Как я теперь живу [Мег Розофф] (fb2) читать онлайн

Как я теперь живу

Мег Розофф

Text copyright © Meg Rosoff, 2011

© О. Бухина, Г. Гимон, перевод на русский язык, 2017

© ООО Издательство «Альбус корвус», издание на русском языке, 2017

Издательство благодарит литературное агентство «Эндрю Нюрнберг» за содействие в приобретении прав на эту книгу.

1

Меня зовут Элизабет, но меня так сроду никто не называл. Когда я родилась, отец, наверно, с первого взгляда решил, что я похожа на старомодную королеву или еще на кого-то гордого и печального — прямо из прошлого. Но я выросла совершенно заурядной, смотреть не на что. И жизнь у меня заурядная. Во всех отношениях скорее Дейзи, чем Элизабет.

Все изменилось тем летом, когда я приехала в гости к своим английским кузенам. Отчасти так получилось из-за войны, война вообще многое изменила, но я почти не помню жизни до войны, так что в этой книге — моей книге — довоенная жизнь не в счет.

Почти все изменилось из-за Эдмунда.

Вот как это случилось.

2

Выхожу я из самолета — потом объясню почему, — стою в лондонском аэропорту и озираюсь, ищу пожилую женщину, которую знаю только по фотографиям, — мою тетю Пенн. Фотографии старые, но, похоже, она из тех, кто носит массивные бусы, туфли без каблуков и черное, а может серое, платье в обтяжку. Но это все мои домыслы, на фотографиях видно только лицо.

Гляжу я вокруг, народ расходится, мобильник молчит — сеть не ловит. Приехали, называется, бросили меня в аэропорту, сразу двум странам нет до меня дела. И тут замечаю — разошлись не все, какой-то мелкий идет ко мне и говорит, ты, наверно, Дейзи? Меня отпустило, его, похоже, тоже. А я Эдмунд.

Привет, Эдмунд, отвечаю, рада тебя видеть. Таращусь на него, пытаюсь понять, какой будет моя жизнь с новыми кузенами.

Дайте же мне описать его, пока не забыла, потому что выглядел он совсем не как типичный четырнадцатилетний юнец. Во рту СИГАРЕТКА, лохмы торчат, похоже, сам стригся садовыми ножницами, да еще с закрытыми глазами и в темноте. Похож на дворняжку, знаете, такую из собачьего приюта — тычется бедняга носом вам в руку, надеется, но достоинства не теряет, и вы сразу же понимаете, что притащите его домой. Вот таким и был Эдмунд.

Только это он притащил меня домой.

Сумку давай, говорит он, хотя сам на полторы головы меня ниже и руки тощие, как палки. Хватает мою сумку, я тяну обратно. Мама твоя где, спрашиваю, в машине?

Он улыбается, затягивается, знаю я, что никотин убивает и все такое, но это вроде как круто, хотя, может, в Англии все подростки курят? Решаю промолчать, вдруг всем известно, что тут разрешено курить, скажем, лет с двенадцати. Не хочу гнать волну и выглядеть идиоткой в первые пять минут пребывания в Англии. А он говорит, мама не смогла приехать по очень важной причине — она работает, а когда она работает, мешать ей опасно для жизни, так что он приехал сам.

У меня челюсть отпала.

Ты приехал один? САМ ВЕЛ? Тогда я императрица китайская.

Он пожимает плечами, слегка наклоняет голову, ну точь-в-точь собака из собачьего приюта, и показывает на черную развалюху-джип. Чтобы открыть дверь, просовывает руку в открытое окно, тянет ручку вверх и дергает. Швыряет мою сумку на заднее сиденье, хотя нет, скорее втаскивает, сумка довольно увесистая, и говорит, залезай, кузина Дейзи, и мне ничего не остается, как сесть в машину.

Пока я пытаюсь понять, что вообще происходит, Эдмунд, игнорируя надпись ВЫЕЗД, выруливает на газон. Конечно, он едет прямо под знак ПРОЕЗДА НЕТ, резко сворачивает влево через кювет, и вот мы на шоссе.

Не поверишь, парковка стоит тринадцать пятьдесят в час, говорит он мне.

Честно говоря, поверить во все это просто невозможно. Тощий парнишка с сигаретой катит по неправильной стороне дороги, и кто же знал, что Англия такое жуткое место.

И тут он смотрит на меня собачьим взглядом и говорит, ты привыкнешь. Что странно, ведь я ничего не сказала вслух.

3

В машине я засыпаю — до их дома не близко, а на скоростном шоссе меня всегда тянет закрыть глаза. Просыпаюсь и вижу — нас пришла поприветствовать целая компания. Через стекло таращатся на меня четверо детишек, коза и две собаки, позже выяснится, что их зовут Джет и Джин, а на заднем плане несколько кошек гоняются за стаей уток, которые неизвестно зачем ошиваются на газоне.

Хорошо еще, что мне пятнадцать и я из Нью-Йорка. Не то чтоб я видела Все на Свете, но кое-что повидала. И лучше всех в нашей тусовке умею придать лицу нужное выражение — Не Учи Ученого. Вот такую физиономию я и делаю, а то вдруг подумают, что английские дети круче нью-йоркских, большое дело — ну, живут они в огромных старинных особняках с кучей коз, собак и всякой другой живности.

Тети Пенн по-прежнему не видно. Эдмунд представляет меня остальным кузенам — Айзеку, Осберту и Пайпер — ну и имечко, где такое откопали. Айзек и Эдмунд близнецы и похожи как две капли воды, только у Айзека глаза зеленые, а у Эдмунда — цвета неба, которое сейчас как раз серое. Больше всех мне нравится Пайпер, она первая говорит, добро пожаловать, Элизабет.

Дейзи, поправляю я, и она торжественно кивает, мол, запомнила, не беспокойся.

Айзек собирается отнести мои вещи, но Осберт, старший, с важным видом отбирает сумку и исчезает в доме.

Прежде чем рассказывать, что было дальше, я должна описать дом, но это почти невозможно, потому что раньше я жила только в нью-йоркских квартирах.

Во-первых, дом разваливается на глазах, что не мешает ему быть необыкновенно красивым. Он сложен из больших кусков желтоватого камня, построен в виде буквы Г, с двускатной крышей и мощеным двором. В меньшей части — арочная дверь, это была конюшня, а теперь тут огромная кухня. Пол из выложенного елочкой кирпича, большие окна по всему фасаду и вечно распахнутая дверь. Если только снег не идет, поясняет Эдмунд.

Стена увита плющом, стебли такие толстые, что кажется — он тут уже не один век. Цветов на плюще не видно, наверно, еще слишком рано. Позади дома — окруженный высокой кирпичной стеной квадратный садик, туда надо подниматься по нескольким каменным ступеням. Вот тут — множество цветов всех оттенков белого. В углу — маленький потрескавшийся каменный ангел со сложенными крыльями. Пайпер сказала, здесь похоронили ребенка, жившего в этом доме сотни лет назад.

Потом-то я смогла оглядеться и обнаружила, что внутри все гораздо более запутано, чем кажется снаружи. Странные коридоры, ведущие в никуда, крошечные спаленки со скошенным потолком, таящиеся под лестницами. Ступеньки скрипят, ни на одном окне нет занавесок, парадные комнаты больше, чем можно себе представить, повсюду старая, громоздкая, но удобная мебель, картины, книги, огромные камины — человек поместится, и животные на каждом шагу — от всего так и веет Старым Светом.

В ванных комнатах тоже царит дух настоящей старины, даже, я бы сказала, древности. Любое сугубо личное дело неизбежно сопровождается страшным шумом.

За домом — необъятный приусадебный участок. Часть земли — это просто луг, часть засажена картофелем, а рядом какая-то ботва ядовито-зеленая как раз начинает цвести. Эдмунд говорит, эта ботва пойдет на силос. Какое насилие? Про насилие у нас в газетах по десять раз на дню, но на эти сообщения и внимания не обращаешь, ну разве что насильник — священник или кто-то из телевизора.

За растениями ухаживает один фермер, потому что тетя Пенн вечно занята Очень Важной Борьбой за Мир, да и все равно она, по словам Эдмунда, ничего не смыслит в сельском хозяйстве. И овцы, и козы, и кошки, и собаки, и цыплята у нас просто для красоты, слегка презрительно объясняет Осберт. Кажется, он единственный из кузенов напоминает моих знакомых в Нью-Йорке.

Эдмунд, Пайпер, Айзек, Осберт, Джет и Джин, черно-белые собаки, и куча кошек первым делом отправляются на кухню и рассаживаются вокруг деревянного стола. Кто-то подает чай, и вся компания смотрит на меня, как на какое-то чудо из зоопарка. Они задают кучу вопросов, и это куда более вежливо, чем обычно бывает в Нью-Йорке. У нас детишки просто ждут, пока взрослые подадут печенье на тарелочке и жизнерадостно попросят сказать, как кого зовут.

У меня кружится голова. Боже, думаю я, даст мне кто-нибудь холодной воды, может, мозги прочистятся? Гляжу, Эдмунд протягивает мне стакан воды со льдом и сам улыбается слегка, а Айзек смотрит на него как-то странно. Хотя тогда я значения этому не придала.

Тут Осберт встает и выходит. Ему шестнадцать, и он самый старший, кажется, я этого еще не говорила. Ему на год больше, чем мне. Пайпер спрашивает, хочу ли я посмотреть животных или предпочитаю прилечь ненадолго. Пожалуй, что лечь, у меня страшный недосып. Жалко ее разочаровывать, но в любом случае я так устала, что мне не до вежливости.

Она ведет меня вверх по лестнице в комнатку в конце коридора, маленькую и пустую, как келья монаха. Толстые белые стены, немножко кривые, не такие, как в новых домах. Громадное окно, частый переплет, желтоватые и зеленоватые стекла. Большая полосатая кошка под кроватью. Нарциссы в старинной бутылке. Внезапно эта комната кажется мне самым безопасным местом на свете, что доказывает, как сильно человек может ошибаться в своих предположениях. Но я снова забегаю вперед.

Мы заталкиваем мою сумку в угол, Пайпер приносит стопку старых одеял и застенчиво объясняет, что их соткали давным-давно из шерсти здешних овец, и черные одеяла — из шерсти черных овец.

Я натягиваю черное одеяло на голову, закрываю глаза и неизвестно почему чувствую, что испокон веку была частью этого дома. А может, просто принимаю желаемое за действительное.

И засыпаю.

4

Я вовсе не собиралась спать весь день и всю ночь, так уж получилось. Как странно сумрачным утром проснуться в чужой кровати, далеко от дома, в жуткой тишине. В Нью-Йорке такой тишины просто не бывает, там машины гудят над ухом и днем и ночью.

Первым делом проверяю телефон, нет ли сообщений. ВНЕ ЗОНЫ ДОСТУПА. Я даже растерялась. Это уж слишком! Мы же в цивилизованном мире. Вспоминаю фразочку из фильма: твой крик никто не услышит^[1]. Выглядываю в окно, небо слегка розовеет там, где скоро взойдет солнце, а из-за сарая тихо-тихо ползет серый туман. Вокруг такая красота и покой, что ждешь — вот-вот в саду или в поле появится олень или даже единорог, спешащий домой после бурной ночи. Но видно только птиц.

Холодно что-то. Забираюсь обратно под одеяло.

Я стесняюсь выходить из комнаты, поэтому остаюсь в постели. Вспоминаю мой старый дом, что, к сожалению, заставляет вспомнить и о Давине-Дьяволице, которая высосала душу моего отца через, сами догадайтесь, какое место. Потом она ухитрилась залететь, и когда родится ее дьявольское отродье, мы с Лией будем звать его Дэмиеном^[2], даже если это будет девочка.

Моя лучшая подруга Лия считает, что Д.-Д. мечтала меня отравить, только медленно, чтобы я почернела, распухла, как свинья, и умерла в страшных мучениях, но я догадалась, и план провалился. Я просто отказывалась есть, так что пришлось меня отправить за тысячу миль от дома к банде незнакомых кузенов. А она с папочкой и дьявольским отродьем будут жить-поживать без меня. И она даже не попыталась хоть чуть-чуть улучшить вековую репутацию злых мачех. Жирная двойка ей за старание.

Я начинаю задыхаться, едва не довожу себя до полноценного приступа. И тут слышу за дверью легкий шум. Это опять Пайпер. Она заглядывает в комнату, видит, что я проснулась, взвизгивает от восторга и спрашивает, не хочу ли я чаю.

Отвечаю да и, вспомнив о вежливости, добавляю спасибо. Пайпер мне еще вчера понравилась, поэтому я улыбаюсь, и она исчезает, словно туман на мягких кошачьих лапах — прямо как в поэме^[3].

Тогда я возвращаюсь к окну и вижу — дымка рассеялась и все вокруг такое зеленое. Набрасываю на себя одежду и после нескольких неудачных попыток ухитряюсь найти кухню. Комнаты, в которые я заглянула по ошибке, очень даже милые. Айзек и Эдмунд уже на кухне, едят тосты с мармеладом, Пайпер наливает мне чаю и переживает, что мне пришлось вылезать из кровати. В Нью-Йорке девятилетки не заваривают чай сами, ждут взрослых. Мне нравится ее самостоятельность, но я задумываюсь, уж не умерла ли добрая старая тетя Пенн, а ребята просто не знают, как мне об этом сказать.

Мама всю ночь работала, говорит Эдмунд, сейчас спит, но к обеду встанет, и ты ее увидишь.

Вот и объяснение, спасибо, Эдмунд.

Попиваю чай и вижу — Пайпер ерзает на стуле, поглядывает на братьев, а они на нее. Кажется, хочет мне что-то сказать, но не решается. Наконец выдает, Дейзи, пойдем в сарай, пожалуйста. Пожалуйста звучит как приказ, а вид у нее виноватый, мол, что я могу поделать. Встаю, и тут Пайпер берет меня за руку. Ужасно трогательно, мне хочется ее обнять. Тем более в последнее время игра «Давайте будем милы с Дейзи» как-то никого не увлекала.

Пахнет как в хлеву, но приятно. Пайпер показывает мне черно-белого козленочка с огромными глазами и маленькими толстенькими рожками. На шее у него красный ошейник с колокольчиком. Пайпер говорит, что его зовут Динь и он ее собственный, но если я хочу, то могу взять его себе. И тут я ее обнимаю, потому что они оба одинаково прекрасные, и она, и козлик.

Пайпер показывает мне овец с длинной спутанной шерстью и арауканских кур, которые несут голубые яйца. Она находит одно яичко в соломе и дает мне. Не знаю, что делать с яйцом прямо из-под куриной попы, но все равно мило.

Мне не терпится рассказать Лии об этом доме.

Что-то я разволновалась. Говорю Пайпер, пойду полежу. А она хмурится, тебе надо поесть, вот ты какая тощая. Господи, Пайпер, отвечаю, отцепись, это просто джетлаг. Кажется, обиделась, но не желаю я снова слушать все ту же заезженную пластинку, тем более от людей, которых едва знаю.

Пока я спала, в кухне появились суп, сыр и большая буханка хлеба. Тетя Пенн тоже здесь, подходит, обнимает, а потом отступает назад, чтобы получше рассмотреть. Произносит мое имя и замолкает. Потом продолжает, ты так похожа на маму, Элизабет, а это уже перебор, мама была красавица, а я нет. У тети Пенн глаза как у Пайпер, серьезные, внимательные. Когда мы садимся обедать, она не наливает мне суп, а просто говорит, угощайся, Дейзи, бери, что хочешь.

Я рассказываю о папе и Давине-Дьяволице и о Дэмиене, дьявольском отродье. Все смеются, но видно — они мне сочувствуют. У них убыло, у нас прибыло, говорит тетя Пенн. Приятно слышать, даже если она это просто из вежливости.

Разглядываю ее украдкой, пытаюсь понять, чем она похожа на маму, с которой я, считайте, практически не успела познакомиться. Она расспрашивает про мою жизнь и внимательно вслушивается в ответы, как будто старается что-то понять. Совсем не типично для взрослых, они обычно просто притворяются, что слушают, а сами думают о другом.

Расспрашивает про папу, она много лет его не видела. Объясняю, что он в порядке, не считая ужасных подружек, а они кошмарные все до одной. Сейчас ему явно полегче, ведь я далеко и некому день и ночь долбить, что у него плохой вкус.

Тетя Пенн улыбается, и видно, что она пытается то ли не рассмеяться, то ли не заплакать. Смотрю ей прямо в глаза и понимаю — она на моей стороне, и, что касается меня, я этим очень довольна. Ведь моя мама, которой больше нет, — ее младшая сестра.

За обедом хватает и споров, и болтовни, но тетя Пенн больше помалкивает и наблюдает, ну, если не считать разговора со мной. Вообще-то, мне кажется, ей совсем не до нас, наверно, слишком много работы.

Все увлечены беседой, а она кладет мне руку на плечо и шепчет на ухо, вот бы мама могла увидеть, какая из тебя получилась яркая личность. Яркая? Странное словечко. Подозреваю, она хотела сказать — слетевшая с катушек. Хотя, может, и нет, не похоже, что ей нравится выдумывать про человека всякие гадости. Навидалась я таких.

Вглядывается мне в лицо и нежно убирает волосы со лба. Почему-то становится ужасно грустно, а тетя Пенн говорит серьезно и немного виновато, у меня в субботу лекция в Осло о Неизбежной Военной Угрозе, надо работать, прости меня, пожалуйста, я всего на пару дней, ребята о тебе позаботятся. Опять проклятая война, никуда от нее не деться, как от фальшивой монеты.

Я не очень-то часто вспоминаю о войне. Последние пять лет все только и делают, что болтают, будет война, не будет войны. Надоело. Уверена, тут мы бессильны, так чего зря переживать?

Размышляю я так и вдруг замечаю — Эдмунд на меня поглядывает. Странно так, будто мысли мои читает. Пытаюсь скопировать его выражение лица, как он отреагирует? А он только улыбается в ответ да глаза прикрывает. И на умного пса похож даже больше, чем обычно. Если бы вдруг оказалось, что этому малолетке тридцать пять, я бы не очень-то и удивилась.

Сегодня мой первый настоящий день в Англии, и здешняя жизнь с кузенами меня пока вполне устраивает, по-любому здесь куда лучше, чем в моем так называемом доме на 86-й улице.

Ночью слышу где-то в доме телефон. Уж не мой ли это папочка звонит сказать привет, зря я отправил единственную дочь в чужую страну из-за интриг капризной безжалостной гарпии, но я такая сонная, и так лень вставать и искать замочную скважину, чтобы подслушать разговор. Похоже, деревенский воздух на меня хорошо влияет.

5

Рано утром, путаясь в своем наполненном всякой ерундой подсознании, слышу прямо над ухом голос Эдмунда. Вставай, Дейзи! Он наклоняется надо мной, в руке зажженная сигарета, на ногах полосатые шлепанцы с загнутыми носами, как у турок. И говорит, мы идем на рыбалку.

Забываю сказать, что ненавижу рыбалку и, кстати, рыбу тоже, раз уж об этом речь. Наоборот, вылезаю из-под одеяла, набрасываю какую-то одежду, без душа, без ничего, и вот мы с Эдмундом, Айзеком и Пайпер уже сидим в джипе и трясемся по ухабистой дороге, и в окна светит солнце, и мне хорошо, как никогда в жизни, даже если ради этого должна погибнуть куча рыб.

Эдмунд за рулем, остальные набились на переднее сиденье, никто не пристегнут, потому что ремней безопасности все равно нет, Пайпер напевает незнакомую песенку на смешной мотивчик, и голосок у нее чистый, как у ангела.

Мы находим местечко у реки, оставляем джип. Айзек несет удочки, Эдмунд еду и одеяло. День не особо теплый, но я вытаптываю себе гнездышко в высокой траве и устраиваюсь на одеяле. Солнце поднимается все выше, я потихоньку согреваюсь. Эдмунд едва слышно беседует с рыбами, Пайпер напевает свою странную песенку, иногда в реке что-то плеснет или птичка высоко в небе запоет от всего сердца.

Я ни о чем не думаю, разве что об этой птичке, и тут Эдмунд шепчет мне в самое ухо, жаворонок. Я молча киваю, не стоит спрашивать, откуда он знает ответы на вопросы, которые я не успела задать. Он приносит мне чашку горячего чая из термоса и возвращается к рыбалке.

Никто ничего не поймал, только Пайпер вытащила форель и тут же ее отпустила (Пайпер всегда бросает рыбу обратно в воду, заметил Эдмунд, а Айзек по обыкновению промолчал). Лежу я такая счастливая, сесть даже и не пытаюсь, потому что ветер холоднющий, подремываю, размышляю о тете Пенн и моей прошлой жизни, вспоминаю, что такое быть счастливой.

Стоит мне хоть на наносекунду ослабить оборону, мама, как обычно, врывается в мои мысли. Она умерла, и это заставляет всех окружающих корчить кошмарные постные рожи и повторять АХ, КАК ЖАЛЬ, будто это их вина, а, по правде говоря, если бы они так не смущались, задав вполне нормальный вопрос, где твоя мама, я, может, узнала бы о ней побольше, чем просто Она Умерла, Дав Тебе Жизнь, словно так и должна поступать Настоящая Мать.

Стыд и позор, начинать свой первый день на этой планете с убийства, но что поделаешь, выбора у меня не было. Ну и кто я теперь? Убийца или Бедная Сиротка? Вполне могла бы обойтись без этих ярлыков.

Что выбираешь, удавку или веревку?

Папа живет по принципу Мы об Этом не Говорим. По-моему, с психологической точки зрения он совершенно неправ. Отец Лии работал на Уолл-стрит. В один прекрасный день он потерял 600 миллионов долларов и застрелился, так у них дома, наоборот, только о нем и говорят. Что, как любит повторять Лия, тоже не лучший выход.

Иногда я мечтаю, чтобы кто-нибудь рассказал мне о простейших вещах — какой у нее размер обуви, красилась ли она, какая у нее любимая песня, любила ли она собак, приятный ли был у нее голос, какие книги она читала, всякое такое. Я решила расспросить тетю Пенн, когда она вернется из Осло, но, боюсь, о главном не спросишь. Правда, у меня глаза как у нее? Вы мне убираете волосы со лба так же, как мама, да? А руки у нее такие же, как у вас, — спокойные и уверенные? Успела она посмотреть на меня с таким же непонятным выражением, как у вас? И может быть, даже спросить, а ей было страшно умирать?

Эдмунд и Пайпер ложатся на одеяло справа и слева от меня, Пайпер, как обычно, берет меня за руку. Айзек с довольным видом стоит по колено в воде. Они лениво спорят, на какую наживку лучше ловить форель. Эдмунд пускает в небо колечки дыма, я закрываю глаза и представляю, что они — моя семья.

6

Я редко вижу Осберта, потому что он ходит в школу. Айзек, Эдмунд и Пайпер — на домашнем обучении, что, насколько я могу судить, означает — читай что хочешь, да в кои-то веки тетя Пенн спросит, географию учите? И достаточно ответить да.

Это, несомненно, величайшее достижение в системе образования с доисторических времен, и я жажду присоединиться, но тетя Пенн говорит, что до сентября ничего делать не надо, а осенью в школу вообще никто ходить не будет, сами знаете почему.

Никто не поднимает шума, никто не хлопает меня по плечу и не спрашивает, как в телевизоре, Все в Порядке, Кузина Дейзи? Само собой получается, что Пайпер, Эдмунд, Айзек и я теперь почти всегда вместе, хотя об Айзеке я частенько забываю, он, бывает, целыми днями молчит. Тетю Пенн это не тревожит. Я слышала, как она кому-то объясняла — он говорит, когда ему есть что сказать. Да у нас в Нью-Йорке такого ребенка с рождения засунули бы в смирительную рубашку, и не избавиться бы ему вовек от Консультантов по Обучению и Специалистов по Занятиям с Отстающими. Они бы путались у него под ногами ближайшие двадцать лет, рассуждая о его Особых Потребностях, да еще и не забесплатно.

Поздно вечером подкралась я к кабинету тети Пенн, вдруг получится отправить имейлы, а то все уже меня потеряли на веки вечные. Под дверью — полоска света, и тетя Пенн спрашивает, Эдмунд? Я решила было тихонько улизнуть, но передумала. Это я, Дейзи. Входи, Дейзи, присядь на минутку у огня, говорит тетя Пенн, и, кажется, она мне рада. Апрель, а как холодно ночью. Ты не представляешь, чего стоит нагреть этот дом, сплошные сквозняки.

Жмусь к огню, она отодвигает работу — более чем достаточно для одного вечера, говорит, — встает со стула и заворачивает меня в одеяло, потому что я все еще дрожу. Потом с грустной улыбкой садится рядом со мной на диван и начинает рассказывать о своей сестре. Я не сразу понимаю, что речь идет о моей маме.

Тетя Пенн рассказывает мне то, о чем я и не подозревала. Моя мама собиралась в университет на исторический, но влюбилась в папу и учиться не стала, что страшно разозлило ее отца. Когда она уехала в Америку, семья перестала с ней общаться. Тетя Пенн сняла со стола фотографию в рамке. Две девушки, очень похожие, одна смеется, другая сохраняет серьезность. Серьезная придерживает за ошейник огромную серую собаку диковатого вида. Тетя Пенн говорит, что ее назвали Леди, назвали в шутку, потому что она была совершенно невоспитанная, но погляди, как мама ее любит.

Я видела массу маминых фотографий дома, почти на всех она с папой. Я не видела ни одной, снятой до их знакомства. Даже странно, она совсем другая — молодая, счастливая. И знакомая, словно мы встречались в предыдущей жизни. Тетя Пенн предлагает мне оставить фотографию себе, но я отказываюсь. Ее место на этом столе, в этой комнате, не хочу утаскивать ее отсюда.

Тетя Пенн трет глаза и говорит, что уже поздно, нам обеим пора спать. Не успеваю дойти до двери, как до меня доносится, твоя мама звонила мне сказать, что беременна. Такого счастливого голоса я у нее никогда не слышала. Она так радовалась будущему ребенку, тебе, Дейзи. Ну, теперь беги, пока окончательно не замерзла. И я еще много часов не могу унять дрожь.

Назавтра тетя Пенн уехала в Осло. Ничего не изменилось, только теперь мы сами себе Хозяева и очень этому рады. Потом, узнав всю историю, вы поймете — с ее отъезда все и началось. Вроде как с убийства эрцгерцога Фердинанда началась Первая мировая война, хотя лично я никогда не понимала, какая тут связь.

Тогда она нас перецеловала, каждого попросила быть умницей и ни на секунду не помедлила, когда очередь дошла до меня. И так-то было хорошо, а стало еще лучше.

Мы, бедные сиротки, даже не успели расслабиться и порадоваться свободе, как события посыпались одно за другим.

Сначала это была не наша вина. На следующий день после отъезда тети П. посреди большого лондонского вокзала взорвалась бомба, погибло семь, а может, семьдесят тысяч человек.

Кто спорит, это очень плохо для человечества в целом, и ужасно страшно, и все такое, но, по правде говоря, нас в деревне на отшибе не слишком-то касается. Хотя нет, нас тоже задело — аэропорты закрыли и в обозримом будущем никто, а конкретно тетя Пенн, не сможет вернуться домой. Мы не решаемся сказать вслух, что остаться без родителей — это суперкруто, но не надо быть телепатом, чтобы понять, как мы рады. Мы просто не верим своему счастью, мы словно катимся вниз с холма, и волнует нас только скорость.

После взрыва бомбы все приклеились к радиоприемникам и телевизорам, без конца звонит телефон, народ интересуется, целы ли мы. А мы в четырех миллионах миль оттуда, так что нам сделается?

