Сколько нужно нарожать [Алексей Дмитриев] (fb2) читать онлайн

- Сколько нужно нарожать 366 Кб, 17с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Алексей Дмитриев

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Алексей Дмитриев Сколько нужно нарожать

Сколько нужно нарожать

Поступил мне как-то от одного из туристических агентств крупный заказ на виды горного Алтая. Обговорили все детали, и я стал собираться в дорогу. Там же, в агентстве, посоветовали мне опытного проводника, потому что без хорошо знающего местность в тех краях не пройти. Да и помощник в съёмках нужен ― где ветку для переднего плана подержать, где свет подправить. Аппаратура, кстати, тоже немало весит. Парень я крепкий, в расцветет сил, но с таким грузом по горам много не находишь.

В общем, прибыл я через неделю в глухую деревушку в алтайском предгорье. Красота там потрясающая. Пока ехали, прямо на ходу нащёлкал для себя чуть ли не половину флешки. Изумрудные холмы с тёмно-зелёными пятнами перелесков, с голубыми лужами озёр. А за ними скалы с меняющими, в зависимости от освещения, цвет от серого и светло-коричневого до синеватого и почти чёрного.

Деревенька ничем не удивила ― обычная, как все. А вот дом и двор, в котором, как мне сказали, жил проводник, поразил множеством детей. Сначала я подумал, что попал в импровизированный сельский детский сад, но потом заметил ― там были дети и постарше. Зато взрослых не было. Пришлось расспрашивать мелюзгу. Через минуту какой-то карапуз привёл с заднего двора пожилую женщину.

– Здравствуйте, я фотограф из Барнаула, мы договаривались с Николаем Александровичем о встрече, а у него почему-то телефон вне зоны доступа.

– Да, да, он говорил, мы ждём вас. Проходите. Ой, здравствуйте. Вы проходите, проходите в дом.

Невысокая сухонькая женщина засуетилась, стала вытирать руки о фартук и засеменила впереди меня, постоянно оглядываясь и раскланиваясь.

– В горах дожди прошли, а у нас там плотинка небольшая, рыбку растим. Вот Коля с младшим нашим её укрепляют. А вам сейчас всё равно в горы нельзя. Когда вода сойдёт, ну через пару дней, тогда и пойдёте.

Виноватое выражение не сходило с лица хозяйки, как будто она лично была ответственна за горные дожди.

– Простите, а вас как зовут?

– Елизавета Петровна я.

– Очень приятно, а я Олег. Елизавета Петровна, вы не переживайте, местная погода мне хорошо известна, не первый раз в горах. Непредвиденные обстоятельства у нас в графике работ учтены. Лучше скажите, где у вас в деревне остановиться можно, а то я вас, наверное, стесню.

– Ой, что вы, что вы, совсем не стесните ― женщина замахала руками ― у нас дом большой. А ребятишки вам мешать не будут, мы вам отдельную комнату выделили. Пойдёмте, покажу. Это вон там, на втором этаже.

Дом, действительно, был большим, но очень уютным. Всё в нем было аккуратно, ухожено. Чувствовалось, что сделан он умелыми руками и с любовью. Много маленьких комнаток с минимальным набором мебели, часто самодельной. Всюду половички, салфетки, накидки. Просто удивительно, как это всё удавалось сохранять в чистоте и порядке с таким количеством детей.

– Скажите, а вот дети во дворе… Это со всей деревни или ваши?

– Наши, а чьи же ещё, все наши.

На вид женщине было никак не меньше шестидесяти.

– Внуки?

– Ну конечно ― улыбнулась Елизавета Петровна ― мои уж подросли и разбежались по своим домам, а вот внуков привозят. Им здесь раздолье.

– Как же вы с ними справляетесь? Даже просто накормить, наверное, проблема, вон сколько ртов.

Хозяйка неожиданно выпрямилась и строго посмотрела на меня.

– А мы… Олег, да? Мы, Олег, не рты считаем, а руки. У меня все при деле, никто без работы не сидит.

– Сколько же их у вас?

– О, и не перечислить ― женщина опять заулыбалась ― одних только деток Бог девять дал. И у каждого, считай, у кого три пока, а у кого уже и шесть. У меня уж три правнука есть.

