Николай Сергеевич Оганесов
Опознание (главы из романа)
Приговор
Автор так длинно, так подробно, так, можно сказать, замысловато ведет повествование, будто речь идет об очень серьезном, крупном событии, а оказывается — заурядная история, о разоблачении уже разоблаченного военного преступника.
Из заключения рецензента
1.
«Та-тах. Та-та-тах… Та-тах. Та-та-тах…» — стучали колеса поезда.
«Та-тах. Та-та-тах… Та-тах. Та-та-тах…» — вздрагивали они на стыках рельсов, унося состав все дальше от сиреневых сполохов погруженного в ночь города.
Редели цепочки огней. Остались позади кварталы жилых домов, длинные кирпичные заборы с черными силуэтами заводских труб, мост и жидкие огни фонарей на пустых платформах пригородных станций. Медленно уплывал вправо освещенный изнутри автобус — некоторое время он, то отставая, то вровень с поездом, двигался вдоль железнодорожного полотна, но на одном из переездов сбавил ход и вскоре потерялся, мигнув напоследок фарами. В их свете успело мелькнуть и исчезло на обочине светлое девичье платьице, чья-то куртка, шлем, похожий на голубиное яйцо бензобак мотоцикла, и вот уже поглотила все темная беззвездная ночь, размыла контуры деревьев, выкрасила в один цвет пространство, превратив его в гулкую безликую пустоту, где не на чем задержаться взгляду.
Гайк Григорьевич Кароянов стоял у окна, один, в узком пустом коридоре, под горящей вполнакала лампой, всем телом ощущая властное покачивание вагона.
Пассажиры давно спали — поезд был проходящий, — и, отыскав свое место, Кароянов оставил потрепанный портфель на свободной верхней полке и поспешил выйти из душного, погруженного в полутьму купе. Теперь стоял у окна, держась за вздрагивающий под ладонями поручень, слепо смотрел в узкую щель над приспущенным стеклом и, глубоко затягиваясь горьким папиросным дымом, слушал баюкающий перестук колес.
«Та-тах. Та-та-тах… — монотонно неслось снизу. — Та-тах. Та-та-тах…»
Где-то над головой едва различимо поскрипывала рассохшаяся обшивка, жалобно дребезжал слабо пригнанный плафон лампы. По коридору, пошатываясь в такт движению поезда, прошел мужчина в майке и спортивном трико, хлопнул дверью в конце вагона.
Ехать предстояло всю ночь — еще одну ночь, долгую и, как предчувствовал Гайк Григорьевич, бессонную. Третью по счету. Ныли плечи, ныла поясница, ноги, тупо болела отравленная никотином голова, а глаза (часом раньше Кароянов видел мельком свое отражение — еще там, на вокзале, в зеркальной витрине аптечного киоска, — увидел и едва узнал, до того серым и чужим показалось собственное лицо), глаза резало и сушило, точно их присыпало песком. Да, пожалуй, глаза беспокоили больше всего — воспаленные, красные от недосыпания, они не выдерживали даже слабого вагонного освещения и теперь отдыхали, впитывая мягкую бездонную темноту, повисшую за окном.
Ничто не мешало ему вернуться в купе, устроиться на своей законной верхней полке, вздремнуть, но Гайк Григорьевич все не шел, откладывал, тянул от папиросы до папиросы, давая себе слово, что эта — последняя.
Еще до отправления, во время короткой трехминутной стоянки, он уплатил проводнице за постель и белье взял, обманывая себя, зная наперед, что не ляжет, что скорее всего так и простоит до утра в коридоре на гудевших от усталости ногах. В купе идти не хотелось, потому что там, в полумраке (Кароянов предвидел и боялся этого), стоит прилечь, и опять нахлынут сомнения — те самые, что появились сегодня, во время опознания, за мгновение до того, как, отвечая на настойчивый вопрос следователя, выдавил из себя, указывая на Гаврилова: «Этот».
Всю вторую половину дня, пусть с трудом, удавалось отвлечься, уйти в предотъездную спешку и хлопоты: из прокуратуры, отметив повестку, поехал в гостиницу, рассчитался, забрал вещи, оттуда, путаясь в маршруте, с двумя пересадками, добрался до вокзала, где в воинской кассе взял билет по заказанной предварительно брони, потом неприкаянно слонялся по залу ожидания, изучал расписание — сначала железнодорожное, за ним — аэрофлота, слушал объявления по радио.
Время будто остановилось. Поезд опаздывал на час, потом объявили трехчасовое опоздание.
Бродя по привокзальной площади, он вспомнил просьбу жены, ухватился за нее, как за спасение, звонил из автомата Сухаревым, и хотя трубку никто не поднимал (свояченица, Александра, уехала в командировку, ее муж тоже — об этом еще вчера сказала соседка, на которую они оставили сына и которую он совершенно случайно застал в квартире, позвонив вечером из гостиницы), он упорно продолжал набирать номер (а вдруг вернулись!), терпеливо ждал, словно и вправду не было ничего важнее, как дозвониться и передать привет родственникам жены, которых, кстати, совсем не знал, а видел только на фотографии, присланной несколько лет назад по случаю рождения племянника.
Испорченный телефон методично пожирал монеты, отзывался попеременно то длинными, то короткими гудками, но двушки, закончились, и он вернулся на перрон: снова курил, пил газировку, долго стоял в очереди за ненужной газетой, читал, не вникая, заголовки («Обращение к советскому народу», «Пластиковые деньги в СССР», «С официальным визитом в Вашингтон»)…
Все это создавало видимость дела, уводило от главного. Зато теперь, когда остался один, в темном провале окна возникло и никак не исчезало искаженное, точно сведенное судорогой лицо мальчика
(«Валера? Витя?»). Вновь вздрагивали его плечи, блестели влажные, слипшиеся от слез ресницы, а губы двигались, произнося одно и тоже, одно и тоже:
«Не ошибитесь, только не ошибитесь…»
Будто сам Кароянов не боялся ошибки!
«Может, отказаться? Отказаться, пока не поздно?»
Он удивился легкости, с которой подумал об этом, удивился и почувствовал, что не в силах больше сопротивляться. Упорно, с железной настойчивостью, мысли возвращали его к событиям последних двух дней. Сумбурно, путаницей главного и второстепенного всплывали в памяти то повестка с вызовом в областной центр (ее принесли прямо в правление колхоза, под расписку, и, несмотря на то, что фамилия Гаврилов, по делу которого Гайк Григорьевич вызывался свидетелем, ни о чем ему не говорила, он — человек обязательный и законопослушный, — решил ехать, предупредил бригадира, оставил хозяйство на жену и в тот же день, наспех собравшись, выехал в город), то вдруг уютный гостиничный номер, куда его устроили по записке следователя (рубчатый во весь пол ковер, телевизор, туалет с душем, свежая, без единой морщинки постель, хрустящие простыни и целый ворох разноцветных полотенец), то самый первый, обескураживший, разом выбивший из колеи допрос.
«Ваша мать — Кароянова Мария Викторовна, тысяча девятьсот восьмого года рождения?»
«Да.»
«В сорок втором году, осенью, вы попали в облаву вместе с ней?»
«Да.»
«Это случилось в ноябре?»
«Да, в ноябре. В конце ноября.»
Позже, в служебном буфете для сотрудников прокуратуры, куда его отвели пообедать, за столик, спросив разрешения, присел молодой человек в гражданском — один из тех, кто присутствовал на допросе (его представили как практиканта — Михаил, кажется, а отчества не разобрал, да и не вышел он годами для отчества, пожалуй), и, уплетая салат, ободрил, сочувственно улыбаясь:
«Не волнуйтесь вы так, Гайк Григорьевич, не стоит. На вас же лица нет.»
«Да, да. Конечно.» — рассеянно обронил Кароянов, чтобы что-то ответить.
«Дело, между прочим, ясное, решенное. Вина Гаврилова доказана. Полностью. Свидетелей и без вас хватает, только успеваем допрашивать».
Последние слова почему-то задели.
«Зачем вызывали, если хватает?» — спросил он, забыв о стоявшей перед ним тарелке с остывшим супом.
«Формальность. Обыкновенная формальность. Ведь вы там были, правильно? — Покончив с салатом, практикант приступил к котлете. — Потому и вызвали… Я это к тому, чтоб не принимали близко к сердцу. Не мучьте себя. Ваши показания в принципе ничего не меняют, значит и волноваться незачем…»
После обеда допрос продолжили. Потом была ночь в пустом гостиничном номере, полная окурков пепельница, наутро снова кабинет следователя, часовой перерыв и опять непрерывный допрос до позднего вечера. А за всем этим — сегодняшнее опознание — итог, конечная цель, к которой, как он теперь понимал, неторопливо, исподволь готовили и вели с самого начала.
«Вы можете отвечать на вопросы?»
«Могу.»
«Узнаете кого-нибудь из присутствующих?»
В попытке восстановить последовательность событий, понять, с чего, собственно, началось, Кароянов мысленно повторил свой путь по шумным городским улицам от гостиницы к военной прокуратуре, снова открывал дубовую массивную дверь, предъявлял повестку и паспорт, шел прохладными пустыми коридорами, здоровался с незнакомыми людьми, пожимал руки, переходил из кабинета в кабинет пока не попал в просмотровый зал…
Ну да, с просмотрового зала все, наверно, и началось. Еще в тот, первый день, сразу после обеда с практикантом.
Чтобы напомнить, «ввести (как выразился следователь) в атмосферу того времени», для него решили прокрутить фильм. (Он бестолково кивал в знак согласия, удивляясь и все еще не вполне сознавая, что происходит и чего от него хотят, чего добиваются эти люди.)
В маленьком зале собралось несколько человек, ждали кого-то, перешептывались, выходили курить в коридор. Потом пришел средних лет мужчина в генеральской форме, и Гайка Григорьевича усадили рядом с ним в первом ряду. Погас свет.
Все было буднично и просто: трещал за спиной проектор, за зашторенными окнами изредка погромыхивал трамвай, а на экране, без пояснений, без привычного дикторского текста, возникли жуткие, словно из другой, не его, Кароянова, жизни, кинокадры. Но уже через несколько мгновений в рваном, лишенном последовательности монтаже трофейных пленок он узнал кусок собственного детства, которое все эти годы хотел забыть, считал забытым и которое забыть не мог…
«Здесь все, что сохранилось по интересующему нас периоду.» — сказал кто-то.
По проселочной дороге двигалась легковая машина. Из-под автомобильных колес брызгает грязь. Серые скелеты деревьев. Потом, без всякого перехода, — низкое здание с перекошенной вывеской «Школа». Готические буквы и свастика на приклеенном к стене приказе коменданта.
«Вот в этой группе, смотрите внимательно, вы никого не узнаете?»
Изображение остановилось. Четкое, иссеченное вертикальными царапинами на пленке. Чужие лица. Фуражка с торчащими из-под нее наушниками. Стриженный затылок. Меховой воротник кожаного плаща.
«Узнаете?»
«Нет.»
Проектор вновь заработал, затарахтел, равнодушно, метр за метром прокручивая целлулоидную пленку. Ожило улыбающееся лицо офицера, зашевелилась группа военных у застрявшего на дороге «опеля»…
В какой-то момент все его существо совпало с происходящим, полностью с ним слилось, и, отзываясь на старую, глубоко спрятанную боль, тяжко заныло, похолодело сердце. Не отрываясь смотрел он на двигавшиеся у насыпи фигуры, на голые человеческие тела, неподвижно белеющие в пропасти рва… Быстро, набегая друг на друга, сменялись кадры: толпа жмущихся друг к другу людей… мужчина на коленях вздрагивает от беззвучного выстрела… старуха повалилась ничком, ее, поддев ногой, сталкивают вниз…
Наверно, была необходимость показывать ему это, наверно, была, но, когда в зале зажегся свет, Гайк Григорьевич еще долго не мог подняться из кресла, не мог ответить на элементарные вопросы, которые задавали ему люди в форме…
2.
В конце вагона появилась проводница.
Кароянов, освобождая проход, посторонился, притиснувшись к двери купе.
— Чего не ложитесь? — спросила она, поравнявшись. — Второй час уже.
— Курю вот…
— Здесь не положено. В тамбур, пожалуйста.
Он выбросил в оконную щель папиросу, и она, сыпля искрами, полетела вдоль вагона.
Через несколько минут, возвращаясь с ведром и веником, обернутым в мокрую тряпку, проводница предложила:
— Может, чаю дать, у меня в термосе остался? Печенье есть свежее, вафли, не желаете?
— Спасибо, не хочу, — отказался Гайк Григорьевич. — Скажите, Дебальцево скоро?
Она зачем-то посмотрела в окно, за которым сплошной непроницаемой шторой висела тьма, потом — на часы.
— Минут через пятнадцать, двадцать. А вы разве выходите?
Он не ответил, отвернулся. Проводница постояла, бормотнула что-то неодобрительно и пошла к себе.
«Значит, через пятнадцать минут… через пятнадцать минут Дебальцево и можно пересесть… можно пересесть на встречный… надо что-то решать…»
Впервые после того, как сел в поезд, он позволил себе открыто подумать об этом, впервые допустил мысль о возможности возвращения, и, словно в отместку, исчезли сомнения — верней, не исчезли, нет, а только потеряли прежнюю сдерживающую силу, отошли на второй план, — и стало до предела ясно: отъезд ничего не решил, решение еще только предстояло принять, сейчас, в эти оставшиеся считанные минуты.
«Не ошибитесь, прошу вас, не ошибитесь…»
«Как его звали? Валера? Витя?»
И вновь Кароянов вспомнил ярко освещенный кабинет следователя, решетку на окне, лица тех пятерых мужчин, что ждали за дверью.
Приблизительно одного возраста, роста и даже комплекции, они стояли шеренгой у выкрашенной в казенный синий цвет стены, смотрели на него: кто безразлично, скучая, кто с нескрываемым любопытством, как будто были посвящены в тайну, тщательно скрываемую от него, Кароянова, и только один — пристально, напряженно, не отрывая глаз, не то с испугом, не то с угрозой — не разобрать, — но что-то в них было, что отличало, выделяло его среди остальных, что подсказывало правильный, безошибочно верный ответ…
«Узнал бы его, если б не мальчик?»
Скорее всего, да. Гаврилова выдала не внешность, не одежда, не желтоватый с пепельным налетом цвет лица, — выдал именно взгляд, притягивающий, парализующий волю взгляд, на который натолкнулся сразу, едва вошел, с первого шага, и потому задержался, замешкался, прошел сначала мимо, к зарешетчатому окну…
«Очень прошу вас, не ошибитесь!»
…И лишь дойдя до подоконника, дотронувшись до его гладкой прохладной поверхности, так же медленно, все еще плохо владея собой, повернулся на негнущихся ногах, пошел обратно к двери, к исходной своей позиции.
Ошибка исключена. Если здесь, среди этих пяти, есть подследственный, есть Гаврилов, которого ему необходимо узнать, на которого следовало указать пальцем, то вот он — стоит третьим справа! Это было столь очевидным, столь ясным и несомненным, что невольно оглянулся на следователя — понял ли? догадался?
Тот сидел за столом, в другом конце кабинета, писал что-то, склонив голову, и, казалось, не обращал на происходящее никакого внимания.
Равнодушие? Расчет? Уверенность?
Гайк Григорьевич вспомнил разговор в буфете: «Значит, действительно вопрос решенный, действительно формальность?» Однако теперь, возвращаясь к той своей мысли, усомнился, хотел верить, что это не так, что следователь переживал не меньше и тоже ждал, но держался подчеркнуто бесстрастно, отстраненно, боялся неосторожным жестом, движением подсказать, облегчить выбор. Чудак, он ничего не знал о встрече, которая перечеркнула все его планы, свела на нет все усилия, обесценила все ловушки и ухищрения. Он не знал и не мог знать, что накануне вечером у дверей прокуратуры Кароянова ожидал сын Гаврилова, того самого Гаврилова, которого он должен был сегодня опознать…
А может, и лучше, что не знал, что не предвидел такой возможности? Но он-то, Кароянов, знал! Знал и помнил все до мельчайших подробностей. Почти все. До сих пор не уходит, стоит перед глазами худенький шестнадцатилетний подросток — мальчишка с лицом, как две капли воды, похожим на лицо отца: те же широкие скулы, сросшиеся в переносице брови, разрез глаз…
«Я вас прошу только об одном — не ошибитесь! Только не ошибитесь!»
Нет, прежде он извинился:
«Простите, можно с вами поговорить? (или что-то в этом роде) Выслушайте меня, пожалуйста…»
Долго и путанно объяснял, как ему удалось узнать, зачем Кароянова вызвали в прокуратуру, говорил о назначенном на завтра опознании, о своей больной матери, слегшей сразу после ареста мужа, о младшей сестренке, зачем-то несколько раз повторил, что ему шестнадцать, что он — секретарь комсомольской организации в школе и что учится на отлично…
А на следующий день в кабинете с синей стеной и пятью стоящими в шеренгу мужчинами:
«Вы узнаете кого-нибудь из присутствующих?»
Кароянов молчит, опустив голову, будто это не он, а его самого должны сейчас уличить в преступлении.
«Гайк Григорьевич, вы поняли вопрос? Узнаете кого-нибудь из присутствующих?»
Он пытается сосредоточиться, собрать воедино мысли, ищет ответ — правильный, единственно верный.
«Узнаете?»
«Да, вот этого мужчину…»
«Та-тах. Та-та-тах» — летит, рассекая мглу, поезд.
«Та-тах. Та-та-тах» — стучат на стыках рельсов колеса.
«Что делать? Что?!»
Человек у окна подставил лицо под тугую струю воздуха. Втянул и задержал в себе слабый запах палой листвы.
«Скоро зима, — подумал он, — скоро зима…»
Тогда тоже стояла осень. Заканчивался ноябрь. Днем светило солнце, а к вечеру подморозило, и немец, залегший у пулемета, подстелил под себя детское байковое одеяло, отогревал дыханием красные, озябшие от холода руки. Пар вырывался у него изо рта, и кто-то из своих, толкнув в плечо, протянул ему обтянутую зеленым сукном флягу…
«Почему я не рассказал об этом следователю? Почему не рассказал мальчишке?»
Вспоминая свои показания, Кароянов не мог ни понять, ни объяснить, почему так сухо, так неохотно и коротко отвечал на вопросы, почему не рассказал всего, что знал, что должен был рассказать…
«Вас вместе с матерью отвели в колонну?»
«Да.»
«Вы знали причину задержания?»
«У матери не оказалось при себе документов, подтверждающих личность.»
«Вас отконвоировали к железнодорожному вокзалу?»
«Да, вместе с остальными.»
«Сколько людей погрузили в состав?»
«Не знаю.»
«Есть данные, что девятьсот семьдесят человек.»
«Наверное, так.»
Отвечал, как по шпаргалке, как плохо затверженный урок. Будто не было криков и детского плача на площади у вокзала, не было клонящегося к закату солнца, бодрого марша, рвущегося из репродуктора, не было грязной, плоской, обитой по краям ржавым металлом платформы…
Да, да, платформа…
…пол — это навсегда отпечаталось в памяти, — был покрыт въевшейся в доски мелкой угольной пылью, углем были забиты все щели и выбоины, и люди (те, кто влез первыми) не хотели пачкаться, выбирали места почище, складывая туда рюкзаки, узлы, сумки, а когда платформа тронулась, увозя их от полуразрушенного, с черными пятнами гари здания, было уже так тесно, что вещи пришлось брать на руки, чтобы освободить место у невысоких стальных бортов.
Кое-как разместились: евреи-«переселенцы» (их привели отдельной колонной со сборного пункта в городском саду), человек пятьдесят рабочих с кирпичного завода и люди, случайно, как и он с матерью, попавшие в облаву на бывшей Грибоедовской улице…
«Может быть, надо было рассказать об этом мальчишке, и он смог бы понять?
(Как его зовут, ведь он называл свое имя? Валера? Витя? Или Виталий?)»
Точно так же (наверно, так же — стука колес он не слышал, не удержал в памяти) катился состав, лязгали буферные сцепки, проседали под тяжестью вагонов пропитанные смолой шпалы… много лет назад… в сорок втором… в конце ноября… а где-то рядом, на соседней платформе, кто-то из конвоя играл на губной гармошке…
«Об этом тоже надо было рассказать?»
Подступы к Лысой горе были изрыты оврагами. У самого подножья — густые заросли орешника. Серые, с редкими вкраплинами желтого, издали они походили на отмытую и разложенную для просушки овечью шерсть — из такой шерсти крутила пряжу вся их улица, и мама крутила, вязала носки и варежки, меняла их на продукты.
Удивляясь, что она не замечает этого сходства, он дернул за край синего драпового пальто. Мать шлепнула его по руке и тут же, обняв, привлекла к себе.
«Не надо, сыночек, не надо…» — сказала чужим, тревожным, будто надтреснутым голосом и еще крепче прижала к себе его голову.
В этот момент (а может, это сейчас кажется, что в этот, а на самом деле чуть позже, минуту или две спустя) краем глаза он заметил чье-то стремительное, взрывающее общую неподвижность движение — сбоку, слева, — заметил и силой вырвался из материнских рук…
…Ушел от ее надежного тепла, знакомого, неповторимо родного запаха ее пальто и волос (позже, годы спустя, он часто просыпался среди ночи, разбуженный этим запахом, этим неостывающим теплом, просыпался в липком поту и судорожно цеплялся за настоящее, чтобы не унесло, не смыло, не утащило туда, к платформе, к губной гармошке, к механическому перестуку колес)…
…Вырвался и угадал взглядом спину в черной стеганой телогрейке. Светловолосый парень…
«Возможно, ему тоже было шестнадцать?»
…оттолкнувшись от борта, прыгнул вниз («Зачем? Мама же сказала, что их скоро отпустят, и старик — дряхлый старик, что сидит рядом, закутавшись в пуховый женский платок, — подтвердил: «Скоро, сынок, скоро»), прыгнул, ненадолго исчез из поля зрения и снова появился — на этот раз в стороне от полотна железной дороги. Поднялся с земли, побежал, прихрамывая, срезая угол, через поле — к редкой, сплошь из голых древесных стволов, рощице, и полы его телогрейки бились за спиной, как подрезанные птичьи крылья.
Звук губной гармошки оборвался. Совсем близко, с подножки, грохнул выстрел, за ним вразнобой еще и еще. Потом откуда-то сзади («Из вагона, в котором немцы?») — автоматная очередь, сухая и длинная.
Парень упал. Крутнулся волчком.
Мать изо всех сил прижала его к себе, закрыла глаза ладонью, но, вырываясь, выныривая из-под ее руки, он видел: по парню продолжали стрелять — рядом с телогрейкой фонтанчиками взлетала пыль. Платформа катилась дальше, и неподвижный серый холмик, теряя сходство с человеческой фигурой, вскоре окончательно слился с ровной поверхностью земли…
«Что было дальше?»
«Состав отвезли на одиннадцатый километр, начали выгрузку с платформы.»
«Люди знали, что их ждет?»
«Знали.»
«Кто стоял в оцеплении?»
«Немцы с овчарками, полицаи. Машина еще подъехала легковая. Штабная, видно.»
«Помните кого-нибудь в лицо?»
Помнит ли? Парень, пытавшийся бежать, старик в платке — то немногое, что застряло в памяти.
Нет, вот еще… Одного из оцепления. Запомнил. Навсегда. До смертного часа.
Светлый, почти белый чуб из-под каракулевой кубанки, карие навыкате глаза, повязка выше локтя. Улыбался щербатым ртом, подмигивал даже:
«Иди, иди, чернявый, не бойсь, там не страшно.»
И старику-соседу, неуклюже перевалившемуся через борт платформы, помог подняться:
«Что ж ты, дед, так и без ног остаться можно.»
Потом, у рва…
«Об этом тоже надо было рассказать? Или пожалеть мальчишку? Ведь его отец был там, был там, был там — с карабином наперевес, в оцеплении — следствие доказало, что был, есть десятки свидетелей…»
…Потом, у рва, когда началась паника, и люди бросились врассыпную, когда спустили с поводков собак, и они кинулись за убегавшими, валя их на землю, скаля влажные клыки, роняя слюну, подминали под себя человеческие тела, когда женщины сбились в одну роящуюся кучу, и над толпой повис тысячеголосый вопль отчаяния, — тогда, намертво вцепившись в руку матери, он видел, как тот, с чубом, в каракулевой кубанке, силком тащил людей в сторону, срывая с них одежду, подталкивал ко рву и отбегал назад, чтоб не задело пулей…
Помнит ли он лицо, узнает ли? Какая разница? Важно, что Гаврилов был там, был там, был там! Был и до сих пор не ответил за это…
Коридор, окно с просветом на улицу, синяя стена, редкая, больничного цвета решетка.
«Какими группами вас подводили к месту расстрела?»
«По пятнадцать — двадцать человек.»
Следователь слушает, записывает его слова в линованный бланк протокола.
«Детей отдельно?»
«Нет, со всеми вместе.»
(«Неужели все это нужно? Сегодня нужно?»)
«А вас с матерью?»
«Мы были в предпоследней группе…»
Кажется, в предпоследней. За ними оставалась горстка. И еще отдельная команда с лопатами. Остальные уже там, внизу. А сбоку, среди брошенной в беспорядке одежды, поверх ботинок, рубашек, комбинаций — знакомое пальто, платье в горошек и малиновый шарф.
«Та-тах. Та-та-тах» — хлопают карабины.