Говорят о нехватке продуктов, о неработающем транспорте, о призыве в армию всех, кто может носить оружие, а в сущности, о полной Безнадеге и Конце Света, словом, обо всем, что смогли нарыть за короткое время. Журналисты на полном серьезе спрашивают тех, кто им под руку попались, Уже Война? И потом мы вынуждены слушать всех великих экспертов, претендующих на тайное знание, а ведь любой из них сам бы ничего не пожалел за честный прогноз.

В конце концов прорезался и папочка, позвонил с работы, услышал мой голос и убедился, что жива, беспокоиться не о чем. Разговор получается такой же, как всегда. Ты как, деньги нужны, по дому не скучаешь? А я только и успеваю вставить да, да, нет, нет, да ладно тебе. Он говорит, все о тебе беспокоятся, интересно, кто это ВСЕ? И сразу — тороплюсь на встречу, люблю, целую, тут я промолчала, и он отключился.

Не могу больше слушать бесконечные благоглупости. Лучше прогуляться с Эдмундом в живописную деревеньку. Там множество боковых улочек, а вдоль главной улицы тесно выстроились в ряд домики из желтоватого камня, такого же, как у нас. Совершенно одинаковые, если не считать занавесок и растений в окошках. Деревушка не такая уж маленькая, раз в неделю рынок, есть три пекарни, церковь, построенная в двенадцатом веке, чайная, два паба (один хороший, другой нет, при плохом — гостиница), несколько безнадежных пьяниц, по меньшей мере один педофил (подозреваемый), обувной магазин, где вдобавок продаются плащи, резиновые сапоги, футбольные мячи, дешевые сласти и детские рюкзачки. Это мне Эдмунд объясняет.

В центре деревни я вижу дом чуть большего размера, чуть более квадратный, чем остальные, — ратушу, напротив мощеная площадь, где по средам устраивается рынок, на другом конце площади — паб. Называется «Лосось», потому что рядом была рыбная лавка. Лавка давно закрылась, но никто не озаботился поменять название паба. С другой стороны магазинчик, английская деревенская версия американской круглосуточной лавчонки, но только зачем-то с почтой и аптекой, да еще и газеты продают, когда все остальное закрыто.

Туда мы и заходим, на деньги, которые оставила тетя Пенн, накупаем столько воды и консервов, сколько можем унести. Все веселее, чем пялиться в телевизор на Дымящиеся Развалины. В нашем осадном положении мы стараемся ответственно подойти к выбору продуктов, и, давайте смотреть в лицо фактам, в такой дыре это не так-то просто. В магазинчике мы не единственные покупатели, но люди удивительно милы с бедными одинокими детишками, никто не пытается сбить нас с ног и украсть нашу банку грушевого компота.

Конец света вполне может произойти и сегодня, ну, скажем, к концу дня. Мы потащились домой, на этот раз помедленнее из-за всех этих бутылок с водой. Пришли, а Эдмунд и говорит — надо перебазироваться в овчарню, это в миле от дома, в дубовой роще. Там нас никому не найти, если не знать точно, где искать. Мы подумали — если Враг доберется так далеко, единственный способ спастись — стать невидимкой. А главное, чем-то заняться все равно надо.

Мы — Пайпер, Айзек, Эдмунд и я — начинаем перетаскивать продукты, одеяла и книжки. Сейчас в овчарне хранится сено, и, не считая мышей, там уютно и сухо, даже вода проведена — раньше здесь на самом деле ягнились овцы. Объясняем Осберту, что останемся в овчарне надолго, но он едва слушает, он или смотрит новости, где давно ничего не меняется, или названивает друзьям, пытаясь вместе с остальными шестьюдесятью миллионами решить, началась война или нет.

Было уже далеко за полдень, когда мы устроились на новом месте. Пайпер приносит книжку Осберта «Руководство по выживанию для бойскаутов» и решает приготовить ужин из местных продуктов. Она возвращается домой, раздобыть голубых яиц из-под наших кур и накопать молодой картошки на поле неподалеку. Она еще собирается насушить червей, чтобы истолочь в порошок и добавить в варево немного белка. Никто, кроме меня, в излишнем белке не нуждается, я вообще уже давно на низкопротеиновой диете, так что мы уговариваем Пайпер приберечь порошок из червяков на черный день. Она разочарована, но не настаивает.

Пока Пайпер добывала еду, Айзек сходил домой и принес в большой корзинке сыр, ветчину, кекс с изюмом в жестянке, сушеные абрикосы, яблочный сок и толстую плитку шоколада в оберточной бумаге.

Мы прячем корзинку в ларь для корма, чтобы не обижать Пайпер. Из того, что она насобирала, королевской трапезы не приготовишь, но на крайний случай сгодится. Эдмунд и Айзек разводят костер и пекут картошку прямо на огне, а когда костер гаснет, Пайпер кладет яйца на угли. Сверху получилось сыровато, но, похоже, на вкус неплохо.

Говорю, что от волнения у меня пропал аппетит. Никто не удивляется, только Эдмунд поглядывает искоса. Удивительное дело, заметишь, что за тобой наблюдают, так и сама начинаешь подглядывать за наблюдателем.

Мы устраиваем на сеновале большую постель, расстилаем одеяла, разуваемся и укладываемся прямо в одежде. Сперва Айзек, потом Эдмунд, потом я, потом Пайпер, в таком порядке. Сначала мы скромненько лежим каждый сам по себе, но вскоре сдаемся и прижимаемся друг к другу. Потому что тут полно летучих мышей и от стрекота сверчков становится ужасно одиноко, потому что ночь холодная и некуда деваться от мыслей о погибших далеко-далеко в Лондоне людях. Никогда раньше я так не спала. Мне нравится, как Пайпер всегда старается взять меня за руку, но как же поворачиваться? Уверена, что не засну.

Внизу возятся Джет и Джин. Я думала, Эдмунд давно спит, а он вдруг шепчет, что собаки не должны спать, когда овцы ягнятся, потому что овцам нельзя разбредаться, а мы их, наверно, сбиваем с толку. Он говорит так тихо, что мне хочется подползти ближе, так я и делаю, и мы просто смотрим друг другу в глаза, не говоря ни слова. Эдмунд поворачивает голову направо, легонько трется щекой о мою руку, закрывает глаза и засыпает. А я лежу и гадаю, что полагается чувствовать, если кузен совершенно случайно и совершенно невинно дотрагивается до такого приличного места, как рука — тем более в рукаве.

Никак не засну. Его волосы пахнут табаком. Вспоминаю картину, которую мы копировали на рисовании. Затишье Перед Бурей. Старинный парусник в мертвенно-спокойном море, небо на заднем плане оранжево-рыжее с золотом, все кажется таким мирным, пока не заметишь черно-зеленый участок неба в углу картины — это и есть надвигающаяся Буря. Почему-то я не могу перестать думать об этой картине. Должно случиться что-то ужасное, и никто на картине не подозревает об опасности. Если бы их предостеречь, все могло бы пойти по-другому.

Затишье Перед Бурей — подходящая фразочка. И не важно, что сейчас я счастлива. У меня большой жизненный опыт, я уже научилась не ждать, что все обернется как в слезливом голливудском фильме, где слепую девушку играет Надежда Голливуда, а мальчик-инвалид чудесным образом начинает ходить. И в конце все бесконечно счастливы.

7

Назавтра мы не то чтобы отказываемся от нашего плана, просто нас потянуло домой — помыться, переодеться. Вообще-то спать на сеновале не так уж романтично — колючее сено, летучие мыши, дикий холод, а еще весна называется.

А что дома? Осберт разворчался, ему пришлось доить коз вместо Пайпер. Звонила тетя Пенн, она рвется домой, делает все возможное, и, между прочим, в банке есть деньги, и она уже сговорилась с управляющим, нам их выдадут. Она больше тревожится о судьбах мира, чем о нас, заявляет Осберт. Он, похоже, не против быть на втором месте. Пайпер думает, это потому, что мама уверена — мы справимся.

Пока Осберт объясняет про тетю Пенн, Эдмунд меняется в лице. Хотя, может, я и ошибаюсь, Эдмунд ведь смотрит не на меня, а на Айзека. Когда он поворачивается ко мне, то выглядит уже совершенно нормально. По всему миру полно людей, которые рады ей помочь, говорит Эдмунд. Больше обсуждать нечего.

Старая добрая Королевская Почта, кажется, не подозревает, что война вот-вот начнется. Мне приходят два письма, одно от отца, другое от Лии. Давина Д. плохо себя чувствует, жалуется папочка и во всех подробностях расписывает, как она переносит беременность. Есть мне дело до ее самочувствия! По мне, пусть у нее ноги, как бочки, распухнут, грудь до колен отвиснет и силикон в цемент превратится. В конце письма — пара слов обо мне, он скучает, береги себя, не стань жертвой теракта, ты хоть немного прибавила в весе и бла-бла-бла.

Письмо от Лии поинтереснее. Наша суперкрутая Мелисса Баннер хвастает направо и налево, что подцепила Лайла Хешберга. Только что баннеры не развешивает. Богом клянусь, если это правда — пожертвую все свое земное имущество Армии спасения. Правда, вряд ли мой DVD-плеер достанется какому-нибудь богобоязненному трубачу. Ведь Лайл знаменит тем, что заявил своей последней подружке Мими Мелони — не сможешь Удовлетворять Мои Потребности три раза на дню, поищу утешения на стороне, а Мелисса Баннер на весь свет раструбила, что девственницей была, девственницей и останется. Лия однажды застукала Лайла в пустом классе, когда все были на собрании. Он Удовлетворял Свои Потребности самостоятельно, так что она сказала, ну и ну, Лайл Хешберг, что это за фитюлька торчит у тебя из штанов? По крайней мере, она так утверждает, не хочу никого обидеть, но сильно сомневаюсь.

Хорошо бы перетереть новости прямо сейчас, я чуть не плачу, мобильник не работает, интернета нет, и никакие чокнутые кузены не заменят мне Лию.

Сажусь писать ответ. Про Эдмунда, Пайпер, Айзека, зверей, дом, войну. На бумаге выходит даже лучше, чем в жизни, и, дописав, я почти убеждаю себя, что Жизнь Есть Жизнь и Как Же Мне Повезло. Хотя легче сказать, чем сделать. Как поверить в божье благословение, если реальность такова — я живу с чужими людьми из-за злобных мачехиных козней, не говоря уже о более близких родственниках.

Тут входит Осберт с перекошенным лицом и объявляет, что в США тоже взрывы.

Ужас какой, где именно? Я спрашиваю, только чтобы показать свою заинтересованность. Питтсбург, Детройт и Хьюстон, только он произносит Хустон. Ну, хорошо еще, что не Верхний Вест-Сайд. Правда, я сразу же начинаю фантазировать, вот бы папочка с Давиной, перевязанные и хромые, захотели к нам приехать, а мы такие, КАК ЖАЛЬ, аэропорты закрыты, а то бы мы ВСЕЙ ДУШОЙ, правда-правда.

Сегодня я попыталась съесть кусочек бекона, потому что Эдмунд меня очень попросил, но бекон на вкус как свинина, и меня чуть не вырвало.

8

Пришло время поговорить об Айзеке, потому что он вроде как ни в чем не участвует, редко открывает рот, но я начинаю понимать — кто меньше болтает, тот больше видит.

Сперва я едва его замечала. Эдмунда невозможно не заметить, Пайпер то и дело берет меня за руку, куры кудахчут, собаки лают, овцы блеют, не говоря уже о том, что полмира чуть не взорвали, а водопроводные трубы шумят день и ночь. Так что я не сразу поняла — пока Эдмунд и Пайпер приглядывают за мной, Айзек приглядывает за ними.

Неявная забота, не то что у Осберта. Тот вклинивается в любой разговор со своими указаниями, ясно же, что Ответственность за Семью Лежит на Нем. Как Он от Этого Устал, конечно, он понимает, Раз Он Старший, Ладно Уж, глубокий вдох.

Эдмунд, наоборот, весь как на ладони, даже если удивляет тебя миллион раз на дню. Еще он читает мысли. Это сразу заметно по тому, как он смотрит.

Айзека понять сложнее, он Держит Мысли при Себе — так наш швейцар говорил о тех, кто не любит посплетничать. Не то чтоб он наблюдал исподтишка или слишком переживал по поводу увиденного, его не слишком заботят чужие поступки, он ничего не обсуждает и не оценивает. Даже семья, похоже, интересует его чисто теоретически, словно мы подопытные кролики, за которыми ему поручено следить, а он к ним привязался.

Иногда я думаю — он скорее зверь, чем человек. К примеру, идете вы в деревню в базарный день, кругом толпы народу. Не бойтесь его потерять, даже если вы о нем забыли, даже если сто лет его не видели. Можно бродить туда-сюда, внезапно поворачивать назад, можно присесть выпить чаю или свернуть на боковую улочку, можно внезапно решить зайти в пекарню, в которую вы обычно не заходите, хотя дома еще полно хлеба и в пекарню идти вообще незачем, — как только вы вспомните об Айзеке, глянь, он тут как тут, прямо у локтя, будто всегда тут был, а может, просто все время мысленно следовал за вами.

Словно он видит людей насквозь, целиком, и прошлое, и будущее. Конечно, он знает, когда вам вздумается свернуть в пекарню и в какую именно.

С животными он совсем другой. И к собакам, и к лошадям, и к барсукам, и к лисам он со всей душой. У него даже лицо меняется, от вежливой отстраненности к живому интересу.

И звери это понимают. Можно часами разыскивать беременную кошку, пока Айзек не скажет, посмотри в сарае под рогожей, и надо же, она там — с пятью котятами в придачу, и уже успела сообщить ему их имена. Пайпер рассказывает, Айзека часто зовут помочь выбрать собаку, и он с одного взгляда определяет, все ли в порядке, не взбредет ли собаке в голову покусать новорожденного.

Вы, наверно, удивляетесь — как и я, — что интересного могут сообщить Айзеку собака или овца. Подозреваю, он мог бы задать тот же вопрос о любой чуждой форме жизни, типа меня. Что я такого захватывающего могу рассказать? Кому это интересно, кроме меня самой?

Психиатры не в счет.

Им платят.

9

Стучат в дверь. Это двое унылых типов Из Совета явились внести нас в список и выяснить наши Медицинские и Продовольственные Потребности, что всего лишь значит, а давайте убедимся, что ни у кого нет аппендицита или цинги.

Их список имен и адресов толщиной с телефонную книгу. Некоторые имена отмечены галочкой, некоторые вычеркнуты, страницы пестрят вопросительными знаками. Так и кажется, что они страшно сожалеют, что заранее не расспросили, в чем же все-таки будет состоять их работа.

Найдя в списке тетю Пенн, расставив кучу крестиков и вопросиков напротив ее имени и задав несколько формальных вопросов, они просят позвать взрослых и неприятно поражены тем, что в качестве взрослого мы можем предъявить только Осберта.

Но, увидев, что в нашем случае мало что можно добавить в отчет, который все равно никто не заметит, читать не будет и делать ничего не станет, они ограничиваются стандартными вопросами. То же самое они спрашивают у всех в округе. Есть ли у нас мясные породы скота? Осберт отвечает, что овец редкой породы разводят на племя и ради шерсти. Иногда продают другим фермерам. Козлята — просто домашние любимцы, а куры слишком хорошо несутся, чтобы их есть. Это смешит меня, я не сразу понимаю, куда несутся куры.

Потом они хотят записать наши имена и возраст. Осберт сообщает — я американская кузина, они приходят в замешательство, просят показать паспорт, задают кучу вопросов о папе, о чем он думал, отправляя единственную дочь из дому в такое время. Говорю, я сама задаю себе тот же вопрос.

Оба смотрят на меня косо, впрочем, и все остальные в эти непростые дни смотрят косо. Еще спрашивают, хватает ли нам денег на еду. Осберт объясняет, что есть деньги с маминого счета. Мы сделаем все возможное, провозглашают эти типы и добавляют, что из-за эмбарго вот-вот начнется нормирование продуктов, хотя это не точно, и школы раньше распускают на летние каникулы, и мы должны держаться подальше от дорог. Делать нам больше нечего, как шататься по дорогам.

Мы интересуемся, что будет дальше и сколько, по их мнению, продлится война. Надо думать, эти вопросы раньше им в голову не приходили. Судя по их пустым глазам.

Спору нет, обнадеживает, что местные власти проявляют интерес, но в нашей жизни этот визит ничего не изменит. Последние дни мы слоняемся без дела, не зная, как быть дальше. Мы устали от деревни, там приходится часами стоять в очереди, слушая разговоры о том, что На Самом Деле происходит. Если хотите знать, никто ничегошеньки не понимает, но все делают вид, что они большие специалисты.

Те, у кого есть друзья или друзья друзей с телефонами или интернетом, утверждают, Лондон Оккупирован, на улицах танки и солдаты, повсюду пожары и беспорядки и будто бы госпитали переполнены жертвами взрывов и отравлений, а люди дерутся за пищу и питьевую воду.

Один свихнувшийся старик шепотом сообщает всем, кто соглашается слушать, что на Би-би-си вещают Враждебные Силы, поэтому никаким Радиопередачам не верьте, но его жена, закатив глаза, объясняет, что ему еще с прошлой войны повсюду мерещатся немцы.

Каждый делает вид, что в курсе событий, что владеет Самой Свежей Информацией, только Права Не Имеет разглашать. Никогда я не видела таких лиц — тревога, самодовольство, паранойя слились в одну любезную гримасу.

Каждый день мы спускаемся в деревню, встаем в очередь перед магазином, ждем, пока нас пустят внутрь, и покупаем самое необходимое. Почему-то я вспоминаю распродажи в супермаркетах, которые мне так нравились, только здесь продуктов маловато и нельзя бегать кругами и засовывать в корзинку, что под руку попадется.

Отвратительно слушать дурацкие теории, дажеглухой нельзя притвориться, тут все друг друга знают — что говорить, деревня.

Вот что нам приходится выслушивать, все произносится шепотом, тут же Дети, а если выходит не так уж страшно, попробуйте бесконечно повторять одно и то же и при этом вежливо улыбаться, пока скулы не сведет и не начнет корячить:

1. Зять говорит, это все французские ублюдки.

2. Приятельница из Челси говорит, жуткое мародерство, а ей самой достался отличный телевизор с большим экраном.

3. Сосед из Палаты Лордов обвиняет Китай.

4. А вы заметили, что никто из евреев не погиб?

5. Под универмагом «Маркс и Спенсер» — ядерное бомбоубежище, но только для акционеров.

6. Уже едят кошек и собак.

7. Королева сохраняет бодрость духа.

8. Королева в отчаянии.

9. Королева с Ними заодно.

Каждодневный выход в свет. Похоже на соревнование. Чья новость окажется хуже?

У супружеской пары из Лондона с двумя детьми и чистокровным фландрским бувье, это, оказывается, собака, есть неподалеку летний дом, и они решили, что здесь безопаснее. Может, оно и так, если не считать местных. Народ немедленно всех поделил на Своих и Чужих. Внешне выглядит вполне цивильно, но в душе все ненавидят этих лондонцев и их экзотическую собаку заграничной породы. Только и ждут случая с ними поквитаться, когда закончатся продукты.

Куча народу беспокоится, как мы одни, без тети Пенн. На самом деле они совершенно не жаждут приглашать нас к себе, даже если бы нам это было надо, а нам не надо. Они явно испытывают облегчение, когда мы говорим, нет, спасибо, даже обидно.

День проходит за днем, все больше и больше людей впадает в панику, остальные старательно корчат постные физиономии, непрерывно повторяют Как Все Ужасно, и прищелкивают языком. Мы уходим от них, и сразу становится веселее. По дороге домой мы смеемся, чтобы подбодрить Пайпер и потому что это — приключение, и солнце светит, и вокруг красота, война там или не война.

Не терпится рассказать обо всем Лии, главное, о том, как потрясающе жить без взрослых, без их постоянных поучений. Не хочется говорить вслух, но давайте посмотрим правде в глаза. Сколько бы вы ни изображали горе, сколько бы ни ужасались, ах, люди гибнут, что станет с Демократией, куда катится наша Великая Страна, правда, которую никто не решается сказать, — нам, детям, НАПЛЕВАТЬ. Большинство убитых — старики вроде родителей, они уже достаточно пожили, или они работали в банках, значит, так и так зануды, а если нет, мы их все равно не знаем.

Осберт с одноклассниками говорят, хорошо жить в Лондоне, шпионить за Врагами, собирать важную информацию. Вот-вот, будь я премьер-министром, я бы первым делом поручила спасение страны Осберту и его сопливой команде.

Днем сталкиваюсь я с Эдмундом у нижнего сарая, он кормит животных, и, пока он доит коз, я играю с козленком. Динь милый, как щеночек. Он ласково бодается, пока не почешешь его за ушами, тогда он замирает с закрытыми глазами и прислоняется к тебе. Чем дольше чешешь, тем сильнее он прижимается, так что, если сделать шаг назад, он упадет.

Несем молоко домой, начинается дождь, мы устраиваемся в моей комнате и болтаем о том о сем. Эдмунд курит и задает вопросы, которые обычно сводят меня с ума, типа почему ты ничего не ешь.

Странно, сейчас я не возмущаюсь и честно стараюсь объяснить. Сначала я боялась, что мачеха меня отравит, к тому же ее моя голодовка страшно злила. Потом я поняла — мне нравится чувство голода. И все с ума сходят, а папочка чуть не разорился на психиатрах. А потом, у меня это хорошо получается.

Он на меня не смотрит. Ложится на спину, его колени касаются моих. Что-то не то я чувствую, он же мой двоюродный брат. Что со Мной, бормочу я себе под нос, но, конечно, с Эдмундом этот номер не проходит, он слышит все, даже мысли. Нелегко запомнить — при нем даже думать опасно. А с другой стороны, удобно — о самом важном можно просто подумать, не нужно бродить вокруг да около.

Ты когда-нибудь думаешь о смерти?

Ничего себе поворотик.

Да, говорю я, всегда, правда, по большей части чтобы заставить других почувствовать свою вину.

Он молчит. Много позже, прокручивая этот разговор в голове, понимаю — ему я этого вопроса так и не задала.

Мы надолго замолкаем, слушаем дождь за окном. Наши колени совсем рядом. Сердце бьется, как птица в клетке. Мое, и его, кажется, тоже. Я с ума схожу, голова идет кругом, но мы все еще притворяемся, что это просто братская любовь и прочая чушь, все же хочется выдать желаемое за действительное.

Потом я начинаю тихо-тихо думать про себя, и долго ничего не происходит. Эдмунд лежит, прикрыв глаза, я слегка разочарована и одновременно довольна и уже начинаю думать о чем-то другом, как он приподнимается на локте, смотрит на меня, улыбается и вдруг целует меня в губы, очень нежно и ласково, и мы целуемся снова, уже не так нежно.

Каждая клеточка моего тела, все, что есть во мне живого, кричит, я жажду, жажду, жажду Эдмунда.

И надо же, это лучше всего на свете.

10

Хотелось бы рассказать о прекрасной и невинной любви Двух Детей во Враждебном Мире в Переломный Момент Истории, но, согласитесь, это будет полная хрень.

На самом деле война тут особо ни при чем, просто-напросто, если в военной неразберихе родственники, слишком близкие и слишком юные, вдруг начинают целоваться, остановить их некому. Ни родителей, ни учителей, ни расписания уроков. Слишком много свободного времени, и некому напомнить, что в Настоящей Жизни так не бывает. Потому что Настоящая Жизнь кончилась.

Какое-то время и Эдмунд, и я притворяемся, что время можно обратить вспять. Медленно тянется день, мы не смотрим друг на друга, делаем вид, что ничего не случилось.

Ничего не помогает. Оказывается, Тело, Начав Движение, Продолжает Двигаться. Спасибо, мисс Валери Грин, физичка из Найтингейл-Бамфорд, старой доброй нью-йоркской школы для девочек. Вот и ваши уроки неожиданно пригодились — кому бы такое в голову пришло?

Попытайтесь понять, сексуальная и эмоциональная зависимость от несовершеннолетнего кровного родственника — вовсе не то, что я Планировала, отправляясь в Англию, но я пришла к убеждению, нравится это вам или нет, что Случается Всякое. Тогда остается только плыть по течению, стараясь не захлебнуться, и ждать, куда вынесет.

Всякое и Случилось, по полной программе.

Мы стараемся подремать днем, чтобы не хотелось спать ночью, когда все остальные лежат по своим кроватям. Кроме шуток, если выбирать свидетелей запретной любви, Айзека и Пайпер захочется видеть рядом в последнюю очередь. Айзека, потому что он нутром чует, где Эдмунд и о чем он думает, даже если бы все и так не было понятно с первого взгляда — стоит только на нас посмотреть. А Пайпер такая чистая и хорошая, если ее что-то смущает, она просто смотрит вам в глаза, пока вы не скажете правду. Или надо срочно убегать и прятаться. Правду мы сказать не осмеливаемся, так что по большей части прячемся.

Даже странно, что кто-то может не почувствовать исходящего от нас напряжения. Айзек и Пайпер помалкивают, а собаки взбудоражены, словно наш новый запах их беспокоит. Джин не отходит от Эдмунда, болтается у него под ногами, стоит ему куда-нибудь пойти, а когда он садится, лезет ему под мышку, как будто хочет там спрятаться. Приходится ее без конца гладить, а иначе она жалобно воет, и Осберт кричит из другой комнаты, да уймите уже эту собаку!

Пару ночей Эдмунд запирал ее в сарае, чтобы мы могли побыть наедине, но втайне я ее жалела, я точно знаю, что она чувствует.

Один Осберт ничего не подозревает. Он интересуется лишь Падением Западной Цивилизации, а что за падение творится у него под носом, не замечает.

Тети Пенн нет уже несколько недель. Мы ничего о ней не знаем. Каждая секунда каждого дня кажется нереальной, и Отсутствие Информации о тете Пенн прекрасно вписывается в нашу новую жизнь. Пайпер скучает по матери, мне хотелось бы о многом расспросить тетю Пенн, но, если не считать этого, ее скорое возвращение в разгар самого неуместного любовного угара в мире было бы, мягко говоря, страшно некстати.

Что до меня, я зашла слишком далеко. Нет, я не думала, что человек, в котором еще сохранились остатки разума, может нас одобрить. Так далеко я все-таки не зашла.

Хочу сделать одно заявление, прежде чем рассказывать дальше. А то вдруг вам придет в голову арестовать меня за совращение малолетних. Понимаете, Эдмунда совратить нельзя. Такие люди бывают. Не верите? Вы просто таких не встречали.

Выходит, вам не повезло.

11

Война длится уже пять недель.

Почти каждый день мы слышим о новых бомбах. Аэропорты по-прежнему закрыты, иногда проводка трещит и электричество вырубается. Обычные источники информации, интернет и мобильная связь, слишком медленны и ненадежны, телевизор не работает. Осберт утверждает, что можно послать имейл, но почему-то письма возвращаются обратно. С эсэмэсками то же самое, иногда они доходят, но не в том виде, как их посылали. Гудка надо дожидаться часами, так что уж проще наплевать и взять книжку.

Меня это не напрягает, мне так и так никто не звонит, но, думаю, Осберт нервничает — все труднее и труднее становится поддерживать связь с его помешанными на шпионах друзьями. Они проводят время, планируя незаконные вылазки в паб, где обмениваются информацией. Стараются выглядеть мрачно, но на самом деле счастливы. Они ждут, когда настанет время разоблачать коллаборационистов и смело смотреть в глаза опасности, передавая донесения через линию фронта.

Все мы насмотрелись фильмов про войну.

И вот, когда мы привыкли к такой жизни, к ежедневным походам в деревню, к многочасовым очередям, чтобы получить пару буханок хлеба, полфунта масла и четыре пинты молока (потому что мы дети), в округе объявляют карантин из-за вспышки оспы, точнее говоря, из-за Предполагаемой Вспышки Оспы. Откуда нам знать, где правда, а где вранье, Осберт и очередь за продуктами — наши единственные источники информации, теперь даже радио звучит странно, настроишься на какую-нибудь волну, но все равно не понимаешь, кто говорит и говорит ли правду, а газет нет, и телефон молчит чаще, чем работает.

