Человек, который не мог умереть [Николай Иванович Левченко] (fb2) читать онлайн

Николай Левченко Человек, который не мог умереть

Сидя перед ним, я мог уверенно сказать пока лишь то, что прежде мы ни разу не встречались. Сначала этот господин задумчиво поглядывал на редких праздных посетителей кафе, потягивал из запотевшего бокала свой токай и ни о чем не спрашивал. Но только мы заговорили, мне почему-то сразу стал припоминаться любопытный случай. Он был в своем роде исключителен, из ряда тех, которые всегда манят таинственной необъяснимостью, надолго запечатлеваются в душе; при этом, даже если проанализировать все сведения и допустить наличие закравшихся в рассказ неточностей, трагический итог непостижим, на треть выходит за границы понимания. На самом деле, как я помнил, таких загадочных событий, весьма поверхностно и путано описанных в литературе, было два: один произошел во время Первой мировой войны на австро-сербском фронте, другой, но приблизительно при тех же обстоятельствах, – спустя столетие, сравнительно недавно. И именно о нем, со ссылкой на его вторичность и некую закономерность, была короткая заметка в одном из ежегодных популярных сборников, который незадолго до того мне подвернулся под руку с лотка разносчика. Не зная чем заняться до обеда, бродя между палаток набережной, я пробежал глазами содержание. Сборник представлял собой брошюру в 45 страниц и выходил под заголовком «Необычайные события: свидетельства и факты». Один из очерков при всей своей сумбурности заинтересовал меня; присев на пустовавшую скамью, я прочитал его. Документальная нечеткость изложения, должно быть, объяснялась тем, что двое очевидцев – посыльный прапорщик и раненный в ключицу рядовой, как говорилось, отправленные накануне в штаб полка и в расположенный неподалеку госпиталь, сумели под присягой подтвердить лишь то, что вечером отряд был на опушке леса, где остановился для ночлега перед боем, а утром целиком исчез. Свидетельства кого-то из бойцов того пропавшего подразделения ни в донесениях разведки, ни в периодической печати с тех пор ни разу не всплывали. Предположение о том, что они дезертировали, тоже отпадало: воины исчезли вместе со своим оружием, транспортными средствами, боеприпасами и полевыми укреплениями.

– Вот. Судите сами, еще одна загадка в наш рациональный век! А говорят, что их уж не осталось, – сказал я своему русскоязычному соседу.

– Да, я тоже видел этот альманах, – с паузой ответил он. – Но раз уж вы упомянули о загадках, позвольте рассказать одну историю. Хотите, связывайте ее с этим уникальным случаем, хотите, нет. Это об одном моем знакомом. Причем за абсолютную правдивость его приключений я ручаюсь.

Мой собеседник обладал такой наружностью, что только по его комплекции и взвешенной манере рассуждений можно было заключить, что ему давно перевалило уж за тридцать. У него было округлое и гладкое лицо, как бронзовая маска от загара (если не сравнить его лик с чем-нибудь еще похуже: на нем не отражалось никаких эмоций, оно было как вовсе не подвержено нормальной мимике). Оттенок карих глаз почти сливался с кожей на щеках. И если б не соломенные, немного вьющиеся волосы и поразительная бледность рук, словно он всю жизнь ходил в глухом плаще, то можно было бы предположить, что он откуда-то с экваториальных островов или из Южной Азии. Его глаза были блестящими и выпуклыми как у индусов. Движение почти бескровных пухлых губ, когда он говорил, немного оживляло выражение его железного лица, которое при некотором воображении казалось частью карнавального костюма, хотя на нем была вполне обычная одежда. Глаженые кремовые брюки и белая хлопчатая рубашка делали его фигуру ординарно-будничной и, если бы не мертвенное выражение лица, то он ничем не выделялся из толпы. С тех пор, как этот господин с галантным извинением расположился рядом, он с интервалами заказывал бокал токайского вина, каждый раз напоминая, чтобы его лучше охладили, и, вероятно, успел выпить уже целую бутылку. Жареный фазан, который здесь готовили в горшочках на углях, похоже, пребывал еще нетронутым. Поглядывая на меня, он привередливо копался вилкой в поданном жарком, будто бы отыскивал там лотерейный золотой… Кажется, он полагал, что здорово заинтриговал мня. И после своего вступления помалкивал.

– Насколько понимаю, это будет в некоторой степени импровизация? – спросил я, думая, что он сейчас еще закажет выпивки, начнет пускаться в отвлечения и прежде чем успеет что-то рассказать, забудет, с чего начал.

– Ну, разве только в некоторой, – с иронией ответил он. – Думаю, как журналисту вам это знакомо. Я вот о чем сейчас подумал: вы ведь не утерпите и нарисуете потом портрет рассказчика?

Хотя я ничего ему не обещал, он был напорист, даже нагловат как продавец морских ракушек и кораллов перед пляжем; покручивал в руке уже пустой бокал и исподлобья изучал меня глазами.

– Ваши опасения понятны. Но я могу не делать этого. То есть, я хочу сказать, что по словесному портрету ни вас, ни вашего знакомого никто не опознает.

Я угадал: он щелкнул пальцами, чтобы подозвать официанта, и снова попросил вина.

– Не беспокойтесь, что я много выпиваю, это оживляет мысли, только и всего.

Я с равнодушием пожал плечами и заказал себе еще один эспрессо. Он понял этот жест как поощрение, откинулся на спинку кресла и продолжал вприщур исследовать мое лицо с таким усердием, словно фотография того была во всех газетах.

– Хочу надеяться на ваше слово. Хотя, на честность пишущей когорты трудно положиться. Вы, кстати, кто? штатный репортер или свободный труженик?

– По правде говоря, все еще и сам не знаю, – полушутя ответил я, думая, что при такой наружности у него наверняка должно быть чувство юмора. – Мои статьи печатают в одном журнале. Но я не из таблоида, если это вас хоть как-то успокоит.

Он удовлетворительно кивнул.

– То, о чем я расскажу, на первый взгляд покажется немыслимой фантазией, фантасмагорией. Странствия души в запутанных потоках времени буддисты называют, кажется, метемпсихозом. Но человек, переселившись в чье-то тело, не помнит, кем он раньше был. Можете представить состояние того, кто пережил такую смерть и помнит все, за исключением различной топонимики, лиц или имен? Ну, например, вы знаете, что были некогда женаты, но вы не помните ни внешности, ни имени своей жены, ни места, где вы проживали. Вы даже собственного имени не помните, не знаете, где точно родились. С одним моим знакомым, уроженцем тех же мест, примерно так и вышло. После многих лет безвестности о нем, мы случайно встретились в Неаполе на пьяцца Данте. Он стоял посередине площади, разглядывая мраморную статую поэта и те скульптуры, что на карнизе арочного здания напротив. Не знаю, что так привлекло его внимание. Но если вы бывали там, так можете себе представить. Все, кто раньше знал его, были уверены, что он погиб. Я сам узнал его не сразу. Что-то подсказало мне, что это тот же самый человек, которого я знал когда-то, – может, выражение знакомых глаз или его речь, когда я с ним заговорил. Но прежде чем он рассказал мне то, чего сейчас услышите и вы, пришлось еще полдня доказывать, что некогда мы с ним дружили.