«Та-тах. Та-та-тах» — вздрагивает в отогревшихся руках немца пулемет.
Упала, ужаленная свинцом, мать, дернулась, рухнула вниз, в предсмертном непроизвольном рывке увлекая за собой сына. Навстречу смерти? Жизни?..
Последнее, что он видел, прежде чем отключилось сознание, — ствол винтовки и мутную, похожую снизу на гнома-переростка, фигуру полицая… У него лицо Гаврилова?
Да, у него лицо Гаврилова!
То есть, кажется, его лицо. Могло быть его лицо…
«Ведь он был там, мальчик, был там, был там…»
4.
Вечером, накануне опознания. Кароянов вышел из дверей прокуратуры. На углу остановился, прикидывая, куда повернуть, чтобы коротким путем попасть к гостинице. Закурил, прикрывая огонек ладонями. Жадно затянулся. Сзади окликнули. По фамилии.
«Товарищ Кароянов, простите, можно с вами поговорить? Выслушайте меня, пожалуйста.»
Щуплый паренек в застегнутой на молнию курточке. Неуверенно подошел ближе. Еще раз поздоровался. Путаясь, запинаясь на каждом слове, стал говорить что-то о матери, о сестре, потом о Гаврилове, называя его по имени и отчеству.
Кароянов растерянно слушал, стараясь уловить смысл, и ничего не понимал.
Только что, в просмотровом зале, он видел фильм, видел франтоватых офицеров, снятых на фоне виселиц, тени полицаев, маячавших у пылающих хат, у рвов, заполненных телами стариков, женщин, детей; только что ему рассказывали о Гаврилове — он участвовал в расстреле у Лысой горы, в ноябре сорок второго, участвовал, это неопровержимо доказано, подтверждено свидетелями, документами…
«О ком это он? Зачем?» — удивился Гайк Григорьевич, но уже в следующую секунду, превозмогая головную боль, многочасовую усталость, догадался. И тут же накатила волна гнева: да ведь это же сын! Сын палача, сын убийцы — останавливает на улице, чтобы вызвать жалость, сочувствие! К кому?!
«Убирайся, щенок! — процедил сквозь зубы. — Убирайся, мне не о чем с тобой говорить!»
Парень отшатнулся, испуганно шарахнулся в сторону, но Кароянов, еще сам не зная, зачем это делает, остановил, окликнул, подошел вплотную, схватил за плечи:
«Ну, чего ты хочешь, говори! — В висках больно, толчками пульсировала тяжелая как ртуть кровь. — Хочешь, чтобы я не показал на твоего отца?! Пожалел, да?! Да?! А ты знаешь, что он мать мою убил, что меня убил — знаешь?!»
И разом опустил руки.
Мальчик заплакал.
Что он сказал тогда? Ведь он что-то говорил!
«Вы уверены, что это был мой отец?»
Или: «Не может быть, это не он!»
Или: «Вы ошиблись, он не мог это сделать!»
Искательно глядя прямо в лицо, глотая стекавшие по щекам слезы, пробормотал еле слышно:
«Я вас об одном прошу. Очень прошу, умоляю — не ошибитесь… Он мой отец, понимаете, отец. Я не могу, не могу поверить…»
Почему не рассказал об этом в прокуратуре? Почему скрыл?
Может, отменили бы опознание? Не мучился бы…
Однако не рассказал — стоял у двери перед шеренгой из пяти человек и ждал чего-то. Чего? Подсказки? Помощи? Но подсказывать было некому. Он остался один — один на всем белом свете, и слово его было равносильно приговору, под которым будет стоять одна (только одна!) подпись. Тогда он еще не знал, не догадывался даже, что в зависимости от этого, непроизнесенного еще слова, сам станет и обвиняемым, и подсудимым, и осужденным…
Он решился поднять глаза, открыто посмотрел на Гаврилова. Тот стоял третьим справа — сухощавый, широкоскулый, с коротким седым ежиком…
Ждали. Двое в противоположных углах комнаты: следователь и Гаврилов. Ждали, что он скажет, что решит. И сам он ждал. А вместе с ним и все те, кто остался лежать во рву, тогда, в ноябре…
И еще один — там, на улице, или в больничной палате, у постели матери, или в детском саду, куда зашел за сестренкой, или на уроке в школе — тоже ждал. Его-то, мальчишку, родившегося шестнадцать лет назад, за какие грехи наделила судьба мучениями взрослых? («Когда мелькнула эта мысль — днем, на опознании, или только что, в поезде?»)
«Вы узнаете кого-нибудь из присутствующих здесь, Гайк Григорьевич?»
Встретились, сошлись два взгляда (в обоих ненависть, словно не было дистанции в несколько десятков лет, словно до сих пор стояли у рва, словно в самом деле узнали друг друга), сцепились, и на миг, короткий быстротечный миг, наложились, слились вдруг два человека — этот, жалкий, загнанный, обреченный, и тот, в кубанке, с чубом, толкающий мать к яме…
«Узнаете?»
Помедлив, обронил:
«Этот.»
«Вы уверены?» — шевельнулся за столом следователь.
Кароянов кивнул.
Вскоре кабинет опустел.
Гаврилова увели. Ушли, подписав протокол, понятые. То, что было после, уже не имело никакого значения, ничего не меняло и сейчас представлялось одной, бесконечно длинной паузой, за которой его сторожило одиночество и это вот возникшее в стекле отражение.
Вагон покачивало, бросало из стороны в сторону, скрипела деревянная обшивка, а человек, стоящий в узком пустом коридоре, все смотрел и смотрел в окно.
«Прочь сомнения, — повторял он словно заклинание, — прочь! Я не ошибся! Я должен был опознать преступника, должен! Гаврилов был там… Был? А если нет? Если и остальные ошиблись также, как ошибся ты? Кто дал тебе право выносить приговор, решать судьбу другого человека, о вине которого знаешь с чужих слов? Ведь ты его не видел?.. Если так, если, не дай бог, так, то чем ты лучше?..
А может, не поздно исправить? Отказаться? Выйти в Дебальцево (неслучайно, видно, задержался у расписания, запомнил, отметил про себя время прибытия на ближайшую станцию), выйти, пересесть на встречный поезд, а утром, уже сегодня утром…»
Ну, допустим, вернется. Что дальше? Что скажет следователю? Так, мол, и так, ошибся, дескать, прошу повторить опознание. Тут же спросят: «А вы уверены, что на этот раз не ошибетесь! А он что? Скажет — уверен? Но в том-то и дело, что уверенности нет, нет уверенности, не может он теперь сказать твердо, действительно помнит того человека или спутал, и ему только кажется, что у гнома-переростка, склонившегося надо рвом, было лицо Гаврилова? Даже наутро, когда вытащили из-под холодных, закоченевших за ночь тел с красной точкой меж ребер, из которой все еще сочилась кровь, даже тогда не смог бы описать полицая, добивавшего из карабина раненых…
«А если все же он? Если он?!»
«Тах-тах. Та-та-тах, — равнодушно стучат колеса поезда. — Та-тах. Та-та-тах…»
И кажется Кароянову, что с каждой истекшей секундой не приближается он к дому, жене и сыну, а удаляется от них, что до конца жизни суждено ему двигаться по замкнутому кругу своих сомнений, искать ответ, которого не существует… Кажется, что плывет он, плывет в реке времени, и быстрым течением относит его назад, под смертоносный визг свинца, к земляной насыпи, с которой в лицо двенадцатилетнего мальчика скатываются сухие и колючие комочки земли…
Вагон дернулся. Послышалось шипение тормозов.
Поезд подъезжал к станции.
Мишаня
Свой отзвук в воздухе пустом
Родишь ты вдруг…
А. С. Пушкин
1.
«Весь день его мыслями и поступками управляла какая-то злая сила: приближаясь к цели, он удалялся от нее; ища и утверждая истину, обманывался и обманывал; стремясь избежать противоречий, обрекал себя на сомнения, разрешить которые ему было не дано».
Поставив точку, Мишаня перечитал написанное, задумался, покусывая пластмассовый наконечник шариковой ручки.
Последнее, заключавшее текст слово показалось ему не совсем точным, и он вписал поверх зачеркнутого «не под силу». Вместо «злая» вставил «недобрая», но, поразмыслив, зачеркнул и его, заменив на более нейтральное — «темная».
«Так, вроде, лучше», — пробормотал он и в очередной раз пробежал предложение с начала и до конца, стремясь воспринять его во всей полноте и завершенности. В одном месте следовало исправить грамматическую ошибку, в другом не хватало запятой, чтобы уточнить смысл, привести его в соответствие с нечаянным, хрупким, пока еще только вызревавшим сюжетом.
Мишаня внес поправки, отодвинул черновик, сцепил замком руки и, глядя со стороны на неровные, испачканные пометками строчки, с удовольствием потянулся, хрустнув суставами.
Последний вариант его в общем-то устраивал. Можно бы, конечно, поработать еще, закрутить поэффектней, тонко намекнуть на символическое, чуть ли не зеркальное («Зеркальное — это хорошо, — подумал он, — зеркало вообще должно играть особую роль. Как обязательная деталь самого процесса опознания (или самоопознания?). Да, именно зеркало и еще какой-то повторяющийся набор предметов, стандартных ситуаций, объединяющих, ставящих героев как бы в равные стартовые условия — это обязательно»), намекнуть на зеркальное (вернулся он к прерванной мысли) отражение судьбы мужчины в судьбе мальчика, с которым столкнулся на улице возле прокуратуры («А может, лучше перенести встречу во времени, чтобы мальчик ждал его не после, а за несколько часов до опознания?») но — не начинать же сначала…
«Нет, пусть останется так, как есть», — решил Мишаня. Все еще, возможно, придется изменить, и тогда выйдет совсем другая история, и совпадение, кажущееся сейчас счастливой находкой, вовсе не понадобится, окажется ненужным, даже лишним.
Он вырвал из конца тетради чистую страницу, аккуратно переписал предложение набело и толкнул в плечо сидевшего впереди Василия.
— Тебе, — передал он сложенную вчетверо бумажку.
Внизу, на кафедре, под спускающимися амфитеатром рядами столов, немолодой тучный кандидат наук с круглым лунообразным лицом и короткими, словно игрушечными ручками продолжал читать лекцию.
Слушать было скучно, но и торопить Василия Мишаня не хотел (надо было дать ему время не только прочесть написанное, но и по достоинству это написанное оценить).
Он вздохнул, подпер кулаком щеку, прикрыл глаза.
Времени до звонка оставалось порядочно, и, убаюканный монотонным голосом лектора, он представил, что вот ему, Мишане Вихлянцеву, волею судьбы (рока? случая?) суждено в один прекрасный день отправиться на затерянный в океане необитаемый остров, где, в отличие от знаменитого Робинзона Крузо, ему предстоит остаться навсегда, до самой смерти, отрезанным от друзей, знакомых, от всех благ цивилизации, и что в компенсацию за это какими-то высшими силами даровано ему право выбрать себе спутницу — подругу, с которой проведет на острове остаток жизни.
Немудрящее это развлечение он придумал давно и прибегал к нему не впервые, а довольно часто, однако до сих пор оно не приелось, не надоело, — напротив, — всегда и безотказно выручало, помогало убить время, особенно на таких вот скучных занудливых лекциях, где сама обстановка не располагала ни к чтению, ни ко сну, ни к занятиям более серьезным и содержательным.
Он сознавал всю условность придуманной ситуации, ее сомнительность и даже нелепость с точки зрения здравого смысла, но оправдывал себя тем, что, существуя лишь в его воображении, игра эта никого не задевала, не ущемляла, никому не мешала и не приносила вреда. К тому же, при неизменном постоянстве цели, она оставляла широкий простор для фантазии — девушек на курсе было много, больше половины, ни одна из них не нравилась Мишане всерьез и достаточно сильно (что автоматически решало бы вопрос об избраннице), а потому и отдать предпочтение оказывалось делом не таким уж простым и гладким: всякий раз он останавливался на новой кандидатуре, в зависимости от ее личных качеств, собственного настроения, комбинации всяких других обстоятельств, а бывало и от ракурса, в котором видел попадавший в поле его зрения объект.
Так или иначе, мысль о том, как вместе с обретенной волей случая подругой они останутся вдвоем, одни, на горячем золотом песке у пустынной кромки океанского прибоя, как будут плескаться в лазурной коралловой бухте под жарким тропическим солнцем (не на Шпицбергене же, в самом деле, разворачиваться событиям!), как будут удить рыбу (удочки выбросит прибоем вместе со всякой другой необходимой и полезной снастью), как будут собирать кокосовые орехи, строить хижину и качаться в плетенном из лиан и пальмовых листьев гамаке, а главное, как начнут складываться и развиваться их отношения, предопределенные одиночеством, отсутствием выбора и оттого еще более сложные и пикантные — эта мысль возбуждала, томила душу, вызывала острое, ни с чем не сравнимое чувство и тайного стыда, и собственного могущества, и жгучего греховного любопытства.
Сегодня, перебрав всех, кого видел со своего места, Мишаня остановился на двух кандидатурах: Соне Нахимович и Танечке Жежере (к слову, ни та, ни другая раньше в потенциальные избранницы не попадали — в чем, собственно, и состояла вся прелесть Случая). Он чуть было не присоединил к ним еще и жену Василия — Любу, которая почему-то всплыла на периферии сознания (она, кажется, удачно совмещала лучшие качества обеих претенденток), но тут же и исключил: во-первых, как ни крути, жена друга, а во-вторых, выбирать следовало только из присутствующих — таковы были правила.
«Кто же из них?» — погрузился в раздумье Мишаня, переводя взгляд то на длинные стрельчатые окна, за которыми качались верхушки тополей и хмурилось преддождевое небо, то на ни о чем не подозревающих кандидаток.
Соня привлекала чисто внешними данными — прическа, обтянутая тонким свитером спина, пушистые ресницы, гладкая матовая кожа с вкраплинами темно-коричневых родинок у розового маленького ушка (остального в данный момент он рассмотреть не мог, но воображение помогало представить и остальное). Таня тоже была на уровне, но чуть покрупнее, чуть выше ростом, чуть пошире в кости, с внушительной грудью, шапкой пегих густых волос, подстриженных скобкой, плавной и тяжелой обводкой бедра, которое он наблюдал сквозь длинный разрез шерстяной юбки — справа от себя, в соседнем ряду, через проход между столами.
Шансы обеих были велики, но Соня как будто выигрывала в сравнении, одни руки чего стоят — тонкие, с аристократически холеными пальцами, нежными, блестящими, словно чешуйки, ноготками («И белье, верно, по высшему классу, — предположил Мишаня не без легкого озноба в крови, — бюстгальтер, небось, французский, с застежкой впереди — на спине, под свитером, что-то не заметно, никакого вздутия»). Особенно смущал маслянистый отлив колготок, подчеркивающий худую, но плотную стать затянутой в скользкий нейлон ноги.
«Зато Жежеря проще, уютней, — продолжал взвешивать он, — и темпераментом, видно, бог не обидел — вон как глазками шныряет, усекла, что внимание обратили, аж пятнами покрылась…»
Мишане было легко и приятно думать о будущей своей спутнице, нравилось ему это.
«Оно конечно, всего не предусмотришь, — рассуждал он не то чтобы всерьез, но и не совсем в шутку, а так, слегка подтрунивая над собой, не веря, и в то же время как бы допуская, что возможен и остров, и кокосы, и бронзовая фигурка на пороге хижины. — А вдруг заболею? Лихорадку подхвачу на болоте? А тяжелое что поднять? Ночью согреть, приголубить? Тут Татьяне равной, по-видимому, не найти. С другой стороны, у Сони свои преимущества: худенькая, стройная, подвижная, опять же родинки на шее — красиво.» Правда, при ближайшем рассмотрении родинки как раз и смущали: это сейчас они умиляют, а через год-другой могут, пожалуй, и надоесть, опротиветь до чертиков, и ведь ничего тогда не поделаешь, не изменишь — придется терпеть, разве что пластырем заклеить, чтоб на нервы не действовало, только где его, пластырь, достанешь…
Он так и не принял окончательного решения, оставил на потом. Игра есть игра, тем более, что правила устанавливает он сам, а значит (если очень захотеть, если переступить самим же собой положенную границу) можно сделать и исключение: основать, скажем, целую колонию, взять с собой сразу обеих, а то и третью прихватить — Риту или ту же Любу (в конце концов, не все ли равно, что подумает и скажет покинутый супруг или осиротевшие родители, ведь, удалившись на всю оставшуюся жизнь, он уже никогда не встретит ни Василия, ни однокашников, ни этого вот преподавателя, что как сыч продолжает бубнить по раз и навсегда заученным нотам. Значит, и угрызений совести не будет, все образуется: Василий найдет себе новую жену, а родители как нибудь перебьются — не на смерть, чай, дочерей отправляют, не на каторгу…).
Он переключил внимание на кафедру и попробовал сосредоточиться.
— Требования к реквизитам определений, выносимых без удаления в совещательную комнату, менее строги, — говорил кандидат негромким и как будто бы пыльным голосом. — Они должны сочетать сведения, содержащиеся в пунктах один, четыре, пять и шесть разбираемой статьи. — Последовал жест в направлении доски, на которой были записаны перечисленные пункты. — Остальные данные, содержащиеся в определении, обычно восполняются протоколом судебного заседания. Всем ясно?
— Всем, — откликнулся с галерки чей-то не в меру бодрый голос.
— Может быть, есть вопросы? — спросил он, чтобы выкроить лишнюю минуту и заглянуть в спрятанный за выгородку трибуны конспект.
— Есть, — неожиданно для себя крикнул с места Мишаня.
— Пожалуйста, — кандидат поправил съехавшие на кончик носа очки, стараясь определить, откуда исходит опасность.
Аудитория притихла в ожидании незапланированного развлечения.
— Мне понравилось, как глубоко вы раскрыли тему сегодняшней лекции, — начал с комплемента Мишаня и поднялся. — Но остался нераскрытым один момент.
— Да, пожалуйста, — с деланным интересом поощрил кандидат. — Я вас внимательно слушаю.
— Меня интересует так называемое телефонное право. Как, по-вашему, должен поступить судья, если накануне слушания дела ему позвонили и попытались повлиять на предстоящее решение?
— Это было бы грубейшим нарушением закона, — ответил он без запинки. — Вы знаете, что судья независим и подчиняется только закону. Мы уже проходили эту тему.
— Проходили, — согласился Мишаня. — Но это теоретически, а как с этим вопросом на практике?
— Что, собственно, вам неясно? — человек на сцене нервно передернул плечами. — Пожалуйста, конкретней.
Мишаня
прикинул, стоит ли затевать спектакль (тем более, что готового сценария у него не было) или лучше, пока не поздно, дать задний ход.
— Я имею ввиду не грубый нажим, не шантаж, а вполне легальный способ воздействия. Существует, например, такое понятие, как партийная дисциплина.
— Так-так, — скорбно покачал головой преподаватель, будто расставаясь с надеждой на благоразумие студента.
«Черт с ним, — подумал Мишаня, — все равно он меня уже засек — накрылся экзамен.»
— Представьте, например, что в суде рассматривается дело об автокатастрофе, в результате которой погиб человек. — Он дождался утвердительного кивка и, почти не задумываясь, сконструировал ситуацию: — Допустим, вина за случившееся ложится в равной мере на чиновника из райкома — он был за рулем личной автомашины, — и на рядового шофера автобазы, управлявшего самосвалом. Так вот, накануне процесса судье позвонили и попросили учесть, что обстоятельства дела предварительно разбирались в райкоме и там пришли к выводу, что их работник ни в чем не виноват, что виноват шофер и что от судьи ждут сурового, но справедливого приговора. Спрашивается: как поступить судье? Послушаться и нарушить закон? Или остаться независимым и нарушить устав организации, в которой он состоит и решениям которой обязан подчиняться?
— У вас все?
— Все.
— Очень хорошо. — Кандидат соединил руки под животом. — А теперь позвольте поинтересоваться, о чем там, в райкоме, думали раньше? С тем же успехом они могли позвонить следователю и не доводить дело до суда.
Мишаня открыл рот, чтобы ответить, но не нашелся.
Преподаватель весело блеснул линзами, оперся растопыренными пальцами в стол.
— Как видите, ваш силлогизм не выдерживает критики. Думаю, вы ошиблись в самой постановке вопроса. — Он выпрямился и продолжил на ходу, методично курсируя вдоль доски. — Ну а если серьезно, то с точки зрения теории здесь нет противоречия. Партийная совесть, а именно о ней, если я правильно понял, вы ведете речь, в идеале должна совпадать как с профессиональными требованиями, предъявляемыми народному судье, так и с нравственными критериями и гражданскими убеждениями, которые он исповедует и которыми руководствуется при исполнении своего служебного долга…
Было видно, что ответ найден им не сейчас, а извлечен из неисчерпаемого запаса домашних заготовок. Изложив его, кандидат не удовлетворился этим и подвел итог в том же назидательном духе.
— Вы привнесли в свой вопрос субъективный фактор, а их количество столь велико, что безграничным становится и количество выводов, к которым мы придем, если углубимся в затронутую проблему. — Он поискал Мишаню глазами, нашел и кивнул, приглашая садиться. — Не смущайтесь, молодой человек, все это пленной мысли раздраженье, как сказал поэт. Мне понятны истоки вашего максимализма, однако, поверьте, он малопродуктивен. Пойдя по этому пути, в конечном счете обязательно вернешься к тому, с чего начинал. Это как на карусели: чем больше кружишься, тем вернее теряешь ориентиры. — В его лице мелькнуло что-то, отдаленно похожее на участие. — Не думаю, что сумел вас убедить, но это, согласитесь, и ни к чему: поиск истины — неотъемлемое право индивида.
— Вы не совсем верно меня поняли, — возразил Мишаня. Он проигрывал и вынужден был спасать репутацию в глазах товарищей. — Меня интересует чисто практическая сторона дела, частный случай.
— Вот как? — холодно отреагировал кандидат. — В таком случае продолжайте.
Он давал понять, что вполне оценил настойчивость оппонента, но всему есть предел, в том числе и его терпению.
— У меня еще один вопрос, — Мишаня продолжал стоять, несмотря на разочарованный шумок в аудитории.
— Да, конечно.
— Откровенно говоря, не знаю, стоит ли? — Он изобразил смущение и, как бы преодолевая его, добавил: Понимаете, скоро экзамен по вашему предмету, а я живу на стипендию.
— Ну и что? — не уловил подвоха кандидат. — Причем тут ваша стипендия?
— Боюсь, не скажется ли моя сегодняшняя активность на успеваемости — у меня уже есть два «хвоста».
Задние ряды дружно загудели, разгадав и одобрив маневр товарища.
— Можете не беспокоиться, — кандидат обиженно поджал губы. — Спрашивайте, я вас слушаю.
— Скажите, правда ли, что перед тем, как защитить диссертацию и перейти на преподавательскую работу, вы много лет были народным судьей?
— Да, был, — его большое круглое лицо стало непроницаемым и официальным, как на фотографии для листка по учету кадров. — А что вас не устраивает?
— Ничего. Просто интересно услышать от практика, какие ощущения испытывает человек, когда ему пытаются дать взятку или звонят из высоких инстанций накануне слушания дела? Ведь вам, наверно, звонили, и не один раз?
Преподаватель автоматическим жестом снял очки, протер их мятым клетчатым платком, снова водрузил на переносицу. Сунул платок в карман, тут же вытащил и переложил в брюки.
— Ваш вопрос не кажется мне корректным, — наконец ответил он, в полной тишине потоптался на месте, вернулся к трибуне, мазнул взглядом по спрятанному в ней конспекту. — Внимание, товарищи, внимание, — без всякой надобности постучал костяшками пальцев по столу, — прошу не отвлекаться… Вернемся к нашей теме… — Пошуршав страницами, нашел нужное место. — Мы остановились на том, какое внимание следует уделять мотивировке определений, которые выносятся не в совещательной комнате, а непосредственно в зале суда…
Аудитория посчитала представление оконченным, и гул возобновился с прежней силой.
Мишаня опустился на скамью, спрятался за широкой спиной Василия.
2.
Настроение было испорчено, и винить в этом следовало самого себя. Вместо легкой изящной импровизации, безобидной шутки завязалась глупая тяжеловесная перепалка, закончившаяся едва ли не прямым вымогательством — уж что-что, а это никак не входило в его планы.
