Час возвращения [Андрей Дмитриевич Блинов] (fb2) читать онлайн

Час возвращения

ЧАС ВОЗВРАЩЕНИЯ Роман

1

Что весна будет затяжной, Иван Венцов знал еще тогда, когда появился ее первый признак — бахрома длинных сосулек по крышам. Именно длинных.

Днем солнце глядело ясно, но мороз не отступал, упирался, и вода из подтаявшего на крыше мастерской снега натекала на сосульки перед серым от копоти окном; они, рубцеватые, в наплывах, все утолщались и удлинялись, пока, уподобившись прозрачным пикам, не воткнулись в снег.

Но что природа? В ней одно кончается, другое берет начало, и так — вечно. А как быть ему, Ивану, маленькой песчинке земли? Что он может поделать, если люди несправедливо поломали ему жизнь, остались глухи к его душе: живи как хочешь.

Прошлой весной ссадили Ивана с трактора, послали в ремонтную мастерскую: нарезай болты да гайки, заваривай трещины да дыры. Это его-то, механизатора высшего класса, машинолюба, лишить руля? Ведь машина для него живая, умная, все чувствующая. Найдется ли тот мастер, который сможет, как он, взять от нее все, на что она способна, и не надорвать ее? Да нет, не найдется такого человека в целом белом свете. Завидуют, что ли, ему люди, нарочно все подстраивают. Ну разве тогда, когда он утопил свой трактор в речке Беспуте, он виноват в чем? Послали его на другой берег, на вспашку, а вода так поднялась, что в брод уже нельзя было. Стоять ему, что ли, ожидать, пока уймется Беспута? Летом, в межень, курица перебредет, а тут, поди ж ты, такая сумасшедшая, держи — не удержишь. Иван и задумал тогда по хлипкому мостику перебраться. И перебрался бы, если бы на самой середине у него голову не обнесло. Взглянул вниз, а там, под щелявым настилом, крутится-вертится она, Беспута. Сам из кабины едва успел выскочить. Трактор после выволокли тросами. Иван его восстановил, довел до дела, сдал как есть и лишился его. А без него разве же он человек? Что ему могла дать работа в ремонтной мастерской? Не работа там — одно угасание души. Иван затосковал.

Первый постук весны обострил горечь его прежних бед и заронил упрямую надежду: нет, он покажет себя. И начинал строить планы, пробовал найти подход к начальству, но, увы, безнадежно. Оставалось одно — «обновить географию». Но что скажет на это Вера, жена? Она счастливая, ей всегда добро. А дети как? Поди, забыли родителей, живя за дедушкой-бабушкой? В раздумьях, в нелюбимой, вялой работе катились дни.

Зима, озлясь и на себя, и на вдруг осмелевшую весну, начинала лютовать с прежним рвением: выбрасывала из своих сусеков последние запасы снега, чтобы замести, стереть с лица земли нечеткие еще следы весны, устраивала в полях кутерьму, рвала горло дорог сугробами и, отрезая землю от тепла, занавешивала тучами солнце. Иван немного успокаивался, тоска по скорой весне, широкому полю и трактору утихала.

Потом уж не однажды на день менялась погода — в природе шла борьба за каждый час. То вспыхнут снега под молодым яростным солнцем, то в стремительном набеге пролетят, клубясь, тучи и мелким горохом стеганет колючая ледяная крупа. И снова белым-бело вокруг.

Маялся Иван душой, искал необидный для себя и для семьи выход. Стал все чаще приходить домой нетрезвый, а ведь крепился после того печального случая на реке Беспуте. Видел, что дело плохо, и пробовал утихомирить себя.

В тот вечер закат маняще пластался по небу, а напротив него, в ночной стороне, на звонкой синеве резался пронзительный серпик месяца. Тревожно было вокруг. Непонятные шорохи шли из голого совхозного сада, на черных ветках тлели отблески заката. Горько пахло дубовой корой, и запах этот в остывающем воздухе слышался как напоминание о тревоге.

Вера была дома. Умылась, переоделась после смены на ферме. Он не ожидал ее застать — обычно она приходила позже — и на минуту растерялся, позабыв подготовленный разговор, который по слову складывал весь день. В ситцевом пестром халате, она показалась ему уставшей, слабой, ничем и никем не защищенной: эта худенькая шея, открытая короткой стрижкой, темно-русые волосы, схваченные голубой косынкой. И неожиданная нежность к ней охватила его: «Она-то за что будет страдать?» Жена тотчас уловила это, маленькие уши ее запунцовели, глаза, окруженные синевой, блеснули нежданной влагой. Так удивительно, радостно было для нее это движение его души — жалость к ней. Но он тут же одернул себя, замкнулся, и все сразу пропало, и будто и не было этой нежданной его слабости. И он уронил, как камень ей на ноги бросил:

— Вот что… Пока совсем не смешался… — Он запнулся, хотел, видимо, сказать «не смешался с грязью», но не сказал, — отбываю. Как ты, а я решился. — И торопливо, и нервно, будто страхуясь от того, что его станут уговаривать и еще уговорят, вскричал: — Все, все!

Вера умоляюще взглянула на него, уткнулась лицом в свои ладони, и плечи ее угловато вскинулись. Вытерев глаза ладонями, отняла их от лица, отвернулась. Она-то знала, что не сразу Иван пришел к такой мысли, день за днем что-то зрело в нем, но не ожидала такой крайности. В бега?

— А я куда? А дети? Они в чем виноваты? — Она с ожесточением глядела на мужа. — Что, нам плохо тут? Скажи, плохо?

— Тебе хорошо, мне — плохо. Что я за человек без своей работы?

— Ну кто виноват-то, кто?

— Я, я! Во всем — я! Хотя ты не хуже меня знаешь, сколь я виноват. Не везет, невезучий я…

Может, и невезучий. Бывает такое. Но она знала, в чем его невезение. Иван не поехал тогда бродом не потому, что высока была вода, а задумал спрямить дорогу по хилому мосту. Он был нетрезв, как в ГАИ установили… Кого же винить после этого? И авария та была не первая. Но чего стоят сейчас укоры? И не укоры нужны, а решение. «Задумал, так пусть едет. Пусть, пусть, — решительно подумала она. — Кто станет с нами нянчиться?» И сказала, зная, что делает неверно, что не то сейчас нужно мужу. Вон он какой жалкий, потерянный, так и ждет от нее поддержки.

— Поезжай, Иван, не держу. Может, и найдешь место. А я намечаю сюда ребят привезти.

«Ага, — подумал он. — Она останется, а я поеду? Та-ак…»

Вера испугалась, увидев, как у него остекленели глаза, худое, с бледной смуглостью лицо покрылось испариной. Он задышал трудно, раздувая ноздри. Такой он мог впасть в истерику, что с ним уже случалось, но на этот раз удержался. Едва шевеля посиневшими губами, заговорил одышисто:

— Избаловали тебя. Прикормили…

— Ваня, за что? За что укоряешь? За работу?

Но он уже перешел на крик:

— Крутятся вокруг тебя. Тот, другой в глаза заглядывают.

— С ума сошел? Да ты…

Но она не договорила, что он у нее один, пусть какой ни есть, но слова задохнулись, невыговоренные.

— Да что там… Вон Восьмое марта…

В тот день был праздник в Доме культуры. Вера, как всегда, в президиуме. Разве ж без нее обойдутся? Рядом директор — лысина, что тебе медный поднос, а туда же: норовит поближе к ней. А она в голубом платье с кружевами — всегда красивей всех хочется быть. Директор поворачивается к ней, склоняет голову к ее уху, что-то говорит. Она ему улыбается. И это на виду у всех. Ивана будто ветер вынес из зала, и он оказался в кругу своих верных друзей. Дома он в таких случаях, понятно, шумел малость, портил жене настроение. А опосля жалел — каялся. А зря… Ей урок не впрок.

— Ваня, как же ты так обо мне думаешь? — наконец прорвалась у нее обида. — Да что я, распутная, что ли? С кем ты меня видел, где? Все на народе, на народе…

От его глупой ревности было больнее всего. Терпит все. Она однолюбка. Пока жива любовь, ни о ком другом не подумает. И она же мать двух его детей. Да как он может так унижать в ней это, материнское?

И Вера расплакалась, горько, надсадно.

2

Вера уже знала, что и на этот раз уступит мужу. Как его оставишь одного? Он и на работу не сможет как следует устроиться. Практичности у мужика ни на копейку. Но вот ведь какая история: работник он безотказный, каких поискать, талант, да и только. Потому прощали ему, когда начинал куролесить, срывался, но доверие заново заработать ох как трудно, а теряешь его незаметно, легко. Интересно, как это происходит. Человек вначале лишь вянет в глазах других, а спустя немного времени вовсе стирается, в нем изживает себя личность.

«Да как же его покину в таком виде? Да совесть-то есть у меня или нет?»

Любовь к сильному рождается из уважения к силе, уму, человечности, из преклонения перед его необыкновенностью, а к слабому — из жалости и чувства покровительства. Вера не могла оставить его одного, и они пришли к согласию — ехать вместе. Дружок Ивана (служили вместе в артиллерии — правда, давно это было) звал на тверскую землю, в село Талый Ключ. Там он после службы работает электротехником. Не нахвалится: край-то какой! Лесной, луговой, озерный. Поля — так себе крохи, зато леса — силища.

От станции железной дороги до совхоза «Талый Ключ» можно доехать автобусом, но они пошли пешком. Шесть километров — не дорога. Да и поглядеть, что тут за земля, пешему сподручнее. И в пути хорошо думается. Какое бы тобой ни было принято решение, в дороге поваляешь его с боку на бок вволю.

«Пешая дорога — для розмысла, конная — для отдыха, как говаривал отец. А по нынешним временам можно и добавить: машинная — для суеты», — думала Вера, легко ступая по натоптанной уже тропе сбочь асфальта, блестевшего от влаги как черное зеркало. Ранним утром, когда они вышли, было моросно, а теперь, когда развиднелось, солнце решительно смахнуло с неба хмарь, сплывшаяся зябь парила, молодая трава вдоль дороги обсохла и зазеленела ярче. Распахнув оранжевую спортивную куртку, Вера щурилась на солнце. Пели жаворонки. Они пели по всему их пути, казалось, передавая один другому двух пешеходов как эстафету. По дороге изредка пробегали грузовики, «Жигули», «Москвичи». Сумасшедше грохотали мотоциклы. Попутные машины Иван провожал настырным взглядом, вслушиваясь в шум двигателей, то с досадой качал головой, угадывая непорядок, то удовлетворенно кивал, слыша «законные» звуки.

Дорога поднялась на бугор, и горизонт раздвинулся. Вдруг обозначились бескрайние темные леса, уходящие далеко-далеко, открылись поля, как острова среди зеленого морского разлива, петлястые речки в низинах, перехваченные бетонными мостами. Вдали на бугре они увидели село — белая церковь с колоннами хорошо высвечивалась солнцем. Два дома-пятиэтажки с плоскими крышами. Приземистые темные строения — должно быть, мастерские, а вокруг разноцветная сыпь деревянных изб.

— Это уж точно Талый Ключ, — сказал Иван. Достал сигареты, на ходу закурил. — Посидеть бы…

Они присели на бревно-скамью. Иван отвернулся. Вера видела, что он волнуется, курит поспешно, глаз не отрывает от далекого села, молчит. О чем он думает? Конечно, о том, что их ждет. А ей опять врать, скрывать его пристрастие к водке.

Она встала, ненавидя себя за свою слабость. Не сказав ни слова, пошла тропой к селу. Иван догнал ее.

— Ты думаешь, нас не примут?

— Кто знает… Примут, должно, — сказала Вера, не глядя на мужа.

— А почему бы не принять? Да, людишек тут недобор. Дружок-то говорил.

Она махнула рукой и будто про себя заговорила, что, может, с работой и выгорит, да вот который раз ты меня, Иван, вынуждаешь обманывать добрых людей, чтобы потом от стыда глаз на них не вскинуть.

— А сейчас ты сам все скажешь. Про себя и про меня. Что же я, баба, буду за тебя говорить? Не стыдно тебе?

Забегая вперед, Иван все старался поймать ее взгляд, но Вера не поднимала от земли глаз. Иван покаянно прижал руки к груди, заговорил сбивчиво:

— Вера, да ты… что ты, Вера. Да ты не бойся, Вера. Ихний директор Бахтин, говорят, хороший мужик. У него, говорят, к работягам дружественный характер. Ты подай ему молчком бумаги — и крышка. А чего говорить?

— Нет, ты все сам…

— Вера, поверь моему слову… Еще раз… Последний… Заброшу всю эту дикость. Только работа. И никогда мы отсюда не уедем. Никуда!

— Еще не принят, а уже…

— Вера! Ну хочешь — на колени упаду? Перед тобой? Хочешь?

Он стоял поперек ее дороги. Она обошла его, сказала с сожалением и болью:

— Дожил? На колени? В грязь? Да у тебя запасных брюк нет, в чем наниматься пойдешь?

У Бахтина был неприемный день. Когда Вера и Иван вошли в пустую его приемную, дверь из кабинета растворилась, и директор выдвинулся из нее как-то боком, правым плечом вперед. Он был среднего роста, широк в плечах и весь такой сбитый, крепкий. На ходу бросил на седую крупную голову серую кепку, бегло взглянул на пришельцев, задержав взгляд на лице женщины: чем-то сильно взволнована, будто невыносимое горе хочет ему выложить. А лицо… Нет, лицо ее незнакомо.

— Если вы ко мне по делу, — сказал он неожиданно высоким голосом, обращаясь к Вере, — то завтра. Не люблю возвращаться — счастья не будет. — И засмеялся, легко и открыто, и шагнул к двери из приемной, но оглянулся снова на женщину — на лице ее — безысходность.

— Ну ладно, — он вернулся, сел за пустующий стол секретарши. — Какие ко мне дела?

— Мы насчет работы, — выговорил Иван торопливо.

— Кто вы?

На этот раз ответила Вера:

— Мой муж тракторист, — и одернула себя: опять мой проклятый язык…

А Иван от двери, уже уверенно:

— Механизатор широкого профиля и высокого класса.

— Так, так… Широкого… Высокого… — Бахтин оживился, с интересом взглянул на Ивана, все еще торчащего в дверях. — Садись, разве в ногах правда?

Они сели к стене, и лица их были плохо видны Бахтину, но он все же заметил, как чуть распрямились изломанные скорбью брови женщины. Ох как недосуг было говорить ему с ними! Перед выездом в поле собрался совет бригадиров — наверно, клянут его, поджидая. Ну ладно. Зато механизатор сам пришел. Это же клад.

— А вы-то, хозяюшка, — обратился Бахтин к Вере, — какого трудового роду-племени?

— Доярка.

— Ну-те, ваши бумаги… — Бахтин еще больше оживился. Вера заторопилась, порылась в сумке, подала свои документы, Иван — свои. Листая трудовые книжки, Бахтин то и дело спрашивал то, что интересовало его.

— А теперь, дорогие мои, вопрос такой, без которого нельзя понять личность… Так что же принудило вас рвать родные корешки? Вроде в вашей области не хуже, чем у нас.

— Везде она, родная земля. Которая приветила… — не договорила Вера, осеклась. Стыдно ей стало за выспренние для простого человека слова. А Иван, почуяв, что опасность накатывается, нашарил пачку сигарет в кармане, вытащил, стал в пальцах катать — смертельно курить хотелось. Бахтин заметил это: волнение-то не простое. Пробежал глазами справки, характеристики, думая через них взглянуть на супругов. Вроде все как у людей: специальности трудовые… Да что там бумажки, все можно понаписать, бумага стерпит. Но у женщины, видишь ли, «Знак Почета». В Нечерноземье ордена легко не отваливают. Вот никак что-то не укоренятся — четвертое место за три года. А орден когда же? До того… Значит, сдуло с материка и понесло, как тополиный пух.

Они, видно, боялись того вопроса, что-то за ним скрывалось, и потому, когда Бахтин повторил, аккуратно повторил, не желая обидеть, они еще пуще заволновались. Вера глубоко вздохнула, будто перед прыжком в омут, уже раскрыла рот, но тут Иван выронил непонятно:

— Не приходились места…

Вера тотчас же бросилась к нему на выручку, сбивчиво зачастила: то школа за три километра, то детсадик искать-поискать. «Все может быть… — подумал директор, жалея супругов. — Обманулись. И у нас не лучше!». А Иван, тотчас уловив сочувствие директора, с дрожью в сердце от приятного предчувствия заключил про себя: «Добрый он». Лицо его разнежилось, и он перестал волноваться. Бахтин шумно встал и шумно заговорил, будто боясь, что его прервут:

— А теперь, Иван Егорович, поглядим, как ты знаешь машины.

— В смысле машин — все знаю! — сказал Иван, тоже вставая, но без суетности, уверенно. Ловко вышиб из пачки одну сигарету, сунул в рот, чтобы за порогом закурить.

«Нетерпеливый и нервный, от безделья дымит, как изношенный мотор», — подумал Бахтин, но тут же отмел свои догадки. Ему претило плохо думать об этих людях. Многие вопросы, которые надо было бы выяснить, он не выяснил — просто ему хотелось принять семью не откладывая. Неприятно было видеть грустные глаза Веры. Да и времени у него нет…

Вера осталась писать заявление, а Бахтин и Иван пошли в мастерские. При виде тракторов, плугов, сеялок Иван прибавил шагу. Директор улыбнулся про себя: землепашец!

От их встречи и от того, чем она завершилась, вроде никто не остался внакладе. Без проволочек, без долгих согласований, успешно прошедший испытания на владение техникой, Иван Венцов был зачислен на должность тракториста, и ему уже дали машину — пусть и не новенький, но только что из капиталки трактор «алтаец». Веру приняли дояркой на ферму. Там же, в деревне Холоды, предложили им домик. Если понравится, могут располагаться. На первое время сойдет. И Бахтин, в свою очередь, нежданно-негаданно, будто на блюдечке, получил двух готовых, ему тридцать четыре, ей тридцать два года, работников, в которых совхоз так нуждался. Почему бы всем им не радоваться?

И хотя Вера была благодарна Бахтину так, что и словами не скажешь: «Поверил!», но что-то неприятное осталось у нее от поведения Бахтина: верховой, не глубинный какой-то. Иван же оценил его одним словом: «Мужик!» Но и насторожился: «Из-за жены меня осчастливил. Глаз с нее не спускал. А она-то, она почему такая приманчивая?» Оттого радость гасла. И Бахтин испытывал смутное беспокойство, какую-то непонятную двойственность, хотя главный инженер после испытания не уставал хвалить Ивана — такое знание различной полевой техники теперь редкость. «А жена у Ивана совестлива, скромна, не хвастается своими прошлыми делами, хотя и могла бы. Что ж, и красивая, не огрубела в тяжкой работе», — думал Бахтин.

3

Василий Спиридонович сел в «уазик» и умчался в агрономическую лабораторию, где его ждал совет бригадиров. Это была завершающая встреча перед выездом в поле. Ему было приятно, что последний, еще «бесхозный» трактор получил сегодня водителя высокого класса. Правда, у него нет пока что сменщика, но это ж дело десятое. «Нет, все же я ловко захороводил Венцовых… А ведь могли бы податься к соседям», — думал Бахтин, усаживаясь сбоку от стола. Совет бригадиры вели сами, поочередно, так что директор был тут как бы гостем. Он слушал сообщения о готовности к севу и ждал, когда очередь дойдет до третьей бригады, где еще считался некомплект водителей. Сейчас он и скажет об Иване. Конечно, бригада должна сама принять работника, это ее право, и Бахтин чувствовал себя неловко: обошел порядок. И сейчас, когда он подумал об этом, вновь вернулось к нему ощущение, что вроде его в чем-то обманули.

Все сгладилось, когда бригадир третьей Степан Постник услышал о приеме нового тракториста, поблагодарил, но от Бахтина не ускользнуло глубоко запрятанное чувство его неудовольствия. Степан Постник, крутолобый крепыш, был характером резковат и угрям, с людьми сходился трудно, и потому у него была вечная нехватка кадров. И опять Бахтина кольнуло: «Ивана лучше бы в первую, там бы ему как раз». Но теперь уже поздно переиначивать, да и с кадрами в первой получше.

Остро пошел разговор о паспортизации полей. Бахтин задумал ее, чтобы со всех сторон оглядеть возможности перехода совхоза на бригадный подряд. В округе еще не говорили об этом, но однажды, побывав на подрядной стройке, он загорелся идеей и стал примерять ее к себе, к полю. Земля отдается как бы на поруки людям. Берите, хозяйствуйте! Расчет — по урожаю. Ну и ежемесячные авансы, конечно.

Никто пока не знал той глубокой причины, которая побудила Бахтина ухватиться за подряд. Он и сам пока что боялся поверить в его возможность в условиях деревни. Сколько за это время родилось и умерло мод и веяний, и люди разуверились в добрых починах. Но тут осечки не должно быть. Подряд — это дельная штука, она поможет вернуть человека земле в качестве хозяина, а не временщика, бездумного вымогателя. За годы работы в колхозе, а потом в совхозе как он только ни пытался вернуть людям чувство любви к земле, но всякий раз терпел крах. Но ведь у человека одна мать — она и родила и вскормила. И у всех людей, кроме разве что тех, кто душой урод, любовь к матери самая светлая и нетленная, в трагическую минуту человек и вспоминает ее, мать. А земля? Ее ведь тоже называют матерью. По сути, так и есть, она мать. Человек приходит от земли и солнца, на земле вырастает, в нее и вернется. Но почему он перестал ее считать матерью?

…Бахтин слушал главного агронома, Бориса Тихоновича Татаркина, крупнолицего загорелого черноволосого парня, в своей кожаной куртке похожего на грача, и разглядывал диаграммы химического состава почв, висящие на степе. Ныне к этим показателям добавилась еще влагоемкость каждого поля. Паспортизация открыла глаза на чересполосицу земельных угодий, на пестроту урожайности. Теперь есть надежные критерии для оценки работы каждой бригады, без чего нельзя было и думать о переходе на подряд. Бахтина, правда, никто не торопил, не подступал с ножом к горлу, но он сам чувствовал, что не готовиться к этому было бы опрометчиво. Из ответственности за свой труд на своей земле и должна родиться любовь к тому и другому.

«Возьмется ли кто с этой весны? Ну хотя бы одна бригада?» — думал Бахтин. Он не хотел начинать это дело в приказном порядке, надо, чтобы люди сами созрели и умом и сердцем — и поверили в него. А начинать было надо…

Еще жива деревня Старые Щи, где родился Бахтин, — стоит себе в глуши за мочажинниками и темнолистыми зарослями густой ольхи. В характере Василия многое осталось от его отца Спиридона Ионыча. Многие годы Спиридон председательствовал в колхозе. Вроде чего-то добился перед войной — зажили. Оставшись по болезни в тылу, пытался удержать хозяйство от порухи. А вскоре после Победы умер, будто только до нее и рассчитал свои силы. Сын, вернувшийся из госпиталя, принял колхозное наследство отца. Так порешили сами колхозники, хотя и молод еще был сержант-артиллерист. Первые годы крепко чесались руки у фронтовиков: стосковались по земле, да и председатель был для них примером заразительным, вместе со всеми страдал и радовался. Но вот народ стал в город откочевывать — заждался за войну ласки и внимания, на дармовщину гнушался работать… Навалилась беда и на деревню Старые Щи. Кто бы в ту пору научил молодого председателя, как удержать людей на земле? Вот тогда и привык он сам выкручиваться, дорожить каждым работником. Вспоминал науку отца. В детстве, бывало, тот сажал сына верхом на лошадь, привязывал, чтобы с конской хребтины не свалился. Так лет пяти-шести Васек сделался бороновальщиком. Однажды отец послал его, мальца, в лес по дрова. Приехал парнишка в лес, нашел полянку, где их поленница стояла. Нет поленницы, одно голое место, черная земля, и ни единой на ней травинки. Вернулся порожняком: на нет суда нет. Но у отца свой скорый суд нашелся:

— Из лесу да с пустыми дровнями, сын? Не по-доброму это. — И повернул коня на дорогу. Нехотя поплелся Каурка обратно в лес, часто и вроде сочувственно оглядываясь на горько притихшего в телеге юного ездока. Выросли они вместе, вот и жалел его мерин чуть ли не человеческим сердцем, ржал, как бы желая высказать свое сочувствие. А мальчик до слез думал, думал: зачем отец вернул его в лес? Вот и опушка. Сполз с телеги, обошел конягу, погладил ладошкой по холодным мокрым ноздрям. Боднул его Каурка, потерся о грудь, как бы подбадривая.

Васек отвязал от гужа повод, спустил чересседельник — пощипай травку. Полянка большая, трава еще зеленая, не повяла. Но вот беда — сушина мешает проехать. Взял топорик, свалил, благо, что нетолстая. Приценился: чем не дрова? И тут к нему пришла догадка: не за этим ли отец возвернул его в лес, чтобы он сам нарубил дров?

С той поры Бахтин не забывал урока отца: нечего из леса порожняком ездить.

И вот теперь подряд. Не может он порожняком возвращаться. Но надо чтобы все поняли, все осознали, тогда сами воз потянут. Смелость нужна, чтобы решиться? Еще какая смелость!

Его редко разыскивали домашние, но тут вдруг позвали к телефону, и он услышал голос жены Анисьи:

— Василий… — Голос жены осекся.

— Ну что там? Не могла повременить?

— Василий, с внуком тебя. Оля родила сына.

Он был неравнодушен к тому, что сноха Ольга, с виду совсем девчушка, за бабу еще никто бы не признал, беременна, но что дедом она его сделает сегодня, не ожидал. Прикинул, когда сможет поглядеть внука в родильном доме. Получалось, что только поздно вечером. «Ничего, упрошу, пропустят!»

Переговорив с женой, Бахтин вернулся на совет бригадиров с новым настроением. Он еще не понимал, что с ним что-то произошло, и это «что-то» отвлекало его, пока не высказался, прервав главного агронома:

— А, все вы еще молоды, не поймете — я уже дед. Внук у меня родился. Вот все. Легче на душе — высказался. А теперь закругляйтесь — и в поле. — И напомнил: — Безумству храбрых поем мы… — И рассмеялся, не окончив. Но все поняли, к чему он вспомнил такие громкие слова: кто-то должен был начать подряд, хотя бы с весны взять урожай в свои руки.

Сегодня ранним утром он объехал поля, сам проверил готовность почвы. Сыро. Эх… Но ведь сейчас земля поспевает быстро. «Почва зреет, а мысль наша и смелость топчутся на месте. Видно, и ныне не начнем подряда», — горестно думал он, садясь за руль «уазика»…

4

— Поехали в Холоды. Спиридоныч велел поместить вас там. Потому как доярка будет рядом с фермой, — сказал заведующий хозяйственной частью совхоза Мирон Ануфриевич Вахромеев, которого в совхозе все называли комендантом. Седой угрюмый мужчина лет за шестьдесят, в потертом офицерском кителе. На груди с правой стороны виднелась штопка дырок от орденских винтов. Суровое лицо его в жесткой серой щетине сначала смутило Веру неприветливостью, насторожило Ивана. Что он увидел, чтобы так на них поглядывать? Они все еще были под впечатлением встречи с директором и того, как все скоро с ним обернулось.

Между тем Вахромеев вызвал машину — крытую ремонтную летучку, пригласил садиться. Они направились к ней, и тут комендант спросил насчет вещичек. Две небольшие сумки явно смутили его — временщики, значит.

— Вещички? Родители вышлют, — нашелся Иван.

Он ловко вскочил в машину, протянул руки жене, втащил. Уселись на лавку. Ивану была знакома эта обстановка — ремонтные летучки везде одинаковы — инструменты и кое-какие запасные части в ящиках и непременный запах железа и машинного масла. С удовольствием вдохнул его, будто это были ароматы весеннего луга с цветущей таволгой по берегам заросшего ручья.

В проеме незакрытой двери мелькали леса, поля, взявшиеся первой зеленью, пойма реки. Дорога металась со взгорка на взгорок, пока не свернула на долгий пологий подъем. Справа остались многооконные постройки фермы, дымящая груба кормоцеха, серые, обшитые волнистым шифером хранилища кормов. Трактор, волокущий по грязи платформу силоса. Стайка телят в загородке под открытым небом. Водонапорная башня, серебристая, как баллистическая ракета, поставленная соплами кверху. А вот и деревня… Один порядок деревянных, разно покрашенных изб, окнами на запад. Бросалась в глаза пустынность улицы — что они заброшены, что ли, эти Холоды?

— Где же народ? — недоумевал Иван. — С виду так порядок, окна чистые, не забиты, и дорожки…

Машина сбавила скорость и, дернувшись, встала. А перед дверями показался комендант.

— Выгружайтесь!

Иван торопливо спрыгнул, принял сумки.

— Вот хибара… Ваша! — значительно произнес комендант и попытался выразить на лице нечто вроде улыбки. — Родственнички или как?

— Кто, кому?

— Да вы директору? Кому еще? Такой дом отвалил. Пятистенный.

— Этот, что ли? — Иван указал на дом, стоящий верандой к проулку. — Разномастный какой.

Действительно, одна половина дома — с двумя окнами на улицу — была покрашена в голубой цвет, вторая — поменьше, с одним окном — в зеленый.

— А в родстве не состоим… — разъяснил Иван. — Разве что одно небо коптим.

— Ну насчет коптения — это кто как. У Спиридоныча большой моторесурс, так что тебе, друг мой, не угнаться. — И комендант прищелкнул языком.

— А я и не собираюсь! — взъелся Иван. Этот старый служака мнит из себя бог знает кого.

Вера, заспешившая было к дому, услышав перебранку, остановилась и, обернувшись к коменданту, спросила энергично:

— Скажите, почему деревня пустая? Где народ?

Комендант сердито покосился на Веру, сказал мрачно:

— Жилая, а по правде — полужилая. Те, кто крестьянствовал, теперь в городе, на разных производствах. А спать сюда ездят, поскольку там квартиры не имеют. А иные оседлость городскую получили, а сюда как на дачу. Ну и грядки разные за собой числят. Земля без человека — сирота.

— А этот дом почему опустел?

— У-у! Не пустел бы. Городские в один миг… сцапают за любые деньги. И сидели бы лето — чем не дача? Есть тут и такие — дачники. А этот дом директор купил для совхозного кооператива. На ссуду. Для новичков. А зимой тут доярки жили. Вроде общежития. Дом хорош! — Комендант опять прищелкнул языком, жадно оглядел дом и добавил: — Крепкий.

«Для себя отговорил было, а вот мы подвернулись», — подумала Вера и пожалела коменданта. Чтобы скрыть эту жалость, нагнулась к крыльцу, рукой сгрудила жухлые листья на ступеньку, сбросила на землю.

Тем временем комендант поманил Ивана:

— Ежели дом по душе, вступайте в кооператив.

— Так мы же чужие! — удивился Иван непонятной доброте коменданта.

— Какие чужие? Зачислены — значит, свои. Он к вам как к родственникам. Уж не знаю почему.

— Взвесим, — сказал Иван солидно и отошел, с недоверием взглянув на коменданта. Что-то уж очень круто изменился, впрямь не считает ли, что они — родственники начальству?

Вахромеев подошел к Вере, подал ей ключи.

Хмурые, серо-стальные глаза его повлажнели.

— Ну живите, — вроде разрешил милостиво. — Желаю! — и торопливо («Что-то у них все торопятся») зашагал к машине. Вера стояла на крыльце и глядела, как, переваливаясь через кювет и глубоко продавливая мягкую землю, машина выбралась на асфальт и вот уже помчалась под гору. Неприкрытая дверь короба моталась, будто махала на прощание.

— Сыч, он и есть сыч, — сказала Вера, торопясь открыть заржавелый висячий замок.

— Не скажи! — возразил Иван. — Что-то в нем изменилось. Вот сейчас. На наших глазах.

— О чем вы секретничали? — Вера наконец отперла замок.

— Да все о доме.

— А ты что?

— А что я? Всегда давали нам без платы. Государственный, а тут — кооператив.

В доме пахло нежилью сырого, непрогретого воздуха, мочалом старых матрацев, свернутых на трех железных койках, стоящих рядом в большой комнате. В малой — стол, газовая плита и белая колонка газовой печи. На веранде — ведра, корыта, кадушки, детская коляска, цветочные горшки с землей — все, что не увезено в город за ненадобностью. А вот сушеные травы под потолком, и воздух тут совсем другой. В клети, знать, давно не хранилось съестное, иначе пахло бы мышами, но их духа и в помине не было. В хлеве лежал сухой навоз. Вера все это быстро обежала, вернулась в дом. Не верила своим глазам: как же все это привалило им? Будто их ждали, прожить без них не могли. Она вернулась в дом, застала мужа у окна. Он задумчиво глядел на черный клочок огорода за окном, в бороздах мокро блестела набрякшая водой земля. На старой корявой иве склоненный скворечник. Серенькая пташка снует вокруг него, то исчезая в черной овальной дырке, то выскальзывая оттуда. Другая же, блестя сизо-черной грудкой, самозабвенно напевает, поднимая к небу заостренный, будто карандаш, клювик. Птицы обживали гнездо, и у них, наверно, были свои заботы.

— Ну что же ты, Иван, открыл бы окна. Задохнуться можно… — Вера сама было попробовала открыть, но шпингалеты, не однажды закрашенные белилами, присохли и не поддавались. Тогда Иван железными пальцами свернул их, отодвинул, нажал на створки, бумажная оклейка затрещала, и окно распахнулось. В лицо подуло сыроватым воздухом, горьковато-сладким от ивовой коры и нежно-желтых барашков, обсыпавших темные изломистые ветки дерева у самого окна.

На крыше старой скворечни, часто махая крыльями, пел скворец. «К добру!» — подумала Вера и светло улыбнулась.

— Ну-ка, возьми ведерко да тряпку. Хоть и чужие пыль-грязь, а вывозить нетяжко. Да поживей, что ты, недоволен или что? Как прошли, ни об один порожек не споткнулись. Я так боялась, так боялась…

— Что я — каторжник, за меня бояться?.. Но знаю я таких добреньких. Навек обяжут ходить за ними. А тут еще дом купи. Привяжут к этим Холодам.

— Да ты что, Иван? Счастье само в руки, а ты? Неужто и здесь не остановимся? Еще голову ни разу не приклонили, а у тебя уже бега на уме.

— Да не терзайся ты, Вера. Сама же знаешь, невезучий я, а тут такое. А скворец-то какой старательный, шельмец. И туда же: мол, глядите, я не боюсь, что тут Холоды. Ах ты, птаха-кроха.

Видя, что муж в настроении, Вера, не давая ему снова расслабиться, схватила матрац, бросила ему в руки:

— Ну-ка, ну-ка, Ивашка, давай обиходим хату. Выбей-ка да повесь на солнышко. На первую пору сгодится.

Не успел он справиться с матрацем, как она, выгребя хлам и выбросив его в огород, велела поджечь. Вскоре в дальнем углу за баней запылал костер. Вера все выискивала и стаскивала в огонь разную рухлядь, а Иван граблями подчищал участок. Ветер заклубил дым по всей деревне. Сбежались перепуганные соседи. Узнав, в чем дело, заулыбались: новоселы! Полнолицая соседка Серафима оказалась дояркой, что несказанно обрадовало Веру, и тут же через штакетник завязался разговор о ферме. Прикостылял муж Серафимы — инвалид войны, высокий и тощий Евдоким Иволгин, покурил с Иваном, тоже стоя по разные стороны забора. У Веры скребнуло сердце: «Поди пьет, инвалид-то. Кто из них уберегся…» Но вскоре работа снова увлекла и Веру и Ивана, и они допоздна обметали стены, потолки, мыли полы, мебель, оставленную, должно быть, доярками.

— Обмыться бы, — вздохнул Иван и пожалел, что в бане, куда он успел заглянуть, печь порушена. И все же обмылись водой из бочки, успевшей за день подтеплиться. Дурачились, обливая друг друга. Не помнили, когда было так дивно. «Ивашка-то, Ивашка мой! Вроде другой. Тьфу, не сглазить бы…» — подумала Вера.

Ничего, что в доме не было ни одной электрической лампочки — даже патроны хозяева увезла вместе с люстрами, обрезав проводку под потолок. Ужинали оставшимися подорожниками при свете закатной зари. А она пласталась над лесами во всей своей разлетной красе — манящая, обещающая и тревожная. После улеглись спать на двух сдвинутых кроватях, благо, что Вера захватила с собой и простыни и наволочки. В открытое окно тек прохладный, пахнущий влажной землей воздух. Он приглушал запахи чужого жилья, сохнущих полов, напоминал Ивану о пашне, Вера перекатилась на узкую кровать к Ивану. Ох как давно не спали они так, в обнимку, и она радовалась этому и пугалась, казалось, вернувшемуся из юности счастью.

Они условились с утра, пока есть время, подладить, что бросается в глаза, а к осени сделать капиталку. Едва встав, Иван заторопился в мастерскую.

— Ну, Вер, дом не уйдет, а тракторишко я не могу не поглядеть. Успеть бы до выезда, тогда бы я на все лето кум королю.

Она-то уж знала, что такое «поглядеть тракторишко». С утра до ночи будет торчать в мастерской, и так, пока все не переберет. Ну, право же, как ребенок с заводной игрушкой — загорится во что бы то ни стало развинтить, раскрутить все да заглянуть, что там, внутри, которое колеса вертит.

Попробовала удержать: говорил, хороший трактор дали, из капитального ремонта, зачем же его перебирать?

— А-а, — махнул он рукой. — Поставят на колеса — не падает, и рады! А куда ни сунешь нос, везде недоверты да недокруты. Знаю я эту Сельхозтехнику. Нет, пойду…

Веру, с одной стороны, радовало, что Иван так ревностно берется за дело — когда ладится да и интересно, он увлекается и забывает обо всем, но, с другой стороны, она уже видела, что заниматься домом придется ей одной. А работы по дому — в лето не уложиться. Для ребят что-то придумать надо. Взрослые ведь. И она вдруг будто во сне увидела перед собой золотистую, как подсолнух, Дашуткину голову, темно-русого — в нее — Родю, и сердце ее зашлось тоской по ним. Хоть бы осесть тут покрепче да семью собрать. Тоска без детей.

Проводила мужа. Он все ругал себя, что не захватил свой рабочий комбинезон, теперь придется еще добрый спортивный костюм употреблять для такого дела. А Вера гладила его плечо и все успокаивала, успокаивала: да какой он новый, давно повытерся. Купим, да еще какой, помодней. Ну не в лохмотьях же идти на работу! Как люди посмотрят?.. Ее красивое, доброе лицо попеременно то озарялось радостно-сдержанной улыбкой, то замыкалось в тревоге и грусти.

5

Дом, в котором жил Бахтин, был двухэтажный, собранный из железобетонных панелей, с широкими городскими окнами. Вокруг — кусты смородины, малина, ровные строчки садовой земляники. Справа — грядки. От входа шпалерами цветы. Открытая беседка у небольшого прудика во дворе. Летом в маленьком ручье не хватало воды, чтобы наполнять пруд, сейчас же, залитый весенними водами, он стоял полный и прозрачный. Отражения сосен, толпившихся на том берегу, перехлестывали воду до другого берега будто мостками. У плотины в иле хлюпали клювами утки — домашние и дикие уживались. В загонке возле хлева, расставив толстые ноги и подняв голову, философски глядел на зеленый мир теленок.

Бахтин, как всегда встававший в семь часов, сделал три круга вокруг прудика — бегал он как-то тяжело, неуклюже. В том же темпе он роздал корм корове, телку, хлопотливым уткам и важным индюкам. Умылся на улице, громко фыркая и радуясь. Быстро проглотил завтрак и, собираясь в утренний разъезд по совхозу, взглянул в окно, где у ворот стоял ожидавший его УАЗ с выгоревшим от солнца брезентом, с удивлением увидел рядом с ним черную запыленную «Волгу». Вавилкин! Когда успел приткнуться, Бахтин не слышал и не видел.

Первый секретарь райкома Петр Кузьмич Вавилкин лет пятнадцать тому назад приехал в Талый Ключ, демобилизовавшись из армии. Щуплый, среднего роста, энергичный парень, увлекающийся спортом, пришелся по душе совхозной молодежи. Должность электротехника толково совмещал с общественной работой комсорга. Хватило у него и времени, и сил окончить отделение механизации сельхозинститута и стать хорошим главным инженером совхоза. Коммунисты избрали его секретарем парткома, а затем и вторым секретарем райкома партии. А после учебы в партийной школе вернулся в район уже на место первого. Его отношения с Бахтиным остались хорошими, но неловкость какая-то все же давала о себе знать.

Бахтин скорым шагом подошел к машине и застал Вавилкина за чтением газеты — у него ни одной минуты не пропадало даром. Он сидел, открыв дверцу и опустив ноги на землю.

— Здравствуй, Петр Кузьмич! Ну, рановстайка!

— Здравствуй, Василий Спиридоныч! Ах, как было хорошо, когда ты звал меня Петра. Так иной раз хочется услышать… А ты величаешь… Хоть когда одни, говори мне по-ранешнему.

— Сбиваюсь, неловко получается. Лучше с соблюдением рангов. В душе-то мы, надеюсь, как прежде?

— Как прежде.

— Вот и добро. Куда поедем, смею спросить?

Разговор шел то ли в шутливом, то ли в серьезном тоне, какой иногда ведут умные люди, вдруг по воле судьбы как бы обменявшиеся местами в жизни. Но тому и другому приятно, что прошлое не забыто.

— Поедем… У тебя был Никин? О чем вы договорились?

Никин — это главный архитектор области. А договориться они должны были о плане застройки центральной усадьбы совхоза.

— Не договорились.

— Нашла коса на камень…

— Кто камень, а кто коса, Петр Кузьмич?

Вавилкин не ответил. Он понял, что ни тот, ни другой не уступит, что у него, секретаря райкома, должно быть на этот счет свое твердое мнение, иначе так и пойдет эта ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, а дело будет стоять.

— Ну садись, Василий Спиридоныч… Да не горячись, прошу. Дай мне убедиться на факте.

Бахтин сел по правую руку секретаря, заговорил напористо:

— Да как мне не горячиться? Никин торговлю развел. Уступи мы ему, и он нам уступил бы. Я-то не ради себя упираюсь, ради людей, их будущей жизни. А Никин что? Амбиция. Центр совхоза все-таки будем строить не на заливных лугах, а на месте села, где наши предки селились и жили. Так и мы тут будем жить. Все тут удобно, и дороги близко — хорошо. Дома построим усадебные, с огородами. Против пятиэтажных голосовали все. А деревни Холоды, Старые Щи да еще Нюркино останутся. Там фермы, к пастбищам, к кормоцехам они крепко привязаны… Ты это сам знаешь. А Никин требует снести эти деревни. По какому праву я должен уступить? Из-за чьей прихоти?

— Дерганый ты какой-то стал, Василий Спиридоныч. Вроде все хорошо у тебя идет. Подряд испытываешь первый в районе. — Вавилкин включил скорость, машина тронулась.

— Дерганый? Да я сам чувствую, что дерганый. Что со мной делается, тебе не понять, Петр Кузьмич…

— Отчего же? Пойму. Разве я перестал тебя уважать?

— Я и сам себя еще не пойму… Похоже, внук во мне все перевернул. Я стал дедом.

— Поздравляю! У Николая сын?

— Нет, меньшой опередил. У Миши.

— Что, дед, ты недоволен внуком?

— Что ты! Мой Тима такой мордастый да основательный, хоть сейчас рядом с дедом ставь. Да ты понимаешь, Петр Кузьмич, он для меня вроде судьи. Пузыри пускает, а сам себе мужик на уме — будто остерегает: смотри, дед, вырасту, я тебе эту белиберду с застройкой припомню. Вот и хочу, чтобы белиберды не было или уж было, так не очень много.

— Вот чего не переживал, так не переживал. Хотя и у меня две дочери…

— Свои дети вроде и меня не так трогали. В спешке растили… А вот внук. Нет, внук — это полное перевооружение, Петр Кузьмич. А почему? Объясню тебе кратко: я-то уж вижу свой предел. Вот и строже к себе. Так на чем мы остановились?

— Ладно, будем считать, что внук твои меня убедил во всей серьезности дела. Мне недавно из обкома звонили, просили положить конец вашей ссоре. Ты виноват? Накажем тебя. Никин? Обком его накажет. Так что внук не будет в обиде.

— Вот и пусть будет третьим в суде. Ему жить. Я уже знаю, что он скажет, если мы все сделаем, как хочет Никин: «Чужой головой думал ты, дед. Таким, как Никин, что надо было? Чтобы все сходилось на бумаге! А что выйдет в жизни — наплевать. Да, по-ихнему если в жизни что-то не получилось, то непременно потому, что отошли от бумаги. Этим они и утешают себя. «Вот если бы неотошли…» А отходить приходилось, видимо, потому, что их бумаги редко когда шли от живой жизни».

Вавилкин остановил машину, склонясь на руль, тихо смеялся.

— Ну что, Пётра, несолидна для старого агрария такая сентиментальность? — воскликнул Бахтин.

— Спиридоныч, — в свою очередь вернулся к прежнему обращению к директору Вавилкин, — давай взглянем на село с Верхней улицы. Помнишь, я тут попервости жил, снимал комнатушку.

Они вышли из машины. Под ними, сбегая к речке Талый Ключ, названной так, очевидно, потому, что в редкую зиму она замерзала, расстилалось старенькое деревянное село с высокой белой церковью посередине. Церковь была заброшена. Крыша — как решето. Вокруг маковиц трепыхали листвой на ветру кривые березки.

— Высокое место, сухое, солнечное. Только улицы надо сделать поперек горы. Жителям легче будет общаться, да и дороги не размоет…

Бахтин с какой-то непривычной дрожью в сердце подумал: «Он склоняется «за». И впервые, пожалуй, понял, как многое сейчас зависит от Петра. Как должность меняет человека! Не должность, наверно, а его смелость и самостоятельность. И, отвлекшись, Бахтин не сразу услышал, что говорил ему первый секретарь:

— Готовься к бою, Василий Спиридоныч. К бюро, говорю. Так или иначе — не миновать. У совхоза есть козырь, насколько я понял. Вы заказали генплан, договор заключили с мастерской. А вам, кажется, всучили готовый, сделанный для кого-то другого. У вас ведь земли много, поля разбросанные. А план Никина для небольшого компактного хозяйства… Меня, правда, смущала эта гора. Мне она казалась слишком крутой. А гляжу — нет. Только обязательно улицы поперек.

За день они объехали все земли совхоза, все деревни. Всюду шла работа. Вавилкину были дороги эти места, которые несчетно раз он прошел пешком, изъездил на велосипеде и на машине. Но это было прошлое. Сейчас же, как ни странно, он попытался смотреть глазами Тимофея, внука Бахтина, того, кто будет в двухтысячном году спрашивать за недодумки, какие оставил ему дед.

6

Первым делом Иван загнал трактор в цех. Цех маленький, «алтайцу» повернуться негде. Когда пришел главный инженер Григорий Тарасович Кравчуков, Иван уже распотрошил трактор, копался в моторе. Кравчуков схватился за голову.

— Как смел? Кто разрешил? — подступал он к Ивану. На красном усатом лице его горели возмущением круглые глаза. Они, казалось, вертелись и никак не могли остановиться. Иван испугался этих глаз, гаечный ключ из рук выронил.

— Здравствуйте, Григорий Тарасович, — едва выговорил Иван. — Пошто переживаете? Пошто такие страсти? Экое дело — мотор перебрать…

— Это самочинство!

— Григорий Тарасович… — На худом смуглом лице Ивана недоумение и обида. — Зачем обижаете? Да я с завязанными глазами.

— Но какой смысл? Машина только что из ремонта.

— Ну, я их, из Сельхозтехники, знаю. Им что? Покрасить да со двора вытолкнуть. А мне работать!

— Кончай и отойди от машины! — строго, бескомпромиссно прокричал Кравчуков. Откуда столько ярости у этого вялого на вид человека! — Да ты понимаешь, чем это пахнет? Не сегодня-завтра выезд, а ты что, в мешке все это поволокешь в поле?

Иван нехотя отошел от машины, стоял, вытирая руки концами. Его голубой спортивный костюм уже там и тут темнел масляными кляксами.

— Да как же я кончу, если только начал? В мешке не потащу, все будет чин чином. — Иван нерешительно шагнул к трактору.

Кравчуков с отчаянием схватился за голову:

— Я месяц назад доложил, что у нас все готово… Похвалит теперь нас Бахтин…

Иван стоял переминаясь с ноги на ногу, крепко стиснув руками тряпку, и с каждой минутой все яснее понимал, что он наделал.

— Не похвалит, — сказал Иван, сообразив, что они теперь вместе будут отвечать, а инженер больше всего боится этого. — За самовольство отвечу отдельно. А трактор… сделаю, только, прошу вас, без эмоций. Ну можно, что ли? — Иван снова шагнул к машине. Подошел и Кравчуков, заглянул через плечо тракториста, отвернулся с испугом, будто увидел не раскрытый блок-картер, а разверстые чрева человека. Сам он никогда не решился бы на это в самый канун сева. А Иван утешал его:

— Перво-наперво прокладка достойная. Не подведет. А ныне пэтэушники сболтить как следует не наторели, но на все дозволение имеют. Потому диплом. А мой диплом от жизни. Слышите, Григорий Тарасович?

— Слушай, Иван Егорович, и сделай как скажу, — сказал инженер. — Соберешь движок и выкатывый к чертовой бабушке…

— Ладно, — пообещал Иван и сразу же подумал, что не сможет удержаться, чтобы не заглянуть куда можно. А что поделаешь: соврать — не украсть.

К восьми часам стали собираться рабочие. Заглядывали, удивлялись: что случилось? Иван всем коротко отвечал: «Дефекты». А какие, пожимал плечами. Сидели, курили, знакомились. Говорили, как да что в совхозе. Иван спешил, недолго раскуривал. Что-то все же дрожало в груди.

— Дурак ты, Иван. Кто толкает?

— Так пришлось, — отговаривался он.

— Даст тебе Спиридоныч по шапке, долго будешь оглядываться.

— Стерплю, — упрямился Венцов. Теперь ему хотелось и проверенный трактор иметь, и в то же время доказать, что он в технике не сшибатель верхушек, а знаток, пусть он не механик какой-то и не инженер. Что сорвется, подведет совхоз и себя — нет, этого не будет. Впервой, что ли? Храбрился!

Днем на машинный двор влетел самосвал, круто затормозил, подняв облако пыли. Из кабины живо выскочил неказистый с виду, суетливый мужичонка, но горло — труба. Это был Захар Портнов.

— Покурить есть, братва? — заорал он.

— А глотнуть не хочешь? — раздалось ему в ответ.

— Мама не велела…

Его ответ был встречен смехом ремонтников, которые тут же дружно побросали работу, стали собираться вокруг бочки с водой на перекур. Иван вполуха слышал разговор, то деловой, то шутливый, а то и острый. Чувствовалось, что к Портнову рабочие относились с насмешливой снисходительностью, с подковыркой, спрашивали, надолго ли он вернулся из отпуска, не породнился ли он с капитаном Прохоровым, «другом шоферов», как прозвали острословы строгого к нарушителям дорожных правил и любителям левых ездок начальника отделения милиции в Талом Ключе. Из их разговоров Иван понял, что Портнов только что сел за руль по истечении срока наказания. После веселого разговора да нескольких выкуренных сигарет Портнов и сунулся в цех. И то, что он увидел, удивило, нет, ошарашило его. Какой-то мальчишка — а Иван в своем голубом спортивном костюме, худой, с светло-русыми вихрами и впрямь мог быть принят за подростка — копается в движке. Да где же это видано? Он, Захар Портнов, знаток машин, за что его прозвали Профессором, не взялся бы за такое дело. Да еще дорогу ему загородил.

— Ты сумасшедший или дурак? Да кто по нонешним временам… Разве что я осмелюсь.

Иван, не разгибаясь, проверял крепления топливопроводов. В них бывают маленькие недоверты зажимов, через них может попасть воздух, а тогда поплачешь кровавыми слезами во время работы. Портнов повторял свое: «Так кто ты, сумасшедший? Дурак?» Иван снова промолчал, продолжая работу. «Если он гавкнет, я развернусь…» — и взглянул на тяжелые, в масле пассатижи. Тут он почувствовал дыхание за собой — Портнов глядел через его плечо: то, что он увидел, заставило его по-иному подумать о трактористе: грамотная работа!

— Эй, тебя Иваном зовут? Это ты новичок? Про тебя мы тут говорили… Будто родственник Бахтину.

— Не отказался бы, — сказал Иван, вытер лицо рукавом и оглянулся. Испитое, дряблое лицо Профессора без слов сказало о нем все, и до Ивана дошел смысл разговора рабочих с ним. «Как же я про него сразу не узнал?» — удивился Иван.

— А ты, Иван, не дурак, гляжу.

— Это как водится…

— Сам влез?

— Сам.

— Не помочь?

— Доведу.

— Ну, смотри, ежели что. Познакомиться охота.

— Будет время, — буркнул Иван, отвернувшись.

Рабочие теперь не мешали Ивану. Кое-кто, чьи тракторы стояли тут в готовности, стали еще раз опробовать их, что-то регулировать. Наверно, Портнов сказал им, что «Иван не дурак», дело знает и зря ворошить машину не станет. А Иван, преодолевая усталость, работал и тогда, когда мастерская уже опустела.

— Кто там еще позванивает? — вдруг донесся до него снизу голос Бахтина. — Слазь, Иван Егорович. Мне сказали, ты трактор раскурочил. Не верил. А ведь верно…

Иван спустил на гусеницу ноги, вышел из кабины, спрыгнул.

Поздоровались за руку.

— Покурим?

— Покурим, — принял приглашение Иван.

Вышли на двор, сели возле бочки с водой, закурили директорские сигареты. Молчали. Директор, видно, был огорчен, не знал, как начать разговор. Иван молчал. Тихо на машинном дворе. Солнце было еще высоко. Оно то и дело скрывалось за бегущими облаками, и, выпрастываясь, снова сияло. Парило, должно, к дождю.

— Суть разговора теперь в том… — начал Бахтин, сбрасывая пепел с сигареты. — Когда закончишь? Уверен ли в пользе дела?

— В пользе уверен, — твердо сказал Иван. — Как уложусь, так и выеду.

— Не ответ, — трудно выговорил Бахтин и сильно затянулся. Остаток сигареты почти догорел.

Иван пожал плечами, вроде удивился.

— Нагоню. Отчего не нагнать?

Опять молча курили. Бахтин боролся с собой. Конечно, и Кравчуков виноват, не предупредил. Но Иван-то: такую ответственность брать на себя? Сумасшедший или дурак? А может, смелый, уверенный в себе, озабоченный будущей работой? Так Бахтин и не смог сделать для себя определенного вывода.

— Хочу, Иван, поделиться с тобой… — начал Бахтин, кажется уже успокоенный. — Ныне у нас начало безнарядки. Слыхал? Бригада Степана Постника, ваша, значит, берет подряд.

— Слыхал. Как же. Не пойдет, думаю…

— Отчего же не пойдет?

— Опять уравниловка — без наряда. У одного грудь в крестах, а другой спит в кустах.

— Ну, это уж как кому нравится. Только безнарядка такого не потерпит.

— Да не возьму я в толк ее! Говорят, говорят…

— Что тут неясного? Оплата по конечной продукции, по урожаю. Никаких гектаров мягкой пахоты, как теперь считается. Легко вы жили, механизаторы. Землю пахали, а до урожая вам и дела нет. А теперь — что посеешь, то и пожнешь, за то и получишь. Вот, брат, как. И каждому — по трудовому участию. Не заработанное тобой получат другие. Какая тут уравниловка?

— Трижды умрешь, пока до урожая дойдешь, — не сдавался Иван.

— Аванс будет.

— Ну, тогда еще ничего. Я берусь, — согласился он.

— Если уж трактор перебираешь без подсказки, думаю, не струсишь и тут. А у нас из бригадиров взялся один Постник…

— Не струшу, — уверенно сказал Иван, чувствуя, как тоска снова овладевает им и ему делается все равно — безнарядка или еще что там.

Домой добрался поздно. Вера переживала — уж не дружков ли новых нашел? Но он приехал, разбитый усталостью и трезвый.

Сел за стол. Рука не держала ложку, тряслась, пища не шла в горло. Вера молчала у плиты. В доме вот-вот лопнут перетянутые струны. И лопнули.

— Слышишь, дала бы что-нибудь. Внутри все ворочается клубком. И концевой ниточки нет у того клубка, потянуть не за что. — Голос безысходный, истязающий ее.

— В доме ни капли, Ваня. Да ты хоть помнишь слово-то свое? Договорились ведь, или позабыл клятву?

— Ну, Вер, измучился так. Вот-вот умру.

— Ничего, Ванечка, ничего. Ты должен быть сильным. Ты выдюжишь. Разве ж такое осиливал? А я на ферме побывала… Перезнакомилась со всеми…

Муж не слушал ее, твердил свое:

— Такой день вынести — полжизни прожить…

— Вот хорошо, Ванечка, вот и хорошо.

«Зря отшил того Профессора», — думал тяжко Иван, ложась в постель.

Все было противно ему — дом, жена, разобранный трактор, он сам.

А Вера хлопотала по дому. Она осталась довольна днем, который минул. Еще бы! Получила группу коров, правда, запущенных, доярки почему-то часто менялись. Новые товарки приняли ее дружелюбно — а что делить-то, работы для всех хватит. Такое было ощущение, что они уже сто лет работали бок о бок. Да, она была счастливым человеком, верила в справедливость, в правду, в то, что труд — это единственное, что делает жизнь осмысленной и наполненной.

Утром на ферму примчался Бахтин. Он не обошел, а буквально облетел все помещения, спустился под горку, на выгон, где прогуливалось стадо. С удовольствием, даже с радостью похлопывал по широким гладким бокам красно-пестрых коровушек, удивлялся, будто впервые видел их. Вера неподалеку чистила свою корову-рекордистку, такую крупную, что она выделялась среди других. Усмиряя шаг, Бахтин подошел, поздоровался с дояркой, потрепал корову по шее. Взглянул на Веру пристально.

— Ну, как, выправляется? — И тут же: — В доме огляделись?

— В доме — да, огляделись. А с коровой еще не знаю что. Вроде не старая…

— Ну-ну! — сказал он и заторопился к машине, стоящей поодаль.

7

А потом лил дождь, пахота отсрочивалась. Это давало Ивану шанс закончить переборку трактора, но еще не привезли затребованные им детали, взамен забракованных, и трактор стоял без движения. Ивану он уже осточертел. Связался же с ним на свою голову…

Ярился бригадир, крутолобый Степан Постник, втихаря ругал Ивана, несчастного копуху и привереду, Бахтина — за то, что подсунул ему кукушонка. Правда, расчетливый Степан увидел в порыве души новичка нечто такое, что обрадовало его, — сам ведь, сам взялся. К тому же знал, что машины, прошедшие через руки Сельхозтехники, нередко бывают с изъяном. Но как ни ворочай, а начинать пахоту приходилось без Венцова, и Степан, чей бог был сама аккуратность, сильно переживал. Стыдно было перед бригадирами, перед своей бригадой, к тому же в утешения, которыми пытался его успокоить Иван: «Ничего, догоню», — в утешения эти он не верил.

Рано поутру бригада Постника вывела семь машин на свои участки. Иван, конечно, знал об этом, внешне он остался спокойным, но все же вина перед товарищами покачнула его уверенность. И хотя он говорил: «Трактор что самолет: на старте замедлит, в пути наверстает», но сам себе вынужден был признаться, что «алтаец» из всех машин менее ему знаком, да и сделан не как все, и, пожалуй, ему одному трудно будет управиться. И осилив в себе гордыню, он махнул рукой, буркнув про себя: «Глупость», — и пошел искать Профессора.

— Разламываюсь, — сказал ему Захар Портнов, которого он перехватил на заправке. — Денно и нощно таскаю на поле органику, то бишь торф. Ну, сколько можно от человека брать? Нельзя же столь, сколь он дать не может. — И, взглянув на Ивана, усмехнулся, вдруг взбодрившись: — Ну что, суслик, не хватает этих самых тяговых усилий? Ничего, подсоблю. Еще ездка, и жди! Только уж извини, пузырек с тебя. Да, пузырек. Я не жадный. И назавтра выгребай на середину.

— Какой разговор! — обрадовался Иван. — Только… вдруг сник, вспомнив, что у него нет денег на пузырек. Но Профессор понял его:

— О чем разговор? Что у нас, последний день Помпеи? Брошу торфяги в садоводство, и привет!

Вдвоем они скоро собрали машину. Портнов хвалил Ивана за упорство: добился-таки новых деталей. Ишь какие, повадились старые ставить! Правильно, Иван, прищучил эту Сельхозтехнику. Все на мужика валят. Иван работал с необыкновенным усердием, поджидая, не вспомнит ли Профессор о пузырьке, но тот не казал и виду. И только когда выкатили машину и под ровный могучий ход ее двигателя уселись возле бочки для курящих, Профессор закинул руку назад, за спинку деревянного дивана, опустил и легко, как маг и волшебник, подбросил бутылку и ловко поймал.

Ночной сторож нашел их на груде ветоши, сваленной в углу. Они крепко спали.

— Эх ухлопались парни, — пожалел он и, стараясь поменьше грохотать, закрыл широкие ворота.

На другой день Иван выехал в поле.

В высокие стекла кабины с четырех сторон вливался свет. Воздух чист и прохладен. Иван вдруг почувствовал, будто он родился вместе со всем, что его окружало, — рычаги под руками и податливые педали под ногой, молодая зелень пригорка впереди и слегка парящее серо-красное поле. Сорняки копьями уже пробили корку и, приподняв, расщеляли ее. Позади трактора на прицепе, будто две раскинутые многопалые руки, покачивался культиватор. Иван выбрал серединку поля, поставил трактор лбом к нему. Сейчас он взломает землю первым загоном. Он услышит, как заголосит земля, то ли от боли, то ли от радости, закряхтит, застонет, а после, приняв зерно, успокоится, затихнет. Иван любил это оживление немого поля, и голоса земли, и ее умиротворение. Выждав немного, включил скорость и почувствовал, как напрягся мотор, преодолевая упрямое сопротивление поля, и услышал, как заговорила немая до сей минуты земля. Жаль, что никто, он уверен, из нынешних машинников не способен услышать эти голоса, почувствовать радость. Да и как они услышат и почувствуют, если делают все кое-как, через пень колоду. Работа на земле. — это вся твоя сосредоточенность, а слушать землю и понимать ее — это таинство. Его передал Ивану старый тракторист Карпыч, с которым однажды свела его судьба. Он на ощупь чувствовал «настроение» весенней землицы — примет она зерно или не примет, даст урожай или откажет? Теперешние люди в беспутной суете и лени потеряли живую связь с землей. Для них она бесчувственная природа. Взлохматят матушку, бросят семена, и дело с концом — «убирают» они поля уже в магазине.

Так думал Иван, когда душа радовалась делу, и потому он чувствовал себя выше всех и всех мог судить. Он с удовольствием ощущал напряженную дрожь машины, упругость гусениц, стелющихся под трактором двумя нескончаемыми тропинками. Кто хотя бы раз увидел и услышал это вечное противоборство и вечную уступчивость друг другу катков, ведущих осей, звездочек, гусениц, земли и дискового агрегата, тот никогда не смог бы бездумно орать на все поле, а чувствовал бы себя ну, скажем, гармонистом, перебирающим и лады, и басы, давая мелодии полнозвучие.

До полудня он вставал раза два, чтобы посидеть на земле. Он любил это — отдыхал. В полдень прибежала развозка, в судках и термосах плескались борщ и компот, схватывалась салом остывающая в кастрюлях картошка со свининой. Умывшись привезенной водой, Иван пообедал на земле. Со вчерашнего дня во рту ни маковой росинки, и потому ел с охотой, хотя в желудке кошки скребли от вчерашней портновской бутылки.

Совсем было разошлись по местам, как увидели вихляющий по полевой дороге, будто хромой на одно колесо, директорский с выгоревшим брезентом автомобиль. «Уазик» встал, Бахтин разом на землю выкинулся, вдоль загонки побежал, хватал землю в горсть, мял в пальцах. Парусил позади него плащ болонья, трещал по-стрекозиному. Отмахнул рукой кепку на затылок, шагнул к стоящему отчужденно трактористу.

— Ходит?

— А что ему? Будет ходить. — В голосе Ивана пробилась теплота. После того как он прощупал его всего своими руками, трактор и на самом деле стал близок ему, как друг и товарищ, потому что он знал его, верил, что тот его не подведет. Вот как вчера совместная работа с Портновым и ужин у бочки сроднили их. Он был уверен: Захар не изменит ему, никогда не изменит.

— Хочу, Иван, чтобы вы у нас укоренились. Вступили бы в жилищный кооператив. Дом купили.

— Зачем кооператив? В других совхозах жилье государственное…

— Во-о! Государственное! Как получил, так и расстался. А расстаться со своим еще подумал бы.

— Ох, Спиридоныч, — Иван назвал его так, как звали Бахтина коренные совхозники, — хитрый вы человек. Но хитрость эта перекатная, неглубокая. Да разве ж заканатишь нынешнего человека, если что не по нему? Если землю он не любит и не поклоняется ей? Не льнет к ней ни сердцем, ни руками, — пояснил он значительно.

— Ах-ха-ха! — засмеялся Бахтин. Смеялся он искренне, от сердца, значит, у него было хорошее настроение и на душе весело.

«Скажу ему все как на духу, в чем меня люди корят и где мои видимые промашки, — подумал Иван неожиданно. — А что тянуть? Что я, преступник какой?» Но вдруг пожалел Бахтина — часто ли у него бывает веселое настроение?

— Завтра сеялки и бороны цепляй. Постник знает и даст распоряжение, — крикнул Бахтин уже с проселка. Услышав этот приказ, Иван вздрогнул.

— Плохо, если завтра посеем. — И, подбегая поближе, закричал: — Рано, Спиридоныч, сердце говорит, рано. Не задышала еще земелька. Лишнюю воду не выгнала. Да и холодна. Постоишь на рыхлянке, живо ступня зазябнет. Упредите, заради бога, Постника, завтра сеялки не возьму.

— Ишь ты, с земельным образованием мужик! — засмеялся Бахтин, садясь в машину.

— Был у меня такой учитель. Карпычем называли. — Иван вздохнул…

8

По обочине — тротуаров в селе не было, — сторонясь машин, ходко шагала женщина. Она была сутула, оттого одежда на ней не сидела: коричневая шерстяная кофта вздернулась на спине. Бахтин издали увидел ее, и что-то смутно-знакомое показалось ему в этой фигуре, особенно в угловатых плечах. Гудок коротко всхлипнул. Женщина посторонилась, и Бахтин, чуть проехав, затормозил. Ждал, пока подойдет. Узнал теперь — Катя Смагина. В классе сидела впереди него, старательно горбясь над партой. Была замкнута. Тайно сочиняла стихи. Как-то мальчишки выкрали ее общую тетрадь, подряд исписанную стихами, пустили по рукам. «Грусть — неразделенная любовь. Это тогда нас удивило», — подумал Бахтин. Считали, что она станет поэтессой, но Катя поступила в медицинский и, всем на удивление, избрала специальность психиатра, вернулась в свой район.

— Здравствуй, Катя. Садись, подброшу, куда скажешь.

— Ну здравствуй, Васек… Не утруждай себя. Мне тут, рядом. В нашу школу. Бываешь ли?

— Как же, как же, Екатерина Власьевна. Школа моя, подшефная. Я обязан. А ты что в школе забыла, а? Вроде не выпускной вечер? Или станешь разъяснять, кем быть?

Он помог ей подняться на высокую подножку «уазика», сам обошел машину, сел за руль.

— Давай вместе выступим, — предложил Бахтин. — Ты позовешь в медицину, а я — в деревню.

— А тебя кто в деревню уговорил? Ах, никто! Меня в медицину тоже. Да и выступать тебе со мной сегодня не пристало. У меня встреча с девочками, с девушками.

— Почему только с ними?

— Они будущие матери. Как до тебя все туго доходит, Васек… Будущее русского народа — от кого же оно? Кого они народят, здоровых ли, те и станут работать и править. А сколько ныне пьющих женщин, к нашему стыду! Ты разве не думаешь об этом?

— Да когда мне? — разгорячился было Бахтин, но осекся: тотчас же прицепится, вредная… Да и верно, думать ему об этом было некогда. И если он думал о женщине, молодой или нет, то прежде всего как о работнице. За работу они и милы ему, он их ценил и поощрял.

Он проводил ее взглядом до самого входа в школу. Ступени, двери, окраска стен — все уже не раз менялось с тех пор, как он тут учился. Лучший в Талом Ключе школьный парк разросся и до неузнаваемости изменил местность — и немногое вроде походило на прежнее, но Бахтин все же почувствовал непрошеную нежность. К тому же разговор с Екатериной Власьевной смутил его. Как она думает! Для нее школьницы — будущие мамы, они должны уже знать об этом, а значит, прикидывать свое место в жизни. А он-то, он печется о детских яслях и садиках потому, что надо освободить мам для работы. Только и всего. «А как же еще?» — вдруг изумился он и решил, что все правильно: каждый думает за себя, А о Екатерине он наслышан: воительница! Придумала общество борьбы с пьянством. Чего только у нас не придумают! Но как он ни успокаивал себя, как ни отмахивался от Смагиной, смущение в его душе не проходило.

Из девочек мало кто сбежал: то, что собирали только их, интриговало, а то, что беседу поведет главный врач неврологической больницы из районного центра, города Энергограда, озадачивало. И вот шум, споры, догадки — что бы это значило?

— Все ясно, будет выступать за белые халаты…

— Нам аттестат в зубы — и в мединститут.

— Нет, она за свое поколение.

— Конечно: наша знаменитость!

Так галдели девочки, пока в класс не вошли директор школы Римма Юрьевна, полная женщина лет сорока, и с ней сутулая худая старушка в зеленой кофте, с непокрытыми седыми волосами. Девочки дружно встали, директор торопливо сказала: «Садитесь, садитесь! — И представила гостью: — Екатерина Власьевна Смагина, районный нарколог». При этих словах на лицах девушек отразилось еще большее удивление и недоумение. Во-первых, трудно было узнать в этой усталой женщине ту молодую и красивую, в погонах капитана, с непослушной челкой военную врачиху, портрет которой они привыкли видеть в школьном музее. А во-вторых… Почему же они забыли, что она нарколог? Значит, разговор будет об алкоголизме? И почему с девочками, а не с мальчиками? Ну и ну, достукались! Так, или может быть так, подумала каждая из двадцати пяти выпускниц, сразу притихших в недоумении. Между тем Римма Юрьевна объявила, что оставляет доктора Смагину одну, и удалилась.

Екатерина Власьевна неторопливо уселась за учительский стол и сделалась совсем маленькой, но ее седые взъерошенные волосы, худое темное строгое лицо, особенно карие глаза с острым пронзительным взглядом, были до того впечатляющи, что шумок, появившийся было в классе, сам собой постепенно затих.

— Вы правы, если удивляетесь, почему я, нарколог, пришла к вам, — начала она не привычным, не учительски монотонным голосом. — Встретиться с ребятами вроде было бы уместней, правда? Признаюсь, я сомневалась, не обидит ли вас мое внимание? Ныне молодежь, в этом я не раз убеждалась, весьма чувствительна к несправедливости: чуть что не по ней, вспыхнет, и пойдут прахом все мои намерения. Но я пришла, как видите, именно к вам и хочу говорить только с вами. Не сомневаюсь в том, что вы знаете, что такое статистика. Глупый ее оспаривает, умный — делает из нее выводы. Сама она, понятно, предмет неодушевленный, но открывает глаза на живые процессы жизни. Процессы эти не всегда благоприятны. Открою вам один секрет: на женскую половину человечества в последнее время упорно наступает… Кто вы думаете? Пьянство и алкоголизм. Страшнее этого, пожалуй, нет ничего на свете. Да, да! С чем можно сравнить это прискорбное явление? С атомной бомбой замедленного действия. — Екатерина Власьевна замолчала, чувствуя, что слушательницы ее не воспринимают. «Ближе к ним и яснее мысль», — подстегнула она себя.

— Какой же предлог привел меня к вам? Я вспомнила, ведь скоро выпускные вечера! Их ждут выпускники, как светлый праздник. И я ждала когда-то вот в этих же стенах. Праздник запоминает каждый по-своему. Я помню свой: в ту ночь над Талым Ключом бушевала гроза. Было красиво, весело и… страшно. Ну, а что запомнили ваши прошлогодние выпускники? Пьяную драку, которая не обошлась без участия девушек. Ясно, не все в том виноваты, но память тяжела для всех. Поверьте, я до сих пор, как вспомню, краснею до корней волос за свою родную школу. Вот и хочется, чтобы ваш выпускной запомнился, как веселый и грустный, остроумный и содержательный, и, конечно, трезвый. О последнем я особенно напоминаю.

Она замолчала, желая хоть какой-то реакции, и тут с задней парты поднялась рука и, не ожидая разрешения, встала черноволосая, бледнолицая, рано сформировавшаяся девушка. Она назвалась:

— Света Балибина… — Передохнула, будто набираясь смелости, бросила взгляд туда-сюда и заговорила хрипловатым («Покуривает, знать») голосом: — Извините, Екатерина Власьевна. — И потом к классу: — Девочки, что же это такое? Можно сказать, первое серьезное событие в нашей жизни — аттестат зрелости, а к нам уже придирки. Что мы — маленькие, что ли? Ну, скинулись на шампанское и на фрукты. Так что? Что мы видим тут, в Талом Ключе? В городе посмотришь — девчонки так себе, в восьмой класс бегают, а уже в ресторанах с мальчиками танцуют, ну и стол у них накрыт, и вина иномарок. А нам умирать от скуки на своем выпускном? Фужера шампанского пожалели для нас, Екатерина Власьевна. Даже неловко слушать…

И в классе вскипел такой галдеж, впору бежать вон, но Екатерина Власьевна сидела невозмутимая и уверенная. В ее строгих глазах мелькнула едва приметная улыбка. «Что ж, это хорошо, если задело их за живое. Они ведь еще толком не думали о том, что им надо быть готовыми к активной жизни в обществе. Но об этом они все-таки слышали, и в молодых их головушках что-нибудь да осталось. А вот о том, что многие из них, если не все, выйдут замуж, станут (должны стать!) матерями, не было охотников сказать. Природой дано женщине продолжать род человеческий, но как его продолжат пьющие матери, а тем более алкоголички? Какие же дети родятся от них?

Когда она встала, намереваясь все это им сказать, класс утих не сразу, а когда утих, она заговорила:

— Дорогие мои, не буду объяснять, почему меня особенно волнует один момент из вашей будущей жизни… Но спросить я о нем спрошу. Скажите, кто из вас мечтает стать матерью? Хочет иметь одного, двух, трех детей?.. Мой интерес далеко не праздный…

Не ожидавшие такого поворота девочки растерялись, и класс молчал.

— Смелее, — подтолкнула Екатерина Власьевна. — При мне можете говорить все. Я ведь врач. Разве вы таитесь от врачей?

После некоторого молчания снова потянула руку Света Балибина. Ох уж эта сорвиголова! На лице ее ни смущения, ни робости, а вызов.

— Девочки, что мы мучаем доктора? — Голос у нее низкий, с хрипотцой, и Смагина подумала, что да, девушка покуривает… — Девочки, мы же взрослые и будем вести себя как полагается. А что? От нас чего хотят? Чтобы мы рожали детей. Были хорошими мамами. А надо ли для этого учиться? Нужна ли эмансипация, равенство? Общественная жизнь? Выходит, к чему все это нам? А мы-то, дурочки, мечтали аттестат получить, потом и диплом. А без диплома и замуж не выйдешь…

Замолчав и подумав, что уж очень раскрыла себя, Светка плюхнулась на стул и спряталась за спину подружек.

И тут опять враз заговорили все, поднялся гвалт, и в нем сначала ничего нельзя было разобрать. Но доктор была все так же спокойна и в полудетском бестолковом споре все же улавливала смысл. Тут попросила слова худенькая девушка, по виду ей бы еще в классе восьмом учиться. И все стихли.

— Разрешите… Света права. Мы готовимся к большой жизни: к работе прежде всего. Для этого у нас есть производственная практика. А буду мамой или нет — как получится. Думать? Этого еще не хватало!

Скоро они перестали стыдиться врача, заговорили, кажется, сами с собой. Она слушала их путаную разноголосицу и была довольна, что разговорились, но в тоже время расстроилась: какая неразвитость именно там, где половина, если не больше, человеческого счастья — любовь, семья, дети.

— Какие дети, если у меня бабушки поумирали?

— Меня увлекает наука. Замуж? Да. За старого ученого. Поможет защититься…

— Борис вернется из армии, поженимся. А дети? Не меньше троих. Я буду учиться заочно… — сказала Ксюша Ветрова, смущаясь.

— Ха-ха-ха! Почему трое?

— А я хочу пятерых…

«Эх, зубоскалки, неловко за вас. Да! Когда я училась, считалось стыдным говорить об этом. А почему? Чтобы не прослыть мещанкой. Но тогда дети рождались, слава богу, густо, а теперь? Не счесть бездетных семей, где уж тут говорить о росте народонаселения? Неужели они не думают об этом? Или не знают?»

Смагина задумалась… Но тут мысли ее прервала Светка: а у самой-то дети есть? Что же так все о других да о других… Такого вопроса Смагина всегда остерегалась, но отвечать надо было правду.

— Детей у меня нет, — сказала она грустно. — Муж погиб на фронте. Он был сильный, храбрый, любил меня. Выйти замуж снова? На этот счет не было мыслей. Жалею ли я, что у меня нет детей? Вы, очевидно, сами догадываетесь. Человеку дано продолжать себя в своих детях. А я смогу как-то жить лишь в тех, которые родятся от спасенных мною отцов и матерей. Ваши дети должны родиться здоровыми. Алкоголь оставляет след в потомстве, и след разрушительный. Я не люблю рассказывать о том, о чем хочу поведать сейчас. Как-то я была приглашена подругой в детский дом в нашем текстильном городе. Для вас не секрет: профиль труда диктует состав рабочей силы. Две трети населения в городе — женщины-ткачихи. А в этом детдоме дети, которых сдали на воспитание матери-одиночки, безмужние. Какие спальни, классы, столовые в этом детдоме! Какие помещения для спорта, игр! А как одеты дети, ухожены! Но среди здоровых и жизнерадостных детей я увидела таких, которые не умеют улыбаться. Родились они с физическими недостатками. Ну, вы поняли меня?.. Так мстит водка.

— Поняли, — отозвались нестройные голоса.

— В наше время на выпускных вечерах не было вина. Обходились танцами, музыкой, экспромтами. Получалось. А теперь вино непременный, к сожалению, ритуал… Вот и получается, что три четверти молодых людей — юношей и девушек, разница не столь уж велика — первое отравление алкоголем получают в школе. Иные считают это шиком…

До Энергограда двадцать пять километров, и у Екатерины Власьевны было время подумать в дороге. Она вспомнила не очень стройную свою беседу и пришла к горестному выводу, что такими случайными набегами, которые все же приносили ей хотя бы маленькое удовлетворение, а слушательницам хотя бы маленькую, пусть и отдаленную, пользу, — этими набегами гору ей не своротить. Всю учебную работу как-то надо суметь пропитать прежде всего заботой о воспитании нравственности, нравственного ума, нравственной души. Дать молодым мудрые книги, этих вечнодействующих советчиков, которые с детской поры учили бы их отвечать за жизнь и за себя в ней.

Да, легко сказать, но и грех утаить, как это трудно и как ужасно, когда об этом мало думаем.

Смагина сошла на остановке «Загородная». В народе ее зовут еще «У психички». Тут ее работа. Отделение наркологии, которое она, кроме всего, ведет. Приехала как раз к приему. Ее больные редко приходят к ней сами, чаще — по воле жены, старших детей, милиции. Что ж поделать, если и подопечные не жалуют ее любовью. Куда там — боятся. Она-то знает, что выпивохи пугают друг дружку ее именем. Как-то ее спросили, любит ли она свою профессию. Она ответила утвердительно. «А значит, вы любите своих больных, если отдаете им столько сил? У нас же, знаете, какое бывает к ним отношение». — «Знаю, — ответила она. — Тем не менее они мои больные, заслуживают сострадания, я их жалею…»

Однажды ей приснился сон: ее отделение закрыли за ненадобностью: «Некого лечить, зачем же вам хлеб зря есть». Во сне она сильно волновалась и проснулась в слезах. А наяву грустно смеялась над собой: да разве доживет она до такого светлого дня, когда ей некого станет лечить? «Доживу», — решила она, ступая на крыльцо своего корпуса. Пока что ничто не угрожало его существованию.

9

Временами Иван чувствовал себя счастливым. То, что делал сегодня, ему казалось, что делал он в первый раз, что работа полна открытий. С утра над землей после ночного дождя дымился туман, небо было задернуто редкой поволокой отступившего ненастья. Но вот разведрилось. Заблестела на соседнем поле озимь. Сиреневым облаком закудрился ольшаник по берегам речки Княжицы. Было так хорошо вокруг, воздух был так свеж, земля так легка, и так послушно шел трактор! Иван улыбался в открытое окошко кабины, подставляя ветру засмуглевшее лицо.

Иван досевал свой клин, когда земля уже начинала пылить. Оставалось совсем ничего, и он до вечера собирался закончить. Пока у сеяльщиков было зерно, Иван упорно таскал их за собой. И вот за пологим увалом Жгуче закраснела вечерница, обещая на завтра ветреную погоду. От болотистой низины нанесло кислым запахом гниения, и отступила вонь остывающей солярки. Усталость вязала руки и ноги, опустошала голову. Тоненько и беспокойно что-то ныло в груди.

Это у него всегда начиналось так… Работа брала все, все силы тела и души, но взамен к нему ничего не приходило. Становилось угнетающе тяжко от пустоты, и будто от голода вертело желудок.

Уж лучше бы никогда не кончалась работа, не возвращаться бы ему домой. Или смертельно заснуть, но ведь не заснешь и будешь маяться. Иван как-то не почувствовал на себе, что бригада Степана Постника перешла на подряд. Он работал как работал всегда. «Алтаец» был закреплен за ним. Со всеми навесными и прицепными орудиями и агрегатами это был маленький цех на полевой земле. «Его у меня никто не посмеет отобрать». Эта мысль вдруг подняла его настроение: он вот, поглядите, тоже хозяин. Хозяин трактора и другой техники. Ощущение, что он не один и что он не пустышка какая-нибудь, а имеет кое-что на своем горбу, — это ощущение хозяина, может быть, и было тем самым главным, что звало Ивана держаться за работу, дорожить ею сильнее, чем всем другим на свете. Да еще земля… Нет, не просто земля, а поле, и не просто поле, а поле, посеянное им, было тоже его, ведь это по его воле оно зазеленеет, потом зазолотится, и вот уже закачаются колосья, и каждый — это маленький-маленький складик зерна. Степан Постник, понятно, не мог знать о таких мыслях Ивана, замкнутого и неболтливого характером. Он видел лишь его работу и работой этой оставался доволен. А что происходит в душе тракториста, узнать кое-что об Иване ему надо было непременно. И не просто из-за любопытства. Бригада подготовила договоры с подрядчиком, то есть с цехом механизации. Бригадир взял для себя толковых ребят. Если судить по работе на весеннем севе, Иван также вполне подходил. И что было приятно еще, так это то, что Иван понимал землю. Не подчинился-таки, не сеял, пока не уверился, что почва прогрелась.

А как он ждал прорастания сорняков! Может, это случайно так получилось, что культивацию он начал, когда пробился на свет осот, а может, возня с трактором сама собой привела к этому, но сорняки он положил классно. Теперь они долго не опомнятся, а иные и приглохнут навсегда. Наконец-то сроки работ все больше определяют природные условия, сама земля. Не на календарь глядя, говорят: «Пора!», а на землю, на ее спелость. А потом опять же не на календарь: «К такому-то числу кончить с сорняками», а на то, поднялись ли они. И уборка не так, как прежде: «Начинаем всем районом…» Нет, начинать надо с поля, которое созрело. Степан про себя чуть-чуть гордился своей смелостью, что первым взялся за подряд, скорее всех увидев, что земля дается ему в хозяйствование, что о нем как о человеке будут судить не по тому, успел ли он уложиться в кем-то определенные сроки и оттого стал хорошим или плохим, а сколько зерна сдал в амбар. «Ах ты, черт возьми, подряд-то ведь спокон веку на Руси, а об нем почему-то запамятовали», — думал он, подходя к посевному агрегату и глядя на еще не засеянный загон. На глаз прикинул: еще ход туда и ход обратно. Иван притормозил было трактор, увидев Степана, но тот махнул ему:

— Валяй. На отсеве побалакаем.

— Ошибался я в тебе, извини, Иван. На Бахтина серчал. У нас ведь как? Кого взять из механизаторов, совет бригады решает. А тут Бахтин: «Возьми Венцова». — Постник сел на опрокинутое ведро, другое перевернул и поставил для Ивана. — Закуривай, — и подал ему «Шипку».

— Не откажусь. Вот мои, покрепче.

— Махорочные? Ты даешь!

— А что? В самый раз. Особенно некогда дергаться.

Степан пристально посмотрел на него из-под крутого лба своими серыми глазами с острыми темными точками зрачков. Бедовые глаза у Степана, решительные, так и колют, так и спрашивают. Крутолобое лицо обозначено резко, подчеркнуто крепким подбородком. Оно нравилось Ивану ясно выраженной волей. И еще вот эти веснушечки на носу, которые выдавали, что он еще мальчишка, пусть и агроном. «Может быть надежным товарищем», — подумал Иван, затягиваясь «Шипкой».

— Так вот, какое теперь у меня мнение? О тебе. Хорошее! Буду просить, чтобы Кравчуков оставил тебя в моей бригаде. — Степан вопросительно взглянул на Венцова. Иван недоуменно вскинул голову.

— Не понимаю. Если ты бригадир, то при чем тут Кравчуков?

— Чудак! Я — подрядчик, а ты берешь у меня субподряд. Понимаешь? Выполняешь все, что потребуется, от зимы до зимы, а состоишь на работе в цехе механизации. Ну а плату получишь по урожаю и по трудовому своему участию. С учетом качества и своевременности.

— Какая-то ерунда… А я думал, подряд — это хорошо. Так я теперь нанятой на твоей земле? Пришей-пристебай? А Кравчуков распевал: за землю, за урожай отвечаем… Обокрали меня!

Степан бросил недокуренную сигарету, лицо его вспыхнуло, смылись веснушки с переносицы. В выражении его боролись огорчение, досада и в то же время чувство душевного расположения. Наконец досада взяла верх, и он проговорил:

— А ты не шутишь? Обокрали? Да кто же тебя обокрал?