– Ого, это у вас прямо семейная традиция.

– Да-а, традиция.

Елизавета Петровна неожиданно замолчала, лицо её помрачнело, на глазах появились слёзы. Она отвернулась к окну и, наверное, целую минуту стояла, не двигаясь. Боясь, что ляпнул лишнее, я тоже не стал нарушать молчание.

– У мамы моей я восьмой была ― медленно, поникшим голосом произнесла женщина.

Постояв ещё немного, она вдруг повернулась, снова приветливо улыбнулась и сказала по-прежнему бодро:

– Ну, вы располагайтесь, а как будете готовы ― спускайтесь, я на стол соберу.

Угощение было незатейливое, деревенское, но очень вкусное. После длинного переезда я проголодался и поэтому с удовольствием пообедал. Насытившись, вызвался помочь чем-нибудь по хозяйству, но все дела были действительно распределены.

– Вы устали, наверное, с дороги ― сказала хозяйка ― отдыхайте, мы вам не помешаем.

Сидеть без дела, когда все вокруг трудились, я не мог. Раз уж никакой работы мне не дали, то я занялся тем, что умел делать лучше всего ― фотографировать детей. Сначала они, как это обычно бывает, стеснялись объектива и незнакомого человека, но быстро привыкли. Дело у меня пошло.

Вечером с работы вернулись взрослые. Как потом выяснилось, это были младшие дети Елизаветы Петровны и старшие внуки, которые остались жить в деревне. Меня удивило, что никто ничего не спрашивал, никому никаких указаний не давал. Все сами быстро находили себе дело и брались за работу. А заняться было чем. На заднем дворе хозяева держали кур, уток, коров, свиней и ещё какую-то живность. Даже нутрий разводили. Всё у них получалось так легко, дело шло так слаженно, что стало понятно, откуда в таком большом хозяйстве идеальный порядок.

Время пролетело настолько незаметно, что недостаток света я обнаружил только по удлинившейся выдержке своего фотоаппарата. На деревеньку спустились сумерки. Во дворе и на улице постепенно всё затихло. Даже воздух стал неподвижным. Словно сгустившись, он набрал влаги, и, кажется, уснул. С наступлением темноты жизнь переместилась под крышу. Из каждого угла, из каждой комнаты доносились детские голоса, смех. Дом наполнился ребячьим визгом, гомоном и топаньем маленьких ножек. В самой большой комнате за огромным столом вся семья не поместилась. Поэтому сначала покормили детей, а когда они разошлись по своим комнатам, ужинать сели взрослые. На столе появилась наливочка по случаю прибытия гостя, то есть меня, и трапеза затянулась.

Сначала я рассказывал о себе, своей работе, о жизни в городе. Показал на ноутбуке фотографии детей, которые удалось сделать днём. Всем понравилось. Я был доволен, что тоже не даром ем хлеб в этом доме. Потом хозяева делились сельскими новостями и проблемами. Когда всё было съедено и выпито, дети улеглись спать, а дом затих, сами собой закончились разговоры за столом. В наступившей тишине слышно было только тиканье, неизвестно как сохранившихся, висевших на стене ходиков с кукушкой.

В доме было тепло и уютно. Самодельный, плетённый из ивовой лозы, абажур отбрасывал на стены причудливые узоры теней и погружал углы большой комнаты в интимный полумрак. Расходиться совсем не хотелось.

– Хорошо у вас ― вполголоса сказал я ― детей много. Это такое счастье. Трудно, наверное?

– Трудно ― задумчиво ответила и снова замолчала Елизавета Петровна. Потом посмотрела на сидевшую рядом дочь и кивнула в сторону висевших за её спиной портретов ― ну-ка.

Девушка быстро, очевидно, не в первый раз, сняла портреты со стены и положила их на стол перед матерью.

– Это родители мои ― произнесла пожилая женщина и стала нежно гладить рамки портретов.

– Вот вы сказали давеча ― традиция. Да, традиция.