«И чего завелся? Кто за язык тянул? — удивился Мишаня как бы по инерции. — Ну на что ты, милый, рассчитывал? Что он откровенничать с тобой будет, душу наизнанку вывернет, в грехах начнет каяться? Да и есть ли они, грехи, — кто знает? Видел он таких исповедников знаешь где? Сам исповедником в нарсуде не один год оттрубил:
«Встать, суд идет! А скажите-ка обвиняемый, раскаиваетесь вы в совершенном преступлении? Ах, нет?! Тогда получите по всей строгости социальной справедливости и правопорядка!» Наивный ты человек, с кем тягаться вздумал? Это ж номенклатура! Ты представь, дурья голова, какую он школу прошел, прежде чем сюда попасть, сколько кресел сменил, на каких жерновах зубы оттачивал! «Надо было раньше звонить, чтоб не доводить дело до суда» — во реакция! Такого только через рентген просветить можно, на нем же панцырь толщиной с палец — железный кадр, стальная птица! Знаем таких, слышали. Небось, и под приговор брал, и на заседателей буром пер, и на звонок по стойке «смирно» становился… — Он представил, как все это могло происходить в действительности, и засомневался: — А может, и не брал, может, и не вытягивался. Может, потому и ушел из системы, что невмоготу стало, совесть замучала. Стал ночами кандидатскую строгать, без отрыва от производства, недосыпал, цитаты из классиков выкраивал, на нужных людей выходы искал, водку с ними пил до потери пульса, а по утрам блевал в клозете, чтобы не разбудить детишек, и все, чтобы уйти, выскользнуть… А что — вполне может быть, разве таких, как он, угадаешь? Защитился с грехом пополам, вышел сухим из воды, рад теперь, что в тихую гавань прибило. Сопит себе в две дырочки, лекции почитывает, студентов уму-разуму учит, мозги вправляет. А тут ты с вопросами своими дурацкими. Его, может, при каждом напоминании пот прошибает, мороз по коже дерет, душа в пятки уходит. Потому и обозлился: попробуешь, дескать, хлебнешь с мое, сам узнаешь, что почем, на своей шкуре испытаешь, а пока — рылом в учебник и не суйся, набирайся премудрости, пополняй копилку знаний. Чем больше наберешь, тем выше тебе цена будет. Вот и весь сказ, вся премудрость, а не нравится — ищи себе другого учителя, мальчишка, болтун. Индивид… Как это он про карусель сказал?.. Ладно, неважно. Получил свое, не жалуйся. В следующий раз умней будешь — в большой теннис шариком от пинг-понга не играют…»
Мишаня сдвинул манжет рубашки, посмотрел на часы. Время тянулось медленно, слишком медленно. Или ему так казалось, потому что день был особый — «присутственный», как он его называл: утром на проходную общежития звонил дядя и просил зайти часикам к пяти. Это случалось нечасто и всегда, независимо от причины, по которой он ему понадобился, радовало возможностью сменить обстановку, развеяться, провести время с комфортом, в спокойной светской беседе…
Он перегнулся через стол, тронул Василия за плечо.
— Ну, как?
— Чисто сработано, — ответил тот, не оборачиваясь. — «Хор» не обещаю, но трояк поставит, будь спокоен. Можешь не готовиться.
— Да я не о том, Как тебе начало?
Василий отвел локоть и просунул в щель листок с написанным на обратной стороне ответом:
«Так себе. Туман, мистика. Бывало и покруче.»
А ниже дописка: «Ты куда после занятий?»
— В общагу, — буркнул Мишаня.
Прохладная реакция друга его не удивила, скорей подтвердила собственные сомнения. Прав Василий, фраза так себе, не из самых удачных, да и что из нее поймешь, если не знаешь ни сути, ни подробностей. Сначала надо было рассказать всю эту историю, что случилась в прокуратуре, описать в лицах, а потом уже мнением интересоваться. Напрасно спешил, только время зря потерял.
Он свернул записку и спрятал ее в карман рубашки.
Что говорить, жаль, конечно, — пропал сюжет. Случай-то действительно уникальный — такого, и захочешь, не придумаешь. Второй день из ума не идет. Ведь свидетель этот («Как его? Кароянов? Да, правильно, Кароянов»), ведь он не узнал обвиняемого, точно не узнал, и, между прочим, следователь понял это — понял, но промолчал, сделал вид, что не заметил. Почему интересно? Не придал значения? Вряд ли. Тут что-то другое…
Вечером, когда остались в кабинете одни, хотел спросить — минута такая выдалась, — но не рискнул, удержало что-то (китель, брошенный на спинку стула? погоны с двумя выпуклыми гранеными звездами? или темная давящая громада сейфа в углу комнаты?). Позже сообразил, что спросить — значило открыто, вслух поставить под сомнение готовый, уже оформленный и скрепленный подписями документ… Хотелось бы видеть выражение его лица: вы, мол, правы, стажер Вихлянцев, промашка вышла, хвалю, мол, за принципиальность, а липовый протокол мы немедленно аннулируем, не беспокойтесь…
«Липовый? — повторил про себя Мишаня и без колебаний подтвердил: — Ну конечно, липовый. Он же сфальсифицировал протокол, фактически подтасовал результат следственного действия.»
Эта простая, лежащая на поверхности мысль как-то не приходила в голову раньше, верней, не проступала столь отчетливо
и ясно, и, напуганный этой ясностью, он сразу же ее отбросил, как если бы заглянул в холодную бездонную пропасть и тут же от нее отшатнулся.
Так черт знает до чего дойти можно. Мало ли случается ошибок, недоразумений? От них никто не застрахован. Правильно сделал, что не спросил, неприятностей потом не оберешься. Следователь бы, конечно, ответил, а двухмесячная стажировка накрылась бы — такой отзыв накатают, что после и порога прокуратуры не переступишь, в деканат с объяснениями не находишься…
Ну хорошо, допустим, он струсил, побоялся. Предположим, что и следователь сфальшивил или на самом деле не придал значения: доказательств-то и впрямь много, одним больше, одним меньше — невелика разница. Но Кароянов?! Ему-то зачем? Кто его заставлял душой кривить? Мужик, вроде, прямой, правильный — такому, чтоб соврать, себя прежде сломать надо. Оттого и мучался, наверно, аж с лица спал, на второй день почернел весь, а все-таки указал на Гаврилова — будто подменили человека. Вот узел! Попробуй, развяжи… А уж потом, после опознания, когда Гаврилова на допрос привели, тут уж совсем чудеса начались — у подполковника (заметил) челюсть отвисла. Еще бы: полгода в изоляции, полгода рогом упирался, все подчистую отрицал, за каждую запятую в протоколе боролся, а тут вдруг раскис, сломался, признал вину по всем предъявленным эпизодам, даже по тем, где ни свидетелей, ни доказательств, и протокол подмахнул не глядя… Уму непостижимо! Надо все же рассказать Василию — может он чего поймет, подскажет?
Мишаня взглянул на товарища. Тот писал что-то, широко раскинув локти — из-под опущенного плеча была видна часть щеки, полуоткрытый от усердия рот.
«Шпору катает, — догадался Мишаня, — готовится. Говорят, наш тихоня свирепеет на экзамене, мало кому с первого раза везет, на цитатах, говорят, ловит. — Он вспомнил о своей стычке с преподавателем — на этот раз без всякого раздражения. — Как бы там ни было, а трояк, считай, в кармане — поставит, никуда не денется…»
3.
Василий Говоров действительно готовился к экзамену — переписывал на узкую, сложенную гармошкой бумажную ленту определения из учебника, — и, может быть, поэтому не особенно вникал в содержание переданной записки.
Он давно не удивлялся, получая подобные послания. Он привык. Он был ближайшим другом Мишани и знал о нем все или почти все, что можно знать о товарище, с которым поддерживаешь близкие отношения без малого пять лет. Знал даже и то, о чем, кроме него, не знала ни одна душа на факультете — о литературных Мишаниных опытах, которые держались в строжайшей тайне и которым он, Мишаня, посвящал все свое свободное время.
Нет, он не был и не считал себя гением, не претендовал (даже втайне) на признание и славу, да, кажется, и не принимал свои упражнения всерьез. Однако не проходило дня, чтобы на свет не появлялось новое, очередное его творение. Это был рассказ или короткая новелла, в которой отражались события из его собственной жизни, иногда случай, приключившийся с соседом по общежитию, мимолетное впечатление или просто подслушанный на улице разговор. В ход шло практически все, но каждая такая история кроилась и перекраивалась многократно, менялась до неузнаваемости и в конечном счете превращалась в самостоятельное произведение со своей самостоятельной композицией, героями, диалогами, завязкой и развязкой — короче, всем тем, без чего не обходится ни один уважающий себя автор.
Мишаня просто фонтанировал сюжетами. Они возникали и складывались в его мозгу постоянно, чуть ли не ежечасно: по поводу и без повода, реальные и невероятные, веселые и грустные, замысловатые, как узор на схваченном морозом стекле, и прямые, как обструганная ножом палка. У Василия даже теория такая имелась, согласно которой способности друга объяснялись генетически унаследованным кодом, особым расположением хромосом. Не случайно родной дядя Мишани — Дмитрий Дмитриевич Вихлянцев, известнейшая в городе личность, — был писателем, членом творческого союза, автором полдюжины книжек, в том числе большого, экранизированного республиканской киностудией романа из жизни летчиков-испытателей.
От них-то, общих с дядей предков, и передалась, по теории Василия, склонность Мишани к сочинительству.
Водилась за ним и еще одна странность, еще одна причуда, которая в говоровскую теорию никак не укладывалась: сочиняя свои истории, Мишаня никогда (никогда!) не доводил дело до логического конца, то есть не записывал их, не сохранял и по этой причине никуда не посылал, зато считал обязательным и непременным придумать начало — самую первую фразу, с которой, по его мнению, должен был начинаться рассказ, будь он написан. Это он делал всегда, независимо от настроения и обстоятельств: шлифовал фразу, долго и любовно ее правил, не считаясь со временем, доводил до завершенной, стилистически безупречной формы. Похоже, именно в этом, а ни в чем другом, состоял необычный Мишанин дар — в этом видел он главную свою задачу и цель, свое, можно сказать, призвание. Сами рассказы рождались, жили считанные дни, иногда часы и минуты, и — забывались. Оставалось только одно начальное предложение, в котором концентрировался и смысл, и основная идея, и сверхзадача. Но и предложение это по прошествии времени тоже забывалось, выветривалось из памяти, не оставив в ней и следа.
Если в посещавшие его минуты вдохновения рядом оказывался друг-Василий, которому безоговорочно доверял, или, к примеру, тот же дядя Дмитрий Дмитриевич, с которым связывали не только родственные узы, но и родственность владевшего обоими влечения к литературе, то Мишаня с моцартианской щедростью делился плодами своего труда, произносил рожденный и вынянченный в муках творчества зачин, иногда даже записывал его, как сегодня (что случалось сравнительно редко). Тем все и кончалось. Если же нет, если никого из посвященных поблизости не оказывалось, то и зачин, и нереализованный замысел пропадали всуе, испарялись бесследно, ибо, выполнив свою задачу, Мишаня скоро и без всякого сожаления расставался с отработанным и потерявшим для него интерес материалом, чтобы перейти к следующему и заняться им с той же страстью и самозабвением.
Итак, он был автором одной фразы.
Странное, конечно, занятие для студента пятого курса юридического факультета, но так уж случилось, так вышло, и ничего здесь ни изменить, ни исправить нельзя. Это было его хобби, его каприз, его призвание и страсть, и, как всякая настоящая страсть, она не знала ни границ, ни расчета, ни выгоды — просто владела им безраздельно, грела, а бывало и жгла изнутри, требуя выхода, а вырвавшись и застыв в форме одного-единственного предложения, остывала, точно лава, выброшенная из кратера, затухала до следующего сладкого и всегда неожиданного извержения…
Неправдой было бы утверждать, что все без исключения пробы Мишани, все его любительские упражнения завершались удачей. Нет. Однако случались и удачи, и тогда даже профессионал Дмитрий Дмитриевич отдавал должное способностям племянника, отмечал и признавал их и заносил понравившиеся строки вместе с намеченной в общих чертах фабулой в особую тетрадь — это, как он выражался, «стимулировало и поддерживало его творческое либидо».
Нужно отметить, что Василий относился к таким действиям Дмитрия Дмитриевича сугубо отрицательно, ревниво, расценивал как литературный грабеж, но вместе с тем признавал, что если идеями Мишани не воспользуется дядя, они все равно пропадут — уж лучше так, чем никак, тем более, что у племянника была все же своя, хотя и небольшая, корысть в этой сомнительной сделке как бы в благодарность за оказанную услугу дядя подкармливал своего одинокого родственника — подкармливал в прямом и переносном смысле, — а иногда, на период своих отлучек из города, оставлял в его полном распоряжении двухкомнатную холостяцкую квартиру со всей ее начинкой: библиотекой, баром и набитым консервами холодильником…
Одного не мог ни понять, ни объяснить Василий: почему пять лет назад, приехав из маленького заштатного городишки поступать в институт, Мишаня не подал документы на филфак, почему выбрал юриспруденцию? Впрочем, он подозревал (и не без оснований), что и сам Мишаня едва ли смог бы ответить на этот вопрос…
4.
После неудачно закончившегося инцидента с Мишаней преподаватель махнул рукой и уже не пытался овладеть вниманием аудитории. Чтобы как-то дотянуть до звонка, он предложил желающим законспектировать основные положения для предстоящего экзамена. Этот компромиссный вариант устраивал обе стороны: кандидата, потому что он мог, не таясь и не напрягаясь, диктовать прямо по шпаргалке, студентов — из-за возможности беспрепятственно заняться своими, далекими от темы лекции делами.
Лишь один человек следил за лектором, но и он не слушал, а только наблюдал, отмечая и фиксируя каждое его движение, жест, всякую подробность в костюме и внешности, находя в этом пищу для своих, также далеких от темы лекции размышлений.
Приблизительно так все обычно и начиналось: в его голове, роясь и сталкиваясь, переплетались, мешаясь в одно целое, вымысел и реальность. Нечеткие, похожие на обрывки сновидений, картины и образы исподволь втягивали его в знакомую, но всегда непредсказуемую игру, в которой не было ни пут, ни логики ни нормы.
Мысли ветвились, путались, пускали побеги и корни, отмирали и тут же снова прорастали, уводя все дальше и дальше, и вот уже, неверная, возникла тень, намек, призрак некой формы, некого немого пока сочетания слов, ищущих связи, идеи, вокруг которой им должно было объединиться, которую необходимо было выразить, однако еще не обнаруживали ее, потому что и сама идея была еще слишком темна и невнятна и тоже искала, в чем и как себя выявить, чтобы оформиться вполне и ясно.
Сложный это был процесс, негладкий, но маховик фантазии уже получил импульс, уже работал, раскручивался все быстрей и уверенней, и внезапно, вдруг, точно вынырнувшая из тумана, всплыла в воображении незнакомая, никогда прежде невиданная комната, открытое в ночь окно, корешки книг и стоящий на подоконнике стакан в медном подстаканнике…
Причем тут лектор? Откуда взялся стакан? Почему обязательно в подстаканнике, да еще и медном? Да и есть ли, существуют в природе эти самые медные подстаканники? Этого Мишаня не знал, да и не хотел знать — все его существо уже охватил азарт, желание немедля войти в таинственный, им же самим созданный и населенный мир — объемный, многомерный, ни на что не похожий.
Не обнаруживая себя, невидимкой, пересек он черту, преодолел барьер и оказался внутри погруженной в полумрак комнаты, в ее замкнутой оболочке.
Он увидел мебель, фотографии на стенах, раскачивающийся маятник часов, женщину с рыжими, распущенными по плечам и спине волосами. Красные сполохи выхватывали из темноты ее лицо, грудь, выпуклый обнаженный живот. Красными были падающие на стекло блики, красной была обращенная к огню полусфера глобуса. Неровное колеблющееся пламя играло на полировке шкафов и кресел, обивке дивана, на гипсовом бюстике Ленина, стоявшем у старинного чернильного прибора на письменном столе, в хрустальной хрупкости посуды…
Костер?
Ну конечно! Это горел костер — он чувствовал запах гари, идущий из-под ног жар.
Но почему в квартире? Почему прямо посреди комнаты, на натертом воском паркете?
Этого Мишаня тоже не знал, зато явственно слышал, как потрескивают и гудят в огне бумаги, видел, как жадные языки, охватывают и пожирают исписанные от руки страницы, перекидываются на обложки брошенных в огонь учебников, лижут их, гнут, сворачивают, превращая в уродливые серые свитки, как горячим потоком воздуха возносит к потолку черные бабочки сажи и пепла, и тучный лысеватый мужчина в галстуке и в очках (преподаватель — вот он где пригодился!) без разбора снимает с полок папки, книги, клеенчатые тетради и швыряет, швыряет их в огонь, шерудит в нем обуглившейся с конца клюшкой «Пионер», слепо, незряче смотрит на женщину сквозь пляшущее в стеклах очков пламя. А сбоку, точно за театральной выгородкой, как будто отдельно, в другой комнате или, может, в соседней квартире, но в то же время и вместе, неразделимо со всем остальным, стоит стол, на нем гроб — маленький, но не детский, — и в нем — умерший накануне цирковой артист, акробат и эквилибрист, лилипут Виктор Петрович…
Мишаня начал догадываться, начал понемногу усваивать и понимать причину и смысл происходящего. И пусть неясными оставались пока детали и тонкости (они, конечно, имелись, но еще дробились, ускользали, прятались в темных углах комнаты, в отчужденном лице женщины и неспокойных тенях, мечущихся по стенам, переплетам книг, по ободу подстаканника и крышке гроба), Мишаня чувствовал, что из хаоса слов и образов уже складывается скелет и основа той, самой первой фразы, которая соберет и объяснит всю сцену, расставит по местам каждую краску и оттенок, каждый предмет и движение…
И надо было случиться, чтобы именно в этот момент оглушительно и резко зазвенел звонок и, будто по крику горлопана-петуха, все разом нарушилось, рассыпалось, сгинуло и исчезло…
Импровизация Михаила В. по мотивам телефонного звонка Маргариты К
Мне кажется, что сон есть настоящая смерть, а то что смертью называют, кто знает? — Может быть, оно-то и есть жизнь?
П. Я. Чаадаев
1.
«Ну и пусть, пусть я человек мнительный, пусть слабый, пусть больной и нерешительный, зато исполнительный и надежный, — говорил себе Богучаров, глядя в зеркало и поправляя на шее мягкий шелковый галстук со строгим диагоналевым рисунком. — Пусть не любят, сплетничают, пусть в конце концов ненавидят, но голыми руками меня не возьмешь, обожжешься».
Он вытер выступившую на лбу испарину, застегнул пуговицу, похлопал по оттопыренным карманам пиджака (в них, если можно употребить столь рискованное выражение, поместилась вся его жизнь: положительные характеристики, внушающие уважение справки, выписки с круглыми печатями и треугольными штампами, нотариально заверенные копии, почетные грамоты разных лет, включая потертую на изгибах школьную, за пятый класс, с парными портретами вождей в медальонах, как на бутылках с дорогим марочным вином). Это поддерживало, помогало верить в себя, свои силы, в непотерянную пока способность к активному сопротивлению всем и всяческим обстоятельствам.
Еще раз, более внимательно, взглянув в зеркало, он высунул влажный, покрытый серым налетом язык и, с болью душевной отметив его нездоровый цвет и подозрительное отсутствие аденоидов в том месте, где им надлежало располагаться, заторопился к двери.
Выйдя из подъезда, Багучаров
[1] завернул за угол дома и, пятясь на ходу, задрав голову, помахал жене — она стояла неподвижно у окна кухни и пристально смотрела в его сторону, слегка отодвинув кружевную тюлевую занавеску.
«Улыбнулась бы, что ли, помахала б в ответ!» — легкое неудовольствие, этакая помесь досады и ревности, шевельнулась в Быгучарове. В глубине души он подозревал, что на самом деле глаза жены Маши в данный момент направлены не на него, Багочарова, а на соседа Ботика, возившегося здесь же, во дворе, у своего старого, латанного-перелатанного «Москвича». Это, конечно, не была уверенность — так, предположение, но и оно не улучшало настроения. Отнюдь!
«А ведь раньше, — продолжил Богочаров неприятную свою мысль, — раньше, читал я где-то, жены за декабристами в Сибирь босиком шли. По снегу! А она?! Эх, Маша, Маша! Это в такой-то день!»
Он отвернулся (нельзя же до бесконечности идти спиной вперед) и, вспомнив, что служебной машины сегодня не будет, что придется добираться городским транспортом, посмотрел на часы.
Противоударные, антимагнитные, пылевлагонепроницаемые, они показывали двадцать семь минут девятого.
«Десять минут до троллейбуса и там пятнадцать, да еще пять на ожидание, итого тридцать, — подсчитал он, но вдруг засомневался: — А может, не идти? Остаться? Позвоню, скажу, что заболел — причина уважительная…»
Не успел подумать об этом, как необыкновенно четко представил себе все то, чего боялся и что сегодня ожидало его на работе. Ее величество аттестационную комиссию в полном составе. Сидящей за столом. С красной скатертью. С графином. Стаканом. Стопкой девственно чистой бумаги и остро отточенным карандашом в руках председательствующего.
«Ведь не пожалеют, не посмотрят, что руководящий состав. Срежут, как пить дать, срежут!» Он ощутил слабость в коленках. Самообладание стремительно покидало его, улетучивалось, словно пар из забытого на плите чайника. «Что если действительно позвонить, — прикинул он. — Предупредить, попросить перенести на завтра? У меня уважительная причина. Я заболел. И, возможно, смертельно!»
На всякий случай он снова похлопал по карманам пиджака, но на этот раз процедура не помогла — мрачное предчувствие клещами сдавило его и без того неровно бьющееся сердце.
«Может, напрасно я переживаю, — успокаивал себя Багачаров уже на ходу, выйдя со двора и шагая вдоль непросохшего от вчерашнего дождя проспекта. — Может, напрасно суечусь? Может, осталось мне жить всего ничего, и смерть-старушка с отточенной косой наперевес уж ходит, бродит, кружит где-то близко?!»
От этих невеселых мыслей на глаза навернулись слезы — точней, могли бы навернуться, не будь он человек выдержанный, мужественный, стойкий, способный (или считающий себя способным) собрать волю в кулак и держаться до последнего, несмотря на все невзгоды.
Дело в том, что накануне вечером, закрывая окно, он неосторожно задел стоявший на подоконнике стакан, кинулся, чтобы перехватить его и не дать упасть на пол, задел находившийся тут же кактус, и острая, невидимая глазу иголка вошла под кожу указательного пальца.
Стакан остался целым, а Бугочаров бросился к жене, но она, натягивая через голову ночную сорочку, вместо того, чтобы успокоить, равнодушно и буднично сказала, что от таких уколов, случается, умирают. А еще врач! Представитель самой гуманной профессии!
Вытащить занозу не удалось. Всю ночь он промучался, ворочался с боку на бок, гадая, сказала ли она это всерьез или пошутила (переспросить не позволяла гордость, к тому же палец покраснел и распух, напоминал внешним видом гладкую, без суставов, отварную сосиску — похоже, Маша была права).
Всю ночь мысли перескакивали с проклятой иголки на аттестационную комиссию и — что вполне естественно и закономерно, — в обратном порядке. А под утро приснился сон: откуда ни возьмись появился разъяренный мохнатый бык (накануне по телевизору показывали Испанию) и, приняв Бугачарова за матадора, бросался на него, норовя боднуть кривым щербатым рогом. Так до утра и бегал по арене, уклоняясь, как мог, от коварного удара.
Проснувшись, он первым делом осмотрел палец — тот оставался по-прежнему опухшим и приобрел синеватый оттенок.
Богачуров всегда, с самых младенческих лет, любил важнейшее из всех искусств — кино. И теперь, двигаясь к троллейбусной остановке, вспоминая о вчерашней своей неосторожности, трагические последствия которой с каждым часом казались ему все более реальными и необратимыми, он чувствовал жалость к себе, как если бы одновременно был и зрителем и главным героем многосерийного художественного фильма — благородным и обаятельным, ловким и удачливым, но уже с самого начала обреченным волей расчетливого и жестокого сценариста на верную смерть в последней серии.
На какое-то время рожденная воображением картина вытеснила другие мысли. Все вокруг — и улицу, и деревья, — заволокло словно бы дымом, подернуло кинематографическим туманцем, обманчивым и прозрачным, и, как водится, предстали перед ним в широкоформатном варианте открывки и сцены, фрагменты и целые эпизоды несуществующего сериала — того, что было, чего не было, того, что не случилось, но вполне случиться могло, — обрывки, накрепко связанные с вехами его биографии и вовсе не связанные с ними. Короче, задумался Багачуров, приотпустил вожжи и именно в этом несколько рассеянном, расслабленном состоянии ринулся через дорогу, по которой сплошной рычащей лавиной неслись автомашины: от легких разноцветных «Запорожцев» до многотонных, чадящих выхлопными газами грузовиков.
В том же состоянии задумчивости добежал он до середины проезжей части, сделал еще один, совсем маленький шаг (а правильней сказать, шажок), и в то же мгновение раздался странный и страшный звук, будто кто-то невидимый и очень сильный взялся за огромную, сверкающую стальными зубьями электропилу и со всего маха вонзил ее в лист фанеры, вгрызаясь в тонкую слойчатую древесину.
Улица дернулась перед глазами, сместилась, внутри что-то оборвалось, и огненные круги поплыли перед Бугучаровым…
В этом месте Михаил В., если б он взялся записать свой рассказ, желал бы обратиться к читателю с просьбой: «Многоуважаемый читатель! Если ты спешишь по своим неотложным делам, если ты занят или читаешь эти строки в метро, и уже объявили твою остановку, а поезд начал свой короткий тормозной путь, — брось, пропусти несколько страниц и сразу перейди к окончанию этой истории (для удобства оно специально выделено в отдельный абзац), поскольку все последующие события произошли в течение одной-двух секунд (ну, может быть, минуты, не более), носили непоследовательный характер и имели место исключительно в воображении нашего героя».[2]
«Черт возьми, — удивился Багучоров, выходя из подъезда и заворачивая за угол дома. — Ерунда какая-то. Я же вроде уже того, вроде уже выходил…»
На всякий случай он посмотрел на свои противоударные, антимагнитные, пылевлагонепроницаемые. Они показывали двадцать семь минут девятого.