Воззрившись на меня из-под почти седых недвижимых бровей, он сделал следующую паузу, чтобы оценить эффект.

– А вы еще поддерживаете отношения с этим человеком? – решил я уточнить на всякий случай. – Ведь согласитесь, если вы хотите, чтобы кто-то написал об этом, взглянуть на те события глазами очевидца было бы куда как лучше.

Он усмехнулся.

– Нет, мы больше не встречаемся. Но вы не пожалеете: я перескажу вам всё почти дословно. Как я убедился, разные подробности, которые предшествовали его приключению, или напрочь стерлись в его памяти или же перемешались с настоящим. Поэтому все уточнения, где это возможно, я постараюсь сделать сам.

Глядя в глиняный горшочек с «золотым», он отпил из принесенного высокого бокала и неторопливо стал рассказывать свою историю. Она была действительно его, а не его приятеля, насколько я смог догадаться уже посередине длинного рассказа. Из разговора со своим приятелем он, очевидно, просто позаимствовал какие-то недостающие детали, о которых ничего не помнил, и приписал это себе. Я знал, что у случайных неожиданных рассказчиков, которые горят желанием излиться перед первым незнакомцем, такое иногда бывает… Кафе было открытое, под тентом. Послеполуденное солнце греческого пригорода кропило мостовую, обсаженную ближе к морю зеленовато-пепельными эвкалиптами и финиковыми пальмами, узорчатыми масляными кистями. Делая по временам глотки из чашки с кофе, я слушал, что он говорит, и постепенно погружался в зрительный ряд образов. По-своему ассоциируясь с рассказом, вокруг блуждали точно тени предсказаний из дельфийского святилища, развалины которого были километрах в десяти-двенадцати. Передо мной сидела будто пифия в образе ожившей мумии. И незаметно подчинившись звуку ее голоса, я совершенно позабыл о времени и месте, где я нахожусь… Сразу уточню: этого мужчину я больше никогда не видел. Когда он кончил свою исповедь, и я опять пришел в себя, он тут же расплатился и ушел. Осталось лишь необъяснимое, невнятно гложущее чувство, что всё это произошло со мной.

Осип был одним из восемнадцати наемников в отряде быстрого развертывания, входившего в состав армейского заслона в период нудно затянувшейся компании в Восточной Украине. Политика его совсем не занимала. В Полтаве у него была невеста, с которой они познакомились студентами в Крыму, когда купались в море и заодно искали тлю в еще не вырубленных виноградниках. Невесту звали Юлия, она была сладкоголосая и бойкая, с резной фигурой и черными как омут, издали будившими воображение глазами. Физически их разделяло двести километров и, чтоб невеста помнила о твердости его намерений, Осип раз в неделю приезжал к ней на автобусе из Белгорода. Дорога проходила в блаженном предвкушении свидания и докучливых раздумьях. Он был из простой семьи, его отец и мать работали на стройке. Родители же Юлии были скуповаты и зажиточны. Они не возражали в отношении их брака, но требовали, чтобы жених обзавелся своим хозяйством и занялся каким-нибудь серьезным делом, чего позволило бы содержать жену. Работу в автосервисе, где Осип устанавливал в автомобили противоугонную сигнализацию, которая была его изобретением с высокой степенью защиты, так что если даже перерезать провода, пиликала в эфир оповещение с координатами, они серьезной не считали. Денег на житье ему хватало, но никаких возможностей, чтобы зарабатывать в три раза больше, в Белгороде не было. Когда в восточной части Украины начался конфликт, дорогу туда перекрыли, а в приграничных областях без предупреждения стреляли. Сначала от своих приятелей, затем по Интернету он узнал, что можно поступить в одно из противоборствующих соединений добровольцем и заработок там гораздо выше, чем он получал. На политическую подоплеку ему было наплевать. Кажется, и те и эти были одурманены амбицией своих властей, которые желали только одного: во что бы то ни стало истребить друг друга. Обе стороны считали себя патриотами, борцами за суверенитет и демократию и думали, что правы. И, тем не менее, он выбрал группу «правых» войск, чтобы иметь возможность иногда бывать у Юлии. Его отец придерживался противоположных взглядов, поэтому, чтоб было меньше возражений, он коротко уведомил того, что хочет встать на сторону повстанцев. Как оказалось в пункте сбора, куда он смог добраться за свои часы и две бутылки коньяка на блокпосте, стрелял он метко. Но в большей степени им приглянулось его умение хорошо и быстро разбираться в сложной технике. Так он оказался на передовой позиции – в качестве стрелка и специалиста по ракетной установке, так как профессионалов не хватало. Пользоваться этой установкой приходилось выборочно, согласно поступающим наводкам, которые передавались через спутник. Но это не меняло сути дела, то есть того, что эта установка с каждым разом уносила чьи-то жизни. Она стреляла ежедневно, и Осип ее втайне ненавидел. Зато он как-то раз сумел на сутки выбраться в Полтаву, к Юлии. Расстраивать ее он не хотел, поэтому соврал, сказал, что сам он не участвует в боях, проводит только что-то вроде консультаций по техническим вопросам; но денег у него теперь навалом и надо обождать лишь год, когда закончится контракт, чтоб расписаться. До смерти соскучившись за пару месяцев, они провели вдвоем весь день и романтическую ночь в гостинице. Наутро, не доверяя его россказням, девушка разволновалась, слезно умоляла, чтобы он все бросил, и не хотела отпускать обратно. Он тоже не хотел с ней расставаться, но делать было нечего. Деньги были позарез нужны, да и обязательства он дал, иначе бы его сочли за дезертира. Знал бы он тогда, что больше не увидит ее глаз, что в образе своей прелестной Юлии он расстается с прежней жизнью навсегда?.. Но, как известно, человеку не дано знать свое будущее. И Осип на прощанье подарил своей невесте обручальное кольцо с красивым бриллиантом.

Чтобы уменьшить риск обнаружения противником, подразделение на вездеходах часто маневрировало. В один июльский день они проехали разбитое ударом с воздуха село и расположились на опушке скрытой за возвышенностью рощицы. Страшная картина шального артобстрела все еще была перед глазами. В село попал неясно чей снаряд, разворотил и магазин, и половину прилегавшей улицы. В кровавом месиве из кирпичей и изуродованных тел, торчала перевернутая вывеска «Продукти» и около обочины лежала девочка в коротком сарафане с вырванным предплечьем. То было рядом, отдельно от другой руки, в которой был растекшийся рожок с мороженым. Девочка была как искалеченная кукла с застывшим удивлением в глазах. Рядом были и другие мертвые тела. Но к ним никто о не подходил, не разбирал убитых; село как вымерло: боясь обстрела, все жители попрятались в подвалах под домами. Осип попросил водителя, чтоб тот остановил тягач, спрыгнул и украл труп девочки куском брезента.

– Чого, трошки сподобалася? – насмешливо раздался чей-то голос с транспортера.