Как бы там ни было, результатом так называемой Эпидемии Оспы стал запрет появляться на улицах. Большие черные грузовики привозят продукты и оставляют у поворота к дому, а дополнительные заказы можно писать на бумажке.

Мы очень веселимся и вносим в список шоколад, колбасу, торт и кока-колу. Пайпер злится, готовит-то в основном она, а наши глупые пожелания помешают понять, что на самом деле нам нужна мука. Правда, наш список явно никто не читает. Привезли то, что привезли.

Оспа так оспа. С каждым днем становится немножко хуже, нельзя понять, где правда, где ложь, легче легкого и это воспринимать просто как еще один факт жизни, есть и есть, нечего беспокоиться.

Только подумайте! Май в самом сердце английской глубинки. Все говорят, что такого мая не было давным-давно. Разве это не насмешка? По мне, в хорошую погоду еще труднее поверить, что наступил конец света. Я ведь выросла в Каменных Джунглях, хотя, возможно, это преувеличение, в Верхнем Вест-Сайде зелени предостаточно. Но мы говорим о паре деревьев тут, паре деревьев там, а в Англии растительности не занимать. Хотя слухи настигают со всех сторон, кажется, что с НАМИ не может произойти НИЧЕГО ПЛОХОГО.

Тем временем сто тысяч белых роз перед домом цветут как сумасшедшие, овощи подрастают на шесть дюймов в день, сад полон цветов всех мыслимых расцветок, просто голова кружится от восторга. Айзек говорит, что для него вообще-то редкость, птицы только выиграли от войны — машины не ездят, в полях не работают, знай себе пой, откладывай яйца да старайся не попасть в лапы лисе.

Чистый Дисней на хорошей дозе экстази — белки, ежи и олени бродят вместе с утками, собаками, курами, козами и овцами. Вот уж кто сбит с толку!

Каждый день ближе к закату Пайпер, Айзек, Эдмунд и я наблюдаем это безумное кружение, потом мы с Эдмундом ускользаем в каморку на чердаке, в кладовку под крышей, в овчарню или в одно из тысячи мест, где мы пробуем, стараемся, пытаемся насытиться друг другом, но нас словно заколдовали — чем больше мы стремимся утолить любовный голод, тем больше распаляемся.

В первый раз в моей жизни голод не преступление, не наказание, не оружие, не способ самоуничтожения.

А просто любовь.

Иногда мне кажется, что прошли часы. А это были всего лишь минуты. Иногда мы засыпаем и, просыпаясь, начинаем с того же места. Меня пожирает изнутри, словно у меня эта жуткая болезнь, когда желудок переваривает сам себя. Иногда мы прерываемся, потому что обессилели и натерли все, что только можно, но все равно продолжаем, продолжаем, продолжаем, потому что невозможно остановиться.

Поспав немного, мы наконец приходим в себя и возвращаемся к нормальной жизни, что означает: помочь Пайпер искать соты и собирать листья одуванчика или пару часов полоть огород. Предполагается, что мы в отчаянном положении, хотя ясная погода и ранний урожай обещают изобилие еды. Что до меня, война там или нормирование продуктов, я на седьмом небе, и, чтобы надолго отбить аппетит, мне даже не нужно воображать, чем папочка с этой язвой Давиной занимаются в соседней комнате.

Остальные едят яйца и зелень с огорода, пьют козье молоко. Мы запаслись банками с печеными бобами, и Пайпер готовит неожиданно вкусное варево из сушеных бобов, риса и бекона. Именно эти продукты нам в основном и доставляют. В огороде созревают помидоры и фасоль. Всем, кроме меня, не хватает хлеба, который все труднее доставать, и особенно сливочного масла. Эдмунд мечтает о настоящем масле, хотя, если часами взбивать венчиком козье молоко, получается совсем неплохо.

Удивительно, но никто не знает, откуда берется еда. Думали сперва, что ее присылает местный совет, потом пошли слухи, что Красный Крест или даже Америка, кое-кто подозревает Врага, и многие На Всякий Случай этих продуктов не едят.

В мирное время я предпочитала голодать, чем есть еду, приготовленную Давиной. Сейчас, во время войны, я совершенно не боюсь, что нас отравят. Я стараюсь есть немножко больше, и Эдмунд перестает смотреть на меня с подозрением, через неделю он даже говорит, ты выглядишь куда лучше, уверена, он хочет сказать — толще, так что я слегка подаю назад.

Да, я же хотела о карантине.

После одной из своих нелегальных встреч в пабе с ребятами-шпиономанами Осберт рассказывает, что слухи про Эпидемию Оспы распускают, чтобы напугать народ и заставить всех сидеть тихо.

Но потом мы услышали, что люди начали умирать.

Это корь, а не оспа, считает Эдмунд, корь не смертельная, но теперь почти невозможно достать антибиотики, и люди умирают от банальной пневмонии, от осложнений после ветрянки, от переломов, а женщины — иногда — от родов.

Вместе с продуктами нам передали листовку: всю воду необходимо кипятить. И еще: Будьте Особенно Осторожны с Ножами, Инструментами и Огнестрельным Оружием, Любая Травма Может Привести к Заражению Крови и Смерти. Удивительное дело, у нас, кажется, война в разгаре, так чего вы хотите?

Не знаю, отравлена ли еда. Не знаю, подхватим ли мы смертельную болезнь. Не знаю, упадет ли нам на голову бомба. Не знаю, притащит ли Осберт какую-нибудь заразу со своих секретных встреч. Может быть, нас арестуют, будут пытать, убьют, изнасилуют, заставят признаваться во всех грехах и выдавать друзей.

Лишь одно я знаю наверняка — такой полной жизнью я никогда не жила. Пока меня не заперли в сарае без Эдмунда — я в безопасности.

12

Мы продолжаем нашу тихую и счастливую жизнь — запретная любовь, детский труд, шпионаж, — когда к нам, после стольких недель жизни впятером, явился гость, мягко говоря, неожиданный.

Лет 35, выглядит неплохо, слишком устал, чтобы притворяться вежливым и дружелюбным, извините, что беспокою, как у вас, есть еще таблетки или порошки?

Мы стоим, раскрыв рты. Честно говоря, странный бизнес. Решил, наверно, продавать кокаин людям под домашним арестом, лишенным телевизора, одуревшим от войны, — неглупая мысль.

Таращимся на него, как идиоты, он спрашивает, могу я поговорить с вашими родителями. Мы здесь одни, важно начинает Осберт, сейчас произнесет длинную речь, нет, передумал.

Теперь очередь гостя удивляться. Осберт объясняет про тетю Пенн, странный гость замолкает, но по лицу видно, этим дело не кончится, он заинтригован, хотя ему явно есть о чем подумать, кроме нас.

Собирается с мыслями. Извините, я должен объяснить. Я доктор Джеймсон. Вы, возможно, заметили, сейчас идет война, и мы стараемся заботиться о людях, живущих в этом районе.

Мы молчим, и он продолжает.

Отделения хирургии закрыты. В больницах почти не осталось персонала. Они едва справляются с ранеными в городах, из аптек изъяли медикаменты, так что местные жители с хроническими болезнями вроде повышенного давления и диабета испытывают трудности. Мы стараемся не доводить эти проблемы до крайности, но нам очень не хватает лекарств. Особенно необходимы антибиотики, поэтому мы просим всех поискать в домашних аптечках. Все может пригодиться.

Эдмунд внимательно прислушивается. Вид у него такой, будто он плохо слышит, на самом деле он пытается понять, что же не произнесено вслух. Ладно, говорит Осберт, мы посмотрим, и все они, и Эдмунд тоже, идут наверх, чтобы пошарить в комодах, не найдется ли антибиотиков. Наверно, Эдмунд не услышал ничего плохого.

Я остаюсь с доктором Джеймсоном, и, пока он оглядывает меня с ног до головы, я предаюсь воспоминаниям о прекрасных временах без докторов. Какая жалость, что я напоролась на английского доктора. После паузы он спрашивает, как давно это продолжается. Ясно, он не о войне, надеюсь, что и не о нас с Эдмундом, так что я тупо переспрашиваю, вы о чем, словно понятия не имею, про что речь.

Он не называет меня юной леди, не начинает читать лекцию, ничего такого, просто смотрит печально и устало, потом тихо произносит, неужели в мире и без этого недостаточно сложностей?

В кои-то веки я не нахожу ответа.

Наконец Эдмунд, Айзек, Осберт и Пайпер возвращаются с кучей полупустых коробочек, потому что тетя Пенн ничего не выбрасывает, и доктор с грустной улыбкой перебирает лекарства и благодарит. Мы ждем, когда он уйдет, но он медлит. А вам самим что-нибудь нужно?

Все мы знаем, о чем он. Мне хочется заорать, НЕТ, НИЧЕГО, НИ ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВА, НИ ОТ РОДИТЕЛЕЙ, СПАСИБО БОЛЬШОЕ! Но я молчу, мы все молчим, так что он тяжело вздыхает и уходит.

13

После ухода доктора что-то повисло в воздухе.

Ничего конкретного, просто волшебство, охранявшее нас от внешнего мира, вдруг показалось слишком хрупким, чтобы защитить всерьез.

Вечером все мы тише, чем обычно. Пайпер и я втискиваемся в большое кресло и читаем «Записки Флэшмена»^[4]. Уже поздно, но достаточно светло, чтобы читать при свечке. Окна и двери распахнуты, теплый воздух врывается в дом, пахнет жимолостью, рядом дремлют собаки. Вдруг Пайпер отрывает глаза от книги, смотрит на меня и торжественно спрашивает, ты любишь Эдмунда?

Раздумываю минутку, как лучше ответить, и просто говорю да.

Пристальный взгляд. Коронный номер их семейства. Нормальные люди так не глядят, это невежливо, это вторжение в чужие мысли без разрешения. Я рада, что ты его любишь, я тоже люблю Эдмунда, изрекает она наконец.

Не могу сдержать слез. Обнимаю Пайпер, мы так и сидим обнявшись, мои слезы капают ей на голову. Темнеет, и ночь мягко обволакивает нас.

Она спрашивает, а можно я сегодня посплю с тобой, и я говорю да, мы идем наверх и ложимся рядышком на узкую кровать, она же скучает по маме, а среди ночи приходит Эдмунд, ему одиноко, и пристраивается к нам валетом, иначе не поместиться, а на рассвете появляется Айзек, он не понял, куда все пропали, но при виде нас ухмыляется, идет на кухню и притаскивает на подносе большой коричневый чайник и кружки, мы сидим на кровати друг у друга на головах, сбившись в кучу, как щенята, и солнце ярко светит в окно.

А Эдмунд чует, что должно случиться, он знает — сегодняшний день надо отметить чем-то особенным. Жарко будет, пошли купаться, предлагает он.

Мы собираем полотенца и одеяла, Пайпер упаковывает корзинку с провизией, мы обуваемся. Надеваем чистые футболки и шорты вместо тех, что носим уже пару недель, Айзек зовет собак, Пайпер выводит козленка из сарая, и мы отправляемся на реку. Очень странно, мы веселимся, будто школу прогуливаем.

Если подняться по тропинке и идти, и идти, мимо овчарни, по краю одного поля, потом еще пяти, через час под динь-динь-динь колокольчика козленка по имени Динь придешь в конце концов к реке. Эдмунд объясняет, что рыбалка здесь не очень, зато купание лучше, чем там, где мы были в первый день, потому что глубже. Река бежит вдоль самого прекрасного луга на свете. Тут и маки, и лютики, и ромашки, и шиповник, и сотни других цветов, названий которых я не знаю. Если наклониться пониже и прищуриться, все краски сливаются в один пестрый вихрь.

У воды роняет лепестки старая яблоня, мы с Пайпер расстилаем одеяла наполовину в тени, наполовину на солнце и усаживаемся под яблоней, чтобы немножко остыть. Мальчики сбрасывают одежду и с криками прыгают в ледяную воду, брызгаются, зовут нас, дразнятся. Лезьте в Воду, А Не То!.. Нам это, наконец, надоедает. А почему бы нет? Пайпер снимает платье, я вылезаю из джинсов, и мы, держась за руки, повизгивая, поджимая ноги, осторожно входим в воду. Вода и вправду холоднющая. Но привыкаешь.

Недаром говорят, стерпится — слюбится.

Холодная вода и горячее солнце, река, ласкающая кожу. Это невозможно описать и нельзя забыть.

Я замерзаю раньше всех. Эдмунд, Пайпер, Айзек и Осберт плавают наперегонки, а потом, как черепахи, сидят на камнях, впитывая солнце перед тем, как снова прыгнуть в воду. Я вылезаю, плюхаюсь на одеяло, жду, пока жар солнца утишит дрожь и согреет кровь. Прикрываю глаза и смотрю, как опадают яблоневые лепестки, слушаю густой, низкий гул жирных, напившихся нектара пчел, воображаю, как сливаюсь с землей. Век бы лежала под этим деревом.

Эдмунд и Пайпер вылезают из воды. Эдмунд натягивает джинсы, потом они по очереди шлепают меня по животу мокрыми ладонями, а я делаю вид, что ничего не замечаю. Осберт и Айзек плавают вместе с собаками, Айзек что-то напевает, Осберт подпевает, не попадая в тон. Приятно, что Осберт хоть ненадолго в нашей тусовке, а то вечно он находит дела поважнее.

Эдмунд ложится ко мне на одеяло, закуривает, закрывает глаза. Через минуту-другую тепло его тела начинает перетекать в меня. Пайпер набирает полные горсти лепестков, подбрасывает вверх, обсыпает нас обоих. Эдмунд смеется, спрашивает, чего ради? Ради Любви, торжественно провозглашает Пайпер.

Наконец Осберт и Айзек вылезают из воды, и мы долго, долго, долго лежим под яблоней, болтаем, читаем, иногда кто-нибудь поднимается, чтобы бросить собакам палку, Пайпер играет с козленком, плетет венок из ромашек и маков, чтобы украсить его крошечные рожки. Айзек на все лады пересвистывается с малиновкой, а Эдмунд просто лежит, курит и говорит мне о любви, не произнося ни слова. Если с начала времен был более счастливый день, то я о нем не слышала.

Даже солнце сегодня садится позже обычного, возвращение домой можно отложить, мальчики и собаки снова лезут в воду. В результате мы бредем обратно в темноте, уставшие как собаки и слишком счастливые, чтобы разговаривать.

Знаю, где-то в мире идет война, но нам какое дело.

14

Через пару дней является еще один посетитель, на этот раз в форме Британской армии, и с ним адъютант — делать заметки и ставить галочки в списке. Он не слишком интересуется, что мы живем одни без взрослых, но зажженную сигарету Эдмунда замечает. Боже, думаю, хочешь тут что-нибудь выведать, заранее реши, от чего приходить в ужас, а от чего нет. Эдмунд смотрит на меня. Это значит: Думай, Что Говоришь. Точнее, если Эдмунд рядом, это значит: Думай, Что Думаешь.

Не знаю, что вынюхивает этот тип, но он задает массу вопросов. Сколько у нас комнат, не течет ли крыша, сколько надворных построек, был ли тут кто-нибудь до него? Замечаю, что об овчарне Эдмунд не говорит ни слова. Мистер Вооруженные Силы и его Пятница топают наружу оглядеть приусадебный участок, вскоре возвращаются и объявляют: Все будет прекрасно. Боже, как я НЕНАВИЖУ, когда так говорят!

Оказалось, нас секвестируют. Мне долго объясняют, что это значит. Не понимаю, как можно отобрать дом, находящийся в частной собственности, и отправить обитателей неизвестно куда неизвестно на сколько, то есть пока война не кончится. В Америке такое невозможно, хотя, как знать, Зеленые Береты, небось, уже окопались в универмаге «Блумингдейлс».

Осберт старается угодить, как может, он весь внимание, даже жалко его, но совершенно очевидно — мы отправимся, куда скажут. Вдруг Осберт просто надеется как-нибудь нас защитить, вот и изображает Почтительность. Я демонстрирую полную отрешенность, почти угрюмость, эта роль удается мне лучше всего. Эдмунд мрачен, но, поймав мой взгляд, улыбается.

Осберт единственный набирается смелости произнести вслух то, о чем никто не решается спросить. А как же мы? Отсутствующий взгляд военного говорит нам все, что нужно знать. Волнует их наше благополучие, как же. Мы в оцепенении жмемся друг к другу, в таких жизненных обстоятельствах лучше не терять друг друга из виду.

Безусловно, в этот момент мне не приходит в голову, что нас разделят, но даже во время войны вы не найдете семью, которая готова взять сразу пятерых, особенно таких. Никак мы не тянем на Маленьких женщин — сколько бы ни старались.

Военный уходит, обещая вернуться завтра, а мы застываем в молчании, словно каждое сказанное слово может обернуться правдой. У нас посттравматический шок, если хотите знать.

Ночью я отправляюсь в постель вместе с Пайпер и лежу без сна, обнимая ее, дожидаясь, пока она уснет. Странное совпадение — два визитера меньше чем за неделю, а ведь раньше до нас никому дела не было. Интересно, это доктор Джеймсон нас заложил? Через час или около того Пайпер засыпает, и я ускользаю к Эдмунду. Мы разговариваем даже меньше, чем обычно, просто вжимаемся друг в друга для утешения и забвения, засыпаем, обнявшись, закутавшись в одеяло из шерсти черных овец, и видим общий сон — как будто на свете остались только мы двое.

15

У каждой войны есть поворотный пункт. И у человека тоже.

Осберт первым делом увязывается за военным на грузовике и, сияя от счастья, возвращается с работой. Оказывается, время на азбуку Морзе и игры в шпионов потрачено не зря. За него можно только порадоваться, но мы на этом фоне совершенно не смотримся. Гражданские, Расходный Материал, что с нас взять. Осберт по-своему тревожится за нас, но в его Списке Приоритетов мы явно съехали на последнее место. Спасение мира куда важнее.

В полдень дом начинает заполняться солдатами, и на первых порах мы негодуем — как они смеют затаскивать свое барахло в НАШИ комнаты, устанавливать радиоаппаратуру в сарае, без спросу выгонять животных. Потом понимаем, что самое мудрое — проявлять осмотрительность. Если мы не будем маячить у захватчиков перед глазами, они могут позабыть, что мы дети и Нуждаемся в Заботе.

Мы даже предлагаем им пообедать. Уверена, примерно так французские коллаборационисты вели себя с нацистами. Чувствую себя жалким льстивым предателем, хотя мы вроде бы на одной стороне. Военные отказываются, говорят, у них весь Паек с собой. Странно, что еду называют Пайком. Пайпер говорит, их еда лучше нашей, что неудивительно, из одного риса разнообразного меню не составишь. А они едят курицу и котлеты.

Значит так, мы стараемся не попадаться солдатам на глаза, решаем, не сбежать ли в овчарню, тогда нас совсем видно не будет, и тут приходит Осберт и с виноватым видом велит нам с Пайпер собирать вещи, нас переселяют, и я ору, НИКТО меня не загонит в ЛАГЕРЬ БЕЖЕНЦЕВ в какой-то ГЛУШИ, и особенно ТЫ, а Осберт, не подымая глаз, жалко оправдывается — приказ есть приказ, какое счастье, что ему не приказали нас пристрелить.

Пайпер смотрит на брата, как загнанная крыса, Эдмунд берет меня за руку, как раз вовремя, а то я уже подумываю хорошенько врезать Осберту, может, тогда он поймет, что я не шучу. Эдмунд тихонько шепчет, не волнуйся, а разве я ВОЛНУЮСЬ, я просто в БЕШЕНСТВЕ! И никуда не поеду. Глядя на их несчастные лица, я понимаю — другая культура, что ли, но в этой стране не говорят, это что за Идиотские Шутки, когда вас выгоняют из собственного дома и губят только что обретенную любовь ради прихоти банды солдат-недоносков, играющих в войнушку.

Осберт, гад ползучий, уходит, я уж думала — вопрос исчерпан, но минут через пять является некто, представляется типа Мой Йор. Дико Извиняется, а суть этого потока не слишком вежливых объяснений — нас сейчас отсюда увезут, хотим мы этого или нет. Он ясно дает понять, что армия не потерпит Скандалящих Американок в Ключевой Момент Истории. Мы с Пайпер отправляемся наверх собирать вещи. Мы берем все, что может понадобиться на неделю, в том числе книги, вдруг придется жить с местной деревенщиной. Я молча перевожу взгляд с Эдмунда на Айзека, потом даже на Осберта, стараюсь не заплакать. Эдмунд целует меня и шепчет, возьми Джета, так тихо, что никто больше не слышит. Ну, может, кроме Айзека. Я тебя найду, шепчу я в ответ, и он кивает, словно говорит, я тоже.

Человек за рулем не в восторге, что я тащу за собой собаку, так что и я помалкиваю. Он закатывает глаза и велит садиться в машину. А тот, кто стал для меня почти всем на свете, стоит унылый, беспомощный и такой юный. И мы уезжаем.

Зная, как обернулись дела, вы спросите, почему бы не устроить грандиозный скандал и не потребовать нас не разлучать, но ведь мы думали, что придется выдержать врозь всего пару недель.

Ничего мы тогда не понимали.

Мы кое-как устроились в кузове грузовика, и я вдруг вспоминаю о козленке. Пайпер я ничего не говорю, чтобы не волновать ее еще сильнее, ведь теперь я должна ее опекать и подбадривать. Наверно, так и надо себя вести. Объясняю Пайпер, что со мной она в безопасности, что бы ни случилось. Я сильна, как разъяренная антилопа гну, защищающая детеныша, и вдруг понимаю, как может человек поднять машину, если под ней ребенок. Раньше я думала, что это враки.

Беру Пайпер за руку, храбро улыбаюсь, не то чтоб это на сто процентов осмысленно, однако работает. Пайпер улыбается в ответ, обнимает Джета и начинает ангельским голоском что-то вполголоса напевать.

Мы едем и едем, я стараюсь по дорожным знакам понять, где мы находимся, но они только сбивают с толку. Читаю названия деревушек, через которые мы проезжаем, вдруг удастся потом вспомнить.

Я пытаюсь выстроить мнемонические схемы, как в школе, но это тяжело, я ведь должна запоминать новое название, когда мы проезжаем очередную деревню. У того, кто их называл, явно не было в голове никакого плана.

Мы уже проехали Верхний Эластон, Дейдон, Уинкастер, Новый Нортфилд, Брум-Хилл, Нортон-Уолтон, и тут я сдаюсь. Не могу больше ничего запоминать, просто читаю названия, может, они сами всплывут в памяти, если когда-нибудь понадобятся.

Меня всегда доставали шпионские фильмы, где герой, брошенный с завязанными глазами на пол под заднее сиденье автомобиля, находит дорогу домой по кудахтанью кур, паре колдобин на шоссе и по собачьему лаю в ре мажоре. Так я вам скажу, это просто наглая ложь, на своем опыте убедилась, впрочем, кто бы сомневался.

Лучше всего запоминаются вещи почти обыкновенные, но не совсем.

К примеру, на улицах нет людей, хотя погода прекрасная, светит солнце. На детских площадках не играют дети, не видно велосипедистов. Никого. Кроме нашей — на дороге никаких машин, хотя множество автомобилей на обочине, кончился бензин. Загадка: Что не Так на Этой Картинке?

И еще. Окна в магазинах разбиты или заколочены досками, и во многих домах тоже. Прямо как в нашей деревне. Вероятно, на случай, если орда мародеров ворвется в их Дыру, чтобы насиловать домохозяек и красть столовое серебро.

Вдобавок то и дело попадаются танки. Просто стоят на обочине. Из люка торчит чья-нибудь голова и руки с сигаретой или винтовкой. Где-то танков больше, где-то нет совсем.

Через каждые две-три мили мы проезжаем пропускной пункт. Наш водитель вынужден выходить из машины и предъявлять документы куче людей с автоматами. Английский у них ужасный. Боже, это и есть враги? На вид — не такие уж страшные, явно умирают со скуки. Наши Военные предельно вежливы с Их Военными, ну и ладно, не хочу терять свое драгоценное время на их дурацкие игры, по-моему, все они совершенно Бессмысленны.

Мы около часа едем по узким извилистым деревенским дорогам, и, хотя определение расстояний не моя сильная сторона, если только речь не идет о манхэттенской геометрии, думаю, мы проехали пятнадцать или двадцать миль, а скорость, поделенная на время, равняется четырем птичкам на дереве, распевающим Мой грустный бэби.

Место, куда мы приехали, оказалось все же чуть лучше, чем я боялась, а выбирать нам не приходится. Мы вываливаемся из машины, и нас сразу представляют миссис Макавой, она живет тут с мужем-военным в новеньком кирпичном доме на краю деревни Рестон-Бридж. По первому впечатлению, а первое впечатление не всегда оправдывается, непохоже, что она собирается разрезать нас на кусочки и скормить собакам, если дела пойдут туго. Но я и раньше ошибалась.

Кстати о собаках, она явно не рассчитывала, что мы заявимся с нашей, но в открытую не возражает, даже когда Джет решает сам представиться хорошенькой беленькой кокер-спаниелихе и сразу показать ей, кто тут настоящий мужчина.

Еще там имеется четырехлетний мальчик по имени Альберт, они зовут его Альби, и по комнате, в которую нас приводят, ясно — где-то есть еще мальчик постарше, но он здесь уже не живет. Мы распаковываем вещи, миссис Макавой предлагает называть ее просто Джейн, а муж ее сейчас На Дежурстве, а они как услышали о нашем Затруднительном Положении, так и решили — Грешно Пропадать Отличной Комнате, когда о Бедных Детках некому позаботиться. Я прикрываю глаза, и только мысли о Пайпер помогают моей фальшивой улыбочке не превратиться в улыбку Джейсона, убийцы из сериальчика «Пятница, 13-е»^[5].

Открываю глаза и вижу, что под веселенькой маской — безнадежная печаль, лицо все в пятнах, словно она недавно плакала. Ну и ну, у каждого на этой проклятущей войне своя история, у нее, наверно, не лучше, чем у других, а может, и гораздо хуже.

Сочувствия чуть-чуть поубавилось, когда она говорит, какая Пайпер миленькая и как ей нравится мой американский акцент. Но скоро я к ней привыкаю, по крайней мере, она пытается быть приветливой, и даже я понимаю, что это немало.

После чая мы просим разрешения уйти в свою комнату и немного почитать, мы очень устали с дороги, не говоря уж о войне. Мы уходим к своим узким кроваткам. На стенах куча плакатов с автогонками и не меньше двух десятков фотографий какой-то полуобнаженной дискотечной звезды с целлюлитом. Похоже, тут обитал парень вроде Лайла Хешберга со своей любимой фитюлькой.

Пайпер спрашивает, мы, что ли, тут теперь должны жить, я объясняю, надеюсь, это ненадолго, но раз уж мы здесь, давай подумаем, как бы нам вернуться к Эдмунду и Айзеку. Она веселеет, а может, просто старается меня не огорчать. Ты рада, что оказалась здесь, кузина Дейзи, спрашивает Пайпер. Ты имеешь в виду здесь, в Рестон-Бридж, и она говорит, нет, здесь, в Англии, со мной.

Я заглядываю ей в глаза, глубоко-глубоко, до самого дна, я почти вижу ее затылок, даже не сомневайтесь, я в родстве со всей этой бандой телепатов. ПАЙПЕР, говорю я, пусть меня заживо похоронят в канаве, пусть меня растопчет стадо слонов, если я хоть на миг подумаю, что с тобой ХОТЬ ГДЕ-НИБУДЬ может быть плохо!

И тут Джейн Макавой кричит, что еда готова, и мы торопимся на зов, будто мы не мы, а примерные детки. Смотрим друг на друга и начинаем хохотать. Совсем мы отвыкли от взрослых.

