Милосердие жреца Ашти [Damaru] (fb2) читать онлайн

Damaru Милосердие жреца Ашти

1

Культ жрецов Ашти был известен всему миру — от далеких ледяных островов охотников за морскими нарвалами до дальних королевств, настолько жарких и диких, что короли там не носили ничего кроме трех сотен бус из костей и короны из перьев.

Служители культа Ашти когда-то были великими магами и до сих пор оставались великими лекарями. Они могли заставить отступить почти любую хворь, затянуться — почти любую рану, а там, где не хватало их знаний и искусных рук, Верховный жрец Ашти мог приказать крови очиститься, а телу — излечиться одним лишь своим повелением. Среди всех служителей только он хранил опасные знания о кровной магии, он один, как самый достойный, мог призвать ее. Никто не знал, откуда к Ашти пришло это мастерство — был ли то подарок богов, или они сами дошли до него, но знания эти были запретны и передавались только раз, из уст в уста от старого Верховного жреца к новому.

Как бы то ни было, а даже простого служителя Ашти, не владеющего могуществом кровных ритуалов, желал иметь при себе каждый, кто был достаточно богат или знатен, но цена за мастерство служителей была так высока, что не каждый готов был ее платить. За жизнь можно заплатить только жизнью, но даже такая цена не всегда была справедлива, потому что Ашти выбирали лучших — сильных, выносливых, умных. Чтобы могли исполнять непростую работу служителей, чтобы не падали в обморок, потеряв немного крови, чтобы не жаловались на суровые уставы и слишком сложные дисциплины. А вот девушек в уплату не брали никогда. Женщина, и лишь женщина могла продолжить любой род — без нее всё бессмысленно. Да и сам служитель всегда должен оставаться беспристрастным, не превращаясь в заложника уютного дома, теплых рук, вкусной еды и любимых чад.

Юношей собирали со всех уголков мира, увозили в столицу культа — город-храм Аштирим, собственное царство Ашти внутри королевства Гелет. А там представляли их Верховному жрецу. За каждую принятую жертву служители культа отдавали свое мастерство. Из тех, кого нашли и привезли в Аштирим за год, выбирали самых достойных и оставляли для Верховного жреца лишь десятерых. Десятерых избранных, чьим делом было платить жрецу кровью и плотью один полный год. Остальные, не сгодившиеся, могли вернуться домой ни с чем, а могли остаться и принять обеты служителей, надеясь хоть так однажды принести пользу тем, ради кого отправились в путь.

Лаори был из глухой-глухой деревни. Когда к их яму пришла стража с гербами, все деревенские от мала до велика вышли посмотреть на нарядно одетых, как будто из сказки явившихся, воинов. Глубокие старухи, уже не поднимавшиеся с постели — и те приползли, скрипя просоленными костями. Даже старейшина, дедушка Мут, харкавший кровью с тех пор как простудился зимой на охоте в урочище, велел внукам притащить его на общий сбор прямо в кресле.

Не пришла только Мариама — мужа ее ранил на охоте медведь, повадившийся приходить в ям за прокормом и задравший в конце концов ребенка. Теперь последний взрослый муж их яма лежал в забытьи, бредил, а раны его сочились и исходили зловонием. Мариама не отходила от его постели, скоро и сама должна была с ним лечь — настолько исхудала и побледнела.

А король Гелета — страны, частью которой они себя совсем не ощущали, такой же далекий для них, как эта стража в золотых нагрудниках, сиявших на солнце волшебным светом — обещал им служителя культа в помощь, если они отдадут какого-нибудь молодого, сильного и красивого юношу, чтобы его увезли в Аштирим в этот год.

Об Ашти знали в этих местах куда больше, чем о собственном короле. Поднялся шум. Но старейшина, посуровев изможденным лицом, поднял руку, и все затихли, будто видели его даже затылками. Он велел оказать королевским гонцам гостеприимство по всем правилам радушных хозяев, но ответа не дал. Махнул рукой, и внуки утащили его обратно в дом.

Дедушка Мут был мудрым, и седина его была тому свидетельством. В горах мало кто доживал до глубоких седин. Если не зимы приходили за ними, то дикие звери, а теперь пришла стража. Раздумья дедушки были тяжелы: непростой у них в яме выдался год. Сам он не сегодня-завтра сойдет в могилу — зимняя лихорадка доконает его, новой зимы ему не видать уже. Старшим останется не тронутый еще сединой Хелем, старший внук его соседки-вдовы. Потому что всех взрослых мужчин на ту злополучную охоту в урочище на настоящего короля этих мест увел с собой муж Мариамы. Никто не вернулся, кроме него — так страшен оказался разошедшийся зверь в этот раз… И оба сына самого дедушки сгинули там же. Остались молодые, да совсем старики, и женщины.

А еще дедушка Мут знал — дошли слухи по горам с пастухами и путниками, — что в тех селах, где страже не отдавали добровольно кого-то, кого они просили, молодежи не осталось вовсе. Некому было кормить стариков. Потому что если добром не отдавали юношей, их уводили силой. Всех, кого видели на общем сборе. Об этом Мут, конечно, не говорил никому, но разве ж шило в мешке утаишь?..

Внуки смотрели на него требовательно, выжидающе. Никто не лез с разговорами и расспросами — уважали. Мут знал: как он скажет, так и будет. Но не мог он никого назвать. Разве единственного сына Мариамы, двенадцатилетнего мальчишку, можно назвать? Если муж ее умрет, он останется единственным ее кормильцем. Ям не бросит Мариаму, если она совсем осиротеет, но это значит, что на каждое подворье нагрузка станет больше — чтобы у Мариамы была еда на зиму, и скот ее не голодал, и с крыши ее дома не текло бы на обеденный стол.

А разве можно назвать Хелема? Он единственный достаточно взрослый, кто может организовать оборону от зверья, или устроить охоту, или сказать, когда пора выгонять скот в горы на выпас, а когда вести его обратно, когда ждать дождь, а когда — снег… Нет, нельзя его. Из всех мужчин он один остался, и то лишь потому, что когда муж Мариамы собирал охоту, Хелем повредил ногу.

Мут мог назвать только своих внуков. Только это было правильно. Нельзя возлагать горе на чужой дом, коли уж беда пришла. Но кого выбрать? Никого невозможно, все родные, все кровь и сердце. Каждый — как плоть его собственная. И как он посмотрит в глаза овдовевшей снохе, когда отнимет у нее младшего, оставив старших? Или старшего, надежду и опору, оставив маленьких без защитника…

И тут из темного угла вышел и встал перед дедушкой Мутом Лаори — сирота, сын его племянницы. Мут взял его в дом совсем мальчишкой. Одна из прошлых зим приключилась долгой и суровой, ей предшествовало скудное сырое лето, сгноившее все их посевы на корню. И тогда почти половина подворий яма опустела, как ни старались они растянуть запасы на всех. Тогда-то Лаори и попал в дом к дедушке Муту. Презрев раздумья старшего, неучтивый мальчишка заговорил первым:

— Дедушка Мут, отдайте меня! Они просят только одного. Некому по мне скучать, и пользы от меня немного, меня легко заменить. А если жрец примет меня, то, может быть, у яма будет лекарь. Может быть, он спасет мужа Мариамы. Если тот дождется…

У дедушки Мута слезились глаза от света. Он смотрел на Лаори не мигая и думал, что седина не всегда мудра. Вернее, мудрость не всегда седа. Совсем мальчик, а так легко прочел все его сомнения и отмел их все до того, как они прозвучали гневной отповедью невежливому мальчишке.

У Лаори была гладкая кожа ребенка, оттого выглядел он моложе своих сверстников, но ему уже минуло семнадцать. Восемнадцать будет осенью. Для дедушки он, конечно, был ребенком. Доживет ли это дитя до осени? Из Аштирима мало кто возвращался. Если выберут в десятку, а жрец не примет жертву, умертвят всех, и помощь не придет. А еще больше и вовсе не дойдут до жреца — останутся служителями, выучатся, примут обет и тогда уже вовсе будут подневольны.

А еще Лаори не годился к мужской работе — бесы одни только знают, в кого он такой худосочный уродился. Простужался легко, стрелять ему было трудно, хотя Хелем говорил, что глаз у него верный, только по дому и справлялся — за скотом ходил, за водой женщинам бегал, по грибы-ягоды их провожал. Может, со временем возмужал бы, окреп, но не было у него этого времени. Пришли за ним. И отдавать его было неправильно — еще тяжелее, чем родных внуков, потому что за неродного, не своего, еще больше сердце болит, и замешана эта боль на вине, что невозможно любить его как своего. Нет у сердца такой власти…

Дедушка опустил голову, не в силах смотреть в требовательные глаза вокруг него. Потом протянул дрожащую старую руку, и когда Лаори опустился на колени рядом с ним, прижал к груди его голову и, не скрываясь, заплакал. Старики плачут от бессилия.

Но перед тем как снарядить Лаори в дорогу как полагается, дедушка взял его за руку, как, бывало, делал, когда Лаори был еще маленьким. Тихим-тихим голосом, таким, что в журчании его едва проступали отдельные слова, рассказал Лаори, что еще говорили путники, пришедшие из других мест, с больших дорог, передававшие свои слова по воздуху с другими путниками к третьим и следующим…

— Мор в горы скоро придет, Лаори. Не в этот год, так в другой. Он приходит каждые два десятка лет, и они уже истекают. Есть от него и спасение, но только лишь у служителей. Коли получится так, приведи сюда помощь. Не мне, я старый, а всем тем, кто тут останется. Ну а не получится, не бери вины на себя, мы не боги — всем располагать… Всё только жрецу решать. Да будут с тобой милость богов и ясный ум.

* * *

Лаори мало что запомнил из путешествия.

По горам идти было легко и привычно — он с детства умел и любил ходить и с женщинами за ягодами, и с братьями на выпасы. Но потом его и других юношей из таких же ямов, поселков и даже городов долго везли в закрытых повозках, душных, провонявших потом и слезами, к морю. Иногда их пересаживали из одной повозки в другую или, устроив привал, разрешали выйти и посидеть у общего костра. И Лаори ничего не видел, кроме этих сменявших друг друга привальных пейзажей, больше похожих на картинки без смысла и содержания.

Юноши говорили между собой. Кого-то увели силой — это было то, чего боялся дедушка Мут, как понял Лаори. Тогда уводили всем селом. Кто-то, как Лаори, ушел сам или был выбран на всеобщем сходе. Те, кто был из городов, и вовсе не имели выбора. Они были странные, эти горожане. Несвободные. И будто бы сами придумывали себе тюрьмы до того бессмысленные, что Лаори совсем отказывался их понимать.

А потом их привезли в Аштирим. Разделили, развезли по разным обителям. Никого из знакомых лиц не осталось рядом, Лаори был один. Храмы Аштирима высились над ним, как скалистые хребты, и давили, будто бы он лежал под завалом. Камни мостовых были словно раскаленное знойным солнцем плато, на котором нет ничего живого. Или как могильная плита. Тысячи страждущих приходили сюда в надежде на исцеление, и многих из них раскаленные, безмолвные, жестокие камни Аштирима уничтожили до того, как они смогли хотя бы раз взглянуть на Верховного жреца Ашти.

Лаори поселили при храме в специальном доме с другими ожидающими признания. Он только тогда с ужасом осознал, что ждать принятия или непринятия его жертвы можно целый год! Муж Мариамы не дождется лекаря, если его вообще не забудут прислать… Их так много было — горных и степных сел, которым пообещали помощь. Там, в повозке, слушая разговоры горожан, Лаори понял, что дань для служителей культа собирали везде, где только могли. Городам нечего было предложить, или, возможно, они не хотели предлагать — жалели отпрысков знатных семей, а всех бедняков давно повыбрали. Этих безвестных и безымянных, таких как сам Лаори, так и называли — общая жертва королевства. Стража короля искала дань по селам, чтобы в столице король и его свита не страдали от отсутствия лекарей из Ашти.

От этого прозрения Лаори стало горько. Дедушка Мут ошибся. Вернее, нет — он был прав, но он отдал Лаори ни за что, за пустой воздух, за надежду, которая не приложит к ранам мужчин целительных рук и не напоит дедушку Мута отваром, который излечит его кашель. Лаори молился: в следующий раз, когда до их яма доберется очередной гонец, пусть им будет кого отдать так, чтобы никто не страдал. Меньшее из зол. Вслух же он не говорил ничего. Он вообще был молчуном, и служители первое время думали, что он немой.

В каменном мешке, полном мертвой красоты, созданной руками удивительных мастеров, время тянулось так уныло и так медленно, будто улитка ползла по мокрому листу. День за днем одни и те же занятия: завтрак, уроки гигиены, уроки этикета… На уроки гигиены служители культа тратили много сил и нервов, пытаясь объяснить недалеким горцам и крестьянам, что находиться подле самого жреца Ашти, или тем более разделить с ним ложе, коли он того пожелает, было настолько высокой честью, что они — неучи — каждый день должны были с утра до ночи целовать те камни, по которым проходил жрец. А для этого надо быть чистым. Уроки этикета нужны были, чтобы, если они будут приняты, знали, как им дышать, как думать, как поклоняться… Потом наставал черед работы. Работы в огородах и садах обители, в самой обители, в прачечной или на кухне. Дел было много, хватало на всех. Кандидатов часто меняли местами, но любое дело казалось Лаори, привыкшему к совсем другому труду — на свежем воздухе, под песни девушек — до того тоскливым, что он как будто засыпал наяву. А просыпался только тогда, когда наставала ночь и пора было идти спать на самом деле.

Лаори думал, что в горах трудно добыть пропитание, но выходило, что в городе, где, обойдя все улицы, не встретишь ни травинки, все куда хуже. Откуда здесь было взяться мясу? Каждый кусок мяса, что попадал к ним на стол, должно было купить. Овощи, которые выращивались в крошечных монастырских огородах, тоже не могли достаться всем. И овощи покупались. И зерно, чтобы печь хлеб. Разве что фруктов в монастырских садах хватало. Но в чахлой земле, которую надо было привозить в Аштирим и специально удобрять, что хорошего могло вырасти без тяжелого труда? А Лаори еще думал, что это у них в горах плохо росло, что ни посади, но нет… Самые богатые служители культа Ашти были беднее последнего горца. Но зато они умели лечить.

Помогая в лечебнице при обители, куда брали пришедших паломников, если хватало мест, Лаори видел истинные чудеса. И за эти чудеса он многое прощал служителям Ашти. Они снимали адские боли одним движением руки. Они ставили на ноги тех, кто обезножел. Они в три дня излечивали от хворей, которые в горах считались неизлечимыми и косили всех без разбора целыми деревнями. Они помогали рожать женщинам, и те никогда не умирали от родильной лихорадки. Они могли разрезать чрево матери и достать ребенка так, что не умирал ни младенец, ни сама мать, перенесшая чудовищную операцию. Они резали тела страждущих на части, а те не испытывали боли, а потом их сшивали, и они уходили здоровыми. Случалось, конечно, даже служители Ашти не могли спасти того, кто к ним пришел. Тогда говорили, что не смог бы спасти и сам жрец Ашти. Это значило, что страждущий был обречен.

Выходило так, что лечебница была единственным местом, где Лаори нравилось, несмотря на то, что от слишком большого количества крови, внутренностей или вида телесных недугов его, бывало, тошнило. Из-за этого служители не любили брать его туда и заранее признали негодным к обучению своему тонкому искусству.

Сколько прошло времени до того момента, как в обитель приехал один из приближенных служителей жреца, Лаори, конечно, не знал — он потерялся в днях еще в самом начале. Догадывался, что около двух месяцев — полноправно воцарилась осень. Пора было собирать скот с пастбищ… Пришел и ушел его восемнадцатый год. Он стал совсем уже взрослый. В горах в восемнадцать женились, заводили детей, а бывало, и раньше… Лаори тосковал.

Прибытие пышной свиты и суета в обители отвлекли его от тоски. Настало время представить жрецу Ашти его новый круг. Его жертву, которую он примет на год. Лаори и не помышлял, что это может быть окончанием его заточения. В огромном количестве претендентов он затерялся как лист в кроне дерева, и даже не знал, рад этому или огорчен. Прошло слишком много времени, он слишком многое успел узнать… И знание не несло ему радости.

2

Их было только десять. Из всех жертв, что свезли или прислали со всех уголков королевства, выбрали только десять. И Лаори был среди них. Среди тех, за кого уже совсем скоро Верховный жрец Ашти решит, жить им или умереть.

Лаори выбрали так тривиально, что впору было ужасаться и смеяться одновременно. Сколько было подготовки, сколько суеты, сколько бесполезных и пустых нравоучений… А прибывшие старшие служители просто ткнули пальцем в его место в шеренге претендентов безо всяких церемоний и приличествующих случаю испытаний. Посадили в очередную повозку, отличающуюся от предыдущих лишь количеством позолоты и личными знаками жреца Ашти. Повозка ехала от обители к обители, и на каждой остановке в нее сажали одного юношу. Они занимали свои места, забивались в углы, как Лаори, смотрели друг на друга и не спешили знакомиться. Они понимали все и так. Это было последнее испытание.

За эти однообразные дни Лаори познал и тоску, и утрату надежд, теперь настало время познать страх. Это было правильно. Перед концом, каким бы он ни был, всегда страшно. И страха этого не стоило стыдиться.

Были и те, кто считал по-другому. Он был горожанин, этот юноша. Его звали Криан. Он первый начал спрашивать имена собратьев по несчастью, узнавать, кто они и откуда. В отличие от всех мягкотелых неприспособленных к испытаниям горожан, которых Лаори видел до этого, Криан, напротив, был жестче и смелее. Он не боялся идти и просить у служителей то, что ему было нужно, и все остальные претенденты молчаливо согласились с тем, что он взял ответственность за них всех. Лаори было не привыкать — в их доме всегда был кто-то старше него. Криан, может, и не был старше, но он как будто лучше знал. Он и впрямь знал лучше всех, как им себя вести, что делать, а чего нет. Иногда говорил такое, чего не говорили на занятиях даже служители. Лаори не пытался спрашивать, откуда бы Криану это знать. Он впервые почувствовал себя тем, кем и был — неотесанным деревенщиной с высоких гор, для которого культ Ашти был великой загадкой.

Так и повелось, что Криан стал первым из круга. Он взял на себя роль их проводника по тропам в непроходимых лесах условностей и жестоких правил Ашти. Их снова строили и муштровали служители культа, только теперь с чувством особой важности миссии — претендентам надлежало занять место подле жреца, быть его развлечением и пищей для его магии.

В тот день, когда раз в год собирались все паломники на центральной площади Аштирима, чтобы быть свидетелями принятия новой годичной жертвы, весь будущий круг привели на балкон центрального храма Ашти. Пространство между опорами балкона было забрано узорчатыми решетками, и оттуда юноши могли, как из центральной ложи, со всеми удобствами наблюдать за ходом церемонии до тех пор, пока не наступит их черед.

— Смотрите, — сказал Криан им всем, — это единственный раз, когда вы сможете рассмотреть жреца Ашти во всем великолепии. Больше вам не поднять глаз выше его пупка, иначе казнят нас всех.

Это был один из самых ужасающих законов для Лаори, законов, которые он отказывался понимать так же наотрез, как и глупых бесхребетных горожан. Как могут служители культа, которые собственными руками вытаскивают из-за грани смертельно больных и ставят их на ноги, творить такие зверства? В круге было так: если ошибку совершил кто-то один, наказывали всех без исключения. Если ошибка эта была серьезной, казнили весь круг, их жертва отвергалась, и набирался новый круг. А казнили так, что даже у невпечатлительного всезнайки Криана попросился наружу завтрак. Сады Смерти жреца Ашти были так же разнообразны и обширны, как его зеленые сады, полные воды, деревьев и цветов. Ашти казнили редко, но уж если казнили, то жалости в них не было.

Толпа на площади Аштирима ревела и буйствовала. Наверняка сегодня многие погибнут в давке. Лаори смотрел на них с тоской. Сердце сжималось. Все они пришли сюда за помощью, но получат ее единицы… Всех страждущих не утешить. Лаори это знал. Знал и то, что нуждающихся в помощи никогда не станет меньше, но он не понимал, почему они прекратили пытаться — служители Ашти?.. Почему они даже не стараются, принимая только тех, кто смог пробиться сквозь многочисленные преграды и испытания?.. Как много несчастных погибает на пути к храмам Аштирима, будто сгорающие в пламени мотыльки, и лишь некоторые из них получают то, за чем пришли.

На помост под многотысячный гул выдвинулась величественная фигура в облачениях, которые одни весили столько же, сколько и тот, кто нес их на себе. Лаори с замиранием сердца следил, как на толпу накатывает тишина. Начиная с первых рядов, будто волны от брошенного камня, все опустились на колени. Жрец Ашти стоял, воздев руки, и ждал.

Служители подходили к нему со спины, не отрывая глаз от собственных ног, и снимали одно за другим сложные церемониальные одеяния, пока жрец не остался в струящемся схенти, украшенном поясом с нитями золота и драгоценных камней. Осенняя прохлада, кажется, не смущала жреца Ашти. Он сошел с помоста в толпу, которая раздалась перед ним как земля перед плугом пахаря. Задние ряды давили на передние, пытаясь прорваться ближе к жрецу, но сам он остался неприкосновенным. Никто не касался его. Между ним и толпой всегда оставался достаточный зазор, и для этого стража ему была не нужна. Его босые ноги не производили ни малейшего шума, только шуршала дорогая ярко-голубая ткань схенти, да звенел стеклярус и бусины из самоцветов, свисающие с пояса… Лаори не надо было быть там, чтобы слышать это. Он как будто шел следом за жрецом через толпу и чувствовал ее многотысячное благоговейное дыхание, словно стон гигантского морского нарвала. Длинные черные волосы жреца Ашти тяжело струились ниже пояса, и за его спиной люди тайком протягивали руки, чтобы, когда пряди качнет ветром, они скользнули по чужим пальцам краденым благословением.

Лаори не верил, что такое касание поможет, но разве станет он мешать им заблуждаться? Он смотрел на жреца. Высокий и статный, тот коснулся рукой кого-то в толпе и даже отсюда было слышно, как люди взвыли от смеси восторга и разочарования: от того, что он кого-то коснулся, от того, что он коснулся не их. За жрецом спешили служители, они сразу же уводили счастливчиков — жрец займется ими сам, лично, когда церемония будет завершена. Он коснулся еще кого-то, и еще… Десять жизней за те десять, что сегодня станут его прислужниками на год. Может быть…

Когда увели последнего избранного, настал черед будущего круга идти на помост, пред очи толпы. Возможно, там, в ее тысячах глаз — звезд на небосклоне и то меньше — есть те, которые знают кого-то из кандидатов. Они вышли — сначала Криан, потом все остальные — и опустились на колени, низко склонив головы, расстелив по помосту новые красивые одежды. Криан прав, они не поднимут взгляда от земли целый год. Руки, сложенные пригоршней, вытянулись вперед, предлагая…

Служители культа шли перед жрецом с ножами, чтобы можно было дать подношение в ладонях. Кровь, которую юноши круга отдавали добровольно — это их жертва, плата за спасение других, за то, чтобы служители Ашти вышли из Аштирима и отправились туда, где они нужны.

Руки совсем еще мальчика, стоящего слева от Лаори, дрожали так, что служителю пришлось крепко держать тонкие трясущиеся запястья. А потом босые ноги, прикрытые ярко-голубым схенти, остановились прямо перед Лаори. Быстрая боль… Палец коснулся его рук, почти невесомо. Лаори не видел, как жрец Ашти подносил к губам каплю предложенной крови… Но уже через секунду жрец пошел дальше, а потом, пройдя мимо каждого из них, познав через кровь все их чаяния и мысли, все их прошлое и, говорили, даже будущее, он снова встал на помосте, выдающемся вперед как нос корабля. За спиной каждого из круга теперь возвышался служитель с длинным кинжалом. А они так и стояли, коленопреклоненные, покорные судьбе, будто бы готовые к казни преступники. Но они не были преступниками! Они пришли попросить помощи!.. Лаори чувствовал колкий кончик ножа в выемке между позвонками.

Он не сомневался, что служители, так тонко знавшие тело и все его секреты, не ошибутся и легко перережут то, что скрепляет его тело и дух в единое целое. Идеальные лекари, идеальные убийцы — две противоположности, точно дополняющие друг друга. И Лаори, отведав их искусства, упадет на помост тряпичной куклой без ниточек — мертвой непринятой жертвой с окровавленными ладонями. И его ям останется без надежды… Все останутся без надежды. Если жрец будет недоволен предложенным.

Старший служитель вышел вперед и громко, так, что голос его разнесся далеко над каменной площадью, прокричал:

— Примет ли Верховный жрец, наш господин, этот круг в качестве жертвы? Достойны ли они быть рядом с нашим господином и помогать ему в делах его, или нам казнить неугодных?

Толпа ревела, скандировала, требовала… Они готовы были умолять вместо жертв, лишенных голоса, приговоренных заранее. Жрец медлил с ответом. Лаори сглотнул. Кончик ножа кольнул сильнее. Ему было обидно, что последнее, что он увидит в своей жизни — скучные тесаные камни помоста, забившуюся в щели пыль. Он бы хотел увидеть дедушку Мута и горы. И ягоды шиповника, тронутые первым инеем. Привычные и любимые вещи.

— Я дарю им помилование. Их служение принято.

Жрец говорил тихо. Лаори показалось, что голос его звучит устало и разочарованно, но толпа, затаившая дыхание, ловила каждый звук. И даже этот тихий голос было слышно над всей площадью.

Все остальное, если оно и было, потонуло в реве восторга, словно началась буря. Ножи исчезли, а с плеч как будто свалилась целая гора. Служители подтолкнули их, поднимающихся с колен, и снова заставили опуститься уже по обе стороны дорожки, по которой ступали священные ноги жреца Ашти. Юноши круга больше не могли выражать благодарность словами, только жестами. У них отняли голос, не позволяя говорить, у них отняли глаза, не позволяя смотреть, у них отняли руки, не позволяя касаться ими. Они прижимались губами к ворсистому ковру ярко-синей дорожки, пахнущей пылью и благовониями. Перед глазами у Лаори стояло бледно-серое лицо Мариамы, плачущей над мужем. Лаори знал, для чего прижимался лбом к земле. Оставалась только его надежда, одна-единственная, что это поможет кому-то, пусть не Мариаме и дедушке Муту, пусть другим, неважно, кому. Больно только было за их надежду, которая, он знал, была бесплодной, и знание это было тяжелым. Но пусть будет тяжело ему одному.

Праздник на площади продолжался без них. Внутренние покои глубоко в главном храме Ашти были прохладными и слегка неуютными. Не было ни позолоты, ни мишуры, принятой снаружи, но каждая завитушка, каждый барельеф, плотностью и вычурностью похожие на изморозь, напоминали кругу о том, зачем они здесь. Об их предназначении.

Криан, раскрасневшийся и напуганный больше их всех, стоял посреди покоев, предназначенных для них, озираясь, словно потерявшийся ребенок.

— Теперь… — прошептал он. — Теперь главное, чтобы никто не делал никаких ошибок. Понятно?.. Иначе мы все заплатим. И первую мы уже совершили.

— О чем ты, Криан? — спросил не менее растерянный Шон — мальчишка с трясущимися руками.

Он был не в пример спокойнее, чем там, на помосте. Для него самое страшное уже закончилось, как понял Лаори.

— О том, что мы не очень понравились жрецу Ашти — вот о чем, — ответил ему Криан.

— Почему же не понравились? Он ведь не отказался.

— Я не знаю! — вспылил Криан внезапно. — Ты же слышал его: он ответил не сразу, медлил, он был не в восторге. Я был на церемонии несколько лет назад с отцом, и тогда жрец ответил сразу и совершенно иначе. Но не теперь!..