Женщина снова замолчала. Все сидевшие за столом смотрели на неё, почти не дыша. Я тоже замер и не стал торопить никого вопросами. Чувствовалось, что сейчас будет рассказана давняя история, скорее всего ― семейное предание. Так и произошло.

***

Случилось это во время войны, в самом её начале. Мама моя жила тогда в Белоруссии. В обычной небольшой деревне. Немцев у них не было, только несколько полицаев и староста. Причём старостой был хороший человек, из местных. Лет ему было уже много, все уважали его за справедливость. А полицаями были пришлые, из соседних деревень, очень злые. Издевались они над людьми – старались выслужиться перед начальством.

Родителей с мамой тогда не было, жила она одна. Её мама, то есть моя бабушка, умерла ещё перед войной. А отец, ну… то есть мой дед, работал в городе. То ли его призвали, то ли эвакуировали вместе с предприятием ― неизвестно. После войны она пыталась его найти, но ничего не вышло. Тогда все искали своих родственников. Путаницы было много. В общем, пропал он.

Ну так вот. Когда наши отступали, недалеко от деревни был бой. Ночью, когда всё затихло, сельчане пошли туда ― раненых искать. Нашли несколько человек, ну и забрали их к себе. А через два дня пришли немцы. Те раненые, которые ходить могли, ушли в лес. Кто к партизанам подался, кто дальше на восток пошёл. А один, самый тяжёлый, у мамы как раз остался. Она его хорошо спрятала. Немцы искали, но не нашли и уехали.

Стало быть, начала она его выхаживать. Парень крепким оказался, выжил. Через некоторое время на поправку пошёл. Ну, оба молодые, да всегда вместе, рядышком… В общем, полюбили они друг друга. Только… война ведь была. Она, проклятая, совсем для любви неподходящая. Разлучила она их. Парень-то, солдат всё-таки. Не мог он за бабьей юбкой в такое время прятаться. Как ходить начал, так в лес, к партизанам и ушёл.

Но вот так забыть всё он тоже не мог. Стал наведываться время от времени к своей спасительнице. Любовь ведь. Его уж и командование отрядное ругало, а он всё одно бегал. Сначала уговаривал всё подругу в отряд перебраться. Но не могла она. Кто-то из сельчан сказал, что отца её вроде как видел в городе. Мол, завод-то разбомбило, могли не все эвакуироваться, а может, сам не захотел. В общем, ждала она ― вдруг отец объявится.

Ну а потом, раз такое дело, стали партизаны через неё провиант забирать. Деревенские, значит, кто проверенный, к ней в хату понемногу сносили, а из отряда кто-нибудь приходил ― забирал. Теперь-то папа… Ну ведь вы уже, наверное, поняли, что это папа мой был… теперь он на законных основаниях стал к ней, то есть к маме моей будущей, приходить. Чему ж удивляться. Через некоторое время понесла она от него.

Как не скрывала она такое от сельчан, а когда пузо на нос полезло, углядел это полицай один. Понял паршивец ― из мужиков в деревне только пацаны да старики, значит, из леса кто-то ходит. Устроил он засаду возле её хаты. Терпеливый, гад, оказался. Трое суток в баньке за огородом сидел. А на четвёртые, отец как раз и пришёл. Главное, решил он уже с командованием, что заберёт маму в отряд ― негоже ей в таком положении дома оставаться. Как раз в эту ночь должны были они вместе уйти, но не вышло.

Побежал полицай, привёл своих, и как только мама с папой из хаты вышли, тут они их и взяли. У отца-то руки продуктами заняты были, не успел он сопротивление оказать. А бойца, который настороже стоял, полицаи сразу убили. Видел же этот, который в засаде сидел, куда тот спрятался. Долго потом отца били. Требовали, чтобы он согласился показать дорогу в отряд, но ничего у них не выходило. Маму тоже били, несмотря на её положение. Всю ночь, сволочи, издевались.

А утром каратели прибыли, целая машина. Как приехали, всю деревню на околице, рядом с мельницей, собрали ― там место широкое. Отца с мамой раздели, и в одном исподнем, босиком, туда привели. А время было ― ноябрь, уж морозы ударили. Поставили их перед всей деревней, и вышел из машины офицер. Он, значит, по-немецки говорит, а переводчик, что с ним приехал, переводит. Так вот, ничего он спрашивать не стал, а сказал, что, мол, есть приказ ― партизан вешать без суда на месте. А вот жену твою вместе с ребёнком ― говорит ― я сейчас одной пулей обоих застрелю, чтобы другим наука была.

