горечь во рту, стопы маленьких ног, остывшие за ночь, уперлись в «пустоту отчаяния», и боль внутри, там, где сердце с великим трудом пытается вытолкнуть из-под «придавившей» его Голгофы очередную порцию крови, чтобы та добежала до запястья вновь, оповестив хозяйку о том, что она пока еще жива.

Не слышен скрип звезд, перемещающихся по небесному куполу, едва уловимы капли Времени, падающие в чашу Хроноса, но более всего тих шепот маленькой черной змейки, уложившей свое блестящее колечко вокруг уха Марии: «Так ли велик провозгласивший всеобщую любовь, если не заметил подле себя любящее сердце? Так ли мудр, орошающий притчами высохшие почвы сознания многих, если не осознал счастья прямого, не сокрытого за буквами и смыслами? И для чего изгонять бесов, аж целых семь, если на их место водрузил трон безразличия и усадил на него беса Пустоты?»

Мария молчит, аспид извивается от нетерпения, шипение его нарастает, чешуйчатое кольцо сжимается вокруг уха. Женщина вздрагивает, резко переворачивается на другой бок и придавливает гада.

Мой Иисус, возлюбивший мир и все в нем, любил и меня, не отделяя от других, но отдавая целиком себя, – шепчут ее губы.

Черная змейка, извиваясь, исчезает в ночной тьме, сетуя на то, сколь легко поддалась на увещевания Ева тогда, но, приняв на себя карму женского рода, «поумнела» и сейчас «подсветила» путь истинный Марии.

Усталость берет свое, измученная событиями последних дней, женщина смыкает веки, заметив перед тем, как полностью погрузиться в забытье, склоненную в молитве перед входом в пещеру фигуру.

Мария Клеопова

«Вот камень предо мной, что отделяет всякого от Бога, что есть преграда на Пути, дверь запертая, бессилие, неверие, опущенные руки. Мне не войти самой, его не отвалить – то мысль первая, диктует ее искуситель через глаза мирские. Да, слабым женским рукам не сдвинуть глыбу, не разбить ее на части, не проскрести ногтями, пусть и с ниточку, но щель, чтобы узреть Его и уловить дыхание Любви и звуки Света, но силу, дабы задуманное сотворить, возьму в молитве, ведь для Господа скала не тяжелей пушинки, когда услышит Он мольбы и просьбы дочери своей, Марии».

«Я пред тобой, мой Бог, обнажена душой и в мыслях нет корысти, здесь, рядом, Сын твой, смерть принявший от людей, жестокую и незаслуженную им. Спусти мне ангела с небес иль крылья дай самой, чтобы войти могла к нему и миррой совершить благое омовенье. Коли потребуешь взамен оплаты деянием, иль мыслями, иль чем иным, возьми хоть жизнь мою, но дай войти, чтоб прикоснуться и веру укрепить свою, аминь».

Сколь многие из живущих на земле имели счастье лицезреть схождение с Небес светящегося крылатого существа? Явление, надо сказать, чрезвычайно эффектное, сродни молнии, вылетевшей из грозового облака и ловко срезавшей ветку прямо над вашей головой (Мария в детстве пережила подобный фокус в исполнении Зевса), но менее шумное и более плавное.

Пораженная женщина воздела руки в ночное небо, дабы отблагодарить Бога в жарких выражениях и максимально исступленно, но светящееся существо опустило ее руки и галантно отвело Марию в сторону от входа. Не произнеся ни звука, видимо, чтобы не потревожить двух других женщин, Ангел (а это был именно он) слегка коснулся огромного камня, приваленного ко входу в пещеру, крылом, и тот, приподнявшись в воздух, словно весу в нем не было вовсе, «отплыл» от проема. После чего «крылатый свет» вернул Марию на место, не забыв поднять в исходное положение ее руки, и бесшумно отбыл на небеса.

– Господи, благодарю, – выдохнула женщина и без сил рухнула на землю.

Иисус и Ангел

Рожденный любовию Божьей, белое на белом, луч в Луче, истинно знаю, что троица у входа в пещеру, проливающая слезы на камень с той стороны, есть именно Троица, женская сторона ее. Мать моя, Дева Мария – отражение Отца Небесного, поделившаяся плотию своей со мной, врата, через которые вошел в этот мир, и Великая Забота о дитя своем, Сыне, достойном ее любви, и самой достойной Любви Его.

Магдалина – это Сын, душа, погруженная во грех, но поднявшаяся над ним через жертву искреннюю и распятие честное (у каждого свой крест). Не оттого ли столь сильна связь меж нами, что Иисус и Мария – Адам и Ева в духе, два слога в слове Истины, Учитель и Ученик, сплетенные не поучением, но созерцанием.

Жена Клеопа, Мария – женское отражение, вернее проявление, бесполого Духа Святого, стоящая у самых врат, вплотную к Камню, ибо дух тянет к духу нестерпимо, а посему не прибегнет она никогда к рычагу или иному приспособлению своего мира, но будет взывать (в молитве) к миру ангельскому, потому чувствует, верит и знает, что сила истая в Истине и нет ничего в Мире Бога сильнее Истины, и она в Духе, а не в теле.

Мир Отца Небесного держится сейчас на плечах этой воплощенной троицы, и пребудет с ними Его любовь.

Иисус уже вне своей использованной оболочки, он, улыбаясь, прощается с «тем», кого тридцать земных лет наблюдал в отражении вод, без сожаления, но, по природе своей, с любовью. Пещера ярко освещена его собственным сиянием, но он сразу же замечает освободившийся проход наружу.

Выйду, обниму всех Марий, – думает Иисус и покидает пещеру, «забирая» с собой физическую оболочку. На удивление, у скалы его встречает только Ангел, больше никого нет.

– Я был уверен, Марии здесь, – смиренно произнес Иисус.

– Они будут здесь, скоро, – ответил Ангел, сияя от радости, как сто солнц. – Приветствую тебя, брат.

– И я рад тебе, – Иисус обнял крылатого сопровождающего. – Но я так ясно видел их на этом месте.

Ангел улыбнулся:

– Ты разговаривал сам с собой, а этот вид иллюзии самый сильный.

– Сам с собой?

– Да. Три Марии – твоя совокупная женская ипостась. Сын Божий, существо без пола, вынужденный воплотиться в теле мужа, «носит» при себе ответную голограмму, тонкоматериальное «женское тело».

– Я считал их Троицей, – изумился Иисус, на миг озарив окрестности Иерусалима ослепительной вспышкой.

– Так и есть, троица имеется у души, у Духа, у Сути. Ты разговаривал со своей троицей. Дева Мария – это олицетворение твоего сознания в материнстве, о материнстве, то, какой матерью ты был бы сам, воплотись в женском теле.

Магдалина – соответствие тебя в жене, спутнице, Иисус в земной любви, как женщина. Поменяй вас местами, и она взошла бы на Голгофу столь же мужественно, как и ты, а твое сердце сейчас разрывалось бы между горем и верой, как ее.

Мария Клеопова являет собой самую сложную «часть» Иисуса, его «видение» Любви Небесной, Абсолютной, одухотворенной и возвышенной. Поэтому она, стоящая чуть в стороне, но непременно погруженная в молитву, представлялась тебе в «разговоре» Духом Святым. То дуновение слабого ветерка в раскаленном мареве пустыни, принесшее тебе облегчение и надежду – ее забота, та звездная пыль, что стряхнула морок ночи с листьев древ в Гефсиманском саду, ее труды. Видишь лучи солнца над Елеонским холмом, вся троица уже на ногах, собираются к тебе.

– Дождемся их? – с радостью в голосе спросил Иисус.

Ангел покачал головой:

– Нам пора.

– К Отцу? – Иисус снова воссиял, вмиг «погасив» звезды на утреннем небосклоне.

Ангел расправил крылья:

– Да, Он ждет.

У Креста

Лесная дорога, плавно огибая столетние дубы, «расставленные» Матушкой Природой на Н-ском плоскогорье небрежно и хаотично то ли от многовековой усталости, то ли повинуясь ветреной женской натуре, приблизительно в центре дубровника упиралась в старый каменный крест, вытесанный кельтскими мастерам, непонятно зачем приволокших его от прибрежных скал в самую глушь и впихнувших базальтовую махину во влажную почву на десять футов.

Путники, добиравшиеся до этого места, как правило, раздумывали на предмет дальнейшей собственной судьбы, справедливо полагая, что ее ход будет зависеть от того, с какой стороны они обогнут торчащий из земли истукан, к моменту описываемых событий покрывшийся темно-зеленым бархатом мхов, отчего его сакральность усилилась многократно.

Кто-то решал, что удача ждет всякого, оставившего «мохнатый» Крест справа от себя, а попытка прохода с противоположной стороны сулила беды и несчастья. Кто-то, наоборот, решался проследовать мимо изваяния, дотронувшись до него левой рукой, ожидая богатства и славы, против горечи и болезней от прикосновения другой рукой. Но и те, и те непременно останавливались и, припав на колено, молились, ибо за Крестом, с какой стороны его не обойди, начиналась новая жизнь, а она пугала неизвестностью еще со времен Адама, которому малознакомая женщина настойчиво совала под нос неведомый фрукт, сопровождая это действо шипящим аккомпанементом извивающегося аспида.