Про себя я думаю, а собираются ли эти люди о нас заботиться или мы все еще сами по себе, только слегка в других обстоятельствах.

16

К майору Макавою я пристаю с расспросами прямо с порога. Где Эдмунд и Айзек? Их тоже куда-то отправили? Куда?

Он обескуражен. Похоже, раздумывает — уж не забыл ли я, что у меня есть пятнадцатилетняя дочь. Однако тут же приходит в себя, улыбается. Кажется, мы не знакомы? Я Лоуренс Макавой. Ладно, я готова поиграть в Вежливость. Отвечаю, как благовоспитанная девочка, что МЕНЯ ЗОВУТ ДЕЙЗИ и Я ЖЕЛАЮ ЗНАТЬ, ГДЕ МОИ КУЗЕНЫ.

Он смотрит испытующе, видно, раздумывает, не собираюсь ли я использовать выведанную информацию, чтобы свергнуть английское правительство. Потом, похоже, вспоминает, что я всего лишь одинокий ребенок, застигнутый войной, и мы более-менее на одной стороне. Он слегка расслабляется, объясняет, что их тоже увезли на ферму в окрестностях Кингли, это к востоку отсюда, Довольно Далеко, уверен, в Свое Время вы увидитесь.

Я слегка ошалеваю, он, оказывается готов выдать все Пароли и Явки, даже не знаю, что сказать, кроме, теперь покажите мне это место на карте и дайте ключи от машины на случай, если мы решим съездить туда ночью и больше не возвращаться.

Никто меня не ценит, а я ведь столько всего ухитряюсь не произнести вслух!

Конечно, чтобы выжить, необходимо составить план, и делать это придется мне, Пайпер ведь у нас Загадочная Натура, а я приземленная, ничего не поделаешь, так уж карта легла.

Наш главный план даже обсуждать не надо — во что бы то ни стало вернуться к Эдмунду, Айзеку и Осберту. Детали, правда, еще неясны.

Слоняясь по дому, натыкаюсь на атлас дорог Британских островов, нахожу Кингли и Рестон-Бридж. Славный майор Лоуренс Макавой не соврал, Кингли действительно на востоке, от реквизированного дома тети Пенн близко, от нас далековато, а в настоящее время с такси перебои.

Есть и прекрасная новость: река, где мы плавали и удили рыбу, — приток той самой реки, которая делит надвое Рестон-Бридж, и, насколько я смыслю в навигации, это большой плюс.

Скажем честно, я не большой знаток карт. Поэтому я вырываю нужную страницу и прячу за пазуху. Все разумные читатели Нью-Йоркской публичной библиотеки так всегда и поступают. Пусть будет у меня — На Всякий Случай.

Мы рано ложимся, тут мы всегда будем ложиться рано, электричества нет, свечи надо экономить, какой смысл просто сидеть в Темноте. Мне не слишком нравится мальчишеская комната с дурацкими красотками на стенах, и я знаю, Пайпер тоже не в большом восторге ни от плакатов, ни от отсутствия братьев.

Дейзи, зовет она.

Что, Пайпер?

Я всегда хотела сестру, похожую на тебя. Молчание. Хотя мне казалось, что ее будут звать Эми.

Смеясь, говорю, ты можешь звать меня Эми, если хочешь. Шутки в сторону, она, кажется, обиделась. Я теперь, в сущности, твоя сестра, Пайпер, успокаиваю я, и больше мы об этом не говорим.

Не стоит вспоминать, а тем более ей рассказывать, как я не хотела сестру. В Нью-Йорке я только и делала, что НЕ ХОТЕЛА сестру. Виновата не я, а обстоятельства, при которых я чуть не заполучила сестренку. Никогда не думала, что полюблю кого-то вроде Пайпер, хотя таких, как Пайпер, на этом свете больше нет.

Что с нами будет, шепчет она. Я не знаю точно, но, пока мы вместе, нас не победить. Знаешь, что значит Несокрушимый? Кивает. Она начитанная девочка, к девяти годам Пайпер прочла больше книг, чем большинство за всю жизнь. Вот и хорошо, пока мы вместе, мы несокрушимы.

Мама, наверно, волнуется — в голосе такая безнадега. И замолкает. Я сажусь к ней на кровать, глажу по голове, а где тетя Пенн, жива ли она, стараюсь не думать. Но Пайпер, увы, совершенно права, если б я была их матерью, война там или не война, вся бы извелась, не зная, где мои дети, живы ли они вообще.

Постепенно Пайпер успокаивается и засыпает, тогда я возвращаюсь в свою кровать и предаюсь раздумьям о своем.

Теперь, вдали от Эдмунда, я могу без свидетелей поразмышлять об офигительной куче перемен в моей жизни. Как это — любить кого-то без памяти, так что в разгар войны, когда легко можно погибнуть, волноваться только о нем?

Я люблю Пайпер и забочусь о ней, но Эдмунда я люблю, мягко говоря, слегка по-другому. Это сбивает с толку. Опыта у меня с мальчиками и сексом ровно столько же, сколько с братьями и сестрами. Очень странно, когда на тебя обрушивается внимание самого большого в мире дурдома с самыми расчудесными пациентами.

Окончательно запутываюсь, кажется, я отвечаю за их безопасность и благополучие. Меня бросает в дрожь от одной мысли, что внешний мир ворвется в их жизнь и ее разрушит. Что-то определенно сдвинулось, раньше они заботились обо мне, приносили чай, держали за руку. Не могу сказать, когда все поменялось.

Голова идет кругом, ничего не понятно, а спросить не у кого, никогда ни о чем подобном не читала, даже в журналах, которые мы с Лией покупали. Получается, что или я окончательно сошла с ума, или у всего остального человечества крыша поехала.

Но моя жизнь раз и навсегда сплелась с жизнью Эдмунда и Пайпер, и даже с жизнью Айзека и Осберта, так уж случилось, и теперь совершенно ясно — я должна идти, куда ведет меня судьба.

Эта мысль подбадривает. Если лежать очень тихо, я услышу Эдмунда, где бы он ни был. Он думает обо мне, а я о нем, вот так и наладится связь.

В этом-то и разница между мною и Джин. Если Джин запереть в сарае, она считает, что Эдмунд ее разлюбил, а я всегда ощущаю его любовь, он где-то там и меня по-прежнему любит, вот мне и не надо выть всю ночь. Узкая кровать вдруг кажется мне слишком большой, я заползаю под бок к Пайпер, не потревожив ее. Она ко мне привыкла. Пайпер спит, Джет тихонько сопит под кроватью.

Ну что, все мысли расставила по порядку? Теперь можно поспать.

17

Мы живем у Макавоев. Мы живем чужой жизнью.

Как члены семьи военного, мы начинаем лучше понимать, что же происходит в Англии, хотя основное и так понятно — ничего веселенького ожидать не приходится.

Мы потратили пару дней, добывая информацию у Джейн Макавой, она любит поболтать, а сейчас ей особенно одиноко после отъезда старшего сына в школу где-то на севере. О нем ничего не слышно с тех пор, как взорвались первые бомбы, и она ужасно волнуется. Как я ее понимаю!

Как-то вечером иду я налить себе воды и слышу ее разговор с майором Маком. Он уверяет, что мальчик в безопасности, мы скоро увидимся, дай только справиться с этой проклятой неразберихой. Он говорит удивительно спокойно, но я слышу всхлипы и хрипы, словно какой-то зверь задыхается в петле. Заглядываю в дверь — миссис М. вся трясется, он ее обнимает и приговаривает, ну, ну, милая. А у самого лицо такое измученное. Решаю обойтись без воды.

Утром она выглядит как обычно, только глаза красные. Чтобыподдержать беседу, рассказывает, как гордится мужем — он организует полевой госпиталь для местного гражданского населения, потому что все настоящие больницы реквизированы для раненых и отравившихся газом и еще чем-то там лондонцев. Их отправляют сюда, потому что в Лондоне больницы переполнены.

Люди в деревне, как и раньше умирающие всего лишь от аппендицита, родов и других Обычных Довоенных Болезней, теперь смогут лечиться в полевом госпитале, а куда более впечатляющие жертвы войны получат больницы с настоящими стенами и кроватями.

Сначала она ходила в госпиталь каждый день, читала пациентам, играла с бедными ранеными детишками, в общем, помогала как могла. А теперь из соображений безопасности пускают только Личный Состав. Она возмущается, неужели я причиню вред раненым. Мы с Пайпер переглядываемся. Думаем об одном и том же — только если сумасшествие заразно.

Потом майор М. объясняет нам, как страдают гражданские на войне. У ребенка может случиться приступ аппендицита, или он сломает ногу, а телефон не работает, и никому не сообщишь, что бедренная кость торчит наружу. И бензина нет, до госпиталя не доедешь, да еще знать надо, где он, этот полевой госпиталь, а антибиотиков не хватает, даже если вы чудом доставили ребенка к хирургу, как знать, не умрет ли малыш на следующей неделе от инфекции.

Майор говорит о раковых больных, им нужны дорогостоящие лекарства, а еще есть беременные с отрицательным резусом, их дети в любом случае часто не выживают, а старики — многие раньше или позже умрут от удара, от сердечного приступа, от недостатка лекарств, а некоторые уже умерли.

В другой раз майор Макавой рассказывает, что старается не забывать и о проблемах местных фермеров. Электрические доильные аппараты не работают, потому что аварийные генераторы выходят из строя, приходится доить вручную, иначе у коровы будет мастит, и она погибнет. Вот побочный эффект войны, боюсь, вы об этом и не подозревали.

Начинаешь думать обо всем, что работает на электричестве, этому же конца нет. Инкубаторы для цыплят, не говоря уж об инкубаторах для младенцев, ограды под током, больничные мониторы и такие штуки, чтобы запустить сердце и вернуть человека к жизни, компьютеры, поезда, самолеты. Даже подача газа для отопления и готовки регулируется электричеством, а как, вы думаете, работает насос, качающий воду из колодца?

Я уже готова писать школьный доклад по физике на тему Электричество — Наш Полезный Друг.

А как закопать в землю всех этих дохлых коров, цыплят, людей и прочую мертвечину? А если их не закопать, они начнут гнить и так отвратительно вонять, что мало не покажется. Сразу у всех начнутся проблемы со здоровьем. Все, мне хватит. Больше мне не вынести. Не думаю, что когда-нибудь смогу снова съесть гамбургер или курицу.

Кроме того, наш славный майор занимается распределением молока, яиц и других продуктов, чтобы люди на оккупированных территориях не умерли с голоду. Ну и еще кое-чем, словом, занят по горло.

Благодаря сочетанию вежливости с глубоким погружением в предмет за несколько недель с Макавоями я узнала о сельском хозяйстве больше, чем за всю предыдущую жизнь на десятом этаже многоквартирного дома на 86-й улице. Откуда берется еда? Я могла разве что зайти в кулинарию в Зейбарсе и купить сандвич с говядиной и малосольными огурчиками на зерновом хлебе, но я же понятия не имела, как выращивают огурцы и тем более как их солят.

Так или иначе, все это безобразие происходит по законам Военного Времени, а законы эти я не совсем понимаю, но насколько могу судить, они сводятся к следующему — иди куда хочешь и делай что хочешь, пока тебе не запретили. Ничего нельзя понять, потому что Оккупация не похожа на ту войну, которую мы знаем и любим по телевизионным мини-сериалам.

Меня поражает, как умно это было распланировано. Насколько я поняла, противник просто подождал, пока основные силы Британской армии будут втянуты в конфликты на другом конце света, и тогда влез без мыла. Легко вывел из строя транспорт, отрезал коммуникации и всякое такое. Получилось, что на Британию не нападают, скорее ЗАЩИЩАЮТ от ее собственной возвращающейся на родину армии.

Смотри на это как на Захват Заложников, Шестидесяти Миллионов Заложников, советует майор Макавой. Так я и делаю.

Я, наверно, пропустила какую-нибудь важную часть объяснений, но, кажется, суть в этом. Когда начинаются детали, мои мозги отключаются и в голову лезут мысли, типа красит ли он волосы и с какой стати они выбрали обои такого цвета.

Получается, военных в Англии осталось немного, в основном Территориальная Армия. Звучит солидно, пока вы не поймете, что это просто резервисты. Пара недель в году — и они уже воображают себя Грязной Дюжиной^[6]. Майор Макавой уверяет — это Временно, Всем Известно — Британская армия скоро снова сплотится, Оккупация уйдет в историю, то есть оккупантов перебьют, но я считаю — захватчики просто стараются Продемонстрировать Силу и особо не надеются, что все обернется к лучшему, даже для них самих.

Меня поражает, как легко целая страна погрузилась в хаос — достаточно подсыпать немного отравы в водопровод, вывести из строя электричество и телефонную связь, взорвать туннели, правительственные здания, аэропорты.

Мы понимаем наконец, почему нет бензина. Майор Макавой объясняет нам с Пайпер: как только началась заварушка, Враг первым делом взял под контроль Нефть. Другая причина, нефть надо выкачать из земли, а потом залить бензин в бензобак, и для этого необходимо — угадай что.

Тринадцать букв, первая Э.

Это, надо думать, доказывает, как важно иметь собственную армию, хотя бы небольшой остаточек. Хотя Плохие Парни хотят захапать все, до чего могут дотянуться, Хорошие Парни воистину призваны распределять то, что осталось, чтобы как можно меньше народу погибло от небрежности или откровенной глупости.

Я чувствую свою вину — пока мы, дети, Живем Припеваючи, другие мечутся как сумасшедшие, пытаясь Сохранить Структуру Общества В Целостности. Лично я думаю — трудностей много, а людей не хватает.

Другими словами, отчаянно не хватает людей, способных Делать Дело, а значит, у нас появляется шанс НАЧАТЬ ДЕЙСТВОВАТЬ, а там и вернуться туда, где нам и место, — домой. Вот наша основная цель, а пока постараемся не умереть со скуки. Я начинаю думать, что скука — главная опасность современной войны.

Как бы мы ни смеялись над энтузиазмом Осберта и его страстным желанием Работать на Войну, думаю, это наш шанс вернуться домой.

По крайней мере, таков мой план.

18

Все это время я в контакте с Эдмундом. Знаю, звучит странно. Он приходит ко мне не как Бог к Моисею, не как ангелы, сообщившие Марии, что она залетела и ждет Младенца Христа, но, если подумать, получается вроде бы похоже.

Чтобы это случилось, нужно расслабиться, успокоиться, чуть ли не заснуть. Тогда начинаешь ощущать какую-то ауру, свечение в глубине глаз, и я знаю — он тут. Запах табака и земли и еще чего-то, теплого и пряного. Его гладкая кожа. Но я его почти не вижу. Однажды он кашлял, дышал с трудом. Как-то холодной ночью он дрожал, целуя меня. Иногда он смотрит на меня, как умный, но сбитый с толку пес. Я тону в его взгляде и стараюсь подольше сохранить это чувство.

Один раз в этом полусне-полутрансе у меня перед глазами, как живой, встал незнакомый дом, там живут Эдмунд и Айзек, я вижу других людей, вижу, чем они занимаются. В следующий раз я слышу слабое, скрипучее попискивание новорожденного, а Эдмунд такой усталый и подавленный. Он исчез, прежде чем я поняла, что случилось.

Я разговариваю с Эдмундом постоянно, даже когда не ощущаю его присутствия. Рассказываю о Пайпер и Джете, о Макавоях, о том, как мы теперь живем, иногда посреди бессвязного монолога я вдруг понимаю — он здесь, он меня слышит, будто я его наколдовала, вынула за уши из шляпы, как фокусник кролика. Лучше всего, конечно, когда он приходит и ложится рядом со мной, я почти чувствую вес его тела. Его присутствие, хоть и ненадолго, заглушает гложущую тревогу, кровь быстрее бежит по жилам, я таю от любви.

Не поймите меня неправильно, я вовсе не собираюсь писать научную статью. Я верю в духов ничуть не больше вашего. Просто я говорю правду.

Оглядываясь назад, я понимаю — такая связь бывает. Давние приятели одновременно решают позвонить друг другу после пятидесяти лет молчания. Все слышали о близнецах, усыновленных сразу после рождения, они растут в разных семьях за тысячу миль друг от друга, но первого ребенка оба называют Евангелиной. А собаки, которые начинают выть в тот самый момент, когда хозяина убивают на войне? Или люди, предсказывающие авиакатастрофы? При обычных обстоятельствах в такое трудно поверить, а в привидениях я совсем плохо разбираюсь. Столоверчения и черных кошек в моем списке неврозов сроду не было.

Понимаете теперь, почему я не устраиваю шумихи из наших встреч с Эдмундом? Даже Пайпер не рассказываю.

Стараюсь спасти свое доброе имя. Пока я еще числюсь нормальной — приходится.

19

Но прежде чем пуститься в путь, неплохо бы понять, что на самом деле творится с эпидемией оспы.

Майору Макавою мои расспросы удовольствия не доставляют. Он утверждает, что в настоящий момент Особой Опасности для широких слоев населения нет. Тут я корчу такую рожу, что он сразу добавляет, сама подумай, Дейзи, хорошо будет, если люди начнут запросто шляться повсюду, распространять слухи, впадать в панику и даже попробуют самостоятельно бороться с Врагом. Их же не остановишь. Сама понимаешь.

Потом зыркает на меня, ну прямо по-майорски, если не по-генеральски, и тут же меняет тему.

Ну, я же не совсем дура, сразу сообразила — если мы и помрем, то не от оспы.

Ничего не скажешь, и я, конечно, понимаю — у армии свои резоны. Но все же подловатый трюк — так обвести вокруг пальца сельских простачков.

Хорошо, про оспу теперь можно забыть. Надо только придумать, как нам с Пайпер не застрять на веки вечные в Рестон-Бридж. Пора на волю, авось найдем потерянных родственников.

Сидим мы день за днем, валяем дурака, дохнем со скуки, пытаемся изо всех сил поговорить хоть о чем-нибудь осмысленном, а Альби каждые шесть секунд лупит нас пластмассовой саблей по головам. Решаем попросить майора Макавоя пристроить нас к какому-нибудь делу — мы же Настоящие Трудяги и хотим Помогать Людям. В этой лжи есть доля правды — только люди, которым мы хотим помочь, это мы сами. Майор целую минуту молчит, потом обещает подумать.

Сами понимаете — старому доброму майору придется думать долго. Чем займешь такую, с какой стороны ни посмотри, совершенно бесполезную парочку? Но тут я вспоминаю про ДЖЕТА. Что ни говори, ГЕНИАЛЬНОЕ ОЗАРЕНИЕ. Хорошо обученный пастуший пес и тот, кого он беспрекословно слушается, — им же цены нет в сложившихся обстоятельствах. Большинство местных фермеров перегоняют скот, разъезжая на огромных мотоциклах-внедорожниках, а бензина-то давно не хватает.

Пайпер переняла умение обращаться с собаками от Айзека. Они оба от природы настоящие Заклинатели Зверей, все их слушаются — собаки, козы, овцы и даже, наверно, жуки. Сразу делают, что им велят, стоит только Айзеку или Пайпер взглянуть особым таким взглядом или свистнуть тихонько — Айзеку подобный способ общения точно по нраву, он у нас не большой говорун.

Майор Макавой от этой гениальной идеи сразу приободрился. Просит продемонстрировать, что наш пес умеет. Пайпер свистит разок, свистит другой, и Джет как рванет пулей в сад и мигом к Альби. Припадает к земле и тихонечко парнишку то туда подтолкнет, то сюда подпихнет. Старина Альби даже не заметил, как оказался прямо перед отцом. Стоит бедная крошка и удивляется — ему бы обратно пойти, в саду поиграть, да только на пути каждый раз Джет оказывается.

Пайпер гладит собаку, такой самодовольной я ее еще не видела. УРА, мы на верном пути. Еще бы придумать, на что я гожусь. А то как бы не пустили на Пушечное Мясо.

Все-таки майор Макавой страшный милашка, понимает, что отправлять девятилетнюю девочку куда-то одну — даже во время войны — не вполне богоугодное дело. Сам просит, чтобы я пошла с ней. Мы с тобой молодцы, Пайпер! И будто услышав мои мысли, она улыбается.

Оказалось, не только наш дом конфисковали в пользу армии. Теперь каждое утро майор М. берет нас с собой на ферму «Луговой ручей». Это самая большая молочная ферма на пятьдесят миль вокруг, и ей бы называться «Форт-Дикс», как американской тыловой базе, потому что и лужки, и ручейки до отказа забиты солдатами — они пытаются заменить доильные машины.

Дело в том, что коров нужно каждый день выгонять на пастбище — запасов сена не хватает. Доят их дважды в день — простая задача, если только не брать в расчет того, что коров сотни три, и их надо водить с фермы на поле и обратно, а эти горе-вояки их доят с проворством и изяществом слонов в посудной лавке.

Глядеть на Джета в действии — одно удовольствие, вот почему поголовное большинство жалких остатков Британской армии с первого дня полюбило его как родного. И его, и, конечно же, Пайпер. Почти с той же пылкостью. Скажем, дает она псу команду отделить десяток коров и пригнать на дойку. Не успеют военные их подоить, как следующий десяток уже наготове.

Вся эта здоровенная солдатня просто млеет от ласковой и серьезной малютки Пайпер. Она свистит собаке, и черно-белое облако шерсти, как по волшебству, мчится, куда велят. Каждый сейчас же вспоминает младшую сестренку, оставшуюся дома. Может, никакой сестренки и нет, но так приятно о ней помечтать. Да и Дева Мария сразу на ум приходит. Если солдатам нечем заняться, они роятся вокруг с умильным выражением на лицах и наблюдают за слаженной работой Пайпер и Джета. Сразу видно — для них побыть рядом с этой парочкой, вдохнуть волшебный аромат Домашнего Очага уже счастье.

Пайпер как будто совершенно не замечает, что творится кругом, но я-то вижу — ей нравится, когда ее серьезно расспрашивают про Джета и к ней самой относятся по-особенному. Чуть ли не каждое утро три-четыре здоровенных парня толкутся поблизости, пока наконец не набираются храбрости произнести, он точь-в-точь как мой пес Диппер там, дома. Или спросить, как он понимает, какой свист про что?

Но мне почему-то кажется — на самом деле все они хотят сказать, до чего же у тебя красивые глаза, сроду таких не видел.

Мне бы давно заметить — почти все на нее так реагируют. Хотя при таком количестве братьев, один другого примечательней, шансов, что на тебя обратят внимание, куда меньше, чем можно ожидать.

Ложка дегтя в бочке меда — слишком много работы для Джета и почти никакой для меня. Появись тут Джин, такой подарок с неба поможет Джету, но моей проблемы не решит. Чтобы не бездельничать весь день напролет, приходится учиться стрелять — может, когда пригодится, если не во время войны, то потом в Нью-Йорке, там на улицах тоже незнамо что творится. Стрелять куда сложнее, чем кажется, но постепенно я неплохо натренировалась — вокруг полно первоклассных стрелков, маскирующихся под доярок.

Пытаюсь уговорить майора Макавоя реквизировать Джин в наше подразделение Британской армии. Надо же, он забыл, что должен о нас заботиться, отвлекать от мыслей о Воссоединении Семьи. Просто посмотрел мимо меня и говорит, нет, Джин сюда привезти нельзя — Ситуация на Дорогах трудная, да она, наверно, на ферме «Гейтсхед» помогает не меньше, чем Джет тут у нас.

Слава богу, у меня многолетний Опыт Прикидываться Веником. На вид кажется — плевать я хотела на ферму «Гейтсхед», но как я есть опытный тайный агент, тут же складываю два плюс два. А два названия — уже точный адрес, и пусть майор М. думает, что мы все еще говорим о собачках.

Пайпер я ничего не говорю, надеюсь, что Высшие Силы подскажут, как добраться до фермы «Гейтсхед» рядом с Кингли, к Востоку Отсюда. И когда — тоже подскажут.

Но вернемся к собакам. В конце концов начальство идет на компромисс. Откуда-то появляется глуповатый пес, бордер-колли по кличке Бен. Щенок-подросток, выпала ему везуха — работать рядом с Мастером. Но толку от него мало — мозгов у этого пса явно не хватает, да и коров он боится до дрожи.

Джет настолько хорошо знает свое дело, что даже я или кто-нибудь из военных можем на время заменить Пайпер. А она пытается вбить пастушью науку в бестолковую башку Бена, снова и снова, пока не становится понятно — дело совершенно безнадежное. Он по-прежнему с визгом удирает, стоит какой-нибудь корове бросить на него косой взгляд. Но чаще всего коровам просто не до него, и он только зря болтается у всех под ногами.

Джет поглядывает на пса с презрением, у него прямо на морде написано, простите, кто привел этого идиота в приличное общество?

А иногда мне кажется, что он и про меня то же самое думает.

20

Вы уже, верно, догадываетесь — намеков и оговорок хватает, — что с едой у меня отношения сложные. Нечего говорить, смешно, конечно, что я попала в армейскую часть, которая занимается именно поставкой еды.

Прежде всего, это производство молока — в главных ролях Пайпер и Джет, Чудо-Пес. Дойка дойкой, но потом все еще сложнее — молоко нужно кипятить и стерилизовать, холодильников-то нет. Это так сложно, что в конце концов пришлось сдаться, и теперь молоко по старинке распределяют прямо из-под коровы. Все волнуются из-за чистой посуды, так что лучшее решение — Приносим Свою Бутылку. Теперь военные точно знают: они разливают хорошее молоко, а уж кто потом отравится — мы не виноваты.

Пара местных чуваков понимает толк в забое скота, им достается честь убивать и разделывать коров, а такое кровавое занятие и в страшном сне не приснится. Их теперь нежно любят, и друзей у них хоть отбавляй — где же вы все раньше были? Каждый норовит оказаться поближе к разделочному блоку с шампуром наперевес.

Курам тоже то и дело сворачивают шеи, особенно тем, что плохо несутся. Удивительно, сколько пожилых людей, оказывается, прекрасно умеют свернуть курице шею. Пайпер говорит, они еще с Прошлой Войны помнят, тогда еда была по талонам и все разводили цыплят. Тут я обрадовалась — приобретаю полезный навык, который может пригодиться в Дальнейшей Жизни. Если, конечно, у меня будет эта дальнейшая жизнь.

А тех, кто поздоровее, посильнее и готов работать, отправляют на сбор урожая. Вот и от меня прок.

Сперва я собираю яблоки — все больше пользы, чем день-деньской крутиться под ногами у Общества Любителей Пайпер. Сначала на меня поглядывают с сомнением — а хватит ли у меня силенок для тяжелой работы? Но в наши дни кто смел, тот и съел. К тому же в последнее время вокруг столько тощих людей, что я уже не так сильно выделяюсь на общем фоне.

В нашей бригаде кроме меня восемь рекрутов — трое солдат с женами и еще двое гражданских. Начинаем мы засветло и трудимся до самой темноты. Стоит нам проработать пару часов, как становится понятно, кто с кем дружит, прямо как в школе.

Со мной в паре трудится местная тетка по имени Елена. Она когда-то давно приехала из Ливерпуля — пару дней я и половины слов у нее не могла разобрать. И она меня тоже не особо понимала. Но постепенно мы разговорились, и тут уже истории полились рекой. Я во всех подробностях узнала, как она встретилась с Даниэлем, как вышла за него замуж, как часто они занимались любовью. Елена все их любимые фильмы пересказала. Она куда старше меня, и трудно поверить, что мы говорим на одном языке. А оказывается, с ней можно обсудить все на свете. И не волноваться, что она на тебя Папе Римскому донесет.

Ей все хочется побольше узнать про обе мои семьи, и про американскую, и про английскую. Хотя никого из них, кроме Пайпер, она и в глаза не видела. Как же так получилось, что я собираю яблоки в чужой стране да на чужой войне? Иногда мне кажется, что я лопну, если не расскажу хоть одной живой душе, каким боком повернулась моя новая жизнь — нам, малолеткам, про такое и в кино смотреть не полагается. Но как открою рот, чтобы поделиться с Еленой, тут же и закрою — просто на всякий случай.