Сказал, достал пистолет и маме в живот стал целиться. Тут староста не выдержал, выбежал вперёд и маму загородил. «Я староста ― говорит ― я виноват, недосмотрел. Убейте, господин офицер, меня, а женщину оставьте». Ну а тот ему: «Раз виноват ― ответишь». И застрелил, прямо на месте, у всех на глазах.

Ну и началось. Люди закричали, стали разбегаться, а каратели по ним вдогонку стрелять. Много народу перебили они тогда. Наверное, всех бы убили, но как раз отряд подоспел. Оказывается, когда родителей полицаи брали, соседка это видела. Она, как только смогла, в отряд побежала. Связная она их была. Об этом никто, даже папа не знал. Вот она партизан и вызвала. Тем самым, родителей моих спасла. Век буду за неё молиться. Жалко только, что через месяц погибла она.

***

Елизавета Петровна замолчала. Все сидели по-прежнему тихо. Наверняка они слышали этот рассказ не впервые. Мне тоже никаких вопросов задавать не хотелось. Женщина по-прежнему с любовью смотрела на портреты, как будто им всё рассказывала. Она в очередной раз погладила полированные рамки и продолжила:

– К чему я всё это рассказала. Староста-то живой оказался. Правда, ранен он был смертельно, но живой. Когда всех раненых в одной из хат сложили, он рядом с моими родителями оказался. Позвал их к себе ― сам-то двигаться не мог ― и говорит: «Видели, сколько народу за вас положили? Поняли теперь, сколько вам нужно нарожать? Вот это и есть вам мой наказ. И детям своим, внукам передайте». Сказал и умер, как будто только этого и ждал.

Ходики на стене вдруг заскрипели, там что-то щёлкнуло, и кукушка, молчавшая до сих пор, выскочила из них, прокуковав двенадцать раз. Удивлённо посмотрев на неё, Елизавета Петровна сказала:

– Ого, времени-то сколько, засиделись за наливочкой, спать давно пора.

Она подошла к часам и стала перетягивать вверх опустившиеся гирьки, бормоча себе под нос:

– Да, заведу я тебя, заведу, не забыла. Кто бы взялся тебя починить. А то когда хочешь, кукуешь, когда не хочешь, молчишь.

Выполнив свой ежедневный ритуал, она оглянулась на меня:

– Вот такая традиция.

***

На следующий день, к вечеру, вернулся мой проводник, хозяин дома. Мы подробно обсудили с ним маршрут, а утром отправились в горы. Снимки получились отличные, я хорошо на них заработал. Но гораздо больше мне понравились те, что я нащёлкал в большом доме забытой деревушки. Каждый раз, разглядывая их, я вспоминаю рассказ Елизаветы Петровны и долго потом хожу по мастерской из угла в угол.

Через год я не выдержал. Купил три простеньких фотоаппарата, быстро собрал вещи и поехал в гости. Почему-то мне подумалось, что детям будет интересно научиться фотографировать.

Оберег

Провожали теперь без гармошки. Больше года назад, когда первый раз объявили о мобилизации, было всё ― и слёзы, всё-таки на войну уходили, и музыка, по старой привычке проводов в армию. Тогда все верили ― победим малой кровью и на территории противника. Теперь, когда в село стали приходить похоронки, настроение изменилось. Веселья и раньше было немного, теперь же вместе с ним исчезли и слёзы. На смену пришла молчаливая и тревожная настороженность ― как всё будет, как сложится, вернутся ли? Верили ― всё будет хорошо, но просто потому, что о другом думать было нельзя, не выдерживало сердце другого.

Стояли тихо, обнявшись и говоря вполголоса какие-то, как казалось, очень важные сейчас слова. Целовали на прощание жён, матерей. Поднимали на руки детей, а те обхватывали своими ручонками крепкие, загоревшие до черноты, шеи отцов, и не хотели их отпускать. Они ещё не знали, почему все такие печальные, но им тоже так не хотелось, чтобы их папки куда-то уходили.