Осип опустил глаза, чтоб не показать, чего он думает. Ему казалось, что за три-четыре месяца все страшно огрубели. Смердящий запах крови, и постоянная опасность делали, в общем-то, вполне нормальных, некогда отзывчивых людей почти бесчувственными. Он понимал, что это вынужденная мера. Измотанные видом бойни, бойцы, по большей части одного с ним возраста, бряцая своей жестокостью, так защищались. Наверное, он тоже сильно огрубел, порой он даже плохо сознавал, что делает. Должно быть, все такие перемены в условиях стрельбы и сечи происходят незаметно. По разным сторонам конфликта высокопарно говорилось про отвагу, патриотизм и честь. А за фасадом – сволочная мясорубка, полная бессмысленность убийств, борьба за власть, за политический престиж и деньги… Лицо той девочки глядело на него откуда-то издалека, когда он так и сяк ворочался в попахивавшей снизу свежим можжевельником палатке. Затем на ее месте появлялась Юлия, она была в разорванном волнистом платье, и Осип видел, как кто-то закрывает ей глаза. Нащупав рядом фляжку с водкой, он сделал несколько глотков, мысленно послал всю эту гадкую резню подальше и, повернувшись на бок, быстро отключился.

Открыв глаза наутро, он с удивлением подумал, что ночью он, видать, зачем-то вылез из укрытия, – прежде, может быть, еще хватил из фляжки – и прямо у куста, где справил малую нужду, прилег. Место это он узнать не мог, зарослей лещины с липами тут раньше не было. Около него среди лужайки лежала черно-белая березовая ветвь, наполовину сгнившая, без листьев; у склона мелкого овражка с пушащимся пониже млечным облачком трава поблескивала каплями росы. И меж деревьев стлался едкий, сизовато-розовый впросвет падымок. Он встал, недоумевая, стал бродить вокруг. Но никаких следов его подразделения заметно не было. Он не понимал, куда это так разом все исчезли. Или ночью с пьяных глаз он далеко забрел и заблудился? Голова работала с трудом, сознание как не его: сплошной кисель и каша. Осип через силу вспомнил, как вчера ворочался в палатке, и что наутро они должны были опять переезжать, чтоб атаковать противника. Стлавшийся падымок навел его на мысль о том, что их наверно отравили, ударили ракетой с газом, производившим помутнение рассудка, и подразделение вслепую разбрелось по лесу. Или всех подняли по тревоге, и они бросили его, пока он прохлаждался под кустом? Но сколько он ни лазил по хрустящему валежнику, не видел ни примятых мест из-под палаток, ни комковатой почвы, взрытой гусеничными траками. Ладно хоть на нем была одежда – «кленовые» штаны, заправленные в бутсы, и тельняшка. Он был без оружия: как и вещевой мешок со всеми документами, оно было в палатке. Мобильниками им пользоваться все равно не разрешали, давали только под расписку при увольнениях на сутки. Ну, телефон, положим, можно у кого-то попросить, мелькнуло в голове, надо только выбраться из леса. Он стал припоминать на крайний случай выданные им номера с паролями и понял, что ничего не помнит. Он даже смутно помнил, как и зачем в числе других бойцов попал сюда. Он знал, что у него есть дивная невеста: сердце наполнялось радостью, когда он вспоминал о ней. Но это была память не о той конкретной девушке, с которой он встречался, а лишь о прежних чувствах, которые она в нем вызывала. Образ был расплывчат, он даже имени не мог припомнить, голова была как решето. Или же он отравился водкой, которую они обычно покупали сами? Во фляжке было полбутылки. Может, он уговорил ее всю целиком, затем, не помня как, забрел от места дислокации намного в сторону? До этого с ним ничего такого не случалось, но состояние было таким, словно бы он потерял вчерашнего себя. Но вместе с тем он чувствовал, что за исключением провалов в памяти может рассуждать довольно здраво и последовательно, чего опровергало мысль о действии каких-то отравляющих веществ. В конце концов, поскольку это было проще, он подумал, что прошлое, вместе с развороченным селом вчера, ему могло привидеться под действием больной фантазии или присниться спьяну. А настоящее – сейчас. И значит, пока он не найдет какого-либо объяснения, то должен этим настоящим руководствоваться. Раздумывая так, он вышел на опушку. За ней был серебрящийся под жарким небом луг, над пестрым травостоем кругами вились друг за дружкой птицы. А в стороне текла манящая прохладная речушка. Вдоль извивавшегося кренделями и поросшего осокой берега тянулась тропка: солнце заливало ее как топленым жиром… Вокруг было так хорошо, привольно, что ни во что дурное верить не хотелось, – скинуть бы одежду, с разбега бултыхнуться в речку и позагорать! Он взглядом смерил расстояние до белых домиков вдали, вышел на тропу и зашагал в том направлении. Ему хотелось поскорей найти людей, узнать, что это за место. Но исподволь, шагая к поселению, он начал представлять себе такую встречу и понял, что может оказаться в незавидном положении. Форма его выдавала, такими бутсами с заклепками снабжали вроде только армию правительственных войск. Так что если это территория повстанцев, его немедля схватят и начнут допрашивать. Поколебавшись, он присел на склон у берега, расшнуровал свои высокие ботинки, снял и спрятал под кустом бодяга. В случае чего, он сможет их забрать потом. Носки он тоже снял, чтоб не было сомнений, что он тут купался, свернул и запихал в карман. Ноги сразу ожили, ступать по гладкой разогретой почве стало легче. И тут навстречу из-за лиственного колка появилась торопливая фигура в камуфляжной форме с автоматом. По легкой выкладке он определил, что это ополченец: то ли от своих отбился, как и он; то ли засланный в их тыл разведчик. Он должен был заметить того раньше: пока возился, проглядел. Сворачивать, и прятаться под берегом было уже поздно. Рассеянно поглядывая по сторонам, он постарался сделать беззаботный вид и внутренне собрался. Приблизившись на расстояние семи-восьми шагов, мужчина приостановился, что-то прокричал, но, видя, что противник безоружен, бросил автомат, сверкнул глазами и кинулся для рукопашной. Осипу еще не приходилось насмерть драться. Но если он сейчас уступит, его ждет унизительный допрос с пристрастием. Всё это разом промелькнуло в голове и рефлекторно выразилось в действии: напавший даже не успел опомниться, как был перекинут через левое плечо, и оказался на земле. Руки выполнили это сами, словно бы ему знакомо было джиу-джитсу. Мужчина захрипел, из сдавленного горла вырвался последний звук, вздувшаяся шея хрустнула, он закатил глаза и стих. Осип отпустил его; свалившись с тела наземь, перевел дыхание. Он не испытывал к убитому солдату никакой вражды и не желал душить того до смерти. От страха все произошло в одну секунду, он сам не понимал, как сделал то, чему их вроде даже не учили. И все-таки он это сделал… Когда оцепенение прошло, он оттащил труп с автоматом в речку, затем дошел до колка с ивами и сел в теньке. От совершенного поступка было мерзко. Но если бы он сдался, его могли бы расстрелять или замучить заживо: по крайней мере, так их наставляли. А проверять это на своей шкуре было не к чему. Припоминая выражение лица убитого, он вновь вернулся к теребящим мыслям: что, если все вокруг подверглись действию каких-то распыленных газов и сошли с ума? Ну, как это показывают в триллерах. Слегка остыв от схватки, он со смущением отметил, что умерщвленный ополченец как будто даже не сопротивлялся. На вид тот был уже немолод и при последнем издыхании вроде бы хотел сказать чего-то. А что обычно люди говорят в последнюю минуту? Не убивай! или – пошёл ты!.. Ну, что-то вроде этого. Он стал вспоминать своих родителей и с леденящим ужасом был вынужден признать, что он не помнит ни имен, ни лиц отца и матери, ни где они живут. Он даже собственное имя вспоминал с трудом, оно на разные лады расплывчато витало в памяти, будто состояло из осколков и из мыльных пузырьков. Сбитый с толку и морально обессиливший от схватки, он все еще рассчитывал на то, что вскоре это помутнение пройдет, и он начнет ориентироваться в обстановке. Но заходить в село теперь было никак нельзя: исчезнувшего ополченца скоро хватятся. А за убийство его точно не помилуют. Передохнув, он возвратился к тому месту, где оставил свои бутсы, нашел на речке отмель, вброд пересек ее, опять обулся и зашагал в обход села по лугу. Он был курчав, русоволос, отлично сложен и ослепительное солнце золотило его кудри. По пояс утопая в благовонном разнотравье, он машинально двигался вперед, лишь бы уйти куда-нибудь подалее от того места. Всё шел и шел, непроизвольно думая о том, что, может, лучше бы здесь навсегда остаться, прямо на лугу. Ну, раз уж так сложилось, то превратиться, скажем, в мотылька или в жука… Ото всего, что испытал, он был так потрясен, что не замечал, как шел, не ощущал ни своих ног, ни хода времени. Соображал он плохо, мысли путались; пытаясь навести порядок в голове, в своем подавленном сознании он шел по кругу. И все же психика, ища разумную опору, стала понемногу приноравливаться, встраиваться в новый образ, больше отвечавший цели выжить в этих обстоятельствах. Еще не зная плохо это или хорошо, он чувствовал, что в нем чего-то происходит, – и шел, гонимый полной неизвестностью, куда глаза глядят.

