Небеса помогают храбрым [Олег Александрович Сабанов] (fb2) читать онлайн

Олег Сабанов Небеса помогают храбрым

Мало кто сомневался в скорой смерти Эрбина Гавальдо. Сознание покинуло его, избавив от жестоких мучений после того, как нарастающее удушье и страшные судороги сделались нестерпимыми. Неожиданный припадок случился в дороге и застал скакавших рядом с ним спутников врасплох, которым ничего не оставалось, как доставить бесчувственное тело своего единомышленника в лекарню близлежащего города. Позже стало понятно, что известный всему королевству просветитель был отравлен редким ядом в харчевне постоялого двора, где ночевал накануне. Паломничество Эрбина по самым отдаленным уголкам родного края, где местные жители оказывали ему радушный прием, уже давно раздражало известного своей злобной завистью и изощренным коварством монарха. В последнее же время оно все чаще становилось причиной неприкрытого гнева со стороны самодурствующего короля Спациана и его погрязшего в роскоши окружения, готового уничтожить каждого, кто осмелится прямо говорить о разграблении ими государственной казны. Поначалу придворные клевреты пытались всеми правдами и неправдами оболгать, смешать с грязью и выставить в дурном свете имеющего смелость предельно откровенно говорить с земляками просветителя, однако многочисленные потуги казнокрадов раз за разом проваливались самым позорным образом, что приводило их в бешенство. Мастерски состряпанные наветы отскакивали от Гавальдо оброненным на дощатый настил горохом, отчего у многих создавалось впечатление, будто он находится под небесным покровительством. Такой расклад выводил из себя изворотливого Спациана, сохраняющего власть только благодаря поддержке тех, кому дал право запускать руки в мошну королевства. Взаимная круговая порука позволяла монарху вместе с приближенными творить любые бесчинства, оставаясь при этом безнаказанными.

По заведенной издревле традиции никто, включая властителя, не мог самовольно распоряжаться собранными с купцов, ремесленников и крестьян деньгами, которые обеспечивали нерушимость государственных границ, а также защиту и справедливость каждому поданному короны. Именно поэтому злопамятный и трусливый самодержец небезосновательно разглядел в своем обаятельном антиподе Эрбине, прознавшем о темных делах правящей верхушки, угрозу личной власти, что в итоге заставило его дать отмашку на устранение любимого народом трибуна. Коварство умысла заключалось в том, что смерть просветителя должна была выглядеть хоть и скоропостижной, но вполне естественной, вызванной острым припадком неведомой хвори. Сам же Спациан присоединился бы к многочисленным скорбящим, одновременно чужими устами обвиняя в безвременной кончине трибуна его ближайшее окружение, с которым намеревался разобраться чуть позже.

Спутал первоначальные планы здоровый организм Гавальдо, продолжавший бороться за жизнь вопреки распространившейся по нему смертельной отраве. Однако несколько дней колдовавшие лекари в конце концов развели руками, признав бессилие своих попыток вернуть Эрбину сознание. Подавленное состояние его соратников не помешало им принять единственно верное на тот момент решение — переправить бесчувственное тело просветителя на далекую Землю Богов. Этот край, с высоты птичьего полета напоминающий лоскутное одеяло из широких полей, дремучих лесов и изумрудно-синих озер, считался священной прародиной всего человечества и местом, куда по преданию нисходила энергия высших сил. Чтобы не прогневать ни одно из божеств, чьи каменные и деревянные изваяния возвышались там повсюду, каждый пребывающий в священные пределы смертный по сложившейся традиции забывал свои агрессивные помыслы, а воинские дружины близлежащих государств не смели нарушать сакральные границы края. Отчаявшиеся найти снадобье от своего недуга безнадежно больные стремились поскорее ступить на эту землю, надеясь исцелиться незримым божественным присутствием, тем более что умереть здесь считалось высшим благом.

Соратники разместили Эрбина в разбитом возле тихого лесного озера небольшом шатре из плотной водонепроницаемой ткани. Родные с приближенными омывали его тело родниковой водой, окуривали пространство вокруг дымом шаманских трав. Все же остальные возносили молитвы об исцелении небесам и четырем стихиям, прося очистительный Огонь безжалостно выжечь яд, могучий Ветер выдуть его последствия вместе с пеплом отравы, Государыню-Воду наполнить организм исцеляющими живительными соками, а Матушку-Землю вновь вдохнуть в бесчувственное тело подаренное ею при рождении сознание.

Первое время состояние Гавальдо не менялось, из-за чего некоторые маловеры посчитали, что ему вскоре придется предстать перед древними Богами в их вечной обители. Однако высшие силы рассудили по-иному, не в силах, по всей видимости, оставаться равнодушными к молитвенным просьбам своих детей.

Поначалу у лежащего в беспамятстве стали подергиваться пальцы рук, потом под сомкнутыми веками пришли в движение глазные яблоки, мало-помалу дыхание сделалось более частым и глубоким. Наконец с его уст слетело очень тихо вымолвленное, но все же понятное окружающим имя сидящей рядом жены. Сам же Эрбин в тот момент впервые за долгое время ясно ощутил тепло и любовь самого близкого человека. Гавальдо казалось, что он мучительно медленно, но все же уверенно поднимается из темных холодных глубин к играющей солнечными бликами поверхности океана, на берегу которого его терпеливо дожидаются супруга Люция, родные дети и многочисленные друзья. Но прямо перед тем, как вынырнуть из воды и вздохнуть наконец полной грудью, дорогу наверх ему преградила какая-то мощная сила.

— Не торопись возвращаться, Эрбин! Прежде хорошенько поразмысли — хочешь ли ты сделать остановку посреди людей или взмыть сразу ввысь? — спросил густой баритон, звук которого доносился сразу отовсюду и дарил неизъяснимое спокойствие. — Твои правдивые речи, мудрость, добросердечие и смелость уже отворили врата в наши чертоги, где всегда рады встретить достойного вечности мужа.