— Ты обокрал. До сей минуты я землю считал моей. Работал на ней как лучше. Разве не видишь? — Голос Ивана дрожал, как у обиженного ребенка. — Как земля подсказывала мне. А теперь разные баламуты будут меня учить, что, когда и как делать? Значит, снова жми на газ и помалкивай. Да кто землю чует, как я? Я слышу, как она отвечает на мои действия. Согласная со мной или нет. Это ведь все надо чувствовать. А тебя научили по книжкам да приучили к указаниям… — Голос Ивана споткнулся, кадык на тонкой шее сновал челноком. — Поди, справочник агронома и сейчас в кармане таскаешь? Пора бы землю по духу, по шепоту понимать. Сердце твое никогда не говорило с землей?

Иван ждал, что Постник вот-вот взбеленится, вскрикнет, вскочит, а он ни с того ни с сего залился тонким ребячьим смехом. Так залился, что впору по земле кататься.

— Иван, — наконец выговорил он. — Хорошо-то как… Как хорошо ты говоришь про меня. Но откуда знаешь, что справочник агронома у меня в кармане?

— А как ты без него сможешь, если к земле глухой? Велел сеять, когда земля водой пахла. Холодной водой, а жизнь в ней еще не началась. А ты — сей! Поглядел ныне утром — уж красными иголками земля пошла. Ты, наверно, и не приметил всходы-то?

— Нет, Иван.

— То-то. — Помолчал. — Пустой я стал после твоего разговора, Степан. Теперь станешь субподрядчику указания давать. А Ванька знай вваливай.

— Ну, завелся! — вдруг рассердился Степан. — Да ты что? Все вместе будем делать. Вместе, но каждый свое. И машины будут в присмотре, вовремя техуходы, ремонты. И простои истекут. А если по твоей вине — с тебя начет. По вине цеха — он не получит дохода. По нашей — с нас удержка. Так что машинный час теперь будет в большой цене. Ну, ты понял иль нет, голова садовая?

Иван задумался. Сидел, ковырял землю сапогом. А вокруг разливалась тишина. Пахло соляркой, остывающим от накала железом. Солнце клонилось к дальним лесам. Опять Иван прихватил своего времени… Черт возьми, аванс сегодня, не успеет уже.

— С машинами вроде ничего, — не совсем решительно сказал он, борясь со страшной тоской, навалившейся на него. — А землю-то пошто?

— Тьфу ты, черт! — окончательно рассердился Степан и, с бряканьем опрокидывая ведро, вскочил. —Дай, что ли, твоих махорочных. Сроду не курил. — Чиркнул спичкой, зачмокал тонкими губами, затянувшись, закашлялся. Слезными глазами провожая сеяльщиков, задержался на фигуре, примостившейся у высокого колеса агрегата. — Никак, Федор Звонарев? Ты что там прикорнул? Занемог?

— А-а, что мне сделается, Степан. Спасибо, пожалел.

Иван вспомнил: кто-то ему говорил о Звонареве. Ах да, это и есть Кошкарь. Разрисованную деревянной вязью его бывшую хату Иван видел в лесу, на самом конце Холодов, и подивился немало ее украшениям, когда вместе с женой знакомился с их поселением. А Вера тотчас же, будто сарафан, примерила редкостную деревянную резьбу на свое бедновато смотревшее жилье и загорелась подновить его. Иван вспомнил все это сейчас, заинтересовался Кошкарем. Звонарев продолжал сидеть.

Постник, а за ним и Венцов направились к Кошкарю.

— Ну что, припишешься к бригаде или опять на поденку? — спросил Постник у Кошкаря, делая шаг к нему.

— На поденку. А тут отметку сделал, вроде и совесть чиста: я — совхозник!

Степан в упор посмотрел на него своим жестким, пронзительным взглядом, тяжело, будто приговор, произнес:

— Кончилась бражка, Федор. Теперь Бахтин не будет утруждать себя, чтобы работенку тебе подбирать да тебя поддерживать в гражданском сане. Теперь будешь ко мне наниматься. А как бригада поглядит, за это уж никто не ручается. Подумай, я тебе дверь не закрываю.

Постник повернулся к Ивану:

— А тебя прошу, Венцов, налаживайся на пропашные. Беру тебя на все лето, Кравчукова предупредил. Бригада тоже согласна со мной.

— Ладно, — вяло ответил Иван. Тоска, которую вдруг что-то колебнуло, снова его осилила, и ему сделалось все равно. Он даже не заметил, куда вдруг делся Степан, и, устало волоча ноги, побрел к трактору. Рядом выжидающе шагал Кошкарь. Лицо его в крупных морщинах, страдающе-умное, как у собаки, глаза поблекшей голубизны — все это скрывало какую-то тайную глубокую мудрость человека, видевшего перед собой свою недалекую смерть.

— Что он к тебе пристал? — спросил Кошкарь, придерживая Ивана за руку, чтобы он повременил взбираться на гусеницу.

— Да, ничего. Объяснял подряд…

— Во-во! С трактора тебя тоже никто не смеет турнуть. А если капитан Прохоров отымет книжечку, ты и сам не тронешь рычагов.

— Верно подметил…

— А про меня слышал? Наниматься к нему, видишь ли. Да я раньше его в совхозе, молокосос!

Иван освободил локоть, ступил на гусеницу.

— Авось поспею, аванс сегодня.

— Поспеешь. Кассирша сидит до последнего. Подкинешь?

— Не убудет.

Иван явился домой поздно. Пьяный, бессвязно что-то бормотал насчет того, что у него отобрали землю и что он теперь пропащий человек. Вера так ничего и не поняла. И только утром Иван, стоя перед ней на коленях, проклиная себя и прося прощения, объяснил, что это такое. «Ум пропил, что ли, простую вещь не понять?» — с горечью подумала она. Хотела поделиться, что женщины ее бригады с охотой и пониманием пошли на подряд. Но что ему интересно было в эту минуту?

А Иван каялся, сквозь слезы бормотал еще что-то.

Пожалела… Простила…

— Встань, что ты…

Во сне Иван всхлипывал, тонко и жалобно поскуливал. А Вера не могла уснуть, лежала, широко открыв в темноту глаза. Как жить? Куда деться от стыдобы? От мук сердца куда? Короток бабий век и тот обделен счастьем. Живет она как бездетная, а дети-то и при матери чем не сироты? А ему хоть бы что. Привык жить бобыль бобылем. Было же у него детство… Неужели не помнит свое сиротство? Или сказки заливал про него? Нет, не мог он про свое горькое детство сочинять, честная же у него натура. Его осиротила война, а мы-то сами своих детей осиротили…

Да, было у Ивана тяжелое детство. Вспоминал он о нем больше тогда, когда был пьян. Рассказывал который раз, всхлипывая и размазывая слезы по лицу.

Отец Ивана, Егор Иванович, колхозный тракторист, в тридцать восьмом ушел на службу в армию, когда мальчику было три года, оставил в памяти сына силу рук своих, которые подбрасывали его до потолка, еще голос, такой веселый, раскатистый, какого ни у кого на свете не было. Заслышав его, мальчонка со всех ног бросался отцу навстречу. И еще оставил двухрядную гармонь с белыми частыми пуговками, так легко поддающимися движению пальцев. Необыкновенные руки отца неизвестно как извлекали из гармони музыку. Иван замирал, когда она звучала. Оставшаяся сиротеть в переднем углу, она стояла притихшая и вроде озябшая. В каждом письме в последний год службы отец писал: «До скорой встречи». А тут война. Мать продала гармонь и после долго ходила с заплаканными глазами. Отец погиб в сорок четвертом. Мальчик еще не знал, что значит погиб, и все ждал и ждал отца: не может же этого быть, чтобы человека вовсе не стало.

Лютой зимой застудилась мать. До весны хрипло кашляла и с ледоходом умерла. «Лед унес, кабы не лед…» — раздумчиво говорил старик сосед, на время приютивший мальчугана. Ивана теперь звали сиротой. Одинокостью и беззащитностью веяло от этого слова. В вятской деревне Липовики, куда с Брянщины успели эвакуироваться мать с Иваном, не в одночас решили, как поступить с сиротой. В конце концов взялся за дело сельсовет. Так оказался девятилетний светло-русый голубоглазый паренек с замкнутым характером в детском доме на реке Чепце в двадцати километрах от города Кирова. Жизнь в этом мудром опекунском заведении была все же видимостью душевного спокойствия сирот. Все они нуждались в родительской ласке и тепле. Почти у всех было навязчивое желание узнать во встречных мужчинах и женщинах своих папу и маму. Иван тоже упорно верил, что встретит отца. А маму он не ждал, уже понимая, что она умерла навсегда…

В сердце оставалось незаполненное местечко, уязвимое своей открытостью, отчего Ивану порой делалось одиноко и страшно. Коллективная жизнь, учеба, работа, игры, наконец, совместное столование, внимание учителей и воспитателей не могли заполнить то пустое местечко в детском сердце.

У Венцова были два пристрастия — гармонь и техника. Этим он пошел в отца. Хороший музыкальный слух помогал ему быстро разучивать даже сложные произведения, а о песнях нечего и говорить. В обращении с машинами он тоже был удачлив. Во время шефской помощи соседнему колхозу пристрастился работать на тракторе, а после восьмого класса ушел напарником к опытному трактористу Карпычу, как его все звали в колхозе.

Пришел день, когда Карпыч сказал ему:

— Ты дельный парнишка. — Вытер лицо ладонью, оставляя на щеках и носу желтовато-темные мазутные полосы. — Ловко ты его обратал. — Он кивнул на грохочущий, дрожащий крупной дрожью колесник. — Как ты его, а? Будто нутро у него стеклянное — все видишь, что исправно, а что нет.

— Ну, не сразу вижу. А то, что обязательно увижу, в этом уверен.

— Как же так? Мне бы пришлось разбирать движок.

— А знаешь, Карпыч, метод исключения? Нет? Ну вот слушай. Допускаю, что случилось вот это. Проверяю, а это исправно. Беру следующее — проверяю, исключаю. Затем третье и так далее, пока не нащупаю: вот оно! А бывает краткий вариант — находишь с первой проверки. Чую, сердце подскажет.

— Кто же тебя научил этому? Я в войну на чем только не поработал…

— Умелец у нас в детдоме был, вел физику, кружком техники заправлял. Бывший танкист.

— Без таланту все равно не поймешь…

Вдвоем они пахали весеннюю пашню, к парам Карпыч получил нового стального коня, а почетного старца, как он называл колесник, передал Ивану.

— Родня он мне… Тебе с рук на руки…

Похлопал трактор по железному боку, себя шаркнул рукой по носу с той и другой стороны:

— Пойдем посидим у ручейка. Мы теперь с тобой как лист с травой — ровня. Мои шестьдесят на твои шестнадцать подели на двоих, сколько выйдет? То-то!

Уселись на бережку ручья. Близко к воде росла трава, течение шевелило ее, и казалось, будто берег бежит в обратную сторону.

Карпыч крутанулся с боку на бок и ловко выдернул из кармана промасленных брюк четвертинку.

— Ну, как водится в таком случае… — И первым выстукал глотками половину, торопливо сунул Ивану и, припав грудью к берегу, хватал ртом бегучую воду. Поднялся, отдуваясь, с лица его, с редкой бороденки текли ручейки. Иван сидел, напряженно сжимая в руке полупорожнюю четвертинку. Они, ребята детдома, пробовали сладкое вино. Ивану оно нравилось: два-три глотка, а как хорошо делалось ему и как после этого послушна была ему гармонь.

Видя робость Ивана перед водкой, Карпыч заговорил:

— Прими… В крестьянстве без нее не проживешь. Устаток снимает, душу от обид лечит. А в тебе, должно быть, добрый крестьянин сокрыт. Землю чуешь, и к машинам у тебя страсть. По нынешним временам два плюса.

«А плюс на плюс будет плюс», — корчась от жгучих глотков и не в силах дотянуться до воды, думал тяжело Иван.

10

Что на первый взгляд казалось Вере простым, на поверку оказалось куда как сложным. Выгребали последние крохи кормов, а зеленой подкормки не было видно. О кормовых единицах никто не помышлял, удои покатились вниз. Давали что угодно, лишь бы коровушки не мычали, не надрывали сердце доярок. Пригляделась она и к своим товаркам. Серафима — сильная баба, работящая, любую доярку подменит, за троих одна справится, но на нее «находит». Чуть не каждый месяц «выбывает с боевой точки», как она сама говорит, научившись, видимо, этим словам у своего мужа — инвалида войны. Вместе они неделю пьют свежую выгонку, а после, чистые и аккуратные, с дрожащими руками и виноватыми глазами, выходят на работу. (Инвалид числился сторожем на ферме.) У крепкой румяной молодухи Стеши — прямо для плаката — муж непьющий, Степан Постник. У них ребенок трех годков, часто прихварывает. Стеше приходится бегать с ним к врачам, поскольку муж в силу своего характера и характера работы отлучаться по семейным делам не может. Молодая вдова Дуся Климова все молчит, все в сторонке, а работает с каким-то отчаянием. У Наташи Ожеговой, тридцатилетней чернявки, детей еще нет, муж заочно учится на зоотехника. Получит «корочки», тогда и о детях подумают — так условились. И еще четыре девушки пришли после окончания школы. Чувствуют себя временно, до следующих вступительных экзаменов в институт. Пожалуй, только одна из них, хмурая Зоя Прилепина, всерьез интересуется делом.

Стеша Постник на первой же неделе с радостью передала бригаду Вере. Вера согласилась, потому что охотников не было. Поначалу Веру считали, ну, до глаз счастливой. Молодая, умеет работать, начальства не боится, да еще дедка-бабка есть, детей вон оставила, и хоть бы что. Да и муж-то работящий такой. Пока… пока не пошли слухи — выпивает Иван-то. К соседям повадился, уже дружки! Ну, как это они с первой встречи узнают друг дружку? Подруги по-разному отнеслись к этому несчастью Веры: Серафима, та одно твердит об Иване: золотой мужик у тебя, Вера. Что выпить, что спеть. Сошлись, оказывается, на русской народной песне: «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я…» Поют и вместе плачут-заливаются. А Стеша Постник строга к пьяным — развелась бы тут же и на любовь не оглянулась. Ну, загибает, понятно. От Степы-то Постника какая уйдет? А вот Наташин заочник ни один экзамен или зачет не пропустит сухим. Наташа относится к этому философски:

— А что тут такого? У кого ныне мужик посуху ходит? Лешаки мокрохвостые! — в сердцах говорит она. — Ну, повоевать приходится, а как без этого?

— А как? Скажи. Я не знаю, что и придумать, — теряется Вера.

— Перво-наперво я домой не пускаю. Где выпил, туда и иди ночуй.

— Да как же так? Или тебе не жалко?

— Жалей трезвого да обиженного, а пьяный сам обижает.

— Да как же выгонять-то? Живой ведь человек… Или ты не любишь своего?

— Не любишь! Не любила бы, так сама подносила. Потому и гоню, что люблю его, антихриста.

«А у меня все наоборот, — думала Вера. — Все вниз головой. Сама иной раз покупала, чтобы не расстраивался, в люди не шел. А он все равно идет. Мало все!»

— Так он что у тебя, часто?

— Ну, часто!

— Часто, тогда какой разговор. На порог не пустила бы, — построжала Наташка. — Любовь-то нашу топтать, прикрываться ею. Любовь у меня не зонтик какой, а чувство открытое.

— Ой, Ната, у вас-то, молодых, все так легко-просто, как по букварю. А у меня дети большенькие, мне перед ними — хоть головой в омут. Разве баба не виновата перед мужем, если таким стал? Когда сошлись мы, он же чистый был, как стеклышко. И пошто он стал такой? Не сама же я его споила?

— А может, и сама. Обдумай свою жизнь. Жалость без ума, как змея подколодная, втихаря жалит. Это мамонька моя говаривала.

«Моя-то, моя тоже все об этом. Как же мне подняться над своей любовью и жалостью?» — подумала в отчаянии Вера. Но сказала другое:

— А я жду все: образумится.

— Жди, жди, я тоже ждала, — вмешалась в разговор Евдокия Климова с печальным красивым лицом, с застывшей мукой в карих глазах, видно, какие-то воспоминания всколыхнулись в ее душе…

«…И у меня вина. Но в чем же я виновата? Что оберуч держусь за него?» — раздумывала Вера. И, вроде подслушав ее мысли, вступила в спор Ксюша Ветрова, вчерашняя школьница, для которой все просто:

— Коленкой его под мягкое… Иди гуляй, дружок, коль у тебя утехи на уме.

Женщины промолчали. Видно, у всех что-то оставалось еще не решенное в отношении к своим и чужим выпивохам. Ах ты женское сердце…

Не приняла Вера и совета девушки Зои Калининой, самой серьезной из прошлогодних школьниц, насчет лечения Ивана в больнице.

«Лечиться? В больнице? Срам один Ване. А детям? На всю жизнь детям тоже — отец псих, — подумала Вера. — Работа. Только работа. От нее ему ладно».

За разговором не заметили, как подкатило время корм задавать. Хватились — трактор еще не притащил силос.

— Батюшки, что же они там спят? Или в карты режутся? Черти проклятые! — буквально взвыла Серафима, увидев пустой двор.

— Я к кормовщикам, — сказала Вера. Она знала, что, когда дело касалось работы, надо действовать. Когда-то ее научили, что главное для нее именно работа и думать о ней надо денно и нощно. Но что делать, если не заладилась личная жизнь, кто тебе подскажет, как быть? Она личная, значит, касается только тебя. Странно-то как — будто у человека две жизни, одна другую все время старается обделить, урезать, умалить. А надо, чтобы две эти жизни, кем-то разделенные, складывались в единственную твою жизнь и приносили тебе полное счастье.

Трактористов и в помине еще не было. Вера выбежала на дорогу, замахала рукой проходящему самосвалу. Тот пролетел было, но все же встал, тяжко заскрипели тормоза. И чтобы не терять времени, водитель дал задний ход.

— Куда тебе? — Шофер выглянул из кабины.

— Куда, известное дело.

— В кормоцех, значит?

В тракторном прицепе до половины бугрился резко пахнущий на всю округу силос. Трактор «Беларусь», накренившись, стоял в забое, ковш-погрузчик устало лежал на краю ямы.

— Бобик сдох, — невозмутимо объяснил тракторист Опарин, небритый и заспанный.

«Бездельники тут, как их встряхнуть?» — подумала Вера запальчиво и приказала:

— Ремонтируй поскорее. Знаешь, что с ним?

— Как не знать. Пустяк! Но не положено. У цеха механизации пусть голова болит. Он — ответчик за технику.

«А, что-то Иван мне говорил об этом…»

— Тогда бери вилы. Зови, кто тут еще есть. Тележку набросаем — до вечера хватит. А к вечеру чтобы корм был.

— Я дояром покамест не нанимался!

— Нанимался! Ты же в нашей бригаде, за молоко и расчет будешь иметь.

— Ну, уж ладно. Только ради тебя. Больно ты горячая…

— Лично мне подачки не нужны.

— Ладно, не горячись. В нонешнюю психологию не укладываешься. Маму свою в тебе я увидел. В ночь-заполночь на ферме. Под конец ложку в руках не держала.

— Умерла? Не тряси память зазря.

— Ну уж непримирима ты. Я сейчас сбегаю, позвоню Кравчукову. Пусть шлет летучку.

— Давно бы так…

Вскоре Опарин выскочил из конторы, взглянул на Веру, сиротливо стоящую посреди силосного развала. И хотя ничего ни грозного, ни внушительного не было в ее небольшой аккуратной фигурке, тракториста будто кто подстегнул, и он побежал к цеху. Скоро оттуда вышли пятеро мужчин с вилами на плечах. Опарин нес четвероногие вилы, одни для себя, другие для Веры.

— Придурки выдумали подряд, а мы бегай, — ворчал один, неторопливо закуривающий.

«Разворошила сонное царство, — подумала Вера. — Спали они иди резались в домино… Да, накладно у себя на шее тащить такой кормовой цех. Сейчас и в ус не дуют, а потом полезут литры молочка считать и ворчать начнут: почему так мало? Двоих запросто можно сократить. За неподачу корма записать неустойку. И Кравчукову за поломки техники — тоже. Тогда оживут».

Она глядела, как неторопко шли мужчины с вилами, и про себя все думала-думала, как тут поставить дело, будто это был ее дом, ее семья, где все живут или должны жить одной думой. Вспомнила, как отец шумел, когда мать долго тянула с ужином. «Где ты там возишься?» Она, довольная, мыла руки после полки грядок — задержалась-то на полчасика, а морковь теперь погляди — вся будто вольней вздохнула. Вытирая руки полотенцем, говорила: «Где бы ни была, а рубль приобрела…» — «Ну, что ты мелочишься все?» — «Какая же это мелочь? — отвечала мать. — Теперь на грядку радостно поглядеть, а то в груди все что-то скребло… А тебя я знаю, пройдешь и за лебедой не согнешься… А ведь всего-то поклон один…» Настырная у нее мать. Сама не посидит сложа руки и другим не даст, нет… «Я в отца. Люблю мысли поворошить, на клубок свить, а потом разматывать. Пока туда-сюда, а время-то не стоит».

— Ну валяй. — Тракторист метнул вилы, они воткнулись прямо у ее ног. — Братва, поможем нашим молочным сестрам?

— А за что же мы робим? — втыкая вилы в мокрую скользкую силосную массу, вопрошал рыжий растрепанный кормовщик.

— Неграмотный ты человек, Расстроев. Поглядела на вас — совестно стало. Пятеро здоровяков, а вам через силу ферму кормами снабдить. Вы гирями висите на каждом коровьем соске. Поломался погрузчик — хватайтесь за вилы, а вам хаханьки. У нас общая хозрасчетная бригада. Доход и расход вместе. Не за дни же доминошные вам насчитывать буду, а за своевременность подачи корма и за литр молока. Не будет вовремя кормов, считайте — ополовинили вы свою зарплату…

— Больно строга ты, Вера. Мы ведь, если что, мотанем от тебя.

— Мотайте. Так и так двух подам на сокращение. Объедаете бригаду.

Расстроев плюнул и с размаху воткнул вилы в хлюпкий силос, пошел к конторе.

— Ну, что за жизнь. От бабы и здесь покоя нет…

— Забастовал паря. Крута ты, Верунь, — сказал Опарин.

Вера бросила с вил силос на платформу, передохнула, произнесла наконец чуть ли не со стоном:

— О, господи! Да кто же вам за «козла» начислять теперь будет? И кто припишет лишнюю тонну гранул? Да никто. Из своего кармана, что ли, взять? Расчет за литры молока, а через них и за тонны корма. Что сдал, за то и получишь… Неужели нельзя это понять? Кончилась ваша самоволка.

Опарин подхватил вилами большой пласт силоса, крикнул Вере: «Поддержи!» Вера подсунула вилы под волочившийся хвост, и они враз бросили пласт на платформу. Опарин оперся о вилы, неверяще спросил:

— Неужто выдержим? Э-э, сколько было разных придумок, все загинули. А скажи, понесет ли кто ответ за этот эпизод с погрузчиком?

— А как же! За ручную погрузку — раз. За простой бригады доярок — два: иск Кравчукову.

— Не посмеете! Свои же люди.

— Свои-то свои, да договор-то подписан. Не вовремя покормим коровушек — и завтра не дольем молочка. Кому за это карман вывертывать? Нам, дояркам? Нет, нам это ни к чему.

— Да, выходит, по нужде друг дружку будем остерегать? — Опарин еще бросил силоса, спросил: — Отвезем, что ли, до вечера коровам всытую? Скоро ли хоть травка поспеет? — оглянулся на дорогу. — А вот и техлетучка. Смотри-ка, спешит. Раньше бы не допросился…

11

Накануне «Дня березки» — его ежегодно празднует совхоз после завершения весенних полевых работ — Бахтин поехал в Энергоград, чтобы пригласить Вавилкина на торжество. Были и другие дела к секретарю, но «День березки» тот почему-то встретил с особым интересом.

— Да я и без приглашения собирался, — сказал он. — Вон и работу бригады Постника изучил. Специалисты сделали для нас экономический анализ, указали на резервы. Поддержать хотел Степана. Но скоро партийно-хозяйственный актив на ГРЭС, а там ожидаются большие трудности, так что надо готовиться. Оправдался?

— Сухой, как гусь из воды, — невесело рассмеялся Бахтин. — Да, Степана поддержать бы впору, чтобы в будущем году всем совхозным гамазом взяться за подряд. Надежды у меня на него агромадные, — нарочито исковеркал Бахтин слово, чтобы придать ему особое значение. — Помолчал. — Послушай, Петр Кузьмич, а фамилия Венцов ни о чем тебе не говорит?

Секретарь задумался, тряхнул головой.

— Нет, ни о чем. А что?

Бахтин рассказал об Иване Венцове, который не раз спрашивал об электротехнике, якобы работающем в Талом Ключе. Вместе, говорит, служили в артиллерии.

— Я ему отвечал: не было у нас такого. А тут вспомнил: ты же электротехником у нас начинал, — сказал Бахтин. — И служил в артиллерии.

— Постой, постой… Иван, говоришь? Венцов? Отличный был водитель. А не гармонист ли?

— Вот этого не знаю.

— Когда буду, разыщу. Откуда приехал? Из Тулы? А где поселился? В Холодах? Заеду обязательно.

Они попрощались. Вавилкин просил Бахтина особо поздравить бригаду Степана. И, возвращаясь домой, Бахтин с удовольствием думал о том, что насчет подряда есть у него крепкая поддержка.

…На праздник «Березки», как всегда, собрались на берегу пруда, на опушке естественного липового парка. Место это было красоты необыкновенной — со сладостным запахом молодой листвы, неугомонными соловьями, которые как бы состязались друг с другом, с пестрым цветущим разнотравьем, шелковисто-нарядным. Все это не настраивало на длинные казенные речи, и торжественная часть прошла быстро, весело и незаметно перешла в общий ужин. Тут уж бригады постарались щегольнуть друг перед другом. И только у непьющего Степана Постника и его бригады стол был беден и уступал другим. Над Степаном подшучивали. Кто-то предложил для подрядной бригады скинуться, и скоро при общем веселье на их стол одну за другой стали ставить поллитровки. Под общее одобрение Кравчуков сказал:

— Степан, кроме работы, что знает? Еще одну работу. Уморит моих ребят…

Шутки-прибаутки, песни. Пошло на лугу веселье. Оживленный Бахтин умел заметить и подхватить все, что где-то начиналось. Вот кто-то закричал: «Гармонь, гармонь!» И появилась хромка, которую директор всегда возил с собой. Заиграл он истово, склонив голову к гармони и сделавшись очень серьезным. Иван Венцов слушал, наблюдал его с интересом. Гармонь была давней его болезнью. Он играл еще в интернатской самодеятельности. Но особенно увлекся в армии, где солдатским ансамблем руководил опытный музыкант. Он многому научил Ивана. И сейчас он хорошо видел в игре Бахтина все сильное и слабое. Тот, конечно, был в основном затейник, организатор настроения. Иван же считал себя музыкантом. Многие удивились, услышав его хриплый от волнения голос:

— А ну-ка, киньте сюда инструмент, товарищ Бахтин!

Директор сжал мехи, гармонь задохнулась и послушно смолкла.

Иван молча забрал гармонь из его рук. Пальцы его заметно дрожали, когда он забрасывал ремни вначале на одно, затем на другое плечо. Встал в конце стола, чтобы всем видно было. Щупленький, он сразу потерялся за гармонью, и только голова торчала над черной строчкой мехов. Светлые вихры разметал ветер, зрачки серых впалых глаз заострились, как гвозди, рот с расслабленными губами подергивался, прогоняя незваную улыбку. Хромка была еще ничего, хотя в планках спускала дух, и после первого перебора не вытянула колено, захлебнулась. Но Иван знал, как играть на такой гармони — дать вздохнуть на полколене, а потом уж выдать все. Была у него любимая, мало кому понятная мелодия, своя, «нутряная». Он никогда прилюдно не наигрывал ее, потому что никого не хотел посвящать в свои чувства, а звуки гармони — это ликование или стон его души. То было так давно — следы одни… С тех пор как он продал свою гармонь, ни в какой форме уже не излагал своих переживаний. Они рождались в нем и в нем умирали.

Иван впервые заиграл эту мелодию при всех, потому что она уже не выражала его самого и ничего не говорила людям. Она была всего лишь воспоминанием о далеком и чуждом и никому была не нужна, потому люди и не слушали ее, продолжая безалаберно шуметь. Но Бахтин понял его: подавшись вперед, он не спускал с него глубоко заинтересованного взгляда. Тут же, как только упали из-под Ивановых пальцев первые звуки, Бахтин понял, что они не случайны — не может прорваться в пустом переборе нечаянно задетая давняя-давняя боль. Где тот день, далеко он или близко, когда ломались сознание и душа Ивана, все оставляя позади и не разглядывая в будущем? Но тут Иван убил то, что еще жило в его воспоминаниях, тряхнул головой, разметав и без того взлохмаченные светлые волосы, мехи полыхнули во всю свою сборчатую ширь — и на опушку леса, и на берег, и на гладь озера, уже помеченную глубинными отблесками зари, пролилась мелодия, настолько далекая Ивану, насколько близкая людям, галдящим за столами и вокруг них. Они оглянулись на него, а он не обратил на это и малость внимания. На какие-то минуты занялась в его душе радость, заискрилась во впалых глазах, но тут ее смяла, подавила нестройная разноголосица песни. Ее могли петь все, но вряд ли кто знал до конца, и потому Иван оборвал ее. Тотчас же пальцы скользнули сверху вниз и непонятно почему споткнулись где-то посередине на случайных звуках. Пробежав их, вновь к ним вернулись, Ивана качнули первые звуки вальса. А когда он довел его до конца, вскочил Бахтин и задиристо крикнул:

— Иван, давай на спор. Состязание. Кто кого переиграет, а? Как, товарищи?

— Судьей Постника. Пусть Степан судит, он тоже мастак…

Избрали Постника судьей, и началось, и еще оживленнее покатился праздник.

Но вот утомились игроки, устали, охладели гости, и Постник подвел итог:

— Иван Егорович Венцов. Василий Спиридонович Бахтин. Прошу подойти.

Они, по-серьезному взволнованные, встали по обе стороны судьи, как на ринге боксеры, и все затихли, ожидая решения судьи. И вот судья заговорил:

— Венцов сыграл, не повторяясь, двадцать три мелодии. Бахтин сыграл двадцать пять, но из них пять повторов. Победил Венцов! — И Постник высоко поднял руку Ивана.

И тут вспомнили: приз, а приз-то какой?

— Гармонь! — выкрикнул Бахтин. — Ты выиграл гармонь, Иван.

Венцов, конечно, гармонь не взял. Но на другой день комендант Вахромеев привез ее на дом и сказал, что надо принять, не обижать директора.

…Ночью Бахтину позвонил Вавилкин, спросил, как прошел праздник «Березки».

— Прошел, да еще как! А Иван Венцов на самом деле гармонист первейший, — доложил Бахтин. — Я ему гармонь проиграл…

— Как же так, а? Василий Спиридонович…

— Честно, он переиграл меня. Хорошая гармонь. Всю жизнь со мной в машине. Помнишь?

— Как же… Жалеешь, наверно?

— Не жалею — к рукам, гармонист хоть куда.

В трубке послышался тихий смешок и раздалось:

— Значит, это тот Иван… Как он доставлял на боевые позиции орудия — блеск!

— Но почему он назвал тебя Кузьмой?

— Все правильно! В армии так получилось, что мало кто звал меня моим именем — Петр, все Кузьма да Кузьма, по отцу. Имя теперь редкое, нравилось.

Служить в армии Ивану Венцову нравилось. Воспитанному в детском доме, ему не пришлось трудно перестраиваться, подчиняясь армейскому распорядку, как это было со многими другими. Суровость, открытость отношений, коллективная суть существования, подчиненность всех одной идее защиты Родины — все это было близко его душевному состоянию. К тому же в артиллерии Ивану сразу же пришлась по душе техника. Он скоро стал классным водителем тягача, доставляющего орудие на боевые позиции. Но его сиротскую одинокость ничем нельзя было прикрыть — ни службой, ни письмами одноклассников, ни даже музыкой. Иван играл на гармони в самодеятельности. Удачливый во всей видимой его жизни, он в то же время душевно был неспокоен, потому что чувствовал свое отличие от других. Никто не знал об этом, но он-то знал, и не то чтобы маялся, но все же считал, что с ним что-то не так. Это чувство до конца дней своих переживают все ранимые натуры, потерявшие в войну своих близких — они и живут и чувствуют как все, радуются и празднуют, а может, и счастливы, но где-то в глубине их сердца что-то все болит и болит.

Иван льнул к людям добрым и мудрым, старшим по возрасту. Тракторист Карпыч остался в его душе на всю жизнь. В артиллерии после войны командирами была молодежь. Только в автопарке он встретил солдата неизвестно какого года службы, с морщинистым усохшим лицом и серыми грустными глазами и потянулся к нему. Он устроил Ивана в соседний совхоз немного подрабатывать в дни увольнения в город. Откуда было ждать Ивану переводов и посылок?..

12

Навстречу машина: голубое с желтым — милиция. Бахтин узнал за рулем капитана Прохорова, начальника местного отделения. «Сам» куда-то наладился. Здешние шоферы, да и не только они, именно так звали Прохорова — «Сам»! Одни — вкладывая в слово, ставшее почти кличкой, уважение, другие — испуг, третьи — неодобрение — мол, везде сам, всем бочкам затычка.

Посигналили друг дружке, встали на обочине. В шлеме и кожаной куртке, капитан, высокий, не затянутый ремнями, сейчас казался ниже ростом и менее строгим, и только темно-синие глаза строжились под нахмуренными бровями. Присели на бровке, закурили.

— Куда это сам помчался? — спросил Бахтин, тотчас одергивая себя — опять это «сам». Но Прохоров вроде не заметил, хотя, конечно, не мог не знать о своей кличке.

— К твоим соседям. Коней там увели. Лучших коней!

— Вот напасть! А наши не выныривают? — В Талом Ключе весной потерялись с луга три лошади и как в воду.

Капитан ответил не сразу. Впалые щеки его затлели алыми пятнами, дрогнули на скулах желваки — видно, сильно досадили ему конокрады.

— Я их достану. Не уйдут! — проговорил он глухо, сквозь зубы. В голосе его Бахтин услышал угрозу и, пожалуй, затаенную месть. И бесхитростно пожалел его:

— Тяжело тебе. Извини, Арсений. Снова я о том же…

Лет пятнадцать назад у Арсения погиб отец, капитан милиции. Его убили бандиты из двухстволки. Вскоре, похоронив отца, Арсений, статный и не по летам суровый парень, пришел за советом к Бахтину. «Хочу в милицию. Вы друг и однополчанин бати, рассудите».

Перед Бахтиным встала картина тех дней. Прохоров-старший, доставленный с операции, был еще жив. Лежал накрытый милицейским плащом…

— Не надо тебе в милицию, — сказал Бахтин Арсению. — Ты мстить будешь за отца, а это не работа.

— Всех переловлю, тогда будет некому мстить. А ловить их — это законно, — сказал тогда юноша.

Случилось так, что по истечении лет Арсений стал начальником отделения милиции в удаленном от райцентра углу Энергоградского района, в большом селе Талый Ключ, где когда-то работал и погиб его отец.

— Тяжко, Спиридоныч. А что делать? Служба по долгу и сердцу, — признался Арсений. — Помню, мать отцу то же говорила, что и вы мне. А он: «Кто людей будет переделывать? Дрянными они ведь не рождаются. Это у них не от природы. А испорченных можно возродить. Ну а если не поддаются, конец один…» Добрый и строгий он был. И я пытался подражать ему. А вот иные ни того, ни другого не понимают. Доброта поощряет к нарушению законов, а строгость якобы оскорбляет достоинство, покушается на их гражданские права. Не возьмут в толк, что я добр и строг могу быть лишь в пределах закона.

Прохоров тяжело вздохнул.

— Не переловил я всех воров, Спиридоныч, как обещал…

— Арсений, не узнаю тебя! Такой упадок духа. Что случилось?

— Подумаю, сколько у нас воспитателей… У вас, например, в совхозе. Детские ясли-садик. Школа: учителя, пионерия. Комсомольская организация. Профком. Партком. Но сколько же встречается нам сырых, будто не тронутых воспитанием людей? Почему, Спиридоныч, так? Вы старый коммунист… Ну почему? Почему пьяницы облепили ваш совхоз, как ржавые гвозди магнит? Может, я не то говорю?

— Говори, говори…

— Ну, спасибо. А то я одному начальнику как-то выложил наболевшее. Он не дослушал. «Отставить, — сказал. — Твое дело грабителей ловить, хулиганов приводить в чувство, порядок обеспечивать. А пьяницы что, тебе спать не дают? Есть кому о них позаботиться».

Бахтин готов был воспламениться: «Талый Ключ уже не такая развалина, как ты, Арсений, позволил себе нарисовать». Или: «Ага, магнит, значит, есть здоровое, а что там ржавые гвоздики…» Но сдержался, тяжело помолчал. Капитан был, конечно, прав. На людей у директора не остается времени.

— Парторг у вас подзажирел. Такой видный, справный… Как ему подступиться к простому человеку, скажем, на ферме? Да он ведро и то с платочком будет брать, не дай бог, запачкается…

— Да ты что взъежился на нас, в самом деле?

Бахтин и сам был недоволен парторгом. Но соглашаться с Прохоровым было неприятно.

На краю села Талый Ключ под старыми липами стояло неказистое, из досок строение, похожее на сундук. Это был магазин коопторга. Его так и звали «сундук». Кафе в селе не было, и выпивохи, которых дома уже не терпели, обычно кантовались у «сундука». То и дело тут возникало импровизированное кафе, и Прохорову приходилось очищать это место. Но, как ни странно, «кафе» возникало снова. В последнее время его стали строить из ящиков. Обычно ящики складывались у магазина, их брали, кому надо было где посидеть и выпить, и тогда «кафе» вырастало из них, будто игрушечное из кубиков. «Мои ящики, — говорила заведующая магазином Клава, основательная, как русская печь. — Где мне их иначе хранить, в помещении и так повернуться негде…»

Прохоров знал завсегдатаев «кафе». Но сегодня встретил тут новичка. Он был незнаком капитану и произвел впечатление рассудительного и сдержанного человека. Правда, капитан не знал, что Иван Венцов только что присел на ящики — направлялся домой, а его перехватили вот эти: Портнов по прозвищу Профессор, Звонарев по прозвищу Кошкарь и сосед Ивана, хромой инвалид Евдоким Иволгин. Иван был трезв.

— Сидеть, сидеть, ребята, — тихо, но твердо проговорил капитан, подходя к ним. Весь в ремнях, в белой каске, капитан в предвечернем бессветии казался явившимся из самого воздуха, если бы не виднелась за ним рогуля мотоцикла. — Портнов, вы куда?

А Профессор потихоньку отжимался и отжимался к липам, пока голос капитана не остановил его.

— Он у нас такой. Как вы покажетесь, в нем просыпается застарелый марафонец… — сказал Кошкарь, и крупные морщины на его лице задвигались, стараясь изобразить улыбку. Он был уже пьян, но страдающе-умные его глаза безбоязненно и открыто смотрели на капитана. Кошкарь чувствовал себя с ним независимо, не то что Профессор, все время снующий вокруг них и не знающий, как выбрать миг, чтобы исчезнуть. Обычно говорливый, полный неиссякаемых боевых воспоминаний, инвалид Иволгин пока что не сказал ни слова. Ждал, куда же повернет эта нежданно-негаданная встреча.

Прохоров присел, ящик затрещал под ним, капитан кинул сумку на импровизированный стол.

— Что, протокол снимать? — Кошкарь держал в руках инициативу.

— Не смейтесь, Звонарев…

— Ага, помните мою отцовскую?

— А как же! У всех были матери и отцы. — И вспомнил своего отца и его трагическую смерть. Первое, что отец всегда говорил вот таким, да и другим, кто, не укладывался в его представление о человеке: «Нет у вас стыда… Перед народом стыда нет!» И, чувствуя, как грудь наливается чем-то тяжелым, сказал тоном отца: — Совести у вас нет. Стыда перед народом.

Сказал и почувствовал, что надо было сказать что-то другое, какие-то другие слова найти. И Кошкарь тоже понял это, да и вспомнил, что не один раз слышал их от старшего Прохорова.

— Отец-то ваш, — сказал он, — царство ему небесное, вразумлял вот так же. Хороший был человек. Не жалел себя…

— Не трогайте его имя! — тихо, но напряженно произнес капитан. Ему надо было сразу же разогнать этих выпивох, но что-то сдержало его. Может быть, этот новый для него человек или напоминание об отце, такое неуместное в устах пьяницы. И он сказал слова, неизбежные в этот момент.

— Если вам не стыдно, Звонарев, то как народу стыдно за вас. Людям стыдно. Вы лишили совхоз работников, семейство — отца, женщину — мужа. Народ — солдата-защитника.

— А народу можно бы пожалеть меня, — сказал Кошкарь, не смущаясь. — Он ведь большой, у него есть право на жалость. Что я один виноват?

Наконец нашел время вклиниться в разговор Иволгин:

— Вот меня ранило… Слышали у Твардовского: «Я убит подо Ржевом…» Нет, не убит, я был ранен. Не поверите, как за мной медики ходили… На руках носили. Кровь давали. С ложки поили-кормили. Вот народ был.

А Кошкарь ухватился за новую мысль и повел:

— Мы больные, отреченные дети народа. Мы теперь не нужны ему… И вы недобрый к нам, Арсений Петрович, — погоревал Кошкарь. — Чуть что, опять вина на нас.

— Хватит, Звонарев. Я вас наслушался. Ваша демагогия видна, как вода под тонким льдом. В совхозе не работаете…

— Как? Я был на посевной.

— Да. Для отметки. А потом шабашка. Но хоть заключайте договоры, платите налоги! Для пенсии, придет время…

— Не доживу, Арсений Петрович. Не беспокойтесь.

— А насчет лечения? Тоже не беспокоиться?

— Зачем? Когда надоем сам себе, пойду без вашей помощи. Дорогу знаю.

Прохоров попрощался, пошел к мотоциклу. Завел, сел, тронулся, но вдруг затормозил, позвал Иволгина. Тот подошел, скрипя протезом.

— А меня за что? Чем я досадил?

— О, господи! Что вы все боитесь? Воин! Садитесь, довезу до Холодов. Дед мой живет в Старых Щах. Занедужил что-то. Так что мне по пути.

— Спа-си-бо, — протянул Иволгин, сожалея, что в бутылке еще оставалось. Кошкарь и Профессор выдуют вдвоем.

13

— Каких-то лошадей Кошкарь видел в лесу, — сказал Евдоким Иволгин, когда по дороге в Холоды Прохоров поделился с ним своими заботами: розыском украденных в совхозах коней. — Кошкарь, когда трезвый, все по лесам да по лесам шастает. Гриб, говорит, мое хобби.

Сведения были интересными, и Прохоров досадовал на себя за то, что не заговорил с Кошкарем по-хорошему при встрече у магазина. Теперь кое-что уже знал бы. Как назло, Иволгин запамятовал, говорил или нет Кошкарь, когда он видел лошадей.

…Прохоров и не подозревал, что потом будет так трудно разыскать Звонарева. В деревне Нюркино, где проживали его жена и дочери, он давно не показывался, в магазин в эти дни не заходил, с друзьями не встречался. Опять же подсказал Иволгин, который неожиданно проникся уважением к капитану и загорелся помочь ему:

— Кошкарь у дирижера, у нас в Холодах. Из русской бани сауну делает.

Звонарев услышал гром мотоцикла, вышел из-под навеса, вытирая руки о передник, весь в рыжих пятнах свежей глины.

— Что же это? Никак, заскучали по мне, товарищ капитан? — И крупные складки на его сухом маленьком лице изобразили крайнюю озабоченность. — Неужто с путевкой к Смаге? Ах, лето, какое лето… — хрипло пропел он и, увидев хозяина, Илью Митрофановича, вышедшего на крыльцо, постарался предупредить его неизбежное при встрече с властями волнение: — Это касается только меня.

Илья Митрофанович был среднего роста, худощав, с интеллигентным лицом, уже тронутым слабым северным загаром и оттого кажущимся не по-стариковски свежим. Копна белых седых волос венчала его маленькую голову. Он стоял и смотрел, как от калитки по дорожке, красной от битого кирпича, шагал высокий, подтянутый капитан милиции в светло-голубой рубашке. Фуражку он нес в руке. Капитан не спешил, внимательно оглядывая участок. «Все аккуратно, все прибрано», — невольно подумалось ему.

Подошел к хозяину, поздоровался, извинился за вторжение, представился. Подал руку Кошкарю.

— Ко мне вопросы будут? — спросил Илья Митрофанович.

— Не предполагаю. Мы, если позволите, побеседуем тут.

Хозяин разрешил.

— Попрощаться зайду, — пообещал Прохоров.

— Буду рад. — Илья Митрофанович красиво, приступая на носки, поднялся по ступеням и исчез за дверью.

Капитан и Кошкарь сели на скамейки к темному дубовому столу — друг против друга. Помолчали. Кошкарь казался спокойным — чего волноваться из-за вчерашнего пустяка? Но если Прохоров заберет его отсюда под конвоем в больницу, какой позор ему перед Ильей Митрофановичем! Не покажешь больше глаз… И он начал первый:

— Не удержались, капитан. Я же говорил, как надоем сам себе, так и явлюсь в пансионат доктора Смагиной.

— Я не с этим, Федор.

— А с чем? Или насчет «кафе»? Так мы тогда тотчас смылись. Допили в другом месте.

— Хочу вот о чем. Понимаешь, веду дело о пропаже совхозных лошадей. Как и куда они могли деться?

— Плохой вы психолог, капитан. Коней я не ворую. Люблю их с детства. Но коль пришли ко мне с этим по-честному, то давайте прикинем. Не находите вы следа потому, что из совхоза доклад запаздывает. Порядочки там какие? Уведи корову, тотчас спохватятся: молочко-то каждый день из нее выжимают. А лошадь? Когда о ней еще спохватятся! Где укрывают? А о мертвых деревнях знаете? Там еще скотные дворы не порушены. А деревеньки-то кругом лесом заросли. Ни дорог, ни тропинок. Докумекали?

— Докумекал. Обшарили, что можно.

— А что нельзя? Там и ищите. За болотами да за дебрями.

«Что-то он молчит, что видел лошадок в лесу. Что за лошади?» — подумал Прохоров.

— Откуда у вас такая картина? Уж очень ясная.

— А почему ясная? Сам бы так делал. Не знаю, как у них там, кто ворует, а вот кажется просто. А может, куда хуже, ведь у воров тоже забота.

— Да-да! Умно получается у вас, Федор…

— Считайте как хотите. Может, из-за ума я и отошел от общей жизни. — Он помолчал, задумался. — А жизнь хорошо начал. Мастерить по дереву отец приучил. Он же проводил в строительный техникум. В войну я саперил. Переправы — это мое было дело. Соберешь-сколотишь, а немец как вдарит — все в щепки. И опять заново. А вернулся — Энергоград строил. Немало там хорошего поделал. Бригада у меня плотницкая была, это, скажу, серьезно. Разные люди, надо каждому уноровить, дать прожиток. Ты ему накинешь, а он тебе бутылку. Так вот и пошло. Ну, еще левая работушка по деревням да дачным поселкам. Не утомил я вас, товарищ Прохоров?

— Что там, рассказывайте, если охота.

— Охота! Вы ведь как на нас глядите? Враждебно: отбросы, мол… А я в люди все хотелвыйти. Глядел, как иные живут: квартира в городе, дача у реки. Пластаешься у какого на даче, мысль покоя не дает: «А я что — хуже, обсевок в поле?»

— Такой дом пропил… Чем тебе не дача?

— Да, верно. До сей поры от него оторваться не могу.

— Дальше-то как, Звонарев? Все под гору? Видите, что ждет вас?

— Вижу. Затемнение не проходит. Отгоняю, а оно опять. Дерганый сделался. И руки, вот…

Он вытянул руки: пальцы дрожали.

— Да, скоро работать не сможете. Совсем!

— Подержусь еще.

— Какая стать — по частникам?

— Есть, есть стать. Тут работу в живом виде смотрят, И платят: ты — им, они — тебе. Что заработал.

— А пить-то, пить зачем?

— Теперь я это не знаю, Арсений Петрович. Не знаю, но собой овладеть нету силы.

«Вот сейчас я спрошу, каких лошадей он в лесу видел», — подумал Прохоров. Но Кошкарь не дал ему открыть рта, продолжал:

— Накатывает такое, Арсений Петрович: сам себе немил, унижен, обманут, никому не нужен. «Нет выхода», — в Московском метро надпись такую вешают. Как прочитаешь, мороз по коже. И пойдешь искать, с кем бы да что… И найдешь, и все как рукой… И размечтаешься. И думаешь: что же такое, почему никто не видит, на что я способен?.. Дали бы мне большую контору. Люблю руководить людьми.

Прохоров, сдерживая улыбку, проговорил:

— Эх вы, Санчо Панса! Зачем людей мучить? Занимайтесь своим делом. Дом-то весь как игрушка. Ум у вас сохранился рассудительный. Когда трезвый…

— Нет, сейчас я угнетен. Самое паршивое что? Когда перед работой выпить хочется. Мужик он, Илья Митрофанович, добрый. Как что сделаю для него и ежели еще понравится, покормит хорошо, не побрезгует со мной выпить и заплатит уместно. Уважительный человек! — Кошкарь вдруг загрустил, опустил глаза. — Баню я ему реставрирую. Сауну как есть сотворю. Что тут хитрого? Но вот камин не доверяет. Моей вере поджилки режет напрочь. Сомневается насчет камина. Думает, перебью врубелевские изразцы. Я нашел ему печурку на колесах — вся в изразцах. Плитки снять и камин облицевать. Не верит — побью. Наперед работы не дает ни глотка. А я не могу, чтобы не глотнуть. Вот в чем противоречие. А глотнул бы и сделал.

— Возьмите и осильте себя.

— Легко сказать. Что с нами поделаешь?

— Сказать, что бы я с вами сделал? Я загреб бы вас всех — и на остров. Строили бы завод, мастерские, жилье. Работали бы и жили своей республикой. Зачем тогда вам контора? Сами бы управляли и кормили себя. Тут уж не на кого надеяться.

— А отпуск будет? — практично спросил Кошкарь. Видно, проект Прохорова ему понравился.

— Для семейных. А вам он зачем?

— А что, я согласен, — неожиданно бодро отозвался Кошкарь. — Я понял, жизнь не оставит мне ничего. А я — человек…

— Интересно, интересно, — услышали они голос хозяина. До него дошел курьезный разговор собеседников. — Товарищ капитан, заходите. У меня тоже кое-какие мыслишки есть.

— Спасибо. Вот только закончим, — ответил Прохоров и тотчас с вопросом к Кошкарю насчет лошадей, которых тот встречал в лесу. Когда? Сколько? Кто был с ними? И, увидев, как Кошкарь смешался, растерялся даже, Прохоров вмиг подумал, что у него вот, у Кошкаря, разгадка всей конокрадской истории. Стоит только добиться, чтобы он рассказал все.

— Коней украли? И хороших? — заинтересовался хозяин, но капитан попросил дать им возможность закончить беседу. Тот извинился и ушел. А Кошкарь наморщил лоб, и взгляд его, устремленный куда-то в сад, остановился на крайней кривой яблоне, будто он увидел на ней что-то необычное. А яблоня была стара, разлаписта. Один из ее скелетных сучьев отошел далеко в сторону. Среди негустой листвы виднелась завязь, торчали засохшие веточки.

— В прошлом году. Грибы пошли, — вспоминал Кошкарь. — Но орехов еще не было, нет. Я тогда болел, а как выздоровел, так и пошел. Тошно было. А лошадей — трех — гнали мальцы. На передней каурой, да, каурой, была узда, другие не обузданы… Вот все…

Прохоров разочарованно посмотрел на Федора. В прошлом году лошадей обнаружили случайно вертолетчики уже поздней осенью, когда выпал снег. Животные были больны и крайне истощены. Их прирезали.

— А ныне, ныне?

— Грибов еще нет, что в лесу делать?

«Что же Иволгин? Забыл или наврал? Или врет Кошкарь?» — думал Прохоров, поднимаясь в дом, чтобы попрощаться с хозяином. Тот провел его по коридору с широкими витражными окнами, будто сквозь нереальный, расцвеченный попусту отрезок мира. В кабинете, отделанном дубом, стоял старый клавесин, на стене кларнет, рожок, балалайка и еще какой-то музыкальный инструмент — то ли кантеле, то ли гусли. Шкаф с нескладно-огромными книгами, наверно, ноты. А в углу настоящая звонница в виде собора Василия Блаженного. Прохоров с ходу насчитал семь колокольцев необычного, художественного литья.

Хозяин подошел к звоннице, разобрал свисающие ниточки, ударил в один колоколец, в другой и вот обозначилась мелодия, какой Прохоров никогда не слышал.

— Федор плачет, когда слушает.

— Себя оплакивает.

— А почему, Арсений Петрович? Вы задумывались хоть раз? К вам человек попадает уже с душевным тленом. Где, когда он пристал к нему, этот тлен? Почему? Кто виноват?

— Сам, распустился. Ответственность утратил. Перед собой. Перед ближними. Перед всеми! — Колокольная мелодия раздражала Прохорова, выматывала душу. Звуки падали редко, один по одному, упрямо вычерчивая след.

— Не трогает? — Хозяин значительно повернулся к нему.

— Что-то не укладывается. — Прохорову не хотелось признаться, что музыка не бередит его сердце.

— Жаль, жаль… — Илья Митрофанович, кажется, с усилием отошел от звонницы, неохотно размотал с длинных пальцев ниточки.

А Прохоров все думал о лошадях и Кошкаре. Значит, заброшенные деревни с еще пригодными конюшнями. Подростки уезжают из дома как бы в дальний какой-нибудь маршрут. А на самом деле угоняют лошадей, живут в лесах, как братья-разбойники. Воруют пропитание, дичают. Осенью возвращаются, побросав животин. Нет, что-то слишком стройно для рабочей версии. Как бы там ни было, а зацепки Кошкарь подсказал.

По пути Прохоров остановился у дома Иволгина. Как тут все вокруг запущено, замусорено, загажено! «Вот вам и отношение человека к жилищу своему, к земле». Иволгин вышел без протеза, с костылем. Левая штанина свисала до земли. Лицо его с толстыми щеками было заспано, помято.

— Спасибо вам, Иволгин, — сказал Прохоров, оглядывая двор. — От Звонарева я кое-что получил. Закурим! Где бы тут присесть?

— Сей миг! — Костыль застучал по сеням, удаляясь. Вскоре хозяин принес две табуретки. Капитан подхватил их, поставил возле полусгнившего крыльца. Подождал, пока тот усядется, подал сигареты. Закурил, стал раздумывать вслух, почему же вот он, бывший воин, гордость, слава нашего общества, так опустился, вышел из кадра.

— Кто-нибудь интересуется, как ты живешь? — спросил капитан озадаченного Иволгина.

— Кому интересно?

— Ну, собес или кто там еще.

— Собес мне пенсию дает. А так раньше в школу приглашали по праздникам. А теперь… Что-то забыли.

— Забыли… Растерял ты, что было в твоем славном прошлом, а нового не приобрел.

— Ладно, капитан. За человека считаете, и то хорошо, — после тяжелого молчания проговорил Иволгин. И ближе к себе поставил костыль, прижал вроде последнюю надежду. — Вам-то чем еще помочь? Может, сгожусь, старый разведчик?

— Сгодишься. — И рассказал ему о своей версии. — Так что если придется услышать о дальних походах ребят, скажем, группы из трех-четырех человек, то запомни.

— Значит, свои робинзоны?

— Робинзоны для них слишком высоко. Слишком!

По деревне прошел автобус, небольшой, с облезшей покраской. Он был полон ребят.

— Кто бы это мог быть? — заинтересовался капитан. — Такая развалюха шляется по дорогам, да еще с ребятней? — недоумевал и сердился он, готовый пуститься вслед за колымагой.

Иволгин успокоил его: из пионерского лагеря. Ребята приезжают к дирижеру на спевку.

14

Недели за две до уборки Кравчуков, не говоря лишних слов, подвел Ивана к комбайну, спросил:

— Знаком?

— Знаком! — Иван с интересом взглянул на комбайн, сверкающий оранжевой краской.

— Поработаешь? Помощника толкового подберем.

— Если надо. Но поручиться не могу.

— Как это так не можешь? Машина новая, видишь?

— Все едино. Хотя бы в кое-какие места заглянуть.

— Исключено, Венцов.

— Тогда садитесь и работайте сами. — Иван отвернулся от машины, сразу потеряв к ней интерес. — А у меня вера должна быть. Как в себя. — Иван стоял, насторожившись и выжидая.

После того как Кравчуков фактически не раз спасал его от посрамления, у Ивана зародилось в душе доверчивое чувство к этому медлительному, замкнутому человеку, не умеющему много и красиво говорить, который за день обходился, кажется, всего десятком-другим слов, исключительно необходимых. Ему хотелось сделать для Кравчукова что-то хорошее, доброе, именно для него лично. Но при этом не слова нужны, словами легко отговориться, а дело. Вот и встретились теперь в душе Ивана два чувства: желание сделать хорошее и нежелание принимать на веру готовность машины к работе.

Получался тупик, вызывающий в нем растерянность. Сгоряча отказался, а Кравчуков такой, упрашивать не станет, нет. А Иван, между прочим, ждал этого приглашения на комбайн, ждал и боялся, что комбайнеров наберется достаточно и о нем не вспомнят. Кравчуков взял да и вспомнил. И как быть теперь Ивану? Согласиться или стоять на своем?.. Согласиться или стоять? Кравчуков наконец остановил его метания:

— Зачисляю. Постник тебя просил. Ты ему пришелся. Но если полезешь в машину…

Иван весь напрягся: нет, нет, машина новая, надо обкатать, все проверить, приболтить, заново смазать. Что же, ему из-за всякой мелочи стоять потом в поле, глядеть, как осыпается рожь, а то, как прорастает она в валках…

— Вы не обижайтесь, я так привык… Согласен. Под вашим доглядом.

— Тьфу ты! — Кравчуков повернулся и, не сказав ни слова, скрылся в мастерской. Он ругал Ивана за упрямство, за недоверие к таким же, как у него, рабочим рукам, которые делали комбайн, но в то же время радовался, что эта, граничащая с маниакальностью привередливость идет от хорошей давней привычки, может быть, от службы в армии. И опять эта раздвоенность по отношению к Венцову. Что же он за человек? Придется повозиться с ним вместе, непременно по вечерам. Если бы не заявка Постника на агрегат Ивану, можно бы, конечно, отмахнуться, но первую подрядную бригаду хотелось ублажить, и Кравчуков скрепя сердце согласился.

Через несколько дней они начали. От машины пахло еще не горячим металлом, не перегретым маслом, не полевой пылью и волглым недостоявшим зерном ржи, а резким душком свежей краски. Запах был чуждый, неестественный. Еще вчера Иван прогнал машину километров пять, посмотрел в работе ход, не раз сворачивал на обочину, включал все агрегаты, прислушивался, смотрел, как вхолостую двигались механизмы. Недолго задержался у поля, где вскоре ему предстояло работать. Стебли пшеницы стояли густо, крепкие и упругие, как пики с широкими и тупыми наконечниками темно-зеленых колосьев. Колосья еще не отяжелели, едва намокали молоком, но горьковато-сладкий запах уже говорил о мощи того, что скрытно зарождалось в них, — белого чудо-зерна. Ячмень уже мешался, и поле казалось пегим — местами зелень держалась стойко, а большей частью уже уступала белесовости, и было интересно смотреть, как светлоусые колосья с еще мягкими зернами с важной задумчивостью покачивались под ветром. Непривычная тишина стояла в поле. Оно жило запоздалым бульканьем перепела и жалобами едва видного в небе канюка.

Просматривать машину тому и другому было интересно, и Кравчуков и Венцов увлеклись в первый же час. Работали, пока было светло. Говорили мало — оба были молчунами. Оживились лишь тогда, когда Иван сказал, что он вообще-то не любит комбайн потому, что «он не встроен в природу», то есть слишком требователен к условиям. Подай ему ровное большое поле, сухую погоду, а то забуксует и хлеб помнет, загущенные посевы и добрый урожай не прорежет. А сколько с ним мороки при подборе валков! Кто бы видел, сколько зерна травмируется, а если оно семенное, какой урон урожаю! Попусту выбрасываются изувеченные бесплодные зерна, а в поле выходит недосев.

Кравчуков удивлялся, что вот он, инженер, никогда не задумывался над всем этим, а Иван вон как мыслит, хотя какое у него образование. И нашел ведь слабое место в отношении человека и живородящей природы. Выходит, комбайны должны быть другими, принципиально новыми. Он и об узлах машины делал такие замечания, что Кравчуков диву давался: природа дала ему ум с большим запасом, а что она не дала ему?

Поговаривают, будто они с Бахтиным давние знакомые, а то и родственники. На всякий случай главный инженер помалкивает, когда иной раз по утрам Иван появляется на машинном дворе, что называется, еле-еле душа в теле. Он знал, чем это рано или поздно кончится. Что был за шофер Портнов — не хуже Ивана кумекал в машинах, а на кого стал теперь похож? Если б кем было заменить, завтра же заменил бы и не дрожал по ночам от всякого телефонного звонка или стука в окошко. Но кем заменишь?

Они уже собирали инструменты, когда услышали близкое гудение мотора. Первый схватил его ухом Иван и догадался, что это шел «уаз» и что в моторе у него был какой-то непорядок. Бахтин! Он приткнул машину к самым дверям мастерской, вышел, огляделся. Кравчуков попятился за хедер, Иван понял его, но сказал:

— Чего нам скрываться, не воруем. А ему, может, помощь нужна. Сейчас…

Бахтин, услышав их разговор, направился к комбайну.

Стук его каблуков по асфальту раздавался четко и громко.

— Кто тут есть? Показывайся. А, Тарас. Полуночничаешь?

— Да вот Венцову помогаю.

— Опять перебирает? Ишь ты, понравилось!

— Просматриваем, — сказал Иван, шагнув навстречу директору. А Бахтин подал ему руку и подумал: «Как это я не упустил его, а? Как будто кто шепнул тогда: бери, бери, не ошибешься. И не ошибся», — решил Бахтин, оглядывая машину, боясь увидеть ее разобранной. Но комбайн с виду был целехонек, и Бахтин обрадовался, что не ссамовольничал на этот раз Иван, и еще подумал о Вере — она не хуже мужа в работе — все сама видит, за все берется безбоязненно. Но почему такая безысходная тоска у нее в глазах? Недавно он был на совете бригадиров-животноводов, где Вера делилась опытом первых месяцев подряда, и видел, как говорила она об одном, а глаза ее кричали совсем другое. Они без слез плакали. Бахтин стряхнул не к месту набежавшие мысли и незваную расслабленность при воспоминании о Венцовой, спросил Кравчукова:

— Ну, что делать, Тарас? Зачихал мой конь. А завтра ни свет ни заря еду в область. Вызови, что ли, механика.

— А, ерунда, — сказал Иван. — Зачем механик? Элементарно. Свечу забросало или клеммы окислились. Вытрем и зачистим. А если пропала… Тарас Григорьевич, найдется запасная свеча?

— Ишь ты! Он уже все знает… Ну! — воскликнул Бахтин то ли в похвальбу, то ли в осуждение Иванова самомнения. Хотел поспорить с ним, но вспомнил про гармонь, как «проиграл ее», и не стал, а подбодрил: — Давай, давай…

Иван откинул капот…

Появление Бахтина для Ивана было не в пору. В самом укромном местечке комбайна была у него припрятана бутылка «Русской тройки» — так кто-то игриво назвал водку. После работы он намеревался предложить стаканчик этому увальню и молчуну Кравчукову. Как не отблагодарить его и за новый, с иголочки комбайн, и за доброе, человеческое отношение. А теперь вот все срывается и бутылку не исхитришься взять.

Так думал Иван, выкручивая свечу за свечой. И, найдя наконец сгоревшую, он сказал: «Вот она!», сказал так обрадованно, будто свеча вовсе не сгорела, цела-целехонька. Кравчуков долго ходил за новой, а Иван, беседуя с Бахтиным, страдал, не зная, как ему вызволить «Русскую тройку». Он ведь знал привычку директора всегда кого-нибудь подвозить. И когда новая свеча поставлена и мотор заработал ровно, а Бахтин в знак благодарности действительно предложил свои услуги, Ивану ничего не оставалось, как сказать, что у него в загашнике есть «Русская тройка» и он сейчас сбегает, возьмет ее. Бахтин и Кравчуков не успели сесть в машину, как Иван уже сбегал к комбайну и, трепетно держа в руке бутылку, будто ребенок драгоценную игрушку, не дожидаясь новых приглашений, первый юркнул на заднее сиденье. Он дрожал от предвкушения глотка, уже чувствуя расслабляющее забвение. Долгое ожидание и предчувствие в корне изменили его, и хотя он был мерзок сам себе, но сделать с собой уж ничего не мог. Это было странное влечение, которое наваливалось на него. Но начальство, кажется, не заметило ничего, переговаривалось. Потом они включили в разговор Ивана. Бахтин поначалу стал расспрашивать о гармони — играет ли, и со смехом вспомнил о своем проигрыше. Про себя же он считал, что гармонь Ивану досталась вроде награды, ведь премий бригада Постника не получала, их начислят по урожаю. А потом сказал:

— Иван Егорович, в скором времени жди гостя. Твой однополчанин жив-здоров.

— Когда? — то ли обрадовался, то ли испугался Иван, весь подавшись вперед.

— Об этом не сказал. Как сумеет. Прибереги свою «Русскую тройку».

— Фьють! — нечаянно свистнул Иван. — Не доживет.

Бахтин как-то неловко замолчал, вдруг не к месту сбросил газ, машина споткнулась. Иван заметил, как крепкая шея директора налилась краской.

— Значит, заливаешь за воротник?

— Есть малость! — снова нечаянно признался Иван. Он вовсе не хотел сейчас откровенничать. — Но к делу моему это отношения не имеет.

— Ха-ха, — нервно хохотнул Бахтин. — «Есть малость, попиваю»… Как та женщина: «Я немножко беременная…» Что же ты промолчал тогда? Обманул меня, сукин ты сын.

— Мы боялись. Скитаться по белу свету кому охота?

— Та-ак… А мне, выходит, охота глаза от народа прятать и маяться? Не люблю лжецов.

Всю дорогу в машине молчали.

Бахтин клял себя, что поторопился тогда. Зачем было спешить? Перелетные птахи никуда бы не слетели, зато сберег бы себя от постыдной ошибки. Это уж точно. «Так тебе и надо, баран безрогий», — решил он. Но тут же возникла мысль: «А как же можно иначе, ну как, если у женщины в глазах мука?.. Проклятый охламон», — он скосил злые глаза на притихшего Ивана. И вдруг пронзительная жалость к Вере, еще так мало знакомой ему, ударила по сердцу.

15

Отполыхали на небе ночные зарницы. Бригада Степана Постника до последнего колоса зачистила свои поля.

Много было весенних и летних хлопот — на элитных посевах не должно быть ни травинки сорняков. Но самое главное — собрано все. Страда деревенская и ныне, при машинах, все равно страда, потому что убиралось выстраданное. Настрадался Степан и с Иваном Венцовым, ничего не мог поделать с его самоуправством. В самый разгар жатвы поставил комбайн на техуход, и, как ни матерился Постник, как ни грозил карами Кравчуков, Иван не выехал с машинного двора. «А я что, должен сидеть на вулкане, который затаился, да? И ждать, когда шибанет?» — говорил он и злил начальство спокойным постукиванием гаечного ключа. И еще Иван своевольно скосил прямым комбайнированием все верхнее поле. На упреки Постника, который планировал свалить особо урожайное поле в валки, чтобы выдержать зерно, дать ему дозреть, Иван твердил одно: «Зерно дошло, нечего его осыпать». Однако вскоре выдавшиеся дождливые дни вынудили Постника замолчать, но все же он считал, что на понижении качества элитного семенного материала бригада сильно прогадает. И вроде как для острастки пригрозил, что снизит Ивану премиальные. От обиды, что ему не поверили, а может, и от чего другого Иван запил. Бахтину он объяснил: «Да что он, на самом деле, Постник-то твой? Уговаривал, чтобы мы только и думали о количестве и качестве, а сам опять за формалистику. Мало ли что он запланировал с потолка, а небо другое подсказало. Оно-то повыше». И на самом деле зерно с верхнего поля по качеству вышло ничуть не хуже остального, зато убрано и сдано было в сухом виде. Но Бахтин все же укорил его: «Напился. Слово-то свое на ветер выбросил? Как же теперь?» Иван мрачно ответил: «Считайте, Степан поднес». Нет, мало надежды на Ивана такого вот, трудноуправляемого. Но что все-таки толкнуло его косить хлеба по-своему? Чувство ответственности — это хорошо! А если пустое упрямство неуравновешенного ума? А вот Портнов — Профессор, тот совсем ясен. Не выдержал, попался на глаза капитану Прохорову с посторонним грузом, и остался самосвал, приспособленный для возки зерна, без водителя. А кого Кравчукову посадить взамен, если давно со всех неуборочных машин шоферы сняты? Бахтин ездил к Прохорову, христом-богом просил вернуть Портнову права — зерно некому возить на элеватор, а тог ни в какую. Садись, говорит, сам, Спиридоныч, коль людей пораспустил… Мальчишка!

Бригада Постника подбивала итоги, а Иван снова пересел на трактор. С утра он нервничал. Барахлил мотор, а в чем дело, Иван не мог понять. Отупел совсем, что ли?

Погода металась. То набредали летучие черные облака, прошивали поле строчками дождя, и лобовое стекло кабины омывалось сверху донизу, а трактор лоснился, как сытая лошадь. То открывались глубокие просветы, колодцами уходили в блеклую голубизну — где-то далеко-далеко мерцал свет неизвестного источника. «Да ведь солнце там, никогда бы не подумал…» А вот и оно, солнышко, блеснуло в прогале. И опять сумеречно на земле, серо от скользящих поспешных теней.

А поле молчало. Не вздрагивало от теплого луча, как бывало по весне. Не вздыхало, тоскуя по лемеху, не вскрикивало от боли и радости обновления, выворачиваясь наизнанку под плугом. Не затихало умиротворенно в дурманном счастье, приняв семена.

Иван сбросил скорость, спустился на землю, нетвердо чувствуя ее ногами. В желудке тягучая боль, в голове — пустота. Хоть бы ветер в уши залетел, продул шарабан.

Усталость Иван испытывал по-разному. То это была удручающая вялость расслабления, то сжимающая в лепешку тяжесть, то тоскливая до петли грусть на сердце, а то давняя, из детства, сонливость, когда губы сами морщились в улыбке. Так и засыпаешь с ней на устах до утра… За день о чем не передумаешь, двигая рычагами, но в усталой голове всякие мысли чисто выметены. И шел он сейчас домой, ни о чем не думая, едва переставляя ноги. Автобус от Талого Ключа до Холодов уж давно сделал последнюю пробежку. Иван подумал об этом сердито, но виноват был сам, и зло на автобус отгорело. Дорога пуста, и он шел по асфальту, стуча каблуками кирзачей, и не слышал, как придорожные редкие ельники вторили ему.

Вдруг мотор грохотнул где-то совсем близко. И вот уже истошный рев машинного гудка, застав его врасплох, оглушил, испугал до беспамятства. Однако самозащита сработала безотказно — Иван зайцем скакнул с дороги и, приходя в ярость, рассудил: озорство чье-то. Заскрипели тормоза, горелой резиной пахнуло в лицо. Чуть впереди его встал автобус. Заверещали расхлябанные двери.

— Ах, это ты, младенец мой прекрасный!

К нему шел Кошкарь, маленькая черточка в темноте — плащ на нем был выгоревший до белизны.

— Что за придурок за рулем? Так и придавит — не охнет!

— За три версты сигналил, а у тебя слух весь в ноги ушел. Ну да ладно. — Кошкарь схватил Ивана за руку, стал подталкивать к автобусу. — К тебе едем. Наниматься. Прируб к избе сделаем как следует быть. Моя бригада в сборе. Людишек сейчас не наскребешь, но ты поверь мне…

Пока шли к автобусу, Кошкарь успел рассказать, что получил сегодня с дирижера расчет за сауну. «Вот и обмываем…» Но Иван свое:

— Кто ж тебе говорил о прирубе? Что я, сам безрукий?

— Ну, Иван, ну, передовой человек общества! Да мы что с тебя деньги сдерем, как с зайца шкуру? Нет, мы сделаем тебе безвозмездно, как корешу своему. Усек? А собрал нас инвалид Иволгин. Ты что, не заказывал?

— Да Вера моя как увидит его и Серафиму, так рассудок теряет.

— Вера в ножки нам поклонится. В знак благодарности.

И Кошкарь запел свою любимую:

Они залезли в темный автобус. Иван решил, что Кошкарь все врет. Никакую бригаду он не везет, пока не различил в темноте лица Иволгина и Профессора. Поздоровался. А Кошкарь тянул его за руку, требовал сесть. Горячо зашептал в ухо: «А вообще я переживаю оскорбление души. Мой-то Илья Митрофанович поблагодарил меня за сауну, а вот от камина отстранил. Боится, плитки врубелевские поколю. Тяжко, брат, когда тобой гнушаются». А Иван со злом к дирижеру обронил: «Да я его, сквалыгу… За такое недоверие… Дорогу бы забыл к нему и из памяти вытурил». Но тут маленький автобус дернулся, заскрежетал дверями и загромыхал всеми расхлябанными суставами.

— А кто там? — Иван кивнул на кабину.

— Кореш верный. Колеса — к твоим рукам. Подвезти что — мигом.

— Да Бахтин и без… все бы дал.

— Жди его! Год-два за ним проходишь. А мы к зиме сделаем.

— К зиме не обещай, — услышал Иван из темноты хриплый голос Профессора. — К Новому году.

— Ты помолчи, беспачпортный, — одернул его Кошкарь. — Не кому-нибудь, а дружку своему. И дружку не хочешь постараться? Вот избаловался ты! — Кошкарь говорил серьезно, убедительно, будто он был действительно бригадиром и все зависело от одного его слова. — Иван семьянин, не как мы с тобой. У него, поди, и детишки…

— Двое, — сказал Иван, чувствуя, как ему хорошо делается от их внимания…

Вера была потрясена не столько тем, что они, загульные, ввалились ночью, непрошеные, незваные, а тем, что как неизбежно быстро пришел к ним ее муж. А ведь она на что-то еще надеялась. Нет, не верит она в то, что нет у Ивана в жизни другой дороги. Да какие они люди, кореши его? Она-то уж знала их. Не так близко, не в лицо, по словам подружек из бригады. Никто из них, конечно, не считал себя пропащим, виноватым; наоборот, каждый мнил из себя талант, ущемленный то женой, то разными служебными дурнями, не понимающими их тонких душ. Но Иван-то, Иван, как же скоро нашел их?

Так растерянно метались мысли в голове Веры, а руки помимо ее воли вытирали стол на веранде, резали, клали в плетеную хлебницу ломти, хватали из холодильника огурцы, колбасу, селедку в винном соусе. Она выставила початую бутылку перцовки — что же Ивана-то срамить пустым столом, коль уж притащил их за собой.

— Вы уж сами, — сказала Вера. — А мне рано на ферму, так что оставляю вас… — Хотела сказать, чтобы не засиживались, но, подумав, что у полупустой поллитры не засидятся, промолчала. Ушла, легла в постель. Не спалось. Думала, добром бы все кончилось.

На веранде говорили ровно. «Ну, все ладом. И добро, что так вышло, а то какой жмотиной выказалась бы. И мужа, дескать, не уважаю, не жалею», — думала она расслабленно, засыпая.

Грохот падающей мебели, треск и звон разбитой посуды, пьяная ругань бросили Веру с кровати. В окнах брезжило — неужто утро? За стеной зафыркал автобус. Всю ночь стоял? Выскочила босая, в халатике. Иван склонился над раковиной. Вода из крана лилась на голову, волосы висли мокрыми сосульками.

— Изувечили тебя? — Вера подбежала к мужу, схватилась за плечо. — Ну, что ты как истукан? Повернись хоть…

По красному лицу Ивана, когда он поднял голову, текла вода.

— Слава богу, глаза не выбили. И чего не поделили-то, чего?

— Промеж собой они, разве поймешь? Я встрял утихомирить. Тут они на меня… и окрысились. Да с такой злостью, будто всю ночь того и ждали. Гармонь разбили. Вдребезги.

— Давно ли хвалил их? Не видишь, сколько людей-то вокруг хороших, работящих. Чураешься их, а к пропащим липнешь. Чем они тебе ближе? Дружки-то эти твои…

— Они как свои, потому…

Ей было противно слушать его. Он стал жалок ей, гадок. Но скоро отошла: «Зря на него клепаю» — и снова жалела его. Против него у нее ничего не было, кроме этого слабого и в то же время всесильного чувства — жалости. Оно вырастало из другого чувства, свойственного сильным натурам, чувства, названного добротой. Кто не знает, как оно одного укрепляет невиданной крепью, возвышает в своих и чужих глазах. Но ведь оно же другого делает рабом своей слабости, убивает в нем личность, приносит зло.

Пока они завтракали, на лице Ивана засочились царапины. Затек правый глаз. И опять боль стала выламывать ее сердце: вот до чего дожил Иван… Как он появится на люди? Зеленкой, что ли, смазать, заклейки сделать.

«Стыд… Стыд…» — стучало сердце, когда она накладывала ему на пораненные места лейкопластырь, смазывала царапины. Жалко ей было этого лица, и она едва удержалась, чтобы не прижаться к нему.

Странно, уж какое время горе она оставляет дома, а за радостью бежит на ферму. Время на ферме летело незаметно, да его вроде и не было, была только работа, одно за другим, одно за другим. Плохо подвозили корма — машины забрали на сборку соломы. От тяжелых ведер с силосом гудели руки, но вечерами Вера шла домой с душевным ощущением трудной радости, сотворенной ею. Главный зоотехник вручил ей красный вымпел передовой бригады. Его прикрепили тут же, у входа в коровник. Вроде бы чему радоваться им, взрослым женщинам, не спортсменки же они какие-нибудь — те за каждый прыжок ждут отметку, но вот поди ж ты: приятно, что дело твое замечено. Она и ее товарки в работе и в суматохе, может быть, ни разу не оглянутся на флажок, но все же, без сомнения, чувствуют: он тут, с ними. Придут домой и расскажут о своей маленькой радости. Просто расскажут, без значения, как бы между прочим. А она кому расскажет? Весь день ее мучило: пьяная ватага, погром на кухне. Только к вечеру поутихла боль в сердце. Но мысль: «Что же дальше?» — сейчас, когда она шла домой, не отрывая взгляда от вечерней беспокойной зари, вновь кольнула ее.

Пройдет… Иван возьмется за ум… Вчера она видела сон. Вот и сейчас, закрой глаза, и он как явь. Дашка и Родя… Бегают по дому, солнечного зайчика ловят. А он скок-поскок по стенам, по потолку.

До дому было два шага. И чем ближе она подходила к нему, тем крепче ею овладевала всесильная вера: все будет как надо. Она войдет в дом, Ивашка встретит ее у порога и скажет одно слово, какое говорил когда-то, и как говорил: «Пришла-а!» Больше ничего, одно это. В последние годы он вроде и забыл, что есть в языке людей такое простое, но очень нужное слово. И выговорить-то его нетрудно — выговаривал же он когда-то! С чуть заметным перерывом, вроде как дыхание у него спотыкалось. Все ушло? Все забыл?.. Но ей вдруг ясно представилось, как он, встречая ее сейчас, слово то заветное вспомнит.

У дома стоял самосвал, высокие борта заляпаны навозом: на голубом бурые ошметки и брызги как короста. Из-под горки машина виделась громадиной, загораживала весь дом. Лишь кирпичная труба несуразно громоздилась над кабиной.

В доме дым коромыслом. Вчерашняя бражка в темноте за столом. Среди них Иван с белыми заплатками на лице. Ковбойка распояской: герой героем.

— От хозяйка! Вера! Радуйся! Кореши примчались! С мировой! Видала, а?

Ее вдруг охватил страх, до отвращения унизительный, гадкий. «Страшилища, почему Иван с ними? Скорее, скорее свет, все разбегутся, всё рассеется…» Она судорожно стала шарить по стене: куда сгинул выключатель? И вот под ладонью громко щелкнуло, вспыхнул свет. Вера зажмурилась. «Открою глаза, а их нет. Боже мой, правда ли?.. Открыла… Свет сильнее вычертил, обезобразил их пьяные потерянные лица.

Кошкарь — это он… он всему вина!

— Кошкарь! — вырвалось у нее. — Прости, запамятовала… Ой, как стыдно… Да, у тебя же хорошее имя — Федор! Федя, Федя! Звонарев, — окончательно вспомнила она. — И фамилия — Звонарев — красивая. Я тебя прошу, Федя, оставьте Ивана. И тебя, Иволгин, и тебя, Портнов. Христом богом… Оставьте! Он слаб волей, бесхарактерен и совсем не чета вам. И он любит меня!..

Она не успела заметить, как сразу все тут изменилось после ее слов. Кошкарь странно оглядел ее, будто выбирал, за что ухватить, чтобы поставить с ног на голову. Сосед Иволгин тяжело елозил взглядом по столу, как бы отыскивая предмет, который, сподручно было бы тотчас применить в деле, и остановился на бутылке. Портнов стал вжиматься спиной в угол — на всякий случай обеспечивал себе выгодную позицию. Трус…

— Иван Егорович! — Глаза Кошкаря мертво глядели на Веру. — Друг ты наш сердечный. В твоем дому, с твоими родными гостями так обходятся? Не интеллигентно! — К хозяйке: — Брезгуешь нами, Вера? Делишь людей на чистеньких и грязненьких… Грязненькие, это мы, мараем чистеньких, то есть тебя?

Иван подскочил к жене. Она увидела его дикие глаза, каких никогда у него не было, увидела железно сжатые кулаки, как они никогда еще не сжимались против нее, и всего его, непривычно напряженного и совсем чужого. «Он ударит, ударит!» — подумала она, но сдвинуться с места, уйти не могла. А у Ивана что-то еще сработало, чтобы не унизить жену действием, и он закричал:

— Христом богом… Вера, уйди. Ну, уйди же, уйди!

Она задержалась на полминуты, упрямство женщины едва не осилило разум.

— Ладно, ладно, Ваня. Ты правь сам. Я и впрямь тут лишняя… — сказала, повернулась и не вышла, а выбежала. Сунулась в спальне лицом в подушку и, не раздеваясь, лежала так, задыхаясь от слез и от тяжкой тоски и обиды.

16

— …Ну, как гармонь? Бахтин рассказал мне. Молодец ты, право, Ваня! Закуришь?

— Закурю. А гармони уже нет…

— Да? Что случилось?

— Да так… — отговорился Иван.

Они сидели на обочине дороги. Позади оранжевел «алтаец» в темных подпалинах масляных натеков, впереди — «уазик», такой же, как у Бахтина, только со свежим брезентовым верхом.

Вавилкин нагрянул нежданно. Иван давно заметил остановившуюся возле его загона машину, но не спешил, считая, что это Бахтин пожаловал. Не хотелось встречаться с ним. Остановил трактор, бездумно поковырялся в моторе — считал, не выдержит директор, уедет. Оглянулся: нет, стоит «уазик». Сообразил: не Бахтин! Тот давно бы распетушился. В машине сидел человек, опустив ноги в открытую дверцу, читал газету. Они сразу узнали друг друга. Иван тут же сообразил, что ездят на УАЗах без шофера только начальники, и первым пошел навстречу.

— Кузьма? — удивился он.

— Ваня!

Пожали друг другу руки.

— Ты, Кузьма, не постарел, — сказал Иван. Откинул голову, еще раз оглядел старого товарища.

Вавилкин, спрыгнув на землю, беззвучно смеялся: Кузьма!

— Сядем, что ли? Подышим? Помнишь, как на привалах?

— Помню, эх…

Они сели. Вавилкин подал ему сигареты — курил он неизвестные Ивану «Пэлл Мэлл». «Ого, — подумал Иван и взял сигарету. — Не меньше чем директор».

— А ты что — директор?

— Кабы директор! Так хотелось в свое время, да не подфартило: мест свободных не оказалось. Думал, покажу себя. Все так ясно было, когда был рядом с Бахтиным. — И сообщил, как бы виноватясь, что работает секретарем райкома.

— Не первым ли? — Иван хотел польстить Вавилкину, но, оказывается, попал прямо в цель. Удивился: — В армии у тебя на уме были одни спортивные снаряды. И орудие однажды чуть не завалил, помнишь?

— Да, чуть не завалил орудие, помню. С той поры, Ваня, я и стал серьезным человеком. На комсомольском собрании ты правильно мне врезал.

— Помню, — сказал Иван и погрустнел. Какой он был ухорез, Ваня Венцов! Ни разу за всю службу не опоздал на огневую. Ох и соображал! «А теперь что, не соображаю? Передовик же», — подумал, утешая себя. И спросил: — Как же ты первым-то, а, Петр? Учился?

— Работал и учился…

— А сколько теперь людей, может, получше тебя обученных, а вот не они, а ты?

— Обученных! В том-то и дело, Иван, что нельзя раз навсегда обучить человека. Учиться надо все время… Все время…

— Чему?

— Работе. Отношению к людям.

— Где, у кого учишься?

— У всех. У Бахтина вот…

— У Бахтина?

— Да. У него учился доверию к людям. Понял: доверие скорее всего вызывает ответное чувство. Ответ добром — это уже действие. Да о чем мы говорим? Ты-то как? Как ты играл на гармони! У меня, бывало, мурашки по коже, как ты возьмешь «Амурские волны». Бахтин, конечно, музыкант, но больше играет для потехи и воодушевления, из озорства. Узнает, например, что на ферме доярки в стужу плачут: руки мерзнут. Да что руки, кормов нет… Остановит машину где-нибудь за кормоцехом и ввалится к дояркам с гармонью. «Не слышны в саду даже шорохи…» Они на него с кулаками. А он: «Если б знали вы…» А потом в волокушу впряжет свой «уазик», натаскает сена. Закуришь еще? — Вавилкин волновался.

— Закурю. — Иван взял пачку, лежавшую на-земле, от волнения вытряхнул лишнее, стал собирать, запихивать обратно сигареты трясущимися пальцами. — Только, Петр Кузьмич, надо знать, к кому с добротой сунуться. Доярки-то довольны, ясно, день и ночь будут вкалывать, как моя Вера. А трактористы что? Позубоскалят и на боковую.

— Ты прав, Ваня. С добротой отнестись к жулику — значит стать его соучастником. Но такая штука, с другой стороны: как откажешь ему, жулику, в человеческом отношении? Вдруг что-то заденет его душу, а? Вот и гадай: выпустить свою доброту или запереть на замок?

Иван промолчал. День был прохладный и ясный. Крапленный охрой и суриком лес тихо стоял по ту сторону поля. «Что же это такое, я не заметил, какой лес-то красивый, — подумал Иван. И взглянул на Вавилкина. — Везучим оказался Кузьма. А был водитель — куда там до меня».