Ветер, приносимый путниками на своих плечах, беспощадно терзал щербатую, «окаменевшую» кожу кельтского креста, собирая в «кулак разящий» вихри дорожной пыли и прошлогодних листьев, но за каменной спиной образовался островок штиля, лишенный завихрений меняющихся друг за другом эпох и раскромсанных людских судеб. Именно туда упало однажды семя бузины, давшее в потомство роскошный куст, приют клестов и соек.

Идиллия этого места длилась недолго, торговые пути предпочли лесам, полным лихого люда, умеющего профессионально обращаться с луком и длинным ножом, более спокойные и открытые взору равнины степные и водные. Дорога сквозь дубровник обезлюдела, корни столетников, осмелев, повытаскивали свои скрипучие суставы и сухожилия наружу, папоротник занял все обочины, а ужи, перестав «прислушиваться» холодными телами к сотрясениям земли, вольготно расположились на оставшихся проплешинах проезжей части.

Тяжеленная крестовина, подмытая дождями, осела и покосилась, лес погрузился в омут безвременья, откуда с безразличием наблюдал за вялым движением светил на ночном небе и ждал Конца Света, как некоторого развлечения в застывшем бытие.

Вот в этот-то момент пролетающий мимо Креста Падший ангел, всю ночь поджидавший одного сластолюбца на выходе от очередной покоренной дамы, но заснувший под утро и пропустивший намеченного грешника, проскользнувшего мимо расслабившейся засады, а стало быть и не зафиксировавший акт грехопадения, посему рассерженный и сбившейся с курса, заприметил на правой перекладине Креста удобно устроившегося Светлого.

Незамедлительно спикировав, он с улюлюканьем «грохнулся» на левое плечо Креста и торжественно произнес:

– Чем же эта глушь, обходимая даже моим Хозяином по причине отсутствия здесь всяческого намека на жизни, удостоилась визита столь важной персоны, как Светлый Ангел?

– Решил подышать чистым воздухом? – вместо ответа парировал Светлый.

– Увидел тебя, брат, подумал, может, помощь нужна, – Падший похлопал себя по бокам черными крыльями.

– Если захочу измазаться, найду выгребную яму и без тебя, – Светлый улыбнулся, – и братьями мы были слишком давно.

– И все же, – Падший нисколько не обиделся, – почто ты здесь?

– Дожидаюсь Праведника, – коротко ответил Светлый.

– Ух ты, вот поглядеть бы! – картинно восхитился Падший. – У нас, сам знаешь, – злодеи, прелюбодеи, грешники, в общем, обычный, нормальный люд, а праведников – дефицит.

Светлый вздохнул, подумав, да и у нас негусто, из ста контрактников можно принять две-три подписи, да и те с оговорками, но вслух сказал:

– Тогда жди.

– Сколько ждать-то, у меня дела, – Падший нетерпеливо переминал когтистые лапы на перекладине.

Светлый поднял глаза к небу:

– Первый на подходе.

В глубине лесной чащи послышался осторожный стук копыт, конь явно выбирал, куда ступить, а всадник чертыхался, но голос его был приглушен и странно вибрировал, словно на голову было надето ведро. Через некоторое время конь, судя по звукам, перешел на шаг, а затем и вовсе на галоп и к Кресту всадник, обряженный в блестящие доспехи рыцаря, вылетел на полном скаку. Видимо, в последний момент узрев через узкие щели внушительных размеров препятствие, Рыцарь натянул что было сил поводья и от резкого торможения его явно не по размеру шлем с клацающим, как челюсть собаки, забралом, слетев с головы, со свистом чугунного ядра направился в сторону Светлого. Тот едва успел пригнуться, и страшного вида снаряд проследовав над белой головой в сторону куста бузины, посшибал неспелые плоды и напрочь разворотил гнездо сойки.

– Ба, – загоготал Падший, – да ему не в кавалерию, а в артиллерию.

Взорам обоих ангелов открылось румяное, безусое лицо молодого человека, который, спешившись, преклонил колено возле Креста и зашептал:

– Господи, долг зовет меня…

Светлый повернулся к Падшему:

– О каком долге все они твердят, рыдая у закрытых врат Рая?

– В его случае «долг» – местный Епископ с неплохими ораторскими навыками и недурственным актерским талантом, наш человек.

– Уже? – удивленно вскинул брови Светлый.

– Уже давно, – подмигнул Падший, – запудрил мальчику мозги, Гроб Господень осквернен, сарацинам не место в Святой Земле, всяк праведный христианин, возьми оружие и в поход – хорошо работает.

– Но это же обман, ложь! – захлопал возмущенно крыльями Светлый.

– Это искус, Епископ – мастер искушения, – горделиво заметил Падший.

– Какая разница, – Светлый с нежностью смотрел на молящегося.

– Прошу не путать, дорогой не-брат, – менторским тоном начал Падший, – обман – это искажение существующего, а искус – предложение варианта будущего. Не искушает ли проповедник Царствием Божьим и райскими кущами колеблющиеся души?

Подготовленный, черт, – подумал Светлый, – канцелярия у них там, что надо.

Между тем юноша, закончив молитву и истово перекрестясь, полез в кусты за шлемом, удобную чашу которого уже облюбовало семейство пауков, вытряхнутых оттуда самым решительным образом.

– Он прославится подвигами и милосердием, чистое сердце, – умиленно промолвил Светлый, провожая взглядом Рыцаря, «получившего» благословение на крестовый поход.

– Бьюсь об заклад, это наш клиент, – возразил Падший, – стоит первой крови забрызгать его кукольное личико, и сердце озлобится, а от милосердия, на которое ты, между прочим, зря уповаешь, останется лишь мизеркорда и он ею, помяни мое слово, не преминет воспользоваться.

Конский топот затих за их спинами, ангелы заскучали, солнечный диск нещадно палил им оперенные макушки, оба «наблюдателя» задремали, да так, что мелкие жучки, снующие по «моховым лапам» Креста в поисках провианта, забрались на ангельские крылья, пахнущие ладаном у одного и гарью у другого.

Но хрустнула ветка под чей-то легкой ногой, ойкнул приглушенно почти детский голос, и ангелы одновременно открыли глаза. Перед ними, но не видя их, а только каменный Крест, стояла юная дева, прекрасное светловолосое создание с широко раскрытыми (гляди, так и вывалятся) глазами и столь же широко распахнутым ртом.

– Чего это она? – удивился Падший.

– Может, нас узрела, – предположил Светлый.

– Да она «свозь нас» смотрит! – воскликнул Падший, и ангелы обернулись. Кроме сломанных веток бузины и беспокойно порхающих соек, восстанавливающих разоренное жилище, ничего. Девица тем временем бухнулась на колени, сложила вместе ладони и запричитала:

– Господи, любовь зовет меня…

– О, это по нашей части, – удовлетворенно заметил Падший.

– Ты про любовь? – усмехнулся Светлый, почесав крылом задергавшийся глаз.

– Именно, я делал это ради любви – вопиет грешник, стоя на краю раскаленного котла Хозяина. Что же это за любовь такая, что приводит «влюбленных» прямиком в наши когтистые объятия? Можешь объяснить?

Светлый, чуть приподнявшись, сложил в смирении крылья.

– Ну прямо как пастор, – заржал Падший, обмахиваясь крылом, как веером.

– Прошу не путать любовь земную и любовь небесную, – спокойно начал Светлый, – кто бросает любовь к ногам другого, как драгоценность, идет прямо в Ад, ибо брошенная, она тянет за собой, вниз, и ты сам задал ей такой вектор.

– Это любовь земная, – философски прокомментировал Падший, скрестив крылья, как ученик за партой.

– Да, так понимают ее люди, – подтвердил Светлый.

Правое крыло Падшего поднялось вверх:

– Можно вопрос, Учитель?

Светлый, не смотря на издевку, кивнул головой.

– А что такое любовь небесная? – с нескрываемой ехидцей в голосе выдохнул Падший и картинно схватился крыльями за сердце (тоже черного цвета, если кто не знает).

– Та любовь, что поднимает того, кто несет ее в своем сердце, и, взявши за руку предмет обожания, поднимает обоих.

Падший, обнаружив жука на своем крыле, взмыл в воздух с криком:

– Я люблю тебя, тварь шестилапая.

Затем тряхнул всем телом, и бедное насекомое полетело вниз.

– Ничего другого я от тебя и не ожидал, – флегматично сказал Светлый, поймав обезумевшего жука над каменной перекладиной.

– А что девица? Чего ей надобно? – Падший вернулся на свой наблюдательный пост.

– Она просит за любимого, покинувшего ее, – ответил Светлый.

– Наш пострел везде поспел, – гоготнул по обыкновению Падший, – наговорил девице, наобещал и на войну.

– Это не тот, – на глаза у Светлого навернулись слезы, – ее возлюбленный почил от неведомой хворобы.

– Так он уже на «распутье», – Падший похлопал в «ладоши», – зачем слезы лить?

– Тебе не понять, – отрезал Светлый, – она чиста, а значит, праведна.

– Торопишься раздавать ордена, – покачал головой Падший, – у нее вся жизнь впереди, еще нагрешит.

– Она не жилец, ее мучает та же хвороба, и девица знает об этом, но молится не за себя, – Светлый прикрыл глаза крылом.