Непостижимым образом Гавальдо сразу же уяснил, что к нему обращается грозный Бог сражающихся за справедливость воинов. Практически всякий смертный мужеского пола испытывал благоговейный восторг перед его величественными изваяниями, а ратники накануне битвы вырезали на щитах символ своего небесного покровителя — зигзагообразную разящую молнию.

— Позволь мне, громовержец, вновь обнять жену, детей и с новыми силами продолжить начатое дело, — смиренно, но совершенно не колеблясь ответил Эрбин. — Я полон решимости вывести на чистую воду придворных негодяев.

— Что ж, похвальный порыв. Другого я от тебя и не ждал, — молвил Бог-воитель. — Только всегда помни, что в битве за справедливость легко оступиться, поддавшись минутному смущению или соблазну, и потерять нынешнюю благосклонность небес вместе с вечной жизнью.

Лишь только голос умолк, как Гавальдо ощутил терпкий запах искуренных трав и услышал взволнованный шепот окружающих его людей. Просачивающийся сквозь опущенные веки солнечный свет будто весело говорил ему: «Довольно спать, пора пробуждаться!». Не в силах противостоять столь задорному призыву и желая поскорее увидеть находящихся рядом, он глубоко вздохнул полной грудью и открыл глаза.

Радостная весть о возвращении Эрбина из небытия бесчувственности быстро достигла королевства и свежим ветром разнеслась по всем его уголкам. Однако восстановление просветителя вопреки первоначальному оптимизму и наполненной бодростью молве оказалось долгим, тяжелым и кропотливым процессом, потребовавшим титанических усилий прежде всего со стороны самой жертвы отравления. Гавальдо пришлось буквально заново учиться произносить слова, складывая их в предложения и самостоятельно передвигаться, не теряя при этом равновесия. К тому же на первых порах память давала серьезные сбои, отчего некоторые из старых товарищей поначалу казались ему посторонними. Все же мало-помалу, медленно, даже порой мучительно, прежние реакции вместе с памятью и самоощущением возвращались к Эрбину, и к концу второго месяца своей реабилитации он стал прежним человеком, чему более всего способствовала его ненасытная жажда жизни, а также неусыпная забота близких.

Все то время, пока просветитель выздоравливал, гуляя по берегу залитого солнцем озера, его многострадальная родина, напротив, погружалась во мрак безграничного деспотизма жестокого Спациана, нарочито нагло сбросившего добрую маску радеющего за общенародное благо правителя. Ситуацию усугубляла многолетняя сладкая лесть, очковтирательство и показуха проворовавшегося окружения, окончательно переселившая монарха в иллюзорный мир, из которого реальные трудности объяснялись исключительно происками врагов государства. Во избежание всплеска народного возмущения из-за растущей нищеты и вопиющей несправедливости по отношению к простому люду, были изданы королевские эдикты о наказании за выражение всякого недовольства существующими порядками и прочее вольнодумство. В темницу попадали стар и млад из-за неосторожно оброненных слов, но чаще по ложному навету злопыхателей. Выслуживающиеся перед начальством прикормленные каратели, засучив рукава, хватали даже по подозрению в мыслепреступлении, а нечистые на руку судьи, сами боявшиеся попасть за решетку, угодливо штамповали обвинительные вердикты. У всех на слуху была история потомственного бондаря, которому приснилась задушевная беседа с гостившем в его доме просветителем. На свою беду, старый ремесленник, делая покупки у рыночных торговцев, поделился впечатлениями от нее со случайными знакомыми, и уже следующим утром давал показания в качестве опасного смутьяна. Подобные жуткие истории играли на руку правящей клике. Сознательно насаждаемая сверху атмосфера страха и недоверия разобщала людей, постепенно превращая когда-то дружную семью подданных короны в подозрительно относящихся друг к другу индивидуумов, лишь по стечению непреодолимых обстоятельств вынужденных жить бок о бок.

Как только Эрбину в полной мере возвратилась острота мышления, он заявил о своем решении в скором времени вернуться домой, несмотря на доходившие до Страны Богов тревожные вести с вынужденно покинутой родины. Никто долго не решался указать на самоубийственный характер намерения Гавальдо, пока во время одной из оздоровительных лесных прогулок с ним не разоткровенничался один из его товарищей Макс Фреге.

— Одумайся, Эрбин! — горячо восклицал он, стараясь быть убедительным. — Клевреты Спациана настолько обезумели, что сожрут тебя и даже не подавятся общенародной популярностью! По сути, ты добровольно сдашься им в плен, если вернешься!

— Мне ли об этом не знать, дружище Фреге! Только вечно прятаться от негодяев на прародине человечества я не имею права, потому как сам наставлял людей проявлять отвагу, — спокойно парировал просветитель, перешагивая лежащий поперек тропинки трухлявый ствол упавшего дерева. — К тому же в королевском дворце несказанно рады моему отсутствию, и если в довершение всего им удастся меня застращать, то ликующие мерзавцы одержат важную для себя моральную победу.

— О какой морали можно говорить, если речь идет об откровенных злодеях! — горячился Макс в ответ на его доводы. — С такими не зазорно сражаться без соблюдения рыцарских правил, лишь бы победить!

— Понимаешь, Фреге, для меня одинаково важны как конечная цель, так и средство ее достижения. Прямой путь, которым я иду, очень тернист, однако сам по себе является смыслом всей моей жизни. Может быть, существует более безопасные, обходные тропы, но только я не собираюсь по ним петлять, — произнес Гавальдо тоном, не терпящим возражений.

Эрбин много раз слышал озвученные товарищем суждения и даже понимал их жестокую логику, однако вследствие своей романтической веры в неизбежное торжество справедливости, а также благодаря воспитанию считал ниже своего достоинства трястись перед негодяями, тем более брать на вооружение их методы. Та же ложь во благо, несомненно, могла принести тактическую, временную выгоду, но обязательно бы всплыла в стратегической перспективе и потом до скончания дней использовалась бы недругами по максимуму для его очернения. Доброе же имя вместе с вызывающими людское доверие словами правды были главным оружием и основным отличием просветителя от противников.