— А мне не повезло, — проговорил он, стараясь проглотить сухость в горле. Волнение всегда вызывало ее, проклятую. — Похож теперь я на двуликого Януса. Одна половина все понимает, к работе влечет, другая — все против да против, по-своему хочет повернуть. А кому скажешь об этом открытое слово? Некому. Даже поначалу тебе бы не сказал: первый секретарь! Но у нас ведь, Петр Кузьмич, дружба полковая?

— Да перестань величать, зови как в армии: Кузьма! И говори все, что хочешь.

— О гармони не хотел тебе… Раздавили ее мои дружки. Вся рассыпалась. Жена сложила в мешок, а может, уже в печку покидала.

— Пьяные, что ли?

— Пьяные.

— И ты пьешь?

— Бывает, Кузьма.

— Да-а…

— Вот и откройся человеку. Тотчас проработка…

— Да брось ты! Расскажи лучше, как ты прожил эти годы.

— Справедливо спрашиваешь: как прожил… Именно прожил. Как последнюю копейку.

— Не о том я…

— Понял! Ну, ты уехал в свою Тверь, а я на Брянщину. Родина! Деревню Козорезовку в войну фашисты сожгли. Мои дед и бабка замерзли. Отстроилась деревня и я решил: отсюда — ни шагу. Трактор всегда под рукой. Заработок, понимаешь. Но бутылки я тогда не брал, подношения рукой отводил: деньги, деньги! Копил на гармонь. Купил: ох, голосиста была, стерва. Деревня оживала. Мужики и бабы мой трактор ловят, а девки — гармонь. Мечтал: год прошатаюсь, за десятилетку досдам, поднакоплю грошей — и в институт. Технику знаю и люблю. Соображения не лишен. Карпыч, я тебе о нем рассказывал еще тогда? О, человек? Научил землю понимать. Уж видел я себя инженером или механиком при земле, и вот… Все прахом…

— Почему же, почему, Ваня?

— Женился…

Вавилкин про себя тихо засмеялся:

— А я думал, тюрьма…

— Похуже оказалось. Тесть — с ним бы я две жизни прожил, не охнул… Добрый, настоящий. Из такого стыдно веревки вить. А теща… Ну вот, народились у нас Дашка и Родя. А жил я на подворье, но тут пришлось к ним переселиться. Тесть праздники не пропускал. У нас с ним полное понимание. А когда моя идея насчет инженерии кувырк, я уж не стал отказываться от бутылки. Подбросишь мужикам сенца, дров, вспашешь огород — за все бутылка. Стал домой приходить веселый. Вгорячах однажды что-то брякнул теще. А она, не будь дурна, меня среди ночи турнула… Завелся! Это меня-то! Махнул в Липовики, на Вятку. Там ведь тоже родное место. Мама похоронена. Детей оставил, жену…

— И не поборолся за семью?

— Как не поборолся? С женой повстречались. Я честь по чести попросил: «Поедем вместе». А она: «Как мне против матери? Ее слово: бросить тебя. Не могу поперек». И расстались.

Вавилкин молчал. Его смуглое лицо пошло пятнами.

— Дальше, — попросил он.

— Одиночество и обида, понимаешь, Кузьма? Да еще эта проклятая деревенская доброта и бедность. Сделаешь человеку что за так, а он испей да испей, а то потом как я к тебе подступлюсь? Вот и зажил легко и просто. Тормоза сдали.

— А жена? Как ее зовут?

— Вера…

— Вера!

— Не выдюжила, ко мне примчалась. Пузырей моих привезла. Вроде отошел я, но мечты уж никакой… Не повезло мне. А потом колхозное гумно сгорело вместе с трактором. Обвинили — не отогнал. Да еще придрались: хмельной был. Уехали мы в Тульскую область. Теща забрала детей. Не получилось и там. С трактором с моста в речку Беспуту бабахнулся. Куда деться? И тут вспомнил, как ты звал меня в Талый Ключ. Теперь суди…

— Судить легче всего, Иван. Просто я еще не верю. — Вавилкин снова закурил. — Есть такие люди, которые на себя наговаривают. Ты, случаем…

— Нет, нет, Кузьма. — Иван замахал руками, как будто то, о чем подумал секретарь, было самым страшным преступлением. — Я по-честному. Наоборот, скрывать приходится, врать. А врать не по мне, сам знаешь. Но и я уж попривык. Глядишь, вокруг одни вруны: слово легко бросают, а за ним — ничего, я туда же.

— Есть такие, — согласился секретарь. — А помнишь, как ты учил меня вождению? До сих пор спасибо тебе говорю. Уходили мы будто в увольнение в город, а сами в совхоз, к твоим знакомым.

Да, было такое дело. С Вавилкиным они возили торф. Ездили по самым трудным дорогам.

— Водителем все же я не стал. Хорошим водителем, — уточнил секретарь.

— Вот я говорил тебе: ты головой машину понимал, а надо и сердцем. Чтобы сердце о ней думало, тогда и она станет твоей рукой-ногой.

— Не понимал я этого…

— Не понимал. А теперь как? Думает твое сердце?

— У каждого это бывает по-своему, Иван. Объясни, что это такое?

— Как объяснишь? — Иван в затруднении задумался, оглядывая притихшее пустынное поле, будто искал у него ответа.

— Видишь ли, — Вавилкин пришел к нему на выручку, — я не отделяю ум от сердца. Еще в те поры я пытался представить твое думающее сердце, но что-то от меня ускользало. А потом решил, что это чертовщина.

— Не скажи, Кузьма… Я-то чувствую…

— Да, согласен, это надо почувствовать. — Вавилкин задумался. — А что ты о себе думаешь?

Иван с осуждением, искоса посмотрел на Вавилкина: и он туда же!

— Работник я. Попробуй кто плюнь в мою сторону! — Глаза Ивана зло сверкнули. — Да сам Кравчуков не смыслит столь в машинах, сколь я. А инженер! Но он человек хороший. Это я о нем к слову. — Иван помолчал. — Ну кто я такой? До смерти невезучий человек. Но зачем меня унижают недоверием?

Вавилкинрасстроился: он не знал, чем помочь Ивану, что сказать.

— Преодолей себя, Иван. Слова не новые, ты их, верно, слыхал не однажды. Но попробуй. Больше пока я ничего не придумаю, — сказал секретарь и протянул ему руку.

Сложный район у Вавилкина, ничего не скажешь. И пашней не обделен, и лугами, а лесом и подавно. Недавно построенная мощная ГРЭС внесла в экономику серьезные поправки. Но между многими делами и заботами, выпавшими на этот день, Вавилкин не мог не думать об Иване Венцове, своем давнишнем однополчанине. Минуло чуть более десятка лет, как они расстались, и вот встреча, которая не принесла радости, а сильно озаботила секретаря райкома. Мысль, как помочь Ивану, то и дело, не спросясь, отодвигала другие его заботы. Что спивается кое-кто, для него, конечно, не было открытием. Но на примере Ивана он увидел всю тяжкую беспощадность явления. «Как же я тогда не уговорил его поехать к нам? Учились, работали бы вместе, — маялся Вавилкин поздним раскаянием. — Солдат хоть куда был и товарищ». Перебрал в памяти жизненные передряги Ивана, о которых с таким опозданием узнал, искал, на чем осекся парень, не желая кого-то винить.

Вечером Вавилкин позвонил Бахтину и рассказал о встрече с Венцовым.

— Ошибся я, Петр Кузьмич. Провел, окаянный, меня, старого дурака. А выгонять жалко, но что делать? — посетовал Бахтин.

— Спиридоныч! — проговорил секретарь райкома сугубо неофициально, назвав его как звал, когда работал под его началом. — Медицину, милицию, военкомат мы подключим. Парторганизации обсудят, разработают меры. Но не это меня волнует. Мы догоняем явление, а не предупреждаем. Почему захолустно живете? Подумай, чтобы скука в совхозе не приживалась ни в одном доме. Веселее надо жить, дружнее, больше думать друг о друге. Вот построишь новое село…

Под конец, покашляв в трубку от смущения, секретарь опросил:

— Между нами, Спиридоныч: ты чем думаешь — умом или сердцем?

— Изволишь смеяться над старым человеком…

— Что ты, Спиридоныч. Венцов мне задал такую задачу.

— Попомни, Петр Кузьмич. Он еще не раз нас озадачит.

И, положив трубку, Бахтин задумался. «Что такое «думающее» сердце? Действительно… Не мог же Иван просто сочинить это? Значит, он так чувствует себя в этом мире… А если это как раз то, чего не хватает нам в отношениях ко всему на свете?»

Через несколько дней Иван получил вызов из районной психиатрической больницы. Приглашали на диспансеризацию.

— Ну, дудки! Кошкарь рассказывал, как это у них бывает. Накинут рубашонку с длинными рукавами. — Он швырнул бумажку и недобро вспомнил Вавилкина. — От него это потянулось. Дружок… Вот и открой душу. Иди сама, — приказал жене.

И Вера пошла к Смагиной.

Возвращалась она домой подавленная. Пасмурный осенний день захватывал в свое вращение мысли и чувства усталой, измученной женщины, лишал надежды. Сумерки придавили землю, до предела сузив горизонт и сжав пространство. Отчетливо слышалось карканье ворон. Глухо простучала электричка. Перед Верой пронеслись ослепшие окна.

Иван был дома. Трезвый. С особым вниманием оглядел принаряженную бледную жену. Под его взглядом она взволновалась, лицо ее сделалось пунцовым…

И, все еще надеясь на лучшее, не рассказала о долгом разговоре с доктором Смагиной. Но сообщила, как решенное: едет за детьми. Вот оформит отпуск и поедет.

— При отце, при матери дети сироты, стыдоба, Иван.

О чем же говорили они, две женщины, одна из которых попала в беду, а другая должна помочь ей?

— Это о вас Бахтин беспокоится? Работница, говорит, вы отменная… Давно у вас пристрастие?

Зеленовато-серые глаза Веры от удивления округлились, тонко подкрашенные брови на белой коже лба приподнялись удивленно.

— Кто вам сказал — у меня? О муже я. Муж у меня… Иван. Не знаю, что и поделать. Столько молодых лет положила… Жизнь-то у человека уж не такая долгая. Вот к вам. Не хотела, отговаривали, боялась — оконфузю мужа, а вот пришла, за советом.

— За советом — это хорошо. Бахтин, эк торопыга, никогда толком не объяснит. — Смагина с каким-то новым интересом оглядела хорошо сложенную, аккуратную женщину, такую крепенькую, сбитую и, видать, сильную. Ее милое лицо было открыто для выражения чувств и внутреннего состояния. Женщина ей понравилась. Эта привычка Смагиной — сначала складывать свое мнение о собеседнике, а потом уж говорить о деле. «Здоровая физически и душевно, — обобщила она свои первые впечатления. — Волевая, чувственная, потому всю жизнь борется с собой и не знает себя. Но почему не в меру надушена? А духи хорошие…» Но тут же вспомнила слова Бахтина: «Лучшая доярка» — и поняла, что женщина боится принести с собой запахи коровника, силоса.

Вера, смущаясь от ее разглядывания и молчания, хотела было рассказать об Ивановой беде, но доктор, будто очнувшись, спросила:

— А Ивана-то привели?

— Пробовала уговорить. Совсем было уговорю, соберется, шапку в руки… А с порога: ты что, осрамить меня хочешь? Хоть плачь, право. Ну, что тебе ребенок. Неужто нельзя остановить, ничем нельзя? В растерянности я, доктор… Не верю, что это болезнь неизлечимая. Но чем дальше, тем хуже. А я все жду — возьмется за ум. Неужто не возьмется?

— Ну что я заочно скажу? Надо привести его, Вера Никитична. Обследую, посмотрю, на какой грани он стоит. От нее и пойду вместе с ним. Дети есть?

— Двое. Дочка в восьмом. Умница. Спорт любит. А сын — в четвертом. Неусидчивый больно.

— Отца любят?

— Сын, верно, любит. А дочь, так совсем отвыкла. С плеча отца судит. Мне до слез обидно. Это отца-то родного?

— А дети с вами?

— Нет, у бабушки и деда.

— Привезти надо. Непременно. Дети делают семью. Поняли?

— Да. Я так же думаю.

— Хорошо… А сама-то как, по любви вышла?

— По любви, доктор. Такой стеснительный, чистый, так полюбил. Работящий был — на весь колхоз. А меня — на руках носил, и куда хочешь унес бы. Гармонист. Сидим, бывало, моя голова у него на плече. Вальсы любил. Неучем, подбирает по слуху. Души я не чаяла, думала — не скончается счастье: так и проживу, обласканная, обцелованная. Нежданно-негаданно ушло-укатилось счастье.

— Вера Никитична, вы помните, с чего началось? Как? — прихмуренные, глубокие глаза доктора оживились. — Помните?..

Вера задумалась, как горький ком, сглотнула что-то, застрявшее в горле. Ей не хотелось это вспоминать, даже в мыслях корить свою мать, которая не приняла Ивана.

— Эх, — вздохнула Вера, — взяла мама себе в голову, что ее дочь, выдавшаяся красотой и работистостью, стоит другого, достойного мужа. За мной ухаживали, и не прочь были предложить руку и сердце, такие уважаемые люди села, с достатком, как агроном, главный бухгалтер, а взял да увел меня тракторист. Все его богатство было солдатская шинель да кирзовые сапоги. Пришлось ему уехать. А у него — ни кола ни двора. Мальчишкой остался сиротой, рос в детском доме. Мама, будь она помягче характером, обрадовала бы душу зятя, обогрела, матерью бы обернулась. А она дочь к нему ревновала, чужаком садился он за стол в ее доме. Уехал Иван. А там работа «левая» бесконтрольная, подачки. Ну, и дружки разные случайные — его ведь понять можно: приживаться-то надо. Любила я его, не бросила. Скитаться стали. А мне каково? Всякий раз заново доказывать, что рученьки мои могут. Бывало, постель только и соединяла, а день все врозь да врозь. А потом и постель… Пьяный-то придет…

— Вы мне, Вера, реалистически все изобразили. Насчет обстоятельств — это верные наблюдения.

— Не знаю, где промашка моя вышла…

— Может, о работе другой думал?

— Кто знает, молчун он. Машины любит. Досконально знает. Любую, что встала, оживит, как будто силу вдохнет. Очень толковый! Верно, попервости поговаривал: «Инженером бы мне, я бы обучил, — говорит, — всю эту безмозглую трухлю, — так он называл мальчишек, тех, что садятся за руль, а машину не знают. — Им бы только рулить! Нелюбопытные…»

— Выходит, мечта не состоялась. Это многое значит для человека, очень. Не состоялась мечта. Не состоялась жизнь. Не состоялся человек. Отсюда чувство ущербности, неполноценности. И — хроническая эмоциональная болезнь униженности, ощущение несправедливости.

— Но разве он один пережил это? У других-то, поглядишь, не слаще нашего жизнь, а им хоть бы хны. Если уж выпьют, то в меру. И трагедий — никаких. У нас-то пошто так?

— А тут, дорогая Вера, все зависит от личности, от силы сопротивления к якобы неравенству, а может быть, и к реальному неравенству, от устойчивого восприятия крушений, от умения ограничивать желания. Некоторым людям, чье детство прошло в современных приютах, свойственно неумение индивидуальной жизни, индивидуальной борьбы за себя. Попади он в хорошую семью, — извините меня, Вера, но вы сами мне рассказали, — может быть, эти недостатки проявились бы не так обостренно. Вы, наверно, Вера, всегда сильно занята? — закончила она вопросом.

— Всегда, доктор. Как помню себя, все кручусь.

— Вам внушили, что главное в жизни только работа на производстве, она кормит и поит и почет создает. Так ведь?

— Так. А как же иначе?

— Ну, правильно. Все удивляются, когда я об этом говорю. Но поймите, Вера Никитична, долговременные духовные ценности создают труд, любовь, семья. Если бы у Ивана это все вкупе имелось, не стал бы он «снимать» вином напряжение в душе, которое копится не день, не два, а может быть — всегда. Поди, в театр давно вместе не ходили? В кино хотя бы? Приходит Иван домой, куда ему деться? Ах, гармонь любил! Хорошо! Но для себя играть какой прок? Артист без зрителей и слушателей — не артист. А он ведь в душе наверняка был когда-то артистом… Одно осталось: видимость интереса — телевизор, спортивные передачи, ну, а дальше, сами знаете… Читает ли он хоть что-нибудь?

— Нет, давно не видела за книгой. А раньше с собой в поле брал.

— То-то, голубушка. А это плохой признак, если не читает, признак ущербности. Мысль не возбуждается у него, а глохнет. Читать надо. Хотя бы отрывной календарь.

Вера склонила голову, зажала лицо руками: ей порицание, ей суд-приговор. Да как же так, все время считала, что правильно живет?

— Что же мне делать-то, доктор? Как, куда ступить? Ничего я теперь не могу с ним поделать, отбился от рук. Несчастный он человек. Беда его и моя…

— И ваша вина и его, не забудьте. Но заочно, Вера Никитична, не лечат. Придите вдвоем. Я его, Ивана вашего, посмотрю, обследую. И наверняка помогу. Но тверда я в том, Вера Никитична, что никто и ничто не сможет, если люди сами сильно не захотят.

17

Неожиданный приезд Веры всполошил родителей: нагрянула вот так, с бухты-барахты, значит, случилось… Отец сунул в лицо дочери бороду, чмокнул в щеку и заторопился в магазин. Женщины после ахов да охов, коротких всхлипов и быстрых слез поглядели друг на друга, обнялись, сели рядком, как бывало раньше. Разговор наладился не сразу. За окном шел на исход серый сентябрьский день. Ветер мел желтую листву, выстилал землю.

— У папы, смотри-ка, какая бородища, а лицо молодое, — начала дочь. — И глаза ясные! — И тут же о детях: как да что они? Письма у отца короткие: все в порядке, чего без толку волноваться…

— А что верно, то верно, — сказала мать. — Дашутка и Родя — не узнаешь, какие большие уже, и такие баские растут.

— Хоть бы одним глазком взглянуть, — не сказала, а простонала Вера. — Сбегаю в школу, а?

— Да погоди ты, торопыга! Всполошишь ребят, а они при деле.

— Ладно, потерплю уж… — Вера вздохнула. — Послушай, мам, я не могу как следует вспомнить, как вы с отцом жили. Вроде шло все как надо. Ничего вам не мешало…

— Не помнишь? Таились мы или как? На глазах семьи все делалось: вы росли, мы старились. — Мать поправила у дочери волосы, обняла ее за плечи. Что-то заныло в груди, затрепыхалось в горле. Последыш Вера, может, из-за спины старших сестер не видать ей было ничего? Или такая несмышленая уродилась?

— Пробую вспомнить что-то такое, но будто из воды гляжу. Вода-то светлая, прозрачная, зеленоватое солнце в ней расплылось. — Вера зажмурилась.

— Ох! — вздохнула мать. Она была женщина крупная, дородная и вздыхала шумно, глубоко. Дочь под ее рукой, как и прежде, казалась подросточком.

— Отец-то как тебя любил… Платки дарил красивые. Мы их с Лидой да Нюрой примеряли перед зеркалом: который идет? Один, помню, цыганским звали.

— В бедности жили, в безденежье, в трезвости. Потому баловства меньше. На какие шиши глотку-то отцу было заливать? Да и когда? На поле и с поля. По утренице и вечернице. А Ивана ты избаловала. Кормишь-поишь семью и его, супостата.

Вера промолчала, а мать тяжело вздохнула, зашлась в испуге: за ребятенками, а не просто так, по скуке примчалась Вера.

Ох-хо-хо! Она уже не могла и представить, как они со стариком останутся одни, без внуков. Оно, конечно, детям лучше при родителях — меньше потачки, да и папа-мама обязанность в жизни почуют, вовремя подметят, если что не так с их кровинками. А то еще терзаться станут: не такими их детей вырастили, не тому научили. Пусть уж сами… Но чуяла сердцем неправду и в своих мыслях, и в желаниях Веры. Старикам со внуками вместе вроде бы оправдание жизни. Ну а Вера о чем думает? Что ею руководит? О детях забота или о том, как их наличием на пьянчужку отца повлиять? У стариков и родителей дети как кости в игре… Нехорошо!

Накипело у старухи, не умела она играть в прятки. Для нее правда, пусть самая разнесчастная, лучше красивого вранья.

— Так ты, значит, за ребятенками? Потребовалось дела править, которые промеж вас? А по-иному, поди, и не вспомнила бы? — без милосердия брякнула старуха.

— Что мне сказать? Ты всегда говорила открыто…

— Не отговаривайся! Пора научиться с правдой-то не играть, а в глаза ей глядеть, как в свои в зеркале.

— Да, виновата я, мам. У хорошей жены муж не сопьется, а я слабая. Жалею все его. Дура привязчивая. Другие вон как: раз-два — и имущество пополам. А я все поджидаю: опомнится!

— Припоздала с ожидалкой-то. Под уздцы бы его, шалопута, да храп зажать. Знаешь, как в ранешние времена с молодыми лошадками правились? Обломался бы! А теперь он дурной. Толку все одно не жди. И ребят увезешь — испортит он их. Так ты для того и хочешь их умыкнуть от нас, чтобы самой посильнеть? Что молчишь? Страшусь твоего ответа, а как смолчать?

— Последняя надежда! — Вера отстранилась от матери — чересчур затяжелела у той рука, давит на плечи. — Отец-то у нас какой. В праздники, помню, веселый. Выпьет на копейку, а веселья — на рубль.

— На копейку, на рубль! Это он такой стал показливый, когда ребята повзрослели. А раньше-то, попервости, как стали жить, гульнуть был мастак, хоть и без вина. За женой уж поуняться бы пора, а он все по вечеркам да посиделкам. С парнями да девками! А я дома слезами обливаюсь, губы кусаю в кровь, на скотине зло срываю. Корова, бывалочи, не поймет меня, поглядит мокрым глазом осудительно так: мол, я-то при чем?

— Ну и как? Как же все обошлось?

— Да просто… Пришла однажды на вечерку, а он там изгаляется, на руках ходит, разные фокусы для смеха. — Старуха помолчала, усмехнулась памятной картине: — А я с батогом пришла. Держу за спиной. Он ко мне скоморохом. Ну, я говорю: «Собирайся». А он: «Куда?» А я: «Что у тебя, дома нету? Жены нету? Ну, попроворней!» И палку из-за спины. Он вознамерился все к шутке свести, а я как огрею. Не принял моей серьезности и на этот раз, до конца шутку разыграл. Так и ушли мы под смех. По дороге еще разок его огрела…

— И не жалко было, мам? Не каешься теперь?

Хлопнула дверь, отец пришел из магазина, пошуршал плащом, покряхтел — видно, без удачи. Вошел в комнату — поджар, невысок ростом, с решительным бородатым лицом.

— Жалко, а как же, — ответила запоздало мать. — Но не каялась тогда и теперь не спокаюсь. Враз образумился.

— Ты это о чем? — насторожился отец, и глаза его под редкими бровями поколючились.

— Наукой делюсь. Как из тебя малолетство выбивала да к дому приучала.

— Похвально! Но Вера тебе не Салтычиха. Не прогнала бы ты Ивана, жил бы до сего дня.

— Ах так, значит, я во всем виноватая?

— Да оставьте вы, старого не вернешь, — остановила Вера.

И подумала нетерпеливо: «А ведь папа прав. С той поры и покатился Ваня вниз… Но я-то хороша, оставила тогда родного мужика…»

Мать встала, отправилась на кухню. Двигалась она шустро, и не подумаешь, что шестьдесят годиков уже, и, полная вот, а такая легкая на ногу. Отец пожаловался:

— Грусть в магазине, Вер: в один год будто корова все языком слизнула. Почто бы это?

— Мало выдаем, — сказала дочь. — Больше, чем выдаем, взять-то неоткуда.

— Подумываем со старухой в зиму боровка пустить.

— В самый раз.

— Как Иван? Не образумился?

— Нет.

— Такие чем дальше, тем лютее делаются.

— Он, пап, работает. В чести.

— Ну, это одно с другим не уживается. Скоро все придет к одному знаменателю. Так что ты надумала?

— Ребят заберу. А то и вам трудно, а я так просто не могу без них.

— Нам-то как раз в радость, Вера.

— Когда-то все одно надо. Вместе, семьей, как положено.

Отец промолчал, сглотнул. Потянул свое:

— Да, натворил он, твой Иван… Лихоманка его возьми. Учишь ли хоть его? С одного раза начинать надо. Проучить.

— Чтобы добром на добро отвечал, этого хочу.

— Ох, милая! Вся в меня. Но моя Феклинья — вождь и учитель, а то я пропал бы со своей добротой. Ты еще мала была, когда с войной пошабашили. Ну, я как раз из госпиталя костыляю. И девушка со мной, сопровождение. Санитарка, Лена. Понимаешь, она своими руками меня подняла. Ночи не отходила от кровати. А у меня заражение пошло — и самое малое, что сияло впереди, это без ног остаться. А она кормила-поила меня, а толк какой, ежели охоты нет ни к чему — умирал заживо. Насильно кормила! И кровь мне свою отдала. Не какую-нибудь там консервированную, а горячую. Подумай, как я мог ее отблагодарить? Решил: домой увезу, удочерю… Сирота она круглая.

— Правильно все. Я тебя одобряю.

— Ну а дальше-то никто не знает, что было. Моя-то Феклинья собралась однажды поутру и утекла с подворья. Остался я один с дочками, да еще Ленка. Ну, ей тогда уже девятнадцатый шел. Но какая она еще хозяйка?

— Вот этого мы не знали. Куда же она делась, Ленка-то?

— В город я ее отвез. В больнице пристроил. Не поверишь, прощались когда, оба ревели. Я думал, мир после этого кончится, такая тоска накатилась.

— Что, мама приревновала?

— А чего бы ей не приревновать? Она нормальный человек, видит обе стороны человеческой натуры. Притерпелся я к ней, и живем… Так ты ни разу не пуганула его, Ивана своего?

— Нет, пап. Если уйду, то уж насовсем. Стану себя казнить: я не сумела, а не он.

— Оно так. Но что-то эдакое светлое у него еще, видать, осталось: работает! Не пустое слово — работа.

— Машины любит. Без них давно бы скопытился, знаю. Его всячески у машин держат.

— Тяжелая доля твоя, Вера. Не покойник и уже не жилец. Положение самое трудное в жизни. Как это в книге — живой труп. У меня было на госпитальной койке. Только у твоего Ивана койка-то теперь другая. Сама жизнь у него койка.

— Так что же ты мне советуешь?

— Насчет чего? Детей? Все в твоих руках. Мы, сама понимаешь, совсем не у дел останемся — теперь-то все ж утешаем себя заботой, какая она ни на есть. А затем будем только для себя. Пустая жизнь. Бабка, это уж точно, до последнего будет стоять.

— А с Ваней-то что делать?

— С Ваней? Не знаю, Вера, по силам тебе с ним жить?

Вера не ожидала такого прямого и скорого разговора с отцом, сама боялась того, что он ей просто все выложил, и растерялась. А отец снова свое:

— Ты, Вера, перво-наперво на себя погляди. Верно ли живешь? Не скупа ли на силу души? Чужих собак кормишь, а своя с голодухи горло дерет.

— Ты думаешь, я гулящая? Как ты так…

— Господь с тобой! Да не о том я. Скажи, ныне сама суть жизни не отучает бабу от дома? Отучает. Бабе похвала мила. За работу ли, за общественную ли беготню. Вот она и вкалывает до потери сознания. Ей нравится быть на замете.

«И отец об этом, и Смагина? Что они как сговорились против жизни?»

— А я люблю работу, — сказала она. — Ты сам же учил все делать с сердцем. Как же уважать себя, если иначе? — Вера встала, подошла к окну — дети еще не шли из школы. Отец догадался о ее волнении, сказал, что Родя вот-вот явится, если не оставят после уроков за какую ни то шалость.

— Оставляют?

— Непоседа, беда!

«Уж не передалось ли что ему от Вани? — с испугом подумала Вера, проникаясь жалостью к сыну. — Ему-то за что кара?»

С детства знакомая улочка, уходящая на взгорок. Восемь лет она бегала по ней в школу. За поворотом можно увидеть деревянное рубленое здание, обшитое широким тесом. Высокие окна в размашистых переплетах рам. Над трубами затейливые жестяные колпаки, придающие слишком простому по архитектуре дому чуточку нарядности. И еще на крыше красовался флюгер. Его смастерили и водрузили туда ребята именно ее, Вериного, класса, и она очень гордилась этим. Обязательно сходит сегодня, взглянет, действует ли их сооружение. Нравилась Вере школа особенно в праздничные дни, когда окна широко и ясно светились, сверкали гирлянды украшений, на мачте флюгера плескалось в свете прожектора красное полотнище. Тогда школа походила на океанский корабль, уносящий их, мальчиков и девочек, в дальние дали жизни.

И тут она, увидев стайку школьников, вывалившуюся из-за поворота, вскрикнула:

— Идут… Идут же! — Схватив куртку, простоволосая, выбежала на улицу. Но вот первая стайка, гомоня, прошла мимо — Роди в ней не было. Вторая прошла, третья. Напроказил… Оставили после уроков. Она уже побежала в горку, как вдруг увидела его: он шел, размахивая портфелем, без фуражки. Ворот школьной куртки распахнут. Ах да, у него пуговиц нехватка.

Родя увидел мать, остановился, отвернувшись и глядя куда-то поверх крыш в небо.

— Родя, Родион, ты что, не рад мне?

А он все стоял и стоял, пока она не схватила его за руку и не потащила домой.

— Фуражка-то где, Родя? Или у тебя фуражки нет? Дедушка писал, что купили. А ты что, сердишься на меня? Или забыл? Ну?

Сын неохотно шел за ней, боком.

— Да что ты молчишь? Не рад? А я жду-жду тебя! Хотела бежать в школу. Ну, дай портфель!

— Что я, маленький?

— А фуражка? Где фуражка? Простудишься. Ветер-то какой, так холодом и обдает.

Мать потянулась рукой, хотела погладить его по круглой, чернявой, стриженной под ежик голове, кажущейся такой большой, смешной и трогательной, но он дернулся, уклоняясь. Вера мучилась, не зная, как его расшевелить, о чем поговорить с ним, он был затворенный, чужой, настороженный, как звереныш. Как же с ним управляются дед и бабка?

— Отпусти, что ли, руку? Совсем вырвешь… — Сын стоял перед крыльцом, не ступая на него, пока мать не отпустила руку. Через сенцы прошли в избу, сын бросился к деду, сидящему у стола. Дед взял у него портфель, поставил рядом с собой на стул, посетовал, что ручка уже порвалась, а новый…

— Фуражку опять посеял? Так вот и станешь бегать туда-обратно?

Внук терся о его колени, мялся.

— Ну, где фуражка? — нестрого, но неуступчиво потребовал дед.

— На крыше…

— На крыше? Да что за игра у вас такая? Хулиган на хулигане.

— Сам отдал. На спор. Кто собьет с крыши.

— Кто собьет? Чем?

— Забросят и камнем. Ну вот… А моя застряла.

— Так от нее, поди, лохмотья одни остались?

Внук промолчал, а дед поохал-поохал — никуда не денешься, надо идти спасать. Вдруг завтра задождит, куда с непокрытой головушкой? Поднялся, огорченный:

— Пошли. На какой крыше-то?

Скоро они вернулись. Дед доложил: головной убор, вот он, достали шестом. Даже доволен, кажется: до зимы недалече, выдюжит. Вот только почистим. А пока они ходили, Вера с матерью снова и снова перебирали то, что тревожило ту и другую. Вера твердила одно: увозить надо ребят, чем скорее, тем лучше. С Роди тут спроса никакого, что из него выйдет? А бабушка свое: при отце-пьянице разве содержат ребенка? С ума сведет, дураком сделает.

— Да он и так уж дурачок, — нечаянно вырвалось у Веры.

— Ах вон оно что! Такая твоя благодарность? Спасибочко тебе, доченька, наикрасшее спасибо!

— Мам, ну прости, мам. Вот, право, язык и в самом деле враг. Я ж не хотела обидеть.

— Знаю, знаю, чего извиняться. Все вы нонешние, такие. Не одна ты.

— Мама! — Вера заплакала. — В таком случае подскажи, что делать-то мне? Имя-то свое как мне сберечь? И с детьми-то как? Не оспаривай меня, я — мать.

— Припоздала признаться. Дети вон уж выросли.

— Куда ж мне деться?

— Спроси ребят, что они скажут, так и делай. Они все понимают. А если хочешь знать мое окончательное слово: брось ты своего пьянчужку. Приезжай сюда. Вместе воспитаем детей.

— Нет, мам, я тебя однажды послушалась. К чему это привело, сама знаешь.

— Вот как…

Тут и пришли мужчины. Вера, схватив фуражку сына, охлопала ее ладошкой, огладила… Не успела с конфузом разделаться, как пришла Дашутка. Она выросла, округлилась. В прическе лента. Плащик красивый, коричневый, по фигурке. Ну, конечно же, дочь бросилась на шею матери, так обвила, что та охнула.

— Смотри, силачка! В спортзале все? Снаряды разные. Упадешь еще.

— Да ты что, мама! На районные соревнования поеду. Отбор выдержала.

— Хвалю, дочка. А растешь-то куда? Мать с тобой рядом — недоросток.

— Я что. Ты посмотри, какие у нас, в восьмом, есть дылды. Куда мне!..

Мать и дочь легли спать вместе, в горнице, в одной постели. Они и раньше, бывало, спали так, прижавшись друг к другу. Дочь любила это и переживала сейчас радость, как в детстве, когда ей вдруг перепадала необычная ласка. Спать вместе с матерью — это уже был какой-то другой мир.

— Мам, от тебя пахнет чем-то. Ты не знаешь? Горько так, резко.

— Силосом, чем. От него не отмоешься. Но я уж не чую.

— А я думала, коровами.

— Что ты! От коров хорошо пахнет, ежели они в чистоте. Молоком.

— Духи у тебя есть?

— Коровы не любят, дичают.

— Мам, а ты счастлива? От жизни и от работы?

— От жизни — нет. Знаешь ведь, каков твой отец. С годами, как я надеялась, опомнится, а он? Горечи много на душе. Унижение хуже смерти.

— Так сделай чего-нибудь…

— А что сделаешь?

— Что он для тебя? Опора? Любовь?

— Опора — нет. Любовь? — Она помолчала. — Любовь еще не прошла. А может, жалость. Только она, змея…

— Жалость… Из-за жалости-то…

— А что поделаешь? У каждой бабы есть своя слабинка.

— Какая?

— Рано тебе знать.

— А что рано? Вон у Наташи Олениной (помнишь ее?) мальчик есть, жених. Они любятся. Поженятся, как будет восемнадцать.

— Смешные, — сказала мать и подумала: «Рано они нынче все знают. Хуже или лучше? — И ответила сама себе: — Хуже, понятно, хуже. Никаких нежданностей, никаких открытий, волнений». И досказала вслух: — Ой, сколько еще всего будет у Наташи! Сколько раз еще рассохнется да вновь образуется! Не сочтешь! Они еще сами не знают себя. У меня вон сколько женихов было. Всем отказала, сама не знаю почему. А вот за Ивана, отца твоего, уцепилась. Спроси, чем пришелся, не скажу.

Дочь молчала. За стеной закричали полуночные петухи. Дашутка дослушала, вздохнула:

— Если бы мы все время вот так спали рядом. Сколько бы всего я узнала. А то, бывает, не спится, все передумаешь, сто раз себя спросить, а как ответить…

— Бабушку спрашивай. Она у нас мудрая.

— Бабушку! Она ведь из прошлого века. У нее одно слово: рано еще, мала.

Дочь незаметно заснула на каком-то вопросе, а мать еще долго не спала, боялась пошевелиться, думала, думала. Вроде семья у нее есть, ан нет, все пошло нараскоряку. Теперь хватит, увезу ребят, и, может, старички за ними потянутся. И опять будет семья.

Но утром Даша на вопрос матери, когда им лучше выехать, ответила не раздумывая:

— Что ты, мам, я не поеду. Не хочу его видеть. Как с ним жить? Нет, мам, не могу. Я с дедом-бабкой. А умрут — одна буду.

У матери остановилось дыхание от этих слов — вот чего она не ожидала от дочери. Бабушка, что ли, настроила?

— Да как ты так… Об отце родном? Ты из-за него не хочешь ехать? Ты его не любишь?

Дочь, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения — в школу ведь опоздаю! — все же подумала, прежде чем ответить. И ответила:

— Не люблю я его. Ты вот не видишь, а я вижу. Одичалый он совсем…

Мать готова была заплакать от обиды за Ивана, вцепиться в мягкие льняные волосы дочери — за себя. Но тут сын прервал их разговор:

— Я поеду. К папе. А ты басурманка, — сказал он сестренке. И, надев помятую фуражку, зашагал из дома первым. Оглянулся на мать, спросил: — Самолетом? Когда?

— Поездом, сынок.

— Самолетом интереснее.

И зашагал дальше, покачиваясь при ходьбе так же, как дед.

Отец спросил:

— Доктора-то что говорят? — Он все же верил в Ивана, хотел ему добра.

— Вызывали на обследование — не пошел. У него один ответ: здоров, и пусть они, врачи, катятся подальше. Ну а врач какая-то чудна́я. Сперва-наперво спросила, бывает ли у Ивана рвота. Услышала, что бывает, обрадовалась — выходит, что не все потеряно. Потом напирала на наши с ним отношения. Да как он реагирует на стрессы, то есть на острые ситуации, и чтобы их было поменьше. А как поменьше, ведь жизнь кругом? Да есть ли у него друзья и какие? Ну что у него за друзья — одни выпивохи. Как увидят друг друга, сразу гуртуются. Насчет работы и машин тоже странно выразилась: бывают такие, говорит, что, кроме работы, ничего не знают. Это, выходит, тоже плохо. Не умеют отдыхать, развлекаться — это, говорит, от душевной неразвитости. Я ей о гармони, так вроде, между делом, а она обеими руками ухватилась: это хорошо, сказала, пусть больше занимается. И еще, говорю, любит машины. Она на это знаешь что сморозила: увлечение хорошо, но плохо, если человек делается рабом машин. Тогда увлечение его болезненное.

Вот и уследи, когда хорошее искажается, делается плохим. Когда узнала, что дети не с нами, построжала. Не дело, говорит, а я что, сама не знаю? Но куда деться, если мечемся из стороны в сторону?

— Она не права, — заметил отец. — Дети с пьяным отцом, разве это годится?

— Ну, велела убедить мужа прийти в больницу. Говорит, есть возможность вылечить его, надежно вылечить, если сам пойдет навстречу лечению. А я представила, как дети узнают, что их отец психический. На всю жизнь удар.

— Ну и дура. Если можно спасти, надо спасать. Тут выбора нет.

18

Вера возвращалась домой с тягостным чувством незавершенного дела. Укрепы ждала от стариков — не дождалась. К Ивану мать так и не отошла душой, все равно он для нее безвыходно пропащий, а жена слюнтяйка. А что ей делать? Как подумает — рыдание подступает к горлу. Вина перед ним как перед непутевым ребенком. В дочке намеревалась опору найти — дочка вон что выкинула. Ныне дети скоро о себе начинают заботиться. Практичными становятся рано. А вот Родя молодец! И она, увозя его с собой, все время боялась, как бы чего не случилось с ним в пути. Вспомнила, как волновалась, когда утром перед дорогой Родя не пошел в школу и все перебегал от окна к окну, то и дело выглядывая на улицу, глазами встречая и провожая стайки своих одноклассников. Она порой жалела, что подвела его к такому испытанию. Взлохмаченный дед потерянно бродил по дому. Все у него валилось из рук, и он злился на себя, беспричинно покрикивал на старуху, с недоумением поглядывал на дочь, как будто не понимал, чего она тут, и все норовил заговорить с внуком. Но тот, казалось, уже отстранился от него, и это удручало старика, он чувствовал, что вот тут, сейчас зарождалось его будущее одиночество. Ему не терпелось удержать внука еще на день, только на день, хотя и знал, что Вера и без того засиделась, ожидаючи его, и душой извелась в тревоге и за мужа, и за своих коров. Откладывать дальше было уже некуда. И когда по деревне, переваливаясь с боку на бок, прокатил тупорылый красно-желтый автобус, дед первый заспешил на остановку, таща чемодан, Родин походный рюкзак, из которого торчали бамбуковые колена складного удилища.

День был пасмурный. Темнели мокрыми стенами деревянные дома. Отвесно падали с тополей тяжелые размокшие коричневые листья, терялись, смешиваясь с грязью. Зябко от промозглого ветра. Вера, маленькая и аккуратная, в оранжевой куртке, туго затянутой поясом, в красном берете с черной отделкой, посадила сына на переднее место и сама села рядом. Дед все тыкался в дверь с рюкзаком, удилище каждый раз за кого-нибудь да цеплялось, и он отходил, пропускал людей. Потом начинал сызнова, пока не прошел и не забросил рюкзак на полку. Вера видела, как он волнуется, как растерян и суетлив, и знала, что он долго не смирится с разлукой. И ей было жаль отца, но сделать она уже ничего не могла. Волновалась она не меньше его, ее белое милое личико взялось красными пятнами, зеленовато-серые глаза блестели влагой. В ушах еще звучали слова, сказанные на прощанье матерью: «Гони его из дому, как бешеную собаку. Поганец, доведет всех…» Других слов у нее для Ивана не нашлось, Вера привезет их вместо привета. Но зла на мать она не увозила. Мать была по-своему права — Вере всегда не хватало твердости характера, и вся сила ее была в тихости, доброжелательности, ласке. Иван же чем они больше жили вместе, тем все меньше нуждался в этом. А детей с ней не было. Тогда кому же было отдавать все, чем полнилась душа? Коровам? Смешно! А что в том смешного?

— Ну, ты пиши. К телефону зови, коль писать не будет часу, — говорил отец, стоя на вздрагивающей подножке автобуса — мотор уже работал. Рот отца двигался в сивой смятой бороде, лицо морщилось, но он бодрился и слезам воли не дал.

— А вы приезжайте. С мамой. У нас хорошо. — И она тут же подумала с горечью: не приедут. Из-за Ивана. Что же он, прокаженный какой? После дней, прожитых вдали от мужа, ослабли тягостные картины его пьянства, горечь его постоянной мелкой лжи, ее унижений. Вера скучала по нему и думала, что вот приедет и они начнут с Иваном новую жизнь.

И вот она с сыном в вагоне поезда. Родя все понимал, как взрослый. Он знал, очевидно, от стариков, что отец его пьет, и, успокаивая мать, говорил: «А я приеду, и он не будет. Это он один пьет». На вопрос матери, почему он так легко согласился поехать, а вот Дашка не согласилась, Родя кратко ответил: «Так хочу. — Но, подумав, добавил: — С дедушкой-бабушкой живут у кого родители разведенные, а то совсем потерялись. А вы у нас есть…»

«Ну а Даша, что, она этого не понимает?» — «А-а, — махнул он рукой. — Девчонки что, они не скучают». — «Не скучают? По ком?» — «По папам. Всю дорогу они с женщинами, им что… А мне надоело. Хочу к папе».

Мать смотрела на него удивленными, расширенными глазами, дивясь, откуда все это у мальчишки?

Родя завел знакомство с мальчиками и девочками из соседнего купе, ехавшими на спортивные соревнования. Они были одинаково одеты — в ковбойки и джинсы. Мальчики — те еще ничего, а девчонки играли в куклы и не понравились Роде. Правда, он погордился перед ними сестрой-спортсменкой, но сам не почувствовал настоящего интереса к ним.

— Я буду трактористом, — говорил он, когда ребята допытывались о его мечте. — Буду на «Кировце». Он такой, с дом. — И мальчик рассказывал об отце, какой он у него умелец. В его сознании жил отец силач, запросто управляющий богатырскими машинами. Родя помнил, как после метелей ребята не могли добраться до школы, а сельчане до железной дороги, — так и сидели по домам. Но вот его отец являлся на бульдозере и расчищал дорогу. Такие горы снега наворочает, что ребята бегали между ними, будто по горным ущельям. А возле школы он делал широкую площадку, где можно было порезвиться. К вечеру приходил первый автобус с железнодорожной станции. С самой весны и до снега отец безвыездно в поле, на своем тракторе. Родя видал, как пригорки зеленели пшеницей, ячменем, подсолнухом. Подсолнухи, зацветая, золотились, а пшеница белела…

Вернулся Родя в свое купе, и они с матерью уснули на нижних полках под стук колес и свист мокрого ветра за тонкой вагонной стенкой. Снился Вере свой дом и своя ферма. Корова-рекордистка хрумкала над ее ухом сухим сеном, и почему-то сено это скрежетало на зубах, как битое стекло, и от этого звука Веру обдавало холодом ужаса: что, что они делают? Такую животину загубят… А ее товарки ходят вокруг, ничего не примечают и знай хохочут, полыхая красными, густо подведенными губами. Эти губы особенно сильно возмутили Веру. Она силилась накричать на них, но ее рот был омертвелым, не двигался, и, вся вздыбленная этим невысказанным протестом, она вскочила, села на полке и проснулась.

В коридоре слышались шаги, голоса, глухо бубнили чемоданы, натыкаясь на стены. За окном замедленно проплывали огни, Вера пробовала еще уснуть, но сон мешался. В полудреме метались картины странно взболтанной ее жизни.

— Ты что это одна? Без провожатого? Такие в одиночку не ходят…

— Это почему же?

— А у всех, которые красавицы, ухажеры непременно. Девчонке стыдно, если одна, завтра засмеют.

— Вот и проводи…

Иван тряхнул запертую на ремешки гармонь, переметнул ее на левую руку, правой, освободившейся, взял девушку за локоть.

— Можно и без этого, — сказала она и отстранилась.

Так они когда-то познакомились с Иваном.

— Мы второй сорт человеков, да? Ты так считаешь? — бледное лицо Кошкаря мелькает, расплываясь, в ее летучем сне-воспоминании.

И на смену ему опять «лицо»… коровы-рекордистки, огромные глаза ее, до боли умные и страдальческие. «Отдает столько молока, а в глазах радости нет…» — думает Вера и на миг просыпается. Стучат колеса, на окно наплывает и уносится свет, наплывает не сразу, вначале бликом на раме, отблеском на стекле, а потом комком брошенного снега пролетает мимо, мгновенно погаснув.

«Наша воля и право: выдвигаем доярку Венцову, а по-нашему Веру, в депутаты», — голос Бахтина поднимается до петушиного вскрика. Вот он захлопал вдруг выросшими крыльями. Она едва сдерживается, чтобы не засмеяться во все горло. Но не удержалась, захохотала. Странно, что она слышала свой хохот как бы со стороны и не заметила, когда он превратился в грохот тракторного мотора. Она оглянулась и увидела, как, блестя фарами, на нее идет трактор, высоко в кабине сидит Иван. Квадратный рот его разъят, видно, он тоже хохочет. Она бежит, бежит тяжело, едва передвигая чугунные ноги. Земля дрожит под ней. Струя горячего воздуха от трактора обжигает ее затылок. Она оглядывается — трактор не отстает, но грохот его вдруг снова перерастает в хохот Ивана. Вместо лица у него рот, разодранный хохотом.

Вот и знакомая горка. Ей легче с нее сбежать. «Это где же?» — думает она и вспоминает: на речке Беспуте. Под горкой болото. По веснам река заливает его. Вода там черная, густая… Речка Беспута…

Добежать бы, добежать… Только бы добежать… Вот оно, вот болото!

Трактор догоняет ее…

Она проснулась и не сразу обрадовалась, что все это дурной сон, а не явь. «Хохот не к добру, к слезам», — подумала она, вспоминая, как ее мать «раскрывала» любой сон. Вера не придавала им значения, разве что в юности, когда сон мог что-то сказать о скрытых ото всех чувствах к парню, задевшему ее сердечко. Но не страшный Иванов трактор был обиднее всех снов. «Почему же Василий Спиридонович приснился так, нехорошо? — недоумевала Вера. — Всегда добра хочет… И глядит так, будто спрашивает о чем… И всегда при нем волнение… А тут вот…»

— Веселая ты. Всю ночь хохотала, — сказал сосед с верхней полки.

— Ой, как мне неловко! Вы уж не сердитесь. Получилось-то как… А правда, что смех не к добру?

— Пустяки! — пробасил он. — Веселье — оно всегда от полноты душевной.

«А может, и так», — повеселела она. А когда умылась да в окно поглядела — утро солнечное, отава на лугах чисто серебрилась от инея, — ей и на самом деле стало вдруг хорошо. «Верить бабьим сказкам? Да что ты, что?» — укорила она себя.

Они уже подъезжали к новым своим родным местам. Родя стоял у окна в коридоре, расплющив нос о стекло, и все спрашивал, спрашивал: «А это что, завод? А это какой город? А озеро как море — ух!» Мать и сама не знала — много ли приходится ей тут ездить, но спасал один пассажир, с верхней полки, он все знал и обо всем рассказывал интересно. Мальчику все нравилось, а мать радовалась.

Поздним утром они сели в автобус. До деревни Холоды оставалось три километра.

— Ты не смотри, что зовется Холоды. А так место высокое, сухое, а красота какая. И весь день солнышко. Теплое место, Родя. Поживешь и поверишь мне, — говорила мать, все больше волнуясь по мере того, как автобус набирал скорость. Он то поднимался на высокий перевал — и глазам открывались небольшие поля межлесных клиньев, — то летел вниз, в пойму петляющей речушки, отмеченной на лугах зарослями ольшаника. И это повторялось раз за разом, точно игра, придуманная самой природой.

— Родя, видишь вон… Ну, гляди в оба. Дома по склону. Это Холоды. Наш дом, он за деревьями. А башню видишь на горе? Это водонапорная. Гляди, гляди: возле леса такие длинные строения. Ферма… Моя… Сейчас спустимся вниз и повернем к ней… Видишь, как у нас светло.

— А где школа?

— Ты будешь учиться в селе Талый Ключ. Семь километров на автобусе.

Удивительный мягкий свет низкого солнца лежал на поле, опрокинутом в южную сторону. Озимые еще только взошли, окатывая взгорок красновато-бурым пологом, будто земля затлевала под слабым светом, но не могла уже разогреться. Вера переживала необыкновенное волнение и верила, что с этого дня у них будет все хорошо.

Вот и конечная остановка. Они вышли из автобуса; дом — рукой подать. Ива еще не облетела. Желтовато-коричневая, разлапистая, слегка колыхалась на слабом утреннем ветру.

Иван, как она и думала, на работе — дверь на замке. Они сложили вещи на крыльце. Сын побежал вокруг дома поглядеть. Вера пошарила рукой, ключа в условном месте не оказалось. Задумалась: что бы это значило? Но тут вышла соседка Серафима, кутаясь в пеструю шаль.

— Вот ключ, — протянула его Вере. — Беда у тебя, Вера. Ой, беда. Иван в больнице со вчерашнего дня. Такое дело. Нечаянный случай. Ох, господь праведный…

— Ладно, не голоси. Говори, что с Иваном?

— Ну, не приставай, Вер. Откуда нам знать? Второй день на свет белый не взглядывали. Отравленные мы. Евдоким мой икает и стонет, как перед смертью.

— Ты что, и на ферму не ходила?

— О чем ты спрашиваешь?

У Веры подкосились ноги: беда в одиночку не ходит… Как же она бросила все, на кого оставила? И что выездила? Семью не собрала… Прореха за прорехой…

19

Случилось это спустя неделю, как Вера уехала за детьми. Иван получил наряд на сбор овсянки. Надо было сгребать ее по полю и грудить к дороге. Тут ее будут складывать в омет. Постник торопил, но Иван вылез из кабины, достал сигареты.

— Сядь покури. Что ты все носишься? — сказал он, опускаясь на обочину. От трактора, стоящего рядом, несло теплом горячего железа. Иван только что пригнал машину в поле, привел в рабочее состояние навесные грабли, громоздкое приспособление для сбора соломы, но приняться за работу не мог. На душе было муторно, он выкурил три сигареты подряд, но табак не мог притушить желания освободиться от вялости, изнуряюще вязкой и невыносимой. Поначалу это не было скверным стремлением опохмелиться, а просто преодолеть слабость, встать, вызвать желание дернуть за ремень пускача, сесть в кабину, взяться за рычаги.

На какое-то время его еще хватит. На уборке хватало почти что на весь день. Только в конце он ставил на подмену своего помощника, чему тот про себя радовался. Он ведь и ждал втихаря, паршивец, когда комбайнер «весь выйдет» и тогда можно самому повести машину. Догадываясь об этом, Иван прощал ему.

Постник еще побегал по полю, щупая руками копешки, сухи ли, вернулся взвинченный, плюхнулся рядом с Иваном, чуть не силой выдернул из его рта сигарету.

— Докурю, — оборвал кончик мундштука, затянулся. — Что, Вера уехала? Мне жена говорила. — Помолчал. — Ты бы соседку свою одернул, Серафиму. Как Вера уехала, совсем отбилась от рук. Веры она боялась, а моей Стеши ничуть.

— О чем разговор! — ответил Иван, а сам подумал о том, что с Серафимой лучше не ссориться, иначе и глоточка не выпросишь, когда подопрет. А первач у нее — ох-хо-хо — отважный. И он снова полез за сигаретой.

— Ну, смолишь! — Степан чертыхнулся, недовольный: он не переносил эту его немужскую вялость, бесхарактерность. Не раз они крупно спорили на эту тему, и сейчас Степан не удержался, вспылил:

— Ты, Иван, раньше сроку загонишь меня в могилу. Овсянка обсохла, в самый раз ее взять. А ты второй день раскачиваешься.

— Ну, пошел! — Иван вгорячах бросил сигарету в жнивье. — Виноват я, если весь день сварщика недоискался. Кое-как довел до ума грабли, а то еще стояли бы на приколе.

Бригадиру понравилась горячность Ивана, значит, скоро и вялость придавит, пойдет в кабину, а там рычаги передадут ему вечное вдохновение машины. Додавить его надо. Постник вскочил, шагнул в сторону, оглядел начинающую чернеть стерню, увидел Иванов окурок, поднял, отнес на голое место, притоптал.

— Не остерегаешься, Иван. Стерня-то, она под ногой ломается…

Иван мотнул головой: какое там ломается, волглая, поджигай — не подожжешь. Поглядел на Степана с жалостью — одна забота у человека на уме. Весну и лето все бегал, бегал. Осенью мог бы поуспокоиться. Сколько посеяли — и все собрали; сколько зерна натрудили! А он бесконечными подсчетами головы всем продолбил, как ворона украденному цыпленку. «Он и о соломе что-нибудь придумает. Сию минуту жди… — подумал Иван и по-братски пожалел бригадира: — Надо же, сколько на себя кладет!» За весну и лето лицо Степана задубело и почернело, глаза вроде одичали, если смотреть на него со стороны. Но если поймаешь их взгляд — затянут беспокойством. Уж лучше не смотреть… Да, у Степана есть какая-то странная сила, действует она на Ивана. Перед таким стыдно проштрафиться. И он огладил небритое лицо, тряхнул головой и поднялся. Степан уже стоял у пускача, готовый тотчас дернуть за ремень, но тракторист не спешил. Он оглядел поле все в мелких кучках овсяной соломы. Они золотились на утреннем солнце, будто жар лета вдруг проснулся в них. И вспомнил страдную пору и Постника, по плечо втыкающего руку в солому, — не дай бог, если он сунет тебе под нос ладонь с редкими темными пятнышками зерен на ней. Хоть и редкие, а все же зерна — золото! Но Иван и сам их выискивал и высматривал. Но вот с побитыми зернами было куда хуже. Как только чуть ускорял он ход машины, так они и появлялись в бункере. Приходилось сдерживаться. А ведь хотелось урвать каждый погожий час. Поторопишься — зерно побьешь, придержишь — можешь потерять больше. Так они и не выходили из противоречия, ища оптимальные варианты работы.

— Ну, что ты, Иван, еще годишь? — взъерошился Степан.

— Жду.

— Чего, кого?

— Себя.

— Себя?

— Ну да. Не пришел я еще.

«И что он мелет такое, — думает Степан. — Придется в следующем году взять у Кравчукова технику и людей в бригаду. Далеко от поля главный инженер».

«А что он может понять? — думает Иван. — Он человек с вечным жерновом на плечах…»

И тут Иван оглянулся на поле. Выглянувшее солнце осветило его.

— Какое светлое! — восхитился Иван. Его будто кто толкнул к трактору. — Отойди, будь ладный, Степан. Эх, друг ты мой сердечный, хочу узнать, в чем твоя радость на свете. — Он дернул пускач, тот будто с испугу сыпанул скороговоркой.

— В чем? Вот в этом светлом… — услышал он сквозь автоматную стрельбу пускача.

— А я думал, ты мозги свихнул от разных подсчетов. А ты ро-ман-тик…

— Романтик, Иван. А ты до вечера тут все сотвори, что намечено. Слышишь?

Иван влез в кабину. Мотнув головой, тронул с места трактор. Широкие навесные грабли с остряками железных зубьев легко, как пушинки, охватывали копешки овсянки, грудили их, собирая в вал. Иван толкал и толкал его вперед, нагребая большую копну. Вал двигался, жил, дышал, как морская волна, золотился на солнце, угрожая захлестнуть машину. Иван заходил с другого бока и снова бросал трактор на вал, грозя ему широкой многозубой рогатиной. Это походило на игру и увлекло Ивана. Он нагреб к дороге уже порядочно овсянки, когда на поле пришел «Беларусь» со стогометателем и принялся копнить солому. Ивану кто-то махнул рукой оттуда, и, увидев знакомую шляпу, он опознал Захара Портнова.

Ночью капитан Прохоров, направляясь в деревню Старые Щи к деду, наткнулся на гусеничный трактор в кювете. Пугающие своей громоздкостью и фантастическими зубьями железные грабли щетинились на обочине. В кабине преспокойно спали Иван Венцов и Захар Портнов. Капитан вызвал дежурную машину и отправил пьяных дружков в отделение на ночевку. Завтра выяснит, почему угнан трактор с совхозного машинного двора и как он следовал с навесным орудием в рабочем состоянии. Странно, что об этом диковинном происшествии никто ему не доложил.

Едва капитан утром вошел в свой кабинет, еще не успел справиться о задержанных вчера Венцове и Портнове, как позвонил Бахтин.

— Арсений, — сказал Бахтин, поздоровавшись, — у нас ЧП. Угнали трактор. Я уже ездил к Венцову, дом на замке. Жена у него в отъезде, а он вчера подбирал солому. Дома не ночевал. Тебе ничего не известно?

— Известно, — сказал Прохоров и замолчал, думая, как ему теперь быть с задержанными, может, зря их притащил сюда? Проспались бы, и дело с концом. А теперь вот объясняйся. И он сказал, что Венцов с Портновым в вытрезвителе.

— Сидят? У тебя? Ох-хо-хо! И что ты с ними намерен делать? — одним махом выпалил Бахтин. Но волновало его другое, и он, не дожидаясь ответа о судьбе своих рабочих, сразу высказал то, что его в эту минуту больше всего волновало: — Овсянка, Арсений! Не овсянка — клад! На всю зиму… Припеваючи можно жить.

— Я рад, Василий Спиридонович.

— Так ведь еще к рукам ее прибрать надо.

— Чем милиция может помочь? — спросил Прохоров. Хотя и знал, о чем пойдет разговор, но что-то еще тянул. По правде сказать, ему не хотелось, чтобы все свелось к банальному: отпусти, чего им болтаться, когда работы невпроворот? А погода что, ждать будет? Все это и без Бахтина знал капитан. Но он верил, что Бахтина взволнует что-то более глубокое, более важное, чем овсянка. Но овсянка была ему сейчас дороже всего, и он сказал именно то, что и предполагал Прохоров.

— Ты войди в мое положение, Арсений. Венцов закреплен за подрядной бригадой. Первой! Она — пример. Мы не можем ее уронить. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Прохоров. Он и на самом деле все понимал. Он даже колебнулся вдруг: «А что, если?.. Черт с ними, пусть проваливают». Но, может быть чуть-чуть жалея Бахтина, все же сказал:

— Приезжайте.

— Да когда мне, друг мой! — За Бахтиным водилось такое: когда в лоб не выгорало, он искал другой путь. Тут вот сразу напомнил, что со старшим Прохоровым они росли и дружили, а молодой, значит, тоже кем-то ему приходится. Но напоминание об отце в этой ситуации капитану не понравилось, и он, уже не колеблясь, все поставил на место, сказав, что выпустить рабочих не может, пока не разберется с угоном трактора. Бахтин бросил трубку, и его «уазик» скоро затарахтел под окнами отделения милиции. Вот он и сам уже бежал по коридору, гулко топая.

— Без ножа, без ножа… Арсений…

Прохоров поглядел на мясистое лицо Бахтина, на струйки пота, бегущие через лоб, — встревожен уже с утра, и так на целый день. Суета! Но жалости к нему в эту минуту не было. Бахтин разрушал то доверие, которое выработалось у Прохорова к нему с давних пор, и оно было не только мерой их отношения, но памятью об отце и верностью ему, мертвому. Он насупился. Худое смуглое лицо его замкнулось, ожесточилось. Черные усы пошевеливались недовольно. И он сказал, трудно сдерживаясь:

— Василий Спиридонович, чему вы с отцом меня учили?

— Гуманности учили! — вскрикнул Бахтин. — Любви к человеку учили. Эта наука всепобеждающа.

— Верно. Но еще чему вы учили? Забыли? Беспощадности к врагам.

— Уж не Венцов ли твой враг или этот Профессор? А, Арсений Петрович?

— Лично — нет. Пьянство — враг. Распущенность, которую она ведет за ручку, — враг. Жизнь на дармовщину — враг. А из этого я вывел самого главного врага — погоню за ветром.

— Слушай, Арсений, мне не до философии. Понимаешь ты — корма, корма, корма спасать! И что ты мне о ветре, о погоне…

— А погоня за ветром — это борьба со следствием, но не с причинами. Вот чему вы меня научили — вы и отец. Бороться с причинами прежде всего. Сколько вокруг вашего совхоза, Василий Спиридонович, дармоедов кормится? Вы каждый год выпрашиваете штаты, а людей у вас за глаза. Если бы все работали, сокращать бы еще пришлось. А сколько сходит с трудовой дороги?

— Ну, какое это твое милицейское дело? — окончательно разгорячась, вскрикнул Бахтин. — Мы-то по молоку, по мясу, а у тебя…

— Вот-вот…

— Что вот-вот? Ты Венцова не оскорбляй. Выпусти его. Он — работник. Его споили, да он же и виноват.

— Экий он дите малое — споили! Дайте два часа — разберусь. Их надо наказать хотя бы за угон машины. Самое малое — товарищеский суд. И принудительное лечение.

— Да ты что, Арсений Петрович!

Капитан промолчал, задумался. Покачал головой, сказал:

— Вот до чего можно дойти. Вы крутитесь, крутитесь вокруг Венцова, а он и в ус не дует. Да и не знает, что о нем у вас голова болит. Пусть она первым делом болит у него. А получается, что он ни перед кем не виноват. И ответственности у него ни перед кем. Даже перед собой. Разбаловали вы народ. До общественного порядка вам и дела нет.

— А это уж ваша забота, ваша. У меня и без того…

Капитану надоело препирательство, и он не удержался, выговорил:

— Что такое «общественный порядок»? Прежде всего работа. Ну, что вам объяснять? Неловко мне от этого разговора…

— Значит, не выпустишь?

— Нет, Василий Спиридонович. Разберусь, тогда.

— Перед детьми, женой не срамил бы Венцова.

— Сам он себя срамит.

Прохорову пришлось выпустить задержанных — позвонил начальник районного отдела УВД. Значит, Бахтин уже побывал у него. «Твоя милиция может быть доброй хотя бы раз в году?» — спросил язвительно майор и повесил трубку.

После ночной обильной росы обовьюжела овсянка, и Бахтин, уезжая в Энергоград, видел, как метался по полю, гоняясь за копешками, трактор Ивана, собирая их в неровный золотистый вал. Поодаль от высокого и длинного омета, задрав в небо стогометатель, стоял «Беларусь», готовясь начать новый стог. И оттого, что трактор уже работал, злости на Венцова у директора не было.

Сегодня исполком райсовета обсудит и, если найдет возможным, утвердит генеральный план застройки центра совхоза «Талый Ключ». Еще неделю назад Вавилкин позвонил Бахтину и предупредил, что не райкому, а райсовету сподручнее это дело. «А на бюро райкома партии мы вас послушаем по другому вопросу», — пообещал секретарь. «Ну, это когда еще! — успокоил себя директор. — А сейчас — вперед!» Ему уже виделось свое село Талый Ключ, обновленное и красивое, как и большие деревни, которым еще жить да жить. Он не переставал верить, что придет на землю новый крестьянин, как ты его ни назови, и земля не останется сиротой. Люди сами, без понуканий, возьмутся за работу, а главное, станут отвечать за землю-матушку. А какая теперь будет у директора забота? Дать условия для их труда и для жизни. Значит, человек выходит на первый план, и не только как работник, но и сам по себе, как самоценная личность. Так? А проверка труда, его качества? Но это же возьмут на свои плечи бригадники! Значит, для тебя, Васек, наступят райские дни? Нет, дружище, не обольщайся! Тебе останется самое трудное — увидеть в каждом, кто есть кто. Обнаружить личность, ох-хо-хо! Да сгожусь ли я для этого, работник старых привычек и закваски?

Мысль затянулась, а за рулем это опасно отвлекает. Вишь, бежевый «москвичок» как подрезал… Что ты, такой-сякой, бок подставляешь? Боднул бы тебя в растерянности… Но обошлось, «москвичок» весело убежал.

Впереди, справа, показались красивые и легкие в своем построении опоры высоковольтной электролинии. Они поднимали над лесами свои раскинутые руки с гирляндами изоляторов. Казалось, женщины несли на коромыслах какие-то странные длинные ведра. И вдруг нечаянно, будто пулеметная очередь, ворвалось в мысли: «Вера! Вот она уходит куда-то вдаль, стройно, не покачиваясь, несет свои необыкновенные ведра, одинокая, как и те ее товарки, что идут впереди и позади. За что же ей такая судьба? Всем им, женам выпивох, за что же?» Но отвлеченная мысль тотчас споткнулась, и Бахтин повернул ее к конкретности и подумал, что не стоило, пожалуй, торопить Венцовых с покупкой дома. Пусть его сейчас подладят, а потом… В Талом Ключе он уже видел их новый дом на самом высоком месте, возле старой церкви, весь в солнечном свете. И как-то хорошо ему сделалось от этого…

Бахтин в добром настроении и вошел в зал заседаний с большим столом посередине, накрытым зеленым сукном, стульями вокруг него и по стенам. Члены исполкома, представители совхоза и подрядной организации строителей толпились в разных местах. Но вот вошла председатель исполкома Доронина, высокая строгая женщина лет пятидесяти, и все тотчас же облепили стол и стали рассаживаться. Заседание началось. Коротко и деловито выступили кому полагалось, подходило время голосовать, но тут Бахтин попросил слова:

— Один старый крестьянин мне такие условия поставил: «Построй, — говорит, — для меня рубленую избу да с русской печью, тогда и перееду в Талый Ключ, на центральную усадьбу. В земле-то, — говорит, — опосля наживусь, а вот средь дерев еще охота на этом свете пожить…» И крестьянин этот заслуженный, работник отменный, хоть и старик уже… Как его не уважить?

Шум поднялся основательный, но строгая Доронина решительно восстановила порядок.

— Тише, товарищи! Думаю, это шутка. Но если всерьез, Василий Спиридонович, то я хотела бы уточнить: не просматривается ли в вашем поведении некая странная линия?.. Вы цепляетесь за старые деревни. За строительство села на старом месте. А теперь вот старые избы… Значит, мы должны утвердить генплан или отклонить?

— Утвердить! — звонко выкрикнул Бахтин. — Ясное дело. Но отдельные законные пожелания можно было бы учитывать.

— Представьте на утверждение новые типы домов, если будет нужда.

— Согласен! — живо откликнулся Бахтин.

И снова собирались голосовать, но на этот раз вопрос был у представителя народного контроля, курчавого, с задорным носом, молодого человека.

— Василий Спиридонович, в ваших деревнях больше половины семей для совхоза, что называется, пришей кобыле хвост…

— Да, есть такие. Молодой народ ушел в город, остались старики да старухи. Но землю блюдут. Родственники из города за овощами приезжают, ребятишек на лето привозят: чем не отдых? Может, ребятишки эти землю полюбят, вернутся еще в гнездо отцов?

— Романтик вы… — обронила строгая Доронина.

— А разве плохо? — Бахтин улыбнулся.

Но курчавый не унимался, снова полез с вопросом:

— А куда вы будете переселять, скажем, дирижера музыкального театра, писателя, художника или кто там еще у вас в деревнях проживает?

Бахтин опустил плечи, сложил руки на животе и стал похож на большую грустную птицу, по случайности попавшую в сеть.

— У меня радость на душе, когда к земле тянутся хорошие люди. Художник Пластов, да что мне о нем говорить, все же знают: жизнь прожил в родной деревне, рисовал портреты мужиков и баб, природу. Кто из такой деревни на сторону уйдет? И у нас живет художник добрый, с талантом. Земля у него не в забросе. А главное, ребятишек куча, кто-нибудь да привяжется к земле. Пускай дом покупает в Талом Ключе. А писатель, ну не Лев Толстой, но честный, мыслящий человек. Роман написал о крестьянах… — Последние слова Бахтин произнес тихо.

— Погромче, Василий Спиридонович! — Доронина развеселилась. — Говорят, и вас вниманием не обошел, изобразил.

— А-а-а! — Бахтин отрешенно махнул рукой. — Да у него, у писателя, лучший сад в округе. А у дирижера самый красивый дом. Если и они захотят, мы возьмем их на новое место…

— Романтик вы, это действительно. — Доронина задумалась. — Но все же тут есть что-то такое, что требует осмысления.

— Считаете, что землей торгую? Землей распоряжается сельсовет.

— А все же надо бы посмотреть…

— Вместе с вами…

— Понятно. Что, утвердим генплан совхоза «Талый Ключ»?

Члены исполкома проголосовали.

— Начинайте, Василий Спиридонович, желаю успеха! А с поправками к нам. Не самовольничайте.

20

Иван, управившись с соломой на своем поле, переехал во вторую бригаду, чтобы помочь соседям.

На поле, как бы огороженном со всех сторон лесом, непроветренная овсянка уже источала затхлый душок-тлена. «Эх, опоздали!» — с раздражением отметил про себя Иван. Еще больше он расстроился, когда увидел непрожатые кулиги, нащупал в копешках выброшенное с соломой и уже начавшее прорастать зерно. Он бросился было искать кого-нибудь из полеводов, но на соседней зяби встретил лишь трактористов, куривших у разложенных на мешковине инструментов. Иван присел с ними. Трактористы, уже знавшие о его ночевке в вытрезвителе, порасспросили, как да что. Посмеялись над Профессором — его-то они давно знали. А насчет зерна в соломе просили Ивана не мельтешить; перемолачивать никто сейчас не будет, а вот собирать овсянку как раз время: в валках живо просохнет.

— А ты сам-то как? Часто проверял охвостье?

— Еще бы! Постник за каждое зерно готов повеситься. Такое дело — по урожаю будут платить… А что я, дурак — из своего кармана выкладывать?

— Замутят мозги людям, а сами забудут.

— Не забудут. Не должны. Вроде для тех и других выгода. Но было бы еще лучше, если бы бригаде отдать и технику.

Тут Иван судил трезво, чувствуя, что познал за лето что-то новое, чего не познали еще эти ребята. Он даже нравился сам себе в эту минуту.

Возвращаясь к своему трактору, он оглядывал все вокруг, и его трогала тоскливая пустынность полей, яркость осенних красок по опушкам лесов, рыжие пятна обильных кистей рябины, картинные вспышки ягод жимолости, белизна бересклета, подобная первым снежным мазкам на не увядшей еще зелени. Осенняя прохлада освежала лицо, но сколько Иван ни хватал ртом воздух, не мог избавиться от спертости в груди. Тупо давило в затылке.

Рубаха на Иване давно взмокла, руки холодели и перестали ощущать рычаги. Он устал от напряжения. Казалось, трактор всей своей тяжестью вдавливал его в сиденье. Это состояние слабости, безысходности было противно ему.

Вчера Захар Портнов, работавший на стогометании, принес ему самогона, но Ивану самогон не понравился, и он забросил бутылку в кусты. Ни минуты не раздумывая, он сорвался с поля и прямиком погнал трактор туда, где работал в тот день. Он уже не думал ни о том, что снова начинал творить зло, ни о своей вине перед Бахтиным, ради чести которого должен был бы удержаться, ни о Вере, которая вот-вот вернется с детьми, с его детьми.

Какие-то странные тени неслись впереди его трактора, и где-то совсем близко, словно сквозь большое и красное солнце пролетали черные птицы…

Ночью Бахтина поднял с постели телефонный звонок.

В трубке слышалось чье-то тяжелое дыхание, Бахтин ждал с нетерпением, начиная раздражаться.

— Дядя Василий, это ты? — услышал он наконец девчачий писклявый голос.

— Я, раз мне звонишь. Кто же еще? Ирина, ты?

Ирина, его племянница, работала медицинской сестрой в больнице.

— Венцов — это наш, совхозовский?

— Наш, как же. Тебе зачем?

— Да при нем ни бумажки. Едва выговорил свою фамилию и сознание потерял.

— Сознание? Какое сознание? — недоуменно спросил директор.

— Он обгорел. Сильно.

…Бахтин старался не спешить, когда входил в больницу, но никак не мог надеть халат — руки не попадали в рукава. Кто-то помог ему, и халат, жалобно потрескивая, обтянул его крепкую фигуру. На лице появилась марлевая повязка, он так и не понял, как она держится. Ему велели подождать, но он сам открыл дверь в операционную и сразу же под светом бестеневой лампы увидел на хирургическом столе нечто ужаснувшее его. Лишь придя в себя и поглядев попристальней, он понял, что это обожженные ноги. Хирург Нина Антоновна, белокурая молодая женщина, вся укутанная в белое, полоснула его острым взглядом, и Бахтин попятился, тихо прикрывая дверь. Постоял, уставившись в пол и набычив шею. «Как же такое случилось, а? Почему? На добро ведь добром отвечают, — подумал он, все еще разглядывая деревянный пол, вытоптанную на нем дорожку. — А добро ли я ему сделал? Выходит, нет. А кому добро?» Со злостью начал стягивать с себя ненужный халат. Кто-то помог ему; оглянулся — Прохоров!

— Обгорел… Венцов…

— Знаю, — глухо ответил капитан.

— Что случилось, знаешь?

— Был на месте происшествия. Сгорела копна соломы. Похоже, он в ней лежал пьяный и курил. Шофер, проходивший мимо машины, увидел только, как горящий человек бегает по полю. Едва догнал, повалил, затушил. Сильные ожоги ног.

— Да, я видел. Страшно…

Их разговор прервался — широкая дверь операционной распахнулась, из нее медленно вышла Нина Антоновна с приспущенной маской, за ней на каталке — Венцов.

— Выживет? — Бахтин шагнул к ней.

— Надеюсь, если не разовьется сепсис. — И добавила что-то по-латыни, очевидно, только для себя.

— Будь он проклят! — неожиданно вырвалось у Бахтина. В голосе его послышались и горечь поражения, и отчаянная жалость к Вере, которая заслуживала другой доли. В эту минуту Иван будто пришел в себя — скрипнул зубами, мотнул головой и тихо застонал. Нина Антоновна велела Бахтину тотчас же замолчать. И, оглянувшись на капитана Прохорова, упредила его просьбу:

— Сейчас он не может. Приходите завтра, если есть надобность.

— Надобность есть, — сдержанно ответил капитан. — Так завтра он сможет говорить?

— Может быть…

21

В первую минуту Вера не знала, что делать. Она ждала встречи с домом, и встреча эта могла быть всякой, но что могло случиться вот такое, и вообразить не осмелилась бы. Куда деться от стыда перед сыном?

— Родя, — позвала она мальчика, увидев его на грядках под окном. Сын вытряхивал на ладонь мак из почерневших коробочек и, запрокидывая голову, высыпал его в рот. Дома у дедушки мак давно был срезан, связан и в пучках висел в клети — дозревал. Зимой бабушка будет печь пышки и калачи, посыпанные черными мелкими хрустящими маковыми зернышками. Но то ли дело вот так из горсти!

— Родя, — позвала она еще раз. — Умойся, живо! Поедем к отцу.

Она стала убирать разбросанные вещи, вешала, запихивала в шкафы. По всему видно — были тут заварушки. Заглянув в чулан, увидела в полутьме какой-то сверток. Подняла, развернула. В скатерти было завернуто ее красное пальто с белой норкой. Догадка подкосила ноги — продать собрался. Он или дружки? А разве не все равно? Но тут же ухватилась за соломинку: с глаз попрятал, чтобы у дружков или у кого еще соблазна не было. И поверила себе, и обрадовалась, что не такой уж плохой у нее Иван. Еще минуту назад, не признаваясь себе, она бессознательно оттягивала свой поход в больницу, а тут вдруг заторопилась:

— Родя, поскорее! Ну что ты, право? Не хочешь повидать отца?

И с горечью подумала, что через какое-то время, видимо, и сын — чего другого ждать? — тоже отшатнется от отца. Но как же ей быть? Что делать?

В ожидании автобуса на остановке и по пути в больницу она все думала, думала… Но ни одной устойчивой мысли не задерживалось в голове. Она то ругала себя и жалела Ивана — какой бы ни был, а муж ее, больше никого не знала и знать не помышляла. Несла в себе его скорби, как крест. Все еще верила, что сердце-то у него доброе. То виноватила его, не находя ему оправданий, и жалела себя, обреченную на муки. Родя сидел у окошка и все пытал ее, пытал, что это да что то, а она и не помнила, как ему отвечала. И все не могла выкарабкаться из нитей мыслей, нащупать опору, утвердиться в чем-то. Странно, что думала она об Иване отвлеченно, безотносительно к нынешнему его состоянию. Что он лежит в больнице, как-то не доходило до нее. Вроде она не поверила или не осознала. Пока стояла у переезда через железную дорогу, женщина в голубой куртке на «молниях» подошла к окну водителя, улыбнулась, и вот в открывшуюся дверь автобуса вошла Стеша Постник. Увидев Веру, вроде споткнулась на ровном месте — так, видно, неожиданна была встреча или так трудна она была для нее обязанностью сообщить тяжкую весть.

— Ты что, только приехала? — спросила Стеша, заглядывая в печально-растерянные, потухшие глаза подруги.

— Дома едва повернулась, и вот… А это мой сын Родион, — показала на мальчика, прильнувшего к стеклу.

— Ухайдакался… твой Иван, — тяжело сказала Стеша.

— Да что с ним? Серафима ничего толком не знает.

— Разное говорят. Будто трактор тушил или на овсянке поджегся. Как же вы теперь?

И тут до Веры наконец дошел смысл того, что случилось. Кровь бросилась в лицо. Губы растянулись в гримасе боли.

— Веруша, миленькая… — В голосе Стеши слезы. — Ну, я выхожу тут, у станции, к маме заеду. А ты посмотри, чтобы лечили как следует. Не отходи от него, а мы управимся, не горюй.

И, спрыгнув на землю, еще что-то пробурчала насчет вражины, который вот что сотворил над собой.

Сын теребил ее за рукав, и Вера, стараясь казаться спокойной, повернулась к нему. Родя вопросительно глядел на нее.

— Она вражиной обзывала… Это отца? Он что, плохой? — Глаза мальчика налились обидой.

— Вражиной? Как язык повернулся! Ну да, по ее, коль сплоховал, попал впросак, то и вражина, других озаботил. Нас пожалела. А чего нас-то с тобой жалеть? Мы здоровые, вот…

— Мы здоровые, а ему больно.

— Ему больно, — подтвердила мать. Но в эту минуту что-то будто перевернулось в ней — она озлобилась против Ивана. «Ему больно, а нам что — хаханьки? Надо же!» В такие минуты злости и ревности Вера уже не оглядывалась вокруг и на себя, для нее носителями зла были двое: «зеленуха», не щадящая никого, и тот, кто слаб, безволен, у кого в жизни лишь свои утехи. Угнетенная долгой, непреходящей бедой одного человека, женщина до сих пор не видела, как цепочка вины тянется к нему от многих обстоятельств и причин, от которых он зависел, а от него к людям, с которыми он работал и жил среди них — она, Вера, самая близкая и верная ему.

— Мам, я куплю конфет. Ты меня подожди. — Родя прервал ее размышления, и она спохватилась: автобус уже остановился и люди выходили.

— Конфеты? Для отца? Да зачем взрослому мужику конфеты?

— Ну, я знаю по себе: когда я с крыши прыгнул, а нога подвернулась — вот больно было. Уколы мне делали, все равно больно. А я конфету съем и засыпаю.

— Так зачем же ты прыгал? Крыша высокая?

— Высокая. На спор.

— Деньги у тебя откуда?

Они подошли к магазину напротив больницы.

— Дед дал. — Родя достал из кармана два металлических рубля. — Он мне всегда давал. На обеды. А это на дорогу.

— Добрый он у нас.

— Рубль в кармане — твердость в душе.

— Что ты говоришь?

— Это дедовы слова.

— Ох, Родя! Смотря как рубль пришел в карман. Через мозоли твои — одно, а если…

Но сын не дослушал, взбежал по каменным потертым ступеням, скрылся в магазине. Когда мать вошла за ним, он уже набивал карманы куртки карамелью.

Она подошла, где продавалось молоко, сыр и масло.

Боль мутила разум, Иван то и дело проседал в небытие. Это было спасение, и он ждал его всякий раз, когда терпеть было невмочь и надо было скрыться от боли и от самого себя. Сознание выплывало, когда боль утихала. Он толком не понимал, что с ним стряслось. Память оставила лишь смутные звуки, отрывки каких-то картин, безумный бег куда-то, и только крик, крик, крик, насколько свой, настолько и чужой, обнаженным клинком остался в сознании. И еще голос, высокий, сполошный. Он его узнал бы из тысячи тысяч. Проникший к нему в едва возрожденное сознание, тот голос застрял там шершавой железной стружкой, рвущей тонкую, дрожащую нить жизни. Тот голос родил какие-то страшные слова, и, когда Иван попытался осмыслить их, сознание снова мутилось. Боль так обессилила его, что дальше некуда. Дальше была только смерть. Вот он снова просядет в пустоту и больше не вернется.

Если бы он знал, какими страшными были первая ночь в больнице, а затем день и еще ночь. Врач и сестра неотлучно дежурили у его кровати, высокой, с разными устройствами из железа и этим походившей на заводской агрегат. Были минуты, когда судорога сводила тело, жар сжигал его и не было никакой надежды, что выдержит сердце. Сейчас же пускались в ход уколы, капельница, кислород, и Нина Антоновна, прощупав пульс уже хорошего наполнения, уходила отдохнуть или заняться другими делами. Но вскоре медсестра Ирина снова звала ее. Надо готовить переливание крови, чтобы не развилось общее заражение — сепсис. Надо вывести его из состояния шока. И все время на грани жизни и смерти. Что еще могут сделать для него медики в своей маленькой бедной больничке? Отправить в районную больницу? Но здесь ему все же созданы возможные условия, а что будет в дороге? Нет, нет, она будет лечить сама.

— Нина Антоновна, — позвала Ирина. — Что делать? К Венцову просится жена. И сын. Они только что с дороги. Я не знаю, как быть. Я уж хотела…

— Хотела впустить? Нет, Ирина. Ни в коем случае. Не дай бог инфекция. Через три дня, не раньше.

— Они просятся только поглядеть.

— Ох, твоя доброта.

Нина Антоновна, наслышанная о Вере, сама пошла к ней. Поправила прическу, одернула халат. Ее походка была стремительной и в то же время чуть небрежной, что всегда помогало ей скрывать и усталость, и беспокойство, мучившее ее душу.

Она увидела не крупную ни ростом, ни телосложением, подбористую, аккуратную женщину с круглым красивым личиком и зеленовато-серыми глазами, мокрыми от тревоги и волнения. Темно-русые мягкие волосы выбились из-под черного платка.

— Как же это… Что же, доктор… — заговорила женщина, и Нина Антоновна вдруг поняла всю ее измученность, задавленность затяжной бедой, переносимую ею как-то просто, может быть, обреченно и замкнуто.

— Вера Никитична, пойдем ко мне. Ты, я слышала, с дороги?.. Мальчик пусть подождет, а ты со мной, со мной. Да смелее. Что ты, право? Какая застенчивая, право. — Она говорила ей «ты», будто родной сестре.

— Плохо ему… — заключила Вера, стоя перед врачом и не двигаясь с места. — Чувствую, плохо. Он не умрет?

Она наконец присела на стул. Ее подавленность, растерянность, кажется, сделались еще глубже, тягостнее. Сидела молча, положив на колени заскорузлые от работы тревожные руки, которые все искали и искали себе место поудобнее.

— Два-три дня покажут, Вера, два-три дня. Он еще в опасности. Я боюсь сепсиса. Люди умирают от булавочного укола, а тут такие ожоги.

Вера помолчала. Переложила руки на коленях. Так она делала, когда обычно возвращалась с фермы и руки ныли от усталости.

— А если заживет, что будет?

— Рубцы. Малоподвижность суставов. Да мало ли что еще? Не будем гадать, будем делать. Только бы начал есть.

— Не ест?

— О чем ты спрашиваешь?

— Да. — Вера замкнулась. — Выходит, я еще не все представляю?

— Нет, Вера.

— Так я пойду? — Вера была в смятении, но злость к Ивану не пришла. Это было самое для нее непонятное: почему нет у нее злости?

В тот день Иван выпил чашку куриного бульона и впервые заговорил:

— Вера была?

Нина Антоновна подтвердила. Она посмотрела на его землисто-серое лицо и отвернулась. Ее поразил осмысленный взгляд, ясный, без тени страдания и раскаяния, будто он очнулся не после страшного потрясения, а проснулся от долгого успокоительного сна.

— Сейчас я посмотрю, что дальше будем делать, — сказала она и дала сигнал сестрам. Они сняли короб, по грудь прикрывающий больного и создающий стерильную среду, и врачу открылась картина, которая даже ее, видавшую виды, заставила содрогнуться. Обнаженные мышцы, уже стягиваемые паутиной грануляции, мертвеюще-белые пузыри, синюшные струпья разложения.

«Перелить кровь. Сегодня, — думала она, ожидая инструменты, которые ей понадобились. — Пересадку кожи, иначе — потеря коленных суставов. Контрактура… Будет передвигаться (не ходить!) на прямых ногах».