– Она глупа или, наоборот, слишком умна и выпрашивает у Всевышнего жизнь, прикидываясь святой, – Падший посмотрел на Светлого, залитого слезами, – все таки наивный народец у вас там наверху.

Неожиданно зазвучали колокола, слышимые только ангелам, но не деве, и на макушку молящейся пал Луч Света.

– Дни ее продлены! – радостно вскричал Светлый.

– Выпросила, – сухо заметил Падший, – но стоит ей предать этот Луч и она наша, на сто процентов, а уйди сейчас, не выпрашивая, кто знает. Не искушение ли это от сил Света, а?

– Это Любовь Бога, – произнес Светлый, – впрочем, тебе не понять.

Юное создание поднялось с колен, возблагодарила Бога за помощь ее возлюбленному и, перепрыгивая через торчащие петли дубовых корней, направилась обратно, но на повороте остановилась и, обернувшись, сказала, глядя на Крест:

– Вообще-то я видела вас обоих.

После чего скрылась в захохотавшем зеленой листвой дубровнике.

– Вот это фокус, – воскликнул Падший, – а ты еще разрыдался.

– Вспомни свои кульбиты с насекомыми, – парировал Светлый и добавил: – Праведница.

– Поглядим, – возразил ему Падший.

Едва сухая ветка, тронутая ее плечом, закончила свое нервное трепыхание, как за спинами крылатой парочки вспорхнула с куста сойка. Оба антагониста повернулись на звук. Опираясь на обломок копья, убеленный сединами и обремененный горбом прожитого, еле волоча подгибающиеся ноги, к Кресту вышел Рыцарь.

– С возвращением, герой, – съязвил Падший, – неважнецкий вид.

Рыцарь, не обращая внимания (понятное дело) на сарказм, обогнул Крест и, заняв правильное положение перед святыней, буквально рухнул (не без облегчения) на колени.

– Господи, я задолжал тебе любви во Имя твое, наполнив сердце ненавистью от Имени твоего.

– О, а артиллерист-то поумнел, – прокомментировал Падший, – недаром Хозяин говорит – Война – дело благое.

– Скорее, он просветлел, – возразил Светлый.

– Ты насчет седины, – не прекращал веселиться Падший.

– Я насчет мудрости.

Дочитав молитву, Рыцарь захрипел, схватился за сердце и мешком повалился на землю бездыханным.

– О, преставился, забирайте праведника, – толкнул Падший крылом в бок Светлого.

– Нет, не возьмем, – отозвался тот, – праведности через такое количество убиенных душ не бывает.

– Он же раскаялся, – удивился Падший, – неужто раскаявшийся не пройдет к вам? Не этому ли учит Церковь?

– Раскаявшийся должен отработать содеянное, для этого нужно время, а у него его не было. Следующее воплощение покажет глубину его раскаяния. Покаяние не снимает груза, оно останавливает падение.

– Нам он тоже не нужен, ренегат, покрошил неверных числом… – Падший свесился с креста, уткнулся взглядом в землю и зашевелил губами. – Да он герой, три с половиной десятка, у нас мог получить звание капрала подземного воинства, и вот тебе на, раскаялся. Нет, не возьмем.

– Не вам решать, – прокатился громовым раскатом по небу Голос, сверкнув для острастки молнией.

Ангелы одновременно охнули:

– А кому?

– Ей! – снова громыхнуло сверху, и на дороге появилась пожилая женщина.

Медленно перебирая ногами, с трудом перешагивая через корни, на мизансцене возникла старая знакомая. Время превратило нежно пахнущий цветок в гербарий, забрав влагу из кожи и цвет из глаз, но в том, что это именно она, сомнений не было. Женщина подошла к лежащему на земле, присела возле него и сказала, не глядя, но явно обращаясь к ангелам:

– Жизнь прошла, а вы все сидите, решаете.

«Пернатые» судьи переглянулись.

– Ведьма точно видит нас, – прошептал Падший, – но слышит ли? Эй, старуха.

– Ну какая женщина отзовется на такое, – нравоучительно перебил его Светлый. – Красавица, поговори с нами, если Всевышний даровал тебе знание ангельского языка.

Женщина оторвалась от умершего и взглянула на Крест:

– О чем толковать с бездельниками, рассматривающими чужие деяния.

– У каждого своя работа, – заметил обиженно Падший.

– Мы ждем Праведника, – примирительно начал Светлый.

– Разве Господь не отдал этот «крест» мне? – проворчала женщина.

– Она и Его слышит, – изумился Падший.

– Каждый день той чужой жизни, которую Он даровал мне, о которой не просила, но получила, я разговариваю с Ним, – устало произнесла она.

– Я же говорил, выпросила, – заулыбался Падший, – не свои годы, а того, о ком рыдала, но на свою голову.

– Да, я судила другого, пусть и своею любовью, но осудила себя, хоть и любовью Господа.

– Не судите, да не судимы будете, – миролюбиво продекламировал Светлый.

Женщина посмотрела на ангела.

– Кабы знать, что проживать непременно надобно только себя, судить, осуждать, разглядывать и оценивать только себя, ибо всякий «взгляд» в сторону другого ложится на собственные плечи, иной раз котомкой неподъемной. Я чашу своего непонимания выпила до дна, – она кивнула на лежащего у ее ног человека, – с ним моя «чужая жизнь» закончилась, осталась только МОЯ, всего несколько дней. Пойду-ка, проживу их, авось что-нибудь и получится.

Сгорбленная до сего момента пожилая женщина вдруг расправила спину, седину «смыло» с волос дуновением ветра, и восхищенным взорам ангелов открылось молодое, прекрасное лицо юной девы, истинный возраст которой выдавала лишь глубокая печаль в глазах. Она бодро помахала рукой каменному Кресту и исчезла за колышущимся занавесом дубровника.

Падший повернулся к Светлому:

– Так и кто Праведник, ты что-нибудь понял?

– По-моему, она все сказала, – улыбаясь, расправил крылья Светлый.

– А чего она сказала? – возмутился Падший.

– Подумай! – крикнул Светлый и взмыл в Небеса.

– Нам думать нельзя, Хозяин не велит, – плюнул вослед Светлому Падший и с шумом вонзился в землю, отправившись домой. На этом месте возле Креста образовалась лунка, которую первый же дождь наполнил водой до краев, и если тебе, читатель, доведется оказаться здесь, преклони колено и загляни в маленькое озерцо –там, в отражении, сможешь разглядеть двух ангелов, оседлавших каменные плечи Креста.

Ключи от Царствия

– На титуле одно имя, но авторов всегда двое, – поигрывая лукавой улыбкой на непроницаемой, вечно бледной физиономии, авторитетным тоном заявил Критик, переворачивая последнюю страницу рукописи.

– Это почему же? – обиженно, но не слишком активно возразил ему Писатель, он же автор, нервно заламывая пальцы.

– Потому что подле пишущего, прямо за спиной, шепчет либо Бог, либо Лукавый, и в зависимости от этого обстоятельства мы имеем или почти гениальную, или абсолютно бездарную литературу. – Критик звонко цокнул языком.

– К какой же вы причислите мой скромный труд? – заискивающе и не без кокетства пролепетал Писатель.

– Хм, спросите у Читателя, – посоветовал Критик, сворачивая рукопись в трубочку и, постучав себя по ноге этим импровизированным молотком как заправский психиатр, добавил: – Читатель никогда не врет.

– А вы, стало быть, можете, – у Писателя затряслась нижняя губа.

– Да речь не обо мне, – не обращая внимания на происходящее, спокойно ответил Критик, – взять хотя бы вот это. – Он перестал долбить по коленке, развернул рукопись и, перебирая тонкими, как паучьи лапки, пальцами, быстро отыскал нужный листок. – Вы пишете – ключи от Царствия Небесного имеются у каждого, но не дарованы они по праву рождения (сотворения) от Божественной Сути, а вручены Спасителем, принесшим Жертву, а именно отдавшим свои ключи, разделив их на всех. Но позвольте, Читатель тут же возразит вам…

– Да нет никакого Читателя! – раздраженно воскликнул Писатель и выхватил рукопись из рук Критика. – Книга еще не издана и вряд ли увидит свет вообще, если вы, со своим критическим настроем, прежде пообщаетесь с Издателем.

– И тем не менее, – невозмутимо продолжил Критик, поправив цветастый платок на шее, – хотелось бы подробнее обсудить ваши высказывания, тем более изложенные на бумаге, что написано пером, сами знаете. Насколько я помню, Христос вручил ключи от Царствия Небесного апостолу Петру, причем только ему одному.

Критик вопросительно уставился на Писателя, любовно разглаживающего смятые листы своего произведения, и добавил с ухмылкой:

– Кстати, один Читатель у вас уже есть, это я.

Писатель прервал «бумажные» ласки:

– Не вижу никаких противоречий, что дано одному, доступно будет всем, конечно, в том случае, когда речь идет о благах духовных.

– Стало быть, вы настаиваете на всеобщей доступности Райских кущ, отнимая монополию на пропуск исключительно праведников у Святого Петра.

Критик удивленно и не без уважения покачал головой:

– Да вы смелый человек, Писатель. Не боитесь навлечь на себя праведные стрелы сторонников классического прочтения Евангелий?