— Ну посуди сам, какой прок будет от самого смелого, умного и добросердечного человека с благородными порывами, если заточить его в холодную, сырую темницу, где даже пышущий здоровьем молодец сгниет заживо еще до своей преждевременной кончины? — не унимался Макс Фреге, обосновывая изначально высказанную позицию. — Намного разумнее оставаться вне досягаемости супостатов и, пользуясь доступными в наш прогрессивный век средствами, доносить необходимую информацию до жителей королевства. Что мешает тебе писать статьи, прокламации и воззвания, которые перекочуют на родину потаенными тропами пока еще свеж запах чернил и станут передаваться из рук в руки?

Эрбин меньше всего хотел углубляться в спор с искренне волнующимся за его жизнь и здоровье человеком, поэтому решил ему вслух больше не перечить, хотя знал, в чем он не прав. Как только всему королевству станет доподлинно известно о решении Гавальдо обосноваться на безопасном от лап монаршего правосудия расстоянии, окружение надоумит Спациана провести показательные казни его находящихся под стражей ближайших сподвижников. После публичной расправы в народ запустят заранее состряпанное утверждение: «Смотрите, что творится! Пока главный смутьян прохлаждается на чужбине, ни в чем себе не отказывая, оболваненные его подстрекательством глупцы принимают бессмысленную и позорную смерть!». Такая мысль, укоренившись среди людей, раз и навсегда уничтожит светлый образ просветителя и превратит многих его приверженцев в ярых ненавистников всех свободолюбцев и прожженных циников. И все же определяющим при принятии решения вернуться для Эрбина оказался голос совести, звучащий несоизмеримо громче любых доводов. Он без раздумий предпочел бы смерть через четвертование или мучительное повешение за ребро, чем страшную пытку собственного позора и малодушия. Останься Гавальдо здесь, стоны находящихся в узах превратили бы каждый миг его существования в кромешный ад, обагренный сочащейся с небес кровью убиенных за проповедуемые им идеалы соплеменников.

Когда стало окончательно ясно, что проще научиться парить вместе с птицами, чем переубедить преисполненного неукротимой отваги просветителя, его товарищей охватило уныние. Если речь в их тесном кругу по случайности заходила о будущем, то тут же воцарялось скорбное молчание, хотя ранее оно вдохновляло, дарило надежду и потому живописалось в самых ярких красках. Заметив эту перемену, Эрбин обратился одним из волшебных безветренных вечеров к расположившимся возле устремляющегося тающими искрами в темное небо костра единомышленникам.

— К чему печалиться, друзья? Нам выпало великое счастье сделать правильный выбор и встать на светлую сторону в извечной борьбе добра со злом. Наши небесные предки возликовали уже тот момент, когда мы одержали главную победу — над самими собой. Поэтому будьте благодарны всему в мироздании, а особенно своим гонителям, чье преследование помогло каждому раскрыть в себе лучшие качества!

Какое-то время собравшиеся молчали, обдумывая сказанное под мирное потрескивание костра и дальний плачь лесной птицы, пока светловолосая девушка по имени Сцилла тихо не произнесла:

— И все же невозможно наблюдать, как ты с невозмутимым спокойствием собираешься отдать себя на растерзание хищникам. Мне кажется, будто я соучастница готовящейся казни.

— Никто не обещал нам легкой прогулки в самом начале пути. Иногда приходится делать трудный выбор между плохим и очень плохим, — спокойно ответил Эрбин, бросив на съедение ненасытному пламени сухую ветку. — В любом случае жалеть нужно тех, кому жажда золота и безграничной власти застила глаза. Быстротечное время вскоре отберет у злодеев все награбленное вместе с иллюзиями, а вечность их встретит запертыми вратами в обитель предков, людским презрением и холодным равнодушием Богов. Мы же всегда можем утешиться одним только тем, что бьющиеся за правду обретают бессмертие в своих подвигах, которые воспевают потомки.

— Как одолеть разжиревших дворцовых крыс, если они под надежной охраной своих до зубов вооруженных псов? Только утопить их в собственной крови, самим достав клинки из ножен и призвав к восстанию людей, — задался вопросом старый моряк Гортензий Шрейер и тут же сам на него ответил.

— Призывать к кровопролитию я не имею морального права хотя бы потому, что моя ладонь никогда не сжимала рукоять меча. К тому же я, может быть наивно, но искренне верю в разум людей, большинству которых страшна сама мысль о братоубийственной сваре в государстве. Нам следует не разжигать кровавую междоусобицу, а продолжать использовать малейшую возможность для того, чтобы достучаться до сердец еще многих находящихся в неведении жителей королевства. Повелители не смогут повелевать, если будут повсеместно презираемы, — без замешательства отрезал Гавальдо.

Он тяготел к мировой истории с юных лет и хорошо знал, с какой легкостью по призыву безрассудных вожаков начинались свирепые бунты, которые чаще всего жестоко подавлялись хорошо обученным, дисциплинированным и прошедшим горнило сражений войском. Даже если мятежникам и удавалось захватить власть, то вызванный к жизни из самых благородных побуждений вечно голодный дух безудержного насилия продолжал требовать себе еще больших жертвоприношений, отчего новый порядок вскоре становился куда жестче прежнего, пока в конце концов не пожирал установивших его предводителей. Даже на самого Гавальдо грубая сила или принуждение крайне редко оказывали должное влияние, чего нельзя было сказать о прочих методах воздействия. К примеру, в детстве он плохо усваивал заморские слова и выражения, несмотря на строгое требование учителя их вызубрить. Когда же ребятам стали рассказывать о путешествиях в дальние страны, увлеченный захватывающими историями маленький Эрбин помимо иноземных фраз в скором времени выучил причудливые название далеких городов, морских проливов и разбросанных по океану островов.