Она хотела распорядиться, чтобы готовились к пересадке кожи, но представила новые вынужденные повреждения его тела и раздумала: «Подожду…»

22

…Вера приходит всегда накоротке. Выгребет из тумбочки пустые банки-склянки, заберет грязный носовой платок, опорожнит тощую сумку, не успеет глаз поднять — и поминай как звали. Дружки, те вовсе позабыли, что есть еще Иван Венцов на белом свете. Тонул — не потонул, горел — не сгорел. Вот только не замерзал еще. А в палате холодно. Голые ноги обжигают сквозняки. Ирина — вот золотое сердечко — одеяло набросила. Что, на самом деле, не полагается одеяло ему? Вера, понятно, замотана. И только Родька всегда сидел подолгу, разговаривал с отцом. Родька — он мужчина, без отца ему в жизни морока. Кому, как не отцу, знать, какой он бузотер? А вот дружки Ивана — это народ чудной, ничего не скажешь. В больницу ни ногой, будто страшно им переступить порог, как волкам красные флажки. Клялись друг дружке в верности, а что на поверку вышло? Ну да ладно, это отпетые мужики. Какой с них спрос?

Больнее всего Иван переживал остылость к нему Бахтина. Чужой человек, а вот ведь гадство какое: чего-то все ждешь от него. А чего ждать? Вон как он хлобыстнул его по мозгам, сроду никто его так не забижал. Сквозь красный туман боли струей ледяной воды хлестнули тогда его слова: «Будь ты проклят…» Будь проклят! Хорошенькое дело! Что он, Каин какой или Иуда?

Нет, не мог сказать эти слова Бахтин, добрый человек. Их сказал кто-то другой, наверняка другой. А может, они послышались ему? Конечно же, послышались. Но голос! Он и сейчас в ушах. Иван как-то спросил у сестры Ирины, был ли в больнице Бахтин, не спрашивал ли о нем, не рассказывал ли, кто работает на его тракторе. Медсестра ответила, что да, Бахтин часто заглядывает в больницу. У него жена лежит в третьей палате. Раза два спрашивал о нем. О тракторе не рассказывал. «Значит, к жене ездит. Обо мне забыл». И слов, конечно, никаких не говаривал, больно нужно ему. Но тут Ирина рассказала, как она подняла директора с постели в ту ночь. И он приехал и прямо в операционную.

«Это точно был его голос… Другого такого пронзительного голоса нет в мире, — решил Иван. — Теперь на мне клеймо. Проклят я…» И кем проклят? Человеком, который поверил ему. Но почему не поверил ему он, Иван? Ну, как же не поверил? Если бы не поверил, стал бы страдать из-за каких-то пустых слов? Но обидно все же их слышать. Разве он, Иван, не старался работать? Ну, напился беспощадно, так ведь после того, как дело сделал. Ну, обронил злосчастный окурок в предательскую овсянку, так с кем не может приключиться?

За окном валил снег, такой густой, что света не видно. Хлопья падали неторопливо, отвесно, не мешая друг другу, значит, безветрие. Он отошел от окна. Шагать было неловко, везде в ногах тянуло, бередило. Вот когда убеждаешься, сколько у человека разных мышц, которым нужна свобода действий. Кровать была теперь обычная, низкая, и он с трудом прилег. Перед глазами все еще проносились сверху вниз белые хлопья, стройно так, не натыкаясь друг на друга. А что было бы, если бы все спуталось? Получился бы ералаш. Как у него в голове, где все спуталось.

— Жена себя ваша как чувствует? — опередил Иван неизбежный вопрос Бахтина о его здоровье. Очень оно нужно ему! Он ведь заглянул к нему по пути, и потому Иван не хотел заставлять врать его, хорошего человека. Вот как просто встречным вопросом облегчил его участь.

— Жена? — Бахтин будто стряхнул какую-то тяжесть с себя, кивнул на дверь. — Выйдем. Можешь передвигаться?

— Могу… — Иван почувствовал, как руки его задрожали.

В кабинете врача еще витал запах духов, признак того, что здесь только что была женщина, конечно же, Нина Антоновна. Бахтин по привычке сел за стол, надежно оперся на локти, но вдруг смутился, встал и прошел к стулу рядом с Иваном. Вспомнил: в то утро в приемной Иван вот так же сидел поодаль, спиной к стене. Бахтин так и не понял, где его ошибка — то ли в том весеннем дне, когда ему некуда было деться и он очертя голову отдал приказ, или во всем его поведении, когда он хотел пробудить в Иване человека, доверяя ему и заступаясь, или вот сейчас ошибется, приняв последнее решение и признав свое поражение.

— Ну что, Иван, как будем жить? Дальше-то как? — И добавил: — Звонарев, Кошкарь-то, на лечении.

— Сам пошел?

— Сам. Но подтолкнул Вавилкин. Взялся он не столько за твоих друзей, сколько за то, чтобы упреждать зло.

Иван подумал чуть и вдруг понял, что сейчас все придет к концу.

— Лечиться не хочу. Я здоровый. Машину не отбирайте. Оставьте машину! Клянусь отцом-матерью…

«…Что я скажу, все будет плохо, — подумал Бахтин. — И для него, и для меня. Машину ему не оставишь никак, но вдруг в нем пробуждается человек? А я скажу: нет!»

Бахтин не ответил.

Иван, почуяв колебания собеседника, стал напирать на него: поверьте! На этот раз, последний! Но почувствовал, как что-то ощетинилось в Бахтине — у него даже лицо осунулось, побледнело, на верхней губе пот выступил. Сделав над собой усилие, Бахтин заговорил напористо, как всегда, и торопливо, будто боялся, что его кто-то опередит:

— По-мужски тебе говорю, возьмись за ум. А то останешься без работы — бригада не возьмет тебя. Ненадежный ты.

— Как не возьмет? — удивился Иван.

— А так… Их право выбирать, с кем работать. Ни Кравчуков, ни я ничего не сделаем против воли бригады.

— Анархизм какой-то…

— Не анархизм, а порядок. Насчет инвалидности что тебе Нина Антоновна говорила? Направит она тебя на ВТЭК?

— Не говорила… — отозвался Иван, наморщивая лоб. «Значит, сдался Бахтин. Окончательно», — подумал с непривычной для себя ясностью, чувствуя, что теряет в жизни последнюю опору.

Бахтин вышел из больницы, но не сразу сел в машину. Стоял в задумчивости, словно что-то не досказал и решал, вернуться или нет, чтобы досказать. А что досказывать? Раньше говорили: пьянство — социальное зло. Да, раньше. А теперь? Разве свободное положение человека в обществе может толкать его к пьянству? Ну и ну! Додумался! А что «ну-ну»? Свобода, она такая штука, ею тоже надо уметь пользоваться. Да! Иван не умеет. Свобода требует высшей сознательности, понимания высокой цели жизни. А если этого понимания нет? Тьфу! Как же нет? Постой: а у Ивана есть цель?.. Какая у него может быть цель? У всех у нас одна — новая, лучшая жизнь. А если он не ставит перед собой такую цель? Не хочет? Не знает? Значит, какая-то другая? Или только своя, маленькая: рюмка! «Значит, я глупец. Самонадеянный глупец, — думал Бахтин, выходя из больницы. — Лгал себе, ему, Вере, что мне все нипочем! Как же мы беспомощны против зла!»

Он все же был сильно настроен против Ивана: живет как трава. Зря, зря старые мудрецы сказали насчет того, что кто пьян да умен, два угодья в нем. Хорошенькое дело — угодья, когда не человек, а развалюха. Не было сил вспоминать, какой жалкий вид был у Ивана, беспомощного душой и телом. Вот тебе и «думающее сердце». Безнадежен? Как же так? Ведь он знает и любит землю, умеет чувствовать, слышать ее. А это разве не основа духовного здоровья человека? «А я отринул его, — подытожил Бахтин. — Хорошо, если он не слышал моих проклятий. Но если слышал? Ну, тогда пусть поймет, что всему есть предел. А Веру за что?..»

Бахтин сел за руль и выехал на дорогу, а мысли перебивали одна другую. Постепенно уходила из души злость, и опять он думал об Иване, осуждая себя. Ему хотелось понять, откуда все это у него и почему здоровое не может взять верх над больным. Если бы понять, что там у него с сердцем, не обычным, а «думающим», наверно, скорее осилили бы его болячку…

В палату приоткрылась дверь. Тихо вошел мальчик. Темно-русый и большелобый, в сером мятом школьном мундирчике.

— Венцов, к тебе…

Иван с трудом повернулся на кровати, натужно, на полупрямых ногах встал.

— Родя… проходи, проходи. Чего набычился?

Мальчик прошел между койками, сел на табурет. Вытащил из карманов какие-то пакетики. «Конфеты!» — определил отец. Сидеть ему еще было трудно, он так и стоял перед сыном. Вот Родя вскочил, побежал к двери — вспомнил, что оставил возле нее в коридоре ранец. Там была бутылка молока, ее он едва впихнул.

— Вот! — Он поставил молоко на тумбочку. Сосед справа, Семен Андреевич, лысый, с желтым лицом старик лет шестидесяти, приглушенно засмеялся.

— Ну, ну! — вскинулся Иван, поняв намек несносного соседа. И, обращаясь к сыну, попросил: — Пойдем в коридор, погуляем, поговорим. Мне, знаешь, лучше ходить, чем стоять.

Отец и сын вышли. Прошагали в конец коридора, заставленного койками — в палатах не хватало мест, — затем обратно. Молчали. Отец не знал, о чем говорить с сыном, а сын стеснялся людей, глядящих на них с коек. В палате как-то нехорошо вышло… Над отцом смеялись, и мальчику было жалко его и в то же время стыдно. Наконец они все же разговорились — отец спросил о школе, Родя с интересом стал рассказывать об учителях, о товарищах. Но школьные новости скоро иссякли, и они снова молча неловко шагали по коридору. Отец думал, как бы попросить сына сбегать в магазин. Сигареты, черт бы их побрал, не успеешь затянуться, как губы обжигаешь… И на «портянку» Иван еще бы наскреб.Проклятая болячка душу ему выматывала.

Сын молчал, все не насмеливался спросить, как это у отца случилось. Разное он слышал, а как же было вправду? И мальчик чувствовал себя скованно, это его сильно волновало. Все же он нахрабрился, поднял голову, спросил глухо:

— Пап, это правда или неправда… — Он остановился. Жалость к отцу и стыд за него делали его взрослее своих лет. Не по-детски большой и серьезный лоб испугал Ивана: под ним таилось что-то неразгаданное.

— Что, Родя, говори?

— Это правда или неправда… Как там у тебя вышло, в поле. Правда ты тушил трактор и обгорел?.. Или пьяный на овсянке зажегся? Пап…

Иван трудно сглотнул комок, перекрывший дыхание.

— А тебе не все равно? Я мог сгореть совсем…

— Не все равно…

— Ну да… Понятно. Если я не геройски горел, так меня и жалеть не надо.

— Не надо.

— Ну, спасибо, сынок, спасибо…

Сын промолчал. В больших зеленовато-серых, похожих на материны глазах его была тоска.

«Весь Вера. От меня ничего. Нет в нем душевности, одна правильность. Попроси в магазин сбегать — не сбегает». И, будто желая испытать его, Иван строго проговорил:

— Родя! Сбегай за сигаретами. Может, и портвейна самого дешевого. Извелся. Вот деньги. Может, добавишь? Помоги отцу. Или ты как Дашутка?

Родя остановился. Так не вязалось взрослое выражение его лица с щупленькой детской фигуркой в школьном костюмчике.

Сын молчал, опустив скорбно голову. «Какой это странный человек стоит передо мной? — говорили его недоуменные глаза. — Почему он ничего не понимает? После такого и опять?»

— Нет, я не Дашутка. Я не откажусь от тебя. Буду тебя исправлять, — серьезно сказал мальчик. — И за вином не пойду. Почему у других ребят отцы как отцы? На рыбалку берут, по грибы. На охоту… А я все вру — меня отец тоже брал… Вру, а мне стыдно…

— Мать учит тебя? Сам ты не сообразил бы…

— А что мама? Не видишь, несчастнее ее нет на свете. У других все вместе в кино ходят. Вон у Пашки Постника цветной телевизор. Он в Москву в зоопарк ездил. Пообещали меня в кукольный театр взять.

— Подумаешь — зоопарк, кукольный!

Родя промолчал — до того обидно ему стало. Он всю жизнь мечтает о Московском зоопарке, о театре кукол… А отец вон как думает…

— Тебе что, пап, неинтересно жить? Все вино да вино. Слаще всего оно, что ли?

Отец помолчал и серьезно ответил:

— Ну, вино, оно не самое сладкое, врать не стану. Эх, Родя, попорченный я, видно. Два Ивана во мне. Один такой… работу любит, машины. Честь у него есть. А другой — все напротив. Подай ему стакан разлюбезной. Не знаю, который верх возьмет. Конечно, огонь меня крепко напугал, сознаюсь перед тобой. Как это он не успел меня за глотку схватить? И уж лучше бы схватил. Один конец. А когда выпутался да на ноги встал, то — нет, думаю, не отступлю. Выходит, я еще не такой виноватый, раз смерть отступилась от меня…

Мальчик побежал к дверям, оглянулся, постоял. Лицо его исказилось гримасой боли, и он выбежал, позабыв закрыть дверь.

«Сына натравила… И сама…» — злобно подумал Иван о Вере. Но не додумал — не знал, как поведет себя жена теперь. Обгорелый он, да еще инвалидность прилепят. Четвертную отвалят на время, а прозвище на всю жизнь. Кошкарь враз его перекрестит. А прозвищ Иван боялся.

Сосед нудно скрипел:

— Сын, и тот… Видел? До чего ты понизил себя в земной должности.

— Какой еще должности?

— Человека!

«От одного этого можно с ума сойти. Пристукну черта лысого, перестанет квакать. Уж скорее бы домой».

«Домой? А где мой дом?»

«Дом там, где жена…» — вспомнил он присказку тещи, которая все на свете заранее знала.

До вечера он ждал Веру, но та явилась лишь на другой день. И с пустыми руками, чего с нею никогда не случалось. И опять местом свидания был коридор. Они встали у окна.

— Семинар у нас, — сказала она, ничуть не винясь, даже с радостью. — Съехался весь район. Изучают наш подряд. Представляешь? В магазин не успела, ты уж…

Оправдания были хлипкие, но Иван промолчал, вспомнил слова сына: «Несчастнее ее нет на свете…» Вот, как сговорились…

— Придется, Вера, трогаться. Еще раз. Ничего не поделаешь. Обуха, знать, плетью не перешибешь…

Она поникла сразу:

— Кто обух-то, а кто плеть, Ваня? Совсем перестал отличать. — Глаза ее повлажнели, но слезы она удержала. Лишь верхняя губа подрагивала и морщилась. — Да что мне, за твои штаны держаться? Нет, Иван, избаловала я тебя. Сама виновата. — И уже, не сдерживая слез, закончила: — Да неужто срам твой вселюдской и поруха такая твоя ума-разума тебе не вернули?

Не вышла — выбежала из больницы. Влажный ветер холодил лицо, долго не мог обсушить слезы. Сейчас она сделала шаг, в который и сама не верила. «Только бы не отступить. Только бы… А сила моя в этом или слабость? — И решила сразу: — Слабость…»

Закончилась дойка, розданы корма, и женщины одна за другой потянулись в красный уголок. Обычная пятиминутка — язык почесать, руки подержать на коленях, чтобы отдохнули, да и новостями, у кого что дома, поделиться. Эти посиделки в бригаде любили за их домашнюю естественность. Конечно, если не приходил зоотехник, курносый, рябой мужик. Женщины догадывались, что он в большой тайне от посторонних глаз заливает за воротник и бывает особенно несносен, когда приходит не опохмелившись. Тогда он говорит с доярками так, будто они, а не коровы дают молоко, и получалось, что все они никуда не годятся. «Ну, ладно, ладно, какой молочный нашелся», — обычно говорила Серафима и уводила зоотехника угоститься «молоком», и вскоре возвращалась навеселе — где-то опохмелялись вместе.

Вначале Веру коробило, но потом она как-то привыкла и перестала замечать это. И если бы не ее отлучка, ей, может быть, и не бросилось бы в глаза, как девочки стали льнуть к Серафиме, а зоотехник стал навещать ферму не однажды в день. Ксюша Ветрова всякий раз выбегала к нему, тут же бросая то, что было у нее в руках. Вера вдруг обостренно увидела все, что может произойти с ее бригадой. Она и только она будет виновата, если они не выдержат. Она еще увидела, как вредна преждевременная похвальба для их еще не устоявшейся бригады. «И я поддалась, и мне было приятно. А что я еще сделала? Еще и года не протянули…»

Серафима снова запила, и Вера зашла к ней. В доме у соседки всегда было не прибрано. На табуретках, на полу немытая посуда. Небритый, но, кажется, трезвый муж скрипел по железу напильником; на обеденном столе лежал полусогнутый в коленных шарнирах протез. Вера спросила о Серафиме.

— Дрыхнет, — буркнул инвалид. — Дочкины именины, вот и нагрохалась. А ты садись, соседка, сбрасывай ватник.

— Что же она-то? Ты вот, вижу, вроде в порядке?

— Как же я мог? Дочка любимая. Внук такой! И зять у меня как для поглядки. Знаешь, Вера, не пошла в горло, жалость моя зеленая.

— А она-то ведь женщина. И что мне с ней делать?

— Что делать? Проспится, человеком будет. Или она плоха для тебя? Ну?

Вера размотала шаль, расстегнула ватник, села на стул, убрав с него авоську с буханками хлеба.

— Ох, Евдоким, не поверишь, в каком я аду живу. Иван вон опять в бега собирается. А куда бежать? Так и семью растеряет по лицу земли. И в бригаде, как назло, то же. Вот я и пришла.

Хозяин бросил на стол напильник, поднял на гостью серые, с крупными зрачками, по-собачьи грустные глаза:

— Жалуешься, ах, Вера… На характер свой жалуйся. А если не сладишь с ним, с характером-то своим, то живи разведенкой.

— Зла никому не хочу… А характер не переделаешь, нет. Добром хочу. Для добра люди родятся и родят для добра. Мы и к Серафиме все добром. Мы ее подменяем, жалеем. Но сколько можно? Бригада подрядная, зачем же нам полуиждивенка? Расстроим из-за нее весь подряд, бригаду развалим. Несправедливостью разорим души. Ты помоги мне, если можешь. Остепени ее. А то мы с Нового года станем пересматривать и складывать окончательный состав бригады. Доярки могут не подать голос за Серафиму. Тут уж ничего не сделаешь.

— Да ты что? Грозишь?

— Успокойся. Я к тебе по-соседски. Обговори семейно, пока себя против всех не восстановила. Кто на дядю станет работать. Коснись тебя — плюнешь и отвернешься. Ты гордый?

— Да, это есть…

— А другие что? Хуже тебя? Тоже гордые. И слушай еще, что я скажу. Это тоже по-семейному. Мы с главным зоотехником подсчитали… — Вера скинула шаль, чувствуя, как ей стало жарко. — Если судить по расходу кормов, надой должен быть выше.

— Уж так и можно подсчитать! — вскричал Иволгин, но Вера заметила, что он смутился.

— Можно. Это очень просто. Анализ кормов. Килокалории. Каротин. Учет особенностей породы коров. Не сходится у нас… — Вера развела руками. — Перейдет на подряд весь совхоз, считать будут строже.

— Куда ты клонишь, не пойму…

— Да понял ты все, Евдоким. Вижу, понял…

— Что… — Иволгин осекся, — уносят корма?

— Воруют. Пропивают. А мы коровам недодаем. Удоя недополучаем. А ты у нас охранник, на счету бригады. Доярки, телятницы, кормовики — они ведь тебя содержат. Сейчас у тебя постоянная оплата, а в конце года под расчет еще получишь. Я не хотела тебя обижать. Ты ведь кровь пролил… Вот и нога. Да убери ты протез со стола, боюсь я. Прости…

Вера волновалась. Она вовсе не собиралась вести эти разговоры, тем более о пропаже кормов. Фактов у нее никаких не было, кроме своих подсчетов. Хотя разве они ни о чем не говорят? Иволгин почуял ее слабинку, сразу высказал обиду:

— Если к нам пришла искать, то ошиблась домом. Как могла подумать? А, как?

— Что ты, что ты! — Вера замахала руками. — И не подумала. Просто расчеты. Не дай вечером корове пять килокалорий, утром недоберешь литр молока. Это как пить дать.

— Ну, ну, а нас не обижай… — Иволгин осторожно снял со стола развинченный протез, положил на пол. — Будить, что ли, Серафиму?

— Нет, не трожь. Вы лучше промеж собой… — Вера встала, засобиралась, накинула на голову шаль, запахнула телогрейку. — С Иваном помог бы, Евдоким… Ты вот можешь удержаться, а он?

— Да! У больного просишь здоровья? Коли так — спасибо! — Иволгин прошелся пальцем по пуговицам гимнастерки, застегнул верхнюю. Провел ладонью по небритой щеке. — Чем же я помогу?

— Не знаю…

— А как он? Вот нога развинтилась, а то съездил бы к мужику. Сосед все ж…

— Съезди, скучает он. По друзьям. А где они?

— Знаю про них… Портнов и Кошкарь — у Смагиной. Значит, скучает?.. Скверное состояние. Со скуки, бывало, и вспомнишь о благословенной. Так в самом деле не поедешь с ним в случае?..

— Легко сказать…

— Понятно…

— Вообще-то хочу я, чтобы он полечился. Я ведь у доктора Смагиной была. Она велела показать Ивана, а я пожалела. Как же, перед детьми стыд: отец психический, ненормальный.

— О, я против! — Иволгин запрыгал, заплясал на одной ноге. — Лечить надо, когда человек пропадает начисто. А если он еще сам может?

К дойке Серафима не успела. Она пришла, когда бригада собралась в красном уголке. Платок низко на глаза опущен, будто ей больно было смотреть на свет. Доярки оживились, засыпали ее шутливыми, с намеками вопросами. Серафима то зло отшучивалась, то еще хуже — обрывала. Потом поговорили о надое молока, о кормах и встали, чтобы разойтись, но Серафима остановила доярок.

— Погодите, бабы-девки, — косясь на бригадира, сказала она. — Хотелось при всех спросить тебя, Вера. И чтобы все знали. Чем тебе бригада не по нраву, другую хочешь?

Вера не думала, что Евдоким все перепутает, или Серафима так со зла повернула? Надо сказать все прямо, иначе конец работе, дружбе.

— Все не так, Серафима. Сама бригада будет себя складывать. Каждого обсудим, хорошее отметим, пожелания выскажем. Покритикуем — а почему нет? А потом голосовать. Все — за каждого. Знать, с кем пойдем, это первое условие подряда.

— Слышали? — Серафима оглядела подруг. Она вся была напряжена, будто принимала важное для себя решение. Вера не сводила с нее глаз, готовая ко всему. И вдруг заметила синяк под левым глазом у Серафимы. Губы у Веры дрогнули, но она сдержала неуместную улыбку. — Так слышали? — повторила Серафима. — Я хочу, чтобы за меня проголосовали. А чего ждать? Пойду наниматься в другую бригаду. Что, мало ферм?

— Ну, зачем, Серафима? Еще два месяца, подобьем итоги…

— Какие там итоги, Вер? Голосуй! Девочки, поднимайте руки. Кто «за»?

Доярки неловко мялись — одни ничего не понимали, другие не хотели выказывать свое отношение к подруге, а третьи просто считали все это вздором.

— Ну что стыдитесь? Голосуйте! Иль нет смелости, робкие больно? Кого боитесь? Вер, неужто тебя боятся?

— Я не волк, а ты не Красная Шапочка, — сказала Вера. Ей неприятна была эта затея Серафимы. Неприятно было и то, что наболтала Евдокиму, чего, может быть, и не стоило делать. Но отступать еще хуже…

— Так кто «за»? — вмешалась она.

Смело подняла руку только Ксюша Ветрова, остальные девушки зашумели: рано еще — два месяца, посмотрим. Двое проголосовали против: Стеша Постник и Зоя Прилепина. Остальные воздержались. Воздержалась и Вера. Она не хотела «давить» на бригаду. И Серафиму ей было все же жалко.

— Ну, ну, — сказала Серафима, поникнув. — Значится, упала моя популярность…

Она ждала, пока выйдут доярки, чтобы остаться с бригадиром один на один. Дождалась, прихлопнула дверь. Повернулась к Вере, перебиравшей за столом наряды на концентраты.

— Ну, подружка, я тебе припомню, — сказала, приступая к столу. Седые волосы ее выбились из-под шали, глаза лихорадочно горели. — Припомню этот синяк. По твоему навету.

Вера подняла глаза от бумаг.

— Евдоким, что ли? Вот размахался! — искренне удивилась Вера, не ожидавшая от инвалида такой прыти. — А насчет навета ты зря. Не было навета. Тебя же, дуру, хотела уберечь.

— Ладно, с тобой сочтусь, не унывай. Но мой голубок… Да я его… Учую душок-запашок — ночевать будет за порогом.

23

Поздно вечером у дома Бахтина сверкнули автомобильные фары, свет пробежал по стенам и окнам: значит, машина развернулась и встала. Василий Спиридонович был на кухне. Отблеск света, скользнувший по посуде, привлек его внимание. Когда он взглянул в окно, фары уже погасли. Но хлопнула дверца машины, и он понял — к нему гости.

— Заскучал по Талому Ключу. Извини, что поздно, — входя, оправдывался Вавилкин. — Да ты, гляжу, один и тоже скучаешь? — Гость снял о себя и повесил на крючок вешалки шапку и кожаную черную куртку.

Они вошли в зал — большую комнату на первом этаже, где стоял длинный стол, за которым принимали гостей, а по вечерам собиралась вся большая бахтинская семья на ужин. Широкие окна выходили на пруд, и в зале было еще светло от снега.

Вавилкин стоял у окна, едва улавливая за спиной движения хозяина. Тот, видимо, хлопотал насчет ужина.

— И что ты там увидел, никак не дозовусь? — наконец дошел до него голос Бахтина.

— Вспомнил, как ты сажал тут яблони… Дают урожай? — спросил Вавилкин, отойдя от окна.

— Как же, дают. Хотя какой еще с них спрос, молоды, — сказал Бахтин и, ставя на стол бутылки и кувшин с молоком, добавил: — Извини, Петр, все домочадцы в отъезде. И Анисья тоже. Общий выезд в московские театры, а мне пришлось поддежуривать по дому. Слышишь, вещает? — Сверху долетал, будто катился по крутой лестнице вниз, звонкий крик чем-то недовольного ребенка. Бахтин, не скрывая радости, прокомментировал: — Во защищается. Этот постоит за себя. Ну, так что, чем отметим наше свидание? «Столичная»? Молоко?

— Молоко! Работа еще сегодня. — Вавилкин тихо засмеялся чему-то.

— Ладно. Молоко так молоко…

— Вот и отлично, Спиридоныч. А заехал я, понимаешь, посоветоваться.

Налив из кувшина молока, Бахтин пододвинул поближе к гостю хлебницу с пирогами и шанежками, приговаривая:

— Ешь, ешь. Домашние. Анисья, знаешь ведь, ох хитрюга. Чтобы скрасить мое положение, напекла всякой всячины и улизнула.

— Театр — это хорошо. Знал бы, присоединился. А то никак не выберемся с женой.

— Учту. Помню твои слова: не жить бирюками…

— Так вот… — Вавилкин на мгновение задумался. — А что ты скажешь, Спиридоныч, если мы вас на бюро послушаем?

«Ах вот почему он нас толкнул на райисполком!» — запоздало прозрел Бахтин.

— По какому вопросу?

— А что, нечем поделиться? — Вавилкин отпил молока, пощелкал языком от удовольствия. — Оформили коллективное членство в Обществе советско-чехословацкой дружбы?

— Как же, оформили. Об обмене делегациями условились. В следующем году мы поедем в один словацкий городок, кстати, за него я воевал и там меня пуля немецкая подцепила.

— Интересно.

— Но не только с этим нам идти на райком. Ты уж открывай карты: что тебе от нас надо?

— Открою, а как же! — Вавилкин встал, снова подошел к окну, пригляделся к лежащим на снегу теням. Обернувшись, продолжил: — Понимаешь, Спиридоныч. Жизнь родила соревнование как средство воздействия на души людей, на сознание. Мы же зачастую превращаем его в метод голого выколачивания плана. И только. А как человек преодолевает в себе лень и вялость, инертность, трусость, в общем, качественно растет — мы этого не замечаем. На следующий месяц, квартал, год опять: «Давай, давай!»… Что, не так?

— Так-то так. Но куда ты клонишь, Петр?

— Куда, куда! Да я и сам еще не знаю. Только выполнение любой задачи — это преодоление человеком самого себя и его рост в этом процессе, в том числе и духовный рост. Вот тут мы упускаем дело из рук. Меня это давно мучает: всякий раз мы начинаем работу с человеком с нуля, не учитывая, что дал ему предыдущий опыт, а значит, его расхолаживаем и сами много теряем, ибо работаем впустую. А надо бы как делать? Вот передовые люди, они широко шагают. Скажем, Постник. Его бригада собрала по двадцать пять центнеров с гектара зерна. Небывалый урожай! А может он дать больше? Наверняка! Значит, надо изучить, как он добился, как люди в этом участвовали, какие есть резервы. На следующий год, скажем, его бригаду надо ориентировать на двадцать семь центнеров. Шажок вперед заметный! И вот чтобы не было это с потолка, а обоснованно, надо подготовить материальную базу будущего успеха. Но этого мало. Изучить возможности каждого человека, особенно отстающих. Чтобы шажок этот сделали все. А что для этого надо? Учить! Агрономии, машинам, связи дела с природными условиями. Политический и культурный уровень поднимать. Вот тогда вы лучше используете возможности каждого, конкретно поможете побороть слабости тому, кто отстал.

— Как ты каждого оценишь в подрядной бригаде?

— Ну, Спиридоныч! По трудовому участию. Как в зеркале! — Вавилкин замолчал, наморщив лоб. — Давно я мечтал подобраться к этому делу, да все не получалось. А теперь вижу зеленый свет в коллективном подряде, в оценке труда по конечному результату…

— Я и сам думал, что как-то надо перестраиваться. Подряд, он что, руки развязывает, дает время и к человеку, к его сути поближе.

— Угадал! Меня это и беспокоит в первую очередь: чтобы опять не ушло в общие слова, призывы. Да и, чего доброго, вдруг руководители почувствуют, что облегчение им пришло: народ в подряде все на себя берет…

«А верно. Разве я не думал об этом?» — опомнился Бахтин и сказал:

— А чем плохо? Будем людей изучать: кто есть кто?

— А для чего? Вот, опять же вопрос, Спиридоныч. А для того, чтобы тот, кто хорош, стал лучше, делал (делал, имей в виду!) больше и добротнее, а кто средняк — делался хорошим или плохой — средним, а потом поднимался до хорошего. Вот зачем тебе теперь развязанные от мелочных пут руки. Жизнь так создана, Спиридоныч, что в ней доброе не дается легко. Человеку все время приходится преодолевать себя.

Наверху снова раздался отчаянный крик внука, хозяин и гость замолчали прислушиваясь. Бахтин извинился: «Я сейчас!» И стал подниматься по лестнице. Но вот он скоро сбежал обратно, улыбающийся.

— Мать подстригает ногти, а он протестует. Ну, молодец! — И попросил: — Давай продолжай твои фантазии.

— Это не фантазии, Спиридоныч. Это наука руководства людьми: знать каждого, его возможности и слабости и правильно их использовать. От общих призывов пора отойти. Ценить труд каждого его продуктивностью. Чем труд продуктивнее, тем он интереснее. Понимаешь, какая цепочка тянется? Это живая потребность времени. За коллективным подрядом не должен потеряться человек. Впрочем, пока это, может быть, и фантазия. Даю срок: поработайте так с годик, поищите. Прикрепим к совхозу двух-трех толковых райкомовцев, они помогут. Может, эту работу пока и назовем условно: «Преодолей себя!» Есть ясность? — И сам ответил: — Есть! — Помолчал. — А ну-ка на дорожку налей еще молочка. Ароматное, вкусное. Ну и корова у тебя… — Вавилкин выпил кружку, поднялся. — Ну, бывай.

— Провожу, погоди, оденусь.

— Да, о Савушкине. Вот и пройдет проверку делом ваш парторг. Не захочет, не поймет… Вы же в силах избрать, кто потянет.

Бахтин закрывал лицо воротником полушубка — с севера дул пронизывающий ветер. Под светом фонаря струйки поднятого снега плескались через асфальт, торопливо скрываясь на той стороне дороги.

— Будь здоров, Спиридоныч. Позванивай. Редко звонишь! — укорил Вавилкин. — Совет один прими. Отнесись серьезно к нашему разговору.

24

Крещенские морозы… По утрам большое красное солнце расплывалось в студеной дымке. Розовато полыхали снега. Повитая куржаком, клонилась к заледенелой реке коряжистая угольноствольная ольха по берегам Талого Ключа. Звонки упругие выхлопы тракторных двигателей. Оторопь берет от яростного скрипа санных полозьев, доверху нагруженных парящим, резко пахнущим на морозе силосом.

Известное дело: солнце — на лето, зима — на мороз.

Холодно в коровниках. Чтобы окончательно не выстужать помещения, трактор-кормораздатчик не стали пускать вовнутрь. Потаскай-ка ведрами такую прорву кормов. Доярки сбились с ног, повыдергали руки. К тому же удои в последние дни упали, и бригада вся испереживалась. Хотелось год закончить на подъеме, но глупые животные ничего не понимали. «Лаской, бабоньки, лаской, девочки… Только лаской…» — говорила Вера. Но какая ласка от усталых рук, от простуженного голоса? И все же ласка и добавка «доппайка», как в шутку называют доярки концентрат, остановили падение удоев. Можно было, конечно, и не беситься из-за каждого килограмма молока, бригада и без того далеко оставила за собой другие фермы, но коль взялись за гуж, то и нечего землю носом пахать.

Только еще начал брезжить рассвет, Вера, как всегда, после дойки побежала домой. Морозный воздух резал ноздри, захватывал дыхание. Небо казалось зеленоватым от света обильной звездной россыпи. Таинственное свечение шло и от снегов, его нельзя было увидеть, но оно чувствовалось. И хотя мороз сковывает, леденит лицо, руки, щиплет коленки, но в теле удивительная бодрость, в голове ясность. После многих разговоров в бригаде, бесед с Бахтиным, с главным зоотехником, который с нового года станет начальником цеха животноводства, Вера видела свою бригаду на целый год вперед. И состав вроде уложился — в бригаду все вступили добровольно, и бригада своей волей приняла всех. Вера радовалась, что молодые доярки уже не глядят на сторону. И те, кто задумал учиться дальше, жалеют расставаться с работой, надумали стать заочниками. Ксюша Ветрова успела выйти замуж. Ее губастый Борис вернулся со службы в армии, сразу же пришелся ко двору в кормозвене, заменив прогульщика и выпивоху, за которого товарищи не проголосовали. Эх, жизнь, жизнь…

Не прожила Ксюша и месяца медового, как со страхом открылась Серафиме: уж понесла, что же делать? «Да ты что, еще не пригляделись друг к дружке, уже дите?» Дошло до Веры, та испугалась: неужто натворила что с собой Ксения? Конечно, отругала старую Серафиму, к молодухе подступила: «Смей только! Когда же, как не сейчас? Пройдет время: уже дети большие, а отец и мать как молодожены. Разве не радость, когда вся семья молодыми глазами на жизнь смотрит?» — «Да как же я его выращу, если ничегошеньки не умею?» — «Все не умеют, этому в школе не учат. А растят все. Да поможем, не убивайся. Первобригадник, любить будем».

Серафима потом каялась: чуть не сбила с панталыку Ксюшу. «Вот дура старая, вот дура…» Хотя теперь порушилось то, что держало раньше Серафиму и ее молодую подружку — перестала выпивать старая доярка, за два месяца ни одной дойки не пропустила, дружба их не распалась. Умелица в делах, она сильно подтянула Ксюшу. Как подумает об этом Вера, так и в мороз на душе тепло делается.

Удивляется себе Вера: как это не побоялась она тогда подряда? Теперь все фермы за ними тронулись, весь совхоз. Она, Вера Венцова, Степан Постник да еще бригада механизаторов — вот кто тропу топтал. Степан больше других хлеба поднял, и хлеб у него дешевле. А Кравчуков не удержался — простои, поломки, прогулы пьяниц. А их в цехе механизации скопилось, как хлама в чулане. «Вот и Ваня мой…» И подколенки будто струной у бабы подрезало. Укоротила шаг. К дому подошла озябшая. Родю разбудить, накормить, собрать, в школу отправить. Автобус ждать под окном не станет. Бибикнет раз-другой, напоминая о себе, и развернется. Выбежишь, а он красным глазом помаргивает аж под горой.

Чего-чего, а уж этого Бахтин никак не ожидал — в совхозе оказался избыток рабочей силы, но не хватало квалифицированных рабочих. Люди умели все и ничего, и потому многие затруднялись определить себя в какую-то специализированную бригаду. На совете бригадиров он то краснел, то белел, не понимая, как это раньше он ничего не видел. Слепой, что ли, был? На тех же советах бригадиров его рвали в клочья: тому дай, другому дай. Считалось: если кто не выпросит хотя бы одного человека, тот не бригадир. Теперь бригадиры давали список: «Вот эти согласились, и их приняли. На объем работ хватает». Жесткое это дело — подряд. В те дни заговорили о Венцовой. За неполный год подряда она, худо ли, хорошо ли, переучила всю бригаду. Девчонки, которые боялись подойти к коровам, а тем более подступиться к доильным аппаратам, теперь делали все, что от них требовалось. А главное, молодые доярки входили в профессию, она день ото дня захватывала их, поддавалась и через это делалась близкой, своей. Так возникала привязанность, когда человек еще слепо чувствует неопределенную тягу, а потом и новое состояние души — не может без нее обходиться. Это уже любовь. Вспомнили и Постника, который сам учился и других учил экономике подряда, убеждал в том, чего еще никто не видел. И только по окончании сезона, когда был собран и подсчитан урожай зерна, соломы, половы и под расчет в среднем вышло еще по восемьсот рублей на брата, многие пожалели, что принимали слова Степана за сказку. А те, кто поверил, кто выкладывался, с учетом трудового участия получили накидку: еще по двести-триста рубликов. Кому они лишние?

Начальники цехов доложили на совете о планах обучения рабочих своим специальностям, о повышении квалификации среднего звена кадров. Бахтин слушал, и одна мысль все время отвлекала его. Черт этот Вавилкин, замутил голову. Да, он, как ни ворочай, прав: нужна большая цель и преодоление себя, своей мелкости, чтобы достичь результата. Он остановил себя и стал внимательно слушать, кто и чему будет обучать людей. Программ, конечно, нет. Никто ведь и не думал об этом. Почему же не думал? Наверняка где-то в России такие же, как они, маются. Почему же мы не знаем, что вокруг нас делается? И тут он прав, Вавилкин. Он говорил о нашей провинциальности, замкнутости. Ну, Петр увидел, выход стал искать. А мы и привыкли — как будто так и надо. Островитяне!

Бахтин опять отвлекся и, волнуясь, пропускал меж ушей то, что говорили бригадиры, звеньевые, начальники цехов, и не знал, о чем он будет говорить сегодня, и потому злился. «Корытники чертовы, срам один…» И уже к концу подходил разговор, никогда еще такими долгими не были заседания совета бригадиров. Что скажет в заключение директор? А он все еще не знал, что сказать.

— Мы не подумали… — сказал Бахтин, все еще точно не зная, как это выразить, — чем будет заниматься управленческий аппарат, наша интеллигенция, когда оперативная хозяйственная и экономическая работа перейдет в бригады. Главные специалисты, а теперь начальники цехов, вы еще не думали об этом?

Создание условий для бригад, забота о перспективе. Чтобы человек мог выложить все: свою силу и душу. И постоянно рос, чтобы не было у нас такой пестроты: одни — хорошие, другие — средние, третьи — плохие. Со стороны на нас смотришь: передовой совхоз! А внутри? Чересполосица. Выровняться нам надо! Оценка по конечному результату и трудовому участию откроет нам глаза: кого надо учить и у кого учиться. Вот основа. Партийная организация уже работает над тем, как в новых условиях руководить людьми, воспитывать их. Будем брать опыт у тех, кто уже поднаторел в подряде. Ну и учить других. У нас ведь тоже кое-что есть. — И вдруг обратился к Венцовой: — Вера Никитична! Сколько ты получила писем? Ну да, не личные, конечно, — улыбнулся он, — насчет семинара. А ведь всего заметочка была в областной молодежной газете: «Молодые доярки учатся…» Так?

— Да писем двадцать было. Все с вопросами, — ответила Вера, смущаясь и краснея.

— Во! — радостно воскликнул Бахтин. — Интерес друг к другу. Значит, нужно общение.

Его так и не поняли до конца, да и он еще не совсем ясно представлял, что это общение, кроме практического обмена опытом, еще что-то значит. И Бахтину и другим еще предстояло понять глубинное значение внутреннего и внешнего общения народа, нации, общения экономического и политического, психологического и нравственного, без чего они обрекают себя на провинциальность, теряют чувство потребности единства. Странный этот Вавилкин, он это понял раньше их.

А Бахтин, как ни был он уместен в роли работника своего уровня, он все же трудно поднимался над практическими делами своими. Сейчас, выйдя из агрономической лаборатории, где, как всегда, работал совет бригадиров, щурясь от ослепительного блеска снегов под морозным ясным солнцем, он уже думал, что ему делать с лишними людьми, особенно с теми из них, кто был как бельмо на глазу. Их безжалостно отринули вчерашние же товарищи. Никто не хочет войти в их положение. Бахтин понимал, что с подрядом люди не стали хуже, просто не хотят содержать за свой счет ненадежных работников. Постник так и сказал: «За счет всех раньше проходило, выводили. А за счет бригады? Кто раскошелится? Пусть сами заботятся, не маленькие». Так, наверно, все думают, но не говорят. А Постник — он прямой. Уж не создавать же в совхозе фонд помощи семьям алкоголиков?

Бахтин не успел отъехать — к машине подбежал Степан Постник.

— Спиридоныч, по графику мой отпуск. Ничего не предвидится?

— Предвидится, — сказал Бахтин. — Едем в Чехословакию: ты, Венцова и я. Есть решение райкома. Караси от тебя не разбегутся… Ну, что растерялся. Садись, куда тебе?

— Забегу домой. Надо все отменить.

— Лошадок мы нашли, — сказал капитан Прохоров. Поздоровавшись, он вернулся к столу, как всегда, подтянутый, одетый по всей форме, в ремнях, с пистолетом на боку. Директор, признаться, уже отпел лошадок, списал, так что новость застала его врасплох, и он не сразу даже обрадовался. И тотчас подумал не о лошадях, а опять же о капитане: «Не отступился, вот ведь». А потом действительно обрадовался: лошадь как транспортное средство находила, особенно на фермах, все большее применение. Уже Вера Венцова поняла, что трактор бывает далеко не загружен, да и стоит дорого. Лошадь, которая обслуживает бригаду, они и кормят сами.

— Ну, спасибо, ну, спасибо! — произнес Бахтин, снова хватая руку капитана. — День-то какой, придется пометить красным.

— Что у вас, свои праздники? — удивился капитан.

— Да нет, это я для себя. В настольном календаре удачливый день обвожу красным. Минует год — подсчитываю. Забавно выходит! Ну, это еще с детства, со школы. А лошадки где же? Как их получить?

— Получить! Еще доказать надо, что ваши. Метки вроде сходятся, да и воры признались, но кто знает. Я сегодня вас разыскивал, сказали, что на совете бригадиров. Не стал беспокоить.

— Кто же увел? Цыгане?

— Не греши против них. Мальчишки. Да, да. Племя молодое, да уж знакомое.

— Мальчишки?

— Да. Взяли вроде для хорошего дела — проехать по следам боев своих отцов, а во что это превратилось? Вот и думаю: чего тут больше — чистого душевного порыва или подростковой разболтанности?

Бахтин скинул полушубок, бросил на стулья.

— Давай, Арсений, по порядку. Что-то я не улавливаю.

— Ну ладно. — Прохоров взглянул на часы. — Весной группа старшеклассников из Талого Ключа собралась в поход, как я тебе уже говорил, по следам боев армии, той, что у нас тут формировалась. Вначале решили: на велосипедах. Но у одного велосипеда не было. Купить? Тогда ничего не оставалось на дорогу. Пешком? По лесам и болотам? Не тот вариант. Трех лошадок они у тебя и увели. Ну, куда-то двигались, а потом осели в заброшенной деревне. Заморили их чуть не до смерти и оставили. Так они оказались в совхозе за триста километров отсюда.

— Да! Вот так штука. А как же ты напал на след?

— Долгая история, Василий Спиридонович. Вначале Кошкарь мысль подбросил. Вроде в лесу видел мальцов с лошадьми. И совет дал — ищите в пустых деревнях. Сколько их позарастало в нашем крае! И тут еще инвалид из Холодов — знаешь, пить бросил, говорит: стыдно солдату. Да, Иволгин его фамилия. Пригласили его на слет памяти. Ребята делились, кто что нового узнал о героях войны в дни летних каникул. Трое так рвались, что никому слова сказать не давали. Прошли, дескать, не одну сотню километров, окопы видели, обвалившиеся блиндажи, обелиски, даже у Вечного огня постояли. Но больше всего воспоминаний у них было о каких-то лошадках. А я как-то говорил с Иволгиным о ваших потерях. Вот он припомнил — и ко мне. Ребята ему не понравились. Шалопуты, говорит, и вруны. Толком ничего не разыскали, да и не искали, видать. Ну я и прицепился. — Прохоров помолчал, договорил горестно: — Неужто так духовно не развиты наши школьники, что святое и подлое у них рядом, а? Чему они учатся в школе, из жизни что берут?

Это волновало обоих с той лишь разницей, что Прохоров считал виноватой саму молодежь, рано усваивающую соблазны бездумной и беструдной жизни и убеждение, что свобода от всего лучше, чем несвобода хотя бы от малости. Бахтин же в силу своего характера считал, что главная вина лежит на старших, да, да, на тех, кто задергал молодых вечным недоверием, видишь ли, еще маленькие, даже в старших классах: то не делай, туда не ступи. Плохую мы оставим по себе память в таком случае.

Бахтин уже забыл, зачем приехал к начальнику милиции, уже схватил шапку, руку уже сунул в рукав полушубка и тут вспомнил. Сложив все обратно на стул, снова подошел к столу.

— Арсений, я ведь к тебе по делу. За советом. Эх, нет счастья без беды, беды — без счастья. Не знаю, куда деть свою рабочую силу, лишней оказалась!

Прохоров догадался, о чем речь. Он этого ждал. Подрядная система не могла не ударить по выпивохам и лодырям: никто не возьмет на себя иждивенцев. Можно было бы посмеяться над Спиридонычем — вот к чему привело его потворство. Людей лишают работы, хотя сначала они сами ее лишились. Но как бы там ни было, права свои они знают, постоять за них не преминут. Что правда, то правда — пожар-то лучше тушить вначале.

— Остались не у дел… И сколько?

— Десятка полтора…

— Бригада! — Было над чем задуматься. Самый строгий администратор не осмелился бы на это, а народ вот и не охнул. Поднадоели обществу разные вымогатели.

— Цех Кравчукова, главный цех — механизации — раздет и разут. Берем пэтэушников, а они еще цыплята в яйце. Когда и какими станут рабочими? — Бахтин остановил себя, услышав в своем голосе нотки растерянности, жалобы.

Прохоров взглянул на директора, вспомнил, как в детстве часто видел его в своем доме. Бахтин приходил к отцу с какими-то делами, и они подолгу обсуждали их. Теперь старый друг отца пришел к нему посоветоваться. А что он ему скажет? Какой ответ они вместе найдут?

В который раз Арсений подумал, как рано погиб отец и как мало успел он у него поучиться. Был мал — неинтересны да и непонятны были заботы отца, а когда подрос, то стал думать, что в жизни все будет решать сам. Но оказалось, что есть чему поучиться у стариков, да вот и старики приходят к нему. Но что он может посоветовать Бахтину? Чтобы отвергнутые поняли, что люди не по злобе их отринули, не оттого, что у них нет милосердия, и что они сами должны показать себя?

— Преодолеть себя! — в тон его раздумьям сказал Бахтин. — Как раз это к месту в данном случае. Что ты скажешь, если мы всех «отринутых» соберем в одну бригаду? Подрядную. Поставим ее на лесопилку и заготовку леса. Видел, село начинаем строить, лесу много потребуется. Как ты думаешь, законно это будет или нет? Я тебе уж откроюсь: все дело на мази. С десяток заливал уже работают на лесопилке. И вроде ничего.

— Я давно об этом талдычу. Надо только к Смагиной съездить, что она скажет? Есть же у медицины какая-то практика.

25

Снег падал густо и тихо. Федору чудился его шелест, будто где-то совсем близко текла большая река. Ее движение бесконечно и однообразно. В детстве он любил снегопад, не буранный, не метельный, а вот такой тихий. Можно, не закрывая глаз, поднять лицо и видеть, как на тебя обрушивается серая лавина, и чувствовать, как она касается щек, соскальзывает, оставляя холодный след. Если стоять долго, щеки начинают дубеть и уже не чувствуют царапанья снежинок.

Когда он вышел из автобуса, еще не был уверен, что ему надо идти к доктору Смагиной, и все же пошел в снегопад. Такая неуверенность владела им всю неделю, неделю борьбы с собой, когда он не знал, куда деваться от тяжелой тоски, когда строил из себя человека неуязвимого, беспечного и чуть ли не веселого. И никто не мог бы догадаться, какая черная тоска гложет его. Он знал, что нет на свете человека, который бы его понял. В его смутных, подавленных спиртным мыслях проходили тени людей, которых он узнавал и не узнавал, помнил и не помнил их имен и фамилий. Одни на короткий миг задерживались в его памяти, проясняли свои лица, он видел их глаза, одинаково пораженные его больной грустью. Другие же пролетали и гасли, как искры, неузнанные и остывшие. И хуже всего, когда они сливались в серую массу, как снег, когда на него смотришь снизу. Но когда-то, он уж не знает и не помнит, этот человек влез в его сознание и как откровение, и как погибель. Не зная его, он, однако, все время его чувствовал. И теперь вследствие обострения своей болезни он остался один на один во всем белом свете, этот человек потянул его к себе, и он уже знал, кто он, и сейчас, преодолевая себя, шел к нему. Кажется, тот человек был так же несчастен и одинок, как и он, и ему так же тоскливо без него, как ему.

Снег ложился ровно, ноги увязали в нем, точно в пуху. Какие-то люди выныривали из шевелящейся непроглядной серой мглы прямо перед ним и тотчас пропадали, другие неслышно догоняли его, опережали, постепенно расплываясь, растворяясь в снегопаде. Неожиданно перед ним встало старинное двухэтажное здание из красного кирпича с высокими узкими окнами. Он узнал его. Только раньше оно казалось запущенным, обветшалым, скучным, но сейчас же, опушенное снегом по крыше, карнизам, многочисленным выступам узорчатой кладки, оно выглядело помолодевшим и веселым. Снег скрыл его увечья и скорбную старомодность бывших монастырских строений.

— Здравствуйте, Екатерина Власьевна.

— Здравствуй, Звонарев.

Доктор ему обрадовалась, этого он не мог не заметить. Ее сухое некрасивое лицо осветилось вдруг ожившими карими глазами, усталыми и мудрыми. Они его понимали!

— Тоска, Звонарев?

— Тоска, Власьевна.

— Пришел бы пораньше. Чего ждал? Ведь знаешь, что не осилишь.

— Знаю. Все ведь надеешься.

— Надеешься — это хорошо. Надежда — чувство плодотворное. Рождает действие, — говорила Смагина, листая историю болезни, принесенную медсестрой. Лечится третий раз, а сам пришел впервые. Что бы это значило? Проявление воли? Боязнь смерти как результата запойной депрессии? Полный разлад с окружающей средой, когда остается только больница? Или расчет прокоротать зиму? Она сразу поставила перед собой эти вопросы, чтобы быстрее определить направление лечения. Ее не оставляла вера, что Федора можно вылечить. — Работаешь? — спросила она, отрываясь от истории болезни.

— Так, из пустого в порожнее. От полеводства отбили, как ягненка от овцы. Определили на лесопилку. Тоже близкое мне дело, но не в мою пользу. Круглогодичное, не сдюжу. Вообще-то, скажу вам, Власьевна, всех нас, кто самый умный, прикрепили к лесопилке. Сдали нам как бы под совесть: работайте и отвечайте. Бригада у нас: что заработаем, то и едим. А не заработаем — взять неоткуда. У других такое же положение: сдал — получил, не сдал — приветствуй жизнь голодным бурчанием желудка. Это называется подряд. Да, да, Власьевна, знать, не дождемся справедливости.

— Так тебя взяли в бригаду?

— А как же. Бригадир-то у нас — комендант совхоза Мирон Ануфриевич Вахромеев. Военный в отставке, а что толку, все равно не может удержаться, сильно, но тихо пьющий. Большого ума человек. На неделю запирается и глушит один на один. А потом к нему и не сунешься — светел, как стеклышко. Он и взял нас всех. Мир не без добрых людей. Да… Только во всем этом вижу руку Бахтина. Чую, он тоже наш, но еще под большим секретом.

— Бахтин? Да ты что, Звонарев!

— Вижу, сочувствие у него к нам. Свободу нашу он понимает. Но его забота, чтобы все работали да других кормили. Вот и подряд выкопал. Ранее на Руси таким макаром церкви ставили. Неужто я в нем ошибаюсь, в Бахтине-то? А вдруг подряд он против нас обратил? Вот ведь какая жизнь пошла: только оглядывайся, кабы кто не изловчился да тебя по шее не огрел.

Смагина знала, как болезнь день за днем разрушает его психику, но все же отметила, что Федор еще «держится», непосвященный не увидел бы в нем ничего неразумного. Сильна русская натура. Вот только ей поменьше бы открытости, которая делает ее слишком уязвимой. А водка — разве она не использует эту слабость. «Слабость!» — осудила сама себя Смагина.

— Ты за это время не пробовал бросить?

Он покачал головой:

— Нет, Власьевна. Вы что, все еще верите в меня?

— А как же, Федор. Иначе не лечила бы.

— Мог бы, Власьевна. Даже прикидывал. А выходило: ни к чему. Свободы лишался…

«Спорить с ним без толку», — подумала она, удивляясь стойкой, продуманной его философии, конечно, философии не борьбы, а сдачи позиций.

— Не было бы счастья, да несчастье… — сказала она, раздумывая, куда его поместить. Не верящая в рок и приметы, а все же вспомнила, что позавчера больной стого места, на которое она собирается определить Федора, каким-то образом сумел забраться на крышу и, спрыгнув с нее, разбился насмерть. На почве алкоголизма у него развилась мания преследования. Она не сказала об этом Звонареву, но, чтобы понятней была ее присказка, объяснила, поправляясь: — Не было бы счастья, — повторила она, но Кошкарь не обратил внимания на присказку, и она договорила: — Мест нет, а вчера один больной выписался.

— К мастерским бы, за город, Власьевна.

— Знаю, Федор, да понаблюдать тебя мне надо. Палата спокойная. Первые дни будешь спать.

Смагина, отправив его в палату, занялась другими делами.

А Кошкарь, идя коридором, минуя холл, глядел на ненавистные стены и окна в решетках и чувствовал, что он тут все же свой, и приняли его по высшему разряду, и палата и место хорошие. Эта маленькая привилегия была дорога ему как участие.

В первый раз его лечили принудительно. Плевал он на всех, кому какое дело, что он пьет? Но его не стали спрашивать. Тем, что произошло, Кошкарь был глубоко оскорблен и подавлен. Никогда он не мог бы представить, что за ним пришлют специальную машину.

Изредка приходила к нему родная сестра с темным худым лицом, единственный верный ему на всей земле человек. Федор упрашивал ее сбегать в магазин за четвертушкой, пугал, если та отказывалась: «Повешусь, грех на твою душу». Боялась сестра, приносила забеленную молоком водку. Кошкарь выдувал ее, успокаивался и уже без злобы думал о врачах. Потом его стали лечить инъекцией. Провоцируя, давали выпивку, его всего корежило, и он мучительно страдал после этого. Легко было пить только во сне, во сне он пил красиво, весело, как в былые времена. Но так паршиво сыграла природа с человеком — всему приходит конец. Просыпался с улыбкой на лице, как у ребенка, а через минуту мучился, увидев мерзкие рожи своих однопалатников. Он ненавидел их, потому что не хотел на них походить. Он ведь выше их, лучше, и только страшная случайность ввергла его в этот содом.

В другой раз он нашел себе отраду в столярной мастерской загородного отделения, где алкоголиков, кроме всего, лечили трудом. Здесь для каких-то целей пилились, стругались доски. Кошкарь тоже стал пилить, стругать, но знал, для чего: он вырезал узоры, набивал свои поделки на стены. И скоро мрачные цехи заиграли, как изба, украшенная к Новому году. Больничные, кому не лень, прибегали поглядеть. Смагина изредка навещала мастерские, следила за Кошкарем, стараясь заметить все: как он работает, надолго ли хватает его сосредоточенности, физических усилий, часто ли ломает свои поделки и как относится к тому, когда другие пытаются перенять у него его искусство. Она не просто лечила больных, а хотела понять их самих.

И вот Звонарев пришел к ней сам. Так что же скрывалось за этим его поступком?..

Доктор Смагина бегло взглянула на гостей. Красное от мороза, толстощекое лицо Бахтина больше меры оживлено: как же, он рад встрече! Но доктора не обманешь; в глазах-то, таких искренних и открытых, усталая озабоченность. Без большой нужды разве ж нашел бы время навестить ее? «Эх, Васек, всю жизнь играешь, но все это видят и, наверно, жалеют тебя».

— Здравствуй, здравствуй, Екатерина Власьевна! Не ожидала? Нежданно к тебе, негаданно, прими уж за ради бога. И познакомься, сын моего старого друга и мой молодой друг Арсений Петрович Прохоров, в званиях и в служебных мундирах ты, надеюсь, разбираешься…

— Спасибо, Василий! С капитаном мы знакомы. — Смагина поздоровалась с ними, пригласила присесть. Гости взяли по стулу и поставили к ее столу, заваленному папками, журналами, историями болезней. Суховато-строгое, красивое лицо капитана выражало внимательную готовность. Такие крепкие, здоровые люди нравились Екатерине Власьевне. Она старалась подольше задержать на них взгляд, как бы отдыхая от своей больничной повседневности. — Ну, что же, Василий, будешь просить, чтобы я пораньше выписала твои любимые кадры? — обратилась она к Бахтину. В голосе ее прозвучала ирония, но Бахтин будто не заметил ее.

— Нет, нет, Екатерина, ты уж лечи их. Мы посоветоваться. Дела такие, требуют совместных действий.

— Что, гром грянул? Иначе что бы заставило тебя перекреститься? До чего дожил, Василий? Какую славу совхозу заработал? Алкогольный заповедник…

— И до тебя дошло? Ох-хо-хо! И все из-за твоего невоздержанного языка, Арсений! — Но, говоря вроде с обидой, Бахтин не мог притушить в глазах веселые искорки — его предложения на этот раз должны заставить бывшую одноклассницу иначе подумать о нем. Та заметила, что Бахтин не заходится в крике, а принимает упреки, и заинтересовалась искренне:

— Уж не понял ли ты, Василий, что милосердие — это удел медицины, что чужие методы — твои беды?

— Что-то вроде этого, — сказал он и замолчал, собираясь с мыслями.

Мрачноватое лицо Смагиной осветила мгновенная, такая редкая для нее улыбка, но улыбка тотчас погасла, и лишь далекий отблеск ее едва подрагивал на тонких, чуть подкрашенных губах.

— Рассказывайте! — уже строго попросила она. — Вы деловые люди, да и я не бездельная. Помнишь, Василий, когда я начала специализироваться по наркологии, ты однажды при встрече сказал с большой опаской: «А без пациентов не останешься?» К большому сожалению, не осталась… Так я слушаю…

Бахтин рассказал, что с переходом на бригадный подряд в совхозе оказалась излишняя рабочая сила. Все, как один, отринуты выпивохи. Никто их не хочет принимать. Будто сговорились.

— А просто не оказалось дураков работать на них… — вставил Прохоров.

— Арсений Петрович прав, а тебе, Василий, вроде их жалко?

— Так я же всех их знаю. Семьи их знаю. Это не просто выпивохи, это люди. Долго думал, как с ними быть. У Арсения вон решение простое: собрать их всех в кучу да на остров. Пусть живут там, работают, сами себя кормят.

— Ни один из них не даст себя оседлать… значит, не будет захребетников, — снова подал голос Прохоров.

Смагина внимательно посмотрела на него. Опустила глаза, сказала:

— Что ж, неравнодушие ищет выхода, равнодушие примиряет.

— Идею я у него взял, правда, островов на наших землях нет… — И Бахтин рассказал о замысле собрать в подрядную бригаду всех выпивох во главе с авторитетом из их же общества — такой есть в совхозе, поручить им заготовку и разделку древесины. Для застройки села ее много потребуется.

Доктор внимательно слушала его, заинтересованно, потом нетерпеливо спросила:

— Это что, твоя фантазия, Василий, или ты уже что-то делаешь?

— Со скрипом, но делаю. Шесть человек — механизаторы хоть куда, но из-за малой надежности полеводы не взяли их в свои бригады. Это люди негиблые, нет, считаю, что возьмутся за ум. Вот только не сплю по ночам, думаю: приеду утром, а там ни одного станка нет — все развинчено и продано…

Смагина рассмеялась, мрачноватое лицо ее оживилось и посветлело:

— Но ты же добрый, пусть развинчивают… — Она опять быстро погасила свою улыбку. — Что ж, попробуй. Хлипкое дело, запоздалое, но надо что-то делать. А на лесозаготовках как они у тебя будут? Не представляю. Они тебя интересуют только как работники или как люди, которым ты хочешь помочь?

— Работой лечить. А куда им деваться?

— Воровать пойдут.

— У нас есть строгий страж, — и Бахтин взглянул на молчаливого Прохорова.

— Ты прав, труд лечит. Но они же не будут круглые сутки с пилой да под деревом. Отдых сделай им интересный, полезный. В лесу охота, лыжи, баня, телевизор. Чтобы не было и часу пустого. — Она задумалась. — Что ж, Василий, попробуй. Если работа придется им по вкусу, дело будет. Как они отблагодарят тебя потом. Считай, второе рождение человека. Ваш Федор Звонарев, он же бывший строитель, все дни торчит в мастерской. Такие узоры режет по дереву, диву даюсь. В пору оставить его тут.

— Сам пришел? — поинтересовался Прохоров.

— Да, сам, в первый раз. Глубокая депрессия… Ну а что будем делать с Венцовым? Мне о нем говорил товарищ Вавилкин. Пожалуй, я впервые встретила руководителя, столь озабоченного тем, как алкоголь физически и нравственно уродует людей. На судьбе Венцова он увидел это особенно отчетливо. «Никогда бы не подумал, — говорит, — что такое может случиться с человеком за какой-то десяток-полтора лет». Да за год случается! Я вызывала Венцова — не явился. Испугался, видно. А жена его, Вера, была у меня. Жалею таких и сужу. Женщина должна уметь влиять на мужчину своей любовью. Об этом мы боимся говорить, не то что писать. А мы должны внушить женщине чувство долга перед мужем и семьей.

— Иван Венцов… уверен, поднимется, — проговорил Бахтин. — Придет его час.

— Вместо двух обещаний сделай хотя бы одно дело… — Смагина до конца оставалась суровой по отношению к своему давнему однокласснику. — А Вавилкин меня обрадовал — увидел беду. Он умный, обратил внимание не только на следствие явления, но и на его истоки…

— Где же истоки?

— Где? В формировании личности в детском возрасте; Две стороны влияют на этот процесс. Первое — эмоциональное подавление, жестокость, черствость. — Она вытянула руку, сжала в кулак. — Это искажает в восприятии ребенка реальную действительность, отношения между людьми в обществе, принижает значение личности, ее место в жизни. И понятно, закладывает в характер ребенка злобу, ненависть ко всему окружающему, агрессивность при всякой попытке закрепить свое «я». Но, увы, его не понимают. И неустойчивая, с подавленной волей личность находит утешение в выпивке.

«Ах, вот зачем она бегает по школам», — подумал Бахтин, ожидая, что скажет доктор дальше. А она говорила:

— Ничуть не лучше детство заласканное, чрезмерно опекаемое. Оно — почва для эгоцентризма в мышлении, для стремления к высоким желаниям, требованиям. Так вырастает личность претенциозная, она всегда ждет легкого, доступного удовлетворения всех желаний. Но мир взрослых, реальный мир не дает ей ходу, и человек разочаровывается, дает волю разрушительным желаниям. Алкоголь оказывается самым доступным средством, чтобы успокоиться, удовлетворить сжигающее душу чувство недостижимости. Так и появляется среди людей алкоголик — ущербная, несовершенная душа. У него слаба приспособленность к жизни и затруднены межличностные связи. Чтобы компенсировать свою несовершенность, он и прибегает к помощи извне. И тот же алкоголь снимает напряжение от столкновения с жизнью, облегчает контакты и в конце концов подавляет угнетающее чувство собственной несостоятельности…

— Значит, важнейшие звенья в формировании личности — семья и школа? Правдивое, честное, умное воспитание? Подготовка человека к реальной жизни, к трудностям? — подытожил Прохоров. Ему были созвучны мысли доктора. — А что сегодня, что завтра делать нам с теми, кто уже, так сказать, сформировался?

— Остепениться. В первую голову самим. И людей своих не спаивать…

— Екатерина, говори, да не заговаривайся! — сразу же встал в позу Бахтин: что это она, на самом деле?

— А я в своем уме, Василий. Ты подсчитай, сколько у тебя праздников в году? Только своих, совхозных? «Березка» — это что, окончание сева? «Ромашка» — конец сенокоса, так? «Дожинки» — понятно. А на фермах? Там свои праздники. Ну а профессиональные. О государственных я уж молчу. Хотя их тоже можно праздновать без пьянства, без последующих прогулов. Ну а ты с твоим характером везде — живой пример.

— Угадала! — Бахтин сердито пыхтел, недовольный проработкой.

— Не нравится? Ну, конечно. В совхозе тебе никто не скажет: вместе выпиваете. Да и сверху кто скажет? Всем ты нужен. Ну, ну, не корчись. Я ведь знаю: каждую пятницу тебе звонок из области. Ты уж, наверно, боишься этих звонков: «Ах, Василий Спиридонович, как твое драгоценное? В норме? Чудесно! А совхозные прудики не обмелели? И караси, наслышан, нагуляли вес. Так приедем. Да, да, снасти у нас свои и о наживке позаботимся». И вот привалят порыбачить. А у тебя походный стол уложен, барашек только что прирезанный, лучок зеленый, огурчики… Ты постой, дай уж я выскажу тебе все. Выпиваешь с ними, хотя душа болит — с семьей-то сколько выходных не бывал. Пьешь и волнуешься. Петр-то Семенович «Посольскую» любит, а Семен Петрович к «Зверобою» пристрастен, будто бы эта настойка желудок лечит. Ты же не можешь с ними не выпить, они твои гости и будущие протеже в областных инстанциях. Я уж не говорю, что это безнравственно, а еще и здоровью урон. А сколько людей постепенно втягиваются? А в районе что, лучше?.. Иные комиссии тем и тешат себя, что ждут отходной пирушки — выезда на природу или в ресторан.

— Ну, знаешь!

Но доктора остановить было уже нельзя.

— Ты бы, Василий, оглянулся, что это у вас все без конца празднуют? Юбилей какой-нибудь или юбилейчик: свой, жены, дочки, сына, внука — пьют. Поминки — это святое. Проводы, встречи. Наши шайбу забили — стопочку. И пошло. Да что это — как с цепи сорвались! От пьяниц родятся уже предрасположенные к алкоголизму. Хотя бы подумали о будущих поколениях. Кого мы оставим после себя? Какое это будет поколение? Какое потомство оно способно будет дать? Надо внушить людям веру, веру в свое бессмертие.

— Катерина, ты в уме? Что, снова бога призываешь? — попытался отшутиться Бахтин.

— Ординарно ты мыслишь, Василий. Бессмертие — в детях. Если бы ты, Василий, внушил себе и детям, что ты и они никогда не умрете, и внуки твои не умрут, и внуки твоих внуков, потому что в них твое бессмертие, ты не стал бы убивать в себе и в детях здоровье, физическое и духовное. Бессмертен-то, в конце концов, не ты, не капитан Прохоров, а наше здоровье. Быть здоровым — это подвиг человека.

Доктор Смагина, рассерженная не на шутку, почти разъяренная, уже не могла сидеть. Она встала, подошла к окну, задумалась.

Прохоров видел, как ей было трудно говорить, ведь для нее это не просто слова, за ними — судьбы, страшные судьбы людей, которые прошли перед ней за эти годы.

Екатерина Власьевна не слышала, когда ушли гости. Повернулась — кабинет пуст, будто Бахтина и Прохорова вовсе не было. Это огорчило ее, вызвало неприятное чувство одинокости. Вот и они ушли, не сказав ни слова. Ишь ты какие корректные, не хотели, видимо, отвлекать ее от размышлений. Хорошенькое дело? А она-то, она как глубоко отвлеклась… Ну а Василий, он ведь только одну половину усваивает. Нет бы браться всерьез, а половинчатость и поражение ходят рядышком, рука об руку.

Она оглядела кабинет. Шкафы полны историй болезней, ее наблюдений над больными. Скольких она вылечила, а еще больше — не сумела. Они прошли перед ней и исчезли, бесследно. Когда-то она была увлечена подготовкой диссертации, но вдруг остановила себя: не кощунство ли на трагедиях людей делать науку? Теперь-то она знает, что была неправа. Надо было сказать людям всю правду, предостеречь новые поколения от ошибок их отцов. Теперь нет, не отступится и напишет диссертацию, чего бы это ни стоило.

В окно она видела, как вышли из подъезда Бахтин и Прохоров. Первым порывом ее было остановить их, досказать то, что не досказала, но не остановила. Если у Васьки что-то засело в голове, то он не успокоится. Кто-кто, а она-то уж знает его еще по школьным временам. Председатель ученического комитета, он был напорист на пути к цели, умел увлечь ребят. Еще бы — с таким веселым, неунывающим характером можно горы свернуть. По вот и он где-то не устоял против сложностей времени и теперь намерен выкарабкаться. Хорошо, если сумеет.

Они, двое, постояли у машины, поговорили, видимо, неравнодушно — иначе Бахтин не стал бы так сердито размахивать руками. Вот нырнули в «уазик» и умчались. Екатерина Власьевна отвернулась от окна. В кабинет тихо входили врачи и рассаживались. Начиналась утренняя пятиминутка.

26

Бахтин, как всегда, рано выехал из дома. Но, изменив своему правилу с утра непременно наведаться на одну из ферм, он наладился на строительную площадку в Талом Ключе. Правда, все здесь еще только зачиналось. Разбиты первые улицы, отведен участок под застройку торгового центра, Дома быта, детского комбината. Со дня на день поджидая приезда комплексной бригады сельстроя, совхозники уже огородили место работ, поставили удобные подсобки для рабочих. Из трубы одного из домиков зазывно вился дым, на окошках белели занавески. Но от строительной бригады еще и духом не пахло, не оказалось тут и коменданта Вахромеева, которому Бахтин назначил встречу. Назавтра потаторы, работавшие на огородке стройплощадки, выезжали в дальние совхозные леса.

В домике Бахтин наткнулся на Портнова-Профессора. Тот топил печку. На скрип дверей оглянулся, проворно встал. Лицо его было красно. Бахтин подумал, что это от жаркой печи, ведь от выпивки Портнов всегда бледнел. Но на столе стояла бутылка водки. Перехватив взгляд директора, Портнов объяснил:

— Жду коменданта… Уляжем последнюю, простимся с большой жизнью. Пошто же ты нас лишил ее, Василий Спиридоныч?

— Лишил? Большая жизнь, Портнов, это большой труд. А где Вахромеев?

— В Холодах… Зачищает недоделки.

— Значит, подновили Ивану дом?

— А как же! Ведь обещали. Спасибо за материалы. А то где бы Вере их взять?

— Что, довольна она?

— Еще бы! Вот ее, родную, она и поставила, — Портнов кивнул на поллитровку.

— Вера Никитична? Не похоже!

— А, Василий Спиридонович, чужой пьет — не свой.

Бахтин уже шагнул к столу, чтобы взять бутылку, но остановился. А вдруг не врет Портнов и бутылку эту преподнесла ему Вера? Она же противница…

— Ну, чтобы последняя. Завтра, как стеклышко!

— Какой разговор, Спиридоныч! — Портнов поспешно схватил бутылку, сунул в карман брюк. — Не оскорбили — благодарствую, товарищ директор.

Над бригадой коменданта Вахромеева в совхозе посмеивались — алкоголики, они не то что лес, и пеньки пропьют. В районе затею не одобрили — то ли дело разбросать всю эту неустойку по здоровым коллективам, способным повлиять на спившихся. Но Бахтин махнул на это рукой — еще неизвестно, кто на кого повлияет. С детства верящий в здоровое человеческое начало, он не переставал надеяться, что даже самых безнадежных можно остепенить. Особенно после того, как они с Прохоровым побывали у доктора Смагиной и получили «добро», Бахтин с надеждой ухватился за создание отдельной бригады, названной кем-то потаторской. Немногие знали, что означает это слово: потатор да потатор. Иные думали — лесоруб или пильщик. А когда выяснилось, что потатор — это тот же алкоголик, все уже привыкли к названию, потому посмеялись и менять не стали, да и потаторы не обижались — все же не алкоголики. В официальных же разговорах их называли «комендантские» — по прежней должности бригадира, в документах значились как двенадцатая комплексная бригада.

Вахромеев, отправляясь на лесозаготовки, был строг и важен, грусть овевала его дряблое лицо, туманила большие водянистые глаза. Наверное, ему вспоминалась далекая военная пора, когда он, юный красивый лейтенант, вел в первый бой свой взвод. Потом много было боев. Дважды пули бросали его на землю, и дважды он после излечения в госпиталях возвращался на фронт. Правда, во второй раз его не послали на передовую. Он остался в тылу комендантом небольшого прусского городка. С этой должности он и вернулся на Родину и, кажется, навечно остался «комендантом». Это шло ему, и он не сердился, если люди порой забывали его фамилию.

Он сидел на первом ряду в автобусе, распахнув сильно поношенную шинель, — ушел в отставку в звании майора. На затертой гимнастерке разноцветно пестрели три ряда орденских колодок. Везя свою бригаду на лесоразработки, взглянул ли он на себя со стороны? Когда-то незаурядный армейский офицер, а теперь вот… Что же сотворяет с человеком проклятое зелье?

В заброшенной лесной деревне, где топились лишь две избы со стариками-жителями, нашлись пять пустых вполне приличных домов, поставленных после войны. Их-то и подновили для постоя бригады. Вахромеев поселился отдельно, прихватив с собой в качестве «адъютанта» Фильку Дроздова, коротконогого, длиннорукого парня лет тридцати двух, бывшего механика доильных аппаратов. Двое поварих поселились у стариков, побоялись уединиться: чего хорошего можно ждать от потаторов?..

У Вахромеева была самая большая изба. В ней и собрались для последнего разговора перед завтрашним выходом на делянки. Было тепло от разогретой русской печи. Зимний день смигнул. Зажгли керосиновую лампу. Огонек краснел, задыхался от табачного дыма. Комендант Вахромеев сам курил, не переставая. Бахтин отупел от всего этого, его клонило ко сну. Кто-то уже весело разговаривал — столковался со старичками-деревенцами или, обманув коменданта, прихватил с собой?

Комендант строго сказал:

— Приказ по гарнизону издам завтра. После трех нарушений, наказуемых, естественно (он не сказал — как), виновный увольняется из бригады. С люмпенами нам не по дороге. Это распространяется на всех, кроме поваров, и на меня — тоже.

Комендант говорил еще долго и громко, но Бахтин не слушал его, он был напряжен и как бы готовился что-то сказать. После того как он побывал у доктора Смагиной, его все чаще возвращало к словам Вавилкина «преодолеть себя». Бахтин видел в них большую, долго действующую идею, вбирающую в себя необозримо многое. Преодолеть себя! Ох как это нужно человеку каждый день, каждый час. На фронте без этого не рождается ни солдат, ни командир, а в обычные наши будни — человек-работник.

«Как я был посвящен в солдаты? Добровольцем, раньше своего возраста угодил на фронт. Хлестко решетил макеты танков на полигоне, умел стоять у орудия на месте каждого номера. На фронт ехал с запалом: «Ну, погодите!» А увидел первый немецкий танк и будто к земле приклеился. И сейчас стыдно — как с трудом отрывал себя от земли, с испугом глядя на широко раскрывающийся рот заряжающего, слыша его зверскую матерщину». Теперь он знал — чтобы стать солдатом, он должен был преодолеть себя. Тогда он не думал, как это называется, но стал подавать снаряд за снарядом, забывая, что немецкие танки ползут на него, — он делал дело. И когда упал, обливаясь кровью, наводчик, он не думая встал к приделу. Тут через перекрестие увидел близко немецкий танк и не испугался его. Ударить по нему было уже просто.

И когда комендант попросил сказать напутственное слово, Бахтин рассказал, как всю жизнь преодолевает сам себя. Иное ему удавалось, другое — нет. Поведал, как отец учил его не ездить из леса с пустыми дровнями, и мальчик Васька преодолел себя, не растерялся, и как солдат Бахтин стал солдатом, и как директор Бахтин, преодолев себя, начал переводить совхоз на бригадный подряд.

27

Рано утром Федор Звонарев тайком ушел из больницы.

«Не получилось, — думал он, глядя на морозную дымку, в которой все как бы растворялось. — Ежели лечился, чтобы вылечиться, радоваться я должен, а я не радуюсь». Странное чувство давило сердце: будто впервые он выходил в жизнь и выходил робко. Да что же изменилось-то? Ничего, ровным счетом ноль целых. И хотя он убеждал себя в том, уверенности не было. Прежде всего он не знал, куда ему деться, когда вернется в Талый Ключ. «В сундук?» Там найдутся знакомые? «Нет», — он покрутил головой. Асфальт каменно отзывался на стук резиновых подошв его кирзачей. Где-то во лбу шаги больно отдавались. Вот сейчас он выйдет на шоссе, повернет направо, к остановке.

Подошел автобус, заскрипели-заскрежетали двери. Сошли две старушки и молодая озабоченная женщина — узелки в руках. На него не взглянули. Он ступил на подножку, поднялся. Место было — сел. На него не оглянулись — впечатления никакого не произвел. Оно и понятно — знакомых тут не перепало. Они пойдут дальше. Вот начнутся свои поля, перелески, деревеньки. А там и Холоды близко. Стоп! Вот он где сойдет. Надо очухаться малость. Как он встретится с пустым своим жильем, не представлял, воображение ничего не рисовало. А вот дом-сказку дирижера, свой бывший, оно нарисовало сразу. Тропиночка посередке участка. Домик справа на бугорке. Кружевная оторочка по краям крыши. Крылечко в белой деревянной путанице. Веселое!

Автобус катился и катился. Открывались и закрывались двери на остановках. Входили и выходили люди. Все было, как было, но все же не так. Что-то стало по-другому с ним. Может, не с ним, а в нем. Не помнил он, чтобы о себе ему думалось с такой жалостью. Какая-то короста вроде отторглась от души. А, брось, ничего не отторглось, только разложилось все. Вот и Холоды. И остановка так названа. Как ее минуешь? Что на земле для него есть зацепчивей? Обязательно чем-нибудь скребнет по сердцу. Только бы дирижера застать. Зимой он раньше любил наведываться. Скрипит валенками по снежку, прислушивается, будто к музыке. Чудной, ребенок…

Кошкарь бросился из автобуса, едва только успела раззявиться дверь. Если бы он, старикан, тут стоял, Кошкарь хлопнулся бы перед ним на колени, закрыл глаза, руки вытянул впереди себя; на, гляди, пальцы не шелохнутся, любую работу исполнят. Не изуродуют Врубеля, ни одной плиточки не раскрошат. Этот проклятущий Врубель во сне ему как кошмар являлся. Лицо потрескалось, осколочки глазури блестят, как потные. Он затирает трещины, затирает, а они делаются все шире. Кровь болью исходит из ладоней. И он просыпался в слезах.

Переставит он плиточки, снимет их тихо-смирно и на другое место притрет. Ну, что тут хитрого? Ради чего же он столько маялся у Смагиной? Пусть и не домаялся…

Его дом манит к себе невыносимо.

Не шел, а бежал по деревне, даже к дружкам не свернул. Вот и он, единственный на всей земле проулок, коротенький, что воробьиный шаг, узенький — от забора до забора едва машина уместится, не нахожена тропинка, снежок легкий из-под сапог выпархивает. А воздух! После удушливой палаты «психички» легкие того и гляди разорвутся от простора. А к домику — лишь бороздка в снегу. Давно старина не хаживал, давно. Кошкарь постоял, раздумывая, и шагнул на едва приметную вмятину. Вот и калитка с кружевным козырьком. На столбиках резьбу пощеляло — что ни говори, против солнца, воды, мороза мало что на земле может устоять. Что ж, на то и руки человеку — не дать работе своей состариться. Дверка сроду не запиралась, и Кошкарь, отоптав снег, открыл ее. Она скребанула, оставила неровный след на снегу. Проступаясь, пошел к дому. Потоптал он эту стежку в любую пору года, да!.. Дом ниже стал, уйдя в сугробы. По верхней бахроме снег улегся, крылом оползая вниз. И чем держится — диво, да и только. А вот и крылечко, гордость его, Кошкаря. Нет в мире другого такого крылечка. Это уж он точно знает. Оно однажды ему во сне приснилось, и он сделал его точно таким. А сны у людей не повторяются.

Тронул рукой волглое деревянное кружево. Почему же это все не его? Ведь были сны, фантазии… А радость? А деньги? Куда все подевалось? Ни радости, ни денег, а кружева висят-красуются. Обманули его, и сам себя он обманул.

— У-у! — Он схватил кол и замахнулся на свое чудо, но на полпути рука окостенела, и кол выпал, косо воткнулся в снег…

Спина взмокла. Да, выездила его в больнице Смагина, так выездила. Старого искорежила, нового не слепила. Кто виноват?

Что же это за глина тут, возле крыльца? Печная… Какой сопляк сюда ее выгреб? Конечно же, сопляк… Эти, нынешние, никогда за собой не приберут. И вдруг его ожгла догадка: камин, Врубель! Старикан не утерпел. Все хочет наладить, как того душа требует, пока еще на этом свете. Чудак, а для кого? Загребет с потрохами и колокольчиками поддужными какой-нибудь богатый деляга. Кружева он бетоном вечным заменит. Иди гуляй, Кошкарь… И новая догадка еще раз ожгла его: Врубеля они же покололи, сволочи… И он в бешенстве стал рвать дверь, бить ее каблуками кирзачей, пока не спохватился: в тайнике ключ.

Врубель, Врубель…

В темноте что разглядишь, и он стал обшаривать стенку камина руками. Врубель! Гладкие, подогнанные одна к одной плитки. Нет, не может быть! Он пнул дверь, она с грохотом отлетела, и отсвет белого снега упал на коричневую с синевой стенку. Камин! Оглянулся — в углу краснела кирпичом, будто ободранная овца, передвижная печка на колесах, та самая печка, которую он нашел в сарае под поленницей в соседней деревне. И этим, открытым им сокровищем, распорядился кто-то другой…

Предательство… Это предательство. Да! И кто предал его? Кто в него не поверил? Пошел бы он или нет в ту проклятую больницу, если бы он не думал тогда о Врубеле и обо всем, что с ним связано? Врубель — это не просто плитки. Это — он сам, Кошкарь. Он хотя точно не знал, что все будет так, но не мог этого не предчувствовать. Ведь что-то томило его, мутило душу. И он схватил тяжелое дубовое кресло, такое громоздкое и тяжелое. Старик будет сидеть перед камином и глядеть, как отсветы огня от экрана бликами падают на Врубеля. Напевая какую-то свою музыку, он и не вспомнит про него. Пусть ничего этого не будет! Кошкарь замахнулся, но стул вырвался из рук и грохнулся на пол.

Он забился в припадке, всегда мучительном и гадком для него, рыдая, дрожа всем телом. Очнувшись, услышал тишину, в ней позванивали колокольчики.

Поборов слабость, он пошел в сарай, чтобы набрать охапку дров. Несколько лет тут в углу стояла без пользы та печка, которую он сюда привез, пока однажды не отмыл и не обтер ее как следует. И печка засверкала коричневато-голубой плиткой, как камень-самоцвет. Позвал хозяина, тот увидел, ахнул — изразцы! И велел получше запирать сарай. Раньше на дверях и не гостевал замок, но с этой поры они все время были замкнуты. Специалисты, которых хозяин раздобыл в Москве, заподозрили в диковинных изразцах работу Врубеля. Подтверждение найти было невозможно, но тем не менее изразцы стали называть врубелевскими. Илья Митрофанович давно мечтал о камине. Он собирался его сделать из печки-голландки, прорубив и изукрасив окно для топки. Федор сразу же стал примеряться, как и что сделать, нарисовал замысловатое чело, заказал колосники, рассчитал плитку. Надо было только снять ее аккуратно, не расколоть ни одной, так как ее хватало в обрез. Он ждал этой работы, будто памятник кому хотел поставить.

Охапку легких желтых ольховых поленьев — когда-то сам пилил и колол — он нес, со злорадством думая: «Сейчас проверим эту механизму — для работы она или для поглядки». Он был почти уверен, что камин не топится. Откуда же ему топиться, если мастерил его какой-нибудь недотепа, который ни ухо ни рыло в непустяковом печном деле. «Подвел, подвел старика, — думал Федор о незадачливом печнике. — Ну, плитку недурно уложил. Это и баба сумеет, а вот ходы-выходы в печке — это не каждому дано». Он нащепал топориком лучины, сложил маленький костерок, поднес подожженную бумагу. Лучинки сразу же вспыхнули, стали корчиться, обугливаться. Он обкладывал их легкими полешками, пока не нагородил костерок. Вот веселое пламя охватило всё — дрова загорелись. Он раздул ноздри, стал принюхиваться, но в комнате чуялся лишь легкий приятный аромат сухих дров, захваченный из камина движением теплеющего воздуха. Он еще подбросил дров — тяга справлялась. Справлялась! Выбежал на улицу. Зимнее солнце играло на снежных лапах елок. Ослепительно блестел снег под старыми яблонями. Из трубы, из-под нахлобученной на нее жестяной флюгарки, из-под кома сползшего набок снега струился легкий синий дымок.

Темно зияли отворенные двери сарая. Синица с верхнего наличника все старалась заглянуть в сарай, повисала на лапках вниз головой, снова вспархивала и снова садилась. Но голоса ее Кошкарь не слышал. Он опять пошел к сараю. Снег на морозе скрипел, как битое стекло. Под сараем была яма. В ней, кроме банок с вареньем, стояли две десятилитровые бутыли черноплодного вина. Кошкарь помогал хозяину заложить его. Могло статься, оно уже поспело. Он спустился во влажную изморозь ямы. На свету округло блеснул бок бутыли.