К счастью, ей хватает того, что я американка и что меня сюда отправила Злая Мачеха. Елена сразу начинает квохтать и причмокивать, мне только и остается, что принимать трагическую позу и выразительно замолкать на пару минут. Так у меня появляется новый лучший друг — она всех сборщиков яблок заставила люто ненавидеть Давину. Я в восторге!

Перед началом работы нам выдают огромные ящики — яблоки складывать. Главное, яблоко в ящик не бросать, а то оно побьется и сгниет. И все остальные яблоки тоже. Наконец-то до меня доходит смысл излюбленного выражения моих учителей — Одно Гнилое Яблоко все портит. А если Лию считать, то целых Два Гнилых Яблока.

Еще у нас есть корзинки и лестницы. Лестницы надо передвигать с места на место, когда яблоки вокруг кончаются. Полные корзинки или такие тяжелые, что уже не поднимешь, передаешь вниз напарнику. Тот аккуратно их разгружает и отдает пустые корзинки назад. Что корзинки загружать, что корзинки разгружать — устаешь зверски и от того и от другого. Первые дни я каждые двадцать минут в изнеможении валилась на землю, ждала, пока уймется боль в руках. Елена мне сочувствовала и во всем помогала.

Работа такая тяжелая, что поначалу кажется — все, больше не могу. Мышцы болят, тело ломит, ни в грузовик не залезть, ни из кровати с утра не выползти. Но постепенно втягиваешься. Каждый день преодолевать себя — тут есть что-то умиротворяющее. Не могу как следует объяснить почему, но я в этом деле большой спец.

С нами работает один парень, всего на пару-тройку лет старше меня. Я его сразу невзлюбила, а он меня, увы, наоборот. Джо все время вертится где-то поблизости — мы работаем, а он отпускает дурацкие шуточки, обрати, мол, на меня внимание. Типа, как это тебя угораздило родиться Янки. Елене его жалко, что с дурачка возьмешь, конечно, жалеть легко, он же не к ней пристает.

Наверно, ему одиноко, говорит она. А мне что, открыть Приют для Недоумков с проблемами общения? Тут уж она начинает хихикать, похоже, мы думаем об одном и том же — некоторым на роду написано мыкаться в одиночестве.

Ну и нечего на него внимание обращать.

Почти все работники живут прямо тут, на ферме. Нас с Пайпер и Джетом да еще парочку других каждое утро привозят в семь и домой отвозят тоже в семь. Вечером мы засыпаем в грузовике, с трудом просыпаемся, чтобы поесть и рухнуть в кровать. Вот и день прошел.

Привыкнуть к такому режиму нелегко, но после первой недели мы уже хвастаемся новыми мускулами. В выходной я пересказываю Пайпер Еленины байки, и это наше единственное развлечение, потому что за весь день положенного отдыха ни одна из нас так и не вылезла из постели. Даже Джету неохота шевелиться, он как залег под кровать, так выполз только поесть.

Сливы созревают почти одновременно с яблоками, и мы то сливы собираем, то яблоки — так веселей. Но яблоки собирать легче, с ними обращаться проще, и двигать лестницу приходится не так часто. К тому же сливы-паданцы быстро гниют, и тысячи ос тут как тут. Так что мы с Еленой держимся яблок.

Можно сказать, что Елена — девушка, что называется, в теле, я сразу поняла — ей до смерти хочется узнать, как мне удалось стать такой тощей. Но настоящий британец лучше язык себе отрежет, чем задаст прямой вопрос. Она не перестает удивляться, когда видит, как я за обедом ковыряюсь в крошечной порции еды. Остальные жадно глотают все, что не приколочено. Война, не война, Елена, наверно, думает, вот бы мне такую Железную Волю.

Она мне рассказывает, что пыталась родить ребенка. Семь лет не получалось, ей прямо такое суперспециальное лечение назначили, а тут война. Ей ведь уже 43, вряд ли еще один шанс будет.

Я предлагаю одолжить Альби на недельку — сразу поймешь, как хорошо без детей. Она не улыбается в ответ, и глаза грустные-грустные. Лучше бы мне промолчать.

Десять дней мы собираем яблоки, а потом нас перекидывают на бобы. А это, я вам скажу, еще хуже. Весь день сгибаешься в три погибели, и болят теперь совершенно другие мышцы. Зато, если взять бобы домой и приготовить, получается вкусно. В последнее время почти все, что осталось, особым вкусом не отличается, даже я признаюсь, что мечтаю о кусочке поджаренного хлеба. Елена надо мной смеется.

Мы возвращаемся домой, проезжаем обычные блокпосты на дорогах, мы с Пайпер подремываем, а Джо — он нередко ездит с нами, переночевать у родителей, они живут в нашей деревеньке — ему вдруг что-то в голову стукнуло, и он начинает выпендриваться. Вроде как каждому можно поговорить про войну — и чем мое мнение хуже других? Он ругается на чем свет стоит, орет на солдата, который проверяет документы. Майор Макавой ледяным голосом велит ему заткнуться, а он не слушает ни в какую и продолжает орать. Мать твою, Джонни-Иностранец, ублюдок и засранец, и еще чего похлеще.

Тут этот парень лениво так, неторопливо поднимает пистолет и нажимает на спусковой крючок. У Джо сносит пол-лица, кровища хлещет, и он валится из кузова прямо на землю.

Пайпер словно окаменела, а я только-только успеваю перегнуться через борт, и меня выворачивает наизнанку. Кто-то орет что есть мочи. И мне вдруг кажется, что весь мир замер. Меня будто обволакивает тишиной. Гляжу — солдат как ни в чем не бывало снова болтает с напарником. И майор Макавой голову откинул и глаза прикрыл. Что, он, правда, этого идиота так любил? Смотрю вниз и вижу — Джо еще живой, в горле у него клекочет, и рукой он двигает, той, что не под телом. А майор — я снова оглянулась на него посмотреть — майор исполняет свой долг, долг офицера вооруженных сил, охраняющего британских граждан. Он медленно, через силу вылезает из машины, явно хочет Джо поднять на ноги и отвести в безопасное место. И тут очередь за очередью из автомата — сотня выстрелов, с такой силой, что майор валится с ног. Его отбрасывает на другую сторону дороги. И из всех дырок хлещет кровь. А сам Джо теперь стопроцентно мертв, кто бы сомневался. Мозги так и брызнули. И наш шофер уже давит на газ, нечего тут разбираться, что и как. Мы мчимся на полной скорости, и лицо у меня все в слезах. Я пытаюсь их вытереть, а это, оказывается, не слезы, а кровь. И никто даже не пикнет, всех как оглушило. Бедный, бедный майор — лежит там в пыли. Впрочем, мертвому на это наплевать.

В кузове грузовика нас теперь семеро. Мы окаменели — ни плакать, ни говорить не можем. В молчании доезжаем до Рестон-Бридж. Наш шофер — я знаю, он майору друг — выходит из кабины, стоит, собирается с силами. Сейчас войдет в дом и расскажет миссис М., что случилось. Вдруг он поворачивается к нам и злобно хрипит, если до кого еще не доперло, это и есть Война.

Так говорит, что у меня ноги подкашиваются.

21

Мы давно знали, что у нашей дорогой Джейн Макавой шариков в голове не хватает, но с каждым днем это все более заметно. Сегодняшняя история станет последней каплей — и не маленькой.

Мы с Пайпер стараемся занять Альби, а она мечется по дому и ревмя ревет. Армейские жены собрались, чтобы ее утешать, — но как тут утешишь? Альби, конечно, невдомек, что это его папа умер, он играет в любимую игру — Раздолбаем все вокруг, и все остальное тоже Раздолбаем, а напоследок Раздолбаем все, что осталось. Шесть часов подряд — и долбать уже нечего. Теперь он хвостом ходит за мамой и ноет. Что уже совсем никуда не годится.

Наш шофер, капрал Френсис по прозвищу Френки, дружил с майором. Он и несколько других военных отправляются за телами, но до пропускного пункта добраться не выходит, солдаты сразу же начинают стрелять, стоит кому-то приблизиться. Френки остается у нас ночевать, я пытаюсь его убедить, что миссис М. надо дать успокоительное. Никогда в жизни не видела такого усталого и подавленного человека. Он и так из сил выбивается, поиски неизвестно где рецепта на валиум его совсем доконают. Ему самому пара сотен миллиграммов не помешала бы.

Мы с Пайпер сооружаем что-то вроде омлета из оставшихся яиц и выданного Альби молока, варим бобы, привезенные с фермы, нарезаем сливы. Большая часть еды — для Френки, только он почти не ест, и для Альби — этот наворачивает вовсю. Потом мы укладываем Альби и сами идем спать — а Френки с миссис Макавой и еще двумя женами военных остаются плакать в темной кухне.

Тяжелая выдалась ночка. Пайпер то и дело просыпается — глаза нараспашку, трясется, говорит, что не может забыть лицо убитого парня. Рыдает, просится к маме, только я ее успокою и она заснет, как все начинается снова. Что до меня, жалко, конечно, что Джо голову вдребезги разнесло, но из-за этого дурака наш майор погиб, вот где ужас-то.

Наконец засыпаю, встречаю Эдмунда и все ему рассказываю. Он остается со мной надолго. Сама не знаю, сон это был или я совсем спятила, шизофреничка несчастная. Не знаю и знать не хочу.

В шесть утра, когда мы еще спим, в дом врываются четыре солдата. Они Френки ищут, говорят, надо немедленно уходить. Группа самообороны ночью напала на блокпост, и теперь Враг в отместку проверяет каждый дом. Кто не понравится — расстреливают на месте.

Тут такое начинается, мало не покажется.

Миссис М. застыла на месте, родного языка не понимает, ноги отказывают. Все остальные носятся по дому и орут. Уговариваю ее одеть Альби, но она на меня даже не смотрит. Тут Френки берет командование на себя. Велит мне одеться. Я хватаю кое-какую одежку, два теплых одеяла, говорю Пайпер, чтобы взяла один из теплых свитеров майора и заняла мне в кузове местечко получше. А сама пихаю в одеяло то, что может пригодиться. Банку оливок и банку клубничного джема из кладовки — ничего другого там уже нет. Гляжу вокруг — вдруг что еще найдется — и вижу серебряный компас на маленькой подставке с дарственной надписью майору Макавою. Швыряю компас со всего размаху об пол — будто могилу ограбила. Подставка отлетает, сую компас в карман и туда же ножик, которым срезаю яблоки.

Я-то думала, что Джет прыгнет за нами в кузов, но уже пора уезжать, а его нигде нет. Может, он шума испугался. Пайпер в ужасе свистит, зовет его. Голос у нее срывается, она уже чуть не плачет. Всем, без сомнения, хочется, чтобы малышка нашла свою собачку, но никто не готов из-за этого рисковать головой и терять время. Сажаю ее рядом с собой, и мы уезжаем без Джета.

Пайпер даже не плачет, просто сидит как потерянная — а это еще хуже.

Едем молча. В голове пусто. Даже Альби для разнообразия сидит спокойно. Миссис М. все еще как замороженная. Мы едем на Юг, если верить моему компасу, и только разок останавливаемся подобрать еще нескольких военных — я их помню по ферме. Теперь грузовик забит до отказа.

Встречные машут нам, просят подобрать. В эти дни все выскакивают из дома на шум мотора. Некоторые выбегают на середину дороги, хватаются за борта. Пригнитесь, рычит Френки и проскакивает мимо на всех парах, даже не притормозив.

Мы с Пайпер держимся друг за друга, застыли от страха и горя. Миссис М. вцепилась в сына, как утопающий, и только Альби наслаждается поездкой — автомобиль мчится, деревья мелькают. У миссис Макавой лицо залито слезами. Плачет не переставая. Мужа убили, старшего сына, наверно, тоже убили, из родного дома надо убегать. Ничего-то у нее не осталось, кроме этого сопляка. Куда везут — неизвестно, а она даже молока для ребенка не додумалась прихватить.

Едем целую вечность, пока не подъезжаем к огромному амбару. Рядом уйма армейских грузовиков. Вылезаем. Остаемся тут, командует Френки. Входим внутрь. Огромный амбар набит оружием и спальниками — казарма, да и только. Мы с Пайпер нашли уголок на сеновале — там посвободнее. Разложили наши вещички, сели и ждем, что дальше будет.

Альби носится в полном восторге, разглядывает все вокруг, мы только стараемся держать его подальше от оружия. Еще пристрелит себя ненароком, его бедной свихнувшейся мамочке этого точно не вынести.

Весь день военные приходят и уходят, похоже, у них есть какой-то план. Заняты делом, как муравьи в муравейнике, пока кто-нибудь сапогом не наступил.

Мы с Пайпер немного поспали, полистали какие-то журнальчики — их там много валяется. Взяли те, в которых поменьше непристойных картинок с голыми тетками, — таких совсем мало. В конце концов Пайпер виновато признается, что ей немножко хочется есть, и отправляется на разведку. Приносит полбуханки хлеба — как ей только удалось? В наши дни легче обнаружить частичку Святого Животворящего Креста. Еще она приносит этой сырной замазки, которую тут называют творогом. Вкусно.

Вечером солдаты возвращаются — они по трое-четверо патрулируют Окрестности. Объясняют, что вокруг неспокойно. Эти лежебоки вдруг проснулись и начали заниматься тем, чем положено заниматься вражеской армии, — убивать людей вроде нас.

Очень неприятно, но, сказать по правде, я войну себе именно так и представляла.

Многие заговаривают с нами, кое-кто помнит Пайпер по ферме. Но никто не спрашивает, где Джет или что случилось с майором Маком. Новости тут распространяются быстро, все знают, какие вопросы лучше не задавать.

А мы с Пайпер не можем отделаться от одной мысли. Сперва нас было пятеро плюс Джет, Джин и Динь, потом стало трое, считая Джета, а теперь нас Только Двое.

Если вы не были на войне и не можете себе представить, когда человек привыкает к потере тех, кого любит и без кого жить не может, я вам отвечу. Сразу.

22

Немножко странно спать в амбаре, полном солдатни. Совсем не так спокойно и надежно, как может показаться, хотя оружия вроде хватает. Вдруг Плохие Парни захотят узнать, где ночуют Хорошие Парни, да и нападут на нас. Ну тут уж ничего не поделаешь.

У нас с Пайпер свой уголок под навесом, так кажется безопаснее. Два одеяла, свернутая одежка вместо подушки. Мне приходит в голову, что пора глянуть, как там миссис Макавой и Альби, все ли у них в порядке, не мерзнут ли они. Да, не мерзнут, нет, до порядка далеко. Сажусь поговорить с миссис М., но разговора не получается — она совершенно слетела с катушек, а я что ни скажу — выходит полная ерунда.

Долго я не высидела — вдруг ее безумие заразно. Пробормотала какие-то дурацкие слова и полезла обратно на сеновал.

Мы с Пайпер лежим в обнимку под одеялом, вокруг шумно и людно. Солдаты готовят еду, чистят оружие, перекидываются шуточками, которые я тут повторять не стану. Наконец потушили керосиновые лампы и угомонились, спят солдаты посменно, меняясь каждые несколько часов. Не лучшая моя ночка, но мы уже привыкли к странностям — так что и не худшая.

Утром Баз, один солдат, который доил коров на ферме, приносит нам немножко овсянки с молоком и две чашки чая. Мы благодарны по гроб жизни, а он ради Пайпер на все готов, садится рядом с нами и, пока мы едим, рассказывает новости — Все, Что Знает.

Он рассказывает, что после убийства майора Мака и Джо в окрестностях то и дело вспыхивают перестрелки, хотя все надеялись этого избежать. Врагу не верилось, что мы начнем сражаться, — иначе нашей армии не разрешили бы делать то, что она делала последние три месяца.

Но теперь равновесие нарушено. Местная деревенщина палит по танкам из дробовиков. Танкам ничего не делается, а эти горячие головы гибнут один за другим.

Баз — башковитый парень, он старается нас рассмешить и подбодрить, говорит, чтобы мы не беспокоились, откопали бы себе какого-нибудь чтива — все равно здесь больше делать нечего. Обещает заглянуть вечером, после патрулирования.

Он возвращается, а Пайпер нет — помогает повару. Пора рассказать Базу про мой план — найти братьев Пайпер. Заставляю его поклясться, что он никому не скажет. Баз ужасно беспокоится, как мы пойдем одни. Ну, хотя бы не говорит, что я сбрендила.

Я его спрашиваю — как он считает, вдруг Айзек, Эдмунд и Осберт еще вместе? Он плечами пожимает, мол, везде сейчас неразбериха, но как знать. Смотрит на меня внимательно, словно мысли читает. Безопасных мест больше нет, говорит, с одной стороны, здесь вам лучше, а с другой стороны…

Он медлит, делает вид, что прислушивается к шуму в амбаре.

…если останетесь одни, держитесь подальше от дорог, может, не попадете в переделку. Главное, никому не лезьте на глаза, если не знаете наверняка, кто это. Все устали, все на пределе, и Враги тоже. Совсем отчаялись, понимают, что мало у них надежды вернуться домой.

Он опять замолкает.

На этот раз потому, что видит — Пайпер возвращается из кухонного угла и несет немного супа. Она ласково улыбается Базу, устраивается рядом с ним на соломе, притулившись как кошка, и принимается за ужин.

Невозможно не заметить — война порождает страннейшие союзы. Баз счастлив просто сидеть рядом с Пайпер, война там или не война. Может, он в жизни не был так счастлив, и оставьте ваши грязные мысли при себе. После стольких месяцев, когда вокруг одни здоровые, вонючие, страдающие отрыжкой, пускающие газы мужики, просто посидеть рядом с Пайпер уже счастье. Хочется только одного — умереть за ее огромные глаза и чистую душу. Я такого впечатления на людей не произвожу, но сразу две святые — это уж слишком.

Ночью Баз перетаскивает свой спальник поближе к нам. Я засыпаю, просыпаюсь через пару часов, а он все сидит, не спит — сторожит нас. Поглядывает по сторонам — нет ли какой опасности. Прямо как Джет.

23

Почти неделю тусуемся с кучей вояк из Территориальной Армии. Пайпер совсем ушла в себя, даже больше, чем обычно, а для меня это — еще одна глава моей чрезвычайно сюрной Обыденной Жизни. Я почти всегда спокойна и невозмутима — похоже, меня уже ничем не проймешь.

Если не считать миссис Макавой, мы тут — единственные существа женского пола. Все сто с лишним мужиков смотрят на нас как на Царицу Савскую с Царевной Савской в придачу. Приносят еду, приходят поболтать или перекинуться в картишки. Мы для них талисманы, священные реликвии. А на самом деле мы — две неумытые девчонки, сидим в грязной казарме без окон и ждем, когда война до нас доберется.

Большинство солдат вполне нормальные ребята, они куда дружелюбней, чем я ожидала. В прошлой жизни никто из моих друзей и знакомых с армией дела не имел. А тут — самые обыкновенные парни, они же не знали, что так надолго застрянут в армии. Сразу понятно, как им одиноко, как все осточертело, как жутко хочется домой в нормальную жизнь — не меньше, чем нам.

Я не знаю, о чем с ними разговаривать, кроме войны. Я их расспрашиваю про то, как выжить в лесу, как разбить лагерь, как найти еду. Всякое такое. Мне кажется, они не задумываются, на фига мне сдались навыки выживания, — они просто рады поболтать.

Нам с Пайпер не советуют высовывать нос наружу, так что мы немножко читаем, немножко помогаем на кухне, много спим. Почти как в доме у Макавоев, но тут куда больше народу — есть с кем поговорить. И почему мне все время кажется, что жизнь в этом огромном амбаре без окон за тысячи миль от Америки с кучей солдат вокруг куда более реальна, чем вся моя прошлая жизнь?

Мы привыкаем спать под охраной База, привыкаем, что нам приносят еду. Двадцатилетние дылды, чтобы хоть чем-нибудь заняться, подкатывают к нам, пытаются, умирая от смущения, завести разговор. Конечно, в приличной компании отрыжки не услышишь и никто не пукает — но при сложившихся обстоятельствах это даже успокаивает.

У База отношения с Пайпер особые. С самого первого дня они как брат с сестрой. Это легко понять — кого еще Пайпер знает, кроме братьев. Баз куда нормальней всех ее братьев, вместе взятых, но он тоже может вдруг зависнуть и уставиться в пространство — как вся эта семейка. Рыбак рыбака видит издалека.

Кто бы сомневался — Семейное Счастье Примерных Девочек долго не продержалось.

Прошло всего несколько дней, как вдруг в четыре часа утра раздается ужасный шум, возня, крики. Живо собирайтесь и Сидите Тихо, командует Баз и тут же исчезает в этом хаосе. В темноте ничего не видно, только выстрелы слышны. Появляется Баз, хватает наши пожитки, выводит нас через заднюю дверь, где сортир, и говорит, а ну, живо за мной. И мы бежим, и бежим, и бежим. У меня уже колет в боку и сердце из груди выпрыгивает. Я то и дело спотыкаюсь, луны нет, ночь чернее черного. И тут мы добираемся до открытого места, стоим, стараемся отдышаться. Видишь, тут посветлее, объясняет Баз, это Восток, идите туда. И по компасу ищите Северо-Северо-Восток. Только не Северо-Восток, а то промахнетесь.

Полезная информация. Я, сами знаете, из Нью-Йорка, на Манхэттене вам каждая собака покажет, где север, где юг. А про Северо-Северо-Восток и Северо-Восток я, честное слово, ничегошеньки не знала. Рада, что теперь это для меня не секрет.

Тут до Пайпер доходит, что Баз сейчас уйдет, и она начинает рыдать. Он подхватывает ее на руки, она же легкая, как соломинка. Крепко обнимает и целует в щечку. Говорит, Дейзи о тебе позаботится, и мне подмигивает у нее за спиной, словно мы с ним сговорились. Похоже, так оно и есть. Сговорились.

Последний раз ее обнимает и сует мне в руки тяжеленный пакет. Я даже поглядеть внутрь не успела, а он уже рванул туда, откуда мы только что пришли.

Пошли, Пайпер, говорю, пора. Пока не рассвело совсем, надо найти место, где спрятаться и отдохнуть.

Мы идем, а вокруг то и дело постреливают, не слишком громко, так, хлопки. Я рассказываю, что знаю, где Айзек и Эдмунд, у меня и карта есть, и с Базом я советовалась, и чуть ли не с каждым солдатом в амбаре поговорила про то, как выжить в лесу. Пайпер от всей этой новой информации немножко повеселела. Как рассветет, разобьем лагерь — это называется Бивуак. И теперь мы уже обе хохочем — я такие термины знаю, прямо настоящий бойскаут. Честное слово, говорю, так и называется.

Самое время объяснить, что английские тропинки — дар богов для тех, кому надо пройти как можно больше, избегая проезжих дорог. В Америке, как мне кажется, пришлось бы продираться сквозь заросли, но тут все мило и цивильно. Все тропинки помечены, везде стрелочки-указатели — от одного перелаза до другого, и даже когда мы проходим ферму и оказываемся в чистом поле, тропинка все равно видна.

Кажется, мы за тысячу миль от людей. Ночь довольно-таки холодная, но к половине девятого появляется солнце и становится теплее. Мы топаем уже много часов, пора найти укромное местечко для отдыха.

С одной стороны тропинки идет каменная ограда, заросшая ежевикой и всякими другими колючками, а сразу за оградой начинается мелколесье. Кусты хоть и не выше пары метров, но растут очень уж густо, настоящие непролазные дебри, может, и не стоит туда соваться.

Мы понятия не имеем, безопасно тут или нет. Один из солдат сказал, что в окрестностях прячутся сотни людей, пережидают, пока все успокоится. Если это правда, тут была бы толпа, как в торговом центре. С другой стороны, в Англии тропинок хватит на всех, а среднестатистический беженец обычно не слишком стремится к общению. Если тот солдат был прав, у нас гораздо больше шансов напороться именно на англичан. Правда, он предупреждал, не подумай только, что онитебя в упор не пристрелят.

Ни за что не поверю, что вражеские солдаты проводят все свободное время, шатаясь по чащобе в поисках одиноких путешественников, но все равно неплохо бы держаться поскромней, особенно когда знаешь наверняка — мир абсолютно слетел с катушек.

Солнце все горячей и горячей. Мы решаем остановиться — нашлось отличное сухое местечко, совсем близко, но с тропы заметить нельзя, если сидишь или лежишь, а стоять мы в любом случае не собираемся.

Пакет База с каждой минутой все сильнее и сильнее оттягивает мне руки, пора уже присесть и посмотреть — стоит ли таскать за собой такую тяжесть. Внутри все, что нам нужно было собрать заранее, но мы не собрали. Пластиковая бутылка с водой, пара лепешек, большущий кусок твердого сыра, немного салями, спички, сложенная во много раз непромокаемая пленка, нейлоновая веревка, маленькая жестяная миска. И пистолет. Засовываю пистолет и спички поглубже — на черный день. А еду и все остальное складываю вместе с одеялами и остальными припасами — состоящими, если вы помните, из банки джема и банки оливок. И чтобы первый день не казался последним, решаю подать на завтрак бутерброды с джемом.

Мы попили водички и улеглись на травку — отдохнуть, пока солнышко светит. Вроде бы спасаемся бегством от неминуемой погибели, а на вид — с приятностью проводим время. Поспав чуток, мы занялись сбором ежевики и хорошенько ею наелись. Вокруг тихо-тихо, только птицы и насекомые и больше никого. Может, можно дальше идти и при дневном свете? Идея ночных переходов прекрасна в теории, но на практике топать в темноте, когда даже луны нет, — маленькое удовольствие. Оставаться на тропинке и в то же время следовать по направлению компаса — совсем не так просто даже при свете дня, тропинка уходит на юго-восток, а нам надо на северо-северо-восток. Ну ничего, при первой же возможности повернем на север.

Что хорошо — ежевики хватает, так что мы наелись от пуза. Пузо заболело, но так вкусно, что на пузо наплевать. Все равно ничего больше нет.

Мы шагаем часов пять уже. Солнце садится, пора искать место для ночлега. Один раз мы видели дом — сожженный почти дотла, только одна стена уцелела. Мы обошли его стороной — на всякий случай. Температура все ниже и ниже — сентябрь все-таки. Не то чтобы было очень холодно, но и мы не спецназ. Не стоит проводить ночь под открытым небом. Пока еще светло, втыкаем подходящую палку поглубже в землю и протягиваем веревку от дерева до палки. Перекидываем пленку через веревку и края укрепляем камешками. Сооружение это падает примерно сто пятьдесят раз. Но наконец нам удается закрепить его намертво и залезть внутрь. Спать на земле, завернувшись в одеяло, не так уж удобно, но мы ко всему привыкли — да и устали очень.

Ночью нас немножко подмочило, но совсем немножко. В завернувшемся краешке нашей палатки собралась лужица, и утром мы благополучно пьем дождевую воду прямо с пленки — воду из бутылки надо поберечь, а пить хочется ужасно. Ночью нас покусали какие-то мелкие гады, расчесанная физиономия хорошего настроения не прибавляет. Волосы спутанные, о зубной щетке приходится только мечтать, а уж про ванну я и не говорю. Хорошо еще, я такая тощая, что у меня даже менструаций нет, а то бы я совсем спятила.

Мы быстренько собираемся, и на этот раз я делаю два узелка — себе потяжелее, Пайпер полегче. Привязываем их за спину, совсем не так плохо, как можно подумать, тем более никто нас особенно не торопит.

Идем, идем, идем, ноги переставляем. Тропинка поворачивает больше на север, чем на юг, — это хорошо. Снова начинается дождь. Мы со всеми вещичками забираемся под пленку и выставляем наружу миску для сбора воды.