— Раз такое дело, мы отправимся вместе с тобой, чтобы разделить все испытания и по возможности с достоинством их выдержать, — заключил бывший скупщик краденого, а ныне беглый галерный гребец Аурелиан Менье.

— Каждый сам волен решать, где от него больше проку. Только не взваливайте на себя груз, который не сдюжите. Я же поскачу один и настоятельно прошу вас, как преданных друзей, понять меня и дать испить свою чашу до дна, — сказал Гавальдо, обводя благодарным взглядом освещенные жарким пламенем лица.

Как ни странно, но жена просветителя Люция все эти дни сохраняла завидную выдержку и присутствие духа, не пытаясь отговорить своего супруга от его твердого намерения. Будучи мудрой женщиной, прожившей с ним в браке два десятка лет, она как никто другой понимала, что Эрбин может остаться собой только вернувшись на родину, даже если там ему суждено принять мученическую смерть. Священная же земля хоть и гарантировала физическую защиту, однако не могла уберечь его от неизбежной, медленной и куда более страшной пытки собственной растревоженной совести.

На заре третьего дня после того разговора возле костра, попрощавшись с женой, детьми и поблагодарив за все товарищей, Гавальдо оседлал статного белогривого коня и, обгоняя попутный ветер, во весь опор помчался по напоенной предрассветным дождем земле навстречу неизбежному. Пересекая залитые солнцем поля, огибая притихшие тенистые перелески, резво взбираясь на видимые издали вершины холмов, он вдыхал настоянный на нектаре пестрых цветов, смоле вековечных деревьев и соке пряных диких трав воздух, словно впрок насыщаясь силой, дающей возможность перенести самые тяжкие испытания.

Родной край встретил Эрбина нежным светом малинового заката, отчего создавалась иллюзия, будто здесь, на озаренной прощальными лучами мирно засыпающего солнца земле, не может укорениться никакое зло. Не наткнувшись на пограничный дозор, уже в кромешной тьме он остановился у главных ворот небольшого городка и попросил ночного стражника позвать командира ополчения или любого знатного горожанина.

Местные бонзы сразу же поместили просветителя в тесную душную тюрьму у крепостной стены, а когда окончательно убедились в подлинности его личности, заметно растерялись и до особых распоряжений из королевского дворца ни разу не навестили известного узника. Пребывая в темном каменном мешке Гавальдо уже начал терять счет дням, но однажды его тяжелую дрему прервал металлический лязг отпираемого замка, перешедший в протяжный скрип закопченной дубовой двери, после чего перед ним предстали несколько человек в расшитых золотом узких одеяниях с бронзовыми подсвечниками в руках. Не успел просветитель толком разглядеть их лица, как его стащили с набитого сеном тюфяка, сковали запястья широкими железными кандалами и повели к стоящему у самой тюрьмы крытому грубой парусиной фургону, запряженному четверкой крепких лошадей. Эрбин ожидал подобного развития событий, однако происходящее все равно казалось дурным сновидением. Только уже в пути немилосердная дорожная тряска, дробный стук кованых копыт, да удушающий запах отсыревшей соломы время от времени возвращали ему ощущение реальности.

— Нескромно так говорить, но наше гостеприимство, воистину, безгранично! — громогласно провозгласил начальник тайной королевской стражи Фонтенель Цинций, входя в тюремную камеру. — Столько простора, света, удобное ложе, стул, стол! Прибывающим в столицу мы завсегда несказанно рады!

Он сухо представился и уселся напротив крошечного зарешеченного окна. Его показное кривлянье и ядовитый сарказм не отменяли того факта, что условия в специально отведенном для просветителя крепостном каземате оказались куда лучше, чем в темнице приграничного городка. Узник был премного наслышан о хитром коварстве Цинция, помноженном на природную смекалку, но воочию увидел всемогущего главаря стражников Спациана впервые. В его круглом холеном лице с бусинами колючих глаз, как и во всем благообразном облике неуловимо сквозило что-то отталкивающее.

— Для начала разъясните, достопочтенный сеньор, по какому праву меня неволят и перевозят из одной клетки в другую, словно опасного дикаря или закоренелого душегуба? — возмутился Гавальдо, не теряя душевного равновесия.

— Мы, зная ваши таланты и пыл, как раз пытаемся уберечь вас от соблазна ступить на скользкий путь предательства, — как ни в чем не бывало ответил Цинций, рассматривая свои ухоженные ногти. — Это наша священная обязанность и долг, поэтому можете не благодарить!

Эрбин понимал, к чему он клонит, но желая услышать вразумительный ответ, потребовал дальнейших разъяснений:

— Кого же я могу предать, если озаботился сам глава тайной стражи?

— Нашего короля, а значит все государство в целом, — заученно отчеканил высокопоставленный визитер, сдерживая приступ зевоты.

— Да неужели? А я все ломаю голову, по какой причине вынужден дни напролет кормить тюремных клопов, но к столь очевидному выводу так и не пришел! — иронично заметил Гавальдо.

Начальник королевской стражи будто ждал именно такой реакции и, вперив сверлящий взгляд в заключенного, заговорил твердым голосом, выговаривая отдельные слова чуть ли не по слогам:

— Как же вы хотели? Супостаты на внешних границах оживились и не ровен час вторгнутся в наши пределы. А медлят они только потому, что пока не видят брожения среди жителей государства, которые до сих пор готовы по первому зову встать на защиту отечества. Вы же своими речами можете подорвать безграничное доверие людей к командующему войском монарху и внести тем самым раскол в наши стройные ряды. Трактовать такие действия кроме как измена короне и содействие агрессивным планам неприятеля при всем желании невозможно!

— Лихо вы завернули, — ухмыльнулся Эрбин. — Так не только всякое недостаточно лестное слово в адрес власть имущих, но и брошенный на них косой взгляд легко выдать за пособничество врагу.