Терпкое вино, отдающее запахом и привкусом коры, чуть сластило. Пробуя его, Кошкарь чувствовал, как слипались губы. Он поднял наверх полведра пахучей жидкости и, бережно неся на вытянутой руке, скрылся в доме. В даче уже пахло жилым — что за радость этот дух горящих поленьев, идущих из открытого зева камина! Он налил из ведра большой кувшин вина, поставил посредине массивного дубового стола. Сбоку, чуть позади горел камин, освещая комнату. Федор чувствовал его тепло, но это было чужое тепло, и он вздрагивал от него. Первый фужер мучительно не шел в горло. Он кашлял, содрогался всей телом от явно обозначившихся в напитке дрожжей. Но уже второй фужер прошел благостно. И, усевшись в дубовое кресло с высокой прямой спинкой, — старик говорил, что в нем удобно сидеть, оно помогает держать осанку, — Кошкарь пил, отвернувшись от камина. Пожалуй, не было на земле такого человека, кроме старика, к которому он был бы так привязан. Не то чтобы он любил его, душа Федора забыла, что такое это чувство, а привык, поверил, как верил только себе, не признавая никаких других авторитетов. Старик не мешал оставаться самим собой, не унижал, стараясь навязать что-то свое; хочешь делай то, хочешь другое, а то и вовсе ничего не делай. Бывали дни, когда Кошкарь болтался на участке и в доме без всякой работы, но старик не трогал его, а терпеливо ждал, когда пройдет у него бездельное настроение, и тогда уж его не удержишь. Может, по-другому все было, может, задним числом все это рисуется раем, но, по крайней мере, они хорошо ладили. В жизни нельзя без человека, который понимал бы тебя лучше, чем ты сам, Не обязательно, если это будет не брат, не сестра, не отец, даже не мать, а тем более не жена, жены в большинстве своем не понимают своих мужей. Для него таким человеком был старикан из этого вот сказочного домика, который построил и обустроил вот так он, Кошкарь, и от которого не мог отвыкнуть. И все тут сделано его руками. И этот дубовый стул с толстой цельной плахой-столешницей, и скамейки с конскими головками по концам — а ля рюс, — говаривал про них старикан. А стены, обшитые узорчатыми досками, и в каждой комнате свой узор! Они — из липы, и липовый щемящий запах все время присутствовал в доме, стоило чуть-чуть нагреть в нем воздух. А звонница с поддужными колокольцами — это чье рукомесло? Чем не собор Василия Блаженного? И маковки, и узорчики… Правда, он не стал раскрашивать, оставил, как есть, в серебристом цвете осины, из которой была поделана звонница. Он ходил по дому, ко всему прикасался руками, и они узнавали то, что ими было сотворено, и через них к его сердцу шло тепло. Тронул рукой колокольцы, они звякнули, не дружно, а сбивчиво и расстроенно, будто от испуга. Вернулся в зал. Дрова в камине сгорели. Ольховые угли темнеют скоро и рассыпаются в мелкий ползучий прах. Камин — это не его, это — чуждое. Эта черная, едва светящаяся пасть томила его душу. Что же с ним такое? Почему так неловко, неудобно ему сделалось в этом мире? Почему свою неприкаянность в нем он ощутил только сейчас? Он еще выпил фужер вина, как воду, и, покачиваясь, неуверенным шагом вышел из дома. В ранних зимних сумерках синел снег, лиловела тропа к сараю, и в его дверях как-то странно струилась, двигалась темнота. Кто там? Он включил свет — выключатель был на доме, и прямоугольник сарайной двери обозначился тусклой желтизной. Сарай был пуст. Он накладывал дрова на левую согнутую руку, когда впервые услышал голос. Голос был ничей, не походил ни на один из тех, которые он слышал когда-либо, но он раза два окликнул его. Он вышел из сарая, прислушался — тишина стояла над деревней, над лесом подслеповато мерцала звезда. На дворе маялся запах ольховых углей. Подбросил дров и снова сел за стол. Пил и со странной необходимостью ждал тот голос и не мог уже без него. И хотя он ждал, но когда услышал его, то вздрогнул и поледенел от испуга.

— Не пугайся. Я знаю, ты пришел ко мне умирать…

— Умирать? Вот никогда в башку не приходило. А пошто мне умирать? Что я, надоел кому?

— Сам себе…

— Постой… Так это ты, Илья Митрофанович? Что это я тебя не узнал. Голос какой-то другой, не твой. Ты что, старина, на меня в сердцах? Это мне впору зло на тебя… Бес тебя попутал. Проект камина в чьей голове родился? В моей!

Голос не отозвался. Кошкарь всячески старался вызвать его, говорил о своей преданности, верности, но голос молчал. Тогда Кошкарь снова налил и опрокинул согревшееся вино в рот и обратился к голосу с рвущимся изнутри его боли криком:

— Тебе и вина жалко… Да? А кто рвал ягоды? Кто закладывал вино?

— Нельзя быть таким мелочным, — он опять услышал голос. Но такой слабый, откуда-то издалека.

— Ах, мелочный! Я не раб и не хочу прислуживать. Никому! Я не раб.

— Ха-ха! — И голос опять надолго ушел.

Кошкарь почувствовал на спине тепло растопившегося вновь камина и какой-то зуд на шее и за ушами. Он провел ладонью и услышал странный мышиный писк, почувствовал, как кто-то щекочет его ладонь. Он взмахнул рукой, писк усилился. Оглянувшись, увидел, как по срезу, вокруг каминного окна бежали и бежали, кувыркаясь и пища, маленькие серые чертенята. С невероятным писком они прыгали на полушубок Кошкаря, по рукавам лезли на его шею, к ушам. «А-а-а!» — закричал Кошкарь, сгребая с себя чертенят и бросая их в камин. Потом он бросился за веником, который когда-то сам связал из березовых веток, стал сметать чертенят с камина в огонь, а им конца не было. Когда, вспыхнув, затрещал и засмрадил еще не сбитыми листьями веник, Кошкарь стал махать им как факелом.

До рассвета было еще далеко. Вера выбежала на крыльцо, чтобы идти на ферму, вдохнула морозного воздуха и тут увидела странный золотисто-красный свет над дальним концом деревни. Она постояла минуту, раздумывая, что же это может быть, и тут увидела первые космы выбившегося на простор огня и поняла: пожар!

К дышащему жаром огнищу сбежался народ. Красные облака огня плясали на осунувшемся лице Веры. С ужасом в глазах глядела она, как в стороне возились мужики, бесполезно пытаясь оживить полузакоченелое тело Кошкаря, должно быть, задушенного приступом белой горячки.

Торопясь на ферму, Вера пробежала мимо дубового кресла с высокой спинкой, стоявшего на поляне посреди сада. Снег возле него утоптан. Она представила, как тут сидел Федор и глядел на горящее рукотворное чудо. «Не пора ли нам? Пора!..» — дико прозвучал в мозгу его осевший и хриплый, но все еще живой голос. Вера бежала на ферму вся не своя. «Вот и у нас все к концу. Катится как с горы — не удержишь», — подумала она, видя в пожаре, в судьбе Кошкаря смутную судьбу своей семьи. У них тоже все шло к своему концу. Иван выпишется из больницы, уедет куда-нибудь, и что ждет его, никто загодя не скажет. И она уже ничего не сможет сделать с собой — ее долготерпение кончилось. Кажется, еще вчера она верила, что все будет ладно, как любил говорить Иван, но пожар и потрясшая ее смерть Кошкаря не оставляли больше надежды. Видя тоску в глазах Веры, Серафима пробовала поговорить с ней, успокоить, но все тщетно. Да Серафима и сама не находила места, потом разревелась и стала просить у подруг хотя бы «стограммушечку» для успокоения души. «Так уж, так все во мне остыло», — говорила она умоляюще. Но все, даже Ксюша, раньше готовая в любой миг выручить свою наставницу, осуждающе мотала головой: «В такой безумный день, баба Серафима…» И как-то так получилось, что говорили они теперь о Федоре Звонареве, редкостном мастере и редкостной души человеке, враз забыв все крепкие слова, которыми его ругали еще вчера. И недобро вспомнили жену и дочерей, отказавшихся от мужа и отца, хотя раньше считали их просто раз несчастными. Во всем этом сказывалась особенность русской женской души, которая всегда норовит прислониться к той стороне, где бо́льшая обида и непоправимость. Вера принимала это на свой счет, как будто и ее вина в том, что Кошкаря уже нет. И о ней, когда Иван уедет и загинет, скажут то же.

28

Готовя к выписке, Ивана разминали лечебной гимнастикой. Отвердевшие рубцы стягивали кожу, коленные суставы едва сгибались. Ходил он на прямых ногах, с трудом присаживался на край кровати. Чем дальше затягивалось лечение, тем несноснее делалась для Ивана больница. Хотя физическое угнетение оставалось где-то позади, теперь другие муки, похуже осенних мух, донимали его. Он еще не знал, что может так страдать от одиночества. Раньше что? Раньше у него была «подруга верная». Как только ему делалось невыносимо от тоски, он искал ее. Сто пятьдесят граммулечек, и он извлечен со дна самого глубокого колодца, откуда даже днем видны лишь далекие, суеверно пугающие звезды. Он иногда вспоминал, как однажды теща велела ему почистить колодец. Он спустился, увидел из глубины те проклятые звезды и решил, что сошел с ума… Попервости в палате с ним соседили сносные мужики. Жены по воскресеньям мыкали кое-кому по четвертинке, и они подносили Ивану. И он делился с ними (куда денешься?), когда бригадники соизволяли посещать его. А дружки — ой и ах! — двое лечатся, а третий, инвалид, сам-друг с женой завязал. От Веры и ждать нечего. Родю же он стыдился посылать. Да и денег откуда они с ним возьмут? Родя…

Люди находят усладу в общении. Им бы только язык почесать, а послушаешь, что они мелют, — непробивная глупость и пустота. А, да черт с ними: чем бы дите ни тешилось, лишь бы не ревело. А Ивана всякие гости теперь угнетали.

Родя пришел к отцу, как всегда, после уроков.

Солнце красно садилось за дальними лесами. Над Талым Ключом, над стройкой стлались вечерние дымы. В окнах низких домишек грустно тлели стекла — то ли от отблесков зари, то ли от рано зажженных лампочек. Больница на крутояре чернела старыми деревянными стенами. Черные ветви берез трещинами ложились на заревой лоскут неба.

Родя заходил в палату как домой. Врачи и сестры видели, что Иван никого так не ждал, как сына, и не мешали их встречам. Мальчик входил, раздевался, аккуратно клал шапку и шубейку на кровать отца, оглядывался. Больные менялись часто, и он не всех их хорошо помнил. Разве что лысого старика, который всегда спорил с отцом; пожалуй, его он долго не забудет, хотя тот уже выписался. Был он незлой, но такой привязчивый, что из-за одного слова готов был горло перегрызть. И ни в чем не уступал отцу. Родя не соглашался с ним — что он все точит да точит.

Сегодня, взглянув на отца, Родя сразу заметил, что тот не в себе. Не иначе, навестил его тот лысун. Больные между тем сгребли со стола костяшки домино, приглашая мальчика заняться уроками, как он привык это делать, встали вокруг, готовые помочь. Остался сидеть лишь отец, вытянув ноги под столом. Родя сел к столу, поставил на стул потрепанный портфельчик, повернулся к отцу.

— Пап, что с тобой? Ты заболел?

— А-а, наоборот, выздоровел. Доктор грозит скоро выписать. А мать что не пришла?

— Когда ей…

— Пусть готовит одежонку, не забудь передать.

— Гармонь вчера привезла. Починили. Сгоняла за двадцать километров.

— Некуда время деть, — проворчал отеци, увидев, как лицо сына погрустнело, тотчас поправился: — Ну, спасибо за новость…

— А играть меня научишь?

— Научу! Хотя плевое дело, по-моему, на слух. Тебе надо по нотам. Ныне без них засмеют.

— Вместе будем.

— Будь ладный. Ну, что у тебя сегодня? Какие науки? — Ивану нравилось, что сын приходит к нему и соседи по палате видят, что мужик он, Иван, не хуже других. Мальчик пододвинул к себе портфель, достал учебники. Иван стал просматривать их. — География? — Отложил. — Дома сделаешь. Математика… Пожалуй с нее начнем. В прошлый раз все правильно было?

— Все, все… Да я сам сделаю. Лучше русский язык. — Родя вытащил учебник, раскрыл. — Имя прилагательное… Правописание суффиксов и окончаний.

Кто-то побежал в соседнюю палату, там лежал бывший учитель русского языка. Притащили старика пенсионера, седого, в очках, с ввалившимся ртом. Он сел за стол рядом с Родей, и они начали готовить уроки. Иван, а с ним и его однопалатники потянулись покурить. Скоро отец вернулся, трудно сел за стол и, подперев щеку рукой, задумавшись, глядел на сына, как он старательно пишет, как грызет конец школьной ручки, задумывается, прихмуривая большие, как у матери, глаза. Темно-русые волосы его лезли на уши, на шею. «Пора подстричь, — подумал Иван и вдруг будто впервые увидел его. — Как же это я? Сколько обманывал сына. А он ведь знает все…»

— Пап, ты что? Нет, с тобой что-то. Ты такой смурый. Что тебе, жизнь не нравится?

— А? Что ты сказал? Жизнь не нравится? Откуда знаешь? — И, не видя рядом с сыном очкарика, удивился: — Все, что ли? Во молодец!

— Все, пап. Остальное так себе, сделаю дома. Ну, мне пора. А то мама, ведь знаешь ее. Пустится меня искать.

«Она пустится, жизни не даст», — вдруг озлобился Иван.

— Послушай, пап… Я спасти купил, рыбу ловить. И этот с катушкой…

— Спиннинг…

— Во, спиннинг… Ты меня научишь? Мама говорила… Ты везучий на рыбу, всегда приносил…

— Научу! Что тут хитрого. Только ручешки твои больно маленькие. — А сам поглядел на свои руки и недовольно поморщился.

«Не мужицкие ладони. И пальцы, гляди-ка, истончились. Ну!»

— Так ты кати. Ходит ли автобус-то?

— А я с вахтой. Доярки ездят на дойку. Как раз. До самого дома.

— Хитрый…

— Скорей выходи, будем вместе ездить.

— Вот напомнил. Так предупреди мать: не завтра, так послезавтра, слышишь? Чтоб одежонку.

Вера принесла ему зимнюю одежду. Она была бледна, подавлена. Сообщила: из военкомата была повестка на переподготовку. «Да куда тебе…» Иван, с трудом натягивая брюки на плохо гнущиеся в коленях ноги, спросил с язвительной подозрительностью:

— Что, не рада возвращению. Без мужа светлее?

Помолчав, не отвечая, Вера, с трудом преодолевая ком в горле, сказала:

— Кошкарь-то… нет больше Федора…

— Как нет?

— Плохо кончил, к тому все шло…

И Вера заплакала.

«Чего это она?» — удивился Иван, пытаясь с трудом натянуть брюки, — дрожали руки, не слушались пальцы… И только тут дошел до него весь непоправимый смысл случившегося: нет больше Кошкаря! Он не любил его, но все же жалость к нему, не унывающему при любых поворотах жизни, сдавила горло.

— Тебе что, жалко его? — приступил к жене Иван.

— А ты думал? Как увижу нашу жизнь… Что еще осталось…

— Расскажи хоть, что случилось-то, — попросил Иван.

Вера, рассказав, что слышала и видела сама, снова всхлипнула.

— О нем только и говорят…

Иван мучительно трудно спускался по лестнице. На крыльце споткнулся, едва не загремел по ступеням. Она придержала его. Вышли с больничного двора. Морозный туман крыл село. Смутно серела обшарпанная церковь. Было неясно и глухо.

И вот они молча идут по селу. Ивану не дает покоя смерть Кошкаря. Как это скоро происходит с человеком. Спроси, кто виноват, скажут в одно горло: сам! Сам родился, раскрыл рот в крике, сам и захлопнул. Жутко Ивану: жизнь и смерть, как все это близко одно от другого. Нет, не это главное. Федор показал ему, что впереди одна черная дыра, а за ней — ничего… Почему-то Иван представлял это «ничего» пустыней, где в слабом полусвете то ли дня, то ли ночи бродят какие-то смутные тени. Они грудятся, куда-то несутся скопом, затем разбегаются в разные стороны. Теперь среди тех теней и Федор Кошкарь. Ивану вдруг сделалось не по себе, и он вздрогнул всем телом.

— Ты чего? — жена крепко стиснула его руку выше локтя.

— Да зябко что-то, — едва выговорил он обмершими губами. — Давай поживее!

— Куда уж тебе…

Из-под горы в Холодах Иван в длинном порядке домов не сразу выделил свой, узнать его после покраски было непросто — он светился золотистой охрой. Когда это она успела? Вышли из автобуса на конце деревни — Иван с трудом спустился на землю. Люди оглядывались на него, отворачивались. Иван делал вид, что не замечает этого, а в душе ненавидел их и себя тоже. А потом предложил жене идти одной: «Со мной, поди, стыдно?» Спросил еще: «Что, отпросилась?» Вера ответила, что нет, на ферме дел много. Пошли зимние отелы. «Тогда иди. Что-нибудь оставь пожевать. Борща хочу, как ребенок». Веселый вид дома в заснеженной чистой деревне поднял его настроение. «Тогда я пойду разогрею», — сказала она.

Иван шел к своему дому, то и дело взглядывая на окна, в которых видны были прильнувшие к стеклу лица: укоряющие, сожалеющие, равнодушные, смеющиеся.

У своего дома постоял, отдышавшись, на приступках крыльца, покачался с носка на пятку, с пятки на носок, пришел в себя, оглядывая деревню, привыкая к ней заново. Он хотел, как и раньше, поглядеть на нее свысока, но что-то не получалось у него сейчас, что-то мешало. А что? То, что Холоды стали местом гибели Кошкаря? Возникнув в памяти, Федор опять стоял перед ним как живой: на фоне своего чудо-домика. Такую красоту унес с собой… «И я унесу, — отрешенно подумал он о себе, как о постороннем. — Унесу поле, голоса земли, зелень травы, искорки солнышка на березовых листьях».

Он отвернулся от деревенской улицы и стал разглядывать свой дом. Стены покрашены умеючи, вот только наличники почему-то темные, белила смотрелись бы лучше. Вошел. Жены дома уже не было. Обошел комнату за комнатой. Из веранды кухня получилась хоть куда. Газовая плита — подумать только! Обеденный стол, фирменные шкафы, водопровод. «Кто же это все ладил? — подумал он. — Доярки? Нет, не бабьих рук дело. Да когда им успеть? И все молчком, молчком…» А больше всего удивился телевизору. Он был приспособлен в нише окна, которое снаружи было теперь заколочено. Ниша как раз пригодилась для этого красивого ящика. И опять его кольнуло, что жена все может без него, кажется, даже лучше.

После, больничных харчей борщ, им подогретый, показался чудом. И чего это он раньше всякий раз нос воротил?

Ему чего-то не хватало в доме. Или кого-то, от этого, что ли, тревога в сердце? Ах вот что: ты переживаешь, не зная, что тебя ждет. Боишься загреметь в бригаду потаторов коменданта Вахромеева. И будет там тебе небо с овчинку. Вдруг Ивана потряс тот испуг, будто его снова охватил огонь, который изуродовал его ноги. Дни в больнице и вот теперешняя неопределенность его — все было ничто в сравнении с криком, что неудержимо рвался из него тогда. Случается, он снова слышит его, и ему хочется исчезнуть, куда-то деться. А куда денешься? Вот и Кошкарь настиг его, как крик. А теперь и бригада потаторов… Какой стыд… Убираться подальше, пока снова что-нибудь не свалилось на его голову. Он сдернул со шкафа чемодан, далеко не новый, со сбитыми углами, бросил его на стол, раскрыл. Удушливый запах нафталина был дурен, как чья-то неожиданная пакость, и он захлопнул крышку. Бежать — вот выход. К черту все! В мире найдутся люди, которые его поймут. Человек гибнет оттого, что его не понимают, не хотят понять. Кого ему жалеть? Веру? Она уже здесь приспособилась. Найдет и другое плечо. А может, нашла уже? Он выкинул из чемодана узелки с нафталином, уложил все, что ему потребуется, отложил только новый серый костюм, очевидно, недавно купленный Верой. Пятидесятый размер, третий рост. Венгерский. До сих пор он носил сорок восьмой. А что с гармонью? По-дурному она досталась ему, Бахтин, поди, до сих пор губы кусает… Не возьму ее. Вера отнесет обратно. Пусть успокоится директор. Иван взглянул на часы… До возвращения Роди он успеет смотаться. Как странно, что при этой мысли он ничего не испытал: значит, все последние его встречи с сыном ничего не оставили в душе?

«Нет, возьму гармонь! — решил он. — Для смеха. Буду рассказывать…»

Гармонь пряталась под цветастой накидкой, молчаливо жалась в углу. Сирота! Он сдернул накидку, осторожно взял гармонь в руки, сжимая ее, будто боясь, что она выскользнет и как в каком-нибудь фокусе: была она и нет ее. Но он поднял ее, надел ремни, подвигал плечами, приноравливаясь. Попробовал сесть на табурет — не получилось. Стоя, растянул слегка мехи, и они заиграли красно-черными цветами. С шипом выпустил воздух. Вяло пустил пальцы по клавишам, но звуки встрепенулись неожиданно сочные, быстрые, и все ожило вдруг. Давняя любимая смуглянка-молдаванка, собирающая виноград, впорхнула в тоскливое жилье, давно, видать, забывшее улыбку, и уже нельзя было не поддаться музыке, задавленному волнению, которое она вызвала. Оно было тяжко Ивану, это волнение, гармонь, как живое существо, требовала участия его души, уводила в воспоминания, от которых всегда было больно. Уж очень сильная это нагрузка для его сердца, и он сжал мехи. Оборвались звуки, и сразу осел потолок и сузились стены.

Он снова попытался сесть и сел, но гармонь была слишком тяжела и больно давила-на бедра. Надо бы что-то постелить, но он не мог ни до чего дотянуться, и опять встал, и так, стоя и чуть опершись левым плечом о косяк, склонил голову к гармони, почувствовал, как проваливаются кнопки басов под пальцами и ворчливые глухие звуки, похожие на всхлипы, оживают в глубине. А правая рука скользнула сверху вниз, потом вернулась — вспомнила! — остановилась. И вот он, вальс «На сопках Маньчжурии», печальная, пронзительная мелодия о боли, горе, унижении и гордости. Руки то и дело сбивались, мелодия, прервавшись, путалась, как будто у нее перехватывало горло о: скорби. Он так и не довел ее до конца. Еще что-то попробовал подобрать, какие-то куски складывались, но руки обвисали, слух заленился, а ноги не могли стоять. И он, еще раз утвердительно подумав, что гармонь возьмет, поставил ее на подоконник. И тут услышал голос:

— Пап, а пап, сыграй. Еще сыграй!

Сын стоял в дверях. Одно ухо у шапки торчало кверху, другое висело, глаза сияли восторгом.

— Я и забыл, как ты играешь. Здорово! Ты научи меня, а, пап?

Иван не ожидал, что сын вернется в это время, вначале смутился, потом обозлился.

— Сбежал, что ли? — спросил он, все еще злясь, однако чувствуя некоторое душевное облегчение при виде сына — совсем свежая картина вечеров с сыном в его палате не могла не тронуть Ивана. И сейчас это смягчило его. А Родя между тем оправдывался:

— И ничего не сбежал. Отпросился. Отца из больницы… Ни звука! Прибежал туда, а тебя след простыл… — Родя увидел раскрытый чемодан на столе, вначале ничего не понял, но тут вдруг догадка осенила мальчика: — Ты что задумал, пап?

Отец, захваченный врасплох, хотел отговориться, но не повернулся язык.

— В бега было… да не успел.

— Обманно?

— Обманно.

Родя засопел, стал раздеваться.

— Нечестно, пап…

— Нечестно. Теперь не побегу. Мы с тобой… — Отец не договорил.

— Ну вот! — Сын обрадовался. — А то никакой серьезности. Ты когда сделаешь ледовый бур? Обещал… — И Родя опять за свое: — Надо же, обещал бур — и бежать.

— Ну, ладно, давай об этом больше не гугу? Лады? А то мать, знаешь ее. Да, брат, бывают минуты, когда все забываешь, кроме себя.

— Наша Марфа, — Иван знал, так в Родином классе ребята называют классного руководителя, — про таких, как ты, говорит: форменный эгоист. Всякие беды, говорит, у человека от его эгоизма. И у тебя тоже… Я знаю.

— Вот и хорошо. — Отец не мог не засмеяться. Рядом с ним вырос такой взрослый человечек, просто беда, все понимает. Между прочим, вот с кем было легко и просто. Его искренность не имела предела. — Да что там! Разве ж тебе объяснишь? Ну, раздевайся, что ли? Знаешь, твое обзывательство — тьфу. Так ли меня еще величали?

— И тебе все ничего? — Родя сбросил шубейку, шапку, превратившись в худенького, тонкого мальчишку.

— А уроки как же мы теперь? Хоть обратно шагай в больницу. Дмитрий-то Иванович…

Родя, не допив стакан смородинного киселя, свистнул:

— Фьють! Я теперь сам умею. Все понял. И совсем нетрудно. Раньше я как задачки решал? Прочитаю ответ, а потом и решаю. Если сойдется — ура! А теперь… Теперь я решу, а потом ответ гляжу. Очень интересно.

На другой день к концу занятий Иван подошел к школе — за сыном. Тихо порошил снежок — потеплело. Пахло печным дымом… Короток зимний день. Каркали вороны в школьном березняке.

Кравчуков их появлению в ремонтном цехе как будто обрадовался, казался оживленней и разговорчивей, чем всегда. Понятно, чтобы сохранить с Иваном какую-то дистанцию и право на серьезный с ним разговор, Кравчуков начал с Роди. Похвально, мол, когда сын интересуется делом отца, уважает его профессию. Но практичный Родя сразу его остановил:

— А можно сделать ледовый бур? Вот чертеж. В школе дали. У нас кружок любителей природы…

Он развернул чертеж и подал Кравчукову. Тот про себя похвалил паренька за толковость и деловитость, рассмотрел чертеж, сунул Ивану:

— Смастери парню. И позови меня, когда поедете рыбачить. Увлекался, была пора. А если ехать, то на Княж-озеро.

— Ладно, — сказал Иван. — Коль позволишь. И на Княж-озеро махнем. Родька спит и во сне видит. А как с работой? — не удержался Иван. — Могу завтра, хотя и больничный в кармане. Закрою. Какого черта, я уж очумел. Только не отдавай коменданту Вахромееву. Какой я потатор? Просто невезучий.

— Ох, Иван, а я думал, допер ты своим умом: за каждой историей — твоя безалаберность. Но вот ты пораскинь умишком: за лето работы ты на первом месте. Наивысший урожай в бригаде Степана Постника. Тебе же начислено столько — две семьи прокормишь. Еще такой год — и «Жигули» можешь покупать. А я твое мурло даже на доску Почета стыжусь вывесить. Родя, — оглянулся он на мальчика, который, роясь в железяках, чутко слушал разговор старших, — отойди в сторону.

— Почему отойди? Пусть слушает. Мы с ним друзья. Верно, Родя?

Родя во все глаза глядел то на отца, то на Кравчукова. Но, сочтя, что они над ним подшучивают, отошел подальше. Однако, увлекшись разговором, взрослые позабыли о ребенке, и он помимо воли стал снова все ближе и ближе подвигаться к ним.

— Надеюсь: не было бы счастья, да несчастье поможет тебе… Завяжешь ты наконец.

— Завяжу, — тихо сказал отец. — Но бывает, спасу нет терпеть.

— Слаб ты, не можешь преодолеть себя. Для мужика это гибель. Сына-то пожалей. Для кого живем?

— Сына? Один он остался верен мне. Как собака верна даже мертвому хозяину.

— Я тебе, пап, не собака, — вдруг услышали взрослые и оглянулись. — Если ты так думаешь, тогда…

— Родя! — крикнул отец. — Это я так, чтобы он понял… Такое слово… Оно не обидное.

— Обидное, — сказал Родя. — Очень обидное.

А Кравчуков строго:

— Кому я говорил, отойди? Ты знаешь, Родя, как собака… Тьфу тебя, Иван, с собакой! Это просто образ. Благородный зверь подыхает, ежели хозяин умрет. Из-за любви и тоски…

Но Родя, насупившись, отошел в сторону и больше не приближался к старшим. Он уже был не рад, что услышал те слова.

«Опять виноват я, и никто другой. Трепло ты, Иван, и язык твой — помело поганое. Единственную добрую к тебе душу отпихнул». Такие мысли не раз приходили к Ивану, когда он, с утра до ночи вкалывая в мастерской, оглядываясь вокруг себя, вдруг не находил никого, кроме пэтэушников, к которым он был приставлен. Бывали дни, когда тот, другой Иван, отделялся от него и шел против нынешнего его образа жизни, требовал общения, встреч.

Иволгин до смерти боялся своей Серафимы и кроме, как в школу, не отлучался никуда. Там он окружил себя красными следопытами и соорудил интересный музей славы своего полка, который и формировался здесь, в Талом Ключе. Как-то затащил Ивана в музей, порассказал, как разыскали ребята могилы героев, собрали свидетельства жарких боев — гильзы, поржавевшее оружие, солдатские каски, котелки, красноармейские газеты той поры, фотографии. Он рассказывал обо всем с таким интересом, будто все это было единственным, что держало его в жизни. И хотя Ивану было чудно слушать Иволгина, но все же нечто близкое к зависти колупнуло его душу. А Вера, та совсем ополоумела от работы. Мало того, что на ферме с утра до ночи, так еще ее избрали депутатом сельсовета. В комиссию запрудили, по детским яслям и садам, будто мало тех, кто это должен за свою зарплату делать. С Захаром Портновым Иван не виделся уже вон сколько. Другие потаторы увольнительные из леса получают по той или иной причине, наведываются, а Захар в совете бригады, оказывается, чуть ли не самый умный, видите ли, без него не могут обойтись ни одного дня. Иван это давно заметил, что у Профессора колесики с роликов слетели, и он о себе мнит бог знает что. Подумывал навестить бригаду, когда узнал, что дом его красил и пристройку делал не кто иной, а комендант Вахромеев. В самый раз бы выяснить, чего это он воспылал чувством к его дому? С первой встречи заронил он недоверие. Погляд на Веру был как у голодного волка. А она — ох уж эти бабы — щебетала и щебетала, как сорока. И вот куда это привело.

Бахтин примчался в цех, оживленный, шумный. Он громко поздоровался с ремонтниками, на ходу говорил какие-то слова, но надолго нигде не останавливался. Да и делать ему тут особенно было нечего — в подрядном цехе все спланировано и обеспечено до конца месяца, но директор и себе не мог признаться, что скучает по прежнему стилю работы, когда ты нужен везде, тебя всюду желанно ждут и без тебя, кажется, споткнется, встанет раскрученный однажды маховик работы. «Перестраивайся и ты, Бахтин. Не красуйся на глазах людей, а лезь туда, куда еще никто не заглядывал, — в людские души», — думал он, подходя к Венцову.

— О, Иван! — воскликнул он, словно так был обрадован встречей, что не знал, куда деть свои чувства, и будто не было у них окончательных разговоров. Между прочим, где-то в самом дальнем уголочке сознания у Бахтина в эту минуту мелькнула мысль, что вдруг да и возьмется Иван за ум после того случайного, но и в то же время закономерного происшествия. Но он не знал, что в Иване, как и прежде, жили и боролись друг с другом два существа и никому еще не известно было, кто же из них победит.

— Ну, приступил? — спросил директор, хотя и без того обоим было ясно, что приступил. — И как?

— Средне, — признался Иван. — Все как-то не по мне. Будто новые сапоги, не обносил еще.

— Зайдем к Кравчукову. Разговор есть.

В кабинете главного инженера на столе, на подоконниках, на полу разложены детали. Грузный Кравчуков в черном халате поверх мехового жилета поднялся навстречу. Он строго взглянул на Ивана, как бы спрашивая: «Что опять натворил?», но Бахтин упредил его:

— Помнишь, Кравчуков, что Иван выкинул в прошлом году? Трактор перебрал и комбайн — новый. Не сделать ли нам его главным соглядателем, а? Ну, контролером, что ли. Чтобы по ходу следил, а не на выходе. Начнем с этого. Должны мы помочь ему преодолеть себя.

— Завтра совет бригадиров. Поговорим. А Ивану, по-моему, лучше самому крутиться. Чтобы скорее за рычаги. Ходит как журавль… Ты хоть гимнастикой занимаешься? — вдруг озлился спокойный и выдержанный Кравчуков. — Конечно, можешь остаться в слесарях у меня. На техуходах и авариях. Постник технику заберет к себе.

— Вот как! Нет, я хочу к нему, чувствую, к весне смогу.

— Ладно.

— А ты как думаешь, Иван, нужен контроль за качеством? Вот сейчас, на ремонте?

— Нет, — сказал Иван. — Пусть бригада… Как хочет, так и делает. Ей работать. Много контролеров — мало глаз, а должен быть один.

— Кто же?

— Как кто? Совесть!

«Заговорил о совести!» — то ли в осуждение, то ли в одобрение подумал Бахтин. Когда вышли от Кравчукова, спросил Ивана:

— А хмурый чего? Вроде радоваться бы — работаешь снова.

— Радоваться! День такой сегодня… Сороковик по Федору. Думаю о нем, думаю… Осуждал его, не нравился он мне часто. А святой был человек. Отметить кто согласился б… — неуверенно проговорил Иван, как будто спрашивая и приглашая Бахтина. Бахтин понял это, смутился.

— Я бы на твоем месте… — начал он.

Иван прервал его:

— Сам знаю. Но как он один? Представляете? И мертвому прощения нет… Я сердцем сегодня думаю. Давно не думал.

Бахтин хотел сказать, что ерунда все: Федору что сейчас нужно? Ничего! Но не сказал: что-то тронуло его в поведении Ивана, и он подал ему руку на прощание.

Но Иван остановил его:

— Постойте, Спиридоныч, слово к вам есть. Говорят, завтра стройки начин?

— Да, да, Ваня. Начинаем новый Талый Ключ. Струиться ему еще тысячу лет. А теперь там костры горят, землю отогревают.

Но Иван не принял этот высокий стиль, просто, с горечью в голосе сказал:

— Наши пойдут. На своих машинах. Что я, хуже других?

— Тебя? На какую-такую машину ты сможешь сесть, а? — Бахтин подумал, хотел что-то еще сказать Венцову, но не сказав, повернулся и вышел.

Еще горели костры в селе Талый Ключ. Еще стлался дым по косогорью, а к строительной площадке уже пошли землеройные машины. Привел свой совхозный отряд и Кравчуков. На Ивановом «алтайце» приехал комсомолец Лощенков, летом работавший помощником на комбайне Венцова. Лощенков уводил трактор с машинного двора под тоскующим взглядом Ивана. Ушел верный «алтаец», а он, Иван, остался в мастерской слесарить. На душе скверно. К тому же Родька никак сердечком не отойдет. Вчера не захотел с ним возвращаться домой, поехал с матерью. Опять клин…

29

Из мастерских Бахтин помчался в управление. Он был в приподнятом настроении и потому то и дело нажимал на клаксон, приветствуя встречных знакомых. Перед некоторыми притормаживал машину, чтобы обменяться парой слов. Радовался Бахтин. Как не радоваться? До весны будет застроена первая улица с названием Народная. Это утверждено и всем нравится. Он хотел на минуту забежать в управление, чтобы позвонить Вавилкину и доложить о начавшейся стройке, а потом снова в разъезд по обширной совхозной территории. Открыл дверь в приемную и будто споткнулся: у стола секретарши сидела Вера Венцова. В глаза бросился белый норковый воротник, будто снег охватил ее шею. Она повернулась, и он увидел ее похудевшее красивое личико. В памяти мелькнул тот день, когда он впервые встретил ее тут вот, в приемной. Недавно вроде это было, совсем недавно, а сколько воды утекло…

— А, Вера Никитична! — оживленно вскричал он, чтобы скрыть этим свое некоторое смущение. — Вот кого не ждал! — И сообщил, как нечто важное: — А я только от Ивана. Просился на стройку — с трактором! Да что я мог поделать?

— Здравствуйте, Василий Спиридонович! — выждав, когда он выговорится, сказала она. — А я к вам.

— Ах, здравствуйте, здравствуйте! Прошу! — И подумал, что она будет просить, чтобы Ивану вернули трактор. Но кто ему выдаст медицинскую справку? Конечно, если бы он, Бахтин, очень попросил, то у Ивана была бы справка, такая нехватка водителей — врачи посочувствовали бы. Но Ивана нелишне еще попридержать, чтобы почувствовал всю глубину тоски по любимому делу. Бахтин уже был готов говорить с Верой об этом.

Но он обманулся в своих догадках: ее заботило совсем другое.

Вера не сразу села на стул, хотя он и просил ее. Дело закончилось тем, что он вскочил, и, весело улыбаясь и приговаривая: «Я вот, я вот сейчас», чуть не силой усадил ее. Смущенная, она не могла начать разговора, тормошила в руках белые вязаные перчатки, а он все сильнее чувствовал доходивший до него тонкий запах духов. И чтобы наконец укрепить в ней смелость, он стал спрашивать о ее делах, о ферме, о том, что она думает о начавшейся стройке, что ждет от нее, и о сыне спросил. Только при вопросе об Иване пальцы ее перестали тормошить перчатки и она выпрямилась и подняла на него влажные от волнения, тоскующие глаза. Но заговорила спокойным, чуть осипшим голосом о том, что скоро сессия сельсовета, ее просили выступить…

— Так за чем дело стало? — Бахтин прямо-таки подпрыгнул от возбуждения. — Надо выступать. О ферме. О подружках своих. О корове-рекордистке, а что? Ну, и о подряде. Как он разбудил души людей своим хозяйским содержанием.

Вера слушала, молчала, Бахтин поостыл, удивился:

— Не то говорю?

— Не об этом велят, Василий Спиридонович. Я ведь председатель комиссии по дошкольным учреждениям. А что я об этом скажу? Побывать везде и то не удается. — Она замолчала, тяжело вздохнула.

— Вот и скажете, как и что есть в наличности. Это полезно.

— Будто не знаете? В совхозе у нас (разве ж это порядок) — очередь в ясли и в детсад. А воспитательницы, нянечки — грубые. Из молодых, детей не любят. Жалости нет. А еще ученые. Малограмотные старушки и те лучше. — Красивое личико ее совсем осунулось.

— Во-во! Интересно! И распеките нас. Лучше будем поворачиваться.

— Не могу я глаз показать на сессии. Убеждала же: не надо меня избирать, так не послушались. А теперь стыд какой. — Она открыла сумку, достала лист бумаги и подала Бахтину: — Вот. Хочу подать, чтобы освободили меня, избрали на мое место другого, достойного.

Бахтин развернул сложенный листок, стал читать с серьезностью на лице. Но прочитав, вдруг неуместно развеселился, бросил его на стол, пододвинул заявление поближе к Вере.

— Ай-яй-яй! — запричитал он. — Вот удивили. В отставку с депутатского поста? Так ведь народ доверил. Как же с этим быть? Ну, хотя бы причина уважительная, а то «по семейным обстоятельствам». Передовой бригадир, смелая женщина — подряд первая потянула. Доярки любят, верят, горой стоят, потому что ровна со всеми, добра и требовательна. Народ уважает это, ценит… И я ценю… — он заикнулся. — И я… И у меня к вам, Вера, по всем этим причинам особое отношение…

— Да, вижу я, Василий Спиридонович, — согласилась Вера. — Балуете вы меня. Зря балуете. Не надо меня баловать. Христом богом прошу — не надо. Я как все. И требовать с меня, как со всех. А что выходит, Василий Спиридонович? С мужем не могу сладить, а тут — учи других. Стыдно мне будет и рот раскрыть перед депутатами. — Она помолчала. — Ну, а что, не войдут они в мое положение?

— Не знаю, Вера, я не депутат сельсовета. — Он взглянул в ее вопрошающие глаза и устыдился того, что уходит от прямого ответа. — Да, я понимаю. Именно так должен поступать совестливый человек. И у меня бывает такое… И я маюсь, когда совесть болит. Но неужто Иван безнадежен? После такого потрясения… Ну, не пьет же он теперь?

Она низко склонила голову, отвернулась, скрывая брызнувшие из глаз слезы.

— Днями опять… Провожал дружка… Портнова.

— Портнова? Но вы же одарили его бутылкой? Он мне сам признался…

— Соврал он. Как могла я одарить? Нет, конечно, нет. Теперь — никогда.

И Бахтин с горечью подумал, что не шутил Иван, когда звал его справить сороковой день по Федору Звонареву. Что за дикость? Искать любой повод! И тут же остановился, чтобы дальше не осуждать его. Если не церковь и не водка, то как все же быть с памятью об ушедших? С тем, что свято, как быть?.. Окончательно смутившись, вспомнил слова, которые любит повторять Смагина: «Половинчатость и поражение ходят рука об руку». «А я часто половинюсь». Однако Вере твердо посоветовал:

— Заявление порвите, чтобы не смущало. А то под горячую руку и сунете. А мне тогда куда деваться? А выступать или нет — дело ваше, Вера Никитична.

— А с Иваном-то как же? Опять в бега собирается, — сказала она. — Но я с сыном больше не тронусь… И дочь привезу.

— Иван, Иван… Вот дает задачки!

Навалилась на село метель, закуролесила, заголосила.

После работы Иван доделал ледовый бур. Испробовать бы где, да куда сейчас подашься, такая смута на улице. Родя обещался, но лучше бы ему не ходить, собьется с пути где-нибудь, ищи потом его. Метель… Нет, метель его не удержала бы. Все еще сердится, волчонок. Ребенок, хотя и как взрослый, не поймет, что собака — она ведь получше иного человека бывает. Куплю щенка Роде, пусть узнает… Да разве он из-за злости теперь не пришел? Скажи, какой ребенок может так долго сердиться? Сердчишко-то ведь не огрубело еще, не ожесточилось.

Он шел сквозь секущую лицо метель, трудно перешагивая через улегшиеся поперек дороги сугробы, думая то о сыне Роде, то о Федоре Кошкаре. Тот и другой были для него судьбой, он это почему-то чувствовал, и потому ему все невыносимей делалось и без первого, и без второго. Сорок дней нет на свете Федора, излеченного навечно. «Излеченный навечно, — повторил Иван, как бы еще раз пробуя эти слова. — Вот счастье… Пойду к нему, он не может сейчас без меня. И я не могу без него. А Родя не пришел, и я его потерял, у меня остался один Федор. Он от меня никуда не уйдет».

Иван шел на негнущихся ногах, навстречу ветру. Левой рукой он прижимал к ватнику ледовый бур, завернутый в тряпку, правой то и дело взмахивал, будто балансировал на канате.

«Как же я потерял Родю?»

Магазин-«сундук» вырос из метельной круговерти, как привидение. Иван вздрогнул от неожиданности, хотя знал, что его никак не обойдешь. Скрипнула дверь. Запах постоявшей в тепле бочковой селедки железом ударил по ноздрям и окончательно подвел черту под душевное состояние Ивана.

Бутылка оттопыривала ватник, холодом жалась к груди. Иван спешил, продираясь сквозь дремучие заросли метели. Впереди что-то широко затемнело. Ага, пруд на Пажинке. Незамерзающая вода. Ворчливый, не зимний шум у плотины. За ней, на горе, — кладбище. Федора и тут отвергли — закопали на новой пустынной площади под березой, в сторонке от людей. «Шкоды!» — неизвестно кого обругал Иван.

Поворот, еще поворот, и тут должна быть березушка, дерево, ставшее приметой могилы Федора, и, наверно, уж не так далеко время, когда она сделается пометкой и Ивановой жизни на земле. Странная готовность к смерти порой делала его равнодушным ко всему, и это его открытие бесстрашия перед безглазой было для него чем-то новым.

На могиле Федора не было поставлено ни креста, ни пятиконечной звезды. Кто-то закатил на холмик валун, тем и обошлись. Клялся Иван сварить из нержавейки памятник, но материала не подвернулось.

«Виноват я перед тобой, Федор, — сказал Иван и опустился на снег, подставив спину метели. — Тяжело тебе от камня, знаю…»

«Тяжело», — вдруг просвистела ему в уши метель, и он оглянулся, леденея от страха. «Голос мнится истовый». Он подсунул под себя рукавицы, вытащил из-за пазухи бутылку.

— Ах, Федя, Федя… Бывалоча, радовались ей, а теперь что? Горько в рот брать…

«Не бери! — просвистела метель голосом Кошкаря. — Самая у тебя… пора…»

Чувствуя, как коченеет снизу, от снега, Иван потянулся за бутылкой. Еще недавно теплая, сейчас она обожгла его ладонь гремучим холодом.

Из школы Родя отправился с ребятам на строительную площадку. Здесь вовсю работали машины, росли по краям крутые терриконы парящей земли. Те, что были насыпаны раньше, белели от снега, и кое-кто уже попробовал с них кататься. Родя же отправился подбрасывать в костры на дальнем участке старые доски и хворост и увлекся, а когда опомнился, начало темнеть. Они же договорились с отцом встретиться в мастерской. Отец обещал доделать сегодня ледовый бур.

Родя не заметил, как началась метель. След у ворот уже почти занесло, след был один, значит, отец ждал его и уходил последний. Если отец шел к остановке, они бы встретились. Значит, он куда-то свернул. Продавщица Клава закрывала магазин, увидев ученика, за плечами — ранец, перестала звякать ключами, запричитала:

— Да что же это, на самом деле? Отца-матери нет у тебя? В такую погоду малец без присмотра.

Родя прервал ее, спросил об отце.

— Так ты сын Ивана Горелого? Ах ты красавчик мой, ох ты хороший мой… Папка-то смурной такой, обеспокоенный. Да, заходил. Да, взял. Куда пошел-то? Ах, да на погост. С Кошкарем, сказал, надо выпить. Грех, сказал, не выпить. Сороковой день. Отговаривала я, мол, дома, что ли, нельзя помянуть. Нет, сказал, я с ним…

Родя скоро увидел следы на снегу. Только бы успеть до темноты. Если отец там, он его найдет. А муть-то какая, вот-вот погаснут малые остатки света и метельная темнота прикроет все. Но Родя не думал об этом. Не думал он и о том, что всегда боялся кладбищ, этих таинственных селений мертвых. Только бы не потерять дорогу, найти отца. След то терялся, то снова появлялся, полустертый метелью. У Роди ломило щеки от ударов снега. Легкие перчатки насквозь продувал ветер, пальцы один по одному замерзали, переставая чувствовать. Родя сунул руки в карманы, сжал кулаки. Когда он выбежал на плотину, ветер едва не сдул его с ног. О следе тут и думать было нечего, и Родя попробовал идти берегом. Ноги глубоко проваливались в снег. Он едва их вытаскивал. Тут же взмокли лоб, спина, и он вернулся и стал искать дорогу…

Метель выла, свистела, смеялась рассыпчатым колким смехом.

«Ро-дя-а-а… — вдруг услышал мальчик ее дурашливый зов. — Жи-ви-ы-ы», — раздалось совсем отчетливо.

И тут Родя разглядел перед собой копешку, занесенную снегом. На его глазах копешка шевельнулась, снег отвалился от нее пластами, и он увидел — человек. Человек на кладбище… На миг мальчик перестал чувствовать себя — так был силен страх. Но тут снова раздался голос, чужой, безнадежный:

— Родя-а-а-а…

Отец! Он сидел на чем-то высоком, Родя не знал, что это был валун на могиле Кошкаря, и белое слепое лицо отца было обращено к сыну, но не видело его — глаза были закрыты. Не открывался и рот, но странно, как и откуда исходили звуки?

— Па-па-а! — Родя шагнул к отцу. На белом лице Ивана открылись черные провалы глаз. — Ты живой?

— Жи-во-ой… — Застывшие губы, не разжимаясь, прошелестели словом теплым и обещающим. — А ты? Нашел… Ну, подойди, у меня тепло…

Родя подошел совсем близко. И первое, что он сделал, так это то, что стащил с руки перчатку и провел ладонью по лицу отца. Пальцы ничего не ощутили, но по ладони холодной ледышкой чиркнул нос.

— Ты застыл! Совсем застыл!

— Нет, Родя, мне тепло. А тебе?

— У меня стучат зубы. А ты встанешь?

— Нет. Нужна палка. Опереться. Иначе…

— Ну, где я найду палку?..

— Погляди, нет ли поблизости. Да не отходи далеко. И кричи.

Родя исчез, но Иван слышал его голос и давал ответ. Наконец мальчик вернулся.

— Тут близко памятник. Он крепкий. Я пробовал.

— Я поползу к нему.

Иван упал на бок и, медленно двигаясь, пополз. Потом он остановился, позвал сына.

— Слушай, там осталась бутылка. Вернись, поищи…

— Поищу…

Мальчик нашел неоткупоренную бутылку и какой-то тяжелый предмет, завернутый в тряпку. «Ледовый бур!» — догадался он, тепло подумав об отце. Бур стоймя воткнул в снег, бутылку прижал к груди. Отец отполз совсем мало, лежал на снегу, не двигаясь.

— Ноги… чужие, — прохрипел он и закашлялся.

— Ты, может… — Родя подался к нему с поллитровкой.

Отец приподнял голову, долго глядел на предмет, который обеими руками сын прижимал к груди. И вдруг истошный крик вырвался из его глотки:

— Нет… не-ет… Убери-и-и… смерть…

Он кричал так испуганно, так некрасиво, как будто перед ним действительно была сама смерть.

Сын от страха расслабил руки, и бутылка упала в снег к его ногам.

Старший лежал в снегу, младший стоял над ним. Оба не знали, что им делать. Наконец младший наклонился, попробовал поднять старшего за плечо, но пальцы не могли вцепиться, соскальзывали. Он заплакал от бессилия и безысходности.

— Ты меня не бросишь? — спросил старший.

— Нет. Замерзнем вместе.

— Ты это понимаешь?

— Понимаю.

— И все равно не бросишь?

— Нет! — не сказал, а крикнул мальчик. — Но если ты доползешь до креста и встанешь…

— Я доползу и встану. Только ты не уходи.

— Я тебе помогу…

Родя сбросил из-за плеч ранец, положил перед отцом.

— Берись!

Отец попробовал. Но руки не держали.

— А ты согни в локте… правую, прижми к груди. А я потащу.

Мальчик тянул изо всех сил, отец передвигал свободный локоть, отталкивался. Скоро Родя почувствовал, как согревается. Ломило пальцы рук, он едва терпел боль. Вот и крест. Отец долго и бесполезно хватался за него, приподнимался и снова падал.

— Все, Родя. Иди в село. Скажи, где я. Другого выхода нет. «Уйдет, а я замерзну. Все! Вот так и кончится. Да, Родя. Друзей у меня давно нет. Расставаться с тобой… тяжко…»

— Я не уйду, — сказал сын. — Ты что это задумал? Мужчины не бросают друг друга, а ты хочешь…

— Опять двадцать пять! Все я виноват…

— Не всегда. За ледовый бур — спасибо. Но я его оставил там, потом найдем.

Сын, тяжело сопя, повесил ранец на крест, сказал твердо:

— А теперь хватайся, ну!

Отец приподнялся, ухватился за ранец. Мальчик подталкивал его из последних сил, страдая, что ничем больше не может помочь.

— Ну, что же ты? Или помереть хочешь? — прокричал он с обидой.

— Ах ты, мальчишка! Не хочу умирать! Я жить хочу. Не отдам жизнь!

Одним рывком Иван выпрямился, встал у креста, раскинув руки, как распятие, держась за верхнюю планку. Нижняя планка была довольно длинной и легко поддалась. Опираясь на нее, Иван сделал первые шаги. Ноги едва тащились по снегу.

— Я буду топтать дорогу, а ты иди… Я буду топтать, а ты иди. Ну! Иди, иди… Иди-и-и!.. — кричал Родя.

Шаг за шагом Иван ступал все увереннее. По его лицу, ничего не ощущавшим белым щекам текли слезы. Это были слезы радости, что рядом с ним его сын и друг, который не оставил его во чистом поле. Это были горькие слезы вины перед людьми, близкими и дальними, которым он принес в жизни столько огорчений. Это были слезы обретенного вновь мужества сердца.

1980—1984 гг.

РАССКАЗЫ

КЕКНЕЛЮ

1

— Мама, я на этот раз узнал, как называется то вино. Узнал, но нашел его не скоро. Оно — редкость, даже там, на своей родине. Красивое у него имечко — Кекнелю. А знаешь, что это такое? Сорт винограда. Голубая веточка, или, точнее, стебелек по-нашему. Черенок и листья у него голубые. Растет он в одном-единственном месте — на горе Бадачонь, на Балатоне.

Сергей щелкнул замками желтого емкого портфеля, с осторожностью вынул длинную, как кегль, бутылку зеленого стекла и, любуясь, поставил ее посередине стола, уже порядочно сервированного. Он был доволен собой — ко дню рождения матери сумел вернуться из загранки, в подарок привез красивое голубовато-серое платье — именно такой цвет любила мать, он очень шел ей. Надеялся, что потрафил. И еще вино. Пусть его попробуют гости.

Переговариваясь, мать и сын Мансуровы накрывали на стол мартовским вечером тысяча девятьсот пятьдесят второго года на московской квартире, неподалеку от площади Маяковского. Квартира на первом этаже была обращена окнами во двор, и непрестанный машинный гул Садового кольца доходил сюда умягченный, как утихающий морской прибой. Евдокия Савельевна, учительница, вдова капитана-пограничника, поселилась тут года два назад, когда ее сын, журналист, спецкор столичной газеты, со своей женой Любочкой Крушельницкой, артисткой драматического театра, получили эти две комнатки в коммунальной квартире.

Семья у Сергея складывалась не так чтобы уверенно, мать это видела. Были бы дети, все пошло бы иначе, и она считала бы себя не лишней. А Сергею уже двадцать девятый. Он понюхал пороху, уйдя на фронт на втором году войны. Раненный во второй раз на Балатоне, он был комиссован, окончил университет во Львове, откуда и привез свою артисточку. Познакомились они еще тогда, когда он долечивался в госпитале. А Евдокия Савельевна в войну и после войны девять лет прожила у сестры в городе Халтурине на Вятке, учительствовала в начальной школе.

Глядя, как Сергей осторожно и красиво переставлял тарелки, перекладывал ножи и вилки, выстраивал бутылки, мать любовалась им. Высокий, плечистый, с крупной лобастой головой, он так походил на своего отца Михаила Ипатьевича, что ей казалось, муж никогда и никуда не девался, а все эти годы жил жизнью сына. И не было той ночи на двадцать второе июня, когда их, жен командного состава, возвращавшихся из штаба отряда со смотра художественной самодеятельности, не пропустили к границе, а под утро они ощутили первый тяжкий гул земли от бомбовых взрывов.

Дуся рвалась к границе. Там был ее муж капитан Мансуров, ее любимый Миша. Там остался младшенький сын Сашенька. Ему только что минул год, и он сделал первые шаги — сам! — по земле. И мама осталась там. Как полоумная, Дуся хваталась за машины, идущие к границе. Ее уговаривали не лезть, наконец отводили в сторону.

В стареньком автобусе, куда ее посадили, были знакомые и незнакомые лица женщин, все это жены командиров, с ними дети. На восток? Удирать? Нет, нет, она не оставит мужа, сына, мать. Их бомбили немецкие самолеты, а она все не верила, что это война. И лишь тогда, когда на порядочном отдалении от границы их обстреляли вражеские танки с белыми крестами, она поверила, что случилось непоправимое, а потом узнала, что заставу мужа фашисты окружили, но несколько дней не могли ее взять. Пограничники дрались до последнего. Она не верила, что никто не остался в живых, и все расспрашивала, расспрашивала, надеясь на чудо.

…Сергей, все еще что-то переставляя на столе, заметил, как погрустнела мать. Когда что-то неожиданно напоминало ей о прошлом, она уходила в тот далекий мир, неживой, но живущий в ее сознании. С этим нельзя ничего было поделать, нечем было ей помочь. Вот и сейчас перед ним сидела худенькая, какая-то вся усохшая женщина, забывшая вдруг, что у нее сегодня юбилей, и что это к ней пришли гости, и ради нее накрывается стол. И ложным показался ему разговор о Кекнелю и секрет с подарком, привезенным из Будапешта. Если никто не может ей вернуть того, что она потеряла, то может ли что-то ее обрадовать?

Снег за окном по-вечернему заголубел, и было странно и неожиданно видеть этот чистый цвет на городском дворике, в тесном пространстве между старыми кирпичными стенами. И стены эти вдруг вызвали в памяти задымленные развалины — все, что осталось от заставы, где служил его отец и погибли он, Сашка и бабушка. Сергей сразу же, как выписался из госпиталя, поехал на границу, своими глазами еще увидел следы самого первого боя большой, только что начавшейся войны. Потом они ездили туда с матерью, и не раз. Но была уже построена новая застава. Среди зеленой лужайки с цветами у подножия стоял устремленный в небо обелиск. И на нем золотая строчка средидругих — имя его отца. С того места теперь уходят наряды на охрану границы.

Мать прервала его неожиданные воспоминания:

— Ты успел заглянуть в редакцию?

Сергей понял, что она хотела, чтобы он прежде всего был исправен на работе, и, благодарно взглянув на нее, ответил:

— Меня ждут там послезавтра. С готовой статьей.

— Напишешь, — успокоила мать. — А Любочка в театре, — добавила она, и он понял, что мать волнуется, будет ли невестка на ее юбилее.

— Она чуть опоздает, а может, и нет, — в свою очередь, успокоил ее сын, и мать догадалась, что они если еще не встречались после его возвращения, то поговорили по телефону. Он ведь мог позвонить ей из Будапешта, с аэродрома и, уж конечно, из редакции. В сердце ворохнулось что-то похожее на ревность. Сказала, что Любочка волновалась за него. Он удивился:

— С чего бы?

Их отвлекли женщины, пожилая и совсем девочка, они принесли с кухни какую-то еще еду. При виде их Сергей порадовался, что у мамы гости, старые и молодые. Когда они скрылись, мать заговорила:

— Ну что тебе сказать? Ты и на этот раз не нашел ту девушку? То, что случилось тогда с тобой, не проходит бесследно. Ты ведь не маленький и сам это понимаешь. А Люба… Как ей не чувствовать?

— Ах, мам, вечно домыслы ваши женские. Неужто Люба что-то тебе говорила?

— Конечно, нет. Как ты мог подумать?

Их прервали, и они снова замолчали.

Ту девушку из балатонского селения звали Эва. При напоминании о ней он вздрагивал, будто пуля снова ударяла ему в грудь, и он, еще не чувствуя боли и не зная, что с ним случилось, лишь ощущал толчок и с ним невольный страх. Сейчас, когда мать напомнила ему о том, что с ним стряслось зимой сорок пятого на Балатоне, неясный страх опять охватил его.

Тогда они готовились одним ударом вышибить немцев из Венгрии. Позади остался Дунай. Рота капитана Мансурова, поредевшая, вконец измотанная, закрепилась в селении на северо-восточном берегу Балатона.

Солдаты работали днем и ночью. Каменные горные породы поддавались плохо, но капитан был неумолим — рота должна как можно скорее зарыться в землю, чтобы уберечься от всяких неожиданностей. В середине февраля пал Будапешт, казалось, нам открывался путь в Австрию и южную Германию, но вдруг разведка стала приносить данные, что в Баконь, севернее Балатона, все прибывают и прибывают новые фашистские танковые части. Немцы знали, что мы будем наступать, и, выходит, еще на что-то надеялись, когда в начале марта, упредив намеченное нами наступление, бросили свои дивизии на прорыв между озерами Балатон и Веленце.

Сергей со своего наблюдательного пункта хорошо видел, как в долине темнота ночи заколыхалась, задрожала от разрывов тысяч снарядов, заколебалась под ногами земля. Когда опадал огонь орудийных взрывов, ночь секли пулеметные и автоматные трассы, будто силясь сделать то, что не сделали пушки, — поджечь и небо и землю.

На горе близ Балатона немцы изредка постреливали, и это настораживало капитана. Снаряды дальнобойных орудий предупреждающе шелестели над ними. Они летели в ту и другую сторону, и при пересечении трасс их шелест перерастал в клекот.

Все началось вдруг: с передового поста сообщили о движении немцев; заскрипели вражеские шестиствольные минометы; воздух взорвался от противных воющих звуков. Морозное утро вставало над долиной, дымной от взрывов, пожаров и чадящих в огне танков, в мглистом молчании Балатона, в треске пулеметов и автоматов, в лопающихся разрывах ручных гранат. Справа все сильнее и сильнее гудело — то рвались к Дунаю танковые колонны немцев. Связь со штабом полка тотчас прервалась, как только Мансуров получил приказ прикрыть отход подразделений на новые позиции. Трое суток рота вела бои в полуокружении. Немцы растерзали ее на части, и каждая из них дралась самостоятельно, отъединенная от других. Капитан со взводом бойцов зацепился за село. Тут были крепкие кирпичные здания красивых вилл.

И вот их осталось всего трое: расчет «максима» — двое раненых солдат и он. Немцы били по ним из каменных домов, захваченных накануне, и он видел, как они перебегали все ближе и ближе, чтобы подобраться к вилле, откуда все еще стреляли по ним. Но вот споткнулся пулемет, и капитан увидел, как раненые переглянулись, кивнули ему, прощаясь, и поползли к проему в стене.

За стеной сразу же раздался взрыв, послышались крики фашистов, и все вдруг стихло. Капитан выхватил парабеллум и, отстреливаясь, переполз через груду кирпича, пролез под сорванной железной решеткой и, вскочив и петляя между могилами кладбища, побежал в сторону озера. За годы войны в каких только передрягах не бывал, но чтобы остаться одному от роты…

Никогда он не мог бы подумать, что то, что он остался жив — большое и непоправимое для него зло. Теперь оставалось лишь одно — добежать до кромки берега. Где-то тут был обрыв метров пятьдесят — не меньше, а внизу — лед…

Он не слышал, как сбоку треснула короткая автоматная очередь, и лишь увидел, как сыпанули перед ним осколки от гранитного памятника. В миг, когда он еще раз оглянулся, чтобы выстрелить, что-то толкнуло в грудь. Он упал, сильно ударился лицом о жесткую землю и потерял сознание.

Очнулся капитан в темноте. Трясло от холода и от потери крови, с каждой секундой нарастала боль. Болело все: руки, ноги, каждый волос на голове. Он попытался вспомнить, где он, но ничего не вспомнил.

Преодолевая боль, при каждом дыхании выплевывая кровь, он стал шарить вокруг себя, руки наткнулись на мокрую землю, на мокрый камень. «Балатон… дополз… Меня тут не найдут…» Мысли рвались, сознание то напрягалось, то угасало. Еще одно усилие, и сейчас он ясно почувствовал, что под рукой мокрый земляной пол, а камень — это кирпичная стена, догадался, что он в подвале. Из притвора кривой двери на стену падал лучик света. По мокрому полу он дополз до лесенки, ощупал ступени, попробовал подняться, но снова потерял сознание.

Первое, что он услышал, очнувшись, было бульканье жидкости, в подвале кто-то находился. Он затаился… Чьи-то руки ощупали его…

— Задумался? — Мать, вернувшаяся с кухни с подругами, коснулась плеча сына, стоящего у окна.

Он не рассказал ей, о чем сейчас думал. Это было слишком длинно и ни к чему, а заговорил о том, что видел за окном:

— Дворик наш напоминает отцову заставу. Разбитые кирпичные стены. Когда я был там в первый раз…

— Да, теперь все новое, совсем не то. Но стоят солдаты, как и раньше. И память…

— Ее ничто не изгладит. — Помолчал. — Любочка не пришла?

— Мы сядем, а? Все готово, девочкам моим скучно.

— Да, пожалуй, — согласился он, стараясь окончательно освободиться от воспоминаний.

Ему невольно пришлось стать хозяином стола. У него это получалось, и дело скоро пошло на лад: гости оживились, пили и ели, чокались с именинницей, как принято, наговорили нужных и ненужных пожеланий. Мать отвечала на них и, кажется, все принимала всерьез, но он-то, с осторожной лаской поглядывая на нее, знал, что она как бы отсутствовала, жила в другом времени, чем все, кто сидел с нею за праздничным столом. А время ее было разное: радостное и веселое, драматическое и трагическое. И в зависимости от того, что мелькало в ее памяти, менялось и выражение ее лица, выражение, которое мог понять только он. Он жалел мать, как жалеет старший ребенка, жалел потому, что ей только еще пятьдесят, а волосы уже поседели до странной неживой синевы, в выцветших, когда-то красивых серых и ясных глазах все еще таилось неспугнутое, стойкое ожидание. Переживание за нее, и, очевидно, дорожная усталость, и то, что Любочка все еще не пришла, снова его заставили загрустить. Мать заметила его настроение. Ей не хотелось, чтобы кто-то знал о ее переживаниях в этот день, даже сын. Но вот явилась Любочка, еще возбужденная сценой, и вдруг всем сделалось весело… Скоро гости разошлись. Любочка, сославшись на усталость, отправилась спать, мать и сын остались вдвоем. Глаза Евдокии Савельевны блестели — в конце концов праздник не утомил ее, а взбодрил. Сын сказал ей об этом, она благодарно улыбнулась:

— Хорошее вспоминалось. И вино твое пила, как мед. И платье мне твое пришлось. Пусть и закаялась носить нарядное, а твое поношу.

— «Мое вино», «мое платье»? Какие же они «мои»?

— Ладно, пусть! — Щеки ее раскраснелись. И синева в волосах как-то поугасла.

— А поначалу ты грустила. Грустила ведь? И все ждала кого-то. Любочку, что ли?

— Любочку? Ты извини, Сережа. Люба в моей душе занимает не столько места, как ты себе представляешь. Как ни говори, она ведь какую-то частицу из моей души вынула. Матери, известно, это не всегда хорошо переживают. Мать и невестка могут и врагами стать. Но мы не стали. — Она замкнулась, обидясь на него, что тут он ее не понял. — Я их ждала, ждала, а они будто спешили ко мне и где-то задержались. — Опять помолчала. — Ты не вспомнил, поди, что отцу твоему было бы ныне, по весне, пятьдесят два. Саньке, тому двенадцать. А маме…

— Отца — как же, помню. Я его молодым вижу, а Саньку… Он же родился, когда я учился в Москве. Не видел ни разу Саньку, — Сергею было неловко, что он не вспомнил об отце и брате, а она только о них и думала. И сколько сил и времени тратит на розыски. Сыну неловко стало, хотя какая у него вина перед памятью о них? И чтобы уйти от этой неловкости, он, кстати, вспомнил о фотографиях, какие привез из Венгрии. Искренне пожалев, что забыл о них, он достал их из портфеля, разложил на столе. — Погляди вот. Это я на Рыбачьем бастионе в Буде, а это на горе Геллерт, где стоит памятник Освобождения. Вот это тринадцатый район Будапешта, его же называют Земля Ангела. Не удивляйся: посреди столицы бассейн, горячая вода из подземной скважины, лечебная…

Мать взглянула: Сергей в одних трусах бежит по снегу, а рядом прохожие на тротуарах. Ну!

— Долго ли простудиться… — проворчала она.

— А это Балатон. У хозяина — винодела Ференца, или, как его зовут, дядюшка Фери, на его заводике. Каменное, такое неказистое строеньице. Тут и цех прессования, всего один пресс давит виноград, получает сок. Потом зреет вино. Тут и погребок. А мы сидим в жилых покоях — небольшой комнатушке и пьем домашнее Кекнелю. Нас снимал шофер Симич. Со мной рядом Ленке, русинка из Прикарпатья. Интересный человек и красивая, как видишь. На руке у нее память о немецком концлагере — татуировка номера. По-венгерски ее имя звучит так: Лэнкэ. Но наши мягкие Л и К не воспринимают твердости Э, и невольно произносишь Ленке. А это — дядюшка Фери. В дверях — его работники.

Мать посунулась к лампе, разглядывая снимок, потянулась за очками.

— Работники, говоришь? И это работник? — Она указала на паренька в высокой бараньей шапке. — Какой взрослый. Смело стоит, а другие прячутся за его спиной.

— Он подавал нам вино. Дядюшка Фери доверял ему. Его зовут Иштван Немешкери.

— Любопытный! Как смотрит на вас с Ленке, разглядывает…

— Ты права. — Сергей взял у матери снимок, взглянул на него. Замялся… — Ленке хороший, верный друг. Она мне как сестра и меня братом считает. Коммунистка. Да, кроме всего, наша армия вызволила ее из немецкого концлагеря, это ведь что-то для нее значит.

— По ее лицу вижу — хорошая. Отдай карточку! — И, увидев, как сын что-то стал писать на обороте, остерегла: — Не продави, хорошее фото. Ты тут с отцом схож. Когда еще поедешь в Венгрию?

— Я спецкор, мама, значит, солдат. Куда направят.

С тех пор балатонский снимок лежал под стеклом на столе матери, на видном месте, которое всегда находилось для него среди стопок учебников, тетрадей, книг. Не раз Сергей заставал ее за разглядыванием снимка, добытого ею из-под стекла. Виновато улыбнувшись, она осторожно убирала фото на прежнее место. Но однажды поставила снимок к стопке книг.

— Разглядываешь, мама? Что я, непохож на себя?

— Всех разглядываю, — сказала она серьезно.

Посерьезнел и сын: в чем интерес матери к фотографии? Что она в ней нашла?

— Погляди, — кивнула она на снимок отца, висевший над столом. — Иштван, говоришь…

Сергей сразу все понял — мать и тут ищет своего меньшого. Сколько пожелтевших фотоснимков тех военных лет, сколько вырезок из газет неделями она носила с собой на уроки и в свободные минуты незаметно выкладывала на стол, разглядывала, убирала и снова доставала. Так являлись и умирали надежды…

— Мама, ведь Иштван — венгр.

— Вот-вот. Но он похож: вылитый Санька. Таких похожих я еще не видела. И на тебя он похож, и на отца. Ну разве ты не видишь? Погляди!

Сергей еще раз вгляделся в балатонский снимок.

— И этот в бараньей шапке похож на меня? Да нет же, нет! — Он не хотел, чтобы мать снова страдала, но в то же время ему было жаль ее, и он уступил: — Да, что-то есть в овале лица, но Венгрия? Он венгр, мама. Ты ослеплена желанием найти Саньку. Я тебя понимаю. Но как можно допустить такую мысль? Даже допустить?

— Ты не допускаешь?

— Нет, — сказал он прямо.

Мать будто не слушала его. Испуганно-радостное выражение бродило по ее лицу. В такие минуты она была далека от всех нынешних забот и мыслей. Но ведь сколько раз обманывалась, лежала убитая «несправедливостью», давала себе обет не быть легкомысленной. И вот опять…

— Не мучай себя, мама. Схожесть… такое хлипкое построение. Тебе ли это не знать?

Она, как всегда, вроде соглашалась с ним, но он видел, что упрямо верила в свое открытие и не боялась новой ослепленности.

— Да, да, Сережа, хлипкое, это верно. На земле нет справедливости! Но тут я чувствую. Болью своей чувствую.

Вот и поговори с ней! И все же после этого разговора мать больше не напоминала ему о своей догадке и карточку убрала со стола, и Сергей каялся, что разрушил ее веру, мир особого ее состояния, когда безнадежное обнадеживает, а несчастье делается счастьем. Пусть лучше уж живет она тем своим миром… миром надежд…

Не веря, он все же невольно возвращался к воспоминаниям о Балатоне, винном заводике дядюшки Фери, пареньке в бараньей шапке по имени Иштван Немешкери.

2

Лицо обдало горячим ветром — июнь в Венгрии был жарким. Все вокруг плавало в зыбком мареве. Ленке он увидел, когда вышел из овального проема люка на трап. Она стояла внизу и, заметив его, помахала рукой.

— Десять лет! — сказала она после того, как они обменялись привычным для друзей «сервус!» и он поцеловал ей руку. — Боже мой, какой ты стал важный! И совсем забыл дорогу к нам.

— А ты… — Он хотел сказать, что она так же молода, неотразима, обаятельна, как и прежде, но, увидев ее какие-то сиреневатые волосы, недоговорил, огорчился искренне: — Где, где твои русые кудри, Ленке?

— Я за него волновалась, писем ждала, а он что во мне заметил? Сиреневые волосы! Во-первых, это мода, во-вторых, тебе приличествовало увидеть в женщине что-то приятное для нее, а не выговаривать ей с первого взгляда.

Ленке, конечно, говорила скорее шутливо, чем серьезно, но то ли оттого, что они еще не могли выбрать прежнего тона, оба смутились и замолчали.

— А я тебя жалела, — прервала она молчание. — Жалела… Правда ли, что у вас на севере жалеть означает нечто большее, чем любовь?

— Что-то в этом роде, — смешался он. — Пожалуй, так говорили раньше девушки, когда еще держали свою любовь в тайне.

— Почему раньше?

— Теперь с первой встречи шпарят про любовь. Слово измельчало.

— Как и чувство?

— Этого не утверждаю…

— Не догадываешься, почему жалела?

— Нет, Ленке.

— Теперь тебе некого больше искать в Венгрии.

— Как так? — не понял он.

— Не успела тебе написать, да и не особенно знала куда. Нашли могилы Эвы и Йожефа Лоци. Старые могилы, с весны сорок пятого. И оказались они совсем в другом селе — Баконьвертешь. Это в Баконьских горах.

— Да, — только и мог произнести Мансуров, почувствовав щемящий холод в сердце, будто в какой-то миг оно остановилось. Минуту постоял, перекинул чемодан из руки в руку и, справившись с волнением, спросил глухо: — Что о них известно? Какие подробности? Почему на Бакони? Как они туда попали?

— Их расстреляли как русских шпионов…

— За меня? — Он похолодел. — Но как же меня немцы оставили? Не нашли?

— Ты разве не знал, что село брали то немцы, то ваши…

— Да, уже после я узнал, что бои не прекращались несколько суток.

В аэровокзале были пройдены все формальности, Ленке и Сергей вышли на душный жаркий ветер, сели в раскаленную на солнце «Волгу». Когда машина тронулась, первым заговорил Мансуров. Он спросил, известно ли, кто будет с ним работать. Кроме Мишкольца и Диошдьера — по заданию редакции, ему хотелось бы побывать на Бакони и на Балатоне. Узнав, что Ленке занята другой срочной работой и что с ним поедет Жужанна Шипош, Сергей приуныл. Отвернулся к окну, молча смотрел, как по сторонам убегают назад пригородные селения. Впереди, над Будапештом, клубилось белое облако.

— Ну, хорошо, хорошо, — успокоила его Ленке. — Жужанна поедет в Мишкольц и Диошдьер, а на Балатон мы махнем в воскресенье втроем — прихватим моего Пала.

— Вот и славно! Спасибо, Ленке! Ты поможешь мне. Должен же я еще узнать о своих спасителях. И написать о них. Написать! Это все, что я могу для них сделать.

— Напиши. Вот это будет действительно славно. А подробнее узнать о них ты можешь и в Москве.

Мансуров непонимающе пожал плечами. Ленке продолжала:

— А вдруг они на самом деле разведчики? Архивы-то остались.

Мансуров, помолчав, сказал с сомнением:

— Ну, это было бы уж слишком…

Неделю он провел в Мишкольце и Диошдьере, где на металлургических заводах криворожская руда превращается в чугун и сталь. Блокнот был полон записей. Очерки о дружбе рабочих двух стран должны получиться. Но, бродя по красивому Мишкольцу, он думал о Балатоне и Бакони. Глядя на трубы и домны Диошдьера, ставшие наравне с пологими вершинами горной Синьвы, он опять же думал о Балатоне и Бакони. Он поедет туда и, может быть, что-то новое узнает об Эве и ее отце. И об Иштване Немешкери, мальчике в бараньей шапке. Сколько лет мать ждала этой его поездки. А может, уже забыла? Перед его отъездом не захотела и говорить об этом. Конечно, ей и самой невероятной показалась собственная фантазия. А как скажешь об этом Ленке? Засмеет? А может, отнесется с серьезностью, как это она умеет делать? Собственная жестокая жизнь приучила ее ко всяким неожиданностям. Он-то сам, пожив в разных странах и много повидав, как-то по-другому стал относиться к жизни, верить в ее справедливость.

Из Мишкольца он позвонил в Будапешт.

— Сервус, Ленке!

— Сервус, Мансур!

— Завтра воскресенье. Ты не забыла о Балатоне?

— Нет, я жду тебя. Жаль, Пал не поедет. У него велокросс в Народном парке.

— Жаль, очень жаль.

— Как Жужа? Справилась?

— Вполне. Правда, на заводе переводили специалисты. Есть умельцы, отлично знают по-русски техническую терминологию.

— Мое счастье, я не поехала. Инженеров тяжко переводить.

— Ты бы одолела.

— Спасибо!

Они миновали Секешфехервар. Неширокая асфальтовая дорога вела все выше и выше в горы. Вот и то селение. Ограда вокруг знакомой виллы, полуразрушенная тогда в бою, приведена в порядок, железная решетка взгромождена на цоколь.

Они вышли из машины. Свежий ветер с берега тормошил сиреневые волосы Ленке, парусами надувал широкие и длинные рукава оранжевой кофты — она не носила одежду без рукавов, чтобы не привлекать внимание синим знаком татуировки на руке. Мансуров начал было рассказывать, как тут шел последний бой его роты, но горло перехватили спазмы, и он замолчал.

— Ну, Мансур…

— Ладно, потом, потом. Вот и кладбище. Немцы не искали меня, очевидно, посчитали, что я укокошен.

От дома и винного погреба дяди Йошки и Эвы ничего не осталось. Серебрились кусты давно отцветшей мимозы. Побуревшими бусинами глаз мигала им из-под листьев дикая вишня.

— В первый раз она оставила мне кусок кенера и кувшин вина. Ничего не сказала и торопливо поднялась но ступеням. Вскоре она вернулась, укутала меня пуховым одеялом, таким легким, что я не чувствовал тяжести и скоро согрелся. Повязки смачивала вином и прикладывала к ране. И молчала. Я не видел ее лица, не слышал ее голоса. Только знал, какие у нее руки. Твердые пальцы каждый раз больно нажимали на мою рану на груди, я едва не терял сознание. Пытался взять ее руку, пожать, выразить этим чувство благодарности, но она высвобождала ее тотчас же. Потом чаще стал приходить ее отец Йожеф, его я звал дядя Йошка. Он говорил по-сербски, его можно было понять, и мы стали друзьями. Он мне рассказывал то, что знал о положении на фронте. Немцы не прорвались к Дунаю! Я был рад этому известию. «Жди, жди», — подбадривал дядя Йошка. Он наливал вина мне, затем наполнял другой кувшин и подымал наверх. Однажды я спросил: «Дядя Йошка, ты один выпиваешь такой кувшин? Каждый день?» — «Нет, — сказал он. — У меня «гости». Я понял: он уносит вино для немцев!

В соседнем доме, в котором побывали Ленке и Сергей, жили молодые люди. Они что-то слышали о раненом русском, вот и все. Карой Лошанци — его дом напротив, долго разглядывал гостей подслеповатыми темными глазами, сказал, что Йошка рано овдовел, второй раз не женился, а все сердце отдал дочке. Красивая была, умная, замуж не хотела, а от женихов отбоя не было. Жили на виду села, ничего такого за ними не замечалось. Да, вино у них было отменное, это правда.

— Как видишь, все просто было в их скромной жизни, — сказала Ленке, когда они шли к машине, стоящей у виллы. — Просто и ясно. Растили виноград, делали вино. А Эва была красива? Действительно?

— Я ни разу не разглядел ее лица. А потом она перестала меня навещать.

— Почему?

— Отец сказал, что немцы бросаются помогать ей, когда она спускается в погреб. Наперебой, чтобы нести вино.

Они помолчали, думая о храбрых отце и дочери.

Сели в машину.

— Есть у меня тут еще одно родное местечко. Тихань…

— Твой второй, после погреба, госпиталь, Мансур? Помню, ты мне что-то говорил…

— Да, госпиталь…

Они приехали на полуостров Тихань, с прибрежного шоссе свернули к серединной впадине, где небольшое внутреннее озеро с вызывающей высоты поглядывало в небо, будто недовольное око Балатона. На склоне котловины, у подножия аббатства с массивной двухколокольной церковью, и разбросалось село Тихань, название которого звучит со славянской мягкостью и лаской. Короткие улочки по крутому склону. В поэтическом беспорядке лепятся к горе дома и домики. Может, эта неповторимая красота здешних селений, гор, лесов и сделала чудо: в короткое время поставила Сергея на ноги? А в самом начале жесткие неласковые руки Эвы? Или вино дядюшки Йошки, которое было ему бальзамом — и на душу, и на рану?

Они обедали в крошечной, старинной постройки корчме, похожей на пещеру. Ленке рассчитывала к вечеру вернуться в Будапешт, поспеть в Народный парк, «поболеть» за успехи в велогонке своего мужа Пала. Но Мансуров, до сих пор стеснявшийся заговорить о странной догадке матери, вдруг решился и выложил все.

— Я и сам знаю, что это какой-то непонятный всплеск сознания, потрясенного, изувеченного войной, — сказал он с виноватостью в голосе, — но как вспомню того мальчика — он приносил нам вино и с таким интересом вслушивался в наш разговор, — так невольно содрогаюсь непонятным волнением. Может, и я заразился маминой поисковостью? Но поверь, война разрушила тысячи и тысячи наших семей.

— Ты все понимаешь сам, Мансур, это хорошо. Я буду относиться к тебе как к здравомыслящему, — сказала Ленке. — Вот видишь, — договорила она после короткого молчания, — у тебя с каждым разом появляются новые родные места. Вообще-то я тебя собиралась свозить в Бадачонь, но не думала, что мы задержимся в Тихани. Ладно, махнем. А в Баконь — не успеем.

Шофер помялся, у него, видно, тоже были какие-то свои планы, но сказал, что надо заправиться, и они поехали на бензоколонку. Сергей чувствовал всю нелепость своего желания и едва не отказался, но как вспомнил, что мать десять лет ждала этого случая, вела переписку с кем-то из венгров, и прикусил язык.

Прозрачно-чистый воздух стоял над озером. Ни облачка в небе. Лишь справа над лесистой Баконьской горной грядой густо синела туча. Один раненый танкист, попавший в Тиханьский госпиталь, где лежал Сергей, всякий раз делался невменяемым, вспоминая, какие жестокие были тут бои.

Полуостров Бадачонь тупым зубом уходил в озеро. Круглая гора, древний вулкан, огромным колоколом выходила из воды.

— Вот то место, — сказала Ленке, когда шофер притормозил и машина стала на каменистой обочине дороги. Они вышли. Местность Сергей не узнал. Справа от дороги, под склоном горы, тянулся ряд каменных домиков, их называли виллами, как в старую пору дачные дома богачей. Весело, празднично белели они среди темной зелени виноградников. Тогда же, когда Мансуров был здесь впервые, тут дымился рано вытаявший склон, усыпанный мелкими камешками. А где дом дядюшки Фери, серый и длинный, как сарай, сложенный из природных камней?

Сергей в недоумении пожал плечами. Ленке пошла по узкой асфальтовой дорожке. Солнце клонилось к закату. Балатон размашисто покоился меж берегов, голубой как небо. Ленке хмурилась. Она сама была не очень убеждена в том, что именно здесь были они в прошлый раз.

— Ленке, как ты думаешь: мы кого-нибудь встретим?

— Мансур, ты от волнения не иначе потерял представление о реальности… Десять лет! У нас ведь кое-что произошло. Теперь тут винодельческий госхоз. Земли у дядюшки Фери — увы! — должно быть, нет. И работников нет. Они или учатся, или трудятся в другом месте. Может быть, служат в армии.

— Извини, снова ты права. Да, я потерял ощущение времени. Мне-то показалось, что я не раньше чем вчера гостил здесь, и был тут Иштван Немешкери. Материнское сердце может ошибиться?

— Если оно слишком чего-то желает, то может. Или очень устало и ждет развязки, все равно какой.

Он смотрел в ее голубовато-серые крупные глаза, замечая, как не сразу, а постепенно в них что-то проявлялось, яснея и меняя их выражение. Вначале в них погасла усмешка. Но не успело проявиться недоумение, как их захватило удивление.

— И ты поверил?

— Со мной неожиданно что-то случилось…

— Карточка с тобой?

— Да.

Она взглянула на снимок, который когда-то сделал для них шофер Симич.

— Нет, вы непохожи. Да и как он сюда мог попасть, скажи на милость? Не обижайся, но ты излишне увлекаешься. Где тут логика?

— Ты знаешь, мне иногда хочется забыть о всякой логике, кроме одной…

— Женской, что ли?.. Ну ладно, пошли. Угостимся домашним Кекнелю. Где ты его еще попробуешь?

— Голубой стебелек! Моей маме это вино очень нравится.

Одна за другой оставались позади виллы, новенькие, с молоточка, похожие и непохожие друг на друга. Ленка проходила мимо них, не обращая внимания.

— Что мы ищем?

— А ничего. Просто я хочу кого-нибудь встретить, но все будто сквозь землю провалились. А чувствуешь, как пахнет мокрая земля? Хозяева пришли с работы, полили свой виноградник и сейчас ужинают.

— Зайдем сюда, — сказал он, оглядывая виллу, увитую виноградом. — Это и есть Кекнелю?

— Нет, по-моему. Кекнелю где-нибудь позади дома, а это так называемые «цыганские глазки». Специально для пробегающих мальчишек, которые непременно захотят полакомиться. — Она вошла в калитку и скоро вернулась: — Порядок! Хозяева дома. Он из-за Дуная, голубоглазый и белокурый, а она смуглянка из города Печ. Знаю я этих смуглянок. Горячие и ревнивые…

И вот они сидят на открытой веранде с перилами, увитыми «цыганскими глазками», за маленьким столом. Вскоре вошел хозяин, его звали Янош Кукучка, и, поглядывая то на Сергея, то на Ленке, словно хотел что-то сказать им, но стеснялся, поставил на стол глиняный кувшин.

— Сколько же лет сорту винограда Кекнелю? — спросила Ленке.

— Кто знает! — отозвался Янош. — Говорят, тут возделывают виноград две тысячи лет. А какие сорта пришли, откуда, не знаю.

— А это Кекнелю?

— Нет, это Сюркебарат…

«Серый монах», — понял Мансуров.

— Кекнелю будет, — успокоил Янош и чему-то про себя улыбнулся. Вошла его жена, действительно смуглянка, потупив взор, поставила на стол тарелки с фруктовыми колбасками. Янош присел к столу, разлил по стаканам вино, светлое, со свежим, каким-то прохладным запахом. — Это подается к жаркому, если подождете…

— Спасибо! Мы только что обедали, — сказала Ленке. — На Тихани.

— Ну, тогда ваше здоровье, — сказал хозяин.

Он отпил, поставил стакан.

— А я вас помню, — сказал он. Полусмущенная, полутаинственная улыбка растянула его добрые губы.

Ленке удивленно переспросила:

— Помните нас? Сергей, он нас знает… Чудно!