Воцарилась тишина.

— Так или иначе, решения он не отменит, — раскрыл наконец рот Лаори.

— Нет, но если он злится, ты не рад будешь, что на площади все не кончилось одним быстрым ударом.

Все молчали. Что тут скажешь?

Пришли служители, и Криан ушел с ними. По закону первая ночь была за ним. А потом по очереди, которую Криан же и установит, они все познакомятся со жрецом. И лишь потом выбирать будет сам жрец.

Молчаливо переглянувшись, все остались ждать первого из круга и решили не расходиться даже на ночь. Для ужина было рано, развлечься было нечем, и они начали рассказывать друг другу байки, которые знали об Ашти и о жреце. Лаори молчал. Он мало что знал и предпочитал слушать других.

Говорили, что на заре зарождения своего культа Ашти были лекарями-одиночками, бродившими по дорогам от подворья к подворью, неприкаянными и чужими. Говорили, что тогда все они были магами. Сейчас адепты культа не ведали тайн крови. И только Верховный жрец знал всё и мог всё, что пожелает — лечить наложением рук и подчинением крови или зашивая плоть иглой. Говорили, столь велика была мощь и разрушающая сила этих знаний, что жрецы боялись: если кто-то из Ашти окажется недостаточно чист помыслами и сердцем и использует их во зло, страшные разрушения пройдут по всем королевствам и землям. Говорили еще, что однажды это все же произошло. Оттого с течением столетий остался только один настоящий Ашти — самый чистый, самый надежный, самый достойный. Верховный жрец, владеющий всеми тайнами Ашти без исключения.

Говорили, что жрец Ашти рождается не из соединения женщины и мужчины, и вовсе не выходит из женского чрева. Он появляется из магии старого жреца раз в несколько столетий. Жрец сначала ищет его, не знающего о своем предназначении, среди всех земель и царств, а потом растит своего преемника. А когда тот будет готов, особым ритуалом вливает в подготовленный сосуд всю магию, которую успел накопить за жизнь. Сливается магия, сливаются тела и вот уже перед всеми является обновленный жрец Ашти. Старый и новый одновременно. А двух жрецов быть не может.

Говорили еще, что этому жрецу Ашти уже несколько тысяч лет, и служители боятся, что он так и исчезнет сам, вместе со всей магией, не передав ее никому. И тогда культ Ашти потеряет свою главную драгоценность — знания о магии крови.

Говорили, что могущественнее жреца нет никого на свете, и что он может отказать в помощи и королю Гелета, если тот заплатит недостаточную дань.

Лаори задумчиво потер лоб и не согласился — это уж были всем байкам байки.

— Отказать королю — разве ж это могущество? Жрец, кажется, еще больший узник, чем мы все. Все от него чего-то хотят, а он, выходит, не может сказать, чего хочет, потому что тогда кто-то умрет. Как мы… Думаю, что королю-то ему как раз отказать проще всего.

Все замолчали и посмотрели на него так, будто он сморозил невероятную глупость. И Лаори опять замолчал, поняв, что правильно делал, что только слушал.

— Думаешь, ему есть дело до каких-то десяти жертв? Ему еще десять приведут. Нас тут на десять по десять хватит, — заметил Майр, самый красивый юноша из них и единственный высокородный откуда-то с севера королевства.

— Если бы все равно было, разве бы он лечил? Кто же может исцелить, если у него каменное сердце? — Лаори сказал это тихо-тихо, себе под нос, так чтобы не слышали, но думал о том, что, может быть, если найдет способ, он сможет попросить жреца о защите и для его яма? Получится ли? Так ли неприступен жрец? Так ли он жесток, как говорят? Лаори верил и не верил в это…

Служители принесли им ужин, зажгли неяркие лампы. К тому времени все устали от разговоров и замолчали. Стемнело. Резиновое время тянулось и тянулось, даже хуже, чем за однообразной работой в монастырских стенах.

Лаори проснулся от того, что в полумрак вторгся яркий свет, поднялась суета. Служители внесли Криана на носилках и сразу же ушли с ним в его комнату. Круг всполошился, тревога разошлась между ними, как лесной пожар. Лаори почувствовал, как его ошпарило испугом, сон сгинул, будто рывком сдернули покрывало. Кто-то из юношей посмелее сунулся в двери комнаты Криана, но служитель захлопнул их перед любопытными. Все верно, нельзя мешать.

Они стянулись к дверям и уселись там сиротливой кучкой, мучительно гадая, что произошло. Не так должна была пройти эта ночь. Да полно, ночь ли? Лаори поднялся и выглянул в окно. Луна поднялась над горизонтом не так уж высоко. С заката прошел час от силы! Над площадью, невидимой за высокими стенами храма, до сих пор стояло зарево света от костров — там в эту ночь гуляли все, кто мог стоять на ногах. Праздник — жертва на год принята. Да что там Аштирим!.. Весь Гелет славил сейчас культ Ашти, провожал прежних служителей и ждал новых. И не только Гелет…

Они тоже славили культ Ашти — по-своему, сбившись в кучу перед закрытыми дверями. В молчании их было столько непонимания, тревоги и страха перед завтрашним днем, что можно было бы соткать ночной кошмар для всего Аштирима со всеми его лечебницами, обителями, паломниками и служителями.

3

Еще через час двери отворились и все вскинулись, с голодом в глазах вглядываясь в старшего служителя.

— Он в порядке, отдыхает. С ним останутся до утра. Навестите его завтра, а сейчас разойдитесь, нужен покой.

Вот так. Сухо, по-деловому. Никаких вопросов. Никто не осмелился задавать их старшему служителю. Лаори первым поднялся на ноги и потянул за собой Шона. Они молча разбрелись по своим комнатам, но Лаори готов был поспорить на что угодно, хоть на единственные выходные сапоги дедушки Мута, что мало кто спал в эту ночь. Бормотания ходили из угла в угол, отражаясь в пустых и неуютных каменных стенах обители, дремотные тревожные вскрики и вздрагивания. Лаори вслушивался в ночь, как, бывало, лежал и вслушивался в лес, когда старшие мужчины брали его ставить силки на зайцев. У леса было свое звучание, у обители — свое. В пустой гулкой ночи, лишенной шелеста деревьев и живых звуков природы, в мертвом каменном городе, другие звуки выходили вперед. Он слышал каждого из своих новых названных братьев, и ему было обидно за их растоптанную веру в лучшее будущее с того момента, как служители убрали свои ножи. Так же обидно, как за надежду дедушки и Мариамы, и еще других, чьих имен он не знал.

Все они были наивными, но разве это плохо? Разве нужно было — так? Как — Лаори сам не знал, но и ему, глупому деревенщине, было понятно, что с Крианом обошлись сурово, если не сказать жестоко. Чем же их первый не угодил? Он знал всё лучше всех. Ошибиться не мог. Значит, был прав в том, что жертва на самом деле не пришлась жрецу по душе? Но они ведь не были виноваты в этом… Не были. Неправильно это.

Промаявшись до утра, на рассвете Лаори поднялся, заправил постель, умылся, аккуратно оделся в новое, то, что приготовили для них служители. Сел на постель, сложил руки на коленях и стал ждать. Он сам не знал — чего. Служитель с завтраком пришел вскорости и был, похоже, удивлен, застав его на ногах.

Он оставил поднос и хотел уйти, но изменивший своему молчанию Лаори остановил его вопросом:

— Можно ли к Криану?

Служитель, всего-то на несколько лет старше Лаори, заколебался с ответом.

— С ним все хорошо? — Лаори спросил еще настойчивее.

Служитель кивнул и нерешительно ответил:

— Можно, наверное, только попозже. У него старший служитель.

— А чем мы должны заниматься? Для нас есть какая-то работа в храме?

От этого вопроса служитель захлопал глазами, совершенно по-детски, словно обалдевший мальчишка, рот его несколько раз открылся, закрылся, пока он, наконец, не обрел дар речи:

— Нет же! Здесь есть, кому работать, это ведь не обитель. Не такая обитель, как другие, — поправился он. — Вы служите жрецу Ашти и только ему. Остальное время делайте, что хотите, только не вредите себе и друг другу. Вам можно в библиотеку и в сады, вы можете ходить почти по всему храму. Если хотите что-то приобрести — книги, может, музыкальные инструменты для занятий музыкой, или бумагу и чернила — составьте старшему служителю список, он распорядится и вам все доставят.

Музыкой… Лаори фыркнул про себя — музыка помогает в работе, а не является ею — и нахмурился. Выходило, что здесь нет для них занятий. Дедушка Мут всегда говорил, что держа тело и ум в праздности, каждое разумное создание совершает грех против самое себя. Праздность разрушает исподволь, незаметно, но необратимо. Как не станут есть гнилого фрукта, так и праздная душа никому не сгодится. Что же, об этом можно подумать попозже и сообща. Может быть, всезнающий Криан поправит дело. Не может ведь быть так, чтобы ничего им не было доступно.

Криан был бледен и сидел, опираясь на подушки. В руках держал чашку бульона, пил горячее, морщился, когда глотал, прикрывал глаза. Все собрались вокруг него, дождались, когда служитель выйдет, и подались к нему разом:

— Ну?!

Криан помолчал, опустив глаза и поворачивая чашку в руке, то налево ручкой, то направо. Лаори настораживало, что говорливому первому из круга нечего сказать. Или не найти слов, которые надо сказать, а говорить любые — нельзя.

— Так что же, прав ты был? Мы ему не по душе? — спросил Лаори напрямик.

Криан вскинул на него осуждающие глаза, но на этот раз Лаори не отступил, только губы сжал.

— Не по душе. Когда по душе, так себя не ведут. И вот вам предостережение — любая ошибка будет для нас первой и последней. Кроме шуток.

— Почему же он не отказался? — спросил потерянный Шон, поверивший после удачного посвящения, что теперь все будет хорошо.

— Не знаю. Не отказался.

— Убивать не хотел, — твердо произнес Лаори. Что-то подсказывало ему, что он прав, что его мысли про жреца — тоже правильные. Ашти можно попросить, надо только выждать время. Сейчас, конечно, нельзя…

— Убивать не хотел! А это — хотел? — Криан ткнул пальцем в перебинтованную шею и все рассмотрели пятна крови, проступившие на повязке.

Не пожалел его жрец, не позволил даже освоиться, сразу забрал кровь и не берег. Много взял, сильно ранил.

— Когда убивать не хотят, боли тоже не причиняют. А он специально делал и не жалел, — Криан хотел сказать еще что-то, но вдруг резко отвернулся, невзирая на боль.

Посидел, сморгнул раз, другой, пальцами придавил глаза. Никого не обманул, конечно, но никому и не было смешно. Потом посмотрел на круг, совладав с обидой, и жестко изрек:

— Нам надо установить очередность, кто за кем пойдет. Так или иначе, через это все пройдут. Может быть… Может быть, он не отказался из-за кого-то одного. Чем быстрее мы угадаем, кто этот особенный, тем легче нам будет. Если он смягчится, мы не будем ходить под веревкой.

Обычно на очередность просто тянули жребий, но в этот раз начались обсуждения и гадания, кто мог бы быть интересен жрецу настолько, что он пощадил девять ненужных ему жизней.

Лаори думал о том, что они все ошибаются, но больше не лез со своими предположениями. Время все расставит по местам. Умение ждать — важное умение. Без него не поймать зверя, не выловить рыбу, не вырастить урожай и не добиться своего.

Криан определил их всех по номерам. Лаори он отправил почти в самый конец Первой декады — декады знакомства. Он боялся, что неотесанный, ничего не понимающий в церемониях и вежливости Лаори что-нибудь напутает, и все они окажутся в Саду Смерти. И да, Лаори мог напутать, но он верил в милосердие жреца. Может быть, оно затаилось где-то глубоко в нем, так глубоко, что жрец о нем и забыл, и всплывало иногда, почти непрошенное… Но раз Ашти пощадил круг на помосте, тут тоже не станет казнить. Накажет, наверно — да. Но наказание пережить можно. Исправить нельзя только смерть.

Лаори знал, что это были опасные мысли. Если ошибся он, а не Криан, за это расплатятся все.

4

Выбирая путь, каким пойти в новой жизни, Лаори свернул на самую крутую тропу. С осыпями и камнями, заросшую скользким мхом и полную ловушек. Но идти по ней он собирался до тех пор, пока хватит сил. Или до тех пор, пока не свернет шею. Он помнил, что тогда падать будет не один. Он запасся терпением и слушал, слушал, слушал, везде, где только доставалось что-то услышать. Он сделал это своей работой.

Он не стеснялся казаться балаганным дурачком, задавая Криану самые очевидные вопросы об Ашти, о жреце, о служителях, о законах Аштирима, о монастырях, о книгах, о сказках и преданиях об Ашти, даже о том, как устроены покои жреца и что можно там увидеть. Его интересовала каждая мелочь, каждый предмет. Иногда даже так много знающий Криан не мог сказать ничего в ответ на вопрос. Первый из круга злился, слал почемучку прочь, но потом задумывался — Лаори ведь не отставал, пока не добивался ответа, и многое смог узнать об истории Ашти, об их обрядах. Криан, если б его не выбрали в круг, наверняка сделался бы служителем — он едва не бредил Ашти.

Жреца с момента церемонии они ни разу не видели. Он жил в отдельном крыле храма, почти таком же большом, как весь остальной храм — самый большой в Аштириме. Один за другим уходили к жрецу юноши из круга и раз от раза возвращались едва ли не в худшем состоянии, чем Криан. Служители быстро ставили их на ноги и обещали, что благодаря их укрепляющим отварам и специальным лекарствам тела их станут крепче, потеря крови не будет так ощущаться, а боль притупится. Их средства и правда помогали — не зря служители были мастерами среди мастеров Ашти. Но и жрец не ждал, когда круг будет готов.

Шон, предшествующий Лаори в списке Криана, вернулся и вовсе невменяемым. Он пострадал меньше других, но он был так напуган, что его насилу успокоили, напоив чем-то убойным, что усыпило его почти на сутки. Следующим вечером он проснулся и упал в ноги Криану, в слезах умоляя первого в круге сделать так, чтобы жрец больше никогда его не выбрал.

Настала очередь Лаори.

Не было ничего сказочного или волшебного в этих приготовлениях. Все было вполне плотское и мирское. Служители были торжественны и не спускали с него глаз, до того следили за всякой мелочью, что Лаори ощутил себя невестой. Да и невеста так не готовится, как он. Чистоту невесты берегут, и телесную, и душевную. Раз от раза священнослужители повторяли, что ему делать, а чего не сметь, куда смотреть, как стоять, где пасть ниц, и что может значить тот или иной жест жреца. Все это попросту не могло уместиться в голове Лаори за один раз.

Он не знал, получится ли задуманное, не знал, не навлечет ли он на себя гнев жреца. Но после него оставались только двое в круге, а жрец до сих пор не смягчился. Значит, Криан ошибался — никого особенного не нашел в их десятке жрец, раз весь ее цвет прошел перед ним, а он только свирепел да расходился.

Идя за служителями и неся традиционные дары — цветы из зимнего сада, воду и камни, Лаори мучительно сомневался. Делать ли ему задуманное? Он шел на риск, ставя на кон десять жизней. Он знал, что не имеет на это права, но и жрец не имеет права так мучить их, он ведь тоже лекарь. И… было все-таки в жреце что-то, что давало Лаори надежду.

Его отнятыеглаза смотрели в пол, пока служители помогали расставить дары. На вазе с фруктами на узорчатом столике чуть дальше от Лаори лежал маленький нож, посверкивая серебряной рукоятью — Лаори увидел его, едва вошел. Жрец поднялся с подушек, шурша схенти. Служители отошли, почтительно склоняясь, отступая к дверям. Расстояние между Лаори и жрецом было разделено ровно пополам — отсечено ножом, манящим его с вазы с фруктами.

Лаори вспоминал сегодня, что дедушка Мут говорил: не попробуешь — не узнаешь, а вот сомневаться — вышло бы или нет — будешь всю жизнь.

Покушались ли на жреца хоть раз? Можно ли покуситься на священную жизнь? Жрец ведь именно так подумает о Лаори в первый момент… Если хоть половина из того, что сказывают об Ашти у костра старики, правда, он может уничтожить любого на месте, просто вскипятив его кровь взглядом. Но сейчас Лаори не думал об этом. Это все он передумал гораздо раньше. Было время сомневаться и метаться в выборе, а было время делать.

Выносливому, закаленному горными тропами, ему потребовалось совершить только один прыжок, чтобы схватить нож. Он замер, упав ниц и воздевая сложенные пригоршней ладони, прямо перед жрецом, едва не касаясь его ног. Нож был зажат между пальцев рукоятью вверх, заточенной кромкой — в сторону ладони.

К ним со всех сторон встревоженными вопящими сороками слетались служители. Руки их рвали его церемониальные покрывала, силясь оторвать от пола, увести от священных ног жреца подальше, и там казнить вместе с остальными. Лаори плакал. Он плакал от бессилия что-либо изменить.

И вдруг — стихло. Сороки выпустили его и зашаркали к выходу униженной стаей. Хлопнули двери, стало так тихо, как иногда бывает в горах. Лаори понял, что чудо, на которое он надеялся, произошло — жрец отослал всех, но не отослал его.

Это был древний обычай, как говорил многое знавший Криан, очень древний, но потерявший свое значение ради выгоды, удобства или от того, что однажды кто-то забыл, зачем он нужен и что он говорит. Нож, зажатый между пальцев, можно было вытащить по-разному. Можно так, что ни царапинки не останется на нежной тонкой коже рук, а можно было легко прорезать плоть до кости, коли нож был острым. Лаори надеялся, что служители не жалели для своего господина точила. И крепко сжал пальцы, когда нож качнула чужая рука.

Сильным был жрец. Лаори тянул руки вниз, крепко сжав пальцы, жрец тянул их вверх вместе с ножом. Лаори не был осторожен, осторожным приходилось быть жрецу. Но нож остался чистым.

Лаори не опустил дрожащих от усталости рук, он ждал решения жреца. Милости его, раз чудо тот уже совершил. На ковре, пропахшем пылью и благовониями, пред священными ногами остались следы его слез. Невидимые слезы того, кто не имеет глаз, чтобы поднять их.

Жрец вернул нож на вазу и приказал:

— Вставай. Идем.

В покоях Лаори не жалко было отдать Верховному жрецу все, что у него было. Пусть будет больно и стыдно, но он знал, что не зря. Жрец сам снимал покрывала с его тела, обнажая его пядь за пядью. У жреца был глубокий голос из тех, что повелевают толпами, и чуткие руки, что касались его беззащитной, открытой кожи. Эти же руки настойчиво подтолкнули Лаори в поясницу, заставив шагнуть к постели. Лаори не поднимал глаз и отводил взгляд — сейчас он был благодарен за это правило. Он забыл все слова, он не касался жреца сам и не спорил. Он молчал, когда его уложили животом на подушку, открыв его тело во всех смыслах. Он молчал, когда масло с чужих бесстыдных пальцев щекотно бежало по внутренней стороне бедер. Он молчал, стискивая зубы до хруста и сгребая в кулаки шелк простыней, когда тяжелое жесткое тело вдавило его в мягкость перины. Он жертвовал всё, что у него было, за совершенное для него чудо. Маленькое чудо милосердия.

Нежные пальцы отерли слезы Лаори, для которых не нашлось подходящего ковра, чтобы спрятать их. Священные руки сами поднесли ему кубок, и голос нашептал, что это уймет боль, оставшуюся от соития.

Те же руки отвели ему волосы. Кожи коснулся холодный металл, и Лаори с долей облегчения отдал и вторую свою жертву. Порез был маленьким, аккуратным, точным, как все, что делали чудесные руки целителей Ашти. Он и не кровоточил потом почти. И не болел. Жрец взял мало — не закружилась голова, не потемнело в глазах. Жрец был ласков… Даже в том, как он брал Лаори, не было жестокости. Лишь непреклонность всеведения, помогающая быстрее и легче перенести боль.

Теперь всё. Плоть и кровь. Не принял жрец плоти от других, даже от красивого, как сказка, Майра. А его плоть забрал по одному ему ведомым причинам.

Служители набросили на него покрывало и уже собирались увести, когда жрец сказал своим глубоким чарующим голосом, не имеющим лица.

— Ты можешь поблагодарить меня, октати.

Октати. Восьмой. Все юноши из круга были для жреца только лишь номерами по дням декады. Лаори на секунду стало обидно, но разум возобладал. Он многое отдал, что ему имя? Он сам опустился на колени перед схенти, ему ничего не стоило коснуться губами ног Ашти. Аромат благовоний снова окутал его, тот же аромат, которым пахли ковры. Как же часто жрец ходил по ним, что они впитали его запах? Что за мысли мучили его? Какая по счету бессонница? Или правда была в той байке, что этому жрецу Ашти уже много сотен лет? Может быть, даже тысяча?

«Спасибо», — прошептали губы почти беззвучно. И не было унижением благодарить того, кто действительно сделал ему подарок, значение которого Лаори понял правильно — других не будут мучить. За все надо благодарить, даже за малость, а уж за это… Вот только им отняли голос. А жрец услышал его.

— Дерзкий мальчишка, — цыкнул он. — Я забуду, но только в этот раз.

* * *

Наутро Криан встретил его, словно поднятое умертвие. Лаори единственным из всех пришел от жреца сам, своими ногами — с трудом сохраняя остатки достоинства и прямую спину, с аккуратно заклеенной пластырем ранкой между шеей и плечом.

— Вот как… — прошептал Криан. — Значит, я все-таки был прав. Он сохранил десятку ради кого-то одного. Вот уж никогда не подумал бы, что это можешь быть ты.

Он соскочил с тахты, схватил Лаори за руки и потащил к свету. Внимательно всмотрелся в лицо до того, что Лаори почувствовал себя неловко — слишком прямой долгий взгляд у них в деревне кончался или дракой, или свадьбой.

— И ничего в тебе особенного. Ну хорошенький, в меру, но нос с горбинкой все равно… — Криан сморщил свой нос и покачал головой. — Волосы обычные, даже не вьются. Ну… Может, только глаза. Глаза у тебя красивые, но их-то жрец как раз и не видел. Майр намного красивее. Что он в тебе нашел особенного? — потребовал Криан и сжал его руки до боли. — Скажи!

Лаори вздохнул. Разве можно объяснить тому, кто не понимает, не замечает очевидного? Он, может, деревенский дурачок, не знает, когда говорить, а когда молчать, не умеет столовыми приборами пользоваться и читать тоже не умеет, но тот, кто использует глаза не для того, чтобы смотреть и видеть, а уши не для того, чтобы слушать и слышать, дурак вдвойне.

— Ничего особенного нет, ты прав, — согласился Лаори. — А в том, что я ему приглянулся как-то, ошибаешься. Просто… Каждый хочет быть лучше, чем он есть. И жрец тоже. Мне показалось… Он не хочет быть жестоким на самом деле, и вот…

— Ты всеми нами рисковал, — Криан выпустил его руки и сделал шаг назад. Он не спрашивал, ему не надо было знать точно, что сделал Лаори для того, чтобы понять: быть лучше самого себя можно только на грани, когда надо выбирать, стоя на перепутье, быть хорошим или быть плохим. А для подобного испытания надо создать условия.

— Прости меня за это, я верил в то, что получится… И получилось.

— А если б нет? — закричал Криан. — Если б нет? Девять жизней — за одну твою ошибку!

Лаори опустился на диван и закрыл лицо руками. Здесь не было ковра и не было жреца. Был только тот, кому стыдно было посмотреть в глаза. Вчера эту милость подарили только ему одному, вдруг подумалось Лаори. Он всего лишь развеял скуку жреца своей неожиданной глупостью… И глупостью же было думать, что жрец теперь и с другими станет обходиться лучше.

Весь день никто не разговаривал с ним.

Вечером следующий из круга — предпоследний — отправился к жрецу Ашти.

5

Когда закончилась декада празднеств с обязательными ежедневными церемониями, с излечением больных и прочими чудесами, когда стало уже очевидно всем, даже самому Лаори, что прав был все же он — после его жертвы над кругом перестали измываться, — жрец Ашти почти не звал их.

Случалось, он забывал об их существовании на декаду или две. Круг был предоставлен сам себе. Скорее, от скуки, чем от широты души, Криан учил Лаори и еще одного деревенского парнишку — Севда — читать. Севд не больно-то проникся книжными премудростями и не слишком хотел. А Лаори нравилось. Книги порой были мудры, почти как дедушка Мут. Иногда они даже говорили с ним его голосом. Лаори снова начал тосковать.

И как ни странно, Криан тоже стал дерганным, малоразговорчивым. Бывало, пропадал куда-то, а потом возвращался еще более мрачный и вздорный, чем обычно. Иногда шептался о чем-то с Майром, с которым сошелся больше, чем с другими. Лаори замечал, но поначалу не придавал этому значения. Собственные горести поглощали его много больше.

В Аштирим пришла зима. Здесь она была мягкой, малоснежной, а в горах закрылись уже все перевалы, и до весны, пока не побегут реки с гор, ям будет отрезан от всего мира и даже от других деревень, если год окажется богатым на снег. Лаори боялся задавать себе этот вопрос, но тот все чаще и чаще приходил к нему — что он сделал для того, чтобы помочь дедушке и другим? Что он сделал?.. И вопрос этот вставал перед ним не только из-за зимы — в один из пасмурных промозглых дней Лаори подслушал, о чем таком без конца шепчутся Майр и Криан.

Служители общались с паломниками со всех уголков света, и один из них сказал им, что в этом году откуда-то с севера — с вотчины Майра — в Гелет пришла редкая хворь. Многие окраинные поселения пострадали от этой заразы, что перекидывалась от одного дома к другому, как верховой пожар, много людей от нее умерло, особенно там, куда редко заглядывали служители Ашти. В Гелет пришла та беда, которую, отправляя его в Аштирим, предсказывал дедушка Мут. А вот помощи от Лаори не пришло…

Сердце Лаори надорвалось. И рвалось понемногу, по ниточке, каждый бесполезно проходящий день. Умом Лаори понимал, что теперь, зимой, никто не пройдет через завалы, только сгинут зря или заблудятся, но сердце без устали корило его за то, что он не сделал ничего раньше. Он долго медлил.

Жрец Ашти звал его еще один раз, но тогда Лаори не решился ни о чем просить, не решился преступить эти правила — не смотри, не говори, не касайся. Казалось, что на этот раз Ашти не будет таким снисходительным, даже несмотря на то, что тот был так же аккуратен, как в первую ночь. Или это холодок на коже от браслета жреца подсказывал Лаори молчать?.. Он боялся, что минует и зима, а способа достучаться до жреца, не рискуя жизнями новых братьев, так и не найдется. Если б то была только его жизнь…

* * *

Когда служители объявили, что вскорости можно ждать раннюю весну, определив это по каким-то своим приметам, жрец Ашти призвал Лаори в третий раз.

Входя в покои жреца он знал, что если не сможет, не найдет способа попросить его сегодня, сделать так, чтобы казнили за дерзость только его, он не найдет способа никогда. Лаори устал идти по своей непроходимой тропе — она не давала ему ни поблажки, ни отдыха.

Схенти, босые ноги, чуткие руки и голос без лица.

Лаори безропотно принял то, что ему предложили в маленькой рюмке, в какие льют лекарства, даже не задумываясь, для чего это, и снова погрузился в вязкое болото нерешительности, сомнений и страха. Как же сделать так, чтобы отделить себя от остальных из круга?