Мы с Пайпер вместе уже так давно, что мало говорим друг с другом — только по делу. Мы обе устали, есть хочется страшно, мы понятия не имеем, где находимся, и ноги болят. Что тут скажешь? Хорошо, что Пайпер не из тех деток, которые каждую минуту спрашивают, а мы еще Куда Надо не дошли? Потому что Куда Надо на данный момент весьма растяжимое понятие.

Лежим — отдыхаем. Еще немного прошли. Еще один сгоревший дом. Детский ботиночек посреди тропинки. Снова идем. Снова отдыхаем. И идем. Никого не видим, но ясно, что люди здесь бывают. Одежда валяется. Бумага. Дохлая кошка. Поели немного, воды попили. И только иногда мелькает мысль, какого черта мы топаем, чего ищем?

Еще два часа идем, и уже середина дня. Видим недалеко полуразвалившуюся сторожку, чуть в стороне от тропинки. Не сгоревшую. Перелезаем через каменную стену, пробиваемся сквозь колючие кусты и густую траву. И вот мы внутри — есть место, где лечь, довольно-таки сухо, хоть и пахнет гнилой древесиной. Мы словно попали в пятизвездочную гостиницу, теперь можно расслабиться. Пока дождь опять не пошел, охапками рвем траву, вьем гнездышко, мягкое и удобное. Развязываю мешки, теперь они снова одеяла. До чего же уютно, считай, цивильная ночевка — если, конечно, закрыть глаза на пауков.

Пайпер решает набрать цветочков для нашего нового дома — мы что, тут навеки поселились? И вдруг зовет, Дейзи! У меня сердце обрывается, и я мчусь к ней. А она мне, смотри! Я смотрю и ничего не вижу, кусты какие-то, а под ними вроде как желуди. А она говорит, это же Лесные Орехи!

С Пайпер мне повезло — лучше спутника не найти. Я лесной орех в лицо не узнаю, даже если он меня по плечу постучит и спросит, как пройти в библиотеку. Мы набираем целую кучу орехов, разбиваем их камнем и наедаемся до отвала, что только не тошнит. Почему лесные орехи не подают в самых дорогих ресторанах, ума не приложу?

Мы принялись за вторую тысячу и теперь уже не едим, а чистим и складываем с остальной провизией. Закусили оливками и кусочком хлеба, а на десерт ежевика.

Больше занять себя нечем. От безделья сразу вспоминается, как ужасно весь день хотелось есть и пить и какие мозоли мы натерли, — все, пора спать. Просыпаемся, а вокруг мир словно раскалывается от грохота — гром и молнии прямо надо головой. Удивительно, но нашу хижину дождь почти что не заливает, особенно если держаться правильной стороны и ухитриться закрыть самую большую дыру в крыше куском пленки. Тогда есть шанс не вымокнуть и даже поспать. Неожиданный бонус — в дождь насекомых значительно меньше.

Ливень такой, что я вспоминаю про нашу миску и выставляю под дождь. Сверху плавает какая-то гадость, но ее можно выловить. А воду залпом выпить. Опять выставляю миску наружу — через десять секунд она полнехонька. Бужу Пайпер, чтобы она попила, пока есть что. Мы выпиваем по четыре миски, и нам уже совсем хорошо, если не считать рези в животе — то ли от холодной воды, то ли от орехов. Теперь набрать полную бутылку и снова спать.

Когда мы просыпаемся, дождь льет по-прежнему. Нет смысла двигаться, зачем покидать такой уютный домик. Промочить насквозь одеяла и одежду, когда переодеться не во что, — ничего глупее не придумаешь.

Полусонная Пайпер лежит под одеялом, она, похоже, довольна и даже напевает вполголоса, а мне жутко хочется помыться. Я трачу целую миску холодной воды и весь дождь с неба, чтобы хоть как-то смыть грязь, — не очень-то помогает, особенно потому что без мыла. Теперь скорее залезть внутрь, одеться и прижаться к Пайпер, постараться согреться. Чтобы как-то убить время, мы принимаемся играть в слова — без бумаги и карандаша. Одна задумывает слово из пяти букв, все буквы разные, другая называет слова тоже из пяти букв, первая говорит, сколько букв совпадает, вторая угадывает слово. Держать в уме, какие буквы совпадают, настолько сложно, что время пролетает незаметно.

Пайпер только что угадала очередное слово, и теперь моя очередь угадывать. Перебираю слова — Доска? Нитка? Кроха? В ответ только молчание. Я окликаю, Пайпер? Она, оказывается, уже крепко спит. А я лежу тихо, и в ушах у меня голос Эдмунда, знакомый, умиротворенный, томный. Я успокаиваюсь и забываю обо всем, кроме Эдмунда. Вот и еще один день прошел.

24

Удивительное дело, оказывается, мой учитель математики в восьмом классе был совершенно прав — по крайней мере, в ОДНОМ СЛУЧАЕ. А именно: мне когда-нибудь понадобится решить вот этакое уравнение, где X = Пайпер и Дейзи, Y = четыре мили в час, Z = поноска весом в двенадцать фунтов и, наконец, N = северо-северо-западное направление, а 4D = четыре дня.

Теперь попытайтесь вычислить, насколько мы приблизились к Кингли за X(Y+Z) + N, помноженные на 4D.

Похоже, программа восьмого класса в одно ухо вошла, из другого вышла.

Тропинка наша уже четырежды пересекала узкие мощеные дороги, но кроме одинокой коровы, щиплющей траву, мы никого крупнее ежиков не видели. Изредка попадаются сараи, а однажды мы прошли мимо ряда домиков, на вид пустых, но проверять как-то не хотелось.

Тропинка постоянно петляет, но в целом мы движемся более или менее в правильном направлении. Сама не знаю почему, но все время вспоминается одна программа по телику. Там было про навигацию на китобойных судах — малейшая оплошность, и промахнешься мимо острова, на который нацелился, миль этак на пятьсот.

На одном перекрестке висит-таки дорожный знак. Страп — четверть мили, Ист-Страп — полмили. Полный восторг — сейчас узнаем, где мы. У меня аж руки трясутся, пока я карту разворачиваю, но сколько ни гляжу, никакого Страпа не вижу. Пайпер говорит, наверно, пара домиков, вот на карту и не попали.

Сама не пойму, почему я вдруг начинаю отчаянно рыдать. Задыхаюсь от собственной никчемности. Подумать только, тащу Пайпер через всю Англию, чтобы добраться до крошечной точки на карте, а сама и чистых трусов в ящике комода отыскать не могу. Но больше-то некому, никто не выскакивает, как чертик из коробочки, не показывает дорогу. Пайпер просто стоит рядом и держит меня за руку — ждет, пока я перестану реветь. Все, хватит ныть. И мы идем дальше.

Кроме орешника мы еще нашли яблоню и новые заросли ежевики, но нигде ни намека на бутерброд с мясом. Наши запасы еды помаленьку тают, осталось на донышке. Хорошо еще, что дождик идет часто, воды хватает. Зато тропинку развозит, и ноги скользят, а мокрые кроссовки натирают пятки. Как я это ненавижу! В общем, везуха кончилась.

Часов в одиннадцать мы решаем остановиться и поесть. Даже одеяло не расстелешь, так мокро. Не до шикарной жизни — усаживаемся на камнях. Хочется только одного — улечься на что-нибудь мягкое, теплое и сухое. Я разворачиваю последний кусочек сыра, выкладываю пару оливок и остаток орехов, а тут Пайпер и говорит, Дейзи. Я гляжу на нее, а она спрашивает, что там за шум?

Только я ничего не слышу, совершенно ничего. А у нее на лице знакомое такое выражение, как у Айзека и Эдмунда. Я знаю, она что-то слышит, и только надеюсь, что ничего совсем ужасного нас не ждет. И тут она расплывается в улыбке. Глаза горят, как лампочки в тысячу свечей каждая. Это река, говорит, точно, река!

И мы все бросаем и несемся по дорожке, и правда — ярдов через сто видим реку. А потом изучаем карту и понимаем, наверняка это НАША река. Если удастся пройти вдоль нее и не сильно отклониться, попадем примерно туда, куда и пытаемся попасть.

Мы пляшем от счастья, вопим, смеемся, обнимаемся. Бежим обратно, собираем пожитки и готовы в путь. Теперь скачут не только мысли, но и ноги — в первый раз за все эти дни, мы без устали шагаем до заката и разбиваем лагерь прямо у реки.

Совсем не так тепло, но мы все-таки решаемся раздеться и помыться. Как же я раньше не заметила, насколько Пайпер исхудала. Было время, я думала, что быть худой — классно, а теперь знаю — когда тебе девять лет и есть нечего, толком не вырастешь.

Вода ледяная, но мы соскребываем с себя грязь, и без грязи мы бледные, как привидения, — только на лице, шее и руках загар, как и положено фермерам. На белой коже каждая царапина на виду — история нашего путешествия, написанная ярко-красными иероглифами. На пятках жуткие волдыри — полопались и никак не заживут, царапины на руках и ногах — от усталости сил нет отогнуть колючий куст. Повсюду расчесанные до крови укусы насекомых — живого места нет, а на коленке у меня широкий порез, откуда сочится гной, я даже хромаю, потому что больно ногу сгибать. Ну и синяки — спим-то мы на камнях, и, если уж легли, сил вставать и убирать камни уже нет.

Вылезаем из воды, дрожим от холода, стучим зубами, зато довольно чистенькие. Глядеть друг на друга не хочется — слишком уж печальное зрелище. Стоим на ветру, обсыхаем — одеяла во что бы то ни стало надо сохранить сухими.

Здоровый деревенский образ жизни, ничего не скажешь.

На следующий день снова шагаем, тропа повторяет изгибы реки. К полудню доходим до места, где река разветвляется. Проверяем карту — и в первый раз с того дня, как уехали из Рестон-Бридж, ТОЧНО ЗНАЕМ, ГДЕ МЫ.

Тут я снова принимаюсь рыдать, а Пайпер улыбается и говорит, кончай воду зря переводить. Но я не могу остановиться, я верю и не верю, что мы нашлись. Хотя теперь, когда я знаю, где мы, ясно, что прошли мы куда меньше, чем я думала. Но все же идем в правильном направлении и знаем, в какую сторону идти дальше.

По карте получается, что нам еще двадцать миль тащиться. Однажды я прошла двадцать две мили за день, марш назывался Весь Нью-Йорк Против Бедности или как-то так, а ела я в те дни не сильно больше, чем сейчас.

Во сне я снова говорю с Эдмундом, и на этот раз у меня хорошие новости.

25

Жизнь моментально меняется к лучшему. Примерно понятно, куда идешь, и не надо часами разглядывать компас и карту. Не надо паниковать, что мы развернулись не в ту сторону и теперь держим курс в Шотландию, а может, даже в Испанию.

Хорошо понимать, сколько еще осталось, — можно распределить остатки еды. Не то чтобы этой еды станет больше, но приятно перестать ломать голову, как растянуть полбанки клубничного джема и пару кусков колбасы еще на месяц.

Пайпер собирает разные грибы и утверждает, что они совершенно безвредны. Мне эта идея почему-то не представляется столь уж блестящей — вдруг она ошибается и мы помрем от яда? Но она уверена, что разбирается в грибах, и мне начинает казаться — какая разница, у нас все шансы помереть от отчаяния еще раньше, чем от голода. Все, тушим грибы с салями. Рецепт очень прост.

Сначала разбить нашу так называемую палатку и подождать до вечера — чтобы никто дыма не заметил. Потом собрать сухую траву в одну кучку, а тоненькие веточки в другую. И еще сухих веток потолще. Набрать камней на берегу реки и выложить из них круг, и еще пару камней подложить, чтобы миска не качалась. Поджечь сухую траву спичкой и подождать, чтобы огонь занялся, затем потихоньку добавлять тонкие веточки. Удается с двух попыток и с четырех спичек — ветки совсем не такие сухие, как кажется. Но минут через двадцать костер разгорается уже прилично.

Это, наверно, всем известный феномен — огонь гипнотизирует, особенно если уже и так крыша поехала от горя и лишений. Откуда у меня берутся силы оторвать глаза от пламени, не знаю, но, если бы не это усилие воли, мы с Пайпер так по сей день и сидели бы, уставившись в огонь. Тепло овевает щеки, руки согрелись, а душу переполняет восторг — нам удалось-таки развести не что-нибудь, а настоящий костер. Хотя, конечно, трением огонь добывать не пришлось, спички у нас есть.

Пусть Пайпер глядит на пламя, а я займусь делом. Отрезаю тоненький ломтик салями, мелко крошу, складываю в металлическую миску. Жир тут же начинает таять. Режу в миску с жиром и кусочками мяса шесть здоровенных грибов и потихоньку добавляю немножко маленьких, голубовато-фиолетовых. Пайпер говорит, что они называются рядовками.

Крышку для миски я сооружаю из куска коры, только она то и дело загорается по краям — снимать ее, чтобы помешать грибы, не такое большое удовольствие. Я обожгла восемь из десяти имеющихся пальцев, пока снимала миску с огня, но грибочки не подгорели. Вожусь целый час, и в конце концов грибы поджариваются — теперь они маленькие и коричневые. Надо подождать, чтобы немного остыли. Кто знал, что лесные грибочки — это такая вкуснотища, особенно вместе с чуть подгорелыми, солоноватыми и хрустящими кусочками салями.

Ем себе грибы, и вдруг мне как стукнет в голову — я же давным-давно умираю от голода. Сама не замечаю, что говорю вслух. Пайпер, не поднимая головы, отзывается, я тоже. Нет, дорогая, ты сама себя голодом не морила и, надеюсь, никогда не будешь.

Доедаем грибы, моем в речке миску, на десерт подъедаем ежевику с остатками клубничного джема, снова моем миску и кипятим на костре воду. И теперь сидим, потягиваем кипяток и делаем вид, что пьем чай. И так целый час — до чего же приятно живот тепленьким набить.

Тушим огонь и отправляемся спать.

Через пару часов просыпаюсь и вижу — Пайпер сидит рядом со мной, сна ни в одном глазу, лицо застыло от ужаса. Тоже сажусь, но ничего не вижу и не слышу. Я говорю, что, что случилось? И тут Пайпер начинает орать как резаная, я ее чуть не придушила, чтоб заткнулась, — испугалась, вдруг кто-нибудь услышит.

А она руками и ногами молотит, как в припадке, чуть мне в лицо не вцепляется. Может, грибами отравилась? А она кричит, НЕТ! Мне кричит? Не похоже, она смотрит прямо на меня, но как будто не видит. Я ей рот зажимаю, а она орет, ХВАТИТ, ХВАТИТ! И я так стараюсь ее успокоить, что не сразу обращаю внимание на барабанный бой у меня в голове. Сначала тихонько, потом все громче и громче. Я верчу головой как сумасшедшая — откуда этот шум? Но вокруг все тихо и пусто — только лес да ночь.

Постепенно начинаю что-то разбирать в пульсирующем шуме, словно запись пустили на неправильной скорости, все квакают, говорят, как персонажи мультиков про пришельцев. Слышу отдельные голоса, люди кричат и плачут — громко, отчаянно. Так ужасно, что я затыкаю уши и умоляю, ХВАТИТ, ХВАТИТ, ХВАТИТ!

Пайпер уже не орет, просто лежит, скрючившись на земле, глаза крепко-крепко зажмурила, уши руками заткнула. Она в таком ужасе, что я, забыв про все, бросаюсь к ней на помощь. Но она пихается и толкается, приходится отступить. Чтобы успокоиться, она начинает раскачиваться взад-вперед, как свихнувшиеся от одиночества детишки в сиротском приюте.

А у меня в голове крики и шум все громче и громче, ничем их не заглушить. Начинаю тихонько подвывать на одной ноте. Постепенно крики слабеют, шум стихает. Все кругом молчит. И тут меня выворачивает наизнанку.

Пайпер открывает глаза, она стоит на коленках и испуганно, словно загнанный в угол зверек, смотрит на меня. И говорит, мы должны им помочь!

Тут уж я не выдерживаю. Кому помочь? Это нам нужна помощь, это мы помрем в лесу с твоих грибочков. Но Пайпер не отвечает и все повторяет, мы должны им помочь, мы должны им помочь, снова и снова, словно заезженная пластинка.

Луны нет совсем, идти невозможно, слишком темно, даже тропинки не видно. Пайпер рвется бежать, но даже она понимает, пока не рассветет, дергаться бесполезно.

Мы пытаемся заснуть, но где там. Сидим, дрожим — ночь холодная, ждем, пока рассветет, чтобы дальше идти. А потом пускаемся в путь и идем, идем, и так до темноты. Валимся без сил, даже палатку не натягиваем, просто кидаем одеяла на землю. Камни впиваются в бока, жуки донимают, а Пайпер то затихнет, то вскочит и трясется. А когда наконец небо начинает светлеть, мы, как летучие мыши, засыпаем мертвым сном.

Просыпаемся через пару часов, мокрые от пота. Страшно. И снова в путь, на полной скорости, сколько сил есть — а их с голодухи и усталости совсем мало. Бредем в полном отчаянии, тут уж не до разговоров.

Про то, что было ночью после грибов, — ни слова.

К реке вышли два дня назад. Еще день в том же темпе — и мы в Кингли.

Стараюсь не думать о том, что нас ждет.

Главное, не давать воли воображению. А то, неровен час, обратно повернешь.

26

Тропинка сливается с извилистой мощеной дорогой, узкой, двум машинам не разминуться. Дорога уходит круто вниз, высокие холмы по обеим сторонам поросли колючим кустарником, идешь, словно по дну глубокой траншеи, накрытой сверху серой крышкой — небом.

Из кустов выпархивают птички, чирикают, попискивают. Удивляются, что мы тут делаем, — похоже, мир окончательно одичал и никого, кроме птиц, тут давно уже не было. Нам совершенно не нравится эта дорога — слишком открытая. Если кто-то проедет, спрятаться некуда, карабкаться на высокий склон — сомнительное удовольствие. Тревожно, конечно, но в глубине души все равно приятно, что мы ДОКУДА-ТО почти добрались.

Сверяюсь с картой, еще миля, и Кингли. Но если навстречу не попадется вежливый полицейский или дружелюбная молочница, как мы узнаем, куда сворачивать к ферме «Гейтсхед»?

Проходим еще четверть мили и натыкаемся на дюжину пустых домов с заколоченными окнами. На дороге указатель на Кингли, Хоптон и Аслит. Продолжаем шагать вперед — что делать, остается надеяться на лучшее. И тут — бывает же такая удача — на следующем повороте деревянный столб с полустертой надписью. Гейтсхедская аллея. Мы с Пайпер только что бегом не припустились.

Даже думать не хочется о том, что будет, когда мы доберемся до фермы. Стараюсь успокоиться, но куда там. Надежду не унять. Сердце колотится в груди, да и Пайпер раскраснелась не на шутку.

Еще полмили. Вдруг это неправильная дорога? Все равно идем — что еще остается. Вот наконец указатель, ворота и пара здоровенных машин вроде молотилок — похоже, их бросили прямо посреди работы. Тут мои надежды окончательно рушатся, меня охватывают мрачные предчувствия. Проходим в ворота — ох, не нравится мне все это.

С дороги пока особо ничего не разглядишь, только над фермой кружатся тучи птиц. Мы продвигаемся с осторожностью, пока не доходим до поворота. Видим огромный амбар. Вокруг ни живой души. Как же мне хочется сделать отсюда ноги. Чтобы сообразить, почему тут столько птиц, вундеркиндом быть не обязательно.

Я уже не раз воображала, что буду делать, если ферму захватили Враги и держат Айзека, Эдмунда и всех остальных в плену. Только бы были живы. О самом плохом думать нельзя. Целую неделю топать, да на таком голодном пайке, как у нас, да с такими жуткими мыслями, — это же вообще свихнуться можно.

Но выбирать новости по вкусу не всегда получается.

На минуту представьте себя на нашем месте. Вокруг ни души, тоскливый серый сентябрьский денек. Где животные, где люди, где бурлящая трудовая жизнь? Ничего подобного, ни следа людей. Зловещая тишина. Все замерло, только миллионы ворон следят за нами с земли, а в воздухе парят еще какие-то огромные черные птицы.

И тут мы замечаем лис.

Какие они красивые, элегантные, откормленные, с яркой оранжево-красной шерсткой. Узкие умные мордочки, и сперва я даже не удивилась, почему их так много и почему при виде нас они не разбегаются.

А зачем им разбегаться? Тут просто рай земной. Мертвечина на каждом шагу. В нос шибает чудовищная, невероятная вонь. Когда говорят про запах смерти, поверьте мне на слово — иначе никак не опишешь это едкое и гнилостное зловоние, такое кошмарное, что нутро сразу выворачивает наизнанку. И если ты еще хоть что-нибудь соображаешь, то все твои чувства хотят вырваться наружу и пуститься наутек. А поспеет за ними тело или нет — без разницы. Лишь бы не думать, чем это воняет.

Я так долго шла, что уже не могу остановиться. Ноги сами несут. Еще пара шагов, и я понимаю, что тела человеческие. Мороз по коже. Не закричать, не заплакать.

Заледенела.

Птицы клюют мертвые лица, проклевывают кожу, отрывают от костей полоски багровой плоти. Машу неистово руками, птицы взлетают в воздух на пару секунд. Проверяю каждое тело, вернее то, что от него осталось. Слишком большое, слишком маленькое, одежда неподходящая, значит, точно не Эдмунд, точно не Айзек, точно не Осберт.

Тела, тела, множество тел.

Всего семнадцать, насколько могу судить, и только одного я, кажется, знаю. Я почти уверена, что это доктор Джеймсон. От вида знакомого человека — мертвеца — впадаю в страшную панику. Ноги дрожат ужасно, сажусь на корточки прямо в пыль. А не то свалюсь.

Одно за другим.

Одно за другим осматриваю каждое тело, уверенно и методично проверяю, мертв ли, смотрю, молодой ли. Одно за другим тела оказываются чужими. Того, кого я больше всего боюсь сейчас увидеть, нет.

Тела лежат повсюду, похоже, люди пытались убежать, скрючиться, спрятаться, заслонить собой кого-то. Если лицо еще можно рассмотреть, на нем застыла гримаса ужаса и страха. Рты раскрыты, а глаз и губ уже нет. Пытаюсь отгонять лис от мертвых тел, ношусь в ярости как сумасшедшая, но они на меня и внимания не обращают. Если пнуть посильнее, отходят на несколько шагов и тут же возвращаются. Снова вцепляются в мертвую плоть. Смотрят на меня равнодушно, похоже, догадываются, как мне самой страшно.

Всего девять мужчин, три женщины и пятеро детей. Одна девочка, меньше Альби, убита прямо в объятиях матери. Женщина довольно молодая, и она, и две другие полностью одеты — одежда грязная, заляпанная кровью. Похоже, того, что на войне нередко случается, тут не было, только хладнокровное убийство беззащитных людей.

Я точно не знаю, когда именно они умерли. Довольно давно, я думаю, внутренности уже начали разлагаться, а вороны и лисы успели созвать на пир всю окрестную родню и друзей.

В запертых, набитых до отказа загонах коровы и телята, никак не меньше сотни. Животных так давно не кормили, что почти все уже сдохли. Лишь несколько коров еще стоят или лежат и глухо стонут — даже не стонут, а натужно, со свистом дышат. Подхожу поближе — туча птиц взвивается в воздух и тут же садится обратно. И клюют, клюют, дерутся за лучшие кусочки. Теперь еще и крысы выползают из мертвых туш. Лисы рвут гниющие внутренности, терзают рваные шкуры. Всё! Если не убегу немедленно, начну орать в голос — так и буду орать, не переставая.

Бегу, пыхчу. Паникую. Где Пайпер? Где же она? Воплю, ПАЙПЕР, ПАЙПЕР, ПАЙПЕР! На одном дыхании, не дожидаясь ответа. Но ее нигде нет. Впадаю в истерику, страх накатывает волнами. Тону в собственном страхе. Обежала всё, остался только амбар. Мчусь туда. Она тут, стоит на коленях и молча плачет, по щекам текут слезы. Обнимает какую-то животинку. В жизни бы не догадалась, кто это, если бы не услышала тоненький звук — динь. Весь в навозе, отощал так, что жизнь в нем еле теплится. Слишком долго его не кормили, глаза уже подернулись тусклой пленкой. Но узнал меня и Пайпер и — откуда что берется? — слабенько-слабенько трется младенческими рожками о ее колени. И колокольчик позвякивает.

Динь.

Он так ослаб, что не может встать, ему так плохо, что даже воду, принесенную Пайпер, не пьет.

Тогда я покрываю его мешком из рогожи и стреляю прямо в голову.

Теперь надо отвести Пайпер домой.

Разбивать лагерь совершенно не хочется. Идем по дороге, торопимся изо всех оставшихся сил. Заслышав шум грузовика, прячемся в кустах. Все успокаивается — снова выходим на дорогу.

Впрочем, до спокойствия далеко. То и дело появляются люди с факелами, раздаются выстрелы, мимо довольно часто проезжают грузовики — но после сегодняшнего нам уже даже не страшно.

Продвигаемся ужасно медленно.

Мы почти не разговариваем, я просто держу Пайпер за руку и снова и снова говорю ей, как ее люблю, — не словами, но биением крови, пульсом, теплом моей ладони. Поначалу пальцы Пайпер безвольные и холодные, словно мертвые, но постепенно она оттаивает. Проходит час, другой, и она уже цепляется за мою руку, сначала совсем слабенько, но постепенно все сильнее. Так я понимаю, что в ней еще теплится жизнь.

На закате небо яснеет, теперь оно оранжевое с серыми и розовыми разводами. Становится холоднее, зато луна яркая. Заворачиваемся каждая в свое одеяло и продолжаем шагать. Со всеми этими остановками, попытками спрятаться и иногда немножко отдохнуть добираемся до нашей заброшенной деревни только к концу ночи, еще до рассвета. Проходим мимо паба, мимо деревенского магазинчика и начинаем карабкаться по знакомому пологому холму прямо к дому. Я думала, вокруг будет пусто и мертво, но живая изгородь вдоль дороги полна жизни — ягоды, цветы, птичьи гнезда. Наверно, мне следует смотреть на мир чуть-чуть оптимистичнее, да только я не могу. Похоже на прежнюю жизнь, такую недавнюю и такую далекую. Чудесная была жизнь — помнить-то я помню, а вот почувствовать ничего не получается.

Такая уж я стала — ничего больше не жду, ни хорошего, ни плохого.

Дом на вид заброшен, ни света, ни звука, даже от медово-желтого камня стен веет забвением. Старый джип стоит там, где мы его оставили, когда кончился бензин. И никаких признаков жизни.

Правда, и никаких признаков смерти.

Хотелось бы мне сказать, что сердце мое воспарило при виде старого дома. Но, увы, не воспарило. То, что осталось от сердца, уже не плоть и кровь, а свинец. Или камень.

Велю Пайпер оставаться снаружи, она садится, сгорбившись, на землю, закрывает ладонями лицо. Сама крадусь тихонько, осматриваюсь, но сил проверять каждую комнату нет, так что я сразу направляюсь в кладовку. Там на самой нижней полке остались банка томатного сока, банка горошка, банка супа и стеклянная банка с чатни. Не совсем то, что мечтаешь найти в кладовке, умирая от голода во время войны, но все же еда. Пробиваю дырку в жестянке с соком и протягиваю Пайпер. Она жадно пьет, а потом передает банку обратно.

Постепенно рассветает, и мы тихонечко, измученные и израненные, пробираемся в овчарню.

Тысячи, сотни тысяч, миллионы мест в Англии, возможно, не затронуты войной. Наверняка есть такие медвежьи углы, куда и в мирное время народ не заглядывает — незачем. Дно озера, вершина дерева, далекий луг. Такие места просто не замечают, их проскакивают, даже не потрудившись испоганить.