Писатель вздрогнул, воображение нарисовало ужасающую картину предания его анафеме, позорного изгнания из всевозможных обществ и союзов, с последующим побиванием камнями. В данном контексте событий ораспятии мечтать не приходилось.

– Попробую объясниться, – начал он…

– Да уж пожалуйста, – угрожающе прошипел Критик, – пока еще не поздно.

Писатель вздрогнул снова:

– А может, ее сжечь, – он кивнул на рукопись, – без объяснений?

– Так неинтересно, – ответил Критик, немного расстроившись, – да и поздно, рукописи, как известно, не горят.

– Что ж, – вздохнул бледный, как лист бумаги, «испорченный» его собственным мнением, Писатель, – тогда пробую.

Он уперся ладонями в лоб, словно все, произнесенное далее, могло «вывалиться» наружу, расщепив при этом черепные кости:

– Ключ от Царствия – это поведенческий код, активирующий Искру Божью, сокрытую в душе.

Писатель с надеждой взглянул на Критика, закинувшего ногу на ногу и скрестившего руки на груди, вдобавок к сотворенной позе, присовокупившему гримасу судьи, непримиримого и строгого.

– Далее, – коротко сказал Критик.

– Ну, – замялся Писатель, подбирая слова, – это проявление «второго» уровня по отношению к «первому» для начала движения, в самом общем смысле, Частицы Божьей к Божественной Абсолютности.

– Ты о разности потенциалов в электричестве? – с радостью ухватился за объяснения Критик, который неплохо знал школьную программу.

– Как частном случае, да, – выдохнул Писатель и полез в карман за платком, вытереть испарину на лбу.

Критик помолчал, обдумывая услышанное, возможно, вспоминая курс физики, а более того, хорошенькую соседку по парте, затем его белые впалые щеки неожиданно порозовели, и он, несколько смущаясь, сказал:

– Знаете, во мне все меньше остается Критика и все больше становится Читателя.

– Я очень рад, – кивнул головой Писатель, – продолжим?

– Прошу, – совсем благожелательно отозвался Читатель.

– Сожалею, что не раскрыл в рукописи смысла так сильно поразившей тебя, Читатель, фразы, – начал Писатель, на что его слушатель, в котором снова обнажился Критик, среагировал недовольно:

– Ах оставьте ваши реверансы, к делу, дорогой друг, к делу.

Писатель сник, но, взяв себя в руки, продолжил:

– Ключ, отпирающий дверь, должен подходить к замку в этой двери.

Критик, а это опять был он, поморщился от подобной банальности, но промолчал.

– Дверь в Царствие Небесное, то есть в Рай, это ваше (Писатель почему-то пристально посмотрел на Критика-Читателя) индивидуальное несоответствие Раю.

Критик удивленно вскинул брови.

– Вибрационный порог, – не останавливался вошедший в раж Писатель, – разночастотность, Царствию соответствует Божья Частица, сокрытая в физическом мире за телесными порывами и «подложенными, подсунутыми» желаниями.

Критик-Читатель начал с усилием потирать виски.

– Эго стоит на страже «Божественного внутри», Эго есть дверь, которую надобно открыть раньше той, что приведет в Царствие Небесное, – закончил Писатель.

Не находись Читатель в положении сидя, наверное, рухнул бы на пол:

– Так значит, на связке два ключа?

– Три, – «добил» его улыбающийся во весь рот Писатель. – Ключ от Царствия состоит из трех ключей. Тот, что отпирает Рай, тот, что открывает себя истинного в себе (взламывает Эго), и тот, что лишает тебя завесы самости, снимает шоры с глаз и отпирает дверцу, скрывающую наличие Эго.

Читатель вытаращил глаза:

– Триада.

– Точно, – Писатель торжествовал. – Ключ-Отец от Райских дверей, Ключ-Сын от двери к самому себе и Ключ-Дух Святой – доступ к Эго через осознание его присутствия и его власти над тобой.

Писатель, не стесняясь, ткнул пальцем в грудь Читателя, словно ставя точку в затянувшемся повествовании. Опомнившись, Читатель «перевернулся» в Критика:

– В рукописи ничего подобного не было.

– Это потому, что вы, дорогой Читатель, не удосужились посмотреть меж строк, – благосклонно проворковал Писатель, собирая разбросанные в ходе дискуссии листки.

– И вот, кстати, – глаза его остановились на одной из страниц, – взгляните-ка. Он протянул лист Критику, и тот, по обыкновению, «заскользил» взглядом по строчкам.

– Нет, нет, – Писатель заметил профессиональный подход Критика, – так не годится, вы прочтите спокойно.

«Иисус молчал, молчали и ученики, недосказанность чего-то важного «висела» в трапезной комнате вполне ощутимым туманом, наполненным отдельными, приглушенными звуками вздохов, коротких слов, хруста разламываемого хлеба и поскрипывания деревянных скамеек. Учитель сегодня был, как никогда, немногословен и тих, точнее, даже печален. Его обычное состояние внутреннего созерцания в этот раз усиливалось опущенным взором и вялыми движениями рук, он так и не прикоснулся к еде. Придавленные такой тревожной тишиной, ученики удивленно переглядывались, стараясь не нарушать покой настоящего момента, смиренно ожидая каких-нибудь слов Учителя.

Капля пота, потратившая весь вечер на скатывание по лбу Петра от «леса» его вьющихся, цыганских волос до густых, жгуче-черных бровей, наконец, решила оторваться от хозяина и полетела на стол. Петр наблюдал действие силы притяжения через призму бесконечности, остановившей течение Времени и дыхание бескрайней Вселенной. Возможно, в ее глубинах, в самых дальних пределах, успело произойти слияние двух галактик, с расстановкой новых солнц, раскручиванием поясов астероидов и зарождением жизни на одной из тысяч, вращающихся в образовавшемся «колесе» планет, за то врем, пока капелька соленой воды долетала до столешницы из обычного земного кедра, но ее «приземление» вернуло Спасителя в мир людей.

Иисус поднялся с места, подошел к Петру и, обняв его, тихо сказал:

– Дам тебе ключи от Царствия Небесного, хотя трижды откажешься от меня еще до первых петухов, дабы знали все, кои деяния ведут к потере Рая.

Петр подскочил, будто огнем адовым дыхнул на него сам Сатана:

– Невозможно это, Учитель, да я за тебя…

– Трижды ты сделаешь это, – улыбаясь, спокойно повторил Иисус, – ибо это твоя жертва, а моя ждет меня».

Читатель остановился:

– Я помню этот отрывок, он сложен для восприятия, а проще говоря, слова Иисуса непонятны.

Писатель забрал листок и аккуратно вставил его в рукопись:

– Он дарует Ключи Петру в назидание всем остальным – поступая, как Петр, никогда не войдешь в Царствие Небесное, через Предательство теряются Ключи. Дарование Ключей тому, кто предал, – жертва Иисуса, акт его всепрощения. Ты не задумывался, мой внимательный Читатель, почему Петр трижды отрекся от Христа?

– Нет, – пожал плечами Читатель.

– Ключ к Царствию – это триада. Сперва Петр (как и каждый из нас) отказался от Ученика Иисуса, от «Ученика в себе». Через страх слабого (простого человека) перед сильным (Власть Рима) он предал Духа Святого, чья суть – Вера в Бога, а именно, вера в защищающего (любящего) сильного более слабого (человека). Ни один волос не упадет с головы твоей без ведома Его. Помнишь?

– Да, – согласно кивнул Читатель.

– Помнишь, а все одно не веришь. Второй раз Петр отрекается от Иисуса Учителя, от «Учителя в себе», это предательство себя в себе, института Сына Божьего, низложение принципа Божественного начала души, торжество Эго – существует только мое мнение, иных быть не может. Здесь работает страх ответственности, прежде всего за себя.

Третий раз Петр отрекся от Иисуса – Мессии, Царя Иудеев, то есть от «Бога в себе». Он предал Искру Божью через страх ответственности за других.

Так человек выбрасывает на свалку собственной самости, глупости и страхов все три ключа от Рая.

– А не дописать ли все это между строк? – возбужденно воскликнул Критик.

Писатель, поморщившись, твердо ответил:

– Нет. И вообще, рукопись надо сжечь.

Критик хотел было возразить, но, поразмыслив, согласился:

– Только дай мне еще раз прочесть, с начала и до конца.

Крест на плечах

В песне своей, протяжной нотой уводящей в давнее путешествие, Ветер поведает, как когда-то, на пути от италийских равнин к палестинам прихватил с собой три семени, перенес их через теплые воды срединного моря и бросил в неблагодатные, каменистые земли, кои полвека спустя нарекутся Святыми, отчего, видимо, семена и дали ростки, найдя за что уцепиться даже в скалистых, безжизненных трещинах.

А Крестьянин, еле ворочая языком от усталости на закате тяжелого дня, почти заснув, расскажет о трех ростках, забравших у него последние клочки плодородной почвы, но благоразумно оставленных им для защиты (в будущем) путников от палящего солнца и поливаемых им ежедневно, что дало-таки свои плоды, и сам Мессия однажды под сенью его древ проповедовал ученикам Слово Божье.