И лишь на ложе он понял, что что-то не так. С ним. Лаори окатило жаром, когда к нему прикоснулись, словно он слишком близко сел к костру. Он едва не обернулся к жрецу, теряя себя, испуганный, внезапно прозревший, вернувшийся к реальности. Он достаточно долго прожил среди Ашти, знавших все и о растениях, и о веществах, которые можно получить из растений такими способами, которых никто больше не знал… В предложенной жрецом рюмке было средство, пробуждающее желание. То, от чего тело занялось раздутым из искры пожаром. Лаори всхлипнул, зажимая себе рот, и подумал: вот оно! Только так… Только в лихорадке наслаждения, которую нужно лишь позволить себе, он может сказать, молить жреца, и, может быть, наказан будет только он.

И Лаори позволил удовольствию пробудиться в нем и расцвести независимо от того, что он сам думал об этом, хотел или нет. Где-то далеко в сознании скреблась мысль, что желания не вызвать, если ему совершенно не из чего родиться, а значит, не так уж он и против… На выдохе страсти непослушными губами, в полузабытьи прошептал заветное:

— Помогите мне, господин… Молю о милосердии — помогите!..

И замолчал, выплескиваясь под умелой лаской, растеряв все мысли, став пустотой в пустоте, освобождаясь от плоти и взлетая, а потом падая в держащие его руки.

Жрец прижался к его спине жарким телом, прошептал на ухо, обжигая дыханием:

— О каком милосердии ты просишь, октати?

— Для людей… — прошептал тот враз пересохшими губами. — Помогите им, это только в ваших силах, господин.

По тому, как в камень обратилось тело за его спиной, Лаори понял, что на этот раз он ошибся — о милосердии не может быть и речи. Жрец поднялся. Разом стало холодно.

Лаори поднялся и сам, потянулся за одеждой.

— Я же сказал, что забуду только в тот раз. Ты весьма эгоистичный юноша, октати.

Этого Лаори уже не выдержал:

— Я же просил не для себя, господин, — прошептал он.

— О, нет, все всегда просят для себя. За тех, кого знают, кого не хотят терять, с кем чувствуют сродство — это все равно значит просить для себя. Чтобы ты — ты в первую очередь — чувствовал себя спокойно.

Жрец отвернулся от него и вызвал служителей.

— Начните набирать новый круг и ищите на этот раз тщательнее. Эту десятку отведите в Сады Смерти. По истечении декады казните всех.

6

Трудно было винить Криана в попытке убийства. Или Майра… Или еще кого-то из тех братьев, кто бил его. Теперь Лаори сидел в подземельях Садов Смерти в отдельной клетке, через проход от всех остальных. Он отделался синяками и царапинами — стража вовремя вытащила его. А братья уже тысячу раз пообещали ему все самые ужасные смерти и посмертные наказания, какие только можно придумать. Но самую страшную казнь Лаори прописал себе сам — муки совести, муки сожаления, муки бесплодной мечты все вернуть и исправить. Каждый раз, просыпаясь, он казнил себя этой казнью пока его снова не смаривал сон. Как бы он хотел отдаваться и молчать… И просить о милосердии наслаждения, которое жрец легко даровал бы ему.

Потом братьям надоело корить его, но их молчание было и того хуже. Лаори не пытался просить прощения. Он знал, что не заслуживает его. Он подвел их всех: дедушку, Мариаму, всех умерших в горах в эту зиму, Криана, Майра, Шона, Севда и остальных… Самонадеянный деревенский дурак. Думал, что если в первый раз простили, то и во второй раз простят, даже если сказано было, что нет? Что же он наделал…

Но жреца Лаори не просил, даже когда тот спустился проверить, как выполнены его указания. Он не просил, потому что знал — тогда участь приговоренных станет только хуже. Остальные поступали так же. Опускались на колени, поднимали сложенные в жертвенном жесте руки, протягивали их сквозь прутья, молчаливо прося о благословении, но не коснулись даже схенти. Жрец оставил их. Он отобрал у них свою милость и свое милосердие.

В подземелье Садов Смерти совсем не было дневного света. День и ночь одинаково чадили факелы, в душном застоялом воздухе томились копоть и запах жженой смолы. Отсутствие времени само по себе было пыткой. Они не знали, сколько прошло дней и как близок час их казни. И шум, поднявшийся где-то этажом или двумя выше Садов Смерти, смутный, как прибой в раковине, они услышали сразу и повскакивали. Даже Лаори, обычно безучастный ко всему. Кажется, остаток декады, отведенной им для смирения, уже прошел.

Шум то приближался, то отдалялся, и было в нем что-то не то. Что-то неправильное. Лаори вслушивался, неосознанно хмуря брови, и вдруг Майр недоверчиво воскликнул:

— Они там что, дерутся, что ли?..

В неясном шуме теперь можно было разобрать отдельные звуки: звон оружия, выкрики, топот… Вдруг, гремя по ступенькам доспехами, с самого верха лестницы, скатился труп. Не надо было становиться служителем, чтобы удостовериться в том, что это тело умерло — прямо из хребта торчала длинная тяжелая стрела.

Они все подняли глаза вверх, но в темницы по-прежнему никто не спускался, двери караулки опять захлопнулись, слышался только хаос звуков борьбы. Все догадывались: что бы там ни происходило, а одиночество их ненадолго. Лаори опустился на колени перед решеткой и посмотрел в застывшее, до сих пор удивленное лицо стражника из охраны храма. Потом сел на пол, прислонился плечом к прутьям и снова замер. Мертвое тело притягивало взгляд. Под ним натекла поблескивающая глянцем, совсем черная в свете факелов лужа.

Через проход, по другую сторону мертвого мужчины, переговаривался вполголоса круг, словно встревоженные пчелы гудели. Но разве был смысл гадать, что происходит в храме, если на их судьбу это никак не повлияет? Вот если бы… Если бы… Лаори моргнул раз-другой. Приподнял голову, еще раз посмотрел внимательно.

— Криан! — крикнул он через проход, и там разом замолчали. — Майр! А кто-нибудь умеет вскрывать замки шилом или чем-то таким?

Сначала молчали, потом возле решетки вырос Майр, едва различимый в полумраке.

— А что, дрянь, у тебя есть шило?

— Может, и есть, — не обиделся Лаори.

Майр помолчал. Потом пожал плечами.

— Ну я не умею. Так что себе оставь. Может, заколешься им, коли мужества хватит.

Майр сел. Снова наступила тишина, но тут ее прорезал слегка басовитый голос Севда.

— Я, пожалуй, могу попробовать.

Лаори лег на пол вплотную к решетке и высунул руку, плечом втискиваясь в зазор между прутьями. Тело его трещало и протестовало, кожу саднило, мышцы и сухожилия растягивались неохотно, с воем. Лаори тянулся к мертвому телу, упавшему ближе к его клетке. Кончики пальцев скребли по грубому сукну рукава. Лаори никак не мог как следует ухватиться за откинутую руку.

Он иногда расслаблялся, распластываясь на полу, переводил дух, и начинал заново. Майр первым догадался, зачем Лаори тащит стражника:

— Гениально! Мизерикорд! — выдохнул он непонятное Лаори слово и вжался лицом в прутья, следя за ним блестящими глазами.

Постепенно все обитатели клетки напротив выстроились вдоль решетки и начали подбадривать его.

— Не сдавайся! Чуть-чуть осталось, только капелька! Еще немножко! Почти схватил! Давай! Вставай, Лаори! Ну вставай же! Пробуй еще! Ты сможешь!!!

Еще никогда чужая рука не была такой тяжелой. Лаори тащил ее к себе, зажав самыми кончиками среднего и безымянного пальца. Рукав все время выскальзывал, Лаори начинал сначала, елозя по полу своей клетки. Ему казалось, что мертвая рука не сдвинулась ни на миллиметр, а его собственная только укорачивается все больше. Он весь взмок, казалось, будто плечо вовсе вышло из сустава и теперь понемногу отрывается от его тела, жилка за жилкой, но он тащил, слизывая пот с верхней губы, да иногда смаргивая его с ресниц. Он тащил, кажется, целую вечность, пока не ухватился всеми остальными пальцами, а потом и всей рукой за чужое безвольное и уже неприятное, липко-холодное запястье.

Он сам не замечал, как шепчет себе под нос:

— Иди же ко мне… Давай! Еще немного… Еще…

В клетке напротив кричали и бесновались. Криан шикал, ругался, все начинали говорить шепотом, испуганно втягивая голову в плечи и поглядывая наверх, но скоро снова кричали, прыгали у решетки и колотили по ней руками, забыв обо всем. Их всех будто охватила лихорадка.

Когда Лаори подволок тело к своей решетке, круг завопил в восторге и сразу замолчал, шепотом выдавая сумбурные похвалы. Лаори сделал несколько свистящих громких выдохов, будто бежал в гору из последних сил, откинулся на прохладный каменный пол, заново ощущая тело. Рука болела, шея затекла, ногти он едва не сорвал…

Он перевернулся и принялся лихорадочно обыскивать пояс стражника. Видел он на самом деле или ему только показалось? У стражи Гелета, которая везла их в Аштирим, были такие.

— Есть! — не удержавшись, крикнул он, поднимая над головой длинный нож, скорее шило, чем кинжал.

Он понятия не имел, зачем они нужны, но гелетская стража накалывала ими горячее мясо во время привалов. Впрочем, при желании ими, наверно, можно было кого-нибудь заколоть.

— Кидай сюда! — потребовал Криан.

Лаори отвел руку немного назад, глядя на братьев через решетку.

Майр замер. Глаза Шона вдруг наполнились слезами. Криан перестал дышать, прокляв себя за требование в голосе.

На одну долгую секунду им всем показалось, что Лаори не кинет нож. Оставит их всех сидеть и ждать смерти.

Севд опустился на колени возле решетки и протянул руки сквозь нее ладонями вверх. Лаори размахнулся еще раз, примериваясь поточнее — второго шанса не будет — и перебросил нож через проход.

Севд подтащил его к себе и метнулся к замку. Лаори сполз по прутьям. Он сделал все, что мог, от него больше ничего не зависит. Прижав лицо к решетке, он смотрел, как Севд ковыряется в замке, высунув язык, почти как он сам пять минут назад. Все сгрудились вокруг Севда, но теперь было тихо, они старались не мешать, только сжимая кулаки и разочарованно выдыхая, когда Севд вытаскивал нож, тряс своей кудлатой головой и начинал снова.

Замок щелкнул, и круг почти вывалился в открывшуюся без шума и скрипа дверь. Шикнули хорошо смазанные петли, Севд вытащил заломленную между прутьев руку с ножом и направился к клетке Лаори. Криан с Майром переглянулись, но останавливать его не стали.

— Быстрее, Севд, надо драть когти отсюда, — нетерпеливо потребовал кто-то из круга.

Наверху загрохотало с новой силой. Лаори вдруг положил руку на руку Севда, не давая ему работать.

— Не надо, не открывай. Мало времени. Уходите. Криан, ты же все знаешь об Ашти, ты знаешь, как вывести всех отсюда?

Севд переводил взгляд с Криана на Лаори и обратно.

Криан моргнул.

— Точно не знаю, но у меня есть предположение.

— Тогда не стойте!

— А… ты? — спросил неуверенно Шон.

— Мне надо остаться тут.

— И всех заложить? — выдохнул Криан, но в голосе у него не было недоверия или злости, он уже был согласен.

— Ты же знаешь, что не заложу.

Криан больше ничего не сказал, повернулся и позвал всех за собой.

Севд еще несколько секунд смотрел Лаори в глаза, потом сунул кинжал за пояс, буркнул неловко:

— Спасибо. Боги тебе в помощь.

И пошел за остальными.

— И вам… — пробормотал Лаори в удаляющиеся спины.

7

Время снова приобрело свойство резиновой тянучки. Молчаливая компания мертвого стража угнетала, напоминая о том, что и он скоро будет таким же молчаливым. Но на сердце было легче — у круга был шанс уйти. Все же милосердие, о котором просил Лаори, пришло. Позже, чем он ожидал, и совсем не оттуда… Думать, следуя рассуждениям дедушки Мута, чтобы не быть праздным, совсем не хотелось. Что уж тут думать. Дурак он. Хорошо, что исправил немного свою дурость. А так — самонадеянный с самого начала. Нельзя было вперед дедушки говорить. Знал же, что надо выслушать старейшину и принять его решение, каким бы оно ни было. Дедушка Мут всяко мудрее его, он бы правильно придумал, так, как было бы лучше. Наверно, на его месте в круге Ашти был бы тот, кто не совершал бы опрометчивых поступков, опираясь только на то, что ему показалось, будто жрец Ашти милосерден.

Лаори закрыл глаза и попытался представить, что там наверху происходит, но вдруг понял, что наверху тихо. Совсем тихо. Так же, как и у него в подвале. И вдруг его сковало холодом страха, будто окунулся в ледяную горную речку. Он перевел медленный взгляд на своего молчаливого компаньона. И вспомнил, как мальчишками у костра, когда гоняли стада на пастбище, они рассказывали страшные истории. Про то, как в голодные годы, когда весной открывались перевалы и тропы, находили опустевшие селения, в которых не было тел, чтобы хоронить, но кто-то там обычно выживал… А иногда и целая семья. Их никто ни о чем никогда не спрашивал, но и жить в другие села не приглашали.

Лаори подавил внезапно всколыхнувшуюся тошноту. Зимой в селениях тела хотя бы замерзали на снегу.

Внезапно заискрил, затрещал и погас один из факелов. В сумрачном подземелье стало почти совсем темно. Лаори прижался к холодным прутьям лицом и подумал, что если бы каким-то чудом здесь оказался жрец Ашти, он молил бы жреца о быстрой смерти как о милости… Как же меняются представления о милости, стоит поменяться окружающей действительности. Но милости не было.

Через какое-то время что-то зашуршало. Лаори поднял руку и с удивлением смахнул с волос мелкую каменную крошку и мусор. А потом вдруг так грохнуло, будто гора лопнула прямо над ним — все здание содрогнулось от крыши до основания, и песок с потолка посыпался сильнее. Второй удар был даже мощнее первого. Лаори инстинктивно сжался на полу, прикрывая голову. Что ж, когда они ходили высоко в горы, они все давно сжились с риском погибнуть под каким-нибудь обвалом. Если Лаори повезет, сегодня это будет мгновенная смерть. Если нет — под обвалившимся храмом ему все равно не придется делать мучительный выбор между медленной смертью от голода и попыткой еще продлить обреченное существование за счет разлагающегося тела погибшего стражника.

Выбрались, интересно, остальные? Как теперь узнаешь?..

Внезапно на лестнице, с которой скатился мертвец, показался свет. Бряцало оружие, напряженные голоса до того сливались в гулкой пустоте каменного мешка, что нельзя было разобрать слов. Но когда, звякая ключами, к его клетке подступил один из пришедших, Лаори узнал старшего служителя. В свете поднесенного кем-то факела стало видно, что лицо у того было бледное, слои сажи и пыли, размытые дорожками пота, выделялись на нем, словно маска.

— Быстрее, достопочтенный! — торопил его стражник, держащий факел.

— Да-да, сейчас… Сейчас… Мы не можем оставить их тут, нужно забрать… Открывайте вторую! — бросил он через плечо.

— Во второй никого нет, достопочтенный…

Старший служитель оглянулся через плечо, замер на секунду с раскрытым ртом, перевел взгляд на Лаори, но ничего не спросил. Снова налег на заедающий ключ.

Лаори вывели и втолкнули в толпу других служителей. Каждый что-то нес, между ними спешила вооруженная стража. Всех потрепало. Лаори не спрашивал, что произошло — его, как дикое животное, захлестнуло стремление к бегству. Все бежали от пожара неведомой угрозы — и он бежал. Показалось, что с таинственной лестницы, ведущей наверх, снова раздались какие-то звуки, но никто не ускорялся, как будто все шло своим чередом.

Внезапно где-то в голове колонны кто-то вскрикнул, возникла сумятица и давка. Зазвенели мечи. Кто-то кричал, Лаори запутался, как заяц, попавший в силок. Кто-то бежал, кто-то дрался, кто-то жался по стенам, кто-то падал под ноги. Лаори споткнулся, покатился по полу, кто-то наступил ему на руку и споткнулся о него самого. Перед глазами его появились чьи-то грязные сапоги и — резкая разрывающаяся боль в затылке. Темнота.

* * *

У Лаори болела голова. Это было первое, что он понял о себе. Наверно, рождаться из чрева матери тоже больно, а он рождался из темноты, так что все было закономерно. Потом он понял, что лежать ему не очень удобно, но мягко и тепло. И если б не боль в затылке, стучащая, будто дровосек на лесоповале, он бы и глаз не открывал. Так бы и уплыл из сна в сон. Сначала перед глазами плясали только цветные пятна, будто блики на поверхности воды. Они и плясали как блики… Резкость появилась, и Лаори сообразил, что это свет факела пляшет на чем-то блестящем… На нагруднике лежащего стражника. Из горла у него торчал чей-то нож. Лаори приподнял голову, взгляд его полз с нагрудника на чью-то руку, на ногу, на голову, все ближе и ближе к нему самому… Лаори глянул прямо пред собой. Он лежал на ком-то, чьи пустые глаза смотрели в потолок. Юноша подскочил, но ноги оказались придавлены еще чьим-то телом.

Он пинался и брыкался как мог, пытаясь вылезти. Встал, перешагнул через тело, другое, споткнулся, упал, переполз еще одно, поднялся на дрожащих ногах и замер, наконец, у стены, на маленьком пятачке чистого пола. Всех перебили. Всех служителей, что шли с ним, за ним, вокруг него. Всю стражу тоже. По всему коридору лежали… Видимо, они попали в засаду. Может быть, их догнали. Лаори мало понимал в войне и нападениях, чтобы судить. Руки у него тряслись. Лицо стягивало что-то, он машинально потер его и понял, что с головы до ног перемазан кровью. Он потрогал по-прежнему налитый болью затылок и отдернул руку, вляпавшись во что-то теплое и мокрое. На пальцах была свежая кровь. Лаори замутило.

Внезапно кто-то застонал и шевельнулся в массе разбросанных тел. Лаори побрел туда, словно увидел путеводный луч маяка. Это был стражник, один из тех, что шли с ними. Он что-то силился сказать, но во рту пузырилась кровь, и ничего было не разобрать. Лаори осмотрел его и со всхлипом отвел глаза — из вспоротого живота лезли наружу внутренности. Лаори глубоко дышал, прижимая ладони ко рту. Хорошо, что сегодня пил только воду — нечем было рвать. В ноздри настойчиво лез металлический запах крови.

Лаори отдышался, проглотил вязкую слюну и заставил себя повернуться. Раненому было не помочь. Служители из обители, наверно, смогли бы, но насколько хватало глаз, ни одного живого служителя в подземелье не осталось. Лаори не знал, чем облегчить боль несчастного. И смотреть в его умоляющие глаза не было сил.

— Прости, я не знаю, чем помочь, я не служитель.

Стражник схватил его за руку неожиданно крепко. Лаори дернулся. Руки коснулось холодное железо. Мужчина совал ему в руку кинжал-шило, почти такое же, каким Севд вскрывал замок. Лаори внезапно догадался, для чего он служит, кроме накалывания горячего мяса. Последняя милость. Мизерикорд. Он замотал головой, не в силах сбросить настойчивую руку. Стражник сам приставил кинжал куда надо. Из-за слез, застилающих глаза, Лаори почти ничего не видел. Только чувствовал, как его руки кладут на рукоять, обхватив сверху холодной заскорузлой ладонью для верности.

Лаори сморгнул, вытер глаза о плечо, и по блестящим от крови губам прочитал: «Вместе». И сделал, как учили братья — настоящие братья — в горах, когда стреляли добычу. Если силы рук не хватало, надо было просто навалиться сначала чуть мягко, чтобы лезвие не ушло в сторону, а потом резко, чтобы вошло быстро и глубоко.

Рука с его рук соскользнула. Лаори медленно разжал стиснутые пальцы и поднялся. Осмотрелся вокруг более осмысленно. Может, кто-то, подобно ему, просто без сознания? Он медленно пошел от тела к телу. Нужное, осознанное дело помогало ему держаться на ногах. Пока он не обойдет всех, он не уйдет отсюда. И торопиться, похоже, некуда. Кто бы ни напал на обитель, они уже ушли, добив последних выживших.

Лаори вернулся за факелом.

Река тел была бесконечной. За работой — тронуть, нащупать пульс, как делали служители, подойти к следующему, никого не пропустить — Лаори понял, что тел так много, что кажется, будто он стоит в челне посреди реки смерти, отсекающей берег живых от берега мертвых. А они все плывут и плывут мимо него… Голова начинала кружиться, болели глаза.

Ближе к лестнице ему показалось, что он наткнулся на теплую руку. Он ухватился за запястье, потянул его, как веревку из воды, и вытянул на берег груз — служителя. На полспины расплылось кровавое пятно, и сквозь прореху в одежде было видно, что рана глубокая и длинная. Лаори отвел спутанные черные волосы от лица служителя, и прикоснулся к шее в поисках пульса — тот ударил ему в пальцы. Раз, другой, третий. Нечастый, но ровный. Живой. И насколько Лаори мог судить своим глубоко дилетантским взглядом, рана не уходила вглубь, повреждены были только мышцы спины. Лаори заметался в поисках того, чем можно ее перевязать. Потом сообразил, что в сумках служителей наверняка должны быть медикаменты, и помчался искать поклажу.

Вернувшись с медицинской сумкой, Лаори кое-как оттащил тяжелое безвольное тело от других. Обмыв свои дрожащие грязные руки из фляги, снятой с пояса стражника, он порылся в сумке. В отдельном кармашке нашлось все для оказания первой помощи. Лаори мысленно горячо поблагодарил неизвестного педантичного служителя, так хорошо собравшего свою сумку, поблагодарил служителей, привлекавших его к работе в лечебнице, и то, что он всегда внимательно смотрел, что они делают и запоминал. Он срезал с раненого рубаху, обработал антисептиком рану, подумав, щедро посыпал порошком, который помогал крови быстрее сворачиваться, нанес мазь, чтобы повязка не присохла, приложил толстый слой чистой ткани и взялся за бинты. И в изнеможении опустил руки. Чтобы обвязать бинт поперек торса, надо было его приподнять и так держать. Мужчина был довольно высоким и совсем не маленьким.

Промучившись еще несколько минут, Лаори кое-как взвалил его на себя, словно куль с мукой, не отпуская повязку, уложил тяжелую голову себе на плечо и начал бинтовать с короткими передышками. Сквозь бинты и пальцы потихоньку сочилась кровь…

Лаори показалось, что от волос служителя идет аромат знакомых благовоний. Аромат ковра, который впитывал его отчаяние, его молитвы и его надежды, аромат жреца Ашти. Юноша тряхнул головой и решил, что этот служитель, видимо, из ближайшего окружения жреца. Да, у жреца волосы тоже были черные, но гораздо, гораздо длиннее. И ростом он был, кажется, выше.

Аккуратно уложив раненого на расстеленный плащ немного боком, чтобы не давить на рану, Лаори свесил усталые, дрожащие руки. Пока был занят помощью, совсем перестал замечать головную боль, а теперь она вернулась с новой силой, и это был уже не топор дровосека, а кувалда кузнеца… Лаори, сдавив виски, разглядывал своего невольного пациента. Лицо без возраста с правильными чертами, но усталое и худое. Строгое лицо. Лаори решил еще раз проверить пульс. Взял за запястье, сдвинул в сторону широкий серебряный браслет с какой-то гравировкой, и замер… Стащил факел со стены, чтобы было больше света, поднял запястье с браслетом к глазам. И непочтительно уронил безвольную руку.

Браслет был гравирован личным знаком жреца Ашти.

8

Лаори кое-как устроил жреца на плаще, чтобы не трогать его рану.

С чувством неловкости стащил браслет с его руки и засунул глубоко в сумку, перекинутую через плечо. Под лекарства, флягу с водой и кое-какую запасную одежду. Он умылся, смыв кровь с лица и рук, смочил водой губы жреца с четким осознанием того, что за все, что он делает, его должны казнить уже десять раз — он нарушил все существующие правила и еще кучу, которых не знал.

Привязав к плащу веревку, он взялся за нее и двинулся со своей импровизированной волокушей в том же направлении, в котором все шли, когда на них напали. Раз все шли туда, значит, там был выход. Лаори надеялся, что там не будет, как в сказках, запутанных лабиринтов, раздваивающихся и растраивающихся ходов, в которых он будет блуждать по кругу, пока не останется совсем без сил. Жрецу нужна была помощь мастера, да и ему самому, похоже, тоже.

Он не мог сказать, сколько шел. Расстояние было большим, или казалось таким измученному усталостью и головной болью Лаори, но он не сдавался. Иногда останавливался на минутку, делал полглотка из фляги, проверял раненного, смачивал водой его губы и снова брался за веревку. По лицу текло, руки тряслись от напряжения, в глазах качалось серое марево.

Тюрьма не зря называлась Садами и была, как Лаори и опасался, лабиринтом. Из каменного мешка с камерами он по длинному проходу вышел в высокий купольный зал и понял, что сад — это буквально. Только сад был каменным. Колонны опор напоминали лес, и он был таким густым и одинаковым, что даже привыкший бродить по настоящему лесу взгляд быстро терял ориентиры. Лаори встревожился, но пока, насколько ему хватало глаз, он видел, что все проходы между «деревьями» были предусмотрительно перегорожены решетками, и надо было просто идти через оставленный коридор, не сворачивая.

Один раз он слышал какие-то звуки в отдалении и инстинктивно пригнулся к полу, понимая, что это наивно — он тут все равно как на ладони. Но все миновало, стихло, и он, обождав, пошел дальше, стараясь производить как можно меньше шума — любой звук тут разносился далеко-далеко, как по ущелью.

Его незадачливое путешествие кончилось, когда он уткнулся наконец в стену, а слева и справа было по одной раскрытой в частоколе опор решетчатой двери. Лаори ощутил беспомощность. Здесь не было мягкой земли или дерна, чтобы посмотреть, куда шли другие, куда свернул круг, или каким ходом чаще пользуются. Здесь было бесполезно определять стороны света — он не знал, как устроено здание. Здесь бесполезно было прислушиваться — тут никого не было. Выбор зависел только от предпочтений: направо пойдешь — смерть свою найдешь, налево пойдешь — себя потеряешь… Что-то в таком духе говаривал дедушка Мут.

Лаори нерешительно посмотрел на жреца. Если попробовать привести его в чувство? Он-то наверняка знает, куда идти. Потом вспомнил, как они расстались в последний раз — и выбросил эту мысль из головы. К тому же, так жрец хотя бы не страдает от боли. Возникла мысль оставить его здесь ненадолго и пойти посмотреть по очереди, что там, в обе стороны. Но Лаори не был уверен, что в этом частоколе правильно выйдет обратно.

Налево он свернул только потому, что этот проход был ближе к нему. Теперь решетки кончились, и это было просто большое пространство, симметрично разбитое опорами, напоминающими лес из корабельной сосны. И вот подарок от богов — в дальнем его конце маячил темный проем двери.

А там нашелся и кинжал, аккуратно воткнутый в дверное полотно. Лаори не разглядел в темноте тот кинжал, которым Севд вскрыл замок, но он не сомневался, что в двери торчит именно он. Севд оставил послание — идти сюда. Иногда, чтобы передать что-то кому-то, совсем необязательно уметь писать. Мысленно послав Севду свою горячую благодарность, Лаори шагнул за дверь и понял, что если остальная часть Садов хотя бы скудно освещалась факелами, то здесь царил кромешный мрак. Но на лице Лаори вдруг ощутил дуновение свежего ветра. Там был выход!