Они с волнением стали слушать Яноша. Он говорил неторопливо, хотел, чтобы поняли каждое его слово. Ленке дослушала, посидела немного молча, опустив в растерянности руки, и, повернувшись к Мансурову, спросила:

— Ты все понял? Нет? Тогда переведу. Янош работал у дядюшки Фери. Когда мы были у него, мальчик наливал вино в подвале. Неплотно завернул кран, порядочно вина вылилось. Фери уволил его. Мальчик беспризорничал. Потом учился, живя в детском доме. После армии — в госхозе. Женился.

Янош вновь вступил в разговор:

— Какое вино делал дядюшка Фери! Оно так и звалось: «Кекнелю-Фери».

Но Мансуров не дослушал перевода, понял сам и прервал Яноша:

— Вы знаете Иштвана?

— Иштванку? Как же! Он у нас был старшим. Но с тех пор как меня уволили, дороги наши не сходились.

Ленке стала расспрашивать его об Иштване. Почему оказался в работниках? Кто у него родители? Венгр ли он?

— Иштванка — настоящий венгр. Мать, как он рассказывал, была у него врачом. В Будапешт его привез дед Андраш Немешкери. Полковник. Все они куда-то подевались, но он хорошо знал, кто они были, о каждом рассказывал какие-нибудь подробности.

— А дядюшка Фери?

— Умер. Такой был золотой винодел. Секреты знал.

Солнце зашло за гору, тень сбежала по склону, растворилась в балатонской воде, погасила ее голубизну. И только далекая полоска противоположного берега все еще запоздало золотилась. Вечера на Балатоне прохладны, и Ленке накинула на плечи кофту. Мансуров забыл про вино. Какой жуткий день… Отобрал у него Эву, отнял Иштвана Немешкери, долгую надежду матери.

Они ничего не сказали хозяину о далекой старой женщине, еще раз потерявший своего сына. Выпили Кекнелю. Остуженное вино было действительно великолепно, с тонким незабываемым ароматом. Хозяин похвалился: это почти что «Кекнелю-Фери». Янош отказался взять плату, проводил гостей до машины.

Глядя, как вспыхивали огни по берегу озера, Сергей вслух вспомнил стихи, которые очень любил:

— Шандор Петефи? Хорошо звучит по-русски!

— Молодец, что любишь нашего Шандора!

— Да, люблю.

— Ты это о них, молодых хозяевах?

— О всех, кто счастлив. И о них тоже. И о тебе.

— Расстроился? Не расстраивайся! — сказала она, когда сели в машину. — Все беспризорники сочиняют себе удивительные биографии. Потом… потом Немешкери — это фамилия дворянская, у нас известная. Значит, родственников у него, считай, в каждом городе и за границей. Мальчишке не дали бы бродяжничать, разыскали бы.

3

У дома, за неширокой полосой асфальта, начиналось ржаное поле. Жарким днем в открытое окно Мансуров слышал бой перепелов. Переехали они сюда весной и квартиру еще не обжили. А теперь и вовсе некому было этим заняться: мать отправилась на лето к сестре на Вятку, Любочка — гастролировать с театром на Украину. А у Сергея дежурства по номеру чуть ли не каждый день — сослуживцы по отделу то в отпусках, то в загранке. Валялись по углам неразобранные книги. Пустые, без мебели, комнаты обостряли и без того острую тоску. Очерки его о венгерских металлургах напечатаны, но Венгрия не ушла из мыслей — судьба Эвы и Йожефа Лоци занимала его. Память воскрешала немногие подробности его жизни тех дней в прифронтовом селе, но он боялся взяться за перо, чтобы не убить воспоминания беспомощным словом. Вот если бы в архивах что-то нашлось… Но архивы на все запросы молчали… Иштван Немешкери как-то сам по себе стушевался — мать потеряла к нему интерес после того, как Сергей рассказал ей все, что удалось ему узнать. У нее появились какие-то другие зацепки, если не обнадеживающие, то хотя бы более правдоподобные, — без этого Евдокия Савельевна уже не могла жить.

Интерес к Иштвану вновь вспыхнул у нее после того, как через год Любочка родила сына, хотя раньше и слушать не хотела о ребенке, который непременно явится на свет для того, чтобы разрушить ее театральную карьеру. Мальчика назвали Александром, и бабушка, ушедшая на пенсию, взяла его на свое полное попечение. Теперь, время ее делилось между внуком и школьным музеем боевой славы. Когда Саньке минул год, Любочка привезла из театра фотографа, молодого и напористого, с рыжеватой бородкой парня, чуть ли не целый день крутившегося вокруг малыша. И вот он приволок пакет контролек и один солидный портрет мальчугана: малыш осмысленно глядел в объектив, как бы укоряя мир за суету. Бабушка ахнула: перед ней был тот, первый Саша, ее сын! Разве что вглядеться пристальней, то можно было уловить, что это он и не он. Сердце чуяло близкое, рассудок остужал его. Но у Евдокии Савельевны чаще всего побеждало сердце. Рассудок сомневался: нет, не откопать из-под обломков войны ее Сашу, сердце же не считалось ни с чем.

Внук напоминал ей о сыне, но не мог заменить его, если бы она даже очень хотела этого. Как он ходит, как в недоумении трет ручкой лоб, как следит за движением губ бабушки, когда та что-то говорит ему. И она находила эти сходства и час за часом маялась. Слишком тяжкая была ее вина перед сыном, матерью и мужем. Она была убеждена, что, если бы они были все вместе, с ними ничего не случилось бы.

В ту весну Мансуров получил ответ из архива: никаких следов Йожефа Лоци и его дочери Эвы в документах военной поры не обнаружено. Мансуров этим ответом и закончил свой героический и в то же время грустный очерк. Он послал его в Будапешт Ленке, дав предварительно почитать матери, Любочке. Евдокия Савельевна осталась довольна работой сына. Вдруг возникла у нее тайная надежда, что, может быть, после ее смерти напишет сын о ее горькой судьбе, о ее вине и невиновности. Про чужих людей написал так сердечно…

Любочке очерк мужа не понравился. Она все еще ревновала его к давно неживой девушке.

— Сервус, Мансур! — однажды раздалось в трубке после долгого и громкого телефонного звонка.

— Ленке, сервус!

— Хорошо слышишь?

— Ты совсем рядом… Уж не разыгрываешь ли ты меня?

— Завтра, завтра, Мансур. Встречай в Шереметьеве. Пал тебе кланяется.

— Ему большой привет. Скажи, есть что-нибудь новое? — не удержался он.

— Потерпи, Мансур! Гостиница, это у вас трудно?

— Все будет йо (хорошо!)!

— Ты меня встретишь?

— Ленке!

— Что тебе привезти?

— Бутылку Кекнелю.

— Догадалась!

Утром он встречал ее в Шереметьеве. Был прохладный солнечный апрельский день. Высокое небо отливало зеленоватыми тонами. Одинокие белые высокие облачка стояли неподвижно, будто впаянные. Прохладные струи воздуха текли низко над землей из лесов, где еще лежал снег и было сыро. Аэродромы всех стран, где бывал Мансуров, казались ему пустынными. И здесь, хотя без конца садились и взлетали белые лайнеры, грузно катились оранжевые бензозаправщики, важно покачивались «Икарусы», ощущение пустынности не исчезало, вызывая непонятную грусть.

— Ты отпустил усы? Они тебе идут, — сказала она вместо приветствия. Ее буйные светло-русые волосы тотчас раздул ветер.

— Слава богу, ты отмыла волосы! — тем же ответил и он, вспоминая ее сиреневые кудри: оба засмеялись.

От аэропорта до Ленинградского шоссе ехали пустынной прямой дорогой с редкими деревнями в отдалении. Лейке, кажется, нарочито серьезно, чтобы не вести до времени разговора, смотрела сквозь стекло на парящие под солнцем пригорки, на темные от влаги поля с перелетающими грачами. На затененных берегах крутых оврагов еще белели остатки снега.

— Ты перевела?

— Да. Опубликуют. Может, не камень в воду…

— Может… Ну а что нового еще? Боюсь спросить.

— С Иштваном Немешкери пришлось много повозиться. Пал помог.

— Ты мне ни о чем не писала…

— Боялась спугнуть фортуну.

— И что же, Ленке, что?

— Все замкнулось… И знаешь на чем? На госпитале в селе Могила. Ужасное название! Это где-то на Украине. В венгерском полевом госпитале служила сестрой милосердия Кристина, дочь полковника Андраша Немешкери. Отец и дочь погибли в Будапеште, это точно установлено, мальчика с бабушкой нашли в подвале полуразрушенного дома после штурма города. Бабушка вскоре умерла от сердечного приступа. Так мальчик остался один. Он помнил свое имя и фамилию и все звал бабушку. Имя матери он тоже помнил. Как видишь, с ней исчезло главное звено — откуда у Кристины мальчик? Замуж она не выходила. На фронте — до последних дней. Это установлено точно.

Мансуров положил руку на плечо шофера.

— Останови, друг. Что-то душно…

Он вышел из машины, открыл дверцу Ленке. Она выпрыгнула на сырую землю, огляделась, щурясь от солнца.

— Будто во всем мире тихо, ясно и прохладно, чисто… — сказала она, вглядываясь в березы на взгорке. Кажется, она все еще хотела оттянуть разговор о главном. — Знакомо все и вроде незнакомо.

— Ленке! — Мансуров сердился. — Ну где те люди, что знали, откуда у Кристины мальчик? Не могли же они все провалиться сквозь землю? Кто-то ведь мог остаться.

Ленке покачала головой:

— Не могли. Надо искать.

Они замолчали. Шофер, бродивший по берегу овражка, собирая желтые цветки мать-и-мачехи, оглянулся, как бы спрашивая: «Двинемся?»

— Да, мальчик мог быть чьим угодно, даже собственным сыном Кристины, он ведь не знает русского языка. Но я все равно поеду в ту самую Могилу. Тем более я, кажется, встречал с таким названием село (если это то село); наш полк стоял в нем на отдыхе и пополнялся осенью сорок четвертого. Но как там мог оказаться мой маленький брат? Ведь село неблизко от границы.

— Правильно, Мансур, надо съездить. Ты можешь что-то узнать. А матери ты ничего не расскажешь?

— Нет, Ленке.

— А я думала, ты согласишься на их встречу…

— Ты с этим и ехала?

— Да, Мансур…

— Ты погостишь у нас?

— Одни сутки. Утром послезавтра мне надо быть в Ленинграде. Я присоединюсь к нашему поезду Дружбы. Меня будут ждать.

— Та-ак… — Сергей взял ее под руку, и они пошли к машине. Шофер, застенчивый розовощекий паренек, протянул гостье букетик первых цветов весны.

Два древних кургана тяжело высились над селом. Многое переменилось с тех пор, как капитан Мансуров двинулся отсюда вместе с ротой на запад. Трубы сахарного завода, новые порядки каменных зданий дорисовывали привычный украинский пейзаж. И село называлось по-новому — Прапор. На месте сожженной немцами школы теперь стояло белое нарядное здание с широкими окнами.

Сергей остановился в хате прежних своих знакомых, в доме которых тогда размещался штаб. Приветили его как старого друга, много всего порассказали. По вечерам бродил по росстаням. И всегда заканчивал свои путешествия возле школы, где в первый год войны и был венгерский госпиталь. Крестьяне мало что знали, что творилось в нем, огражденном колючей проволокой. Хотя ничего нельзя скрыть полностью. Втайне жил маленький товарообмен — на яйца, молоко, масло, свежие овощи выменивали лекарства, бинты. За это могли покарать, как за помощь партизанам, но необходимость была выше страха.

Венгерскую сестру милосердия жители помнили. Она иногда помогала больным детям. Русский мальчик? Ну о нем-то всяко узнали бы, если бы что… А то ведь ни слуху ни духу…

4

— Ты почему так вслушиваешься в мою речь, когда я говорю по-русски? Как глухонемой смотришь на мои губы?

Иштван Немешкери виновато улыбнулся смугловатым лицом:

— Не знаю… А почему вы говорите по-русски? Зачем?

— По привычке. Я же толмач, должна что-то переводить, — схитрила она, хотя говорила нарочно, чтобы его проверить.

Карие, чуть припухшие глаза его с редкой фарфоровой голубизной белков, с неуловимым подрагиванием зрачков так походили на глаза Мансурова.

— Русские слова звучат мягко, — сказал Иштван.

— И ты не знаешь ни одного?

Иштван нетерпеливо ответил:

— Нет же, нет, товарищ Ковачне. Но я буду изучать русский язык.

— Я тебе помогу.

— Спасибо… Что еще вы хотите от меня? А может, лучше нам вернуться к обеду? Разве вам не нравится леваш, пёркельт? Его готовила моя жена Маргит.

— Я уже отведала и оценила. Вкусно! И салонна сочная, приперчена умеючи.

— Моя теща до салонны мастерица.

— Ты когда женился?

— Служил в армии. Ездил на работу в кооператив. Виноград убирали, паприку. Влюбился, такая штука приключилась. Мечтал стать офицером: мундир, погоны — нравилось. А тут Яношик появился на свет, и я оказался после службы в деревне под Сегедом. А сюда назначили, когда окончил институт и получил звание агронома.

— А домик у тебя свой?

— Нет, госхоза.

— Кто побелил деревья в твоем саду?

— Ну кто? Я сам. Жена помогала. Нам нравится. Особенно мне. Иногда снятся белые деревья. — Он помолчал. — Нет, вы что-то хотите у меня выпытать. Говорите, что?

Казалось, все так просто ответить ему, но Ленке замешкалась — может, не надо ни о чем говорить? Или сказать все, как он просит? Зачем ему морочить голову?

И она решилась…

— Послушай, Иштван, на свете есть женщина, которая потеряла сына. Он был малыш, когда началась война. И мать эта узнала тебя на снимке… том, у дядюшки Фери…

— Правда? Но это ничего не значит. Тут так мало оснований…

— Я тебя поняла. Но послушай…

Она рассказала о Евдокии Савельевне, женщине из далекой Москвы, о госпитале, о сестре милосердия Кристине Немешкери…

— Это моя мама, — твердо и сердито сказал он. — А остальное — легенда. Я помню мою маму. Она приезжала домой и радовалась мне. Она была красивая. И деда помню. Дома он снимал военный мундир и надевал венгерскую яркую куртку и все время крутил усы. Отец? Он погиб на Востоке. Я жил с бабушкой, но не любил ее. Называла меня ужаснымсловом. Потом меня так дразнили. Я старался бабушке досадить.

— Она звала тебя кишкокош — кукушонок?

— Откуда вы знаете? — Иштван побледнел, откинулся от стола. — Конечно, я позже узнал, что означает это слово. Но считал, что так она зовет меня потому, что я хотел есть, все время хотел есть, а пищи не было.

— Но кукушонок означает еще и подкидыш. Бабушка, очевидно, все знала.

— Товарищ Ковачне, вы меня обижаете. Маргит расстроена, она ничего не понимает. И мы не хотим ничего. Мы — венгры. — Иштван встал из-за стола, ушел в спальню. Скоро он вернулся с бумагой в руке.

— Вот справка, товарищ Ковачне. Моя мама погибла в Будапеште седьмого февраля сорок пятого года. Вот, смотрите. — И он подал Ленке бумагу. — По этой справке мне платили пособие, пока была бабушка. А потом… потом детский дом. Ферма дядюшки Фери… Интернат…

Ленке прочитала справку: да, все так.

— А где вы жили с бабушкой, Иштван? — Ленке вернула ему справку.

— Как где? В Будапеште, а потом в Эгере. У нее там был дом.

И хотя Ленке была смущена, что явилась к Иштвану неподготовленной и потому чувствовала себя крайне неловко, но то, что старуха имела свой дом в Эгере, было для нее чрезвычайно интересным. Правда, справка о том, что погибшая Кристина была матерью Иштвана, клала всему конец…

Вскоре пришло письмо от Мансурова — село Могила хранило тайну… И Ленке сдалась и забыла о мальчике с фермы дядюшки Фери.

Но как-то в поликлинике случайно услышала разговор двух врачей. Мужчина и женщина, они что-то говорили об ужасной зиме сорок второго года на Востоке, о Донских степях, где потерялся целый госпиталь. Мужчина, похоже, побывал в плену. Ленке не могла удержать любопытства и спросила, не знают ли они о тех, кто служил в госпитале села Могила. «Да, да, мы все фактически вышли из могилы», — запоздало пошутили те двое врачей. Но Ленке настаивала, и тогда ее поняли. Перед тем как отправиться на Дон, мужчина служил в тыловом госпитале, но не в Могиле. Он даже содрогнулся при этом слове. А женщина посоветовала поискать тогдашних раненых, побывавших в том госпитале. Наверняка такие найдутся.

«Буду расспрашивать раненых», — решила Ленке, извинилась и поблагодарила своих новых знакомых.

Сержант Ласло Киш, безрукий инвалид — его Ленке встретила в Чепельском порту, — рассказал ей о госпитале в селе Могила, где он был на излечении, и о медицинской сестре Кристине Немешкери. Да, прекрасная девушка. Был ли у нее сын? Насчет сына не знаю, а мужа не было. Она носила фамилию отца, все это знали. И Ленке, не открыв ничего нового, снова засомневалась: та ли эта Кристина?

— О русском мальчике вы слышали? Что-нибудь?..

— Как же, как же, — подумав, сказал инвалид и пристально оглядел Ленке. — Русский мальчик… Да, да! Его сдала в госпиталь какая-то оборванная старуха. Я тогда уже готовился к выписке. Культя заживала. Собирался домой. Иной раз поддежуривал у входа — тоже разнообразие. Вам это интересно?

— Говорите, говорите, пожалуйста!

— Значит, осень сорок первого. Поздняя осень. Дождь со снегом. Ветер. Старуха та была изможденная, в лохмотьях. Можно сказать, в чем душа держалась. За спиной — ребенок, привязан полотенцем… Так год ему, а может, и побольше. Поверх одежонки клеенка от мокроты небесной. Лезет в дверь старая, а я не пускаю. Ступила через порог и упала…

Инвалид замолчал.

— Ну, что дальше, пожалуйста. — Ленке едва сдерживала нетерпение.

— Стал ее поднимать, а поднимать-то уже и некого.

— Кто она была, кто?

— Документов — никаких. Ребенок, мальчонка, жалобно хныкал и невнятно говорил какие-то слова. А тут Кристина на дежурство идет, налетела на меня: кто да что? Увидела мальчонку, притихла, а потом схватила его и ушла. Другой бы это не позволили, а ей многое сходило. Отец-то у нее был полковник. — Инвалид замолчал, вдруг спросил: — Он жив? Кто он? Венгр? Русский?

— Не знает ни одного русского слова.

— Бедный мальчик!

— Он уже глава семейства… Если это он…

— Да, время! — Инвалид пристально посмотрел в голубовато-серые глаза Ленке, перевел взгляд на блистающий под солнцем Дунай. — Я сам видел, как сестра Кристина отправляла ребенка куда-то с отцом. То ли они передали его местным крестьянам, то ли своим родственникам. А сами они куда же делись?

Ленке почти все уже знала о судьбе Кристины и ее отца, но промолчала — трудно было от волнения еще что-то сказать.

«Все так, — радуясь неизбежному, но все же неожиданному открытию, думала Ленке. — Теперь их встреча. Только встреча и сердце матери. Радость или горе принесет это Иштвану и его матери? Его матери! И тут же отбросила сомнения: да, его матери». И попыталась представить, какая это будет встреча, но что-то мешало ей это сделать. Может, она не верила в смысл всего, что делали и сделали они с Мансуровым?..

За окном шел снег. Из своей кровати Евдокия Савельевна видела, как он падал — спокойно, густо и прямо, — на улице не было ветра. В голове то нарастал, то затихал шум, и ей казалось, что она слышит шелест падающих белых хлопьев. Он был приглушенный и тихий, этот шелест, но почему разрывались виски? Будто шум входил в голову и, скапливаясь там, начинал давить изнутри. Отведя утром внука в садик, она почувствовала слабость и не ушла в школу, где сегодня собирался совет музея, чтобы рассмотреть и отобрать для экспозиции на тему «Память» новые документы. Вернувшись домой, она переоделась и, почувствовав головокружение, прилегла — пройдет, и она еще успеет зайти в школу. Евдокия Савельевна дорожила тем, что она еще нужна, про себя гордилась этим. Всю жизнь не знавшая ничего, кроме работы, она постоянно нуждалась в общении с людьми. Для музейного дела, что тут говорить, она была незаменима. К любому давнему факту или событию, пусть с ними были связаны посторонние для нее люди, она относилась, как если бы они прямо касались ее мужа, и Саши, и мамы. И что бы она делала без этого поиска? Это была ее каждодневная работа для тех, кто в войну утратил незаменимую частицу своего счастья. Что это такое, она знала по себе.

Снег за окном все падал и падал. Узкое пространство между новыми высокими домами было плотно забито белой, беспрестанно двигающейся пеленой, и глядеть на нее было невозможно. В ясную погоду она видела бы в проеме между зданиями вечерний закат. Багряное небо всякий раз напоминало ей тот день, когда она впервые с проклятием и ненавистью сухими, без слез глазами мучительно глядела на устало и дымно полыхающее на западе небо, ставшее между ней, мужем, сыном и матерью. Первая закатная заря страшной войны… Ей бы не любить эту зарю, отворачиваться от нее, но она и глаз не сводит с нее, и сердится на кого-то, если погода закрывает, гасит ее. Из нее, из нес должны были они воротиться.

Тяжелые, прерывистые были у нее мысли. То ей привиделся живой муж: без гимнастерки, в одной сиреневой майке играл он в волейбол на заставе вечером. Бух-бух-бух — отдавались в голове удары по мячу. То прорезывался голос сына: «Дай!» — и сын показывал на пистолет. И отец давал, а мать вся холодела при виде в руках сына пистолета, пусть и разряженного. В те времена особо не баловали детей игрушками, да и не было их, и тяжелое железное оружие сходило за игрушку. Голос Саши-второго заставил ее встрепенуться, и она открыла глаза: вроде в прихожей? Но нет, тихо там. Сережа вдруг заговорил совсем рядом. Она хотела его позвать, но вспомнила: Сережа на Кипре. Загоняли по командировкам, и радостно за него, и горько. Любин настойчивый голос вернул ее из больного мира:

— Мама, Евдокия Савельевна, а где Саша?

— Какой Саша? — спросила она в недоумении. Сноха присела к ее кровати, коснулась горячего лба. Потом крутила телефон, вызывала «Скорую помощь»…

— Мама, полежи спокойно, я слетаю за Сашкой.

— Так я и за Сашей не сходила?

Из больницы Сергей привез ее через полтора месяца. Она была бледная и какая-то притихшая.

— Да, Сережа, — сказала она, — напугала меня болезнь, вдруг Саша мой найдется, а я не доживу?

— Доживешь, обязательно доживешь, мама, — успокоил он ее.

А до этого случилось еще вот что…

— Пал, — сказала Ленке мужу, — если я не забыла, то твое любимое вино — «Эгри Биковер»?

— Ну, память у тебя, Ленке… — Пал оставил велосипед, с которым он возился. — Последнее время ты все больше интересуешься Кекнелю… Но я тебя понял: предстоит маленькое турне. Лесистая горная местность. Я и сам давно мечтал увлечь тебя на берега ворчливой Задьвы. Конечно, горы Матра, Эгер?

— Ты сегодня в ударе, дорогой.

— С ночевкой?

— Опять угадал!

— Прекрасно. Глотнем «Эгри Биковер». Да, ты права. Это самое мое любимое и самое лучшее в мире вино. Недаром же его зовут «Бычья кровь». А вдруг мой братец Антал расщедрится на дегустацию?

— Ну, конечно же! — воскликнула Ленке, однако не сказала, что она уже позвонила Анталу и тот даже стал заикаться от радости, так давно их не видел. Братья были дружны, и грешно было думать, что старый винодел не откроет перед младшим братом самые заветные свои погреба. И Ленке нравилось, что братья любили поговорить о вине, но пусть будет стоять перед ними самое разлюбимое, они не позволят себе увлечься. Старшему вообще заказаны возлияния — какой же он после них ценитель вин, а младшего всегда толкал под локоть спортивный велосипед. Ленке дегустация вовсе не интересовала, когда она звонила Анталу. Ей хотелось, чтобы деверь узнал что-нибудь о семье Немешкери, если кто там остался. Тот обещал.

Ранним воскресным утром они выехали из Будапешта. Старенькая «шкода» шустро бежала по шоссе. Снегу было мало, и плоскогорье серело взлохмаченными полями. Мужчины в высоких бараньих шапках и овчинных безрукавках возили на тракторах к фермам сено. Тянулись на поля подводы с навозом. Блестели на солнце парники, сквозь голубоватые стекла молодо проглядывала зелень. Супруги Ковач всю дорогу говорили о своих друзьях, о сослуживцах, о делах государства и, как полагалось, о мировых делах, но только слова не проронили о том, зачем Ленке ехала в Эгер. Пал, конечно, догадывался, что она, любительница отдыха на Балатоне, неспроста потянула его в горы. Но точно не знал, в чем дело. Правда, он подумал об истории с русским мальчиком, но, кажется, история эта зашла в тупик. Не имея своих детей, супруги Ковач особенно переживали судьбу и далекой русской матери, и Иштвана Немешкери. Но Пал мало верил в предположения и помогал жене больше потому, что она верила. Вот и горы. Они втягивали в себя постепенно, как бы приучая. Пал внимательно глядел за дорогой, Ленке не отрывала взгляда от заснеженных лесов, крутых ущелий. Любовалась красавицей Кекештэте — самой высокой горой Венгрии.

Эгер стоит на высоком плато. Он древен и знатен. О стены его разбились полчища янычар. Непреклонно сражался Эгер. Вместе с мужчинами на стенах крепости стояли и женщины. Ленке с каким-то особым трепетом думала, что женщины обороняли город.

— Сервус, Мансур! — раздалось в телефонной трубке в редакционном кабинете Сергея. Он встревожился: зря Ленке звонить не станет.

— Сервус, Ленке!..

Хотел спросить, но не спросил, что есть у нее нового.

— У тебя все в порядке? Как здоровье Евдокии Савельевны?

— У меня все нормально, Ленке. А вот здоровьем мамы не похвастаюсь.

— Что с ней? Может, лекарства какие, так я пришлю.

— Большое спасибо. — Он и на этот раз сдержался, ни о чем не спросил. Тогда Ленке не выдержала:

— Ты что, потерял веру? Кто бы мог подумать!

— Я стал суеверным, Ленке. А сегодня понедельник…

— У меня в руках документ, выписка из государственных актов от двенадцатого октября сорок первого года. Кристина усыновила мальчика-сироту Иштвана и дала ему свое имя. Мы нашли это в Эгере.

Сергей молчал. Он не знал, что сказать. То, что он услышал, было неожиданно и обещающе. Но в то же время ничего еще не значило. Никто ведь не знает, что Кристина усыновила именно Сашу Мансурова, не знала она и сама. Мальчик мог быть кем угодно, только не Мансуровым. Ну, может, она знала, что он русский, но могла ли она сказать об этом кому-либо? Разве что отцу…

— А о его происхождении, конечно, ничего?

Ленке на этот вопрос даже не ответила. Помолчав, с надеждой сказала:

— Остается их встреча. Но есть препятствие, Сергей. Раньше мне казалось все куда проще, а теперь… Иштван взрослый… Стоит ли лишать его веры, что Кристина ему родная мать?..

Об этом они с Палом говорили всю обратную дорогу из Эгера. Ленке была убеждена, что встреча Иштвана и Евдокии Савельевны неизбежна, даже необходима. Но Пал на этот счет сомневался. Откроют ему, что Кристина вовсе не его мать, а настоящая мать так и не найдется? Евдокия Савельевна не признает его. Зачем человека на всю жизнь оставлять в смущении? Сознание его сформировала память о матери. И что она была красива и любила его — это разве мало для него значит? И Ленке заколебалась…

И вдруг позвонил Иштван:

— Товарищ Ковачне, я лечу в Москву. В нашей группе трое. Агрономы из лучших хозяйств. Это что-то вроде премии, — сказал он. Ленке почувствовала в его голосе волнение и подумала: «Сейчас или никогда!» Но как ему сказать, чтобы он встретился с Евдокией Савельевной?

За день до его отлета Ленке позвонила в Москву.

— Он вылетает. В делегации аграриев. Сам мне сказал, что ему жаль чью-то страдающую мать. А Маргит напутствовала его: «Иштван, навести ее». Ему впервые захотелось узнать о ней все, что я о ней знаю. И слушал меня, глубоко задумавшись, и так походил на тебя, Мансур, когда ты кого-нибудь слушаешь.

— Ленке, Ленке, ты так торопишь события… Ведь никто в мире не знает, кто была та женщина в лохмотьях…

В день прилета Иштвана Немешкери Евдокия Савельевна вновь почувствовала угнетающую слабость. Сын считал, что она боится не узнать своего сына, но мать твердо сказала: «Ну кто лучше матери знает свое чадо, Сережа?» И сын успокоился. Кажется, успокоилась и мать. Она уже все знала о нем, молодом венгре, который не знал и не хотел другой матери. Она понимала его. Венгр, не знающий ее языка; у него жена, ребенок; свой госхоз, где он выращивает помидоры, паприку, разные цветы И, зная все это, она жестоко страдала от странной обиды, скрывая это унижающее ее состояние даже от себя самой.

Мартовский день начался синим звонким утром с крепким заморозком. Мансуров позвонил в аэропорт, затем вызвал машину.

— Мама, ты полежи, отдохни, — сказал сын, убегая.

— Да, да, — согласилась она. — Я и сама думала.

И вот опять Шереметьево, пункт его частых расставаний и возвращений, ворота в пестрый мир. И опять эта пустынность, рожденная огромностью поля. «Как все странно, — думал он. — Что я буду чувствовать, сидя рядом с ним? И при их встрече?» Он имел в виду, конечно, гостя и мать.

Делегацию венгров из трех человек встретил представитель Министерства сельского хозяйства. Прилетели две женщины и он, Иштван Немешкери, так что узнавать его Сергею и не потребовалось.

— Йо напот! — сказал Мансуров. — Добрый день! — представился как корреспондент газеты. Иштван, передавая ему приветы от Ковачне, долго держал его руку. Пока шло оформление, Мансуров стоял чуть поодаль, наблюдал за венгром и не мог найти в нем хотя бы чуточку того, в чем он узнал бы себя.

Погода, как и бывает весной, на глазах портилась. Вдруг стало пасмурно и сыро. Приглушенно и неразборчиво гудел аэродром, и Мансуров с сожалением подумал, что на этот раз приехал сюда не за тем, чтобы улететь. Ничего особенного он не почувствовал, и когда сели рядом в машине. Оба вели себя друг с другом как иностранцы — приветливо, сдержанно. Иштван изредка посматривал на Мансурова. Ему почему-то было жаль его, ведь он так много знал о нем от Ковачне. Жаль было и ту женщину, которая, конечно же, ошиблась, признав в нем что-то такое… Но нельзя не поверить в искренность их заблуждений.

Вечером Сергей прямо с работы заехал в гостиницу «Россия». Немешкери ждал его, чтобы поехать навестить Евдокию Савельевну. Другого времени у него не было — назавтра они отправлялись на целину. Когда Сергей вошел в номер и увидел его, то едва удержался, чтобы не броситься к нему и не обнять — до того было сильно в нем необъяснимое чувство, которое он до этой минуты все время давил и давил. Сдержался он и на этот раз.

— Мы поехал к Евдокия Савельевна, — трудно сказал Иштван, и от сознания того, что он не забыл и осилил эту длинную фразу, которой его учила Ленке, улыбнулся победно. «Он совсем еще мальчик!» — почему-то с тоской подумал Мансуров.

По пути на Ломоносовский проспект в редакционной машине Мансуров и Иштван все норовили беседовать, но у одного смешно получалось по-венгерски, у другого так же смешно по-русски, и обоим было весело, и на это время в дороге они забыли, куда и зачем едут.

Дождь упал на мартовский снег, и без того влажный, хоть отжимай. Туман заволок, ослепил окна.

Внук Саша играл на дворе, не разлежаться бы, сходить за ним. Но слабость одолела ее. В забытьи она увидела склонившееся над ней лицо Сергея и рядом почти такое же смугловатое лицо, знакомое и незнакомое. Взметнулись ресницы чуть припухлых глаз с сиреневатыми белками, и знакомые карие глаза вопросительно остановились на ее лице. Она открыла глаза, но в комнате никого не было. «Я так хочу увидеть его, — подумала она. — Даже если это не Санька, все равно я хочу его увидеть. Но сердце никогда еще так не волновалось, просто извелось все. Оттого оно и обессилело, что ожидания взяли у него всю его былую могутность. И все же отчего так мало радости, а боль так велика? Будто я найду его и тут же потеряю. Неужели нет на земле справедливости?» Она снова задремала или впала от слабости в забытье.

Иштван и Сергей вошли в комнату, когда она еще лежала, прикрыв глаза.

— Ты побудь тут, — сказал тихо Сергей, — а я сбегаю за сыном.

— Йо! Харашо! — так же тихо ответил Иштван, вглядываясь в лицо Евдокии Савельевны: Он смотрел долго, не отрываясь, все больше и больше привыкая к нему. И не ожидал, что с ним могло это случиться: он вспомнил ее лицо! Забытое, потерянное памятью, оно надвигалось откуда-то из неясности, все приближаясь и приближаясь. Он увидел, как дрогнули ресницы, заморгали, сдвинулись коричневые веки. И серые глаза открылись: по-старчески блеклые, но ясные и чистые. Они просительно-требовательно смотрели на него. Во всем, что она видела в нем и что приблизило его к ней, не было той мягкости, которая должна бы быть у него, если бы это был он. В нем было что-то чуждое — и в том, как он стоял, и как держал руки, чуть вывернув наружу ладони, — это была привычка агронома, всегда возившегося с землей, и как склонял голову, совсем немного склонял, с достоинством, но все же не так, как делал бы он, если бы это был он.

— Ты Иштван? — спросила она. — Садись и прости меня, не могу приподняться — голова кружится. Но это пройдет. В непогоду я страдаю. Садись, Иштван, — повторила она вместо того, чтобы сказать «Саша». И заметила, как он с облегчением подвинул стул и сел к ее кровати, сел без суеты, как должен был бы сесть он, если был он. Она не сводила с него глаз, странно холодных и в то же время нестерпимо горящих последней надеждой. Наклонившись к полу, он достал что-то, завернутое в белую бумагу, из раскрытого загодя портфеля и, приподняв и показав ей, поставил на пол:

— Это Кекнелю, вино. Товарищ Ковачне, Ленке, говорила — ваше самое любимое. Его надо пить, оно лекарство, нет лучше лекарства.

— Спасибо, Иштван, — сказала она вместо того, чтобы сказать «Саша». — И Ленке передай спасибо. Славная она женщина. Ты говоришь по-русски?

— Нам мало надо слов. Кое-как меня научила товарищ Ковачне.

— Как ты доехал?

— Очень здорово. Самолет Малев. Хорошо! Провожала меня жена Маргит и ребенок. Как это: сын, дочка? Сын! Бела, это так его зовут.

«Какой молодец! — похвалила она его про себя. — Саша на его месте сделал бы то же самое. Но это не он. Саша узнал бы, заплакал, бросился ко мне. Маленький, он был такой ласковый… В чем ты обвиняешь его, безумная старуха? Твой сын однажды, совсем еще крохотуля, начал чужую жизнь, которая сделалась его жизнью. Но чего ты еще хочешь от этого человека? Чтобы он все начинал сначала? Прожил еще одну жизнь, не зная, станет ли она для него счастливой? Хочет ли он сам этого?»

— Я тебя узнала на снимке. Будто ты мой Сашка. Двадцать пять лет я ищу сына. Все глаза проглядела, думы все передумала…

Она замолчала, вопросительно глядя на него. Но подумала, осуждая себя: «Недоброе ты дело делаешь, старая. Зачем смущаешь его? Ах, тебе легче будет умирать? Но каково ему? Его жене Маргит, его мальчику Беле. Какое имя славное…»

Но против своей воли она спросила:

— Ты не узнаешь меня, Иштван? Да разве можно узнать! Саньке тогда было год и два месяца…

— На меня что-то нашло сейчас, Евдокия Савельевна… На меня всегда находило. Я слышал чьи-то слова. Деревья белые. Видел… не память, а за памятью… Не знаю, что это. К вам у меня большая-большая жалость…

«Это он! Сердце не обманешь. Он, Саня!»

Он увидел, глаза ее стали как у безумной. Чуть попятился. Евдокия Савельевна приподнялась и вдруг вспомнила про внука: забыла… где же внук?

— Саня, который час? — спросила она Иштвана, а тот не заметил ее оговорки. «Нет, не он, — возразила она себе. — Он походил бы на Сережу, а Иштван — нет. Я не смею, не буду ломать ему жизнь».

Между тем Иштван вскинул руку, взглянул на часы. Часы были красивые, наверно, золотые. Так тепло и неярко светился металл. И браслет аккуратно охватывал его смугловатую руку.

— Скоро восемнадцать, — нелегко выговорил он.

И тут она увидела на коже его руки по краю звончатого браслета темную родинку. У Саньки вот так же было на запястье несмываемое темное пятнышко. Как она забыла про него? «Но разве могло просяное семечко вырасти до такой горошины?» — спять усомнилась она. Но губы, едва шевелясь, проговорили:

— Родинка… его… твоя…

Глаза ее остановились на какой-то точке за окном, где лил и лил дождь, потом взгляд медленно и устало передвинулся на его лицо, лицо сына, ее Сашки. Маленький родной голубой стебелек, не сгоревший в огне границы. А теперь он, Иштван Немешкери, молодой мужчина с красивыми манерами, сдержанный, полный достоинства, самостоятельности и самоуважения. И, подумав так, она увидела, как Иштван стал отдаляться, уходить от нее, пока не стал крошечным Сашей с радостно-недоуменным лицом победителя, когда он, так давно это было, сделал первый шаг по земле.

«Скоро, вот сейчас, я умру, — подумала она, снова чувствуя себя плохо и видя перед собой какого-то совсем нового своего сына. — Смерть моя тут рядом. Я чувствую, какой от нее холод. Но я не сужу ее за то, что пришла. Она все же дала мне срок найти, увидеть мою кровинку, а могла бы и поторопить. А может, не торопила потому, что хотела сделать зло моему сыну? Мне-то что уж, мне-то досадить нечем. А Саньке — да. Ему пришлось бы разрушать все и все начинать сызнова».

— Саня, — сказала она, все еще цепляясь за гаснущее сознание и не заметив оговорки, которой она не хотела. — Живи, как жил, так тебе будет легче…

И стала проваливаться в нечто зыбкое, неосязаемое. Ее качало и уносило, погребая под что-то бесформенное, вновь выносило, чтобы дать еще глоток воздуха. В это время в комнату вошел Сергей, ведя под руку сына. Увидел неладное, бросился к ней.

— Мама, мама, что с тобой? — услышала она голос Сергея и очень ясно подумала, что это мог сказать Иштван. Но Иштван стоял молча, склонив голову.

— Она хотела говорить, — сказал он, — что я не Саша… Но она узнала, я все понял…

Губы матери опять трудно и скорбно задвигались:

— Сережа, прости: Иштван пусть будет Иштван…

Сергей не сразу понял смысл этих слов. Он готов был рассмеяться и сказать, что, конечно же, дело брата, как ему называться. Стоит ли об этом? Но стала бы об этом беспокоиться мать в такую минуту радости? И тут открылась перед ним вся трагическая глубина того, что она сказала: она отказывалась признать сына, которого так мучительно искала и ждала, отказывалась ради него же, его выстраданного счастья. Сергей и подумать бы об этом не смел и сейчас, поняв вдруг родившуюся новую трагедию, горестно воскликнул:

— Не лишай меня брата, мама… Иштван не хочет этого. Так, брат?

— Ты есть мой брат, Сережа. Это так, мама!

Но мать молчала. Она замолчала навсегда.

ТРОЕ

1

В ту весну отец и мать Логиновы впервые крупно повздорили из-за будущего своего единственного сына Виктора.

— Да, да! — упрямо сказала Татьяна Федоровна, снимая очки, и с неприкрытым сарказмом взглянула на мужа черными, по-птичьи круглыми глазами. — Осенью я отдам его в школу, пусть ему будет всего семь с половиной. И не в первый, а в пятый. Почему мальчик должен сушить мозги?

Ее черные волосы казались жесткими от седины. И когда она нервничала, тряся головой, они щетинились, как бы отделяясь друг от друга.

— А, брось ты эти свои выдумки, — остановил ее Кирилл Алексеевич. И хотя произнес он это несколько вяло и чересчур спокойным тоном, решительность свою ничем нельзя было прикрыть. В его серых, с мягким светом глазах мелькнуло и тотчас погасло ожесточение — он умел владеть собой. — И, пожалуйста, не заставляй меня мучиться вдали от вас…

— Ну как всегда личное спокойствие превыше всего! — Татьяна Федоровна уже села на своего конька, и остановить ее было невозможно. — Живи один и не смей принимать своих решений? Нет, уж извини, я больше знаю, на что способен наш сын, и позабочусь о его будущем…

— Тогда я заберу его с собой…

— Куда? На Кубу? Чтобы таскать его по горам? Каждый день отуплять мозг копаньем в земле? Не сходи с ума!

Кирилл Алексеевич тяжело задышал, ожесточение в его глазах зачерствело, и взгляд их сделался жестким. Казалось, он наговорит сейчас кучу резкостей, но он опять сдержался и, махнув рукой, обронил сожалеюще:

— Ты вовсе не думаешь о мальчике… Спросила бы, чего он хочет, что любит… Запрограммировала… по своему образу и подобию…

Он прервал речь и, не допив чай, поднялся из-за стола, неторопливо стал вытирать салфеткой рот, прикрывая тем самым свое смуглое от чужих ветров и солнца узкое сухое лицо, опаленное в эту минуту внутренним жгучим жаром обиды.

Да, его позиция в споре была слабой, он это прекрасно знал. Знала это и Татьяна Федоровна. Она могла бы напомнить ему, что со дня их свадьбы он не прожил в Москве ни одного целого года, а в иные и нога его через порог не ступала. Что жизнь ее, замужней женщины, прошла в беззамужестве, а его — в скитаниях по свету. И какое же он имеет право ставить ей условия, если мальчика он не растил, не воспитывал, не учил? Но она не стала попрекать его, понимая, что будет повторять уже известное ему, сказала лишь без укора, но с гордостью:

— Наш мальчик (она особо подчеркивала слово «наш»), ты это должен уважать, в два года знал таблицу умножения. В четыре — начальную геометрию и дроби. Мы с ним подошли уже к алгебре. В шесть лет алгебра! Ты это можешь понять?

Кирилл Алексеевич убрал салфетку от лица, сказал тоскливо:

— У мальчика тонкий слух… Совершенный. Слышала… как он играет Грига, Шопена, Глазунова…

— Музыкант! С его математическим складом ума? Любительство! Как и у тебя, не больше.

У Кирилла Алексеевича, точно от зубной боли, перекосилось лицо. Удар пришелся в самое чувствительное место: сам он понимал и любил музыку, играл на гитаре и, возвращаясь домой из своих геологических странствий, привозил мелодии других краев и других стран. Мальчик, к огорчению матери, требовал без конца: «Пап, еще, ну еще!» Лобастый ушастик с большой головой и крупными серыми, нежными, как у девочки, глазами, он весь как-то затихал, слыша звон струн и отцовский не сильный, но чистый голос. Трепет, как отблеск едва теплившегося костра, проходил по его лицу, а глаза влажнели и странно светились. И еще он любил птиц, вернее, их голоса. С каким-то торжественным вниманием слушал он их пение и, запоминая услышанную мелодию или просто крик, легко подражал им.

Мальчик был определенно талантлив. Но что таили его мозг и сердце? Кто был прав и кто не прав, выбирая ему жизненную дорогу?

2

— Ты завтра уезжаешь?

— Да.

— Это, верно, так тебя тянет… И ты сам не можешь остаться еще на один день?

— Да, тянет меня, сын. Ты прав. Это такое дело. Как тебе объяснить?

— Объясни. Я пойму.

— Хорошо. Ты тоскуешь по чему-либо? Ты знаешь, что такое тоска?

— Знаю. — Лобастое лицо мальчика сделалось грустным. — Когда тебя долго нет, мне делается одиноко. Наверно, это тоска.

— Ну вот, со мной случается такое же. Если я долго не бываю в поле, я ненавижу сам себя.

— Поле… Это место твоей работы? Оно так называется, если даже это горы?

— Ты научился логически мыслить!

— Что тут такого…

Они замолчали. Обоим почему-то было неловко друг перед другом, вроде они выведали чужие недозволенные тайны, те, что раскрывали слабые стороны их существ.

— Тебе трудно с нами? — вдруг спросил мальчик.

— Трудно? С вами? И потому, ты думаешь, я все время убегаю? Нет. Я тебе уже сказал, как это со мной бывает. С этим нет сил управляться… Так зачем тебе еще один день? Или ты просто хотел проверить меня?

— Что ты, папа! Мне хотелось с тобой послушать птиц…

— Птиц? Разве уже прилетели?

— Нет, конечно, нет.

— Значит, рынок?

— Да, папа. Мне бывает так плохо без них.

— А давай купим, а? И ты будешь каждый день слушать дома.

Сын промолчал, и отец понял, что он не хотел говорить, почему это невозможно, и подумал о рациональной Татьяне Федоровне.

— Так… Тогда мы купим магнитофон. Ты на даче можешь записать любой голос и потом слушать сколько захочется.

На Ломоносовском проспекте они поймали такси. У Кирилла Алексеевича до условленной встречи в Министерстве иностранных дел еще было немного времени, и они поехали на Кудринскую улицу в комиссионный магазин. На счастье, попался почти новый магнитофон японской фирмы «Аридак», небольшой красивый ящичек, однако тяжелый, как кассета с пробами, которых немало потаскал на своем веку геолог Кирилл Логинов. Мальчик с молчаливой серьезностью принял покупку. Он уже, оказывается, понимал, что далеко не все, ох не все чувства можно выразить словами, и отец, сделав это открытие в сыне, немало подивился тонкости его восприятия мира.

Пока ехали на Кировскую в магазин грампластинок, чтобы купить записи птичьих голосов (отцу эта мысль пришла неожиданно — переписать их на пленку проще простого), мальчик держал красивый ящик на коленях и молчал. Отец не видел его глаз, прикрытых длинным козырьком весенней фуражки, но лицо сына напомнило ему взрослого одинокого человека. На нем было выражение глубокого равнодушия. Что мальчик мог вот так глубоко уходить в себя, для отца было тоже неожиданным.

Для них проиграли пластинку. Это были удивительные минуты, когда щелкал в сыром утреннем воздухе соловей, и песня его лилась чистая, глубокая и ясная; когда флейтово и мягко ронял рулады певчий дрозд; когда, все нарастая, поднимался к самым вершинам и падал широким росчерком голос зяблика. И в магазине, где до этого стоял сплошной музыкальный гвалт — в одном углу слышалась Зыкина, в другом — Козловский, в третьем — диксиленд, вдруг все затихло, и люди со странной растерянностью затаились, слушая живую песню природы.

Отец был доволен, что ему вовремя, не спустя сутки, когда бы он каялся, летя над океаном, пришла мысль заехать сюда, на Кировскую, что нашлась пластинка, а ее могло и не быть; что сын сможет уже сегодня слушать птиц, а в конце мая или в июне сам запишет, и что он успеет в министерство, где не очень любят опаздывающих.

— Ты пригласи на птичьи концерты своих друзей. А что? Сделай по воскресеньям день птичьей песни. Это идея! У тебя есть друзья?

— Друзья? — Мальчик вернулся из своего глубокого равнодушия и сказал без выражения: — У меня нет друзей. Я не умею с ними играть. Им скучно со мной. И мне тоже… — И он снова впал в глубокое равнодушие, как бы не считая для себя нужным оставаться в этом суетном мире.

Отцу впервые стало страшно рядом с ним.

3

С виду он был обычным мальчиком. Ростом не выше своих сверстников, в груди и спине вроде бы даже слабее. Узкие ладони рук с длинными тонкими пальцами казались изнеженными и не способными к трудной работе. По-детски круглая большая голова и оттопыренные уши делали его трогательно милым. Ладный первыш, не больше. И только выражение устало-сосредоточенного взгляда серых глаз и отрешенного лица пугали комиссию, и каждый невольно отворачивался, чтобы не столкнуться с ним взглядом. Одни с недоумением, другие с любопытством, третьи с осуждением смотрели на Татьяну Федоровну, известного профессора математики, человека железной воли и фантастической работоспособности. В тридцать лет закончила вечерний институт на ЗИЛе, к тридцати восьми она уже была доктором наук. И вот ее сын…

— Коллеги, — сказала она, обращаясь к членам комиссии, специально созданной Академией педагогических наук и Министерством просвещения. — Я глубоко уверена, что именно в эти малые годы, когда мозг человека еще растет, он сможет сформироваться в том объеме его мощи, который и дает ему новые качества. А это произойдет лишь при максимальной требовательности к нему. Именно сейчас перед ним надо ставить новые по качеству и объему задачи. Человечество всегда опаздывало с этим. От мозга требовали работы, когда он был уже сформирован, когда нейроны прекратили деление и стали способными лишь работать и погибать не воспроизводясь…

— Хорошо, хорошо, любезная Татьяна Федоровна, — улучив момент, сказал председатель комиссии. — Мы с огромным интересом посмотрим вашего ребенка. У себя, в Академии, если потребуется, мы создадим специальную группу, чтобы наблюдала, накапливала материал… Оставьте вашего мальчика и успокойтесь. Пусть наши беседы с ним не мешают вам работать.

Члены комиссии внимательно стали разглядывать ушастого мальчика, и это совсем не смущало его. От его взгляда этим многое повидавшим людям сделалось не по себе. Мальчику было неприятно это их молчаливое разглядывание. А потом, когда его стали спрашивать по букварю, по учебникам за второй, третий, четвертый и лаже пятый классы, ему сделалось нестерпимо скучно. Происходящее казалось глупой и недостойной игрой. Все его старались подловить на чем-то, и в конце концов ему это надоело. И он замолчал. Ему дали отдохнуть, но он все равно не стал больше отвечать.

Его зачислили в четвертый класс. Татьяна Федоровна возмутилась решением комиссии.

— Мальчик знает программу пятого, а вы даете ему год безделья? Может быть, именно этот год и есть то искомое…

Через полгода его перевели в пятый… И не потому, что этого хотела мать, просто все видели, что мальчик скучал и томился на уроках. Татьяна Федоровна, кажется, успокоилась. Ее тревожило лишь то, что сын ко всем предметам относился одинаково спокойно, тогда как она хотела, чтобы мальчик отдавал все математике. Однако она верила, что время определит ею склонности и что именно математика станет главным в его жизни. И тогда… Вот тогда она утрет нос науке, которая пренебрегает возможностями человека, а может быть, и притупляет их, приобщая к своим источникам не ребенка, а почти что взрослого, когда до начала старения организма, а стало быть, и замедленного восприятия, остаются лишь немногие годы и необходимого рывка он уже не сможет сделать.

Ни Татьяна Федоровна, ни кто другой не могли представить, как невыносимо трудно стало мальчику, когда он распрощался с четвероклассниками. Правда, на уроках на них он смотрел лишь с жалостью, но на переменах у него с ними были общие игры, общая бесшабашность. В пятом же на уроках был равный, но на переменах оставался лишним среди проказистых драчунов и забияк, которые уже знали, как и чем можно обидеть человека. Они повадились щелкать его по лбу, требуя: «А ну улыбнись». Он ничем не мог ответить им на переменах, каждый из них был сильнее его, но на уроках он досаждал им.

Не знали элементарных вещей! Отвечая, несли немыслимую чушь. И тогда мальчик поднимал руку и своим ответом хлестал их по щекам. Преподаватель в таких случаях обычно говорил: «Ну вот, приятно слушать! В классе нашелся хотя, бы один умный…» — с непонятной боязнью смотрел на неестественно серьезное лицо мальчика, боясь встретиться с его взрослым взглядом.

После занятий мальчик не торопился домой. Он пережидал, пока все ребята выйдут из класса. Потом он подходил к окну и смотрел, не толпились ли возле школьного крыльца его задиристые одноклассники. Если толпились, он вновь садился за парту и за каких-нибудь полчаса просматривал все, что задавали на завтра. А иной раз он читал какую-нибудь книгу о птицах. С птицами ему было проще, чем с людьми. Потом он опять подходил к окну и, если ребят не было, собирался домой. Но в свою квартиру попадал не сразу. Там всегда крутились то студенты-старшекурсники, то аспиранты-математики, мамины подопечные. И как только он появлялся, они, будто голодные волки, тотчас набрасывались на него с разными математическими премудростями. Он скоро разгадал, что это мать приставила их к нему. Надоедливость недопеченных математиков была непереносимой, и он пользовался всяким случаем, чтобы позвонить в квартиру профессора Гладких, что жил этажом ниже.

Здесь мальчик всегда был как дома. Пожалуй, далее лучше, чем дома.

4

— Дорогой мой, как ты поживаешь? — сказал профессор, подливая воды в поилку австралийского попугая. Мальчик не понял, к кому это относилось — к нему или птице. А птица была редкая, купить ее теперь уже нельзя — вывоз запрещен. Профессор купил «по случаю» и за большие деньги.

— Он какой-то нахохленный, — заметил мальчик, подходя к клетке и никак не реагируя на слова профессора.

— Правильно! Орнитолог без глаза, что пчела без меда. Захворал мой Нельсон. Потерял голос. И вот порошки…

— А кто их прописывает? — не успев подумать, спросил мальчик. В другом случае он сначала бы подумал и, конечно, сообразил, что у птиц, как и у людей, есть свои доктора. И когда профессор именно так и ответил, мальчик покраснел — заставил человека отвечать на глупый вопрос. Но было уже поздно. Недовольный собой, мальчик стал ходить от клетки к клетке — а их в комнате было до десятка. Это было его любимым занятием. Началось оно с увлечения голосами птиц. В общем гвалте, какой царил тут, в этой комнате, мальчик не сразу стал различать тоскующую песню дрозда и серебряное теньканье синицы, гортанно-хриплое бормотанье попугаев из далекой Австралии и забавную перекличку неразлучников. Но так было давно. Теперь же общая песня немыслимого хора рассыпалась на голоса, и он мог услышать каждый из них, как слышит инструменты дирижер в своем оркестре. Через голоса птиц он пришел к ним самим как живым существам, не переставая удивляться многоликости природы. И это удивление разнообразием жизни старый профессор постоянно поддерживал в нем, незаметно развивая способность сравнивать виды, заставляя задумываться, почему они именно такие, а не другие.

— Я слышал в лесу кукушку, — сказал мальчик, чувствуя за спиной дыхание профессора и оглядываясь. — Зимой. Не странно ли?

— Да будет тебе! Кукушка давно улетела. Это сойка. Ужасная пересмешница. Разве ты не слыхал? Она ухает совой и трещит сорокой. Да и под дрозда подстроится — не узнаешь. Удивительная птица. Но кукушка талантливая. Природа научила ее предприимчивости.

— Я не люблю кукушек. Они нечестные птицы… — сказал мальчик с детской непосредственностью.

— Любить — не любить. Это дело дилетантов. А мы с тобой ученые. Так почему они нечестные?

Они стояли у клетки попугайчиков-неразлучников, пары маленьких желтовато-охристых птичек, которые то насвистывали призывно, сидя врозь и будто скучая, то слетались и целовались, будто не виделись век. Неразлучники…

Мальчик строго взглянул на профессора. В серых холодноватых его глазах было превосходство.

— А как можно их любить? Для них другие высиживают птенцов… Вы что, не знаете?

— Ой-ой, как строго! — Профессор замахал руками. — А прежде чем судить, не лучше ли углубиться в причины. Да, кукушка кладет яйца в гнезда малиновок, чижей, камышовок, трясогузок, дроздов. И ведь знает — заметь, знает! — эти птахи не умеют отличать своих птенцов от чужих. Понаблюдай, и ты увидишь, что она действует вроде бы обдуманно. Яйца у нее крупные, а она может снести в два-три, даже в пять раз мельче своих. А по цвету? И белые, и голубые, и розовые. Даже в пятнышко! Вот она прилетела, чтобы оставить подметыша, а там хозяева. Положит яичко на землю, выждет, когда хозяева улетят, и тут как тут — подбросит. А что делает кукушонок, как только хлебнет воздуха? Вышвыривает из гнезда всех соседей, одного за другим. Это первая его программа в борьбе за жизнь.

— Так что же вы, оправдываете? — В глазах мальчика все еще стояло превосходство.

— А то, что это делают не все виды кукушек, а только те, что питаются непарным шелкопрядом.

Мальчик задумался. Глаза его остановились на розовом круглом лице профессора. Он уже почувствовал, что тут какая-то ловушка, вернее пропасть, о которой он не знал.

— Ну и что? — попробовал оттянуть время мальчик, чтобы сообразить. Он злился: не мог связать в одно целое полученную информацию, что-то от него ускользало.

— А то, что, если бы кукушка сама выводила птенцов… Впрочем, подумай, скоро весна, понаблюдай. Это все из области приспосабливаемости живых организмов к среде. Понимаешь, это кукушке нужно так же, как скорость соколу сапсану, который летит триста километров в час. Если бы вдруг случилось такое… и сокол потерял быстроту, весь его вид сгинул бы. Не смог бы прокормить себя. Или вспомни, мы говорили о сумчатой птице пикакара, что живет в Южной Америке. Она летает и даже ныряет с двумя птенцами на борту — под каждым крылом у нее карман. По месту обитания это лучший метод спасти птенцов, защитить от хищников.

Профессор и мальчик снова вернулись к австралийскому попугаю. Тот сидел, все еще нахохлившись, но уже живее вращал головой, и глаза его блестели. Значит, действовало лекарство.

Что ж, профессор спас мальчика от поражения незнанием, зато обрек на многие дни раздумий, поиска отгадок, обнаружения связей. С природными связями у мальчика было еще плоховато. Но это куда интересней, чем логическая холодность маминой математики.

Он шел домой, зная, что там ждет его она, мамина математика.

5

Весной мальчик занедужил. Головные боли изнуряли его. Врачи сбились с ног. После каждого приема — новые, как и раньше, бесполезные таблетки. Татьяна Федоровна призывала одного специалиста за другим.Терапевтов, невропатологов, психиатров. Те уверяли, что мальчик здоров. И она вдруг заражалась верой, что это так, злилась на сына. А он не мог просидеть за столом более получаса: головные боли сваливали его.

Пока бабушка Авдотья не заметила появления у мальчика неожиданного косоглазия, никто и не подумал показать его офтальмологу. Татьяна Федоровна сама видела ненормальность, но все еще не могла, а просто, может быть, не хотела поверить, что он болен. Не хотела — и все! И тогда, когда в глазной клинике после исследований была установлена потеря остроты зрения левого глаза, она зло сказала:

— Так лечите его скорее и лучше! Мой сын не может попусту терять время! Не может!

Профессор, седой, с величественной осанкой человек, медлительный в движениях, бросил на нее острый взгляд.

— Татьяна Федоровна, мы всех лечим одинаково… На уровне наших знаний… И техники…

— Мой мальчик особый!

— Так говорят все матери. Каждой дорог свой ребенок. Я сочувствую… Но помощь моя в этом случае неуместна.

— Что это значит? — вспылила Татьяна Федоровна.

— Я даю вам направление в институт нейрохирургии.

— Зачем?

Профессор поморщился.

— Татьяна Федоровна, если вы не слышали этого, то я вам открою секрет. А если слышали, то напомню. Глаз — это не что иное, как мозг, вытолкнутый из черепа. Он, как ветка дерева, повторяет его строение. У мальчика опухоль глазного нерва, поражено основание мозга. Лечебные меры — увы! — тщетны. Нужна операция. Вот, возьмите! — он протянул ей направление.

— Не может быть! — Татьяна Федоровна подозрительно взглянула на бумажку. — Да что же это? Почему? Что за причина?

— Причина? Чего? Опухоли? Нам неизвестна. Может быть, результат перенесенной инфекции. А может, наследственное.

— За что же? Ему и мне? Это так несправедливо.

Врач покачал головой.

— Все болезни несправедливы. Ко всем из нас…

— Ко всем? — возмутилась Татьяна Федоровна.

Нет, профессор ничего не понял И никогда не поймет. Ее мальчик — это открытие, новая ступень в развитии человека, возможностей его мозга.

Татьяна Федоровна все еще надеялась, что диагноз не подтвердится. Она просто не могла поверить, что то, чего она уже добилась, пойдет насмарку. Но все оборачивалось против нее. В институте нейрохирургии после длительного обследования диагноз подтвердили. И все же она не хотела верить, что операция неизбежна, что сын останется без глаза и уже ничего нельзя поправить. Ее возмущало равнодушие, с каким относился мальчик ко всему, что происходило вокруг него. Он был совершенно спокоен. Неутихающая боль в голове притупила рефлексы, и жизнь проходила как бы мимо него. И когда ему сделали операцию, после которой левый глаз устало прищурился и в нем навсегда погас свет, мальчик словно ничего не заметил. Однако в лице его появилась настороженность. Он как будто перестал доверять окружающему его миру.

Вскоре в квартире Логиновых снова стали появляться аспиранты, нестриженые и растрепанные, будто небрежно зачехленные чемоданы. Появлялись они до тех пор, пока не вернулся с Кубы Кирилл Алексеевич.

6

— Ну чем ты обеспокоен? Мальчик чувствует себя превосходно. С ним как будто ничего не случилось. А сколько я пережила!

— Пережила ты не за него, а за себя…

— А разве можно разделись нас? Он — это я, я — это он. Это ты отделился.

— Речь не обо мне. Речь о мальчике. Разве ты уже перестала быть его матерью?

— Не сходи с ума! Это ты потерял всякие отцовские чувства. Не приехать, когда решалась судьба ребенка! Да что судьба — жизнь.

— На острове шла война. И была блокада. Кто бы меня выпустил? Ты это прекрасно знаешь…

— Знаю, но не могу простить.

— Как же это?

— Не могу, и все.

Он помолчал, тяжело сглотнув.

— Я тебя прошу… Оставь мальчика в покое.

— Что значит в покое?

— Человек формировался миллионы лет. А ты хочешь… Нет, об этом даже дико говорить, что ты хочешь… Да то, как человек стал человеком, можно назвать взрывом. После него не могла не остаться куча противоречий. Одно из них — потенциальные возможности мозга…

— И хилое его обиталище?

— Но мы не можем не считаться с ним, этим противоречием.

Теперь она помолчала и бросила отчаянно, будто это был последний шанс:

— Болезнь мальчика — случайность. Я говорила с врачами. Так что…

— Ладно. Но он не должен больше заниматься по твоей программе. Это дикость.

— Меня ты не удивляешь. Открытие проходит три ступени, ты это знаешь. Его почти всегда встречают в штыки: ерунда! А потом: да, тут что-то есть. Разве не так? Пока не признают безусловно. Что же, по-твоему, я должна сейчас все бросить?

— Да, иначе мы уйдем от тебя. Я точно знаю, мальчик не должен напрягаться, уставать. И как можно меньше переживаний… Он будет заниматься орнитологией. Это ему по силам. Не хотел тебе говорить… Я тоже был у врачей… советовался… они не ставят в прямую связь напряжение и болезнь. Но все же. Ты должна была беречь его.

Глаза ее зло сверкнули.

— Не доверяешь мне? Ну, ну! А кто будет его воспитывать? Ты или я? Того и гляди, снова ручкой помашешь…

— Никуда я больше не поеду.

Два года прожил в Москве Кирилл Алексеевич. Мальчик учился в школе. Занимался увлеченно орнитологией. Он как будто забыл о том, что с ним случилось, но от взгляда отца не ускользало то, что мальчик все больше хотел стать самим собой. Шум леса, пение птиц вроде бы возвращали его в свое детстве.

Бабка Авдотья втихомолку крестилась: «Бог увидел, пташек послал, сгинул бы от тоски, ежели не они».

Но можно ли было вернуть утраченные радости детства?

7

Весну с отцом они жили на даче. Финский домик с низкой шиферной крышей одиноко стоял неподалеку от железнодорожной станции на овальной зеленой поляне, окруженной с трех сторон березами. С четвертой, северной стороны подступал молодой ельник. Дачу построил отец Кирилла, известный в свое время геолог, построил просто так, увлекшись порывом своих друзей. После его смерти дача много лет пустовала — велика охота Кириллу, слонявшемуся по сибирской тайге, а потом и по всему свету, закапываться в подмосковную нежиль. За зимние геологические каникулы он не успевал побывать в театрах на любимых представлениях, до дачи ли? Татьяна Федоровна вообще не любила сюда ездить. Она не могла тут прожить и двух дней.

И вот уже вторую весну на даче жили то бабушка Авдотья с мальчиком, то Кирилл Алексеевич. Даже Татьяна Федоровна, не разлучаясь со своим портфелем, пузатым, будто суягная овца, оставалась здесь на выходные дни.

Мальчик рано поутру уходил в лес.

Лес начинался сразу же за речкой, старый и густой. Густой, правда, он был только понизу, где непролазно росли калина, бузина и орешник и веяло сумрачной сыростью, там же, где росли сосны, было сухо, просторно и светло.

Он привык быть в лесу один, никогда не чувствуя одиночества. Да и как он мог его чувствовать, когда, еще не переступив речку по старому, изъеденному червями бревну, он уже ловил ухом далекий призывный голос:

— Пантелей-мон, чай пить, чай пить. Иди, кум, иди, кум!

Мальчик замирал над текучей водой, такой прозрачной, что ее будто вовсе и не было, и ждал. Конечно, певец поначалу из-за забывчивости звал кого-то другого со странным ненынешним именем. Что он ему кум, это он тоже из-за забывчивости. Кум что-то такое старое, что мальчик как следует и не понял, когда мать пыталась ему объяснить. Но вот раздалось: «витью, вить-ю!» — и мальчика охватывал трепет: птица звала его! Она истово, мягко, пусть чуть-чуть по-иностранному, звала его, и мальчик со всех ног пускался бежать по тропе в горку, хватаясь за протянутые руки ольхи, пусть и холодные, но добрые, ловил гладкие и тонкие ветки орешника с огромными резными листьями, и они долго после того, как он пробежал, качались над тропой, будто благодарили его за то, что он дал им возможность помочь ему.

Мальчик прибегал на поляну на краю глухого оврага и останавливался. Он пока что ничего вокруг не видел, ждал, когда упадет сверху серебряное «витью-вить-ю» и весь был поглощен ожиданием. И когда после незнакомого и непонятного кума Пантелеймона раздавалось его имя, мальчик садился на траву и постепенно начинал различать, что его окружало. Поляна заголубела, будто речка нечаянно заглянула сюда и отразила небо. Это расцвели подснежники. Их можно было погладить и ощутить ладонью прохладную свежесть цветков. Они не то что птицы. Они не боялись человека. Птицы, чтобы рассказать о себе хотя бы самую малость, заставляли часами сидеть в кустах затаившись или лежать на земле. Странные существа, недоверчивые, да и разве он сделал бы для них что-либо злое? Да никогда! Вот и дрозд. Зовет его, зовет, а как увидит его неосторожное движение, так и смолкнет, и ни разу не покажется. А разве он не чувствует, что они друзья? Только забияки-зяблики так азартно сражаются, клубком катаясь по земле, что к ним можно подобраться и накрыть кепкой. Не поделили лес, мало, видите ли, им места! И еще белая трясогузка не боялась его. Она подпрыгивала к нему на тонких ножках, качая длинным хвостиком, и, косясь на него, серьезно и подолгу разглядывала. Потом, как бы открыв что-то неслыханное, с криком «чивик, чи-вик», будто выговаривала слово «человек», она легко вспархивала и, чуть повисев над землей. Трепеща крыльями и хвостом, напоминая крошечный вертолет, ныряюще улетала. Она была хлопотунья, и мальчик любил ее.

В это утро ему не везло. Не перебежав еще речку, он остановился, ожидая песню дрозда, но лес молчал. Он перешел речку. Но лес молчал. Молчал он и тогда, когда мальчик прибежал на поляну. Трава была ему по колено, сочная зелень ее мягка, холодна и однотонна. Лишь кое-где теплыми вспышками спичек пробрызгивались лесные колокольчики. Мальчик долго стоял, разочарованный и будто обкраденный. Не сразу он понял, что лес не обезголосел, что он и сейчас полон звуков, что уши его ловят и понимают привычный и любимый голос и не хотят ловить другого. Он почему-то неспокоен, и это мешает ему. И он повернулся, чтобы бежать отсюда, и нечаянно натолкнулся на шершавую ветку бузины и больно ушиб левый глаз.

Мальчик зажал лицо руками и затих. И теперь, спустя два года после операции, он часто забывал, что у него нет одного глаза. Он привык к тому, что слева его всегда стережет темнота, пока не повернет голову и не прогонит ее. Научившись ориентироваться в лесу и не натыкаться на ветки, как в первое время, он считал себя не хуже всех тех, у кого оба глаза. И вот на тебе…

Стоял, закрыв лицо руками, в черной темноте, и впервые чего-то испугался. Осторожно отнял от лица руки. Увидел свет, понял, что боялся темноты. Но темнота ушла вместе с его ладонями. Услышал голос кукушки и пошел на него. Слух вел точно, и он скоро оказался под березой, с высоты которой, из густых ветвей, падало на лес печальное «ку-ку!».

Ниже, под пологим склоном, текла речка, а там, на другом берегу, в темной зелени елок размыто пестрели разномастные крыши дачного поселка.

8

Утром Кирилл Алексеевич перед тем, как отпустить Витю в лес, строго, педантично оглядел его. Легкая непромокаемая куртка и брюки сидели на мальчике как влитые. Никто бы не подумал, что они утеплены гагачьим пухом. Сын боялся насмешек и потому не сразу согласился носить их. Но его привлекла камуфляжная расцветка, и теперь он с курткой не расставался. К тому же она оказалась незаменимой, когда приходилось подолгу наблюдать, лежа или стоя на коленях на влажной земле. Мальчик уже вырастал из нее. Придется написать друзьям, чтобы посмотрели что-нибудь французское.

Так думал Кирилл Алексеевич, оглядывая сына. Притронулся к кепчонке с длинным козырьком, просто так прикоснулся, и тут взгляд его скользнул по лицу сына, взрослому, сосредоточенному, натолкнулся на пустую глазницу, и сердце его сжалось. Оно всегда, много раз на дню вот так сжималось, когда он видел сына, и даже когда не видел, а просто думал о нем.

— Будь осторожен, Витя! — сказал отец суховато-строго, не выдавая своего волнения, боли и вины перед ним, вины любой, хотя вот из-за того, что не может привыкнуть и не привыкнет к его пустой глазнице.

— Да, папа, — ответил мальчик.

— Ты не берешь бинокль?

Бинокль тоже привез он. Цейсовский. Небольшой, как раз для детских рук.

— Нет, папа. Сегодня не нужен.

Он не сказал, что от бинокля устает глаз и он теперь все реже берет его. Никто этого не замечал.

— Ладно. Что у тебя в лесу? — спросил отец, зная, что ему нравится, когда его спрашивают.

— Кладут яйца. И садятся на гнезда.

— Да, вечная забота о потомстве…

Мальчик промолчал. Он еще не мог связывать вот так, напрямую заботы каждой птички о своем гнезде с вечными законами земной жизни и уклонился от отвлеченных разговоров, считая их причудами старших.

— Ну, иди! — сказал отец. — Обедаем в два часа.

Он смотрел мальчику вслед, пока тот шел по тропе вниз, к задней калитке, что вела к реке. У сына — прямая спина и тонкая, беззащитная шея, едва прикрытая белесыми волосами, прямой затылок. И походка, как у него, с чуть откинутым назад корпусом.

…За сыном захлопнулась калитка, и тотчас он слился с листьями, травой, стволами деревьев, как будто растворился в лесном воздухе.

Кирилл Алексеевич побродил по березняку. Прошлогодние листья уже подсыхали, шуршали под ногами. Они были как весенний снег, который должен растаять и уйти в землю. И листья скоро сгниют и смешаются с землей. Все приходящее смешается с ней и уйдет, и только труд останется. Мысль толкнула его сделать работу, которую он начал давно, но так и не закончил. Это должно было стать чем-то вроде домашнего геологического музея, труд его и труд его отца, овеществленный в различных кусках породы: минералах, камнях, рудах, во всем, что они нашли в давние и ближние времена, блуждая по земле с рюкзаками и киркой. И было жаль, что от него уже некому принять эстафету и продолжить его коллекцию, как когда-то продолжил он отцовскую.

На даче была маленькая комнатушка, предназначенная под котельную. Но котельную не сделали, а поставили чешские электрические батареи. Витрины и стеллажи смастерил еще отец. Кое-что он успел тогда разложить, но, как говорят, петух пропел, и все это оказалось заброшенным. Кирилл Алексеевич стал перекладывать отцовские камешки, и радостное и в то же время скорбное чувство постепенно стало овладевать им. Радостное оттого, что он прикасался к тому, что было поднято руками его отца в Сибири, на Урале и на Байкале. А горечь оттого, что к этим камням уже никто не прикоснется с таким волнением.

Да, если бы он не скитался по свету, то сумел бы увлечь мальчика своим делом. Но слишком надолго он отлучался, и вот что из этого получилось. Витя поздний ребенок. Кириллу было тридцать девять, а Татьяне сорок один, когда родился сын. Ребенок не спаял семью. Одержимость супругов каждого своим делом оказалась сильнее. Витей больше занималась бабка Авдотья, мать Кирилла.

«Это отцовское наследство, — перекладывая куски уральской красно-желтой яшмы и зелено-бархатного малахита, — думал Кирилл Алексеевич. — Они всегда лежали у него на столе». Кирилл помнил: отец то и дело держал их в руках, будто ласкал. А вот саянские лазуриты, голубовато-синие лазоревые камешки, якутские кимберлиты. Если хорошо вглядеться, увидишь в них пылинки алмазных вкраплений. Еще в давние годы отец указывал, где надо искать алмазы. А вот рыжие железняки Прибайкалья. Такие же Кирилл привез из Индии, Родство земли, от него никуда не уйдешь. А вот полиметаллические руды Алтая — находка отца, это находка Кирилла на Кубе. Серный колчедан из Средней Азии и бокситы тундры… И еще многое-многое, чем можно бы погордиться перед сыном.

И опять его мысли вернулись к мальчику. Кирилл Алексеевич лишь тогда получил телеграммы, когда сыну уже сделали операцию. Сколько прошло бессонных ночей, пока удалось выехать. Тут уж было время показнить себя за свой скитальческий характер и за то, что был терпелив к причудам жены. И вот это чем кончилось. Счастье, если все останется так.

Тут он подумал, что завтра ему снова идти на службу в канцелярию, и содрогнулся от зуда в спине, будто по ней, раздражая кожу, поползли пауки.

9

Отец и мальчик сидели за столом перед широким окном, выходящим на овальную поляну между дачей и березняком. Мальчик был рассеян и ел вяло. Правый глаз его закраснел и смотрел грустно и одиноко. Отец умел готовить, и суп «геолог» и полевые люля-кебаб — все это сделано из консервов с приправой из самых первых зеленых побегов — вкусно пахли и раньше нравились мальчику. Но сейчас он сидел, лениво черпая и выливая суп обратно в тарелку. Отец пытался его рассмешить рассказами о своих походах, об индийских крокодилах и монгольских волках, но у мальчика лишь на время вспыхивал детский интерес к необычайному, потом он снова пугал отца своей взрослой отрешенностью. Наконец мальчик сам заговорил о том, что его мучило. Он рассказал, как однажды профессор Гладких задал ему задачку о кукушках. И вот сегодня мальчик наблюдал, как огромная серая птица спугнула с гнезда древесную трясогузку и лишь на миг задержалась над ним. Мальчик заглянул в гнездо, увидел среди маленьких голубых яичек чужое рябое яйцо и, обозлившись на кукушку, готов был выкинуть его, но вспомнил о своей участи: «Наблюдать!» — и оставил.

Он отложил ложку и начал увлеченно говорить о том, что кукушки, которые питаются непарным шелкопрядом — а именно они подбрасывают яички в чужие гнезда, — не могут выкармливать своих птенцов грубой пищей. Это первое. И поскольку птенцы очень прожорливы, то отец и мать не смогли бы прокормить свое семейство. И еще. Оказывается, когда появляются птенцы, гусеницы непарного шелкопряда, съев на деревьях пищу, окукливаются и уже не годятся птицам в пищу.

— Откуда ты узнал? — удивился отец.

— Додумался, — ответил мальчик. — Профессор сказал: «Логично. Но это надо проверить». Вот я и вспомнил, когда уже взял яйцо, чтобы выкинуть. Но как узнать, почему всего именно четыре вида кукушек делают так? Наверное, мне не хватит жизни, чтобы узнать это.

«Бедный мальчик, какая у него ужасная жизнь», — подумал отец, вовсе не обрадовавшись логически взрослому мышлению ребенка, к чему математика уже приучила его… И сказал просто:

— Они, эти четыре вида, оказались в таких условиях. Остальное от них зависело. Я думаю так. Вот у нас, в геологии. В определенных условиях рождаются алмазы…

— Пап, алмазы… определенное давление, температура… Да, это понятно. Понятно даже то, что бабочки эфемеров живут всего два часа. Они отложат яйца и прикроют их своим трупом.

— Я об этом слышал, — сказал отец, чуть смутившись.

— Так вот то я еще понимаю: заложено в генах, — сказал мальчик, — а кукушка? Что же, у нее на каждый случай в генах заложено?

Отец, смущенный, ел люля-кебаб из тушеной баранины и с откровенной ясностью видел, что мальчик несчастный человек.

— Тебе скучно с нами, папа?..

— Откуда ты взял?

— Я поставил себя на твое место.

— Ну и что получилось?

Мальчик промолчал. Ему не хотелось пустословить. По узнать о настроении отца надо было во что бы то ни стало. Отец из-за него остался в Москве. Сколько раз его вызывали в министерство, и он возвращался оттуда молчаливый и подавленный. Недавно у него на столе появилась карта Африки. Это было верным признаком того, что ему предложили туда ехать.

— Ты скоро уезжаешь?

Отец в замешательстве взглянул на сына.

— Как тебе сказать…

— Скажи правду.

— Я еще не знаю. Но ты прав насчет Африки. Мне предложили возглавить геологическую партию. Кто-то распустил обо мне славу, будто я счастливый, и хотят, чтобы приезжал непременно я.

— Замечательно! Я тебе завидую. Ты поезжай. Если из-за меня… Не отказывайся.

— Хорошо. Я это учту. И все же я хотел пожить дома еще годик.

— Нет, нет. А то перестанешь быть счастливчиком. За меня не бойся. Мне хуже не будет, даже если я буду заниматься математикой. Но мама согласна, чтобы я занимался только орнитологией.

— Согласна-то согласна. Но я знаю, что такое одержимость. Для нее нет законов. Одержимого ведет страсть. Он всегда чего-то хочет и не знает, что такое нельзя.

— Но я уже все понимаю сам.

— Если так, — серьезно сказал отец, — тогда я подумаю.

Осенью он уехал в Африку.

В дом Логиновых постепенно, один за другим возвращались аспиранты. Но теперь это были не математики, а биологи или биогеографы.

Мальчик должен стать ученым. Пусть не математиком, пусть, но ученым. Во что бы то ни стало.

Через год новой бедой навалились головные боли. Острота зрения правого, единственного глаза упала катастрофически. Татьяна Федоровна не хотела верить в опасность, когда офтальмолог, как и в тот раз, отослал мальчика в нейрохирургию.

10

Утром с листьев лип во дворе больницы стекал нектар и пятнал белые плиты тротуара. Ранние пчелы кружились над головой, будто он вдруг попал под огромную раковину. Отец когда-то привез кучу таких раковин с Кубы. И мальчик, ложась в постель, брал две с собой, прилаживал к ушам и засыпал под далекий шум теплого моря. Он и в больнице держал их под подушкой и, когда ему делалось особенно грустно и одиноко, прикладывал раковины к ушам и забывал обо всем.

— Мама, а разве липа еще цветет? — спросил мальчик, подымая лицо к небу.

— Да, я ведь тебе говорила: нынче все запоздало. Холодное лето.

— Это заметно. Здесь так мало птиц. Природа, кажется, лишилась голоса. Ты принеси завтра магнитофон и лесные пленки. Да, если бы переписала с пластинок… Помнишь, папа мне купил…

— Помню. Он тогда уезжал на Кубу. И ты еще… — она хотела сказать «был здоров», но не стоило напоминать, и она не договорила. Да, тогда все было по-другому. Феноменальный ребенок так много обещал в будущем, и она не пожалела бы ничего, чтобы помочь полностью проявиться его таланту, а может, и его гениальности. Все казалось ей таким близким, таким возможным.

— Но старое не повторится. Не может повториться! — сказала она твердо. — Они решили понаблюдать.

Мальчик промолчал. Он подумал, что отец понял бы все, что сейчас с ним происходит и что ждет его. Но сказал другое:

— Пианино тут нет… меня одолевают звуки. Когда проходит боль, они не дают мне покоя…

«Бородин был химиком», — некстати подумала мать. Вспомнила о давнишнем увлечении сына музыкой. Странно, ведь она, его мать, никогда не любила музыку. Сказала:

— Да, в больницах не бывает пианино. А звуки можно записать на бумаге. Тогда они перестанут тебя мучить. Ты не забыл еще нот?

Нет, он не забыл, хотя давно не брал в руки нотной бумаги. Но увидит ли он, где нужно писать нотные знаки?

Мать не чувствовала его состояния, и разговор у них не получился.

Где-то журчала вода, мальчик пошел на звук. Это был фонтан. Вокруг него на кустах дрались и кричали воробьи. Он долго слушал их, забыв о матери.

11

Профессор был неприлично молод и неприлично, как показалось Татьяне Федоровне, подвижен и оживлен. На его розоватом узком лице с блестящей после бритья кожей не было и намека на страдание. И говорил он чистым, ясным голосом, которому были чужды интонации участия. Такой голос бывает у того рода ученых, которые свое открытие считают выше всех трагических случаев, ставших для него фундаментом. Математика в этом смысле была честнее медицины.

— Мы имеем сложный случай прорастания глиомы на сосок зрительного нерва, — профессор взглянул на Татьяну Федоровну, затем на Кирилла Алексеевича, как бы желая найти в них своих сторонников. Но ни мать, ни отец не отозвались на его призыв. — Да, это трудно для диагностики, но при помощи новых средств мы все же сумели подойти к успешной ранней диагностике заболевания. В данном случае опухоль широким основанием подходит к заднему полюсу глаза. Да, мы видим единственный выход. Операция. Безотлагательная.

— Причина? Вы же ее должны знать! — Татьяна Федоровна вся подалась вперед, крепко сжатыми в кулаки руками опираясь о колени. — Почему такая напасть на моего мальчика? Наверное, в прошлый раз что-то сделано не так.

Кирилл Алексеевич едва заметно покачал головой. В отличие от жены его волновало совсем другое. Он не знал, чем это грозит сыну, но чувствовал, как храбрится молодой профессор, как ему трудно высказаться до конца, и это пугало, как горный обвал. Его не занимало, почему это стряслось, и он слышал и не слышал, как профессор стал сбивчиво, виновато говорить, что ученые до сих пор не утвердились в причинах возникновения этой болезни. Много разных мнений. И стал перечислять их, кажется, все больше робея и тушуясь перед строгой Татьяной Федоровной. «Ну зачем, зачем он это объясняет? — угнетенно подумал отец. — Зачем, если…»

— Последний глаз, доктор, — сказал он глухо, — последний глаз у него, — повторил он.

Профессор вдруг осекся, и лицо его неожиданно побледнело. И хотя он считал выдержку одним из главных достоинств врача, все же не сумел остаться на высоте своего убеждения: безнадежность в голосе отца, подавленность всей его сильной фигуры вернули ему столь живучее в добрых людях сострадание. Но подумать о том, что он должен утешать этого человека, не успел, а сказал, будто для себя:

— Потеря глазного яблока…

— Последнего? У него же одно! Но есть же, есть другие методы! — Кирилл Алексеевич весь напрягся в ожидании ответа, как перед прыжком.

— Лучетерапия.

— О! Есть же выход! — вскричала мать.

— Но… это лишь отсрочит операцию, но может создать угрозу внутричерепного прорастания опухоли.

— Операция неизбежна… Как же ты, мой мальчик?.. — Кирилл Алексеевич опустил лицо в трясущиеся ладони.

Он вздрогнул от оглушительного грома двери и, отняв ладони от лица, не сразу понял, что случилось.

Татьяны Федоровны не было…

…Она выбежала из кабинета и на миг остановилась, будто вкопанная. На ее обмякшем, обвислом лице безумно застыли расширенные круглые глаза. Вдруг лицо ее исказилось, в углах рта вскипела слюна, и пронзительно-чужой голос взорвал тишину коридора:

— Не хочу… Я не хочу слепого! Не надо…

Натыкаясь на стены, Татьяна Федоровна, тяжко топая бежала к выходу.

ЧЕРНАЯ РЯБИНА

1

Виталька, мальчик семи лет, с болезненно бледным лицом, на котором выделялись большие грустные серые глаза, сидел дома за низким столиком, заваленным тетрадками, и готовил уроки. А на улице темно от дождя, невесело. Ручейки исходили запотевшие стекла, оставив на них неровные следы, и Виталька то и дело отвлекался, разглядывая эти дорожки, похожие на жилки рек на географической карте. Только там, на карте, они были синие и, утолщаясь, терялись в голубых морях, а здесь, странно прозрачно-темные, они книзу делались все тоньше и тоньше и пропадали за оконной рамой, будто уходили в песок. Но песка там не было, а был оцинкованный водослив, с него бежали холодные ручейки. Виталька знал это, но все же думал о горячем желтом песке, в котором терялись маленькие реки.

Хлопнула дверь, отец покашлял в прихожей. Сообщил безадресно, будто самому себе:

— Ну, льет, ведром не вычерпать! — Голос его прозвучал неожиданно весело: непогода вроде не огорчала его, а приносила удовольствие. И наверняка это было так, ведь он всегда радовался резким переменам: дождю после яркого солнца, яркому солнцу после отгрохотавшей грозы, снегу после осенней распутицы, первым грязным проталинам среди мартовского сверкающего наста. Мальчик встал, ожидая, когда отец распахнет дверь в столовую, ставшую Виталькиной комнатой после того как он пошел в школу, увидел сквозь стекло двери невысокую подвижную фигуру отца в блестящем от дождя плаще и сплющенном на голове берете. Но тут на стене мелькнул силуэт матери, и Виталий услышал ее голос, не терпящий возражений:

— Повесь плащ над ванной. Не успел войти, а уж море на полу.

— Над ванной? Пожалуйста, о чем разговор? — Отец стащил плащ и понес его перед собой, как щит, в ванную.