Плотник же, угоразди вас заглянуть в его мастерскую у северного склона Елеонской горы, заваленную стружкой, инструментом и дивными историями, не без гордости поделится одной из них, как он, ничтожнейший из ничтожных, удостоился собрать крест для самого Спасителя из трех дерев, что вполне может считаться инкрустацией. Конечно, старик умолчит при этом о нехватке материала и страхе перед римскими солдатами, ожидавшими срочного заказа.

И вот уже Ветра не найти в небесных просторах, давным-давно перемешался он с муссонами, ураганами, раскаленным песком пустынь и цветной слюдой северного сияния. И Крестьянин с тех пор успел примерить горностаевый мех правителя и потаскать железо каторжника, побывав и женой и мужем. Да и Плотник, сменив не одну профессию и религию, может запросто оказаться в рядах нынешних слушателей, но, увы, уже не рассказчиком, а посему, возьму на себя необычную роль обобщившего все три источника для понимания, что же такое – Крест, да еще и водруженный на плечи.

Начнем, не пугаясь, с последнего, ведь не случайно «и последние станут первыми», кстати, и так же не случайно количество «участников» – помните, любая триада имеет соответствие Троице.

Итак, Плотник – это изготовитель Креста (Созидающий Отец), на тонком плане – создатель «кармичности», которая проявляется из «плодов» Истины, трех древ в физическом мире, что сохранил и взрастил Крестьянин (Сын Божий, несущий Слово Отца) из семян (Истины), посеянных Ветром (Духом Святым, несущим Идею Бога).

Отчего же возникает кармичность, если семя ее – Истина? – спросите вы.

Семя, падшее на «каменистую», неподготовленную почву человеческого сознания, дает плоды, отличные от Идеи, разница в форме, цвете и вкусе – суть самопознания. Опустив тонкости процесса этой метаморфозы, в связи с невозможностью описания ее земным языком, вернемся к Плотнику.

Он сделал Крест (ввиду отсутствия нужного количества материала на физическом плане) трехсоставным по «требованию» тонких энергий. Столб был выструган из кипариса и соответствовал Отцу Небесному, как стержню Всего, Оси Мира. Недаром древесина у этого древа желтого, почти «золотого» цвета.

На перекладину Плотник, повинуясь Высшему Смыслу, отобрал певгу с волокнами белого цвета, как крылья ангела. Она явилась «слепком» Духа Святого. Закрепив перекладину, Плотник вырезал на ней с тыльной стороны едва различимую надпись – «Ты понесешь его на спине своей, а он расправит руки твои, как крылья, чтобы мог нести весь Мир».

Небольшой кусок кедровой доски мастер установил на столб в качестве подножия, не ведая в том «тонкого соответствия» Сыну Божьему, что опирается на силу Отца верой своей. Розовая древесина кедра отражала цвет кожи человеков, каждому из которых предстоит Путь Сына Божьего. Здесь отпускаем Плотника восвояси, орудие Распятия готово, причем на всех планах.

А гвозди? – спросит язвительно читатель.

Да, еще гвозди. Обратите внимание, распятие классическим образом производилось четырьмя нагелями, но Иисусу досталось только три (благодаря Цыгану). «Тонко-плановая» расстановка Акцентов Сил и в этом случае сохранила необходимую структурность.

И чему же соответствуют гвозди? – ничего не оставит без подковырки читатель.

Гвозди из антимира, они – отражение «перевернутой Троицы», не-Святой, если угодно.

Теперь поговорим о Кресте в его сакральном смысле, вернувшись на мгновение к его творцу, Плотнику. Работая над подножием, мастер оставил надпись и на нем – «Крест – зеркало того, чего ты страстно не желаешь». Это прямая отсылка к тому, чьи стопы станут на подножие, кто выберет Путь Христа.

Житие Христа, по сути, это инструкция, тонко-материальный План Возвращения к Отцу, проявленный в физическом мире.

Первое: Вера в Бога, в Его существование, через проповедование Слова Божьего, причем более для самого себя, трансформируя Эго, что соответствует созданию «столба» Креста.

Второе: Доверие (полное) Воле, Справедливости и Любви Бога – сотворение себя как Сына Божьего, создание «подножия» на Кресте, без которого на нем не удержаться.

И третье: Обретение душой связи с Духом Святым через осознание бренности, периодичности материального, его вторичности перед духовным – сотворение «перекладины» Креста для обретения крыл духовности, кои позволяют выполнить Вознесение, акт возвращения Домой, в лоно Отца Небесного.

Что есть земная жизнь? Это постоянное «увиливание» от Контракта, избегание дорог Христовых, схождение с них, что, в свою очередь меняет «точку прибытия» и приводит к перенапряжению определенных сил на тонких планах. Вас ждут, в соответствии с Контрактом, «здесь», а вы появляетесь, согласно прожитой жизни, «там». Происходит энерго-корректировка всего плана, меняющая картину мира.

Человек, несущий Крест на плечах, погоняемый плетьми страха, вынужденный проходить через толпу инакомыслящих (за счет разности эго-программ), пытается сбросить тяжелый груз (карму). Попробуй Иисус по пути на Голгофу оставить Крест Распятия, стражники, взбешенные таким решением, заставили бы поднять его через издевательства и избиения. Так же действует Кармический Совет, правда лишенный плетей и ругательств, когда душа хочет «облегчить» свой путь, затерев пункты Контракта.

«Облегчение после смерти» это парадигма Эго-программы, которая направлена на оправдание деяний (частенько нарушающих Заповеди) совершенных на плотном плане. Крест, водруженный на плечи, сбрасывается только Вознесением, но не переходами между планами или измерениями. Улитка не расстанется с «домиком» опускаясь по стеблю осоки, торчащей над поверхностью водоема, в прохладную его глубину.

Что же держит скорлупу? Чем же закреплен Крест на плечах? Правильно, мой дорогой читатель, гвоздями.

Первый, «Не-верие в себя», торчит из правой ладони, второй, «Не-верие в Бога» – в левой, а ноги «стянул» третий, Страх. Любой твой страх – противовес Богу (Любви), «Не-верие в Бога» – антитеза Духу Святому (бездуховность сознания), Не-верие в Себя – противовес Сыну Божьему (отрицание пребывания Частицы Божьей в душе).

Но выдернув гвозди, просто рухнешь с Креста, – возразит осторожный читатель.

Это мышление третьего измерения, без гвоздей состоится Вознесение.

Мышление третьего измерения? – задумается читатель.

Вот, кстати, вопрос на сообразительность – Святая Троица это «атрибут» нашего измерения, а что Есмь в четвертом?

Святая Четверка! – воскликнет догадливый читатель и, подумав, добавит: – Мушкетеров.

Смешно, правда смешно, но Сын Божий (человек) входит в четвертое измерение со-творцом, богочеловеком и имеет возможность учительствовать, то есть иметь Сына (ученика).

Сын Сына – внук, – подскажет читатель, – значит, четверка – это Отец, Сын, Внук и Дух Святой.

Мне так хочется обнять тебя, читатель, на сегодняшний момент (нахождения в третьем измерении) пусть будет так.

Семь

Истинны ли цветы благоухающие, когда за букетом дарящий прячет ухмылку?

Да, если они числом семь.

Король ехал к невесте. Учитывая далеко не юношеский возраст и намечавшийся третий по счету брак, жених имел вид безрадостный и даже раздраженный. Запряженная шестеркой гнедых роскошная королевская карета подпрыгивала на дорожных ухабах в совершенном одиночестве, ее владелец предпочел путешествовать верхом, в сопровождении семи рыцарей. Этот немногочисленный отряд, мерно погромыхивающий на ходу доспехами, имел тем не менее столь внушительный вид, что не оставлял и малейших сомнений в своей способности легко разметать превосходящие силы противника (ежели таковые найдутся и посмеют), и Король был спокоен – за спиной лучшие из лучших.

Дорога, известное дело, прекрасное время для размышлений. Верзила, обладатель необъятной грудной клетки и огромного двуручного меча, мечтал о хорошо прожаренной кабаньей ноге, Красавчик, гарцующий вслед за ним, вспоминал пикантные подробности последней встречи с дамой сердца, копьеносцы, два брата-близнеца, по природе своей мыслящие симметрично, предавались философским рассуждениям (естественно, не вслух) на предмет неисповедимости путей Господних, а также невозможности предугадывания их направлений заранее. Низкорослый, но крепкий как скала рыцарь с устрашающего вида топором на поясе страдал от скуки, призывая всех Святых обрушить на головы путешественников какую-нибудь напасть или хотя бы небольшой отряд разбойников. Два арбалетчика из арьергарда просто глазели по сторонам, выискивая натренированным глазом среди деревьев и густой травы малейшее движение, которое можно было бы оценить как потенциальную цель и запустить туда, совершенно оправданно, арбалетный болт.

Каретный возница, в детстве пришибленный лягнувшей его кобылой, а посему не обладавший и зачатками интеллекта, не думал ни о чем, его единственной заботой было держаться кавалькады и не отставать.