И так бродил он, где вдоль глухих опушек леса, где по обочинам проселочных дорог, четыре дня, ночуя прямо в поле и утоляя голод наливной черешней и еще не выспевшими вяжущими грушами в неогороженных садах. Боясь, что его все еще разыскивают, он старался двигаться на запад. Не зная, какая участь может ожидать его, если он кому-нибудь довериться, и еще более снедаемый той мыслью, что без документов и с дырявой памятью он – полное ничто, морально и физически он вымотался так, словно пробирался целый месяц. В конце концов, думая, что уже прилично удалился от передовых позиций, у повстречавшегося мужичка, который управлял разбитой запылившейся «девяткой», он узнал, что действия враждующих сторон уже закончились и по украинским городам и весям ныне мир. Он до того обрадовался этому известию, что его не удивило даже, как за такой короткий срок могло установиться примирение, если он всего четыре дня назад встретил яростного ополченца с автоматом… Уже затем он обратил внимание, что время внешней жизни с ее вязью пролетало несколько быстрее, чем можно было бы рассчитывать, если бы он находился в том же временном потоке. Оно шло будто мимо, лишь иногда пересекаясь с ним в каких-то важных точках, чтобы напомнить о себе и заодно придать его лицу черты почти бесчувственной пергаментно коричневатой маски. Да, если он и умирал, то как-то по-особому, не как все люди. Но это страшное открытие он сделал позже.

Владелец «Жигулей» сообразил, что Алексей, как Осип ему механически представился, некогда, видать, отбился от своих товарищей и сильно одичал, что сразу было ясно по его густой щетине. Он сжалился над пареньком и предложил поехать с ним. Неподалеку у него было собственное натуральное хозяйство и для уборки урожая требовались руки. Но Алексей, пока не соберется дальше, может временно пожить и так.

– Ну, як? – спросил через окно, посмеиваясь.

По совпадению хозяина усадьбы звали Осипом, и новоиспеченный Алексей остался у него. Благодаря владению различной техникой, – особенно той электроникой, с которой у хозяйки был хронический конфликт, он оказался в частном предприятии незаменим. На заработанные деньги он вскоре приобрел цивильную одежду, некоторые бытовые принадлежности и еще значительная сумма гривен у него осталась. Однако было ясно, что без документов, к тому же слабо зная украинский, долго протянуть он не сумеет, и что когда-нибудь придется отвечать за все. Днем он забывался на работе, свозил в амбар на бричке собранные тыквы, яблоки и сливы. Но время шло, он был без документов, это не играло ему на руку. И он стал размышлять, как выбраться из тупика, в котором оказался. Действительно, не зная, кто и что он есть, он чувствовал себя как выпавшим из жизни, наполовину мертвым. Он проклинал себя за то, что ночью вышел из палатки, за то, что было у реки, и рассуждал до тошноты, до рези в голове. И все же мысли о самоубийстве тогда еще не приходили. Немного погодя из завалявшихся газет он раздобыл отрывочную информацию о хронике военных операций, нашел статью, в которой было упомянуто одно соединение с фамилией пропавшего бойца. Звали этого солдата тоже Алексей. Рискуя быть разоблаченным, он заучил биографические данные. И через месяц подал заявление о восстановлении утраченных во время плена документов. Ввиду объявленной амнистии и некоторой неразберихе в списке без вести пропавших, его отважный план сработал. Хозяин тоже подключился к делу, дал показания, которым вроде сам не больно верил. И вскоре был получен паспорт, который делал Алексея полноправным гражданином Украины. Теперь он мог без опасений двигаться в любую сторону, найти приличную работу и поселиться где угодно. Память не давала ему никаких ориентиров в этом отношении. И он решил отправиться в Одессу, где при наличии морского порта должна быть большая свобода и на прихотливости чужой судьбы, со слов хозяина, смотрели проще. Помимо этого в том новом восприятии, которое помалу утверждалось в нем и будто содержало в себе некоторую тайну, вид корабельных мачт и дальних путешествий приятно волновал его воображение и звал. Он не понимал, откуда это ощущение, но чувствовал себя слегка другим, не тем, что раньше. Пробелы в памяти по-прежнему давали себя знать. Еще до авантюры с новым паспортом из смешанных источников он пробовал хоть что-то разузнать о том подразделении, в котором он служил, думая, что если обнаружит какую-то знакомую подробность, то это разом прояснит его испорченную память. Но никаких заметок, которые бы проливали свет на то, чего с ним приключилось, не было. Еще одна заминка была с его здешним окружением. Жена у Осипа была домашней располневшей цацей и без указаний мужа ни во что не вмешивалось. Но сам хозяин быстро догадался, что у работника, которого ему как Бог послал, какие-то проблемы в прежней жизни, так как тот все время путался в событиях и датах и уклонялся от вопросов о своих родителях. Однако Алексей ему был нужен, поэтому он делал вид, что не замечает этих странностей. Напоминая толстыми небритыми щеками хомяка на фотографиях сельхозвредителей в коллекции своей жены, он привязался к работящему, умелому и любознательному парню, который мог бы стать его опорой и помощником. Скучающая полногрудая хозяйка тоже была расположена к такой перспективе, особенно в связи со слабым знанием ее супругом новомодной электроники и частыми отлучками того из дома. Обыкновенно, когда Осип уезжал, то сразу же чего-нибудь ломалось. Еще след от покрышек не успевал остыть, как любвеобильная супруга располагалась в своем расписном халате на диване и, ласково поглядывая на Алексея, который шуровал пинцетом и отверткой у аппаратуры, томно говорила:

– А що-небудь ще ти можеш? Ох, як жарко!..