Он поднял голову к окну третьего этажа. Жены не было видно, но занавеска еще покачивалась.
«Наверно, от сквозняка? Форточка, вон, открыта, — догадался Бочугаров и чертыхнулся: — О чем это я?! Глупости! Она ведь только что стояла там и смотрела на меня… Или на Ботика? Неважно, какая теперь разница, на кого?!» Резко, будто боясь опоздать, упустить нечто очень важное, он обернулся и посмотрел на то место, где с минуту назад видел соседа. Тот все еще возился со своей колымагой, поздоровался издали.
Бочагуров сделал вид, что не заметил. «Что-то неважно я себя чувствую, тяжесть какая-то в голове и двигаться затруднительно, — констатировал он, но тут же себя одернул: — Если идти, то лучше не опаздывать — какой пример для подчиненных?»
И, собранный, оправившийся от минутной слабости, бодро зашагал по улице, повторяя для самоуспокоения (это успокаивало) ключевые слова из приготовленной защитительной речи: «Главный бухгалтер строительного треста, дорогие сограждане, фигура центральная. Он всегда стоял и будет стоять незыблемо на страже охраны социалистической (она же государственная, она же общенародная) собственности на средства производства…»
«Неплохо, — отметил он, — убедительно. И ум виден недюжинный, и теоретическая подготовка налицо. Главное тон верный взять — без сюсюканья, энергичный…»
Он прошел мимо детской площадки, молочного магазина, глянул по сторонам и, дождавшись просвета в сплошном потоке автотранспорта, ринулся через дорогу.
На этот раз звук — неожиданный, режущий ухо, рвущий барабанные перепонки, — показался ему похожим на рев сверхзвукового самолета.
И вновь за ним захлопнулась дверь.
«Да что ж это на самом деле?! — не на шутку возмутился Бочогуров. — Что в конце концов происходит?! Безобразие!»
Почти бегом завернул он за угол дома, посмотрел на окно кухни.
Форточка была закрыта, тюлевая занавеска не шевелилась. Часы показывали двадцать семь минут девятого. А Ботик, сосед Матвей Матвеевич Ботик, как ни в чем не бывало захлопнул багажник своей развалюхи, уселся на переднее сидение и, выставив длинные ноги наружу, кого-то терпеливо ждал.
Бачогаров потрогал лоб. Он был холодным и липким.
Сломя голову, в отчаянии как бы, он побежал вдоль улицы, краем сознания схватывая и понимая, что со стороны неорганизованных (для святого дела охраны социалистической собственности) граждан, с точки зрения небезызвестного, например, гражданина Ботика, он, Бочогаров, выглядит по крайней мере смешно и, что еще хуже, несолидно. Но бежал. Бежал…
У магазина еще раз посмотрел на свои антимагнитные. Двадцать семь минут девятого. «Или без тридцати трех минут девять», — на всякий случай вычислил он.
Терять было нечего.
Между элегантной синей «Волгой» и следующим за ней грузовым фургоном образовался зазор.
Не оглядываясь, словно убегая от кого-то, Бачагаров стремительно кинулся через дорогу…
Вот черное масляное пятно на асфальте. Вот почти стершаяся разделительная полоса, грязные следы протекторов. Слева мчится на полной скорости грузовик («Почему я не могу разглядеть ни его марки, ни даже цвета?») и… кто-то включил электропилу, надавил на нее изо всей силы, вгрызаясь в фанерный лист…
В последний момент он успел представить, как во все стороны брызнули желтые опилки… Но представил это уже там, во дворе, у подъезда, из которого выходил в четвертый раз за сегодняшнее утро.
3.
«Москвича» Ботика во дворе уже не было. Там, где он только что находился, осталось пятно сухого асфальта и безобразные (экологи, где вы?) потеки машинного масла.
Бачагуров перевел взгляд на окно, откуда так недавно (давно?) смотрела на него (не на него?) жена, Маша.
«Дело в том, — ему хотелось, чтобы его выслушали, хотелось объяснить кому-то, хотя бы даже гражданам из числа неорганизованных для дела охраны общенародных средств производства и строительных материалов, хотя бы и самому Ботику Матвею Матвеевичу — кому угодно, но за неимением слушателя стал объяснять самому себе: — Дело в том, что она, жена, провожала меня (или не меня, а вас, уважаемый, будь ты трижды проклят, товарищ Ботик) на работу. Провожала так же, как провожает всегда: вчера, и позавчера, и уже восемнадцать лет нашей бездетной радостной жизни, исключая, конечно, субботы, воскресенья, Восьмое марта и другие дни всенародных праздников. Провожала, смотрела вслед, а потом… потом началось непонятное…»
«Шутите, гражданин?» — послышалось (или показалось, что послышалось?) вдруг в ответ.
«Уж не глас ли это судьбы?» — засуетился, завертелся волчком Бочургаров, ибо к чему, к чему, а к судьбе, ее игре и непредсказуемым причудам всегда относился всерьез и с уважением, со страхом тайным относился.
«Какие могут быть шутки?!» — хотел было возразить он в оправдание и очень даже кстати вспомнил, к месту, можно сказать, что абсолютно, ну просто начисто лишен чувства юмора, с детства лишен, уж в этом-то его не заподозришь, не упрекнешь (Пример? Пожалуйста. Свежайший. Не далее как вчера, загнав в палец иголку от кактуса, он так до конца и не смог понять Машу, когда она сказала, что при таких уколах возможен летальный исход. Даже сейчас, в ситуации исключительно экстремальной, он, и как семьянин, и как гражданин, не прочь узнать, говорила она в шутку или всерьез, правду сказала или ляпнула со зла? Разумеется, на всякий случай он приготовился к худшему. Внутренне, конечно. Привел в порядок воспоминания о родных и близких, друзьях и сослуживцах, выбросил из головы лишнее, мелкое, высоко оценил свой скромный вклад в работу коллектива треста вообще и возглавляемого им отдела в частности, и даже альбом семейный просмотрел на предмет сентиментальных воспоминаний, одновременно, как помнится, нащупывая и как бы случайно давя на ушедшую глубоко под кожу занозу), — хотел было возразить, повторимся мы, да передумал: к чему сейчас оправдания? И без того ясно: вся жизнь на виду, как на ладони — скрывать нечего! Кристальной чистоты человек — смотри, как сквозь стекло, — прозрачный и чистый. Не верите? Проверьте! Есть соответствующие документы. Грамоты, благодарности, выписки из приказов — нате, смотрите, не жалко и даже желательно…
Не откладывая в долгий ящик, присев на скамейку, Богочуров продолжает заранее отрепетированную речь:
«Вот он стоит перед вами, скромный с виду, неприметный руководящий работник среднего звена, каких много (находятся остряки, которые говорят, что слишком много) и каких нет. Не удивляйтесь противоречию. Противоречия здесь нет, есть диалектика. Марксистско-ленинская, единственно правильная, нерушимая (несокрушимая и легендарная), твердая, как гранит…»
«Ближе к делу!» — раздается тот же незнакомый взыскательный голос.
Красная скатерть, карандаш, вода с зеленым мхом на дне графина — появляются, дрожат, точно видение, точно мираж в пустыне. Комиссия?
«Посмотрите на него, — не теряет нити Бучогоров вопреки проискам супостата и показывает школьной указкой (откуда только взялась?) на стоящего рядом с собой двойника. — Им пройден большой и славный путь. В его судьбе, в его поступках судьба страны отражена. Попробуйте поинтересоваться, что у него в карманах, — указка ткнулась в шерстяной ворсистый бок. — Загляните и вы узнаете, что в карманах у него бесценный груз. Как то: благодарность директора школы за культурное отношение к девочкам. А это — за блестящие показатели в беге на месте (обратите внимание на слово «блестящие»!). Давно это было, не отрицаю, давно, но ведь было, было — занимал места и не последние! Вот диплом за первое место в командных соревнованиях по перетягиванию каната; а вот — за активное участие в создании благоприятных условий для проявления общественной инициативы по организации загородной поездки (девиз мероприятия «Вместе с коллективом в труде и в быту» — подписано лично товарищем Камышанским, который, несмотря на преклонный возраст, продолжает, как вы знаете, оставаться на посту начальника гражданской обороны и по совместительству зампредом профсоюзной организации); есть еще и еще — всего не перечтешь. Имеются, имеются документы, говорящие о его, то есть моей, жизни и деятельности. Чтобы не отнимать вашего драгоценного внимания и времени, заканчиваю словами из последней характеристики, выданной для предъявления по месту жительства: «Морально устойчив. Политически грамотен. Активно участвует в общественной жизни».
Багучеров обводит воображаемых членов воображаемой комиссии своим немигающим вопрошающим взглядом (довольны ли?) и видит, как почтительно вытягиваются их лица.
Это триумф (не путать с одноименным унитазом) — если б не легкое недомогание, он был бы счастлив («По большому счету, товарищи, по большому счету!»), он мог бы сделать свою победу окончательной и бесповоротной («Есть чем козырнуть, товарищи, есть чем!»), но заседание затянулось — пора подвести итоги…
«Согласны, товарищи?» — спрашивает он.
В ответ один из членов комиссии (желтолицый, курчавый, в пенсне на черном шнурке — типичный меньшевик) поднимается, откашливается (а как же!) и зачитывает проект резолюции:
«Есть предложение снять шляпы перед товарищем Бочаругаровым. Кто за? Кто против? Кто воздержался?»
И внезапно, резко и властно, громко и отовсюду — голос председательствующего («Бог? — пугается Боччурагов. — Или глас судьбы, от которой не уйти, не скрыться? Или, может, представитель большевистской фракции во второй Государственной думе? Второе я?»):
«А чем, собственно, вы занимались последние годы, уважаемый Арнольд Прокофьевич (или Арчибальд Понайотович — не раз беру по инициалам)?»
«Андрей Петрович.» — поправляет Баччаругов.
«Чем?!» — гремит в поднебесной.
«Работал, — мгновенно реагирует он, удивляясь наивности вопроса. — Занимался общественно полезным трудом. Служил во благо святого Отечества нашего.»
«Цель? Цель в чем?!» — не унимается громогласный.
«Цель известна — братское слияние пролетариев всех стран в одну дружную семью народов».
«Конкретней!»
(«Заковырист ты больно, как я погляжу, —
думает Бочаргуров, но отчаиваться не спешит, не сдается. — Врешь, не возьмешь — не таких обламывали!»)
«Руковожу экономическим обеспечением организации мероприятий, направленных на благородное дело охраны строительных материалов и других полезных ископаемых в рамках нашей родной гособщсоцсобственности».
«Какая в этом необходимость?» — допытывается несговорчивый председательствующий.
«Удивляете, товарищ. Просто удивляете. Нельзя же так, походя, зачеркивать усилия целого коллектива. Коллектива, чей труд вливается в труд моей республики, которой…»
«Отвечайте на вопрос!»
(«Ну, достал, гад!»)
«Не могу, — признается Бучаргоров. — По двум объективным причинам. Во-первых, неважно себя чувствую. Приболел что-то, в голове тяжесть. Почки, знаете ли, печенка-селезенка, веки слипаются, гастрит замучал, кислотность опять же, язык, вот, распух и приобрел неэстетический оттенок. Между прочим, прошу мои слова занести в протокол и учесть при вынесении решения».
«А во-вторых?»
(«Во-вторых? Что во-вторых?»)
«Во-вторых, не понял вопроса».
«Какая необходимость в этом самом экономическом обеспечении организации мероприятий, направленных и так далее?»
«Прямая».
«Прямая?»
«Совершенно прямая».
«А кому это нужно?»
«Снова удивляете, товарищ. Народу нужно, трудящимся, рабочим и работницам, колхозникам и колхозницам, интеллигенции нашей вечно недовольной…»
«Для чего?»
«Странный вы, право. Чтобы земля цвела и нивы колосились. Чтоб коммунизма светлый миг приблизить».
«Коммунизма?»
«Ну-да. А вы что же, против? — совсем теряется Бургачоров и торпедирует: — Попросил бы вас выбирать выражения и не повторяться. У меня, видите ли, работы по горло. И личных дел невпроворот».
«Например?»
«Мало ли? Например, домой необходимо вернуться. И желательно вовремя. Иначе возможны инциденты. Кстати, не разрешите ли вы мне, в порядке, так сказать, исключения, на некоторое время прервать наш разговор и отлучиться, чтобы возглянуть, как там поживает моя достопочтенная супруга, Мария свет Алексеевна?»
«Скажите, — интересуется невидимка после небольшой паузы, — это не вы вчера вечером загнали в палец занозу? Кажется, в указательный».
Борречагов вздрагивает. Он представляет, как по его могучему организму черной отравой медленно, но верно расползается кактусинный яд.
«Жена сказала, что от таких уколов умирают. Не знаете, правда это?»
«А у вас есть основания не верить собственной жене?»
«Нет, конечно, но кактус — растение импортное, не наше, есть подозрение, что жало ядовитое…»
«Хорошо, идите», — разрешает председательствующий («Или все же глас Судьбы?»), и Борочургову чудится, что в литом железном баритоне появилась теплая нотка — нотка надежды. И захотелось как-то сразу, здесь же, не медля, от всей души, от сердца ото всего, открыть портфель и этак прямо, по-честному, по-товарищески, принципиально, без всяких там ужимок и недостойных уверток предложить пятизвездного и лакомый кусок балыка. Ох, как захотелось, ох, как возжелалось — аж до ломоты в костях, до спазмы в горле!
«Спасибо, тронут», — благодарит он и, сосредоточив все силы, все внутренние свои ресурсы, все же не открывает портфель, не вытаскивает из его пахучего скрипучего нутра развратно блестящую бутылку и успевший пропитаться благородным жирком сверток («Рано, еще успею»).
«Имейте ввиду, при уколах кактуса противопоказано врать», — слышится вслед, и все стихает.
4.
«Что ж я сижу? Чего жду?! — спохватывается Барчаругоров. — Может, в милицию заявить? Дружинников позвать? Или с Машей посоветоваться в самом деле?»
Он вернулся к подъезду, взялся за ручку и потянул на себя. Дверь не поддалась. Он потянул сильнее, еще сильнее, потом изо всех сил. Бесполезно — впечатление, будто с другой стороны ее намертво держали Иван Поддубный, Леонид Жаботинский, Али-баба и сорок его беспутных братцев-разбойников.
Наконец, когда он совсем отчаялся, дверь со скрипом приоткрылась.
«Успеть, надо успеть, — мелькнуло в мозгу Богучоргова. — Успеть, чтоб не прихлопнуло, как назойливую тварь мухобойкой. (Между прочим, муха — млекопитающее или насекомое? Или, может, самая маленькая из известных науке птиц?) Господи, какая ерунда лезет в голову! Какая ерунда! И все кактус, ядовитая гадина!»
Он проскользнул в подъезд, и ни дуэт силачей, ни братья-разбойники, ни сам башковитый Али-баба пальцем не тронули больного человечка.
А в том, что болен, он уже не сомневался. Ноги стали ватными, неуправляемыми, в ушах стоял сверлящий звук высоковольтной зубастой электропилы, глаза никак не хотели привыкнуть к серому полумраку.
«Как в кино, — устало сравнил Богенчеров, — когда показывают счастливую довоенную жизнь или воспоминания Штирлица в тылу врага о подмосковных березках… А что если я и впрямь сплю?!» Мысль ему понравилась — она хоть как-то объясняла происходящее, и он еще с минуту стоял, прижавшись к раскаленной батарее парового отопления, как будто действительно спал и сон как будто бы видел: отдыхает он в профсоюзном доме отдыха «Кукушкин бор» в непосредственной близости от инструктора физкультуры Верочки Неверовой, и она одаривает его от щедрот своих и компотом грушевым, и катанием на водном велосипеде под жарким небом Черноморья, и ласками своими наделяет, мускулистыми и жадными, а напоследок, на память, средь слез печальных расставанья — самым красивым, с золотым тиснением, дипломом за предполагаемые достижения в перетягивании каната…
Потом встрепенулся:
«Почему батарея горячая? Август, а они топят! — И снова, после короткого забытья: — Зачем топить, если начало октября и двадцать семь минут тепла? Непонятно. Наважденье, что ли?»
Он сосредоточился. «Стоп, стоп, стоп! Да ведь бабушка, моя старая, незабвенная, ныне покойная бабушка, которую я любил больше себя («При вранье яд действует быстрее», — вспомнил Бочарогов и вынужден был признать, что недолюбливал бабку и каргой называл — за глаза, конечно), так вот, моя старая нелюбимая бабушка говорила, что первое средство от наваждения — да, да, так и говорила, прижав к себе мою, тогда еще маленькую головку, — первое средство от наваждения, внучек, — ущипни себя за попку, да сильно ущипни, не жалеючи…»
Он с трудом разлепил веки и ощутил сбоку леденящий холод.
«Почему в таком случае на батарее не выступает иней?» — искренно удивился он и хотел было проявить активность, жалобу накатать в три-четыре инстанции или пойти со своими сомнениями к единственному, можно сказать, незаменимому другу и соратнику, близкому и доверенному, умному и проверенному, — пойти и сказать, глядя в его неподкупные очи отставника и медалиста, а ныне зампреда профкома, зама по идеологии: непорядок-де, уважаемый и глубоколюбимый товарищ Камышанский, у нас в доме («А дом, заметьте, ведомственный!») безответственные элементы из числа неорганизованных для дела охраны от потенциального противника безобразничают с делом парового отопления трудящихся, примите упрек, дорогой товарищ, незабвенный (впрочем, незабвенная — это бабушка) друг, не в свой, конечно, адрес, а в адрес этих отдельных нерадивых граждан…
Хотел, повторяем, пойти, да отложил, не до того было: «Пора!
И Маша, наверно, заждалась. И почему это я так поздно? И темень за окном. Ax-да, сегодня же отмечали благополучное завершение работы комиссии — ты уж, Маша, не сердись. Товарищи были из разных отделов. Картошечку отварили (демократично), балычок нарезали, небольшие сувениры заинтересованным лицам и главный презент — председательствующему…»
«Не было этого!» — громыхнуло в подъезде.
«А я что говорю? Я и говорю — не было, — пошел на попятную Бочугеров. — Простите великодушно. Совсем зарапортовался. Вот, заметьте, и Машу, святого человека, стал подозревать черт знает в чем…»
Он оторвался от батареи, отчего тело, ставшее сразу легким и неуправляемым, кинуло в сторону, ударило о стену и понесло, словно воздушный шар, на ступени.
Они, ступени, почему-то угрожали ему, Боргучерову, были почти одушевлены и надвигались стремительно, грозно, с неумолимостью захлопывающихся створок автобусной двери. В последний момент, как бы защищаясь, он успел выставить вперед ногу, и какая-то сила (возможно, общественность в лице непосредственно товарища Камышинского?) бережно подхватила его снизу и вознесла к лифту.
(Еще со времен своего безоблачного, полного мелкими пакостями, проделками и задорными пионерскими песнями детства Боргачуаров любил кино
[3], и теперь ему представилось, что спас его никто иной, как флигель-офицер драгунского, ордена Кутузова второй степени двенадцатипалубного линейного корвета-эсминца Вячеслав Тихонов из «Максимки», и что сам он никакой вовсе не Барачургов и уж конечно не руководитель дважды краснознаменной трестовской бухгалтерии, а маленький беззащитный негритенок (с лиловой, само собой, кожей, розовыми пятками и шустрыми нахальными глазками) и радуется тому, что шлюпку подали вовремя, и трап спустили в самый раз, и склянки отбили, как полагается, и что офицер с осиной талией так неутомимо добродетелен, и что пуговицы на его белоснежном кителе блестят и застегнуты до самого верха, все до единой, а кортик — узкий, обоюдоострый кортик с медицинской чашей и змеей на рукоятке, — болтается на его боку, как лилипутский меч у пояса Гулливера.)
Кинематографическая поволока становится гуще и гуще, а сверху, снизу, справа и слева стягивается, стягивается мутная диафрагма. Зато те немногие предметы, что все же попадают в поле видимости, притягиваются взглядом, становятся необычайно выпуклыми, многомерными и в то же время непонятно-таинственными. Так, кнопка лифта, на которую нажал Богуврачев, сначала просто увеличилась в размерах (он обнаружил на ее черной поверхности отпечаток собственного большого пальца с жировыми отложениями на ребрах папиллярного узора), потом неуловимо преобразилась, обросла вспомогательными сенсорными переключателями и превратилась в приспособление, нажав на которое можно, было вызвать ядерную катастрофу (и он, успевший прошмыгнуть в кабину, обливаясь потом, возрадовался, что успел набрать номер этажа до того, как это могло бы угрожать человечеству), затем, претерпев очередное превращение, неизвестно каким образом вывернулись внутренности кнопки (она переместилась вместе с Багоречевым в кабину) и там, внутри, оказались: пружинка диаметром ноль, пять сотых миллиметра, цейсовский бинокль с накладными пилястрами в масштабе один к пятнадцати, сгусток пыли неизвестного происхождения и остатки шелухи от тыквенных семечек (ядра были сданы в спецмагазин в обмен на югославское кожаное пальто и ботинки фирмы «Саламандра» с усиленными супинаторами сорок третьего размера).
Кабину сильно тряхнуло, точно она на всем ходу врезалась в бетонное перекрытие крыши. Бочагуров подумал, что если лифт развалится или унесется в открытое космическое пространство, он лично нисколько не удивится. «Ну, выпадет какая-нибудь железка из какого-нибудь механизма, ну, стукнется тяжелым болтом о дно лифтовой шахты — и все крышка. — И в порыве совсем уже откровенности, переходящей в овацию, признался: — Пропало же в прошлом году семь блоков со склада готовой продукции вместе с оконными рамами и половиной тонны суперцемента. Под моим непосредственным руководством. — А потом, с запоздалым раскаянием: — Ах, товарищ Камышанский, товарищ Камышанский, на чьей даче, под какими раскидистыми яблонями стоят, впаяные в фундамент, те блоки, на какие дали и облака смотрят сквозь те оконные амбразуры…»
Так рассуждал он в то время, как горло начало сжимать знакомой-незнакомой спазмой: не то взрыднуть захотелось, не то желудок вдруг забарахлил, чутко реагируя на гремучий яд, попавший в его здоровый в целом организм.
«Сегодня умру», — понял Бучегеров и теперь уже точно захотелось разрыдаться от слишком очевидной нелепости такого конца. А захотевшись, и разрыдалось — из правого глаза, повинуясь законам высшей нервной деятельности, бойко выкатилась слеза. Бечаргов попробовал ее на вкус — слеза была пресная.
«Допрыгался!»
Пошатываясь, он вышел из лифта.
Нет, из подъезда, потому что подумалось: «Сейчас сверну за угол, посмотрю в окошко, увижу Ботика с драндулетом…»
Нет, все же из лифта.
«И на том спасибо», — ему и в самом деле стало жаль себя, жаль до дрожи, до онемения конечностей. Да разве только себя? Жалко было Машу, святого человека, народного заседателя и врача эндокринолога с двадцатилетним стажем («Куда она без меня?»), жаль бабушку (хотя бабушку все же меньше, чем себя и Машу, зато больше, чем, например, бывшего своего заместителя — вот уж кто копал под те семь блоков, — так копал, так копал, что Камышанского пришлось подключать в срочном порядке, тем только и спасся), однако по зрелом размышлении бабушку жалеть перестал — покойница все-таки, чего уж там…
«Кажется, спекся, кажется, готов, — совсем отчаялся Борочогов, но в последнем (предпоследнем) усилии, из недр существа, из мозга кости, из потаенных извилин позвоночника и поджелудочной железы — протест: — Не готов еще, не спекся! Гражданка судьба (гражданин бог, или кто там у вас?) — пощадите!!!»
Вроде эхом отозвалось. Слабым, едва слышным. Или послышалось? Отключились они, что ли? Или внемлют?
«И вообще, — продолжает он чуть более уверенно, слегка ободренный молчанием: — Что вы там понимаете?! Вы когда-нибудь видели Маргариту — секретаршу управляющего? Видели?! Нет? То-то! Видели бы — поняли. У нее такие ноги, такие ноги! А грудь! А колени! А ложбинка под локотком! Обращали вы когда-нибудь внимание, как она сидит? Просто сидит за машинкой. А как ходит? Как сквозь тонкую ткань юбки робко, но зримо — вполне зримо! — проступают этакие увесистые… Все, все, молчу, умолкаю…»
В вязкой тишине ему вновь чудится нечто похожее на благожелательное внимание, он позволяет себе расслабиться, высказать осторожное неудовольствие:
«Жестко здесь, товарищи. Скамья какая-то, без спинки… Деревянная, что ли? И ограждение? Зачем? Лишнее это, ни к чему. Да и за что, позвольте спросить? За те полтонны? Так ведь списал я их, давно списал! По-честному, как положено. Акт составили, подписали, в архиве давно. Нет, правда, комар носа не подточит… — И переходя на шепот: — Вы послушайте, товарищи! Послушайте. И вы, гражданин бог, и вы, мадам судьба. Будьте выше, проявите гражданскую зрелость, снисхождение проявите. Закройте глаза, ну моргните разок, веки опустите, взмахните опахалом ресниц, зажмурьтесь чуток — и взовьюсь я ясным соколом, промчусь сивкой-буркой, прошмыгну мышкой-норушкой, пролечу в игольное ушко, никто и знать не будет. Здесь не заметят, не схватятся, если что — спишут на происки иностранных разведок, а там, у вас, штаты, небось, не меньше наших, верно? И дармоедов, небось, не меньше. А я человек полезный, правильный — пригожусь. Верой и правдой служить буду, испытайте только… — И, потеряв выдержку, внезапно меняя тон на капризный и требовательный, почти крикнул: — Вы что там, оглохли, понимаешь?! Шутки шутить с ударником?! А ну-ка, пока я вас за жабры не взял, пока не разозлился по-настоящему, пока органы к этому делу не подключил — извольте подушечку, жестко здесь!!!»