Король, «летевший» в авангарде «свадебной» процессии, вспоминал свои предыдущие браки. Первую супругу, хоть и выданную за него по политическим соображениям, он любил, возможно, по молодости, а посему было жаль, что семейная жизнь с ней не продлилась долго. Чума, бушевавшая тогда по всей округе, не пощадила молодую королеву, так и не успевшую оставить потомства. Король страдал и долго не хотел даже слышать о новом союзе, но отсутствие наследника будоражило изощренные умы придворной «оппозиции» и привносило определенную нестабильность в и без того бурные воды дворцовых интриг.

И снова по, будь они неладны, политическим соображениям Королю пришлось жениться. Вторая супруга не интересовала его совершенно во всех смыслах, включая и тот, ради которого он, собственно, пошел под венец. Государственные дела, мелкие стычки с соседями, сбор налогов и, в качестве развлечения, нередкие выезды на охоту занимали все время монарха, а женщина, к которой все обращались Ваше Величество, не заботила его вовсе.

Придворный астролог старательно высчитывал дни, благоприятные для зачатия наследника, но Его Величество частенько пропускал нужные даты либо по причине крайней занятости, либо в связи с невозможностью какого-либо действия с его телом после пирушки, устроенной так некстати накануне. Он овдовел вторично, когда королева от отчаяния и оскорбленного женского самолюбия, выбросилась с балкона восточной башни, к сожалению самой высокой во дворце, обряженная в свадебное платье, с макияжем на лице и прощальной запиской в руке. Когда листок бумаги, окропленный кровью несчастной женщины, подали Королю, он даже не взглянул на него, прекрасно понимая собственную вину в случившемся и поклявшись на скомканном пергаменте более не «вводить» в свою жизнь никого.

Клятву пришлось нарушить десять лет спустя, когда неугомонный придворный астролог указал монарху на абсолютно удивительное расположение светил на небосклоне, случающееся раз в тысячелетие и указывающее на то, что Королю надобно жениться срочно (астролог получил весьма увесистый кошель от одной из дворцовых группировок) и не сомневаться в скором появлении на свет наследника, равного которому на этом самом свете не сыскать. «Клятвенный бастион» пошатнулся, а тут еще советник по налогам, как бы невзначай, рассказал о соседской принцессе, молодой девушке неземной красоты, и Король сдался. Направленная к потенциальной невесте, точнее к ее отцу, давнему должнику монарха, делегация вернулась с дорогими подношениями и положительным ответом. Астролог напирал с датой венчания (Марс становился под руку Юпитеру, или что-то в этом роде), и новоиспеченный жених засобирался в путь.

Теперь, трясясь в седле, он размышлял о перипетиях судьбы, кривых лесных дорогах, манящих женских прелестях и собственном величии. Процессия тем временем пересекла кукурузное поле и углубилась в дубовую рощу. Прохлада леса сразу же взбодрила размякшую на солнце королевскую охрану, арбалетчики взвели оружие, Коротышка подтянул на колени топор, Красавчик щелкнул забралом, а Верзила проверил, насколько легко вынимается меч из ножен.

Королевский конь, умнейшее животное, приобретенный у правителя одной из пустынных арабских стран за золото по собственному весу, один к одному, сам среагировал на возникшего из ниоткуда, прямо посередине дороги, старика, встав перед ним на дыбы без помощи обалдевшего от неожиданности августейшего наездника. Рыцари, по-военному быстро и собранно, разошлись по флангам, образовав полумесяц вокруг незадачливого путешественника, направив на него весь имеющийся в их распоряжении арсенал (прямо скажем, для одного пожилого человека многовато). Лишенный же, по известной причине, описанной ранее, интеллекта Возница тем не менее прекрасно выполнил свои обязанности, объехав это своеобразное ристалище по кустам лесной малины, чудом вписав довольно габаритную королевскую карету меж двух раскидистых дубов.

Напряженность момента снял сам его виновник.

– Здравствуйте, – сказал Старик и, улыбнувшись, добавил: – Не помешал вам?

Король оценил шутку:

– Что вы, Ваша Неизвестность, никакого беспокойства.

Он взглянул на просеку, оставленную его позолоченным экипажем, и крикнул Возничему:

– Карета цела?

Тот пожал плечами, как делал всегда, о чем бы его ни спрашивали.

– Ну, Старик, в ближайшей церкви помолись за здравие Мавра, – Король ласково похлопал по шее скакуна, – твоего спасителя, а сейчас отойди в сторону, мы спешим.

– Поспешать поспешай, да беседы себя не лишай, – загадочно ответил Старик.

– Мне есть с кем переброситься словцом, – Король нетерпеливо натянул поводья, но Мавр, удивительное дело, остался на месте.

– Возница твой – дурак, что проку от разговоров с «пустотой», солдат же говорит о войне – скучная тема, а не о жизни. Вот если бы Вы, Ваше Величество, пересели в карету и пригласили бы меня, то в беседе скоротаете время, а когда выйдем из леса, я покину ваше общество.

Король поразился настойчивости незнакомца:

– О чем мне с тобой говорить, Старик?

– О числах, – не смущаясь, Старик посмотрел прямо в глаза монарху.

– Я умею считать, – Король картинно вытянул указательный палец в сторону рыцарей и, указав на каждого, промолвил: – до семи.

Верзила загоготал так, что стайка лесных красноперых птиц в ужасе взмыла в небо, а Красавчик поднял забрало, получше рассмотреть, над кем так глумится Король.

– Прекрасное число, Божественное, о нем и поговорим, – Старик преспокойно направился к карете.

– Вот дает! – Король изумленно покачал головой, спешился и последовал за удивительным незнакомцем.

– Верзила, ты впереди! – крикнул он, захлопывая каретную дверцу.

– Итак, чем же примечательна семерка, что величаешь ее Божественной? – обратился Король к Старику, удобно устроившемуся на диване, предназначенном будущей королеве.

– Семерка, – назидательно произнес Старик, – заложена в основу нашего мира, но все по порядку.

Он подсунул шелковую подушку под бок, поворочался на ней, словно кот, устраивающийся для спанья, и продолжил: – Семерка единомоментно присутствует в жизни каждого человека в качестве «стебля», структурного ствола бытия.

– Как это? – удивился Король.

– Вы, Ваше Величество, прямо сейчас имеете семь подтверждений присутствия числа семь. Подумайте.

Король, сложив губы в «трубочку», задрал глаза к потолку кареты, обитому пурпурным бархатом:

– Семь рыцарей в сопровождении.

– Правильно, Ваше Величество, еще.

Воодушевленный Король задумался дальше, но старательно вращал глазами, шевелил губами, смешно морщил лоб, но выдать новый результат никак не получалось. Наконец, утомившись, монарх развел руками:

– Все.

– Ну, посмотрите вокруг, Ваше Величество, – умолял Старик, – я помогу, если позволите.

Монарх согласно кивнул головой.

– Ваша любимая фраза, которую Вы, Ваше Величество, повторяете постоянно.

Король вскинул брови:

– Слово короля – закон для всех, кроме короля. Ну и что?

– Количество слов, – улыбнулся Старик, – их семь.

Король мысленно проверил. Точно.

– Пробуйте еще, Ваше Величество, – настаивал Старик.

У монарха закружилась от напряжения голова, он высунулся в окно, но через мгновение «вернулся» внутрь: – Вот незадача, карета запряжена шестеркой коней, что-то не сходится.

– Карету тащат, – невозмутимо парировал Старик, – шесть лошадей и один Возница с лошадиными мозгами, да не обидятся на меня эти великолепные животные. Все они, всемером, преданы вам и своему делу, так что имеем чистую семерку.

– Это жульничество, – рассмеялся все же довольный Король, – таким манером можно вывернуть в любую сторону все, что пожелаешь.

– Как и королевские законы, не правда ли? – хитро заметил Старик. – Ты просто рассуждаешь как человек, то есть плоско.

– Допустим, – согласился Король, – но как ты, мыслящий, видимо, объемно, докажешь мне, что у кареты, в которой нам весьма комфортно, семь колес?

– А сколько, ты думаешь? – искренне удивился странный собеседник.

– Естественно, четыре! – взревел взбешенный Король. – Уж не решил ли ты сделать из меня идиота?

– Семь, – невозмутимость Старика казалось, была безгранична, – в карете двое людей, ваш покорный слуга и целый монарх, и третий на облучке. Каждый из нас вращается в колесе своей судьбы, следовательно семь колес катят эту карету по ее Пути, Здесь и Сейчас.

– Ну Старик, ты и прохвост, – восхитился Король, – каких мало. Не буду гадать дальше, показывай, где еще мои семерки.

Старик театрально поклонился:

– Семью мыслями обуреваемо сознание твое сейчас.

Мысль о еде, ведь ты голоден.

Мысль о женитьбе, ведь ты не уверен в ее необходимости.

Мысль о безопасности – устоит ли стража, если что.

Мысль обо мне – что за престранный спутник.

Мысль о скрипящем правом заднем колесе – надежно ли.

Мысль о будущем – ну, это как у всех.

И, наконец, мысль о мысли – ты натер пах седлом, и боль мешает тебе думать.

Старик закончил и, довольный собой, откинулся на спинку сиденья, лукаво поглядывая на Короля.

Монарх довольно долго молчал, действительно прислушиваясь к скрипу справа и периодически почесывая между ног. За окном, подпрыгивая на корнях и кочках, мелькали деревья, кустарники и круп коня брата-копьеносца. Наконец Король прервал молчание.

– Дальше, – буркнул он под нос.