Хотя пока все ограничивалось взглядами и вздохами, вопрос стоял ребром и был довольно щекотливым: или он уступит её похоти и тем самым опорочит себя перед добрым человеком, или из мести она может наболтать супругу то, чего и не было. Короче, он был очень благодарен Осипу за гостеприимство, и все же надо было поскорее уходить. И вот в один из дней, тепло простившись с приютившими его людьми, он уложил свои нехитрые пожитки в сумку и на перекладных отправился в приморский город. Он не рассчитывал не то, что сразу обретет там всё, чего необходимо человеку для благополучия, что вновь получит, что утеряно. В душе он чувствовал себя чужим и лишним. И в корне этой мысли он не заблуждался: с тех пор по жизни его гнал неумолимый рок.

В Одессе он остановился поначалу в частной маленькой гостинице в Аркадии, недалеко от побережья. Деньги у него в запасе еще были, но он не хотел сидеть без дела, тем более что мог и с выгодой и с пользой приложить имевшиеся знания. Вскоре он нашел работу в местном автосервисе и ради экономии сразу перебрался в съемную квартиру в этом же районе. Работа была на неполный день, так как приходилось только уж на заключительном этапе проверять свою противоугонную сигнализацию, которая из-за случавшихся угонов пришлась владельцам иномарок по карману, да и кстати. Большую часть времени он проводил на ломаной, застроенной разнообразными объектами досуга набережной возле пляжа. Хотя по сумме бытовых вопросов жизнь его налаживалась, и он уже немного ориентировался в тех событиях, которые произошли как бы в его отсутствие, между счастливых обнимавшихся фигур он ощущал опустошенность и потерянность. Среди добропорядочных людей он был как чужестранцем, засланным лазутчиком, внутренне презревшим свое ремесло. Горе человеку, не помнящего своего родства и вынужденного жить не под своей фамилией! Вдобавок ко всему он был еще убийцей. Пусть это было вынужденной мерой, самообороной, но память о событии на берегу той речки со временем не блекла, по-прежнему жгла сердце как клеймо. Еще его точила невосполнимая утрата в личной жизни. Когда он видел проходивших мимо девушек, в сознании всплывали, будто отголоски прежней памяти, воспоминания о чувственном стремлении к своей утерянной любимой, сладких поцелуях, жарком страстном теле и любви. Но более всего ему хотелось не естественных утех, а тихой женской ласки и сердечности. Вместе с тем он инстинктивно еще пробовал понять, что с ним произошло, куда могло исчезнуть целое подразделение, и было ли все то, чего он испытал до происшествия в лесу, на самом деле? Ото всего пережитого возникало впечатление, что он, как следует не умерев, как будто начал проживать второй виток в своем физическом существовании. И эта жизнь воспринималась им иначе, она была как бы скольжением по огибающей поверхности. Он видел все ее изъяны и достоинства, но принимал такой, как она есть, по существу она его ничуть не трогала. Кроме этого он стал отмечать «пропажу» времени. Когда он что-нибудь планировал усовершенствовать в своем изобретении, и утром приходил с той мыслью на работу, то иногда оказывалось, что это уже было сделано неделей раньше. Или ему говорили про какую-то субботу, в которую он укатил на черном джипе, чтобы проверить действенность своей системы, а после он вернулся и до ночи чего-то переделывал. Когда его об этом спрашивали, он вспоминал, что так и было; но при ответах путался, что вызывало у парней недоумение. Едва ли он был привидением: его воспринимали как вполне реального субъекта, а некоторые даже целовали и говорили, как он был хорош в ту пятницу, так что если он теперь свободен… И приходилось напрягаться, чтобы хоть чего-то вспомнить. Аналогично обстояло с его «первой», прежней жизнью. Одни ее фрагменты, которые касались преимущественно точных навыков, он помнил хорошо, другие же, включая имена и даты, были недоступны: ему казалось, что он помнит их, но стоило сосредоточиться на чем-нибудь одном, как в голове происходила каша. В первые полгода новой жизни несоответствие событий и временные сбои часто доставляли неприятности и угнетали. При всем при том он был душевно одинок и понимал, что будет жить с такой загадкой до конца, до самого конца… какого только? И кем он был теперь в своем биологическом существовании? Не призрак и не человек, как существо из плоти, превратившийся в инкуба! В загробный мир он никогда не верил. Но как же объяснить тогда, чего с ним происходит? Может быть, он умер еще в том селе, когда увидел ту растерзанную девочку с открытыми глазами, и после этого попал в Чистилище? И жил теперь как воплощение мистического зла, осевшего в душе, приставшего к нему как вирус. Да, внутренне он не хотел участвовать в боях, и вместо этого жизнь предложила ему словно бы альтернативный вариант, тот вариант, который он, возможно, заслужил, который виделся кошмаром и иллюзией! И вообще, что движет человеком в жизни? Ведь каждый знает, что когда-нибудь умрет. Любовь, какое-то занятие и осознание себя в кругу своей семьи дают нам ежедневно луч надежды. В коротких промежутках между сном и явью мы малодушно гоним мысль о смерти, но именно она и заставляет жить. Однако нет ни счастья, ни надежды, когда ты движешься в потоке времени по замкнутому кругу, во всем подвластен только своей тени, не принадлежишь себе! Он никогда не размышлял о жизни отвлеченно и все-таки таков был жуткий вывод, с которым приходилось жить. В один момент, поддавшись искушению, он даже начал помышлять о способе самоубийства, которое могло бы все упростить. Затем, раздумывая, начал вспоминать о том, как, не находя вчерашний день, бродил по лесу после происшествия, как шел потом вдоль речки… Все то, чего случилось дальше, он отлично помнил! И с содроганием припоминая это, он отказался от своей затеи, не зная, чем она закончится: что, если он потом опять придет сознание и будет еще хуже? Да, его мышление как будто не было задето, а психика имела свойство приспосабливаться ко всему.

Как-то раз, когда он шел у оградительного бортика вдоль пляжа, его окликнули по вымышленному имени. Он уже вполне привык к тому и оглянулся. Очаровательная девушка с плетеной сумкой на плече, в короткой пляжной юбочке, глядела на него во все глаза. Он никогда не видел ее раньше, и на его лице была, наверное, растерянность. Думая о том, когда успел с ней познакомиться, он непроизвольно сделал к ней полшага. Разглядывая его, незнакомка вскрикнула и тут же со слезами бросилась ему на шею.

– Леша, милый, где ты пропадал так долго? Я никому не верила, что ты погиб, знала, что найдешься!