Вскоре он вернулся без плаща и берета и, вытирая ладонями красное, мокрое от дождя лицо, веселыми глазами взглянул на сына.

— Вот и мы! — сказал он. — Знаешь, лужи завалены листьями, что тебе пятаками. Дождь бьет по ним, а они звенят…

«Звенят!» — тотчас услышал сын, вообразив все это.

— Давай закругляйся — и рванем в парк. Много еще у тебя? — Отец дышал влажным холодком, осенней свежестью, горечью мокрых листьев, и тонкие ноздри у мальчика возбужденно зашевелились.

— Закончу вот, — ответил сын.

— Валяй! — крикнул отец. — А я схвачу, что мать сготовила. А ты уже?

— Да, она меня покормила.

— Покормила, это хорошо! — Отец с готовностью поднял перед собой руки и пошел на кухню, будто сдаваться. Виталька представил, как мама тотчас погонит его мыть руки. Она работает в детском саду диетсестрой, а там у нее твердое правило…

Поужинав, отец встал и сказал как бы между прочим:

— Сестренку Зинку встретил. Зовет в воскресенье на дачу. Дядя Ига вернулся из дальних стран.

Дядей Игой они звали Игоря Савельевича Вербишина, мужа Зинки.

Вера только что начала мыть посуду под краном. Услышав про Зинку и ее мужа, не оглянулась, но ее округлые плечи выпрямились. Чуть склонив набок голову и косясь на мужа, через плечо бросила со скрытой запальчивостью:

— Что мне там делать? Не поеду! — И загремела тарелками.

— Ну вот! А я надеялся. Виталия с собой хотел… Подышал бы воздухом.

— В такую погоду.

— Не потоп же!

— Ну, не потоп… Мальчишку, да в пьяную компанию? Нет!

Василий пятерней чесанул грудь, всю в светлом волосе.

— С Катькой поиграют. По лесу побродят…

Вера заупрямилась:

— Или не видишь, какой он еще слабый?

— Боже! Вот несчастная доля у ребят! В детских яслях, в садике — женщины, в школе — опять женщины. Если еще в армию не сходят, так всю жизнь по бабским указкам проживут!

— Скажи спасибо, мы столько берем на себя…

— Берем! Вот именно — берете. А что выходит? Виталька как девчонка растет. Ну хоть подрался бы, что ли, разик, — не уступал Василий.

— Еще что? Успеешь, намучаешься. Парень едва на ноги встал, болезнь-то — она не красит.

Василий снова чесанул рукой грудь, вспомнив о болезни сына. Да, слабоват еще парень, верно. Но как укрепишь его, если не воспитывать характер? Пока спорили, дождь пошел еще сильнее. Глухо зазвенели стекла под его ударами. Отец загрустил, а мать обрадовалась:

— Вот и ладно. В такую погоду — и на улицу? Мыслимо ли? И о даче забудь… Он и дома едва на ногах…

Услышав о даче, мальчик насторожился.

Он бывал на даче дяди Иги и тети Зины. Ему там все нравилось: бревенчатый дом, дубрава, где он стоит, и круглый пруд неподалеку, и угористые поля. Двоюродная сестренка Катя, с которой они удили толстолобиков, веселая, с ней интересно. Увидев замешательство сына, отец горячо произнес:

— Видишь, мать, Витальке хочется на дачу. Хочется ведь? — обратился он к сыну.

— Да, папа. Но если нельзя…

— Нельзя, нельзя! — упрямо повторила мать.

— Ты, Вера, просто ненавидишь мою сестру. А в чем Зинка перед тобой виновата?

— Перестань при ребенке, — уже чуть тише сказала жена.

2

Старшую сестру мужа Зинаиду Вера на самом деле не любила.

Был у Зинки жених, молодой парень, по какой-то причине ушедший в запас лейтенант. Специальности — никакой, вот он и пришел на здешний завод, жил где-то поблизости, на Красной Пресне. А Зинка в отделе кадров тогда работала, сразу приметила парня. Слово за слово, и направила его на участок брата. Дело шло уже к свадьбе, как однажды на завод нагрянули люди из министерства, стали отбирать рабочих в заграничную командировку для обучения работе на новых станках и для их приемки — поточная линия была закуплена Внешторгом. Зачислили в бригаду и Зинку, и она три месяца прожила в Италии. Игорь Савельевич занимался торговыми сделками, Зинка ездила с ним в качестве секретарши. Домой она вернулась невенчанной женой дяди Иги, который оказался вдовцом, и, кажется, забыла о своем лейтенанте. Но Вера не слепая, чтобы не видеть, как даже при случайном слове о нем у Зинки тускнело лицо: значит, лейтенант не забыт, а Зинке просто жаль расстаться с выгодным муженьком. Что и говорить, дядя Ига, хотя ему и за пятьдесят и выглядел он из-за обильной седины не моложе, если не постарше, был красив зрелой красотой. Высокий, подтянутый, со сдержанной предупредительной улыбкой на удлиненном лице, он не мог не понравиться понимающей женщине. И в жизни он уже достиг кое-чего, так что не начинать все сначала, как это бывает у супругов-ровесников. Зинка, не будь дура, смекнула, и вот…

Вера не завидовала ей, ну разве что чуть-чуть. Да и это «чуть-чуть» не зависть, наверное, а удивление: чем Зинка взяла такого мужика? Что у нее есть особенного, бабского? Любовь? Откуда она, если у нее еще туфельки не обсохли, которыми она ее растоптала? Верность? Тут тоже дело такое… Один раз пошатнулась, а потом она, эта верность, легко повалится…

И еще одно смущало Веру: уж больно обходителен с ней при встречах дядя Ига. Что она, бывало, приготовит, хвалит приглазно, а ей неловко, провалилась бы сквозь пол тут, возле стола. Того и гляди, у Васи ревность еще проклюнется. Добрый он, да, но все мужики добрые до времени.

В конце концов Вера согласилась поехать к дяде Иге. Она догадывалась, что это он приглашает их, а не Зинка: та и родного брата запамятовала бы, попади ей вожжа под хвост, а о невестке и сердце бы не екнуло.

А день выдался — хрусталька граненая: как ни поверни, все равно блестит. И небо синее, и березы все обжелтились золотом, а луга на речке — что тебе камень малахит. Одно слово — бабье лето. Не больно густо у Веры дорогих украшений, но все же сережки надела золотые с крошечным розовым камешком турмалина — мигалками такие зовут, колечки — обручальное и еще Вася купил — с дорогим зелененьким изумрудом. И костюм надела трикотажный, из чистой шерсти. Спокойного серого цвета с коричневой отделкой. Не каждая баба ныне понимает этот цвет: иной только дай поярче. И косынка у Веры золотистая едва держится на каштановых волосах.

— Ну, ты! — удивился Василий, всовывая руки в рукава кожаной куртки. — Как на свадьбу!

— А что нам — унижаться?

— Ну, молодец, ну! Все наперед знаешь. — Вася просунул руки и, как-то само собой получилось, поднял их, будто сдаваясь.

— Я вот такая. Не люблю себя жалеть. А ты шляпу надень. Чтобы…

— Да что я, дурной? В такую погоду и в шляпе?

— Тогда орден «Трудовой Славы»… Он такой… Сверкает!

Вася, закинув голову, от души смеялся: что же с Верухой такое? Значок ударника комтруда, а в придачу — красную повязку дружинника на рукав? Дядя Ига обалдеет от счастья…

3

Мама всегда и везде была самой нужной. Это убеждение сложилось у Витальки тогда, когда в шесть лет у него что-то случилось с ногами — он перестал ходить. Врачи сказали, что размягчение костей. Отчего это бывает, он так и не понял. Наверно, потому не понял, что врачи и сами точно не знали. С бабушкой его отправили в Евпаторию, в санаторий, уложили в гипсовую кроватку, кормили и поили с рук. Бабушка Дуся ходила к нему каждый день, вместо палатных нянечек ухаживала за ним, часами сидела у его кровати, то читала сказки, то засыпала сидя на стуле, выронив книжку. Виталька лежал тихо, как мышь, пока она спала, и думал. Тогда он и научился размышлять. Что случится в сказке после того, как бабка Дуся заснула? Ведь сказка не могла кончиться ни на чем, не разбежались же звери куда попало… Просто когда бабушка уснула, они все стали делать по-своему. И Виталька придумывал самые невероятные поступки для каждого из героев, даже для бабушки — как она спала. Потом он рассказывал ей и спрашивал: «А как в сказке?» А в сказке все было не так, и бабушка так и спала с отвислой губой и со свистящим крючковатым носом. Бабушка сердилась, что-то бормоча провалившимися губами, собиралась и уходила. Мальчики, которые были уже ходячими, невзлюбили ее, то и дело устраивали какие-нибудь каверзы. Виталька удивлялся, когда они ухитрялись пришить к ее платку сзади нарисованную на бумаге длинную рыжую косу. Бабушка уходила с косой во всю спину, а мальчики неистово смеялись, провожая ее. Если бы он встал, он знал бы, как им отомстить, но гипс не давал ему даже повернуться. Уезжая, бабушка сказала врачу строго: «Вы тут глядите, а то сделаете мальчика калекой». Врач что-то говорила, говорила ей, но Виталька уже не слышал. Он и сам не знал, почему не хочется есть, когда уехала бабушка, почему стало все равно, что говорили ему врачи, почему он перестал мечтать, когда увидел море, настоящее, а не обманчивые блики на потолке — отраженный от него свет. «Скучает», — говорили врачи меж собой. Стали сами читать ему сказки, но он не слушал…

А когда неожиданно в палате появилась мать, села к кровати, погладила его по голове, стала выкладывать домашнюю стряпню, — и делала это так просто, так привычно, как будто всегда сидела тут, рядом с ним, — он сразу спросил ее:

— А я калека буду? На все время?

Мать удивилась, взмахнула руками и сказала непонятное: «О, господи!» — так горестно и так веряще, что мальчик осекся и пожалел, что спросил об этом, ведь и без того ясно, что не будет он калекой на всю жизнь, даже представить это нельзя, как не придумать конец сказке, если не прочитал ее хотя бы до половины. Потом мать плача стала говорить, чтобы он не думал ни о чем плохом, а лекарства все глотал и еду, что приносят на завтрак, обед, ужин, всю бы уплетал подчистую.

— А ты пьешь лекарства? — спросила она, заметив, как он равнодушно слушает ее.

— Нет, — сказал он. — Зачем? Все равно…

— О, господи! — опять взмахнула мать руками. — Да ты больной, только и всего. А больному надо что? Врачей слушаться, старших. Таблетки глотать. Микстуру… Горькая, но пей. Я вот тебе… костылики привезла. Отец смастерил. Красивые, легкие, а крепкие — из металла.

Мальчик удивился этому — костыли? А когда увидел их, удивился еще больше и огорчился: они были раздвижные, подходили ему сейчас и могли сгодиться и дылде из пятого класса.

— Я и большой буду на них?

— Ну что ты! — сразу поняла его мать. — Их такие делают. Ты бросишь, другому сгодятся.

Он поверил: а почему не сгодятся другому? Сгодятся! Хотя сам не представлял тогда, что когда-то они ему пригодятся.

Мать читала книжки не только ему, а всей палате. Больше она читала стихи, и скоро мальчишки и девчонки — и те, что уже ходили сами или прыгали на костылях, и те, что лежали, как и он, по ролям разучивали «Сказку о царе Салтане» и даже «Руслана и Людмилу». Маму звали в другие палаты читать стихи, тащили на кухню помочь приготовить для детей что-нибудь вкусненькое. И на кухне она часами торчала и прибегала в палату, чтобы самой дать ему лекарство, чтобы он при ней принял его. Но скоро ребята сами научились по ролям читать сказки и сами следили, кто глотает таблетки, а кто прячет. Это ведь так просто…

А летом на месяц прилетел отец. Солнце жарило с утра до вечера. Нестерпимо блестело море. От песка несло жаром. Вода у берега теплая-теплая. Виталька уже ходил на костылях, он заметно подрос, так что костыли пришлось поднять на дырочку.

Отец забирал в горсть таблетки, ссыпал к себе в карман, возмущался:

— Они что, отравить тебя хотят? Двинем лучше на море.

Витальке давно хотелось на море, но как же ему жить без таблеток? Они поставили его на ноги. И мама говорила… Но у ребят, окрепших от солнца и от моря, таких таблеток полны карманы, и Витальку они не оставляли в беде, снабжали.

— Ты хочешь на море? — спрашивал отец.

Мальчик пожимал плечами и соображал, когда бы проглотить таблетку.

— Достукаешь на костылях? Долго, брат, долго — садись-ка мне на загривок.

Он тащил его до моря по душным трубам улиц, по горячей мягкой плите пляжа, зарывал мальчика по пояс в песок, ставил тент, прикрывая от солнца, долго-долго бежал в море по мелководью. Возвращался.

— А ну вылазь!

Мальчик пожимал плечами:

— А можно?

— Пойдем, пойдем! — Хватал его и сажал на плечи. Длинные слабые ноги Витальки безвольно болтались… Но день ото дня мальчик, поддерживаемый отцом, заплывал все дальше.

4

Когда ехали на дачу, Виталька вспоминал дни своей непонятной болезни, вспоминал море, красивые костылики, которые он оставил соседу по палате, думал о маме и отце, которые сейчас ни о чем не спорили, а все говорили, говорили; мама была такая красивая, строгая, а отец весь такой вольный в распахнутой куртке. Мальчик придумывал, как их встретят на даче. Он почти точно знал, что и как там будет. «Сынуля!» — воскликнет тетя Зина. «А ты, мужик, вымахал! — скажет дядя Ига. — Вали сюда! Что я тебе покажу…»

Но встретила их Катя, рослая девушка, лицом похожая на дядю Игу. И дальше все получалось не так, как придумал мальчик. Но стоило ли его винить за это? Ведь он не знал начала сказки…

Катя легко сбежала с бетонного крыльца, подхватила Витальку. Подошли Вера и Василий. Катя крутанулась вокруг них, успела поцеловать обоих и походя бросила:

— У нас итальянцы…

— Ой! — вырвалось у Веры.

— Что заойкала? Не люди они, что ли?

— Они простые, — успокоила Катя. — Хотя и миллионеры.

— Миллионеры! — нечаянно вырвалось у Василия.

А Катя уже склонилась к Витальке, заговорщически сказала:

— Когда войдешь, скажи: «Бона джиорна!» Добрый день, по-нашему. Вот увидишь, они лягут от радости. Скажешь?

Они вошли. На кухне что-то дымилось на плите. Груды длинных и тонких, как шпагат, макарон белели в кастрюлях. Пахло поджаренным мясом, соусами. Две незнакомые женщины переругивались у плиты.

— Специально папа пригласил, — объяснила Катя.

Мама поздоровалась, оглядела столы, плиту, и Виталька заметил, как лицо ее погрустнело. Эллипсообразный стол был уже сервирован. Лицо матери сморщилось будто от боли, и Виталька вдруг испугался за нее: что случилось с ней, почему она так растерялась? Потом Катя куда-то повела его, что-то стала говорить, но он не слушал ее — у него неожиданно началась сказка: мама мечтала поработать на кухне у плиты, накрыть стол, ждала, что дядя Ига, как в прошлый раз, будет ее хвалить, а она зальется румянцем от его похвалы. Но кто, кто отобрал у нее радость? Те две ворчуньи на кухне? Не с неба же они свалились… И не хотели же они, чтобы мама была тут лишней?

Катя за руку притащила Витальку на веранду. Большие окна выходили на опушку дубравы. Виднелся вал зарослей желтых плакучих ив, а за ними — круглый пруд, тот самый, о котором мечтал Виталька, как о хорошем конце сказки. Пойдут ли они с Катей удить толстолобиков?.. На веранде были плетеные столы, стулья и кресла. За одним из столов сидел дядя Ига, седой и крупный, с черными бровямина красном лице, и двое мужчин, смуглых, худых и маленьких, как подростки. Они наливали из сифона шипучую воду, и она, когда садилась пена, делалась розовой.

Катя толкнула Витальку и напомнила: «Поздоровайся». Мальчик вдруг растерялся, забыл, что надо сказать. Но тут увидел входящую из сада тетю Зину, он давно ее ждал, еще в самом начале сказки. И вот она появилась: в голубом платье с открытой шеей, в ушах что-то остро-колюче поблескивало, на груди тоже поблескивало, только тепло и желто, а на пальцы, почти на каждом, было что-то надето и сверкало, и пальцы не могли сложиться вместе и были растопырены. И тут он вспомнил те слова: они, кажется, очень шли к тете Зине.

— Бона джиорна! — сказал мальчик все же, не очень уверенный в том, что это были те слова. Но увидев, как мужчины взглянули на него, не успев выпить шипучку, как заулыбались, он понял, что сказал то, что полагалось, и снова повторил, теперь уже уверенно:

— Бона джиорна!

Итальянцы с невероятным проворством вскочили и закричали почти как по-русски: «Браво! Браво!» И дядя Ига подошел и ладонью скользнул по белым волосикам мальчика, а тетя Зина, как бывало раньше, схватила его, больно давя под мышками тяжелым металлом на пальцах, и сказала:

— Здравствуй, мой сынуля! — У нее не было детей, Катя ей падчерица, и она не понарошку, а как бы взаправду принимала Витальку за сына: родная же кровь, братова.

И сказка продолжалась с середины. А потом так все завертелось, закрутилось, что Виталька не успевал и подумать о ее конце. Было увлекательно наблюдать, как итальянцы уплетали макароны, называя их спагетти, наматывали их на вилку с таким проворством и легкостью, будто нитки на клубок, и отправляли в рот. У мальчика макароны выпрыгивали из тарелки, они были похожи на упругую проволоку, и он брал их за один конец в рот и с хлюпаньем всасывал. Мама совсем не ела спагетти, наверное, тоже не умела с ними управляться. Правда, и дома она не жаловала их, боялась растолстеть. За столом ей было скучно. Ведь дядя Ига не хвалил ее сегодня. А за что? Но отец Витальки чувствовал себя отлично. Он управлялся с макаронами не хуже итальянцев и дяди Иги, и от этого ему было весело. Но мальчик вдруг заметил за его веселостью смущение, какую-то неловкость. Он не сразу понял, в чем дело: не такой уж отец робкий. Но почему он так нетерпеливо крутит в пальцах рюмку на высокой ножке, похожую на тюльпан? Такие тюльпаны — светло-желтые, светло-оранжевые, светло-голубые — на прозрачных ножках-стеблях стояли перед всеми и даже перед Виталькой.

Отец переживал, наверно, из-за того, что не мог сказать тост, а он был мастак на тосты. Гости почему-то тостов не произносили, говорили между собой и дядей Игой, и каждый в свое время брал рюмку и отпивал немножко вина. А отец не знал, что делать со своей рюмкой, и маялся.

Тетя Зина в своем красивом платье сидела за столом будто одна, никого не касаясь, и никто ее не касался. Ей это, видно, нравилось. Она вполуха слушала разговор о Венеции, но старалась показать, что ее волнует нечто большее, чем гондольеры Гранд-Канала, о которых рассказывает муж, больше, чем похожая на большую расписную шкатулку церковь Санта Мария деи Мираколи или мрачный Дворец Дожей, или пахнущее рыбой Лидо. Но вот Мурано. Оно звенит для нее тонким стеклом, переливается гранями под гремящим солнцем Адриатики. Они однажды купили там это удивительное венецианское стекло, оно было украшением сервантов и дома, и здесь, на даче. И вот эти чудные фужеры-тюльпаны, ну где еще можно увидеть такие? Где, кроме их стола?

Витальке было приятно смотреть в красивое лицо тети Зины, такой нарядной, отстраненной от обычной хозяйской суеты вокруг стола. Неожиданно лицо ее резко изменилось. Вначале от растерянности расширились ее серые глаза, и на щеке, обращенной к Витальке, затлело маленькое красивое пятнышко. Но растерянность быстро ушла из глаз, в них вспыхнул испуг, и щека от напряжения дернулась, красное пятнышко смыло бледностью, кожа побелела, как помертвелая. И вот глаза налились колючей злостью, и на щеке пробилась желтизна. Виталька замер, взглянул в ту сторону, куда были обращены налитые злостью глаза на искаженном страданием лице тетки. На тарелке перед отцом ненужно стояла, точно прозрачная спица, длинная ножка от фужера, а светло-голубая чашечка тюльпана, как отделенная от тела голова, была зажата в больших, вздрагивающих от напряжения отцовских ладонях.

— Приклеилась вином, а я наклонил… — говорил отец, растерянно улыбаясь.

Тетя Зина встала, вдруг покачнулась. Дядя Ига успел подхватить ее и, извинившись, ушел, осторожно ведя жену в спальню. Итальянцы будто не заметили, что произошло, продолжали увлеченно говорить, видимо обсуждая какое-то трудное предложение их советского коллеги. Скоро они засобирались в Москву, и дядя Ига пошел их провожать. На даче стало тихо. Только слышались скрипучие крики птиц.

Василий пошел к сараю и стал колоть дрова. Вера укладывала тяжелые дубовые поленья. Тут появилась Катя, ее не было за столом. Объяснила: гуляла с подружкой. Хорошенькая подружка — в форме летчика. Виталька видел, чего уж врать.

Мальчик поплелся к сараю. Ему было жаль отца. И хотелось понять тетю Зину. Она ведь хорошая. Неужели из-за тюльпана?

Дубовые чурбаки поддавались трудно, и отец скоро устал, присел на широченный пень. Рядом стояла грустная мать. Разговор у них шел, видимо, о злополучном тюльпане из Венеции.

— Откуда у нее? Ведь пролетарского класса человек! — удивился отец.

— Откуда? Живет без любви. Ну, а на месте ее что-то должно же быть? Страсть? Маленькая или большая? Кто знает, которая наперед сунется. К ней вот маленькая пристала.

— Вот даешь! Да сроду она не была скопидомкой…

Виталька стоял за углом, старался уложить разговор родителей в свою сказку, но у него ничего не получалось.

5

Катя была задумчивая, какая-то отрешенная. Она вышла от матери и направилась искать Витальку.

— Пойдем дроздов пугать! — сказала она. Больная мать напомнила ей об этом.

— А где они? — удивился мальчик.

— Слышишь, трещат. Это дрозды-рябинники. Они клюют мамину черную рябину. Мы сегодня собирались с мамой, так получилось…

— Папа разбил тюльпан, а она заболела, да?

— Ну, что ты!

«Почему она не говорит правду? — подумал Виталька. — Это точно, как в сказке».

Кусты черноплодной рябины с блестящими листьями и синеватыми гроздьями ягод росли на опушке дубравы. Крупные серые птицы, вереща, взлетали с них и, будто маленькие самолетики, набирали высоту и скрывались в густой, местами поржавевшей листве дубов.

— А как вы их пугаете?

— Папа пугает ружьем… Но они хитрее! Начнут вот там кричать, у того дуба, папа туда, а они позади его тихонько садятся и клюют.

— А зачем эти ягоды? Они сладкие?

— Попробуй.

Виталька сорвал твердую ягоду, разжевал. Она была вовсе не сладкая и так связала язык, что тот не стал ворочаться.

— Ну! — сказал он и выплюнул. — Кому нужна?

— Мама варит варенье.

Дрозды больше не появлялись, и Витальке стало скучно. Но Катя вытащила из сумки катушку черных ниток и сказала, чтобы он ей помог опутать кусты.

— Зачем? — спросил Виталька. Ему было нехорошо оттого, что сказка не складывалась: начало было совсем не то, а конец не появлялся, сколько он ни думал.

— Птицы боятся сетей.

— А раньше чем питались, когда рябины не было?

— Как не было, была, только красная. Мама велела ее вырубить, посадить черную. Папа так и сделал. Ну, завязал, что ли?

Виталька завязал нитку, бросил катушку через куст, Катя поймала ее. Он делал это раз за разом, размышляя о том, что неужели такие хитрые дрозды, которые обманывают дядю Игу, побоятся ниток? Что их бояться? Пусть прилетают, клюют. Ягод вон сколько, не прикроешь ладошкой. А что им есть? Если красную вырубили, а черную не дают, куда им деться?

Где-то впереди закричали рябинники, тревожно и призывно, и Виталька похолодел: увидели черные нитки и сообщают другим. А надеялись поужинать! Куда теперь им лететь? Захватили у них землю, и теперь лети куда хочешь.

— Что ты, уснул? — услышал он голос Кати. — Думаешь, мне охота возиться? Пойдем лучше на пруд.

— Я думал, толстолобиков половим…

— Чудной! Какие теперь толстолобики! Итальянцы тебе понравились?

— Нет, — сказал мальчик. — Все говорят, но не по-нашему.

— Как же они должны говорить?

— Не знаю… Понятно… А то чего нам сидеть, если они о своем?

— Тоже верно. Соображаешь!

Шли на пруд скошенным полем и лугом с отросшей отавой. Мальчик рассеянно слушал, что говорила Катя про Италию и итальянцев, она ездила туда с папой и мамой, когда была еще совсем маленькая. Помнила смешной бой петухов, а больше ничего. Мальчик хотел спросить, что это такое, но не спросил. Он думал о дроздах и о рябине. Ему было жаль дроздов, и он мучился и не знал, что придумать. Странное дело, все сегодня получалось у него не так, как хотелось бы кончить сказку. У сказки добрый конец, а тут он не приходил.

Они шли берегом круглого пруда. На темной воде плавали узкие листья ив, напоминая уснувшую плотвичку. На вопросы Кати, почему он невеселый, мальчик пожимал плечами. Что-то он не понимал сегодня, и это его удручало. Не понимал он тетю Зину, как не понимал итальянцев.

Дядя Ига позвал их домой, прервав его размышления. Он взялся было за гитару, перебирая струны, просительно взглянул на Веру, но та отрицательно покачала головой — петь ей не хотелось, хотя в глазах ее и блеснул азартный огонек. Ужинали, сидя на веранде. Пили чай. Мальчик наблюдал взрослых и все думал и думал, как закончить свою сказку. Ему самому хотелось стать ее героем. Тогда отец перестал бы говорить ему: «А, какой ты мужчина?»

Взрослые еще допивали чай. Над пустынным полем висело низкое солнце. На опушке дубравы, обманутые людьми, раздраженно кричали дрозды-рябинники. Мальчик еще утром заметил на окне веранды кривой садовый нож и не думал, что он ему пригодится. Выйдя из-за стола, он стал спиной к окну, взял этот нож и, прижав к бедру, боком вышел с веранды. Он бежал меж темных и корявых дубов-великанов туда, где кричали дрозды. Подбегал к одному кусту за другим, острым концом кривого ножа разрезал черную паутину ниток, хватал руками. Нитки больно резали пальцы. Он слышал голос отца, тот звал его — надо ехать домой. Но не бросил свое дело, пока не выронил и не потерял нож. Остался, кажется, один куст, тот, который они не обмотали.

— Ты где пропал? — услышал он рядом взволнованный голос матери. — Испугалась уж: не сбежал ли домой?

— Не осмелится! — не преминул укорить его отец.

Но замечание на этот раз не задело мальчика. И хотя он еще не понимал того, что сделал, но то, что сказку он закончил сам, — это он знал точно. Отец и мать не заметили перемены, происшедшей с ним.

И когда на следующее утро тетя Зина не обнаружила на кустах черной рябины ни одной ягоды, а Катя так и не поняла, куда делись нитки с кустов, никто еще не знал, чьих рук это дело. Разве что дядя Ига, найдя на земле кривой нож, смутно вспомнил то, что мелькнуло у него вчера вечером, когда он не нашел на окне нож. Но ни вчера, ни сейчас о Витальке у него не возникло никаких мыслей.

СОЛДАТСКАЯ ДОЧЬ

1

О нашем городе на улице Надежды Дуровой стоит деревянный двухэтажный дом с двумя подъездами, построенный в тридцатые годы. Попервости он был заметен среди старой застройки: стены, сложенные из длинных бревен, золотились, широкие окна светло глядели на две стороны, то синея от дневного цвета неба, то красно загораясь от света зари. Крылечки, обведенные поверху незамысловатой деревянной резьбой, обещали уют.

Прошли годы, и потемнели его ребристые стены, потускнели окна, затененные рослыми тополями и канадскими кленами. По-стариковски угрюмился дом среди новой каменной и блочной застройки, обступившей его со всех сторон. Казалось, спета его песенка, но нет… Дом подновили: обшили вагонкой, покрасили золотистой охрой, подвеселили крылечки, тесовую замшелую крышу заменили на белую шиферную. Изнутри оштукатурили. Подвели тепло. Правда, без высоких труб дом теперь смотрелся как комолая корова, но кто это замечал?

Первых жильцов дома по пальцам пересчитаешь. Где-нигде остались двужильные старушки, большей частью одинокие. Вот, скажем, Домаха Семеновна Бородулина в первом подъезде, на первом этаже. Сын ее перебрался в Москву, куда Домаха изредка наведывается погостить. Обзавелась семьей дочка, съехала и живет теперь в многоэтажке на самом берегу Шумши. Старухе оставили двухкомнатную квартиру со всей мебелью, правда, старенькой, вышедшей из моды, но прочной, дубовой, и с новым цветным телевизором. Напротив, дверь в дверь, жила тоже старушка Лукерья Филипповна Ответова, но не одна, а с внучкой Дашей. Муж бабы Луши, как ее все звали в подъезде, не вернулся с войны. А сын Михаил еще после победы, израненный и хворый, долго валялся по госпиталям. Явившись домой, успел все же жениться, нажить сына и дочку, и умер. Сын Николка вырос, отслужил в армии срочную, вернулся и вскоре похоронил мать — доконала вдову гипертония. Выучился на машиниста электровоза. Лихо, чуть сдвинув на левое ухо, носил он на рыжих кудрях большую форменную фуражку, оставаясь, как и в юности, узкоплечим и нескладным. Где-то на путях-дорогах познакомился с русоволосой дивчиной, женился и остался жить у нее на Волге. Так баба Луша сам-друг с внучкой Дашей и жили на улице Надежды Дуровой. Домаха талдычила: «Что, нет на земле другой крыши? Переехала бы. Не квартира, а могила…» Баба Луша и без нее мучилась, переживала за внучку. Та училась в лесном техникуме, и баба Луша каждый день с великим трудом коротала часы, ее ожидаючи. Все казалось, что девочка нечаянно упадет на улице, не успеет перед машиной — вон они, оглашенные, как ныне гоняют, сорвется со ступенек такой длинной парадной лестницы техникума, то от дождя скользкой, то обледенелой зимой, так что страх один.

Когда в доме было печное отопление, все же занятие находилось: пока дрова носишь да топишь, глядишь, полдня как корова языком слизнет. Теперь заботы никакой, а время куда денешь?

Ночью долгой тут уж о чем только не передумает бабка Луша. Где теперь найдешь улицу, по которой можно одной безбоязненно ходить? А Даша ходила в ночь, за полночь…

Весной Даша уехала на практику в нагорские леса, баба Луша совсем лишилась покоя. Кто там за ней приглядит? Везде медведи да волки шастают, а ежели ветер лесину сломит или вывернет? Кто упредит ее? Много еще по земле ходит беды, уж их-то квартиру она, богом клятую, не минует. Старуха уж совестилась своей жизни — похоронила и сына, и невестку, стыдно бы на свет глядеть, да куда денешься? И Даша на руках — надежда ее единственная и оправдание жизни. Одобрительно думала о Николке — умнешенький мужик, спокинул родной угол, не осуждала его, что не пожалел бабку. Вот бы и Дашутка так… Одарил бы бог женишком, ручкой бы помахала старая. Да разве кто на нее, замухрышку, глаз положит? И на девчонку-то как следует быть не похожа — брючки узенькие, все в морщинах, кофтенка не кофтенка, вроде солдатской гимнастерки, под ремнем и с карманами на груденке, где, кажись, и пупырышек малых не наметилось. А с головы — ну мальчишка мальчишкой: короткие соломенные вихры, на них едва держалась пилотка. Еще бы, портрет Надежды Дуровой в старинной форме гусара висел у нее над кроватью. А может, это актриса из фильма про какую-то балладу? Даша бегала на него, может быть, раз сто, бабка и со счета сбилась.

Все лето старуха ждала из нагорских лесов писем, ждала и боялась в то же время, это и понятно: а вдруг дурная весть? Но получила лишь одну писульку: «Бабулечка, тут так все здорово, и я решила остаться навсегда. Буду жить на кордоне». И далее что-то про тамошние цветы, ягоды, грибы… И, конечно же, опасности и подвиги. И бабка ревела опять же от горя и радости одновременно. А когда Даша как ни в чем не бывало к осени явилась на учебу — надо же кончить техникум, сказали ей, а кордон — куда он денется? — бабка Луша снова плакала по тем же самым причинам.

То ли от лесного воздуха, от меда диких пчел ли, от ягод, а может, и пора уже подоспела, Даша повзрослела и похорошела — у бабки Луши глаза повылезли от удивления — откуда что взялось? Жалела старуха: все, что связано для нее — кофты, свитера, — уже не годилось. Да и бог с ними, зато теперь-то уж найдутся глаза, которые не могут не заметить девушку, такую красавицу. Но Домаха по этому поводу высказалась так: «Ох и горюшка хлебнешь ты, Лукерья… Внучка-то, видать, в руках мужика побывала. В лесу там кто? Разные бывшие бандиты, известное дело, без креста, без совести. А в городе их мало? Проходу не дадут! Дашка, попробуй узнай, что у нее теперь в башке?»

— Да не каркай ты, — обозлилась обычно тихая баба Луша. — Что ты напраслину на ребенка? Помыслы у нее чисты.

— Без отца, без матери балуешь ее, укрепы не даешь.

— Да ведь взрослая уже! Самостоятельная. Сама себе укрепа.

— Все они ноне такие, самостоятельные. Глаза да глазки за ними. Я вот в оба глядела…

Накаркала-таки Домаха… Однажды в воскресенье застучали сапоги на деревянном крылечке. Птахой порхнула Даша к окошку, каштановую головку меж шторок, будто огонек, просунула, с лица вдруг сошла. А тут и несмелый звонок тренькнул.

— Бабушка, это ко мне, — выговорила с придыхом от волнения.

— Коль к тебе… — старуха не договорила, села на стул, да так и не встала. Глядела, как Даша степенно и важно, будто отсчитывая шаги, шла к двери, открыла не сразу — руки, кажись, запутались в железе замка. Из-за двери дошел до слуха бабы Луши торопливый шепот. Дверь хлопнула, закрываясь, но Даша вернулась одна.

— Где же он, гость-то?

— Пусть сапоги вымоет.

— Что же так-то? Обидится парень.

— А мне не обидно — сапоги до колен в грязище?

— Дождь-то какой!

— В казарму-то не войдет в таких…

Так бабка Луша, еще не увидев богом посланного суженого внучки, узнала, что он военный. И опять испугалась и обрадовалась сразу: солдаты, они ведь что — в городе жильцы временные. Но с другой стороны, не здешний, значит, увезет Дашу куда-нибудь подальше от их проклятого угла. Останется бабка одна, ну и пусть, какие для нее страхи? Умрет, все одно не оставят без дозрения лежать дольше положенного. Деньги у бабы на книжке, хоть и небольшие, но есть. А при них любой последнее для нее дело сделает исправно.

Снова робкий звонок. Вошел солдат. Баба скоро пригляделась к парню. Ничего вроде мужик. Пусть и лицом скуловат, зато в плечах крепок, глаза смотрят открыто, честно, даже немного смущенно. Без гонора, видно, из простой семьи. Из простой — значит не балованный, а это к любому кладу прибавка. Не по сердцу бабке Луше фамильная гордыня. А такие теперь на каждом шагу. Ломаного гроша не стоит, а тщится чем-нибудь да отклониться от простолюдина. Возьми ту же Домаху. Бородулина, как же! Сын в Москве мыкается с чудным портфелем, прозываемым «дипломат». А дочь в одном доме с областным прокурором живет… Вот и судит Домаха всех похлеще любого обвинителя.

2

Даша и солдат первого года службы Илья Никишин, бывший в увольнительной, встретились нынешней весной в заречном парке. Это был бор с высоченными бронзовоствольными соснами, увенчанными кудлатыми шапками вершин с затейливым подлеском из козьей вербы, калины, шиповника и ершистых можжевеловых кустов. В старину здесь обильно рос черничник, но теперь он вымолачивался множеством человеческих ботинок, туфель и сапог, и лишь кое-где по недоступным бугоркам поверх желтоватой подстилки мха пятнились его темно-зеленые блестящие лапки. Илья был стеснительнее трех своих друзей, вялой группой бесцельно блуждающих по естественно-прихотливым аллеям парка, и последним подошел к стайке девушек на круглой полянке, обрамленной кружевами цветущих кустов шиповника. Был уже вечер, от реки тянуло прохладой. На Даше ярко горела красная куртка с погончиками, туго перетянутая поясом. Воротник был лихо приподнят, открывая белую девичью ничем не прикрытую шею, и длинные концы его отогнуты. На ее продолговатом решительном лице темнели крупные карие глаза — то непонятно строгие, то насмешливо веселые. Руки, по-мальчишески сунутые в карманы, изобличали порывистость ее движений. Она выделялась среди своих подружек ранней самостоятельностью. Илья заметил это, как только они нечаянно столкнулись на круглой поляне. Его дружки с ходу бросились в атаку именно на нее, но были обескуражены и сразу же растеклись по аллеям с ее подружками, а Даша и Илья, в замешательстве стоя друг перед другом, остались тут же, на поляне.

— Ты что, — сказал он, испытывая невероятное смущение, — меня не боишься?

— Тебя? Уморил! Это ты меня боишься! Руки развесил, как перед старшиной.

Илье показалось это забавным, и он рассмеялся:

— Угадала! Черт его знает, почему я боюсь старшины и девушек? У ребят сколько знакомок в городе, а я все один да один. Почему это бывает? — спросил он, не заметив, как они рядышком пошли по пустеющей аллее в глубину парка. В стороне реки красновато блестел шар солнца, разбитый на куски темными стволами деревьев.

— Потому, — сказала она, — что ты тюха. Ужасно, когда солдат тюха.

Огней еще не зажгли, и ее красная куртка пылала в лесу, как осколок солнца.

— Да нет, — возразил он, — в части я уж не такой тюха. Имею благодарность. За службу. — Он смутился.

— Если так, то молодец, — по-взрослому похвалила она. — Не люблю тюх. Ты военным хочешь?

— Нет, — сказал он. — В речной техникум собирался — не попал. Теперь после службы.

— Речной? Лучше моряком. Это тебе не два берега и немного воды. А я хотела в армию, но не берут нашего брата. Буду лесничим. Смешно: женщина — лесничий? Ну ладно, одна на кордоне! Воевать с браконьерами, волками. Мне дадут лошадь. Ружье. Тулуп.

Он взглянул на нее сверху вниз, усмехнулся про себя — какой она еще ребенок… Но не ищет в жизни легкую дорогу, и это вызвало в душе парня уважение к ней. И он спросил:

— Ты что, в лесотехническом?

— Кончаю. Скоро на практику. А тебя как звать?

— Илья.

— Понимаешь, Илья, лес — это океан. Ужасно представить, если он исчезнет. Нет, в самом деле. Было море, плавали пароходы, и вдруг оно пересохло. Не представишь, как это? А лес может исчезнуть. Вырубят, а новый не посеют. Или одолеют его вредители…

Они прогуляли дотемна, и Даша все говорила, говорила, как они учатся, а весной сажают сосны, ели, березы. И она не может переносить, как заросли кустарником вырубки, где когда-то шумел лес, видеть вырванные, обросшие травой и мхом пни, будто мамонты, поднявшие к нему хоботы-корневища.

Вот и парк опустел, и начался весенний дождик, вначале редкий и вялый, а разохотившись, припустивший во всю силу.

У понтонного моста через реку их поджидали дружки-солдаты. Они прятались в будке надсмотрщика и с радостными криками бросились к ним навстречу, будто в атаку на учениях.

Впервые в жизни Даша писала письма своему любимому чуть не каждый день. Написать бабе Луше времени осталось всего на одну весточку.

Когда Даша вернулась с практики, Илья зачастил в дом на улице Надежды Дуровой. Едва за ним закрывалась дверь, и в квартире уже раздавался то стук молотка, го ширканье пилы-ножовки, то повизгиванье дрели. «Музей делают, не иначе», — осуждающе думала Домаха о соседях. Потом делалось тихо: соседи столовали. А дальше, отодвинув занавеску, можно было увидеть, как они или втроем («Бабу Лушу, вишь, захороводили!»), или на парочку отправлялись в город.

А вечером еще солдаты набегали к дому — ждали друг друга. В дождь ли, в метель или мороз коротали время в вольной борьбе, дымили сигаретами. А что им еще? Тут все же посвободней, не то что в части. Там хотя и дом родной, но все же за забором да на глазах старшины, а в городе — воля волей. Уже в кино схожено. В общаге у девочек-малярок на стройке сижено — чаю там попито, под гитару песен попето. Домаха сердилась: «Дурачатся, как дети. Непорядок!» А вроде бы что ей, место ведь не унесут, но все равно обидно.

Вот выходил Илья Никишин, и все, без команды выстраиваясь за ним гуськом, торопились вверх по улице в казарму. И Домаха успокаивалась, опускала занавески.

А две женщины Ответовы, старая и молодая, сидели вечер в раздумьях, радостях и смущеньях. Бабе Луше нравился солдат. Скромен, нетороплив в суждениях. Ума ему вроде бы не занимать. А руки золотые, пожалуй, и ум обгоняют. Сколько по дому всего понаделал — хозяин. Такие на всю жизнь работящи. Отслужит, Дашу за собой увезет. Ей, старой, зачем чужую жизнь ломать, к себе внучку привязывать. Оно, конечно, в городе Политехнический институт в чести, инженер бы вышел, тогда бабке не куковать бы одной, но это уж как жизнь покажет. Да и квартира-то у нас… Даша думала свое. Люб ей Илья. Уважительный к ней, доверчивый, привязался вроде, а может, и полюбил, кто его знает. Своя мечта — это тоже характеристика. «Капитан дизель-электрохода Никишин!» Звучит, пусть и не дальнего плаванья, но все же река-море. Волго-Дон… Волго-Балт…

«И ты со мной, — вспоминала она его слова. — Волга добра, и тебя работой не обделит». Но лесной кордон? Лошадь в хлеве сеном хрумкает. Вострит уши, заслышав звон стремян, Ржет выжидательно, увидев ее в лесной одежде с двустволкой за спиной. Лунная ночь, волки воют, а она ничего не боится. Худые люди грабят ее лес. Она встает им поперек… Неужто у нее с Ильей дорожки по волнам разных океанов?

«Ну, скажи что-нибудь мне, Надежда Дурова?»

А та молчала, откинув упрямый девичий подбородок на витой эполет.

А солдаты все ходили и ходили на заснеженную улочку. То по одному, то по два, то все вчетвером.

Домаха, откидывая занавеску, сквозь морозные узоры на стеклах считала и считала солдатские шапки. «Что это Дашка жениха себе не выберет? Куда же Лукерья-то, вражина, глядит? Столько кобелей бегают, и все к одной».

На чужой роток не накинешь, говорят, платок…

3

А баба Луша умерла. Не болела, не жаловалась ни на что. Зашла к Домахе… Редко заходила к ней, а тут не удержалась от искушения посмотреть по цветному любимую передачу «В мире животных». Ну, будет ворчать, так помолчать ведь можно. Вот только уходить от нее всегда неловко — хочется деньги оставить за кино и за место.

Тихо сидела баба Луша с розовым мохером в руках. Длинные спицы то и дело замирали, когда на цветном экране появлялось стрекозиное обличье вертолета, тень от него скользила по земле, не спотыкаясь ни о кочки, ни о деревца, — будто во сне бежала, так легко перескакивая и через леса, и через речки. Охотились на волков, из окошек вертолета палили из ружей. Темные живые комочки толчками катились по земле. Стрекозиная тень гналась за ними. Выстрелов не слышно было за громом двигателя, но темные комочки на земле спотыкались, кувыркались через голову и устало замирали на облитой солнцем луговине.

Никто не знает, о чем думала в эти минуты баба Луша, но последние слова, которые услышала от нее Домаха, были о внучке: «Отказался бог… Съехать ей надо. Прикажи»… Попадали на пол одна за другой стальные спицы. Взвыла хозяйка, увидев, как в остекленевших глазах гостьи скользили цветные отблески телевизора.

…Гроб легко несли четверо солдат. Даша, вся в черном, шла позади. По пути к грузовику с красно-черными помарками на опущенных бортах к процессии пристали соседки во главе с Домахой. Был ветреный солнечный день, молодая листва на березах мягко и нежно клубилась под ветром, не издавала ни малейшего шума, будто онемела, как онемела Даша от непоправимого горя. Когда умерли ее отец и мать, она была маленькой и не понимала, что с ними произошло. Жили-жили — и умерли. Но скоро опять будет, как было: она придет домой и услышит покашливание отца, а мама, как всегда, прогонит его на улицу подышать свежим воздухом. Она прогоняла его всегда, и зимой, и летом, в вёдро и в непогоду. Так и оставалось у Даши это чувство ожидания, чувство поправимости смерти. Но вот сейчас оно, это чувство, пошатнулось: девушка знала, что баба Луша умерла насовсем. Ну почему, почему все не осталось, как раньше? Раньше было так просто и так легко…

На поминках солдаты сидели вместе, кучно, как патроны в обойме. На первый взгляд они все походили друг на друга и все сочувственно и преданно смотрели на Дашу, будто что-то молчаливо ждали от нее. Сбитые с толку этой их одинаковостью, старушки, подруги бабы Луши, терялись в догадках и, не зная, который из них будущий хозяин, ко всем относились ровно. Разве что при более зорком пригляде Домаха выделяла Илью с его задумчивой озабоченностью и рассеянностью. И был он поосновательнее других, покрепче. И еще выделяли они черноволосого и черноглазого, с тонкой шеей солдата, похоже, узбека, который мало ел, и во взгляде его было нерусское горячечное сострадание.

Старушки перемыли посуду, сняли черную вуаль с зеркала и плафонов, вышли тихо, не стукнув дверью, в светлую и тихую майскую ночь, посудачили о том, что видели и заметили. Вскоре вышли и солдаты, посветили на крыльце сигаретами. Потом отделились от дома и стали таять в полумраке, отмечая свое движение стихающим стуком каблуков.

Илья вернулся, осторожно вошел в квартиру — дверь была не заперта. Свет уже был погашен, и он разглядел Дашу тогда, когда ветка клена за окном будто нарочно отшатнулась под невидимой рукой. Девушка лежала головой на тускло блеснувшей столешнице, и в ее позе чувствовалась невыносимая усталость. Он присел рядом, легко, будто дыма, коснулся рукой ее волос. Но она почему-то сильно почувствовала его прикосновение, вскинула голову.

— Ты не ушел? Чего тебе надо, Илья?

— Мне? Ничего.

— Тогда иди. Иди! Тебе нельзя опаздывать.

— Да, нельзя, — подтвердил он.

— Так что же?

— Не знаю, Даша! Боюсь тебя оставить одну. Совсем одну. — Помолчал. Руки его вздрагивали на столе. — Нас отправляют в лагеря. На все лето.

— В лагеря? А ты останься. Неужели нельзя остаться?

Он не ответил: она ведь знала, что нельзя, и как могла просить его об этом? Но тут представил: завтра утром она встанет, а бабушки нет, и бесполезно будет ее ждать. И его тоже прождет целое лето.

— Суннатулла остается… — сообщил он и тяжко вздохнул, впервые пожалев себя и впервые возненавидев своего друга Семена, как они по-русски окрестили узбека, хотя прекрасно знал, что Семен не виноват в том, что остается. Он был оператором узла связи, и ему незачем было куда-то отправляться. Летом все подразделения будут ловить его позывные.

— Суннатулла… — Ее голос прозвучал равнодушно и устало. — А я уеду на кордон. Подала заявление. — И вдруг впервые подумала, что она не сможет там жить, когда нет бабушки Луши. Если бы она была, то они поехали бы вместе и старушка ждала бы ее из леса, все глядела бы, глядела в окошко. Не стало одного человека, и как все порушилось.

Распределили Дашу на местную лесобазу технологом как раз в канун смерти бабушки. Девушка с горя поревела день, но никому ни о чем не рассказала. Можно ли придумать что-то более унизительное, чем та база? И как об этом скажешь Илье?

А Илья думал, что надо бы сказать ей сейчас: «Ну, Даша, давай поженимся, а? У тебя нет никого, и ты для меня самая-самая»… Но как скажешь? Иванцов и Репин — те живо наболтали бы… Ну и Суннатулла все сказал бы своими глазами. А он, Илья, нет… Как увидит Даша, что он краснеет до самых ушей, даже слезы на глазах, непременно подумает: далеко ему до мужчины. Краснеет? Так ведь темно, не увидит… И он, чувствуя, как к лицу приливает кровь, сказал:

— Не серчай, если скажу, что думаю. Тебе нельзя одной. Давай вместе…

Сказал и не узнал своего голоса. Кажется, говорил кто-то другой, а у него лишь шевелились онемевшие губы.

— Илья, ты думаешь, о чем говоришь? Бабушка… — Она осеклась, вспомнив, как бросала холодные комья глины в яму.

— Мы сами теперь… Поженимся. Все законно.

— Замолчи!

Он притих. На столе лежали его крупные и темные, как шары тяжелых гантелей, кулаки.

— Даша, — снова сказал он, — это надо. Тебе надо… И мне…

— Как все у тебя просто: надо! А ты любишь меня? А я тебя? Не спросил?

«Вот так да!» — расстроился Илья.

4

Не прошло и трех дней, как у дома на улице Надежды Дуровой вновь появился солдат. Один из тех, черненький. Там и тут занавески на окнах дрогнули. Одни чуть приоткрылись, другие чуть призакрылись. От любопытных глаз спасения не бывает…

Суннатулла, на что Илья и надеялся, оказался верным своему слову: в первый же свободный день отпросился в город и, хотя у солдата были другие заботы, сперва-наперво отправился навестить Дашу.

Совсем недавно Илья говорил ему, укладывая барахлишко в вещевой мешок: «Я тебе верю, Семен, ты не оставишь Дашу в одиночестве. — И со стоном: — Ох, как бы я хотел быть на твоем месте»…

«Не оставлю», — мрачно пообещал Суннатулла. Он чувствовал себя крайне неловко. Ему нравилась Даша, и, если бы не Илья, он стал бы за ней ухаживать. Да что там он. За ней хотели бы ухаживать и Иванцов, и Репин. Но она-то отдавала предпочтение Илье, а бабушка Луша по праву матери уже считала его своим зятем. Нет, лучше бы отказаться от поручения Ильи, но как откажешься, ведь Илья друг…

Даши дома не оказалось, и Суннатулле пришлось ждать. Он сидел на знакомой скамейке под окнами и разглядывал странно изменившийся двор. Когда-то успели вымахать овощи, а он и не заметил. Зелень напомнила ему о далеком кишлаке в Голодной степи, где сейчас буйно топорщится дитя солнца и воды — хлопок, где его отец-бригадир на мотоцикле гоняет по безбрежным плантациям, а братья и сестры — их у солдата восемь душ — с утра выходят на прополку. «А что бы делала там Даша?» — неожиданно подумал он и испугался своих мыслей. Девушка с каштановой челкой, белым лицом и карими глазами никак не вписывалась в жгучее солнечное марево степи. Она была цветком, для которого должно светить другое, не беспощадное, а милостивое солнце.

Даша смутилась, увидев его на привычном месте. Издали он показался Ильей, и она заторопилась, но, узнав, огорчилась, сбавила шаг. Она побаивалась узбека: мрачный горячий взгляд его всегда вызывал настороженность. А он, заметив в ней быструю перемену, пожалел, что ему не суждено быть Ильей. И это чувство еще больше усилилось, когда он увидел, какая она подавленная и беззащитная.

— Пойдем в кино, — сказал он, быстро встав ей навстречу. Ему почему-то хотелось поскорее уйти отсюда.

— Я переоденусь.

— Зачем? На тебе такое платье… Зеленое, оно мне нравится.

— Ну уж, если нравится… Его купила бабушка. К моему совершеннолетию. И я надела его… А ее нет…

— Тебе сегодня?..

— Да. От Ильи телеграмма.

— Я не знал…

— У тебя память девичья, — она улыбнулась бледными ненакрашенными губами. — Ну что мы стоим? В кино так в кино. Этим и увековечим великое событие. А ты молодец, что пришел. Илья велел?

— Нет, — соврал он, хотя мог бы и не врать. — Почему он должен велеть?

— Ну, просил…

— Не просил! — Глаза его, черные и крупные, нехорошо сверкнули.

Кино было старое-престарое. О войне. Про молодую певицу, которая ушла в госпиталь санитаркой, про раненного на фронте командира, любителя музыки. Как санитарка нечаянно разбила пластинку с любимой песней командира и как, чтобы успокоить его в связи с такой потерей, сама спела песню — ведь это она когда-то записывалась. И тут ее разоблачили… А потом они встретились на фронте… Суннатулле нравилась молодая круглолицая актриса. Она походила на его сестер, и он, никогда не видевший этот фильм, напряженно следил за тем, что с нею происходило. Даше певица не нравилась. Красотка с телом барыни, какая-то не военного времени женщина. Но герой увлекал ее. Это же Чапаев! Только представляется он кем-то другим. Вот кого надо было бы разоблачить… Должен воевать, как Чапаев, а он красуется собой и увлекается сытой певичкой.

Всю дорогу до дома они говорили об Илье. Вот если бы он не уехал, они были бы сейчас вместе. Интересно, что бы он сказал об этой певичке?

— А что тут гадать? — грубовато удивился Суннатулла. — Она бы ему понравилась, это точно!

— Не верю, не верю! — сердясь возразила Даша. — Чтобы Илье понравилась такая? Ему нравятся серьезные, а она?

Суннатулла тихо смеялся, сверкая черными глазами:

— Ну уж да… Конечно, серьезные. О чем разговор?

— Писем-то нет. Почему так долго?

А письмо от Ильи вскоре пришло. В тот день Даша отправлялась на лесную базу. База была на острове, чуть повыше заречного парка. Река от берега до берега серела плотами. Пахло мертвой еловой корой. Контора — деревянные одноэтажные домики — ютилась на острове, и Даша, не зная туда дороги, побежала по плотам. Ясно, ей тут нечего делать и она не будет тут работать. Просто поглядит, что это такое, лесобаза, и уедет на кордон. Пешком уйдет…

Бревна в плотах были такие могучие, что, когда она прыгала с одного на другое, они даже не качались на воде. Река неслась под ними, как под мостом, шипела и булькала. А у Даши в сумочке было письмо от Ильи. На самой середине протоки она встала, вытащила его и еще раз прочитала. Все было в нем правильно: и любимая, и что он скучает, и что дел у него много, и комары заедают, но почему он советовал ей идти на базу? Разве тут работа? Когда она читала письмо в первый раз, эти его слова как-то пролетели мимо ее сознания. Другие заслонили их, они были сильнее. Теперь эти выскочили на первую линию, и она рассердилась на Илью. Что он ей, зла хочет? Вон Суннатулла… «Делай, как нравится. Хоть в тайгу, хоть в мою Голодную степь». Дудки! Голодная степь и хлопок ей ни к чему. Только в лес! Илья поедет с ней. Зачем ему институт, пароходство?.. Смешно! Придет время, пароходов-то, может, совсем не будет. По рекам люди станут на лодочках кататься, отдыхать, а все, что они возили по воде, будут возить по воздуху. А Илья каков? Подумать только!

А письма приходили редко. Может, и не так уж редко, но она все больше нуждалась в них, потому что впервые стала испытывать чувство одиночества. И только теперь она как следует поняла, что значила для нее бабушка Луша. Жизнь бросала ей под ноги невероятные испытания.

Ее потрясла встреча в отделе кадров лесобазы. Худая, почему-то до крайности взвинченная женщина, не спросив ни о чем, заставила заполнить анкету и, оформив приказ, велела расписаться. А когда, опомнившись, Даша заявила, что не хочет и не будет тут работать, а станет лесничим, поедет на кордон и что написала заявление в обком комсомола — пусть дадут ей путевку как добровольцу лесного хозяйства, дерганая женщина, кажется, впервые увидела ее.

— А родители? Они тебе что говорят?

Тут, услышав ответ, женщина будто только сейчас узнала, что Даша на свете одна-одинешенька, хотя об этом было написано в анкете, взмахнула руками:

— Бедное дите! — она уперлась глазами в лицо девушки. — На кордон? Но у тебя распределение. Два года полагается отбыть срок. А кордон? Это мужское дело. Вот выйдешь замуж… Лесничии, они больше семьями живут. А теперь… Завтра выходи на работу. По закону.

Так Даша стала технологом лесобазы. Каждое утро прыгала по бревнам на работу, вечером с работы. Навязчивая мысль как бы выйти замуж и уехать на кордон не давала ей покоя. Ждать Илью еще целый год? И куда он денет свои пароходы?

Илья… Он был так далеко. По его письмам она догадалась, что он где-то строит железную дорогу. Ему присвоили звание ефрейтора. Он был полон оптимизма и не понимал, почему так мучается Даша. До их встречи уж не так долго. Все будет как надо. Суннатулла тоже успокаивал ее как мог. В большом городе своя квартира, кино. А сосны? Вон они, в парке. Если бы в городе рос хлопок, он всегда бы жил тут…

Смешной, смешной Суннатулла… Что с ним происходит? Он вдруг сделался не в меру стеснительным, а в больших черных глазах его кричало яростное ожидание. Каждую свою свободную минуту он был непременно с ней. Вместе прыгали с бревна на бревно, когда она прямиком через пролив бежала к городу, а он встречал ее где-нибудь у воды, на кромке плота.

Однажды он мысленно увидел ее головку среди черных голов своих сестер и братьев там, в Голодной степи. И не удивился.

5

Осенью, перед первым снегом, когда заречные луга весь день уже белели нетающим инеем на хрусткой отаве, вернулся Илья, а с ним Иванцов и Репин. Втроем они явились на улицу Надежды Дуровой, к знакомому дому. Суннатулла был в карауле и в городской отпуск пойти не смог. Всякий раз с этих пор, когда друзьям давали увольнительную, он почему-то оказывался в наряде.

И в последний раз, самый последний, они придут тоже втроем, но теперь среди них не будет Ильи.

Об этом, однако, позже…

6

Даша узнавала и не узнавала Илью. Какой он стал стройный, подтянутый и взрослый. Иванцов и Репин как были сутулыми школьниками, так и остались, а Илья распрямился, развернул грудь. Даша относилась к нему как к старшему и даже чуть-чуть побаивалась. Уже не юная безотчетная любовь, но и женская привязанность держала ее сердце. Теперь чаще всего Иванцов и Репин, попив чаю, куда-то отправлялись, оставляя Дашу и Илью одних. А те и не замечали, что друзья, чувствуя себя лишними, ушли. Что поделать? Любовь — чувство эгоистичное.

Однажды Илья пришел озабоченный, что-то не клеился у них разговор. Даша сразу заметила его возбужденное состояние. Губы у него были какие-то не те, она-то уж знала. И он не торопил ее, как торопил еще недавно, когда они переживали сладостное время узнавания друг друга. Даша всякое слыхала от бывалых девчонок: первое оскорбление чувства, а потом разочарование. Но у нее ни оскорбления, ни разочарования не было. Неужто Илья к ней остыл? Но Илья сказал:

— Дашута, меня отпустили на час. Минут тридцать протолкался в загсе, чтобы все разузнать. В понедельник подадим документы…

Даша едва сдержала радость. Месяц как она почувствовала с собой что-то неладное, а сейчас ей вдруг стало все ясно: она беременна! Но откуда узнал об этом он?

«Да нет, может, не то, не то»…

— Так ты согласна?

— Решай сам.

— Ох! — недовольно крутнул головой. — Подавать или нет?

— Да что за спешка? — едва сдерживалась она, чтобы не заплакать от счастья. И все же еще спросила: — Что случилось?

Его подмывало рассказать ей все, но в последнюю минуту он остановил себя.

Накануне его вызвали к замполиту майору Звягину. Тот, большелобый, мрачно взглянул на него из-под сивых бровей.

— Не тянись! Сядь! Разговор будет долгий. Что за притон вы устроили на улице Дуровой? Вчетвером к одной… То один, то другой…

«Притон… То один, то другой… Вон оно что!»

Илью будто прикладом по голове. Он тихо поднялся, весь наливаясь непонятной решимостью:

— Товарищ майор…

— Сиди, сиди, ефрейтор… Отвечай по существу.

Илья сел. Значит, письмо… И накатали его не иначе как соседушки востроглазые… Аони-то, четыре пустоголовых байбака, как же все это не учли? Еще Суннатуллу уговорил развлекать девушку, а он, дуралей, взял да и влюбился…

— Товарищ майор, Даша моя жена…

— Ну, ну! На свадьбу не забудь.

— Никак нет, товарищ майор.

И он сказал Даше:

— Майора на свадьбу пригласил, замполита. Хороший мужик. У нас его недолюбливают, но он хороший: строг к себе и ко всем.

— Ладно, — согласилась она и засмеялась от избытка чувств: — А может, генерала?

— У нас нет, а выписывать из другой части дорого обойдется.

Бабушка Луша завещала ей бросить это проклятое жилье. А у нее вот будет свадьба. Будет девочка-крохотуля. Своя! А может, парень? Свадьба. Родится ее крохотуля и будет жить. И никуда она не уедет. Здесь она родилась и здесь будет…

В тот день мело. Ветер нес снег вдоль прямой улицы. Трое солдат спешили сквозь метель. Это были Илья и двое еще — Иванцов и Суннатулла — свидетели в загс. На этот раз Репин оказался в наряде. Солдаты шли посередке улицы, намереваясь остановить такси, — заранее заказать не догадались, но такси как назло все не было. Пришлось пойти пешком до улицы Надежды Дуровой, где их ждала Даша. Оставалось совсем ничего, как в ближайшем переулке послышался треск, будто приглушенный стрекот автоматных очередей, донеслись истошные крики. Солдаты свернули за угол: огонь и дым! Пожар! И они бросились к горящему одноэтажному деревянному дому, охваченному пламенем. Обезумевшая женщина рвалась в дом, но ее держали. Треск лопающегося шифера заглушал ее крики.

— Что там? Кто? — крикнул Иванцов, подбегая.

— Там дети.

— Что же вы стоите?

— Ждем пожарных.

Солдаты бросились в огонь, и скоро Суннатулла выскочил из дверей с девчушкой лет трех на руках, Иванцов с собакой, Илья вывел полузадохнувшегося седого старика, который кашлял и задыхался, и, передав его с рук на руки, снова скрылся в дверях.

Ему кричали: «Стой, Илья! Не бегай! Все рухнет вот-вот!» И он, конечно, не побежал бы, если бы не слабый детский стон, который он слышал, пробегая со стариком. Он не мог тогда бросить старика, как теперь не мог оставить без помощи ребенка. Если бы он не слышал стон, но он слышал его…

Был миг, когда людям показалось, что никнет огонь и замолкли взрывы шиферной крыши, а взоры, обращенные к дымному зеву дверей, из которых вот-вот должен был показаться Илья, уже видели какое-то еще не ясное движение. Но в этот миг просели подгоревшие стропила, провалился потолок, и столб белого пламени и красноватых торопливых искр взметнулся над улицей.

Ахнули мужики. Заголосили бабы. Запоздало заревели гудки пожарников.

У Даши Ответовой родилась от Ильи девочка. Назвали ее Надежда.

Минуло семь с небольшим лет, и в первый день сентября Надя пошла в школу. Накануне ветку клена, что вот уже сколько лет жмется к окошку, прошила первая краснота — будто листочки затлели на ветру, обещая холодный осенний пожар на всем белом свете. Прохладно голубело в то утро небо над городом. Стремительно проносились над лугами Заречья молчаливые, редеющие по краям черные облачки скворчиных стай и не сразу, а постепенно таяли в небесной прозрачности.

Много было на улицах ребятни с родителями и без них. Шли и шли. Да что в том особенного — привычная картина. Но все нет-нет да и оглянутся на необычную семью — на девочку с голубым бантом в каштановых волосах, на маму в зеленом костюме, на черноволосого худого Суннатуллу и двух мальчуганов, видать, погодков, черных, как скворчата, с оливковыми личиками и коричневыми глазами, полными удивления и восторга по случаю того, что их старшая белолицая сестра пошла в школу.

Не знали они, что до самого перекрестка провожал их докучливый взгляд из-за шторки. Туго шли мысли в усталой выседевшей голове Домахи: «Годков-то сколь миновало, а? — И вспомнила с испугом смерть бабы Луши у телевизора. — Семь, поди? Нет, восемь. Живут в клятой фатере, и ничего. Как же ничего — Надька вот, солдатская дочь… А эти бесенята — Ивашка и Ахметка… Фу-ты!»

И отодвинулась от окошка.

НИКАНОРОВ

В смутные весенние сумерки Никаноров вернулся из-за города. Едва стянул с онемевшего плеча ремень, сильно врезавшийся в полушубок, сбросил ящик у крыльца. Звонко хрупнул под ним уже прихваченный заморозком снег, набухший дневной солнечной влагой. Дом уходил высоко, суживаясь к темно-голубому небу, где ненужно волочилась кривая сабелька тонкого, едва народившегося месяца. Ниже по дому, будто на шахматной доске, выборочно светились окна. Вот и его, на третьем этаже, справа. Это на кухне. Зоря Петровна, так и знай, топчется у плиты, что-нибудь соображает на ужин. Она всегда хлопочет. Ее руки, руки учительницы биологии, привыкшие к вечным гербариям и коллекциям, не знают покоя и теперь, дома. В немолодые уже годы глаза ее остались пристально-зоркими, а лицо требовательно-добрым. И жизнь с ней легка обманчивой легкостью. Он знает, едва он переступит порог, как начнутся вопросы, а если что не так, «самые верные» советы. А у него ноги дрожат. Челюсти сомкнулись так, что под ушами больно. А губы спеклись, заклеили рот. Нет, претило ему появляться в доме при таком жалком состоянии духа. Где-то бы посидеть малость, прийти в себя, обдумать, что с ним приключилось нынешним днем, а уж тогда и являться пред ясные Зорины очи. Врать он ей не соврет, да и все равно ничего от нее не упрячешь. Тем более расхристанный он такой, расхлябанный на все шарниры.

Прошла парочка — это с пятого.

— Что, Никанорыч, как улов? — спросил, оглянувшись, парень — зубы бело сверкнули на смуглом, с впалыми щеками лице.

— Как всегда, — грустно сказал Никаноров. — Ершики, клевал их петух.

— Хоть бы на уху позвали, — засмеялся белозубый. Им было, видать, хорошо, весело. Любовь, весна… А то маленького почуяли, вон как она в талии разъехалась, — подумал он о молодухе. — Или не натаскал? — продолжал свое парень.

— На уху натаскал. Приходи, сделай милость. Моя Зоря Петровна угощать — медом ее не корми.

Молодые посмеялись, пообещались и скрылись в подъезде. Никаноров с неохотой проводил их взглядом, и искорка тепла, доставшаяся ему, потерялась вслед за ними. Но он почувствовал, что ноги перестали дрожать. «К Осипу подымусь, — подумал он, берясь за ремень. — Ося… — Он неуверенно стал перебирать ремень. — Хоть мы и не одного поля, а все ж таки однополчане. «Полк… Поле», — пробормотал он.

Иосиф Белкин жил в этом большом, в двенадцать этажей, доме — вроде бы как все, но как-то так получалось, что виделся отдельно от всех, как на острове. Жители вокруг простые, собранные из разных снесенных деревень и поселков. Для полных москвичей у них вроде чего-то не хватало, а вот Осип…

— Шапка упадет, Никанорыч, — пробасил высоченный парень в распахнутой меховой куртке. — Что же выглядываешь там, в вышине? — Парень встал рядом, задрал голову. — А, да ведь луна. Смотри-ка, а я и не видел. Вот что значит у тебя, Никанорыч, истый глаз художника. Город-то, он природу закрывает: вроде и нет ее, луны, а увидишь — ну, лишняя, да и только.

— В природе лишнее то, что стареет, — вразумляюще сказал Никаноров.

— Ах, зачем такой минор… Этюдов полон ящик, а? — засмеялся детина и, наклонясь, вошел в подъезд, походя легко задев носком Никаноров ящик, намекая, что о нем идет речь.

«Какие весельчаки у нас тут. Вот не примечал», — удивился Никаноров, и, легко вскинув ящик, набросил ремень на плечо. К Осипу, однополчанину, подниматься раздумал. Вот тоже учудил — нести в люди свою болячку. Вошел в подъезд — красный глазок лифта просил подождать. В тепле скоро учуял чистый запах свежей пресноводной рыбы и крепкий душок масляной краски. Запахи шли из его ящика. А тут вскоре опустилась кабина, выбежали двое сорванцов, заголосили:

А Никаноров топнул ногой, стращая озорников, и допел про себя ранее слышанное: «Траву не топчи, на нас не кричи…» Вот придумал же кто-то. Какой угор, какая трава? Да бог еще. И тут вдруг то, что уже затихало в душе, вновь стало подниматься, раздирая сердце болью смертельной обиды на весь век. «Теперь не жизнь. Теперь все будет колоть, вонзаться…»

В доме его знали не то что люди, каждая собака знала. Униженный, он не сможет глядеть теперь им в глаза. Он пнул ногой ящик, будто во всем был виноват он, задвинул его в кабину открывшегося лифта, зашел. Ну да, конечно. Не будь его, все было бы не так.

Ящик он смастерил сам. Он был удобен, служил и как стул, и как место для укладки снасти и дневного пропитания. В него встроен солдатский плоский котелок. А крышка… а крышка у ящика отъемная — складной этюдник на трех ножках. В нем краски, кисти для трех картонок. Все чин чином. Все удобно, все под рукой. И служил этот ящик Никанорову двум его страстям одинаково верно. А сегодня…

«Ну при чем тут ящик?»

Этот день у него начался, как песня. Он начался еще вчера. Никаноров заготовил прикормку для рыбы, уложил в полиэтиленовый мешочек — и в холодильник: до утра. Привередливо выбрал в зоомагазине наживку. Потолкался тут, послушал разговоры об урожаях озерной нивы бывалых рыбаков. Старался прибиться к тем, кто мало, но метко говорит — это настоящие. А те, кто балабонит, — пустельга, заливала. То есть, зальет глаза и лупит их на лунку, материт рыбу-дуру, которая не видит крючка. На этот раз ему попались редкостные завсегдатаи этого милого сердцу закутка на Арбате, среди них оказались и знакомые. «А, Никаноров, художественный рыбак!» Это прозвище было приятно ему. Две непомерные страсти жили в нем, и он одинаково гордился той и другой. На выставке же, встречая своих знакомых художников, он с удовольствием слышал: «А, рыбачок… Ершики, они еще не съели твои кисти?» Да, вчера же он заглянул на выставку, налаженную любителями природы в крохотном храме-игрушке в Зарядье. Там в плохо освещенном уголочке висел его этюд «Озеро Круглое». Это место в районе Загорска, куда он давно ездит, собирался и на этот раз. Никаноров был глубоко убежден, что его работа попала сюда случайно. В ряду таких имен, как Сергей Герасимов, Грабарь, Суздальцев, которых он так любил. Случайно он услышал вчера оценку своему этюду: «Пронзительное чувство природы…» Это произнес какой-то невзрачный старичок со старомодными очками на самом кончике посиневшего носа (в церквушке зимой и летом одинаково холодно). И вроде усомнившись в правильности своих слов, повернулся к Никанорову: «А?» И, не дождавшись ответа, быстренько отошел от него. И пусть это «А?» несколько смутило Никанорова, но ничто уже не могло потушить то чувство радости скромно ценящего себя человека, который вдруг услышал негаданную похвалу. Но старичок снова вернулся в полутемный угол, откуда со стены, будто живой глаз природы, глядело светлое око круглого озера. «Нет, вы посмотрите, да ведь такого и у Суздальцева нет. К чему уж мастер воду писать…» Никаноров хотел смолчать, но соблазн был большой, и он не удержался, спросил: «А что тут такого? Случайный кусок природы…» И сам себе стал противен, что оболгал себя. Он высмотрел этот «кусок природы» за многие годы поездок на Круглое, скучал по нему, все время берег в памяти и боялся перенести на холст. А потом с год мучился, пробуя, и разочаровался в своих и без того скромных, как он считал, способностях. Уж лучше бы ему не так подробно знать и озеро, и его берега. Или лучше, если бы совсем не брался он писать этюд. Но что каяться, особенно теперь, когда услышаны такие слова…

Когда он вышел из церкви, постоял, оглядывая прямые линии гостиницы перед ним, ему почудилось, что никакого старичка и в помине не было и он не слышал его по-петушиному бойкого голоса. Никаноров и раньше испытывал такие наваждения. Особенно досаждали ему его же собственные картины. Иногда он забирал с выставки свою работу, прятал ее: ему казалось, что он списал с готовенького. Жалкий подражатель! Не переносил зависимость, боялся влияния сильного. И потому не сближался с мастерами, — что за сладость чужая тень? — а шел своим путем, пусть и был он всего тропинкой. Он и не лез высоко, оставаясь по условному штату художником-самоучкой.

С вечера Никаноров все уложил в дорогу. Жена, как обычно, наблюдала за его хлопотами прощающе-снисходительно: ребенок, да и только. Учительница биологии, она знала, что запретить ребенку его увлечение непедагогично: можно его отучить, отвадить. А лучше всего терпение — пройдет. Он знал об этом ее отношении, но не показывал и виду, а в душе посмеивался над ней. Его подмывало рассказать о встрече со старичком в церкви Зарядья, и неожиданной радости, и как он, выйдя на волю, усомнился в том, что только что было. И вернулся… А старичок там — заправдашний — писал в блокноте, примостившись на подоконнике. Стараясь не привлечь его внимания, он тихо повернулся и вышел на цыпочках.

«Ну и ну, совсем дошел…»

Между той вчерашней встречей и той минутой, когда он втолкнул в лифт ящик, вошел и дверь за ним захлопнулась, минуло чуть больше суток. А что сутки?.. А он чувствовал себя так, будто его подменили. Все в нем перевернулось — и мысли, и чувства. И внешний мир опрокинулся. Бывало с ним такое на войне, на болотном Северо-Западном. Деревеньку — на сухом месте стояла, Чернушкой на карте числилась — трижды брали да не взяли. Из болота на горку лезли, в болото обратно скатывались. Много людей поубивало, Никанорова нет, не убило. Но было с ним такое, будто убитым валялся и он на нарах, на полуистертой, пропахшей плесенью соломе. И не рад, что жив. Мертвые, они не пойдут больше на высотку, а ему сколько раз еще умирать?

Отлежавшись, вяло вставал. А тут и резанет бывало: «Жив!» Но резанет один раз. Потом — проходило: опять униженность, раздавленность, будто колесом тебя переехало: Чернушка-то, от которой одни печи чернеют, стоит невзятая…

Всего-то ничего подняться на лифте на третий этаж. Баловство одно. А сегодня не взять бы и эту высотку.

Но дома он держался молодцом. Зоря Петровна всполошилась было, увидев его осунувшееся лицо и воспаленные, одичавшие глаза. Но подумав, что это у него случается, когда он лишнее работает с красками, успокоилась, даже порадовалась, что увлекся, поди, написал чего-нибудь. А он похвастался, что и этюд написал. Рыбаков на озере оказалось мало, наверно, не поверили в лед. А лед еще крепок, хотя и ноздреват уже. Двое знакомых из местных любителей примостились у своих лунок ближе к лесочку, Никаноров прошаркал галошами по шероховатому льду — к своей лунке. Легко пробилась пленка, забельмившая лунку, прочно стал на место ящик, захрустев рассыпчатыми ледяными кристаллами. И вот уже первый знаменитый черный кругловатый ершик, щетинясь прозрачным полукруглым гребешком с острейшими колючками, затрепыхался на крючке. Скоро вокруг него уже чернели на льду успокоенные ершики. Клев был добрый, но все отвлекало его сегодня, отвлекали два рыбака, сидящие, как два изваяния — у них, наверно, не клевало. Отвлекали солнечные искры на хрустальном льду, особенный дымчатый свет в лесных проемах. И небо — блеклая голубизна, будто снятое молоко. И вытаявший крутой берег справа, будто край котла, курившийся легким парком разогретого варева. И стежка коричневой воды, марающей лед. И луг в проталинах, на них прошлогодняя отава, зеленая, не успевшая еще пожухнуть. Над всем этим грустное ожидание перемен в природе. Странно, что именно грустное. Холодок грусти… Весной-то?..

Никаноров, чувствуя зябкость во всем теле, стал раскладывать ящик, снимать крышку.

— Нет-нет, — сказал он жене, как бы оправдываясь. — И ершики есть. Почисти. Сама. — Зоря Петровна не любила возиться с ними. — А то заморозь так. Видишь, у меня руки! Дрожат.

— Простудился, господи! До добра тебя не доведет оно, Круглое-то озеро, ох!

Зоря Петровна раздела мужа, как ребенка уложила в постель. К ногам грелку приложила. Забеспокоилась:

— Не случилось с тобой что? Такой ты угнетенный…

— Не выдумывай… Переработал. Рука правая не моя. Ударяет в нее.

— Господи… Неужто от сердца?

«Вру. Нехорошо вру», — подумал он забываясь.

А было все так…

Порядком промерзший на обманчивом, весеннем ветру, усталый, но не свинцовой гнетущей усталостью, а легкой и веселой, Никаноров, гремя ящиком, протиснулся в электричку. Люди стояли в проходе. Воздух душный, парной. Где-то нудил иностранной музыкой транзистор. В другом конце вагона бренчала гитара и на одной тоскливой ноте тянули парнячьи голоса. Плакал ребенок. Ссорились супруги. В Александровской электричке всегда несусветная толчея и гвалт.

«Лучше б подождать Загорскую», — запоздало покаялся он. Но вспомнил резучий ветер, подергал узкими плечами для тепла, вроде согрелся сразу и примирился.

«Кто-никто ссудит кончик скамейки. Не оплывший я, сколько места займу? Вот скамейка «для пассажиров с детьми и инвалидов». А расселись на ней, как три петуха на насесте, парни. Были они молодые, лет так под тридцать, но заматерели уже, силой налились. С конца русый с прямыми волосами, добрый взгляд с веселинкой. В середине — чернявый с лохматой бородой. Он дремал, прикрыв глаза. Третий — ни то ни се: то ли рыжий, то ли каштановый, в окно отчужденно поглядывал, думал свое.

— Приткнусь тут у вас, места не унесу, — сказал Никаноров и с ходу прицелился на кончик сиденья. Сантиметров семь свободны, сядет коленками на проход. Ящик — под лавку. Ноги гудели, и ящик сегодня был особенно тяжел. Просчитался он в конструкции, навесил всего — и многовато, знать. Правая рука болела, и ныло плечо от ремня. «Перетрудил», — опять усовестил он себя. По истечении многих лет после войны он не вспоминал о контузии, о ранах и болячках, что принес с войны. Мерка у него к себе, как к здоровому, и если что было не так, винил себя. А винить-то вон кого надо, войну…

— Ну, ты даешь, дядя! — услышал он не столько строгий, сколько смущенный, да, пожалуй, и иронический голос — Приземлился прямо ко мне на колени.

— Места всем хватит, — миролюбиво ответил Никаноров. — Подвиньтесь чуть.

Тут проснулся чернявый, ясно взглянул на тощего мужичка с широким ремнем в руках, на его ящик в ногах, из-за которого сидеть ему было неловко. Но какое нахальство садиться четвертым! Явный намек — кому-то надо встать и уйти. И он не подвинулся и снова закрыл глаза. А каштановый продолжал глубокомысленно глядеть в окно. Эти не уступят ничего — даже чужой скамейки. За спиной у Никанорова надсадно верещал ребенок. «У-у, — кричала мать. — Сопатку-то закрой, аль такого родила?»

— Да ты, дядя, на самом деле? Претендуешь? — Добрые глаза беленького озлились. — Да мы после работы. День повкалываешь, а в вечер вот она, дорога. Чтобы успеть в гастроном. Вы в Москве обжираетесь, а нам что, на картинки глядеть?

— Пировать, поди, едете? Погулять?

— А хотя бы и так. Ты-то что к нам прилип?

— Да вот прочитал: для «с детьми и инвалидов»… Думал, законно.

— Законник ты, право. А что ты, собственно? Руки-ноги при тебе. Голова — думать. Видишь, как поворачивается дело? С виду — молод. Повоевать не успел. А у меня отец пал. Смертью храбрых, — говорил русоволосый легко, как бы играя словами.

Никаноров уже чувствовал, что этот не стоял на ногах смену и отец его не умирал под деревней Чернушка. Где-нибудь жил, но не под пулями. Вот и отпрыск его совсем обослел. Каблучится, должно быть, пританцовывает, как сытый жеребец.

— А я с шестнадцати. Добровольно. Еще на финской первый раз клюнуло. Калека. К двадцати шести уж непоправимо-списанный.

— Ну! Красиво! — Бородатый открыл глаза. — Такими словами не бросайся, дедок. Краснокорый, он, брат, сразу в лицо книжку свою сует, права свои качает. А ты для солдата слишком объяснительный. Тебя нигде без очереди не пустят, дедок, и слезкам твоим не поверят.

«Кто они, чтобы я им свою дорогую кровавую книжку вынимал? Краснокорый, значит? В морду вот…» Но правая рука висела у него вата ватой, а в левой ремень… Так он и не дал в морду бородатому.

— Ты, поди, и героем себя назовешь?

Никаноров трудно сглотнул. Вдруг обернулся: кто-то тыкал ему в спину.

— А ты сядь, дед, на свой ящик. Отстань от них… — посоветовал жалостник в шляпе.

«И вправду, чего я про ящик забыл? Свое сиденье», — одумался Никаноров и чуть было не обрадовался и не плюхнулся на него. Но эти ребята его завели без ручки, и он, изменив своему обычаю никогда и ничем не хвастаться, тут высказался:

— Ну, герой — не герой, а три Славы имею…

— А это уж — нахальство, — каштановый оторвался от окна. — Таких меньше, чем Героев Союза, а он? Надо проверить, кто ты такой, дедок? Триславник — подумать только.

— Да, да! Это уж на моей совести. Но мне стыдно за себя. Я так перед вами. Стыдно, не увидел, кто вы.

— Ладно, дед, не будем обостряться. Я верю твоим трем Славам. Возможно. Но учти, мы дети атомного века, солдаты будущей войны. Ты три подвига совершил. Успел! А мы и одного не успеем… в простыню — да ползком на кладбище.

— Поди, тренируетесь? — Никаноров подхватил ящик и отошел ряда на три к середине. Тут он сел на него в самом проходе. Мимо него протискивались люди, били по коленкам чемоданами, портфелями, сумками, бурчали ругательства: расселся пень пнем. А он сидел, не замечая никого и не слыша. Знакомо тяжело стучало в затылке. Очнулся он от полунебытия, когда кто-то коснулся его плеча. Он поднял глаза, стараясь понять, что от него хотят и, наконец поняв, достал из нагрудного кармана под курткой свою красную, будто облитую кровью книжку, и тяжко подумал: «Краснокорый!..»

Контролер турнул с места подростка в длинных патлах, приподнял Никанорова — легче легкого мужик, — усадил. Погоревал, ни к кому не обращаясь:

— Вот люди, всегда власти ждут. Сами-то без глаз, что ли? Не могли помочь калеке…

Утром Никаноров не встал с постели. Зоря Петровна когда-то увезла его безнадежного из госпиталя и выносила на руках, как малое дите, теперь закручинилась: нездоровье у Никанорова не от тела, от духа. Стресс, не иначе. Но отчего?

Врач сказал: покой. Ничего больше…

Но он ничего не ел и на ее глазах таял. Она сидела возле него, допытывалась: «Да что с тобой, скажи? Так, с бухты-барахты, человек не слабнет».

— Природа, — непонятно отозвался однажды он. — Она — всему голова. Перевертыш она, злая.

— Да что ты говоришь, Никанорыч? Зачем же так против природы?

А он думал, когда она уходила:

«Вспомни, Зоря, как ты своих рожала? Ваньку и Петьку. И Анну тоже, — перечислил он своих детей, они все уже повыросли, из гнезда отцовского повылетали. — Ты мучилась, криком кричала, а природа в крови твоей руки обмывала — радовалась безумно. Все кругом радовались. В слезах, в улыбке ли. А иные пьют. Иные из ружей палят. Человек родился! Природе силы прибавилось, вот она и радуется».

— Человек, когда устал, не нужен ей, — говорил он вслух. Зори, услышав его слова, тотчас приходила.

— Ну, так что же ты этим хочешь сказать? Какие-то смутные у тебя слова, Никанорыч… Боязно мне…

— Вот, вот. И я боюсь, Зоря. Природа к человеку ох подглядчива. Следит за ним, подсматривает. Не пошатнулся ли?

— Не то говоришь, Никанорыч.

— Ладно, я это так. Зарапортовался…

«Аа-а, — отмахивался он про себя. — Не поймешь ты, а еще учительница. Природа-то того и ждет, чтобы подколенки твои дрогнули. Она раз-другой выволокет из ямы, а на третий — рукой махнет. Отребье, кусок мусора в мешке. На што ей это? Отринется от тебя. Отринется! Попервости вроде она на тебя не шибко давит и обижает так, подходяще. Но за этим что человек видит у нее? Равнодушие. К его особе у нее всеравношность. Камень на его ноги свалится — не уберет. В гору одышка сморила — не подождет, уйдет дальше. Лед под ним будто с умыслом разведет. А придет время, оскорбится его земным присутствием, надоешь — на смех выставит. Будет он, человек, с виду как есть фигура, но как ни повернется, смех один — ряженый под человека. Ничего от него не осталось, кроме обличья. Обличье — и то исковеркано до неопознаваемости…»

— Вишь что ей кажется: чужое живут, — сказал Никаноров.

Зоря тут как тут:

— Опомнись, Никанорыч! Сроду не поверю, что это у тебя так, от праздности. Что-то с тобой случилось. Не таись. Твои утайки меня доконают. От правды ушел — в яму попал.

— Ничего ты не поняла. К правде я только иду. А ты вот как раз от правды.

Терялась Зоря Петровна от таких слов.

А Никанорову неохота было вставать, выходить из дома. Надоело все ему, да и лишним он стал на земле. Никак не выходили из головы те трое. Почему в жизни всегда трое? Троица… Три богатыря… Три дороги… И тут… Он видел их во сне… Сидели, ржали на скамейке… Над ним ржали… Сам виноват. Мог бы отбрить, и замолкли бы, как миленькие. «Старость оскорбляет дурак, ибо не думает, что сам старым будет».

«Где там им думать о старости, живут сим днем, ждут с неба атомку, вот и тешатся, как на пиру во время чумы. Гады, конечно. Из Александрова. А этот городишко, говорят, был чертой оседлости для разных московских людишек, зорких до чужого. Так что и эти душой горбатые. Я-то перед ними: инвалид, герой… Стыд, стыд-то какой… Какой я для них инвалид? Краснокорый я…» Герой! «Триславник». Как трилистник, трава луговая. Растет с весны до осени, а потом удобряет землю. Из года в год… Разве что корова сжует. «А ты? Не такая твоя участь? Ты зачем живешь-коптишь? Ершиками пробавляешься да пейзажиками, картоны изводишь да холст… И ропчешь на других и хулишь их. Зачем зло на них, если не знаешь, кто они? И через них — на отцов. А разве не бывает у отцов, умных да честных, дурных детей? А разве у родителей-дураков не бывают умные потомки?