Богочуров броском преодолел пространство, прислонился к двери собственной квартиры и, не отнимая руки, как преследуемый, как ищущий убежища беглец, за которым с воем и гиканьем гонится разъяренная толпа, жал и жал на звонок:
«Маша, ну, Маша, ну, открой, слышишь, ну, я это, я! Ну, Маш, ну, открой!»
Он снова, как при быстром перелистывании книги с иллюстрациями, побывал одним разом у детской площадки, у молочного магазина, проследил за секундной стрелкой, успел пробежать полдороги, опять увидел тюлевую занавеску, синюю «Волгу», отъезжающего со двора Ботика и — оказался у двери с прижатым к звонку пальцем.
«Ну, Маша, ну, не могу же я терпеть столько, ну, не железный же я, ну, Маша, ну, открой, Маш!!!»
Открылась дверь, легла под ноги дорожка, прильнул к подошвам линолеум.
Вот он у стола. В кухне.
Читает записку (или письмо — тайный знак любви несчастной?). Жена пишет (он наспех, не отдавая себе отчета, проглатывает огрызок докторской колбасы, оставшейся после завтрака — на ней след его цельнометаллического, легированного, хромисто-углеродистого, почти волчьего прикуса), а он, еще не поняв, не вникнув, репетирует, обращаясь к двойнику, глядящему на него из мутного зеркала.
«Во-первых, для чего писать, если я уже здесь, если я уже вернулся…»
Нет, не так.
«Во-первых, для чего писать, друг мой Маша, если можно сказать устно, решить, так сказать, в рабочем порядке…»
Так лучше, но еще не совсем то.
«Во-первых, я причинил себе (то есть тебе, то есть Маше) много неприятностей, и жить себе (тебе, нет, ей, ведь речь идет о ней, о Маше, супруге дней моих суровых) со мной (с тобой) было нелегко…»
«Собственно, что она пишет?! Что вообще может написать эта женщина? Рецепт? Приговор? Историю болезни? Свидетельство о смерти?.. Нет, написать-то она, положим, напишет, грамотная, но вот так, чтоб задело, затронуло, чтоб струны запели, чтоб за душу взяло — это вряд ли. Вряд ли. Это ж человек, наивные друзья мои, — человек, неорганизованный для охраны и рационального использования ресурсов нархозяйства. Да что говорить — если начистоту, то ни плита облицовочная, ни алебастр строительный измельченный ее нисколько не волнует. То есть абсолютно! Хотите верьте, хотите нет. Наплевать ей на интенсификацию, на революционные преобразования. И на положение в Лаосе ей тоже наплевать. Гипофиз ей подавай. Железы внутренней секреции. А интересы страны, отчизны, соцлагеря, наконец? А переломный этап истории?.. И с этим существом я прожил восемнадцать лет. Каково?!»
Среди хаоса разбросанных по бумаге знаков Борчагауров не видит ни букв, не видит строчек. Он видит только два слова. И оба эти слова стоят целого письма, да что письма — поэмы стоят («И даже романа.» — думает Боргачауров, но стесняется произнести вслух этот, что ни говори, скользкий, двусмысленный термин — могут неправильно понять, Маргариту приплести, ее ноги, грудь, розовые, как поросячьи пятачки, соски, беззастенчиво поднятые, разведенные, зовущие).
«Вот два слова, — размышляет он, — всего два, а как много в этом звуке для сердца русского слилось! Чувствуете? Осязаете?!»
Два слова, выхваченные из текста. Вот они: «подлец» и «Ботиком».
«Не спрягается», — чутко реагирует Бочрагуров, но его вовремя осеняет, он ловит суть, ухватывает смысл: «Подлец» — это я, а с «Ботиком» она уехала в драндулете».
И проверяет способом, перенятым у разведчика всех времен и народов Ганса-Амадея-Эриха фон Штирлица:
«Если «подлец» — Ботик, то уехать она должна со мной. Но у меня нет драндулета. Кроме того, я муж, следовательно уезжать со мной нет никакого смысла.
Ло-гич-но!
И еще замечание в порядке ведения собрания, в смысле организованной и упорядоченной подачи голосов населением: почему, собственно, с Ботиком? Это, если хотите, аморально, недостойно народного заседателя и даже безнравственно (сколько «н» — одно или два? Камышанский пишет с одним!), безнравственно еще и потому, что мы спали три дня назад, исполнили, так сказать, священный супружеский долг, что в переводе на интимно-курительно-рюмочно-покерный язык означает: я имел ее как женщину. И она, между прочим, тоже имела и, представьте, плакала — плакала, уткнувшись в подушку, сам видел, — надо полагать, от страсти… Нет, нет, безнравственно бросать мужа — мужа, с которым спишь за три для до побега с прохиндеем Ботиком!
На работе тоже возможны неприятности: конечно, никаких официальных объяснений и объяснительных, никаких служебных и докладных записок, а просто так, в порядке дружеского укола, в кулуарах (или колуарах? Если от слова «кал», то «ка», если же от слова «кол», то, разумеется, «ко»), ну совсем незаинтересованно, нейтрально, однако с высоты заслуг и почетных званий, весовой категории и должностного положения, мимоходом, мимолетом (пароходом, самолетом): «А скажите-ка, товарищ Богучар-Чаругаров, это не у вас ли неприятности в семейной (она же личная) жизни?»
Что ответишь? Что скажешь?
Маша, ты слышишь?!!!»
Он сделал шаг (или шагал всю жизнь?) и мелкой трусцой побежал через дорогу.
Слева, помнится, был грузовик. Справа — проехавшая то место, где он стоит сейчас, опираясь твердо в ноздреватый асфальт импортной с усиленными супинаторами «Саламандрой», — сияющая лаком «Волга», а впереди — просвет, в который необходимо проскочить.
Проскочить, чтобы успеть пожить, успеть занять свое место, спрятать концы в воду, получить премию, успеть зайти и передать шикарную коробку конфет, которую якобы случайно, якобы купил, якобы в магазине, якобы для подарка. Успеть, смакуя, осмотреть Маргариту. Успеть вовремя вернуться домой. Успеть поцеловать отворачивающееся лицо жены. Успеть заплакать еще раз, услышав по радио любимую «Летит, летит по небу клин усталый, быть может, это место для меня?» и подумать, что место действительно для тебя. Успеть предупредить Машу, что в воскресенье неотложная работа с балансом, а самому успеть во что бы то ни стало осчастливить Ниночку и еще одну женщину — домохозяйку-одиночку с сыном-энцефалитиком в круглосуточном интернате, успеть осчастливить ее тяжестью собственного тела, которому от роду-то набежало пятьдесят девять (подумать только!), а себя удивить красотой и нежностью чувства ко всем трем женщинам и тайной страстью, питаемой к четвертой, о которой удается успеть подумать в те самые самые-самые интимные секунды.
Успеете, Богучаров. Успеете в городской парк на встречу выпускников, успеете кристально чистыми глазами взглянуть на их сияющие лица, успеете внести трояк по подписке в фонд мира или на похороны товарищу, купив себе таким образом право спокойно спать на хрустящей простыне, преклонив усталую голову (какая она теперь большая — вот бабушка бы удивилась!) на относительно чистую наволочку, и без угрызений совести смотреть по телевизору, как курится дым над Бейрутом, на корриду в Испании, на ребятишек со вздутыми от голода животами.
Успеете пропустить мимо ушей отпущенное в ваш адрес «сука», но не пропустить мимоходом брошенное «деньги пополам», успеете зайти, выйти, купить, продать, дать, взять, выкрутиться, обернуться, полюбить, обмануть, поесть и опорожниться.
Успеете успеть и успеете опоздать, гражданин Богучарчарчаругов!
Он лежал посреди дороги, раскинув руки, в одной из которых был зажат портфель с разбитой вдребезги бутылкой коньяка и пакетом балыка в свертке, а на другой тикали совсем не пострадавшие противоударные, антимагнитные, пылевлагопуленепробиваемые часы «Полет». Они показывали двадцать семь минут девятого…
Принцесса
Потоки дождевой воды стекали по ее волосам и платью на носки туфель и вытекали из-под каблуков.
1.
…Но это было уже потом.
Прижав к груди, он нес ее на руках через комнату, а ей мнилось — ну не странно ли? — что качает ее на пологой и ласковой морской волне, совсем как тогда, у старой, изъеденной водой и солнцем коряги, под ярко-голубым южным небом, в котором неподвижно, точно приклеенные, висели облака и низко кружили чайки — крикливая стая чаек, легких, длинноклювых, хищно растопыривших свои острые черные коготки.
С кем это было? Когда? И было ли вообще?
Кажется, и вода, и небо, и покрытая остатками коры розовая коряга, похожая на живое фантастическое существо, вылезшее погреться на солнце да так и уснувшее у кромки прибоя, — кажется, все-таки было. Ну да, было. Прошлым летом. Во время отпуска. Где-то под Лазаревской, в пансионате…
Тогда, после получасовой прогулки вдоль берега по белым, шуршащим под босыми ногами голышам, они впервые за две недели остались наконец одни, вдвоем, и никого на много километров впереди, а позади — выступающий далеко в море каменный парус скалы, укрывающий, прячущий, стерегущий от чужих глаз. Тишина и покой. Солнце и горы, неподвижная гладь до самого горизонта. И только поезд — она до сих пор помнит тот длинный, бесконечно длинный состав откуда-то с севера, — гибким серо-зеленым ужом он выползал из тоннеля, стремительно приближался, увеличивался в размерах, и, настигнув их с Сережей, с лязгом и грохотом пронесся мимо, поднимая в воздух обрывки бумаги, щепки, выбеленные солнцем пачки из-под сигарет. Мелькнула в окне детская — будто Димкина! — рука, метнулся полукрик, оборванный и щемящий в своей невнятности, и снова — тишина и покой, горы и мелко дрожащий над рельсами воздух, в котором, звеня прозрачными слюдяными крыльями, зависали неправдоподобно большие стрекозы…
Они сбросили с себя одежду, и после минутного замешательства (помнится, как глаза стыдливо избегали смотреть на коричневую, с контрастными белыми полосками наготу) он подхватил ее на руки и, смеясь, легко понес к морю. Тогда ей тоже трудно было понять, горячи ли его руки, или это само море ласкает ее шелушащееся от загара тело…
Нет, конечно же, нет — никакого моря, и ничего мне не кажется. Прямо перед собой — в зеркало — я вижу отражение его плеч, шеи, вот спина, перечеркнутая моей узкой, моей более смуглой рукой, повернутое в профиль родное лицо, уставшее, но счастливое. Его, Сережины, губы — губы моего мужа, отца моего ребенка. Они шепчут: «Саша, Саша, Сашенька!» — и с каждым «Сашенька» дышать становится все трудней, и слезы (разве не глупо?) текут по щекам, и где-то совсем рядом, за стеной, посапывает во сне Димка, наш сын.
Но это было потом.
Потом это было…
А накануне, во второй половине дня, сразу после планерки, когда управляющий трестом Дашков Олег Александрович, отпустив остальных, попросил ее задержаться и предложил — не приказал, а именно предложил, — срочно лететь в Москву, она, застигнутая врасплох, пулей выскочила из кабинета, сгоряча кинулась к юрисконсульту (совсем мальчишке, розовощекому, едва начавшему выбривать детский еще свой подбородок) и почти (почти) плача, скороговоркой — так, что и понять было трудно, — стала объяснять, втолковывать, что не может (ну никак не может!) ехать, потому что дел по горло, потому что отчет, потому что муж в командировке и, главное, Димка — беспомощный, как все мужики, четырехлетний Димка, — останется один, на произвол судьбы, в детском саду, в полной власти Зинаиды, и что некому, ну просто некому, забрать его домой, накормить, уложить спать, а наутро снова отвести в садик. Кто за нее это сделает? Друзья? Соседи? Знакомые? У них, между прочим, свои дети, свои проблемы, а у кого ни детей, ни проблем, те не очень-то спешат ими обзаводиться. Родственники? Нет родственников, нет (не вызывать же Кароянову Анну Игнатьевну — старшую сестру, проживающую за тридевять земель в колхозе «Путь Ильича» — у нее, кстати, свои дети, своя семья…).
Юрист — студент-практикант (говорят, сын плановика Говорова, устроенный папашей в трест на время преддипломной практики), — старается выглядеть уверенно, значительно, старше своего возраста. Слушает, не перебивая, кивает, соглашается и даже хочет немедленно звонить управляющему, чтобы «пресечь грубейшее нарушение КЗОТ», даже кодекс потрепанный вытаскивает из нижнего ящика стола, листает, в поисках нужной статьи, но она и без того знает, что не могут, не имеют права посылать в командировку без ее согласия, что у нее ребенок, «не достигший восьми», хотя и не грудной.
Консультант гнет свое:
«Не имеет значения. Раз вы не согласны, значит, и ехать не должны, закон есть закон, и никому не позволено…»
Дальше она не слушает, верней, не слышит. Разумеется, он прав, конечно, прав, однако — в тот момент поняла это окончательно и уже пожалела, что пришла, — сложность как раз с ее согласием, о нем речь, и она сомневается (уже не сомневается?), давать это самое согласие или отказаться, потому и прибежала, скорей за дружеским советом, участием, чем за юридической помощью. Ясно, что не по адресу — теперь ясно. Ведь она знает то, о чем юрисконсульт (человек случайный, временный, без году неделя в тресте) не догадывается и что прекрасно сознает она и управляющий тоже: не поедет в главк, не сможет доказать Климову, и не отменят поправку к плану, а значит, весь год врать, изворачиваться, делать вид, что все правильно, нормально, выступать на собраниях, болтать с трибуны, глядя в зал стеклянными глазами, в то время как в новом микрорайоне воздушным замком повиснет недостроенный комплекс «детсад — ясли», школа, семь жилых девятиэтажек и еще с десяток незавершенных объектов будут пугать прохожих своими голыми, как после артобстрела, каркасами. Чья вина? С кого спрашивать? С Дашкова? С заказчика? С бездельника Камышанского? Или, может, с папаши юриста этого, с бывшего зав пэпэо Говорова, с чьей легкой руки переиначили план? Так ведь с него, Говорова, уже не спросишь, подписал бумагу — и на пенсию, с грамотой и ценным подарком от благодарного коллектива, а вы расхлебывайте…
Вместо того, чтобы поблагодарить юриста, а может, подвинуть — молча! — телефон: «На, звони!» (и он бы позвонил, по глазам видно — позвонил бы), она стала тушить, что сама же и подожгла.
«Ни в коем случае», — сказала твердо, недавно освоенным тоном начальника отдела, и ему, видно, почудилось, что с ним говорят на кафедре — декан или, может, проректор по учебной части, — и дал себя знать рефлекс, благоприобретенный уже на первом курсе.
«Хорошо, как знаете, — и, разочарованно, пряча кодекс: — Напрасно вы так, закон на вашей стороне».
«На моей, на моей, а то на чьей же, — соглашается она уже на ходу, поднимаясь к себе на второй этаж. — Толку-то с того?!»
Возвращаться в отдел не хочется, надо успокоиться, остыть, привести мысли в порядок — перекурить, что ли (курит она редко, от случая к случаю, а дома вообще никогда). Вот только где, не в коридоре же, на глазах всего треста.
Поднялась этажом выше, заглянула в профком, к Кузьмичу (он и выслушает, и поймет, поддержит морально, это он умеет), однако в комнате председателя пусто, пусто и в зале для заседаний. Никого. Вспомнила про объявление — профсоюзный актив сегодня, — ее тоже приглашал, совсем вышибло. Наверно, только что закончили: в воздухе еще висит тяжелое дыхание переполненного минуту назад помещения.
Прикрыв за собой дверь, она медленно идет по проходу между столами, берет с подоконника обрывок тетрадного листа. На нем чьей-то раздраженной рукой, наспех, в одну строчку написано: «20 % потерь рабочего времени, 40 % у ИТР» и несколько жирных восклицательных знаков. Страшные цифры, и без восклицательных знаков ясно, а тот, кто их записал, еще и траурную кайму навел для наглядности. Кстати, и в ее огород камешек: если б пришла, тоже перепало бы.
Сколько их, таких камешков и каменьев предстояло поднять, осилить, сдвинуть с места?..
Между двумя затяжками она во всех подробностях восстанавливает разговор с Дашковым, еще раз недобрым словом поминает Говорова (небось поливает свои цветочки на балконе, перекрестившись подтяжками, — пенсионер!), да и Климова заодно, которого на ее беду недавно утвердили первым замом начальника главка, — тоже помянула. Если б не он, Климов, не рискнул бы управляющий возвращаться к вопросу с планом, на товарищеские отношения рассчитывает (а какие отношения — ну бывший сокурсник, ну открытки к праздникам, редкие, необязательные, две-три за все эти годы, — и все, и только!). Потому и намекнул, не впрямую, конечно, не в лоб, а все же выдал:
«Вы же сами, Александра Игнатьевна, про свежий ветер на последнем собрании говорили. А Климов человек в главке новый, голова у него светлая, может, и убедите, а не убедите, так по крайней мере стыдно не будет, что не предупредили, что ошибочку свою не пытались исправить».
Ошибочку! Вот оно: само сорвалось — готова формулировка…
Формулировка, формулировка, формулировочка… Не раз и не два прокатывает на языке это слово, пробуя его на вкус, проверяя на смысл, пока оно не распадается, в пустое, ни о чем не говорящее сочетание букв и звуков…
Нет, ехать действительно надо, необходимо, кто спорит, но ей-богу, не вовремя, человек она или машина — тут жизнь проходит, летит, вытекает, не поспеть, не задержать, не остановить: Димка, Сережа, дом, работа, отчет — все на ней, висит, тянет, аж к земле пригибает…
«Формулировочка!..»
Размышляет, вздыхает, хмурится Александра Игнатьевна Сухарева, тридцати четырех лет, русская, беспартийная, начальник планово-производственного отдела строительного треста, сидя в пустом зале, одна, за крайним в ряду столом, провожая взглядом струйку дыма, которую вытягивает и растворяет в воздухе слабый сквознячок, идущий в раскрытую форточку.
За окном, невесомая, блестит натянутая нить паутины. Солнечный луч, преломленный неровностями стекла, падает на лицо, волосы, на согнутую в локте руку с коротким золотистым пушком у запястья, упирается в мятый клочок бумаги, на котором цифры, проценты и косой ряд восклицательных знаков.
А издали, из дома, что напротив, смотрит на нее сквозь другое оконное стекло повязанная белым платком старушка, смотрит, подперев щеку коричневым кулачком, покачивая головой, как от несильной привычной боли: что за жизнь пошла, непохожая, непонятная, дымят, коптят белый свет, совсем омужичились… Отстраненно смотрит, долго, слезящимися от древности глазами, точно с иконы, которую по ошибке оправили оконной рамой и вставили в бетонный монолит стены на уровне третьего этажа…
2.
В служебной «Волге» по дороге в агентство Александра Игнатьевна еще раз проверяет, все ли захватила, не забыла ли чего (в трест решила не возвращаться), рассматривает, вынув из папки, два чистых бланка с угловыми штампами и подписью управляющего, выданные на случай, если завтра понадобится официальная бумага, а текст — так договорились с Дашковым — она впишет сама, по своему усмотрению.
Об этом и думает весь остаток пути в агентство, корректируя будущее письмо, сокращая, меняя на ходу, стараясь не забыть необходимое и отбросить необязательное, ненужное.
Потом минут пятнадцать она уже ни о чем не думает, а только объясняет, стоя у окошка старшего кассира, что ей необходимо лететь завтра именно семичасовым, только семичасовым, иначе вообще нет никакого смысла:
«Понимаете, просто нет смысла, и все!».
Полная, с вытравленными до белизны волосами женщина в форменной рубашке с погончиками и узким галстуком терпеливо слушает и так же терпеливо, любезно и даже с сочувствием отвечает, что билетов на завтра нет, тем более на утренний рейс, нет и не предвидится:
«Бронь надо было заказывать, гражданочка, бронь, заранее побеспокоиться».
Так повторяется несколько раз — вежливо, одинаково ровным тоном. «Уж лучше бы нагрубила», — думает она, но от кассы не отходит, стоит, как прикованная, то ли чуда ждет, то ли силы собирает для нового приступа.
После очередной, бог знает какой по счету, атаки, когда все средства уже испробованы, делается последняя отчаянная попытка:
«Простите, какими духами вы пользуетесь? По запаху похожи на французские».
Кассирша удивленно поднимает брови (они у нее темные, каштановые, перекиси, что ли, не хватило?), потом, смутившись, пунцовеет, наклоняется ближе и интимным шепотом сообщает заведомую ложь:
«Французские, муж подарил, «Фиджи» называются. Правда, тонкий аромат?»
При этом еще больше краснеет — да так, что сквозь слой пудры, сквозь неумело наложенный грим и синтетические, как у заводной куклы, волосы на миг проступает совсем другое лицо — лицо девочки, подростка, наивное, доверчивое и лукавое.
Минутой позже я возвращаюсь к вопросу о проклятой брони («Возможно, кто-то не востребует, передумает, заболеет или поедет поездом, мало ли какие обстоятельства!»), и она, помягчевшая от секундной, нарушившей однообразие передышки, сдается:
«Ну что мне с вами делать, дорогая, ума не приложу. Разве что под свою ответственность?»
Но это уже не вопрос — констатация факта, и, покопавшись в своих закромах, она вытаскивает и быстро, от руки, заполняет голубой прямоугольник билета.
В благодарность я забываю сдачу, но ее возмущение столь неподдельно, что мне становится стыдно. Я извиняюсь, благодарю, прощаюсь, сгребаю мелочь и крупной рысью бегу к выходу, продолжая улыбаться, как будто только что выиграла лотерейный пылесос или холодильник…
По дороге домой (все в той же служебной «Волге») она по привычке составляет подробный план на вечер и утро следующего дня, закладывает, как сама это называет, программу, в которой предусмотрено все, вплоть до свежей рубашки для Сережи, колготок для Димки, ужина и «завести будильник на пять тридцать». И только когда план готов, взвешен и утвержден во всех внутренних инстанциях, вдруг вспоминает, что мужа нет дома, что он в командировке, в далеком Свердловске, — и все летит в тартарары…
Настроение падает, но все же не настолько, чтобы забыть про удачу с билетом, — повезло, что говорить, крупно повезло; если б не кассирша… Однако мысли о предстоящей поездке, о бланках и ждущих решения вопросах постепенно отступают, и на некоторое время она вообще забывает, куда и зачем едет, куда и зачем отправится завтра, просто смотрит в окно на проносящийся мимо бульвар, на темно-зеленые, чуть тронутые желтизной каштаны, и, быть может, лишь теперь замечает, что лето — не календарное, разбитое на декады, кварталы, втиснутое в жесткие рамки сроков и графиков, — уже прошло, что уже наступила осень.
«Совсем зарапортовалась, — думает она, подставляя лицо под встречную струю воздуха. — Все, с сегодняшнего дня никакой работы по вечерам. Провались он, этот отчет, тоже мне надомница! Мужа неделю дома нет, а ты и не заметила…»
Резко затормозив, машина останавливается у светофора.
Она смотрит на спешащих мимо пешеходов, на яркий, раскрашенный рекламой вагончик трамвая, а в памяти гудочками, отдельными кадрами — совсем как в фильмах Михалкова — всплывает голый, дубленный солью ствол дерева, две обнаженные фигурки на пляже (ее и Сережина), короткие черные тени на раскаленной гальке, горячие губы на лице и необъятное, бездонно-голубое небо. И внезапно, вдруг, болезненным острым уколом пронзает мысль: «А если он не уезжал?! Что если придумал командировку, устроил себе каникулы, сделал вид, что уехал, и теперь где-то, с кем-то?! Вон, Светка рассказывала, был такой случай…» Сознает всю нелепость возникшего подозрения, но, вопреки рассудку, оно не отпускает — наоборот, все сильней и сильней въедается, травит душу. Старая, родившаяся чуть ли не в первый день знакомства с будущим мужем ревность накрывает ее липкой паутиной, снует челнок, опутывает, заворачивает, словно в кокон; мгновенно забывается все, будто не было десяти лет, прожитых вместе, будто ничего не было: ни раскладушки в сыром холодном флигеле, который снимали на первых порах, ни сложных (по заключению врачей) родов, ни бессонных ночей, ни Димки с его детскими хворями, ни пляжа на юге, ни Сережиных рук, ни губ. Стыдит себя, гонит темные мысли, вспоминает малоутешительное: «Если любят по-настоящему, то не ревнуют, а верят, верят, верят» — и не может избавиться от унизительной, нестерпимо жалящей боли.
«Хватит! — приказывает себе. — Прекрати! Что, собственно, произошло? Его нет, он в командировке. Ну и что?.. Тебе же лучше, меньше забот, хлопот, рубашку, вот, гладить не надо, и вообще. Посмотришь фильм по второй программе или выспишься в кои-то веки».
Гаснут, отодвигаются в никуда фигурки на пляже, стираются с сетчатки глаз небо и море, берег и застывшая у воды коряга.