Он понял, что похож на парня, которого она любила. Но если она называла его Лешей, выходит, имя Алексей было его собственным, он мог напомнить этой девушке только самого себя. Значит, это и была его невеста? Все еще немного сомневаясь и в самом себе и в этой встрече, он вдруг ощутил такую нежность, что обхватил растерянную девушку за талию и начал жадно целовать. Он целовал ее от радости, от ощущения того, что одиночество закончилось. Он целовал ее и прижимал к себе, надеясь воскресить в своем сознании все то, что безвозвратно кануло. А девушка все плакала и плакала от счастья.

– Милый, милый!.. Где ты был?

Достав платок, он вытер ее слезы.

– Так вышло, что я все забыл и ничего не помню. Ну, в бою меня слегка контузило.

– А что меня зовут Викторией, ты помнишь?

Влажные глаза сверкали от восторга, смешанного с болью и сопереживанием. Он понял, что она на всякий случай подсказала свое имя. Насилу сдерживая радостные спазмы в горле, он тоже прослезился.

– Здравствуй, Вика, дорогая! Я так хотел найти тебя!

Она закрыла его губы поцелуем.

– А я давно хотела вновь услышать это имя. Значит, ты еще не все забыл, любимый!

Они обнялись и пошли куда-то мимо улыбавшихся при виде их людей, вдоль отдаленной полосы прибоя с белесо мельтешащими телами и длинного как половина жизни берега… Так Осип вновь обрел свое утерянное счастье.

Виктория жила отдельно от своих родителей, с которыми поссорилась из-за того, что они хотели выдать ее за «кого попало». Вот. Кроме этого она отлично рисовала, делала на пляже карандашные портреты отдыхающих, а по вечерам работала в кафе официанткой. Ну, в общем, она тоже не бездельничала. И если он чего-то позабыл, она подскажет. Так ведь? Ну, а пока его здоровье не поправится, чтобы тогда уж расписаться, так можно жить поочередно – то в его прибрежной, то в ее, такой же съемной комнате на Молдаванке.

– Ты сразу говори, если что-нибудь запамятовал или с чем-то не согласен. Я не обижусь, не стесняйся. Мы живо все обсудим!

Как она сказала, так они и поступили. С момента встречи жизнь обоих сразу же преобразилась, точно черно-белый фильм расцвел во всех цветах и красках. Девушка была чувствительной и очень ласковой, тут же окружив любимого своей опекой и рекомендациями разных знахарей, которых они непременно посещали вместе. Кажется, она по-женски рассудила, что если уж его контузило, то это должно отразиться и во всяких прочих отношениях, которые важны для будущего брака. Он не уклонялся от ее забот и ежедневно пил целебные настои, эффект которых сильно проявлялся по ночам, хотя ничуть не проясняя память… И, тем не менее, ускоренно наверстывая, что упустили, оба были несказанно счастливы. Казалось, что все трудности остались позади. Но если заглянуть поглубже в душу каждого, то это счастье было неустойчивым, как фееричный замок на песке. Трагедия их тесного, еще добрачного союза заключалось в том, что Алексей не мог быть абсолютно откровенным со своей невестой. Не мог ей рассказать всего из опасения, что он окажется не тем, кого он плохо помнит. Он должен был тогда сказать и про убийство по дороге из лесу и про «пропажу» времени и про изменения, происходившие с его лицом: по временам кожа на том будто стягивалась, напоминая каменную маску. Причин такой мутации он не понимал. Может быть, он чем-то все же заразился? По общей логике событий это представлялось допустимым, следствием того, что с ним произошло в лесу. Но хуже всего было то, что он не знал, что будет дальше с его внешностью, ни потеряет ли он Вику. Его невеста тоже отмечала эти изменения. Порой бесчувственное выражение его лица она списала на побочное воздействие целебных трав, поэтому решила, что от их приема надо отказаться.

– Вполне довольно и того, что есть!

– Чего, я так тебя измучил?

– Ну, что ты? Нет, конечно! И все-таки давай оставим что-нибудь и про запас.

Да, все ночи, проведенные вдвоем, и без целительных настоев были пылкими. Они любили так, как будто делали это в последний раз, и не могли насытиться. Днем, когда бывал свободен, он помогал Виктории на пляже – позировал перед ее переносным мольбертом, чтобы привлечь других клиентов. А вечером встречал перед дверьми кафе, которое было напротив парка. Денег, которые он получал, хватило бы и на двоих, но девушке хотелось быть самостоятельной и продолжать практиковаться в живописи. В дождливую погоду он брал на время чей-нибудь автомобиль на своей службе и подъезжал к дверям кафе, чтобы его милая не замочила ноги. А если было ясно, оба не спеша прогуливались по ночному городу. Виктория переживала по поводу провалов в его памяти, долго не могла смириться с этим положением и всё придумывала разные рецепты.

– В конце концов, если ты боишься, что тебя начнут допрашивать, так можно сделать анонимно объявление в сетях. Я думаю, твои родители тебя разыскивают тоже и сразу же откликнутся.

О, как бы он хотел так поступить, даже если б она не просила!

– Наверно, ты права. Но только я ведь плохо помню, что делал до того, как был контужен. Что, если я кого-нибудь убил не из числа военных? Амнистия на эти преступления не распространяется. Я помню одну девочку с оторванным плечом. Она лежала у дороги. Не знаю, как она там оказалась. Вот собственно и все, чего я помню.

Девушка перехватила его возле пояса, прижалась.

– Не говори такие ужасы! Тот, кого я так люблю, не может быть убийцей. Ладно? Больше так не говори, Алёшенька, мне страшно!

До рокового дня, вновь переломившего судьбу обоих, больше они не касались этой темы. Но Алесей слегка кривил душой, когда вдавался в рассуждения. Причина его нежелания пускаться в розыски своих родителей была не только в страхе наказания. Он выдержал бы и допрос и заключение, зная, что его ждет девушка. Что, если его все-таки зовут иначе и это рано или поздно выяснится? Вика его так любила, что безоглядно наделяла всем качествами, которых он в себе не различал. Что, если она все же не его, не та невеста? Он чувствовал, что ее душу тоже теребят вопросы. Недоумение возникло с первой ночи, проведенной вместе, когда она увидела на его теле родинку, которой раньше «вроде не было», и что-то там еще, о чем она тактично не сказала. Он понял это по ее глазам. Да, определенные сомнения у каждого на свой лад были. Возможно, память Алексея в этом тоже подводила, но не было и обручального кольца, которое он вроде подарил когда-то девушке… Но сколько ни скреби в душе, ни размышляй, по сути это были мелочи, они не придавали им значения и прогоняли все дурные мысли прочь. С тех пор как встретились и обрели в любви покой, более всего им не хотелось расставаться, из-за какой-то несуразности снова потерять друг друга. И Алексей, отбросив все сомнения, старался быть таким, как видела его любимая, одним неверным словом боялся развенчать душевную идиллию. И стоило б сказать, они чудесно проводили время.