— Ничего не попишешь — на войне как на войне! Время фривольностей безвозвратно ушло в прошлое, и теперь сама жизнь диктует нам новые правила, — притворно вздохнув, констатировал Фонтенель Цинций. — В сложившихся непростых обстоятельствах мало только следить за своими высказываниями. Почетным долгом каждого высокообразованного подданного с недавних пор является всемерное укрепление авторитета венценосной особы при помощи своих талантов и способностей. Поэтому вам, Эрбин, стоит возобновить свои просветительские встречи и открывать людям глаза в качестве бесстрашного королевского воина.

— Восхвалять покровителя высокопоставленных лиходеев Спациана я не буду ни при каких обстоятельствах! — твердо отрезал Гавальдо.

— Прекрасно вас понимаю. Но я и не прошу хвалить его величество. Достаточно будет не возлагать на самодержца вину за выявленные безобразия, проще говоря — вывести королевский трон из-под удара. Стоит ли объяснять, что брошенная на самодержца тень уничтожает веру людей в непогрешимость помазанника Богов, выбивая главную опору государства в столь тревожное время, — спокойно произнес главный тайный страж.

— Но как быть, если все указывает на его высочайшее попустительство и даже вовлеченность? — изумился просветитель.

— Стать чуть мудрее и перестать раскачивать лодку, в которой кроме нас находится несметное число соплеменников. Утопающие проклянут вас вместе с вашей правдой, случись непоправимое, — вкрадчивым голосом ответил Цинций. — Поэтому я прошу, точнее, настоятельно советую вам оставить в покое его величество и нацелить все стрелы обвинений на любого из министров или погрязших в роскоши придворных. Мы же по следам ваших разоблачений арестуем, судим и публично казним его. Мое предложение почти идеально, ведь все останутся довольны — вы будете заниматься своим делом и добьетесь наконец реального результата, стоящий на переднем крае обороны король перестанет опасаться получить нож в спину, а его верные поданные, вдохновленные свершившимся правосудием, теснее сплотятся вокруг трона и возведут вам памятник еще при жизни.

Выслушав незваного гостя, обитатель каземата с минуту молчал, мысленно отдавая должное коварству начальника тайной королевской стражи. Эрбин ценил профессионалов во всех сферах, даже искусных мастеров заплечных дел.

— Приняв ваши условия, я сам сделаюсь соучастником творимых злодеяний, ибо буду покрывать главного лиходея, — сухо ответил он, демонстративно укладываясь на тюфяк лицом к стене. — Более можете не тратить на меня своего драгоценного времени.

— Глупо! Я, честно признаться, ожидал от вас большей прозорливости, не говоря об элементарном инстинкте выживания. Если уж вам плевать на себя, подумайте хотя бы о жене, детях и многочисленных сподвижниках. Последних мы подвергнем таким пыткам, что они проклянут день, когда появились на свет. Найдутся среди них и такие, которые ради пощады оговорят вас, а мы предоставим им трибуну. Представьте, какого будет вашей супруге и детишкам на чужбине, когда вы прослывете здесь растлителем малолетних и проходимцем, живущим на пожертвования облапошенных лживыми посулами простаков. Вам, кстати, тоже не избежать мучительных истязаний, от которых придется долго и страшно умирать под проклятия бывших последователей и разочаровавшихся друзей. Изуродованный труп разрубят на куски и бросят диким собакам на съедение, вместе с ним исчезнет сама память о так называемом «просветителе». Во всяком случае, добрая память, — тяжело вздохнув, подвел итог сказанному Фонтенель Цинций. — Но, знаете, я неисправимый оптимист, надеющийся на чудо в самых поганых обстоятельствах, поэтому обязательно вскоре навещу вас повторно. Вдруг мой вопиющий голос найдет отклик в вашем больном разуме.

— Не стоит попусту тревожиться. Свой выбор я сделал бесповоротно, — глухо произнес Эрбин в толстенную стену тюрьмы.

Покидая каземат, главный тайный страж бросил вместо прощания:

— Ваша беда в том, что вы вознамерились побороть неистребимую человеческую натуру, чего пока никому не удавалось. Не успеют новые правители усесться в освободившиеся кресла, как с достойным их предшественников азартом, начнут заниматься тем же самым!

Однако узник пропустил мимо ушей умозаключение одного из своих высокопоставленных палачей. После того, как цепной пес Спациана обмолвился о его жене и детях, образ идущей к нему навстречу вместе с малышами Люции стал затмевать все остальное. Так он и задремал, согреваемый медленной поступью самых дорогих людей.

Вскоре ему приснился сон, где его супруга вдруг преобразилась в пугающую своей потусторонней красотой женщину средних лет. Выбившиеся из-под покрывающего ее голову платка черные пряди падали на бледный лоб и широкие смоляные брови, а правильные черты скорбного лица усиливали чарующий гипноз холодного немигающего взора. Эрбин сразу же узнал великую Богиню, чей повелительный зов никто из живущих не мог игнорировать. Ее изваяния в мраморе и бронзе возвышались близ могильных курганов и на крутых берегах полноводных рек, с которых развеивался прах погребальных костров. Ее почитали как мать, возвращающую своих наигравшихся детей туда, откуда они ненадолго выбежали. Имя Богини старались произносить как можно реже, дабы не обратить ее внимание на себя раньше положенного срока. Символом же великой матери считался острый изогнутый серп, отсекающий связывающие человека с жизнью нити.

— Хватит, родной, пойдем домой! Устал ведь уже! Там тепло и уютно, а здесь разыгралось ненастье, — произнесла она певучим голосом, почти не размыкая губ и заботливо протянула к нему руки.

— Еще очень рано! Мне не хочется уходить отсюда! — по-детски капризно отозвался Гавальдо, чуть не плача.