Овчарня — одно из таких мест. Уже почти октябрь, но на деревьях еще полно листвы, так что с дороги ее не видно. У меня кровь в жилах стынет, пока мы пробираемся по заросшей тропе. А вдруг овчарни уже нет?

Вот она, на месте, несмотря на смерть, эпидемии, несчастья, печаль и всевозможные потери. Внутри — повезло наконец — ничего не тронуто. Никто сюда не заглядывал с той ночи, когда мы — тысячу лет назад — тут спали, такие счастливые, все вместе.

Как удачно — мы тогда поленились перетаскивать вещи обратно домой. Одеяла еще лежат на сене, и кое-какую одежду мальчишки оставили — майки и запасные джинсы и носки, их надевали в том мире, в котором майку носят один день, а на следующий переодеваются в чистую.

Я совершенно без сил, но все равно говорю Пайпер, не хочу больше пахнуть вчерашним. Под тусклым, еле видным солнышком отмываюсь ледяной водой из жестяного корыта, надеваю джинсы Эдмунда, его майку. В них и намека не осталось на его запах, но все равно так лучше — в его одежде. На заношенный свитер, в котором все эти дни ходила, даже смотреть не могу. Новая одежда чуток залежалая, но, когда я забираюсь под шерстяное одеяло и устраиваюсь рядом с Пайпер, кажется, что тут чисто и безопасно. А главное, мы дома.

В ту ночь я сплю мертвым сном без сновидений.

27

Можно бы пожить и в большом доме, но мы остаемся тут.

Большой дом слишком близко к дороге, а может, мы просто чуток одичали — нормальный дом теперь не для нас. Что гадать почему, но мы остались в овчарне. Проспали три дня подряд, просыпаясь только поесть, попить и пописать в кустиках.

Выспались, подъели все запасы. Думаем, как развести огонь и добыть еду. Тут я вспоминаю о корзинке, которую Айзек принес в овчарню, мы ее еще от Пайпер прятали. Пять месяцев тому назад — или пять лет.

Даже в самые ужасные моменты мне в голову не приходило молиться, а тут — приперло.

Лишь бы мыши не нашли наши запасы. Лишь бы не все протухло на летней жаре. Я молюсь всем богам, в которых никогда в жизни не верила, — пусть только хватит еды для Пайпер, ну, может быть, немножечко останется и для меня.

Похоже, я теперь уверовала.

Сыр засох и заплесневел по краям, но не испортился. Сколько же тут сыра! Кекс с изюмом в жестянке — как новенький. Яблочный сок забродил, но пить можно. Сушеные абрикосы — просто замечательные. И огромная плитка шоколада в оберточной бумаге. Протухшую ветчину приходится выбросить, запах у нее такой же тошнотворный, как там, на ферме.

Ясные октябрьские ночи сменяются ясными октябрьскими днями, в овчарне холодновато, но снаружи к полудню становится довольно приятно — Пайпер говорит, земля еще хранит летнее тепло. Мы кладем одеяла с южной стороны овчарни и сидим, прислонившись к теплой каменной стене, как две пожилые дамы, попивая забродивший яблочный сок, разбавленный дождевой водой, чтобы на подольше хватило. Засовываем в рот малюсенькие кусочки сыра и кекса, стараемся жевать помедленнее, иначе желудок взбунтуется от нормальной еды. Все равно, еда кажется слишком сытной, и в животе бурчит. Остается только сидеть, не шевелясь, пусть маленькие глоточки еды и питья, тишина и покой знакомого окружения возродят и душу, и тело.

Проходит несколько дней. Мы еще с вечера приняли решение наутро сходить в большой дом, посмотреть, нет ли чего полезного. Похоже, что к нам потихоньку возвращается человеческий облик.

Просыпаюсь посреди ночи. Внизу что-то шуршит. Первая мысль — Эдмунд! Вторая — ну все, опять началось. Третья — наверно, крыса, надо проверить, надежно ли спрятана еда. Но звук такой знакомый-знакомый. Сажусь резко. Пайпер тоже не спит, глаза широко раскрыты. Улыбается — первый раз за все эти дни. Свистит тихонечко, в ответ раздается тявканье. Я чуть не расхохоталась — долго же до меня доходит! Это Джет.

Мы кубарем скатываемся вниз. Он исхудал, шерсть свалялась, но, кажется, здоров. Безумно счастлив, что мы тут. Валится, как щенок, на спину, задрав лапы, и извивается всем телом в щенячьем восторге. А мы его гладим, и обнимаем, и целуем, и повторяем, как по нему соскучились.

Пусть Пайпер с ним играет, а я пойду достану сыра и кекса. Мы кормим пса медленно, но пользы от этого никакой, он глотает еду стремительно, жевать не успевает. Нам еще долго жить на этих запасах, а то бы все ему скормила — такой он оголодавший.

Заснуть сразу не получается, хочется, чтобы Джет был все время рядом. Мы затаскиваем его на сеновал — он не в большом от этого восторге. В конце концов все угомонились — Джет устраивается чуть в сторонке от Пайпер, а она его за переднюю лапу держит. На всякий случай. Я рядом, Пайпер за переднюю лапу держу. На всякий случай. Так и засыпаем.

Вернуться в дом не так легко — для этого нужны все физические и душевные силы, а у нас их совсем мало. Я уже приготовилась к худшему. Но все оказывается не так уж плохо. Хотя дом, конечно, полностью разорен, и это что-то вроде последнего удара под дых.

Свет и телефон, естественно, не работают. Ни посланий, ни записок, ничего, что бы помогло найти Эдмунда и Айзека, но, с другой стороны, стекла не разбиты и стены дерьмом ради куражу не вымазаны. Почти вся мебель снесена в сарай, а все остальное раскидано по углам или перевернуто. Куча битой посуды повсюду, а та, что не разбита, — грязная донельзя, объедки присохли. Туалеты полным полны, грязь и глина на всех коврах. Нашу одежду не тронули — но только потому, что она всем мала.

Кухня в самом жутком состоянии, эти вояки явно проводили здесь все время. На большом столе ворох бумажек, на стенах нарисованы карты, и никакой еды, кроме той, что я уже нашла в кладовке. В сарае — мы с Пайпер проверили — ни цыплят, ни овец. Никого. То ли разбежались, то ли их забрали, то ли пошли армии на обед.

В спальнях порядка чуть побольше — мебель сдвинута, но довольно-таки чисто. Затаив дыхание, открываю дверь в свою комнатушку. Внутри — старые белые стены, всё как в тот день, когда нас увезли. Только цветочки завяли, в бутылке одни сухие стебельки. Поднимаю одеяло с пола, кладу аккуратно на кровать, выглядываю в окно и вспоминаю, как Эдмунд привез меня сюда на джипе.

Я словно слышу эхо наших голосов, отражающееся от стен.

Напоследок заглядываю в ящики комода — там чистые, аккуратные стопки одежды. Всё, мне больше ничего не надо — только бы помыться как следует.

Смотрюсь в холле в большое зеркало — огромная ошибка, не могу узнать свое отражение. Тощая, грязная, волосы свалялись. Проверяю воду — насос не работает. Пайпер помогает мне натаскать наверх воды из бочки в саду, наполняю ванну — чуть донышко прикрыв, нахожу в спальне тети Пенн кусок мыла и шампунь. И, предвкушая чистую одежду, начинаю превращение в нормального человека.

Если вам доводилось ходить и спать неделю за неделей, не меняя одежды, вы меня поймете. Чудесное чувство — кожа снова шелковистая и гладкая. Какое счастье — постричь ногти, соскрести грязь с ладоней и ступней, а мыло пахнет как розы. Потом надеть чистую одежду и расчесать ЧИСТЫЕ волосы, и пусть сохнут — мягкие, пушистые — на теплом солнышке.

Мы снова наполняем ванну — очередь Пайпер. За чистой одеждой к ней в спальню приходится идти тоже мне — она не хочет туда входить. Не знаю, чего боится, но она уперлась — как маленький ребенок, который ни за что не откроет дверь шкафа, потому что там кто-то прячется в темноте. Наверно, страшится призраков, которые бродят по дому, — и не мне ее за это осуждать.

Я приношу ей чистую одежду — и беленькую кофточку. Совершенно непрактично, но так прекрасно быть чистой и непрактичной, что устоять невозможно. Сую в сумку и полезные вещи — джинсы, пару свитеров с капюшонами, трусы, носки — надевать на ночь на руки и на ноги, чтобы насекомые не покусали.

Мы обе теперь чистые и в свежей одежде. Как можем, расставляем в гостиной мебель по местам. Даже немножко приободрились. Приятнее всего выбросить старые кроссовки, которые я месяц не снимала, и надеть пару мягких туфель из прежней жизни — новых, дорогих, пахнущих кожей.

Что-то надо делать с Джетом, а то он все время выкусывает колючки, застрявшие в шерсти. Но купаться он не желает. Пришлось поискать собачью щетку в кладовке и потом в овчарне расчесать запутанную шерсть — от этого он тоже не в восторге. В кладовке нашелся пакет сухого собачьего корма — большая удача. Не так легко прокормить нас двоих, не говоря уже о собаке. Пакет тяжелый, нести его трудно, но кто знает, сможет ли он сам продержаться на бе́лках и кроликах.

Вернувшись в овчарню, я аккуратно раскладываю добычу по местам. Спички, мыло, чистая одежда, одеяла, собачий корм, одна свечка, завалившаяся под кресло, и несколько книг. Больше за один раз нам не унести — мы слишком усталые и истощенные, да и одолеть две мили совсем не так просто.

В тот вечер, пока я сижу, греясь на вечернем солнышке, Пайпер куда-то исчезает. Оказывается, она забилась в угол овчарни, завернулась в одеяло, прижала к себе Джета и рыдает почти беззвучно. Нос и глаза красные, рот раскрыт, и слезы текут и текут, словно она — бездонный колодец.

Я не спрашиваю, почему она плачет. Теперь мы чистые и более или менее в безопасности, и отсутствие родных еще очевидней. Я, признаться, ужасно томлюсь по Эдмунду. Но, по крайней мере, потерю матери я пережила давным-давно. А Пайпер враз лишилась мамы и трех братьев. Все, что у нее осталось, — я, да пес, да куча вопросов без ответов.

Как же хочется сказать кому-нибудь, что уже хватит, это последняя капля. Не могу я так, мне ужасно плохо, а Пайпер еще хуже. Гораздо хуже. Меня распирает от гнева и отчаяния, я, как Иов, готова показать Богу кулак. Но приходится сидеть рядом с ней, гладить ее по голове и бормотать, ну все, ну все, успокойся. Больше ничего нам не остается.

28

Как так можно жить? Но мы как-то живем.

Стараемся выжить — больше все равно заняться нечем.

Когда-то давным-давно в школе был урок про то, что пещерные люди, бушмены и другие первобытные племена все время, пока не спят, ищут пищу. Старый добрый волосатый неандерталец и мы явно похожи, прямо не отличишь. Следующий раз, когда буду в Нью-Йорке, зайду в старую школу, попрошу, пусть поменяют компьютерный класс на класс по Выживанию в Экстремальных Условиях при Полном Отсутствии Надежды на Помощь.

К счастью, теперь у нас еды хоть отбавляй. Осень — пора Плодоношения и Благодарения. И всякого такого. Особо заманчивой эту диету не назовешь, я уже убить готова за горячий бутерброд с сыром и помидорами на ржаном хлебе. И за банку кока-колы. Если вдуматься, выбор для меня, прямо скажем, нетипичный, и, как на зло, ни одного из тысячи моих психотерапевтов тут нет, а то бы они прыгали от радости и громко кричали, что это их заслуга.

В любом случае у нас куча картошки. Прямо за домом по дороге к овчарне большое картофельное поле, не заметить нельзя. Вояки тоже заметили, но даже взвод голодных захватчиков не может за месяц съесть всё, особенно если необходимых ингредиентов для картофельного пюре, жареной картошки или картофельного салата нет и не предвидится. Другими словами, на нашу долю остался чуть ли не весь урожай.

Каждое утро я копаю картошку и перетаскиваю в овчарню на хранение, а Пайпер рыскает по окрестностям в поисках дикорастущих добавок — водяного кресса, каштанов и меда. Как водится, ей досталась роль Лесной Нимфы, а мне роль Старой Верной Подруги.

Все, больше ни одного взмаха мотыгой. Сегодня составляю компанию Пайпер. Наблюдать за ней в лесу — одно удовольствие. Ничего не знаю про папашу этих деток, но, думаю, он был истинным эльфом. Пайпер знает, как выследить пчел и найти их гнездо. Зажигает факел из зеленых веток, они дымятся, и пчелы разлетаются. А если не разлетаются, валятся как одурманенные. Она вытаскивает соты и отламывает от них кусок, и никто ее не жалит. Но я за этим делом наблюдаю исключительно с почтительного расстояния.

Однажды она взялась меня учить, как собирать кресс под водой. Объясняет, что обязательно должно быть ТЕЧЕНИЕ, иначе кресс плохо действует на печень. А если течение слабое, что тогда? Не люблю я природу — четких правил в ней нет. Говорила же тогда Пайпер, я более-менее уверена, что грибы не ядовитые.

Впрочем, понятия не имею, что делать с куском сот, с которых капает мед, или с пучком водяного кресса. Послать на фабрику, уложить на лоточек, завернуть в пленку? Никто с ними ничего такого не делает, а на вкус они — не поверите — настоящий мед и настоящий кресс. К тому же, накопав тонну картошки, прихожу к выводу, что, кроме отдела полуфабрикатов да десяти тысяч других предметов первой необходимости, от супермаркета никакого проку нет.

Путем проб и ошибок я узнаю, что такую штуку, как мед, надо хранить плотно закрытой, а то любой букашке взбредет в голову поживиться твоим завтраком.

Пайпер по запаху находит на лугу дикий чеснок и дикий лук, возвращается с кучей этой зелени, мы ее крошим в картошку — хоть какое-то разнообразие, картошка с диким луком и чесноком вместо картошки без дикого лука и чеснока. Иногда я готова променять будущее Англии на банку майонеза, но никто не соглашается на обмен.

Мы жарим каштаны на огне, они на вкус очень даже ничего, только их страшно трудно чистить, скорлупа забивается под ногти — больно потом очень долго. Я полдня собираю каштаны, приношу Пайпер, а она смотрит на меняс неодобрением и говорит, это конские каштаны, они несъедобные.

На огороде у тети Пенн созрела кукуруза. Британская армия вместе с армией слизняков хорошо потрудились над капустой, но и нам кое-что оставили. Тут и кабачки поспевают, а лук-порей, горох и мята разрастаются без удержу.

Притаскиваю большую сковородку из дома, но масла у нас нет, приходится овощи варить. Пайпер говорит, надо поймать и убить кролика, тогда будет жир для готовки, но я на нее так зыркаю, что она сразу идет на попятный. Говорит, про это в бойскаутской книжке написано.

Еще через пару дней Пайпер предлагает сходить на рыбалку. Сердце сразу заныло — такой был Замечательный День, не хочу туда опять идти, перечеркивать воспоминания. Но в нашей ситуации ностальгия — роскошь. Берем удочку и топаем к реке.

Облачно, моросит мелкий дождик, Пайпер говорит — для рыбалки хорошо. Ее задача — вытащить будущую еду на берег, но, если она что поймает, моя роль — убить и разделать рыбу. Предполагается, что Пайпер руководит процессом, только она все время отворачивается. Поймите, я не жалуюсь. Всю жизнь мечтала выковыривать кишки из рыбьего брюха. Не говоря уж о том, что сначала рыбине надо дать палкой по голове. Ненавижу это дело, но разница между мной и Пайпер в том, что я МОГУ, а она нет.

Вареная розовая форель по сравнению со всей остальной едой — это настоящий деликатес. На десерт каштановая паста с медом и мятный чай. Вкусно, конечно, да только потом полночи лежишь, не спишь и мечтаешь о ломте хлеба с маслом.

До нас постепенно доходит, что варить суп из всего сразу вкуснее, чем готовить каждый овощ по отдельности. Лук-порей с картошкой — отменное сочетание, а если лука-порея нет, дикий лук тоже сгодится.

Делаем запасы. В овчарне только два ларя для корма, куда мышам не добраться. Один уже до отказа забит картошкой. В другой складываю капусту, кукурузу и орехи. Как же нам не хватает гигантского холодильника с морозилкой, и чтоб сам лед делал, а из краника чтоб газировка лилась.

Смешно сказать, с виду я все такая же тощая, как раньше. Зато теперь готова слопать все что угодно.

Железная воля есть по минимуму за время пути где-то потерялась.

Понятно, что старушка Дейзи всегда все делает наоборот — весь мир научился жить впроголодь, а ко мне вернулся богатырский аппетит. Пытаться сохранить фигуру в мире, полном умирающих от голода людей, — дурацкая идея даже для меня.

Впрочем, откуда вам про это знать?

Война войной, но нет худа без добра.

29

Я знаю, Эдмунд вернулся бы к нам, если бы мог.

Может, попытаться, как в кино, приказать собаке, скомандовать, ДЖЕТ, ИЩИ ЭДМУНДА. Показываю направление — туда, не знаю куда. Но Джет не срывается с места, не бежит, как Лесси, по горячему следу^[7]. Просто пару секунд сидит и вежливо на меня смотрит, потом и вовсе теряет интерес — уточнить свое требование я не могу.

Пристаю к Пайпер, может, он хотя бы Джин учует? В голосе противные нотки — ну и какой ты после этого Заклинатель Зверей? Она качает головой, он бы ее сам нашел, если б знал, где искать.

Мы глядим на пса, а он сидит себе, держит нос по ветру.

Понимаешь, говорит Пайпер, он все время изучает окрестности. Все запахи, за много миль вокруг, попадают прямо к нему в нос.

Как-то днем замечаю, что Пайпер и Джет погружены в долгую беседу. Спрашиваю, о чем вы болтаете? Да так, о Жизни Собачьей. Иногда мне ужасно одиноко именно оттого, что я в их беседах участия не принимаю, лишняя я тут. Но чаще всего я просто не обращаю на них внимания. Я люблю старые киношки. Она разговаривает с собаками.

Дни идут, Айзек с Эдмундом не появляются. На меня то и дело накатывает панический страх — тот самый, что всегда прячется где-то в уголке. Бесконечно долго не могу себе признаться, что больше не чувствую присутствия Эдмунда. Лежу без сна до рассвета, отчаянно вслушиваясь в молчание, и пытаюсь вспомнить его лицо.

Иногда мне кажется, я снова слышу его голос, но это память прокручивает старые пленки — такая тяжелая форма ностальгии.

Остается только отрицать очевидное.

Но я же видела все эти мертвые тела. Вглядывалась внимательно в каждое кошмарное, обезображенное лицо — только чтобы знать наверняка.

Все чаще хожу теперь в старый дом — просто убедиться, что Эдмунд нас там не поджидает. Вдруг он дотуда дотащился, а дальше идти сил нет.

Я что-то плету Пайпер про то, зачем так надолго пропадаю. Надо посмотреть, нет ли чего новенького на огороде. Вдруг там помидоры созрели. Или мне чистые носки понадобились. Пайпер не возражает — пусть я схожу одна, она туда ходить не особо любит. Все еще призраков боится. Она, конечно, знает, зачем я туда таскаюсь, и рада, что кто-то на всякий случай проверяет. А вдруг?

Джет всегда при ней, так что меня заранее предупредить некому. Каждый раз, когда подхожу к дому, ищу, нет ли предзнаменований, облако какое странной формы, например, тринадцать соро́к или лягушка размером с оленя. Иногда что-то такое ощущается в воздухе. А то вдруг накатывает жутковатое предчувствие. Опять осечка! Кто бы сомневался.

Ну и плевать. От малейшего шороха сердце сразу бьется как бешеное. Обычно это оказывается мотылек в окне. Или мышь. Или вообще ничего.

Однажды я начинаю прибираться в доме.

Двигаю мебель. Чищу ковры. Мо́ю тарелки холодной водой с мылом. Отскребываю грязь со стен.

А иногда просто сижу в своей комнатушке или в той комнате, где спали Эдмунд с Айзеком. Вдруг что-нибудь высижу?

Иногда надеваю его одежду и брожу по дому, ищу незнамо что.

Я пугаюсь самой себя. Я превращаюсь в призрак, которого боится Пайпер.

В тот день мы идем вместе с Пайпер, она хочет вымыться. Бесполезно вслушиваться в свои предчувствия, когда рядом Пайпер. Если какие знаки явятся, то уж точно не мне.

Таскаем ведро за ведром, как обычно, наполняем ванну. Вода все равно холодная, но мыться в ванне приятней. Потом сидим в саду, перебираем книжки, ищем нечитаные. Вроде как в былые дни, ну, до войны, бегали в киношку — просто чтобы время убить.

Покой, тишина, только Пайпер тихонько напевает, пеночка-теньковка тенькает на яблоне, а я страницами шуршу.

И тут звонит телефон.

Такой незнакомый звук, что мы не сразу вспоминаем, что полагается делать.

Вечность проходит, а мы все не двигаемся.

Пайпер в полном ужасе. Глаза как блюдца.

Но я всю жизнь подходила к телефону, стоило ему зазвонить, и сейчас слишком поздно менять привычки.

Снимаю трубку, слушаю, но сказать ничего не могу.

Алло? Поначалу голос кажется мне незнакомым.

Алло, слышу я умоляющий голос, алло, кто это, пожалуйста, скажите что-нибудь.

И тут я узнаю этот голос.

Алло, говорю я. Это Дейзи.

1

В Нью-Йорке я могла только лежать, уставившись в стенку. Молчала — окаменела от гнева и горя. Меня запихали в больницу и продержали там несколько месяцев. Ела я теперь чрезвычайно охотно, это смущало врачей и путало все их представления о том, что со мной и почему я тут. Никто не мог понять, что я делаю в больнице. Но объяснять я ничего не собиралась.

В конце концов им пришлось меня выписать, ни в чем не разобравшись — хотя в чем тут разбираться?

Вот вам объяснение, слушайте внимательно и вы, и врачи.

В больницу меня запихнули, потому что так всем было удобнее. Только так меня можно было вывезти из Англии. А мне совершенно неинтересно было морить себя голодом, замышлять самоубийство, резать вены, мне ни к чему было себя наказывать, калечить и чего-то лишать.

Конечно, я умирала, но разве не все мы умираем? Каждый день, частичка за частичкой, я умирала — от утраты.

В таком состоянии может помочь — что тогда, что сейчас — только одно: крепко держаться за то, что любишь. Я стала записывать, сначала отдельными кусочками, по одному предложению, по паре слов. Больше за раз не получалось. Потом стала писать подробнее — горе притупилось, но так и не отпустило.

Теперь я почти не могу перечитывать свои записи. Труднее всего читать о счастливых днях. Иногда я просто не в силах заставить себя о них вспоминать. Но ни за что не откажусь ни от малейшей детали. Держусь за то, что произошло шесть лет назад, — только так и могу выжить.

Прошлое никуда не уходит, живет в моей памяти, в моем теле, в моих снах.

2

Война длилась долго — бесконечно долго.

А потом кончилась. Хотелось бы сказать, навсегда, — но это была бы слишком большая везуха.

Оккупация продолжалась только девять месяцев, к Рождеству первого года все было кончено. Но к этому времени я уже оказалась в Нью-Йорке, не потому, что хотела сюда, а потому, что меня, с одной стороны, сюда тащили, а с другой стороны, оттуда выпихивали. Не обошлось и без шантажа. Сопротивляться сил больше не было — после всего, что пришлось пережить.

Хуже всего даже не госпиталь, не одиночество, не война, даже не разлука с Эдмундом.

Страшнее всего — не знать наверняка.

В наши дни модно рассуждать о том, как прекрасно прожить короткую, как буря, жизнь, а потом красиво умереть — а помереть теперь ничего не стоит. Но я не померла. Я уехала из Англии и застряла между небом и землей — надолго. Все это время я просто жду возвращения домой.

Вам, наверно, кажется, что я преувеличиваю, но разрешите мне все объяснить без прикрас. Да, я жду, но в то же время работаю, читаю книги, провожу дни в бомбоубежище, отовариваю продуктовые карточки, пишу письма, остаюсь в живых.

Дело в том, что меня ничем нельзя отвлечь от ожидания.

Время. Просто. Течет. Мимо.

Для начала я вернулась в лоно семьи. Познакомилась со сводной сестрой. Она мне сестра наполовину, а вернее, куда меньше чем наполовину. На восьмушку. На одну пятидесятую.

Ее назвали Леонора. Нос-Курнос, Чудо-Ребенок, Супер-Норм — Давина использует эти прозвища по сто раз на дню без малого уже пять лет.

Я точно знаю, как протекает беседа с моим отцом.

— Какое счастье, что с Леонорой никаких проблем, СКОЛЬКО ЖЕ ДЕНЕГ и не только денег мы угрохали на… (кивок в мою сторону).

Отцу, конечно, неловко, но он отвечает, да, дорогая. И замолкает, беззвучно постукивая костяшками пальцев — от сглазу — по сделанной на заказ Столешнице Из Белой Канадской Березы.

В ее возрасте я тоже была чудо-ребенком.

Ради отца я стараюсь делать вид, что в восторге от Леоноры. Впрочем, ей все равно. Она совершенно уверена, что от нее в восторге все.

Ей повезло. Так куда легче.

Я покинула лоно семьи через несколько дней после выписки из больницы. Большинство школ не работало — зачем, скажите мне, учиться, когда вокруг смерть и разруха? Поселилась в заброшенном офисном здании около Центрального вокзала. Никто в этом районе жить не хочет, но мне нравится. Тут больше простора и довольно-таки тихо, хотя постреливают иногда.

Прямо рядом — Нью-Йоркская публичная библиотека. Главное здание, на углу 42-й улицы и Пятой авеню. Я подумала, им сотрудников не хватает. Всем в этом районе сотрудников не хватает. Во время интервью они меня спрашивают, что я думаю по поводу бомб и снайперов, и приходят в восторг — им кажется, что я страшно храбрая. В любом случае никаких других кандидатов у них нет, что легко объясняет, почему их не взволновала моя предыдущая должность. Дежурный по палате в психушке.

Хожу на работу каждый день, хотя не вполне понимаю, в чем состоят мои обязанности. Тут тихо, гулко и пусто. Бывают дни, когда появляются только наши постоянные посетители — маленькая группка психов, истинные Искатели Знаний, которым нужны справочники и энциклопедии. Остальные отсиживаются по домам — там есть интернет. Их гораздо меньше волнует достоверность информации и куда больше пугают террористы-смертники. Почти все привыкли обходиться без излишеств, библиотечных книг например.

Всего несколько месяцев прошло, как прекратились сотни войн по всей планете. Или это была одна большая война? Я забыла.

Мне кажется, все уже позабыли.

Через пару дней после того, как граница между США и Англией снова открылась для Гражданского Населения, я получила письмо от Пайпер. И долго-долго не решалась его вскрыть.

Вот где пришлось кстати папашино влияние. Теперь он пытается загладить свою вину. И на том спасибо.

Я одна из первых, кому разрешают вернуться обратно.

Вы будете смеяться — до чего сложная мне выпала дорога. От дома до дома — целая неделя. Сказать по правде, в основном пришлось подолгу ждать — но мне не привыкать.

Когда самолет наконец приземляется, я то ли надеюсь, то ли молюсь — пусть случится чудо, пусть Эдмунд меня ждет в аэропорту, прямо как тогда, с сигареткой во рту, так мило по-собачьи наклонив голову. Но откуда ему здесь взяться?

Все равно ужасно обидно.

Процедура проверки оказалась сложной. Нас совсем мало. Все ждут. Всем неспокойно. Несколько американцев, но в основном англичане, которые застряли по другую сторону Атлантики, когда позакрывались все границы в мире.

Наше право на пребывание в Англии нужно проверить и перепроверить, необходимы ворохи бумаг, идентификационные удостоверения с отпечатками пальцев в дополнение к только что выданным паспортам нового образца.