– А теперь, будьте любезны, семь ваших желаний.

Первое – поскорее избавиться от надоевшего попутчика с его непонятными разговорами.

Второе – избавиться от гнета власти (раздеться донага, забраться в реку по пояс с бреднем и натаскать форели).

Третье – избавиться от женитьбы, но не как акта соединения с незнакомой женщиной, а исключительно союза по причине, будь она трижды или, в контексте разговора, семь раз неладна, политической необходимости.

Четвертое – избавиться от ноющего зуда в паху путем погружения в прохладную воду (смотри пункт второй).

Пятое – избавиться от чувства голода (это самое простое, только подмигнуть арбалетчикам, и кролик, думающий, что здорово замаскировался в траве, тут же окажется на вертеле).

Шестое…

– Тпру, Старик, – возмутился Король, – позволь мне парочку желаний оставить в тайне.

– Значит, они есть, – улыбнулся во весь беззубый рот Старик.

– Да, и похоже, ты о них знаешь, – подтвердил Король, – но слугам ведать о них не след, вкупе желаний семь, убедил.

Старик потянулся за второй подушкой, но, поймав недовольный взгляд монарха, остановился.

– Вы правы, Ваше Величество, что ж, осталась самая сложная, седьмая семерка – принцип «мироздания».

– Ишь ты, мироздания, – передразнил собеседника хозяин кареты, – я Король, но не Господь Бог.

– Это так, Ваше Величество, но я помогу вам понять Его логику, Его мироздание.

– С помощью семерки, – усмехнулся Король, – не маловато ли «войско»?

– Вы снова правы, Ваше Величество, маловато, добавлю в подмогу цифру двенадцать.

– Я вижу впереди просвет, лес кончается. – Король дал сигнал арбалетчику, и тот начал высматривать дичь. – Самое время просветить меня, как же Бог сотворил этот мир.

– Мы в данный момент пребываем в третьем измерении, – не стал терять времени Старик.

– Как это? – спросил Король.

– Один, – сказал Старик и развел руки в стороны.

– Два, – и ткнул правым кулаком в крышу.

– Три, – и прижав левую руку к сердцу, жестом дарующего мир протянул ее к монарху.

– Ясно, – кивнул Король.

– Семерка – это число, соответствующее нашему измерению, отражающее его суть и структуру. Восьмерка соотносится с четвертым измерением, пятому соответствует девятка, шестому – десятка, седьмому измерению, если угодно, седьмому небу, приличествует цифра одиннадцать. Как вам известно, Ваше Величество, Престол Божий, Трон Его, находится за пределами седьмого неба, там, где властвует цифра двенадцать. От этого надобно считать все дюжинами, а не десятками, как угодно Лукавому.

Эмоционально обессиленный, Старик, скукожился и стал чуть ли не вдвое меньше своих размеров. Король молчал, его собеседник, немного отдышавшись и придя в себя, продолжил:

– Семерка – число Человека, потому что именно в третьем измерении появился индивид, как сосуд Искры Божьей, отсюда необъяснимая любовь у людей к этому числу.

Король подскочил на диване:

– Бог создал мир на седьмой день.

Старик утвердительно закивал:

– Создал третье измерение, собственно Человека – Сына Своего, наделив эту оболочку частью Себя. С первой по шестую цифру это не дни сотворения, а создание измерений. Шестерка соответствует второму измерению, пятерка – первому, четверка – физической материализации Идеи, тройка – тонкой материализации Идеи, двойка – Слову Первоначальному, а единица – Сама Идея Создателя.

Карета остановилась, Возница свесился с облучка:

– Ваше Величество, мы выехали из леса.

– Теперь ясно, почему семь ты назвал Божественным числом, – сказал Король.

Старик распахнул дверцу и, кряхтя, вывалился наружу:

– Оно Божественно для Человека, а для Бога Божественно число двенадцать.

– Поэтому Иисус выбрал себе двенадцать учеников, – проговорил задумчиво Король.

– Именно, – согласился с ним Старик. – Он соблюдал Число Вселенной, под кодом которого пришел в этот мир и покинул его. Недаром выбывшего Иуду быстро заменили Матфием, ученики уже были посвящены в магию и силу этого числа.

– Поведай мне о нем, – Король протянул руку к Старику.

– На обратном пути, – ответил загадочный попутчик и захлопнул дверцу королевской кареты.

Двенадцать

Где расцветает лотос о двенадцати лепестках?

Во снах.

Король возвращался домой. Расседланный Мавр беспечно гарцевал рядом с королевской каретой, придерживаемый за узду Красавчиком. Его черный арабский глаз с укором и сожалением буравил хозяина, трясущегося внутри позолоченной «клетки» вместе с молодой женой. «Променял, и на кого», – думал конь, жадно втягивая ноздрями тягучий аромат полыни. «Остепенился, да и пора», – в свою очередь усмехался под опущенным забралом, дабы не смущать юную деву, Красавчик. Чтобы не пылить на молодоженов, королевские рыцари, усиленные пятью меченосцами из свиты королевы (в качестве приданного невесты и по просьбе Короля, так, что в охране теперь присутствовало число двенадцать), держались чуть позади, и только Верзила, в роли авангарда выдвинувшийся далеко вперед, периодически пропадал из вида и сообщал о своем присутствии стуком копыт могучего коня.

– Оторвитесь, наконец, от Мавра, Ваше Величество, – новоиспеченную королеву начинало раздражать подобное неослабевающее внимание супруга к коню. – Если вам наскучило мое общество, можете поменять диван на седло, видит Бог, я не обижусь.

– Видит Бог, вы уже обиделись, – поморщился Король, развернувшись к своей спутнице. – Вы ошибаетесь, дорогая, думая, что я променял вас, само совершенство, на хоть и благородное, но все-таки животное.

– В таком случае, – вспыхнула Королева, – не возьмет ли на себя мой возлюбленный супруг труд объяснить причину столь повышенного внимания к окружающему ландшафту или каким-либо неведомым мне его деталям, занимающим и ум и очи того, кто, казалось бы, в сложившихся обстоятельствах должен и то, и другое обратить на меня.

При этом она широко распахнула накидку, обнажив и без того заманчивое, впадиноподобное декольте. Король с удовольствием «нырнул» в предложенный омут и, оценив его глубину, при этом так и не достигнув дна, успокоил супругу: – Вы вне конкуренции, дорогая, я же высматриваю одного интереснейшего персонажа, обещавшего мне кое-что на обратном пути, причем где-то в этих местах.

Королева лукаво улыбнулась:

– По-моему, у вас все есть, Ваше Величество.

Король улыбнулся в ответ:

– Да, кроме двенадцати.

– Простите? – женщина удивленно развела руками.

Ее супруг обреченно вздохнул:

– Мне обещано объяснение числа двенадцать, предполагаю, двенадцать раз.

– О, дорогой, – расхохоталась Ее Величество, – я сделаю это проще и быстрее.

Король снова улыбнулся супруге:

– С удовольствием послушаю.

Королева, расправив поудобнее дорожное платье, сложила руки на груди и, стараясь выдерживать серьезную мину, начала декламировать:

– Отец, я здесь, в Раю, один, –

Как-то к Богу воззвал Адам.

– Как же, – смутился Творец, – один?

Нас двое, Сынок. – Да, но без дам.

– Ты хочешь даму? Она же капризна.

– Мне наплевать на капризы и вой.

Третья в раю может быть и с сюрпризом,

С челкой, без челки, но только нагой.

– Если нагую тебе предоставить,

Быть вчетвером нам, – промолвил Господь. –

Змий не отступит и не оставит

К грехопадению слабую плоть.

– Ты, сотворивший великое чудо,

Вынув из глин пятернею своей.

Если не слепишь ты женщину, худо

Будет в Раю мне, так лучше убей.

– Что ты, Адам, не оставлю желанье

Я без ответа, Отец твой и Тесть.

Только из глины такое созданье

Мне не слепить ни за день, ни за шесть.

– Думай же, Отче, горю в нетерпении,

Ты же Творец и Властитель над всем!

Глину отбросив, как и сомнения,

Можешь смешать компонентов хоть семь.

Мне для создания Мира хватило

Первоначального Слова «Привет»,

И появилось на небе светило,

Что озаряет восемь планет.

Но дама – задача гораздо сложнее.

Сколько семян в эту почву посеять?

Да имя добавить, ну пусть будет Ева,

Тогда с семенами получится девять.

Чтоб не забыть, перечислю подряд:

Скромность и сила, капризы, что бесят,

Ум, переменчивость, лесть, томный взгляд,

Страх и сомненья, ну, с именем, десять.

Ладно, Адам, чтобы сделать мне даму,

Выну ребро у тебя из груди.

Слева одиннадцать штук, без обмана

Оставлю тебе, расслабляйся и жди.

И не случись рождения Евы,

Принесшее миру любовь и кошмар,

Не будь у Адама и справа и слева

Ребер в составе двенадцати пар.

– Браво! – зааплодировал Король, чем вызвал румянец на щеках благодарной супруги.