Мысли маленькой Маши, сидевшей на руках у отца, были заняты очень ответственным поручением, которое дала ей бабушка. Девочка что-то сжимала в кулачке, и её маленькие губки беззвучно шевелились, повторяя то ли заклинание, то ли молитву. Когда пора было уже расставаться, она неожиданно припала к уху мужчины и зашептала:

 ― Папочка, на, возьми вот это. Это я даю тебе в долг. Бабушка сказала, что когда ты придёшь с войны, ты должен мне это вернуть. Примета такая. Только никому не говори, а то не сбудется.

Николай опустил дочку на землю и раскрыл ладонь. На ней лежал новенький и блестящий обыкновенный пятак. Девочка заговорщицки посмотрела на отца и приложила палец к губам. Малышка даже не понимала, что именно может не сбыться, но эта, общая с отцом тайна, наделяла её гордостью и осознанием важности и крайней необходимости её миссии.

А потом был фронт. Были бои, короткие и затяжные, были длительные марши и небольшие передышки. Ранения, госпиталя, награды ― всё было. Обычная война. Только очень тяжёлая. Товарищи гибли один за другим. Односельчан из их призыва осталось всего несколько человек. События раскидали их по разным армиям, дивизиям и полкам, но они, кто ещё остался, старались не терять своих из вида, писали друг другу. Писал Николай и домой. Эта тоненькая, часто рвущаяся ниточка ― письма, связывающая его с семьёй, давала силы пережить весь кошмар боёв, не сойти с ума от грохота разрывов бомб и снарядов, от смертельного визга пуль, от огромного напряжения всех физических и душевных сил.

В каждом письме, рассказав, что всё у него хорошо, здоровье нормальное, питание трёхразовое, а землянка сухая, передав приветы всем родным и близким, он обязательно добавлял: «Передайте Машеньке ― её секрет я храню». Несколько раз заветный пятачок чуть было не терялся. В конце концов, просверлив в нём отверстие, Николай повесил его на грудь и стал носить как иконку. Скрыть это от друзей, с которыми живёшь бок о бок, невозможно. Они часто спрашивали: «Что это ты себе навесил»? Каждый раз Николай отшучивался: «Это большая военная тайна, я её никому не выдам». Так и проносил он его почти до самого конца войны, до того, самого тяжёлого, боя за немецкий город Кёнигсберг.

Части, в которой воевал Николай, удалось окружить противника и запереть его в нескольких домах города. Однако, сдаваться никто не собирался. Более того, враг пытался вырваться и постоянно атаковал. Выпускать его было никак нельзя. Наши наступающие части уже ушли вперёд, и, прорвав кольцо, немцы вышли бы им в тыл. Каких бед они там натворили бы, трудно представить.

Силы были уже на исходе. Людей почти не осталось, последние бойцы упорно отбивали всё нараставшие атаки смертельно раненного зверя. Пятеро наших солдат ― всё, что осталось от целого взвода, устроили себе огневую точку в почти полностью разрушенном доме и оттуда сдерживали теперь уже превосходящие силы противника. Крыша и часть четвёртого этажа у здания, выходившего острым углом на небольшую площадь, были снесены разрывами авиабомб, а с уцелевшего третьего этажа хорошо просматривались несколько улиц и домов, в которых закрепился противник. Отсюда и вели огонь наши бойцы.

В один из моментов Николай повернулся посмотреть, почему не стреляет его сосед, и пуля, которая должна была в него попасть, только чиркнула по груди, разорвав гимнастёрку и оцарапав кожу. Он не увидел, а скорее почувствовал, как сбитый ею амулет отлетел к двери квартиры, в которой они закрепились, и покатился на лестничную клетку.

Лицо дочери, приложившей палец к губам, встало на мгновение перед его глазами, и он, позабыв обо всём, бросился вслед за своим сокровищем. Выскочив за порог, Николай увидел, как два вражеских солдата с уцелевших остатков четвёртого этажа кидают гранаты вниз, туда, где обороняются его товарищи. Одной длинной очередью он уничтожил противника, но поздно, гранаты уже рвались за стенкой. Обезумев, он бросился в квартиру. Взрывной волной его швырнуло обратно. На мгновение Николай потерял сознание. Очнувшись, он снова кинулся к товарищам и опять опоздал, всё было кончено. Не уцелел никто.