На берегу Днестровского лимана, неподалеку от Одессы, жила в своей хибарке бабушка Виктории. Она была вдовой, скучала, периодически звонила, чтобы проведать свою внучку, и всё звала к себе молодоженов. Инициатором по части проведения досуга всегда была Виктория. Так что первый же совместный отпуск они решили провести без сутолоки, на свежем воздухе и натуральных овощах и фруктах. Не долго думая, они собрались и отправились в Овидиополь, куда ходила электричка. Бабушка Виктории сразу обласкала их своимгостеприимством, встретила буквально хлебом-солью. Быстро из рассказов Вики разузнав, чего хотела, она старалась не мешать их отношениям, и отпуск проходил в тихом пасторальном упоении друг другом. Девушка устроила себе гамак меж яблонь в приусадебном саду, а Алексей сидел с ней рядом и читал какой-нибудь роман о дальних странствиях, которые ей очень нравились. И каждый день их ожидали дивные вареники с черешней и оладьи. Но в провинциальном окружении живой на выдумки Виктории довольно скоро все прискучило.

– Что, если нам еще куда-то съездить? Как ты думаешь? Время еще есть. А то здесь даже некуда сходить, развлечься. – Однажды наскоро пришло ей в голову.

Алексей во всем старался потакать ее желаниям. И по совету ее простодушной бабушки они поехали в Затоку, на косу, соединяющую берега лимана, где был курорт и «грязи», которые наверняка должны были помочь здоровью Алексея. Женщина дала записку к одной своей знакомой, чтобы та пустила их в свою квартиру, и они там поселились. Коса с лечебной грязью была недалеко, на весь остаток отпуска оба поселились там. Жизнь проходила здесь с чередовавшимся оздоровительно-терапевтическим разнообразием. Утром под наблюдением Виктории он превращался в негра на берегу целебного и мутновато-желтого залива. Глядя на него, девушка довольно хлопала в ладоши, смеялась, что его лицо и тело от лечебной грязи обретают зрительную цельность и что ему так даже более идет. С ног до головы обмазавшись сама, она вставала в разных живописных позах, делала гримасы с рожками и хохотала. Затем они переходили на песчаный берег, к морю, чтобы начисто ополоснуться, и проводили целый день на пляже, разглядывая местных смуглых обывателей и бледнолицых, бурно веселящихся туристов.

– Знаешь, порой ты так глядишь куда-то вдаль, как будто тебя что-то гложет изнутри. Или, может быть, я плохо выгляжу, когда ты это делаешь? – сказала она как-то раз, на всякий случай, оглядев свой голубой, почти невидимый купальник. – Если дело не во мне, тогда имей в виду: я буду счастлива с тобой везде, куда б мы ни поехали. Скажи, куда тебя так тянет? Мы можем это запланировать на следующий год.

От звука ее голоса Алексей легонько вздрогнул и похолодел от мысли, что он непроизвольно чем-то себя выдал. В памяти его действительно вдруг возникала, как обрывок сна, красочная панорама города с широкой гаванью и старыми античными дворцами, где он едва ли был когда-то.

– Не обращай внимания на то, что я порой отсутствую помимо своей воли. Наверно это тоже следствие контузии. Надеюсь, скоро эти приступы пройдут. С тех пор, как меня ранило, еще задолго до того, когда мы снова встретились, меня, неясно почему, влечет одно название, мелькает в голове, словно бы я непременно должен побывать там. Сначала, потерявши память, я даже и не знал, есть ли что-нибудь с таким названием на свете.

– С каким названием?

– Города в Италии, где я ни разу не был.

– Ты хочешь съездить в Рим?

– Нет, это – Неаполь. Партенопея, как он назывался раньше.

– Партенопея? Хм.

Девушка взглянула на него, не зная, то ли рассмеяться, то ли посочувствовать такой фантазии. Затем вздохнула и сказала:

– Ну что ж, Неаполь, так Неаполь. Решено. Только в следующий раз уж, милый.

Алексей поцеловал ее в висок, не зная, что добавить. Даже если б он и пожелал побольше рассказать, то не сумел бы это сделать: кроме звучного названия – Партенопея, греческого поселения, где теперь стоял Неаполь, и вида гавани в памяти больше никаких ассоциаций не было. Он обожал Викторию; как мог, старался угодить ей, успокоить. Но сам не верил в то, что эти его «приступы» пройдут. Его пугали неизвестность и момент, когда внезапно, может быть, всё разом прояснится. Он отгонял недоброе предчувствие, но хуже всего было то, что он по-прежнему не мог сказать Виктории всю правду… В Затоке они провели две сказочных недели и еще больше сблизились. В гармонии сердец время пролетело незаметно.

Тот страшный день настал, когда, однажды вечером придя с работы, он вдруг обнаружил, что они живут вдвоем уже три года и у Виктории вот-вот появится ребенок. По тем часам, что отмеряли его собственное время, казалось, что со дня их встречи прошло всего лишь несколько недель, ну, может, пара месяцев… Он также вспомнил, что они женаты, что свадьба была очень скромной из-за разногласий с родственниками Вики, и то, что он довольно регулярно посещает дерматолога по поводу заболевания лица. В тот день Виктория была в широком длинном платье с белой окантовкой по сине-голубому полю, с серебряными серьгами, которые он подарил, и с забранными на затылок волосами. Платье очень шло ее немного располневшей, но притягательной фигуре. Внимательные темные глаза смотрели на него с той нежностью, которая бывает у любящих любимых жен; за левым ухом была выпавшая прядь колечком. И почему-то именно такой на весь остаток своей мертвой жизни он ее запомнил.

Присев за стол, она дала ему листок бумаги, перепечатку старых новостей из Интернета. В заметке говорилось об одном крановщике из Белгорода, сын которого ушел из дома добровольцем в ополченцы – и пропал. Так и не дождавшись никаких вестей и тоже надев воинскую форму, отец отправился на розыски и больше уж не возвратился. Вскоре его труп с вывернутой шеей нашли в речке. Его несчастная жена не вынесла двойного горя и скончалась. Заметка посвящалась тем трагическим событиям, что принесла война. Без указания фамилий в ней перечислялись имена, и называлось место, где произошла трагедия с отцом. И эти описания сходились с тем местечком возле деревеньки, где Алексей убил идущего навстречу ополченца с автоматом. Он похолодел от ужаса, когда до глубины сознания дошло, что он убил там своего отца. Выходит, он не Алексей, а Осип, и все, чего произошло при встрече с его нынешней женой, не больше чем случайность! Нет, он не лгал, был совершенно искренен в своих сердечных чувствах, и Вика не лгала. И все же это не его невеста. И их союз от одиночества обоих – едва не как воздушный замок.

– Я просто так ее перекатала, подумала, что, может быть, тебе это чего-нибудь напомнит. Ты ведь не имеешь никакого отношения к тому, что здесь описано? – глядя на него, произнесла Виктория.

Он плохо понял, что она сказала, и продолжал сидеть в оцепенении с одной ужасной беспощадной мыслью: я – отцеубийца! Пусть он тогда не сознавал, кто он. И все же он так сделал… В раскаянье ему хотелось грохнуться к ногам любимой и целовать ее колени, лишь бы оставалось все по-прежнему, лишь бы в целом свете нашлась такая добрая душа, которая всё поняла бы и простила. Жена, бледнея, не сводила с него глаз, пока в них не блеснули слезы. Взяв себя в руки, она насилу удержалась, чтоб не разрыдаться. И прямо глядя на него, произнесла примерно то, чего он ожидал, чего ударило своим раздвоенным концом как жгуче-сладкий поцелуй бича:

– Прости. Я все равно люблю тебя. Даже если ты не Алексей, а Осип.