Он пошел вдоль стены. Одной рукой держался за нее, ногой ощупывал путь перед собой, и только тогда делал шаг, обеими руками подтаскивая тело на плаще. Бесконечно долго, бесконечно медленно. Так долго, что казалось, будто он ослеп. Но все усиливающийся холод и сквозняк говорили ему, что он на верном пути. Шаг за шагом, минута за минутой, час за часом. Преодолевая нетерпеливую нервозность, слабость, боль и безнадежное отчаяние. Время растянулось и прекратило двигаться вообще. Когда стена под рукой внезапно пропала, Лаори испугался, что это боковое ответвление или еще один такой зал, как предыдущий. Без света ему ни за что не найти дороги! Но потом он всмотрелся в непроницаемую темноту и понял, что не такая уж она непроницаемая. Впереди, ограниченное аркой, опалесцировало ночное небо. А сам едва живой от усталости беглец стоял посреди широкого портала в стене. Вот почему он чувствовал воздух, но не видел света — была ночь.

Лаори оставил жреца лежать у стены, устроив поудобнее и накрыв еще одним плащом, а сам осторожно высунулся наружу. Ночь была безлунной, облачной, даже звезд не было. Сам портал, довольно высокий, был наполовину засыпан чем-то вроде вала, заросшего сухим бурьяном. Лаори выбрался наверх, цепляясь за траву и оскальзываясь на клочьях смерзшегося снега, и огляделся.

Берег реки перед ним подсказал ему, что он вышел к самым границам Аштирима. За спиной у него поднималось столбы черной копоти и далекое зарево пожаров, а перед ним расстилалась быстрая широкая река — зима в Аштириме была недостаточно холодной, чтобы остановить на ней судоходство. У маленькой пристани покачивалась небольшая старая баржа. И возле нее скользили темные фигуры. Лаори резко пригнулся к земле, убедился, что его не заметили, скатился обратно за бруствер и начал тихо пробираться ближе к пристани.

Ходить, не шурша травой и снегом, его учить было не надо. Он подобрался так близко, что смог подслушать разговор стоящих в стороне пассажиров. И только тогда понял, что его путешествие закончилось.

Он вылез из-за вала и, не скрываясь, спустился к кораблю.

— Не стреляйте, — попросил, поднимая руки, — я из круга. Я знаю, где жрец Ашти.

* * *

Рану Лаори промыли, зашили, смазали бальзамом. Похвалили крепкую голову, которой удар меча вскользь почти не причинил вреда, разве что крови было много. Служитель Акено, совсем еще мальчишка, дал ему напиться какого-то лекарства, и Лаори с облегчением почувствовал, как отступает головная боль. Потом смыл грязь, немного пришел в себя и ужаснулся. Как же быстро он опустился под гнетом случайностей и последствий своих ошибок до уровня животного! Он даже думать не мог, он только действовал, когда приходилось. Бежал, как лис бежит от охотников. Или замирал, как испуганный заяц, вжимаясь в землю. И ничего не соображал. А стоило подумать, что с ним сделает жрец, когда очнется. С одной стороны, было бы глупо забирать узника, чтобы казнить, разве что жрец Ашти отчаянный садист, но Лаори в это не верил. С другой стороны, а зачем жрецу отменять свой же собственный смертный приговор дерзкому мальчишке? Но уже не сбежать… Он на борту вместе со жрецом, а баржа отчалила.

Служители посоветовали ему лечь спать. И это был правильный совет. Утро вечера мудренее. Баржа медленно спускалась по реке к морю, и к утру, как ему сказали, они доберутся до убежища, где смогут безопасно дождаться другого корабля, чтобы отплыть уже совсем далеко, за Западное море, туда, где жалкие остатки культа жреца Ашти будут в безопасности.

На расспросы у Лаори уже не осталось сил.

Но перед тем, как упасть на свободное место, он, вспомнив, залез в свою сумку и достал браслет.

— Возьмите, — он протянул украшение служителю. — Я боялся, что мы кого-нибудь встретим, и его узнают.

9

На рассвете Лаори проснулся от кошмара. Неупокоенные души тревожили его. Он увидел дедушку во сне, тот смотрел с укором — значит, не дождался Лаори с помощью. А потом приснился окровавленный еле живой стражник, в которого он снова и снова тыкал ножом.

Лаори убил. Не животное, не птицу — мыслящее существо. И это существо не несло ему угрозы.Юноша зажал рот руками, чтобы не всхлипывать и не перебудить служителей, спавших здесь же, кто где. Посидев какое-то время, дожидаясь, когда уйдут последние, липкие как паутина, остатки сна, Лаори поднялся и на цыпочках пошел к двери. Ему было душно и муторно.

На палубе ветер протыкал плоть как кинжал милосердия, но Лаори упорно шел к борту. Светало понемногу, небо сделалось серым как выстиранная тряпка. На носу была весна, но пока ее приближения не ощущалось. В горах и вовсе стояла глубокая зима. Там снег всегда сходил долго. Голова опять была тяжелая. Было то из-за сна или кончалось действие лекарства, Лаори не знал.

В темноте он не заметил, что у борта уже кто-то сидит на канатной бухте. А когда увидел, разворачиваться и идти на другую сторону баржи было поздно. Из-под капюшона плаща ветер выдул черные волосы, и Лаори все же попятился, опуская глаза.

— Простите, что помешал. Я уйду.

— Октати, — позвали его. — Подойди.

Лаори развернулся и приблизился к жрецу Ашти, не поднимая глаз. Встал рядом у борта. Как быстро жрец после такой раны оказался на ногах — удивительно! Служители Ашти как всегда доказали, что они кудесники.

— Мне сказали, что это ты меня вытащил. Спасибо.

— Любой бы вытащил.

— Но ты был не обязан. Я приказал тебя казнить.

— А я нарушил правила, — Лаори потер пальцем щербину на поручне.

Жрец помолчал секунду и признался с едва слышным вздохом:

— Я отменил казнь на следующий день, но не выпустил вас из Садов, потому что мне хотелось тебя проучить. Это было безответственно с твоей стороны. Ты же понимал, что твоих товарищей казнят вместе с тобой?

— Я понимаю всё, господин.

— Не думаю… Я не отказываю тебе в уме, скорее, в житейском опыте. Соглашаясь служить, мы соглашаемся служить всем, а не кому-то одному. И мы не вправе предпочесть тех, кто ближе тебе, тем, кто тебе безразличен. В этом смысл служения, а иначе оно становится злоупотреблением властью, — жрец сделал паузу и спросил: — За кого ты все-таки просил?

— За тех, кого знаю. Вы были правы. Но почему тогда вы шлете помощь только тем, кто заплатил вам служением или кровью?

— Наша помощь не становится адресной от такого выбора. Приходя в определенное место, мы приходим не в конкретный дом или к конкретному страдальцу, а ко всем в этом месте. Что до остального — невозможно охватить абсолютно всех, и ты это знаешь. Всегда должен существовать какой-то критерий отбора, установления порядка.

— Но охватить всех можно хотя бы попытаться… — пробормотал Лаори.

Раньше у этого усталого глубокого голоса не было лица. Теперь Лаори знал лицо жреца. И голос как нельзя лучше этому лицу соответствовал. Он думал, что жрец, видимо, куда старше, чем выглядит, но… Но он словно смотрит на мир под особым углом, наизнанку. Как будто видит только одним глазом или слышит только одним ухом.

— Как тебя зовут? — внезапно спросил жрец Ашти.

Лаори моргнул и начал поднимать глаза. Вспомнил, что у него нет рук и глаз, и остановился на уровне груди. Но ведь и имени тоже не было… И голоса…

— Лаори.

— Лаори, — повторил жрец задумчиво. — Опустись на колени — мне иначе не достать.

Юноша сделал, как велели. И со смесью чувств и мыслей, которые сплавлялись словно в горне у кузнеца в такой монолит, что не разобрать было, что в нем, позволил жрецу Ашти снять со своей головы повязку. Быстрые, легкие руки коснулись раны под волосами.

— И правда, крепкий череп, — пробормотал жрец и положил теплые несмотря ни на что пальцы ему на виски.

Лаори хотел спросить, как сам жрец, но не решился. У него был голос, пока его спрашивали. В остальном же он решительно отказывался понимать жреца. То он милосердный, такой, каким должен быть Ашти, такой, каким и показался с самого начала — то жестокий, деспотичный, непонятный, и до него не достучаться. Вот и выходило, что не стоит рисковать — кто его знает, какой он сейчас.

Внезапно от затылка вниз по шее словно пробежали горячие иголочки. Будто тронули еловой лапкой… Лаори чуть вздрогнул. В затылке стало горячо, и его всего будто обняло теплом уютного домашнего очага. Он вспомнил, как в детстве зимой они с братьями жались спинами к камням печи и так засыпали, привалившись друг к другу, и не было слаще того сна.

И вдруг все кончилось. Лаори замер, боясь пошевелиться. Голова была легкой, словно вынули из нее всю грязь, все проблемы, как следует вымыли, просушили, проветрили и вернули обратно на плечи. Ничего не болело, даже тело стало легким, полным сил, пузырьками рвущихся наружу, как целебная горная вода.

Лаори, кажется, понял, что сделал жрец. Он замотал головой, глядя на его руки, лежащие теперь на коленях. На запястье левой блестел широкий серебряный браслет.

— Не надо было, — прошептал он. — Вы сами ранены, господин.

— Мне это ничего не стоило, Лаори. Исцелить тебя сейчас я не могу, но облегчить твою боль не сложно.

— А вашу? — вырвалось у него.

Лаори прижал руку ко лбу, прикусывая язык, и обреченно уронил голову еще ниже — что с ним стало? В горах он никогда не страдал болтливостью, а теперь не в силах сдержать свой длинный язык, ставший причиной стольких бед.

Жрец, кажется, все понял — он рассмеялся, тихонько, ему наверняка было больно всё — не только смеяться.

— Над собою самим я, увы, не властен. Лаори, если хочешь говорить — говори, если хочешь смотреть — смотри. Это не запрещено.

— Но есть же правила… Я не понимаю, почему не запрещено, если раньше было запрещено?

Лаори предпочел перевести взгляд с рук жреца на черную воду за бортом баржи. И чтобы не стоять на коленях, медленно сел сначала на пятки, а потом и вовсе привалился к борту, положив на него локти.

— Эти запреты потеряли смысл, — отозвался жрец. — Они… не для нас, не для тебя или меня, они для других — для всех остальных. Всего этого больше нет.

Лаори потер пальцами лоб. Голова не болела, но при всей ясности, царящей в ней, он не мог точно понять, что имел в виду жрец, говоря, что запреты для других. Вроде бы, смутно забрезжила какая-то идея, но…

— Я не понимаю, простите, — вздохнул он. — Я глупый, необразованный горец из глухого яма. Все это слишком сложно для меня.

— Вижу, что не понимаешь, — почти зеркально вздохнул жрец. — Поймешь позднее, сейчас просто прими. Скажи мне… Что случилось с остальными юношами из круга?

— Не знаю, господин, — Лаори пожал плечами и не соврал — он предполагал, но не знал.

Жрец разочарованно и недовольно хмыкнул:

— Врешь. Ты знаешь. Может быть, не наверняка. Судя по твоему ответу, им удалось сбежать, а тебя, значит, они бросили…

Лаори улыбнулся. Проницательный жрец, почти как дедушка Мут. В этом вранье не было зла, и потому вины за собой он не чувствовал.

— Я сам не пошел. Так было правильно.

— Их будут преследовать, если поймут, кто они. Но это хорошо, что их не было с нами.

Лаори подумал несколько секунд и задал вопрос, который вертелся в голове давно:

— Что произошло в Аштириме?

— Король Гелета предал нас.

Лаори не успел себя остановить на этот раз. Вскинул расширившиеся от удивления глаза на синевато-бледное изможденное лицо и встретился взглядом со жрецом. Глаза у того были такими же ярко-синими, как церемониальные одеяния Ашти.

— Как?..

— Он не хотел платить за нашу помощь. Он сам хотел получать плату от других земель. И решил, что может заставить служителей лечить того, кого он велит, силой.

Лаори поразился глупости и эгоистичности такого решения. Разве может тот, кто лечит, быть подневольным? Кто гарантирует, что он не использует свои знания во зло, чтобы освободиться? Никогда между хозяином и подневольным служителем Ашти не будет доверия, а в недоверии нельзя долго жить — хозяева начнут бояться своих могущественных рабов.

— А почему они всех перебили в том коридоре, а не увели в плен, если хотели Ашти себе?

— Там были в основном старшие служители и часть моей свиты. Король Гелета понимал, что пока жив жрец Ашти, рядовые служители не станут помогать. И вот… Кто-то предал нас. Сказал, каким путем мы воспользуемся, чтобы покинуть храм, и нас зажали с двух сторон.

Лаори молчал, разглядывая ползущие мимо них берега, уже ясно различимые в бледном утреннем свете. Он опустил голову на сложенные на леере руки и закрыл глаза. Он больше не знал, кто он и зачем здесь. Все первоначальные цели были утрачены, утрачен смысл и возможность совершить задуманное, а нового взамен ничего не было. Он отнял жизнь и сам едва не умер. Он должен был умереть по приказу жреца, был им помилован и сам его спас. Всё перепуталось, как корни деревьев в очень старом лесу.

Баржа тихо шла по течению.

10

В маленьком храме на одном из островов Западного моря служителей не было очень давно. Жители встречали их радушно — кто бы не радовался служителям культа Ашти, если дани им никто не платил? Те служители, что приплыли вместе со жрецом — от силы человек десять — были заняты больными, восстановлением храма, чтобы в нем можно было существовать, заготовкой сырья и изготовлением лекарств из доступных ингредиентов.

Лаори понемногу помогал то тут, то там. Он не любил сидеть без дела, а здесь дел было так много, что никто не отвергал помощь даже от октати. Он, несмотря ни на что, ощущал себя здесь гораздо более нужным, чем в Аштириме. Может, дело было в том, что здесь за помощь Ашти никто не просил ни крови, ни служения. Хватало продуктов, тканей, кухонной утвари, инструментов и рабочих рук. Это было правильно. И помощь Лаори не была такой уж бесполезной ни в лечебнице, ни на стройке. Служители постепенно перестали звать его октати. Они приняли, как принял их господин, что у кого-то из круга есть имя.

Но важнее того, что у него оказалось дело, было другое.

Жрец Ашти учил его.

Лаори не сразу это понял. Ашти делал это не так, как дедушка. Дедушка Мут всегда говорил: «Вот иди сюда, юноша, учить тебя буду». А жрец просто позвал Лаори на второй же день после прибытия на остров. Ашти лежал на столе практически обнаженный, без повязки. И был злой настолько, что от его взгляда подгорело бы жаркое. Молоденький служитель, тот, что на корабле давал Лаори лекарство от головной боли — Акено — заламывал руки, стоя рядом со жрецом, и едва не плакал.

— Бери иголку и нитку, — с порога встретил Лаори напряженный голос жреца.

Лаори глянул на перепаханную спину и ахнул. Не надо было становиться служителем, чтобы понять, что не может быть половина раны зашита, а половина — нет. Кто-то шил так плохо, что шов разошелся, и теперь снова предстояло тыкать иголкой в уже исколотую, воспаленную плоть. У Лаори засосало под ложечкой.

— Я не умею шить, господин, — ответил он и сам почувствовал, как кровь его от лица бежит к ногам и подталкивает его поближе к двери, а слюна натекает, как у бешеной собаки. — Может, позвать кого-то из старших служителей?

— Кто же, по-твоему, устроил это богохульство? Один побоялся без обезболивания воткнуть иголку поглубже, а у второго руки трясутся. Других лечить — не трясутся, — рявкнул он, повернувшись к пришибленному Акено, — а меня — ходуном ходят! Даже ты, Лаори, зашьешь лучше, чем они. То, что сделали они — непростительное издевательство над теми, кому нужна помощь! Их надо всех отстранить от лечебницы и отправить на пере…

Лаори непочтительно перебил жреца Ашти:

— Что мне нужно делать?

Жрец внимательно глянул на него через плечо.

— Удержи свой желудок на месте до окончания операции — это главное. Сними оставшиеся швы и обработай рану. Акено, сбегай за куском мяса на кухню, только на это и годен.

Лаори вымыл руки, протер их какой-то жидкостью, на которую указал жрец. Иногда приходилось держать руку второй рукой, чтобы она не плясала слишком сильно. Нет, руки у Лаори не тряслись, он просто не мог с ними совладать, чтобы они были достаточно точными.

— Почему нельзя сделать обезболивание? — тихо спросил Лаори, разрезая очередной шов.

— Потому что его запасов у нас очень мало. Оно пригодится для серьезных случаев. Я потерплю.

Лаори сосредоточенно работал. Он не спешил. Как в случае с поисками живых в той бойне в Садах Смерти, он увлекся настолько, что тошнота прошла сама собой. Потом Акено пришел с мясом и принялся показывать, как надо шить. Игла все время валилась у Лаори из зажима. Ему вообще казалось, что доверить такое тонкое и сложное дело новичку — это надо быть совсем полоумным.

Жрец шикнул, устав слушать.

— Возьми иголку рукой и прекрати слушать задницей. Делай так: …

Кусок мяса был истыкан вдоль и поперек, Лаори устал стирать испарину с лица и сомневался, что мясо теперь годится хотя бы на котлеты, даже если вытащить из него все нитки. А делая первый шов на живом теле, едва не прокусил себе губу. Объяснения жреца были лаконичными и емкими, такими точными, что сразу все становилось на свои места. Как ни странно, при небольшой помощи Акено, он нигде не ошибся. Ряд ниток с аккуратными хвостиками узелков пересекал спину жреца длинной шеренгой, и Лаори вдруг охватила гордость за себя при виде этой практически идеально ровной армии. И за то, что его в кои-то веки не стошнило. Может, дело было в том, что он делал это сам, а не смотрел за другими.

— Зеркало, — потребовал иссиня-бледный, мокрый от испарины жрец, едва сев при помощи Акено.

Лаори подал ему зеркало, а Акено встал позади со вторым.

— В качестве самостоятельной лабораторной работы пойдет, — поморщился Ашти. — Главное — теперь не разойдется.

Лаори делал жрецу перевязки, и тот хвалил его за легкую руку. Рана заживала удивительно быстро и чисто, не без помощи лекарств служителей, конечно. Еще Лаори помогал жрецу мыть голову, купаться, одеваться и раздеваться. Если б ему раньше кто сказал, как много всего делает спина в жизни, он бы ни за что не поверил — почти все держалось только на ней. Беспомощность жреца в некоторых совсем простых, повседневных делах сделала его куда более земным, чем прежде, и Лаори перестал так тушеваться перед ним. Ему было приятно помогать.

Еще Лаори понял, что жрец Ашти — пациент, каких служители ненавидят. Он был слишком деятельным, чтобы дать своей ране зажить, а себе — отдохнуть. Не исключено, что в том, что она разошлась первый раз, жрец и сам был отчасти виноват. После ранения он почти сразу поднялся, несмотря на слабость, и отправился на палубу баржи, где и повстречался с Лаори.

Иногда жрец брал у него немного крови. Лаори почти привык к этому, во всяком случае, он не страдал от этих сеансов. А вот разделить ложе жрец его больше не звал. Лаори не знал, как к этому относиться: радоваться или огорчаться?

Еще жрец больше не носил схенти. Он носил ту же одежду, что и рядовые служители — свободную длинную рубаху, штаны, мягкую обувь и пояс. Только этот пояс, да браслет — вот и все, что осталось от старого жреца Ашти. Никто из служителей и не выделял его так, как раньше, он наравне со всеми работал в лечебнице. Один раз Лаори с удивлением видел, как служитель постарше объяснял жрецу суть какой-то процедуры. А вот островитяне, чувствуя в нем что-то другое, какое-то более сильное искусство, охотнее шли к нему, чем к кому-то из служителей. Он никому не отказывал. И Лаори замечал, что иногда он лечил их так, как лечил его.

А потом Акено заболел.

Вот так, внезапно, без каких-то звоночков. Сидел за столом, мелко нарезая растения для лекарства, Лаори отвернулся, а когда повернулся, Акено уже не было. Он соскользнул со стула на пол практически бесшумно, как опавший лист. Лаори пытался привести его в чувство, совал нашатырь под нос, сам едва не задохнулся, тряс, укладывал вниз головой, брызгал водой на лицо, даже пояс на нем развязал. Ничего не помогало. Позвал служителей, перепробовав все, что к этому моменту знал сам.

Они унесли его и послали за жрецом.

Лаори встревожился. На него накатили сожаления обо всем, что он должен был сделать, но так и не сделал для тех, кто остался далеко, в Гелете, как будто в другом измерении. Рутинные дела немного отвлекли — надо было доделать свою часть работы для лечебницы, а потом еще за Акено. Но монотонный труд не требовал сосредоточенности мысли, и Лаори снова погружался в глубокие и холодные воды своей вины. И тяжесть ее тащила его на самое дно — в сумрак и холод. В осознание того, что он ничего — совсем ничего! — не сделал, когда на него одного была вся надежда.

В комнату к Акено он пришел уже затемно. И застал там жреца. Тот сидел, не зажигая свечей, устроив подбородок на сцепленных руках. Акено вытянулся на своей постели, такой хрупкий, будто похудел за несколько прошедших часов вдвое. Он будто уходил за грань физически, зримо…

— Как он? Что с ним случилось? — тихо спросил Лаори, боясь потревожить спящего.

Жрец Ашти молчал. Лаори ощутил, как горло перехватывает, будто чьими-то ледяными пальцами. В горах говорили — смерть поцеловала.

Лаори подошел и потрогал холодную руку Акено.

— Он умрет, — вымолвил жрец, не понижая голоса.

— Но почему? Служители творят настоящие чудеса, я сам видел, а вы — вы жрец Ашти, господин, вы… маг, — последнее вышло только шепотом.

— Ашти могущественны, но не всесильны, — медленно сказал жрец. — Это редкая болезнь, но от нее нет спасения даже у нас.

Лаори поднялся, посмотрел на силуэт жреца, на Акено.

— А может, служители определили болезнь неверно?

— Ее определил я. Подойди.

Жрец взял иголку, капнул своей крови на ладонь Лаори, уколол и его, смешивая кровь. Откинув одеяло, положил их соединенные руки на грудь мальчику.

В голове у Лаори закрутилось и завертелось. Он никак не мог понять, лежит он на постели рядом с Акено или стоит на коленях возле его ложа.

— Смотри внутрь, смотри внутренними глазами, — прошептал жрец на ухо, обдавая жарким дыханием.

И Лаори закрыл глаза, упал куда-то глубоко-глубоко вниз, все время ощущая на руке руку Ашти, ведущую его еще дальше. И тогда почувствовал Это… Как умирает Акено. Разрушается его тело, будто осыпается под натиском ветра и дождей крепость, за которой не ухаживали. Только крепость Акено рушилась за часы, кирпичик за кирпичиком. Без всяких видимых причин он просто погибал, ускользал от них как вода сквозь пальцы.

Лаори сам выдернул руку. Горечь была даже на языке, а душа вся давно отравилась ею. С самого начала, с этих месяцев ожидания принятия жертвы в Аштириме… Он не понимал.

— Раз мы ничего не можем, зачем же мы нужны?..

— Для последнего милосердия. Для этого тоже нужны.

Река тел, липкая кровь, металлический вкус на языке. Угловатая перевязанная ремешками рукоять впивается больно в руки, и сверху давит, прижимая, грубая ладонь. И мягко входит в тело кинжал, не встречая сопротивления, а тело содрогается и затихает.

— Хватит! Хватит!!!

Жрец прижимал его голову к груди, его руки сжимал своей, обхватывал, не давая навредить себе, что-то шептал, но Лаори не слышал. Не слышал ничего. Он пребывал в стране своего самого страшного кошмара, где убивал снова и снова.

В день сожжения Акено, когда скорбные синие плащи трепетали на всех служителях и даже жрец надел индиговое схенти, чтобы почтить покинувшего их собрата, строгий, торжественный ход печальной церемонии прервал быстроногий посыльный из порта.

К причалу острова пришвартовался корабль с вымпелом королевства Гелет.

11

Никто не может обойтись без лекаря. Иногда что-то ломается в тонко настроенном инструменте под названием «тело» — так устроено любое живое создание. Ничто живое не существует вечно. А когда Ашти покинули Гелет, вдруг оказалось, что несмотря на свою малочисленность, они делали многое.

Одна за другой обрушивались на Гелет беды, смерть и болезни. Были в Гелете лекари и помимо Ашти, но они правили разбитые кости, облегчали простуду да головную боль, а о тяжелых недугах знали мало — служители Ашти хорошо хранили свои секреты.

Покинув Гелет, остатки культа Ашти разошлись по всему обитаемому миру, но куда бы ни ехали люди из Гелета, служители Ашти отказывались помогать им теперь. Народ Гелета начинал роптать. И король, сдавшись под давлением обстоятельств, признал, что он поступил опрометчиво. И послал разыскивать жреца среди выживших служителей.

И вот, спустя месяцы поисков, Великий жрец Ашти, несмотря на прохладу, в одном индиговом схенти предстал перед посланцами. Будто бы ни дня не прошло с того момента, как он стоял на помосте Аштирима перед жаждущей чудес толпой. А для Лаори пролетела целая жизнь. Ярко сияли на солнце украшения жреца и пояс, звенящий золотыми нитями, а поперек спины алел шрам, не скрытый отрезанными волосами — последний подарок королевства Гелет. За жрецом на почтительном расстоянии стояли служители. А вокруг, куда ни глянь, собирались молчаливые жители островка. Они, гостеприимные и радушные, не рады были видеть здесь корабль из Гелета. Так или иначе, а причины, по которым на острове появился свой собственный маленький Аштирим, понемногу достигали с купцами и путешественниками даже самых дальних берегов.

Гелетское посольство предлагало жрецу вернуться в Гелет, снова воцариться в Аштириме и созвать служителей со всех концов света, чтобы вернуть старый порядок вещей. Король признавал свою ошибку и готов был принести искупительную жертву в том размере, который назовет жрец Ашти.

Лаори тревожно взглянул на жреца. Тот сложил руки на груди и, не скрываясь, усмехался.

— На прежних условиях? За искупительную жертву? А куда же мне вернуться? Я взывал к королю, когда он хотел объявить Аштирим своей собственностью, предостерегал его, но король разрушил Аштирим. Моим служителям должно ютиться в развалинах и радоваться, что нам дозволили вернуться домой? Да полно! Дом для Ашти там, где они нужны, а в Гелете нас ничто не держит.

Послы пошептались.

— Какие условия вы хотите поставить, владыка?

— Пусть король восстановит Аштирим в прежнем великолепии. И пусть до последней нитки вернет все то, что забрал из наших храмов. Пусть освободит всех плененных служителей, пусть заново напишет сожженные книги и пусть оживит мертвых. Я не буду считать Аштирим восстановленным до тех пор, пока на его алтари не вернут все жертвенные чаши, все покрывала, все цветы и пока все служители не вернутся в свои обители. До этого мига не вернусь и я. Но и после того пусть мои адепты решают сами, заслужил ли Гелет их возвращение. Я сделаю так, как скажут они.

Еще пошептавшись, послы почтительно поклонились и взошли на корабль со словами жреца на устах, чтобы передать их королю.

Жрец еще какое-то время стоял на берегу, задумчиво глядя на волны, а потом все в том же сопровождении вернулся к телу Акено, чтобы закончить прощание.

Вечером, когда дотлевали последние угли погребального костра, Лаори спросил жреца:

— Вы знали, что король нападет на Аштирим?

— Я предполагал, что такое возможно.

— Но почему вы не предотвратили все это? Почему не подготовили оборону? Ведь столько жизней можно было спасти…

— Мы не воюем, Лаори. Мы лечим. Но это вовсе не значит, что нам нечем ответить. В Гелете сейчас нет ни одного служителя, а если и есть, они отказываются помогать даже под страхом смерти. Грозить нам нечем — у нас нет семей и детей. Король отказался поверить мне, когда я сказал, что так будет. Теперь пусть пожинает плоды своей самонадеянности.