— Ну что с тобой делать, горюшко мое луковое! Резвись, коль до сих пор не надоело и помни — за тебя беспокоятся, любят и ждут, — сказала мягко Богиня и ее образ постепенно растаял.

Пробудившегося Эрбина долго не отпускала магическая атмосфера приснившегося диалога. Он быстро пришел к мысли, что несознательно сам позвал никогда беспричинно не навещающую смертных Богиню в тот момент, когда из-за угроз сторожевого пса Спациана поддался минутному малодушию. Любящая мать просто напомнила о незапертых дверях домашнего очага, и будь просветитель менее капризным в разговоре с ней, тюремщики уже не растормошили бы одного из арестантов крепостных казематов.

В последующие дни Гавальдо раз за разом подвергался скорее психологическому, но очень изощренному истязанию. Врывающиеся в камеру бугаи ставили его на колени и заставляли во все горло петь гимн славы королю. Когда же Эрбин отказывался повиноваться, одевали ему на голову пыльный мешок и принимались во всех подробностях рассказывать о находящихся у них в арсенале пыточных орудиях, красочно живописуя нечеловеческие мучения несчастных, испытавших их действие на себе. Однако куда страшнее технических характеристик заждавшихся просветителя механизмов были клятвенные обещания профессиональных извергов познакомить в скором времени его жену Люцию с самыми усовершенствованными моделями из перечисленного ряда, усадив при этом ее детей в специально оборудованное зрительское ложе для утонченных ценителей истязаний.

Иногда его навещал какой-то мутный жрец Фулвий Сарантонелло который, видимо, работая на контрасте с живодерами, елейным голосом убеждал просветителя прекратить ерепениться и понять мудрость королевской политики.

— Разве Боги, ниспославшие нам нынешнюю власть, неразумны? — наигранно вопрошал он благоговейным полушепотом, поглаживая свою жидкую бороденку. — Зацикливаясь на придворных сребролюбцах, ты упускаешь высший смысл правления Спациана, заключающийся в сохранении привычного уклада государства и укреплении его границ. Как только самодержец окончательно возвратит отечеству былую мощь и славу, он без особого труда разделается с расплодившимися лиходеями. Именно в такой последовательности должно преображаться королевство, но никак иначе! Нам же, непосвященным в известные одному монарху тайны, следует молиться за его прозорливость, плохо осознаваемую пока некоторыми невеждами. Поэтому смирись со всем происходящим, позволив судить Богам, что нам на пользу, а что во вред, и оставь свое ослиное упрямство, от которого страдают самые близкие тебе люди.

— К чему тогда любимцы Богов герои, перед вознесением в небесную обитель, подавали нам пример мужества и самопожертвования в борьбе со всяким злом? — пытался осведомиться Эрбин, без особенной надежды на искренний ответ.

— Гордыня твоя безмерна, раз ставишь себя на одну доску с древними героями! Тогда были совсем другие времена, да и сами люди не чета нынешним! — невразумительно объяснял Сарантонелло, тут же выходя из себя. — Лучше бы поучился у них мудрости и повиновению жрецам!

После одного из визитов святоши хохочущие тюремщики бросили в каземат драную соломенную подстилку, а затем грубо втолкнули невыносимо смердящего человека в грязных лохмотьях. Когда дверь опять заперли, Гавальдо попытался познакомиться с подселенным к нему горемыкой, но тот, словно дикий зверь, забился в дальний угол и задрожал крупной дрожью. Лицо, шея и руки мужчины были усеяны сочащимися язвами, изо рта длинными нитями свисала слюна, мутные глаза смотрели вокруг испуганно и затравленно. К тому же его душил надсадный кашель, сообщающий находящемуся рядом Эрбину о реальной угрозе заражения. Он вспомнил рассказы каторжан об изуверской практике, когда заживо гниющего доходягу поселяли в тесном помещении с тем, кого хотели сломать и насколько мучительным был последующий выбор между смертельным заболеванием и бесчестьем. Но просветитель уже определился со своим выбором, тем самым вверив свое здоровье и саму жизнь высшим силам, а потому с непонятным обычному смертному спокойствием отломил кусок от краюхи и с добродушной улыбкой протянул его сокамернику. Правда вскоре изъеденного хворями бедолагу тюремщики палками выгнали из каземата, дав повод Гавальдо считать, что глава тайной стражи Фонтенель Цинций до сих пор лелеет надежду заставить его плясать под свою дудку без непоправимого ущерба здоровью и только для пущей сговорчивости ненадолго подселил к нему опасного для окружающих больного.

Ожидая как-то очередного визита истязателей и уже заранее ощущая затхлый запах пыльного мешка, Эрбин подумал, что, может быть, зря не послушался приходившей за ним Богини. Поводом для малодушия стали участившиеся мысли о тщете переносимых им страданий. «Только презренные трусы, страшащиеся неизбежных перемен, из последних сил цепляются за жизнь, когда нужен один решительный шаг в вечность. Плохо или хорошо, но я сделал все возможное, — размышлял он в такие минуты. — Встречи с людьми придавали смысл моему существованию, я понимал их пользу и чувствовал отдачу. А какой прок в нынешних страданиях? Ими никто не вдохновится, потому что кроме палачей они никому не будут известны. Мое доброе имя растопчут манипуляторы из тайной королевской стражи, как обещал ее начальник. Впереди же меня, видимо, ожидает мучительная смерть или безумие. Благополучного выхода из ситуации, в которой я оказался, найти невозможно».

Гавальдо вспомнилось далекое детство, когда он, оставшись один в детской комнате перед самым засыпанием, боялся обнаружить в темноте помещения страшных чудищ. Однако стоило ему спрятаться с головой под шерстяное одеяло, как волшебным образом приходило ощущение защищенности, словно окутавшая тело материя была массивным железным доспехам. Эрбин сейчас отдал бы многое, наверное, почти все, лишь бы вновь найти такое временное убежище. Вот только теперь его могла предложить исключительно ждущая в вечности Богиня-мать, а выбраться оттуда, просто сбросив с головы шерстяное одеяло, не удавалось еще никому.