Опять унижаешься перед разной дрянью. Ты же не пустельгой жил. С малолетства и каждый день в деле, как само солнце. А война? Несколько лет ее с чем равнять? — И, видя слабость своих мыслей, возражал: — То раньше. А теперь? Почему под конец такое унижение человек терпит? Что-то природа недодумала. Создала себе царя, а распоряжается им, как хочет».

В жизни его редко звали по имени и отчеству — Евлампий Епифанович — по нашим временам считается неблагозвучным. Никанорыч — в этом было все. Даже жена звала его так. От рождения он был многоталантлив и непоседлив. Умел всякую крестьянскую работу, особенно тянулся к колхозной кузне, к железу. Уйдя в середине тридцатых годов с отцом в город на приработки, там и остался на заводе. Из разнорабочего — кто куда пошлет — сметливый парень стал слесарем. А вскоре к обозначению этой профессии прибавилось еще — «инструментальщик», а потом и «изобретатель». Фреза Никанорова обошла в ту пору многие заводы.

В финскую, как один из лучших лыжников района, добровольцем напросился на фронт. В бою под Выборгом ему пересекло бедро. Врачи признали ограниченно-годным, но на большую войну ушел, и ничего — воевал до самой Курляндии. Правда, дважды обрывалась его боевая дорога: под Чернушкой, вернее, уж после того как навсегда были отбиты у врага ее родные развалины, ранил его в плечо осколок стервозной мины. Вылечился и вернулся, будто и не отлучался вовсе. А потом, в разведке, раненую ногу поморозил — долго пришлось лежать в снегу на ничейной полосе. Пальцы, правда, сделались короткие и без ногтей, а в голеностопном суставе что-то не так двигалось, но до Курляндии он дошел с двумя орденами Славы на груди. А третью золотую Славу ему вручили уже после войны, на заводе, принародно. Нашла она его, не затерялась, хотя он про нее ничего не знал. И вспомнил не сразу, за что она ему дана, потому что контузия сильно повредила его память.

Десять лет он пребывал в жизни человеком-развалюхой, инвалидом первой группы. Врачующей крепью с жизнью оказалась для него природа. Баловство рыбалкой переросло в болезненное увлечение. Природа же возродила в нем детское увлечение рисованием, живописью. Больной мозг воспринимал свет и краски обостренно, а упорство помогло в самоучении. Его квартира была заполонена пейзажными этюдами рек, озер, лесных лужаек, тропинок и цветущих лугов. Однако ни то и ни другое не сделало того, что сделало возвращение его на производство. На заводе в прежней должности слесаря-инструментальщика он мастеровито отработал еще пятнадцать лет.

Но время не обманешь… С годами он стал сильно уставать — все время подкарауливала контузия. Стали появляться черные и огненно-красные лохматые птицы, которые всегда бросали его в беспамятство еще тогда, когда он лечился в госпитале. Они улетали, и возвращалось сознание. Обессиленный вконец и смятый, он боялся открыть глаза и видел сквозь веки синий свет. Это слетались к нему синие птицы жизни. Когда он открывал глаза, тогда, в госпитале, и потом, когда это случалось, первое, что он видел, была его Зоря… Он произносил про себя: «Зоря! Ты моя синяя птица»… Он не сказал бы, когда впервые так подумал о Зоре. Да и не в его привычках было гак высокопарно думать даже о ней. А она была преданна ему, и он это знал.

Недавно Зоря Петровна обнаружила в шкафу аккуратно уложенный его темно-синий костюм, какой он надевал при торжествах, рубаху шерстяную красную — без галстука, пару белья нового, носки и тапочки. Все собрано вместе, лежало в углу. Она заплакала. С какими думами он все это укладывал? И себя ей было жалко — как же это он рядом-то с ней так думает и отрешенный живет, уже не земной. Пусть не весь еще — частичка, и то в мыслях. Но, видать, засело в голове, как из нее выбьешь? А потом нашла в его изголовье красные подушечки на вате. Удивилась: что это? Догадавшись, охнула: для наград. Жил и видел, как три его звезды несут поперед гроба. Ужас, что же это с ним? Как отвадить его от неживых мыслей? Хоть бы к чему-нибудь интерес живой в нем проснулся. Знать бы, как его пробудить… Прежнего вроде у него ничего не было: она подумала о рыбалке и живописи. А он лежал, молчал и думал, что виноват во всем сам. Послушался того вагонного жалельщика, растопырился в проходе, как ворона на коле. Чемоданы, портфели — вот мода пошла — железом оковывают, как сейфы, бьют по коленкам. А люди, одни беззлобно: «Ну, дед, раскорячился!», другие со злостью, с издевкой: «Вот старик, никак не уймется. За него зацепляются, а он и ухом не ведет». Слушая такие унизительные слова — надулся на весь свет… Нет бы встать да выстоять всю дорогу, назло всем: «Поглядите, на что силу имеет старая гвардия!» Ну, штаны бы спустил перед всем вагоном: глядите на железные метины. А то ведь нет, сидел и унижался.

Но после устыжения себя самого снова возвратилась кровная обида на тех, из другого поколения, кто считает, что старики уже не свое живут, чужое едят.

Природа вернула ему жизнь, и сейчас он обращался прежде всего к ней. «Природа злая. К человеку злая», — повторял он не раз, будто в забытьи. И Зоря Петровна понимала, как тяжка болезнь ее неуемному Никанорычу. И тут ее осенило, и она потихоньку, пока он спал, подложила ему свежие журналы и книги о природе. Никанорыч, бывало, почитывал их. А он не спал. Он услышал ее шаги. Ему было стыдно, и он не открыл глаз. В тягость он всем стал и ей в тягость. Вот опять что-то принесла, поставила. Сколько ей ходить? И хотя он знал, что обижает ее такими мыслями, что она ходила за ним и будет ходить, пока он не помрет, но думал так, жалея ее. Сколько еще ей маяться с инвалидом — устать можно, возненавидеть.

Он открыл глаза: не принесла ли она компот из чернослива, сладко-горьковатый, он нравился ему пуще кваса. Но вместо знакомого глиняного кувшина увидел стопку журналов и книги. Бледное худое лицо его, заросшее серой от седины щетиной, дрогнуло в улыбке: не верит, что умру. А он уже умер, раз потерял интерес к жизни. И к журналам не потянулся.

Приходили врачи. Все они были молодые и всегда торопились. Он знал, что они ему ничем уже не помогут, не задерживал их и не судил.

Вчера были мужики с завода. Те, с которыми начинал, но они были еще крепки и работу не оставляли. Никанорычу полегчало, он встал, приоделся. Взглянул в зеркало — боже мой, до чего запустил себя, но бриться при друзьях не стал. Зоря Петровна ершиками жареными попотчевала, чаем с ежевичным вареньем угостила. Старики было завели о болячках, да у кого какая пенсия намечается, ко Никанорыч остановил: «Хватит, ребята, давайте про завод…» Рассказали о реконструкции цехов, но скоро опять склонились к тому, что пора уходить, чувствуется недооценка старых мастеров: нормы и оплату ужесточают… Никанорыч взбеленился даже: «Вот вылечусь, в народный контроль».

— Ты хоть чем болеешь-то? Скажи, чтобы нам остерегаться.

— Чем? Да ничем… Когда-то на тележной оси трещина образовалась. Все ничего, пока не попалась подходящая ямка, и хрясть… У меня тоже…

Ушли старики. Никанорыч остался задумчив. Потом журналы полистал. А утром проснулся, долго не открывал глаза. Перед ним зримо пролетали синие птицы. Так бы и лежал, не поднимая век, но услышал шаги Зори. Она уже волновалась за него.

Никанорыч встал. Долго брился, кряхтя и ругаясь. Завтракал за столом. Думал о вчерашних мастерах: «Нормы и оплату ужесточают. Никуда не годится. Повыведут мастеров…»

Но скоро волнение, вызванное вчерашней встречей, утомило его. Шум в голове мешал думать. Ломило виски.

Правой, раненной в плечо рукой он не мог дотянуться до тумбочки и взять книгу. Повернулся на бок и дотянулся левой. Взял верхнюю. Тяжела, держать трудно, к он поставил ее на грудь. Орнитология для детей. Он любил листать ее, обычно подолгу разглядывал красочные фотографии необыкновенно ярких птиц. Странно, все пернатые, даже примелькавшаяся синица, почему-то были неожиданно красивы. Но орнитологией он в свое время не увлекся, хотя Зоря Петровна каждый день его таскала в парк, где днями они пропадали. Она и теперь, зимой и летом, каждый свободный час — там. Разошлись их увлечения. Бедная, бедная Зорюшка. И тут он не смог потрафить ей. Но что он поделает, если глух к птичьему граю? Переворачивая жесткие страницы книги, читал подписи. Слова скользили, ничего не оставляя в памяти. Но вдруг…

Ворон живет триста лет, до самой смерти никого, ни в чем не утруждая. Кормит себя, пока держится на крыле. А человек? Половину жизни — без того короткой — он требует за собой няньку. Что малый, то и старый. И как это порой калечит ребенка, калечит на всю жизнь, и как унижает бессильного старика. Нет, природа благосклоннее к птице. Вот ибис. Какой нос — прямо штык. Смотри-ка, ибис сама лечится! Сама лечит кишечник: наберет в себя воды и… через клюв.

Когда Зоря приоткрыла дверь, чтобы узнать, чем он занят, Никаноров позвал ее.

— Смотри-ка, ибис. Сама себе… клизму. Без унижения.

— С кем ты равняешься? — удивилась жена его мысли. — Человеку природа дала высшее: разум.

— А годы? Ворон живет… Нет, не спорь.

— А что ворон? Триста лет! Если бы он плодился больше, то жил меньше. Это же понять нетрудно. Лучше вспомни бабочку эфемеров. Она живет два часа. Отложит яйца, прикроет их своим телом, и больше ничего! У нее даже пища не успевает перевариться, потому и нет анального отверстия. Что ты на это скажешь?

— Бессмыслица природы!

Зоря Петровна засмеялась. Впервые за дни его неизвестной болезни.

— Бессмыслица природы?.. Да нет. Продолжение потомства! Иначе земля вымрет.

— Да, секрет! — оживился Никаноров. — Потомство не нуждается в помощи. Предка по боку, и айда.

И подумал: «Те, трое в вагоне, чем не эфемеры? Согреются жизнью предков, как яйца трупом матери-бабочки, и вновь дадут себе подобных. А человечество что же? А человечеству даден разум… Ну, да…»

Тут что-то было такое, чего Никаноров еще не понимал. Жена замутила голову, принудила думать. Ее эфемеры сбили его с толку и неминуемо вызвали смятение. И если бы не картинка в книге… Нет, не картинку, а ужасную картину гибели всей родящей природы, начиная с почвы, увидел он в ней…

Это был снимок вьетнамской земли, убитой нарочитой рукой враждебного ей человека. Американские солдаты… Они сыпали тут с неба смертельный оранжевый порошок. Они знали, что изживают все, даже эфемеров, этих чудаков природы. Потрясенный видом пустыни, он вначале почувствовал, как холодеет его тело. Потом оно стало содрогаться в конвульсиях. «Ну, вот, — подумал он, дробно выстукивая зубами. — Вот и все, умираю… Господи, — обратился он к богу, хотя уже не помнил, когда вспоминал о нем. — Потерпи, прошу тебя. Ты не знаешь, мне надо еще пожить». Спохватился, вспомнив, что от рождения он безбожник, и со злостью плюнул: «Вот ведь, захочешь жить, вспомнишь…» И подумал еще, как бы детям телеграммы послать, чтобы Зоря не знала.

Чувствуя, что согревается, он вспомнил смерть своего отца. Умирал он трудно. Задыхался: «Вот и все!» Но опять начинал ровно дышать: «Скорей бы уж, вас не мучить…» А мать строго ему заметила: «Грех торопить смерть, отец. Сколько дано — отживи, безгрешным уйдешь». И заплакала, видя, как затихает его дыхание.

Давно это было. Полузабыто уж. Но Никаноров почувствовал, что это было только что с ним, и он, задыхаясь, приподнялся, с силой рванул левой рукой ворот рубахи.

Вбежала испуганная Зоря Петровна, увидела, как по красному лицу, из-под седых волос, на худую шею Никанорыча струями течет пот. Увидела лоскутья рубахи на груди. Увидела полные бесстрашия потемневшие глаза его. Увидела прежнего Никанорыча и не поверила, что он умирает.

БАС В ГРОЗУ

Над темным еще лугом, над туманной поутру рекой сольфеджио раздавалось неуверенно, скомканно.

Затем громыхнуло:

Голос вдруг спотыкнулся, луг, река и притихший поодаль бор замерли в ожидании. И снова рань потревожил бас:

Новая спотычка, досадное: «Км-км-кхэр»… И вот уже окреп бас, вывел первый куплет и, круша остывшую за ночь тишину, зазвучал сильно, широко, свободно. Затем, не допев, утих, и только в самой близи от певца можно было услышать, как песня на мягком пиано доживала в глубоком душевном раздумье.

Быстро светлело. Над облаком тумана возле другого берега проплыл фонарь на мачте катера, будто блуждающая звездочка, по воде прокатилось глухое рокотание двигателя — просыпалась пристань. Вот и солнце выкатилось над бором, вначале осветив тот, крутой берег напротив с белыми домами, рукастыми кранами. Свет задрожал на золоченой маковке собора. Справа смутно завиднелось село Жерновогорье, белизной снега проступили каменные пласты раздетой карьерами горки.

Костерок в тени глухого бора горел уже пылко. Вокруг него на вытоптанной земле, на подопревшей от жары траве, редко переступая, что-то колдовал неудавшийся ростом мужичок в темно-коричневом спортивном костюме, отделанном белыми полосками по отложному воротнику, рукавам и брюкам. Скоро у костра запахло ухой, заправленной луком, лавровым листом и черным перцем. Можно было судить, что у костра не новичок-турист, а человек бывалый. И, несмотря на голос, свидетельствующий о его принадлежности к артистам, он обладает крестьянской запасливостью, терпением, умением на воле возжечь огонь, сварить завтрак. И к тому же он был рановстайка. Конечно, есть рановстайки и в городе, но там они делаются таковыми по нужде — из-за первой смены, дальней дороги на работу. Здесь же, понятно, ничто из этих мотивов не понуждало мужика вставать в такую рань. Да и на самом деле, почему бы басу оперного театра Александру Тужину, инкогнито приехавшему на берег Вятки в отпуск, не поваляться в палатке, что стояла чуть поодаль от костерка. Но нет, давняя крестьянская привычка в раннюю пору выдворяла его на свободу.

И вот уже слышалось:

Бас окреп, рвался на простор, но певец сдерживал его, оглядываясь на палатку — не распахнется ли наконец полог. «Ну, и сочинители, им бы только поспать», — сердясь, подумал он, обращая недовольство в адрес своего друга композитора Игнатия Софроновича Ветракова, которого Тужин сманил ныне на Вятку. Привыкший к дачному существованию, к Дому творчества, Ветраков не мог да и не хотел, видимо, перестроиться: не выказывал ни капельки внимания заготовке дров, варке пищи. Правда, в ужении добытчик он везучий — берет, хотя и редко, но метко — самых крупных язей. А у Тужина клевала обычно всякая мелочишка. Не успевал забросить донку, как уже звякал звонок, и глядит — подъязок. А Игнатий терпеливо смотрел на свой поплавок и не удосуживался взглянуть на тужинский улов.

Забылся Тужин, громыхнул басом:

Оглянулся на палатку — нет признаков жизни. Река, берег, осиянные солнцем, уже дымились утренним паром, от бора тянулась тень, и трава была еще влажной, а сырой воздух еще мертв, без звуков. Но на берегу вовсю уже жужжали пчелы. Разноцветные мотыльки — то желтые, то белые, то пестрые — взлетали, описывая короткие дуги, и снова падали в траву. Трещали стрекозы, невидимые на солнце. Трели кузнечиков походили на задорный стук каких-то сказочных часов, без скупости разбросанных в траве. На грани света и тени вокруг костра топтался Тужин, отбивая такт мелодии, иногда он делал круг и со стороны реки на фоне темного бора видел дымок костра, красный живой флажок огня, но, глядя со стороны леса, в свете солнца ни дыма, ни огонька уже не виделось. И что огонек все же жил, можно было убедиться по тому, как по сосновым поленцам тек черный след горения.

Тужину, как никогда, в это утро хотелось петь, уж больно хорошо было все вокруг, и он перепробовал почти всего Сусанина. Пел и свои партии, и другие, и даже женские. А то вдруг звучал хор, да так истово, что залюбуешься.

Он зачерпнул деревянной, ложкой ухи, попробовал, почмокал толстыми губами, и лицо его, грубоватое и крупное, выразило неподдельное удовлетворение. Черт возьми, не от композиторских язей она такая вкусная, а от его ершиков да окуньков…

Сейчас он окунется в реке и стащит с раскладушки за ноги великого композитора. Он и действительно великий, шути не шути, а одна его изящная музыка Пушкинского вальса стоит того. А сколько он еще всего понаписал. И теперь втихаря, кажется, что-то сочиняет. Но вот уху варить не хочет. И считает, что не должен варить. А ведь уговаривались поровну делить заботы, когда собирались в дорогу.

Тужин не успел податься к реке, как полог палатки отлетел, и показалось заспанное смуглое лицо композитора. Он близоруко щурился, вертел в руке очки. Но вот догадался наконец воздеть на свой прямой длинный нос.

— День-то, а? Как на заказ, — сказал он, потягиваясь.

— Хвали день не по утру, а по вечеру… — Тужин еще не остыл от внутреннего полушутливого спора с другом, так, пустого вроде, но почему-тоболезненно его раздражавшего.

Игнатий расчесал пятерней густую седую голову, ноздри его носа задвигались, учуяв душистый запах ухи, но никакого угрызения совести не отразилось на его лице, хотя, как они договаривались вечером, завтрак будет варить он. И весь день место его — у костра. Но слов, какие подобало услышать при его неустойке, не было сказано. Молвилось же совсем другое:

— Ну ты, Сань, что это с утра распелся?.. Как Шаляпин перед премьерой. Тот, известно, «Каменного гостя» пел всего подряд.

— Шаляпин? Ну! Пошли, что ли, купаться, а то огонь погаснет, уха остынет…

— Ох, опять эта уха…

Но все же одно слово «Шаляпин» заглушило раздражение, и Тужин пошел к горячей от солнечного блеска реке уже мирный. Черт с ней, с кухней. Надоест — будут плавать на пристань в ресторан, ходить в деревни, а то обойдутся ягодами. Тужин знает — их тут прорва. Не первое лето навещает эти берега.

— Между прочим, ты на земле Шаляпина, — сказал Тужин, явно гася последние остатки обиды. — Считай, у него в гостях.

— Странно, — Игнатий подошел к воде, сбросил на песок халат, — Федор Иванович, как нас учили, родился в Казани, а ты приписал его к Вятке.

Тужин не раз ему объяснял, как получилось у Шаляпина. От вятской голодухи отец и мать будущего великого Федора уехали в Казань, там он и родился. То ли забывал об этом Игнатий, то ли каждый раз подначивал.

Они входили в воду, такую чистую, что было видно, как струилось под ее напором песчаное дно. В ноги тыкались мальки, и делалось зябко.

— Уж вы слишком вятичесь, — укорил композитор.

— Мой отец говаривал: «Мы — народ вятский, нация». А что? Пусть и говорим по-русски. Но по-своему.

— Ох-хо-хо, вот это да! — раздался над рекой баритон Игнатия. То ли он удивлялся этой «вятской нации», то ли вода была еще холодной. Артист же принял на свой счет и хотел было неодносложно объяснить, какова его «вятская нация» и откуда она есть пошла. Но Игнатий уже плюхнулся в воду и поплыл.

Тужину, однако, не купалось. Он вышел из воды, лег на песок. Высокое, чуть блеклое голубое небо опрокинуто надо всем этим сосновым, травяным, речным краем — его родиной. Он приезжает сюда, где родился и ощутил себя, а все не может, не смеет показаться там, в своей родной деревне Мокрая. Прошло много лет, как он, мальчишка, сидя в телеге поверх жалкого скарба, уезжал прочь из нее. Мать и отец понуро шагали сбочь.

В полях пахали. Шла первая колхозная весна. Нет, не вяли детские воспоминания о ней…

Тужины жили дружным домом. Братья отца были женаты, все умели азартно работать. От весны до осени — в поле. Кони справные, коровы удойные. Но не мог маленький Санька взять в толк, почему вчерашние его дружки с таким злом провожали их из деревни. Ходко бежали за телегой и пуляли комьями земли и орали: «Кулаки, кулаки…» Через всю деревню бежали, только в поле устали орать да бросаться. Долго стояли темной плотной кучкой, будто боялись, что вернутся Тужины обратно.

Вырос Саня Тужин на чужбине, на большой реке Енисей. Вдали мрачнели острые скалы, вечно темные, даже под солнцем, а здесь, где стоял их дом, на равнине, были поля. На другом берегу бор, нескончаемая тайга. Тогда он думал, что за тайгой нет ничего, там кончается свет.

А свет там не кончался. Свет был бесконечен. Он назывался Сибирью. Но потом он узнал, что и у Сибири есть конец.

Мальчишкой он был замкнут. «Нескладный, — говорили о нем. — Спина длинна, ноги коротки». Ну и что, если нескладный, зато работящ, прилежен, а голос? С рыжеватыми жесткими волосами не справлялась ни одна расческа. Они и теперь стойко держались, не отступали ото лба. Брови рано пошли куститься и, нависая, хмурили его светло-голубые крупные глаза.

Большесемейные переселенцы скоро срубили крепкие избы, хлевы, овины — были бы руки, топор да сила, а леса вокруг не считано и не меряно. Тужины обживались долго. Мать хворала, а дети были малы.

Своей обидной далекой родиной, которая была для него и правдой и неправдой, Тужин «заболел», когда уже сделался широко известен и почитаем. Бас Тужин, кто не знает? Лучший Сусанин, Мельник… А «Вдоль по Питерской»! Но все чаще угнетало его зыбкое чувство какой-то ущербности, тоска по тому, чего у него нет.

А чего у него нет? Родины, той деревеньки, которая отринула его. А так ли нужна ему та деревенька? Да кто знает, разве сам он решает это, сам вызывает непрошеную тоску? Неужели это чувствуют все, кто потерял свою деревню, бросил ее или она погибла?

Так он думал, лежа на песке после купания. А утро совсем уже вызрело. Озвучился бор. Там слышались крики и пенье птиц. Они будто соперничали между собой, не жалея своих голосов. И получался удивительный хор, в котором есть все и нет ничего лишнего.

— Сань, мне надо в город, — услышал он голос Игнатия. Тот стоял возле него, обтирая руками вздрагивающее тело — перекупался. — Сегодня, и обязательно.

— Отлично! — воскликнул Тужин, вскидываясь. — Купишь хлеба и еще какой-нибудь еды.

То, что захватил с собой из Москвы Тужин, всего на какую-нибудь неделю. Ветраков же набил свой рюкзак нотной бумагой и книгами. И когда по приезде он стал его освобождать, Тужин пришел в ужас: чем же они будут питаться? Но и сейчас композитор, оказывается, думал вовсе не о хлебе и молоке.

— Понимаешь, мне нужно фортепиано… — сказал он с виноватой настойчивостью.

— А симфонический оркестр тебе не нужен?

— Саня! Я написал романс, — игнорируя насмешку друга, сказал Ветраков. — Для твоего голоса. Может быть, на тон повыше, но ты, с твоим диапазоном, справишься. Мне надо проиграть…

— Ладно, Игнатий, иди в город.

— Ну, Саня. Где я там найду фортепиано?

— Если я так понял, ты берешь меня с собой? — недоумевал артист. — Как простого доставалу?

— Именно! Ты правильно понял.

Вот всегда так! Ничего сам не сделает, ему все подай. Но Тужин одернул себя: не каждый день рождаются романсы. А этот — для его голоса. Хм…

— Но ты споешь его!

Тужин, подумав, засопротивлялся:

— Ну, как же я пойду? Да еще буду петь! И глухой опознает.

— Не бойся, Саня! Мы с тобой серьезные музыканты, а не какие-то странствующие пискуны, чтобы иметь вселенскую известность…

— Разве что… — согласился Тужин.

После завтрака они на пароме переправились в город, чтобы найти фортепиано, да так, чтобы не раскрыть себя. Иначе прости-прощай отпуск.

Старое здание из красного кирпича уютно стояло в окружении берез. Музыкальное училище! Друзья походили вокруг — все двери прочно закрыты. Повесив носы, они собрались уже ретироваться, как вдруг услышали где-то на этажах несмелые аккорды. Ветраков встал, как вкопанный, Тужину показалось, что уши у друга зашевелились — так он ловил звуки. Теперь надо было пройти в здание. Они еще раз обошли его и наткнулись на черный ход. Он вывел в хозяйственное помещение, а оттуда в большой холл, похожий на зимний сад. Растения были политы, значит, жизнь шла.

Они замерли перед классом, откуда исходили звуки рояля. Тужин открыл дверь, чем напугал русоволосую девушку в цветастом платье, которая музицировала.

— Вы играете неверно, — сказал Тужин, еще больше смущая ее своей решительностью. — Это должно звучать так… Позвольте!

Он бесцеремонно уселся на стул, уверенно прошелся по клавишам, откинулся, сосредоточиваясь, — и вот она, мелодия! Девушка — ее звали Настей — стояла, замерев. Но он тотчас оборвал игру и глянул на нее. Она была бледна. Синие глаза ее блестели влагой.

— Как это вы! У меня не выходит. Люблю музыку, все понимаю, а не выходит, а прошлом году меня не приняли, так я тут техничкой нанялась. Все лето буду играть. Может, получится…

— Как я понял, вы несмелая. Если все знаете, значит, надо быть смелее. Когда будете смело играть, музыка пойдет не из рук, а из сердца, понятно?

— Понятно…

— Да ничего вам не понятно, а вы соглашаетесь! На этом инструменте у вас ничего и не получится. Он расстроен. Ну-ка, позовите моего помощника, он за дверью. В других классах такие же развалюхи?

— Такие же…

Ветраков, увидев инструмент, пришел в неистовство. Он уже схватился за нотные листы. Тужин открыл крышку, склонился над стройным настилом струн, молоточков, пружин — и вовремя: любительница музыки заглянула в дверь и, постояв, удалилась.

— Ну вот, — счастливо вздохнул Тужин. — Ты мой помощник и слушайся. Побренчи чего-нибудь для начала.

Но Игнатий не стал бренчать, а попробовал, удовлетворяясь: рояль настроен, и начал с листа. Играл новую вещь впервой и, понятно, спотыкался, то возвращаясь назад, то начиная сызнова. Тужин стоял, готовый в любую минуту продолжить «настройку» инструмента. Однако, увлекшись музыкой, они забыли об осторожности. Знакомое, ветраковское, такое глубоко лирическое, но если это был романс, то почему такой мажор в финале? Романс потому и романс, что в конце плакать хочется…

Игнатий устало опустил руки, откинул голову. Он ждал, что скажет его друг, но артист молчал.

— Ну?

— Если для меня, — спасибо. Но почему вторая часть совсем не романсовая?

— Чудак ты, если не больше. Я никогда не повторю ни себя, ни кого другого. А ты хочешь привычного.

— Первую часть я не спою, — упорствовал Тужин.

— Не споешь? А ну, попробуй. Как ты, силен был по школьной литературе?

— Ничего, — Тужин закрыл крышку рояля. — Давай. Что там у тебя из хрестоматии?

Ветраков стал серьезен, откашлялся, попробовал свой слабенький баритон, проиграл вступление и запел:

— Ну, давай, Саня, настройся!

— «К Чаадаеву»?

— Да! Давай снова.

Они запели дуэтом, прошли половину, но сразу, как по команде, прервали, услышав стук двери. С шваброй в руке стояла уборщица.

— Настроили? Тогда идите в третий класс, а я здесь уберусь. — И добавила: — Играете и поете — вот бы к нам в Дом культуры. Почему не запишетесь?

Друзья переглянулись. Нашелся Тужин:

— Мы недавно в городе.

Они перешли в другой класс, Ветраков сел за пианино, стоящее тут, старенькое, но в полном порядке. Тужин запел. От первых глубоких лирических фраз, а они всегда были у Ветракова, голос его, осторожно, как бы набирал и набирал мощь, пока не загремел во всю силу тужинским открытым басом. Артист, закончив, долго молчал. Он был огорчен. Песня (фу-ты, романс) ему не нравилась. И он не справился с ней.

— Ну, как? — не выдержал молчания композитор.

— Это не мой романс…

— Это твой романс!

— Ну и пой на здоровье. Под своей фамилией.

— Моей фамилии достаточно и того, что у нее есть! — рассердился Игнатий. — Ну и упрям же ты, мой друг.

Они вернулись на берег. Тужин вскоре увидел, что композитор укладывает в объемистый рюкзак нотные папки.

— Ты, конечно, можешь уехать. Вот какой обидчивый! Варить уху на двоих мне тоже малоприятно, — решил свести к шутке Тужин.

Игнатий не отозвался, и артист продолжал:

— Сходим вместе в мою деревню, а потом вернемся в Москву. Буду вечным твоим рабом. Уж никогда, никогда не упрекну тебя ухой… И романсом, который ты написал «чуть повыше»…

Погода в ночь переменилась. Утро встало хмурое. Всегда игривая мелкой серебристой волной, Вятка хлестала берег крупными свинцовыми валами. Друзья нервничали. Непогода обостряла у композитора чувство неудачи. («А почему неудачи? Что, Саня единственный толкователь?») Артист, вроде уже решив идти к землякам, сегодня вдруг опять засомневался. Игнатий то укладывал нотные папки в рюкзак, то снова вытаскивал. Тужин молчал, лишь качал головой и тер глаза — костерок дымил, разгорался вяло.

Ветраков говорил:

— Трус ты, Саня. Что боишься показаться в деревне? Она же тебе родная. Как в тебе это уживается с твоим великим храбрым голосом? Привык к овациям и бисам…

— Не трус я… И не привык к овациям и бисам. Зачем, Игнатий, мельчишь? Если бы я мог представить, как это будет, но я не могу представить и боюсь встречи с земляками.

— Послушай, Саня. Погода сегодня как раз для нас, для нашего набега. Люди сидят по домам, и никого мы не встретим. Ну? Сходим, и я в Москву. Что-то меня закружило, без инструмента не жизнь. Потом все забудется, уйдет душа…

— Ладно…

Берегом они пошли вверх по течению, где у лесотехникума была паромная пристань.

«Черт меня дернул за язык с его романсом. Не я, так кто-нибудь пел бы. Каждый на свой лад. Кто ныне спрашивает автора?» — каялся Тужин, ступая на паром. Несмотря на дождь, он был полон народа. Машины, мотоциклы, телеги. Где-то сбоку жались две низкорослые лошадки неистребимой вятской породы. Ему не хотелось, чтобы друг уезжал. И самому не хотелось возвращаться в Москву до времени.

Они шли по Старому тракту, раздвинутому и засыпанному посередке крошкой белого камня. Белые, как известковая болтушка, лужи стояли в выбоинах.

Вечерело. Игнатий подтрунивал над другом:

— Идет, будто в разведку, на полусогнутых крадется. — (До сих пор он не понимал состояния своего друга.) — На твоем месте я пришел бы и крикнул с самого высокого столба: — Вот я, Санька Тужин! Ну, не то, что наш земляк Федор Иванович, но сам по себе.

— Помолчи. Не говори ни о чем. И я помолчу.

Заросли березняка тянулись справа. Снизу, по корням, уже берегся вечер. Но удержаться от разговора друзья не могли. На этот раз не выдержал Тужин.

— Знаешь, Игнатий, у меня была еще одна тоска. Иногда, в часы моего бессилия взять почти недоступное или в минуты, короткие мгновения, когда делаешь оплошность на сцене, которую никто не замечает, но от себя-то я ее не скрою, меня снова берет за горло эта тоска.

— Саня! Это на тебя не похоже! Вроде ты всегда такой занятой, такой оптимистичный, и для тоски нет ни места в тебе, ни времени.

— Видимость, одна видимость, Игнатий. Я тосковал… Почему мать дала мне такой голос. А он, Федор Иванович, всегда у меня за спиной. Уж лучше бы мне баритон, ну, тенор. Маленький ростом, неуклюжий, я для баса не гожусь…

— Ну, совсем не маленький. Ты просто не совсем высокий…

— А он — высокий, красивый, веселый — весь вятский рубаха-парень. Владел всем, все ему было дано. Да еще голос ко всему. Или все — к голосу, как хочешь. Он ведь не пел, а озвучивал движения души, тела — весь жил и за себя и за героя. Не разделишь. А у меня что? Ну, голос, так ведь он один.

— А душа?

— Душа — да. Ты прав. И все же я пошел в противоположную от Федора Ивановича сторону. Я, как артист, стал работать только голосом. Добивался, чтобы люди, не видя меня, понимали, что я переживаю, чем болею, почему радуюсь. Голос! Только голос! Моя единственная драматургия. И я тренировался в потемках, за стеной. Сколько было огорчений. Уже бросал все: «Пойду учителем музыки. В сельскую школу». А однажды вечером… я пою, а свет и погас. Допел все же «Чуют правду», а капелла. А когда вспыхнул свет, гляжу — полза́ла плачет. Так вот и остался в театре.

— А я-то думал: откуда у тебя эта манера? Живет один голос, да еще грим. Нет, нет, не отрицай грима. В гриме ты и повыше ростом — царь Борис или Сусанин — все же фигура покрепче. Правда, я на это не обращал внимания…

Они вошли в деревню, как тати, прихорониваясь и приоглядываясь.

Та и не та деревня… Нижний конец — тот, деревянный. А что там понастроено за осырками — так почему-то звали у них огороды, — глазом не оглянешь. Интересно сделалось Тужину. Он и об осторожности позабыл. Какие-то мужики попались встречь, идут, говорят звонко. Разминулись. Тужин оглянулся, а они стоят. Видать, прикуривают. Табунок баб, с фермы, коровьим молоком нанесло. Разошлись, Саня опять оглянулся — тоже стоят. Уж не закуривают и они? Но бабы потихоньку тронулись и после каждого дома таяла их толпа. Слава богу, не узнали.

Они прошли деревню из конца в конец и уже возвращались обратно. Улица затихала — крестьяне садились ужинать. Небо обложили тучи, рано темнело. Тужин в душе горевал: неужто так никто и не узнает? Ему уже хотелось, чтобы узнали, узнали… Как же он может так уйти?

— А ты боялся… Жизнь, брат, штука такая, не любит играть в прятки.

— Оставь свои премудрости, Игнатий.

— Да ты не переживай, Саня. Бог увидит, кого-нибудь пошлет.

— Игнатий, ты умный, наверно, даже мудрый человек, а не поймешь меня в эту минуту, что у меня на душе! Давай помолчим?

— Как ты хочешь, — нехотя согласился композитор. Но тут же нарушил свой обет: — Слушай, твои земляки живут с размахом. Какой Дворец культуры отгрохали! Нет, ты взгляни. Понимают, что такое культура. Это — великолепно.

Они остановились перед массивными «римскими» колоннами. В глубине между ними пестрели какие-то афиши.

— Зайдем? — предложил Игнатий.

— Зачем?

— А поглядим, что там, за колоннами.

Они поднимались по ступенькам, когда из дверей один за другим стали выходить парни и девушки. Одна из девчат, голенастая, светловолосая, спросила, чего или кого товарищи ищут.

— Да так, посмотреть, — сказал смущенно Тужин.

— А внутри тоже красиво, как и снаружи? — в своей чуть иронической манере спросил композитор.

— О, и там хорошо. Уютный дом. Его у нас любят.

«Эта молодежь меня не узнает», — подумал горько Тужин. Но тут вдруг услышал восторженное:

— Ребята, это мои знакомые. Они — настройщики. И поют. Товарищи, пойдемте, у нас замечательный концертный рояль. Может, посмотрите?

Перед ними стояла уборщица из музыкального училища Настя. Она была очень довольна, что встретила их. Теперь приезжие артисты не будут сетовать, что их рояль барахлит… Но тут из толпы выступил парень с зачесанными назад длинными волосами, в ковбойке и джинсах — модник!

— Постойте, постойте! — загорячился он, в упор глядя на артиста. — Вы — Тужин! Я слушал вас в Большом театре. Вы, вы… Мельника.

Игнатий взглянул на друга и обрадовался за него: лицо у Тужина просветлело, хмурые брови приподнялись и чуть подрагивали. Он уже собирался высказаться по этому поводу, чуть-чуть пошутить, но его опередил крик бегущей к ним растрепанной женщины.

— Ребята, да это же Саня, Александр, Василия Дмитриевича сынок. Сань, да ты ли это? Когда давеча разминулись, сердце у меня так и захолонулось. Саня, слух-то шел, шел слух про тебя…

Она подступила к нему, рукой потрогала его лицо — живое, и в голос:

— Да скажи хоть, ты ли это?

Тужин едва припомнил лицо тетки Дарьи, маминой сестры.

— Это я, тетка Дарья. Я! Ну, вот. Узнала… — вздохнул он облегченно.

— Да не я первая. Груня узнала, помнишь Груню, ты с ней в школу ходил, в первый класс. Да только не посмела она поверить. А я вот не верила, а пошла. Саня, Саня, какой ты стал. Совсем не деревенский… А я в голове все держала того, маленького… Да пойдем к нам. Светлым гостем будешь, Саня. Сколько годков, столько лет…

Подошла Груня. Не узнал бы ее Тужин, ни за что не узнал бы, да вот глядела она своими черными крупными глазами как-то из-под бровей, как глядела и тогда, в детстве. Но что же ее так состарило? «Неужто и я выгляжу перед ней стариком?»

В окружении возбужденных женщин и молодых людей шли Тужин и Ветраков по деревне. Вначале шли к дому Дарьи, потом почему-то повернули обратно. Со стороны казалось, что толпа конвоировала двух неизвестных мужчин в спортивных костюмах. Конвоиры, казалось, наступали, что-то требовали, мужчины столь же бойко отговаривались. И вся эта шумная ватага, к которой то и дело, как к магниту, прилипали новые люди, направлялась к Дому культуры. Любопытных было все больше, и живой, катящийся клубок рос и рос.

— Кого ведут?

— Да воры, поди. Слемзили что, поди.

— Ишь ты, обижаются: деревню не дали ограбить…

— Ох-ох-ах…

Дарью оттеснили от племяша, но она все порывалась протиснуться к нему и все спрашивала неизвестно у кого: «А Василий-то Дмитриевич как? Жив? Слух ходил… Василий-то Дмитриевич, а?»

У Дома культуры — полдеревни сбежалось, не меньше — толпа остановилась. Неизвестно, кому первому пришла в голову мысль послушать земляка. Людям, наверно, это представлялось так: гость расскажет о своем житье-бытье, но что за певец без концерта? Вероятность, что Тужину придется петь, покоробила его. Столько лет тоска по родине не оставляла его душу, он ждал и боялся встречи, и вот чем это все кончилось: концертом… Да сможет ли он хотя бы рот раскрыть, как этого не может понять Настя, вдруг ставшая тут авторитетным распорядителем. Она тащила его за кулисы, вся была — одно вдохновение. Тужин вдруг возненавидел ее: Настя лишала его интимности встречи с родиной, когда тихо-смирно можно было бы посидеть, предаться воспоминаниям. За кулисы уже доносился скрытый гул заполняемого зрительного зала. Нетерпеливая молодежь то и дело вызывала артиста. Настя с разгоревшимся лицом и пылающими глазами — еще бы — Тужин! — упорно добивалась, чтобы он пел, не подозревая, что он подавлен, смят тем, что вдруг свалилось на его голову.

Протолкался председатель колхоза, невысокий, крепкий мужичок, и парторг в кожаной куртке — они были нездешние и Тужина не помнили, но, конечно, слыхали о нем: «Да разве подумаешь?» Но вот этот лысеющий, худощавый, с такими умными глазами — что он так смотрит?

— Не узнаешь, Александр Васильевич? Нет? Ну да, первоклашки мы тогда были. Да я же Колчин Филипп…

— Узнал, Филипп! — пробасил Тужин и размашисто бросил руку. — Ну, давай обнимемся! Не одни ли мы остались? — Тужин как-то оживился.

— Нет, как же. Придут. Кто где по хозяйству заняты. А я узнал, трактор бросил, прибежал.

— Спасибо, Филя. Я думал, и ты где-нибудь в другом месте. Поешь. Мне казалось, все наши где-то… поют…

— Поют? Чудной ты, Саня. Был чудной и остался. Я — тракторист. Люблю землю. Есть заслуги перед колхозом — один почетный, один трудовой. Ордена!

Тужин потянул Филиппа в сторону, взволнованно зашептал:

— Послушай, Филипп, ответь мне. Было это в тридцатом? Уезжали мы. Одинокие. Отец плакал. Мать глаза отворачивала. А комки земли в телегу летели. Ну, камни, палки — туда-сюда, а то родная земля? Было это или нет? Вот я у вас, у нас в деревне, и вроде ничего не было.

Филипп немного помолчал, выбирая слова, чтобы сказать, не огорчая гостя, наконец выговорил трудно, не жалея его:

— Было, Саня, и я бросал… Бро-са-ал…

«Было! А я-то что же? Какую истину приехал искать?»

— Неужто помнил? И злобился? Винил? Кого? Извинения ждал? А кому, в чем извиняться? — Филипп схватил его за рукав.

— Помнил. Тоска была. Не поймешь.

— И у меня все было. А вот живы. Живем ведь, Саня! Вот как живы! Ты где-то, а я на земле. Она мне о многом шепчет, когда к ней не ухом, а сердцем прислонюсь. Ну, ладно. Выйди хоть к людям-то, земляк.

«Он бросал землю, а ни к себе, ни ко мне у него ничего нет. И к жизни, выходит… Как так можно?»

Тужин потерянно оглянулся на Ветракова, который наблюдал за ним со стороны, словно боялся прикоснуться к тому, что ему не принадлежало.

— Игнатий, я растерян… Как петь? Ты меня выручишь?

— Чем могу. Рояль надо попробовать. — И он ушел.

Зал совсем затих, казалось, люди не дышали.

— Что мне петь? — спросил Тужин, сразу не говоря больше ничего, все сильнее теряясь и робея. Он даже не поздоровался, что было бы не лишне.

— Пой все! — раздался чей-то веселый голос из середины зала, и тишина рухнула.

— А все же? Кто знает мой репертуар?

— Сусанина?

Тужину это понравилось сразу: зал серьезен, знает его главное — музыку о народе и для народа.

— Так что же из Сусанина?

Из зала тот же веселый голос:

— С начала и до конца…

«Это тот, что узнал меня, — мелькнула догадка у Тужина. — В Москву ездил — в оперу».

Зал развеселился. Игнатий, сидящий за роялем, оглянулся на смущенного друга. А тот замолчал и, отвлекаясь от всего, прокашлялся. Он был, конечно, курьезен в своем коричневом спортивном костюме с какой-то броской генеральской отделкой, и композитор улыбнулся. «Кто знал, что потребуются фраки?»

— «Чуют правду», Игнатий, «Чуют правду», — обернувшись, попросил артист. Но Ветраков полол плечами: без нот? Но в лице артиста не дрогнул ни один мускул — он будто ждал, что все так и будет: «Попробуем!» И начал. Это была музыка душевной боли и мужества, страданий и надежд, народная жалоба и одухотворение народного бессмертия. На сцене стоял небольшой, в странном костюме мужичок, стоял почти неподвижно, но покоряющая сила его голоса была так велика, что зал, казалось, не дышал. Игнатий, которого Тужин всегда удивлял, на этот раз был вновь потрясен. «Как же он легко поет, — думал он. — Прикрыл глаза, то вскинет брови, то опустит! И все! А какой драматизм. Что за голос у тебя, Саня! Содержание и музыка, и мысли, и слова — все национально-русское. И поет он чисто по-русски. Нет, нет, все же чувствуется европеизм. Хотя ты, Саня, и исключаешь его».

Странно, Тужину даже не хлопали, до чего было велико потрясение. И только Настя по своей обязанности вернула людей из мира, куда увел их певец, — она вскочила и стала аплодировать. И зал поднялся.

Тужин вскинул руку, пробасил, когда зал стих:

— Кто кого хотел слушать? Вы меня или я вас?

Он спел а капелла «Прощай, чадо мое» и больше не возвращался к Сусанину. И хотя певец пытался остановить бурную реакцию зала, его не слушали. Земляки аплодировали, и у многих по лицу текли слезы.

Тужин подошел к Игнатию.

— Выручай, друже. Я хочу спеть «Ноченьку». Все старики знают, что ее любил Василий Дмитриевич, мой отец. Сопроводи.

— Именно! Я подстроюсь. Сань, ты никогда еще так не пел. Слышишь?

Тужин отмахнулся. И запел «Ноченьку». Дарье, тетке Сани, почудилось, что поет не артист, давно ушедший из деревни, а мужик, ее сосед, вдруг отлучившийся из дому и подавленный одиночеством. «Ну, Саня, Саня, как ты, слышишь песню, народную, нашу». Игнатий вновь был потрясен песней, виртуозностью голоса певца, именно вновь, ибо то, что слушал он раньше, было хотя и сильно, но классом ниже. «Как он, шельмец, прикрывает голос. Как выводит это тончайшее пиано? И вот уже беспредельный разлив сильного фортиссимо». Мысли мешали Игнатию, и он то и дело забывал следовать за певцом. Получался, конечно, сумбур, ко никто в зале этого не замечал.

Певец поклонился залу, сказал, когда все утихло:

— Аккомпанировал мне мой друг, композитор Игнатий Софронович Ветраков. По моему мнению, никто из нынешних музыкантов не смог так выразить народную душу и наше бурное время, как он в своей музыке.

Композитора зал приветствовал так же восторженно, как и Тужина. А тот продолжал:

— Известно, серьезных композиторов у нас и в городе знают меньше, их произведения не распевают в кафе или в утренних передачах радио, но Ветракова — знают. Он выражает, и талантливо, наше время. А теперь я спою…

«Капрала» зал слушал стоя, будто отдавал честь старому вояке, отцу солдат. За открытыми окнами толпились люди. И там взлетали руки, раздавались крики «Ура!». «Капрал» много взял у певца сил, музыка часто мешала, но Саня спел его с большим драматическим чувством. И чтобы сделать разрядку и отдохнуть, он обратился к залу:

— А теперь попросим нашего друга Игнатия Софроновича сыграть «Пушкинский вальс». В современной музыке я не знаю ничего более тонкого, изящного. У рояля — автор.

Певец ушел за кулисы, а Игнатий минуту сидел, откинувшись на стул. Если бы не эта его высшая сосредоточенность, можно было подумать, что он спит. И вот, кажется, робкие, несмелые, как первая весточка о любви, упали звуки в зал. Этот мотив все развивался, креп, срывался, и слышны были боль и страдание, а затем снова милые, ласковые звуки лились не только нежно, но и широко. Публика поняла вальс, он ей понравился. И еще он сыграл несколько романсов, а два из них спел своим слабеньким, но приятным баритоном. Тужин, наблюдая из-за кулис за залом, радовался тому, что Игнатий по-новому настроил людские души, по лицам людей разлилось умиротворение и задумчивость.

Тужин вышел из-за кулис.

— Новый романс Игнатия Ветракова. Он написал его здесь, на Вятке, в палатке туриста. Я рад, что удостоен права первым публично спеть его, хотя я и сомневаюсь, что полностью справлюсь.

— Что ты выдумал? — ужаснулся композитор, но было уже поздно — зал снова гремел аплодисментами.

Сыграно вступление, зал затих. Чуть выждав, Тужин, севший рядом с другом к роялю, запел голосом сожаления и печали: «Любви, надежды, тихой славы не долго нежил нас обман, исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман»… Но дальше отброшено пиано, голос зазвучал все увереннее и увереннее, и вот уже он загремел, и певец встал, вышел из-за рояля и бросил:

В окнах запрыгала, затрепетала молния. Последние слова певца обрубил обвально упавший гром.

— «Дубинушку»!

Зал был наэлектризован и песнями, и грозой, и на гребне необычайного волнения зазвучал какой-то добрый, глубокий тужинский голос:

Печальный, грустный напев шел из дальней дали, широко, просторно, протяжно, открывая необозримое пространство Родины, и люди — их тысячи! — тенями катились к нему, и кажется, это они вливали в голос певца свою силу, и он все креп и креп. Но вот тени стали таять, соскальзывая в неизвестность, и голос снова куда-то уходил, истончаясь.

Игнатий взмахнул рукой:

И зал, встав в один миг:

Синие сполохи снова заиграли на стеклах, невиданно яркий свет располосовал на куски темноту на улице. Она задрожала, запрыгала, и вдруг ухнул гром, мятежный, яростный, лица людей под окнами заблестели, мокрые от дождя. Раскрытые рты хватали пресную небесную влагу. На миг Тужин растерялся, не зная, что делать, но Игнатий крикнул ему:

— Пой, Саня. Они считают тебя за бога. Вечная песня, вечное золото России…

И гром за окнами, и шлепание, и свист ливня, моргание заоблачного света, и человек, невелик ростом и скромен в спортивном костюме на сцене, потрясший людей и небо, — все это сливалось в невиданную фантастическую картину.

Спета «Дубинушка». Но люди требовали еще. Промокшие под окнами потихоньку протискивались в зал, а те, кто тут уже побыл, выходили на смену под дождь и слушали под окнами. Но все уже чувствовали, что это конец так нечаянно начатому концерту, двинулись, однако, не на выход, а к сцене.

— Надо уходить, — подсказал Игнатий Ветраков. — Пожатие рук и автографы потом…

Они скрылись за кулисами, и Настя вывела их черным ходом.

Но люди ждали их и тут. Десятки рук подхватили и понесли Тужина вдоль деревни.

Их выручила Дарья, увела к себе.

Они сидели в горнице пятистенной избы и пили, наливая из глиняной кринки, молоко и никак не могли отойти от усталости и перенесенных волнений. Дарья стояла в дверях и не сводила глаз с племянника. Спать гости ушли на сеновал. Улегшись прямо на хрустящем душном сене, без подушек и простыней, они еще пытались выговориться.

— Народ-то, как хочет музыки…

— Хорошей музыки, — подтвердил, внося уточнение, бас. — Оперы!

— И как мало у нас оперных театров.

— А филиал Большого закрыли. И думают: так и надо.

— Да, филиал закрыли…

— А почему нет гастрольных академических трупп? Ансамблей? Они бы ехали в глубинку…

— Они бы ехали в глубинку. А сейчас академические ездят по заграницам, а тут ползают разные…

— Ползают разные…

Они замолчали, казалось, уснули. Но вдруг Игнатий, вроде опомнившись, свежим, вовсе не уставшим голосом спросил озабоченно:

— Ты нашел свою истину?

— Считай, что нашел…

— Какова же она?

— Какова? — Молчание длилось слишком долго. Игнатий, ожидая ответа, привстал. Тужин наконец заговорил задумчиво: — У народа, я понял, для всех одна мерка: творишь ли ты добро? Как смешны были мои сомнения.

— И вовсе не смешны, — возразил Игнатий. — Ты совестливый, иначе и не могло быть. — Помолчав, спросил: — Ну, что, прошла твоя тоска, Саня?

— Тоска? — Тужин опять долго молчал, будто уснул вдруг. Но вот послышался его густой голос: — Нет. Если пройдет, я сразу умру.

— Вот ненасытная душа! Что же еще гложет твою душу?

— Молодость. Ее не обретешь вновь, а она уходит безвозвратно. Впереди что?

— Пока живы — работа. Я тебя, Саня, по гроб буду благодарить. За концерт и за грозу.

— Грозу?

— Ну, это так, к слову. Я давно иду к Александру Блоку, и сегодня, чувствую, пришел к нему. Помнишь:

Судьба, душа народа — так пронзительно. Да, сегодня я пришел к Блоку. Ты будешь мне помогать?

— Всегда. А что дальше?

— Бессмертие или бесславие, — полушутя-полусерьезно сказал композитор. — Ну, давай поспим.

ВОЛК САРДАН

1

Я увидел его в вольере за высокой решеткой на опушке елового леса. Был солнечный зимний день. Снег на еловых лапах блестел, искрясь. Синицы и корольки, позванивая в серебряные колокольчики, легко порхали по веткам, опускаясь все ниже и ниже, к земле. Волк с ленивым интересом поглядывал на людей по ту сторону сетки, не обращая внимания на синиц. Казалось, и до людей ему не было никакого дела. Но он был насторожен: как только кто-то упирался руками в сетку и она начинала гудеть, морду зверя трогала судорога, мокрый нос подрагивал, морщился, а черные губы стягивались, приоткрывая белые страшные клыки.

Однако приглядевшись, я понял, что волка занимали люди, он чего-то ждал от них, но верить им, похоже, не особенно верил. Сквозь сетку его манили хлебом, колбасой, кто-то ради смеха, что ли, совал яблоко. Волк и шагу не сделал в нашу сторону. Стоял, широко расставив лапы, красивый и сильный в своей роскошной серой шубе, большелобый, с зоркими угрюмыми глазами. Я не заметил, как он исчез под лапами елей. Это произошло так быстро и неуловимо — я не поверил, что его перед нами уже нет. Почему-то мне стало неловко перед ним и за эти куски булки, и колбасу, и за парня с яблоком в руке, которым он тотчас же захрустел, как только волк скрылся в ельнике.

Независимый, красивый, гордый и в неволе, волк нет-нет да и вставал передо мной, пока мы ходили по «пушному городку», — лисьей, песцовой, норочьей и другим фермам, — где зверьки — и злобные, и покладистые, и хитрые — уже родились не как дети природы, а как чья-то принадлежность: воротники, горжетки, манто, шапки… Мне жалко было их, их загубленной легкой свободы, их обыкновенного бытия, не учтенного в цифрах расходов и приходов, настуканных счетными машинками на бесконечных лентах. И еще невольная обида омрачала чувство радости за созданное природой и человеком живое золото, потому что уплывает оно куда-то в заграницу для утех тамошних дамочек. Одеть бы в эти меха своих родных Марий да Елен, Наташ да Людмил…

То-то радость…

Кругом ахали и охали, восхищаясь ручным песцом, который, весь исходя лаской, ползал по груди работницы, будто вымаливал какое-то немыслимое благо. А мне больно было глядеть на эту картину. До чего же можно потерять свое первородство!..

А волк-то какой… Гордый и недоступный.

Мы возвращались в город. Автобус маленький, старый, насквозь промерзший, громыхал по избитой дороге. Освещения не было, и лишь фары редких встречных машин, бросая снопы неверного света, слабо пробивающегося сквозь заиндевелые стекла, выхватывали из холодной темноты лица пассажиров. Слабо вязались ленивые разговоры. Но вдруг чей-то басовитый голос пробился неожиданным предложением:

— Братва, давайте попросим, пусть Марья Ивановна расскажет про волка по кличке Сардан. Она ухаживала за ним.

— Чо я расскажу? Обиды одне. Не принял он миня…

Автобус загомонил:

— Это почему не принял?

— Не по нраву пришлась. И пишшу от меня не ел.

— Разборчивый ворюга…

— Вы, Марья Ивановна, расскажите, как было. Забавно, право…

— А чо забавного? Не принимал, и все. До меня служительницей в вольере была Вика Сунцова. Помню я ее еще девчонкой. Недокормыш вроде. Не то что худая, тонюсенькая, как травинка. Личико — ну, наскрозь светится, такой бледности. А красива, чо врать-то? Глаза — по ложке, черные. Она и была служительницей у волков. Сарданка, у него ведь подружка была, Тайной звали, так вот он как увидит Вику, так и о Тайне своей забудет. Мечется, не знает, как свою любовь выказать. До чо дошло: Вика в вольер входила, как в свой дом.

Тут бы послушать, что еще расскажет Марья Ивановна о Сардане, да где там. Перебивая друг друга, экскурсанты пустились поскорее выложить каждый свое: кто что читал, кто слышал о волках, и меньше всего, кто сам наблюдал. Я сидел и досадовал, ведь то, что сказала о нем Марья Ивановна, начисто зачеркивало мое представление о волке, гордом и мудром. Где же правда?

В те северные места мне выдалось поехать лишь через несколько лет. Сосед по купе, видать, заядлый читальщик, сидел напротив, уткнувшись в книгу. Вот он распрямился, взглянул на меня, будто увидел впервые, и произнес:

— Наука, а читаешь, как роман…

— Разрешите? — попросил я.

«Запахи в жизни животных», — прочитал я. Автор П. П. Савельев. Стал листать и увлекся. Книга, написанная хорошим языком, содержала массу интересных подробных наблюдений как автора, так и многих других биологов. Все это было для меня вдвойне интересным, ведь я собирался навестить звероводческую ферму, встретить Сардана и, кто знает, может, и написать о нем. Мои товарищи, когда я им рассказывал о волке, в один голос говорили: «Пиши! Что за волчина! Чудо!» Вот и главка, посвященная Сардану, можно сказать, новелла, где кроме волка и автора книги действовали еще два героя — девушка Вика и мальчик Рома. Вика Сунцова по рассказам Марьи Ивановны мне уже была знакома. Жаль, что главка, все же выпадающая из общего стиля, была, очевидно сильно ужата и мало содержала конкретики. К тому же автор, взволнованный своим рассказом, то и дело сбивался на патетику, и это определенно наносило вред его новелле. Может, это было и не так, но и меня ведь тоже надо понять: так хотелось побольше узнать о Сардане, да не легенд, а живой правды.

Итак, вначале разыскать П. П. Савельева, а потом — к Сардану.

2

Институт охотничьего хозяйства размещен в здании бывшей школы. Были времена «приближения науки к производству», кто их не помнит. Институт выселили из Подмосковья сюда, и для него другого подходящего места не было. Идешь по длинным коридорам, глядишь на двери слева и справа и ждешь: вот-вот распахнутся они и вывалится из классов детская орава. Но нет, тихо за дверями.

Петр Петрович, человек уже в летах, сухопарый, с узким худым лицом, внимательно разглядывал меня сквозь очки, пока мы знакомились. В одежде и манерах он скромен, в речи нетороплив, но быстро увлекается, и слова его сразу окрашиваются волнением. И я вспомнил: как это похоже на стиль, каким написана новелла о Сардане. Вначале, мне показалось, он с интересом отнесся ко мне. Я понял, что ему хочется поделиться о работе над докторской диссертацией, которую он недавно защитил. Но я спросил его о волке, и он, видимо не ожидавший этого, как-то сник и отвернулся. Позднее я понял, что он за эту минуту молчания заново остро пережил целый кусок своей жизни, связанной с Сарданом, и это до сих пор волновало его.

— Сарданок… Да, я его увидел, когда его еще никаким именем не пометили, — начал Петр Петрович, все еще с грустью глядя в сторону. — Комок мохнатой шерсти. Но лоб — знатный. Ну, думаю, вырастет зверина. Схватил мой палец да так присосал, что я едва отнял. Таких, что крепко хватают за сосок, матери любят, лелеют их: прожорлив — значит, будет сильный, настоящий. А тех, которые сосут плохо, волчицы сами убивают. Зверье бережет род.

Я слушал Савельева и не верил, что мне так повезло. Правда, к радости сразу же примешалась горчинка: «Почему «знал», а не «знаю»? Это больно кольнуло: «Что с Сарданом?» Но тут же сам себя успокоил: «А, обычная фраза, так и так можно сказать».

— Почему такую кличку ему дали? — не удержался я.

— Местность такая тут есть, — ответил Петр Петрович, помолчал, кажется, недовольный тем, что его прервали. — Река Сарданка. Сарданская гора. Поскотина, поля — все одного имени. И две деревни были по увалу: Большой Сардан, Малый Сардан. Ни того, ни другого нет теперь. Позабыты. А земля — помнит. В сарданском урочище и отыскали егеря волчье логово.

— А что оно означает, это слово?

— Кто знает… В названиях старых деревень и сел много отсебятины. А тут разные народности жили. В слове улавливается обозначение камня. Между прочим, там есть каменная гора. Сложена из мелких-мелких плиток. Взглянешь — в глазах рябит. Так что Сардан, пожалуй, каменный, сильный.

— Удачно для характера волка, — заметил я.

— Как сказать. — И Петр Петрович с оттенком легкой гордости сообщил, что Сардан попал в руки его сына Ромки, и первый, кого увидел звереныш, был вихрастый мальчишка, а не огромная и могучая своей звериной силой мать-волчица, суровая даже в игре и непреклонная и беспощадная в науке жизни. Волчонок не видел мать и потому легко, непринужденно привык к человеку, рос ручным. Из своих сородичей он знал лишь свою подружку, красивую и покладистую Тайну. Сам же с первого момента, как увидел свет, проявлял характер упрямый, настырный. Нет, пожалуй, еще раньше он показал себя — когда засосал и долго не отпускал палец Савельева. Куда труднее приручать зверят, знавших своих родителей.

Савельев много лет работал над темой: передача и получение информации о мире животных, «язык» запахов, химическая ориентация и сигнализация млекопитающих. Кто не задумывался над тем, как птицы находят свои прошлогодние гнездовья? Кошка, увезенная за сотню километров, возвращается к своему дому. А был случай, когда серебристо-черная лиса, сбежавшая из поезда во время перевозки, вернулась на свою прежнюю ферму, преодолев тысячу километров.

Кроме пространственной ориентации существует запаховая. Звери оставляют метки на предметах, на поверхности земли — следы с их запахом. Для других представителей животного мира — это информация, необходимая для ориентации: кто тут был и кто тут есть? Друзья или враги? «Запаховый компас» — это и ориентир любви, и гарант порядка на определенной территории, и сигнал о пище и ее годности, и направление миграции, и признаков деятельности человека. Последнее больше всего занимало ученого, ибо имело прямой практический смысл. И, кроме того, острота обоняния у животных выше к тем запахам, которыесвязаны с инстинктами. А реакция на запахи деятельности человека в природе — уже область условных рефлексов.

А как это можно изучить? Каких зверей избрать для постановки опытов?

Когда был найден метод, определили подопытных. Ими стали псовые: дворняжка Тузик и белая симпатичная лайка Альфа, спаниель Кукла, лисицы Рыжик и Метка, песец Мурзилка, енотовидная собака Пика. Так попали в хозяйство Савельева волк Сардан и волчица Тайна.

У Савельева есть в селе Залив под Приуральском небольшой участок земли — сад-огород и, как он называет, хижина. Здесь и обосновался его «научный центр». Волки, как и другие дикие звери, прилежно работали, ставшие ручными. Все они обожали Вику Сунцову. Савельева поражала ее любовь к животным, знание их характеров, психики. Ни словом, ни действием никогда не обижала их. И надо было видеть, как они, опережая друг друга, прыгали на ее кровать и спали в ногах у девушки.

А Сардан, хотя и был привязан к ней, «не льстил», не унижался. Она требовала от него послушания, работы, как и от всех, он сердился, но не огрызался, однако чувствовал себя как бы виноватым.

Один из очень преданных помощников ученого, Сергей Сергеевич Иванов, убедительно доказывает правоту, кажется, довольно странной, но разделяемой докторам теории отношения зверя к человеку в зависимости от его фамилии. В их хозяйстве, например, у звероводов Кровопусковой, Заглодиной, Умрихиной почти нет ручных зверушек. К ним они насторожены, недоверчивы. Вот ведь что оказывается по этой теории: фамилия или отражает характер давних родичей человека, или невольно влияет на его поведение всю жизнь. Из поколения в поколение. А?

А вот Вику Сунцову и Ромку Савельева звери доверчиво любят… Ну, ладно, бог с ней, с этой теорией… Петр Петрович Савельев убежден и в том, что у хищника волка не заложена врожденная вражда к человеку. Нет у него к нему и постоянной настороженности. Запах человека не вызывает у него злобы. Случай с Сарданом еще раз подтверждает это. Рассказывают… Однажды люди высадились на необитаемый остров. Жившие там волки сразу же привязались к ним.

А я, слушая беседу, все боюсь за Сардана. Вдруг и он потеряет свое первородство, как день за днем теряли один за другим его сотоварищи, готовясь к «научной» работе. Вика приучала зверят к порядку, требовала подчинения. Савельев восхищался, как успешно шли у нее дела. Ее подопечные не обижались на нее за шлепки за нерадение к наукам, тосковали и скулили, когда Вика отлучалась, и восторженно визжали, когда встречали ее.

3

На Шумше скатились вешние воды. Забелели каменные наносы на излучинах, зазолотились пески по берегам. В селышке Залив, скрытом лесами, с утра начиналась работа «на науку». Сергей Сергеевич в стороне от тропы, вьющейся по лугам и лесам, на разном расстоянии разбрасывал пахучие ватные шарики. Хлопотунья Вика и деловитый Ромка вели по тропе зверят. Они должны были по запаху обнаружить шарики. С какого расстояния — как раз это и должно было показать остроту обоняния животных. Испытывали Альфу и Тайну. Собака, пожалуй, уступала волчице. Тайна, хотя и отвлекалась, была менее сосредоточена, но находила шарики резвее, да и обоняние у нее было острее. Правда, та и другая обнаруживали приманку не далее шестидесяти метров. А вот в другой паре отличался Тузик, лисица Рыжик уступала ему. Тузик, дворняга без роду и племени, обладал редкой понятливостью, работал так усердно, что порой приходилось его сдерживать. То, что в качестве поощрения он предпочитал кусочку сырого мяса корку хлеба, говорило о его не блестящей прошлой жизни. Лисица, казалось, чего-то остерегалась, глаза все время настороже, к приманке не бросалась сломя голову, как Тузик, а кралась. Сардан, лобастый, неуклюжий и нескладный, работал в паре с коротколапой енотовидной собакой Пикой. Они были деловиты, несуетливы, не отличались показным старанием. Острота обоняния у них была хорошей — они обнаруживали тампон за девяносто метров, уступая только спаниелю Кукле, можно сказать, рекордистке — однажды она обнаружила запах на расстоянии ста пятнадцати метров.

И так каждый день, с утра до полудня — работа в поле. Потом — в вольере, занятия, игры. Компания ручных зверей резвилась в обществе Вики. Ромка занимался с Сарданом. В дневниках Савельева росли колонки цифр: процент причуяния тампонов, расстояние обнаружения; процент причуяния, расстояние обнаружения; процент причуяния, расстояние обнаружения; процент… И еще угол поворота, под которым зверь свернул с тропы. Так подошло к концу жаркое уральское лето с легкими дождичками из летучего облачка и трескучими грозами в громадах черно-синих фронтальных туч. Тишина копилась в селышке Залив. Опустела тропа, исхоженная людьми и зверями, кое-где в траве валялись забытые ватные тампоны.

Савельев весь во власти цифр. Пока они еще инертны. Но скоро, он знает, они разойдутся по сусекам и приобретут свой вес, как урожай доброго зерна. И заговорят. А пока в них еще немое богатство скрытых закономерностей, не означенных картин существования дикой живой природы, связей в ней, установленных с неизвестно каких времен. И родятся выводы. Они — для того поколения люден, которое все заметнее втягивается в гигантскую работу по регулированию развития дикой природы.

Дикой природы… А что стало с обитателями селышка Залив, теми из дикой природы, которых человек приручил? Ну, Тузик, ему что, он снова пойдет на сухую корку. Опять верой-правдой будет служить человеку, схватывая то палку, то пинок. На то он и дворняга… Лису, песца сдадут на ферму и проживут они там, пока Внешторг не затребует их шкуры.

А Сардан с его Тайной? Они за лето стали совсем взрослыми. Первого сентября ушел в школу Ромка. Ждал его Сардан. Вздрагивал при каждом звуке человеческих шагов. Не хватало ему парня, о ногу которого зверь любил потереться, преследовал парной запах ребячьего разгоряченного работой и игрой тела. Запах его следов, который всегда приводил к хижине, погас на дорожках. Скучал он по неуловимым рукам Вики, по ее голосу, смеху. Грубое, дикое, что было в нем от рождения, казалось, таяло перед ней, как воск.

Но никто толком все же не знал, что творилось в чувствах гордого молодого волка. Для Ромки, а может быть и Вики, он был только игрушкой, ну, занятием. И лишь Савельев догадывался, что с Сарданом что-то не так уже сейчас и еще больше будет не так в будущем. Поселившись в вольере, обманчивом своей естественной лесной дикостью, обещающей свободу, но отгороженной от нее высокой решеткой, и расставшись с теми, кто заменял ему мать и был самой первой любовью, волк, конечно, прежде всего обратился к самому себе. Кто он и для чего на этом свете? Там, в селышке Залив, среди людей и жалких мелких зверушек он был деятелен, поиск шариков заменял ему поиск пищи и создавал некое подобие самостоятельности, даже независимости — ведь он все делал по доброй воле. Сейчас же деятельностью его стало бессмысленное движение вдоль железной ограды, где он скоро пробил тропу. Еда, которую ему и Тайне давали утром и вечером, никак не зависела от того, бегал он по тропе или отлеживался в тихом углу вольера или стоял чуть поодаль решетки в том месте, где она отрезала часть двора и была свободной от зарослей, но здесь всегда были люди, они двигались, шумели. Среди них он старался высмотреть тех, по ком скучал, но их не было. Когда они жили вместе, у волка, кроме памяти запаха, главного его компаса, развилась и память цвета. Он знал, что брат его Ромка всегда ходил в старенькой (школьной — уточним) серой одежде. К концу лета он износил ее вдрызг. И пришел сюда однажды в новой, еще не обмятой, тоже серой, но уже с каким-то другим, удручающе-чуждым запахом. Зверь, конечно, не знал, что Ромка за год учебы вырастал из своего костюмчика и в каждом классе ему покупали новую форму. А та, что звалась Викой, обожала красный цвет, и все на ней было красное. Какую-то необъяснимую тревогу вызывал в нем этот цвет, он боролся с подспудным чувством страха перед ним, пока оно не слилось в нем с тревожным ожиданием ее, человека. А это было нечто совсем другое.

Что теперь все шло как-то не так, волк ощущал и сам. Была поздняя осень, но дни стояли ясные. В вольере пахло прелой опавшей хвоей, побитыми ночными морозами папоротниками, грибницей. Волк вдыхал не знакомые ему лесные запахи, озабоченно обнюхивал землю, без конца бегал по тропе, тоскуя по запахам из безвозвратного мира.

В тот вечер над рекой, над бором стоял красный тревожный закат. То ли от ожидания чего-то, от предчувствия ли, волк, скрывшись в ельнике, впервые завыл, он не знал, что у него есть такой голос и что он может выразить им то, что мучает его. Он ждал, Тайна откликнется ему, но услышал вдруг странное ее повизгивание, скулеж. Он оборвал вой и одним прыжком оказался на поляне, еще не остыв от прежней тоски, но уже весь в тревоге за подругу.

А Тайна прыгала на решетку, и зубы ее, красивые белые зубы, скрежетали о металл. Сардан зарычал, и Тайна вмиг сникла, отошла, поджала хвост — до того был страшен рык волка. И тут зоркие глаза Сардана, увидели в вечернем сумраке серую, рассеченную на ромбики сеткой фигуру мальчика, его смуглое лицо и раскрытый в крике рот. Волк позабыл себя, и снова вернулось прежнее. И наплевать ему было и на гордость свою, и на то новое, дикое, что рождалось в нем на этом клочке леса, — перед ним был его брат. А как мешала эта жестокая решетка ухватить его за руку, за плечо, повозиться с ним, поваляться по земле, облизать его лицо, руки.

Как же это так его брат отгородился от него? И когда скрылся Ромка, ветер рассеял запах его тела, дорога заглушила его шаги, волк, успокаиваясь, все еще стоял у решетки, стараясь поймать Ромкины запахи.

Но железо на холодеющем воздухе все больше пахло железом, и он хватал его в неиспытанной еще безутешной злобе. Зубы, срываясь, лязгали, решетка гудела, вызывая переполох в этом маленьком лесном царстве.

4

Записывая все это на бумаге, я то и дело вспоминал слова Савельева: «А волк отвыкал от человека». И еще я вспоминал, как гордый Сардан стоял перед людьми, отделенными от него решеткой, кажется, кого-то выискивая в толпе. И не найдя, гордый и одинокий, исчез, как привидение. Отвыкал, но не отвык…

Не отвык он от Вики. И не отвыкнет никогда. Привязанности детства закрепились у волка как безусловный рефлекс. Это явление получило свое научное название — импринтинг. Не забыл он и самого Савельева, чей палец когда-то сосал вместо соска матери. Но все, кроме Вики, отгородились от него железом, и только Вика, нарушая все запреты, бесстрашно входила в вольер, и волк мог валяться у ее ног, визжать и лаять, как щенок, лизать ее руки, уши, лицо, не натыкаясь на обидную жесткость железа, запах которого вызывал прилив гнева. А после, ночью, осиянной лунным дымом, над лесами, низкими крышами ферм, над рекой Шумшей протяжный тоскующий вой потрясал остывший воздух предзимья.

От этого воя кряхтел, ворочался в своем укрытии ручной медведь Тиша. Его волк не любил: разложившийся тип! Тиша, как только с рассветом на поляне но ту сторону решетки появлялись люди, подкатывался к загороди, вставал на задние лапы. Разъяв красную, смрадно пахнущую пасть, ныл, выпрашивая сладости. Приученный к алкоголю, убегал за озорующими невеждами под сень деревьев, в укромный уголок, ловко хватал просунутый пузырек, задыхаясь от нетерпения, жадно выливал содержимое в пасть, запрокидывая голову. А потом шумно вваливался на поляну, задавал безобразный концерт, вызывая смех, веселье глупых людей. В такие минуты Сардан уводил свою Тайну подальше от человеческих глаз.

И я опять вспомнил слова Савельева об эволюции, происходящей с Сарданом. Все чаще, когда Тайна подходила к решетке, за которой стояли любопытные люди, он казал свои страшные белые зубы и грозно рычал и, дождавшись, пока она, виноватой крадущейся походкой, скроется под деревьями, исчезал следом. У них уже были волчата — нескладные, неуклюжие, угловатые. Опыта вольной жизни не было ни у отца, ни у матери. Чему им учить своих потомков? Нападать на зверушек, с которыми они вместе жили в несвободе? Не было потребности, да они не знали, что это такое.

Сардан остерегал малышей от встречи с людьми. Он еще сам не знал почему, но остерегал. Но сам с собой бороться не мог. И когда однажды пришла Вика, рыдающая, с опухшим от слез лицом, волк грозно зарычал на толпившихся у сетки людей, а когда она подошла ближе, бросился перед ней на землю. Она пришла сказать о смертном приговоре ему, но, увидев его, могучего красавца-зверя, лобастого, с глазами мудрой собаки, поклялась, что не упадет ни одна шерстинка из его пышной шкуры.

Простившись с Сарданом, она бросилась к тому сухому черствому человеку, который не только по профессии, но и мышлению, характеру бухгалтер — убийственное сочетание, и сказала, что не позволит тронуть волка. Тот уставился на нее тупыми оловянными глазами, — а у волка-то, у волка какие глаза! — подал ей какую-то бумагу и сказал: это предписание финансовых органов. Она прочитала — там ничего не говорилось о Сардане, тем более о его умерщвлении.

— Как вам не стыдно обманывать? — сказала Вика. Она не могла понять, что Сардан и Тайна пока еще жили, как «работники на науку». Для них по смете выделялись деньги. Больше того, на каждый день выдавалось мясо, которым хватило бы прокормить не одну семью. А теперь, когда научная тема завершена, кто их станет кормить?

Она пошла к Савельеву. Тот внимательно выслушал ее.

— Все варианты перебрал. Вместо того чтобы обобщать научные выводы, искал путь для его судьбы. И Ромка такой театр устроил. Выпустить на свободу? Хищник. Нас засудят.

— Да он же как собака. Ваши слова?

— Мои. Именно «как», но не собака. Он тем более опасен, что «как». И не боится человека, пойдет к нему. А для человека он — волк.

— Да он же — гордость. Все им любуются. В воскресенье к вольеру не пробьешься.

Савельев выбросил руки ладонями вперед, как бы задерживая чье-то движение, и проговорил, радуясь:

— Стоп! Молодец! Как я не сообразил. Он же, Сардан-то, получается, — не нам уж принадлежит, не институту, а всему городу. И вольер наш — кусочек зоопарка. Слушай, Вика, это здорово. Иди к начальству. К самому высокому. Иди. И поплачь. По-настоящему только. О школе обязательно. Сколько экскурсий! Воспитание любви к живой природе… Нет, это настоящий ход, а не твои, извиняюсь, бабские слезы. Реви не за волка, а за судьбу Таней-Ваней. Какими мы их воспитаем? Поняла?

Будущий доктор биологии повеселел. Теперь и Ромкин террор в доме кончится.

5

Шли годы. Савельев писал докторскую диссертацию. «Поведение и обоняние хищных зверей». Случалось, уезжал из дома. Ромка учился в Свердловском университете. Конечно же на биологическом. Вышла замуж черноглазая нежная Вика и уехала куда-то в дали дальние. Жил-поживал маленький зоопарк, доставляющий столько радости детворе. Еще бы: наблюдать жизнь зверей почти что в естественных условиях. Не умирали, а нарастали легенды, как снежные комья, начавшиеся с махонького ребячьего снежка, брошенного несильной еще рукой под гору.

Начались и утраты. Погиб, как и должен был погибнуть, медведь Тиша. Не то что звери, люди стали стыдиться за него. Но неожиданно пресеклось его печальное существование.

Как-то приехали на драном, дымящем выхлопом «козле» полупьяные охотнички. Показали ордер на отстрел одного медведя. Дали Тише четвертинку. Ошалел безумный. Рвет решетку, еще просит. Залезли охотнички на крышу конторы, лестницу для безопасности велели убрать. Буйствующий мишка был выпущен на свободу. Он выскочил, стал кататься по утоптанному снегу, ревел то жалобно, выпрашивая хмельного, то страшно, мстительно, будто вспоминая, что он все же царь зверей.

Грохнул выстрел. Оступившийся стрелок покатился с крыши, закричал пуще медведя. А тот, раненный в плечо, стал искать спасения не в близком лесу, а за решеткой. Обливаясь кровью, он ломал дверь. Пока летел на землю, мысленно уже простившийся с жизнью первый стрелок, второй дуплетом прервал жизнь бурого бедняги. А тот, что грохнулся на утоптанный до железной твердости снег, едва успев вскочить, бросился прочь, с испугом оглядываясь на бурый ком, ветошью валявшийся у решетки. Другой же до сумерек просидел на крыше — ведь некому было поставить лестницу. Служители, не желая быть свидетелями бездарной охоты, не сговариваясь, ушли.

Сардан ночью, светлой от звезд, чуя запах крови, выл неугомонно и страшно. Но он не понял, что произошло по ту сторону решетки, потому что еще никогда не слышал ружейных выстрелов и не знал их разрушительной силы.

Он отходил от людей. Но никогда от них не отойдет до конца — ему не хватит дней своих, чтобы разобраться в причудливом, безобразно испорченном его мире.

Как он ошибся однажды, не доверив обонянию, а положившись только на цвет. Это и сбило с толку матерого зверя — серое пальто, как у Ромки, и безбоязненность, с какой он вошел в вольер, стал один на один с ним, навел какую-то трубку и начал двигать рукой, и трубка не страшно заурчала, как волчонок. В смятенном мозгу волка возник брат с его выдумками в часы игр, и Сардан подумал, что все это вдруг вернулось, и будет веселая свалка, катание по земле. Разгоряченное лицо, которое он лизал, и такие пахучие руки его, которые он бережно брал в свою пасть.

Сардан одним прыжком оказался рядом с оператором местного телевидения, крутанулся у его ног, огромный и страшный, вскочил, бросил лапищи на его плечи, стал лизать его лицо, уши, руки, стекло его трубы — благо, что оно не пахло так ужасно, как вся остальная труба.

Бедный, бедный оператор… Полуживого от страха, мокрого от пота и волчьей обильной слюны, его вытащили из вольера.

Волк вскоре понял свою ошибку, и, как всегда, исчез, будто привидение. Молодые волчата бросились к нему навстречу, но он грозно зарычал, и они упали на землю, вжались, стараясь стать незаметными, а тех, кто подбежал ближе, хватая за загривки, разметал по сторонам.

Тайна незаметно отошла под большую ель, оглянулась, повиляла хвостом, но Сардан не обратил на нее внимания.

…Вика Сунцова, не знаю ее новую фамилию по мужу, семь лет прожила на Дальнем Востоке, работая в Сихотэ-Алинском заповеднике. Для меня, когда я узнал об этом, само название звучало таинственно — оно было связано с давним небесным чудом, огромным железным метеоритом, упавшим в дремучей тайге. В юности с упоением читал все, что касалось его, особенно об экспедиции Кулика. Непременно хотелось попасть туда, но дороги мои проходили где угодно, только не в той стороне. И то, что Вика работала там, многое говорило о ее характере.

Семь долгих лет, и вот она ехала в Приуральск. Ее волновала предстоящая встреча с родиной, с детством. Она думала и о встрече с Сарданом. Знала, что жив, но вот узнает ли ее? Осталось ли хоть что-то в его зверином сердце о ней? Или волки не могут хранить дружбу? Смешно было думать о каком-то зверином чувстве, к тому же зверем этим был суровый волк. Наверно, он отошел от людей, презрел их и ее в том числе. Ведь говорил же Петр Петрович… Но ей почему-то очень хотелось, чтобы волк узнал ее.

Он был неузнаваем — огромный, красивый, гордый и усталый, но она узнала его. Это был тот же косолапый неуклюжий малыш, который спал у нее в ногах в хижине, что приютилась в лесном селышке Залив. Она не думала, что один вид его так взволнует ее. Взволнует его невозмутимость. Сам по себе вырвался крик: «Сардан! Сарданок!» И она, не чуя под собой ног, метнулась к вольеру. А волк стоял, приподняв голову и распушив хвост. Губы его подрагивали, чуть приоткрывая белые страшные клыки. То ли зарычит он сейчас, то ли улыбнется единственный раз в истории хищного рода.

— Сардано-о-ок…

И она бросилась к волку, ударилась о сетку. И опомнилась: их разделяло железо, волк несвободен, как и она несвободна встретиться с ним. Она повисла на сетке, как распятая. Сквозь чуждый запах духов зверь услышал ее, только ее запах и, не унижая себя ползаньем на брюхе, хотя едва удержался, чтобы отбросить свои гордые предрассудки, но не отбросил их, а красивым, нетерпеливым прыжком оказался возле сетки. И тоже забыл, что она разделяет их, потому что прыжок был не рассчитан — и сетка толкнула его в грудь. И тут, будто замаливая свою вину, он упал на землю, крутясь и повизгивая, вскочил, встал на задние лапы во весь свой большой рост, и, содрогаясь от волнения, стал лизать ее лицо, уши, руки, ее одежду.

Было время кормежки зверей, с дверей был снят замок, и Вика, воспользовавшись этим, вошла в вольер. Волк, отошедший было от решетки и выжидательно стоящий на почтительном расстоянии, будто пролетел по воздуху, и свидетели этой картины со страхом ахнули от предчувствия неминучей жуткой картины. Но каково было их изумление, когда они увидели упавшего на передние лапы волка. Он лизал ноги женщины. Потом он поднял морду, и, закинув лобастую голову, завыл, будто застонал, в ее лицо.

Он прощался? Что означал этот короткий вой-всхлип? Можно было бы попробовать угадать и написать несколько страниц, в которые, при некотором допущении, кто-нибудь и поверил бы, но я не стал ничего придумывать. После кто-то высказал предположение, что Сардан, кажется, прощался с ней, в ее лице с человеком, он ведь все дальше отходил от него, но Вика позволила себе не согласиться с этой догадкой: «Как он мог прощаться со мной, как с человеком? Ведь он считал меня зверем. — Помолчав, добавила, не стесняясь быть нескромной: — Лучшей из зверей…»

6

Без конца цитирую Савельева… И вот снова вынужден вспомнить его слова, сказанные мне:

«Я бывал у волка. Он помнил меня. Но отношения у нас были строго мужские. Он признавал, что помнит, — при мне не проявлял беспокойства. Но я видел, он задыхался в неволе, ему тесно, а выхода нет. Приблизив к себе, человек лишил его навсегда положенного ему счастья — жить на свободе. У этого волка из ряда возможных выходов лучшим оставался один — свободным умереть. Но человек не мог дать ему и этого счастья, ибо не имел права поверить ему и выпустить. Это мог сделать только сам волк. — Савельев помолчал, произнес с восхищением. — О, он рожден могучий и талантом, и телом. Но вера в лучших из зверей, — он, доктор биологии, не постеснялся вспомнить слова своей бывшей ученицы, — должна была погубить его…»

— Как же погиб Сардан? — опять не удержался я.

— Вначале не он. Вначале Тайна… Я был в экспедиции. Узнаю потом… Стыдно… Снова оператор киностудии приехал за сюжетом. Было время, волки пировали безнаказанно. Но вот кончилась мода на волков — санитаров лесов, ведь и без того ослабленные фермы несли непоправимый урон. С охоты на волка был снят запрет. Между тем старые охотники-волчатники поумирали, другие потеряли смелость, а молодые рисковать не любят. Вот и потребовался волк… перед объективом. Сардан, говорят, сильно беспокоился, когда Тайну выманили добрым куском конины — у нее были маленькие. Но Сардана обмануло знакомое жужжание аппарата. Далекое, наверно, вспомнилось ему… Совсем-совсем запропастившийся брат Ромка.

Громыхнул гром. Сардан увидел, как подлетела над землей красавица Тайна, из последних сил хватая зубами горящий от зарядов крупной дроби бок. Упала, скребя землю. Затихла с диким оскалом красных клыков.

Теперь люди не проходили, а пробегали мимо вольера, удрученные безысходным воем волка, подвыванием молодых волков и тявканием и скулежом волчат. А тут вдруг все стихло — волки ушли. Сардан могучими лапами прорыл под сеткой настоящий тоннель и увел всех. Вскоре вся округа всполошилась: волки днем ходят по деревням. Сопровождают в школу ребят, которые откупаются от них своими обедами, оставленными на дороге. С днями свободы пробуждался в них инстинкт хищника — они учились охотиться. Но вот что страшно — они не боялись людей, забегали на дворы, даже в дома, насмерть пугая жителей. Волков заманивали и загоняли в вольер большое число умелых охотников. И часть зверей вернулась.

Сардан не подчинился, и…

Оглавление

ЧАС ВОЗВРАЩЕНИЯ Роман

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

РАССКАЗЫ

  КЕКНЕЛЮ

  ТРОЕ

  ЧЕРНАЯ РЯБИНА

  СОЛДАТСКАЯ ДОЧЬ

  НИКАНОРОВ

  БАС В ГРОЗУ

  ВОЛК САРДАН