Сотрудники аэропорта вооружены автоматами. Выражения лиц крайне суровые, но за суровостью угадывается и толика радости. Мы вроде как туристы, первые туристы, которых они за столько лет видят. Мы для них символизируем конец долгой и суровой зимы. Что-то вроде нарциссов. Они нас приветствуют с плохо скрываемым облегчением.

Выхожу из аэропорта, вдыхаю знакомый запах дождливого апрельского дня. У меня аж голова закружилась, пришлось поставить сумку и подождать, пока перестанет.

Аэропорт узнать невозможно. Он совершенно зарос дроком, плющом и огромным, доисторического вида чертополохом. Как Айзек и предсказывал, природа радостно берет свое, ей цивилизация ни к чему. Мне почудились олени и кабаны на взлетной полосе.

На парковке только несколько армейских джипов. Их владельцы расчистили место в густом кустарнике, но ощущение такое, что вырубка быстро зарастет. Словно я приземлилась в джунглях. Хорошо, что я не видела посадочной полосы, пока не оказалась на земле.

Солдат поставил в паспорте огромный штамп, большими черными буквами — ЧЛЕН СЕМЬИ. На всякий случай проверяю штамп еще раз. Ура! Что написано пером, не вырубишь топором.

Я вернулась, тихонько шепчу я прошлому и шагаю к маленькому, видавшему виды автобусу — он отвезет меня домой.

3

Пока жду следующий автобус — уже в Лондоне, нахожу исправную телефонную будку и набираю номер, который мне прислала Пайпер. После нескольких долгих гудков отвечает незнакомый мужской голос. Больше никого дома нет. Я ему объясняю, когда примерно приеду. И он, помолчав, говорит, они так рады, что вы приезжаете. И вешает трубку.

Прямого автобуса нет. Семь часов и еще две пересадки, и вот я на окраине нашей деревни. Похоже, что здесь никто не жил уже целую вечность.

Автобус пришел немного раньше, ни одной живой души вокруг, но по дороге идет прелестная молодая женщина с тяжелой копной темных волос и гладкой, бледной кожей.

При виде меня улыбается, сияет, мчится навстречу. Узнаю ее по улыбке — она совсем не изменилась, слышу крик, Дейзи! Голос такой знакомый. Гляжу и никак не могу соединить ту маленькую девочку, которую я знала, с этой молодой особой. Может, дело в том, что слезы глаза застилают?

Она не плачет, на лице написано — ни за что не заплачу. Глядит на меня огромными серьезными глазами. Уставилась и взгляда не отводит, словно глазам своим не верит.

Это ты, Дейзи.

Вот и все. И снова, это ты, Дейзи.

У меня голос пропал, молчу, просто обнимаю ее крепко-крепко.

В конце концов она высвобождается из объятий и тянется за моей сумкой.

Все тебя ждут не дождутся. Но бензина у нас все равно нет. Пойдем пешком?

Тогда я смеюсь — а что если я скажу нет? Подхватываю вторую сумку, а она берет меня за руку, словно мы были вместе все это время и ей все еще девять лет. И мы идем домой под нежарким апрельским солнцем вдоль разросшихся зарослей, мимо яблонь в цвету и зазеленевших полей, поднимаемся на холм. И все, что ей не удалось в подробностях рассказать в письме, она рассказывает сейчас — об Айзеке, тете Пенн и Осберте.

Эдмунда ни я, ни она не упоминаем.

Вот что она мне рассказала.

Смерть тети Пенн подтвердилась через два года после того, как она уехала тогда в Осло. Это я знаю. Но я не знала, как ее застрелили. Прошло несколько месяцев с начала войны, и она попыталась попасть обратно в страну — хотела во что бы то ни стало вернуться к семье.

Бедные сестры. Обеих убили дети.

Их война и наша — страшно похожи. Везде снайперы и маленькие группы повстанцев, плохо организованные банды подпольных бойцов. Половину времени понятия не имеешь, где Хорошие Парни, а где Плохие. Взрывы в автобусах. А иногда и в учреждениях, в почтовых отделениях или в школах. Бомбы в торговых центрах и в почтовых посылках. То вдруг все договорились — непонятно как — прекратить огонь, а то кто-то случайно наступит на мину, и все начинается по новой. Можно спросить тысячу человек на шести континентах — из-за чего началась война, и услышишь тысячу разных ответов. Нефть, финансы, территория, санкции, демократия. Уличные газетки ностальгически вздыхают о старых добрых временах Второй мировой войны — тогда все Враги говорили на иностранном языке, а армия сражалась где-то за тридевять земель.

Но жизнь все равно продолжается. После окончания Оккупации, довольно быстро после того, как я уехала, жизнь потихоньку вошла в нормальную колею, только границы все еще были закрыты.

Когда стало официально известно, что тетя Пенн не вернется, Осберту было уже восемнадцать. Никто не стремился усыновить тех, кто остался, так что главой семьи оказался он. На деле ничего не поменялось, объяснила Пайпер. В прошлом году он уехал. Живет с подружкой, но они его довольно часто видят.

Айзек как Айзек. Говорит немножко больше, но все равно в основном с животными. За последние пять лет ему снова удалось развести стадо длинношерстых овец, а еще у них с Пайпер козы, несколько коров, свиньи, две верховые лошади, пони и куры. И большой огород, в котором часть овощей оставлена на семена на следующий год.

Они решили жить на полном самообеспечении — так куда безопаснее, да и для них привычней. Кроме того, по словам Пайпер, к Айзеку все время приводят заболевшую скотину — когда с простыми болячками, а когда и с психическими. В наши дни слишком большая роскошь — взять и избавиться даже от взбесившегося животного. Люди в округе зовут Айзека Колдуном, но по-доброму.

Теперь она про себя рассказывает. Она влюбилась в Джонатана, а он учится на доктора, и она тоже хочет учиться на доктора. Университеты уже открыты, но очередь огромная, и на этот год ее, наверно, не примут. Сразу понятно, что с Джонатаном у нее не подростковая влюбленность, но чего еще ожидать от Пайпер. Она говорит, что он ее тоже любит. Конечно, любит, кто бы сомневался. Говорю, что ужасно хочу с ним познакомиться, и это чистая правда.

Последние несколько минут поднимаемся на холм в молчании, и вот мы уже возле медово-желтого дома. Крепче сжимаю руку Пайпер. Сердце бьется ужасно, в ушах шумит.

Айзек уже тут, здоровается с нами, держит за ошейник красивую собаку, бордер-колли.

Улыбается, когда я его крепко-крепко обнимаю, вдыхаю знакомый запах. Он теперь выше меня, спокойный, стройный и сильный.

— Я тоже хотел тебя встретить, — говорит он серьезно. — Но Пайпер не дала. Ты же знаешь, какая она собственница.

И улыбается нам обеим.

Мне кажется, это самая длинная фраза, которую мне довелось от него услышать. Но он так знакомо голову наклоняет и брови поднимает, что у меня прямо земля из-под ног уходит — я же все помню и боюсь ужасно.

— Пошли, — Пайпер снова берет меня за руку. — Пошли к Эдмунду.

4

Шесть лет.

Фантазии мои не меняются, и я тоже. Эдмунд и я. Живем вместе. Живы.

И все. Зачем задумываться о деталях. Детали значения не имеют.

День теплый, Эдмунд сидит в садовом кресле, спина прямая-прямая, глаза полуприкрыты. А сад сияет невероятной белизной. Он сидит спиной к нам. Пайпер подходит и наклоняется к нему.

— Эдмунд, — шепчет она, ласково трогая его за колено. — Эдмунд, смотри, кто приехал.

Он поворачивает голову, и я застываю на месте, не в силах даже улыбнуться.

Он тощий, теперь куда худее, чем я, лицо изможденное. Айзек стройный и грациозный, а Эдмунд совершенно истощенный.

Глянул внимательно и отвернулся. Закрыл глаза. Закрыл тему.

Такого я не ждала.

Пайпер подсовывает мне складной металлический стул, а сама идет заварить чай. Сижу, гляжу на Эдмунда, и он в конце концов поворачивается. Глаза цвета хмурого неба. Руки все в шрамах — новые и уже зажившие, шрам на шраме — тонкие белые линии. И на шее такие же. И он нервно теребит эти рубцы — снова и снова.

Эдмунд…

Не знаю, что еще сказать.

Какая разница. Для него я далеко, все еще за тысячу миль. И граница все еще на замке.

Сижу, ерзаю, не представляю себе, что делать. Как же хочется его коснуться. Он снова открывает глаза, в них плещется такая ненависть — не подступишься.

Пайпер возвращается с чаем. Старый надежный английский чай. Две войны тому назад медицинские сестры на поле боя поили чаем раненых солдат, чай выливался через сквозные раны и убивал раненых наповал.

Оборачиваюсь, гляжу на сад. Тщательно ухожен, интересно, кто им занимается? Маленький ангел вымыт до блеска, ни мха, ничего. Вокруг благоухают подснежники и белые нарциссы. Чудится, что призрак давно умершего ребенка внимательно следит за нами, пока его высохшие косточки покоятся глубоко в земле.

Нагретые солнцем каменные стены увиты розами, бутоны скоро раскроются. Густые кусты жимолости и клематиса. Побеги путаются между собой, борются друг с другом, карабкаются, стараются добраться до верха. Напротив яблоня в цвету, вся обсыпана белым. Ветви подрезаны, вжаты в стену и туго подвязаны — не дерево, а множество распятий. Под яблоней тюльпаны — всех оттенков белого и кремового — кивают огромными чашечками с игольчатой бахромой. Они уже скоро завянут, чашечки слишком широко раскрыты, лепестки вывернуты наружу, являя почти неприличные черные сердцевины. У меня никогда не было своего сада, но я все равно понимаю, что это растительное буйство — вовсе не ради красоты. Скорее, тут таится страсть. И что-то еще. Ярость.

Это же Эдмунд. Я узнаю его в растениях.

Поворачиваюсь, гляжу ему прямо в глаза — мрачные, гневные, непреклонные.

Прекрасная погода. Теплый, полный жизни день. Такой взгляд совершенно не вяжется с погожим днем.

Пайпер улыбается устало.

— Ему нужно время, — говорит, словно Эдмунда здесь нет.

А что, у меня есть выбор?

Потом я нечасто захожу в сад, слишком уж это трудно. Тут даже воздух душит, заряжен электричеством. Ненасытные растения с бешеным аппетитом высасывают соки из почвы. Растут прямо на глазах, вылезают толстыми зелеными языками из черной земли. Жадные, изголодавшиеся, глотающие воздух.

Не могу дышать в этом саду. Клаустрофобия. Задыхаюсь, отчаянно стараюсь думать о чем-то веселом, чтобы Эдмунд не догадался, что у меня в голове. Из всех чувств остались только страх, ярость и вина. Но он даже не пытается понять, что со мной.

Сидит тут, неподвижный и холодный, словно статуя мертвого ребенка.

С каждым днем я все реже и реже сижу рядом с ним — мне все страшнее и страшнее, эта ужасная белизна сада меня слепит.

Придумываю всяческие оправдания, с утра до вечера занимаюсь работой на ферме. А на ферме работы хватает, так что я могу до бесконечности себя обманывать, делать вид, что никто ничего не замечает. Как тогда, с едой. Все же знали.

Проходит несколько дней, я одна с Айзеком в сарае. Пайпер пошла встречать Джонатана, он возвращается после недельной смены в больнице. Добираться туда так трудно, что не имеет смысла ездить домой каждый день.

И тут Айзек вдруг смотрит мне прямо в глаза, так он смотрит только на собак.

— Поговори с ним, — начинает он безо всякого предисловия.

— Не могу.

— А зачем ты тогда приехала?

— Он же не слушает.

— Он слушает. Он не может не слушать. Именно из-за этого все его беды и начались.

Я знаю, они рады бы мне все рассказать, но не решаюсь спросить. Не осмеливаюсь узнать.

А у Айзека в глазах этакая смесь заботы и бесстрастия. Он сочувствует Эдмунду — настолько, насколько вообще способен сочувствовать какому-либо человеческому существу.

И тут к горлу подкатывает все, что накопилось внутри, вся та отрава, от которой меня тошнит. Из меня, как пробка из бутылки, вылетают слова, я их больше сдерживать не могу, я больше не пытаюсь быть вежливой.

— ЕСЛИ ОН, БЛИН, ТАК ВНИМАТЕЛЬНО СЛУШАЕТ, — ору я, — ПОЧЕМУ БЫ ЕМУ НЕ УСЛЫШАТЬ, ЧТО Я БЫ НИ ЗА ЧТО НЕ ВЫЖИЛА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ, НИ ОДНОГО ДНЯ НЕ ВЫЖИЛА, ЕСЛИ БЫ НЕ ОН.

— Он знает, — говорит Айзек, — он просто разучился в это верить.

И я молчу, долго-долго.

— Этот сад меня пугает.

— Да, — соглашается он.

Глядим друг другу в глаза, и я вижу все, что должна увидеть.

— Повторяй снова и снова, — спокойно говорит Айзек и отворачивается от меня. Пора кормить свиней.

Что мне еще делать? Вот я и повторяю. Возвращаюсь в сад и сижу с ним час за часом, повторяю снова и снова. Чаще всего возникает чувство, что он все двери захлопнул, чтобы только не слышать. Но меня уже не остановишь.

СЛУШАЙ ЖЕ МЕНЯ, ПАРШИВЕЦ.

Он даже головы не поворачивает.

СЛУШАЙ МЕНЯ.

И тут что-то происходит. В конце концов нагретый воздух, аромат цветов и низкое жужжание пчел заполняют меня, действуют словно опиум. Пружина страха и ярости, зажатая все эти годы внутри, потихоньку начинает раскручиваться.

И во мне что-то раскрывается.

Я тебя люблю, говорю я ему наконец. И повторяю снова и снова, пока слова не превращаются просто в звук.

Тут он поворачивается ко мне — глаза все равно пустые. И говорит:

— Зачем же ты меня оставила?

Тогда я пытаюсь объяснить ему, рассказать, как мы с Пайпер шли сюда. И как в тот день зашли в дом, надеясь, что он тут. И как зазвонил телефон, и это был мой отец. И как все эти годы я проклинала себя за то, что сняла трубку. Но поделать уже ничего было нельзя, отец знал, где я, и у него были Международные Связи. И то, что я выжила и всех опасностей избежала, не отменяло того, что мне всего пятнадцать лет и я ребенок, застрявший в военной зоне, беспомощный перед лицом Официального Медицинского Свидетельства, требующего немедленной госпитализации за границей.

Отец-то полагал, что действует мне во благо.

Эдмунд снова отворачивается. Конечно, он знает, что произошло. Он наверняка все это сто раз слышал от Пайпер.

Но, наверно, ему надо услышать и от меня.

Я наклоняюсь, беру его руки в свои, прижимаю ладони к лицу, а когда он пытается высвободиться, держу их крепко-крепко. А потом — слушает он или нет — рассказываю все остальное. Говорю, как все эти годы снова и снова проживала каждую минуту нашей жизни вместе, как все эти годы пыталась его найти, как все эти годы ничего и никого в моей жизни не было. И как каждый день каждого года я пыталась вернуться домой.

Так мы и сидим, пока день не начинает клониться к вечеру. Появляется луна, созвездия медленно всходят из-за горизонта. Я говорю, а он слушает. Понадобилась почти целая ночь, чтобы все ему рассказать, но я уже не могу остановиться, пока не расскажу все, абсолютно все. И не могу отпустить его рук, хотя мои устали, затекли и заледенели.

Так мы и сидим, почти прижавшись друг к другу, а вокруг — белый сад, залитый холодным светом белых звезд. И нечем нам согреться, кроме тепла другого.

— Ладно, — наконец говорит он громко, голос странный и напряженный, словно он разучился разговаривать.

Вот и все. Ладно.

Тогда он высвобождает руки и берет мои застывшие, заледеневшие ладони в свои — теплые.

Для начала уже хорошо.

5

Пайпер рассказала, что после Оккупации почти всех молодых людей забрали в армию. Многие из тех, кто жил в городах, перебирались в сельскую местность — тут казалось безопасней. Повсюду организовывались сельскохозяйственные кооперативы — работа на фермах обеспечивала едой.

Пайпер познакомилась с Джонатаном в таком кооперативе, он там работал с одним из врачей, а она доила коров. Ухаживания им были ни к чему, в один прекрасный день они встретились и больше не расставались.

Он теперь живет с ними, именно Джонатан подошел к телефону, когда я звонила из Лондона. Они с Пайпер — замечательная парочка. Она серьезная и нежная, а он шумный, веселый и всегда в полном согласии с миром — у нее в семье такого не водится.

Он мне сразу понравился. Мы с ним оба — из другого теста, но у нас одна роль — нам доверили Преимущественное Право на Опеку.

Я знаю, он ее будет защищать до последнего.

Именно Джонатану приходится рассказывать, что случилось после моего отъезда. В конце концов снова открылись школы, фермы торговали продуктами, появились новые торговые сети и черный рынок, на котором было все — от импортных лекарств до новых ботинок, лишь бы нашлось чем платить.

— Трудное было время, — добавляет он, и Пайпер опускает глаза. — Столько смертей.

— Расскажите мне, что случилось, — наконец прошу я. В тот вечер небо поблескивает розовым и золотым, и сад заливают последние лучи закатного солнца.

Да, Эдмунду и Айзеку удалось выжить, но это все, что я знаю. Как им это удалось? Что они видели? Чего им это стоило?

Пайпер не открывает рта, так что и последнюю часть истории я узнаю от Джонатана.

Вот что он рассказывает. Эдмунд с Айзеком мирно жили на ферме «Гейтсхед» все лето, совсем, как мы с Пайпер в Рестон-Бридж. Потом дела пошли хуже. Атмосфера накалялась, велись разговоры о вспышках насилия и беспорядках. И Эдмунд, и Айзек знали — как они все всегда знали, — что грядет что-то плохое, что-то ужасное. Они пытались всех предупредить, поговорить с доктором Джеймсоном. Он их выслушал. Очень сочувственно. Но ему трудно было поверить, что действовать надо немедленно. Их маленькая группка жила привычной жизнью, бросать нажитое было страшно. Не убегать же в лес из-за того, что паре детишек что-то примерещилось. Никто им не поверил. Но что уж сейчас говорить, кого винить?

Для Айзека важнее всего было выжить и спасти Эдмунда. Но Эдмунду так не казалось. Ему казалось, что если они уйдут, то бросят людей, обреченных на верную гибель. Первый раз в жизни они поспорили, и Айзек оказался сильнее. Он давил на Эдмунда как мог. Пытался его запугать. Делал все, что можно, лишь бы они остались живы. Так и получилось. Но они больше не были заодно — Айзек принял последствия как данность, а Эдмунд не смог.

Сначала они прятались вместе, но так было слишком опасно. Леса кишели солдатами и повстанцами, и Айзек знал — чтобы выжить, надо двигаться не переставая. Он пытался убедить Эдмунда вернуться домой, но тот не захотел, а может быть, и не мог. Трудно поверить, но Айзек все-таки это сделал — в конце концов ушел один. Без Эдмунда. Наверно, надеялся, что Эдмунд пойдет следом.

— Айзек какое-то время прятался тут, в деревне.

Джонатан глядит на Пайпер, она отводит глаза.

— Он появился здесь через два дня после твоего отъезда.

Меня как под дых ударили. Это уж точно последняя капля, хотя я давно думала, что меня ничем не проймешь.

Джонатан набирает полную грудь воздуха.

— Когда Айзек ушел, Эдмунд вернулся на ферму, хотя знал, как это опасно. Он с этими людьми работал и жил вместе, и ему, верно, казалось, что он сможет их как-то убедить, еще раз объяснить, заставить слушать — и спасет. Понятно, что он их не спас. Он, должно быть, сдался наконец и ускользнул, когда увидел, что уже ничего не поделаешь.

Джонатан качает головой.

— И как бы все эти люди, с маленькими детьми, выжили в лесу без пищи?

Он на секунду замолкает.

— Таких случаев были сотни и тысячи, и чаще всего они кончались плачевно.

Что тут скажешь?

Джонатан снова набирает побольше воздуха и продолжает:

— Нам точно неизвестно, что случилось дальше, но что произошло на ферме, вы сами знаете. Вы с Пайпер лучше всех знаете. Какое-то время спустя Эдмунда нашли солдаты. Не наши солдаты. Он уже умирал с голоду, сама понимаешь, в каком он был состоянии. Они его больше месяца у себя держали, но не мучили, только еды было так мало, что ему почти совсем ничего не доставалось. Непонятно, почему ему жизнь сохранили, просто так получилось. В конце концов они к нему даже привыкли. Он не убегал, не говорил, не двигался. А потом вдруг встал и ушел, пошел домой. Кто знает, как ему удалось добраться до дома, Айзек и Пайпер нашли его там, измученного, умирающего с голоду. Он ни слова не говорил. Они ухитрились дотащить его до овчарни, где сами прятались, но он все время молчал и не хотел им рассказать, что с ним было. Целый…

Он глядит на Пайпер.

— Больше года.

— Ты видела, что он с собой сделал, — добавляет Джонатан. — Как будто он мало настрадался, так еще надо себя наказывать. За что? Наверно, за то, что в живых остался.

Мы долго молчим.

Наконец Пайпер тихонько говорит:

— И теперь этот сад. Он все время сиднем сидел в кресле, но постепенно все-таки начал копаться в земле, помогать на огороде. Ничего почти не говорил, просто с каждым днем все больше работал. Это ему помогает, сама видишь, как ему это помогает. Он пропалывает, обрезает, выкапывает старые луковицы и убирает их на зиму. Собирает семена и подписывает названия, а потом высаживает весной, и не только для еды, а еще для… для чего-то еще.

Замолкает и смотрит на меня.

— Он раньше никогда садом не занимался, а теперь работает без устали, как маньяк. День за днем до самой темноты, и бесполезно пытаться зазвать его в дом. Он не может остановиться, даже если бы захотел.

— Зимой хуже, делать почти нечего, но он и зимой иногда копается в снегу, очищает ветки, чтобы не сломались, укутывает растения в мешковину и солому, чтобы не замерзли. Он так поглощен делом, что иногда становится страшно. Но он от этого явно успокаивается. Он нам ничего не рассказывал ни о «Гейтсхеде», ни о том, каково было в плену. Не говорил, что произошло после того, как они с Айзеком расстались. Джонатан узнавал все эти подробности от разных людей, которые встречали Эдмунда, которые знали, что там происходило. У него все заперто внутри и наружу выходит только вот так.

Она кивает в сторону густых кустов колючих кроваво-красных роз. Побеги подрезаны и туго подвязаны горизонтально вдоль стены, но куст все равно буйно цветет, весь обсыпан багровыми бутонами. И пчела ныряет то в один, то в другой раскрывшийся цветок, пьянея и шатаясь под тяжестью всей этой ботанической роскоши.

И тут до меня вдруг доходит. Все же совершенно ясно. И ужасно. Эдмунд видел эту бойню. Видел, как людей хладнокровно убивали. Как умирали мужчины, женщины, дети. Как животных убивали или бросали на верную гибель. Не знаю, как он выжил, — скорее всего, никогда не узнаю. Но наверняка знаю, что он там был.

Не могу даже вообразить, что с ним после этого сделалось. Чего тут воображать?

А вот Пайпер не догадалась, по глазам вижу. И Джонатан тоже не догадался. А Айзек? Он же всегда знает, что с каждым из нас происходит.

— Вот так, — добавляет Пайпер. — Вот и все.

Вовсе не все. Еще одной главы не хватает.

Той самой, где герой возвращается домой и обнаруживает, что меня там нет.

6

Теперь я садовник. Ученик садовника.

Только так с ним и можно разговаривать, не словами, а тяжким трудом и старыми садовыми орудиями, мясистыми луковицами, закопанными в землю, ждущими своего часа в хорошо удобренной почве. Я наблюдаю за тем, что он делает, и учусь у него, копаю, сажаю, пропалываю. Сперва он мне не помогал, но мне не нужна его помощь. Мне просто надо быть здесь, рядом с ним, высаживать каждым солнечным днем крошечные семена в рассыпающуюся землю и надеяться, что когда-нибудь из них вырастут цветы.

Теперь мы гуляем, и он даже иногда со мной разговаривает, типа рассказывает мне, как какие растения называются. Трудно запомнить, их вокруг так много, а у меня в голове удерживаются только те, что спасли мне жизнь.

Corylus avellana. Лесные орехи.

Rubus fruticosus. Ежевика.

Agaricus campestris. Шампиньон обыкновенный.

Rorippa nasturtium-aquaticum. Водяной кресс.

Allium ursinum. Дикий чеснок.

Malus domestica. Яблоки.

Иногда мы сидим вместе, словно вернулись те далекие дни, сотни лет назад. Сидим, молчим, слушаем пение дроздов и жаворонков. Он иногда даже улыбается, что-то вспоминая, и тогда я поворачиваюсь к нему, гляжу прямо в глаза и провожу пальцем по зарубцевавшимся шрамам. Так я без слов снова и снова повторяю, что вернулась домой.

В общем, мы теперь снова вместе, Эдмунд и я.

Все чрезвычайно просто. Я знаю, что ему никогда не удастся заглушить эти жуткие голоса. Он слышал, как людей убивали, как они умирали, и их голоса его заразили, отравили, разлили яд по всему телу. Он не знает, как выключить эти звуки, как снова начать ненавидеть не себя, а мир, — нам всем это как-то удалось. Он загнал ненависть внутрь. Шрамы говорят сами за себя.

Айзек выжил, потому что слушал животных. Им он может помочь, и это утишает его собственную боль. Пайпер? У Пайпер была я. Спасая Пайпер, я спасла саму себя, и все, что нас должно было убить, обернулось спасением. От страшных последствий войны нас спасли упрямство, неведение и безудержная жажда любви.

Не знаю, как глубоко этот ужас въелся в Эдмунда, одно ясно — ему нужен покой и необходимо быть любимым. Я могу обеспечить и то и другое.

И вот теперь я здесь: с ним, с Пайпер, с Айзеком и Джонатаном, с коровами, лошадьми, овцами и собаками, с садом и с кучей работы на ферме — иначе в стране, изуродованной и искалеченной войной, не выжить.

Умом я это и раньше понимала, но теперь пора приниматься за дело. Что-что, а сражаться я умею лучше всех, уж поверьте.

Я знаю наконец, где мое место.

Здесь. С Эдмундом.

Вот как я теперь живу.

Примечания

1

Цитата из американского фантастического фильма ужасов «Чужой». Режиссер Ридли Скотт (1979).

(обратно)

2

Дэмиен — главный герой пенталогии «Омен», мистического кинотриллера о воцарении Антихриста на Земле.

(обратно)

3

Имеется в виду поэма Карла Сэндберга «Туман».

(обратно)

4

«Записки Флэшмена» — серия приключенческих романов английского писателя Джорджа Макдоналда Фрейзера (1925–2008), в которых рассказ ведется от лица вымышленного персонажа — хитрого вояки и ловеласа Гарри Флэшмена, бригадного генерала Британской армии времен королевы Виктории. Всего двенадцать томов, семь уже переведены на русский язык.

(обратно)

5

«Пятница, 13-е» — серия фильмов о жестоком убийце Джейсоне Вурхизе. Режиссер Шон Каннингэм. Первый фильм появился в 1980 г. Позже был еще один фильм с тем же названием. Режиссер Маркус Ниспел (2009).

(обратно)

6

«Грязная дюжина» — американский фильм о Второй мировой войне. Режиссер Роберт Олдрич (1967).

(обратно)

7

Лесси — собака колли, персонаж множества кинофильмов и книг. Впервые появилась в рассказе Эрика Найта «Лесси возвращается домой» (1938).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

1

2

3

4

5

6

*** Примечания ***