— Но страдают и обычные люди, которые не хотели участвовать в этой войне. Как же они? Они ни в чем не виноваты.

— Им придется спросить своего короля, — ответил жрец, посуровев лицом, и Лаори отвернулся.

Схенти как будто вернуло старого жреца, того, который велел казнить его. Но ведь помиловать велел тот же жрец… Лаори помнил все, и плохое, и хорошее. Ему на секунду показалось, будто эгоистичный Гелет и холодный Аштирим были той заразой, которая даже через море отравляла культ Ашти. Сейчас все шло так, как и должно бы — культ разошелся по всему миру, был везде понемногу, всем хватало целителей, а жертвы… Лаори не сомневался, что если бы жрец кинул клич среди островитян, немедленно нашлись бы добровольцы, готовые служить и самому жрецу, как он пожелает, и просто служить, дав обеты. Лаори не хотел возвращаться в Аштирим, в олицетворение старого порядка, жестокого жреца Ашти и бесчеловечных принципов и правил культа. Но тогда ни в чем не повинные люди умирали…

Странное чувство охватило его. Он будто бы видел, как книга их дней становится все тоньше и тоньше. Их ждет болото все той же гнили. Но ради чего тогда было это путешествие, снявшее с Ашти все наносное и лишнее, оставившее только то, что должно быть? Разве можно возвращаться по пути назад? Путь всегда должен вести только вперед. Как история — от начала к концу.

Жрец вдруг переплел пальцы с его пальцами и привлек к себе. Лаори замер. Ашти давно не прикасался к нему, словно те несколько ночей Аштирима тоже остались в Аштириме. Будто бы не было их, и ничего не было между ними. Лаори прислушался к себе.

— Ты можешь отказаться, ты не обязан… — сказал жрец.

— Ты выбираешь меня только потому, что больше не из кого, — неожиданно для самого себя отозвался Лаори.

— Когда у меня на выбор был целый десяток, я все равно выбирал тебя. Или ты забыл уже?

Лаори опустил глаза на индиговое схенти, когда его повернули и обхватили щеки руками. Губы жреца были близко-близко. Раньше он его никогда не целовал… Жрец отпустил его, едва Лаори отстранился, но юноша вдруг сказал:

— Я просто никогда…

Жрец улыбнулся. И коснулся губ с благоговением верующего, пришедшего в храм, не спешил, не настаивал. Всегда так было: жизнь, смерть, любовь шли рука об руку, как весна, зима и лето, и нельзя было найти более правильного проявления памяти о мертвом, чем продолжать жить. Так было у них в горах… Они жили дальше, храня ушедших в памяти. Перед лицом смерти жизнь прекрасна, как никогда и нигде больше, и нет в этом никакого парадокса.

— Можно мне то, что вы давали в последний раз?.. Того лекарства, — прошептал Лаори, когда в спальне жреца все одеяния слетели с него, как ритуальное покрывало, заставив его сжаться смущенно.

— Тебе будет приятно и без этого, — ответил жрец. — Твое тело готово.

Лаори неожиданно сам для себя опустился на пол и благоговейно коснулся прохладного схенти губами, чувствуя сквозь ткань теплое крепкое бедро. И неотъемлемый аромат благовоний… Рука жреца зарылась в его волосы, подняла голову… Чуть соленые пальцы обвели губы, и Лаори вдруг вспыхнул. Спрятав взгляд за ресницами, прижался щекой к твердости, очерченной тканью. На большее его смелости не хватило, но он знал, что сделает всё, о чем его попросит жрец. Даже так…

Ашти улыбнулся — улыбку Лаори услышал в голосе, когда тот сказал:

— Не надо, для таких подвигов ты не готов.

После этих слов Лаори покинуло последнее напряжение — жрец, как всегда, знает больше него и нужно просто идти за этим глубоким голосом и чуткими прикосновениями.

Все изменилось. Жрец больше не поворачивал его спиной к себе. Они занимались любовью неспешно, лениво, полные неги и осознанности. Лаори задыхался, всматриваясь в синие глаза, возносясь до пика только от осознания запретности этого взгляда, прикосновения к гладкой коже и натянутым мышцам под ней… Он безнаказанно сжимал бедра жреца, его плечи и руки. Он переплетался с ним пальцами, пятками понукая двигаться сильнее, глубже, быстрее, пока не потерялся без остатка в чистом наслаждении…

После они долго лежали в молчании, глядя в темноту. Она укрывала их бережно, как мать. Лаори никогда не чувствовал себя на своем месте больше, чем теперь. И оттого еще более, чем прежде, ему надо было решить для себя… всё.

— Господин, — прошептал он, вслушиваясь в ровный стук сердца у себя под щекой. — Господин…

— Эрейн.

— Что?..

— Меня зовут Эрейн.

Лаори замолчал, потеряв мысль. И вдруг так много обрушилось на него. Он обижался: октати, говорили ему. А у жреца Ашти разве было имя? Никто никогда не звал его по имени. И, Лаори не сомневался, никто не знал имени жреца. И даже он сам никогда, называя его мысленно жрецом, не задумывался, а было ли у жреца имя? Ашти стало его именем… Ашти стало его сутью, а от имени его и жизни его ничего не осталось…

— Почему ты говоришь мне это теперь? — приподнялся он, чтобы увидеть блестящие в темноте глаза.

— Потому что твое служение закончилось. И если останешься со мной, то только по своей воле.

— Что значит — закончилось?..

— Полный год миновал, Лаори. Ты больше ничего мне не должен, это я должен тебе.

Год для Лаори был как целая жизнь. А та, другая жизнь, отсюда казалась блеклой, как будто стертый ночной сон, бледный, подзабывшийся, с выпавшими кусками. Это не значило, что он забыл ее на самом деле, забыл свой долг и свою вину. Нет, просто за год произошло слишком много важных событий, которые каждый раз заставляли его делать выбор, меняли его самого до того, что он теперь и не знал кто он: Лаори с гор, октати из храма Ашти, Лаори Эрейна с острова…

— Господин, — повторил он, и еще тише добавил: — Эрейн… Я не хочу возвращаться в Гелет. Почему мы не можем остаться? Там Ашти… потеряли свое предназначение. Здесь, и в других местах, мы приносим настоящую пользу. Такую, какую должны. Мы нужны…

— А как же люди Гелета, о которых ты говорил? Они остались без помощи Ашти. Им мы больше не нужны?

— В Гелете должны быть служители, как везде. Я говорил об этом. Но сейчас я говорю об Аштириме. О старом порядке…

Жрец вздохнул.

— Мы не можем не вернуться. Хотим мы того или нет, но мы живем внутри мира и являемся его частью, и все в этом мире взаимосвязано. Нельзя жить так, словно больше ничего нет. Если мы не вернемся, многие умрут — в этом ты прав. И не только в Гелете. В Гелете все начнется, а потом придет сюда, расползется по всему миру. Но это только часть правды. Другая ее часть состоит в том, что если мы не вернемся, скажут, что культ Ашти слишком слаб, чтобы возвращаться. И найдутся те, кто захочет сломить нас и поставить себе на службу окончательно. А теперь это сделать гораздо проще, чем когда мы были в Аштириме. Аштирим был нашими оковами и вместе с тем нашей броней.

— Но тогда в новый Аштирим мы тоже должны вернуться новыми. Другими. Такими, как сейчас. Всё должно поменяться.

— Нельзя сделать этого сейчас и сразу, Лаори.

— Но почему? Разве мы не вольны сами выбирать свой путь?

— Вольны, но для этого не настало время. Король Гелета зовет нас вернуться — он осознал свою ошибку. И мы должны вернуться во всем том блеске, на пике которого, как всем кажется, мы ушли. Если мы вернемся другими, все решат, что изгнание сломало нас. Этот король больше не совершит такой глупости, но за этим королем придут другие короли. Каждый учится лишь на своих ошибках. Они решат, что еще одно изгнание или угроза такового сделают нас более сговорчивыми. И снова прольется кровь… Для изменений должна быть иная предпосылка. Наше возвращение не должно значить ничего, кроме нашего возвращения. Путь к изменениям Ашти — это будет долгий и трудный путь. Ты понимаешь меня, Лаори?

— Я понимаю, — прошептал он. — Я только надеюсь, что они будут долго восстанавливать Аштирим. Очень-очень долго.

И вскоре прибыло второе посольство от короля Гелета.

12

Посольство привезло с собой рисунки того, как отстраивается Аштирим, и списки всего, что они смогли вернуть в храмы Ашти. Но вернуть все было невозможно — и жрец, и послы знали это прекрасно. Многое пожрал огонь, многое уничтожили солдаты, а что-то было погребено вместе с обломками старого города, не говоря уже об уничтоженных книгах и погибших служителях.

И король Гелета это знал. И потому он прислал второе посольство вскоре после первого. Но и оно вернулось ни с чем. «Восстановите Аштирим в первозданном виде», — говорил им жрец и неизменно уходил, ступая бесшумно, как хищный зверь, полный сил и величия, словно специально демонстрируя багровый шрам, пересекший спину.

И тогда прибыло третье посольство. Оно прибыло ночью, безлунной ветреной ночью, в которую волны едва не разбили корабль о пристань. Надо было быть самоубийцами, чтобы пытаться пришвартоваться в такое время, но они были. Со сходней сошли прибывшие, и никто не посмел останавливать их, даже городской глава не стал чинить им препятствий, хотя ему сделалось тревожно и понятно — скоро служители Ашти покинут остров.

Новые послы в глубоком молчании пришли к самому храму, встали у его порога на колени, воздели руки, сложив ладони жертвенной пригоршней, и стали ждать.

Жреца разбудили сразу же.

Выйдя следом вместе с другими служителями, чтобы посмотреть на явление, Лаори похолодел.

Их было десять — тех, кто стоял на коленях. И если посольство вернется, отвергнутое в очередной раз, десять убьют — не потому что король так бесчеловечен, а потому что так гласили законы самих Ашти. А за десятью стояли другие. Самые обычные, в простой одежде, не послы, а пекари, пахари, бондари, горожане и крестьяне, горцы, степняки и обычные гелетцы, молодые, старые, юные, полные сил или немощные… Они стояли и возносили молитву жрецу Ашти даже глазами. И столько мольбы не выразили бы ни одни слова на свете, ни сказанные, ни написанные на бумаге. У Лаори сжалось сердце. Они должны были вернуться в Аштирим — жрец, Эрейн, был прав. От этого не уйти. Служитель — служит. Что он такое, если отказывается служить?

Жрец взял нож и сам принял жертву первого из круга, не посылая впереди себя никого.

А на утро они взошли на корабль, чтобы отплыть с отливом. Весь остров пришел провожать жреца Ашти. Под ноги ему летели цветы, в спину — благословения и призывы к милости богов. Перед ним простирались руки, которых он касался, раздавая свое собственное благословение. Жрец повелел нескольким служителям остаться на острове, и за это Лаори хотел возблагодарить его как год назад — припав к его ногам.

Гелет встречал их жарким не по-осеннему днем и яркой многотысячной толпой. Цветы были и здесь. Самые красивые, самые дорогие и редкие оранжерейные сорта из всех частей обитаемого мира. Ими, словно ковром, устилали путь, и от их знойного духа кружилась голова.

В прохладе главного храма Аштирима пахло свежей побелкой, новыми тканями, свежим деревом и — старым холодом. А вот ковры были те же — от них поднимался знакомый аромат благовоний, и Лаори против воли улыбнулся им как старым знакомым. А под окна, на улицы и площади Аштирима стекались бесконечные реки страждущих, дождавшихся возвращения жреца и его служителей.

Везде и всюду шла стройка, храмы поднимались как грибы после дождя — работы не прекращались день и ночь. Вся королевская гвардия собирала и тесала камни для монастырей, которые не так давно разрушала. Им приходили помогать паломники. Теперь считалось, что если ты восстанавливал Аштирим, милость жреца сама по себе снизойдет на тебя.

Лаори скучал. Жрец — Лаори непривычно было звать его по имени — был постоянно занят. То делами, то пришедшими к нему за утешением и чудом, то чем иным, недоступным пониманию рядового служителя. Если б Лаори мог заниматься тем же, чем и другие служители, он бы не маялся. Но его поселили подле жреца, определив по каким-то неведомым причинам в ближайшую свиту. А приближенным жреца нечего было делать в лечебнице на подхвате. Жрецу же было некогда продолжать учить его. Лаори снова мог только смотреть и слушать.

Круг — ах, как он прекрасно помнил себя на их месте! — боязливо жался в своих покоях и не знал, чего ждать от такого странного поведения жреца. Он отказался принимать их, как положено, в первую декаду — декаду знакомства — по одному. Он просто звал их, когда сам считал нужным, и выбирал того, кого сам хотел. Но Лаори видел, что он не вредит им больше, чем нужно. Только юноши ждали другого… Великого и ужасного Верховного жреца Ашти, который пьет кровь младенцев, высасывает души и разрывает тела, чтобы напитать собственную магию, которой может лечить, а может убивать. Лаори знал теперь, что убить этой магией жрец может, но для этого недостаточно просто щелкнуть пальцами. Сейчас он понимал, как много вокруг жреца ткется, словно паутина, заблуждений и страхов, но жрец не спешит их развеивать, создавая ореол пугающих обрядов, чтобы в головах королей не зарождались мысли о том, что Ашти можно принудить. Теперь Лаори понимал слова Эрейна, сказанные ему на палубе баржи, идущей в неизвестность — эти обряды для других. И все же иногда они не срабатывали.

В один из вечеров Лаори попросили проводить к жрецу юношу из круга, потому что старший служитель неудачно упал, проверяя восстановление очередной обители, и пока не мог выполнять свои обязанности. Лаори задумался: кем же его на самом деле считают, коли просят заменить собою старшего служителя? Ответа у него не было. Эрейн никогда не демонстрировал их особых отношений при ком-то, а Лаори всегда скромно опускал глаза на ярко-голубое схенти, как и положено служителю из свиты, и никогда не обращался к жрецу первым, а по имени звал лишь мысленно или наедине.

А потом случилось странное.

В один из ранних утренних часов, когда Лаори обычно спускался в лечебницу, чтобы принести жрецу отчет служителей о состоянии дел и тяжелых больных, к нему опасливо приблизился юноша из круга. Лаори не знал и не очень хотел знать, как его зовут — он не мог объяснить себе это свое глупое и жестокое отношение, но и сам теперь мысленно пользовался обидными «примари», «октати»… Мальчик склонился перед ним как перед старшим служителем, не поднимая глаз.

— Служитель Лаори, не гневайтесь, что я отвлекаю вас, но нам нужна ваша помощь. Младшие служители говорят, что еще не имеют права смотреть, старшего нет, а остальные разошлись куда-то.

Лаори вздохнул.

— Что случилось?

— Вчера от господина принесли одного из наших. Он спал. Мы оставили его отдыхать, но он не просыпается даже теперь. И его не добудиться!.. Мы начинаем бояться, что…

Лаори вздохнул еще раз, но он не мог отказать.

— Веди.

Мальчик в постели был худенький, совсем маленький. Как такого отправили сюда? Здесь нужны выносливые, те, которые легко переносят небольшую потерю крови и обладают достаточным здоровьем, чтобы восстанавливаться быстро… и те, кто постарше — а этот совсем ребенок. Жаль, жрец не может отвергать круг выборочно. И сам же себя оборвал — тех, кого жрец отверг, убивают. Что за жестокий обычай?! Когда же Эрейн отменит его?.. Он ведь и сам не любил этот порядок — Лаори точно знал.

А еще мальчик был с гор. У Лаори тоскливо заныло, засвербело где-то внутри, будто разболелась старая рана из тех, что затянулись, но так и не зажили. Из какого глухого урочища этот мальчишка? Где ждут его помощи, которая не придет?..

Лаори вслушался в сердце, отсчитал пульс. Заглянул под веки, проверил все, что можно проверить. И велел мальчику, позвавшему его, следить за пульсом. Если вдруг тот начнет становиться реже, немедленно звать лекарей. Но сейчас, заверил Лаори, все в порядке. Мальчик спит, просто крепко спит. А сон, как известно, лучшее лекарство. И ушел.

Он разыскал жреца в его покоях, в маленьком кабинете за столиком, покрытым планами новых храмов, списками служителей и подсчетом нужных медикаментов… Жрец грыз кончик карандаша и что-то читал, постукивая ногтями другой руки по странице. Он поднял удивленный взгляд на Лаори — тот никогда не нарушал протокола.

— Лаори… Что случилось?

— Что случилось с мальчиком, который был у вас ночью?

— А… Он спит до сих пор?

— Да. Его не добудиться.

— Ты осматривал его?

Лаори пожал плечами.

— Он в порядке, но… это слишком крепкий сон, а я не служитель.

— Ничего, с ним все хорошо. Проснется, может быть, к вечеру. Он утомился и разнервничался вчера. С чего-то решил, что я поведу его в спальню. Пришлось успокаивать.

Лаори вздохнул. И сам вдруг заговорил, хотя не собирался донимать жреца своими бедами — у того хватало куда более важных забот.

— Я так не могу, Эрейн. На острове у меня было дело, и мне нравилось помогать. А здесь мне не разрешают этим заниматься. Даже ты можешь, а я — нет, не по статусу. Что за глупости? Почему так?

Жрец несколько секунд смотрел на него. Поднялся, приблизился, обхватил лицо руками и коснулся губами лба.

— Я тебя совсем забросил. Прости меня.

— Нет же! При чем здесь это? Я же вижу, как много работы кругом, а ты не можешь быть везде и разорваться на части. Мне достаточно того, что ты обо мне хотя бы думаешь иногда…

— Каждый день, Лаори, и меня спасает твое лицо. Я каждый день встаю только потому, что если встану, то увижу тебя. Если буду работать — увижу тебя. Если буду работать много — коснусь тебя. Но, видимо, я работаю недостаточно много… — вздохнул Эрейн.

Лаори сам нашел его губы. Он не осмеливался сам, первым, до этого. Только в порыве страсти смелел и брал то, чего хотелось… А теперь не сомневался ни в чем.

— Сделай меня служителем, разреши работать наравне со всеми, я умираю, не принося пользы. Носить тебе отчеты и следить за порядком может кто угодно, даже безмозглый неофит… — жадно попросил Лаори, когда нашел в себе силы оторваться.

Жрец вздохнул, запутываясь пальцами в его волосах.

— Ты понимаешь, о чем просишь меня? Как покинувший круг по окончании служения ты достаточно высок по статусу, чтобы быть рядом со мной, но в то же время ты свободен. Ты можешь покинуть это место в любой момент и отправиться куда угодно — любые двери откроются перед тобой, и везде тебя станут почитать. Приняв служение, ты откажешься от всего: от дома и семьи, от самой возможности иметь дом и семью. Рано или поздно все забудут даже твое имя и откажут тебе в том, что ты такой же, как они, что ты можешь иметь свои слабости, можешь однажды заболеть так же, как они, что ты можешь чего-то хотеть, как они, о чем-то мечтать… Они будут видеть в тебе лишь символ помощи, и их гнев обрушится на тебя, когда ты скажешь, что не в силах им помочь. Потому что они всегда будут верить в то, что ты всесилен просто потому, что ты из Ашти. И еще… мы с тобой вынуждены будем таиться, как воры…

— Почему?

— Если увидят в моих объятиях служителя, сочтут, что он со мной лишь потому, что подневолен. Никого не заинтересует твой добровольный выбор.

Лаори вздохнул, опуская голову на обнаженную грудь, под которой так ровно и умиротворяюще билось сердце.

— Лучше уж таиться, чем зачахнуть без дела, — пробормотал он в кожу, пахнущую благовониями. — Я знаю, как спрятаться где угодно, на самом видном месте исчезну. У тебя такие большие подушки, что под ними и лошадь спрячется.

Жрец усмехнулся.

— Знаешь что, иди проверь мальчика еще раз. И если что-то пойдет не так, позови меня. Я сам приду. И подумай… Еще раз как следует подумай, о чем ты просишь меня. Клятвы служителя будет не отменить. Если не передумаешь…

Эрейн не закончил и почти оттолкнул его от себя, вернулся к столу, повернувшись к Лаори шрамом на спине,взял какую-то бумагу — первую попавшуюся, видимо. Лаори склонился перед белым схенти, коснулся его рукой, хотя не было позволения, и ушел.

13

Лаори просидел над мальчишкой до глубокого вечера. Тот и впрямь просто крепко спал. Видимо, нуждался в отдыхе.

Мальчик открыл глаза, широко зевнул и на предложение поесть кивнул с энтузиазмом. Это больше всего остального убедило Лаори в том, что мальчишке совершенно ничего не угрожает. Прав был жрец. Но он остался, подчиняясь какому-то слишком неясному глубокому чувству. Сродство — вот как назвал это однажды Эрейн. Сродство. Лаори просто был рад горцу, такому же, как он.

А тот будто почувствовал родственную душу. Уплетал ужин и рассказывал про деревню, в которой жил, про родных, про нехитрый быт, знакомый Лаори, как собственная рука.

— Почему выбрали именно тебя? — спросил Лаори в перерыве между многословными и слегка несвязанными рассказами. — Не нашлось никого покрепче?

Мальчик пожал плечами. Лаори понял уже, что никакой он не мальчик, юноша лет шестнадцати, но из-за его хрупкости иначе чем мальчиком, его было не назвать.

— Мужчин у нас мало, парни-то покрепче меня там нужнее.

— Почему мужчин мало? Не такая уж маленькая у вас деревня, по твоим словам. Четыре по десять домов — это много.

— В прошлый год хвороба пришла, многие поумирали. Служители-то все поуходили, даже если где и были. Старики в основном умерли, но и молодых много. Некоторые маленькие деревни, говорят, целиком поумирали, и хоронить их некому, кроме диких зверей. В этот год, похоже, так же будет. Я уходил — чабан новости принес, что уже в соседних селах опять болеют. Если еще и молодых да здоровых в Аштирим отправлять… — он махнул рукой. — От пары крепких рук пользы больше будет, чем от меня, когда болезнь придет. Я-то первый свалюсь и ухаживать за мной надо будет… Вот. Пришел. Хорошо, что жрец принял меня. Служитель Лаори, — внезапно вспыхнул мальчишка и замялся, ковыряя пальцем вышивку на одеяле: — А вы не знаете, пока я спал… Пока я спал, что было?..

Лаори покачал головой, правильно поняв вопрос.

— Ничего. Не трогал он тебя. И не тронет. Другие для этого есть.

— Да, — шепотом сказал мальчишка и наклонился ближе к Лаори. — Я слышал, говорят, любовник у него есть. Красивый, говорят… Говорят, что ему к жрецу можно прикасаться безнаказанно… Выходит, правда это?

Лаори поднялся, ощутив настоятельное желание выйти на воздух, в сады. Он покачал головой:

— Ты бы поменьше сплетни всякие собирал… Кто только чего не придумает.

И покинул покои круга.

Вот как. Пришел упрек, откуда не ждали. Все верно. Дедушка Мут говорил, что всегда надо делать то, что в твоих силах, чтобы выполнить слово. Лаори не давал слова прямо, но уходя, он оставил за собой надежду, своим уходом пообещав им облегчение. А ничего не сделал, и обстоятельствами не отговориться. Кто хочет, тот найдет способ. А теперь невыполненное обещание настигло его, обернувшись кругом. Все в природе замкнуто в круг, даже символ Ашти — круг. И этот круг настиг его и ударил в спину. Он должен был вернуться в горы — вот его дело. Помочь тем, кто там. Пусть пользы будет от него не так много, как от служителя, пусть он будет только один, но место его — там. Он выполнит свое слово и вернется. И тогда уже с полным правом будет просить у жреца благословения служить. Он ведь знал, как никто, что за этого мальчика в горы никто не придет. Это была еще одна общая жертва Гелета — король не позволит отправить служителя в какие-то неведомые ему горы, в которых он и не был-то ни разу.

Это был долг Лаори, который он осознал наконец. И как бы ему ни хотелось всегда быть подле жреца Ашти, подле Эрейна, это было невозможно. Для этого надо было предать самое себя, то, что было частью его сути. Как тогда ему смотреть в глаза жрецу, зная, какой ценой он получил это право? Чтобы зваться служителем, надо быть этого достойным. А он всегда и во всем оставался слабым: и физически не мужчина, а так, игрушка, и душой — тогда, когда надо было бороться за исполнение слова, он предпочел плыть по течению, потому что Ашти волновал его, потому что хотелось быть с ним, потому что хотелось стать служителем и видеть восхищение собой в глазах исцеленных. Тщеславный, слабый и мелочный… Недостойный обетов.

Лаори провел пальцами по волосам, отряхнул рубаху от травы и решительно направился в сторону покоев жреца. Теперь было слишком поздно, чтобы был риск кого-нибудь там застать. Разве что кого-нибудь из круга.

Жрец Ашти был один. Он поднял глаза на него, и в глазах этих, видевших слишком много, гораздо больше, чем видел когда-либо Лаори, было понимание всего. Жрец посмотрел на него долгим проницательным взглядом и без слов заключил в объятия.

— Проведи со мной эту ночь, — попросил он.

И Лаори задохнулся от того, каким этот голос стал усталым — совсем как тогда, когда у жреца Ашти не было лица. Лаори обхватил его руками, вжимаясь в него, будто мог забрать с собой.

— А как же твои дела? — спросил он, надеясь, что Эрейн ответит…

— Да проклятые с ними. Подождут один раз.

Когда занимался рассвет, Лаори поднялся. Он не хотел будить жреца. Тот был слишком утомлен, и бессонная ночь только подточила его силы. Пусть поспит несколько часов. Но Эрейн спал чутко.

— Хотел сбежать, не прощаясь?

— Я бы не сбежал, — надул губы Лаори.

— Лаори, — жрец поймал его за руку. — Послушай, что я скажу. До того, как на перевалы ляжет непроходимый снег, четыре декады или около того. С гор идет болезнь, это верно, и я вскоре отправлю туда служителей, которые останутся в горах до лета. Но ты… Если ты не вернешься до снега, я буду знать, что ты сделал выбор. Если вернешься… Значит, будешь служителем, останешься… со мной.

«Со мной» — этого Лаори не услышал, лишь прочел по губам. Душа его металась, билась о стенки его тела. Может, ну его, этот долг? Жрец ведь пообещал служителей в горы. Они помогут. Разве Лаори говорил, что вернется в ям сам, лично? Нет… Но… Как же хотелось ему обратно в кольцо этих чутких рук. Спать и спать еще, слушая стук сердца, ставшего ему ближе кого бы то ни было. Кто бы мог подумать: еще год назад он боялся сказать жрецу слово… Он боялся увидеть это лицо и коснуться без позволения. А теперь всего год прошел, а Лаори расстается с ним, будто отрывает себе руку, отгрызает сам, по живому.

Лаори встал. Он не мог позволить себе оставаться слабым и недостойным Эрейна.

— Я вернусь до снега, — пообещал он и поцеловал ладонь, которая сжимала его пальцы. — Если разрешишь взять быстрых лошадей, я доберусь до дома меньше, чем за декаду, и так же быстро потом вернусь.

Жрец дал ему не только лошадей, но и кольцо со своим личным знаком — на всякий случай, — которое Лаори надежно спрятал в подкладке своих одежд служителя Ашти. Лаори гнал и гнал, пересаживаясь с одной лошади на другую. Спал лишь когда надо было дать отдых лошадям, ел на скаку и совсем не щадил себя. На исходе четвертого дня он понял, увидев знакомые места, что до яма осталось совсем ничего. Но в темноте идти по горам, да еще с двумя лошадьми в поводу, значило очень по-глупому свернуть себе шею. Он разложил одеяло и улегся спать, пожевав немного сухих лепешек и попив воды из фляги.