Только каким-то чудом остался невредим пулемёт на подоконнике. К нему и припал последний защитник крайнего рубежа обороны. Он слился с этой машиной смерти, стал с ней одним целым. За спиной были его товарищи, его Родина, семья, маленькая дочь, и он, не обращая внимания на взрывы и ливень пуль, от которых кипели потолок и стены вокруг, поливал и поливал свинцом бегущие внизу серые шинели.

Когда подоспевшие части отбросили назад и вынудили сдаться чуть было не прорвавшегося противника, наши бойцы разыскали так долго работавший неуязвимый пулемёт. Возле него сидел совершенно седой, дважды раненный солдат. По его закопчённому, покрытому толстым слоем пыли, лицу, текли слёзы. Он слегка раскачивался взад-вперёд и беззвучно шевелил губами, как будто читал молитву. Прислушавшись, солдаты разобрали только: «Машенька, Машенька». Когда его хотели посадить в машину, чтобы отвезти в госпиталь, с огромным трудом удалось разжать кулаки, которые он держал перед собой.

В одном из кулаков они увидели старый, с просверлённой на краю маленькой дырочкой, потускневший от времени, обыкновенный пятак.

Солдат и земля

Шёл солдат. Домой. Долго шёл, очень долго. Дорога его началась четыре года назад, через год после начала войны, когда его призвали и отправили на фронт. С тех пор он всё время шёл. Сначала на запад, через половину Европы, в Германию, где он провёл почти год после окончания войны, потом обратно. Но всё время это была дорога домой. Где-то его везли на машине, где-то в железнодорожном вагоне, но всё равно ― он шёл. Три раза его возвращали на поезде с красным крестом в белом круге. На память об этих поездках у него остались три маленьких жёлтых полоски на гимнастёрке и столько же больших красных на теле. Это было единственное время, когда он отдыхал. Всё остальное время он шёл. Шёл и работал.

Работал с землёй и железом, как и привык. Раньше он её пахал, а теперь копал. Копал окопы, блиндажи, землянки, укрытия, а потом могилы для друзей. Таскал снаряды к орудию, а частенько и саму пушку. Только теперь к его работе добавился огонь, который прилетал с запада, разбрасывая вокруг землю и железные осколки, а солдат с друзьями отправлял его обратно в тех самых снарядах, которые он подавал. Работа была тяжёлая, копать приходилось много. Железа тоже было много. Тяжелее всего было, когда железо и огонь загоняли в землю друзей. Тогда они оставались, а он шёл дальше. Дальше на запад, чтобы можно было вернуться домой на востоке. Чтобы он был, этот дом.

Идти было тяжело. Огонь и железо стояли на пути, и только земля защищала от них. Поэтому он её копал, копал и копал, защищая тем самым от огня и железа свой дом и семью. Ему постоянно пытались помешать. Самолёты сыпали на него бомбы, а стальные танки пытались раздавить его своими гусеницами. От самолётов его защищали выкопанные укрытия, а танки он с товарищами поджигал. Делали они это теми самыми снарядами, которые он таскал и таскал от ящиков к орудию. Носить их приходилось много. Иногда на это уходил весь день. И только к вечеру, когда горящих танков на западе становилось много, от них загорался закат, окрашивая в красный цвет всё вокруг так, что становилось непонятно, то ли солнце пылает на лицах друзей, то ли раны.

Однажды танков оказалось слишком много, и некоторые из них добрались до его батареи. Здесь их всё равно подожгли, но из всей батареи тогда уцелело только его орудие. Всего одно и три таких же, как он, солдата. После того дня на его груди заблестела серебряная медаль ― «За боевые заслуги». Он заслужил её, потому что хорошо делал своё дело, потому что остался жив.