К приступам малодушия прибавилось постоянное бормотание. Иногда просветитель ловил себя на том, что, позабыв обо всем, жарко спорит вслух с одним из своих многочисленных оппонентов из прошлого, которого с поразительной до ужасал реальностью воспроизводило его измученное воображение. Следовавшая за этим леденящая кровь догадка о подступающем сумасшествии несла внутреннее опустошение, не позволяющее даже время от времени ощущать хрупкое душевное равновесие.

Когда становилось совсем невмоготу, он тихо напевал старинную песню об израненном всаднике, храбро скачущем невзирая на преграды и выпущенные вслед стрелы к дальним огням родного поселения. Строки ее припева знали в королевстве наизусть все от мала до велика:

Летит сквозь мглу мой конь гнедой

Все ближе, ближе дом родной

Я свято верю в чудеса

Мне помогают небеса!

Пропитанная национальным колоритом мелодия, обычно заряжающая отвагой и оптимизмом, чудесным образом притупляла острое чувство безысходности узника, а также исподволь внушала ему спасительную в отчаянном положении идею, что храбрость ценна сама по себе и вовсе не обязана кого-либо вдохновлять или иметь глубокий смысл.

В такой удушливой атмосфере внутренних терзаний прошел для Эрбина день, другой, третий, однако изверги с пыльным мешком так и не появились. Пропал куда-то и скользкий как уж Фулвий Сарантонелло, называющий себя жрецом. Заключенный понемногу стал привыкать к отсутствию регулярных и натренированных ударов по своему душевному состоянию, но в самом начале одного из похожих друг на друга дней услышал за дверью частый топот, заглушаемый возбужденным гомоном. Через мгновение в каземате появился непохожий на себя прежнего Фонтенель Цинций и, резко придвинув стул, уселся у тюфяка. Пока в уме еще сонного Гавальдо возникали одно другого страшней соображения по поводу раннего визита высокопоставленного гостя, тот снова вскочил на ноги и принялся нервно метаться от стены к стене. Было заметно, как главарь тайной стражи лихорадочно подбирает подходящие для начала разговора слова, отчего и без того висящее в спертом воздухе напряжение нарастало с каждой секундой.

— Давай поговорим как много повидавшие на своем веку люди, — наконец произнес он доверительным тоном. — Мы оба искренне пытаемся принести благо стране и только волею судеб оказались по разные стороны баррикад, вернее сказать, в противостоящих друг другу воинствах. Естественно, что раньше или позже одному из нас было суждено со щитом в руке слушать звуки победных фанфар, а другому лежать на щите поверженным и проклинаемым.

Он вдруг умолк, словно неожиданно запутался и потерял нить рассуждений. Знавший его коварство Эрбин, посчитал сказанное предисловием очередного трюка и, не дожидаясь пока непонятная ему уловка будет полностью озвучена, с едва уловимым презрением произнес:

— Служить вашим интересам я не буду ни при каких раскладах, поэтому казнить меня следует как можно скорее. Если в вас осталась хоть капля человеческого, то вы не будете очернять имя того, кто не в состоянии защитить свое доброе имя по причине ухода из жизни…

— А ведомо ли мудрейшему просветителю, что я самолично уговаривал короля повременить с расправой! — заорал Цинций, не дав закончить узнику. — И все потому, что ценил вас, как смелого и умного противника, желающего только хорошего окружающим, в отличие от бешеных дворцовых крыс! Хотя кто этому теперь поверит, когда полыхает все королевство!?

Круглое холеное лицо начальника стражи побагровело, на лбу и висках выступили мелкие капельки пота, верхнее веко левого глаза чуть заметно подергивалось.

— Как полыхает? — робко спросил Эрбин, решив, что ослышался. — Неужели в наши пределы действительно вторгся враг?

— Хуже, много хуже! — обреченно произнес главный королевский страж, протирая лицо бежевым платком с вышитой монограммой. — Я должен был сразу с этого начать, но почему-то стушевался.

Цинций повернул лицо к зарешеченному оконцу и, прищурившись от первых лучиков вездесущего солнца, поведал о мятеже в одном из приморских городов, переросшем во всенародное восстание. По его словам, под копыта лошадей, запряженных в карету спешащего в свои владения аристократа, случайно угодил маленький мальчик, что стало первой искрой давно зреющего бунта. Обозленные горожане принялись громить и поджигать дома богатой знати, после чего ворвались в здания представителя монарха, королевского суда и ратуши. Посланные для усмирения мятежа части местного гарнизона стали массово переходить на сторону бунтовщиков или попросту разбегаться. К следующему дню в руках мятежников оказалась вся провинция, а через двое суток пламя бунта охватило основные крупные и портовые города. Ратники королевского войска отказывались выполнять приказы своего командующего и целыми подразделениями вливались в армию восставших.

— Столица падет, скорее всего, к вечеру или завтра утром. Остатки королевской гвардии заняли оборону в крепости, где мы с вами имеем несчастье пребывать, и пока подчиняются моим приказам, — закончил свой рассказ, больше похожий на сводку с театра военных действий Фонтенель Цинций и нервно рассмеялся.

Ошарашенный Гавальдо долго не знал, как реагировать на слова высокопоставленного хитрована и стоит ли им вообще доверять. Однако не подводившая ранее интуиция сообщала ему, что на этот раз Цинций говорит правду.

— Спациан никогда бы не доверил руководство своими выпестованными гвардейцами кому-либо другому, даже вам! — высказал единственное свое сомнение Эрбин, собравшись с мыслями.

— Когда стало ясно, что заточенный на обогащение придворных лиходеев прогнивший изнутри порядок стал рассыпаться при столкновении с реальным вызовом, его величество, будь он неладен, вместе с ближним кругом бежал в Страну Богов, — мрачно констатировал высокопоставленный визитер, тяжело вздыхая. — Присягнувшие мне воины некогда самого грозного подразделения просто страшатся участи рьяных пособников королевской клики, с которых восставшие сдирают кожу или варят живьем в кипятке.