А поздним утром, когда солнце поднялось над горизонтом почти на четверть своего круга, Лаори увидел крыши домов яма. Он всмотрелся в ослепительный белый горизонт. Над некоторыми поднимался дым, над некоторыми — нет. Это ничего не значило — было не так уж холодно, чтобы топить. Там, где дымились печи, женщины, вероятно, пекли хлеб.

Лаори спустился в долину и увидел, что навстречу ему поднимается мужчина, старейшина. Он, наверно, увидел из яма, как Лаори взобрался на самую вершину холма. А еще через несколько десятков метров Лаори узнал Хелема — их соседа, которого дедушка Мут прочил в старейшины после той злополучной охоты.

Лаори широко улыбнулся.

— Здравствуй, Хелем.

Тот всмотрелся в него, напряженно хмуря лоб и сводя брови, не узнал, а потом вдруг ахнул:

— Лаори?.. Лаори!!!

Схватил его в медвежьи объятья и так стиснул, что Лаори охнул, ощутив, как трещат его кости.

— Идите сюда, — закричал Хелем и замахал рукой в сторону яма. — Идите! Смотрите, Лаори вернулся! — тряс он его за плечи и смеялся.

Что началось!.. Женщины визжали, обнимались, щипали его за щеки, девушки смотрели, краснея, со стороны. Малые дети, которые плохо помнили, если помнили вообще, кто такой Лаори, висли на нем потому, что вокруг него веселились взрослые, мужчины хлопали его по плечам и вели в дом, наперебой предлагая гостеприимство. Пришли его братья — внуки дедушки Мута, и тут уже Лаори едва узнал в этих мужчинах — рослых и статных — вчерашних мальчишек, чуть старше него самого.

Тут Хелем сказал:

— А ты смотри, как поменялся, Лаори, я и не узнал тебя сначала. Вырос, в плечах раздался. Худой, правда, как и был, но вижу, что сильнее стал. И… другой какой-то, не пойму, какой.

Лаори удивился. Он-то себя воспринимал таким же нескладным, как и раньше, а выходило, что он тоже вырос, как и они все. Ну что ж, так и должно быть, разве нет?..

— А ты скажи-ка, мы тебя и не ждали, что вернешься, — влез один из его братьев, — а ты, выходит, год отслужил и пришел. Жрец принял тебя?

— Да, принял.

— И ты ему самому служил? Лично? — недоверчиво спросил он, и все вокруг жадно замерли в ожидании ответа.

— Вся десятка служит лично жрецу, — пожал Лаори плечами. — В этом нет ничего необычного, просто служение, делай, что велят, и не спорь.

Соврал немного, конечно, но к чему им правда? Никого она не сделает счастливее, а у других ведь и складывается все по-другому. Чего байки без дела множить?..

— А что же, мы слышали, что Аштирим разрушили, и всех жрецов разогнали. Как же так? Сказки бают, что ли?

— Не совсем. Но служители вернулись, и все будет, как было.

— Нам-то все равно, тут служителей отродясь ни разу не проходило — слишком далеко…

— Ну хватит расспросов! — прикрикнул вдруг Хелем. — Гость с дороги, голоден и устал, а вы его все пытаете наперебой. Потом будет время.

Не решился сразу сказать им Лаори, что он только погостить приехал. Глянул на горизонт, где собирались серые дождевые тучи, и зашел в низкую дверь следом за Хелемом.

14

Понеслось обычное в этих местах гостеприимство. Накормить до отвала, напоить доверху, уложить в теплое, чтобы глаза сами закрывались. Наис, жена Хелема, носилась по дому, радостная, доставала разносолы. Пока пир шел горой, каждый дом приносил на стол, чем был богат и горд, и все оставались, чтобы послушать рассказы Лаори про Аштирим и приключения, выпавшие на его долю. Ахали, верили и не верили, обзывали вруном и требовали рассказывать дальше. Все в дом не влезали, и половина жадных ушей и глаз висела во всех открытых настежь окошках, другая половина — в дверях.

Лаори не привык к такому вниманию, смущался. Про жреца он им, конечно, ни слова не сказал. Был жрец и есть жрец — вершина недосягаемая, непонятная, могущественная. Отдай ему кровь и будь свободен. Не говорил и про то, как попал в Сады Смерти. А про бегство из Аштирима рассказал. Правда, говорил, что спас простого служителя. А в доказательство пришлось шрам на голове показывать. Тот хорошо зажил, насилу нашли.

Пока гости шумели между собою, Хелем наклонился к нему и тихо прошептал на ухо:

— Кирьянка как смотрит на тебя — глаз оторвать не может.

— Кто? — удивился Лаори. — Кирьяна? Внучка тетки дедушки Мута? Так она ж девчонка совсем.

— Да ты посмотри на нее, Лаори! Ты все пропустил. Всем невестам невеста. Все у нее есть, и нравом отзывчивая да веселая. Хорошая жена будет. А дома свободные есть тут, возьми любой, никто не в обиде будет.

Лаори помолчал, даже не глянув на Кирьяну. Хелем, сам того не зная, задел его давнюю боль.

— Кого же не стало?

Хелем помрачнел, но ответил:

— Мариама с сынишкой умерли в прошлом году, когда хворь эта пришла — огнивка. Еще старуха-отшельница, та, что траву сушила. Еще один дом опустел, крайний за ручьем — у Донна как жена умерла, тоже от огнивки этой, так он в город подался, сказал, не может тут. Уж больно сох по ней, жениться не захотел больше. Вот и выбирай любой. Мы поможем починить-подстроить, женщины приберут и скарба натащат, да и Кирьянка, чай, не без приданого.

— А дедушка?.. Когда он умер?

— Да почитай почти сразу, как ты ушел. Может, две декады подождал, да зачах. Тихо ушел, спокойно. Муж Мариамы недолго за ним собирался. А потом огнивка приключилась. Почитай в каждом доме кого-нибудь да забрала. Тяжело тут было той зимой. Но на эту, думаю, продержимся. Надо только постараться дичи набить как следует, запасов не густо. Ты если надумаешь, скажи мне, я тебя сам к Кирьяне сосватаю. А может, еще кого приглядишь. Есть еще хорошие девчата, а ты герой теперь, отбоя не будет.

Хелем толкнул его плечом и подмигнул. Лаори бледно улыбнулся. Кирьяна и правда смотрела на него пристально, не отрываясь. Он теперь чувствовал ее взгляд.

— Тут вот что… — сказал Лаори, чтобы перевести тему. — В эту зиму здесь будут служители. Не знаю, сколько их будет, но придут. Может, хоть один будет на несколько сел. Должны до лета остаться. Они помогут, они многое знают. Идите к ним, коли будет большая нужда.

Хелем рассмеялся.

— А ты на что? Ты тут такие байки рассказывал, как служителя сам лечил, теперь уже почитай и сам служитель.

— Я знаю совсем не так много, как они. С элементарным справлюсь, но что это за болезнь такая, которая по селам ходит, я не знаю. Я могу и не вылечить ее. Я только подмастерье, Хелем, не мастер.

— Да ладно, понял я тебя. Служители — это хорошо, знать будем. Вот уж никто не думал, что они до нас хоть раз в жизни доберутся. Посмотрим, что умеют.

— Может, не раз, — пробормотал Лаори так тихо, что Хелем не услышал его за застольным гвалтом.

Так и пошло. Лаори гостил пока у Хелема, ходил по домам, помогал со всякими болячками, да мелкими хворобами, раздавал советы, что делать, когда то, а что — когда это… Оказалось, что знал он довольно много, даже сам себе удивлялся. Успел нахвататься от других служителей, от самого жреца, доверявшего ему простые случаи. Да и учил его жрец не бесполезно.

Но со все большей тревогой Лаори думал про заразу, которая ходила по селам. Приближались холода. Вполне возможно, что служители уже были здесь, просто не добрались ни до их яма, ни до ближних к ним сел. Лаори не верил в то, что жрец мог обмануть его или не выполнить свое собственное обещание. Просто на то, чтобы узнать новости в горах, нужно время. Вот только у него его совсем не оставалось. Он скоро должен был возвращаться, иначе перевал погребет под снегом и идти через него будет верной смертью.

И зря жрец сомневался в нем. Лаори любил этих людей, их беды были близки ему, и душа болела оставлять их снова без помощи перед лицом болезни, но он больше не был одним из них, и сердце его было не здесь. Большая его часть была в Аштириме, рядом с Эрейном. И он хотел помочь не только этим людям… Страждущие были везде. Он давно все решил. Это путешествие только укрепило его в выбранном пути. Пусть у него не будет имени, пусть не будет права на слабость, на чувства — пусть… Пусть не будет права даже открыто любить того, кого он любит — не важно, он все перетерпит. Он был готов.

Когда Лаори сказал Хелему, что через несколько дней тронется в обратный путь, Хелем вскочил из-за обеденного стола, и стул за ним перевернулся, но мужчина даже не глянул.

— Как?! Но почему? Лаори, здесь твой дом, твоя семья!.. Куда ты уходишь?

— В Аштирим. Я должен вернуться до снега. Это важно, Хелем.

— А как же мы?

— У каждого в этой жизни свой путь, Хелем. И мир… не ограничен родным поселком или горами. Мое место не здесь. Я знал, что ты не поймешь, потому сразу не сказал.

Хелем помолчал. Вздохнул. Лоб его собрался тяжелыми складками, брови нависли, сделав его чем-то похожим на дедушку Мута, хотя они не были кровной родней.

— Здесь ты тоже нужен, Лаори, но я тебя понял. Волка сколько ни корми — всё в лес смотрит… Ты, видать, из породы волков, просто не знал об этом. Я только не пойму, зачем ты вообще пришел?

— Попрощаться, наверно. Я вряд ли вернусь. Я служить хочу, Хелем, как Ашти служат. Мне это важно. И новости хотел сообщить, что теперь в горах тоже будет помощь. Пусть добраться до нее будет непросто, но не невозможно.

Хелем снова молчал, смотрел в окошко.

Там смутно чернела щетка гор на фоне белесого, непонятного неба. Занепогодилось в последние дни, и Лаори боялся, что вот-вот начнет срываться снег, а он еще не в дороге. Мехейский перевал, который ему надо было преодолеть, всегда засыпало в первую очередь, когда здесь, в долине, снег только начинался.

Наконец Хелем повернулся.

— Слушай, мы идем на последнюю большую охоту перед зимой, ну да ты сам знаешь — что я тебе рассказываю. Нам не хватает рук. Мало мужчин тут осталось. Помоги нам, а потом отправляйся. Никто не будет тебя неволить, конечно же, если оставаться не хочешь.

Лаори вдруг разозлился: хорош Хелем! Как только сказали ему про то, что в путь пора, так он на охоту его зазывает под предлогом, что помощь нужна. Лаори знал, что один человек в большой охоте такой роли не играет, как в маленькой. Но и отказать почему-то сразу не смог. Хелем по-своему был прав — они родичи ему, семья. И у него тоже есть своеобразный долг перед ними.

— Скажи мне, Хелем, что там за тучи собираются над горами? — ткнул Лаори пальцем за окно.

— На дождь, — мужчина пожал плечами. — По признакам я смотрел. Первый снег не раньше чем через декаду ляжет. Мы успеем. Полдекады на охоту. Потом как раз до первого снега все перевалы пройдешь, а дальше будет неважно — в низине теплее, там снега еще не будет.

Лаори тяжело взглянул на Хелема и сказал прямо:

— Смотри, если обманул, чтобы меня хитростью здесь оставить, так я свое слово сдержу, чего бы мне это ни стоило. Уйду даже по снегу. Если смерти моей не хочешь, не ври.

— Не вру я тебе, Лаори, — разозлился Хелем. — Говорю тебе, так признаки легли. А на охоту и правда руки нужны до зарезу. Но если невмоготу — так и скажи. Уходи сейчас.

— Боги с тобой, Хелем. На твоей совести. Я пойду на охоту. Если стрелять еще не разучился.

— Там не только стрелять надо.

В ту ночь Лаори спал из рук вон плохо. Жарко было под одеялами из шкур, холодно — без них. Он выходил на порог смотрел на небо — звезд не было, все затянуло тучами. Сердце Лаори было не на месте. Эрейн со дня на день ждет его возвращения. Точно так же смотрит на то же самое небо. С первой снежинкой умрет его надежда. Лаори знал это по себе. Он помнил, как умирала его собственная надежда. Он не хотел, чтобы Эрейн познал, каково это. Пять дней. Может, и правда снега еще не будет…

15

На рассвете они уже тронулись в путь один за другим. Тихо уходили из домов, нагрузив припасов в заплечный мешок. Шли старым, давно знакомым Лаори маршрутом. Зимой со старшими мужчинами он, правда, на охоту так ни разу и не ходил — молод был и слабоват. Но теперь, если верить остальным, он возмужал. Мужчины перекликались, негромко переговаривались, шутили. Только Хелем впереди всех был мрачен как туча, на которую он без конца поглядывал. Снег последней охоте перед зимой не помеха, наоборот даже — неожиданное подспорье, и потому никто не волновался, пойдет он или нет. Первый снег в урочище ложился тонко, идти по нему было легко, и привычных примет он еще не прятал. Выше в горах — вот где будет весь снег. На перевалах.

Лаори больше смотрел на Хелема, тоже хмурился.

Охота вышла хорошей. Лаори неожиданно для себя увлекся. Он не забывал о том, что ему пора, что скоро снег, но работа, как всегда в его жизни, отвлекала от тягостных мыслей. Хелем не соврал — мужчин с ними пошло мало. От него одного толку было не так уж много, но они все радовались ему так бескорыстно, что теплело на сердце. Скоро они должны были собрать все, что добыли, и отправляться обратно. Мешки были полны солонины, тащить их было далеко. А потом, в последний день охоты, Лаори подстрелил косулю.

Мужчины тут же посвятили его в охотники, сунули веточку за отворот шапки. Шумные, как дети, поздравляли, смеялись, разделывали под песни тушу, и тут же, на костре, на ходу, готовили ритуальный ужин для добытчика — жарили потроха. Даже Хелем немного разговорился. Чтобы отпраздновать такой удачный конец охоты, выпили по глотку самогона, который только в горах делать и умели — крепкого, ароматного, но не дурящего голову. Лаори пил со всеми, фляжка ходила по кругу. Потом расстелили лапник вокруг костровой ямы и улеглись спать.

А еще до рассвета Лаори разбудил Хелем.

— Поднимайся, я опять смотрел на приметы. Снег пойдет раньше, тебе надо уходить, если хочешь успеть пройти Мехейский перевал.

Лаори подскочил. Кто-то завозился, приподнимаясь, но Хелем махнул рукой — спи, мол — и все опять затихло. Он разбудил одного из мужчин, старшего, вероятно. И отозвал его к собирающему вещмешок Лаори.

— Слушай, мы уйдем, я провожу его. А вы возвращайтесь обычным порядком. Я пошлю вам мальчишек навстречу, помогут дотащить мешки. В случае чего ты знаешь, что делать.

— Куда это вы?

— Лаори пора возвращаться, а то перевалы скоро закроются.

— Ты уходишь? — удивленно спросил его заместитель Хелема — Лаори вдруг понял, что совершенно забыл, как его зовут.

— Прости, я должен. Обещал.

— Вот как… — протянул он. — Ну что ж, значит, ровного пути тебе. Ты здорово вырос, Лаори. Сильным стал и повзрослел.

Лаори вдруг с неожиданно теплым чувством обнял его и попросил:

— Попрощайся за меня со всеми. Это была хорошая охота, и я ее до смерти помнить буду, и вас всех, и ужин этот… — он смущенно рассмеялся, и мужчина басовито хохотнул в ответ.

— Не переживай, все скажу. Идите с миром.

Они с Хелемом нагрузили заплечные мешки солониной наполовину, чтобы идти было легко, и тронулись обратно. Шли быстро, нигде не останавливаясь. В темноте идти было сложно — легко было не заметить сучок, ямку или камень, но они всматривались под ноги до мушек в глазах, предупреждая друг друга об опасности. Потом начало светать, и ход пошел легче. К вечеру они должны были добраться до яма, если будут есть на ходу. Лаори с удивлением понял, что ходить по горам быстро не разучился, только ноги уставали с непривычки, а ловкость осталась. И выносливости было не занимать. Дыхание учащалось, потом замедлялось, открывалось снова, горный воздух пьянил немного — чистый и вкусный, другого слова было не подобрать. Как горная вода была такой вкусной, что ее хотелось пить и пить, так и воздух был таким же — с ароматом костров, лапника, прелой травы…

Им оставалось спуститься в ущелье, а за ним — в долину, где расположился ям, когда Хелем подвернул ногу, поскользнувшись на мокром камне на спуске. Он едва не скатился с узкой тропы на склоне, когда Лаори ухватил его за мешок, дернул на себя и потащил, падая на тропу сам. Хелем заработал руками и ногами, отталкиваясь от скользкой земли, впиваясь в пожухлую траву пальцами, подтягиваясь, пока не выбрался снова на ровную поверхность.

Какое-то время они вместе сидели, привалившись к каменной стене за спиной и тяжело дышали, глядя на склон, убегающий от тропы вниз под крутым углом до самого обрыва метрах в тридцати от их ног. По склону частоколом росли деревья. Лаори смотрел вниз, сквозь них, и чувствовал, как кружится голова. Если б Хелем укатился с тропы по этому склону, еще до обрыва сломал бы себе спину или голову разбил об один из этих стволов. Лаори поднялся первым.

— Идем, тут недолго осталось. Будем идти помедленнее.

— Нет, ты иди один, осторожно. Я тут посижу и пойду следом. Я тебя только замедлять буду. Жене скажи, она тебе в дорогу припасов соберет.

— Я тебя одного не брошу — мало ли что. Потом всю дорогу думать об этом буду. Нет уж, вставай и пойдем.

Хелем поднялся, охнул. Наступать было можно, но больно. На спускающейся тропе ему будет тяжело.

— Ясно, — кивнул Лаори.

Сбросил свой мешок с плеч и полез что-то искать. Местные всегда знали, какие травы поискать, какая кора от чего помогает, какая ягода ядовитая, какая вкусная, а какая полезная. Они сами лечили свои хвори. Но трава травой, а зная, как и какие вещества из этой травы добыть, можно было готовить совсем другие лекарства. Этого местные знахари не знали, а Лаори знал. И приготовил себе в дорогу бальзам, помогающий при травмах — в горах такие случайности не редкость. Он намазал Хелему лодыжку, затянул плотной повязкой, поставил на ноги. И они поковыляли вниз. Лаори теперь все время приходилось страховать Хелема — второе падение наверняка окончилось бы хуже первого. К концу спуска оба еле дышали.

Теперь дорога была относительно ровной, но шла вдоль бурной горной речки, которая периодически подмывала тропу то там, то здесь.

— А ты знаешь, нога почти не болит, — сказал прихрамывающий Хелем.

Он старался идти быстрее, но все равно скорость их сильно замедлилась, и вряд ли они будут в яме до темноты. Это значит, что Лаори тронется в путь только ранним утром следующего дня.

На замечание Хелема Лаори только плечами пожал.

— Это простой рецепт. Эр… Служители научили. Я расскажу.

Когда последние лучи солнца погасли за кромкой окружающих гор, Лаори и Хелем спустились в ям. На небе осталось только багровое зарево, а в окнах дома Хелема не было ни огонька. Путники переглянулись.

Местные обычно ложились спать рано, но перед зимой дни сильно укорачивались, и женщины проверяли всю одежду, штопали то, что требовало починки, но делали это уже поздно, когда темнело, при свете масляной лампы или лучины, переделав всю остальную работу по дому и обиходив скотину. А сейчас, ко всему прочему, слышалось, как на заднем дворе жалобно блеет недоеная коза.

Хелем ворвался в дом, позабыв свою хромоту.

— Наис! Наис!

Из домов начали выглядывать соседи. Лаори махнул им рукой и вошел следом за метнувшимся внутрь Хелемом.

Тот нашел жену на лавке возле уже остывшей печи. Укутавшись в два одеяла, насквозь мокрая, она бредила. Лаори похолодел. В ям пришла болезнь.

Он сбросил с плеч мешок и направился к Наис. Он не знал, что будет делать, но сидеть сложа руки точно не намеревался. Однако Хелем вдруг преградил ему путь.

— Уходи! Заразишься! Тебе надо спешить. Переночуй на заимке, ты знаешь где, туда несложно добраться даже теперь. А потом уноси ноги, Лаори. Иначе точно останешься тут зимовать, коли сам не заболеешь.

Но Лаори оттолкнул его.

— Неужто ты думаешь, что я ее брошу? Тебя не бросил на тропе, а ее и подавно не оставлю. Выберусь как-нибудь, если повезет с погодой. Отойди, не маячь. Лучше лампу принеси, мне надо больше света.

Он слышал, как Хелем просит соседей разойтись, послышались женские ахи, заплакал ребенок. Кто-то еще что-то спрашивал — Хелем распоряжался насчет охотников, наверно. Замолчала наконец несчастная коза. Ею, видимо, занялись соседки.

А Лаори распутывал Наис. У него было с собой немного лекарств первой необходимости. Набор путешественника, как называли его служители. Он старался его не тратить. Было там и сильное средство от жара. Хотелось верить, что оно поможет Наис справиться и с болезнью. Вернувшийся Хелем помог напоить лекарством жену. Он краснел, как рак, когда Лаори пошел мыть руки, а ему велел раздевать больную донага, но не спорил. Трясущимися руками делал что велели и смотрел на Лаори как на свою последнюю надежду. А Лаори и сам был недалек от той паники, в которой пребывал Хелем.

— Где ваши дети? — спросил Лаори, пытаясь отвлечь его, пока искал на полках у хозяйки кувшинчик с уксусом. Точно знал, что он там был, видел, как Наис брала его.

— Каждый своим домом живет. Взрослые они.

Лаори помнил это, но ему было все равно, о чем спрашивать.

— А далеко?

— Да нет, тут, через три дома. Да они приходили, ты их видел.

— Я не узнал, наверно. Все так изменились, хотя всего год прошел.

— Ты и сам изменился.

Лаори отодвинул Хелема от Наис.

— На вот, уксус, оботрешь потом с головы до ног и уложишь в постель.

А сам принялся делать осмотр — как учили, от макушки до пят. Все могло подсказать, что ему делать, кроме очевидной необходимости сбить жар. Но ничего Лаори не видел, никаких иных следов болезни не находил. Может, было еще рано для них.

— Откуда оно пришло? Никто ведь не болел… Откуда? Как будто само с неба падает… — бормотал Хелем, пока обтирал жену.

Лаори глянул еще раз на полки в поисках того, что ему пригодилось бы, и увидел, что ларь с мукой, до этого полупустой, снова полон.

— У вас мука где-то припасена была?

— Что? Нет. Половина еще оставалась. При чем здесь мука?

— При том, что, видимо, торговец тут был. Он заразу и принес. Сейчас все, кто у него покупал, заболеют.

Хелем посмотрел на него, словно на призрака, и уронил руки. Лица на нем не было.

Лаори полез проверять запасы трав. Ему надо было сделать лекарство, которое поможет поддержать Наис, когда действие микстуры от служителей кончится.

Он достал траву, припасенную бережливой хозяйкой, и принялся вспоминать, что у него есть в сумке и что ему пригодится. Да уж… В обратный путь он разве что с бинтами тронется.

Это была долгая и тяжелая ночь. Лаори работал. Толок, смешивал, разводил, опять толок. Жар у Наис спал, и она уснула, но ненадолго. Скоро температура начала подниматься, и прикорнувший рядом с женой утомленный Хелем проснулся и опять взялся за кувшинчик и тряпицу. В доме стоял стойкий, режущий глаза уксусный дух. Наис в забытьи тащила на себя одеяла, ее трясло в ознобе, но Лаори запретил укрывать ее хоть чем-то, кроме тоненькой простыни.

— Жар станет еще выше, хочешь, чтобы она сгорела, как головешка?

К утру стало лучше. К утру было готово и лекарство.

— Вот, — протянул Лаори горшочек бледному от недосыпа Хелему. — Это поможет сбивать жар и у других, поддержит понемногу. По ложке в питье. Но это все, что я могу сделать. Я больше ничего об этой заразе не знаю. Если другие принесут трав, сделаю еще. Это немного сильнее того, что готовят местные травники.

— Спасибо, Лаори. Но ты и так сделал уже больше, чем надо. Иди. Возьми в дорогу все, что найдешь. Мы справимся. Снег будет не сегодня-завтра.

— Нет, я останусь, пока опасность не минует. Ты иди, скажи другим, а я посплю пока немного. И вот еще что скажи…

Лаори перечислил самые ходовые советы служителей, которые подходили почти к любой ситуации, потом лег на лавку у другой стороны нетопленной печи и забылся.

Через час вернулся Хелем. Он обошел всех, всем передал инструкции Лаори, поделился лекарством. Многие уже начинали болеть. Беда пришла, но пока в бреду лежала только Наис. Сам Хелем держался на ногах долгом и упорством. Проверив жену, он тоже упал на соседнюю с Лаори лавку и отключился.

Позже они проснулись, что-то пожевали, не заметив, что. На улице поднялся гвалт, и Лаори понял — вернулись мальчишки, посланные на помощь мужчинам. Все охотники возвращались в дома. Хелем проснулся, ушел куда-то, а потом вернулся с крынкой молока.

Наис едва-едва удалось напоить молоком с медом. А под вечер у нее снова поднялся жар. Хелем ходил узнавать по другим домам, сколько человек болеет. Лекарство Лаори помогало людям держаться, но болезнь медленно набирала обороты.

Лаори и сам едва не бредил. Он работал как заведенный. Делал свою микстуру из трав, которые приносили ему из других домов. Возвращал готовое, брал новое, начинал опять. Отдавал то, что мог из запасов Ашти.

На третьи сутки, когда Наис действительно стало легче, Лаори в первый раз выглянул за дверь. На земле ровным слоем лежал пушистый мягкий снежок в ладонь толщиной.

Лаори набрал его в руки и растер по лицу. И так и сел на пороге, уронив голову и спрятав в лицо в холодных мокрых ладонях.

16

Наис в тот день окончательно пришла в себя. Она была слабой как котенок, с трудом говорила, с трудом ела. Хелем и сам стоял на ногах только за счет силы воли. Оба его сына тоже были больны. Но лекарство Лаори работало. Пока еще из всего яма никто не умер от лихорадки, как бывало в прошлые годы. Хелем говорил, однако, что за жаром приходит разное — у кого как. Лаори понимал, что это болезнь тащит наружу то, что до поры было скрыто в теле, но с этим ему точно не справиться. У него не было ни лекарств, ни достаточных для этого знаний.

Посмотрев на Лаори, утомленного и отчаявшегося, Наис сказала что-то мужу шепотом.

Хелем озвучил:

— Наис говорит, что торговец, который приходил, сказал, что перед Мехейским перевалом встретил служителя. Он не знает, куда тот пошел, но божится, что видел его. Синий плащ и сумка, как у тебя, со знаком. Может, они придут сюда. Если он перешел через перевал, то здесь снег ему не помеха…

Лаори вдруг поднял голову.

Служители! Ну конечно! Он знал, где их искать. Перед перевалом было несколько крупных сел, местные из яма выбирались туда по весне на ярмарку. И туда всегда стекалось много народу. Если служители дошли до перевала, то найти их можно будет именно там! И у них наверняка есть запас нужных лекарств. Для яма он попросит немного. И если откажут — поможет перстень Эрейна, зашитый в одежду. Он простит его за такое использование его знака — видят боги, это важно.

Лаори подскочил и принялся собирать свою котомку.

— Ты чего?