– Ваше Величество, старый знакомый! – крикнул с облучка Возница. Венценосные пассажиры высунулись каждый в свое окно – впереди, прямо на дороге у самой кромки леса, виднелась сгорбленная фигура Старика. Король прошептал: – А вот сейчас поговорим серьезно, – и радостно замахал рукой, фигура заметила и приветственно подняла вверх посох. Удивительный знакомый незнакомец снова, как и в первый раз, возник из ниоткуда, как потом уверял Верзила, Старика не было на дороге, иначе бы он первым заметил его, да и арбалетчики, непрерывно «сканирующие» окружающую обстановку и днем, и ночью (даже во сне), не сразу вычислили сгорбленную фигуру прямо по ходу движения кавалькады, и это в светлый-то денек, да на пустом пространстве.

После обмена любезностями, уже в карете, Король, снедаемый любопытством все последние дни, не по-августейшему торопливо задергал Старика за рукав:

– Помнишь ли, друг мой, свое обещание?

Долгожданный попутчик оторвал изучающий взгляд от молодой женщины и, улыбнувшись, ответил Королю:

– Двенадцать.

Монарх, словно мальчишка, заерзал на диване:

– Божественное для Бога.

– Запомнили, Ваше Величество, – удовлетворенно заметил Старик.

– Чем же мое объяснение нехорошо? – ревниво проворковала Королева.

– В некотором смысле оно недалеко от Истины, хотя и напоминает детскую считалку, – Старик снова вернулся к созерцанию пышущей женственности и красоты.

– Но как вы узнали, – изумилась Королева, – наш разговор прошел без вас?

– У меня хороший слух, – совершенно серьезно произнес Старик.

Королева раскрыла рот от удивления, а Король громко рассмеялся:

– Полно, старик.

Попутчик лучезарно улыбнулся в ответ:

– Ладно, скажу вам правду, у меня очень хороший слух.

Теперь уже засмеялась и Королева, Возница, оценив прекрасное настроение августейших особ, щелкнул хлыстом, и шестерка гнедых прибавила по лесной дороге.

– И все же, – успокоившись и вытерев слезы шелковым платком, поинтересовалась Королева, – откуда?

– Давайте перейдем к существу вопроса, то есть к самой цифре, Ваше Величество, – мягко остановил ее Старик и повернулся к Королю. – Помните ли вы, Ваше Величество, чем закончился наш разговор?

– Двенадцатью апостолами, причем непременно этим числом, ты еще назвал его Числом Вселенной.

Старик хлопнул себя по коленям:

– Именно, а почему? Платон, – рассказчик поднял указательный палец вверх, – считал, что додекаэдром Бог ограничил Мир. – Взглянув на высокопоставленных слушателей, он спросил: – Не знаете, что есть додекаэдр?

Королевская чета молча покачала головами.

– Это двенадцать пятиугольников, слепленных в удивительную сферу – копия Вселенной, она равновесна в любом положении, она есть гармония и совершенство. При сотворении второго измерения одна из равновесных форм, правильный пятиугольник, была «похищена», осквернена, перекодирована Антимиром (чтобы лечь затем в основание десятичной системы исчислений) и трансформирована в пентакль, изменением направления линий, соединяющих вершины. Перевернутый, искаженный пентакль Лукавый сделал своим символом, анти-кодом.

– Почему именно пятиугольник прельстил Лукавого? – испуганно спросила женщина, поморщившись на последнем слове.

– У пятигранника, как ни поверни его, будет доминирующая вершина, он равновесный, но не равноправный, – почти загадкой ответил Старик.

– И вот что делает Вселюбящий Бог, он «собирает» из пентаклей (символов греха) третье измерение, то есть из зла добро, из лжи правду, давая надежду, Свет в конце туннеля Сынам Своим, обитателям этого измерения, и число этих граней (пятиугольников), естественно, двенадцать – есть код трансформации отрицательного в положительное.

Старик так разгорячился, что изрядно вспотел, глубоко и часто дышал, наполняя при этом пространство кареты… благоуханием фиалок. Король давал ему отдохнуть, хотя на языке вертелся важный вопрос. Королева достала из дорожного сундука флягу с водой и протянула «лектору». Старик жадно прильнул к ней, и его выступающий, как бушприт, острый кадык заходил ходуном, пропуская внутрь живительную влагу. Утоляя жажду, он заприметил нетерпение Короля и кивнул ему.

Монарх, почти потерявший мысль, затараторил ну совсем не по-королевски:

– Ты что-то говорил о счете десятками и связывал это с Лукавым.

Старик, вытерев рот рукавом, продолжил:

– Нам, человекам, находящимся внутри додекаэдра сподручнее считать дюжинами, так задумал Господь. Деятельность головного мозга, – он постучал пальцем по лбу, – его работа «заточена» под двенадцатеричную систему исчисления, осознания Мира. Счет десятками (победа Лукавого) отсекает важные части мозга от процессов осмысления, потоки мозговой деятельности перенаправляются в тупиковые русла, что приводит к «заболачиванию» мышления. Дитя Человека упирается в десять чисел, как сам Человек в десять Заповедей. Из структуры Мира (додекаэдра) выброшены две грани – симметрия и равновесие нарушены, это есть проклятие (карма) третьего измерения.

– Значит, и Заповедей двенадцать, – догадалась Королева.

– Ваша супруга умнейшее создание, – прокомментировал Старик. – Да, Ваше Величество, Заповедей двенадцать, но только в четвертом измерении.

– А дальше? – удивлению женщины не было предела.

– В более «высоких» измерениях заповеди не нужны, они уже «прошиты» в сознании тех, кто оказывается там, – Старик мечтательно закатил глаза к небу (потолку королевской кареты) так, что в глазницах остались только белки, а верхняя губа смешно потянулась к крючковатому носу в несмелой попытке добраться до кончика.

– Высадите меня на прежнем месте, – вдруг резко сказал он, вернув в первоначальное положение и глаза, и губы.

– Но я не успел спросить главного, – запротестовал Король, в голосе его проявились нотки обиды.

– Вопрос ваш, Ваше Величество, не существенен, а вот то, что надобно понять про число двенадцать, я скажу. Не пропустите на жизненном пути двенадцать главных людей вашей судьбы. Вы можете стать апостолом для одного из них или для всех, и каждый из них предназначен апостолом вам. Этих людей, возможно, принесет случайная встреча (как наша), но обмен «Учитель-Ученик» на доступном уровне важен для Контракта.

– Что за Контракт, друг мой? – Король схватил Старика за запястье, словно боясь, что тот растворится прямо сейчас.

– Договор с Богом, – Старик похлопал свободной ладонью руку Короля, – из двенадцати пунктов.

Карета резко остановилась.

– Что там? – крикнул раздраженно Король.

– Сам не пойму, Ваше Величество, – откликнулся Возничий, – кони стали и ни с места.

– Мне пора, Ваши Величества, – просто сказал удивительный попутчик.

– Добрый человек, – взмолилась Королева, обращаясь к старику, – вряд ли смогу, обуреваемая любопытством, успокоиться в ближайшие дни. В чем ваш секрет? Как вы подслушали наш разговор? Умоляю.

Она молитвенно сложила ладони и, казалось, уже была готова, забыв о величии статуса и достоинстве женщины высшего света, бухнуться на колени перед незнакомцем.

– Секрет прост, Ваше Величество. – Старик нежно посмотрел на Королеву. – Представьте себе, вы разговариваете с Королем возле… – он посмотрел в окно. – Ну, например, вон того дуба, не зная, что за ним находится человек. Вы его не видите, он вас слышит.

– Вы, в ваши годы, прятались на крыше кареты? – совсем по-женски удивилась Королева.

Старик рассмеялся:

– «Дуб» – граница между измерениями, тот, что за«дубом», в своем измерении, за счет более сложного пространства, может «трансформировать дуб» в «тростинку» и видеть вас с Королем. Таким образом, существа из четвертого измерения способны пребывать в третьем и быть невидимыми.

– Так ты из… – у Короля глаза выскочили из орбит.

Старик приложил палец к губам, призывая к молчанию, и продолжил:

– Вообразите, Ваше Величество, плоских существ на одной ступени лестницы и себя, стоящего на следующей, выше, и наблюдающего за их перемещениями, в то время как они, проживая жизни в своем слое (ступени), не имеют физиологической возможности знать о вашем существовании, ибо вы находитесь в другом слое.

Закончив, он раскрыл дверцу кареты и, по обыкновению кряхтя, неторопливо спустился на землю. Августейшие супруги сидели обнявшись, с печалью глядя на покидающего их спутника.

– Последний вопрос, – сказал Король. – А что за границами Мира?

– Другие миры, – широко улыбаясь, ответил Старик, – грани нашего мира соприкасаются с гранями иных миров, двенадцать раз, а те в свою очередь, …в общем, Вселенная бесконечна.

Он захлопнул дверцу, но прежде чем Возница тронул экипаж, в окошке возникла его сморщенная, добродушная физиономия, и странный человек, весело подмигнув Их Величествам, сказал:

– Да и кто знает, имел ли в виду Платон, говоря об ограничении Богом Мира, только пространство.

Оглавление

Ответы

Кто ты, Архимед?

Маленький Человек, цветок и зернышко

Каменные ступени

Фотограф и Часовщик

Черный Всадник

Веточка пальмы

Лекция

Еще раз об Эго

Три Марии

У Креста

Ключи от Царствия

Крест на плечах

Семь

Двенадцать