— Но почему тогда вы до сих пор здесь, а не в священной земле? — с искреннем недоумением воскликнул просветитель.

— Хотя бы потому, что бежавшие со Спацианом вельможирасправятся со мной даже там, так как я слишком осведомлен об их грязных делах, — ответил командующий ошметками королевской гвардии. — Но главная причина в моем желании сказать перед казнью разгневанной толпе несколько слов в свое оправдание. Уверен, через год-другой, когда страсти улягутся, многие начнут меня понимать. Вас же, Гавальдо, я прошу выйти к восставшим и попросить их не рвать меня сразу же на мелкие куски, а предать публичному трибуналу. Бунтовщики вас боготворят, называя «Рыцарем Свободы», поэтому есть слабая надежда, что они прислушаются к вашим словам.

— Будете им говорить, что вы, как солдат короля, были вынуждены повиноваться и не могли нарушить данную монарху присягу? — ехидно, но без злорадства заметил Эрбин.

— А разве это не так!? — вскипел Цинций, дрожа всем своим жирным телом. — К тому же мне легко будет доказать, что если бы не я, то казнили бы куда больше людей! Вас же Спациан повелел умертвить прямо на Земле Богов, однако из-за моего намеренного саботажа исполнению указания короля постоянно что-то мешало, в результате чего вы до сих пор живы!

Гавальдо понятия не имел, насколько утверждения уже бывшего главаря королевских стражников соотносятся с действительностью, но, будучи гуманистом, он без особых раздумий согласился на его предложение.

Вечером того же дня Эрбин спустился по сброшенной с небольшого балкончика каменной башни веревочной лестнице и пошел с белым флагом парламентария к передовым позициям осадивших столичную крепость повстанцев. По обговоренному с Цинцием плану, он должен был дать условный сигнал факелом в том случае, если восставшие примут его предложение. Сделав около двадцати шагов в лучах заходящего солнца, слепящих привыкшие к мраку каземата глаза, просветитель разглядел выскочившую ему навстречу из темной шеренги вооруженных людей высокую фигуру и через мгновение оказался в объятиях своего старого соратника Аристобула Черча.

— Ты жив, дружище! Жив, жив! — повторял он в радостном восторге, крепче обнимая и тряся просветителя за плечи, — Сюда, все сюда! Эрбин Гавальдо снова с нами!

В следующую секунду Эрбин успел подумать, что приближающаяся толпа быстрее затопчет их с соратником, чем доберется до начальника тайной королевской стражи. Подбежавшие люди схватили его за руки, за ноги и под ликующие возгласы принялись раскачивать на руках, иногда подбрасывая вверх. Ощутив наконец почву под ногами и чувствуя сильное головокружение, Гавальдо попросил окруживших его плотной стеной повстанцев проводить его к командующему для обсуждения важного вопроса, но получил в ответ взрыв многоголосого хохота вместе с посыпавшимися с разных сторон заверениями, что каждый стоящий в толпе одновременно командир, солдат и полководец. Эрбину ничего не оставалось, как внятно изложить условия сдачи начальника тайной королевской стражи, руководящего засевшими в крепости гвардейцами.

— Если ему хочется пожить еще несколько дней в собачьей клетке перед тем, как лишится башки, то пусть выходит. Красиво петь он, известное дело, умеет, поэтому с превеликим удовольствием послушаем россказни этого бешеного пса, только на снисхождение пусть не рассчитывает! — громко провозгласил Аристобул Черч, вызвав шумное одобрение окружающих.

Вскоре Гавальдо стоял в нескольких шагах от крепостной стены, очерчивая перед собой круг ярко горящим в темнеющем воздухе факелом. Находящиеся в твердыне, по всей видимости, ждали именно такого развития событий, поэтому главные ворота крепости стали как по команде отворяться со ржавым натужным скрипом. Через минуту Эрбин увидел по ту сторону входа толстую фигуру Цинция, за спиной которого выстроились бросившие оружие гвардейцы. В тот же самый миг грянул дикий ор, который отразившись от древних каменных стен заполнил собой все пространство вокруг. Разъяренная толпа, огибая Гавальдо, ринулась в высокий открывшийся проход.

— Стойте! Остановитесь! — что было сил закричал просветитель. — У нас же уговор!

Однако объятый жаждой мести поток удержать было невозможно. Эрбин только успел мельком увидеть, как лезвие тяжелого топора рассекает череп мертвенно бледному от ужаса Фонтенелю Цинцию и тут же был сбит с ног случайно налетевшими на него сзади восставшими.

Какое-то время просветитель лежал без чувств, а перед тем, как прийти в себя, увидел источающий теплое сияние лик прекрасного златокудрого мужчины с бездонным голубым взором под стать небу. Гавальдо тотчас узнал в нем великого Бога, дарующего вместе с теплом и светом все прочие блага, столь необходимые человеку для полноценного существования и радости бытия. Его кумиры возвышались в тихих священных рощах, на залитых солнцем холмах, у перекрестков торговых путей, вдоль плодородный полей и судоходных рек. Символом божества считался солнечный круг с исходящими от него во все стороны лучами, который вырезали из дерева, отливали в бронзе и серебре, изображали на стягах, развевающихся над крышами городов по всему королевству.

— Может быть, в этот раз столь отважный муж пожелает присоединиться к родным Богам, чтобы вкусить заслуженные покой и славу в нашей вечной обители? — молвил он густым голосом, от которого перехватывало дыхание. — Испытание медными трубами, которые ждут тебя на земле, выдерживает редкий смертный!

— Храбрец не может свернуть с пути из-за возникающих на нем преград, особенно если ему благоволят небеса! — ответил Эрбин Гавальдо и открыл глаза.