Я смотрю на проносящиеся мимо дома, смотрю с опаской, со страхом, боясь ненароком, случайно увидеть мужа в окне чужой квартиры, идущим под руку с чужой женщиной, и чем невероятней эта мысль, тем больше становится мой страх. Даже один, стоящий у газетного киоска, он был бы сейчас невыносим. Невыносим! Наваждение какое-то…
Отворачиваюсь и неожиданно для себя прошу водителя:
«Едем на Октябрьскую, к Говорову».
Он бурчит что-то (рабочий день окончился минут пятнадцать назад), но сворачивает на ближайшем перекрестке и заметно прибавляет скорость.
«Зачем мне это, еще и это зачем?!»
У стоматологической поликлиники она отпускает машину. Широким, почти мужским шагом знакомой дорогой между домами идет в глубь двора.
Так и есть: Говоров действительно ковыряется в земле. Только не у себя на балконе, как обычно, а внизу, на пустыре, за детской площадкой. Он в майке, синих спортивных штанах, по щиколотку в траве. На голове капроновая в дырочках шляпа. Рыхлая спина перетянута подтяжками. Сельская идиллия.
Она представляет почему-то, как это выглядит сверху, с самолета, например, планера или, может, с космического корабля (с современной-то оптикой это раз плюнуть): гнутая линия горизонта, леса, озера, желтая степь и река, пятно города с просеками дорог и улиц, а если крупней, ниже (еще ниже), заложив крутой вираж над одним из кварталов, можно разглядеть буро-зеленый островок — куцый, затерянный в расщелине между стандартными блочными многоэтажками, — на нем клин света и крошечного человечка, копашащегося в траве, — точку, размером с булавочную головку…
На короткое мгновение ей кажется, что она в самом деле парит над землей, плывет над просмоленными, утыканными телевизионными антеннами крышами, и становится немного не по себе. Она опускается на скамейку.
Заметив ее, бывший зав пэпэо машет рукой, заканчивает подвязывать саженец, тонкий, со скрюченными в жгутики листьями, и, подхватив лейку, подходит, пряча в карман остаток мягкой бечевки.
Первое впечатление: постарел, сдал, хотя складки на щеках выбриты чисто, тщательно, и лосьоном цветочным благоухает, как всегда. Присел, снял шляпу, вытирает платком голый, покрытый бусинками пота череп.
«Рад, душевно рад», — произносит вместо приветствия, а взгляд пустой, отсутствующий — наверно, мыслями еще там, в зарослях репейника, среди поредевших к осени кустов сирени.
Она знает его другим — бодрым, энергичным, насмешливым, — и сейчас обращается к тому, другому, кому верит, несмотря ни на что, кто научил любить свою работу, от кого ждет совета и помощи. Начинает не спеша, издали. Рассказывая о трестовских новостях, старается взять верный тон, непринужденный, без нажима — это важно, знает по опыту, иначе съязвит, переведет разговор в шутку, и в результате — нулевой вариант, как уже не раз бывало прежде… Но, видно, не смогла, сфальшивила: на ее вопрос (пустяковый, второстепенный) Говоров не отвечает.
Почему? Ему неинтересно?
«Не в этом дело. Вы, наверно, забыли: уже два месяца, как я не работаю в тресте».
Звучит сухо, почти неприязненно, и она пытается сгладить неловкость, возникший в разговоре сбой:
«Всего два месяца, а могли бы
работать и работать».
«Не мог, — роняет он и, глядя на шелестящий сухими листьями саженец, поясняет: — Я устал, Саша. Устал, потому и ушел».
Он смахивает приставшую к колену травинку, стучит ногой по выпуклому боку лейки. Внутри плещется вода, но ее совсем немного, вероятно, на самом дне.
«Не надо было приходить», — понимает она с опозданием, со смесью жалости и легкого раздражения — раздражения не на него, на себя, — за непродуманный и, по-видимому, несвоевременный визит. И все-таки раскрывает папку, чтобы вытащить оттуда копию письма, с которого все началось, из-за которого, собственно, и пришла, хотя уверенности, что поступила правильно, у нее до сих пор нет.
Исходящий номер 1117. Обычное письмо, каких сотни в общем потоке служебной переписки. Отправленное несколько месяцев назад в ответ на запрос дирекции крупного машиностроительного завода, оно ничего не обещало, ни к чему не обязывало, лишь в осторожных, общих и обтекаемых выражениях намекало на готовность треста к сотрудничеству. Только и всего. Но тот, кто его подписал, должен, обязан был предвидеть последствия, к которым приведет эта невинная, написанная по всем канцелярским канонам бумажка.
Говоров не сразу берет документ, медлит, потом неохотно протягивает руку. Читает, знакомым жестом отодвинув лист подальше от глаз, и она замечает, как мелко, по-стариковски дрожат его пальцы.
Прочитав, возвращает:
«Кажется, припоминаю. Я в тот период оставался за управляющего, очевидно, потому и подписал. В канцелярии есть соответствующий приказ, можно поднять».
Ей это известно, и приказ действительно есть, только речь сейчас не о его полномочиях, о другом: как вообще появился на свет этот исходящий 1117, кто его готовил, кто подсунул на подпись, ведь именно эта бумага привела в движение сложный и громоздкий механизм межминистерских связей; ссылаясь на нее, машзавод давил на все рычаги, давил с такой пробойной силой, что добился невозможного — главк, учитывая согласие треста, официально подтвержденное этим самым письмом, скорректировал план, в результате чего бодрые восьмизначные цифры почти полностью вытеснили все другие показатели, и мыльный пузырь нового, не обеспеченного оборудованием заводского цеха стал реальностью.
Говоров молчит, будто не слышит, и она, глядя на его флегматичное, подчеркнуто равнодушное лицо, вдруг догадывается: это он писал, сам, своей рукой!
В первый момент догадка ошеломляет, сбивает с толку, но уже в следующую секунду в голове сама собой складывается цепочка: его просили, убеждали, настаивали, ссылались на горевшие синим пламенем неосвоенные средства, и он не выдержал, сдался, уступил. Значит, вынудили? Обманули? Почему же он не хочет помочь, подсказать, исправить?
Ее вопрос повисает в воздухе, и уже сама эта пауза красноречивей слов говорит, что ошиблась, не угадала, что все и серьезней и, одновременно, проще, чем она себе представляла.
Наконец он отвечает — снисходительно, как терпеливый учитель, вынужденный повторять общеизвестные и оттого скучные истины:
«Вы, Саша, идеалистка. Какая в конечном счете разница, для кого и что строить? Опуститесь на землю. Мы не Госплан, не Госстрой и даже не горисполком. Мы — подрядная организация, и заказ машзавода нам выгоден. Это очевидно. О таком заказчике можно только мечтать. Как плановик, экономист вы не можете этого не понимать».
«Так ведь на бумаге…» — начав, она не заканчивает, поскольку еще не уверена, что правильно его поняла. Не исключено, что все это обычная его игра, когда не сразу разберешь, шутит он или проверяет на собеседнике опробованные и уже отвергнутые им самим аргументы. Сколько раз попадались на эту удочку!
Однако, судя по горячности, с которой он продолжает, шуткой тут и не пахнет:
«Только не мешайте сюда мораль, нравственность, справедливость! Эти категории здесь ни при чем. Вы имеете больший объем при меньших затратах, это же простая арифметика! Спросите у любого прораба, что лучше: полсотни мелких объектов, разбросанных по всему городу, или один крупный и прибыльный? Что лучше: двадцать приемочных комиссий в конце года или одна? Лифт и мусоропровод в каждом подъезде или два санузла на всю стройку? Да за такой заказ надо спасибо сказать…»
«Спасибо?! — не выдерживает она. — Это за километровый пенал, в котором годами будут гулять сквозняки, спасибо? За цех, который и самому заводу нужен только для отчета…»
«Не трудитесь продолжать, — хмуро перебивает Говоров. — Я знаю, что вы скажете. Про новые подходы, общие цели, государственные интересы. Это, простите, лозунги, фразы, политика, если хотите, а строительство — не политика, это бетон, смета, деньги, бумага, да-да, бумага, как вы совершенно точно выразились. В данном случае трест имеет конкретную, реальную выгоду. Если не ошибаюсь, она не противоречит государственным интересам».
«Пустая уродливая коробка вместо жилья — это вы называете государственными интересами?» — пытается возразить она, однако ее слова лишь подливают масла в огонь.
«Без демагогии, пожалуйста! Я ведь тоже газеты читаю. Кстати, хозрасчет, о котором вы так печетесь, тоже не на морали замешен и не на эстетике — на выгоде. В главке это понимают, там дураков нет. Так что ничего у вас не выйдет, напрасно стараетесь!»
Под сердцем возникает злая сосущая пустота.
«Да вы просто не хотите, чтобы вышло!»
«Не хочу, — спокойно соглашается он, и становится ясно, что уже думал об этом, не исключено, что ждал ее прихода, чтобы высказаться: не о заводе, не о тресте — обо всем сразу. — Я уважаю вас, Александра Игнатьевна, но вы не ведаете, что творите. Именно так. Вы ломаете систему, которую годами, десятками лет строили мы. Строили, надрывая пупки, себя не жалея. И вот вместо благодарности — на пенсию, вместо уважения — допросы и обвинения. А по какому праву, позвольте вас спросить? Вы что, изобрели свою систему, открыли новый экономический закон, таблицу умножения, по которой дважды два — пять? Нет, не открыли и не изобрели. За вами одни лозунги и призывы, безответственная болтовня. Мне жаль, если вы верите в то, что говорите. А если не верите — вам не простится. Ничего не создав, вы ломаете, ломаете и ждете, что я буду плясать от восторга на развалинах собственного дома, буду вместе с вами размахивать дубинкой демагогии и пустозвонства. Не дождетесь!»
Она теряется, не находит нужных слов, да и к чему теперь — и так все сказано. Выходит, что и липовый план, и обведенные траурной рамкой цифры, и производительность на уровне каменного века — тоже болтовня, так, что ли?
«Что же вы предлагаете? Жить, как жили? С закрытыми глазами, всех и самих себя обманывая? Так ведь нельзя…»
Но он уже потерял интерес к разговору:
«Да-да, когда-то я это уже слышал, даже сам призывал с высоких трибун. Но здесь, как видите, трибуны нет, так что не будем спорить».
Говоров встает устало, поднимает лейку и идет к подъезду, шаркая по асфальту клетчатыми домашними тапочками. У двери останавливается.
«Знаете, кто рекомендовал вас на мое место?»
Она знает, что ее кандидатуру отстаивал он, Говоров, только какое это имеет значение?
«Работайте, Саша. Видно, пришло ваше время. А я, простите, не принимаю ни ваших новшеств, ни ваших перемен. Устал, поздно меняться».
Дверь глухо хлопает ему вдогонку, а она еще долго стоит у подъезда и не может двинуться с места. Стоит, опустив руку с потяжелевшей вдруг папкой, снова и снова спрашивая себя, кто же из них победил в этом неприятном, скоротечном, неожиданном споре, больше похожем на ссору, сжигание всех мостов, полный разрыв отношений…
Дома рушится последнее, что оставалось от ее планов. В корзине для грязного белья, куда заглянула машинально, на всякий случай, лежит охапка простыней и наволочек. Откуда что берется — недавно вроде стирала, и вот опять.
Оставлять на потом не в ее правилах, да и за Димкой идти рано. Она открывает краны. Кажется, повезло: есть и горячая, и холодная, и напор хороший — впервые за всю неделю.
Стянув через голову платье, она становится под теплый душ. Упругие струйки бьют по коже, обдают брызгами сдвинутую гармошкой занавеску, стекают по плечам и спине, смывая пушистую пахучую пену.
Через несколько минут наскоро обтирается полотенцем, заправляет шланг в стиральную машину и, присев на край ванны, ждет, когда наполнится бак, ловит ступнями приятный холодок, идущий от кафельных плиток пола.
«Черт меня дернул ехать на Октябрьскую, — лениво думает она под монотонный шум воды, — лучше б отдохнула лишние полчаса, поспала… — и чуть позже о бывшем своем начальнике: — Ах, Говоров, Говоров! Умница Говоров, Говоров — светлая голова! Как же так? Как же так?!..»
Бак наполнился. Она надевает халат, замачивает простыни, наволочки, с полдюжины Димкиных колготок, Сережин пуловер (прежде, чем бросить его в воду, рассматривает пятно от кофе — Сергей посадил его в день отъезда, утром, когда сидели на кухне, и он, потянувшись к ней через стол, опрокинул чашку). И вновь возвращаются подозрения, возникшие часом раньше по дороге в агентство.
«Нельзя же так, — злится она, засыпая в машину дополнительную жменю порошка. — Ты же умная баба, сама видела, как он: заказывал такси, чтобы ехать на вокзал, как чемодан собирал, проверял билет, как с Димкой прощался…»
Стало немного легче, и она почти поверила, почти успокоилась.
Пока, завывая и дребезжа крышкой, машина переваривала первую партию белья, наскоро перекусила. Поставила на плиту вчерашний суп для сына («Будет капризничать, но не разорваться же мне»). Включила телевизор и, вытирая пыль со стола и кресел, краем глаза смотрела на экран. По местной программе шел «круглый стол», посвященный проблемам коммунального хозяйства, — понизу бежали номера прямой связи со студией, но, судя по скованности участников передачи, по их напряженным хмурым лицам, звонить не имело смысла. По первому каналу показывали старый фильм: извергающую пиротехнический огонь, батарею, капитана Олялина в рваной испачканной гимнастерке, истекающего искусственной кровью, рвущегося из окопа навстречу бутафорскому танку со свастикой на фанерной башне. Больше смотреть было нечего. Да и некогда. Из кухни донеслись позывные «Маяка». Шесть!
Она сбросила фартук, выскочила из дома, перебежала наискосок через дорогу к детскому саду (хорошо, рядом, спасибо родному профсоюзу, помогли, устроили) и, остановившись у забора, стала высматривать Димку.
В песочнице его не было, не было видно и на горке, с которой, визжа и пихаясь, кучей малой съезжали мальчишки из старшей группы. Наконец нашла его на скамейке, в беседке, рядом с Зинаидой, — она читала детям книгу.
Обойдя проволочный, похожий на растянутую кроватную сетку, забор, вышла на площадку, издали окликнула сына.
Он вскочил («Как сильно похож на отца, раньше это не было так заметно, даже вчера еще не было»), побежал, но на полпути остановился, обернулся к Зинаиде (та едва заметно кивнула — все-таки поздоровалась, и на том спасибо) и помахал ей ладошкой.
В лифте Димка дергает меня за руку, просит:
«Почитай мне сегодня Андерсе́на».
«Не Андерсе́на, а Андерсена», — поправляю я, не сомневаясь, что «Андерсе́н» принадлежит Зинаиде.
У нас с ней конфликт — затяжной, давний, начавшийся с пустяка, то ли с ее не вполне корректного замечания, то ли с моего несправедливо резкого ответа, — конфликт, переросший со временем в скрытую вражду, обоюдную, подчеркнуто-вежливую неприязнь со своими спадами и подъемами, приливами и отливами, хотя за всем этим, в глубине, а не на поверхности, скорей всего просто зависть — моя зависть к женщине, с которой сын общается больше, чем с собственной матерью. Сколько об этом думано-передумано, и всегда, даже в самые светлые минуты, мысль о Димке, о том, что недодаю ему, омрачает жизнь, мучает, оседает стойким, неистребимым чувством вины. Страшно, если вдуматься, уж лучше этой темы не касаться…
«Почитаешь? — спрашивает Димка.
«Сейчас придем домой, ты поужинаешь, я достираю белье, а потом обязательно почитаем. Ты какую сказку хочешь?»
«Про принцессу, — отвечает он. — Про принцессу, что спала на горохе».
О, господи!
«Не на горохе, — открываю дверь и пропускаю его вперед, — а на горошине».
«Какая разница?» — удивляется он.
Действительно — какая?
Совсем не к месту я вспоминаю, как давным-давно, много лет назад, еще на первом курсе, ухаживал за мной Витька Климов — нынешний первый зам и кандидат наук, а тогда такой же, как все мы, студент-первокурсник, чуть ли не единственный парень на нашем девчачьем факультете. Впрочем, не ухаживал, пожалуй, а только примеривался, робкие намеки делал: то билет в кино — «не пришел товарищ», то случайно «по пути» до дверей общежития. Все испортила какая-то мелочь, ерунда, кажется, каприз с моей стороны, а какой, хоть убей, не вспомнить. Может, все мы в детстве чувствуем себя принцессами и замечаем горошину под матрацем?..
Она заставила сына переодеться, проследила, чтобы вымыл руки с мылом, отвела на кухню и усадила за стол.
«Не хочу, — бормочет он, упрямо отворачиваясь от тарелки. — Мы ужинали».
Она сосчитала до десяти: повторялась каждодневная история — он не хочет, он ужинал, у них были котлеты и кисель. Сколько раз проверяла, наводила справки у нянечки и оказывалось, что Димка не ест, отдает свой ужин соседям по столу. Почему у него плохой аппетит — неведомо. Врачи пожимали плечами и прописывали аскорбинку, только Светка Котова, вездесущая и всезнающая машинистка отдела, подсказала, что то же самое было с ее племянником: просто, мол, дети наедаются в обед и не успевают переварить пищу к ужину. («Спасибо, успокоила, только почему те, кому он отдает свою котлету, успевают переварить двойную порцию, да еще и добавки просят?!»)
«Ты будешь есть, паршивец!» — сказала резко, зло — будто само вырвалось, помимо воли, вместив разом раздражение и на саму себя, и на мужа, и на Говорова с управляющим, и на Зинаиду, и даже на далекого, ни в чем неповинного Климова.
Сын смотрит удивленно. Видно, как его глаза медленно наполняются влагой, как обиженно вздрагивают губы — еще чуть-чуть и заплачет, но в последний момент пересиливает себя, замирает, чтобы не сморгнуть, не расплескать уже готовые пролиться слезы, и они отступают, уходят, высыхают. Маленькая его победа над собой оборачивается для нее обидным и горьким поражением тем более обидным и горьким, что чувствует свою полную неправоту.
Опустив голову, сын берет ложку, сует ее в тарелку с успевшим остыть супом.
Немного позже, мучаясь угрызениями совести, она выглядывает из ванной, где продолжает возиться со стиркой, и видит, как он торопливо проталкивает вермишель в дырочки водослива. Помедлила, не зная, что предпринять, но промолчала, вернулась к гудящей машине.
Потом Димка играл в своей комнате, а она отжимала простыни, развешивала белье, бегло просмотрела газеты, заказала такси на утро и собрала вещи.
В половине девятого они лежат в постели под зажженной над изголовьем лампой. Она читает ему «Принцессу». Он слушает посапывая, тесно прижавшись к ее плечу, и от его худенького свернутого калачиком тельца, сквозь пижаму, исходит нежное греющее тепло.
Вскоре у него начинают слипаться веки, дыхание становится глубоким, почти неслышным. Она замечает это и ведет, сонного, в ванную (там все завешано мокрыми простынями), потом в комнату, где горит ночник и тикают часы с кукушкой. Он еще что-то лопочет, гладит ее лицо, просит посидеть, и она сидит, примостившись на краю постели, держит в руке его доверчиво раскрытую ладошку, но через минуту-другую ладошка бессильно выскальзывает, он отворачивается к стене и окончательно затихает.
Программу «Время» она досматривает лежа на диване, куда перенесла подушку, одеяло, захватив с собой снятую с полки книгу.
Спать не хочется. В комнате пусто и тихо, лишь изредка прошуршит за окнами машина. В раскрытую балконную дверь порывами влетает свежий, остывший к ночи воздух, и тюлевая занавеска надувается, шевелится беззвучно, а ей чудится, что в комнату хочет войти кто-то чужой…
Без четверти десять передают прогноз погоды. В Москве обложной дождь, но утро обещают без осадков. Над Свердловском, где сейчас Сережа, нарисовано маленькое облачко с мелкими штришками — тоже дожди.
Она выключает телевизор, придвигает к дивану телефонный аппарат.
Осталось уладить с Димкой — пристроить его на завтра. Полистав записную книжку, она останавливается на трех вариантах и, чтобы не рисковать, начинает с самого верного. Звонит соседке по дому, Жене, живущей тремя этажами выше (бывшая парикмахерша, она недавно вышла замуж и теперь ждет ребенка, безвылазно сидит дома, уволившись по настоянию своего патологически, как она выражается, ревнивого мужа). Хватило минуты, чтобы та поняла, о чем ее просят, заахала, заохала («Угробишь ты себя это работой, Александра, точно угробишь. Я вот тоже, как вспомню, сколько крови попортила мне эта парикмахерская!») и согласилась:
«Ты же знаешь, я к твоему Димке неравнодушна. Не волнуйся, все сделаю, и отведу, и приведу. А вечером мы ему мультики по видику покажем — Пашка достал диснеевские. И спать у себя оставим».
Этого только не хватало! Приходится снова объяснять, что вечером, не позже девяти, она уже вернется, и что Димка в любом случае должен спать дома, у себя в кровати и нигде больше. Если нельзя иначе, она попросит кого-нибудь другого.
«Ревнуешь, что ли? — смеется Женя. — Ладно, я у вас посижу, не беспокойся. — И, прежде чем попрощаться, просит привезти польскую крем-пудру: — В столице косметики навалом. Это будет мой гонорар».
Условились, что запасной ключ от квартиры будет лежать в почтовом ящике.
На Женю можно положиться, однако для полной уверенности она звонит еще и Тамаре (старая дева из трестовской бухгалтерии, обязательная и дотошная), дает ей телефон соседки и просит подстраховать на всякий случай. Тамара обещает.
Теперь можно спать спокойно.
Она открывает «Ионыча», потом «Крыжовник», любимые свои рассказы, но глаза, не задерживаясь, скользят по страницам, и лишь «Дама с собачкой», как всегда, увлекает с первой фразы.
«Говорили, что на набережной появилось новое лицо…»
Она не замечает, как постепенно растворяется и исчезает окружающее, как возникает и втягивает ее другая, чем-то очень похожая, чем-то чужая, незнакомая жизнь. Воображение уносит ее в далекую солнечную Ялту, оттуда в скучный губернский город с длинными дощатыми заборами и занесенными снегом улицами, потом в Москву, где посыльный в красной шапке извещал о приезде, где снимали номера с керосиновыми лампами, самоварами и шагами коридорного за дверью, где нервно курили Гуровы, а Анны Сергеевны сидели на гнутых венских стульях и бесконечно долго ожидали своих возлюбленных…
Последние полстраницы перечитала дважды и некоторое время лежала неподвижно, отложив книгу.
«Может, не надо было ей приезжать?» — глядя на пылинки, плавающие в свете настольной лампы, размышляет она. Из памяти не шли те несколько строчек, которые Чехов убрал из рассказа и которые она, зная наизусть, всякий раз заново искала и перечитывала в примечаниях: «Если бы Анна Сергеевна видела, как он выходил из ресторана красный, мрачный, недовольный, то, может быть, поняла, что в нем нет ничего возвышенного и необыкновенного…»
Значит, если б увидела… Каждый раз представляет себе эту встречу, старается понять, почему вычеркнута фраза, и только сегодня ей кажется, что знает, нашла наконец правильный ответ, и, уже погружаясь в сон, окончательно и ясно сознает — ничего бы не изменилось. Если б даже увидела красного, мрачного, недовольного — все осталось бы так, как было…
«Нет, ничего бы не изменилось, потому что… потому…» Объяснить она не успела, кое-как дотянулась до выключателя, накрылась одеялом — и мгновенно заснула.
А занавеска на двери продолжала надуваться и опадать, бросая неспокойные прозрачные тени на пол, на диван, на закрытый томик в зеленом ледериновом переплете.
Ей снился пляж, коряга, загорелое, все в каплях соленой воды лицо мужа. Он говорил что-то, печально улыбаясь, и ей слышалось: «Теперь три градуса тепла, а между тем идет снег, идет снег, идет крупный мокрый снег. Тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура…»
Явь ли это? Или продолжение вчерашнего сна?
Сейчас я ни в чем не уверена.
Завернувшись в полотенце, я выхожу в полутьму коридора и чувствую, как мои ноги легко отрываются от пола. Это Сережа. Он поднимает меня на руки, несет через комнату. Кружатся стены, цветы на обоях, кружится потолок с люстрой, кружится весь мир, который сосредоточен в эту минуту на нас двоих. Уверенность и сила его рук будто переливаются в меня, заполняют без остатка, вытесняя усталость, а вместе с ней сомнения и тревоги. Он прижимает меня к себе, шепчет: «Саша, Саша, Сашенька!», и с каждым «Сашенька» дышать становится все трудней, и слезы (разве не глупо?) текут по щекам, а где-то рядом, за стеной, спит Димка, наш сын…
У порога спальни Сережа опускает меня, я подхожу к кровати, снимаю покрывало и, уже поправляя подушки, вспоминаю вчерашний вечер, томик Чехова, пустую квартиру с колеблющейся на ветру занавеской…
3.
Но это было уже потом…
А утром, ровно в половине шестого, зазвонил будильник.
Она вскочила с дивана, отключила кнопку звонка и побежала в ванную. Там, заспанная, с зубной щеткой во рту, мельком посмотрела в зеркало и невольно задержала, остановила взгляд.