Пять лет, которые прошли с тех пор, хотя на самом деле минуло гораздо больше, казались ему страшной пыткой. Виктория, видно, еще от душевных мук, осознавая, что влюбилась в призрак, при затяжных тяжелых родах умерла… С его лицом тогда произошла уж безвозвратная метаморфоза и дерматологи ни чем тут не могли помочь. Боясь воочию предстать в таком загробном виде перед близкими людьми, он написал родителям Виктории письмо, в котором коротко уведомил, что по состоянию здоровья вынужден уехать, и попросил, чтоб они взяли мальчика на воспитание, используя для этого те средства, которые получат позже. В роддоме ночью, чтобы кроме нянечки, которую он подкупил, его никто не видел, он поцеловал спящего ребенка в лоб и после этого на итальянском корабле уплыл… Все перипетии его странствий пришлось описывать бы очень долго, да и едва ли стоит это делать ради пустоватой красочности. Достаточно сказать, что непрезентабельная внешность Осипа так же, как «пропажа» времени, давали ему некоторые преимущества. Мужья его не опасались, а женщины, боясь обидеть, не задавали никаких вопросов. В крайнем случае, особо любопытным, имевшим пагубные склонности к уродству, – должно быть, чтоб доставить себе этим больше наслаждения, он говорил, что именно таким родился.

В Неаполе он пробыл мало. В пути ему казалось, что чего-нибудь должно произойти, как только он приедет. Но то ли предназначенное время не пришло еще, то ли чувства его обманули. И через месяц, так и не дождавшись никакого чуда, он завербовался через объявление в одну из африканских стран наемником. Желал он только одного, чтобы его там окончательно убили. Но по зловещему предначертанию судьбы в этой его жизни было так, что смерть и пули его обходили. Рядом погибали те, которые хотели жить, истинно живые, но не он, полуживой-полумертвец, желавший поскорее умереть. Физическая смерть будто брезговала им. А заколдованное время то сворачивало, то с новой силой раздувало парус… Один туземец с вытянутыми мочками ушей, когда он поневоле оказался в того в гостях, и попросил немедленно убить себя, или подсказать какое-то решение, поглядывая в тлеющие угольки костра, сказал, что он не сможет умереть, пока кому-нибудь, кто раньше знал его, сполна ни выложит всю свою историю. Хоть он им причинил ущерб, в отместку ему ничего не сделали. Но это не являлось проявлением гуманности. В племени существовал особый культ и тот, на ком была отметка злого рока, по суевериям был наделен сакральной силой. Поэтому, как Осип ни просил, туземцы так и не осмелились к нему притронуться, оставили в заложниках. Раз в день его кормили, он жил внутри крааля вместе со скотом, поглядывал на проходивших мимо полуобнаженных девушек, боявшихся его как дьявола, и размышлял. Шаманское пророчество гласило, что он не должен ничего предпринимать самостоятельно, что жизнь когда-то сжалится над ним, своим путем придет к финалу. Да, смерть брезговала им, и он ее за это презирал; но с некоторых пор стал верить в предсказания. Допустим, все должно случиться так, как ему пообещали. Но только кто его теперь узнает, вдобавок с такой внешностью?

Когда он, наконец-то вырвавшись из плена, опять попал в Неаполь, его там ожидало жуткое известие. Родители Виктории писали, что его сын скончался от «сыпного тифа и простуды». Мальчику, оказывается, было уже восемь с половиной лет. Еще до этого из телефонных разговоров Осип понял, что их тревожит состояние ребенка. Похоже, от него решили скрыть реальную причину смерти, которая была такой ужасной, что сами медики не знали, что это такое. Мертвый порождает только мертвеца или отпрыска с врожденными уродствами: наверно, те не так были заметны при рождении, когда он видел мальчика перед своим отъездом. Осип замер, глядя на письмо, его так потрясло это известие, что он решил разделаться с собой немедленно, не выходя из номера отеля. Для храбрости он выпил полбутылки рома. Но алкоголь на его мозг не действовал. А пистолет, который он направил в свой висок, шесть раз подряд давал осечку. Он пробовал и африканский яд, который приобрел в пленившем его племени. Но тот не помогал, лишь вызвал рвоту. Он понял, что чего бы он с собой ни делал, это ничего не даст, каждый раз будут возникать помехи. И это будет продолжаться, видно, до тех пор, пока не подойдет какой-то уготованный ему последний час, естественный конец, расплата. Слабая надежда была только на пророчество шамана и на те расплывчатые образы, что раньше возникали у него в сознании. Возможно, в том, что он второй раз оказался именно в Неаполе, есть определенный перст судьбы? Но может ли он как-нибудь помочь себе, чтобы приблизить тот момент, развязку? Пренебрегая тем, что в сумерках взрывные итальянцы от него шарахались как от фантома, вылезшего из Везувия, он всеми днями стал бродить по городу, предпочитая те места, где было много пешеходов и где, как правило, всегда бывали группами и поодиночке иностранцы. К счастью, утром кожа на его лице немного оживала, и его еще могли узнать. Мысленно он даже представлял, кого он должен встретить. Неважно, кем тот будет – каким-нибудь удачливым предпринимателем из его прошлой жизни, пустившимся с женой в круиз, или бедолагой, попавшим сюда в поисках хорошей жизни. Но на челе того спасителя он ясно видел весточку: конец…

Вот собственно и всё, о чем поведал мне тот странный незнакомец. Выйдя из кафе, вдоль отдаленных гор и берега залива с косыми предзакатными лучами я медленно направился к отелю, где остановился. Я шел, и в голове мелькали разные названия для будущей большой статьи или рассказа. Как правильнее тот назвать, чтобы отразить суть этой драмы? Ведь то, что я услышал, не было только лишь историей о человеке, которого я встретил, оказавшись заграницей. В душе я чувствовал тревожное противоречие: действительно, история включала вроде и меня в число возможных персонажей. В то, что этот господин – приятель Осипа, по многим обстоятельствам с учетом его внешности не верилось. А гладкость изложения давала повод убедиться в том, что он уже не раз переварил эту историю в своем уме, прежде чем доверить ее мне. Но если этот господин и был сам Осип, то получается, что он в надежде окончательно уйти из жизни, по меньшей мере, уж второй раз пересказывал свою историю. Или я был – первым? Что, если я когда-то знал его, но также как и он, забыл и имя и лицо? И почему Неаполь он вспоминал как Партенопею? Вопросы отдавали некоторой загадкой с терпким послевкусием. Или у доверенной мне исповеди в потоках исторического времени не было начала и конца, она была как древнее пророчество иносказательна? Спиной я ощущал дыхание священных Дельф, полуразвалившихся, почти истлевших от воздействия тысячелетий, но внутренне – нетленных. Проделав полпути вдоль греческого берега, я шел в отель со всей цивилизацией того и размышлял об этом.