Вместо погибших товарищей пришли другие, и они вместе продолжили свою работу. А потом они пошли дальше. Он опять копал, опять носил. Его товарищи продолжали погибать, а ему везло. Так и дошёл он до этой самой Германии. И здесь его работа закончилась. Правда, без дела он не сидел. Земля-то – вот она, под ногами. Какая разница, своя она или немецкая, работа на ней всегда найдётся.

Пришло время, и его отправили домой. Поблагодарили за службу, вручили вторую медаль, надпись на которой ― «Наше дело правое», говорила, что работал он правильно, и повезли домой. Везли долго. Наверное, специально. Для того чтобы он мог разглядеть, сколько городов разрушено, сколько земли не вспахано. Чтобы он понял, сколько ему придётся трудиться, чтобы всё это поднять, восстановить.

Потом от станции он пошёл пешком. Долго шёл. Идти было далеко, идти было трудно. Не только потому что устал. Чёрные пепелища знакомых деревень заставляли стискивать зубы. Вид разорённой земли, его земли, сжимал сердце и не давал дышать. Но он шёл. Он был уже дома. Он знал, что справится, что всё восстановит. У него не было другого выбора. Просто надо было жить.

Четыре долгих года он шёл по земле и работал, работал, работал на ней. Она не забрала его, она ждала его для работы.

Ленд-лиз

Решили мы нашему деду сделать подарок на девяностолетие ― хорошую тёплую дублёнку. Подобрали в интернет-магазине подходящую модель, чтобы на военный полушубок была похожа, и заказали два размера ― уж один из них точно подошёл бы. Второй, естественно, надо было вернуть. В назначенное время подарок доставили. Дед примерил одну ― сидит как влитая. Вторую даже смотреть не стал, очень был доволен. Расчувствовался. Говорит, на фронте у него была такая же. Он у нас ветеран. Ну а вторую собрались было уже нести обратно, но вдруг обнаружили на ней огромное пятно неизвестного происхождения. Как мы его не заметили, когда получали дублёнку, непонятно. Жена расстроилась, а вдруг не примут обратно, вещь-то дорогая. Поехала в магазин, а мы сидим дома, переживаем. Только дедушка наш спокоен: «Примут, никуда не денутся. Приходилось мне как-то возвращать взятое на время. И это было кое-что покрупнее дублёнки». Он полюбовался ещё раз подарком и рассказал случай, который произошёл уже после войны.

***

На фронт я попал в сорок четвёртом. Когда призывали, мне всего семнадцать было. А до этого я целый месяц учился на шофёра. Как прибыл в часть, ездил сначала на отечественной полуторке, а потом, уже в сорок пятом, я, считай, опытным водителем стал. И дали мне тогда американский «Студебеккер». Хороший грузовик, мощный. Откатался я на нём почти два года. Войну закончил, ну и чуть ли не до самой демобилизации. Машину-то мы получили по ленд-лизу, и обязаны были её обратно сдать, как война закончится. Ну что же, приказ есть приказ. Таких машин набралось у нас в полку штук десять. Дали нам офицера сопровождающего, сели мы за баранки и поехали в ближайший порт. Туда должен был американский корабль прийти, чтобы, значит, машины забрать.

Долго ехали, несколько дней. Прибыли, наконец, на место назначения, а там… мать честная ― не протолкнуться. Машин съехалось видимо-невидимо. Но всё чётко, организованно, по-военному. Доложились мы, как положено, о прибытии, а нам сразу и место выделили для стоянки, и на питание зачислили. А ещё бумажку выдали ― инструкцию. В ней написано было, в каком виде мы обязаны машины сдать: всё должно работать, и всё в комплекте быть.