Отраженный кафелем свет был беспощадно ярким. Он проявил незаметные обычно морщинки, чуть тронутую желтизной кожу на висках, несколько седых нитей в путанице волос. Взгляд опустился ниже, и она увидела голубой рисунок на кистях рук, худую шею, грудь с приплюснутыми коричневыми сосками. Стало щемяще жаль себя. На короткий миг в памяти всплыл Говоров, его шаркающая походка, ноги в клетчатых шлепанцах, и показалось, что шесть лет, оставшиеся ей до сорока, давно прожиты, истрачены, сожжены в суете, беготне и спешке…
Осторожно, чтобы не разбудить сына (он спал, повернувшись на правый бок, сложив ладони под щеку — этому тоже научила его Зинаида, наверно, Зинаида), она приоткрыла створки шифоньера и с минуту выбирала, что надеть. Остановилась на строгом сером костюме из английской шерсти, белой блузке с отложным воротником, черных колготках. Наскоро собрала постель, оставила записку для Жени, на всякий случай вытащила из холодильника сметану и творог.
Без десяти минут шесть, подхватив заготовленную с вечера сумку, вышла и заперла за собой дверь.
Где-то наверху гудела кабина лифта, но сумка была легкая, и она пошла пешком. Внизу нашла почтовый ящик соседки. Ключ, коротко звякнув, упал на дно — Женя обещала спуститься к семи, значит, через час, Димка раньше не просыпается.
На улице было еще темно, сыро. В нескольких окнах, выходящих во двор, горел свет. Таксист ждал ее за углом, молча открыл дверцу.
По дороге в аэропорт она рассеянно смотрела на пустые улицы, на редких в этот ранний час дворников, на бегунов-одиночек, бодро трусивших по обочине, и уже без раздражения думала о предстоящей поездке, о коварстве Дашкова, сумевшего свалить на нее ответственность, о главке, где ее не ждут и вряд ли обрадуются приезду, думала о муже, о том, что напрасно не заставила его взять с собой плащ или хотя бы зонтик: тучка, нарисованная на карте, могла оказаться не такой уж безобидной — Урал все-таки…
Справа от шоссе показалась светящаяся коробка аэропорта, его синие и красные неоновые огни. Она отпустила такси, прошлась вдоль прозрачных, как в аквариуме, стен, нарочно затягивая, чтобы не стоять в очереди на регистрацию, и направилась к стойке, когда последние пассажиры уже сдали багаж. Быстро прошла досмотр и спустилась в отстойник.
Небо посветлело. Стали видны аэродромные постройки, серебристые фюзеляжи самолетов, лента взлетной полосы. Вскоре подъехал автобус с зажженными фарами. Мужчина в мягкой фетровой шляпе уступил ей место, хотя ехать было метров двести, не больше.
Кресло досталось у иллюминатора, но смотреть вниз, на убегающее из-под ног поле, на всплывшие и остановившиеся за бортом облака она не стала. Устроилась поудобней, опустила спинку сиденья и не заметила, как уснула. Сон был глубокий и ровный, но — удивительно — она спала и одновременно чувствовала бег времени, будто какой-то отдел мозга, какая-то бодрствующая его клеточка начала отсчитывать минуты и секунды, аккуратно и точно их складывать, а потом с той же точностью и аккуратностью вычитать из отпущенного ей целого, распределяя его остаток на время полета, предстоящие дела, встречи и даже на обратный путь домой.
И все же посадку она проспала, как проспала и казенные аэрофлотские напитки. Только когда колеса ударились о бетонную полосу, когда самолет дернулся и натужно взвыл, гася скорость всей мощью своей тяги, только тогда она открыла глаза и чему-то беспричинно улыбнулась…
В автобусе, куда, обгоняя друг друга, спешили пассажиры, тот же мужчина в шляпе показал ей на свободное место рядом с собой:
«В командировку?»
Она кивнула, глядя на покрытое лужами бетонное поле.
В Москве было пасмурно, но у самой кромки неба, под низко опущенной жемчужного цвета пеленой, висело тусклое оранжевое солнце.
«Надолго?» — вполголоса, чтобы не привлекать внимания, поинтересовался попутчик.
«Нет».
«А я домой, из отпуска возвращаюсь. Если у вас проблема с гостиницей или…»
«Спасибо, — невольно улыбнувшись, отказалась она. — Никаких проблем».
«Понимаю.
И все-таки возьмите, — он протянул визитную карточку. — Вдруг пригодится. Мне будет приятно, если смогу вам помочь».
В подобных случаях лучше не спорить, знаю по опыту, тем более что на профессионала он вроде бы не похож, скорей любитель, холостяк, ищущий спасения от одиночества — сейчас таких много.
Я благодарю за визитку и пробираюсь к выходу.
Солнечный диск скользит по стеклянным стенам вокзала, искрит и дробится в его стальной оснастке, и я ловлю себя на знакомом чувстве — оно приходит всегда внезапно (иногда еще в дороге, в самолете или вагоне поезда, иногда позже, уже в городе, на улице или в гостинице) это забытое ощущение детского восторга, ожидания чего-то радостного, приятного, что вот-вот должно случиться, произойти. И действительно происходит, когда, усевшись в большой красный «Икарус», еду по проспекту Вернадского, вижу острые шпили университета, алюминиевый шатер цирка, чашу Лужников на другой стороне реки и еще одну, запавшую навсегда мету — затейливую, пестро раскрашенную церковь, в которой (вычитала об этом в путеводителе) венчался Лев Толстой…
Парк культуры, станция метро, киоски с мороженым и первый пятак, брошенный в кассу турникета. Голубые вагоны поезда и метрополитеновские сквозняки.
Ей всегда неловко было подсматривать в схему у выхода из вагона, хотелось выглядеть и чувствовать себя независимой, уверенной, словно кто-то экзаменовал ее на знание города и стыдно было заглянуть в шпаргалку (глупо, конечно, но ничего не могла с собой поделать — впрочем, той же болезнью страдала не одна она: не раз замечала косые, исподтишка брошенные на схему взгляды и по ним безошибочно определяла приезжих) — неловко, но необходимо: маршрут она знала, знала неплохо, и все-таки боялась спутать, пропустить нужную станцию, боялась не там выйти и заблудиться в широких, облицованных мрамором переходах.
«Остановка «Белорусский вокзал».
Она поднялась на плавно несущих ступеньках эскалатора, вместе с толпой вышла к подземному переходу на улицу Горького, гудящую, многолюдную, плотно застроенную, с потемневшими от времени и автомобильной копоти фасадами.
Пельменная за углом была открыта, внутри звякала посуда, доносился приглушенный гул голосов. Еще дома, наспех глотая холодный чай, она решила, что позавтракает именно здесь (чисто, недорого и отличные бутерброды из черного хлеба с яйцом под майонезом), но очередь у кассы стояла большая, на добрых полчаса, жалко было времени, и она отложила на потом.
Три следующих квартала по Лесной шла в среднем темпе, не торопясь и не медля, поглядывая по сторонам, узнавая на ходу переулки, магазины, табачный киоск у трамвайной остановки, мрачноватый дом за поворотом, где помещался главк, тяжелую массивную дверь с занавесками и желтыми латунными ручками.
Из бюро пропусков позвонила в приемную. Ей ответили, что Климова нет. В плановом управлении трубку вообще не поднимали. Пришлось обращаться в АХО, просить, чтобы заказали пропуск, долго и нудно объяснять, к кому, по какому вопросу и почему без вызова.
Началось с неудач, верней, с полуудач (пропуск в конце концов заказали в обмен на клятвенное обещание оформить вызов здесь, на месте), и, поднимаясь лифтом на четвертый этаж, она, пожалуй, впервые всерьез усомнилась в затее Дашкова. Может, Говоров прав? Не для того же, в самом деле, ехала, чтобы предупредить «об ошибочке», чтобы «потом стыдно не было»? Вчера все казалось и ясней и проще: приехать, объяснить, привести один только довод, что вот и невыгодно тресту отказываться от заказа, не с руки, а все же отказывается, значит, не о выгоде хлопочет — о пользе, а раз так, то и поймут и помогут, не могут не понять (если начистоту, было еще одно тщеславное желаньице, тайное, в котором не признавалась даже самой себе: вернуться победительницей, на коне, показать, на что способна, доказать всем, что по праву заняла говоровское кресло, — было, признает, но при всем при том не это главное, не это, главное — верила, знала, справедливость на их стороне). Сомнения? Ничего, это даже на пользу, у кого их не бывает — минутная слабость, простительная и понятная, тем более не вслух, наедине с собой, в уютной, светлой полировки кабине лифта.
Длинным прямым коридором мимо шеренги дверей она идет к приемной первого заместителя. Мягкая ковровая дорожка пружинит под ногами, начисто поглощает шум шагов. В большой комнате с выгородкой под оранжерею ее встречает секретарша. Бросив беглый взгляд на командировочное удостоверение, она возвращает его и, выбрав из лежащей перед ней горки карандаш, вставляет его в механическую точилку.
«Климова нет».
«А когда будет?»
«Он в министерстве», — односложно отвечает она.
«Скоро вернется?» — Каждое слово приходится вытягивать как клещами, но к этому готова заранее — стандартная ситуация.
«Простите, у вас есть предварительная договоренность? Виктор Алексеевич назначил вам время?»
(«Даже этого не догадалась сделать, — досадует на себя она. — А ведь Климова могло вообще не быть в Москве».)
«Да, мы условились на девять тридцать. Я немного опоздала.» Секретарша — суховатая, неопределенного возраста женщина (может, тридцать, а может, все пятьдесят), с короткой, под мальчика, стрижкой, в брюках и свободной навыпуск рубахе, поверх которой наброшена нитка крупных ярко-красных бус, — заглядывает в настольный календарь.
«Странно, у меня не записано. Хорошо, подождите. Виктор Алексеевич скоро будет, я ему доложу». —
И жестом приглашает сесть в одно из стоящих вдоль стены кресел.
Проходит пять, потом еще десять минут ожидания, и она уже жалеет, что не отстояла очередь в пельменной, по крайней мере была бы сыта. За это время в приемной появляются еще двое — мужчины, почти близнецы, в одинаковых ослепительно белых сорочках и туго повязанных галстуках. Судя по всему, свои, из главка. Сели поближе к заветной двери, сосредоточенно шелестят бумагами. Она тоже раскрывает папку и делает вид, что перебирает документы.
Это занятие не может длиться бесконечно. На двадцатой минуте она не выдерживает — уже начало одиннадцатого, зверски хочется есть, а сколько придется сидеть, неизвестно. Вырывает страницу из блокнота, пишет записку и, свернув, кладет перед секретаршей. Говорит, что для Климова. Та удивляется, но обещает передать, как только он вернется. («Представляю ее реакцию, когда прочтет панибратское «Виктор!», которым начинается мое послание, а что не удержится и прочтет, это точно, по хватке видно»).
Она спускается вниз, идет в буфет (он работает с десяти до трех), берет дежурные сосиски, трубочку с заварным кремом и чашку кофе. Пирожное на натуральном сливочном масле, очень вкусное, и она повторяет: еще одну трубочку и еще кофе. Потом снова к лифту.
Обстановка наверху изменилась: близнецов уже нет, секретарша улыбается приветливо, лучисто, как закадычной подруге, показывает на дверь в кабинет:
«Виктор Алексеевич вас примет, просил, чтобы вы сразу зашли к нему».
Она вытаскивает ручное зеркальце, поправляет волосы. Порядок. Можно идти.
Он не изменился. Почти не изменился. «Разве что чуть погрузнел, — отмечает она, — раздался в плечах. Или это костюм — сразу не разберешь».
Первые минуты, которых, готовясь к встрече, больше всего боялась, опасаясь фальши, натянутости или подчеркнуто официального приема (этого тоже не исключала), рассеивают сомнения. Это Виктор, он, та же улыбка, голос, невылинявшая голубизна глаз. Сколько не виделись? Семь? Восемь? Нет, больше, гораздо больше.
«Я действительно рада».
«Я тоже. — Сделав шаг назад, он, не скрывая любопытства, рассматривает ее, ищет сходство с той, какую помнил и знал. — Ну, проходи, садись… Начальником, видишь, стал…»
«Да-да, слышала. Я ведь тоже в этой системе работаю».
Он усаживает ее к низенькому журнальному столику, предлагает минеральной, спрашивает о семье, муже, работе, о том, когда и надолго ли приехала.
«Вечером уезжаешь? Ну нет, продлим, задержим… Не можешь? Сына оставила? Сколько ему?.. А мой уже в первый класс пошел, открытки твои читает… Значит, сегодня? Жаль. Билет есть?.. Ничего, устроим, и машину в аэропорт. Постой, что у меня сегодня, сейчас посмотрю… Так, есть окно, пообедаем вместе, в три. И никаких возражений. Ну, рассказывай, какие проблемы? Сначала личные. Наверно, покупки? В столицу, как во всесоюзный магазин? Знаю, выкладывай, не стесняйся, все равно сама не успеешь, а я, может, помогу. Сувенир? Соседке? Это мы Эмму попросим, она у нас все может. Что еще?»
По его вызову в кабинет входит секретарша (всемогущая Эмма), сообщнически улыбается («Записку, конечно, прочла и сделала соответствующие выводы»), строчит карандашиком в своем блокноте.
«Не беспокойтесь, Виктор Алексеевич, все сделаю».
Все — значит и оформление вызова, и отметки в командировочном, и билет, и даже крем-пудру для Жени.
А минутой позже, когда она исчезает, бесшумно прикрыв за собой дверь:
«Ну, Климов, ты просто маг и волшебник. Сказочник, Андерсе́н, как говорит одна моя знакомая».
Они смеются — искренне, в общем-то беспричинно, совсем как раньше, — и ненадолго это возвращает их в общее прошлое, туда, где остались годы учебы, семинары и сессии, институтские капустники и свидания, шальной и веселый студенческий быт. Оказывается, ничего не забыто, все живо в памяти, дорого, неотторжимо, и в какое-то мгновение кажется даже, что не было ничего после, но приходит момент — и оба это чувствуют, — когда надо возвращаться, когда становится ясно, что время, отпущенное на взаимное узнавание, на беззаботный дружеский треп, исчерпано, истекло, что начинается отсчет другого времени, о наступлении которого извещает негромкий, похожий на птичий клекот, телефонный сигнал.
Виктор извиняется, неохотно поднимается из кресла, идет к столу. Он снимает трубку, слушает, вежливо, но настойчиво возражает кому-то, и, хотя его взгляд все еще удерживает связывающую их нить, короткий и, по-видимому, неприятный для него разговор постепенно меняет, увеличивает дистанцию, раздвигает стены кабинета, легким пунктиром обозначает границу между прошлым и настоящим. («Это естественно, — думает она, — это не могло, да и не должно быть иначе».)
Бросив категорическое «нет», Климов опускает трубку, ищет нужную страницу в перекидном календаре, что-то быстро туда записывает. И, будто в подтверждение ее мысли, не возвращается, говорит с ней оттуда, из-за письменного стола:
«Ну, теперь о деле, Саша. Наверно, срочное, если сына своего соседке подкинула?»
Она поспешно и, как ей кажется, излишне суетливо вытаскивает из папки документы. Климов внимательно их читает, задает несколько уточняющих вопросов, делает на полях пометки.
«Смета у тебя с собой?» — спрашивает он, отложив последнюю страницу.
Она кладет перед ним обе: старую — исполкомовскую, и новую — заводскую. Виктор их просматривает и тоже откладывает в сторону.
«Что ж, тресту повезло, заказчик у вас солидный, без работы не останетесь. Чем ты недовольна?»
Она рассказывает сжато, самую суть, без эмоций, не сгущая краски, но и не сглаживая остроты положения, в котором, пусть и по своей вине, они оказались. Климов слушает, кивает, не то соглашаясь, не то показывая, что уже понял, к чему она клонит.
«Хорошо, Саша, оставь это мне. — Он собирает бумаги в аккуратную стопку и скалывает их скрепкой. — Я посмотрю, что можно сделать».
Она вздыхает облегченно («Ну вот, кажется, получилось, сдвинулось с мертвой точки!»), встает, собираясь уходить, но неожиданно, вдруг, на ум приходит скользкое, опасное, лишенное смысла слово, которое твердила вчера, сидя в профкоме — «формулировочка!» — и она спрашивает (заставляет себя спросить):
«А ты лично что думаешь? Мне важно знать твое мнение».
«Мое мнение?»
Климов долго — слишком долго, чтобы это было случайно, — смотрит на меня, и я догадываюсь, что он хочет сказать что-то важное, быть может, более важное, чем все, о чем до сих пор говорили, хочет, но не решается и сейчас испытывает меня своим молчанием, взвешивает, сказать или лучше воздержаться. Это наверняка не личное, я бы почувствовала, но как-то связанное с моим приездом. «Ну же, говори!» — мысленно подталкиваю его я и по тому, как спадает напряжение во взгляде, как он его отводит, понимаю, что не скажет.
«Мое мнение? — повторяет он. — Изволь. Только чтоб без обид, сама напросилась… — Он поднимается из-за письменного стола, подливает в стакан «боржоми» и, немного помедлив, выпивает. — Такие дела, Саша, наскоком не решаются. Трест уже во второй раз просит пересмотреть план, а чем подкреплена ваша просьба? О чем вы думали раньше и где гарантия, что это не повторится в третий раз? Ты ссылаешься на необеспеченность объекта оборудованием — резонно, только это проблема заказчика, а не наша. Но даже если принять во внимание этот факт, где его подтверждение? Еще ты говоришь, что городу нужно жилье, но и тут не все вяжется: судя по твоим бумагам, это волнует в основном тебя, но совсем не волнует ваши городские власти. Не обижайся, но что ты привезла, кроме своего честного слова? Конечно, я тебе верю, верю безоговорочно, но моего доверия, согласись, мало. Слишком мало, чтобы принимать ответственное решение. Поэтому дай время, я должен связаться с плановым управлением, собрать необходимую информацию. Кстати, ты там уже была?»
«Нет».
«Напрасно. Начинать надо было оттуда… Ладно, Александра, не огорчайся, не падай духом. Встретимся в три, как договорились, возможно, я что-нибудь успею выяснить».
Он проводил ее до двери, прощаясь, мягко коснулся плеча, желая ободрить, вернуть чувство объединяющей их близости, но, выйдя из кабинета, она вдруг совершенно отчетливо осознала, что все пропало и что пунктир, которым их отсекло друг от друга, в считанные минуты превратился в сплошную линию, стену, переступить которую теперь едва ли возможно. И еще подумала, что в этом виноват не он, Климов, а сама — сорвалась, не подготовившись, не предупредив, свалилась как снег на голову, и вот чем закончилось. Отказ — вежливый, с оговорками, но отказ; отчитал, как девчонку, спасибо, что не выгнал. И рада бы возразить, да нечего — он прав: что у нее есть, кроме стихийного, ничем не подкрепленного желания сорвать установленные договоренности, взорвать, изменить замшелую, окаменевшую с годами систему взаимоотношений с заказчиком и не только с заказчиком, с главком фактически тоже? Вон куда замахнулась! И слова-то какие громкие, звонкие: взорвать, сорвать, изменить — прямо по передовице из вчерашней газеты. Тоже мне, борец за справедливость, Дон-Кихот в юбке. А хоть раз за все это время задалась вопросом, почему здесь должны соглашаться, почему должны верить ей, а не тому же машиностроительному заводу, например? С их точки зрения просьба треста — чистой воды авантюра. Вот чего не учла, не предусмотрела, тут самое слабое место. Формальная сторона дела. Процедура! Путь по накатанной колее, привычный, с ремнем безопасности, по стальным рельсам, а вместо шпал — бумаги: письма, ходатайства, резолюции, протоколы согласований и увязок… Поздно. Уже слишком поздно…
С такими мыслями вышла из приемной.
Но поднимаясь этажом выше, шагая коридорами планового управления, сначала робко, потом все настойчивей и азартней стала искать выход, прикидывать, что делать дальше, как спасти положение. Сам собой сложился план. Сперва он показался невыполнимым. Приблизительно то же сказала и Светлана Васильевна (куратор, начальник отдела, поддержавшая с месяц назад ее кандидатуру на выдвижение):
«Попытайся, конечно, но предупреждаю, на мою поддержку не рассчитывай, я себе не враг».
Идея со сменой заказчика не привела ее в восторг, однако в помощи не отказала: отвела свободный стол с пишущей машинкой и телефоном, имеющим прямой выход в город, а когда черновик письма был готов, поправила, вычеркнула лишнее, после чего текст в точности уместился на заверенном подписью Дашкова бланке. Кажется, письмо получилось. Строгое, доказательное — «без лирики», как заметила Светлана Васильевна.
«Есть одна шпала», — отметила она про себя и села за телефон.
Звонок в министерство, в подчинении которого находился машзавод, ничего не дал. Зато случайно (видимо, обмолвились, не придав значения) стал известен поставщик оборудования — «почтовый ящик», секретный и неприступный. Ни справочники, ни номера, которые подсказали девушки из отдела, на след не вывели — таинственный п/я как сквозь землю провалился, — выручили театральные кассы, куда стала звонить наобум, предполагая, что без культурно-массовых мероприятий никакое, даже самое законспирированное предприятие не обходится. После получасовых поисков, наконец, повезло: получила драгоценный номер, нашла, пробилась, вышла на связь с главным инженером. Он куда-то торопился, но твердо обещал, не задерживая, дать нужную информацию при условии, что будет сделан официальный запрос. Кто должен сделать запрос? Неважно — главное, чтоб официальный: оборудование уникальное, оригинальное, экспериментальное, «по телефону таких справок не даем» — отбой. Что делать? Слать почтой? Ждать неделю, месяц? И снова Светлана, добрая душа, пожалела, —
подсказала выход: запросить телетайпом, подписать может она, только протолкнуть телетайпограмму придется через Климова, иначе не успеть.
Наскоро набросала текст, кое-как, одним пальцем, отстучала его на машинке и, прихватив листок, сломя голову понеслась вниз, к Климову.
«Виктор Алексеевич уехал, будет не раньше, чем через час», — говорит секретарша сухо, по инерции, но всем своим видом выражает сочувствие и готовность содействовать в меру своих сил и возможностей, а возможности, как видно, у нее почти безграничные.
Узнав, зачем нужен Климов, она ставит едва заметную закорючку в левом верхнем углу листа и возвращает бумагу.
«Этого достаточно, отправят вне очереди, — и, ободряюще улыбнувшись, добавляет: — С билетом улажено. Вылет в девятнадцать тридцать из Внукова. Вас устраивает?»
Оставив деньги и поблагодарив, она бежит вниз, к связистам. Они обещают послать немедленно, но ответ в лучшем случае можно ожидать минут через сорок. Снова наверх. Звонит по междугородке. В оксе тишина, трубку никто не берет. Она перезванивает Дашкову. Его тоже нет, на объекте, вернется после шестнадцати. Снова в горисполком. Бесконечные длинные гудки. Вымерли они там, что ли?!
«Я к руководству, — мимоходом бросает Светлана (она подкрасила губы, сняла очки и выглядит теперь, как кинозвезда с обложки журнала). — Ты бы пошла перекусила, буфет скоро закроют».
На часах начало второго. Не успеть.
С отчаяния она решает звонить Кузьмичу, в профком — это последний, хотя и не самый верный шанс выйти на городские власти. Мужик он толковый: если правильно нацелить, завести — горы свернет. Набирает комбинацию из шестнадцати цифр (код, плюс номер абонента, плюс свой, который успела выучить наизусть). Что-то щелкает в трубке, шумит, срывается. Она повторяет. На этот раз удачно — Кузьмич, слава богу, на месте. Прижав трубку к щеке, объясняет, напоминает, просит, требует: решается судьба микрорайона, городу нужно, не тресту, срочно, сверхсрочно, любой ценой! Напуганный, он записывает, переспрашивает, куда звонить, кому продиктовать телефонограмму, заверяет, что сейчас же займется…
Она вновь набирает отдел капитального строительства, ждет когда произойдет маленькое чудо и посланный ею сигнал, скользнув путаницей многожильного кабеля, уйдет под землю, вырвется оттуда струнами проводов, пробежит, словно по зубьям расчески, частоколом телеграфных столбов и, оставив далеко позади пылящую по проселочной дороге колонну грузовиков, зависшие над облаками «Миги», орбитальный комплекс «Мир», пилотируемый смешанным советско-болгарским экипажем, отзовется резко и требовательно за тысячу километров, в небольшой, затененной ветками акации комнате, куда после обеденного перерыва, наверно, уже собираются сотрудники.
Она ждет, и чудо происходит: в трубке раздаются гудки, далекие, глухие, теперь уже не длинные, короткие, и…
если бы в эту минуту кто-то напомнил ей о Сереже, о море и коряге на берегу, о проносящемся мимо поезде и сыне, спящем в детсадовской кроватке у окна, выходящего на цветочную клумбу, она, пожалуй, не сразу бы сообразила, о чем, собственно, идет речь…
…и она решает, что линия занята, потому что Кузьмич пробивается в исполком. Через несколько минут ей удается дозвониться, и выясняется, что так и есть, что пробился, что поднял всех на ноги, что оксовцы уже заканчивают составлять ходатайство, под которым будут подписи председателя и первого секретаря горкома.
Без четверти два, отыскав в архиве нужную папку, она делает выписку из прошлогоднего постановления коллегии министерства (еще одна шпала!), стучится к Светлане Васильевне, чтобы подписать. Та поднимает голову от стола, снимает очки, устало трет переносицу.
«Хорошо, что зашла. Пойдем, Александра, покурим».