— Я должен идти. Я знаю, где служители. Возьму у них настоящие лекарства для вас и вернусь.

— И где они?

— Помнишь поселок, где все время ярмарка бывает? Как его называют? Зеленый Холм? Там они будут. Как я сразу про это не вспомнил!

Хелем моргал несколько секунд, словно сова. Потом и сам подскочил.

— Да ты с ума сошел?! Это же через перевал! Снег уже лежит! Там опасно идти будет! Сгинешь!

— Еще не такой глубокий, пройду. Я эту дорогу хорошо знаю. Все время за перевал для дедушки бегал — до родственницы его. Если будет глубокий — вернусь назад.

— Лаори, я тебя не пущу! Запрещаю! — Хелем встал поперек двери и грозно нахмурился.

На его сыновей это действовало безотказно даже сейчас.

— Ты меня не остановишь, — внезапно строго сказал Лаори, и что-то было в его голосе такое, что Хелем, постояв несколько секунд, отошел от двери и молча смотрел, как Лаори привязывает к сумке его снегоступы.

— Я позаимствую.

Это было последнее, что он сказал, отправляясь в дорогу. Он не обернулся, шел споро, но экономно. Так часто ходят те, кто знает горы — нельзя сразу много сил тратить, надо беречь и расходиться постепенно, так продержишь темп дольше. По мелкому снежку Лаори шел легко, и за ним оставалась цепочка темных следов. Хелем следил за ним, пока он не скрылся из глаз за холмами, которые венчиком окружали пологую, словно чаша, долину.

Лаори собирался дойти до перевала сегодня, а на рассвете следующего дня сразу же пуститься через перевал. Это будет самый трудный участок, за ним снова будет просто, как в долине. Но сейчас мехейская тропа еще, пожалуй, преодолима. Опасна — это бесспорно. Любой неверный шаг окончится фатально, даже если Лаори просто повредит ногу, как Хелем. Тогда с перевала ему не выбраться.

Как и хотел, он добрался до перевала быстро и без приключений, даже толком не успел устать. Все в нем кипело, требовало срочных действий, а надо было заночевать. Кое-как уговорив себя поспать, чтобы быть бодрым, с ясной головой и зоркими глазами утром, Лаори нажег углей, закатался в спальный мешок, улегся на свое потушенное и заложенное ветками кострище и закрыл глаза.

А утром едва-едва их разодрал — в них будто насыпали песка. Лаори поднялся, опираясь на дрожащие руки, и понял, что у него жар. Болезнь настигла и его. Он посмотрел на перевал, на едва видный след от тропы — еще видный, еще можно идти! И едва не заплакал от бессилия. Перед самым перевалом! Почему не после? Там бы он точно дошел! Порывшись в сумке, Лаори выпил немного бодрящего и придающего сил отвара. Скатал спальник, прицепил его обратно к сумке. Снова посмотрел на перевал. Попробовал пройтись. Жар был, но пока не сильный. Слабость ушла. Не сказать, чтобы Лаори был полон сил, но, пожалуй, на пару часов, требующихся на переход, его хватит. Он будет осторожен.

Он закинул сумку на плечи и пошел вперед. Снегоступы надевать не стал — на самом верху, может быть, пригодятся, а здесь, бывало, снег повисал карнизом над пустотой осыпавшейся тропы и можно было провалиться. Перед тем, как опереться на ногу, когда он встал на тропу, он трижды проверял все — не скользко ли, не шатнется ли камень под ногой, не рухнет ли сверху снежный козырек, повисший над головой, не засыпало ли тропинку камнями, и не обвалилась ли она и вовсе в пропасть. Тропа шла как шла, как он ее помнил. Сердце Лаори колотилось, как безумное, от страха и от усилий. Он не думал, как пойдет обратно. Он думал только о том, что ему надо это сделать, и он сделает. Со спины лилось ручьями, по лицу текло, и он то и дело отирал лоб, чтобы в глаза не попадало.

Силы кончались. Он остановился, дрожащими руками снял сумку, не отрывая ног от тропы, и достал фляжку со стимулятором. Отхлебнул и немного огляделся. Ему казалось, что он должен был пройти как минимум половину, но преодолел едва ли четверть пути! А самый сложный участок ждал его впереди — тропа становилась крутой и склонной катиться под ногами мелкими камешками. По такой зимой можно взобраться только ползком. Лаори запретил себе отчаиваться. Когда он доберется до этого участка, тогда и посмотрит, как его пройти. Может статься, все не так уж страшно.

«Ты пройдешь! — повторял он себе, как заклинание. — Пройдешь, и всё тут». Потому что в Аштириме его ждал Эрейн. Жрец Ашти. Там наверняка еще и в помине нет никакого снега. Конечно, Эрейн знает, что в горах снег ложится раньше, но он ведь не знает, что снег уже лег. Он сможет ждать, не теряя надежды, еще декаду, может быть… За декаду Лаори точно спустится с гор. Он не может не пройти перевал.

Первый раз Лаори серьезно испугался, когда понял, что если б сделал еще один шаг туда, куда собирался, кубарем полетел бы с насыпи и сломал себе что-нибудь. Он как будто уснул наяву и совсем не смотрел, куда идет. Лаори понял, что жар стал слишком высоким, и он попросту отключается. Он сделал еще глоток из заветной фляжки. От жара у него с собой ничего не было. Все запасы он оставил больным в яме. Лаори расстегнул теплый плащ, наклонился и принялся растирать лицо снегом и запихивать его, ледяной и кусачий, за пазуху. Пусть он простудится, но если упадет на тропе, то уже точно не выберется отсюда сам и помощи яму не будет, как и год назад.

И Эрейн никогда не узнает, что Лаори не по своей воле бросил его.

От этой мысли Лаори выпрямился и пополз по тропе дальше. Когда понял, что больше ему невмоготу, и он толком не видит, куда наступает, он сел прямо в снег, потом лег, заставив себя держать глаза открытыми. Одну минутку, потом еще глоток из фляжки и — идти дальше. Эрейн. Новое его заклинание. Эрейн… Эрейн… Эр…

Что он там должен был сделать для Эрейна?.. Что-то обещал ему, важное…

Лаори не помнил. Лаори страшно устал и хотел спать.

17

— Эй! Просыпайся, идиот! Нашел место где спать! Нашел место где гулять!

Его трясли и трясли, не обращая внимания на его слабые отмашки, не обращая внимания на то, что голова от любого движения разламывалась беспощадно. А потом и вовсе перешли все границы — пощечины отдавались в ушах таким гулом, что Лаори не выдержал:

— Прекрати!

Он открыл глаза. И увидел над собой незнакомое хмурое лицо средних лет.

— Очнулся, самоубийца? Отлично.

Незнакомец оставил его в покое и полез в свою сумку.

— Не вздумай глаза закрыть, я тебя опять по морде огрею.

Лаори огляделся и понял, что заснул на тропе в снегу. Он нагреб в ладонь снега, растер лицо. Ему не было холодно, ему было тепло. Но он вообще не помнил, чтобы ему было холодно. Ему было все время жарко. Он приподнялся на локте, рассматривая незнакомца, и вдруг понял, что та невнятного цвета тряпка, что была плотно подвязана к его спине — это синий плащ служителя Ашти!

— Ты из Ашти? — с надеждой спросил он.

— Ты, как я погляжу, тоже. Юный идиот. На вот, выпей. Кровь разгонит. У тебя жар?

— Да, — сказал Лаори и, не задумываясь, хлебнул из фляги.

Пока он кашлял, плакал и заново учился дышать, и всякий сон пропал, и кровь побежала по телу. От питья служителя сначала занемели язык и губы, потом в горле и животе занялся такой пожар, что Лаори боялся, что это зелье прожжет в нем дыру насквозь. Он постеснялся спросить, сколько в этой дряни градусов.

— Я не служитель, — просипел он наконец. — Я… считай, что неофит. Там внизу, в яме, нужна помощь. У меня не было с собой нужных лекарств. Я приготовил кое-что, но это так… Слегка жар сбивает. А теперь вот сам…

— Кто тебя научил что-то готовить в таком случае, если ты неофит? — резко спросил служитель, смешивая что-то в пузырьке.

— Служители. Весь прошлый год я провел в Аштириме. Мне надо туда вернуться, чем скорее, тем лучше. А там внизу нужна помощь… Я пошел искать кого-нибудь из служителей.

— Ну так ты меня нашел. Но через перевал ты не пойдешь. Ты его не пройдешь в таком состоянии. И сам уже убедился, я думаю.

— Мне надо, — прошептал Лаори, чувствуя, как его начинает бить озноб. — Ты не понимаешь… Ты даже не представляешь, как мне надо. Я дал слово. Я все равно спущусь. Только пообещай, что поможешь тем, которые в долине… Пожалуйста!

— Пожалуйста, выпей это, потом поговорим.

Лаори опрокинул пузырек, на этот раз с опасением, но лекарство было слегка горьковатым и все.

— Ну что ж, дым от твоего костра я еще вчера заметил, но глазам не поверил. Мы тут даже забились, псих ты или не псих — идти через перевал по снегу. Я ставил, что ты не псих, но ошибся. Так что из-за тебя я еще и денег должен. А теперь другого выхода у нас нет, будем спускаться в твою долину. Туда ближе и проще, чем обратно. Тебе скоро станет получше, сможешь идти.

Лаори сидел молча, с удовольствием ощущая, как голова перестает болеть и тело становится легким, совсем не таким каменно-неподъемным, как до этого. Дрожь постепенно затухала, он еще иногда подрагивал, чувствовал, как покрывается гусиной кожей, и одежда терлась о нее неприятно, будто была из наждачки, но это были мелочи. Главное — он чувствовал, что и правда готов идти. Но служителя, молча собирающего обратно свою разворошенную сумку, не убедит его нужда. Он служитель, он знает, что лучше для того, кого он лечит. Он его не отпустит. Лаори и сам бы себя такого никуда не отпустил. Но ему надо вернуться в Аштирим, а за тех, кто остался в долине, он был теперь спокоен.

Он нащупал в подкладке кольцо и принялся рвать пальцами шов, чтобы его достать. Хорошо зашивал, старательно, крепко, чтоб не потерять… Служитель следил за ним с интересом.

— Ты как будто не боишься этого перевала, — сказал Лаори.

Служитель пожал плечами:

— Я по этим горам давно хожу. До изгнания ходил и теперьхожу. Я их знаю, чего мне бояться? Мозги, главное, дома на полке не оставлять. Но на перевал даже я бы не полез. Так что спасибо тебе за новые впечатления.

Он сунул руку в карман и протянул Лаори маленький перочинный ножик.

Когда Лаори извлек на свет ясного дня кольцо жреца, служитель глянул на него остро и совсем не по-доброму.

— Откуда у тебя это? — строго потребовал он.

— Мне его дал тот, кто дал. Тот же, кто разрешил отправиться сюда, и тот, кому я дал слово вернуться. Теперь понимаешь, что мне нельзя обратно в долину? Я должен идти. Да хоть ползти.

— Знаешь что, ты мне лапшу на уши не вешай, юное дарование. Неофитов не допускают к жрецу Ашти. Не того полета птицы. Откуда у тебя кольцо?

— А кто сказал, что я всегда был неофитом? Моя жертва была принята год назад, и мой круг завершился. Нас вместе со жрецом вывезли, когда началось восстание, и вместе с ним мы вернулись, когда король Гелета пообещал отстроить Аштирим.

— На какой руке жрец носит свой браслет?

— На левой.

— Так, это слишком простой вопрос, — служитель постучал пальцем по губам.

— Слушай, — Лаори не стал дожидаться, — у него на спине шрам от сабельного удара, полученного при восстании. Он остриг волосы, они теперь не длиннее лопаток. Он провел изгнание за Западным морем, на островке под названием Клехт-де-Ло, там растет очень красивый ярко-голубой цветок. Его корни привезли сюда, в Аштирим, и высадили в личном саду жреца. В его благовония служители подмешивают сандал и амбру, что еще — не знаю, у меня недостаточно тонкий нюх. Ковры у него в покоях все ярко-голубые. Он не любит колец — как только заканчиваются все церемонии, сразу же снимает их и отдает тому, кто под руку подвернется. Он только браслет и носит постоянно. Когда он отсылает кого-то от себя, он делает вот такой жест, — Лаори продемонстрировал, а потом развязал ворот рубахи и оттянул ее, обнажая рядок аккуратных шрамов от порезов между шеей и плечом, и ожидающе посмотрел на служителя. — Спроси еще что-нибудь.

Служитель прищурился, глянул на шрамы, было даже видно, как он их пересчитывает, а потом спросил:

— Какого цвета у него глаза?

Лаори молчал какое-то время, не потому что не помнил.

— Ты понимаешь, что за то, что я смотрел ему в глаза, меня должны были казнить?

— Прекрасно понимаю. Но ты знаешь его, похоже, очень близко, вот и ответь мне, какие у него глаза? На счет ковров и цветов я не уверен — никогда там не был. А глаза его я видел.

— Синие. У него синие глаза. Убедился?

Служитель сел на зад прямо в снег, лежащий на тропе.

— Ладно, допустим, я тебе верю, и ты не сам себя так разукрасил. Допустим даже, тебе очень надо в Аштирим. Как ты доберешься? Ты еле живой. Как только отпустит действие лекарств, ты свалишься и не поднимешься еще долго. Ты на этой тропе надорвал себе сердце. Или надорвешь, если этого еще не случилось.

— В Аштириме все исправят. Если не все, то многое. Главное — туда добраться. Даже если декаду я буду лежать, я все равно поднимусь.

— Такой, как ты, поднимется, — покачал головой служитель.

— Какой — такой?

— Упрямый, как горный баран.

— Пусть я баран. Ты мне поможешь?

— Не я. Я пойду дальше, раз ты говоришь, что там есть больные. Много там домов?

— Полтора десятка, что-то вроде того. Почти в каждом кто-то болен. А за нашим ямом есть еще один. Не знаю, что там, давно не был, но домов там меньше, всего семь или восемь.

Служитель достал из внутреннего кармана маленькое устройство — Лаори приходилось видеть такие на барже — насыпал что-то внутрь, затолкал еще что-то сверху, подошел к краю тропы, зажмурился и повернул кольцо на машинке. Над перевалом полыхнуло ярко-красной вспышкой. У Лаори под веками заплясали цветные сполохи, на какое-то время он почти ослеп. С другой стороны перевала тоже полыхнуло вскорости, но не так ярко и зеленым цветом.

— Посмотрим, смогут ли они тебя отсюда достать, — пробормотал служитель.

— Скажи, а внизу, на равнине, снег уже тоже был?

18

Как его доставили с перевала, Лаори почти не помнил. На помощь им пришли горцы и еще двое служителей.

Последнее, что четко отложилось в его памяти — он долго шел следом за теми, кто его вел, а как почувствовал, что слабеет, выудил из сумки кусок крепкой бечевки, продел в кольцо жреца и повязал на шею. Дальше все потерялось в мареве жара, мысли путались, текли как вода сквозь сито, не задерживаясь в голове. А потом и вовсе стало темно. Он делал ровно то, что ему говорили, и совсем не соображал сам. Только упорство, баранья упертость, гнали его вперед.

Он потом часто вспоминал эту операцию по спасению. Если б не те неизвестные служители, да пара опытных местных жителей из поселка внизу, так бы он там и сгинул. И никто бы никогда не узнал, куда делся Лаори, неофит Ашти. И даже совсем не неофит, если быть честным. Осталось бы только промерзшее тело для небесного погребения птицами по весне. А он даже имен своих спасителей не знал. Получалось как и говорил Эрейн — нет ни имен, ни прав, только долг. Искусство, приложенное к живым рукам по странности устройства природы.

Из деревни, куда шел через перевал Лаори, на предзимнюю закупку должен был идти в столицу Гелета караван. К ним хвостом прицепились несколько паломников в Аштирим, и этим паломникам повесили на шею юношу, едва-едва оправившегося от огнивки. Лаори пришел в себя еще один раз. И этот момент он видел в кошмарах всю оставшуюся жизнь — после таких снов он просыпался с чувством такой обреченности, что груз ее можно было скинуть только долгими сменами в лечебнице, заняв руки и голову чем-нибудь сложным, не дающим отвлекаться ни на секунду. Он открыл глаза, когда служители перекладывали его на повозку, чтобы отправить в Аштирим — что-то холодное кололо лицо. С сизо-белого неба бесшумно опускались белые хлопья. Снег… Лаори повернул мутную голову, и по глазам резануло лежащим вокруг белым полотном, лишившим мир всякого цвета, уравнявшим его…

Он понял, что опоздал. Эрейн больше не ждет его. От ужасающей пустоты и бессмысленности его жизни, выраженной этой короткой мыслью, он бежал в беспамятство. Там не было ничего — ни времени, ни Эрейна, ни его самого. Там некому было чувствовать боль — такую сильную, будто каждый клочок его кожи был открытой раной, присыпанной жгучим южным перцем.

Он опоздал. Снег покрыл равнины.

До самого Аштирима он если и открывал глаза, то в них не было ни единого проблеска мысли, понимания, осознания. Пустая оболочка, душа которой добровольно бродила где-то уже практически совершенно свободная.

* * *

Снег. Все, что он видел перед собой каждый день — это снег. Как немой укор: не успел. Лаори думал, что это его персональное испытание в погребальном мире. Он и сам не заметил, когда пересек границу между живыми и мертвыми. Было тяжело и муторно, потом темно, а потом его каждый день привозили посмотреть на снег, и он был прикован к своему пыточному креслу на колесиках.

Кругом суетились служители, жизнь храма Ашти текла своим чередом. Он отмечал ее, но не замечал. Как будто все названия и смыслы, лежащие за ними, выветрились у него из головы.

Его тормошили, чего-то все время от него хотели, не давали опять провалиться в серую муть без образов. Что-то спрашивали разными голосами, но Лаори даже не прислушивался. Наверное, зря. После этого его раз от раза вывозили на снег. Снег на кустах, снег на бордюрах, снег на ветках, снег на земле, снег на дорожках, на подоконниках, на крышах, на шерстяных накидках, на пледе, на подлокотниках…

А потом кто-то милосердный, в чьем милосердии вдруг почудился проблеск другого, вдруг спросил его, что же ему нужно? И Лаори ответил — ничего, кроме Эрейна ему не нужно. Он бы что угодно отдал, чтобы отыграть время назад. Впрочем, нет, он сам себе врет — не отдал бы. Разве можно, чтобы Наис умерла за его, Лаори, счастье? Он не сомневался, что умерла бы — сгорела в жару. Нет… Он отдал свое сердце за то, чтобы они жили, чтобы все, кого он знал, жили. Так за что же его мучают?

Пожалуйста, пусть все закончится…

* * *

Когда странного юношу, слишком молодого, чтобы быть служителем, но с сумкой служителя, привезли в Аштирим, никто не знал, что с ним делать. Поправить тело было можно — и не таких на ноги поднимали. Но он как будто угасал сознательно. Будто бы хотел этого. И таких болезней служители Ашти врачевать не умели.

Кольцо, висящее на шнурке на шее, они, конечно, нашли, но загадку его так и не отгадали. Откуда у безымянного юноши кольцо с личным знаком жреца Ашти? Где он его взял? Спросить у самого жреца никто без веских оснований не решался — в последнее время жрец вдруг стал крут и быстр на расправу. Все ходили тихо, как мышки, на цыпочках, уставы соблюдались добуквенно, в докладах не было ни единой помарки, а паломники шли через лечебницы стройными рядами без единой лакуны во времени.

* * *

Настоятель обители, в которую приняли юношу с кольцом жреца Ашти на шее, был уже стар и не робкого десятка. Он долго пытался достучаться до странного пациента, но безрезультатно. Заметил только, что он реагирует хоть на что-то, когда видит снег, и приказал каждый день вывозить его во внутренний монастырский сад.

Но, странное дело, вскоре юноше начало становиться все хуже. Вроде бы все оставалось по-прежнему и не было никаких признаков того, что несчастному что-то вредит, но огонек жизни, иногда мелькающий в его глазах, потух окончательно.

Настоятель хмурился, и опыт подсказывал ему, что осталось совсем недолго. Скоро и тело ускользнет туда, куда уже отправилась душа. Однажды, выкатив кресло в сад и укутывая больного пледом, настоятель с тяжелым вздохом посетовал:

— Что же тебе нужно, а? Чего тебе не хватает?

И вдруг, сухие обметанные губы дрогнули. Настоятель замер как был, с задранным углом пледа в руках. Вот! Губы шевельнулись еще раз. Юноша что-то шептал! И лишь наклонившись к этим бескровным губам вплотную, настоятель расслышал:

— Эр… эйн…

— Эр-эйн?.. Эр-эйн? Повтори-ка.

Больше он ничего от мальчика не добился. Произнеся несколько раз одно и то же, юноша опять погрузился в апатию и тишину.

Как следует подумав, настоятель взял кольцо жреца, хранившееся у него в запертой шкатулке, и вечером, выбрав время поспокойнее, отправился в главный храм Ашти. Разыскав старшего служителя, с которым был на короткой ноге с давних лет ученичества, он спросил, возможно ли получить аудиенцию у жреца Ашти.

Старший служитель вздохнул.

— Он все время в мрачнейшем расположении духа. Да как погода испортилась, так и у него характер испортился. Как сглазил его кто… Если у вас что-то серьезное, я скажу ему, но если он сочтет, что это не стоило его внимания, так лучше вообще не ходите — выкинет что-нибудь особенно гадкое. Это он умеет, — вздохнул старший служитель.

— Я понял вас, достопочтенный, но вы все-таки спросите у него. Я подожду, — настоятель прикоснулся к рукаву старшего служителя и улыбнулся спокойной, доброй улыбкой.

— Как хотите. Подождите здесь, я за вами пришлю кого-нибудь.

Настоятель долго сидел у стены на узкой неудобной скамейке, придуманной наверняка чтобы отвадить посетителей. Он перебирал в голове рецепты некоторых особо хитроумных лекарств, чтобы отвлечься, но все равно время текло медленно. Жрец то ли был занят, то ли просто мариновал его для пущей значимости — кто ж его поймет.

От раздумий, за которыми настоятель почти задремал, его отвлек юноша в одеждах служителя. Скорее всего, из внутренних покоев — шел он уверенно, быстро, не оглядываясь проверить, поспевает ли за ним посетитель. Кому надо, тот успеет.

Перед маленькой дверью, входя в которую следовало склонить голову, юноша остановился и приглашающе толкнул створку. Настоятель безропотно склонился и предстал перед жрецом. По холодному времени года на нем была накидка, и он только что поднялся из-за стола, за которым сидел над бумагами.

Настоятель поклонился еще раз. Жрец зловредно молчал, не давая разрешения говорить. Заговорить первым значило проявить неуважение и быть выставленным. Но настоятель был уже стар и в эти игры играл давно. Он вытащил руку из широкого рукава своей зимней накидки и положил на край стола кольцо, которое забрал у полоумного юноши.

Жрец несколько секунд рассматривал перстень, а потом вдруг схватил его с жадностью, которая настоятеля как минимум удивила, если не сказать — напугала.

— Где вы его взяли? — спросил жрец, и глаза его так требовательно смотрели на настоятеля, что не ответь он, ответ вырвали бы у него из горла голыми руками.

— Оно было на шее у одного юноши. Его привезли в нашу обитель паломники две декады тому назад. Он немного не в себе, не говорит, практически ни на что не реагирует. Единственное слово, которое он за это время произнес — эр-эйн.

И увидев вдруг, как побелело лицо жреца, словно разом из него ушла вся жизнь, видя и то, как жрец пошатнулся и ухватился за край стола, настоятель поспешил уточнить:

— Не уверен, что расслышал верно… Вам это о чем-нибудь говорит? Мы ничего не смогли от него добиться.

— Почему о нем ничего не было ни в одном из докладов о тяжело больных паломниках?

— Потому что с телом его не произошло ничего непоправимого, что не излечили бы время и умение, а над болезнью души мы не властны.

* * *

Жрец прибыл в обитель без свиты, без предупреждения — нагрянул как зимний буран на следующий же день после визита настоятеля к нему. В обители поднялась та невидимая глазу возня, тихая, но очевидная, которая всегда возвещает появление на горизонте начальства. Жрец долго стоял на дорожке, ведущей во внутренний сад, где оставили, как обычно, кресло юноши. Пациента он мог видеть только со спины. И настоятель, который был слишком далеко — наблюдал за ними обоими сквозь заросли шиповника из другой половины сада, — никак не мог разобрать, что за выражение на лице у жреца.

Жрец Ашти медленно обошел кресло и заслонил собою сидящего. А потом опустился перед юношей на колени и бережно взял в ладони изможденное, высохшее лицо. Возможно, что-то сказал ему. Настоятель не видел этого. Когда жрец встал на колени прямо в снег, настоятель вышел из своего укрытия и, обойдя сад по внешней стороне, чтобы не мешать встрече, встал на страже у калитки. Чтобы никто не увидел того, что видел он — человеческое лицо жреца Ашти. Не было это предназначено для чужих глаз. Для тех, кто этого не поймет и только осквернит гнусью собственных идей.

Покидая сад, жрец Ашти колко взглянул на настоятеля, согнувшего спину перед ним, но ничего не сказал. Ни звука не обронил. Но за ту долю секунды, что настоятель смотрел на него в ответ, профессиональный взгляд служителя цепко подметил, как жрец бледен и как часто и сильно поднимается дыханием его грудь.

Тем же вечером за больным безымянным мальчиком прислали портшез из главного храма.

19

Первое, что пробилось сквозь пелену, окутавшую Лаори, сквозь пелену белого снега, от которого болели глаза — это лицо. Где-то Лаори видел его. Оно было ему знакомо до боли, это было какое-то родное лицо… Но оно не принадлежало горцу — это точно. Нос был слишком прямой, больно идеальный для горца, а глаза — светлые, удивительного синего оттенка, как августовское небо, бездонное, высокое, яркое… Он отчего-то помнил, что это теплое небо умеет быть холодным, как древний лед. Лаори силился вспомнить, но никак не мог пробиться в ту часть своей головы, куда запретил себе ходить. Там, в той части было какое-то зло, от которого ему было до того больно, что он не мог вздохнуть — его будто резали по живому.

Второе — это были слова. Почему-то они врезались Лаори в память, хотя остальных слов, обращенных к нему, он даже не замечал.

— Вернись ко мне, Лаори. Вернись ко мне. Ты же обещал… Иначе будет поздно.

Как будто кто-то наверху услышал его молитвы. Он шел сквозь пелену снега, сквозь мир, белый и чистый, как инструменты служителя-анатома. Он помнил, что обещал…

Он помнил… Начинал вспоминать.

Горячие губы обжигали уши.

«Если б я знал, я бы никогда не взял с тебя такого обещания»…

«Слышишь меня, Лаори? Возвращайся ко мне — у меня нет сил быть без тебя, а мне так много надо сделать»…

«Лаори… Лаори… Лаори!!!»

«Ты убиваешь меня, Лаори. Неужели тебе все равно? В тебе столько сострадания к другим, но нет даже крошки для меня?»

Первый раз Лаори открыл глаза и не увидел снега. И это так удивило его, что он обвел пространство вокруг себя взглядом, вникая, впитывая, погружаясь. В большой комнате было солнечно. В столбе света из окна, на взгляд Лаори такого теплого, словно давно наступила весна, искрились пылинки. И никаких снежных шапок… Он заслужил прощение?

Лаори прикрыл глаза и вспомнил тихий голос, который звал его так настойчиво… Голос… Эрейна? Он был очень похож на голос Эрейна. Лаори приподнял дрожащую руку — какая ж она слабая! — и попытался откинуть одеяло. Его влекло к этому солнечному окну — убедиться, увериться, что снег ему приснился. Он теперь никогда не сможет смотреть на зиму без содрогания. Но он был слишком слаб и не мог даже сидеть — кружилась голова.