Как прочли мы эту бумажку, офицер наш чуть не поседел. Ну, сами подумайте ― машины два года воевали, какой комплект там может быть. Только принимающий, из особистов, ничего и слышать не желал: «Три дня вам сроку. Делайте что хотите, но чтобы через трое суток все машины были сданы как положено. Лично принимать буду». Стали думать ― что делать. Каждый свою-то машину как облупленную знает. Почитали бумажку особистскую, составили список ― что необходимо сделать, и какие запчасти для этого нужны. Больше всего, конечно, инструмента не хватало. Сами машины-то всё-таки, худо-бедно, а на ходу были. Часть недостающего нам пообещали из полка прислать, а кое-чего не было вообще. Хоть найди, хоть укради, а где-то это надо было доставать. Пришлось даже одну машину на запчасти пустить. Офицер решил ― доложу, что по дороге в аварию попала и восстановлению не подлежит. Его, кстати, потом за это под трибунал отдали, но как-то обошлось, командир дивизии заступился. Ну а мы взялись за работу. Дел было по горло, а времени не оставалось совсем. Корабль-то американский уже в порту стоял. Правда, приёмку союзнички пока не начинали ― принялись разгружать с корабля и монтировать какое-то оборудование. Нам это только на руку было.

В общем, правдами и неправдами к назначенному сроку машины были готовы. Стоят в ряд красавицы, все в идеальном рабочем состоянии, блестят на солнышке, как солдатские сапоги. Наконец, приёмка началась. Посмотрел я, как она происходит, прикинул ― пара часов у меня есть. И решил ещё красоту навести ― по краям бортов чёрную полосу нарисовать. Очень мне это нравилось, машина просто преображалась. Да и, честно говоря, жалко было оставшуюся краску выбрасывать. Только закончил ― подбегает офицер: «Это что за художества? Немедленно закрасить». Делать нечего, со старшими по званию не спорят, принялся закрашивать. Тут подходит ко мне шофёр из соседнего ряда: «Слушай, мне уже сейчас машину сдавать, а у меня что-то скат спустил. Баллонник никак не найду. У тебя нет? Мне буквально на десять минут». Своего собрата-шофёра надо выручать. Занятый покраской, без всякой задней мысли говорю: «Вон в кабине сумка с инструментами, возьми».

Что произошло, я понял только тогда, когда увидел машину этого парня, отъезжающую после проверки. Заподозрив неладное, я кинулся в кабину своего грузовика ― точно, инструментов нет, всей сумки. Бежать за вором было поздно, после проверки машины отгонялись в закрытую зону, в которую никого не пускали. Можно, конечно, найти его, когда он пойдёт назад из порта, и набить ему морду. Но сумку не вернуть, а сдавать свою машину мне нужно сейчас.

Что делать? Докладывать офицеру тоже поздно, проверка нашего полка уже началась, и он ходил с приёмщиком. Единственное, что оставалось ― это рассказать о случившемся своему соседу, старому опытному шофёру. Как он меня тогда ни прибил, не знаю. Наверное, просто времени не хватило: «Я в очереди позади тебя. Возьми мою сумку, а как сдашь машину, отвлеки принимающего хотя бы на десять секунд».

Капитана госбезопасности очень рассердило, когда после подписания акта приёмки я уронил ему на вычищенный яловый сапог невысохшую кисточку. Свежую краску я оттирал тщательно, пока не услышал, как хлопнула дверца грузовика моего спасителя. Наш офицер всё понял мгновенно. Вот что значит фронтовик. Как только упала кисточка, он сразу же встал между особистом и оставленной в кабине сумкой. По выражению его лица я понял, что гауптвахты мне не избежать. Но хорошо всё то, что хорошо кончается. Задачу мы выполнили, подзатыльник от старшего товарища и трое суток ареста от командира я получил, и все вместе мы отправились назад в полк на той же машине, которая привезла нам запчасти. Только снабженец, который их доставил, задержался в городе по каким-то своим делам. То, что он рассказал, вернувшись вслед за нами через два дня, повергло всех в недоумение и ярость.

Оборудование, которое монтировали американцы, оказалось огромным прессом. Все грузовики, которые за тяжёлые фронтовые годы стали нам почти друзьями, загоняли под этот пресс. Несколько ударов, и боевая, сверкающая свежей краской, отлаженная как часы, машина превращалась в сплющенную груду металлолома. Портовый кран подхватывал эти останки и бросал в бездонное нутро корабля. Так союзникам было выгодней.

***

Через час из магазина вернулась жена:

– Ну как, приняли дублёнку?

– Без слов. Даже ничего не спросили и не посмотрели.


Оглавление

  • Сколько нужно нарожать
  • Оберег
  • Солдат и земля
  • Ленд-лиз