Я знаю, что она не выносит табачного дыма, но вижу, что хочет поговорить наедине, без свидетелей (в кабинете это практически невозможно), и послушно иду следом.
Узким боковым коридором (здание старое, с высоченными потолками, лепными карнизами, множеством закоулков и переходов — говорят, где-то на первом этаже даже фонтан есть, правда, бездействующий) она ведет меня в тупичок у пожарной лестницы, откуда при нашем появлении, побросав окурки, выпархивают три бледнолицые девицы, растерянные, словно их застали на месте преступления.
Мы устраиваемся на ободранных, шатких стульях, сваленных здесь для ремонта.
«Кури, не стесняйся, — предлагает Светлана, — встреча у нас неофициальная».
Я бы не прочь, но, как назло, сигареты остались в сумке, а стрельнуть не у кого, в коридоре пусто. К моему удивлению, Светлана достает из кармана непочатую пачку «Столичных».
«Бери, держу для особых случаев».
Ее предусмотрительность немного меня настораживает, как и предупреждение об особом случае — к чему бы это? Никаких особых секретов у нас до сих пор не водилось. Я закуриваю, возвращаю пачку и жду продолжения.
«Мне звонил Климов по твоему вопросу, интересовался моим мнением. Я сказала, что против. — Она наблюдает за моей реакцией, но я молчу, и, выдержав паузу, она спрашивает как бы между прочим: — Ты давно его знаешь?»
«Нет», — отвечаю я. Вовсе не потому, что хитрю или отрекаюсь, а потому, что в данный момент искренне верю, что это действительно так.
Светлана пожимает плечами (в сорок пять у нее прекрасно сохранившееся лицо, фигура, рыжеватые, натурального цвета волосы, и одевается со вкусом — можно позавидовать).
«У меня другие сведения… но пусть будет по-твоему, — не настаивает она. — Это даже хорошо, что ты не афишируешь, правильно делаешь. — Она вздергивает юбку, закидывает ногу за ногу, и становится виден край пепельно-белого чулка, полоска матовой кожи над ним — небрежность если и не нарочитая, то косвенно как бы свидетельствующая о ее полном ко мне доверии. — Пойми, Александра, лично меня Виктор Влексеевич вполне устраивает. Я сижу крепко и бояться мне нечего. Двенадцать лет на одном месте, шестой год без отпуска, это о чем-то говорит. Работу знаю, как свои пять пальцев. Не хочу преувеличивать, но без меня ни твой Климов, ни сам Чижевский шагу не ступят, запутаются… Тебя не шокирует моя откровенность?»
По правде говоря, еще как шокирует. Я тоже не хочу преувеличивать и пока при всем желаний не улавливаю связи между корректировкой плана, ради которой приехала, и должностным положением Светланы, между собой и начальником главка Чижевским, однако догадываюсь, что какая-то связь есть, иначе не было бы ни сигареты, ни раскованной позы, ни задушевной беседы. В любом случае поддержать разговор в моих интересах, и я отвечаю откровенностью на откровенность:
«Климов обещал мне помочь, но предупредил, что это очень трудно, почти невозможно».
«Вот видишь! — хватается за мои слова Светлана. — Обещал. А почему — ты задумывалась? Зачем ему это нужно? Трест ваш выручить, показатели подправить? Наивный ты человек, тут все значительно тоньше, сложней — тут большая политика, и, хотим мы того или не хотим, нас в этой политике используют. Я не к тому разговор затеяла, чтобы учить тебя, сама не маленькая, хочу, чтоб ошибки не допустила сослепу. А чью сторону принимать, сама решай. Климов, конечно, человек молодой, перспективный, в гору идет. На него сейчас многие ставят, даже в министерстве. Но я-то вижу, куда ветер дует: пока другие делом заняты, глотки за новое рвут, вкалывают, себя не жалея, такие, как он, под шумок карьеру куют любыми средствами. Сколько их на волне-то сейчас вынесло, не сосчитать. Как саранча. Ты только не подумай, что у меня личный интерес, что со зла или счеты с ним свожу. У нас отличные отношения, любой скажет, да и не обойдется он без меня, даже если б захотел, нужна я ему. Просто нечестно это, смотреть тошно. Вот он, например, помочь тебе взялся. Думаешь, бескорыстно? — Она продолжает, понизив голос: — Под Чижевского он копает, твой Виктор. Всему главку известно. Власть ему нужна, отметка в личном деле, очередная ступенька, чтоб на орбиту выйти. У него все просчитано. Старик его из грязи, можно сказать, вытащил. На свою голову. Ему же до пенсии считанные месяцы остались, а Климову невтерпеж, в спину подталкивает, компромат на него собирает. Папочку отдельную завел. И твой машзавод туда же приобщит — в папочку, можешь не сомневаться. Мелочь, конечно, но для количества и она пригодится. Как пример бюрократизма, отсталого мышления, ну и так далее. Под такую закуску в наше время кого хочешь съесть можно, а уж нашего Чижика и подавно. Он это знает и пользуется моментом. Да если б только в Чижевском дело, это я так, для примера привела, всего не расскажешь… — Она морщится от запаха дыма и вздыхает: — Ладно, хватит. И так больше чем нужно разболтала. Вообще не хотела говорить, да тебя жалко стало… Теперь суди сама, что делать. Советовать не буду. Одно скажу: ты многим рискуешь. В случае чего Климов тебя под удар подставит, а сам сухим из воды выйдет — не ты первая, не ты и последняя…»
Забыв про тлеющую в руке сигарету, я лихорадочно перемалываю услышанное, стараюсь усвоить и определить, где правда, где вымысел или преувеличение, но, даже допустив, что все сказанное — дипломатический ход в неизвестной мне игре, вынуждена признать, что Светлана меня убедила и что доля истины в ее словах, наверно, есть.
«Знаешь, — уже поднявшись, говорит она, — при других обстоятельствах я бы тебя поддержала. Ни вам, ни нам липовые цифры не нужны, прошли те времена, тут ты права. Но видишь, в каких целях это используется. Я считаю, судьба человека важней. К вашему плану попозже еще можно будет вернуться, а случившегося не исправишь».
Она уходит, и в коридоре еще долго слышен звук ее шагов.
Когда они стихают, меня охватывает гнетущее чувство одиночества, оцепенение, сижу, будто под гипнозом, лишенная способности двигаться, соображать. Единственное желание — бросить все и бежать отсюда, но краем сознания понимаю, что это не выход, что это ничего не изменит, что и бегство мое скорее всего будет истолковано в чью-то пользу, в выгодном для кого-то свете.
Я заставляю себя подняться, выбрасываю догоревший до фильтра окурок, смотрю в окно. За стеклом моросит дождь. Из плохо пригнанной водосточной трубы на противоположном крыле знания льется тонкая струйка воды, ее сбивает ветром, дробит на отдельные капли, уносит вниз…
Надо что-то решать, надо делать выбор. Это всегда нелегко, но, кажется, никогда не было так мучительно трудно… Получается, что любое мое решение так или иначе затрагивает чьи-то интересы. Кому-то поможет, кому-то причинит вред. Значит, выбирать надо между вредом большим и вредом маленьким — так, что ли? Продолжая настаивать на своем, я невольно подведу Чижевского и поддержу Климова, повлияю на исход идущей между ними борьбы. Предположим, что так, что Климов выиграет. Большой это вред или маленький? Сколько зла может причинить беспринципный человек, дорвавшийся до власти и использующий ее в своих интересах? Вопрос, что называется, на засыпку…
Я вспоминаю взгляд Виктора: что он хотел мне сказать, в чем признаться? Похоже, Светлана права, ему явно нравится новая должность и, верно, не терпится шагнуть выше. Но с другой стороны — не слишком ли велика цена, которую придется платить за эти административные игры, за чьи-то карьерные и предпенсионные страсти? Ведь там, в городе, тоже люди, тоже чьи-то судьбы, там ждут жилье, школу, какое им дело до Климовых и Чижевских?.. Да, верно, ждут. Но и там, на машиностроительном заводе, сидит другой деятель, тоже одержимый желанием выслужиться, сделать карьеру, жонглируя государственными миллионами, обеспечить себе почет и славу местного индустриального божка. Чем он лучше Климова? Чем лучше Говоров — разве не он, одним росчерком пера решая судьбу микрорайона, утверждал себя на троне маленького бонапарта от экономики?!
Вот и думай, Александра Игнатьевна, кому отдать предпочтение, чью сторону принять, какое из зол окажется меньшим…
4.
В половине третьего ее просят спуститься к связистам.
Ответ «почтового ящика» полностью подтверждает ее данные. Это не радует, но прибавляет уверенности, на время заставляет забыть сомнения, сосредоточиться. Как и обещал главный инженер, информация короткая, предельно конкретная: заказанное заводом оборудование существует пока только в чертежах, окончание проектных работ намечается не раньше, чем на конец следующего года, еще год — полтора уйдет на увязку, изготовление и испытания, каким будет промышленный образец и будет ли он вообще — неизвестно. И хотя в телетайпограмме никаких выводов не содержится, становится ясно, что средства, отпущенные на возведение цеха, — явное недоразумение.
«Интересно, что они теперь запоют? — думает она, поднимаясь в лифте и перечитывая бесценный документ. — Что, если набраться нахальства и позвонить? Прямо туда, на завод, директору. Время еще есть. Немного, но есть».
Вернувшись в отдел, она лезет в сумку за записной книжкой и поднимает с пола выпавший оттуда глянцевый картонный прямоугольник. Визитная карточка. Незнакомая фамилия: «Афонин Степан Леонидович, член Союза журналистов СССР». Домашний адрес, телефон. Она не сразу припоминает попутчика в мягкой фетровой шляпе, а вспомнив, удивляется («Неужели сегодня») и, сунув визитку обратно в сумку, упрекает себя, что до сих пор не позвонила домой, Жене, не узнала, как Димка. Но это терпит, подождет, сначала на завод. У нее возникает неожиданная идея — воспользоваться журналистской карточкой: прием, конечно, запрещенный, но ведь и против нее играют, не считаясь с правилами.
«Надо попробовать, — уговаривает она себя. — Пресса — великая сила. Рискни!» И набирает код.
На втором гудке трубку снимают:
«Директор занят, у него совещание».
Опять стандартная ситуация, но она тут же находит противоядие. Ссылка на междугородный из Москвы не сразу, но все же действует, и через несколько секунд ее соединяют. Директор на проводе, спрашивает, кто с ним говорит. Дверь к Светлане Васильевне закрыта (девушки, сидящие за столами, не в счет, если даже слушают, все равно шила в мешке не утаишь), и она представляется:
«Это из главка. У нас здесь возникли сомнения в целесообразности строительства вашего цеха».
«Какие сомнения? — удивляется директор. — Вопрос давно решен, нам отпущены средства».
«Знаю, знаю. Вот тут рядом со мной сидит корреспондент центральной газеты Афонин Степан Леонидович. — Кто-то за спиной прыскает, но она продолжает, как ни в чем не бывало: — Вам знакома эта фамилия?»
«Первый раз слышу».
«Я вам завидую, — многозначительно говорит она, и на секунду ей кажется, что корреспондент действительно сидит рядом, по другую сторону стола. — Степан Леонидович принес нам письмо вашего поставщика, послушайте… — она кладет перед собой телетайпограмму и зачитывает ответ из «почтового ящика». — Обстоятельства, как видите, складываются неблагоприятные».
«Ерунда какая-то, — директор заметно нервничает. — Как оно к нему попало? Неужели непонятно, что когда придет оборудование, строить будет уже поздно!»
«Вы по-прежнему уверены, что оно придет?»
«Конечно, уверен».
«А вот журналист сомневается, да и мы тоже».
«Это вопрос времени. Ваше дело построить цех, а оборудование — моя забота. Будет оборудование».
«Когда? Через три года? Через пять?! — она не выдерживает заданного тона: — Его же еще в чертежах нет! Что вы будете делать с пустой коробкой? Расселять в ней своих очередников? Каток на зиму заливать? Или огороды разводить?! Вы вообще-то в газеты заглядываете?!»
«Ну, знаете! — в свою очередь взрывается он. — Вы меня не учите! В конце концов это не мое решение, так и передайте своему корреспонденту. Если так рассуждать, мы сорвем государственное задание!»
Она берет себя в руки и уже спокойно предлагает:
«Я вот что думаю: может, выйти с этим вопросом на ваше министерство? Как вы считаете? Журналист мне подсказывает, что готов нам помочь».
«Ни в коем случае!» — мгновенно реагирует директор.
«Как же быть? Не вижу выхода».
«Хорошо, — после непродолжительной заминки отвечает он. — Передайте ему, что мы еще раз взвесим, прикинем…»
Пожалуй, это максимум, что можно из него выжать, но она доводит разговор до логического конца:
«Значит, вы не настаиваете на подрядном договоре с трестом, я правильно вас поняла?»
Он молчит, тянет, выгадывая время, потом вдруг жалуется на плохую слышимость, дует в трубку, имитирует борьбу с несуществующими помехами и дает отбой…
Без четверти три она входит в приемную.
Эмма встречает ее мягкой, почти ласковой улыбкой, говорит, что Климов уже на пути в главк и будет ждать ее в машине у входа.
«Это ваш крем, — выкладывает она коробки, — я взяла на все, три баночки, не возражаете?.. Командировочное отметила, вызов тоже оформила. Это телефонограмма, — она протягивает лист с отпечатанным на машинке текстом. — Передали из вашего горисполкома, я на всякий случай сняла копию… Кажется, все, ничего не забыла».
«Спасибо за хлопоты».
«Не за что… Хотите совет, Александра Игнатьевна?» «Конечно».
«Я знаю, что с вами говорили, пытались влиять… Не обращайте внимания на все это. Вы же учились вместе с Виктором Алексеевичем, я проверила. Вот и держитесь за него, он не подведет… — и уже совсем интимно закончила: — Приезжайте еще, вы нам понравились».
Я
благодарю, забираю свои трофеи и, зная, что поступаю глупо, вопреки всем неписаным законам и правилам, спрашиваю:
«Скажите, Климов действительно карьерист?»
Она удивленно морщит лоб, смотрит недоуменно, думая, что ослышалась. Это первая линия защиты. Я не надеюсь на успех и все же повторяю вопрос — мне просто любопытно, как устроена эта система, что у них там, внутри, за маской, которая настолько срослась с кожей, что уже неотличима от живого лица, что под ней: страх потерять место, преданность, глупость, равнодушие? На чем держатся эти надолбы и дзоты, окопы и минные поля, спрятанные за пригорком батареи?
Как и следовало ожидать, покушение на тайны служебных бастионов заканчивается полным провалом. Эмма меня разгадала и смотрит уже не растерянно, а холодно, отчужденно, ощетинившись, словно колючая проволока.
«Спросите об этом у Виктора Алексеевича, — жалит она вслед, — он вам скажет».
Наверно, я бы последовала ее совету. Но когда вышла из главка и встретила подъехавшего в черной «Волге» Климова, он сообщил, что в его распоряжении всего несколько минут, что его срочно вызвали к замминистра и что обед в связи с этим отменяется. К сожалению, конечно.
«Я человек подневольный, — добавил он и предложил отвезти в центр. Потом он отпустит машину, и меня доставят в аэропорт. — Садись, Александра, в дороге поговорим. А пообедаем в следующий раз».
Мы едем по Лесной, сворачиваем на улицу Горького, потом у площади Маяковского — на Садовое кольцо.
Пока он читает приготовленные мной документы, я пытаюсь определить, летная ли в Москве погода. Дождь уже прошел, но кусок неба, который виден мне с заднего сиденья, затянут тучами. «Как бы не пришлось застрять в аэропорту». — Настроение от этой мысли портится еще больше. Только теперь чувствую, как сильно разболелась голова — кажется, что не выдержу этих последних часов, не хватит сил. Хочется домой, укрыться, спрятаться, как в раковине, наглухо закрыть за собой створки.
«А ты молодец, — полуобернувшись, говорит Климов. — В общем-то я предполагал, что ты выкинешь что-то в этом роде, но не думал, что успеешь так много. — Он прячет бумаги в папку («Уж не та ли самая, о которой говорила Светлана?») и кладет ее себе на колени. — У меня, к сожалению, пока ничего не получилось. Наши в главке категорически против».
«Светлана Васильевна?»
Виктор снова оборачивается, смотрит через плечо:
«И она… Ты была у нее?»
«Была».
«Ну и как впечатления? Поделись».
Она не отвечает, надоело — сыта по горло этой дипломатией, не ее это дело заниматься интригами, пусть разбираются сами.
«Значит, посвятила, — догадывается он. — Я так и думал».
Они проезжают мимо серого здания с вывеской «гомеопатическая аптека».
«Сейчас, кажется, Колхозная площадь?» — спрашивает она.
«Да, а зачем тебе?»
«Хочу выйти. В магазины зайти надо».
«Брось, не чуди», — уловил он ее состояние.
«Мне правда надо. У нас сахар по талонам и масло тоже». Она не собиралась делать покупки, но теперь рада, что нашла удобный предлог, чтобы покончить с тягостным разговором.
«Я дам тебе машину, успеешь купить свое масло».
«Останови, пожалуйста, на Колхозной!» — настаивает она и со страхом сознает, что еще одно слово и с ней начнется истерика.
«Как знаешь». — Он подает знак водителю, и тот сворачивает Климов выходит, открывает заднюю дверцу. Она выскакивает, словно из катапульты, и, не попрощавшись, спешит затеряться в толпе, но он догоняет и почти насильно ведет к машине.
«Успокойся, не психуй. Послушай… Ты в состоянии меня выслушать?»
«Конечно», — говорит она деревянным голосом и действительно чувствует, что напряжение немного спало.
«Пойми, проблема не в том, кто займет кресло. Допустим, Светлана права. Допустим… Даже если она права, что в этом плохого? Отбрось частности, смотри в корень. Суть не во мне, понимаешь?»
«Понимаю», — отвечает она.
«Не будет меня, придет кто-нибудь другой. Придет и встряхнет эту пирамиду. Сама она не рухнет, не надейся, я ведь тоже когда-то на это рассчитывал. Ломать ее надо, перестраивать снизу доверху. Разве мы делом сейчас занимаемся? Бумажками, силовым давлением — руки, ноги выкручиваем. Скажи, разве это правильно, что твои вопросы решаются у нас, в главке? Разве об этом мечтали в институте? Что молчишь?
«Я слушаю».
«Вот-вот, слушай, а потом уже выводы делай. Я считаю, что тресты должны сами формировать план, сами искать заказчиков, сами назначать сроки и выбирать, что им нужно сегодня, а что завтра и послезавтра. Это моя программа. Так должно быть и так будет, но не все это понимают. Сопротивляются, держатся за привилегии, вставляют палки в колеса, как твоя Светлана. Им кажется, что пирамида простоит вечно, а она уже рассыпается… Ты спросишь, почему я молчу, почему выжидаю, не действую? Да, молчу. Пока молчу. Мне приходится бороться на их территории, пользоваться их средствами и методами — другими ничего не добьешься. Согласна?»
«Ты это хотел сказать тогда, утром?»
«Да, это. Но мне показалось, что ты не готова. Я же вижу, ты и сейчас сомневаешься».
«Бывает, Виктор, что сначала заимствуют методы, а потом и цели. Разве не так?»
«Ну хорошо, я хочу сделать тебе конкретное предложение. Давай договоримся: как только ты вернешься к себе в трест, собери совет — у вас есть совет трудового коллектива?»
«Есть».
«Видишь! Значит, вы тоже чего-то выжидаете. Чего? Указаний сверху? У вас есть права, самостоятельность, есть закон, наконец, почему не пользуетесь? Соберитесь и примите постановление. Вышлешь его мне, лично. Остальное я беру на себя».
«То есть Чижевского на пенсию и займешь его место?»
«Ты так ничего и не поняла. — Он неожиданно улыбается и, надо признать, улыбка у него осталась обаятельная, совсем как прежде. — Да, если это тебя так сильно волнует! Да, я займу его место, я стану начальником главка, но не это важно. Важно, что мое назначение в наших общих интересах, твоих, моих, в интересах дела. Дошло? Я хочу приносить максимальную пользу, неужели это так трудно понять?»
На нее накатывается новый приступ головной боли.
«Понять-то как раз нетрудно. Трудно поверить.
И вообще… Плохо, когда все зависит от воли одного человека. Он может выиграть, а может и предать… Прости, если я тебя обидела…»
Он смотрит на часы, огорченно разводит руками и знакомым жестом дотрагивается до ее плеча, показывая, что время истекло, пора прощаться.
«Не горюй, Александра, прорвемся, — и, уже сев в машину. — Я думал, мы поможем друг другу…»
Опустошенная, сбитая с толку, с гудящей, как после бессонной ночи, головой, я бреду по Сретенке, автоматически лавирую во встречном потоке. Так же автоматически, не отдавая себе отчета, захожу в магазины, толкаюсь в очередях, складываю в сумку кульки с сахаром и двухсотграммовые пачки масла. В одном месте, продравшись сквозь толпу, вижу на прилавке импортное печенье в яркой праздничной упаковке и, отстояв длинный хвост в кассу, беру пять пачек — больше в одни руки не дают. Впрочем, больше и не нужно, не поместится — сумка трещит по швам, узкие ручки больно врезаются в ладонь, — и, когда по пути попадается почтовое отделение с автоматами междугородной связи, я с облегчением опускаю ношу на пол кабины. Онемевшей от тяжести рукой заправляю монеты и набираю Женин номер. Она говорит, что все прекрасно: Димка уже у нее (забрала из садика сразу после обеда), они смотрят мультики, мальчик отлично себя ведет и просит гороховой каши (это что-то новое, опять, наверно не обошлось без Зинаиды, вечно у нее какие-нибудь заумные идеи). Женя зовет сына к телефону, но внутри автомата что-то звякает, и вместо Димкиного голоса я слышу немую безответную тишину. Монет больше нет, окошко размена закрыто, и я выхожу на мокрую шумную улицу, на которую уже опускаются сумерки.
Остальное помнится, как в тумане. Переполненный вагон метро, пересадки, мельканье лиц, лестниц, переходов, автобус на Внуково, регистрация и задержки рейса, табло с намертво застывшими желтыми буквами по черному полю, объявление о посадке в половине одиннадцатого, давка у трапа, слепой, казавшийся бесконечным полет в непроницаемой, усыпанной холодными звездами темноте…
С кем это было? Когда? И было ли вообще?
Все, что произошло со мной в минувшие сутки, видится кусками, отдельными фрагментами, обрывками чего-то целого, что, как ни тщусь, не могу соединить, уместить в сознании. Наверно, лучше и не пытаться.
Я дома. Это единственное, что способна понять.
Сумка валяется в прихожей. Зонтик я бросила на кухне, где мы с Сережей только что пили чай, и он, подкладывая мне бутерброд за бутербродом, рассказывал, как удачно все получилось, как ему удалось подписать акты и вернуться на три дня раньше срока. Еще он рассказывает, как искал Димку, как они ждали меня и варили пельмени, как Димка слопал полпачки и у него вздулся живот, как ровно в девять он «отрубился», а через полчаса проснулся и, точно лунатик, пошел блуждать по комнатам, проверяя, не вернулась ли мама.
Я слушаю, тупо киваю головой. Я просто не в состоянии усвоить все, что слышу, и Сережа замечает, осекается на полуслове, помогает раздеться, набирает ванну с хвоей, и, когда, искупавшись, я выхожу, закутанная в полотенце, подхватывает меня на руки.
Он несет меня через комнату. Прямо перед собой — в зеркало — я вижу его плечи и шею, вижу спину, перечеркнутую моей узкой, более смуглой рукой, повернутое в профиль родное лицо. Он прижимает меня к себе, шепчет: «Саша, Саша, Сашенька!», и с каждым «Сашенька» дышать становится все трудней, и слезы (разве не глупо?) текут по щекам…
У порога спальни он опускает меня. Я подхожу к кровати, снимаю покрывало и, поправляя подушки, без всякой связи вспоминаю вчерашний вечер, томик Чехова, вспоминаю Андерсена и сегодняшний разговор с Женей…
Внезапная, смутная еще догадка заставляет меня включить свет и поднять матрац.
На обтягивающем кроватные пружины чехле лежит маленькая, твердая, как сушеное ядрышко, горошина.
Я поднимаю ее, хочу показать Сереже, но слова застревают в горле, и я реву, открыто, не стесняясь, чувствуя, как в груди что-то медленно оттаивает, отпускает и уступает место полному и свободному ощущению покоя и близкого, возможного, доступного мне счастья…
Примечания
1
Просьба к корректору не исправлять написание фамилии героя ни здесь, ни далее по тексту
(примеч. соавтора).
(обратно)
2
Примеч. соавтора.
(обратно)
3
Об этом уже неоднократно говорилось раньше, однако на соответствующее замечание соавтора, обратившего внимание на лишние, с его точки зрения, повторы, Михаил В. ответил, что любовь Борчагаурова к кинематографу была настолько сильна, что он считает уместным и даже необходимым лишний раз напомнить об этом читателю (примеч. соавтора).
(обратно)
Оглавление
Приговор
Мишаня
Импровизация Михаила В. по мотивам телефонного звонка Маргариты К
Принцесса
*** Примечания ***
Последние комментарии
1 час 46 минут назад
1 час 50 минут назад
2 часов 57 секунд назад
2 часов 7 минут назад
2 часов 9 минут назад
2 часов 12 минут назад