А потом пришел жрец.

Лаори смотрел на его отросшие волосы, прикрывшие шрам. Когда Лаори уходил, они были гораздо короче — и понимал, что страшный сон, который снился ему — правда. Все правда. Он не успел.

Он собрался с силами, смочил слюной сухой рот и спросил…

Жрец вздрогнул, как будто не ожидал услышать чей-то голос, обернулся резко. Тихо сел к нему на постель, притронулся, как будто не веря. А потом привлек к себе и замер, прижимая его к груди, как драгоценность. Лаори запутался пальцами в его волосах, стекающих на спину.

— Я не успел до снега, — пробормотал Лаори и не смог сдержать слез.

Жрец ответил глухо, почти шепотом:

— Да пропади он пропадом, этот снег. Дался он тебе… Главное, что ты вернулся. Это всё.

Они не говорили о том, что случилось. Лаори подозревал, что жрец знал если не все, то многое — может, прочел в его крови, может, сам пожелал узнать и узнал. А Лаори… не хотел помнить. Не хотел заглядывать в ту жуткую беспросветную муть, которая разверзлась перед ним, когда на лице у него таяли снежинки, а он беспомощно лежал в повозке и ничего не мог сделать, чтобы встать и мчаться к жрецу, презрев все законы мироздания, прямо по воздуху. Он тогда не мог даже держать глаза открытыми.

Лаори терпеливо сносил все процедуры служителей, старался быть самым исполнительным и самым нетребовательным пациентом. Он все время чувствовал свою вину за то, что не справился с собой, со своим телом, не сделал задуманное, не успел вернуться. Жрец тоже лечил его, впервые на памяти Лаори максимально используя другую сторону знаний Ашти — магию, власть над кровью. Круг жреца весь прочувствовал на себе, что значит, когда жрец Ашти лечит кого-то сам. И, видя все это, по утрам аккуратно стирая вязь магических символов со своего тела, Лаори хотел быстрее встать. Он хотел снять эту странную постоянную тревогу, что читалась на лице Эрейна. Когда тот думал, что Лаори спит или не видит, глаза его становились глазами безнадежного больного и таилась во взгляде какая-то мысль, пугавшая Лаори.

Хоть жрец и говорил, что вовсе не важно, что Лаори опоздал, но что-то изменилось неуловимо и безвозвратно, и Лаори полагал, что именно вся эта история — невыполненное обещание, его внезапная болезнь — тому причиной. И хотя старый мудрый дедушка Мут всегда предупреждал его о склонности видеть свою вину больше, чем она есть, Лаори знал и другую мудрость: дыма без огня не бывает.

* * *

А пока же Лаори учился заново владеть исхудавшим телом, старался восстановить его таким, какое оно было прежде: ловким, гибким, выносливым. Привычным.

До полного выздоровления и речи не могло быть о переходе в неофиты Ашти. Потому Лаори попросил жреца приносить ему книги, а вечером спрашивал то, что было непонятно. Далеко не всё, что знали Ашти, было в книгах — у них было не так уж много времени, чтобы их писать. Большая часть знаний переходила от старших адептов к младшим, объясненная на пальцах. Это была далеко не самая совершенная система, так что книги Ашти напоминали чаще сборники заметок на разные темы и рецептов. Иногда встречались и полноценные труды или совсем уж неясно к чему данные советы. Временами, спрашивая жреца, Лаори со смехом слышал ответ, что даже жрец не в состоянии это уразуметь. Но кроме того, много книг сгорело в пожарах, когда Ашти ушли в изгнание. Осталось только то, что служители успели спрятать.

— Видимо, ты избрал стезю следить за архивами, — однажды пошутил Эрейн, когда Лаори пожаловался на отсутствие нормальной рукописи на заинтересовавшую его тему и вообще невозможность по названию предугадать, о чем пойдет в итоге речь.

— Ну нет, — Лаори замотал головой, — нет. Делать из бардака порядок — не моё. Надо несколько жизней, чтобы прочесть их все, разобраться и разложить хотя бы примерно. А книги, в которых намешано все подряд, как в рагу? Их куда относить?

— В раздел «Рагу»?

Лаори фыркнул. Жрец шутил, устроившись на полу и облокотившись на его колени. Лаори подтащил сегодня свое кресло прямо к окну. В сад он пока не выходил — февральская погода была опасной и неустойчивой — оттого выражение лица Эрейна, тоже отвернувшегося к окну, было никак не разобрать.

— Жаль, что ты не хочешь заняться архивами, — продолжил между тем жрец. — Наш смотритель библиотек уже стар, ему бы молодой помощник с зоркими глазами не помешал.

— Эрейн… Ты же обещал мне посвящение… — укорил Лаори.

Он давно понял, что жрец не откажет ему, но от идеи совсем не в восторге.

Жрец вдруг забрал у него книгу, и по этому жесту Лаори понял, что разговор, кажется, будет серьезный. Он весь напружинился в ожидании, как было, когда на охоте ему доверили стоять на отметке, а не гаять. Ему предстояло снова защитить свое право на выбор, который он сделал еще на перевале. Это было… тяжело. Эрейн мучил его и, похоже, этого не понимал. А Лаори не хотел мучить Эрейна.

Жрец помолчал, подбирая слова, видимо. Или нет…

— Я не хочу, чтобы ты принимал обеты служителя. Я хочу, чтобы ты стал моим учеником, а потом и преемником. Мне нужна смена, Лаори.

Гром ударил в землю прямо рядом с ногами — вот что значили слова «как громом пораженный». Лаори остолбенел, потерял дар речи, растерял все мысли, как будто рассыпались по полу разорванные бусы — ни собрать, ни поймать. Он только слушал глубокий бархатный голос и понимал, что ослышался, вероятно. Уши подвели его.

— Н-на… Не. К-как?.. — выдавил он, заикаясь, потеряв власть над своим языком, который не мог выбрать, что же произнести из того, что вспышками фейерверка взрывалось в голове. — К-какая смена?.. Кто?.. Я?! Но ты же обещал мне обеты служителя!

— Замолчи и дослушай.

Взгляд синих глаз стал льдистым, и Лаори посмотрел на руки у себя на коленях, подавляя настоятельную потребность склониться перед схенти и не смотреть выше пояса с золотыми нитями.

— Простите…

— В свое время, когда законы Ашти только устанавливались, не только Верховному жрецу было известно искусство врачевания кровным ритуалом. Ты знаешь о причинах, побудивших Ашти ограничить распространение этого знания?

— Оно послужило во зло, и боялись, что однажды это может произойти снова, только причиненное зло будет во сто крат больше, — ответил Лаори, словно на уроке.

Криан рассказывал им об этом, а он хорошо запоминал все, что ему говорили.

— Тогда тебе понятно, почему служители, давая свои обеты, клянутся не использовать ритуалов и не изучать их. И помимо прочего это значит, что став служителем, ты никогда не сможешь быть Верховным жрецом.

Лаори осмелился поднять свои несчастные глаза и посмотреть в строгие синие.

— Но… Вы оказали мне высочайшую честь, о которой я и мечтать не мог, господин, но… — Лаори прижал руку к горящему лицу, пытаясь хоть так вернуть себе ясность мысли и свою обычную рассудительность.

Руки были холодными, Лаори прижимал их то ко лбу, то к щекам, но это не помогало. Не совладав с собой, он воскликнул:

— Я не хочу на твое место, Эрейн!.. Оно — твое. Да и что во мне такого особенного, что я вдруг оказался достоин быть твоим преемником? Я же обычный необразованный горец!.. Я до Аштирима и читать не умел.

— Я не предлагаю тебе стать жрецом сейчас или завтра. Ты будешь учиться, и на это уйдет много времени, не один год…

— Почему я? Я обычный! Я даже через перевал не перебрался, чтобы привести помощь — мне попросту повезло.

— Именно поэтому, — вдруг ответил жрец очень тихо, с такой странной смесью боли, гордости и отчаяния, что Лаори стало страшно по необъяснимым причинам. — Именно потому, что ты выбрал не себя, не меня, а других… И не считался с тем, что рискуешь жизнью. В тебе достаточно твердости духа и сострадания, а корысти очень мало. Я могу доверить тебе все секреты кровной магии и не бояться, что она послужит орудием разрушения.

— Во мне много корысти, — возразил Лаори. — Ты правильно обвинил меня тогда — я пришел просить за тех, кого знаю. И через перевал я пошел, потому что я знаю тех, для кого отправился.

— Я бы согласился, если б это были твои мать и отец, но нет. Они тебе чужие, даже несмотря на то, что ты знаешь их всех. Если б нужно было решить не это, а выбрать, с кем остаться: с ними или со мной, что бы ты выбрал?..

— Не их, — Лаори ответил, не думая, покусал губы, потер пальцами руку, будто стирая невидимое пятнышко с кожи. — Но ты… все равно видишь моих заслуг больше, чем есть на деле. Я просто… чем-то тебя привлекаю.

Жрец отстранился. Не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что замечание Лаори рассердило его. Но он лишь терпеливо выдвинул очередной аргумент, словно фигурку в той занятной стратегической игре, которой сам себя иногда развлекал вечерами. Шахматы слов…

— До перевала, Лаори, я бы просто выполнил свое обещание. Не споря.

— Почему ты выбрал меня из круга, а потом еще — на острове? Не из-за моего же… сострадания.

— За отзывчивое тело и за то, что тебе хватило смелости бороться — если не за других, так за себя.

Лаори, потрясенный такой откровенной характеристикой, замолчал. У него не было сил спорить.

— Подумай. Ты сможешь быть больше чем служителем, ты будешь иметь власть помочь и тем, кому никакой служитель не поможет. И… кроме того, настала пора менять принципы Ашти.

— Вот, значит, что ты задумал, когда я не вернулся вовремя.

Вот что за затаенную думу различал на лице жреца наблюдательный Лаори.

— Я же сказал уже: я задумал это, когда ты вернулся. Ашти не должны оставаться прежними — тут ты совершенно прав. Чтобы больше ни одному отчаянному Лаори не пришлось идти через заснеженный перевал за помощью, рискуя свернуть шею. Но для того, чтобы это сделать, в первую очередь у меня должен быть преемник, который доведет до конца то, что я начну. По-новому мести будет новая метла, а я подготовлю поле для нее.

Лаори безучастно кивнул. За несколько коротких реплик — удивительных, пугающих, непонятных, жестоких и лестных — жрец выжег его дотла. Лаори нужно было время разобраться в себе. Дать ожить чувствам, восстановить способность мыслить…

— Я обо всем этом не просил. Мне хватило бы права служить, — тихо ответил Лаори.

— Мне некому больше доверить то, что знаю только я один. Если я уйду, никого не научив…

Он замолчал. Лаори знал, что жрецы не записывают своих ритуалов. Не доверяют их бумаге даже для себя, опасаясь жадности, страха и зависти, которые непременно породят книги жрецов Ашти, если станут реальностью. Жрецы передают свои тайны из уст в уста и всю жизнь хранят их мощь только в собственной памяти.

Жрец взял холодные худые руки в свои ладони и потер их, пытаясь отогреть, и что-то в Лаори сломалось от этого простого человеческого жеста, которым жрец пытался согреть не его руки, но его душу. Лаори склонил голову еще ниже, и жрец вдруг впервые за очень долгое время приподнял пальцами его подбородок и легко прикоснулся губами к его губам. А Лаори думал, что его истощенный болезнью вид отталкивает Эрейна…

Ему будет больно — Лаори точно это знал. Знал, на что соглашается, глядя в строгие, ожидающие синие глаза жреца Ашти. Криан рассказывал… Вероятно, Эрейн полагает, что ему это еще не известно, и молчит. А Лаори прекрасно помнил все предания, которые им, еще детям, рассказывал дедушка Мут. И помнил все, что рассказывал об Ашти Криан…

Ему будет невыносимо больно. Когда-нибудь.

20

Лаори знал запах этих благовоний. Знал до последней капли. Знал, сколько чего находится в маленьком фиале с эфирным маслом, стоящим перед служителями, которые сегодня на рассвете пришли к ним с Эрейном в спальню.

Это было неправильно, что он остался у жреца до утра, не пожелал уходить — у него не было на это сил. Но на рассвете служители все равно развели их.

Лаори не спорил, ничего не говорил, не сопротивлялся. Его держали глаза цвета неба в августе, когда дни еще жаркие, а ночи уже веют первым стылым холодом, пробирающим до костей.

Дедушка, старый мудрый дедушка Мут, который в жизни не прочел ни одного написанного слова, но знал так много, будто перечел все книги на свете, говорил: однажды всякий путь заканчивается. Это неотъемлемое свойство пути — иметь начало и конец, и тем он прекрасен. Какое удовольствие получишь от дороги, коли она будет идти без конца и края? Это все равно что история без начала и конца — плохая история.

Но кое в чем дедушка Мут заблуждался.

Служители, молчаливые и почтительные, почти как на заре его появления в Аштириме, наносили на кожу Лаори благовония. Они одевали его медленно и тщательно. Здесь каждая деталь была не случайна. Каждый жест приближал неизбежную развязку.

Вдоль ног струилась ткань синего схенти. Его держал пояс, с которого сбегали до полу тонкие золотые нити, драгоценный жемчуг и крошечные бусины самоцветов. Босые ноги стояли на ярко-голубом ковре, впитавшем когда-то слезы его отчаяния и надежд, много позже — пот его наслаждения и благовония жреца Ашти.

А позже служители привели его к дверям других покоев и оставили.

Эрейн будто светился. Лаори замер напротив него. Темные глаза — напротив синих, белое схенти — напротив траурного индиго. У Лаори подогнулись колени. Он склонил голову, сложил руки жертвенной горстью и замер, надеясь на… что-то. На милосердие жреца Ашти.

Жрец заключил его руки в свои, опускаясь рядом.

— Разве тебе мало было времени, проведенного со мной? Мало всех этих лет?

— Мало! Мало! — выкрикнул Лаори, вскидываясь. — Очень мало!!!

Эрейн улыбнулся.

— В том-то и дело — его всегда будет мало, сколько бы ни прошло. Тем и драгоценно…

— Почему теперь? Именно теперь?.. Ведь можно было позже… Еще немного подождать…

Он сам схватил руки жреца и, покрывая чуткие пальцы поцелуями, взахлеб уговаривал прекратить всё, будто опаздывал, будто если скажет быстрее, это остановит надвигающийся ужас. Но жрец отобрал у него свои руки, обхватил его лицо, заставляя смотреть себе в глаза:

— Именно сейчас. Потому что ты видишь путь, а я прожил для этого слишком долго. С годами мы как будто теряем способность видеть ясно. Зрение наше слабеет не только в физическом измерении. Мы тонем в болоте повседневных проблем, и средство подменяет цель. А ты молод и многое успеешь. То, чего я не смог. Твое обучение закончено, и ты готов, ты знаешь все, что знаю я, если не больше. Хватит, Лаори, ты знаешь, какова любая история…

Лаори долго всматривался в жреца, пытаясь впитать его глазами, запечатлеть на холсте памяти, будто художник. Он гладил кончиками пальцев знакомое до последней морщинки лицо, он касался его губами. Когда они целовались, у него дрожали губы, словно он делал это впервые.

Когда квадрат бледного солнечного света приполз и согрел их ноги, Лаори нашел в себе силы отстраниться. Эрейн коснулся его губ пальцем.

— Пожалуйста, сделай мне подарок. Я не хочу помнить твою печаль. Я хочу помнить твою улыбку. Она такая яркая…

И Лаори улыбнулся дрожащими губами.

— Можно мне поблагодарить вас, господин? — спросил он, склоняя голову.

— Да. Ты можешь поблагодарить меня, ученик… Лаори…

И Лаори стек на пол и благоговейно вознес ту благодарность, которой заслуживало милосердие жреца Ашти. А затем поднялся и дрожащими руками придвинул к себе поднос, приготовленный служителями. Ему нужно быть точным. Таким точным, каким он никогда не был до этого. Это было его милосердие. Его собственное милосердие…

Он сжал пальцы в кулаки, до побелевших костяшек, глубоко вдохнул, отсчитывая про себя. Выдохнул. И расслабил руки. Он знал, что они не будут дрожать. Он смешивал, отмерял, соединял и снова отмерял. Это был их последний урок. Жрец Ашти внимательно следил за тем, что он делает. И напряжение читалось в его взгляде.

Последние капли золотистого раствора были отсчитаны в стеклянную колбочку, и Лаори придвинул к себе шкатулку, в которой, поблескивая стеклом и металлом, лежал шприц. Лаори давно пользовался им не хуже любого служителя, убеленного сединой, но сегодня он долго не решался взять его в руки, словно это была ядовитая скользкая гадина.

Но все же взял, быстро наполнил до нужной отметки. Жрец Ашти откинулся на подушки и позволил ему пустить по своим венам золото вечернего солнца. Лаори вытащил иглу, выронил шприц из ослабевшей вмиг руки, и тот разбился, рассыпавшись сияющими алмазами осколков.

— Не вставай на эту сторону, — прошептал он, а сам шагнул вперед, раня ноги, и опустился на постель подле Эрейна, замирая под его рукой, перебирающей его волосы.

Лаори чувствовал, как магия крови разгорается, бежит по его коже теплым источником, покалывает, словно играет… Эрейн залечил его порезы так легко, будто это ничего и не стоило. Лаори теперь точно знал, как это трудно дается, какой концентрации требует. Но он не спорил. Он принимал все, каждое мгновение, с благодарностью.

Служители пришли за ними ровно так же, как и утром. Но теперь и Лаори, и Эрейн поднялись сами. То, что должно было произойти, уже началось — не отменить.

Как много лет назад, Лаори ждал своего часа на балконе, забранном узорчатыми решетками, невидимый до поры до времени.

Тысячная толпа стояла, будто пришибленная, тихая-тихая, когда на помост главного храма вышел Верховный жрец Ашти. День был холодным и пасмурным — к Лаори вернулась зима его кошмаров, хотя для снега было еще слишком рано. А жрец стоял, не замечая холода, великолепный, присыпанный золотой пудрой, босой, полуобнаженный в таком же сияющем белизной и золотом схенти. Вперед он шагнул так легко, словно воздух сам нес его. Он приблизился к самому краю помоста, и на миг Лаори показалось, что жрец вот-вот сделает шаг в пустоту, перешагнет край и… не упадет. Вознесется к птицам, высоко над крышами Аштирима, туда, куда стремились его башни и купола. Сквозь сплошные облака к самым звездам.

Но жрец замер. Толпа единым слитным движением, как одно огромное существо, подалась к нему и снова застыла, воздев глаза на сверкающее чудо. Жрец вдруг резко и широко раскинул руки ладонями вверх, запрокинул голову, и толпа вдруг взревела таким оглушительным восторженным воем, что каменные стены храмов дрогнули, жалобно зазвенело тонкое цветное стекло окон. И вдруг на край помоста сквозь прореху в облаках упал солнечный луч, сначала один, а потом тучи над площадью расступились… Золотая пыль на коже жреца заискрилась. Толпа в глазах Лаори расплылась цветными пятнами, и он быстро моргнул, чтобы ни единой секунды не упустить и сложить их все, словно драгоценности, в шкатулку его памяти. Даже не видя лица Эрейна, Лаори точно знал, что вот сейчас жрец Ашти улыбается, смеется в бледное, почти зимнее небо.

А потом настала очередь Лаори. Тяжелы были его одеяния — они легли на его плечи всеми заботами мира, заботами тех, кому больше не к кому идти. А его заботы больше некому было взять на себя, и он, не жалуясь, потащил их все вместе, сгибаясь под их тяжестью.

Солнечный свет бил прямо в прорези маски, которая полностью закрыла его лицо. Лаори жмурился и медленно и тяжело шел вперед, и оттого его поступь казалась величественной. Под босыми ногами пружинил густой ворс ковра. Ковра, который пах благовониями и пылью. Эрейн опустил руки и обернулся к приближающемуся Лаори. Жрец Ашти и правда улыбался.

Эрейн спустился в толпу, и та, как обычно, хлынула в разные стороны, освобождая проход, стараясь не коснуться Верховного жреца случайно, без позволения. Наверно, если б он разрешил, они бы разорвали его. В центре площади ждал деревянный помост, выстроенный вокруг столба, вбитого глубоко между камней. На этот помост жрец и поднялся. Служители, все как один, вдруг встали на колени и склонились перед жрецом Ашти будто его круг. Толпа с единым вздохом, с шуршанием тысяч коленей о камни сделала то же самое. Один лишь Лаори стоял и не склонял даже головы. Он смотрел в глаза жреца, не отводя своих. Он знал, что маска жрецу Ашти не помеха — тот будто бы смотрел сквозь расстояние и плоть в самое сердце.

Служители выпрямились, и ближайший из них торжественно протянул Лаори факел. Юноша принял его, но пальцы снова дрожали. Служители незаметно придвинулись ближе, подстраховывая от промашки, от глупой ошибки. Но они делали это зря. Лаори неотрывно смотрел в синие глаза — сегодня такие теплые — и дрожь уходила. Факел вспыхнул от поднесенной жаровни. И когда Лаори спустился с помоста, в глубокой тишине, накрывшей площадь, было слышно, как шипит и плюется пламя у него в руке.

Он смотрел в глаза жрецу Ашти, когда подносил факел к костру, сложенному под помостом. Он смотрел ему в глаза, когда пламя поднималось вокруг помоста все выше и выше, стеной, сначала до колен, потом до пояса с золотыми нитями, потом до плеч. Даже сквозь пелену пламени он все равно видел, что жрец Ашти смотрит прямо в его глаза и знает, как под маской катятся по щекам Лаори слезы. Тихие как источник, сочащийся сквозь камни. Лаори улыбался даже сквозь слезы. И эту улыбку жрец Ашти тоже видел.

Толпа стояла, погруженная в священный ужас, не замечая ничего, кроме все выше поднимающегося пламени. Пламя трещало оглушительно, обдавая жаром, но никто не шевелился, не отодвигался, не говорил. Только где-то далеко-далеко всхлипывала женщина.

Жрец не шелохнулся даже тогда, когда вместо дыма прямо из-под его ног взметнулись языки огня и охватили его тело целиком. Лаори знал, что ему не было больно. Эрейн ничего не чувствовал: ни жара, ни боли, ни страха. Это было его, Лаори, последним милосердием для жреца Ашти. Лаори смотрел не моргая, до тех пор, пока помост не провалился сам в себя, увлекая внутрь то, что еще оставалось от жреца.

А потом служители подступили к нему. Толпа как завороженная змеей маленькая мышь повернула к нему головы единым движением. Одно за другим снимали служители с него ритуальные облачения, пока на Лаори не осталось одно лишь схенти, пояс с золотыми нитями да маска. Ее служители сняли последней.

И вдруг голос Лаори грянул над площадью, будто бы без его собственной воли, прозвенев, как клинок:

— Опустите глаза! Склоните головы!

Никто не смеет видеть боль жреца Ашти! Ее ведь не существует, как нет больше Эрейна, как нет больше Лаори… Есть только Верховный жрец и они — страждущие, которые пришли сюда, к его милосердию. Служители и толпа одновременно опустили головы, и со всех сторон к ногам, укрытым индиговым схенти, поднимались жертвенные ладони.

Лаори хотел служить. И будет служить более полно, чем когда-либо собирался — он отдал за это все, что у него было. Он шагнул вперед, и сотни чаяний и надежд, сотни беззвучных молитв устремились к нему. Он касался их руками, чувствуя их всех и каждого, зная, кому он нужен, а кому — нет. Брел до тех пор, пока не обошел площадь по кругу, собрав всех, кого смог найти, всех, кого ему хватит сил вытянуть. Тело его не чувствовало холода, будто чудовищный костер навсегда согрел его. И лишь на последних шагах, подняв глаза к помрачневшему небу, он понял, что пошел снег.

Лаори поднялся на помост и снова его голос, звонкий и твердый, как булатный клинок, взлетел над головами и глазами, опущенными долу.

— С сегодняшнего дня ни одна жертва, принесенная культу Ашти, не будет напрасной. Никто, чья жертва не будет принята, не умрет. Но помощь дойдет до самых отдаленных уголков, потому что храмы Ашти будут не только в Аштириме, они будут везде, где есть в том нужда, рядом с вами. Но каждого, кто откажется служить во славу Ашти, кто придет к порогу Ашти не со смирением, а с жаждой власти, ждет кара — мы оставим его без помощи. Идите и скажите это всем, кого встретите. И всем, кто решит помешать Ашти, напомните, что нам всегда есть, чем ответить.

Они ревели так же громко, как когда приветствовали Эрейна, стоящего перед ними в сиянии белого схенти и солнечной пыли. Лаори чувствовал, как дрожит земля от топота восторженных ног, хлопков восторженных рук, рева восторженных глоток. Он покинул помост, не дожидаясь, когда они прекратят. Ему не нужно было их одобрение. Он хотел остаться один.

Лишь такова могла быть цена исполнения большой мечты. Лаори думал о том, что она слишком высока. Она безмерна. Он не мог допустить, чтобы эта боль, воющая в нем как зимняя метель на горном перевале, оказалась напрасной…

Лаори… Нет, больше не Лаори. Лаори сгинул вместе с дымом и пеплом, поднимающимся вертикально в бездонное небо, перевернутое, будто чаша. Не Лаори — жрец Ашти вернулся в покои, в которых отныне будет тихо, словно в Садах Смерти. Тем же самым жестом, каким это делал Эрейн, он прогнал служителей, шедших за ним по пятам. Не было старого жреца, не было и нового. Они всегда были одним.

Жрец долго стоял на пороге спальни, которую покинул только утром. Постель была прибрана. И пуста. От осколков на полу остались лишь воспоминания. Он не перешагнул порога. Вернулся в гостиную, бесцельно побродил между столиком, на котором стояла ваза с фруктами, и диванами, расставленными так, чтобы удобно было беседовать. Он взял, а потом выронил из ослабевших пальцев маленький серебряный нож для фруктов.

Жрец замер. Что-то поднималось в нем, слишком большое, чтобы уместить в себе, спрятать и запереть на засов. Он медленно опустился коленями в ярко-голубой ковер. Между ним и диваном, ровно на середине пути, стояла на столике ваза с фруктами, и лежал на ковре крошечный серебряный нож, поблескивая отточенным лезвием. Жрец Ашти склонил голову, согнул спину, поднял руки в жертвенном жесте, понимая, что ему не к кому обратить этот жест… Он упал лицом в ковер, пахнущий благовониями, и тот навсегда скрыл ото всех слезы горя Ашти.

Когда они иссякли, когда опустошение пришло на смену приступу отчаяния, жрец вспомнил, в чем ошибался дедушка Мут. Истории не заканчиваются. Они движутся побесконечно вьющейся спирали, снова и снова проходя по кругу, спускаясь вниз или поднимаясь вверх. Это был самый главный урок, которому научил его Эрейн за эти длинные — и такие короткие! — счастливые годы.

Однажды Лаори повстречается юноша с синими, как небо, глазами. Может быть, он будет кем-то из его круга, кто осмелится нарушить запрет жреца… Может быть, он будет служителем в его храме. Может быть, он окажется паломником. Или просто путником на дороге. И когда жрец Ашти подарит ему свое благословение, юноша поднимет на него глаза, которым вот уже тысяча лет… И жрец Ашти утонет в них, и бесконечная история начнет снова раскручивать свою спираль.

День, когда он вернется в прошлое, на остров с синими цветами, к синим, как небо в августе, глазам, день, когда он перестанет видеть снег в своих кошмарах, наступит еще очень и очень нескоро. Но он наступит, Лаори это знал. Ему нужно было только дождаться того, кто в своем милосердии снимет все его боли. Того, кто исцелит исцеляющего.